Сочинения К. К. Саллюстия
Все, какие до нас дошли;
С приложением его жизнеописания и четырех речей Цицерона против Катилины.
Занятие Греческою и Римскою письменностью было со школьной скамейки моим любимым. Теперь задумал я перевесть на Русский язык некоторых, особенно любимых мною, писателей Римских. Прежде всего перевел я Саллюстия, потом Юлия Цезаря, за ними последует Тит Ливий, Цицерон и Тацит. Если время и обстоятельства мне позволят, то со временем я исподволь переведу и все сколько нибудь замечательные произведения Римской литературы. Говорить о достоинстве подлинников - считаю совершенно излишним. Необходимость перевода лучших произведений Греческой и Римской литератур давно ощутительна в нашей литературе, в этом отношении весьма бедной и далеко отставшей от литератур западных. Что же касается до того, как я исполнил свое измерение, предоставляю судить людям знающим. Скажу одно: я старался главное передать мысль, душу - так сказать подлинника, а не рабски держаться буквы и выражений подлинника. Я старался думать и выражаться по-русски. Знаю, что не везде мог я одинаково выдержать это; местами я или впал сам в латинизмы, или далеко удалился от подлинника. Но каждый, знакомый с трудностью взятого мною на себя предприятия, поймет возможность недостатков перевода, особенно в первом опыте. Все замечания и советы людей специальных относительно моего перевода, будут приняты мною с благодарностью и вниманием, а недостатки, ими указанные, исправлены в следующем издании.
Перевод мой не снабжен ни какими ни примечаниями, ни объяснениями не потому, чтобы я считал их излишними; а потому, что переводил я в деревне, не имея под руками источников, нужных для составления примечании и объяснений. Притом я полагал, что они должны быть или совершенно подробны и удовлетворительны, или лучше вовсе обойтись без них и предоставить самому подлиннику говорить за себя. При множестве примечаний невольно развлекается внимание читателя, которое он должен иметь к самому сочинению.
Жизнеописание Саллюстия извлечено мною из сочинения об этом предмете президента де-Бросса, помещенного перед Французским переводом Саллюстия в издании Низара. Я счел нужным сократить биографию, сочиненную де-Броссом и факты, в ней содержащиеся, изложить с своей точки зрения.
Не излишним счел я переводу сочинении Саллюстия приложить перевод четырех речей Цицерона по поводу заговора Катилины, описанного Саллюстием. Эти речи много содействуют к уразумению самого события.
Теперь остается мне просить читателей моих не быть строгими к труду моему и для моего доброго намерения снисходительно смотреть на недостатки моего перевода.
А. Клебанов.
Москва.
1857.
Февраля 18-го.
Каий Саллюстий Крисп родился в Амитерне, довольно значительном городе Сабинской области, (развалины его еще заметны теперь в Абруццах, подле Сан-Витторино) в 668 году от построения Рима, когда Марий был седьмой раз консулом, а с ним Корнелий Цинна во второй раз.
Отчего происходит название Саллюстий: от слова ли sal, соль или от salus (спасение) - решить трудно и бесполезно. Относительно правописания более употребительно писать имя "Саллюстий" через два л; так писано оно во всех надписях и в недавно найденной на камне во рвах города Модены. Впрочем тем не менее не подвержено сомнению, что древние Римляне не знали употребления двойных согласных до времен поэта Энния; он первый ввел их в Латинский язык, заимствовав их с Греческого. Что касается до того, какое из двух слов Саллюстий или Крисп, надобно считать собственно за имя нашего историка, и которое за прозвание, то, кажется, самое значение слова crispus (курчавый) указывает, что оно служило прозванием, а Саллюстий именем; впрочем историка нашего именуют писатели то Саллюстий Крисп то Крисп Саллюстий.
Отец историка именовался Каий Саллюстий; имя матери его неизвестно. Надобно полагать, что отец Саллюстия был во всех отношениях человек достойный и безукоризненный. Сочинитель обвинительной против Саллюстия речи, приписываемой Цицерону, не смеет коснуться памяти его отца, как человека, достойного уважения во всех отношениях. Род, из которого происходил Саллюстий, был один из лучших в Роме, хотя ни один из его предков не прославился в истории и ему одному суждено было передать имя своего рода в потомство. Благородство рода Саллюстиева уже видно из того, что его обвинитель не упрекает его низостью рода; да и сам Саллюстий, в своей речи против Цицерона, ставит в вину последнему незнатность его происхождения, чего бы он не мог сделать, если бы сам за собою сознавал тоже.
Как протекла молодость Саллюстия - подробностей мы не знаем. Кажется, что он заплатил дань молодости, дав волю своим пылким страстям. Не было тех излишеств, которыми не упрекали бы его сочинители двух обвинительных против него речей. Из самых сочинений Саллюстия видно, что жизнь его была бурная, что много он испытал и пережил. Очертя голову, бросился он со всем пылом юношеских страстей в наслаждение всем тем, что на жизненном пиршестве так соблазняет всех новых гостей. Женщины, хороший стол, вино, игры - всему предавался Саллюстий со страстью, с увлечением. Тут-то вероятно большие издержки заставили его продать отцовской дом, в чем упрекает его сочинитель обвинительного против него слова. Но великий дух Саллюстия не мог удовлетвориться одними наслаждениями тела. Нашедши только пустоту и разочарование в таком образе жизни, Саллюстий с такою же пылкостью посвятил себя на служение отечеству; жажда почестей и славы, как он сам сознается в своих сочинениях, его мучила, не давала ему покоя. С этого временя история его жизни, не богатая замечательными событиями, тесно связана с общими событиями истории Римской. Саллюстию не удалось играть в своем отечестве ни первой, ни одной из первых ролей, и потому в его словах столько горечи и озлобления против его современников. По дарованиям ума, нет сомнения, Саллюстию по праву следовало бы достигнуть высокого поста в управлении государством, но были вероятно причины, не дававшие ему выйти из колеи посредственности.
Когда родился Саллюстий, то Рим был волнуем партиями аристократическою, (той части народа, которая вышедши из его же рядов, по праву давности, присвоив себе всю власть и значение, считала себя в праве смотреть на остальной народ, как на людей назначенных ей служить) и народною; во главе первой стоял Сулла, а второю предводительствовал Марий. Подавив соперника, Сулла, в звании диктатора, попрал столь славную вольность Римлян, как бы заранее приготовляя их к произволу Цезарей. Сулла умер в 675 году от построения Рима; Саллюстию было тогда не более 7 или 8 лет от роду. Торжество аристократической партии вследствие победы Суллы было прочно; ни усилия Лепида в Италии, ни Сертория в Испании не могли еще поколебать его. После Суллы, во главе аристократической партии, стал Помпей. Смелый и неукротимый дух Саллюстия не мог помириться с мыслью о господстве аристократии, присвоившей себе, как наследие свое, всю власть и значение в государстве. Он сделался одним из главных начальников партии народной, домогавшейся, чтобы вольность не была пустым словом, чтобы все сословия и лица в свободном государстве имели свою часть управления, имели возможность добиться до чего нибудь. Ненависть к аристократии т. е. не к личностям, а к невыносимым её притязаниям, дышит во всех сочинениях Саллюстия. Мы не имеем положительного сведения, в какое время исправлял Саллюстий первую из общественных должностей, доступную молодым людям, начинавшим служить отечеству - должность квестора. Если он получил ее в срок, определенный законами, то есть будучи двадцати семи лет от роду, то это было в 695 году, в консульство Пизона и Габиния. Но только восемь лет спустя мы видим в первый раз Саллюстия на поле общественного служения. Занятие историею было одним из любимых Саллюстия по его признанию. Руководителем и наставником его в красноречии был знаменитый грамматик родом из Афин, Атеий Претекстат, прозванный Филологом за свои обширные сведения. Он сочинил для Саллюстия краткую историю Рима для того, чтобы Саллюстий мог избрать себе для подробного изложения те фазы его жизни, которые особенно его заинтересуют. До самой смерти Саллюстия, Атеий был с ним в самых дружеских отношениях, а после его кончины, он привязался к Поллиоиу, был его наставником в искусстве писать историю, и сочинил для него краткий курс об этом предмете.
С тридцатитрехлетнего возраста Саллюстий начинает принимать деятельное участие в событиях истории своего отечества, весьма важных. Неизлишне будет вкратце обозреть их ход за несколько времени прежде:
Заговор Катилины, этот взрыв общественного негодования в Риме против произвола аристократической партии, имел несчастный исход, главное потому, что главные его деятели были люди, в частной жизни имевшие слишком незавидную репутацию. Но дух Катилины остался в обществе; негодование народа против аристократической партии готовило не только падение ее, но и самой вольности и тогдашних учреждений государства Римского. Народ Римский явно соглашался охотнее иметь над собою одного государя, перед которым все были бы равны, чем десятки государей, вышедших из его рядов, а теперь давивших его всею тяжестью заносчивости и надменности. То, что не удалось Катилине, осуществил Юлий Цезарь. Народ, раз оттолкнутый от управления делами общественными вследствие торжества аристократической партии, не имел уже что терять и при господстве одного; а потому настало время и для Рима, когда республика сделалась пустым словом, когда вольность для гражданина осталась только в законах, а не на деле. В волнениях и смутах, ознаменовавших последнее время республики Римской, готовилось торжество монархической власти.
После несчастного конца попытки Катилины против аристократии, негодование народа не замедлило обрушиться на Цицероне, главном гонителе Катилины, старавшемся выставить свою личность и свои заслуги, приданием заговору Катилины тех размеров, и той важности, каких он далеко не имел. Красноречие Цицерона служило большой опорою власти Сената. Клодий, один из приближенных друзей Саллюстия, взялся быть орудием ненависти народной к Цицерону, который дар слова свой чаще употреблял в пользу богатейшего и сильнейшего, чем добродетельнейшего. Цезарь поддерживал Клодия в его действиях против Цицерона. Помпей, глава аристократической партии, великий полководец, но слабый и нерешительный в управлении внутренними делами, оставил Цицерона на жертву народной партии. Уступая торжеству её, Цицерон удалился в ссылку. В течение целого года народ мог обольщать себя надеждою, что он возвратил свою власть и значение в государстве; отвыкши от нее, он ограничивался одним своеволием и беспорядками, не думая благоразумными и твердыми мерами положить конец притязаниям Сената и аристократии. Так например чернь разграбила дом претора Цецилия, взваливая из него дороговизну хлеба в Риме; а в то время, когда он в цирке праздновал Аполлинарские игры, поднялось такое волнение, что все зрители вынуждены были бежать из Цирка. Даже Помпей не мог считать себя довольно безопасным: раз - случилось в третье число Ид Августа месяца - только что Помпей вошел в Сенат, подали Консулу Габинию кинжал, выпавший, как сказывало, из под платья одного из служителей Клодия; кинжал этот, будто бы принадлежавший Катилине, назначен был по слухам убить Помпея. В испуге Помпей немедленно удалился домой и тут, как рассказывали, провожал его Дамон, вольноотпущенник Клодия, подстерегая удобную минуту убить его.
Помпей приметил наконец свою жестокую ошибку, которую он сделал принесши Цицерона на жертву народной партии. Желая поправить дело, он выставил орудием своих замыслов Милона, трибуна народного, человека смелого и решительного. Милон созвал народное собрание; Клодий силою разогнал его. Трибуны народные, перессорились, вредили друг другу и общему своему делу: одни были за Клодия, другие за Цицерона. Так трибун народный, Сестий, защищавший Цицерона, был опасно ранен приверженцами Клодия. По закону возмездия противная партия едва не поступила также с трибуном Нумерием, действовавшим за одно с Клодием.
Консул Лентул Спинтер очень хлопотал о возвращении Цицерона, не желая уступить эту честь другому Консулу. Тщетно Клодий хотел противодействовать этой мере; народ, столь изменчивый и легкомысленный, не замедлил перейти на сторону Милона. Видя перевес на своей стороне, Милон велел схватить самого Клодия и влечь его к судилищу претора; гладиаторы, состоявшие на службе Клодия, освободили его сплою. Милон, при помощи людей, присланных Помпеем, прогнал Клодия и его приверженцев. Тогда состоялось народное определение о возвращении Цицерона; его въезд в Рим походил на торжественное шествие. Взошед в Капитолий, Цицерон самовольно, не смотря на то, что был частным человеком, разбил доски, содержавшие законы, изданные Клодием в бытность его трибуном. Тщетно жаловался Клодий на такое самоуправство Цицерона; его влияние приближалось к концу; заметив это, Клодий заблагоразсудил лучше на некоторое время сойти с политической сцены. Помпей, никогда не любивший Цицерона, не замедлил снова сблизиться с Клодием. Он видел с завистью любовь к Цезарю народной партии и потому хотел примкнуть и ней, и через нее сделаться диктатором. Умышленно давал он запутываться делам общественным, чтобы не оставить другого исхода из этого положения, кроме диктаторства. Беспорядок в управлении был страшный; семь месяцев не было в Риме консулов. Наконец избраны консулами Кальвин и Мессала, и вместе с ними другие лица общественного управления. Клодий, хотя мог бы и в эти выборы быть претором, но отложил сам до следующего года, тем более, что уже этот приближался к концу.
Это происходило в 701 году. В следующем Саллюстий хотел быть трибуном народным, что ему и удалось; в этом случае его соперником был Катон, но последний не был избран. Вследствие этого Саллюстий с такою гордостью говорит о себе (в четвертой главе своего сочинения о Югуртинской войне): "пусть вспомнят, в какие времена заслуживал я должности, какие люда были моими соперниками, и безуспешно·". Трибунами народными в товарищи Саллюстию были назначены: Помпей Руф, внук диктатора Суллы по матери, родня Клодию, но других чем он убеждений; Т. Миниций Планк, М. Целий и Манплий Каниан, люди одних мнений с Саллюстием. По заведенному обычаю новые трибуны народные вступили в отправление своей должности с половины 701 года; они свое первое влияние обнаружили по поводу консульских выборов. Три искателя, люди значительные, явились на сцену: Милон, Гипсей и Сципион. "Эти люди - говорит Плутарх - незнавшие меры своей наглости и самонадеянности, добивались консульства не только ласкательством и подкупом, средствами, по общественной испорченности, вошедшим в обыкновенное употребление, но даже открытою силою и оружием." Милон, не смотря на свою популярность, встретил сильное сопротивление своему искательству. Помпей обещал было его поддерживать, но не сдержал слова; Саллюстий и Клодий всеми силами ему противодействовали. Клодий хотел быть претором, и потому не хотел своего врага допустить к должности, в которой он был бы над ним старший. Трибуны народные всячески старались сделать выборы консульские безуспешными, под предлогом неблагоприятных предзнаменовании. Два трибуна народные, Саллюстий и Руф утверждали, что они должны управлять общественными зрелищами, а не преторы. Этот вопрос, не имевший собственно никакого отношения к выборам, не мало запутал дело. Руф так горячо настаивал на своем, что Сенат велел его посадить в тюрьму. Милон воспользовался этим случаем и дал от себя народные зрелища с такою неслыханною пышностью, что он истратил на них и на свое искательство Консульства три огромные наследства. Не ограничиваясь одною роскошью, он не задумывался опираться и на силу, собрав вокруг себя огромную вооруженную толпу гладиаторов и клиентов. Оба соперника Милоновы следовали его примеру, и Рим представлял три воинских лагеря. Открытое поле было для насилия и убийства; Консул Кальвин в одной из народных схваток был тяжело ранен, и потому, вместе с товарищем своим Мессалою, отказался присутствовать при выборах. Преторы также еще не были выбраны. Трибуны народные, в числе их и Саллюстий, предложили назначить вместо консулов - военных трибунов. Были голоса и в пользу назначения диктатора. Помпей, не желая показать своей охоты быть им, удалился в свой загородный дом, но оттуда под рукою всячески хлопотал сделать выборы Консульские бесполезными. Катон вооружился горячо против восстановления диктаторства, и народ, еще имевший в свежей памяти злоупотребление, какое Сулла сделал из диктаторства, огромным большинством пристал к мнению Катона. Уступая необходимости, Помпей и сам счел нужным высказать свое нежелание быть диктатором.
Восемь месяцев протекло в этих смутах. К концу 702 года, вторично в течение одного года, Римское государство осталось без главных сановников. Сенаторы, желая подействовать на народ небывалостью события, собрались на этот раз не в обыкновенном своем одеянии, но в платье всадников Римских. В этом заседании Сенат постановил, что вновь избранные сановники получат управление провинциями не ранее, как через пять лет; этим Сенат хотел охладить жар искателей общественных должностей. Тут хотели также вверить Помпею председательство и управление выборами. Катон воспротивился этому, говоря: "что не законы должны находить себе опору в Помпее, а он в законах". Сенат решился прибегнуть к назначению наместника (interrex), обыкновенному в том случае, когда не было других властей. Помпей старался, верный своему плану, противодействовать и этой мере; по его наущению к нему приверженный трибун народный Мунаций формально воспротивился намерению Сената. Впрочем, уступая силе общего негодования против столь неосновательного упорства, Мунаций взял назад свое вето. Наместником выбран Лепид; впрочем он ничего не мог сделать для общественного порядка. Излишняя осторожность и предусмотрительность, как бы он не употребил во зло свою силу, сделали, что он должен был всю власть не замедлить передать другому, а потом третьему и т. д.
Тут случилось событие, обнаружившее все бессилие законов и своеволие партий. Двадцатого января, часа в три или четыре, (circa horam nonam), Милон отправился из Рима в город Лавинии (место своего рождения), где он был диктатором. Целью его поездки было присутствовать при посвящении фламинского жреца, долженствовавшем быть на следующий день. Он ехал в повозке, с женою своею Фавстою, и другом Фузием, в сопровождении более 300 человек служителей. Уже он выезжал из Рима, уже миновал Бувилльское предместье, как вдруг, подле небольшого храма Доброй богини и не далеко от гробницы Базиля, встретил он своего врага Кдодия. Клодий возвращался верхом из Ариция, куда он отправился утром того же для присмотреть за производившимися там работами. С Клодием были Кассиний Схола, всадник Римский, два простых гражданина Помпоний и К. Клодий, и человек тридцать вооруженных невольников. Два гладиатора, из числа сопровождавших Милона, повздорили с людьми Клодия, и дело дошло до драки. Когда Клодий с угрожающим видом поспешил туда, то некто Биррий бросился на него с мечем и нанес ему рану в плечо. Клодий упал с лошади. Дело горячее завязалось между людьми Клодия с одной, и Милона с другой стороны. Милон поспешил сам на место сражения и узнав, что раненый Клодий перенесен в харчевню, находившуюся при дороге, решился его прикончить, зная, что если он оправится, то он ему никогда не простит этого. Милон приказал Суфею Фустену с невольниками его напасть на харчевню и убить Клодия; малочисленные защитники его были частью побиты, частью обращены в бегство. Израненный Клодий был вытащен из харчевни и убит. Милон, совершив такое преступление, продолжал спокойно свою поездку в Лавиний; по прибытии туда он своим невольникам, участвовавшим в деле, дал свободу, будто бы за сохранение ими его жизни. Тело Клодия лежало на большой дороге, пока уже вечером сенатор Тедий, случайно проезжая этою дорогою, нашел его, велел положить на носилки и принести в Рим.
Это событие послужило поводом к страшному волнению. Толпы народа собрались к телу Клодия, положенному под портиком прекрасного дома, только что перед тем купленного Клодием у Скавра (в Палатинской части города). Жена Клодия, Фульвия своими воплями и слезами возбуждала сострадание; а Саллюстий ходил между народом, припоминая ему заслуги покойного, его несчастный конец и бессовестную наглость Милона. С глубоким негодованием народ принял это событие и гибель одного из вернейших и самых смелых его защитников. В течение всей ночи толпы народа не сходили с Форума (общественной площади); а около дома Клодия была такая давка, что нисколько человек в тесноте лишились жизни; в числе их был сенатор Вибиен. Трибуны народные Мунаций и Руф поджигали еще это народное воодушевление. Руф предложил урну с пеплом Клодия хранить в Капитолие. На возвышенном месте, откуда говорились речи к народу, положен был труп Клодия, и трибуны Руф, а за ним Саллюстий, сказали к народу слова полные огня и горечи против аристократии. Рассвирепевший народ под предводительством Секста, Клодиева письмоводителя, схватил труп Клодия, и понес его с большим почетом в здание Гостилиевой Курии, служившей местом собрания сената. Тут народ изо всего, что ему попалось под руки, из скамеек, на которых садились сенаторы, из столов, даже из бумаг составил костер, положил на него тело Клодия и предал его огню. Пламя пожрало быстро все великолепное здание Гостилиевой Курии, развалины которой видны и поныне, и близ лежащую Порциеву базилику. Народ дотоле не расходился, пока все не сделалось добычею пламени; многие приказали даже вынести себе туда обедать. Между тем письмоводитель Клодия показывал народу проекты законов, приготовленных Клодием в пользу самого низшего и беднейшего класса народа. Между прочими был закон, дарующий вольноотпущенникам права гражданства, "этот благородный закон - как выражается о нем Цицерон - который ставит на одну доску с нами слуг наших." Разрушив здание Сената, народ в слепой ярости устремился к домам наместника Лепида и самого Милона. Многочисленные служители Милона отразили и в том и в другом месте покушения народа. Тогда он, взяв горящие головни с пепелища Гостилиевой Курии, бросился с ними к домам Гипсея и Сципиона, и оттуда к загородному Помпееву, именуя его в насмешку то своим консулом, то своим диктатором; а оттуда народ возвратился к дому Лепида, и пять дней осаждал его. Наконец он ворвался туда, предал его разграблению, уничтожил портреты его предков и всю домашнюю утварь. И камня на камня не оставил бы он, если бы ему не помешали служителя Милона, остановив дело разрушения; народ вступил с ними в открытый бой. Таким образом все готовило легкую победу Помпею, и минута торжества его приближалась.
Пожары, совершенные приверженцами Клодия в честь его памяти, были не менее противозаконны, как и самое убийство Клодия. Народ такими излишествами, как обыкновенно случается, испортил свое дело. Милон сумел воспользоваться этим, зная что народное негодование после первого взрыва не опасно. Не только он не обнаружил робости и не удалился в добровольную ссылку, как советовали ему его друзья, но он смело явился в Рим с многочисленною толпою рабов и клиентов. Он даже прикинулся обиженным, громко жаловался и требовал наказания тех, которые так нагло отпраздновали похороны возмутителя общественного порядка. Между тем Милон не переставал искать консульства. Всячески старался он помириться с Помпеем; орудием своим для этого избрал он друга Цицеронова, Луцилия, приходившегося сродни Помпею. Милон поручил ему сказать, что буде ему угодно, он оставит всякое искательство консульства. Помпей отвечал сухо: "что он не вмешивается в дела выборов, и не может в этом случае иметь никакого влияния на суждение народа". Враги Милона не замедлили воспользоваться таким расположением Помпея, и старалось даже его уверить, что Милон имеет покушение на его жизнь. Саллюстий играл тут главную роль; он имел частное свое неудовольствие на Милона. Некогда был он в любовной связи с женою его. Милон неожиданно застал их так, что не мог сомневаться в их взаимных отношениях. Мстя за свою честь, Милон ограничился тем, что пребольно высек Саллюстия. Хотя заслуженно, и еще довольно милостиво за свою вину наказанный, Саллюстий не мог простить Милону его поступка, и старался мстить ему всеми средствами. И тут Саллюстий вывел Помпея к народу, жаловаться на злодейский умысел Милона. Помпей сказал: "что некто Лициний донес ему об умысле нескольких рабов Милона на его, Помпея, жизнь. Он (Помпей) потребовал у Милона удовлетворения; на что Милон ему отвечал, что некоторые из людей, на которых жалуется Помпей, ему некогда принадлежали, но теперь получили свободу, а другие и вовсе ему неизвестны. Когда же он, Помпей, перенес дело в суд и представил туда доносчика Лициния, то некто Луций, из простого народа, делал покушение подкупить судью." Это служило знаком окончательного разрыва между Помпеем и Милоном, и когда Милон явился в загородный дом Помпея, чтобы лично с ним объясниться, то Помпей не согласился его принять. Вся надежда Милона оставалась в подкупе; он роздал каждому гражданину по тысяче асс, и значительными денежными суммами склонил двух трибунов народных, Целия и Манилия, тайно в свою пользу. Они однажды, собрав на Форуме всех приверженцев Милона, схватили его будто бы силою и повлекли, требуя, чтобы его тотчас же судили. Милон стал оправдываться, говоря "что убийство Клодия случилось нечаянно, безо всякого с его стороны умысла: да и мог ли он с женою и со всеми домашними покуситься на убийство человека, окруженного всегда толпою людей, готовых на все?" Нет сомнения, что умысел этот имел бы желанный конец, то есть оправдание Милона, если бы Саллюстий и другие трибуны не явились с вооруженными людьми, и не разогнали приверженцев Милоиа. Милон и, друг его, Целий вынуждены были искать спасения в бегстве, переодевшись в платье рабов. Волнение было неописанное, и стоило жизни многим гражданам. Необузданная чернь врывалась в дома и грабила их, отыскивая будто бы приверженцев Милона. Страх распространился по городу такой, что никто не смел выходить из дому безоружный. Впрочем Манилий и Целий громко утверждали, что не Милон был зачинщиком; а что Клодий дожидался его на дороге с целью лишить жизни. На этом предположении основался Цицерон в своей знаменитой речи в защиту Милона.
Сенат собрался снова в простой одежд, показывая тем соболезнование о судьбе отечества. Он определил произвесть но Италии новые наборы и поручил заботу наместнику, Помпею, Саллюстию и его товарищам о том, как бы отечеству не было какого вреда. Этот декрет обыкновенно издавался только в самые критические минуты, и облекал должностные лица в государстве неограниченною властью. Два юных Аппия, племянники Клодия, потребовали у правительства возмездия за противозаконное убиение их дяди. В то время трибун Целий явился обвинителем всего Клодиева семейства, а Манилий, другой трибун, Гипсея и Сципиона. Все эти смуты продолжались до 25 го февраля, а между тем наместники сменяли друг друга безо всякой пользы. Одни по прежнему старались видеть исход из такого смутного положения в назначении Помпея диктатором, а Саллюстий и другие приближенные Цезаря предлагали народу его в Консулы. Бибул в этом случае предложил Помпея назначить Консулом одного для восстановления общественного порядка. Самый Катон пристал к мнению Бибула, чего по-видимому не должно было ожидать; но Катон в доказательство этого мнения приводил: "что лучше заботу о благосостоянии государства вверить одному, чем не иметь вовсе правительства; что Помпей, если в нем есть сколько нибудь благородства, должен "заботиться о сохранении вольности и отечества, вполне на него положившихся. Притом звание Консула, облекая его большою властью, не защищает его от ответственности." Только одни трибуны упорствовали, сопротивляясь всеми силами этой мере. Что касается до Саллюстия, то хотя недоброжелатель Помпеев, он желал его возвышения, надеясь при его помощи отмстить Милону и Цицерону за Клодия. Таким образом Помпей провозглашен консулом на этот год один, пример дотоле неслыханный в истории Рима, обличивший до какой степени равновесие властей в государств Римском совершенно утратилось, а внутреннее его устройство представляло страшный беспорядок.
Помпей вступил в отправление должности Консула с неограниченною властью, данною прежним Сенатским определением заботиться о безопасности отечества, о его собственной и о наказании виновных в последних беспорядках. Сначала Помпей обратил внимание на более правильное устройство судопроизводства; с согласия сената установил он по этому предмету следующее: следствие о происшедших беспорядках не должно было продолжаться более трех дней; обвиненные должны быть потребованы к суду на следующий же день, а приговор о них состояться на другой день вызова. Речи обвинителей, все вместе взятые, не должны были продолжаться долее двух часов; а в защиту обвиненного на речи назначено было три часа. Из числа судей, девяносто одного, обвиненный и обвинитель имели право отвергнуть по пяти из каждого сословия; таким образом их во всяком случае должно было оставаться числом не менее пятидесяти одного. Судьи должны были быть из лучших и богатейших граждан. Помпея обвиняли, будто бы он избрал преимущественно приятелей Цицерона. Судебное следствие должно было касаться двух вопросов: подкупа на выборах и последних беспорядков т. е. убийства Клодиева, пожара Курии и разграбления дома Лепидова.
Саллюстий не замедлил потребовать, чтобы следствие об убийстве Клодия было отделено от следствия о беспорядках, в последнее время произведенных в Риме чернью. Желание Саллюстия было исполнено, и тогда он, с другим трибуном Мунацием, воспротивился последнему следствию. С другой стороны Целий хотел наложить свое вето; но Помпей грозил употребить против него вооруженную силу. Противоречие же Саллюстия осталось в своей силе, и Цицерон обвинял его, что он взял за это большую сумму денег.
Следствие о подкупе на выборах вверено Торквату, а о беспорядках черни Агенобарбу. И тот и другой спешили окончить дело в назначенный законами срок. Милон, не теряя еще надежды, отправил своих друзей хлопотать за него перед Торкватом, а к Домицию в дом явился сам. Тут Корнифиций, обратясь к бывшим там сенаторам, сказал, что у Милона спрятано под платьем оружие; в оправдание Милон разделся до нага. Негодование черни изливалось во множестве дурных слухов о намерениях Милона. Говорили, что он готовится силою произвести переворот в государстве, что к нему везут со всех сторон оружие в Рим, что он замышляет даже поджечь город. Один содержатель харчевни, какой-то Лициний, явился с доносом, что у него были люди Милона и сговаривалось между собою убить Помпея. Видя, что их подслушали, они хотели убить Лициния, но тот убежал раненый. Оказалось, что рана была царапина, им самим себе сделанная.
Пока производилось следствие против Милона, Саллюстий не переставал в речах к народу питать в нем негодование против обвиняемого. Милон не терял присутствия духа; он не хотел даже надеть одежду подсудимого и принять вид, какой обыкновенно подсудимые брали на себя, желая разжалобить судей. Главы аристократической партии были все за Милона; они обвинили Клодия в покушении его убить и говорили явно, что Милон лишил жизни Клодия, защищая свою жизнь. Но главного защитника нашел Милон в Цицероне. Вышедши через свой дар слова в люди из ничтожества, он держал свое красноречие к услугам богатого и знатного, и раболепствовал аристократии, забыв свое собственное происхождение. Притом защищать Милона повелевало Цицерону чувство благодарности, так как Милон был главным орудием в его возвращения. Таким образом Саллюстий явился обвинителем Милона, а Цицерон его защитником. Естественно, что при столь разных мнениях, они враждовала друг с другом, и не щадили один для другого ругательств. К этому времени по всей вероятности относятся речи Цицерона против Саллостия и Саллюстия против Цицерона, если только эти речи, как лучше было бы для чести и того и другого великого человека, не подложные. Как бы то ни было, а антагонизм и взаимное недоброжелательство Саллюстия и Цицерона не подвержены сомнению.
Суждение Милона было весьма важным событием; оно в то время сосредоточивало на себе все внимание Римского народа. Много голосов было в пользу Милона, а еще более против него. Цицерон, от которого мы имеем такую прекрасную и сильную речь в защиту Милона, принес ему мало пользы. Вышед говорить речь, он совершенно растерялся, едва сказал несколько несвязных слов и сошел с возвышения. Милон осужден был в ссылку и удалился в Массилию (теперь Марсель), где спокойно дожил свои век. Огромное его имущество все было продано на уплату не менее значительных долгов, нажитых Милоном вследствие его щедрости и честолюбивых видов. С удалением Милона остыло против него общественное негодование, и друзья Милона воспользовались этим, чтобы отплатить тем же приверженцам Клодия. Таким образом Руф, Мунаций и Секст, письмоводитель Клодия, было приговорены к строгому наказанию за возбуждение народа к беспорядкам, следствием которых было сожжение Гостилиевой Курии и разграбление Лентуллова дома.
На этот раз Саллюстий избег наказания, но враги его не замедлили найти случай отмстить ему самым чувствительным образом. В 704 году от построения города, цензоры Аппий Пульхер и Пизон, производя установленный, через каждые пять лет, пересмотр Сената, признали Саллюстия недостойным в нем участвовать за его дознанную безнравственность и соблазн женщин. Саллюстий оправдывался, говорил, что он оставил преследование замужних женщин, и довольствуется женщинами низшего разбора; как бы то ни было, но его исключили из числа сенаторов.
[страницы XX-XXI потеряны]
навсегда невозможна, заменить аристократию - монархиею. В это время Саллюстий снова вступил на политическое поприще в должности квестора и, через посредничество Цезаря, опять принят в Сенат, через два года после того, как был из него исключен. Прежний порядок вещей рушился. Сенат, своим декретом сделав в одно и тоже время Цезаря диктатором, Консулом и трибуном народным - должности, по закону несовместимые в одном лице - уничтожил народное правление и установил монархию.
Покорив Египет и победив Фарнака, Цезарь возвратился в Рим в 708 году. В этом году Саллюстий получил должность претора. Около этого времени, будучи сорока лет от роду, Саллюстий женился на Теренцие, жене Цицерона, с которою он развелся. Самое это обстоятельство указывает на постоянную вражду, бывшую между Саллюстием и Цицероном.
Саллюстий сопровождал Цезаря в его Африканском походе. В Африке приверженцы Помпея, под предводительством Сципиона и Катона, еще сопротивлялись власти Цезаря. Он приказал Саллюстию вести в Капую и оттуда перевести в Африку десятый легион и другие войска ветеранов. Изнуренные долговременною службою и желая наконец насладиться давно обещанными плодами трудов и усилий, они отказались идти далее. Саллюстий не мог их убедить ничем и едва сам спасся от их бешенства. Впрочем Цезарь и находчивостью смирил воинов и склонил их исполнить его волю. Во время Африканской компании, Саллюстий неоднократно исполнял важные поручения Цезаря. Так, вскоре после высадки войска на берег Африки, Цезарь, опасаясь недостатка в съестных припасах, отправил Саллюстия с частью флота, к острову Церцине овладеть находившимся там хлебными запасами неприятеля. Цезарь в этом случае отдал приказание Саллюстию в выражениях, показывающих, что он привык на него полагаться; "я не смотрю на то, - сказал Цезарь - приказанное мною удобоисполнимо или нет, а исполни его во чтобы то ни стало. Обстоятельства не допускают никакого отлагательства и никакой отговорки". Поручение Цезаря Саллюстий пополнил скорее и легче, чем сам ожидал. При виде его кораблей, квестор Децимий, от имени неприятеля командовавший на острове Церцине, бежал оттуда в лодке. Жители острова отдались без сопротивления Саллюстию и он, не обнажая меча, овладел огромным запасом хлеба. Нагрузив им все находившиеся у него транспортные суда, он возвратился к Цезарю. По счастливом окончании Африканского похода, Цезарь наградил Саллюстия, отдав ему в управление с званием проконсула и главнокомандующего войсками, всю Провинцию Римскую в Африке. Она заключала в себе Береговую Либию, Нумидию и Мавританию от Карфагена до самого Океана. Находясь тут в Африке, Саллюстий напал на мысль описать происходившую в ней войну Югурты с Римлянами. Личное знакомство с местностью и с жителями и некоторые туземные памятники письменные, например книги Гиемпсала ( о которых упоминает Саллюстий) дали ему обильные материалы для этого сочинения. Притом предмет его был такого рода, что давал возможность Саллюстию высказать свою симпатию к народу, ненависть к аристократии и свой взгляд на несогласия, волновавшие граждан вечного города. Саллюстия современники обвинили, что, управляя Африкою, он поступал с нею хуже, чем с неприятельскою областью во время войны и ограбил ее. Историк Дион Кассий подтверждает это поведение Саллюстия и говорит, что оно тем недостойнее, что так резко противоречит его правилам умеренности и бескорыстия, столь красноречиво высказанным им в его сочинениях.
Нажив себе огромное состояние в Африке, Саллюстия остальное время своей жизни провел спокойно, удаляясь от дел, в довольстве и в роскоши. Он купил себе обширное пространство земли на Квиринальской горе, в части Рима, называемой Высокая Тропа (alta semita), отличавшейся возвышенным местоположением и прекрасными видами на Рим. Тут Саллюстий построил себе дом обширный и великолепный, храм Венеры, цирк и бани; кругом развел он роскошные сады, в течение длинного ряда веков носившие ею имя. Сады эти были украшены многими изящными статуями; некоторые из них дошли и до нашего времени. По смерти Саллюстия сады его сделались достоянием императоров Римских, и они проводили здесь дни в неге и в наслаждении. Не довольствуясь великолепным домом в Риме, Саллюстий купил себе поместья и роскошную виллу Цезаря в Тибуре (нынешнее Тиволи) в четырех милях от Рима. Это было любимое местопребывание замечательных людей того времени. Девять лет остальной жизни своей, сойдя с политического поприща, провел Саллюстий, занимаясь историческими трудами и пользуясь обществом Мессалы Корвина, Корнелия Непота, Нигидия Фигула и Горация, жившего также в Тибуре на даче, подаренной ему Меценатом. Саллюстий скончался в 718 году, в консульство Корнифиция и Помпея младшего, на 51 году жизни. После него осталась вдова - Теренция; она вышла замуж в третий раз за Мессала Корвина и, когда тот умер, в четвертый раз за Вибия Руфа; она умерла, пишут ста семнадцати лет от роду. Жаль, что жизнеописание Саллюстия, сочиненное Асконием Педианом, не дошло до нас; тогда мы знали бы более подробностей о жизни этого, столь замечательного, человека. Грамматик Харизий Созипатер упоминает еще об одной древней биографии Саллюстия, также равно для нас утраченной. Сохранилось несколько бюстов Саллюстия и медалей с его изображением; если верить им, то у Саллюстия было лицо благородное и умное, соответствующее высоким правилам благородства и нравственности, которыми дышат его сочинения. Саллюстий не имел детей; наследником его имени и имущества был внук его сестры; ни он ни другие его потомки, которых имена изредка попадаются в летописях Рима, не сделали ничего достойного памяти их великого предка.
Что касается до исторических трудов Саллюстия, то они нашли себе, по общему уделу всех человеческих произведений, порицателей. Самую сжатость его слога, столь обильного мыслями и бедного словами ставили ему в вицу. Любовь его к словам и выражениям старинного языка также осуждали многие. Но совершенного нет на земле ничего. Исторические же труды Саллюстия - истинно художественные произведения и по идее и по осуществлению. Глубокая обдуманность мыслей, пережитых и перечувствованных автором, оживляющая постоянно ход событий, план произведения, вполне оконченный, краткость, но точность и меткость выражений - все это заслуживает удивления и уважения. Отбрасывая мелкие черты событий, Саллюстий умеет из них выбирать существенное, и в своей краткости говорить более понятию и чувству каждого, чем многие писатели, оставившие после себя целые томы. Саллюстия нельзя начитаться довольно; каждый раз находишь в нем что нибудь новое; можно сказать, что в его сочинениях сколько слов почти столько же мыслей, и мыслей высоких и здравых.
Москва.
1857.
Февраля 15-го.
1. Каждому человеку, желающему отличиться от прочих животных, надобно стараться всеми силами, чтобы не провесть жизнь свою в забвении и не уподобиться скотам, в которых действуют одни низкие побуждения природы. Человек состоит из духа и тела: первое управляет последним, как своим рабом; первым мы уподобляемся богам, а второе имеем общим со всеми животными. А потому, мне кажется, приличнее гордиться творениями ума, чем силы физической и увековечить память о себе, сколько то можно по кратковременности нашей жизни. Добиваться богатств или волочиться за красотою - это непрочно и ненадежно; доблесть же всегда и во всякое время дает прочную славу. Долго спорным вопросом было у людей: в военном деле, что имеет более важности, сила тела или ума: не начиная еще дела, надобно его хорошенько обдумать, а обдумав, надо силы, чтобы привесть решение в исполнение. Итак, собственно говоря, и та и другая порознь слабы и недостаточны и нуждаются во взаимной одна другой помощи.
2. С первых времен добивались верховной власти люди, одни дарами ума, а другие силами Физическими. Тогда не так еще сильно действовала алчность; каждый довольствовался своим. В последствии времени в Азии Кир, а в Греции Лакедемоняне и Афиняне начали покорять города и народы, имея поводом к войне лишь страсть к господству и полагая славу в обширности владений; тогда-то и опасности и обстоятельства дела показали, что и в войне ум играет главнейшую роль. Если бы люди, обладающие верховною властию, имели одинаковые способности и добродетели и для войны и в мирное время, то не так бы часто случались перевороты, и события истории человеческой не представляли бы такого хаотического разнообразия. Теми же средствами и доблестями власть упрочивается и поддерживается, какими приобретена сначала. Когда же деятельность и труд сменится праздностью, справедливость и умеренность уступят свое место дурным страстям, то перемена нравственности влечет за собою и перемену счастия; а потому власть всегда бывает уделом достойнейшего. Земледелие, торговля, искусства - все это зависит от доблести человеческой. Но большая часть людей предпочитают насыщение желудка и сон всему, не возделывают ума и не обогащают его, а проходят поле жизни, как странники без цели, против закона природы пожертвовав всем телу, душу же считая за бесполезное бремя; жизнь и смерть таких людей равно предаются забвению. Только тот, по моему, достоин жить и пользоваться жизнью, кто, избрав своей деятельности благородную цель, добивается славы или прекрасными деяниями или прекрасными произведениями. А в своем дивном разнообразии сама природа указывает каждому его назначение.
3. Прекрасно - совершить славный подвиг в пользу отечества: прославить его искусными словами также честно; и в мире и на войне можно равно приобресть известность; честь и слава и совершившим славные деяния и их описавшим. И мне кажется, что хотя нельзя сравнить заслуги великого деятеля и великого писателя, однако и описать подвиги других вещь весьма трудная: надобно и чтобы слог соответствовал величию предмета. Если станешь порицать дурные поступки, припишут это зависти и злонамеренности; если же представишь великие подвиги добродетели и чести, то каждый, сообразуясь с мерою своих сил, тому и верит, что может сделать, а прочее считает за вымышленное. С ранних лет, по примеру многих других, я искал славы служить своим соотечественникам в общественных делах, но там встретил много препятствий. Я увидел, что умеренностью, скромностью, ничего не добьешься там, где все берется подкупом, наглостью и алчностью. Хотя дух мой, чуждый этих начал, и презрел их, однако я по пустому истратил золотые лета молодости, гоняясь за мечтою честолюбия. Сознавая дурные нравы и поступки других, я все таки терзался наравне с ними жаждою почестей и славы, и успехи других меня мучили.
4. После многих несчастий и тревог улеглись мои страсти, и я решился устранить себя от участия в ведении общественных дел; но я взял намерение не терять по пустому золотого времени в лени и праздности; охота и земледелие - занятия рабские - меня не удовлетворяли. Но возвратился я к любимым мною занятиям, от которых отвлекло меня гибельное честолюбие. И хочу описать деяния народа Римского, наиболее достойные памяти, каждое отдельно: чуждый страха и надежд, я вместе и чужд духа партий, волнующих общество. Итак я опишу вкратце заговор Катилины, сколько могу повернее. Это событие особенно обратило на себя мое внимание и свежестью злодеяния и его важностью. Не описывая еще событий, коснемся в общих чертах характера главного деятеля.
5. Люций Катилина родился от именитого рода, обладал великою силою и духа и тела, но вместе дурными, развращенными наклонностями. С юных лет любимою мечтою его были междоусобия, убийства, грабежи, домашние несогласия, и в них провел он первые годы: тело свое он приучил переносить в высшей степени голод, стужу и всякие лишения. Он имел дух неукротимый, смелый и хитрый. обладал искусством притворяться: жадный до чужого, был мотом на свое. Покорный влечению пылких страстей, красно говорил, но в речах его мало было обдуманности. Обширным умом своим он обнимал всегда обширные планы. Еще свежий пример Люция Суллы возбудил в нем неумеренное желание быть главою государства, и лишь бы достигнуть верховной власти, он не отступил бы ни перед каким злодейством: все средства к достижению цели были для него равно хороши. Неукротимый дух его тревожился еще недостатком денежных средств и сознанием прежних злодеяний; и то и другое приобрел он в вышеупомянутых любимых занятиях своей молодости. На успех подавали надежду испорченность нравов общества, в котором господствовали противоположные, но равно вредные, пороки, корыстолюбие и роскошь. Самый предмет требует теперь коснуться нравов общества и для этого возвратиться к старым временам, вспомнить предков наших и то - какими правилами руководствовались они и на войне и в мире, как они возвеличили отечество и как, мало помалу, уклоняясь от них, оно теперь дошло до высшей степени нравственной порчи и развращения.
6. Город Рим, как мы знаем по преданию, построен жителями Трои, ушедшими оттуда под предводительством Энея и искавшими места для поселения. Они сроднились с туземцами, племенем диким, любившим вольность, не знавшим ни власти, ни закона. Оба племени, столь различные, соединясь в один город, скоро срослись в один народ, и самое различие языка и нравов исчезло совершенно и удивительно как скоро. Новый народ быстро рос в могуществе, приобретая и новых граждан и распространяя владения. По естественному ходу вещей человеческих, его процветание возбудило зависть соседей; они восстали войною; но много тогда нашлось нам друзей и союзников,, большая же часть от страха предпочли лучше оставаться спокойными зрителями вне опасности. Но Римляне поспевали везде; не упускали из виду домашних дел и вели войну, ободряли друг друга; шли всегда на встречу врагу, его не дожидались, а умирали за отечество, за близких, за свою вольность. Отразив угрожавшую им собственно опасность доблестью, они спешили на помощь союзникам, предпочитая делать благодеяния другим, чем принимать от них, и тем заслуживая их признательность. Управлялись они законами, а надзор за исполнением и власть предоставляли государям (Reges). Вся же забота правления лежала на выборных людях, ветхих летами и здоровьем, но сильных здравым умом и опытностью; отцами именовались они из почтения к их летам или к возложенной на них заботе. В последствии времени власть одного государя, много сначала содействовавшая к сохранению и приумножению общества, переродилась в тиранию; тогда, переменив закон, власть наши предки разделили между двумя начальниками; в этом они думали поставить лучшую препону произволу и злоупотреблению власти, столь свойственному для человека.
7. Тогда то открылось широкое поле честолюбию и деятельности; при прежнем порядке вещей доблесть была опаснее порока и высокие дарования возбуждали зависть и подозрение. Тогда же государство разом быстро процвело; всеми овладела жажда славы и чести. Юное поколение с ранних лет посвящало себя трудам военным и приучалось к ним в лагерях: гордились тогда блестящим оружием и резвыми конями, а не любовницами и пирами. А для таких людей не было труда свыше сил, не было мест неприступных, не было врага, которого бы они устрашилися; их доблесть не знала препон. Одно соревнование славы и чести управляло ими; поразить неприятеля, взойти на окоп - лишь бы то было в глазах других - не стоило ничего; в этих подвигах были их лучшие сокровища, в них они заслуживали благородство и похвалу. Добиваясь славы, они не были скупы на деньги; в первой не знали меры, в последних довольствовались немногим. Припомнил бы я здесь, как и где народ Римский с малою силою поразил огромные полчища врагов и взял с бою города, укрепленные природою, но это отвлекло бы меня надолго от моего рассказа.
8. Счастие управляет поистине во всем и везде; по прихоти своей, больше, чем по правде, оно то затмевает, то прославляет дела человеческие. Конечно и по моему мнению деяния Афинян велики и славны; а все молва о них превосходит действительность. Там возникли писатели с великими дарованиями; они-то по вселенной прославили деяния Афинян, как не имеющие себе равных. Великие умы писателей изобразили подвиги их столь превосходными, сколько достало слов, и не слова свои поверяли действительностью, но для самой действительности мерилом было их красноречие. Народ Римский не имел никогда такого обилия писателей, не по недостатку умов, но чем кто был умнее, то и деятельнее. Силам ума соответствовало его применение. Предпочитали красно действовать тому, чтобы выражаться красно, и всякой искал сам заслужить похвалу другого за свои действия, чем повествовать о чужих подвигах.
9. Таким образом и в домашних делах и в военных наши предки ставили выше всего добрую нравственность; единодушие господствовало между ними, и корыстолюбию не было места.
К справедливости и добродетели побуждали их не законы, а внутреннее расположение; ненависть и злобу они обращали на одних врагов; между собою же сограждане не знали иного состязания, кроме о доблести. Щедрою рукою приносили они жертвы богам, в доме были бережливы и свято чтили дружбу. Этими двумя средствами - мужеством на войне, справедливостью в мирное время - возвеличили они себя и отечество. Лучшее доказательство их доблести заключается в том, что история более сохранила нам примеров ослушания тех, которые, предпочитая мужество дисциплине, не дождавшись приказания, устремлялись на бой, или тех, которые, слыша отбой, не хотели отступать, чем тех, которые бы дерзнули оставить свои знамена или позволили бы себя неприятелю вытеснить с поля. В мирное же время история их нам представляет много примеров, что они нанесенные им обиды предпочитали прощать, чем мстить за них.
10. Такими-то подвигами мужества и справедливости возвеличилось наше отечество: сильные властители и народы многочисленные покорились силе Римского оружия; Карфаген, завистник Римского величия, пал и разрушен до основания; все земли и моря испытали силу Римлян; тогда судьба ожесточилась на нас, и начались беспорядки. Предки наши среди трудов, опасностей, затруднительных обстоятельств, не имели времени думать о праздности и роскоши - главном предмете наших забот и скорее считали их тяжелым бременем. Сначала проявилось желание денег, а потом власти; оно-то и было источником всего зла. Чувство корыстолюбия не терпит и вытесняет мало помалу добродетель, честность и вообще хорошие наклонности; оно учит гордости, бесчеловечию, презрению ко всему божественному, научая, что все продажно. И честолюбие заставляет многих людей брать на себя личину того, чего нет, учит говорить одно и думать совершенно другое, учит дружиться и ссориться не по правде, а по расчетам, не столько быть добрым, сколько казаться им. Не вдруг приобрели силу эти пороки: сначала их обуздывали; но мало-помалу они везде проникали, как яд заразительный, и изменили нравы общества; власть Римлян, прежде основанная на справедливости и добродетели, сделалась теперь тяжкою и несносною.
11. Сначала волновало умы более честолюбие чем алчность, и надо признаться, что оно извинительнее, в нем есть тень хорошего. И достойный человек наравне с недостойным добивается власти, почестей и славы, но разными путями: первый идет своею прямою дорогою; последний, за недостатком истинного дарования, прибегает к хитростям и интригам. Алчность ищет одних денег, а они одни никогда не могут быть целью жизни и деятельности умного человека; она имеет в себе вредное начало: портит и расслабляет и дух и тело; она не знает меры и пределов; и нужда и изобилие равно дают ей пищу. А с тех пор как Сулла, добившись верховной власти оружием, свои добрые намерения сменил злыми деяниями, начался произвол жадности и корыстолюбия; все сделалось добычею хищения; наперерыв стали присваивать друг от друга дома, земли, имущества. Победители не знали меры и границ, не было неистовства, которого они не испробовали бы на своих соотечественниках. Притом то войско, которым начальствовал Л. Сулла в Азии, было им избаловано, против прежних обычаев, неумеренною щедростью и снисходительностью; этим он хотел его привязать к себе. Самая природа тех краев своею очаровательною прелестью изнежила суровую природу солдата, жившего в праздности: здесь приучился он к сладострастию, к пьянству; здесь узнал цену драгоценным вещам и пышным одеждам; тайно и явно старался он их себе присвоить; потерять уважение к святынь, он грабил самые храмы и, ославленный корыстолюбием, не различал уже священного от обычного. Такие люди пользовались победою без милосердия, побежденному они ничего не оставляли. Да и естественно: какой ждать умеренности от грубых солдат, упоенных победою, когда и мудрец не всегда может управлять собою и воздержаться при счастии!
12. Тогда богатство взошло в честь; оно сделалось источником власти, могущества и славы. Тогда притупились добрые наклонности, бедность стала предметом укора, а на честность стали смотреть подозрительными и недоверчивыми глазами. Для молодых людей особенно богатство сделалось проводником корыстолюбия, неумеренности и надменности; лишь бы пожить, а в средствах к тому не стали разборчивы; истратив свое, шли за чужим; скромность, стыд, уважение к божественному были забыты, одно осталось - неумеренность желаний. Сравни городские и загородные дома, из коих каждый стоит почти города, с храмами, воздвигнутыми набожностью наших благочестивых предков; лучшим украшением их было усердие, а дома свои они возвеличивали и украшали славою; у побежденных они отнимали только возможность вредить. Ныне же недостойные люди простерли свое злодейство до похищения у союзников всего того, что наши великие предки оставляли побежденным, так что теперь за правило принято, что власть узнается только по возможности вредить и делать зло.
13. Припоминать ли мне - а кто того не видел, не поверит - как простые граждане сравнивали горы и творили моря? Эти люди, можно сказать, сами издевались над своими богатствами; чем тратить их честию, они предпочли истерять их на вздор и гнусности. Сладострастие, распутство затмило умы всех; утонченность разврата думала победить в своей прихоти законы природы; а женщины вовсе забыли о стыде. Притупленный вкус собирал себе пищу со всех земель и даже морей. Естественный, природою назначенный, образ жизни вовсе извращен; спали не тогда когда хочется, а для занятия; чувство голода, жажды, усталости им стало вовсе неизвестно; все потребности природы избытком сладострастия они заглушили в самом зародыше. Соблазнительный пример пагубно действовал на юное поколение: не имея средств собственных к такому образу жизни, для приобретения их, молодые люди решались на все злодеяния. Давать полную волю страстям, ни в чем себе не отказывать - это значило, по их мнению, жить; а лишь бы пожить и приобресть на то средства - они готовы были решиться на все.
14. При такой испорченности общества, Катилине не трудно было окружить себя многочисленною толпою товарищей, людей ему подобных, представителей всякого рода пороков и злодеяний. Все те, которые отцовское имение прожили на картах, женщинах и вине, а равно и те, которые приобрели большие долги, выкупаясь деньгами от достойного возмездия за преступление; даже отцеубийцы, святотатцы, люди, или уличенные судом или страшившиеся закона не без основания; люди, для которых клятвопреступление и кровь соотечественников служили пищею и средством к жизни; одним словом - все исчадие преступления и нищеты, все, кому совесть не давала покоя - те все были друзья и приятели Катилины. Да и если случалось человеку неразвращенному попасть в его общество, то и тот скоро становился таким же, как и прочие, от постоянного с ним обращения и от его соблазнов. Но главное внимание Катилина обращал на молодых людей, которых еще неустановившиеся понятия и не созревшие опытностью умы, были легкою добычею его обольщений. Он служил их страстям, столь сильным в эти лета, иным доставлял любовниц, иным покупал коней и собак; одним словом не жалел ни денег, ни скромности своей, лишь бы привязать их к себе. Дошла молва, что круг юношества, посещавший дом Катилины, не слишком берег чувство стыдливости, но это обвинение, я полагаю, произошло более от догадки, чем от положительных фактов.
15. С первой молодости Катилина погряз в распутстве; он растлил дочь одного именитого человека и жрицу Весты; все, запрещенное законом и приличием, имело в его глазах особенную прелесть. Наконец он влюбился в Аврелию Орестиллу, прекрасная наружность которой скрывала самое развращенное сердце. Она долго колебалась отдаться Катилине, опасаясь уже взрослого пасынка; но Катилина уничтожил её сомнение, умертвив его, как это почти неподвержено сомнению, и таким образом удовлетворил своему гнусному желанию. Это преступление не давало ему покою и побуждало к новым; его развращенный дух, исполненный ненависти и к людям и к богам, не знал покою и отдыха; совесть мучила и терзала его своими укорами. Самое его лицо и наружность носили на себе печать отвержения; бледное лицо, тусклые и отвратительные глаза, походка прерывистая, то скорая, то медленная, все свидетельствовало о человеке или безумном или преступном.
16. Привлекши в свое общество молодых людей разными обольщениями. Катилина приучал их к злодеянию разными способами; он из них делал лжесвидетелей, учил подписываться под чужую руку; мало помалу разрушал он в них чувство чести, учил пренебрегать и стыдом и страхом наказания; а искоренив в них всякую искру добра, вел их от злодеяния к злодеянию. За случаем у него недостатка не было; если не было виновных в его глазах, он и невинных грабил и убивал; как будто опасаясь, чтобы в бездействия не отвыкли и дух и руки от злодейств, он совершал их беспрестанно, равнодушно и как бы от нечего делать. В таких-то себе подобных людях полагал свою опору и надежду Катилина, тем более, что все чувствовали страшную тяжесть долгов; а бывшие служаки Суллы, прожив все имение неимоверною расточительностью, с сожалением вспоминали о своем прежнем торжестве и огромной добыче и ждали с нетерпением новой междоусобной войны. Катилина замыслил подчинить себе отечество. В Испании вовсе не было войска; Кн. Помпей в отдаленных краях вел войну; Катилине открыт был путь к консульству; сенат ничего не подозревал; все было тихо и спокойно и все по видимому обещало успех Катилине.
17. В июньские Календы, при консулах Л. Цезаре и К. Фигуле, Катилина позвал порознь своих друзей; на одних действовал убеждениями, а на других разного рода искушениями; знакомил их с своими средствами и надеждами, говорил, что отечество беззащитно, обнадеживал на успех и на большую добычу в случае его. Изведав расположение умов, Катилина собрал всех тех, кто находились в самых стесненных обстоятельствах и обладали наибольшею смелостью. Тут присутствовали из сословия сенаторов П. Лентул Сура, П. Автроний, Л. Кассий Лонгин. К. Цетег, Пуб. и Сервий, сыновья Сервия Суллы. Л. Варгунтей, Кн. Анний, М. Порций Лекка, Л. Бестия. К. Курий, а из всаднического сословия М. Фульвий Нобилиор, Л. Статилий, П. Габиний Капито, К. Корнелий; много было и людей именитых из колоний и муниципий; еще больше, только скрытнее, участвовали в заговоре и такие люди хорошего рода, которые жаждали перемены более от честолюбия, чем от нужды или другой какой причины. Вообще молодежь, а особенно благородная, более или менее желала успеха Катилине: и те даже, которые имели возможность ничего не делать и жить роскошно и пышно, и те, в надежде неверного, жертвовали верным и предпочитали войну миру. Современники полагали, что даже М. Лициний Красс знал об умысле Катилины: ненавидя Помпея и завидуя видеть его со главе большого войска, он рад был противопоставить ему какого бы то ни было соперника; при том, в случае успеха заговора, он надеялся играть в нем первую роль.
18. Прежде этого была попытка ниспровергнуть существовавший в государстве порядок вещей, только менее значительная, главою которой был также Катилина. Я о ней сообщу все, что знаю. Консулами были еще Л. Тулл и М. Лепид, выбранные же вновь консулы П. Авроний и П. Сулла были обвинены в подкупе избирателей и уличены в нем. Немного спустя, Катилина искал консульства; но как он в это время судим был за взятки, и в предоставленный законом срок не успел оправдаться, то и не был допущен к выбору. В это время Кн. Пизон, молодой человек именитого рода, с характером смелым и решительным, честолюбивый и вместе бедный, пытался ниспровергнуть существующий в государстве порядок вещей, подстрекаемый бедностью и вместе дурными наклонностями. Катилина и Автроний, около Нон Декабрьских[1], составили с Пизоном заговор, в Январские календы[2] умертвить консулов Л. Котту и Л. Торквата среди Капитолия, сами себя провозгласить консулами, а Пизона отправить с войском и овладеть обеими Испаниями. Умысел узнали; тогда заговорщики решились его отложить до Февральских Нон[3] и на этот раз хотели погубить уже не одних консулов, но и очень много сенаторов. И это злодеяние, не слыханное от построения Рима, совершилось бы непременно, если бы сам Катилина не поспешил преждевременно дать перед зданием сената сигнал условленный своим товарищам тогда, когда они еще не все с оружием в руках были в сборе. По неудаче этой второй попытки и самое предприятие на этот раз оставлено.
19. Скоро после того Пизон быль выбран квестором и в должности претора послан в ближнюю Испанию; этим он одолжен был помощи Красса, на содействие которого могли рассчитывать все враги Помпея. Да и сенат охотно давал ему должность, чтоб только от него избавиться; в это время, по мнению людей благонамеренных, уже другого средства выйти из затруднения не оставалось; притом самое могущество Помпея начинало быть страшным. Пизон скоро на походе убит был Испанскими всадниками, находившимися в его отряде: одни говорят - за то, что в исправлении власти он был несправедлив и жесток; иные же объясняют, что эти всадники были старинными и верными клиентами Помпея и хотели не без его ведома сослужить ему этим службу; да и кажется Испанцам не в первое было сносить жестокое правление, а подобного злодейства до тех пор они не совершали. Решение этого дела оставляем в стороне и, сказав довольно о первом заговоре, возвратимся к нашему предмету.
