Содержание книг VII-X

Книга седьмая. Содержание её: Учреждение двух новых должностей: претуры и курульного эдильства. В Риме свирепствует моровая язва, от которой умер и знаменитый Фурий Камилл. В числе разных набожных средств к умилостивлению богов было учреждение сценических игр. — Л. Манлий призван на суд народным трибуном М. Помпонием за то, что он в производстве набора действовал с излишнею строгостью и за то, что он без причины сослал в деревню сына своего Т. Манлия; но тот является к трибуну, и с кинжалом в руке грозит его заколоть, если только он не перестанет своими обвинениями преследовать его отца. — Пропасть разверзлась посреди Рима, угрожая поглотить все, что было у него драгоценнейшего; но она закрылась, когда туда бросился на коне Курций в полном вооружении. — Т. Манлий, тот самый, который защитил отца от преследований трибуна, — вступает в единоборство с Галлом, убивает его и снимает с него золотое ожерелье, за что и получает название Торквата. Сделаны две новые трибы: Помптинская и Публилийская. — Лоциний Столо подвергается осуждению в силу им же предложенного закона, так как он владел количеством земли более против узаконенной для каждого гражданина пропорции пятисот десятин. М. Валерий, военный трибун, вызывает на бой Галла и убивает его с помощью ворона, вследствие чего подучает название Корва, а за оказанную доблесть 23 лет от роду сделан консулом. — Заключен союз с Карфагенянами. — Кампанцы, теснимые Самнитами, просят Сенат Римский о помощи и, получив отказ, отдают свой город и область народу Римскому, вследствие чего и начинается война с Самнитами. — Консул А. Корнелий завел было войско в самую невыгодную и опасную позицию, но военный трибун, П. Деций Мус, спасает его своим присутствием духа; овладев высотою, господствовавшею над неприятельскою позициею, он ласт возможность консулу занять более выгодную позицию, да и сам успевает пробиться сквозь окружавших его неприятелей, — Воины Римские, бывшие в Капуе для её защиты, составляют заговор овладеть городом; когда он был открыт, они, опасаясь наказания, возмутились против своего отечества; но уступают просьбам и убеждениям диктатора М, Валерия, который успевает их возвратить отечеству. — Войны с переменным успехом против Герников, Галлов, Тибурнов, Привернатов, Тарквинийцев, Самнитов и Вольсков.
Книга восьмая, Её содержание; Отпадение Латинян и Кампанцев; они, как условие мира, требуют, чтобы один консул был из их народа. — Претор Анний, их уполномоченный, передал Сенату предмет своего посольства и, сходя со ступенек, упал и умер. — Т. Манлий консул казнил смертью сына за то, что он, вопреки его приказания, сразился с Латинами. — П. Деций, его товарищ, видя, что ею армия уступает неприятелю, обрекает себя за нее, бросается в средину неприятелей и там гибнет; но смерть его доставляет победу Римлянам. Латины изъявляют покорность. — По возвращении Т. Манлия в Рим молодые люди не выходят к нему на встречу. — Весталка Минуция осуждена за нарушение обета целомудрия. — Авзонийцы претерпели поражение; у них отняли Калес и послали туда Римских поселенцев. Еще Римская колония отправлена во Фрегеллы. — Римские женщины уличены в составлении ядов; большая часть их приняли сами яд, чтобы предупредить казнь свою и таким образом погибли. — Издание нового закона против отравителей. — Возмущение Привернатов; они побеждены и присоединены к Риму. — Палеполитанцы, утомленные войною и продолжительною осадою, отдаются Римлянам. — К. Публилий, которого первого сенат оставил правящим эту должность и по избрании новых консулов, получает почести триумфа. Уничтожение прав, которые кредиторы имели на личность несостоятельных должников. — Постыдная страсть Л. Папирия к К. Публилию, его должнику, которого он и старался соблазнить, служила поводом к этому закону. — Л. Папирий набран диктатором; он возвращается в Рим для новых гаданий. К. Фабий, предводитель всадников, пользуясь представившимся благоприятным случаем, напал, вопреки приказанию диктатора, на Самнитов и разбил их. Папирий грозил ему казнью. — Фабий ушел в Рим, но и там признан виновным. Диктатор простил его, уступая просьбам граждан. Римляне ведут войну с Самнитами с переменным успехом.
Книга девятая. Содержание её: Консулы Т. Ветурий и Сп. Постумий заводят Римскую армию в Кавдинские Фуркулы. — Окруженные Самнитами, не видя никакого исхода из своего затруднительного положения, они заключили мир с Самнитами, дали шестьсот Римских всадников в заложники и были проведены пол ярмом. Сп. Постумий предложил Сенату выдать Самнитом головою всех тех, которые приняли участие в заключении столь постыдного мира для того, чтобы государство сделать свободным от принятого в его имя обязательства. — Они выданы Самнитам вместе с двумя трибунами народными и всеми теми лицами, которые подписали постыдный мирный трактат. — Самниты отказались принять их. — Вскоре после того Папирий Курсор разбивает на голову Самнитское войско, возвращает свободу 600 Римским всадникам, которые были в заложниках у Самнитов, побежденных проводит под ярмом и таким образом смывает пятно, нанесенное Римскому имени. — Учреждены трибы Уфентинская и Валеринская. — Отправлены колонии в Суессу и в Понцию. — Аппий Клавдий цензор велит построить водопровод и вымостить дорогу; и тот, и другая сохранили его имя. — Он допустил в сенат детей вольноотпущенников; но консулы следующего выбора не обратили внимание на это распоряжение цензора, бесчестное для сената и созывали его в том виде, каким он был до цензорства Аппиева. — Различные успешные действия Римлян против Апулийцев, Этрусков, Омбров, Марсов, Пелигнов, Эквов и Самнитов, опять нарушивших мир. — Флавий писарь, сын отпущенника, интригами своими, с помощью городской черви, сделан курульным эдилем. — Она имела сильное влияние на выборах и причиняла беспорядки. — Цензор Фабий из этих беспокойных граждан составил четыре трибы, назвав их городскими; за это дело получил он прозвание Великого. — Упоминается об Александре Великом, как жившем в эти времена. — Сравнение сил его с силами Рима и заключение историка, что перейди Александр с войском в Италию, он не так бы легко восторжествовал над Римлянами, как над народами Востока. Книга десятая. Содержание: Отправлены поселения в Сору, Альбу и Карсеолы — увеличение коллегия авгуров; число их возрасло от четырех до девяти. — Закон апелляция к народу в третий раз предложен консулом Валерием. Присоединены две новые трибы — Аниенская и Терентинская. — Война объявлена Самнитам и во многих встречах успех был на стороне Римлян. — Походы полководцев П. Деция и К. Фабия против Этрусков, Омбров, Самнитов и Галлов. — Римское войско подвергается страшной опасности. — П. Деций, по примеру отца, обрекает себя за спасение войска и смерть его дает победу Римлянам. — Папирий Курсор обращает в бегство Самнитское войско, приготовившее себя взаимными клятвами к особенным подвигам мужества — Новая перепись граждан, по каковой оказалось их двести шестьдесят две тысячи триста двадцать два человека.

Предисловие переводчика

(Несколько слов критику Атенея и Отеч. Записок).
Вот два года прошло со времени появления в свет первого тома моего перевода Римских Классиков. Об этом переводе было извещено почти во всех наших журналах и газетах. Только один Русский Вестник хранил глубокое молчание и даже, следя за всеми решительно явлениями литературной и художественной деятельности Москвы, об издании Римских Классиков и не упомянул ни одним словом. Отзывы журналов о переводе большою частью для него неблагоприятны и слишком строги; забывают, что во всяком деле трудно начало (но за то и похвально) и что труд, предпринятый мною велик, и избежать в нем совершенно недостатков и ошибок невозможно. Но изо всех статей о моем переводе особенно замечательны две статьи в, издававшемся в 1858 году в Москве, журнале Атеней. и статья в XII № Отеч. Записок за прошлый год. Эти статьи выходят за пределы строгой и основательной критики; они дышат таким недоброжелательством, такою злобою, таким желанием, если бы можно, своим молниеносным приговором убить мой перевод, что и жалко и смешно становится, глядя на бесплодные усилия авторов этих статей, и нельзя не выставить их на суд каждого истинно — образованного и благомыслящего человека.
Мое мнение таково, что человек себе подобного должен везде и во всем уважать, чтобы иметь право и самому на уважение. Оскорбляя другого, оскорбляем мы в сущности сами себя, то есть рано или поздно подаем повод к нанесению нам такого же оскорбления, какое сами причинили. Критик также не должен забывать, что он человек и, произнося даже строгий приговор о чьем либо труде, он не должен выходить из границ, назначенных и приличием и образованием. Воины образованных народов, сходясь на поле битвы, проливают кровь один другого, каждый считая свое дело правым; но и тут они уважают и в противнике человеческое достоинство, и там, где дело решается оружием, ни брани, ни ругательствам, ни попрекам — не может быть места. Тоже и в критике: произнося строгий приговор о произведении чьем либо, критик не должен изливать своей желчи, а высказываться равнодушно и спокойно, и тогда только приговор его может и быть беспристрастным, и иметь силу.
Критик Атенея, журнала уже скончавшегося во цвете лет на 8-й (их долженствовало быть 52) книжке нынешнего года, напротив полагает, что брань есть доказательство. Он не может писать равнодушно; он просто выходит из себя! Можно подумать, что я виноват перед критиком Атенея тем, как осмелился, не спросясь его, приняться за перевод Классиков, а тем более издать его. Первый решительный приговор, на 2-й же странице своей статейки, почтенный критик высказывает торжественно так: «смело (именно что смело, даже чересчур смело!) можем сказать, что, по переводам г. Клеванова, Русские читатели не только не познакомятся с Саллюстием и Цезарем, но напротив того, получат об них совершенно превратное понятие.» Вот уж этого я и сам никак не ожидал, да и каждому беспристрастному читателю это будет удивительно! Что перевод мой может быть дурен, далек от подлинника, не вполне передает его, — это все и вероятно, и понятно; но чтобы, из моего перевода, мог читатель иметь превратное, мало, совершенно превратное, понятие — это, признаюсь — непостижимо. Мне г. критик делает слишком много чести, значит я сочинил своего Саллюстия и своего Цезаря. Жаль, он не показал, в чем разница их от настоящих!
Высказав прежде решительный приговор, почтенный критик потом силится доказать его; он приводит несколько мест из моего перевода Саллюстия и старается доказать его неверность. Мы к этому вернемся; а прежде рассмотрим его общее суждение обо всем переводе на основании десяти небольших цитат, вырванных им из трех больших томов. Главное, — надобно вникнуть в тон критика, дышащий непонятным озлоблением:
«Он — переводчик — на каждом шагу (??!!) навязывает Саллюстию свои собственные мысли и часто даже совершенную бессмыслицу.» Не правда ли, как и остроумно, и выражено прекрасно!
Впрочем, я неблагодарен к знаменитому любителю и знатоку Римской письменности; я не умею ценить его бескорыстного и почти родственного расположения. Он ко мне обращается с советами, просит, умоляет не продолжать мое издание, даже грозит, в случае продолжения, перунами своей страшной и всепоражающей критики. Смешные и забавные усилия! Одно жаль! Г-н критик не на своем месте: ему надобно ехать в Рим и быть там в числе членов коллегии, где составляется указатель запрещенных книг: там он мог бы, сколько душе угодно, запрещать и жечь мой перевод.
Обращаясь собственно ко мне, критик Атенея говорит: «лучше вовсе не иметь переводов, чем иметь такие, как ваш. Того, что сделано, уже не воротишь. По крайней мере, воздержитесь от дальнейших грехов; не поднимайте руки (?!) на Ливия и Тацита. Поверьте (?!), это будет гораздо выгоднее и для Русской публики и для вас самих: публика не получит превратного понятия о Римских классиках и избавится от неприятности (она от этой неприятности избавилась уже преждевременною смертью Атенея, скончавшегося после постоянно чахоточных страданий) читать назидательные статьи в роде этой, вовсе не интересные, но необходимые (?!) для обуздания вредного (??!!) усердия подобных вам переводчиков.» Всего трогательнее окончание этой жалкой прозонопеи: «А вы (то есть это я) сбережете много времени, которое можете (благодарю за позволение) употребить на что-нибудь более полезное, хотя бы напр. на изучение римской письменности, составлявшей, как вы сами говорите, любимый предмет ваших занятий со школьной скамейки!»
Какая обдуманность мыслей, и какое изящество и деликатность выражений! Хотя и следовало бы мне отвечать г. критику тем же, т. е., подать ему совет, как ему полезнее проводить время; но я не признаю в себе подобной способности вмешиваться в чужие дела и предоставляю почтенному критику, скрывшему свой ум, необыкновенную ученость, глубокое и основательное изучение древних языков под именем Любителя Римской письменности, писать сколько угодно подобных статей. Напрасно впрочем беспокоится он: вредное, по его мнению, усердие во мне от чтения его назидательной статейки, нисколько не уменьшилось, и со временем не по его назидательной статье будут знать о моем переводе, а разве мой перевод сохранит от забвения вызванную им же желчную статейку. Знаю цену и себе и моему переводу, а равно и лучше г. критика знаю недостатки того и другого. Труд столь важный, особенно в начале, не может не иметь недостатков. Гораздо легче указывать недостатки чужого труда, чем произвести что-либо подобное. Вы, почтенный любитель Римской письменности. столь строгий к чужим трудам, укажите нам ваши собственные. Мой перевод дурен, подарите нас хорошим; нет, видно легче из-за угла метать грязью в утомленного прохожего, чем самому пройти долгий и томительный путь!
Не могу не указать еще на неблагонамеренность подобной критики, которая о зародыше иногда убивает важные предприятия. Статьи, подобные напечатанным в Атенее и Отеч. Записках о моем переводе, имеют назначение убить книгу, не дать ей ходу. Конечно, я имею возможность продолжать труд мой совершенно независимо от большего или меньшего участия публики; но если бы я был человек без средств, то вследствие частью молчания, частью подобных пристрастных отзывов, которыми публика может быть введена в заблуждение — я вынужден был бы прекратить мое издание. Случилось иначе: теперь является в свет 2-й том Тита Ливия, а Атеней уже сдан в архив литературы
Пусть бы любитель Римской письменности, как называет себя критик Атенея, подарил бы сам Русской литературе перевод хоть одного из классиков. Это уж конечно было бы нечто совершенное, чуждое всех недостатков. Впрочем, он удостоил перевести несколько строк из Саллюстия, чтобы показать неверность моего перевода и вместе показать, каков должен быть перевод. Посмотрим как он перевел:
Вместо моего перевода: «с первых времен добивались верховной власти люди — одни дарами ума, а другие силами физическими» г. критик переводит:
«Итак сначала цари (это было первое название власти на земле), будучи различного мнения (?), одни упражняли ум, другие тело.»
Теперь желал бы я знать от каждого беспристрастного читателя: кто навязывает Саллюстию бессмыслицу, я или г. любитель Римской письменности? Он сам понял, что его перевод без пояснения не имеет смысла и потому удостоил в выноске к слову: мнения объяснить, «т. е. на счет вопроса, что более способствует успеху военного дела: телесная сила или сила ума.» Хорош будет перевод, к которому, как к древнему подлиннику, нужны на каждом шагу объяснительные примечания, чтобы только понять смысл!
Но почтенный критик предупредил нас, что, не заботясь об изяществе, он старается почти буквально передать смысл подлинника. Посмотрим: У Саллюстия сказано: ita eorum, qui ea fecere (а в Атенее facere — это показывает в Любителе Римской письменности удивительное знание Латинского языка) virtus tanta habetur, quantum verbis eam potuere extollere praeclara ingenia.» В буквальном переводе это значит: «Доблесть их кажется такою, на сколько возмогли только ее прославить словами блестящие умы.» Своенравная фантазия критика передала это место так: «по этому и доблесть совершивших эти подвиги (слов этих в подлиннике совершенно нет) стоит в общем мнении (откуда вы, г. критик взяли вы общее мнение за 2000 лет до нашего времени. Видно, что вы везде видите прогресс!) на той высоте, на какую могли превознести ее гениальные писатели.» Перевод совершенно неверен, как может судить всякой, сколько-нибудь знающие Латинский язык из представленного нами выше подлинника и буквального перевода, и в литературном отношении весьма дурен; он был бы хорош разве во время Тредьяковского, которого гением он, кажется, и вдохновлен.
Не угодно ли полюбоваться еще образцовым переводом г-на любителя Римский письменности:
«Ложились спать прежде, чем являлась потребность сна, не выжидали ни голода, ни жажды, ни холода, ни усталости, но все это упреждали роскошью.»
Тут почтенный переводчик не удостоил даже в выноске объяснить читателю смысл этого места. А в том виде, как он его передал, это совершенная бессмыслица. Как можно выжидать голод, жажду, а особенно холод и усталость и, в заключение, все это упреждать роскошью! Воля ваша, почтенный критик, к вашему переводу нужны комментарии или надобно иметь ваш склад головы, чтобы понять его, потому что вам, без сомнения, ом кажется понятен, а иначе зачем вы напечатали галиматью?
Из приведенных мест достаточно видно, что г. критик. исправляя других, сам не чужд недостатков. А потому, почтенный критик, не забудьте, что легче замечать чужие грехи, чем самому их не делать. Если вы, почтенный критик, не могли несколько строк перевести без ошибки, то почему бы вам не потешить нас, не подарить бы целый перевод какого-нибудь классика. А ведь нужно же кому-нибудь перевести; мне вы формально запрещаете! Делать, впрочем, нечего, должен я вас ослушаться и продолжать перевод!
В 11-м № Атенея за прошлый год есть еще статейка по поводу выхода в свет 1-го тома Тита Ливия, статейка, которую и критическою назвать нельзя; она вся состоит из голословных порицаний и насмешек дурного тона. Начинает любитель Римской письменности с того, что деятельность моя кажется ему изумительною. В объяснение должен я мимоходом сказать, что переводил Саллюстия, Цезаря и I-й том Ливия в продолжении трех лет, а напечатаны только они в продолжении одного. Статья Атенея заслуживает быть прочтенною. Безымянный критик позволил себе даже сказать, исправляя свою собственную опечатку в приведенном им месте моего перевода, будто эти опечатки «нисколько не вредят переводу г. Клеванова, а скорее имеют характер поправок, невольно подвернувшихся под руку при переписке.» Не правда ли, как остроумно и хорошо! Дельность этого замечания уже показывает характер этой критики, если только подобные статьи относятся к критике. Мне кажется, чтобы иметь право быть судьею другого, надобно выставить собственные труды. Soi-disant любитель Римской письменности, не умеющий и текста привести без ошибки, вместо fecere пишущий facere, не будучи в состоянии сам трех строчек перевести без неисправимого греха или против родного языка, или против подлинника осмеливается бросать грязью в труд, во всяком случае важный, заслуживающий уважения от каждого благомыслящего человека и заслуживший его.
Интереснее всего заключение этой статьи: «ему (т. е. Клеванову) это доставляет удовольствие, но каково же другим?» Эти последние слова требуют объяснения; что значит: каково же другим? Положим, что мой перевод весьма дурен, не удовлетворяет нисколько своему назначению, тем хуже для него; но какое же он делает зло другим? Ведь я подписки не объявлял, громких объявлений не писал, у публики денег не выманивал с тем, чтобы в начале же сделаться перед нею несостоятельным. Если я виноват, виноват перед собою, если я потратил понапрасну время и деньги, то заметьте себе, почтенный критик, свои, а не чужие, как то делают другие.
Более тратить слов нечего: Атенеий опочил, а издание Римских классиков продолжается: мне кажется это самый лучший и благородный ответ на явно пристрастные и недоброжелательные, как каждый беспристрастный читатель может судить из вышеприведенного, статейки мнимого любителя Римской письменности.
Не менее интересна критическая статья г, Благовещенского по поводу перевода Римских Классиков, напечатанная в XII № Отеч. Записок за 1858 год. Она также одностороння и пристрастна, как и статейки Атенея, и в этом случае оба критика, соединясь в общем желании унизить мой перевод, дружески подают друг другу руки. Г. критик Отеч. Записок, также как и критик. Атенея, после вступительных общих мест произнес следующий решительный приговор: «смело (именно много на это нужно и смелости и бессовестности, чтобы чужие важные труды втаптывать в грязь потому только, что переводчик не нашего приходу!) можем сказать, что при всех недостатках, которыми так часто отличаются русские переводы древних авторов, мы еще никогда не встречали в этом отделе нашей литературы такой недобросовестности, какая в труде г. Клеванова на каждой странице поражает читателя, знакомого с Саллюстием, Цицероном и пр. не по одним только школьным воспоминаниям.»
Г. Благовещенский, которому вероятно и глубокое, собственными, полезными для общества, трудами доказанное изучение древней филологии дает право быть так строгим в его суждениях о моих переводах, забывает даже то, что на странице перед тем сказал сам: «уже одно начинание в таком важном деле заслуживает благодарность.» Но он для меня строг немилостиво, меня ему нужно было во что бы то ни стало разругать, унизить, втоптать в грязь. Такова была вперед заданная тема этой будто бы критической статьи. Строгий к другим, г. Благовещенский не понимает значения русских слов: какую недобросовестность находит он в труде моем? Он может его находить дурным, перевод мой неточным и неверным; но в чем же моя недобросовестность! Недобросовестность есть хитрый обман; вот если бы я, перепечатав чужой труд своими словами, назвал его своим — это недобросовестность. Или если кто, сознавая важность чужого труда, нарочно унижает его с какою-нибудь заднею мыслью — это недобросовестно. Но перевод мой, г. Благовещенский, как бы он ни был слаб и дурен по вашему мнению, есть труд добросовестный. Я сделал, что мог по степени моих знаний Латинского языка и по моим силам. Вы лучше меня знаете и язык, и лучше понимаете древний подлинник, тем лучше для вас; но незаслуженно называть совестливый, хотя по вашему и слабый, труд недобросовестным — само по себе уж конечно весьма недобросовестно, г. Благовещенский!
Подобные критические статьи, как статья г. Благовещенского, пишутся сплеча, даже без всякого знакомства с разбираемою книгою. Не прочитав книгу, рецензент составляет себе о ней мнение; но он приступает к ней уже с составленным о ней приговором и потом в ней отыскивает данные, соответствующие его взгляду на нее. Если ему надобно похвалить книгу, то он будет искать в ней одну хорошую сторону; но если книгу нужно унизить или, техническим словом этого рода мастеров, отделить, то критик будет отыскивать одни недостатки, промахи, неизбежные в каждом большом труде и даже опечатки.
Взгляд г. Благовещенского на мой перевод высказался резким приговором, в котором он упрекает меня совершенно незаслуженно недобросовестностью. Далее он продолжает: «проследить подробно все уклонения от подлинника, которые позволил себе русский переводчик, нет никакой возможности; это потребовало бы слишком много и времени и места. Имея это ввиду, мы вовсе не коснемся Юлия Цезаря и Саллюстия в переводе г. Клеванова тем более, что один из наших журналов (Атеней, № 2 ) уже указал (!) на всю недостаточность и всю неудовлетворительность этого отдела Библиотеки Римских писателей.»
Вот уж что недобросовестно, так это ваши слова и действия, г. Благовещенский. Ведь вы взялись отдать публике отчет в моем переводе Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия, как и выписали в заголовке вашей критической статья; а между тем пишете: «Саллюстия и Юлия Цезаря мы не коснемся; о них уже произнес непогрешимый свой суд Атеней.» А Атеней, надобно заметить, о переводе Юлия Цезаря не сказал также ни слова: а из Саллюстия вырвал десять строчек для разбора и на том основал свой грозный приговор, который безусловно подтверждает своим непогрешимым авторитетом г. Благовещенский. Этот почтенный критик перепечатывает даже от слова до слова, как нечто истинно замечательное и поучительное, совет безымянного любителя Римской письменности мне отказаться от моего непосильного, как он выразился, предприятия и не поднимать руки на Ливия и Тацита. Повторив эту неуместную выходку, г. Благовещенский замечает: «к сожалению (??!!) этот совет не подействовал (неужели же вы, г-н мнимый любитель Римской письменности, и вы, г. Благовещенский, воображали, что подействует! Как вы много о себе думаете! Вы бы ваши советы и сожаления поберегли для вас самих! ) и г. Клеванов продолжает свою Библиотеку, которая громко свидетельствует о неблистательных успехах классической филологии в любезном нашем отечестве.» Ведь как трогательно! И что я этим господам — мнимому любителю Римской письменности и г. Благовещенскому — за бельмо в глазу. Изо всех сил они бьются: кончи свою библиотеку, да и только! Господа, будем откровенны, из чего вы хлопочите? Чем я вам помеха? Дурен мой перевод, непосилен мой труд, тем хуже для меня. Указывайте его недостатки публике (если только она станет вам верить) в добрый час, это ваше дело! Но приставать с советами, просить о прекращении издания, жалеть, что оно не прекращается, воля ваша, и смешно, и странно, и слишком ясно обнаруживает ваше, гг. критики — близнецы, предубеждение и пристрастие.
И так мы видели, что г. Благовещенский не хочет касаться Саллюстия и Цезаря, найдя приговор Атенея достаточным и вполне соответствующим его, г. Благовещенского, взгляду. Посмотрим, что г. Благовещенский скажет о переводе Тита Ливия?
«Недостаток места мешает нам посвятить подробный разбор (что за выражение: посвятить разбор — кому? сделать разбор книги можно, а посвятить разбор можно разве по грамматике г. Благовещенского. Я могу посвятить несколько страниц разбору какой-нибудь книги, но посвятить разбор, г. Благовещенский, смилуйтесь, ведь это совсем не по-русски!) русскому переводу начальных глав истории Тита-Ливия: наша рецензия и без того вышла из пределов журнальной статьи.»
Вот что добросовестно, так добросовестно! Г. Благовещенский взялся написать критическую статью о русском переводе Римских классиков Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия. И что же? Мы — говорит он — не коснемся Саллюстия и Юлия Цезаря, а о Тите Ливие нам говорить нет места, статья и без того велика. Ведь это шутка с почтенною публикою! Г. Благовещенский говорит, что переводы, подобные моему, не могут иметь места на Западе Европы; но уж и критические статьи такие, как его, были бы там предметом заслуженного посмеяния. Ведь это школьничество, г. Благовещенский!
Действительно статья г. Благовещенского о моем переводе объемиста; она заключает в себе 20 страниц весьма мелкой печати. Но чем же она наполнена, если г. критик не касался Саллюстия и Цезаря, а потом, когда он заболтался, ему не достало места для Ливия? Для читателей, непосвященных в тайны журнализма, сообщим, что г. критику журналов не нужно бывает вовсе читать разбираемую им книгу. Уже он имеет на нее взгляд, заранее ему сообщенный, и потому он начинает с общих мест, говорит сначала о том отделе литературы, к которому относится книга. Тут он непременно должен вскользь похвалить сотрудников журнала, если из них есть люди занимающиеся этим предметом, и потом уже г. критик должен на удачу, где раскроется книга, вырвать несколько мест на жертву своему анатомическому ножу. Все это должно быть пересыпано общими рассуждениями о прогрессе, о современности, о важных нынешних вопросах и т. п., пересыпаю цитатами, где упоминаются писатели, которых г. критик едва знает по имени, и ссылками на источники, которых г. критик знает одно заглавие. По этому рецепту составляются почти все журнальные критические статьи и вы, почтенный читатель, найдете в них часто рассуждения обо всем, кроме о той книге, которой они должны быть посвящены.
Так поступил и г. Благовещенский. Начинает он со старинных переводов классиков, выражаясь так: «было время, что перевод древнего классика не составлял особенной редкости в нашей литературе. Известно, что почти все Греческие и Римские писатели были усвоены ей в век Екатерины II и Александра I.» Замечателен образ выражения г. Благовещенского: древние писатели были усвоены русской литературе. Помилуйте, что это такое! Это перевод с какого-нибудь языка, но уж никак не по-русски! А меня вы же упрекаете в щегольстве фразою! Воля ваша, г. Благовещенский, у меня недостало бы смелости на такое щегольство фразою, как вы щегольнули, хотя и неудачно. Г. Благовещенский говорит, что почти все писатели Греческие и Римские усвоены были Русской Литературе. Вот, что значит поверхностный взгляд на предмет и совершенное отсутствие его основательного изучения! Г. Благовещенский ведь не исчислил нам, какие писатели были переведены и кем, а какие нет. Между тем первый Тит Ливий никем еще никогда на Русский язык переведен не был.
Смелее говорить было г. Благовещенскому о недавних переводах из классической литературы. Тут не преминул он восхвалить сотрудников Отеч. Зап., не забыл Фета назвать художником, отдать должную дань памяти Шестакову и продекламировать имена Ордынского, Водовозова и др. Нельзя, свои люди!
Давно Крылов сказал об этих господах:
Кукушка хвалит петуха
За то, что хвалит он кукушку.
Оставим их в покое! Потомство отдаст каждому должное и развенчает многих мнимых великих людей, по системе взаимного восхваления сделавшихся такими. Обратимся к г. Благовещенскому. Оп, например, посвящает пять страниц мелкой печати рассуждению о том, что был Катилина — великий ли человек или великий разбойник. Это потому, что легче рассуждать по историческим данным, мною же в предисловии сообщенным, чем заняться серьезным разбором книги.
Но что забавно в статье г. Благовещенского, так это — его педантство, стремление, как можно больше блеснуть знанием филологии по Немецким сочинениям. Например, упрекая меня в том, что я ни слова не сказал о значении Саллюстия в ряду Римских историков и о его литературном и политическом характере, г. Благовещенский в выноске с удивительною, забавною, важностью рассуждает о двух весьма редких брошюрах относительно Саллюстия, одна Мюллера, другая Лебелля, из которых он, как надобно полагать, знает одно заглавие. Если он их видел, почему же он нам из них ничего не привел? И для кого сообщил он о существовании этих брошюр? Если это в назидание мне, то он сам себе противоречит; он мне велит, как мы видели выше, прекратить издание, следственно мне и знакомство с новыми источниками не нужно. Для публики? Но для большинства её, и да же для людей специальных, знать, что такие-то книги существуют, без возможности ими пользоваться — мало толку. А г. Благовещенский для чего это сделал? Для чего статья его наполнена именами Момсена, Морица Мюллера, Лебелля, Криста, Перизония, Бофора, Даниеля Бека, Герлаха, Краузе, Швеглера и Джоржа Корнваля Льюиза? А для того, чтобы неопытный читатель подумал: экая должно быть ученая голова этот г. Благовещенский, какую бездну премудрости поглотил он; одних имен, с которыми он так хорошо знаком, натощак не выговоришь! Но, г. Благовещенский, гораздо лучше было бы вам вместо того, чтобы исчислять чужие труды, которые мы и без того знаем, указать на ваши собственные: что сделали вы сами для блистательных, каковых вы желаете, успехов классической филологии в любезном (как мы и не сомневаемся) для вас вашем отечестве. Меня г. Благовещенский исключает из числа Русских и даже Европейцев (стр. 64: на деле г. Клеванов является не совсем Европейцем). К какому народу вы, г. Благовещенский, удостоите меня отнести?
Г. Благовещенский, отказавшись от разбора переводов Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия, обратил все громы своей критики на приложенный мною к Саллюстию, перевод речей Цицерона, как г. Благовещенский неизвестно почему выражается — Московского, против Катилины. Посмотрим, как основательны его замечания:
Г. Критик, находя, что я неправильно перевел Palatium словом дворец, замечает: «под дворцами мы обыкновенно разумеем здания, в которых живут цари и вообще высшие правительственные лица. Но в Риме, в тот период его истории, к которому относится дело Катилины, не было еще, как известно, монархии.» Г. Критику верно не известно, что после первого, приведенного им, значения слова дворец, оно имеет еще другое, более обширное, и означает каждый большой дом, который видом похож на дворец, палаты. Дворцы существуют и в тех землях, где правление республиканское. Критик весьма, как видно, силен в отечественной филологии, когда не знает смысла родных слов.
Еще почтенный критик с ожесточением нападает на меня по поводу, неверно будто бы мною понятого и неправильно переданного, выражения: togatus dux et imperator. По этому поводу он замечает: «Слово Imperator имеет такой определенный смысл, что придавать этому слову значение: муж совета непростительно.» Непростительна действительно, но только ваша недобросовестность, г. Благовещенский! Слово Imperator у меня переведено военачальником, а муж совета, не снимающий тоги, это — то и есть togatus dux. Как же так изменять мои слова, г. критик! Далее вы подробно толкуете мне о значении слова togatus и говорите, откуда я взял, что togatus значит не снимая тоги; но не все ли равно, мой почтеннейший критик, что облеченный в тогу, как следует по вашему, что не снимая тоги?
Це станем перебирать прочие замечания критика; они все неосновательны и внушены одним предубеждением и недоброжелательством. Но нигде этих качеств своей критики г. Благовещенский не выставил так резко, как в своей попытке одно из переведенных мною мест — передать публике самому в верном переводе, чтобы лучше, по его мнению, обличить искажение мною подлинника. Я привожу и мой перевод и перевод г. Бгаговещенского рядом для удовлетворения любознательности каждого беспристрастного читателя:

Теперь, беспристрастный читатель, потрудитесь сличить оба перевода и вы увидите, что при всем старании г. Благовещенского — как можно далее держаться от моего перевода, не только в смысле нигде нет разницы, но даже в выражениях он беспрестанно смахивает на употребленные мною. Если у меня переданы те же мысли более по русски и лучшим языком, чем у г. Благовещенского (у которого есть непонятное выражение, требующее комментариев вождь усобицы, и кинжал у него грозит на курии, т. е. надо полагать на её крыше, так как курия есть здание заседаний Сената), то невиноват я, что я лучше его владею и Латинским и Русским языками, в чем и отдаюсь на суд каждого беспристрастного читателя.
Еще раз скажем: пусть каждый истинно образованный и благомыслящий читатель, по сличении моего перевода с переводом г. Благовещенского, считая последний за непогрешимый, положа руку на сердце, скажет — справедливы ли и беспристрастны слова г. Благовещенского о вышеприведенном месте моего перевода:
«Здесь что ни слово то ошибка или совершенно — произвольное отступление от подлинника!»
Пусть же г. Благовещенский будет судьею для самого себя. Но что сказать о его общем выводе относительно моего перевода? Он смешон, в нем дышит какая-то не дающая себе отчета детская злость. Он до того утрирует свое невыгодное мнение, что невольно в читателе поселяет сомнение в своей искренности и добросовестности. Послушаем г. Благовещенского:
«Г. Клеванов взялся не за свое дело» (что же вы, г. Благовещенский, за него не возьметесь?) «и смотрел на него непростительно легко. Во всех (?) переводах г. Клебанова на каждом шагу резко проявляется полное (?!) отсутствие знакомства с подлинником.» Воля ваша, г. Благовещенский, вы пересолили'. Скажите вы, что мой перевод не точен, не верен, что в нем на каждом шагу ошибка, вам может бы во имя вашей — заслуженной учено-литературной, глубокими познаниями и важными филологическими трудами приобретенной — известности, может быть кто бы ниб. и поверил. Но сказать, что в моем переводе, да еще на каждом шагу, да еще и резко высказывается полное (?!) отсутствие знакомства с подлинником, — каждый подумает — тут что-то нечисто. Значит: у меня не перевод, а мое сочинение, значит: я сочинял за Саллюстия, Цицерона, Светония, Юлия Цезаря и Тита Ливия. Это уж верх журнального предубеждения, недоброжелательства и недобросовестности. Приведенное вами же место из речи Цицерона в вашем переводе показывает: действительно ли в моем переводе полное отсутствие знакомства (?) с подлинником? Г. Благовещенский, вы сами против себя свидетельствуете! И как вы себя дурно выставили! Какие вы имеете похвальные свойства — даже, не жалея себя и противореча себе, унижать ближнего! Подобные критики, как г. Благовещенского, производят совершенно противное действие тому, какого ожидает писавший их. Дельная, основательная, хладнокровная критика может и должна производит действие; но желчная, пристрастная и неблагонамеренная критика только возвышает тот труд, унизить который она из сил выбивалась. Такая критика обращается на того, кто ее писал, выставляя дурную сторону его характера. Ожесточаться против разбираемого сочинения или перевода не следует, надобно быть, г. Благовещенский, по хладнокровнее, так напр. не упрекать переводчика совершенным незнакомством с подлинником. Потому что это и странно и смешно, и невероятно! Вы сами себя не пожалели для красного словца!
Свою статью г. Благовещенский оканчивает, как того и следовало ожидать, громкими фразами о совершенствовании, о прогрессе, о превосходстве нового века перед старым, общие места, неизбежные в каждой журнальной статье. Это самохваление нами нас же самих и нашего времени истинно смешно: точно так отрок спешит показать, что он не дитя, тогда как муж опытный, зрелый возрастом, будучи в себе уверен, никак не будет опасаться, чтобы его сочли на дитя. Г. Благовещенский! Предоставим потомству судить о нас и нашем времени, а мы сами себе быть судьями не можем. Смешны ваши усилия доставить бессмертие гг. Фету, Шестакову, Водовозову и Ордынскому. Г. Благовещенский обиделся между прочим выражением моего предисловия: «труд Тита Ливия не набросан живою рукою, как большая часть произведений современной письменности, но обдуман зрело, обработан и написан с изумительною аккуратностью и точностью.» По поводу этого выражения г. Благовещенский восклицает: «Мы не понимаем смысла нападок на нынешних писателей по поводу Т. Ливия. Каких писателей разумеет г. Клеванов? В новой Европейской литературе найдется, без сомнения, довольно историков, которые ни в каком отношении не уступают Т. Ливию.» Тише, тише, г. Благовещенский! Знаем, не хуже вашего, современных историков и уважаем их! Но не о них речь! Речь здесь о таких писателях, как вы, о таких статьях, как ваша. Много на пример выходит у нас журналов; но много ли в них статей, которые проживут хоть год, а Тита Ливия читает с любовью и уважением целый ряд поколений, отделенных тысячелетием. Мы пишем не для того, чтобы создать что либо замечательное, чтобы пережило нас и свидетельствовало о нас в потомстве, но мы пишем для того только, чтобы писать, пишем по заказу, чтобы иметь кусок насущного хлеба, хвалим то, что велят хвалить, ругаем то, что велят бранить наши журнальные антрепренеры, которые пользуются нашими трудами. Мы обратили искусство в ремесло и, став из художников поденщиками, в самообольщении высокого о себе мнения, сами не сознаем своего жалкого положения.
Теперь, благомыслящий и беспристрастный читатель, желательно было бы знать истинные причины ожесточения критика, опочившего сном непробудным, Атенея и г. Благовещенского против моего перевода? Что-то подозрительно, будто им жаль бедной классической филологии, о не блистательных успехах которой свидетельствуют будто бы мои переводы. Надобно теперь ожидать от гг. критиков, что они-то не замедлят подвинут ее далеко вперед, чего от души и я им желаю.
А. Клеванов.
1859.
Августа 2.
Москва.

Книга Седьмая

1. Наступивший год ознаменован был нововведениями; один из консулов был человек незнатного происхождения и явилось две новых должности, присвоенных патрициям, а именно преторство и едильство курульное. Чернь избрала консулом Л. Секстия, так как он же предложил этот закон; а сенат назначал претором Сп. Фурия, сына М. Камилла. Эдилями избраны Кн. Квинкций Капитолин и П. Корнелий Сципион, люди знатного происхождения Они одолжены выбором главное влиянию сельского населения. Товарищем Л. Секстию из, патрициев назначен Л. Эмилий Мамерцин. Сначала году пронесся было слух о том, будто Галлы, рассеявшиеся по Апулии, снова собираются и будто Герники замыслили измену. С умыслом сенат оставил без внимания эти слухи, не желая дать пищу деятельности плебейского консула; вследствие этого господствовало совершенное спокойствие, и самые дела как будто были прекращены. Трибуны, впрочем, не скрывали своего неудовольствия на то, что патриции, уступив одно консульское место плебеям, вместо того три заняли лицами из своего сословия. Одетые в претексты, сидя в курульных креслах, эти должностные лица казались тремя консулами. Действительно претор пользовался властью почти консульскою, оказывая суд и расправу в городе, и был избираем при одних и тех же священных обрядах. Сенат сам посовестился определить законом, чтобы курульные эдили избирались из патрициев; а положено было сначала, чтобы через год чередовались эдили обоих сословий; а потом, чтобы избирались пополам из того и другого сословия. В следующем году были консулами Л. Генуций и К. Сервилий. Спокойствие господствовало и внутри государства и извне, но казалось для того чтобы напомнить ему мысль об опасности, открылось моровое поветрие. Жертвами его были цензор, курульной эдил и три трибуна народных; граждане умирали в соразмерности. Самою замечательною жертвою заразы был М. Фурий Камилл; хотя смерть его нельзя назвать раннею, но тем не менее она возбудила большое сожаление. Он был человек великий и в счастье и в несчастье. Еще и до отправления в ссылку он не имел себе подобного в делах как войны, так и мира. Но особенно славен он стал со времени ссылки, когда отечество сознало само в нем надобность. Счастие сопровождало его во всех делах так, что, возвращенный в отечество, он его восстановил из крайнего упадка на прежнюю степень могущества. И в последствии, в течение двадцати пяти лет, он постоянно оказывал себя достойным заслуженной славы и удостоился получить наименование второго после Ромула основателя Римского могущества.
2. И в этом году и в следующем, при консулах К. Сульпицие Петике и К. Лициние Столоне, в Риме свирепствовала моровая язва. В это время особенно замечательного ничего не было; только, для умилостивления богов, в третий раз от построения Рима было совершаемо постилание лож. Видя, что все средства остаются без пользы и что боги не внимают мольбам, умы граждан предались суеверию. Гнев богов думали умилостивить, прибегнув к сценическим зрелищам, еще не виданным для Римлян, все внимание которых обращено было на войну; до этого времени были одни зрелища цирка. Вначале, как обыкновенно случается во всем, эти сценические зрелища были очень не сложны и не обработаны; притом они иноземного происхождения. Не было тогда еще ни правильного размера стихов, ни соответствующих им движений актеров; так-то актеры были приглашены из Этрурии; они плясали под музыку по Этрускому обычаю, и движения их были довольно приятны для глаз. Молодые люди из Римлян стали им подражать, во время пляски перебрасываясь друг с другом шуточными и насмешливыми изречениями, и самые движения старались согласовать со словами. Мало-помалу занятие это сделалось любимым молодежи Римской и вследствие частого употребления стало принимать другой вид. Нашим домашним актерам дано название гистрионов от Этруского слова гистер, означающего актера. Мало-помалу место белых стихов, напоминавших Фесценнинские, грубых и необделанных, стали употреблять стихи правильного размера, сатирического содержания, звуки которых соответствовали музыке. Несколько лет спустя, Ливий первый дерзнул дать правильное содержание и форму комедии дотоле отдельным сатирическим стихам. Он, как и все сочинители сценических пьес того времени, был вместе сам и актером. Говорят, что раз он столько раз был вызываем для повторения, что потерял было голос. Вследствие этого он получил позволение зрителей на то, чтобы впереди его играл музыкант. Тогда, щадя уже свой голос, покрываемый музыкою, он мог представить лучше и выразительнее. С того времени голос актеров сопровождается музыкою, и только монологи оставалось им произносить одним голосом. Таким образом мало-помалу то, что вначале было пляскою и шуткою, приняло вид правильного сценического искусства. Тогда молодежь, предоставив это занятие Гистрионам, продолжала свои забавы, во время которых менялись шуточными изречениями и стихами по древнему обыкновению; в последствии названы они экзодиями; содержание их по большей части заимствовано из Ателланских басен. Заимствовав эту забаву от Этрусков, молодые люди благородного происхождения сделали ее исключительно своею, не допуская гистрионов принимать в ней участие. Вследствие этого лица, участвующие в представлении Ателланских басен, не считаются принадлежащими к сословию актеров; они не подвергаются исключению из триб и могут служить в военной службе. Я счел долгом между прочим изложить начало сценических зрелищ. Скромные и незаметные сначала, теперь достигли они такого размера и такой безумной роскоши, что, несмотря на процветание государства, становятся не под силу его доходам.
3. Впрочем, учреждение новых зрелищ оказалось бессильным, как исцелить умы от суеверных опасений, так и тела от заразы. А когда во время самих игр Тибр, вышед из берегов наполнил водою цирк и тем остановил совершение игр, то граждане пришли еще в больший ужас, воображая видеть в этом доказательство, что богам не угодны средства, употребленные к их умилостивлению. Вследствие этого, и при новых консулах Кн. Генуцие и Л. Эмилие Мамерцине, вторично избранном умы граждан более страдали суеверными опасениями и изысканием средств помочь горю, чем тела от болезни. Старики припомнили, что некогда зараза кончилась, когда диктатор вбил гвоздь в стену. Сенат, вследствие итого мнения, определил назначить диктатора для вбития гвоздя. Диктатором избран Л. Манлий, по прозванию Повелитель; предводителем всадников он назначил Л. Пинария. Старинный закон, написанный древними буквами и выражениями, гласит: «главный начальник должен вбить гвоздь во время ид сентября месяца.» Гвоздь вбит в стену храма Юпитера на правой стороне, к храму Минервы. Полагают, что в древние времена, когда употребление письмен было весьма редко, этими вбитыми гвоздями вели летосчисление. Потому и самый закон находится в храме Минервы, что «число» посвящено этой богине. Цинций писатель, которого особенно интересуют эти подробности, утверждает, что в городе Вольсиниях, в храме Норбы, Этрусской богини, эти вбитые гвозди означают прошедшие года. Консул М. Гораций, вследствие изданного в то время закон, освятил храм Юпитера на другой год после изгнания царей. Впоследствии обязанность вбивать гвозди перешла от консулов, к диктаторам, власть которых, усвоив все права консулов, еще превосходила их. Вследствие долговременного неупотребления обычай этот пришел в забвение и потому-то при восстановлении его сочли нужным нарочно на этот предмет назначить диктатора. Л. Манлий казалось забыл, что он избран только для исполнения священного обряда и стал делать приготовления к войне Герниками. При производстве набора поступал он жестоко и насильственно. Народные трибуны все до одного восстали на диктатора, и он наконец, или усовестясь сам, или уступая силе, сложил с себя власть диктатора.
4. Несмотря на то, в начал следующего года; при консулах К. Сервилие Агале и Л. Генуцие, М. Помпоний, трибун народный, позвал на суд Л. Манлия, бывшего диктатора. Он обвинял его в строгости при производстве набора: тут он наказывал розгами и сажал в тюрьму граждан, которые не отвечали на вызов их по именам. это сделало ненавистным Манлия простому народу, но особенно неприятен был ему его крутой нрав, заслуживший ему название повелительного, ненавистное в вольном государств. Оно само говорит о жестокости того, к кому причиняется. Жестокость эту Манлий показывал не только на чужих, но на близких своих, и на самих детях. Между прочими обвинениями трибун ему ставил в вину то: «что он своего родного сына безо всякой вины удалил из Рима и из своего дому; лишил его общества сверстников, возможности на форуме участвовать в исполнении обязанностей гражданина; вместо того заточил его в деревню и заставил исполнять самые низкие работы наравне с последним из своих невольников. Там сын бывшего диктатора постоянными лишениями и беспрерывными страданиями платит за несчастье родиться от отца, прозванного повелительным. Вся вина этого несчастного молодого человека заключается в том, он не свободно владеет языком, и не умеет красно выражаться. Не должен ли был отец стараться другими средствами помочь недостатку своего сына, а не наказывать его за вину, которая не зависит от его воли? Дикие звери и те ласкают и любят своих детенышей, хотя бы они имели недостатки от природы. А Л. Манлий, наказывая сына, хочет строгостью подавить в нем и последний остаток рассудка; живя в обществе рабов своих и животных, молодой человек совершенно огрубеет от такой тяжкой и уединенной жизни.»
5. Обвинения Постумия произвели на всех более сильное впечатление, чем на того, в чью пользу по-видимому они были сделаны. Молодой Манлий не только не был доволен тем, что он ему служил поводом к обвинению отца, но и хотел показать и богам и людям, что он готов скорее помочь отцу, чем его врагам, и потому решился на отчаянный поступок, который, если нельзя одобрить в нем как в гражданине, но показавший в нем доброе сердце и сильную любовь к родителю. Никому ничего не сказав, молодой Манлий взял с собою нож и рано утром пошел в Рим. Тут он прямо от городских ворот направил шаги свои к дому М. Постумия, трибуна народного. Привратнику он, сказал, что ему непременно нужно видеться с его господином по весьма важному делу и велел сказать о себе, что он Т. Манлий, сын Л. Манлия. Трибун приказал его немедленно ввести к себе, полагая, что он вероятно в гневе на отца хочет что-нибудь на него показать, или вообще поговорить об этом деле. После обычных взаимных приветствий, Т. Манлий сказал трибуну, что имеет нужду переговорить с ним без свидетелей. Трибун приказал уйти всем домашним; тогда Т. Манлий извлек нож и приставил его к груди Помпония, лежавшего в это время на кровати. "'Гы тотчас умрешь — сказал он — если не дашь клятвы, что впредь ты не будешь перед народным собранием обвинять моего отца.» Трибун в ужасе, видя себя одного и безоружного, а у груди своей чувствуя острие меча в руках смелого и здорового юноши, полного сознания собственных сил, дает клятву, которую с него требовал Т. Манлий. В последствии Помпоний высказал явно, что насилие заставило отказаться от начатого им дела. Впрочем, и чернь, хотя не прочь была изречь суд над гордым и жестокосердым Манлием, но не могла не оценить благородного поступка сына, заступившегося за отца, поступка тем более заслужившего удивления, что отец был в своих действиях несправедлив к сыну. Не только суд над старшим Манлием оставлен, но и поступок сына послужил для него поводом к возвышению. В этом году, в первый раз установлено избирать голосами военных трибунов в легионах (а прежде их, так как и теперь тех, которые называются Руфулами, избирали сами военачальники). При выборе из шести мест Т. Манлий получил второе, несмотря на то, что живя постоянно в деревенской глуши, он не имел никаких ни связей, ни знакомств между гражданами, и не мог представить еще за себя никаких ни военных, ни гражданских подвигов.
6. В этом же году или вследствие землетрясения, или другой какой причины образовался, так рассказывает предание — почти на самой середине форума страшной глубины обвал. Никакие усилия горожан, таскавших в него землю, не могли его завалить. Голос богов повелел бросить туда, обрекши богам подземным то, что составляет основание силы и могущества народа Римского. Это по сказанию богов бессмертных необходимо должно было быть сделано для того, чтобы могущество Римлян было вечно. Тогда — так рассказывает далее предание — один молодой человек, отличавшийся силою и военными подвигами, М. Курций с упреком сказал гражданам: может ли кто сомневаться в том, что основание Римского могущества есть храбрость и сила оружия. Среди всеобщего молчания окружавшей его несметной толпы граждан, М. Курций в последний раз простился глазами с храмами богов бессмертных, окружавшими форум, взглянул на Капитолий и, простирая руки то к небу, то к разверзшейся под ногами бездне, жилищу богов подземных, обрек себя на искупительную жертву за спасение Рима. В полном вооружении, сидя на коне, которого он убрал сколько мог богаче, М. Курций бросился в пропасть. Граждане обоего пола бросали вслед за ним дары разного рода и плоды. Таким образом утверждают, что Курциево озеро получило наименование от этого М. Курция, а не от древнего Курция Метия, воина Тациева. Конечно нельзя с полною уверенностью сказать, чтобы это было непременно так; впрочем, по отдаленности времени, надобно ограничиться тем, как говорит предание. Притом же более чести носить озеру название от славного подвига Курция, более близкого к нашему времени. Когда забота о случившемся чудесном явлении таким образом прошла, то в том же году предложено на обсуждение сената дело о Герниках; из него видно было, что посыланные к ним фециалы возвратились без успеха и потому сенат определил: немедленно вопрос о войне с Герниками предложить народному собранию. Огромным большинством голосов народ определил объявить войну Герникам; по жребию досталось вести ее консулу Л. Генуцию. Все граждане были в ожидании, каковы будут действия на войне первого консула из плебеев. Результат их должен был иметь и на будущее время влияние на мнение граждан относительно обобщения почестей между патрициями и плебеями. Случилось так, что Генуций, увлеченный неумеренным рвением, попал в засаду. Легионы, при виде неожиданной опасности, расстроились и обратились в бегство; в происшедшем беспорядке консул убит неприятелем, не знавшим кто он. Когда получено было об этом известие в Риме, то патриции не столько были огорчены несчастьем общественным, сколько рады были, что первое плебейское консульство имело такой несчастный исход. Торжествуя, они твердили повсюду: «Пусть и на будущее время избирают консулов из черни, отдавая все священное на поругание! Легко было черни насилием вытеснить патрициев из мест, по праву им принадлежащих; но не так легко было, поправ закон, установленный по внушению богов, остаться без наказания? Они — боги — отмстила за пренебреженные — их величие и волю. Как только тот, кому по закону не следовало, коснулся места, которое должно быть освящено благословением богов, то целое войско Римское с вождем погибло. Пусть, по крайней мере, этот случаи послужит спасительным примером на будущее время.» Так говорили патриции и в здании сената, и на общественной площади. Консул Сервилий избрал диктатором Ап. Клавдия, который и прежде противился закону о выборе консулов из плебеев и теперь указывал на последствия пренебреженного совета им данного. Объявлен набор и прекращение гражданских дел.
7. Еще до приходу диктатора и вновь набранных легионов, легат К. Сульпиций имел случай к блистательному военному делу. Герники, возгордясь смертью Римского консула, самонадеянно и с пренебрежением приступили к Римскому лагерю, считая его как бы своею верною добычею. Войны Римские, полные озлобления и жажды мщения против врага и поддерживаемые в этих чувствах речами легата, сделали против неприятеля вылазку. Герники были так расстроены и смяты, что потеряли надежду овладеть Римским лагерем. С прибытием диктатора новое войско присоединилось к старому; таким образом численные силы наши удвоились. Диктатор осыпал похвалами легата и воинов, отличившихся в деле при обороне лагеря, и тем поощрил одних к дальнейшим подвигам, а других к соревнованию им. Неприятель со своей стороны всеми силана готовился к войне. Он хотел поддержать славу полученного прежде успеха и ввиду умножения наших сил увеличил и свои. Сделан поголовный призыв ко всем Герникам, способным носить оружие. Набрано восемь когорт по четыреста человек каждая; в состав их поступил цвет молодежи Герникского народа. Этим воинам, полным сил и мужества, назначено двойное жалованье, и тем дано им поощрение к подвигам. Они были уволены ото всех лагерных и полевых работ для того, чтобы свежие силы свои они могли употребить во время битвы. При расположении войск к бою, эти когорты были поставлены отдельно для того, чтобы мужество их было на виду. Площадь в две мили ширины находилась между лагерем Римлян и Герников. Оба войска встретились почти на половине этого расстояния. Сначала победа долго оставалась переменною; все усилия всадников Римских сбить неприятеля с позиции, были тщетны. Видя, что напрасны все их труды, всадники посоветовались с диктатором и, с его позволения спешившись, с громкими воинскими кликами устремились вперед, возобновив битву. Против натиска их неприятель никак не устоял бы, если бы не ввел в дело свои отборные когорты, воины которых кипели мужеством и избытком сил телесных.
8. Таким образом с обеих сторон сразился цвет юношества и того и другого народ. Жертвы войны, падавшие во время боя, были значительны не только числом, но и знатностью рода. Простые воины обоих народов, передав участь боя благородным юношам, смотрели с участием, какой будет его результат, зависевший теперь от храбрости других. Многие пали с обеих сторон, еще более переранено. Римские всадники с упреком говорили друг другу: «чего же им теперь ждать, если они, и сражаясь с коней, не могли сбить неприятеля и, спешившись, имели успех не лучший? На какой же еще третий способ сражения могут они теперь рассчитывать? К чему повело то, что они, присвоив себе обязанности других, сражались в первых рядах?» Поощряя друг друга такими речами, испустив вновь воинские клики, всадники наши напрягли последние усилия и наконец сбили неприятеля, теснили его и заставили его совершенно обратить тыл. Какое обстоятельство, при равных силах и равном мужестве обеих сторон, склонило успех на нашу — трудно решить. Надобно верить, что счастие, постоянно служившее народу Римскому, удвоило на этот раз мужество его войска, ослабив храбрость неприятельского. Римляне преследовали бегущих Герников до их лагеря; но не приступали к нему на этот день потому, что оставалось его очень немного. Так как жертвы долго не представляли условий нужных к успеху, то диктатор не мог дать сигнала к сражению ранее полудня и вследствие этого-то бой продолжался до самой ночи. На другой день оказалось, что Герники бежали и из лагеря, оставив там несколько человек раненых. Когда бегущие остатки войска Герников проходили в беспорядке мимо города Сигна, то жители его сделали против них вылазку, разбили их и заставили рассеяться по полям. Римлянам победа стоила довольно дорого; четвертая часть воинов пала в бою и — потеря эта была столь же ощутительна как и первая; несколько всадников было убито.
9. В следующем году консулы К. Сульпиций и К. Лициний Кальв, отправясь в землю Герников и не найдя неприятеля в открытом поле, взяли у него приступом город Ферентин. На обратном пути жители города Тибура заперли перед ними ворота. Давно уже были с обеих сторон жалобы; но в следствие последнего поступка Римляне требовали удовлетворения через Фециала и, не получив его, объявили Тибуртинцам войну. Положительно известно, что диктатором в этом году был Т. Квинкций Пенн, а предводителем всадников Сер. Корнелий Малугиненз. Историк Мацер Лициний пишет, что консул Лициний, видя, что товарищ его, оставив попечение о войне, только и думает о выборах, желая продолжить свою власть, назначил диктатора именно с целью противодействовать гибельному честолюбию своего товарища. В этом случае не совсем можно верить Лицинию, который мог быть пристрастен в том, что касалось собственно его предков. Показание его не подтверждается свидетельством древнейших летописей, и я скорее полагаю, что диктатор был набран вследствие слуха о приближения Галлов. В этом году, по достоверным сведениям, Галлы остановились лагерем по ту сторону моста на реке Ание, у третьего милевого камня по Саларской дороге. Вследствие тревоги, происшедшей в Риме с приближением Галлов, диктатор, объявив прекращение гражданских дел, привел к присяге всех молодых людей. С огромным войском выступил он из Рима и расположился против неприятеля по сю сторону реки Ания. Мост соединял обе стороны; но ни Галлы, ни Римляне не решались первые разрушить его, чтобы не обнаружить тем робости. Много схваток происходило между обеими сторонами за мост, который та и другая старались удержать за собою. Трудно было решить при неизвестности сил, на чьей стороне будет успех. Тут один Галл, отличавшийся необыкновенным ростом и силою телесною, выступил на спорный мост, ни кем не занятый, и громким голосом сказал: «Римляне! Пусть храбрейший из вас выступит на единоборство со мною и пусть исход боя между нами покажет, который из двух народов должен уступить, другому первенство на воине.*
10. Долго на вызов этот молодые люди знатных фамилий наших отвечали молчанием. Стыдно было и высказать свое нежелание сражаться, и никому не хотелось идти на встречу почти верной гибели. Тогда Т. Манлий, сын Л. Манлия, тот самый, который защитил отца от преследований трибуна, оставив свой пост, пошел прямо к диктатору и сказал ему следующее: «Военачальник! Никогда не осмелюсь я вступить без твоего позволения в бой с неприятелем, хотя бы и наверное был убежден в успехе. Но, если ты позволишь, то я покажу этому чудовищу, что так дерзко впереди рядов неприятельских насмехается над нами, что я потомок того Римлянина, который сбросил Галлов с вершины Тарпейской скалы.» Диктатор в ответ на это сказал: «Мужайся, Манлий; любовь твоя к отечеству равна с тою, которую ты уже доказал к отцу. Иди на бой и при помощи богов докажи, что Римляне непобедимы.» Сверстники снаряжают на бой молодого Манлия. Он берет щит, какой носят пехотинцы и опоясывается Испанским мечом, который способнее для рукопашного боя. Когда Т. Манлий оделся и вооружился, товарищи повели его против Галла, который по преданию предавался неумеренной радости и (даже это обстоятельство сохранило нам предание) дразнил Римлянина языком. Потом Римляне воротились на свое место, и на поле битвы остались только два соперника; казалось, вышли они на показ, а не на бой, до того по-видимому несоразмерны были их рост и силы. Галл отличался громадностью тела; одежда на нем была разноцветная, оружие разукрашено и отделано золотом. Римлянин, скрывая гнев в груди и не давая ему взрыва до минуты боя, молчал; не было слышно от него песен; не гремел он в угрозу и в похвальбу своим оружием. Самая наружность его была скромная, и ничего в нем не бросалось в глаза. Он был росту среднего, и оружие на нем, хотя не отличалось блеском, но было удобно к бою. Со страхом и ожиданием смотрели оба враждебные войска на обоих соперников. Галл первый подал знак к битве. Наклонясь вперед всею массою своего тела, как бы собираясь ею раздавить противника, левою рукою он выставил вперед щит, а правою опустил меч на Манлия; но удар не мог нанести вреда Римлянину, сокрушась об его вооружение. Тогда Манлий выхватил меч и, щитом своим снизу приподняв щит Галла, ловко подвернулся под него как под защиту, и два раза вонзил меч Галлу в самую нижнюю часть живота. Огромною массою свалился неприятель на землю. Манлий оставил труп неприятеля безо всяких надругательств; он снял с него только одно ожерелье и надел его на себя, как оно было, запачканное кровью. Удивление и ужас овладели сердцами Галлов. Римляне с радостью бросились на встречу победителю и с торжеством проводили его к диктатору. При этом случае, по военному обыкновению, произносили они грубосложенные стихи в честь Т. Манлия, которому от ожерелья (torques), отнятого у неприятеля, придали наименование Торквата, которое, как почетное, перешло для рода Манлиев и в потомство. Диктатор дал Манлию в награду за его подвиг венок золотой и отозвался о нем в самых лестных выражениях перед собранием воинов.
11. Событие это имело такое важное влияние на весь ход войны, что Галлы в последовавшую за тем ночь, поспешно оставили лагерь и двинулись сначала к Тибуру. Заключив оборонительный и наступательный союз с его жителями, и получив от них помощь припасами разного рода, Галлы потом перешли в Кампанию. Потому-то в следующем году, когда одному консулу, М. Фабию Амбусту, досталось по жребию вести войну с Герниками, то другому, К. Пэтелию Бальбу, народ поручил вести войско против Тибуртинцев. На помощь им поспешили Галлы из Кампании; они опустошили совершенно поля Лавиканские, Тускуланские и Албанские; нет сомнения, что в этом случае проводниками им служили Тибуртинцы. Если против Тибуртинцев Римляне считали достаточным иметь вождем консула, то, по случаю приближения Галлов, обнаружилась надобность в диктаторе. Им избран К. Сервилий Агала, предводителем всадников назначил он Т. Квинкция и с согласия сената дал обет, в случае благоприятного окончания войны, праздновать большие игры. Диктатор отдал приказание прежнему войску, состоявшему под начальством консула, оставаться на своем месте, чтобы запять Тибуртинцев войною в их собственных пределах; а сам собрал новое войско, обязав военною присягою всех молодых людей без всякого с их стороны сопротивления или отказа. Неподалеку от Коллинских ворот все силы нашего города сразились с Галлами. Зрителями сражения были отцы семейств, матери и дети; если только память о них придаст мужества в минуту битвы, то личное ох присутствие должно было воспламенить еще более сердца воинов. Бой был самый кровопролитный и потеря с обеих сторон велика; но, наконец, Галлы вынуждены были уступить и обратить тыл. Они искали убежища в Тибуре, который так сказать был главою всей этой войны. Консул Пэтелин настиг бегущие остатки Галлов у самого Тибура и с большою для них потерею втоптал их в город вместе с его жителями, вышедшими было на помощь Галлам. Таким образом действия как диктатора, так и консула, увенчались полным успехом. Консул Фабий сначала поражал Герников в небольших схватках; а потом, когда они вышли к нему на встречу со всеми силами, разбил их на голову в большом сражении. Диктатор осыпал похвалами действия консулов в своих речах и перед сенатом и к народу, и всю честь даже собственных действий предоставил им. За тем он сложил с себя власть диктатора. Пэтелий удостоился почестей двойного триумфа за поражение Галлов и Тибуртинцев. Фабий вошел в город с почестями малого триумфа (овации). Тибуртинцы с насмешкою отзывались о триумфе Пэтелия: «в каком месте — спрашивали они — встретились они с ним в открытом бою? Некоторые из их сограждан, увлеченные любопытством, вышли простыми зрителями за ворота города посмотреть на бежавших в беспорядке Галлов. Опасаясь подвергнуться одной с ними участи, они поспешно возвратились в город. Неужели это подвиг, достойный почестей триумфа? А чтобы Римляне не считали чем-то значительным произвести тревогу в городе, они не замедлят увидеть ее же и в своих собственных стенах.»
12. В следующем году, когда консулами были М. Попиллий Ленат и Кн. Манлий, жители Тпбура при наступлении ночи неприязненным строем двинулись к Риму. Внезапность нападения и особенно ночное время не могли не произвести в Римлянах чувства страха, тем более, что многие не знали, что за неприятель произвел нападение и откуда он. Впрочем, немедленно раздались крики к оружию, и вооруженные граждане запали стены, а городские ворота были укреплены сильными караулами. С наступлением дня Римляне увидели, что имеют дело с одними Тибуртинцами, и что силы неприятеля весьма не велики. Тогда оба консула, вышед из разных городских ворот, ударили на неприятеля, собиравшегося уже приступать к стенам Рима. Тут обнаружилось, что Тибуртинцы рассчитывали на успех только в надежде на нечаянность нападения; они не выдержали первого натиска Римлян. Внезапное нападение Тибуртинцев было еще полезно нам в том отношении, что ввиду угрожавшей опасности, столь нечаянной и близкой, патриции и чернь забыли свои взаимные несогласия, начинавшие было между ними разгораться. Явился еще неприятель, но нашествие его грозило не столько городу, сколько его области. Жители города Тарквиниев опустошили значительную часть полей Римских, особенно тех, которые лежали по соседству с Этруриею. Требования Римлян относительно удовлетворения остались без уважения и потому вновь избранные консулы, К. Фабий и К. Плавтий, по приказанию народа Римского, объявили войну жителям Тарквиния. Вести ее досталось Фабию, а Плавтию поручена война с Герниками. Носились слухи, все более и более получавшие достоверности, об войне, угрожавшей со стороны Галлов. Среди таких опасений весьма отрадным событием было примирение с Латинами вследствие их просьбы. В силу старинного договора, не исполнявшегося в течение длинного ряда годов, Латины дали Римлянам сильный вспомогательный отряд войска. При таком умножении сил, Римлянам не так страшно было слышать, что Галлы приблизились к Пренесту и остановились лагерем около Педума. Диктатором назначен К. Сульпиций; для назначения ею был призван консул К. Плавтий. Предводителем всадников сделан М. Валерий. Они повели против Галлов отборное войско, составленное из обоих войск, бывших под начальством консулов. Впрочем, война тянулась слишком медленно и несоответственно желанию обеих сторон. Сначала только Галлы жаждали боя; но скоро Римляне в нетерпении и горячности превзошли их. Диктатору же казалось совершенно ненужным искушать счастие, вступая в бой с неприятелем, силы которого с каждым днем слабели. Галлы вели войну на чужой стороне, не были обезопашены правильным подвозом провианта и не имели укреплений. Притом самый характер народа таков, что он способен к великим подвигам только при первом воодушевлении; а как оно прошло, то он равно падает и духом и силами телесными. Понимая все это, диктатор с умыслом не приступал ни к каким решительным военным действиям, и отдал приказание, чтобы никто под 355 г. страхом строжайшего наказания не дерзал вступать в бой с неприятелем без его диктатора позволения. Волны наши с неудовольствием встретили это приказание диктатора, на караулах и постах сходясь вместе, они не щадили порицаний для диктатора. Доставалось и сенату за то, что он отнял ведение этой войны у консулов. «Прекрасного — говорили воины, избрали нам вождя с неограниченною властью! Он кажется ждет, что между тем как он не будет ничего делать, победа для него спадет с неба прямо ему на колени!» Мало-помалу толки эти становились громче и смелее. Воины грозили: «что они, или без дозволения диктатора вступят в бой с неприятелем, или пойдут назад в Рим.» Сотники разделяли расположение умов простых воинов, а воодушевление их росло более и более. Собравшись толпами, они, уже около претория, кричали отовсюду: «надобно немедля идти к диктатору. Желание войска пусть выскажет Секст Туллий; право это заслужил он своею доблестью.»
