Клятва, ὃρϰος, jusjurandum, представляет собой ценный документ, освещающий нам врачебный быт медицинских школ в эпоху Гиппократа. Здесь, как и в других сочинениях Гиппократова сборника (а также у Платона), никакого отношения врачей к храмовой медицине усмотреть нельзя; врачи - хотя и асклепиады, в том смысле, что ведут происхождение от Асклепия и клянутся им, но не жрецы асклепейона.
В древние времена медицина была семейным делом; она культивировалась в недрах определенных фамилий и передавалась от отца сыну. Затем рамки ее расширились, врачи стали брать учеников со стороны. Так свидетельствует Гален. И у Платона есть указания, что врачи в его время обучали медицине за плату; для примера он берет как раз Гиппократа (см. Введение). Правда, об этой стороне дела в "Клятве" не упоминается; там ученик должен войти как бы в семью учителя и помогать ему в случае, если он будет нуждаться, но денежный договор мог составляться особо. Вступая в врачебный цех, или корпорацию, врач должен был вести себя соответственным образом: воздерживаться от всяких предосудительных действий и не ронять своего достоинства. Формулированные в "Клятве" правила врачебной этики оказали большое влияние на все последующие времена; по образцу ее составлялись факультетские обещания, которые произносили доктора медицины при получении степени в Парижском университете и еще недавно у нас, в старой России. Несомненно, Гиппократова клятва была вызвана необходимостью отмежеваться от врачей одиночек, разных шарлатанов и энахарей, которых, как мы узнаем из других книг, в те времена было немало, и обеспечить доверие общества врачам определенной школы или корпорации асклепиадов.
О "Клятве" писали немало: см. Литтре, IV, 610; в последнее время Кернер (Körner O., Der Eid des Hippocrates, Vortrag. München u. Wiesbaden, 1921); у него же приведена литература.
Клянусь аполлоном врачом, асклепием, гигией и панакеей[1] и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство: считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его потомство считать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении[2] сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому. Я направлю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. Я ни в коем случае не буду делать сечения у страдающих каменной болезнью, предоставив это людям, занимающимся этим делом[3]. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.
Что бы при лечении-а также и без лечения-я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной[4]. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастие в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому[5].
"Закон", νόμος, lex, представляет собой небольшое сочинение, вероятно, назначенное для произнесения в публичном собрании. Оно написано каким-нибудь иатрософистом, т. е. врачом, получившим софистическое образование, знакомым с риторикой, что доказывают многочисленные сравнения, стиль, отчасти сохраненный и в переводе, и некоторые термины. С другой стороны, автор, несомненно, был врачом, получившим правильное образование в недрах какой-нибудь корпорации, на что указывает и последний параграф, трактующий о том, что многого нельзя сообщать профанам; это имеется и в "Клятве". Тема "Закона", жгучая для того времени, - борьба с псевдоврачами, людьми невежественными, роняющими достоинство медицины; причину ее упадка автор видит в отсутствии соответственного законодательства. Далее следует перечисление тех условий, которые необходимы, чтобы стать хорошим врачом, правда, в самом общем виде. Книга эта известна с древности; она внесена в список Эротпана Литтрe (IV, 6:34).
Медицина поистине есть самое благородное из всех искусств. Но по невежеству тех, которые занимаются ею, и тех, которые с легкомысленной снисходительностью судят их, она далеко теперь ниже всех искусств. И, по моему мнению, причиной такого падения служит больше всего то, что в государствах одной лишь медицинской профессии не определено никакого другого наказания, кроме бесчестия, но это последнее ничуть не задевает тех, от которых оно не отделимо. Мне кажется, что эти последние весьма похожи на тех лиц, которых выпускают на сцену в трагедиях[1], ибо как те принимают наружный вид, носят одежду и маску актера, не будучи, однако, актерами, так точно и врачи; по званию их много, на деле же-как нельзя менее.
2. Тому, кто захочет приобрести себе действительное познание медицины, необходимо иметь: природное расположение, обучение, удобное место, наставление с детства, любовь к труду и время. Итак, прежде всего необходимо природное расположение; если природа противодействует, - все тщетно; если же она сама показывает путь ко всему наилучшему, тогда уже совершается изучение искусства, которое должно приобретать себе с разумением, пользуясь наставлением с детства и в месте, от природы хорошо приспособленном для науки. Сюда же необходимо еще присоединить многолетнее прилежание, чтобы учение, укоренившись прочно и глубоко, приносило зрелые плоды.
3. В самом деле, зрелище того, что рождается из земли, показывает то же, что изучение медицины. Действительно, природа наша это есть поле, а наставления учителей-семена. Обучение, начатое с детства, соответствует благовременному сеянию, а место, приспособленное для учения, - окружающему воздуху, из которого обыкновенно заимствует себе пищу все, что рождается из земли. Трудолюбие-это есть земледелие. Время же все это укрепляет для полной зрелости.
4. Когда все эти условия для медицинского искусства совмещены и приобретено истинное знание его, тогда только обходящие города для практики[2] не только на словах, но и на деле признаются за врачей. Но неопытность-плохое сокровище и плохое имущество для своих обладателей; ни во сне, ни на яву благодушию и душевной радости не причастная, она для трусости и дерзости-кормилица. Но ведь трусость знаменует бессилие, дерзость же-неискусность. Ибо две суть вещи: наука и мнение[3]; из них первая рождает знание, второе-невежество.
5. Но священные действия показываются только людям посвященным, профанам же-не прежде, чем они будут введены в таинства науки.
Книга "О враче", περι ἰητροῦ, de medico, трактует не только о том, каким должен быть врач, но больше о врачебном кабинете и о простых хирургических манипуляциях. Она носит пропедевтический характер и назначена для начинающих. Содержание ее по главам таково: гл.I, внешность и внутренние качества врача; гл.II, о врачебном кабинете; гл.III, общие указания о врачебных. приемах; гл.IV, о повязках; гл.V, о быстром и медленном оперировании; гл.VI, об инструментах (ножах); гл.VII,применение банок; гл.VIII, кровопускание; гл.IX, заключение об инструментах; гл.X и XI, нарывы и язвы; гл.XII, катаплазмы; гл.XIII-XIV, военная хирургия и ее задачи.
Книга эта не поименована в каталогах Эроциана и Галена, тем не менее ее никогда не отвергали, так как она гармонирует с другими сочинениями сборника своей врачебной этикой, а на хирургические даже ссылается. Написана книга довольно тяжелым языком, местами очень лаконична. Очевидно, вследствие этого, ряд мест в списках испорчен и непонятен: их переводили и переводят по-разному. Часть таких мест указана в примечаниях.
Литература. Petrequin J. F., Recherches historiques sur l'origine du traité du Médecin. 1847. Литтре, IX, 198 и сл.
Врачу сообщает авторитет, если он хорошего цвета и хорошо упитан, соответственно своей природе, ибо те, которые сами не имеют хорошего вида в своем теле, у толпы считаются не могущими иметь правильную заботу о других. Затем, ему прилично держать себя чисто, иметь хорошую одежду и натираться благоухающими мазями[1], ибо все это обыкновенно приятно для больных. Должно также ему наблюдать все это и в отношении духа; быть благоразумным не только в том, чтобы молчать, но также и в остальной, правильно устроенной жизни. И это наибольше принесет ему помощь для приобретения славы. Пусть он также будет по своему нраву человеком прекрасным и добрым[2] и, как таковой, значительным и человеколюбивым. Ибо поспешность и чрезмерная готовность, даже если бывают весьма полезны, презираются. Но должно наблюдать, когда можно пользоваться всем этим, ибо одни и те же приемы у одних и тех же (больных) ценятся, когда они редки[3]. Что касается до внешнего вида врача, пусть он будет с лицом, исполненным размышления, но не суровым, потому что это показывает гордость и мизантропию. Тот врач, который изливается в смехе и сверх меры весел, считается тяжелым, и этого должно в особенности избегать. Он должен быть справедливым при всех обстоятельствах, ибо во многих делах нужна бывает помощь справедливости, а у врача с больными-немало отношений: ведь они поручают себя в распоряжение врачам, и врачи во всякое время
имеют дело с женщинами, с девицами и с имуществом весьма большой цены, следовательно, в отношении всего этого врач должен быть воздержным. Итак, вот этими-то доблестями души и тела он должен отличаться.
2. Что же касается тех правил, которые относятся к врачебному искусству, с помощью которых можно сделаться искусным в этом деле, то следует обозреть сначала то, с чего человек начинает учиться. Поэтому лечение в кабинете врача (в лечебнице) - первое дело учащихся[4]. Прежде всего нужно иметь место удобное; а это будет в том случае, если ни ветер проникающий не приносит тягости, ни солнце или блеск не будут беспокоить. Яркий свет, хотя не тягостен для лечащих, не таков, однако, для тех, которые лечатся, поэтому всячески должно избегать такого блеска, от которого глаза обыкновенно получают вред. Это именно предписывается на счет света. А также, чтобы лицо никоим образом не было обращено к солнечным лучам, ибо это очень поражает зрение, когда оно слабо, а всякий удобный случай может расстроить слабые глаза. Итак, светом нужно пользоваться таким образом. Стулья же должны быть насколько можно равной высоты, чтобы были по больным[5]. Не должно быть никакого употребления меди, кроме как в инструментах, ибо пользоваться такой утварью представляется мне неподходящей роскошью. Вода для тех, которые лечатся, должна доставляться пригодная для питья и чистая. Вещи для вытирания надо употреблять чистые и мягкие, именно, для глаз-полотенца, а для ран-губки, ибо это само по себе, кажется, хорошо помогает. Все же инструменты должны быть удобны для употребления по своей величине, весу и тонкости.
3. Должно обращать внимание, чтобы все, что применяется, приносило пользу, и, в особенности, все, что должно прикасаться к страдающей части тела, именно: повязки, медикаменты, а также приложенные к язвам полотенца и пластыри, так как они долгое время находятся на больных местах. Напротив, все то, что следует после, именно: отнятие всего приложенного, также освежение, очищение и обливание водою, требует лишь некоторого малого времени. И где что должно делать больше или меньше, на это следует обращать внимание, ибо благовременное употребление того и другого и неделание имеют большое различие.
4. Медицинской называется такая перевязка, от которой получает пользу тот, кто лечится. Но здесь наиболее помогают две вещи, которыми должно пользоваться: сжимать, где следует, и нетесно обвязывать. И в этом случае должно смотреть на времена года, когда должно плотно бинтовать, а когда-нет; да и от самого больного не скрыто, что из двух когда должно применять. Повязки же изящные и сделанные на показ, как совершенно бесполезные, следует отвергать: непристойно это и отдает шарлатанством, да и вред они большею частью приносят тому, кто лечится, между тем как больной требует не украшения, а пользы.
5. Во всем том, что требует хирургического воздействия, сечения или прижигания, рекомендуется в равной мере скорость и медленность, ибо есть нужда в той и другой. Именно, у кого операция делается одним сечением, разъятие следует делать быстро; ибо, так как приходится оперируемым страдать, причиняющее боль должно быть в них наиболее короткое время; а это будет, когда сечения выполняются скоро. Но где необходимо делать многие сечения, там должно употреблять медленную работу рук, ибо скорость причиняет непрерывную и большую боль; медленность же доставляет некоторое ослабление боли у оперируемых.
6. То же самое можно сказать об инструментах: пользоваться одинаково ножами острыми и широкими мы не рекомендуем во всех случаях, ибо некоторые части тела имеют быстрый напор крови, который удержать нелегко; таковы суть варикозно расширенные и некоторые другие вены; у таких сечения должны быть узкими, ибо тогда не может быть неумеренного излияния крови; иногда же полезно бывает извлечь кровь из них. В тех же частях, для которых нет никакой опасности и которые совсем не содержат тонкой крови, должно употреблять более широкие ножи, ибо тогда кровь потечет; иначе же - ни в коем случае. А стыдно через операцию не достигнуть того, чего желаешь!
7. Банки можно с пользой прилагать двумя способами[6]. Именно, если истечение (ревма) будет существовать далеко от поверхности тела, горлышко ее должно быть малым, сама же банка-пузатой в той части, где она берется рукою, неудлиненной и нетяжелой; ибо, имея такую форму, она тянет в прямом направлении и хорошо отводит к телу далеко отстоящие мокроты (ихор). Но когда боль будет распространена на большем протяжении тела, то в остальном банка пусть будет похожа на прежнюю, но горлышко у нее должно быть большое, ибо при гаком условии ты найдешь, что она тянет, куда должно, из весьма многих частей болезнетворную материю: ведь не может горлышко, будучи шире, не захватывать мяса с большего места. А если банка тяжелая, то она направляет свое действие к более верхним частям, между тем, лучше делать извлечение из более низких частей, и часто болезни остаются в глубине. Когда истечения устанавливаются и далеко отстоят от более верхних частей, то широкие горлышки многое вместе извлекают из остальной кожи. Поэтому происходит, что влага, оттуда извлеченная, идет навстречу ихору, собранному из нижних частей, и все, что тягостно, остается, а что совсем не причиняет тягости, то отнимается. Какая величина банки полезна, об этом должно заключать сообразно с частями тела, на которые она должна ставиться. Когда же делают надрезы, банка должна вытягивать снизу; необходимо видеть кровь оперируемых частей, в противном случае не должно даже и разрезывать привлеченного кружка, так как плоть больного места бывает более упругою. Ножички же должно употреблять вверху загнутые, не очень узкие, ибо иногда выходят влаги клейкие и густые: поэтому есть опасность, что они остановятся у надрезов, если эти последние будут узкие.
8. Плечевые вены должно удерживать повязками, ибо тело, которое покрывает их, у многих нехорошо соединено с веной, и, так как тело скользко, то случается, что сечения обоих не соответствуют друг другу; покрытая вена надувается, истечение крови получает препятствие и от этого у многих собирается гной. И хирургия такого рода очевидно приносит двойной вред: оперируемому-боль, оперирующему-бесславие. Это же самое предписывается делать по отношению ко всем венам.
9. Итак, вот какие инструменты находятся в медицинском кабинете, которыми должен искусно пользоваться учащийся, ибо щипцами для вырывания зубов и для схватывания язычка может пользоваться всякий, так как употребление их представляется простым.