20. Катилина собрал своих приятелей к себе в дом и, хотя он уже не раз с каждым в особенности говорил об этом, однако же счел за нелишнее убедить их всех. С этою целью он их отвел в отдаленную часть дома и, удалив всех лишних свидетелей, начал говорить к ним в таком тоне:
"Если бы не был убежден я в ваших силах и в вашей ко мне верности, то вотще улыбалась бы нам судьба; вотще бы она предлагала нам великую будущность и власть необъятную. Опасайся я лени или злонамеренности, не стал бы я верным жертвовать для неверного. Но в важных обстоятельствах убедился я в ваших силах и в верности вашей ко мне; а потому и задумал вместе с вами совершить великое и славное дело. Я понял, что у нас с вами один образ мыслей; а смотреть на все одними и теми же глазами, иметь одни убеждения - это-то и есть прочная дружба; мои задушевные мысли вы уже каждый порознь давно узнали. Но дух мой воспламеняется все более и более, представляя себе, что наша будет за жизнь, если мы сами не вооружимся за свою свободу. С тех пор как власть в государстве сделалась достоянием и как бы наследством немногих - им цари и властители платят дани, для них живут народы и племена; мы же все прочие, какова бы ни была наша доблесть, каковы бы ни были наши дарования, каков бы ни был наш род, все составляем толпу безо всякого значения и влияния. Можно сказать, мы их рабы, тогда как если бы республика не была пустым словом, то они бы перед нами ползали во прахе. Власть, могущество, сокровища они присвоили себе; нам же они оставили - обманутое честолюбие, одни опасности, преследования суда и нищету. Доблестные товарищи, доколе мы будем сносить все это? Лучше же умрем, но с сознанием своего достоинства, чем жить в забвении и в угнетении, или быть игрушкою надменности других; да эта самая позорная жизнь - и та в их произволе. Впрочем призываю богов и людей в свидетели, все это зависит от нас, от нас зависит наше торжество. У нас ли недостает сил, у нас ли недостает ума? У них же лета и роскошь сокрушили то и другое. Нам только нужно начать, а прочее все сделается само собою. Можно ли, имея мужественный дух, сносить, что они зарылись по горло в сокровищах и тратят их, срывая горы и вырывая пруды, подобные морям; а у нас нет денежных средств и на самые действительные и крайние нужды; у них двое и более домов, а у нас и своего домашнего угла нет. Они украшают свои жилища картинами, статуями, дорогими вещами, разрушают новые строения для удовольствия только переставить на другое место, всеми возможными средствами тратят деньги на излишества, но, несмотря на необузданность своих желаний, не знают конца своим сокровищам. У нас дома - нищета, выйти из дому - кредиторы не дают покою; в настоящем - жизнь бедственная, в будущем еще более. Скажите же, что они нам оставили кроме души в теле. И так пробудитесь, мужайтесь! Вот она, столь вами всегда желанная свобода, а за нею, как достойная награда судьбы победителям, - сокровища, честь, слава! Не слова мои пусть говорят за меня, а обстоятельства времени и собственно наши плохие, нищета и несметная добыча, какую нам доставит победа. Я за одно с вами, в начальники ли, в товарищи ли вы меня возьмете; и душою и телом я ваш. Совершить все я надеюсь как только буду консулом. Но может быть, не обманываюсь ли я, судя по себе, может быть вы имеете более расположения рабствовать, чем повелевать"?
21. С удовольствием слушали Катилину люди, в которых не было искры добра, которые и в настоящем и в будущем помышляли только о зле; возмутить порядок - и то уж для них была самая желанная и достаточная цель. Впрочем многие стали расспрашивать Катилину о цели восстания, о наградах в случае победы, о средствах ее приобресть. Катилина обещал уничтожение долговых обязательств. гонение на богатых, сулил им чины и должности. сулил чужое имение, одним словом все то, что победа дает самого обольстительного для страстей победителя. Он сообщил, что Пизон в ближней Испании и П. Ситий Ницерин, с войском стоявший в Мавритании - его единомышленники; что вместе с ним ищет консульства К. Антоний, его друг и приятель, которого тесные обстоятельства заставляют его решиться на все, что с таким товарищем консульства он непременно приведет свой умысел в исполнение. При этом не приминул Катилина осыпать ругательствами всех благонамеренных граждан, а своих каждого поименно превозносил похвалами: одного он обнадеживал скорым концом нищеты, льстил алчности другого, иных пугал страхом наказания и бесславия и всем ставил в пример торжество Суллы и тех, коих оно обогатило. Видя во всех усердие к своему умыслу, Катилина распустил собрание, взяв с них слово поддерживать его в искательстве консульства.
22. Современники многие рассказывают, что Катилина, приводя к клятве товарищей своего злодейского умысла, пил с ними человеческую кровь в чашах, смешанную с вином. Потом, когда после страшных заклинаний, как бывает в таинственных священных обрядах, все пили этот ужасный напиток, то он им открыл свои намерения. Поступил он так - повествуют - для того, чтобы, сделав всех их соучастниками страшного злодейства, тем самым заставить быть единодушнее. Впрочем, это и многое другое о Катилине иные приписывают изобретательности тех, которые, стараясь смягчить ненависть, в последствии бывшую к Цицерону, преувеличивали меру злодейства, в его виновниках им наказанную. Что касается до меня, то я не ручаюсь за истину столь важного факта.
23. В этом собрании участвовал К. Курий; роду он был не последнего, но самой дурной нравственности; своими бесчестными и дурными поступками он навлек на себя такой позор, что цензоры исключили его из курии. В нем было столько же пустого, легкомысленного тщеславия, сколько и решимости на все злодейства; ни для его рук, и и для языка ничего заветного не было: у него никак не могло удержаться то, что он слышал; даже своих собственно злодейств он не скрывал, а как бы ими гордился. Он был уже давно в любовной связи с Фульвией, женщиной рода не простого. Он начинал уж быть в немилости у нее, потому что, по плохим своим обстоятельствам, являлся к ней с пустыми руками. Вдруг он стал хвалиться - то сулил ей золотые горы, то стращал ее смертью в случае её неповиновения, и вообще стать более заносчив и дерзок против прежнего. Фульвия не долго было узнать от него причину такой перемены, а узнав об опасности, угрожающей обществу, она сообщала о ней многим, не именуя только, от кого слышала. Это обстоятельство побудило граждан вверить консульство М. Туллию Цицерону; прежде же высшее сословие мучилось завистью, и ему казалось осквернением консульства, если его добивался человек новой, будь он самый достойный; при угрожающей же опасности, надменность и зависть отложили в сторону.
24. Выборы начались и на них провозгласили консулами М. Туллия и К. Антония. Как громом это неожиданное событие поразило заговорщиков; но Катилина не унывал: кипя гневом, он готовил волнение с каждым днем, готовил оружие в благоприятных местах Италии; денег, как своих, так и занятых при содействии друзей, послал в Фезулы к Манлию, тому самому, который в последствии был главою возмущения. В это же время Катилииа приобщил к своему заговору очень много людей всякого рода; между прочим и несколько женщин того разбору, которые сначала в торговле своими прелестями находили возможность жить роскошно, теперь же видели с годами уменьшение доходов, а не прихотей, и нажили большие суммы долгу. Катилина надеялся на их содействие к обольщению городской стражи, к преданию города огню; людей же, в связи с теми женщинами находившихся, они или должны были переманить на его сторону или предать на погубление.
25. Первую роль между этими женщинами играла Семирония; не всякий бы мужчина решился на те дела, какие она делала! Природа и судьба дала все этой женщине; рода непростого, она была хороша собою, довольно счастлива мужем и детьми; знала литературу и Греческую и Латинскую, играла, танцевала отлично, лучше чем сколько это нужно честной женщине; вообще она обладала всеми средствами обольщения. Стыдливость и скромность для неё были последним делом; равно не щадила она ни денег, ни своей доброй славы; а до того была страстна и пылка, что чаще сама искала мужчин, чем была предметом их искательства. Изменить данному слову, отпереться от вверенного ей, очертя голову участвовать во всех неистовствах распутства и злодейства - для ней это было делом обыкновенным. А сама она была не глупа, сочиняла стихи, шутила остроумно, знала, на кого как действовать и каким языком говорить, то скромным и ласковым, то дерзким и бесстыдным; вообще она обладала всеми очарованиями наружности и самого утонченного кокетства.
26. Устраивая свои дела, Катилина не терял надежды быть консулом в следующем году; лишь бы добиться консульства, а то он надеялся управлять Антонием по своему произволу; между тем Цицерону всеми средствами рыл яму; тому впрочем не было недостатка самому ни в проницательности ума, ни в хитрости. С самого начала своего консульства, Цицерон умел, через Фульвию, разного рода обещаниями, так подействовать на Курия, что он передал ему все замыслы Катилины; Антония же он удовлетворил уступкою провинции, и тем убедил его не замышлять ничего против существующего порядка вещей; охраняли же, хотя и скрытно, Цицерона целая толпа друзей и клиентов. Наступили выборы; но Катилине не посчастливилось его искательство, и ков, затеянный было им против Цицерона на Марсовом поле, тоже не удался. Тогда, видя полную неудачу своих тайных замыслов, Катилина решился начать войну и прибегнуть к самым крайним и отчаянным средствам.
27. И так он разослал: К. Манлия в Фезулы и прилежащую часть Этрурии, Септимия, родом из Камерты, в Пиценскую область, К. Юлия в Апулию, и других своих сообщников по тем местам, где он считал нужным. Между тем он и в Риме деятельно старался привести свой умысел в исполнение, консулу готовил гибель, городу поджог, все выгодные пункты старался занять вооруженными людьми. Сам он постоянно носил при себе оружие и тоже приказывал своим сообщникам, внушал им быть всегда готовыми, не знал покоя ни днем, ни ночью; никакие труды и беспокойства ему не казались тягостными. Не смотря на такую деятельность, ему ничто не удавалось; тогда, среди ночи, он велел М. Порцию Лекке созвать своих главных сообщников и, когда они собрались, он много пенял им за их недеятельность, потом сообщил им, что отправил Манлия в места, готовые к восстанию, и других также, чтобы начать военные действия, что он сам готов отправиться к войску, но прежде нужно погубить Цицерона, который служит главною помехою осуществлению их замыслов.
28. Многие заговорщики были в недоумении и страхе; но К. Корнелий, всадник Римский, и Л. Варгунтей, сенатор, взялись исполнить злодейский умысел; они положили в эту же ночь, по окончании собрания, с толпою вооруженных людей, войти в дом Цицерона, под предлогом его приветствовать, и там думали легко убить его, так как они застали бы его врасплох. Но Курий, услыхав об опасности, угрожающей консулу, немедленно предупредил его об этом через Фульвию. Заговорщики, явившись к дому Цицерона, нашли дверь его запертою и остались при одном бесплодном умысле злодейства. Между тем Манлий волновал в Этрурии простой народ, который был расположен к перемене, чувствуя и большую скудость, да и свежесть обиды: Сулла, как известно, лишил его и полей и почти всего имущества. К Манлию присоединились бродяги и воры, которых немало в той стране, и даже некоторые из поселенцев Суллы, у которых из большой, доставшейся им добычи, ничего не осталось в следствие роскоши и неумеренности.
29. Когда слух об этом дошел до Цицерона, то он был крайне встревожен; с одной стороны с своими частными средствами оберегать город становилось ему затруднительно; с другой стороны он не имел подробных и точных сведений ни о силах, ни о намерениях Манлия; он решился доложить обо всем деле сенату, уже впрочем предупрежденному частными слухами. Тогда сенат, как обыкновенно бывает в затруднительных случаях, определил; "Вверить заботу консулам, как бы общественные дела не потерпели урону." По Римскому закону, таким определением сената давалась правителям власть самая неограниченная собирать войска, вести войну, употреблять и против союзников и против граждан самые строгие меры; в городе и в поле предоставлялась им власть судебная полная; вне же этого сенатского определения ни одно из вышепоименованных прав не принадлежит консулу без соизволения народа.
30. Прошло несколько дней; тогда Л. Сепий сенатор прочел в сенате письмо, присланное, как они сказывал, к нему из Фезул, такого содержания: "К. Манлий взялся за оружие во главе большего сборища, а случилось это событие в шестой день перед ноябрьскими календами[4]". Тут, как обыкновенно водится в подобных случаях, стали отыскивать чудеса и предзнаменования; поминутно доходили слухи, что везде сборища, что повсюду возят оружие, что в Апулии и в Капуе приготовляется восстание невольников. Сенат определяет К. Марция Рекса послать в Фезулы, а К. Метелла Кретина в Апулию и соседние места. И тот и другой возвратились с победою, но недопущения были до триумфа по зависти тех, которые привыкли продавать все, и дозволенное и недозволенное. Претор К. Помпей Руф послан в Капую, а К. Метелл Целер, претор же, в Пиценум, и им там велено собирать войска по мере надобности и обстоятельств. Далее сенат постановил, если кто сообщит подробные сведения о заговоре, составленном против общественного порядка, будь то невольник, дать ему свободу и сто сестерций[5], а если вольный, то безнаказанность за участие в оном и 200 сестерций; притом отправить в Капую и прочие города отряды гладиаторов и расставить их там в количеств, соответствующем важности каждого города; а по городу Риму, по всем его частям, иметь строгие караулы под надзором второстепенных всадников.
31. Все это произвело большое волнение, и самый вид города изменился: место спокойствия и безопасности, бывших плодом долговременного мира, заступили беспокойство и печаль. Везде обнаружилось волнение и страх; не знали места довольно безопасного, не знали человека, которому бы верить; явной опасности не было, тем страшнее казалась скрытная и всякой ее себе воображал по мере своей робости. Особенно подействовало это на женщин: они, при цветущих обстоятельствах государства, уже отвыкли от военного шума, а теперь пришли в трепет, молили небо о пощаде, о милосердии к их малым детям; с нетерпением и жадностью собирали все слухи, бросив свою важность и обычные забавы, трепетали и за себя и за отечество. А неумолимый дух Катилины все стремился к своей цели; он не устрашился ни того, что везде стояли вооруженные караулы, ни того, что Л. Павл, в силу Плавтова закона, позвал его в суд. Катилина явился в сенат, как ни в чем не бывало, притворяясь, что он ничего не знает, и оправдываясь в ложно будто бы возведенном на него обвинении. Тут то консул М. Туллий, отчасти опасаясь присутствия Катилины, отчасти в порыве гнева, произнес красноречивую и исполненную любви к отечеству речь, которую в последствии он издал в свет. Когда он кончил, то Катилина, решившись до конца притворяться, с самым смиренным выражением лица и голоса, стал умолять сенаторов: "чтоб они не верили на него всякому слуху, что он происходит из такого рода и так себя повел с ранней молодости, что от него ничего нельзя ждать, кроме самого хорошего; что ему, патрицию родом, от предков которого и от него самого много оказано заслуг народу Римскому, также не естественно губить общественный порядок, как не естественно заботу о сохранении его вверять М. Туллию, вышедшему из ничтожества." Не щадил он и других ругательств до того, что все потеряли терпение и восстали на него, именуя врагом отечества и отцеубийцею. Взбешенный этим, Катилина воскликнул: "Везде я вижу врагов, они сами гонят меня в гибельную крайность, но, зажженный ими против мена пожар, я погашу развалинами!"
32. Сказав это, Катилина стремительно вышел из сената и удалился домой. Тут, приняв в соображение, что замыслы погубить консула не удались, что предать город пламени стало затруднительно по случаю везде расставленной стражи, он заблагорассудил поспешить собрать и усилить свое войско, прежде чем будут избраны легионы, и захватить многое, что на войне первой важности, а потому с наступлением ночи, с немногими сообщниками, Катилина удалился в лагерь к Манлию. В городе же он оставил Цетега, Лентулла и прочих самых отчаянных заговорщиков, готовых решиться на все; он им поручил, чтоб они всеми силами старались об успехе заговора, о гибели консула, о поджоге города и о всех самых крайних и отчаянных средствах войны, а сам обещался в скором времени с большим войском явиться к городу. Между тем как это совершалось в Риме, К. Манлий от своего имени посылает к Марцию Рексу письмо такого содержания:
33. "Призываем и богов и людей в свидетели, император, что мы взялись за оружие не против отечества и не с тем, чтобы кому-нибудь повредить; мы взялись за оружие, спасая жизнь нашу и самих себя от насилия. Неумолимые ростовщики лишили нас, бедных, несчастных, своею жестокостью и утеснениями, и отечества, и доброго имени, и всего имущества. Для нас уже не существует благодетельного закона предков, который давал свободу должнику в случае отречения его от всего своего имения в пользу кредитора; теперь же и самая жизнь наша отдана на жертву безжалостной строгости ростовщика и претора. Предки ваши имели сострадание к бедствиям народа, они помогали нищете его разными законами; да и недавно, за нашу уже память, с согласия всех благонамеренных граждан, принимая в уважение огромное накопление долгов, повелено было расчет с серебра перевести на медь. Не раз простой народ, то добиваясь власти, то от утеснения правительства, взяв оружие, удалялся от патрициев. Мы же ищем не власти, не богатств, обыкновенного источника всех споров и войн между людьми, неть! - обеспечьте только нам нашу свободу, - все что нам осталось, а она для нас дороже жизни. Умоляем тебя и сенат, примите участие в бедствиях и страданиях ваших сограждан; возвратите нам защиту закона от произвола претора, и не ставьте в крайность - как можно дороже продать нашу жизнь, отмстив прежде за себя".
34. К. Марций отвечал на это: "Если они действительно имеют о чем просить сенат, то пусть они положат оружие и в виде просителей поспешат в Рим; милосердие и снисходительность сената и народа Римского всем известны, и никто еще из просителей не отходил от них без удовлетворения." Катилина же с дороги разослал письма ко всем самым почетным лицам такого рода: "что он терпит напраслину, что, видя ожесточение врагов своих, он уступает обстоятельствам и удаляется в добровольную ссылку в Массилию; чтобы это не сочли, что он сознает за собою какую-нибудь вину, а так поступает он, чтобы восстановить спокойствие отечества и чтобы из-за него не было раздоров." Совершенно в другом роде было письмо, которое К. Катулл прочитал в сенате, как поданное ему от имени Катилины; вот оно, это письмо:
35. Л. Катилина Кв. Катуллу - здравствуй. На деле случилось мне не раз испытать твою ко мне прочную дружбу, и потому я и при нынешней великой опасности решаюсь обратиться к тебе. Не стану защищать перед тобою моих теперешних намерений; но, не сознавая за собой никакой вины, хочу только объяснить тебе мое поведение, и я уверен, что ты его признаешь законным. Меня преследуют оскорблениями и клеветали, меня лишают плода моих трудов и искательств, не допуская меня до первых достоинств в государстве; потому я, по своему обыкновению, принял за свою обиду - обиду всех недовольных нынешним порядком вещей. Не долги заставляют меня так поступать, - ты знаешь щедрость и богатство Орестиллы и её дочери, которые платят даже за чужих; но более всего меня оскорбляет то, что людям недостойным дают ту должность, от которой меня устраняют по ложному предубеждению. В таком положении честь повелевает соблюсть остаток своего достоинства. Я хотел было больше к тебе писать, но мне дали знать, что меня умышляют захватить силою. Пекись об Орестилле, вверяю ее твоей дружбе; заклинаю тебя детьми твоими, не дай её в обиду. Прощай."
36. Катилина провел несколько дней у К. Фламиния Фламмы в области Арретской и там роздал оружие сообщникам, завербованным еще прежде; оттуда он отправился в лагерь к Манлию, окружив себя всеми признаками консульской власти. Когда известие об этом пришло в Рим, сенат объявил и Катилину и Манлия врагами отечества, сообщникам же их, которые, к назначенному сроку, их оставят, даровал прощение, кроме уличенных в уголовных делах. Консулам повелено делать набор; Антоний с войском должен был спешить на встречу Катилине, а Цицерон - оберегать город. Уж в это время как ничтожна сделалась власть народа Римского! От восхода до заката солнца все ему повиновалось, столица его цвела спокойствием и богатствами, и то и другое - цель стремлений смертного; а все-таки были граждане, которые с удивительным упрямством и ожесточением искали гибели отечества и своей собственной. По двум декретам сената, ни один из такого множества сообщников Катилины не польстился на обещанное награждение и не открыл подробностей заговора; а равно и ни один из них не бежал из лагеря Катилины. Так велика была сила нравственной заразы, неизлечимо овладевшей умами многих граждан!
37. Одними участниками заговора не ограничивалось волнение; почти весь простой народ расположен был к перемене и желал успеха Катилине. В этом случае он действовал сообразно с своим всегдашним характером; всегда в обществе те, которые ниже других, находят удовольствие унижать людей достойных и превозносить не стоющих; ненавидя настоящий порядок вещей, они жаждут новизны; всякая перемена для них к лучшему; смуты и волнения им только доставляют удовольствие, потому что им терять нечего. Городская же Римская чернь, по многим причинам, с нетерпением ждала переворота: все те, которые отличались наглостию и бесстыдством, все те, которые позорным образом истратили отцовские достояния; все те, которым не житье было дома от стыда и преступления - все те стекались в Рим. Многие имели постоянно пред глазами победу Суллы, которая доставила многим из его солдат места сенаторские, а другим такие богатства, что они жили в великолепии царском; каждый полагал оружием добиться такой же счастливой участи. Сельская молодежь, недовольная малым вознаграждением за трудную полевую работу, привлечена была в город щедростью общественною и частных лиц, и предпочитала праздную жизнь в городе неблагодарному труду. Вот для таких-то людей общественное бедствие было целью желаний; неудивительно, что люди бедные, необразованные, безнравственные, думали исполнением своих несбыточных надежд принесть пользу отечеству. Да и те которые пострадали от торжества Суллы, которых родные были в ссылке, имущества отняты, самые права вольности ограничены, и те не враждебными глазами смотрели на затевавшийся переворот. Притом партия, враждебная сенату, предпочитала внесть смуты в государство, чем видеть уменьшение своего в нем влияния; это всегдашнее зло, после некоторого отдыха, стало опять главною причиною волнений.
38. В консульство Кн. Помпея и М. Красса власть трибунов восстановлена; молодые люди характера честолюбивого и беспокойного, столь свойственного их летам, заняв эту важную должность, старались польстить народу, черня сенат. Они не щадили ни подкупа, ни обещаний, лишь бы приобрести известность и власть. им противодействовала сильно большая часть патрициев, будто бы в защиту сената, а на деле в защиту своего собственного значения. Надо, одним словом, правду сказать, что в то время, кто ни волновал государство под самими благородными предлогами, одни будто бы отстаивая права народа, другие власть и значение сената, то все действовали, под личиною общественного блага, в пользу своего частного влияния и интереса. В состязании между собою партии не знали умеренности и не разбирали средств; с обеих сторон торжество одних дорого стоило другим.
39. С тех же пор, как Помпей отправился вести войну с морскими разбойниками и Митридатом, значение черни убавилось; власть сосредоточилась в руках немногих; они захватили в свои руки все должности, управление провинциями, одним словом: все. Поставив себя выше законов, они не знали ли страха, ни меры своей власти; других же страхом судебного преследования заставляли держать народ в повиновении. Когда же началось волнение и предвиделась возможность перемены, то, на время скрытое, негодование стало высказываться. Неудовольствие было так сильно, что одержи только Катилина самую незначительную победу, или даже только не проиграй сражения, то общественный порядок рушился бы среди великих бедствий и кровопролития. Конечно, получив успех, Катилина и его сообщники не долго бы им пользовались; усталые и изнемогшие в борьбе, они должны были бы уступить первенство сильнейшему и из победителей сделались бы сами рабами победителя. Многие, не участвовав прежде в заговоре, добровольно отправились к Катилине, как то А. Фульвий, сын сенатора; отец воротил его с дороги и велел умертвить. Между тем Лентулл исполнил в Риме предписания Катилины; он вербовал или сам или через своих сообщников в свою шайку всех тех, кого знал расположенными к перемене, или по наклонности, или по обстоятельствам, и не только граждан, но всех без разбору, кто только чем нибудь мог быть полезен.
40. С этою целью он поручил П. Умбрену переговорить с посланниками Аллоброгов и попытаться, нельзя ли их убедить принять сторону Катилины в войне; надежду на это подавал и характер народа Галльского, всегда готового к войне, и то, что это в особенности племя было обременено огромными долгами, и общественными и частными. Умбрен бывал прежде в Галлии и был знаком со всеми главными у них лицами. Потому, увидав Аллоброгских послов на площади (форуме), он подошел к ним, расспрашивал о состоянии дел их племени и, как бы сострадая их стесненному положению, спросил, как они и чем думают помочь своему горю? Послы начали жаловаться на жадность правителей, обвиняли сенат, который не принял в уважение их просьб и говорили, что от одной смерти ждут конца своим бедствиям. - "Только будьте мужами, - отвечал им Умбрен - а то я вам укажу верное средство избавиться от всех ваших зол." Восхищенные этою надеждою, Аллоброги стали упрашивать Умбрена сжалиться над ними и указать им это средство, прибавляя, что они готовы решиться на все, как бы оно не было опасно и затруднительно, лишь бы племя свое избавить от бремени долгов. Тогда Умбрен привел их в дом Д. Брута, находившийся не далеко от площади. Д. Брута в это время не было в Риме, а Семпрония сама участвовала в заговоре. Желая более придать силы и значения своим словам, Умбрен призвал туда и Габиния; в его присутствии он сообщил послам сведения о заговоре, наименовал его участников, а равно многих значительных лиц и не участвовавших вовсе в нем, но чтобы придать их именами большую важность заговору. Послы обещали свое содействие, и с тем были отпущены.
41. Однако они долго колебались, не зная, на что решиться: с одной стороны тяжкий долг, случай к войне и, при успехе, к великим наградам; с другой - превосходство сил, верное, вместо неверного, вознаграждение - все это было для них предметом сомнения; наконец счастие Рима перевысило. Они отправились к К. Фабию Санге, покровительству которого много обязано было их племя, и открыли ему все дело, как они его узнали. Цицерон, узнав от Санги все подробности, внушил послам, чтоб они притворились, яко бы принимают горячее участие в заговоре, чтоб они не щадили с своей стороны обещаний, чтобы всеми силами старались выведать и участников заговора и их средства и намерения.
42. В это время происходили волнения в Галлии, и ближней и дальней, а также в Пицене, Бруттиуме и Апулии. Разосланные Катилиною его сообщники везде действовали поспешно и необдуманно, как бы безумием одержимые, не столько они дела делали, сколько тревожили умы. Ночные сборища, заготовление и раздача оружия, повсеместное волнение, внушали везде страх, но в действительности были не опасны. Многих из них захватил К. Метелл Целер, претор; вследствие сенатского указа, исследовав дело, он их бросил в темницу; также поступил в дальней Галлии К. Мурена, приставленный управлять этою областью в звании легата.
43. В Риме Лентулл и прочие главные заговорщики, воображая себя уже довольно сильными, хотели приступить к решительным действиям и ждали только появления Катилины на Фезуланском поле. Тогда трибун народный Л. Бестия должен был собрать народ, жаловаться ему на действия Цицерона и всю вину затеявшейся междоусобной войны взвалить на этого отличного консула. Это должно било служить сигналом решительных действий, и в следующую же ночь заговорщики должны были привести свой умысел в исполнение по предначертанному плану, а именно так: Статилий и Габиний с значительным отрядом должны были зажечь город в двенадцати самых важных местах, с тою целью, чтоб в суматохе, которая последует за пожаром, легче было бы погубить консула и иные назначенные жертвы. Цетег взял на себя открытою силою убить Цицерона; другие заговорщики разделили между собою прочих; молодые люди, большая часть которых принадлежали к именитым семействам, взяли на себя известь своих родителей. Совершив все это, обессилив и устрашив Рим пожаром и убийствами, все заговорщики должны были бежать к Катилине. Один Цетег, между тем как все это определяли и собирались приступить к делу, винил нерешительность и медленность своих товарищей; он говорил, что в нерешительности и сборах уходит золотое время; что главное - скорее и решительнее действовать, обдумать же всех случаев невозможно; что этим они только губят себя; что с немногими смелыми, если прочие еще будут колебаться, он сделает нападение на сенат. Неумолимый, жестокий, надеясь на свою силу и смелость, Цетег полагал выше всего скорость и решительность действия.
44. Аллоброги, следуя совету Цицерона, просили Габиния познакомить их с прочими заговорщиками. Тогда они требуют от Лентулла, Цетега, Статилия и Кассия письменного клятвенного с их рукоприкладством обещания, чтобы иметь что показать своим согражданам; иначе - так говорили послы - они нам не поверят и не станут содействовать. Ничего не подозревая, заговорщики исполнили их желание. Кассий сам обещал в скором времени туда приехать и действительно, немного ранее послов, выехал из города. А с послами Лентулл отправил одного Т. Волтурциа, из Кротоны родом, и сказал Аллоброгам, чтоб они, по дороге домой, заехали к Катилине подтвердить с ним взаимно договор. Волтурцию вручил Лентулл письмо к Катилине такого содержания: "Кто к тебе это пишет, узнаешь от подателей. Не забывай, в какой ты крайности, и помни, что ты муж. Рассмотри, что требует твоя польза. Ищи помощи везде, ото всех, даже от самых низших." На словах Волтурций должен был сказать Катилине: "Чего ему ждать, когда сенат объявил его врагом отечества? Почему он медлит прибегнуть к содействию рабов? В городе все готово, сообразно с его наставлениями; остается ему поскорее двинуться к городу."
45. Послы обо всех этих распоряжениях и о времени своего отъезда дали знать Цицерону. Он приказал преторам Л. Валерию Флакку и К. Помтину сделать засаду у Мульвийского моста и захватить послов Аллоброгских с их свитою; он открыл им цель, для которой посылаются, а поступить велел сообразно с обстоятельствами. Преторы, как люди военные, без шуму собравши людей тайно, как было предписано, окружили мост. Когда послы, и с ними Волтурций, приехали к этому месту, то с обеих сторон поднялся крик; Галлы, тотчас узнав в чем дело, сдаются без сопротивления. Волтурций сначала ободрял прочих и защищался мечем, но видя, что оставлен послами, стал молить Помтина, с которым он был знаком, о пощаде; потом в страхе и не надеясь остаться в живых, сдался преторам, все равно как бы неприятелю.
46. По окончании всего этого дела, немедленно обо всем донесено было консулу; он колебался между радостью и сильными опасениями. Он радовался, что открытием заговора спас отечество от великой опасности; с другой стороны сильно озабочивался тем, что делать с столькими и столь значительными соотечественниками, уличенными в величайшем злодеянии. Наказать их - падет пятном на него; не наказать - значит погубить отечество. Скрепив душу, велел он позвать к себе Лентулла, Цетега, Статилия, Габиния, также К. Цепария, уроженца из Террачины, собиравшегося ехать в Апулию для побуждения невольников к восстанию. Все явились немедленно; только Цепария не было в это время дома, и он, узнав о розыске, бежал из города. Консул повел Лентулла за руку из уважения к его преторскому достоинству; прочие же заговорщики шли под стражею в храм согласия, куда были созваны сенаторы; они собрались туда в большом числе. По открытии заседания введены были Аллоброгскис послы и Волтурций; претору Флакку было приказано внесть в собрание ящик с письмами, захваченный у послов.
47. Когда Волтурция стали раскрашивать, куда он ехал и за чем и какие он имел намерения, то сначала он во всем заперся, стал лгать и говорить, что вовсе не знает о заговоре. Когда же ему обещали безнаказанность, то он рассказал, как все было: что только несколько дней тому назад Габиний и Цепарий заманили его в соучастники, но что он о заговоре знает столько же, сколько послы. Случалось впрочем ему слышать от Габиния. П. Автрония, Сервия Суллы, Л. Варгунтея, что в этом заговоре очень много соучастников кроме них. Галлы говорили все то же, и когда Лентулл стал отпираться, то его, кроме его писем, уличали его речами, нередко бывшими у него на языке: "книги Сивиллины сулят правление Рима трем Корнелиям; уже Цинна и Сулла прежде него достигли этого, теперь его очередь владеть Римом; к тому же от пожара в Капитолии идет 20-й год, а он, по предзнаменованиям и предсказаниям жрецов, должен быть годом кровавой междоусобной войны." Прочтен был и до говор с Аллоброгами, - все признали свои печати. Тогда сенат определил Лентулла отрешить от должности и вместе с прочими заговорщиками отдать под стражу граждан. В следствие этого Лентулл отдан П. Лентуллу Спинтеру, в то время правившему должность Эдиля, Цетег - К. Корнифицию, Статидий - К. Цезарю, Габиний - М. Крассу, Цепарий - которого воротили из бегства - сенатору Кн. Теренцию.
48. Когда таким образом заговор был открыт, чернь вдруг переменила свой образ мыслей: прежде она всею душою желала войны, а теперь осыпала проклятиями Катилину и его умысел, а Цицерона превозносила похвалами; она показывала такой восторг и радость, как будто ее избавили от плена. Все прочие бедствия, обыкновенно сопровождающие войну, для черни доставили бы скорее добычу, чем имели бы для неё дурные последствия; поджог же она считала жестоким, немилосердным и окончательным для себя разорением, так как все её имущество заключается в одной движимости и носильных вещах.
На другой день в Сенат привели Л. Тарквиния, пойманного по его показанию на дороге к Катилине. При допросе он сказал, что сообщит все, что знает о заговоре, если только его простят. Консул приказал ему говорить все, что знает, но тот повторил только слова Волтурция об умысле поджечь город, избить лучших граждан и о движении Катилины с войском к городу. Он прибавил только, что к Катилине его отправил Красс сказать, чтоб он не боялся того, что заговор открыт и что Лентулл, Цетег и прочие захвачены, но чтоб он спешил к городу - и ободрить умы единомышленников и избавить захваченных от опасности. Когда Тарквиний упомянул имя Красса; человека знатного, сильного и влиянием и несметными богатствами, то многие сочли это за клевету; другие же, хотя и считали это правдоподобным, но полагали за лучшее, при таких опасных обстоятельствах, щадить этого сильного человека, чем доводить его до крайности. Притом много было и таких, которые были в зависимости Красса по их частным делам; они потребовали, чтоб это дело не оставляли так и чтобы о нем последовало определение. Цицерон собирал голоса, и значительным большинством сенат определил: "Показания Тарквиния счесть ложными, его заковать и железы и не допускать до объяснения, пока он не покажет, по чьему наущению выдумал он такую ужасную клевету." В то время иные полагали, что Тарквний действовал по наущению П. Автрония, а тот этим думал заставить Красса принять участие в судьбе захваченных заговорщиков. Другие же приписывали это Цицерону, а тот хотел, постращавши Красса, этим заставить его удержаться, как бы он, по своему обыкновению, не взял под свою защиту обвиненных и тем не произвел бы смятения. Я сам в последствии времени слышал от Красса, что такою клеветою он обязан Цицерону.
49. В это время К. Катулл и К. Пизон всячески убеждали Цицерона, и просьбами и деньгами, как бы заставить Аллоброгов или других свидетелей указать ложно на К. Цезаря, но без успеха. Оба они ненавидели Цезаря: Пизон через него был осужден за лихоимство и за то, что он без вины казнил одного жителя Италии из областей по ту сторону р. По; Катулл же считал себя оскорбленным до глубины души за то, что, несмотря на его преклонные года, несмотря на почетную и долговременную службу, в должность первосвященника все-таки предпочли ему Цезаря, едва вышедшего из первой молодости. А обвинить Цезаря было бы довольно правдоподобно, потому что он нажил огромные долги, как своею роскошною жизнью, так и непомерною щедростью к другим. Видя, что ни чем не могут убедить Цицерона, они сами стали порознь уверять каждого в участии Цезаря в заговоре и ссылаться на мнимые показания то Волтурция. то Аллоброгов, чем успели во многих поселить враждебное к Цезарю чувство. Дело дошло до того, что всадники Римские, стоявшие на карауле у храма Согласия, грозили ему мечами; они действовали так или под влиянием великой опасности, или от благородства души, желая показать свою любовь к общему благу.
50. Между тем как сенат в своих заседаниях, удостоверившись в истине показаний Аллоброгов и Тита Волтурция, определял им награждения, отпущенники и клиенты Лентулла рассеялись разными путями по улицам и возбуждали к восстанию, чтобы спасти заговорщиков - ремесленников и рабов; другие из них отыскивали глав черни, всегда готовых к нарушению порядка. Цетег посылал умолять своих людей и отпущенников, смелых и готовых на все, с оружием в руках силою вырвать его из опасности. Консул, чтобы предупредить восстание в пользу заговорщиков, расставил войска по всем, наиболее угрожаемым, местам, а сам, созвав сенат, доложил ему, как он определит поступить с заговорщиками, содержавшимися под стражею. Уже прежде сенат объявил их врагами отечества. В этом заседании первого о мнении спросили: Д. Юния Силана, нареченного консула; он подал мнение, что захваченных заговорщиков, а равно и Л. Кассия, П. Фурия, П. Умбрена и К. Анния, если они будут захвачены, предать всех смертной казни. но когда Цезарь сказал речь, то он, убежденный ею, согласился с мнением Тиберия Нерона; оно заключалось в том, чтобы усилить войска, как лучшее ручательство безопасности, а решение участи заговорщиков отложить до другого времени. Цезарь же, когда консул спросил его о мнении, сказал следующее:
51. "Человеку, которому надлежит произнести приговор в деле важном и сомнительном, нужно быть свободну от страстей, от приязни, гнева, ненависти и жалости. При господстве их уму бывает трудно различить истину и почти невозможно, в одно и то же время служа страстям, действовать на свою пользу. При напряженной деятельности ума, он имеет силу; но когда человеком овладеет страсть, то ум уж тут ничего не значит. Трудно было бы мне, почтенные сенаторы, привести вам все примеры тех государей и народов, которые, по внушению страстей, гнева или жалости, приняли самые вредные решения. Лучше я вам напомню те случаи, когда предки ваши, действуя выше всех страстей, поступили благоразумно и с пользою. В Македонскую войну, веденную нами против Персея, город и область Родийцев, процветшие под покровительством народа Римского, перешли на сторону врагов наших. По окончании войны, когда было рассуждение об участи Родийцев, предки наши, не желая принять нарекания, что неприязнь их к Родийцам происходит скорее от желания присвоить их богатства, чем от сознания нанесенного ими оскорбления, простили их. А также в течение всех Пунических войн, Карфагеняне много раз оскорбляли наших предков, и в военное и в мирное время, своими злодейскими поступками, но они не платили им тем же, хотя и имели к тому случай. Наши предки искали не законного против них возмездия по праву, а того только, чтоб их поведение было достойно их самих. А потому и вам, почтенные товарищи, надобно стараться, чтобы, в негодовании на злодейский умысел П. Лентулла и других, вы не забыли того, чего требует от вас ваше достоинство; имейте в виду вашу добрую славу и не давайте воли гневу. Если мы станем искать наказания, соразмерного со степенью их преступления, то я вполне одобряю поданное выше мнение. Но хотя злодейство и превосходит меру всего, что придумать можно, однако надобно пользоваться теми средствами, какие ставит в наше распоряжение закон. Многие, и до меня высказывая свое мнение, в прекрасных и красноречивых выражениях оплакали участь отечества; они припоминала бедствия, сопровождающие междоусобие: там влекут в плен девиц и молодых людей, там разлучают детей от отцов и матерей; там почтенные матери семейств преданы на произвол страстей победителей; там грабят дома и храмы; везде пожары и убийства; везде звук мечей, стоны убиваемых, вопль живых, везде реки крови. Но, боги бессмертные, к чему ведут такие речи? Не для того ли, чтобы вам сделать ненавистными заговор и междоусобие? Но может ли воспламенить того слово, кто остался холоден при мысли о столь ужасном замысле злодейском. Конечно нет; каждому чувствительна нанесенная ему обида, а многие даже принимают ее к сердцу более, чем бы следовало; но всякому свое назначение, почтенные товарищи! Люди незначащие если в увлечении гнева и погрешат что нибудь, то немногим до того дело; молва о них соответствует их незначительности. Но не так должны поступать стоящие на высоком посте, те, в руках кого судьба великого государства, их поступки в глазах всех. Чем кто значительнее, тем менее может себе позволить; чуждый всякого предубеждения, особенно он должен беречься гнева; что в частных людях назовут пожалуй раздражительностью, то в людях, имеющих власть в своих руках, считают жестокостью и тиранством. Почтенные товарищи! Я полагаю, что нет мучений столь великих, которыми могли бы они искупить свое злодейство; но люди нередко особенно припоминают конец и часто случается, если наказание очень велико, умиляются сами над судьбою тех, которых прежде злодейства имели в омерзении. Я вполне убежден, что Д. Силан, человек достойный и умный, высказывая свое мнение имел в виду одну пользу отечества, а не руководствовался никаким предубеждением; я знаю его образ мыслей и убеждений. Впрочем мнение его мне не кажется слишком строгим (да и может ли для таких людей существовать слишком строгое наказание?), но не соответствующим духу наших учреждений. Ты, Силан, нареченный консул, ты, произнося приговор столь новый и небывалый, или боялся за безопасность отечества, или пришел в негодование от обиды, ему нанесенной. но отечество не подвергается теперь опасности, благодаря благоразумным мерам нашего достойного консула, собравшего столько вооруженной силы для охранения его. Что же касается до наказания, то надобно принимать вещи как они есть: в бедственной и горькой жизни смерть есть не мучение, а отдохновение; ею поканчиваются все страдания людей; за её пределами нет места ни горю, ни радости. Но, бессмертные боги, почему ты в своем мнении не присовокупил, что виновных прежде надлежит наказать розгами. Ты скажешь, что закон Порциев не велит; пусть, но разве у нас нет законов, запрещающих лишать жизни виновного гражданина, а повелевающих ссылать его в ссылку. Неужели казнить смертью легче, чем розгами? А если бы и так, то есть ли наказание слишком жестокое для людей, уличенных в столь великом преступлении? Если же это наказание слишком легко, то не странно ли держаться буквы закона в менее существенном, и не страшиться нарушить его в гораздо более важном. Но, вы скажете, кто станет осуждать приговор, произнесенный против изменников отечества? Кто же может поручиться за то, что случится со временем; а время также переменчиво, как и судьба, управляющая всеми человеческими делами. Теперь, в настоящее время и при настоящих обстоятельствах, ваш приговор справедлив; но, обратите внимание, почтенные товарищи, на могущие быть его последствия. Всякое зло в этом случае имело в начале добрую цель; но когда власть достается людям неблагонамеренным или невеждам, то нововведение, придуманное для людей стоющих и достойных, применяют и к тем, которые вовсе его не заслужили. Лакедемоняне, победив Афинян, управление их общественными делами вручили тридцати правителям. Те начали с того, что без суда и расправы стали казнить граждан, но как сначала они выбирали для наказания людей самых дурных и ненавидимых заслуженно, то народ радовался и хвалил строгость правителей. Они, не видя границ власти, скоро стали казнить без разбору, и правого и виноватого, и всех держало в руках страхом наказания; тогда-то народ горько раскаялся в своей преждевременной и необдуманной радости. Да в наше время Сулла, восторжествовал над врагами, велел казнить смертью Дамазиппа с его сообщниками, для которых пищею служили общественные бедствия. Все одобрили этот поступок Суллы и говорили, что люди злонамеренные, беспокойные, волновавшие государство для своих выгод, приняли достойное по их дедам, возмездие. Но этот похвальный поступок имел самые дурные последствия: кто только хотел присвоить себе чужое имущество, землю или дом, а наконец даже платье или чашку, то старался, как бы имя его неприятеля попало в число обреченных на казнь. Случалось, что те самые погибали смертью, которые сначала радовались гибели Дамазиппа, и не прежде кончились казни, как когда Сулла обогатил всех своих сообщников награбленною добычею. Конечно эти опасения напрасны в отношении к М. Туллию и при нынешних обстоятельствах; но в таком великом государстве бывает и большое разнообразие умов и наклонностей. В другое время и при другом консуле, в руках которого будет такая же вооруженная сила, могут, за неимением действительного, придумать и небывалый заговор. Когда, по нынешнему примеру, консулу в следствие Сенатского определения дано будет право жизни и смерти, то кто же его удержит, или велит ему быть в границах умеренности? Конечно никто из нас, почтенные товарищи, не скажет, что нашим предкам недоставало благоразумия или решимости; и не были они так безрассудно самоуверенны, чтоб не подражать хорошему, где бы они его ни видели. Оружие бранное заимствовали от Самнитов, а устройство гражданское по большой части от Тосканцев; вообще они с величайшим рвением перенимали и вводили у себя все то, что ни замечали хорошего и у союзников и даже у врагов; добру они не завидовали, а старались ему подражать. В то время они заимствовали у Греков обычай наказывать розгами граждан, а уличенных в великом преступлении казнили смертью. Когда же отечество наше возмужало и обнаружились партии, вследствие увеличившегося числа граждан. то стали нередко страдать невинные и случаться несправедливости разного рода; тогда-то издан в предупреждение закон Порциев и другие, определяющие виновным гражданам в показание ссылку. Это обстоятельство, почтенные товарищи, должно более всего побудить вас не принимать небывалого решения. Конечно сила и ума и воли более на стороне тех, которые из незначительных средств создали столь великое государство, чем на стороне нас, которые с трудом можем сберечь и то, что получили в наследие от них. И так, вы скажете, надобно возвратить свободу пойманным и дозволить им увеличить собою войско Катилины? Нет, а я вот какого мнения: описать их имущества в общественную пользу, самих их содержать в оковах по городам, наилучше укрепленным, и определить, чтобы никто не смел о них докладывать Сенату или доводить до сведения народа; кто же иначе поступит, того объявить врагом отечества и общественной безопасности."
52. Когда Цезарь кончил говорить, то прочие Сенаторы в немногих словах согласились или с его мнением, или с другим. Но М. Порций Катон, когда его спросили о мнении, сказал следующее:
"Какую несообразность нахожу я, почтенные товарищи, между важностью и опасностью нынешних обстоятельств и мнениями некоторых, поданными по этому вопросу. Мне кажется, что они всего более интересуются судьбою тех, которые готовили гибель отечеству, родным, всему городу и священным храмам, как бы опасаясь наказать их слишком строго. А главное они потеряли из виду: не судьба заговорщиков должна нас озабочивать, а то, как бы нам самим быть от них в безопасности. Все прочие преступления можно преследовать тогда уже, как они совершатся; но это злодеяние, если его не предупредите, не даст вам времени и подумать о спасении; случись оно, поздно прибегать к рассуждениям; когда город возьмут вооруженною рукою, то побежденным ничего не останется. Богами бессмертными заклинаю я вас, которым ваши дома, дачи, картины и статуи дороже отечества, проснитесь наконец, станьте в его защиту, если вы хотите удержать за собою то, что вам дорого, и спокойно предаваться вашим удовольствиям. Вспомните, что дело идет не о правильном платеже податей и не о обидах, нанесенных союзникам, а о свободе и жизни нас самих. Не раз, почтенные товарищи, говорил а в здешнем собрании, не раз оплакивал роскошь и алчность, овладевшую согражданами, и тем навлек на себя ненависть многих. Не прощая себе никогда и мысли о каком либо проступке, я в праве требовать отчета в злодеяниях, к коим увлекают нас страсти. Хотя мои слова и подействовали на вас, но государство было еще в безопасности и ваше нерадение имело извинение в спокойствии. Теперь же дело не в том, как мы будем жить, добродетельно или безнравственно, и не в том, как сильна и обширна будет власть народа Римского; но в существовании нашем и в том, наше ли все будет, или врагов наших. И при таких-то обстоятельствах мне говорят о снисхождении и кротости! У же мы ведь давно утратила настоящее значение слов; жить на чужой счет зовется щедростью, быть смелым на все дурное - доблестью... Вот причина тому, что отечество на краю гибели. Да пусть, вели уж таков дух времени, роскошествуют они на счет ваших союзников, пусть обнаруживают свое великодушное милосердие на грабителях казны; только лишь бы не искали нашей крови, и несвоевременным состраданием к немногим не погубили всех благонамеренных граждан. Красноречиво К. Цезарь, вот передо мною в здешнем собрании, рассуждал о жизни и смерти; для него кажется не существует будущая жизнь, где, разными путями, добрые пойдут в места светлые, а злые в места бесплодные, полные ужаса и страха. Цезарь подал мнение описать имущества заговорщиков, а самих заключить в города; он опасается, как бы их единомышленники или чернь силою не освободили бы их. Но разве люди злонамеренные и преступные живут в одном Риме, а в Италия их нет? Не скорее ли там и ждать дерзкого умысла, где средства к его отражению менее? И так, если Цезарь страшится их, то своим советом он не отвратил опасности, но если, в таких опасных обстоятельствах, он один без страха, тем более надлежит нам с вами бояться.
Произнося приговор над Лентуллом и его сообщниками, вы вместе произнесете приговор над Катилиною, войском его и всеми заговорщиками. Чем решительнее вы будете действовать, тем у них менее будет смелости. Лишь только же они заметят в вас колебание и нерешительность, они станут действовать смелее, Не думайте, чтобы предки ваши возвеличили отечество оружием. Если бы так, то вы имеете гораздо более к тому средств: подданных и союзников, войск, и пеших и конных, у вас много более, чем сколько было у них. Но они возвеличили отечество тем, в чем у нас большой недостаток: домашними деятельностью и трудолюбием, правдивостью в судах, умом и беспристрастием в решениях; не увлекались они ни сочувствием к злодеянию, ни ненавистью к нему. За то мы богаты тем, чего не знали предки наши, - роскошью и леностью; бедствуя дома, мы хвалимся перед другими пышностью; любим богатства, а не любим трудиться; между добродетелью и злом утратили различие; честолюбие украшается тем, что следовало бы добродетели. И неудивительно, если вы, ставя выше всего свое собственное благоразумие, гоняясь в домашней жизни за удовольствиями, в общественной за почестями или за деньгами, оставляете отечество без призрения на жертву первого смельчака; но полно об этом. Именитые граждане сговорились поджечь город; они подстрекают к войне Галльское племя, полное ненависти к имени Римскому; глава заговора с войском приближается к вам. А вы между тем колеблетесь, как поступить с врагами, захваченными в стенах города? Знаете ли, что я думаю? Сжалимся над ними; они все люди молодые, честолюбием увлеченные, дадим ни оружие в руки и возвратим свободу. Но такое сострадание и милосердие, и с такими людьми, дорого вам самим будет стоить. Дело затруднительное и опасное, но вы ведь выше страха! Как бы не так! Робость в ваших душах, но вы прячетесь друг за друга; нерешительность и бездействие в ваших советах. Да! Вы питаете надежду на богов бессмертных, не раз спасавших отечество наше в самые опасные минуты. Заслужите помощь и содействие богов не обетами и не земными поклонами женщин, но собственною деятельностью и благоразумными мерами; тогда все вам удастся. Но, предавшись лени и бездействию. вотще станете надеяться на богов; с гневом они отвратятся от вас. В старые годы Т. Манлий Торкват, воюя с Галлами, предал смерти собственного сына за то, что он, не дождавшись его приказания, бросился на неприятеля; доблестный юноша погиб за свою несвоевременную храбрость. А вы медлите наказать закоренелых врагов отечества; конечно вам дорога их жизнь; они могут впредь сделать еще много доброго. Ждите этого от Лентулла; он никогда не щадил ни доброй славы своей, ни чести, не стыдился людей и богов не боялся! Простите юным летам Цетега; он второй раз уж угрожает гибелью отечеству. Что же сказать о Габиние, о Статилие, о Цепарие? Если бы в них искра была чего нибудь доброго, разве бы они составили заговор против отечества?
Скажу вам еще, почтенные товарищи: если бы ошибка не была для вас гибельна, я бы терпеливо ждал, чтобы исход дела оправдал справедливость слов моих; но мы теперь в величайшей опасности. Катилина с войском угрожает городу; в самом городе, на всяком шагу, враги скрытые; поверьте, что все наши приготовления, все наши намерения, известны врагу; а потому-то и надобно спешить, и мое мнение такое: закоренелые в злодействе граждане угрожали гибелью отечеству, уличены в том показаниями Т. Волтурция и Аллоброгских послов и сами повинились, что замышляли убийства, поджог города и гнусные злодейства всякого рода против соотечественников и общества; а потому, признанные виновными в государственной измене, по древнему обычно предков, осуждаются на смертную казнь."
53. Когда Катон сел, окончив речь, то все престарелые сенаторы, а за ними и большинство Сената, стали хвалить его мнение, добродетель и твердость его превозносить до небес; а державшихся другого мнения и не согласившихся осуждать, как робких. Катона все признали великим и славным, и решение Сената состоялось такое, какое он хотел.
С жадностью собирал я все, что читал и слышал о высоких подвигах народа Римского, совершенных им в военное и в мирное время, на сухом пути и на море; я старался узнать причину такого непомерного величия: с малыми силами поборали предки наши бесчисленные полчища врагов; с незначительными средствами побеждали они государей сильных и богатых; с удивительным терпением сносили они удары судьбы. Афиняне превосходили их красноречием; военными подвигами Галлы упредили Римлян. По многом размышлении я удостоверился, что превосходные дарования немногих совершили все это; что они нищетою своею восторжествовали над богатствами, немногочисленностью своею под множеством. Когда в роскоши расслабела деятельность ума, отечество наше своим, уже прежде созданным, величием поддерживало слабости и незначительность тех людей, в чьих руках была верховная власть; не им отечество было обязано величием, но величие свое они заимствовали от него; как женщина бесплодная, Рим долго не производил великих людей. За мою память отличились великими дарованиями М. Катон и К. Цезарь, столь различные по наклонностям и характеру; теперь кстати будет поговорить о свойствах и того и другого, по крайней мере так, как я их понимаю.
54. Они не уступали друг Другу, ни знатностью рода, ни красноречием, и даже летами они были почти равные; оба обладали великими способностями, оба приобрели бессмертную славу, а между тем вовсе не походили друг на друга. Цезарь искал славы кротостью и милосердием; Катон заслужил ее безукоризненным поведением, Цезарь любил раздавать, помогать неимущему, забывать сделанные им одолжения. Катон ничего никому не давал, и тем не менее заслужил великую известность. Цезарь был прибежищем несчастных и бедных; Катон был бичом зла и всего дурного. Цезаря превозносили за за доброту его души, а Катона за твердость. Цезарь не жалел себя, трудов, имущества, оставлял свои дела, а радел о приятельских, не отказывал ни в чем, что заслуживало быть дареным; но он этим всем хотел заслужить власть, он хотел чтоб ему дали войско и возможность отличиться еще более, показать свои великие способности. Катон же обращал внимание на себя; он хотел быть скромнее, честнее других, а особенно он дорожил строгою нравственностью; не искал он состязания в богатствах с богатым, в почестях с честолюбивым, а он хотел быть выше всех силою духа, умеренностью, целомудрием, воздержанием. Не казаться только примером добродетели хотел он, а быть им. Но чем он больше убегал от известности и славы, тем более она гналась за ним по пятам.
55. Когда Сенат утвердил мнение Катона, как то выше было описано, то Консул решился немедленно, прежде наступления ночи, исполнить приговор, чтобы предупредить всякое движение в пользу заговорщиков. Он приказал немедленно триумвирам изготовить все для казни и сам, в сопровождении воинской стражи, отвел Лентулла в тюрьму; прочих заговорщиков отвели преторы. В темнице есть место, называемое Туллиево: как войдешь на лево, оно представляет углубление в двенадцать футов, обложено каменною стеною, а сверху каменный свод; место это темное, мрачное, зловонное - ужасно и отвратительно на вид. Туда то был опущен Лентулл и там удавлен. Так погиб Патриций, отрасль именитого рода Корнелиев, занимавший должность равную консульской; позорный конец его соответствовал его дурному характеру и образу жизни. Цитег, Статилий, Габиний, Цепарий казнены таким же образом, как Лентулл.
56. Пока это совершалось в Риме, Катилина из своих сообщников н, из прежде собранных Манлием, людей составил два легиона; в них было настоящее число когорт, но числом людей они были далеко не полны. Однако они скоро пополнились приходившими к Катилине волонтерами из граждан и союзников и составили два полные легиона; тогда как в начале у них было только две тысячи человек. Впрочем, из них едва ли четвертая часть была вооружена вполне, как следует; прочие же были вооружены чем попало; многие дротиками и копьями, а иные даже заостренными кольями. С приближением Антония с войском, Катилина переходил с места на место в горах, то приближаясь к Риму, то удаляясь по направлению к Галлии, избегая всячески боя. Он ждал, чтобы его единомышленники привели в исполнение свой умысел в Риме и тем усилили его войско. Впрочем Катилина не принимал в своя ряды невольников, которые было сначала стекались к нему в большом числе; он надеялся с начала заговора, что обойдется и без них; а, с другой стороны, не хотел дело вольных граждан мешать с делом беглых рабов.
57. Когда же пришло в лагерь Катплины известие, что в Риме заговор открыт, что Лентулл, Цетег и прочие их сообщники казнены смертью; тогда многие приставшие к Катилине от желания перемены или от жажды добычи, его оставили; с остальными. Катилина, по крутым и непроходимым горам, длинными переходами ушел в окрестности Пистойи, замышляя горными тропинками пробраться в Галлию. Но К. Метелл Целер, расположенный с тремя легионами в области Ппценской, отгадал намерение Катилины по отчаянному положению, в каком он находился. Узнав от переметчиков направление пути, по которому шел Катилина, Метелл поспешно двинулся к нему и расположился лагерем у подошвы горы, с которой нужно было спускаться войску Катилины. И Антоний с войском был не далеко, хотя, по его многочисленности, он должен был выбирать для движения ровные места, а преследовал людей, которым ничто не препятствовало в бегстве. Катилина увидел себя в отчаянном положению со всех сторон горы и войска неприятельские; в Риме замысел его кончился несчастным образом; ни откуда никакой надежды на помощь и бегство невозможно. Тогда он решился попытать счастия в решительном бою с Антонием и притом чем скорее, тем лучше. Созвав своих приверженцев, он сказал им следующее:
58. "Воины, я знаю, что слова не придадут мужества; не во власти полководца речью сделать своих воинов из трусов храбрыми, и из ленивых деятельными. Что кому дала природа и воспитание смелости духа, то только он и обнаружит в деле. Тщетно было бы слова терять с тем, на кого не действует чувство славы и сознание опасности, у него страх будет сильнее всякого убеждения. Я вас созвал немного поговорить с вами и сказать вам, что нам останется делать. Воины, вы уже знаете, что, по медленности и слабости Лентулла, мы потерпели великий ущерб нашему общему делу; дожидаясь содействия из Рима, я не успел удалиться в Галлию. Теперь, не хуже моего, видите вы наше положение: одно войско угрожает нам со стороны Рима, а другое со стороны Галлии преградило нам путь туда. Оставаться долее в этом месте, если бы мы и хотели, невозможно по недостатку хлеба и прочих припасов. Теперь вся наша надежда на меч; только он один может проложить нам путь. А потому в сражении будьте решительны и неустрашимы, помните, что в ваших руках богатства, честь, слава, вольность и отечество. Победа нам даст все: города отворят нам свои ворота, припасы все будут в изобилии. Но, если мы дадим овладеть собою чувству страха; то все будет против нас. Да и может ли надеяться помощи от других тот, кто ее в себе и своем оружии не находит? При том, воины, не с одним чувством и воодушевлением идем мы на бой, мы и враги наши; мы сражаемся за отечество, за свободу, за жизнь, а им уже надоело проливать свою кровь из за интереса немногих; тем смелее, вспомня прежнюю доблесть, вызовем их на бой. В нашей власти было спасти жизнь добровольною ссылкою, но то - была бы постыдная жизнь; многие из нас, пожертвовав своим имуществом, могли бы влачить жизнь в Риме на чужой счет. Но вы, как и следует людям с характером, презрели такие низкие и неблагородные средства к спасению. Лучшей участи достигнете только смелостью; во власти победителя назначить условия мира. Безумно надеяться спасти жизнь бегством, отбросив оружие, единственную защиту вашу. В бою лучшее ручательство успеха - отчаянная храбрость, чувство же робости усиливает опасность. Зная вас хорошо, воины, и припоминая ваши подвиги, я имею большую надежду на успех; за него мне ручается ваша смелость, ваше мужество, ваши цветущие годы, придающие силу руке и особенно наше безысходное положение, которое и нерешительному должно придать мужество отчаяния. Неприятель многочисленнее нас, но обойти нас он не может по тесноте места. Если же завистливая судьба не увенчает нас успехом, падем, но отмстим за себя; отдаваясь в плен, не доставьте случая врагу избить вас, как стадо баранов, но, если он и получит победу, то пусть вместе с гибелью нашею, она будет стоить ему много крови и слез."
59. По окончании речи, немного спустя, Катилина, сигналом военных труб, велел готовиться своим и когда они построились, он их вывел на ровное место. Он велел всем спешиться и бросить коней, чтоб уравнять для всех опасность невозможностью бегства и сам пеший расположил войска, сообразуясь с местностью и немногочисленностью своих сил. На площадке, с левой стороны огражденной горами, а с правой крутым скалистым оврагом, расположил он фронтом восемь когорт; остальные войска он поставил сзади, в более узком месте, про запас; из них, в первые ряды, выбрал он всех сотников и из простых воинов вызвал самых достойных и притом лучше вооруженных. Начальство над правым крылом поручил он Манлию, а над левым, одному Фезуланцу; сам же, с толпою поселенцев и отпущенников, стал подле значка с орлом, того самого, который, как рассказывали, был при войске К. Мария во время войны его с Камврами. С другой стороны К. Антоний, страдая болью в ногах, поручил главное начальство над войском своему наместнику (легату) М. Петреию. Он в первом ряду расположил когорты ветеранов, им же набранные по случаю смут; прочих расположил в резерве. Сам, сидя на коне, ездил по рядам, увещевая воинов, ободряя их, называя по именам; он им напоминал, что они будут иметь дело с полувооруженными разбойниками за отечество, за безопасность семейств и имуществ, за дома и храмы. Военный человек, Петреий, тридцать лет с честью служил в должностях трибуна, префекта, легата и претора; воины его знали и он многих из них знал и воспламенял их, припоминая им подвиги в его глазах совершенные.
60. Устроив все, Петреий, звуком трубы дает знак когортам идти вперед медленным шагом; Катилина со своей стороны поступил точно также. Когда оба войска сблизились на такое расстояние, что передовые могли сразиться, то они устремились одни на других с громкими кликами, неся впереди военные значки. Дротики брошены, взялись за мечи. Ветераны, помня свою всегдашнюю доблесть, неустрашимо ломятся вперед; те с отчаянным упорством не уступают ни шагу; завязался бой отчаянный. Катилина, с отборным отрядом, постоянно в первых рядах, ободряет утомленных, раненых заменяет не бывшими еще в деле, обо всем радеет, сам сражается и не одного врага лишает жизни; соединяет в себе обязанности храброго воина с умением опытного полководца. Петреий не ожидал такого сильного сопротивления; тогда он вводит в дело преторианскую когорту; сильным натиском врывается в средину врагов, оттесняет их, поражает и, разрезав их пополам, обе стороны берет с флангу. Манлий и Фезулан пали одни из первых; видя расстройство своих, и вокруг себя немногих, Катилина вспомнил свой род и прежнее величие, бросился в самую середину врагов и там пал, поражая других.
