Цезарь родился в 655 году от построения Рима (99 до Р. Х.); семь лет ранее родились в одном и том же году (648 от построения города и 106 до Р. Хр.) Помпей и Цицерон. Эти три личности были главными деятелями того времени; судьба их была тесно связана: то враги, то друзья, они имели друг на друга сильное, всемогущее влияние и сошли с исторической сцены почти одновременно: Цицерон пережил Цезаря только год с небольшим; Помпей убит за 4 года, ранее. Человек новый, происходя не от древней аристократии по роду, но истинный аристократ по характеру и убеждениям, не говоря уже по уму и дару слова, Цицерон занимает посредствующее место между Помпеем, как предводителем партии сената, партии оптиматов и Цезарем, который явился поборником интересов народа. Достигнув консульства, Цицерон стал играть политическую роль; цель его деятельности была - среднее сословие, уже сформировавшееся под названием всаднического и откупщиков (публиканов: они брали на откуп государственные сборы) связать тесно о сенатом и противуставить оплот честолюбцам в роде Катилины, Клодия и Цезаря, старавшимся действовать на массы, льстя их дурным страстям. Одно время, а именно в бытность свою консулом, Цицерон успел заключить тесный союз между сенатом и средним, всадническим сословием. Тут пал Катилина с своими сообщниками, но не остановил тем других честолюбцев. История заговора Катилины загадочная; по всей вероятности он пал за чужие грехи и как предостережение другим. Сам он, и незадолго до заговора, играл роль довольно незначительную, так что Цицерон в письме к Аттику (1.1) в 689 году, говоря о соискателях консульства, о Катилине выражается так: "Катилина будет верным соискателем, если придут к убеждению, что середи дня не светит солнце." Это впрочем не воспрепятствовало Цицерону в другом письме к Аттику, относящемся к тому же году, выразиться совершенно иначе: "теперь мы подумываем защищать Катилину, соискателя вместе со мною (консульской должности). Судей мы имеем кого хотим и при величайшем расположении обвинителя. Надеюсь - Катилина, если будет оправдан, будет действовать со мною согласнее относительно домогательства; если же случится иначе, перенесем как свойственно человеку." Менее, чем через два года, Цицерон произносит те громовые речи, где осуждает Катилину, которого собирался защищать, и его сообщников, и условливает их гибель. Весьма естественно предполагать, что те отношения соискательства одной и той же должности, в которых Цицерон надеялся найти единодушие, окончились совершенным разрывом, и личные отношения Цицерона к Катилине может быть не мало повлияли на то раздражение, какое сказывалось и в речах Цицерона против Катилины и в действиях против него и его сообщников. По образу мыслей и убеждениям, Цезарь более сочувствовал Катилине, чем Цицерону и потому очень понятно, что в то время, когда Цицерон явился гонителем Катилины и народной партии, Цезарь не мог быть ним в приятельских отношениях. Помпей в то время, когда разыгралась эта замечательная драма заговора Катилины, находился на Востоке (в Сирии и Палестине). В то время, т. е. немедленно по усмирении заговора, звезда Цицерона блистала на небосклоне римского политического мира светлее и Цезаревой и Помпеевой; но это-то именно и послужило поводом к его унижению. Цезарь, как поборник партии народной, не мог сочувствовать действиям Цицерона, который хотя на основании сенатского декрета, но без утверждения народного собрания и правильного суда, предал смерти римских граждан. Сознавая все высокие достоинства Цицерона, то, что он поистине один из последних великих деятелей Римского мира, не можем не сознаться, что он забылся одно время, что, уничтожив заговор Катилины, приписав ему ту важность, какой он может быть и не имел, он хотел во что бы то ни стало явиться спасителем отечества, восстановителем, завещанного предками, порядка вещей с преобладанием сената. Одно время, повторяем, Цидерон значил больше Цезаря и Помпея. Если верить Плутарху - заметим мимоходом, что его и Светония жизнеописания походят более на собрания анекдотов и даже скандальных историй, чем на беспристрастные и основательные сочинения - то Цезарь в сенате, когда докладывалось дело Катилины, сказал речь умеренную и почти в его защиту, что вызвало грозный ответ со стороны Катона и такое негодование сенаторов, что извлечены были мечи и жизнь Цезаря подвергалась опасности, и только заступничеству Цицерона обязан он был, что имел возможность уйти невредимо из здания Сената. Характеризуя перевес Цицерона в то время над Цезарем, случай этот в сущности весьма сомнителен. Цицерон так любил хвалиться всеми своими действиями, и такие были потом его щекотливые отношения к Цезарю, что он не преминул бы как нибудь хоть вскользь упомянуть об этой своей услуге Цезарю в своих письмах. В свое консульство Цицерон отсутствующему Помпею декретировал молебствие за успешные действия в Палестине и Понте. Как глава аристократической партии, и как сам потомок древнего рода, Помпей не мог, по возвращении в Рим, без неудовольствия и зависти, видеть, что Цицерон, человек новый (т. е. без длинного ряда знатных предков) происходивший из всаднического сословия, на которое аристократы смотрели с пренебрежением, как на погрязшее исключительно в сельских занятиях и денежных делах, приобрел такое значение в государстве, которое затмевало почти его и ставило его на второй план. Конечно Помпей скрыл это в душе, но зависть его к Цицерону высказалась немедленно уже в том, что в своих речах в сенате он умышленно проходил молчанием подвиг Цицерона, который тот ставил наравне чуть не построением самого Рима. Впоследствии зависть и недоброжелательство Помпея к Цицерону высказались еще яснее. Заметим, что Помпей был в высшей степени скрытного характера, умел отлично притворяться; Цезарь был характера открытого и не скрывал своих чувств, хотя был где нужно и тонкий политик. А у Цицерона, что на уме, то было и на языке; он был слишком откровенен, даже болтлив и сам много раз давал пищу своим врагам на себя. - Между тем как Помпей, скрыв в душе свою зависть к Цицерону и искреннее, задушевное, желание унизить его, притворялся его коротким приятелем, Цезарь действовал открыто против Цицерона. Его приятель, трибун народный К. Метелл, когда Цицерон, выступив к народу и слагая сан Консульства, хотел, согласно заведенного обычая, сказать речь, К. Метелл остановил его словами: "Тому, кто казнил других вне закона, не дав им возможности оправдываться, нельзя позволить говорить". Цицерон об этом рассказывает в письме в брату этого Метелла: "то было оскорбление такое, какому никогда, ни в самой низшей, должности ни один, самый бесчестный, гражданин не подвергался". Но говорит далее Цицерон (и сколько похвальбы в этих словах!): "Это оскорбление обратилось мне в величайшую честь. Так как Метелл позволил мне только дать клятву, то я громким голосом дал справедливейшую и превосходнейшую клятву (что спас отечество) и народ за мною единодушно поклялся, что я высказал правду". Не смотря на торжественную эту для Цицерона минуту - тут судьба его уже решилась: в перспективе перед ним, но еще для него скрыто, были - потеря значения и изгнание. - Самые незначительные, иногда пустые, скандальные да же, события служат часто нитью поводом в самим важным: в доме Цезаря, во время празднования в честь Доброй Богини, где могли участвовать одни женщины, найден был переодетым в женское платье один хорошенький молодой человек, знатный патриций, П. Клодий. Он был до того хорош, что Цицерон обыкновенно называет его в письмах, вместо имени, просто хорошеньким (pulchellus). Суматоха вследствие этого произошла страшная: Цезарь с женою развелся; но до того Римляне были равнодушны в деле любви, что не только вследствие такой проделки Цезарь не питал какого либо неудовольствия на Клодия, а напротив с этого времени завязалась между ними связь еще теснее, и жертвою ее сделался Цицерон, а причиною его несчастия был его же Цицерона невоздержный язычок. Возник вопрос в сенате - преследовать ли этот скандал или нет. Катон сильно настаивал; другие знатные лица уклонялись от решения. Цицерон и про себя говорит: "я со дня на день становлюсь все мягче." Впрочем решено - Клодия предать суду за оскорбление религии, и судом он был оправдан. Интересны подробности этого события, характеризующие и характер общества, и современное положение дел. Цицерон в письме к Аттику говорит: "ты желаешь знать - почему оправдан Клодий? Вследствие недостаточности судей и их подлости". Охарактеризовав судей, как людей самых ненадежных - обвиненный имел право отвода и потому он отводил кто ему не нравился. Цицерон говорит: что первый день они действовали честно и не без самохвальства описывает, что когда он, Цицерон (против Клодия) выступал свидетелем, то все судьи встали, обступили его и высказали готовность жертвовать своею жизнью за спасение Цицерона от клевретов Клодия. Сами судьи просили себе охраны вооруженной; она им дана. По-видимому осуждение Клодия было неминуемо. В два дни переменилось все вследствие просьб, искательств, денежных раздач, ночных визитов хорошеньких женщин и мальчиков; дело обделалось так, что большинством 6 голосов Клодий оправдав. Цицерон тут выражается: 25 человек судей были так тверды, что несмотря на величайшую им угрожавшую опасность, предпочли сами погибнуть, чем все погубить, а 31 человек действовали больше под влиянием голода, чем того, что о них скажут (по латыни тут выходит отличный каламбур: (fames magis quam fame commoverit). Катулл сенатор, увидав одного из этих судей спросил: зачем же требовали вы у нас стражи? Разве вы боялись, чтобы кто у вас денег не отнял"? - К тому Цицерон присоединяет размышление, что такой неправедный суд грозят разрушением общественному порядку. Можно ли-говорит он-судьям отрицать действительность того, что не только людям, но самим скотам известно"? Приведем перебранку после оправдания Клодия, происходившую между ним и Цицеронам Вот как ее рассказывает последний: "встал красавчик, бросает мне упрек, что был я в Баиях". - Неправда, но что же из этого? Все равно как бы сказал, что ты был в святилище -- "Что же общего человеку из Арпин с теплыми водами? - Расскажи, говорю, твоему покровителю, который возжелал Арпинатских вод, а тебе известны и морские. - "Доколе мы будем терпеть этого царя"? - Называешь царем, говорю, между тем как царь о тебе не упоминал вовсе (а он наследство царя уже пожирал в мыслях) - "Ты - говорит - купил дом". - А ты можешь сказать что купил судей. - Да они тебе и под клятвою не поверили"! - Поверили 25 человек, а 31 - взяли с тебя раньше (приговора) деньги, и даже в том тебе доверия не сделали". - Просим читателя заметить, что разговор этот происходил в заседании сената, и тон несколько дает понятие о том, что иногда там происходило. - Впрочем Цицерон сетует, что процесс Клодия имел вредные последствия вследствие двух декретов сенатских, состоявшихся по требованию Катона и Домиция: по одному следствие должно было простираться и на самих консулов, а по другому - те, кто дома держали у себя раздатчиков денег, должны быть судимы, как государственные преступники. Цицерон, по поводу этих декретов, сильно порицал Катона, говоря что так поступать можно только в Платоновой республике, состоящей из одних философов, а не в Риме, где тина населения (faex Pomuli). Откупщики государственных доходов высказали прямо в сенате, что, увлеченные жадностью, они надавали слишком много и просили уничтожить торги. Цицерон, сознаваясь Аттику, что дело это весьма грязное и возмутительное, взял на себя защиту несправедливых притязаний откупщиков только для того, чтобы как нибудь поддержать согласие, уже сильно надорванное и прежними двумя распоряжениями сената - между ним и всадническим сословием, которое в то время было третьим, посредствующим между сенатом и чернью; из него были все откупщики (publicani) и судьи. Однако несмотря на действия Цицерона против совести, это согласие было навсегда нарушено. Замечательно, как происходили в Риме выборы, и притом самые важные - консульские - влиянием и деньгами, а больше всего последним: "ждут - таковы слова Цицерона - теперь выборов, и тут, против общего желания, проводит нами Великий (Magnus - Помпей) Авлова сына и действует не столько влиянием своим и расположением к нему народа, сколько тем средством, для которого по словам царя Филиппа Македонского нет ни одного неприступного укрепления, если только туда может войти осел с грузом золота." Общее впечатление дел того времени было таково, что Цицерон пишет к Аттику в 691 году: "относительно положения общественных дел не знаешь чего желать и чем помочь. Как бы я коротко ни изжил то, что сделалось здесь после твоего отъезда, но ты по неволе воскликнешь, что делу Римскому стоять более невозможно!" Интересна характеристика консула: "навязан нам теперь такой консул, на которого никто кроме нас философов и взглянуть-то не может не вздохнув." Излагая далее мнение Помпея, которого называет приятелем и Красса, о прочих выражается Цицерон так: "прочих ты знаешь, они до того глупы, что с разрушением общественного порядка надеются спасти свои рыбные садки." Впрочем далее сделано исключение для Катона, но все таки с замечанием, что он вредит своею излишнею строгостью, неуместною при общей испорченности. о значении Цицерона в то время можно судить из того, что когда бросали жребий кому из бывших консулов отправиться с поручением в Галлию, то первый жребий достался Цицерону, но сенат единогласно положил, что ему необходимо оставаться в городе. Тоже вслед за тем случилось и с Помпеем, и Цицерон по этому случаю замечает, что "мы оба оставлены как залоги общественного порядка." Предложен был поземельный закон; но сенат встретил его с большим отвращением, подозревая - так говорит Цицерон, - что Помпей ищет себе какой-то новой власти." Цицерон уладил все это: умы людей богатых, собственников, а в них то ваша вся сила" - таково его выражение - успокоил покупкою этих земель для раздачи, чем угодил и Помпею, желавшему провести поземельный закон, и черни, тем более, что самая ее тина по этому случаю могла быть исчерпана, а пустынные места Италии могли сделаться люднее." В это время значение Цицерона было самое блестящее, как видно изо всего вышеизложенного, но уже готовилось его падение. Помпей, в высшей степени скрытный, лаская Цицерона, завидовал ему и старался сбросить его с первенствующего положения. Видя сопротивление своим честолюбивым замыслам, он бросился в партию народную; во главе ее стоял Цезарь, только что возвратившийся из Испании, где был претором. Тут то Помпей, Цезарь и Красс заключили между собою тесный союз, известный под именем триумвирата. Цицерон не попал в него и уже потому самому должен был сделаться его жертвою.