13. В седьмой уже раз Туллию приходилось командовать первым батальоном. Во всем нашем войске не было человека, заслужившего подвигами более славную известность. Впереди огромной толпы воинов он подошел к месту, где сидел диктатор. Сульпиция не столько удивило волнение воинов, столько то обстоятельство, что в главе его стоял Туллий, бывший всегда примером повиновения. Приблизившись к диктатору, Туллий стал говорить следующее: «Да будет известно тебе диктатор, что все войско, сетуя, что ты осудил его на бездействие и как бы за какое-нибудь позорное деяние обезоружил, избрало меня для того, чтобы защищать перед тобою его дело. Если бы даже в открытом бою мы и отступили перед неприятелем, если бы обратили тыл, если бы ты со справедливым упреком мог указать нам на потерянные военные значки, то и тут следовало бы тебе дать нам случаи загладить нашу вину и покрыть славою последующих наших подвигов то, что в первых наших действиях было достойно осуждения. Потерпев под влиянием какого-то безотчетного страха поражение на берегах Аллии, легионы наши, выступив из Вейи, мужеством своим спасли отечество, которое погубили было своею робостью. Что же касается до нас, то, по милости богов бессмертных, а твоим и народа Римского счастием, — слава наша не получила еще ни малейшего пятна. Но напрасно употребил я слово «слава»; ему вряд ли приличное место там, где мы ежеминутно должны выносить насмешки врага, что мы, как толпа бессильных женщин, прячемся за окопами. А всего прискорбнее нам то, что ты, вождь наш, считаешь нас лишенными и бодрости духа и силы в руках, не способными владеть оружием. Ни разу еще не испытав сил наших в деле, ты уже осудил нас, как толпу людей бессильных и калек. Другой причины мы не можем и предположить тому, что ты, муж испытанной храбрости, совершивший прежде столько походов, сидишь в бездействии, так сказать сложа руки? Что бы ни было, но скорее мы усомнимся в собственных силах и доблести, чем допустим сомнение в твоих. Но, может быть, это не твой образ действий, а внушенный тебе сенатом; может быть патриции составили заговор: под предлогом Галльской войны держать нас вне города, вдали от домов наших? В таком случае то, что я скажу теперь, будет не от лица воинов вождю, но от лица простого народа патрициям. Вы действуете по своему благоусмотрению, и мы отныне станем действовать по своему. И что обидного, если мы напомним, что мы воины, но не рабы ваши? Что мы вышли из Рима на войну, а не в ссылку? По данному от вождя сигналу мы построимся в боевой порядок и сразимся как следует мужам, носящим славное имя Римлян. Если же нет надобности в нашей силе, то лучше свободное время будем мы проводить в Риме, чем в лагере. Вот что простой народ скажет сенату. Тебя же, вождь наш, мы воины твои просим: дай нам позволение сразиться с неприятелем. Мы горим желанием победить, и победить под твоим начальством: увенчать тебя лавровым венком, которого ты достоин и вместе с тобою войти в Рим с почестями триумфа. Мы пойдем следом за твоею победною колесницею к храму Великого и Всемогущего Юпитера и отблагодарим его за все его к нам милости.» Когда Туллий кончил речь, то все воины присоединили свои мольбы, и громкими криками требовали от диктатора, чтобы он дал сигнал к бою, и отдал приказание браться за оружие.
14. Диктатор, хотя видел в этом пример гибельный для военной дисциплины, но обещал воинам исполнить их желание и потом удалился в свою палатку. Он пригласил туда секретно Туллия, и спросил его, как случилось волнение воинов, и каким образом он явился его главою. Туллий просил диктатора: «не считать его способным забыть когда-нибудь правила военной дисциплины и уважение, должное к сану главного полководца. Если он не отказался быть главою войска в этом случае, то он уступил необходимости, чтобы отказом не побудить воинов выбрать другого, более опасного, начальника. Что касается собственно до него, Туллия, то он ни в чем не выступит из воли главного вождя. Впрочем, он, Туллий, должен представить ему диктатору о необходимости удержать войско в повиновении. Умы воинов до того воспламенены, что нет более времени для размышления. Если они не получат позволения от вождя, то при первом встретившемся случае они слепо бросятся в бой с неприятелем.» В то самое время, когда Туллий так беседовал с диктатором, случилось, что два Римлянина отбили скот, ходивший за валом, и который один Галл стал было загонять к себе. Галлы начали бросать в наших каменьями. Воины наши, стоявшие на ближайшем посте, испустив воинский крик, бросились вперед. Галлы сделали тоже, и завязалось бы настоящее сражение, если бы с нашей стороны сотники не остановили тотчас воинов. Таким образом самое дело доказало диктатору справедливость слов Туллия; а потому диктатор, видя, что откладывать далее сражения нет возможности, велел объявить по лагерю, чтобы воины готовились к бою на завтрашний день. Диктатор, опасаясь, как бы силы не соответствовали усердию, изыскивал все средства к тому, чтобы хитростью вселить ужас в неприятелей. Он придумал наконец военную хитрость, дотоле еще не бывшую в употреблении, но в последствии неоднократно с пользою употреблявшуюся полководцами даже ближайшего к нам времени. Он приказал снять вьюки с мулов, оставив одни стремена; на них он посадил погонщиков, снабдив их оружием, частью взятым у пленных неприятелей, частью у наших воинов, бывших больными. Составив из погонщиков отряд в 1000 человек, диктатор прибавил к ним сотню всадников, и отдал им приказание ночью удалиться на возвышения, скрыться в находившемся там лесе, и не трогаться с места, пока не увидят от него условленного сигнала. С рассветом дня диктатор начал устраивать свое войско в боевой порядок, с умыслом давая ему такое расположение, чтобы неприятель должен был действовать ближе к горам. А там было готово уже средство подействовать на неприятеля страхом, и хитрость эта принесла пользы едва ли не более, сколько и действительные силы. Вожди Галлов сначала никак не думали, чтобы Римляне спустились на ровное место; но, видя, что они двигаются вперед, они и сами, давно уже с нетерпением желая боя, бросились к ним на встречу. Сражение завязалось прежде, чем вожди и с той, и с другой стороны успели дать знак к его началу.
15. Галлы со всего силою ударили на правое крыло нашего войска и оно вряд ли бы выдержало их напор, если бы в этом месте не находился диктатор. Он, обратясь к Сексту Туллию, кричал ему с упреком: «Так-то — обещал он — будут сражаться воины? Где теперь те неистовые клики, с какими они требовали оружия? Где угрозы, что и без дозволения вождя они вступят в бой с неприятелем? Теперь он сам, их главный вождь, громким голосом зовет их на бой, сам с оружием в руках готов их вести вперед. Пусть же последуют за ним теперь те, которые еще так недавно порывались вести других вперед. Или они только храбры в лагере, а в открытом поле робеют.» Воины не могли не сознавать, что все это правда. Чувство стыда до того на них подействовало, что они слепо, забыв о самосохранении, под влиянием одной благородной гордости, бросились грудью на неприятеля сквозь град его стрел. Ничто не могло устоять против столь ожесточенного стремления: неприятельские ряды смешались, а атака конницы нашей довершила их расстройство и заставила их обратить тыл. Диктатор, видя, что успех увенчал его усилия на правом крыле, обратил все внимание на левое, против которого, как он заметил, сосредоточились значительные силы неприятельские. Тут он дал условленный сигнал скрытому в горах отряду. С военными кликами он начал спускаться по скату горы, по направлению к лагерю Галлов. Опасаясь быть от него отрезанными, Галлы оставили мысль о дальнейшем сопротивлении и рассеялись в беспорядочном бегстве по направлению к своему лагерю. Тут они встретили М. Валерия, предводителя всадников. Рассеяв правое крыло неприятельское, Валерий с конницею был уже возле неприятельских окопов. При виде его Галлы изменили направление своего бегства и ударили к горам, покрытым лесом. Туг многие достались в руки нашему отряду погонщиков, поставленному для устрашения неприятеля и рассеявшиеся по лесу Галлы были истреблены по окончании главного сражения. После М. Фурия до К. Сульпиция никто не одерживал такой полной победы над Галлами. Довольно значительное количество золота, взятое в добычу у Галлов, диктатор, заключив в четырехугольный камень, внес как дар богам в Капитолий. Что касается до военных действий консулов в этом году, то они были ведены с разным успехом. К. Плавтий разбил Герников и принудил их к покорности. А другой консул Фабий весьма неосторожно и неблагоразумно вступил в бой с жителями Тарквиниев. Не столько ощутительно было самое поражение, сколько прискорбен результат его. Тарквинийцы уже после боя хладнокровно казнили триста семь Римских воинов. Это событие омрачило военные успехи, полученные нами в этом году, Кроме этого поражения, сначала Привернаны, а потом Велитернцы нечаянным набегом опустошили часть Римских полей. В этом же году получили начало две новые трибы: Помптийская и Публильская. Тогда же отпразднованы игры, по обету, данному еще М. Фурием. По предложению трибуна народного К. Петелия и с утверждения сената, издан закон против происков на выборах. Этим законом думали было положить пределы необузданному честолюбию людей новых, которым все средства были хороши для достижения цели; они заискивали расположение граждан на ярмарках и в других публичных местах.
16. С меньшим удовольствием видели патриции, что в следующем году, когда консулами были К. Марций и Кн. Манлий, по предложению трибунов народных, М. Дуилия и Л. Мения, принят закон о проценте одного со ста. Но народ с радостью встретил это предложение, и поспешил его утвердить. В числе явных врагов, обнаружившихся еще в предыдущем году, присоединились Фалиски. Вина их заключалась в следующем: первое — их молодежь помогала Тарквинийцам в военных против нас действиях, и во вторых, они не выдали нам по требованию Фециалов, воинов наших, которые после поражения искали убежища в Фалерах. Кн. Манлию досталось вести войну с Фалисками; а Марций повел войско в область Привернатов, неистощенную вследствие продолжительного мира. Воины Римские получили здесь большую добычу. Консул заслужил расположение воинов щедростью: желая помочь им, как людям небогатым, он изо всей добычи ничего не отделил в общественную казну. Привернаты стояли в сильно укрепленном лагере перед своим городом. Созвав воинов, консул сказал им: «воины! Город неприятелей и лагерь его, который вы видите перед собою, отдаю вам в добычу; но дайте мне слово, что вы в битве употребите все усилия, и будете думать не столько о добыче, сколько о победе.» В ответ на это воины единодушными криками требуют, чтобы их вели тотчас в дело. Исполненные отваги и мужества, они ударили на неприятеля. Впереди всех Секст Туллий, о котором говорено выше, воскликнув: «посмотри, вождь, как твое войско сдерживает данное тебе слово» отбросил дротик и, схватив меч, бросился грудью на неприятеля. За Туллием последовали наши передние ряды, неприятель не выдержал первого натиска наших, и бегством искал спасения в город. Наши преследовали ею по пятам и приставили уже к стенам лестницы, когда жители города изъявили покорность. За победу над Привернатами консул удостоен почестей триумфа. Другой консул не сделал ничего замечательного. Только он вздумал было — чего дотоле не бывало — в лагере у Сутрия пустить на голоса воинов, спрошенных по трибам, закон о вносе в общественную казну двадцатой части цены невольников, отпущаемых на волю. Закон принят и получил утверждение сената, который очень доволен был найти средство, и довольно значительное, к пополнению общественной казны, страдавшей безденежьем. Но трибуны народные с неудовольствием смотрели на такое нововведение, которое могло иметь самые гибельные последствия. Воины, раз дав присягу консулу, могли, по его предложению, принять законы, пагубные для вольности народа. А потому трибуны народные законом определили смертную казнь тому, кто дерзнет спрашивать граждан по частям о мнении и вне города. В этом году, по предложению М. Попиллия Лената, К. Лициний Столо присужден к штрафу в девять тысяч асс в силу собственного закона за то, что он вместе с сыном имел тысячу десятин земли, отделив сына для того, чтобы избежать применения закона.
17. Избранные на следующий год консулами, М Фабий Амбуст во второй раз и М. Попилий Лен во второй раз, распределили между собою ведение двух предстоявших войн. С Тибуртинцами, доставшаяся Лену, была окончена скоро и без труда. Он опустошил поля неприятеля и принудил его искать убежища за стенами города. Фалиски и Тарквинийцы при первой встрече обратили в бегство войско другого консула. Успехом своим они обязаны были тому, что впереди их войск шли их жрецы с зажженными факелами и змеями. Видя перед собою толпу людей, как бы одержимых безумием, устрашенные невиданным дотоле зрелищем Римляне, под влиянием безотчетного и суеверного страха, искали убежища за своими окопами. Когда здесь консул, легаты и трибуны стали упрекать воинов, говоря, что их, как детей, можно попутать всякого рода страшилищами, то стыд мало-помалу заменил чувство робости. Воины возвратились на поле битвы и, очертя голову, бросились на встречу того, что вселило было в них ужас. Как дым рассеялись страшные признаки, и когда наши стали иметь дело с неприятельскими воинами, то они без труда обратили их в бегство на всех пунктах. В тот же день овладели они неприятельским лагерем, где взяли огромную добычу и возвратились в свой лагерь победителями, сами же издеваясь над своею минутною трусостью и неудачною затеею неприятеля. Вслед за тем вооружились против нас все племена Этрурии; войско их, которому путь указывали Фалиски и Тарквинийцы, пришло к Салинам. Тут избран диктатором в первый раз человек простого сословия К. Марций Рутил; предводителя всадников он назначил себе также из простого народа — К. Плавтия. С большим негодованием смотрели патриции на то, что и самый сан диктатора сделался доступен простому народу. Сенат употреблял все меры, чтобы новому диктатору во всем препятствовать и не давать средств к ведению воины. Тем с большим усердием простой народ доставил и сделал все, что было нужно. Из Рима диктатор повел войско по обоим берегам Тибра, с помощью плотов сосредоточивая его туда, где в нем открывалась вдруг надобность; таким образом он захватил врасплох и истребил многие неприятельские отряды, рассеявшиеся для грабежа. Неприятель не ждал, когда диктатор произвел нападение на его лагерь: при этом взято в плен восемь тысяч неприятелей; прочие или истреблены, или бежали из Римской области. Вследствие этой победы диктатор удостоился почестей триумфа по определению народа, без утверждения Сената. Так как сенат не соглашался ни на то, чтобы выборами управлял диктатор из простого народа, и не хотел предоставить этой чести и консулу Петелию (другой же консул, Фабий, был занят войною), то дело дошло до назначения временного правления. Правителями были один за другим К. Сервилий Агала, М. М. Фабий, Кн. Манлий, К. Фабий, К. Сульпиций, Л. Эмилий, К. Сервилий и М. Фабий Амбуст. При втором правителе произошел спор вследствие того, что он назначал обоих консулов из патрициев. Трибуны народные противились этому; но правитель М. Фабий указывал на закон десяти таблиц, где сказано; «последняя по времени воля народа, облеченная в силу закона, отменяет прежнюю.» Противоречие трибунов только тянуло время выборов. Наконец консулами избраны два патриция К. Сульпиций Петик в третий раз и М. Валерий Публикола; в тот же день вступили они в отправление должности.
18. Таким образом, на четырехсотом году после построения Рима, на тридцать пятом после взятия его Галлами, право простого народа на участие в консульстве через одиннадцать лет после того, как оно им исторгнуто — было нарушено, и в должность консульскую вступили, по назначению временного правителя, оба консулы патриции — К. Сульпиций Петик в третий раз и М. Валерии Публикола. В этом году у Тибуртинцев отнят Эмпул после компании, неознаменованной ничем замечательным. Некоторые писатели говорят, будто оба консула участвовали в этом походе. Но скорее надобно полагать, как утверждают другие историки, что в то время, когда Валерий повел легионы против Тибуртинцев, Консул Сульпиций опустошил поля Тарквинийцев. Внутри государства затеялись большие волнения по поводу вопроса о консульстве между патрициями и простым народом, во главе которого стояли, как и всегда, трибуны. Представителями интересов патрициев явились консулы: они считали своею обязанностью власть, ими принятую, передать обоим лицам из одного с ними сословия. Скорее — говорили они — согласятся они: пусть лучше уже оба консула будут плебеи, чем они допустят чернь к участию в наследии, которое они нераздельным получили от предков. Граждане из сословия простого народа говорили: «зачем же жить им, зачем именоваться гражданами, если не для каждого из них будет доступно то, что облечь в силу закона стоило таких напряженных усилий Л. Секстию и К. Лицинию. Скорее согласны они видеть власть в руках царей или децемвиров или повелителей еще худших (если только можно найти хуже), чем согласятся, чтобы патриции присвоили себе исключительное право пользования консульством. Нужно, чтобы каждый гражданин сознавал, что повинуясь он может вместе и быть главою государства, а патриции хотят большую часть народа держать под своею постоянною опекою, как бы рождением уже, по их мнению, обреченную оставаться на век у них в порабощении.» Трибуны, как и всегда, стараются поддержать расположение умов граждан и, управляя всем, делать вид, будто они только следуют воле народа. Несколько раз народные собрания для выборов расходились без пользы, и много дней прошло в бесполезных спорах. Наконец консулы твердостью и упрямством взяли верх. Видя себя побежденными, трибуны воскликнули: «погибла вольность! Нужно покинуть не только место выборов, но и самый город, где патриции хотят господствовать, как неограниченные победители!» С этими словами трибуны оставили форум и за ними последовала большая часть граждан, весьма огорченная поражением. Консулы, несмотря на малочисленность оставшихся на форуме граждан, отбирают голоса и производят выборы. Консулами избраны оба патриции: М. Фабий Амбуст в третий раз и Т. Квинкций; вместо Т. Квинкция в некоторых летописях нахожу консулом на этот год М. Попиллия.
19. В этом году две войны окончились счастливо; а Тибуртипцы вынуждены к совершенной покорности. У них отнят город Сассула, и все их города подверглись бы той же участи, если бы весь народ, положив оружие, не отдался в полное распоряжение консула. Он за побъждение Тибуртинцев получил почести триумфа. В других местах Римляне везде кротко пользовались своею победою; с одними Тарквинийцами поступлено строго. Урон их в битве был весьма велик, но число пленных нам доставшихся еще более. Из них выбрано триста пятьдесят восемь человек из лучших семейств; они отосланы в Рим; прочие пленные умерщвлены без всякого сострадания. Народ Римский не менее строго поступил и с теми пленными, которые были присланы в Рим: они были предварительно наказаны розгами и потом им отрублены головы. Все это было в возмездие за Римлян, казненных Тарквинийцами у них на форуме. Такие успехи Римлян на войне были причиною, что Саммиты стали искать их дружбы. Послы их получили от сената весьма ласковый ответ, и с ними заключен дружественный договор. Впрочем дела внутри государства не были в таком цветущем положении, как вне. Хотя законом о проценте одного со ста и уменьшены злоупотребления роста, но самые суммы долгов были так велики, что граждане были совершенно ими обременены. А потому чернь до того была удручена своими грустными домашними обстоятельствами, что равнодушно смотрела на выбор обоих консулов из патрициев, мало принимала участия в выборах и других общественных делах. Оба консула опять избраны из патрициев; то были К. Сульпиций Петик в четвертый раз, и М. Валерий Публикола во второй. Внимание правителей было обращено на войну с Этрусками: пронесся слух, что жители Цер оказывали содействие родственному народу Тарквинийцев. Между тем послы Латинов обратили внимание консулов и на Вольсков, которые, по их словам, собрали и вооружили войско и уже угрожают их пределам, а потом неминуемо внесут опустошение и в Римские пределы. Сенат был того мнения, что ни ту, ни другую войну ненадобно оставлять без внимания; он определил собрать два войска, и консулам по жребию разделить между собою провинции. Опасность обнаружилась более значительная со стороны Этрурии. Консул Сульпиций, которому досталось ведение войны с Тарквинийцами, дал знать письменным донесением, что сделан грабительский набег около Римских Салин и часть добычи, по дошедшим к нему сведениям, отвезена в Церы, так что сомневаться невозможно, что молодежь Церитов принимала участие в набеге. Вследствие этого, сенат тотчас призвал консула Валерия, стоявшего лагерем у Тускуланских границ, против Вольсков, и приказал ему назначить диктатора. Им сделан Т. Манлий, сын Л. Манлия. Он назначил себе предводителем всадников, А. Корнелия Косса и, довольствуясь консульским войском, объявил войну Церитам с согласия сената и по определению народа.
20. Только тут опомнились Цериты, как бы видя в словах врагов более повода к действительной войне, чем в своих собственных неприязненных действиях, вызвавших Римлян на воину. Цериты понимали очень хорошо, что война, которую они накликали на себя, им не по силам: горько раскаивались они в произведенном ими набеге и осыпали проклятиями Тарквинийцев, склонивших их к измене. Граждане не думали о военных приготовлениях, а требовали, чтобы немедленно отправлены были послы в Рим просить прощения в сделанном ими проступке. Сенат послов Церитских, по их прибытии, отослал к народу на его благоусмотрение. Послы, обратясь к богам бессмертным, которых святыне они дали у себя приличное убежище во время Галльского нашествия, молили их, чтобы они вселили в сердца Римлян, теперь благоденствующих, тоже самое чувство сострадания, которое они Цериты обнаружили к ним в то время, когда они были жертвою бедствий. Особенно послы отдавались под покровительство Весты, указывая на благочестие и усердие, с какими приютили они у себя Фламинов и весталок. Смотря на храм её, послы Церитов говорили: «можно ли было подумать, что, после такой с нашей стороны услуги Римлянам, мы можем сделаться их врагами? Если они Цериты и сделали что-либо враждебное, то не скорее ли принять, что так они поступили по какому-то безумному увлечению, чем по обдуманному плану? А иначе могли ли они свои услуги, оказанные народу столь умеющему быть благодарным, испортить столь ветренным поступком? Могли ли они, быв верными союзниками Римлян, когда те были в бедственном положении и всеми оставлены, дерзнуть поднять на них руку теперь, когда они сильны и могущественны? Итак, да не приписывают их умыслу того, что было сделано по необходимости и как бы по неволе. Тарквинийцы, проходя неприязненною толпою их пределы, требовало от них одного лишь свободного пропуска, но по дороге увлекли за собою несколько поселян, которых поступки ставятся теперь в вину целому народу. Но они готовы или их выдать, если так будет угодно народу Римскому, или казнить по его приказанию. А потому они заклинают народ Римский богинею Вестою и другими небесными силами — пощадить войною город Церы, ни в чем невиновный, а служивший некогда убежищем для всего, что есть священного народу Римскому и для служителей богослужения.» На народ Римский подействовало не столько оправдание, представленное Церитами, сколько воспоминание о заслуге, прежде ими оказанной; а народ Римский всегда охотнее помнил сделанное ему добро, чем зло. Потому даровано прощение народу Церитов и по сенатскому определению заключен с ними союзный договор на сто лет. Мщение народа Римского обратилось на Фалисков, виновных также в измене; но войско наше нигде не встретило неприятеля в открытом поле; к осаде же городов оно не приступало. Затем легионы наши возвратились в Рим и остальное время года употреблено на возобновление городских стен и башен. Тогда же посвящен храм Аполлону.
21. В конце года наступление консульских выборов послужило знаком к ожесточенной борьбе между патрициями и простым народом. Трибуны утверждали, что они не допустят состояться консульским выборным, если не будет исполнен закон Лициниев. Диктатор со своей стороны упорствовал и кажется скорее согласился бы на совершенное уничтожение консульской власти, чем на раздел её между патрициями и чернью. В таких спорах выборы были отлагаемы со дня на день; наконец диктатор сложил с себя власть и учреждено временное правление. При ожесточении черни против патрициев одиннадцать временных правителей сменилось один за другим, не успев ничего сделать по случаю временных несогласий обоих сословий. Трибуны согласились в своих притязаниях на закон Лициниев; ожесточение простого народа, главною причиною имело обременение его долгами, домашние заботы отражались неприятно и в общественных делах. Наконец сенат, наскучив продолжительною и бесплодною борьбою, приказал временному правителю, Л. Корнелию Сципиону, произвести консульские выборы с соблюдением Лициниева закона. Таким образом вместе с П. Валерием Публиколою избран консулом из простого народа К. Марций Рутил. Умы граждан были расположены к примирению и новые консулы поставили себе первою обязанностью заняться решением затруднительного вопроса о долгах, правительство взяло на себя это дело и учреждена на этот предмет особая комиссия из пяти членов, получивших от раздачи денег название столовых (mensarii); избранные в члены этой комиссии люди в вопросе столь затруднительном и щекотливом действовали с такою умеренностью и вместе ловкостью, что имена их всех, несмотря на отдаленность, сохранились для потомства. То были К. Дуилий, П. Деций Мус, М. Патриций, К. Публилий и Т. Эмилий. Они поступали так, что исполнили желание одной стороны, не раздражив другой и без особенного ущерба казны общественной, употребляя в дело не столько деньги, сколько кредит государства. Дела многих должников были запущены не столько вследствие невозможности им выйти из затруднительного положения, сколько вследствие их собственной неаккуратности и небрежности. На форуме стояли столы с деньгами для удовлетворения кредиторов; а у состоятельных должников имениям их производилась правильная оценка, по которой они и поступали на удовлетворение кредиторов. Вообще не было упущено из виду ничего к облегчению положения простого народа. Таким образом огромная масса частных долгов была погашена не только без обиды какой-либо стороны, но даже не было ни одной жалобы. Пронесшийся слух, оказавшийся в последствии неосновательным, будто все двенадцать народов Этрурии взялись за оружие, побудил избрать диктатора. В лагере (туда к консулам был отправлен сенатский декрет для исполнения) избран диктатором К. Юлий, назначивший себе предводителем всадников Л. Эмилия. Впрочем спокойствие государства извне в этом году нарушено не было.
22. В Риме диктатор прилагал все усилия, чтобы оба консула были выбраны из патрициев; вследствие этого дело дошло опять до временного правления. Два временных правителя, бывшие один за другим, К. Сульпиций и М. Фабий успели в том, чего тщетно добивался диктатор: простой народ, довольный уменьшением тяготивших его долгов, согласился на то, чтобы оба консула были выбраны из патрициев. Консулами вследствие этого назначены К. Сульпиций Петик, бывший перед тем временным правителем и Т. Квинкций Пенн, некоторые придают Квинкцию название Кезона, другие Кая. Оба консула выступили в поход: Квинкций против Фалисков, а Сульпиций против Тарквинийцев. Ни тот, ни другой не встретил неприятеля в открытом поле; но оба ограничились опустошением неприятельской земли. Тогда Фалиски и Тарквинийцы, доведенные опустошениями наших войск до крайности, отложили свое упорство и прислали послов к консулам, а с их позволения в сенат, прося перемирия. Оно и даровано им сроком на 40 лет. Таким образом с окончанием этих двух войн, извне водворилось спокойствие. Этим отдыхом положено было воспользоваться, чтобы произвести перепись граждан и оценку их собственности, так как вследствие уплаты долгов многие имущества перешли из одних рук в другие. Когда назначены были выборы в должность цензора, то в числе кандидатов явился первый, бывший из среды простого народа, диктатор К. Марций Рутил и тем нарушил бывшее дотоле согласие между сословиями. Казалось, он избрал время неудачное для своей попытки: оба консула были тогда патриции, они говорили, что не допустят Марция быть цензором. Впрочем К. Марций твердостью своею достиг цели; его поддерживали сильно трибуны, жалевшие об утрате прав простого народа на консульство. Да и не было той почести, которой К. Марций не был бы достоин по своим личным достоинствам и заслугам. Притом чернь была такого мнения, что человек, открывший дорогу простому сословию к месту диктатора, с большим правом может занять и место цензора. Выборы цензорские состоялись в таком смысле и товарищем Манлию Каю дан К. Марций. В этом году был назначен диктатором М. Фабий не ввиду какой-либо опасности, но для того, чтобы не дать привести в действие Лициниев закон на консульских выборах. Предводителем всадников при М. Фабие был К. Сервилий. Впрочем и власть диктатора не придала больше силы патрициям на консульских выборах, сколько они имели и на цензорских.
23. Консулом из сословия простого народа назначен М. Попиллий Лен, а из патрициев Л. Корнелий Сципион. Действия первого, так угодно было судьбе, увенчались большею славою. Получено известие, что сильное войско Галлов остановилось лагерем в Латинской области. Так как Сципион был сильно болен, то Попиллию не в очередь поручено ведение войны с Галлами. Консул тотчас приступил к набору. Он приказал, чтобы все молодые люди явились с оружием в руках за Капенские ворота к храму Марса и чтобы туда квесторы вынесли знамена. Тут консул из явившихся молодых людей составил четыре легиона. Излишек воинов, затем оставшийся поручил он претору П. Валерию Публиколе, присоветовав сенату сформировать еще войско в городе на всякий непредвидимый случай. Изготовив все в надлежащем порядке, консул двинулся на встречу неприятелю. Желая, прежде чем попытать счастия в решительном бою, узнать хорошенько силы неприятеля, консул занял холм, ближайший к позиции Галлов и стал на нем укрепляться. Галлы, народ в порывах храбрости необузданный и горячий, приготовились было к сражению, которого с нетерпением дожидались, еще издали увидев Римские значки. Когда же они заметили, что Римляне не спускаются вниз и, не довольствуясь естественною защитою, возводят еще вал, то Галлы сочли это за признак трусости и потому с ужасными криками бросились на Римлян, считая минуту для нападения, тем более благоприятною, что наши были усердно заняты работами. Римляне, не прекращая работ (ими занималась третья линия или резерв) двумя первыми линиями (т. е. гастатами и принципами), стоявшими наготове перед укреплениями, встретили неприятеля. Завязался бой. Все выгоды были на нашей стороне; по возвышенности места ни одна из наших стрел не пропадала даром: летя с верху, они ударяли с большею силою. А потому Галлы осыпаны были нашими дротиками и стрелами: многие из них были переранены, а у других щиты были обременены попавшими в них стрелами, что по крутости места тащило их назад. Галлы остановились; их нерешительность уменьшила их собственное мужество и придала более духу неприятелю, который стал теснить их грудью. Тогда Галлы не выдержали и, обратив тыл, бросились назад. Смятение было страшное: слепо стремясь вперед, они давили друг друга в замешательстве. Более их погибло в тесноте один от другого, чем от нашего оружия: задавленных было гораздо более, чем убитых.
24·. Впрочем победа Римлян была еще неполная. Опустясь с горы, они должны были иметь дело с новыми силами неприятеля. Войско Галлов было так многочисленно, что прежняя потеря была для него почти неощутительна. Совершенно свежее войско встретило и остановило Римлян победителей в их движения вперед. Уже утомленное от прежнего боя, войско Римское должно было выдержать новый. Притом консул, неосторожно обращаясь в первых рядах, был равен на вылет дротиком в плечо и потому должен был на время удалиться с поля сражения. Уже победа при бездействии нашего войска стала было переходить на сторону неприятеля, когда консул, перевязав рапу, возвратился на место битвы: «Воин, что ты стоишь? — говорил он — вспомни, что ты дело имеешь не с Латинами и Сабинцами; победив их, ты из неприятелей делаешь их себе друзьями. Теперь же мы обратили мечи на чудовищ. Испить их кровь нам нужно, или свою им отдать. Вы отразили неприятеля от своего лагеря, сбросили его с возвышения, куда было он взобрался; преследуя его, вы устлали дорогу трупами неприятеля и теперь вы стоите на его костях. Довершите же в поле поражение неприятеля, начатое вами на горе. Напрасно вы будете дожидаться, чтобы неприятель от вас побежал, если вы сами не двинетесь вперед и не станете его теснить.» Под влиянием убеждений консула, воины наши бросились вперед и сбили передние ряды Галлов; потом они колоннами ворвались в густоту его задних рядов. Тогда Галлы расстроились и обратили тыл. Действуя без вождей и всякого соображения, они стали сами теснить своих. Они рассеялись по полям и, пробежали даже мимо своего лагеря, ища убежища на самом высоком и неприступном из Альбанских холмов. Консул не преследовал неприятеля далее его лагеря, как потому что страдал от раны так и потому, что он не хотел усталое войско подвергать возможности нового сражения. Добыча, найденная в лагере, была вся предоставлена воинам, и консул возвратился в Рим с войском, обогащенным достоянием Галлов. Вследствие раны консул не мог немедленно по возвращении воспользоваться триумфом. Та же причина понудила сенат назначить диктатора: по болезни обоих консулов некому было управлять выборами. Диктатором сделан Л. Фурий Камилл, а предводителем всадников П. Корнелий Сципион. Диктатору удалось возвратить на этот раз патрициям нераздельное пользование консульством. Патриции так были довольны диктатором, что за то употребили все усилия избрать его консулом, в чем и успели. Товарищем ему, по его назначению, сделан Ап. Клавдий Красс.
25. Еще прежде чем вновь избранные консулы вступили в отправление должности, Попиллий имел торжественный вход в Рим, вследствие победы над Галлами, к великому удовольствию простого народа. В толпе слышались голоса: «есть ли повод раскаиваться в выборе консула из сословия простого народа?» Осуждали диктатора за то, что он как бы в награду за нарушение Лициниева закона, обнаружив позорное честолюбие и презрение к доброму мнению граждан, нарек сам себя из диктаторов консулом. Год этот ознаменован был многими беспокойствами. Галлы не долго оставались на Альбанских горах; не выдержав стужи, они рассеялись по полям, преимущественно приморским, и опустошили их. На море не было безопасно от Греческих морских разбойников; они грабили по Антиатскому берегу, к стороне Лаврента и около устьев Тибра. Грабители, морские и сухопутные, сошлись вместе и вступили в бой. Он остался нерешенным; обе стороны приписывали себе победу; но Галлы возвратились в лагерь, а Греческие пираты к своим кораблям. Между тем возникло опасение, гораздо более важное: дошли слухи, что Латинские племена собираются на совещание у Ферентинской рощи. А когда Римляне послали к ним с требованием выставить вспомогательное войско по договору, то Латины дали ответ, не оставивший никаких сомнений об их настоящих намерениях. Ответ заключался в следующем: «пусть Римляне погодят еще отдавать приказания тем, в чьей помощи они сами нуждаются. Что же касается до них, Латинов, то они, если и нужно обнажить меч, охотнее сделают это за свою собственность, чем в угоду честолюбия других.» Таким образом при двух войнах, уже угрожавших, видя отпадение союзников, сенат озаботился привести в движение все силы государства, и потому предписал консулам произвести усиленный набор. Оставалось страхом удержать тех, на кого не действовала святость договоров. При шатком расположении умов союзников, нужно было полагать всю надежду на войско, составленное из собственных граждан. А потому призваны были к действительной военной служб молодые люди, не только находившиеся собственно в Риме, но и принадлежавшие к сельскому народонаселению. Таким образом сформировано десять легионов, каждый в четыре тысячи двести человек пехоты и триста всадников. И теперь, в случае надобности, тот самый народ Римский, силы которого едва вмещает обитаемая земля, едва ли может выставить собственно из среды себя такое войско. До того ясно, что мы преуспели только в одном, что впрочем и составляет главную цель наших стремлений — в богатствах и роскоши. К печальным событиям этого года относится и то, что один из консулов, Ап. Клавдий, среди самых приготовлений к войне умер. Главою правительства остался один Камилл. Несмотря на то патриции не сочли за нужное назначить диктатора, или считая Камилла наравне с обстоятельствами времени, или находя, что самое имя, носимое им, есть уже хорошее предзнаменование в предстоящей войне с Галлами. Консул оставил два легиона в Риме для обережения города, а восемь разделил себе и преторию Л. Пинарию. Стараясь быть достойным славшего имени отца, Камилл взял на себя без очереди ведение Галльской войны; а претору поручил оберегать приморье, и защищать его от набегов Греческих пиратов. Пришед в Помитинскую равнину и не желая, без особенной крайности, вступать в бой с неприятелем, Камилл избрал удобное место для лагеря и укрепился там. Он основательно рассуждал, что самое лучшее средство обессилить неприятеля, живущего грабежом, заключается в том, чтобы не допускать его грабить.
26. Между тем как оба войска оставались в бездействия, выступил вперед один Галл, привлекавший на себя особенное внимание огромным ростом и блестящим оружием. Ударяя мечом о щит, он показывал, что хочет что-то сказать. Когда водворилось молчание, то Галл вызывал на единоборство кого-либо из Римлян. Соревнователем славы Торквата явился молодой военный Трибун М. Валерий. Испросив соизволение консула, он вышел вооруженный на встречу к Галлу. Впрочем, здесь было менее места усилиям человеческим, при явном содействии богов. Когда Римлянин приготовлялся вступить в бой с Галлом, вдруг явился ворон и сел у него на шлеме, обратясь к неприятелю. С радостью, как явную помощь свыше, принял это трибун и, помолясь богам бессмертным, он произнес: «кто из богов или из богинь, принимая в нем участие, послал к нему исполнителя своей воли, тот пусть не откажет ему в помощи до конца.» И чудное дело! Не только птица не слетела со своего места, но как только начался бой, она бросилась в лицо Галлу, и носом и когтями терзала его лицо и особенно глаза. Смущенный таким необыкновенным явлением и вместе лишенный возможности видеть, Галл без труда быль умерщвлен Римлянином. Тогда ворон, размахнув крыльями, улетел к востоку. Оба войска оставались в покое, но, когда трибун начал снимать оружие убитого неприятеля, Галлы бросились к месту единоборства; а Римляне опередили их. Завязался упорный бой около тела убитого Галла. Мало-помалу, не только вблизи стоявшие отряды, но и все силы обеих сторон вступили в дело. Камилл отдает приказание воинам идти в бой; а те двинулись, исполненные надежды вследствие победы трибуна и явного содействия богов. Указывая на М. Валерия, украсившего себя оружием убитого неприятеля, Камилл говорил воинам: «Возьмите вот его себе в образец, воины. Пусть на труп убитого вождя лягут еще кучи Галльских тел!» Силы человеческие и высшие были на нашей стороне и потому результат боя не мои быть сомнителен. Случившееся перед тем единоборство приготовило уже с обеих сторон умы к тому, что должно было случиться. Только первые ряды Галлов, сначала вступившие в дело, и сражались упорно, а остальные, почти не приблизясь на полет стрелы обратились в бегство. Сначала Галлы рассеялись по земле Вольсков и Фалернским полям; а оттуда обратились в Апулию и к Нижнему морю. По окончания сражения, консул перед собранием воинов осыпал похвалами трибуна Валерия, и дал ему в награду золотой венок и десять волов. Потом Камилл, получив от сената приказание озаботиться приморскою войною, соединил свое войско с войском претора. Видя, что дело идет вдаль, вследствие нежелания Греков вступить в бой, консул, по приказанию сената, назначил диктатором для управления консульскими выборами Т. Манлия Торквата. Новый диктатор назначил себе предводителем всадников А. Корнелия Косса. На консульских выборах, Т. Манлий Торкват, к особенному удовольствию народа, назначил, соревновавшего его Торквата, славе М. Валерия Корва (Ворона — такое с тех пор получил он прозвание) за одно; М. Валерий имел тогда от рождения всего двадцать три года. Товарищем Корву из простого народа дан М. Попиллий Лен, уже в четвертый раз избираемый в консулы. С Греками Камилл не имел военных действий достойных памяти: Греки не хотели драться на суше, а мы не могли с ними сразиться на море. Наконец пираты, стесненные нашим войском в своих грабительских набегах и терпя нужду во всем, даже в свежей воде, удалились на корабли и оставили берега Италии. К какому именно народу Греции принадлежали эти пираты — достоверно сказать нельзя. Полагаю, что то были подданные разных мелких Сицилийских владельцев. Что же касается до собственно так называемой Греции, то в это самое время она, истощенная междоусобной войною, была угрожаема силами Македонии.
27. Войска был распущены: извне государства господствовал мир, и внутри было спокойствие вследствие согласия между сословиями. Такое счастливое стечение обстоятельств омрачило начавшееся моровое поветрие. Вследствие этого, сенат поручил дуумвирам посоветоваться с Сибиллинскими книгами. По их-то указанию было совершено постилание лож. В том же году Антиаты выслали поселение в Сатрик, и возобновили этот город, разрушенный было Латинами. В Рим прибыли послы Карфагенян, прося нашего союза и дружбы; с ними заключен дружественный договор. При последовавших за тем консулах — Т. Манлие Торквате и Ц. Плавтие — то же спокойствие господствовало и извне государства и внутри его. В это время процент из одного убавлен еще на половину, и уплата долгов рассрочена по ровным частям на три года; только четвертая должна быть уплачена тотчас. Хотя и это распоряжение все еще было тяжело для некоторой части простого народа, но сенат главное имел в виду не столько облегчение затруднительного положения некоторых частных лиц, сколько поддержание общественного кредита. Исполнение этого постановления для простого народа было много облегчено тем, что в этом году не было собираемо поголовной подати, и не было произведено набора. На третий год после того, Сатрик возобновлен Вольсками; в этом году консулами были избраны М. Валерий Корв вторично и К. Петелий. Слух пришел из Латинской земли, что послы из Анция обходят народы Латинского племени, возбуждая их к восстанию. Консул получил, вследствие этого слуха, от сената приказание — немедленно, чтобы не дать врагам нашим возможности соединить свои силы, двинуться против Вольсков. М. Валерий пошел к Сатрику. На встречу ему поспешили Антиаты и остальные Вольски (войска их совершенно были изготовлены на случай нападения из Рима). При взаимной ненависти обеих сторон, враждебные войска, как сошлись, так вступили в бой. Здесь обнаружилось, что Вольски лучше умеют бунтовать, чем сражаться. Разбитые в сражения, они в поспешном бегстве устремились в Сатрик. Видя, что стены города не слишком надежная защита (Римляне, окружив город со всех сторон, приставляли к стенам лестницы), Вольски сдались. В городе оказалось четыре тысячи воинов, не считая безоружных граждан. Город разрушен и сожжен; только оставлен неприкосновенным храм матери Матуты. Добыча вся предоставлена воинам, исключая четырех тысяч пленных, взятых с оружием в руках. При торжественном вшествии консула в Рим, они со связанными руками шли перед его колесницею; потом они были проданы и значительная сумма, за них вырученная внесена в общественную казну. Некоторые писатели утверждают, что то были невольники. Это мнение должно быть справедливо, потому что вряд ли бы военнопленных, добровольно положивших оружие, продали в рабство.
28. Вслед за этими консулами были избраны М. Фабий Дорз и Сер. Сульпиций Камерин. При них была война с Аврунками вследствие опустошительного набега, сделанного ими в наши земли. Сенат, опасаясь, чтобы отпадение Аврунков не было сигналом к восстанию всего Латинского племени (в страхе ему казалось, что уже все Латины взялись за оружие) — счел нужным тотчас назначить диктатора. Им избран Л. Фурий, а предводителем всадников он взял себе Кн. Манлия Капитолина. Тогда, как обыкновенно бывает ввиду большой опасности, объявлено прекращение гражданских дел и произведен общий набор безо всяких исключений. Легионы, как можно поспешнее, двинулась в землю Аврунков. Здесь оказалось, что неприятель силен только в грабительских набегах, но не в открытом поле. В первом же сражении он разбит на голову. А диктатор, видя, что неприятель и сам был зачинщиком войны и не уклоняясь принял бой, счел нужным призвать на помощь содействие высших сил, и в пылу битвы дал обет воздвигнуть храм Юноне Монет. Связанный этим обетом, он сложил с себя власть диктатора, когда возвратился в Рим победителем. Сенат повелел назначить комиссию из двух членов на предмет построения храма, который соответствовал бы величию народа Римского. Под храм отведено в Капитолие то место, на котором стоял дом М. Манлия Капитолина. Консулы приняв после диктатора начальство над войском, отправились на войну с Вольсками и нечаянным нападением овладело городом Сорою. Через год после произнесения обета диктатором, освящен храм Монеты, при консулах К. Марцие Рутиле избранном в третий раз и Т. Манлие Торквате во второй. За освящением храма тотчас последовали чудесные явления, напомнившие древнее чудо, случившееся на Альбанской горе. Шел каменный дождь, и среди дня сделалась темнота, подобная ночной. Посоветовались со священными книгами, и так как все граждане были исполнены суеверных опасений, то сенату заблагорассудилось назначить диктатора для особенных религиозных празднеств. Диктатором избран был П. Валерий Публикола; а предводителем всадников Р. Фабий Амбуст. Не только трибы Римские, но и соседственные народы, призваны к участию в празднествах; сделано было расписание, в какой день какой народ должен был участвовать в богослужении. В этом году простой народ сделал несколько ожесточенных приговоров против ростовщиков, которые были призваны на суд эдилями. Кроме того не было ничего особенно замечательного; только наконец учреждено временное правление. При нем избраны оба консула из патрициев (и это объясняет нам назначение временного правления) М. Валерий Корв в третий раз и А. Корнелий Косс.
29. Отселе начинаются войны, более значительные как вследствие того, что с более сильными врагами имели мы дело, так и по отдаленности и обширности места военных действий и по продолжительности времени. В этом году началась война с Самнитами, народом сильным как своею многочисленностью, так и богатствами. За Самнитскою войною, которая шла с переменным счастием, последовала война с Пирром, а потом с Карфагенянами. Какая масса великих событий! И каких напряженных усилий стоили они Римлянам! Сколько раз стояли они по видимому на краю гибели; но наконец возвели они отечество на такую степень величия и могущества, что едва ли есть возможность надолго поддержать его в таком виде. Римляне дотоле жили с Самнитами дружно, и дружбу эту скреплял союзный договор. Причина войны пришла извне: Самниты затеяли несправедливую войну с Сидицинами, народом несравненно их слабее. Видя свою беду, Сидицины отдались под покровительство своих богатых соседей — Кампанцев. Союз с Кампанцами, вследствие богатств и сладострастной жизни отвыкших от употребления оружия, мало принес Сидицинам пользы. Кампанцы разбиты на землях Сидицинов, и вся тяжесть войны обрушилась на них. Самниты, оставив преследовать Сидицинов, обратились на Кампанцев, как на самый оплот взятых ими под свое покровительство соседей. Притом победа над Кампанцами стоила усилий одинаковых, а слава и добыча ожидала их гораздо большая. Сильными отрядами Самниты завяли Тифату и возвышения, господствовавшие над Капуею, и оттуда войском, расположенным в виде четырехугольника, спустились в равнину, расстилающуюся между Тифатом и Капуею. Тут опять дело дошло до сражения. Кампанцы были разбиты и принуждены искать убежища в стенах своего города. Цвет молодежи их погиб на поле сражения; в такой крайности, не ожидая ни откуда помощи, кампанцы вынуждены искать защиты в римлянах.
30. Кампанские послы, будучи введены в сенат, говорили в таком смысле: «Достопочтенные сенаторы! Жители Кампании прислали нас просить вашей дружбы навсегда, и защиты в настоящем случае. Если бы просили мы вашего союза при наших цветущих обстоятельствах, то ему менее можно было доверять, как заключенному поспешно. Если бы, при равных условиях с обеих сторон, сделались мы вашими друзьями, то может быть мы чувствовали бы к вам одинаковое расположение, но во всяком случае с нашей стороны было бы менее угодливости и покорности. Теперь же, если мы будем взысканы вашим состраданием и защищены вашею помощью при столь критических наших обстоятельствах, то мы должны будем чувствовать благодеяние, вами оказанное; в противном случае мы прослывем неблагодарными и недостойными вперед заступления ни от богов, ни от людей. То, что Самниты прежде нашего сделались вашими друзьями и союзниками, не должно заставить вас отказать нам в вашем желании. Конечно оно — это обстоятельство — дает Самнитам первое место в вашем расположении; но ведь союзным с ними договором не обязались вы не иметь никого более друзей и союзников. Всегда мы считали первым правом на вашу дружбу то, ежели ее искали. Что же касается до нас собственно и земли нашей, то, хотя мы и не в таких теперь обстоятельствах, чтобы хвалиться чем либо, но справедливость требует сказать, что город наш и обширностью и богатством уступит разве одному вашему. Принятием нас в число союзников, вы не мало увеличите и собственные силы. Вечным вашим недругам, Эквам и Вольскам, если бы только они шевельнулось, мы будем девствовать с тылу. Как вы будете действовать в нашу защиту, так же мы будем трудиться для вашей славы и увеличения вашего могущества. Покорив разделяющие нас народы — а что вы не замедлите сделать это, за то ручается и счастие и доблесть ваши, вы сообщите пределы ваших владений с нашими. Прискорбно и горько сознаться, но крайность нас заставляет: мы доведены до того, что должны сделаться достоянием или друзей или недругов. Если вы защитите нас, то мы будем ваши; но если вы предоставите нас на произвол судьбы, то мы сделаемся собственностью Самнитов. Итак рассудите, кому будут принадлежать силы Кампании — вам или Самнитам. Вы, Римляне, должны служить защитниками и покровителями всех угнетенных; но те имеют особенное право на вашу помощь, кто попал в беду, желая защитить ближнего и несоразмерив свое расположение к нему со своими силами. По-видимому, мы сражались за Сидицин, а на самом деле за нас самих, видя неумеренное стремление Самнитов жить насчет других народов. Мы понимали, что хотя пожар начался и с Сидицин, но огонь не замедлит дойти и до нас. И теперь Самниты разве мстят за причиненное им оскорбление? Нет, они только рады поводу к войне. Если бы только думали они о мести, а не о грабительском присвоении чужого, то разве им мало, что они два раза поразили наши легионы, первый раз на полях Сидицинов, а второй на наших собственных? Неужели они так глубоко оскорблены, что они не насытились нашею кровью, пролитою в двух сражениях. Притом они опустошили поля наши, загнали у нас множество пленных и большие стада скота, предали огню наши села, огнем и мечом разорили все и оставила одни развалины. Неужели всего этого недостаточно для их мщения? Нет! Они не насытили своей алчности; она влечет их к завоеванию Капуи; они хотят или разорить окончательно этот прелестный город, или присвоить его себе. Но пусть лучше. Римляне, достанется он вам за ваше благодеяние, чем будет для них наградою за их злодейства. Мы знаем, что в вас имеем дело с народом, который не откажется от войны, если она справедлива. Впрочем, мы того мнения, что дело обойдется без войны, если только вы сделаете вид, что хотите нам помочь. Самниты презирают нас; но пренебрежение их не простирается на вас. Римляне, достаточно вам прикрыть нас тенью вашей помощи: а за тем все, чем мы будем сами, что будет нам принадлежать, все отдаем вам. Для вас будут возделываться нивы наши; для вас будет существовать наш город: вы нам будете заместо богов домашних, вторыми родителями и построителями нашего города. Ни одной колонии вашей не будет, которая бы превосходила нас верностью и повиновением. Достопочтенные сенаторы, употребите в защиту нашу ваше имя, славное непобедимостью и прикажите нам надеяться, что Капуя будет спасена. Если бы вы знали, какое множество людей разного сословия провожало нас, когда мы шли сюда! Все, кто остались дома, только воздают обеты и проливают слезы. Сенат и народ Кампанские, жены наши и дети, теперь исполнены ожидания. Все они стоят за воротами домов своих — мне кажется я их вижу отсюда, как они не сводят глаз с дороги сюда ведущей, дожидаясь в страхе и нетерпении нас и принесенного нами от вас ответа. В одном случае он дарует нам безопасность, победу, жизнь и свободу; в другом же — но закрываю глаза на страшные последствия. Только помните, что мы или будем вашими друзьями и союзниками, или вовсе перестанем существовать.»
31. Когда послы удалились и сенаторы стали подавать голоса, то, хотя для каждого очевидны были выгоды присоединения одного из обширнейших и богатейших городов Италии и вместе области его, знаменитой своих плодородием и, так сказать, житницы народа Римского; однако уважение к святости договоров восторжествовало над расчетами, и сенатское определение состоялось такого рода: «сенат вас, Кампанцы, признает заслуживающими помощь с его стороны; впрочем, он хочет оставаться с вами в дружественных отношениях так, чтобы это не было ко вреду прежде заключенных им союзов. Римляне с Самнитами связаны мирными договором; а потому они помогут обнажить меч на Самнитов — это значило бы попрать святость клятв и вооружить против себя богов бессмертных. Одно, что они могут сделать для Кампанцев без нарушения договора с Самнитами, это — отправить к этим последним, как союзникам и друзьям, послов и просить, чтобы они не делали Кампанцам насилия.» На это главный посол сказал (такое поручение дано ему было дома): «Итак, если вы не хотите нас и наше достояние защитить от обиды и насилия, то защитите по крайней мере свою собственность. Мы вручаем во власть сената и народа Римского весь народ Кампанский, город Капую, все наши земли, храмы богов, все, что составляет наше достояние по законам божеским и человеческим. Отныне, если мы будем терпеть какое оскорбление, то оно будет нанесено вам в лице нас ваших подданных.» Сказав это, послы пали в слезах на колени в притворе сенатского здания, протягивая руки с мольбою к консулам. Сенаторы были тронуты, видя перед глазами такой поразительный пример непостоянства счастия. Народ, еще недавно столь могущественный, исполненный гордости и предававшийся одним наслаждениям, народ, союза и защиты которого еще недавно искали соседние племена, до того упал духом и силами, что добровольно отдавался в подданство другому народу. С таким оборотом дела сенат Римский стал иначе смотреть на него: было бы постыдно народу Римскому не защитить от обиды своих подданных, а со стороны Самнитов было бы несправедливо теснить народ, принявший подданство Рима, им союзного. А потому положено — тотчас отправить послов к Самнитам; послам велено: «объявить Самнитам о желании Кампанцев, об ответе, данном им сенатом, который внушен одним расположением к Самнитам и наконец о том, что Кампанцы отдались в подданство Рима. А потому Самниты, помня о дружественном союзе с Римом, пусть оставят в покое его подданных, и пусть не входят с оружием в руках в земли, которые отныне сделались достоянием Рима. Если же ласковые слова не произведут действия, то послы должны были объявить Самнитам от имени сената и народа Римского, чтобы они отныне не вступались в город Капую и область Кампанскую.» Самниты не только дали самый грубый ответ послам Римским, объявив им напрямик, что они будут вести войну, но даже правительственные лица, вышед из сената, в присутствии послов Римских, позвали начальников войск, и отдали им приказание немедленно сделать вторжение в область Кампанскую.
32. Когда послы принесли такой ответ в Рим, то сенат, отложив все прочие дела, занялся этим одним. Тотчас отправлены к Самнитам Фециалы — просить удовлетворения по установленному обряду; не получив его, объявили они Самнитам войну. Сенат определил немедленно предложить этот вопрос на обсуждение народного собрания. По его распоряжению оба консула тотчас вышли из города с войском: Валерий двинулся в Кампанию, а Корнелий в область Самнитов. Первый стал лагерем у горы Гавра, а другой у Сатикулы. На встречу Валерию явились легионы Самнитов; они были того мнения, что главная тяжесть войны обрушится на эту сторону. Вместе с тем тут действовало и ожесточение против Кампанцев, которые, как поспешно готовы были сами подавать помощь другим, так скоро и сами умели находить её. Увидя лагерь Римский, воины Самнитов требовали от вождей немедленно сигнала к сражению, утверждая, что Римляне с таким же успехом подадут помощь Кампанцам, с каких те содействовали Сидицинам. Валерий медлил несколько дней, пробуя силы неприятелей в больших схватках; наконец, приготовясь к решительному бою, он счел нужным предварительно сказать несколько слов своим воинам; он им внушал: «чтобы ни новая местность, ни новый неприятель, которого они видят перед собою, не внушали им страха. Чем далее с оружием в руках зайдут они от Рима, тем народы, с которыми они будут иметь дело, менее знакомы с военным искусством. Поражение Сидицинов и Кампанцев пусть не дает им преувеличенного понятия о доблести Самнитов. Каковы бы ни были силы и той и другой стороны, но которой нибудь из них следовало быть побежденное. Притом Кампанцы побеждены не столько открытою силою неприятеля, сколько собственною изнеженностью и роскошью. Притом два успеха, полученные Саммитами, могут ли идти в сравнение с длинным рядом побед народа Римского, который ими считает года своего существования. Все соседние с ним народы Сабины, Этруски, Латины, Герники, Эквы, Вольски, Аврунки испытали на себе силу Римского оружия. Галлы, разбитые в стольких сражениях, вынуждены были искать спасения на море и на кораблях. Воины должны, идя в сражение, сознавать свои собственные силы, храбрость и славу заслуженную на войне; но притом они должны обращать внимание и на характер своего вождя: может быть храбрый на словах, он сам чужд трудов военных, довольствуясь только красноречивыми словами поощрять других к подвигам. Или вождь сам умеет обращаться с оружием, постоянно находиться в первых рядах, и сам принимает деятельное участие в сражении. «Я хочу, воины — продолжал далее Валерий, — чтобы вы увлекались не словами моими, но примером, не учить только вас, но и быть образцом для вас хочу я. Если я третий раз избран консулом и приобрел великую военную славу, то все это заслужено мною собственно, все это стяжала мне эта правая рука, а не интриги и происки, первое средство аристократов к достижению честолюбивых целей. Было время, когда мог бы кто-нибудь еще миге сказать: «потому все это, что ты патриций и потомок тех, кому отечество обязано вольностью. В одном и том же году, и Рим имел первого консула, и избран он из этого семейства. А теперь консульство равно доступно и нам патрициям, и вам плебеям, и достается оно в награду истинной заслуги, а не одной знатности происхождения. А потому, воины, для каждого из вас доступна высшая награда высокой доблести. Если, по воле богов, вы дали мне новое прозвище «Корва», и тем как бы забыли старинное, присвоенное нашей фамилии, прозвание Публиколы, то, что касается до меня, я никогда не забуду ни его, ни обязанностей, которое оно на меня налагает. Всегда и везде, на войне и в мирное время, в частной жизни и в отправлении должностей как важных, так и незначительных, буду ли я трибуном или консулом, но всегда во время всей моей службы консулом, я первою обязанностью имею — уважать во всем народ Римский. Теперь, призвав на помощь богов бессмертных, пойдем на бой, который нас ожидает, и первая победа над Саммитами да будет и самою полною.»
33. Валерий был весьма любим своими воинами. Он делил самые низкие труды с последним из своих воинов. Во время военных игр он принимал участие наравне с прочима воинами, и состязался с ними, как со сверстниками, в быстроте, ловкости и силе. И успех, и поражение он встречал с одинаковым неизменным расположением духа. Ни к кому не обнаруживал он презрения, а каждого считал себя достойным. Добрый и благосклонный в поступках, он в словах умел поддержать свое достоинство, не оскорбляя никого. Но что более всего правилось в консуле народу, так это то, что он те же добродетели, которыми заслужил консульство, показывал и в отправлении должности. Все войско, ободренное словами любимого вождя, с необыкновенным усердием выступило из лагеря. Сражение началось при равных почти с обеих сторон условиях что редко бывает: и та и другая исполнена была сознания и уверенности в собственных силах, и имела уважение к противнику. Самниты воодушевлены были недавними подвигами и двумя победами, одержанными в самый краткий промежуток времени. Римляне надеялись на четырехсотлетнюю свою военную славу и на победу, сроднившуюся с Римом от его основания. Но и та, и другая сторона были озабочены, имея перед собою противника, с которым еще не испытали сил. Самая битва показала храбрость обеих сторон: при первой схватке долго ни та, ни другая не уступала; консул, видя, что открытою силою нельзя сломить неприятеля, хотел привести его в замешательство, и с этою целью приказал коннице произвести атаку на передние ряды неприятеля. Но и конница ничего не могла сделать; как о каменный оплот, удар её сокрушился о стойкость неприятельской пехоты, и она без пользы вертелась в тесном месте между обоими строями, не будучи никак в состоянии проложить себе дорогу в середину неприятельских рядов. Понимая, что надобно употребить последние усилия, консул, прискакав к передним рядам и соскочив с коня, обратясь к воинам, закричал: «воины! это наше дело — пехоты, а не конницы. Смотрите на меня, я пойду вперед и мечом открою себе дорогу среди неприятелей и вы, бросясь вперед, беспощадно убивайте всех, кто попадется на встречу, и вы увидите, как разредеет этот лес копий, который густою массою стоит перед вами.» Сказав это, консул приказал коннице удалиться на фланги, и таким образом очистить легионам дорогу к неприятелю. Консул впереди всех бросился на неприятеля, и убил первого попавшегося ему на встречу. Воодушевленные примером вождя и счастливым началом им сделанным, воины Римские с неописанным ожесточением бросились на неприятеля. Самниты упорно держались на своей позиции, хотя более получали ран, чем сколько сами их наносили. Долго продолжался страшный бой; кучи тел лежали около знамен Самнитских, но никто из неприятелей не помышлял о бегстве; одна смерть могла сломить их непобедимое упорство. Римляне, чувствуя уже усталость и видя, что дня остается немного, как бы вне себя в исступлении гнева собрав последние силы, бросились на неприятеля. Наконец он не выдержал и, уступая мало-помалу, стал склоняться к бегству. Рассеянных неприятелей частью брали в плен, частью убивали. Войско Самнитов было бы все истреблено, если бы наступление ночи не остановило последствий нашей победы. Римляне сознавались, что еще не имели дела со столь упорным неприятелем. Самниты на вопрос: что их после столь упорного сопротивления наконец побудило к бегству? — отвечали: «что они видели, как у Римлян глаза горели каким-то неестественным огнем, лица были искажены бешенством, и вообще они воображали иметь дело с толпою безумных; это обстоятельство более, чем что-либо другое, вселило в них ужас.» Самниты и доказали это не только исходом боя, но и тем, что они в течение ночи поспешно удалились. На другой день Римляне овладели оставленным неприятелем лагерем. К ним явились толпы Кампанцев с изъявлениями радости и благодарности за избавление от Самнитов.
34. Впрочем победа эта едва не была омрачена большим поражением. Консул Корнелий, выступив из Сатикулы, неосторожно завел войско в ущелье, выходившее в глубокую долину, по обе стороны занятое неприятельскими войсками и не прежде заметил консул неприятеля, грозившего ему с окружавших высот, как когда уже невозможно было возвратиться назад с безопасностью. Между тем как Самниты для нападения поджидали, чтобы все наше войско вошло в теснину, военный трибун П. Деций увидал, что самое значительное возвышение, господствовавшее над неприятельскою позициею, не занято неприятельскими войсками; он понимал, что, недоступное для тяжеловооруженных войск, оно без труда может быт занято легкими. А потому, обратясь к обробевшему консулу, он сказал: «Видишь ли ты, А. Корнелий, это возвышение, господствующее над неприятельским лагерем? в нем вся наша надежда на спасение, если мы поспешим овладеть этим возвышением, которое Самниты забыли занять в каком-то безрассудном ослеплении. Дай мне только вооруженные копьями первые ряды одного легиона; с ними я займу эту высоту. Тогда ты смело иди вперед, спаси себя и все войско. Неприятель не посмеет тебя преследовать, видя, что мы всякую минуту будем готовы ударить ему в тыл с возвышенного места; а если тронется с места, то к своей гибели. Что касается до нас, то нас спасет счастие народа Римского и наша собственная доблесть.» Осыпанный похвалами консула, Деций с вверенным ему отрядом тотчас двинулся вперед, скрытый от неприятеля извилинами ущелья и не прежде был замечен неприятелем, как когда приблизился к цели своего похода. Пораженный удивлением, обратя все внимание на движение Деция, неприятель дал время консулу выйти с войском на ровное место и самому Децию занять возвышение. Самниты в нерешительности двигались то туда, то сюда, понимая, что они сделали две ошибки разом. Преследовать консула — значило войти в то же ущелье, из которого он только что выбрался; атаковать Деция в занятой им выгодной позиции было опасно. Впрочем самое раздражение против тех, которые исторгли из их рук победу, которую они считали почти верною, и притом близость Дециева отряда, побудили неприятеля обратить все силы против него. Самниты то хотели окружить войском со всех сторон холм, занятой Децием, и таким образом отрезать его от войска консула, то намеревались проложить себе путь для преследования нашего войска, уже вышедшего в равнину. Ночь застала неприятеля в нерешительности, что делать. Деций всю надежду в случае нападения неприятеля, которого он ожидал с часу на час, полагал в том, что будет сражаться с возвышенного места. С удивлением видел он, что неприятель и не атакует его и в случае, если он отказался от этого намерения вследствие невыгодной для себя местности, не принимает мер к тому, чтобы обнести его рвом и валом, и таким образом отрезать ему возможность уйти. Позвав к себе сотников, Деций сказал: «что за незнание военного дела или леность со стороны неприятеля? Удивляюсь, как эти люди одерживали победы над Сидицинами, или Кампанцами. Вы видели, как они, не зная, на что решиться, то двинутся вперед, то возвратятся назад в лагерь. Они и не начинают еще работ, между тем как они успели бы уже нас обнести окопами. Но и мы, если останемся здесь долее, чем сколько нужно было, будем походить на них. Теперь, пока еще светло, пойдем осмотрим, в каких местах расставят они посты и где удобнее мы можем проложить себе путь.» За тем Деций, в простой солдатской одежде, чтобы неприятель не мог признать в нем вождя, в сопровождении сотников, одетых то же как простые воины, осмотрел все, что было нужно.
35. Расположив сторожевые отряды, Деций отдал приказание всем прочим воинам: «чтобы по сигналу военной трубы, которая даст знать о смене вторых караулов, они все в полном вооружении стеклись к нему.» В глубокой тишине, исполняя приказание Деция, явились к нему воины. Деций стал говорить следующее: «то же молчание, которое теперь вы соблюдаете, должны вы хранить и тогда, когда я стану говорить и ваше согласие не высказывать по обыкновению военными кликами. Когда и выскажу вам свое мнение, то те, которые его одобрят, пусть в молчании перейдут на правую сторону. Дело решится тем, на чьей стороне будет больше голосов, теперь, выслушайте мои мысли: в настоящее время вы окружены неприятелем, но не вследствие нашего поражения или оплошности. Мужеством заняли вы этот пост; нужно мужество, чтобы уйти отсюда с честью. Приходом вашим сюда вы спасли прекрасное войско народа Римского; теперь вам надлежит спасти вас самих уходом отсюда. Достойно вас будет — спасти многих, тогда как вас немного, и теперь спастись самим одними собственными силами без чьего либо содействия. Вы уже видите, с каким неприятелем имеете вы дело. Вчерашний день он имел случай истребить все наше войско, но не воспользовался им по своей недеятельности и нерешительности. Не прежде заметил он о существовании столь важного возвышения, как когда уже оно было в наших руках. Столь превосходными силами он не остановил нас, горсть воинов, в нашем движении. Имея довольно еще времени, чтобы нас на этом холме обнести окопами, он этого не сделал. Если вы обманули неприятеля и играли им, когда он бодрствовал; то теперь остается вам насмеяться над ним, когда он будет предаваться сну; одно это остается вам сделать для полного его унижения. Дела наши в таком положении, что мне остается не советь давать как поступить, а указать вам на необходимость действовать. Не то вам нужно теперь обсудить — оставаться здесь или двинуться отсюда. Вспомните, что судьба оставила нам только одно оружие и дух, помышляющий об одной брани; а потому нам остается умереть с голоду и жажды, если мы будем опасаться меча более, чем сколько это прилично мужам и Римлянам. Вследствие этого нам остается одно средство к спасению — проложить себе отсюда дорогу мечом. Это можем мы сделать или днем, или ночью — хотя последнее вернее. Почему знать, может с наступлением дня неприятель, который теперь только телами своими окружает занятой нами холм, обнесет нас со всех сторон валом и рвом? Притом, если ночь самое благоприятное время действовать; то этот час ночи есть самый лучший. Вы теперь собрались по сигналу второй смены стражи, а в это время самый глубокий сон смыкает обыкновенно вежи смертных. Итак идите, соблюдая молчание, если неприятель нас не заметит; если же он почувствует ваше приближение, то вы испугайте его громкими криками. Последуйте только за мною, за кем привыкли вы следовать. То же счастие, которое привело нас сюда, укажет нам дорогу и отсюда. Кому из вас мой совет кажется спасительным, то те все пусть перейдут на правую сторону.»