61. Бой кончился; тут то можно было узнать отчаянный дух и мужество войска Катилины. Редкий из его воинов не пал на том самом месте, где стоял в начале боя, и те немногие, которые были вытеснены преторианскою когортою, пали не в дальнем расстоянии, но пали лицом обращенные к неприятелю. Катилина найден далеко от своих, посреди врагов; он еще дышал и на лице его еще отражался неукротимый и свирепый дух его. Пленных из граждан Римских не было ни одного взято, ни в бою, ни после оного; новое доказательство, что каждый также мало щадил свою жизнь, как и жизнь врага. Дорого стоила победа и войску народа Римского; храбрейшие или пали в бою, или опасно ранены. И когда, по окончании боя, на место сражения вышли многие, или из простого любопытства, или из жадности обирать убитых, то редкий, всматриваясь в лица павших врагов, не узнавал в ком нибудь из них друга, приятеля и даже родственника, а иной и своего соперника. И так разные чувства волновали наше войско: были тут, и радость, и горе, и плачь и ликование.
1. Неосновательно жалуются люди на свою природу, на бессилие её и кратковременность жизни; они говорят, что в ней господствует неумолимая судьба, а не добродетель. Размышление же открывает, что нет ничего выше и превосходнее природы человеческой; не в продолжительности времени и в средствах у ней недостаток, а в собственном содействии человека. Дух его есть истинный руководитель и правитель его жизни; когда он идет к славе путем добродетели, то он могуч, силен, славен и не нуждается в содействии судьбы; не в её власти дать нам прямоту, честность, деятельность и другие качества, и не в её власти лишить нас их. Но, если дух человека, увлеченный гибельными страстями, предался бездействию и господству телесной похоти и, таким образом насладясь немного, истратил силы свои, способности и золотое время в праздности и бездействии, то он винит в том слабость природы. И всегда каждый себя оправдывает, а вину слагает на обстоятельства. Но если бы у человека было к добру тоже рвение, которое он прилагает к предметам чуждым его назначения, его недостойным и даже пагубным, то не судьбою управлялся бы он, а сам бы он ей предписывал законы и, хотя смертный, он заслуживал бы бессмертную славу.
2 Человек слагается из тела и духа, а потому все наши дела, все наши стремления носят печать того или другого. Прекрасная наружность, несметные сокровища, сила телесная и все подобное имеет силу и значение на время и скоро уничтожаются; но величия произведения ума также бессмертны, как и дух их породивший. Силы тела и блага, судьбою дарованные, имев начало, имеют и конец; все рожденное стареется и что имеет приращение, то и упадок; но дух вечен, неизменен; правитель дел человеческих, он движется и действует во всем, сам ни от кого не завися и никем не управляемый. Как не подивиться глубокой нравственной порче тех, которые, предавшись телесным удовольствиям, жизнь проводят в наслаждении и праздности; ум же свой, все что есть совершеннейшего и благороднейшего в натуре человека, допускают коснеть невозделанным и в бездействии; а между тем есть столько путей дарованиями ума снискать бессмертную славу.
3. Искать славы на пути почестей, добиваться должностей и власти, домогаться ими принесть пользу обществу, при нынешних обстоятельствах, мне кажется не завидным. Ноньче трудно добродетелью заслужить почесть, а заслужить ее дурными средствами и не безопасно, да и мало чести. Силою достигнуть власти над отечеством и своими близкими, хотя бы то было с благою целью, с искренним желанием добра - не хорошо и несвоевременно. Всякая перемена известного порядка вещей влечет за собою насилие, убийство, все, что сопровождает вражду. А трудиться из пустого и не нажить ничего, кроме недоброжелательства - это верх безрассудства; бесчестно и пагубно приносить на жертву могуществу немногих честь свою и свободу.
4. Из умственных занятий одно из самых важных в полезных - описывать былые события; превозносить его похвалами не стану и потому, что многие делали уже это прежде меня и потому, что с моей стороны было бы странно хвалить любимый предмет моих занятий. И теперь найдутся люди, которые, видя что я устранил себя от участия в общественных делах, готовы заклеймить мой полезный труд наименованием пустого и бесплодного препровождения времени; для этих людей одна похвальная деятельность - льстить народу и пирами заслуживать его милость. Пусть эти люди вспомнят, в какие времена заслуживал я должности, какие люди были моими соперниками и безуспешно, а с другой стороны, что за люди нынче наполняют Сенат? то они сами поймут, что не охота к лени, а сознание своего достоинства заставило меня принять это решение, и что может быть мое бездействие принесет более чести моему отечеству, чем деятельность других. Не раз слышал я, что любимым изречением К. Максима, Пуб. Сципиона и других наших знаменитых соотечественников было: "как ни взглянут они на изображения предков, то чувствуют в себе новое рвение к добродетели." Конечно не воск, из которого сделаны эти изображения, производил это действие и не наружный их облик; но воспоминание подвигов добродетели, предками совершенных, производит в живых желание быть достойными умерших, сравняться с ними в добродетели и славе. А при нынешней· испорченности нравов, мы стараемся превзойти предков не умеренностью и деятельностью, а богатствами и пышностью. Даже люди новые, прежде старавшиеся превзойти древних родом в добродетели, добиваются теперь власти и почестей воровством и грабительством. Должности претора, консула и другие подобные, сами по себе велики и славны, и не унижаются через то, что их занимают люди недостойные. Впрочем негодование на испорченность нравов общества завело меня слишком далеко; теперь возвращусь к моему предмету.
5. Я имею намерение описать войну, которую вел народ Римский с Югуртою, государем Нумидов. Она заслуживает особенного внимания по своей важности и опасности, и по переменному с обеих сторон счастию, а равно и потому, что в это время впервые обнаружилось противодействие притязаниям высшего сословия. Эта борьба, видевшая смешение прав божественных и человеческих, дошла до такой степени силы и ожесточения, что внутренние смуты замолкли только перед ужасами войны и опустошением Италии. Прежде чем приступлю к самому предмету, в немногих словах сообщу сведения, которые необходимы для его ясности. Когда во время второй Пунической войны Аннибал, полководец Карфагенский, сокрушил было силы Италии, в первый раз с тех пор как стало славиться имя Римлян; то Масинисса, правитель нумидов, вступил в дружественные связи с П. Сципионом, заслужившим в последствии наименование Африканского, и был ему очень полезен своею храбростью. А потому, когда Карфагеняне претерпели поражение, а их союзник Сифакс, имевший могущественное и сильное государство в Африке, был взят в плен, то народ Римский отдал все его владения Масиниссе; он был достоин такой награды и союз с ним был прочен и полезен; но власть его окончилась вместе с жизнью. Престол после него достался его сыну Миципсе; а другие два его сына, Манастабал и Гулусса, померли от болезни. У Миципсы было два сына Адгербал и Гиемпсал; с ними же наравне воспитывал он сына Манастабалова, Югурту; Масинисса не дал ему удела, как рожденному от наложницы.
6. С отроческих лет Югурта отличался силою телесною, прекрасною наружностью, и особенно дарованиями ума; он не предавался бездействию и роскоши. С жаром посвятил он себя любимым занятиям своих соотечественников, объезжал коней, ловко метал дротик, оспаривал быстроту в бегу со сверстниками; во всех этих занятиях он превосходил других, но тем не менее все его любили. Время проводил он большею частью на охоте за львами и иными дикими зверями; он поражал их первый, или в числе первых; любил хорошо поступать, а хвалиться своими подвигами не любил. Миципсе сначала очень приятно было такое поведение племянника; в нем надеялся он иметь опору и славу своего правления. Но потом, видя Югурту почти в совершенных летах, себя же немощным стариком при малолетстве своих собственных детей, встревожился сильно от увеличивавшейся постоянно доброй славы племянника и от могущих быть оттого последствий. Он знал природу человека, склонную к честолюбию и готовую всем пожертвовать для достижения верховной власти; приводил себе на память, как нередко благоприятствовали обстоятельства и случай честолюбию людей и не с такими дарованиями, каков был Югурта, дряхлость лет своих и нежность возраста его детей. Избавиться открыто от племянника убийством - он не смел, опасаясь любви нумидов к нему и, могшего вспыхнуть в следствие этого, мятежа.
7. Миципса видел себя в весьма затруднительном положении: ни открытою силою, ни тайною, не мог он избавиться от Югурты, сильного и любовью соотечественников, и собственною доблестью, и стремлением к военной славе; он решился подвергать его опасностям, и тем как бы искусить судьбу. Народ Римский вел в это время войну с Нуманцией. Миципса, отправляя ему в Испанию вспомогательное пешее и конное войско, вручил начальство над ним Югурте; он надеялся, что его неукротимая храбрость и жажда славы будут причиною его преждевременной смерти; но случилось совершенно иначе. Югурта, при остром и деятельном уме, скоро постиг и характер И. Сципиона, начальствовавшего Римскими войсками, и то, с каким врагом имел он дело. Неусыпным трудом и удивительною заботливостью, безусловным повиновением и неустрашимостью в опасностях, он скоро снискал великую и почетную известность; Нумиды стали любить его еще более, а для Нумантинцев он был грозою. Он соединял в себе весьма разнородные дарования: и ум в советах, и мужество в деле; хотя первый не редко перерождается в робость, а второе увлекает за пределы благоразумия. Таким-то образом Сципион поручал ему самые важные дела, полюбил его, и со всяким днем более и более к нему привязывался; ни один совет Югурты и ни одно его действие не оставались без заслуженной похвалы. Притом Югурта был веселого характера, очень щедр, и потому очень скоро подружился со многими Римлянами.
8. В это время в нашем войске находилось много людей, как благородных, так и вышедших из простого сословия, которые готовы были жертвовать добродетелью и честностью приобретению богатств; интригами своими они приобрели влияние на общественные дела в Риме; а между союзниками известность, хотя и не совсем завидную. Они, постигнув тайные желания Югурты, внушали ему, что, в случае смерти Миципсы, он может достигнуть господства над всею Нумидиею; что он имеет к тому все способы; в Риме же деньгами все можно сделать. Разрушив Нуманцию, П. Сципион стал распускать вспомогательные войска, собираясь ехать домой. Тогда он, осыпав, в присутствии всего войска, Югурту похвалами и наградами, повел его с собою в свою палатку, и там один наедине подал ему совет - искать дружбы народа Римского явно, а не прибегать к подкупу; он старался внушить ему, что опасно от немногих покупать то, что зависит от всех, и что если он будет и вперед весть себя так как теперь, то приобретет власть и славу; если же, в нетерпении, прибегнет к путям окольным, то своими же деньгами приготовит себе верную гибель.
9. Поговорив таким образом с Югуртою, Сципион простился с ним, поручив ему отдать письмо к Миципсе. Оно заключалось в следующем: "Югурта твой отличился в высшей степени на Нумантийской войне; знаю, что это принесет тебе живое удовольствие. Своими заслугами приобрел он мою признательность; постараюсь из всех сил, чтобы она была признательностью Сената и народа Римского. Поздравляю тебя ото всей души, как друг твой, с таким племянником, достойным потомком тебя и деда твоего Масиниссы." Миципса уже и прежде слышал о подвигах Югурты, а, получив в письме Сципиона подтверждение, тронутый и славою Югурты и его ласкою, решился победить его благодеяниями; немедленно он его усыновил, и дал ему равную часть в наследии с собственными детьми своими. Немного лет спустя, удрученный летами и болезнью, он, почувствовав приближение кончины, признал к себе сыновей Адгербала и Гиемасала, родных и друзей, и в присутствии их так увещевал Югурту:
10. "Югурта, в раннем детстве потерял ты отца и остался круглым и беззащитным сиротою; я принял тебя к себе, воспитал вместе с детьми своими, надеясь моими, в отношении к тебе, благодеяниями привязать тебя к себе наравне с ними; я не ошибся в этой надежде. Не стану исчислять твоих хороших действий; скажу только, что, недавно под стенами Нуманции, ты покрыл славою меня и народ мой, ты своими заслугами скрепил узы теснейшей дружбы с Римлянами; ты вновь в Испании прославил род наш и самого трудного достиг ты, зависть людскую заставив умолкнуть твоею славою. Теперь я чувствую приближение кончины, и потому заклинаю тебя, дай мне твою правую руку, дай мне твое державное слово - любить детей моих; они тебе близки по родству, а по усыновлению братья родные. Не ищи любви чужих преимущественно перед теми, которые связаны с тобою узами крови. Опора правления - не войско, не сокровища, а верные слуги, которые поступают и по любви, и по долгу; их не купишь ни за какие деньги и не приневолишь никаким насилием. Кто же может быть ближе брата к брату, кто дружнее? Оттолкнув своих кровных, можешь ли надеяться на верность чужих? Оставляю вам государство сильное и твердое, если вы будете любить друг друга; в противном случае - слабое и бессильное. Согласием из немногого можно составить великое; раздор же губит в сильные державы. На тебе, Югурта, лежит главная обязанность заботиться о всем этом; ты летами старше и умом превосходнее; а всегда, в случае несогласия и борьбы, винят того, кто сильнее; если он и терпит обиду, то в глазах прочих он считается обидчиком потому, что он в состоянии предупредить ее. А вы, Адгербал и Гиемпсал, уважайте его, не завидуйте его доблестям ж славе, и подражайте им. Докажите свету, что дети мои по крови не хуже детей по усыновлению."
11. Югурта понял, что Миципса говорил неискренно и сам замышлял совсем другое; но, соответственно обстоятельствам, отвечал дяде ласково и успокаивал его; через несколько дней Миципса умер. Отдав ему последние почести с великолепием, соответствующим сану, сыновья его и Югурта собрались на совещание о разного рода делах. Младший из них, Гиемпсал, был сурового характера, и презирал незаконное происхождение Югурты; на совещании, не желая пустить Югурту в средину, у Нумидов самое почетное место, он сел по правую сторону Адгербала; с трудом уговорил его брат уступить старейшинство Югурте, и сесть по другую сторону. Когда рассуждали об управлении государственном, то Югурта предложил отменить все законы и распоряжения Миципсы, изданные им в последние пять лет его жизни, на том основании, что в это время болезнь ослабила ум его. Гиемпсал отвечал, что он вполне согласен, тем более, что усыновлению его Югурты прошло только три года. Югурта был глубоко оскорблен этим, но затаил свои чувства; кипя гневом, он обдумывал средства тайно погубить Гиемпсала; все они казались ему медленными, не соответствовали его неукротимому характеру, и он наконец решился достигнуть своей дели какими бы то ни было средствами.
12. На вышеописанном совещании, князья Нумидские определили окончить свои несогласия и поделить сокровища и владения поровну; они назначили срок дележа, и прежде решили разделить сокровища; в ожидании они разъехались по ближайшим городам. Гиемпсал остановился в городе Термиде, в доме принадлежавшем одному из самых приближенных и любимых телохранителей Югурты. Узнав об этом, Югурта не преминул воспользоваться столь благоприятным случаем; обещаниями и дарами он склонил своего телохранителя отправиться в Термиду. будто проведать свой дом, и велел ему сделать там двойные к нему ключи, так как одни всякой вечер подаваемы были Гиемпсалу; а сам собирался с большим отрядом туда же. Все было исполнено телохранителем, и ночью он впустил воинов Югурты. Ворвавшись в дом, они рассеялись искать Гиемпсала; всех кто ни попался, и сонных и бодрствующих, убивали, осматривали везде потайные места; где было заперто, выламывали двери; везде распространили страх и смущение. После долгих поисков, Гиемпсала нашли в чулане одной невольницы, куда он забился в страхе и недоумения, не зная местности. Воины Югурты, как было им приказано, убили Гиемпсала и голову его принесли к Югурте.
13. Молва о таком злодеянии быстро разнеслась по всей Африке; страх и трепет объял Адгербала и всех приверженных к дому Миципсы. Все разделились на две стороны: большая часть пристали к Адгербалу, но лучшие и опытные воины к Югурте. Югурта, не теряя времени, собрал все свои силы, овладел многими городами, отчасти принуждением, отчасти добровольно, и не скрывал своего умысла присвоить себе всю Нумидию. Адгербал отправил послов в Рим уведомить Сенат об убийстве брата и о своем положении; тем не менее, полагаясь на многочисленность своих приверженцев, решился прибегнуть к бою. Он кончился для него несчастливо, разбитый на голову, он бежал в Римскою Провинцию, и оттуда в Рим. Югурта достиг своей цели, овладел всею Нумидиею; но он тревожился мыслью, что скажет народ Римский, опасался праведного его негодования за все свои злодейства, и надежду возлагал только на свои сокровища и продажность правителей, В скором времени отправил он в Рим послов, снабдив их огромным количеством золота и серебра; он им приказал отыскать сначала его старинных друзей и осыпать их подарками, потом через них познакомиться с другими, и не жалеть ничего, лишь бы только достигнуть цели. Послы Югурты прибыли в Рим и роздали большие подарки и прежним его приятелям и всем лицам, имевшим наибольшее влияние на Сенат. Тогда быстро чувства к Югурте переменились; место негодования к нему заняло расположение и благосклонность; и действительные подарки и обещания еще больших произвели к нему такое участие, что его друзья ходили к каждому сенатору и упрашивали не быть строгими в приговоре о его деле. Таким образом, когда послы подготовили умы к благосклонности, Сенат собрался для совещания о деле Адгербала и Югурты; тут Адгербал говорил следующее:
14. "Почтенные сенаторы! Отец мой Миципса, умирая, внушил мне, что я не более как ваш наместник, а что суд и власть собственно принадлежат вам; он мне завещал, чтобы я старался всеми силами и на войне и в мире быть полезным народу Римскому. Вы должны были заменить мне семью, родных. Действуя так - полагал я всегда найти в вас лучшую опору и защиту моего правления, и войско, и сокровища, и все. Я старался всеми силами исполнять завещание отца моего; но Югурта, злодей, каких мало на земле, презрел власть вашу и меня, внука Масиниссы, коренного друга и союзника вашего, лишил владений и всего имущества. Находясь в столь жалком положении, желал бы я, почтенные сенаторы, прося вас о помощи, сослаться на мои к вам заслуги, а не на заслуги предков, Желал бы, и совершив их, никогда не просить за них возмездия; а если бы и пришлось, в случае крайности, то иметь право просить его, как должного. Но видно одной прямоты поведения недостаточно для безопасности, а от меня не зависело то, что за человек выйдет Югурта. Теперь, почтенные сенаторы, я прибегаю к вам, и чувствую свое несчастие, что, не бывши вам полезен, я уже вам в тягость. Впрочем, другие государи искали вашего союза, или вами побежденные, или надеясь в вас же видеть защиту в крайности; а мои предки заключили союз дружбы с народом Римским во время войны с Карфагенянами, когда нужна была для вас более их верность, чем помощь. И так, почтенные сенаторы, не потерпите, чтобы я, внук Масиниссы, тщетно молил вас о помощи. Положим, что я не имею других прав, кроме сострадания, несчастием возбужденного: давно ли я был властителем, имел все - сокровища, войско, власть; теперь я лишен всего, в нищете, в горе, в положении простого просителя, жду помощи других. Притом великодушному характеру народа Римского свойственно - защищать обиженных и не допускать торжествовать злодеянию. Но я домогаюсь возвращения тех самых областей, которые народ Римский отдал предкам моим: они отняты у Сифакса и Карфагенян вами вместе с отцом и дедом моим. Почтенные сенаторы, то, чем я владел по вашей милости, у меня отнято; моя обида вместе и ваша; ваша воля презрена. О я несчастный! Знал ли ты, Миципса, отец мой. чем кончатся твои благодеяния? Человек, наравне с детьми тобою взлелеянный, по твоей милости равный с твоими детьми участник наследия - вместе губитель твоего роди! Видно он обречен на страдания; видно несчастия, бегство, гибель - наш удел. Страдали мы много при господстве Карфагенян; враг был близко, вы союзники далеко, все наше упование и защита были - в оружии. Но с гибелью Карфагена по видимому водворился мир; мы ликовали, много врага не знали кроне того, кого вы нам укажете. Тут-то нужно было явиться Югурте! Закоренелый и надменный преступник, он превзошел всякую меру злодейства, убил брата моего, своего ближайшего родню, владения его присвоил себе, как законную добычу, потом задумал известь и меня, а когда это не удалось, он на меня, всего менее ожидавшего насилия под вашим покровительством, напал врасплох, лишил престола, имущества, отечества и я теперь, удрученный несчастиями всякого рода, не нахожу места для себя гибельнее моих бывших владений.
Почтенные Сенаторы! Отец мой нередко говорил мне, что дружба народа Римского стоит больших пожертвований, но вместе дает верное ручательство безопасности. Род, из которого я происхожу, на всех войнах был вашим сотрудником; теперь же, почтенные Сенаторы, от вас зависит доставить нам честный покой. После отца осталось нас двое братьев; третий, Югурта, имел право на это название по благодеянию отца моего; один уже погиб, да и я последний с трудом избег нечестивых рук Югурты. Что же мне остается делать? Куда прибегнуть несчастному? Родных у меня нет более: отец отдал долг природе; брат погиб преждевременно от того, от кого ожидал менее всего злодейского умыслу. Остальные родные и друзья обречены той же судьбе; добыча Югурты, иные погибли на крестах, другие стали добычею зверей хищных, немногие оставшие едва сохранили еще дыхание; заключенные в темницах, они в слезах ждут смерти, как спасения от тягостной жизни. Если бы даже, все что я потерял и все, что, быв прежде близко ко мне, теперь против меня же восстало, если бы даже, повторяю, все это осталось при мне, и случайно бы я нуждался в вашей помощи, то и тогда свойственно вашему, почтенные Сенаторы, величию обеспечить мне мои права и власть. Теперь же я сирота, беззащитный, бездомный, лишенный всего, куда денусь или кого буду молить о помощи? Народов или Царей соседних, но все они питают ко мне вражду за тесную с вами дружбу. Где я буду искать убежища? В землях чуждых, но нет ни одной, где бы предки мои не оставили следов подвигов, совершенных вместе с вами. Кто когда либо был вашим недругом, у того тщетно стал бы я молить о сострадании. Масинисса всегда внушал нам не знать иного друга, кроме народа Римского, не искать новых союзников и новых друзей; лучшее обеспечение нам будет, так говорил он всегда, приязнь ваша; если бы счастие изменило вам, то и гибнуть нам надлежало вместе. По воле богов, и чрез доблесть вашу, вы сильны и могущественны, все страшится вас и вам повинуется; тем легче вам мстить за обиды, вашим союзникам нанесенные. Одно есть у меня опасение, как бы тайные происки Югурты не возымели успеха у его приятелей здесь, число которых неизвестно; дошел до меня слух, что они весьма ему радеют, обходят, упрашивают каждого из вас не осуждать его заочно, не исследовав хорошенько дела; говорят, что я хитрю, что я бежал нарочно, тогда как мне можно было спокойно сидеть дома. О, если бы он Югурта, нечестивым злодейством которого повержен я в такое несчастное положение, точно также хитрил и притворялся, как я! О, если бы мне его увидать в таких же обстоятельствах! Но неужели, если не у вас, то у богов бессмертных, не будет настоящего воздаяния делам человеческим! По истине убежден я, что человек этот, который ныне гордится своим злодейством, измученный страданиями всякого рода, понесет жестокое наказание за все вероломство против нашего общего родителя, за убиение брата моего, за несчастия, которые я через него терплю. Брат мой, ты погиб преждевременно, ужасным образом, от руки ближнего! Но, жалея о тебе, я тебе завидую; одним концом избег ты страданий, на меня обрушившихся, нищеты, ссылки, страха смерти; ты умер на престоле. Я же несчастный, лишенный отеческого наследия, скитаясь под бременем всевозможных угнетений судьбы, представляю собою зрелище превратности судеб человеческих. Я теряюсь сам, и не знаю часто, что мне делать! Мстить за тебя брат, но я сам беспомощен; думать о возвращении владений, но жизнь и смерть моя зависят от чужого произвола. О, если бы смерть положила разом честный конец моим страданиям! Ваше же презрение падет на меня, если я, под гнетом обрушившихся на меня бедствий, уступлю преследованиям судьбы, и добровольно откажусь защищать мои права. И жизнь с честью мне не возможна, и умереть нельзя мне без позору. Почтенные сенаторы! Заклинаю вас родителями вашими и детьми, заклинаю величием народа Римского, помогите мне несчастному, не попустите Нумидскому царству, вашему достоянию, гибнуть в руках злодея, достигшего власти преступлениями и пролитием крови рода нашего."
15. Когда Адгербал окончил говорить, послы Югурты, надеясь более на подкуп, чем на справедливость их дела, отвечали в немногих словах: "что Гиемпсал убит собственными подданными за свою жестокость; что Адгербал сам был зачинщиком войны, а, по несчастном для него её исходе, теперь жалуется, почувствовав свое бессилие нанести обиду; что Югурта просит Сенат вспомнить, что он все тот же, каким был под стенами Нуманции, и потому речи его недруга не ставить выше его собственных заслуг". Когда Адгербал и послы вышли из Сената, началось рассуждение. Подкупленные послами сенаторы и другие, на которых действовали просьбы послов, говорили, что Адгербалу не следует верить, а Югурту превозносили похвалами; ни слов, ни просьб не щадили они в защиту чуждого им злодеяния так, как будто их собственная честь была тут замешана. Немногие же, предпочитавшие справедливость и добродетель деньгам, подали мнение, что Адгербалу надобно оказать вспомоществование, а Югурту наказать жестоко; в числе последних главную роль играл Эмилий Скавр; именитого рода, он отличался неутомимою деятельностью к интригам, к власти, славе и деньгам; но хитро, под личиною добродетели, умел скрывать свои пороки. Он видел, что подкуп со стороны послов был слишком нагло и бесстыдно гласен и опасался, как бы он не кончился, чего надо было ожидать, взрывом всеобщего негодования; а потому на этот раз и воздержался от свойственной ему страсти - к деньгам.
16. В совещании победа осталась затени, которые предпочитали правде деньги и выгоды. Постановлено отправить десять послов в Африку и велено им - владения Миципсы разделить на две половины между Адгербалом и Югуртою. Во главе посольства был Л. Опимий, муж именитый и с большим влиянием в Сенате; его приобрел он во время своего консульства, предав смерти К. Гракха и М. Фульвия Флакка, и без пощады выместив на простом народе торжество аристократии. Он принадлежал к числу приятелей Югурты в Риме; тем не менее Югурта принял его с величайшим вниманием, не щадил ни подарков ни обещаний и до того овладел им, что он готов был всем, и честью своею и верностью, пожертвовать его интересам; прочие послы тоже были задобрены Югуртою и едва ли нашелся хоть один, кому его честь была дороже денег. По дележу Югурте досталась часть Нумидии, прилежащая к Мавритании, плодородная полями и многолюдная; остальная часть, повидимому, а не в сущности лучшая, обильная пристанями и красивыми зданиями, досталась на долю Адгербала.
17. Теперь, не чуждо нашего предмета, будет поговорить в немногих словах о положении Африки и о народах её населяющих, с коими мы бываем то в войне, то в мире. Не стану говорить о местах и народах, до которых нам не было дела, или по неприступности и бесплодию места, или по невыносимо жаркому климату; о них нет верных сведений; да и о прочих я расскажу, как можно кратче.
При делении земного шара многие считают Африку третьею частью света; но есть и такие, которые Африку относят к Европе и таким образом полагают только две части света. Африка на Запад оканчивается у пролива нашего моря и Океана; на восходе солнца она оканчивается покатою плоскостью, у туземцев называемою Катабатмон. Море свирепствует сильно у берегов Африки, не обильной хорошими морскими пристанищами; земля дает обильный плод, благоприятна для скотоводства, но не для произрастания деревьев, и скудна водою; дождь также идет редко. Люди там здоровы телосложением, быстры, сносны к работе; большею частью доживают до старости, не зная болезней; преждевременно же погибают, разве только от меча и хищных зверей; а здешние места отличаются множеством ядовитых животных. Теперь я в немногих словах поговорю о первоначальных жителях Африки, о поселенцах, в нее пришедших, о том, как они слились в племена; сведения о них, не совсем согласные с обыкновенно принятыми почерпнуты мною из Пунических книг, приписываемых Гиемпсалу, и из преданий самих жителей; впрочем не ручаюсь за достоверность их, сообщая слышанное мною.
18. Первоначальными обитателями Африки были Гетулы и Либии. Грубые, дикие, питались они сырым мясом зверей и травою, как животные. Они не знали ни законов, ни нравственности, не признавали над собою ничьей власти; они скитались с места на место и, где ни настигала их ночь, там им было жилище. Когда же - так повествуют жители Африки - Геркулес погиб в Испании, то разноплеменное войско его, где всякой хотел быть старшим, скоро рассеялось. Находившиеся в нем Миды, Персы и Армяне, на судах переплыли в Африку, и поселились по прибрежью нашего моря, а Персы немного подались внутрь страны. Первоначальными жилищами их были те самые суда, на коих они приплыли, обернутые дном к верху. Страна эта безлесная, купить же или выменять лесу в Испании нельзя еще было: и обширное море разделяло, и разность языков препятствовала торговле. Новые поселенцы мало-помалу породнились брачными узами с Гетулами, и, переходя с места на место, испытывая плодородие почвы, назвали сами себя Нумидами. И поныне у сельских Нумидов жилища их, называемые мапалии, удивительно походят продолговатостью своею и фигурою крыши на перевернутые к низу лодки. Миды и Армяне смешались с Либиями (этот народ жил ближе к морскому берегу, между тем как Гетулы подались на Юг к жаркому поясу). У них скоро возникли города, в следствие начавшегося промена произведений с Испанией). Либии, на своем грубом языке, вместо Мидов назвали их Маврами. Персы также чрезвычайно скоро усилились; вследствие своей многочисленности, они отделились от своих родителей, и, под названием Нумидов, поселились близ Карфагена в области, называемой Нумидиею. Действуя за одно со своими единоплеменниками, они силою и страхом оружия покорили себе области, преимущественно прилежащие к нашему морю, и приобрели себе известность и славу; Либии же в воинственном духе уступали Гетулам. Таким образом большая часть внутренней Африки подпала власти Нумидов и побежденные ими туземцы смешались с ними в один народ и приняли одно наименование.
19. Между тем Финикийцы, отчасти по избытку народонаселения, отчасти подстрекаемые людьми честолюбивыми и жадными к перемене, стали заводить поселения в Африке и основали Гиппон, Адрумет, Лептис и другие приморские города; быстро процвели они, и служили не только честью своему отечеству, но и были ему полезны. О Карфагене же надобно или слишком много говорить или ничего; предпочитаю последнее, чтобы не удалиться от предмета. Начиная от места, именуемого Катабатмон, разделяющего Африку от Египта, по берегу морскому, прежде всего встречаем Цирену, колонию Теры; за нею, между двумя Сиртами, стоит Лептис; далее жертвенники Филенон, крайний рубеж владений Карфагенян к стороне Египта; тут уже начинаются города Пунические. Вся же земля отсюда до Мавритании принадлежит Нумидам; к стороне Испании живут Мавры; на Юг от Нумидии живут Гетулы, частью в шатрах, частью так скитаются в диком состоянии; еще далее к Югу живут Ефиопы, а за ними начинается, сожженная палящими лучами солнца, степь. Когда возникла Югуртинская война, то большая часть Пунических городов и область Карфагена в том виде, как она была в последнее время его существования, управлялись от имени народа Римского его сановниками; большая часть Гетулов, и Нумидия по реку Мулух, принадлежали Югурте. Мавританиею управлял Бокхус, по одному имени известный только народу Римскому, не имевшему дотоле с ним никаких сношений ни о войне, ни о союзе. Этого достаточно сказать об Африке и её жителях для уразумения предмета.
20. Разделив владения между Адгербалом и Югуртою, послы отправились домой, и Югурта остался спокойным обладателем плодов своего злодеяния; он убедился, что опасения его были напрасны и уверялся в справедливости того, что прежде слышал у стен Нуманции от своих приятелей, что в Риме все продажное. Теперь еще более обнадеженный теми, которые только что осыпаны были его подарками, он, без зазрения совести, решился присвоить владения Адгербала. Югурта был человек воинственный, предприимчивый; соперник же его характера смирного, кроткого, терпеливого, более склонный бояться, чем внушать страх. А потому Югурта немедленно с большим войском вошел в его владения, захватывал пленных, загонял стада, забирал добычу, строения предавал огню, конницу разослал производить опустошения по разным местам. Потом он с войском возвратился восвояси, рассчитывая, что Адгербал, выведенный из терпения, станет мстить за свою обиду, и тем даст повод к войне. Но тот считал себя слабее силами и полагался более на союз с народом Римским, чем на своих подданных, а потому послал послов к Югурте с жалобою; хотя они прилегли ответ самый надменный, однако Адгербал, проученный несчастным исходом первой войны, решился все лучше снесть, чем прибегнуть к оружию. Однако этим он не смягчил Югурту; в мыслях уже он считал себя властелином всей Нумидии. Он решился действовать явно, и уже не с шайкою разбойников как прежде, а всеми силами достигнуть своей цели; он вошел во владения Адгербала, и везде по дороге опустошал города и их окрестности, собирал добычу, наводил страх на врагов, а своим придавал мужества.
21. Адгербал, видя, что приходится или добровольно предоставить свои владения врагу или защищать их оружием, вынужденный необходимостью, собирает войска и выступает на встречу Югурте. Недалеко от морского берега, в окрестностях города Цирты, сошлись оба войска. Было уж поздно, и времени на этот день к сражению не оставалось. В самую глубокую полночь, в совершенной темноте - месяц в это время не светил, - воины Югурты, по данному сигналу, врываются в лагерь неприятелей, режут их сонных, а тех, которые было успели ухватиться за оружие, обращают в бегство. Адгербал, в сопровождении немногочисленной конной свиты, бежал в Цирту. Неприятель преследовал его по пятам и, если бы граждане Римские, бывшие во множестве в Цирте, не остановили натиск Нумидов, то эта борьба обоих государей кончилась бы одним днем. Югурта осадил город; башнями и стенобитными орудиями пытался изо всей силы разрушить его укрепления; он хотел, во чтобы то ни стало взять город до возвращения послов, которые, как он знал, были отправлены Адгербалом в Рим еще до сражения. А Сенат, услыхав от них о войне, отправил в Африку трех послов, молодых людей, объявить воюющим государям волю Сената и народа Римского: "чтобы они кончили междоусобие, предоставили бы свои несогласия законному решению, а не оружию; такое поведение более будет сообразно с их достоинством, и с величием народа Римского."
22. Послы поспешили приехать в Африку тел более, что пока они собрались в дорогу, пришло известие о бывшем сражении и об осаде Цирты, хотя это известие требовало еще подтверждения. Выслушав наказ послов, Югурта сказал: "что воля Сената для него священный закон; что с юных лет целью его было так себя весть, чтобы снискать всеобщее одобрение; что он заслужил благорасположение П. Сципиона, великого человека, добродетелью, а не коварством; что по той же причине усыновлен он и Миципсою, имевшим своих собственных детей; но что тем более сознавая свое достоинство и свои заслуги, он не в состоянии выносить обид; что Адгербал замышлял ковы на жизнь его; что он только спасая себя взялся за оружие; что не ждал он никак того, чтобы народ Римский препятствовал ему поступать по народному праву, что так действовать с его стороны и несправедливо и нехорошо; что впрочем он немедленно отправит своих послов в Рим объяснить, как все было." С таким ответом отпустил он послов, а до Адгербала и вовсе не допустил.
23. Югурта, убедясь в отъезде послов из Африки и видя, что приступом Цирту невозможно взять по её местности, окружил ее рвом и валом, воздвиг башни и наполнил их вооруженными людьми. Ни днем ни ночью не давал он осажденным покоя, то нападая на них явно, то хитростью; то стращал он казнью защитников города, то соблазнял обещаниями наград; своих он воодушевлял к мужеству и неусыпно обо всем старался. Адгербал скоро увидел себя в самом крайнем положении: кругом ожесточенный враг, помощи ни откуда, дальнейшее сопротивление невозможно по недостатку припасов. Тогда он выбрал из числа, ушедших с ним вместе, самих решительных; он склонил их отчасти обещаниями, отчасти жалостью к его несчастному жребию, пробраться сквозь неприятельские укрепления к нашему морю, и оттуда в Рим.
24. Нумиды исполнили свое намерение вскоре потом, и доставили в Римский сенат письмо от Адгербала; в нем заключалось следующее:
"Почтенные сенаторы! Не моя вина, что я вам часто надоедаю моими просьбами. Югурта заклялся на мою гибель, он не страшится ни богов бессмертных, ни власти вашей; крови моей хочет он пуще всего. Вот уже пятый месяц я, друг и союзник народа Римского, нахожусь в тесной осаде. Ни заслуги отца моего Миципсы, ни ваши определения не приносят мне пользы; меч врага и голод равно меня теснят. Не стану подробно описывать вам действия Югурты; я уже испытал и прежде, что к несчастным мало имеют доверия. Предвижу, что он не удовольствуется моею гибелью; не может он вместе рассчитывать и на мои владения, и на сохранение вашей дружбы, а что из этих двух предметов ему дороже, то очевидно для всякого. Он начал с того, что убил брата моего Гиемпсала, меня же изгнал из отцовских владений; то все были наши домашние несчастия, вас не касавшиеся. Теперь же он с оружием в руках касается ваших владений, меня, поставленного вами господствовать над Нумидами, держит в тесной осаде; послов ваших слова только усугубили мое опасное положение. Теперь, чтоб подействовать на него, остается вам прибегнуть к открытой силе. Желал бы я, чтобы все, что я теперь пишу и на что прежде я жаловался в Сенате, было моим вымыслом; но действительность бедствий моих подтверждает правдивость слов. Теперь, когда я вижу, что судьбою мне суждено быть добычею злодеяний Югурты, уже не смерти боюсь я и бедствий изгнания, а того как бы не впасть в руки врага и не подвергнуться его истязаниям. Царство Нумидское в ваших руках, распорядитесь им как знаете; только заклинаю вас памятью услуг деда моего Масиниссы, величием державы вашей, узами прежней дружбы, исторгните меня из нечестивых рук Югурты.
25. Когда это письмо было прочитано в Сенате, то иные Сенаторы подали мнение: немедленно отправить войско в Африку и подать помощь Адгербалу, а между тем судить Югурту за неповиновение уполномоченным народа Римского. Впрочем друзья Югурты успели воспрепятствовать этому определению и в этом случае, как и во многих других, частное влияние некоторых лиц перевысило то, чего требовала общественная польза. Однако назначены послами в Африку люди почтенные и родом и летами, достигшие высоких почестей; главным из них был М. Скавр, о котором я говорил выше, бывший консул и в то время первоприсутствующий в Сенате. Послы, соображаясь с важностью дела и в следствие просьб Нумидов, собрались в три дни и сели на корабли. Быстро прибыли они в Утику и послали к Югурте письмо, чтоб он немедленно приехал к ним вследствие повеления Сената. Югурта, услыхав о прибытии людей столь известных и сильных по своему влиянию в Риме, приехавших воспрепятствовать его замыслам, сначала колебался между страхом и честолюбием. Он страшился и гнева Сената в случае ослушания послов; но вместе и не хотел упустить плодов своего злодеяния, ослепленный алчностью. Впрочем зло восторжествовало в его испорченной душе. Он предпринял решительное нападение на Цирту со всех сторон, сделав приступ всеми своими силами. Он питал великую надежду, что, развлекши силы неприятелей, он найдет случай к решительной победе или открытым боем или хитростью. Впрочем все было тщетно, и намерение его достать в свои руки Адгербала, прежде чем явиться к послам Римским, не удалось. Тогда Югурта, опасаясь дальнейшим замедлением раздражить Скавра, которого он страшился более всех, с небольшою конною свитою явился в Римскую область. Тут хотя ему и именем Сената было повелено, под страхом строгого наказания, немедленно отступить от стен Цирты, однако все длинные увещания послов остались тщетными и они, видя бесполезность дальнейшего пребывания, удалилась.
26. Когда известие об этом пришло в Цирту, то Итальянцы, мужеством коих и защищался дотоле город, надеясь в случае сдачи быть безопасными под защитою величия имени Римского, начали советовать Адгербалу сдать Югурте город и себя в его власть, выговорив только жизнь, а все прочее предоставить Сенату. Адгербал слишком хорошо знал, как можно полагаться на слово Югурты, но, зная также что те, которые ему советовали теперь, могли его после и принудить, сообразно их мнению, согласился на сдачу. Югурта немедленно лишает Адгербала жизни в мучениях; все же взрослые, и Нумиды и Итальянцы, избиты по мере того как попадались в руки воинам Югурты.
27. Когда все это узнали в Риме, то Сенат тотчас занялся рассуждением об этом деле. Приятели Югурты всячески старались сделать проволочку времени то влиянием своим, то умышленно затевая бесполезные прения; они хотели смягчить важность злодеяния. Да если бы К. Меммий, только что выбранный в трибуны народные, человек характера сильного и враг могущества аристократии, не внушил народу Римскому, что немногие интриганы хотят простить злодеяния Катилины, то дело кончилось бы тем, что в длинных и бесплодных прениях угасло бы негодование против Югурты; так сильно было влияние его, приобретенное деньгами. Тогда Сенат, уже сознавая свою вину и опасаясь народа, в силу Семпрониева закона, назначил имеющим быть выбранными консулам провинции Нумидию и Италию. Консулами выбраны П. Сципион Назика, Л. Бестия Кальпурний; первому досталась Нумидия, а второму Италия. Определено собрать войско для отправления в Африку, сделано распоряжение на счет жалованья ему, и на счет всего прочего нужного для ведения войны.
28. Югурта никак не ожидал этого, будучи убежден, что в Риме все можно сделать подкупом. Получив известие о приготовлениях против него делаемых, он отправил в Рим к Сенату послами сына своего и двух еще самих к себе приближенных. Он им, точно так как прежде тем, которых посылал об убийстве Гиемпсала, приказал не щадить денег на подкуп кого бы то ни было. Когда узнали о приближении послов Югурты к Риму, то Бестия в Сенате предложил вопрос, впускать ли их в город. Сенат определил, что, если только они пришли не с тем, чтобы отдать Сенату в безусловное распоряжение и самого Югурту и его царство, то чтобы они в течение десяти дней оставили Италию. По повелению Сената консул объявил Нумидам это определение и они, ничего не сделав, принуждены были возвратиться домой. Кальпурний, собрав войско, выбрал своими помощниками людей знатных и составивших себе вес интригами. с тою целью, чтобы защититься их влиянием в случае, если что либо и погрешит; в числе их был Скавр, о характере и наклонностях которого мы говорили выше. В консуле Кальпурние было много прекрасных свойств и душевных и телесных, но все это портило неумеренное корыстолюбие: деятельный и трудолюбивый, он был умом сметлив и предусмотрителен, знал хорошо военное искусство, был находчив и неустрашим при неожиданной опасности. Легионы прошли Италию в Регий, оттуда переправлены на судах сначала в Сицилию, а из Сицилии в Африку. Сначала Кальпурний, приготовив только провиант для войска, деятельно и поспешно двинулся в Нумидию, захватил множество пленных и взял приступом несколько городов.
29. Югурта отправил послов к Кальпурнию, предлагая ему с одной стороны большую сумму денег, а с другой представляя все затруднения войны, которую ему предстояло вести; не трудно было подействовать на человека, доступного корыстолюбию. Впрочем Кальпурний товарищем и советником в этих делах взял Скавра. Скавр сначала оставался неподкупным и сильным противником замыслов Югурты несмотря на то, что многие из его партии допустили себя подкупить им; но наконец предлагаемая сумма денег была так велика, что он не устоял и стал поборником зла, отступя от прежних благих намерений. Сначала Югурта деньгами старался только замедлить военные действия; он надеялся между тем успеть что нибудь сделать в свою пользу в Риме деньгами или своим влиянием. Но, узнав какую роль играет в этом деле Скавр, он возымел сильную надежду на мирное его окончание и решился, тут же на месте, сам с ними установить все условия мира. В залог со стороны Консула был отправлен в Вакку, город Югурты, квестор Секстий; благовидным предлогом его отправлений туда было принятие на месте хлеба, выговоренного Кальпурнием передо всеми у послов Югурты, как условие непременное перемирия, уступленного покуда до окончательной покорности его. Тогда Югурта, как было положено, прибыл в Римский лагерь и там, в присутствии всех, в немногих словах изъявил раскаяние о своих поступках и свою готовность отдаться в полное распоряжение Сената. Тайные условия мира были решены на особом совещании с Бестиею и Скавром. На другой день, в присутствии совета, для виду были собраны голоса, и покорность Югурты принята. Условия, тут предложенные, немедленно выполнены: 30 слонов, большое количество скота и лошадей, и незначительная сумма денег вручены квестору. Кальпурний отправился в Рим искать новых почестей; в Нумидии и в нашем войске водворились спокойствие и мир.
30. Молва народная скоро донесла в Рим известие об Африканских делах и о том, как они были ведены; везде стали толковать о поступке консула. Народ сильно негодовал; сенаторы были очень озабочены и не знали что делать, утвердить ли такой постыдной договор или уничтожить действия консула; влияние Скавра, который явно был советником и товарищем Бестии, много удерживало их от прямого и честного решения. Но Меммий, - о независимости его характера и ненависти к аристократии мы упоминали выше - воспользовался нерешительностью и сомнением Сената, и явно призывал своими речами народ к защите его прав; увещевал его не губить общественную пользу и свою свободу; ставил им на вид многие гордые и жестокие поступки аристократии; одним словом он всеми силами старался воспламенить дух народа и возбудить в нем участие к делам общественным. Речи Меммия в то время пользовались большою славою и, чтобы показать образец его красноречие, я приведу здесь одну из многих его речей; это та, которую он говорил к народу по возвращении Бестии; она заключается в следующем:
31. "Многое и многое, соотечественники, удерживает меня беседовать с вами, но любовь к благу общественному заставляет меня забыть все, забыть вашу незначительность и неуместное снисхождение, забыть силу партий, отсутствие всякой справедливости и главное то, что говоря правду приобретешь только ненависть вместо чести. Право стыдно и сказать, что в течение последних пятнадцати лет вы были игрушкою честолюбия аристократии; упоминать, ли, какою позорною, вопиющею об отмщении, смертью погибли защитники прав ваших. Но дух ваш обессилел в невежестве и бездействии; и теперь даже, когда враги ваши отдаются вам сами в руки, и теперь вы не пробудитесь и теперь вы же боитесь, вы, чье б дело было быть для них грозою. Все это я сознаю очень хорошо, но и один я неустрашимо пойду оспаривать власть у немногих интриганов. Буду пользоваться, пока возможно, свободою, предками мне завещанною; с пользою или без пользы - от вас это будет зависеть, мои соотечественники. Не стану я вам советовать того, чтобы вы, по примеру ваших предков, с оружием в руках отражали обиды; не нужно нам прибегать к открытой силе, к явному расколу с ними; они идут сами к гибели, ими же самими для себя приготовленной. Убиение Тиберия Гракха, готовившего по их словам себе престол, послужило знаком к преследованиям против народа Римского. И Кай Гракх, и М. Фульвий погибли, и многие из среды вас вместе, с ними умерщвлены в темницах; не закон, а произвол аристократии положил конец убийствам. Конечно отстаивать права народа значит добиваться царского престола, а все действия, для которых нужно проливать кровь соотечественников, по необходимости должно считать законными! С тайным негодованием смотрели мы, как в прошлых годах общественные деньги были предметом бесстыдного грабежа, как свободные властители и народы платили дань немногим честолюбцам, которые сделали и почести и богатства своею исключительною и наследственною принадлежностью. Но всего этого им стало уже теперь мало. Теперь уже они продают с публичного торга врагам имени Римского и законы, и величие государства и все, освященное и богами и людьми. И что же, вы думаете, стыдятся они своих действий? Нисколько; напротив они величаются перед вами своими сокровищами, своими почестями и триумфами; они забыли, что все это плод насилия и грабежа, а не заслуг. Рабы, за деньги купленные, и те не в состоянии сносить жестокого обращения с собою господ, а вы, Квириты, для власти рожденные, терпеливо сносите ярем рабства. Но рассмотрите, в чьих руках управление делами общественными: в руках людей, обремененных злодействами, людей, покрытых вашею кровью; для них деньги выше всего и. несмотря на все это, они непомерно наглы и горды. На честь, на правду, на религию, на все позволенное и не позволенное, они смотрят, как на предмет барыша. Иным из них в заслугу ставится избиение трибунов ваших, гонение на вас, истязания и убийства ваших ближних. Чем кто преступнее, тем считает себя безопаснее; вместо того, чтобы трепетать за свои злодеяния, они, благодаря вашему бездействию, вас же держат в ужасе. Они действуют единодушно; у них есть одна общая связь; они все желают одною и того же, одно и тоже ненавидят, одного и того же страшатся; между благонамеренными людьми именуется такой союз дружбою, а между ними нечестивцами это заговор. Будь у вас столько же заботливости о свободе, сколько у них о своих частных выгодах, то государство не было бы предметом добычи и расхищения, и плоды крови и трудов ваших доставались бы достойнейшим, а не самым наглым и дерзким. Предки ваши, отстаивая права свои и величие своего имени, два раза, отделясь от аристократов, вооруженною рукою занимали вершины Авентина. А для вас та свобода, которую они вам завещали, предмет самой последней заботы. Но лучше и менее стыда, никогда не приобретать, чем терять уже приобретенное. А вы меня спросите, чего ты хочешь, в чем твое мнение? Я говорю, что надобно всеми силами отмстить тем, которые продали отечество врагу; но не оружием, не силою; они того вполне заслуживают, но вы сами для себя сочтете такой образ действия недостойным; уликою им и пробным камнем пусть служит дело Югурты. Если он точно вполне вам покорился, то ваша воля будет для него законом. Но если он презрит ее, не будет ли это обличать, что значит этот мир, который доставил злодеяниям Югурты безнаказанность, немногим ловким людям несметные богатства, но сделался пятном для вашей чести, сделался постыдным знаком бессилия государства. Может быть вы еще не вполне насладились всеми плодами господства аристократии, может быть вы никак не в состояния расстаться с тем временем, когда царства, области, права, законы, правосудие, выбор войны и мира, одним словом, все божественное и человеческое составляет наследие немногих. А ты, народ Римский, непобедимый для врагов, повелитель вселенной, ты считаешь за счастие, что тебе оставили - одну жизнь! О свободе я уже не говорю; кто из вас дерзает отрицать, что мы ее не имеем? Что касается до меня, то хоть я и полагаю, что для мужчины нет бесчестия больше, как не отмстить за нанесенную ему обиду, однако я терпеливо бы снес, если бы вы и простили вашим врагам и злодеям, потому что они, как бы то ни было, ваши соотечественники; но ваше неуместное сострадание будет гибелью отечества. Они достигли уже такой дерзости, что не ищут более прощения за сделанное зло, а возможности делать его вперед безнаказанно. А у вас останется вечная забота от сознания, что надобно, или терпеливо позволить надеть на себя ярем рабства, или постоянною деятельностью отстаивать свободу. Как вы можете рассчитывать на их слова или на искренность примирения с ними? Они домогаются господства на ваш счет, вы же отстаиваете свободу; они на всяком шагу хотят вам делать обиды, вы обязаны их отражать; наконец они союзников государства считают за врагов, а настоящих его врагов взяли себе в приятели. Что же может быть общего между вами при таком расположении умов? Какой тут может быть прочный мир или прочная дружба? Советую вам и предупреждаю вас, не оставляйте безнаказанным такой злодейский поступок. Уже теперь дело идет не о том, что общественное казнохранилище обворовано и не о том, что союзники наши ограблены; все это было некогда важно, а теперь так часто случается, что обратилось нам в привычку. А дело в том, что нашему закоренелому врагу продано значение сената, величие всего государства, в том важность, что отечество наше продано и в войне и в мире. Если только вы не сделаете этого предметом строгого розыска, если не отмстите тем, кто были виновниками, то вам останется терпеливо сносить господство тех, кто все это наделал. А безнаказанность всех действий не есть ли главная принадлежность верховной, царской власти? Не добиваюсь я, Квириты, чтобы вы ваших соотечественников считали хуже чем они есть, а того, как бы прощая виновных, не погубить невинных. В ведении дел общественных лучше не отдавать должного за добрые поступки, чем не мстить за злые. Добрый человек может только сделаться ленивее в исполнении обязанности, а злой вследствие безнаказанности делается предприимчивее; во всяком случае лучше предупредить возможность оскорбления, чем отмщать за него по совершении."
32. Говоря неоднократно в таком духе к народу, Меммий убедил его послать к Югурте Кассия, исправлявшего тогда должность претора; целью посольства было призвать Югурту в Рим, дав ему поруку в безопасности слово народа Римского, и тут, по его показанию, обличить Скавра и других, на которых было подозрение, что они взяли деньги. Пока все это делалось в Риме, лица, оставленные Бестиею начальствовать над войском в Нумидии, подражая примеру своего главы, совершали наглые и постыдные поступки. Иные из них за деньги продавали Югурте слонов, другие отдавали ему обратно его же перебежчиков, не стыдились грабить в мирных провинциях; жадность и корыстолюбие, как страшная зараза, овладели умами всех. Когда, к ужасу аристократии, предложение Меммия было принято народом, то Кассий отправился к Югурте и убедил его, как уж он изъявил готовность отдаться во власть народа Римского, лучше испробовать его великодушие, чем силу. Долго колебался Югурта, волнуемый страхом и в нечистой совести мучимый сознанием совершенных им злодеяний. Кассий с своей стороны дал слово Югурте в его безопасности, а слово его и сам Югурта считал столь же важны и, сколько и ручательство народа Римского: таково вообще было в то время мнение о Кассие.
33. Таким образом Югурта, забыв на время свое царское величие и приняв на себя самую жалкую наружность просителя, приехал в Рим вместе с Кассием. Обладая и сам большою силою характера, Югурта к тому же был успокоен советами тех, влиянию и наставлению коих он обязан был безнаказанностью своих действий. Он начал с того, что большою суммою денег привлек на свою сторону К. Беббия трибуна народного; этот последний решился своею наглостию защитить Югурту от всякого преследования закона. К. Меммий открыл народное собрание; расположение умов было весьма враждебно Югурте: одни требовали заключить его тотчас же в оковы, другие говорили. что если он не откроет сообщников своего злодеяния, то его нужно немедленно предать казни, как врага государства. Но Меммий не давал воли негодованию, действовал благородно; он объявил, что не потерпит нарушения общественного слова. Когда водворилось молчание, и Югурта прибыл, то Меммий обратил к нему речь: припомнил ему поступки его в Нумидии и в Риме, злодейства его против отца и братьев; сказал, что хотя народу Римскому и не безызвестно, по чьему наущению он так поступал, однако теперь он требует, чтоб он откровенно сам признался. Если он откроет истину, то надежда его на правосудие и великодушие народа Римского не будет тщетною; если же он будет упорствовать в молчании, то он тем не спасет сообщников своего злодеяния, а погубит себя и надежды свои.
34·. Когда Мемий кончил говорить, и Югурте велено было отвечать, то К. Беббий, трибун народный, подкупленный, как мы выше сказали, деньгами Югурты, приказал ему молчать. Тщетно народ, присутствовавший в собрании, пришедши в сильное негодование, вопиял против трибуна, тщетно не щадил он ему ни ругательств, ни угроз, едва воздерживаясь от насилия; но гнев его был бессильный, и наглость трибуна торжествовала. Народ, над которым насмеялись так дерзко, разошелся по домам. Югурта, Бестия и все те, которых касалось это следствие, поуспокоились и сделались смелее.
35. В это время находился в Риме один Нумид, именем Массива, сын Гулуссы, внук Масиниссы. По сдаче Цирты и убиении Адгербала, он убежал в Рим, так как в войне он действовал против Югурты. Сп. Альбин, который после Бестии сделан был консулом вместе с К. Минуцием Рудом, убедил Массиву просить у Сената в управление Нумидию, на том основании, что он из роду Масиниссы, и что Югурта падал под бременем своего злодеяния и возбужденного им негодования. Консул искал во что бы то ни стало войны, не желая оставаться в бездействии; к тому же ему по жребию досталась Нумидия, а Минуцию Македония. Когда Массива начал свои происки, Югурта усомнился даже в друзьях своих; одни не действовали открыто в его пользу от совести, а другие от страха и от сознания своей худой славы. Тогда он приказывает своему, самому приближенному и доверенному лицу, Бомилькару, не щадить денег, обыкновенного своего средства, чтобы найти убийц для Массивы, если можно, то тайно, но если не удастся, то во что бы то ни стало известь его. Деятельно принялся Бомилькар за исполнение приказания Югурты; сначала он, через людей опытных и искусных в этом деле, разведал все действия Массивы, куда он обыкновенно и в какое время отправляется, в каких местах бывает; потом, сообразуясь с их показаниями, он приготовил Массиве засаду. Один из убийц слишком неосторожно бросился на несчастного, нанес ему смертельную рану, но был тут же схвачен; когда его убеждали многие, и особенно Консул Альбин, то он признался во всем. По законам правосудия Бомилькар подвергался наказанию, но его защищало народное право, так как он, под общественною порукою, вместе с Югуртою приехал в Рим. Югурта, как ни явно было злодеяние, нагло старался скрыть истину, и не прежде отказался от этой мысли, как когда увидел, что беззаконие дела превышает меру влияния его собственного и его денег. Итак, хотя при начале следствия, Югурта представил в поруки за Бомилькара пятьдесят своих приближенных, однако, не смотря на то, отправил Бомилькара секретно в Нумидию. Власть ему дороже была 50-ти заложников; он убежден был, что если Бомилькар будет казнен, то всякой будет страшиться исполнять его приказания. Через несколько дней вслед за Бомилькаром поехал в Африку и Югурта; указом Сената ему велено оставить Италию. Когда он выезжал из Рима, то говорят не раз оборачивался и смотрел на него молча, а наконец сказал: "о, продажный город, ты погибнешь скоро, с той же минуты, как найдешь себе покупщика!"
36. Война возобновилась. Консул Альбин поспешно перенес в Африку съестные припасы, казну, жалованье солдатам и вообще все предметы, нужные для ведения войны. И сам он отправился немедленно к войску, спеша во чтобы то ни стало окончить войну до выборов - а срок уж был недалек - или открытою силою, или убеждением Югурты к покорности. Но Югурта не решался ни на что, тянул дело, выставляя то те, то другие причины медленности. То притворялся он совершенно робким и обещал полную покорность; то все уступал, действуя только оборонительно; то желая поддержать дух в своих приверженцах, он вдруг переходил сам в наступление; одним словом он манил Консула скорым окончанием войны то уступчивостью, то решительностью. В то время говорили, будто Альбин знал тайну намерений Югурты и объясняли, что он вдруг перешел от поспешности к бездействию, не по нерешимости или слабости, а злонамеренно. Как бы то ни было, а время прошло даром, он не успел ничего сделать, и, с приближением дня выборов, Альбин отправился в Рим; начальником войска оставил он брата своего Авла в должности претора.
37. В это время в Риме были большие волнения вследствие честолюбивых притязаний трибунов. Двое из них, П, Лукулл и Л. Анний, хотели, против мнения своих товарищей, продлить время своего управления; эти споры задерживали выборы целого года. В это время Авл, оставшись при войске, как мы сказали, в должности претора, вздумал возобновить в зимнее время военные действия, и в январе велел солдатам готовиться к походу с зимних квартир. Что его к этому побудило, честолюбие ли, поскорее окончить войну, или желание взять откуп с Югурты, настращавши его войною - неизвестно. Как бы то ни было, трудными и длинными переходами в самое суровое время года, Авл с войском осадил город Сутул, в котором находились сокровища Югурты. По времени года и по местоположению, город этот не только что взять, но и осаждать было невозможно. Окруженный стенами, он расположен был на самом краю утесистой горы, а с другой стороны простиралась от него низменная равнина, обращенная осенними дождями в болото. Не смотря на это, Авл упорствовал в своем намерении, или действительно надеясь взять город со всеми его сокровищами, или желая только осадою напугать Югурту; как бы то ни было, он велел делать насыпь, двигать стенобитные орудия, и вообще не шутя принялся поспешно за осаду города.
38. Видя неопытность и тщеславие начальника войск Римских, Югурта старался поддерживать его в безрассудном его намерении. Он послал к нему послов просить пощады; а сам, будто от робости и избегая опасности, завел свое войско в гористые и непроходимые места. Видом ложной покорности, Югурта до того ослепил Авла, что он оставил осаду Сутула и пошел с войск во внутрь Нумидии, как бы преследуя отступавшего Югурту, а с другой стороны надеясь, что там он может безнаказанно привесть свои замыслы в исполнение. Между тем Югурта, не теряя времени, подсылал в Римский лагерь своих людей уговаривать и подкупать деньгами иных, чтобы перешли на его сторону, других, чтобы они, по данному им знаку, оставили вверенный им пост. Видя, что все приходит в исполнение сообразно его намерениям, Югурта однажды в пасмурную и бурную ночь, неожиданно с сильным Нумидским войском окружил лагерь Авла. Войско Римское не ожидало такого внезапного нападения и пришло в смятение; одни брались за оружие, другие прятались; тщетно храбрые разуверяли робких в опасности; панический страх господствовал повсюду. Кругом большие силы неприятельские, непогода и мрак ночи увеличивали опасность; не знали как поступить, что безопаснее, бежать или оставаться на месте. В это время перешли к Югурте, подкупленные его деньгами, - одна когорта Лигуров, два эскадрона Фраков и немногие рядовые солдаты. А сотник первого батальона третьего легиона указал путь неприятелю через окоп, вверенный его защите; этим местом ворвались Нумиды. Наши в страхе предались постыдному бегству на находившийся вблизи холм, и многие даже побросали оружие. Ночное время и грабеж лагеря воспрепятствовали неприятелю вполне воспользоваться победою. На другой день Югурта виделся и говорил с Авлом; он сказал ему, что хотя войско Римское в его власти, что если не мечем, то голодом оно погибнет, но он, зная, как переменчивы и непостоянны судьбы человеческие, предлагает условие оставить всех в живых, но заключить с ним мир, послав все войско под ярмо, и дав ему сроку 10 дней очистить Нумидию. Не смотря на то, что эти условия были и бесчестны и постыдны, однако, находясь в полной власти Югурты и любя жизнь, Авл согласился, и мир подписан так, как было угодно Югурте.
