Речи Цицерона против Катилины.

Автор: 
Цицерон

Первая. (Говоренная в Сенате).

1. Долго ли еще будешь ты, Катилина, употреблять во зло наше терпение? Долго ли еще в твоем неистовстве будешь издеваться над нами? Чего домогаешься ты своею неслыханною наглостью? Ни почем тебе то, что дворец окружен во время ночи вооруженною стражею, ни то, что город на военном положении, жители его в страхе, все благонамеренные граждане спешат на защиту отечества, ни то, что сенат собран в самом безопасном месте? Или ничего не читаешь ты на лицах присутствующих здесь? Еще для тебя не явно ли, что твои намерения известны нам? Или ты не понимаешь, что единодушие благонамеренных граждан сковало умысел злодейский твоего заговора? Что делал ты в обе последние ночи, с кем и в чем совещался - все, до малейшей подробности, известно каждому из нас. Что за времена ныне, что за нравы? Сенат знает злодейский умысел; он готовится в глазах консула, а виновник его еще жив. Этого мало; он является в присутствие сената, принимает участие в совещаниях об общественных делах, а между тем мысленно избирает и готовит на гибель из среды вас жертвы своей злобы. А мы, имея силу в руках своих, думаем, что исполнили вполне свои обязанности к отечеству, защитивши только свою жизнь от неистовства и злобы Катилины. Давно уже надлежало бы тебя, Катилина, влечь на казнь по приказанию Консула и обратить на твою голову гибель, которую ты так издавна замышляешь нам всем. Один из великих людей отечества нашего, П. Сципион, находясь в должности верховного первосвященника, как частный человек, умертвил Т. Гракха за самое незначительное покушение против общественного порядка. А Катилину, замышляющего предать и город наш, и области, огню и мечу, долго ли мы, исправляющие Консульскую должность, будем еще терпеть? Указывать ли вам на пример отдаленной древности, как К. Сервилий Агала собственною рукою убил Сп. Мелия за его стремление к нововведениям. Да, некогда и в нашем отечестве, была та прекрасная черта, что люди достойные и сильные строже наказывали злонамеренного гражданина, тайного врага общества, чем явного врага отечества, взятого с оружием в руках. Катилина, мы имеем против тебя строгий и неумолимый сенатский декрет; здешнее собрание приняло с своей стороны все меры, нужные для безопасности отечества. Вся медленность и оплошность, скажу прямо, от нас Консулов.
2. Некогда сенат подобным декретом поручил Консулу Л. Опимию бодрствовать над общественною безопасностью. И ночь одна не прошла со времени, как состоялся декрет, а Гракх погиб за возбуждение некоторых смут, несмотря на то, что длинный ряд его предков, прославившихся заслугами отечеству, говорил в его пользу; при этом же случае убит и с детьми М. Фульвий, бывший консул. Такого же рода сенатским декретом вверено попечение об отечестве консулам К. Марку и Л. Валерию. Но суток не прошло, а Л. Сатурнин. трибун народный, и К. Сервилий, претор народа Римского, заплатили жизнью за свои замыслы. А мы уже двадцатый день медлим, в наших руках притупляется острие вашей сласти. И у нас есть точно такой же сенатский декрет, но мы отложили его в ящик; у нас в руках меч, но мы вложили его в ножны. А по тому сенатскому декрету тебе, Катилина, давно уже не следовало быть в живых. Но ты цел и невредим, и не только не раскаиваешься, но ты преуспеваешь в своей преступной дерзости. Желал бы я, почтенные сенаторы, назвать себя милосердым, желал бы выставить себя в уровень трудному положению дел в отечестве, но не мог скрыть от вас моих собственных оплошности и недеятельности. В самом сердце Италии, в ущельях Этрурии, враги отечества стали лагерем, число их растет с каждым днем; а тот, кто вооружил их, кто управляет всеми их движениями, тот самый человек здесь, в стенах города, и даже присутствует здесь в Сенате. Это внутренний червь, который точит самое сердце нашего отечества не по дням, а по часам. Катилина, если я повелю схватить тебя и предать смерти, то каждый благонамеренный гражданин будет осуждать меня не за жестокость поступка, а за то, что я им медлил. Впрочем, если я еще по сю пору не решаюсь так поступить, то на это есть у меня причины. Тогда поведу только тебя на казнь, когда твое злодейство будет так явно, что разве только подобный тебе усомнится в законности твоего наказания. Но пока у тебя есть еще заступники, ты еще невредим, но ты окружен моим надзором, и не можешь шевельнуться против отечества. Невидимо бодрствуют над тобою тысячи глаз, тысячи ушей тебя подслушивают, так что ты, не догадываясь, живешь под самым строгим надзором.
3. Чего ты ждешь еще, Катилина, если самая ночь не служит довольно безопасным покровом для твоих беззаконных сборищ, если стены твоего собственного дома выдают твои тайны. Все ярче дня, все открыто. Поверь мне, откажись от твоих замыслов, оставь мысли об убийствах и поджогах. Кругом ты связан; все твои замыслы яснее для нас светлого дня. Если не веришь, изволь, я тебе представлю примеры. Помнишь ли, как в 12 число перед календами Ноябрьскими, я объявил в Сенате, в какой именно день, а этот день был шестое число перед Ноябрьскими календами - возьмется за оружие, твой товарищ и соучастник злодейского умысла, Манлий? Ошибся ли я, Катилина, предсказав не только самое событие, уже само по себе важное, ужасное, неслыханное, но самый день, в который оно должно было случиться? Не я ли же в Сенате сказал, что в пятый день перед календами Ноябрьскими назначил ты избиение лучших людей в государстве, и тут многие знатные лица Рима оставили город не столько опасаясь за свою жизнь, сколько желая подавить вначале твои замыслы. А то ты забыл, что когда в самые Ноябрьские календы ты думал овладеть Пренестою безо всякого труда, ты нашел эту колонию, вследствие моего приказания, прикрытою сильными вооруженными отрядами. Все твои действия, даже измерения и самые мысли не только мне известны по слуху, но я их вижу отчетливо и вполне понимаю.
4. Посмотрим, как провел ты предыдущую ночь и ты увидишь, то я бдительнее бодрствую над безопасностью отечества, чем ты заботишься о его гибели. В прошлую ночь с шайкою головорезов (я говорю прямо) пришел ты в дом М. Лекки, куда стеклись участники этого безумного кова. Дерзнешь ли ты сказать, что это неправда? Ты молчишь; да и если бы ты запирался, я тебя уличу. Здесь в Сенате я вижу некоторых, которые вместе с тобою были там. Боги бессмертные, в какой стране живем мы? Что это за город? Что за отечество? Здесь, среди вас, почтенные сенаторы, в этом собрании людей, долженствующих быть цветом и украшением вселенной, вместе с нами сидят люди, замышляющие гибель мою и других моих товарищей, намеревающиеся внесть в этот город и во все страны мира пожар и убийства. И я, консул, не только их спокойно вижу, но и спрашиваю их мнения об общественных делах. И словом даже не оскорбляю тех, кого давно бы следовало предать казни. Так то, Катилина, прошлую ночь был ты у Лекки. Ты делил Италию на участки, назначая, куда кому из твоих сообщников следует ехать; ты отобрал из них тех, которые должны были последовать за тобою и тех, которым надлежало остаться в Риме. Ты назначал, какие части города предать огню; ты сказал, что в непродолжительном времени выедешь из города, и что тебя задерживает только немного то, что я еще жив. Нашлись два всадника Римских, которые взялись избавить тебя от этой заботы, и в ту же ночь на рассвете хотели заколоть меня в постели. Все это было мне известно, Катилина, уже в то время, когда ты распускал твое нечестивое сборище, и я защитил свой дом сильною вооруженною стражею, а твоих сообщников, присланных тобою рано утром меня поздравить, я не допустил до себя. То, что они непременно ко мне придут, я в то время предсказал многим из вас, знатнейшим мужам.
5. При таком положении дел, Катилина, тебе остается только продолжать тобою начатое. Ступай вон из города! Его ворота для тебя настежь. С нетерпением Манлиево войско ждет тебя как своего вождя. Только захвати пожалуйста с собою всех твоих сообщников; если же всех нельзя, то, как можно больше, поочисти город. Чувство страха у меня минёт, если нас с тобою разделит хоть одна городская стена. Но долее пребывать тебе здесь - нельзя, не выдержу, не потерплю, не допущу! Как нам не воссылать теплые благодарные молитвы богам бессмертным и Юпитеру остановителю, патрону этого места, исконному защитнику нашего города, что уже столько раз гроза страшная, ужасная, собравшаяся над отечеством, миновала его без вреда. Опасно связывать судьбу и безопасность отечества с судьбою одного человека. Пока еще я был только назначен консулом, ты, Катилина, устраивал не раз мне злодейские ковы; избег я их своими частными средствами, не прибегая к общественной защите. На прошедших консульских выборах ты замышлял убить да Марсовом поле меня и других твоих соперников; но я предупредил исполнение твоего замысла с помощью приятелей моих и под их защитою, не возбуждая никаких общественных смут. Вспомни, сколько было твоих злодейских против меня умыслов; я их все предупредил моими частными средствами, хотя я очень понимал, какая опасность угрожает отечеству вместе с моею гибелью. А теперь, ты открыто составляешь замыслы против отечества, ты обрек разорению и гибели храмы богов бессмертных, весь город, всю Италию, а сограждан твоих смерти.
Но если я медлю, и не решаюсь прибегнуть к главному и предками нам завещанному средству в подобных обстоятельствах, то причиною то, что я предпочитаю средство, не столь сильное, но не менее верное для спасения отечества. Тебя казнить недолго, но в отечестве останутся твои сообщники. Если же ты, уступая моему давнишнему убеждению, уйдешь, то вместе с тобою поднимется и улетит стая вредных и зловещих птиц твоей стаи. Что же это значит Катилина? Почему это ты медлишь вследствие моего приказания оставить город, тогда как ты давно уже хотел это сделать само собою. Я, консул, приказываю тебе, врагу отечества, выйти из Рима. В ссылку спросишь ты? Да, мало приказываю, прошу тебя, если моя просьба имеет какое нибудь на тебя действие.
6. По истине, Катилина, что тебя может теперь привязывать к нашему городу? За исключением твоих сообщников, изверженцев общества, прочие граждане питают к тебе чувство вражды, страха и ненависти. Жизнь твоя полна примеров позора и бесславия; есть ли гнусность, которая была бы чужда тебе? Нет той злой похоти, какая бы не сверкала в глазах твоих, нет того преступления, которым не были бы запятнаны твои руки; нет порока, в котором не погрязло бы все твое тело! Соблазнив молодых людей обольщениями всякого рода, кому из них не вложил ты в руку меча на злодейства, и вместе не служил их низким страстям? Говорить ли и то, как ты, смертью первой жены очистив твой дом для нового брака, одно злодейство довершил другим, превосходящим еще более границы вероятности. Но лучше я умолчу об этом, чтобы не показать, что у нас подобное злодейство не только могло совершиться, но и остаться безнаказанным. Не стану говорить об окончательном твоем разорении, которому последний срок будет непременно в следующие же иды. Но оставлю я в покое твои гнусные пороки, твою безнравственную и обреченную бесславию частную жизнь, и стану говорить только о том, что ты замышляешь на гибель отечества и всех нас. Какими глазами смотришь ты на божий свет, Катилина, как тебе должно быть сладко дышать одним с нами воздухом, зная, что нам всем известно, как ты в Январские календы, в консульство Лепида и Тулла, во время выборов, стоял с кинжалом в руках? И рука твоя не дрогнула бы вонзить его в консула и именитейших граждан. Если твой злодейский умысел не пришел в исполнение, то не потому, чтобы у тебя не достало решимости или присутствия духа, а счастливая судьба народа Римского отклонила твою руку. Говорить более об этом было бы излишним: чего ты тогда не сделал, то после привел в исполнение. Но сколько раз с тех пор, как я выбран консулом, ты хотел меня умертвить? Сколько раз твои стрелы, пущенные в меня верною рукою и угрожавшие мне по видимому неминуемою гибелью, пролетели мимо, стоило мне только немного отклониться в сторону; несмотря на неудачу прежних попыток ты упорствуешь в твоем намерении. Сколько раз исторгнут из твоих рук кинжал, приготовленный на убийство? Сколько раз случайно выскользнул он сам собою из твоих рук? Но ты без него обойтись не можешь, как будто какая нибудь страшная клятва и беззаконный обет не дают тебе покоя, пока ты не вонзишь его в грудь консула.