36. Все до одного воины перешли на правую сторону, и последовали за Децием через неприятельские посты, выбирая преимущественно те места, где не было караулов. Уже прошли они до половины неприятельского лагеря, когда один воин, наткнувшись на щит заснувшего часового, произвел стук его разбудивший. Встав он, разбудил соседа, а тот еще других; но и, проснувшись, они не знали что подумать и кто это, соотечественники или неприятели, и если Римляне, то Дециев ли это отряд, или консул со всем войском проник в их лагерь. Деций, чтобы не оставить неприятелю времени обдуваться, велел воинам своим испустить обычные воинские клики. Тогда страх поразил неприятеля, еще не совсем опомнившегося от глубокого сна; а потом он не успел ни взяться за оружие, ни воспротивиться Децию, ни преследовать его. Таким образом он, пользуясь смятением и замешательством неприятеля, со своим отрядом, избивая попадавшихся на встречу неприятелей, благополучно достиг до консульского лагеря. Уже он был в безопасном месте, и ночь еще не прошла; тогда Деций сказал своим воинам: «Воины Римские! Приветствую вас, и благодарю за оказанное вами мужество. Ваш поход на возвышение и возвращение оттуда покроют вас славою в самом отдаленном потомстве. Но славные подвиги должны совершаться среди белого дня, и вам не прилично со столь достохвального похода возвратиться в лагерь консула под мраком ночи. Итак спокойно дождемся дня на этом месте.» Слова Деция были охотно исполнены его воинами. Лишь только рассвело, Деций послал гонца в лагерь консула с известием о своем приходе. Прибытие гонца привело в движение весь лагерь. По сигналу, данному трубою о том, что невредимо возвратились те, которые за спасение целого войска добровольно подверглись неминуемой опасности, все воины вышли из консульского лагеря с изъявлениями радости на встречу тех, кого они называли своими избавителями. Они поздравляли их с благополучным возвращением, осыпали их похвалами, благодарили богов за оказанную ими милость, а Деция не знали как и величать достойным образом. Деций вошел в лагерь со своим отрядом, с почестями триумфа. Внимание всех было обращено на него и трибун удостоился чести наравне с консулом. Когда Деций со своим отрядом подошел к преторию, консул велел звуком трубы собрать воинов, и когда они собрались, начал говорить речь в честь достохвального подвига Дециева. Но Деций сам его остановил, говоря, что не надобно терять времени действовать против неприятеля; а потому консул, следуя совету Деция, решился немедленно ударить на неприятелей, находившихся еще под влиянием испытанного в прошедшую ночь страха и рассеянных отдельными отрядами около холма. Деций предполагал, и не без основания, что даже некоторые неприятельские отряды разошлись по горам для его преследования. Легионам отдано немедленно приказание взяться за оружие; они вышли из лагеря, и так как разъезды наши уже хорошо успели познакомиться с местностью, то двинулись прямою дорогою к неприятелю. Они застали его врасплох, не ожидавшего нападения. Рассеянные воины не успели ни собраться вместе, ни взяться за оружие, ни искать убежища за лагерными окопами. Беспорядочными толпами загнали наши легионы неприятеля в его укрепления и, пользуясь его замешательством, тотчас их взяли приступом. Военные клики Римлян огласили холм и принудили неприятеля бежать с занятых им постов. Большая часть неприятелей бежала, не видев в глаза Римлян. Те же, которые были загнаны в лагерь (числом около тридцати тысяч) все истреблены; а лагерь отдан воинам на разграбление.
37. По счастливом окончании и этого военного дела, консул, перед собранием воинов, не только окончил начатую им речь в похвалу Деция, но и украсил её еще новыми подробностями. Кроме других военных даров, он дал ему золотой венок и сотню быков, в том числе одного особенной красоты, белого, тучного, с позолоченными рогами. Воины, сопровождавшие Деция в его поход, получили впредь навсегда двойной порцион хлеба, и на этот раз по два быка, и по две верхние одежды каждый. Воины легионов, желая присоединить свою награду к определенной консулом надели, при громких кликах всего войска, на голову Деция венок из травы, какой обыкновенно дается за взятие города. Другой точно такой же венок поднесен Децию воинами его отряда. Воины легионов дали воинам, сопровождавшим Деция в его походе, каждый от себя, по фунту муки и по секстарию вина. Все это исполнено войнами с восторгом при громких и единодушных кликах, знаках общего одобрения. Третье сражение с Самнитами произошло у Суессулы. Войско Самнитов, разбитое М. Валерием, собралось с силами; в подкрепление ему пришел весь цвет Самнитской молодежи и, собрав последние усилия, оно решилось еще раз попытать счастия. Гонцы из Суессулы в страхе дали знать в Капую о приближении неприятеля; а жители Капуи поспешили пригласить на помощь консула Валерия. Он двинулся поспешно, оставив все тяжести в лагере, под прикрытием сильного отряда и, приблизясь к неприятелю, остановился лагерем, заняв очень мало под него места. Дело весьма понятное потому, что, хотя конница и сопровождала консула, но не было других вьючных животных и толпы прислужников. Войско Самнитов немедленно расположилось в боевой порядок, ожидая нападения. Видя же, что Римляне не идут к нему на встречу, Самниты сами двинулись к их лагерю. Они увидали наших воинов на окопах, а от своих разъездов узнали о необширности нашего лагеря. Заключая из этого о самой малочисленности нашего войска, Самниты громкими кликами требовали, чтобы их вели к нашему лагерю; они хотели засыпать рвы и срыть насыпь. Такой безрассудный поступок неприятеля, если бы он был приведешь в исполнение, окончил бы войну одним ударом; но вожди сдержали горячность воинов. Многочисленность неприятелей делала подвоз припасов для них затруднительным, и как они долговременным пребыванием у Суессулы и в этом мест в ожидании боя истребили все запасы и начали чувствовать недостаток в продовольствии, то вожди их придумали, пользуясь бездействием Римлян, отправить часть войска для фуражировки. Они рассчитывали, что между тем наши воины, имевшие при себе лишь столько хлеба, сколько могли принести на своих плечах, останутся совершенно без продовольствия. Консул, видя, что неприятель рассеялся по полям, оставив только небольшой отряд для прикрытия лагеря, сказал краткое увещание воинам и повел их на приступ неприятельского лагеря. Он его взял при первом воинском клике и натиске: более неприятелей погибло захваченными в палатках, чем у лагерных ворот и на окопах. Взяв лагерь, консул велел взятые у неприятеля военные значки снести в одно место, и оставил здесь для обережения два легиона, заказав им строжайшим образом до его возвращения не предавать лагерь разграблению. За тем консул двинулся вперед с войском, потребляя рассеянных по полям Самнитов, которых посланная вперед конница загоняла как бы сетью. Неприятели в страхе, не имея места для сбора, не знали ни куда деваться, ни куда бежать, в лагерь или далее, и погибали готовою жертвою нашего войска. Робость и бегство неприятелей были таковы, что найдено брошенных ими до сорока тысяч щитов, хотя число убитых неприятелей было много меньше. Военных значков найдено и принесено к консулу с теми, которые взяты в лагере — до ста семидесяти. За тем консул возвратился в неприятельский лагерь, и отдал его на разграбление своим воинам.
38 Такой счастливый результат компании этого года побудил Фалисков, дотоле имевших с Римлянами только перемирие просить о дружественном союзе. Да и Латины, уже приготовившие было войска, обратили свое оружие вместо Римлян на Пелигнов. Слава этих счастливых событий не ограничилась Италиею. Карфагеняне прислали послов в Рим поздравить сенат и народ Римские с победами и поднести в дар Капитолийскому Юпитеру для хранения в его храм золотой венок в 20 фунтов весом. Оба консула удостоились почестей триумфа при входе в Рим; за ними следовал Деций, покрытый славою и наградами. Воины в простых стихах, сложенных в честь обоих консулов, имя Деция ставили наравне с их именами. Потом выслушаны были в Сенате послы Суессулан и Кампанцев. И те, и другие просили, чтобы к ним посланы были вооруженные отряды для обережения их от набегов Самнитов. Желание послов удовлетворено. Уже в то время пребывание воинов в соблазнительной Капуе, было гибельно для военной дисциплины. Предавшись наслаждениям разного рода, они забыли об отечестве, и задумали было преступный умысел лишить Кампанцев их города и области тем же злодейством, которым предки тех некогда присвоили их от древних обитателей страны. Воины Римские толковали промеж себя: «что не совсем несправедливо будет поступить с Кампанцами по примеру, ими самими же прежде показанному. Да и на каком основании Кампанцы должны владеть плодороднейшею частью Италии и городом достойным быть её столицею, а не то войско, которое своим потом и кровью отстояло и область и город Кампании от Самнитов? С чем это сообразно, что их подданные живут в изобилии всего, что не только нужно для жизни, но и делает ее приятною, а они, обессилев от трудов военных, должны обрабатывать неблагодарную почву в нездоровом воздухе, или в Риме быть жертвою ростовщиков, делающихся час от часу ненасытнее.» Такие речи высказывались на тайных сходках; но еще общего заговора не было, когда узнал об этом новый консул К. Марций Рутил. Ему Кампания досталась по жребию: а другой консул К. Сервилий остался в городе. Узнав все подробно от трибунов и наученный долговременною опытностью (он был в четвертый раз консулом и кроме того был диктатором и ценсором), что в подобных случаях надобно ослабить силу негодования воинов не крутым противоречием, но медленностью и выжиданием. С этою целью консул распространил слух, что и на следующий год войско будет зимовать в тех же городах. Мысль о восстании, родясь в Капуе, проникла во все города, где стояли наши войска. Видя еще много времени перед собою для исполнения своих замыслов, воины на этот раз остались спокойными.
39. Консул, по случаю наступления летнего времени, перевел войска на другие квартиры и, видя, что со стороны Самнитов все спокойно, он счел за нужное поочистить войско удалением из его людей самых беспокойных: одних под предлогом, что они выслужили свой срок, других за дряхлостью или слабостью сил. Некоторые были усланы для фуражировки. Сначала консул отсылал в Рим отдельных воинов, но потом стал отправлять туда и целые когорты под предлогом, что они провели зиму далеко от Рима и не могли заняться собственными делами. Другие были отсылаемы под предлогом военных надобностей, и таким образом мало-помалу удалены почти все принимавшие главное участие в заговоре. Консул и претор, остававшиеся в Риме, всех присылаемых другим консулом под разными предлогами удерживали в городе и не отпускали назад. Сначала воины, не понимая в чем дело, охотно возвращались домой. Но видя, что из посланных никто не возвращается назад и что отсылаются в Рим только те, которые зимовали в Кампании и из них принимавшие особенное участие в заговоре, воины сначала дивились этому, но потом поняли, что их намерения открылись, и вследствие того пришли в ужас. «Теперь — толковали они промеж себя, начнутся следствия, судебные преследования, тайные казни отдельных лиц. Теперь-то приходится нам терпеть на себе жестокий и несправедливый произвол консулов и патрициев.» Находившиеся в лагере воины, видя, что консул искусно удалил главных зачинщиков заговора, тайно сообщали друг другу свои предположения об этом. Одна когорта, находившаяся близ Анксура, остановилась у Лавтул в теснине между морским берегом с одной и горными возвышениями с другой. К ней примыкали все те дороги, по которым шли воины, которых консул под разными предлогами, как мы выше объяснили — отсылал в Рим. Число воинов этого отряда быстро росло и чтобы представлять собою настоящее войско, не доставало только вождя. Нестройною толпою, грабя по дороге, эти воины пришли в Альбанскую область и остановясь лагерем под горою, где некогда была Альба-Лонга, обнесли его укреплениями. Окончив их, остальное время дня они провели в совещании о том, кого избрать главным вождем: из находившихся на лицо они никому вполне не доверяли: «да и из Рима — так говорили они меж собою — кто к нам пойдет? Кто из патрициев или из простолюдинов решится подвергнуться столь явной опасности или кому можно вполне доверить дело войска, вынужденного к безрассудному поступку несправедливым с ним обращением?» И на другой день продолжались бесплодные рассуждения об этом предмете. Тут несколько воинов, возвратясь из грабительского похода, сказали, что Т. Квинкций, забыв о Риме и честолюбии, живет в своем поместье в Тускуланской земле. Он был родом патриций и со славою подвизался на военном поприще; но, охромев вследствие раны, полученной в ногу, он навсегда удалился в деревню, забыв о честолюбии и общественной деятельности форума. Услыхав имя, воины тотчас вспомнили того, к кому оно относилось и решились непременно, худо ли будет, хорошо ли, сделать его своим начальником. Впрочем мало было надежды, чтобы Квинкций добровольно решился последовать за ними; а потому решено было употребить и средства насилия. Ночью проникли в загородный дом Квинкция люди, за ним посланные. Пробудясь от сна, Квинкций должен был избирать одно из двух, или власть и честь с одной стороны, или с другой стороны в случае отказа неминуемую смерть. Таким образом почти насильно войны увлекли за собою Т. Квинкция в лагерь. По прибытии, его тотчас провозгласили императором. Квинкций не успел еще опомниться от страха, когда воины облекли его всеми знаками почестей этого сана, и приказали вести их к городу. Более по собственному побуждению, чем по приказанию вождя, воины схватили знамена и двинулись к Риму; они достигли восьмого милевого столба по дороге, именуемой ныне Аппиевою. Не остановились бы они тут в дальнейшем своем движении к городу, если бы не услыхали, что на встречу их приближается войско под начальством диктатора. Им назначен М. Валерий Корв, а предводителем всадников Л. Эмилий Мамерцин.
40. Лишь только оба войска сошлись, как узнали значки и оружие друг друга, и мгновенно, при мысли об отечеств, взаимное ожесточение угасло. Еще не привыкли граждане проливать кровь друг друга и кроме внешних еще не ведали войн; отпадение и удаление от своих казалось самой крайнею степенью возмущения. Не только вожди, но и простые воины искали случая видеться и переговорить друг с другом. Квинкцию уже надоело обнажать меч и за отечество, а не говоря против него. Корв любил всех граждан и воинов, а особенно тех, которые сражались под его знаменами; в таком расположении духа оба вождя свиделись. Когда воины противной партии узнали Корва, то они встретили его не с меньшим почтением, как его собственные воины. Среди всеобщего молчания Валерий стал говорить следующее: «Воины! отправляясь в поход, молил я богов бессмертных, наших общих заступников, и просил у них как милости, чтобы они, вместо победы над вами, дозволили мне возвратиться, примирив вас с отечеством. Довольно уже было и еще представится случаев стяжать военную славу; а теперь мир и доброе согласие всего дороже. Исполнение того, чего просил я от богов бессмертных, зависит от вас: вспомните только, что вы теперь расположились лагерем не в земле Самнитов или Вольсков, но на почве Римской области. Взгляните на эти холмы — они вам родные; войско, которое вы видите перед собою, состоит из ваших сограждан; а я ваш консул: под моим предводительством и моим счастием в прошлом году вы два раза поразили легионы Самнитов, взяли приступом два их лагеря. Воины, я — М. Валерий Корв; знатность моего рода старался я показать над вами благодеяниями, а не высокомерными поступками. Не участвовал я ни в одном оскорбительном законе, или строгом сенатском определении. В исправлении должности я строже к самому себе, чем к подчиненным. Но если бы кому должны вскружить голову знатность происхождения, подвиги, почести и уважение, ими заслуженное, то мне по преимуществу. С самого рождения я так себя вел, так высказался с хорошей стороны, что, сделавшись 23-х лет от роду консулом, я мог выместить свое раннее величие не только на простом народе, но и на патрициях. Но когда я сделался консулом, позволил ли я себе, не говоря уже на деле, но и на словах, что-либо лишнее против того, что я сделал и говорил, будучи еще трибуном военным. Так я вел себя в продолжении двух консульств; в таком же расположении духа занимаю теперь должность диктатора с неограниченною властью. Поверьте мне, что я чувствую к вам — ужасаюсь, сказать в настоящее время врагам отечества — не менее расположения, сколько и к тем воинам, которые составляют мое войско. Я не обнажу меча против вас, пока вы сами этого не сделаете. Пусть с вашей стороны будет дан первый сигнал к бою; пусть вы первые испустите военные клики и произведете нападение. Вам пришло в голову то, о чем не дерзали и помыслить отцы ваши, и деды: — первые, когда удалились на Священную гору, вторые — когда заняли Авентинский холм. Вы дождетесь, что к вам, как некогда к Кориолану, выйдут на встречу из города убитые горем с распущенными волосами жены ваши и матери. И тогда легионы Вольсков остановились, имея только вождем Римлянина; а у вас неужели достанет духу продолжать воину столь противоестественную? Т. Квинкций! Обращаюсь к тебе, по собственному ли ты желанию, или против воли здесь находишься и прошу тебя, буде дойдет дело до сражения, удались в задние ряды, даже больше чести тебе будет бежать и обратить тыл перед согражданами, чем обнажить меч против отечества. Но если дело идет о примирении, то с честью займи первое место и будь спасительным орудием к восстановлению взаимного согласия между гражданами. Изложите ваши справедливые требования, да лучше вам уступить и что-нибудь лишнее, чем доводить до печальной необходимости проливать кровь друг друга.» Т. Квинкций, растроганный до слез, обратясь к своим, сказал: воины, что касается и до меня, то, если я еще могу быть на что-нибудь полезным — во всяком случае лучшим буду вождем вашим в мирных переговорах, чем на воине. Что вы слышали сейчас, то говорил не Самнит и не Вольск, но Римлянин; то, воины, ваш консул, ваш законный начальник. Счастие вам служило под его начальством; зачем вам испытывать его против вас и других вождей, менее снисходительных и миролюбивых? но сенат именно вручил власть человеку, который достоин наиболее вашего доверия и готов обнаружить к вам всевозможную снисходительность. Из этого видите вы, что и те желают мира, которые больше вашего могут рассчитывать на победу. Чего же нам остается желать? Не лучше ли не слушать лживых и обманчивых советников — гнева и раздражения, вверить нас самих и наши надежды человеку, уже не раз оправдавшему на деле ваше доверие.»
41. Воины Квинкция единодушным криком изъявили одобрение на его слова; тогда он, вышед вперед, объявил диктатору, что войско его изъявляет совершенную покорность ему — диктатору и молил его взять под свою защиту дело бедных граждан с тою же прямотою и справедливостью, которые он привык употреблять при ведении общественных дел: — за себя же он, Квинкций, не боится; его лучшая защита — сознание собственной невинности. Но воинов нужно обеспечить распоряжением со стороны сената, которое уже не раз было делаемо в пользу простого народа, а теперь должно быть применено к легионам: «чтобы никто впредь не ставил в вину им возмущение.» Похвалив Квинкция за его образ действий, диктатор успокоил умы его воинов, и поскакал в город. Тут, с согласия сената, он предложил народному собранию в Петелинской роще, и народ утвердил закон: «чтобы никому из воинов теперешнее возмущение впоследствии не было ставимо в вину " Не ограничась этим, диктатор просил у граждан как милости собственно для себя, чтобы отныне они ни в шутку, ни серьезно никого не попрекали последними событиями. Кроме того постановлено военным законом, и с клятвою, что ни одного воина имя не может быть вычеркнуто из списков без его согласия. Притом постановлено, что кто был военным трибуном, не может быть вождем рядов (ordiuis ductor). Инсургенты требовали этого против П. Салония, который попеременно через год был то трибуном военным, то первым сотником, ныне известным под названием начальника первого рядя (primi pili). Воины были раздражены против Салония за то, что он был ожесточенным противником их замыслов; чтобы не быть их невольным соучастником, он бежал из Лавтул. Впрочем сенат не соглашался на требование войска относительно Салония. Он явился сам в сенат, и умолял сенаторов не жертвовать его честолюбию спокойствием государства; а потому сенат и в этом согласился с желанием воинов. Только одно требование их не было исполнено: сетуя на всадников, за то, что они отказались принять участие в восстании, воины требовали убавить у них жалованье (а они в это время выслужили тройное).
42. Некоторые писатели относят к этому же времени то, что трибун народный, Л. Генуций, предложил народному собранию закон об уничтожении роста; а другими законами, будто бы к этому же времени относящимися относится: чтобы одно и то же лицо той же должности не могло занимать в другой раз ранее, как по прошествии десяти лет; чтобы одно и то же лицо не могло занимать двух должностей в одно и то же время, и чтобы оба консула могли быть из простого народа. Если действительно утверждение всех этих законов относится к этому времени, то это показывает, что силы восстания были весьма значительны. Но показанию других летописей, Валерий не был назначен диктатором, но все дело устроилось через консулов; восстание началось не вне Рима, но в самом Риме раздраженная чернь взялась за оружие. Потом она вломилась ночью не в загородный дом Т. Квинкция, но в городе в дом К. Манлия и, схватов его насильно, сделала своим вождем; потом, вышед из города, возмутившаяся чернь остановилась у четвертого милевого столба в уклепле6нном месте. Не вожди заговорили первые о примирении; но воины обеих сторон, уже расположась в боевой порядок, узнали друг друга и приветствовали: со слезами на глазах подали они руки друг другу и бросились обнимать один другого. Тогда консулы, видя, что воины вовсе не расположены к битве, обратились к сенату с предложением о необходимости примирения. Таким образом положительно из показаний древних писателей можно извлечь только одно: что было возмущение, и что оно окончено мирными средствами, без пролития крови. Слух об этих внутренних несогласиях и важная, начатая Римлянами, война с Самнитами, поколебали некоторые народы в их верности союзу с Римлянами. Не только Латины уже давно замышляли измену; но Привернаты сделали набег на земли Римских колоний — Норбы и Сетии — и опустошили их.

Книга Восьмая

1. Консулами были назначены К. Плавтий во второй раз и Л. Эмилий Мамерцин. Жители Сетии и Норбы прислали в Рим, давая знать об измене Привернатов и о вреде, причиненном их набегом. Получено известие, что войско Вольсков, во главе которого находятся Антиаты, остановилось у Сатрика. И та, и другая война поручена по жребию Плавтию. Двинувшись сначала против Привернатов, он немедленно вступил с ними в бой и без труда поразил их, а город взял приступом. Он возвратил его Привернатам, но две трети полей у них отнял. Оттуда Римское войско, увенчанное победою, двинулось к Сатрику против Антиатов. Здесь произошло упорное и кровопролитное сражение, стоившее больших потерь обеим сторонам. В этот день победа не склонялась ни на чью сторону: сильная гроза развела сражающихся. Впрочем Римляне чувствовали в себе достаточно сил, чтобы на другой день продолжать бой; но Вольски, находя потерю свою в первый день весьма значительною, не хотели в другой раз подвергаться опасности и ночью, как бы побежденные, поспешно удалились в Анций. бросив за собою всех раненных о значительную часть обоза. Множество неприятельского оружия найдено как на поле битвы, так и в лагере. Консул сказал: «что он их обрекает в жертву Матери Луе " Потом он опустошил неприятельскую область до морского берега. Другой консул, Эмилий, двинулся с войском в Сабельскую землю: нигде не нашел он неприятельского лагеря, и не встретил Самнитов в открытом поле. Между тем как он огнем и мечом опустошал их земли, к нему явились послы Самнитов с просьбою о мире. Консул отослал их в сенат: когда они туда явились и получила позволение говорить, то далеко не с тем высокомерием как прежде, они просили даровать им мир и позволение разведаться по своему с Сидицинами. «Тем справедливее будет исполнить их, Самнитов, просьбы, что они искали союза с народом Римским тогда, когда дела их были в цветущем положении, а не так как Кампанцы в крайности. Взялась же они за оружие против Сидицинов, своих закоренелых врагов, никогда не бывших друзьями народа Римского. Сидицины не искали, как Самниты, дружбы народа Римского и, как Кампанцы, его защиты и не могут сослаться ни на какой договор с народом Римским.
2. Претор Ти. Эмилий доложил сенату о просьбе Самнитов, и сенат определил возобновить с ними союзный договор. А потому претор дал следующий ответ Самнитам: «Не Римлян вина, если бывший между обоими народами союзный договор нарушен; впрочем, если Самниты не желают более вести войну, то и народ Римский не имеет ничего против возобновления с ними союзного договора. Что же касается до Сидицинов, то Римлянам нет до них дела, и они не отнимают у Самнитов добрую волю вести войну или заключать мир по их Самнитов усмотрению.» Заключен союзный договор, и по возвращении послов Самнитских домой, консул тотчас вывел войско из земли Самнитов, получив жалованье войску на год и провианту на три месяца. Это все выговорил консул, как условие перемирия, данного им Самнитам до возвращения послов. Самниты тоже войско, которое действовало против Римлян, обратили против Сидицинов, и надеялись в самом скором времени овладеть неприятельским городам. В такой крайности Сидицины предложили Римлянам принять их подданство; но сенат отверг просьбу Сидицинов, как слишком позднюю и вынужденную крайностью. Тогда Сидицины отдались в подданство Латинам, которые уже стояли под оружием. И Кампанцы приняли участие в этой войне против Самнитов. Ожесточение против них даже пересилило чувство благодарности за услуги, оказанные им Римлянами. Таким образом составилось огромное войско, во глав которого стояли Латины. Оно вошло в область Самнитов, и не столько вреда причинило оно им в открытом бою, сколько опустошением их области. Латины, хотя и имели верх в происходивших стычках, но, не желая долее испытывать счастие, они наконец вышли из неприятельской земли. Этим временем Самниты воспользовались для того, чтобы отправить послов в Рим. Они, явясь в сенат, жаловались, что, находясь в союз с Римлянами, они терпят тоже самое, что и когда были во вражде с ними и весьма униженно просили: «чтобы Римляне удовольствовались тем, что вырвали у них из рук готовую победу над Сидицинами и Кампанцами и не допускали их Самнитов сделаться жертвою народов, известных своею трусостью. Если Латины и Кампанцы признают над собою власть Римлян, то пусть Римляне прикажут им оставить Самнитов в покое; если же они вышли из повиновения, то пусть они усмирят их оружием.» На это дан послам Самнитов неопределенный ответ. Совестно было признаться, что Латины уже более нам не повинуются, да и опасно прямым ответом вынудить их действовать против нас открыто: что касается до Кампанцев, то как они отдались Римлянам в подданство, а не одним только союзным договором с ними связаны, то их волею или неволею заставят Римляне оставаться в покое. А по союзному с Латинами договору не отнята у них воля вести войну по их усмотрению.»
3. Такой ответ Римлян и не успокоил Самнитов (они из него не поняли, как Римляне станут действовать), а Кампанцев вовсе оттолкнул страхом наказания. Что же касается до Латин, то они стали смелее действовать, видя, что Римляне как бы позволяют им все. Вследствие этого Латины неоднократно имели между собою совещания под предлогом ведения войны с Самнитами; но на самом деле. главные сановники Латипов тайно обдумывали войну с Римлянами. Кампанцы изъявили готовность принять участие в войне против тех, кого недавно считали своими избавителями. Впрочем неприятель скрывал до времени свои замыслы; он хотел прежде, чем действовать против Римлян, усмирить Самнитов, чтобы не оставить врага в тылу у себя. Но слух об этом заговор проник в Рим через некоторых частных лиц из неприятелей, имевших знакомых и приятелей в Рим. Сенат приказал консулам, хотя срок служения их еще и не истек, отказаться от должности для того, чтобы ввиду столь важной, грозившей отечеству, опасности заблаговременно выбрать новых консулов. Сочли неприличным и дурным предзнаменованием выборы новых консулов произвести через прежних, власти которых сделан ущерб; а потому назначены были временные правители. Их было двое: М. Валерий и М. Фабий. Консулами они избрали Т. Манлия Торквата в третий раз, и П. Деция Мура. В этом году, по достоверным, дошедшим к нам известиям, Александр, царь Эпира, пристал с флотом к берегам Италии. Нет сомнения, что если бы эта война сначала сопровождалась успехом, то она дошла бы и до Римлян. К этому же времени относится деятельность Александра Великого. Сын сестры Александра, Эпирского царя, он в другой части света остался непобедимым; но завистливая судьба рано пресекла дни его. Римляне, хотя вполне были убеждены, что народы Ллтинского племени совершенно от них отпали; но под видом, будто бы они озабочены интересами Самнитов, а не своими собственными, пригласили в Рим десять старейшин для объявления им воли народа Римского. У Латин тогда были два претора: Л. Анний, из Сетии, и Л. Нумизий, из Цирцей; и тот и другой происходили из Римских поселений. Не только Сигния и Велитры и эти колонии Римлян, но и Вольски возбуждены были ими к начатию войны. Старейшины были вызваны поименно; для каждого было ясно, по какому делу они вызываются. А потому старейшины Латинов, прежде чем отправиться в Рим, созвали собрание, объявили, что их вызывает сенат Римский и просили совета, что отвечать в деле, о котором непременно будет рассуждение в Риме.
4. По этому поводу высказаны были разные мнения. Выслушав их, Анний стал говорить следующее: «Хотя я сам предложил собранию рассуждение о том, какой ответ понесем мы в Рим; но по моему сущность дела заключается в том, как мы будем действовать, а не в том, что мы станем говорить. Не трудно будет найти слова высказать нам образ действий если только мы уясним себе его. Если мы по прежнему станем сносить иго невыносимого рабства под предлогом союза с Римлянами, обеспечивающего нам по-видимому одинаковые с ними права, то нам остается, предоставив Сидицинов на волю судьбы, исполнять приказания не только Римлян, но и Самнитов, и на их требование отвечать, что мы беспрекословно положим оружие. Но если хотите наконец пользоваться правами вольности, если союз и дружба с Римлянами не пустые слова, если они обеспечивают и тому и другому народу равные права, если мы одной крови с ними (в чем прежде стыдно было сознаться, тем в настоящее время можно гордиться), если на правах союзников пользуются они нашим войском, которое консулы их употребляют в дело при ведении войн нераздельно со своим, то почему же не уравнять между нами все права? Почему же не быть одному консулу из Латин? Часть власти должна принадлежать тем, чья часть сил. Конечно, для нашей гордости народной не слишком приятно признать Рим главою Лациума, но долговременное терпение наше сделало это необходимым. Если же вы когда помышляли о разделе власти с Римлянами, о пользовании на деле правами вольности, то теперь именно предстоит вам случай действовать, случай, приобретенный и вашею доблестью и милостью к вам богов бессмертных. Отказав в присылке вспомогательного войска, вы хотели испытать терпение Римлян. Да и можно ли было сомневаться, что закипят они гневом при виде нарушения нами условия, свято с нашей стороны выполняемого в течение более двух сот лет. Но они снесли это оскорбление, как оно им ни было прискорбно. Мы вели сами от себя войну с Пелигнами. Римляне, не дозволявшие прежде нам обнажать меч в защиту наших пределов, равнодушно смотрели и на то, что мы вели войну, не спросясь их. Мы приняли под свое покровительство Сидицинов, заключили союзный договор с Кампанцами, отпавшими от Римлян, собираем войска и готовимся к войне против их союзников Самнитов, они все это знают и остаются в бездействии. Откуда же явилась у Римлян такая умеренность и скромность, так мало согласная с их прежним образом действий, если не от сознания их сил и наших. От верных людей я знаю, что Римский сенат на жалобы против нас, Самнитов, дал такой ответь, который показал, что они сами считают нас нисколько от них независящими. Итак воспользуйтесь случаем настоять на том, на что право Римляне уже самим своим молчанием признают за вами. Может быть кто другой побоится это высказать; то я, по крайней мере, беру на себя все это объявить во всеуслышание сената и народа Римского перед самым Юпитером, невидимо присутствующим в Капитолие — и сказать: «буде желают они, чтобы оставалась их союзниками и друзьями, то пусть один консул и часть сената будут из Латинов.» Анний не только самоуверенно советовал это, но и брал все на себя. Слова его приняты были громкими криками одобрения и ему дано полномочие высказать сенату и народу Римскому требования Латинов.
5. По прибытии депутации от Латинов, сенат принял ее в Капитолие. Консул Т. Манлий от лица сената Римского объявил старейшинам Латинским, чтобы они прекратили неприязненные действия против Самнитов, как союзников народа Римского. Тогда Анний отвечал с такою гордостью, которая прилична не послу, защищенному народным нравом, но скорее победителю, который с оружием в руках проник в Капитолий: «Пора бы тебе, Т. Манлий, и вам, сенаторы, отказаться от мысли повелевать Латинами, которые теперь на верху могущества и силы: мы победили Самнитов, а Сидицинов и Кампанцев приняли в наш союз, к которому примкнули и Вольски. Даже ваши собственные поселения предпочли союз с нами вашему. Но, так как вы не хотите отказаться от притязаний власти, которым не соответствуют более ваши силы, то мы, хотя и можем оружием отстоять права наши на независимость, но помня узы крови, нас связывающие, хотим предложить вам справедливые условия, как равный равному, без обиды вам, ибо богам бессмертным угодно было уравнять наши силы. Одного консула выбирайте вы. Римляне, а другого избирать предоставьте нам Латинам; сенат пусть будет составлен пополам из старейшин того и другого народа. Да будет из нас один народ, одно общее отечество. Пусть столица будет у нас одна, и имя одно ваше, потому что надобно же и с нашей стороны сделать какую-нибудь уступку. Пусть к общему нашему благу будет здесь наше отечество, и отныне все мы будем Римляне.» Анний нашел соперника по себе в Т. Манлие, отличавшемся неукротимым характером. Вне себя от гнева, он закричал, что если бы и нашло такое безумие на сенаторов, чтобы они согласились принимать законы от Сетниского уроженца, то он придет в сенат, опоясанный мечом, и собственною рукою заколет первого Латина, которого увидит в месте заседаний сената. Обратясь к изображению Юпитера, Манлий заключил так: «Внемли, Юпитер, нечестивым речам, внимайте Закон и Правда! Потерпишь ли ты, Юпитер всемогущий, как бы уступая силе, чтобы в твою священную ограду входили иноземные консулы и сенаторы? Таков ли был договор, Латины, заключенный с предками вашими Альбанцами сначала царем Римским Туллом, а потом Л. Тарквинием? Или вы уже забыли о сражении у Регилльского озера? Изгладилось совершенно из вашей памяти воспоминание о вами потерпенных поражениях и о благодеяниях, вам нами оказанных?»
6. Вслед за консулами высказывали свое негодование и сенаторы. Когда и те, и другие в своих речах часто упоминали о богах, как о свидетелях и мстителях нарушенных Латинами договоров, то Анний с презрением отозвался о Юпитере Римском. В гневе бросился Анний из храма; вышед на крыльцо, он от излишней поспешности споткнулся на ступеньке и покатился вниз, где так сильно ударился головою о камень, что пришел в беспамятство; а некоторые писатели утверждают даже, что испустил дух, но я с достоверностью этого утвердить не могу. Равно и того, будто когда было упомянуто о нарушенной святости договоров, то сделалась страшная гроза. Все это может быть и справедливо, и может быть придумано весьма кстати для изображения гнева богов. Торкват, которому сенат дал поручение проводить и отпустить послов, увидя лежащего Анния, воскликнул так, что его равно слышно было и патрициям, и простому народу: «по делом; боги заступились за правду! По истине, есть божество и ты, великий Юпитер, существуешь! Не втуне мы в этой священной ограде нарекли тебя отцом богов и людей. Почему вы, Квириты, и вы, почтенные сенаторы, медлите браться за оружие, видя благоволение богов бессмертных? Также легионы Латинов устелют землю телами своими, как видите вы посла Латинов распростертого здесь.» Народ высказал на речь консула свое одобрение громкими кликами, и пришел в такое одушевление, что если бы послов Латинских не провожали по приказанию консула Римские сановники, то он в ослеплении гнева не уважил бы в них народного права. Сенат со своей стороны изъявил согласие на войну. Консулы с двумя набранными войсками, двинулись через область Марсов и Пелитов; к ним примкнуло войско Самнитов и их союзников. Тут обоим консулам во сне явилось видение; предстал муж необыкновенного роста и слишком величественного для смертных вида и сказал: «одно из враждебных войск должно лечь все жертвою богам подземным и матери земли, а другого только главный вождь. Победа будет на стороне того народа, чей военачальник обречет на жертву теням легионы врагов, и себя вместе с ними.» Консулы рассказали друг другу свои ночные видения, и положили принести жертвы для умилостивления богов и отвращения их праведного гнева, а вместе и для того, чтобы по внутренностям жертв удостовериться в справедливости ночного видения. Ответы гадателей подтвердили религиозные опасения консулов. Тогда они призвали всех легатов и трибунов, и объявили им волю богов для того, чтобы добровольная смерть консула во время боя не провела в ужас наши легионы. Между собою консулы условились, что чья часть войска станет первая уступать неприятелю, тот консул пусть обречет себя за народ Римский Квиритов. Притом на военном советь положено: во время настоящей войны возобновить во всей силе всю строгость прежней военной дисциплины. Нужно было принять особенные меры именно потому, что война была с Латинами; а они переняли у Римлян все их военные учреждения и языком, нравами, вооружением не представляли ни какой разницы. Их сотники, трибуны и воины сколько раз служили вместе с нашими в одних отрядах и занимали одни караулы. А потому, в предупреждение могших быть ошибок и замешательства, консулы объявили, чтобы никто из воинов сам по себе не вступал в бой с неприятелем.
7. В числе начальников конных отрядов, которые были разосланы для исследования местности, находился Т. Манлий, сын консула. Он со своим отрядом приблизился так к неприятельскому лагерю, что от ближайшего неприятельского поста был ближе, чем на полет стрелы. Там находились Тускуланские всадники под начальством Гемина Меция, человека знаменитого и знатностью происхождения и мужеством. Он, видя Римских всадников, узнав впереди ехавшего консульского сына (знатнейшие лица обоих народов постоянно водили между собою дружбу, и хорошо знали друг друга) и сказал ему: «так одним только конным отрядом Римляне хотят сразиться с Латинами и их союзниками? Что же делают оба консула и два их войска?» — Они придут еще во время — сказал Манлий — и с ними явится и сам Юпитер, свидетель и мститель нарушенных вами договоров, на которого наша главная надежда. Кажется довольно сражались мы с вами у Регилльского озера. Да здесь мы сделаем вам не очень приятными вашу встречу и столкновение с нами.» Тогда Гемин, на коне приблизясь несколько к Манлию, сказал ему: «не хочешь ли в ожидании дня, когда вы устремите на нас все ваши силы, пока сразиться со мною, и исход нашей встречи покажет, во сколько Латинский всадник превосходнее Римского.» Молодой Манлий принял вызов или вне себя от гнева, или стыдясь отказаться, или наконец следуя неизбежному року, забыв запрещение, сделанное обоими консулами и волю отца, Манлий слепо бросился на бой, почти равно пагубный для него и в случае поражения и в случае победы. Всадники с обеих сторон несколько отъехали в сторону, чтобы быть простыми зрителями единоборства. Оба противника на оставленной для них части поля, бросились на конях на встречу друг друга. Когда они ударили друг в друга копьями, то копье Манлия проскользнуло по вражескому шлему; а копье Метия по гриве коня. Обернули они снова коней и съехались: Манлий первый привстал на стременах и метким ударом вонзил копье между ушей коня противника. Раненный конь стал на дыбы и сбил с себя седока. Когда Метий хотел привстать, опираясь на копье и щит, Манлий ударом копья (оно от шеи прошло сквозь ребра) пригвоздил его к земле. Потом он снял оружие с противника и в сопровождении товарищей, радовавшихся его успеху, возвратился в лагерь. Пришед к преторию, где находился отец и не зная, что ему будет награда или наказание, Манлий сказал: «Отец мой! Чтобы все по истине знали, что я происхожу от твоей крови, я, будучи вызван неприятелем на бой, умертвил его и приношу сюда взятую с него добычу.» Услыхав это, консул отвернулся от сына и тотчас велел звуком трубы созвать воинов. Когда они стеклись в большом числе, то консул перед собранием их сказал сыну следующее: «Ты, Манлий, пренебрег и власть консульскую и волю отца, вопреки нашему повелению, ты сразился сам по себе без спросу с неприятелем, и тем нарушил уставы военной дисциплины, которые составляют основу нашего могущества. Этим ты поставил меня в печальную необходимость выбирать одно из двух: пожертвовать или тобою, или благом отечества. Но лучше ты получи достойное наказание за твое ослушание, чем отечество будет страдать безвинно за тебя. Ты будешь хотя грустным, но вместе и спасительным для молодежи примером. В твою пользу говорит мне и врожденное чувство любви к детям, и самый твой подвиг, к которому ты увлечен был ложным понятием о чести и непреоборимою жаждою воинской чести. Но или ты смертью должен запечатлеть святость консульских приказаний, или они на будущее время останутся пустыми словами без исполнения. Да и ты сам, если в тебе есть сколько-нибудь моей крови, должен сознаться, что наказать тебя необходимо для восстановления уважения к военной дисциплин, нарушения которой ты подал пагубной пример. Ликтор, возьми привяжи его к столбу.» Вне себя от страху и удивления, слушали воины столь жестокие слова, боясь не только что роптать, но даже перевести дыхание точно так, как бы секира ликтора угрожала всем им. Таким образом, среди всеобщего молчания, совершилась казнь молодого Манлия. Но когда голова его отлетела и кровь омочила землю, то громкий вопль негодования раздался по всему лагерю. Как бы вне себя воины не щадили не только жалоб, но и проклятий для жестокосердого консула. Покрыв тело юноши отнятою им у неприятеля добычею, которая ему так дорого стала самому, воины со всевозможными почестями предали его огню на костре, сооруженном вне вала. А название Манливых приказаний не только в то время, но и в последствии осталось навсегда для означения жестоких приказаний, как памятник общего против них омерзения.
8. Впрочем строгость наказания спасительно подействовала на воинов, сделав их послушнее. Не только караулы стали бдительнее, и воинские посты везде деятельнее исполняли свою обязанность, но и когда дело дошло до сражения, то и там страх, внушенный строгостью консула, принес большую пользу. Война эта совершенно представляла вид междоусобной: Латины ничем не отличались от Римлян, только уступали им в возвышенной доблести духа. Сначала у Римлян были в употреблении щиты, называемые клипеи, но с того времени, как войско стало получать жалованье, оно заменило клипеи — скутами. Прежде войско строилось в боевом порядке сплошною массою на подобие Македонской Фаланги; по потом стали располагать побатальонно (manipuli); а наконец разбивали войско на множество порядков или рот. Порядок состоял из шестидесяти воинов, двух сотников и одного знаменосца. Первую линию в боевом порядке составляли так называемые гастаты, разделенные на пятнадцать батальонов, стоявшие друг от друга в небольшом расстоянии. При каждом батальоне (manipulus) находмлось двадцать легковооруженных воинов, а прочие были снабжены скутами. Легковооруженные имели при себе только копье и гезу. Обыкновенно эта первая линия состояла из молодых людей, только начавших военную службу. Вторая линия, так называемых принципов, заключавшая, также как и первая, пятнадцать батальонов, состояла из воинов более зрелого возраста, отличавшихся красотою и отделкою оружия. Принципы также все носили скуты. Воины, составлявшие эти тридцать батальонов, назывались антепиланами, потому что под значками стояли еще другие пятнадцать порядков; из них каждый порядок делился на три отделения: каждое из них называлось примопил (primumpilum) и состояло из трех взводов (vexillum). Взвод заключал в себе сто восемьдесят шесть человек. Первый извод обыкновенно состоял из триариев, воинов опытных и заслуженных, уже доказавших на деле свою храбрость. Второй взвод состоял из рорариев, воинов, уступавших первым как в силе, так и в воинской доблести; а третий из акцензов, воинов, на которых всего менее надеялись, и потому они были в самом заднем ряду. Когда войско было расположено таким образом, то обыкновенно гастаты первые начинали бой. Если гастаты не в состоянии были своим натиском опрокинуть неприятеля, то они отступали в интервалы линии принципов, которые ускоренным шагом выдвигались вперед. Тогда принципы вступали в бой, а гастаты оставались позади их. Между тем триарии оставались недвижно под своими значками, левую ногу выставив вперед, прикрыв левое плечо щитами, а копья вонзив в землю перед собою остриями кверху. Они представляли собою живую стену покрытую щетиною из копий. Если и принципы действовали безуспешно, то они мало-помалу отступали к триариям. Отсюда выражение: «дело дошло до триариев» в означение, что оно принимает опасный оборот. Тогда триарии выдвигались вперед, приняв в свои интервалы гастатов и принципов, и потом, сомкнув свои ряды в сплошную массу, отчаянно (другой надежды не оставалось) нападали на неприятеля. Обыкновенно тот приходил в замешательство: он полагал преследовать по-видимому бегущих, и вдруг пред ним являлась, как бы из земли вырастала, новая масса неприятелей еще свежих и как бы более многочисленных. Обыкновенно набираемы были четыре легиона; каждый из них состоял из пяти тысяч пехотинцев при трехстах всадников. Обыкновенно столько же давали Латины вспомогательного войска. На этот раз они были нашими врагами. Войско свое они расположили в боевой порядок совершенно по образцу нашего. Не только взвод со взводом, все гастаты с гастатамп, все принципы с принципами; но каждый сотник знал, что будет иметь дело с сотником, если только не перемешаются ряды. Между триариями и с той, и с другой стороны, было по примипилу: Римлянин не слишком сильный телом, отличался храбростью и знанием военного дела. Латин вместе с чрезвычайною силою отличался испытанною воинскою доблестью. Оба знали друг друга потому, что постоянно водили первые ряды. Так как Римлянин не слишком доверял своим силам, то еще в Риме консулы ему позволили избрать себе в помощники сотника, который помигал бы ему в защите от назначенного ему врага. Этот молодой человек, встретясь во время боя с Латинским сотником, одержал над ним победу. Сражение между Римлянами и латинами происходило почти у подошвы горы Везувия, на пути к Везерису.
9. Консулы Римские, еще не выводя войска на поле сражения, принесли жертвы. В той, которую заколол Деций, верхняя часть печени оказалась, по осмотру гадателя, как бы надрезанною с одной стороны; во всех других отношениях жертва была приятна богам. Манлий принес жертву с полным успехом. — «И прекрасно — сказал Деций — если моему товарищу жертва удалась.» Устроив войско в боевой порядок, описанным выше, консулы вывела его в поле. Манлий начальствовал правым, а Деций левым крылом. Сначала обе стороны не уступали друг другу в силах и сражались с равным мужеством; но скоро, на левом крыле Римлян гастаты, не выдержав натиска Латинов, отступили к принципам. Видя расстройство своего крыла консул Деций громким голосом призывает М. Валерия: «Валерий — сказал он, время прибегнуть к помощи богов. Ты, как служитель общественного богослужения народа Римского, сказывай мне слова, которыми я, повторяя их за тобою, обреку себя за легионы.» Первосвященник велел ему надеть на себя тогу претексту, накрыть ею голову и держась рукою за подбородок, а ногами стоя на стреле, говорить за ним следующее: «Ян, Юпитер, Марс отец, Квирин, Беллона, Лары, божества Новенсильские, божества туземные, высшие силы, располагающие и нашею участью и врагов наших, божества царства подземного, Тени — поклоняясь вам, молю вас, ниспошлите вашу милость, на которую я надеюсь — пошлите силу и победу народу Римскому Квиритов; а на врагов народа Римского Квиритов обратите ужас, робость и смерть. Вот, что я высказал на словах; теперь на деле я обрекаю себя за народ Римский Квиритов, за войско, легионы и союзников народа Римского Квиритов, а легионы вражеские и их союзников обрекаю вместе с собою подземным божествам Теням и Земле.» Помолясь таким образом, Деций отправил ликторов к Т. Манлию предупредить его, что он Деций уже обрек себя за легионы; а сам в Габинском препоясании, вооружась, вскочил на коня и бросился в самую густую толпу неприятелей. Обеим сторонам казался он чем-то сверхъестественным — с неба ниспосланною очистительною для умилостивления богов жертвою, которая должна была гибель от своих отвратить на врагов. Грозное появление Деция сначала смутило только первые ряды Латинов, но вскоре расстройство не замедлило распространиться по всему их войску. Куда ни устремлялся Деций, то заметно неприятель приходил в ужас и оцепенение, как бы оглушенный небесным громом. А где он пал покрытый стрелами неприятелей, то там, на большое пространство кругом, телами их была устлана земля, и остальные обратились в бегство. А Римляне, освободясь от религиозных опасений, как бы только тут получив приказание действовать, перешли к наступлению и начали жаркий бой. Даже рорарии выбегали вперед из-за антепиланов, и помогали гастатам и принципам. Триарии, опустясь на правое колено, безмолвию ожидали приказания консула, чтобы вступить в дело.
10. Бой продолжался, и Латины в некоторых местах сражались с успехом вследствие численного перевеса сил. Консул Манлий, узнав о поступке своего товарища, слезами и похвалами воздал должную дань столь славной его кончине. Хотел было он уже ввести в дело триариев, но потом обдумал, что лучше их поберечь под самой исход сражения; а вместо того приказал акцензам, составлявшим задние ряды, выступить наперед. Увидя их и полагая, что это наши триарии, Латины и своих ввели в дело. Триарии Латинов утомились в упорном бое, и копья свои частью изломили, частью притупили, но сбили наших и считали сражение конченным. Тогда консул, обратясь к триариям, сказал: «Время вступить в дело вам, со свежими силами против утомленных. Помните же об отечестве, родителях ваших, женах и детях. Не забудьте, что консул пал для того, чтобы доставить вам победу.» Тогда триарии выступили вперед, сверкая оружием; они приняли в свои интервалы антепиланов, и громкими воинскими кликами поразили Латинских принципов, не ожидавших видеть перед собою свежие силы неприятеля. Только первые ряды его противоставили некоторое сопротивление; но наши триарии не замедлили сломить их, поражая неприятелей копьями прямо в лицо. Прочие батальоны неприятельские, находившиеся назади, почти не оказали сопротивления, как бы безоружные, и победа триариям не стоила почти никаких потерь. Побоище же неприятелей было так велико, что из его войска едва ли уцелела четвертая часть. Войско Самнитов, стоявшее в боевом порядке несколько поодаль у подошвы горы, много содействовало к приведению Латинов в ужас. Никакого сомнения не было ни в нашем войске, ни в союзном, что главная честь победы принадлежала консулам. Один на себя одного принял весь гнев и угрозы богов, и пал искупительною жертвою за войско и отечество. Другой показал такое мужество и вместе знание военного дела, что не только Римляне, но и Латины сознавались, что победа должна непременно принадлежать той стороне, которой вождем был Т. Манлий. Остатки разбитого Латинского войска бежали в Минтурны. По окончании боя, лагерь неприятельский взят и воины наши умертвили там многих неприятелей, особенно Кампанцев. Наступление ночи не дало в этот день найти тело Деция; а на другой день оно отыскано, заваленное неприятельскими стрелами, окруженное множеством неприятельских трупов. Похороны отправлены с честью, достойною великой его смерти; а товарищ прославил его память речью. Считаю не лишним присоединять здесь то, что консулу, диктатору и претору дозволяется, когда он обрекает на жертву легионы неприятелей, обречь вместо себя кого либо из граждан Римских, находящегося в списке воинов. Если обреченный умирает, то значит жертва принята; если же остается в живых, то вместо него изображение человека в семь футов вышины или, и больше, зарывается в землю и над ним приносится очистительная жертва. Сановнику Римскому по месту, где зарыто такое изображение, проходить не дозволяется. Если же консул, или диктатор, или претор хочет сам своею особою обречься за войско; то он поступает так, как Деций. Если же он останется в живых, то он не может участвовать более в совершении ни общественного, ни домашнего богослужения. Оружие свое он может пожертвовать Вулкану, или и другому какому божеству вместе с жертвою или другим даром. Стрела, на которой произносит консул, или диктатор, или претор слова обречения, не должна попадаться в руки неприятелей; если же каким-нибудь образом случится это, то в очищение надобно принести Марсу большую жертву, состоящую из свиньи, овцы и быка.
11. Хотя память этих уставов божественных и человеческих, завещанных нам предками, изгладилась давно, уступов место новым, взятым из чуждых стран, обычаям; но я не счел излишним сохранить их здесь для потомства. Я передал их здесь именно в том виде и даже теми словами, которыми они дошли до нас из отдаленной древности. Некоторые писатели говорят, что Самниты пришли на помощь Римлянам уже по окончании боя, которого исхода они нарочно поджидали. К Латинам также вспомогательный отряд пришел было уже после поражения, истратив много времени в бесполезных рассуждениях. Уже часть войска со знаменами вышла было из города, как получено известие о поражении Латинов. Вследствие этого, войско возвратилось в город, тут претор, по имени Милионий, говорят, сказал: «немного мы прошли, а за малый конец пути придется дорого заплатить Римлянам!» Остатки Латинского войска, уцелевшие от боя, рассеялись, потом собрались в одну толпу, которая и нашла убежище в городе Вецие. Здесь главный вождь Латинов в их собрании говорил: «исход сражения для обеих сторон почти равный. И то, и другое войско понесло жестокие потери. Только одна слава победы досталась Римлянам, а на деле они понесли сильное поражение, и упали в духе, как побежденные. Один консул обрек себя на смерть и погиб, другой потерял сына, которого убийцею сам же был. Войско Римлян почти все истреблено; гастаты и принципы были разбиты, убийство распространилось не только впереди знамен, но уже и за ними. Одни триарии восстановили дело. Латинам не трудно пополнить понесенный убыток в людях либо из Лациума, либо из земли Вольсков; как Лациум, так и Вольски много ближе Рима. А потому самое лучшее будет с их стороны немедленно призвать молодежь Латинов и Вольсков, и со свежим войском снова двинуться к Капуе. Неожиданное появление их войска поразит ужасом Римлян, менее всего теперь готовых к сражению. Разосланы были к Вольскам и по земле Латинов письма, наполненные ложными известиями. Им без труда поверили те, которые сами не участвовали в сражении. Поспешно собралось войско, составленное на скорую руку. Консул Торкват встретил его у Трифана (место это находится между Синуессою и Минтурнами.) Не тратя времени на укрепление лагеря, консул приказал своим воинам свалить тяжести в кучу, и немедленно вступил в бой с неприятелем, который и разбит на голову. Поражение было до того полное, что когда консул с победоносным войском двинулся вперед для опустошения полей неприятельских, Латины, а вслед за ними Кампанцы, изъявили безусловную покорность. Лаций и Капуя должны были лишиться части полей своих. Поле Латинов вместе с Привернатским и Фалернское, принадлежавшее Кампанцам, то есть все земли по сю сторону Вултурна, разделены народу Римскому. По две десятины на гражданина отведено в земле Латинов, при чем три четверти пополнено из Привернатского поля; а по три десятины в Фалернском; третья часть прибавлена, принимая в расчет отдаленность места. Наказанию не подверглись Лауренты и всадники Кампанские, так как и те и другие оставались нам верными. Сенат определил возобновить с Лаурентами союзный договор: вследствие этого он возобновляется каждый год на десятый день после Латинских празднеств. Всадникам Кампанским даровано право Римского гражданства; в память этого они привесили медную доску с надписью в храме Кастора в Риме. Кроме того положено, чтобы народ Кампанский платил ежегодно на каждого всадника (их было тысячу шесть сот) по четыреста пятьдесят мелких монет (nummum).
12. Таким образом, когда война была окончена, и каждому по его заслугам сделано или награждение или наказание, Т. Манлий возвратился в Рим. Навстречу ему — как достоверно известно — вышли только старики. Для молодежи же он и тогда и в последствии всю остальную жизнь, был предметом ужаса и омерзения. Антиаты сделали набег на поля Остийские, Арденские и Солонийские. Консул Манлий не мог, по расстроенному здоровью сам вести эти войны и назначил диктатором Л. Папирия Красса, который в то время был претором; предводителем всадников он назначил Л. Папирия Курсора. Диктатор в походе против Антиатов не сделал ничего замечательного; он только простоял в их земле несколько месяцев. За этим годом, ознаменованным поражением стольких сильных и могущественных народов, славною смертью одного консула и хотя жестоким, но заслуживающим удивления поступком другого, последовал год, в котором консулами были Ти. Эмилий Мамерцин и К. Публилий Филон. Их действия были далеко не столь замечательны, как по отсутствию великих событий, так и вследствие характера консулов, думавших более о собственных интересах, чем о благе отечества и действовавших в духе партии. Латины взбунтовались, скорбя об отнятом у них поле. Консулы встретили их на Фенектанских полях и разбили. Честь этой победы принадлежала Публилию, и он принял покорность Латинских племен, потерявших в сражении цвет своего молодого поколения; а Эмилий повел свое войско к Педу. Жителей этого города защищали Тибуртинцы, Препестинцы и Велитернцы; пришли также к ним на помощь войска от Ланувия и Акция. В открытом поле Римское войско имело успех над неприятелем, но предстояло взять город неприятельский и примыкавший к нему лагерь союзников, предприятие, которое должно было стоить больших усилий. Консул, услыхав, что сенат в Риме товарищу его присудил почести триумфа, вдруг, не приведши войну к концу, отправился и сам в Рим предъявить свои права на триумф за победу над неприятелем, им недовершенную. Сенат, как и следовало, с негодованием видел такое неосновательное честолюбие консула и отказал ему в почестях триумфа, пока он не покорит Педум. Раздраженный этим, Эмилий остальное время консульства действовал, как самый беспокойный трибун народный, не щадя нападков на аристократию. Он не переставал в речах перед народом чернить сенат, в чем не находил противоречия со стороны другого консула, происходившего из простого народа. Поводом к обвинению сената было то, что поля, Латинское и Фалернское, разделены гражданам не совсем беспристрастно. Когда сенат, желая скорее положить конец власти консулов, ему враждебных, определил назначить диктатора для ведения войны с Латинами взбунтовавшимися снова, то Эмилий, в то время бывший председательствующим консулом, избрал товарища диктатором; а тот предводителем всадников Юния Брута. Диктаторство Публилия, происходившего из простого народа, ознаменовано было и ожесточенными речами против сената и изданием трех законов, весьма выгодных для простого народа: первый гласил, чтобы все Квириты участвовали в определениях народного собрания. Второй — чтобы сенат вперед утверждал все законы, предлагаемые на голоса граждан при подаче голосов по сотням, прежде собрания их. Третий — чтобы один цензор непременно был из простого народа, так как уже оба консула вместе могли быть из того же сословия. Сенат был того убеждения, что оба консула и диктатор внутренним распоряжением сделали более вреда, чем сколько приобрели военной славы и приумножили извне могущество государства.
13. В следующем году консулами были Л. Фурий Камилл и К. Мений. Сенат всеми силами настаивал, желая яснее показать упущение прошлогоднего консула Эмилия, чтобы новые консулы употребили все усилия против Педума и взяли его. Консулы, оставив все прочие дела, немедленно отправились в поход. Лаций находился в таком положении, что, не хотя оставаться в мире, не мог продолжать войну. Для неё у него не доставало сил; а мир казался ему тягостным вследствие потери части нолей. А потому Латины сочли за лучшее оставаться в городах, чтобы не дать Римлянам поводу к войне; в случае же, если бы Римляне осадили какой из их городов, тогда все Латины должны были поспешить ему на помощь. Впрочем Педуму подали помощь весьма немногие народы. Тибурты и Пренестинцы, поля которых были смежны с полями Педуна, пришли ему на помощь. Арицины, Ланувины, Велитерны, соединясь с Антиатами и Вольсками, шли было на выручку Педума, но неожиданно встречены у реки Астуры консулом Мением и им разбиты. Камилл у Педума имел бой с многочисленным войском Тибуртинцев и одержал над ним победу, стоившую впрочем большего напряжения сил. Во время самого сражения осажденные сделали вылазку; нечаянностью своею она произвела было тревогу в наших рядах; но Камилл тотчас отделил против неприятеля часть войска, не только опять втеснил его в город; но и в тот же день, когда поразил войско Педумцев и их союзников, взял приступом город. Вследствие этого успеха положено было совершенно покорить Лациум и для того овладеть всеми их городами, приступая к ним одни за другим. Консулы так и сделали, и окончательно принудили Латинов к покорности, взяв или приступом, или на капитуляцию все их города. Расставив гарнизоны, где было нужно, консулы отправились в Рим принять почести триумфа, определенные им по общему и единодушному приговору. Сверх того положено — почесть в то время еще редкая, поставить конные статуи консулов на форуме. Не приступая к произведению выборов на следующий год, Камилл счел нужным доложить сенату об участи Латинских народов; по этому предмету он сказал следующее: «Почтенные сенаторы, дело войны окончено в Лацие по милости богов бессмертных и храбростью наших воинов. Войска неприятелей разбиты у Педума и Астуры. Все города Латинов и у Вольсков Акций взяты нами, и в настоящее время заняты нашими гарнизонами. Теперь остается нам подумать о том, какими средствами упрочить навсегда мир с Латинскими народами, уже не раз поднимавшими против нас оружие. Конечно, по милости богов бессмертных, от вас зависит решение вопроса: существовать ли Лацию или нет. Остается вам решить средствами снисхождения или жестокости, хотите вы удержать Латинов навсегда в повиновении. Хотите быть неумолимыми против тех, которые отдались на волю вашу, — вы можете разорить весь Лаций и обширные пустыни будут там, откуда столько раз пользовались вы вспомогательным войском, оказавшим вам важные услуги. Или не хотите ли вы последовать лучше в этом случае примеру предков ваших, этим средством упрочивших могущество Рима — принятием побежденных в число его граждан. Таким образом и слава ваша будет велика, и отечество выиграет в силе и могуществе. Только та власть прочна, которою довольны подчиненные. Но как бы вы не решили теперешний вопрос, решайте его скорее. Целые народы, колеблясь между страхом и надеждою, ждут решения своей участи. Для вас лучше заботу эту спять с себя и успокоить умы, тревожимые беспокойством — или милосердием и прощением, или грозою наказания. Мы свое дело сделали, доставили вам возможность и все средства решить этот вопрос по вашему благоусмотрению. Теперь вы решайте так, как будет полезнее для вас и отечества.»
14. Сенаторы в общем одобрили предложение консула; но находя, что не все Латинские народы заслуживают одной и той же участи, а желая и награду и наказание соразмерить со степенью виновности каждого, поручили консулу доложить сенату о каждом народ отдельно. Вследствие этого о каждом состоялся отдельный декрет. Ланувинцам дано право гражданства и возвращено право богослужения с тем, чтобы храм и священная роща Юноны Хранительницы были общим достоянием и Ланувинов и народа Римского. Арицины, Номептаны и Педаны приняты в число граждан Римских, с теми же правами, как и Ланувины. Тускуланцам оставлено право гражданства, которое они получили прежде; за возмущение наказаны немногие главные его виновники. Велитернцы, некогда граждане Римские, наказаны строго: стены города разрушены, сенат уведен и велено им жить только по ту сторону Тибра. В случае, если кто из жителей Велитерна попадется на этой стороне, то он обязан заплатить пеню в тысячу асс, а до тех пор оставаться в оковах у того, кто его захватит. Поле сенаторов отдано новым поселенцам; по приписании их, Велитры приняли опять вид многолюдного города. В Антий послана также новая колония, но в число колонистов дозволено записываться и прежним жителям. У них отняты их длинные суда (галеры), запрещено плаванье по морю; но даровано право гражданства. Тибуртинцы и Препестинцы должны были лишиться части полей своих не столько за участие в последнем возмущении, которое они разделяли со всеми Латинами, сколько за то, что некогда, из ненависти к Римлянам, они призвали на помощь дикий народ — Галлов. Прочие народы Латинские были лишены нрава взаимных брачных союзов, торговли и собраний народных. Кампанцам, за верность их всадников, а Фунданам и Формианам за то, что по их землям всегда был готов свободный и безопасный путь Римскому войску, дано право гражданства, но без права подачи голоса. Куманцам и Суессуланам даны те же права, что и жителям Капуи. Корабли, взятые у Антиатов частью введены в верфи Рима, частью сожжены, а медными носами их украшена эстрада, сделанная на форуме, с того времени получившая название Ростр.
15. В следующем году, при консулах К. Сульпицие Ланге и П. Элие Пэте, царствовал мир и спокойствие, обеспеченные не столько силою оружия, сколько умеренностью и милосердием Римлян к побежденным. Тут произошла воина между Сидицинами и Аврунками. Последние, с тех пор как покорились консулу Т. Манлию, оставались постоянно в покое и потому тем с большим правом могли рассчитывать на помощь со стороны Римлян. Но прежде, чем консулы вывели войско из города (сенат определил подать помощь Аврункам) — пришло известие, что Аврунки от страху оставили город и с женами и детьми ушли в Суессу, которую укрепили (теперь она известна под названием Аврунки). Прежний же город их разрушен до основания Сидицинами. Сенат, негодуя на консулов, что они своею медленностью были причиною несчастья, претерпенного союзниками, определил назначить диктатора. Таковым избран К. Клавдий Регилленский; а начальником всадников К. Клавдий Гортатор. Но явились суеверные опасения относительно этого выбора, и гадатели объявили, что действительно произведен он неправильно; а потому диктатор и предводитель всадников сложили с себя должность. В том же году Весталка Минуция была заподозрена вследствие излишней её заботливости о собственной наружности; на нее сделал показание один раб. Ей велено по этому сначала не касаться более святыни и строже смотреть за своими рабами. Потом по суду она зарыта в земле живая у Коллинских ворот на так называемом поле преступления (получившем название именно от этого происшествия). В том же году сделан первым претором из простого народа К. Публилий Филон несмотря на сопротивление консула Сульпиция, который говорил, что не считает выбор действительным. Что же касается до сената, то он не слишком обратил внимание на этот выбор, будучи уже вынужден делить и более важные должности с простым народом.
16. В следующем году, при консулах Л. Папирие Крассе и Кезоне Дуилие, случилась война не опасная, но с народом, с которым у Рямлян еще не было неприязненных столкновений, а именно с Авзонами, у которых главный город Калес. Они действовали против нас вместе со своими соседями Сидицинами; в произошедшем сражении без большего труда войска обоих народов были разбиты, но близость города дала бегущим безопасное убежище. Несмотря на неважность этой войны сенат решился обратить на нее внимание и положить конец дерзости Сидицинов, которые постоянно или сами были зачинщиками войны, или помогали другим при её ведении, или служили поводом к неприязненным действиям. А потому сенат употребил все старания, чтобы консулом был избран М. Валерий Корв, величайший полководец того же времени; он избран консулом в четвертый раз. Товарищем Корва сделан М. Атилий Регул; а, чтобы не случилось ошибки, консулы просили поручить М. Валерию ведение войны с Сидицинами не в очередь. Получив победоносное войско от прежних консулов, М. Валерий двинулся к городу Калес, как средоточию войны. Неприятель, не оправившийся еще от ужаса первого поражения, обратился в бегство при первом воинском клике и натиске Римлян, и войско наше, преследуя бегущих, осадило город. Усердие и воинский жар наших воинов были таковы, что они хотели тотчас же броситься к стенам города с лестницами и взять его приступом. Но Корв не хотел подвергать их опасности, и предпочел действовать хотя медленнее, но вернее и надежнее. Приступлено было к правильным осадным работам: выведена терраса, устроены крытые ходы и придвинуты к стенам башни; но все эти работы остались по одному благоприятному случаю бесполезными. Один пленный Римлянин, М. Фабий, во время празднества, случившегося в городе, высвободился из оков и с помощью веревки, укрепленной к зубцу стены, спустился с неё вниз между производимых Римлянами осадных работ; он сказал Римскому вождю, что теперь-то время напасть на сонных врагов, отяжелевших вследствие объедения и пьянства. Город Авзонов взят так же легко и без труда, как и разбито войско их в открытом поле. В городе найдена огромная добыча; в Калесе оставлен гарнизон, а легионы консул отвел в Рим, где вследствие сенатского определения, получил почести триумфа. Чтобы и Атилия не совсем устранить от участия в воинской славе этой компании, положено было — обоим консулам вести войско против Сидицинов. А для управления наступавшими выборами по сенатскому определению назначен диктатором Л. Эмилий Мамерцин; предводителем всадников сделал он К. Публилия Филона. На выборах, состоявшихся под председательством диктатора, избраны консулами Т. Ветурий и Сп. Постумий. Хотя война с Сидицинами и не была еще приведена к концу; но, желая привязать простой народ благодеяниями, сенат определял разделить поселенцам из Римских граждан земли города Калес. Число их назначено две тысяча пятьсот человек; составлена комиссия из трех членов для раздела земли и отведения туда поселенцев; членами её были Кезон Дуилий, Т. Квинкций и М. Фабий.