30. Когда в Риме это узнали, страх и скорбь овладели умами граждан: иные тужили об унижении достоинства государства, другие, в неведении воинских дел, уже страшились за свободу. Негодование против Авла было всеобщее, а особенно высказывали его те, которые сами совершили на войне славные подвиги. Главное, винили его в том, что с оружием в руках искал он спасения не открытою силою, а постыдным соглашением с неприятелем. Вследствие этого Консул Альбин, опасаясь всеобщего негодования за проступок брата и даже показания за него, доложил Сенату, какого он мнения о заключенном им мире. Между тем он пополнил ряды войска, требовал вспомошения от союзников Латинского племени, и вообще всеми силами поспешал окончить войну. Сенат определил, как и надобно было ожидать, что мир, заключенный без согласия его и утверждения народа, не может быть действительным. Трибуны народные не позволяли Консулу собранные им войска перевесть в Африку, и он через несколько дней отправился туда один. Войско же Римское, сообразно заключенному условию, все было выведено из Нумидии и стояло на зимних квартирах в Римской области. Консул горел желанием идти по следам Югурты, и отмстить за братнину обиду, но, видя расположение умов солдат, потерявших дух мужества в бегстве, а дисциплину в своеволии и разврате, вынужден был такими обстоятельствами не предпринимать ничего.
40. Между тем в Риме К. Мамилий Лиметан, трибун народный, предложил народу произвесть строгое следствие против тех, которые своими советами побуждали Югурту ослушиваться повелений Сената, против тех, которые брали от Югурты деньги, неся обязанности послов или начальников армии; против тех, которые выдали Югурте слонов и перебежчиков; против тех, наконец, которые произвольно и вели войну и мирились с неприятелем. Многие сознавали, что следствие затевается прямо против них, другие опасались, как бы не запутало в него и их ожесточение партий; но ни те ни другие не смели явно идти против него, чтобы не обличить себя и не показать, что они действительно способны были на то, в чем их обвиняли; а старались тайно противодействовать предложению трибуна, подговаривая против него и, приготовляя тем ему затруднения, людей племени Латинского и Итальянских союзников. Но народ - теперь этому трудно поверить - с величайшею энергиею и сильным участием повелел произвесть следствие; рвете это надобно приписать более ненависти его к аристократии, на которую должно было обрушиться все это зло, чем искренней любви к общественному благу; дух партий над нею господствовал. Между тем как другие трепетали в страхе, М. Скавр, бывший, как мы уж говорили, депутатом Сената при консуле Бестии, один не потерял духа при торжестве народа и упадке своей партии и, пользуясь общим смятением, попал в число трех следователей, выбранных вследствие предложения Мамилия. Впрочем, сообразно с расположением умов народа, следствие производилось неумолимо строго, и даже несправедливо. Как прежде аристократия, так теперь народ при благоприятных обстоятельствах забылся, и во зло употребил свое торжество.
41. Разделение партий сената и народной, а вследствие того и волнения возникли не задолго пред тем вследствие долговременного спокойствия и изобилия всех тех благ, которые так дорого ценятся всеми людьми. Покуда существовал Карфаген, то и народ Римский и Сенат управляли общественными делами согласно и мирно; граждане ни силились из пустого честолюбия происками оспаривать друг у друга почести и власть. Общий страх врага обуздывал страсти и держал их в пределах умеренности. Когда же эта постоянная, висевшая над головою, гроза исчезла, то счастие и довольство повлекло за собою, как обыкновенно бывает, надменность и разгул страстей. Тот самый мир и спокойствие, которые были в тяжелые минуты желанною мечтою, обратились ко вреду государства и притом такому, что жалели о прежних временах. В упоении своеволия аристократия свое достоинство, а народ свою свободу обратили во зло; и тот и другая сделали все предметом добычи сильного. Образовались две враждебные партии, а общественная польза была забыта; благо общее в этой борьбе партий исчезло. Сила аристократической партии была сосредоточеннее и потому более могла действовать; народная же, раздробленная во множестве, теряла этим самим всю силу. Немногочисленные честолюбцы дела общественные и на войне и в мире сделали своим частным достоянием и предметом своего произвола; казна государственная, управление областей принадлежало им; должности, почести военные и гражданские - все они делили меж себя; народу оставалась только военная служба и вместе нищета. Добычу военную предводители войска делили с немногими; отцы же и дети павших в битвах воинов лишались последнего клочка земли по прихоти богатого и сильного соседа. Злоупотребление власти повлекло за собою корыстолюбие, познавшее ни стыда, ни меры; все сделалось предметом хищения и разврата; святого и заветного не было ничего, хотя такое злоупотребление носило е себе неминуемо зародыш своей гибели. Как только явились в рядах аристократии люди, предпочитавшие на собственных доблестях основанную славу незаконно присвоенной власти, то государство пришло в волнение и гражданские смуты поколебали его, как сильное землетрясение поверхность земли.
42. Когда Гракхи, Тиберий и Каий, предки которых с Пунических и других войнах много содействовали к возвеличению отечества, стали отстаивать права народа и обличать злоупотребление власти аристократии, то она. озабоченная и пораженная этим, восстала против попытки Гракхов. В этом случае она опиралась на Латинское племя и на прочих союзников, а отчасти на сословие Римских всадников, которое обольщено было надеждою разделять власть с сенатом. Сначала погиб Тпберий Гракх, трибун народный: несколько лет спустя, брат его Каий пошел по его стопам в должности одного из трех чиновников. выбранных для отведения земель неимущим гражданам и. также как брат, погиб насильственною смертью вместе с М. Фульвием Флакком. Конечно Гракхи недовольно умеренно пользовались своим минутным торжеством. но они погибли с тем убеждением, что для благонамеренного человека лучше пасть жертвою доброго дела, чем победить, пользуясь всеми средствами без разбору. Аристократия праздновала свою победу торжеством произвола: она принесла многие кровавые жертвы своему честолюбию; немногие из ее врагов спаслись бегством; такие действия аристократия не столько содействовали к утверждению ее власти, но более к возбуждению против неё ненависти. Этого рода события губят великие государства; лишь бы победить во что бы то ни стало - становится девизом всех партий, и каждая жестоко мстит другой за торжество по её же примеру. Впрочем я не скоро бы кончил, если бы стал говорить подробно и как следует о борьбе партий в государстве и вообще о его внутренней жизни, а потому я возвращаюсь к начатому мною повествованию.
43. После мира, заключенного Авлом, и постыдного бегства нашей армии, и Метелл и М. Силан, выбранные в должности консулов, разделили межу собою управление областями. Нумидия досталась Метеллу, человеку деятельному и предприимчивому. Хотя он действовал в духе аристократии, но общая молва говорила о нем, как о человеке честном и бескорыстном. Метелл, вступив в отправление должности и видя, что обстоятельства его совсем другие, чем его товарища, обратил все свое внимание на войну, которую ему было поручено вести. Не слишком надеясь на войско, оставленное ему его предшественником. он вербовал солдат, отовсюду собирал силы, заготовлял оружие, метательные снаряды, лошадей и другие военные принадлежности, а особенно провиант, в большом изобилии, и вообще не упустил ничего из виду, что могло служить пособием в войне, столь разнообразной и подверженной случайностям. По приказанию Сената, приготовлениям Метелла усердно содействовали союзники и племя Латинское; союзные цари, сами от себя присылали вспомогательные войска, и вообще все государство, с величайшим рвением, готовилось к войне. Устроив все сообразно своим предположениям, Метелл отправился в Нумидию; граждане сопровождали его отъезд большими надеждами, с одной стороны, на его великие дарования, а с другой особенно, на его дознанное бескорыстие, недоступное никакому соблазну. А корыстолюбие начальств Римских было главною причиною, что, до этого времени, в Нумидин дела наши пришли в расстройство, а врага нашего, в цветущее положение.
44. По прибытии Метелла в Африку, Сп. Альбин, проконсул, сдал ему войско в жалком воде; оно отвыкло от войны и деятельности, от перенесения трудов и опасностей, много обещало на словах и нисколько не оправдывало их делом: робкое пред врагами, оно было бичом союзников, не знало дисциплины и умеренности. Новый полководец озабочен был более дурною нравственностью армии, чем обнадежен в успехе её многочисленностью. Тогда Метелл, не смотря на то, что, вследствие продолжительности выборов, уже немного осталось летнего времени, а соотечественники с нетерпением ожидали от него решительного успеха, решился не прежде начать военные действия, как приучив опять воинов к дисциплине предков. Альбин, встревоженный поражением Авла и его армии, положил не выходить из Римской области, и не смотря на летнее время, в какое войско было под его начальством, он его держал в постоянных лагерях, на одном месте, пока зловоние или недостаток пастбищ, вынуждали его перейти на другое место. Лагери более не обносились укреплениями, и караулы уже не наряжались, как то следовало по военному обычаю; всякому вольно было уходить с своего поста, когда ему вздумалось. Прислужники армейские перемешались с рядовыми солдатами, день и ночь бродили с ними, опустошали нивы, разоряли деревни, наперерыв загоняли к себе скот и невольников, и меняли их купцам на привозное вино и другие предметы; провиант, отпускаемый им от начальства, они продавали, а хлеб покупали со дня на день. Одним словом, в войске Римском было все зло, какое только могут породить леность и роскошь со всеми их дурными последствиями.
45. При таких затруднительных отношениях, Мстелл показал еще более, чем при ведении войны, свой ум и величие духа; с удивительною умеренностью, избег он крайностей честолюбия и жестокости. Сначала строгими приказаниями остановил он своеволие - причину лености, запретил в лагерях продавать хлеб, и вообще вареную пищу; прислужникам не велел сопровождать войско, а солдатам рядовым ни в лагерях, ни в обозе не позволил держать, ни невольников, ни вьючного скота; прочим уклонениям от дисциплины, он противодействовал искусно. Всякой день переносил он лагери с места на место, после длинных переходов, в таком виде, как будто в виду неприятеля, укреплял их рвом и валом; в большом числе ставил караулы, и сам их обходил с своими старшими офицерами. При движении войска на походе, Метелл был то в передних рядах, то в задних, то по своему обыкновению, в средине, наблюдая, чтобы солдаты не выходила из рядов, чтобы тесною толпою окружали значки, и чтобы сами несли пищу и оружие. Таким образом действуя, - предупреждая более проступки, чем наказывая строго за них - Метелл в короткое время привел армию свою в порядок.
40. Между тень Югурта, узнав о действиях Метелла и уже убежденный, во время поездки своей в Рим, в его неподкупности, стал сомневаться в успехе и решился тут только наконец, чистосердечно изъявить свою покорность. С этою целью, он отправил послов к Консулу, просил только его оставить жизнь ему и его семейству, прочее же все отдавал в безусловное распоряжение народа Римского. Метелл уже прежде опытом убедился, что Нумиды, народ непостоянный, неспособный к чувствам верности и жадный к перемене. С этого целью, он послов, каждого порознь, старался склонить на свою сторону и. узнав их расположение, он обещаниями так подействовал на них, что они взялись Югурту, если можно, живого, а то мертвого выдать Консулу; явно же, Метелл, дал послам Югурты ответ сообразный с его просьбою. В скором времена потом, Консул с войском, поставленным на военную ногу, враждебно вступил в Нумидию; там он нашел все, как в мирное время: жители не оставляли своих сел, продолжали свои обычные занятия хлебопашества и скотоводства; из городов и деревень, на встречу Римскому войску, выходили начальства Югурты, предлагали съестные Припасы, подводы для возки армейских тяжестей и вообще изъявляла полную готовность исполнять все то, чтобы им ни приказали. Эти знаки покорности не заставили Метелла выйти из мер осторожности; он двигался вперед, имея войско на военную ногу; далеко вперед посылал осматривать места; он эти знаки покорности считал притворным и брал все меры против засады и внезапного нападения. С этою целью, он шел впереди войска с отборными легкими когортами, с пращниками и стрелками; арьергард армии прикрывал К. Марий, наместник консула, с конницею. По обоим флангам была распределена конница союзная; трибунам легионов и префектам когорт отдано было приказание, в случае нападения конницы неприятельской, отражать ее конницею союзников вместе с велитами. Югурта на деле показал такую хитрость, такое умение пользоваться местностью и знанием военного искусства, что трудно было решить, в какую минуту его нужно было более опасаться, когда он сам действовал или когда скрывался, тогда ли, когда он был в открытой войне или когда на устах нес слова мира!
47. Недалеко в стороне от того пути, по которому Метелл двигался с своим войском, находился Нумидский город, по имени Вакка; по торговому значению он был одним из первых во всем государстве; много купцов Итальянских и жили в нем постоянно, и съезжались туда для торговли. Метелл, отчасти желая лучше убедиться в покорности неприятеля, отчасти узнать удобства местности, ввел в Вакку свой гарнизон и приказал свозить туда хлеб и другие предметы, нужные для ведении войны: он не без основания полагал, что большое стечение купцов и торгующих будет пособием его войску; и что, уже заготовленные им, припасы будут через то целее. Пока все это делалось, Югурта беспрестанно присылал к Консулу послов с мольбами о пощаде и о мире. просил только себе и детям жизнь, прочее все отдавал Метеллу. Этих послов Югурты, как и прежних, Консул убеждал выдать его и с тем отправил домой; Югурте, в мире столь им желанном и не отказывал, но и не обещал его, и, стараясь протянуть время, ждал исполнения обещаний, сделанных послами.
48. Югурта, сравнивая действия Метелла с его словами, заметил, что с ним сражаются его же оружием; на словах ему обещали мир, а на деле вели самую ожесточенную войну; неприятель присвоил себе один из значительнейших его городов, разузнал местоположение и вооружал против его, его же подданных. Вынужденный обстоятельствами, Югурта решился прибегнуть к оружию. Разведав о движении неприятеля и надеясь, что местность будет благоприятствовать успеху, Югурта поспешно собрал многочисленное разного рода войско и, окольными путями, пошел на встречу Метеллу. Эта часть Нумидии принадлежала к владениям Адгербала; ее орошает река Мутул, имеющая течение с Юга на Север; параллельно с нею милях в двадцати, тянется горный хребет, бесплодный от природы и невозделанный людьми; но в средине его поднимался как бы холм, обнимавший огромное пространство; он весь оброс олеандрами, миртами и другими деревьями и кустарниками, какие обыкновенно производит песчаная и сухая почва. Окружающая этот холм, равнина бесплодна по отсутствию влажности; только места, прилежащие к реке, покрыты были растительностью, были возделываемы и служили пастбищем для скота.
49. На этом то холме, выдававшемся поперечно из гордого хребта, Югурта расположил свое войско, заняв холм во всю его длину. Слонов и часть пешего войска он отдал под начальство Бомилькара, дав ему наставление как действовать; сам же, поближе к горному хребту, расположился со всею конницею и с отборною пехотою. Он обходил ряды солдат и увещевал их не забывать прежнюю доблесть и одержанную победу, и отстоять и себя и его владения от хищничества Римлян: "борьба предстоит им - говорил он - с теми, которых они недавно победили и послали под ярмо, что перемена начальника не придала им бодрости духа; а что с своей стороны он исполнил обязанности полководца, что выгода местности на их стороне, что им предстоит сражаться знающим места с познающими, опытным в войне с неопытными и что самое числительное превосходство неприятелю будет бесполезно. А потому чтобы они, по первому сигналу, решительно ударили на Римлян; этот день или увенчает полным успехом все их труды и победы, или послужит началом величайших для них бедствий." Притом Югурта обращался лично к тем солдатам, которые за подвиги мужества были ни награждены деньгами или знаками отличия, убеждал их не забыть полученных от него благодеяний, а другим показывал на них как на пример. Одним словом он говорил с каждым его языком; на иных старался подействовать обещаниями, на других угрозами, на третьих просьбами; всячески старался ободрить всех. Тут то увидели и Метелла, который, не зная о близости неприятеля, спускался с горы с войском. Впрочем скоро заметил он что то особенное на поверхности холма (кустарники его покрывавшие не были достаточно высоки, чтобы совершенно скрыть Нумидов с конями, но с другой стороны трудно было рассмотреть что это такое); отчасти местность, а отчасти военная хитрость держали в тени Нумидов и их военные значки. Убедясь вскоре, что это неприятельская засада. Метелл остановил войско; видя, что правое крыло самое близкое к неприятелю, он счел нужным изменить расположение рядов и усилил его тройным строем; в промежутках пехотных батальонов он поставил пращников и стрелков, конницу же всю расположил по крылам. Краткость времени позволила Метеллу сделать только небольшое увещание войскам, и он таким образом, с войском, построенным иначе, сообразно требованию обстоятельств, спустился в равнину.
50. Метелл, видя, что Нумиды не трогаются с места и не оставляют запятых ими возвышений, решился обеспечить свое войско на случай недостатка в воде, особенно чувствительного в то время года, и для того отправил вперед наместника своего Рутилия с легкими когортами и с частью конницы запять у реки место для лагеря. Он полагал, что неприятели будут стараться действовать частыми нападениями и набегами на фланги его войска и что, не надеясь на силу оружия, они попытаются изнурить его войско усталостью и жаждою. Вслед за Рутилием медленно, сообразно обстоятельствам и местности, Метелл двигался со всем войском с том же порядке, в каком спустился с горы; отдав под начальство Мария вторую линию, он взял на себя начальство конницею левого крыла. которое при таком расположении войска, составляло его голову или первую линию. Югурта, дождавшись когда задние ряды Римлян прошли его первые, отрядом 2 т. всадников занял ту гору, с которой спустился Метелл, для того, чтобы Римляне в случае отступления не могли бы удалиться туда и там укрепиться. Вслед за этим он подал знак к нападению. Нумиды разом со всех сторон врывались в ряды Римлян; одни истребляли задние их ряды, другие нападали и справа и слева; везде грозил и поражал неприятель. Смущение невольно овладевало храбрейшими; с твердою решимостью противостать неприятелю. они поражаемы были ранами издали, сражаясь как бы с невидимым врагом, не имея возможности схватиться с ним или поразить его наверное. Югурта приказал перед сражением своим всадникам и случае, если Римляне ударит на них строем, рассыпаться по сторонам и рассеяться; потом собравшись опять в числе еще значительнейшем. в том случае если неприятель упорно преследовал, они нападали и с боков и сзади на него, в натиске уже не строго соблюдавшего ряды. В случае бегства для Нумидов занятые ими горные вершины представляли им еще лучшее убежище чем равнины; привычные их кони легко скрывалась в кустах, куда наши за ними не дерзали гнаться по крутизне и по незнанию местности.
51. Поле сражения представляло зрелище страшной суматохи и беспорядка; ничего верного еще нельзя было заключить; строгий порядок рядов уже не существовал; одни преследовали неприятеля, другие сами ему уступали; сражались кто где попало уже не под своими значками и не в своих рядах, а где кого застала опасность; пешие с конными. тяжело вооруженные с стрелками, свои и враги перемешались в ужасном беспорядке. Ни распоряжения начальников, ни их повеления ничего не значили; все делалось наудачу, по воле жребия. Уже большая часть дня прошла, а исход сражения был еще неизвестен. Усталость и жажда утомили и наших и врагов; Метелл, приметив, что Нумиды нападают уже не с прежним жаром, мало помалу стягивает свое войско, восстановляет правильные ряды и ставит против неприятельской пехоты, большая часть которой от усталости расположилась по скату горы, четыре отборных когорты. Вместе с тем он увещевал, убеждал воинов не терять мужества в столь решительную минуту и не уступать победу врагам, готовым уже обратиться в бегство; он представлял им, что у них нет ни лагеря и никакого укрепления, в которое бы они могли удалиться в случае поражения, что вся надежда на одно оружие. Между тем и Югурта не предавался беспечности; он ходил по рядам своих воинов, увещевал их с новым жаром продолжал битву; сам с отборным отрядом пытался нанести удар решительный, подавал помощь своим, где было нужно, преследовал неприятеля. где замечал, что он уступает и удерживал издали сражаясь напор его там, где он наступал.
52. Таким образом оспаривали друг у друга победу два полководца, оба равно гениальные; дарования у них были одинаковы, но средства не равные. Метеллу при доблести его воинов надобно было бороться с неблагоприятною местностью; все же прочие обстоятельства были на стороне Югурты, но войско его далеко уступало в доблести войску Метелла. Наконец Римляне, поняв, что им нет спасения кроме в победе и что позднее время дня, уже склонившегося к вечеру, требует скорейшего окончания битвы, решительным ударом, так как им и предписано было, прорываются на другую сторону холла. Сбитые с позиции Нумиды расстроились и обратились в бегство; немногие из них погибли; большая часть спаслись быстротою бегства и знанием местности Римлянам неизвестной. Между тем Бомилькар, получивший, как мы выше сказали, от Югурты начальство над слонами и отрядом пеших войск, дал пройти мимо себя Рутилию и потом мало помалу стал выводить своих на ровное место. Пока легат спешил занять позицию у реки, как ему было предписано, Бомилькар не спеша, соображаясь с обстоятельствами, устраивал войско, наблюдая повсеместно движения неприятеля. Заметив, что Рутилий, ничего не опасаясь, спокойно занял позицию и что клики в войске Югурты бывшем в деле усиливаются, Бомилькар стал опасаться как бы легат, заметив обстоятельства дела, не подал помощи своим, находившимся в затруднении, и потому, дав более ширины своему фронту, прежде сжатому для заграждения пути неприятелю, он двинулся к позиции запятой Рутилием.
53. Римляне сначала удивлены были, заметив вдруг страшную пыль; видеть ясно препятствовала местность покрытая кустарником. Сначала они приписывали это просто ветру, поднимавшему сухую землю; но правильность её движения и постепенное приближение вместе с строем неприятеля скоро обнаружили им в чем дело. Тогда Римляне, вооружившись поспешно по приказанию своего начальника, строятся перед лагерем и дав неприятелю приблизиться, бросаются ему на встречу с страшным криком, Нумиды несколько времени сопротивлялись, надеясь на содействие слонов своих; заметив, что движению их препятствуют сучья деревьев и что порознь они обойдены и достаются в плен неприятелю, они бросились бежать; весьма многие спаслись бегством, бросив оружие, под покровом ночи и благодаря гористой местности. Четыре слона достались живые в руки Римлян, прочие все, в числе сорока, убиты. Римляне, довольные победою, несмотря на усталость от похода, работ по укреплению лагеря и от битвы, видя, что Метелл медлит приближаться сверх ожидания, пошли к нему на встречу в строгом порядке и с соблюдением всех мер осторожности; коварство Нумидов уже известное, не допускало и мысли об оплошности или медленности. В темноте ночи оба войска, приблизившись друг к другу, взаимно встревожились, опасаясь неприятеля; произошло смятение, которое могло бы иметь при неосторожности самые печальные последствия, если бы посланные с обеих сторон верховые не разъяснили дело. Тогда место опасения заступила радость; солдаты отыскивали друг друга, узнавали и рассказывали события дня, хвалясь один перед другим своими подвигами. Так свойственно природе человека: при победе хвалится трус, а при поражении надает тень осуждения и на храброго.
54. Метелл пробыл четыре дня в одних и тех же лагерях, весьма заботился о восстановлении здоровья раненых, отличившихся в сражении воинов награждал по заведенному военному обычаю, всех вообще похвалил перед собранием и благодарил их; он увещевал их с такою же твердостью духа встретить затруднения, уже не столь страшные; он говорил, что для победы и военной славы сделано ими довольно, что теперь им остается трудиться для приобретения добычи. Между тем он разузнавал чрез перебежчиков и другими разными путями, где находится Югурта и что он замышляет, с большими ли он силами или с малыми, и в каком он расположении духа после поражения. Югурта удалился в гористые, лесистые, от природы укрепленные места; там собирал он войско, числом людей более многочисленное прежнего, а на деле слабое и ненадежное, более способное и привыкшее к земледелию и скотоводству, чем к военному делу. Случилось это потому, что у Нумидов, после поражения, никто за царем не следует, кроме его приближенных всадников, а каждый идет куда ему вздумается; это вкоренилось в правах и не влечет за собою никакого порицания. Метелл видя, что Югурта и после поражения не упал духом, а возобновляет борьбу, в которой ход дела зависел собственно от его распоряжения и, соображаясь с тем, что борьба его с Нумидами неровная (так как поражение им не так дорого стоит, как Римлянам победа) решился переменить образ ведения войны, не прибегая к сражениям и решительным действиям. Он двинулся в самые богатые области Нумидии, опустошая страну города и села, или вовсе беззащитные или плохо укрепленные, достались ему в руки и были преданы огню; жители мужеского пола, достигшие совершеннолетия, предавались смерти; прочее все доставалось в добычу войску. Испуганные жители покорялись Римлянам, давая им заложников и снабжая в изобилии их хлебом и всем, что им было нужно; Метелл во всех важных пунктах оставил гарнизоны. Такой образ действия его встревожил гораздо больше Югурту, чем проигранное сражение; вся надежда его заключалась в бегстве, а теперь он должен был сам отыскивать неприятеля; проиграв сражение в благоприятной для себя местности, он вынужден был перенести войну на неблагоприятную для себя почву. В этом затруднении он заблагорассудил оставить большую часть войска своего в прежней позиции, и с отборною конницею окольными путями и ночным временем, он шел по пятам Метелла; где Римляне, не зная о близости врага, неосторожно расходились по сторонам, там он нападал на них: большая часть из них гибли, не успев схватиться за оружие, иные попадались в плен, едва ли кто уходил не раненый; а прежде чем подходило пособие из лагеря, Нумиды, сообразно данному им наставлению, удалялись в ближайшие гористые места.
55. Между тем в Риме известие о действиях Метелла крайне всех обрадовало; узнали, что он поставил войско на прежнюю ногу, что, несмотря на неблагоприятную местность, он одержал победу, что области неприятеля в его руках, что Югурта, торжествовавший в следствии беспечности и нерадения Авла, вынужден искать спасения бегством в непроходимых местах. За такой счастливый ход дела сенат определил принести благодарственное молебствие богам бессмертным; граждане, ожидавшие исхода войны прежде в сомнении и беспокойстве, радовались и превозносили похвалами Метелла. Тем с большим старанием заботился он всеми силами, как бы успешнее и скорее привести войну к концу; с величайшею бдительностью старался они - не дать оплошностью врагу случая ж победе. Метелл знал, что чем больше его слава, тем больше и зависти к нему и потому, чем становился известнее, тем заботливее. После внезапного нападения Югурты он не позволил воинам расходиться для грабежа; когда же нужно было посылать за провиантом или за фуражом, то посылались для безопасности когорты и вся конница. Часть войска вел сам Метелл, а другую Марий: не столько брали добычи, сколько старались нанести вреда неприятелю, предавая все огню. Лагерем становились оба войска, неподалеку друг от друга; в случае нужды, они служили подкреплением одно другому; на походе же каждое шло своею дорогою для того, чтобы внушить неприятелю более робости и нанести ему более вреда. Югурта же следовал за Римским войском издали по горам, выжидая времени и обстоятельств удобных для того, чтобы дать битву; к тех местах, куда неприятель двинулся, он потреблял пастбища и портил источники, так как в воде недостаток там очень ощутителен. Югурта показывался в виду то Метеллова, то Мариева войска, нападал на задние ряды и тотчас опять удалялся в горы, тревожил то с той то с другой стороны, не хотел ни давать сражения, ни знать отдохновения; для него достаточно было препятствовать Римлянам в их намерениях.
56. Полководец Римский, видя, что Югурта намерен тревожить войско его внезапными нападениями. избегая решительного сражения, вознамерился овладеть Замою, весьма важным городом, главным в той части царства. Он полагал, и не без основания, что Югурта подаст помощь своим, когда они будут в крайности и таким образом случится сражение. Югурта, узнав через перебежчиков о замыслах Метелла, предупредил его быстрыми и длинными переходами; он убеждал граждан упорно защищаться, оставил им в пособие перебежчиков, людей самых надежных из своего войска, так как им измена была уже невозможна, и обещал сам вовремя прийти на выручку города с войском. Приготовив все к защите города, Югурта удалился в самые неприступные места; тут он вскоре узнал, что Марий с похода отряжен с немногими когортами в город Сикку для сбора провианта; этот город, один из первых, покорился Римлянам после поражения Югурты. Ночью устремился он с отборною конницею и застав Римлян, уже выходящими из города, завязал с ними сражение у ворот городских; а между тем громогласно призывал жителей Сикки напасть на когорты с тылу, говоря им, что случай представляется к славному и великому подвигу, который навсегда утвердит его на престоле, а их сделает навсегда также свободными и счастливыми. Если бы Марий не поспешил выйти из города, то не все, а большая часть жителей Сикки наверное изменили бы; до такой степени склонны Нумиды к непостоянству. Воины Югурты, благодаря его увещаниям, несколько времени держались, но, при усиленном натиске Римлян, спаслись бегством с весьма малым уроном.
57. Марий подошел к Заме. Город этот находится в равнине и укреплен более искусством, чем природою; он в избытке снабжен был всем нужным, имел многочисленный и хорошо вооруженный гарнизон. Метелл приготовил все, сообразно требованию времени и местности, окружил со всех сторон город войском, назначив своим наместникам, где каждому действовать. По данному сигналу вдруг со всех сторон поднялся страшный крик. Он впрочем не устрашил Нумидов; не смутясь ожидали они врага, готовые к отпору. Бой начался. Римляне одни предпочли издали наносить неприятелю вред пращами и каменьями, другие же приступали к стене, стараясь или подрыть ее основания или взобраться на нее по лестницам; они хотели рукопашного с врагом боя. С своей стороны осажденные горожане бросали на первые ряды Римлян каменья, колья, копья зажженные, горящую смолу с серою. Находившиеся в задних рядах не имели достаточной защиты в робости, и им наносили большой вред метательные снаряды, бросаемые осажденными и руками и машинами. Опасность поравняла всех и храбрых и трусливых, но добрая слава им была не равная.
58. В это самое время, когда у стен Зам происходила самая упорная борьба, Югурта неожиданно с сильным войском напал на лагерь Римлян. Оплошность стражи, менее всего ожидавшей внезапного нападения, была причиною, что Югурта овладел одними воротами и ворвался в лагерь. Наши, испуганные неожиданностью нападения, как обыкновенно водится в подобных случаях, заботятся каждый о своем спасении: один ищет его в бегстве, другой хватается за оружие; много из них ранено и убито. Впрочем из такого множества людей ко более сорока, помня, что они Римляне, составили из себя отряд и стали на возвышенном месте; никакие усилия врагов не могли сбить их оттуда; брошенные на них стрелы, они метали обратно в неприятеля, а при нападении удары их, хотя и немногочисленные, не пропадали ни один по множеству и тесноте неприятелей. Когда Нумиды подступали к ним близко, Римляне тут то показывали свою доблесть, сильным натиском разили их, теснили и вынуждали обратиться в бегство. Между тем Метелл в самом жару боя услышал вопль неприятелей в тылу; помчавшись туда, увидал он стремившихся по направлению к нему беглецов, в которых он узнал своих соотечественников. Немедленно Метелл отрядил для обороны лагеря всю конницу и Мария с когортами союзников. Со слезами на глазах заклинал он его приязнию и любовью к общему благу, чтобы он не попустил оставаться на победоносном войске Римлян тени порицания и чтобы отмстил врагу жестоко. Немного нужно было и времени и усилий Марию исполнить, что от него требовали. Войско Югурты заблудилось в укреплениях лагеря и понесло жестокий урон: одни бросались через окопы, другие, теснясь при выходах, сами были причиною своей гибели; с остатками войска Югурта удалился в укрепленные места. И Метелл, не успев взять город приступом, с наступлением ночи, возвратился со всем войском в лагерь.
59. На другой день первым действием Метелла было, не возобновляя еще приступа, приказать всей коннице занять позицию впереди лагерных укреплений с той стороны, откуда накануне Югурта сделал нападение, назначить трибунам посты у ворот и ближайших к ним мест. Распорядившись таким образом, Метелл обратился к городу и, как накануне, возобновил приступ. Югурта, вышел опять из осады, внезапно ударил на наших; первые ряды, пораженные нечаянностью, смялись было немного, но были поддержаны ближайшими. Нумиды не оказали бы упорного сопротивления, если бы не пособие пехоты их; она, будучи перемешана с конницею, при первом натиске нанесла нашим сильный урон. Опираясь на пехоту, неприятельская конница не отступала по обыкновению также быстро как нападала, но, дав волю коням, неслась вперед, путая и мешая ряды неприятелей, предавая их таким образом, уже вполовину побежденных, в руки своей пехоты.
60. Между тем и у стен Замы происходило упорное сражение; в тех пунктах, где присутствовали начальники, легаты или трибуны, наши не щадили усилий; каждый надеялся более на собственную храбрость, чем на содействие других. Осажденные действовали точно так же, везде они или упорно сопротивлялись или готовили средства к защите; не столько пеклась они уклониться от ударов врага, сколько нанесть ему их. Везде раздавался военный кличь; к нему примешивались и увещания и восклицания радости, и стоны раненых, звук оружия наполнял воздух, в котором постоянно летели стрелы. Защитники стен, лишь только замечали сколько нибудь ослабления в атаке со стороны врага, обращали все свое внимание на битву конницы. Со стороны можно было примечать, как успех или неудача Югурты отражались на лицах зрителей или радостью или страхом; забывая, что их соотечественники не могли их ни слышать, ни видеть, они ободряли их, убеждали, показывали руками и всеми телодвижениями, как бы нанося удары или уклоняясь от них. Приметив это, Марий, начальствовавший над войсками с этой стороны, с умыслом приостановил нападение, как бы сомневаясь в успехе и не препятствовал Нумидам обратить все внимание на битву, происходившую у лагеря. Когда участие к судьбе соотечественников приковало внимание осажденных, Марий внезапно с новою силою атаковал городские укрепления; воины его, вползая по лестницам, достигали уже верха стены, но и осажденные сбежались к угрожаемому пункту; камни, стрелы, огненные снаряды полетели на нападающих. наши стояли было упорно, но когда две или три лестницы подломились, то бывшие в верху погибли, другие спаслись как могли, немногие без вреда, большая же часть с опасными ранами. Ночь с обеих сторон положила конец упорной борьбе.
61. Метелл, видя неуспех предприятия, так как город не сдавался, а Югурта не принимал сражения иначе, как из засады и при благоприятных для себя обстоятельствах, снял осаду Замы, тем более, что лето приближалось к концу. По городам, признавшим власть Римлян и укрепленным или природою или стенами, он расставить гарнизоны; остальное войско он привел на зимние квартиры в ближайшую к Нумидии часть Римской области. Прекращением военных действий. Метелл не воспользовался как его предшественники для отдохновения или наслаждений; но видя что сила оружия медленно подвигает войну к концу, он старался достигнуть этого изменою приближенных Югурты и для того, вместо оружия, прибегнул к содействию их вероломства. Итак он не щадит самых щедрых обещаний для Бомилькара, которому искреннее расположение Югурты давало возможность быть первым и самым полезным орудием измены; этот Бомилькар, тот самый, что был в Риме вместе с Югуртою и ушел оттуда тайно, избегая наказания за убийство Массивы, представив по себе поруку. Сначала Метелл достиг того, что Бомилькар явился на тайное с ним свидание для переговоров; Метел дал ему клятвенное обещание; если он выдаст Югурту живого или мертвого, то Сенат простит ему все его вины и возвратит ему все его имения. Этими обещаниями он совершенно склонил на свою сторону Нумида, расположенного и без того к измене. притом опасавшегося, чтобы, в случае заключения мира с Римлянами. не было постановлено условием выдать и казнить его.
62. Бомилькар, заметив благоприятное расположение духа Югурты, когда он грустил о своих неудачах и сомневался в будущем, стал ему говорит словами участия, и даже со слезами умолял его, чтобы он наконец озаботился судьбою своею, детей своих и народа, доказавшего ему преданность; представил ему, что все сражения окончились неудачами, что области его опустошены, подданные его подвергаются или плену или мечу, средства государства истощены в высшей степени; что все с его стороны сделано, чего требовала военная слава, и что допустила судьба; что если он будет медлить, то как бы Нумиды помимо его не стали искать средств спасения. Такими речами Бомилькар склонил Югурту к покорности. К Римскому военачальнику отправлены послы. Югурта изъявлял готовность исполнить все, что будет ему предписало, и безо всяких условий отдавал себя и владения свои в его распоряжение. Метелл поспешно созвал все лица сословия Сенаторов, какие только находились на зимних квартирах; из них и еще из тех, кого нашел способными, составил он совет. Таким образом, по установленному предками обычаю, совет сделал определение: предписать Югурте через его послов выдать 200 т. фунтов серебра, всех слонов и некоторое количество оружия и коней. Все это было исполнено Югуртою без замедления. Тогда Металл приказал выдать связанными всех перебежчиков, большая часть их были схвачены и приведены; немногие, лишь только пронесся слух о покорности Югурты, ушли к царю Бокху в Мавританию. Югурте, лишенному своих сокровищ, людей и военных снарядов, оставалось только самому явиться в Тисидию к Римскому военачальнику для принятия от него приказаний, но тут он усомнился и, сознавая свои преступления, убоялся должного за них возмездия. Долго колебался он, не зная как поступить; то. припоминая свои несчастия, он готов был на все, лишь бы не продолжать войны, то приходило ему на ум, как для него тяжко будет - власть царскую променять на рабство. Наконец, несмотря на добровольную утрату многих и важных средств к защите, решается продолжать войну. В Риме Сенат в декрете о провинциях, Нумидию определил Метеллу.
63. Около этого времени К. Марий, находясь в Утнке, приносил мольбы и жертвы богам; тут жрец предсказал ему судьбу великую и славную. Он говорил ему, чтобы он свои замыслы, надеясь на содействие высших сил, приводил в исполнение, чтобы он не отчаивался как можно чаще испытывать судьбу, что все исполнится сообразно его желанию. Уже давно задушевною целью стремлений и помыслов Мария было консульство; на него имел он все права, кроме древности рода. Деятельный, честный, в совершенстве зная военное искусство, обладая неукротимою на войне храбростью, Марий в домашней жизни вел себя скромно и умеренно, презирал наслаждения чувственности и роскоши, и всему предпочитал славу. Родился он в Арпине, и детство все провел там; с ранних лет, лишь только позволили ему силы возраста, посвятил он себя военной службе; чуждый Греческого воспитания, не приучал он себя к изнеженности столичного образа жизни. Потому, когда он в собрании народа явился искателем на должность трибуна военного, то известность его была такова, что хотя большая часть граждан не знали его в лицо, но он избран был всеми трибами единогласно. Начав с этой должности, Марий все посходил к высшим, и всегда в их исполнении был таков, что его считали достойным еще высших почестей. Впрочем и дотоле (в последствие он погубил себя неумеренным честолюбием) столь почтенный во всех отношениях муж, не дерзал искать консульства. Прочие все должности были в руках народа, но консульство составляло принадлежность аристократии, переходя от одного её члена к другому; человек новый, как бы он ни был славен, какие бы подвиги ни совершил, считался недостойным этой чести, как бы запятнанный своим происхождением.
64. Итак слова гадателя как не надо более соответствовали задушевному желанию Мария, и придали ему новую силу. Он просит у Метелла отпуска, чтобы искать консульства. Отличаясь храбростью, доблестью и многими прекрасными качествами души, Метелл имел один недостаток, свойственный аристократии, был горд и склонен к презрению. Сначала удивленный просьбою, выходившею из обыкновенного порядка вещей, он и не скрыл своего удивления, а как бы по дружескому расположению советовал Марию не подавать дурного примера, во зло употребляя покровительство счастия; он ему говорил, что не все доступно для всякого, что ему надобно быть довольному своим положением и не добиваться от народа Римского той почести, которая не может быть ему дана по закону. Напрасно он говорил все это, Марий упорствовал в своем намерении; тогда Метелл сказал ему, что лишь только позволять ему дела службы, то он исполнит его желание т. е. даст ему отпуск. Когда в последствия. Марий не однократно напоминал Метеллу о своей просьбе, то этот последний, говорят, сказал, что ему спешить не для чего, что ему будет еще время искать консульства вместе с сыном его, а сын Метелла имел лет 20 и в эту кампанию служил под его начальством. Такое поведение Метелла вооружило против него Мария, но нисколько в нем не охладило желания искать почести - предмета его желаний; волнуемый честолюбием и досадою, самыми дурными советниками, он не отступал ни перед каким ни словом, ни действием, которое, по его понятию, могло содействовать его честолюбивым замыслам. С воинами, стоявшими на зимних квартирах под его начальством, он стал обращаться не так строго, как того требовала дисциплина. С торговыми людьми, которых очень много находилось в Утике, он говорил о войне не в похвалу Метелла, а превознося себя; он говорил, что если бы ему дали половину войска, находившегося под начальством Метелла, то давно Югурта находился бы в его власти в оковах; что Метелл изменяет пользам отечества с намерением, как человек пустой и надменный, желая долее иметь власть в руках. Речи эти казались купцам тем основательнее, что от продолжительности войны они терпели убытки, а где дело идет не по нашему желанию, то все нам кажется там медленно.
65. При нашем войске находился один Нумид, по имени Гауда, сын Манастабала, внук Массиниссы; в завещании своем Миципса написал его вторым наследником. Гауда был сложения болезненного, и потому обладал не совсем большими умственными способностями. Он просил Метелла дать ему в совете подле себя кресло, как следует царю, и назначить отряд конных телохранителей из Римлян. Метелл отказал ему в том и в другом: в первом, потому что честь эта принадлежит только тем, кого народ Римский удостоил названия царей; во втором, потому что предосудительно будет для Римских всадников быть телохранителями Нумида. Марий нашел обиженного Гауда, и уговорил его при его содействии искать управы на притеснения главнокомандующего. Не трудно было ему подействовать льстивою речью на слабый и болезненный ум; он говорил, что он внук Массиниссы, царского рода, имеет все права на корону, что если Югурта будет убит или захвачен в плен, то царство Нумидское тотчас будет его, и что это не замедлят случиться, если ведение этой войны будет поручено ему, как консулу. Таким образом речами своими обнадеживая скорым миром, Марий убедил Гауду, всадников Римских, воинов и торговых людей писать в Рим к их родным и знакомым, отзываясь дурно об образе ведения войны Метелла, и требуя главнокомандующим Мария. Таким образам в пользу Мария явилось множество ходатаев из самих почетных лиц, которые хлопотали за него о консульстве. Притом в то время народ, полупив верх над аристократиею в следствие закона Манилиева, старался везде открывать дорогу новым людям. Таким образом все благоприятствовало Марию.
66. Между тем Югурта, отбросив мысль о покорности, готовился к войне; не щадил он усилий на приготовления и спешил собирать войско. Он старался снова привлечь на свою сторону города, перешедшие к Римлянам, частью угрозами, частью обещанием наград; укреплял места, остававшиеся еще в его власти, занимался приготовлением и покупкою оружия, военных снарядов и всего того, что он отдал Римлянам в надежде на мир; старался привлечь на свою сторону невольников Римских и даже находившихся в гарнизонах Римлян соблазнял денежною приманкою; вообще Югурта не оставил ни одного средства не испытанным: все и везде старался привести в движение. Таким образом для него не могло быть тайною, что жители Вакки, куда Метелл свел гарнизон в следствие готовности Югурты покориться, с неудовольствием сносили владычество Римлян. Именитые жители города, уступая неотступным просьбам Югурты, составили заговор (если вообще везде масса народа непостоянна, то Нумиды более чем кто нибудь иной легкомысленны, склонны к волнениям и смутам, любители новизны, ненавидят мир и согласие). Они условились между собою привести в исполнение заговор на третий день, в который случился праздник, известный во всей Африке, день посвящаемый играм и наслаждениям, всего менее могший внушить чувство опасения. В условленное время они пригласили к себе в дома, будто на пир, сотников Римских, трибунов военных и самого префекта города, Т. Турнилия Силана; все они, за исключением Турнилия, погибли среди пиршества; потом они устремились на простых рядовых; безоружные, без начальников и ничего не опасавшиеся в этот день, они не могли противоставить сопротивления. На истребление их вооружилась и чернь, отчасти по наущению именитых граждан, отчасти по собственной наклонности к подобным вещам; не зная даже цели восстания, они пленились самыми смутами и неожиданностью переворота.
67. Воины Римские, пораженные внезапным страхом, не зная что делать и куда бежать, устремились в беспорядке и страхе к крепости города, где находились военные значки и щиты; бегство было невозможно; городские ворота были заперты и неприятель стоял у них. Женщины и дети спешили, друг перед другом, метать в несчастных Римлян с крыш домов камни и вообще все, что попадалось под руку. Со стороны Римлян ничего невозможно было сделать против опасности, угрожавшей со всех сторон, и самые храбрые из них оставались бессильными жертвами слабых женщин и отроков; таким образом погибли все вместе, даже не будучи в состоянии дорого продать врагу жизнь свою, и храбрые и робкие, достойные и недостойные. В такой крайней опасности, при ожесточении Нумидов и несмотря на то, что город заперт был со всех сторон. Турнилий один спасся изо всех людей Италийского племени, находившихся в городе; что его спасло снисхождение ли Нумида, у которого он гостил, или тайный с неприятелем договор, неизвестно; но не подвержено сомнению, что он, предпочетши постыдную жизнь честной и славной памяти, при таких несчастных обстоятельствах, вполне заслуживает название бесчестного и позорного человека.
68. Печаль Метелла, когда он узнал о Ваккских событиях, была так велика, что несколько времени он никому не показывался; потом к скорби примешался гнев, и он с тщанием и поспешностью готовится отмстить за оскорбление. Он назначил в поход легион, с которым стоял на зимних квартирах, и всех всадников Нумидских, сколько их только можно было собрать, и с заходом солнца выступил в поход налегке без обозу. На другой день в третьем часу пришли в долину, окруженную незначительными возвышениями. Там Метелл сказал своим воинам, уставшим от огромности перехода и совершенно выбившимся из сил, что до Вакки остается не более тысячи шагов, что нужно им с терпением употребить еще немного усилий и трудов, чтобы отмстить за своих соотечественников, погибших самою несчастною смертью; с благосклонностью обратил он их внимание и на ожидающую их добычу. Ободрив умы солдат, Метелл велел коннице идти впереди рассыпным строем, пешим за нею самим сжатым строем и скрыв по возможности военные значки.
69. Жители Вакки, видя войско приближающееся к городу, сначала думали, что это Метелл, как и было на самом деле, и заперли было ворота. Примечая, что это войско не опустошает полей, и что впереди его Нумидские всадники, жители города сочли, что это войско Югурты и с великою радостью вышли ему навстречу. Тогда, по внезапно данному знаку, и конные и пешие устремились к городу, убивая граждан, вышедших из города, и спеша запять городские ворота и башни; солдаты забыли свою усталость, пылая жаждою отмщения и добычи. Таким образом торжество жителей Вакки после измены продолжалось только два дня; их обширный и богатый город весь был предан убийству и разграблению. Турнилий префект, о котором мы выше упомянули, что он, во время избиения Римлян, один избежал смерти. предан был Метеллом суду и, представив в оправдание недостаточные доводы, казнен отсечением головы, быв предварительно высечен; он был гражданин не Римский, а из Лациума.
70. В то же время Бомилькар, по совету которого Югурта задумал было покориться, но удержался от робости, пал в подозрение Югурты, и сам уже не доверял ему, и искал всячески средства погубить его; день и ночь проводил он, отыскивая в голове более удачный к исполнению замысел. Долго и тщетно испробовав все, Бомилькар нашел товарища в Набдалзе. Именитого рода и обладая большими богатствами, Набдалза пользовался любовью и уважением своих соотечественников; часто командовал он войском от имени Югурты и обыкновенно на него возлагались особенно важные дела в случае, если сам Югурта не имел или времени, или возможности, сам заняться ими; в исполнении их приобрел он и славу и богатства. По взаимному совещанию Бомилькар и Набдалза назначили день исполнения заговора; подробности же приведения его в действие должны были зависеть от времени и обстоятельств. Набдалза отправился командовать войском, наблюдавшим за Римлянами, стоявшими на зимних квартирах, чтобы не допускать их безнаказанно опустошать поля. Пораженный преступностью замышленного ими злодейства, Набдалза не явился к сроку, и потому робость его воспрепятствовала исполнению. Бомилькар, горя нетерпением ускорить гибель Югурты, был встревожен нерешительностью своего товарища и опасался, как бы он, оставив их общий замысел, не выдумал своего; для этого он с верными людьми послал к нему письмо: в нем он пеняет его за нерешительность и бездействие, припоминая ему клятвы, их связывавшие; убеждает, чтобы награды Метелла не обращал он в казнь; представляет ену, что гибель Югурты все равно неизбежна, если не от их рук, то от Метелла, что в этом вся разница, и что для них самих остается или понесть казнь мучительную, или заслужить награды от победителя.
71. Когда письмо Бомилькара было доставлено Набдалзе, он лежал на постели, отдыхая от усталости. Прочитав письмо Бомилькара, он был встревожен и, озабоченный думами, мало помалу погрузился в сон. У него был один приближенный Нумид, которому он поручал все свои дела и от которого он не скрывал никаких своих намерений, кроме последнего. Услыхав, что Набдалза получил письмо и желая знать по обыкновению, не нуждается ли он в его содействии и услугах, Нумид взошел в его палатку и видя письмо, лежащее на подушке у головы спящего, неосторожно им брошенное, он его взял и прочел; усмотрев из него, какая опасность угрожает Царю, он поспешил к нему с донесением. Набдалза, проснувшись в скором времени, не нашел письма и узнал как все было; сначала бросился было он за доносчиком, но уже не мог его настичь. Тогда он отправился умилостивлять Югурту, уверяя, что он сам хотел обо всем его предупредить, но что служитель его предательски воспользовался его доверенностью; со слезами заклинал он Югурту именем прежней дружбы и прежними в отношении к нему заслугами, чтобы он не подозревал его в столь злодейском умысле.
72. Царь скрыл в глубине души свои настоящие чувства и отвечал Набдалзе милостиво и ласково. Он удовольствовался казнью Бомилькара и других, участие коих в заговоре не было подвержено сомнению; от дальнейшего преследования удержал его страх неудовольствия и бунта. Но с того времени Югурта не знал ни даем ни ночью покоя; все ему казалось подозрительно и время, и место, и люди; своим он не доверял, как бы врагам; все рождало в нем сомнение и всякий шум производил в нем трепет; для ночлега он избирал каждую ночь все разные места, и иногда не совсем приличные царскому достоинству. Часто в беспокойном сне хватался он за оружие и производил тревогу; до того страх за жизнь, близкий к помешательству, овладел им.
73. Когда Метелл узнал от перебежчиков о судьбе Бомилькара и об открытии заговора, то стал опять с поспешностью готовиться к войне, зная что она начинается снова. Он дозволяет Марию возвратиться домой, видя в нем плохого помощника, по начавшемуся взаимному между ними, неудовольствию В Риме народ, получив письма о действиях Метелла и Мария, не без удовольствия их выслушал. Полководцу Римскому прежде знатность его происхождения прибавляла известности; теперь она была предметом осуждения и зависти; напротив к сопернику его незначительность его происхождения рождала участие. Вообще, не столько значили хорошие или дурные свойства и того и другого, сколько интриги партий одна против другой. Притом из видов честолюбия сановники народа волновали его умы, в речах своих выставляя поведение Метелла подозрительным и подлежащим уголовному суду, доблести же Мария превознося до небес. Чернь до того была взволнована этими речами, что земледельцы и ремесленники, которых самые средства к существованию зависели от поденной работы, приняли такое горячее участие в Марие, что, оставив свои занятия, следовали за ним, и честь его считали выше своих самых нужных дел. Таким образом аристократия была запугана и, после больших волнений, консульство вверено новому человеку. Потом народ, когда, трибун народный, Манилий Манцип предложил ему вопрос, кому он поручает войну с Югуртою, огромным большинством вручил ведение её Марию. А что незадолго перед тем Сенат назначил было Метеллу Нумидию, то осталось вовсе без действия.
74. В это время Югурта, потеряв своих приближенных (большую часть коих он сам казнил смертью, а прочие бежали частью к Римлянам, частью к Царю Бокху) и видя, что без помощников невозможно ему продолжать войну; доверить же новым, испытав предательство старых слуг, он считал опасным, и потому был в колебании и нерешительности. Ни один человек, ни одно предначертание, ни одно обстоятельство - ничто не казалось ему удовлетворительным. Каждый день менял он и свои планы и своих наместников, то он задумывал идти на встречу неприятелю, то намеревался бежать от него в пустыню. Нонче полагал он всю надежду на спасение в бегстве, а немного потом искал он ее в оружии; но не знал, в чем более сомневаться, в храбрости ли, или в верности своих подданных. При такой нерешительности Югурты, все его замыслы обращались ему во зло. Когда они в нерешительности не знал что делать, вдруг показался Метелл с войском; сколько позволило время. Югурта привел в порядок своих; началось сражение. Где находился сам Югурта, там Нумиды держались несколько времени; на других же пунктах они при первом нападении обратились в бегство. Римляне захватили несколько военных значков и оружия, но очень мало пленных; потому что Нумиды во всех сражениях более надеются на быстроту ног своих, чем на силу оружия.
75. Это поражение еще более обезоружило Югурту; в сопровождении перебежчиков и отряда конницы, он удалился в пустыню, а оттуда в Талу, город большой и богатый; в нем хранились сокровища Югурты, и малодетные дети его воспитывались тут с большим тщанием. Когда Метелл узнал об этом, то, хотя от самой ближней реки до Талы не менее 50 миль степи совершенно бесплодной и безводной, однако в надежде одним ударом, взятием Талы, окончить войну, решается он преодолеть все трудности и победить самую природу. С этою целью, приказав собрать всех вьючных животных, велел он вместо всех тягостей взять провианту на десять дней, а кроме того мехи для воды и прочее, что только годится для нее. Притом из стад набрал он как можно более укрощенных животных, и велел навьючить на них всякого рода сосуды, преимущественно деревянные, найденные в шалашах Нумидов. Он приказал жителям соседних мест, изъявившим покорность после поражения Югурты, заготовить как можно более воды, и назначил день и место, куда они обязаны были се доставить. Взятых с собою вьючных животных, Метелл приказал налить водою из вышеупомянутой реки, ближайшей к Тале. Приготовив таким образом все, они выступил в поход. Когда войско прибыло к тому месту, куда назначено было явиться Нумидам, едва успели раскинуть лагерь и укрепить его, вдруг пошел столь сильный дождь, что его одного с избытком достаточно было для нужд Римского войска. Притом и обоз, выставленный Нумидами, превосходил его ожидания; как свойственно вновь покорившимся, они сделали со своей стороны более, чем сколько от них требовали. Впрочем воины Римские из набожности предпочли дождевую воду; она придала им мужества, обнадежив как бы участием высших сил. На другой день, сверх всякого ожидания Югурты, Римляне пришли к Тале. Жители города, полагая, что они защищены от нападения пустынею и отдаленностью, были поражены важностью и необыкновенностью случая; тем не менее они тщательно готовятся к отпору, а наши также к нападению.
76· Югурта, полагая, что Метеллу, после такого подвига, где он своим благоразумием преодолел столько затруднений, представляемых временем, местом, вооружением и самою природою, не привыкшею уступать, нет ничего невозможного, счел сопротивление бесполезным и, с детьми и большею частью сокровищ, ночью ушел из города. С того времени он ни в одном месте не оставался более одного дня или одной ночи, будто бы под предлогом дел переезжая с одного места на другое, а главное опасаясь измены, которую он думал предупредить быстротою движений, потому что для приведения в исполнение подобного рода замыслов нужен досуг и благоприятные обстоятельства. Металл, видя что осажденные готовы к битве и что город укреплен и природою и искусством, окружил все стены рвом и валом. Потом там, где местность позволяла, приказал он действовать стенобитными орудиями, насыпать подступы к стенам, и на них воздвигать башни, которые служили для осаждающих защитою от стрел осажденных. С своей стороны жители города не щадили усилий к обороне; и защита и нападение равно были упорны. Наконец Римляне, принявши много трудов и выдержавши несколько сражений, после сорокадневной осады, овладели городом, но притом им только одним; добычу же всю перебежчики похитили из их власти. Они, видя, что стена города не может устоять против машин осаждающих и что им угрожает гибель вместе со взятием города - золото, серебро и все, что нашли лучшего, снесли в Царский дворец; там, после роскошного пира, упоенные вином, они подожгли его, и погибли с ним и сами и все, что в нем было. Они предпочли добровольною смертью предупредить ту верную смерть, которая им угрожала от руки неприятеля.
77. Когда сдавалась Тала, к Метеллу пришли послы из города Лепта, прося его прислать туда гарнизон и префекта, так как между ними явился один честолюбец, по имени Гамилькар, знатного происхождения, старающийся извратить существующий в городе их порядок вещей, не признавая власти ни законов, ни начальников, и представляя, что если Римляне, союзники их, не вступятся за них, то они скоро утратят свободу. Жители Лепта, в самом начале войны с Югуртою, посылали послов сначала к консулу Бестие, а потом в Рим к Сенату, предлагая дружбу и союз. Вступив с Римом в приязненные отношения, жители Лепта постоянно оставались верными и преданными союзниками, и с великою готовностью исполняли все требования Бестии, Альбина и Метелла. Вследствие этого они без затруднения получили желаемое от военачальника Римского; к ним посланы четыре когорты Лигуров, и префектом А. Анний.
78. Город Лепт построен выходцами из Сидона; жертва политических смут в отечестве, они на судах приплыли к этому месту; город находится между двух заливов, именуемых Сиртами по самой сущности дела; они находятся почти на оконечности Африки и хотя не равны величиною, но свойством одинаковы: у берегов они крайне глубоки, но в других местах они то глубоки, то представляют вовсе песчаные мели. Когда море взволнуется бурею, то волны переносят огромные массы илу, песку и камней и тем беспрестанно изменяют и вид местности и глубину залива. Язык жителей Лепта отзывается примесью Нумидского, вследствие брачных союзов с Нумидами; но большая часть законов и обычаев остались Сидонские тем более, что Лепт находится в большом расстоянии от Нумидии собственно, и отделяется от неё обширными и пустынными пространствами.
79. Коснувшись этих мест по поводу Лепта, не излишним считаю упомянуть о прекрасном и возвышенном поступке двух Карфагенян, случившемся здесь. В то время, когда власть Карфагенян простиралась на большую часть Африки, она встретила отпор в жителях Кирены, богатого и сильного государства. Страна, отделявшая владения обоих государств ровна, песчана и однообразна; не было в ней ни реки, ни возвышения, которые могли бы служить разграничением, и потому за обладание ею между обоими народами происходила упорная и продолжительная война. Она шла с переменным для обеих счастием; впрочем и те и другие несли убыток и в людях и в кораблях, и стали тяготиться войною, которая, ослабляя оба государства, могла их сделать легкою добычею третьего. Заключив перемирие, обе стороны сделали условие в назначенный день отправить каждая из своего города людей, и где они встретятся в спорной земле, там быть границе между обоими народами. Из Карфагена назначены были для этого два брата, по имени Филены; они поспешили отправиться в путь. Киринейские же посланные опоздали по нерадению ли своему, или по каким либо препятствиям, неизвестно; так как местность страны представляет столько же опасностей, сколько море. При сильном ветре песок поднимается облаками и, совершенно ослепляя встречного путника, замедляет ход его. Киринейские посланные, заметив, что Карфагенские посланные их упредили и опасаясь за это ответственности перед своими соотечественниками, стали обвинять Карфагенян, что они из дому отправились в путь прежде назначенного времени, вообще хотели лучше запутать дело и обратить ни во что, чем признать себя побежденными. Карфагеняне с своей стороны отдавались совершенно на их совесть, прося назначить другое условие, какое бы то ни было, лишь бы обоюдное и для той и для другой стороны. Тогда Греки предложили им на выбор, или своих посланных завалить на этом месте каменьями живых, или дозволить их посланным под тем же условием идти, доколе им заблагорассудится. Филены согласились на это условие, и пожертвовали жизнью пользам отечества; живые они были завалены каменьями, Карфагеняне на этом месте воздвигли жертвенник братьям Филенам, и память их прославили празднествами. Возвратимся к нашему предмету.
80. Югурта, потеряв Талу и сознавая свое бессилие против Метелла, с немногими приближенными удалился через обширную пустыню к Гетулам, народу грубому и дикому, не знавшему о существовании Римлян. Он собрал множество их, и мало помалу приучил к военному строю, к повиновению и вообще к дисциплине. Кроме того, он не щадил ни подарков, ни обещаний, чтобы задобрить в свою пользу приближенных царя Бокха; при содействия их, Югурта убедил Мавританского царя начать войну с Римлянами. Успеть в этом, Югурте было тем легче, что Бокх, при начале Югуртинской войны в Риме, через послов своих, просил о дружбе и союзе, но просьба его столь важная, особенно при тогдашних обстоятельствах, не была уважена по завистным и корыстным видам некоторых, привыкших все ценить на вес золота. Притом, Югурта женился на дочери Бокха; хотя семейные узы у Нумидов и Мавров не считаются за великое, так как каждый берет столько жен, сколько позволяет ему состояние, иной десять, а другой и более. При таком множестве, истинная привязанность не может иметь места: ни одна из жен не считается за подругу, а все равно за низкие орудия наслаждения.
81. Оба войска собрались в назначенное по взаимному соглашению место. Утвердив клятвами союз дружбы, Югурта старался словами своими вооружить Бокха против Римлян, выставляя их несправедливость, алчность, честолюбие, стремление поработить все народы. Он говорил, что победив его, они не оставят в покое и его Бокха, так как он и каждое самостоятельное государство не совместны с их стремлением, ко всемирному владычеству. В настоящее время, они обратили свои усилия на него - Югурту, а прежде победили Карфагенян, потом царя Персея: достаточно иметь силу и богатство, чтобы этим самим без вины вооружить их против себя. Оба царя назначили поход к Цирте, где Метелл поместил пленных, обозы и большую часть добычи. Югурта рассчитывал, или взятием города поправить свои дела, или осадою его заставить Метелла дать сражение, и таким образом, втянуть поскорее Мавританского царя в неприязненные действия в отношении к Римлянам; он опасался, как бы последний не передумал и не предпочел бы мир войне.
