1. Конечно, Саллюстий, в том-то и заключается высшее наслаждение, чтобы действия и поступки наши в жизни соответствовали словам. В твоей речи нет той гнусности, которую бы не доказал сам на себе с детства, и непристойность слов твоих вполне соответствует непристойности действий. Ведя такой образ жизни, как ты, невозможно и говорить иначе, как ты говоришь. А с другой стороны тот, у кого на языке все такие скверные слова, не может вести честную жизнь. Куда я обращусь, почтенные сенаторы? С чего начну говорить? Предмет моей речи тем затруднительнее, что мы оба, я и мой противник. хорошо вам известны. Если я моему порицателю в ответ подробно изложу свою жизнь и деяния, то славою их разбужу против себя зависть. Если же я раскрою перед вами в гнусной наготе всю историю жизни, расскажу вам нравы моего противника, то необходимо должен буду также быть неразборчивым в словах, как он, а это самое я в нем и осуждаю. Заранее прошу у вас прощения, если ваш слух оскорбится некоторыми резкими словами; в этом случае вина падает на того, кто первый подал пример. Постараюсь я говорить и о себе, как можно с большею умеренностью и о противнике моем так, чтобы не превзойти границы вероятности. Не безызвестно мне, почтенные сенаторы, что ответ мой не может произвести сильного впечатления: мне нечего сказать нового о преступной жизни Саллюстия, что бы уже не было давно вам известно: молва о ней, так сказать, постоянно отзывается в моих и в ваших ушах и в его собственном сознании. Кто должен быть вам ненавистнее, тот ли, кто неверными еще шагами двигаясь ко злу, мало помалу стал его делать, или тот, кто сразу столько наделал преступного и злого, что превзошел этим всех, и не мог бы, если бы и захотел, прошлое загладить всею своею остальною добродетельною жизнью? Но его же единственное желание, как жирной свинье, валяться в грязи. И какого ошибочного мнения он держится! Разве дерзость его языка заставит забыть его черную жизнь? Напротив, у каждого из нас невольно явится чувство недоброжелательства к тому, кто умышленно оклевещет благонамеренного человека и взведет на него небылицу. Соответствует ли теперешняя жизнь Саллюстия воспоминанию о прежних его действиях, вы, почтенные товарищи, станете об этом делать заключение не по словам Саллюстия, а по его нравственности. Постараюсь быть как можно более кратким в том, что стану говорить. Наше с Саллюстием состязание не бесполезно для вас, почтенные сенаторы. Частные распри много содействуют к пользе отечества; тут то вполне открываются внутренние свойства каждого гражданина так, как он есть.
2. Итак прежде всего спрошу я Саллюстия (он ведь во всем, что ни станет говорить, не забудет коснуться предков): те Сципионы, Метеллы и Фабии, которых имена постоянно у него на языке, так ли и родились с своею славою, или не снискали ли они ее из неизвестности своими великими подвигами и честностью жизни? Если они с того ведут свою известность, то на каком основании откажешь ты мне в этом праве, мне, которого поступки известны с хорошей стороны, и образ жизни не представляет ни в чем предмета заслуженного укора? Как будто ты сам, Саллюстий, происходишь от тех великих людей? Да и если бы это было и так, то тем постыднее для тебя гнусность твоих действий. Свет моих хороших действий отразился и на предков моих, и, если они прежде были неизвестны, то о них помнить начнут с меня. Твой же постыдный образ жизни бросил самую мрачную тень на твоих предков; если бы они были и примерные граждане, то по тебе они придут в забвение; а потому лучше советую тебе не упрекать меня незнатностью происхождения. Больше чести для меня, чтобы меня знали по моим похвальным действиям, чем по подвигам моих предков, и лучше я буду сам так жить, чтобы служить примером благородства для своих потомков, которые могли бы по справедливости гордиться моими добродетелями. Притом, почтенные сенаторы, обо мне должно судить сравнительно не с умершими замечательными людьми, которых уже оставила в покое зависть и злоба, а с теми, которые вместе со мною подвизаются на поприще служения отечеству. Будь я действительно таков, каким ты, Саллюстий, хочешь меня выставить; будь я слишком честолюбив в домогательстве почестей (про честолюбие я говорю не про то, которое ставит своею целью снискание любви народной - сознаюсь, это главная цель моих стремлений, а про то, которое хочет поставить себя выше законов, и которое составляло главную цель искательств Саллюстия), будь я так строг в исправлении должности и в преследовании зла, будь я действительно так взыскателен к гражданам, что распоряжался бы их судьбою; то, я полагаю. вряд ли спокойно жили бы в нашем городе такие люди, как ты. Сколько отечество наше выиграло бы, если бы такие преступные граждане, как ты и подобные тебе, погибли вместе с теми, о ком ты упоминаешь! Не оправдали ли события истину моих слов:
"Оружие побеждено тогою!"
