Отделение II. Книга VII-XXIII

Источник текста: 

Москва.
В типографии Волкова и К°.
1859 г.


Содержание книг VII-X

Книга седьмая. Содержание её: Учреждение двух новых должностей: претуры и курульного эдильства. В Риме свирепствует моровая язва, от которой умер и знаменитый Фурий Камилл. В числе разных набожных средств к умилостивлению богов было учреждение сценических игр. — Л. Манлий призван на суд народным трибуном М. Помпонием за то, что он в производстве набора действовал с излишнею строгостью и за то, что он без причины сослал в деревню сына своего Т. Манлия; но тот является к трибуну, и с кинжалом в руке грозит его заколоть, если только он не перестанет своими обвинениями преследовать его отца. — Пропасть разверзлась посреди Рима, угрожая поглотить все, что было у него драгоценнейшего; но она закрылась, когда туда бросился на коне Курций в полном вооружении. — Т. Манлий, тот самый, который защитил отца от преследований трибуна, — вступает в единоборство с Галлом, убивает его и снимает с него золотое ожерелье, за что и получает название Торквата. Сделаны две новые трибы: Помптинская и Публилийская. — Лоциний Столо подвергается осуждению в силу им же предложенного закона, так как он владел количеством земли более против узаконенной для каждого гражданина пропорции пятисот десятин. М. Валерий, военный трибун, вызывает на бой Галла и убивает его с помощью ворона, вследствие чего подучает название Корва, а за оказанную доблесть 23 лет от роду сделан консулом. — Заключен союз с Карфагенянами. — Кампанцы, теснимые Самнитами, просят Сенат Римский о помощи и, получив отказ, отдают свой город и область народу Римскому, вследствие чего и начинается война с Самнитами. — Консул А. Корнелий завел было войско в самую невыгодную и опасную позицию, но военный трибун, П. Деций Мус, спасает его своим присутствием духа; овладев высотою, господствовавшею над неприятельскою позициею, он ласт возможность консулу занять более выгодную позицию, да и сам успевает пробиться сквозь окружавших его неприятелей, — Воины Римские, бывшие в Капуе для её защиты, составляют заговор овладеть городом; когда он был открыт, они, опасаясь наказания, возмутились против своего отечества; но уступают просьбам и убеждениям диктатора М, Валерия, который успевает их возвратить отечеству. — Войны с переменным успехом против Герников, Галлов, Тибурнов, Привернатов, Тарквинийцев, Самнитов и Вольсков.
Книга восьмая, Её содержание; Отпадение Латинян и Кампанцев; они, как условие мира, требуют, чтобы один консул был из их народа. — Претор Анний, их уполномоченный, передал Сенату предмет своего посольства и, сходя со ступенек, упал и умер. — Т. Манлий консул казнил смертью сына за то, что он, вопреки его приказания, сразился с Латинами. — П. Деций, его товарищ, видя, что ею армия уступает неприятелю, обрекает себя за нее, бросается в средину неприятелей и там гибнет; но смерть его доставляет победу Римлянам. Латины изъявляют покорность. — По возвращении Т. Манлия в Рим молодые люди не выходят к нему на встречу. — Весталка Минуция осуждена за нарушение обета целомудрия. — Авзонийцы претерпели поражение; у них отняли Калес и послали туда Римских поселенцев. Еще Римская колония отправлена во Фрегеллы. — Римские женщины уличены в составлении ядов; большая часть их приняли сами яд, чтобы предупредить казнь свою и таким образом погибли. — Издание нового закона против отравителей. — Возмущение Привернатов; они побеждены и присоединены к Риму. — Палеполитанцы, утомленные войною и продолжительною осадою, отдаются Римлянам. — К. Публилий, которого первого сенат оставил правящим эту должность и по избрании новых консулов, получает почести триумфа. Уничтожение прав, которые кредиторы имели на личность несостоятельных должников. — Постыдная страсть Л. Папирия к К. Публилию, его должнику, которого он и старался соблазнить, служила поводом к этому закону. — Л. Папирий набран диктатором; он возвращается в Рим для новых гаданий. К. Фабий, предводитель всадников, пользуясь представившимся благоприятным случаем, напал, вопреки приказанию диктатора, на Самнитов и разбил их. Папирий грозил ему казнью. — Фабий ушел в Рим, но и там признан виновным. Диктатор простил его, уступая просьбам граждан. Римляне ведут войну с Самнитами с переменным успехом.
Книга девятая. Содержание её: Консулы Т. Ветурий и Сп. Постумий заводят Римскую армию в Кавдинские Фуркулы. — Окруженные Самнитами, не видя никакого исхода из своего затруднительного положения, они заключили мир с Самнитами, дали шестьсот Римских всадников в заложники и были проведены пол ярмом. Сп. Постумий предложил Сенату выдать Самнитом головою всех тех, которые приняли участие в заключении столь постыдного мира для того, чтобы государство сделать свободным от принятого в его имя обязательства. — Они выданы Самнитам вместе с двумя трибунами народными и всеми теми лицами, которые подписали постыдный мирный трактат. — Самниты отказались принять их. — Вскоре после того Папирий Курсор разбивает на голову Самнитское войско, возвращает свободу 600 Римским всадникам, которые были в заложниках у Самнитов, побежденных проводит под ярмом и таким образом смывает пятно, нанесенное Римскому имени. — Учреждены трибы Уфентинская и Валеринская. — Отправлены колонии в Суессу и в Понцию. — Аппий Клавдий цензор велит построить водопровод и вымостить дорогу; и тот, и другая сохранили его имя. — Он допустил в сенат детей вольноотпущенников; но консулы следующего выбора не обратили внимание на это распоряжение цензора, бесчестное для сената и созывали его в том виде, каким он был до цензорства Аппиева. — Различные успешные действия Римлян против Апулийцев, Этрусков, Омбров, Марсов, Пелигнов, Эквов и Самнитов, опять нарушивших мир. — Флавий писарь, сын отпущенника, интригами своими, с помощью городской черви, сделан курульным эдилем. — Она имела сильное влияние на выборах и причиняла беспорядки. — Цензор Фабий из этих беспокойных граждан составил четыре трибы, назвав их городскими; за это дело получил он прозвание Великого. — Упоминается об Александре Великом, как жившем в эти времена. — Сравнение сил его с силами Рима и заключение историка, что перейди Александр с войском в Италию, он не так бы легко восторжествовал над Римлянами, как над народами Востока. Книга десятая. Содержание: Отправлены поселения в Сору, Альбу и Карсеолы — увеличение коллегия авгуров; число их возрасло от четырех до девяти. — Закон апелляция к народу в третий раз предложен консулом Валерием. Присоединены две новые трибы — Аниенская и Терентинская. — Война объявлена Самнитам и во многих встречах успех был на стороне Римлян. — Походы полководцев П. Деция и К. Фабия против Этрусков, Омбров, Самнитов и Галлов. — Римское войско подвергается страшной опасности. — П. Деций, по примеру отца, обрекает себя за спасение войска и смерть его дает победу Римлянам. — Папирий Курсор обращает в бегство Самнитское войско, приготовившее себя взаимными клятвами к особенным подвигам мужества — Новая перепись граждан, по каковой оказалось их двести шестьдесят две тысячи триста двадцать два человека.

Предисловие переводчика

(Несколько слов критику Атенея и Отеч. Записок).
Вот два года прошло со времени появления в свет первого тома моего перевода Римских Классиков. Об этом переводе было извещено почти во всех наших журналах и газетах. Только один Русский Вестник хранил глубокое молчание и даже, следя за всеми решительно явлениями литературной и художественной деятельности Москвы, об издании Римских Классиков и не упомянул ни одним словом. Отзывы журналов о переводе большою частью для него неблагоприятны и слишком строги; забывают, что во всяком деле трудно начало (но за то и похвально) и что труд, предпринятый мною велик, и избежать в нем совершенно недостатков и ошибок невозможно. Но изо всех статей о моем переводе особенно замечательны две статьи в, издававшемся в 1858 году в Москве, журнале Атеней. и статья в XII № Отеч. Записок за прошлый год. Эти статьи выходят за пределы строгой и основательной критики; они дышат таким недоброжелательством, такою злобою, таким желанием, если бы можно, своим молниеносным приговором убить мой перевод, что и жалко и смешно становится, глядя на бесплодные усилия авторов этих статей, и нельзя не выставить их на суд каждого истинно — образованного и благомыслящего человека.
Мое мнение таково, что человек себе подобного должен везде и во всем уважать, чтобы иметь право и самому на уважение. Оскорбляя другого, оскорбляем мы в сущности сами себя, то есть рано или поздно подаем повод к нанесению нам такого же оскорбления, какое сами причинили. Критик также не должен забывать, что он человек и, произнося даже строгий приговор о чьем либо труде, он не должен выходить из границ, назначенных и приличием и образованием. Воины образованных народов, сходясь на поле битвы, проливают кровь один другого, каждый считая свое дело правым; но и тут они уважают и в противнике человеческое достоинство, и там, где дело решается оружием, ни брани, ни ругательствам, ни попрекам — не может быть места. Тоже и в критике: произнося строгий приговор о произведении чьем либо, критик не должен изливать своей желчи, а высказываться равнодушно и спокойно, и тогда только приговор его может и быть беспристрастным, и иметь силу.
Критик Атенея, журнала уже скончавшегося во цвете лет на 8-й (их долженствовало быть 52) книжке нынешнего года, напротив полагает, что брань есть доказательство. Он не может писать равнодушно; он просто выходит из себя! Можно подумать, что я виноват перед критиком Атенея тем, как осмелился, не спросясь его, приняться за перевод Классиков, а тем более издать его. Первый решительный приговор, на 2-й же странице своей статейки, почтенный критик высказывает торжественно так: «смело (именно что смело, даже чересчур смело!) можем сказать, что, по переводам г. Клеванова, Русские читатели не только не познакомятся с Саллюстием и Цезарем, но напротив того, получат об них совершенно превратное понятие.» Вот уж этого я и сам никак не ожидал, да и каждому беспристрастному читателю это будет удивительно! Что перевод мой может быть дурен, далек от подлинника, не вполне передает его, — это все и вероятно, и понятно; но чтобы, из моего перевода, мог читатель иметь превратное, мало, совершенно превратное, понятие — это, признаюсь — непостижимо. Мне г. критик делает слишком много чести, значит я сочинил своего Саллюстия и своего Цезаря. Жаль, он не показал, в чем разница их от настоящих!
Высказав прежде решительный приговор, почтенный критик потом силится доказать его; он приводит несколько мест из моего перевода Саллюстия и старается доказать его неверность. Мы к этому вернемся; а прежде рассмотрим его общее суждение обо всем переводе на основании десяти небольших цитат, вырванных им из трех больших томов. Главное, — надобно вникнуть в тон критика, дышащий непонятным озлоблением:
«Он — переводчик — на каждом шагу (??!!) навязывает Саллюстию свои собственные мысли и часто даже совершенную бессмыслицу.» Не правда ли, как и остроумно, и выражено прекрасно!
Впрочем, я неблагодарен к знаменитому любителю и знатоку Римской письменности; я не умею ценить его бескорыстного и почти родственного расположения. Он ко мне обращается с советами, просит, умоляет не продолжать мое издание, даже грозит, в случае продолжения, перунами своей страшной и всепоражающей критики. Смешные и забавные усилия! Одно жаль! Г-н критик не на своем месте: ему надобно ехать в Рим и быть там в числе членов коллегии, где составляется указатель запрещенных книг: там он мог бы, сколько душе угодно, запрещать и жечь мой перевод.
Обращаясь собственно ко мне, критик Атенея говорит: «лучше вовсе не иметь переводов, чем иметь такие, как ваш. Того, что сделано, уже не воротишь. По крайней мере, воздержитесь от дальнейших грехов; не поднимайте руки (?!) на Ливия и Тацита. Поверьте (?!), это будет гораздо выгоднее и для Русской публики и для вас самих: публика не получит превратного понятия о Римских классиках и избавится от неприятности (она от этой неприятности избавилась уже преждевременною смертью Атенея, скончавшегося после постоянно чахоточных страданий) читать назидательные статьи в роде этой, вовсе не интересные, но необходимые (?!) для обуздания вредного (??!!) усердия подобных вам переводчиков.» Всего трогательнее окончание этой жалкой прозонопеи: «А вы (то есть это я) сбережете много времени, которое можете (благодарю за позволение) употребить на что-нибудь более полезное, хотя бы напр. на изучение римской письменности, составлявшей, как вы сами говорите, любимый предмет ваших занятий со школьной скамейки!»
Какая обдуманность мыслей, и какое изящество и деликатность выражений! Хотя и следовало бы мне отвечать г. критику тем же, т. е., подать ему совет, как ему полезнее проводить время; но я не признаю в себе подобной способности вмешиваться в чужие дела и предоставляю почтенному критику, скрывшему свой ум, необыкновенную ученость, глубокое и основательное изучение древних языков под именем Любителя Римской письменности, писать сколько угодно подобных статей. Напрасно впрочем беспокоится он: вредное, по его мнению, усердие во мне от чтения его назидательной статейки, нисколько не уменьшилось, и со временем не по его назидательной статье будут знать о моем переводе, а разве мой перевод сохранит от забвения вызванную им же желчную статейку. Знаю цену и себе и моему переводу, а равно и лучше г. критика знаю недостатки того и другого. Труд столь важный, особенно в начале, не может не иметь недостатков. Гораздо легче указывать недостатки чужого труда, чем произвести что-либо подобное. Вы, почтенный любитель Римской письменности. столь строгий к чужим трудам, укажите нам ваши собственные. Мой перевод дурен, подарите нас хорошим; нет, видно легче из-за угла метать грязью в утомленного прохожего, чем самому пройти долгий и томительный путь!
Не могу не указать еще на неблагонамеренность подобной критики, которая о зародыше иногда убивает важные предприятия. Статьи, подобные напечатанным в Атенее и Отеч. Записках о моем переводе, имеют назначение убить книгу, не дать ей ходу. Конечно, я имею возможность продолжать труд мой совершенно независимо от большего или меньшего участия публики; но если бы я был человек без средств, то вследствие частью молчания, частью подобных пристрастных отзывов, которыми публика может быть введена в заблуждение — я вынужден был бы прекратить мое издание. Случилось иначе: теперь является в свет 2-й том Тита Ливия, а Атеней уже сдан в архив литературы
Пусть бы любитель Римской письменности, как называет себя критик Атенея, подарил бы сам Русской литературе перевод хоть одного из классиков. Это уж конечно было бы нечто совершенное, чуждое всех недостатков. Впрочем, он удостоил перевести несколько строк из Саллюстия, чтобы показать неверность моего перевода и вместе показать, каков должен быть перевод. Посмотрим как он перевел:
Вместо моего перевода: «с первых времен добивались верховной власти люди — одни дарами ума, а другие силами физическими» г. критик переводит:
«Итак сначала цари (это было первое название власти на земле), будучи различного мнения (?), одни упражняли ум, другие тело.»
Теперь желал бы я знать от каждого беспристрастного читателя: кто навязывает Саллюстию бессмыслицу, я или г. любитель Римской письменности? Он сам понял, что его перевод без пояснения не имеет смысла и потому удостоил в выноске к слову: мнения объяснить, «т. е. на счет вопроса, что более способствует успеху военного дела: телесная сила или сила ума.» Хорош будет перевод, к которому, как к древнему подлиннику, нужны на каждом шагу объяснительные примечания, чтобы только понять смысл!
Но почтенный критик предупредил нас, что, не заботясь об изяществе, он старается почти буквально передать смысл подлинника. Посмотрим: У Саллюстия сказано: ita eorum, qui ea fecere (а в Атенее facere — это показывает в Любителе Римской письменности удивительное знание Латинского языка) virtus tanta habetur, quantum verbis eam potuere extollere praeclara ingenia.» В буквальном переводе это значит: «Доблесть их кажется такою, на сколько возмогли только ее прославить словами блестящие умы.» Своенравная фантазия критика передала это место так: «по этому и доблесть совершивших эти подвиги (слов этих в подлиннике совершенно нет) стоит в общем мнении (откуда вы, г. критик взяли вы общее мнение за 2000 лет до нашего времени. Видно, что вы везде видите прогресс!) на той высоте, на какую могли превознести ее гениальные писатели.» Перевод совершенно неверен, как может судить всякой, сколько-нибудь знающие Латинский язык из представленного нами выше подлинника и буквального перевода, и в литературном отношении весьма дурен; он был бы хорош разве во время Тредьяковского, которого гением он, кажется, и вдохновлен.
Не угодно ли полюбоваться еще образцовым переводом г-на любителя Римский письменности:
«Ложились спать прежде, чем являлась потребность сна, не выжидали ни голода, ни жажды, ни холода, ни усталости, но все это упреждали роскошью.»
Тут почтенный переводчик не удостоил даже в выноске объяснить читателю смысл этого места. А в том виде, как он его передал, это совершенная бессмыслица. Как можно выжидать голод, жажду, а особенно холод и усталость и, в заключение, все это упреждать роскошью! Воля ваша, почтенный критик, к вашему переводу нужны комментарии или надобно иметь ваш склад головы, чтобы понять его, потому что вам, без сомнения, ом кажется понятен, а иначе зачем вы напечатали галиматью?
Из приведенных мест достаточно видно, что г. критик. исправляя других, сам не чужд недостатков. А потому, почтенный критик, не забудьте, что легче замечать чужие грехи, чем самому их не делать. Если вы, почтенный критик, не могли несколько строк перевести без ошибки, то почему бы вам не потешить нас, не подарить бы целый перевод какого-нибудь классика. А ведь нужно же кому-нибудь перевести; мне вы формально запрещаете! Делать, впрочем, нечего, должен я вас ослушаться и продолжать перевод!
В 11-м № Атенея за прошлый год есть еще статейка по поводу выхода в свет 1-го тома Тита Ливия, статейка, которую и критическою назвать нельзя; она вся состоит из голословных порицаний и насмешек дурного тона. Начинает любитель Римской письменности с того, что деятельность моя кажется ему изумительною. В объяснение должен я мимоходом сказать, что переводил Саллюстия, Цезаря и I-й том Ливия в продолжении трех лет, а напечатаны только они в продолжении одного. Статья Атенея заслуживает быть прочтенною. Безымянный критик позволил себе даже сказать, исправляя свою собственную опечатку в приведенном им месте моего перевода, будто эти опечатки «нисколько не вредят переводу г. Клеванова, а скорее имеют характер поправок, невольно подвернувшихся под руку при переписке.» Не правда ли, как остроумно и хорошо! Дельность этого замечания уже показывает характер этой критики, если только подобные статьи относятся к критике. Мне кажется, чтобы иметь право быть судьею другого, надобно выставить собственные труды. Soi-disant любитель Римской письменности, не умеющий и текста привести без ошибки, вместо fecere пишущий facere, не будучи в состоянии сам трех строчек перевести без неисправимого греха или против родного языка, или против подлинника осмеливается бросать грязью в труд, во всяком случае важный, заслуживающий уважения от каждого благомыслящего человека и заслуживший его.
Интереснее всего заключение этой статьи: «ему (т. е. Клеванову) это доставляет удовольствие, но каково же другим?» Эти последние слова требуют объяснения; что значит: каково же другим? Положим, что мой перевод весьма дурен, не удовлетворяет нисколько своему назначению, тем хуже для него; но какое же он делает зло другим? Ведь я подписки не объявлял, громких объявлений не писал, у публики денег не выманивал с тем, чтобы в начале же сделаться перед нею несостоятельным. Если я виноват, виноват перед собою, если я потратил понапрасну время и деньги, то заметьте себе, почтенный критик, свои, а не чужие, как то делают другие.
Более тратить слов нечего: Атенеий опочил, а издание Римских классиков продолжается: мне кажется это самый лучший и благородный ответ на явно пристрастные и недоброжелательные, как каждый беспристрастный читатель может судить из вышеприведенного, статейки мнимого любителя Римской письменности.
Не менее интересна критическая статья г, Благовещенского по поводу перевода Римских Классиков, напечатанная в XII № Отеч. Записок за 1858 год. Она также одностороння и пристрастна, как и статейки Атенея, и в этом случае оба критика, соединясь в общем желании унизить мой перевод, дружески подают друг другу руки. Г. критик Отеч. Записок, также как и критик. Атенея, после вступительных общих мест произнес следующий решительный приговор: «смело (именно много на это нужно и смелости и бессовестности, чтобы чужие важные труды втаптывать в грязь потому только, что переводчик не нашего приходу!) можем сказать, что при всех недостатках, которыми так часто отличаются русские переводы древних авторов, мы еще никогда не встречали в этом отделе нашей литературы такой недобросовестности, какая в труде г. Клеванова на каждой странице поражает читателя, знакомого с Саллюстием, Цицероном и пр. не по одним только школьным воспоминаниям.»
Г. Благовещенский, которому вероятно и глубокое, собственными, полезными для общества, трудами доказанное изучение древней филологии дает право быть так строгим в его суждениях о моих переводах, забывает даже то, что на странице перед тем сказал сам: «уже одно начинание в таком важном деле заслуживает благодарность.» Но он для меня строг немилостиво, меня ему нужно было во что бы то ни стало разругать, унизить, втоптать в грязь. Такова была вперед заданная тема этой будто бы критической статьи. Строгий к другим, г. Благовещенский не понимает значения русских слов: какую недобросовестность находит он в труде моем? Он может его находить дурным, перевод мой неточным и неверным; но в чем же моя недобросовестность! Недобросовестность есть хитрый обман; вот если бы я, перепечатав чужой труд своими словами, назвал его своим — это недобросовестность. Или если кто, сознавая важность чужого труда, нарочно унижает его с какою-нибудь заднею мыслью — это недобросовестно. Но перевод мой, г. Благовещенский, как бы он ни был слаб и дурен по вашему мнению, есть труд добросовестный. Я сделал, что мог по степени моих знаний Латинского языка и по моим силам. Вы лучше меня знаете и язык, и лучше понимаете древний подлинник, тем лучше для вас; но незаслуженно называть совестливый, хотя по вашему и слабый, труд недобросовестным — само по себе уж конечно весьма недобросовестно, г. Благовещенский!
Подобные критические статьи, как статья г. Благовещенского, пишутся сплеча, даже без всякого знакомства с разбираемою книгою. Не прочитав книгу, рецензент составляет себе о ней мнение; но он приступает к ней уже с составленным о ней приговором и потом в ней отыскивает данные, соответствующие его взгляду на нее. Если ему надобно похвалить книгу, то он будет искать в ней одну хорошую сторону; но если книгу нужно унизить или, техническим словом этого рода мастеров, отделить, то критик будет отыскивать одни недостатки, промахи, неизбежные в каждом большом труде и даже опечатки.
Взгляд г. Благовещенского на мой перевод высказался резким приговором, в котором он упрекает меня совершенно незаслуженно недобросовестностью. Далее он продолжает: «проследить подробно все уклонения от подлинника, которые позволил себе русский переводчик, нет никакой возможности; это потребовало бы слишком много и времени и места. Имея это ввиду, мы вовсе не коснемся Юлия Цезаря и Саллюстия в переводе г. Клеванова тем более, что один из наших журналов (Атеней, № 2 ) уже указал (!) на всю недостаточность и всю неудовлетворительность этого отдела Библиотеки Римских писателей
Вот уж что недобросовестно, так это ваши слова и действия, г. Благовещенский. Ведь вы взялись отдать публике отчет в моем переводе Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия, как и выписали в заголовке вашей критической статья; а между тем пишете: «Саллюстия и Юлия Цезаря мы не коснемся; о них уже произнес непогрешимый свой суд Атеней.» А Атеней, надобно заметить, о переводе Юлия Цезаря не сказал также ни слова: а из Саллюстия вырвал десять строчек для разбора и на том основал свой грозный приговор, который безусловно подтверждает своим непогрешимым авторитетом г. Благовещенский. Этот почтенный критик перепечатывает даже от слова до слова, как нечто истинно замечательное и поучительное, совет безымянного любителя Римской письменности мне отказаться от моего непосильного, как он выразился, предприятия и не поднимать руки на Ливия и Тацита. Повторив эту неуместную выходку, г. Благовещенский замечает: «к сожалению (??!!) этот совет не подействовал (неужели же вы, г-н мнимый любитель Римской письменности, и вы, г. Благовещенский, воображали, что подействует! Как вы много о себе думаете! Вы бы ваши советы и сожаления поберегли для вас самих! ) и г. Клеванов продолжает свою Библиотеку, которая громко свидетельствует о неблистательных успехах классической филологии в любезном нашем отечестве.» Ведь как трогательно! И что я этим господам — мнимому любителю Римской письменности и г. Благовещенскому — за бельмо в глазу. Изо всех сил они бьются: кончи свою библиотеку, да и только! Господа, будем откровенны, из чего вы хлопочите? Чем я вам помеха? Дурен мой перевод, непосилен мой труд, тем хуже для меня. Указывайте его недостатки публике (если только она станет вам верить) в добрый час, это ваше дело! Но приставать с советами, просить о прекращении издания, жалеть, что оно не прекращается, воля ваша, и смешно, и странно, и слишком ясно обнаруживает ваше, гг. критики — близнецы, предубеждение и пристрастие.
И так мы видели, что г. Благовещенский не хочет касаться Саллюстия и Цезаря, найдя приговор Атенея достаточным и вполне соответствующим его, г. Благовещенского, взгляду. Посмотрим, что г. Благовещенский скажет о переводе Тита Ливия?
«Недостаток места мешает нам посвятить подробный разбор (что за выражение: посвятить разбор — кому? сделать разбор книги можно, а посвятить разбор можно разве по грамматике г. Благовещенского. Я могу посвятить несколько страниц разбору какой-нибудь книги, но посвятить разбор, г. Благовещенский, смилуйтесь, ведь это совсем не по-русски!) русскому переводу начальных глав истории Тита-Ливия: наша рецензия и без того вышла из пределов журнальной статьи.»
Вот что добросовестно, так добросовестно! Г. Благовещенский взялся написать критическую статью о русском переводе Римских классиков Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия. И что же? Мы — говорит он — не коснемся Саллюстия и Юлия Цезаря, а о Тите Ливие нам говорить нет места, статья и без того велика. Ведь это шутка с почтенною публикою! Г. Благовещенский говорит, что переводы, подобные моему, не могут иметь места на Западе Европы; но уж и критические статьи такие, как его, были бы там предметом заслуженного посмеяния. Ведь это школьничество, г. Благовещенский!
Действительно статья г. Благовещенского о моем переводе объемиста; она заключает в себе 20 страниц весьма мелкой печати. Но чем же она наполнена, если г. критик не касался Саллюстия и Цезаря, а потом, когда он заболтался, ему не достало места для Ливия? Для читателей, непосвященных в тайны журнализма, сообщим, что г. критику журналов не нужно бывает вовсе читать разбираемую им книгу. Уже он имеет на нее взгляд, заранее ему сообщенный, и потому он начинает с общих мест, говорит сначала о том отделе литературы, к которому относится книга. Тут он непременно должен вскользь похвалить сотрудников журнала, если из них есть люди занимающиеся этим предметом, и потом уже г. критик должен на удачу, где раскроется книга, вырвать несколько мест на жертву своему анатомическому ножу. Все это должно быть пересыпано общими рассуждениями о прогрессе, о современности, о важных нынешних вопросах и т. п., пересыпаю цитатами, где упоминаются писатели, которых г. критик едва знает по имени, и ссылками на источники, которых г. критик знает одно заглавие. По этому рецепту составляются почти все журнальные критические статьи и вы, почтенный читатель, найдете в них часто рассуждения обо всем, кроме о той книге, которой они должны быть посвящены.
Так поступил и г. Благовещенский. Начинает он со старинных переводов классиков, выражаясь так: «было время, что перевод древнего классика не составлял особенной редкости в нашей литературе. Известно, что почти все Греческие и Римские писатели были усвоены ей в век Екатерины II и Александра I.» Замечателен образ выражения г. Благовещенского: древние писатели были усвоены русской литературе. Помилуйте, что это такое! Это перевод с какого-нибудь языка, но уж никак не по-русски! А меня вы же упрекаете в щегольстве фразою! Воля ваша, г. Благовещенский, у меня недостало бы смелости на такое щегольство фразою, как вы щегольнули, хотя и неудачно. Г. Благовещенский говорит, что почти все писатели Греческие и Римские усвоены были Русской Литературе. Вот, что значит поверхностный взгляд на предмет и совершенное отсутствие его основательного изучения! Г. Благовещенский ведь не исчислил нам, какие писатели были переведены и кем, а какие нет. Между тем первый Тит Ливий никем еще никогда на Русский язык переведен не был.
Смелее говорить было г. Благовещенскому о недавних переводах из классической литературы. Тут не преминул он восхвалить сотрудников Отеч. Зап., не забыл Фета назвать художником, отдать должную дань памяти Шестакову и продекламировать имена Ордынского, Водовозова и др. Нельзя, свои люди!
Давно Крылов сказал об этих господах:
Кукушка хвалит петуха
За то, что хвалит он кукушку.
Оставим их в покое! Потомство отдаст каждому должное и развенчает многих мнимых великих людей, по системе взаимного восхваления сделавшихся такими. Обратимся к г. Благовещенскому. Оп, например, посвящает пять страниц мелкой печати рассуждению о том, что был Катилина — великий ли человек или великий разбойник. Это потому, что легче рассуждать по историческим данным, мною же в предисловии сообщенным, чем заняться серьезным разбором книги.
Но что забавно в статье г. Благовещенского, так это — его педантство, стремление, как можно больше блеснуть знанием филологии по Немецким сочинениям. Например, упрекая меня в том, что я ни слова не сказал о значении Саллюстия в ряду Римских историков и о его литературном и политическом характере, г. Благовещенский в выноске с удивительною, забавною, важностью рассуждает о двух весьма редких брошюрах относительно Саллюстия, одна Мюллера, другая Лебелля, из которых он, как надобно полагать, знает одно заглавие. Если он их видел, почему же он нам из них ничего не привел? И для кого сообщил он о существовании этих брошюр? Если это в назидание мне, то он сам себе противоречит; он мне велит, как мы видели выше, прекратить издание, следственно мне и знакомство с новыми источниками не нужно. Для публики? Но для большинства её, и да же для людей специальных, знать, что такие-то книги существуют, без возможности ими пользоваться — мало толку. А г. Благовещенский для чего это сделал? Для чего статья его наполнена именами Момсена, Морица Мюллера, Лебелля, Криста, Перизония, Бофора, Даниеля Бека, Герлаха, Краузе, Швеглера и Джоржа Корнваля Льюиза? А для того, чтобы неопытный читатель подумал: экая должно быть ученая голова этот г. Благовещенский, какую бездну премудрости поглотил он; одних имен, с которыми он так хорошо знаком, натощак не выговоришь! Но, г. Благовещенский, гораздо лучше было бы вам вместо того, чтобы исчислять чужие труды, которые мы и без того знаем, указать на ваши собственные: что сделали вы сами для блистательных, каковых вы желаете, успехов классической филологии в любезном (как мы и не сомневаемся) для вас вашем отечестве. Меня г. Благовещенский исключает из числа Русских и даже Европейцев (стр. 64: на деле г. Клеванов является не совсем Европейцем). К какому народу вы, г. Благовещенский, удостоите меня отнести?
Г. Благовещенский, отказавшись от разбора переводов Саллюстия, Юлия Цезаря и Тита Ливия, обратил все громы своей критики на приложенный мною к Саллюстию, перевод речей Цицерона, как г. Благовещенский неизвестно почему выражается — Московского, против Катилины. Посмотрим, как основательны его замечания:
Г. Критик, находя, что я неправильно перевел Palatium словом дворец, замечает: «под дворцами мы обыкновенно разумеем здания, в которых живут цари и вообще высшие правительственные лица. Но в Риме, в тот период его истории, к которому относится дело Катилины, не было еще, как известно, монархии.» Г. Критику верно не известно, что после первого, приведенного им, значения слова дворец, оно имеет еще другое, более обширное, и означает каждый большой дом, который видом похож на дворец, палаты. Дворцы существуют и в тех землях, где правление республиканское. Критик весьма, как видно, силен в отечественной филологии, когда не знает смысла родных слов.
Еще почтенный критик с ожесточением нападает на меня по поводу, неверно будто бы мною понятого и неправильно переданного, выражения: togatus dux et imperator. По этому поводу он замечает: «Слово Imperator имеет такой определенный смысл, что придавать этому слову значение: муж совета непростительно.» Непростительна действительно, но только ваша недобросовестность, г. Благовещенский! Слово Imperator у меня переведено военачальником, а муж совета, не снимающий тоги, это — то и есть togatus dux. Как же так изменять мои слова, г. критик! Далее вы подробно толкуете мне о значении слова togatus и говорите, откуда я взял, что togatus значит не снимая тоги; но не все ли равно, мой почтеннейший критик, что облеченный в тогу, как следует по вашему, что не снимая тоги?
Це станем перебирать прочие замечания критика; они все неосновательны и внушены одним предубеждением и недоброжелательством. Но нигде этих качеств своей критики г. Благовещенский не выставил так резко, как в своей попытке одно из переведенных мною мест — передать публике самому в верном переводе, чтобы лучше, по его мнению, обличить искажение мною подлинника. Я привожу и мой перевод и перевод г. Бгаговещенского рядом для удовлетворения любознательности каждого беспристрастного читателя:

(Мой перевод)

 

Перевод г. Благовещенского:

Потомки Квирина, наконец-таки в неистовом — Катилина — бешенстве, исполненный злодейских замыслов, беззаконно затевавший гибель отечества, готовивший огонь и меч на погубление этого города и всех вас, оставил нас — добровольно ли, насильно ли, это все равно; я бросил ему вслед мое слово и как бы погонял его им. Он ушел, удалился, он нас бросил и вырвался от нас. Отныне нечего опасаться, чтоб этот изверг рода человеческого, в стенах самого города готовил ему разрушение и гибель. Этого нашего внутреннего врага мы победили бесспорно, Теперь кинжал убийцы не будет более предательски угрожать нашей жизни, Теперь уже не грозит нам опасность отовсюду, как прежде, ни на Марсовом поле, ни на общественной площади, ни в сенате, ни у нашего домашнего очага. Будучи изгнан из города, Катилина как бы утратил выгодную позицию для действия. Теперь уже открыто и беспрепятственно ведем мы с ним войну, как с явным врагом отечества. Теперь ему неминуемо угрожает гибель; ему, привыкшему действовать предательски и из-за угла, теперь надобно действовать открыто с шайкою разбойников.

 

Наконец те, Квириты, я выбросил (из Рима) Л. Катилину или, пожалуй, выпустил или в то время, как он добровольно удалился из города, напутствовал своим словом этого дерзкого до бешенства человека, который дышит преступлением, нечестиво замышляет гибель отечества, а вам и этому городу грозит мечом и огнем. Он ушел, удалился, ускользнул, вырвался. Теперь это чудовище, этот изверг не будет готовить гибели Риму среди его стен. Мы несомненно одержали победу над этим вождем нашей усобицы (?). Этот кинжал не будет более вращаться между (?!) нашими боками, мы не будем более бояться его ни на Марсовом поле, ни на форуме, ни на (?! как же это: на крышке, что ли) курии (в сенате), ни в стенах наших жилищ. Выгнанный из города, он как бы сдвинут со своей позиции и теперь мы беспрепятственно поведем с этим врагом открытую войну. Да, мы погубили этого человека и одержали блистательную победу, выведя его из тайной засады на явный грабеж (?) и т. д.

 

Теперь, беспристрастный читатель, потрудитесь сличить оба перевода и вы увидите, что при всем старании г. Благовещенского — как можно далее держаться от моего перевода, не только в смысле нигде нет разницы, но даже в выражениях он беспрестанно смахивает на употребленные мною. Если у меня переданы те же мысли более по русски и лучшим языком, чем у г. Благовещенского (у которого есть непонятное выражение, требующее комментариев вождь усобицы, и кинжал у него грозит на курии, т. е. надо полагать на её крыше, так как курия есть здание заседаний Сената), то невиноват я, что я лучше его владею и Латинским и Русским языками, в чем и отдаюсь на суд каждого беспристрастного читателя.
Еще раз скажем: пусть каждый истинно образованный и благомыслящий читатель, по сличении моего перевода с переводом г. Благовещенского, считая последний за непогрешимый, положа руку на сердце, скажет — справедливы ли и беспристрастны слова г. Благовещенского о вышеприведенном месте моего перевода:
«Здесь что ни слово то ошибка или совершенно — произвольное отступление от подлинника!»
Пусть же г. Благовещенский будет судьею для самого себя. Но что сказать о его общем выводе относительно моего перевода? Он смешон, в нем дышит какая-то не дающая себе отчета детская злость. Он до того утрирует свое невыгодное мнение, что невольно в читателе поселяет сомнение в своей искренности и добросовестности. Послушаем г. Благовещенского:
«Г. Клеванов взялся не за свое дело» (что же вы, г. Благовещенский, за него не возьметесь?) «и смотрел на него непростительно легко. Во всех (?) переводах г. Клебанова на каждом шагу резко проявляется полное (?!) отсутствие знакомства с подлинником.» Воля ваша, г. Благовещенский, вы пересолили'. Скажите вы, что мой перевод не точен, не верен, что в нем на каждом шагу ошибка, вам может бы во имя вашей — заслуженной учено-литературной, глубокими познаниями и важными филологическими трудами приобретенной — известности, может быть кто бы ниб. и поверил. Но сказать, что в моем переводе, да еще на каждом шагу, да еще и резко высказывается полное (?!) отсутствие знакомства с подлинником, — каждый подумает — тут что-то нечисто. Значит: у меня не перевод, а мое сочинение, значит: я сочинял за Саллюстия, Цицерона, Светония, Юлия Цезаря и Тита Ливия. Это уж верх журнального предубеждения, недоброжелательства и недобросовестности. Приведенное вами же место из речи Цицерона в вашем переводе показывает: действительно ли в моем переводе полное отсутствие знакомства (?) с подлинником? Г. Благовещенский, вы сами против себя свидетельствуете! И как вы себя дурно выставили! Какие вы имеете похвальные свойства — даже, не жалея себя и противореча себе, унижать ближнего! Подобные критики, как г. Благовещенского, производят совершенно противное действие тому, какого ожидает писавший их. Дельная, основательная, хладнокровная критика может и должна производит действие; но желчная, пристрастная и неблагонамеренная критика только возвышает тот труд, унизить который она из сил выбивалась. Такая критика обращается на того, кто ее писал, выставляя дурную сторону его характера. Ожесточаться против разбираемого сочинения или перевода не следует, надобно быть, г. Благовещенский, по хладнокровнее, так напр. не упрекать переводчика совершенным незнакомством с подлинником. Потому что это и странно и смешно, и невероятно! Вы сами себя не пожалели для красного словца!
Свою статью г. Благовещенский оканчивает, как того и следовало ожидать, громкими фразами о совершенствовании, о прогрессе, о превосходстве нового века перед старым, общие места, неизбежные в каждой журнальной статье. Это самохваление нами нас же самих и нашего времени истинно смешно: точно так отрок спешит показать, что он не дитя, тогда как муж опытный, зрелый возрастом, будучи в себе уверен, никак не будет опасаться, чтобы его сочли на дитя. Г. Благовещенский! Предоставим потомству судить о нас и нашем времени, а мы сами себе быть судьями не можем. Смешны ваши усилия доставить бессмертие гг. Фету, Шестакову, Водовозову и Ордынскому. Г. Благовещенский обиделся между прочим выражением моего предисловия: «труд Тита Ливия не набросан живою рукою, как большая часть произведений современной письменности, но обдуман зрело, обработан и написан с изумительною аккуратностью и точностью.» По поводу этого выражения г. Благовещенский восклицает: «Мы не понимаем смысла нападок на нынешних писателей по поводу Т. Ливия. Каких писателей разумеет г. Клеванов? В новой Европейской литературе найдется, без сомнения, довольно историков, которые ни в каком отношении не уступают Т. Ливию.» Тише, тише, г. Благовещенский! Знаем, не хуже вашего, современных историков и уважаем их! Но не о них речь! Речь здесь о таких писателях, как вы, о таких статьях, как ваша. Много на пример выходит у нас журналов; но много ли в них статей, которые проживут хоть год, а Тита Ливия читает с любовью и уважением целый ряд поколений, отделенных тысячелетием. Мы пишем не для того, чтобы создать что либо замечательное, чтобы пережило нас и свидетельствовало о нас в потомстве, но мы пишем для того только, чтобы писать, пишем по заказу, чтобы иметь кусок насущного хлеба, хвалим то, что велят хвалить, ругаем то, что велят бранить наши журнальные антрепренеры, которые пользуются нашими трудами. Мы обратили искусство в ремесло и, став из художников поденщиками, в самообольщении высокого о себе мнения, сами не сознаем своего жалкого положения.
Теперь, благомыслящий и беспристрастный читатель, желательно было бы знать истинные причины ожесточения критика, опочившего сном непробудным, Атенея и г. Благовещенского против моего перевода? Что-то подозрительно, будто им жаль бедной классической филологии, о не блистательных успехах которой свидетельствуют будто бы мои переводы. Надобно теперь ожидать от гг. критиков, что они-то не замедлят подвинут ее далеко вперед, чего от души и я им желаю.
А. Клеванов.
1859.
Августа 2.
Москва.