10. Что касается опухолей (нарывов) и язв, которые принадлежат к более серьезным болезням, то нужно признать за наибольшее искусство умение разрешать опухоли и препятствовать их сгущениям; затем стягивать их в место видное и как можно более узкое и самое возрастание делать равномерным во всей опухоли, ибо, если оно не будет равномерным, то есть опасность, что она прорвется, и сделается трудно излечимая язва. Итак, должно достигать равномерности, делая все одинаково зрелым, и как не вскрывать прежде времени, так и не допускать, чтобы само собой прорвалось. Но какие средства способствуют равномерному созреванию, об этом сказано в другом месте.
11. Язвы имеют, повидимому, четыре способа распространения: один-в глубину, таковы фистулезные язвы и скрытые под рубцом, внутри полые; другой, когда они стремятся кверху, - это те, которые имеют сверху выросшее мясо. Третий род-в ширину; это так называемые ползущие. Четвертый путь есть...[7] он один, кажется, имеет движение по природе. Вот таковы-то страдания плоти. Признаки их показаны в другом месте, и какое именно лечение должно употреблять: какими средствами разрешится язва срастающаяся, выполняющаяся, сделавшаяся полою или которая сделала ход в ширину, обо всем этом достаточно сказано в других сочинениях[8].
12. Относительно катаплазмы так должно поступать. Если в какой болезни представляется необходимым тщательно налагать полотняные повязки, налагаемую повязку приспособь к самой ране, а что прилагается в пластыре, употребляй вокруг раны, ибо такое употребление катаплазмы показывает искусство и может принести весьма много пользы. То, что прилагается вокруг, имеет повидимому способность помогать язве, а полотно-оберегать; внешним же частям язвы приносит пользу пластырь. Таково должно быть их употребление.
13. Что касается до надлежащих времен, в которые должно пользоваться каждым из этих средств, а также, как должно изучать силы описанных средств, все это опускается, потому что дальше заходит в область лечебного ухода и принадлежит тому, кто уже сделал большие успехи в искусстве.
14. За этим по порядку следует лечение ран, полученных на войне, и относится к извлечению стрел, практика чего бывает мала в городских отношениях, потому что редко за все время бывают гражданские и вражеские стычки; а такие случаи происходят обыкновенно весьма часто и постоянно во внешних войнах. Поэтому тот, кто захочет упражняться в этого рода хирургии, должен следовать за чужими войсками, ибо этим способом он доставит себе опыт для такого упражнения. Что же в этом отношении, по моему мнению, требует большего искусства, я скажу.
Именно, большая часть искусства и относящейся сюда хирургии замечать на основании известных признаков стрелы, находящиеся в теле. Если это знание имеется, нельзя уже пропустить, когда получивший рану подвергся несоответствующей операции. Только тот, кто будет иметь знание признаков, правильно приступит к хирургии. Но обо всем этом написано в других книгах.
Книга "О благоприличии", περὶ εὐσχημοσύνης, de habitu decenti, принадлежит к числу тех наставлений или поучений, которыми учитель снабжал своих учеников перед выступлением их на самостоятельное врачебное поприще. Аналогичные поучения мы находим в книге "Наставления", отчасти в "О враче" и др.; о них упоминается в "Клятве". Настоящая книга представляет наиболее полное и законченное произведение этого рода. В первых шести главах излагаются основы врачебной философии и этики, в остальных-практические правила поведения врача у постели больного. Это дает возможность составить довольно полное представление об идеале врача, как он сложился в недрах медицинских школ приблизительно к середине V века, т. е. в эпоху греческого "просвещения". С одной стороны, здесь старые греческие заветы порядочности, известные нам со времен Гомера, Гезиода, греческих мудрецов, порядочности "ремесленника" (δημιουργός), стремящегося заслужить хорошую репутацию, "славу", с другой-вполне определенная позиция по отношению к новым философским тенденциям, выдвигающим на пер вый план разум и рассуждение. Это позиция рассудочного эмпиризма, как и в большинстве сочинений Сборника. Выявляется все это путем полемики с псевдоврачами и шарлатанами типа платоновских софистов, которые, с одной стороны, просто мошенничали, с другой-не получив правильного медицинского образования и не имея опыта, прикрывали это теоретическими рассуждениями. Облик автора с его трезвым, практическим умом выступает перед нами' с полной отчетливостью так же, как ^го основные установки, но само изложение таково, что произведение получило репутацию одного из самых темных; это относится особенно к первым главам. "Оно начинается, - пишет Литтре, - длинным куском, трудности которого приводят в совершенное отчаяние. Кроме неточности и неисправности текста, на который наши рукописи проливают мало света, последовательность идей сама по себе темна и, по крайней мере для нас, бессвязна" (IX, 222). Необычным представляется далее самый выбор слов и выражений, чрезвычайно затрудняющий перевод. Это дает повод считать книгу одной из самых старых частей Сборника.
Никто из древних об этой книге не упоминает и не комментирует. Трудно сказать, принадлежал ли автор к косской или книдской школе; некоторые места заставляют скорее думать о последнем. Во всяком случае разногласие между школами по затронутым вопросам вряд ли могло быть.
Комментарии появились только после напечатания книги в XVI в.; отдельно была издана в XIX в. в переводе Boyer и Girbal (Traités hippocratiques. Préceptes. De la Bienséance. Traduction accompagnée d'une introduction, de commentaires et des notes. Montpellier, 1855).
Литература у Литтре (IX, 224).
Не без основания некоторые утверждают, что мудрость полезна для многих вещей, именно мудрость, относящаяся к жизни[1]. Ведь многие мудрости, повидимому, возникли из любознательности: я разумею те, которые не приносят никакой пользы всему тому, о чем рассуждают. Некоторую часть их можно еще принять на том основании, что где нет праздности, там нет следовательно зла, ибо праздность и ничегонеделание ищут порочности и влекут ее за собою; напротив того, бодрость духа и устремление ума к чему-либо приносят с собой нечто направленное к украшению жизни. Поэтому я оставляю в стороне те диалектические тонкости, которые не приносят никакой пользы; ибо приятнее мудрость, направленная на что-либо иное, становящаяся именно искусством, - искусством, ведущим к благоприличию и славе.
2. Действительно, все мудрости, не связанные с постыдной прибылью и позором, прекрасны, в которых дело совершенствуется техническим методом; в противном случае они не без оснований изгоняются; юноши увлекаются ими, но, когда вырастут, от стыда покрываются потом, смотря на них, а, сделавшись стариками, изгоняют их из городов суровым законодательством. Это те люди, которые устраивают сборища, обладая профессиональной ловкостью, обманывают людей и переходят из города в город. Их всякий может узнать по одежде и прочим украшениям. Но чем больше они будут украшены, тем с большею ненавистью должно отвращаться от них и избегать их тем, которые их увидят[2].
3. Противоположную же мудрость должно усматривать следующим образом: если у кого нет изысканного и тщеславного украшения, ибо из одеяния - приличного и простого, сделанного не для излишнего хвастовства, а для доброй славы-вытекает серьезность и соответствие с самим собой как в мыслях, так и в походке. Каковы они по внешнему виду, таковы и в действительности: не склонны к развлечениям, дельны, в собраниях людей серьезны, расположены к ответу, к спорщикам требовательны, предусмотрительны в завязывании знакомств с подобными себе, со всеми скромны, при возбуждениях молчаливы, в ответах остроумны и снисходительны, к благоразумному пользованию случаем годны и приспособлены, в пище умеренны и довольствуются немногим; они терпеливы в выжидании случая, в речи очень деятельны; они отдают в общее сведение все, что приняли от науки, пользуются способностью красноречия, склонны к благодарности, уверены в доброй славе, которая из всего этого проистекает, и обращают внимание на истину в том, что составляет предмет их учения.
4.[3] Для всего вышеизложенного наивысшей руководительницей является природа. Действительно, если она будет налицо у тех, которые занимаются искусствами, тогда им открывается путь ко всему вышесказанному. Ведь правильному пользованию нельзя научиться ни от мудрости, ни от искусства; прежде чем искусство изучено, природа истекает и разливается, чтобы взять начало; мудрость же заключается в том, чтобы познавать все то, что сделано природой. Многие, потерпевшие неудачу в рассуждениях, относящихся к мудрости и искусству, никогда не приводили в доказательство те или иные дела. Поэтому, если кто-нибудь будет исследовать истинность каких-нибудь положений их речи, то никоим образом у него не получится соответствия с природой. Оказывается таким образом, что они идут тою же дорогой, как и прежде упомянутые. Поэтому разоблаченные-они надевают на себя всяческую негодность и срам. Прекрасное дело-рассуждение на основании изученной работы; ибо все, что сделано по правилам искусства, вышло из рассуждения. Но что сказано по правилам искусства, но не сделано, - это указатель пути, чуждого искусству, ибо думать, но не приводить в дело-признак незнания и недостатка искусства. Действительно, в медицинском искусстве думание скорее всего делает виновными тех, которые им пользуются, и приносит гибель тем, к которым его применяют, ибо, если своими рассуждениями они сами убеждаются и воображают, что знают дело, которое требует обучения, то они показывают себя как бы плохим золотом, испытываемым в огне... ... ... ... ... ...
5. Поэтому должно, собравши все сказанное в отдельности, перенести мудрость в медицину, а медицину в мудрость. Ведь врач-философ равен богу[4]. Да и немного в самом деле различия между мудростью и медициной, и все, что ищется для мудрости, все это есть и в медицине, а именно: презрение к деньгам, совестливость, скромность, простота в одежде, уважение, суждение, решительность, опрятность, изобилие мыслей, знание всего того, что полезно и необходимо для жизни, отвращение к пороку, отрицание суеверного страха пред богами, божественное превосходство. То, что они имеют, они имеют против невоздержанности, против корыстолюбивой и грязной профессии, против непомерной жажды приобретения, против алчности, против хищения, против бесстыдства. В ней заключается знание доходов и употребление всего того, что относится к дружбе, к детям, к имуществу. С этим познанием также соединена некоторая мудрость, так как и врач имеет многое из всего этого.
6. В особенности внедрено в его ум знание богов, ибо в различных страданиях и случаях медицина расположена почтительно относиться к богам. Врачи склоняются перед богами, ибо в медицине нет чрезвычайного могущества. И хотя они многое лечат, однако, есть много такого, что превосходит их силу и делается само по себе. Но в чем медицина имеет теперь большое превосходство, будет ясно отсюда. У врачей самих есть путь в мудрости; и-об этом они не думают, что это истинно; но с этим согласуются все явления, происходящие в телах, в их преобразованиях и переменах, которые проходят через всю медицину, все то, что излечивается хирургией, что достигается уходом, лечением, диэтой. Но самым главным делом должно быть знание всего этого.
7. Итак, когда все это имеется, врачу следует иметь своим спутником некоторую вежливость, ибо суровость в обращении мешает доступности к врачу как для здоровых, так и для больных. Особенно же ему должно наблюдать за самим собой, чтобы не обнажать многих частей тела и чтобы с людьми не заводить разговоров о многих предметах, а только о необходимых, ибо это считается некоторым насильственным побуждением к лечению. Ничего не надо делать ни излишнего, ни для воображения. Смотри, чтобы все у тебя было приготовлено для удобного действования, как следует; иначе, когда будет нужда, то окажется неприятное затруднение.
8. В медицинском деле должно иметь прилежную заботу, со всем спокойствием, о том, что относится к ощупыванию, втиранию и обливанию, именно, чтобы все это практиковалось ловким действием рук. Что касается до корпии, компрессов, повязок, до всего того, что требуется по условию времени, до лекарств, приготовленных как для ран, так и для глаз, и вообще, что касается всякого рода болезней, необходимо, чтобы у тебя были приспособлены инструменты, машины, железо[5] и прочее, ибо недостаток всего этого приносит затруднения и вред. Пусть будет у тебя также другой, более простой, набор хирургических инструментов, приспособленный для путешествий; самый удобный-тот, который расположен в методическом порядке; невозможно ведь, чтобы врач все рассчитал.
9. Пусть у тебя хорошо держатся в памяти лекарства и средства, простые и составленные по записям, конечно, если в уме уже сложилось все то, что относится к лечению болезней, а также их виды, сколько их и каким образом они проявляются в каждом отдельном случае, ибо это составляет в медицине начало, середину и конец.
10. Имей также наготове разного рода пластыри, приготовленные для употребления в каждом отдельном случае, а также питья, способные разрешать приготовленные по записи для каждого случая. Пусть также будут у тебя под руками все лекарства для очищения, взятые из мест соответствующих и приготовленные надлежащим образом, заготовленные для хранения по роду и величине, и то, что в свежем виде идет в употребление, и все остальное соответственным образом.
11. Когда будешь отправляться к больному, устроивши все так, чтобы не быть в затруднении и иметь в порядке то, что должно быть сделано, то, прежде чем войдешь, знай, что тебе должно делать, ибо большей частью нужда бывает не в рассуждении, а в помощи. Полезно заблаговременно на основании опыта знать то, что может случиться: это приносит славу, да и легко знать.
12. Во время прихода к больному тебе следует помнить о месте для сидения, о внешнем приличии, об одежде, о краткословности, о том, чтобы ничего не делать с взволнованным духом, чтобы сейчас же присесть к больному, во всем показывать внимание к нему, отвечать на все делаемые с его стороны возражения и при всех душевных волнениях больного сохранять спокойствие, его беспокойство порицать и показывать себя готовым к оказанию помощи. При всем этом должно держать в памяти первое приготовление; если же нет, твердо стоять на том, что предписывается для оказания помощи.
13. Часто навещай больного, тщательно наблюдай, встречаясь с обманчивыми признаками перемен; ибо легче их узнаешь и вместе с тем облегчишь себе действия, ибо непостоянно все, связанное с соками тела, и потому испытывает легкую перемену как от природы, так и от случая. А, между тем, если все это не узнается во время, удобное для оказания помощи, то своим напором оно пересиливает и убивает, так как не было сделано то, что могло помочь. Когда многое сразу появляется, то это дело трудное, но когда одно следует за другим, это легче и более удобно для опытного познания.
14. Должно также наблюдать за погрешностями больных, из которых многие часто обманывали в принятии прописанного им: именно, не выпивши неприятного питья или очистительных, или других лекарств, они изнемогали. Но они, конечно, не сознаются в этом, и вина сваливается на врача.
15. Должно также обращать внимание на постели больных, как по отношению к времени года, так и по роду и виду каждого помещения, ибо некоторые больные лежат в местах высоких, с хорошим воздухом, а другие в местах подземных и темных:. Также должно избегать и удалять от них шум и запахи и особенно вина; ибо это последнее хуже всего.