17. Новые консулы, приняв войско от прежних, вошли в пределы неприятельские и опустошая область достигли самого города. Под стенами его собрано было огромное войско Сидицинов и по всему было заметно, что они решились отчаянно защищать свою независимость. Вследствие этого и слухов, что Самниты замышляют с нами войну, оба консула по сенатскому определению назначили диктатором П. Корнелия Руфина; а предводителем всадников был М. Антоний. Возникло сомнение в религиозном отношении насчет правильности их выбора, и потому они оба сложили с себя возложенные на них звания. Так как вслед за тем началось моровое поветрие, то всем уже казалось очевидным, что боги раздражены несоблюдением их священных обрядов. Вследствие этого назначено временное правление. Уже пятнадцатым правителем, М. Валерием Корвом избраны консулы А. Корнелий вторично и Кн. Домиций. Господствовало совершенное спокойствие извне и внутри, но достаточно было распространиться слуху о нашествии Галлов, чтобы произвести тревогу, вследствие которой назначен диктатором М. Папирий Красс, а предводителем всадников П. Валерий Публикола. Они произвели набор тщательнее, чем как обыкновенно бывало в случае войны с соседственными народами. Впрочем отправленные нарочно лазутчики донесли, что по их разведыванию со стороны Галлов не угрожает ни малейшей опасности. Относительно Самнитов было подозрение, что они уже второй год задумывают против нас войну; вследствие этого наше войско не было выведено из земли Сидицинов. Впрочем Самниты приняли сторону Луканов в войне против Александра Эпирского. Союзные войска обоих народов встретили этого царя, когда он выступил из Пэста. Александр в произошедшем сражении остался победителем; он заключил мир с Римлянами; но еще подвержено сомнению, каковы были бы его отношения к ним, если бы во всем прочем все случилось по его желанию. В этом году была перепись, в состав которой поступили и вновь принятые граждане; из них составлены новые трибы: Мэция и Сканция. Производили перепись цензоры К. Публилий Филон и Сп. Постумий. Жители Ацерры по предложению претора Л. Папирия, приняты в число граждан Римских, но без права голоса. Вот внутренние и внешние события, случившиеся в этом году.
18. Следующий год, когда были консулами М. Клавдий Марцелл и К. Валерий, ознаменовал печальным событием, последствием или злобы человеческой, или вредоносного влияния атмосферы. Что касается до второго консула, то прозвание его в одних летописях Флакк, а в других Потит; впрочем это обстоятельство маловажное. Желательно было бы, чтобы также недостоверно было известие, сохранившееся впрочем не у всех летописцев, о том, что необыкновенная смертность в этом году была вследствие отравления. Впрочем считаю нужным передать подробности этого события, как они дошли к нам от писателей, в правдивости которых несправедливо было бы усомнится без основания. Знатнейшие лица в государстве стали умирать один за другим скоропостижно, и болезнь их сопровождалась одними и теми же явлениями. Одна служанка явилась к курульному эдилю Фабию Максиму и сказала, что откроет причину внезапной смертности, если она будет общественным ручательством уверена в собственной безопасности. Фабий тотчас дал знать консулам; те доложили сенату, который согласился дать ручательство доносчице. Тогда она объявила, что государство терпит вследствие преступной злобы Римских женщин, которые сами изготовляют яды; и бралась тотчас захватить на деле, буде ей дадут провожатых. Действительно, по указанию доносчицы, некоторых женщин застали варящими лекарства, а у других найдены таковые уже приготовленными; те и другие были вынесены на Форум, а двадцать женщин, у которых они найдены, приведены туда же посланным за ним сторожем. Две из них, Корнелия и Сергия, обе из роду патрициев, стали утверждать, что эти лекарства не вредные, а целебные. Тогда доносчица сказала им: если так, то выпейте их сами и докажите тем, что я солгала. Женщины просили, чтобы им позволили переговорить между собою. Народ поотдвинулся и они ввиду всех потолковали что-то между собою; все согласились испить приготовленные ими снадобья и когда выпили, то все померли жертвою своего же собственного адского умысла. Тотчас схвачены служанки этих женщин и по их указанию открыто множество их сообщниц. Сто семьдесят из них осуждены на смертную казнь. Это было первое следствие в Риме об отравлении; до того же о нем не было и слуху. Событие это навело даже суеверный ужас на современников; они думали видеть в нем что-то сверхъестественное и приписывали не столько человеческой злобе, сколько безумному ослеплению. Так как древние летописи сохранили память, что достаточно было диктатору вбить гвоздь с некоторыми священными обрядами для того, чтоб успокоить умы граждан, взволнованные внутренними раздорами; то положено и в этом случае назначить диктатора для вбития гвоздя. Диктатором на этот предмет избран Кн. Квинктилий; а предводителем всадников он назначил себе Л. Валерия. Исполнив возложенное на него поручение, то есть вбив гвоздь, он сложил с себя звание диктатора.
19. Консулами назначены Л. Папирий Красс во второй раз и Л. Плавтий Венно. Вначале этого года пришли послы Фабратерны из Вольсков и Луканы, прося принять их в подданство Рима. Они говорили, что будут верными и послушными подданными Римского народа, если только тот защитит их от Самнитов. Сенат Римский тогда же отправил к ним послов, требуя, чтобы они оставили в покое земли означенных народов. Самниты послушались не потому, чтобы желали мира, но не изготовясь еще к войне. В этом же году началась война с Привернатами; участие в ней приняли Фунданы, давшие из своих рядов ей вождя, по имени Витрувия Вакка, человека заслужившего известность не только у своих соотечественников, но и в Риме. У него в Риме был дом; он находился на Палатинской горе, был срыт до основания, и земля его продана с молотка; место это носит название лугов Вакка. Этот Вакк с войском внес опустошение на далекое расстояние в области Сетинскую, Норбанскую и Коранскую; против него двинулся Л. Папирий и остановился лагерем недалеко от неприятельского. Витрувий не имел ни довольно благоразумия, чтобы, видя перевес неприятеля в силах, держаться за лагерными окопами, ни присутствия духа, чтобы дать сражение подалее от них. Он устроил войско в боевом порядке почти у самого лагеря, но не принял никаких мер, внушаемых или благоразумием, или воинскою смелостью: воины его помышляли более о бегстве назад, чем о сражении с неприятелем; а потому поражение их было скорое и решительное. Впрочем самая теснота места и близость лагеря были причиною, что неприятельское войско не понесло большего урону. Почти ни один из неприятелей не убит в открытом поле во время битвы, а весьма немногие из задних рядов убиты во время бегства в лагерь. Неприятель не находил себя и здесь довольно безопасным; но, с наступавшем ночи, поспешно удалился в город Приверны. Другой консул, Плавтий, опустошил поля Привернатов и отогнал их стада; а потом двинулся в землю Фундан. Когда он вошел в их пределы; то на встречу ему вышел весь сенат их, говоря: «что он явился просить не за Витрувия и его сообщников, но за Фунданский народ; а что он в войне не принимал участия, то доказал сам Витрувий; он искал убежища в Приверне, а не в Фундах, хотя он сам родом из этого города. А потому пусть Римляне преследуют и казнят своих врагов, нашедших убежище в Привернах, заслуживающих большего наказания за двойную измену и тому и другому отечеству — и Фундам, и Риму. Что же касается до Фундан; то они никогда не думали о нарушении мира, всегда были расположены к Римлянам, а с благодарностью помнят, что еще не давно приняты в число граждан Римских. Сенат молит консула пощадить войною невинный народ, которого земли, город, жизнь граждан, их жен и детей в полной власти народа Римского.» Консул похвалил Фундан за их верность и, дав письмом знать сенату Римскому, что Фунданы изъявили покорность, двинулся опять к Приверну. Клавдий пишет, что сначала консул поступил строго с зачинщиками заговора: триста пятьдесят человек, принимавших главное участие в заговоре, отправлены в Рим связанными. Впрочем сенат Римский не был доволен покорностью Фундан, находя, что этот народ хотел отделаться казнью граждан самых бедных и незначительных.
20. Город Приверн был осаждаем обоими консульскими войсками; а потому один из консулов вызван в Рим для управления выборами. В этом году в первый раз устроены тюрьмы в цирке. Еще война с Привернатами не была приведена к концу, как распространился слух, весьма положительный, об угрожающей войне с Галлами. Как и всегда, сенат не оставил его без особенного внимания; он отдал приказание новым консулам Л. Эмилию Мамерцину и К. Плавтию, чтобы они в тот же день, как только вступили в отправление должности, а именно в Квинтильские Календы, разделили между собою провинции. Мамерцин, на часть которого досталась война с Галлами, должен быль произвести набор немедленно; даже ремесленники, народ мало способный к отправлению военной службы, были, как говорят, призваны к ней. В Вейях собралось огромное войско, которое должно было идти на встречу Галлам в случае их приближения. Идти далее их отыскивать нашли неблагоразумным, опасаясь, как бы неприятель иным путем не бросился к Риму. Несколько дней войско Римское пробыло в Вейях; но, видя, что с этой стороны все спокойно, оно всею массою обрушилось на Приверны. Здесь историки разнятся в своих показаниях: одни говорят, что город взят приступом и Витрувий живой достался в руки Римлян; а другие, что прежде окончательного приступа, жители Приверн через герольда изъявили покорность и сами выдали Витрувия. Сенат, когда ему было доложено о Привернатах и Витрувие, определил консулу Плавтию дать почести триумфа, после того как он разрушил стены Приверна и оставил в нем сильный гарнизон. Что же касается до Витрувия, то его велено держать в тюрьме до прибытия консула и потом его казнить смертью, высекши прежде розгами. Дом его, находившийся в Палатинской части города, положено разорить до основания, а имущество обречено Семону Санку: на деньги, вырученные за его продажу, сделаны медные круги, которые и положены в часовню Санка, против храма Квирина. О членах Привернатского сената постановлено: чтобы те из них, которые после измены Римлянам останутся в Привернах, жили по ту сторону Тибра точно так же, как и Велитернцы. Таковы были распоряжения сената Римского; но исполнение их оставлено было до триумфа Плавтиева. Тогда Витрувий и товарищи его измены были казнены; насытя народ зрелищем казней виновных, консул счел своевременным доложить сенату об участи остальных Привернатов; он сказал в собрании сената: «так как, почтенные сенаторы, виновники в измене приняли казнь, какую заслужили от богов бессмертных и от вас, то как вам угодно будет поступить с массою народа, невинного в умысле старейшин. Конечно, я знаю, что мое дело спрашивать вас о мнении, а не навязывать вам свое, но считаю нужным обратить внимание ваше на то обстоятельство, что Привернаты ближайшие соседи Самнитам, с которыми у нас самый ненадежный мир и потому благоразумие требует, чтобы между нами и Привернатами оставалось как можно менее поводов к взаимному раздражению.»
21. Относительно этого вопроса мнения были весьма различны: одни советовали употребить строгость, а другие снисхождение. Эту неизвестность еще увеличил ответ одного Приверната. Он, имея в памяти более то положение, в котором родился, чем принимая в расчет то, в котором в настоящее время находился, на вопрос одного из державшихся строгости: «какого, по его мнению, заслуживают наказания Привернаты?» — отвечал: «такого, какое прилично для людей, достойных пользоваться правами вольности.» Консул заметил, что такой ответ сделал еще неуступчивее тех из сенаторов, которые действовали против Привернатов и желая выманить от Привернантских послов ответ более мягкий, он их спросил: «если мы вас простим на этот раз, то как вы будете соблюдать мирный договор между вами?» — «Свято и ненарушимо, если он будет для нас выгоден; но если тягостен, то не долго.» Некоторые из сенаторов стали роптать против этого ответа, как явно содержащего в себе угрозу и возбуждающего к восстанию племена, с Римом замиренные. Но благороднейшая часть сената истолковала слова Приверната в лучшую сторону; тут говорили: «вот голос мужа, достойного вольности! Да и можно ли поверить тому, чтобы как целый народ, так и отдельный человек оставался в положении для него тягостном долее, чем сколько будет вынужден необходимостью. Только тот мир прочен, который заключен с согласия обеих сторон; а там, где хотят из побежденных сделать рабов, вотще было бы ждать с их стороны верности.» Сам консул много содействовал к распространению этого мнения. Обратясь к старейшим сенаторам, бывшим консулам, от которых по большей части зависело решение сената, он громко, чтобы всем было слышно — говорил: «Те, которые и в самых крайних обстоятельствах заботятся об одной вольности, достойны быть приняты в число граждан Римских.» Таким образом дело Привернатов было решено в сенате в их пользу и, по предложению сената, определением народного собрания, приняты они в число граждан Римских. — В том же году отправлено в Анксур триста Римских поселенцев; им отведено по две десятины земли на каждого.
22. Следующий за тем год, когда консулами были П. Плавтий Прокул и П. Корнелий Скапула, не ознаменован никаким замечательным событием ни внутри государства, ни извне. Впрочем тогда отведена колония в Фрегеллы (поле этого города сначала принадлежало Сидицинам, а впоследствии Вольском); в то же время М. Флавий сделал угощение народу по случаю похорон матери. Иные были того мнения, что Флавий, под предлогом почтить память матери, хотел отблагодарить этим пиршеством народ за то, что он оправдал его в обвинении прелюбодеяния с одною замужнею Римлянкою, по которому он был позван на суд эдилями. Угощение, данное Флавием народу за приговор его уже сделанный, было для него поводом к возвышению. На следующих же выборах он выбран заочно в трибуны народные мимо многих, лично искавших этого места. — Неподалеку от того места, где ныне стоит Неаполь, находился город Палэполис. Народонаселение обоих городов было одного происхождения, а именно из города Кум; а жители Кума были родом из Эвбей. С помощью того флота, на котором приплыли, они завладели многими пунктами по тому морскому берегу, на котором и теперь живут. Сначала они овладели было островами Энариею и Питекузами, а потом дерзнули утвердиться и на материке Италии. Жители Палэполиса, уверенные отчасти в собственных силах, отчасти в помощи Самнитов, которые весьма неверно соблюдали мирный договор с Римлянами, а может быть и под влиянием дошедшего к ним слуха, будто Рим опустошен моровым поветрием, начали неприязненные действия против Римских поселенцев, живших на Кампанском и Фалернском поле. Вследствие этого при консулах (оба они избраны были во второй раз) Л. Корнелие Лентуле и К. Публилие Филоне отправлены к жителям Палэполиса фециалы требовать возвращения награбленного; но они принесли ответ самый надменный: так как Греки вообще весьма бойки на словах, но не на деле. По предложению сената, народное собрание определило: объявить войну Палэполитанцам. По разделу провинций между консулами вести войну с Греками досталось Публилию. Корнелий с другим войском стал на границе Самнитов для того, чтобы в случае их движения действовать против них. Притом был слух, что Самниты тотчас подадут помощь взявшимся за оружие Кампанцам. Потому-то Корнелий за лучшее счел здесь расположиться лагерем.
23. Оба консула дали знать сенату, что мир с Самнитами весьма непрочен. Публилий донес за верное, что две тысячи Ноланцев и четыре Самнитов вошли в Палэполис почти против воли Греков. Корнелий со своей стороны писал, что по всему Самнию объявлен набор, что все Самниты берутся за оружие, уговаривая к восстанию соседние народы. Положено прежде начатия войны обослаться с Самнитами послами. Самниты дали ответ грубой; они сами жаловались на обиды со стороны Римлян, и тем слабее защищались от взводимых на них обвинений: «Они — Самниты — не помогали Грекам ни с общего совета, ни отдельно, их граждане. Фундан и Формианов они не возбуждали к войне, находя и своих собственных сил достаточными для ведения её. Впрочем, они не хотят скрывать, что народ Самнитов с неудовольствием видит, что город Фрегеллы, взятый Самнитами у Вольсков и разрушенный, восстановлен из развалин народом Римским и таким образом явилась на Самнитском поле Римская колония, под названием Фрегелл. Такого унижения и позора не снесет народ Самнитов и будет стараться всеми силами загладить его, если Римляне не окажут ему справедливого удовлетворения.» Римский посол предлагал им сослаться на третейский Суд общих их друзей и союзников, и получил на это следующий ответ: «К чему двоедушничать? Наши, Римлянин, взаимные споры не разрешатся ни словами послов, ни чьим либо посредничеством; но пусть решатся они оружием и общим жребием войны на Кампанском поле; там мы сойдемся. Станемте с вами лагерями между Капуею и Суессулою и решим, кому повелевать Италиею — Самнитам или Римлянам.» Послы Римские отвечали, что они пойдут туда, куда укажут им их вожди, а не туда, куда приглашает неприятель. Между тем Публилий, заняв войском выгодную позицию между Пэлэполисом и Неаполем, стал на перерез сообщениям неприятелей, и отнял у них возможность подать друг другу руку помощи, как было между ними условлено. Между тем приближался срок выборов, а несообразно было с выгодами отечества отозвать Публилия от стен неприятельского города, которым овладеть с каждым днем росла надежда; а потому через трибунов народных предложено народному собранию, чтобы Публилий Филон, по истечении срока его консульства, в должности проконсула привел к концу войну с Грециею. Другой консул, Л. Корнелий, проник с войском в землю Самнитов; положено и его не отвлекать от военных действий; а сенат письменно отнесся к нему о назначении диктатора для управления выборами. Л. Корнелий избрал диктатором М. Клавдия Марцелла; а тот правителем всадников при себе назначил Сп. Постумия. Впрочем, диктатору не привелось заведывать выборами вследствие возникшего сомнения о правильности его назначения. Прибегли к мнению гадателей; и те объявили выбор диктатора неправильным. С горечью отзывались об этом трибуны народные, находя такой отзыв гадателей подозрительным и пристрастным. Они говорили: «как могли гадатели узнать неправильность назначения диктатора, сделанного консулов при наступлении ночи, в молчании. Об обстоятельствах, сопровождавших назначение, консул не писал ни кому ни официально, ни частным образом. Кто из людей может похвалиться, что он или слышал, или видел что-либо, сделавшее выбор диктатора недействительным? Как гадатели, сидя в Риме, могли узнать, о том, что было неправильного в назначении диктатора, случившемся в лагере консула? Не ясно ли, что вся мнимая неправильность выбора в глазах гадателей заключается в том, что диктатором избран плебей.» Но такие и подобные им речи трибунов народных остались без действия. Дело дошло до временного правления: под разными предлогами выборы все откладывались; наконец уже четырнадцатый временный правитель Л. Эмилий назначил консулами К. Пэтелия и Л. Папирия Мугиллана: в некоторых летописях нахожу прозвание Курсора.
24. В этом году — как утверждают историки — построена Александрия в Египте; тогда же сбылось на деле предсказание оракула Додонейского Юпитера относительно участи Эпирского Царя Александра; он убит Луканским изгнанником. Отправляясь по призыву Тарентинев в Италию, царь Александр получил следующий ответ от оракула: «берегись города Пандозии и реки Ахеронта; там найдешь конец твоему земному поприщу.» Тем поспешнее перебрался Александр в Италию, желая быть как можно далее от города Пандозии, находящегося в Эпире и от реки Ахеронта, которая, начавшись в Молоссиде, теряется в адских болотах Феспротинского залива. Но, чаще всего случается, царь Александр, стараясь избегнуть своей судьбы, шел сам ей на встречу. Не раз поражал он полки Бруттийцев и Луканцев. Он овладел Гераклеею, Тарентинскою колониею, Консенциею и Сипонтом, городами Луканцев, Териною, городом Бруттийцев и другими городами Мессапиев и Луканцев. Триста знатнейших семейств он в виде заложников отослал в Эпир. Недалеко от города Пандозии, находящегося на границе Луканцев и Бруттийцев, царь Александр занял войском три холма, находившиеся в некотором один от другого расстоянии; с них он делал набеги во все стороны неприятельской области. В числе приближенных Александра находились двести Луканских изгнанников; народ этот характера вероломного и непостоянного и быстро меняет свое мнение, глядя по перевороту счастия. Сильные и беспрерывные дожди обратили поля в болота и прервали таким образом сообщение между разными отделениями царской армии, находившимися на трех холмах; таким образом два отделения войска Александрова были нечаянно захвачены неприятелем, и не могши подать друг другу помощи, истреблены им. Потом неприятель обратился всеми силами осаждать самого царя с остальным войском. Тогда Луканские изгнанники вошли в сношения со своими соотечественниками, и под условием возвращения обещались выдать им царя живым или мертвым. Царь с отборными воинами совершил славное дело: он пробился сквозь толпы неприятелей, собственной рукою умертвил вождя Луканцев, попавшегося на встречу и, собрав бегущие остатки своего войска, прибыл к реке, через которой остатки моста, снесенного половодьем, указывали путь. Не зная хорошо бродов, с трудом переходили воины Александра, и один из них под влиянием страха и усталости, проклиная реку, сказал: «вот уж по правде зовешься ты Ахеронтом!» Услыхав это название, царь, вспомнил предсказание, в раздумье остановился. Сотим, начальник царских телохранителей, сказал ему: «за чем медлишь ты в виду такой опасности?» — и показал на Луканцев, устраивавших засаду. Видя приближающуюся их толпу царь, извлекши меч, пустил коня в реку. Уже он был у берега, когда Луканский изгнанник издали поразил его дротиком. Волны реки отнесли бездыханное тело царя, пронзенное оружием, к постам неприятельским. Тут оно было перехвачено и подверглось гнусным оскорблениям. Разрубив его по полам, неприятели одну часть тела отослали в Консенцию, а над другою издевались сами, бросая издали в нее камни и пуская как в цель стрелы. Тогда одна женщина, вмешавшись в толпу, простершую злобу свою до неистовства, со слезами просила воинов остановиться. Проливая слезы, она говорила: «у меня муж и дети во власти неприятелей. Я надеюсь, что может быть им возвратят свободу хоть за истерзанные остатки царя.» Таким образом положен был конец гнусной потехе над трупом. Благодаря старанию одной женщины, остатки тела похоронены в Консенции, а кости отосланы в Метапонт к неприятелям; оттуда они отвезены к вдове Александра Клеопатре и сестре Олимпиаде. Одна из них была мать великого Александра, а другая сестра. Такова была печальная участь царя Эпирского Александра. Мы сочли нужным вкратце упомянуть о нем, хотя по воле судеб, ему не пришлось иметь непосредственного столкновения с Римлянами.
25. В том же году было в Риме постилание лож тем же богам, каким обыкновенно — для их умилостивления; это было пятое по построении Рима. Потом новые консулы, исполняя повеление народа, отправили нарочных герольдов к Самнитам — объявить им войну. Приготовления к ней делались с большим старанием, чем против Греков. Вдруг явилась помощь с той стороны, откуда вовсе ее не ожидали. Лукавцы и Апулийцы, дотоле не имевшие никаких отношений к Риму, предложили Римлянам союз, обещая помощь на войну оружием и людьми, вследствие этого с ними заключен дружественный союз. Начало компании в земле Самнитов ознаменовалось для Римлян успехами: три неприятельских города достались нам в руки и поля их на далекое пространство опустошены войсками обоих консулов по первом их прибытии в неприятельскую область. Между тем к этим счастливым событиям присоединилось и то, что приближался конец воины с Греками и осады их города. Со всех сторон окруженные нашими осадными работами и таким образом лишенные надежды на помощь, Греки в собственных стенах терпели худшее, чем чего могли ждать они от врага. Стоявший у них гарнизон обращался с ними, как с пленными, насиловал жен и детей и вообще вел себя так, как бы в городе взятом приступом. Когда в городе было получено известие, что придут вспомогательные войска из Тарента и земли Самнитов, то граждане были того мнения, что и без того у них в город — Самнитов более чем сколько нужно. Что же касается до Тарентинцев, которые были, также как и Палэполитанцы, Греческого происхождения, то последние ждали их с нетерпением, чтобы иметь в них защиту не столько против Римлян, сколько против Самнитов и Ноланцев. Наконец осажденные сочли за меньшее зло покориться Римлянам. Харилай и Нимфий, старейшины города, составили между собою заговор, разделив между собою роли так, что один должен был перебежать в Римский лагерь, а другой оставаться в городе выжидать удобного случая для предания его Римлянам. Харилай, явясь в стан к Публилию Филону, сказал консулу: «в добрый, благоприятный и счастливый час для жителей Палэполиса и для народа Римского явился он, чтобы отдать отечество в руки Римлян. От испытанного благородства этого народа будет зависеть, как счесть его дело, изменою или благом для отечества. Что касается до него, то он собственно для себя не просит ничего и не требует никакого условия. Что же касается до отечества, то не столько условие предлагает он за него, сколько просит, чтобы Римляне, в случае успеха, имели скорее в памяти, какого труда стоило и с какими опасностями было сопряжено для Палэполитанцев возвратиться снова к союзу с Римлянами, чем то, как неосмотрительно и безрассудно дерзнули Палэполитанцы оскорбить их.» Консул похвалил Харилая за его усердие и дал ему три тысячи человек для занятия той части города, которая была во власти Самнитов. Этим отрядом начальствовал военный трибун Л. Квинкций.
26. Между тем Нимфий с умыслом представлял начальнику самнитов, что в настоящее время, когда все почти войска римлян сосредоточены около Палэполиса, или в земле самнитов, весьма удобно будет с помощью флота опустошить не только прибрежье римской области, но и самые окрестности города. Чтобы замысел этот удался вполне, Нимфий советовал тотчас сесть на суда и именно ночью. Для удобнейшего и скорейшего исполнения этого предприятия вся молодежь Самнитская, кроме той, которая занимала самые необходимые караулы, отправлена была к берегу. Там Нимфий нарочно, противоречащими одно другому, приказаниями тянул время и увеличивал замешательство, и без того необходимое вследствие темноты и многолюдства. Между тем Харилай был впущен в город и когда Римские воины наполнили его верхнюю часть, то он приказал испустить громкие воинские клики. По этому сигналу Греки, как им было приказано от их начальников, положили оружие; а Ноланцы бежали через заднюю часть города по дороге, ведущей в Нолу. Самнитам, отрезанным от города, возможность уйти представлялась сначала счастливым обстоятельством; но когда они осмотрелись и увидели себя вне опасности, то они поняли, сколько в ней постыдного. Они, безоружные, оставив все во власти неприятелей, возвратились домой обнаженными и несчастными; не только для врагов, но и для соотечественников, они были предметом насмешек и укоризны. Не безызвестно мне и другое предание о том, будто бы город отдали Римлянам Самниты; но я рассказал выше это событие так, как его передают историки наиболее заслуживающие вероятия; притом мирной союз, заключенный около того времени с Неаполитанцами (война с Греками имела такой исход) сделает правдоподобнее то мнение, что они сами подали Римлянам первые руку примирения. Публилию определен триумф: не без основания полагали, что неприятель вынужден был к примирению упорною осадою города. Таким образом Публилий первый удостоился и отсрочки вверенной ему власти (до него этого не было) и почестей триумфа, тогда когда уже срок служения его окончился.
27. Тотчас вслед за тем вспыхнула воина с Греками другого прибрежья. Тарентинцы, обнадеживая Палэполитанцев помощью, были несколько времени причиною их упорства и продолжения войны. Узнав же, что Палэполис достался во власть Римлян, Тарентинцы пришли в страшное негодование; они считали себя оставленными, забыв, что сами не подали во время помощи своим союзникам. Гнев и зависть тарентинцев в отношении к римлянам не знали пределов; тем более когда они узнали, что луканцы и апулийцы сделались союзниками Римлян (и с тем и с другим народом союзные договоры заключены в этом году.) «Римляне — так толковали промеж себя Тарентинцы — добрались почти и до нас, и скоро нам придется видеть в них или своих врагов или повелителей. Теперь участь наша тесно сопряжена с Самнитскою войною и зависит вполне от её исхода. .Только этот народ один борется еще с Римлянами, да и борьба эта ему, оставленному Лукавцами, не под силу. Надобно, во что бы то ни стало употребить хитрость и, перессорив Лукавцев с Римлянами, разрушить связующий их союзный договор.» Такого рода толки не долго оставались без исполнения в народе, жадном до нового. Несколько молодых Луканцев, пользовавшиеся большою, хотя я не завидною известностью между своими соотечественниками, сделали себе сами рубцы, будто от от розог и явились обнаженные в собрание своих едниоземцев. Показывая знаки наказания, они громко жаловались, что консул Римский высек их безжалостно и едва не лишал было жизни за то, что они дерзнули войти в лагерь Римлян. дело это походило на правду, а не на хитрость; так по-видимому было чувствительно оскорбление теми понесенное, которые жаловалось. Приняв к сердцу такую обиду, граждане требуют от начальников, чтобы они собрали сенат. Одни, обступя место его заседаний, громкими кликами требовали объявления войны Римлянам. Другие разошлись по полям, призывая к оружию сельское народонаселение. Волнение сообщилось, даже самым спокойным гражданам: под влиянием общего одушевления определено возобновить союзный договор с Самнитами, и на этот предмет отправить к ним послов. Даже Самниты с недоверием смотрели на такую быструю и ничем не объяснимую перемену политики Лукавцев и потребовали от них заложников и того, чтобы они приняли их гарнизоны в свои укрепленные города. Ослепленные гневом и введенные в обман, Луканцы ни в чем не отказали. Весьма скоро обнаружился обман, когда виновники произведенной тревоги удалились в Тарент; но Луканцам, поставившим себя в совершенную зависимость от Самнитов, не оставалось ничего более, кроме бесплодного раскаяния.
28. С этого году началась для народа Райского как бы новая эра вольности вследствие того, что должники перестали отвечать за долги своею личностью. Закон был изменен вследствие преступной похоти одного кредитора и неумеренной его жестокости. То был Л. Папирий: ему отдал себя в рабство К. Публилий за отцовские долги. Он был еще в таких летах и так красив, что не должен был возбудить иного чувства кроме сострадания; но в душе Папирия они произвели только преступные желания воспользоваться красотою молодого человека, которую он, как бы в виде процента с вверенного капитала, считал своего собственностью. Сначала ласками и убеждениями склонял Папирий молодого человека удовлетворить его желание. Видя, что средства снисхождения остаются без действия, Папирий стал грозить своему должнику законною от чего зависимостью. Но и тут К. Публилий более помышлял о своем врожденном благородстве, чем о положении, в какое поставили его обстоятельства. Тогда безжалостный кредитор велел его обнажить и высечь розгами. Истерзанный ими, молодой человек вырвался на улицу, громко жалуясь на похотливость и жестокость кредитора. Скоро около него стеклась огромная толпа граждан, принимавших живое участие в судьбе его; они были тронуты, сколько состраданием к его летам и омерзением к гнусному оскорблению, столько опасались того же за себя самих и детей своих. Они сопровождали молодого Публилия на форум и о и туда несметною толпой к зданию сената. Консулы, при виде столь неожиданного волнения, созывают сенат. Когда члены его входило в курию, то юноша, валяясь у ног каждого, умолял о защите, показывая свою, обезображенную рубцами, спину. Таким образом, в этот день, вследствие неумеренной дерзости одною гражданина, пала одна из лучших опор кредита. По приказанию сената, консулы предложили народу закон: чтобы никто иначе, как по судному приговору, не был отдаваем в рабство или в оковы. За вверенные ему деньги должник отвечает имуществом, а не личностью. Так возымела конец кабала за долги и должники, находившиеся в распоряжении кредиторов, выпушены на волю.
29. В этом году сенат Римский был озабочен войною с Самнитами, неожиданною изменою Луканцев и участием, какое принимали в этом событии Тарентинцы. Случилось еще и то, что народ Вестинов вступил в союз с Самнитами. В этом году об этом событии происходили толки между частными людьми только; но в сенате о нем рассуждаемо не было. Но в следующем году новые консулы Л. Фурий Камилл, избранный во второй раз, и Юний Брут Скева, первым делом сочли доложить об этом сенату. Большое раздумье овладело сенаторами: опасно было и пренебречь новыми врагами и вступить с ними в открытую борьбу. В первом случае пример безнаказанности их, а во втором страх за себя и раздражение могли иметь вредное влияние на соседние народы и возбудить их к войне. А война, угрожавшая с этой стороны, была не менее значительна, как и с Самнитами: стоили только задеть Вестинов, то приходилось бы иметь дело, кроме их, с Марсами, Пелигнами и Марруцинами. Впрочем в сенате одолела та сторона, которая следовала более порывам великодушия чем благоразумия. Как бы то ни было, исход дела показал справедливость изречения, что само счастие на стороне смелого. Народное собрание, по предложению сената, утвердило войну с Вестинами. По жребию досталась она Бруту, а Самнитская Камиллу. Войска Римские двинулись в земли неприятелей и не дали им, вследствие опасения за себя, возможности соединить свои силы. Консул Л. Фурий, которому досталась важнейшая часть войны, скоро опасно занемог и таким образом судьба избавила его от тяжкой ответственности. Получив приказание сената назначить диктатора, он избрал Л. Папирия Курсора, знаменитейшего полководца того времени. Л. Папирий предводителем всадников при себе назначил К. Фабия Максима Руллиана. И тот и другой вели себя при отправлении должности с одинаковою славою; только, несмотря на то ознаменовали они себя большою ссорою, которая едва не имела самого печального конца. Что касается до другого консула, то он действовал против Вестинов разнообразно, но во всех отношениях счастливо. Он опустошил неприятельские поля: видя пожар своих сел и потребление посевов, неприятель вынужден был против воли выступить в открытое поле. Здесь в одном сражении, хотя весьма кровопролитном и для Римлян, консул разбил на голову Вестинов до того, что они искали убежища уже не в лагере, но, считая себя недовольно безопасными за его окопами, разбежались по городам, ища защиты за их стенами и надеясь на естественную крепость их местоположения. Консул стал приступать к городам неприятельским: сначала двинулся он к городу Кутине. Воины Римские с необыкновенным усердием, а может быть вследствие раздражения, причиненного ранами, полученными в последнем сражении (из которого едва ли кто вышел нераненым) с помощью лестниц взяли этот город приступом. Ту же участь имел и город Цингилия. Добычу, найденную в обоих городах, консул отдал воинам, как вполне заслужившим ее тем, что ни ворота, ни стены городов не могли их удержать.
30. При выступлении диктатора в поход против Самнитов, гадания не дали никакого определенного результата: впрочем исход дела показал, что это относилось к вражде, воспылавшей между обоими вождями, а не к войне. Диктатор Папирий, будний предостережен гадателем, отправился в Рим для производства вновь гаданий, приказал предводителю всадников, чтобы он не трогался с места и до его возвращения ни под каким видом не вступал в дело с неприятелем. Фабий, после отъезда диктатора, получил сведение, что неприятель так беспечен и незаботлив, как будто бы одного Римлянина нет во всей Самнитской области. Тогда Фабий, или по свойственной молодым людям заносчивости с негодованием видя, что все зависит от одного диктатора, или не желая пропустить удобного случая к славному делу, устроив войско в боевой порядок, двинулся к урочищу, называемому Имбриний, и тут сразился с Самнитами. Сражение окончилось так блистательно, что присутствие диктатора ничего не могло бы прибавить: и вождь был достоин воинов, и они себя показали его достойными. Конница наша долго не могла сломить стойкость неприятельской пехоты: трибун Л. Коминий присоветовал разнуздать коней. Пришпоренные, они слепо понеслись вперед с такою силою, что их напора ничто не могло выдержать. Путь конницы обозначился кучами тел неприятельских и оружия. Тогда пехота наша устремилась по следам конницы, и довершила поражение расстроенного неприятеля. Как говорят, потеря неприятелей в этот день простиралась до двадцати тысяч человек. Некоторые историки утверждают, что в отсутствии диктатора было два сражения и оба окончились блистательным успехом. Но у древнейших писателей говорится только об одном сражении: а в некоторых летописях здесь описываемое событие вовсе опущено. Предводитель всадников после победы велел собрать все оружие неприятельское в одну огромную кучу и предать его огню; это он сделал или вследствие обета, данного какому-нибудь божеству, или, если верить историку Фабию, не желая, чтобы плоды его победы достались диктатору, чтобы он мог надписать на добыче свое имя, или украсить ею свой триумф. Донесение о победе Фабий послал прямо в сенат, а не на пмя диктатора, обнаруживая тем, что он сам не хочет его делать участником собственной победы. Так по крайней мере понял это диктатор и между тем, как сенаторы с удовольствием слушали донесение о блистательной победе, лицо диктатора омрачилось печалью и гневом. Распустив тотчас сенат, диктатор отправился к войску, говоря, что предводитель всадников поразил не легионы Самнитов, но военную дисциплину и величие диктаторской власти в случае, если такое пренебрежение им оказанное, останется безнаказанным. Дыша гневом и изрыгая угрозы, диктатор длинными переходами спешил в лагерь; но не мог упредить слух о своем приближении. Вперед его явились из Рима в лагерь люди, давшие знать Фабию, что диктатор едет, грозя ему казнью и указывая прямо на поступок в подобном случае Т. Манлия, как на пример, достойный подражания.
31. Фабий, немедленно созвав собрание воинов, умолял их: «ту же доблесть, какую показали они в борьбе с самым ожесточенным врагом отечества, употребить и на защиту его Фабия, под начальством и по указанию которого они победили, от безумной жестокости диктатора. Оп спешит сюда из Рима с рассудком, омраченным злобою и завистью; доблесть другого и счастие — для него нож острый. Главный предмет досады его то, что в его отсутствие войско совершило славный подвиг на службу отечеству. Если бы в его власти было изменить уже случившееся, то он охотнее видел бы победу в руках врагов, чем союзников. Он говорит, что власть не уважена, но не тот ли дух зависти диктовал в нем запрещение сражаться, который теперь победу, нами одержанную, выставляет ему диктатору личною обидою. Завистью своею диктатор хотел поставить препоны доблести других; он, несмотря на то, что воины пылали усердием к битве, хотел, чтобы меч оставался без действия в их руках и потому запретил его обнажать в свое отсутствие. Да и теперь, то его диктатора оскорбляет, что без него, Л. Папирия, они воины не были трусами, недостойными носить оружие в своих руках. Избирая его Фабия предводителем всадников, неужели он считал его своим слугою? Что же бы стал делать диктатор, если бы, по переменчивости военного счастия, успех не увенчал бы на этот раз Римского оружия, если он теперь, когда отечество радуется восторжествовав над врагом, угрожает смертною казнью предводителю всадников, одержавшему победу, которую можно поставить на ряду с блистательнейшими когда-либо одержанными. Злоба диктатора относится не до одного предводителя всадников; она простирается на трибунов военных, на сотников, на всех без исключения воинов. Если бы только он был в силах, то он не пощадил бы никого; а теперь весь свой гнев сосредоточил на нем одном. Ведь зависть, все равно как огонь стремится к верху; она вся обращается на главу предприятия, на вождя. Но, если он Фабий падет жертвою своего славного подвига, тогда диктатор, торжествуя, будет смотреть на все войско, как на побежденное им и конечно та же участь, которой не избегнет предводитель всадников, ожидает и простых воинов. А потому, защищая его, они будут защищать себя самих. Если диктатор увидит, что войско ту же стойкость и твердость, каким одолжено победою, употребит и при защите её и, что жизнь одного дорога всем воинам, то по необходимости он сделается уступчивее. А потому он Фабий жизнь свою и судьбу вверяет чести и верности своих воинов.»
32. Со всех сторон раздались крики воинов вождю: чтобы он успокоился; пока живы легионы Римские, никто не осмелится наложить на него руку. Вскоре после того прибыл и диктатор; тотчас отдал он приказание звуком военной трубы созвать воинов на собрание. Когда все явились, то среди глубокого молчания, трубач, по приказанию диктатора, вызвал к его трибуналу, предводителя всадников, К. Фабия. Когда тот явился, тогда диктатор сказал ему: «Известно тебе, К. Фабий, как велика власть диктатора; ей беспрекословно повинуются консулы, преемники власти царей, и преторы, избираемые при одних с консулами предзнаменованиях свыше. Скажи, как полагаешь ты, следует ли предводителю всадников исполнять волю диктатора? Еще я тебя спрашиваю: зная, что я оставил Рим при сомнительных предзнаменованиях, должен ли я был подвергать отечество опасности, вступить в бой, не зная воли богов, или возвратиться в Рим, чтобы из новых гаданий положительнее узнать ее? И неужели то сомнение, которое остановило действия диктатора, для предводителя всадников не должно было иметь обязательной силы? Но к чему эти вопросы? Если бы я и ничего не объяснив тебе, оставил тебя, разве ты не обязан во всем сообразоваться с моею волею и приказаниями? Скажи, не запретил ли я тебе без меня, что либо начинать? Не положительно ли я не дозволил тебе вступать в дело с неприятелем? Но ты презрел власть мою и, при сомнительных предвещаниях, пренебрегши религиозными опасениями, дерзнул вступить в бой с неприятелем, поправ уставы, предками завещанные, воинскую дисциплину, ими установленную и обнаружив неуважение к воле богов. Отвечай на то, что тебя спрашиваю; кроме же не смей ничего говорить. Ликтор! возьми его.» Весьма понятно, что Фабию на эти вопросы трудно было отвечать, и потому он уклонялся, жалуясь, что один и тот же у него и обвинитель в уголовном деле, и вместе судья его. Он кричал, что скорее исторгнут у него жизнь, чем славу совершенных им деянии, и, не ограничиваясь оправдывать себя, обвинял диктатора. Тогда взбешенный Папирий велел обнажить предводителя всадников и приготовить розги и секиры. Фабий умолял своих воинов о защите и удалился от ликторов, сдиравших с него платье, к триариям, которые уже начали производить волнение в собрании. Сделался шум: слышны были и просьбы и угрозы. Те воины, которые близко стояли к трибуналу диктатора и потому могли быть узнаны в лицо, ограничивались просьбами, умоляя главного вождя пощадить предводителя всадников, и не подвергать вместе с ним осуждению целое войско. Но воины, находившиеся подалее и те, которые окружали толпою Фабия, порицали жестокость диктатора, и дело доходило до открытого бунта. Даже нельзя было вполне ручаться за безопасность трибунала. Легаты, окружили диктатора, умоляли его отложить это дело до следующего дня, для того, чтобы и успокоить себя от раздражения и обдумать его хорошенько: «Фабий — так говорили они — уже довольно проучен за свою опрометчивость: победа его уже достаточно омрачена: а потому пусть диктатор не требует его казни, которою он нанесет вечное клеймо бесславия и молодому человеку, дотоле примерному во всех отношениях, и отцу его, столь знаменитому мужу, и славному роду Фабиев.» Видя, что их просьбы и заступление не производят никакого действия, они делают представление диктатору о том, в каком раздражении воины. «не свойственно ни летам, ни опытности его диктатора давать пищу волнению воинов и без того раздраженных. Если он диктатор в слепом исступлении гнева вызовет на беззаконную борьбу с собою раздраженное войско, то могущие от этого быть вредные последствия припишут не Фабию, отстаивающему свою жизнь, но ему диктатору. Наконец, чтобы диктатор не подумал, что они легаты поступают так из участия к Фабию, то они готовы дать клятву такого рода: берут они на себя ответственность в том, что по их мнению противно интересам отечества в настоящее время требовать казни Фабия.»
33. Такого рода речами легаты не только не смягчили диктатора, но вооружили его против самих себя; он им приказал отойти от трибунала. Тщетно пытался диктатор через трубача водворить тишину: голос самого диктатора и исполнителей его воли терялся без пользы среди страшного шума и смятения, господствовавших в лагере. И тут, как в сражении, только наступление ночи прекратило борьбу. Предводитель всадников, которому велено было явиться и на следующий день перед судилище, слыша ото всех уверение, что Папирий еще более ожесточился вследствие происшедшей борьбы и потому будет действовать еще с большим против прежнего раздражением и гневом — тайно из лагеря убежал в Рим. По старанию М Фабия отца, три раза бывшего консулом и кроме того диктатором, немедленно созван сенат. В собрании его молодой Фабий горько жаловался сенаторам на насилие и обиды, причиненные ему диктатором. Вдруг раздались перед зданием сената голоса ликторов, раздвигавших толпу. Диктатор, услыхав об отъезде из лагеря предводителя всадников, поспешил и сам в Рим в сопровождении отборного отряда конницы, куда и явился в самом неприязненном расположении духа. Таким образом борьба, начатая в лагере, возобновилась в Риме с новою силою. Папирий приказал ликторам схватить Фабия. Ни просьбы первых лиц сената, ни всех его членов вообще, не могли склонить неукротимый дух диктатора к мерам снисхождения и кротости. Тогда М. Фабий отец, обратясь к Папирию сказал: «Не внимаешь ты ни просьбам членов этого почтенного собрания, не имеешь ты сострадания к моей старости, которой безжалостно готовишь одиночество, ни уважения к мужеству и благородству предводителя всадников, тобою же избранного, не действуют на тебя мольбы всех нас, мольбы, которые укрощают даже ожесточение неприятеля и коим внимая, и боги бессмертные обуздывают свой гнев. А потому я апеллирую к трибунам народным и к народу; пусть он, власть которого выше твоего диктаторства, будет судьею твоим и я увяжу, так ли ты пренебрежешь его приговором, как пренебрег мнением войска и от всего здешнего собрания. Неужели против тебя без силы будет то право апелляции, которому некогда уступил царь Римский Тулл Гостилий.» Из сената дело это перенесено на решение народного собрания. И диктатор, в сопровождении немногих приближенных, и предводитель всадников, окруженный огромною толпою знатных родичей, устремились к месту, откуда говорились речи. Папирий отдал приказание свести вниз Фабия с Ростр. Следуя за сыном, отец сказал: «прекрасно делаешь ты, диктатор, что указываешь нам место, откуда мы можем возвысить наши голоса как частные люди!» Сначала не было ни с той, ни другой стороны настоящих речей, но дело ограничивалось взаимными упреками и бранью. Впрочем, среди общего шума громко раздавался голос старца Фабия, дышавшего негодованием; в таких выражениях порицал он жестокость и надменность Папирия: «И он, Фабий, был диктатором в Риме, но он не показал насилия ни на ком, не только на воине или сотнике, но и ни на ком из плебеев. Папирий же домогается победы и торжества над Римским вождем точно, как над неприятельским войском в открытом поле. Какая разница между умеренностью древних и теперь обнаруженными надменностью и жестокостью. Диктатор Квинкций Цинциннат, освободив консула Л. Минуция из облежания неприятельского, ограничил свое мщение тем, что того же Минуция оставил легатом при войске за консула. М. Фурий Камилл, когда Л. Фурий, презрев права его лет и власти, сразился с неприятелем к собственному позору, до того умел обуздать гнев свой, что не только ничего не написал сенату или народу дурного о своем товарище, но, и по возвращении в Рим, получив от сената право по своему усмотрению из бывших трибунов с консульскою властью избрать себе товарища, обратил свой выбор на Л. Фурия. Да и народ, верховный распорядитель всего, ограничивал всегда наказание тех вождей, которые по неосторожности или самонадеянности теряли вверенные им войска, денежною пенею; и до ныне не было примера, чтобы вожди за неудачные на войне действия были казнены смертью. Теперь для вождей народа Римского, увенчанных лаврами блистательной победы, готовятся розги и секиры, которые доныне не были в употреблении и против разбитых на войне полководцев и вместо почестей столь хорошо заслуженного ими триумфа готовится для них позорная казнь. Могла ли еще худшая участь грозить сыну его в том случае, если бы он потерял все войско; если бы он был разбит, войско его обращено в бегство и даже вытеснено из лагеря. Гнев и насилие диктатора может ли сделать еще, что-нибудь более того, что наказать розгами и отсечением головы? И как будет прилично, между тем как, вследствие победы одержанной К. Фабием, государство радуется и воссылает благодарственные обеты и мольбы богам, тот самый, из-за кого отверсты храмы богов, жертвенники их дымятся от даров и приношений, в виду народа Римского будет безжалостно истерзан розгами. В виду Капитолия, пребывания богов, не вотще призванных К. Фабием в пылу битвы, погибнет он, на этот раз напрасно взывая к ним о помощи! Каково будет перенести казнь Фабия для войска, под его предводительством и его счастием одержавшего победу? Уныние и горе водворятся в лагере Римском; ликование и радость будут в неприятельском.» Так говорил старец Фабий. обнимал сына и заливаясь слезами, он переходил от жалоб к упрекам, взывая и к богам и к согражданам о защите.
34. В пользу Фабия говорили: авторитет сената, расположение к нему черни, намять об отсутствующем войске и заступление трибунов народных. Но со стороны диктатора против этого представляемо было то: «что власть и могущество народа Римского основаны на военной дисциплине, на безусловном повиновении власти диктаторской, приговоры, которой всегда считались за внушенные свыше» указываемо было на пример Манлия, где сердце родительское принесло свои чувства в жертву общественной пользе. Так же поступил и Л. Брут, виновник вольности Римской — в отношении к своим двум сыновьям. Теперь старые и заслуженные сенаторы шутя отзываются о правах попранной не в их руках власти и готовы из пагубного снисхождения к увлечению юности, разрушить военную дисциплину. Впрочем, он диктатор будет настаивать на своем и требовать неотступно заслуженной казни того, кто, пренебрегши его приказанием, вступил в бой с неприятелем против религиозных уставов при неверных предзнаменованиях. Не в его диктатора власти решить: уважение к власти должно ли быть прочно и незыблемо: но Л. Папирий не откажется добровольно ни от одного из своих прав, и просит трибунов народных, власть священную и неприкосновенную, не посягать на основы Римского могущества и не допускать, чтобы при нем Папирии, власть диктатора утратила свою силу и значение. Пагубные последствия такого приговора и осуждение за них потомства падут не на него Папирия, а на трибунов народных и на пристрастное суждение народа. Стоят только раз допустить нарушение военной дисциплины, и тогда ни воин сотнику не станет повиноваться, ни сотник трибуну. Трибун не станет исполнять приказаний легата, легат консула, а предводитель всадников диктатора. Уничтожится уважение к власти человеческой и к воле богов; никто не станет обращать внимания на распоряжения главных вождей, ни на толкования гадателей. Не нуждаясь в провианте и не считая для себя обязательною данную ими при вступлении в службу клятву, воины будут скитаться без разбору по земле союзников и врагов, руководствуясь только своим произволом, делая и забирая все, что им вздумается. Знамена уже не будут собирать около себя воинов; не нужно будет приказаний для сбора войска: воины будут сражаться, как и где придется, не разбирая днем ли, ночью ли, при выгодных или неблагоприятных условиях местности, по приказанию, или без ведома главного вождя. Не будет у воинов порядка в рядах, ни уважения к своим знаменам; вместо стройного и правильного войска, будет своевольная толпа грабителей. Ответственность за все это перед потомством падет на вас, трибуны народные: желая пощадить преступное своеволие Фабия, вы жертвуете своими собственными головами!»
35. Трибуны были испуганы такими речами и уже опасались более за себя, чем за того, в чью пользу просили их содействия. Из такого затруднительного положения вывел их поступок народа Римского; он весь единодушно стал просить диктатора, чтобы он для него простил предводителя всадников и помиловал бы его от заслуженного наказания. Трибуны со своей стороны присоединили и свои просьбы, внутренне радуясь такому исходу дела; они умоляли диктатора иметь снисхождение к слабостям, свойственным человеческой природе и юношескому возрасту: довольно уже и так К. Фабий пострадал за свой неосмотрительный поступок. Сам подсудимый и отец его, забыв о сопротивлении, припав к ногам диктатора, умоляли его укротить свой гнев. Тогда диктатор, среди всеобщего молчания, сказал: — Хорошо, Квириты! Итак военная дисциплина восторжествовала; уважение к власти, едва было не погибшее в этот день, победило! К. Фабий не избавляется от наказания, но, присужденный к нему, прощается в уважение просьб народа Римского, в уважение ходатайства трибунов, хотевших было оказать опасную помощь в несправедливом деле. Тебе, К. Фабий, даруется жизнь! Ты счастливее единодушным в твою пользу заступлением народа Римского, чем победою, которою ты еще недавно так необдуманно гордился. Наслаждайся жизнью, дерзнув на такой поступок, который не простил бы тебе и отец родной, если бы он был на месте Л. Папирия. Что касается до меня собственно, то я готов хоть сейчас помириться с тобою. Что же касается до народа Римского, который тебе ныне дарует жизнь, то ты ничем не можешь высказать ему свою признательность, как, наученный опытом нынешнего дня, будешь в состоянии покоряться и повиноваться узаконенным властям, как в мире, так и на воине !» Затем диктатор объявил, что ничего не имеет более против предводителя всадников и сошел с возвышения: за ним последовали сенаторы, весьма довольные таким окончанием дела и толпы народа еще более этим обрадованного: граждане наперерыв приветствовали и поздравляли то диктатора, то предводителя всадников; военная дисциплина не менее упрочена опасностью, которой избежал К. Фабий, как и печальною казнью молодого Манлия. Случилось так в этом году, что неприятель в Самние каждый раз приходил в движение, лишь только диктатор оставлял войско. Но перед глазами легата М. Валерия, оставленного диктатором начальствовать в Римском лагере, был пример К. Фабия как доказательство того, что гнев диктатора опаснее силы неприятельской. Вследствие этого, когда наши фуражиры были захвачены неприятелями из засады и перерезаны, то в народе было убеждение, что этого несчастья не случилось бы, если бы была подана помощь из лагеря; но легат опасался ответственности перед грозным диктатором за неисполнение его приказаний. Воины были сильно раздражены против диктатора, и, прежде питая к нему нерасположение за его немилосердие к К. Фабию. Теперь воины не могли простить диктатору того, что он в уважение просьб народа Римского пощадил Фабия, отказав прежде в том же ходатайству войска.
36. Диктатор оставил в Риме начальствовать нового предводителя всадников Л. Папирия Красса, а прежнему К. Фабию воспретил отправлять эту должность; за тем он возвратился в лагерь. Прибытие его не было ни радостно для его сограждан, ни грозно для неприятелей. На следующий же день неприятельское войско, или не зная о прибытии диктатора или ставя ни во что, налицо ли он или отсутствует, в боевом порядке подошло к Римскому лагерю. Но Л. Папирий показал, как много зависит от дарования одного человека; если бы усердие воинов поддержало бы его распоряжения, то нет сомнения, что этим же днем окончилась бы война с Самнитами: так хорошо расположил он войско, сообразно с условиями местности, подкрепил где нужно резервами, вообще привел в дело все указания военного искусства. Но воины с умыслом уступали неприятелю не желая содействовать славе нелюбимого вождя и тем не дали победе быть полною. Потеря Самнитов была более нашей, но и Римлян много переранено. Опытный вождь не мог не понять, что воспрепятствовало победе: он видел, что время смягчить свой характер и строгость умерить ласковым обращением. В сопровождении легатов, он обходил палатки раненых, и сам, приподнимая полог, спрашивал их, как они себя чувствуют, и каждого из воинов поименно поручал особенному попечению легатов, трибунов и префектов. Такое поведение вождя не могло не понравиться воинам; притом диктатор действовал так ловко, что, заботясь о физическом здоровье воинов, он к себе привязал их нравственно. Даже ласка диктатора, не менее лекарств, содействовала к выздоровлению многих воинов. Когда воины оправились от ран, диктатор повел свое войско снова против неприятеля, при одинаковой надежде на успех как своей, так и воинов. Поражение Самнитов было до того полное, что с того времени они не осмеливались более в открытом поле показаться диктатору. Победоносное войско двинулось в неприятельскую область туда, куда влекла его надежда добычи: оно прошло ее из конца в конец, не встречая нигде сопротивления; неприятель нигде не показывался ни в открытом поле, ни из засады. Усердие воинов возросло еще более от того, что диктатор всю добычу отдал воинам; а потому они сколько вымещали свое раздражение неприятелю, столько же и заботились о собственной выгоде. Доведенные до крайности, Самниты просили мира у диктатора; тот выговорил у них по платью для каждого война и годовое жалованье. Получив от диктатора позволение идти в Рим, Самниты сказали, что они последуют за ним, доверяя свое дело испытанной его верности и честности. Таким образом Римское войско было выведено из Самния.
37. Диктатор вошел в город с почестями триумфа: прежде чем сложить с себя власть, он по приказанию сената, избрал консулов К. Сульпиция Лонга во второй раз и К. Эмилия Церретана. Самниты не могли согласиться с Римлянами относительно условий мира, и потому получили только перемирие на год, с которым и возвратились домой. Но и того свято не соблюли: до того сильно было у них желание к возобновлению военных действий по получении известия о том, что Папирий сложил с себя должность. При консулах К. Сульпицие и К. Эмилие (некоторые летописи вместо его упоминают Авлия) присоединилась к отпадению Самнитов война с Апулийцами. В обе стороны отправлены войска: Сульпицию по жребию досталось иметь дело с Самнитами, а Эмилию с Апулийцами. Некоторые писатели утверждают, что не Апулийцы сами затеяли войну с Римлянами, но что Римляне взяли под свою защиту их, как своих союзников, от насилия и притеснении Самнитов. Впрочем это едва ли можно допустить; Самниты в то время находились уже в таком положении, что с трудом отстаивали самих себя, могли ли они следственно, ведя войну с Римлянами, угрожать нападением Апулийцам? А потому правдоподобнее полагать, что Римляне в одно и то же время вели войну и с Апулийцами, и с Самнитами. Впрочем компания эта не ознаменована ничем замечательным. Поля Самнитов и Апулийцев опустошены римскимъ войском, но ни тот, ни другой неприятель не показался в открытом поле. В Риме ночью какой-то внезапный ужас овладел гражданами, и возбудил их от сна: взявшись за оружие, заняли они Капитолий и крепость, стали на стенах и у ворот. Везде раздавались крики к оружию; суматоха была страшная: с наступлением дня открылось, что страх был совершенно напрасным и виновники тревоги не нашлись. В том же году, по предложению Флавия, было рассуждение о Тускуланцах. Трибун народный, М. Флавий, предложил народу о необходимости наказать Тускуланцев за то, что они возбудили к войне против Римлян Велитернов и Привернатов, и содействовали им в ней. Все народонаселение Тускула с женами и детьми прибыло в Рим. Толпы Тускуланцев в печальном одеяния, как подсудимые, обходили Римские трибы и у ног граждан просили пощады. Они были прощены более из сострадания, чем потому, чтобы дело их заслуживало прощения. Все трибы, за исключением одной Поллиевой, отвергли предложение Фабия. А Поллиева триба подала мнение: совершеннолетних мужчин высечь розгами и казнить смертью; а женщин и малолетних продать с публичного торгу, как военнопленных. Тускуланцы до времен отцов наших не могли забыть своего негодования против виновников столь жестокого против них приговора; а потому Папириева триба никогда не подавала голосов в пользу кандидатов, выставленных Поллиевою.
38. В следующем году, при консулах К. Фабии, и Л. Фульвие, диктатор А. Корнелий Арвина и М. Фабий Амбуст, предводитель всадников, опасаясь более серьезной со стороны Самнитов войны (прошел слух, что много молодых людей из соседних народов нанялись к ним служить) произвели набор весьма тщательно, и повели против Самнитов превосходное войско. Место для лагеря было занято необдуманно, без предварительного исследования так, как бы неприятель находился далеко. Вдруг явились легионы Самнитов и так решительно действовали, что свой вал довели почти до самих Римских караулов. Близость ночи воспрепятствовала им произвести нападение на Римские укрепления: не было сомнения, что с наступлением утра неприятель приведет непременно в действие свое намерение. Диктатор, видя перспективу решительного сражения перед собою прежде, чем он думал, опасался, как бы невыгоды местности не обратились ко вреду воинов; а потому он приказал разложить частые огни в лагере для того, чтобы ввести в заблуждение неприятеля, и потихоньку вывел легионы: впрочем лагери Римский и неприятельский так были близко один от другого, что неприятель не долго оставался в заблуждении. Конница его немедленно последовала за нашим войском, но, преследуя его по пятам, не вступала в бой до рассвета дня. И пешие войска неприятельские выступили из лагеря не прежде наступления дня. Конница неприятельская, как рассвело, стала теснить отступающих Римлян, нападая на их задние ряды, особенно в тех местах, где движение их было затруднительно, и тем задерживала наше войско на походе. Между тем пехота неприятельская подоспела на помощь, и Самниты всеми силами теснили наше войско. Диктатор, видя, что дальнейшее движение будет сопряжено с большими неудобствами, отдал приказание укрепиться лагерем на том самом месте, где остановилось войско. Но, при беспрерывном нападении неприятельской конницы, не было никакой возможности начать работы и возводить вал. Тогда диктатор, видя, что ни продолжать движение вперед, ни оставаться на месте невозможно, устроил войско в боевом порядке, поместив войсковые тяжести от строя особо. Неприятель со своей стороны готовится к бою, не уступая нам ни силами, ни усердием. Особенно придавало неприятелю духу то, что он преследовал наших, как бы бегущих и пораженных ужасом, не зная того, что они уступили не ему, а удалились вследствие неблагоприятных условий местности. Это обстоятельство на несколько времени поддержало бой: а дотоле Самниты привыкли уступать по первому военному клику Римлян. В этот же день, по дошедшим к нам сведениям, от третьего часа дня до восьмого, бой был до того ровный с обеих сторон, что ни та, ни другая сторона не возобновляла воинского крика с тех пор, как при начале боя он был испущен, значки не были ни вынесены вперед и назад не подвигались; ни с той, ни с другой стороны не была повторена атака. Но каждый стоял грудью на своем месте, теснил неприятеля щитами, сражаясь без отдыху и не озираясь назад. С обеих сторон воинские клики были одинаковы, и сражение в одном и том же положении должно было окончиться или общим истощением сил, или наступлением ночи. Уже у воинов не доставало силы в руках; мечи притупились; самые вожди не знали, что делать. Вдруг конница Самнитов получила сведение от одного отряда, зашедшего далеко вперед, что обоз Римского войска находится далеко вне их боевой линии, не прикрытый ни укреплениями, ни вооруженным отрядом. Привлеченная жаждою добычи, неприятельская конница бросилась на наш обоз. Поспешно гонец прискакал к диктатору с этим известием: «Хорошо, отвечает диктатор — пусть они обременят себя добычею!» одни за другим гонцы давали знать, что неприятель расхищает пожитки воинов. Диктатор, позвав к себе предводителя всадников, сказал ему: «Видишь ты, Фабий, что неприятельская конница уклонилась от боя и занялась разграблением нашего обоза. Ударь на неприятельских всадников, рассеявшихся в беспорядке, как то обыкновенно бывает при грабеже. Редких встретишь ты еще на конях, а еще менее с оружием в руках; большая часть навьючивает лошадей добычею, истреби безоружных, и ороси их же кровью захваченную ими добычу. Мое дело будет управлять здесь легионами и ходом битвы пеших войск; честь победы над конницею уступаю тебе!»
39. Конница наша в превосходном порядке ударила на рассеянных и обремененных добычею неприятелей, и произвела между ними страшное побоище. Бросив захваченные было вещи, неприятельские воины падали под ударами наших всадников, не имея возможности ни бежать, ни сражаться. Тогда М. Фабий, почти совершенно истребив неприятельскую конницу, повел далее свои эскадроны и с тылу ударил на пешее войско. Новые воинские клики, раздавшиеся сзади, поразили ужасом Самнитов. Диктатор, заметив волнение в рядах неприятельских (впереди стоявшие воины с робостью озирались назад, знамена колебались и везде заметны были беспокойство и тревога) обратился к воинам, убеждая их, а трибунов военных и колонновожатых поименно вызывая, следовать за собою к возобновлению битвы. С новым воинским кликом, Римляне понесли вперед знамена; чем далее проникали они в ряды неприятельские, тем более замечали смущения. Уже они могли видеть своих всадников, и Корнелий, обратясь к своим воинам, и голосом и жестами указывал им, что он видит впереди значки и щиты своих всадников. Слыша слова вождя и собственными глазами удостоверясь в их справедливости, воины Римские забыли усталость, забыли раны и с таким жаром, как бы только что вышли из лагеря, ударили на неприятеля. Тогда Самниты, пораженные ужасом, не могли вынести одновременного нападения нашей пехоты и конницы: частью обойденные кругом, были истреблены, частью рассеялись в беспорядочном бегстве. Пехота наша довершала истребление тех из неприятелей, которые стояли на месте обойденные кругом; а конница преследовала и убивала бегущих; тут погиб и главный вождь неприятельский. Сражение это окончательно сразило все силы Саммитов; на всех сходках твердили они: «что удивительного, если счастие им не благоприятствует в войне беззаконной, начатой вероломно против заключенного договора; не столько люди, сколько раздраженные боги, ведут с ними войну. Теперь дело в том, кровь ли немногих виновных должна смыть злодеяние, или и все невинные должны погибнуть.» Громко называли уже виновников воины; особенно единодушно в этом случае повторялось имя Брутула Папия. Это был человек знатный родом и могущественный, и не было сомнения, что он был главным виновником нарушения союзного с Римлянами договора. Преторы должны были доложить о нем народному собранию, которое и составило определение такого рода: «Брутул Папий должен быть выдан Римлянам и с ним вместе отослана в Рим вся добыча, захваченная у Римлян, и их пленные. Одним словом то самое удовлетворение, которого требовали Римские фециалы по смыслу союзного договора, должно быть теперь сделано со всеми установленными обрядами.» Фециалы отправлены в Рим вследствие состоявшегося определения и с ними отослано бездыханное тело Папия: он добровольною смертью избег позорной казни. Вместе с трупом его было положено выдать Римлянам и его имущество. Впрочем из всего этого Римляне не приняли ничего кроме пленных и того из добычи, что могли признать за свое; остальное все не было принято. Диктатор вследствие сенатского определения удостоился почестей триумфа.
40. Некоторые писатели утверждают, что войну эти вели консулы и что они получили почести триумфа над Самнитами; что Фабий прошел в землю Апулийцев и вынес оттуда огромную добычу. Вообще, по всем известиям диктатором в этом году был А. Корнелий; только в том разница: одни утверждают, что он выбран для ведения войны, а другие говорят, что диктатор был назначен по случаю опасной болезни претора Л. Плавция для того, чтобы, во время празднования Римских игр, было кому дать знак к поезду колесниц и что, исполнив эту обязанность весьма неважную, он сложил с себя звание диктатора. Трудно решить, какое обстоятельство и чье мнение предпочесть. Память прошедших времен затемнена, как я полагаю, надгробными похвальными речами в лживыми надписями на портретах, при чем каждое семейство из тщеславия старалось присвоить себе честь подвигов и должностей. Оттого то так мало достоверного как в истории отдельных лиц, так и всего народа. А писателя, современного событиям описываемым здесь, нет ни одного, кому бы можно верить вполне.

Книга Девятая

1. Наступил год, ознаменованный поражением Римлян и Кавдинским миром; консулами были тогда Т. Ветурий Кальвин и Сп. Постумий. Главным вождем Самнитов в этом году был К. Понций, сын Геренния. Сын человека, отличавшегося необыкновенным умом, он сам доказал великие способности, начальствуя войском. Когда послы, отправленные в Рим для оказания удовлетворения, возвратились без успеха и не получив мира, то К. Понций, в собрании своих соотечественников, сказал: «Не думайте, что посольство наше не принесло никаких плодов; напротив, оно положило конец гневу небесному, тяготевшему над нами за нарушение нами союзного договора. Я вполне убежден, что те же небесные силы, которые довели нас до необходимости выдать то, чего от нас требовали по смыслу союзного договора, теперь с негодованием видят, что Римляне с презрением отвергли законное предложенное нами удовлетворение. Что еще оставалось с нашей стороны, чтобы мы могли сделать для умилостивления богов и укрощения гнева людей? Мы возвратили добычу, захваченную у неприятеля, которую по праву войны должны были считать своею собственностью; виновников войны если не живых, то мертвых, выдали Римлянам; самые имущества их, дабы не оставалось на нас ни малейшей ответственности за преступление, мы отвезли в Рим. Чего же еще вправе требовать ты, Римлянин, от меня во имя союзного договора и богов, его свидетелей? Кого изберу я посредником между мною и тобою, кто положит конец твоему раздражению и моим пыткам? Отдаюсь на суд каждого человека и народа. Если же нигде на земле слабый не найдет управы против притязаний сильного, то мне остается прибегнуть к небесным силам, коим ничего нет неприятнее гордости. Я буду молить их, чтобы они свой праведный гнев обратили на тех, которым мало возвращения отнятого у пах и недостаточно даже удовлетворения, которое более того, чего они сами прежде требовали. Для жестокосердых Римлян мало казни виновных; они не довольствуются выдачею их бездыханных тел, вместе со всем имуществом виновных. Никакие мольбы не действуют на Римлян, они хотят насытиться нашею кровью, истерзать внутренности наши. Та война, Самниты, справедлива, которая условлена необходимостью; чист и прав обнажая меч тот, кому не осталось иных средств к спасению. Конечно, во всех делах человеческих самое важное то, совершаются ли они при Божьем благословении или нет; будьте же уверены, что в войнах доныне боги были к вам враждебнее людей; а теперь войну поведете вы под защитою и при содействии небесных сил.»