Книга Седьмая

1. Наступивший год ознаменован был нововведениями; один из консулов был человек незнатного происхождения и явилось две новых должности, присвоенных патрициям, а именно преторство и едильство курульное. Чернь избрала консулом Л. Секстия, так как он же предложил этот закон; а сенат назначал претором Сп. Фурия, сына М. Камилла. Эдилями избраны Кн. Квинкций Капитолин и П. Корнелий Сципион, люди знатного происхождения Они одолжены выбором главное влиянию сельского населения. Товарищем Л. Секстию из, патрициев назначен Л. Эмилий Мамерцин. Сначала году пронесся было слух о том, будто Галлы, рассеявшиеся по Апулии, снова собираются и будто Герники замыслили измену. С умыслом сенат оставил без внимания эти слухи, не желая дать пищу деятельности плебейского консула; вследствие этого господствовало совершенное спокойствие, и самые дела как будто были прекращены. Трибуны, впрочем, не скрывали своего неудовольствия на то, что патриции, уступив одно консульское место плебеям, вместо того три заняли лицами из своего сословия. Одетые в претексты, сидя в курульных креслах, эти должностные лица казались тремя консулами. Действительно претор пользовался властью почти консульскою, оказывая суд и расправу в городе, и был избираем при одних и тех же священных обрядах. Сенат сам посовестился определить законом, чтобы курульные эдили избирались из патрициев; а положено было сначала, чтобы через год чередовались эдили обоих сословий; а потом, чтобы избирались пополам из того и другого сословия. В следующем году были консулами Л. Генуций и К. Сервилий. Спокойствие господствовало и внутри государства и извне, но казалось для того чтобы напомнить ему мысль об опасности, открылось моровое поветрие. Жертвами его были цензор, курульной эдил и три трибуна народных; граждане умирали в соразмерности. Самою замечательною жертвою заразы был М. Фурий Камилл; хотя смерть его нельзя назвать раннею, но тем не менее она возбудила большое сожаление. Он был человек великий и в счастье и в несчастье. Еще и до отправления в ссылку он не имел себе подобного в делах как войны, так и мира. Но особенно славен он стал со времени ссылки, когда отечество сознало само в нем надобность. Счастие сопровождало его во всех делах так, что, возвращенный в отечество, он его восстановил из крайнего упадка на прежнюю степень могущества. И в последствии, в течение двадцати пяти лет, он постоянно оказывал себя достойным заслуженной славы и удостоился получить наименование второго после Ромула основателя Римского могущества.
2. И в этом году и в следующем, при консулах К. Сульпицие Петике и К. Лициние Столоне, в Риме свирепствовала моровая язва. В это время особенно замечательного ничего не было; только, для умилостивления богов, в третий раз от построения Рима было совершаемо постилание лож. Видя, что все средства остаются без пользы и что боги не внимают мольбам, умы граждан предались суеверию. Гнев богов думали умилостивить, прибегнув к сценическим зрелищам, еще не виданным для Римлян, все внимание которых обращено было на войну; до этого времени были одни зрелища цирка. Вначале, как обыкновенно случается во всем, эти сценические зрелища были очень не сложны и не обработаны; притом они иноземного происхождения. Не было тогда еще ни правильного размера стихов, ни соответствующих им движений актеров; так-то актеры были приглашены из Этрурии; они плясали под музыку по Этрускому обычаю, и движения их были довольно приятны для глаз. Молодые люди из Римлян стали им подражать, во время пляски перебрасываясь друг с другом шуточными и насмешливыми изречениями, и самые движения старались согласовать со словами. Мало-помалу занятие это сделалось любимым молодежи Римской и вследствие частого употребления стало принимать другой вид. Нашим домашним актерам дано название гистрионов от Этруского слова гистер, означающего актера. Мало-помалу место белых стихов, напоминавших Фесценнинские, грубых и необделанных, стали употреблять стихи правильного размера, сатирического содержания, звуки которых соответствовали музыке. Несколько лет спустя, Ливий первый дерзнул дать правильное содержание и форму комедии дотоле отдельным сатирическим стихам. Он, как и все сочинители сценических пьес того времени, был вместе сам и актером. Говорят, что раз он столько раз был вызываем для повторения, что потерял было голос. Вследствие этого он получил позволение зрителей на то, чтобы впереди его играл музыкант. Тогда, щадя уже свой голос, покрываемый музыкою, он мог представить лучше и выразительнее. С того времени голос актеров сопровождается музыкою, и только монологи оставалось им произносить одним голосом. Таким образом мало-помалу то, что вначале было пляскою и шуткою, приняло вид правильного сценического искусства. Тогда молодежь, предоставив это занятие Гистрионам, продолжала свои забавы, во время которых менялись шуточными изречениями и стихами по древнему обыкновению; в последствии названы они экзодиями; содержание их по большей части заимствовано из Ателланских басен. Заимствовав эту забаву от Этрусков, молодые люди благородного происхождения сделали ее исключительно своею, не допуская гистрионов принимать в ней участие. Вследствие этого лица, участвующие в представлении Ателланских басен, не считаются принадлежащими к сословию актеров; они не подвергаются исключению из триб и могут служить в военной службе. Я счел долгом между прочим изложить начало сценических зрелищ. Скромные и незаметные сначала, теперь достигли они такого размера и такой безумной роскоши, что, несмотря на процветание государства, становятся не под силу его доходам.
3. Впрочем, учреждение новых зрелищ оказалось бессильным, как исцелить умы от суеверных опасений, так и тела от заразы. А когда во время самих игр Тибр, вышед из берегов наполнил водою цирк и тем остановил совершение игр, то граждане пришли еще в больший ужас, воображая видеть в этом доказательство, что богам не угодны средства, употребленные к их умилостивлению. Вследствие этого, и при новых консулах Кн. Генуцие и Л. Эмилие Мамерцине, вторично избранном умы граждан более страдали суеверными опасениями и изысканием средств помочь горю, чем тела от болезни. Старики припомнили, что некогда зараза кончилась, когда диктатор вбил гвоздь в стену. Сенат, вследствие итого мнения, определил назначить диктатора для вбития гвоздя. Диктатором избран Л. Манлий, по прозванию Повелитель; предводителем всадников он назначил Л. Пинария. Старинный закон, написанный древними буквами и выражениями, гласит: «главный начальник должен вбить гвоздь во время ид сентября месяца.» Гвоздь вбит в стену храма Юпитера на правой стороне, к храму Минервы. Полагают, что в древние времена, когда употребление письмен было весьма редко, этими вбитыми гвоздями вели летосчисление. Потому и самый закон находится в храме Минервы, что «число» посвящено этой богине. Цинций писатель, которого особенно интересуют эти подробности, утверждает, что в городе Вольсиниях, в храме Норбы, Этрусской богини, эти вбитые гвозди означают прошедшие года. Консул М. Гораций, вследствие изданного в то время закон, освятил храм Юпитера на другой год после изгнания царей. Впоследствии обязанность вбивать гвозди перешла от консулов, к диктаторам, власть которых, усвоив все права консулов, еще превосходила их. Вследствие долговременного неупотребления обычай этот пришел в забвение и потому-то при восстановлении его сочли нужным нарочно на этот предмет назначить диктатора. Л. Манлий казалось забыл, что он избран только для исполнения священного обряда и стал делать приготовления к войне Герниками. При производстве набора поступал он жестоко и насильственно. Народные трибуны все до одного восстали на диктатора, и он наконец, или усовестясь сам, или уступая силе, сложил с себя власть диктатора.
4. Несмотря на то, в начал следующего года; при консулах К. Сервилие Агале и Л. Генуцие, М. Помпоний, трибун народный, позвал на суд Л. Манлия, бывшего диктатора. Он обвинял его в строгости при производстве набора: тут он наказывал розгами и сажал в тюрьму граждан, которые не отвечали на вызов их по именам. это сделало ненавистным Манлия простому народу, но особенно неприятен был ему его крутой нрав, заслуживший ему название повелительного, ненавистное в вольном государств. Оно само говорит о жестокости того, к кому причиняется. Жестокость эту Манлий показывал не только на чужих, но на близких своих, и на самих детях. Между прочими обвинениями трибун ему ставил в вину то: «что он своего родного сына безо всякой вины удалил из Рима и из своего дому; лишил его общества сверстников, возможности на форуме участвовать в исполнении обязанностей гражданина; вместо того заточил его в деревню и заставил исполнять самые низкие работы наравне с последним из своих невольников. Там сын бывшего диктатора постоянными лишениями и беспрерывными страданиями платит за несчастье родиться от отца, прозванного повелительным. Вся вина этого несчастного молодого человека заключается в том, он не свободно владеет языком, и не умеет красно выражаться. Не должен ли был отец стараться другими средствами помочь недостатку своего сына, а не наказывать его за вину, которая не зависит от его воли? Дикие звери и те ласкают и любят своих детенышей, хотя бы они имели недостатки от природы. А Л. Манлий, наказывая сына, хочет строгостью подавить в нем и последний остаток рассудка; живя в обществе рабов своих и животных, молодой человек совершенно огрубеет от такой тяжкой и уединенной жизни.»
5. Обвинения Постумия произвели на всех более сильное впечатление, чем на того, в чью пользу по-видимому они были сделаны. Молодой Манлий не только не был доволен тем, что он ему служил поводом к обвинению отца, но и хотел показать и богам и людям, что он готов скорее помочь отцу, чем его врагам, и потому решился на отчаянный поступок, который, если нельзя одобрить в нем как в гражданине, но показавший в нем доброе сердце и сильную любовь к родителю. Никому ничего не сказав, молодой Манлий взял с собою нож и рано утром пошел в Рим. Тут он прямо от городских ворот направил шаги свои к дому М. Постумия, трибуна народного. Привратнику он, сказал, что ему непременно нужно видеться с его господином по весьма важному делу и велел сказать о себе, что он Т. Манлий, сын Л. Манлия. Трибун приказал его немедленно ввести к себе, полагая, что он вероятно в гневе на отца хочет что-нибудь на него показать, или вообще поговорить об этом деле. После обычных взаимных приветствий, Т. Манлий сказал трибуну, что имеет нужду переговорить с ним без свидетелей. Трибун приказал уйти всем домашним; тогда Т. Манлий извлек нож и приставил его к груди Помпония, лежавшего в это время на кровати. "'Гы тотчас умрешь — сказал он — если не дашь клятвы, что впредь ты не будешь перед народным собранием обвинять моего отца.» Трибун в ужасе, видя себя одного и безоружного, а у груди своей чувствуя острие меча в руках смелого и здорового юноши, полного сознания собственных сил, дает клятву, которую с него требовал Т. Манлий. В последствии Помпоний высказал явно, что насилие заставило отказаться от начатого им дела. Впрочем, и чернь, хотя не прочь была изречь суд над гордым и жестокосердым Манлием, но не могла не оценить благородного поступка сына, заступившегося за отца, поступка тем более заслужившего удивления, что отец был в своих действиях несправедлив к сыну. Не только суд над старшим Манлием оставлен, но и поступок сына послужил для него поводом к возвышению. В этом году, в первый раз установлено избирать голосами военных трибунов в легионах (а прежде их, так как и теперь тех, которые называются Руфулами, избирали сами военачальники). При выборе из шести мест Т. Манлий получил второе, несмотря на то, что живя постоянно в деревенской глуши, он не имел никаких ни связей, ни знакомств между гражданами, и не мог представить еще за себя никаких ни военных, ни гражданских подвигов.
6. В этом же году или вследствие землетрясения, или другой какой причины образовался, так рассказывает предание — почти на самой середине форума страшной глубины обвал. Никакие усилия горожан, таскавших в него землю, не могли его завалить. Голос богов повелел бросить туда, обрекши богам подземным то, что составляет основание силы и могущества народа Римского. Это по сказанию богов бессмертных необходимо должно было быть сделано для того, чтобы могущество Римлян было вечно. Тогда — так рассказывает далее предание — один молодой человек, отличавшийся силою и военными подвигами, М. Курций с упреком сказал гражданам: может ли кто сомневаться в том, что основание Римского могущества есть храбрость и сила оружия. Среди всеобщего молчания окружавшей его несметной толпы граждан, М. Курций в последний раз простился глазами с храмами богов бессмертных, окружавшими форум, взглянул на Капитолий и, простирая руки то к небу, то к разверзшейся под ногами бездне, жилищу богов подземных, обрек себя на искупительную жертву за спасение Рима. В полном вооружении, сидя на коне, которого он убрал сколько мог богаче, М. Курций бросился в пропасть. Граждане обоего пола бросали вслед за ним дары разного рода и плоды. Таким образом утверждают, что Курциево озеро получило наименование от этого М. Курция, а не от древнего Курция Метия, воина Тациева. Конечно нельзя с полною уверенностью сказать, чтобы это было непременно так; впрочем, по отдаленности времени, надобно ограничиться тем, как говорит предание. Притом же более чести носить озеру название от славного подвига Курция, более близкого к нашему времени. Когда забота о случившемся чудесном явлении таким образом прошла, то в том же году предложено на обсуждение сената дело о Герниках; из него видно было, что посыланные к ним фециалы возвратились без успеха и потому сенат определил: немедленно вопрос о войне с Герниками предложить народному собранию. Огромным большинством голосов народ определил объявить войну Герникам; по жребию досталось вести ее консулу Л. Генуцию. Все граждане были в ожидании, каковы будут действия на войне первого консула из плебеев. Результат их должен был иметь и на будущее время влияние на мнение граждан относительно обобщения почестей между патрициями и плебеями. Случилось так, что Генуций, увлеченный неумеренным рвением, попал в засаду. Легионы, при виде неожиданной опасности, расстроились и обратились в бегство; в происшедшем беспорядке консул убит неприятелем, не знавшим кто он. Когда получено было об этом известие в Риме, то патриции не столько были огорчены несчастьем общественным, сколько рады были, что первое плебейское консульство имело такой несчастный исход. Торжествуя, они твердили повсюду: «Пусть и на будущее время избирают консулов из черни, отдавая все священное на поругание! Легко было черни насилием вытеснить патрициев из мест, по праву им принадлежащих; но не так легко было, поправ закон, установленный по внушению богов, остаться без наказания? Они — боги — отмстила за пренебреженные — их величие и волю. Как только тот, кому по закону не следовало, коснулся места, которое должно быть освящено благословением богов, то целое войско Римское с вождем погибло. Пусть, по крайней мере, этот случаи послужит спасительным примером на будущее время.» Так говорили патриции и в здании сената, и на общественной площади. Консул Сервилий избрал диктатором Ап. Клавдия, который и прежде противился закону о выборе консулов из плебеев и теперь указывал на последствия пренебреженного совета им данного. Объявлен набор и прекращение гражданских дел.
7. Еще до приходу диктатора и вновь набранных легионов, легат К. Сульпиций имел случай к блистательному военному делу. Герники, возгордясь смертью Римского консула, самонадеянно и с пренебрежением приступили к Римскому лагерю, считая его как бы своею верною добычею. Войны Римские, полные озлобления и жажды мщения против врага и поддерживаемые в этих чувствах речами легата, сделали против неприятеля вылазку. Герники были так расстроены и смяты, что потеряли надежду овладеть Римским лагерем. С прибытием диктатора новое войско присоединилось к старому; таким образом численные силы наши удвоились. Диктатор осыпал похвалами легата и воинов, отличившихся в деле при обороне лагеря, и тем поощрил одних к дальнейшим подвигам, а других к соревнованию им. Неприятель со своей стороны всеми силана готовился к войне. Он хотел поддержать славу полученного прежде успеха и ввиду умножения наших сил увеличил и свои. Сделан поголовный призыв ко всем Герникам, способным носить оружие. Набрано восемь когорт по четыреста человек каждая; в состав их поступил цвет молодежи Герникского народа. Этим воинам, полным сил и мужества, назначено двойное жалованье, и тем дано им поощрение к подвигам. Они были уволены ото всех лагерных и полевых работ для того, чтобы свежие силы свои они могли употребить во время битвы. При расположении войск к бою, эти когорты были поставлены отдельно для того, чтобы мужество их было на виду. Площадь в две мили ширины находилась между лагерем Римлян и Герников. Оба войска встретились почти на половине этого расстояния. Сначала победа долго оставалась переменною; все усилия всадников Римских сбить неприятеля с позиции, были тщетны. Видя, что напрасны все их труды, всадники посоветовались с диктатором и, с его позволения спешившись, с громкими воинскими кликами устремились вперед, возобновив битву. Против натиска их неприятель никак не устоял бы, если бы не ввел в дело свои отборные когорты, воины которых кипели мужеством и избытком сил телесных.
8. Таким образом с обеих сторон сразился цвет юношества и того и другого народ. Жертвы войны, падавшие во время боя, были значительны не только числом, но и знатностью рода. Простые воины обоих народов, передав участь боя благородным юношам, смотрели с участием, какой будет его результат, зависевший теперь от храбрости других. Многие пали с обеих сторон, еще более переранено. Римские всадники с упреком говорили друг другу: «чего же им теперь ждать, если они, и сражаясь с коней, не могли сбить неприятеля и, спешившись, имели успех не лучший? На какой же еще третий способ сражения могут они теперь рассчитывать? К чему повело то, что они, присвоив себе обязанности других, сражались в первых рядах?» Поощряя друг друга такими речами, испустив вновь воинские клики, всадники наши напрягли последние усилия и наконец сбили неприятеля, теснили его и заставили его совершенно обратить тыл. Какое обстоятельство, при равных силах и равном мужестве обеих сторон, склонило успех на нашу — трудно решить. Надобно верить, что счастие, постоянно служившее народу Римскому, удвоило на этот раз мужество его войска, ослабив храбрость неприятельского. Римляне преследовали бегущих Герников до их лагеря; но не приступали к нему на этот день потому, что оставалось его очень немного. Так как жертвы долго не представляли условий нужных к успеху, то диктатор не мог дать сигнала к сражению ранее полудня и вследствие этого-то бой продолжался до самой ночи. На другой день оказалось, что Герники бежали и из лагеря, оставив там несколько человек раненых. Когда бегущие остатки войска Герников проходили в беспорядке мимо города Сигна, то жители его сделали против них вылазку, разбили их и заставили рассеяться по полям. Римлянам победа стоила довольно дорого; четвертая часть воинов пала в бою и — потеря эта была столь же ощутительна как и первая; несколько всадников было убито.
9. В следующем году консулы К. Сульпиций и К. Лициний Кальв, отправясь в землю Герников и не найдя неприятеля в открытом поле, взяли у него приступом город Ферентин. На обратном пути жители города Тибура заперли перед ними ворота. Давно уже были с обеих сторон жалобы; но в следствие последнего поступка Римляне требовали удовлетворения через Фециала и, не получив его, объявили Тибуртинцам войну. Положительно известно, что диктатором в этом году был Т. Квинкций Пенн, а предводителем всадников Сер. Корнелий Малугиненз. Историк Мацер Лициний пишет, что консул Лициний, видя, что товарищ его, оставив попечение о войне, только и думает о выборах, желая продолжить свою власть, назначил диктатора именно с целью противодействовать гибельному честолюбию своего товарища. В этом случае не совсем можно верить Лицинию, который мог быть пристрастен в том, что касалось собственно его предков. Показание его не подтверждается свидетельством древнейших летописей, и я скорее полагаю, что диктатор был набран вследствие слуха о приближения Галлов. В этом году, по достоверным сведениям, Галлы остановились лагерем по ту сторону моста на реке Ание, у третьего милевого камня по Саларской дороге. Вследствие тревоги, происшедшей в Риме с приближением Галлов, диктатор, объявив прекращение гражданских дел, привел к присяге всех молодых людей. С огромным войском выступил он из Рима и расположился против неприятеля по сю сторону реки Ания. Мост соединял обе стороны; но ни Галлы, ни Римляне не решались первые разрушить его, чтобы не обнаружить тем робости. Много схваток происходило между обеими сторонами за мост, который та и другая старались удержать за собою. Трудно было решить при неизвестности сил, на чьей стороне будет успех. Тут один Галл, отличавшийся необыкновенным ростом и силою телесною, выступил на спорный мост, ни кем не занятый, и громким голосом сказал: «Римляне! Пусть храбрейший из вас выступит на единоборство со мною и пусть исход боя между нами покажет, который из двух народов должен уступить, другому первенство на воине.*
10. Долго на вызов этот молодые люди знатных фамилий наших отвечали молчанием. Стыдно было и высказать свое нежелание сражаться, и никому не хотелось идти на встречу почти верной гибели. Тогда Т. Манлий, сын Л. Манлия, тот самый, который защитил отца от преследований трибуна, оставив свой пост, пошел прямо к диктатору и сказал ему следующее: «Военачальник! Никогда не осмелюсь я вступить без твоего позволения в бой с неприятелем, хотя бы и наверное был убежден в успехе. Но, если ты позволишь, то я покажу этому чудовищу, что так дерзко впереди рядов неприятельских насмехается над нами, что я потомок того Римлянина, который сбросил Галлов с вершины Тарпейской скалы.» Диктатор в ответ на это сказал: «Мужайся, Манлий; любовь твоя к отечеству равна с тою, которую ты уже доказал к отцу. Иди на бой и при помощи богов докажи, что Римляне непобедимы.» Сверстники снаряжают на бой молодого Манлия. Он берет щит, какой носят пехотинцы и опоясывается Испанским мечом, который способнее для рукопашного боя. Когда Т. Манлий оделся и вооружился, товарищи повели его против Галла, который по преданию предавался неумеренной радости и (даже это обстоятельство сохранило нам предание) дразнил Римлянина языком. Потом Римляне воротились на свое место, и на поле битвы остались только два соперника; казалось, вышли они на показ, а не на бой, до того по-видимому несоразмерны были их рост и силы. Галл отличался громадностью тела; одежда на нем была разноцветная, оружие разукрашено и отделано золотом. Римлянин, скрывая гнев в груди и не давая ему взрыва до минуты боя, молчал; не было слышно от него песен; не гремел он в угрозу и в похвальбу своим оружием. Самая наружность его была скромная, и ничего в нем не бросалось в глаза. Он был росту среднего, и оружие на нем, хотя не отличалось блеском, но было удобно к бою. Со страхом и ожиданием смотрели оба враждебные войска на обоих соперников. Галл первый подал знак к битве. Наклонясь вперед всею массою своего тела, как бы собираясь ею раздавить противника, левою рукою он выставил вперед щит, а правою опустил меч на Манлия; но удар не мог нанести вреда Римлянину, сокрушась об его вооружение. Тогда Манлий выхватил меч и, щитом своим снизу приподняв щит Галла, ловко подвернулся под него как под защиту, и два раза вонзил меч Галлу в самую нижнюю часть живота. Огромною массою свалился неприятель на землю. Манлий оставил труп неприятеля безо всяких надругательств; он снял с него только одно ожерелье и надел его на себя, как оно было, запачканное кровью. Удивление и ужас овладели сердцами Галлов. Римляне с радостью бросились на встречу победителю и с торжеством проводили его к диктатору. При этом случае, по военному обыкновению, произносили они грубосложенные стихи в честь Т. Манлия, которому от ожерелья (torques), отнятого у неприятеля, придали наименование Торквата, которое, как почетное, перешло для рода Манлиев и в потомство. Диктатор дал Манлию в награду за его подвиг венок золотой и отозвался о нем в самых лестных выражениях перед собранием воинов.