16. Все это должно делать спокойно и умело, скрывая от больного многое в своих распоряжениях, приказывая с веселым и ясным взором то, что следует делать, и отвращая больного от его пожеланий с настойчивостью и строгостью, а вместе с тем утешая его своим вниманием и ласковым обращением и не сообщая больным того, что наступит или наступило, ибо многие больные по этой именно причине, т. е. через изложение предсказаний о том, что наступает или после случится, доведены были до крайнего состояния.
17. Пусть также находится при больном кто-либо из учеников, который бы наблюдал, чтобы больной исполнял предписания во-время и чтобы предписанное производило свое действие. Но таких учеников должно избирать из числа тех, которые уже довольно успели в медицинском искусстве-так, чтобы уметь сделать то, что нужно, или безопасно что-либо предложить больному, а также и для того, чтобы от тебя не было скрыто ничто происходящее в промежутках посещений. Но ни в каком случае ничего не поручай посторонним людям, иначе, если что произойдет худое, за это на тебя посыпятся упреки. Пусть не будет никакого сомнения относительно течения и исхода того, что сделано методическим путем, и это не доставит тебе порицания и сделанное будет тебе в славу. Поэтому обо всем, что делается, наперед объявляй тем, которым знать это надлежит.
18. Таковы условия для приобретения доброй славы и благоприличного поведения и в мудрости, и в медицине, и в прочих искусствах; поэтому врач должен хорошо различать те части, о которых мы говорили: одну-усвоить себе навсегда, вторую (гл. 3) - сохранять и беречь и, выполняя, передавать другим, ибо это, будучи славным, всеми людьми соблюдается, И те, которые идут этим путем, будут в славе и у родителей, и у детей; если даже кто не имеет познания о многих вещах, из самых дел получит понимание.
"Наставления", παραγγελία, praecepta, принадлежат к тому же разряду сочинений, как и "О благоприличном поведении", т. е. представляют собой поучения, адресованные врачом-учителем своим ученикам. И содержание их во многом сходно. Также началом служит, следуя философскому духу времени, методология врачебного познания, лежащая в основе действий врача. Она формулируется вполне отчетливо: это - "опыт, соединенный с разумом". Надо исходить из познания действительно происходящего, а не из вероятного рассуждения, основанного на болтовне; нетрудно понять, что здесь разумеются модные натурфилософские теории. Также ведется полемика против невежественных врачей и шарлатанов, куда присоединяются еще поздно начавшие учиться медицине. Но в положительной части наставлений подчеркиваются такие моменты и стороны практической деятельности врача, которые не затронуты в "Благоприличном поведении", что может быть отнесено на счет личности автора. Здесь обращается больше внимания на самого больного, его переживания и чувствуется более теплое отношение к нему. Если для первого произведения характерно изречение: "врач-философ равен богу", то в "Наставлениях" мы встречаем не менее характерное: "где любовь к людям, там и любовь к искусству" (гл. 6). Это филантропическое устремление сказывается в вопросе о гонораре, который разбирается в самом начале (гл. 4), в постоянных советах ободрять и успокаивать больных; автор сознательно рекомендует психотерапию как лечебное средство (гл. 9), обосновывая ее физиологическим действием на организм. В гл.8-й настойчиво рекомендуется приглашение на консультацию других врачей; врачи на консультации не должны ссориться и высмеивать друг друга, что, очевидно, случалось не так редко. Устранение профессиональной зависти выдвигается как одно из правил врачебной этики. В остальном автор сохраняет определенную физиономию цехового врача, преисполненного веры в медицинское искусство при непременном условии его правильного применения; благоприличие, врачебное достоинство и добрая слава-это главное.
К сожалению, текст "Наставлений" дошел до нас в таком же виде, как и "Благоприличного поведения", т. е. сильно испорченный. Это произведение Литтре считал самым трудным для понимания во всем Сборнике. К этому надо присоединить трудности языка и конструкции, заслужившие суровый отзыв Эрмеринса: "Не только в отдельных выражениях, но и в построении всей речи и мысли наш писатель настолько неловок, настолько высокопарен и тяжел, что при полном освещении его нельзя понять" (Фукс, I, 65). И тем не менее "Наставления", как и другие аналогичные произведения, дают такой ценный материал для характеристики врачебного быта и взглядов врачей гиппократовой эпохи, что их нельзя игнорировать.
Автор книги неизвестен; вероятно, он принадлежал к косской школе. Думали долгое время, что древние не знали этой книги, но Дарамберг нашел (1853) отрывок, из которого выяснилось, что ее комментировал Гален, до Галена известный врач Архиген и еще задолго до этого философ-стоик Хризипп выяснял различие между двумя словами (χρόνος и ϰαιρός), с которых начинается книга. В новое время "Наставления" вместе с "Благоприличным поведением" перевели на французский и комментировали Бойе и Жирбаль (см. Введение к "Благоприличному поведению").
Во времени содержится удобный случай, а в удобном случае-малое время[1] исцеление достигается временем, но иногда также и удобным случаем. Кто это знает, должен приступать к лечению, обращаясь прежде всего не к вероятному рассуждению, но к опыту, соединенному с разумом. Ведь рассуждение состоит в некотором синтетическом воспоминании обо всем, что воспринимается чувством: ибо чувство получает очевидные образы, воспринимая воздействие вещей и передавая их мышлению. Это же последнее часто, получая их, наблюдает "через что", "когда", "каким образом", и, слагая в самом себе, вспоминает. Итак, я вместе с тем хвалю и рассуждение, если только оно берет начало из случившегося обстоятельства и достигает вывода из явлений методическим путем, ибо если рассуждение возьмет начало из того, что явно совершается, оно окажется находящимся во власти ума, который воспринимает от других предметов все в отдельности. Следует признать, что природа, по побуждению некоторой силы, приводится в движение и получает поучение от многих разнообразных вещей; мышление же воспринимает это от нее, как я сказал выше, и приводит затем к истине. Когда же оно исходило не из очевидных фактов, но из правдоподобного построения ума, оно часто ставило в тяжелое и неприятное положение. Такие врачи идут без всякой дороги; действительно, что плохого, если получат награду те, которые плохо делают медицинские дела? Плохо теперь неповинным больным, которым показалось, что сила болезни недостаточно велика, если не присоединится к этому и невежество врача. Но об этом да будет достаточно сказанного.
2. Из того, что выводится только путем рассуждения, нельзя почерпнуть ничего; это возможно только из показаний дела, ибо обманчивыми непрочным бывает утверждение, основанное на болтовне. Поэтому должно вообще стоять на том, что действительно происходит, и заниматься этими делами немалое время, если кто хочет приобресть себе ту легкую и безошибочную способность, которую мы зовем врачебным искусством. Ведь она принесет величайшую пользу как больным, так и тем, которые занимаются с ними. И не нужно стесняться разузнавать от простых людей, если что покажется полезным для удобства лечения, ибо я думаю, что все искусство в целом так было обнаружено, что наблюдался конец в каждом отдельном случае и все было сведено к одному и тому же выводу. Поэтому должно обращать внимание на случайные обстоятельства, которые встречаются на каждом шагу, и делать дело с пользою и тихо, а не с пред воз вещаниями и апологиями во время самого действия.
3. Полезно также предварительное назначение больному средств в их разнообразии^ потому что только прописанное принесет больному пользу; и это не требует особых убеждений, ибо все болезни вследствие многих случайностей и перемен склонны гнездиться долгое время.
4. Также и это требует напоминания в нашем рассмотрении. Если ты поведешь сначала дело о вознаграждении, - ведь и это имеет отношение ко всему нашему делу, - то, конечно, наведешь больного на мысль, что, если не будет сделано договора, ты оставишь его или будешь небрежно относиться к нему и не дашь. ему в настоящий момент совета. Об установлении вознаграждения не следует заботиться, так как мы считаем, что обращать на это внимание вредно для больного, в особенности при остром заболевании: быстрота болезни, не дающая случая к промедлению, заставляет хорошего врача искать не выгоды, а скорее приобретения славы. Лучше упрекать спасенных, чем наперед обирать находящихся в опасности.
5. Однако, некоторые больные, предпочитая то, что необыкновенно и таинственно, достойны, конечно, пренебрежения, но не наказания. Поэтому им, движимым волнами непостоянства, ты естественно будешь противодействовать. В самом деле, ради Зевса, какой истинный; врач верил бы, что он вылечит больного строгостью! Так что, в начале исследовавши всю болезнь, не посоветовал бы чего-либо полезного для лечения и не закончил бы лечения, пренебрегая больным.
6. Что касается плодов труда, они не должны быть лишены стремления получить вместе с тем поучение. И я советую, чтобы ты не слишком негуманно вел себя, но чтобы обращал внимание на обилие средств (у больного) и на их умеренность, а иногда лечил бы и даром, считая благодарную память выше минутной славы. Если же случай представится оказать помощь чужестранцу или бедняку, то таким в особенности должно ее доставить, ибо, где любовь к людям (филантропия), там и любовь к своему искусству (филотехния). Ведь некоторые больные, зная, что они одержимы болезнью весьма тяжелою, и вполне доверяя надлежащему уходу врача, возвращаются к здоровью. Хорошо руководить больными ради здоровья; заботиться о здоровых ради того, чтобы они не болели; заботиться о здоровых и ради благоприличного поведения!
7. Но те, которые погружены в глубину невежества, не поймут того, что здесь высказано. Эти люди, не будучи врачами, позор людей, внезапно оказываются на высоте, нуждаясь для этого, конечно, в счастье, и получают славу двойного успеха, леча больных богатых и болезнь которых на исходе, а когда болезнь ухудшается, они только хвастаются и пренебрегают неоспоримыми правилами искусства, с помощью которых так называемый присяжный врач проявит свою силу. Он же, который легко совершает безупречные лечения, нив чем не преступит правил не потому, чтобы был лишен возможности; ведь он не относится к ним с недоверием, как тот, кто живет в несправедливости. Действительно, те не приступают к лечениям, видя, что болезнь губительна, и опасаются призывать других врачей, имея злое отвращение к помощи. Больные же, удрученные болезнью, плавают в двойной беде[2], так как не вверили себя до конца лечению, соответствующему искусству, ибо облегчение болезни доставляет больному великое утешение. Поэтому, желая больше всего здоровья, они не хотят подвергаться все время одному и тому же лечению, не понимая разнообразия, которое вносит врач. Будучи состоятельными, они нуждаются, преклоняясь перед испорченностью и не чувствуя благодарности к хорошим встречам; имея возможность благоденствовать, они расточают средства на гонорары; желая действительно быть здоровыми ради извлечения прибыли из роста или из земледелия, они не заботятся о том, что ничего не получат[3].
8. Но об этом явлении достаточно говорить, ибо облегчение и ухудшение состояния больного требуют врачебного надзора. Нет ничего постыдного, если врач, затрудненный в каком либо случае у больного и не видя ясно, по причине своей неопытности, просит пригласить других врачей, с которыми он мог бы совместно выяснить положение больного и которые посодействовали бы ему найти помощь. В болезни, протекающей медленно, когда зло усиливается, в этот момент, вследствие трудности положения, много вещей ускользает от внимания. Нужно поэтому в данном случае иметь твердую уверенность, ибо я никогда не признаю, что искусство произнесло здесь окончательное решение. Врачи, вместо осматривающие больного, не должны ссориться между собою и высмеивать друг друга. Ибо, я с клятвою заверяю, что никогда суждение одного врача не должно возбуждать зависти другого; это значило бы показывать свою слабость: соседи по ремеслу на площади склонны делать это. Однако не ложно то, что думают об успехе консультаций, ибо во всяком изобилии лежит недостаток.
9. Кроме всего этого, очевидным и великим доказательством существования искусства будет, если кто, устанавливая правильное лечение, не перестанет ободрять больных, чтобы они не слишком волновались духом, стараясь приблизить к себе время выздоровления. Ведь мы руководимся всем тем, что нужно для здоровья, и, получая предписания, больной не совершит ошибки. Но сами больные, по причине своего плачевного положения, отчаявшись, заменяют жизнь смертью. Тот же, кому поручена забота о больном, если покажет все открытия искусства, сохраняя природу, а не изменяя ее, устранит горечь настоящего положения или мгновенное недоверие. Ведь хорошее состояние человека есть некоторая природа его, вызывающая естественным путем движение не чуждое, но приводящее в гармонию при посредстве дыхания, теплоты и сварения соков, всякой вообще диэты и прочих всех условий, если только не будет какого-либо недостатка от рождения или от самого начала. Если же этот последний будет и будет невелик, то все-таки должно попытаться возвратить его к первоначальной природе, ибо ослабление противоречит природе, даже если оно существует продолжительное время.
10. Должно также избегать щегольства головными повязками для приобретения себе авторитета, а также изысканного запаха духов, ибо внешность необычная в сильной степени навлекает клевету, в небольшой же степени сообщает приличный вид. Ведь боль в части невелика, но во всех частях значительна. И этим я нисколько не устраняю той приятности, которая нравится людям, ибо она соответствует врачебному достоинству.
11. Надо держать в памяти также то, что приходит через показывание великолепных инструментов, и все подобное.
12. Желание устраивать чтение перед толпой не достойно славы; по крайней мере не надо приводить свидетельства поэтов, ибо это трудолюбие показывает бессилие. Я отвергаю пользование чужим трудолюбием, изложенным с трудом, так как оно имеет привлекательность только само по себе. Это значило бы подражать пустой работе трутня[4].
13. Нужно приветствовать такой порядок, при котором не имеет места позднее обучение медицине. Эти поздние пришельцы не выполняют ни одной из настоящих вещей; только вещи, отсутствующие, они вспоминают сносно. Тогда наступает неуспех, борющийся со всем с юношеским разрушением, не принимающий в расчет приличия; определения, объявления, великие клятвы, с призыванием в свидетели богов со стороны врача, который завладевает болезнью, непрерывные чтения, наставления простым людям, ищущим речей в метафоре, даже прежде чем собравшиеся люди нуждались бы в совете при болезни. Конечно, где я руководил бы лечением, я не стал бы просить помощи таких консультантов для лечения, так как понимание благопристойного знания у них испорчено. Видя, что их невежество неизбежно, я рекомендую, как полезное, опыт, а не искание и знание мнений. Кто, в самом деле, желает знать точно различие мнений, не овладевши как следует хирургической практикой? Таким образом я советую оказывать внимание тому, что они говорят, и противиться тому, что они делают[5].