2. Так говорил Понтий, как бы предвидя будущее и слова его пролили утешение в души его соотечественников. Выступив с войском, Понтий стал лагерем близ Кавдина соблюдая наивозможную осторожность и скрытность. Зная, что вожди Римские и их войска находятся уже в Калацие (где они стояли лагерем), Понтий отправил туда десять воинов, переодетых пастухами. В разных местах, по близости Римских постов, он велел стеречь стада и пастухам; а когда они попадутся в руки неприятельских отрядов, на все расспросы отвечать одно и тоже: «легионы Самнитов в Апулии, всеми силами осаждают они Луцерио и уже почти готовы овладеть ею.» Слух этот, с умыслом распущенный, уже и прежде дошел до Римлян; но они поверили ему еще более на основании единогласных показании пленных. Итак, со стороны Римлян решено было немедленно подать помощь жителям Луцерии, как хорошим и верным союзникам. Даже это было необходимо: потеря Луцерии могла повлечь за собою отпадение всей Апулии. Вопрос только заключался в том, какою дорогою идти к Луцерии; а нужно было выбирать одну из двух: одна шла ровными и безопасными местами по берегу Верхнего моря, но представляла ту невыгоду, что была длиннее. Другая, много короче, шла через Кавдинские Фуркулы. А местность здесь такова: два глубоких, покрытых лесом, ущелья, тянутся между двумя непрерывными горными хребтами; посередине они расходятся, образуя довольно обширную поляну, орошенную водою и представляющую прекрасное пастбище: через эти то места надобно было проходить: сначала, чтобы проникнуть до поляны, нужно было идти сквозь первое ущелье; и, чтобы выйти из поляны, нужно было или вернуться опять тою же дорогою, или если идти дальше, необходимо было проходить сквозь ущелье еще более тесное, чем первое. Римляне сошли на поляну другою дорогою по уступам скал; когда же они тотчас хотели выйти оттуда через ущелье, то нашли его заваленным срубленными деревьями и огромными камнями. Тогда только поняли Римляне, что попали в засаду; в том они убедились еще более, когда на вершинах господствовавших над ними возвышений увидали неприятельских воинов. Обратясь назад, Римляне пытаются воротиться тою дорогою, которою зашли сюда; но и ее нашли загороженною засекою и вооруженными людьми. Сами собою, не дожидаясь приказания вождей, остановились наши воины. Тогда какое-то остолбенение овладело ими; судорожная дрожь пробежала по их членам. Как бы совершенно растерявшись, посматривали они друг на друга, как бы ища один в другом того совета и утешения, которого не представлял собственный рассудок. Наконец они видят, что разбиваются палатки консулов и делаются нужные распоряжения, чтобы стать лагерем. Хотя воины понимали, что нет надежды на спасение, и труды их будут напрасны; но, не желая присоединить к постигшему их несчастью еще ослушание, также не дожидаясь чьих-либо приказаний или убеждений, укрепили валом лагерь подле воды. Сквозь слезы издевались они сами над бесполезностью своей работы, с терпением выслушивая грубые насмешки неприятеля. Опечаленные вожди, видя, что тщетны были бы указания благоразумия, не созывали даже военного совета; но легаты и военные трибуны сами собрались к ним. И воины, обратясь к преторию, дожидались от вождей той помощи, на которую не могли рассчитывать даже от богов бессмертных.
3. Ночь застала Римлян, более жалующимися на судьбу, чем придумавшими что-либо к лучшему. Каждый говорил под влиянием своего характера: один хотел идти напролом через все преграды пути (per abices viarum), другой по горным ущельям и лесам, пролагая себе дорогу мечом: «Лишь бы только — так говорили воины — нам встретиться лицом к лицу с неприятелем, которого мы привыкли побеждать в продолжении тридцати лет. Для воина Римского везде будет удобно и хорошо сразиться с вероломным Самнитом " Другие возражали на это: «куда мы пойдем и какою дорогою? Можем ли мы сдвинуть горы с их основания? А иначе, как через эти каменные стены, можем ли мы проложить дорогу к неприятелю. Теперь, мы вполне во власти неприятелей и все равно с оружием ли мы или безоружны, одна участь ожидает и храбрых и трусов. Даже ненужно неприятелю, чтобы истребить нас, обнажать меча; не сходя с места, он приведет воину к концу.» В таких-то рассуждениях, забыв о пище и о сне, Римляне провели ночь. — Самниты со своей стороны не знали, как поступить при столь благоприятных для них обстоятельствах. Единогласно положили они обратиться письменно за советом к Гереннию Понцию, отцу вождя. Удрученный годами, Геренний отказался уже от всех должностей как военных, так и гражданских; но в слабом уже теле был еще великий дух. Узнав, что войско Римское окружено Самнитами в Кавдинском ущелья, Геренний сказал присланному от сына гонцу, что, по его мнению, надобно Римлян тотчас выпустить всех безо всякого вреда. Мнение это не понравилось, и снова послан гонец к Гереннию; на этот раз он подал совет Римлян всех до одного перерезать. Такие ответы, столь взаимно противоречащие, походили на изречения оракула, и поставили Самнитов в затруднение. Сам Понтий был того мнения, что рассудок уже изменил отцу его вместе с силами физическими: уступая однако общему желанию, он решился пригласить отца в лагерь. Как говорят, старик нисколько не потяготился приехать в повозке в лагерь; призванный на совет, он повторил оба свои мнения, только объяснил их причины: «первым и самым лучшим он хотел навсегда благодеянием упрочить дружественный союз Самнитов со столь могущественным народом, как Римляне. Другим — сделать войну надолго невозможною, сокрушив силы Римлян истреблением двух войск. Третьего, по его убеждению, мнения не может быть никакого.» Молодой Понтий и старейшины Самнитов спрашивали Геренния: «а что он думает о среднем между двумя крайностями мнении — и Римлянам не сделать вреда и отпустить их, применив к ним, как к побежденным, закон войны.» — На это Геренний отвечал: «Такой образ действия и не приготовит вам друзей и не обезоружит неприятеля. Вы сбережете для себя же мстителей позора, вами нанесенного. Римляне не тот народ, чтобы побежденными оставаться в бездействии. Навсегда неизгладимо останется в их памяти то, что вы вынудите от них теперешним их крайним положением и не прежде успокоятся Римляне, как когда заплатят нам за теперешнее свое бесчестие многими страданиями.»
4. Ни то, ни другое мнение не было принято; Геренний отвезен домой. В стану Римлян было уже не одно тщетное покушение пробиться вперед и начал чувствоваться уже недостаток во всем. Уступая необходимости, Римляне отправили послов просить мира на сколько-нибудь сносных условиях; если же это будет невозможно, то вызвать Самнитов на бой. Понтий дал послам следующий ответ: «война уже кончилась; но если Римляне, будучи побеждены и, находясь, в его власти, все еще не могут сознать этого положения, в какое поставила их судба, то он пошлет их безоружных и в одних рубашках под ярмо. Прочие же условия мира будут равно безобидны и для победителя, и для побежденного: «Римские войска должны очистить землю Самнитов, вывести оттуда заведенные было поселения, и отныне оба народа должны жить в дружественном союз, каждый под сенью собственных законов. На этих условиях готов он заключить мирный договор с консулами. В случае же их несогласия он запретил послам Римским возвращаться к себе.» Когда получен был в Римском лагере ответ неприятеля, то такое горе овладело всеми и такой вопль отчаяния поднялся повсюду, что самое известие о неминуемой смерти всех воинов не могло бы произвести худшего впечатления. Долго господствовало общее молчание: консулы не смели ничего говорить ни в пользу столь постыдного договора, ни против него, сознавая впрочем его необходимость. Тут П. Лентулл, старейший из легатов как по времени службы, так и по своим заслугам, сказал следующее: «Консулы, не раз слышал я от отца моего, что во время осады Галлами Капитолия, он один в сенате подал свой голос против мнения о выкупе от Галлов отечества ценою золота. Но тогда ни валы, ни рвы не загораживали нас от неприятеля, которому нет труда тяжелее и противнее, как возводить укрепления. Тогда была еще возможность выйти из крепости и пробиться сквозь ряды неприятеля, предприятие хотя и опасное, но не сопряженное с верною гибелью. Если бы для нас была хоть малейшая возможность, какая еще оставалась для наших предшественников, осажденных в Капитолие (они могли сверху ударить с успехом на неприятеля, как тому не раз бывали примеры в истории), если бы мы только могли встретиться с неприятелем и помериться с ним силами при выгодных ли или неблагоприятных условиях, то я остался бы верен образу мыслей отца моего. Прекрасна и честна, нет слова — смерть за отечество: и я готов обречь себя за спасение народа Римского и его легионов, и броситься за них в самую средину врагов. Но здесь то я и вижу отечество, здесь все легионы Римские, сколько их есть; гибель их, если они устремятся на смерть, не принесет никакой пользы. Скажет иной: смертью своею спасут они стены города, его здания и толпу безоружных граждан, оставшуюся в городе. Но — свидетельствуюсь Геркулесом, в случае гибели этого войска не только Рим не избегнет опасности, но подвергнется ей неминуемо. Кто будет защищать его? Оставшаяся в нем толпа мирных граждан и безоружна, и неспособна к войне. Не так ли и она защитит город, как и при вступлении Галлов в него? Останутся ли Вейи, и войско Камилла для выручки в случае опасности? Все наши силы и надежды здесь; спасая себя, мы спасаем отечество: отдаваясь на избиение, мы изменяем отечеству и приготовляем ему верную гибель. Но условия нашего спасения бесчестны и позорны: из любви к отечеству, должны мы перенести и стыд позора также, как бы встретили смерть, если бы она была нужна для отечества. Итак, с терпением вынесем тяжкое испытание, покоримся судьбе, которой неумолимых приговоров не могут избежать и боги наши. Идите, консулы, выдачею оружия спасите отечество, как предки ваши некогда хотели искупить его ценою золота.»
5. Консулы отправились к Понтию для переговоров. Здесь когда победитель говорил о торжественном заключении мира, то они сказали, что без согласия народа невозможно его заключить, а равно что он, если бы и был заключен, будет недействителен без участия фециалов и других установленных обрядов. А потому несправедливо господствующее мнение, высказанное и историком Клавдием, о том, будто мы у Кавдии заключили торжественный мирный союз, а не мирный трактат на поручительстве. Будь первое, не предстояло бы нужды ни в поручительстве, ни в заложниках и к чему они там, где все заключается в заклинании: «которая из двух договаривающихся сторон нарушит заключаемый договор, то да поразит его Юпитер так, как фециалы поражают жертвенную свинью?» Поручились консулы, легаты, квесторы, военные трибуны; самые имена всех поручителей дошли до нас; но если бы заключен был торжественный союзный договор, то нам известны были бы только имена двух фециалов. Так как заключение торжественного мирного договора было по необходимости отложено, то взяты в заложники шесть сот всадников; они должны были отвечать жизнью в случаи неисполнения обязательства. Назначен срок, в течение которого должны были быть выданы заложники, а войско Римское отпущено безоружным. Возвращение консулов в лагерь послужило поводом к новому взрыву общей горести и негодования. Воины едва удержались, чтобы не наложить руки на них, через неосмотрительность которых попали они в такое затруднительное положение и по милости которых они должны были подвергнуться такому позору. «Не было при них ни вожатого, не было сделано предварительного исследования местности: как звери несмысленные попали они в приготовленную для них яму.» Воины, то переглядывались друг с другом, то глазами прощались с оружием, которое должны были скоро выдать, посматривали они на свои правые руки, скоро безоружные и на тела, имеющие быть во власти неприятеля. Живо рисовали они перед собою в воображении: уже готовое ярмо неприятельское, насмешки победителя, его надменное обращение и предстоящий для них безоружных путь сквозь вооруженные ряды неприятелей; дальнейшее движение их обесславленной толпы, прибытие в города союзников, наконец возвращение в Рим к родным, куда они и предки их привыкли возвращаться не иначе, как победителями. «Они здесь одни побеждены, не получив даже ран, без помощи меча, не в открытом бою; им даже не было возможности ни обнажить меч, ни померяться с неприятелем в поле: вотще было у них оружие, была и сила в руке и дух, достойный храбрых.» Тщетно роптали воины; судьбою назначенный час бесславия их уже наступал, и печальная действительность должна была превзойти грустные ожидания воинов. Сначала приказано было им всем в одних рубашках без оружия выйти за вал; тут выданы заложники и уведены под военным караулом. Потом, от консулов отняты ликторы и военная одежда, присвоенная их сану, снята с них. И таково было грустное впечатление этого зрелище, что войны, еще недавно проклинавшие консулов я готовые растерзать их, видя такое величие поруганным, не снесли этого и, забыв каждый о своем несчастном положении, с печалью и прискорбием отвратили глаза от столь гнусного зрелища.
6. Сначала консулы полуобнаженные проведены под ярмом; за ними все прочие военные чины подверглись бесславию в том порядке, как они друг за другом следовали; наконец простые воины по легионам. Неприятельские войны стояли кругом, осыпая римлян злыми насмешками и ругательствами и грозя мечами. Иные из наших воинов, лица которых слишком высказывали ненависть ко врагу, были ранены и даже умерщвлены. Таким образом все наши воины были проведены под ярмом в глазах неприятеля — обстоятельство для них самое тяжкое. Когда они вышли из ущелья, то хотя, можно сказать, как бы впервые увидали свет дневной, вырвавшись из объятий земли, но это чувство возрождения к жизни омрачено было воспоминанием, какою ценою куплена была жизнь и память об этом была для них тяжелее самой смерти. Вследствие этого, хотя воины наши еще до наступления ночи могли достигнуть Капуи, но сомневаясь в верности союзников, а главное сгорая от стыда, воины наши не вошли в город, по неподалеку от него расположились ночевать на голой земле, лишенные всего. Когда известие об этом получено было в Капуе, то чувство сострадания восторжествовало в душах Кампанцев над врожденною им гордостью. Немедленно со всею готовностью отправляют они к консулам знаки их достоинства: ликторов, пуки, а воинам оружие, коней, одежды и провиант. Когда Римское войско входило в Капую, то сенат и все граждане встретили его со знаками расположения и участия, и оказали ему самое радушное гостеприимство. Но ни ласковое обращение союзников, ни их приветствия, ни, полные нелицемерного участия, речи не могли вызвать ни одного слова от наших воинов. Потупя очи в землю, они даже не смотрели в глаза друзьям, которые хотели их утешить. Горе и сознание стыда заставляло наших воинов избегать людского общества и собеседничества людей. На другой день молодые люди первых семейств в городе, которые были посланы проводить Римское войско до границ Кампании, возвратясь домой, в сенате на вопросы старейшин, сказали: «печаль и грустное отчаяние Римлян не только не уменьшились, но кажется увеличиваются; в глухом молчании идут Римские воины. Замолк неукротимый дух Римлян и вместе с оружием оставила их доблесть. Не отвечают они на приветствия, молчать на заводимые с ними речи. Страх сковал им уста; как бы и теперь чувствуют они на своих плечах бремя того ига, под которое проведены. Победа Самнитов не только славна, но и прочна, и выше победы Галлов; эти последние взяли Рим; но Самниты — что гораздо труднее — сокрушили чувство доблести и благородного сознания своих сил в Римлянах!»
7. Такие речи произвели грустное впечатление на наших верных союзников. они готовы были оплакать величие имени Римского как павшее на веки. Тут, как говорят, некто Офилий Калавий, сын Овия, украшенный почтенною сединою и памятью многих подвигов на войне и в мире, высказал мнение, совершенно противоположное вышеизложенному: «упорное молчание римлян, потупленные в землю очи, совершенное невнимание ко всем утешениям, стыд воззреть на свет дневной — все это признаки не отчаяния, упадка духа, по глубоко сдержанного и затаенного гнева, накопившегося в их груди. Или я ошибаюсь в Римлянах, или молчание их скоро будет стоить дорого Самнитам, и память о Кавдинском мире будет печальнее для них, чем для самих Римлян. Доблесть, и мужество, и настроение духа последних везде будут с ними, а ущелья Кавдинские не везде будут для Самнитов.» Уже в Риме получено было известие о постыдном поражении. Сначала услыхали, что наше войско в облежании у неприятеля; вслед за тем прискакал гонец с известием, еще более печальным, о постыдном мире. Когда получено было известие о том, что войско наше в облежании у неприятеля, то начали было производить набор; но когда пришло уведомление о позорном мире с неприятелем, то, пришедшие на помощь, союзные войска отпущены домой. Это уведомление было, по общему побуждению граждан, безо всякого со стороны начальства распоряжения, сигналом к публичному трауру. Лавки на форуме заперты, все дела прекращены прежде, чем последовало на этот предмет распоряжение правительства: пышные одежды, золотые кольца отложены в сторону. Граждане едва ли не были еще более опечалены, чем самое войско: они не знали меры своему негодованию не только против вождей, виновников и поручителей мирного договора, но и высказывали ненависть против воинов ни в чем невинных, говоря, что их не следует впускать в город. Впрочем такое раздражение умов затихло с прибытием войска: до того жалок был вид его, что вместо ненависти родилась жалость. Воины вовсе не походили на людей, избегших крайней опасности и неожиданно увидевших вновь отечество; наружность их и поступь были — людей потерявших все и самую свободу. Поздно вошли они в город и скрылись каждый тотчас под свой домашний кров. Ни на другой день, ни в последующие за тем никто из них не явился на Форум и не показался в других общественных местах. Консулы также удалились в свои дома; они отказались от своих обязанностей, назначив только по сенатскому декрету диктатора для управления выборами: то был — К. Фабий Амбуст; предводителем всадников при себе он назначил П. Элия Пэта. Так как выбор этот оказался неправильным, то вместо прежних назначены диктатором М. Эмилий Пан, а предводителем всадников Л. Валерий Флакк. Впрочем выборы произведены не ими; народу были неприятны все должностные лица, в текущем году избранные. Назначены временные правители: К. Фабий Максим и М. Валерий Корв. Этот последний избрал консулами К. Публилия Филона и Л. Папирия Курсора; оба во второй раз были избраны консулами и на этот раз единогласно всеми гражданами, как первые по общему мнению полководцы того времени.
8. Новые консулы, по распоряжению сената, вступили в отправление должности в самый день выбора. По окончании чтения обычных сенатских определений, они доложили сенату о Кавдинском договоре. Публилия, в этот день старший из консулов, обратясь к Постумию, сказал: «тебе говорить, Си. Постумий!» Тот встал с места и не изменясь ничего в лиц и наружности с той минуты, как прошел под ярмом неприятельским, как бы имея его постоянно у себя в памяти, сказал следующее: «понимаю очень хорошо, консулы, что спрошен первый о мнении не для чести, но в знак позора, не как сенатор, но как причина несчастного исхода войны, как виновник постыдного мирного договора. Не стану защищаться — доложено не о казни и об суждении нас — хотя и не трудно сослаться мне на превратность всех дел человеческих; но в немногих словах выскажу мое мнение о теперешнем вопросе. И пусть мое мнение покажет вам, за себя ли или за легионы ваши я боялся, когда связал себя или постыдным или необходимым договором. Впрочем, он, как заключенный без согласия народа Римского, не имеет для него обязательной силы и теперь в силу его остается только выдать нас Самнитам. Фециалы должны отвести нас к неприятелю обнаженными и связанными; пусть на нас обрушатся священные клятвы, если мы какие дерзнули произнести за народ. Пусть ни в памяти людей, ни богов не останется ничего, что бы могло служить препятствием к начатию сызнова войны честной и справедливой. Между тем консулы пусть пока произведут набор, вооружат войско и выведут его в поле, но пусть они не прежде войдут в пределы неприятельские, как когда исполнены будут все формальности нашей выдачи. Боги бессмертные! Об одном молю вас, если вам не было угодно даровать консулам Сп. Постумию и Т. Ветурию успех в войне с Самнитами; то да утолится гнев ваш тем, что вы видели нас проведенными под ярмом, связанными позорным обязательством, обнаженными и скованными в руках врагов, готовыми принять на себя всю их злобу. А пусть преемники наши, консулы, с новым войском ведут с благословения высших сил войну с Самнитами так, как вели ее все консулы, до нас бывшие.» Когда Постумий окончил, то все присутствовавшие были поражены удивлением, и тронуты жалостью: казалось, это был не тот Постумий, который еще недавно заключил постыдный и мирный договор с неприятелем. Чувство жалости проникло в сердца всех бывших тут при мысли, что на столь великодушном человеке обрушится вся злоба неприятелей, ошибшихся в своих расчетах и вместо ожидаемого выгодного мира угрожаемых новою войною. Осыпая похвалами Гиостумия, все сенаторы единодушно приняли его мнение. Только трибуны народные, Л. Ливий и К. Мэлий, пытались было воспротивиться этому решению; они говорили: «что народ не прежде будет свободен от принятого на себя обязательства, как когда приведет все в прежнее положение, как было у Кавдия до заключения с Самнитами договора. Что же касается до консулов, обещанием мира спасших войско народа Римского, то они не заслуживают никакого наказания; да притом же они и потому уже не могут быть выданы неприятелю, что особа их священна.»
9. Постумий на это сказал следующее: «выдайте нас покамест; мы теперь частные люди, и вы можете это сделать без ущерба для религии. Да и этих трибунов, ищущих безнаказанности под защитою своего священного сана, как только кончится срок их служения, выдайте также неприятелю, предварительно — если вы меня послушаете — наказав их здесь на площади розгами, как заслуженный процент отсроченного их наказания. Они говорят, что выдача нас не освободит народ от данного обязательства; ясно, что это только с их стороны предлог остановить выдачу. Каждый, сколько-нибудь знакомый с правом фециалов, понимает это. Не отрицаю, почтенные сенаторы, что у всех народов, имеющих религиозное уважение к святости данного слова, в одинаковом почтении как самый договор союзный, так и его поручители. Но и то не подвержено сомнению, что не имеет обязательной силы для всего народа, данное от лица его без его ведома, одним или несколькими гражданами обещание. Если бы Самниты, употребя то же насилие, что и теперь, исторгли у нас заветные слова, которыми города и области отдаются в подданство, то вы, трибуны, согласились бы, исполняя безумное условие, отдать во власть Самнитов город, храмы, капища, область, землю и воду? Но не стану говорить о совершенной покорности, дело идет здесь о поручительстве. Что же, если бы мы обещались и поручились, что народ Римский оставит здешний город? Сожжет его, не будет более иметь никакого начальства, ни сената, ни законов, признает над собою власть царей? Боги да сохранят вас от этого — вы скажете. Но обязательство должно иметь одинаковую силу, дано ли оно в вещи доступной к исполнению или затруднительной. Если только в одном обещание, нами данное, имеет обязательную силу для народа, то и во всем, и здесь все равно, хотя некоторые может быть иначе об этом думают, консул ли, диктатор или претор дал обещание. Сами Самниты признали это: им недостаточно было слова консульского; они потребовали еще сверх того поручительства легатов, квесторов и военных трибунов. Да почему теперь никто меня не спросит: на каком основании дал я обещание, которого давать не имел никакого права? Не мое дело ни обещать мир, тем более за вас, которые не дали мне на этот предмет полномочия. Под Кавдием, почтенные сенаторы, человеческому благоразумию нечего было делать. Боги бессмертные затемнили рассудок, наш и вождей неприятельских. Мы не взяли мер предосторожности, обыкновенно соблюдаемых во время воины. А Самниты не умели воспользоваться так дурно приобретенною победою. Они не верили как бы сами своему успеху, опасались за самые горы, как бы они не выпустили нас из своих тесных объятий и спешили прежде всего отнять оружие у людей, рожденных для того, чтобы носить его. Если бы благоразумие руководило намерениями неприятелей, то не лучше бы для них было отправить послов в Рим, чем посылать за старцами для совета? Разве они не могли вести переговоры о мире с нашим сенатом, с самим народом Римским:' Всего тут пути на три дня, если ехать налегке, Пока послы их принесли бы из Рима или верную победу, или прочный мир, могло быть заключено перемирие. Вот если бы тогда мы, с разрешения народа, поручились, то поручительство это имело бы и для всего государства обязательную силу. Но и вы никогда бы не согласились, да и мы не дали бы тогда поручительства. Судьбе угодно было, чтобы успех Самнитов был для них не более как счастливым сном, который они, вне себя от радости, приняли за действительность. Нашему же войску помогло то самое обстоятельство, которое по-видимому было ко вреду его. От победы неприятельской остались только одни пустые слова и несбывшаяся надежда на мир. Самниты утвердилась на обещании и поручительстве тех, которые могли обещать только за себя. Знали ли вы об этом что-нибудь, почтенные сенаторы? Спрашивали ли мы, действуя таким образом, соизволения народа? Кто дерзнет указать на вас или сказать, что вы не сдержали данного слова? Никто, ни из врагов, ни из граждан ваших. Врагу вы ничего не обещали, а гражданину вы не давали права ручаться вашим именем. Итак вам нет дела ни до нас: нам вы не давали никакого полномочия; — ни до Самнитов: с ними вы не имели никаких на этот предмет сношений. Мы за себя дали слово Самнитам и сдерживаем его на том, что в нашей власти: предаем самих себя, тела наши и жизнь. Пусть они изливают на нас свою злобу, на нас пусть острят мечи свои. Что же касается до трибунов, то от вас зависит решить, выдать ли их теперь неприятелю, или отложить выдачу до другого времени. А мы с тобою, Ветурий и прочие наши единомышленники, принесем наши опозоренные головы на жертву за данное нами неприятелю слово и смертью нашею очистим дорогу мечу Римскому.»
10. Речь эта произвела сильное впечатление на сенаторов, тем более, что она выходила из уст такого человека. Самые трибуны народные отдались в полное распоряжение сената. Они немедленно сложили с себя должность, и вместе с прочими отданы фециалам для отведения в Кавдин. Когда состоялось на этот предмет сенатское определение, то, казалось, воссиял новый свет для всех граждан. Имя Постумия было в устах всех: его до небес превозносили похвалами; подвиг его ставили наравне с подвигом П. Деция и другими самыми высокими примерами самоотвержения и доблести: «его советом и содействием государство вышло из затруднительного положения: а он сам, как очистительная жертва за спасение народа Римского, отдается на мучения и истязания врагов.» Все граждане дышали желанием войны. «Скоро ли придет время говорили они — когда мы лицом к лицу сойдемся с Самнитами в чистом поле?» — При таком воодушевлении всех граждан, дышавших гневом и ненавистью к неприятелю, набор произведен был почти весь из волонтеров. Те же воины распределены в новые легионы и войско наше двинулось к Кавдию. Впереди шли фециалы; у ворот они приказали совлечь одежды с поручителей мира и связать руки назад. Когда служитель связал слабо руки Постумия из уважения к нему, то Постумий сказал ему: «свяжи руки покрепче, чтобы все формальности выдачи были строго соблюдены. Когда фециалы привели своих узников в собрание Самнитов к трибуналу Понтия, то фециал, А. Корнелий Арвина, сказал: «так как эти люди без дозволения народа Римского дали слово и ручательство, что будет заключен мир, и в этом случае заслужили наказание, то народ Римский, отклоняя от себя ответственность в их беззаконном поступке, выдает вам этих людей.» Тут Постумий со всей силы ударил коленом в ногу фециала, говорившего это и сказал громким голосом: «что он Самнитский гражданин, а ты посол; что фециал оскорблен вопреки народного права; а потому война может быть возобновлена с полною справедливостью.»
11. Понтий на это отвечал: «я не принимаю этой выдачи и уверен, что Самниты не сочтут ее правильною. Почему ты, Сп. Постумий, буде веруешь в существование богов, или не сочтешь всего за неслучившееся или не соблюдаешь строго обязательства? Или надлежит народу Самнитов возвратить всех тех, кто находился в его власти, или вместо них даровать мир? Но к чему я отношусь к тебе? Ты с такою добросовестностью, какая от тебя зависела, возвращаешь себя во власть нашу. Обращаюсь к народу Римскому: буде ему не правится договор, заключенный у Фуркул Кавдинских, то пусть он возвратит легионы в то ущелье, в котором они были нами окружены. Пусть никто из нас не жалуется на обман; пусть все случившееся как бы не случилось; пусть воины ваши получат обратно оружие, которое выдали нам по договору и возвратятся в свой лагерь. Пусть дела придут в то положение, в каком были накануне заключения договора. Предпочитайте тогда войну и решительные намерения; отвергайте мир и условия договора. Пусть война начнется снова при тех условиях и отношениях, какие существовали для каждого из нас прежде заключения мира: тогда народ Римский не вправе будет винить консулов за данное ими обещание и поручительство; ни мы не можем обвинять народ Римский в нарушении данного слова. Впрочем, у вас всегда найдется оправдание, если вы, быв побежденными, не желаете исполнить обязательства. Вы дали заложников Порсене и потом коварно увели их у него. Денежною платою искупили вы было у Галлов право существования, и изменнически напали на них во время выдачи окупа. Вы заключили с нами мирный договор для того, чтобы мы возвратили вам легионы ваши, находившиеся в нашей власти. Теперь этот договор считаете вы ничтожным и, что всего хуже, прикрываете беззаконие личиною правды. Народу Римскому не нравится, что спасение легионов куплено ценою позорного мира? Пусть он не признает договора, а легионы возвратит во власть нашу. Такое поведение достойно было бы честного народа, святости договоров, священных обрядов, исполняемых фециалами. Ты, Римлянин, не признавая договора, воспользовался плодом его, имея твои легионы в целости; а я не могу наслаждаться миром, вследствие которого возвратил их тебе? И неужели такое поведение, и ты, А. Корнелий, и вы, фециалы, найдете согласным с народным правом? Что касается до меня, то я не могу принят этой притворной выдачи и самой выдачи тут не вижу. Не стану препятствовать этим Римлянам возвратиться в отечество, которое они связали данным ими словом и уверен, что боги не потерпят такого наглого посмеяния над всем, что есть у людей священного. Пусть возгорится снова война, оправданная тем, что Сп. Постумий, облеченного в звание посла фециала ударил коленом. Боги так и поверят, что Постумий Самнитский гражданин, а не Римский и что Римский посол потерпел оскорбление от Самнита и вследствие этого сочтут войну, вами снова нам объявляемую, законною. И не стыдно вам так издеваться над священными уставами! Неприятно видеть, что почтенные и заслуженные старцы в оправдание нарушенного слова прибегают к постыдным ухищрениям и изворотам, которые впрочем не могут ввести в заблуждение и ребенка. Ликтор, подойди, развяжи руки Римлянам; пусть они идут, куда хотят и никто их пусть не задерживает.» Таким образом Римляне безо всякого оскорбления возвратились от Кавдия в Римский лагерь, освободясь за себя по крайней мере, если не за отечество, от обязательства данного ими слова.
12. Самниты с прискорбием видели, что вместо ожидаемого ими выгодного мира, война загорелась с новым ожесточением. Тогда только ясно они поняли все, как было, и почувствовали справедливость советов Понтия, горько раскаиваясь, что они им не последовали. А они, избегая крайностей, променяли верную победу на сомнительный мир, да и тот исчез как призрак. Потеряв случай или привязать к себе Римлян великодушным в отношении к ним поступком или надолго запугать жестокостью, Самниты должны были возобновить борьбу с теми же, кого могли или навсегда сделать друзьями, или совершенно истребить. Несмотря на то, что еще счастие на поле сражения не склонилось еще ни в чью сторону, после Кавдинского мира расположение умов обеих сторон изменилось до того, что Постумий вследствие добровольного вызова его отдаться неприятелю, приобрел между Римлянами более славы, чем сколько Понтию между Самнитами доставила чести его победа, обошедшаяся без пролития крови. Римляне уже самую возможность вести войну с Самнитами считали за верную победу; да и для Самнитов, по их убеждению, возобновление войны с Римлянами значило то же, что и поражение. — Между тем Сатриканы пристали к стороне Самнитов, отпав от Римлян; а выселки Римские — Фрегеллы — ночью нечаянно захвачены Самнитами (довольно достоверно, что в числе их находились и Сатриканы). Взаимное опасение, по случаю темноты ночи, было причиною, что обе стороны оставались в бездействии до наступления дня. С рассветом началось сражение. Несколько времени Фрегелланы защищались с успехом, отстаивая свои дома и родное пепелище; много содействовала им помощь хотя безоружной толпы женщин и детей, с крыш старавшихся вредить неприятелю. Самниты восторжествовали хитростью; их герольд прокричал: «кто положит оружие, тот безо всякого насилия может уйти куда хочет.» В надежд на это некоторые отказались от мысли о сопротивлении и побросали оружие. Те, которые сопротивлялись упорно, проложив себе дорогу мечом, вышли из города в задние ворота. Храбрость их спасла, а те из граждан, которые, в надежд спасти жизнь свою, положили оружие, погибли мучительным образом. Вотще призывали они на помощь богов и указывали на святость данного слова. Самниты, обложив их огнем, сожгли вместе с жилищами. Консулы разделили между собою провинции: Папирий двинулся в Апулию к Луцерии, где всадники Римские, данные в заложники договора, заключенного у Кавдия, находились под стражею; а Публилий остановился в Самние против легионов, стоявших у Кавдия. Это обстоятельство поставило Самнитов в затруднительное положение: они не могли двинуться к Луцерии, не оставив у себя в тылу неприятеля. Оставаться же на месте значило — потерять Луцерию. А потому за лучшее они сочли — вверить судьбе решение этого вопроса и для того вступить в бои с Публилием. Вследствие этого, полки Самнитов выступили в открытое поле в боевом порядке.
13. Видя, что предстоит необходимость сразиться, консул Публилий счел нужным прежде ободрить воинов речью и потому отдал приказание созвать их на собрание. С удивительною готовностью сбежались воины к преторию громкими криками требуя сражения; среди шума не слышен был даже голос полководца. Не было надобности в убеждениях; сильнее всех их говорил в каждом воине голос его чести, требовавший отмщения за посрамление нанесенное неприятелем. Воины не пошли, а бросились к сражению торопя знаменосцев: чтобы не терять времени пускать дротики и потом извлекать мечи, воины вдруг, как бы по данному знаку, все вместе бросили дротики и взялись за мечи. Бегом пустились они к неприятелю. Не было здесь почти места распоряжениям главного начальника; не было устроено войско в боевой порядок, и не поставлено резервов. Воины наши по увлечению гнева как бы в исступлении бешенства следовали только собственному побуждению. Неприятель не только обращен в бегство, по не смел искать убежища в своем лагере, а, рассеявшись по полям, стремился в Апулию. Собравшиеся в одну толпу, остатки неприятельского войска удалились в Луцерию. Римляне, под влиянием того же воодушевления, с каким сражались, сломив и потоптав центр неприятельской армии, бросились и на неприятельский лагерь. Здесь более пролито крови и пало более жертв, чем в сражении; в ослеплении гнева, войны наши погубили большую часть своей добычи. Другое войско, с консулом Папирием, берегом моря достигло Арпов местами, совершенно мирными и спокойными. Жители этих мест действовали не столько под влиянием каких-либо благодеяний народа Римского, которых они еще не испытали, сколько выведенные из терпения притеснениями Самнитов, возбудивших их справедливую ненависть. Самниты в то время жили более в горах отдельными деревнями; с презрением смотрели они на обитателей ровной прибрежной страны, которые вели образ жизни более роскошный, сообразно с природою мест, в которых они жили; сходя с гор, они беспрерывными набегами тревожили мирных прибрежных жителей. Если бы они были на стороне Самнитов, то войско Римское или вовсе не могло бы проникнуть к Арпам, или погибло бы жертвою голода, удалясь от своих сообщений и лишенное возможности получать подвозы из Рима. Да и тогда крайняя нужда во всем господствовала в Римском войске, когда оно двинулось к Луцерии; впрочем неприятель терпел такую же крайность. Арпы доставляли Римлянам все, что могли: но этого было так мало, что воины, изнуренные работами, бессонницею и военными трудами, должны были довольствоваться тем хлебом, какой всадники наши привозили верхом с собою в мешках из Арпов. Не раз встретясь с неприятелем, всадники чтобы отразить его нападение, бросали свою ношу. Что касается до осажденных, то прежде чем другой консул подошел с войском к городу, в него взошел вспомогательный отряд и большой транспорт хлеба из Самнитских гор. Прибытие Публилия совершенно связало неприятеля в его действиях: поручив осаду товарищу, Публилий с войском, ходя вокруг города, уничтожил всякую возможность подвозов. Видя, что нет надежды более на то, чтобы осажденные долее выносили страдания голода, Самниты, стоявшие в лагере близ Луцерии, собрали со всех сторон отряды свои и приготовились вступить в бой с Папирием.
14. В это время, когда обе стороны готовились к сражению, прибыли послы Тарентинцев. Они требовали от Самнитов и от Римлян, чтобы и те, и другие отказались от ведения воины; в противном случае они угрожали действовать против той стороны, которая окажет наиболее упорства к ведению военных действий. Папирий, выслушав Тарентинских послов, сделал вид, будто слова их на него подействовали, и отвечал, что он посоветуется с товарищем. Он послал за ним, делая все нужные приготовления к бою. Переговорив о деле, в решении коего не было и сомнения, Папирий подал знак к битве. Между тем, как консулы занимались совершением богослужебных обрядов, обыкновенно предшествующих вступлению в бой и другими нужными распоряжениями, Тарентские послы поспешили к ним в ожидании ответа. Папирий дал им следующий: «Тарентинцы! Гадатель дает знать, что предзнаменования по полету птиц все в нашу пользу; внутренности жертв также для нас благоприятны. Таким образом вы видите, что мы с благословения самих богов идем в бой!» Сказав это, консул велел знаменосцам идти вперед и вслед за ними вывел в поле и все войско, осыпая ругательствами тщеславный народ, который, не будучи в состоянии устроить порядок в своем городе вследствие внутренних смут и неурядицы, вздумал предписывать законы войны и мира другим народам. Что же касается до Саммитов, то они исполнили требование Тарентинцев и отказались от мысли о войне, или чистосердечно желая мира или имея в виду задобрить такою готовностью в свою пользу Тарентинцев. Видя, что Римляне выступили в поле, готовые к бою, Самниты стали громко вопиять: «что они отдались на волю Тарентинцев и, исполняя их желание, не выведут войска в поле и не станут действовать оружием вне вала. Будучи жертвою обмана, они готовы скорее все вытерпеть, чем пренебречь посредниками мира Тарентинцами.» Консулы отвечали на это: «слова неприятеля принимаем мы, как счастливое для нас предзнаменование, и молим богов бессмертных вселить в неприятеля такое расположение духа, чтобы он не был в состоянии защитить самого вала лагерного.» Разделив между собою войска, оба консула со всех сторон напали на неприятельский лагерь: одни воины засыпали рвы, другие обрушивали часть вала в ров, приготовляя таким образом дорогу в лагерь. Мужество и раздражение воинов вследствие еще свежей обиды неприятеля, восторжествовали над всеми препятствиями, и они ворвались в неприятельский лагерь. Римляне говорили друг другу: «это не то, что Фуркулы Кавдинские, где так нагло коварство употребило в свою пользу неосторожность нашу; нет тут непроходимых ущельев. Полный разгул Римскому мужеству, для которого ни валы, ни рвы не могут служить препятствием!» В лагере воины наши ожесточась убивали и тех, которые сопротивлялись, и тех, которые искали спасения в бегстве. Равно гибли и вооруженные, и безоружные; свободные и рабы, взрослые и малодетные, не только люди, но даже лошади и вьючные животные падали жертвою исступления наших воинов. Ничего живого не осталось бы, если бы консулы не велели играть отбой; с трудом приказаниями и угрозами главные начальники вынудили своих воинов очистить неприятельский лагерь. Так как воины с неудовольствием приняли то, что их остановили среди выполнения ими их страшного мщения, то консулы, созвав их на собрание, объяснили им: «что они не уступят им воинам в ненависти, какую питают к неприятелю. Искренно желая войны, они не положили бы пределов своему мщению, если бы их не озабочивала участь шести сот Римских всадников, находящихся заложниками у неприятеля в Луцерии: а потому нельзя доводить неприятеля до отчаяния; в противном случае, видя для себя неминуемую гибель, он прежде изольет свою злобу на несчастных заложников.»
15. Распустив воинов, вожди имели между собою совещание о том, всеми ли силами теснить Луцерию, или одним войском покорить соседний народ Апулийцев, несовсем к нам расположенный. Консул Публилий двинулся в Апулию, прошел ее с оружием в руках вдоль и поперек и одним походом многие племена её принудил или силою к покорности, или склонил к союзному с Римлянами договору. Папирий остался под стенами Луцерии, и успех скоро увенчал его усилия. Он отрезал все пути, которыми подвозы съестных припасов из Самния поступали в город. Терпя страдания голода, осажденные прислали послов к консулу, предлагая ему возвратить Римских всадников, бывших у них в заложниках (из-за которых происходила война) под условием снятия осады города. Папирий на это отвечал: «следовало бы им осажденным спросить об участи, ожидающей побежденных у Понтия, Геренниева сына, который присоветовал Римское войско послать под ярмо. Впрочем, теперь Римляне считают долгом отплатить Самнитам тем же, и потому послы их пусть возвратятся в Луцерию с таким ответом: оружие, обоз, лошади, все неспособные носить оружие граждане — все это должно остаться в городе, что же касается до воинов, то они, в одних рубашках, должны быть проведены под ярмом. Бесчестие это будет должным возмездием Самнитам за нанесенное ими прежде Римлянам.» Эти условия были приняты осажденными. Семь тысяч Самнитских воинов проведены под ярмо; в Луцерии найдена огромная добыча. Оружие наше и военные значки, отобранные у нашего войска под Кавдием взяты там обратно. Но более всего приятно Римлянам было благополучное возвращение шестисот всадников Римских, оставленных в заложники исполнения Кавдийского договора. Таким образом много счастливых событий и успехов загладили минутный ущерб Римского оружия. Торжество Римлян было и без того полно; но некоторые историки хотят сделать его еще полнее, прибавляя обстоятельство (которое находится впрочем не во всех летописях), что при этом и Понтий, сын Геренния, главный вождь Самнитов, проведен под ярмо, как бы в искупление подобного бесчестия, которого жертвою были наши консулы. Впрочем, не столько я удивляюсь тому, что не совсем разъяснено то обстоятельство, действительно ли главный вождь Самнитов достался во власть Римлянам и проведен ими под ярмо; сколько тому, что не решено и то: честь подвигов, совершенных у Кавдия и потом у Луцерии, здесь описанных, принадлежит ли диктатору Луцию Корнелию с Л. Папирием Курсором, предводителем всадников (в таком случае Л. Папирий является мстителем за честь Римского оружия и героем, достойным славы, первым в то время после Л. Фурия Камилла) или просто консулу Папирию. Не менее сомнительно и другое обстоятельство: на первых, вслед за тем, выборах консулов, вместе с К. Авлием Церретаном выбран Папирий ли Курсор в третий раз, как бы в награду за подвиги, совершенные у Луцерии, или Л. Папирий Мугиллан; сходство имен, при разности прозваний, подало повод к ошибке.
16. Кажется, не подвержено сомнению, что война приведена к концу консулами. Авлий поразил Форентан в одном счастливом сражении и самый город, куда удалились бегущие, принудил к покорности, взяв заложников. Также удачно действовал другой консул против Сатрикан; эти поселенцы Римские после заключения Кавдийского договора, перешли на сторону Самнитов, и гарнизон их приняли в свой город. Когда войско наше явилось под стенами Сатрика, то к консулу пришли послы со стороны жителей, умоляя о мире. Они получили от консула весьма печальный для них ответ: «чтобы они не смели являться, пока не выдадут Самнитского гарнизона, или не истребят его!» Такие слова консула привели наших поселенцев в больший ужас, чем самое приближение нашего войска. Тщетно послы с горестью представляли консулу, могут ли они, будучи так малочисленны и слабы, справиться с сильным вооруженным отрядом Самнитов? Консул отвечал: чтобы они за советом, как поступить в этом случае, обратились к тем, по чьему наущению впустили в город неприятельский гарнизон. Едва послы могли исходатайствовать у консула позволение явиться к нему с тем ответом, какой даст сенат. Здесь мнения разделились на две партии: одна, во главе которой стояли виновники отпадения города от Римлян, другая жителей, остававшихся нам верными. Впрочем, обе партии соревновали одна перед другою в доставлении консулу средств овладеть городом. Первая, зная, что Самнитский гарнизон, неприготовленный выдержать осаду, в следующую же ночь выйдет из города, уведомила консула, в каком именно часу ночи, в какие ворота выступит неприятель, и по какой дороге будет идти. Другая партия, без ведома которой город предан Самнитам, не считая этого достаточным, в туже ночь отворила ворота консулу, и тайно припала в город вооруженных Римлян. Вследствие такой двойной измены, нечаянно для него захвачен Самнитский отряд, так как с нашей стороны устроена была засада в окружающих дорогу лесистых местах; а в городе вдруг раздались торжествующие клики наполнивших его Римлян. В продолжении одного часа Самнитский гарнизон истреблен. Сатрик взят, и все было во власти консула. Он произвел следствие о тех, которые предали город неприятелю и, нашед их виновными, казнил смертью, предварительно наказав телесно розгами. Затем консул отобрал оружие у жителей Сатрика и оставил в нем сильный гарнизон. Те, которые приписывают Папирию Курсору взятие Луцерии и окончательное унижение Самнитов проведением их под ярмо, говорят, что, по взятии Сатрика, он отправился в Рим получить почести триумфа. Этот человек был достоин вполне воинской славы; не только отличался качествами души, но и силами тела. Особенно замечательна была в нем быстрота ног, от которой он получил прозвание. По преданию, он побеждал всех своих сверстников быстротою бега. Вследствие или именно необыкновенной силы телесной или постоянного движения, в котором он находился, Папирий ел чрезвычайно много и пил в соразмерности. Не было вождя столь неумолимого в отношении к труду телесному как для пешего, так и для конного воина. Раз всадники дерзнули просить его за совершенные ими подвиги облегчить им часть трудов. Он им отвечал: «чтобы вы не сказали, что я вас не облегчил ни в чем, позволяю вам, когда вы слазите с коней, не тереть спину рукою.» Его приказаний ужасно боялись как граждане, так и союзники. Один Пренестинский претор, вследствие робости, не слишком торопился вывести свой отряд из резерва в боевую линию. Ходя перед палаткою, Папирий велел позвать к себе провинившегося претора и в присутствии его приказал ликтору изготовить секиру. Слыша это, Пренестинец онемел от страха: «Сруби, ликтор, сказал Папирий — этот пенек; он мешает ходить.» Сделав претору, которого уже от страха смерти обливал холодный пот, строгой выговор, Папирий отпустил его. И в то время, обильное великими деятелями, Папирий был главною опорою Римского могущества, Его считают достойным померяться оружием с Александром Великим, если бы тот, покорив Азию, двинулся в Европу.
17. С самого начала этого труда держался я строгого порядка в рассказе и избегал отступлений, хотя они, доставляя удовольствие читателю, для меня составляют как бы отдохновение. Но здесь, по поводу столь знаменитого царя и полководца, позволю себе изложить мои размышления, невольно представляющиеся уму. Любопытно исследовать, хотя в виде предположения, какой был бы исход событий для Римлян, если бы дошло дело до борьбы с Александром Великим. В войнах первые условия успеха представляют: число воинов и их мужество, искусство полководцев, счастие, играющее первую роль во всех делах человеческих и особенно в военных обстоятельствах. Если рассмотреть все эти условия и все вместе, и каждое порознь, то ясно будет, что государство Римское, восторжествовавшее над столькими царями и народами, не уступило бы и Александру Великому. Сравнивая главных вождей, не могу не согласиться, что Александр был великий полководец. Впрочем слава его много более от того, что он был один из великих вождей, который умер во цвете молодости, не испытав на себе превратностей счастия земного. А замечательные примеры в этом случае представляет нам история: Киру, которого так хвалят Греки, равно как у нас Помпею, счастие, постоянно им благоприятствовавшее, изменило уже под конец их долгой жизни. Исчислю здесь полководцев Римских, не всех, но тех, которые при жизни Александра были консулами или диктаторами и потому были бы в случае войны ему соперниками; таковы были. М. Валерий Корв, К. Марций Рутил, К. Сульпиций, Т. Манлий Торкват, К. Публилий Филон, Л. Папирий Курсор, К. Фабий Максим, два Деция, Л. Волумний, М. Курий. За ними последовал длинный ряд великих деятелей, с которыми пришлось бы иметь дело Александру Великому в том случае, если бы он уже в летах преклонных, упредя первую Пуническую войну, внес оружие в Италию. В каждом из вышепоименованных героев была сила духа и соображения, не уступавшая способностям ума Александра Великого. Военная дисциплина, предания коей от самого построения Рима верно сохранялись от одного поколения к другому, с течением времени обратилась в науку, соблюдение правил коей делало оружие Римское непобедимым. Так вели войны еще цари; так же вели их изгнавшие царей Юний и Валерий; и за ними Фабий, Квинкций и Корнелий. Ими руководствовался в походах Фурий Камилл, которого застали еще старцем современники Александра. Сойдясь с ним на поле битвы (к чести Александра, по рассказу его историков, относится и то, что он и сам сражался во главе своих воинов) неужели уступили бы ему Манлий Торкват или Валерии Корв, заслужившие подвигами, как простые воины, звание вождей? Оробели бы перед ним Деции, обрекавшие себя на смерть в рядах неприятельских за отечество? Дал бы себя победить Папирий Курсор, человек обладавший вместе с великим духом необыкновенною силою телесною? Но довольно говорить об отдельных людях. Благоразумие одного юноши могло ли восторжествовать над советами того почтенного собрания (сената Римского), о котором сколько-нибудь верное понятие дает то выражение, что оно состоит из царей? Не того ли нужно было опасаться, что Александр старательнее чем кто-либо из вышепоименованных вождей, изберет место для лагеря, возьмет лучшие меры к обеспечению продовольствия войска, наблюдет меры предосторожности против нечаянного нападения, более во время вступит в бой, лучше расположит войско в боевой порядок и с большею предусмотрительностью подкрепит его резервами? Испытав Римлян, Александр увидел бы, что с ними иметь дело не то, что с Дарием: тот, окруженный не войском, а толпою рабов и евнухов, весь погрязший в роскошь и сладострастие, был не столько враг, сколько готовая добыча. Александр победил его без большого кровопролития, презрев издали громадный призрак его величия. Не те места в Италии показались бы Александру, что в Индии, где он шел вперед с полупьяным войском, проводя время в пирах. Здесь увидал бы он Апулийские теснины и горы Лукании, ознаменованные еще недавно семейным его несчастьем: здесь преждевременно погиб дядя его по имени также Александр, царь Эпира.
18. Притом мы говорим об Александре, когда еще у него не вскружилась голова от избытка счастия. Если же припомнить его поведение и образ действий, принятый им после его побед, то он является более похожим на Дария, чем на прежнего Александра. Что же было бы, если бы он в таком виде пришел в Италию и привел туда Македонское войско уже не прежнее, а почти усвоившее привычки и нравы Персов? С прискорбием припоминаем в столь великом государе стремление к надменной пышности, обнаружившееся в перемене одежды и в требовании от Македонян таких знаков лести и подобострастия, которые, как например земные поклоны, были бы тягостны для них в том случае, если бы они и были побеждены, а не только для победителей. С презрением отводим глаза от зрелища гнусных казней, от пиршеств, облитых кровью его бывших приближенных и друзей и от тщеславия победителя, выдумавшего для себя неземное происхождение. Чего бы ждать, если бы страсть к вину с каждым днем развивалась все больше и больше, если бы дикий и необузданный гнев более и более торжествовал бы над рассудком (говорю только о том, что не подвержено сомнению, не припоминая того, что некоторые писатели приводят, как не вполне верное)? Неужели надобно полагать, все это осталось бы без вредных последствий для самих действий полководца? Неужели можно согласиться с мнением некоторых Греческих писателей, менее всего отличающихся основательностью (они охотно берут под свою защиту военную славу Парфян против Римлян), которые утверждают, будто народ Римский не мог бы устоять против одной славы имени Александра Македонского, тогда как он, будучи его современником, по всей вероятности, о нем и не слыхали. Но если в Афинах, городе, испытавшем силу Римского оружия, видевшем подле себя дымящиеся развалины Фив, и то смели свободно рассуждать о действиях Александра Македонского ораторы (как видно из дошедших до нас речей), то неужели из такого множества знатных Римлян никто не дерзнул бы возвысить голос в защиту вольности? Какое бы мы ни вообразили величие человека, оно все-таки будет величием одной личности, основанным на постоянстве счастия в течение девяти лет. Говорят, что народ Римский хотя торжествовал во всех войнах, но испытывал в продолжении их и неудачи и перемены военного счастия, тогда как, что касается до Александра, то военное поприще его состоит из ряда блестящих успехов. Но можно ли сравнить действия одного человека, так рано окончившего свое поприще, с деяниями народа, подвизающегося на военном поле уже в продолжении восьмого столетия? Что же удивительного, если в продолжении столь долгого времени (более почти веков с нашей стороны прошло, чем с той годов) счастие военное было менее постоянно, чем в продолжении одного века человеческого? Не лучше ли для сравнения с человеком брать человека, и вождю противоставлять вождя, счастие одного со счастием другого? Сколько можно припомнить Римских вождей, которым никогда не изменяло военное счастие. В списках сановников и в летописях на каждой страниц встречаете вы имена консулов и диктаторов, которых и доблести, и счастие ни разу не подали повода к сомнению. И нации великие люди тем более заслуживают удивления сравнительно с Александром или иным каком-либо царей, что никто из первых не отправлял более десяти или двадцати дней должности диктатора, ни один более года не был консулом! Народные трибуны останавливали производство наборов: иногда наши полководцы шли на войну, упустив уже благоприятный случаи действовать. Прежде времени отзызаемы были консулы для того, чтобы управлять выборами. Не редко год проходил в одних сборах и приготовлениях. Не раз неосторожность или неблагоразумие одного консула портили все действия другого. Иногда, вступая на место, новый консул прежде всего должен был исправить вредные последствия дурного управления прежнего консула. Большою частью наши вожди имели под рукою войско или уже испорченное прежним начальником, или еще вовсе неопытное и не бывшее в деле. Что же касается до царей, то они действуют не только независимо от всех случайностей и препятствий, но всем управляют сами, ни от кого и ни от чего не завися. Непобедимому Александру пришлось бы иметь дело и с нашими вождями, ни разу не испытавшими поражений и от судьбы зависело бы при равных условиях склонить победу на чью-либо сторону. Притом для Македонян борьба эта была бы более опасною, чем для нас: они имели одного Александра, подверженного всем превратностям человеческого счастия, которое он не раз, можно сказать, искушал. Что же касается до Римлян, то многие из них могли сравниться с Александром или славою или величием подвигов: из них каждый мог умереть, исполняя долг природы, без вредных последствий для общего блага.
19. Теперь остается сравнить войска обеих сторон и относительно численности и рода войск, и вспомогательных сил. По переписям того времени число граждан превышало двести пятьдесят тысяч. Таким образом, и в случае совершенного отпадения союзников Латинского племени, собственно из городского населения можно было набрать десять легионов. В то время нередко уже действовали в разных местах по четыре и по пяти армий наших: в одно и тоже время вели мы воину в Этрурии, в Умбрии, где к нашим врагам пристали и Галлы, в Самние, в земле Лукавцев. Что же касается до всего Лациума вместе с Сабинами, Вольсками и Эквами, то он, равно как и вся Кампания, и часть Умбрии и Этрурии, вместе с Пицентинами, Марсами, Пелигнами, Вестинами и Апулийцами, весь берег Нижнего моря, населенный выходцами из Греции от Турий до Неаполя и Кум, а также от Антия и Остий до Самния, все это представляло или верных нам союзников или хотя и врагов, но совершенно утративших силы в борьбе долговременной. Что же касается до Александра, то он мог бы появиться в Италию с армиею, ни в каком случае не превышавшею 30 тысяч пехоты, состоявшею из старых опытных Македонян и с 4 т. конницы, состоявшей по большей части из фессалийцев; вот все главные силы Александра! Если же бы он вздумал взять с собою вспомогательные войска Персов, Индов и других Азиатских народов, то они не столько бы принесли ему пользы, сколько затруднили бы движения. Нельзя упустить из виду и того обстоятельства, что вспомогательные силы Римлян были у них под рукою. Что же касается до войска Александрова, то с ним случилось бы тоже, что и с войском Аннибала, а именно, что оно в продолжении войны состарилось бы на чуждой ему почве. Оружие Македонян состояло в щите и длинных копьях. Щит Римский был больше и потому лучше прикрывал воина; что же касается до Римского дротика, то, не уступая копью при рукопашном бое, он представлял ту еще выгоду, что им можно было действовать вдаль, бросая его. И в том, и в другом войске солдат не выходил из фронту и не оставлял рядов; но в Македонском войске употребителен был только один род построения — фалангою, а именно одною сплошною и густою массою, тогда как боевой строй Римлян, состоя из многих отдельных частей, представлял более удобств для действования сообразно требованию обстоятельств или массою, или отдельными отрядами. Что же касается до способности переносить труды и лишения, то в этом случае Римский воин далеко превосходил всякого другого; а также он не имел себе равного при производстве работ. Одно, неудачно кончившееся, сражение погубило бы Александра; во какого поражения можно было страшиться Римлянам, мощь которых не сокрушили ни несчастье, понесенное у Кавдия, ни побоище Каннское. Притом Александр, после первых удачно совершенных подвигов, имел дело с изнеженными народами Азии, С Персами и Индами, как бы отыскивая себе женоподобных противников. Потому-то, как говорят, царь Эпирский, Александр, умирая, позавидовал жребию своего юного племянника, которому судьба указала поле для его действий в Азии. Стоит припомнить, что первая война с Карфагенянами, большою частью совершавшаяся на море, продолжалась двадцать четыре года; на такую продолжительность времени недостало бы всей жизни Александра. Легко могло случиться, что Римляне и Карфагеняне, в то время связанные еще тесным союзом дружбы, в виду общей опасности, стали бы действовать за одно и подавили бы соединенными силами самонадеянного юношу. Хотя уже по смерти Александра и во время упадка Македонского могущества, а Римляне имели дело с Македонянами при Антиохе, Филиппе и Персее, и не только, во время войны с ними, ни разу не потерпели поражения, но и самую войну считали неважною. Не станем возбуждать тяжелых воспоминаний и забудем о междоусобных войнах, где граждане наши обнажали меч друг на друга. Но, за исключением их, ни разу не уступила мы при равных условиях времени и местности неприятелю как пешему, так и конному. А тяжело вооруженный воин, какова бы ни была его доблесть, может опасаться стрел неприятельских, теснин, где ему развернуться не где, мест, где ему может быть отрезан подвоз съестных припасов. Если же нет этих неблагоприятных условий, то он восторжествует над многими и многими неприятелями, опаснее Македонян, предводимых Александром. Лишь бы на век продлились у нас любовь к миру и взаимное согласие между гражданами, необходимое условие безопасности и существования нашего государства!
20. Консулами были вслед за тем М. Фослий Флакцинатор, и Л. Плавтий Венокс. В этом году пришло в Рим многочисленное посольство от Самнитских народов ходатайствовать о мирном союзе. Просьбы их и земные поклоны подействовали было на сенаторов, и они предоставили их дело на суд народа. По граждане были не так уступчивы и после многих усильных просьб, с которыми послы Самнитов приставали к каждому гражданину в продолжении нескольких дней, едва дано им было перемирие на два года. В Апулии Теанензы и Канузины, доведенные до крайности опустошениями со стороны нашего войска дали заложников консулу Л. Плавтию и изъявили совершенную покорность. В этом году в первый раз стали в Капуе выбирать префектов; а претор Л. Фурий сделал нужные на этот предмет распоряжения. Все это сделано по желанию самих жителей Капуи, которым наконец надоели внутренние несогласия и беспорядки. В Риме прибавлены две трибы Уфентинская и Фалеринская. Мало-помалу вся Апулия склонилась к покорности. Театы прислали послов к вновь избранным консулам К. Юнию Бубулку и К. Эмилию Барбуле о просьбою о мире, ручаясь за покорность всей Апулии. Вследствие такого смелого обещания Театам дарован мир, но не иначе как на условиях подданства. Таким образом Апулия находилась уже вся в нашей власти (что касается до значительного города Форента, то он взят Юнием). Тогда войско наше двинулось в землю Луканцев. Консул Эмилий неожиданно напал на город Нерулу и взял его приступом. Скоро везде между нашими союзниками пронесся слух, что при содействии Римлян в Капуе восстановлен порядок и благоустройство. А потому Антиаты вошли в сенат с жалобою, что у них нет ни хороших законов, ни надежных сановников. Вследствие этого поручено патронам этой колонии написать для нее законы. Таким образом не только оружие наши, но и законы с каждым годом распространяли крут своих действий,
21. В конце этого года консулы К. Юний Бубулк и К. Эмилий Барбула передали легионы не вновь избранным консулам Сп. Плавтию и М. Попилию, а диктатору Л. Эмилию. Он, вместе со своим предводителем всадников, Л. Фульвием, стал осаждать Сатикулу, и тем подал повод Самнитам к возобновлению военных действий. Римляне не без опасений увидели себя между двух огней. С одной стороны возле лагеря нашего расположилось лагерем многочисленное войско Самнитов, поспешивших на выручку своих союзников. В то же самое время жители Сатикула сделали с всевозможным шумом вылазку на наши аванпосты. И там и здесь неприятель рассчитывал не столько на собственные силы, сколько на затруднительное положение, в которое поставил Римлян. Но войско наше несмотря на то, что должно было действовать на обе стороны, нигде не уступало неприятелю. Диктатор расположился в местности где не мог быть обойден и противоставил войска на обе стороны неприятелю. Впрочем, большую часть своих сил диктатор обратил против горожан, сделавших вылазку; не трудно было втеснить их назад в город. Тогда он всеми силами ударил на Самнитов; несмотря на упорное сопротивление, победа была наша, хотя и к самому концу дня. Самниты принуждены были искать убежища в своем лагере, но и оттуда ушли втихомолку ночью погасив огни. Потеряв надежду отстоять Сатикулу, Самниты осадили Плистию, союзный Римлянам город, желая им отплатить тою же монетою.
22. По окончании года ведение войны поручено диктатору К. Фабию. Вновь избранные консулы, как и прежние, остались в Риме. Фабий с вновь набранным вспомогательным войском прибыл к Сатикуле для принятия войска от Эмилия; да и Самниты не долго оставались у Плистии. Получив из дому подкрепление, обнадеженные многолюдством, они остановились на прежнем месте. Беспрерывными нападениями тревожили они Римлян, стараясь их отвлечь от осады. Диктатор со своей стороны все силы свои обратил против города, стараясь овладеть им, а со стороны Самнитов поставил только отряды для защиты лагерных укреплении, достаточные для того, чтобы удержать Самнитов. Те со своей стороны не оставались в покое; всадники их подъезжали к самому лагерному валу. Видя, что неприятель находится уже почти в лагерных воротах, предводитель всадников К. Авдий Церрстан, не спросись диктатора, со всею конницею сделал вылазку из лагеря и отбросил неприятеля от наших укреплений. Схватка по-видимому незначительная и неупорная, по воле судеб окончилась смертью вождей с обеих сторон и отчаянным побоищем. Вождь Самнитов с досадою видел смелую вылазку Римлян, поражение и бегство своих всадников и потому употреблял все усилия, чтобы остановить их и ободрить, и наконец у с цел восстановить бой. Видя его в первых рядах Самнитского войска, как он возбуждал его к бою, Римский вождь припустил коня и с такою силою ударил копьем в Самнитского вождя, которого он узнал по его одежде, отличной от прочих, что тут же выбил его из седла уже бездыханным. Гибель вождя не только не расстроила, как обыкновенно бывает, воинов, но еще более их ожесточила. Стеснясь густою толпою около Авлия, занесшегося самонадеянно в середину рядов неприятельских, Самниты бросали в него стрелы; но честь главного мщения за убитого вождя поручили они его брату. Стащив с коня Римского вождя, он заколол его под влиянием гнева и огорчения. Самое тело Авлия, павшего в середине рядов неприятельских, едва не досталось в руки Самнитов. Видя это, Римляне спешились и вынудили Самнитов сделать тоже. Упорное сражение завязалось около трупов вождей; оно окончилось в пользу Римлян. Те, взяв тело Авлия, возвратились в лагерь в горести, услажденной торжеством победы. Самниты, потеряв вождя и испробовав неудачно свои силы в схватке конницы, видели невозможность подать помощь Сатикуле и возвратились к осаде Плистии. Через несколько дней город Сатикула сдался Римлянам на капитуляцию; а Самниты приступом взяли Плистию.
23. Вслед за тем место военных действий переменилось: легионы наши из Самния и Апулии двинулись к Соре. Жители этого города пристали к Самнитам, умертвив находившихся у них Римских колонистов. Едва только Римское войско, горевшее желанием отмстить за смерть своих сограждан и возвратить под свою власть утраченную колонию, длинными переходами достигло Соры, как наши разъезды, во множестве посланные по дороге, принесли известие, что войско Самнитское идет вслед и так сказать по пятам нашего. Тогда Римляне двинулись на встречу неприятелю, и у Лавтул произошло сражение, которого исход сомнителен. Ночь положила конец сражению, прежде чем потери или бегство обнаружили побежденную сторону, и потому осталось неизвестным, кто был победителем и кто побежденным. Некоторые писатели говорят, что этот бой окончился не в пользу Римлян, и что тут-то пал предводитель всадников К. Авлий. Заступивший место Авлия, новый предводитель всадников, К. Фабий с вновь избранным войском прибыл из Рима. Приблизившись к Соре, он послал гонцов к диктатору, ожидая от него приказаний где остановиться и в какое время и с какой стороны ударить на неприятеля; а сам пока остановился в скрытом месте, узнав через разъезды положительно о расположении неприятельских сил. После происшедшего сражения, диктатор, в продолжении нескольких дней, держал войско за валом, походя более на осажденного, чем на пришедшего осаждать. Вдруг он дал знак готовиться к битве. Желая более воодушевить воинов мужеством отчаяния, не оставив им иной надежды кроме на собственные силы, диктатор скрыл от воинов прибытие предводителя всадников с вспомогательным войском. Он сказал воинам следующее (представляя им всю надежду на спасение в удачной вылазке): «Воины, будучи захвачены в местах тесных, мы отсюда себе дороги иначе не можем проложить как победою. Лагерь наш имеет сильные укрепления, но они не спасут нас от недостатка во всем. Везде крутом, откуда к нам бывают подвозы, все вооружилось против нас; да и при готовности окрестных жителей помочь нам, ничего невозможно сделать вследствие неудобств местности. Итак не стану я обольщать вас тщетною надеждою, что останется у нас еще лагерь, который даст нам, как несколько дней тому назад, верное убежище в случае неудачного сражения. Не укрепления должны воинам служить защитою, но и вся сила укреплений заключается в самих воинах. Лагерь нужен тем, которые хотят длить войну; а для нас все заключается в одной победе. Итак, несите знамена на встречу неприятелю: когда войско выступят из лагеря, то он будет предан огню нарочно на этот предмет оставленными в нем людьми. Воины! Потери ваши при этом случае должны пополниться добычею всех окрестных народов, дерзнувших обнажить против нас меч!» Такая речь диктатора, внушенная крайностью, не могла не подействовать на воинов, а когда, вышед из лагеря, они увидали, что его часть, ближайшая к ним, пылает (таково было распоряжение диктатора), то с бешенством отчаяния, бросились они на неприятеля. Тот не мог выдержать первого их натиска и смешался. Между тем предводитель всадников, видя вдали пламя пылающего лагеря (это был у него с диктатором условленный сигнал к нападению) выступил с войском из засады и ударил на неприятеля с тылу. Видя себя между двух огней, Самниты старались спастись бегством, каждый куда и как умел. Большая часть столпилась в одно место под влиянием робости; она погибла под мечом Римлян, так как самая теснота не давала возможности бежать. Лагерь неприятельский взят и разграблен. Диктатор отвел войско, обремененное добычею, обратно в лагерь. Кроме победы воины имели и другой повод радоваться, нашед сверх всякого чаяния лагерь совершенно целым, кроме самой малой части его преданной огню.