695-й год от построения Рима и 59 г. до Р. Хр. был годом консульства Цезаря, о котором Цицерон уже впоследствии выражался, что во время его он Цезарь один значил больше, чем весь общественный строй (plus valuit quam tola respublica). Товарищем Цезаря был М. Кальпурний Бибул. Деятельность Цезаря началась действием, явно неприязненным Цицерону: Клодий, о котором мы говорили выше - был его неумолимым врагом; ему Клодию, хотелось сделаться трибуном народным, чтобы в этом достоинстве иметь возможность отмстить Цицерону. Но для того, чтобы сделаться трибуном, надобно было перечислиться из патрициев в плебеи. Этого домогался и ранее Клодий без успеха но, при содействии Цезаря, на этот раз добился этого без труда.
Сначала Цицерон относился довольно равнодушно к искательству Клодия, даже издевался над ним. Вот его слова: "Он (Клодий) уже не скрывает своих замыслов, а явно хочет быть трибуном. Когда об этом толковали в сенате, сразил я человека и попрекал его непостоянством за то, что он в Риме домогается трибунства, а в Сицилии хотел быть эдилом. Но нечего, прибавил я, нам много опасаться, так как не допустим мы его и плебеем погубить общественное дело, как не допустили до того же в мое консульство подобных ему патрициев." Доходило дело и до шуток. Клодий спросил у Цицерона (а надобно знать, что Клодий только что перед тем приехал из Сицилии и хвалился, что очень скоро - на седьмой день!) дозволял ли он в Сицилии давать место гладиаторам? На это Цицерон отвечал, что нет. Клодий: а вот я их первый покровитель, но сестра, имеющая столько консулярного места, дает мне только одну ногу (фут - каламбур). Цицерон: "сделай одолжение не жалуйся на счет одной ноги сестры, можешь и другую поднять." Клодий: шутка недостойная бывшего консула. Цицерон: сознаюсь, но я ненавижу твою сестру; женщина она беспокойная, и с мужем воюет, да и притом не только с Метеллом, но и с Фабием за то только, что они мне приятели. Весьма интересно, до какой степени ослеплен был Цицерон насчет своих истинных отношений к Помпею. Аттик предупреждал Цицерона, что в Помпее слишком мало искренности, но Цицерон считал его ее только своим вернейшим другом, но и был убежден, что доброе согласие между ними необходимо для спокойствия общественного, и что он Цицерон имеет на Помпея благодетельное влияние, делал его лучше и отвлекая от излишней угодливости массам. Ослепление Цицерона простирается до того, что он предполагает в себе даже возможность влияния на Цезаря: "что же если я и Цезаря, которому теперь дуют сильно благоприятные ветры, сделаю лучше?" Хорошо выражается Цицерон о первых людях своего времени! "Наши первенствующие лица (principes) полагают, что пальцем в небо попали, если у них в садках есть такие ручные рыбы, которые к рукам подходят, а о прочем небрегут." В другом письме, Цицерон пишет, что Цезарь рассчитывает на его содействие для того, чтобы провести поземельный закон, "Меня - слова Цицерона - посетил Корнелий Бальб, приближенный Цезаря. Он, утверждал, что Цезарь во всех делах, будет, пользоваться советами моими и Помпея. и позаботится, чтобы с Помпеем сблизить и Красса." В следующем письме Цицерон с унынием выражается о своем времени, что теперь то именно и не верна жизнь каждого лучшего. От Цицерона хотели триумвиры отделаться под каким нибудь благовидным предлогом, и давали ему поручение в Египет. Вот что по этому поводу пишет Цицерон к своему приятелю Аттику: "душевно желаю видеть Александрию и остальной Египет, уйти от этого пресыщения нами этих людей и вернувшись найти некоторые признаки сожаления; но в это время и при таких отправителях: стыжусь Троян. и Троянок" (стих Гомера). Что скажут наши лучшие люди, если только такие остались? Приманкою награды заставили меня переменить мнение,... Один Катон мне дороже шести сот тысяч! А что история скажет обо мне через шестьсот лет? А мнение потомства для меня гораздо дороже всех толков людей, теперь живущих. Впрочем когда и дадут, то и тогда еще будет время подумать, да и не принять будет не без славы; а потому если с тобою будут говорить, то ты за меня решительно не отказывайся." В это время Цицерон жил в деревне, удалясь от дел или правильнее удаленный от дел, до которых его не допускали люди более сильные. Интересны слова Цицерона: "предпочитаю плыть дурно, лишь бы другой управлял судном, чем быть кормчим для таких неблагодарных пассажиров." В другом месте Цицерон пишет: "и до того утратил я всякую энергию среди затишья, в котором мы теперь коснеем, что предпочитаю лучше попасть под власть тирана, чем бороться с ним, хотя бы и при самых верных надеждах." Цезарь, чтобы задобрить простой. народ, предложил Кампанское поле разделить между беднейшими из граждан. По поводу этого предложенного закона, Цицерон пишет Аттику, что зло еще не так велико, как он думал, что он ожидал большего, что Кампанского поля, если его разделить по 10 десятин на человека, достанет не более как на пять тысяч человек, а все прочее многолюдство черни вследствие этого самого необходимо отвернется от них (триумвиров). Далее Цицерон говорит: "с отменою таможенных пошлин, с разделением Кампанского поля, какие же у нас останутся внутренние общественные сборы, кроме двадцатой, да и та нет сомнения сделается жертвою первой речи к народу при криках прихлебателей наших." Помпей говорит у Цицерона гражданам: "я буду вас держать подавленными войском Цезаря" и при этом Цицерон делает такое рассуждение: "и не столько этим войском ты, Помпей, будешь держать нас в порабощении, сколько вследствие неблагодарности людей, именуемых благонамеренными, которые не только мне не принесли никакой награды, но даже и на словах выразить признательность считали для себя унизительным". Весьма любопытно следующее письмо: "Сампсицерам (Помпей) смущен. Все внушает опасения. Обдуманно готовит он тиранию. Что же иное значат: тесный родственный союз (Помпей женился на дочери Цезаря), раздел Кампанского поля, расточение денег? Будь это верх зла, то и в таком случае его было бы слишком много; но таково свойство дела, что этим кончиться не может. Все это чем особенно может доставлять удовольствие им (триумвирам)? Никогда не дошли бы они до этого, если бы не готовили себе путь к тому, что еще гибельнее. "Далее Цицерон утешает себя тем: его главною заботою было, как бы услуги Помпея отечеству в глазах потомства через шесть сот лет не показались больше его (Цицерона). Но теперь он Цицерон может быть совершенно спокоен: Помпей уронил себя окончательно. В следующем за этом письме читаем: "попались мы кругом; теперь не отказываемся и рабствовать, но как самого большего опасаемся уже смерти и ссылки, а и они, по моему мнению, легче всего этого. Цель наших властителей не оставить кому-либо возможность какой-либо щедрости (т. е. раздать все самим). Один только говорит и явно противится - юноша Курион (тот самый, который, будучи трибуном народным, впоследствии в решительную для Цезаря минуту принял его сторону) его встречают громкими рукоплесканиями, осыпают всеми знаками расположения все благонамеренные граждане, а им и осталось только поговорить; доблесть же их связана по рукам и ногам. Да, короче сказать, нет надежды никакой, чтобы не только частные лица были когда-либо свободны, но даже и должностные. Цезарь меня приглашает весьма ласково с собою легатом; это довольно обезопасило бы меня от Красавчика (Клодия), да и представило бы возможность явиться опять когда бы ни захотел... Впрочем не думаю воспользоваться предложением Цезаря. Не хочу бежать, желаю вести борьбу". Далее в следующем письме к Аттику (кн. 2, пис. 19-е) Цицерон так говорит о современном положении дел: "знай, что еще никогда и ничто не было так позорно, так гнусно, так оскорбительно для всех сословий, родов и возрастов как теперешнее положение дел, более, по истине, чем бы я хотел и во всяком случае чем я ожидал. Эти народники (populares) выучили уже и воздержных людей шикать. Бибул просто на небесах, а за что про что не ведаю, но осыпают его похвалами так, как будто бы он один медлительностью поправил наши дела. Помпей, моя страсть, к величайшему моему горю, провалился совершенно. Мнение народа всего лучше обнаруживается в театре и во время зрелищ... Когда давали Аполлинарские игры, Дифилл, трагический актер, так резко отнесся в Помпею: "нашею бедою ты стал велик!" Тысячу раз заставили его повторить. "Эту твою доблесть, придет время как тяжко ты будешь оплакивать!" - сказал при криках всего народа и пр. когда вошел (в театр) Цезарь - глухие рукоплескания; за ним следовал молодой Курион. Ему рукоплескали так, как в лучшие времена общественного дела Помпею. Цезарь обиделся; говорили, что полетели письма в Помпею в Капую. Враждебны были они (триумвиры) всадникам - те стоя рукоплескали Куриону, а недругами всем". В этом же письме Цицерон говорит: "Цезарь желает, чтобы я был у него легатом; почетный предлог уклониться от опасности, но я отказываюсь и предпочитаю лучше борьбу". До какой степени Цицерон ошибался в Помпее, видно из 20-го письма к Аттику: "Клодий мне грозит опасностью. Помпей меня любит и считает себе дорогим. Веришь? - ты меня спросишь. Верю, вполне убежден, Помпей утверждает, что опасности нет, клянется, даже говорит, что прежде он, Помпей, будет им, Кдодием, убит, чем допустит какое-либо насилие в отношении в нему, Цицерону. Об общественных делах напишу тебе вкратце; боюсь, как бы самая бумага нас не выдала. Какой-то новый недуг овладел обществом; между тем как все то, что сделалось, не одобряют, жалуются, скорбят, разнообразия в деле нет никакого, явно говорят и уже громко стонут, а лечения никакого нет. Явно идти против - невозможно без резни, да и не видим, чем могут кончиться эти уступки, кроме совершенной гибели. Бибул удивлением и благосклонностью людей в небесах. Его эдикты (объявления) и речи переписывают и читают. Высшую славу приобрел он новым образом действия и ничто теперь так не популярно, как ненависть к тем, которые гоняются за популярностью. Боюсь и подумать, чем все это может кончиться". В 21-м письме книги 2-й к Аттику, Цицерон еще точнее описывает положение общественных дел в то время: а что о нем много толковать? Оно погибло окончательно и положение тем прискорбнее, что во время твоего отъезда казалось, что господство это (триумвиров), приятное черни, людям благонамеренным тяжело, но не гибельно. Теперь же все это до того всем ненавистно, что в ужас прихожу, какой только может иметь исход. Тот приятель наш (Помпей), непривыкший к позору, всегда вращавшийся в похвалах, покрытый славою, теперь как то и телом поник и духом упал, куда броситься - не знает: идти дальше опасно, вернуться назад - неверно: в людях благонамеренных видит врагов, да и в неблагонамеренных не видит искренних друзей. Подивись мягкости характера! Я от слез не мог удержаться, видя, как Помпей говорил к народу об эдиктах Бибула. Привыкнув прежде величаво держать себя на этом месте, при сильной к нему любви народа, при общем расположении, до чего он держал себя униженно, смиренно, так что он сам себе не мог понравиться, а не только присутствовавшим. Зрелище