14. Когда диэта установлена, не настаивать на ней долго; аппетит больного продолжается долгое время; дозволение поднимает в болезни хронической, если допускают его, как должно на удачу. Должно избегать большого страха и сильной радости. Внезапная перемена воздуха опасна. В цветущем возрасте все приятнее; в преклонном же возрасте-наоборот. Неясность языка случается или по причине его страдания, или от ушей, или если больной, прежде чем произнесет одно, начинает говорить другое, или если прежде чем скажет задуманное, подумает о другом; это без видимого страдания в особенности случается у тех, которые занимаются изучением искусств. Сила возраста, когда субъект мал, бывает иногда очень велика. В болезнях неправильное течение показывает продолжительность; кризис же болезни есть разрешение ее. Малая болезнь разрешается лекарствами, если только не будет страдать какое-либо важное место. Так как сочувствие, вызванное горем, угнетает, некоторые страдают от сострадания к другому... Рассказ вызывает страдание... От излишества труда: ободрение, теплота солнца, пение, местность, полезная для здоровья... ... ... ... ... ... . .
Книга под заглавием "Об искусстве", περί τέχνης, de arte, представляет собой речь в защиту медицины, произнесенную в публичном собрании или диспуте и составленную по всем правилам ораторского искусства. Как она попала в Гиппократов сборник, это остается неизвестным, но она для древних считалась неотъемлемой частью Сборника, комментировалась Гераклидом Тарентским и вошла в список Эроциана. Приписывать ее Гиппократу нет никаких оснований, так же как относить в позднейший Александрийский период, как это делал Шпренгель. Это-прекрасный образчик софистической риторики, заставивший Теодора Гомперца считать его произведением одного из старейших и уважаемых софистов - Протагора. Правда, это мнение не встретило особого сочувствия со стороны других филологов, и Фукс, например, считает автором речи софистически образованного врача. Но и этот вопрос остается под сомнением: те медицинские знания, которые обнаруживает автор, не требуют специального образования и ими мог обладать просто образованный человек; писал же Платон в Тимее о чисто медицинских вопросах?
Речь эта преследует двоякую цель: защитить медицину от нападок хулителей и лиц, отрицавших медицину как искусство, вернее, как техническую дисциплину, и в то же время показать, что представляет собой медицина, какие трудности она должна преодолевать на своем пути и как она достигает этого преодоления. Это-типичный образчик так называемой эпидейктической речи. Один пункт в ней заслуживает особого внимания: это правило, широко распространенное среди профессиональных врачей того времени, - не браться за лечение безнадежных и запущенных больных; оно встречается и в других сочинениях Сборника среди практических указаний. Оно настолько противоречит нашим современным взглядам на обязанности врача, что это одно должно удержать нас от чрезмерной модернизации и идеализации античного врача, тенденции к чему нередко проявляются в немецкой литературе. Цеховая в общем организация врачей, которые всегда оставались ремесленниками (δημιουργοί), была чужда сентиментальности и стремилась, насколько возможно, предохранить себя от неудачных исходов лечения, подрывающих доверие.
Как было уже сказано, сочинение "Об искусстве" представляет хороший образчик софистической речи. Из нее можно усмотреть, какого рода аргументацией пользовались ораторы для подкрепления своих тезисов; иногда она такова, что невольно приходит на память упрек Платона по адресу софистов и их искусства: "слабое дело представлять сильным". Следует иметь в виду, что цветы красноречия, в изобилии рассыпанные в речи, витиеватые обороты, алиттерации, ритмически размеренные периоды с трудом поддаются переводу, который не может дать полного представления о красотах стиля, производившего, вероятно, большое впечатление на слушателей.
Из литературы кроме Фукса (1, 5 и Puschm. Gesch. I, 221) и Ковнера (223) следует указать на комментированное издание с немецким переводом Гомперца (Gomperz Th., Apologie der Heilkunst, eine griechische Sophistenrede des 5 vorchristl. Jahrh's, bearb., übers, und eingeleitet, Wien, 1890).
Есть люди, которые проявляют свое искусство в злословии искусств[1]; они, конечно, воображают, что они делают не то, что я говорю, а выставляют напоказ свое знание. А мне кажется, что стремление и задача знания состоит в том, чтобы находить нечто еще не найденное, то именно, что, будучи открытым, много лучше неоткрытого, а также точно доводить до конца сделанное наполовину. Напротив, стремление искусством бесчестных слов поносить все то, что открыто другими, ничего не исправляя, но черня открытое знающими людьми перед невеждами, никогда, по моему мнению, не будет целью и делом знания, но скорее проявлением злобной натуры или невежества. Ведь такое занятие свойственно одним лишь несведущим в искусстве.,людям честолюбивым, но никоим образом не могущим помогать своей негодности за счет дел своих ближних, унижая хорошие или насмехаясь над неправильными. Итак, пусть людей, таким: образом нападающих на другие искусства, обуздывают, если могут, те, которые заботятся об этом и для которых это важно. Наша же настоящая речь направлена против тех, которые подобным образом нападают на врачебное искусство, и эта речь будет смелою по отношению к тем, которых укоряет, приносящей благо по причине искусства, которое защищает, мощной благодаря мудрости, которою она воспитана.
2[2]. Кажется мне, что нет вообще такого искусства, которое бы не существовало, ибо нелепо считать не существующим что-либо из существующего. Когда мог бы кто-либо наблюдать какую-нибудь сущность из несуществующего и объявлять, что оно существует? Ведь, если бы можно было видеть несуществующее как существующее, то я не знаю, каким образом мог кто-либо считать несуществующим то, что можно и глазами видеть, и умом понимать как существующее. Но подобного не может быть: то, что существует, всегда видится и познается, а несуществующее не видится и не познается. Познаются, следовательно, искусства показанные, и нет из них ни одного, которое бы не было видимо вследствие известной своей формы. Думаю я, что и имена свои они получили через свои формы, ибо не согласно с разумом думать, что формы произведены от имен, да этого и быть не может. Имена ведь суть законоположения природы, а формы-не законоположения, а произведения природы. Но если кто-нибудь всего того, что сказано, недостаточно понимает, то может найти более ясное поучение в других рассуждениях.
3. Что касается медицины, к которой относится настоящая наша речь, то я установлю доказательства ее, и прежде всего определю, что такое, по моему мнению, есть медицина: она совершенно освобождает больных от болезней, притупляет силу болезней, но к тем, которые уже побеждены болезнью, она не протягивает своей руки, когда достаточно известно, что в данном случае медицина не может помочь[3]. Каким образом она выполняет свои задачи и что вообще всегда может делать, это я исследую в нижеследующей части речи. Доказывая, что есть искусство медицины, я вместе с тем разрушу основания тех, которые бесстыдно думают нападать на нее, поскольку каждый из них воображает, что он может что-нибудь успеть против нее.
4. Начало моей речи, с которым все согласятся, таково: что медицинским искусством некоторые из лечившихся восстановляются в своем здоровьи, это признается, но, так как выздоравливают не все, то за это уже самое искусство подпадает порицанию. И говорят хулители: раз некоторые умирают вследствие болезней, те, которые избежали смерти, избежали ее случайно, а не по милости медицины. Я же с своей стороны не исключаю случайности во всяком деле, но в то же время полагаю, что плохое лечение болезней весьма часто сопровождается неудачей, а хорошее-счастливым исходом. Затем, как возможно выздоровевшим приписывать чему-либо иному причину выздоровления, кроме медицины, если только, поручая себя ей и повинуясь ее предписаниям, они достигли выздоровления? Ведь они не пожелали созерцать голую случайность в тот момент, когда доверили себя искусству, так что свободные от принесения благодарности случаю, от благодарности искусству они не могут себя освободить, ибо, когда они ему себя поручили и доверили, то в это время они увидали его сущность, а могущество его узнали по завершении дела.
5. Но здесь нам возразит противник, что весьма многие больные выздоровели и без помощи врача. С этим и я совершенно согласен. Но мне кажется возможным, что те, которые и не приглашают врача, пользуются все же медицинским искусством не так, чтобы понимать, что в нем правильно и что не правильно, но в смысле того, что им удалось, леча самих себя, вылечиться так же, как если бы они пользовались врачами. И это есть великое доказательство существа искусства, что оно существует и что оно велико, раз даже думающие, что его нет, оказываются спасенными благодаря его помощи. Ведь те больные, которые выздоровели от болезней, даже не пригласивши врачей, необходимо должны понимать, что они получили выздоровление потому, что или делали то или другое, или не делали чего-нибудь. В самом деле, они выздоровели или от воздержания от пищи, или от более обильной пищи, от обильного питья, или от жажды, от ванн или воздержания от них, от трудов или покоя, от сна или бодрствования, или, наконец, от смешения всех этих условий. Те, которые почувствовали пользу, уже по необходимости знают, что именно им помогло; а если получили вред, то уже хорошо знают, как то, что они получили вред, так и то, что именно им повредило. Но не всякому свойственно знать, какие вещи различаются между собою своею пользою или вредом. Если, следовательно, болевший сумеет хвалить или порицать тот образ жизни, благодаря которому он достиг здоровья, тот найдет, что все это относится к медицине. И все то, что повредило, не меньше доказывает существование медицины, как и то, что принесло пользу, ибо последнее принесло пользу благодаря правильному применению, а принесшее вред повредило вследствие неправильного применения. Но когда правильное и неправильное имеет каждое свой предел, то кто не признает, что это именно есть искусство? И в самом деле, имени искусства по моему мнению нельзя придавать тому, в чем нет ни правильного, ни неправильного. Но где то и другое будет налицо, там уже искусство не будет отсутствовать.
6. К тому же, если бы в медицине и у врачей все лечение состояло только из лекарств очистительных или останавливающих, тогда речь моя была бы мало убедительной. Теперь же, когда врачи наиболее знаменитые производят лечение, назначая известный образ жизни и другие способы, то после всего этого не только врач, но даже и совершенно невежественный человек не посмеет отрицать, что все это произошло благодаря искусству. Итак, когда нет ничего бесполезного ни для хороших врачей, ни для самого медицинского искусства, но в большинстве того, что производится природой или приготовляется искусственно,
заключаются некоторые способы лечения и лекарств, то после этого никто из числа тех, которые вылечились без помощи медика, не должен с достаточным основанием относить это к разряду того, что происходит само собой[4], ибо того, что происходит само собой, очевидно, совершенно нет. Напротив, все, что происходит, является происходящим почему-либо; и в области всего того, что происходит по известной причине, никоим образом не может существовать то, что происходит само собой, но эта самопроизвольность есть только пустое имя. Что же касается медицинского искусства, то как из причинных отношений, так и из предвидений очевидно (и всегда будет очевидно), что оно существует.
7. Вот какою речью можно воспользоваться против тех, которые получение здоровья приписывают счастью, а участие в этом деле искусства отрицают. Что же касается тех, которые на основании несчастий с умирающими пытаются до основания уничтожить искусство, то я удивляюсь, каким достаточно надежным основанием они руководствуются, когда причину в данном случае не возлагают на невоздержность умирающих, а, напротив, обвиняют знание тех, которые занимаются медициною; как будто врачам свойственно предписывать то, чего не следует, а больным не свойственно нарушать предписания врача! А между тем, гораздо более согласно с здравым смыслом допустить, что больные не могут повиноваться предписаниям врача, чем то, чтобы врачи предписывали не надлежащее. В самом деле, врачи в здравом уме и теле приступают к лечению, принимая в рассуждение как настоящее положение, так из прошедших опытов все имеющее сходство с настоящим, так что вылечившийся иногда прямо заявляет, что он спасен. Напротив, больные, не понимая ни того, какою болезнью они страдают, ни по какой причине, ни того, что может произойти из настоящего, ни того, что бывает в подобных случаях, получают совет, но, удрученные настоящею болезнью, боясь за будущее, переполненные своими страданиями, но лишенные пищи, избирают скорее то, что может скрасить болезнь, чем то, что полезно для здоровья, не потому, что желают умереть, а потому что не имеют твердой выдержки. Итак, что более вероятно? Что больные с таким настроением не делают всего того, что предписывается врачами, или делают другое, что не предписывается, или что врачи такого рода, о каких мы говорили выше, предписывают ненадлежащее? Не гораздо ли правильнее думать, что они-то предписывают надлежащее, а те больные натурально не могут повиноваться, как следует, а, не повинуясь, подвергаются смерти, И причину этого люди, неправильно рассуждающие, возлагают на совершенно безвинных, а виновных оправдывают.
8. Есть и такие, которые обвиняют медицину за то, что врачи, дескать, не хотят подавать руки помощи тем, которые совершенно покорены болезнью. Они говорят, что те болезни, которые врачи решаются лечить, могут быть излечены и сами по себе, а вот тех, именно, которые нуждаются в помощи, врачи совсем не касаются, между тем следовало бы, если действительно существует медицинское искусство, равномерно лечить болезни. Но говорящие это, если они будут обвинять врачей за то, что те не заботятся о говорящих такие речи, как о людях помешанных, будут обвинять врачей гораздо справедливее, чем за первое. Действительно, если кто будет думать, что искусство властно в том, что не есть искусство, или природа в том, что не есть природа, тот обнаружит незнание, граничащее скорее с безумием, чем с невежеством, ибо мы можем признавать себя мастерами лишь в той области, в которой мы можем овладеть средствами природы или средствами искусства, а другое нам не дано. Поэтому, если с человеком стрясется такое зло, которое превосходит средства медицины, то даже и надеяться не должно, что это зло можно победить медицинским искусством. Вот, например, огонь изо всех прижигающих средств жжет сильнее всего; другие все слабее. Конечно, о болезнях, более сильных, чем те, которые поддаются лечению, еще нельзя сказать: они неизлечимы, но если они сильнее самых сильных средств, то как они могут быть излечимы? Ведь там, где не действует огонь, разве не ясно, что не поддающееся его действию требует другого искусства, а не того, инструментом которого служит огонь[5]. Но то же самое мне должно сказать и обо всем прочем, что служит медицине: если у врача не будет удачи со всеми средствами, вину должно, по моему мнению, возлагать в каждом случае на силу болезни, а не на медицинское искусство. Следовательно, упрекающие тех, которые не подают руки помощи побежденным болезнями, советуют предпринимать то, чего касаться не позволено, а не то, что позволено. И, советуя это, они приобретают себе славу у тех, которые врачи только по имени, но людьми, действительно опытными в искусстве, подвергаются осмеянию. И, конечно, опытные в этом искусстве не обращают внимания на невежд, будь они порицатели или хвалители, но ценят лишь тех, которые на основании правильного расчета судят, в каком отношении действия практических врачей совершенны и в каком случае они, по недостаточности своей, не совершенны, и, кроме того, какие из этих недостатков следует относить на долю самих врачей, а какие-на долю пациентов.