24·. После этой победы, войско наше возвратилось к осаде Соры. Вновь избранные консулы, М. Пэтелий и К. Сульпиций, приняли войско от диктатора М. Фабия; они отпустили большую часть заслуженных воинов, заменив их вновь набранными, приведенными ими с собою из Рима. Местоположение осажденного города было таково, что его можно было взять только или долговременным облежанием, или приступом, но не иначе, как с большою для осаждающих опасностью. Один житель Соры, тайно ушед из города, явился на наши аванпосты, и приказал вести себя прямо к консулам. Туг он объявил, что может предать им город в руки. Когда его стали спрашивать о том, как он намерен это сделать, то он дал столь удовлетворительные ответы, что следуя его наущению, лагерь Римский, находившийся почти у стен города, отнесен на шесть миль от него дальше. Это сделано было с тою целью, чтобы сделать горожан не столь бдительными на их денных и ночных караулах вследствие отдаленности Римского войска. Сам перебежчик в следующую за тем ночь скрыл под городом в перелесках несколько когорт, а сам с отборными десятью воинами взобрался по местам крутым и почти непроходимым, на самую вершину возвышения к крепости. Они захватили с собою сколько могли более метательных снарядов. Притом там было много камней, как разбросанных самою природою там и сям, что обыкновенно бывает в местах гористых, так и собранных в кучи горожанами с целью укрепить еще более это место. Здесь перебежчик поставил Римлян и, указав им узкую и крутую тропинку, ведшую от города к крепости, сказал: «в этом месте трое вооруженных воинов могут задержать всякое войско, как бы оно ни было многочисленно; а вас десять, притом вы Римляне, из храбрых храбрые! За вас и условия местности и темнота ночи, во время которой предметы, внушающие страх, кажутся еще ужаснее. Я сейчас встревожу жителей, а вы обращайте все ваше внимание на крепость.» Сбежав оттуда, перебежчик бросился в город, производя сколько можно более шуму: «К оружию! Спасайтесь, граждане, кричал он. Крепость во власти врагов, стремитесь к её защите!» Это повторял он перед дверьми домов старейшин, это твердил попадавшимся на встречу гражданам, этими словами вселял окончательное смущение в тех, которые под влиянием робости итак не знали куда деваться. Слух этот, от одного передаваемый другим, скоро распространился но всему городу. Власти городские в смущении отправили лазутчиков к крепости. Те, возвратясь, принесли известие, подробности которого преувеличили соразмерно степени своего страха, что действительно крепость в руках многочисленного неприятеля. С получением этого известия не осталось у горожан никакой надежды спасти крепость. Все стали помышлять об одном бегстве; безоружные и полусонные жители бросились к городским воротам: в одни из них проникла когорта Римская, стоявшая вблизи и слышавшая необыкновенный шум в городе. По дороге истребляла она безоружных граждан. Сора была уже в нашей власти, когда к ней с наступлением дня приблизились консулы. Граждане, оставшиеся в городе и пощаженные мечом наших воинов, изъявили покорность. Двести пятьдесят человек, с общего согласия признанные виновниками отпадения города и бесчеловечного избиения наших поселенцев, связанные отведены в Рим. Прочие жители оставлены в покое. Снабдив город гарнизоном, консулы вышли из него. Приведенные в Рим жители Соры высечены розгами и потом казнены отсечением голов к великому удовольствию черни. Весьма понятно, что для неё очень важно было обезопасить существование поселенцев, отправляемых в разные колонии.
25. Консулы, двинувшись от Соры, внесли войну в поля и города Авзонов. Вследствие прибытия Самнитов и неудачного для нас сражения при Лавтуле, здесь повсюду обнаружилось сильное волнение и заговоры против Римлян стали обнаруживаться по всей Кампании. Даже Капуя не была чужда новым замыслам; по крайней мере подозрение об этом возникло в Риме и наряжено было следствие против некоторых знатнейших лиц Кампании. Впрочем народ Авзонов не замедлил быть удержан в повиновении предательством самих жителей городов, как то случилось в Соре. Такая же участь постигла города Авзон, Минтурны и Весцию. Из них двенадцать молодых людей первых фамилий, решась погубить своих соотечественников, явились к консулам и сказали им следующее: «соотечественники их постоянно с нетерпением ожидали прибытия Саммитов, а после сражения при Лавтуле считали Римлян побежденными, а потому оказывали пособие Самнитам и людьми и оружием. Теперь, вследствие поражения Самнитов, они не знают что делать: не осмеливаются запереть ворота Римлянам, опасаясь навлечь на себя их мщение и вместе решились защищаться в случае прихода войска Римского к их городам. При такой нерешительности их весьма легко будет захватить врасплох.» Вследствие этих убеждений Римский лагерь подвинут ближе к этим городам. В одно и то же время отряды воинов посланы ночью туда с приказанием скрыться в засаде по близости самих городов, а другие воины, переодетые в одежду мирных граждан, имея скрытое под платьем оружие, на рассвете проникли в городские ворота. Туг они стали избивать стражу и, по данному ими сигналу, находившиеся в засаде, наши вооруженные отряды поспешили к ним на помощь и овладели городскими воротами прежде, чем граждане успели опомниться и принять меры к защите. Таким образом в одно и то же время по одному и тому же плану все три города Авзонов достались в руки Римлян. Так как при этом не было вождей, которые могли бы управлять действиями воинов, то они не знали меры в кровопролитии и несчастный народ Авзонов пострадал за одно подозрение в измене так же, как если бы он вел самую ожесточенную борьбу на смерть с Римлянами.
26. В этом году Самниты предательским образом овладели Луцериею, истребив находившийся там Римский гарнизон. Не долго изменники оставались без наказания. Войско Римское, находившееся неподалеку от города, овладело им без труда приступом, так как он находился на ровном и открытом месте. Жители Луцерии и захваченные там Самниты истреблены все до одного. Ожесточение Римлян было так сильно, что когда в сенате был предложен проект закона об отправлении поселенцев в Луцерию, то многие из сенаторов были такого мнения, что город этот нужно разрушить до основания. Ненависть эта была понятна, вследствие двукратной измены жителей Луцерии; притом самая отдаленность города и местоположение его среди племен, к нам враждебных, делали отправление туда колонии обстоятельством, не совсем желательным. Впрочем как бы то не было, а закон об отправлении туда колонистов состоялся; они и посланы в числе двух тысяч пяти сот. В этом году, среди общего колебания верности наших союзников, в Капуе открыты тайные соглашения знатнейших фамилий. Когда это обстоятельство доложено сенату, то сенат обратил на него особенное внимание и повелел произвести следствие, назначив на этот предмет особого диктатора. Им сделан Т. Мений; предводителем всадников при себе назначил он М. Фослия. Такие чрезвычайные меры произвели всеобщий страх: или опасаясь за себя или сознавая может быть свою вину, оба Калавия — Овий и Новий (стоявшие всегда во главе всяких новых замыслов) добровольною смертью (обстоятельство это не подвержено сомнению) избегли диктаторского суждения. С окончанием следствия в Кампании, оно перенесено в Рим вследствие того, что иначе перетолкован был самый закон об этом предмете. Говорили, что декрет сенатский касается не только Кампанских старейшин, но вообще направлен против всех тех лиц, которые, где бы то ни было, составляют партии, и имея замыслы, вредные для общего блага; что в этом случае все интриги, замышляемые с целью достижения власти и почестей, надобно назвать противными общественному благу. Таким образом следствие обняло предмет самый обширный и задевший весьма много лиц. Диктатор со своей стороны не признавал границ своему праву исследования. Вследствие этого многие аристократы были требуемы к суду; вотще призывали они в защиту трибунов народных; при молчании их записывались имена подсудимых. Тогда вся аристократия, не ограничиваясь теми лицами, против которых направлено было следствие, возопияла против этого исследования, говоря, что оно должно быть обращено не против знатных лиц, которым и без интриг открыт путь к почестям, а против людей, вышедших из ничтожества; в таком случае диктатор и его предводитель всадников могут быть виновнее тех, против кого производят следствие; что они и испытают, когда сложат с себя власть, правами которой они злоупотребляют. Тогда Мений, дорожа более своею доброю славою, чем должностью ему порученною, явясь в народное собрание, сказал следующее: «Квириты? В пользу мою, в защиту моей невинности говорит как вся прошлая жизнь моя, проведенная среди вас, так и самая честь, которою я облечен в настоящее время по воле вашей. При этом случае для производства следствия требовался не так, как при других обстоятельствах отечества, человек знаменитый на войне, но именно такой, который чужд был бы всех партий и интриг. Некоторым аристократам весьма не полюбилось начатое исследование (не стану говорить почему — как должностное лицо я должен говорить только то, что верно знаю, а предоставляю вам самим догадываться); они сочли его как бы личною для себя обидою и направила все свои усилия против него. Видя невозможность остановить исследование, они, будучи патрициями прибегли к средствам защиты, всегда им ненавистным, к содействию трибунов и праву верховного суда народа. Одним словом, они готовы были скорее решиться на все, чем доказать свою невинность. Видя по всему неудачу, они, будучи частными людьми, не постыдились обвинять меня, диктатора. Этим они только обнаружили перед богами и людьми, что для них нет ничего священного, лишь бы не дать отчета в своих действиях. Что же касается до меня, то иду на встречу взведенных на меня обвинений и, слагая с себя диктаторство, отдаюсь на суд своим врагам. Л вас, консулы, прошу, если вам будет поручено это дело сенатом, прежде всего произвести следствие надо мною и М. Фослием. Пусть обнаружится, ищем ли защиты за правами вверенной нам власти или надеемся на одну нашу невинность.» Сказав это, Мений сложил с себя власть диктатора; а вслед за ним М. Фослий отказался также от своей должности. Будучи обвинены перед консулами (которым это дело поручено сенатом) — Мений и Фослий оправданы народом с большою честью от обвинений аристократов. Также Публилий Филон, совершивший столько подвигов на пользу отечества и в военное и в мирное время и увенчанный за это столько раз почестями, навлек на себя недоброжелательство аристократии и потому подвергся исследованию, по которому оправдан. Сначала исследование касалось лиц значительных, но потом перешло на лица менее заметные и скоро само собою окончилось, подавленное теми же самыми партиями и интригами, против которых было направлено.
27. Ободренные слухами о смутах в Риме, а всего более о приготовлявшемся в Кампании восстании, которое замышлялось не без их ведома, Самниты, обратившиеся было к Апулии, возвратились к Кавдию. Здесь они решились дожидаться случая овладеть Капуею по соглашению с её жителями. Да встречу Самнитам пришли консулы с сильным войском. Не мало времени без пользы истратили они в теснинах, стараясь найти удобную дорогу к неприятелю и место выгодное для лагеря. Самниты, сделав небольшой обход по весьма удобным местам, спустились в равнины Кампании. Туда же явилось и Римское войско, и остановилось лагерем подле неприятельского. Чуть не каждый день происходили с обеих сторон небольшие стычки чаще конницы, чем пехоты. Они оканчивались по большой части в пользу Римлян, которые вообще не имели причин раскаиваться, что война тянулась медленно. Но Самнитские вожди оставались весьма недовольны и почти ежедневными потерями, а всего больше упадком духа, вследствие того обнаружившемся в их войске. А потому они вывели свои войска в поле и устроили их в боевом порядке. Конница была распределена по крыльям: ей приказано было главное — наблюдать за безопасностью лагеря и не столько озабочиваться участью сражения, которая вручена пехоте. Римские консулы разделили между собою войско: правое крыло вел Сульпиций, а левое Пэтелий. Первому дано было большее растяжение вследствие растянутости стоявшего против него крыла Самнитского войска (Самниты поступили так или опасаясь сами быть обойденными, или намереваясь обойти с флангу наше крыло). Левое крыло наше представляло более плотности; а план Пэтелия придал ему необыкновенную силу. Он вздумал вдруг ввести разом в дело все резервные когорты, обыкновенно приберегаемые к концу сражения на случай его продолжительности. Разом сбита была на этом фланге пехота Самнитов; на защиту ей устремилась конница. Когда она неслась с боку между двух неприязненных строев, Римская конница ее встретила, дружным натиском смешала ее с пехотою и гнала неприятелей в беспорядке, сбив их совершенно с позиции. На этом крыле действовал не один Пэтелий, но и Сульпиций ободрял воинов, оставив свою часть войска еще не вступавшую в дело для того, чтобы поспешить туда, где раздавались воинские клики. Видя же, что победа в этом месте уже обеспечена за нами, Сульпиций с 1200 человек возвратился к своему крылу. Тут он нашел совершенно другое: Римляне уступали неприятелю, который смело стремился вперед. Прибытие консула не замедлило и здесь дать совершенно иной оборот делу. Воины ободрились при виде вождя и подкрепление им приведенное, незначительное числом, было весьма важно, состоя из храбрейших воинов. Притом слух о победе, одержанной на другом крыле, в которой воины не замедлили удостовериться собственными глазами, воодушевил их новым жаром и они возобновили бой. Тогда на всей боевой линии победа досталась Римлянам; а Самниты гибли под их мечами и доставались в плен. Немногие ушли в город Малевент, ныне известный под именем Беневента. По дошедшим к нам сведениям в этом бою убито и взято в плен до тридцати тысяч Саммитов.
28. После этой блистательной победы, консулы двинулись прямо осаждать неприятельский город Бовиан. Здесь они расположились зимовать, и тут вновь избранные консулы, Л. Папирий Курсор в пятый раз и К. Юний Бубулк во второй, сдали войско назначенному ими диктатору К. Пэтелию; предводителем всадников у него был М. Фослий. Диктатор, узнав, что Фрегелланская крепость взята Самнитами, оставив осаду Бовиана, двинулся к Фрегеллам. Самниты бежали отсюда ночью, и таким образом Фрегеллы снова заняты Римлянами без боя. Оставив здесь сильный гарнизон, диктатор возвратился в Кампанию, имея главною целью овладеть Нолою. С приближением диктатора, в стенах этого города искали убежища множество Самнитов и поселян Ноланской области. Диктатор, осмотрев местоположение города, с целью облегчить доступ войску к стенам, предал огню все находившиеся вблизи строения, которых было довольно много. Немного времени спустя Нола взята, одни говорят — диктатором Пэтелием, а другие консулом К. Юнием. Те, которые честь взятия Нолы приписывают консулу, присовокупляют, что он же взял Атену и Калатию; а относительно диктатора говорят, что он, по случаю начавшегося морового поветрия, назначен для вбития гвоздя. В том же году отведены колонии в Суессу и Понтии. Суесса — город Аврунков; а Вольски населили остров Понтии, лежащий против берега, на котором они жили. Состоялось сенатское определение об отводе колоний в Интерамну и Казин. Впрочем избрание на этот предмет трех особых сановников и отправление четырех тысяч поселенцев сделано уже вновь избранными консулами М. Валерием и П. Децием.
29. Самнитская война была уже почти приведена к концу; но прежде, чем сенат Римский избавился заботы о ней, прошел слух о войне, замышляемой Этрусками. В то время после Галлов не было противника опаснее для Рима, как вследствие близости его области, так и многочисленности жителей. Между тем, как один консул преследовал в Самнитской области разбитые остатки неприятелей, другой П. Деций, задержанный в Риме тяжкою болезнью, по воле сената назначил диктатором К. Юния Бубулка. Соразмеряясь с требованием обстоятельств, диктатор всех молодых людей обязал воинскою присягою, с особенным тщанием изготовил оружие и все, что требовалось для ведения войны. Но, не ослепленный столь громадными приготовлениями, диктатор не думал о наступательной войне, а только приготовился встретить неприятелей в случае, если бы они напали. Точно также распорядились и Этруски; сделав приготовления к войне, они остались в своих пределах. — В этом году цензорами были замечательные люди, Ап. Клавдий и К. Плавтий; но имя первого более приобрело славы в потомстве, так как ему одному принадлежит честь приведения к концу каменной дороги, носящей его имя и водопроводов, снабдивших Рим водою. Пересмотр сената цензорами вызвал против них общее негодование и порицание; уступая ему, К. Плавтий отказался от должности. Но Аппий, по врожденному в его семействе упорству характера, оставался один цензором. С дозволения этого Аппия, род Потициев, которому принадлежало издревле священнослужение у большого жертвенника Геркулесова, поручил исправление этой обязанности нарочно на этот предмет обученным рабам. Предание сохранило нам известие, которое должно бы действовать спасительно на нарушителей священных уставов, что из двенадцати отраслей рода Потициев, в которых находилось более тридцати взрослых лиц мужеского пола, в продолжении одного года все перемерли до того, что самый род совершенно прекратился и самое имя Потициев исчезло. Цензор Аппий не избег также наказания богов; через несколько лет он лишился зрения.
30. Избранные вслед за тем консулы К. Юний Бубулк в третий раз и К. Эмилий Барбула во второй, с самого начала года жаловались в народном собрании, что сенат искажен пристрастным пересмотром бывших цензоров, по которому лучшие люди обойдены безо всякой причины, говорили, что назначение цензорами сенаторов, как сделанное безо всякого основания и совершенно произвольное, не должно быть обязательно и объявили, что, считая пересмотр цензоров Аппия Клавдия и К. Плавтия недействительным, они при созвании сената будут руководствоваться списком сенаторов, какой был до этого пересмотра. В этом году простой народ присвоил себе право избирать в две должности, обе относящиеся к военному ведомству. Первым законом постановлено, чтобы шестнадцать человек военных трибунов в четыре легиона было избираемы голосами народа; а прежде за исключением весьма немногих этого рода мест, прочие замещаемы были по произволу консулов и диктаторов. Проект этого закона был предложен народными трибунами Л. Атилием и К. Марцием. По другому закону народу предоставлено право избрания двух сановников, обязанностью которых было снаряжать суда и содержать флот в порядке. Закон этот предложен трибуном народным М. Децием. Не могу умолчать об одном незначительном событии этого года, как имеющем отношение к богослужению. Музыканты, игравшие на флейте, обидясь тем, что последние цензоры запретили им участвовать в жертвенных пиршествах в храме Юпитера, как навыкли было они с незапамятных времен, все вместе оставили Рим и удалились в Тибур; в Риме не осталось ни одного музыканта для того, чтобы играть во время жертвоприношений. Религиозные опасения взволновали сенат; отправлены послы в Тибур просить тамошних жителей употребить зависящие от них средства к возвращению музыкантов в Рим. Тибуртинцы, видя, что убеждения их остаются без действия, сообразуясь с характером людей, с которыми имели дело, придумали следующее. Случился праздник, на который были приглашены поиграть музыканты; их тут подпоили вином, до которого они большие охотники так, что они поснули крепким сном. Тогда их сонных положили в повозки и отвезли в Рим. Не прежде очнулись от тяжкого сна музыканты, как при наступлении дня, который застал их на телегах на форуме Римском. Народ собрался и упросил музыкантов остаться, предоставив им право в продолжении трех дней в лучших одеждах с песнями ходить по городу и свободно веселиться, как они делают и по ныне; а тем из музыкантов, которые играют во время жертвоприношении, предоставлено право участвовать в жертвенных пиршествах в храме Юпитера. Вот, что происходило в Риме в промежутке приготовлений к двум важным войнам.
31. Консулы разделили между собою провинции: Юнию по жребию пришлось иметь дело с Самнитами, а Эмилию с Этрусками, угрожавшими Риму войною. В земле Самнитов, в Клувие, находился гарнизон Римский. Самниты, видя невозможность взять его приступом, вынудили голодом к сдаче и после больших истязаний умертвили наших воинов. Юний, горя желанием отмстить за такое зверство, обратил все свои силы на Клувий; в тот же день, как подошел к нему с войском, взял его приступом и всех взрослых неприятелей предал острию меча. Оттуда наше победоносное войско двинулось к Бовиану. Город этот, отличавшийся богатством и многолюдством, был главным у Пентров-Самнитов. Здесь воины действовали не столько под влиянием раздражения, сколько привлеченные приманкою добычи; но тут же приступом овладели городом. С жителями здесь было поступлено снисходительнее чем с Клувийцами; добычи же в одном городе найдено едва ли не больше, чем во всей области Самнитской, и она вся предоставлена великодушно воинам. Старейшины Самнитов, видя, что Римляне торжествуют везде в открытом поле, что ни укрепленные лагери, ни стены городов не могут удержать их, всю надежду стали полагать на воинскую хитрость и искали случая заманить Римлян в засаду. Перебежчики из поселян и пленные, частью случайно доставшиеся нам в руки, частью нарочно подосланные, все повторяли одно и тоже известие — впрочем верное, что в одном ущелье, к которому доступ весьма затруднителен, неприятель скрыл огромные стада. Вследствие этого Римские легионы налегке туда отправились. Многочисленное неприятельское войско скрыто было в засаде подле дороги, по которой нужно было идти Римлянам, и когда те проникли в ущелье, неприятельские силы вдруг показались на возвышениях, давая знать о своем приближении громкими кликами и шумом. Сначала произошло было некоторое смятение, пока воины брались за оружие и сбрасывали с себя принесенные тяжести. Когда же они вооружились и освободились от принесенных тяжестей, то, не дожидаясь ничьего приказания, а следуя уставам военной дисциплины, твердо им известным, строились в ряды около своих значков. Консул, видя опасность, прискакал к войску, сошел с коня. Он, громко призывая в свидетели Юпитера, Марса и других богов тому, что «если попал в засаду, то увлеченный не жаждою собственной славы, а желанием доставать воинам добычу. А потому его можно упрекнуть разве в излишней заботливости об участи бедных воинов. Теперь, во что бы то ни стало, необходимо снасти их воинскую честь; для этого пусть они действуют дружно и смело, и тогда не устоит перед ними робкий неприятель, который, будучи разбит в открытом поле, утратив лагери, города укрепленные, нашел последнее прибежище в низкой хитрости, стараясь из-за угла вредить там, где не смеет прямо. Но есть ли местность столь неудобная, где бы не могла развернуться и показать себе доблесть Римская?» Ободряя воинов, консул припоминал взятие Фрегелланской и Соранской крепостей и других неприступных мест. Воины, воодушевленные словами полководца, смело и дружно двинулись против неприятеля, занимавшего возвышения. Стоило некоторого труда вооруженным воинам взбираться на гору, но когда они достигла вершины и твердою ногою на ней стали, то ужас овладел неприятелем. Побросав оружие и оставив ряды, Самниты искали убежища в тех же местах, где только что перед тем скрывались в засаде. Тут затруднения местности, на которые они рассчитывали в надежде на успех, обратились к их собственному вреду. Немногим удалось уйди, а до двадцати тысяч неприятелей пало под оружием Римлян. Они, довершив победу, овладели огромною, заключавшеюся в стадах добычею, которая неприятелем назначена была служить приманкою для их погубления.
32. Пока такого рода события происходили в Самние, уже все народы Этрурии, кроне одних Арицин, взялись за оружие; война, весьма опасная, началась с их стороны, осадою Сутрия; город этот, союзный Римлянам, был так сказать ключом Этрурии. Консул Эмилий двинулся с войском к Сутрию на выручку союзников. Когда Римское войско подошло к городу, жители его с большим усердием и радостью снабдили провиантом, и всем нужным лагерь Римский, расположенный возле стен. Этруски первый день после своего прибытия к городу провели в совещании о том, в предстоящей войне действовать ли решительно или медленно. На другой день — так как вожди Этрусков предпочли действовать смелее, чем осторожнее — на рассвете дан был знак к сражению, и Этруски с оружием в руках выстроились в боевом порядке. Консул, узнав об этом, тотчас отдал приказ воинам завтракать и, подкрепив силы пищею, браться за оружие. Так было сделано. Консул, видя, что все его воины вооружились и совсем готовы, велел выносить знамена за вал и выстроил войска в боевом порядке неподалеку от неприятеля. Нисколько временя оба войска стояли без движения, ожидая друг от друга первого воинского крика и сигнала к бою. Таким образом время прошло почти до полудня, прежде чем с той, или другой стороны пущена была хоть одна стрела. Этруски наконец для того, чтобы не возвратиться в лагерь ни с чем, при звуке воинских труб выступили вперед. Римляне не с меньшею готовностью встретили неприятеля. Бой завязался при сильном с обеих сторон воодушевлении: Этруски превосходили числом, а Римляне мужеством. В упорном бою пало много жертв и преимущественно смерть поражала храбрейших. Не прежде неприятель уступил нам победу, когда с нашей стороны вторая линия была введена в дело; у Этрусков же не было резервов, а первые ряды воинов перед знаменами и около их были почти вовсе истреблены. Ни в одном сражении неприятель не обнаруживал столько упорства; умирая на месте, но и не помышлял о бегстве. Наступление ночи прекратило страшное побоище; победители первые прекратили бой, не чувствуя более сил продолжать резню. Уже после захождения солнца дан сигнал к отбою: с наступлением ночи оба войска возвратилась в лагери. Остальное время года прошло без замечательных событии под Сутрием: в неприятельском войске все лучшие воины погибли и едва осталось достаточно сил для обороны лагеря. В Римском войске было так много раненых, что более умерло после боя от полученных в нем ран, чем сколько пало в самом сражении.
33. В следующем году ведение войны у Сутрия поручено консулу К. Фабию; товарищем консульства дан ему К. Марций Рутил. Фабий привел подкрепление из Рима и войско Этрусков также усилилось вспомогательным отрядом присланным из Этрурии. Много уже лет прошло спокойно без борьбы между сановниками из Патрициев и трибунами народными. Открылась она снова по поводу того семейства, по-видимому, которое самою судьбою назначено было служить бичом вольности и простого народа. Цензор Аппий Клавдий, по истечении срока года и восьми месяцев, назначенного для отправления должности цензора по Эмилиеву закону, ни за что не хотел отказаться от должности, хотя товарищ его К. Плавтий и отказался от неё. Трибуном народным был в то время П. Семпроний. Он взял на себя дело справедливости, заслужившее ему благодарность не только от простого народа, но и ото всех благонамеренных граждан. Он перед народным собранием прочитал Эмилиев закон, осыпая похвалами его виновника за то, что он положил конец продолжительности цензуры, вследствие этого сделавшейся было сильнее всех других властей, ограничив срок ее отправления годом и шестью месяцами. Обратясь к Ап. Клавдию, трибун спросил его. «Скажи нам, Ап. Клавдий, как бы ты поступил, будь ты на месте цензоров того времени К. Фурия и М. Гегания?» Аппий на это отвечал: «вопрос трибуна его Аппия не касается. Эмилиев закон был обязателен только для тех цензоров, при которых он издан; так как он состоялся уже тогда, когда эти цензоры были избраны, а то народное определение имеет законную силу, которое по времени последнее. Впрочем этот закон не имеет обязательной силы ни для него, ни для кого либо из цензоров, избранных по издании этого закона.»
34. Такая низкая уловка Аппия никого не могла ввести в заблуждение. Трибун, по этому поводу, сказал следующее: «Квириты, в этом человеке видите вы достойного потомка того Аппия, который, будучи избран децемвиром на один год, на другой избрал сам себя, а на третий своевольно, без чьего либо утверждения, будучи частным человеком, присвоил себе власть и её торжественные атрибуты, не прежде отказался он от своего сана, как когда пал под бременем незаконно присвоенной, преступно употребленной и насильственно за собою удержанной власти. И здесь, Квириты, слышите вы голос той самой крови, которая течет в жилах семейства, вынудившего вас оскорблениями и насилиями оставить отечество и искать убежища на Священной горе. Это то самое семейство, которое два раза вынудило вас занять войском Авентинский холм; в нем находили себе постоянно противников законы об уменьшении роста и о разделе полей гражданам. Это то семейство ожесточенно противилось допущению смешанных браков между патрициями и плебеями; оно всегда загораживало путь лицам из простого сословия к курульным должностям. По истине имя Аппиев для вашей вольности ненавистнее, чем Тарквиниев. Скажи нам, Аппий Клавдий: вот уже сотый год исходит с того времени, как Мам. Эмилий был диктатором, неужели с тех пор и поныне из числа цензоров (многие из них были люди во всех отношениях отличные и умные) никто не читал законов 12 таблиц? Неужели никто не знал, что последнее по времени определение народа имеет силу закона? нет! Давно уже это всем известно; на этом то основании все руководствовались Эмилиевым законом, а не прежним, но которому установлено самое цензорство, так как Эмилиев закон получил после утверждение народа. А на какой случай есть два взаимно противоречащие и один другой исключающие законы, то последний по времени отменяет прежний. Но ты говоришь, Аппий, что закон Эмилиев не может стеснить волю народа. По истине — для тебя одного; ты один ставишь себя выше закона. Власть его признали над собою и те, не знавшие меры своей власти, цензоры К. Фурий и М. Геганий, которые действиями своими обнаружили, сколько власть эта может наделать зла будучи в руках людей неблагонамеренных: с досады, что Мам. Эмилий ограничил срок их власти, они этого достойного гражданина, совершившего великие подвиги на службу отечеству и в военное и в мирное время, причислили к самому последнему классу граждан. Закон Эмилиев имел обязательную силу для всех цензоров в продолжении ста лет; наконец для самого товарища твоего, Аппий, К. Плавтия, избранного под одними с тобою гаданиями, равного с тобою правами власти. Или при выборе вас обоих народ сделал какое-нибудь невыгодное исключение для твоего товарища? Ты один муж столь достойный, что тебе должна быть предоставлена исключительная власть и особые права. Остается нам дождаться, что человек, которого ты избираешь в должность царя-жертвоприносителя, поймает нас на слове и скажет, опираясь на самое название своей должности, что он по истине и по всем правам царь Рима? После этого, кто будет довольствоваться диктаторскою властью на кратковременный срок, кто ограничится в исправлении должности временного правителя пятью днями? Опасно будет избирать диктатора на один предмет вбития гвоздя или празднования игр. Аппий, надобно полагать, не может надивиться простоте и безрассудству тех, которые, быв диктаторами в продолжении трех недель и совершив великие подвиги, добровольно за тем отрекались от власти или без противоречия слагали ее с себя, не пользовавшись ее правами вследствие не правильного избрания. Не стану в этом случае указывать на примеры, представляемые отдаленною древностью. Но десяти лет еще не прошло, как К. Мений был диктатором: производя исследование, он поступал строже, чем сколько то нужно было для безопасности некоторых аристократов. Слыша на себя обвинение в том же, что он по обязанностям своего звания должен был преследовать в других, Мений не только не искал безнаказанности, ограждаясь правами диктатора, по сам предупредил обвинения противников, поспешив сложить с себя власть диктатора, и добровольно предавшись суду своих сограждан. Бесполезно было бы искать в тебе подобной умеренности, не свойственна она с кровью надменного и жестокого рода, текущею в твоих жилах. Тщетно было бы требовать от тебя, чтобы ты, хоть одним днем или часом до срока, отказался от своей власти. По крайней мер не пользуйся ею далее узаконенного срока. Притом, для тебя недовольно прибавить ко времени твоего служения день или месяц. Нет! Ты хочешь три года и шесть месяцев сверх времени, положенного Эмилиевым законом, быть цензором и притом быть им один. Но так поступать, значит присваивать себе права царской власти. Не сам ли ты себе выберешь товарища, тогда как и в случае смерти одного из цензоров запрещено законом его замещать? Тебе мало того, что ты, как цензор, допустил исполнять священные обряды древнего богослужения, установленные тем самим богом, в честь которого они совершаются — рабов вместо знатных граждан, коим по праву принадлежала эта обязанность и тем был причиною гибели в продолжении одного года целого знаменитого рода, превосходившего древностью самый Рим, пользовавшегося некогда милостью и распоряжением богов бессмертных. Тебе этого недовольно; ты все отечество хочешь вовлечь в беззаконие, которого последствия нельзя припомнить без содрогания. Город наш достался в руки неприятелей в продолжении того пятилетия, когда цензор Л. Папирий Курсор вместо умершего товарища цензора К. Юлия, не желая отказаться от должности, избрал себе вновь в товарищи М. Корнелия Малугиненза. Но и тут Л. Папирий далеко превзошел тебя, Аппий, умеренностью: он не один был цензором и не продолжил срок служения далее узаконенного времени. Впрочем с того времени никто уже не следовал более примеру Папирия; в случае смерти одного из цензоров и другой слагал с себя власть. Только тебе ни почем, что срок служения твоего истек, что товарищ твой сложил с себя власть; ты потерял и совесть, и уважение к закону. По твоему доблесть заключается в надменности, а добродетель — в пренебрежении всего, освященного уставами божескими и человеческими. Что касается до меня собственно, Ап. Клавдий, то из уважения к твоему сану и званию, не только не хотел бы я употребить против тебя насилия, но даже и словом тебя оскорбить. Упрямство твое и надменность вынудили меня сказать то, что я уже здесь говорил. Объявляю впрочем тебе: буде ты не исполнишь Эмилиева закона, то я велю тебя заключить в оковы и не допущу, чтобы ты вопреки закона оставался цензором один, тогда как ты не мог бы и избран быть один. Предки наши установили законом относительно цензорских выборов, что оба цензора должны вместе иметь положенное число голосов; если же один получил их, а другой нет, то выборы недействительны и должны быть произведены снова.» Сказав в таком смысле речь, трибун приказал схватить цензора и вести его в тюрьму. Шесть трибунов поддерживали в этом случае Семпрония; но трое остальных взяли сторону Аппия по его призыву, и он остался цензором один, к великому негодованию благонамеренных граждан всех сословий.
35. Пока это происходило в Риме, Этруски уже осадили Сутрий. Консул Фабий отправился, держась подошвы гор, с войском для того, чтобы подать помощь союзникам и если представится возможность, атаковать укрепления неприятеля. На встречу Фабию явилось неприятельское войско в боевом порядке; со склона гор далеко видно было Римлянам широко раскинувшееся многочисленное неприятельское войско. Фабий, видя малочисленность своего, расположил его по склону горного возвышения (самая же вершина его была покрыта большими каменьями) и приготовился к бою. Этруски, надеясь на свою многочисленность, тотчас бросились вперед на наших с такою поспешностью и усердием, что, бросив дротики как вещь излишнюю, схватились за мечи, готовясь к рукопашному бою. Но Римляне встретили их градом стрел, дротиков и камней, которых самая местность представляла в изобилии. Многие из неприятелей были ранены, а другие оглушены ударами; в нерешительности колебались ряды их: двигаться вперед препятствовала местность и дождь метательных снарядов, которым осыпали их Римляне и на который они не имели чем сами отвечать. Свободно поражаемые сверху ударами наших воинов, Этруски пришли в замешательство; тогда первая и вторая линии нашего войска извлекли мечи, испустив вновь громкий воинский клик, бросились вперед на неприятеля. Не выдержали Этруски натиска наших и, обратив тыл, бросились было бежать по направлению к лагерю; но конница наша, обойдя по равнине неприятельское войско с флангу, принудила бегущих неприятелей вместо лагеря, к которому дорога была преграждена, искать убежища в горах. Таким образом войско Этрусков израненное и почти безоружное ударилось беспорядочною толпою в Циминский лес. В этом сражении пало несколько тысяч Этрусков, сорок два военных значка неприятельских достались в руки Римлян; самый лагерь неприятельский с огромною находившейся в нем добычею достался победителям. Консул стал изыскивать средства, как бы преследовать расстроенные остатки неприятельского войска.
36. Поросший лесом, горный хребет Циминский в то время был более дик и неприступен, чем теперь горные возвышенности Германии; даже купцы не дерзали проникать туда. У одного вождя Римлян доставало смелости думать о вступлении в Циминский лес; что же касается до прочего войска, то оно страшилось, воспоминая несчастье, случившееся у Кавдия. Впрочем один из воинов (одни говорят, что то был брат консула М. Фабий, другие, что Кезон, а некоторые, что К. Клавдий по матери брат консула) вызвался отправиться вперед для исследования местности, обещаясь возвратиться в самом скором времени и принести обо всем самые верные известия. Будучи воспитан у знакомых в городе Цере, он с детства навык Этрусскому языку, и знал его очень хорошо. Некоторые писатели говорят, что в то время молодых Римлян обучали Этрускому языку точно также, как теперь Греческому. Но надобно полагать, что Римлянин, который так смело пустился в середину врагов, особенно хорошо изучил и язык их и правы. Его провожал один невольник, вместе с ним воспитанный и также в совершенстве знавший Этруский язык. Во время своего путешествия они старались в главных чертах заметить местность страны и узнать имена старейшин живших там племен; много говорить — они боялись, опасаясь быть узнаными. Они шли одетые, как поселяне, с косами и палицами. Но ни знание языка, ни одежда и принятая ими наружность не столько помогли им не быть узнанными, как именно невероятность самого предположения, чтобы какой-нибудь иноземец дерзнул войти в Циминский лес. По сохранившемуся известию смелые Римляне проникли до Умбров Камертов. Только здесь открылись они и, явясь в сенат от имени консула, предложили союз мира и дружбы. Послы Римские приняты были весьма ласково, им оказано радушное гостеприимство и поручено передать консулу, что для его войска, если оно проникнет в эти места, будет изготовлен провиант на 30 дней, и молодежь Камертских Умбров с оружием в руках готова будет исполнить приказания консула. Получив такой ответ, он на рассвете отправил вперед обоз, а легионам приказал выступить вслед за ним; а сам с конницею остановился. На другой день, на рассвете, выступя с конницею, консул тревожил нападениями неприятельские аванпосты, находившиеся по его сторону горного хребта. В продолжении долгого времени задержав неприятеля, консул возвратился в лагерь и тотчас выступя в другие ворота последовал за остальным войском. На другой день на рассвете, войско его завяли вершины Циминского горного хребта. Отсюда консул отправил часть войска для грабежа в расстилавшиеся у подошвы горного хребта богатейшие поля Этрурии. Войско Римское гнало большую добычу, когда на выручку подоспели сформированные местными старейшинами на скорую руку из поселян Этрусские когорты; но они так мало были обучены и так плохо вооружены, что вместо того, чтобы отбить от Римлян добычу, были сами для них готовою добычею. Римляне без труда поразили и прогнали неприятелей и возвратились в лагерь с победою и огромною всякого рода добычею. В то время явились из Рима в лагерь пять депутатов со стороны сената, в сопровождении двух трибунов народных; они должны были именем сената объявить консулу, чтобы не решался переходить Циминский горный хребет. Послы были весьма довольны, что уже дело сделалось без них и возвратились в Рим с известием о победе консула.
37. Впрочем такой поступок консула только распространил театр военных действий, но ни как не содействовал к скорейшему окончанию войны. Места Этрурии, лежащие у подошвы Циминского горного хребта, дотоле нетронутые, не избегли опустошения; вследствие этого не только все народы Этрурии, раздраженные в высшей степени, взялись за оружие, но и к ним присоединились соседственные племена Умбрии. Вследствие этого войско неприятельское, многочисленнее всех прежних, явилось у Сутрия; не только лагерь расположен уже не под прикрытием леса; но войско неприятельское не замедлило выступить в открытое поле. Расположась в боевом порядке, оно дожидалось того же и со стороны Римлян, оставив им перед собою довольно места для того, чтобы развернуться. Видя, что Римляне остаются без движения в лагере, неприятель подходит к лагерным окопам; тогда, по приказанию консула, стоявшие впереди, наши сторожевые отряды удаляются внутрь лагеря. Ободренные этим еще более, неприятели, требуют громкими кликами от вождей: «чтобы им пища на этот день была принесена сюда из лагеря; что они останутся под оружием, и ночью или на рассвете атакуют приступом Римский лагерь.» Римское войско обнаруживало не менее усердия к бою; но усилиями вождя было сдерживаемо. В десятом часу дня консул приказал своим воинам подкрепить силы пищею и притом отдал приказ, чтобы они во всякое время дня и ночи готовы были по данному сигналу немедленно выступить из лагеря. В немногих словах консул ободряет воинов, восхваляет Самнитов, как неприятелей и унижает Этрусков: «последние — говорил он между прочим — нейдут и в сравнение с первыми: что у него есть верное средство против неприятеля, теперь еще скрытое; а они в свое время узнают; пока нужна тайна.» Такими таинственными словами консул давал воинам возможность догадываться, что в рядах неприятельских есть измена и тем ободрял их умы, устрашенные значительным превосходством сил неприятельских. То обстоятельство, что неприятель остался ночевать в открытом поле, не прикрытый укреплениями, по-видимому, служило доказательством справедливости слов консула. Подкрепив силы пищею, воины наши предаются отдохновению, и в четвертую стражу ночи, пробужденные без шуму, берутся за оружие. Армейским прислужникам даны в руки заступы для срытия вала и засыпания рвов. Войско Римское построилось в боевой порядок внутри лагерных укреплений; отборные когорты стояли у ворот. По данному сигналу немного прежде рассвета, когда в летние ночи обыкновенно самый крепкий сон овладевает людьми, войско наше двинулось вперед через срытый уже вал; оно ударило на неприятелей, в беспорядке предавшихся сну. Неумолимая смерть застала неприятельских воинов, одних бездвижных от крепкого сна, других в состоянии, среднем между бодрствованием и сном, а большую часть, уже вскочивших с мест, где они спали и хватавших оружие: немногие успели вооружиться. Они пытались сражаться беспорядочною толпою без вождя, без знамен; таким образом без труда Римляне обратили их в бегство и преследовали; одни искали убежища в лагере, а другие спешили скрыться в лесах. Последние поступили лучше, потому что лагерь неприятельский, расположенный на месте ровном и открытом, в тот же день взят Римским войском. Золотые и серебряные вещи велено было приносить к консулу; прочая вся добыча уступлена воинам. В этот день неприятель потерял убитыми и взятыми в плен до шестидесяти тысяч человек. Некоторые писатели говорят, чао это сражение происходило по ту сторону Циминского горного хребта около Перузии, и что все граждане были в большом страхе за войско: окруженное превосходными силами Этрусков и Умбров, оно было отрезано от Рима неудобопроходимым Циминским горным хребтом. Впрочем, в каком бы месте ни происходило сражение, верно то, что Римляне остались победителями; вследствие этого явились в Рим послы жителей городов Перузии, Кортоны и Арреция, в то время стоявших во главе Этруского союза, прося мира и союза. Они получили перемирие на тридцать лет.
38. Между тем как эти события происходили в Этрурии, другой консул К. Марций Рутил взял у Самнитов приступом город Аллифас. Много и других неприятельских городов и сел было или разорено нашим войском, или взято в совершенной целости. В то же время Римский флот отправлен в Кампанию П. Корнелием, которому сенат поручил начальство надо всем приморьем. Когда флот наш пристал к Помпеям, то, находившиеся на судах, люди отправились грабить Нуцеринское поле; захватив добычу в близлежащих местах, они могли бы безопасно возвратиться к судам; но соблазненные, как обыкновенно случается, надеждою большей добычи, они зашли далеко. Рассеявшись по полям, они без труда могли быть истреблены все до одного; но толпы туземцев захватили их уже собравшихся вместе и возвращавшихся в беспорядке к судам. Они отняли у наших добычу и причинили значительный урон убитыми; остальных неприятель гнал расстроенных и бегущих до самых кораблей. — Между тем переход К. Фабия с войском по ту сторону Циминского горного хребта сколько встревожил Римлян, столько обрадовал Самнитов. С восхищением говорили они друг другу: «Римское войско находится в облежании у неприятеля, ему путь домой прегражден и угрожает та же участь, что и у Кавдинских Фуркул. Беспокойный народ, горя честолюбием далее распространить свои владения, не отступает ни перед какими естественными преградами, и войско его попалось в такое положение, где против него столько же и оружие неприятеля, сколько и невыгодные условия местности. К радости примешивалось и чувство сожаления и зависти, что честь унизить Римлян, как они надеялись, перешла от Самнитов к Этрускам. Не желая отстать от них, Самниты собирают все силы, чтобы подавить консула К. Марция; они решились в случае, если бы К. Маций не принял сражения, двинуться в Этрурию через земли Марсов и Сабницев. Но консул выступил к ним на встречу. Произошло сражение упорное, где успех решительный не склонился ни на одну сторону. Потери с обеих сторон были равные; но слух распространился о поражении Римлян вследствие того, что в числе убитых было несколько всадников, военных трибунов и даже один легат; а, что всего важнее, сам консул был ранен. Молва об этом сражении, как обыкновенно бывает, с преувеличенными подробностями достигла Рима. Сенат, встревоженный этим известием, определил немедленно назначить диктатора. Все были того мнения, что выбор должен пасть на Папирия Курсора, как на первого полководца того времени. Но приказание об этом передать в наш лагерь, находившийся в Самнитской земле, невозможно было с безопасностью, так как там все было вооружено против нас; да и неизвестно было положительно, в живых ли консул Марций. Что же касается до другого консула Фабия, то он был частным образом в неприязненных отношениях к Папирию. Чтобы личные отношения консула не повредили общественной пользе, сенат поручил некоторым почтенным лицам, бывшим консулам, отправиться к Фабию и убедить его своим влиянием забыть на этот раз свое неудовольствие ввиду требования отечества. Послы сената приехали в лагерь и вручили Фабию сенатский декрет, сопровождая его приличными случаю убеждениями. Консул потупил глаза в землю и, не говоря ни слова, ушел, оставя послов в совершенной неизвестности насчет того, как он намерен поступить. Ночью среди глубокой тишины по установленному обычаю, консул назначил Л. Папирия диктатором. Когда послы сената благодарили Фабия за победу, им самим над собою одержанную, Фабий отвечал на все упорным молчанием, и безо всякого ответа отпустил послов домой, и не намекая на свой поступок. Этим Фабий обнаружил, как ему тяжело было в этом случае поступить против себя. Папирий предводителем всадников назначил К. Юния Бубулка. Когда он стал вызывать курии граждан для утверждения закона о вступлении его в должность, то вынужден был отложить это до другого дня. Очередь первой подавать голос была Фавцинской курии печального предзнаменования, так как ей же приходилось быть первою при двух важнейших несчастьях, постигших Рим, при взятии города Галлами и при поражении нашего войска у Кавдинских Фуркул. Историк Лициний Мацер делает название этой курий еще более страшным, приписывая ей ответственность и за третье несчастье нашего оружия, а именно за Кремерское побоище,
39. Диктатор на другой день произвел новые гадания, и наконец обнародовал закон о вступлении его в должность. Тогда двинулся он вперед с легионами, вновь набранными вследствие опасений, возникших от смелого движения Фабия в Циминский лес, и достиг Лонгулы. Приняв от консула Марция его прежнее войско, диктатор вывел его в боевом порядке в открытое поле. Неприятель со своей стороны не отклонял по-видимому сражения. Ночь застала оба войска совершенно готовыми, в виду друг друга; но ни то, ни другое не решалось первое начать бой. Несколько дней прошло, и та, и другая сторона, надеясь на свои силы, не презирала и противника, и потому оставалась в лагере. В Этрурии дело дошло до решительного сражения. Сначала Умбры попались на встречу нашему войску; победа над ними не стоила больших усилий; неприятель не выдержал первого натиска наших воинов и рассеялся, потеряв мало убитыми. Иначе было с Этрусками у Вадимонского озера. Они составили войско, обязав священными клятвами каждого воина стоять за избранного им товарища, и встретили Римское войско ополчением, и многочисленнее всех прежних и воодушевленным небывалым мужеством. С обеих сторон ожесточение было так велико, что воины не имели времени бросит дротики. Сражение началось мечами; долго победа не склонялась ни на чью сторону и взаимное упорство разжигало мужество воинов. Нашим воинам казалось, что они имеют дело не с Этрусками, столько раз побежденными, а с какими-нибудь новыми противниками, которых сил они дотоле не испытывали. Ни с той, ни с другой стороны не было и мысли о бегстве; первые ряды пали, но в защиту знамен вторая линия выступила вперед, и заняла место первой. Мало-помалу все резервы были введены в дело: опасность и истощение сил нашего войска были так велики, что всадники наши, оставив коней, по кучам оружия и трупов устремились вперед к первым рядам пехоты ей на помощь. Такое неожиданное появление свежих противников поколебало стойкость Этрусков. Римляне, ободренные нечаянным подкреплением, собрали последние усилия, напрягли все силы, и наконец сломили ряды неприятелей. Упорство их ослабело, и некоторые роты подали пример бегства; вслед за тем последовало полное поражение неприятеля. Этот день сокрушил, столько времени процветавшие, силы Этрурии. В сражении пали храбрейшие воины; лагерь неприятельский взят в тот же день и предан разграблению.
40. Не менее упорная и славная борьба происходила с Самнитами. Они, среди обыкновенных военных приготовлений, обратили особенное внимание на красоту и отделку оружия. У них было две армии: щиты воинов одной были украшены резною золотою работою, а другой серебряною. Фигура щита была к верху шире для того, чтобы прикрывать грудь и плечи; а к низу уже для того, чтобы он был поворотливее. Грудь была защищена подкладкою на меху; а левая нога обута в сапог. Шлем был украшен гривою, что придавало воинам вышину роста, и вид более страшный. Верхняя одежда у воинов с золотыми щитами была пестрая, а у воинов с серебряными щитами белая полотняная. Последние составили правое крыло боевой линии, а первые левое. Но Римляне уже не раз узнала на опыте, что значит блестящее оружие; притом вожди им внушали: «воин должен быть не столько красив, сколько страшен; в бою надейся он на мужество и силу рук, а не на красоту и отделку оружия: без первых качеств вся эта роскошь есть готовая добыча врага. Оружие и одежда воина красивы только до начала боя; но, покрытые кровью и пылью, они имеют все, и роскошные и не роскошные, одинаковый вид. Доблесть есть главное украшение воина, а прочее все есть необходимое последствие победы. Как бы ни был богат побежденный, все, что ему принадлежит, составляет достояние победителя, как бы он ни был беден.» Курсор, ободря своих воинов такими речами, повел их в бой. Сам он стал на правом крыле; а начальство над левым вручил предводителю всадников. В самом начале боя обнаружилось все его упорство; диктатор и предводитель всадников спорили друг с другом, кто первый сломит неприятеля. Случайно на стороне Юния неприятель стал подаваться, хотя против Юния, командовавшего левым крылом Римской армии, стояло правое Самнитское, состоявшее из священных по обычаю этого народа воинов, вследствие этого облеченных в белые одежды и имевших оружие, отличавшееся белизною и блеском. Юний, со словами: «обрекаю их в жертву смерти», бросился вперед, велев следовать за собою знаменосцам, и дружным натиском сломил неприятельские ряды. Диктатор, получив известие об успехе левого крыла, сказал: «Неужели левое крыло даст знак к победе, а правое, где сам диктатор, только воспользуется успехами других, тогда как оно должно бы указывать путь к победе и славе?» Эти слова воодушевили воинов, конница не хотела отстать от пехоты, и легаты соревновали усердию, воодушевлявшему главных вождей. М. Валерии с правого крыла и П. Деций с левого, оба бывшие консула, прискакали к всадникам, которые прикрывали с боков крылья нашей армии: они убедили их принять деятельное участие в битве и славе ожидающей их победы, и вместе с ними ударили с боков на неприятельское войско. Оно пришло в ужас, видя нападение с двух сторон; заметив замешательство неприятеля, легионы Римские, испустив громкие воинские клики, возобновили нападение с новым жаром. Тогда Самниты обратились в бегство; поле было усеяно блестящим оружием, и побросавшими его бегущими неприятелями. Сначала устрашенные Самниты искали было убежища в лагере, но и того не могли удержать за собою. Он был взят, разграблен и предан огню прежде наступления ночи. Вследствие сенатского определения диктатор удостоился почестей триумфа; торжественному шествию много красоты придало блестящее неприятельское оружие, которое несли во множестве, как трофеи победы. Их нашли столь великолепными. что позолоченные щиты были розданы хозяевам лавок серебряных и золотых вещей, окружавших форум, для того, чтобы служить им вывесками. Вследствие этого, как говорят, вошло в обычай эдилям украшать форум в то время, когда по нем шли священные ходы. Таким образом Римляне блестящее оружие неприятелей употребили, как украшение служащее к почести богам; но Кампанцы до того ненавидели Самнитов, главное вследствие их высокомерия, что их оружием украсили своих гладиаторов, потешавших их борьбою во время пиршеств, и назвали их Самнитами. В том же году у Перузии, жители которой также приняли участие в войне против нас, остатки Этруской армии были без большего труда разбиты и рассеяны консулом Фабием. Он подступил к городу, и непременно взял бы его, если бы не явились послы с изъявлением готовности сдать его. Консул оставил гарнизон в Перузие и двинулся к Риму, предпослав посольства Этруских народов, с его дозволения отправившиеся в Рим просить мира. Он вошел в город с почестями триумфа, едва ли не больше им заслуженного, чем самим диктатором. Притом честь поражения Самнитов принадлежала также легатам М. Валерию и П. Децию; вследствие этого народ на первых за тем выборах огромным большинством избрал одного консулом, а другого претором.
41. Фабий за успехи, полученные в Этрурии, вновь избран консулом; товарищем ему назначен Деций. Валерий в четвертый раз сделан претором. Консулы разделили между собою провинции: Этрурия досталась по жребию Децию, а Самний — Фабию. Он двинулся к Нуцерии Алфатернской; с презрением отверг он условия мира, ему жителями предложенного и еще недавно ими же отвергнутого, и осадою города принудил их к совершенной покорности. С Самнитами дело дошло и до боя в открытом поле; неприятели поражены без большего труда. Вряд ли бы память об этом сражении и сохранилась для нас, если бы не случилось то обстоятельство, что Марсы тут в первый раз имели неприязненное столкновение с Римлянами. Вслед за отпадением Марсов, и Пелигны последовали их примеру, и имели ту же самую участь. Другой консул Деций вел войну также с успехом: Тарквинийцев он вынудил страхом дать провиант нашему войску и просить перемирия на сорок лет. Несколько Вольсинийских укреплений он взял открытою силою; некоторые из них он разорил для того, чтобы они не представляли убежища неприятелю. Своими успешными действиями в разных местах, консул внушил неприятелю такой ужас, что весь союз Этруских народов просил мира у консула. Он не согласился ни на что, кроме перемирия на год. Неприятель должен был выдать годовое жалованье Римскому войску и по две верхних одежды на каждого воина; только с этим условием даровано перемирие неприятелю. Таким образом со стороны Этрурии водворилось было совершенное спокойствие; как вдруг за оружие взялся народ Умбров, дотоле еще не принимавший никакого участия в войне, исключая того, что через их земли проходило войско. Собрав всю молодежь и подстрекнув множество Этрусков взяться снова за оружие, неприятель собрал столь многочисленное войско, что, оставив позади себя в Этрурии войско Деция, в ослеплении гордости мечтал уже прямо идти к Риму, с пренебрежением отзываясь о его жителях. Деций, получив известие о намерении неприятеля, усиленными переходами двинулся к Риму. Он остановился на Пунийском поле, ожидая приближения неприятеля. В Риме начавшаяся война с Умбрами возбуждала также опасения; пример Галльского нашествия показал, как не безопасен Рим от внезапного нападения неприятеля, и как не надобно пренебрегать никакими угрозами. Вследствие этого сенат распорядился немедленно отправить послов к Фабию с приказанием, если со стороны Самнитов нет ни какой опасности, — спешить немедленно с войском в Умбрию. Консул тотчас же исполнил приказание сената, и длинными переходами поспешил к Мевании, где тогда находились войска Умбров. Внезапный приход консула, о котором Умбры думали, что он далеко и занять войною с Самнитами, до того поразил ужасом Умбров, что некоторые из них хотели отступить к укрепленным городам, а другие предлагали и вовсе отказаться от мысли о войне. Одно колено Умбров, известное у и их под названием Материнского, не только успело удержать прочих Умбров под оружием, но и настояло на том, чтобы немедленно дать сражение. Умбры напали на войско Фабия, между тем как оно занималось укреплением лагеря. Консул, видя, что неприятель слепо бросается на наши лагерные работы, повелел воинам оставить их и выстроил войско в боевой порядок так, как дозволяли краткость времени и условия местности. Он ободрил воинов краткою речью и осыпав заслуженными похвалами их недавние подвиги на войнах с Этрусками и Саммитами, приказал им окончить поспешно и этот последний краткий акт, так сказать добавочный к войнам с Этрусками, и отмстить неприятелю за его дерзкие речи, которыми он хвалился взять самый Рим. Усердие воинов наших было так велико, что, не дав вождю договорить, они испустили громкие воинские клики. Прежде чем было отдано приказание, при звук труб и рогов, воины наши поспешным шагом бросились к неприятелю. Впрочем самое сражение едва можно было так назвать, оно скорее походило на борьбу. Трудно поверить, но по достоверным сведениям воины наши вырывали военные значки у носивших их неприятелей, а самих влекли к консулу; неприятельских воинов, как будто безоружных, живьем перетаскивали в наши ряды. Да и где дело доходило до борьбы, то оно более решалось телесною силою, чем оружием. Неприятельские воины уступали поражаемые в грудь щитами наших воинов. Более неприятельских воинов взято в плен, чем умерщвлено; по всему неприятельскому строю раздался громкий приказ всем положить оружие. Таким образом, среди самого сражения, главные виновники войны сами же первые изъявили пример покорности, положив оружие. На другой и в последовавшие за тем дни и прочие племена Умбрии изъявили покорность. С Окрикуланцами заключен на поручительств союз мира и дружбы.
42. Фабий, окончив победоносно войну в чужом участке, отвел войско в свой. Вследствие этого по примеру прошлого года, когда народ продлил еще ему срок служения, избрав его вторично консулом, сенат еще на год оставил власть в руках Фабия и при вновь избранных консулах Ап. Клавдие и Л. Волумние; это распоряжение встретило жестокого противника в Аппие. В некоторых летописях я нахожу, что цензор Аппий искал консульства; но Л. Фурий, трибун народный, воспротивился его искательству, пока он не откажется от цензорства. По избрании консулом Аппий остался в Риме, усиливая свое значение мирными средствами; а товарищу его досталось вести войну с Саллентинцами, вновь обнаружившимся неприятелем. Волумний не имел повода раскаиваться в возложенной на него обязанности; он имел несколько удачных сражения с неприятелем, и взял у него приступом много укрепленных городов. Он добычу всю предоставлял воинам и щедрость его, вследствие ласкового обращения, получала, в глазах воинов двойную цену. Вследствие этого воинам стали ни по чем и труды и опасности. Проконсул К. Фабий имел сражение с Самнитами под городом Аллифасом. Дело окончилось блистательно в пользу Римлян; неприятель разбит и искал убежища в лагерь, который непременно взят был бы приступом, если бы не позднее время дня: впрочем войско наше прежде наступления ночи обложило неприятельский лагерь; ночью бдительные караулы не давали уйти кому-либо из неприятелей. На другой день, еще на рассвете, неприятель изъявил покорность. Было условлено, чтобы Саммиты были выпущены из лагеря в одних одеждах и проведены под ярмо. Союзники Самнитов предоставлены в полное распоряжение победителя: до семи тысяче человек из них проданы в рабство. Что же касается до тех из пленных, которые показали себя Герниками, то они все особо отданы под стражу народам Латинского племени, пока произведено будет следствие, охотниками ли они, или по распоряжению своего Правительства приняли участие в войне против Римлян. Вновь избранные консулы П. Корнелий Арвина и К. Марций Тремул получили от сената приказание, доложить снова об этом вопросе. Герники с неудовольствием встретили такое распоряжение нашего сената. На общем собрании Герников, под председательством Анагнинцев, в цирке, называемом Морским, все народы Латинского племени, кроме Алатринатского, Ферентинатского и Веруланского, объявили войну Римлянам.
43. В земле Самнитов с удалением Фабия неприятель поднял голову: Калация и Сора взяты им вместе с находившимися в них гарнизонами Римскими, и с пленными поступлено весьма жестоко. Вследствие этого туда отправлен консул И. Корнелий с войском. Марцию досталось вести войну с недавнообнаружившимся неприятелем (уже и народ определил вести войну с Анагнинцами и прочими Герниками). Сначала неприятель захватил все выгодные пункты, находившиеся между двумя лагерями консулов, и прервал совершенно между ними сообщение до такой степени, что ни один гонец даже налегке не мог пройти из одного лагеря в другой. Несколько дней прошло и консулы, не получая друг от друга известия, было встревожились, не зная что подумать. Известие об этом дошло и в Рим, и там возникли опасения так, что все молодые люди были приведены к присяге, и на случай какого неожиданного происшествия собраны два значительных войска. Впрочем события войны с Герниками далеко не соответствовали ни страху, ими было возбужденному, ни древней славе народа. Нигде не сделали они ничего замечательного; в короткое время потеряли три лагеря. Перемирие на тридцать дней даровано им для того, чтобы они имели возможность между тем отправить послов в Рим к сенату; за то выговорен у них провиант на два месяца, и по верхней одежде на воина. Сенат отправил Герникских послов обратно к Марцию, так как ему дано было право окончить войну по своему усмотрению. Марций даровал Герникам мир под условием совершенной покорности. Находившийся в земле Самнитов, другой наш консул с превосходными силами быль связан в своих действиях условиями местности. Неприятель, став на сообщениях нашего войска, преградил ему все пути к подвозу провианта: тщетно консул вызывал неприятеля на бой, каждый день предлагая ему сражение. Ясно было, что ни Самниты не выдержат открытого боя, ни Римляне подобного осадного положения. Прибытие Марция, который, усмирив Герников, поспешил прийти на помощь товарищу, вывело неприятеля из такого нерешительного состояния. Он прежде не считал себя в состоянии противостать одному нашему войску; а, допустив соединение обоих консульских войск, неприятель устранил всякую надежду на успех и как бы в отчаянии бросился на войско Марция, которое шло в беспорядке, Поспешно тяжести снесены в одно место, и войско устроено в боевом порядке, согласно условиям местности. Сначала воинские крики достигли другого нашего лагеря, а скоро густое облако пыли не оставило консулу сомнения о близости его товарища. Немедленно консул приказал своим воинам взяться за оружие и поспешно вывел свою армию в поле; он ударил с боку на неприятеля, занятого сражением с другой стороны. Обратясь к своим воинам, консул при этом громко сказал: «постыдно для них будет, если победу и над этим неприятелем они уступят другому и без того победоносному войску и не заслужат никакого участия в воинской славе!» Куда устремилось наше войско, там сломило неприятеля, через расстроенные ряды неприятеля проникло в неприятельский лагерь, оставленный безо всякой защиты, и предало его пламени. Когда пожар этот увидали воины Марция и сами неприятели, тогда Самниты предались совершенному бегству. Но везде грозила им смерть и нигде не было довольно безопасного убежища. Тридцать тысяч неприятелей погибло. Консулы велели заиграть отбой, собирая свои войска в одно место и поздравляя друг друга с победою. Вдруг вдали показались когорты неприятельские, составленные из вновь набранных солдат в подкрепление коренному войску. Вследствие этого побоище началось сызнова. Не дожидаясь ни приказания консулов, ни условленного сигнала, воины наши бросились вперед со словами: «надобно дать новичкам Самнитам горький урок военного искусства.» Консулы далеки были от мысли удерживать воинский жар легионов, будучи вполне убеждены, что после поражения ветеранов вновь набранные солдаты Самнитов не могут противоставить серьезного сопротивления. Так и случилось; все войска Самнитов как старые, так и вновь набранные в полном расстройстве удалились бегом в близлежащие горы. Вслед за ним устремились туда Римляне, и для побежденных не было достаточно безопасного места. Они сбиты с возвышений, которые они было заняли, а в один голос стали просить мира. Им приказано было выдать провиант нашему войску на три месяца, годичное жалованье и по одежде на каждого воина. С этими условиями дозволено отправить к Римскому сенату послов о мире. Корнелий остался в земле Самнитов; а Марций возвратился в город получить почести триумфа над Герниками. По сенатскому определению удостоен он конной статуи, которая и поставлена перед храмом Кастора. Трем народам Герникского племени Алатринатам, Веруланам и Ферентинам возвращены их собственные законы, что они предпочли предложенным им было правам гражданства. Сверх того дано право взаимных браков, которым в течение некоторого времени они пользовались одни изо всех Герникскнх народов. Анагнинцам и другим народам Герникского племени, принимавшим участие в войне с Римлянами, даровано право гражданства без права голоса; право народных собраний и взаимных браков отнято, а равно отменены все сановники кроме лиц, необходимых для совершения общественного богослужения. В том же году положено цензором К. Юнием Бубульком основание храму Спасения, воздвигнуть который консул дал обет во время войны с Самнитами. Тот же цензор вместе с товарищем М. Валерием Максимом провел дороги по области Римской на общественный счет. В том же году в третий раз возобновлен союзный договор с Карфагенянами и послам их, пришедшим для этой цели в Рим, посланы из вежливости подарки.
44. Диктатором в этом году был П. Корнелий Сципион, а предводителем всадников П. Деций Мур. Они были избраны для производства консульских выборов, по случаю невозможности которому-либо консулу отлучиться от места военных действий. Консулами выбраны Л. Постумий и Тит. Минуций. Пизон этих консулов ставит вслед за К. Фабием и П. Децием, пропустив два года, в течение которых, как мы упомянули выше, были консулами Клавдий с Волумнием и Корнелий с Марцием. Случилось ли это по ошибке, или Пизон не признает этих консулов за действительно бывших, решить трудно. В том же ходу Самниты произвели набег на Стеллатское поле Самнитской области. Таким образом оба консула двинулись в землю Самнитов разными путями: Постумий пошел к Тиферну, а Минуций к Бовиану. Первый Постумий имел дело с Самнитами под Тиферном. Но одним, дошедшим до нас, сведениям Самниты были разбиты на голову и потеряли пленными двадцать тысяч человек. По другим, в сражении ни одна сторона не имела решительного успеха и Постумий, будто бы обнаруживая мнимую робость, ночью удалился с войском в горы. Неприятель преследовал его и остановился лагерем милях в двух от него, в весьма укрепленном месте. Консул, отыскав для лагеря место безопасное и обильное всем нужным, каким оно и было в самом деле, укрепил его как только мог и снабдил припасами всякого рода. Оставив в лагере сильный гарнизон, Постумий с войском налегке, в третью стражу ночи, двинулся ближайшим путем к товарищу, против которого также находилось неприятельское войско. Тут, по совету Постумия, Минуций вступил в бой с неприятелем. Долго бой упорный продолжался с переменным счастием, когда Постумий со свежими силами ударил на утомленные ряды неприятелей, не ожидавшие такого нападения. А так как усталость и раны препятствовали неприятелям бежать, то они гибли толпами; двадцать один военный значок достался нам в руки. Немедленно оба наши войска двинулись к Постумиеву лагерю; тут без труда разбили они неприятеля, пораженного смущением при известии о поражении другого войска. Захвачено двадцать шесть военных значков, взят в плен главный вождь Самнитов Стаций Геллий, множество воинов и оба лагеря. Вслед за тем взят Бовиан, осажденный на другой день сражения. Консулы удостоились с большою славою почестей триумфа за совершенные ими подвиги. Некоторые писатели утверждают, что консул Минуций умер от последствий тяжкой полученной им раны, будучи отнесен в лагерь; его место замещено консулом М. Фульвием и он-то, будучи послан к войску Минуция, взял Бовиан. В том же году взяты Самнитами Сора, Арпин и Цезенния. Большая статуя Геркулеса поставлена в Капитолие и освящена.