Не снимая тоги, я усмирил вооруженный бунт и окончил войну мирными средствами.
Не с полным ли сознанием истины могу я сказать про себя:
"О счастливый Рим, при мне восприявший новое рождение!"
Не я ли подавил разгоравшуюся междоусобную войну, и спас город от разорения, которым угрожали ему его же граждане?
3. Да и не стыдно ли тебе самому быть так легкомысленным, что ты мне же ставишь в вину то самое, о чем отзываешься с похвалою в писанной тобою истории. Что подлее, почтенные сенаторы, написать ли ложь в сочинении или солгать здесь во всеуслышание перед лицом целого собрания? Что касается до того, что ты меня попрекнул образом жизни, то моему столько же свойственно целомудрие, сколько твоему оно было всегда чуждо. Нужно ли впрочем много тратить слов, чтоб показать, до чего ты лжешь? Что тебе остается еще сказать безумнее того, что ты ставишь мне в вину даже мое красноречие? А ты сам нередко нуждался в его помощи. Разве ты уже не думаешь, что для каждого хорошего гражданина изучение искусств и наук необходимо, и что нет иной стези к добродетели, и что ничто так не воспламеняет к славе? Впрочем что же удивительного, почтенные сенаторы, если человек, для которого сластолюбие и леность выше всего, презирает полезные искусства, как предмет для него новый и неслыханный? Что ты с такою неслыханною дерзостью в гнусных выражениях напал на жену и дочь мою, для которых. не смотря на слабость женской природы, легче было воздержаться от мужчин, чем тебе от них же, то ты это сделал с большим знанием дела. Ты знаешь, что мне нельзя отплатит тебе тем же, потому что у тебя нет ни жены, ни дочери. Тебя одного слишком достаточно, чтобы быть предметом моей речи, и в твоем доме хуже ничего нет, как ты сам. Жестоко ты ошибаешься, если думаешь поставить мне в вину мой достаток, который еще далеко не соответствует моим заслугам. Искренно желал бы я, чтобы они был еще менее; я предпочел бы, чтобы друзья мои оставались в живых, чем обогатиться их духовными завещаниями. Ты, Крисп Саллюстий, меня называешь трусом и беглецом; но я только уступил бешенству трибуна народного. считая за лучшее одному мне перенесть на себе бедствие, чем быть предметом междоусобия для всего народа Римского. Когда же год правления неистового трибуна кончился, и воцарились мир и спокойствие вместо прежних волнений, то я возвратился, быв вызван из ссылки сенатом, и зная, что само отечество требует моего присутствия. Никогда не забуду я того незабвенного дня, когда вы все и множество граждан Римских встретили меня с изъявлениями радости. Вот как они все ценили меня, кого ты называешь трусом и наемным оратором!