7. Да и посмотри, что за жизнь твоя? Поверь мне, что слова мои не дышат ненавистью, какой ты по истине заслуживаешь, но внушены состраданием к тебе, которого ты не стоишь. Вспомни, когда ты вошел в Сенат, нашел ли ты, в этом столь многолюдном собрании, хотя одного, кто бы протянул тебе руку, в доказательство дружбы, или сказал бы тебе слово приветствия. Вряд ли на памяти людей случилось когда нибудь подобное событие. И ты еще ждешь словесного осуждения, ты, который должен читать себе неумолимый и ужасный приговор в этом торжественном и многозначительном общем молчании. И тебе ничего, что та скамья, где ты сидишь, пуста, что почтенные люди, на пей сидевшие, не раз бывшие консулами, не раз угрожаемые твоими злодейскими умыслами, когда ты хотел сесть рядом с ними, встали с мест и оставили тебе скамью в полное и нераздельное владение? Нравится тебе такое к тебе расположение всех. Если бы рабы мои питали ко мне такие же чувства страха и ненависти, какие питают к тебе все твои сограждане, я, ни часу не медля, ушел бы из собственного дома; а ты медлишь покинуть город. Будь я и незаслуженно с моей стороны у моих сограждан на таком дурном счету, как ты, я не замедлил бы лучше оставить город, чем читать на лицах всех ненависть и недоброжелательство. Но ты, ты сознаешь, что общее осуждение постигло тебя заслуженно, и ты еще медлишь, видя везде знаки неприязни и вражды. Если бы родители твои не имели к тебе других чувств, кроме страха и ненависти, и ты был бы убежден, что умилостивить их никаким образом невозможно, то ты удалением своим избавил бы их от своего присутствия. А тут отечество, которого детьми все мы признаем себя, страшится тебя и ненавидит; оно убеждено, что ты готовишь ему гибель. Ты же не признаешь его приговора, ни во что ставишь его о тебе мнение, не боишься его власти. Отечество тебе, Катилина, скажет моими устами следующее: "в течение последних лет, если были против меня злодейские замыслы, ты был их виновником. Ты всячески причинял мне зло. Ты безнаказанно предал смерти многих детей моих, без зазрения совести грабил ты и разорял моих союзников. Все силы твои употреблял ты к тому, чтобы не только обессилить законы и постановления, но явно попрать их и уничтожить. Долго я терпеливо, хотя бы и не следовало, сносил твои беззаконные поступки, но теперь ты один виновник моих беспокойств и страха, хотя и стыдно бояться Катилины. Нет такого преступного замысла, Катилина, которого я не мог бы ожидать от тебя. Долее я не могу выносить этого положения. А потому удались, дай мне оправиться от моего страха: если он основателен, то это необходимо для моей безопасности; если же и нет, то все таки дай мне успокоиться и забыть мой страх."
8. Если бы отечество сказало к тебе так, то не должен ли ты ему повиноваться, если бы даже оно не имело довольно силы, чтобы заставить уважать тебя свою волю. Что сказать о том, что ты сам себя отдавал нам под стражу? Ты обнаружил желание жить в доме у М. Лепида для того, чтобы положить конец подозрениям против тебя. Получив от него отказ, ты простер свою дерзость до того, что просил меня дать приют тебе в моем доме; но я отвечал, что я не считаю себя в безопасности от тебя и живя в одном городе, как же можем мы жить под одною крышею? Потом ты обратился к претору К. Метеллу; получив и от него отказ, ты переселился к твоему сверстнику М. Марцеллу, отличному во всех отношениях человеку. Конечно не мог ты найти никого, кто бы имел над тобою более бдительный надзор, кто бы так хорошо мог предугадывать твои намерения, и вместе соединял бы умение и силу предупредить их, как он М. Марцелл. Долго ли еще тому не быть в темнице и в оковах, кто сам себя сознал достойным - быть под стражею? Не лучше ли, Катилина, при таких обстоятельствах, если у тебя недостанет твердости лишить себя жизни, удалиться куда нибудь подальше? Лучше в ссылке и в уединении провести жизнь, которой бы по всей правде следовало бы окончиться в пытках и истязаниях.
Ты говоришь мне: спроси Сенат о мнении и ты изъявляешь готовность, буде таково мнение здешнего собрания - отправиться в ссылку. Отступая от всегдашнего обыкновения, с буду я отбирать голоса, а хочешь, Катилина, я так тебе покажу, каково о тебе мление Сената. Выйди из города, Катилина! Дай отечеству оправиться от ужаса. Ступай в ссылку наконец, если ты именно этого слова ждешь. Видишь Катилина! понимаешь, что значит общее молчание? Они этого желают и потому молчат. К чему же тебе слова, если самое молчание их должно служить тебе достаточным доказательством твоего осуждения? Если бы я с такими речами, как к тебе, обратился к П. Секстию, столь достойному молодому человеку, или к М. Марцеллу, примерному гражданину, то весь Сенат восстал бы против меня, в стенах этого же храма, и несмотря на то, что я консул, он в отношении ко мне не ограничился бы одними словами, и перешел бы к действиям. На твой же счет Катилина сенат молчит, значит одобряет мое мнение. Их молчание многозначительнее декрета и говорит больше громких кликов. Не одно только здешнее собрание, власть которого для тебя страшна - жизнь же членов его ты привык ставить ни во что - о тебе такого мнения. Посмотри на многочисленную толпу всадников Римских и лучших граждан. окружающую Сенат, не заметил ты их движений, не слыхал криков? Не я ли с трудом воздержал их, чтобы они не наложили на тебя рук. Хочешь, я так сделаю, что они с почетом проводят тебя до ворот этого самого города, разрушить который твое давнишнее желание?
9. Но что я теряю слова по пустому: может ли что тебя тронуть, можешь ли ты когда нибудь исправиться, приходит ли тебе в голову помышление о бегстве? О когда бы боги бессмертные внушили тебе такую мысль! Да разве я не знаю, какой взрыв ненависти ко мне приготовляю я сам себе, если не в настоящее время, когда еще так свежо воспоминание о твоем злодействе, то в будущем - когда ты испуганный моими словами отправишься в ссылку. Впрочем я готов на все, лишь бы моя частная беда не была сопряжена с опасностью отечества. А от тебя можно ли ожидать. чтобы ты пришел в сознание совершенных тобою злодейств, чтобы ты устрашился праведной кары законов и уступил требованию отечества. Не привык ты, Катилина, к тому, и нет той гнусности, от которой воздержало бы тебя чувство стыда, ни той опасности, от которой удержала бы тебя робость; рассудок твой бессилен над твоими страстями. А потому, повторяю уже не раз мною тебе сказанное: ступай из города, и если ты желаешь мне врагу твоему, как ты мне делаешь честь меня называть, приготовить на будущее время много беспокойств и ненависти, то, послушайся меня, ступай прямо в ссылку. Я не в состоянии буду устоять против негодования многих, если ты так поступишь; не снесу я тяжести обвинения, что я, будучи консулом, произвольно отправил тебя в ссылку. Но, может быть, ты лучше хочешь содействовать к моей чести и славе? В таком случае оставь город с своею нечестивою шайкою, ступай к Манлию, пригласи к себе всех злонамеренных граждан и сделай окончательный разрыв со всеми благонамеренными, объяви войну отечеству, дай разгул убийству и грабежу, покажи, одним словом, что не мною ты изгнан, а явился к своим сообщникам по их требованию. Напрасно я тружусь, тебя посылаю. Разве я не знаю, что тебя уже дожидаются на Аврелиевой площади посланные тобою вперед вооруженные люди? Разве я не знаю, что у вас с Манлием уже условлен день когда действовать? Или не знаю я того, что серебряный орел, бывший в молельне твоего дома - святыня, перед которой привык ты приносить поклонение, отправляясь на убийство (имею я предчувствие, что он, этот орел, принесет изгубу тебе и всей твоей шайке), уже отослан тобою вперед А можешь ли ты долго обойтись без этого священного тебе предмета, которому молился ты, идя на злодеяния, перед которым точил ты меч на погубление всех благонамеренных граждан?
10. Итак рано или поздно, а будет время, когда ты, следуя влечению твоей пагубной страсти, оставишь этот город. И это будет для тебя не потеря, не горе, а высокое наслаждение. Сама природа произвела тебя на такое безрассудство; твоя добрая воля дала ему созреть в тебе, а судьба допустила привесть его в дело. Не только мир и спокойствие тебе ненавистны, но и самая война без преступления не имеет для тебя прелести. Какое удовольствие готовишь ты себе, каковы должны быть твои чувства радости, какое наслаждение будешь ощущать ты среди совершенно тебе подобных, где ты не подвергаешься опасности видеть или слышать благонамеренного гражданина. Для такого-то подвига жизни готовил ты себя трудами и лишениями всякого рода, которыми ты хвалишься? На голой земле привык лежать ты, не только удовлетворяя своим страстям, до и готовя злодейства. ночи проводить привык без сна не только посягая на спокойствие мужей, покойным сном спящих, но и строя ковы против жизни благонамеренных граждан. Ты теперь имеешь прекрасный случай доказать на деле твое умение и терпение переносить холод, голод и нужду всякого рода, но знай, что не долго придется тебе применять к делу столь прекрасные качества. Великую пользу отечеству принес я тем, что не допустил тебя до консульства, и не дал тебе в руки власть делать зло отечеству, которое ты готовишь ему теперь, как частный человек. Таким образом то, что ты теперь затеваешь, не войною назвать должно, а покушением шайки разбойничьей.
11. Теперь, почтенные сенаторы, должен я оправдаться в тяжком и почти справедливом обвинении, которое отечество имеет право взвесть на меня. Прошу вас со вниманием выслушайте то, что я теперь скажу вам и хорошенько обдумайте и рассудите это. Может быть отечество наше, благо которого мне много дороже жизни, вся Италия, все области обширного нашего государства, обратясь ко мне, скажут: Что ты делаешь М. Туллий? Как! Ты дознанного врага отечества, будущего предводителя людей, замышляющих ему гибель, с нетерпением ждущих его в Манлиевом лагере, чтобы поставить во главе себя, виновника всех преступных замыслов, зачинщика заговора, влагающего оружие в руки рабов и вреднейших из граждан - его того ты свободно выпускаешь из города? Разве ты не знаешь, что этим самым ты этому же городу готовишь гибель? За чем не употребишь ты немедленно власти, не закуешь его в оковы, не предашь его смертной казни, которую он давно заслужил? Что тебя удерживает? Нужен ли тебе пример в прошлом? Но предки наши неоднократно, как частные люди, предавали смерти людей, вредных отечеству. Может быть тебя удерживают законы, защищающие личность граждан Римских? Но разве могут пользоваться правами граждан те, которые замышляют ниспровержение государства? Или, может быть, страшит тебя приговор потомства? Прекрасно же ты, человек еще новый, себе всем обязанный, а не заслугам предков, удостоенный в летах еще нестарых самых высоких почестей, отблагодарил отечество за все, что оно для тебя сделало, если ты какое нибудь твое опасение или заботу ставишь выше безопасности твоих сограждан. Ты боишься общего неудовольствия? Но лучше заслужить его избытком сил и энергии, чем нерадением и бездействием. А когда вся Италия будет жертвою войны, города добычею разорения, строения - огня, тогда, думаешь ты, уцелеть от взрыва всеобщего против тебя неудовольствия?
12. На этот, священный для меня, голос отечества, который я читаю в мыслях некоторых из вас, отвечу в немногих словах. Если бы, по моему убеждению, для блага отечества нужна была бы немедленная смерть Катилины, этого гладиатора, то и одного часа не прошло бы, а он жизнью своею заплатил бы за свои злодеяния. Если в прежние времена именитейшие граждане гибелью Сатурнина, Гракхов, Флакка и многих других, не только не опозорили себя, но прославили, то могу ли я основательно страшиться в будущем неудовольствия, предав смерти Кателину, преступный замысел которого вне всякого сомнения. Но если бы даже и навлек я тем себе неудовольствие, то не заслуженно, а потому я скорее стану им гордиться, чем огорчаться. Среди вас есть люди, которые или не понимают настоящего положения дел или, если и понимают сами, то делают тот вид, будто не понимают. Они то снисходительностью своих мнений дали пищу заговору Катилины и, не веря его существованию, помогли ему усилиться и достигнуть теперешних размеров. К такому мнению некоторых злонамеренных людей примкнули многие по неведению и неопытности. Если теперь я строго поступлю с Катилиною, то все те, о которых я говорил выше, скажут, что я поступил жестоко и с произволом, свойственным только царской власти? Но если же Катилина, пополняя уже свой составленный план, отправится в лагерь к Манлию, то вряд ли найдется из вас хоть один столь безрассудный, кто бы не понял в чем дело и ни один столь злонамеренный, кто бы взял открыто заговор под свою защиту. Казнью одного Катилины - беда, угрожающая отечеству, будет не предупреждена, а только отсрочена. Но если он выйдет из города и уведет с собою своих сообщников, то к нему соберутся, как обломки корабля к берегу, все ему подобные, и таким образом мы будем иметь возможность видеть и всю глубину и опасность язвы на общественном теле и вместе вырезать ее совершенно с корнем, и таким образом совершенно исцелить отечество.