45. В консульство П. Сульпиция Саверриона и П. Семпрония СоФа, Самниты прислали послов в Рим с просьбою о мире, или чистосердечно желая положить конец войне, или желая только иметь временный отдых. На мольбы послов Самнитских им дан был следующий ответ: «Если бы Самниты. уже не раз предлагая мир, не готовились в то же время к более ожесточенной войне, то можно бы окончить переговоры и здесь в Риме на словах: теперь же, так как слова не служат доказательством, необходимо удостовериться на деле. Консул П. Семпроний в самом непродолжительном времени явится в землю Самнитов и безошибочно убедится в искренности миролюбивого расположения Самнитов, о чем согласно найденного и донесет сенату; послы Самнитов пусть последуют за консулом, когда он выйдет из земли Самнитов.» Так как войско Римское, пришед в область Самнитов, нашло там все на мирной ноге, и жители в избытке доставляли все ему нужное, то Самнитам и возвращен в том же году мирный союз на прежних условиях. За тем оружие Римлян обратилось против Эквов, коренных врагов Римского имени, но в течение многих лет оставались они спокойными, лицемерно и не искренно соблюдая мир с Римлянами. Пока Герники оставались еще независимыми, то Эквы вместе с ними посылали помощь Самнитам; а когда Герники были побеждены, то Эквы уже явно, не скрывая задуманного ими умысла, все перешли на сторону Самнитов. Когда же в Риме заключен был мир с Самнитами, и фециалы явились просить удовлетворения; то Эквы стали говорить: «это им только делается испытание для того, чтобы страхом войны принудить их сделаться Римскими гражданами. Герники уже показали пример, как должно быть желательно это право. Те из них, которые имели возможность выбирать, предпочли остаться под собственными законами, чем сделаться Римскими гражданами. Те же, которым не была предоставлена возможность выбора, приняли право гражданства, как наказание.» Так как известно было в Риме, что такие речи говорятся в народных собраниях Эквов, то народ Римский определил объявить им войну. Оба консула отправились против этого, вновь обнаружившегося, неприятеля и остановились в четырех милях от его лагеря. Войско Эквов (этот народ в продолжении длинного ряда годов не вел войны сам от себя) походило на наскоро собранное беспорядочное ополчение; оно не имело хороших вождей и плохо повиновалось начальникам. Одни воины были того мнения, что нужно принять сражение в открытом поле; другие, что оборонять лагерь. Большая же часть неприятелей страшились опустошения нив своих и падения городов, где были оставлены незначительные гарнизоны. Таким образом из многих мнений восторжествовало то, где забота об общем благе была принесена в жертву опасениям каждого за себя. В первую стражу ночи Эквы должны были разойтись по своим городам, для того чтобы снести в них что успеют с полей и защищать их стены. Мнение это принято единодушными криками одобрения. Неприятель рассеялся по полям. На рассвете Римляне вынесли знамена, и расположились около них в боевом порядке; так как неприятель не шел на встречу, то наше войско двинулось прямо к лагерю. Но так как не было ни вооруженных отрядов перед воротами, ни на окопе не видно было никого и в лагере не слышно шуму и не заметно обычного движения то, под влиянием такого необыкновенного случая, Римляне остановились, опасаясь воинской хитрости. Перешед потом через вал и найдя там совершенное безлюдье. Римляне хотели преследовать неприятеля; но заметили, что следы его расходятся почти одинаково во все стороны; сначала это было ввело наших воинов в заблуждение: они полагали, что неприятель рассеялся совершенно. Лазутчики не замедлили сообщить известие о том, куда девался неприятель. Вследствие этого войско наше принялось за осаду городов, и в продолжении пятидесяти дней взяло приступом сорок один город. Большая часть из них были сожжены и разрушены до основания; народ Эквов истреблен почти совершенно. За победу над ними консулам даны почести триумфа; видя участь постигшую Эквов и опасаясь подобной, Марруцины, Марсы, Пелигны и Френтаны прислали послов в Рим просить мира и дружбы; с этими народами заключен согласно их прошения союзный договор.
46. В этом году Кн. Флавий, сын Кнеев, публичный писец, избран был курульным эдилем. Он происходил из низкого звания (отец его был отпущенником), но несмотря на то был человек умный и обладавший даром слова. Я нахожу в некоторых летописях, что Флавий, видя, что трибы выбирают его эдилем, a эдили не соглашаются допустить его как публичного писца, то он тут же сложил с себя это звание и дал клятву, что навсегда от него отказывается. Но Мацер Лициний утверждает, что Флавий еще до этого отказался от занятий писца, и был трибуном и членом Комиссий Трех два раза, первый — ночной, а второй для отвода поселенцев. Впрочем (в этом согласны все историки) деятельность Флавия заключалась главное в том, чтобы бороться с аристократиею и стараться ее унижать. Он открыл во всеобщее сведение гражданское право, дотоле составлявшее исключительную собственность первосвященников, я на общественной площади вывесил список праздничных дней, чтобы показать гражданам, когда они могут по закону хлопотать о своих делах. К великой зависти аристократов он освятил храм Согласия на Вулкановой площади; единогласное мнение народа принудило великого первосвященника Корнелия Карбата участвовать в этой церемонии произнесением заветных слов. Тщетно первосвященник указывал на завет предков, что кроме консула или диктатора, никто не вправе освятить храм. Вследствие этого состоялось сенатское определение, представленное на утверждение народного собрания: чтобы впредь никто не мог освятить ни храма, ни жертвенника без дозволения сената, или согласия большинства трибунов народных. Расскажу здесь обстоятельство, само по себе пустое, но могущее служить доказательством, как упорно отстаивали плебеи свои права от гордых притязании патрициев. Флавий пришел навестить больного товарища: у него сидело несколько молодых людей знатных фамилий. Они сговорились не вставать перед Флавием, и не уступать ему места. Видя это, Флавий велел принести свое курульное кресло и воссел на него, с насмешкою посматривая на своих недоброжелателей, мучимых бессильною завистью. Флавий обязан своим возвышением площадной партии, получившей особенное значение вследствие цензорства Ап. Клавдия. Он посрамил сенат, первый допустив в него отпущенников. Так как это распоряжение Аппия, вследствие общего негодования, осталось без исполнения, и он не приобрел того значения в сенате, на какое рассчитывал. Тогда он рассеял по всем грибам самых бедных граждан и таким образом испортил влиянием черни определения народных собраний. Вследствие выбора Флавия, негодование патрициев было так велико, что многие с досады сняли с себя золотые кольца и ожерелья. С того времени народ распался на две части: одна состояла из зажиточных и благонамеренных граждан, а другая из площадной черни. Это продолжалось до цензорства К. Фабия и П. Деция. Первый имел в виду сохранить общественное спокойствие и ограничить влияние площадной черни на выборы; он исключил ее изо всех триб особо, и образовал из нее отдельные четыре трибы, назвав их городскими. До того большинство граждан было благодарно Фабию за это, что он таким мудрым распоряжением заслужил имя Великого, которого не мог прежде стяжать столькими победами. Говорят, что он же Фабий установил в честь всадников конные ристания в июльские Иды.

Книга Десятая

1. При консулах Генуцие и Сер. Корнелие не было почти вовсе внешней войны. Отведены поселения в Сору и Альбу; в Альбу, в землю Вольсков, записалось шесть тысяч поселенцев. Сора находилась в земле Вольсков; а владели ею Самниты; туда отправлено четыре тысячи человек. В том же году дарованы права гражданства Арпинатам и Трибуланцам. У Фрузинатов отнята третья часть поля за то, что, как узнали достоверно, они возбуждали Герников взяться за оружие. По сенатскому определению консулы произвели об этом следствие и виновников заговора наказали розгами, и потом отсечением головы. Впрочем, чтобы год не прошел совершенно мирно, отправлена была небольшая экспедиция в Умбрию. Получено было известие, что шайка вооруженных людей, скрываясь в пещере, делает оттуда опустошительные набеги. Отряд нашего войска силился было проникнуть в пещеру; но там, в темноте, много воинов было переранено, особенно каменьями. Так как пещера была сквозная, то не замедлили найти наши воины другое её устье; они, завалив оба отверстия дровами, зажгли их. Задушаемые дымом, неприятели, ища спасения, бросались в огонь и все погибли числом до двух тысяч. При консулах М. Ливие Дентре и М. Эмилие война с Эквами началась с новою силою вследствие негодования Эквов на основание Римской колонии в их рубежах. Всеми силами напали они на нее, но были отбиты одними поселенцами. Впрочем известие о возмущении Эквов, совершенно неожиданное — так как считали этот народ обессиленным последнею войною, возбудило большие опасения в Риме: думали, за ними не скрывается ли другой враг опаснее. Вследствие возникшей по этому поводу тревоги назначен диктатором К. Юний Бубульк. Он двинулся в поход вместе с предводителем всадников М. Титинием и разбил на голову Эквов при первой встрече. В восьмой день по избрании, диктатор с почестями триумфа возвратился в Рим и освятил храм Спасения; обет воздвигнуть сто он дал, будучи консулом, положил основание будучи цензором, а исполнил обет диктатором.
2. В этом же году Греческий флот, командуемый Клеонимом из Лакедемона, пристал к берегам Италии и взял город Турий в земле Саллентинцев. Консул Эмилий двинулся против пришельцев, разбил их в первой встрече на голову и заставил искать убежища на кораблях. Турии возвращены прежним жителям и Саллентинское поле обезопасено от неприязненного вторжения. В некоторых летописях я нахожу, что диктатор Юний Бубульк был посылаем в землю Саллентинцев, и что Клеоним удалился из Италии прежде, чем имел неприязненное столкновение с Римлянами Отсюда Клеоним с флотом обогнул Брундизийский мыс и был занесен ветрами в средину Адриатического моря. По левую руку ею были берега Италии, в этих местах не представляющие безопасных пристаней; по левую руку приморье, населенное Иллирийцами, Либурнами и Истрами, народами дикими, воинственными, главное занятие которых были морские разбои. Под влиянием страха Клеоним достиг до приморья, населенного Венетами. Здесь они послал несколько человек для исследования местности; возвратясь, они показали, что берег тянется узкою полосою, позади которой находятся озера и болота, во время прилива имеющие сообщение с морем; за ними простирается равнина, позади которой начинаются горные возвышения. Немного подалее находится устье весьма глубокой реки (то была река Медунк), представляющее удобную пристань для введенных в нее судов. Приблизившись к устью её с флотом, Клеоним отдал приказание судам попытаться войти в нее против течения. Мелководье русла не пропустило судов позначительнее; вследствие этого воины пересели на суда меньшего размера, и таким образом проникли до обитаемых мест, где находились три приморских села Падуанцев. Здесь Греки пристали к берегу, оставили у судов небольшой отряд, а сами силою захватили большую добычу пленными и скотом и увлеченные жадностью, зашли далеко от судов. Когда в Падуе было получено об этом известие (а жители ее всегда были готовы к воине вследствие постоянно угрожавшей опасности со стороны Галлов), то всех молодых людей, вооружа их, разделили на два отряда: один двинулся туда, где по полученным известиям неприятель предавался грабительству; другой, чтобы не встретить неприятелей, пошел иною дорогою в обход к тому месту, где Греки оставили свои суда (место это находилось милях в четырнадцати от города). Тут нападение было произведено нечаянно; небольшой, защищавший суда, отряд был истреблен. Устрашенные корабельщики вынуждены были суда причалить к противоположному берегу. С другой стороны с неменьшим успехом произведено было нападение на рассеянных по полям грабителей. Тщетно ища убежища, стремились они к своим судам; тут встретили они также преградивших им путь Венетов. Окруженные со всех сторон, Греки были истреблены, немногие, взятые в плен, показали, что царь Клеоним с флотом находится в трех милях расстояния. Отправив пленных под караулом в ближайшее село, Венеты сели тотчас на суда, одни — на отбитые у неприятеля, другие на свои собственные, плоскодонные, приспособленные к плаванию по мелям. Все вместе устремились они на неприятельской флот, стоявший не подвижно и опасавшийся более незнакомой ему местности, чем неприятелей. Не думая о сопротивлении, Греческий флот спешил возвратиться в открытое море. Венеты преследовали его до самого устья реки, взяли и сожгла несколько неприятельских судов, которые второпях сели на мель, и победителями возвратились домой. Клеоним, не находя нигде довольно безопасного убежища в Адриатическом море, оставил его едва с пятою частью судов. Военная добыча, взятая у Лакедемонян и медные носы отбитых у них судов были помещены в древнем храме Юноны, и поныне еще живы некоторые из жителей Падуи, которые их видели. В память этой знаменитой битвы день её и поныне празднуется примерным боем судов среди реки, протекающей через Падую.
3. В этом году в Риме заключен мирный союз с Вестинами, искавшими нашей дружбы. Вслед за тем возникла опасность с разных сторон. Получено известие, что Этруски снова берутся за оружие, главное вследствие внутренних смут, возникших у Арретинцев. Здесь народ хотел силою прогнать могущественный род Цильниев, навлекший себе общую зависть своим богатством. Марсы с оружием в руках обороняли свое поле и не дозволяли Римским поселенцам, записавшимся в числе четырех тысяч, идти в Карсеолы, куда они были назначены. Вследствие этих опасений диктатором назначен М. Валерий Максим; он предводителем всадников избрал себе М. Эмилия Павла. Это мнение считаю я более правдоподобным, чем то, что К. Фабий, уже удостоившийся стольких почестей, мог быть подчинен Валерию. Вероятно, ошибка в этом случае произошла от того, что оба и Валерий, и Фобий носило прозвание Великих. Диктатор выступил в поход с войском, в первом сражении разбил Марсов и принудил их искать убежища по укрепленным городам. В течение нескольких дней диктатор овладел тремя из них: Малиониею, Плестиною и Фрезилиею. Марсы изъявили покорность и получили мир, по которому за вину потеряли часть своего поля. Тогда все силы Римлян обратились на Этрусков. Между темь как диктатор отправился в Рим для того, чтобы произвести новые гадания, предводитель всадников неосторожно отправился на фуражировку и наткнулся на неприятельскую засаду. Войско наше было смято, потеряло много убитыми, нисколько военных значков и предалось постыдному бегству, ища убежища в лагере. Уже это самое происшествие делает невероятным то, чтобы предводителем всадников был Фабий: во всех отношениях достойный похвалы, он и в отношении воинской славы не заслужил ни одного пятна. Притом не мог он забыть пример строгости Папирия, и ни за что не решился бы он вступить в бой с неприятелем без дозволения диктатора.
4. Известие об этом поражении возбудило в Рим большие опасения, чем каких оно заслуживало как будто дело шло об истребления целого нашего войска: объявлено прекращение гражданских дел; у ворот поставлена стража; но улицам расставлены караулы; на стены снесено оружие и метательные снаряды. Все молодые люди приведены к воинской присяге и диктатор немедленно отправился к войску. Он нашел там дела в лучшем, чем ожидал, положении. Предводитель всадников благоразумными распоряжениями все привел в порядок. Лагерь перенес в место более безопасное, а когорты, потерявшие свои значки, были за наказание оставлены вне лагеря и без палаток. Войско жаждало боя, желая смыть свой позор. Вследствие этого диктатор немедленно двинулся вперед и расположился лагерем на Русселанском поле. За ним последовал и неприятель; хотя он надеялся на успех в открытом поле, возгордясь своим прежним успехом, однако решился лучше прибегнуть к воинской хитрости, которая уже раз удалась ему вполне. Не вдалеке от лагеря Римского находилось полуразрушенное и оставленное жителями вследствие опустошения полей селение. Скрыв там вооруженный отряд, неприятель выгнал стада по близости лагеря Римского, в котором находился легат Кн. Фульвий со сторожевым отрядом. Никто из Римлян не давался в эту ловушку. Один из пастухов закричал другим, которые, не торопясь, отгоняли стада от развалин селения: «к чему они напрасно беспокоятся, когда стадо можно прогнать безопасно через самый лагерь Римский?» Слова эти были переведены легату одним Церитом, и когда воины узнали их смысл, то пришли в сильное негодование, но не смели тронуться без дозволения вождя. Легат приказал людям, знавшим хорошо Этруский язык, обратить внимание на то, речь пастухов действительно ли свойственная поселянам, или не напоминает ли она речь горожан. Те сказали, что язык пастухов, самая их наружность и манера изысканнее, чем простых поселян. Тогда легат сказал: «ступайте же, скажите неприятелю, что военная его хитрость останется без пользы, потому что она открыта. Римлянам все известно, и хитростью их так же трудно победить, как и открытою силою.» Когда неприятель услышал это и дал знать находившимся в засаде, то они вышли из места, где скрывались и со знаменами выступили в открытое поле. Легат увидал перед собою войско неприятельское столь многочисленное, что не мог надеяться с успехом ему противиться со своим небольшим отрядом. Поспешно послал он гонца к диктатору с просьбою о немедленной помощи, а сам между тем выдерживает напор неприятеля.
5. Получив это известие, диктатор тотчас отдал приказание нести вперед знамена и следовать за ними войску. Немедленно воины бросились к знаменам и оружию; с трудом можно было удержать их, чтобы они не бросились тотчас же в беспорядке на неприятеля. Они были под влиянием раздражения, причиненного прежним их поражением и не могли равнодушно слышать воинские клики своих товарищей, которые все становились громче по мере того, как разгорался бой. Порываясь вперед, воины торопили друг друга, и упрекали знаменосцев в медленности движения. Чем больше воины спешат, тем больше диктатор старается сдержать их торопливость, отдавая приказание идти медленнее. Этруски же всеми силами напали на нашего легата. Один за другим гонец его дает знать диктатору, что все легионы Этрусков одни за другим вступили в дело, и что отряду легата нет более сил сопротивляться. С возвышенного места, где в то время находился диктатор, он и сам мог видеть, что войско легата находится в самом критическом положении. Впрочем, зная, что и легат будет защищаться до последней крайности и что в случае неминуемой опасности выручка уже близко, диктатор с умыслом тянет время, чтобы дать возможность неприятельскому войску хорошенько утомиться и потом напасть на него со свежими силами. Хота войско диктатора двигалось медленно, но оно все таки было уже так близко от неприятеля, что и развернуться коннице для атаки по-видимому не было места. Впереди несены были все значки легионов для того, чтобы не дать неприятелю возможности подозревать воинскую хитрость; но позади между рядами пехоты оставлены были большие интервалы, в которых свободно могла действовать конница. Дружно раздались воинские крики нашего войска и конница, пропущенная вперед, быстрою атакою смяла неприятеля, не ожидавшего такой случайности. Таких образом воины легата, уже едва-едва выдерживавшие напор неприятеля, были им совершенно оставлены в покое. Неприятелю было довольно дела и с подоспевшими нашими свежими силами. Бой продолжался недолго, да и результат его не мог быть сомнительным. Разбитый наголову неприятель искал убежища в лагере; значки Римские проникли вслед за ним туда же и воины неприятельские сбились в беспорядочную толпу в одном углу лагеря. Бегущие стеснились в лагерных воротах, не давая прохода друг другу; большая же часть взобралась на лагерный вал с целью или с большим успехом защищаться с возвышенного места, или лучше высмотреть оттуда место куда бежать. Случилось, что в одном месте вал, вероятно плохо укрепленный, уступил тяжести находившихся на нем воинов и осыпался в ров. Тогда неприятельские войны с криком, что это сами боги указали им средство к спасению, бросились бежать, и гораздо более было в том числе безоружных, чем вооруженных. В этом сражении еще раз сокрушены силы Этрусков. Под условием заплатить годовое жалованье Римскому войску и выдать ему провиант на два месяца, они испросили у диктатора позволение отправить в Рим послов просить мира. В нем им отказано, а дано только перемирие на два года: диктатор возвратился в Рим с почестями триумфа. По другим сведениям, Этрурия умирена диктатором безо всяких замечательных военных действий: он только положил конец внутренним смутам Арретинцев, помирив род Цильниев с простым народом. Некоторые того мнения, что М. Валерий был сделан из консула диктатором, не ища этой должности и даже заочно, когда он находился в отсутствии из Рима. Выборы диктатора произведены были временным правителем. Одно, что не подвержено сомнению, что во время консульства М. Валерия товарищем ему был Аппулей Пайса.
6. При консулах М. Валерие и К. Аппулее извне государства было довольно спокойно. Этруски ничего не предпринимали под влиянием претерпенного ими урока и будучи связаны перемирием. Самниты чувствовали многократные поражения и не соскучились еще недавно заключенным миром. Чернь в Риме также оставалась довольно покойною; так как множество граждан было выслано в недавно основанные колонии. Впрочем совершенное спокойствие продолжалось не долго; трибуны народные К. и Кн. Огульнии вкинули семена раздора между главными лицами аристократии и простого народа. Долгое время, но без успеха, искали они разных предлогов чернить патрициев в глазах простого народа; наконец нашли он вопрос, которым задели уже не одну чернь, но знатнейших лиц плебейского сословия. Увенчанные почестями консульскими и неоднократно полученными триумфами, они не имели только участия в почестях жречества, доселе еще принадлежавших исключительно одним патрициям. Вследствие этого трибуны предложили следующий проект закона: так как в то время было четыре авгура и четыре первосвященника, и число тех и других положено было удвоить, то вновь избрать и тех и других из плебейского сословия. Каким образом число авгуров дошло до четырех, я иначе не могу объяснить как тем, что двое из них умерли. Число авгуров должно было быть постоянно четным; три древних трибы — Рамнеская, Тициейская и Луцерская — должны были иметь по одному авгуру, а в случае умножения их числа оно должно быть для каждой одинаково; таким образом когда, вследствие прибавления пяти новых авгуров к четырем прежним, их сделалось девять, то каждая из означенных триб имела их по три. Впрочем предложение избрать авгуров из сословия плебейского, патриции встретили с таким же неудовольствием, с каким некогда подобное предложение относительно обобщения консульства. Патриции делали вид, что они озабочиваются в этом случае не столько собственными интересами, сколько страшатся гнева богов за поругание их священных таинств, опасаясь, как бы не последовало вследствие этого какой беды над отечеством. Сопротивления большего патриции не оказывали, привыкнув уже терпеть поражение в подобных столкновениях с плебейским сословием. Они видели, что противники их имеют то, до чего прежде едва дерзали касаться они самыми смелыми надеждами, что они уже столько раз получили почести консульства, цензорства и триумфов, за смутную только надежду получить которые, они вели прежде отчаянную борьбу.
7. По поводу означенного проекта закона происходили особенно ожесточенные прения, по сохранившимся для нас известиям, между Ап. Клавдием и П. Децием Муром. С обеих сторон повторялось здесь почти все тоже о правах патрициев и плебеев, что некогда высказано было в защиту их по поводу Лициниева закона, когда плебеи домогались консульства. Деций привел в пример своего предка таким, каким его видели многие из тех, которые присутствовали в собрании: он припомнил его как он в Габинском препоясании, стоя на стреле, обрек себя на жертву за народ и легионы Римские: «Так тогда — сказал он — П. Деций консул был для богов столь же чистою и угодною жертвою, как и товарищ его Т. Манлий в случае, если бы он был вместо него. А теперь признали бы его недостойным быть избранным для принесения жертв богам? Есть повод опасаться, что мольбам его боги будут менее внимать, чем Апписвым? Или может быть Аппий Клавдий с большею душевною и телесною чистотою, чем он Деций, совершает обряды домашнего богослужения и лучше его умеет чтить богов? Да имел ли повод кто-нибудь раскаиваться в том, что столько диктаторов и консулов из плебейского сословия, идя на воину и среди самых военных действии, столько раз давали обеты за отечество? Пусть припомнят имена вождей с тех пор, как плебеи приняли участие в ведении дел общественных и как звезда их счастия взошла на горизонт! Пусть сочтут триумфы имя полученные! Теперь плебеи не завидуют патрициям в благородстве их рождения. Верно только то, что в случае войны, отечество найдет столько же искусных и надежных вождей в рядах плебеев, сколько и патрициев. А если все это правда, как вы не можете не согласиться с этим, то кто же из людей или богов может что-либо сказать против того, чтобы те самые люди, которых вы признали достойными курульных кресел, тоги претексты, туники пальмовой (palmata), туники разноцветной, торжественного венка лаврового, украсились еще знаками почестей авгурской и жреческой? И так того же самого человека, который в одеянии, в каком мы привыкли изображать Юпитера Всесильного и Всеблагого, на позлащенной колеснице по городу едет к Капитолию, противно вам будет видеть, как он с покровенною головою, украшенный знаками своего сана, будет закалать жертву? И так равнодушно читаете вы под изображением плебея, что он был консулом и диктатором, что он получил почести триумфа; но не вынесут ваши глаза, если там же будет написано, что он же был жрецом или авгуром. Что же касается до меня, то смело могу сказать (и да простят меня в этом боги бессмертные!), что, как теперь поставлены мы благодеяниями к нам народа Римского, не менее принесем мы чести должностям жреческим занимая их, сколько и они нам. Не столько ищем мы здесь собственной чести, сколько велико в нас желание, сверх нашего домашнего служения богам, участвовать и в общественном.
8. «Но что же я говорю так, как будто жречество есть исключительная принадлежность патрициев, тогда как одно из самых важнейших уже нам доступно? Разве мы не видим плебеев в числе десяти мужей, назначенных для совершения священных таинств, истолкователей книг Сивиллиных и судеб нашего народа, служителей Аполлона и исполнителей других священных обрядов. И тогда патриции не сочли для себя обидою, что число этих служителей богов от двух увеличено до десяти для того, чтобы допустить туда плебеев. Теперь трибун, человек дельный и решительный, предлагает прибавить места пяти авгуров и четырех жрецов для того, чтобы занять их плебеями. Мы, Аппий, не вытесняем вас с мест, прежде вами занимаемых; домогаемся только, чтобы плебеи были помощниками вашими и при отправлении общественного богослужения точно также, как они разделяют труды ваши во всех прочих отношениях. Не красней, Аппий, принять себе товарищем в жреческий коллегий того же самого человека, который может по праву быть твоим сотрудником в консульстве, в цензорстве, которого ты можешь быть предводителем всадников, когда он будет диктатором, и который, если ты будешь диктатором, может исправлять под тобою ту же должность. Ведь древние патриции не побрезгали же принять в свои ряды пришельца Сабинского, родоначальника вашей знатности, Атта Клавза или Аппия Клавдия, если вы так лучше хотите. Не пренебрегайте же и вы принять нас в число служителей алтаря. Много прав на славу принесем мы с собою; и именно все те же, которыми вы некогда гордились, как своим исключительным достоянием. Л. Секстий был первым консулом из сословия плебеев. К. Лициний Столо первым предводителем всадников; К. Марций Рутил первым и диктатором и цензором; К. Публилий Филон первым претором. Постоянно повторяют патриции одно и то же, что и тогда: вы одни имеете право гордиться родом, вам одиним должна принадлежать власть по праву, и только ваши предзнаменования в мирное и военное время законны. Но на деле оказалось и будет так всегда — что сановники из плебеев действовали не с меньшим счастием, как и из патрициев. Не безызвестно вам, что патриции не с неба упали такими, а что так названы в древнее время те, которые могли указать отцов своих и дедов, или другими словами, были свободного происхождения. Я могу указать на отца моего, консула, а сын мой уже и на деда. Дело заключается в том, Квириты, что мы все свои права должны доставать себе силою. Патриции именно ищут только волнений; они не смотрят на то, какой они будут иметь результат. Что касается до меня, то я, будь это сказано в добрый и счастливый час для вас и отечества, согласно предложения трибуна, мнением полагаю его принять.»
9. Народ уже определил созвать трибы и по-видимому предложение Огульниев должно было быть принято; но вмешательство других трибунов не допустило в этот день состояться на этот предмет народному определению. На другой день трибуны уступили убеждениям и угрозам и закон принят огромным большинством. В должность первосвященника назначены: П. Деций Мус, так горячо защищавший этот закон, П. Семпроний Соф, К. Марций Рутил, М. Ливий Дентер; а пятью авгурами избраны из плебейского сословия: К. Генуций, П. Элий Пэт, М. Минуций Фесс, К. Марций, Т. Публилий. Таким образом число первосвященников было восемь, а авгуров девять. В том же году М. Валерий консул издал закон об апелляции, подтвердив его с большею силою. В третий раз, таким образом, по изгнании царей издавался этот закон и все по предложению членов, происходивших из одного и того же семейства. Причина частого повторения этого закона заключалась в том, что постоянно притязания некоторых сильных лиц торжествовали над правами вольности всех. А личность граждан была защищена одним Порциевым законом. В силу его тот, кто наказал бы телесно или умертвил Римского гражданина, подвергается строжайшему наказанию. А Валериев закон, запрещая гражданина, апеллирующего к народу, наказывать розгами или смертью, о тех, которые нарушат его, говорит: «те поступят дурно». Опасение это дурного мнения других может быть в древние времена и служило достаточною уздою; а в настоящее время страх одного только такого наказания не больше, как смешон. Война против взбунтовавшихся Эквов, у которых от прежних сил осталось разве одно раздражение, ведение которой было поручено консулу Валерию, не представляла ничего замечательного. Другой консул, Аппулей, осадил в Умбрии город Неквин; он стоит на крутом возвышении, с одной стороны обрывистом, где теперь находится Нарния, и не мог быть взят ни приступом, ни осадными работами. Таким образом вновь избранные консулы, М. Фульвий Патин и Т. Манлий Торкват, должны были продолжать осаду, начатую их предшественниками. Историки Мацер Лициний и Туберон рассказывают, что когда во время выборов этого года все сотни единогласно назначили консулом К. Фабия, хотя он и не искал этого, то он просил поберечь его к году более важному в военном отношении, говоря, что теперь он больше пользы может принести отечеству в гражданских должностях. А потому К. Фабий избран курульным эдилем вместе с Л. Папирием Курсором (К. Фабий и не искал этой должности и не скрывал, что если его выберут, то он примет ее с удовольствием). Достоверность этого известия заподазривает древнейший историк Пизон; он говорит, что в этом году были курульными эдилями К. Домиций Ко. Ф. Кальвин и Си. Карвилий К. Ф. Максим; я полагаю, что сходство этого последнего наименования подало повод к этой ошибке; а уже в объяснение ее придумана басня о бывших одновременно выборах в должности консулов и эдилей. В этом году, по дошедшим к нам известиям, закончен был люстр цензорами П. Семпронием Софом и П. Сульпицием Саверрионом; прибавлены две трибы: Аниенская и Терентинская. Таковы были события в Риме.
10. Между тем осада Неквина продолжалась с чрезвычайною медленностью. Двое горожан, дома которых примыкали к самой городской стене, сделали подземелье, и через него прошед тайно, явились к Римским аванпостам. Будучи приведены к консулу, они взялись ввести в город вооруженный Римский отряд. Такое показание по своей важности не могло быть пренебрежешь и слепо на него нельзя было полагаться. Одного оставили в лагере заложником, а с другим отправили через подкоп двух лазутчиков для исследования. Удостоверившись в справедливости показания означенных горожан, триста Римских воинов, по указанию одного из них, вошли в город и ночью захватили ближайшие ворота. Они были выбиты, и консул Римские с войском беспрепятственно проник в город; таким образом Неквин достался во власть народа Римского. Туда были отправлены поселенцы для того, чтобы защищать город от Умбров; новая колония названа Нарниею от реки Нары; войско с большою добычею возвратилось в Рим, В том же году Этруски, нарушив перемирие, стали готовиться к войне. Между тем, как они задумали это, многочисленные полчища Галлов, явясь в их пределы, заставили их озаботиться собственною безопасностью. Надеясь на свои богатства, Этруски попытались большою денежною платою сделать из Галлов союзников вместо врагов, и склонить их действовать заодно против Римлян. Варвары не отказываются от дружественного союза; начались переговоры о цене его. Когда о ней условились и Галлы ее получили, между тем военные приготовления были все окончены. Этруски приказали Галлам идти вслед за ними. Тогда те стали отказываться под разными предлогами, говоря: «что деньги они взяли не за то, чтобы вести войну с Римлянами; а получили они их за то, чтобы не опустошать Этруских полей. Впрочем, буде Этруски хотят, они станут им помогать и против Римлян; но не иначе, как с условием, чтобы им уступлена была часть земли и чтобы они могли иметь здесь постоянную оседлость.» Не раз собирались на совещание об этом предмете народы Этрурии; но решительного ничего положить они не могли, не столько потому, чтобы им жаль было уступить часть своих полей, сколько опасаясь иметь близкими соседями таких диких и необузданных варваров. Таким образом Галлы были отпущены домой, взяв большую сумму денег безо всякого с их стороны труда и опасности. В Риме возникли было опасения при известии о том, что Галлы присоединились к Этрускам; вследствие этого когда Пицентины просили дружественного союза, то он им дан с большою готовностью.
11 Консулу Т. Манлию по жребию досталась провинция Этрурия. Едва только проник он в пределы неприятельские, как во время воинских упражнений с всадниками, он на всем скаку слетел с лошади, вследствие чего скоропостижно умер на третий день после этого случая. Этруски сочли это событие благоприятным для себя предзнаменованием в начинавшейся кампании. Они говорили, что сами боги стали за них ратовать. В Риме известие о случившемся произвело общую печаль: жалели умершего консула, страшились за будущее. Сенат было хотел назначить диктатора; но оставил это намерение по совету старейшин, и вместо того объявил выборы для замещения умершего консула. Все сотни единогласно назначили консулом М. Валерия, того самого, которого сенат хотел назначить диктатором. Немедленно он велел ему отправиться в Этрурию к легионам. Прибытие его до того стеснило Этрусков, что никто из них не смел выходить за окопы и они находились, как бы в облежании, под влиянием распространившегося между ними ужаса. Впрочем их новый консул не мог вызвать на бой в открытом поле ни опустошением полей ни истреблением городов и деревень; весьма многие из них сделались добычею пламени. Между тем как события этой войны по своей важности далеко не соответствовали возбужденным ею опасениям, получено известие о возобновлении опасной борьбы, так дорого стоившей обеим сторонам. Пицентины, недавние наши союзники, принесли это известие. Они говорили: «Самниты замышляют возобновление воины и их приглашали действовать заодно.» Послам Пицентинским изъявлена благодарность, а сенат стал озабочиваться угрожающею войною с Самнитами более, чем тою, которая происходила с Этрусками. Правительство было кроме того еще озабочено обнаружившимся недостатком в хлебе. Те историки, по мнению которых в это время курульным эдилем был Фабий Максим, утверждают, что этот великий человек, заслуживший такую славу своими подвигами на воине, и в этом случае, среди великой крайности, постигшей государство, был в высшей степени полезен, обнаружив необыкновенную деятельность в скупке хлеба и доставке его в Рим. По дошедшим к нам известиям в этом году было временное правление, но по какому поводу это неизвестно. Сначала временным правителем был Ап. Клавдий, а потом П. Сульпиций. Под председательством последнего состоялись консульские выборы: консулами избраны Л. Корнелий Сципион и Кн. Фульвий. В начале этого года к новым консулам явились послы Луканцев с жалобою: «Самниты, видя, что все их усилия вовлечь Луканцев в союз оборонительный и наступательный против Римлян тщетны, с войском вошли в их землю, опустошая ее и вынуждая их бедствиями войны принять участие в ней согласно их желания. Но Луканский народ не может себе простить еще и прежнего заблуждения; и теперь он твердо решился скорее вытерпеть все, чем поднять когда-либо оружие против Римлян. А потому теперь, обращаясь через послов к Римлянам, он просит их не сомневаться в их верности и оборонить их от насилия и притеснений Самнитов. Хотя уже и самая война Лукавцев с Самнитами может служить доказательством искренности их слов, но они сверх того готовы дать заложников.»
12. Сенат не долго рассуждал об этом вопросе; он определил заключить дружественный союз с Луканцами, а от Самнитов требовать удовлетворения. Вследствие этого послам Луканцев дан ласковый ответ и заключен с ними союзный договор: отправлены к Самнитам фециалы, которые должны были им сказать: чтобы они вышли из земель союзников Римского народа, и чтобы вывели войско из земель Луканцев. Самниты послали на встречу Фециалам сказать им: «если только появятся они в народном собрании Самнитов, то не избегнут насилия.» Когда получено об этом известие в Риме, то сенат определил, а народ подтвердил — объявить войну Самнитам. Консулы разделили между собою провинции: Сципиону досталась Этрурия, а Фульвию Самний. Каждый из консулов отправился в свой участок. Сципион полагал по примеру прошлого года, что война будет тянуться медленно без решительных с обеих сторон действий; как вдруг неприятельское войско, совершенно готовое к бою, встретило его у Волатерры. Большая часть дня прошла в упорном сражении, при чем с обеих сторон пало много убитыми. Ночь наступила прежде, чем решительный успех обнаружился на чьей либо стороне; но рассвет следующего дня показал кто был победителем и кто был побежденным: в тишине ночи Этруски очистили свой лагерь. Римское войско, выйдя в поле, увидело, что удаление неприятеля предоставило ему бесспорную победу. Оно двинулось к неприятельскому лагерю и овладело им (там не было ни одного человека) и большою в нем добычею; лагерь этот был долгое время постоянными квартирами войска Этрусков и притом неприятель очистил его с крайнею поспешностью. Оттуда Римское войско двинулось в землю Фалисков; тяжести войсковые под небольшим прикрытием оставлены в Фалерах, а войско наше налегке двинулось в неприятельские пределы для их опустошения. Все предано огню и мечу; со всех сторон гнали добычу. Не ограничась опустошением полей, войско наше предало огню укрепленные городки и села неприятелей; только большие города, куда удалились в страхе Этруски, уцелели от Римского оружия. Консул Кн. Фульвий с большою славою сразился с Самнитским войском у Бовиана; победа здесь не была сомнительна. Вслед за тем консул взял приступом Бовиан и не много спустя Авфидены.
13. В том же году отведена колония в Карсеолы в землю Эквиколов. Консул Фульвий получил почести триумфа над Самнитами. Наступало уже время консульских выборов; между тем распространился слух, что Этруски и Самниты собирают огромные войска; что на всех Этруских сеймах ставится в вину старейшинах, что они не пригласили на помощь Галлов под какими бы то ни было условиями; что правительство Самнитов винят также в том, что оно войско, приготовленное против Луканцев, противоставило Римлянам. Таких образом неприятель наш готовился на войну со всеми своими силами и союзников, и угрожавшая борьба не имела еще себе подобной. Вследствие таких опасений несмотря на то, что знатнейшие мужи Рима искали в это время консульства, взоры и ожидания всех граждан обратились на К. Фабия Максима. Он и сначала не искал, а, видя общее желание избрать его консулом, старался всячески его отклонить от себя; он говорил: «Зачем тревожить его, старика; довольно уже он потрудился на своем веку за отечество, и за труды получил наград. Уже и силы тела, и силы духа у него не таковы как прежде: он опасается превратности самого счастия, которое против своего обыкновения было слишком для него постоянно и может показаться кому-нибудь из богов излишним. Он не забыл, что своим возвышением обязан другим и без зависти смотрит на то, что звезда счастия других горит ярче по мере того, как его тускнет. Есть в Риме и высокие почести, достойные великих людей, и не без замечательных людей, которые бы их заслуживали.» Самая скромность Фабия только увеличивала общее желание иметь его консулом; намереваясь уважением к законам положить конец этому стремлению, Фабий велел громко прочесть закон, которым запрещалось одно и то же лицо избирать в другой раз консулом до истечения десяти лет. Шум тут поднялся такой, что он заглушил чтение закона. Трибуны народные говорили: «что это не может служить препятствием; что они предложат народу освободить Фабия от обязательной силы этого закона.» Фабий продолжал упорствовать в отказе, говоря: «Какая польза издавать законы, если те самые люди, которые их предложили, будут хлопотать об их отмене. Это значит, не мы будем управляться законами, а законы будут по нашей прихоти.» Несмотря на то, народ стал подавать голоса и каждая сотня, когда доходила до нее очередь, назначала консулом Фабия. Уступая общему и единодушному согласию граждан, Фабий сказал: «Квириты, пусть то, что вы делаете и что станете делать, боги направят к хорошему концу. Впрочем предоставляю себя вашему благоусмотрению, прошу вас сделать мне милость дозволить мне назначить себе товарища. Прошу вас назначьте вместе со мною консулом П. Деция, опытного и хорошего товарища; поверьте мне, он достоин своего знаменитого товарища и достоин вашего выбора.» Просьба Фабия показалась всем гражданам основательною; все, находившиеся налицо, сотни назначили консулами К. Фабия и П. Деция. В этом году эдили потребовали на суд многих граждан за то, что они владели количеством земли свыше положенного законом. Все подсудимые признаны виновными, и таким образом строгостью закона наложена на время крепкая узда жадности к приобретению многих.
14·. Новые консулы К. Фабий Максим в четвертый раз и П. Деций Мус в третий, сначала толковали промеж себя, кому иметь дело с Самнитами и кому с Этрусками, и с какими силами действовать против того и другого неприятеля. Тут явились послы из Сутрия, Непета и Фалерии; они донесли, что Этруски держат народные собрания о том, чтобы просить у Римлян мира. По получении этого известия, вся тяжесть воины обращена против одних Самнитов. Консулы разделили свои силы, чтобы лучше обеспечить себя насчет продовольствия войска, и неприятеля держать в неизвестности, и вошли разными дорогами в землю Самнитов: Фабий через Соранское, а Деций через Сидицинское поле. Когда они пришли в пределы неприятелей, то оба стала опустошать поля на далекое пространство; но при этом они действовали весьма осмотрительно, производя рекогносцировку далее, чем самые опустошения. Таким образом открылось, что у Тиферна неприятели скрывались в одной долине в засаде; они собирались нечаянно напасть на Римлян с высот, когда бы те проникли в эту долину. Фабий сложил тяжести в безопасное место и оставил для них небольшое прикрытие; а сам двинулся с войском, устроенным в виде карре, предупредив его об ожидающем его бое, к месту, где неприятель скрывался в засаде. Самниты, видя, что напасть врасплох на наше войско им не удалось и что дело не может иначе решаться как открытым боем, сами предпочли принять его. Таким образом они сходят в равнину и с мужеством, достойным лучшей участи, вступают в бой. Впрочем, или потому, что здесь были собраны все силы Самнитов, цвет их молодежи, или потому что мужество их росло по мере опасности, как бы то ни было, но Самниты не только несколько времени с успехом выдерживала бой, но даже заставили Римлян некоторое время страшиться за его исход. Фабий, видя, что неприятель нигде не подается, приказывает М. Фульвию и М. Валерию, трибунам военным, вместе с которыми он находился в первых рядах воинов, отправиться к коннице, и убедить ее так: «если когда-нибудь помощь её нужна для отечества, то именно в настоящую минуту; в этот день представляется всадникам случай стяжать бессмертную славу для своего сословия. Неприятель не уступает напору пехоты; вся надежда теперь на атаку конницы.» При этом консул чрезвычайно ласково говорил этим молодым людям, не щадя для них ни похвал, ни обещаний. Впрочем и это средство употреблено было без пользы. Видя, что надобно хитростью действовать там, где недостаточно открытой силы, консул приказал легату Сципиону взять из боевого фронта гастатов первого легиона и обвести их как можно скрытнее к ближайшим горам; потом неприметно взобраться на них с противоположной стороны и потом вдруг показаться в тылу неприятеля. Всадники, под предводительством трибунов, явясь впереди знамен, произвели гораздо больше замешательства в рядах собственного войска, чем неприятельского. Строй Самнитов стоял неподвижно, и с твердостью выдержал напор нашей конницы; ни на одном пункте не подался он назад ни на шаг. Видя безуспешность своих усилий, конница отретировалась за пехоту. Вследствие этого неприятель ободрился духом, и первая линия не могла бы выдержать упорный и долговременный натиск неприятеля, который действовал все смелее, если бы вторая линия, по приказанию консула, не заступила место первой. Таким образом свежие силы остановили напор Самнитов, с каждым часом выигрывавших более и более места. Как вдруг в то самое время нечаянно показались на горах наши воины и значки, и раздались воинские клики; Самниты оробели, не имея истинного понятия о том, кто был этот неприятель. И Фабий громко закричал своим воинам, что приближается товарищ его П. Деций с войском, и воины наши ободряли друг друга, повторяя с радостью: что вот другой консул, вот и его легионы!» Этот обман как нельзя более был полезен для Римлян; он распространил ужас и замешательство в рядах Самнитов; они, будучи утомлены боем, опасались совершению быть подавленными свежим войском другого консула. Таким образом Самниты рассеялись куда попало, и вследствие этого потеря их была не так значительна как следовало бы ожидать по продолжительности и упорству боя. Неприятель потерял убитыми три тысячи четыреста человек; взято в плен восемь сот тридцать; военных значков взято двадцать три.
15. Апулийцы успели бы присоединиться к Самнитскому войску еще до сражения, если бы консул П. Деций не преградил им путь, став лагерем у Малевента; он вызвал неприятеля на бой в открытом поле и разбил его. И здесь войско неприятельское рассеялось совершенно, а потому потеря его убитыми была не так значительна; две тысячи Апулийцев пало в сражении. Считая Апулийцев незаслуживающими более внимания, Деций повел легионы в область Самнитов. Там оба Римские войска разошлись в разные стороны, предавая все опустошению в продолжении пяти месяцев. Сорок пять раз Деций переносил свой лагерь с места на место в земле Самнитов; а другой консул восемьдесят шесть раз. И не одни только следы окопов и рвов свидетельствовали об этом; но гораздо более развалины сел и деревень, и опустошенные нивы. Фабий притом взял приступом город Циметру; там он захватил в плен две тысячи четыреста вооруженных воинов: погибло неприятелей от меча четыреста тридцать. Оттуда Фабий отправился в Рим председательствовать на консульских выборах, которые он произвел весьма поспешно. Все. сотни при первой подаче голосов назначили снова консулом К. Фабия; тогда Аппий Клавдии, человек честолюбивый и ума острого, бывший в числе искателей консульства, домогаясь не столько чести для себя собственно, сколько того, чтобы оба консульских места были замещены патрициями, успел как своими собственными усилиями, так и про содействия аристократии, изо всех сил хлопотавшей в его пользу, в том, что его выбрали консулом вместе с К. Фабием. Этот последний сначала отказывался от консульства, отговариваясь тем же, чем и на прошлогодних выборах. Патриции окружили место, где сидел Фабий и умоляли его извлечь консульство из плебейской грязи и возвратить прежнее величие как самому консульству, так и знатнейшим родам патрициев. Фабий, когда по его просьбе воцарилось общее молчание, сказал в духе умеренности, к примирению обеих партий, следующее: «мог бы он Фабий еще согласиться признать выбор обоих патрициев действительным в том случае, если бы он сам не находился в числе их. Но теперь он не может вопреки закону утвердить выбор себя самого; подобный пример может иметь в будущем самые печальные последствия.» Таким образом вместе с Ап. Клавдием назначен другим консулом из сословия простого народа Л. Волумний; они уже были раз вместе консулами. Вся аристократия была в большом негодовании против Фабия, обвиняя его в том, что он не пожелал служить вместе с Ап. Клавдием, зная его превосходство в красноречии и знании тайн внутренней политики.
16. По закрытии выборов, прошлогодним консулам сенат приказал вести войну в земле Самнитов, продолжив им срок служения на шесть месяцев. Таким образом и в следующем году при консулах Л. Волумние и Ап. Клавдие, П. Деций, оставшись при войске по отъезде товарища проконсулом, опустошал всю область Самнитов, и наконец войско их, не решавшееся принять сражение, преследуя его вытеснил за пределы Самнитской области. Изгнаное Самнитское войско удалилось в Этрурию. Оно надеялось своим вооруженным вмешательством, столько же страхом оружия, сколько и просьбами исторгнуть у Этрусков то, чего они домогались и прежде у них неоднократными посольствами; Самниты настоятельно требовали собрания всех старейшин Этрурии. Когда оно было созвано, то Самниты представили там: «в продолжении скольких лет упорно отстаивают они свою вольность от притязаний Римлян. Ни одно средство не оставили они неиспытанным на тот случай, могут ли они своими собственными средствами вынести такую тяжесть войны. Пытались они просить помощи и содействия соседних народов, которые сами не имеют больших сил. Не раз просили они мира у народа Римского, испытав невозможность выносить долее войну. Снова брались за оружие, находя мир под условием рабства несносным, и предпочитая пользоваться хотя ценою войны вольностью. Последняя надежда для них теперь осталась в Этрусках. Не безызвестно им, что изо всех народов Италии, они богаче всех оружием, людьми и деньгами. соседями у них Галлы, народ, который вырос на поле брани с оружием в руках, народ и сам по себе храбрый и сильный, а в особенности страшный для Римлян. Не пустым они хвалятся, говоря, что они были в их руках и откупились только ценою золота. Если у Этрусков тот же дух, который действовал некогда в Порсене и его сподвижниках, то не трудно тотчас же прогнать Римлян за Тибр и принудить их заботиться о собственной безопасности, а не о господстве надо всею Италиею. Им содействовать готово все Самнитское войско, находящееся здесь; оно сражается само за себя, не нуждаясь ни в оружии, ни в деньгах. Оно последует за Этрусками, куда бы они не повели их, хотя бы то было под самые стены Рима.»
17. Такие речи и домогательства Самнитов в Этрурии сделали только то, что военные действия со стороны Римлян в их области продолжались еще с большим ожесточением. П. Деций, узнав от лазутчиков об удалении Самнитского войска, созвал военный советь: «Зачем — сказал он там — блуждаем мы по полям, ограничиваясь опустошением сел? Зачем не нападаем на города и не приступаем к их стенам? В Самние нет более войска. Оставив свои пределы, оно удалялось в добровольную ссылку.» Предложение Деция было встречено общим одобрением, и Римское войско двинулось к Морганцие, городу сильно укрепленному: таково было усердие воинов и из любви к начальнику и в надежде на добычу большую, чем какую они находили в полях, что город в тот же день взят приступом. Там две тысячи сто Самнитов были окружены и взяты с оружием в руках; найдена огромная добыча всякого рода. Деций, опасаясь, чтобы воины, взяв ее с собою, не затруднили тем быстроту движений своих, созвал их к себе и сказал им: «Неужели вы будете довольны только этою одною победою и этою одною добычею? Соразмеряйте ваши надежды с вашим мужеством и знайте, что все города Самнитов со всем, что в них находится — ваша готовая добыча буде вы сами захотите: так как теперь вы легионы их, столько раз пораженные вами, прогнали наконец из их пределов. Продайте вашу добычу и дешевизною цены привлеките купца, чтобы он последовал за вами: мое дело озаботиться, чтобы у вас было, что продать. Отсюда пойдем к городу Ромулее, где вас ждет труд не больший, а добыча еще больше, чем найденная вами здесь.» Продав добычу, воины сами, увлекая за собою полководца, стремились к Ромулее. Здесь, не начиная ни осадных работ, не прибегая к метательным снарядам, Римское войско, подошед к городу, первым приступом с помощью лестниц взошло на стены. Город взят и разрушен; до двух тысяч трех сот неприятелей пало в бою; шесть тысяч взято в плен, и нашим воинам досталась огромная добыча. Продав по настоянию вождя и эту добычу, воины Римские, не зная отдохновения, но тем не с меньшим жаром, двинулись к Ферентину. Здесь встречено было больше опасности и понесено более труда: неприятель стены оборонял с величайшим упорством, и город был сильно укреплен и стенами и самою местностью; воин, в надежде на добычу, преодолел все препятствия. До трех тысяч неприятелей легло около стен; добыча была отдана воинам. В некоторых летописях честь взятия большой части Самнитских городов отнесена к Максиму: по их показанию Деций взял Мурганцию, а Фабий Ферентин и Ромулею. Другие историки приписывают честь взятия Самнитских городов консулам нынешнего года, и притом некоторые не обоим, а одному Л. Волумнию, которому по жребию будто бы досталась Самнитская война.
18. Между тем как эти события совершались в Самние под чьим бы то ни было предводительством, для Римлян готовилась в Этрурии ожесточенная воина; многие племена приняли в ней участие: главным зачинщиком войны со стороны Самнитов был Геллий Эгнаций. Этруски стояли во главе этого воинственного движения; их заразительный пример увлек за собою народы Этрурии и приманкою денежной платы склоняемы были Галлы принять участие в воине против Римлян. Лагерь Самнитов был сборным местом всего этого многолюдства. Когда известие о неприятельских замыслах пришло в Рим, немедленно приказано Ап. Клавдию, как можно поспешнее идти в Этрурию; а консул Л. Волумний уже двинулся в землю Самнитов с легионами вторым и третьим, и пятнадцатью тысячами союзного войска. С Ап. Клавдием отправились два легиона, первый и четвертый и двенадцать тысяч союзников. Римское войско стало лагерем неподалеку от неприятельского; оно сделало весьма хорошо, что ускорило своим прибытием, удержав в повиновении страхом Римского имени некоторые народы Этрурии, собиравшиеся было взяться за оружие; но не сделало оно ничего особенно замечательного, что можно было бы приписать к чести вождя. Несколько сражений происходило у Римлян с неприятелем, при неблагоприятных для них условиях времени и места. Оттого дух неприятеля рос с каждым днем; а в Римском войске ни главный начальник не полагался на своих воинов, ни воины не имели веры в начальника. В трех летописях нахожу я показание, что Аппий послал письмо к своему товарищу, действовавшему в Самние, приглашая его к себе на помощь. К сожалению нет возможности разъяснить совершенно это событие; а это было бы важно особенно потому, что оно-то послужило поводом к большому недоразумению и распре между консулами народа Римского, уже вторично служившими вместе. Аппий утверждал, что он и не думал приглашать товарища к себе на помощь, а Волумний доказывал, что он получил на этот предмет письмо от Аппия. Уже Волумний взял в Самние три укрепленных городка неприятельских, при чем пало до трех тысяч неприятелей и до полуторы тысячи взято в илен. Притом Волумний, через проконсула К. Фабия, начальствовавшего над войском ветеранов, к величайшему удовольствию аристократии Луканской, положил конец волнениям низшего и беднейшего класса народа, которым управляли честолюбцы. Волумний предоставил Децию опустошать поля неприятельские; а сам со всеми войсками двинулся в Этрурию к товарищу на соединение; прибытие его встречено было всеми с радостью. Аппий именно, сознавая свое бездействие, должен был не без основания рассердиться, если товарищ его пришел без приглашения с его стороны; но если он его приглашал, и потому отказался по чувству ложного стыда, то с его стороны это был поступок не благородный и низкий. Вышед на встречу Волумнию и едва отвечав на его приветствие, он сказал: «все ли в добром здоровье, Волумний? Каковы твои дела в Самние? Что тебя понудило оставить твою провинцию?» — На это Волумний отвечал: «что в Самние дела идут очень хорошо, а что если он явился сюда, то по его Аппия письменному приглашению. Если же оно подложное и в нем и его войске не предстоит надобности, то он готов тотчас вернуться назад.» — «Ступай же отсюда тотчас — сказал Аппий — и не оставайся здесь ни под каким видом. Ни с чем несообразно было бы тебе, которому едва по силам неприятель, против которого ты действуешь, тщеславиться тем, что ты поспешил на выручку своему товарищу.» — «И пусть Геркулес обратит это к доброму концу — отвечал на это Волумний. — Всегда лучше желаю, чтобы мои труды пропали понапрасну, чем чтобы в Этрурии случилось бы что-нибудь такое, что требовало бы присутствия другого консульского войска на помощь первому.»
19. Уже Волумний отправлялся было в обратный путь, когда легаты и трибуны Аппиева войска окружили обоих консулов. Одни умоляли своего вождя: «чтобы он не отталкивал руку помощи товарища, как нельзя более кстати протянутую.» Гораздо большее число легатов и трибунов Аппиевых препятствовали удалению Волумния, и удерживали его говоря: «не простительно будет обоим консулам, если их частные несогласия будут причиною какого-либо ущерба для отечества. Если случится несчастье, то за гибельные последствия его ответит более тот, кто покинул другого на жертву, чем сам оставленный. Дела теперь в таком положении, что ответственность за удачные или неудачные действия против неприятеля в Этрурии падет на одного И. Волумния. Каждый гражданин спросит его о том, куда девал он войско, а не о том, что говорил ему Аппий. Хотя Аппий и отсылает его, по голос отечества и войска его удерживает; пусть на этот предмет испытает желание воинов.» Так убеждали обоих консулов и почти насильно увлекли их перед собрание воинов. Здесь говорены были довольно длинные речи в том же смысле, в каком делаемы были и прежние краткие увещания. При этом Волумний, которого дело было справедливо, нашелся отвечать дельно и выразительно на слова своего противника, отличавшегося умением красно выражаться. Аппий с обидною насмешкою заметил это, говоря: «ему-то обязаны тем, что консул, дотоле почти немой и косноязычный, сделался красноречивым. В течении первых месяцев первого консульства он не умел рта раскрыть, а теперь уже умеет говорить речи перед народным собранием.» — «Предпочел бы я гораздо охотнее то, чтобы ты научился от меня хорошо действовать, чем то, что я, как ты говоришь, перенял от тебя красно выражаться. Предлагаю условие, которое покажет нам не то, кто из нас может быть лучшим оратором (для отечества это обстоятельство неважное), но кто из нас на деле лучший полководец. В двух местах происходит война: в Этрурии и в Самние; выбирай любую; а я буду со своим войском действовать в той провинции, которую ты мне оставишь, будет ли то Этрурия, или Самний.» Тут раздались громкие голоса воинов, требовавших, чтобы оба консула вместе вели войну с Этрусками? Заметив расположение умов воинов, Волумний сказал: «не понял я настоящего желания моего товарища Аппия; не желаю ошибиться еще относительно вашего образа мыслей в этом вопросе. Итак, воины, криками вашими покажите, желаете ли вы, чтобы я остался или чтобы удалился.» Столь громкие раздались крики наших воинов, что неприятель, схватясь за оружие, поспешно выступил из лагеря в открытое поле. Волумний отдал приказание своим воинам по сигналу заигравших труб со знаменами выступить из лагеря. Аппий говорят долго не решался, принять ли участие в деле, или оставаться спокойным зрителем победы своего товарища. Наконец, опасаясь как бы воины его, не дождавшись его приказания, по собственному побуждению, не приняли участия в деле, он дал и сам знак к битве к живейшему удовольствию своих воинов. Ни с той, ни с другой из сражающихся сторон не было принято особенных мер к тщательному устройству войска в боевом порядке. Вождь Самнитов Геллий Эгнаций еще до начала битвы отправился с немногими когортами на фуражировку, а потому воины его, вышед на поле сражения, следовали более собственному побуждению, чем распоряжению вождя. Что же касается до Римских армий, то они действовали не единодушно, да и не в одно время вступили в дело. Воины Волумния уже сражались с неприятелем, прежде чем воины Аппия явились на поле сражения. Таким образом самый боевой фронт не представлял прямой линии. Случай перемешал противников и, между тем как Волумний сражался уже с Этрусками, Самниты, медлившие было принять участие в деле вследствие отсутствия вождя, выступили на встречу Аппию. Говорят, что Аппий в самом пылу сражения, подняв руки к небу, в первых рядах своего войска, громко произнес следующую молитву: «Беллона! Буде ты ныне даруешь мне победу, я тебе даю обет воздвигнуть храм.» Когда он произнес эту молитву, то, как бы вдохновенный богинею, сам стал действовать с мужеством, которое не уступало Волумниеву и исполнил все обязанности хорошего вождя, а воины старались изо всех сил не уступить честь первой победы армии другого консула. Таким образом неприятель, не привыкнув иметь дело со столь превосходными силами, приведен в совершенное расстройство и бежал. Наши преследовали ею по пятам и принудили искать убежища в лагере. Прибытие Геллия и Сабелльских когорт восстановило на некоторое время бой; но и они были разбиты и победитель приступил к лагерю. Между тем как Волумний завладевал воротами, Аппий, восхваляя богиню Беллону, даровавшую ему победу, воодушевлял тем воинов; они вломились в лагерь через валы и рвы. Лагерь взят и разграблен; в нем найдена огромная добыча, которая и уступлена воинам. До семи тысяч трех сот неприятелей пало в бою; две тысяча сто двадцать взято в плен.
20. Между тем как оба консула и все силы Рима были заняты войною с Этрусками, в области Самнитов набраны были вновь войска; они выступили для опустошения Римских земель: через область Весцинов, они проникли в Кампанское и Фалернское поле, и собрали там большую добычу. Волумний длинными переходами возвращался в Самний (срок продолженной власти Фабия и Деция уже истекал), как на пути получил известие об опустошениях, произведенных Самнитами в Кампании и потому обратился на защиту союзников. Когда он прибыл в землю Каленов, то сам увидал следы недавнего неприятельского нашествия, и сами Калены рассказали, что неприятель повлек за собою столь огромную добычу, что она связала его в движениях; что вожди его громко говорили: «время спешить домой, так как с войском, обремененным такими тяжестями, опасно было бы встретить неприятеля в открытом поле.» Хотя показания Каленов были по-видимому весьма правдоподобны; но, желая узнать поверите положение дел, Волумний послал конные разъезды захватить кого-нибудь из рассеянным по полям грабителей и привести к нему. Из расспросов их консул узнал, что неприятель стоит у реки Вултурни и выступит оттуда в третью стражу ночи по направлению в Самний. Получив таким образом все, какие нужны были ему, сведения, консул двинулся с войском к неприятелю и расположился от него в таком расстоянии, что и не дал ему заметить своего приближения, и всегда готов был напасть на нею при выступлении из лагеря. Перед рассветом консул приблизился к неприятельскому· лагерю: он послал туда вперед лазутчиков, хорошо знавших язык Осков, узнать, что делает неприятель. Благодаря ночной темноте и беспорядку, господствовавшему в неприятельском лагере, наши лазутчики смешались с неприятельскими воинами и узнали, что знамена уже выступили из лагеря в сопровождении небольшой вооруженной толпы; что за ними не замедлит последовать добыча и те, которые ее ведут; что в действиях неприятеля нет никакого порядка и единодушия, что никто не слушает начальников, а каждый действует по собственному благоусмотрению. Итак время действовать против неприятеля было самое благоприятное: уже приближался рассвет дня. Консул отдал приказание заиграть трубам и ударил с войском на неприятеля. Самниты, дурно вооруженные, а многие и вовсе без оружия, были связаны в своих движениях добычею; одни спешили вперед, угоняя добычу; другие остановились, не зная, что безопаснее: спешить ли вперед или возвратиться в лагерь; в такой нерешительности они без труда были подавлены нашим войском. Римляне уже перешли через вал; убийство и смятение неописанные господствовали в лагере. Войско Самнитов, уже совершенно пришедшее в беспорядок, было окончательно смущено восстанием, вовсе неожиданным, пленных. Они развязали друг друга, хватали оружие, находившееся в обозе и произвели тем ужас на Самнитов, больший, чем от самого нападения консула. Освободясь, пленные совершили великое дело: они напали на вождя неприятелей Стая Минация, между тем как он ездил по рядам Самнитов, ободряя их. Рассеяв окружавших его всадников, пленные схватили его и на коне привели к Римскому консулу. На шум происшедшей битвы возвратились ушедшие вперед со знаменами Самниты; бой, уже было окончившийся, возобновился на некоторое время; но впрочем не на долго. Убито неприятелей до шести тысяч; две тысячи пятьсот взято в плен, в числе их четыре военных трибуна и тридцать военных значков. А приятнее всего для победителей было то. что отбито пленных ими тысяча четыреста и возвращена назад огромная добыча, взятая было неприятелем у наших союзников. Приглашены по распоряжению консула хозяева для узнания принадлежавших им вещей и получения их обратно. Назначен срок, но истечении которого вещи, которым не нашлось хозяина, разделены в добычу воинам; притом консул заставил их тут же продать ее для того, чтобы воины заботились об одном оружии, а не о посторонних предметах.
21. Это опустошение Кампанского поля причинило было большую тревогу в Риме. В то же почти время получено известие, что по удалении Волумния с войском из Этрурии, все её народы снова берутся за оружие; что Геллий Эгнаций, вождь Самнитов, приглашает Умбров к содействию и обещанием большой денежной платы склоняет Галлов к содействию. Встревоженный такими слухами, сенат делает немедленно распоряжение о прекращении гражданских дел и о производстве поголовного ополчения. Не только все молодые граждане Римские свободного происхождения приведены к присяге, но даже из стариков сформированы когорты, и из вольноотпущенников составлены сотни. Обдумывали средства к обороне города; главная забота об этом возложена на попечение претора И. Семпрония. Впрочем часть опасений сената рассеялась, когда получено было письмо консула Л. Волумния, который донес о совершенном поражении хищников, грабивших Кампанию. Сенат определил от имени консула благодарственное молебствие; прекращению гражданских дел, продолжавшемуся восемнадцать дней, положен конец и молебствие было совершено среди общего ликования. Тогда сенат озаботился о мерах к безопасности страны, подверженной набегам Самнитов; положено было основать две колонии по близости Весцинского и Фалернского поля: одна у устья реки Лириссы, получившая название Минтурны; а другая в Весцинском лесу, близ Фалернского поля, на том месте, где по преданию был Греческий город Синоп, получившая от Римских поселенцев название Синуессы. Поручено было трибунам народным составить определение народного собрания, которым поручено было претору П. Семпронию избрать трех чиновников для отвода колоний. Немного из граждан было желающих записаться; они понимали, что их отправляют не для возделывания полей, а чтобы оберегать страну, почти постоянно тревожимую неприятельскими набегами. От этих забот сенат был отвлечен войною с Этрусками, которая час от часу получала более и более важности, и частыми письмами Аппия, который убеждал не пренебрегать опасностью, грозившею с этой стороны: «четыре народа берутся за оружие: Этруски, Самниты, Умбры и Галлы. Уже они расположились в двух лагерях, так как один не вмещает их многолюдства.» Вследствие этого и наступавших выборов, которым время уже пришло, консул Л. Волумний отозван в Рим. Он, не призывая еще сотни к подаче голосов, созвав народное собрание, говорил не мало о важности войны с Этрусками: «уже в то время, когда он с товарищем вместе вел там войну, она была так важна, что недостаточно было для её ведения ни одного вождя, ни одной армии. А после того, как говорят, присоединились еще Умбры, и огромное войско Галлов. Потому народ должен помнить, что в этот день он выбирает консулов, которым придется вести войну с четырьмя народами. Что касается до него, то, если бы он не был убежден, что народ Римский назначит консулом именно того человека, который бесспорно признается первым вождем нынешнего времени, — он назначил бы немедленно диктатора.»
22. Не было ни у кого и тени сомнения в том, что по общему согласию всех граждан будет назначен консулом К. Фабий. Первые как по преимуществам, так и по жребию сотни назначали консулом его вместе с Л. Волумнием. Фабий говорил к народу в том же духе, как и за два года прежде; наконец, видя единодушное желание граждан, стал просить их, чтобы они товарищем ему назначили П. Деция: «Он будет подпорою его старости. Бывши вместе цензором и два раза консулом, он испытал, что лучше товарища для упрочения согласия, столь нужного для блага отечества, не может быть. Ему старику поздно уже приноравливаться к характеру нового товарища: а с человеком, которого он хорошо знает, ему легче будет делиться мыслями.» Сам консул одобрил речь Фабия, признавая похвалы Децию вполне им заслуженными и говоря: «что для успеха на воине первое условие взаимное согласие консулов, а раздоры их гибельны для отечества; так недавно размолвка между ним и товарищем едва было не имела самых вредных последствий.» За тем он убеждал Деция и Фабия, чтобы они жили согласно и действовали единодушно. Есть люди, которые как бы созданы для военной службы; будучи велики своими подвигами, они мало имеют способности к состязаниям словесным; такие люди созданы быть консулами. Что же касается до людей красноречивых и с умом оборотливым, хорошо знающих законы и ухищрения речи, каков например Ап. Клавдий, то таким нужно давать первые места в городе и форуме и сделать их преторами для оказания гражданам правосудия·" В таких-то рассуждениях прошел день. На третий после этого день, по предписанию консула были выборы в должности консулов и преторов. Консулами избраны К. Фабий и П. Деций: претором Ап. Клавдий; все заочно. Л. Волумнию, вследствие сенатского определения, утвержденного народным собранием, власть продолжена на год.
23. В этом году были многие чудесные явления: чтобы отклонить вредные их последствия, сенат определил молебствие на два дня. Граждане от себя дали вино и ладан, и весьма много было мужчин и женщин, принявших участие в молебствии. Оно было особенно замечательно вследствие состязания, происшедшего между Римскими женщинами в храме Стыдливости патрициев; этот небольшой храм находится на форуме, где торгуют быками, у круглого храма Геркулеса. Римские женщины устранили от совершения священных таинств Виргинию, дочь Авла, за то, что она, происходя из фамилии, принадлежащей к патрициям, вышла замуж за плебея Л. Волумния консула. Мало-помалу, вследствие перебранки на словах, столь обыкновенной у раздражительных женщин, возникло и взаимное ожесточение умов. Виргиния громко свидетельствовала, что она из роду патрициев, всегда целомудренною входила в храм Стыдливости патрициев и женою одного мужа, в объятия которого приведена непорочною; притом она имеет основательный повод не стыдиться мужа, его деяний и полученных за них им почестей, но гордиться им. К великодушным словам она присоединила прекрасный поступок. В своем доме, находившемся в Длинной улице, она отделила часть покоев, достаточную для образования небольшого святилища и поставила там жертвенник. Созвав женщин плебейских, она жаловалась на обиду, причиненную ей женами патрициев, и потом сказала: «этот жертвенник я посвящаю Плебейской Стыдливости и убеждаю вас иметь то же соревнование, которое мужья наши имеют к славе (им-то и велико отечество наше), в целомудрии и чистоте. Постарайтесь, если это возможно, чтобы про нас сказали, что этот жертвенник имеет более набожных и целомудренных служительниц, чем тот.» Богослужение при этом жертвеннике совершаемо было с тени же самыми обрядами, с какими и при прежнем. В нем принимали участие женщины, имевшие одного только мужа и нравственность которых не была заподозрена. Мало-помалу строгость эта ослабела; стали допускать не только женщин порочной жизни, но и всех состояний и таким образом богослужение это пришло наконец в совершенное пренебрежение. В том же году, курульные эдили Кн. и К. Огульнии позвали на суд некоторых ростовщиков; имения их по судебному приговору описаны в общественную казну и насчет вырученных чрез продажу их денег сделаны медные врата, в Капитолие, серебряные сосуды на три стола в храме Юпитера, наверху его медное литое изображение Юпитера на колеснице, запряженной в четыре лошади; а у Руминальской смоковницы поставлено изображение двух близнецов у сосцов волчицы. Эти же эдили выложили четырехугольными камнями улицу от Капенских ворот до храма Марсова. Эдили из плебейского сословия, Л. Элий Пэт и К. Фульвий Курв, насчет штрафных денег, взысканных с осужденных содержателей общественных пастбищ, дали игры, и сделали золотые чаши, поставленные в храме Цереры.