11. Событие это имело такое важное влияние на весь ход войны, что Галлы в последовавшую за тем ночь, поспешно оставили лагерь и двинулись сначала к Тибуру. Заключив оборонительный и наступательный союз с его жителями, и получив от них помощь припасами разного рода, Галлы потом перешли в Кампанию. Потому-то в следующем году, когда одному консулу, М. Фабию Амбусту, досталось по жребию вести войну с Герниками, то другому, К. Пэтелию Бальбу, народ поручил вести войско против Тибуртинцев. На помощь им поспешили Галлы из Кампании; они опустошили совершенно поля Лавиканские, Тускуланские и Албанские; нет сомнения, что в этом случае проводниками им служили Тибуртинцы. Если против Тибуртинцев Римляне считали достаточным иметь вождем консула, то, по случаю приближения Галлов, обнаружилась надобность в диктаторе. Им избран К. Сервилий Агала, предводителем всадников назначил он Т. Квинкция и с согласия сената дал обет, в случае благоприятного окончания войны, праздновать большие игры. Диктатор отдал приказание прежнему войску, состоявшему под начальством консула, оставаться на своем месте, чтобы запять Тибуртинцев войною в их собственных пределах; а сам собрал новое войско, обязав военною присягою всех молодых людей без всякого с их стороны сопротивления или отказа. Неподалеку от Коллинских ворот все силы нашего города сразились с Галлами. Зрителями сражения были отцы семейств, матери и дети; если только память о них придаст мужества в минуту битвы, то личное ох присутствие должно было воспламенить еще более сердца воинов. Бой был самый кровопролитный и потеря с обеих сторон велика; но, наконец, Галлы вынуждены были уступить и обратить тыл. Они искали убежища в Тибуре, который так сказать был главою всей этой войны. Консул Пэтелин настиг бегущие остатки Галлов у самого Тибура и с большою для них потерею втоптал их в город вместе с его жителями, вышедшими было на помощь Галлам. Таким образом действия как диктатора, так и консула, увенчались полным успехом. Консул Фабий сначала поражал Герников в небольших схватках; а потом, когда они вышли к нему на встречу со всеми силами, разбил их на голову в большом сражении. Диктатор осыпал похвалами действия консулов в своих речах и перед сенатом и к народу, и всю честь даже собственных действий предоставил им. За тем он сложил с себя власть диктатора. Пэтелий удостоился почестей двойного триумфа за поражение Галлов и Тибуртинцев. Фабий вошел в город с почестями малого триумфа (овации). Тибуртинцы с насмешкою отзывались о триумфе Пэтелия: «в каком месте — спрашивали они — встретились они с ним в открытом бою? Некоторые из их сограждан, увлеченные любопытством, вышли простыми зрителями за ворота города посмотреть на бежавших в беспорядке Галлов. Опасаясь подвергнуться одной с ними участи, они поспешно возвратились в город. Неужели это подвиг, достойный почестей триумфа? А чтобы Римляне не считали чем-то значительным произвести тревогу в городе, они не замедлят увидеть ее же и в своих собственных стенах.»
12. В следующем году, когда консулами были М. Попиллий Ленат и Кн. Манлий, жители Тпбура при наступлении ночи неприязненным строем двинулись к Риму. Внезапность нападения и особенно ночное время не могли не произвести в Римлянах чувства страха, тем более, что многие не знали, что за неприятель произвел нападение и откуда он. Впрочем, немедленно раздались крики к оружию, и вооруженные граждане запали стены, а городские ворота были укреплены сильными караулами. С наступлением дня Римляне увидели, что имеют дело с одними Тибуртинцами, и что силы неприятеля весьма не велики. Тогда оба консула, вышед из разных городских ворот, ударили на неприятеля, собиравшегося уже приступать к стенам Рима. Тут обнаружилось, что Тибуртинцы рассчитывали на успех только в надежде на нечаянность нападения; они не выдержали первого натиска Римлян. Внезапное нападение Тибуртинцев было еще полезно нам в том отношении, что ввиду угрожавшей опасности, столь нечаянной и близкой, патриции и чернь забыли свои взаимные несогласия, начинавшие было между ними разгораться. Явился еще неприятель, но нашествие его грозило не столько городу, сколько его области. Жители города Тарквиниев опустошили значительную часть полей Римских, особенно тех, которые лежали по соседству с Этруриею. Требования Римлян относительно удовлетворения остались без уважения и потому вновь избранные консулы, К. Фабий и К. Плавтий, по приказанию народа Римского, объявили войну жителям Тарквиния. Вести ее досталось Фабию, а Плавтию поручена война с Герниками. Носились слухи, все более и более получавшие достоверности, об войне, угрожавшей со стороны Галлов. Среди таких опасений весьма отрадным событием было примирение с Латинами вследствие их просьбы. В силу старинного договора, не исполнявшегося в течение длинного ряда годов, Латины дали Римлянам сильный вспомогательный отряд войска. При таком умножении сил, Римлянам не так страшно было слышать, что Галлы приблизились к Пренесту и остановились лагерем около Педума. Диктатором назначен К. Сульпиций; для назначения ею был призван консул К. Плавтий. Предводителем всадников сделан М. Валерий. Они повели против Галлов отборное войско, составленное из обоих войск, бывших под начальством консулов. Впрочем, война тянулась слишком медленно и несоответственно желанию обеих сторон. Сначала только Галлы жаждали боя; но скоро Римляне в нетерпении и горячности превзошли их. Диктатору же казалось совершенно ненужным искушать счастие, вступая в бой с неприятелем, силы которого с каждым днем слабели. Галлы вели войну на чужой стороне, не были обезопашены правильным подвозом провианта и не имели укреплений. Притом самый характер народа таков, что он способен к великим подвигам только при первом воодушевлении; а как оно прошло, то он равно падает и духом и силами телесными. Понимая все это, диктатор с умыслом не приступал ни к каким решительным военным действиям, и отдал приказание, чтобы никто под 355 г. страхом строжайшего наказания не дерзал вступать в бой с неприятелем без его диктатора позволения. Волны наши с неудовольствием встретили это приказание диктатора, на караулах и постах сходясь вместе, они не щадили порицаний для диктатора. Доставалось и сенату за то, что он отнял ведение этой войны у консулов. «Прекрасного — говорили воины, избрали нам вождя с неограниченною властью! Он кажется ждет, что между тем как он не будет ничего делать, победа для него спадет с неба прямо ему на колени!» Мало-помалу толки эти становились громче и смелее. Воины грозили: «что они, или без дозволения диктатора вступят в бой с неприятелем, или пойдут назад в Рим.» Сотники разделяли расположение умов простых воинов, а воодушевление их росло более и более. Собравшись толпами, они, уже около претория, кричали отовсюду: «надобно немедля идти к диктатору. Желание войска пусть выскажет Секст Туллий; право это заслужил он своею доблестью.»
13. В седьмой уже раз Туллию приходилось командовать первым батальоном. Во всем нашем войске не было человека, заслужившего подвигами более славную известность. Впереди огромной толпы воинов он подошел к месту, где сидел диктатор. Сульпиция не столько удивило волнение воинов, столько то обстоятельство, что в главе его стоял Туллий, бывший всегда примером повиновения. Приблизившись к диктатору, Туллий стал говорить следующее: «Да будет известно тебе диктатор, что все войско, сетуя, что ты осудил его на бездействие и как бы за какое-нибудь позорное деяние обезоружил, избрало меня для того, чтобы защищать перед тобою его дело. Если бы даже в открытом бою мы и отступили перед неприятелем, если бы обратили тыл, если бы ты со справедливым упреком мог указать нам на потерянные военные значки, то и тут следовало бы тебе дать нам случаи загладить нашу вину и покрыть славою последующих наших подвигов то, что в первых наших действиях было достойно осуждения. Потерпев под влиянием какого-то безотчетного страха поражение на берегах Аллии, легионы наши, выступив из Вейи, мужеством своим спасли отечество, которое погубили было своею робостью. Что же касается до нас, то, по милости богов бессмертных, а твоим и народа Римского счастием, — слава наша не получила еще ни малейшего пятна. Но напрасно употребил я слово «слава»; ему вряд ли приличное место там, где мы ежеминутно должны выносить насмешки врага, что мы, как толпа бессильных женщин, прячемся за окопами. А всего прискорбнее нам то, что ты, вождь наш, считаешь нас лишенными и бодрости духа и силы в руках, не способными владеть оружием. Ни разу еще не испытав сил наших в деле, ты уже осудил нас, как толпу людей бессильных и калек. Другой причины мы не можем и предположить тому, что ты, муж испытанной храбрости, совершивший прежде столько походов, сидишь в бездействии, так сказать сложа руки? Что бы ни было, но скорее мы усомнимся в собственных силах и доблести, чем допустим сомнение в твоих. Но, может быть, это не твой образ действий, а внушенный тебе сенатом; может быть патриции составили заговор: под предлогом Галльской войны держать нас вне города, вдали от домов наших? В таком случае то, что я скажу теперь, будет не от лица воинов вождю, но от лица простого народа патрициям. Вы действуете по своему благоусмотрению, и мы отныне станем действовать по своему. И что обидного, если мы напомним, что мы воины, но не рабы ваши? Что мы вышли из Рима на войну, а не в ссылку? По данному от вождя сигналу мы построимся в боевой порядок и сразимся как следует мужам, носящим славное имя Римлян. Если же нет надобности в нашей силе, то лучше свободное время будем мы проводить в Риме, чем в лагере. Вот что простой народ скажет сенату. Тебя же, вождь наш, мы воины твои просим: дай нам позволение сразиться с неприятелем. Мы горим желанием победить, и победить под твоим начальством: увенчать тебя лавровым венком, которого ты достоин и вместе с тобою войти в Рим с почестями триумфа. Мы пойдем следом за твоею победною колесницею к храму Великого и Всемогущего Юпитера и отблагодарим его за все его к нам милости.» Когда Туллий кончил речь, то все воины присоединили свои мольбы, и громкими криками требовали от диктатора, чтобы он дал сигнал к бою, и отдал приказание браться за оружие.
14. Диктатор, хотя видел в этом пример гибельный для военной дисциплины, но обещал воинам исполнить их желание и потом удалился в свою палатку. Он пригласил туда секретно Туллия, и спросил его, как случилось волнение воинов, и каким образом он явился его главою. Туллий просил диктатора: «не считать его способным забыть когда-нибудь правила военной дисциплины и уважение, должное к сану главного полководца. Если он не отказался быть главою войска в этом случае, то он уступил необходимости, чтобы отказом не побудить воинов выбрать другого, более опасного, начальника. Что касается собственно до него, Туллия, то он ни в чем не выступит из воли главного вождя. Впрочем, он, Туллий, должен представить ему диктатору о необходимости удержать войско в повиновении. Умы воинов до того воспламенены, что нет более времени для размышления. Если они не получат позволения от вождя, то при первом встретившемся случае они слепо бросятся в бой с неприятелем.» В то самое время, когда Туллий так беседовал с диктатором, случилось, что два Римлянина отбили скот, ходивший за валом, и который один Галл стал было загонять к себе. Галлы начали бросать в наших каменьями. Воины наши, стоявшие на ближайшем посте, испустив воинский крик, бросились вперед. Галлы сделали тоже, и завязалось бы настоящее сражение, если бы с нашей стороны сотники не остановили тотчас воинов. Таким образом самое дело доказало диктатору справедливость слов Туллия; а потому диктатор, видя, что откладывать далее сражения нет возможности, велел объявить по лагерю, чтобы воины готовились к бою на завтрашний день. Диктатор, опасаясь, как бы силы не соответствовали усердию, изыскивал все средства к тому, чтобы хитростью вселить ужас в неприятелей. Он придумал наконец военную хитрость, дотоле еще не бывшую в употреблении, но в последствии неоднократно с пользою употреблявшуюся полководцами даже ближайшего к нам времени. Он приказал снять вьюки с мулов, оставив одни стремена; на них он посадил погонщиков, снабдив их оружием, частью взятым у пленных неприятелей, частью у наших воинов, бывших больными. Составив из погонщиков отряд в 1000 человек, диктатор прибавил к ним сотню всадников, и отдал им приказание ночью удалиться на возвышения, скрыться в находившемся там лесе, и не трогаться с места, пока не увидят от него условленного сигнала. С рассветом дня диктатор начал устраивать свое войско в боевой порядок, с умыслом давая ему такое расположение, чтобы неприятель должен был действовать ближе к горам. А там было готово уже средство подействовать на неприятеля страхом, и хитрость эта принесла пользы едва ли не более, сколько и действительные силы. Вожди Галлов сначала никак не думали, чтобы Римляне спустились на ровное место; но, видя, что они двигаются вперед, они и сами, давно уже с нетерпением желая боя, бросились к ним на встречу. Сражение завязалось прежде, чем вожди и с той, и с другой стороны успели дать знак к его началу.
15. Галлы со всего силою ударили на правое крыло нашего войска и оно вряд ли бы выдержало их напор, если бы в этом месте не находился диктатор. Он, обратясь к Сексту Туллию, кричал ему с упреком: «Так-то — обещал он — будут сражаться воины? Где теперь те неистовые клики, с какими они требовали оружия? Где угрозы, что и без дозволения вождя они вступят в бой с неприятелем? Теперь он сам, их главный вождь, громким голосом зовет их на бой, сам с оружием в руках готов их вести вперед. Пусть же последуют за ним теперь те, которые еще так недавно порывались вести других вперед. Или они только храбры в лагере, а в открытом поле робеют.» Воины не могли не сознавать, что все это правда. Чувство стыда до того на них подействовало, что они слепо, забыв о самосохранении, под влиянием одной благородной гордости, бросились грудью на неприятеля сквозь град его стрел. Ничто не могло устоять против столь ожесточенного стремления: неприятельские ряды смешались, а атака конницы нашей довершила их расстройство и заставила их обратить тыл. Диктатор, видя, что успех увенчал его усилия на правом крыле, обратил все внимание на левое, против которого, как он заметил, сосредоточились значительные силы неприятельские. Тут он дал условленный сигнал скрытому в горах отряду. С военными кликами он начал спускаться по скату горы, по направлению к лагерю Галлов. Опасаясь быть от него отрезанными, Галлы оставили мысль о дальнейшем сопротивлении и рассеялись в беспорядочном бегстве по направлению к своему лагерю. Тут они встретили М. Валерия, предводителя всадников. Рассеяв правое крыло неприятельское, Валерий с конницею был уже возле неприятельских окопов. При виде его Галлы изменили направление своего бегства и ударили к горам, покрытым лесом. Туг многие достались в руки нашему отряду погонщиков, поставленному для устрашения неприятеля и рассеявшиеся по лесу Галлы были истреблены по окончании главного сражения. После М. Фурия до К. Сульпиция никто не одерживал такой полной победы над Галлами. Довольно значительное количество золота, взятое в добычу у Галлов, диктатор, заключив в четырехугольный камень, внес как дар богам в Капитолий. Что касается до военных действий консулов в этом году, то они были ведены с разным успехом. К. Плавтий разбил Герников и принудил их к покорности. А другой консул Фабий весьма неосторожно и неблагоразумно вступил в бой с жителями Тарквиниев. Не столько ощутительно было самое поражение, сколько прискорбен результат его. Тарквинийцы уже после боя хладнокровно казнили триста семь Римских воинов. Это событие омрачило военные успехи, полученные нами в этом году, Кроме этого поражения, сначала Привернаны, а потом Велитернцы нечаянным набегом опустошили часть Римских полей. В этом же году получили начало две новые трибы: Помптийская и Публильская. Тогда же отпразднованы игры, по обету, данному еще М. Фурием. По предложению трибуна народного К. Петелия и с утверждения сената, издан закон против происков на выборах. Этим законом думали было положить пределы необузданному честолюбию людей новых, которым все средства были хороши для достижения цели; они заискивали расположение граждан на ярмарках и в других публичных местах.
16. С меньшим удовольствием видели патриции, что в следующем году, когда консулами были К. Марций и Кн. Манлий, по предложению трибунов народных, М. Дуилия и Л. Мения, принят закон о проценте одного со ста. Но народ с радостью встретил это предложение, и поспешил его утвердить. В числе явных врагов, обнаружившихся еще в предыдущем году, присоединились Фалиски. Вина их заключалась в следующем: первое — их молодежь помогала Тарквинийцам в военных против нас действиях, и во вторых, они не выдали нам по требованию Фециалов, воинов наших, которые после поражения искали убежища в Фалерах. Кн. Манлию досталось вести войну с Фалисками; а Марций повел войско в область Привернатов, неистощенную вследствие продолжительного мира. Воины Римские получили здесь большую добычу. Консул заслужил расположение воинов щедростью: желая помочь им, как людям небогатым, он изо всей добычи ничего не отделил в общественную казну. Привернаты стояли в сильно укрепленном лагере перед своим городом. Созвав воинов, консул сказал им: «воины! Город неприятелей и лагерь его, который вы видите перед собою, отдаю вам в добычу; но дайте мне слово, что вы в битве употребите все усилия, и будете думать не столько о добыче, сколько о победе.» В ответ на это воины единодушными криками требуют, чтобы их вели тотчас в дело. Исполненные отваги и мужества, они ударили на неприятеля. Впереди всех Секст Туллий, о котором говорено выше, воскликнув: «посмотри, вождь, как твое войско сдерживает данное тебе слово» отбросил дротик и, схватив меч, бросился грудью на неприятеля. За Туллием последовали наши передние ряды, неприятель не выдержал первого натиска наших, и бегством искал спасения в город. Наши преследовали ею по пятам и приставили уже к стенам лестницы, когда жители города изъявили покорность. За победу над Привернатами консул удостоен почестей триумфа. Другой консул не сделал ничего замечательного. Только он вздумал было — чего дотоле не бывало — в лагере у Сутрия пустить на голоса воинов, спрошенных по трибам, закон о вносе в общественную казну двадцатой части цены невольников, отпущаемых на волю. Закон принят и получил утверждение сената, который очень доволен был найти средство, и довольно значительное, к пополнению общественной казны, страдавшей безденежьем. Но трибуны народные с неудовольствием смотрели на такое нововведение, которое могло иметь самые гибельные последствия. Воины, раз дав присягу консулу, могли, по его предложению, принять законы, пагубные для вольности народа. А потому трибуны народные законом определили смертную казнь тому, кто дерзнет спрашивать граждан по частям о мнении и вне города. В этом году, по предложению М. Попиллия Лената, К. Лициний Столо присужден к штрафу в девять тысяч асс в силу собственного закона за то, что он вместе с сыном имел тысячу десятин земли, отделив сына для того, чтобы избежать применения закона.
17. Избранные на следующий год консулами, М Фабий Амбуст во второй раз и М. Попилий Лен во второй раз, распределили между собою ведение двух предстоявших войн. С Тибуртинцами, доставшаяся Лену, была окончена скоро и без труда. Он опустошил поля неприятеля и принудил его искать убежища за стенами города. Фалиски и Тарквинийцы при первой встрече обратили в бегство войско другого консула. Успехом своим они обязаны были тому, что впереди их войск шли их жрецы с зажженными факелами и змеями. Видя перед собою толпу людей, как бы одержимых безумием, устрашенные невиданным дотоле зрелищем Римляне, под влиянием безотчетного и суеверного страха, искали убежища за своими окопами. Когда здесь консул, легаты и трибуны стали упрекать воинов, говоря, что их, как детей, можно попутать всякого рода страшилищами, то стыд мало-помалу заменил чувство робости. Воины возвратились на поле битвы и, очертя голову, бросились на встречу того, что вселило было в них ужас. Как дым рассеялись страшные признаки, и когда наши стали иметь дело с неприятельскими воинами, то они без труда обратили их в бегство на всех пунктах. В тот же день овладели они неприятельским лагерем, где взяли огромную добычу и возвратились в свой лагерь победителями, сами же издеваясь над своею минутною трусостью и неудачною затеею неприятеля. Вслед за тем вооружились против нас все племена Этрурии; войско их, которому путь указывали Фалиски и Тарквинийцы, пришло к Салинам. Тут избран диктатором в первый раз человек простого сословия К. Марций Рутил; предводителя всадников он назначил себе также из простого народа — К. Плавтия. С большим негодованием смотрели патриции на то, что и самый сан диктатора сделался доступен простому народу. Сенат употреблял все меры, чтобы новому диктатору во всем препятствовать и не давать средств к ведению воины. Тем с большим усердием простой народ доставил и сделал все, что было нужно. Из Рима диктатор повел войско по обоим берегам Тибра, с помощью плотов сосредоточивая его туда, где в нем открывалась вдруг надобность; таким образом он захватил врасплох и истребил многие неприятельские отряды, рассеявшиеся для грабежа. Неприятель не ждал, когда диктатор произвел нападение на его лагерь: при этом взято в плен восемь тысяч неприятелей; прочие или истреблены, или бежали из Римской области. Вследствие этой победы диктатор удостоился почестей триумфа по определению народа, без утверждения Сената. Так как сенат не соглашался ни на то, чтобы выборами управлял диктатор из простого народа, и не хотел предоставить этой чести и консулу Петелию (другой же консул, Фабий, был занят войною), то дело дошло до назначения временного правления. Правителями были один за другим К. Сервилий Агала, М. М. Фабий, Кн. Манлий, К. Фабий, К. Сульпиций, Л. Эмилий, К. Сервилий и М. Фабий Амбуст. При втором правителе произошел спор вследствие того, что он назначал обоих консулов из патрициев. Трибуны народные противились этому; но правитель М. Фабий указывал на закон десяти таблиц, где сказано; «последняя по времени воля народа, облеченная в силу закона, отменяет прежнюю.» Противоречие трибунов только тянуло время выборов. Наконец консулами избраны два патриция К. Сульпиций Петик в третий раз и М. Валерий Публикола; в тот же день вступили они в отправление должности.
18. Таким образом, на четырехсотом году после построения Рима, на тридцать пятом после взятия его Галлами, право простого народа на участие в консульстве через одиннадцать лет после того, как оно им исторгнуто — было нарушено, и в должность консульскую вступили, по назначению временного правителя, оба консулы патриции — К. Сульпиций Петик в третий раз и М. Валерии Публикола. В этом году у Тибуртинцев отнят Эмпул после компании, неознаменованной ничем замечательным. Некоторые писатели говорят, будто оба консула участвовали в этом походе. Но скорее надобно полагать, как утверждают другие историки, что в то время, когда Валерий повел легионы против Тибуртинцев, Консул Сульпиций опустошил поля Тарквинийцев. Внутри государства затеялись большие волнения по поводу вопроса о консульстве между патрициями и простым народом, во главе которого стояли, как и всегда, трибуны. Представителями интересов патрициев явились консулы: они считали своею обязанностью власть, ими принятую, передать обоим лицам из одного с ними сословия. Скорее — говорили они — согласятся они: пусть лучше уже оба консула будут плебеи, чем они допустят чернь к участию в наследии, которое они нераздельным получили от предков. Граждане из сословия простого народа говорили: «зачем же жить им, зачем именоваться гражданами, если не для каждого из них будет доступно то, что облечь в силу закона стоило таких напряженных усилий Л. Секстию и К. Лицинию. Скорее согласны они видеть власть в руках царей или децемвиров или повелителей еще худших (если только можно найти хуже), чем согласятся, чтобы патриции присвоили себе исключительное право пользования консульством. Нужно, чтобы каждый гражданин сознавал, что повинуясь он может вместе и быть главою государства, а патриции хотят большую часть народа держать под своею постоянною опекою, как бы рождением уже, по их мнению, обреченную оставаться на век у них в порабощении.» Трибуны, как и всегда, стараются поддержать расположение умов граждан и, управляя всем, делать вид, будто они только следуют воле народа. Несколько раз народные собрания для выборов расходились без пользы, и много дней прошло в бесполезных спорах. Наконец консулы твердостью и упрямством взяли верх. Видя себя побежденными, трибуны воскликнули: «погибла вольность! Нужно покинуть не только место выборов, но и самый город, где патриции хотят господствовать, как неограниченные победители!» С этими словами трибуны оставили форум и за ними последовала большая часть граждан, весьма огорченная поражением. Консулы, несмотря на малочисленность оставшихся на форуме граждан, отбирают голоса и производят выборы. Консулами избраны оба патриции: М. Фабий Амбуст в третий раз и Т. Квинкций; вместо Т. Квинкция в некоторых летописях нахожу консулом на этот год М. Попиллия.