13. Уже давно, почтенные сенаторы, угрожает нам опасностью этот заговор, втайне и предательски затеянный; но, по неизвестной причине, созреть ему и всей бездне зол и преступлений, сопряженных с неслыханною дерзостью, суждено было открыться в мое консульство. Если из столь многочисленной шайки злодеев казним мы одного Катилину, то мы отсрочим только на несколько времени и опасность, угрожающую обществу, и заботу предотвратить ее; зло же самое останется, мало того, оно глубже проникнет внутрь нашего отечества, заразить его еще более. Так человек в тяжкой болезни, метаясь в жару горячки, выпив холодной воды, чувствует себя лучше; но не надолго; болезнь возвращается к нему еще с большею силою. Таким образом и наша общественная болезнь, возникшая в государстве, казнью Катилины на время приостановленная в своем ходе, обнаружится потом еще с большею силою, если сообщники Катилины останутся невредимы.
А потому, почтенные сенаторы, пусть дурные граждане сами себя обнаружат, пусть они отделятся от благонамеренных, пусть соберутся в одно место; пусть, чего я давно желаю, между ими и нами будет хоть одна стена городская. Пусть наконец не будут они посягать на жизнь консула в его доме! Не будем мы наконец видеть толпу заговорщиков около трибунала городского претора; не станут они с мечами угрожать Сенату, не станут наконец в самом городе готовить Факелы и горючие материалы для его же разрушения. Тогда ясно на лице каждого гражданина будем мы читать, как он расположен к отечеству. Даю вам слово, почтенные сенаторы, что такова будет бдительность нас консулов, таково, согласие ваше и сознание вашего значения, такова доблесть всадников Римских, таково единодушие всех благонамеренных граждан. что все замыслы Катилины. вместе с его отъездом, будут открыты, предупреждены и подавлены в самом начале.
При таких обстоятельствах, Катилина, ступай, начинай беззаконную и нечестивую войну; да обратится она на пользу и спасение отечества, на гибель твою и соучастников твоего преступного замысла. А ты, Юпитер всемогущий, имя которого начало славиться вместе с жизнью этого города, ты, достойно именуемый опорою и покровителем его и владычества народа Римского, защити от Катилины и его сообщников храмы твои и жертвенники, здания и стены этого города, жизнь и имущества граждан. А тех ненавистников всякого добра, врагов отечества, отребье Италии, этот скоп людей, связанных единством зла и преступления, погуби и здесь в мученьях, и в будущей жизни обреки их на вечные страдания.


Вторая речь Цицерона против Катилины. (Говоренная к народу.)

1. Потомки Квирина. наконец таки Катилина, в неистовом бешенстве, исполненный злодейских замыслов, беззаконно затевавший гибель отечества, готовивший огнь и меч на погубление этого города и всех вас, оставил нас, добровольно ли, насильно ли. это все равно: я бросил ему в след мое слово и как бы погонял его им. Он ушел, удалился, он нас бросил и вырвался от нас. Отныне нечего опасаться, чтобы этот изверг рода человеческого, в стенах самого города, готовил ему разрушение и гибель. Этого внутреннего врага мы победили бесспорно. Теперь кинжал убийцы не будет более предательски угрожать нашей жизни Теперь уже не грозит нам опасность отовсюду как прежде, ни на Марсовом поле, ни на общественной площади, ни в Сенате, ни у нашего домашнего очага. Будучи изгнан из города, Катилина как бы утратил выгодную позицию для действия. Теперь уже открыто и беспрепятственно ведем мы с ним войну, как с явным врагом отечества. Теперь ему неминуемо угрожает гибель, ему, привыкшему действовать предательски и из за угла, теперь надобно действовать открыто, с шайкою разбойников. И с каким горем и унынием вынужден был Катилина нас оставить! Меч свой вынес он из города, неомоченный в крови сограждан; я, главный враг его, остался жив, все граждане целы и невредимы, и город спасся от пожара и разрушения. Теперь лежит он, Катилина, пораженный вами; он чувствует приближение своей гибели и конца своих нечестивых замыслов; с горестью обращает он глаза к городу; он льет слезы о том, что счастливая судьба нашего города исторгла из его челюстей эту, готовую для него, по его мнению, добычу. А городу нашему как не радоваться, что он избег такой страшной и близкой опасности?
2. Найдется без сомнения среди вас и такой человек, который, высказывая чувства, долженствовавшие бы воодушевлять всех вас, упрекнет меня и поставит мне в вину то самое, о чем я радуюсь, и что считаю за торжестве - а именно то, что я столь смертельного врага отечеству выпустил, а не предал смерти. Но вините в этом случае, мои соотечественники, не меня, а дух времени. Конечно, давно уже следовало бы применить к Л. Катилине самую жестокую казнь. Так поступить повелевали - и пример предков, и величие и достоинство любезного нашего отечества. Но знаете ли вы, как многие не верили моему доносу, как другие были довольно безрассудны, чтобы считать его за пустой и неважный. Как были и такие, которые взяли Катилину под защиту? Как нашлось много неблагонамеренных людей, которые всеми силами ему содействовали? Не смотря на все на это. если бы я был действительно убежден, что с гибелью Катилины минёт всякая для вас опасность, то не только не подорожал бы общественным мнением, но и самою жизнью, а казнил бы его немедленно. Но я видел, что не для всех вас был открыт заговор Катилины; я понял, что если бы, при таких обстоятельствах, я предал бы его одного заслуженной им казни, то, под тяжестью общественного осуждения за такой жестокий поступок, я не мог бы преследовать соучастников Катилины. Я же так повел дело, что теперь врага вашего вы видите открыто лицом к лицу и, сообразно с этим, можете поступать. Враг этот, Квириты, вне стен города так неопасен, что я об одном только жалею, зачем он мало своих сообщников увел с собою из города. Как бы я желал, чтобы он собрал вокруг себя все свои силы! Он взял с собою Тонгилия, которого любить начал с юности, захватил он с собою Публиция и Мунация, которых долги, нажитые в трактирах, не могли быть поводом общественных смут, но каких почтенных людей он здесь оставил, какого знатного роду, с каким огромным весом и влиянием, и вместе с какими необъятными суммами долгу!
3. На силы Катилины смотрю я с презрением; Галльских легионов, войск, вновь избранных К. Метеллом в областях Пиценской и Галльской, и теперь еще нами набираемых, слишком достаточно для их усмирения. Войско Катилины состоит из стариков, утративших всякий стыд и совесть, из поселян, предпочитающих лень труду, из должников, ушедших из поручительства. Им не то, что вооруженный строй нашего войска, им довольно показать указ претора, и они разбегутся. Жалею об одном, зачем Катилина не увел с собою воевать вместе всех сообщников; я вижу, как они разгуливают по Форуму, окружают сенат, проникают даже в его стены; облеченные роскошно в красные одежды, учащенные разного рода благоуханиями, они готовятся как на пир. Их то бойтесь - этих воинов Катилины, не последовавших за ним - более чем тех, которые с ним вместе стоят с оружием в руках против вас. Тем более их надобно опасаться; зная, что все их замыслы мне известны, они этим нисколько не тревожатся. А я знаю, кому из них отдана в удел Апулия, кому Этрурия, кому Пиценская, а кому Галльская область, кто взял на свою долю наполнить город пожарами и убийствами. Пусть они знают, что предметы совещания их в прошлую ночь мне известны вполне; вчера я высказал это в Сенате. Катилина в страхе бежал; чего дожидаются здесь его сообщники? Жестоко ошибутся они, если полагают, что я всегда стану действовать с такою кротостью и снисходительностью, какую обнаружил теперь.
4. Итак главное желание мое исполнилось; теперь каждый из вас видит ясно заговор, составленный против отечества. Усомниться может разве только тот, кто в ослеплении будет полагать, что люди, подобные Катилине, не одинакового с ним образа мыслей. Положим конец снисхождению и кротости; пришло время строгости и крутых мер. Впрочем, еще одна просьба с моей стороны к его сообщникам: ступайте из города, спешите за Катилиною, не дайте ему бедному без вас соскучиться. Хотите я вам укажу дорогу, по какой он поехал; это - Аврелиева. Если вы поспешите, то к вечеру вы его догоните. Как счастливо ты, по истине, отечество, извергнув из себя такое зло! Уже через то, что здесь нет более Катилины, ты ободрилось и исправилось. Есть ли такой порок и преступление, которого мысли был бы он чужд, и которого бы он не старался привесть в исполнение? Найдется ли во всей Италии хотя один отравитель, гладиатор, разбойник, бандит, убийца, составитель фальшивых завещаний и подписей, кутила, матушкин сын, прелюбодей, непотребная женщина, развратитель юношества, одним словом, найдется ли хотя один такой развратный и преступный человек, который не мог бы похвалиться коротким с Катилиною знакомством? В последние годы было ли хотя одно обольщение, в котором Катилина не был бы деятельным участником? Найдется ли хоть один, столь распутный человек, который мог бы сравниться к Катилиною в безнравственности и искусстве развращать молодых людей, то служа жертвою их гнусных страстей, то делая их орудием своих? Он не ограничивался одним советом, но не щадил и своего содействия к удовлетворению их преступных мыслей, не раз указывал им дорогу к отцеубийству. Как быстро собралась около Катилины шайка преступников, и негодяев, не только из нашего города, но и изо всей Италии! Нет ни одного неоплатного должника ни в Риме, ни в Италии, который бы не искал убежища в лагере Катилины, этом неслыханном сборном месте всех злодейств и преступлений!
5. До чего простер этот человек разнообразие своего испорченного вкуса и наклонностей! Нет того гладиатора, отличающегося дерзостью и решительностью, который бы не был приятелем Катилины! Нет на сцене театра человека столь беспутного и развратного, который не был бы, так сказать, его товарищем! И его то, этого человека, для которого нет преступления, нет сладострастия и беспутства, которого бы он не испытал, выставляют нам примером терпения, умения переносить холод, голод, жажду и бессонницу! Но и эти самые качества, которые должны были быть употреблены на службу добродетели и полезной деятельности, у него служат только орудием низкой похоти и неслыханной дерзости. Если бы за Катилиною последовали, и оставили бы наш город все ему подобные; если бы они ушли от нас все одною преступною толпою - как были бы мы все покойны, как счастливо отечество, какая честь досталась бы в удел моему консульству! Дело идет не о том, чтобы быть снисходительными к страстям, свойственным человеку, к проступкам, хотя и дурным, но допускающим еще прощение; у них же в голове мысли только об убийствах, пожарах и грабежах. Они прожили свои родовые имения. проели все свое состояние; давно истратив все свое до копейки, они теперь уже утратили самый кредит; а желание жить роскошно и удовлетворять все свои желания осталось у них все тоже. Если бы они искало одного утешения в вине, в игре, в объедении, в объятиях распутных женщин, то еще можно было бы жить с ними вместе. Но можно ли долее терпеть, что эти ничтожные люди строят ковы лучшим гражданам в государстве, что выжившие из ума ищут гибели людей высокого ума, предавшиеся всякого рода неумеренности - воздержным, сонные - бодрствующим? Возлежа на пирах, склонив голову на лоно распутных женщин, украшенные венками, обремененные пищею, отяжелев от вина - едва шевелящимся языком составляют они замыслы на погубление города и всех благонамеренных граждан. Убежден я, что меч судьбы висит над их головами, что гибель неминуемая постигнет их с часу на час в достойное воздаяние избытка их преступности и сладострастия. Если я буду так счастлив, что в мое консульство я вырежу эту язву, которой излечить не мог, то этим я обеспечу существование нашего государства не на несколько лет, а на длинный ряд веков. Остался ли еще во вселенной народ, который мог бы нам внушать опасение? Есть ли на земле властитель, который дерзнул бы начать с нами войну; все на море и на суше безмолвно преклоняется перед нами, уступая высоким доблестям одного великого человека. В сердце отечества остается война; внутри государства составляются злые против него умыслы; тут то опасный враг. Предстоит нам вести борьбу с безумным ослеплением, с низкими и гнусными страстями наших же сограждан. Потомки Квирина, я стану у вас во главе, и поведу вас на эту борьбу; призываю на свою голову вражду всех преступных граждан. Постараюсь возвратить в лоно отечества и сохранить для него все, что еще доступно раскаянию; но неумолимо отсеку то, что неизлечимо заражено болезнью. А потому, пусть сообщники Катилины или следуют за ним, или пусть оставят свои преступные замыслы. Если же, пребывая здесь в городе, они будут верны своему образу мыслей, то пусть они ждут наказания, какого они вполне заслуживают.