82. Полководец Римский, узнав о союзе обоих царей, прибегнул к осторожности и не решился, как прежде одному Югурте - тотчас дать сражение. Укрепив лагерь неподалеку от Цирты, ждал он неприятеля; он хотел узнать нового своего врага Мавра и, изучив его, тогда прибегнуть к решительным действиям. Между тем к нему пришло письмо из Рима, что вместо его, в Нумидию, назначен Марий; об избрании его Консулом, Метелл услыхал еще прежде. Последнее известие глубоко и сильно поразило Метелла; оно огорчило его более, чем сколько можно было ожидать. Столь великодушный муж не мог удержаться от слез и от ругательств на своего соперника; в других случаях, столь возвышенный, в этом он показал себя слабым. Одни приписывали эту горесть униженному чувству гордости, другие справедливому негодованию за незаслуженное со стороны соотечественников, оскорбление; многие тому, что победа, им приготовленная, легко достанется сопернику. Но как бы то ни было, а я убежден в этом, что Метелла не столько огорчало нанесенное ему оскорбление, сколько внезапное возвышение Мария. Метеллу не так было бы досадно, если бы отнятую у него власть отдали кому бы то ни было другому, лишь бы не Марию.
83. Под гнетом огорчения и считая безрассудным с собственной опасностью содействовать успехам соперника, Метелл отправил послов к царю Бокху, напоминая ему, что он первый без причины начинает войну с народом Римским, что ему предстоит прекрасный случай вступить с ним в тесный дружественный союз, несравненно для него выгоднейший чем война, что не смотря на теперешнее его могущество, не следует ему жертвовать верным для неверного, что каждую войну начать весьма легко, а привести к желанному концу крайне трудно; что не всегда условия мира зависят от зачинающего; и трус необдуманно может поднять оружие, но положить его зависеть будет уже от воли победителя. В заключение, Метелл просил Бокха, свои цветущие обстоятельства не связывать с несчастными Югурты. Царь Бокх, на это отвечал довольно миролюбиво, что он не желает войны, но принимает участие в бедственной судьбе Югурты, и что все уладится без кровопролития, если она устроится. Метелл, вследствие ответа Бокха, предложил сбои условия; на некоторые из них тот согласился, а в других отказал. В этих переговорах и взаимных пересылках время уходило и, сообразно желанию Метелла, военные действия приостановились.
84. Марий, как мы выше упомянули, по единодушному желанию народа получив консульство и по его же распоряжению ведение войны в Нумидии, еще более возненавидел аристократию и стал ее преследовать и словами и действиями; он не щадил оскорблений ни для всего сословия, ни для отдельных лиц, хвалился, что получение им консульства есть трофей совершенной победы народа над аристократиею, превозносил себя и своих, и унижал противную партию. Но главное внимание Мария обращало приготовление всего, что требовалось для войны; он настаивал о пополнении легионов, о сборе вспомогательных войск от союзных царей и народов. Притом призывал он к себе храбрейших Латинян, обращая более внимание на военные дарования каждого, чем на добрую о нем славу, и льстивыми обещаниями убеждал следовать за ним и тех, которые отслужили срочные года службы. Сенат, втайне Марию враждебный, не смел ему ни в чем отказать; а о пополнении легионов, декрет издал даже с радостью, убежденный, что чернь не очень обрадуется призыву к службе, и что таким образом Марий должен будет пожертвовать или популярностью своею или военными приготовлениями. Но случилось совершенно иначе; ожидания Сената не сбылась; многие желали идти в поход с Марием, воображая возвратиться домой увенчанными победою и обогащенными добычею; но мало ко всеобщему воодушевлению содействовал Марий своею речью. Когда Сенат утвердил декретами все его требования, и нужно было ему приступить к набору солдат, то Марий, чтобы расположить умы в свою пользу и излить желчь свою на аристократию, в собрании народа, сказал следующую речь;
85. Знаю, Квириты. что люди, ищущие от вас власти, ведут себя так, покуда стремятся к ней, а достигнув ее иначе. Сначала они смиренны, деятельны, умеренны, потом становятся ленивыми и гордыми, и так проводят жизнь. Я же не такого мнения; на сколько благо отечества выше и дороже консульства и претуры, на столько нужно стремиться к нему более, чем к достижению означенных почестей. Не скрываю от себя, сколько обязанностей возложил я на себя, получив по вашей великой милости сан консульский. Делать военные приготовления и щадить общественные деньги, собирать солдат и не раздражать тем народ, управлять внутренними и внешними делами среди разного рода препятствий, противоставляемых завистью и недоброжелательством - все это, Квириты, труднее, чем вы полагаете. Если другой кто нибудь и ошибется в чем, он имеет надежду на древность своего происхождения, на великие подвиги предков, на богатства сродников и друзей, на множество клиентов. Моя же надежда вся во мне одном, мне нужно опираться только на доблесть и на правоту действий моих, другой защиты и помощи у меня нет. Понимаю и то, Квириты, что внимание всех обращено на меня; люди, для которых дорога истина и справедливость, с любовью смотрят на меня, припоминая мои заслуги отечеству; аристократия же только ждет случая напасть на меня, а потому мне более всего надобно стараться - и оправдать ожидания ваши и не дать врагам нашим повода к осуждению. Но я с детства привык к трудам и опасностям, и теперь они меня не удивят. И если для меня но трудно было так поступать, не видя еще от вас вознаграждения, то теперь, Квириты, всего менее расположен я изменить образ действий, увенчанный вашею благосклонностью. Трудна умеренность во власти тем, которые из видов честолюбия приняли на себя личину добродетели, но мне, постоянно стремившемуся к ней, не трудно оставаться верным стезе её; это мне обратилось в привычку.
Вы возложили на меня обязанность вести войну с Югуртою к величайшему огорчению и неудовольствию аристократии. Но размыслите, Квириты, лучше ли было бы, если бы выбрали на это, или на другое важное дело, человека из этого почтенного сословия, древнего рода, имеющего длинный ряд фамильных портретов, но совершенно неопытного в деле войны. Взяв дело на себя не по силам, он не будет знать как поступить, будет находиться в постоянном страхе и нерешительности, пока не возьмет себе руководителя из ваших же рядов. Большею частью так и бывает, что тот, кого вы избрали военачальником, сам себе выбирает дядьку. Знавал я, Квириты, людей, которые, получив сан консульства, принимались изучать деяния предков и книги Греков о военном искусстве, что совершенно противоречит здравому рассудку; прежде подобно научиться исполнять должность, а потом уже отправлять ее. Сравните же, Квириты, меня, человека нового, с этими гордецами: о чем они знают только по слуху или из книг, того частью я был свидетелем, а частью и сам действующим лицом; чего они ищут в книгах, то познание приобрел я на войне, а вы сами можете рассудить, что существеннее, писать или делать? Они презирают незнатность моего происхождения; я клеймлю позором их неспособность; но в первом виновна судьба, во втором они сами, к своему же стыду. Мне кажется, что люди все равны от природы, и благороднейший есть и достойнейший. Если бы у предков Альбина или Бестии спросить, кого они предпочли бы иметь потомками, меня или их, то нет сомнения они избрали бы достойнейшего. Если они имеют основание презирать меня, то презрение свое должны они обратить и на собственных предков, обязанных благородством славным деяниям. Они теперь завидуют чести, мною достигнутой; почему они не завидуют перенесенным мною трудам, лишениям и опасностям. Люди эти, совершенно испорченные чувством гордости, ведут себя так, как будто презирают почести, раздача коих зависит от вас, а все таки добиваются их, как будто заслужив право их получить честным образом жизни. Не сами ли себя обманывают они, желая соединить две вещи, самые разнородные: и наслаждения праздности, и награды трудолюбивой деятельности? Притом они, говоря с вами или перед Сенатом, не пропускают случая многословно прославлять предков, полагая напоминанием их подвигов увеличить собственную известность; но они достигают результата, совершенно противоположного: славная жизнь их предков служит живым обличением их позорного бездействия. Всегда так и случается, что слава предков для их потомков служит обличительным светом: ни добрые, ни дурные их действия не могут оставаться в неизвестности. В этом отношении, Квириты, я беден, но - и это мне кажется еще честнее, - за меня говорят мои собственные дела. Рассудите, как аристократы несправедливы: награду, которой они требуют, как наследство за подвиги, совершенные их предками, в той награде они отказывают мне за совершенные мною самим подвиги, на том основании, что я не могу указать на длинный ряд фамильных портретов, и что благородство мое началось с меня; но что честнее, самому ли его заслужить, или запятнать наследованное от предков. Я знаю, что они готовы мне сейчас возразить многословною и искусно сложенною речью.
В настоящее время я счел нужным высказаться потому, что в следствие полученной мною по вашей благосклонности почести, аристократы не щадят порицаний ни для вас, ни для меня; молчание в таком случае они сочли бы за внутреннее сознание справедливости их слов. Я, по крайней мере, такого мнения, что меня не могут оскорбить никакие про меня разговоры; если в них содержится истина, то они могут относиться только к похвале моей; если же ложь, то ее обличат образ жизни моей и поведение. Но так как обвинения падают на вас за то, что вы возложили на меня важный сан и великую ответственность, то вы обдумайте хорошенько, нужно ли вам раскаиваться в вашем поступке. Во свидетельство им не могу я представить ни фамильных портретов, ни триумфов или консульств предков моих, но, если нужно, я покажу им копья, значки, ожерелья и другие военные награды и наконец раны, нанесенные мне спереди. Вот - мои портреты, вот - основание моего благородства, дошедшего ко мне не по наследству, как им, но заслуженное великими трудами и опасностями. Речь моя неизысканна, я не стараюсь об этом, доблесть лучше всего говорит сама за себя; пусть к словесным ухищрениям прибегают те, кому нужно прикрыть гнусность действий благовидною наружностью. Не изучал я Греческого красноречия; мало толку в нем я видел, замечая, что изучившие его не становятся от него добродетельнее и лучше. За то я изучил науку, которая гораздо полезнее для отечества: поражать неприятеля, быть верным своему посту, ничего так не страшиться, как худой славы, переносить равнодушно неумеренные, и зной и холод, не искать ложа покойнее земли, переносить одновременно и труды и лишения. Моим примером буду я действовать на воинов, не буду я для них строг, а для себя снисходителен, и не буду покупать собственную славу изнуреним вверенного мне войска. Так действовать, не забывая в войне гражданина, необходимо и полезно. Самому же военачальнику коснеть в изнеженной лени, изнуряя войско трудами, прилично тирану, а не первому сановнику свободного государства. Так действовали всегда ваши предки и, так поступая, они прославили и себя и возвеличили отечество. Ссылаясь на предков, нынешние аристократы, не подражая их образу действий, и на нас, избравших их примером, смотрят с презрением, а требуют от вас почестей, как бы следующих им по наследству, не стараясь их заслужить. Непомерная гордость не позволяет им замечать собственного безрассудства. Они получили в наследие от предков все, что те могли им завещать, как то: богатство, свои изображения и славную по себе память; одного не могли они передать потомкам - добродетели и доблести; ее одной нельзя никакими деньгами купить, ни приобресть по наследству. Они обвиняют меня в невежестве и неумении жить; действительно не обладаю я искусством устроить пиршество, не держу у себя актера, и повар у меня деревенский; признаюсь охотно во всем этом. Но родитель ной и другие достойные мужи учили меня, что изнеженность свойственна женщине, мужчине же трудолюбие; что добродетельный предпочитает славу всем сокровищам, и ищет ее в оружии, а не в роскошном образе жизни. Почему же не довольствуются они тем, что им нравится, что составляет для них особенную прелесть. Они провели юность в наслаждениях любви и пьянстве, пусть им же посвятят они и преклонные лета, пусть дают пиры, льстя желудку и низким потребностям тела; труды же военные, пот и пыль и тому подобное, пусть они предоставят нам, а мы их не променяем на пиршества. Но на самом деле не так: эти бессовестные люди, опозорив себя всевозможными пороками, стараются отнять у достойных людей заслуженное их трудами. Что же может быть несправедливее того, что леность и сладострастие, гибельные пороки, обращаются во вред не тем, кто ими занимается, но во вред отечества, ничем тут не виновного.
Теперь, ответив моим завистникам, сколько нужно было по моему образу мыслей, но не сколько соответствует их преступлениям, поговорю немного об общественных делах. Что касается Нумидии, то, Квириты, не сомневайтесь в успехе; теперь вы отняли лучшую защиту Югурты, корыстолюбие, невежество, надменность. На войско свое не пеняйте: оно сроднилось с родом войны, но счастие не соответствовало его усердию; многие погибли жертвою алчности, или самонадеянности вождей. Потому, граждане, я делаю к тем из вас, которые находятся в летах мужества, воззвание, беритесь со мною вместе за оружие и отстоим отечество. Пусть не устрашают вас несчастный конец ваших предшественников или надменность полководцев. Я сам буду постоянно с вами, в ваших рядах, не оставлю вас и среди опасностей битвы, буду вашим наставником, и буду делить ваши труды; у меня с вами все будет общее. И поверьте, при содействии богов, мы скоро достигнем всего желаемого: победы, добычи, славы. Но даже, если бы в этом можно было сомневаться, или пришлось бы долго ждать этого, то все таки, как добрые сыны отечества, вы должны взяться за его защиту. Бездействием и леностью никто не приобретет бессмертной славы. Ни один благоразумный отец не пожелает своим детям продолжительной, но бесславной жизни; он предпочтет для них кратковременную, но честную и полезную. Много бы еще можно сказать об этом предмете, Квириты, но я убежден, что никакие слова не в состоянии из труса сделать храбреца; а на кого они могут подействовать, то для тех довольно уже сказано и этого."
86. После этой речи Марий, видя, что народ расположен в его пользу, приказал немедленно грузить на корабли провиант, жалованье воинам, оружие и другие вещи необходимые для войны; со всем этим велел он ехать Манлию легату. Сам между тем набирал солдат, не по прежде заведенному порядку, по сословиям, но всех кто пожелает и большою частью беднейших. Так он поступил, по словам одних, за неимением лучших, а, по словам других, из честолюбивых видов, будучи обязан своим возвышением и известностью преимущественно черни. Для честолюбцев - лучшая опора люди ничего не имеющие; ни о чем не заботясь, не имея никаких обязанностей, они все считают за благо, где видят свою, хоть маленькую, выгоду. Таким образом Марий отправился в Африку с войском многочисленнее, чем было постановлено в декрете Сената, и в короткое время прибыл в Утику. Здесь П. Рутилий легат передал ему команду над войском. Метелл нарочно избегал свидания с Марием, не желая видеть того, о чем и самое известие так чувствительно на него подействовало.
87. Тогда Марий, пополнив ряды легионов и вспомогательных союзных когорт, выступил в поход в места обильные, обещавшие богатую добычу воинам; он отдал им все, что было захвачено. Потом он стал брать приступом города и местечки, не сильно укрепленные и имевшие немногочисленный гарнизон; много было в разных местах стычек с неприятелем, но не важных. Между тем новонабранные воины приучались не иметь робости в битвах; они примечали, что храбрость и присутствие духа лучшее ручательство к безопасности, что трусы, обращавшиеся в бегство, были первыми и самыми верными жертвами неприятеля. Марий внушал воинам, что оружием они защищают отечество, родителей и все, что есть человеку дорогого, что им они приобретают и богатую добычу и славу. Таким образом в короткое время вновь избранные воины совершенно сравнялись с прежними, и в сражении первые не уступали последним. Цари, узнав о прибытии Мария, удалились каждый отдельно в неприступные места. Таков был план Югурты; он рассчитывал, что Римляне, забыв осторожность, дадут ему случай к удачному нападению; он надеялся, по примеру прежних лет, что, не видя врага, они отступят от правил строгой дисциплины.
88. Между тем Метелл отправился в Рим; сверх его ожидания, и аристократы и народ встретили его с изъявлениями радости; с потерею места умолкла против него зависть. Марий с своей стороны бдительно и неусыпно соображал свои действия с действиями неприятеля, ничего не упускал к собственной пользе и ко вреду врага. Он наблюдал постоянно за движениями союзных царей, предупреждая их замыслы и внезапные нападения, он не допускал в своем войске ни малейшей оплошности, а неприятелю не давал ни минуты покоя. Неоднократно обращал в бегство и Югурту и Гетулов, покушавшихся грабить земли наших союзников; а, неподалеку от города Цирты, он большую часть войска Югурты заставил положить оружие. Впрочем он очень хорошо понимал, что эти действия, хотя и приносят ему славу, но мало содействуют к скорейшему окончанию войны. Он составил план по одиночке захватить укрепленные города неприятеля, составлявшие главный его оплот, снабженные гарнизоном и сильные по условиям местности; таким образом Югурта должен был или лишиться всех своих владений, иди, защищая их, дать сражение. Что касается до царя Бокха, то он неоднократно посылал к Марию, с изъявлением готовности вступить в союз с народом Римским. Трудно решить, искренно ли он делал это, по свойственной его народу ветрености менять одно предположение на другое, или, желая, успокоив Римлян надеждою на мир, сделать внезапное на них нападение.
89. В следствие задуманного плана, консул стал приступать к укрепленным неприятельским городам; многие сдались или вынужденные силою, или страхом; отчасти обольщенные надеждою наград. Сначала Марий нападал на города, но самые важные, полагая вызывать Югурту к обороне их на решительное сражение. Видя же, что он держит себя в отдалении и занимается другими делами, Марий решился действовать прямо и приступил к самым важным городам; в числе таких первое место по обширности и силе укреплений занимал город Капса; он находился среди обширной пустыни; построение его приписывают Геркулесу Либийскому. Жители этого города пользовались разными льготами от Югурты, были почти свободны от всяких повинностей, и потому были весьма ему преданы. Сильно укрепленный стенами, снабженный сильным и хорошо вооруженным гарнизоном, город Капса главное защищен был природою. За исключением самых ближайших к городу мест, он на далекое пространство окружен обширною и совершенно бесплодною пустынею, вовсе лишенною воды, обильною ядовитыми змеями; злость их, как вообще и всех животных, темь сильнее, чем более чувствуют они недостатка в пище; яд их, и сам по себе вредный, становится еще гибельнее от чувствуемой или жажды. Марий решился овладеть этим городом, отчасти как важным пунктом в военном отношении, отчасти потому что достигнуть этого нельзя было без большего труда. Метелл приобрел много славы, овладев городом Талою, по местности и укреплениям имевшим большое сходство с Капсою. Вблизи Талы, не в дальнем от стен расстоянии, находится несколько источников; в Капсе же в самом городе только один ключ воды, большая же часть жителей довольствуются дождевою. Вообще жители этого города и всей Африки, особенно живущие вдалеке от моря; менее доступны гражданственности; они тем терпеливее переносят жажду, что, питаясь главное молоком и мясом диких животных, они мало знакомы с употреблением соли и других раздражающих приправ в кушаньи; они в пище ищут только удовлетворения голода и жажды, а не наслаждения и удовольствия.
90. Итак консул, разузнав хорошенько все о положении места, стал готовиться к походу, надеясь более всего на содействие богов, тем более, что это предприятие представляло столько затруднений и случайностей, что предвидеть и предупредить все, невозможно было ни с каким благоразумием. Притом ощутителен был недостаток в хлебе; вообще главное занятие Нумидов скотоводство, а не земледелие, и вся жатва, какая была собрана, по приказанию Югурты снесена была в укрепленные места; поля же были обнажены и не представляла ничего по позднему времени года: лето уже приближалось к концу. Несмотря на этот недостаток, Марий снабдил войско всем нужным по мере возможности; скот, захваченный прежде в добычу, он поручил гнать вспомогательной коннице. Он приказал А. Манлию легату - идти с легкими когортами к городу Ларису, где были оставлены им провиант и денежная сумма, определенная на жалованье воинам, и объявил, что он в скором времени сам пойдет за ними для опустошения и грабежа неприятельских земель. Скрыв таким образом свои истинные намерения, Марий отправился к реке Тане.
91. В походе каждый день Марий делил скот между сотнями своего войска поровну, приказывая из кож приготовлять мехи; таким образом он заменял мясом недостаток хлеба, и подготовлял, не возбуждая ничьих подозрений, вещи первой важности для замышляемого похода. На шестой день после того как прибыли к берегам реки, мехи были приготовлены в достаточном количестве. Окружив лагерь легким укреплением, Марий приказал воинам пообедать, и с заходом солнца быть готовыми к походу. Все тяжести были оставлены; на вьючных животных взята одна вода, которой и солдаты взяли с собою сколько могли. Потом в назначенное время Римское войско выступило в поход и, проведши всю ночь в дороге, к утру остановилось лагерем. Следующую ночь опять провели в походе. На третью ночь за долго до наступления дня, Марий прибыл с войском в холмистую равнину, от Капсы в расстоянии не более 2-х миль. Здесь он остановился со всем войском, с величайшею осторожностью, стараясь не дать знать неприятелю о своем приближении. С рассветом дня Нумиды, и не предполагавшие близость врага, во множестве вышли из города. Узнав об этом, Марий приказал всей коннице и легко вооруженным пехотинцам быстро двинуться к городу и, став у ворот, отрезать отступление вышедшим из него жителям; а сам немедленно двинулся с величайшею осторожностью, не дозволяя воинам отлучаться из строя для грабежа. Узнав об этом, жители Капсы были в недоумении и страхе, пораженные неожиданностью угрожавшей им опасности, и видя, что многие из них находятся в руках неприятеля, решились сдаться. Впрочем город обращен в пепел; Нумиды, достигшие зрелого возраста, все умерщвлены; прочие обращены в рабство; имущество их отдано воинам на разграбление. Так жестоко и несообразно с народным во время войны правом поступлено было с Капсою не из алчности к добыче и не по злому намерению консула, а для того чтобы Югурту лишить всякой надежды на возвращение этого города, который удержать нам трудно было по отдаленности от наших пределов; жители же от природы легкомысленны, непостоянны, склонны к измене, не способны ни ценить благодеяний, ни быть в страхе.
92. По совершении такого подвига совершенно безо всякой потери, Марий и прежде славный, приобрел еще более известности. Его уму приписано то, чем он обязан был более счастию, чем благоразумию. Воины его, содержимые не строго и обогащенные добычею, превозносили его похвалами. Нумиды питали к нему сверхъестественный страх, считали его любимцем божества, с помощью его совершающего все. Но благополучном окончании задуманного предприятия, Консул обратился к другим городам: немногие взяты силою, оказав сопротивление; большая часть заняты, будучи оставлены жителями, устрашенными несчастною судьбою Капсенцев; и те и другие преданы огню; Марию везде сопутствовало убийство и опустошение. Овладев многими местами, и большею частью без потери в войске, Марий задумал другое предприятие, не уступавшее в трудности взятию Капсы, хотя представлявшее затруднения совершенно иного рода. Неподалеку от реки Мулухи, разделявшей владения царей Бокха и Югурты, среди довольно ровного места возвышается скалистая гора; на верху её, чрезвычайно высоко, находится необширная крепость, до которой проложена весьма узкая и крутая дорога; со всех же прочих сторон обрывы так круты, как бы сделаны были рукою человека и с намерением. Это укрепленное место, в котором хранились сокровища Югурты, Марий решился взять во чтобы то ни стало. И тут ему случай помог, гораздо более собственного благоразумия. Крепость снабжена была людьми, оружием и хлебом в значительном количестве и заключила в себе источник воды. Действовать против нее насыпями, осадными орудиями, и вообще вести правильную осаду было невозможно. Путь к крепости был узок и обрывает; стенобитные орудия, с величайшим трудом и опасностью медленно подвигаемые, были разрушаемы огнем или каменьями осажденных. Воины не могли прикрывать осадных работ по крутизне места, а действуя подле машин подвергались великой опасности. Самые храбрые лишались жизни или получали тяжелые рани; видя гибель их, и прочие устрашились.
93. Марий с беспокойством замечал, что время уходит и все усилия напрасны, не знал на что решиться, оставить ли предприятие, оказавшееся безуспешным или дожидаться нечаянного содействия случая неоднократно ему помогавшего так кстати. Между тем когда Марий дни и ночи проводил в размышлении и беспокойстве, случилось, что один Лигур, простой рядовой вспомогательной когорты, вышедши из лагеря для разыскания воды, недалеко от ската скалы, противоположного тому скату, с какой стороны был приступ, приметил между скал несколько улиток; собирая их одна за другого, он мало помалу добрался почти до вершины горы. Видя. что место пустынное, он по свойственному человеку любопытству, стал со вниманием осматриваться. Случилось, что в этом месте между расселин скалы рос большой дуб; сначала кривой, он потом, следуя общему закону природы, высоко поднимался к небу; по сучьям его и упираясь на выдававшиеся скалы, Лигур вполз на вершину горы и увидел всю местность крепости. Нумиды его не приметили, обратив все внимание в ту сторону, откуда было нападение. Осмотря все тщательно, полагая из этого извлечь большую пользу, Лигур возвратился тем же путем, но уже не как попало, а с великим вниманием и осмотрительностью. Он поспешил к Марию и рассказал все, что узнал, советуя с этой стороны сделать нападение на крепость; за успех он ручался и брал на себя и указать путь и всю ответственность за неудачу. Марий отправил несколько человек из находившихся при нем, узнать, до какой степени основательны надежды Лигура. Посланные, каждый по своему характеру, одни нашли предприятие удобоисполнимым, а другие затруднительным. В прочем сам консул немного ободрялся духом, возымев надежду на успех: из трубачей войсковых выбирает он пять самых ловких и придав им для вспоможения четырех сотников, вверяет их распоряжению Лигура, и приказывает на следующий день отправиться в путь.
94. В назначенное время, сделав все нужные приготовления и распоряжения, Лигур отправился к делу. Сотники по наставлению его переменили вооружение и отчасти одежду; они были с обнаженными головами и с босыми ногами, чтобы лучше видеть и удобнее карабкаться по утесам; на спине у них были мечи и щиты; последние были из кож, как у Нумидов и для легкости, и для того чтоб они не издавали звуки, ударяясь о скалы. Лигур шел впереди; он пользовался выдававшимися утесами и старыми кореньями и, привязывая к ним веревки, облегчал с их помощью путь товарищам; где они показывали робость от непривычки к такому пути, он им сам помогал, подавая им руку. Где очень круто было, он их пропускал вперед себя, приказав сложить оружие, а потом сам, взяв их оружие, всползал на гору, В местах опасных или сомнительных, он сам первый пробовал взойти, потом сходил к товарищам, или избирал другой путь, и так или иначе, а внушал им мужество собственным примером, Усталые и проведши большую часть дня в дороге, наконец Римляне беспрепятственно достигли неприятельского города, с этой стороны совершенно беззащитного, так как осажденные обратили все свое внимание на ту сторону, где был неприятель. Марий, узнав об успехе Лигура от присланного им вестника, несмотря на то, что весь день выдерживал бой с Нумидами, ободрив воинов речью, велел им, вышедши из осадных работ ударить на неприятеля черепахою, а между тем приказал осыпать неприятеля метательными снарядами из орудий, и пращникам из пращей. Нумиды, не раз уже истребив Римские осадные орудия огнем и внезапностью нападения, не искали себе защиты в стенах города, а находились постоянно впереди, понося Римлян и упрекая Мария в трудности; ослепленные несколькими удачами, они уже угрожали нашим воинам оковами Югурты. В то самое время, когда между Римлянами и осажденными завязался отчаянный бой (первые дрались за свою военную славу и за господство над народами, последние за собственное спасение), вдруг в тылу осажденных раздался звук труб Римских. Испуганные этим, сначала бежали женщины и дети, вышедшие посмотреть на битву, потом кто ближе был к стене; наконец все Нумиды, и вооруженные и безоружные, потеряв присутствие духа, устремились в бегство. Тогда Римляне преследовали бегущих, гнали их, большую часть ранили; не останавливаясь по телам убитых - для грабежа, они забыли ее для славы, на перерыв стремясь к стене городской. Таким образом и в этом случае опрометчивое и необдуманное предприятие Мария окончилось счастливо, благодаря покровительству судьбы.
95. Когда это происходило, прибыл в лагерь Мария квестор Л. Сулла с большим отрядом конницы; он был оставлен в Риме набрать ее из Лациула и из союзников. Упомянув о столь знаменитом человек, считаем за нужное вкратце поговорить о его характере и свойствах, тем более, что в другом месте мы уже не будем иметь случай поговорить о нем. Что же касается историка Л. Сизенны, который лучше и тщательнее других изложил действия этого человека, то он, мне кажется, о характере его выразился не совсем беспристрастно. Сулла происходил от древнего благородного рода патрициев, совершенно впрочем упавшего и забитого по бездействию и незначительности его предков. Сулла изучил основательно и отечественную и Греческую литературу, ум имел возвышенный, любил наслаждения, но славу предпочитал всему; он любил понежиться в бездействии и праздности. Впрочем никакие соблазны не могли удержать его от деятельности там, где это нужно было; дорожа женою выше всего, он в ней одной и искал удовлетворения чувственности. Красноречивый, хитрый, он легко дружился; притворством, искусством скрывать свои истинные мнения к чувства - он обладал в высшей степени. Щедрый на все, он не знал цены деньгам. Все ему удавалось, счастие ему верно служило, и он был вполне его достоин до торжества над согражданами в междоусобной войне; трудно решить даже, успехи его приписать счастию ли или уму; но о последующих его поступках говорить и стыдно за него и вместе прискорбно.
96. Итак Сулла, как мы выше упомянули, привел отряд конницы в Африку и в лагерь Мария. Вовсе неопытный и не сведущий прежде в военном деле, Сулла в короткое время постиг его в совершенстве. Притом он был ласков к воинам; не только он делал добро, исполняя просьбы, но старался предупредить их. Сам неохотно принимал одолжения и спешил платить их взаимностью поспешнее, чем долги, ни от кого ничего не просил, а старался обязать как можно более людей. С самыми низшими он вступал в разговоры и серьезные и шуточные; всегда он был вместе с воинами и в лагерных работах, и в походе и на карауле. Притом он не старался свою популярность обращать во вред кому либо, черня словами Консула или кого либо другого из людей достойных; но домогался только того, чтобы на деле никто не превзошел его ни деятельностью, ни благоразумием, а чтобы самому превосходить других. Действуя таким образом, Сулла в короткое время сделался любимцев и Мария и всего войска.
97 Югурта, видя потерю города Капсы, падение один за другим укрепленных городов, единственных его опор, утратив большую часть сокровищ, посылает к Царю Бокху послов, с просьбою немедленно поспешить с войском в Нумидию, говоря, что пришло время решительного боя. Узнав, что Бокх медлить, не зная, что предпочесть мир или войну, Югурта, опять как прежде, склоняет деньгами его приближенных на свою сторону, а самому Мавританскому Царю обещает уступить третью часть Нумидии в том случае, если общими силами они успеют или изгнать Римлян из Африки, или договором обеспечит ему Югурте целость его владений в том виде, как было до начала этой войны. Прельщенный такими обещаниями царь Бокх с многочисленным войском присоединяется к Югурте. Соединив оба войска вместе, цари задумали сделать нападение на Мария, уже отправлявшегося с войском на зимние квартиры, под исход дня, которого едва оставалось десятая часть. Они надеялись, в случае поражения, под покровом темноты, понесть меньшие потерь, в случае победы знание местности могло принести им большие выгоды; тогда как приближение ночи для Римлян и в том и в другом случае было обстоятельством неблагоприятным. Консул почти одновременно от многих узнал о приближении неприятеля, и тут же он явился. Не дав Римлянам построиться и убрать обоз и не дожидаясь никакого сигнала или распоряжения, всадники Маврские и Гетульские устремились на наших не строем или боевым порядком, а шайками, как попало. Пораженные нечаянностью нападения, но не теряя присутствия духа, наши воины брались за оружие, а вооруженные защищали безоружных; иные, сев на коней, помчались на встречу врагу. Со стороны его это не была битва, а нападение разбойников; не было ни сигналов, ни порядка; пешие сражались рядом с конными, то поражая наших, то отсекая им головы; храбрейшие погибали вдруг обойденные с тылу; ни храбрость, ни оружие не представляли достаточной защиты: неприятель пользовался многочисленностью и внезапностью нападения. Тогда Римские воины и ветераны и вновь избранные, равно уже приобыкшие к военному делу, стараются по мере возможности, где позволяла местность, собираться в кучки, и таким образом прикрытые со всех сторон оружием, они выдерживали атаку неприятеля.
98. В столь затруднительных обстоятельствах Марий нисколько не устрашился и не потерял ни на сколько противу прежнего присутствия духа. Собрав вокруг себя отряд не столько из приближеннейших, сколько из храбрейших, Марий поспевал с ними повсюду: то подавал помощь своим с минуту опасности, то сам нападал на неприятеля в тех пунктах, куда стремились его главные силы. При беспорядке, не будучи в состоянии помогать воинам распоряжениями, он поддерживал их своею личною храбростью. Уже смеркалось совсем; неприятель не только не переставал нападать, но устремился на Римлян с новою силою, вследствие приказания союзных царей, рассчитывавших на содействие ночи. Марий, соображаясь с положением дел, решился занять два соседние и друг от друга близкие холма и собрать на них все войско; один был мал для лагеря, но содержал источник воды, другой, довольно обширный и с круглыми скатами, представлял естественную защиту, и мог быть весьма легко укреплен. Марий приказал Сулле с конницею на ночное время защищать источник; а сам мало помалу стягивает в одно место кучки своих воинов, пользуясь беспорядком неприятеля и поспешно уводит их на высоту. Союзные цари прекратили сражение, видя невозможность при неблагоприятной местности преследовать Римлян; но они не удаляются с войском, а окружают в беспорядке холмы, ими занятые. Разведши множество огней, враги наши большую часть ночи праздновали плясками и радостными криками; самые вожди их торжествовали, считая себя победителями потому, что не бежали. Благодаря темноте и возвышенной запятой ими местности, Римляне все это видели и ободрились духом.
99. Марий рассчитывал на оплошность неприятеля и велел своим наблюдать всевозможную тишину, даже не велел делать обыкновенные военные сигналы трубою на карауле. К рассвету неприятели от усталости забылись сном; тогда Марий велел вдруг всем трубачам когорт, эскадронов и легионов в одно и тоже время ударить тревогу; по данному сигналу воины, испустив военный кличь, устремились на неприятеля. Мавры и Гетулы, вдруг пробужденные странным и для них непонятным шумом, не скоро могли опомниться, не знали, бежать ли им, браться ли за оружие. Шум, крики, отсутствие всякой помощи, нападение наших, всеобщее смятение - все это произвело в неприятеле недоумение и робость, как бы совершенно поразило ого умственную деятельность. Он был разбит на голову и обращен в бегство, потеряв оружие и большую часть военных значков. Потеря его людьми в этом сражении была гораздо значительнее прежних; бежать воспрепятствовал ему сон и необычный страх.
100. Марий после сражения продолжал поход на зимние квартиры, назначенные им в приморских городах для удобства снабжения войска провиантом. Победа не сделала его беспечным, и не заставила отступить от строгих мер осторожности; но он вел войско, построив его в карре, как бы имея в виду себя неприятеля. На правом крыле Сулла вел конницу; на левом А. Манлий пращников и стрелков; под его же начальством были когорты Лигуров. Трибуны с отборными легкими отрядами составляли арьергард и авангард армии. Для разузнания местности и собирания сведений о положении неприятеля рассылались обыкновенно перебежчики, жизнь которых была не так драгоценна, а знание ими местности приносило большую пользу. Что касается до консула, то он, как будто не имея никого помощником, везде заботился сам, обходил ряды воинов, хвалил и порицал их по мере заслуг каждого; всегда в полном вооружении и готовый к бою, он приучал к тому же и подчиненных. Лагерь укрепляли с такою же осторожностью, с какою шли на походе; для оберегания ворот назначались когорты из легионов, а окрестности лагеря вверялись наблюдению конницы из союзников. Притом часть войска назначалась для прикрытия лагерных окопов; консул сам обходил посты, не столько для наблюдения их исправности, сколько для поощрения воинов видевших, что и главный их начальник разделяет с ними труды. Вообще Марий действовал постоянно на войско не столько страхом наказания, сколько чувством чести и стыда. Многие приписывали такой образ действия честолюбию; другие же привычке к трудам с молодости; он свыкся с ними до того, что то доставляло ему удовольствие, что другому было бы в тягость. Как бы то ни было, а все повиновалось Марию, и дела при нем шли так же успешно, как если бы он действовал с величайшею строгостью.
101. На четвертый день войско Римское находилось уже неподалеку от Цирты. Вдруг со всех сторон показались всадники, посланные для разведывания; это означало близость неприятеля. Не смотря на то, что они приехали с разных сторон, они сообщали о неприятеле все одно и тоже. Консул, не зная таким образом, с какой стороны грозит опасность и какой принять боевой порядок, остановился с войском в виде карре, как оно было на походе. готовый отразить неприятеля, с какой бы он ни показался стороны. Надежды Югурты не оправдались, а он разделил войско на четыре равные части, с целью какою либо ударить в тыл неприятеля. Сулла между тем, которому первому нужно было выдержать нападение, ободрив своих, с несколькими эскадронами, самым сжатым по возможности строем, сам первый атаковал Мавров. Остальная его конница стояла на месте, прикрываясь щитами от стрел неприятельских и убивая тех из неприятелей, которые на нее бросались. Во время этой схватки конницы Бокх с пехотою, которую привел к нему сын его Волукс (она, замедлив на пути, не участвовала в первом сражении) напал на задние рады Римлян. Сам Марий находился тогда в передних рядах войска, на которые напал Югурта с многочисленным отрядом. Хитрый Нумидский Царь, узнав о прибытии Бокха, неприметно с многочисленною свитою прискакал к пешему войску. Тут он по Латыни (этому языку выучился он при осаде Нуманции) громко воскликнул, что наши бесполезно льют кровь, что Марий только что погиб под мечем его; при этом показывал он меч свой облитый кровью одного воина нашего, храбро собственною рукою убитого им в сражении. Слыша это, наши воины ужаснулись при мысли о возможности столь страшного события, хотя и не вполне доверяли тому, кто известие о нем распространил; а враги наши ободренные сильнее нападали на упавших духом Римлян. Они уже готовы были бежать, когда Сулла, разбив неприятельскую конницу, ударил на Мавров с фланга. Бокх тотчас отступил. Югурта, стараясь поддержать своих и не выпустить из рук уже почти приобретенную победу, был окружен Римскими всадниками, видел, как вокруг него пали все его сподвижники, и под тучею неприятельских стрел один едва ускользнул от смерти или от плена. Марий также, обратив в бегство находившуюся против него неприятельскую конницу, поспешил на помощь своим, слыша что они в опасности. Но он уже застал неприятеля в полном бегстве. Поле битвы представляло страшное и поразительное зрелище: одни бежали, другие настигали бегущих, рубили их, кололи, захватывали в плен; везде валялись израненные люди и лошади. Многие, получив тяжелые раны, пытались подняться, но ослабев снова падали. Все поле, сколько его обнимешь взорами, покрыто было оружием, стрелами, трупами; земля же окрашена была кровью.
102. Одержав столь решительную победу, Консул прибыл с войском в Цирту, цель похода. На пятый день после вторичной, неудачной для варваров, битвы, прибыли послы царя Бокха к Марию. Они просили его от имени своего государя прислать двух самих вернейших людей своих для переговоров об окончании войны к обоюдной Мавров и Римлян выгоде. Марий немедленно отправил к Бокху Л. Суллу и Манлия. Хотя предложение мира последовало от неприятеля, но послы наша заблагорассудили, предупредить его, и таким образом, в случае отвращения Царя Бокха от мира, расположить его к нему, а в случае его желания, еще более его усилить. Итак Сулла, которому, по его красноречию, Манлий уступил свое старейшинство, следовавшее ему по праву лет, в немногих словах, сказал следующее:
"Царь Бокх, с искреннею радостью услыхали мы, что боги внушили тебе, достойному мужу, благую мысль предпочесть войне мир; что ты не хочешь действовать за одно с Югуртою, человеком оскверненным всякого рода преступлениями. Этим ты вывел нас из прискорбной необходимости карать его злодеяния, и вместе твое заблуждение. Издревле народ Римский избрал основанием всех действий своих - приобретать более друзей, нежели рабов, и заставлять уважать свою волю скорее по расположению, чем по страху. Наша приязнь особенно выгодна для тебя; по отдаленности наших общих владений, менее случаев к ссоре; польза же от неё все одинакова, как если бы находились близко. Притом все мы достаточно имеем родных; но друзей иметь и для нас да и для всякого, чем больше тем лучше. Хорошо, если бы ты сначала предпочел союз с нами вражде! Тогда ты получил бы по ныне от нас более благодеяний, чем сколько понес от нас теперь потерь. Но судьба, управляющая всеми делами человеческими, заблагорассудила, чтобы ты испытал прежде действия вражды нашей, для того чтобы тем ощутительнее была тебе приязнь наша. Теперь пользуйся случаем, тебе представшим, и упорствуй в твоем благом начинании. В твоих руках много и много средств загладить перед народом Римским твои заблуждения. Постоянно имей за правило и будь убежден, что народ Римский никогда не останется в долгу за твои услуги; каков же он в отмщении за обиды, ты и на себе испытал."
Бокх отвечал на это весьма ласково и снисходительно; не многими словами хотел он оправдать свои действия, говоря: что за оружие он взялся только для обороны своих владений, а не по неприязненному к Римлянам чувству; что он не мог спокойно видеть, как Марий опустошал ту часть Нумидии, которая принадлежит ему по праву завоевания от Югурты; притом что он давно, но вотще, предлагал союз народу Римскому и Сенату через послов. Впрочем он не хочет припоминать старого и согласен, если Марию будет угодно, отправить вторично послов к Сенату. Когда же последовало на это согласие Мария, то царь Бокх снова склонился на сторону Югурты по убеждению приближенных, подкупленных Югуртою, крайне опасавшегося сближения его с Римлянами вследствие посольства Манлиева и Суллы.
103. Между тем Марий, расположив войска по зимним квартирам, с легкими когортами и частью конницы, отправился в пустыню - осаждать крепостцу, принадлежавшую Югурте, который оставил в ней в гарнизоне всех перебежчиков. Между тем Бокх опять, или припомнив большие потери двух предыдущих сражений, или по убеждению некоторых приближенных, устоявших против подкупа Югурты, выбрал пять человек из самих к себе близких, в способности и непоколебимой верности которых он был убежден, и отправил их к Марию, а оттуда, если он дозволит, велел им ехать в Рим послами; он им дал полномочие вести переговоры и во что бы то ни стало окончить войну. Они поспешно отправляются на зимние квартиры Римлян; дорогою напали на них Гетульские разбойники и ограбили их; в самом жалком виде, опасаясь за жизнь, убежали они к Сулле, которого Консул, отправляясь в поход, оставил в должности Претора. Сулла послов Бокха встретил не так, как бы следовало по непостоянству их Царя, но весьма ласково их принял и снабдил щедро всем нужным. Они ни мало были удивлены радушным приемом Суллы, послышавшись прежде много о корыстолюбии и алчности Римлян. Но тогда еще веровали в бескорыстие; были еще люди, которые добровольно, безо всякого расчету на вознаграждение, оказывали услуги и делали благодеяния, а если и принимали дары, то не как должное, а в знак дружбы. Послы Бокха открыли Сулле цель своего посольства, просили его содействия и совета, превозносили силу, богатство и великодушие своего повелителя, полагая этим расположить более в свою пользу и таким образом скорее достигнуть цели посольства. Сулда обещал свое содействие, научил их как говорить и Марию и Сенату, и недель шесть продержал их у себя.
104. Марий безуспешно возвратился в Цирту из похода. Узнав о прибытии послов царя Бокха, он призывает к себе их, Суллу, Л. Беллиена, претора города Утики и и всех, кто только находился в провинции Сенаторского сословия. На общем совете с ними консул рассматривает требования Бокха - отпустить послов его в Рим и дать перемирие впредь до их возвращения. Сулла и большая часть находившихся в Совете одобрили их; немногие советовали отказать, забыв о непостоянстве счастия, так быстро изменяющего цветущие дела человеческие в несчастные. Как бы то ни было, на все предложения Маврских послов изъявлено согласие; трое из них отправились в Рим с Кн. Октавием Руфом (этот квестор привез в Африку казну на жалованье воинам); двое возвратились к Царю. С большим удовольствием услыхал он об удаче их посольства и о том, с какою ласкою и благосклонностью принял их Сулла. В Риме послы Царя именем его сознались в его заблуждении, в каковое вовлечен он по их словам злодейскими наущениями Югурты и просили о мире и союзе. Ответ им дан был следующий: "Сенат и народ Римский равно помнит и услуги и оскорбления; впрочем прощает заблуждение Бокха, в котором он раскаивается и не отказывает ему в дружбе и союзе, если он себя покажет достойным и того и другого."
105. Узнав об этом, Бокх письмом просил Мария прислать к нему Суллу для переговоров об устройстве их общих отношений. Сулла немедленно отправился в сопровождении пешего и конного отряда Балеарских пращников, стрелков и Пелигнийской когорты; для легкости в дороге, все они взяли вооружение велитов, представлявшее достаточную защиту против Нумидских стрел, не отличающихся крепостью. На пятый день похода, вдруг, в открытом поле увидали Римляне, шедшего им на встречу Волукса, сына Бокхова, с конным отрядом человек в тысячу. Мавры шли на наших прямо и поспешно, как бы на бой. Сулла и окружавшие его испугались нечаянной опасности; неприятель, идя врассыпную. казался многочисленнее, чем он был на самом деле. Римляне остановились, приняли меры осторожности, осмотрели и изготовили оружие, боясь нечаянной опасности, а не врага, которого они побеждали столько раз. Впрочем посланные на встречу всадники, уверив в мирном расположении Мавров, положили конец тревоге.
106. Волукс, пришел к квестору, сказал ему, что он прислан отцом своим Бокхом встретить его и проводить к нему. Этот день и следующий прошел в пути безо всякого страха. На третий день к вечеру, едва только успели расположиться лагерем, Мавр вдруг с изменившимся лицом испуганный прибежал к Сулле и сказал, что лазутчики дали ему знать о близости Югурты; при чем умолял его бежать тайно вместе с ним. Сулла смело и прямо отвечал, что он не оробеет перед Нумидом, столько раз побежденным, что вполне полагается на храбрость его сопровождавших; что даже если бы и угрожала ему верная гибель, то он предпочтет принять смерть, и без того может быть неотдаленную, чем, оставив вверенных ею начальству людей, вздумает искать спасения в постыдном бегстве. Впрочем он одобрил совет Волукса продолжать путь ночью; сообразно с этим, лишь только воины поужинали, велено было разложить как можно больше огней и в первую стражу ночи выступить в тишине. Когда уже от ночного пути все почувствовали усталость, и с восходом солнца Сулла велел остановиться лагерем, вдруг Маврские всадники приносят известие, что Югурта стоит только в 2-х милях и на самой дороге, по которой им должно было следовать. Известие это весьма встревожило и испугало наших; опасались сделаться жертвою Волуксова предательства, и полагали попасть в западню. Иные громко говорили, что Волукс должен пасть первый за свою измену, и что такое злодейство не должно остаться безнаказанным.
107. Сулла, хотя и сам подозревал Волукса, но не позволяет никакого насилия над Мавром. Он ободряет своих, советуя не терять присутствия духа; напоминает им примеры, как немногие храбрые торжествовали над многочисленными врагами; говорит, что чем более они в пылу битвы забудут о самосохранении, тем они ближе к безопасности; что имея руки, способные носить оружие, не следует полагаться на ноги, умеющие только бежать и что при бегстве, неприятелю отдается человек совершенно беззащитным и ослепленным страхом. Обратясь к Волуксу, Сулла уличал его в враждебном умысле, призывая верховного Юпитера в свидетели и мстители злодейского предательства Бокха, и приказал Волуксу оставить Римский лагерь. Волукс со слезами умолял его не подозревать, что все случилось не по злоумышлению, но что хитрый Югурта узнал об их походе чрез лазутчиков. Впрочем, - прибавил Волукс, так как Югурта имеет при себе немногочисленное войско, все же надежды его на помощь в одном Бокхе, отце его, то вряд ли дерзнет он на что нибудь враждебное в присутствии его, сына его благодетеля. А потому Волукс советовал прямо и смело идти через лагерь Югурты, а своих Мавров или послав вперед или оставив здесь, вызвался один идти с Суллою. Тот при таких обстоятельствах дела, согласился на предложение; отправившись тотчас и застав Югурту врасплох, наши прошли без вреда его лагерь, пока Югурта колебался и думал, как ему поступить, и через несколько дней достигли цели пути.
108. В то время находился при Бокхе один Нумид, по имени Аспар, пользовавшийся большою его благосклонностью. Он прислан был от Югурты послом и главное в роде лазутчика для разузнания тайных намерений Бокха, особенно с тех пор, как он узнал о прибытии Суллы по приглашению Маврского царя. С другой стороны пользовался большим влиянием у Бокха Дабар, сын Массуграды, отрасль Массиниссова, хотя и незаконная: отец его родился от наложницы. Бокх любил его за многие прекрасные качества ума. Его то Бокх, убедясь неоднократно в приверженности его к Римлянам, отправил к Сулле известить его, что он готов исполнить все желание народа Римского, что в назначении дня, места и времени для совещания он полагается вполне на него Суллу, но считает необходимым уверять его в чистосердечии слов своих и намерений; присутствие посла Югурты пусть его не смущает; допущен он, чтобы иметь возможность с большею свободою рассуждать об общих их делах; другого средства защититься от коварных замыслов Югурты не было. Мы кажется, что Бокх неискренно говорил это, а двоедушно, льстя равно надеждою мира и Римлян, и Нумидского царя; он даже долго не решался в душе, кого кому предать, Югурту ли Римлянам, или Суллу Югурте; страх внушал ему первое, а в пользу второго говорила сама наклонность его характера.
109. Сулла на это отвечал, что, в присутствии Аспара, он или вовсе ничего не будет говорить или очень мало; что настоящие переговоры станет он вести или вовсе тайно или при самом ограниченном числе свидетелей; вместе с тем он внушает, каков надлежит сделать ему ответь. По его желанию совещание назначено; на нем Сулла сказал, что, по вызову Маврскаго Царя, прислан он Консулом узнать, что ему угодно избрать, мир или войну. Царь, как было заранее условлено, потребовал на размышление десятидневного срока и, по истечении его, обещал дать решительный ответ. Тем окончилось совещание, и обе стороны возвратились восвояси. В глубокую ночь Сулла тайно приходит к Бокху по его приглашению; они были только вдвоем и при них лишь дознанной верности переводчики; притом допущен был на совещание Дабар в роде посредника, человек безукоризненный по мнению и той и другой стороны. Царь первый начал говорить и сказал следующее:
110. "Не предполагал я никогда, что я, один из могущественнейших и, сколько мне известно, богатейших Царей этой страны, могу быть одолжен частному человеку. Пока не знал я тебя, Сулла, я оказывал благодеяния многим, иным по их просьбе, другим по собственному побуждению; но ни в ком никогда не нуждался, и никому не быль обязан. Этим теперь уже не могу я гордиться, Сулла, перед тобою; но, не огорчаясь этим, как свойственно другим, я напротив радуюсь. Для меня теперь дорого нуждаться в твоей дружбе, и признаюсь по душе, для меня нет ничего её приятнее. Прошу тебя, сам сделай испытание истине слов моих: оружие, людей, деньги, наконец все, что тебе полюбится, бери, пользуйся им. Будь уверен, что благосклонность моя будет постоянно все та же до конца твоей жизни; никогда я не сочту себя в расчете с тобою за твои одолжения; одним словом ни одно твое желание, если только оно мне известно, не останется без исполнения. Но моему мнению для Царя не так унизительно быть побеждену силою оружия, как великодушием. Впрочем в немногих словах скажу тебе о делах общественных, для устройства коих ты сюда прислан. Я с своей стороны не начинал воины с Римлянами и никогда не замышлял ее; я только оружием защищал неприкосновенность владений моих от вашего вторжения. И, если вам угодно, отступаюсь от части Нумидии, на которую предъявлял права; ведите сами, как знаете, войну с Югуртого. Не перейду я за реку Мулух, границу моих владений и Мицинсы, и не позволю Югурте переходить за нее. Если что и сверх этого могу я для вас сделать не противное моей чести, то я на все согласен.
111. Сулла кратко и скромно отвечал на то, что Царь говорил ему о нем, но подробно рассуждал о мире и об общих вопросах. Наконец он открыл Царю следующее: "что Сенат и народ Римский не намерены воспользоваться перевесом военного над ним счастия, что они впрочем ждут от него действий не столько полезных для них, сколько выгодных для него самого; а это очень легко, так как Югурта в руках его. Пусть он выдаст его Римлянам, и тем получит право на их благодарность; приязнь, союз их и та часть Нумидии, на которую он предъявляет нрава - навсегда будут его." Царь сначала отказывался, отговариваясь родством, дружбою и взаимными договорами, опасением возбудить неудовольствие своих подданных, расположенных к Югурте и ненавидевших Римлян. Наконец, после многих убеждений, он уступает и соглашается во всем поступить по желанию Суллы. Впрочем Царь и Сулла уговорились - притворно вести переговоры о мире, которого Югурта весьма желал, утомленный войною. Устроив все к гибели Нумидского Царя, обе стороны разошлись.
112. На другой день царь Бокх призывает к себе Аспара, посла Югурты, и говорит ему, что Сулла дал ему знать через Дабара о возможности окончить войну на выгодных для обеих сторон условиях и потому, чтобы он узнал об этом мнение своего государя. Обрадованный таким известием, Аспар отправился в лагерь Югурты. Узнав его мнение, Аспар немедленно - это было на восьмой день - возвращается к царю Бокху и говорит ему: "что Югурта соглашается на все условия, которые будут ему сделаны, только не доверяет Марию; и прежде мирные договоры, заключенные неоднократно с Римскими полководцами, остались с их стороны бесполезными. Впрочем Бокх, если желает полезного и для обеих сторон прочного мира, пусть постарается о назначении общего съезда, будто для переговоров о мире, и там предаст Суллу в его власть. Когда такой важный пленник будет в их власти, то Сенат и народ Римский непременно согласятся на мир, и не оставят во власти врагов столь знаменитого мужа, попавшего в плен не по своей оплошности, а при исполнении поручения, возложенного на него государством."
113. Услыхав это, Маврский царь долго колебался, но притворно ли или только выжидая времени, трудно решить. Вообще он очень скоро менял свои намерения, переходя вдруг от одного к другому, совершенно противоположному. Назначив время и место для совещания о мире, Бокх призывал к себе то Суллу, то посла Югурты, ласкал того и другого, и обоим обещал одно и тоже. Обе стороны были довольны и уверены в успехе своих намерений. В ночь, предшествовавшую дню, назначенному для переговоров, Бокх призвал на совет своих приближенных, но вдруг, как бы изменив свои намерения, отослал их, и остался один в глубоком размышлении; в чертах лица его, в порывистых движениях тела, отражалось беспокойство, волновавшее его душу. Наконец он посылает за Суллою и, по его совету, устраивает засаду с целью - захватить Югурту. При наступлении дня, когда пришло известие, что Югурта уже недалеко, то царь Бокх, в сопровождении немногих приближенных и квестора Римского, пошел к нему навстречу, как бы желая почтить его, и дожидался на холме, откуда видно было все находившимся в засаде. Туда же прибыл и Нумидский царь в сопровождении множества родных и близких, без оружия, как было условлено. Вдруг, по данному знаку, со всех сторон явились воины, бывшие в засаде. Провожавшие Югурту большая часть пали от меча; он связан и отдан Сулле, который поспешил его отвести к Марию.
114. В это время К. Цепион и М. Манлий потерпели поражение от Галлов, и Италия вся трепетала в страхе. С тех пор и поныне Римляне убеждены, что все преклоняется перед их храбростью; когда же война с Галлами, то дело идет не о славе уже, а о спасении отечества. Когда пришло известие, что война в Нумидии окончилась, и пленный Югурта в оковах уже на дороге в Рим, то Марий заочно еще избран консулом, и провинциею ему назначена Галлия. По прибытии своем Марий в январские календы имел торжественный въезд в Рим. Велика была слава его; вся надежда отечества тогда почивала на нем.
(до нас недошедшего).
Умеренность и добросовестность ваша, Квириты, качества, прославлявшие вас между всеми народами, внушают мне страх за вас, когда я говорю о тиранстве Л. Суллы. Судя сами по себе, не предполагая других способными к злодействам, о которых самая мысль далека от вас, вы незаметно попадете в расставленные для вас сети. Особенно когда дело идет о человеке, основавшем все свои надежды на злодействе и коварстве; все его ручательство и безопасность заключается в том: быть хуже и ненавистнее, чем вы можете предполагать, и от вас порабощенных отнять всякое помышление о свободе, преисполнив меру ваших зол. Если же вы и провидете что, то вы удовольствуетесь отклонить от себя опасность, а не отмстить виновнику её. Товарищи и сотрудники этого человека, нося славные имена, происходя от предков, совершивших славные подвиги, к непонятому моему удивлению, не стыдятся ценою собственного рабства покупать себе у него право порабощать вас. Таким образом это двойное унижение они предпочитают тому, чтобы пользоваться свободою и честно проводить жизнь под сенью законов. Славные потомки Брутов, Эмилиев и Лутациев, вы родились на ниспровержение того, что ваши предки заслужили доблестно. От Пирра, Аннибала, Филиппа и Антиоха отстаивали мы не иное что, как свободу нашу, право собственности каждого и право повиноваться одним законам, а не личности человека. Неистовый этот Ромул попрал все это и господствует над нами, как бы по праву завоевания. Не удовольствовался он гибелью войска, консула, многих именитых граждан, павших жертвою изменчивости военного счастия; но успехи не сделали его добрее и снисходительнее, а как будто еще более ого ожесточили. Он первый на памяти людей придумывал наказывать людей, которые еще не родились; еще не воспользовались благами жизни, они были уже жертвою осуждения. Таким образом он находит для себя защиту в самой громадности своих преступлений; ужасом он вас держит в рабстве, и вы опасаетесь защищать свою свободу, чтобы не впасть в злейшее рабство.
Нужно действовать, Квириты, и предупредить его, если вы не желаете упрочить ему торжество на развалинах похищенной у вас свободы. Не нужно откладывать вдаль, и обеты тут будут бесполезны. Не надеетесь ли вы может быть, что ему надоест тиранство или ему стыдно будет его, и что он, добровольно, к собственной гибели, откажется от власти, доставшейся ему ценою стольких злодейств. Но теперь для него дело уже идет не о славе, а о безопасности; теперь для него хороши и честны все средства, лишь бы удержать власть в руках. Итак покой и безопасность, соединенные с свободою - самый завидный удел для мирного и честного гражданина, часто им предпочитаемый деятельности, но сопряженной с заботами и трудами-уже для нас невозможны. Нам остается или раболепствовать или предписывать законы; надобно, Квириты, или самим жить в постоянном страхе или внушать его другим.
Чего нам еще ждать? Какие законы человеческие не попраны и божественные не осквернены? Народ Римский, еще недавно повелитель всех народов земли, ныне попран, унижен, презрен, обнажен от покрова законов, чести, славы, власти, возможности полезной деятельности, не имеет избытка и в той самой пище, которая дается невольникам. Многие союзники и большая часть Латинцев, полученное от вас за многие и полезные услуги, право гражданства утратили по произволу одного человека. Родовая поземельная собственность невинного простого народа досталась в награду за преступления немногим спутникам его. Законы, судебная власть, общественная казна, провинция, цари - все принадлежит одному; наконец он же присвоил себе над согражданами право жизни и смерти; при нем видели вы человеческие жертвы и гроба, орошенные кровью граждан. При таких обстоятельствах, что же остается нам, как взявшись за оружие иди отмстить или честно умереть? А умереть - подо всем, как бы ни защищена была жизнь наша; терпеливо же дожидаться горькой участи, ничего не предпринимая, свойственно разве слабому характеру женщины.
Но Сулла говорит, что я бунтовщик за то, что преследую грабивших отечество во время смут и что ищу войны я, домогающийся только возможности оставаться покойным под защитою законов. Точно как будто спасение и безопасность вас и отечества зависели оттого, чтобы Веттий Пицентянин или писец Корнелий разделили себе чужую собственность, честными трудами нажитую; для той же цели вам нужно подтвердить приговор гибели многих граждан, вина которых заключалась в одном богатстве. Для того погибли в мучениях многие именитые люди, другие бежали, город осиротел; имения и пожитки несчастных его жителей, как бы военная добыча, захваченная у Кимвров, проданы с аукциона или розданы в подарки. Но, мне скажут, ты сам покупал имения опальных граждан; не верх ли злодейств этого человека, что никому не дозволено было безнаказанно оставаться честным. Теперь, я то, что купил по чувству робости, и за что платил наличные деньги, возвращаю прежним законным владельцам и не допущу на себя подозрения, что я обогатился во время бедствия соотечественников. Положим конец господству безумия с одной, и излишнего терпения с другой стороны, Римские войска сражались одно с другим и обращали на своих оружие, назначенное для чужих. Положим конец таким позорным и преступным действиям; Сулла же на этот предмет иного мнения; он не только не жалеет о случившемся, а относит его к своей чести; даже если бы это возможно было, готов снова начать все, что было. Дело впрочем уже не в том, что он за человек, какого вы о нем мнения, но осталось ли у вас довольно присутствия духа для собственной обороны? Вот в этом я сомневаюсь. Берегитесь, как бы выжидая друг от друга первого примера, вы не были предупреждены не открытыми силами его, незначительными и пустыми; но вашею же беспечностью докажете вы, что он столько же может надеяться на счастие, сколько и на собственную смелость.
Рассмотрите, кто за одно с ним, кроме немногих приближенных, опозоривших себя злодействами наравне с ним? А торжество всех кончилось для каждого весьма не одинаково. Не воины ли Суллы за него? Они, которые проливали кровь для приобретения богатств Тарруле и Сцирру, самым позорным рабам? Или не те ли партии Суллы, которым предпочтен в гражданских должностях Фузидий, гнусный и подлый человек, недостойный названия мужчины; ему достаточно получить место, чтобы его опозорить. Итак, с надеждою смотрю я на победоносное войско, которое столькими трудами и ранами не заслужило себе ничего, кроме - тиранна. Может быть воины взялись за оружие для ниспровержения власти трибунов, с таким трудом основанной вашими предками для защиты прав их и власти? Ну так они получили прекрасное вознаграждение! Будучи сосланы в леса и в болота, они видят награды немногих, а себе ничего, кроме посрамления и обиды.