19. В этом году две войны окончились счастливо; а Тибуртипцы вынуждены к совершенной покорности. У них отнят город Сассула, и все их города подверглись бы той же участи, если бы весь народ, положив оружие, не отдался в полное распоряжение консула. Он за побъждение Тибуртинцев получил почести триумфа. В других местах Римляне везде кротко пользовались своею победою; с одними Тарквинийцами поступлено строго. Урон их в битве был весьма велик, но число пленных нам доставшихся еще более. Из них выбрано триста пятьдесят восемь человек из лучших семейств; они отосланы в Рим; прочие пленные умерщвлены без всякого сострадания. Народ Римский не менее строго поступил и с теми пленными, которые были присланы в Рим: они были предварительно наказаны розгами и потом им отрублены головы. Все это было в возмездие за Римлян, казненных Тарквинийцами у них на форуме. Такие успехи Римлян на войне были причиною, что Саммиты стали искать их дружбы. Послы их получили от сената весьма ласковый ответ, и с ними заключен дружественный договор. Впрочем дела внутри государства не были в таком цветущем положении, как вне. Хотя законом о проценте одного со ста и уменьшены злоупотребления роста, но самые суммы долгов были так велики, что граждане были совершенно ими обременены. А потому чернь до того была удручена своими грустными домашними обстоятельствами, что равнодушно смотрела на выбор обоих консулов из патрициев, мало принимала участия в выборах и других общественных делах. Оба консула опять избраны из патрициев; то были К. Сульпиций Петик в четвертый раз, и М. Валерий Публикола во второй. Внимание правителей было обращено на войну с Этрусками: пронесся слух, что жители Цер оказывали содействие родственному народу Тарквинийцев. Между тем послы Латинов обратили внимание консулов и на Вольсков, которые, по их словам, собрали и вооружили войско и уже угрожают их пределам, а потом неминуемо внесут опустошение и в Римские пределы. Сенат был того мнения, что ни ту, ни другую войну ненадобно оставлять без внимания; он определил собрать два войска, и консулам по жребию разделить между собою провинции. Опасность обнаружилась более значительная со стороны Этрурии. Консул Сульпиций, которому досталось ведение войны с Тарквинийцами, дал знать письменным донесением, что сделан грабительский набег около Римских Салин и часть добычи, по дошедшим к нему сведениям, отвезена в Церы, так что сомневаться невозможно, что молодежь Церитов принимала участие в набеге. Вследствие этого, сенат тотчас призвал консула Валерия, стоявшего лагерем у Тускуланских границ, против Вольсков, и приказал ему назначить диктатора. Им сделан Т. Манлий, сын Л. Манлия. Он назначил себе предводителем всадников, А. Корнелия Косса и, довольствуясь консульским войском, объявил войну Церитам с согласия сената и по определению народа.
20. Только тут опомнились Цериты, как бы видя в словах врагов более повода к действительной войне, чем в своих собственных неприязненных действиях, вызвавших Римлян на воину. Цериты понимали очень хорошо, что война, которую они накликали на себя, им не по силам: горько раскаивались они в произведенном ими набеге и осыпали проклятиями Тарквинийцев, склонивших их к измене. Граждане не думали о военных приготовлениях, а требовали, чтобы немедленно отправлены были послы в Рим просить прощения в сделанном ими проступке. Сенат послов Церитских, по их прибытии, отослал к народу на его благоусмотрение. Послы, обратясь к богам бессмертным, которых святыне они дали у себя приличное убежище во время Галльского нашествия, молили их, чтобы они вселили в сердца Римлян, теперь благоденствующих, тоже самое чувство сострадания, которое они Цериты обнаружили к ним в то время, когда они были жертвою бедствий. Особенно послы отдавались под покровительство Весты, указывая на благочестие и усердие, с какими приютили они у себя Фламинов и весталок. Смотря на храм её, послы Церитов говорили: «можно ли было подумать, что, после такой с нашей стороны услуги Римлянам, мы можем сделаться их врагами? Если они Цериты и сделали что-либо враждебное, то не скорее ли принять, что так они поступили по какому-то безумному увлечению, чем по обдуманному плану? А иначе могли ли они свои услуги, оказанные народу столь умеющему быть благодарным, испортить столь ветренным поступком? Могли ли они, быв верными союзниками Римлян, когда те были в бедственном положении и всеми оставлены, дерзнуть поднять на них руку теперь, когда они сильны и могущественны? Итак, да не приписывают их умыслу того, что было сделано по необходимости и как бы по неволе. Тарквинийцы, проходя неприязненною толпою их пределы, требовало от них одного лишь свободного пропуска, но по дороге увлекли за собою несколько поселян, которых поступки ставятся теперь в вину целому народу. Но они готовы или их выдать, если так будет угодно народу Римскому, или казнить по его приказанию. А потому они заклинают народ Римский богинею Вестою и другими небесными силами — пощадить войною город Церы, ни в чем невиновный, а служивший некогда убежищем для всего, что есть священного народу Римскому и для служителей богослужения.» На народ Римский подействовало не столько оправдание, представленное Церитами, сколько воспоминание о заслуге, прежде ими оказанной; а народ Римский всегда охотнее помнил сделанное ему добро, чем зло. Потому даровано прощение народу Церитов и по сенатскому определению заключен с ними союзный договор на сто лет. Мщение народа Римского обратилось на Фалисков, виновных также в измене; но войско наше нигде не встретило неприятеля в открытом поле; к осаде же городов оно не приступало. Затем легионы наши возвратились в Рим и остальное время года употреблено на возобновление городских стен и башен. Тогда же посвящен храм Аполлону.
21. В конце года наступление консульских выборов послужило знаком к ожесточенной борьбе между патрициями и простым народом. Трибуны утверждали, что они не допустят состояться консульским выборным, если не будет исполнен закон Лициниев. Диктатор со своей стороны упорствовал и кажется скорее согласился бы на совершенное уничтожение консульской власти, чем на раздел её между патрициями и чернью. В таких спорах выборы были отлагаемы со дня на день; наконец диктатор сложил с себя власть и учреждено временное правление. При ожесточении черни против патрициев одиннадцать временных правителей сменилось один за другим, не успев ничего сделать по случаю временных несогласий обоих сословий. Трибуны согласились в своих притязаниях на закон Лициниев; ожесточение простого народа, главною причиною имело обременение его долгами, домашние заботы отражались неприятно и в общественных делах. Наконец сенат, наскучив продолжительною и бесплодною борьбою, приказал временному правителю, Л. Корнелию Сципиону, произвести консульские выборы с соблюдением Лициниева закона. Таким образом вместе с П. Валерием Публиколою избран консулом из простого народа К. Марций Рутил. Умы граждан были расположены к примирению и новые консулы поставили себе первою обязанностью заняться решением затруднительного вопроса о долгах, правительство взяло на себя это дело и учреждена на этот предмет особая комиссия из пяти членов, получивших от раздачи денег название столовых (mensarii); избранные в члены этой комиссии люди в вопросе столь затруднительном и щекотливом действовали с такою умеренностью и вместе ловкостью, что имена их всех, несмотря на отдаленность, сохранились для потомства. То были К. Дуилий, П. Деций Мус, М. Патриций, К. Публилий и Т. Эмилий. Они поступали так, что исполнили желание одной стороны, не раздражив другой и без особенного ущерба казны общественной, употребляя в дело не столько деньги, сколько кредит государства. Дела многих должников были запущены не столько вследствие невозможности им выйти из затруднительного положения, сколько вследствие их собственной неаккуратности и небрежности. На форуме стояли столы с деньгами для удовлетворения кредиторов; а у состоятельных должников имениям их производилась правильная оценка, по которой они и поступали на удовлетворение кредиторов. Вообще не было упущено из виду ничего к облегчению положения простого народа. Таким образом огромная масса частных долгов была погашена не только без обиды какой-либо стороны, но даже не было ни одной жалобы. Пронесшийся слух, оказавшийся в последствии неосновательным, будто все двенадцать народов Этрурии взялись за оружие, побудил избрать диктатора. В лагере (туда к консулам был отправлен сенатский декрет для исполнения) избран диктатором К. Юлий, назначивший себе предводителем всадников Л. Эмилия. Впрочем спокойствие государства извне в этом году нарушено не было.
22. В Риме диктатор прилагал все усилия, чтобы оба консула были выбраны из патрициев; вследствие этого дело дошло опять до временного правления. Два временных правителя, бывшие один за другим, К. Сульпиций и М. Фабий успели в том, чего тщетно добивался диктатор: простой народ, довольный уменьшением тяготивших его долгов, согласился на то, чтобы оба консула были выбраны из патрициев. Консулами вследствие этого назначены К. Сульпиций Петик, бывший перед тем временным правителем и Т. Квинкций Пенн, некоторые придают Квинкцию название Кезона, другие Кая. Оба консула выступили в поход: Квинкций против Фалисков, а Сульпиций против Тарквинийцев. Ни тот, ни другой не встретил неприятеля в открытом поле; но оба ограничились опустошением неприятельской земли. Тогда Фалиски и Тарквинийцы, доведенные опустошениями наших войск до крайности, отложили свое упорство и прислали послов к консулам, а с их позволения в сенат, прося перемирия. Оно и даровано им сроком на 40 лет. Таким образом с окончанием этих двух войн, извне водворилось спокойствие. Этим отдыхом положено было воспользоваться, чтобы произвести перепись граждан и оценку их собственности, так как вследствие уплаты долгов многие имущества перешли из одних рук в другие. Когда назначены были выборы в должность цензора, то в числе кандидатов явился первый, бывший из среды простого народа, диктатор К. Марций Рутил и тем нарушил бывшее дотоле согласие между сословиями. Казалось, он избрал время неудачное для своей попытки: оба консула были тогда патриции, они говорили, что не допустят Марция быть цензором. Впрочем К. Марций твердостью своею достиг цели; его поддерживали сильно трибуны, жалевшие об утрате прав простого народа на консульство. Да и не было той почести, которой К. Марций не был бы достоин по своим личным достоинствам и заслугам. Притом чернь была такого мнения, что человек, открывший дорогу простому сословию к месту диктатора, с большим правом может занять и место цензора. Выборы цензорские состоялись в таком смысле и товарищем Манлию Каю дан К. Марций. В этом году был назначен диктатором М. Фабий не ввиду какой-либо опасности, но для того, чтобы не дать привести в действие Лициниев закон на консульских выборах. Предводителем всадников при М. Фабие был К. Сервилий. Впрочем и власть диктатора не придала больше силы патрициям на консульских выборах, сколько они имели и на цензорских.
23. Консулом из сословия простого народа назначен М. Попиллий Лен, а из патрициев Л. Корнелий Сципион. Действия первого, так угодно было судьбе, увенчались большею славою. Получено известие, что сильное войско Галлов остановилось лагерем в Латинской области. Так как Сципион был сильно болен, то Попиллию не в очередь поручено ведение войны с Галлами. Консул тотчас приступил к набору. Он приказал, чтобы все молодые люди явились с оружием в руках за Капенские ворота к храму Марса и чтобы туда квесторы вынесли знамена. Тут консул из явившихся молодых людей составил четыре легиона. Излишек воинов, затем оставшийся поручил он претору П. Валерию Публиколе, присоветовав сенату сформировать еще войско в городе на всякий непредвидимый случай. Изготовив все в надлежащем порядке, консул двинулся на встречу неприятелю. Желая, прежде чем попытать счастия в решительном бою, узнать хорошенько силы неприятеля, консул занял холм, ближайший к позиции Галлов и стал на нем укрепляться. Галлы, народ в порывах храбрости необузданный и горячий, приготовились было к сражению, которого с нетерпением дожидались, еще издали увидев Римские значки. Когда же они заметили, что Римляне не спускаются вниз и, не довольствуясь естественною защитою, возводят еще вал, то Галлы сочли это за признак трусости и потому с ужасными криками бросились на Римлян, считая минуту для нападения, тем более благоприятною, что наши были усердно заняты работами. Римляне, не прекращая работ (ими занималась третья линия или резерв) двумя первыми линиями (т. е. гастатами и принципами), стоявшими наготове перед укреплениями, встретили неприятеля. Завязался бой. Все выгоды были на нашей стороне; по возвышенности места ни одна из наших стрел не пропадала даром: летя с верху, они ударяли с большею силою. А потому Галлы осыпаны были нашими дротиками и стрелами: многие из них были переранены, а у других щиты были обременены попавшими в них стрелами, что по крутости места тащило их назад. Галлы остановились; их нерешительность уменьшила их собственное мужество и придала более духу неприятелю, который стал теснить их грудью. Тогда Галлы не выдержали и, обратив тыл, бросились назад. Смятение было страшное: слепо стремясь вперед, они давили друг друга в замешательстве. Более их погибло в тесноте один от другого, чем от нашего оружия: задавленных было гораздо более, чем убитых.
24·. Впрочем победа Римлян была еще неполная. Опустясь с горы, они должны были иметь дело с новыми силами неприятеля. Войско Галлов было так многочисленно, что прежняя потеря была для него почти неощутительна. Совершенно свежее войско встретило и остановило Римлян победителей в их движения вперед. Уже утомленное от прежнего боя, войско Римское должно было выдержать новый. Притом консул, неосторожно обращаясь в первых рядах, был равен на вылет дротиком в плечо и потому должен был на время удалиться с поля сражения. Уже победа при бездействии нашего войска стала было переходить на сторону неприятеля, когда консул, перевязав рапу, возвратился на место битвы: «Воин, что ты стоишь? — говорил он — вспомни, что ты дело имеешь не с Латинами и Сабинцами; победив их, ты из неприятелей делаешь их себе друзьями. Теперь же мы обратили мечи на чудовищ. Испить их кровь нам нужно, или свою им отдать. Вы отразили неприятеля от своего лагеря, сбросили его с возвышения, куда было он взобрался; преследуя его, вы устлали дорогу трупами неприятеля и теперь вы стоите на его костях. Довершите же в поле поражение неприятеля, начатое вами на горе. Напрасно вы будете дожидаться, чтобы неприятель от вас побежал, если вы сами не двинетесь вперед и не станете его теснить.» Под влиянием убеждений консула, воины наши бросились вперед и сбили передние ряды Галлов; потом они колоннами ворвались в густоту его задних рядов. Тогда Галлы расстроились и обратили тыл. Действуя без вождей и всякого соображения, они стали сами теснить своих. Они рассеялись по полям и, пробежали даже мимо своего лагеря, ища убежища на самом высоком и неприступном из Альбанских холмов. Консул не преследовал неприятеля далее его лагеря, как потому что страдал от раны так и потому, что он не хотел усталое войско подвергать возможности нового сражения. Добыча, найденная в лагере, была вся предоставлена воинам, и консул возвратился в Рим с войском, обогащенным достоянием Галлов. Вследствие раны консул не мог немедленно по возвращении воспользоваться триумфом. Та же причина понудила сенат назначить диктатора: по болезни обоих консулов некому было управлять выборами. Диктатором сделан Л. Фурий Камилл, а предводителем всадников П. Корнелий Сципион. Диктатору удалось возвратить на этот раз патрициям нераздельное пользование консульством. Патриции так были довольны диктатором, что за то употребили все усилия избрать его консулом, в чем и успели. Товарищем ему, по его назначению, сделан Ап. Клавдий Красс.
25. Еще прежде чем вновь избранные консулы вступили в отправление должности, Попиллий имел торжественный вход в Рим, вследствие победы над Галлами, к великому удовольствию простого народа. В толпе слышались голоса: «есть ли повод раскаиваться в выборе консула из сословия простого народа?» Осуждали диктатора за то, что он как бы в награду за нарушение Лициниева закона, обнаружив позорное честолюбие и презрение к доброму мнению граждан, нарек сам себя из диктаторов консулом. Год этот ознаменован был многими беспокойствами. Галлы не долго оставались на Альбанских горах; не выдержав стужи, они рассеялись по полям, преимущественно приморским, и опустошили их. На море не было безопасно от Греческих морских разбойников; они грабили по Антиатскому берегу, к стороне Лаврента и около устьев Тибра. Грабители, морские и сухопутные, сошлись вместе и вступили в бой. Он остался нерешенным; обе стороны приписывали себе победу; но Галлы возвратились в лагерь, а Греческие пираты к своим кораблям. Между тем возникло опасение, гораздо более важное: дошли слухи, что Латинские племена собираются на совещание у Ферентинской рощи. А когда Римляне послали к ним с требованием выставить вспомогательное войско по договору, то Латины дали ответ, не оставивший никаких сомнений об их настоящих намерениях. Ответ заключался в следующем: «пусть Римляне погодят еще отдавать приказания тем, в чьей помощи они сами нуждаются. Что же касается до них, Латинов, то они, если и нужно обнажить меч, охотнее сделают это за свою собственность, чем в угоду честолюбия других.» Таким образом при двух войнах, уже угрожавших, видя отпадение союзников, сенат озаботился привести в движение все силы государства, и потому предписал консулам произвести усиленный набор. Оставалось страхом удержать тех, на кого не действовала святость договоров. При шатком расположении умов союзников, нужно было полагать всю надежду на войско, составленное из собственных граждан. А потому призваны были к действительной военной служб молодые люди, не только находившиеся собственно в Риме, но и принадлежавшие к сельскому народонаселению. Таким образом сформировано десять легионов, каждый в четыре тысячи двести человек пехоты и триста всадников. И теперь, в случае надобности, тот самый народ Римский, силы которого едва вмещает обитаемая земля, едва ли может выставить собственно из среды себя такое войско. До того ясно, что мы преуспели только в одном, что впрочем и составляет главную цель наших стремлений — в богатствах и роскоши. К печальным событиям этого года относится и то, что один из консулов, Ап. Клавдий, среди самых приготовлений к войне умер. Главою правительства остался один Камилл. Несмотря на то патриции не сочли за нужное назначить диктатора, или считая Камилла наравне с обстоятельствами времени, или находя, что самое имя, носимое им, есть уже хорошее предзнаменование в предстоящей войне с Галлами. Консул оставил два легиона в Риме для обережения города, а восемь разделил себе и преторию Л. Пинарию. Стараясь быть достойным славшего имени отца, Камилл взял на себя без очереди ведение Галльской войны; а претору поручил оберегать приморье, и защищать его от набегов Греческих пиратов. Пришед в Помитинскую равнину и не желая, без особенной крайности, вступать в бой с неприятелем, Камилл избрал удобное место для лагеря и укрепился там. Он основательно рассуждал, что самое лучшее средство обессилить неприятеля, живущего грабежом, заключается в том, чтобы не допускать его грабить.
26. Между тем как оба войска оставались в бездействия, выступил вперед один Галл, привлекавший на себя особенное внимание огромным ростом и блестящим оружием. Ударяя мечом о щит, он показывал, что хочет что-то сказать. Когда водворилось молчание, то Галл вызывал на единоборство кого-либо из Римлян. Соревнователем славы Торквата явился молодой военный Трибун М. Валерий. Испросив соизволение консула, он вышел вооруженный на встречу к Галлу. Впрочем, здесь было менее места усилиям человеческим, при явном содействии богов. Когда Римлянин приготовлялся вступить в бой с Галлом, вдруг явился ворон и сел у него на шлеме, обратясь к неприятелю. С радостью, как явную помощь свыше, принял это трибун и, помолясь богам бессмертным, он произнес: «кто из богов или из богинь, принимая в нем участие, послал к нему исполнителя своей воли, тот пусть не откажет ему в помощи до конца.» И чудное дело! Не только птица не слетела со своего места, но как только начался бой, она бросилась в лицо Галлу, и носом и когтями терзала его лицо и особенно глаза. Смущенный таким необыкновенным явлением и вместе лишенный возможности видеть, Галл без труда быль умерщвлен Римлянином. Тогда ворон, размахнув крыльями, улетел к востоку. Оба войска оставались в покое, но, когда трибун начал снимать оружие убитого неприятеля, Галлы бросились к месту единоборства; а Римляне опередили их. Завязался упорный бой около тела убитого Галла. Мало-помалу, не только вблизи стоявшие отряды, но и все силы обеих сторон вступили в дело. Камилл отдает приказание воинам идти в бой; а те двинулись, исполненные надежды вследствие победы трибуна и явного содействия богов. Указывая на М. Валерия, украсившего себя оружием убитого неприятеля, Камилл говорил воинам: «Возьмите вот его себе в образец, воины. Пусть на труп убитого вождя лягут еще кучи Галльских тел!» Силы человеческие и высшие были на нашей стороне и потому результат боя не мои быть сомнителен. Случившееся перед тем единоборство приготовило уже с обеих сторон умы к тому, что должно было случиться. Только первые ряды Галлов, сначала вступившие в дело, и сражались упорно, а остальные, почти не приблизясь на полет стрелы обратились в бегство. Сначала Галлы рассеялись по земле Вольсков и Фалернским полям; а оттуда обратились в Апулию и к Нижнему морю. По окончания сражения, консул перед собранием воинов осыпал похвалами трибуна Валерия, и дал ему в награду золотой венок и десять волов. Потом Камилл, получив от сената приказание озаботиться приморскою войною, соединил свое войско с войском претора. Видя, что дело идет вдаль, вследствие нежелания Греков вступить в бой, консул, по приказанию сената, назначил диктатором для управления консульскими выборами Т. Манлия Торквата. Новый диктатор назначил себе предводителем всадников А. Корнелия Косса. На консульских выборах, Т. Манлий Торкват, к особенному удовольствию народа, назначил, соревновавшего его Торквата, славе М. Валерия Корва (Ворона — такое с тех пор получил он прозвание) за одно; М. Валерий имел тогда от рождения всего двадцать три года. Товарищем Корву из простого народа дан М. Попиллий Лен, уже в четвертый раз избираемый в консулы. С Греками Камилл не имел военных действий достойных памяти: Греки не хотели драться на суше, а мы не могли с ними сразиться на море. Наконец пираты, стесненные нашим войском в своих грабительских набегах и терпя нужду во всем, даже в свежей воде, удалились на корабли и оставили берега Италии. К какому именно народу Греции принадлежали эти пираты — достоверно сказать нельзя. Полагаю, что то были подданные разных мелких Сицилийских владельцев. Что же касается до собственно так называемой Греции, то в это самое время она, истощенная междоусобной войною, была угрожаема силами Македонии.
27. Войска был распущены: извне государства господствовал мир, и внутри было спокойствие вследствие согласия между сословиями. Такое счастливое стечение обстоятельств омрачило начавшееся моровое поветрие. Вследствие этого, сенат поручил дуумвирам посоветоваться с Сибиллинскими книгами. По их-то указанию было совершено постилание лож. В том же году Антиаты выслали поселение в Сатрик, и возобновили этот город, разрушенный было Латинами. В Рим прибыли послы Карфагенян, прося нашего союза и дружбы; с ними заключен дружественный договор. При последовавших за тем консулах — Т. Манлие Торквате и Ц. Плавтие — то же спокойствие господствовало и извне государства и внутри его. В это время процент из одного убавлен еще на половину, и уплата долгов рассрочена по ровным частям на три года; только четвертая должна быть уплачена тотчас. Хотя и это распоряжение все еще было тяжело для некоторой части простого народа, но сенат главное имел в виду не столько облегчение затруднительного положения некоторых частных лиц, сколько поддержание общественного кредита. Исполнение этого постановления для простого народа было много облегчено тем, что в этом году не было собираемо поголовной подати, и не было произведено набора. На третий год после того, Сатрик возобновлен Вольсками; в этом году консулами были избраны М. Валерий Корв вторично и К. Петелий. Слух пришел из Латинской земли, что послы из Анция обходят народы Латинского племени, возбуждая их к восстанию. Консул получил, вследствие этого слуха, от сената приказание — немедленно, чтобы не дать врагам нашим возможности соединить свои силы, двинуться против Вольсков. М. Валерий пошел к Сатрику. На встречу ему поспешили Антиаты и остальные Вольски (войска их совершенно были изготовлены на случай нападения из Рима). При взаимной ненависти обеих сторон, враждебные войска, как сошлись, так вступили в бой. Здесь обнаружилось, что Вольски лучше умеют бунтовать, чем сражаться. Разбитые в сражения, они в поспешном бегстве устремились в Сатрик. Видя, что стены города не слишком надежная защита (Римляне, окружив город со всех сторон, приставляли к стенам лестницы), Вольски сдались. В городе оказалось четыре тысячи воинов, не считая безоружных граждан. Город разрушен и сожжен; только оставлен неприкосновенным храм матери Матуты. Добыча вся предоставлена воинам, исключая четырех тысяч пленных, взятых с оружием в руках. При торжественном вшествии консула в Рим, они со связанными руками шли перед его колесницею; потом они были проданы и значительная сумма, за них вырученная внесена в общественную казну. Некоторые писатели утверждают, что то были невольники. Это мнение должно быть справедливо, потому что вряд ли бы военнопленных, добровольно положивших оружие, продали в рабство.