6. И среди вас, Квириты, найдутся люди, которые скажут, что я отправил Катилину в ссылку; но, если бы для этого достаточно было одного моего слова, то и тех, которые так думают, отправил бы я также с ним вместе в ссылку. Конечно, Катилина, этот образец скромности и добродетели, не мог вынести неприязненного голоса консула! Стоило ему только слово сказать, и он немедленно повиновался и отправился в ссылку. Вчера, когда я в моем собственном доме едва избег от смерти, я созвал Сенат в храм Юпитера Статора, и объяснил все дело сенаторам. Когда Катилина взошел в Сенат, нашелся ли хоть один сенатор, который бы его приветствовал, который сказал бы к нему слово, который не был бы о нем такого мнения, как о погибшем гражданине или, правильнее, как о явном враге отечества. Разве старшие сенаторы, на скамью которых сел Катилина, не встали все до одного с своих мест, и не оставили ее пустою? Тут то я, неукротимый консул, одним своим словом отправляющий граждан в ссылку, спросил Катилину: был ли он на ночном совещании у Лекки? Несмотря на свою дерзость, этот человек, уличенный совестью, не нашел что отвечать, и тут я раскрыл его прочие замыслы, я рассказал: как он провел прошлую ночь, где был, что задумал на следующую, как он составил весь план военных действий. Тут то я Катилину, бывшего жертвою страшного волнения и тревоги, спрашивал, почему он медлит отправиться туда, куда уж он давно собрался, куда он послал вперед оружие, секиры, пуки ликторские, трубы военные и значки, наконец серебряный орел, которому в своем доме оказывал он преступное поклонение. Я ли его послал в ссылку, или не вернее ли, что он отправился начать давно задуманные военные действия? Я вполне убежден, что сотник Манлий, расположившийся лагерем на Фезуланском поле, объявил войну народу Римскому именем Катилины. А теперь нас хотят уверить, что не его ждут в Манлиев лагерь и что он, отправясь в ссылку, ищет убежища не у Манлия, а в Массилии!
7. Какое несчастное и затруднительное положение тех, на которых лежит обязанность не только управлять государством, но и отвечать за его безопасность! Если теперь Катилина, вследствие моих усилий, стоивших мне таких трудов и опасностей, вдруг оробеет, переменит свой образ мыслей, оставит своих сообщников и замысел ведения войны, если он вернется с пути преступной и открытой вражды против отечества, на который он вступил и, обратясь в бегство, удалится в добровольную ссылку; то тогда не скажут, что я исторг из рук дерзкого оружие, ни что он был озадачен и испуган моею бдительностью и неусыпною заботою моею вынужден отказаться от своих надежд и стремлений, а скажут, что он несчастный, невинный, без суда и исследования, спасаясь от угроз и насильственных действий Консула, отправился в ссылку. И найдутся люди, которые о нем же будут сожалеть и не только не будут отдавать должного моей неусыпной бдительности и деятельности в исправлении консульской должности, но и станут упрекать меня в нестерпимом произволе и злоупотреблении власти. Итак пусть, Квириты, падет на меня это тяжкое и ложное обвинение и все бремя сопряженной с ним общей ненависти, лишь бы вам не угрожала опасность этой беззаконной и противоестественной войны. Пусть говорят, что я его послал в ссылку, лишь бы он на самом деле туда отправился; но, поверьте мне, он этого не сделает. Никогда, клянусь богами бессмертными, Квириты, не пожелаю я ценою того, чтобы быть вне обвинения - знать, что Катилина действительно обнажил меч и с войском идет против вас. Впрочем трех дней не пройдет, а вы получите об этом достоверное известие, и я боюсь обвинения не в том, что я его изгнал, а скорее в том, зачем я ему дал возможность уйти. Теперь, если есть люди, утверждающие, что Катилина погнан, тогда как он выехал из города, исполняя свое собственное намерение, то что же бы они сказали в том случае, если бы я его предал смерти? Те, которые говорят, будто Катилина отправился в ссылку в Массилию, по истине, мне нажегся, скорее высказывают сожаление, зачем он это сделал, чем соболезнование о его судьбе. Сострадание их в этом случае до того велико, что они лучше готовы видеть Катилину в Манлиевом стане, чем у Массиллийцев. Я же того о нем мнения, что он, если бы даже и не думал о том, что уже теперь приводит в исполнение, то скорее он сыщет смерть разбойничью по большим дорогам, чем станет жить в ссылке. Теперь же, когда Катилина все делает сообразно своим намерениям и предположениям, и ошибся в одном только, что, уезжая из Рима, оставил меня еще в живых - нам остается лучше желать, чтобы он отправился в ссылку, чем жалеть об этом.
8. К чему так долго говорить об одном враге отечества, о враге уже явном, без стыда в том сознавшемся и неопасном уже тем самым, что нас от него отделяет городская стена? Поговорим же и о тех, которые скрывают свои мнения, остаются в Риме и среди нас. Я искренно предпочитаю их, если то возможно, образумить и сохранить их для отечества, чем применять к ним строгость законов. И это сделать очень не трудно, если только они захотят послушать меня в том, что я им скажу. Теперь я вам, Квириты, объясню, из какого рода людей состоит партия Катилины и потом, и, смотря по их свойствам и нуждам, предложу способы к их исцелению, какие от меня зависят. Первый класс приверженцев Катилины состоит из людей, обреченных большими долгами, но имеющих поместья еще ценные, - с которыми они жалеют расстаться для расплаты с долгами. Эти люди еще сохранили чувство чести и большие средства к жизни, но желают явно несправедливого и беззаконного. У тебя есть земли, дома, серебро, многочисленный штат прислуги, ты имеешь в излишестве все, нужное для жизни, и ты не решаешься расстаться с частью твоего имущества, чтобы оправдать и поддержать кредит к тебе! Чего же ты ждешь? Войны? Что же будет толку? Неужели ты до того ослеплен, что надеешься среди всеобщего опустошения сохранить свои только владения невредимыми? Или ты, может быть, ждешь нового расчета долгов? напрасно бы ты ждал этого от Катилины! Я хочу дать вам благодеяние нового расчета долгов, но вместе предложу и аукционную продажу имуществ на их погашение. Только это одно средство может еще спасти от окончательного разорения людей, имеющих поместья. Если бы они сами захотели это сделать прежде, и не тратили без пользы всех доходов своих имений на уплату одних процентов, то и дела свои они поправили бы, и не винили бы без пользы отечественные законы. Впрочем этот класс граждан всего менее дает повода к опасению уже тем, что их нелюбовь к общественному порядку выскажется скорее словами, чем действиями.
9. Ко второму классу принадлежат те, которые, при больших суммах долгу, думают еще и о честолюбии, хотят быть во главе государства. Зная, что при общем спокойствии им невозможно ничего достигнуть, они желают внутренних смут. Им, а равно и всем домогающимся перемен, надобно внушить, что они не найдут того, чего ждут. Во первых я бодрствую о безопасности отечества, и пронимаю все нужные для того меры. Притом большинство граждан благонамеренных действует единодушно, и имеет в своем распоряжении большие военные силы. Неужели сами боги бессмертные откажут в своем покровительстве непобедимому народу, славному государству нашему и нашему величественному городу, и не защитят его от покушений преступного насилия? Но положим, что эти люди, о которых мы говорим, и достигли бы цели своих беззаконных желаний. Неужели они надеются на пепелище города, орошенном кровью его лучших граждан, покойно наслаждаться плодами своего гнусного торжества, и быть по произволу консулами, диктаторами или даже царями? Не понимают они разве того, что раз ниспровергнувши общественный порядок, они вынуждены будут уступить плоды своего торжества какому нибудь гладиатору или беглому рабу. Третий класс состоит из стариков, но еще бодрых и деятельных; к этому разряду принадлежит Манлий, уступивший место свое Катилине. Эти люди, те самые, которым Сулла в Фезулах отвел место для поселения, и в числе их есть много лучших граждан, отличившихся примерным мужеством. Впрочем большая часть этих поселенцев, получив вдруг большие средства к жизни, каких они никогда не имели прежде, стали жить очень роскошно и не знать меры своим издержкам. Полагая, что их достаток продлится навсегда, они строили себе дачи, утешались богатыми домами, многочисленною дворнею, роскошными пирами, и таким то образом нажили такие огромные суммы долгу, что им для спасения от совершенного разорения, остается только одно - вызвать Суллу с того света. Эти то люди вовлекли в свою шайку некоторых бедных поселян, обольстив их надеждою на часть в будущей добыче. И тех и других, Квириты, я причисляю к одному разряду; вся надежда их на грабеж и присвоение чужой собственности. Их то я прошу оставить несбыточные надежды, но рассчитывать на диктаторскую власть и гонение богатых граждан. О тех временах, когда это было, все отечество воспоминает с таким негодованием и ужасом, что не только люди, самые бессловесный животные, и те кажется не потерпят покушения возвратиться к этим временам.
10. К четвертому классу, весьма разнообразному, принадлежат все те, для которых пища - общественные смуты и беспорядки. Всегда в стеснительных обстоятельствах, тщетно они хотели бы поправиться. Частью от лености, частью от неумения вести свои дела, частью от несоразмерности издержек с доходами, они живут в неоплатных долгах. Жертва судебного преследования со стороны благонамеренных граждан, они стеклись в стан Манлиев, как в безопасное убежище. Их то не только нельзя назвать хорошими воинами, но скорее больными. Эти люди не устоят от первого нападения, и падут, притом так, что их падение не будет чувствительно не только государству, но и тем, которые непосредственно подле них будут находиться. Впрочем, не понимаю почему, если жизнь честного человека для них невозможна, они предпочитают самый позорный род смерти, и неужели это может служить для них отрадою, что они погибли не одни, а вместе со многими себе подобными? К пятому классу принадлежат убийцы и злодеи всякого рода; их я не прошу оставить Катилину. И тяжело им будет с ним расстаться, да и пусть лучше они погибнут все вместе; у нас нет довольно обширной тюрьмы, чтобы заключить их всех туда. Последний класс составляют люди последние не только по своим наклонностям, но и по презрительному образу жизни: они составляют собственную, так сказать, отборную дружину Катилипы; это его наперсники и совозлежатели. Первая их забота о своей наружности; одежда их более прилична женщинам, чем мужчинам; все силы свои и всю свою энергию они растратили в ночных пирах, продолжающихся до рассвета. Сюда относятся все игроки, обольстители женщин, все утратившие целомудрие и стыд. Впрочем эти едва созревшие молодые люди, в полном цвете красоты, привыкли не только любить и в любовных делах быть то действующими, то страдательными лицами, не только петь и плясать, но и искусною рукою подливать яд и действовать из за угла кинжалом. Если эти люди не оставят нас, не погибнут, то знайте, что хотя и погибнет Катилина, а у вас на будущее время останется рассадник Катилин. Впрочем, чего домогаются эти несчастные? Разве они возьмут с собою в лагерь своих любовниц, а иначе как они без них обойдутся, особенно в теперешние ночи? С другой стороны снесут ли они холод Апеннин и господствующие там теперь морозы и снега. Не потому ли они считают себя в состоянии перенести зимнюю стужу, что они привыкли нагие плясать во время пиршеств?
11. Вот по истине грозная угрожает нам война, которую поведет против нас Катили на с толпою людей, погрязших во всякого рода распутствах! Противоставьте же, Квириты, столь превосходным силам Катилины ваши войска и легионы. Пусть ваши консулы и императоры поведут их на бой с этим полуизраненным и упавшим в духе гладиатором; цвет и отборная молодежь всей Италии пусть сразится с горстью отверженцев общества, потерявших веру во все, даже в самих себя. Вы владеете бесчисленными поселениями и городами укрепленными, а у Катилины остались только холмы, лесом покрытые. Да и могут ли идти ваши силы, средства и способы в сравнение с нищетою и отсутствием всего нужного у этой шайки грабителей большой дороги? У него нет ничего, что есть в нашей власти; нет у него ни сената, нет в его распоряжении ни всадников Римских, ни многочисленного народа, не владеет он ни этим городом, ни казнохранилищем, не к нему стекаются дани целого света, ни одна из провинций и ни один из покорных вам народов не признает его власти над собою. Но уж не говоря об этом, самое дело, за которое стала та и другая сторона, достаточно говорит каждое за себя; тут то смотрите, как низко стоять они! С одной стороны сражаются целомудрие и стыдливость, с другой бесстыдство и распутство; с одной святость слова, с другой низкий обман; с одной уважение ко всему священному, с другой презрение ко всем законам; с одной стороны благоразумие и обдуманность, с другой лихорадочное бешенство; с одной стороны честность, с другой все, что есть подлого; с одной стороны воздержание. в другой полное раздолье всем низким похотям. Вообще честность, справедливость, умеренность, храбрость, благоразумие - все, что есть благороднейшего и лучшего в человеке, имеют дело с леностью, расслаблением, утратою сил Физических и нравственных, со всеми слабостями и пороками, какие только доступны человеческой природе. Обилие всего ведет борьбу с безрассудством, сознание своей правоты с отчаянием и безнадежностью. Борьба эта такого рода, что если бы даже все усилия человеческие были ничтожны, то сами боги бессмертные не допустят скопищу зла восторжествовать над совокупностью всего, что есть лучшего в человеке.
12. Теперь, Квириты, бодрствуйте и оберегайте по прежнему тщательно ваши жилища. Я же с своей стороны принял все нужные меры к тому, чтобы, не тревожа вас и не отрывая от ваших вседневных занятий, город наш был достаточно защищен от всякой опасности. Поселения наши и города извещены мною о ночном побеге Катилины и приняли все нужные меры к обороне и себя и областей своих. Что касается до гладиаторов, которых Катилина считал надежною и верною своею опорою, могу поручиться, что они не так опасны, как некоторая часть патрициев, и что они поставлены мною в состояние невозможности сделать вред государству. К. Метел, которого я, предвидя то что последует, отправил в область Галликанскую и Пиценскую, подавит Катилину или парализует все его усилия. Все прочие меры, нужные для скорейшего и совершенного окончания этих дел, будут немедленно предложены сенату, о созвании которого, как вы видите, уже сделано распоряжение.