Откуда же в нем столько самоуверенности и смелости? Оттого, что счастие служит самим лучшим прикрытием порокам; с изменением же его Сулла столько же будет презираем, сколько прежде внушал страха. Не потому ли надеется на успех, что своему преступлению и отцеубийству придает наименования согласия и мира? Он утверждает, что народ Римский не прежде будет наслаждаться спокойствием, как когда чернь будет лишена поземельной собственности, когда имущество граждан будет достоянием грабежа, а власть, принадлежность народа Римского, достанется ему одному. Если вы хотите испытать, каков мир и спокойствие, обещаемые вам Суллою, то вы этим будете причиною страшных смут в отечестве и гибели его; подтвердите предложенные им законы, примите от него спокойствие вместе с рабством и завещайте потомкам неслыханный пример, как народ Римский собственною кровью стяжал себе рабство. Я, хотя занимаю высшее место в управлении, достаточное для чести имени моего, для достоинства и даже безопасности моей; но не намерен заботиться о себе только, и предпочту борьбу за вольность, сопряженную с опасностью, спокойствию, могущему повлечь за собою рабство. Если вы одобряете слова кои, Квириты, с помощью богов последуйте за консулом вашим М. Эмилием; он будет вашим вождем в начинающейся борьбе за вольность и за ваши права.
Почтенные Сенаторы, мое самое задушевное желание, чтобы отечество было спокойно или, в случае опасности, находило скорую защиту в лучших гражданах, чтобы смуты и злые начинания падали на голову виновников. Вижу совсем другое, волнения и беспорядки повсюду, и те же люди их производят, на чьей бы обязанности лежало предупреждать их. Короче, благонамеренным и честным людям приходится исполнять волю людей дурных и зловредных. Вы конечно не желали бы войны; теперь же боритесь за оружие, потому что так угодно Лепиду; впрочем, не вздумается ли кому нибудь из вас до того крепко держаться мира, что он станет терпеливо сносить его неприязненные действия? Боги благие, не оставьте хоть вы своим покровительством этот город, совершенно отложивший о себе всякую заботу! М. Эмилий, самый последний из людей преступных, о котором трудно решить чего в нем более, злобы или неспособности ни к чему, командует войском для уничтожения вашей вольности, и из презренного сделался страшным. Вы же медлите, колеблетесь, ни на что не хотите решиться, ищете мира на словах и в предсказаниях жрецов, а защищать его не хотите; вы не хотите знать, что слабость определений ваших унижает достоинство ваше и ободряет вашего противника. Основательно ли я говорю - рассудите сами. Не приобрел ли он грабительством консульство? А за бунт наградили вы его провинциею и войском. Получив такую награду за свои преступления, что ему теперь остается получить в случае, если бы он действовал хорошо и честно?
Не полагаете ли вы, что те, которые решились истощить до последнего все средства примирения, отправляя посла за послом, предлагая всевозможные пути к соглашению, заслужили по крайней мере благорасположение Лепида? Ничуть, он их считает презренными, недостойными руководствовать общественными делами, и готовою своею добычею; робостью нельзя снискать честного мира, потерявши его раз. Что касается до меня, то я с самого начала, видя волнение в Этрурии, созвание людей опальных, покушение подкупить граждан, говорил, что время действовать скоро и решительно, и был в числе немногих принявших совет Катулла. Те же, которые восхваляли какие-то благодеяние рода Эмилиев и приписывали величие народа Римского его великодушию, склонности всегда прощать, утверждали, что Лепид ничего противозаконного не делает, когда он своевольно взялся за оружие для уничтожения вольности; они таким образом причинили вред отечеству, стараясь приобресть выгоды и покровительство. Лепид тогда был не более, как разбойник с шайкою головорезов и прислужников, из коих ни один не пожертвует жизнью из за поденной платы. Теперь же он в должности консула, с властью ему присвоенною, не купленною, но добровольно вами данною; под его начальством есть легаты, по закону обязанные исполнять его приказания. У него сборное место самых испорченных людей всех сословий, подстрекаемых нуждою и страстями, волнуемых сознанием совершенных ими преступлений; для этих людей в смутах раздолье, в мирное время - беда; они стараются, чтобы волнение рождало волнение, война войну. Принадлежа прежде к шайке Сатурнина, потом Сульпиция, потом Мария а Дамазиппа, теперь они нашли себе достойного главу в Лепиде. Этрурия и окрестные страны готовы взяться за оружие; к тому же склоняют Испанию. Мидридат угрожает войною соседним народам, платимая коими дань только нас и поддерживает. Одним словом государству угрожала бы страшная опасность, будь только во главе волнения человек способный.
Молю и заклинаю вас, достопочтенные отцы, обратите внимание на нынешние обстоятельства, не допустите своеволию и склонности к злодейству заразить еще невинных. Если за дурные действия вместо наказания последует награда, то не легко удержаться на стезе добра, не видя воздаяния. Не ждете ли вы, что, снова подвинувшись с войском к городу, Лепид опустошит его огнем и мечем? От теперешних его действий этого не трудно ожидать, даже скорее чем можно было предполагать, чтобы вместо мира и доброго между гражданами согласия перешел он к междоусобной войне. А он ее начал в попрание всех законов божественных и человеческих, не за свою или, как он утверждает, приверженцев обиду, но для ниспровержения законов и вольности. Его мучит и волнует честолюбие и страх наказания; не имея твердого характера и правил, он беспрестанно меняет свои предположения; ненавистник мира, для него страшного, он не имеет довольно решительности вести войну; всего страшнее ему потерять возможность своеволия и роскоши, и более всего рассчитывает он на вашу беззаботность. Сам не знаю как назвать то, что управляет вами, робость ли, леность или безрассудство. Каждый из вас видит опасность, приближающуюся как молния, но и каждый желает только одного: его бы она не поразила; отклонить же общую ото всех опасность, о том ни у кого нет заботы. Обратите, прошу вас, внимание, как изменилось положение дел; зло общественное прежде искало тайны, средства же против него приготовлялись явно; таким образом благонамеренные люди легко предупреждали ковы злых. Теперь же враги общественного порядка и согласия действуют открыто, защитники же его скрываются. Те явно берутся за оружие, вы же трепещете в страхе.
Чего же вы еще ждете? Неужели вам стыдно или жаль действовать так, как следует? Может быть вас трогают слова Лепида; но он, говоря, что домогается возвратить каждому свое, захватывает чужое. Он домогается уничтожения законов, силою наложенных - сам, насильственно с оружием в руках, ищет утверждения права гражданства за теми, которые, по его же признанию, никогда его и не теряли; он домогается восстановления трибунской власти для упрочения общего мира и согласия между гражданами, тогда как эта самая власть была искони виновницею всех смут. Бессовестный и злейший человек! Могут ли тебя трогать бедность или бедствия граждан тогда, как у тебя самого нет ничего своего, что бы не было приобретено оружием или обидою? Ты домогаешься вторичного консульства, но сдал ли ты первое? В войне ты ищешь средств к восстановлению доброго согласия, тобою же нарушенного? Изменив нам, ты не можешь быть верен и твоим приверженцам, ты - враг всех благонамеренных людей. Как ты не стыдишься людей и богов не боишься, обманув столько раз и тех и других ложными клятвами и обещаниями? Теперь, будучи таков как ты есть, и оставайся им, умоляю тебя, не клади оружия; иначе твой беспокойный нрав, не позволяя тебе остаться в покое, будет причиною беспрерывных смут и беспокойств для нас. И люди, и законы, и боги, покровители отечества, отказывают тебе в праве гражданства: иди избранным тобою путем, чтобы скорее достигнуть заслуженного тобою возмездия!
Но вы, достопочтенные отцы, доколе с терпением будете смотреть на опасность, угрожающую отечеству, и враждебным явно действиям будете противоставлять одни лишь слова? Против вас набирают воинов, явно и тайно добывают денег, выводят из городов и ставят туда гарнизоны, издают законы произвольные; на все это вы отвечаете только посольствами и декретами. Но, уверяю вас, что чем миролюбивее будете вы, тем вызовите вы более ожесточенную войну; враг ваш понимает, что он только и может рассчитывать на робость вашу, а не на справедливость и чистоту своих намерений. Утверждая, что, в предупреждение смут и междоусобного кровопролития, вооруженному Лепиду не должно противоставлять сопротивления, вы сами себе готовите участь побежденных, тогда как вам бы следовало предписывать законы, а не принимать их. Советовать вам во что бы то ни стало поддержать мир, значит подстрекать его - упорнее вести войну.
Если вы этого хотите, если, забыв преступные действия Цинны, возвращение которого в наш город будет вечным пятном на нашем сословия, вы и теперь готовы предоставить произволу Лепида и себя, и жен, и детей ваших, то к чему могут повести совещания и декреты, к чему прибегать к Катуллу? Тщетны его и немногих других усилия спасти отечество. Делайте, как знаете, заранее заискивайте благосклонность Цетега и других подобных ему предателей, уже готовых возобновить грабежи и поджоги, и поднять оружие на богов, покровителей наших очагов домашних. Если же вам еще дорога вольность и справедливость, то пусть декреты ваши будут вас достойны, и придадут мужества и смелости людям благонамеренным. Есть у вас вновь набранное войско; за вас старые воины поселенцы, за вас вся аристократия, в даровитых вождях вы не имеете нужды; счастие будет поборать достойнейшим; но еще немного бездействия с вашей стороны - и уже этих средств к защите у вас не будет. На основании вышесказанного мнение мое следующее: так как Лепид своевольно собрал войско из людей дурных и государством уже осужденных и с ними идет к столице, вопреки повелений Сената; то предписать Аппию Клавдию интеррексу с проконсулом К. Катулом и всем властям - принять меры к защите города и радеть о том, дабы отечеству не последовало какого либо ущерба.
Если бы я употребил против вас, отечества и богов домашних, те же усилия, перенес те труды и опасности, какими стоило мне в ранней юности истребить злейших врагов отечества и упрочить вашу безопасность, то и тогда, почтенные отцы, не могли бы ничего против меня хуже придумать в моем отсутствии, и ожесточеннее против меня действовать, как вы поступаете и по сих пор. Вы меня, в таких летах, под тяжестью войны весьма трудной, с войском оказавшим одни лишь заслуги отечеству, бросили на жертву, сколько то от вас зависело, самой страшной смерти - мучениям голода. Для того ли народ Римский отправляет на войну сынов своих? Таковы ли им следуют награды за раны и кровь, столько раз пролитую за отечество. Устал я бесполезно посылать письма и послов к вам, истратил я все мое собственное достояние и истощил все средства, какие были в моей власти; а вы в течение трех лет с трудом отпустили нам едва на один год достаточное продовольствие. Ради богов бессмертных, скажите, могу ли я быть неистощимою общественною казною, или может ли войско обойтись без провианту и жалованья! Признаюсь, что за эту войну взялся я с большим усердием, нежели благоразумием. От вас я получил только наименование полководца; в течение сорока дней собрал я войско; неприятелей, уже угрожавших Италии с вершины Альпов, оттеснил в Испанию; проложил через Альпы другой от Аннибалова путь и для нас более удобнейший; возвратил обратно Галлию, Пиренеи, Лалетанию, Индигетов; я выдержал первый натиск победоносного Сертория, с войском, еще неопытным и малочисленным; самую зиму провел я в лагере в виду ожесточенного врага, а не в городах, как бы соответствовало моим видам честолюбия. Но к чему поведет исчисление битв, зимних походов, разрушенных или взятых городов? Не до слов, когда дело достаточно говорит за себя! Взятие неприятельского лагеря у Сукрона, битва у реки Дура, гибель неприятельского вождя К. Геренния, его войска и города Валенции - все это у вас в глазах; в воздаяние за все за это, благородные отцы отечества, заставляете вы терпеть нас голод и всякую нужду. Войско мое и неприятелей находится в одних и тех же условиях; и тому и другому открыта дорога в Италию. Прошу вас и умоляю, обратите внимание на наше положение, и не вынуждайте меня, не спрашиваться совета ни у кого более, как у нужды. Ближнюю Испанию, доставшуюся нам не по праву завоевания, мы не хуже Сертория разорили в конец, за исключением приморских городов, но эти нам же только в тягость, и требуют издержек. Галлия в прошедшем году кормила войско Метелла и платила ему жалованье; но теперь, по случаю неурожая, сама бедствует. Не только все собственное состояние я истратил, но и в долг уже никто мне не верит. Иной надежды нет кроме на вас; если только вы не поможете, то я вам предсказываю, что хотя и против моей воли, а войско мое перейдет в Италию, и перенесет туда войну из Испании со всеми её гибельными последствиями.
Если бы вы, Квириты, не понимали различия, какое существует между правами, завещанными вам от предков и рабством, приготовленным для вас Суллою, то мне можно было бы подробно изложить вам, сколько раз оскорбленный народ с оружием в руках отделялся от Сенаторов, и наконец защитниками прав своих избрал нас, трибунов народных. Теперь, остается только сказать вам о единственном средстве к возвращению вольности. Знаю я очень хорошо, за какое взялся трудное дело - сокрушить владычество аристократии во цвете её могущества, я бессильный, одинокий, только по имени сановник народный. Знаю и то, что шайка единодушная людей злонамеренных сильнее большинства добрых граждан, но действующих порознь. Имею я твердое на вас, Квириты, упование, преодолевающее мою робость, и вместе действую по убеждению честного гражданина: лучше бороться за вольность, хотя и несчастливо, чем изменить ей совершенно. Все же другие сановники, на обязанности которых лежало бы защищать ваши права, предпочли всю свою силу и влияние, обратить против вас из раболепства и своекорыстных видов; они хотят лучше грешить, было бы за что, чем действовать хорошо, но безвозмездно. Итак все уже подчинились власти немногих, которые, под предлогом командования войсками, присвоили себе казну, полки, царства, области, и утвердили власть свою на развалинах прав ваших. Вы же, большинство народа, наравне с домашними животными, ценитесь только по мере приносимой вами пользы, утратив все права предков; осталось одно лишь право голоса, им вы пользовались прежде для выбора старших из вас, теперь же для выбора себе господ. Все теперь обратились туда; если же вы возвратите ваши прежние права, многие перейдут тогда опять на вашу сторону; не всякий в состоянии защищать твердо свой образ мыслей, но более таких, которые последуют за сильнейшим.
Неужели вы сомневаетесь в отсутствии вам сопротивления, если вы будете действовать единодушно, и не замечаете, что вы и теперь даже, не смотря на вашу леность и недеятельность, внушаете страх? Да и сам К. Котта, консул, принадлежавший к нейтральной партии, разве по другому побуждению, кроме страха, возвратил трибунам народным некоторые права. Хотя же Л. Сициний, который первый дерзнул говорить о восстановлении власти трибунов, пока вы только еще роптали, погиб жертвою вражеских козней; однако чувство страха, как бы вы не отмстили за обиду, у них было сильнее, чем у вас сознание нанесенного вам оскорбления. Не могу достаточно подивиться вам, Квириты; кажется, все ваши надежды на избавление рассеялись. По смерти Суллы, виновника вашего постыдного рабства, вы ждали конца ваших бедствий; явился вам еще злейший тиран - Катулл. В консульство Брута и Эмилия Мамерка возникли смуты, в которых К. Курион в жертву своему честолюбию принес невинного трибуна. Вы сами были свидетелями, с каким ожесточением Лукулл в прошлом году напал на Л. Квинктия; теперь и я встречаю туже ненависть. Не страшна была бы она, если бы они согласились прежде положить конец своему господству, чем вы своему порабощению. Все эти междоусобные войны, под какими предлогами они ни велись, в сущности имели одну цель: кому достанется господство над вами. Все прочие последствия ненависти, своеволия и алчности были временны; остался один предмет раздора, оспариваемый с обеих сторон, и на будущее у нас отнятый - это власть трибунов, в которой предки ваши думали найти лучшую опору для вольности. Прошу вас и умоляю, обратите внимание на теперешнее ваше положение и, по любви к бездействию, не ослепляйтесь до того, чтобы называть спокойствием порабощение. Да и тем вам не дадут спокойно наслаждаться, если суждено порочному восторжествовать над истинным и честным; для того вам нужно было всегда оставаться в покое. Теперь же поймите, что или вы должны быть победителями, или ваше положение будет еще тягостнее, так как всякое притеснение без противодействия страха бывает сильнее.
Но что же надобно делать - спросите вы? Прежде всего оставьте вашу манеру - быть деятельными на языке и ленивыми на деле, и заботиться о вольности только на вече. Потом вспомните - мне ли вас возбуждать к доблести быть достойными предков, стяжавших право трибунской власти, равной власти патрициев, но не зависящей от их голосов. Вспомните, что сила вся в вас, Квириты, что не вам принимать приказания других, а надлежит самим избирать по вашему произволу, что вам следует делать, и чего нет. Не ждете ли вы внушения свыше от Юпитера или какого иного бога? Ни власть консульская, ни декреты Сената, о которых столько толкуют вам, Квириты, не имеют силы без вашего утверждения; вы сами скрепляете и подтверждаете меры порабощения, против вас употребляемые. Я советую вам не мстить за ваши обиды, но напротив оставаться в покое, столь для вас желанном; не ищу я смут, как утверждают враги наши, напротив, хочу я им положить конец, требуя для вас того, что нам следует по древнему праву. Если же в том упорно вам откажут, то не к оружию призываю я вас, и не к удалению отсюда, но советую вам не быть отныне щедрыми на кровь вашу. Пусть они как хотят исправляют свои должности; им власть военная, им триумфы; пусть с предками своими побеждают и преследуют они Мидридата, Сертория и остатки изгнанников. Воздержитесь от трудов и опасностей, плодами которых вам не дают пользоваться. Не думаете ли вы в неожиданном законе о раздаче хлеба видеть достаточное за ваши труды вознаграждение? Но вольность вашу оцепили они пятью мерами, а такого содержания не лишены и тюремные узники. Точно также как для последних дают пропитания на столько, чтобы только они не умерли; силы же их ослабевают. Так и незначительная эта помощь не избавляет вас от забот о насущном хлебе, и если ленивейшие из вас рассчитывали на нее, то пусть они разочаруются. Да и как бы она ни была щедра, подло было бы радоваться ей, как плате за ваше рабство и благодарить за оскорбительное подаяние из того же, что и так вам следует по закону. Иных средств действовать на массу народа они не имеют, и даже если бы хотели, то не найдут. Берегитесь их единственного оружия - хитрости. Они вместе стараются вас успокоить, и откладывают все до возвращения Кн. Помпея. Его - пока он был здесь - они боялись, а теперь, когда страх миновался, они не щадят его. Но не стыдно ли им, поборникам вольности, как они сами себя называют, дожидаться одного человека, чтобы или возвратить незаконно отнятое, или решительно отстаивать свои законные права. Я же убежден, что Помпей, юный герой, покрытый славою, предпочтет с вашего согласия играть первую роль в государстве, чем делить власть с теми честолюбцами, и что он будет восстановителем трибунской власти. В старое время, Квириты, отдельные граждане искали опоры во всех, а не все надеялись спасения от одного; и не было во власти кого либо такого произвола распоряжаться правами граждан, давать их или отнимать. Впрочем довольно уже сказано. Вы и сами видите положение дел, но вы ослеплены леностью; на вас не действуют ни слова ни порицание; вы все променяли на теперешнее право - ничего не делать; вы надеетесь наслаждаться совершенною вольностью, будучи по милости снисходительных ваших господ избавлены от телесного наказания и имея право переменять место жительства. Впрочем сограждане ваши, живущие в полях, не имеют и этого; они падают жертвами несогласий аристократов и по провинциям раздаются в подарки должностным лицам. Таким образом борьба оканчивается в пользу немногих; народ во всяком случае считается добычею военною, и со всяким днем положение его будет хуже, если аристократы будут отстаивать свое право - повелевать - с большим тщанием, чем вы домогаться возвращения вольности.
Каждый Государь, приглашаемый к союзу для ведения войны, находясь в цветущих обстоятельствах, должен обращать внимание на то, можно ли ему оставаться честным образом в мире и потом - то, чего у него просят, представляет ли надлежащее ручательство чести, безопасности и славы, или нет. Если бы тебе можно было поддержать постоянный мир, если бы тебе не представлялся случай к победе над злейшим врагом - Римлянами, и стяжать тем неувядаемую славу, то я не решился бы искать твоего союза и вотще питал бы я себя надеждою испортить твои счастливые дела примесью моих несчастных. Те самые обстоятельства, которые, может быть, заставят тебя колебаться, как-то: досада твоя на Тиграна за последнюю войну и дурное положение дел моих, должны скорее, если ты будешь смотреть с истинной точки зрения, заставить тебя соединиться со мною. Тигран с покорностью примет твой союз, на каких тебе угодно будет условиях; меня же счастие, дав жестокие уроки, научило драгоценной опытности, и советы мои могут быть тебе крайне полезны. При твоем благоприятном положении, тебе не неприятно будет. что я помогу тебе устроить твои дела; собственная моя слабость должна отклонить всякое подозрение. У Римлян к войне со всеми народами и царями искони один постоянный повод, это - неутомимая жажда владычества и сокровищ. Ею побуждаемые, они сначала объявили войну Филиппу, царю Македонскому; а пока они заняты были тяжкою войною с Карфагенянами, они притворялись его друзьями. Когда Антиох хотел Филиппу подать руку помощи, они коварно, уступкою Малой Азии, отвратили его от этого намерения. Потом когда Филипп был побежден, и у Антиоха они отняли всю Малую Азию по сю сторону Тавра и десять тысяч талантов. За тем Персея, Филиппова сына, после многих с переменным счастием битв, приведши к союзу в виду Самофракских богов, эти коварные и вероломные изобретатели клятвопреступления лишили жизни бессонницею, так как по договору они оставили ему жизнь. Евмена, на дружбу которого они указывают с такою кичливостью, они сначала предали Антиоху в залог мира. Далее они Аттала, захватившего царство, ему непринадлежавшее, своими наветами и денежными поборами принудили из царя обратиться в низкие рабы. Сочинив фальшивое и нечестивое завещание, они сына Атталова, Аристоника, за то, что он искал отеческого престола, объявили врагом, и украсили им триумфальное шествие. Азия находится как бы в осадном от Римлян положении; вот недавно они захватили по смерти Никомеда всю Вифинию, тогда как рождение сына от Низы, которую сами они признавали царицею, не подвержено сомнению. Но чего же лучше тебе моего примера? Обширными царствами и землями отделен я от их владений, но, зная по молве, что я богат и не способен быть рабом, они вооружили Никомеда против меня. Мне были известны их злые замыслы и я предсказывал то, что случилось, Кретянам и царю Птоломею, в то время еще пользовавшимся независимостью. Мстя за свою обиду изгнал я Никомеда из Вифинии, занял Малую Азию, отнятую Римлянами у Антиоха, и снял с Греции тяжкое иго рабства. Мои успехи остановлены были изменою, гнуснейшего из рабов, Архелая: он предал мое войско. Те же, которые, по бездействию или завидуя моим успехам, отказались мне помочь и тем обеспечить мне победу, теперь несут за это тяжкое возмездие. Птоломей. дорогою ценою откупается от войны, которой все таки не избежит. Кретяне, уже раз побежденные, увидят, что война окончится не иначе, как их гибелью. Я понимал, что мир мне дан по случаю внутренних смут и что он не прочен и. несмотря на отказ Тиграна, в котором он теперь горько раскаивается, на отдаленность твою, на порабощение всех моих соседей, я снова взялся за оружие: на сухом пути у Халкедона разбил я Римского полководца Марку Котта; на море лишил его превосходного флота. С многочисленным войском осадил я Кизик, но безуспешно по недостатку провианта, так как никто из соседей не подал мне руку помощи; сверх того зима препятствовала подвозу с моря. Итак не сила неприятельская принудила меня возвратиться в мои родовые владения. Тут у Пария и Гераклеи бури истребили большую часть флота и лучшее мое войско. Снова собрал я войско у Кабиры, и с переменным счастием боролся с Лукуллом, пока нас обоих не застигла нужда в съестных припасах. У Лукулла впрочем под рукою было царство Ариобарзана, не опустошенное войною; я же, по случаю опустошения окрестностей, вынужден был удалиться в Армению. Римляне пошли за мною, не меня преследуя, но по своему побуждению, покорять все своему владычеству. Неблагоразумие Тиграна, избравшего тесную местность, где наши многочисленные силы не могли развернуться, было причиною нашего поражения. Теперь ты и рассуди, достаточно ли ты силен, чтобы сопротивляться им или, не думаешь ли ты, что на тебе и окончатся их честолюбивые замыслы. Знаю, что ты богат людьми, оружием и деньгами; тем интереснее для нас союз с тобою, а для них все это только приманка добычи. Впрочем тебе предстоит возможность, так как царство Тиграна еще не завоевано ими, далеко от твоих пределов без большего труда, нашими руками, вести войну, для которой несчастие дало нам опытность. Во всяком случае помни, что и наша победа и наше поражение равно не оставят тебя в покое. Или не ведаешь, что Римляне, когда Океан на Западе положил предел их завоеваниям, обратили потому самому оружие сбое на Восток? С начала своего существования, они всем одолжены грабительству, и землею - и женами и владениями. Шайка пришлецов с разных сторон, они - язва для вселенной: для них нет закона ни божеского, ни человеческого; друзей, союзников, и ближних и дальних, и богатых и бедных, они равно их не щадят для своей выгоды; народу, а особенно царству, не быть их рабом, значит быть врагом. Немногие ищут свободы; большая же часть только - справедливых повелителей; мы же для них подозрительные соперники, а со временем страшные мстители. Тебе, обладателю Селевкии, величайшего из городов, и царства Персидского, знаменитого богатствами, чего ждать от Римлян кроме, в настоящее время, коварных обещаний, а в последствии явной вражды? Римляне готовы всегда к войне, а особенно там, где ждет их богатая добыча. Они возвеличились смелостью, коварством, нападая на народы порознь, и, победя один, переходят к другому. Действуя таким образом, они или все истребят или сами погибнут. Последнее возможно и в настоящее время, если ты из Мезопотамии, а мы из Армении, обойдем кругом их войско, которому не откуда ждать ни провианту, ни пособия, и целость которого поныне не знаю чему приписать, счастию ли их, или нашим ошибкам. Тебя покроет великая слава, что ты, подав руку помощи великим царям, истребил грабителей, врагов для всех народов. Прошу тебя и убеждаю поступить таким образом; не предпочти - отстрочить твою гибель нашею - тому, чтобы разделить с нами победу.
Квириты, много в течение жизни моей видел я опасностей дома, много несчастий на войне. Я побеждал их отчасти терпением, отчасти помощью богов и доблестью моею. В таком положении никогда не оставляло меня благоразумие, и не уклонялся я от трудов. Благоприятные или несчастные обстоятельства делали меня богаче или беднее, но не изменяли меня. В теперешнем же несчастном положении все меня оставило вместе с счастием; притом старость, уже сама по себе бремя, делает вовсе тягостнее мое положение. Теперь мне несчастному, в столь уже преклонных летах, нет даже надежды умереть честною смертью. Если я, как вам кажется, враг отечества, если я. два раза от него получив существование, изменил домашним богам, отечеству и обязанностям моего высокого звания, то есть ли для меня и в жизни мучения, соразмерные моим злодействам и по смерти наказания? Разнообразные пытки, придуманные для грешников в аду, все они малы в сравнении с моею преступностью. Но с ранней юности жизнь моя, и частная и общественная, текла на глазах ваших. Мой дар слова, советы мои, деньги были всегда к услуге нуждавшихся в них; не употреблял я ни красноречия, ни ума для недобрых и коварных целей. Стараясь заслужить благосклонность всех и каждого, и претерпел сильные гонения за отечество. Сделавшись их жертвою, я вынужден был прибегать к помощи других и ждал еще больших несчастий, но вы, Квириты, возвратили мне отечество, домашних богов, и возвели в занимаемый мною высокий сан. За такие ваши в отношении ко мне благодеяния, я и тогда не воздал бы вам вполне, если бы за каждого из вас принес в жертву жизнь мою. Жизнь и смерть даются нам природою. Быть же честным гражданином, пользоваться доброю славою и состоянием, это - дар взаимный.
Вы, Квириты, избрали нас консулами при самых затруднительных обстоятельствах отечества нашего и внутри и вне. Полководцы наши в Испании требуют воинов, оружия, денег на жалованье и провианту, и требуют, всего этого основательно. По случаю измены союзников наших и удаления Сертория в горы, они находятся в таком положении, что не могут ни вести войны, ни заготовить нужных для неё вещей. В Азии и в Киликии должны мы прокормить войска наши, противопоставленные значительным силам Мидридата. Македония нам враждебна; тоже должно сказать о прибрежных местах Италии и провинций. Между тем доходы государства убавились, неопределенны вследствие военного времени и едва достаточны для покрытия части военных издержек. Оттого-то и флот, употребляемый нами для перевозки провианту и военных снарядов, менее прежнего. Если все это вы приписываете нашей деятельности или злоумышлению, то действуйте, как вам внушает гнев, казните нас. Если же это общее, посланное судьбою, несчастие ваше и наше, то для чего прибегаете вы к мерам, недостойным чести вашей и славы предков ваших. Я с своей стороны, уже и по летам моим близкий к смерти, не отказываюсь принять ее, если только она будет сколько нибудь вам полезна; честнее конца для моей невинной жизни не может быть, как умереть за спасение ваше. Вот я, консул ваш, К. Котта перед вами! По обычаю предков, как они поступали в тягостную и опасную минуту битвы, приношу себя на добровольную жертву за отечество. Вы же рассудите, кому вы потом вверите о нем попечение; ни один благонамеренный гражданин не возьмет на себя должности консульской с тем, чтобы или отвечать за все капризы судьбы, за перемены моря и военного счастия, иди умереть позорною смертью. Только вы не забывайте, что погиб я не за свою вину и не жертвою страстей своих, но добровольно принес жизнь мою на жертву в воздаяние вам за ваши великие благодеяния. Заклинаю вас, Квириты, славою вашею и предков ваших, будьте терпеливы в несчастий, и пекитесь об отечестве. Власть верховная сопряжена с бесчисленными заботами, с тяжкими трудами; тщетно бы вы стали отклонять их от себя и искать наслаждений мира, когда повсюду грозит война, и все области и царства, суши и моря, терпят её тягости, и изнемогли от них.
Письмо Первое.
1. Знаю, как затруднительно и тяжело подавать советы царям, властителям и вообще тем из смертных, которые судьбою вознесены на верх величия земного. У таких людей нет недостатка в советниках, а будущее предвидеть так трудно для самого разумного и дальновидного человека! Притом часто случается, что советы на зло имеют более счастливые последствия, чем советы на добро: счастие по прихоти своей обманывает наши соображения. Я с ранней молодости посвятил себя служению общего блага, и изучение интересов отечества стоило мне многих и великих трудов. Так я поступал не с целью достижения должностей, нередко достающихся в награду происков и интриг, но стараясь изучить внутренний и внешний быт отечества, его силы и средства на войне и в мире. После многих размышлений, я решился принести в жертву твоему величию, и славу свою, и скромность, и ничего не жалеть, лишь бы содействовать твоей славе. Не опрометчиво я на это решился, и не из раболепства твоему счастию, но потому, что ты, между прочими прекрасными качествами души, имеешь одно, само заслуживающее удивление - ты никогда в несчастий не теряешь духа и в счастии не заносишься. Боги бессмертные мне свидетели, что я не льщу тебе, говоря, что скорее люди устанут приносить тебе должную дань хвалы и удивления твоим великим качествам духа, чем ты устанешь совершать дела, достойные славы!
2. Притом я уверен, что нет ничего столь высокого, чтобы само собою не было тебе доступно по некотором размышлении, и если я решился писать тебе об управлении общественными делами, то не потому, чтобы я считал себя умнее и рассудительнее тебя, а потому, что тебе, занятому военными делами, победами, властью, нет досуга заняться самому внутренними делами, и советы тебе относительно их не могут быть излишними. Если бы твои намерения ограничивались только отражением неприятельских козней и удержанием во что бы ни стало, против покушений злонамеренного консула, высокого звания, которого тебя удостоил народ Римский; то они не соответствовали бы величию твоего духа. Но в тебе все еще тот дух, который сначала расстроил и унизил аристократическую партию, народ Римский вывел из тяжкого рабства в пользование совершенною свободою; во время преторства, не прибегая к оружию, рассеял вооруженных врагов отечества; на войне и в мире совершил столько достославных подвигов, что самые враги твои имеют укорить в тебе только одно твое непомерное величие. Выслушай благосклонно мои замечания о важнейших вопросах государственного управления, и ты поймешь, сколько в них правды, или что есть только приблизительного к истине.
3. Так как Кн. Помпей, или по заблуждению ума, или потому что все ему казалось хорошо, что могло тебе повредить, дошел до того, что врагам отечества дал в руки оружие на него; то тебе надобно тем же упрочить государство, чем тот его поколебал. Верховную власть, распоряжение государственным приходом и расходом, власть судебную он сделал исключительным правом немногих сенаторов; народ же Римский, прежде главу всего управления, обратил в рабство, даже отпав равенство законов для всех сословий. Хотя должности судебные и остались, как бы по старому, принадлежностью трех сословий; но те же немногие ими управляют, дают их и отнимают по своему произволу, отстраняют людей благонамеренных, все почести приготовляют своим; все средства к достижению, как бы они ни были низки и дурны, для них хороши. Они расхищают и грабят все, что у них под рукою, и в нашем столичном городе, как бы в взятом ими приступом, они не признают иного закона, кроме права сильнейшего. И не так было бы прискорбно, если бы победою, которою они пользуются для угнетения сограждан, обязаны они были своей доблести; но эти люди самые недостойные; весь ум их и доблесть на языке только; дерзко и во зло употребляют они власть, доставшуюся им случайно, и по недеятельности и лености других. Вспомни, какие смуты и междоусобные волнения искоренили столько знаменитых семейств, и кто когда либо так неумеренно и насильственно пользовался торжеством!
4. Л. Сулла, которому победа дала право пользоваться законами войны, хотя и знал, что казнью врагов упрочит свое торжество, однако, ограничившись казнью немногих, предпочел действовать на сограждан лучше благодеяниями, нежели страхом. Теперь же в господство Катона, Л. Домиция и других той же партии, сорок сенаторов и много молодых людей, подававших о себе хорошие надежды, были принесены как бы на жертву. Но и пролитием крови стольких несчастных граждан эти нечестивые люди не могли насытиться; жестокий дух их не мог тронуться, видя сиротство детей, престарелых граждан лишенных опоры, слыша вопли и плачь не только слабых женщин, но и мужей. Напротив со дня на день ожесточаясь в своих злых намерениях, они посягают то на честь граждан, то на их политические права. О тебе достаточно сказать, что эти негодяи готовы пожертвовать жизнью, лишь бы тебя унизить. Им не так дорога власть, столь неожиданно доставшаяся им в удел, сколько прискорбно твое величие; и они скорее готовы, лишь бы тебя погубить, подвергнуть опасности государство, чем допустить тебя - власть народа Римского возвеличить еще более. А потому тебе должно внимательно рассудить, как упрочить и утвердить твое владычество. Не усомнюсь я высказать мои мнения об этом, а ты сам рассуди, что в них найдешь полезного и удобоисполнимого.
5. В нашем государстве исстари существовали два сословия: патриции и народ. Прежде первые пользовались весом, которым одолжены были уважению к ним; но вся сила государства заключалась в народе. Неопределенность взаимных отношений условила борьбу сословий, которая вела мало помалу к ограничению власти аристократии и к раз-ширению прав народа. Каждый гражданин пользовался вольностью; никто не домогался власть свою ставить выше закона; не богатствами и надменностью граждане состязались друг с другом, но один другого старались превзойти на стезе славы и добра. Самый последний из граждан не зависел от других, и мог быть и на войне и в мире полезен себе и отечеству. Когда мало помалу граждане теряли свои поземельные участки, когда леность и нужда заставила их искать переменных жилищ, то они стали завидовать чужому достатку, и торговать вольностью и выгодами государства в пользу своих частных. Таким образом тот народ Римский, который был повелителем и у себя дома и надо всеми народами, мало помалу расстроился и обессилел; не дорожа правами своими общественной власти, каждый предпочел купить себе ценою их домашнее рабство. Таким образом большинство народа, мало помалу заразившись дурными свойствами, избрав себе весьма разнообразные промыслы для жизни, утратило среди стремления к частным интересам идею общего блага, и, по моему мнению, сделалось неспособно иметь участие в управлении делами государства. Есть впрочем великая надежда, что с прибавлением граждан, распространением права гражданства, и все воскреснут к истинному понятию о вольности; в новых гражданах будет стремление сохранить дарованную им вольность, а в старых возникнет рвение приобресть ее снова, свержением с себя оков рабства. А потому я тебе советую завести поселения, смешав в них старинных граждан с новыми; ими ты и облегчишь набор воинов, и граждане, будучи заняты полезным делом, не будут иметь ни охоты, ни досуга к внутренним смутам, вредным для отечества.
6. Знаю очень хорошо, с каким негодованием встретят это предприятие аристократы. Они возопиют, что все, все гибнет, что прежним гражданам угрожает рабство, что вольность в государстве сменится единодержавием, если допустить вдруг в число граждан множество новых по милости одного. Я полагаю, что где идет дело о благе всех, там нечего опасаться неблагосклонности немногих; а если притом выгода общественная есть вместе и частных лиц, то чем скорее достигнуть ее, тем больше чести и пользы. М. Ливий Друз, когда был трибуном, действовал в интересе аристократов и сначала ничего не делал без их совета. Но эти интриганы, во всем подозревая коварство и обман, с неудовольствием видели, что многие вдруг будут обязаны одному великим благодеянием права гражданства и, судя каждый по себе, по своим злым и дурным наклонностям о намерениях М. Ливия Друза, предполагая в нем мысль быть главою государства, всеми силами восстали на него и воспрепятствовали его намерению, которое прежде было их. Тебе же, опираясь на военную силу, можно приступить к этому делу с большею уверенностью, и этим действием ты приобретешь большую опору и приготовишь себе множество друзей.
7. В открытой борьбе одолеть противника - дело весьма простое для человека мужественного. Избегнуть же опасностей, приготовленных коварством и злобою, также затруднительно для благонамеренного человека, как и несвойственно самому их готовить. А потому ты, когда и примешь в государство новых граждан и тем как бы оживишь народ, старайся всеми силами вселить уважение и любовь к доброй нравственности, и поддерживать взаимное согласие между старыми и новыми гражданами. Величайшее же благодеяние сделал бы ты для отечества, для сограждан, для себя и своего семейства, наконец для всего рода человеческого, если бы ты искоренил вовсе, или если это невозможно, то по крайней мере уменьшил бы любовь к деньгам Когда она господствует, невозможно быть порядку ни в частной жизни, ни в общественной, ни на войне, ни в мире. Рано или поздно, а она все таки порабощает рассудок. Много примеров тому, как цари, государства и народы утрачивали в роскоши то величие, которое стяжали в бедности. И это неудивительно: если человек честный видит, что слава и честь отдаются за богатства, а не за добродетель, то сначала он этим огорчается и много об этом размышляет. Потом мало помалу честолюбие восторжествует над любовью к истине и жажда наслаждений над чувством добра; тогда уже корысти и наслаждениям готов человек жертвовать всем. Любовь к добру питается жаждою славы; без последней же стези добра покажется трудною и скучною. Там же. где одно богатство доставляет славу, все делается продажным: честность, доверие, стыд, целомудрие. К добродетели путь один и тяжкий; к богатству же много путей, и оно добывается и честными и бесчестными средствами. Итак прежде всего нужно уничтожить вес, доставляемый богатством; пусть жизнь и честь граждан не зависят от больших или меньших их средств; точно так как претор и консул должны избираться не по состоянию, а по достоинству. О сановниках, избираемых для отправления судебной власти, должен произносить приговор народ; там уже нет вольности, где выбор судебных властей в руках немногих; а где он зависит от одного, там нечего ждать добра. Потому я полагаю, что власть судебная должна быть принадлежностью всех граждан первого класса, но самое число их должно быть увеличено. У Родийцев и в других вольных городах судебные приговоры беспристрастны, так как там и богатый и бедный имеют по жребию одинаковый голос и в самых важных делах. Для выбора же должностных лиц весьма хорош и полезен, по моему мнению, будет закон, изданный К. Гракхом во время его трибунства; по этому закону из первых пяти классов сотни должны быть перемешаны. и потом вызываемы по жребию. Таким образом граждане, будучи все сравнены в нравах, будут стараться превзойти друг друга доблестью, а не богатством.
8. Этими мерами весьма ослабится значение богатства. Все то для нас имеет цену, и к тому мы только стремимся, что может в каком нибудь отношении быть нам полезно; и ко злу стремится человек из каких нибудь выгод; отними их - и никто даром не будет делать зла. Корыстолюбие же - страсть пагубная и гибельная; не щадит она ни городов, ни полей, ни храмов, ни домов, не останавливается ни перед чем божественным. Никакие войска, никакие стены не помешают ей вкрасться; она отнимает у людей самые заветные чувства - любовь к отечеству, любовь семейную, любовь к добродетели и чистоте. Отняв же честь, оказываемую богатству, возвысив добродетель в глазах людей - нанесешь этим жестокий удар корыстолюбию. Все это совершенно справедливо, как бы ни были различны мнения об этом предмете людей злонамеренных и благомыслящих. А тебе предстоит жестокая борьба с аристократиею; если только предостережешься от её козней, прочее все тебе будет легко. Если бы аристократы знали цену добродетели, то они бы не завидовали, а соревновали ей; но предавшись лености, какому-то окаменению чувств, закалясь в своих дурных наклонностях, они мятутся, негодуют, славу и честь человека благонамеренного считают своею личною обидою.
9. Да что много говорить об этих людях, они ведь у нас на глазах! М. Бибул во время консульства своего показал достаточно, к чему он способен; лишенный красноречия, и рассудок имеет он только на злое. Чего же ждать от того, кто в высшем сапе консульства не мог заслужить себе ничего, кроме позора? Не Л. Домицию ли хвалиться своим значением? Но каждый член тела этого человека опозорен служением стыда или преступления: язык его посвящен пустой болтовне, руки омочены кровью сограждан, ноги не ведают иного употребления, кроме постыдного бегства. А те члены тела, которых стыдно назвать, превзошли всякую меру нечестия и срама. Один лишь М. Катон заслуживает уважение по своему гибкому уму, сметливости, соображению и умению говорить. У него все это - плоды Греческого образования; но добродетель, бдительность над собою, трудолюбие - это науки, которые в него не входят. Да и могут ли те, которые не умели сберечь свою вольность и независимость, подать хорошие советы к управлению государством? О прочих аристократах и говорить не стоит; в них столько же ума, сколько жизни в портретах их предков, у которых одно с ними общее - лишь имя. М. Фавоний и Л. Постумий тоже самое, что лишние грузы на больших кораблях; при благоприятном переезде они пригодятся. Если кораблю угрожает опасность, то они первые, для облегчения его, выбрасываются за борт, потому самому что они не дорогого стоят.
10. Сказав, какими средствами, по моему мнению, можно обновить народ и исправить его, скажу теперь, как тебе, по моему мнению, надобно поступить с Сенатом. Когда я пришел в лета сознания, то я не только старался развить тело упражнениями гимнастическими и военными, но и дух занятием литературою; я заботился преимущественно о развитии благороднейшей части моего существования. Тут чтение и собственный опыт научили меня, что царства, вольные города и народы дотоле пользовались властью и могуществом, доколе держались оснований истины и добра. Когда же они стали изменять им из угождения, робости, из любви к наслаждениям, то мало помалу они стали приходить в расстройство, терять свою власть и значение, и наконец впали в порабощение. По моему мнению, чем кто выше и значительнее место занимает в государстве, тем дороже тому должны быть интересы отечества. Для других с целостью его сопряжена одна вольность. Те же, которые доблестью своею снискали славу, честь, богатства, для тех вдвойне чувствительна всякая опасность, угрожающая отечеству; не должны они жалеть ни забот, ни трудов, чтобы отстоять не только вольность, но и достаток, и поддержать свою добрую славу, поспевать везде и всюду; и чем счастие более им благоприятствовало, тем тверже и постояннее должны они быть в несчастий. Если народ должен повиноваться Сенату, как тело душе, то сенаторам надлежит размышлять за народ; этому же последнему не нужно быть слишком предусмотрительным. Предки наши, под гнетом самых тяжких войн, утратив воинов, коней, деньги, не переставали упорно оружием отстаивать свое владычество. Ни недостаток денежных средств, ни сила неприятелей, никакие несчастные обстоятельства не в силах были смирить их непреклонный дух; они усиливались приобретенное ими доблестью отстаивать до последней капли крови. Этого и достигли они не столько удачными битвами, сколько благоразумием в советах. У них одна была цель - благо отечества; о нем одном они и радели все; интриги и партии составлялись только против его врагов; дарования тела и духа каждый употреблял на служение не своим личным целям, а отечеству. В настоящее же время люди знатного происхождения, погрязнув в бездействии и порочных наслаждениях, ненавидя труд и заботы, не имея понятия о войне и походах, в отечестве думая только об интригах - они, тем не менее в своей надменности, думают повелевать всем народом. Таким образом большинство сенаторов, благоразумие которых было опорою отечества в минуты опасности, угнетенные, не знают чему следовать, будучи управляемы прихотями других, определяют то одно, то другое. За зло и за благо для отечества они должны признавать то, что им велит надменность и каприз их повелителей.
11. Если бы сенаторы все пользовались одинаковою независимостью, или если бы подача голосов была тайная, то общественное благо выиграло бы при этом и влияние аристократии нашло бы себе сильное противодействие. Но так как весьма трудно, чтобы все пользовались одиноким значением и весом (так как одни наследовали еще от предков славу, величие, толпу клиентов, другие же - и таких большая часть - недавно заняли места в Сенате), то остается тебе сделать мнения их независимыми от чувства робости; не опасаясь ничего, никто не пожертвует собственным влиянием в пользу сильного противника. Чувство самостоятельности и независимости равно есть у всех граждан и у благонамеренных и у дурных, у деятельных и ленивых. Большая часть изменяют ему от страха, и по нерассудительности добровольно принимают на себя рабство, которое не ушло бы от них и в случае неудачи в борьбе, результат которой мог бы быть еще и сомнительным. Вообще власть и независимость Сената можно поддержать двумя средствами: умножением числа сенаторов и тайною подачею голосов. Последняя будет заключать в себе ручательство свободы и независимости мнений; многочисленность сенаторов также будет служить к их ободрению и вместе к пользе общественной. В настоящее время многие из сенаторов, одни занятые судебными должностями, другие своими частными и друзей своих делами, не принимают участия в совещании об общественных вопросах. Впрочем посторонние занятия тут служат предлогом; в сущности же их пугает господство сильных. Таким образом немногие аристократы с шайкою сенаторов, вовлеченных в их партию, определяют, что хотят, растают по произволу честь и порицание и вообще делают, что им угодно. Когда же число сенаторов прибавится, и подача мнений будет тайная, то эти аристократы утратят свои притязания и вместо того, чтобы с надменностью задавать тон, должны будут сами подчиняться мнению большинства.
12. Ты может быть пожелаешь узнать, Цезарь, из этих писем, как велико по моему мнению должно быть число сенаторов, как распределены между ними разнообразные занятия, и если судебная власть должна быть принадлежностью всех граждан первого класса, то как она будет, разделена, и какое значение должно быть каждого отделения. Изложить все это подробно, я бы мог легко; но в настоящее время я желаю представить на твое одобрение главные мои мнения; вступив же на путь мною указанный, ты легко сам собою откроешь, как тебе нужно действовать. Давая советы, по моему мнению, самые благоразумные, я желаю душевно, чтобы они принесли пользу; мне же будет честь и слава, если тебе удастся счастливо и удачно устроить все. Мое же главное желание, чтобы как можно скорее, какими бы то средствами ни было, подать помощь общественному порядку. Вольность отечества мне дороже славы. Прошу тебя и умоляю, полководец, покрытый славою, победитель племени Галлов, не попусти, чтобы могущество народа Римского, славного и непобедимого, клонилось, как бы от старости, к падению и сокрушилось бы от наших внутренних смут и несогласий. Если только ты допустишь, то ни днем ни ночью думы не будут тебе давать покоя; не находя сна, тревожимый беспокойством, как бы в неистовстве и безумии, ты будешь бегать самого себя. Я убежден, что все наши действия известны божеству, и что ни одно наше дело, и доброе и дурное, не останется без возмездия, и разный удел бывает добрых и злых. Часто воздаяние не тотчас следует за поступком, но как бы то ни было, а предчувствие совести безошибочно дает каждому из нас знать, чего он может надеяться.
13. Если бы отечество и собственные твои предки могли говорить, то они сказали бы тебе следующее:
"Цезарь, мы, не без славы употребив жизнь нашу, дали ее и тебе, в знаменитом городе, для того, чтобы ты был честью и опорою отечества, и грозою для врагов его. То. что нам стоило великих трудов и опасностей, то досталось тебе в удел, при самом рождении, вместе с жизнью: отечество, первое на земле государство, дом и род знаменитейший в неё; притом же честно нажитое богатство и пример добродетелей, одним словом все, что может быть плодом честного мира и счастливой войны. За такие великие благодеяния мы вправе ждать от тебя не порочных действий и не злодеяний, а того, чтобы ты восстановил ниспроверженную вольность, и тем навеки прославил имя свое у всех народов. Теперь, хотя ты и совершил, многие и великие подвиги военные и гражданские, но в славе ты имеешь многих достойных соперников; если же ты восстановишь первое в мире государство, клонящееся к падению, тогда славе и величию твоему на земле не будет конца!"
По истине, если неизлечимость зла и неумолимая судьба сделали падение нашего отечества неизбежным; то с падением его разрушится на земле всякий порядок: убийства, грабежи, господство сильнейшего, всеобщее запустение будут последствием. Если же ты, вняв голосу отечества и предков, пойдешь указанным ими путем, то восстановлением отечества ты приобретешь бессмертную славу и по завидному, не многим сужденному, уделу, смерть твоя будет еще честнее достославной твоей жизни. Пока человек жив, то ему завидуют, и он еще зависит от переменчивости счастия; но смерть заставляет умолкнуть зависть и слава тогда остается чистая; время содействует только к её приращению.
Таким образом я вкратце для тебя изложил полезные по моему мнению и удобоисполнимые предположения. Остается молить богов бессмертных, чтоб они все твои действия направили к общему благу отечества и к твоей славе.
Письмо Второе.
1. Прежде считали за непреложную истину, что слепое счастие раздает власть и царства; так как эти преимущества, как бы по прихоти его, достаются недостойных, и притом они никогда ни для кого не были прочными. Опыт же доказал справедливость слов Аппия в его стихотворении, где он говорит: "что каждый человек творец сам своего счастия." Ты сам служишь лучшим доказательством справедливости этой мысли, ты настолько стал выше всех, что скорее мы устанем прославлять твои деяния, чем ты совершать подвиги, хвалы достойные. Впрочем плоды заслуг наших должны быть сберегаемы не с меньшим тщанием, как и произведения искусства, дабы по небрежению они не подверглись порче и мало помалу не утратили бы свою цену. Никто не уступит добровольно власть свою другому и, как бы кто ни был добр и милостив, но если стоит на верху могущества, то невольно внушает опасение тем самым, что ничто не препятствует ему власть свою употребить во зло. Причиною такой уверенности пример многих сильных людей, которые имеют заблуждение считать власть свою тем прочнее, чем ниже в нравственном отношении стоят их подчиненные. Тебе же, по твоим высоким добродетелям и деятельности, надлежит стараться сделать лучшими тех, на кого простирается твоя власть; чем испорченнее человек, тем менее он способен повиноваться. Для тебя труднее, чем для твоих предшественников, устроить порядок с том, что досталось тебе вследствие победы. Ты войну вел с большею кротостью, чем другие вели себя в мирное время. Но, как бы то ни было, товарищи твоей победы требуют награды; в побежденных же ты видишь своих соотечественников. Вот какое затруднение предстоит тебе решить, и потом утвердить на прочном основании общественный порядок, не оружием и силою и не против явных врагов, но доброю нравственностью и другими мирными средствами. Дело столь важное требует, чтобы каждый по степени своего разумения высказал свое мнение об этом предмете. По моему же мнению все будет зависеть от того, как ты воспользуешься своею победою.
2. Чтоб облегчить тебе сколько нибудь возможность скорее и лучше решить этот вопрос, я изложу все, что о нем думаю. Вел ты войну, полководец, с мужем славным, богатым всякого рода средствами, честолюбивым, более обязанным успехами счастию, чем превосходству ума. За ним последовали те, которые связаны были с ним узами родства, или, по другим каким либо отношениям, были к нему близки. Он не мог допустить и мысли о разделе с кем либо владычества; а если бы хотел, то избавил бы вселенную от кровопролитной войны. Большинство же шло за ним без рассуждения по примеру других, полагая видеть в каждом, кто идет впереди, умнейшего. В тоже время вследствие худой о тебе славы, распространенной твоими завистниками, лагерь твой сделался сборным местом людей, истощивших меру порочных наслаждении: они льстили себя надеждою, что ты принесешь им в жертву общественный порядок. Они бесстыдно грозили мирным гражданам убийством, грабежом и всем, чего жаждал их преступный дух. Большая часть таковых увидели, что ты не допускаешь их дать волю порочным их страстям и не забываешь сограждан и в неприятелях. Немногие остались и именно те, для которых лагерь представлял более безопасности, чем Рим, где им бесчисленные их кредиторы не давали покоя. Трудно поверить, как после такого твоего образа действий много приверженцев стеклось к Помпею, и все время войны лагерь его был неприкосновенным и безопасным убежищем всех неоплатных должников.
3. Теперь тебе, как победителю, надлежит решить вопрос о войне и мире, и рассудить, как кончить первую достойным гражданина образом, и как упрочить мир на прочных и справедливых основаниях. Размысли, какой образ действия в том и другом случае достойнее тебя, от которого зависит все. Что касается до меня, то власть, основанная на жестокости, по моему мнению, сколько же непрочна, сколько и тягостна; естественно, что никто не может впутать многим страх и сам не иметь его от них. Жизнь такого властителя есть постоянная война и тайная и явная; опасность грозит со всех сторон, все служит предметом страха и опасения. Те же, которые пользуются властью милостиво и снисходительно, у тех она спокойна и прочна; и враги уже поступают в отношении к ним ласковее, чем в других случаях сограждане. Иные скажут, что я хочу лишить тебя плодов твоей победы, советуя тебе излишнюю снисходительность в отношении к побежденным. Но я тебе советую не отказать твоим согражданам в том, в чем не отказывали предки наши чуждым народам, естественным врагам нашим, и не следовать примеру народов диких, которые в убийстве ищут возмездия за убийство и кровью платят за кровь.
4. Припомни, сколько проклятий заслужили Кн. Помпей и Сулла после своего торжества? Домиций, Карбон, Брут, и многие другие погибли не с оружием в руках и не по закону войны, но по окончании её умерщвлены злодейским образом. Многие из граждан Римских заперты в публичной вилле и, как скот на стойле, подвергнуты избиению. Увы, как жестоки и невыносимы казались нам ужасы, конец которых положило твое торжество! Тайные убийства граждан, явные злодейства, жены и дети, тщетно искавшие убежища на груди мужей и родителей, разоренные пепелища домов. Те же ужасы советуют возобновить и тебе, как будто ты боролся с Помпеем о праве вредить согражданам, как будто государство не восстановлено тобою, а досталось тебе, как добыча войны! Как будто твое войско, столь заслуженное, по опытности и нравственности превосходное, для того обнажило меч на своих соотечественников, многие из коих связаны с ним кровными узами, чтобы самые презренные люди воспользовались несчастиями других, как средством к удовлетворению самых низких страстей и вместе с тем опозорили твое торжество, плод усилий людей благонамеренных? Я полагаю, что и ты сам мог заметить, каково было поведение этих людей и их нравственность и тогда, когда еще неизвестно было, на чьей стороне будет победа; как самые ужасы войны не могли прекратить пиршества и распутства многих, которых лета не позволили бы таких позорных излишеств и в мирное время, без большего для них посрамления. Впрочем довольно уже сказано о междоусобной войне.
5. Ты сам и все твоя приближенные стараетесь о средствах упрочить в государстве спокойствие. Рассуди ты прежде всего, прошу тебя, о том, в чем именно оно должно заключаться, и истина откроется сама собою твоим глазам. Мое мнение таково: все, что имело начало, будет иметь и конец, и когда, по воле судеб, пробьет последний час Римскому владычеству, граждане вооружатся на граждан и, обессилев в кровопролитной междоусобной войне, будут легкою добычею какого нибудь властителя или народа. Иначе весь мир и все народы в общем союзе не в состоянии будут ниспровергнуть и даже потрясти наше владычество. Итак надобно всеми силами утвердить доброе согласие между гражданами и предупредить возможность смут междоусобных. Для этого необходимо уничтожить, непомерную роскошь и алчность к деньгам. Тщетно старались бы мы о восстановлении древних законов, которые вследствие испорченности нравов сделались теперь предметом посмеяния. Пусть каждый издержки свои соразмеряет с средствами. А то молодые люди привыкли проживать не только свое, но и чужое, считая целью жизни удовлетворение своих страстей, как бы они ни были неумеренны. В этом они ставят свою заслугу и славу, умеренность же и добродетель они презирают. Таким образом пылкий юноша, раз избрав ложный путь, истратив с наслаждениях свое состояние, ищет средств удовлетворить свои прихоти сначала насчет своих знакомых, потом насчет всех граждан; покой для него ненавистен и он готов возмутить все, лишь бы найти пищу страстям. Для того, чтобы каждый довольствовался лишь своим, надобно уничтожить рост; тогда, весьма понятно, каждый будет исправлять свою должность для народа, а не для своего кредитора, и полагать славу в приращении выгод государства, а не в уменьшении их.
6. Знаю, как такие правила покажутся строгими и невыносимыми для тех, которые, искав в победе средств в простору страстей своих, должны ограничить их более прежнего. Но если ты, радея об общественной пользе, не обратишь внимания на их притязания, то ты упрочишь спокойствие и благоденствие для себя, для них самих и для всех граждан. Если же наше юношество не оставит своих вредных привычек и наклонностей, то и слава твоя не будет прочна, и отечества нашего существование не будет долговечно. Благоразумный человек ведет войну, чтоб иметь честный мир, поднимает труды, чтобы после наслаждаться спокойствием. Если же ты не будешь заботиться об упрочении плодов войны, то не все ли равно будет для тебя, быть победителем или побежденным. Ради богов, умоляю тебя, пекись об отечестве и преодолей все затруднения, которые ты привык побеждать; если ты откажешься вылечить общественные раны, то где же нам и в ком искать помощи? Не внимай тем, которые советуют тебе прибегнуть к строгим приговорам и жестоким казням, а постарайся исправить испорченную нравственность нашего юношества и направить его на стезю добра. В том будет заключаться истинное милосердие, чтобы отдалить от соотечественников самые поводы быть дурными и вредными членами общества, чтобы удержать их от дурных поступков и ложных наслаждений, чтобы упрочить спокойствие и согласие между ними. Если же, закрыв глаза на пороки и на зло, станешь льстить страстям, то таким образом приобретешь минутное наслаждение, за которым последует неизлечимое зло.
7. Я в том вижу надежду добра, в чем другие думают видеть препятствие, а именно в обширности твоих обязанностей и в том, что твои разнообразные занятия на суше и на море не дают тебе покоя. Только гениальному уму возможно обнять все это; за великие же заботы последует и великая награда. Итак пекись о том, чтобы народ, уже испорченные денежными и хлебными раздачами, имел постоянные занятия, которые не давали бы ему времени для смут общественных, чтобы юношество посвящало себя честным и дельным трудам, а не роскоши и вредным наслаждениям. Для этого нужно, чтобы деньги - величайшее зло, источник гибели - не были более в чести а славе. Нередко размышлял я о том, как великие люди достигли славы, как возвышались царства и народы с помощью даровитых граждан, и какие причины повлекали за собою гибель сильнейших государств и народов, и нашел, что бескорыстие и презрение богатств влекло к славе и могуществу, а корыстолюбие и алчность были признаками упадка. Да и как иначе человек может достигнуть высшей степени величия и в телесном образе быть подобным божеству, как, презрев наслаждения тела и роскоши, посвятить себя обработке своего ума. Не слушая голоса страстей, не ища ни наслаждений, ни минутного одобрения товарищей, он ищет прочной славы в трудах, терпении, добрых началах и достойных его подвигах.
8. Построить дом или дачу, не щадить ничего для её украшения картинами, статуями и другими произведениями искусства, довести до того, что посетитель на все обратит скорее внимание, чем на хозяина - значит владеть богатством не для чести своей, но самому быть позором для него. И те. которые привыкли по два раза в день обременять желудок пищею, не проводить ни одной ночи без женщины, и таким образом совершенно поработили дух (а он бы должен быть повелителем) телу, тщетно старались бы прибегнуть иногда к помощи рассудка, ослабив и отуманив его небрежением; а потому, в нерассудительности, сами бывают виновниками гибели и своей и всего, что от них зависит. Впрочем зло это искоренится вместе с любовью к деньгам, если только должности общественные, предмет общих стремлений, не будут предметом торговли. Притом тебе должно озаботиться, как обезопасить Италию и области её; средства к этому весьма доступны. Виновники общего беспорядка те, которые, утратив свой домашний очаг, льстятся на чужой и домогаются его сплою и несправедливостью. Нужно тебе уравнять справедливо время службы; теперь иные находятся в ней тридцать лет, а другие вовсе от неё избавлены. Тот самый хлеб, который теперь раздается в награду лености и праздности, пусть обращен будет на заслуженных воинов. окончивших срок служения, находящихся в городах и поселениях. Таким образом я изложил, как можно кратче, мысли. мои о том, что отечеству принесет пользу, а тебе славу. Скажу теперь несколько слов о моем намерении. Многие имеют, или думают иметь, достаточно рассудка, чтобы судить других, и каждый готов скорее осудить слова или действия другого, чем подать совет, как бы следовало поступить. Я же держусь последнего, и не захотел умолчать. Ты волен последовать моему совету или избрать еще лучший; я же по своему рассуждению исполнил долг гражданина. Остается мне молить богов бессмертных, чтобы они благословили твои начинания, и привели бы их к благому концу.
(приписываемая К. Саллюстию Криспу.)