одному Крассу приятное, а другим не совсем... Эдикты Бибула, направленные против Помпея, народу до того приятны, что к месту, где они выставлены, невозможно пробраться от огромной толпы читающих, а самому Помпею до того прискорбны, что чахнет с досады; мне самому они неприятны, так как они мучат того, кого я всегда любил, да и человек такой горячий, непривыкший в оскорблениям, умеющий владеть мечом, как бы в порыве досады и раздражения не был вызван на что-либо решительное. Какова будет участь Бибула не знаю, а как теперь дела, он покрыл себя удивительною славою. Когда он выборы отложил до октября - подобное дело обыкновенно не нравится народу - Цезарь полагал, что речью своею может побудить граждан идти в Бибулу. Многое высватал он в самом возмутительном духе, но не мог исторгнуть у граждан никакого голоса сочувствия. Что же еще вникать? Понимают они - триумвиры - что никто добровольно не держится их стороны, и потому то надобно опасаться насилия". По поводу Клодия Цицерон пишет в Аттику: "Как бы я хотел, чтобы ты был в Риме! Конечно ты остался бы, если бы можно было предвидеть то, что случилось; Красавчика нашего без труда мы имели бы в руках, или, по крайней мере, могли бы знать, как он будет действовать. А теперь дело так: мечется, неистовствует, не знает что делать. Многим бросает вызов, а действовать станет по видимому как укажет случай. Видя, как ненавистен этот теперешний порядок вещей, по видимому хочет напасть на его виновников, а, соображая их средства и силы, обращается на нас". В это время случился интересный скандал; пусть его расскажет Цицерон: "Веттий тот самый, что и у меня был доносителем (о замыслах Катилины), как подозреваем, обещал Цезарю - известь какое-нибудь подозрение на молодого Куриона. Вкравшись в приязнь юноши, он ему признался, что хочет будто бы с своими рабами напасть на Помпея и убить его. Курион высказал отцу, а тот сенату. Введен Веттий, сначала он отказывался ото всего, а потом изложил, будто бы составилась толпа молодежи под предводительством Куриона; в ней сначала были Павлл и К. Цепио, дотом Брут и Лентулл, сын Фламина, с ведома отца. Потом К. Септимий, письмоводитель Бибула, принес будто бы ему от Бибула кинжал. И смеялись только этому! У Веттия не нашлось бы кинжала, если бы не дал консул! и тем более это было невероятно, что еще в мае Бибул предупредил Помпея, чтобы он берегся злых умыслов, и Помпей благодарил его за это... Составилось сенатское определение: Веттия, как сознавшегося, что был с оружием, заключить в тюрьму, а кто его подкупил, тот - государственный преступник.... Сенатское определение прочитано в народном собрании; а на другой день Цезарь - тот самый, который, будучи претором, приказал К. Катуллу говорить с места более низкого, вывел Веттия на Ростры и поставил его там, куда и в мыслях консулу Бибулу нельзя было залететь. Отсюда тот, что хотел, то и говорил об общественном деле, но только в этой истории имена некоторых действующих лиц изменил, одних убавил, а других прибавил. Меня не именовал, но сказал, что красноречивый бывший консул, сосед консула, говорил ему, что необходимо содействие Брута какого ниб. или Сервилия Агалы." ... Дело это кончилось ничем: Веттий умер в темнице, отравленный, как полагают Цезарем, виновником всей этой неудавшейся проделки.
П. Клодий, при содействии Цезаря, сделался трибуном народным и всю деятельность свою направил в тому, что бы повредить Цицерону. Действовал ли он так из одной личной мести или, удовлетворяя ей, и делал угодное некоторым сильным лицам, желавшим унизить Цицерона - не будем вникать здесь в подробности, хотя последнее вероятнее. Клодий задобрил чернь двумя мерами: даровою раздачею хлеба, которую он первый ввел, и составлением новых избирательных коллегий из самой тины народной. За тем он издал закон против тех, которые без суда народного казнили бы гражданина Римского. Хотя в нем никто поименован не был, но закон направлен был явно против Цицерона, который, в бытность свою консулом, хотя и по декрету сената, но без утверждения народа, противозаконно велел предать смерти сообщников Катилины. Видя это, Цицерон оделся в траурное платье и с ним, как бы при общественном бедствии, до 20,000 граждан; но будучи оставлен без помощи и Помпеем, и Цезарем и Крассом, Цицерон уехал из Рима в консульство Габиния и Пизона (в 696 г.) Дом его немедленно сожжен Клодием, а пустое место посвящено свободе; имущество описано, поместья преданы разграблению; проведен закон о его изгнании; запрещено ему давать огонь и воду, и никто не должен был пускать его под свою кровлю ближе 400 миль от Рима. Цицерон удалился в Фессалонику, где и оставался до такой перемены обстоятельств, которая позволила ему возвратиться в Рим. Цицерон сам не раз говорит в письмах к Аттику относящихся к этому трудному периоду его жизни, что его погубили не враги, а завистники. Двадцать два месяца прошло от времени удаления Цицерона в ссылку до его возвращения. Цезарь все это время находился в Галлии, куда пригласил легатом, брата Цицеронова, Квинта, о котором с похвалою отзывается Цезарь в своих записках. С того времени между Цезарем и Цицероном завязались дружественные отношения. В письме к Аттику (в 700 году) Цицерон говорит: "полюбуйся на мое приятнейшее сближение с Цезарем (при крушении всего, это для меня - единственная доска спасения). Нашего Квинта держит он в таких достоинстве, чести, милости, не иначе, как если бы тот сам был бы главным вождем!" В письме к брату Квинту в том же году Цицерон отзывается о Цезаре с величайшею похвалою. Между прочим пишет, что получил письмо Цезаря, полное ласки, внимательности, готовности служить. "Доволен я такою ко мне любовью Цезаря и предпочитаю ее всем почестям, каких он велит мне от себя надеяться... Письмо его (Цезаря) ты не поверишь, как меня утешило во всех отношениях." Цицерон имел маленькую слабость заниматься поэзиею и сочинил какое-то стихотворение в честь Цезаря, которое, как писал Квинт, тот похвалил; по этому поводу Цицерон выражается; "долго я проспал в отдании должной почести этому человеку (Цезарю), хотя ты часто меня подстрекал; теперь поспешу нагнать упущенное время как на конях, так {намекает на поэму) на поэтической колеснице. Дайте мне только Британнию, и я ее нарисую твоими красками, а моею кистью". В другом письме к Квинту (3.1) Цицерон так говорит брату: "пишешь о величайшей любви к нам Цезаря. И ты ему угождай, и я, чем только буду в состоянии, стану содействовать его возвышению... Бессмертную радость причинило мне то, что ты пишешь, что меня Цезарь со дня на день любит все больше и больше, а Бальба, главного виновника этого, я берегу как зеницу ока." Какое сильное влияние имел Цезарь заочно на дела в Риме, видно из того, что и в Галлии он раздавал места; так Цицерон просил трибунства для Курция, и Цезарь ему ответил, что трибунство готово Курцию и еще упрекнул, что он несмело его просит. Из этого же письма Цицерона видим, что Цезарю присылали самый обстоятельный, до крайне мелочных подробностей, отчет о том, что происходило в Риме. При таком сближении с Цезарем отношения к Помпею Цицерона были самые натянутые: "Помпей - так пишет Цицерон - очень усиливается быть со мною по прежнему, в дружбе, но не успевает, и, если только буду пользоваться какою либо долею свободы, никогда и не успеет. О походе Цезаря в Британию, Цицерон пишет в этом письме: "о Британских делах вижу из твоих писем, что нет повода к опасениям, да и радоваться особенно нечему." Всего лучше высказываются тогдашние отношения Цицерона к Цезарю в этих словах Марка в его брату: "в делах Цезаря не могу я иметь никаких задних мыслей; он для меня таков, после тебя и детей наших, что почти наравне с ними (дорог)." - В другом письме к брату Цицерон пишет: "искренно утешаюсь я тою любовью, которую Цезарь выразил в своем письме. Не слишком рассчитываю я на те обещания, которые он высказывает, почестей не жажду, славы не желаю и для меня важнее постоянство его (Цезаря) чувств, чем исполнение обещаний. Живу я при таком честолюбии и труде, как будто ожидаю того, чего не домогаюсь. А что ты, брат, меня просишь о сочинении стихов, то не поверишь, как я нуждаюсь во времени, да и при том не достаточно воспламеняюсь духом воспевать то, что ты желаешь... Постараюсь впрочем исполнить на сколько буду в состоянии; но - и ты это очень хорошо знаешь, для поэтического произведения необходима некоторая бодрость духа, которую обстоятельства времени у меня совершенно отнимают. Скорблю я, мой бесценный брат, что у нас нет никакого общественного порядка, нет правосудия и деятельность моя, долженствовавшая процветать или в значении сенатора, или в трудах защиты на Форуме, или находить себе пищу в домашней переписке, иссякла совершенно... Неприятелей своих был я вынужден не только оставить в повое, но даже некоторых и защищать. Не только мысли, но и нерасположение высказывать - нет уже свободы и изо всех наших только один Цезарь, который меня любит на столько, на сколько я сам бы захотел, и даже - так думают некоторые - только один и есть, который этого хочет (меня любить)." Из восьмого письма 3-ьей книги видно, что Квинт Цицерон тяготился уже военною деятельностью и брат Марк уговаривает его помедлить и не бросать еще службы; он ему напоминает, что "они, Цицероны, сближась с Цезарем, имели в виду выгоды не маловажные и пустые. "Твое удаление (в Галлию), что должно было нам приобресть? Самую твердую опору в благоволении лучшего и могущественнейшего человека, как ручательстве и нашего собственного значения. Надежда более значит, чем деньги; иначе действовать поведет к потерям. А потому, если ты часто будешь припоминать наши прежние соображения и надежды, то легче ты станешь переносить и военные труды и прочее, что тебя оскорбляет; впрочем когда захочешь, можешь и отказаться; но время сделать это - еще не пришло, а уже приближается." - В последнем по времени, какое для нас сохранилось, письме к брату, Цицерон пишет: "согласно твоим убеждениям окончил я, как мне кажется, премилое стихотворение к Цезарю, но жду с кем послать... Относительно Аркана (тайны) скажу тебе, что это сочинение Цезаря, а может быть кого-либо, кто еще лучше его владеет словом." - Еще в 698 году Цицерон в своей обличительной речи против Ватиния, говорит: "и ты, Ватиний, дерзаешь говорить, что у тебя есть общее с Цезарем? Нет, разделяя вас и столько же для общественной пользы, сколько и для самого Цезаря, как бы твоя величайшая подлость не набросила какую либо тень на величие этого человека. Во первых, спрошу тебя, предоставляешь ли ты дело свое сенату, как поступил Цезарь. За тем, каково же значение того, который защищается действием другого, а не своим? Еще - и пусть вырвется из меня голос правды и выскажу без нерешительности все, что чувствую, если бы даже Цезарь в каком ниб. поступке и вышел в чем либо за пределы умеренности, если бы его завлекли - величие борьбы, ревность к славе, неукротимый дух и побудили бы его на что либо, то ему можно простить и забыть за великие дела, им впоследствии совершенные. Не ты ли, негодяй, присвоишь себе это право и раздастся голос разбойника и святотатца Ватиния, который требует такой же уступки для себя, как и для Цезаря?" Для характеристики Цезаря считаем необходимым привесть некоторые места из речи Цицерона в защиту Рабирия Постума, относящиеся к 700 году, тому самому, когда писаны вышеприведенные письма Цицерона в его брату Квинту, в то время легату Цезаря:
"Если хотите знать правду, судьи, не будь в высшей степени великая щедрость Цезаря ко всем, и невероятная к нему (Рабирию Постуму), то мы уже давно не видели бы Постумия на Форуме среди нас. Цезарь бремя многих его (Цезаря) друзей принял один и то, что многие люди, близкие к Постумию, во время удачных его дел поддерживали, распределив между собою, теперь Цезарь в его несчастии все взял на себя один. Судьи, вы видите перед собою только тень и подобие всадника Римского, да и то сохранены они лишь верностью и помощью единственного друга. Теперь исторгнуть у Постума невозможно ничего, кроме одной тени прежнего достоинства, да и ту один Цезарь защищает и поддерживает; а все таки это достоинство, и при самом бедственном положении Постума, нужно приписать ему в высшей степени. Уж конечно не мало надобно иметь достоинств, чтобы такой человек, как Цезарь, до такой степени дорожил им, несмотря на его несчастие и разлуку с ним, и при таком собственном высоком положении, что великая для него заслуга - не оставлять участием других, при занятиях важнейшими делами, которые он частью совершил, частью совершает. Если бы он и забыл о других, то и это не было удивительным, или если бы и припомнил, что забыл, то и это весьма легко было бы оправдать. Многие конечно, великие и невероятные доблести К. Цезаря я знал; но иные, как бы совершались на обширных театрах и почти всем известны: выбирать место для лагеря, устраивать войско в боевом порядке, брать приступом города, обращать в бегство полки неприятельские; силу зимних холодов, которую мы здесь переносим с трудом в зданиях города - переносить; в эти самые дни стужи, преследовать неприятеля тогда, когда даже хищные звери прячутся в берлогах, и по народному праву затихают все военные действия. Все это велико, кто смеет отрицать, но и вызвано оно великими наградами - вечною памятью людей. И нечего удивляться, если такие подвиги совершает тот, кто возжелал бессмертия. Но то - дивная похвала, которая прославлена не стихами поэтов, не страницами летописей, а живет в суждении людей добрых и умных: всадника Римского, старинного своего приятеля, дорожившего его любовью и расположением, расстроившего свои дела не дурными страстями, не расходами на предметы излишества и разврата, но в попытках увеличить завещанное отцом состояние, поддержал, не дал ему пасть, помог делом, состоянием, верностью и теперь поддерживает, не дает погибнуть другу в крайности, и не ослеплен ум его блеском его имени, и возвышенность положения и славы нисколько не изменили чувств его сердца. Пусть конечно славны будут те дела, которые и сами по себе велики; о суждении моем пусть каждый думает что хочет, но я эту, при таком всемогуществе и счастии, щедрость в своим, верность в дружбе, ставлю выше всех прочих добродетелей. А вы, судьи, такую доброту, необыкновенную в людях знатных и могущественных, должны не только не пренебрегать и оставлять ни причем, но уважать и поддержать и тем более, что вы видите, что эти дни выбраны как бы с умыслом для унижения его достоинства; а у него Цезаря ничего нельзя отнять, чего бы он не перенес с твердостью, или не поправил бы легко. Если же он услышит, что у его друга отняли честь, и сильно огорчится, да и утратит то, что восстановить он не может надеяться."
Союз триумвиров стал распадаться. В 700 году умерла жена Помпея, дочь Цезаря, которую историк Веллей называет (2, 47,) залогом их взаимного согласия. Помпей женился на дочери Сципиона, отъявленного аристократа, но способности которого далеко не соответствовали блестящему, им носимому имени. В следующем, 701-м, году один ив триумвиров Красс, отправясь на войну с Парфами, во время ее, вследствие измены Абгара, окружен Парфами, разбит на голову и лишился жизни. Помпей, в третье свое консульство (в 702 году), провел несколько мер или косвенно направленных против Цезаря, или ему неприятных; так законом постановлено - допустить исследование политических преступлений лет за 20 назад, к какому времени относилось и консульство Цезаря. Габиний, Меммий, пользовавшиеся расположением Цезаря, были отправлены в ссылку. Многие из недовольных действиями Помпея и Сената отправлялись к Цезарю, и около него образовалась значительная толпа недовольных современным порядком вещей. Так как в 699 году Цезарю продолжена проконсульская власть еще на 5 лет, то он, домогаясь быть консулом, просил, чтобы ему дозволено было искать этой должности заочно, что ему и разрешено сенатом и народом в 702 году. Между тем Цезарь, приведя почти к концу Галльскую войну, не только не уменьшал военных приготовлений, но их усиливал: на свой собственный счет сформировал он несколько новых легионов и имел их всех 12; воинам удвоил он жалованье, и из Галлии готовил себе мало-помалу господство в Риме. Напряженное настроение умов двух соперников, для которых современный им мир был тесен, Помпея и Цезаря, увеличивалось все более и более, и борьба между ними становилась неизбежна; начало ее относится к 703 и 704 годам. В 703 году Цицерон отправился проконсулом с войском в Киликию, где совершил несколько, впрочем весьма сомнительных, военных подвигов в войне против свободных Киликов, которых главный город Пинденисс взял приступом, за что от воинов получил титул императора, в то время бывший столь обыкновенным, что не было ни одного вождя армии, который бы его не получал не столько за действительные подвиги, сколько вследствие угодливости воинов. В 704 году вернулся Цицерон в Рим к самому началу борьбы между двумя соперниками, из которых оба были ему почти равно дружны и дороги. Цицерону обещался описывать все городские события и новости, М. Целий, назначенный к нему, Цицерону, квестором, человек весьма даровитый, как видно из его писем, но беспокойный и окончивший свою деятельность весьма печально (см. Цезаря, зап. о войне граждан, кн. 3, главы 20-23). Вот что между прочим пишет Целий к Цицерону вскоре после его отъезда в 703 году: "напиши мне пожалуйста, как ты нашел Помпея, как он тебе показался и что за речи говорил с тобою, какие высказал намерения (конечно, ему в привычку - думать одно, а говорить другое, но не настолько он силен умом, чтобы не дать понять своих истинных мыслей). Относительно Цезаря частые о нем и нехорошие слухи, но те, которые приходят. только шепчут о том: одни, что он потерял конницу и, как мне кажется это наверное, другие - что он потерял седьмой легион, а сам осажден у Белловаков, отрезанный от прочего войска. Достоверного покамест ничего, да и эти сбивчивые слухи повторяются тайком немногими, а кем, ты знаешь. О если бы посмотрел, как Домиций, рассказывая, приставляет обе руки ко рту?" Весьма интересны следующие подробности из письма Целия: "Сервий, назначенный было в трибуны народные, осужден; его места ищет К. Курион. Многим, хорошо незнающим его и его переходчивость, внушает большие опасения, но как надеюсь, и хочу, и как сам он высказывает, предпочитает он дело людей благонамеренных и сената. Повод и побуждение его искать этой деятельности в том, что Цезарь, который не отступает ни перед какими издержками, чтобы задобрить себе умы людей низшего класса, им сильно пренебрегает. И, как мне кажется, лучше этого обстоятельства и быть не могло. Это и прочими замечено до такой степени, что Курион, никогда не действуя обдуманно, хитро и умно избег коварных замыслов тех, которые шли против его трибунства - Лоллиев и Антониев, и людей в этом роде." Какова была и в чью пользу деятельность Куриона, трибуном народным увидим дальше. Весьма любопытно мнение о Помпее, какое высказал Цицерон Целию в ответ на первое его письмо: "Конечно тебе невозможно вникнуть в истинное положение дел так, как кому-либо из нас, в особенности мне, с которым он, Помпей, проводил целые дни в разговорах о положении общественных дел, а их нельзя изложить на письме, да и не следует. Знай только, что Помпей - превосходный гражданин, и что он и в мыслях, и в намерениях, готов на все, что нужно для сохранения общественного порядка. А потому отдайся этому человеку: он за тебя ухватится, поверь мне. Верно то, что ему благонамеренными и неблагонамеренными гражданами кажутся те, которых и мы привыкли считать за таких". - В другом письме Целий пишет к Цицерону: "Помпей твой открыто запрещает Цезарю, и провинцию сохранить с войском и быть консулом. Впрочем он, Помпей, высказал, что теперь еще время сенатскому на этот предмет определению. Сципион сказал, что доклад (о Галльских провинциях) будет в Марте и только об этом предмете. Такое решение опечалило Бальба Корнелия и мне известно, что он горячо поспорил с Сципионом". В письме к Аттику около того же времени Цицерон высказывается о Помпее так: "оставил я его гражданином превосходным и к отражению того, что составляет предмет общих опасений, вполне готовым". В другом письме читаем: "пиши же мне пожалуйста о том домашнем обстоятельстве, весьма щекотливом, которое тебе не безызвестно, потом о Цезаре, расположения которого я стал искать по твоему совету, о чем и не жалею". Еще: "приятно слышать о Цезаре и то, что определил сенат и каковы твои надежды. Если только Цезарь в этом уступит. то мы спасены. Интересны подробности, предшествовавшие и сопровождавшие это определение сената. Вот что рассказывает Целий: "Замечено в Помпее - и это успокоило многих - что он, Помпей, высказался: ранее Мартовских календ невозможно делать какое-либо постановление о провинциях Цезаря, не оскорбив его, а что после Мартовских календ он, Помпей, не задумается нисколько. Когда его спросили, если в то время кто-либо (из трибунов народных) этому воспротивится, то он, Помпей, ответил: не все ли равно - если Цезарь не послушает определения сената, или приготовит кого-либо ему воспротивиться. - Что же, спросил тут кто-то, если Цезарь захочет и быть консулом и держать при себе войско? А Помпей: как милостиво! "А что если сын мой захочет мне влепить палку?" Из этих слов заключили, что между Помпеем и Цезарем ведутся переговоры. Теперь, как мне кажется, Цезарь решается на одно из двух: или остаться (в Галлии) и на этот год отказаться от кандидатуры в консулы или оставить (и Галлию и войска), если толь-ко будет назначен. Курион всецело готовится против Цезаря; не понимаю, в чем он может успеть, но вижу только, что, при его здравом образе мыслей, хотя бы он и ничего сделать не мог, пасть не может". В другом письме последнем от 703 году, Целий пишет Цицерону: "я вижу, что Курион хлопочет о двух предметах: у Цезаря что ниб. отнять, а Помпею что ниб. прибавить, какой бы ни было малозначительный подарок... Так он теперь взялся за раздачу земель на Кампанском поле. Говорят, Цезарь о нем и не думает, а Помпей сильно беспокоится, как бы в нем не оставить Цезарю пищу щедрости к его прибытию."