28. Вслед за этими консулами были избраны М. Фабий Дорз и Сер. Сульпиций Камерин. При них была война с Аврунками вследствие опустошительного набега, сделанного ими в наши земли. Сенат, опасаясь, чтобы отпадение Аврунков не было сигналом к восстанию всего Латинского племени (в страхе ему казалось, что уже все Латины взялись за оружие) — счел нужным тотчас назначить диктатора. Им избран Л. Фурий, а предводителем всадников он взял себе Кн. Манлия Капитолина. Тогда, как обыкновенно бывает ввиду большой опасности, объявлено прекращение гражданских дел и произведен общий набор безо всяких исключений. Легионы, как можно поспешнее, двинулась в землю Аврунков. Здесь оказалось, что неприятель силен только в грабительских набегах, но не в открытом поле. В первом же сражении он разбит на голову. А диктатор, видя, что неприятель и сам был зачинщиком войны и не уклоняясь принял бой, счел нужным призвать на помощь содействие высших сил, и в пылу битвы дал обет воздвигнуть храм Юноне Монет. Связанный этим обетом, он сложил с себя власть диктатора, когда возвратился в Рим победителем. Сенат повелел назначить комиссию из двух членов на предмет построения храма, который соответствовал бы величию народа Римского. Под храм отведено в Капитолие то место, на котором стоял дом М. Манлия Капитолина. Консулы приняв после диктатора начальство над войском, отправились на войну с Вольсками и нечаянным нападением овладело городом Сорою. Через год после произнесения обета диктатором, освящен храм Монеты, при консулах К. Марцие Рутиле избранном в третий раз и Т. Манлие Торквате во второй. За освящением храма тотчас последовали чудесные явления, напомнившие древнее чудо, случившееся на Альбанской горе. Шел каменный дождь, и среди дня сделалась темнота, подобная ночной. Посоветовались со священными книгами, и так как все граждане были исполнены суеверных опасений, то сенату заблагорассудилось назначить диктатора для особенных религиозных празднеств. Диктатором избран был П. Валерий Публикола; а предводителем всадников Р. Фабий Амбуст. Не только трибы Римские, но и соседственные народы, призваны к участию в празднествах; сделано было расписание, в какой день какой народ должен был участвовать в богослужении. В этом году простой народ сделал несколько ожесточенных приговоров против ростовщиков, которые были призваны на суд эдилями. Кроме того не было ничего особенно замечательного; только наконец учреждено временное правление. При нем избраны оба консула из патрициев (и это объясняет нам назначение временного правления) М. Валерий Корв в третий раз и А. Корнелий Косс.
29. Отселе начинаются войны, более значительные как вследствие того, что с более сильными врагами имели мы дело, так и по отдаленности и обширности места военных действий и по продолжительности времени. В этом году началась война с Самнитами, народом сильным как своею многочисленностью, так и богатствами. За Самнитскою войною, которая шла с переменным счастием, последовала война с Пирром, а потом с Карфагенянами. Какая масса великих событий! И каких напряженных усилий стоили они Римлянам! Сколько раз стояли они по видимому на краю гибели; но наконец возвели они отечество на такую степень величия и могущества, что едва ли есть возможность надолго поддержать его в таком виде. Римляне дотоле жили с Самнитами дружно, и дружбу эту скреплял союзный договор. Причина войны пришла извне: Самниты затеяли несправедливую войну с Сидицинами, народом несравненно их слабее. Видя свою беду, Сидицины отдались под покровительство своих богатых соседей — Кампанцев. Союз с Кампанцами, вследствие богатств и сладострастной жизни отвыкших от употребления оружия, мало принес Сидицинам пользы. Кампанцы разбиты на землях Сидицинов, и вся тяжесть войны обрушилась на них. Самниты, оставив преследовать Сидицинов, обратились на Кампанцев, как на самый оплот взятых ими под свое покровительство соседей. Притом победа над Кампанцами стоила усилий одинаковых, а слава и добыча ожидала их гораздо большая. Сильными отрядами Самниты завяли Тифату и возвышения, господствовавшие над Капуею, и оттуда войском, расположенным в виде четырехугольника, спустились в равнину, расстилающуюся между Тифатом и Капуею. Тут опять дело дошло до сражения. Кампанцы были разбиты и принуждены искать убежища в стенах своего города. Цвет молодежи их погиб на поле сражения; в такой крайности, не ожидая ни откуда помощи, кампанцы вынуждены искать защиты в римлянах.
30. Кампанские послы, будучи введены в сенат, говорили в таком смысле: «Достопочтенные сенаторы! Жители Кампании прислали нас просить вашей дружбы навсегда, и защиты в настоящем случае. Если бы просили мы вашего союза при наших цветущих обстоятельствах, то ему менее можно было доверять, как заключенному поспешно. Если бы, при равных условиях с обеих сторон, сделались мы вашими друзьями, то может быть мы чувствовали бы к вам одинаковое расположение, но во всяком случае с нашей стороны было бы менее угодливости и покорности. Теперь же, если мы будем взысканы вашим состраданием и защищены вашею помощью при столь критических наших обстоятельствах, то мы должны будем чувствовать благодеяние, вами оказанное; в противном случае мы прослывем неблагодарными и недостойными вперед заступления ни от богов, ни от людей. То, что Самниты прежде нашего сделались вашими друзьями и союзниками, не должно заставить вас отказать нам в вашем желании. Конечно оно — это обстоятельство — дает Самнитам первое место в вашем расположении; но ведь союзным с ними договором не обязались вы не иметь никого более друзей и союзников. Всегда мы считали первым правом на вашу дружбу то, ежели ее искали. Что же касается до нас собственно и земли нашей, то, хотя мы и не в таких теперь обстоятельствах, чтобы хвалиться чем либо, но справедливость требует сказать, что город наш и обширностью и богатством уступит разве одному вашему. Принятием нас в число союзников, вы не мало увеличите и собственные силы. Вечным вашим недругам, Эквам и Вольскам, если бы только они шевельнулось, мы будем девствовать с тылу. Как вы будете действовать в нашу защиту, так же мы будем трудиться для вашей славы и увеличения вашего могущества. Покорив разделяющие нас народы — а что вы не замедлите сделать это, за то ручается и счастие и доблесть ваши, вы сообщите пределы ваших владений с нашими. Прискорбно и горько сознаться, но крайность нас заставляет: мы доведены до того, что должны сделаться достоянием или друзей или недругов. Если вы защитите нас, то мы будем ваши; но если вы предоставите нас на произвол судьбы, то мы сделаемся собственностью Самнитов. Итак рассудите, кому будут принадлежать силы Кампании — вам или Самнитам. Вы, Римляне, должны служить защитниками и покровителями всех угнетенных; но те имеют особенное право на вашу помощь, кто попал в беду, желая защитить ближнего и несоразмерив свое расположение к нему со своими силами. По-видимому, мы сражались за Сидицин, а на самом деле за нас самих, видя неумеренное стремление Самнитов жить насчет других народов. Мы понимали, что хотя пожар начался и с Сидицин, но огонь не замедлит дойти и до нас. И теперь Самниты разве мстят за причиненное им оскорбление? Нет, они только рады поводу к войне. Если бы только думали они о мести, а не о грабительском присвоении чужого, то разве им мало, что они два раза поразили наши легионы, первый раз на полях Сидицинов, а второй на наших собственных? Неужели они так глубоко оскорблены, что они не насытились нашею кровью, пролитою в двух сражениях. Притом они опустошили поля наши, загнали у нас множество пленных и большие стада скота, предали огню наши села, огнем и мечом разорили все и оставила одни развалины. Неужели всего этого недостаточно для их мщения? Нет! Они не насытили своей алчности; она влечет их к завоеванию Капуи; они хотят или разорить окончательно этот прелестный город, или присвоить его себе. Но пусть лучше. Римляне, достанется он вам за ваше благодеяние, чем будет для них наградою за их злодейства. Мы знаем, что в вас имеем дело с народом, который не откажется от войны, если она справедлива. Впрочем, мы того мнения, что дело обойдется без войны, если только вы сделаете вид, что хотите нам помочь. Самниты презирают нас; но пренебрежение их не простирается на вас. Римляне, достаточно вам прикрыть нас тенью вашей помощи: а за тем все, чем мы будем сами, что будет нам принадлежать, все отдаем вам. Для вас будут возделываться нивы наши; для вас будет существовать наш город: вы нам будете заместо богов домашних, вторыми родителями и построителями нашего города. Ни одной колонии вашей не будет, которая бы превосходила нас верностью и повиновением. Достопочтенные сенаторы, употребите в защиту нашу ваше имя, славное непобедимостью и прикажите нам надеяться, что Капуя будет спасена. Если бы вы знали, какое множество людей разного сословия провожало нас, когда мы шли сюда! Все, кто остались дома, только воздают обеты и проливают слезы. Сенат и народ Кампанские, жены наши и дети, теперь исполнены ожидания. Все они стоят за воротами домов своих — мне кажется я их вижу отсюда, как они не сводят глаз с дороги сюда ведущей, дожидаясь в страхе и нетерпении нас и принесенного нами от вас ответа. В одном случае он дарует нам безопасность, победу, жизнь и свободу; в другом же — но закрываю глаза на страшные последствия. Только помните, что мы или будем вашими друзьями и союзниками, или вовсе перестанем существовать.»
31. Когда послы удалились и сенаторы стали подавать голоса, то, хотя для каждого очевидны были выгоды присоединения одного из обширнейших и богатейших городов Италии и вместе области его, знаменитой своих плодородием и, так сказать, житницы народа Римского; однако уважение к святости договоров восторжествовало над расчетами, и сенатское определение состоялось такого рода: «сенат вас, Кампанцы, признает заслуживающими помощь с его стороны; впрочем, он хочет оставаться с вами в дружественных отношениях так, чтобы это не было ко вреду прежде заключенных им союзов. Римляне с Самнитами связаны мирными договором; а потому они помогут обнажить меч на Самнитов — это значило бы попрать святость клятв и вооружить против себя богов бессмертных. Одно, что они могут сделать для Кампанцев без нарушения договора с Самнитами, это — отправить к этим последним, как союзникам и друзьям, послов и просить, чтобы они не делали Кампанцам насилия.» На это главный посол сказал (такое поручение дано ему было дома): «Итак, если вы не хотите нас и наше достояние защитить от обиды и насилия, то защитите по крайней мере свою собственность. Мы вручаем во власть сената и народа Римского весь народ Кампанский, город Капую, все наши земли, храмы богов, все, что составляет наше достояние по законам божеским и человеческим. Отныне, если мы будем терпеть какое оскорбление, то оно будет нанесено вам в лице нас ваших подданных.» Сказав это, послы пали в слезах на колени в притворе сенатского здания, протягивая руки с мольбою к консулам. Сенаторы были тронуты, видя перед глазами такой поразительный пример непостоянства счастия. Народ, еще недавно столь могущественный, исполненный гордости и предававшийся одним наслаждениям, народ, союза и защиты которого еще недавно искали соседние племена, до того упал духом и силами, что добровольно отдавался в подданство другому народу. С таким оборотом дела сенат Римский стал иначе смотреть на него: было бы постыдно народу Римскому не защитить от обиды своих подданных, а со стороны Самнитов было бы несправедливо теснить народ, принявший подданство Рима, им союзного. А потому положено — тотчас отправить послов к Самнитам; послам велено: «объявить Самнитам о желании Кампанцев, об ответе, данном им сенатом, который внушен одним расположением к Самнитам и наконец о том, что Кампанцы отдались в подданство Рима. А потому Самниты, помня о дружественном союзе с Римом, пусть оставят в покое его подданных, и пусть не входят с оружием в руках в земли, которые отныне сделались достоянием Рима. Если же ласковые слова не произведут действия, то послы должны были объявить Самнитам от имени сената и народа Римского, чтобы они отныне не вступались в город Капую и область Кампанскую.» Самниты не только дали самый грубый ответ послам Римским, объявив им напрямик, что они будут вести войну, но даже правительственные лица, вышед из сената, в присутствии послов Римских, позвали начальников войск, и отдали им приказание немедленно сделать вторжение в область Кампанскую.
32. Когда послы принесли такой ответ в Рим, то сенат, отложив все прочие дела, занялся этим одним. Тотчас отправлены к Самнитам Фециалы — просить удовлетворения по установленному обряду; не получив его, объявили они Самнитам войну. Сенат определил немедленно предложить этот вопрос на обсуждение народного собрания. По его распоряжению оба консула тотчас вышли из города с войском: Валерий двинулся в Кампанию, а Корнелий в область Самнитов. Первый стал лагерем у горы Гавра, а другой у Сатикулы. На встречу Валерию явились легионы Самнитов; они были того мнения, что главная тяжесть войны обрушится на эту сторону. Вместе с тем тут действовало и ожесточение против Кампанцев, которые, как поспешно готовы были сами подавать помощь другим, так скоро и сами умели находить её. Увидя лагерь Римский, воины Самнитов требовали от вождей немедленно сигнала к сражению, утверждая, что Римляне с таким же успехом подадут помощь Кампанцам, с каких те содействовали Сидицинам. Валерий медлил несколько дней, пробуя силы неприятелей в больших схватках; наконец, приготовясь к решительному бою, он счел нужным предварительно сказать несколько слов своим воинам; он им внушал: «чтобы ни новая местность, ни новый неприятель, которого они видят перед собою, не внушали им страха. Чем далее с оружием в руках зайдут они от Рима, тем народы, с которыми они будут иметь дело, менее знакомы с военным искусством. Поражение Сидицинов и Кампанцев пусть не дает им преувеличенного понятия о доблести Самнитов. Каковы бы ни были силы и той и другой стороны, но которой нибудь из них следовало быть побежденное. Притом Кампанцы побеждены не столько открытою силою неприятеля, сколько собственною изнеженностью и роскошью. Притом два успеха, полученные Саммитами, могут ли идти в сравнение с длинным рядом побед народа Римского, который ими считает года своего существования. Все соседние с ним народы Сабины, Этруски, Латины, Герники, Эквы, Вольски, Аврунки испытали на себе силу Римского оружия. Галлы, разбитые в стольких сражениях, вынуждены были искать спасения на море и на кораблях. Воины должны, идя в сражение, сознавать свои собственные силы, храбрость и славу заслуженную на войне; но притом они должны обращать внимание и на характер своего вождя: может быть храбрый на словах, он сам чужд трудов военных, довольствуясь только красноречивыми словами поощрять других к подвигам. Или вождь сам умеет обращаться с оружием, постоянно находиться в первых рядах, и сам принимает деятельное участие в сражении. «Я хочу, воины — продолжал далее Валерий, — чтобы вы увлекались не словами моими, но примером, не учить только вас, но и быть образцом для вас хочу я. Если я третий раз избран консулом и приобрел великую военную славу, то все это заслужено мною собственно, все это стяжала мне эта правая рука, а не интриги и происки, первое средство аристократов к достижению честолюбивых целей. Было время, когда мог бы кто-нибудь еще миге сказать: «потому все это, что ты патриций и потомок тех, кому отечество обязано вольностью. В одном и том же году, и Рим имел первого консула, и избран он из этого семейства. А теперь консульство равно доступно и нам патрициям, и вам плебеям, и достается оно в награду истинной заслуги, а не одной знатности происхождения. А потому, воины, для каждого из вас доступна высшая награда высокой доблести. Если, по воле богов, вы дали мне новое прозвище «Корва», и тем как бы забыли старинное, присвоенное нашей фамилии, прозвание Публиколы, то, что касается до меня, я никогда не забуду ни его, ни обязанностей, которое оно на меня налагает. Всегда и везде, на войне и в мирное время, в частной жизни и в отправлении должностей как важных, так и незначительных, буду ли я трибуном или консулом, но всегда во время всей моей службы консулом, я первою обязанностью имею — уважать во всем народ Римский. Теперь, призвав на помощь богов бессмертных, пойдем на бой, который нас ожидает, и первая победа над Саммитами да будет и самою полною.»
33. Валерий был весьма любим своими воинами. Он делил самые низкие труды с последним из своих воинов. Во время военных игр он принимал участие наравне с прочима воинами, и состязался с ними, как со сверстниками, в быстроте, ловкости и силе. И успех, и поражение он встречал с одинаковым неизменным расположением духа. Ни к кому не обнаруживал он презрения, а каждого считал себя достойным. Добрый и благосклонный в поступках, он в словах умел поддержать свое достоинство, не оскорбляя никого. Но что более всего правилось в консуле народу, так это то, что он те же добродетели, которыми заслужил консульство, показывал и в отправлении должности. Все войско, ободренное словами любимого вождя, с необыкновенным усердием выступило из лагеря. Сражение началось при равных почти с обеих сторон условиях что редко бывает: и та и другая исполнена была сознания и уверенности в собственных силах, и имела уважение к противнику. Самниты воодушевлены были недавними подвигами и двумя победами, одержанными в самый краткий промежуток времени. Римляне надеялись на четырехсотлетнюю свою военную славу и на победу, сроднившуюся с Римом от его основания. Но и та, и другая сторона были озабочены, имея перед собою противника, с которым еще не испытали сил. Самая битва показала храбрость обеих сторон: при первой схватке долго ни та, ни другая не уступала; консул, видя, что открытою силою нельзя сломить неприятеля, хотел привести его в замешательство, и с этою целью приказал коннице произвести атаку на передние ряды неприятеля. Но и конница ничего не могла сделать; как о каменный оплот, удар её сокрушился о стойкость неприятельской пехоты, и она без пользы вертелась в тесном месте между обоими строями, не будучи никак в состоянии проложить себе дорогу в середину неприятельских рядов. Понимая, что надобно употребить последние усилия, консул, прискакав к передним рядам и соскочив с коня, обратясь к воинам, закричал: «воины! это наше дело — пехоты, а не конницы. Смотрите на меня, я пойду вперед и мечом открою себе дорогу среди неприятелей и вы, бросясь вперед, беспощадно убивайте всех, кто попадется на встречу, и вы увидите, как разредеет этот лес копий, который густою массою стоит перед вами.» Сказав это, консул приказал коннице удалиться на фланги, и таким образом очистить легионам дорогу к неприятелю. Консул впереди всех бросился на неприятеля, и убил первого попавшегося ему на встречу. Воодушевленные примером вождя и счастливым началом им сделанным, воины Римские с неописанным ожесточением бросились на неприятеля. Самниты упорно держались на своей позиции, хотя более получали ран, чем сколько сами их наносили. Долго продолжался страшный бой; кучи тел лежали около знамен Самнитских, но никто из неприятелей не помышлял о бегстве; одна смерть могла сломить их непобедимое упорство. Римляне, чувствуя уже усталость и видя, что дня остается немного, как бы вне себя в исступлении гнева собрав последние силы, бросились на неприятеля. Наконец он не выдержал и, уступая мало-помалу, стал склоняться к бегству. Рассеянных неприятелей частью брали в плен, частью убивали. Войско Самнитов было бы все истреблено, если бы наступление ночи не остановило последствий нашей победы. Римляне сознавались, что еще не имели дела со столь упорным неприятелем. Самниты на вопрос: что их после столь упорного сопротивления наконец побудило к бегству? — отвечали: «что они видели, как у Римлян глаза горели каким-то неестественным огнем, лица были искажены бешенством, и вообще они воображали иметь дело с толпою безумных; это обстоятельство более, чем что-либо другое, вселило в них ужас.» Самниты и доказали это не только исходом боя, но и тем, что они в течение ночи поспешно удалились. На другой день Римляне овладели оставленным неприятелем лагерем. К ним явились толпы Кампанцев с изъявлениями радости и благодарности за избавление от Самнитов.
34. Впрочем победа эта едва не была омрачена большим поражением. Консул Корнелий, выступив из Сатикулы, неосторожно завел войско в ущелье, выходившее в глубокую долину, по обе стороны занятое неприятельскими войсками и не прежде заметил консул неприятеля, грозившего ему с окружавших высот, как когда уже невозможно было возвратиться назад с безопасностью. Между тем как Самниты для нападения поджидали, чтобы все наше войско вошло в теснину, военный трибун П. Деций увидал, что самое значительное возвышение, господствовавшее над неприятельскою позициею, не занято неприятельскими войсками; он понимал, что, недоступное для тяжеловооруженных войск, оно без труда может быт занято легкими. А потому, обратясь к обробевшему консулу, он сказал: «Видишь ли ты, А. Корнелий, это возвышение, господствующее над неприятельским лагерем? в нем вся наша надежда на спасение, если мы поспешим овладеть этим возвышением, которое Самниты забыли занять в каком-то безрассудном ослеплении. Дай мне только вооруженные копьями первые ряды одного легиона; с ними я займу эту высоту. Тогда ты смело иди вперед, спаси себя и все войско. Неприятель не посмеет тебя преследовать, видя, что мы всякую минуту будем готовы ударить ему в тыл с возвышенного места; а если тронется с места, то к своей гибели. Что касается до нас, то нас спасет счастие народа Римского и наша собственная доблесть.» Осыпанный похвалами консула, Деций с вверенным ему отрядом тотчас двинулся вперед, скрытый от неприятеля извилинами ущелья и не прежде был замечен неприятелем, как когда приблизился к цели своего похода. Пораженный удивлением, обратя все внимание на движение Деция, неприятель дал время консулу выйти с войском на ровное место и самому Децию занять возвышение. Самниты в нерешительности двигались то туда, то сюда, понимая, что они сделали две ошибки разом. Преследовать консула — значило войти в то же ущелье, из которого он только что выбрался; атаковать Деция в занятой им выгодной позиции было опасно. Впрочем самое раздражение против тех, которые исторгли из их рук победу, которую они считали почти верною, и притом близость Дециева отряда, побудили неприятеля обратить все силы против него. Самниты то хотели окружить войском со всех сторон холм, занятой Децием, и таким образом отрезать его от войска консула, то намеревались проложить себе путь для преследования нашего войска, уже вышедшего в равнину. Ночь застала неприятеля в нерешительности, что делать. Деций всю надежду в случае нападения неприятеля, которого он ожидал с часу на час, полагал в том, что будет сражаться с возвышенного места. С удивлением видел он, что неприятель и не атакует его и в случае, если он отказался от этого намерения вследствие невыгодной для себя местности, не принимает мер к тому, чтобы обнести его рвом и валом, и таким образом отрезать ему возможность уйти. Позвав к себе сотников, Деций сказал: «что за незнание военного дела или леность со стороны неприятеля? Удивляюсь, как эти люди одерживали победы над Сидицинами, или Кампанцами. Вы видели, как они, не зная, на что решиться, то двинутся вперед, то возвратятся назад в лагерь. Они и не начинают еще работ, между тем как они успели бы уже нас обнести окопами. Но и мы, если останемся здесь долее, чем сколько нужно было, будем походить на них. Теперь, пока еще светло, пойдем осмотрим, в каких местах расставят они посты и где удобнее мы можем проложить себе путь.» За тем Деций, в простой солдатской одежде, чтобы неприятель не мог признать в нем вождя, в сопровождении сотников, одетых то же как простые воины, осмотрел все, что было нужно.