1. Меня твои ругательства, М. Туллий, не могли бы ни огорчить ни оскорбить сильно, если бы я не знал, что твоя дерзость более происходит от болезненной твоей раздражительности, чем от обдуманности. Но, видя, что ты наконец потерял в этом случае всякий стыд и умеренность, буду отвечать тебе в твоем духе для того, чтобы ты, слыша мой ответ, потерял ту злую радость, с какою бранил меня. Но кому же я буду жаловаться, и к кому прибегну, почтенные сенаторы? Отечество - жертва хищения, и кто смелее, тот безнаказанно может наслаждаться плодами своего вероломства? Не народу ли Римскому принесу я жалобу? Но он до того испорчен подкупами, что у него все продажное, даже его честь и собственная его участь. Не вам ли. почтенные сенаторы? Но чем кто преступнее и смелее, тем дерзче насмехается над вашим значением. Здесь является представителем закона и защитником интересов народа Римского М. Туллий. Он пользуется таким у вас весом, как будто он последняя отрасль знаменитого Сципиона Африканского, а не бог знает откуда взявшийся человек, недавно сделавшийся гражданином Рима. Неужели ты думаешь, М. Туллий, что твои слова и действия неизвестны никому? Разве никто не знает, что с детства тело свое обрек ты на удовлетворение желаний первого встречного? Умение красно говорить, которым ты так не умеешь пользоваться, разве ты не купил его у М. Пизона ценою твоего целомудрия? Что же удивительного, если ты постыдно торгуешь плодами беззаконно и гнусно приобретенного?
2. Но, может быть, тебе вскружило голову твое семейное счастие? Жена твоя святотатка, и нет того преступления, которому она была бы непричастна. Дочь твоя, превосходя еще мать распутством, угождает тебе и слушается тебя более чем бы должно, как отца. Состояние твое, принесшее для тебя и твоих столь гибельные плоды, ты составил насилием и грабительством, и нелучшее ли доказательство, что наше отечество на верху расстройства, есть то, что ты, ты, преступнейший человек, живешь в доме, принадлежавшем П. Крассу, бывшему с такою честью консулом. Не смотря на все это, Цицерон осмеливается хвалиться, якобы он был на совете богов бессмертных, избравших его защитником (а правильнее, палачом) этого города и народа Римского. Ты славу свою ведешь с того времени, которое должно считать пагубным для отечества? Не твое ли консульство было поводом к тому заговору, и отечеству нашему не в то ли время нанесены самые глубокие язвы, когда ты был его блюстителем. Конечно без чувства гордости и сознания принесенной тобою пользы не можешь ты вспомнить, как ты, с своею женою Теренциею, вместе решали судьбу отечества, и у себя на дому обсуживали Плавтов закон, приговаривали одних из участников заговора к смерти, а других к денежной пене. Насчет одного обстроил ты Тускуланскую дачу, насчет другого Помиейанскую, а третий купил тебе дом. Горе было тому, кому нечего было тебе дать! Близок был тот к гибели. Вот тот то именно и приходил к тебе силою вломиться в твой дом, вот тот то и замышлял гибель Сената! На них именно и имел ты сильные доказательства. Если то, что я здесь утверждаю, ложь, то сделай одолжение покажи нам, как велико имение получил ты в наследство от отца, сколько нажил своим адвокатством и дай отчет, из каких средств отделал ты так великолепно и с такими огромными издержками твои дома Тускулаиский и Помпейанский? Но если ты ответишь на это молчанием, то не ясно ли всякому, что своим достатком и роскошью обязан ты бедствиям и крови твоих граждан?
3. Достойный потомок домочадцев К. Мария, рожденный в Арпине, ты, как человек новый, может быть следуешь примеру добродетелей своего предка, с презрением отвергаешь ухаживание за знатными людьми, любишь больше всего отечество, ни к кому не ласкаешься, и никого не страшишься. Но ведь это свойственно тому, для кого дружба и добродетель не пустые слова. А ты, самый пустой человек, подлый перед врагами, клеветник друзей твоих, пристаешь то к той, то к другой партии, равно вероломный и к той и к другой, как сенатор, совершенно лишенный значения, готовый покровитель всякому, у кого есть деньги, чтобы тебя купить. Ни один член твоего тела не чужд преступления: язык твой полн пустословия, руки не насытятся грабежа, а чрево невоздержания, ноги твои служат только тебе для трусливого бегства. А что уж и говорить о том, чего и именовать нельзя по закону приличий. И ты, не смотря на все на это, осмелился сказать про себя:
"О счастливый город Рим, восприявший в мое консульство новую жизнь!"
Не должно ли, Цицерон, отечество считать за счастие, что удостоилось сметь тебя Консулом? Но это-то именно и было несчастием и бедствием для отечества. Оно видело жестокое преследование своих граждан, и ты, смутив весь общественный порядок, страхом и грозою наказания заставил всех граждан безмолвно повиноваться твоей жестокой воле. Произвол твой заменил все законы и он, он один, руководил твоими приговорами. Отменив закон Порциев, ты попрал права вольности; и жизнь и смерть граждан зависели от одного твоего произвола. Но тебе мало того, что ты все это безнаказанно совершил; ты не перестаешь нас попрекать этим и не хочешь, чтобы мы забыли, как перед тобою рабствовали. Ведь ты все сделал, Цицерон, по своему, как хотел и терпеливо мы все это снесли. Чего же тебе больше? Долго ли ты будешь преследовать наш слух ненавистным для нас напоминанием? Долго ли будут отзываться в наших ушах, исполненные такой скромности, слова твои:
"Оружие сознало себя побежденным тобою и уступило дару слова лавровый венок!"
Уж будто ты и в самом деле не снимая тоги, а не силою оружия, совершил то, о чем упоминаешь? Между твоим правлением и правлением Суллы вся разница была в названии власти: ты именовался консулом, а Сулла диктатором; сущность же дела была все та же.
4. Нужно ли еще говорить о твоей дерзости и наглости? Тебя ведь Минерва сама выучила всем своим искусствам. Юпитер всемогущий допустил тебя в совет богов бессмертных. Италия тебя на плечах своих вынесла из места твоей ссылки. Прошу тебя, наш Ромул, в Арпине рожденный, перед подвигами добродетели которого ничто подвиги, совершенные всеми этими Павлами, Сципионами, Фабиями, скажи нам наконец откровенно, какой тебе пост угодно занять в пашем отечестве? Скажи, какая тебе партия по сердцу? Назови нам твоих друзей и врагов. Ты, кому строил сам ковы, перед тем ты дошел до низкой роли слуги; припомни, когда ты возвратился из Диррахия, места твоей ссылки, к какой стати ты за ним следовал? Ныне ты сам служишь опорою власти тех самых, кого прежде именовал тиранами? А тех, перед кем ты преклонился прежде, теперь называешь безумными и неистовыми. Не ты ли защищаешь на суде Ватиния? Дурно отзываешься о Сексте? Для Бибула не щадишь самых дерзких ругательств. Превозносишь похвалами Цезаря, и оказываешь самое низкое раболепство перед тем, кого недавно еще так сильно ненавидел. Сидя, ты так думаешь об общественных делах, а встанешь, мнение твое меняется. Одних преследуешь ругательствами, других ненавидишь. Низкий перебежчик, ты не пользуешься доверием ни в том, ни в другом лагере.
1. Конечно, Саллюстий, в том-то и заключается высшее наслаждение, чтобы действия и поступки наши в жизни соответствовали словам. В твоей речи нет той гнусности, которую бы не доказал сам на себе с детства, и непристойность слов твоих вполне соответствует непристойности действий. Ведя такой образ жизни, как ты, невозможно и говорить иначе, как ты говоришь. А с другой стороны тот, у кого на языке все такие скверные слова, не может вести честную жизнь. Куда я обращусь, почтенные сенаторы? С чего начну говорить? Предмет моей речи тем затруднительнее, что мы оба, я и мой противник. хорошо вам известны. Если я моему порицателю в ответ подробно изложу свою жизнь и деяния, то славою их разбужу против себя зависть. Если же я раскрою перед вами в гнусной наготе всю историю жизни, расскажу вам нравы моего противника, то необходимо должен буду также быть неразборчивым в словах, как он, а это самое я в нем и осуждаю. Заранее прошу у вас прощения, если ваш слух оскорбится некоторыми резкими словами; в этом случае вина падает на того, кто первый подал пример. Постараюсь я говорить и о себе, как можно с большею умеренностью и о противнике моем так, чтобы не превзойти границы вероятности. Не безызвестно мне, почтенные сенаторы, что ответ мой не может произвести сильного впечатления: мне нечего сказать нового о преступной жизни Саллюстия, что бы уже не было давно вам известно: молва о ней, так сказать, постоянно отзывается в моих и в ваших ушах и в его собственном сознании. Кто должен быть вам ненавистнее, тот ли, кто неверными еще шагами двигаясь ко злу, мало помалу стал его делать, или тот, кто сразу столько наделал преступного и злого, что превзошел этим всех, и не мог бы, если бы и захотел, прошлое загладить всею своею остальною добродетельною жизнью? Но его же единственное желание, как жирной свинье, валяться в грязи. И какого ошибочного мнения он держится! Разве дерзость его языка заставит забыть его черную жизнь? Напротив, у каждого из нас невольно явится чувство недоброжелательства к тому, кто умышленно оклевещет благонамеренного человека и взведет на него небылицу. Соответствует ли теперешняя жизнь Саллюстия воспоминанию о прежних его действиях, вы, почтенные товарищи, станете об этом делать заключение не по словам Саллюстия, а по его нравственности. Постараюсь быть как можно более кратким в том, что стану говорить. Наше с Саллюстием состязание не бесполезно для вас, почтенные сенаторы. Частные распри много содействуют к пользе отечества; тут то вполне открываются внутренние свойства каждого гражданина так, как он есть.
2. Итак прежде всего спрошу я Саллюстия (он ведь во всем, что ни станет говорить, не забудет коснуться предков): те Сципионы, Метеллы и Фабии, которых имена постоянно у него на языке, так ли и родились с своею славою, или не снискали ли они ее из неизвестности своими великими подвигами и честностью жизни? Если они с того ведут свою известность, то на каком основании откажешь ты мне в этом праве, мне, которого поступки известны с хорошей стороны, и образ жизни не представляет ни в чем предмета заслуженного укора? Как будто ты сам, Саллюстий, происходишь от тех великих людей? Да и если бы это было и так, то тем постыднее для тебя гнусность твоих действий. Свет моих хороших действий отразился и на предков моих, и, если они прежде были неизвестны, то о них помнить начнут с меня. Твой же постыдный образ жизни бросил самую мрачную тень на твоих предков; если бы они были и примерные граждане, то по тебе они придут в забвение; а потому лучше советую тебе не упрекать меня незнатностью происхождения. Больше чести для меня, чтобы меня знали по моим похвальным действиям, чем по подвигам моих предков, и лучше я буду сам так жить, чтобы служить примером благородства для своих потомков, которые могли бы по справедливости гордиться моими добродетелями. Притом, почтенные сенаторы, обо мне должно судить сравнительно не с умершими замечательными людьми, которых уже оставила в покое зависть и злоба, а с теми, которые вместе со мною подвизаются на поприще служения отечеству. Будь я действительно таков, каким ты, Саллюстий, хочешь меня выставить; будь я слишком честолюбив в домогательстве почестей (про честолюбие я говорю не про то, которое ставит своею целью снискание любви народной - сознаюсь, это главная цель моих стремлений, а про то, которое хочет поставить себя выше законов, и которое составляло главную цель искательств Саллюстия), будь я так строг в исправлении должности и в преследовании зла, будь я действительно так взыскателен к гражданам, что распоряжался бы их судьбою; то, я полагаю. вряд ли спокойно жили бы в нашем городе такие люди, как ты. Сколько отечество наше выиграло бы, если бы такие преступные граждане, как ты и подобные тебе, погибли вместе с теми, о ком ты упоминаешь! Не оправдали ли события истину моих слов:
"Оружие побеждено тогою!"
Не снимая тоги, я усмирил вооруженный бунт и окончил войну мирными средствами.
Не с полным ли сознанием истины могу я сказать про себя:
"О счастливый Рим, при мне восприявший новое рождение!"
Не я ли подавил разгоравшуюся междоусобную войну, и спас город от разорения, которым угрожали ему его же граждане?
3. Да и не стыдно ли тебе самому быть так легкомысленным, что ты мне же ставишь в вину то самое, о чем отзываешься с похвалою в писанной тобою истории. Что подлее, почтенные сенаторы, написать ли ложь в сочинении или солгать здесь во всеуслышание перед лицом целого собрания? Что касается до того, что ты меня попрекнул образом жизни, то моему столько же свойственно целомудрие, сколько твоему оно было всегда чуждо. Нужно ли впрочем много тратить слов, чтоб показать, до чего ты лжешь? Что тебе остается еще сказать безумнее того, что ты ставишь мне в вину даже мое красноречие? А ты сам нередко нуждался в его помощи. Разве ты уже не думаешь, что для каждого хорошего гражданина изучение искусств и наук необходимо, и что нет иной стези к добродетели, и что ничто так не воспламеняет к славе? Впрочем что же удивительного, почтенные сенаторы, если человек, для которого сластолюбие и леность выше всего, презирает полезные искусства, как предмет для него новый и неслыханный? Что ты с такою неслыханною дерзостью в гнусных выражениях напал на жену и дочь мою, для которых. не смотря на слабость женской природы, легче было воздержаться от мужчин, чем тебе от них же, то ты это сделал с большим знанием дела. Ты знаешь, что мне нельзя отплатит тебе тем же, потому что у тебя нет ни жены, ни дочери. Тебя одного слишком достаточно, чтобы быть предметом моей речи, и в твоем доме хуже ничего нет, как ты сам. Жестоко ты ошибаешься, если думаешь поставить мне в вину мой достаток, который еще далеко не соответствует моим заслугам. Искренно желал бы я, чтобы они был еще менее; я предпочел бы, чтобы друзья мои оставались в живых, чем обогатиться их духовными завещаниями. Ты, Крисп Саллюстий, меня называешь трусом и беглецом; но я только уступил бешенству трибуна народного. считая за лучшее одному мне перенесть на себе бедствие, чем быть предметом междоусобия для всего народа Римского. Когда же год правления неистового трибуна кончился, и воцарились мир и спокойствие вместо прежних волнений, то я возвратился, быв вызван из ссылки сенатом, и зная, что само отечество требует моего присутствия. Никогда не забуду я того незабвенного дня, когда вы все и множество граждан Римских встретили меня с изъявлениями радости. Вот как они все ценили меня, кого ты называешь трусом и наемным оратором!
4. Удивительно ли, что я дружбу каждого ценил так, как она есть. Никогда не подличаю я и не льщусь из моих частных интересов, но каждый мне дорог в той мере, на сколько он полезен для отечества, которого спокойствие для меня выше всего. Другие боятся притеснения и обид со стороны сильных, а я ничего никогда не страшился, крохе одних законов. Многие стараются внушить страх силою оружия; а я свою власть старался всегда употреблять на пользу вашу. Были и такие из вас, которые власть, им вами вверенную, обратили против вас же, и во зло ее употребили. Итак чему же удивляться, если я дорожил дружбою только тех, которые доказали свое постоянное расположение к отечеству? О чем же мне жалеть, если я обещал защиту Ватинию, прибегнувшему ко мне в крайности, иди положил конец дерзости Секстия, или поставил в вину Бибулу его излишнее терпение, или хвалил добродетели Цезаря? В этом благонамеренный гражданин должен заслуживать похвалу; и если же ты мне это самое ставишь в вину, то твоя же дерзость заслуживает порицания, а вряд ли кто будет с тобою одинакового мнения? Я стал бы об этом говорить подробно, если бы дело было не перед вами, почтенные сенаторы, а вы были сами свидетелями всех моих действий. Но к чему же слова там, где сами дела говорят за себя?
5. Возвращусь собственно к тебе, Саллюстий; об отце твоем не скажу ни слова. Хотя он во всей своей жизни не сделал ни одного дурного поступка, но большего вреда он не мог нанесть отечеству, как произведши на свет такого сына, как ты есть. Не стану говорить о проступках твоего детства; исследовать их подробно, значило бы осуждать твоего родителя, под властью и попечением которого ты еще тогда находился. Начну говорить, как ты провел отрочество, и тут то увидим мы, что привыкши из детства к своеволию, ты оттого и сделался бесстыдным и дерзким. Недолго достало тебе твоих денег удовлетворять потребности твоего ненасытного чрева; в то время ты пришел в период возмужалости, и уже был в состоянии удовлетворять похотям других, и всем изобретениям самого утонченного сладострастия. Тем более он то, что не считал гнусным для себя, испробовал и на других. Трудно решить, почтенные сенаторы, в таких бесчестных занятиях, нажил ли он что, или свое прожил. Родовой свой дом, наследие предков, он без зазрения совести еще при жизни отца продавал, да так и продал. Можно ли после этого сомневаться, что он много содействовал к ускорению смерти своего отца, еще при жизни вступив во все права наследства. А еще не стыдится он меня спрашивать, кто живет в доме П. Красса, тогда как сам не в состоянии отвечать вам, кто живет в его родительском доме. Но, может быть, по прошествии первого порыва страстей молодости, он и опомнился? Как бы не так! Он вступил в шайку святотатца Нигидиана. Два раза привлечен был ты, Саллюстий, к суду с большою для тебя опасностью, да и если ты и оправдался; то общее мнение было более уверено в пристрастии судей, чем в твоей невинности. Первую должность принял он на себя квестора, а ваше собрание пренебрег, хотя ему, несмотря на его беззаконную жизнь, открыт был в него вход. Как бы опасаясь, что его дурные поступки останутся вам неизвестны, он здесь в вашем собрании сознался в прелюбодеянии и, не краснея, назвал себя бичом всех мужей.
6. Ты, Саллюстий, вел такой образ жизни, какой хотел, делал все. что тебе вздумалось. Довольно бы, кажется, для тебя знать самому про себя, совершенные тобою, преступления. Но ты не очень упрекай нас в беззаботности и нерадении. Тщательно бережем мы честь жен наших, но сознаемся, что наша бдительность против тебя недостаточна. Твоя неслыханная наглость преодолевает все наши усилия. Может ли быть, почтенные сенаторы, что либо святого или заветного для того человека, который не постыдился публично во всеуслышанье сознаться в прелюбодеянии? Не стану ничего говорить тебе за себя, но я напомню тебе и если хочешь, прочитаю похвальный о тебе отзыв цензоров А. Клавдия и Л. Пизона, людей примерной жизни. Он - этот отзыв - наложил на тебя неизгладимое клеймо, которого смыть не в состоянии вся твоя остальная жизнь. С того строгого пересмотра сената мы уже не видели тебя в его стенах, и ты бросился в ту партию, которая заключала в себе весь сброд, все отребье нашего общества. Тот же самый Саллюстий, который, пока отечество было спокойно, не мог и находиться в сенате, когда оно было угнетено силою оружия, и бывшие изгнанники явились победителями, вступил в сенат уже после квесторства. И тут за правило своего поведения он взял - не иметь ничего заветного и непродажного, буде только найдется охотник и покупщик. Все, что он вздумал сделать, все это справедливо и хорошо; в исправлении должности он так себя вел, как будто он ее получил себе в добычу. По исправлении квестуры, раздав большие залоги тем, с кем связывало его сходство нравов и образа жизни, Саллюстий остался как бы главою этой партии. Он был достойным представителем её - этой партии - служившей сборным, так сказать, местом всех пороков. Тут собрались, как осадок на дне посуды, все потерявшие стыд и нравственность, убийцы, святотатцы, должники, все негодяи, не способные ни к чему, кроме производить смуты и злодейства всякого рода.
7. Но, может быть, сделавшись претором он вел себя скромно и умеренно? Когда он в этой должности получил управление нашею провинцию, внутреннею Африкою, то он так ее опустошил, что жители пострадали бы менее от военных действий, чем от его мирного управления. Добычи оттуда он столько вывез, сколько только можно было переслать сюда через верных людей или на суда нагрузить. Одним словом, почтенные сенаторы, только его произвол указал ему границу хищения. Чтобы избегнуть преследования суда, он помирился с Цезарем на двенадцати миллионах сестерций. Если я говорю неправду, опровергни это явно, и скажи нам, из каких это средств ты, не будучи прежде в состоянии выкупить свой родительский дом, вдруг, как бы в сонных грезах, разбогател до того, кто купил загородную Тибуртинскую дачу, роскошные сады и все бывшие поместья К. Цезаря. И не стыдишься меня спрашивать, зачем я купил дом П. Красса, ты, обладатель виллы, еще недавно составлявшей собственность Цезаря? Каким образом ты, мало сказать проев, а скорее проглотив отцовское наследие, вдруг сделался так богат и роскошен? Кто же мог сделать тебя наследником, если все были о тебе такого дурного мнения, что никто не желал быть твоим другом, кроме людей, одинаковых с тобою жизни и свойств?
8. Вероятно ты, Саллюстий, без чувства гордости не можешь вспомнить о твоих предках? Но если они тебе служат примером, или они достойны были тебя, то ничто мне кажется не может увеличить твоей преступности. Но, может быть, почести, тобою полученные, делают тебя гордым? Вероятно ты - быть два раза квестором и два раза сенатором - считаешь за такую же честь, как быть два раза консулом и два раза удостоиться чести триумфа? Только тот имеет право обвинять других, кто сам ведет безукоризненную жизнь, а тот расположен к злословию, кто боится услышать правду от другого. Ты, общий нахлебник, с первой молодости общая наложница, а потом наложник и прелюбодей, посрамление сенаторского звания, живой остаток междоусобной войны! Может ли быть для нас что нибудь прискорбнее, как то, что мы вынуждены терпеть тебя среди нас? Перестань оскорблять благонамеренных граждан самыми дерзкими ругательствами, оставь свою наглость, и не суди каждого из нас по себе. Такого рода поведением ты не можешь снискать себе друзей, но, может быть, ты предпочитаешь сделать себе врагов? Впрочем пора кончить, почтенные сенаторы. Уже не раз испытал я, что с большим нетерпением и досадою выслушиваете вы рассказ о чужих злодеяниях, чем преследуете тех, кто их совершил. Я с своей стороны должен слова свои размерять не с тем, чего достоин Саллюстий, но с тем, что сообразно с моею честью и достоинством.
1. Долго ли еще будешь ты, Катилина, употреблять во зло наше терпение? Долго ли еще в твоем неистовстве будешь издеваться над нами? Чего домогаешься ты своею неслыханною наглостью? Ни почем тебе то, что дворец окружен во время ночи вооруженною стражею, ни то, что город на военном положении, жители его в страхе, все благонамеренные граждане спешат на защиту отечества, ни то, что сенат собран в самом безопасном месте? Или ничего не читаешь ты на лицах присутствующих здесь? Еще для тебя не явно ли, что твои намерения известны нам? Или ты не понимаешь, что единодушие благонамеренных граждан сковало умысел злодейский твоего заговора? Что делал ты в обе последние ночи, с кем и в чем совещался - все, до малейшей подробности, известно каждому из нас. Что за времена ныне, что за нравы? Сенат знает злодейский умысел; он готовится в глазах консула, а виновник его еще жив. Этого мало; он является в присутствие сената, принимает участие в совещаниях об общественных делах, а между тем мысленно избирает и готовит на гибель из среды вас жертвы своей злобы. А мы, имея силу в руках своих, думаем, что исполнили вполне свои обязанности к отечеству, защитивши только свою жизнь от неистовства и злобы Катилины. Давно уже надлежало бы тебя, Катилина, влечь на казнь по приказанию Консула и обратить на твою голову гибель, которую ты так издавна замышляешь нам всем. Один из великих людей отечества нашего, П. Сципион, находясь в должности верховного первосвященника, как частный человек, умертвил Т. Гракха за самое незначительное покушение против общественного порядка. А Катилину, замышляющего предать и город наш, и области, огню и мечу, долго ли мы, исправляющие Консульскую должность, будем еще терпеть? Указывать ли вам на пример отдаленной древности, как К. Сервилий Агала собственною рукою убил Сп. Мелия за его стремление к нововведениям. Да, некогда и в нашем отечестве, была та прекрасная черта, что люди достойные и сильные строже наказывали злонамеренного гражданина, тайного врага общества, чем явного врага отечества, взятого с оружием в руках. Катилина, мы имеем против тебя строгий и неумолимый сенатский декрет; здешнее собрание приняло с своей стороны все меры, нужные для безопасности отечества. Вся медленность и оплошность, скажу прямо, от нас Консулов.
2. Некогда сенат подобным декретом поручил Консулу Л. Опимию бодрствовать над общественною безопасностью. И ночь одна не прошла со времени, как состоялся декрет, а Гракх погиб за возбуждение некоторых смут, несмотря на то, что длинный ряд его предков, прославившихся заслугами отечеству, говорил в его пользу; при этом же случае убит и с детьми М. Фульвий, бывший консул. Такого же рода сенатским декретом вверено попечение об отечестве консулам К. Марку и Л. Валерию. Но суток не прошло, а Л. Сатурнин. трибун народный, и К. Сервилий, претор народа Римского, заплатили жизнью за свои замыслы. А мы уже двадцатый день медлим, в наших руках притупляется острие вашей сласти. И у нас есть точно такой же сенатский декрет, но мы отложили его в ящик; у нас в руках меч, но мы вложили его в ножны. А по тому сенатскому декрету тебе, Катилина, давно уже не следовало быть в живых. Но ты цел и невредим, и не только не раскаиваешься, но ты преуспеваешь в своей преступной дерзости. Желал бы я, почтенные сенаторы, назвать себя милосердым, желал бы выставить себя в уровень трудному положению дел в отечестве, но не мог скрыть от вас моих собственных оплошности и недеятельности. В самом сердце Италии, в ущельях Этрурии, враги отечества стали лагерем, число их растет с каждым днем; а тот, кто вооружил их, кто управляет всеми их движениями, тот самый человек здесь, в стенах города, и даже присутствует здесь в Сенате. Это внутренний червь, который точит самое сердце нашего отечества не по дням, а по часам. Катилина, если я повелю схватить тебя и предать смерти, то каждый благонамеренный гражданин будет осуждать меня не за жестокость поступка, а за то, что я им медлил. Впрочем, если я еще по сю пору не решаюсь так поступить, то на это есть у меня причины. Тогда поведу только тебя на казнь, когда твое злодейство будет так явно, что разве только подобный тебе усомнится в законности твоего наказания. Но пока у тебя есть еще заступники, ты еще невредим, но ты окружен моим надзором, и не можешь шевельнуться против отечества. Невидимо бодрствуют над тобою тысячи глаз, тысячи ушей тебя подслушивают, так что ты, не догадываясь, живешь под самым строгим надзором.
3. Чего ты ждешь еще, Катилина, если самая ночь не служит довольно безопасным покровом для твоих беззаконных сборищ, если стены твоего собственного дома выдают твои тайны. Все ярче дня, все открыто. Поверь мне, откажись от твоих замыслов, оставь мысли об убийствах и поджогах. Кругом ты связан; все твои замыслы яснее для нас светлого дня. Если не веришь, изволь, я тебе представлю примеры. Помнишь ли, как в 12 число перед календами Ноябрьскими, я объявил в Сенате, в какой именно день, а этот день был шестое число перед Ноябрьскими календами - возьмется за оружие, твой товарищ и соучастник злодейского умысла, Манлий? Ошибся ли я, Катилина, предсказав не только самое событие, уже само по себе важное, ужасное, неслыханное, но самый день, в который оно должно было случиться? Не я ли же в Сенате сказал, что в пятый день перед календами Ноябрьскими назначил ты избиение лучших людей в государстве, и тут многие знатные лица Рима оставили город не столько опасаясь за свою жизнь, сколько желая подавить вначале твои замыслы. А то ты забыл, что когда в самые Ноябрьские календы ты думал овладеть Пренестою безо всякого труда, ты нашел эту колонию, вследствие моего приказания, прикрытою сильными вооруженными отрядами. Все твои действия, даже измерения и самые мысли не только мне известны по слуху, но я их вижу отчетливо и вполне понимаю.
4. Посмотрим, как провел ты предыдущую ночь и ты увидишь, то я бдительнее бодрствую над безопасностью отечества, чем ты заботишься о его гибели. В прошлую ночь с шайкою головорезов (я говорю прямо) пришел ты в дом М. Лекки, куда стеклись участники этого безумного кова. Дерзнешь ли ты сказать, что это неправда? Ты молчишь; да и если бы ты запирался, я тебя уличу. Здесь в Сенате я вижу некоторых, которые вместе с тобою были там. Боги бессмертные, в какой стране живем мы? Что это за город? Что за отечество? Здесь, среди вас, почтенные сенаторы, в этом собрании людей, долженствующих быть цветом и украшением вселенной, вместе с нами сидят люди, замышляющие гибель мою и других моих товарищей, намеревающиеся внесть в этот город и во все страны мира пожар и убийства. И я, консул, не только их спокойно вижу, но и спрашиваю их мнения об общественных делах. И словом даже не оскорбляю тех, кого давно бы следовало предать казни. Так то, Катилина, прошлую ночь был ты у Лекки. Ты делил Италию на участки, назначая, куда кому из твоих сообщников следует ехать; ты отобрал из них тех, которые должны были последовать за тобою и тех, которым надлежало остаться в Риме. Ты назначал, какие части города предать огню; ты сказал, что в непродолжительном времени выедешь из города, и что тебя задерживает только немного то, что я еще жив. Нашлись два всадника Римских, которые взялись избавить тебя от этой заботы, и в ту же ночь на рассвете хотели заколоть меня в постели. Все это было мне известно, Катилина, уже в то время, когда ты распускал твое нечестивое сборище, и я защитил свой дом сильною вооруженною стражею, а твоих сообщников, присланных тобою рано утром меня поздравить, я не допустил до себя. То, что они непременно ко мне придут, я в то время предсказал многим из вас, знатнейшим мужам.
5. При таком положении дел, Катилина, тебе остается только продолжать тобою начатое. Ступай вон из города! Его ворота для тебя настежь. С нетерпением Манлиево войско ждет тебя как своего вождя. Только захвати пожалуйста с собою всех твоих сообщников; если же всех нельзя, то, как можно больше, поочисти город. Чувство страха у меня минёт, если нас с тобою разделит хоть одна городская стена. Но долее пребывать тебе здесь - нельзя, не выдержу, не потерплю, не допущу! Как нам не воссылать теплые благодарные молитвы богам бессмертным и Юпитеру остановителю, патрону этого места, исконному защитнику нашего города, что уже столько раз гроза страшная, ужасная, собравшаяся над отечеством, миновала его без вреда. Опасно связывать судьбу и безопасность отечества с судьбою одного человека. Пока еще я был только назначен консулом, ты, Катилина, устраивал не раз мне злодейские ковы; избег я их своими частными средствами, не прибегая к общественной защите. На прошедших консульских выборах ты замышлял убить да Марсовом поле меня и других твоих соперников; но я предупредил исполнение твоего замысла с помощью приятелей моих и под их защитою, не возбуждая никаких общественных смут. Вспомни, сколько было твоих злодейских против меня умыслов; я их все предупредил моими частными средствами, хотя я очень понимал, какая опасность угрожает отечеству вместе с моею гибелью. А теперь, ты открыто составляешь замыслы против отечества, ты обрек разорению и гибели храмы богов бессмертных, весь город, всю Италию, а сограждан твоих смерти.
Но если я медлю, и не решаюсь прибегнуть к главному и предками нам завещанному средству в подобных обстоятельствах, то причиною то, что я предпочитаю средство, не столь сильное, но не менее верное для спасения отечества. Тебя казнить недолго, но в отечестве останутся твои сообщники. Если же ты, уступая моему давнишнему убеждению, уйдешь, то вместе с тобою поднимется и улетит стая вредных и зловещих птиц твоей стаи. Что же это значит Катилина? Почему это ты медлишь вследствие моего приказания оставить город, тогда как ты давно уже хотел это сделать само собою. Я, консул, приказываю тебе, врагу отечества, выйти из Рима. В ссылку спросишь ты? Да, мало приказываю, прошу тебя, если моя просьба имеет какое нибудь на тебя действие.
6. По истине, Катилина, что тебя может теперь привязывать к нашему городу? За исключением твоих сообщников, изверженцев общества, прочие граждане питают к тебе чувство вражды, страха и ненависти. Жизнь твоя полна примеров позора и бесславия; есть ли гнусность, которая была бы чужда тебе? Нет той злой похоти, какая бы не сверкала в глазах твоих, нет того преступления, которым не были бы запятнаны твои руки; нет порока, в котором не погрязло бы все твое тело! Соблазнив молодых людей обольщениями всякого рода, кому из них не вложил ты в руку меча на злодейства, и вместе не служил их низким страстям? Говорить ли и то, как ты, смертью первой жены очистив твой дом для нового брака, одно злодейство довершил другим, превосходящим еще более границы вероятности. Но лучше я умолчу об этом, чтобы не показать, что у нас подобное злодейство не только могло совершиться, но и остаться безнаказанным. Не стану говорить об окончательном твоем разорении, которому последний срок будет непременно в следующие же иды. Но оставлю я в покое твои гнусные пороки, твою безнравственную и обреченную бесславию частную жизнь, и стану говорить только о том, что ты замышляешь на гибель отечества и всех нас. Какими глазами смотришь ты на божий свет, Катилина, как тебе должно быть сладко дышать одним с нами воздухом, зная, что нам всем известно, как ты в Январские календы, в консульство Лепида и Тулла, во время выборов, стоял с кинжалом в руках? И рука твоя не дрогнула бы вонзить его в консула и именитейших граждан. Если твой злодейский умысел не пришел в исполнение, то не потому, чтобы у тебя не достало решимости или присутствия духа, а счастливая судьба народа Римского отклонила твою руку. Говорить более об этом было бы излишним: чего ты тогда не сделал, то после привел в исполнение. Но сколько раз с тех пор, как я выбран консулом, ты хотел меня умертвить? Сколько раз твои стрелы, пущенные в меня верною рукою и угрожавшие мне по видимому неминуемою гибелью, пролетели мимо, стоило мне только немного отклониться в сторону; несмотря на неудачу прежних попыток ты упорствуешь в твоем намерении. Сколько раз исторгнут из твоих рук кинжал, приготовленный на убийство? Сколько раз случайно выскользнул он сам собою из твоих рук? Но ты без него обойтись не можешь, как будто какая нибудь страшная клятва и беззаконный обет не дают тебе покоя, пока ты не вонзишь его в грудь консула.
7. Да и посмотри, что за жизнь твоя? Поверь мне, что слова мои не дышат ненавистью, какой ты по истине заслуживаешь, но внушены состраданием к тебе, которого ты не стоишь. Вспомни, когда ты вошел в Сенат, нашел ли ты, в этом столь многолюдном собрании, хотя одного, кто бы протянул тебе руку, в доказательство дружбы, или сказал бы тебе слово приветствия. Вряд ли на памяти людей случилось когда нибудь подобное событие. И ты еще ждешь словесного осуждения, ты, который должен читать себе неумолимый и ужасный приговор в этом торжественном и многозначительном общем молчании. И тебе ничего, что та скамья, где ты сидишь, пуста, что почтенные люди, на пей сидевшие, не раз бывшие консулами, не раз угрожаемые твоими злодейскими умыслами, когда ты хотел сесть рядом с ними, встали с мест и оставили тебе скамью в полное и нераздельное владение? Нравится тебе такое к тебе расположение всех. Если бы рабы мои питали ко мне такие же чувства страха и ненависти, какие питают к тебе все твои сограждане, я, ни часу не медля, ушел бы из собственного дома; а ты медлишь покинуть город. Будь я и незаслуженно с моей стороны у моих сограждан на таком дурном счету, как ты, я не замедлил бы лучше оставить город, чем читать на лицах всех ненависть и недоброжелательство. Но ты, ты сознаешь, что общее осуждение постигло тебя заслуженно, и ты еще медлишь, видя везде знаки неприязни и вражды. Если бы родители твои не имели к тебе других чувств, кроме страха и ненависти, и ты был бы убежден, что умилостивить их никаким образом невозможно, то ты удалением своим избавил бы их от своего присутствия. А тут отечество, которого детьми все мы признаем себя, страшится тебя и ненавидит; оно убеждено, что ты готовишь ему гибель. Ты же не признаешь его приговора, ни во что ставишь его о тебе мнение, не боишься его власти. Отечество тебе, Катилина, скажет моими устами следующее: "в течение последних лет, если были против меня злодейские замыслы, ты был их виновником. Ты всячески причинял мне зло. Ты безнаказанно предал смерти многих детей моих, без зазрения совести грабил ты и разорял моих союзников. Все силы твои употреблял ты к тому, чтобы не только обессилить законы и постановления, но явно попрать их и уничтожить. Долго я терпеливо, хотя бы и не следовало, сносил твои беззаконные поступки, но теперь ты один виновник моих беспокойств и страха, хотя и стыдно бояться Катилины. Нет такого преступного замысла, Катилина, которого я не мог бы ожидать от тебя. Долее я не могу выносить этого положения. А потому удались, дай мне оправиться от моего страха: если он основателен, то это необходимо для моей безопасности; если же и нет, то все таки дай мне успокоиться и забыть мой страх."
8. Если бы отечество сказало к тебе так, то не должен ли ты ему повиноваться, если бы даже оно не имело довольно силы, чтобы заставить уважать тебя свою волю. Что сказать о том, что ты сам себя отдавал нам под стражу? Ты обнаружил желание жить в доме у М. Лепида для того, чтобы положить конец подозрениям против тебя. Получив от него отказ, ты простер свою дерзость до того, что просил меня дать приют тебе в моем доме; но я отвечал, что я не считаю себя в безопасности от тебя и живя в одном городе, как же можем мы жить под одною крышею? Потом ты обратился к претору К. Метеллу; получив и от него отказ, ты переселился к твоему сверстнику М. Марцеллу, отличному во всех отношениях человеку. Конечно не мог ты найти никого, кто бы имел над тобою более бдительный надзор, кто бы так хорошо мог предугадывать твои намерения, и вместе соединял бы умение и силу предупредить их, как он М. Марцелл. Долго ли еще тому не быть в темнице и в оковах, кто сам себя сознал достойным - быть под стражею? Не лучше ли, Катилина, при таких обстоятельствах, если у тебя недостанет твердости лишить себя жизни, удалиться куда нибудь подальше? Лучше в ссылке и в уединении провести жизнь, которой бы по всей правде следовало бы окончиться в пытках и истязаниях.
Ты говоришь мне: спроси Сенат о мнении и ты изъявляешь готовность, буде таково мнение здешнего собрания - отправиться в ссылку. Отступая от всегдашнего обыкновения, с буду я отбирать голоса, а хочешь, Катилина, я так тебе покажу, каково о тебе мление Сената. Выйди из города, Катилина! Дай отечеству оправиться от ужаса. Ступай в ссылку наконец, если ты именно этого слова ждешь. Видишь Катилина! понимаешь, что значит общее молчание? Они этого желают и потому молчат. К чему же тебе слова, если самое молчание их должно служить тебе достаточным доказательством твоего осуждения? Если бы я с такими речами, как к тебе, обратился к П. Секстию, столь достойному молодому человеку, или к М. Марцеллу, примерному гражданину, то весь Сенат восстал бы против меня, в стенах этого же храма, и несмотря на то, что я консул, он в отношении ко мне не ограничился бы одними словами, и перешел бы к действиям. На твой же счет Катилина сенат молчит, значит одобряет мое мнение. Их молчание многозначительнее декрета и говорит больше громких кликов. Не одно только здешнее собрание, власть которого для тебя страшна - жизнь же членов его ты привык ставить ни во что - о тебе такого мнения. Посмотри на многочисленную толпу всадников Римских и лучших граждан. окружающую Сенат, не заметил ты их движений, не слыхал криков? Не я ли с трудом воздержал их, чтобы они не наложили на тебя рук. Хочешь, я так сделаю, что они с почетом проводят тебя до ворот этого самого города, разрушить который твое давнишнее желание?
9. Но что я теряю слова по пустому: может ли что тебя тронуть, можешь ли ты когда нибудь исправиться, приходит ли тебе в голову помышление о бегстве? О когда бы боги бессмертные внушили тебе такую мысль! Да разве я не знаю, какой взрыв ненависти ко мне приготовляю я сам себе, если не в настоящее время, когда еще так свежо воспоминание о твоем злодействе, то в будущем - когда ты испуганный моими словами отправишься в ссылку. Впрочем я готов на все, лишь бы моя частная беда не была сопряжена с опасностью отечества. А от тебя можно ли ожидать. чтобы ты пришел в сознание совершенных тобою злодейств, чтобы ты устрашился праведной кары законов и уступил требованию отечества. Не привык ты, Катилина, к тому, и нет той гнусности, от которой воздержало бы тебя чувство стыда, ни той опасности, от которой удержала бы тебя робость; рассудок твой бессилен над твоими страстями. А потому, повторяю уже не раз мною тебе сказанное: ступай из города, и если ты желаешь мне врагу твоему, как ты мне делаешь честь меня называть, приготовить на будущее время много беспокойств и ненависти, то, послушайся меня, ступай прямо в ссылку. Я не в состоянии буду устоять против негодования многих, если ты так поступишь; не снесу я тяжести обвинения, что я, будучи консулом, произвольно отправил тебя в ссылку. Но, может быть, ты лучше хочешь содействовать к моей чести и славе? В таком случае оставь город с своею нечестивою шайкою, ступай к Манлию, пригласи к себе всех злонамеренных граждан и сделай окончательный разрыв со всеми благонамеренными, объяви войну отечеству, дай разгул убийству и грабежу, покажи, одним словом, что не мною ты изгнан, а явился к своим сообщникам по их требованию. Напрасно я тружусь, тебя посылаю. Разве я не знаю, что тебя уже дожидаются на Аврелиевой площади посланные тобою вперед вооруженные люди? Разве я не знаю, что у вас с Манлием уже условлен день когда действовать? Или не знаю я того, что серебряный орел, бывший в молельне твоего дома - святыня, перед которой привык ты приносить поклонение, отправляясь на убийство (имею я предчувствие, что он, этот орел, принесет изгубу тебе и всей твоей шайке), уже отослан тобою вперед А можешь ли ты долго обойтись без этого священного тебе предмета, которому молился ты, идя на злодеяния, перед которым точил ты меч на погубление всех благонамеренных граждан?
10. Итак рано или поздно, а будет время, когда ты, следуя влечению твоей пагубной страсти, оставишь этот город. И это будет для тебя не потеря, не горе, а высокое наслаждение. Сама природа произвела тебя на такое безрассудство; твоя добрая воля дала ему созреть в тебе, а судьба допустила привесть его в дело. Не только мир и спокойствие тебе ненавистны, но и самая война без преступления не имеет для тебя прелести. Какое удовольствие готовишь ты себе, каковы должны быть твои чувства радости, какое наслаждение будешь ощущать ты среди совершенно тебе подобных, где ты не подвергаешься опасности видеть или слышать благонамеренного гражданина. Для такого-то подвига жизни готовил ты себя трудами и лишениями всякого рода, которыми ты хвалишься? На голой земле привык лежать ты, не только удовлетворяя своим страстям, до и готовя злодейства. ночи проводить привык без сна не только посягая на спокойствие мужей, покойным сном спящих, но и строя ковы против жизни благонамеренных граждан. Ты теперь имеешь прекрасный случай доказать на деле твое умение и терпение переносить холод, голод и нужду всякого рода, но знай, что не долго придется тебе применять к делу столь прекрасные качества. Великую пользу отечеству принес я тем, что не допустил тебя до консульства, и не дал тебе в руки власть делать зло отечеству, которое ты готовишь ему теперь, как частный человек. Таким образом то, что ты теперь затеваешь, не войною назвать должно, а покушением шайки разбойничьей.
11. Теперь, почтенные сенаторы, должен я оправдаться в тяжком и почти справедливом обвинении, которое отечество имеет право взвесть на меня. Прошу вас со вниманием выслушайте то, что я теперь скажу вам и хорошенько обдумайте и рассудите это. Может быть отечество наше, благо которого мне много дороже жизни, вся Италия, все области обширного нашего государства, обратясь ко мне, скажут: Что ты делаешь М. Туллий? Как! Ты дознанного врага отечества, будущего предводителя людей, замышляющих ему гибель, с нетерпением ждущих его в Манлиевом лагере, чтобы поставить во главе себя, виновника всех преступных замыслов, зачинщика заговора, влагающего оружие в руки рабов и вреднейших из граждан - его того ты свободно выпускаешь из города? Разве ты не знаешь, что этим самым ты этому же городу готовишь гибель? За чем не употребишь ты немедленно власти, не закуешь его в оковы, не предашь его смертной казни, которую он давно заслужил? Что тебя удерживает? Нужен ли тебе пример в прошлом? Но предки наши неоднократно, как частные люди, предавали смерти людей, вредных отечеству. Может быть тебя удерживают законы, защищающие личность граждан Римских? Но разве могут пользоваться правами граждан те, которые замышляют ниспровержение государства? Или, может быть, страшит тебя приговор потомства? Прекрасно же ты, человек еще новый, себе всем обязанный, а не заслугам предков, удостоенный в летах еще нестарых самых высоких почестей, отблагодарил отечество за все, что оно для тебя сделало, если ты какое нибудь твое опасение или заботу ставишь выше безопасности твоих сограждан. Ты боишься общего неудовольствия? Но лучше заслужить его избытком сил и энергии, чем нерадением и бездействием. А когда вся Италия будет жертвою войны, города добычею разорения, строения - огня, тогда, думаешь ты, уцелеть от взрыва всеобщего против тебя неудовольствия?
12. На этот, священный для меня, голос отечества, который я читаю в мыслях некоторых из вас, отвечу в немногих словах. Если бы, по моему убеждению, для блага отечества нужна была бы немедленная смерть Катилины, этого гладиатора, то и одного часа не прошло бы, а он жизнью своею заплатил бы за свои злодеяния. Если в прежние времена именитейшие граждане гибелью Сатурнина, Гракхов, Флакка и многих других, не только не опозорили себя, но прославили, то могу ли я основательно страшиться в будущем неудовольствия, предав смерти Кателину, преступный замысел которого вне всякого сомнения. Но если бы даже и навлек я тем себе неудовольствие, то не заслуженно, а потому я скорее стану им гордиться, чем огорчаться. Среди вас есть люди, которые или не понимают настоящего положения дел или, если и понимают сами, то делают тот вид, будто не понимают. Они то снисходительностью своих мнений дали пищу заговору Катилины и, не веря его существованию, помогли ему усилиться и достигнуть теперешних размеров. К такому мнению некоторых злонамеренных людей примкнули многие по неведению и неопытности. Если теперь я строго поступлю с Катилиною, то все те, о которых я говорил выше, скажут, что я поступил жестоко и с произволом, свойственным только царской власти? Но если же Катилина, пополняя уже свой составленный план, отправится в лагерь к Манлию, то вряд ли найдется из вас хоть один столь безрассудный, кто бы не понял в чем дело и ни один столь злонамеренный, кто бы взял открыто заговор под свою защиту. Казнью одного Катилины - беда, угрожающая отечеству, будет не предупреждена, а только отсрочена. Но если он выйдет из города и уведет с собою своих сообщников, то к нему соберутся, как обломки корабля к берегу, все ему подобные, и таким образом мы будем иметь возможность видеть и всю глубину и опасность язвы на общественном теле и вместе вырезать ее совершенно с корнем, и таким образом совершенно исцелить отечество.
13. Уже давно, почтенные сенаторы, угрожает нам опасностью этот заговор, втайне и предательски затеянный; но, по неизвестной причине, созреть ему и всей бездне зол и преступлений, сопряженных с неслыханною дерзостью, суждено было открыться в мое консульство. Если из столь многочисленной шайки злодеев казним мы одного Катилину, то мы отсрочим только на несколько времени и опасность, угрожающую обществу, и заботу предотвратить ее; зло же самое останется, мало того, оно глубже проникнет внутрь нашего отечества, заразить его еще более. Так человек в тяжкой болезни, метаясь в жару горячки, выпив холодной воды, чувствует себя лучше; но не надолго; болезнь возвращается к нему еще с большею силою. Таким образом и наша общественная болезнь, возникшая в государстве, казнью Катилины на время приостановленная в своем ходе, обнаружится потом еще с большею силою, если сообщники Катилины останутся невредимы.
А потому, почтенные сенаторы, пусть дурные граждане сами себя обнаружат, пусть они отделятся от благонамеренных, пусть соберутся в одно место; пусть, чего я давно желаю, между ими и нами будет хоть одна стена городская. Пусть наконец не будут они посягать на жизнь консула в его доме! Не будем мы наконец видеть толпу заговорщиков около трибунала городского претора; не станут они с мечами угрожать Сенату, не станут наконец в самом городе готовить Факелы и горючие материалы для его же разрушения. Тогда ясно на лице каждого гражданина будем мы читать, как он расположен к отечеству. Даю вам слово, почтенные сенаторы, что такова будет бдительность нас консулов, таково, согласие ваше и сознание вашего значения, такова доблесть всадников Римских, таково единодушие всех благонамеренных граждан. что все замыслы Катилины. вместе с его отъездом, будут открыты, предупреждены и подавлены в самом начале.
При таких обстоятельствах, Катилина, ступай, начинай беззаконную и нечестивую войну; да обратится она на пользу и спасение отечества, на гибель твою и соучастников твоего преступного замысла. А ты, Юпитер всемогущий, имя которого начало славиться вместе с жизнью этого города, ты, достойно именуемый опорою и покровителем его и владычества народа Римского, защити от Катилины и его сообщников храмы твои и жертвенники, здания и стены этого города, жизнь и имущества граждан. А тех ненавистников всякого добра, врагов отечества, отребье Италии, этот скоп людей, связанных единством зла и преступления, погуби и здесь в мученьях, и в будущей жизни обреки их на вечные страдания.
1. Потомки Квирина. наконец таки Катилина, в неистовом бешенстве, исполненный злодейских замыслов, беззаконно затевавший гибель отечества, готовивший огнь и меч на погубление этого города и всех вас, оставил нас, добровольно ли, насильно ли. это все равно: я бросил ему в след мое слово и как бы погонял его им. Он ушел, удалился, он нас бросил и вырвался от нас. Отныне нечего опасаться, чтобы этот изверг рода человеческого, в стенах самого города, готовил ему разрушение и гибель. Этого внутреннего врага мы победили бесспорно. Теперь кинжал убийцы не будет более предательски угрожать нашей жизни Теперь уже не грозит нам опасность отовсюду как прежде, ни на Марсовом поле, ни на общественной площади, ни в Сенате, ни у нашего домашнего очага. Будучи изгнан из города, Катилина как бы утратил выгодную позицию для действия. Теперь уже открыто и беспрепятственно ведем мы с ним войну, как с явным врагом отечества. Теперь ему неминуемо угрожает гибель, ему, привыкшему действовать предательски и из за угла, теперь надобно действовать открыто, с шайкою разбойников. И с каким горем и унынием вынужден был Катилина нас оставить! Меч свой вынес он из города, неомоченный в крови сограждан; я, главный враг его, остался жив, все граждане целы и невредимы, и город спасся от пожара и разрушения. Теперь лежит он, Катилина, пораженный вами; он чувствует приближение своей гибели и конца своих нечестивых замыслов; с горестью обращает он глаза к городу; он льет слезы о том, что счастливая судьба нашего города исторгла из его челюстей эту, готовую для него, по его мнению, добычу. А городу нашему как не радоваться, что он избег такой страшной и близкой опасности?
2. Найдется без сомнения среди вас и такой человек, который, высказывая чувства, долженствовавшие бы воодушевлять всех вас, упрекнет меня и поставит мне в вину то самое, о чем я радуюсь, и что считаю за торжестве - а именно то, что я столь смертельного врага отечеству выпустил, а не предал смерти. Но вините в этом случае, мои соотечественники, не меня, а дух времени. Конечно, давно уже следовало бы применить к Л. Катилине самую жестокую казнь. Так поступить повелевали - и пример предков, и величие и достоинство любезного нашего отечества. Но знаете ли вы, как многие не верили моему доносу, как другие были довольно безрассудны, чтобы считать его за пустой и неважный. Как были и такие, которые взяли Катилину под защиту? Как нашлось много неблагонамеренных людей, которые всеми силами ему содействовали? Не смотря на все на это. если бы я был действительно убежден, что с гибелью Катилины минёт всякая для вас опасность, то не только не подорожал бы общественным мнением, но и самою жизнью, а казнил бы его немедленно. Но я видел, что не для всех вас был открыт заговор Катилины; я понял, что если бы, при таких обстоятельствах, я предал бы его одного заслуженной им казни, то, под тяжестью общественного осуждения за такой жестокий поступок, я не мог бы преследовать соучастников Катилины. Я же так повел дело, что теперь врага вашего вы видите открыто лицом к лицу и, сообразно с этим, можете поступать. Враг этот, Квириты, вне стен города так неопасен, что я об одном только жалею, зачем он мало своих сообщников увел с собою из города. Как бы я желал, чтобы он собрал вокруг себя все свои силы! Он взял с собою Тонгилия, которого любить начал с юности, захватил он с собою Публиция и Мунация, которых долги, нажитые в трактирах, не могли быть поводом общественных смут, но каких почтенных людей он здесь оставил, какого знатного роду, с каким огромным весом и влиянием, и вместе с какими необъятными суммами долгу!
3. На силы Катилины смотрю я с презрением; Галльских легионов, войск, вновь избранных К. Метеллом в областях Пиценской и Галльской, и теперь еще нами набираемых, слишком достаточно для их усмирения. Войско Катилины состоит из стариков, утративших всякий стыд и совесть, из поселян, предпочитающих лень труду, из должников, ушедших из поручительства. Им не то, что вооруженный строй нашего войска, им довольно показать указ претора, и они разбегутся. Жалею об одном, зачем Катилина не увел с собою воевать вместе всех сообщников; я вижу, как они разгуливают по Форуму, окружают сенат, проникают даже в его стены; облеченные роскошно в красные одежды, учащенные разного рода благоуханиями, они готовятся как на пир. Их то бойтесь - этих воинов Катилины, не последовавших за ним - более чем тех, которые с ним вместе стоят с оружием в руках против вас. Тем более их надобно опасаться; зная, что все их замыслы мне известны, они этим нисколько не тревожатся. А я знаю, кому из них отдана в удел Апулия, кому Этрурия, кому Пиценская, а кому Галльская область, кто взял на свою долю наполнить город пожарами и убийствами. Пусть они знают, что предметы совещания их в прошлую ночь мне известны вполне; вчера я высказал это в Сенате. Катилина в страхе бежал; чего дожидаются здесь его сообщники? Жестоко ошибутся они, если полагают, что я всегда стану действовать с такою кротостью и снисходительностью, какую обнаружил теперь.
4. Итак главное желание мое исполнилось; теперь каждый из вас видит ясно заговор, составленный против отечества. Усомниться может разве только тот, кто в ослеплении будет полагать, что люди, подобные Катилине, не одинакового с ним образа мыслей. Положим конец снисхождению и кротости; пришло время строгости и крутых мер. Впрочем, еще одна просьба с моей стороны к его сообщникам: ступайте из города, спешите за Катилиною, не дайте ему бедному без вас соскучиться. Хотите я вам укажу дорогу, по какой он поехал; это - Аврелиева. Если вы поспешите, то к вечеру вы его догоните. Как счастливо ты, по истине, отечество, извергнув из себя такое зло! Уже через то, что здесь нет более Катилины, ты ободрилось и исправилось. Есть ли такой порок и преступление, которого мысли был бы он чужд, и которого бы он не старался привесть в исполнение? Найдется ли во всей Италии хотя один отравитель, гладиатор, разбойник, бандит, убийца, составитель фальшивых завещаний и подписей, кутила, матушкин сын, прелюбодей, непотребная женщина, развратитель юношества, одним словом, найдется ли хотя один такой развратный и преступный человек, который не мог бы похвалиться коротким с Катилиною знакомством? В последние годы было ли хотя одно обольщение, в котором Катилина не был бы деятельным участником? Найдется ли хоть один, столь распутный человек, который мог бы сравниться к Катилиною в безнравственности и искусстве развращать молодых людей, то служа жертвою их гнусных страстей, то делая их орудием своих? Он не ограничивался одним советом, но не щадил и своего содействия к удовлетворению их преступных мыслей, не раз указывал им дорогу к отцеубийству. Как быстро собралась около Катилины шайка преступников, и негодяев, не только из нашего города, но и изо всей Италии! Нет ни одного неоплатного должника ни в Риме, ни в Италии, который бы не искал убежища в лагере Катилины, этом неслыханном сборном месте всех злодейств и преступлений!
5. До чего простер этот человек разнообразие своего испорченного вкуса и наклонностей! Нет того гладиатора, отличающегося дерзостью и решительностью, который бы не был приятелем Катилины! Нет на сцене театра человека столь беспутного и развратного, который не был бы, так сказать, его товарищем! И его то, этого человека, для которого нет преступления, нет сладострастия и беспутства, которого бы он не испытал, выставляют нам примером терпения, умения переносить холод, голод, жажду и бессонницу! Но и эти самые качества, которые должны были быть употреблены на службу добродетели и полезной деятельности, у него служат только орудием низкой похоти и неслыханной дерзости. Если бы за Катилиною последовали, и оставили бы наш город все ему подобные; если бы они ушли от нас все одною преступною толпою - как были бы мы все покойны, как счастливо отечество, какая честь досталась бы в удел моему консульству! Дело идет не о том, чтобы быть снисходительными к страстям, свойственным человеку, к проступкам, хотя и дурным, но допускающим еще прощение; у них же в голове мысли только об убийствах, пожарах и грабежах. Они прожили свои родовые имения. проели все свое состояние; давно истратив все свое до копейки, они теперь уже утратили самый кредит; а желание жить роскошно и удовлетворять все свои желания осталось у них все тоже. Если бы они искало одного утешения в вине, в игре, в объедении, в объятиях распутных женщин, то еще можно было бы жить с ними вместе. Но можно ли долее терпеть, что эти ничтожные люди строят ковы лучшим гражданам в государстве, что выжившие из ума ищут гибели людей высокого ума, предавшиеся всякого рода неумеренности - воздержным, сонные - бодрствующим? Возлежа на пирах, склонив голову на лоно распутных женщин, украшенные венками, обремененные пищею, отяжелев от вина - едва шевелящимся языком составляют они замыслы на погубление города и всех благонамеренных граждан. Убежден я, что меч судьбы висит над их головами, что гибель неминуемая постигнет их с часу на час в достойное воздаяние избытка их преступности и сладострастия. Если я буду так счастлив, что в мое консульство я вырежу эту язву, которой излечить не мог, то этим я обеспечу существование нашего государства не на несколько лет, а на длинный ряд веков. Остался ли еще во вселенной народ, который мог бы нам внушать опасение? Есть ли на земле властитель, который дерзнул бы начать с нами войну; все на море и на суше безмолвно преклоняется перед нами, уступая высоким доблестям одного великого человека. В сердце отечества остается война; внутри государства составляются злые против него умыслы; тут то опасный враг. Предстоит нам вести борьбу с безумным ослеплением, с низкими и гнусными страстями наших же сограждан. Потомки Квирина, я стану у вас во главе, и поведу вас на эту борьбу; призываю на свою голову вражду всех преступных граждан. Постараюсь возвратить в лоно отечества и сохранить для него все, что еще доступно раскаянию; но неумолимо отсеку то, что неизлечимо заражено болезнью. А потому, пусть сообщники Катилины или следуют за ним, или пусть оставят свои преступные замыслы. Если же, пребывая здесь в городе, они будут верны своему образу мыслей, то пусть они ждут наказания, какого они вполне заслуживают.
6. И среди вас, Квириты, найдутся люди, которые скажут, что я отправил Катилину в ссылку; но, если бы для этого достаточно было одного моего слова, то и тех, которые так думают, отправил бы я также с ним вместе в ссылку. Конечно, Катилина, этот образец скромности и добродетели, не мог вынести неприязненного голоса консула! Стоило ему только слово сказать, и он немедленно повиновался и отправился в ссылку. Вчера, когда я в моем собственном доме едва избег от смерти, я созвал Сенат в храм Юпитера Статора, и объяснил все дело сенаторам. Когда Катилина взошел в Сенат, нашелся ли хоть один сенатор, который бы его приветствовал, который сказал бы к нему слово, который не был бы о нем такого мнения, как о погибшем гражданине или, правильнее, как о явном враге отечества. Разве старшие сенаторы, на скамью которых сел Катилина, не встали все до одного с своих мест, и не оставили ее пустою? Тут то я, неукротимый консул, одним своим словом отправляющий граждан в ссылку, спросил Катилину: был ли он на ночном совещании у Лекки? Несмотря на свою дерзость, этот человек, уличенный совестью, не нашел что отвечать, и тут я раскрыл его прочие замыслы, я рассказал: как он провел прошлую ночь, где был, что задумал на следующую, как он составил весь план военных действий. Тут то я Катилину, бывшего жертвою страшного волнения и тревоги, спрашивал, почему он медлит отправиться туда, куда уж он давно собрался, куда он послал вперед оружие, секиры, пуки ликторские, трубы военные и значки, наконец серебряный орел, которому в своем доме оказывал он преступное поклонение. Я ли его послал в ссылку, или не вернее ли, что он отправился начать давно задуманные военные действия? Я вполне убежден, что сотник Манлий, расположившийся лагерем на Фезуланском поле, объявил войну народу Римскому именем Катилины. А теперь нас хотят уверить, что не его ждут в Манлиев лагерь и что он, отправясь в ссылку, ищет убежища не у Манлия, а в Массилии!