9. То, что относится к другим искусствам, требует иного времени и иной речи. А что относится к медицине-какова она и каким образом должна быть оцениваема-об этом отчасти сказано было в предыдущей части речи, а отчасти будет говориться в последующей. В самом деле, у тех, которые достаточно понимают это искусство, болезни разделяются, с одной стороны, на нескрытые (и таких немного), а с другой стороны, на неоткрытые-и таких много, ибо те болезни, которые относятся к внутренним частям тела, скрыты, а которые прорываются на поверхности тела или производят опухоль, - те открыты; ибо эти последние обнаруживают себя или для зрения, или для осязания, так что чувствуется или твердость, или мягкость, какие из них горячи, а какие холодны, а также каких именно условий присутствие или отсутствие в каждой из них делает их таковыми. И в лечении всех этих болезней не должно быть погрешности не потому, что оно легко, но потому, что оно найдено. И, конечно, оно найдено не тем, кто хочет этого, но тем, кто может. Могут же те, которые и воспитания не были лишены, и природой не обижены.
10. Так искусство должно приступать к болезням явным, но не должно оно, конечно, и перед менее явными болезнями отступать; таковы болезни, которые относятся к костям и ко внутренней полости. Но не одну такую полость имеет тело, а многие; две из них принимают пищу и выпускают ее; но, кроме этих, есть и многие другие, известные для тех, которым это знать надлежит. Все те члены, которые окружены плотью, именуемой мускулом, имеют полость. Все, что не сращено, будь оно покрыто кожею или мясом, есть полое, и это последнее в здоровом состоянии наполнено воздухом (пневмой), а в состоянии болезни ихором[6]. Имеют, следовательно, и плечи мясо этого рода, имеют его и бедра, имеют и голени. Даже в частях, лишенных мяса, существует пустота такого рода, каковая показана в частях мясистых, ибо и так называемая грудь, в которой заключается печень, и шар головы, в котором содержится мозг, и самая спина, в которой помещаются легкие, из них нет ничего, что бы не было пустым, наполненным многими промежутками, которые ничем почти не отличаются от сосудов, из коих одни вредят, другие помогают владельцу[7]. К этому присоединяются еще многочисленные вены и нервы, - не те, которые выступают на поверхность плоти, но те, которые протянуты к костям и соединяют сочленения. Прибавьте к этому и самые эти сочленения, в которых вращаются концы движущихся костей. Изо всего этого· нет ничего такого, что не было бы в некоторой степени пенистым и что не имело бы вокруг себя пустых пространству чем ясно свидетельствует ихор, который, по открытии их, изливается обильно и с большими болями.
11. Ничего решительно из всего того, о чем сказано, не может быть видимо для глаз наблюдателя, и поэтому названы мною эти болезни неявными, и таковыми они считаются в медицине; но все-таки на том основании, что они не явны, они не побеждают, но, насколько это возможно, преодолеваются. Возможно же, поскольку и природа больных позволяет рассмотреть себя, и самые исследователи хорошо одарены природой для изыскания. И действительно, без большого труда и продолжительного времени эти болезни не узнаются так, как если бы они были видимы глазами, ибо то, что ускользает от зрения глаз, постигается умственным зрением. И в том, что терпят больные вследствие невозможности увидеть быстро, виноваты не лечащие их врачи, а природа больного и природа болезни; ведь врач, когда он не может ни глазами увидеть, ни ухом услышать страдание, доходит до него путем разумного соображения, ибо все то, что пытаются рассказать врачам о своей болезни страдающие скрытою болезнью, они говорят скорее по своему мнению, чем на основании точного знания. Ведь если бы они достоверно знали, то не впали бы в эти болезни, так как тому же пониманию присуще и узнавать причины болезней и уметь лечить их с помощью средств, которые препятствуют болезням усиливаться. Если таким образом из возвещенного больными нельзя получить безошибочной ясности, то лечащий врач должен искать что-нибудь другое, и причиной такого замедления является отнюдь не искусство, а природа тел, ибо искусство, когда поймет болезнь, считает необходимым определить лечение, имея в виду лечить не дерзанием, а разумением, путем легким, а не насильственным. Что же касается до природы болезни, то, если она может быть усмотрена, она может быть и вылечена. Но если в тот промежуток времени, когда болезнь узнается, природа будет побеждена болезнью, или потому что больной замедлил обратиться к врачу, или вследствие быстроты болезни, - больной умрет. Ведь быстрее течет не та болезнь, которая идет нога в ногу с лечением, но та, которая предупреждает лечение; а предупреждает она или вследствие плотности тел, в которой невидимо скрываются болезни, или по небрежности больных. Это дело обычное: не захватываемые болезнью, а захваченные ею, они желают лечиться. Поэтому много справедливее будет удивляться силе медицинского искусства, когда оно восстановит кого-либо страдающего неявной болезнью, чем когда оно возьмется за невозможное. Да и ни в одном из существующих искусств невозможно ничего подобного; но те, которые работают с огнем, в отсутствии его бездействуют, а с ним вместе готовы взяться за дело. Также и другие искусства, которые работают с легко обделываемым материалом: с деревом, с кожей, с рисовальными принадлежностями, с медью, с железом, а также и другие, в этом роде многочисленные: хотя они и легко могут исполнять все то, что из их материала и с его помощью делается, однако, они ищут не скорости, а правильного выполнения; и, не говоря уже о чем-нибудь особенном, но если недостает у них какого инструмента, работа останавливается; и это замедление, невыгодное для их интересов, все-таки предпочтительнее других.
12. Но медицина, хотя и лишена возможности видеть и эмпиемы в груди, и болезни печени и почек, и все болезни, гнездящиеся в животе, видеть таким же зрением, каким все видят совершенно открыто, привлекла к себе, однако, вспомогательные средства другого рода; ибо по чистоте или охриплости голоса, по скорости или медленности дыхания, по истечениям, выходящим путями, какими каждому из них предоставлено выходить, - из которых каждое узнается отчасти по запаху, отчасти по цвету, отчасти по тонкости и густоте, - она судит, к чему относятся эти признаки, какие части уже поражены страданием и какие могут им поразиться; когда же все это ничего не обнаруживает и природа добровольно не выпускает этого из своих рук, тогда медицина нашла пути необходимости, посредством которых природа вынуждена без ущерба раскрываться, через что людям, сведущим в искусстве, уже явным делается, что должно дальше делать. И вот возбуждается в нас остротою пищи и питья врожденный огонь, разливающий слизь, чтобы он свидетельствовал о том, что иначе никоим образом нельзя видеть; вот и само дыхание крутыми дорогами и бегом вынуждается выступить обвинителем в том деле, в каком оно может обвинять. Вызывая, далее, поты способами, выше указанными, узнается все то, что с помощью огня узнают в испарениях теплых вод. Есть, кроме того, вещества, выходящие через мочевой пузырь, которые яснее обнаруживают болезнь, чем все то, что выходит через мышцы. Найдены также такие пития и яства, которые, становясь теплее самых теплых частей, их разжижают, и делаются текучими; а они никогда бы не истекли, если бы это с ними не случилось. Итак, разные средства, одни для одного, другие для другого, проникая в тело, возвещают болезнь; поэтому нельзя удивляться, что узнавание болезней будет слишком продолжительным и приступ к их лечению слишком медлительным, если путем посторонних истолкований они дойдут до понимания пользующего их врача.
13. Итак, о том, что медицинское искусство само в себе имеет благоприятные возможности для лечения болезней и что оно, по справедливости, не простирает своих рук к тем болезням, которые нельзя уже исправить, или невиновно в решимости лечить такие болезни, об этом ясно говорит и настоящая речь, и свидетельствуют люди, опытные в этом искусстве-охотнее на основании его самого, чем только на словах. Эти люди не заботятся о красноречии; напротив, они думают, что они приобретут себе более сильное доверие народа на основании того, что он будет воочию видеть из самих фактов, а не на основании того, что он будет слышать из многообещающих слов.
Книга "О древней медицине", περι ἀρχαίης ἰητριϰῆς, de prisca (s. vetere) medicina, занимает в Сборнике Гиппократа видное место и представляет интерес во многих отношениях. Мнения ученых об авторе сильно расходятся. Литтре приписывает сочинение самому Гиппократу, но голос его остается единственным; Фукс относит его к косской школе, но считает автором софиста и скорее даже оратора, чем врача; Линк отодвигает время сочинения в эпоху после Аристотеля, тогда как Ильберг, наоборот, относит к старым сочинениям Сборника, до Аристотеля; наконец, Шпет видит в нем "апологию книдской школы". Несомненно, что сочинение это представляет собой λόγος, рассуждение, или речь, составленную автором, знакомым с ораторскими приемами (это особенно ясно при чтении подлинника), вполне обработанную, последовательную и законченную. Ее мог написать иатрософист, но вряд ли человек, посторонний медицине; это видно по ряду деталей и слишком сильному полемическому задору. С косской школой, в частности, с "Диэтой при внутренних болезнях", автора сближает общее направление в терапии, строго диэтетическое требование разбираться в каждом отдельном случае, т. е. индивидуализировать. В некоторых местах имеется даже почти дословный пересказ текста "Диэты". Своеобразная гуморальная патология, развиваемая в книге, - признание большого количества жидкостей или соков в организме, классифицируемых по их вкусовым свойствам ' (сладкое, кислое и т. д.), - не позволяет относить произведение к книдской школе, поскольку она представлена в Сборнике; для нее характерно учение о четырех жидкостях (кровь, слизь, желтая и черпая желчь) и, кроме того, энергичное применение лекарств,· и заставляет скорее думать об Алкмеоне кротонском, влияние которого и признавалось большинством ученых. Стоящее особняком мнение Шпета основывается на свидетельстве Лондонского Анонима (Менона), по которому Геродик книдский сводил причины болезней к возникновению кислых и горьких соков в результате неправильной переработки пищи и к их отложению в различных местах. Дело может, следовательно, итти только о старой книдской школе, современной Алкмеону, или даже более ранней, между которыми, повидимому, существовали связи (известный кротонский врач Демокед, о котором много рассказывает Геродот, современник Дария персидского, был сыном Каллифонта, жреца Асклепия в Книде). Но данные, относящиеся к этим временам, слишком скудны и отрывочны, чтобы из них можно было извлечь что-нибудь положительное.
Автор "Древней медицины", несомненно, человек начитанный: он упоминает об Эмпедокле, знает других, писавших о природе, и не чужд философии, судя по отдельным словам и высказываниям. Главная тема рассуждения, написанного может быть для диспута, - это протест против вторжения натурфилософии в медицину, стремление объяснить болезненные явления, исходя из "гипотезы" о теплом, холодном и пр. как общих природных началах. Медицина не нуждается в гипотезе; она развивается своим эмпирическим путем, как прямое продолжение тех исканий, которые привели здоровых людей к выработке определенного пищевого режима; задача медицины, которую она с успехом выполняет, - это выработка соответственной диэты и режима для больных. Для этого нужно знать причины действия на организм тех или иных веществ и причины болезненных расстройств. Опровергая роль теплого и холодного, автор выдвигает учение о различных соках организма, их кразах и акразиях, которое и развивает в дальнейшем. Нарушение правильного смешения вызывает истечение раздражающей жидкости (ревмы), причиняющей страдание; ее переваривание и сгущение знаменует собой выздоровление. Медицина в своем развитии должна охватить воздействие на человека всего, что входит с ним в соприкосновение, должна учитывать разное действие одного и того же на разных людей. Но не одна острота pi сила соков вызывают болезни; другой причиной являются фигуры, т. е. форма частей человеческого тела, обусловливающие передвижение жидкостей и газов и их скопление в известных местах. Мы бы сказали, что, кроме химии, для медицины нужна морфология.
Как ни примитивны с нашей точки зрения все познания автора, но нельзя не признать, что позиция, отстаиваемая им с большой энергией (в общем все-таки косская), и развернутая им программа представляют интерес не только исторический. Здесь перед нами первый этап борьбы теории и эмпирии в области медицины, проходящей через всю ее историю.
Литература. Литтре, I, 567-569; Фукс (Puschmann's Gesch., I, 221); Spaet (Hippocrat. Mediz., 42 й разные истории медицины.
Те, которые пытались говорить или писать о медицине, полагая в основание своей речи гипотезу о теплом и холодном, влажном и сухом или еще о чем-нибудь другом по их выбору, приводя к единству причинные начала людских болезней и смерти и предполагая для всего одно и то же начало или также и два, во многом, очевидно, ошибаются в том, что они говорят[1]; но больше всего они достойны порицания за то, что допустили заблуждение в области искусства, которое существует на самом деле и которым все пользуются в делах весьма важных и в котором весьма чтут хороших практиков и мастеров. Есть, конечно, между этими мастерами иные плохие, но есть другие весьма превосходные, а этого по истине не случалось бы, если бы медицинского искусства вовсе не существовало и если бы ничего в нем не было ни усмотрено, ни открыто, а все одинаково являлись бы здесь неопытными невеждами и все дело излечения больных находилось бы в руках случая. Но теперь дело обстоит иначе; и подобно тому как в остальных всех искусствах мастера далеко между собой различаются как руками, так и умом, так точно бывает и в медицинском искусстве. Поэтому я со своей стороны не считал бы его нуждающимся в пустой гипотезе, как все те предметы, которые темны и сомнительны и о которых, если кто захочет говорить что-нибудь, по необходимости пользуется гипотезой. Так, например, если кто начнет рассуждать о предметах небесных или лежащих под землею, то, хотя бы он и говорил, что он знает, в каком положении эти предметы находятся, все-таки ни для самого говорящего, ни для слушающих не было бы ясно, правда это или нет. Ведь нет ничего такого, исходя из чего можно это знать точно.