4. Удивительно ли, что я дружбу каждого ценил так, как она есть. Никогда не подличаю я и не льщусь из моих частных интересов, но каждый мне дорог в той мере, на сколько он полезен для отечества, которого спокойствие для меня выше всего. Другие боятся притеснения и обид со стороны сильных, а я ничего никогда не страшился, крохе одних законов. Многие стараются внушить страх силою оружия; а я свою власть старался всегда употреблять на пользу вашу. Были и такие из вас, которые власть, им вами вверенную, обратили против вас же, и во зло ее употребили. Итак чему же удивляться, если я дорожил дружбою только тех, которые доказали свое постоянное расположение к отечеству? О чем же мне жалеть, если я обещал защиту Ватинию, прибегнувшему ко мне в крайности, иди положил конец дерзости Секстия, или поставил в вину Бибулу его излишнее терпение, или хвалил добродетели Цезаря? В этом благонамеренный гражданин должен заслуживать похвалу; и если же ты мне это самое ставишь в вину, то твоя же дерзость заслуживает порицания, а вряд ли кто будет с тобою одинакового мнения? Я стал бы об этом говорить подробно, если бы дело было не перед вами, почтенные сенаторы, а вы были сами свидетелями всех моих действий. Но к чему же слова там, где сами дела говорят за себя?
5. Возвращусь собственно к тебе, Саллюстий; об отце твоем не скажу ни слова. Хотя он во всей своей жизни не сделал ни одного дурного поступка, но большего вреда он не мог нанесть отечеству, как произведши на свет такого сына, как ты есть. Не стану говорить о проступках твоего детства; исследовать их подробно, значило бы осуждать твоего родителя, под властью и попечением которого ты еще тогда находился. Начну говорить, как ты провел отрочество, и тут то увидим мы, что привыкши из детства к своеволию, ты оттого и сделался бесстыдным и дерзким. Недолго достало тебе твоих денег удовлетворять потребности твоего ненасытного чрева; в то время ты пришел в период возмужалости, и уже был в состоянии удовлетворять похотям других, и всем изобретениям самого утонченного сладострастия. Тем более он то, что не считал гнусным для себя, испробовал и на других. Трудно решить, почтенные сенаторы, в таких бесчестных занятиях, нажил ли он что, или свое прожил. Родовой свой дом, наследие предков, он без зазрения совести еще при жизни отца продавал, да так и продал. Можно ли после этого сомневаться, что он много содействовал к ускорению смерти своего отца, еще при жизни вступив во все права наследства. А еще не стыдится он меня спрашивать, кто живет в доме П. Красса, тогда как сам не в состоянии отвечать вам, кто живет в его родительском доме. Но, может быть, по прошествии первого порыва страстей молодости, он и опомнился? Как бы не так! Он вступил в шайку святотатца Нигидиана. Два раза привлечен был ты, Саллюстий, к суду с большою для тебя опасностью, да и если ты и оправдался; то общее мнение было более уверено в пристрастии судей, чем в твоей невинности. Первую должность принял он на себя квестора, а ваше собрание пренебрег, хотя ему, несмотря на его беззаконную жизнь, открыт был в него вход. Как бы опасаясь, что его дурные поступки останутся вам неизвестны, он здесь в вашем собрании сознался в прелюбодеянии и, не краснея, назвал себя бичом всех мужей.