К началу 704 года относится письмо Целия к Цицерону, в котором он пишет о Курионе: "а что я тебе писал о Курионе, что он очень охладел, уж теперь опять горит. Ведь он мгновенно воспламеняется. С величайшею ветренностью, не успев относительно вставочного времени (intercalando, отсрочки) перебежал к народу и стал говорить за Цезаря; хвалится, что пустит в ход закон о дорогах, имеющий сходство с поземельным Рулла и продовольственный, по которому эдилы должны размерять хлеб". Но всего яснее современный вопрос выяснен Целием в следующем письме к Цицерону: "относительно общественных дел весь спор сосредоточился на вопросе о провинциях. Помпей с Сенатом настаивают по прежнему, чтобы Цезарь оставил свои провинции прежде Ноябрьских нон, а Курион решился скорее всему подвергнуться, чем это допустить." От остальных своих проектов он отказался. А ваши прочие - ты их хорошо знаешь - не дерзают борьбу довести до крайности. Дело все в таком виде: Помпей, будто бы не имея никакой личности с Цезарем, делает вид, что домогается того, что считает и для него, Цезаря, справедливым, а Куриона винит, будто он старается вызвать на ссору. В сущности же Помпей сильно не желает и очень боится, как бы Цезаря не назначили консулом прежде, чем тот передаст провинции и войско. Курион трактует Помпея не слишком хорошо и нападает на все его второе консульство. Скажу тебе одно: если со всех сторон будут теснить Куриона, то Цезарь будет защищаем. Если они (партия Помпея и сената) опасаются вмешательства трибунов, то Цезарь останется столько времени, сколько ему будет угодно". В следующем письме Целия читаем: "вмешательство нашего К. Куриона в законе о провинциях имело блестящий исход. Когда доложили сенату о противодействии трибуна, а доклад был согласно прежнего сенатского определения; первое мнение было высказано М. Марцелла о необходимости вступить в соглашение с трибунами народными; но сенат значительным большинством перешел к другим очередным занятиям. Помпей великий упал до того духом, что кажется сам не знает, чего уже и хотеть, А сенатом принято мнение - допустить к консульским выборам того, кто не хочет отказаться ни от провинций, ни от войска! Как это перенесет Помпей (он понимает, что сделается с общественным строем, если он не озаботится), а вы богатые старики на себе увидите". Еще подробнее в следующем письме: "о сущности общественных дел пишу тебе, что мир не может и год один протянуться. Сущность в том - и об этом-то будут вести борьбу те, которые стоят в главе вещей - Помпей решился не допускать Цезаря - сделаться консулом прежде, чем он откажется от войска и провинции, а Цезарь убежден, что он безопасным быть не может, если расстанется с войском. А потому он, Цезарь, предлагает условие, чтобы им обоим - и ему, и Помпею - отказаться от войска. Вот в чему привели эти нежные объяснения в любви и союз, не исключавший взаимной зависти: старание исподтишка вредить друг другу - обратилось в открытую вражду. Не знаю теперь сам, что делать, и в кому пристать и уверен, что и ты будешь в той же нерешительности... Впрочем не безызвестно тебе, что при внутренних раздорах гражданин, пока дела еще на словах решаются, должен следовать той стороне, которая справедливее, а если дело дошло до оружия, той, которая сильнее. В этой борьбе на стороне Помпея будут сенат и все, кто в состоянии обсуждать, а к Цезарю пристанут все, кому есть чего-либо опасаться или кто рассчитывает поживиться на чужой счет. Войска же и сравнивать нельзя... Впрочем, еще довольно будет времени взвесить силы той и другой стороны и решить, куда пристать... Короче сказать, знаешь, что будет? Если только один из них (либо Цезарь, либо Помпей) не отправятся на Парфянскую войну, то я вижу неизбежными великие смуты, в которых дело решится силою и мечом. И тот и другой готов к борьбе и в душе, и войсками. Будь только возможно для тебя, без твоей собственной опасности, то судьба представила бы тебе зрелище великое и приятное". В письме к Аттику из Азии Цицерон пишет: "Баттоний передал мне удивительные ужасы о Цезаре... войско он ни в каком случае не отпустит, на его стороне назначенные преторы, Кассий, трибун народный, Лентулл консул, а Помпей собирается удалиться из Рима". Цицерон находится в страшной нерешимости - кого предпочесть из двух соперников. Он пишет к Аттику: "следуя твоему совету, я одним дорожил, потому что он мне оказал великую заслугу, а другим потому, что он был настолько силен. И достиг я того, что ни для того, ни для другого не было по видимому никого дороже меня. В мыслях у меня постоянно было: пока я заодно с Помпеем, не придется мне ни в чем согрешать относительно общественного дела, и думая одинаково с Цезарем, не придется бороться с Помпеем. До такой степени тесен был союз между ними! Теперь же грозит, как и ты мне показываешь, да и сам я вижу - упорная между ними борьба. Но и тот и другой меня считают своим, разве один из них притворяется? Помпей не сомневается - и весьма основательно, что теперешний его образ мыслей об общественных делах заслуживает мое полное сочувствие. Я получил и от Цезаря, и от Помпея, в одно время с письмом от тебя - письма, где по видимому и тот и другой ставят меня выше всех других своих близких". Несмотря на скрытое неудовольствие к Помпею, Цицерон более склоняется к его стороне; вот его слова: "о своем могуществе состязаются между собою эти люди с опасностью для государства. Если теперь берутся за оружие во имя защиты общественного строя, то почему не думали об этом, когда Цезарь был консулом? И почему я - дело которого неразлучно было с безопасностью общественною - в следующем году остался беззащитным? Зачем продолжена власть Цезарю и при том таким образом? Зачем потрачено было столько усилий, чтобы десять трибунов народных провели закон о допущении Цезаря к консульским выборам заочно? Вследствие этого-то Цезарь так усилился, что вся надежда на сопротивление заключается в одном гражданине и лучше было бы, чтобы он (Помпей) сам не давал бы ему таких сил, чем теперь вести борьбу с столь могущественным?... Для меня лодка одна, где у руля Помпей... а самого Помпея буду склонять один на один к примирению... Вижу, предстоит нам дело иметь с человеком самым смелым и на все готовым (Цезарем); все осужденные, все покрытые каким либо бесславием, все достойные осуждения и позора, вся молодежь, вся городская отпетая чернь, могущественные трибуны, с ними и Кассий, все те, которые погрязли в долгах, а их больше, чем я предполагал (законного лишь основания нет на той стороне, а всего прочего много); все за него. Все усилия должно употребить, чтобы дело не решилось оружием; исход его всегда неверен, а теперь его скорее можно ожидать в другую сторону". В другом письме: "в 4-ые Декабрьские Иды виделся я с Помпеем, часа два провели вместе... о делах общественных говорил он со мною в том смысле, что война неизбежна. Надежды на соглашение нет никакой,... Впрочем я не ожидаю такого безумия от Цезаря, чтобы все подвергнуть опасности". Далее: "дела общественные внушают мне все более и более опасений. И между гражданами благонамеренными нет никакого единодушия... Мир нам необходим. Победа чья бы то ни мало много зля принесет, а во всяком случае явится нам самовластитель... Мое мнение, - полезнее уступить ему, что он требует, чем вступать в бой. Поздно оказывать сопротивление тому, кого мы, продолжении десяти лет, вскармливали против себя. До сих пор не нашел я еще никого, кто не был бы того мнения, что лучше уступить Цезарю, что он требует, чем вступать в борьбу. От чего прежде мы ему не сопротивлялись? Хотя тогда, когда вновь на пять лет отсрочивали власть, или тогда, когда постановили принять в уважение его кандидатуру (в консулы) и заочно. Разве не нужно ли нам было непременно - прежде дать ему оружие в руки, чтобы бороться только с хорошо изготовившимся?" - "Ты говоришь, пишет Цицерон к Аттиву, что люди благонамеренные смотрят с напряженным вниманием на то, как я буду действовать при этих обстоятельствах?... Да скажите мне, где это сословие благонамеренных?... Отдельные личности есть, не более... Не сенат ли благонамеренно действует, раздавая провинции частным лицам? Курион не стал бы настаивать на вмешательстве, если бы только вступили с ним в переговоры. Но сенат этого не захотел и Цезарь остался без преемника. Не откупщики ли? И никогда не были они слишком надежны, и теперь Цезарю величайшие приятели. Не ростовщики ли или земледельцы? Но для них желательнее всего спокойствие. Не думаешь ли ты, что те боятся быть под царскою властью, которые от того никогда и не отказывались, лишь бы оставаться в покое? Что же? Не полагаешь ли ты что нужно (кандидатуру) его, Цезаря, принять в соображение и когда пройдет, назначенный законом, срок? А я полагаю, что и отсутствующего не следует. Но раз это допущено, то и допущены последствия всего этого.
.... Все это происходит от одного начала. Нужно было сопротивляться, когда он, Цезарь, не собрался еще с силами; а теперь у него одиннадцать легионов, конницы сколько угодно, жители земель по ту сторону По, городская чернь, столько трибунов народных, молодежь так испорченная, а сам вождь с таким весом, столь смелый! С ним предстоит теперь или сражаться, или уважить его требования по закону. Но ты скажешь - лучше бороться, чем рабствовать. Зачем? Побежденный будет осужден на казнь, да и победителем все-таки ты будешь рабствовать... Никому не известно, чем это кончится, раз обнажится меч, но то всем известно, что если благонамеренные будут побеждены, то он (Цезарь) будет вряд ли жалостливее Цинны при избиении лучших людей, и в алчности не уступит Сулле, относительно захвата себе богатств людей состоятельных." Как Цицерон ошибался при оценке характера Цезаря, - увидим впоследствии. Далее Цицерон пишет к Аттику; "ты отгадал, - я виделся с Помпеем; в шестой день календ он нагнал меня у Лаверна, вместе приехали мы в Формии и, от восьмого часу до вечера, объяснялись тайно. На вопрос твой - можно ли сколько-нибудь надеяться на примирение, отвечу, что - сколько я мог заметить из многословной и обстоятельной беседы Помпея, - и охоты то к примирению ни у кого нет. Он в том убеждении, что если Цезарь сделается консулом и отпустит войско, то общественный строй рушится; но он, Помпей, полагает что Цезарь, узнав о деятельных против него приготовлениях, откажется в этом году от консульства, и предпочтет сохранить провинцию и войско. Но если бы Цезарь вышел из границ благоразумия, то он, по словам Помпея, заслуживал бы только презрения, и он, Помпей, надеется вполне на силы свои и государства... Вообще Помпей много рассуждал об опасностях притворного мира. У нас в руках была речь Антония, сказанная в десятый день календ январских; в ней все действия Помпея с самого детства осыпаны порицаниями, оратор жалуется за осужденных, грозит оружием. Если так дерзает говорит квестор его (Цезаря), слабый и нищий, то каким языком заговорит Цезарь, когда в руках его будет все?.. Помпей хочет оставить город". Об опасностях для общественного строя, если Цезарь сделается консулом, даже отпустив войско, Цицерон говорит; "ты знаешь каков он был в первое консульство; еще с силами не собравшись, он тогда значил больше всех... Помпею в таком случае ничего более не останется, как удалиться в Испанию..." о нерешительности и бездействии Помпея: "я совершенно сбит с толку дерзостью нашего безрассудного плана... Помпей не знаю, решился ли на что нибудь, - сидит по городам, точно на него дурь нашла... Все мы будем вместе, если он останется в Италии; если удалится из нее, придется подумать. До сих пор, если только я сам в здравом рассудке, по моему мнению, все делается глупо и неосторожно...
705-й год наступил. В январе его Цезарь перешел Рубикон, и военные действия начались.... Любопытно проследить впечатление, какое наступательные действия Цезаря произвели на Цицерона; вот что пишет он к Аттику: "спрашиваю, что это такое или что это делается? А для меня совершенные потемки: Цингул еще пока наш, Анкону потеряли. Лабиен оставил Цезаря. О ком это речь - об Аннибале или об Императоре народа Римского! О несчастный и безумный человек, который никогда не прозревал и тени прекрасного! И он говорит, что все это делает во имя своего достоинства! Но может ли быть достоинство там, где нет чести? А честно ли держать войска без согласия властей, с оружием в руках занимать города и пролагать дорогу внутрь отечества?