2. Но в медицине уже с давнего времени все имеется в наличности; в ней найдены и начало, и метод, при посредстве которых в продолжение долгого промежутка времени многое и прекрасное открыто, и остальное вслед за этим будет открыто, если кто-нибудь, будучи основательно подготовленным и зная уже открытое, устремится, исходя из этого, к исследованию. Напротив, тот, кто, отвергши и презревши все это, приступает к новому пути или способу искания и утверждает, что он открыл нечто, как сам обманывается, так и других обманывает; да и в самом деле это невозможно. В силу какой необходимости невозможно, - я попытаюсь доказать после, когда скажу и разъясню, что такое искусство. Из этого сделается ясно, что ничего решительно нельзя открыть иным способом. И мне больше всего кажется, что рассуждающий об этом искусстве должен говорить о том, что известно простым людям, ибо ни о чем другом не следует производить изыскания или говорить, как о болезнях, которым они сами подвержены и страдают. Им самим, так как они не образованы, нелегко знать, какими болезнями они болеют, как эти болезни зарождаются и прекращаются, по каким причинам они усиливаются или уменьшаются, но зато найденное и изложенное другими понять легко. Ведь в данном случае всякий только вспоминает, что с ним самим случалось. Но если кто не будет применяться к мнению простых людей и располагать таким способом слушателей, тот уклонится от настоящего пути. Вот почему медицина нисколько не нуждается в гипотезе.
3. Действительно, с самого начала медицинское искусство не было бы открыто и его бы не искали (да и не было бы в нем никакой нужды), если бы для больных людей был полезен тот же самый образ жизни и та же пища, которую едят и пьют здоровые, и весь их режим, и если бы не было для них ничего лучшего. Теперь же сама необходимость заставила людей искать и открывать медицинское искусство, потому что предложенные больным пища и питье, какие предлагались и здоровым, не оказались полезными, как и в настоящее время не оказываются полезными. Далее, со своей стороны я думаю, что и в древнейшие века никто не открыл бы того образа жизни для здоровых людей и того рода пищи, который они ныне употребляют, если бы человеку пригодна была та же самая пища и то же питье, что для быка и для лошади и для прочих животных, кроме человека, именно все, что рождается из земли-плоды, травы и сено; ибо животные всем этим и питаются, и возрастают, и проводят жизнь без болезней, не нуждаясь ни в какой другой пище. И я с своей стороны думаю, что сначала также и человек употреблял такую же пищу. И мне кажется, что теперешние яства открыты, усовершенствованы и возникли в течение долгого промежутка времени, ибо как много ужасного испытали люди вследствие грубого и звериного образа жизни, вводя в себя вещества сырые, несмешанные, обладающие громадными силами! Подобное они и теперь от них испытали бы, впадая в тяжкие страдания и болезни и вскоре умирая. Вероятно, в прежнее время они все это меньше терпели, вследствие привычки, но и тогда тоже сильно. И большая часть их, имевших более слабую природу, вероятно, погибали, а те, которые превосходили силами, дольше выдерживали; так точно и в настоящее время одни легче переносят тяжелую пищу, а другие со многими страданиями и тягостями. Вот по этой причине люди, мне кажется, и стали искать пищу, сообразную с природою, и нашли ту, которую ныне мы употребляем. Итак, из пщеницы они, очистивши ее и провеявши, затем смоловши и просеявши, замесивши и испекши, приготовили хлеб, а из ячменя-мазу[2]; проделывая с ними разные другие приемы, они варили, пекли и смешивали вещества грубые и сильные с более мягкими, составляя все сообразно с природою и силами человека, будучи убеждены, что вещества слишком грубые, такие, что природа не может превозмочь, если их принять, приносят страдание, болезни и смерть, а такие, которые превозмогаются природою, доставляют питание, рост и здоровье. А таким открытиям и исканиям какое более справедливое или подходящее имя можно дать, - как не медицины? И именно потому, что это открыто для здоровья человека, для его питания и сохранения; открыто, как перемена того образа жизни, от которого происходили страдания, болезни и смерть.
4. Но если этого не считать искусством, то и такое мнение не лишено оснований. Действительно, если в известном искусстве по причине его общего употребления и необходимости никто не оказывается невеждой, но все опытны, то не следует называть кого-либо художником... А между тем открытие это велико и дело многих наблюдений и искусства. Ведь даже и теперь те, которые заведуют гимнастикой и укреплением сил, путем такого же исследования постоянно открывают что-нибудь, посредством чего всякий, пользуясь известной пищей и питьем, может наилегче достигать этого укрепления и делаться в высшей степени крепким в силах.
5. Но рассмотрим всеми признаваемую медицину, изобретенную ради больных, которая имеет имя медицины и своих художников: не то же ли самое и она хочет подчинить себе и откуда она когда-то получила начало. Действительно, по моему мнению, высказанному выше, никто не искал бы медицины, если бы и для больных, и для здоровых были подходящи одни и те же правила жизни. Поэтому и в настоящее даже время варвары и некоторые из эллинов, которые не пользуются медициной, ведут для своего удовольствия при болезни тот же образ жизни, как и здоровые, не воздерживаются ни от чего, что пожелают, и ни в чем себя не ограничивают. Напротив, искавшие и нашедшие медицину, следуя тому же мнению, как и упомянутые мною в предыдущей части речи, прежде всего, я думаю, устранили множество яств и вместо многих приняли немногие. Но, так как для некоторых больных это иногда было достаточно и, очевидно, приносило пользу, однако, не всем, так как некоторые были в таком состоянии, что даже и малого количества пищи не могли осилить, и для таких, конечно, настояла нужда еще в более легкой пище, то изобрели похлебки[3], смешивая с большим количеством воды немного твердых веществ и отнимая их крепость соединением и варением. У тех же, которые не могли переносить и похлебок, отняли также и эти последние и установили питья, наблюдая, чтобы они были умеренны и по составу, и по количеству и чтобы они не предлагались ни в большем количестве, ни в ином разведении, ни меньше надлежащего.
6. Нужно хорошо знать, что похлебки для некоторых не приносят пользы в болезнях, и когда больные примут их, то вслед за тем лихорадки и боли обостряются: очевидно, принятое питает и увеличивает болезни, но разрушает и ослабляет тело. Люди, предрасположенные таким образом, если примут сухую пищу или мазу, или хлеб в самом малом количестве, в десять раз больше и очевиднее страдают, чем от похлебки, и это не по чему-либо иному, как по несоответствию пищи состоянию больного. Но, с другой стороны, кому полезно есть похлебку, а не твердые кушания, он, если поест побольше, гораздо более повредит себе, чем если поест мало; но даже если и мало, все-таки будет страдать. Итак, все причины страдания сводятся к одному и тому же: самое сильное больше и очевиднее всего вредит человеку как здоровому, так и больному.
7. Итак, что же иное имел в виду так называемый медик и по общему признанию мастер своего дела, когда он открыл диэту и пищу для больных, по сравнению с тем, который с самого начала нашел и приготовил для всех людей пищу, которую ныне мы употребляем из прежней дикой и звериной? Мне по крайней мере кажется, что здесь одно и то же рассуждение и одно и то же открытие. В самом деле, один старался устранить все то, чего не могла победить здоровая природа человеческая вследствие грубости и отсутствия правильного смешения[4], а другой-то, чего не могло победить состояние, в котором каждый раз случалось находиться человеку. Но какая же между этим и тем способом разница, кроме той, что последний-полнее, разнообразнее и более требует труда: началом, ведь, служит другой, возникший раньше?
8. Но если кто рассмотрит пищу людей здоровых сравнительно с пищей больных, то найдет, что пища зверей и прочих животных не более вредна по сравнению с пищей здоровых. В самом деле, если муж будет страдать болезнью не тяжелой и не неизлечимой, но и не совершенно легкой, то для него очевидна будет погрешность, если он захочет съесть хлеб и мясо или иное какое из тех яств, которые полезны здоровым, и съесть немного, конечно, но далеко меньше, чем мог бы здоровый. И, с другой стороны, если иной человек здоровый, с природою не совершенно слабою, но и не крепкою, съест что-либо из тех веществ, которые полезны для быка или для лошади, напр., гороху или ячменя или чего-либо в этом роде, немного, конечно, но гораздо меньше, чем мог бы, то, сделав это, здоровый человек будет испытывать болезнь и опасность не меньше, чем тот больной, который неблаговременно принял хлеба или мазы. Все это служит доказательством, что само медицинское искусство, исследованное тем же путем, всё было бы открыто.
9. Но если бы, как указывалось, все более сильные вещества просто были вредны, а более слабые поддерживали и питали как больных, так и здоровых, то дело было бы легко, ибо в таком случае приходилось бы употреблять этот безопасный способ поведения и сажать больных на более слабое. Но теперь не меньшая ошибка и не меньший причиняется человеку вред, если он слишком мало и не в достаточном количестве принимает пищи, ибо влияние города сильно проникает в природу человека, обессиливает ее, ослабляет и убивает. Много разнообразного вреда происходит от наполнения, но не менее опасное и от оскудения, потому что оно много разнообразнее и требует большего внимания. Поэтому нужно искать какую-нибудь меру. Меры же этой, ни веса, ни числа какого-либо, соображаясь с которым можно было бы узнать точно, ты не найдешь иной, кроме ощущений. Поэтому дело заключается в том, чтобы изучить эту - меру настолько точно, чтобы ошибаться лишь немного в ту или другую сторону. И я сильно хвалил бы того врача, который в этом случае мало ошибается. Но верную точность редко можно встретить, так как большая часть врачей, кажется мне, испытывает то же, что плохие кормчие. Ошибки этих, если они управляют кораблем при спокойном море, остаются незамеченными; если же их настигнет сильная буря и противный ветер, тогда уже для всех делается очевидным, что корабль погиб от их неопытности и по их вине. Таким же образом очень многие плохие врачи, когда лечат людей легко больных, по отношению к которым даже весьма важные допущенные ошибки не приносят никакой опасности, - а многие подобного рода болезни и гораздо чаще, чем опасные, встречаются у людей-и в таких болезнях погрешают, то это бывает скрыто от простых людей; когда же они встретят великую, сильную и опасную болезнь, тогда их неумение и ошибки для всех делаются явными, ибо возмездие каждому из них не откладывается на долгое время, а является скоро.
10. А что, действительно, от неблаговременной пустоты желудка происходят у человека не меньшие расстройства, как и от переполнения, это хорошо можно узнать, наблюдая людей здоровых. В самом деле некоторым из них полезно принимать пищу только однажды, и то, что для них полезно, они себе - и установили; другим же необходимо еще и завтракать, так как это им полезно. Сюда одинаково относятся люди, которые установили тот или иной режим ради удовольствия или случайно, ибо для большинства людей не составляет разницы, привыкнув к тому или другому, следовать этому обычаю: или принимать пищу только раз, или еще и завтракать. Напротив, некоторые, если что-либо сделают не вовремя, нелегко это переносят, но у них, даже если они на один день (и то не целый) изменят режим, является тяжкое расстройство, ибо, если позавтракают те, которым не полезно завтракать, они тотчас делаются тяжелыми и вялыми и телом, и умом, вместе с зевотою, сонливостью и большою жаждою, а если сверх того и пообедают, то возбуждаются и ветры, и рези, и желудок расслабляется. И у многих это оказалось началом большой болезни, даже если они те яства, которые привыкли принимать однажды, примут дважды и ничего больше. С другой стороны, если кто, получивши привычку завтракать, и кому это полезно, не позавтракает, тотчас, когда время прошло, является у него тяжелое бессилие, дрожь и упадок духа; при этом глаза впалые, моча делается желтее и горячее, во рту горько, внутренности кажутся отвисшими, в глазах темнота с головокружением, плохое настроение, неспособность к работе. Все то же случается, когда человек начнет обедать; пища бывает менее приятной, он не может потреблять тех яств, которые принял во время предыдущего завтрака; они, с болями и шумом сходя вниз, разгорячают чрево, сами же больные проводят ночь неспокойно и тревожатся сновидениями бурными и волнующими. У многих это даже становилось началом болезни.
11. Следует рассмотреть, по каким причинам все эти расстройства случились. Я думаю, что тот, кто только однажды привык принимать пищу, не выждал достаточного времени, когда желудок вполне исчерпает прежние яства, осилит их, размягчит и успокоится, но ввел в кипящий и находящийся в брожении желудок новые яства. Но такого рода желудки переваривают гораздо медленнее и имеют нужду в большем отдыхе и покое. Напротив, тот, кто привык завтракать, чахнет и изнуряется от голода по той причине, что не тотчас оказалась у него налицо новая пища, ибо все, что, как я говорю, испытывают эти люди, я отношу к голоду. Я утверждаю также, что все прочие люди, будучи здоровыми, если проведут без пищи два или три дня, испытают то же самое, что я сказал об остающихся без завтрака.
12. И те натуры, которые скоро и сильно ощущают свои погрешности, по моему мнению, слабее прочих. А кто слаб, тот весьма близко подходит к тому, кто болен; а кто болен, тот еще слабее и гораздо тяжелее поражается, если сделает что-нибудь неблаговременно. Но трудно, если точность подобного рода должна существовать в искусстве, достигать достоверности. А между тем в медицинской практике многие вещи, о которых будет сказано, требуют такой точности. Я не говорю, что следует на этом основании отвергать медицинское искусство, если оно не имеет этой точной аккуратности во всем, как совсем не существующее или неправильно найденное. Напротив, я думаю, так как оно может приходить к истине своими рассуждениями из великого невежества, следует гораздо более удивляться тому, что в нем многие вещи открыты хорошо и правильно, а не случайно.