35. Расположив сторожевые отряды, Деций отдал приказание всем прочим воинам: «чтобы по сигналу военной трубы, которая даст знать о смене вторых караулов, они все в полном вооружении стеклись к нему.» В глубокой тишине, исполняя приказание Деция, явились к нему воины. Деций стал говорить следующее: «то же молчание, которое теперь вы соблюдаете, должны вы хранить и тогда, когда я стану говорить и ваше согласие не высказывать по обыкновению военными кликами. Когда и выскажу вам свое мнение, то те, которые его одобрят, пусть в молчании перейдут на правую сторону. Дело решится тем, на чьей стороне будет больше голосов, теперь, выслушайте мои мысли: в настоящее время вы окружены неприятелем, но не вследствие нашего поражения или оплошности. Мужеством заняли вы этот пост; нужно мужество, чтобы уйти отсюда с честью. Приходом вашим сюда вы спасли прекрасное войско народа Римского; теперь вам надлежит спасти вас самих уходом отсюда. Достойно вас будет — спасти многих, тогда как вас немного, и теперь спастись самим одними собственными силами без чьего либо содействия. Вы уже видите, с каким неприятелем имеете вы дело. Вчерашний день он имел случай истребить все наше войско, но не воспользовался им по своей недеятельности и нерешительности. Не прежде заметил он о существовании столь важного возвышения, как когда уже оно было в наших руках. Столь превосходными силами он не остановил нас, горсть воинов, в нашем движении. Имея довольно еще времени, чтобы нас на этом холме обнести окопами, он этого не сделал. Если вы обманули неприятеля и играли им, когда он бодрствовал; то теперь остается вам насмеяться над ним, когда он будет предаваться сну; одно это остается вам сделать для полного его унижения. Дела наши в таком положении, что мне остается не советь давать как поступить, а указать вам на необходимость действовать. Не то вам нужно теперь обсудить — оставаться здесь или двинуться отсюда. Вспомните, что судьба оставила нам только одно оружие и дух, помышляющий об одной брани; а потому нам остается умереть с голоду и жажды, если мы будем опасаться меча более, чем сколько это прилично мужам и Римлянам. Вследствие этого нам остается одно средство к спасению — проложить себе отсюда дорогу мечом. Это можем мы сделать или днем, или ночью — хотя последнее вернее. Почему знать, может с наступлением дня неприятель, который теперь только телами своими окружает занятой нами холм, обнесет нас со всех сторон валом и рвом? Притом, если ночь самое благоприятное время действовать; то этот час ночи есть самый лучший. Вы теперь собрались по сигналу второй смены стражи, а в это время самый глубокий сон смыкает обыкновенно вежи смертных. Итак идите, соблюдая молчание, если неприятель нас не заметит; если же он почувствует ваше приближение, то вы испугайте его громкими криками. Последуйте только за мною, за кем привыкли вы следовать. То же счастие, которое привело нас сюда, укажет нам дорогу и отсюда. Кому из вас мой совет кажется спасительным, то те все пусть перейдут на правую сторону.»
36. Все до одного воины перешли на правую сторону, и последовали за Децием через неприятельские посты, выбирая преимущественно те места, где не было караулов. Уже прошли они до половины неприятельского лагеря, когда один воин, наткнувшись на щит заснувшего часового, произвел стук его разбудивший. Встав он, разбудил соседа, а тот еще других; но и, проснувшись, они не знали что подумать и кто это, соотечественники или неприятели, и если Римляне, то Дециев ли это отряд, или консул со всем войском проник в их лагерь. Деций, чтобы не оставить неприятелю времени обдуваться, велел воинам своим испустить обычные воинские клики. Тогда страх поразил неприятеля, еще не совсем опомнившегося от глубокого сна; а потом он не успел ни взяться за оружие, ни воспротивиться Децию, ни преследовать его. Таким образом он, пользуясь смятением и замешательством неприятеля, со своим отрядом, избивая попадавшихся на встречу неприятелей, благополучно достиг до консульского лагеря. Уже он был в безопасном месте, и ночь еще не прошла; тогда Деций сказал своим воинам: «Воины Римские! Приветствую вас, и благодарю за оказанное вами мужество. Ваш поход на возвышение и возвращение оттуда покроют вас славою в самом отдаленном потомстве. Но славные подвиги должны совершаться среди белого дня, и вам не прилично со столь достохвального похода возвратиться в лагерь консула под мраком ночи. Итак спокойно дождемся дня на этом месте.» Слова Деция были охотно исполнены его воинами. Лишь только рассвело, Деций послал гонца в лагерь консула с известием о своем приходе. Прибытие гонца привело в движение весь лагерь. По сигналу, данному трубою о том, что невредимо возвратились те, которые за спасение целого войска добровольно подверглись неминуемой опасности, все воины вышли из консульского лагеря с изъявлениями радости на встречу тех, кого они называли своими избавителями. Они поздравляли их с благополучным возвращением, осыпали их похвалами, благодарили богов за оказанную ими милость, а Деция не знали как и величать достойным образом. Деций вошел в лагерь со своим отрядом, с почестями триумфа. Внимание всех было обращено на него и трибун удостоился чести наравне с консулом. Когда Деций со своим отрядом подошел к преторию, консул велел звуком трубы собрать воинов, и когда они собрались, начал говорить речь в честь достохвального подвига Дециева. Но Деций сам его остановил, говоря, что не надобно терять времени действовать против неприятеля; а потому консул, следуя совету Деция, решился немедленно ударить на неприятелей, находившихся еще под влиянием испытанного в прошедшую ночь страха и рассеянных отдельными отрядами около холма. Деций предполагал, и не без основания, что даже некоторые неприятельские отряды разошлись по горам для его преследования. Легионам отдано немедленно приказание взяться за оружие; они вышли из лагеря, и так как разъезды наши уже хорошо успели познакомиться с местностью, то двинулись прямою дорогою к неприятелю. Они застали его врасплох, не ожидавшего нападения. Рассеянные воины не успели ни собраться вместе, ни взяться за оружие, ни искать убежища за лагерными окопами. Беспорядочными толпами загнали наши легионы неприятеля в его укрепления и, пользуясь его замешательством, тотчас их взяли приступом. Военные клики Римлян огласили холм и принудили неприятеля бежать с занятых им постов. Большая часть неприятелей бежала, не видев в глаза Римлян. Те же, которые были загнаны в лагерь (числом около тридцати тысяч) все истреблены; а лагерь отдан воинам на разграбление.
37. По счастливом окончании и этого военного дела, консул, перед собранием воинов, не только окончил начатую им речь в похвалу Деция, но и украсил её еще новыми подробностями. Кроме других военных даров, он дал ему золотой венок и сотню быков, в том числе одного особенной красоты, белого, тучного, с позолоченными рогами. Воины, сопровождавшие Деция в его поход, получили впредь навсегда двойной порцион хлеба, и на этот раз по два быка, и по две верхние одежды каждый. Воины легионов, желая присоединить свою награду к определенной консулом надели, при громких кликах всего войска, на голову Деция венок из травы, какой обыкновенно дается за взятие города. Другой точно такой же венок поднесен Децию воинами его отряда. Воины легионов дали воинам, сопровождавшим Деция в его походе, каждый от себя, по фунту муки и по секстарию вина. Все это исполнено войнами с восторгом при громких и единодушных кликах, знаках общего одобрения. Третье сражение с Самнитами произошло у Суессулы. Войско Самнитов, разбитое М. Валерием, собралось с силами; в подкрепление ему пришел весь цвет Самнитской молодежи и, собрав последние усилия, оно решилось еще раз попытать счастия. Гонцы из Суессулы в страхе дали знать в Капую о приближении неприятеля; а жители Капуи поспешили пригласить на помощь консула Валерия. Он двинулся поспешно, оставив все тяжести в лагере, под прикрытием сильного отряда и, приблизясь к неприятелю, остановился лагерем, заняв очень мало под него места. Дело весьма понятное потому, что, хотя конница и сопровождала консула, но не было других вьючных животных и толпы прислужников. Войско Самнитов немедленно расположилось в боевой порядок, ожидая нападения. Видя же, что Римляне не идут к нему на встречу, Самниты сами двинулись к их лагерю. Они увидали наших воинов на окопах, а от своих разъездов узнали о необширности нашего лагеря. Заключая из этого о самой малочисленности нашего войска, Самниты громкими кликами требовали, чтобы их вели к нашему лагерю; они хотели засыпать рвы и срыть насыпь. Такой безрассудный поступок неприятеля, если бы он был приведешь в исполнение, окончил бы войну одним ударом; но вожди сдержали горячность воинов. Многочисленность неприятелей делала подвоз припасов для них затруднительным, и как они долговременным пребыванием у Суессулы и в этом мест в ожидании боя истребили все запасы и начали чувствовать недостаток в продовольствии, то вожди их придумали, пользуясь бездействием Римлян, отправить часть войска для фуражировки. Они рассчитывали, что между тем наши воины, имевшие при себе лишь столько хлеба, сколько могли принести на своих плечах, останутся совершенно без продовольствия. Консул, видя, что неприятель рассеялся по полям, оставив только небольшой отряд для прикрытия лагеря, сказал краткое увещание воинам и повел их на приступ неприятельского лагеря. Он его взял при первом воинском клике и натиске: более неприятелей погибло захваченными в палатках, чем у лагерных ворот и на окопах. Взяв лагерь, консул велел взятые у неприятеля военные значки снести в одно место, и оставил здесь для обережения два легиона, заказав им строжайшим образом до его возвращения не предавать лагерь разграблению. За тем консул двинулся вперед с войском, потребляя рассеянных по полям Самнитов, которых посланная вперед конница загоняла как бы сетью. Неприятели в страхе, не имея места для сбора, не знали ни куда деваться, ни куда бежать, в лагерь или далее, и погибали готовою жертвою нашего войска. Робость и бегство неприятелей были таковы, что найдено брошенных ими до сорока тысяч щитов, хотя число убитых неприятелей было много меньше. Военных значков найдено и принесено к консулу с теми, которые взяты в лагере — до ста семидесяти. За тем консул возвратился в неприятельский лагерь, и отдал его на разграбление своим воинам.
38 Такой счастливый результат компании этого года побудил Фалисков, дотоле имевших с Римлянами только перемирие просить о дружественном союзе. Да и Латины, уже приготовившие было войска, обратили свое оружие вместо Римлян на Пелигнов. Слава этих счастливых событий не ограничилась Италиею. Карфагеняне прислали послов в Рим поздравить сенат и народ Римские с победами и поднести в дар Капитолийскому Юпитеру для хранения в его храм золотой венок в 20 фунтов весом. Оба консула удостоились почестей триумфа при входе в Рим; за ними следовал Деций, покрытый славою и наградами. Воины в простых стихах, сложенных в честь обоих консулов, имя Деция ставили наравне с их именами. Потом выслушаны были в Сенате послы Суессулан и Кампанцев. И те, и другие просили, чтобы к ним посланы были вооруженные отряды для обережения их от набегов Самнитов. Желание послов удовлетворено. Уже в то время пребывание воинов в соблазнительной Капуе, было гибельно для военной дисциплины. Предавшись наслаждениям разного рода, они забыли об отечестве, и задумали было преступный умысел лишить Кампанцев их города и области тем же злодейством, которым предки тех некогда присвоили их от древних обитателей страны. Воины Римские толковали промеж себя: «что не совсем несправедливо будет поступить с Кампанцами по примеру, ими самими же прежде показанному. Да и на каком основании Кампанцы должны владеть плодороднейшею частью Италии и городом достойным быть её столицею, а не то войско, которое своим потом и кровью отстояло и область и город Кампании от Самнитов? С чем это сообразно, что их подданные живут в изобилии всего, что не только нужно для жизни, но и делает ее приятною, а они, обессилев от трудов военных, должны обрабатывать неблагодарную почву в нездоровом воздухе, или в Риме быть жертвою ростовщиков, делающихся час от часу ненасытнее.» Такие речи высказывались на тайных сходках; но еще общего заговора не было, когда узнал об этом новый консул К. Марций Рутил. Ему Кампания досталась по жребию: а другой консул К. Сервилий остался в городе. Узнав все подробно от трибунов и наученный долговременною опытностью (он был в четвертый раз консулом и кроме того был диктатором и ценсором), что в подобных случаях надобно ослабить силу негодования воинов не крутым противоречием, но медленностью и выжиданием. С этою целью консул распространил слух, что и на следующий год войско будет зимовать в тех же городах. Мысль о восстании, родясь в Капуе, проникла во все города, где стояли наши войска. Видя еще много времени перед собою для исполнения своих замыслов, воины на этот раз остались спокойными.
39. Консул, по случаю наступления летнего времени, перевел войска на другие квартиры и, видя, что со стороны Самнитов все спокойно, он счел за нужное поочистить войско удалением из его людей самых беспокойных: одних под предлогом, что они выслужили свой срок, других за дряхлостью или слабостью сил. Некоторые были усланы для фуражировки. Сначала консул отсылал в Рим отдельных воинов, но потом стал отправлять туда и целые когорты под предлогом, что они провели зиму далеко от Рима и не могли заняться собственными делами. Другие были отсылаемы под предлогом военных надобностей, и таким образом мало-помалу удалены почти все принимавшие главное участие в заговоре. Консул и претор, остававшиеся в Риме, всех присылаемых другим консулом под разными предлогами удерживали в городе и не отпускали назад. Сначала воины, не понимая в чем дело, охотно возвращались домой. Но видя, что из посланных никто не возвращается назад и что отсылаются в Рим только те, которые зимовали в Кампании и из них принимавшие особенное участие в заговоре, воины сначала дивились этому, но потом поняли, что их намерения открылись, и вследствие того пришли в ужас. «Теперь — толковали они промеж себя, начнутся следствия, судебные преследования, тайные казни отдельных лиц. Теперь-то приходится нам терпеть на себе жестокий и несправедливый произвол консулов и патрициев.» Находившиеся в лагере воины, видя, что консул искусно удалил главных зачинщиков заговора, тайно сообщали друг другу свои предположения об этом. Одна когорта, находившаяся близ Анксура, остановилась у Лавтул в теснине между морским берегом с одной и горными возвышениями с другой. К ней примыкали все те дороги, по которым шли воины, которых консул под разными предлогами, как мы выше объяснили — отсылал в Рим. Число воинов этого отряда быстро росло и чтобы представлять собою настоящее войско, не доставало только вождя. Нестройною толпою, грабя по дороге, эти воины пришли в Альбанскую область и остановясь лагерем под горою, где некогда была Альба-Лонга, обнесли его укреплениями. Окончив их, остальное время дня они провели в совещании о том, кого избрать главным вождем: из находившихся на лицо они никому вполне не доверяли: «да и из Рима — так говорили они меж собою — кто к нам пойдет? Кто из патрициев или из простолюдинов решится подвергнуться столь явной опасности или кому можно вполне доверить дело войска, вынужденного к безрассудному поступку несправедливым с ним обращением?» И на другой день продолжались бесплодные рассуждения об этом предмете. Тут несколько воинов, возвратясь из грабительского похода, сказали, что Т. Квинкций, забыв о Риме и честолюбии, живет в своем поместье в Тускуланской земле. Он был родом патриций и со славою подвизался на военном поприще; но, охромев вследствие раны, полученной в ногу, он навсегда удалился в деревню, забыв о честолюбии и общественной деятельности форума. Услыхав имя, воины тотчас вспомнили того, к кому оно относилось и решились непременно, худо ли будет, хорошо ли, сделать его своим начальником. Впрочем мало было надежды, чтобы Квинкций добровольно решился последовать за ними; а потому решено было употребить и средства насилия. Ночью проникли в загородный дом Квинкция люди, за ним посланные. Пробудясь от сна, Квинкций должен был избирать одно из двух, или власть и честь с одной стороны, или с другой стороны в случае отказа неминуемую смерть. Таким образом почти насильно войны увлекли за собою Т. Квинкция в лагерь. По прибытии, его тотчас провозгласили императором. Квинкций не успел еще опомниться от страха, когда воины облекли его всеми знаками почестей этого сана, и приказали вести их к городу. Более по собственному побуждению, чем по приказанию вождя, воины схватили знамена и двинулись к Риму; они достигли восьмого милевого столба по дороге, именуемой ныне Аппиевою. Не остановились бы они тут в дальнейшем своем движении к городу, если бы не услыхали, что на встречу их приближается войско под начальством диктатора. Им назначен М. Валерий Корв, а предводителем всадников Л. Эмилий Мамерцин.
40. Лишь только оба войска сошлись, как узнали значки и оружие друг друга, и мгновенно, при мысли об отечеств, взаимное ожесточение угасло. Еще не привыкли граждане проливать кровь друг друга и кроме внешних еще не ведали войн; отпадение и удаление от своих казалось самой крайнею степенью возмущения. Не только вожди, но и простые воины искали случая видеться и переговорить друг с другом. Квинкцию уже надоело обнажать меч и за отечество, а не говоря против него. Корв любил всех граждан и воинов, а особенно тех, которые сражались под его знаменами; в таком расположении духа оба вождя свиделись. Когда воины противной партии узнали Корва, то они встретили его не с меньшим почтением, как его собственные воины. Среди всеобщего молчания Валерий стал говорить следующее: «Воины! отправляясь в поход, молил я богов бессмертных, наших общих заступников, и просил у них как милости, чтобы они, вместо победы над вами, дозволили мне возвратиться, примирив вас с отечеством. Довольно уже было и еще представится случаев стяжать военную славу; а теперь мир и доброе согласие всего дороже. Исполнение того, чего просил я от богов бессмертных, зависит от вас: вспомните только, что вы теперь расположились лагерем не в земле Самнитов или Вольсков, но на почве Римской области. Взгляните на эти холмы — они вам родные; войско, которое вы видите перед собою, состоит из ваших сограждан; а я ваш консул: под моим предводительством и моим счастием в прошлом году вы два раза поразили легионы Самнитов, взяли приступом два их лагеря. Воины, я — М. Валерий Корв; знатность моего рода старался я показать над вами благодеяниями, а не высокомерными поступками. Не участвовал я ни в одном оскорбительном законе, или строгом сенатском определении. В исправлении должности я строже к самому себе, чем к подчиненным. Но если бы кому должны вскружить голову знатность происхождения, подвиги, почести и уважение, ими заслуженное, то мне по преимуществу. С самого рождения я так себя вел, так высказался с хорошей стороны, что, сделавшись 23-х лет от роду консулом, я мог выместить свое раннее величие не только на простом народе, но и на патрициях. Но когда я сделался консулом, позволил ли я себе, не говоря уже на деле, но и на словах, что-либо лишнее против того, что я сделал и говорил, будучи еще трибуном военным. Так я вел себя в продолжении двух консульств; в таком же расположении духа занимаю теперь должность диктатора с неограниченною властью. Поверьте мне, что я чувствую к вам — ужасаюсь, сказать в настоящее время врагам отечества — не менее расположения, сколько и к тем воинам, которые составляют мое войско. Я не обнажу меча против вас, пока вы сами этого не сделаете. Пусть с вашей стороны будет дан первый сигнал к бою; пусть вы первые испустите военные клики и произведете нападение. Вам пришло в голову то, о чем не дерзали и помыслить отцы ваши, и деды: — первые, когда удалились на Священную гору, вторые — когда заняли Авентинский холм. Вы дождетесь, что к вам, как некогда к Кориолану, выйдут на встречу из города убитые горем с распущенными волосами жены ваши и матери. И тогда легионы Вольсков остановились, имея только вождем Римлянина; а у вас неужели достанет духу продолжать воину столь противоестественную? Т. Квинкций! Обращаюсь к тебе, по собственному ли ты желанию, или против воли здесь находишься и прошу тебя, буде дойдет дело до сражения, удались в задние ряды, даже больше чести тебе будет бежать и обратить тыл перед согражданами, чем обнажить меч против отечества. Но если дело идет о примирении, то с честью займи первое место и будь спасительным орудием к восстановлению взаимного согласия между гражданами. Изложите ваши справедливые требования, да лучше вам уступить и что-нибудь лишнее, чем доводить до печальной необходимости проливать кровь друг друга.» Т. Квинкций, растроганный до слез, обратясь к своим, сказал: воины, что касается и до меня, то, если я еще могу быть на что-нибудь полезным — во всяком случае лучшим буду вождем вашим в мирных переговорах, чем на воине. Что вы слышали сейчас, то говорил не Самнит и не Вольск, но Римлянин; то, воины, ваш консул, ваш законный начальник. Счастие вам служило под его начальством; зачем вам испытывать его против вас и других вождей, менее снисходительных и миролюбивых? но сенат именно вручил власть человеку, который достоин наиболее вашего доверия и готов обнаружить к вам всевозможную снисходительность. Из этого видите вы, что и те желают мира, которые больше вашего могут рассчитывать на победу. Чего же нам остается желать? Не лучше ли не слушать лживых и обманчивых советников — гнева и раздражения, вверить нас самих и наши надежды человеку, уже не раз оправдавшему на деле ваше доверие.»
41. Воины Квинкция единодушным криком изъявили одобрение на его слова; тогда он, вышед вперед, объявил диктатору, что войско его изъявляет совершенную покорность ему — диктатору и молил его взять под свою защиту дело бедных граждан с тою же прямотою и справедливостью, которые он привык употреблять при ведении общественных дел: — за себя же он, Квинкций, не боится; его лучшая защита — сознание собственной невинности. Но воинов нужно обеспечить распоряжением со стороны сената, которое уже не раз было делаемо в пользу простого народа, а теперь должно быть применено к легионам: «чтобы никто впредь не ставил в вину им возмущение.» Похвалив Квинкция за его образ действий, диктатор успокоил умы его воинов, и поскакал в город. Тут, с согласия сената, он предложил народному собранию в Петелинской роще, и народ утвердил закон: «чтобы никому из воинов теперешнее возмущение впоследствии не было ставимо в вину " Не ограничась этим, диктатор просил у граждан как милости собственно для себя, чтобы отныне они ни в шутку, ни серьезно никого не попрекали последними событиями. Кроме того постановлено военным законом, и с клятвою, что ни одного воина имя не может быть вычеркнуто из списков без его согласия. Притом постановлено, что кто был военным трибуном, не может быть вождем рядов (ordiuis ductor). Инсургенты требовали этого против П. Салония, который попеременно через год был то трибуном военным, то первым сотником, ныне известным под названием начальника первого рядя (primi pili). Воины были раздражены против Салония за то, что он был ожесточенным противником их замыслов; чтобы не быть их невольным соучастником, он бежал из Лавтул. Впрочем сенат не соглашался на требование войска относительно Салония. Он явился сам в сенат, и умолял сенаторов не жертвовать его честолюбию спокойствием государства; а потому сенат и в этом согласился с желанием воинов. Только одно требование их не было исполнено: сетуя на всадников, за то, что они отказались принять участие в восстании, воины требовали убавить у них жалованье (а они в это время выслужили тройное).
42. Некоторые писатели относят к этому же времени то, что трибун народный, Л. Генуций, предложил народному собранию закон об уничтожении роста; а другими законами, будто бы к этому же времени относящимися относится: чтобы одно и то же лицо той же должности не могло занимать в другой раз ранее, как по прошествии десяти лет; чтобы одно и то же лицо не могло занимать двух должностей в одно и то же время, и чтобы оба консула могли быть из простого народа. Если действительно утверждение всех этих законов относится к этому времени, то это показывает, что силы восстания были весьма значительны. Но показанию других летописей, Валерий не был назначен диктатором, но все дело устроилось через консулов; восстание началось не вне Рима, но в самом Риме раздраженная чернь взялась за оружие. Потом она вломилась ночью не в загородный дом Т. Квинкция, но в городе в дом К. Манлия и, схватов его насильно, сделала своим вождем; потом, вышед из города, возмутившаяся чернь остановилась у четвертого милевого столба в уклепле6нном месте. Не вожди заговорили первые о примирении; но воины обеих сторон, уже расположась в боевой порядок, узнали друг друга и приветствовали: со слезами на глазах подали они руки друг другу и бросились обнимать один другого. Тогда консулы, видя, что воины вовсе не расположены к битве, обратились к сенату с предложением о необходимости примирения. Таким образом положительно из показаний древних писателей можно извлечь только одно: что было возмущение, и что оно окончено мирными средствами, без пролития крови. Слух об этих внутренних несогласиях и важная, начатая Римлянами, война с Самнитами, поколебали некоторые народы в их верности союзу с Римлянами. Не только Латины уже давно замышляли измену; но Привернаты сделали набег на земли Римских колоний — Норбы и Сетии — и опустошили их.