24. Таким образом консулы К. Фабий в пятый раз и П. Деций в четвертый вступили в отправление этой должности. Уже они были товарищами в службе цензорской и два раза консулами вместе. Не только совокупное правление их было покрыто славою, вследствие совершенных ими подвигов, но и замечательно — взаимным их согласием. Оно омрачилось на этот раз спором, где не столько высказывались личные убеждения каждого, сколько дух партий, к которым они принадлежали. Патриции домогались, чтобы Этрурия была назначена провинциею Фабию не по очереди; а плебеи настаивали, чтобы она отдана была по жребию, к метанию которого допустить и Деция. Спор этот начался в сенате; но как перевес Фабия был там слишком очевиден, то дело перенесено на решение народного собрания. Здесь оба главные действующие лица, привыкшие более полагаться на самые деяния чем на слова, были весьма трезвы на речи. Фабий сказал: «не справедливо было бы, если бы другой стал собирать плоды под деревом, им посаженным; он первый открыл Римскому войску Циминский лес и провел его по местам, дотоле неприступным. Зачем тревожили его старость, если эту войну хотели поручить другому вождю?» С упреком намекнул Фабий: «что искал он себе сотрудника на службе, а не противника; что Децию наскучило единодушие, с которым они служили три раза вместе.» «Наконец, говорил Фабий, домогаюсь я одного, чтобы мн дали провинциею Этрурию, если считают меня её достойным. Дело это мог решить сенат и сам по себе, но он ссылается на утверждение народа.» П. Деций указывал на мнение об этом предмет сената, как на обидное для себя: «Патриции сначала усиливались, сколько могли, не допускать плебеев к большим почестям. А когда доблесть восторжествовала и права её были признаны и уважены в каждом сословии, то и тут патриции изыскивали средства, не только сделать волю народа в сущности ничтожною, но и то даже, что должно решаться приговором судьбы, предоставить в исключительное пользование немногих. Прежде все консулы делили между собою провинции по жребию; а теперь сенат назначает Этрурию провинциею Фабию не в очередь. Если это делается Фабию в знак к нему общего уважения, то он и сам признает доблесть Фабия и заслуги, отечеству им оказанные, столь значительными, что готов сам содействовать его славе, на сколько это неоскорбительно для него самого. Теперь, когда предстоит одна только важная и затруднительная война, и ведение её поручается одному из консулов не по очереди, не ясно ли, что этим самым другой консул признается за бесполезного и ненужного человека? Фабий гордится подвигами, совершенными в Этрурии; пусть же он предоставить и П. Децию возможность совершить их и может быть он, Деций, будет столько счастлив, что ему удастся совершенно затушить тот огонь войны, который Фабий оставил только под пеплом, и который то и дело вспыхивает. Если бы дело только шло о почестях и наградах, то первенство в них охотно уступил бы он товарищу, снисходя его летам и из уважения к его заслугам; но где дело идет о его Деция участии в трудах и опасностях, там нелегко дозволит он себя пренебречь. И в случае неудачи настоит на том, чтобы народ решил вопрос, принадлежащий ему по праву, а не сенат, хотевший его решение сделать исключительною своею собственностью. Он, Деций, молит Юпитера всемогущего и богов бессмертных, чтобы они, если дадут ему с товарищем одинаковое мужество и счастие на воине, допустили его и к равному участию с ним в приговорах судьбы. Самая строгая справедливость, пример имеющий принести в будущем самые благие плоды, слава народа Римского требуют, чтобы оба консула были признаны достойными вести войну в Этрурии.» Фабий, попросив граждан, чтобы они прежде своего приговора, выслушали донесения претора Ап. Клавдия, присланные из Этрурии, удалился с площади. Народ, также единодушно, как и сенат, определил Фабию провинциею Этрурию не в очередь.
25. Молодые люди толпами стекались к Фабию и спешили записываться: все жаждали служить под начальством столь знаменитого вождя. Окруженный многочисленною толпою охотников, Фабий сказал им: «намерен я набрать войско, которое состояло бы только из четырех тысяч пехоты и шестисот всадников: итак я возьму с собою только тех, которые запишутся сегодня и завтра. Первый предмет заботы для меня, чтобы сделать всех воинов, которые со много пойдут, богатыми, а не то, чтобы набрать их с собою как можно больше.» Сформировав отличное войско, имевшее тем более смелости и надежды на успех, что оно видело себя малочисленным и потому полагало, что в большом числе воинов не предстоит нужды, Фабий двинулся к городу Агарне, где находилось в лагере войско Аппия, и где вблизи расположены были неприятели. В небольшом уже от них расстоянии Фабий встретил отряд воинов, под вооруженным прикрытием вышедших за дровами. Они видя, что впереди идут ликторы и из расспросов узнав, что тут находится консул Фабий, весьма обрадовались, ободрились и не знали как благодарить и богов бессмертных и народ Римский за то, что они дали им такого вождя. Радостною толпою окружили войны консула, приветствуя его. Фабий спросил их: «куда они идут?» Получив в ответ, что за дровами, Фабий спросил: «разве у вас лагерь не обнесен тыном?» На это воины ему отвечали: «даже двойным палисадом и рвом, и несмотря на это все-таки неприятель внушает им ужас.» Тогда Фабий сказал воинам: «довольно у вас своих дров в лагере, возвратитесь туда и разберите тын.» По возвращении в лагерь воины исполнили приказание консула, и тем навели ужас на оставшихся в лагере воинов и на самого претора Аппия. Воины же ободряли друг друга, говоря: «что они поступают так по приказанию консула К. Фабия.» На другой день после того лагерь снят и претор Аппий отослан в Рим. С того времени для Римского войска не было постоянного лагеря. Фабий говорил: что для войска весьма вредно долгое время оставаться на одном месте; в постоянном движении и с переменою стоянок, и состояние здоровья его в лучшем состоянии и самые воины бодрее. Переходы войска были такие, какие возможны были по зимнему времени, еще несовершенно окончившемуся. В самом начале весны Фабий оставил второй легион у Клузия (некогда носившего название Камарса), а начальство над лагерем вверил пропретору Л. Сципиону; сам же отправился в Рим для совещания о предстоявшей компании. Одни говорят, что так поступил Фабий по собственному побуждению, видя, что война важнее и опаснее, чем он предполагал сначала; а другие, что он приглашен был в Рим письмом сената. Некоторые историки приписывают отозвание Фабия, главное, влиянию претора Ап. Клавдия. Он повторял перед собраниями сената и народа все то же, что прежде твердил в донесениях, а именно преувеличивал опасения войны с Этрусками. Между прочим говорил он: «недостаточно одного вождя и одного войска против четырех народов. Станут ли они действовать все вместе, — они легко раздавят Римское войско своею массою. Будут ли они действовать в разных местах, — одно войско не может везде поспеть и остановить их. Он оставил там два легиона Римских; число пеших и конных воинов, пришедших с Фабием, не простирается и до пятя тысяч человек. А потому он, Аппий, полагает необходимым, тотчас же отправить консула П. Деция в Этрурию на помощь товарищу; а Л. Волумнию должна достаться провинциею область Самнитов. Если консул предпочтет отправиться в назначенную ему провинцию, то Волумнил надобно послать в Этрурию с войском, какое прилично иметь консулу.» Так как на многих речь претора произвела впечатление, то, как говорят, П. Деций подал от себя мнение: «не решать этого вопроса до прибытия Фабия, если ему можно будет оставить войско без ущерба интересов отечества; если же ему нельзя будет самому побывать в Риме, то пусть он пришлет одного из своих легатов на этот предмет: он принесет сенату верное сведение, как о важности войны с Этруриею, так и о том, с какими силами следует ее вести и во скольких вождях предстоит надобность.
26. Фабий, по возвращении в Рим, говорил и в сенате и перед народным собранием в духе умеренности, и не преувеличивая опасностей воины и не уменьшая их. Соглашаясь на необходимость отправить в Этрурию другого вождя, он скорее оказывал этим как бы снисхождение опасениям других, чем сознавал это существенно необходимым для пользы своей и отечества. «Буде же — говорил Фабий — граждане желают ему дать на предстоящую компанию товарища и сотрудника, то может ли он Фабий при этом случае не вспомнить консула П. Деция, который уже столько раз был ему сослуживцем? Всего охотнее он и на этот раз воспользовался бы его содействием: вместе с П. Децием ему, Фабию, достаточно тех сил, какие теперь есть, и многочисленность врагов не будет внушать опасений. Если же Деций сам не пожелает, то пусть ему Фабию дадут в сотрудники Л. Волумния.» И сенат, и народ, и Деций, отдали все это дело в полное распоряжение Фабия. Когда П. Деций изъявил полную готовность отправиться как в Этрурию, так и в Самний, то это было знаком общей радости и поздравлений. У всех граждан было как бы предчувствие победы и консулы казалось отправлялись на верное торжество, а не на войну. У некоторых историков я нахожу, что Фабий и Деции тотчас по назначении их консулами отправились в Этрурию, что между ними не было никакого спора относительно раздела провинций по жребию. Другие же историки не ограничиваются рассказом об этих прениях, но присоединяют к тому, что Аппий не переставал заочно перед народом чернить Фабия и даже в глаза упорно не щадил для него обвинений, что между консулами возник было еще спор о том, чтобы каждый оставался в своей провинции. В одном согласны все историки, а именно в том, что оба консула отправились вместе на войну. — Еще до прибытия консулов в Этрурию, Галлы Сеноны многочисленными полчищами прибыли к Клузию, собираясь напасть на легион Римский и на лагерь, в котором он находился. Сципион, начальствовавший в лагере, счел нужным, по малочисленности своего отряда, перевести его на местность более безопасную, и потому стал с ним подниматься на холм, находившийся между городом и лагерем. Второпях не было сделано предварительного осмотра местности, а между тем неприятель с другой стороны уже занял вершину холма. Таким образом легион наш вдруг нашел у себя в тылу неприятеля, и был окружен его войсками со всех сторон. Некоторые писатели говорят, что этот легион наш был истреблен неприятелем совершенно, так что не осталось даже кому принести известие о поражении. Консулы уже находились близ Клузия, когда узнали о несчастье, постигшем наш легион и увидали Галльских всадников; у их коней на шеях привешены были головы убитых Римлян, и на копьях они же торчали; а Галлы, по своему обычаю, пели победную песнь. По словам некоторых историков, то были Умбры, а не Галлы; и поражение наше не было так полно. Эти историки рассказывают, что отряд наш, отправившийся под начальством легата Л. Манлия Торквата для фуражировки, был окружен неприятельскими полчищами; но что легат Сципион, исправлявший должность пре тора, вовремя поспешил на помощь из лагеря, восстановил бой и разбил Умбров, уже гордившихся победою; он у них отнял всех пленных и добычу. Впрочем правдоподобнее, что поражение это причинено нам Галлами, а не Умбрами; и постоянно всегда и на этот год в особенности, Рим был весьма встревожен войною с Галлами. Не только против них отправлены были оба консула с четырьмя легионами и многочисленною Римскою конницею, с тысячею человек отборных Кампанских всадников, нарочно отправленных на эту войну и с вспомогательным войском Латинов, которое многочисленностью превышало Римское; но и еще два войска прикрывали Рим со стороны Этрурии: одно стояло в области Фалисков, а другое на Ватиканском поле. Кн. Фульвию и Л. Постумию Мегеллу, обоим за преторов, приказано было оставаться там на постоянных квартирах.
27. Консулы, перешед через Апеннины, пришли в Сентинатское поле и тут нашли неприятеля. Один лагерь от другого был на расстоянии четырех миль. Неприятель имел между тем совещания; результатом их было: решение не оставаться в одном лагере и в сражении действовать не всем вместе. Галлы должны были поддерживать Самнитов, а Умбры Этрусков. Назначен день решительного сражения; участие в нем должны были принять Самниты и Галлы; а между тем Умбры и Этруски должны были произвести нападение на Римский лагерь. План этот не был приведен в исполнение вследствие того, что трое Клузшщев ночью перебежали к консулу Фабию и открыли ему замыслы неприятелей. Их отпустил он назад, дав им большие подарки с тем, чтобы они тотчас дали знать, если неприятель задумает что-либо новое. Консулы немедленно написали Фульвию и Постумию, чтобы они, первый из земли Фалисков, а другой с Ватиканского поля, двинулись к Клузию и всеми силами опустошали неприятельскую область. Услыхав об опустошении своих земель, Этруски с Сентинатского поля двинулись защищать их. Консулы тогда стали наступать на неприятеля, желая его принудить к сражению прежде, чем подоспеют Этруски. В продолжении двух дней наше войско беспрестанно тревожило неприятельское; впрочем особенно замечательного тут ничего не произошло. Потеря с обеих сторон была незначительна; но рвение к бою дошло до высшей точки; ни с той, ни с другой стороны дела не были доведены до крайности. На третий день все силы и наши, и неприятельские выступили в открытое поле. Между тем как оба строя стояли готовые к бою, лань, преследуемая волком, сбежала с горы на равнину между обоих войск. Тут лань побежала в ту сторону, где находились Галлы, а волк к Римлянам; они расступились и пропустили волка безо всякого вреда; а Галлы застрелили лань. Тут один из передовых Римских воинов сказал: «смерть и бегство обратятся в ту сторону, где виднеется пронзенное стрелами животное, посвященное Диане. У нас же остался целым и непобедимым предвозвестник победы волк, посвященный Марсу; он напомнил нам нашего родоначальника и то, чьей мы крови!» На правом крыле стали Галлы, а на левом Самниты. Против них Фабий поставил первый и третий легионы, составив из них правое крыло. А против Галлов Деций расположился левым крылом, составив его из легионов пятого и шестого. Второй и четвертый легионы, под начальством проконсула Л. Волумния, действовали в Самние. При первой встрече обеих армий, упорство их было так велико и одинаково, что будь только Этруски и Умбры на лицо, то где бы они ни действовали, в открытом ли поле или в лагере, успех склонился бы на сторону неприятеля.
28. Хотя еще успех сражения был не известен и судьба еще не решила, какой стороне дать перевес; однако ход самой битвы был не одинаков на том и на другом крыле. Там, где находился Фабий, Римляне не столько действовали наступательно, сколько оборонялись сами; они старались, как можно долее протянуть дело. Вождь Римлян действовал так под влиянием того убеждения, что Самниты и Галлы страшны при первом натиске, но что стоит только выдержать его; а при дальнейшем ходе боя дух мужества Самнитов остывает. Что же касается до Галлов, то они менее всего способны переносить продолжительные труды и усилия в бою. При начале его они так горячи и мужественны, что кажутся выше чем людьми, но в конце его они походят более на женщин, чем на мужчин. С таким намерением Фабий приберегал свежие силы своего войска для той минуты, когда неприятель утомленный легко уступит ему победу. Что же касается до Деция, то более пылкий и по характеру и по годам, он истощил все силы при начале боя. Видя, что неприятель не уступает натиску пехоты, он ввел в дело и конницу. Он сам вмешался в толпу храброй молодежи, ее составлявшей и умолял главных из неё с ним вместе ударить на неприятеля; он прельщал их славою, которая увенчает их вдвойне, если честь первой победы будет принадлежать левому крылу и коннице. Два раза обращала в бегство наша конница Галльскую. Уже наша конница занеслась далеко вперед, и врезалась в середину рядов неприятельских, как вдруг она приведена в ужас невиданным дотоле родом сражения. Вооруженные неприятельские воины на телегах и колесницах, стоя и управляя лошадьми, обскакали нашу конницу и устрашили коней, непривычным дотоле стуком колес и топотом коней. Таким образом конница наша, уже было торжествовавшая победу, рассеялась под влиянием сверхъестественного ужаса; в беспорядочном бегстве кони увлекли за собою всадников. Самая пехота наша вследствие этого пришла в замешательство; многие воины первых рядов погибли под ногами коней и под колесницами. Видя замешательство наших, Галлы наступают сильнее и не дают опомниться нашим. Тщетно Деций, обратясь к своим воинам, восклицал: " куда бежите? Какую пользу принесет вам бегство? " Тщетно останавливал он бегущих и разуверял устрашенных. Видя наконец всю безуспешность своих усилий, Деций привел себе на память пример отца и сказал: «Зачем медлю я исполнить то, что судьбою определено нашему роду? Пусть будет он очистительною жертвою в минуты великой общественной опасности. Принесу и себя я на жертву и вместе с собою обреку легионы врагов Земле и богам Теням.» Сказав это, Деций обратился к первосвященнику М. Ливию, который по его желанию не оставлял его ни на минуту с начала сражения, и велел ему говорить слова, которые он Деций произносил когда обрекал себя за войско народа Римского Квиритов. Обречение совершилось с теми же самыми обрядами и изречениями, с какими П. Деций отец обрек себя у Везериса во время войны с Латинами. К обыкновенным в этом случае словам молитвы присовокуплены были следующие: «перед собою погонит он страх и бегство, убийство и кровопролитие, гнев богов земных и небесных; наметит он знаком пагубы знамена, стрелы и оружие врагов; одно и то же место пусть будет ознаменовано и его гибелью, и гибелью Галлов и Самнитов.» С такими клятвами на себя и врагов, Деций устремился на коне в самую густую толпу Галлов и, поражая неприятелей, пронзен их стрелами.
29. Тут сражение приняло оборот, какого нельзя было ожидать от одних человеческих усилий. Римляне, потеряв вождя, не только не пришли в ужас, как то обыкновенно бывает в подобных случаях, но возобновили бой с новым жаром. Галлы, особенно те, которые окружали тело консула, как бы в затмении рассудка пускали стрелы без пользы; а некоторые пришли даже в совершенное остолбенение; они не помышляли ни о сопротивлении, ни о бегстве. С другой стороны первосвященник Ливий, которому Деций передал своих ликторов, и приказал быть за претора, громко кричал воинам: «Римляне, благодаря искупительной жертве консула, победили. Галлы же и Самниты сделались достоянием матери Земли и богов Теней. Зовут они и насильственно влекут обреченное им Децием войско. Неприятель теперь жертва безумного ослепления и слепого страха.» Между тем, как здесь Римляне стали приходить в себя под влиянием таких увещаний, явились к ним на помощь Л. Корнелий Сципион и К. Марций с отрядом; их прислал консул К, Фабий на помощь товарищу. С умилением услыхали вновь прибывшие воины о добровольной жертве Деция и возгорелись усердием на всевозможные подвиги для общественной пользы. Между тем Галлы стояли плотною стеною, тесно сдвинув щиты; казалось трудно было сломить эту живую стену. Легаты отдали приказание воинам собрать дротики, которые во множестве лежали на поле сражения. Эти дротики были брошены в неприятеля; они частью вонзились во множестве в щиты, частью переранили самих воинов, которые пришли в замешательство, и в живой стене их явились большие проломы. Некоторые из неприятелей в испуге упали на землю, не быв ранеными. Таковы были изменения воинского счастия на левом нашем крыле. Между тем Фабий на правом крыле сначала медленностью старался выиграть более времени; когда же он заметил, что неприятель стал нападать с меньшим жаром, что стрелы летают уже не столь часто, и что воинские клики его уже не так громки, то приказал начальникам эскадронов конницы обойти неприятеля с флангу, и по данному знаку ударить на него как можно сильнее; а сам велел своей пехоте мало-помалу трогаться с места и перейти к наступлению. Видя, что неприятель оказывает весьма слабое сопротивление и изнемог от усталости, Фабий велел принять участие в сражении всем резервам, доселе оставленным без действия, приказал легионам действовать всеми силами и дал сигнал коннице ударить на неприятеля. Самниты не выдержали натиска; оставив на жертву союзников (Галлы еще держались на поле сражения), они в беспорядке устремились к лагерю. Галлы, прикрывшись черепахою из щитов, упорно стояли на месте сражения. Фабий, узнав о смерти товарища, приказал эскадрону Кампанцев отделиться от строя прочего войска и, обошед с тылу Галльское войско, ударить на него оттуда, а за конницею должны были следовать первые ряды третьего легиона; их дело было проникнуть в проломы, которые должны были последовать в рядах неприятеля за натиском конницы, пользоваться замешательством и ужасом неприятелей и убивать их. Сам консул Фабий дал обет воздвигнуть храм Юпитеру победоносцу и обречь ему неприятельскую добычу; а потом двинулся к лагерю Самнитов, куда в беспорядке стремились бегущие остатки неприятельского войска. Под самым валом, находившиеся вне лагеря неприятели (по тесноте ворот они не могли все вдруг войти туда) пытались было оказать сопротивление. Здесь пал вождь Самнитов Геллий Эгнаций. Самниты были сбиты за вал; лагерь их взят после не весьма упорного боя, и Галлы обойдены с тылу. В этот день неприятель потерял убитыми двадцать пять тысяч, а взятыми в плен восемь. Победа стоила и Римлянам не дешево; Римляне потеряли убитыми в войске П. Деция до 7000, а в войске Фабия до 1700 человек. Фабий разослал воинов отыскать тело своего убитого товарища; а добычу, взятую у неприятеля, велел сложить в кучи и сжечь в честь Юпитера Победоносца. В этот день тело консула Деция не было найдено, так как оно было завалено кучами неприятельских тел. На другой день оно найдено и принесено в лагерь при большом плаче воинов. Все прочие дела оставлены на это время; Фабий отдал последний долг товарищу со всеми подобающими почестями и осыпал память его похвалами.
30. В то же время, бывший в Этрурии за претора, Кн. Фульвий вел дела очень удачно: не только причинил он неприятелю страшный вред опустошениями его полей, но и сразился очень счастливо: в происшедшем бою пало более трех тысяч Перузинцев и Клузинцев, и взято до двадцати тысяч военных значков. Остатки Самнитского войска бежали через земли Пелигнов; Здесь жители напали на них, и из пяти тысяч одну положили на месте. Велика слава победы, одержанной на Сентинатском поле, и в том случае, если мы ограничимся одними достоверными сведениями. Некоторые писатели, стараясь увеличить ее, своими показаниями превзошли меру вероятия. Они говорят, будто войско неприятельское состояло из сорока тысяч трех сот тридцати тысяч человек пехоты, шести тысяч четырехсот конницы и тысячи колесниц; что в том числе были Умбры и Этруски, участвовавшие также в сражении. Увеличивая соразмерно и войско Римское, эти писатели присоединяют к нему Л. Волумния проконсула с войском, и заставляют его действовать вместе с обоими консулами. Впрочем большая часть летописцев приписывают эту победу только двум консулам. Между тем Волумний действовал сам по себе в Самние; он загнал войско Самнитов на Тифернскую гору и, несмотря на затруднения местности, разбил его и обратил в бегство. К. Фабий оставил войско Деция в Этрурии, а со своими легионами возвратился в Рим, где получил почести триумфа над Галлами, Этрусками и Самнитами; во время торжественного шествия войско сопровождало вождя. В наскоро и грубо сложенных стихах воины превозносили похвалами победу Фабия и вместе отдавали должную дань удивления смерти П. Деция. При этом вспомнили славную кончину его отца; трудно было отдать предпочтение подвигу сына или отца; и тот и другой был велик по последствиям для блага отечества. Из добычи роздано воинам по 1800 асс, по верхней одежде и по рубашке, — награда, но тому времени считавшаяся довольно значительною.
31. Несмотря на все эти события, миру еще не было ни с Самнитами, ни в Этрурии. По удалении консула с войском, Перузины не замедлили снова взяться за оружие; а Самниты сделали грабительский набег, один в область Весцинскую и Формианскую; а другие в Эзернинскую и места, прилежащие к реке Волтурну. Против них выслан претор Ап. Клавдий с войском, которым прежде командовал Деций. Фабий, действуя снова против возмутившихся Этрусков, умертвил четыре тысячи пять сот Перузинцев; а в плен взял тысячу семьсот сорок человек; за каждого из них был заплачен выкуп триста десять асс. Вся остальная добыча предоставлена воинам. Легионы Самнитов, преследуемые с одной стороны претором Ап. Клавдием, с другой Л. Волумнием проконсулом, пришли на Стеллатское поле. Тут расположились все силы Самнитов, и Аппий и Волумний соединили свои войска в одном лагере. Произошел самый упорный бой; с одной стороны Римляне действовали под влиянием раздражения, вследствие столько раз повторенных измен; с другой Самниты сражались отчаянно, так как последняя надежда осталась им в оружии. Самнитов пало в сражении шестнадцать тысяч триста, а взято в плен две тысячи семь сот человек. Этот год, ознаменованный блистательными военными событиями, к несчастью посещен был моровым поветрием, и разные чудесные явления встревожили суеверие народа. Получено было известие, что по разным местам шел дождь землею и, что в войске Ап. Клавдия многие воины были убиты молниею. Вследствие этого обратились за советом к священным книгам. В этом году К. Фабий Гургес, сын консула, обличил нескольких Римских женщин в развратном поведении и по приговору народного собрания они подвергнуты денежному штрафу; из полученных таким образом денег, К. Фабий Гургес постарался выстроить храм Венеры, находящийся подле цирка. Войны с Самнитами еще тем не кончились, хотя оне уже продолжались сорок шесть дет, со времени консулов М. Валерия и А. Корнелия (они первые внесли Римское оружие в область Самнитов) и доставили уже нам материалу на четвертую книгу нашей истории. Не стану напоминать ни страшных потерь обоих народов, ни их напряженных усилий в продолжении столь длинного ряда годов; всего этого не было достаточно, чтобы поколебать неумолимую стойкость этих народов. Довольно припомнить события последнего года, когда Самниты четыре раза: на Сентинатском поле, в земле Пелитов, у Тиферна, на Стеллатском поле, потерпели поражение и сами, и в лице своих союзников от четырех полководцев и от четырех армии Римских. Они потеряли тут лучшего своего полководца; принявших их сторону Этрусков, Умбров и Галлов они вовлекли в то же крайнее положение, в какое поставила их самих судьба. Самниты не были в состоянии вести с нами войну ни собственными средствами, ни при содействии других; несмотря на все это, они упорно продолжали войну. Вольность и самостоятельность были им дороже всего, хотя защита их и была несчастлива. Они предпочитали быть побежденными, чем не попытать счастия в бою. Итак можно ли самому писателю или читателю соскучиться над рассказом этих бесконечных войн, когда они не надоели тем самым, кто были в них непосредственными деятелями.
32. За К. Фабием и П. Децием консулами были Л. Постумий Мегелл и М. Атилий Регул. Обоим провинциею дан Самний; слух было, что неприятель собрал три войска: с одним он намеревался идти в Этрурию, с другим возобновить набеги на Кампанию, а с третьим отражать Римлян от собственных пределов. Постумий по нездоровью остался в Риме; а Атилий тотчас же вышел из него с войском для того, чтобы подавить неприятелей, пока они еще не совсем изготовились и не вышли еще из своей области; таково же было и мнение Сената. Впрочем Римское войско встретило Самнитское уже совершенно готовым, и не только не могло внести опустошения в землю Самнитов, но и войти в нее. С другой стороны Римское войско удерживало неприятеля и не допускало его проникнуть в пределы Римлян и их союзников. Когда оба враждебные лагеря были расположены друг от друга в недальнем расстояния, то Самниты (до того отчаяние придало им дерзости) решились на то, что колебались сделать Римляне, столько раз бывшие победителями, а именно напасть на Римский лагерь. Хотя такое безрассудное предприятие и не было увенчано успехом, однако оно и не осталось совершенно без полезных последствий. Туман с утра оставался весьма долго и был до того густ, что невозможно было не только видеть далеко с валу, но даже и вблизи человека трудно было приметить. Самниты, пользуясь столь благоприятным обстоятельством, подкрались на рассвете дня, скрытые в тумане, к Римскому посту; стража Римская у ворот лениво исправляла свою обязанность. При нечаянном нападении неприятеля она не имела ни довольно сил, ни довольно присутствия духа, чтобы сопротивляться с успехом, и была истреблена. Таким образом через задние ворота неприятель ворвался в лагерь, овладел палаткою квестора, где квестор Л. Опимий Панза убит. Везде по Римскому лагерю раздавались крики к оружию.
33. Консул, видя общее замешательство, велел двум когортам союзников Луканской и Суессанской, которые случайно находились вблизи, оберегать преторий; а отделения легионов повел главною лагерною улицею. Второпях воины и оружие едва успели приготовить и шли нестройными рядами. Неприятеля они узнавали по его крикам, но видеть его почти не могли, а тем менее определить, как велики его силы. Вследствие этого воины наши продолжали отступать, и впустили неприятеля почти в самую середину своего лагеря. Тогда консул, обратясь к воинам, кричал им: «неужели вы допустите, чтобы вас вытеснили из вашего лагеря и неужели вам придется ваш же собственный лагерь брать снова приступом у неприятеля?» Пристыженные Римляне, испустив дружные воинские клики, прекратили отступательное движение; потом они перешли к наступлению и стали сильно теснить неприятеля. Тот стал отступать под влиянием того же самого ужаса, который было сначала внушил Римлянам. Скоро Самниты были оттеснены за ворота и за вал. Римляне не решились далее преследовать неприятеля; мрак тумана заставлял опасаться засады со стороны неприятеля и потому Римляне, удовольствуясь тем, что очистил свой лагерь от неприятелей, остались внутри вала, умертвив около 300 человек неприятелей. Римляне потеряли убитыми воинов сторожевого отряда и бывших около претория, всего до семисот тридцати человек. Удача такой дерзкой попытки придала духу Самнитам. Не только они не давали Римлянам возможности перенести далее их лагерь вглубь Самнитской области, но и не допускали наших фуражиров пользоваться тем, что находилось на их землях так, что они принуждены были брать все нужное из Соранской области, с жителями которой Римляне находились в мирных отношениях. Слух об этих неблагоприятных событиях проник в Рим в виде еще преувеличенном и произвел там тревогу. Вследствие этого консул Л. Постумий, еще несовершенно оправившись от болезни, должен был немедленно выступить из города. Не выходя еще из Рима, Л. Постумий отдал приказ воинам всем собраться в Соре; а сам освятил храм победы, который его попечением выстроен в то время, когда он был курульным эдилем, из штрафных денег. Потом Постумий отправился к войску, и от Сори двинулся в Самнитскую область к месту, где находился другой консул. Тогда Самниты стали отступать, сознавая свое бессилие сопротивляться двум соединенным Римским войскам; а консулы разошлись в неприятельской земле по разным направлениям для того, чтобы опустошать ее и брать приступом города.
34. Постумий осадил Милионию; сначала он пытался было взять ее прямо приступом открытою силою; но видя безуспешность подобного предприятия, он овладел этим городом при помощи осадных работ и скрытых ходов, доведенных до стены. Здесь уже по взятии города, во всех его частях происходил отчаянный бой от четвертого до восьмого часу, бой, которого исход долго оставался сомнительным. Наконец Римляне овладели городом. Самниты потеряли убитыми три тысячи двести человек; пленными четыре тысячи семь сот; притом Римляне нашли в городе большую добычу. Оттуда консул повел легионы к Ферентину. Жители этого города со всем скотом, какой только можно было угнать, и имуществом, какое только успели унести, в тишине ночи в глубоком молчании вышли из города в задние ворота. Консул подошел было к стенам Ферентина с войском устроенным и совершенно готовым к бою, ожидая встретить и здесь столь же упорное сопротивление, как и в Милионии. Но замечая, что везде по городу господствует совершенная тишина и что ни на стенах, ни на башнях не видно ни людей, ни оружия, он сдержал рвение воинов, которые с жадностью хотели было броситься на оставленный город: консул опасался опрометчиво броситься в засаду, которая могла быть скрытно приготовлена неприятелем; а потому он отдал приказание двум эскадронам союзным Латинского племени объехать кругом стен и подробно все исследовать. Всадники увидали двое ворот, обращенные в одну и туже сторону и находившиеся неподалеку одни от других отворенными и по дороге, шедшей от них, следы ночного бегства неприятеля. Мало-помалу всадники наши приблизились к воротам и увидали, что город совершенно пуст и войти в него не сопряжено ни с какою опасностью. Тогда они возвратились к консулу и донесли ему, что город действительно оставлен неприятелем, что сомнения на этот счет не может быть ни какого, как вследствие совершенной пустоты царствующей в городе, так и из признаков поспешного и беспорядочного бегства неприятеля во время ночи; вследствие чего он усеял дорогу вещами, ему принадлежавшими. Получив это известие, консул повел войско к той части города, которую осмотрели всадники. Приказав водрузить значки неподалеку от ворот, консул велел пяти всадникам войти в город и осмотрев не много, в случае если они найдут все безопасным. они должны трое остаться в городе, а двое явиться к нему с донесением. Возвратясь, воины донесли, что они были в таком месте, откуда можно обозреть все части города, но повсюду нашли только совершенную пустоту и безмолвие. Немедленно консул с легкими когортами вступает в город; а прочим между тем велит укреплять лагерь. Воины наши, вошед в город, вламывались в дома, где нашли только престарелых или больных и из имущества то, что неудобно было унести поспешно. Что найдено в городе, отдано в добычу воинам. Пленные передали, что жители нескольких соседних городов согласились вместе бежать; что их сограждане оставили город в первую стражу ночи; они полагают, что Римляне и в прочих городах найдут такую же пустоту. Слова пленных оказались верными; консул овладел городами, жители коих их оставили.
35. Другому консулу М. Атилию предстояла война много труднее. Он повел было легионы к Луцерии, которая, по дошедшим до него слухам, была осаждена Самнитами; на Луцерийском рубеже встретило его неприятельское войско. Здесь взаимное ожесточение уравняло силы обеих сторон. Сражение было упорное и результат его остался сомнительным; впрочем исход его имел худшие последствия для Римлян, как потому что они не привыкли быть побежденными, так и потому, что они, удалясь с поля сражения, почувствовали то, чего в пылу сражения не заметили, сколько они понесли потерь убитыми и ранеными. Вследствие этого Римлянами в лагере овладел такой ужас, что, случись это на поле битвы, поражение наше было бы страшное. Ночь прошла в постоянной тревоге; Римлян озабочивала мысль, что Самниты нападут на лагерь и что во всяком случае бой с ними на рассвете необходим. Хотя неприятель потерпел менее урону, но он был не в лучшем состоянии духа; на рассвете он вознамерился удаляться с поля битвы без бою; но ему для этого предстояла одна дорога мимо нашего лагеря. Когда заметили движение неприятельского войска по ней, то подумали, что неприятель прямо идет на наш лагерь. Консул отдал воинам приказание браться за оружие и выступать из лагеря; а легатам, трибунам и начальникам союзных войск напомнил, чтобы они добросовестно исполнили свою обязанность. Все отозвались: «что исполнят они в точности то, что следует им; но что воины совершенно упали духом. Всю ночь провели они без сна и везде слышны были только стоны раненых и умирающих. Если бы неприятель прежде наступления дня ударил на лагерь, то воины была в таком страхе, что они бросили бы и военные значки: теперь один лишь стыд удерживает их от бегства; но они заранее считают себя побежденными.· Услыхав это, консул счел за лучшее обойти воинов и ободрить их словами. Некоторым, медлившим браться за оружие, он говорил: «к чему они ленятся и оказывают мало усердия!' Неприятель сам придет к ним в лагерь, если они не выйдут к нему на встречу, придется им, не желающим теперь сражаться впереди вала, иметь дело с неприятелем перед самыми палатками. Если же они возьмутся за оружие и станут сражаться, то еще неизвестно, чья будет победа. А кто обнаженный и без оружия ждет неприятеля, тому остается только терпеть смерть или рабство.» На такие увещания и выговоры консула войны отвечали: «что вчерашний бой совершенно изнурил их силы: что не осталось у них ни сил в теле, ни крови в жилах. Число же неприятелей по-видимому еще сделалось больше, чем накануне " Между тем неприятельское войско подходило все ближе в ближе: чем промежуток становился менее, тем воины наши по-видимому более и более удостоверялись, что Самниты несут с собою палисадины в намерении обнести тыном наш лагерь. Тогда консул, обратясь к волнам, громко стал им говорить: «по истине будет постыдным делом принять такой позор и бесславие от неприятеля столь трусливого. Неужели мы — говорил консул — предпочтем, осажденные неприятелем в лагере, умереть голодом и жаждою, чем с доблестью умереть, если уж это неизбежно от меча в открытом поле? Пусть боги обратят мысли их на добро и пусть каждый действует так, как он считает себя достойным. Он, консул М. Атилий, пойдет и один, если никто за ним не последует, на встречу неприятелю; он падет лучше между рядами Самнитов, чем увидит, как неприятель станет обносить тыном Римский лагерь.» Слова консула встречены были одобрением легатов, трибунов, всех эскадронов конницы и сотников первых рядов. Под влиянием стыда воины лениво взялись за оружие и неохотно выступили из лагеря. В печальном расположении духа и почти сознавая себя побежденными, Римляне длинным, но беспорядочным строем вышли на встречу неприятеля, который и сам находился не в лучшем положении и состоянии духа. А потому лишь только показались значки Римлян, тотчас по всему строю Самнитов пронеслось известие: «случилось то, чего опасались. Римляне вышли преградить путь. Теперь нет даже средств к бегству. Надобно или пасть на этом месте или, поразив противников, по трупам их проложить себе путь.»
36. Воины складывают свои ранцы в середину; потом, взявшись за оружие, строятся по местам в боевом порядке. Уже между двумя неприязненными войсками оставался небольшой промежуток; но и то и другое дожидалось, чтобы противник испустил первый воинский клик и дал знак к нападению. Ни та, ни другая сторона не желала боя: охотно обе разошлись бы, если бы были убеждены, что это можно сделать с безопасностью, так как в таком случае противник стал бы преследовать отступающего. Сам собою начался наконец бой не упорный между противниками, сражавшимися против воли и думавшими только о том, как бы уйти с поля сражения; воинские клики были не громки и не единодушны, и никто из воинов не думал о движении вперед. Тогда консул Римский, стараясь придать сражению ход более решительный, велел нескольким эскадронам конницы, вышед из-за боевой линии, ударить на неприятеля. Многие из наших всадников упали с коней; остальные замешались. Тогда Самниты бросились вперед, чтобы довершить поражение наших; а Римляне поспешили на выручку своим. Тут бой немного ожесточился; впрочем Самниты и действовали дружнее и с большею смелостью, а испуганные лошади нашей конницы внесли беспорядок и замешательство в ряды наших воинов, поспешивших к ней на помощь. Вследствие этого весь было строй нашего войска поколебался и обратился в бегство; уже Самниты поражали тыл бегущих, когда консул бросился на коне к лагерным воротам и поставил там отряд конницы с приказанием: «поступать как с неприятелем с каждым кто бы ни шел к лагерном валу, будет ли то Римлянин, или Самнит.» Произнося и сам угрозы в том же смысле, консул приостановил движение своих воинов, толпами стремившихся в лагерь. Консул говорил им: «Куда спешишь, воин! И здесь встретишь ты меч и людей, достойных носить его. Пока жив твой консул, иначе как победителем не возвратишься ты в лагерь. Тебе только остается выбирать, с кем сражаться с врагами, или с соотечественниками.» Между тем как консул это говорил, всадники с готовыми копьями окружили пехоту, и пехотинцам приказывают возвратиться на поле сражения. Не только мужество консула принесло в этом случае помощь, но и самая судьба. Самниты не преследовали наших воинов по пятам, и им было довольно места оборотить значки и весь строй от лагеря снова к неприятелю. Наши воины ободряли друг друга возобновить бой; сотники, отняв у знаменосцев значки, сами их несли вперед в небольшом числе и беспорядке. Между тем консул, подняв руки к небу, во всеуслышанье громким голосом дал обет воздвигнуть храм Юпитеру Остановителю в том случае, если войско Римское устоит на поле сражения и, восстановив бой, поразит и победит легионы Самнитов. Все употребили общие усилия к тому, чтобы восстановить сражение — вожди, воины, пешие и конные. Казалось самые боги приняли сторону Римлян: так легко поправились наши дела, неприятель отбит от лагеря и отступил на ту позицию, где был при самом начале сражения. Здесь в отступательном движении, наткнувшись на кучи своих тяжестей, сваленных в средине, неприятель вынужден был остановиться и вооруженными толпами прикрыл свой обоз. Тут с фронта начала теснить его наша пехота, а в обход с тылу ударила конница. Таким образом неприятель, окруженный со всех сторон, разбит был совершенно, и почти все его войско было или избито, или досталось в плен. Число пленных простиралось до семи тысяч двух сот человек; все они обнаженные пропущены под ярмом; убитых тел собрано четыре тысячи восемь сот. И Римлянам победа не легко досталась: когда консул стал приводить в известность урон, понесенный в обоих неудачных сражениях, то оказалось, что потеря наша простиралась до семи тысяч двухсот человек. Между тем как это происходило в Апулии, Самниты пытались было овладеть Интерамною, Римским поселением, находящимся на Латинской дороге; но не успели взять города. Они произвели опустошение на его полях; но когда гнали добычу пленных и стада, то встретились с консулом, который, только что одержав победу, возвращался от Луцерии. Не только неприятель лишился взятой им добычи, но как он двигался длинным и беспорядочным строем, то и разбит на голову. Консул объявил, чтобы хозяева отбитой у неприятеля добычи собрались в Интерамну для признания и получения обратно их собственности. Оставив здесь войско, консул отправился в Рим по случаю предстоявших выборов. Здесь он просил почестей триумфа; но ему отказали как вследствие значительной потери, понесенной им в людях, так и того, что он без договора взятых в плен неприятелей пропустил под ярмо.
37. Другой консул Постумий, видя, что в Самнитской области с войском делать нечего, перевел его в Этрурию и сначала опустошил Вольсинийскую область; когда жители вышли в поле для защиты своих пределов, то он разбил их неподалеку от стен их города. Две тысячи восемьсот Этрусков убито; прочие одолжены своим спасением близости города. За тем войско переведено в Руселланскую область. Здесь не только поля были опустошены; но самый город взят приступом, причем досталось пленных более двух тысяч человек и около двух тысяч неприятелей пало при защите стен. Впрочем в этом году заключен славный мир, далеко затмивший собою военные события этого года в Этрурии. Три самых сильных города Этрурии, можно сказать столицы её — Вольсинии, Перузия и Арретий просили мира. Получив от консула за выдачу одежд и провианта на его воинов дозволение отправить в Рим послов, жители означенных городов исходатайствовали себе перемирие на сорок лет. На каждый город наложена немедленно пеня в пятьсот тысяч асс За совершение всего консул просил сенат удостоить его почестей триума не столько в надежде получить его, сколько во исполнение заведенного уже обычая. Видя, что в триумфе ему отказывают как за то, что он поздно оставило Рим, так и зато, что он без позволения Сената перешел из Самния в Этрурию (тут действовали как недоброжелатели консула, так и друзья его товарища, не желавшие предоставить одному ту почесть, в которой было отказано другому) консул сказал: «Почтенные сенаторы! Как ни велико мое к вам уважение, но оно не простирается до самозабвения; я помню, что я консул; а потому тою же властью, которою вел войны, по счастливом приведении их к концу, по усмирении Самнитов и Этрусков, стяжав победу и мир, я буду иметь почести триумфа.» С этими словами консул оставил сенат. Вслед за этим между народными трибунами произошел спор: одни говорили, что своею властью будут препятствовать триумфу консула, а другие вознамерились его поддерживать. Вопрос этот представлен на обсуждение народного собрания: консул, явясь туда, приводил в пример консулов Л. Валерия, М. Горация и, вовсе недавно бывшего, К. Марция Рутила, отца того самого, который в то время был цензором; все они получили почести триумфа не по распоряжению сената, но по приказанию народа. «И я сам — прибавил консул — сослался бы на волю народа, если бы не знал, что трибуны народные, рабы патрициев, воспротивятся закону. Мне вместо всех декретов и повелений, довольно знать волю и согласие расположенного ко мне народа.» На другой день, при помощи трех трибунов народных, к общей радости народа, консул имел торжественный въезд несмотря на оппозицию семи трибунов народных и нежелание всего сената. События этого года сохранились нетвердо в памяти народной. Клавдий утверждает, что Постумий сначала овладел было несколькими городами в Самние, но потом в Апулии разбит неприятелем и с остатками войска искал спасения бегством в Луцерию; что Атилий в Этрурии действовал удачно, и что он-то удостоен почестей триумфа. Фабий пишет, что оба консула вели войну в Самние и у Луцерии, что войско потом переведено в Этрурию, но кем из консулов, того он не упоминает и что у Луцерия с обеих сторон урон был очень велик; что в этом сражении дан обет воздвигнуть храм Юпитера Остановителя, по примеру Ромула, поступившего так при подобных обстоятельствах; при чем консул, произнося обет, вместо храма обмолвился было часовню. Впрочем сенат постановил выстроить храм, так как произнесение в продолжение года два раза одного и того же обета возбудило суеверные опасения.
38. Вслед за этим годом был год, ознаменованный консульством Л. Папирия Курсора (сын славного отца, он и сам был славен) и великими военными событиями и победою такою, какой еще никто не одерживал над Самнитами, кроме Л. Папирия, отца консула. Неприятель опять употребил все усилия, и воины его отличались блестящим оружием и пышностью одежд. Он не преминул призвать содействие высших сил и как бы освятить воинов каким-то древним священным обрядом. По всей Самнитской области произведен набор по новому закону: каждый молодой человек, который не явился бы к военачальнику или ушел бы, не спросясь его, подвергался смертной казни и голова его обречена Юпитеру. Сборное место всего войска назначено в Аквилонии; все силы Самнитов, числом до сорока тысяч человек, собрались туда. Здесь в средине лагеря было одно место окружено плетнями, а сверху покрыто парусиною; во все стороны одинакового размера, оно имело по двести футов в каждом боку. Здесь совершены были священные обряды по древней холстинной книге каким-то жрецом Овием Пактием, который хвалился, что он возобновил древнее богослужение Самнитов, то самое, которое было в употреблении их предков в то время, когда они задумали отнять у Этрусков Капую. По совершении жертвоприношения военачальник через урядника вызывал по именно каждого Самнита, знаменитого или родом или делами; вводили туда по одному. Употреблено было в дело все, что могло суеверным страхом произвести наиболее сильное впечатление на воображение воинов: в месте, отовсюду запертом и покрытом сверху, везде валялись окровавленные жертвы и стояли сотники с обнаженными мечами. Воина, более похожего на жертву, чем на участника священного обряда, подводили к алтарю; тут прежде всего давал он клятву, что никогда никому не выскажет того, что увидит или услышит. Потом он должен был произнести самое отчаянное заклинание, коим страшным казням обрекал он себя самого, семейство свое и весь род в том случае, если не последует за вождями в тот бой, куда они его поведут, если или сам побежит с поля битвы или, видя кого либо из своих бегущего, тотчас не убьет его. Сначала некоторые пытались было отказаться от произнесения этих страшных клятв; они были тотчас умерщвлены и бездыханные трупы их, лежавшие между остатками жертв, служили примером другим и сделали их сговорчивее. Знатнейшие Самниты были связаны этими клятвами; военачальник, избрав из них десять, велел каждому выбрать по человеку и т. д., пока не набралось таких шестнадцать тысяч человек. Легион этот назван парусинным, от парусины, которою было покрыто место, где совершались священные обряды приведения к присяге дворянства. Воинам этого легиона дано особенно украшенное оружие и шлемы с гривами, чтобы они были заметнее среди прочих. Немного более двадцати тысяч человек было в другом войске, и наружным видом, и военною славою, и роскошью одежд и оружия малоуступавшем первому так называемому парусинному легиону. Таковы были отборные силы неприятеля, собравшиеся у Аквилонии.
39. Консулы вышли из города: первый Сп. Карвилий, которому назначены были старые легионы, оставленные прошлогодним консулом М. Атилием на Интерамнском поле. Двинувшись с войском в Самний, Карвилий, пока неприятель занят был таинственными священными обрядами, взял приступом его город Амитерн. Воинов неприятельских пало здесь около двух тысяч восьмисот человек, взято в плен две тысячи семьдесят. Папирий, собрав новое войско (таково было сенатское определение) взял приступом город Дуронию. Он взял в плен менее неприятелей, чем товарищ ею, но положил на месте более. И в том, и в другим месте взята большая добыча. Вслед за тем консулы прошли с огнем и мечом весь Самний; особенно вследствие опустошения пострадали Атинатские поля. Карвилий подошел к Коминию, а Папирий к Аквилонии, где сосредоточены были главные силы Самнитов. Здесь, в продолжении нескольких дней, не было никаких решительных военных действий, а с другой стороны совершенно они не прекращались. Римляне тревожили неприятеля, когда он оставался в бездействии, отступали перед ним, когда он оказывал сопротивление, вообще не столько вели войну, сколько грозили ею, а время все уходило. После неоднократного то возобновления, то прекращения военных действий, результат самих незначащих событий отлагался со дня на день. Другой лагерь Римский находился от первого в расстоянии двадцати миль; все дела управлялись советами отсутствующего консула. Карвилий, следя тщательно за положением дел у Аквилонии, тем более что находил его опасным, обращал более внимания туда, чем на Коминий, который сам осаждал. Папирий, решась кончить дело одним ударом, послал гонца к товарищу, сказать: «готов он, буде гадания дозволят, на следующий день сразиться с неприятелем. А потому пусть Карвилий всеми силами атакует Коминий, чтобы не дать Самнитам времени и возможности отправить к Аквилонию подкрепление. Гонец употребил день на исполнение возложенного на него поручения; он возвратился ночью с ответом, что другой гонец вполне одобряет принятое им решение. Папирий, отправив гонца, немедленно созвал собрание воинов; много говорил он здесь, как вообще о случайностях войны, так и о тогдашних приготовлениях неприятеля, находя, что они не принесут пользы на деле и более страшны по наружности: «пустые украшения не нанесут смерти. Римский дротик найдет себе путь и сквозь позолоченные и разрисованные щиты. Там, где дело решается мечами, обагрится кровью ослепительная белизна одежд неприятельских. Отец его Папирия разбил некогда на голову залитое в золото и серебро войско Самнитов; добыча принесла более пользы неприятелю, чем оружие тем, в чьих руках оно было. Верно судьбе угодно, чтобы из нашего роду являлись вожди, которым суждено противостать Самнитам в минуты самого большего напряжения сил с их стороны и брать от них добычу, которая служила бы для украшения общественных мест города Рима. Боги бессмертные будут нам помощниками против неприятелей, которые столько же раз нарушали мир, сколько его просили. Если только возможно сколько-нибудь проникнуть в советы божества, то против кого может быть оно враждебнее, как не против людей, которые, будучи окроплены смешанною кровью людей и животных, обрекли себе во всяком случае праведному гневу небесных сил? Воин неприятельский с одной стороны не мог забыть о существовании божеств, бывших свидетелями его клятвенных обязательств Римлянам данных, с другой стороны с ужасом вспоминает страшные заклятия против тех, которые остались бы верны тем обязательствам. Колеблясь между двух крайностей воин против воли дал требуемую присягу, ему ненавистную, будучи исполнен в одно и тоже время чувством страха к богам, согражданам и врагам.»
40. Так говорил консул, зная расположение умов неприятелей из показаний их пленных. Воины с жадностью слушало консула, горя нетерпением сражаться. Будучи исполнены надежды на содействие божества и вместе сознания собственных сил, воины Римские единодушными криками требуют, чтобы их вели в бой. С огорчением услыхали они, что он отложен до следующего дня; ненавистен был им день и ночь, отсрочивавшие бой. В третью стражу ночи, уже получив от товарища ответ на свое письмо, Папирий встал и приказал смотрителю над священными птицами произвести гадание. Желание скорейшего боя было обще всем воинам без исключения, находившимся в лагере; его жаждали с нетерпением как сами начальники, так и последние из воинов. Главный вождь видел воодушевление воинов; а они понимали усердие вождя. Общее воодушевление и желание боя заразило даже тех, кому поручено было производство гаданий. Таким образом между тем как птенцы не касались вовсе до корму, гадатель сказал консулу самое хорошее предзнаменование. Обрадованный консул, видя в возвещенном ему благоприятном предзнаменовании знак содействия богов бессмертных, дал знак к сражению. Между тем как наше войско выходило из лагеря и строилось в боевом порядке, консул получил от перебежчика известие, что двадцать Самнитских когорт (по четыреста человек каждая) двинулись к Коминию. Немедленно консул послал гонца к товарищу передать ему это известие, а сам подкрепил боевую линию резервами, дав им особых начальников. Правое крыло вверил он Л. Волумнию, левое Л. Сципиону; начальство над конницею поручил легатам Каю Цедицию и Требонию. Сп. Навцию консул приказал с легко-вооруженными воинами, посаженными на мулов, с которых сняты были вьюки, занять обходом самый возвышенный холм и показаться там в самом пылу битвы, производя как можно более пыли. Между тем как все внимание консула было обращено на эти распоряжения, между смотрителями священных птиц возникла распря по поводу гадания того дня. Всадники Римские, услыхав это и считая это обстоятельство заслуживающим внимания, передали племяннику консула (сыну его брата) Сп. Папирию, что насчет верности гадания возникло сомнение. Молодой человек, не знавший еще науки пренебрегать всем священным, удостоверясь в справедливости слов всадников, чтобы не беспокоить консула пустым слухом, передал дяде то, что слышал. На это консул сказал: «спасибо тебе на твоем усердии и деятельности. Впрочем, если гадатель и передал мне неверно, то ответственность за ложное гадание падает на его голову. Я знаю одно только, то что мне передано предзнаменование, в высшей степени благоприятное для народа Римского и для его войска.» Вслед за тем консул отдал приказание — смотрителей над священными птицами поставить перед войсковым строем. И Самниты со своей стороны вступили на поле сражения; впереди несены были значки, а за ними шло нарядно и красиво одетое их войско. Даже неприятелю оно представляло прекрасное зрелище. Еще воинские клики не были возглашены и схватки не было, как случайно вылетевший от неприятеля дротик пронзил гадателя; он пал впереди значков. Консулу дали знать об этом: «сами божества присутствуют на поле битвы — сказал он — виновный получил достойное за свою вину возмездие.» Когда консул это говорил, ворон над его головою покричал громким голосом. Обрадованный благоприятным предвозвестием, консул, говоря, что еще никогда боги так ясно не высказывали своего присутствия и участия в делах человеческих, велел играть трубам, а воинам испустить воинские клики.
41. Бой был упорный и жестокий; впрочем расположение умов сражающихся сторон было далеко не одинаковое. Римляне жаждали крови неприятелей; они действовали под влиянием гнева, надежды, воинского упоения. Совсем иначе думали Самниты; большая часть из них не желали боя, а сопротивлялись под влиянием необходимости и суеверных опасений. В течение стольких лет привыкнув быть побежденными, Самниты вряд ли бы устояли перед первыми воинскими кликами и натиском Римлян, если бы в душе их не господствовал иной страх, имевший верх над всеми другими опасениями; он один удерживал их от бегства. В воображении воинов свежи еще были страшно таинственные обряды, которых они были свидетелями и участниками; в глазах их были еще и вооруженные жрецы, и груды перемешанных тел человеческих и животных, жертвенники, орошенные обычною и преступною кровью. Они вспоминали страшную, данную ими, присягу и грозное заклинание, коим обрекали себя и семейства гибели. Связанные этими клятвами, Самнитские воины не думали о бегстве, опасаясь более своих сограждан, чем Римлян. А те теснили их с обоих крыльев и в центре и поражали их, колебавшихся между одинаковыми опасениями богов и людей. Неприятель сопротивлялся слабо, так как один суеверный страх удерживал его от бегства. Уже около значков падали неприятельские воины, как вдруг с боку показались страшные облака пыли, означавшие по-видимому приближение большого войска. То был Сп. Навтий (другие называют его Октавием Мецием) с легкими когортами. Они производили пыль далеко не соответствовавшую их числу; но впереди сидели на мулах военные прислужники, таща за собою по земле зеленые сучья дерев; за ними в облаках пыли мелькали вооруженные воины; а в заключение густое облако пыли заставляло догадываться о присутствии конницы, оканчивавшей собою движение армии. Не только Самниты, но и сами Римляне, введены были этим явлением в заблуждение. Консул старался поддержать его; в передних рядах воинов, он кричал им громко, так чтобы слова его долетали к неприятелю: «Коминий взят, и это идет его товарищ с войском, увенчанным победою. Старайтесь победить скорее, чтобы не разделить славу победы с другим войском.» Разъезжая на коне, консул повторял эти слова воинам; потом он отдал приказание трибунам и сотникам, чтобы они открыли путь коннице; а еще заблаговременно консул сказал Цедицию и Требонию, что когда они увидят, что он сильно потрясет копьем в воздухе, то пусть тотчас дружно атакуют неприятеля. Все исполнено было в точности по мановению консула. Ряды нашего войска расступились перед конницею и она устремилась вперед, держа копья в упор. Куда она ни двинулась, везде сломила ряды неприятелей. Волумний и Сципион идут за нею по пятам и поражают смятых ею неприятелей. Тут сокрушилась мощь неприятеля и все, употребленные им средства, обыкновенные и сверхъестественные, оказались безплодными. Священные когорты обратились в бегство; воины, как давшие присягу, так и не давшие ее вместе показали тыл. Страх неприятеля осилил все прочие опасения. Пехота неприятельская, уцелевшая от побоища, искала убежища в лагере у Аквилонии. Аристократия и всадники удалились в Бовиан. Наша конница погналась за неприятельскою, а пехота преследовала пехоту. Правое крыло Римское двинулось к Самнитскому лагерю, а левое к городу. Волумний несколько вперед успел овладеть неприятельском лагерем. Сципион встретил у города сопротивление сильнее, не потому, чтобы осажденные были здесь смелее и решительнее, потому что стены защищали их лучше, чем лагерные окопы. Бросая со стен каменья, неприятель отражал наших. Сципион, понимая, что надобно воспользоваться страхом неприятеля и не дать ему времени опомниться (в противном случае осада города будет гораздо затруднительнее), спросил воинов: «неужели могут они равнодушно вынести: что между тем как другое крыло уже овладело неприятельским лагерем, они, победители, отбиты от стен города?» Поддерживаемый общими криками воинов, Сципион сам впереди их, прикрыв голову щитом, бросился к стенам; за ним воины, сделав из себя черепаху; они прорвались в город и, сбив Самнитов, прикрывавших ворота, овладели ими и стеною. Проникнуть тотчас внутрь города — наши воины по своей малочисленности не решились.
42. Консул сначала этого не знал и заботился только об одном, чтобы сосредоточить свои силы; солнце уже садилось; а приближавшаяся ночь причиняла опасения даже победителю и внушала ему меры осторожности. Отправившись на правое крыло, он увидел, что лагерь неприятельский взят; с левого доносились к нему смешанные крики как сражающихся, так вместе и робких; в то самое время происходило сражение у ворот. Приблизившись на коне и видя стены уже во власти своих воинов, консул понял, что надобно воспользоваться удачною смелостью малочисленного отряда; а потому он велел войску, которое было отозвал к лагерю, двинуться вперед к городу и вступить в него. Таким образом войско наше провело ночь в занятой им части города, ближайшей к воротам. Ночью неприятель совершенно очистил город. В этот день Самнитов пало у Аквилонии тридцать тысяч триста сорок человек; взято в плен три тысячи восемь сот семьдесят; военных значков досталось в руки Римлян девяносто семь. Сохранилось до нас сведение и о том, что главный вождь во все время боя исполнен был уверенности в себе и успехе сражения, и довольство его высказывалось на лице. Со свойственною ему твердостью характера, Папирий не отступил и перед неблагоприятным предзнаменованием. И в самом пылу боя, в ту минуту, когда обыкновенно даются обеты воздвигать храмы богам, он нашелся дать обет Юпитеру, дарователю побед, в случае благоприятного исхода сражения, сделать ему возлияние. Обет этот пришелся по сердцу богам, и неблагоприятное гаданье обратил к хорошему исходу.
43. С таким же успехом действовал другой консул под Коминием. На рассвете придвинул он все войска к городу, с целью одновременно со всех сторон произвести нападение; против ворот для предупреждения вылазок поставил он сильные отряды. Уже он подавал знак к сражению, когда поспешно прискакал юнец от другого консула с известием о приближении двадцати когорт; получив его, консул должен был приостановить нападение и оторвать часть войск, назначенных было для атаки города. Он велел Д. Бруту Сцеве легату с первым легионом, десятью легкими когортами и конницею идти против вспомогательного неприятельского отряда и, где бы он его ни встретил, противодействовать ему и задерживать, хотя бы для этого нужно было вступить в решительное дело; одним словом — не допускать этого вспомогательного отряда до Коминия. А сам консул немедленно приказал нести к стенам со всех сторон лестницы и воинам, прикрывшись черепахою, приступать к стенам. В одно и то же время воины и отбивали ворота, и отовсюду лезли на стены. Самниты сначала, прежде чем увидели наших воинов на стенах, имели довольно мужества, чтобы отражать их; когда же нужно было действовать рукопашным боем (с уменьшением расстояния нельзя было рассчитывать на метательные снаряды) и пришлось иметь дело с неприятелем, который уже победил самое главное для него — затруднение местности, то Самниты очистили стены и башни; они сосредоточились было на форуме и думали было здесь еще раз испытать воинское счастие. Наконец они бросили оружие и, в числе одиннадцати тысяч четырех сот человек, сдались консулу; погибло их здесь в бою четыре тысячи восемьсот восемьдесят человек. Таковы были события у Коминия и у Аквилонии. На средине расстояния между ними, где ожидали еще боя, неприятеля не оказалось. Он находился было уже в расстоянии семи миль от Коминия, когда получил приказание возвратиться назад. В самые сумерки этот отряд был уже в виду лагеря и Аквилонии, как вдруг приостановили его одинаковые воинские клики, которые неслись из обеих мест. Наконец пламя, широкими струями пожиравшее взятый Римлянами лагерь, не оставляло никакого сомнения о претерпенном поражении; вследствие этого Самниты не двигались дальше. Они провели в тревоге всю ночь, лежа под оружием, вместе и ожидая с нетерпением, и опасаясь наступления дня. На рассвете, между тем как Самниты не решались в какую сторону направить путь, вдруг увидали их наши всадники; это было знаком к беспорядочному бегству со стороны неприятеля. Наши всадники, преследовавшие Самнитов, вышедших ночью из города, удивились, видя толпу вооруженных людей, не прикрытых ни окопами, ни караулами. Со стен Аквилонии также заметили неприятеля и появились когорты легионов — преследовать бегущих. Но пехота не могла сделать этого с успехом, всадники же в задних рядах неприятеля убили около двух сот восьмидесяти человек. В страхе неприятель во время бегства побросал много оружия и оставил двадцать два военных значка. Остатки этого отряда без больших потерь поспешным бегством спаслись в Бовиан.
44. Войско Римское обрадовано было и другим счастливым для него исходом событий. По обоюдному соглашению и тот, и другой консул отдали взятые им города воинам на разграбление, и потом предали их огню. В один и тот же день Аквилония и Коминий обращены в пепел. Консулы, при взаимных поздравлениях своих легионов, соединили оба лагеря в один. В присутствии обоих войск Карвилий своих осыпал похвалами и подарками по мере заслуг каждого; а Папирий, под начальством которого происходил упорный и многосложный бой как в открытом поле, так и в лагере, и в городе, дал золотые ожерелья и венцы Си. Навтию, Сп. Папирию, сыну брата своего и отряду гастатов. Навтию — за удачно сделанную демонстрацию, обманувшую неприятеля приближением большего войска, Сп. Папирию — аа отличные действия как собственно его, так и с конницею в сражении (он потревожил бегство Самнитов, ночью вышедших из города); сотникам и воинам тем, которые первые заняли порота и степы Аквилонии. Всем всадникам за отличные действия их в сражении, консул роздал серебряные рожки и ожерелья. Потом было совещание о необходимости вывести из Самния или оба войска, или по крайней мере одно. Признано лучшим действовать так, чтобы окончательно сломить силы Самнитов, и передать будущим консулам область их совершенно умиренною. Так как не было уже у неприятеля войска, которое могло бы оказать сопротивление в открытом поле, то оставался один образ ведения войны — брать приступом города. Таким образом и войско наше могло обогатиться добычею, и неприятель доведен был до последней крайности, будучи вынужден сражаться за свои дома в жертвенники богов. Отправив к сенату и народу Римскому донесение о случившемся, оба консула разошлись в разные стороны: Папирий повел свое войско к городу Сапину, а Карвилий к Волане, чтобы взять тот и другой открытою силою.
45. Письма консулов выслушаны были в Сенате и в народном собрании с чувствами живейшей радости. Четырехдневное молебствие, объявленное правительством, было совершено при большом усердии частных лиц. Победа эта не только была велика для народа Римского, но и пришлась очень кстати; около этого самого времени получено известие, что Этруски взялись за оружие. Весьма понятно, каково было бы затруднительное положение Римлян относительно Этрурии, случись только какое-нибудь несчастье в Самнитской области. Нет сомнения, что если Этруски взялись за оружие, то ободренные Самнитами и будучи уверены, что оба консула и все силы Римлян обращены против Самнитов; они надеялись воспользоваться этим благоприятным для них обстоятельством. Посланники союзных городов, будучи введены претором М. Атилием в сенат, жаловались, что соседи их Этруски опустошают огнем и мечом их поля за то, что они не хотят изменить союзу с народом Римским. Послы союзников умоляли сенаторов — защитить их от насилия и обид, причиненных общим неприятелем. На это послы получили ответ: «первой» заботою сената будет то, чтобы они не имели повода раскаиваться в своей верности. Этрусков постигнет скоро та же участь, что и Самнитов.» Впрочем сенат не очень деятельно занялся бы делами Этрусков, если бы не пришло известие, что Фалиски, в продолжении многих лет бывшие с нами в дружественных отношениях, присоединились к Этрускам. Близость Фалисков заставила сенаторов поспешить отправлением фециалов — требовать удовлетворения. Когда оно не было сделано, то сенат, вследствие постановления народного собрания, определял объявить войну Фалискам; консулам велено бросить меж себя жребий — кому из них перейти с войском в Этрурию. В это время Карвилий уже овладел Самнитскими городами Воланою, Палумбином и Геркуланеем. Осада Воланы продолжалась несколько дней, а Палумбин взят в тот же день, когда войско Римское приступило к его стенам. Под Геркуланеем консул имел два раза схватку с неприятелем, в которой успех был не на его стороне и урон, им понесенный, более неприятельского. Потом консул расположился лагерем и стеснил неприятеля в степах города — который наконец и взят приступом. При осаде этих трех юродов пало и взято в плен неприятелей до десяти тысяч человек; таком образом число пленных едва ли не превышало силы Римлян. Когда консулы бросали жребий о провинциях, то Этрурия досталась Карвилию, к большому удовольствию воинов, для которых холода Самнитской области становились невыносимы. Папирий у Сапина имел дело с более многочисленными силами неприятелей; не раз имел он с ними упорные схватки в поле и должен был отбивать их сильные вылазки; собственно говоря, это не была осада, но настоящее сражение в открытом поле. Самниты искали защиты не столько за стенами, сколько в силе рук и в оружии. Наконец, упорно поражая неприятеля, Папирий принудил его ограничиться собственною обороною; действуя приступом и осадными работами, он взял город. Воины, ожесточенные упорным сопротивлением, более убивали неприятелей, чем брали в плен. Неприятелей пало семь тысяч четыреста; взято в плен менее трех тысяч человек. Добыча весьма значительная — так как Самниты стаскали свои пожитки в немногие города — отдана воинам.
46. Снега наполняли все, и войску оставаться в открытом поле было невозможно; вследствие этого консул должен был вывести войска из Самн