13. Но теперь я хочу обратить свою речь к тем, которые на основании нового метода ищут искусства, исходя из гипотезы. Если в самом деле есть нечто теплое или холодное, сухое или влажное, что вредит человеку, то и следует тому, кто захочет правильно лечить, помогать теплом через холодное, холодному посредством теплого, сухому посредством влажного и влажному через сухое. Возьмем человека по природе не из крепких, но из более слабых; пусть он ест сырую и необработанную пшеницу-такую, какую он взял из гумна, а также сырое мясо и пьет воду. Вследствие такого образа жизни этот человек, я уверен, будет терпеть многие и тяжкие расстройства, ибо и болезнями он будет удручаем, и тело у него будет слабеть, и желудок расстраиваться, и недолгое время он сможет прожить. Какое же лечебное средство надо приготовить для человека в таком положении? Теплое или холодное, сухое или влажное? Без сомнения, какое-либо из них. В самом деле, если вредит одно из них, то подобает облегчить противоположным, как гласит их рассуждение. Но самое верное и очевидное здесь лекарство-это, отнявши те яства, которыми он пользовался, предложить ему вместо пшеницы хлеб и вместо сырого мяса вареное и сверх того пить вино. И быть не может, чтобы он не выздоровел, сделавши такую перемену, если только продолжительной прежней диэтой он не испортил себя совершенно. Итак, что же мы скажем? Человеку этому, расстроившемуся от холодного, оказали пользу предложенные ему теплые вещества или противоположные? Думаю я, что спрошенный об этом будет в большом затруднении. Тот, кто приготовляет хлеб, отнял ли из пшеницы теплое или холодное, сухое или влажное? Ведь хлеб месится на воде и вырабатывается огнем и другими многими средствами, из которых каждое в отдельности имеет собственную силу и природу; часть того, что в нем существовало, потерял, с другим же смешался и соединился.
14. Знаю я хорошо и то, что весьма много значит для тела, употребляет ли кто хлеб чистый или смешанный: из пшеницы, очищенной от шелухи, или неочищенной; замешанный обильным количеством воды или малым; вымешанный круто или совсем не вымешанный; выпеченный или сыроватый, и, кроме того, тысячи других условий. То же самое относится и к ячменному тесту. И в каждом из этих условий существуют великие силы и притом нисколько между собою не схожие. Но кто всех этих условий не пересмотрел или, наблюдая, не понимает их, каким образом будет он в состоянии знать что-либо о человеческих страданиях? Ведь от всякого из этих условий так или иначе поражается и изменяется человек, и этими именно условиями держится жизнь и всякого здорового человека, и выздоравливающего от болезни, и больного. Таким образом, ничего нет полезнее и необходимее познания всего этого, как, - прекрасно и с надлежащим рассуждением исследуя природу человека, обнаружили все это первые открывшие, и искусство это они считали достойным приписать богу, как это и теперь признается: Они не думали, что человеку вредит сухое или влажное, теплое или холодное, или что-либо другое подобное, и что человеку есть нужда в чем-либо из всего этого, а вредит то, что в каждом предмете есть слишком сильного, превышающего природу человека, что не может ею быть осилено: вот это они считали вредным и искали, как уничтожить. Самое же сильное есть среди сладостей самое сладкое, среди горького самое горькое, среди кислого самое кислое и, вообще, что во всяком предмете есть наивысшее, ибо они видели, что все это в человеке есть и что оно вредит ему. Есть в человеке и горькое, и соленое, и сладкое, и кислое, и жесткое, и мягкое, и многое другое в бесконечном числе, разнообразное по свойствам, количеству и силе. И все они, смешанные и умеренные друг другом, не выступают наружу и не тяготят человека. Но когда какое-нибудь из них отделится и будет выступать само по себе, тогда оно и делается видимым и поражает человека тяжестью[5]. Вот так точно и из яств, которые совсем нам не пригодны и которые, будучи введены в тело, вредят человеку: каждое из них есть или горькое, или соленое, или кислое, или в другом каком-либо отношении неумеренное и сильное, и потому они производят в теле расстройство, так же как и то, что выделяется в теле. Но все, что человек ест или пьет, все это, очевидно, имеет самую малую часть этого неумеренного и пересиливающего сока, так, напр., хлеб и маза и подобные им кушанья, которые люди обильно и всегда привыкли употреблять, кроме приправ того, что приготовляется для удовольствия и пресыщения. Вот от таких полезных яств, хотя бы они вводились в большом обилии, совершенно не случается расстройства и выделения сил в теле, а, напротив, является крепость, возрастание и питание, и это не по какой-либо другой причине, а только потому, что, будучи хорошо соразмерены, они не имеют в себе ничего неумеренного, ничего сильного, но в целом являются чем-то единым и простым.
15. Но для меня, поистине, невразумительно, каким же способом те, которые говорят такие речи и отводят искусство с указанного пути к гипотезе, намерены лечить людей на основании своей гипотезы? Ведь я думаю, у них не найдено нечто само по себе теплое или холодное, сухое или влажное, непричастное никакому другому виду. Напротив, как я думаю, у них существуют те же самые яства и питья, которыми также и мы все пользуемся, но они одному придают качество теплого, другому-холодного, одному-сухого, другому-влажного. В самом деле, затруднительно прописать больному принять что-нибудь теплое. Он сейчас же спросит: что? - так что придется или пустословить, или прибегнуть к какому-либо из известных предметов. Если же будет какое-нибудь теплое случайно терпким, а другое теплое-безвкусным, а еще иное теплое-раздражающим (ведь существуют многие другие теплые вещи, имеющие многие другие противоположные друг другу качества), то придется предложить какое-либо из них: или теплое и вместе терпкое, или теплое и безвкусное, или холодное и вместе с тем терпкое; существует, ведь, и такое-или холодное и безвкусное, ибо, насколько я знаю, все противоположное исходит от каждого из этих двух качеств, и это не только в человеке, но также и в коже, и в дереве, и в иных многих предметах, которые менее чувствительны, чем человек. И в самом деле не теплое имеет великую силу, а терпкое, безвкусное и все прочее, о чем я говорил, как в человеке, так и вне человека, среди тех веществ, которые поступают в пищу или питье, или снаружи втираются и прикладываются.
16. Я со своей стороны полагаю, что холодное и теплое имеют наименьшую силу в теле из всех качеств по следующим причинам: пока теплое и холодное будут смешаны между собою, они нисколько не причиняют тягости, ибо холодное получает умеренность и соразмерность от теплого, а теплое от холодного и все остальное соответственно. Но лишь только одно от другого отделится, тогда уже вредит. Но в то самое время, когда появится холод и как-нибудь будет вредить человеку, тотчас же прежде всего, вследствие этого самого, является налицо теплое оттуда же из человека, без всякой помощи и приготовления. И это происходит как у здоровых, так и у больных. Если, с одной стороны, кто-нибудь здоровый зимою захочет охладить тело свое или в холодной ванне, или другим каким-нибудь способом, то чем больше это сделает - если, конечно, тело совершенно не заморозит, - тем больше и сильнее, лишь только наденет одежды и войдет в дом, согреется. Но если, с другой стороны, кто захочет сильно согреться или в теплой ванне, или у большого огня, и затем оставаться в той же самой одежде, в том же самом месте, где он прозяб, тот гораздо больше будет зябнуть и притом еще дрожать. Или кто, обмахиваясь во время великого зноя опахалом и доставляя этим сам себе прохладу, перестанет это делать, тот почувствует в десять раз больше жар и зной, чем тот, который ничего подобного не делал. А вот здесь страдания еще сильнее: люди, сделавшие переход по снегу или при ином холоде и отморозившие особенно ноги, руки или голову, как они страдают ночью, когда укроются одеждами и находятся в теплом месте, от жары и зуда! У некоторых поднимаются даже пузыри, как у обожженных огнем, и это все случается у них не прежде, чем они разогреются. Так готово одно следовать за другим! Ко всему этому я мог бы прибавить бесчисленное множество других примеров. А у больных: разве у тех, у кого появляется озноб, не возникает вдруг острейшая лихорадка? И где озноб не сильный, но скоро прекращающийся и в других отношениях не вредящий, сколько времени держится жар! Пройдя через все тело, он останавливается в ногах, где озноб и холод сильнее всего и дольше всего продолжаются. Затем, когда выступит пот и лихорадка перестанет, больной гораздо сильнее зябнет, чем в том случае, если бы сначала лихорадка его не схватила. За чем, таким образом, быстро следует противоположное, само собой уничтожающее его силу, что же от него может произойти серьезного или ужасного? И почему требуется в этом случае врачебная помощь?
17. Но кто-либо мне возразит: а ведь одержимые горячкой, воспалением легких или другими сильными болезнями, не скоро освобождаются от жара и не следует здесь холод за теплом. Но это представляется мне наилучшим доказательством того, что не от теплого просто лихорадят люди и что не оно одно только является причиною болезни; но бывает и горькое и вместе теплое, также кислое и теплое, соленое и теплое, и многие другие бесчисленные соединения, так же как и холодное бывает соединено с другими свойствами. Итак, эти именно свойства и вредят, но соприсутствует с ними и теплое, имея настолько силы, что оно вместе с другим ведет и обостряет, и увеличивает болезнь, но никакою особенною способностью, кроме присущей ему, не обладает.
18. Что все это так именно обстоит, явствует из следующих признаков: прежде всего, конечно, из самого очевидного, что веемы часто испытываем и будем испытывать. Действительно, когда у нас является насморк и из носа истекает влага, эта последняя большею частью бывает гораздо острее той, которая прежде явилась и ежедневно текла из носа; она заставляет нос опухать и жжет, делая его крайне горячим и воспаленным наощупь; и если это продлится большее время, то одно местечко, лишенное мяса и твердое, даже изъязвляется. Но жар в носу прекращается не тогда, когда происходит истечение и еще существует воспаление, а когда потечет влага более густая и менее острая, сварившись и более смешавшись с тою, которая была прежде. Но у тех, у кого эта болезнь возбуждается от одного холода и без присоединения чего-либо другого, излечение происходит одинаковым образом: за холодом следует согревание, за жаром охлаждение, и это делается быстро и не нуждается ни в каком сварении. Все же прочее, что является от остроты и неумеренности влаг, все это, я утверждаю, и возникает таким же способом, и проходит, будучи сварено и смешано.
19. Также и истечения, устремляющиеся в глаза и заключающие в себе сильную и разнообразную остроту влаг, изъязвляют веки, разъедают у некоторых щеки и части, лежащие под глазами, по коим они текут, даже разрывают и разъедают оболочку, окружающую зрачок. Боль, жар и наибольшее воспаление до тех пор удерживаются, пока истечение не будет сварено, не сделается гуще и не образуется из него гной. Переваривание же происходит, когда будет взаимное смешение, умерение и совместное варение. Те же течения, которые несутся в горло, от которых являются охриплости, ангины, рожи и воспаления легких, все они сначала выделяют соленое, влажное и острое и через них болезни укрепляются. Но когда они сделаются гуще, переварятся и освободятся от всякой остроты, тогда уже перестают и лихорадки и все то, что мучает человека. Следует, без сомнения, считать причинами всякой вещи то, при наличии чего необходимо вещи сделаться такой-то, а когда это изменится в другое соединение, и вещь перестает быть такой. Итак, все, что случится от одной чистой теплоты или холода, без участия какого-либо другого свойства (силы), перестанет существовать, когда изменится из теплого в холодное и из холодного в теплое. Изменяется же оно по тому способу, о котором я сказал выше. Знай, таким образом, что и все прочее вредящее человеку, все происходит от сил. Вот, например, если разольется некоторая горькая влага, которую мы называем желтою желчью, какое беспокойство, жар и слабость овладевают тогда! Но, освободившись от нее, а иногда и очистившись или самопроизвольно, или благодаря лекарству, если что-нибудь из этого произойдет благо-временно, больные явным образом освобождаются и от болей, и от жара. Но до тех пор, пока все это поднимается в теле, непереваренное, несмешанное, нет средства прекратить боли и лихорадку. И если у кого возьмут верх острые, сильные и заржавелые кислоты, то какие являются от этого бешеные припадки и боли во внутренностях и груди, какая беспомощность! И прекращается что-нибудь из всего этого не прежде, чем эта влага не будет очищена, укрощена и смешана с другими. Свариться же влага, измениться, смягчиться и сгуститься в природу обычных соков может многими и различными способами; поэтому в этих случаях имеют большое значение и кризисы, и числа времен; но меньше всего во всем этом принимает участие тепло или холод, так как они не могут ни загнивать, ни уплотняться. Что же, и в этом случае, скажем мы, происходят смешения веществ, имеющих по отношению друг к другу разную силу? Ведь тепло перестанет быть теплым не через какую-либо другую примесь, а только примесь холодного, и наоборот, холод-через примесь теплого, а все остальное, что находится в человеке, чем с большим количеством влаг смешивается, тем делается спокойнее и лучше. И человек только тогда наилучше чувствует себя, когда эти влаги свариваются и находятся в покое и не обнаруживают никакой собственной силы. Но обо всем этом я, кажется, сказал уже достаточно.
20. Говорят некоторые врачи и софисты, что не может знать медицинское искусство тот, кто не знает, что такое человек и как он вначале явился и из чего составлен, но что должно знать все это тому, кто намерен правильно лечить людей. Но речь их клонится к философии, как, например, у Эмпедокла и других, писавших о природе[6]. Я же с своей стороны думаю, что все то, что сказали или написали как софисты, так и врачи о природе, относится не столько к медицинскому искусству, сколько к живописи[7]. Я полагаю, что ясное познание природы заимствуется неоткуда-либо, а только из медицинского искусства; но это можно узнать, если кто-либо правильно его обнимет, а пока этого не будет, далеко, мне кажется, отстоит он от этого; я же имею в виду историю такого рода: знать точно, что представляет собой человек и по каким причинам он возникает и все прочее. Тогда как вот что, мне кажется, всякому врачу необходимо знать о природе и приложить все свое внимание, чтобы узнать, если только он намерен выполнять свой долг: что представляет собой человек по отношению к пище и питью, а также и ко всему прочему и что от каждого может случиться с каждым. И не просто так: сыр-плохое кушанье, так как причиняет боль тому, кто его съел много, а какую именно боль, и по каким причинам, и какой части человека он не соответствует? Ведь существуют и другие многие кушанья и питья, приносящие вред, однако, они действуют на человека не одним и тем же образом. Возьмем такой пример: чистое вино, выпитое в большом количестве, приводит человека в известное состояние, и все видящие это знают, что в этом именно обнаруживается сила вина и оно является причиной; но мы знаем также и то, на какие именно части человека оно преимущественно влияет. Вот я хотел бы, чтобы эта истина и во всех прочих случаях была так же ясна. В самом деле, сыр (так как мы взяли его как пример) не всем людям в одинаковой степени вреден, но есть такие, которые, наевшись его, ни в малейшей степени не чувствуют вреда; напротив, он тем, кому подходит, удивительно придает силы. И есть такие, которые с трудом его переваривают. Следовательно, природы этих людей различны. Различаются же они между собою по тому, что в теле есть враждебного сыру и что им возбуждается и приводится в действие; у кого влага этого рода находится в большем количестве и больше имеет господства в теле, то, естественно, таким людям сыр сильнее вредит. Но если бы сыр был злом для всякой природы человеческой, то, конечно, он вредил бы всем. Кто будет знать это, тот не будет страдать[8].