...Но каково тебе покажется, что сделал наш Помпей? Оставил город (Рим), - безрассуднее этого быть ничего не могло... Он говорит: дело общественное не в стенах... Удивительно, как все жалуются: Рим остался без должностных лиц, без сената... Бегство Помпея удивительно всех тронуло... Дело показалось совершенно с другой точки, ничего уже не хотят уступать Цезарю. Объясни мне пожалуйста - не понимаешь ли хоть ты, что все это значит? Мне поручено дело не хлопотливое. Помпей хочет, чтобы я был начальником над всею Кампаниею и морским берегом, и чтобы ко мне относились и с набором, и во всех главных делах вообще, а потому мне придется переезжать с места на место". Немного после Цицерон пишет: "ты хочешь знать, как намерен поступить Помпей; а я так полагаю, что вряд ли он и сам это знает; из нас по крайней мере никто. Видел я консула Лентулла в Формиях, в 10-й день Каденд, видел Либона... все полно опасений и нерешительности... Хочет ли Помпей где-нибудь остановиться или перейдет за море - неизвестно. Если останется, опасаюсь, что не будет иметь вполне достаточных сил для борьбы; а если удалится из Италии, то куда, и что нам делать?..." Лабиен, один из легатов Цезаря, разделявших с ним труды и опасности по Галльской войне, оставил Цезаря я перешел в Помпею. По этому поводу Цицерон пишет к Аттику. "Лабиена считаю героем, давно не было гражданского подвига выше этого; во всяком случае это обстоятельство, если и ничего другого не принесло с собою, - по крайней мере огорчило Цезаря. И то уже хорошо... Что за война - видишь сам: она до того гражданская, что и возникла не от раздоров между гражданами, но от дерзости одного гибельного гражданина; а он силен войском, многих связывает надеждою и обещаниями, возжелал многого и многих... Ему предан Рим беззащитный, но полный богатств всякого рода. А чего нельзя опасаться от того, кто эти храмы и строения считает не отечеством, а готовою добычею?... Мы же, где и когда будем в состоянии поднять голову? А наш вождь как не воинствен, как чужд всякого плана действий! Не говорю уже об ошибках прошлых десяти лет, - какие условия не были бы лучше этого бегства? Да и теперь не знаю, что он думает, хотя и домотаюсь выведать письмами. Верно только то, что невозможно было показать более робости, более замешательства.... Вся надежда на два, завистливо удержанные и почти нам враждебные, легионы; а при наборе очень мало охотников и все уклоняются от войны. Время условий потеряно.... Что будет - не вижу, а допущено нами, или правильнее нашим вождем, то, что мы, выйдя из пристани без руля, отдались на произвол ветрам. Л. Цезарь принес поручение от К. Цезаря... Помпею угодна было, чтобы я прибыл в Капую и содействовал набору, но на него весьма неохотно отзываются кампанские поселенцы... Когда я приехал в Капую, там уже находились консулы и много сенаторов. Желание у всех было одно, чтобы Цезарь, отведя войска, ограничился теми условиями, какие предложил. Одному Фавонию не нравилось, что он, Цезарь, предписывает нам законы, но его на совете не слушали. Уже сам Катон предпочитает рабствовать чем сражаться... Велико разнообразие мнений при наших спорах; большинство впрочем утверждает, что Цезарь не остановится на этих условиях; а что эти предложения сделаны им с целью - остановить наши приготовления к войне, А я полагаю, что он действительно выведет войска. Во всяком случае он победит, если сделается консулом, - но победит с меньшею преступностью, какою теперь действует... Делать нечего, покориться надо. Стыдно даже, до чего бедны мои и воинами и деньгами, а все сокровища не только частные, какие только находятся в городе, но и общественные, какие хранятся в казначействе, ему, Цезарю, оставили. Я во всяком случае не перестаю склонить к миру, и самый несправедливый мир, по моему мнению, полезнее, чем самая справедливая война"... При Помпее находится Лабиен; он не сомневается относительно слабости войск Цезаревых; о прибытием его наш Кней много приободрился". Впрочем Цицерон не прерывал сношений с Цезарем, иди, правильнее, его приближенными ... "Требуций писал ко мне, что сам Цезарь, в 10-й день календ Февральских, просил его написать ко мне и пригласить меня в город (Рим); что он, Цезарь, сочтет это за верх одолжения с моей стороны.... Ответил я Требуцию, - Цезарю прямо писать я не захотел, потому что и он ко мне не писал, - что, в теперешнее время, прибытие мое в Рим крайне затруднительно, но что я нахожусь в моих поместьях, не принял никакого поручения, и набора не произвожу. И в таком положении останусь, пока будет надежда на мир; если же начнется война, то я исполню мою обязанность, а детей отправлю в Грецию. Вижу, что вся Италия воспылает войною; столько зла возбуждено частью завистливыми, частью злонамеренными, гражданами!" Из следующего затем письма видно большое противоречие в мыслях и действиях Цицерона относительно Цезаря; сначала он отзывается о нем с бранью: "Говорят, что Цезарь, несмотря на то, что послал Л. Цезаря с поручениями о мире, самым усердным образом производит набор, занимает места, укрепляет их вооруженными отрядами. О, гибельный разбойник! Никаким спокойствием нельзя загладить такой позор, нанесенный общественному делу! Но, полно сердиться, уступим обстоятельствам времени и с Помпеем отравимся в Испанию". Немного далее: "о Дионисии (учителе сына Цицерона) забыл я тебе писать ранее, но я решился здесь дожидаться ответа Цезаря для того, чтобы, в случае возвращения нашего в город, он бы там нас дожидался".
Весьма любопытно следующее письмо Цицерона, и мы его передаем здесь почти вполне: "краткоречивым делают меня самые обстоятельства; в мире я уже отчаялся, а к войне наши не приготовились нисколько. Пожалуйста не думай, чтобы можно было быть незначительнее этих консулов, а в надежде - их послушать и узнать, каковы наши приготовления, в проливной дождь приехал я в Капую накануне Нон, как мне было назначено. А они еще не приехали и явились смущенные, не готовые. О Помпее говорили, что он в Луцерии и хочет осматривать когорты Аттианские, на которые впрочем твердо рассчитывать нельзя. А о Цезаре слух, что он спешит, и с часу на час будет здесь не за тем, чтобы сражаться (да и с кем?), а чтобы преградить дорогу к бегству.... А мне что делать? К тому, чтобы оставаться склоняют - зима, ликторы, вожди неразумные и нерадивые; а к бегству - дружба Помпея, правда дела, позор единомыслия с тиранном, а о нем неизвестно - будет ли он подражать Фаларису или Пизистрату). В другом письме: "бывши в Капуе, я узнал, что от консулов ждать нечего, что набора нигде и произведено не было.... Наш Кней (Помпей) - дело бедственное и невероятное - до чего упал духом! Ни бодрости, ни плана действия, ни войск, ни заботливости. Не говорю уже о постыднейшем бегстве из города (Рима), о дышавших робостью речах по городам, о совершенном незнании сил не только противника, во и своих собственных... Сам Цезарь меня склоняет к миру, хотя письмо его относится ко времени, предшествующему открытию военных действий. Далабелла и Делий пишут мне, что он мною очень доволен."
В 21 письме, книги 7-ой, Цицерон пишет: "не вижу пяди земли в Италии, которая не была бы во власти Цезаря. О Помпее не знаю ничего и полагаю, что он, если не уйдет на корабль, будет пойман. О невероятная быстрота действий (Цезаря), а нашего приятеля!... Но без скорби не могу винить того, о ком сокрушаюсь и мучусь. Ты не без причины боишься казней, не потому, чтобы Цезарю чего нибудь недоставало к прочности победы и господства, но предвижу, по чьему указанию он будет действовать". В 23 письме читаем: "мы почти в плену, Помпей удаляется из Италии и его (ненавистное дело!) преследует Цезарь, Цезарь преследует Помпея! Зачем? Чтобы убить! О я несчастный и мы все не сделаем ему оплота из тел наших?... И плохие (ненадежные) дела всегда он выигрывал, а в самом этом, лучшем, пал. Разве одно: те он звал, а этого не знал. Трудная по истине задача правильно заведывать общественным делом".
Из всего это можно кажется, не впадая в ошибку, заключить, как, при самом начале борьбы Цезаря с Помпеем, обрисовались их характеры, отношения и как верно умные люди, такие как например Цицерон, предвидели неминуемое торжество Цезаря.
В первом письме 7-ой книги Цицерон пишет в Аттику, что Помпей письмом звал его в Луцерию, как место по его, Помпея, мнению самое безопасное. Цицерон ответил на это, что он, Цицерон, ищет места не того, где безопаснее, но где он мог бы больше принесть пользы общественному делу, что оставить Капую и морской берег значило бы отрезать себе и сообщения, и подвозы из Сицилии и Африки. При этом случае Цицерон говорит; "вот я невольно попал в то дело, где никогда искренно не домогались ни мира, ни победы, а была только одна мысль о позорном и пагубном бегстве". Но идем, и какой бы судьба ни сулила нам жребий, пусть лучше подвергнусь я ему с теми, которых считают хорошими гражданами, чем по видимому с ними разойдусь во мнениях. А на самом деле я вижу уже город (Рим), наполненным хорошими гражданами т. е. состоятельными и богатыми.... Один Помпей трогает меня памятью благодеяния, а не значением. Какое значение можно приписать ему в том деле, в котором, когда мы все высказывали опасения относительно Цезаря, он обнаруживал одну любовь к нему? Теперь же когда сам начал бояться, полагает, что и все должны быть ему врагами. Поеду в Луцерию, не вряд ли ему (Помпею) мое прибытие будет приятно. Не смогу я скрыть, что мне не нравятся все его действия до сих пор"... Во 2-м письме, кн. 8-ой: "к Цезарю я писал одно письмо из Капуи, где отвечал на то, в котором он мне писал о своих гладиаторах, коротенькое, но полное благосклонности, не только без порицания, но даже с величайшею похвалою Помпея... Другое я написал к нему в тот же день, как это к тебе; не мог я не отвечать, когда и он писал ко мне, и Бальб... вряд ля когда либо и где либо какой вождь общественного дела поступил гнуснее нашего друга (Помпея), а мне жаль его... Он покинул город, т. е. отечество... Я охотно умер бы за Помпея; для меня нет дороже человека; но не думаю, чтобы в нем одном была вся надежда на спасение общественного дела... Но если он удалится из Италии, я не думаю, чтобы мне нужно было за ним следовать, я нахожу это вовсе неполезным ни мне, ни детям, да к тому же и неправильным и нечестным"... Цицерон, хотя и отправился в Луцерию к Помпею, но узнал, что безопасно туда достигнуть не может, по тому что войска Цезаря преградили ему путь и, для соединения с Помпеем, не оставалось другого средства, как сесть на корабль и плыть морем. О Помпее Цицерон пишет коротко: "Кней наш - в Брундизий. Бежал. Дело кончено". Надобно припомнить, что Домиций, единомышленник Помпея, собрал в городе Корфиние 30 когорт и ждал, что Помпей поспешит к нему на соединение, и в таком случае Цезарю оставалось бы, или открытою силою проложить себе дорогу в Рим, или, в случае движения туда, он оставил бы в тылу у себя значительные неприятельские силы, которые отрезали бы его от Галлий, а подвоза морем ждать он не мог потому, что вся морская сила находилась в руках у Помпея. Оттого то Домиций с нетерпением ждал Помпея и постоянно письмами звал его к себе. Цицерон по этому поводу пишет: "еще одно только остается нашему приятелю (Помиею) ко всему позору - не помочь Домицию. Все думают, что он ему поможет, а я только не думаю. И так он бросит на жертву такого гражданина и тех, которые, как ты знаешь, с ним вместе? И у самого ведь 30 когорт. Если я не ошибаюсь совершенно, непременно покинет. Невероятно оробел. Только об одном и думает - о бегстве, и ты полагаешь, что я за ним последую, но поистине тебе скажу, что мне бежать есть кого, а следовать не за кем... Что может быть прискорбнее того, что один (Цезарь) в деле самом позорном снискивает рукоплескания, а (Помпей) в самом лучшем - неприятности. На первого смотрят как на сохранителя и врагов своих, а на другого как на предателя друзей. Как я ни люблю нашего Кнея, но как же похвалить то, что он таких людей оставил без помощи? Если от робости, то что может быть постыднее? а если, как некоторые думают, Помпей полагал свое дело их избиением сделать лучшим, то что несправедливее? В шестой день календ вечером меньшой Бальб пришел во мне; он спешил тайком, по приказанию Цезаря, за консулом Лентуллом - обещать ему провинцию, лишь бы только возвратился в Рим; я не полагаю, чтобы его можно было нагнать... Он же - Бальб - мне говорил, что Цезарю ничего так не хочется, как настигнуть Помпея. Этому я верю. "И помириться с ним" - Этому не верю и опасаюсь, как бы все это милосердие не клонилось бы только к одному случаю жестокости. А старший Бальб пишет во мне: "ничего так не хочет Цезарь, как жить без опасений под старейшинством Помпея. Я думаю ты веришь... Помпей теперь во всей вероятности в Брундизие; налегке отправился он вперед легионов из Луцерии. Но это чудовище - Цезарь - обладает ужасною бдительностью, быстротою, деятельностью. Право совершенно не знаю, что будет". Сколько правды в словах Цицерона о героях этой борьбы: "и тот и другой ищут только господства, а вовсе не того, чтобы их отечество было счастливо и в чести. И если Помпей оставил Рим, то не потому, чтобы он не мог его удержать, и Италию не по тому, чтобы он был из нее прогнан; но с самого начала уже была у него мысль - все земли, все моря привесть в движение, призвать к оружию властителей диких народов, их вооруженные полчища привесть в Италию, собрать огромные силы. Давно уже домогается он (Помпей) восстановления царства Суллы, исполняя в этом страстное желание своих приближенных. Неужели ты в самом деле думаешь, что между ними не могло бы последовать никакого соглашения?.. И сейчас возможно. Но ни тому, ни другому не нужно нашего благополучия. И тот и другой хочет царствовать... Ты спрашиваешь, что писал ко мне Цезарь? Тоже, что уже и не раз; в высшей степени ему приятно, что я остался в бездействии; просит, чтобы и вперед так было. Бальб меньшой передавал мне тоже на словах; ехал он к консулу Лентуллу с письмом Цезаря и обещанием наград, если вернется в Рим, но, мне кажется, не успеет его застать; он уже за морем".