Теперь обращаюсь с словами увещания к сообщникам Катилины, оставленным им в городе для приведения в исполнение замыслов, гибельных для него и для всех вас; не забуду, что они наши сограждане, хотя по ненависти, ими обнаруженной к отечеству, они не заслуживают этого названия. Кротость моя и снисходительность, может быть, многим покажутся чрезмерными, но они были необходимы для того, чтобы дать обнаружиться всей бездне зла, вам угрожавшего. Теперь же, менее чем когда нибудь, могу забыть я обязанности, лежащие на мне, как на слуге отечества, как на консуле. Я должен или жить для блага отечества или погибнуть с ним вместе. У городских ворот нет караулов; по дорогам, ведущим от города, нет еще разъездов. Кто желает уйти из города, может сделать это беспрепятственно. Но кто останется здесь с тем, чтобы замышлять против спокойствия отечества (если не только какой либо поступок, для него враждебный, но даже умысел и злое намерение против него будут мне обнаружены), тот почувствует, что в городе есть недремлющие консулы, знающие свои обязанности сановники, сенат, исполненный разумной энергии, есть вооруженная сила, есть темницы, еще предками нашими определенные быть достойным воздаянием за великие и гласные преступления.
13. Все это, Квириты, устроено так, что самые важные меры задумываются и приводятся в исполнение без шуму и тревоги, что, несмотря на большую опасность, все ведется тихо и спокойно; война внутренняя, на памяти людей самая важная и трудная, усмирена мною вместе и военачальником и мужем совета, не снимая тоги. Я стараюсь, Квириты, все дело устроить так, чтобы и дурные граждане, участвующие в заговоре, если можно, опомнились и но почувствовали бы на себе тяжести следующего им наказания. Если же дерзость заговорщиков превзойдет меру терпения, если явная, угрожающая отечеству, опасность заставит меня отложить в сторону мою кротость и снисхождение, то и тут я буду стараться, - а этого трудно достигнуть в борьбе столь опасной и где коварство играет первую роль - чтобы эта борьба не стоила нам жизни ни одного хорошего гражданина и чтобы спасение всех вас было куплено ценою казни немногих виновных. В этом случае, Квириты, не рассчитываю я ни на мое благоразумие, ни на силы и средства человеческие, но полагаюсь главное, Квириты, на явное и не подлежащее сомнению, покровительство и содействие богов бессмертных. Они-то мне внушили и такой образ мыслей и подали средства к его выполнению, Теперь они обнаруживают нам свою помощь не издали, не против внешнего и отдаленного врага, но здесь, в самом городе непосредственным своим участием защищают они свои храмы и здания города. Обратимся же к ним, Квириты, с усердною и коленопреклоненною мольбою, да защитят они от нечестивого умысла нескольких погибших граждан этот город, которому они же сулили быть по красоте, богатству и многолюдству первым во вселенной и перед которым склонили они во прах всех врагов, восставших против него и на суше и на море.


Третья речь Цицерона против Катилины. (Говоренная к народу).

1. Квириты, в нынешний незабвенный день жизнь всех вас, дома и имущества ваши, жены и дети, столица нашего великого государства, этот город, по красоте не имеющий себе подобного, сохранены и защищены от угрожавшего им истребления огнем и мечем, так сказать, исторгнуты из челюстей неумолимого рока и спасены для вас. Это событие, стоившее мне столько усилий и опасностей, не может не служить для вас знаком явной к вам милости богов бессмертных. Можно ли сомневаться, что день, в который случится нам спастись от страшной опасности, для нас столько же дорог, как день, в который мы произошли на свет, если не дороже. Когда мы родимся, мы не чувствуем, но только в минуту неизбежной опасности сознаем, как дорога нам жизнь и потому с удвоенною радостью празднуем мы её возрождение. Если основатель этого города отнесен вами к сонму богов бессмертных и разделяет с ними почести обожания, то не имеет ли права на благодарность вашу и потомства тот, кто спас от неминуемой гибели этот город, уже достигший такой степени процветания. Я залил и погасил огни, уже подложенные и угрожавшие конечным разрушением городу, его зданиям, памятникам, храмам, и стенам; я исторг из злодейских рук обнаженные против отечества и на ваше погубление кинжалы и мечи заговорщиков. Изложу вам вкратце, Квириты, то, что подробно мною изложено и объяснено в сенате. Тут вы сами узнаете из сущности дела, как оно важно, как оно вопиюще и каким образом оно обнаружено и ведено.
Начнем с того, что когда Катилина, несколько дней тому назад, вырвался из Рима, оставив в нем своих главных сообщников в нечестивом умысле, я неусыпно бодрствовал и заботился о том, как бы, Квириты, защитить вас от тайных и предательских ковов заговорщиков.
2. Когда я Катилину изгнал из города (смело беру на себя ответственность этого, опасаясь другой, за чем живого выпустил я его отсюда), то я имел тут в виду, что или он своих сообщников заберет с собою из города, или, что они если они и останутся, то не будут опасны, лишась своего главного вождя и руководителя. Не мог я не знать, что самые злые и отчаянные заговорщики остались среди нас в самом Риме. День и ночь заботился я об одном - следить за всеми действиями и движениями заговорщиков. Зная, что многие из вас не вполне верили истине слов моих, испуганные неслыханностью преступления, я хотел раскрыть все дело так, чтобы уже очевидная и неподверженная сомнению опасность заставила вас озаботиться о мерах, нужных для вашей безопасности. Я узнал, что П. Лентулл, с целью за Альпами произвесть войну и возмутить Галлов, склонил на свою сторону послов Аллоброгских, что они отправляются в Галлию с поручениями к своим соотечественникам, а вместе с письмами к Катилине; вместе с ними едет Волтурций, которому даны также письма к Катилине. Тут то представился мне самый благоприятный и редкий случай, о котором я давно молил богов бессмертных, достать все доказательства, которые обнаруживали бы все дело не только передо мною, но перед вами и перед сенатом. Вчерашний день пригласил я к себе преторов Л. Флакка и К. Помптина, примерных в исправлении должности и вместе любящих отечество, я им изложил, в чем дело и дал наставление, как действовать. Чувства и мнения этих граждан и их любовь к отечеству выше всякой похвалы; немедленно и с радостью взялись они за дело; вечером в сумерки, тайно подкрались они к Мульвиеву мосту и расположили посты по обеим сторонам Тибра, в рассеянных там загородных домах, так что мост был ими окружен. Преторы взяли с собою много отборных воинов, не возбуждая ничьего подозрения, и я послал туда вооруженных молодых людей из Реатинской префектуры, постоянно мною употребляемых на службу отечеству. Уже третья стража ночи подходила к концу, когда приблизились к мосту Мульвийскому послы Аллоброгские с большою свитою и Волтурций. Им дали взойти на мост и тут напали на них; и с той и с другой стороны обнажены были мечи. Только одни преторы знали в чем дело; для прочих же оно было тайною.
3. При посредничестве Помптина и Флакка сражение, начавшееся было, кончилось тут же. Все письма, какие только были в руках послов и захваченных лиц, выданы преторам с нетронутыми печатями; и сами пленные приведены ко мне на рассвете. Я немедленно послал привесть ко мне, одного из главных виновников гнусного заговора, Цимбра Габиния, еще ничего не подозревавшего; потом послал за Статилием и за К. Цетегом. После всех пришел Лентулл, как я полагаю потому, что он всю ночь провел за письмами. Узнав о случившемся, ко мне стеклись многие лица из первых в нашем государстве. Они советовали мне прежде самому распечатать письма для того, чтобы в случае, если письма не будет содержать ничего важного, не наделать тревоги по пустому. Я отказался и сказал, что в деле столь важном, касающемся благосостояния всего государства, надобно представить все, до него касающиеся, документы в сенат в целости. В этом случае я был того убеждения, Квириты, что если бы даже письма и не подтвердили моих догадок и доноса, то извинительно было мне обнаружить излишнюю подозрительность и недоверчивость там, где дело идет о великой опасности, угрожающей отечеству. Немедленно я созвал полное присутствие сената, чего вы сами были очевидцами. Между тем тотчас же, вследствие показания Аллоброгских послов, я отправил в дом Цетета претора К. Сульпиция, сведущего в своем деле человека, обыскать его; тут найдено и захвачено большое число мечей и кинжалов.
4. Я приказал ввесть Волтурция сначала одного без Галльских послов; по приказанию сената я дал ему общественное ручательство в сохранении его жизни и убеждал его, чтобы он, ничего не опасаясь, высказал все, что знает. Едва опомнясь от великого ужаса, он сказал, что Лентулл дал ему и словесное и письменное поручение к Катилине о том, чтобы он прибегнул к содействию рабов и чтобы, как можно скорее, приблизился к городу. Последнее с тою целью, чтобы когда город будет со всех сторон предан пламени, а внутри граждане будут в бесчисленном множестве избиваемы, то Катилина должен был преграждать путь бегущим и подать руку помощи главным виновникам восстания в городе. Введенные потом, Галльские послы сказали, что П. Лентулл, Цетег и Статилий дали им клятву в верности относительно союза и снабдили их поручениями к их соотечественникам; что они и Л. Кассий им делали наставление прислать как можно скорее конницу, говоря, что в пехоте они не будут иметь недостатка; что Лентулл при них говорил: ему де теперь без всякого сомнения известно из предсказаний сивилл и гадателей, что он то и есть тот третий Корнелий, которому суждено царствовать над этим городом и всем миром; первые же два - это были Цинна и Сулла. Он же Лентулл говорил, что этот год, десятый после оправдания дев и двадцатый после пожара в Капитолие, судьбою назначен ознаменоваться каким-нибудь событием, весьма важным и печальным для города и всего государства. Цетег с прочими заговорщиками были в одном только отношении разного мнения: Лентулл и другие с ним хотели во время празднования Сатурналий поджечь город и произвесть избиение граждан; Цетету же этот срок казался слишком отдаленным.
5. Чтобы не терять времени, Квириты, я приказал принесть письма, которые были вручены захваченным лицам по их показанию. Цетету показана была его печать; он тотчас сознался, что это его. Тогда, разорвав завязки, я стал читать. В этом письме Цетег собственною рукою писал к сенату и народу Аллоброгов, что он исполнит все те обещания, которые дал их послам и просит. чтобы они с их стороны не замедлили исполнить то, о чем узнают от своих послов. Тут Цетег прежде, когда ему говорили о найденном у него множестве мечей и кинжалов, смело утверждал, что он собирал их, как любитель и охотник хорошего оружия - по прочтении его письма, уличенный, пришел в смущение и замолчал, ясно обнаруживая нечистую совесть. Введен был Статилий; он признал и свою печать и подпись руки. Письмо его было такого же содержания, как и предыдущее, и он тотчас сознался, что это его. Тогда я показал письмо Лентуллу и спросил его: узнает ли он свою печать? Лентулл признал за свою, и я ему сказал: нельзя тебе не признать, твоя печать известна всем; на ней изображение знаменитого деда твоего, любившего отечество и сограждан, и доказавшего это на деле. Как при взгляде на него не раскаялся ты в преступной мысли заговора против отечества! Тут же прочитаны были его, Лентулла, письма к сенату и народу Аллоброгским и я, обратясь к Лентуллу, сказал, не имеет ли он против этого что возразить. Сначала Лентулл запирался; через несколько времени, когда все обстоятельства дела были изложены, Лентулл встал и спросил у Галлов: что у меня с вами общего, зачем вы приходили ко мне в дом? Тот же вопрос сделал он Волтурцию. Те отвечали прямо, и твердо стояли на своих обвинениях, сказали, кто их ввел к нему, сколько раз они у него были, и с своей стороны спросили у него: неужели он запрется в том, что говорил о предсказаниях сивилл. Тут обнаружилась вполне нечистая совесть Лентулла, у которого сознание его преступления затмило рассудок. Он мог бы еще оправдываться, утверждая, что это клевета, но он вдруг, сверх общего ожидания, повинился во всем. Перед огромностью его злодейства не только замолкли и оставили его в самую нужную для него минуту его дар слова и находчивость, но даже известные наглость его и дерзость, которыми он превосходил всех, оказались бесполезными. Волтурций тотчас приказал принесть письмо, которое, как он говорил, вручено ему Лентуллом для доставления Катилине, и вскрыть его. Пришед в величайшее смущение, Лентулл признал и свою печать и подпись руки. Оно писано было без собственных имен. а именно так: "кто к тебе пишет, узнаешь от сего подателя, отправленного мною к тебе. Не забывай своего достоинства, как человека, помни в каких ты теперь обстоятельствах и осмотрись, как тебе надлежит поступить. Не пренебрегай ничьею помощью и содействием, хотя бы то было самых низших." Габиний - когда был введен - сначала нагло заперся во всем, но потом сознался в справедливости всех показаний Галльских послов. Несмотря на то, что мы имели в руках самые ясные и неопровержимые доказательства преступности заговорщиков, их письма, печати, подписи и собственное признание, но по моему мнению еще яснее говорили о ней самая наружность заговорщиков; она выражалась в их глазах, лице, в грустном молчании. Они пришли в испуг, смотрели в землю и, по временам переглядываясь друг с другом, сами на себя доносили лучше, чем мог бы это сделать кто либо другой.