6. Ты, Саллюстий, вел такой образ жизни, какой хотел, делал все. что тебе вздумалось. Довольно бы, кажется, для тебя знать самому про себя, совершенные тобою, преступления. Но ты не очень упрекай нас в беззаботности и нерадении. Тщательно бережем мы честь жен наших, но сознаемся, что наша бдительность против тебя недостаточна. Твоя неслыханная наглость преодолевает все наши усилия. Может ли быть, почтенные сенаторы, что либо святого или заветного для того человека, который не постыдился публично во всеуслышанье сознаться в прелюбодеянии? Не стану ничего говорить тебе за себя, но я напомню тебе и если хочешь, прочитаю похвальный о тебе отзыв цензоров А. Клавдия и Л. Пизона, людей примерной жизни. Он - этот отзыв - наложил на тебя неизгладимое клеймо, которого смыть не в состоянии вся твоя остальная жизнь. С того строгого пересмотра сената мы уже не видели тебя в его стенах, и ты бросился в ту партию, которая заключала в себе весь сброд, все отребье нашего общества. Тот же самый Саллюстий, который, пока отечество было спокойно, не мог и находиться в сенате, когда оно было угнетено силою оружия, и бывшие изгнанники явились победителями, вступил в сенат уже после квесторства. И тут за правило своего поведения он взял - не иметь ничего заветного и непродажного, буде только найдется охотник и покупщик. Все, что он вздумал сделать, все это справедливо и хорошо; в исправлении должности он так себя вел, как будто он ее получил себе в добычу. По исправлении квестуры, раздав большие залоги тем, с кем связывало его сходство нравов и образа жизни, Саллюстий остался как бы главою этой партии. Он был достойным представителем её - этой партии - служившей сборным, так сказать, местом всех пороков. Тут собрались, как осадок на дне посуды, все потерявшие стыд и нравственность, убийцы, святотатцы, должники, все негодяи, не способные ни к чему, кроме производить смуты и злодейства всякого рода.
7. Но, может быть, сделавшись претором он вел себя скромно и умеренно? Когда он в этой должности получил управление нашею провинцию, внутреннею Африкою, то он так ее опустошил, что жители пострадали бы менее от военных действий, чем от его мирного управления. Добычи оттуда он столько вывез, сколько только можно было переслать сюда через верных людей или на суда нагрузить. Одним словом, почтенные сенаторы, только его произвол указал ему границу хищения. Чтобы избегнуть преследования суда, он помирился с Цезарем на двенадцати миллионах сестерций. Если я говорю неправду, опровергни это явно, и скажи нам, из каких это средств ты, не будучи прежде в состоянии выкупить свой родительский дом, вдруг, как бы в сонных грезах, разбогател до того, кто купил загородную Тибуртинскую дачу, роскошные сады и все бывшие поместья К. Цезаря. И не стыдишься меня спрашивать, зачем я купил дом П. Красса, ты, обладатель виллы, еще недавно составлявшей собственность Цезаря? Каким образом ты, мало сказать проев, а скорее проглотив отцовское наследие, вдруг сделался так богат и роскошен? Кто же мог сделать тебя наследником, если все были о тебе такого дурного мнения, что никто не желал быть твоим другом, кроме людей, одинаковых с тобою жизни и свойств?
8. Вероятно ты, Саллюстий, без чувства гордости не можешь вспомнить о твоих предках? Но если они тебе служат примером, или они достойны были тебя, то ничто мне кажется не может увеличить твоей преступности. Но, может быть, почести, тобою полученные, делают тебя гордым? Вероятно ты - быть два раза квестором и два раза сенатором - считаешь за такую же честь, как быть два раза консулом и два раза удостоиться чести триумфа? Только тот имеет право обвинять других, кто сам ведет безукоризненную жизнь, а тот расположен к злословию, кто боится услышать правду от другого. Ты, общий нахлебник, с первой молодости общая наложница, а потом наложник и прелюбодей, посрамление сенаторского звания, живой остаток междоусобной войны! Может ли быть для нас что нибудь прискорбнее, как то, что мы вынуждены терпеть тебя среди нас? Перестань оскорблять благонамеренных граждан самыми дерзкими ругательствами, оставь свою наглость, и не суди каждого из нас по себе. Такого рода поведением ты не можешь снискать себе друзей, но, может быть, ты предпочитаешь сделать себе врагов? Впрочем пора кончить, почтенные сенаторы. Уже не раз испытал я, что с большим нетерпением и досадою выслушиваете вы рассказ о чужих злодеяниях, чем преследуете тех, кто их совершил. Я с своей стороны должен слова свои размерять не с тем, чего достоин Саллюстий, но с тем, что сообразно с моею честью и достоинством.