Помпей в Брундизие. Цицерон пишет (8.13): "ждем известия из Брундизия. Если Цезарь настигнет нашего Кнея, то есть еще хотя сомнительная надежда на мир, но если тот раньше переправится за море, то надобно опасаться гибельной войны. Видишь ли с каким человеком (Цезарем) приходится иметь нам дело! Каким проницательным, деятельным, на все готовым? Если действительно он будет чужд убийств и ни у кого ничего не отнимет, то он сильнее всего будет любим именно теми, которые больше всего его опасались. Много мне приходится говорить и с городскими жителями и с поселянами. Ни о чем другом не заботятся они - только о землях своих, домах, деньжишках. И полюбуйся, до чего изменился ход дела! Того, на кого прежде располагали все надежды, опасаются (Помпея), а этого (Цезаря) кого боялись, любят. Без прискорбия и вспомнить не могу, как мы сами добились этого нашими промахами я ошибками". О возможном исходе борьбы Цицерон так разумно выражается: "опасность - в раздражении того и другого, а победа до того неверна, что дело, худшее по моему мнению, даже скорее может на нее рассчитывать". О том, как Цезарь принят в Риме и Италии, Цицерон пишет: "и где они, эти ваши лучшие люди? Полюбуйся, как они спешат на встречу Цезарю, как себя ему продают! А города считают его за бога и уже не притворно как тогда, когда о больном Помпее воссылали обеты. Все, что этот Пизистрат не сделал злого, принимается с такою благодарностью, как будто он другому воспрепятствовал сделать это самое зло. На Цезаря смотрят, как на благосклонного, а на Помпея, как на разгневанного. Какие встречи в городах, какие почести! Но ты скажешь, что опасаются? Очень может быть, но во всяком случае того, т. е. Помпея, боятся еще больше. Веселит их хитрое милосердие Цезаря, а гневливости Помпея опасаются... Лучшие люди хотят, чтобы я удалился во что бы то ни стало, а сами остаются!... Мне нужно ехать, соединиться с человеком, более готовым в опустошению Италии, чем в победе"!
Наконец в Капуе, где был Цицерон, получено письмо такого содержания: "Помпей отправился за море со всеми воинами, какие при нем были, что составляет до 30,000 человек; с ним два консула, народные трибуны и сенаторы, при нем находившиеся, все с женами и детьми. Говорят, что он сел на корабль в 4 день перед Мартовскими нонами. С этого дня господствовали северные ветры. Суда, которыми не воспользовался, все велел или изрубить, или сжечь". Вот как Цицерон излагает свои ощущения при этом известии, уже достоверном: "Доселе я был озабочен и тосковал по сущности самого дела, так как я относительно всего оставался в неизвестности. А теперь, когда Помпей и консулы вышли из Италии, уже не тоскую, до горю скорбью; поверь мне, я просто вне себя, до того мне кажется покрыт я позором, почему я не с Помпеем?... Теперь я буду хлопотать - к чему и ты меня склоняешь и подаешь надежду, чтобы Цезарь дозволил мне не присутствовать в сенате, когда там будут обсуживаться какие-либо меры против Кнея; боюсь, что не успею в этом. Явился ко мне от Цезаря Фурний; он мне принес известие, что сын К. Тициния с Цезарем, но что тот считает себя мне признательным более, чем я желал бы, а, о чем он меня просит, узнаешь из его письма". Вот в буквальном переводе письмо Цезаря в Цицерону: "Цезарь император желает доброго здоровия императору Цицерону. Нашего общего знакомого Фурдия видел я на минуту, не имел возможности подробно ни выслушать его, ни договорить с ним, так как я спешил, находясь уже на походе и послав вперед легионы. Впрочем, не мог я обойтись без того, чтобы и не писать к тебе и не послать его в тебе - высказать мою признательность, хотя я уже не раз это делал и, как кажется, еще чаще буду это делать; таковы твои в отношении ко мне заслуги! В особенности прощу тебя, надеясь в скором времени быть в Риме, дать мне возможность видеть тебя там, и пользоваться твоими - советом, влиянием, достоинством, содействием во всех делах. Возвращаюсь к своему предположению; прости моей поспешности и краткости письма. Остальное ты узнаешь от Фурния". Весьма интересно читать в письме Цицерона к Аттику: "поверь мне, я уже вовсе не думаю и не предполагаю возможности благополучного исхода. Вполне понимаю, что ни при жизни их двух (Цезаря и Помпея), ни этого одного (Цезаря), невозможно существование прежнего общественного порядка. Уже я не надеюсь наслаждаться когда-либо спокойствием, и не уклоняюсь ни от какой беды; одного только опасаюсь, не сделать бы чего постыдного или не сделал ли я его уже?" Цицерону постоянно хотелось играть роль миротворца между Цезарем и Помпеем; но в то время он уже сомневался в искреннем желании Помпеем мира; "удивительным образом Кней наш захотел повторения Сулланова царства. Да он этого никогда и не скрывал. Так с ним-то ты хочешь быть? - Исполняю долг благодарности, а не сочувствую делу, как в отношении Милона и - но довольно. - "А дело-то разве не хорошо?" Вполне хорошо, но осуществляется самым гнусным образом. Первый план - задушить город и Италию голодом, потом - опустошать поля, жечь, не воздерживаться от денег богатых людей. Но когда того же можно опасаться и с этой стороны, то я считал бы за лучшее, чтобы то ни было перенести дома. Не решаюсь только подвергнуться обвинению в неблагодарности... Но ты может быть ждешь всего лучшего от Цезаря? Скажу тебе, что когда он взойдет в силу, то в Италии крыши ни одной не оставит. - А ты будешь помогать? - Далеко нет, а что бы не видеть этого, я хочу отсюда удалиться. Разве не видишь? Сенат, законы, судьи, суды утратили свою власть и не только чьего-либо частного, но и общественного состояния не достанет на удовлетворение страстей, издержек и нужд стольких беднейших людей."
В высшей степени любопытно письмо Цезаря в его приятелям Оппию и Корнелию, писанное после сдачи Домиция в Корфиние (см. записки о войне граждан, кн. 1, гл.20-23), где он раскрывает вполне свой план действий: "весьма радуюсь, что вы в письмах высказываете большое одобрение тому, что произошло у Корфиния. Вашими советами я буду пользоваться весьма охотно и тем охотнее, что я, по собственному побуждению, решился действовать как можно мягче и снисходительнее, и стараться всеми силами примириться с Помпеем. Сделаем же попытку, нельзя ли нам снискать расположение всех и пользоваться (долговременною) прочною победою? Прочие жестокостью не могли ни избегнуть ненависти, ни долго удержать за собою плоды победы. кроме одного Л. Суллы, но ему я подражать не буду. Пусть будет новый способ как побеждать, опираясь на милосердие и щедрость. Как это возможно было бы осуществить, кое что мне приходит на ум, а отыскать можно еще больше. Прошу вас, чтобы и вы сами тоже имели в мыслях. Захватил я Кн. Магия, Помпеева префекта; верный моему плану действия - я тотчас его выпустил. Уже два начальника кузнецов Помпея попались в мои руки и отпущены мною. Если они захотят быть признательны, то должны увещевать Помпея, чтобы он был лучше моим другом, чем другом тех, которые и мне и ему были всегда враждебнейшими; их то происками и обязаны мы, что дело общественное пришло в такое положение". Бальб, присылая это письмо Цицерону, присоединяет от себя данные, которые указывают, до чего простиралось неслыханное снисхождение Цезаря: "он сам, без всякого с моей стороны вызова, позволил не находиться при войске, назначенном действовать против Лентула и Помпея, которым я слишком много одолжен. Он, Цезарь, высказал, что с него довольно, если я, по его просьбе, возьмусь исполнять его поручения в городе, но их я, по желанию и тех (противников Цезаря), исполнять могу, и теперь я в Риме занимаюсь и управляю всеми делами Лентула, исполняя в отношении и к ним обязанности дружбы честно и верно... Ручаюсь (если только я хорошо знаю Цезаря), что он больше будет заботиться о твоем значении (достоинстве), чем о своих собственных пользах...."
О силах, и образе действий, Помпея в предстоящую кампанию находим весьма интересные сведения у Цицерона: "справедливо высказываешь ты сомнение о числе воинов; ровно на половину меньше - пишет Клодия. Неправда и относительно истребления судов. А что ты хвалишь консулов, то и я одобряю их образ мыслей, но не действия. С удалением их все надежды на мир должны исчезнуть, а я на него-то и рассчитывал; теперь несомнительно угрожает гибельная война, и начнется она голодом. Впрочем я не скорблю, что не буду участвовать в этой войне, грозящей такими злодействами, что если преступно родителям отказывать в пропитании, то каково же, если наши лучшие люди собираются изнурить голодом исконную и святейшую общую мать - отчизну. И не догадка моя это только, но я присутствовал при их беседах. Все эти морские силы изготовляются в Александрии, Колхиде, Тире, Сидоне, Араде, Кипре, Памфилии, Ликии, Родосе, Хиосе, Византии, Лезбосе, Смирне, Милете, Коосе, с целью - отрезать все подвозы продовольствия от Италии и занять все хлебородные области. И с каким раздражением явится тогда назад Помпей и в особенности против тех, которые хотели только сохранения общественного порядка, как бы оставленный теми, которых сам покинул,... Боюсь, как бы не был опустошен Эпир; да какой же уголок Греции уцелеет, когда Помпей явно хвалится и рассказывает воинам, что он щедростью превзойдет самого Цезаря?..." Говоря о желании своем купить одно поместье, Цицерон высказывает: "теперь все это пойдет за бесценок вследствие того, что вздорожали деньги." А еще далее присоединяет эти, много знаменательные и почти пророческие, слова: "мне кажется все это уже обречено запустению".