6. По прочтении и принятии всех этих показаний, Квириты, я спросил Сенат, что ему угодно определить относительно дела, столь важного для блага всего государства. Тут поданы были мнения исполненные благоразумия и энергии, их Сенат принял без всякой перемены. Хотя они еще и не облечены в форму сенатского декрета, но я изложу вам их содержание, сколько припомню. Во-первых сенат, в самых лестных для меня выражениях, выразил мне свою благодарность за то, что моею бдительностью, благоразумием и твердостью отечество избавлено от столь страшной, грозившей ему опасности. Потом отдана должная похвала преторам Л. Флакку и К. Помптину, которых полезная и деятельная служба принесла такие важные последствия. Моему товарищу, отличному гражданину, высказана благодарность за то, что он отдалил от себя главных участников заговора, и тем оказал важную услугу отечеству. Сенат определил П. Лентулла, когда он сложит с себя звание претора, заключить в темницу; то же самое постановлено относительно К. Цетета, Л. Статилия и П. Габиния, находившихся на лицо. Также определено поступить с Л. Кассием, взявшим на себя обязанность сжечь город; с Л. Ценарием, которому поручено произвесть в Апулии между пастухами восстание; с П. Фурием, одним из поселенцев водворенных Л. Суллою в Фезулах; с К. Манлием Хироном, который вместе с Фурием участвовал в обольщении Аллоброгских послов; с П. Умбреном вольноотпущенником, который первый, как оказалось из рассмотрения дела, привел Галльских послов к Габинию. Таково было снисхождение Сената, что он ограничился из такого огромного числа внутренних врагов наказанием девяти человек самых виновных, а прочих еще надеялся образумить и спасти для отечества! По моему же представлению определено благодарственное молебствие богам бессмертным за их явную и особенную к нам милость. От построения нашего города в первый раз случилось это в мое консульство, что молебствие определено при консуле, облеченном в тогу. Это определение состоялось в следующих словах: "за то, что я сохранил город от истребления мечем, граждан от избиения и Италию от войны междоусобной." Это благодарное молебствие имеет ту разницу от всех прочих, если сравнить с ними, что все прочие определены за успехи отечества на войне; одно только это за его спасение. То, что первое следовало сделать, сделано и совершено: П. Лентулл, уличенный и письмами своей руки и собственным признанием, по мнению сената утратив за вину не только права преторского звания, но и гражданина Римского - вынужден был сложить с себя преторское звание. Таким образом хотя К. Марий счел себя в праве казнить претора К. Главцию, о котором не состоялось никакого сенатского, определения, однако я простер строгое соблюдете законов до того, что не решился так поступить в отношении к П. Лентуллу, уже частному человеку.
7. Теперь, Квириты, когда главные вожди задавшейся против вас беззаконной и преступной войны в вашей власти, нечего вам бояться Катилины и его сил. С минованием опасности, угрожавшей нам внутри города, сокрушились все его надежды и расчеты. Стараясь выжить его из города, я имел это в виду, что без него не страшна для нас ни сонливость Лентулла, ни толщина Л. Кассия, ни отчаянная и неистовая решимость Цетега. Изо всех он один был страшен для нас, пока был в городе. Он знал все, следил за движениями каждого; смело и решительно он не давал никому покоя своими просьбами и убеждениями; все средства к цели казались ему хороши, ни одного не оставлял он неиспробованным. Большую сметливость и соображение имел он на дурные дела; дар слова и умение действовать соответствовали им. Для каждого предмета были у него назначены люди способные и, дав им поручение, он не полагался на них и не считал свои обязанности исполненными. Сам везде поспевал он, все сам осматривал, исследовал, проводя ночи без сна и в трудах; переносить холод, голод, жажду для него ни почем. Если бы я этого хитрого, деятельного, предприимчивого, бдительного и на всякое зло искусного человека не обличил перед вами и не вынудил бы его, вместо тайной и предательской войны, прибегнуть к открытой разбойнической, то не так легко было бы, таково мое убеждение, Квириты, отвратить от вас, грозившую вам, опасность. Будьте уверены, не отложил бы он решительных своих действий до Сатурналий, не хвалился бы так заблаговременно знанием дня, когда суждено погибнуть нашему городу и государству, не допустил бы он попасть в наши руки - столь ясным доказательствам злодейского умысла - собственноручным письмам заговорщиков. А без него они так прекрасно вели свои дела, что вряд ли когда в частном доме так хорошо обнаружено воровство, как теперь раскрыт обширный заговор, столь опасный для отечества! Если бы Катилина оставался доныне в городе, то, хотя нет сомнения, раскрыл бы я все его замыслы и действия, но дело не обошлось бы тогда без открытой борьбы. Смело могу утверждать, что пока этот главный враг был бы в стенах ваших, невозможно было бы защитить отечество и отвратить угрожавшую ему опасность так тихо и спокойно, и вместе так верно и окончательно.
8. Нельзя усомниться, Квириты, что все это мною совершено по внушению и при помощи богов бессмертных. Самая важность и затруднительность обстоятельств указывают на это, а в последнее время их непосредственное и очевидное заступничество так было ясно, что только тот разве усомниться может, кто не поверить собственным глазам. Не стану я вам указывать на многие небесные знамения, случившиеся в мое консульство, на огненные столбы, явившиеся с запада, и на зарево пожара, бывшее на небе, на падение молнии, на содрогание земли и тому подобные явления, которыми боги бессмертные явно возвещали угрожавшую нам опасность. Но обращу ваше внимание, Квириты, на обстоятельство весьма важное и которое мы было упустили из виду. Конечно вы еще не забыли, как, во время консульства Котты и Торквата, несколько раз на Капитолий падала молния; она коснулась и сдвинула с места изображения богов бессмертных, опрокинула бюсты знаменитых людей древности и растопила металлические таблицы законов. Не пощадила она и изображения основателя этого города Ромула, которое, как вы. я думаю, помните, представляло его еще грустным младенцем, припавшим к сосцам волчицы; оно еще было позолочено. Приглашенные в то время гадатели изо всей Этрурии предвозвестили приближение эпохи убийств и пожаров, попрания законов, войны внутренней между гражданами, грозящую гибель этому городу и всему государству. Впрочем, говорили они, должно стараться умилостивить богов бессмертных, и они своим непосредственным участием могут отвратить исполнение страшного приговора судьбы. Вследствие этого ответа гадателей, положено было в то время праздновать десятидневные игры и вообще сделано все, что древние религиозные обряды указали, как средство к умилостивлению богов. Предсказатели же говорили, что кумир Юпитера надобно сделать больше, поставить его на возвышении и с обращенным на восток лицом, тогда как прежде он стоял к западу лицом. В таком случае - утверждали они - можно надеяться, что это изображение - оно и теперь у вас в глазах - будет видеть восход солнца, нашу общественную площадь и сенат, то втайне составляемые заговоры против благосостояния города и отечества откроются и будут известны сенату и народу Римскому. Консулы, вследствие этого, приказали изготовить такое изображение, но работа над ним производилась так медленно, что ни при прежних консулах, ни теперь в наше время, оно еще не поставлено было на место.
9. Найдется ли хоть один из вас, Квириты, столь ослепленный и безрассудный, кто бы дерзнул отрицать непосредственный промысл богов в управлении всеми делами человеческий, а в особенности их особенное участие во всем, что касается судеб этого города? Предсказание гадателей о замысле некоторых зловредных граждан внесть убийство, пожар и гибель в наше государство казалось даже невероятным, вследствие неслыханной огромности преступления. Но нашлись нечестивые граждане, которые не только составили столь злодейский умысел, но и приняли все меры для приведения его в исполнение. Можно ли не видеть непосредственной воли Юпитера в том, что, когда, вчерашний день рано утром, по моему приказанию, и сами заговорщики и те люди, которые на них донесли, были ведены через общественную площадь в храм Согласия, в то самое время изображение Юпитера поставлено на назначенное для него место. Таким образом лишь только оно стало на свое место и обратилось лицом к вам и сенату, то и для вас всех и для сената стали ясны злодейские замыслы, против вашей безопасности составленные. Не заслуживают ли самой полной вашей ненависти и самого жестокого наказания те, которые угрожали разорением не только женщинам вашим, но и святотатственными руками дерзнули подшить огонь к храмам и капищам богов. Если я скажу, что это я воспрепятствовал исполнению злодейского умысла, то слишком много возьму на себя, и подобные слова не должны быть терпимы в моих устах. Это он - Юпитер - он вас спас, он сохранил Капитолий, храмы ваши, город и всех вас! Боги бессмертные избрали меня только своим орудием; они внушили мне мысль об этом и указали средства раскрыть весь умысел. Мог ли быть поверен Лентуллом и его сообщниками столь важный заговор Аллоброгам, людям мало известным и невежественным, могли ли быть вручены им письма наших домашних врагов, если бы боги, желая наказать их, не отняли у них рассудка и соображения? А то обстоятельство, что Галлы, принадлежащие к племени, еще недавно покоренному - народ этот, один в целом свете еще в состоянии вести с ними войну и который не прочь от этого - пренебрегли обещанною им властью и надеждою великих наград, что все сулили им наши патриции, и предпочли быть лучше орудием вашего спасения, чем собственного величия - могло ли случиться все это без непосредственного участия богов? Тем более это так, что Галлам для увеличения их могущества не нужно было и вести войны, а достаточно было молчать.
10. Теперь, Квириты, когда определено во всех храмах молебствие и празднование, спешите в эти дни исполнять священные обряды, с женами и детьми вашими. Если и всегда мольбы к богам есть должная дань благодарности за все их к нам благодеяния, то в настоящую минуту они должны служить выражением нашей признательности более, чем когда нибудь. Избавлены вы от страшной, угрожавшей вам опасности, и от неминуемой гибели, без кровопролития, без насилия, без участия вооруженной силы, не совлекая ваших мирных одежд, вашим начальником мною, также не снимавшим тоги. Припомните, Квириты, те смуты государства, которые вы и по слуху знаете, и которых вы были сами свидетелями и очевидцами: Л. Сулла погубил И. Сульпиция. изгнал из города К. Мария, взявшего было Рим под свою власть, многих лучших граждан он частью казнил, частью отправил в ссылку. Кн. Октавий, консул, силою оружия прогнал своего товарища (другого консула) из города; все это место было покрыто мертвыми телами граждан и орошено их кровью. Потом пришло время торжества Цинны и Мария; тут погибли именитейшие граждане, лучшие опоры государства. В последствии Сулла явился мстителем за жестокости Цинны и Мария - но невозможно и высказать, сколько это стоило крови граждан, которых ряды стали редеть. М. Лепид затеял ссору с отличным и достойным человеком, К. Катуллом, и государство оплакало гибель не столько его самого, сколько многих, им в нее вовлеченных. Впрочем, Квириты, все эти несогласия и волнения имели целью не совершенное ниспровержение общественного порядка, а только его изменение. Все главные деятели в тех случаях имели целью - не гибель отечества, а хотели только в нем, как оно есть, быть первыми; не домогались они разрушения города, а того только, чтобы его средства иметь в своих руках. Притом все эти волнения, из коих ни одно не имело целью гибели отечества, окончились не всеобщим примирением, а сплою оружия и кровопролитием. В одной только этой, угрожавшей нам, войне злодейства и жестокости, неслыханных с тех пор, как люди могут себя помнить, Лентулл. Катилина, Кассий и Цетег избрали себе целью - считать за врагов всех мирных граждан города; я же, Квириты, повел дело так, что вы все остались невредимы. Враги ваши хотели из вас оставить в живых столько, сколько уцелеет от их рук, когда они устанут от избиения; а из вашего города осталось бы разве только то, что пощадила бы разрушительная сила огня. Я же сделал так, что ни малейшего вреда не причинено ни городу, ни кому либо из вас.
11. За все, что я сделал для вас. Квириты, не прошу у вас иной награды, иной почести, как молю вас об одном - и это будет служить вечным памятником моей славы - не забывайте никогда нынешнего дня. Пусть ваше обо мне воспоминание будет служить для меня литым памятником; в нем будет мое лучшее утешение, мое самое приятное торжество, честь моя и - слава! Не дороги для меня бездушные памятники вашей признательности, памятники, которые даются в удел и людям менее достойным. Но ваша память, Квириты, не даст забыть мой подвиг; он будет жить в ваших рассказах и увековечится навсегда в истории. Этот день навеки, как я надеюсь, сохранивший Рим, будет постоянно свидетельствовать и о моем консульстве. Время это будет памятно в ваших летописях; оно произвело двух сынов ваших, из коих один власть вашу распространил до крайних пределов обитаемой земли, а другой спас от разрушения столицу этого громадного государства.