21. При выздоравливании от болезней, а также при продолжительных болезнях бывают многие расстройства, частью само собой, частью от разных случайностей. Я знаю многих врачей, которые совершенно как простые люди, если что-либо случайно в тот же день сделали новое, именно: ванну, или прогулку, или съели что-нибудь особое, то хотя бы все это лучше было употребить, тем не менее причину расстройств возлагают на какое-нибудь из этих нововведений и, не зная настоящей причины, самое, может быть, полезное отменяют. Должно не это делать, а знать, что производит употребление несвоевременной ванны или как действует утомление, ибо никогда не бывает одного и того же вреда от переполнения и от такого или иного кушанья. Итак, кто не будет знать, как все это в отдельности действует на человека, тот не сможет знать, что от этого произойдет, и не сможет всем этим правильно пользоваться.
22. Следует, мне кажется, знать и то, какие страдания происходят у человека от сил, какие-от фигур. О чем же я это говорю? Под силами я разумею остроту и крепость влаг, а под фигурами-те, которые находятся в человеке, ибо некоторые части полы и из широкого переходят в узкое пространство; некоторые также растянуты, иные твердые и круглые, иные широкие и висящие, иные растянутые, иные длинные, и иные плотные, иные мягкие и сочные, иные губчатые и рыхлые. Теперь, что именно из них влечет к себе и притягивает влагу из остального тела: полое и распростертое, или плотное и круглое, или полое и из ширины стянутое в узкое? Я думаю, то, что из полого и широкого стянуто в узкое. И это можно ясно понять из вещей внешних и очевидных. Так, например, с раскрытым ртом ты не привлечешь никакой влаги, но когда, вытянувши губы, стянешь и сожмешь их и кроме того приложишь трубочку, тогда втянешь, что угодно. Это ясно показывают и кровососные банки, в которых широкая часть стягивается в узкую и которые изобретены для того, чтобы тянуть из мяса и извлекать, вскрывать, а также и многое другое в этом роде. Из частей, которые по природе находятся внутри человека,'такую же фигуру имеет мочевой пузырь, голова и матка у женщин; очевидно, и эти части наиболее привлекают влагу и, после привлечения, наполнены ею. А части полые и растянутые, конечно, более всего принимают в себя притекающую влагу, но они не притягивают ее в равной степени. Все же плотное и круглое и не притягивает, и не удерживает притекающей влаги, так как она будет скользить по окружности и не имеет места, где бы удержалась. Все же губчатое и редкое, как, например, селезенка, легкое, груди, очень легко всасывают находящееся в их окружности и, вследствие входящей в них жидкости, очень сильно твердеют и увеличиваются. И в самом деле, в селезенке влага находится не так, как в желудке; желудок ее извне получает и ежедневно опоражнивается. Напротив, когда селезенка сама в себя вопьет и вберет влагу, пустые и редкие пространства ее наполнятся так же, как и все малые полости; из мягкой и рыхлой она делается твердою и плотною; не переваривает и не выделяет. И это все происходит от природы фигуры. Все же, что производит в теле воздух и его оборот, все это в пустотах и более широких пространствах, как, например, в животе и груди, естественно, возбуждает шум и звук. Действительно, так как он наполняет не так, чтобы стоять на одном месте, но имеет перемены и движения, то по необходимости бывает от него шум и видимые движения. А во всем том, что мясисто и мягко, делаются оцепенения и переполнения, какие бывают в членах, пораженных "апоплексией. Но если встретит он (воздух) что-нибудь широкое и лежащее против и будет давить на него, а этот предмет будет по природе не настолько крепок, чтобы выдерживать его силу и не испытывать ничего худого, и в то же время и не так мягок и рыхл, чтобы принять его- в себя и уступить, но будет нежным, сочным, наполненным кровью и плотным, как, например, печень, тогда вследствие плотности своей и широты он сопротивляется и не уступает; воздух же, подходя, возрастает, делается крепче и с напором несется на то, что ему противостоит. Но так как место это нежно и снабжено кровью, то не может быть свободно от боли. По этим причинам в этом месте возбуждаются весьма сильные и частые боли и многочисленные нагноения и нарывы. И все это также случается и под грудобрюшной преградой, но далеко не так сильно, ибо растяжение грудобрюшной преграды широко и расположено против воздуха, но по природе она более сухожильна и крепка, поэтому менее подвержена болям. Но и в этих местах образуются и боли и нарывы.
23. Много и других видов фигур существуют как внутри, так и вне тела, которые по отношению к болезням весьма много различаются как у больных, так и у здоровых людей, таковы, например, головы малые или большие, шеи тонкие или толстые, длинные или короткие, животы длинные или круглые, различная ширина или узость груди и ребер и другие бесчисленные. И должно знать различие всего этого для того, чтобы, узнавши причину каждого, правильно оберегать их[9].
24. Относительно же свойств влаг должно усмотреть, как прежде сказано, что всякая из них может сделать в человеке и как они относятся друг к другу. Я говорю вот о чем: если сладкая влага изменится в другую форму не через смешение с другою, но сама по себе, то какою она прежде всего будет-горькою ли, соленою, терпкою или кислою? Думаю с своей стороны, что она будет кислою. Но кислая влага из остальных всех будет более пригодной, если считать, что сладкая наиболее пригодна из всех. Таким образом, если кто, исследуя снаружи, сможет достигнуть удачи, тот всегда сможет из всего избрать наилучшее. Наилучшее же есть то, что наидальше отстоит от неподходящего.
«Так выросло много голов без шей,
Блуждали голые руки, лишенные плеч,
Двигались глаза, лишенные лба»,
и дальше:
«Появилось много существ с двойными лицами и двойной грудью,
Рожденный быком с головой человека и, наоборот,
Произошли рожденные людьми с бычачьими головами»
и т. д.
(«Досократики», 2 я ч., стр.199—200),
то станет понятной ирония, которую автор вкладывает в слово: «живопись».
[8] Все это место о необходимости индивидуального подхода характерно для Гиппократа и косской школы.
[9] Развиваемое в гл.22 и 23 учение о фигурах (σχῆμα), т. е. форме частей человеческого тела (которое с полным правом можно назвать морфологией), служит необходимым дополнением к гуморальной патологии и показывает, в каком отношении анатомия интересовала врача того времени. Механизм движения соков и газов и возможные расстройства его было главное; с этой точки зрения и классифицируются формы. Для этого достаточны были самые общие сведения по анатомии, которые мы и встречаем в книгах о внутренних болезнях.
Книга "О неделях", или, точнее, "О гебдомадах", или "О числе 7", περὶ ἑβδομάδων, de Septem, или de hebdomadibus, дошла до нас только в латинском переводе, за исключением некоторых отрывков. Греческий подлинник, имевшийся в библиотеке Эскуриала, погиб при пожаре 1671 г. Обращает на себя внимание, что последняя фраза этой книги: "О всех лихорадках мной сказано, об остальном я теперь скажу", буквально повторяется в начале третьей книги "Болезней". Основываясь на этом, ученые считают, что третья книга является непосредственным продолжением книги "О неделях". Гален называл эту книгу: "Первая книга о болезнях, малая", а нашу третью книгу - "Вторая книга о болезнях, малая".
Книга "О неделях" в главной своей части медицинская; она трактует о лихорадочных болезнях, их этиологии, семиотике, терапии, кризисах, прогностике, кончая смертью, но в первой части (главы 1 - 23) автор излагает свое натурфилософское profession de foi. Две основные идеи владеют автором: это значение числа 7 в жизни вселенной и человека и связанное с этим сопоставление макрокосма и микрокосма, вселенной и человека. Это же число 7 имеет значение в болезнях и кризисах. Литтре обратил внимание на близость к книге "О неделях" книги "О мускулах", где также числу 7 придается особое значение, и предполагал, что, может быть, они принадлежат одному автору. Учение о числе 7 пользовалось большой популярностью во все последующие времена. В новейшее время вопрос о значении числа 7 в греческой философии и медицине был подробно разработан в ряде статей немецким ученым Рошером, который пришел к заключению, что первые 11 глав книги "О неделях" очень древнего происхождения и представляют отрывок из какого-то натурфилософского сочинения милетской школы времен Анаксимандра и Анаксимета (Rocher W. H., Die neuentdeckte Schrift eines altmilesischen Naturphilosophen d. 6. Jahrh. v. Chr. "Memnon", Bd. V, H. 3 - 4, 1911). Несмотря на критику Дильса, мнение Рошера поддерживал проф. Маковельский, который в своей известной книге "Досократики" (ч. 1, Казань, 1914) дал русский перевод первых 11 глав. Не отрицая большой древности учения о числе 7, ведущего свое начало из Вавилона и от вавилонских жрецов-астрономов, нельзя усмотреть оснований для утверждения, что первые И глав книги "О неделях" переписаны из какого-то натурфилософского сочинения, придуманного ad hoc. О том, насколько врачи времени Гиппократа были привержены числам и числовым периодам, свидетельствуют многие книги Сборника, не говоря уже о пифагорейской школе, в которую входили многие известные врачи. Таким образом, нет ничего удивительного, что крупные врачи практики и писатели, подчиняясь духу времени, строили свое миропонимание на цифрах. То же относится и к параллели микрокосм и макрокосм, распространенной в то время.
Настоящий перевод сделан по тексту, приведенному в VIII томе издания Литтре. Впоследствии Дарамберг нашел другой более полный текст, опубликованный в томе IX того же издания.
Литература. Литтре, I, VIII, IX. - Фукс, Puschm. Gesch., 3, 211. - Маковельский, Досократики, I, XV - XXV.
Посев, зима, весна, лето, сбор плодов, осень.
5. (Литтре). В человеческой природе семь времен, которые зовут возрастами: ребенок, отрок, юноша, молодой человек, муж, пожилой, старик. Возраст ребенка - до семи лет, эпоха прорезывания зубов; отрок - до появления спермы, дважды семь лет; юноша - до появления бороды, трижды семь; молодой человек - до увеличения всего тела, четырежды семь; муж - до сорока девяти лет, семью семь; пожилой - до пятидесяти шести, семью восемь лет. А отсюда начинается старость.
20. Тепло, взрастившее наше тело, нас же и убивает.
24. Когда тепло и холод находятся в точном соотношении друг с другом, человек здравствует.
28. Прежде всего, четырехдневная лихорадка не поражает, никогда не поражала и не поразит одного и того же человека дважды, однажды излечившегося от нее; причина того в том, что она наступает, следуя собственной природе каждого человека и возрасту, который необходимо должен быть зрел: действительно, требуется, чтобы это была зрелая природа человека, которую могла бы поразить четырехдневная лихорадка, и по прошествии этого возраста возможность поражения четырехдневной лихорадкой для нее исключена.
46. Признак, наилучше определяющий больных, долженствующих выздороветь, это если горячая лихорадка не против природы; то же самое и в отношении других болезней, ибо ничего ни ужасного, ни смертельного не бывает в вещах, соответствующих природе. Второй признак - это если время года само по себе не является помощником болезни, ибо в общем человеческая природа не торжествует над силой совокупности вещей. Третий признак - это если лицо перестает быть опухлым и багровым и если вены на руках, в углах глаз и бровях приходят в состояние покоя, не имея его раньше. Между прочим, если голос становится более слабым и более ровным и дыхание более редким и более тонким, то на следующий день будет улучшение болезни. Вот что нужно принимать в соображение при приближении кризисов, а также покрыт ли язык при раздвоении чем-то вроде белой слизи; это бывает также и на конце языка, но в меньшей степени; если этот налет невелик, болезнь поддается на третий день; если более толст - на следующий день, если еще толще - в тот же день. Еще следующее: в начале болезни белки глаз необходимо темнеют, если болезнь сильна; если они снова сделаются чистыми, это указывает на полное выздоровление; если мало-помалу - более медленное; если сразу - более быстрое.
50. Все происходящее против природы при горячей лихорадке является насильственным и отчасти даже смертельным, - это первое, а второе - опасно, когда время года способствует болезни, например, лето - горячей лихорадке, зима - водянке, ибо совокупность природы побеждает; еще более это опасно при болезни селезенки.
51. Язык вначале терпкий, хотя и сохраняющий свое окрашивание, но со временем делающийся шершавым, синеватым и трескающимся, является смертельным признаком; сильно почерневший, он указывает на кризис на четырнадцатый день; самый плохой из всех - это язык черный и желтый; если недостает какого-либо из этих признаков, это указывает, что поражение в соответствующей степени меньше. Вот признаки, которые нужно принимать в соображение при острых лихорадках, когда больной должен или погибнуть, или выздороветь. Правое яичко холодное и стянутое есть смертельный признак (Аф. VIII, 11). Черные ногти и холодные, черные, сжатые пальцы ног показывают близость смерти (Аф. VIII, 12); то же самое для концов пальцев, сделавшихся синеватыми. Губы синие и отвислые, вывороченные и холодные, - смертельный признак (Аф. VIII, 13). Больной, у которого головокружение, который отворачивается от людей, которому нравится быть одному, который находится во власти сна и большого жара, - безнадежен (Аф. VIII, 15). Больной, у которого есть какой-то гнев без возбуждения, который не узнает, который не слышит, не понимает, находится в смертельной опасности (Аф. VIII, 16). При тетанусах и опистотонусах расслабление челюстей - смертельный признак; также смертельные признаки при опистотонусе - пот, расслабление тела, обратное истечение питья через нос, крики или болтливость, когда с самого начала больной потерял речь. Действительно, это признак смерти на следующий день. У больных, которые скоро умрут, эти признаки становятся более очевидными; животы растягиваются и наполняются воздухом; у таких больных дыхание становится прерывистым, как у детей, перестающих по приказу громко плакать и втягивающих дыхание в нос.
52. Наступление же смерти бывает тогда, когда тепло души выше пупка восходит к месту выше диафрагмы и вся влага будет сожжена. Когда легкое и сердце потеряют влагу, а тепло соберется в смертоносных местах, дух теплоты обильно испаряется оттуда, откуда он всецело господствовал во всем теле. Затем душа частью через кожу, частью через те отверстия в голове, откуда, как мы говорим, идет жизнь, покидает телесное жилище, холодное и получившее уже вид смерти, оставляя его желчи, крови, слизи и мясу (Аф. VIII, 18).