Вот что отвечал Цицерон на письмо к нему Цезаря, которое мы привели выше: я прочел письмо, полученное от, общего нашего приятеля, Фурния, в котором ты просил меня приехать в Рим. Что ты желаешь пользоваться моими советами и достоинством - это мне удивительно не было; но тщетно я старался разгадать - о каком влиянии. и содействии во всех делах ты говоришь. Впрочем надежда увлекала меня к той мысли, что ты имеешь в виду, и это вполне соответствует твоей удивительной и необыкновенной мудрости - восстановление спокойствия, мира, согласия между гражданами, и на этот-то предмет я полагал довольно пригодными - и мой характер и личное значение. Если это действительно так, и если у тебя есть какая-либо мысль поберечь Помпея нашего и примирить его с тобою и делом общественным, то для этой цели человека более пригодного как я, конечно не найдешь. Постоянно я и ему, и сенату, при первой возможности толковал о мире и когда взялись за оружие, не принимал ни малейшего участия в военных действиях. Находил я, что этою войною причиняется насилие тебе и что против почести твоей, данной тебе благодеянием народа римского, стараются действовать твои недруги и завистники. А я и в то время не только сам был поборником твоих успехов, но и прочим советовал тебе помогать. Теперь же озабочивает меня сильно достоинство Помпея. Вот уже несколько лет, как я избрал вас двоих, предметом моего особенного ухаживанья, и с тем, чтобы вам оказывать, что и исполнял, мою искреннейшую и усерднейшую дружбу. А потому прошу тебя, или лучше, всеми силами умоляю и заклинаю - при твоих величайших заботах, удели сколько-нибудь времени и этому размышлению, и я тогда навсегда пребуду, памятуя о твоем величайшем благодеянии, тебе признательным и твоим усерднейшим поклонником. Имей только это дело отношение ко мне одному, то и в этом случае я надеялся бы успеть в своем домогательстве; но теперь полагая, что и твоей чести, и общего блага, касается, тебе - меня из немногих сберечь, как человека наиболее полезного вам обоим, и преимущественно могущего содействовать восстановлению согласия между граждан. Еще прежде благодарил я тебя за Лентула, за сохранение человека, которому и я одолжен возвращением (из ссылки). Читая его, полное выражений признательности, письмо о твоем к нему благодеянии, я остался при убеждении, что благодеяние, оказанное Лентулу, на столько же относится и ко мне. Теперь дай же мне возможность благодарить тебя еще больше за Помпея".
Каковы были чувства Цицерона, когда он получил известие, что Помпей осажден в Брундизии: "от слез не могу ни сообразить ничего, ни писать... Что нам делать? Народа римского войско осаждает Кнея Помпея! Рвом и валом окруженного держит! Не дает даже возможности убежать! А мы еще живы, и город этот (Рим) стоит! Преторы оказывают суд и расправу! Эдилы готовят игры! Люди состоятельные берут проценты, да я и сам сижу. Попытаюсь ли броситься туда, но меня сочтут за безумного. Умолять города о содействии? Благонамеренные граждане не пойдут, а пустые даже насмеются; алчущие переворота, в особенности победители и с оружием в руках - употребят насилие... Есть ли честный исход такой бедственной жизни?... Никогда не хотел я разделить победу с Помпеем, но бедствие его предпочел бы!"
Считаем нелишним привести здесь два письма Цезаря, в которых выражается его характер краткостью и сжатостью выражения: "Цезарь - Корнелию Оппию приветствие. 7 марта пришел я к Брундизию, расположился лагерем у стен. Помпей в Брундизии. Прислал ко мне М. Магия о мире. Отвечал я, что мне заблагорассудилось. Хотел, что бы вам это тотчас же, было известно. Как только буду иметь надежду дело привести к какому-либо соглашению, тотчас я вас уведомлю". - К К. Педию Цезарь пишет: "Помпей держится в городе, а мы стоим в лагере у ворот. Затеваем дело большое, много дней на него потребуется вследствие глубины моря, но дело это существенной необходимости. С обоих концов пристани ведем насыпи для того, чтобы или вынудить его оставить Брундизий с войсками, какие у него есть, или воспрепятствовать его выходу". - К Цицерону Цезарь писал: "Правильно ты судишь обо мне - да ведь ты меня хорошо знаешь, что ничто так от меня не далеко, как жестокость. А я, как в своих действиях (милосердия) нахожу себе истинное удовольствие, так и веселюсь, торжествую, что они заслужили твое одобрение. И нисколько меня не волнует то, что, отпущенные мною на свободу, ушли опять, чтобы мне же нанесть войну. Мое первое желание, чтобы я остался верным себе, а они себе. А я бы хотел, чтобы ты у меня находился под рукою в городе (Риме) и дал бы мне возможность пользоваться, как я уже и привык. твоими советами и содействием во всех делах. Да будет тебе известно, что мне нет ничего приятнее твоего (зятя) Долабеллы, Такое и я к нему буду иметь расположение, что и ему другого ничего не останется делать, до того чувства его ко мне сильны и благосклонны"!
Когда, по удалении Помпея из Брундизия, Цезарь отправился в Рим, то по дороге - недалеко от Арпина, он имел свидание с Цицероном. В высшей степени любопытны подробности этого свидания, как их передал Цицерон, которому мы и предоставим говорить самому: "я говорил с ним в таком смысле, чтобы он лучше имел обо мне хорошее мнение, чем нашел бы, за что благодарить. Остался я при своем, что не поеду в Рим; но ошибся в расчете, если полагал, что мне легко будет получить его согласие на это. Напротив, он ни за что не соглашался; в этом он видел с моей стороны приговор осуждения его действиям и прочие - так говорил он - глядя на меня, задумаются приехать. На это я возразил, что других положение совсем не то. Много он убеждал меня. "Да приезжай же и толкуй о мире". - Вполне, как я хочу? - "Да разве я тебе буду предписывать?" - Ну, так я буду говорить, что сенат не одобрит ни преднамеренного похода в Испанию, ни переправы войск в Грецию, да и много сожаления выскажу я о Кнее (Помпее). - На это он Цезарь: "я не хочу, чтобы это было говорено". - Да я так и предполагал, отвечал я на это; потому-то самому и не хочу я быть там, где мне необходимо нужно будет говорить так, и где, я раз приеду, молчать отнюдь не смогу, а потому-то лучше и не ехать. Кончилось тем, что он - Цезарь, видя единственный исход дела, просил меня: подумать. - Отказать и в этом, было бы неприлично. Так мы расстались; я полагаю, что он мною недоволен, а за то я собою так доволен, как уже со мною давно не было".
Но пора и остановиться; этому предмету - отношениям Помпея, Цезаря и Цицерона - посвятим мы со временем особое сочинение. Приведенного выше достаточно, чтобы читатель оценил всю важность и интерес предмета, можно сказать еще нетронутого, так как и в исторических сочинениях обыкновенно повторяют одно и тоже, а к самим источникам обращаются очень редко и неудачно. Так напр. неужели люди, помогавшие Наполеону III писать историю Цезаря, не знали хорошенько по латыни, а между тем у него в цитатах хоть бы писем Цицерона, нередко находим совершенное извращение смысла; приведем любопытный пример. В предисловии Наполеон говорит (в переводе, изданном Вольфом) "Цезарь исчезает, и его влияние господствует еще более, чем при его жизни. Цицерон, его противник (это совершенное неправда, как видно из многого мною приведенного выше) вынужден (!?) воскликнуть: "все деяния Цезаря, его литературные произведения, его слава, его обеты, его мысли представляют после его смерти более силы, нежели тогда, когда он еще жил" Цицерон в приведенном месте, в 10 письме 14 книги к Аттику, говорит совсем не то, что угодно Наполеону; вот слова Цицерона (он отвечает на письмо Аттика и содержащиеся в нем известия): "Полно так ли? И мой, и твой приятель Брут удовольствовался тем, что бы оставаться в Ланувии? А Требонию пришлось окольных путей отыскивать, чтобы отправиться в провинцию? Неужели все, что Цезарь делал, писал, говорил, обещал теперь должно иметь более значения, чем если бы он сам жил?.. Вот это-то и прочее я и выносить не могу"... Из этого явствует - и мы просим всех, знающих Латинский язык, обратиться к подлиннику - что Цицерон хотел высказать совсем противоположное тому, что Наполеону угодно было ему приписать... При жизни Цезаря Цицерон не только ему противником не был, но даже был его приятелем, и в январе 710 года (в марте убит Цезарь) Цезарь обедал подружески у Цицерона... После смерти Цезаря Цицерон принял сторону тех, которые видели в этом событии благоприятный случай восстановить древний порядок вещей, и потому-то Цицерон стал выражаться о Цезаре неприязненно и так, как при жизни Цезаря в самой откровенной переписке никогда и не думал.
Не можем не сделать несколько общих выводов. Из слов лучшего и разумнейшего представителя лучших людей того времени - Цицерона, мы видим, что политическое устройство римского государства, как оно сложилось в историческом ходе событий, уже отжило свой век; страшная неурядица стала господствовать; в этот хаос внесть порядок - могла только власть одного. Не учреждения делают людей, а люди созидают себе те именно порядки, каких стоят. Безусловно хорошей Формы правления или государственного быта нет; все зависит от людей. И демократия, и аристократия, и монархия заключают в себе условия, необходимые для существования каждого общества и государства - обеспечение личности и собственности, и желание я средства доставить каждому возможность наибольшего и наилучшего развития моральных и материальных сил каждого с возможно меньшим пожертвованием личной свободы, но те же сами учреждения носят в себе и семена собственного разрушения. Не всегда истинное равенство живет в демократии, я нет ничего несноснее для разумного человека господства неразвитых масс, а образовать их или развить возможно настолько же, насколько возможно утишить волны морские. Монархия, если во главе ее стоит умный человек, опирающий свое право на длинном ряде веков и именно тем самим не нуждающийся в подольщении низким страстям масс, прибежищу презренных выскочек честолюбцев, представляет наиболее условий благосостояния, прочности и долговечности государства. Наследственный монарх, отрешась от всяких личных видов, которых он иметь не может, до того его личность тесно сливается с государством, держит разумное равновесие между всеми сословиями государства, не допуская преобладания одного ко вреду другого; он имеет возможность выбирать себе достойных слуг и исполнителей везде и всюду, обращая внимание на одни достоинства, богом данные, а не на права рождения или происки демократии, от которых отвернется каждый честный человек. Оттого-то и становится понятным, почему демократические учреждения древнего Рима кончились монархиею; оттого понятно, почему высокая личность Цезаря, едва пять лет, и то среди военных бурь, стоявшая во главе вещей, оставила такое неизгладимое впечатление, что память его, дорогая современникам, сделать еще дороже потомству. Заметим, что Цезарь никакого государственного переворота не делал, ни одной из властей, стоявших во главе государства не отменил, а силою вещей и высокими качествами ума и души стал выше всех. В гражданских смутах не пролил он ни капли крови; только на полях битвы. Милосердием и прощением дышали все его действия. Не льстил он страстям народным: даровая раздача хлеба народу введена до него; до него честолюбцами, не имевшими другой надежды выказаться, истощены все средства обольщения черни, так что в этом отношении Цезарю уже не осталось ничего. Если Цезарь пал от мечей своих друзей и приближенных, то не очистительною жертвою идеальных мечтаний восстановления уже, невозможной тогда, республики, а просто потому, что своим бескорыстием не удовлетворил он ожиданий своих близких, в мыслях деливших собственность лиц, принадлежавших к противной партии. Имя Цезаря сделалось почти нарицательным для имени монархов, и действительно он им великий урок... Если имя Цезаря благословляли современники, если к нему благоговеет и потомство, то какому позору обречены имена Тиберия, Нерона, Калигулы и прочих?
А. Клеванов.
Москва. 1869 г. Апреля 14.