12. Мое теперешнее положение нельзя сравнить с положением полководцев, восторжествовавших над врагами внешними; те победили и уничтожили своих врагов; они оставили их, лишив их возможности вредить; мне же предстоит жить посреди врагов отечества, мною побежденных. На вас лежит обязанность, Квириты, заботиться о том, чтобы моя вам услуга не обратилась мне во вред, тогда как другим их служба приносит одну только пользу. Я со своей стороны старался с успехом о том, чтобы умыслы злых и превратных людей на ваше благосостояние и безопасность не имели успеха; теперь вам, Квириты, нужно отвратить эти злые умыслы, если они будут направлены против меня лично. Хотя, по видимому, Квириты, чего мне опасаться от них? Велико число благонамеренных граждан, которые всегда будут помнить то, что я совершил; велико достоинство нашего государства, а оно всегда без слов будет свидетельствовать в мою пользу; велико сознание общественного мнения, а оно таково, что кто дерзнет меня чернить, выскажет сам себе приговор осуждения. И я не чужд нравственной храбрости, которая не только не боится врагов, но сама идет им на встречу и обличает их злодеяния. Если теперь вся сила ненависти, моею рукою от вас отведенная, обратятся на меня одного, то вы, Квириты, должны на будущее время определить, какова должна быть участь тех, которые, спасая вас, подвергаются опасностям и трудам. Что же касается до меня, то мне ничего не нужно; я достиг своей цели в жизни: нет той почести вашей, на которую не имел бы я права, и славу действий моих трудно затмить. Одно остается мне, Квириты; в моей частной жизни я был достойным продолжателем того, что я совершил, быв консулом и, если зависть неминуемо преследует достойных, то пусть она, не оставляя меня в покое, содействует к моей славе. В дальнейшей моей жизни то, что я теперь сделал, будет всегда перед моими глазами, и я постараюсь доказать, что я своим достоинством, а не случаю, обязан успехом. Но уже наступает ночь, Квириты. Итак вы, поклонясь Юпитеру, защитнику вас и города, ступайте по домам; хотя опасность уже и миновала, но будьте столько же, как и в прошлую ночь, бдительны на страже. Я же с своей стороны приму меры, чтобы и это было ненужно, и чтобы вы, Квириты, могли наслаждаться совершенным спокойствием.


Четвертая речь Цицерона против Катилины. (говоренная в Сенате.)

1. Я вижу, почтенные сенаторы, что глаза всех вас и все ваше внимание обращено на меня. Понимаю, что вас страшит и опасность отечества и, если она отвращена будет, то моя собственная. Ваше участие и соболезнование обо мне особенно мне приятны в эти печальные минуты. Но молю вас, богами бессмертными заклинаю, оставьте заботу обо мне, помышляйте только о спасении нас и детей ваших! Если так суждено, чтобы мне, в течение моего консульства, перенесть все труды, лишения и терзания, то я вытерплю все не только с твердостью, но и с охотою, лишь бы только мои труды содействовали к величию и благосостоянию вашему и народа Римского. Мне, почтенные сенаторы, с тех пор как я консул, смерть грозит везде: и на Форуме, где должно господствовать правосудие, и на Марсовом поле, где благословение богов призывается на главы вновь избранных консулов, и в сенате, прибежище; и защите всех угнетенных, и в стенах моего собственного дома, которых безопаснее нет ничего для гражданина. Опасность смерти везде меня преследует; она чуть не постигла меня и на этом месте, и из почетного для меня оно чуть не стало гибельным. Многое смолчал я, многое перенес, многое оставил без внимания; скорбь мою сосредоточил я в себе, чтобы не увеличивать ваших опасений. Но если боги бессмертные судили быть плодом моего консульства - спасению вас, почтенные сенаторы, и народа Римского от избиения, если я защитил детей ваших, жен и священных дев Весты от осквернения, храмы богов и строения нашего, драгоценного для нас, города от разрушительного пламени, а всю Италию от опустошений войны, то какие бы ни обрушились на меня удары судьбы, я все перенесу великодушно. Если Лентулл считал свое имя роком предопределенным на гибель вашего государства, то как мне не радоваться, когда моему имени суждено быть нераздельно связанным с спасением отечества?
2. А потому, почтенные сенаторы, имейте в виду только ваши пользы и пользы отечества, спасите себя, жен ваших. детей и ваши имущества, защитите величие и безопасность народа Римского, а мне одному предоставьте заботиться о моей собственной. Имею я твердое упование, что боги бессмертные, сохраняющие под своим покровом этот города, не оставят и меня без помощи, которую я от них заслужил. Да и если бы даже и суждено было мне умереть, то равнодушно и с хладнокровием встречу я крайний предел жизни моей. Позорной смерти не может быть для человека, сознающего правоту своих действий, ни ранней для того, кто уже достиг консульской почести, ни страшной - для человека, которому философия указала истинный взгляд на вещи. Могу ли я быть столь бесчувственным, чтобы меня не трогали ни скорбь брата моего (вот он здесь!), мною столь любимого, ни слезы всех меня окружающих. могу ли я не думать о жене моей, которая не может прийти в себя от страха, наконец о малолетним сыне моем, залоге моей верной службы отечеству во время моего консульства? Вот, стоит передо мною тесть мой, с нетерпением дожидаясь результата нынешнего дня! Все это не может меня не тронуть, но все таки пусть лучше я погибну, а родные мои вместе с вами будут спасены, чем погибнуть всем нам на развалинах общественного порядка. А потому, почтенные сенаторы, не забывайте опасность, угрожающую отечеству, отвратите столько грозных туч, вокруг нас скопившихся; для этого нужно все ваше внимание и благоразумие. Не буду указывать вам на примеры строгого и решительного образа действий, ни в судьбе, постигшей Т. Гракха, когда он усиливался вторично быть трибуном народным, ни в судьбе К. Гракха, когда он хотел ввесть новый закон о разделе полей, ни в Л. Сатурнине, который убил К. Меммия. В вашей власти теперь люди, оставшиеся в Риме с целью - предать город огню, вас мечу, приготовить верное торжество Катилине. Все это доказывается письмами, печатями, подписями заговорщиков и их собственным признанием. Они обольщали ваших рабов, подавали руку помощи Катилине. Злодейский умысел был - истребить всех, чтобы некому было оплакать даже страшную судьбу, постигшую отечество.
3. Все это - вне всякого сомнения; сами виновные признались и вы уже высказали им приговор многими вашими мерами. Первое - вы в самых лестных выражениях изъявили мне благодарность за то, что я трудами своими и неусыпною бдительностью открыл злой умысел некоторых погибших граждан. Потом вы заставили П. Лентулла сложить с себя звание претора; далее осудили на тюремное заключение его и его сообщников, но всего более высказали вы ваше мнение о заговоре, определив, по случаю спасения отечества от него, благодарственное молебствие, первое от построения нашего города при консуле, облеченном в тогу. Говорить ли еще о том, что вы вчерашний день определили самые щедрые награды Т. Волтурцию и послам Аллоброгов? Можно ли после этого сомневаться, что, заключив в темницу, вы тем самым высказали приговор решительного для них осуждения?
Несмотря на то, почтенные сенаторы, я решился все это дело вновь представить на ваше благоусмотрение и спросить вас: как вы намерены поступить с заговорщиками, и к какому наказанию приговорить их? Обязанность консула повелевает мни так поступить. Давно уже замечал я дурное настроение умов в государстве, давно предчувствовал стремление некоторых граждан к нововведениям и ко злу; но никак не ожидал, чтобы это зло приняло такие страшные размеры, какие обличил нам этот заговор. Теперь, в настоящую минуту, обдумайте и выскажите ваше решение, какое бы оно ни было, прежде наступления ночи. Громадность злодеяния, предстоящего вашему обсуждению, говорит сама за себя. Жестоко вы ошибетесь, если станете думать, что заговор этот ограничивается немногими виновными. Зло это имеет размеры большие, чем вы полагаете; как яд зловредный разлилось оно везде по жилам Италии, перебралось за Альпы я незаметно заразило многие провинции. Положить ему конец мерами медленности и осторожности невозможно. Какие бы вы ни избрали меры, но, ради богов, умоляю вас, чтобы они были сильный и решительные.
4. Два мнения о судьбе заговорщиков поныне высказаны здесь в собрании; одно Д. Силана: он полагает осудить их на смерть, а другое Цезаря, который не щадит для них никаких самых жестоких казней, кроме впрочем смертной. И то и другое мнение соответствует достоинству и величию людей, их высказавших; и то и другое дышит праведным негодованием против врагов отечества. Один - того мнения, что люди, дерзнувшие посягнуть на жизнь и безопасность народа Римского, на спокойствие и самое существование отечества, недостойны ни минуты жить долее и дышать тем же воздухом, что и мы. Он указывает на многие примеры применения смертной казни к злонамеренным гражданам, и менее теперь подсудимых, виновным перед отечеством. Цезарь же того мнения, что смерть определена богами бессмертными не как наказание, но как закон природы и успокоение после трудов и несчастий житейских. Потому смерть для умного и мыслящего человека не представляет ничего страшного, а многие храбрые люди сами добровольно пошли ей на встречу. Приговор на вечное заключение в оковы и в темницах - строг и представляет достойное воздание за великие преступления. Обязанность стеречь виновных - Цезарь возлагает на муниципии; избрать и назначить для этого города властью - будет несправедливо, а предложить им это добровольно, будет сопряжено с большими трудностями. Впрочем решить это зависит от вас. А я уверен, что среди вас не найдется ни одного, кто и возразил бы что нибудь против ваших мер, имеющих целью общественную безопасность. На муниципиях лежит тяжкая ответственность в случае освобождения кого-либо из заговорщиков; постоянно должна их стеречь вооруженная сила и никто не должен дерзнуть впредь утруждать сенат и народ Римский судьбою заговорщиков; таким образом нет им и надежды на избавление или на изменение их участи, надежды, которая нередко составляет единственное утешение человека в жизни. Имущества виновных Цезарь приказывает взять в казну; он заговорщикам оставляет одну жизнь и хочет, чтобы она была для них постоянным и долговременным наказанием; он не желает, чтобы заговорщики минутным страданием смерти искупили зло, ими задуманное и совершенное. Потому-то исстари вкоренилось верование в то, что злых людей ждут за гробом мучения; иначе, если бы их не было, самый страх смерти, как уничтожения, не был бы довольно силен для удержания людей от зла.
5. Теперь, почтенные сенаторы, скажу, до какой степени ваш приговор может иметь влияние собственно на меня. Если вы примете мнение Цезаря, всегда верного своему намерению запекать расположение народа, то под покровом имени и виновника этого приговора, я менее должен буду опасаться в последствии народного негодования. С принятием мнения Силана вряд ли мне не будет угрожать большая опасность. Но польза отечества не должна же быть принесена на жертву моим личным расчетам безопасности. Мнение, поданное К. Цезарем, вполне соответствует его величию и славе, завещанной ему предками; оно дышет его неизменною любовью к отечеству. Тут то можно понять разницу между тем, кто только льстить народу и тем, кто, принимая горячее участие в судьбе его, желает ему прочной пользы. Я вижу, что из людей, которые дорожат своею народностью и опасаются высказать свое мнение об участи стольких значительных граждан, многих здесь нет. Как будто они могут заставить забыть, что они же, три дня тому назад, определили этих граждан Римских заключить в тюрьму, иметь от моего имени благодарственное молебствие и еще вчера доносчикам определили раздать большие награды! Неужели мнение того и об окончательной участи заговорщиков может быть для кого нибудь тайною, кто присудил их посадить в тюрьму, доносчикам определил награды, а следователю свою благодарность? Цезарь указывает на права граждан, обеспеченные Семпрониевым законом, но могут ли пользоваться правами гражданства враги отечества? Да и сам Семпроний нашел ли защиту в своем собственном законе, когда поведение его стало вредно для отечества? Цезарь также того мнения, что Лентулл, безнравственный и расточительный человек, посягнувший на злодейский и преступный умысел против города и отечества, не должен пользоваться правами хорошего гражданина. А потому Цезарь, при дознанной своей кротости и милосердии, не задумывается осудить Лентулла на вечное заключение в оковы и в темницу, определяя законом на будущее время, чтобы никто впредь не дерзал смягчить его наказания и насчет безопасности народа Римского добиваться благосклонности черни. Цезарь еще определяет виновным взятие в казну их имений, для того чтобы, за всеми терзаниями души и тела, постигла их еще бедность и нищенство.