7. Какое несчастное и затруднительное положение тех, на которых лежит обязанность не только управлять государством, но и отвечать за его безопасность! Если теперь Катилина, вследствие моих усилий, стоивших мне таких трудов и опасностей, вдруг оробеет, переменит свой образ мыслей, оставит своих сообщников и замысел ведения войны, если он вернется с пути преступной и открытой вражды против отечества, на который он вступил и, обратясь в бегство, удалится в добровольную ссылку; то тогда не скажут, что я исторг из рук дерзкого оружие, ни что он был озадачен и испуган моею бдительностью и неусыпною заботою моею вынужден отказаться от своих надежд и стремлений, а скажут, что он несчастный, невинный, без суда и исследования, спасаясь от угроз и насильственных действий Консула, отправился в ссылку. И найдутся люди, которые о нем же будут сожалеть и не только не будут отдавать должного моей неусыпной бдительности и деятельности в исправлении консульской должности, но и станут упрекать меня в нестерпимом произволе и злоупотреблении власти. Итак пусть, Квириты, падет на меня это тяжкое и ложное обвинение и все бремя сопряженной с ним общей ненависти, лишь бы вам не угрожала опасность этой беззаконной и противоестественной войны. Пусть говорят, что я его послал в ссылку, лишь бы он на самом деле туда отправился; но, поверьте мне, он этого не сделает. Никогда, клянусь богами бессмертными, Квириты, не пожелаю я ценою того, чтобы быть вне обвинения - знать, что Катилина действительно обнажил меч и с войском идет против вас. Впрочем трех дней не пройдет, а вы получите об этом достоверное известие, и я боюсь обвинения не в том, что я его изгнал, а скорее в том, зачем я ему дал возможность уйти. Теперь, если есть люди, утверждающие, что Катилина погнан, тогда как он выехал из города, исполняя свое собственное намерение, то что же бы они сказали в том случае, если бы я его предал смерти? Те, которые говорят, будто Катилина отправился в ссылку в Массилию, по истине, мне нажегся, скорее высказывают сожаление, зачем он это сделал, чем соболезнование о его судьбе. Сострадание их в этом случае до того велико, что они лучше готовы видеть Катилину в Манлиевом стане, чем у Массиллийцев. Я же того о нем мнения, что он, если бы даже и не думал о том, что уже теперь приводит в исполнение, то скорее он сыщет смерть разбойничью по большим дорогам, чем станет жить в ссылке. Теперь же, когда Катилина все делает сообразно своим намерениям и предположениям, и ошибся в одном только, что, уезжая из Рима, оставил меня еще в живых - нам остается лучше желать, чтобы он отправился в ссылку, чем жалеть об этом.
8. К чему так долго говорить об одном враге отечества, о враге уже явном, без стыда в том сознавшемся и неопасном уже тем самым, что нас от него отделяет городская стена? Поговорим же и о тех, которые скрывают свои мнения, остаются в Риме и среди нас. Я искренно предпочитаю их, если то возможно, образумить и сохранить их для отечества, чем применять к ним строгость законов. И это сделать очень не трудно, если только они захотят послушать меня в том, что я им скажу. Теперь я вам, Квириты, объясню, из какого рода людей состоит партия Катилины и потом, и, смотря по их свойствам и нуждам, предложу способы к их исцелению, какие от меня зависят. Первый класс приверженцев Катилины состоит из людей, обреченных большими долгами, но имеющих поместья еще ценные, - с которыми они жалеют расстаться для расплаты с долгами. Эти люди еще сохранили чувство чести и большие средства к жизни, но желают явно несправедливого и беззаконного. У тебя есть земли, дома, серебро, многочисленный штат прислуги, ты имеешь в излишестве все, нужное для жизни, и ты не решаешься расстаться с частью твоего имущества, чтобы оправдать и поддержать кредит к тебе! Чего же ты ждешь? Войны? Что же будет толку? Неужели ты до того ослеплен, что надеешься среди всеобщего опустошения сохранить свои только владения невредимыми? Или ты, может быть, ждешь нового расчета долгов? напрасно бы ты ждал этого от Катилины! Я хочу дать вам благодеяние нового расчета долгов, но вместе предложу и аукционную продажу имуществ на их погашение. Только это одно средство может еще спасти от окончательного разорения людей, имеющих поместья. Если бы они сами захотели это сделать прежде, и не тратили без пользы всех доходов своих имений на уплату одних процентов, то и дела свои они поправили бы, и не винили бы без пользы отечественные законы. Впрочем этот класс граждан всего менее дает повода к опасению уже тем, что их нелюбовь к общественному порядку выскажется скорее словами, чем действиями.
9. Ко второму классу принадлежат те, которые, при больших суммах долгу, думают еще и о честолюбии, хотят быть во главе государства. Зная, что при общем спокойствии им невозможно ничего достигнуть, они желают внутренних смут. Им, а равно и всем домогающимся перемен, надобно внушить, что они не найдут того, чего ждут. Во первых я бодрствую о безопасности отечества, и пронимаю все нужные для того меры. Притом большинство граждан благонамеренных действует единодушно, и имеет в своем распоряжении большие военные силы. Неужели сами боги бессмертные откажут в своем покровительстве непобедимому народу, славному государству нашему и нашему величественному городу, и не защитят его от покушений преступного насилия? Но положим, что эти люди, о которых мы говорим, и достигли бы цели своих беззаконных желаний. Неужели они надеются на пепелище города, орошенном кровью его лучших граждан, покойно наслаждаться плодами своего гнусного торжества, и быть по произволу консулами, диктаторами или даже царями? Не понимают они разве того, что раз ниспровергнувши общественный порядок, они вынуждены будут уступить плоды своего торжества какому нибудь гладиатору или беглому рабу. Третий класс состоит из стариков, но еще бодрых и деятельных; к этому разряду принадлежит Манлий, уступивший место свое Катилине. Эти люди, те самые, которым Сулла в Фезулах отвел место для поселения, и в числе их есть много лучших граждан, отличившихся примерным мужеством. Впрочем большая часть этих поселенцев, получив вдруг большие средства к жизни, каких они никогда не имели прежде, стали жить очень роскошно и не знать меры своим издержкам. Полагая, что их достаток продлится навсегда, они строили себе дачи, утешались богатыми домами, многочисленною дворнею, роскошными пирами, и таким то образом нажили такие огромные суммы долгу, что им для спасения от совершенного разорения, остается только одно - вызвать Суллу с того света. Эти то люди вовлекли в свою шайку некоторых бедных поселян, обольстив их надеждою на часть в будущей добыче. И тех и других, Квириты, я причисляю к одному разряду; вся надежда их на грабеж и присвоение чужой собственности. Их то я прошу оставить несбыточные надежды, но рассчитывать на диктаторскую власть и гонение богатых граждан. О тех временах, когда это было, все отечество воспоминает с таким негодованием и ужасом, что не только люди, самые бессловесный животные, и те кажется не потерпят покушения возвратиться к этим временам.
10. К четвертому классу, весьма разнообразному, принадлежат все те, для которых пища - общественные смуты и беспорядки. Всегда в стеснительных обстоятельствах, тщетно они хотели бы поправиться. Частью от лености, частью от неумения вести свои дела, частью от несоразмерности издержек с доходами, они живут в неоплатных долгах. Жертва судебного преследования со стороны благонамеренных граждан, они стеклись в стан Манлиев, как в безопасное убежище. Их то не только нельзя назвать хорошими воинами, но скорее больными. Эти люди не устоят от первого нападения, и падут, притом так, что их падение не будет чувствительно не только государству, но и тем, которые непосредственно подле них будут находиться. Впрочем, не понимаю почему, если жизнь честного человека для них невозможна, они предпочитают самый позорный род смерти, и неужели это может служить для них отрадою, что они погибли не одни, а вместе со многими себе подобными? К пятому классу принадлежат убийцы и злодеи всякого рода; их я не прошу оставить Катилину. И тяжело им будет с ним расстаться, да и пусть лучше они погибнут все вместе; у нас нет довольно обширной тюрьмы, чтобы заключить их всех туда. Последний класс составляют люди последние не только по своим наклонностям, но и по презрительному образу жизни: они составляют собственную, так сказать, отборную дружину Катилипы; это его наперсники и совозлежатели. Первая их забота о своей наружности; одежда их более прилична женщинам, чем мужчинам; все силы свои и всю свою энергию они растратили в ночных пирах, продолжающихся до рассвета. Сюда относятся все игроки, обольстители женщин, все утратившие целомудрие и стыд. Впрочем эти едва созревшие молодые люди, в полном цвете красоты, привыкли не только любить и в любовных делах быть то действующими, то страдательными лицами, не только петь и плясать, но и искусною рукою подливать яд и действовать из за угла кинжалом. Если эти люди не оставят нас, не погибнут, то знайте, что хотя и погибнет Катилина, а у вас на будущее время останется рассадник Катилин. Впрочем, чего домогаются эти несчастные? Разве они возьмут с собою в лагерь своих любовниц, а иначе как они без них обойдутся, особенно в теперешние ночи? С другой стороны снесут ли они холод Апеннин и господствующие там теперь морозы и снега. Не потому ли они считают себя в состоянии перенести зимнюю стужу, что они привыкли нагие плясать во время пиршеств?
11. Вот по истине грозная угрожает нам война, которую поведет против нас Катили на с толпою людей, погрязших во всякого рода распутствах! Противоставьте же, Квириты, столь превосходным силам Катилины ваши войска и легионы. Пусть ваши консулы и императоры поведут их на бой с этим полуизраненным и упавшим в духе гладиатором; цвет и отборная молодежь всей Италии пусть сразится с горстью отверженцев общества, потерявших веру во все, даже в самих себя. Вы владеете бесчисленными поселениями и городами укрепленными, а у Катилины остались только холмы, лесом покрытые. Да и могут ли идти ваши силы, средства и способы в сравнение с нищетою и отсутствием всего нужного у этой шайки грабителей большой дороги? У него нет ничего, что есть в нашей власти; нет у него ни сената, нет в его распоряжении ни всадников Римских, ни многочисленного народа, не владеет он ни этим городом, ни казнохранилищем, не к нему стекаются дани целого света, ни одна из провинций и ни один из покорных вам народов не признает его власти над собою. Но уж не говоря об этом, самое дело, за которое стала та и другая сторона, достаточно говорит каждое за себя; тут то смотрите, как низко стоять они! С одной стороны сражаются целомудрие и стыдливость, с другой бесстыдство и распутство; с одной святость слова, с другой низкий обман; с одной уважение ко всему священному, с другой презрение ко всем законам; с одной стороны благоразумие и обдуманность, с другой лихорадочное бешенство; с одной стороны честность, с другой все, что есть подлого; с одной стороны воздержание. в другой полное раздолье всем низким похотям. Вообще честность, справедливость, умеренность, храбрость, благоразумие - все, что есть благороднейшего и лучшего в человеке, имеют дело с леностью, расслаблением, утратою сил Физических и нравственных, со всеми слабостями и пороками, какие только доступны человеческой природе. Обилие всего ведет борьбу с безрассудством, сознание своей правоты с отчаянием и безнадежностью. Борьба эта такого рода, что если бы даже все усилия человеческие были ничтожны, то сами боги бессмертные не допустят скопищу зла восторжествовать над совокупностью всего, что есть лучшего в человеке.
12. Теперь, Квириты, бодрствуйте и оберегайте по прежнему тщательно ваши жилища. Я же с своей стороны принял все нужные меры к тому, чтобы, не тревожа вас и не отрывая от ваших вседневных занятий, город наш был достаточно защищен от всякой опасности. Поселения наши и города извещены мною о ночном побеге Катилины и приняли все нужные меры к обороне и себя и областей своих. Что касается до гладиаторов, которых Катилина считал надежною и верною своею опорою, могу поручиться, что они не так опасны, как некоторая часть патрициев, и что они поставлены мною в состояние невозможности сделать вред государству. К. Метел, которого я, предвидя то что последует, отправил в область Галликанскую и Пиценскую, подавит Катилину или парализует все его усилия. Все прочие меры, нужные для скорейшего и совершенного окончания этих дел, будут немедленно предложены сенату, о созвании которого, как вы видите, уже сделано распоряжение.
Теперь обращаюсь с словами увещания к сообщникам Катилины, оставленным им в городе для приведения в исполнение замыслов, гибельных для него и для всех вас; не забуду, что они наши сограждане, хотя по ненависти, ими обнаруженной к отечеству, они не заслуживают этого названия. Кротость моя и снисходительность, может быть, многим покажутся чрезмерными, но они были необходимы для того, чтобы дать обнаружиться всей бездне зла, вам угрожавшего. Теперь же, менее чем когда нибудь, могу забыть я обязанности, лежащие на мне, как на слуге отечества, как на консуле. Я должен или жить для блага отечества или погибнуть с ним вместе. У городских ворот нет караулов; по дорогам, ведущим от города, нет еще разъездов. Кто желает уйти из города, может сделать это беспрепятственно. Но кто останется здесь с тем, чтобы замышлять против спокойствия отечества (если не только какой либо поступок, для него враждебный, но даже умысел и злое намерение против него будут мне обнаружены), тот почувствует, что в городе есть недремлющие консулы, знающие свои обязанности сановники, сенат, исполненный разумной энергии, есть вооруженная сила, есть темницы, еще предками нашими определенные быть достойным воздаянием за великие и гласные преступления.
13. Все это, Квириты, устроено так, что самые важные меры задумываются и приводятся в исполнение без шуму и тревоги, что, несмотря на большую опасность, все ведется тихо и спокойно; война внутренняя, на памяти людей самая важная и трудная, усмирена мною вместе и военачальником и мужем совета, не снимая тоги. Я стараюсь, Квириты, все дело устроить так, чтобы и дурные граждане, участвующие в заговоре, если можно, опомнились и но почувствовали бы на себе тяжести следующего им наказания. Если же дерзость заговорщиков превзойдет меру терпения, если явная, угрожающая отечеству, опасность заставит меня отложить в сторону мою кротость и снисхождение, то и тут я буду стараться, - а этого трудно достигнуть в борьбе столь опасной и где коварство играет первую роль - чтобы эта борьба не стоила нам жизни ни одного хорошего гражданина и чтобы спасение всех вас было куплено ценою казни немногих виновных. В этом случае, Квириты, не рассчитываю я ни на мое благоразумие, ни на силы и средства человеческие, но полагаюсь главное, Квириты, на явное и не подлежащее сомнению, покровительство и содействие богов бессмертных. Они-то мне внушили и такой образ мыслей и подали средства к его выполнению, Теперь они обнаруживают нам свою помощь не издали, не против внешнего и отдаленного врага, но здесь, в самом городе непосредственным своим участием защищают они свои храмы и здания города. Обратимся же к ним, Квириты, с усердною и коленопреклоненною мольбою, да защитят они от нечестивого умысла нескольких погибших граждан этот город, которому они же сулили быть по красоте, богатству и многолюдству первым во вселенной и перед которым склонили они во прах всех врагов, восставших против него и на суше и на море.
1. Квириты, в нынешний незабвенный день жизнь всех вас, дома и имущества ваши, жены и дети, столица нашего великого государства, этот город, по красоте не имеющий себе подобного, сохранены и защищены от угрожавшего им истребления огнем и мечем, так сказать, исторгнуты из челюстей неумолимого рока и спасены для вас. Это событие, стоившее мне столько усилий и опасностей, не может не служить для вас знаком явной к вам милости богов бессмертных. Можно ли сомневаться, что день, в который случится нам спастись от страшной опасности, для нас столько же дорог, как день, в который мы произошли на свет, если не дороже. Когда мы родимся, мы не чувствуем, но только в минуту неизбежной опасности сознаем, как дорога нам жизнь и потому с удвоенною радостью празднуем мы её возрождение. Если основатель этого города отнесен вами к сонму богов бессмертных и разделяет с ними почести обожания, то не имеет ли права на благодарность вашу и потомства тот, кто спас от неминуемой гибели этот город, уже достигший такой степени процветания. Я залил и погасил огни, уже подложенные и угрожавшие конечным разрушением городу, его зданиям, памятникам, храмам, и стенам; я исторг из злодейских рук обнаженные против отечества и на ваше погубление кинжалы и мечи заговорщиков. Изложу вам вкратце, Квириты, то, что подробно мною изложено и объяснено в сенате. Тут вы сами узнаете из сущности дела, как оно важно, как оно вопиюще и каким образом оно обнаружено и ведено.
Начнем с того, что когда Катилина, несколько дней тому назад, вырвался из Рима, оставив в нем своих главных сообщников в нечестивом умысле, я неусыпно бодрствовал и заботился о том, как бы, Квириты, защитить вас от тайных и предательских ковов заговорщиков.
2. Когда я Катилину изгнал из города (смело беру на себя ответственность этого, опасаясь другой, за чем живого выпустил я его отсюда), то я имел тут в виду, что или он своих сообщников заберет с собою из города, или, что они если они и останутся, то не будут опасны, лишась своего главного вождя и руководителя. Не мог я не знать, что самые злые и отчаянные заговорщики остались среди нас в самом Риме. День и ночь заботился я об одном - следить за всеми действиями и движениями заговорщиков. Зная, что многие из вас не вполне верили истине слов моих, испуганные неслыханностью преступления, я хотел раскрыть все дело так, чтобы уже очевидная и неподверженная сомнению опасность заставила вас озаботиться о мерах, нужных для вашей безопасности. Я узнал, что П. Лентулл, с целью за Альпами произвесть войну и возмутить Галлов, склонил на свою сторону послов Аллоброгских, что они отправляются в Галлию с поручениями к своим соотечественникам, а вместе с письмами к Катилине; вместе с ними едет Волтурций, которому даны также письма к Катилине. Тут то представился мне самый благоприятный и редкий случай, о котором я давно молил богов бессмертных, достать все доказательства, которые обнаруживали бы все дело не только передо мною, но перед вами и перед сенатом. Вчерашний день пригласил я к себе преторов Л. Флакка и К. Помптина, примерных в исправлении должности и вместе любящих отечество, я им изложил, в чем дело и дал наставление, как действовать. Чувства и мнения этих граждан и их любовь к отечеству выше всякой похвалы; немедленно и с радостью взялись они за дело; вечером в сумерки, тайно подкрались они к Мульвиеву мосту и расположили посты по обеим сторонам Тибра, в рассеянных там загородных домах, так что мост был ими окружен. Преторы взяли с собою много отборных воинов, не возбуждая ничьего подозрения, и я послал туда вооруженных молодых людей из Реатинской префектуры, постоянно мною употребляемых на службу отечеству. Уже третья стража ночи подходила к концу, когда приблизились к мосту Мульвийскому послы Аллоброгские с большою свитою и Волтурций. Им дали взойти на мост и тут напали на них; и с той и с другой стороны обнажены были мечи. Только одни преторы знали в чем дело; для прочих же оно было тайною.
3. При посредничестве Помптина и Флакка сражение, начавшееся было, кончилось тут же. Все письма, какие только были в руках послов и захваченных лиц, выданы преторам с нетронутыми печатями; и сами пленные приведены ко мне на рассвете. Я немедленно послал привесть ко мне, одного из главных виновников гнусного заговора, Цимбра Габиния, еще ничего не подозревавшего; потом послал за Статилием и за К. Цетегом. После всех пришел Лентулл, как я полагаю потому, что он всю ночь провел за письмами. Узнав о случившемся, ко мне стеклись многие лица из первых в нашем государстве. Они советовали мне прежде самому распечатать письма для того, чтобы в случае, если письма не будет содержать ничего важного, не наделать тревоги по пустому. Я отказался и сказал, что в деле столь важном, касающемся благосостояния всего государства, надобно представить все, до него касающиеся, документы в сенат в целости. В этом случае я был того убеждения, Квириты, что если бы даже письма и не подтвердили моих догадок и доноса, то извинительно было мне обнаружить излишнюю подозрительность и недоверчивость там, где дело идет о великой опасности, угрожающей отечеству. Немедленно я созвал полное присутствие сената, чего вы сами были очевидцами. Между тем тотчас же, вследствие показания Аллоброгских послов, я отправил в дом Цетета претора К. Сульпиция, сведущего в своем деле человека, обыскать его; тут найдено и захвачено большое число мечей и кинжалов.
4. Я приказал ввесть Волтурция сначала одного без Галльских послов; по приказанию сената я дал ему общественное ручательство в сохранении его жизни и убеждал его, чтобы он, ничего не опасаясь, высказал все, что знает. Едва опомнясь от великого ужаса, он сказал, что Лентулл дал ему и словесное и письменное поручение к Катилине о том, чтобы он прибегнул к содействию рабов и чтобы, как можно скорее, приблизился к городу. Последнее с тою целью, чтобы когда город будет со всех сторон предан пламени, а внутри граждане будут в бесчисленном множестве избиваемы, то Катилина должен был преграждать путь бегущим и подать руку помощи главным виновникам восстания в городе. Введенные потом, Галльские послы сказали, что П. Лентулл, Цетег и Статилий дали им клятву в верности относительно союза и снабдили их поручениями к их соотечественникам; что они и Л. Кассий им делали наставление прислать как можно скорее конницу, говоря, что в пехоте они не будут иметь недостатка; что Лентулл при них говорил: ему де теперь без всякого сомнения известно из предсказаний сивилл и гадателей, что он то и есть тот третий Корнелий, которому суждено царствовать над этим городом и всем миром; первые же два - это были Цинна и Сулла. Он же Лентулл говорил, что этот год, десятый после оправдания дев и двадцатый после пожара в Капитолие, судьбою назначен ознаменоваться каким-нибудь событием, весьма важным и печальным для города и всего государства. Цетег с прочими заговорщиками были в одном только отношении разного мнения: Лентулл и другие с ним хотели во время празднования Сатурналий поджечь город и произвесть избиение граждан; Цетету же этот срок казался слишком отдаленным.
5. Чтобы не терять времени, Квириты, я приказал принесть письма, которые были вручены захваченным лицам по их показанию. Цетету показана была его печать; он тотчас сознался, что это его. Тогда, разорвав завязки, я стал читать. В этом письме Цетег собственною рукою писал к сенату и народу Аллоброгов, что он исполнит все те обещания, которые дал их послам и просит. чтобы они с их стороны не замедлили исполнить то, о чем узнают от своих послов. Тут Цетег прежде, когда ему говорили о найденном у него множестве мечей и кинжалов, смело утверждал, что он собирал их, как любитель и охотник хорошего оружия - по прочтении его письма, уличенный, пришел в смущение и замолчал, ясно обнаруживая нечистую совесть. Введен был Статилий; он признал и свою печать и подпись руки. Письмо его было такого же содержания, как и предыдущее, и он тотчас сознался, что это его. Тогда я показал письмо Лентуллу и спросил его: узнает ли он свою печать? Лентулл признал за свою, и я ему сказал: нельзя тебе не признать, твоя печать известна всем; на ней изображение знаменитого деда твоего, любившего отечество и сограждан, и доказавшего это на деле. Как при взгляде на него не раскаялся ты в преступной мысли заговора против отечества! Тут же прочитаны были его, Лентулла, письма к сенату и народу Аллоброгским и я, обратясь к Лентуллу, сказал, не имеет ли он против этого что возразить. Сначала Лентулл запирался; через несколько времени, когда все обстоятельства дела были изложены, Лентулл встал и спросил у Галлов: что у меня с вами общего, зачем вы приходили ко мне в дом? Тот же вопрос сделал он Волтурцию. Те отвечали прямо, и твердо стояли на своих обвинениях, сказали, кто их ввел к нему, сколько раз они у него были, и с своей стороны спросили у него: неужели он запрется в том, что говорил о предсказаниях сивилл. Тут обнаружилась вполне нечистая совесть Лентулла, у которого сознание его преступления затмило рассудок. Он мог бы еще оправдываться, утверждая, что это клевета, но он вдруг, сверх общего ожидания, повинился во всем. Перед огромностью его злодейства не только замолкли и оставили его в самую нужную для него минуту его дар слова и находчивость, но даже известные наглость его и дерзость, которыми он превосходил всех, оказались бесполезными. Волтурций тотчас приказал принесть письмо, которое, как он говорил, вручено ему Лентуллом для доставления Катилине, и вскрыть его. Пришед в величайшее смущение, Лентулл признал и свою печать и подпись руки. Оно писано было без собственных имен. а именно так: "кто к тебе пишет, узнаешь от сего подателя, отправленного мною к тебе. Не забывай своего достоинства, как человека, помни в каких ты теперь обстоятельствах и осмотрись, как тебе надлежит поступить. Не пренебрегай ничьею помощью и содействием, хотя бы то было самых низших." Габиний - когда был введен - сначала нагло заперся во всем, но потом сознался в справедливости всех показаний Галльских послов. Несмотря на то, что мы имели в руках самые ясные и неопровержимые доказательства преступности заговорщиков, их письма, печати, подписи и собственное признание, но по моему мнению еще яснее говорили о ней самая наружность заговорщиков; она выражалась в их глазах, лице, в грустном молчании. Они пришли в испуг, смотрели в землю и, по временам переглядываясь друг с другом, сами на себя доносили лучше, чем мог бы это сделать кто либо другой.
6. По прочтении и принятии всех этих показаний, Квириты, я спросил Сенат, что ему угодно определить относительно дела, столь важного для блага всего государства. Тут поданы были мнения исполненные благоразумия и энергии, их Сенат принял без всякой перемены. Хотя они еще и не облечены в форму сенатского декрета, но я изложу вам их содержание, сколько припомню. Во-первых сенат, в самых лестных для меня выражениях, выразил мне свою благодарность за то, что моею бдительностью, благоразумием и твердостью отечество избавлено от столь страшной, грозившей ему опасности. Потом отдана должная похвала преторам Л. Флакку и К. Помптину, которых полезная и деятельная служба принесла такие важные последствия. Моему товарищу, отличному гражданину, высказана благодарность за то, что он отдалил от себя главных участников заговора, и тем оказал важную услугу отечеству. Сенат определил П. Лентулла, когда он сложит с себя звание претора, заключить в темницу; то же самое постановлено относительно К. Цетета, Л. Статилия и П. Габиния, находившихся на лицо. Также определено поступить с Л. Кассием, взявшим на себя обязанность сжечь город; с Л. Ценарием, которому поручено произвесть в Апулии между пастухами восстание; с П. Фурием, одним из поселенцев водворенных Л. Суллою в Фезулах; с К. Манлием Хироном, который вместе с Фурием участвовал в обольщении Аллоброгских послов; с П. Умбреном вольноотпущенником, который первый, как оказалось из рассмотрения дела, привел Галльских послов к Габинию. Таково было снисхождение Сената, что он ограничился из такого огромного числа внутренних врагов наказанием девяти человек самых виновных, а прочих еще надеялся образумить и спасти для отечества! По моему же представлению определено благодарственное молебствие богам бессмертным за их явную и особенную к нам милость. От построения нашего города в первый раз случилось это в мое консульство, что молебствие определено при консуле, облеченном в тогу. Это определение состоялось в следующих словах: "за то, что я сохранил город от истребления мечем, граждан от избиения и Италию от войны междоусобной." Это благодарное молебствие имеет ту разницу от всех прочих, если сравнить с ними, что все прочие определены за успехи отечества на войне; одно только это за его спасение. То, что первое следовало сделать, сделано и совершено: П. Лентулл, уличенный и письмами своей руки и собственным признанием, по мнению сената утратив за вину не только права преторского звания, но и гражданина Римского - вынужден был сложить с себя преторское звание. Таким образом хотя К. Марий счел себя в праве казнить претора К. Главцию, о котором не состоялось никакого сенатского, определения, однако я простер строгое соблюдете законов до того, что не решился так поступить в отношении к П. Лентуллу, уже частному человеку.
7. Теперь, Квириты, когда главные вожди задавшейся против вас беззаконной и преступной войны в вашей власти, нечего вам бояться Катилины и его сил. С минованием опасности, угрожавшей нам внутри города, сокрушились все его надежды и расчеты. Стараясь выжить его из города, я имел это в виду, что без него не страшна для нас ни сонливость Лентулла, ни толщина Л. Кассия, ни отчаянная и неистовая решимость Цетега. Изо всех он один был страшен для нас, пока был в городе. Он знал все, следил за движениями каждого; смело и решительно он не давал никому покоя своими просьбами и убеждениями; все средства к цели казались ему хороши, ни одного не оставлял он неиспробованным. Большую сметливость и соображение имел он на дурные дела; дар слова и умение действовать соответствовали им. Для каждого предмета были у него назначены люди способные и, дав им поручение, он не полагался на них и не считал свои обязанности исполненными. Сам везде поспевал он, все сам осматривал, исследовал, проводя ночи без сна и в трудах; переносить холод, голод, жажду для него ни почем. Если бы я этого хитрого, деятельного, предприимчивого, бдительного и на всякое зло искусного человека не обличил перед вами и не вынудил бы его, вместо тайной и предательской войны, прибегнуть к открытой разбойнической, то не так легко было бы, таково мое убеждение, Квириты, отвратить от вас, грозившую вам, опасность. Будьте уверены, не отложил бы он решительных своих действий до Сатурналий, не хвалился бы так заблаговременно знанием дня, когда суждено погибнуть нашему городу и государству, не допустил бы он попасть в наши руки - столь ясным доказательствам злодейского умысла - собственноручным письмам заговорщиков. А без него они так прекрасно вели свои дела, что вряд ли когда в частном доме так хорошо обнаружено воровство, как теперь раскрыт обширный заговор, столь опасный для отечества! Если бы Катилина оставался доныне в городе, то, хотя нет сомнения, раскрыл бы я все его замыслы и действия, но дело не обошлось бы тогда без открытой борьбы. Смело могу утверждать, что пока этот главный враг был бы в стенах ваших, невозможно было бы защитить отечество и отвратить угрожавшую ему опасность так тихо и спокойно, и вместе так верно и окончательно.
8. Нельзя усомниться, Квириты, что все это мною совершено по внушению и при помощи богов бессмертных. Самая важность и затруднительность обстоятельств указывают на это, а в последнее время их непосредственное и очевидное заступничество так было ясно, что только тот разве усомниться может, кто не поверить собственным глазам. Не стану я вам указывать на многие небесные знамения, случившиеся в мое консульство, на огненные столбы, явившиеся с запада, и на зарево пожара, бывшее на небе, на падение молнии, на содрогание земли и тому подобные явления, которыми боги бессмертные явно возвещали угрожавшую нам опасность. Но обращу ваше внимание, Квириты, на обстоятельство весьма важное и которое мы было упустили из виду. Конечно вы еще не забыли, как, во время консульства Котты и Торквата, несколько раз на Капитолий падала молния; она коснулась и сдвинула с места изображения богов бессмертных, опрокинула бюсты знаменитых людей древности и растопила металлические таблицы законов. Не пощадила она и изображения основателя этого города Ромула, которое, как вы. я думаю, помните, представляло его еще грустным младенцем, припавшим к сосцам волчицы; оно еще было позолочено. Приглашенные в то время гадатели изо всей Этрурии предвозвестили приближение эпохи убийств и пожаров, попрания законов, войны внутренней между гражданами, грозящую гибель этому городу и всему государству. Впрочем, говорили они, должно стараться умилостивить богов бессмертных, и они своим непосредственным участием могут отвратить исполнение страшного приговора судьбы. Вследствие этого ответа гадателей, положено было в то время праздновать десятидневные игры и вообще сделано все, что древние религиозные обряды указали, как средство к умилостивлению богов. Предсказатели же говорили, что кумир Юпитера надобно сделать больше, поставить его на возвышении и с обращенным на восток лицом, тогда как прежде он стоял к западу лицом. В таком случае - утверждали они - можно надеяться, что это изображение - оно и теперь у вас в глазах - будет видеть восход солнца, нашу общественную площадь и сенат, то втайне составляемые заговоры против благосостояния города и отечества откроются и будут известны сенату и народу Римскому. Консулы, вследствие этого, приказали изготовить такое изображение, но работа над ним производилась так медленно, что ни при прежних консулах, ни теперь в наше время, оно еще не поставлено было на место.
9. Найдется ли хоть один из вас, Квириты, столь ослепленный и безрассудный, кто бы дерзнул отрицать непосредственный промысл богов в управлении всеми делами человеческий, а в особенности их особенное участие во всем, что касается судеб этого города? Предсказание гадателей о замысле некоторых зловредных граждан внесть убийство, пожар и гибель в наше государство казалось даже невероятным, вследствие неслыханной огромности преступления. Но нашлись нечестивые граждане, которые не только составили столь злодейский умысел, но и приняли все меры для приведения его в исполнение. Можно ли не видеть непосредственной воли Юпитера в том, что, когда, вчерашний день рано утром, по моему приказанию, и сами заговорщики и те люди, которые на них донесли, были ведены через общественную площадь в храм Согласия, в то самое время изображение Юпитера поставлено на назначенное для него место. Таким образом лишь только оно стало на свое место и обратилось лицом к вам и сенату, то и для вас всех и для сената стали ясны злодейские замыслы, против вашей безопасности составленные. Не заслуживают ли самой полной вашей ненависти и самого жестокого наказания те, которые угрожали разорением не только женщинам вашим, но и святотатственными руками дерзнули подшить огонь к храмам и капищам богов. Если я скажу, что это я воспрепятствовал исполнению злодейского умысла, то слишком много возьму на себя, и подобные слова не должны быть терпимы в моих устах. Это он - Юпитер - он вас спас, он сохранил Капитолий, храмы ваши, город и всех вас! Боги бессмертные избрали меня только своим орудием; они внушили мне мысль об этом и указали средства раскрыть весь умысел. Мог ли быть поверен Лентуллом и его сообщниками столь важный заговор Аллоброгам, людям мало известным и невежественным, могли ли быть вручены им письма наших домашних врагов, если бы боги, желая наказать их, не отняли у них рассудка и соображения? А то обстоятельство, что Галлы, принадлежащие к племени, еще недавно покоренному - народ этот, один в целом свете еще в состоянии вести с ними войну и который не прочь от этого - пренебрегли обещанною им властью и надеждою великих наград, что все сулили им наши патриции, и предпочли быть лучше орудием вашего спасения, чем собственного величия - могло ли случиться все это без непосредственного участия богов? Тем более это так, что Галлам для увеличения их могущества не нужно было и вести войны, а достаточно было молчать.
10. Теперь, Квириты, когда определено во всех храмах молебствие и празднование, спешите в эти дни исполнять священные обряды, с женами и детьми вашими. Если и всегда мольбы к богам есть должная дань благодарности за все их к нам благодеяния, то в настоящую минуту они должны служить выражением нашей признательности более, чем когда нибудь. Избавлены вы от страшной, угрожавшей вам опасности, и от неминуемой гибели, без кровопролития, без насилия, без участия вооруженной силы, не совлекая ваших мирных одежд, вашим начальником мною, также не снимавшим тоги. Припомните, Квириты, те смуты государства, которые вы и по слуху знаете, и которых вы были сами свидетелями и очевидцами: Л. Сулла погубил И. Сульпиция. изгнал из города К. Мария, взявшего было Рим под свою власть, многих лучших граждан он частью казнил, частью отправил в ссылку. Кн. Октавий, консул, силою оружия прогнал своего товарища (другого консула) из города; все это место было покрыто мертвыми телами граждан и орошено их кровью. Потом пришло время торжества Цинны и Мария; тут погибли именитейшие граждане, лучшие опоры государства. В последствии Сулла явился мстителем за жестокости Цинны и Мария - но невозможно и высказать, сколько это стоило крови граждан, которых ряды стали редеть. М. Лепид затеял ссору с отличным и достойным человеком, К. Катуллом, и государство оплакало гибель не столько его самого, сколько многих, им в нее вовлеченных. Впрочем, Квириты, все эти несогласия и волнения имели целью не совершенное ниспровержение общественного порядка, а только его изменение. Все главные деятели в тех случаях имели целью - не гибель отечества, а хотели только в нем, как оно есть, быть первыми; не домогались они разрушения города, а того только, чтобы его средства иметь в своих руках. Притом все эти волнения, из коих ни одно не имело целью гибели отечества, окончились не всеобщим примирением, а сплою оружия и кровопролитием. В одной только этой, угрожавшей нам, войне злодейства и жестокости, неслыханных с тех пор, как люди могут себя помнить, Лентулл. Катилина, Кассий и Цетег избрали себе целью - считать за врагов всех мирных граждан города; я же, Квириты, повел дело так, что вы все остались невредимы. Враги ваши хотели из вас оставить в живых столько, сколько уцелеет от их рук, когда они устанут от избиения; а из вашего города осталось бы разве только то, что пощадила бы разрушительная сила огня. Я же сделал так, что ни малейшего вреда не причинено ни городу, ни кому либо из вас.
11. За все, что я сделал для вас. Квириты, не прошу у вас иной награды, иной почести, как молю вас об одном - и это будет служить вечным памятником моей славы - не забывайте никогда нынешнего дня. Пусть ваше обо мне воспоминание будет служить для меня литым памятником; в нем будет мое лучшее утешение, мое самое приятное торжество, честь моя и - слава! Не дороги для меня бездушные памятники вашей признательности, памятники, которые даются в удел и людям менее достойным. Но ваша память, Квириты, не даст забыть мой подвиг; он будет жить в ваших рассказах и увековечится навсегда в истории. Этот день навеки, как я надеюсь, сохранивший Рим, будет постоянно свидетельствовать и о моем консульстве. Время это будет памятно в ваших летописях; оно произвело двух сынов ваших, из коих один власть вашу распространил до крайних пределов обитаемой земли, а другой спас от разрушения столицу этого громадного государства.
12. Мое теперешнее положение нельзя сравнить с положением полководцев, восторжествовавших над врагами внешними; те победили и уничтожили своих врагов; они оставили их, лишив их возможности вредить; мне же предстоит жить посреди врагов отечества, мною побежденных. На вас лежит обязанность, Квириты, заботиться о том, чтобы моя вам услуга не обратилась мне во вред, тогда как другим их служба приносит одну только пользу. Я со своей стороны старался с успехом о том, чтобы умыслы злых и превратных людей на ваше благосостояние и безопасность не имели успеха; теперь вам, Квириты, нужно отвратить эти злые умыслы, если они будут направлены против меня лично. Хотя, по видимому, Квириты, чего мне опасаться от них? Велико число благонамеренных граждан, которые всегда будут помнить то, что я совершил; велико достоинство нашего государства, а оно всегда без слов будет свидетельствовать в мою пользу; велико сознание общественного мнения, а оно таково, что кто дерзнет меня чернить, выскажет сам себе приговор осуждения. И я не чужд нравственной храбрости, которая не только не боится врагов, но сама идет им на встречу и обличает их злодеяния. Если теперь вся сила ненависти, моею рукою от вас отведенная, обратятся на меня одного, то вы, Квириты, должны на будущее время определить, какова должна быть участь тех, которые, спасая вас, подвергаются опасностям и трудам. Что же касается до меня, то мне ничего не нужно; я достиг своей цели в жизни: нет той почести вашей, на которую не имел бы я права, и славу действий моих трудно затмить. Одно остается мне, Квириты; в моей частной жизни я был достойным продолжателем того, что я совершил, быв консулом и, если зависть неминуемо преследует достойных, то пусть она, не оставляя меня в покое, содействует к моей славе. В дальнейшей моей жизни то, что я теперь сделал, будет всегда перед моими глазами, и я постараюсь доказать, что я своим достоинством, а не случаю, обязан успехом. Но уже наступает ночь, Квириты. Итак вы, поклонясь Юпитеру, защитнику вас и города, ступайте по домам; хотя опасность уже и миновала, но будьте столько же, как и в прошлую ночь, бдительны на страже. Я же с своей стороны приму меры, чтобы и это было ненужно, и чтобы вы, Квириты, могли наслаждаться совершенным спокойствием.
1. Я вижу, почтенные сенаторы, что глаза всех вас и все ваше внимание обращено на меня. Понимаю, что вас страшит и опасность отечества и, если она отвращена будет, то моя собственная. Ваше участие и соболезнование обо мне особенно мне приятны в эти печальные минуты. Но молю вас, богами бессмертными заклинаю, оставьте заботу обо мне, помышляйте только о спасении нас и детей ваших! Если так суждено, чтобы мне, в течение моего консульства, перенесть все труды, лишения и терзания, то я вытерплю все не только с твердостью, но и с охотою, лишь бы только мои труды содействовали к величию и благосостоянию вашему и народа Римского. Мне, почтенные сенаторы, с тех пор как я консул, смерть грозит везде: и на Форуме, где должно господствовать правосудие, и на Марсовом поле, где благословение богов призывается на главы вновь избранных консулов, и в сенате, прибежище; и защите всех угнетенных, и в стенах моего собственного дома, которых безопаснее нет ничего для гражданина. Опасность смерти везде меня преследует; она чуть не постигла меня и на этом месте, и из почетного для меня оно чуть не стало гибельным. Многое смолчал я, многое перенес, многое оставил без внимания; скорбь мою сосредоточил я в себе, чтобы не увеличивать ваших опасений. Но если боги бессмертные судили быть плодом моего консульства - спасению вас, почтенные сенаторы, и народа Римского от избиения, если я защитил детей ваших, жен и священных дев Весты от осквернения, храмы богов и строения нашего, драгоценного для нас, города от разрушительного пламени, а всю Италию от опустошений войны, то какие бы ни обрушились на меня удары судьбы, я все перенесу великодушно. Если Лентулл считал свое имя роком предопределенным на гибель вашего государства, то как мне не радоваться, когда моему имени суждено быть нераздельно связанным с спасением отечества?
2. А потому, почтенные сенаторы, имейте в виду только ваши пользы и пользы отечества, спасите себя, жен ваших. детей и ваши имущества, защитите величие и безопасность народа Римского, а мне одному предоставьте заботиться о моей собственной. Имею я твердое упование, что боги бессмертные, сохраняющие под своим покровом этот города, не оставят и меня без помощи, которую я от них заслужил. Да и если бы даже и суждено было мне умереть, то равнодушно и с хладнокровием встречу я крайний предел жизни моей. Позорной смерти не может быть для человека, сознающего правоту своих действий, ни ранней для того, кто уже достиг консульской почести, ни страшной - для человека, которому философия указала истинный взгляд на вещи. Могу ли я быть столь бесчувственным, чтобы меня не трогали ни скорбь брата моего (вот он здесь!), мною столь любимого, ни слезы всех меня окружающих. могу ли я не думать о жене моей, которая не может прийти в себя от страха, наконец о малолетним сыне моем, залоге моей верной службы отечеству во время моего консульства? Вот, стоит передо мною тесть мой, с нетерпением дожидаясь результата нынешнего дня! Все это не может меня не тронуть, но все таки пусть лучше я погибну, а родные мои вместе с вами будут спасены, чем погибнуть всем нам на развалинах общественного порядка. А потому, почтенные сенаторы, не забывайте опасность, угрожающую отечеству, отвратите столько грозных туч, вокруг нас скопившихся; для этого нужно все ваше внимание и благоразумие. Не буду указывать вам на примеры строгого и решительного образа действий, ни в судьбе, постигшей Т. Гракха, когда он усиливался вторично быть трибуном народным, ни в судьбе К. Гракха, когда он хотел ввесть новый закон о разделе полей, ни в Л. Сатурнине, который убил К. Меммия. В вашей власти теперь люди, оставшиеся в Риме с целью - предать город огню, вас мечу, приготовить верное торжество Катилине. Все это доказывается письмами, печатями, подписями заговорщиков и их собственным признанием. Они обольщали ваших рабов, подавали руку помощи Катилине. Злодейский умысел был - истребить всех, чтобы некому было оплакать даже страшную судьбу, постигшую отечество.
3. Все это - вне всякого сомнения; сами виновные признались и вы уже высказали им приговор многими вашими мерами. Первое - вы в самых лестных выражениях изъявили мне благодарность за то, что я трудами своими и неусыпною бдительностью открыл злой умысел некоторых погибших граждан. Потом вы заставили П. Лентулла сложить с себя звание претора; далее осудили на тюремное заключение его и его сообщников, но всего более высказали вы ваше мнение о заговоре, определив, по случаю спасения отечества от него, благодарственное молебствие, первое от построения нашего города при консуле, облеченном в тогу. Говорить ли еще о том, что вы вчерашний день определили самые щедрые награды Т. Волтурцию и послам Аллоброгов? Можно ли после этого сомневаться, что, заключив в темницу, вы тем самым высказали приговор решительного для них осуждения?
Несмотря на то, почтенные сенаторы, я решился все это дело вновь представить на ваше благоусмотрение и спросить вас: как вы намерены поступить с заговорщиками, и к какому наказанию приговорить их? Обязанность консула повелевает мни так поступить. Давно уже замечал я дурное настроение умов в государстве, давно предчувствовал стремление некоторых граждан к нововведениям и ко злу; но никак не ожидал, чтобы это зло приняло такие страшные размеры, какие обличил нам этот заговор. Теперь, в настоящую минуту, обдумайте и выскажите ваше решение, какое бы оно ни было, прежде наступления ночи. Громадность злодеяния, предстоящего вашему обсуждению, говорит сама за себя. Жестоко вы ошибетесь, если станете думать, что заговор этот ограничивается немногими виновными. Зло это имеет размеры большие, чем вы полагаете; как яд зловредный разлилось оно везде по жилам Италии, перебралось за Альпы я незаметно заразило многие провинции. Положить ему конец мерами медленности и осторожности невозможно. Какие бы вы ни избрали меры, но, ради богов, умоляю вас, чтобы они были сильный и решительные.
4. Два мнения о судьбе заговорщиков поныне высказаны здесь в собрании; одно Д. Силана: он полагает осудить их на смерть, а другое Цезаря, который не щадит для них никаких самых жестоких казней, кроме впрочем смертной. И то и другое мнение соответствует достоинству и величию людей, их высказавших; и то и другое дышит праведным негодованием против врагов отечества. Один - того мнения, что люди, дерзнувшие посягнуть на жизнь и безопасность народа Римского, на спокойствие и самое существование отечества, недостойны ни минуты жить долее и дышать тем же воздухом, что и мы. Он указывает на многие примеры применения смертной казни к злонамеренным гражданам, и менее теперь подсудимых, виновным перед отечеством. Цезарь же того мнения, что смерть определена богами бессмертными не как наказание, но как закон природы и успокоение после трудов и несчастий житейских. Потому смерть для умного и мыслящего человека не представляет ничего страшного, а многие храбрые люди сами добровольно пошли ей на встречу. Приговор на вечное заключение в оковы и в темницах - строг и представляет достойное воздание за великие преступления. Обязанность стеречь виновных - Цезарь возлагает на муниципии; избрать и назначить для этого города властью - будет несправедливо, а предложить им это добровольно, будет сопряжено с большими трудностями. Впрочем решить это зависит от вас. А я уверен, что среди вас не найдется ни одного, кто и возразил бы что нибудь против ваших мер, имеющих целью общественную безопасность. На муниципиях лежит тяжкая ответственность в случае освобождения кого-либо из заговорщиков; постоянно должна их стеречь вооруженная сила и никто не должен дерзнуть впредь утруждать сенат и народ Римский судьбою заговорщиков; таким образом нет им и надежды на избавление или на изменение их участи, надежды, которая нередко составляет единственное утешение человека в жизни. Имущества виновных Цезарь приказывает взять в казну; он заговорщикам оставляет одну жизнь и хочет, чтобы она была для них постоянным и долговременным наказанием; он не желает, чтобы заговорщики минутным страданием смерти искупили зло, ими задуманное и совершенное. Потому-то исстари вкоренилось верование в то, что злых людей ждут за гробом мучения; иначе, если бы их не было, самый страх смерти, как уничтожения, не был бы довольно силен для удержания людей от зла.
5. Теперь, почтенные сенаторы, скажу, до какой степени ваш приговор может иметь влияние собственно на меня. Если вы примете мнение Цезаря, всегда верного своему намерению запекать расположение народа, то под покровом имени и виновника этого приговора, я менее должен буду опасаться в последствии народного негодования. С принятием мнения Силана вряд ли мне не будет угрожать большая опасность. Но польза отечества не должна же быть принесена на жертву моим личным расчетам безопасности. Мнение, поданное К. Цезарем, вполне соответствует его величию и славе, завещанной ему предками; оно дышет его неизменною любовью к отечеству. Тут то можно понять разницу между тем, кто только льстить народу и тем, кто, принимая горячее участие в судьбе его, желает ему прочной пользы. Я вижу, что из людей, которые дорожат своею народностью и опасаются высказать свое мнение об участи стольких значительных граждан, многих здесь нет. Как будто они могут заставить забыть, что они же, три дня тому назад, определили этих граждан Римских заключить в тюрьму, иметь от моего имени благодарственное молебствие и еще вчера доносчикам определили раздать большие награды! Неужели мнение того и об окончательной участи заговорщиков может быть для кого нибудь тайною, кто присудил их посадить в тюрьму, доносчикам определил награды, а следователю свою благодарность? Цезарь указывает на права граждан, обеспеченные Семпрониевым законом, но могут ли пользоваться правами гражданства враги отечества? Да и сам Семпроний нашел ли защиту в своем собственном законе, когда поведение его стало вредно для отечества? Цезарь также того мнения, что Лентулл, безнравственный и расточительный человек, посягнувший на злодейский и преступный умысел против города и отечества, не должен пользоваться правами хорошего гражданина. А потому Цезарь, при дознанной своей кротости и милосердии, не задумывается осудить Лентулла на вечное заключение в оковы и в темницу, определяя законом на будущее время, чтобы никто впредь не дерзал смягчить его наказания и насчет безопасности народа Римского добиваться благосклонности черни. Цезарь еще определяет виновным взятие в казну их имений, для того чтобы, за всеми терзаниями души и тела, постигла их еще бедность и нищенство.
6. А потому, примете ли вы мнение Цезаря, в таком случае вы мне дадите товарища и защитника человека, столь любимого народом. Предпочтете ли вы лучше мнение Силана, не трудно бы оправдать и меня и вас в жестокости этого приговора. Еще легче принять мнение снисходительнее и мягче этих. Впрочем, по моему мнению, может ли быть речь о жестокости там, где дело идет о столь ужасном злодеянии? Как я полагаю, здесь о ней не может быть и помину. Спасение и безопасность отечества и всех вас до того мне дороги, что если я слишком горячо действую в этом случае, то не от озлобления (всем известна моя кротость), но от любви к отечеству, от сострадания и милосердия к его участи. Глазам моим постоянно представляется город наш, украшение целого света, прибежище всех народов земли, объятым пламенем. В воображении моем вижу я груды тел сограждан моих и среди их рассвирепевшего от бешенства кровожадного Цетега. И воображаю, что Лентулл облечен был бы царскою властью, как он надеялся читать это в книге судеб; Габиний удостоился бы носить порфиру, Катилина с войском пришел бы к городу. Я воображаю скорбь почтенных матерей семейств, плачь и бегство детей и отроковиц; с ужасом представляю я себе осквернение дев, посвященных Весте. Важность угрожавшей нам опасности повелевает нам быть жестокими против тех, которые хотели нас ей подвергнуть. Спрошу вас, кто из вас отец семейства, если бы его рабы возмутившись убили его жену, перерезали детей и сожгли его дом, не счел бы своею обязанностью наказать их жестоко, и в этом случае можно ли его назвать свирепым мучителем, и не скорее ли справедливым и милостивым? Чужд всякого человеческого чувства и неестествен даже кажется мне тот, кто не будет стараться свое горе и свои терзания искупить пытками и мучениями тех, которые их причинили. Таким образом и мы, если в отношении к тем людям, которые замышляли избиение нас, жен и детей наших, хотели истребить и ваше частное достояние и разрушить этот город, столицу вашего государства, думали на дымящихся развалинах вашей власти утвердить могущество Аллоброгов; если, повторяю, с этими людьми поступим мы строго, то это будет справедливо; если же снисходительно, то не исполним своего долга в отношении к отечеству и поступим жестоко и немилосердо как в отношении к нему, так и ко всем гражданам. Обвинит ли кто в жестокости достойного гражданина, которого любовь к отечеству вне всякого сомнения, Л. Цезаря, за то, что он еще недавно сказал своему зятю, бывшему тут же, мужу сестры его, примерной женщины, что его надобно казнить? Не он ли припомнил нам, что дед его предан смерти по приказанию консула, что еще юный сын его, отправленный отцом в звании легата, казнен в темнице? Но из них никто не сделал ничего подобного теперешнему злодеянию; из них никто не посягал на безопасность отечества. Они пали несчастными жертвами внутренних смут в государстве, возбужденных честолюбием некоторых лиц. В те то времена дед этого Лентулла, именитый гражданин, с оружием в руках преследовал Гракха; он даже получил рану, усердно стараясь, чтобы государство не понесло и самого малого ущерба. Внук же его призывает Галлов на помощь для ниспровержения отечества, возбуждает к восстанию рабов. подает руку помощи Катилине. предает нас на избиение одних Цетегу, о других Габинию, поручает Кассию предать город пламени, а Катилине дает возможность предать огню и грабежу всю Италию. Итак, высказывая ваш приговор о злодействе столь ужасном и гнусном, бойтесь не того, чтобы быть слишком жестокими, а того, как бы снисходительностью наказания не повредить на будущее время отечеству. Отложите опасение жестокости там, где дело идет о судьбе закоснелых врагов отечества.
7. Не могу не отвечать на все ваши сомнения. Доходят до меня голоса некоторых, достигающие и моего слуха. Они спрашивают, имеет ли в своих руках правительственная власть довольно силы для приведения в исполнение ваших решений, которые состоятся нынешний день. Будьте покойны, почтенные сенаторы, все нужные меры приняты при осторожности и неусыпной бдительности с моей стороны и при единодушии народа Римского, дышащего готовностью умереть за отечество, за безопасность личности и собственности каждого. У всех сословий, у всех возрастов одно желание, одно стремление - спасти отечество. Посмотрите, как наполнен Форум! Все храмы вокруг его полны народу; он же во множестве толпится со всех сторон около места ваших заседаний. С тех пор, как существует этот город, вряд ли был хотя один общественный вопрос, где бы все граждане были так единодушны и согласны, как в теперешнем, за исключением тех немногих, которые предпочитают погибнуть, но лишь бы не одни. Об этих людях и говорить нечего; их мало считать за дурных граждан, а надобно причислить к самым ожесточенным врагам отечества. Что же касается до всех прочих граждан, то. боги бессмертные свидетели, как единодушно, как согласно, с каким рвением вооружились они за собственную безопасность и за величие отечества! Говорить ли мне о сословии всадников Римских? Уступая вам власть и первое место в государстве, они не уступают в одном - в любви к отечеству. После столь долговременного состязания и спора, нынешний важный вопрос помирил вас с ними и ваши несогласия забыты в чувстве любви к отечеству. Если бы это согласие упрочилось в мое консульство, то государству вашему, по моему твердому убеждению, нечего было бы опасаться впредь никаких внутренних волнений. На защиту отечества, вижу я, явились и доблестные мужи, трибуны казначейства и все служащие там писцы. Нынешний день, когда у них долженствовало быть метание жребия, они забыли свои частные интересы перед важностью общественного вопроса. Бесчисленное множество граждан собралось здесь и даже самых бедных. Да и найдется ли один, кто остался бы бесчувствен там, где дело идет о существовании его крова, города, о сохранении вольности, о самой жизни, о возможности дышать этим столь сладким воздухом, попирать ногами столь драгоценную ночву отечества?
8. Посмотрите, почтенные сенаторы, на расположение умов отпущенников! Снискав своими заслугами права гражданства, они стараются о спасении отечества, их усыновившего; а эти граждане, рожденные здесь, знаменитые своими предками, вооружились ненавистью на этот город, считая его не отечеством, а местопребыванием врагов. Говорить ли мне о вольных гражданах? Их собственные интересы связаны с существованием отечества; права вольности, для каждого человека драгоценные, зовут их на защиту государства, им обеспечивающего пользование ими. О них и говорить нечего, но даже рабы, мало мальски жизнь для них сколько нибудь сносна, с омерзением и ужасом узнали о злодейском умысле заговорщиков. Самые рабы желают сохранения общественного порядка и каждый из них, по мере своих сил, готов все сделать на его защиту. Может быть, не с беспокойством ли услыхали вы о том, что служитель Лентулла ходит по трактирам и деньгами старается возбудить на его защиту беднейших и неопытнейших граждан. Действительно, это покушение было, но не нашлось ни столь бедного, ни столь отчаянного, для которого бы не дорог был прилавок, где он занимается своим ремеслом и за которым он продает труды рук своих, кто не страшился бы потерять и свое бедное ложе, на которое он ложится отдыхать после тяжких трудов дневных. Как бы ни была для кого пуста и безотрадна жизнь, но каждому дорого ее сохранить; ленивые люди еще больше дорожат жизнью, чем она для них спокойнее. Что же касается до содержателей трактиров, то они более других должны желать общественного покоя. Все их выгоды зависят от множества посетителей и тесно связаны со спокойствием граждан. Если доходы этих людей уменьшаются, когда, по случаю тревоги, закрывают трактиры, то что же будет с ними, когда они сделаются добычею пламени? Таким образом, почтенные сенаторы, видите что в готовности и в содействии граждан вы не имеете недостатка; смотрите же, как бы ваше собственное усердие не обмануло ожиданий, какие возлагает на вас народ Римский!
9. У вас теперь консулом человек, избегший многих опасностей, предательских ковов и самой смерти не для того, чтобы наслаждаться жизнью, но для того, чтобы ею пожертвовать для вашей безопасности. Все сословия единодушно соединили свои желания, усилия, стремления для спасения отечества; не только слезами. но и действиями своими они высказывают свою готовность. Угрожаемое преступным заговором, осажденное факелами и мечами заговорщиков, отечество в крайности протягивает к вам руки, умоляя о помощи. Вашему попечению вручает оно себя, жизнь всех граждан, крепость города и Капитолий, жертвенники пенатов, неугасаемый и спасительный огонь Весты, храмы и капища богов, все здания и стены этого города. Не забудьте, что в нынешний день вашим приговором вы покажете, как для вас дорога ваша собственная жизнь, жизнь ваших жен и детей, имущества ваши, домы, ваши домашние очаги. Исполнитель ваших приказаний забывает о себе на службе вам, а не всегда найдутся такие люди. Все сословия государства, все граждане, весь народ Римский, как один человек - первый пример во время внутренних смут, - вооружились на защиту отечества. Сообразите, как в одну ночь едва не погибли - могущество ваше утвержденное столькими трудами и пожертвованиями, - вольность ваша, столь для вас драгоценная, плод благородных усилий стольких великих людей, - огромные богатства и стяжания ваши, при помощи богов бессмертных, нажитые столькими трудами? Нынешний день должен изгнать навсегда на будущее время в гражданах не только покушение к чему нибудь подобному, но и самую мысль о таком злодействе сделать омерзительною. Говорю я это не для воспламенения вашего и без того великого усердия, но исполняю долг мой, как первого лица в государстве; голос мой должен быть вперед всех нужд его.
10. Теперь, почтенные сенаторы. скажу несколько слов о себе, прежде чем возвращусь к вашему приговору. Теперь все заговорщики, а большее число их, вы сами знаете, мои враги смертельные; на них разбитых, униженных, ползающих во прахе, не стоит теперь и внимания обращать. Но если преступным усилием какого нибудь честолюбца, эта толпа, ободренная и воззванная к жизни, заставит и вас забыть достоинство ваше и отечества, то я, по крайней мере, почтенные сенаторы, никогда и ни в каком случае не буду жалеть о моих словах и действиях теперешних. Смерть, худшее, чем они мне могут угрожать, равно для всех неизбежна; славу же мою. которою вы покрыли меня вследствие ваших декретов, никто у меня не отнимет, а такой славы еще никто не удостоился. Многие стяжали ее полезными заслугами отечеству, а я один спасением общественного порядка. Славен и Сципион, умом и храбростью заставившие Аннбалла оставить Италию и возвратиться в Африку. Достоин великой и честной памяти и другой Сципион Африканский, положивший конец существованию двух, враждебнейших нам городов: Карфагена и Нуманции. Не отнимаем славы мы и у Л. Павла, приковавшего к своей победной колеснице знаменитого и славного некогда могуществом царя Персея. Вечная слава венчает память Мария, два раза спасшего Италию от рабства и нашествия иноплеменников. Всех выше их стоит Помпей: подвигам его и храбрости положил конец только предел вселенной. Пусть же эти славные люди откроют и мне место в рядах своих! Или, может быть, честнее присоединять новые области к вашему государству, чем спасти столицу его, с разрушением которой и победителям чуждых народов некуда будет возвратиться? Одним лучше вести войну с врагами государства внешними, чем со внутренними: первые, уступая силе, раболепствуют победителю, а, в случае выгодных условий с его стороны, даже привязываются к нему чувством признательности. Внутренние же враги, остановленные в своих пагубных замыслах на жизнь отечества, не забудут этого; ни страх наказания, ни снисхождение не могут их образумить. А потому я знаю, что я теперь во всех дурных гражданах сделал себе врагов непримиримых. Впрочем я надеюсь, при содействии вас и всех благонамеренных граждан, прикрытый памятью заслуг моих не только в жителях этого города, мною спасенных, но и вашею молвою о том сведавших, без труда отразить опасность, какая будет грозить и мне, и тем, судьба коих связана с моею. Да и может ли какая вражеская сила устоять против единодушия двух первых сословий в государстве, вашего и всадников Римских? Может ли что нибудь сокрушить столь грозный оплот, составленный изо всех благонамеренных граждан?
11. Теперь, почтенные сенаторы, при таком положении дел, за все, за власть, за войско, за управление провинциею, предоставленные мною другому (Антонию), за торжество триумфа и все почетные отличия, принесенные мною на жертву для лучшей защиты вас и этого города, за многочисленные связи дружества и гостеприимства, в провинциях мною составленные и которые с такими усилиями стараюсь поддержать и приумножить, за мое особенное усердие на службе отечеству, за неусыпную и вами же засвидетельствованную бдительность, с какою я бодрствовал над его безопасностью, за все за это, повторяю, прошу у вас одного - не забывать никогда теперешних событий и моего консульства. Пока память об этом у вас не изгладится, я буду огражден от всех неприязненных покушений стеною неприступною. Но если я ошибаюсь, если силе зла суждено восторжествовать рано или поздно, то, молю вас, не забудьте моего сына ребенка; кажется мне, не только на попечение ваше, но и на особенное участие, имеет право сын того, кто сохранил и спас все, что вы видите, все, что вас окружает.
Итак, почтенные сенаторы, в этом вопросе, где дело идет о собственной вашей и народа Римского безопасности, о ваших женах и детях, о домашних очагах и жертвенниках, о храмах и капищах богов бессмертных, о зданиях всего города; о существовании вашего могущества, вашей вольности, о безопасности Италии и всех ваших владений - постановите приговор твердый и решительный, вас достойный. Исполнителем вашей воли имеете вы консула, вполне покорного вашему мановению и готового, пока в нем будет сила жизни, защищать и отстаивать ваши постановления.