6. А потому, примете ли вы мнение Цезаря, в таком случае вы мне дадите товарища и защитника человека, столь любимого народом. Предпочтете ли вы лучше мнение Силана, не трудно бы оправдать и меня и вас в жестокости этого приговора. Еще легче принять мнение снисходительнее и мягче этих. Впрочем, по моему мнению, может ли быть речь о жестокости там, где дело идет о столь ужасном злодеянии? Как я полагаю, здесь о ней не может быть и помину. Спасение и безопасность отечества и всех вас до того мне дороги, что если я слишком горячо действую в этом случае, то не от озлобления (всем известна моя кротость), но от любви к отечеству, от сострадания и милосердия к его участи. Глазам моим постоянно представляется город наш, украшение целого света, прибежище всех народов земли, объятым пламенем. В воображении моем вижу я груды тел сограждан моих и среди их рассвирепевшего от бешенства кровожадного Цетега. И воображаю, что Лентулл облечен был бы царскою властью, как он надеялся читать это в книге судеб; Габиний удостоился бы носить порфиру, Катилина с войском пришел бы к городу. Я воображаю скорбь почтенных матерей семейств, плачь и бегство детей и отроковиц; с ужасом представляю я себе осквернение дев, посвященных Весте. Важность угрожавшей нам опасности повелевает нам быть жестокими против тех, которые хотели нас ей подвергнуть. Спрошу вас, кто из вас отец семейства, если бы его рабы возмутившись убили его жену, перерезали детей и сожгли его дом, не счел бы своею обязанностью наказать их жестоко, и в этом случае можно ли его назвать свирепым мучителем, и не скорее ли справедливым и милостивым? Чужд всякого человеческого чувства и неестествен даже кажется мне тот, кто не будет стараться свое горе и свои терзания искупить пытками и мучениями тех, которые их причинили. Таким образом и мы, если в отношении к тем людям, которые замышляли избиение нас, жен и детей наших, хотели истребить и ваше частное достояние и разрушить этот город, столицу вашего государства, думали на дымящихся развалинах вашей власти утвердить могущество Аллоброгов; если, повторяю, с этими людьми поступим мы строго, то это будет справедливо; если же снисходительно, то не исполним своего долга в отношении к отечеству и поступим жестоко и немилосердо как в отношении к нему, так и ко всем гражданам. Обвинит ли кто в жестокости достойного гражданина, которого любовь к отечеству вне всякого сомнения, Л. Цезаря, за то, что он еще недавно сказал своему зятю, бывшему тут же, мужу сестры его, примерной женщины, что его надобно казнить? Не он ли припомнил нам, что дед его предан смерти по приказанию консула, что еще юный сын его, отправленный отцом в звании легата, казнен в темнице? Но из них никто не сделал ничего подобного теперешнему злодеянию; из них никто не посягал на безопасность отечества. Они пали несчастными жертвами внутренних смут в государстве, возбужденных честолюбием некоторых лиц. В те то времена дед этого Лентулла, именитый гражданин, с оружием в руках преследовал Гракха; он даже получил рану, усердно стараясь, чтобы государство не понесло и самого малого ущерба. Внук же его призывает Галлов на помощь для ниспровержения отечества, возбуждает к восстанию рабов. подает руку помощи Катилине. предает нас на избиение одних Цетегу, о других Габинию, поручает Кассию предать город пламени, а Катилине дает возможность предать огню и грабежу всю Италию. Итак, высказывая ваш приговор о злодействе столь ужасном и гнусном, бойтесь не того, чтобы быть слишком жестокими, а того, как бы снисходительностью наказания не повредить на будущее время отечеству. Отложите опасение жестокости там, где дело идет о судьбе закоснелых врагов отечества.
7. Не могу не отвечать на все ваши сомнения. Доходят до меня голоса некоторых, достигающие и моего слуха. Они спрашивают, имеет ли в своих руках правительственная власть довольно силы для приведения в исполнение ваших решений, которые состоятся нынешний день. Будьте покойны, почтенные сенаторы, все нужные меры приняты при осторожности и неусыпной бдительности с моей стороны и при единодушии народа Римского, дышащего готовностью умереть за отечество, за безопасность личности и собственности каждого. У всех сословий, у всех возрастов одно желание, одно стремление - спасти отечество. Посмотрите, как наполнен Форум! Все храмы вокруг его полны народу; он же во множестве толпится со всех сторон около места ваших заседаний. С тех пор, как существует этот город, вряд ли был хотя один общественный вопрос, где бы все граждане были так единодушны и согласны, как в теперешнем, за исключением тех немногих, которые предпочитают погибнуть, но лишь бы не одни. Об этих людях и говорить нечего; их мало считать за дурных граждан, а надобно причислить к самым ожесточенным врагам отечества. Что же касается до всех прочих граждан, то. боги бессмертные свидетели, как единодушно, как согласно, с каким рвением вооружились они за собственную безопасность и за величие отечества! Говорить ли мне о сословии всадников Римских? Уступая вам власть и первое место в государстве, они не уступают в одном - в любви к отечеству. После столь долговременного состязания и спора, нынешний важный вопрос помирил вас с ними и ваши несогласия забыты в чувстве любви к отечеству. Если бы это согласие упрочилось в мое консульство, то государству вашему, по моему твердому убеждению, нечего было бы опасаться впредь никаких внутренних волнений. На защиту отечества, вижу я, явились и доблестные мужи, трибуны казначейства и все служащие там писцы. Нынешний день, когда у них долженствовало быть метание жребия, они забыли свои частные интересы перед важностью общественного вопроса. Бесчисленное множество граждан собралось здесь и даже самых бедных. Да и найдется ли один, кто остался бы бесчувствен там, где дело идет о существовании его крова, города, о сохранении вольности, о самой жизни, о возможности дышать этим столь сладким воздухом, попирать ногами столь драгоценную ночву отечества?
8. Посмотрите, почтенные сенаторы, на расположение умов отпущенников! Снискав своими заслугами права гражданства, они стараются о спасении отечества, их усыновившего; а эти граждане, рожденные здесь, знаменитые своими предками, вооружились ненавистью на этот город, считая его не отечеством, а местопребыванием врагов. Говорить ли мне о вольных гражданах? Их собственные интересы связаны с существованием отечества; права вольности, для каждого человека драгоценные, зовут их на защиту государства, им обеспечивающего пользование ими. О них и говорить нечего, но даже рабы, мало мальски жизнь для них сколько нибудь сносна, с омерзением и ужасом узнали о злодейском умысле заговорщиков. Самые рабы желают сохранения общественного порядка и каждый из них, по мере своих сил, готов все сделать на его защиту. Может быть, не с беспокойством ли услыхали вы о том, что служитель Лентулла ходит по трактирам и деньгами старается возбудить на его защиту беднейших и неопытнейших граждан. Действительно, это покушение было, но не нашлось ни столь бедного, ни столь отчаянного, для которого бы не дорог был прилавок, где он занимается своим ремеслом и за которым он продает труды рук своих, кто не страшился бы потерять и свое бедное ложе, на которое он ложится отдыхать после тяжких трудов дневных. Как бы ни была для кого пуста и безотрадна жизнь, но каждому дорого ее сохранить; ленивые люди еще больше дорожат жизнью, чем она для них спокойнее. Что же касается до содержателей трактиров, то они более других должны желать общественного покоя. Все их выгоды зависят от множества посетителей и тесно связаны со спокойствием граждан. Если доходы этих людей уменьшаются, когда, по случаю тревоги, закрывают трактиры, то что же будет с ними, когда они сделаются добычею пламени? Таким образом, почтенные сенаторы, видите что в готовности и в содействии граждан вы не имеете недостатка; смотрите же, как бы ваше собственное усердие не обмануло ожиданий, какие возлагает на вас народ Римский!
9. У вас теперь консулом человек, избегший многих опасностей, предательских ковов и самой смерти не для того, чтобы наслаждаться жизнью, но для того, чтобы ею пожертвовать для вашей безопасности. Все сословия единодушно соединили свои желания, усилия, стремления для спасения отечества; не только слезами. но и действиями своими они высказывают свою готовность. Угрожаемое преступным заговором, осажденное факелами и мечами заговорщиков, отечество в крайности протягивает к вам руки, умоляя о помощи. Вашему попечению вручает оно себя, жизнь всех граждан, крепость города и Капитолий, жертвенники пенатов, неугасаемый и спасительный огонь Весты, храмы и капища богов, все здания и стены этого города. Не забудьте, что в нынешний день вашим приговором вы покажете, как для вас дорога ваша собственная жизнь, жизнь ваших жен и детей, имущества ваши, домы, ваши домашние очаги. Исполнитель ваших приказаний забывает о себе на службе вам, а не всегда найдутся такие люди. Все сословия государства, все граждане, весь народ Римский, как один человек - первый пример во время внутренних смут, - вооружились на защиту отечества. Сообразите, как в одну ночь едва не погибли - могущество ваше утвержденное столькими трудами и пожертвованиями, - вольность ваша, столь для вас драгоценная, плод благородных усилий стольких великих людей, - огромные богатства и стяжания ваши, при помощи богов бессмертных, нажитые столькими трудами? Нынешний день должен изгнать навсегда на будущее время в гражданах не только покушение к чему нибудь подобному, но и самую мысль о таком злодействе сделать омерзительною. Говорю я это не для воспламенения вашего и без того великого усердия, но исполняю долг мой, как первого лица в государстве; голос мой должен быть вперед всех нужд его.
10. Теперь, почтенные сенаторы. скажу несколько слов о себе, прежде чем возвращусь к вашему приговору. Теперь все заговорщики, а большее число их, вы сами знаете, мои враги смертельные; на них разбитых, униженных, ползающих во прахе, не стоит теперь и внимания обращать. Но если преступным усилием какого нибудь честолюбца, эта толпа, ободренная и воззванная к жизни, заставит и вас забыть достоинство ваше и отечества, то я, по крайней мере, почтенные сенаторы, никогда и ни в каком случае не буду жалеть о моих словах и действиях теперешних. Смерть, худшее, чем они мне могут угрожать, равно для всех неизбежна; славу же мою. которою вы покрыли меня вследствие ваших декретов, никто у меня не отнимет, а такой славы еще никто не удостоился. Многие стяжали ее полезными заслугами отечеству, а я один спасением общественного порядка. Славен и Сципион, умом и храбростью заставившие Аннбалла оставить Италию и возвратиться в Африку. Достоин великой и честной памяти и другой Сципион Африканский, положивший конец существованию двух, враждебнейших нам городов: Карфагена и Нуманции. Не отнимаем славы мы и у Л. Павла, приковавшего к своей победной колеснице знаменитого и славного некогда могуществом царя Персея. Вечная слава венчает память Мария, два раза спасшего Италию от рабства и нашествия иноплеменников. Всех выше их стоит Помпей: подвигам его и храбрости положил конец только предел вселенной. Пусть же эти славные люди откроют и мне место в рядах своих! Или, может быть, честнее присоединять новые области к вашему государству, чем спасти столицу его, с разрушением которой и победителям чуждых народов некуда будет возвратиться? Одним лучше вести войну с врагами государства внешними, чем со внутренними: первые, уступая силе, раболепствуют победителю, а, в случае выгодных условий с его стороны, даже привязываются к нему чувством признательности. Внутренние же враги, остановленные в своих пагубных замыслах на жизнь отечества, не забудут этого; ни страх наказания, ни снисхождение не могут их образумить. А потому я знаю, что я теперь во всех дурных гражданах сделал себе врагов непримиримых. Впрочем я надеюсь, при содействии вас и всех благонамеренных граждан, прикрытый памятью заслуг моих не только в жителях этого города, мною спасенных, но и вашею молвою о том сведавших, без труда отразить опасность, какая будет грозить и мне, и тем, судьба коих связана с моею. Да и может ли какая вражеская сила устоять против единодушия двух первых сословий в государстве, вашего и всадников Римских? Может ли что нибудь сокрушить столь грозный оплот, составленный изо всех благонамеренных граждан?
11. Теперь, почтенные сенаторы, при таком положении дел, за все, за власть, за войско, за управление провинциею, предоставленные мною другому (Антонию), за торжество триумфа и все почетные отличия, принесенные мною на жертву для лучшей защиты вас и этого города, за многочисленные связи дружества и гостеприимства, в провинциях мною составленные и которые с такими усилиями стараюсь поддержать и приумножить, за мое особенное усердие на службе отечеству, за неусыпную и вами же засвидетельствованную бдительность, с какою я бодрствовал над его безопасностью, за все за это, повторяю, прошу у вас одного - не забывать никогда теперешних событий и моего консульства. Пока память об этом у вас не изгладится, я буду огражден от всех неприязненных покушений стеною неприступною. Но если я ошибаюсь, если силе зла суждено восторжествовать рано или поздно, то, молю вас, не забудьте моего сына ребенка; кажется мне, не только на попечение ваше, но и на особенное участие, имеет право сын того, кто сохранил и спас все, что вы видите, все, что вас окружает.
Итак, почтенные сенаторы, в этом вопросе, где дело идет о собственной вашей и народа Римского безопасности, о ваших женах и детях, о домашних очагах и жертвенниках, о храмах и капищах богов бессмертных, о зданиях всего города; о существовании вашего могущества, вашей вольности, о безопасности Италии и всех ваших владений - постановите приговор твердый и решительный, вас достойный. Исполнителем вашей воли имеете вы консула, вполне покорного вашему мановению и готового, пока в нем будет сила жизни, защищать и отстаивать ваши постановления.