Книга Восьмая

1. Консулами были назначены К. Плавтий во второй раз и Л. Эмилий Мамерцин. Жители Сетии и Норбы прислали в Рим, давая знать об измене Привернатов и о вреде, причиненном их набегом. Получено известие, что войско Вольсков, во главе которого находятся Антиаты, остановилось у Сатрика. И та, и другая война поручена по жребию Плавтию. Двинувшись сначала против Привернатов, он немедленно вступил с ними в бой и без труда поразил их, а город взял приступом. Он возвратил его Привернатам, но две трети полей у них отнял. Оттуда Римское войско, увенчанное победою, двинулось к Сатрику против Антиатов. Здесь произошло упорное и кровопролитное сражение, стоившее больших потерь обеим сторонам. В этот день победа не склонялась ни на чью сторону: сильная гроза развела сражающихся. Впрочем Римляне чувствовали в себе достаточно сил, чтобы на другой день продолжать бой; но Вольски, находя потерю свою в первый день весьма значительною, не хотели в другой раз подвергаться опасности и ночью, как бы побежденные, поспешно удалились в Анций. бросив за собою всех раненных о значительную часть обоза. Множество неприятельского оружия найдено как на поле битвы, так и в лагере. Консул сказал: «что он их обрекает в жертву Матери Луе " Потом он опустошил неприятельскую область до морского берега. Другой консул, Эмилий, двинулся с войском в Сабельскую землю: нигде не нашел он неприятельского лагеря, и не встретил Самнитов в открытом поле. Между тем как он огнем и мечом опустошал их земли, к нему явились послы Самнитов с просьбою о мире. Консул отослал их в сенат: когда они туда явились и получила позволение говорить, то далеко не с тем высокомерием как прежде, они просили даровать им мир и позволение разведаться по своему с Сидицинами. «Тем справедливее будет исполнить их, Самнитов, просьбы, что они искали союза с народом Римским тогда, когда дела их были в цветущем положении, а не так как Кампанцы в крайности. Взялась же они за оружие против Сидицинов, своих закоренелых врагов, никогда не бывших друзьями народа Римского. Сидицины не искали, как Самниты, дружбы народа Римского и, как Кампанцы, его защиты и не могут сослаться ни на какой договор с народом Римским.
2. Претор Ти. Эмилий доложил сенату о просьбе Самнитов, и сенат определил возобновить с ними союзный договор. А потому претор дал следующий ответ Самнитам: «Не Римлян вина, если бывший между обоими народами союзный договор нарушен; впрочем, если Самниты не желают более вести войну, то и народ Римский не имеет ничего против возобновления с ними союзного договора. Что же касается до Сидицинов, то Римлянам нет до них дела, и они не отнимают у Самнитов добрую волю вести войну или заключать мир по их Самнитов усмотрению.» Заключен союзный договор, и по возвращении послов Самнитских домой, консул тотчас вывел войско из земли Самнитов, получив жалованье войску на год и провианту на три месяца. Это все выговорил консул, как условие перемирия, данного им Самнитам до возвращения послов. Самниты тоже войско, которое действовало против Римлян, обратили против Сидицинов, и надеялись в самом скором времени овладеть неприятельским городам. В такой крайности Сидицины предложили Римлянам принять их подданство; но сенат отверг просьбу Сидицинов, как слишком позднюю и вынужденную крайностью. Тогда Сидицины отдались в подданство Латинам, которые уже стояли под оружием. И Кампанцы приняли участие в этой войне против Самнитов. Ожесточение против них даже пересилило чувство благодарности за услуги, оказанные им Римлянами. Таким образом составилось огромное войско, во глав которого стояли Латины. Оно вошло в область Самнитов, и не столько вреда причинило оно им в открытом бою, сколько опустошением их области. Латины, хотя и имели верх в происходивших стычках, но, не желая долее испытывать счастие, они наконец вышли из неприятельской земли. Этим временем Самниты воспользовались для того, чтобы отправить послов в Рим. Они, явясь в сенат, жаловались, что, находясь в союз с Римлянами, они терпят тоже самое, что и когда были во вражде с ними и весьма униженно просили: «чтобы Римляне удовольствовались тем, что вырвали у них из рук готовую победу над Сидицинами и Кампанцами и не допускали их Самнитов сделаться жертвою народов, известных своею трусостью. Если Латины и Кампанцы признают над собою власть Римлян, то пусть Римляне прикажут им оставить Самнитов в покое; если же они вышли из повиновения, то пусть они усмирят их оружием.» На это дан послам Самнитов неопределенный ответ. Совестно было признаться, что Латины уже более нам не повинуются, да и опасно прямым ответом вынудить их действовать против нас открыто: что касается до Кампанцев, то как они отдались Римлянам в подданство, а не одним только союзным договором с ними связаны, то их волею или неволею заставят Римляне оставаться в покое. А по союзному с Латинами договору не отнята у них воля вести войну по их усмотрению.»
3. Такой ответ Римлян и не успокоил Самнитов (они из него не поняли, как Римляне станут действовать), а Кампанцев вовсе оттолкнул страхом наказания. Что же касается до Латин, то они стали смелее действовать, видя, что Римляне как бы позволяют им все. Вследствие этого Латины неоднократно имели между собою совещания под предлогом ведения войны с Самнитами; но на самом деле. главные сановники Латипов тайно обдумывали войну с Римлянами. Кампанцы изъявили готовность принять участие в войне против тех, кого недавно считали своими избавителями. Впрочем неприятель скрывал до времени свои замыслы; он хотел прежде, чем действовать против Римлян, усмирить Самнитов, чтобы не оставить врага в тылу у себя. Но слух об этом заговор проник в Рим через некоторых частных лиц из неприятелей, имевших знакомых и приятелей в Рим. Сенат приказал консулам, хотя срок служения их еще и не истек, отказаться от должности для того, чтобы ввиду столь важной, грозившей отечеству, опасности заблаговременно выбрать новых консулов. Сочли неприличным и дурным предзнаменованием выборы новых консулов произвести через прежних, власти которых сделан ущерб; а потому назначены были временные правители. Их было двое: М. Валерий и М. Фабий. Консулами они избрали Т. Манлия Торквата в третий раз, и П. Деция Мура. В этом году, по достоверным, дошедшим к нам известиям, Александр, царь Эпира, пристал с флотом к берегам Италии. Нет сомнения, что если бы эта война сначала сопровождалась успехом, то она дошла бы и до Римлян. К этому же времени относится деятельность Александра Великого. Сын сестры Александра, Эпирского царя, он в другой части света остался непобедимым; но завистливая судьба рано пресекла дни его. Римляне, хотя вполне были убеждены, что народы Ллтинского племени совершенно от них отпали; но под видом, будто бы они озабочены интересами Самнитов, а не своими собственными, пригласили в Рим десять старейшин для объявления им воли народа Римского. У Латин тогда были два претора: Л. Анний, из Сетии, и Л. Нумизий, из Цирцей; и тот и другой происходили из Римских поселений. Не только Сигния и Велитры и эти колонии Римлян, но и Вольски возбуждены были ими к начатию войны. Старейшины были вызваны поименно; для каждого было ясно, по какому делу они вызываются. А потому старейшины Латинов, прежде чем отправиться в Рим, созвали собрание, объявили, что их вызывает сенат Римский и просили совета, что отвечать в деле, о котором непременно будет рассуждение в Риме.
4. По этому поводу высказаны были разные мнения. Выслушав их, Анний стал говорить следующее: «Хотя я сам предложил собранию рассуждение о том, какой ответ понесем мы в Рим; но по моему сущность дела заключается в том, как мы будем действовать, а не в том, что мы станем говорить. Не трудно будет найти слова высказать нам образ действий если только мы уясним себе его. Если мы по прежнему станем сносить иго невыносимого рабства под предлогом союза с Римлянами, обеспечивающего нам по-видимому одинаковые с ними права, то нам остается, предоставив Сидицинов на волю судьбы, исполнять приказания не только Римлян, но и Самнитов, и на их требование отвечать, что мы беспрекословно положим оружие. Но если хотите наконец пользоваться правами вольности, если союз и дружба с Римлянами не пустые слова, если они обеспечивают и тому и другому народу равные права, если мы одной крови с ними (в чем прежде стыдно было сознаться, тем в настоящее время можно гордиться), если на правах союзников пользуются они нашим войском, которое консулы их употребляют в дело при ведении войн нераздельно со своим, то почему же не уравнять между нами все права? Почему же не быть одному консулу из Латин? Часть власти должна принадлежать тем, чья часть сил. Конечно, для нашей гордости народной не слишком приятно признать Рим главою Лациума, но долговременное терпение наше сделало это необходимым. Если же вы когда помышляли о разделе власти с Римлянами, о пользовании на деле правами вольности, то теперь именно предстоит вам случай действовать, случай, приобретенный и вашею доблестью и милостью к вам богов бессмертных. Отказав в присылке вспомогательного войска, вы хотели испытать терпение Римлян. Да и можно ли было сомневаться, что закипят они гневом при виде нарушения нами условия, свято с нашей стороны выполняемого в течение более двух сот лет. Но они снесли это оскорбление, как оно им ни было прискорбно. Мы вели сами от себя войну с Пелигнами. Римляне, не дозволявшие прежде нам обнажать меч в защиту наших пределов, равнодушно смотрели и на то, что мы вели войну, не спросясь их. Мы приняли под свое покровительство Сидицинов, заключили союзный договор с Кампанцами, отпавшими от Римлян, собираем войска и готовимся к войне против их союзников Самнитов, они все это знают и остаются в бездействии. Откуда же явилась у Римлян такая умеренность и скромность, так мало согласная с их прежним образом действий, если не от сознания их сил и наших. От верных людей я знаю, что Римский сенат на жалобы против нас, Самнитов, дал такой ответь, который показал, что они сами считают нас нисколько от них независящими. Итак воспользуйтесь случаем настоять на том, на что право Римляне уже самим своим молчанием признают за вами. Может быть кто другой побоится это высказать; то я, по крайней мере, беру на себя все это объявить во всеуслышание сената и народа Римского перед самым Юпитером, невидимо присутствующим в Капитолие — и сказать: «буде желают они, чтобы оставалась их союзниками и друзьями, то пусть один консул и часть сената будут из Латинов.» Анний не только самоуверенно советовал это, но и брал все на себя. Слова его приняты были громкими криками одобрения и ему дано полномочие высказать сенату и народу Римскому требования Латинов.
5. По прибытии депутации от Латинов, сенат принял ее в Капитолие. Консул Т. Манлий от лица сената Римского объявил старейшинам Латинским, чтобы они прекратили неприязненные действия против Самнитов, как союзников народа Римского. Тогда Анний отвечал с такою гордостью, которая прилична не послу, защищенному народным нравом, но скорее победителю, который с оружием в руках проник в Капитолий: «Пора бы тебе, Т. Манлий, и вам, сенаторы, отказаться от мысли повелевать Латинами, которые теперь на верху могущества и силы: мы победили Самнитов, а Сидицинов и Кампанцев приняли в наш союз, к которому примкнули и Вольски. Даже ваши собственные поселения предпочли союз с нами вашему. Но, так как вы не хотите отказаться от притязаний власти, которым не соответствуют более ваши силы, то мы, хотя и можем оружием отстоять права наши на независимость, но помня узы крови, нас связывающие, хотим предложить вам справедливые условия, как равный равному, без обиды вам, ибо богам бессмертным угодно было уравнять наши силы. Одного консула выбирайте вы. Римляне, а другого избирать предоставьте нам Латинам; сенат пусть будет составлен пополам из старейшин того и другого народа. Да будет из нас один народ, одно общее отечество. Пусть столица будет у нас одна, и имя одно ваше, потому что надобно же и с нашей стороны сделать какую-нибудь уступку. Пусть к общему нашему благу будет здесь наше отечество, и отныне все мы будем Римляне.» Анний нашел соперника по себе в Т. Манлие, отличавшемся неукротимым характером. Вне себя от гнева, он закричал, что если бы и нашло такое безумие на сенаторов, чтобы они согласились принимать законы от Сетниского уроженца, то он придет в сенат, опоясанный мечом, и собственною рукою заколет первого Латина, которого увидит в месте заседаний сената. Обратясь к изображению Юпитера, Манлий заключил так: «Внемли, Юпитер, нечестивым речам, внимайте Закон и Правда! Потерпишь ли ты, Юпитер всемогущий, как бы уступая силе, чтобы в твою священную ограду входили иноземные консулы и сенаторы? Таков ли был договор, Латины, заключенный с предками вашими Альбанцами сначала царем Римским Туллом, а потом Л. Тарквинием? Или вы уже забыли о сражении у Регилльского озера? Изгладилось совершенно из вашей памяти воспоминание о вами потерпенных поражениях и о благодеяниях, вам нами оказанных?»
6. Вслед за консулами высказывали свое негодование и сенаторы. Когда и те, и другие в своих речах часто упоминали о богах, как о свидетелях и мстителях нарушенных Латинами договоров, то Анний с презрением отозвался о Юпитере Римском. В гневе бросился Анний из храма; вышед на крыльцо, он от излишней поспешности споткнулся на ступеньке и покатился вниз, где так сильно ударился головою о камень, что пришел в беспамятство; а некоторые писатели утверждают даже, что испустил дух, но я с достоверностью этого утвердить не могу. Равно и того, будто когда было упомянуто о нарушенной святости договоров, то сделалась страшная гроза. Все это может быть и справедливо, и может быть придумано весьма кстати для изображения гнева богов. Торкват, которому сенат дал поручение проводить и отпустить послов, увидя лежащего Анния, воскликнул так, что его равно слышно было и патрициям, и простому народу: «по делом; боги заступились за правду! По истине, есть божество и ты, великий Юпитер, существуешь! Не втуне мы в этой священной ограде нарекли тебя отцом богов и людей. Почему вы, Квириты, и вы, почтенные сенаторы, медлите браться за оружие, видя благоволение богов бессмертных? Также легионы Латинов устелют землю телами своими, как видите вы посла Латинов распростертого здесь.» Народ высказал на речь консула свое одобрение громкими кликами, и пришел в такое одушевление, что если бы послов Латинских не провожали по приказанию консула Римские сановники, то он в ослеплении гнева не уважил бы в них народного права. Сенат со своей стороны изъявил согласие на войну. Консулы с двумя набранными войсками, двинулись через область Марсов и Пелитов; к ним примкнуло войско Самнитов и их союзников. Тут обоим консулам во сне явилось видение; предстал муж необыкновенного роста и слишком величественного для смертных вида и сказал: «одно из враждебных войск должно лечь все жертвою богам подземным и матери земли, а другого только главный вождь. Победа будет на стороне того народа, чей военачальник обречет на жертву теням легионы врагов, и себя вместе с ними.» Консулы рассказали друг другу свои ночные видения, и положили принести жертвы для умилостивления богов и отвращения их праведного гнева, а вместе и для того, чтобы по внутренностям жертв удостовериться в справедливости ночного видения. Ответы гадателей подтвердили религиозные опасения консулов. Тогда они призвали всех легатов и трибунов, и объявили им волю богов для того, чтобы добровольная смерть консула во время боя не провела в ужас наши легионы. Между собою консулы условились, что чья часть войска станет первая уступать неприятелю, тот консул пусть обречет себя за народ Римский Квиритов. Притом на военном советь положено: во время настоящей войны возобновить во всей силе всю строгость прежней военной дисциплины. Нужно было принять особенные меры именно потому, что война была с Латинами; а они переняли у Римлян все их военные учреждения и языком, нравами, вооружением не представляли ни какой разницы. Их сотники, трибуны и воины сколько раз служили вместе с нашими в одних отрядах и занимали одни караулы. А потому, в предупреждение могших быть ошибок и замешательства, консулы объявили, чтобы никто из воинов сам по себе не вступал в бой с неприятелем.
7. В числе начальников конных отрядов, которые были разосланы для исследования местности, находился Т. Манлий, сын консула. Он со своим отрядом приблизился так к неприятельскому лагерю, что от ближайшего неприятельского поста был ближе, чем на полет стрелы. Там находились Тускуланские всадники под начальством Гемина Меция, человека знаменитого и знатностью происхождения и мужеством. Он, видя Римских всадников, узнав впереди ехавшего консульского сына (знатнейшие лица обоих народов постоянно водили между собою дружбу, и хорошо знали друг друга) и сказал ему: «так одним только конным отрядом Римляне хотят сразиться с Латинами и их союзниками? Что же делают оба консула и два их войска?» — Они придут еще во время — сказал Манлий — и с ними явится и сам Юпитер, свидетель и мститель нарушенных вами договоров, на которого наша главная надежда. Кажется довольно сражались мы с вами у Регилльского озера. Да здесь мы сделаем вам не очень приятными вашу встречу и столкновение с нами.» Тогда Гемин, на коне приблизясь несколько к Манлию, сказал ему: «не хочешь ли в ожидании дня, когда вы устремите на нас все ваши силы, пока сразиться со мною, и исход нашей встречи покажет, во сколько Латинский всадник превосходнее Римского.» Молодой Манлий принял вызов или вне себя от гнева, или стыдясь отказаться, или наконец следуя неизбежному року, забыв запрещение, сделанное обоими консулами и волю отца, Манлий слепо бросился на бой, почти равно пагубный для него и в случае поражения и в случае победы. Всадники с обеих сторон несколько отъехали в сторону, чтобы быть простыми зрителями единоборства. Оба противника на оставленной для них части поля, бросились на конях на встречу друг друга. Когда они ударили друг в друга копьями, то копье Манлия проскользнуло по вражескому шлему; а копье Метия по гриве коня. Обернули они снова коней и съехались: Манлий первый привстал на стременах и метким ударом вонзил копье между ушей коня противника. Раненный конь стал на дыбы и сбил с себя седока. Когда Метий хотел привстать, опираясь на копье и щит, Манлий ударом копья (оно от шеи прошло сквозь ребра) пригвоздил его к земле. Потом он снял оружие с противника и в сопровождении товарищей, радовавшихся его успеху, возвратился в лагерь. Пришед к преторию, где находился отец и не зная, что ему будет награда или наказание, Манлий сказал: «Отец мой! Чтобы все по истине знали, что я происхожу от твоей крови, я, будучи вызван неприятелем на бой, умертвил его и приношу сюда взятую с него добычу.» Услыхав это, консул отвернулся от сына и тотчас велел звуком трубы созвать воинов. Когда они стеклись в большом числе, то консул перед собранием их сказал сыну следующее: «Ты, Манлий, пренебрег и власть консульскую и волю отца, вопреки нашему повелению, ты сразился сам по себе без спросу с неприятелем, и тем нарушил уставы военной дисциплины, которые составляют основу нашего могущества. Этим ты поставил меня в печальную необходимость выбирать одно из двух: пожертвовать или тобою, или благом отечества. Но лучше ты получи достойное наказание за твое ослушание, чем отечество будет страдать безвинно за тебя. Ты будешь хотя грустным, но вместе и спасительным для молодежи примером. В твою пользу говорит мне и врожденное чувство любви к детям, и самый твой подвиг, к которому ты увлечен был ложным понятием о чести и непреоборимою жаждою воинской чести. Но или ты смертью должен запечатлеть святость консульских приказаний, или они на будущее время останутся пустыми словами без исполнения. Да и ты сам, если в тебе есть сколько-нибудь моей крови, должен сознаться, что наказать тебя необходимо для восстановления уважения к военной дисциплин, нарушения которой ты подал пагубной пример. Ликтор, возьми привяжи его к столбу.» Вне себя от страху и удивления, слушали воины столь жестокие слова, боясь не только что роптать, но даже перевести дыхание точно так, как бы секира ликтора угрожала всем им. Таким образом, среди всеобщего молчания, совершилась казнь молодого Манлия. Но когда голова его отлетела и кровь омочила землю, то громкий вопль негодования раздался по всему лагерю. Как бы вне себя воины не щадили не только жалоб, но и проклятий для жестокосердого консула. Покрыв тело юноши отнятою им у неприятеля добычею, которая ему так дорого стала самому, воины со всевозможными почестями предали его огню на костре, сооруженном вне вала. А название Манливых приказаний не только в то время, но и в последствии осталось навсегда для означения жестоких приказаний, как памятник общего против них омерзения.
8. Впрочем строгость наказания спасительно подействовала на воинов, сделав их послушнее. Не только караулы стали бдительнее, и воинские посты везде деятельнее исполняли свою обязанность, но и когда дело дошло до сражения, то и там страх, внушенный строгостью консула, принес большую пользу. Война эта совершенно представляла вид междоусобной: Латины ничем не отличались от Римлян, только уступали им в возвышенной доблести духа. Сначала у Римлян были в употреблении щиты, называемые клипеи, но с того времени, как войско стало получать жалованье, оно заменило клипеи — скутами. Прежде войско строилось в боевом порядке сплошною массою на подобие Македонской Фаланги; по потом стали располагать побатальонно (manipuli); а наконец разбивали войско на множество порядков или рот. Порядок состоял из шестидесяти воинов, двух сотников и одного знаменосца. Первую линию в боевом порядке составляли так называемые гастаты, разделенные на пятнадцать батальонов, стоявшие друг от друга в небольшом расстоянии. При каждом батальоне (manipulus) находмлось двадцать легковооруженных воинов, а прочие были снабжены скутами. Легковооруженные имели при себе только копье и гезу. Обыкновенно эта первая линия состояла из молодых людей, только начавших военную службу. Вторая линия, так называемых принципов, заключавшая, также как и первая, пятнадцать батальонов, состояла из воинов более зрелого возраста, отличавшихся красотою и отделкою оружия. Принципы также все носили скуты. Воины, составлявшие эти тридцать батальонов, назывались антепиланами, потому что под значками стояли еще другие пятнадцать порядков; из них каждый порядок делился на три отделения: каждое из них называлось примопил (primumpilum) и состояло из трех взводов (vexillum). Взвод заключал в себе сто восемьдесят шесть человек. Первый извод обыкновенно состоял из триариев, воинов опытных и заслуженных, уже доказавших на деле свою храбрость. Второй взвод состоял из рорариев, воинов, уступавших первым как в силе, так и в воинской доблести; а третий из акцензов, воинов, на которых всего менее надеялись, и потому они были в самом заднем ряду. Когда войско было расположено таким образом, то обыкновенно гастаты первые начинали бой. Если гастаты не в состоянии были своим натиском опрокинуть неприятеля, то они отступали в интервалы линии принципов, которые ускоренным шагом выдвигались вперед. Тогда принципы вступали в бой, а гастаты оставались позади их. Между тем триарии оставались недвижно под своими значками, левую ногу выставив вперед, прикрыв левое плечо щитами, а копья вонзив в землю перед собою остриями кверху. Они представляли собою живую стену покрытую щетиною из копий. Если и принципы действовали безуспешно, то они мало-помалу отступали к триариям. Отсюда выражение: «дело дошло до триариев» в означение, что оно принимает опасный оборот. Тогда триарии выдвигались вперед, приняв в свои интервалы гастатов и принципов, и потом, сомкнув свои ряды в сплошную массу, отчаянно (другой надежды не оставалось) нападали на неприятеля. Обыкновенно тот приходил в замешательство: он полагал преследовать по-видимому бегущих, и вдруг пред ним являлась, как бы из земли вырастала, новая масса неприятелей еще свежих и как бы более многочисленных. Обыкновенно набираемы были четыре легиона; каждый из них состоял из пяти тысяч пехотинцев при трехстах всадников. Обыкновенно столько же давали Латины вспомогательного войска. На этот раз они были нашими врагами. Войско свое они расположили в боевой порядок совершенно по образцу нашего. Не только взвод со взводом, все гастаты с гастатамп, все принципы с принципами; но каждый сотник знал, что будет иметь дело с сотником, если только не перемешаются ряды. Между триариями и с той, и с другой стороны, было по примипилу: Римлянин не слишком сильный телом, отличался храбростью и знанием военного дела. Латин вместе с чрезвычайною силою отличался испытанною воинскою доблестью. Оба знали друг друга потому, что постоянно водили первые ряды. Так как Римлянин не слишком доверял своим силам, то еще в Риме консулы ему позволили избрать себе в помощники сотника, который помигал бы ему в защите от назначенного ему врага. Этот молодой человек, встретясь во время боя с Латинским сотником, одержал над ним победу. Сражение между Римлянами и латинами происходило почти у подошвы горы Везувия, на пути к Везерису.
9. Консулы Римские, еще не выводя войска на поле сражения, принесли жертвы. В той, которую заколол Деций, верхняя часть печени оказалась, по осмотру гадателя, как бы надрезанною с одной стороны; во всех других отношениях жертва была приятна богам. Манлий принес жертву с полным успехом. — «И прекрасно — сказал Деций — если моему товарищу жертва удалась.» Устроив войско в боевой порядок, описанным выше, консулы вывела его в поле. Манлий начальствовал правым, а Деций левым крылом. Сначала обе стороны не уступали друг другу в силах и сражались с равным мужеством; но скоро, на левом крыле Римлян гастаты, не выдержав натиска Латинов, отступили к принципам. Видя расстройство своего крыла консул Деций громким голосом призывает М. Валерия: «Валерий — сказал он, время прибегнуть к помощи богов. Ты, как служитель общественного богослужения народа Римского, сказывай мне слова, которыми я, повторяя их за тобою, обреку себя за легионы.» Первосвященник велел ему надеть на себя тогу претексту, накрыть ею голову и держась рукою за подбородок, а ногами стоя на стреле, говорить за ним следующее: «Ян, Юпитер, Марс отец, Квирин, Беллона, Лары, божества Новенсильские, божества туземные, высшие силы, располагающие и нашею участью и врагов наших, божества царства подземного, Тени — поклоняясь вам, молю вас, ниспошлите вашу милость, на которую я надеюсь — пошлите силу и победу народу Римскому Квиритов; а на врагов народа Римского Квиритов обратите ужас, робость и смерть. Вот, что я высказал на словах; теперь на деле я обрекаю себя за народ Римский Квиритов, за войско, легионы и союзников народа Римского Квиритов, а легионы вражеские и их союзников обрекаю вместе с собою подземным божествам Теням и Земле.» Помолясь таким образом, Деций отправил ликторов к Т. Манлию предупредить его, что он Деций уже обрек себя за легионы; а сам в Габинском препоясании, вооружась, вскочил на коня и бросился в самую густую толпу неприятелей. Обеим сторонам казался он чем-то сверхъестественным — с неба ниспосланною очистительною для умилостивления богов жертвою, которая должна была гибель от своих отвратить на врагов. Грозное появление Деция сначала смутило только первые ряды Латинов, но вскоре расстройство не замедлило распространиться по всему их войску. Куда ни устремлялся Деций, то заметно неприятель приходил в ужас и оцепенение, как бы оглушенный небесным громом. А где он пал покрытый стрелами неприятелей, то там, на большое пространство кругом, телами их была устлана земля, и остальные обратились в бегство. А Римляне, освободясь от религиозных опасений, как бы только тут получив приказание действовать, перешли к наступлению и начали жаркий бой. Даже рорарии выбегали вперед из-за антепиланов, и помогали гастатам и принципам. Триарии, опустясь на правое колено, безмолвию ожидали приказания консула, чтобы вступить в дело.
10. Бой продолжался, и Латины в некоторых местах сражались с успехом вследствие численного перевеса сил. Консул Манлий, узнав о поступке своего товарища, слезами и похвалами воздал должную дань столь славной его кончине. Хотел было он уже ввести в дело триариев, но потом обдумал, что лучше их поберечь под самой исход сражения; а вместо того приказал акцензам, составлявшим задние ряды, выступить наперед. Увидя их и полагая, что это наши триарии, Латины и своих ввели в дело. Триарии Латинов утомились в упорном бое, и копья свои частью изломили, частью притупили, но сбили наших и считали сражение конченным. Тогда консул, обратясь к триариям, сказал: «Время вступить в дело вам, со свежими силами против утомленных. Помните же об отечестве, родителях ваших, женах и детях. Не забудьте, что консул пал для того, чтобы доставить вам победу.» Тогда триарии выступили вперед, сверкая оружием; они приняли в свои интервалы антепиланов, и громкими воинскими кликами поразили Латинских принципов, не ожидавших видеть перед собою свежие силы неприятеля. Только первые ряды его противоставили некоторое сопротивление; но наши триарии не замедлили сломить их, поражая неприятелей копьями прямо в лицо. Прочие батальоны неприятельские, находившиеся назади, почти не оказали сопротивления, как бы безоружные, и победа триариям не стоила почти никаких потерь. Побоище же неприятелей было так велико, что из его войска едва ли уцелела четвертая часть. Войско Самнитов, стоявшее в боевом порядке несколько поодаль у подошвы горы, много содействовало к приведению Латинов в ужас. Никакого сомнения не было ни в нашем войске, ни в союзном, что главная честь победы принадлежала консулам. Один на себя одного принял весь гнев и угрозы богов, и пал искупительною жертвою за войско и отечество. Другой показал такое мужество и вместе знание военного дела, что не только Римляне, но и Латины сознавались, что победа должна непременно принадлежать той стороне, которой вождем был Т. Манлий. Остатки разбитого Латинского войска бежали в Минтурны. По окончании боя, лагерь неприятельский взят и воины наши умертвили там многих неприятелей, особенно Кампанцев. Наступление ночи не дало в этот день найти тело Деция; а на другой день оно отыскано, заваленное неприятельскими стрелами, окруженное множеством неприятельских трупов. Похороны отправлены с честью, достойною великой его смерти; а товарищ прославил его память речью. Считаю не лишним присоединять здесь то, что консулу, диктатору и претору дозволяется, когда он обрекает на жертву легионы неприятелей, обречь вместо себя кого либо из граждан Римских, находящегося в списке воинов. Если обреченный умирает, то значит жертва принята; если же остается в живых, то вместо него изображение человека в семь футов вышины или, и больше, зарывается в землю и над ним приносится очистительная жертва. Сановнику Римскому по месту, где зарыто такое изображение, проходить не дозволяется. Если же консул, или диктатор, или претор хочет сам своею особою обречься за войско; то он поступает так, как Деций. Если же он останется в живых, то он не может участвовать более в совершении ни общественного, ни домашнего богослужения. Оружие свое он может пожертвовать Вулкану, или и другому какому божеству вместе с жертвою или другим даром. Стрела, на которой произносит консул, или диктатор, или претор слова обречения, не должна попадаться в руки неприятелей; если же каким-нибудь образом случится это, то в очищение надобно принести Марсу большую жертву, состоящую из свиньи, овцы и быка.
11. Хотя память этих уставов божественных и человеческих, завещанных нам предками, изгладилась давно, уступов место новым, взятым из чуждых стран, обычаям; но я не счел излишним сохранить их здесь для потомства. Я передал их здесь именно в том виде и даже теми словами, которыми они дошли до нас из отдаленной древности. Некоторые писатели говорят, что Самниты пришли на помощь Римлянам уже по окончании боя, которого исхода они нарочно поджидали. К Латинам также вспомогательный отряд пришел было уже после поражения, истратив много времени в бесполезных рассуждениях. Уже часть войска со знаменами вышла было из города, как получено известие о поражении Латинов. Вследствие этого, войско возвратилось в город, тут претор, по имени Милионий, говорят, сказал: «немного мы прошли, а за малый конец пути придется дорого заплатить Римлянам!» Остатки Латинского войска, уцелевшие от боя, рассеялись, потом собрались в одну толпу, которая и нашла убежище в городе Вецие. Здесь главный вождь Латинов в их собрании говорил: «исход сражения для обеих сторон почти равный. И то, и другое войско понесло жестокие потери. Только одна слава победы досталась Римлянам, а на деле они понесли сильное поражение, и упали в духе, как побежденные. Один консул обрек себя на смерть и погиб, другой потерял сына, которого убийцею сам же был. Войско Римлян почти все истреблено; гастаты и принципы были разбиты, убийство распространилось не только впереди знамен, но уже и за ними. Одни триарии восстановили дело. Латинам не трудно пополнить понесенный убыток в людях либо из Лациума, либо из земли Вольсков; как Лациум, так и Вольски много ближе Рима. А потому самое лучшее будет с их стороны немедленно призвать молодежь Латинов и Вольсков, и со свежим войском снова двинуться к Капуе. Неожиданное появление их войска поразит ужасом Римлян, менее всего теперь готовых к сражению. Разосланы были к Вольскам и по земле Латинов письма, наполненные ложными известиями. Им без труда поверили те, которые сами не участвовали в сражении. Поспешно собралось войско, составленное на скорую руку. Консул Торкват встретил его у Трифана (место это находится между Синуессою и Минтурнами.) Не тратя времени на укрепление лагеря, консул приказал своим воинам свалить тяжести в кучу, и немедленно вступил в бой с неприятелем, который и разбит на голову. Поражение было до того полное, что когда консул с победоносным войском двинулся вперед для опустошения полей неприятельских, Латины, а вслед за ними Кампанцы, изъявили безусловную покорность. Лаций и Капуя должны были лишиться части полей своих. Поле Латинов вместе с Привернатским и Фалернское, принадлежавшее Кампанцам, то есть все земли по сю сторону Вултурна, разделены народу Римскому. По две десятины на гражданина отведено в земле Латинов, при чем три четверти пополнено из Привернатского поля; а по три десятины в Фалернском; третья часть прибавлена, принимая в расчет отдаленность места. Наказанию не подверглись Лауренты и всадники Кампанские, так как и те и другие оставались нам верными. Сенат определил возобновить с Лаурентами союзный договор: вследствие этого он возобновляется каждый год на десятый день после Латинских празднеств. Всадникам Кампанским даровано право Римского гражданства; в память этого они привесили медную доску с надписью в храме Кастора в Риме. Кроме того положено, чтобы народ Кампанский платил ежегодно на каждого всадника (их было тысячу шесть сот) по четыреста пятьдесят мелких монет (nummum).
12. Таким образом, когда война была окончена, и каждому по его заслугам сделано или награждение или наказание, Т. Манлий возвратился в Рим. Навстречу ему — как достоверно известно — вышли только старики. Для молодежи же он и тогда и в последствии всю остальную жизнь, был предметом ужаса и омерзения. Антиаты сделали набег на поля Остийские, Арденские и Солонийские. Консул Манлий не мог, по расстроенному здоровью сам вести эти войны и назначил диктатором Л. Папирия Красса, который в то время был претором; предводителем всадников он назначил Л. Папирия Курсора. Диктатор в походе против Антиатов не сделал ничего замечательного; он только простоял в их земле несколько месяцев. За этим годом, ознаменованным поражением стольких сильных и могущественных народов, славною смертью одного консула и хотя жестоким, но заслуживающим удивления поступком другого, последовал год, в котором консулами были Ти. Эмилий Мамерцин и К. Публилий Филон. Их действия были далеко не столь замечательны, как по отсутствию великих событий, так и вследствие характера консулов, думавших более о собственных интересах, чем о благе отечества и действовавших в духе партии. Латины взбунтовались, скорбя об отнятом у них поле. Консулы встретили их на Фенектанских полях и разбили. Честь этой победы принадлежала Публилию, и он принял покорность Латинских племен, потерявших в сражении цвет своего молодого поколения; а Эмилий повел свое войско к Педу. Жителей этого города защищали Тибуртинцы, Препестинцы и Велитернцы; пришли также к ним на помощь войска от Ланувия и Акция. В открытом поле Римское войско имело успех над неприятелем, но предстояло взять город неприятельский и примыкавший к нему лагерь союзников, предприятие, которое должно было стоить больших усилий. Консул, услыхав, что сенат в Риме товарищу его присудил почести триумфа, вдруг, не приведши войну к концу, отправился и сам в Рим предъявить свои права на триумф за победу над неприятелем, им недовершенную. Сенат, как и следовало, с негодованием видел такое неосновательное честолюбие консула и отказал ему в почестях триумфа, пока он не покорит Педум. Раздраженный этим, Эмилий остальное время консульства действовал, как самый беспокойный трибун народный, не щадя нападков на аристократию. Он не переставал в речах перед народом чернить сенат, в чем не находил противоречия со стороны другого консула, происходившего из простого народа. Поводом к обвинению сената было то, что поля, Латинское и Фалернское, разделены гражданам не совсем беспристрастно. Когда сенат, желая скорее положить конец власти консулов, ему враждебных, определил назначить диктатора для ведения войны с Латинами взбунтовавшимися снова, то Эмилий, в то время бывший председательствующим консулом, избрал товарища диктатором; а тот предводителем всадников Юния Брута. Диктаторство Публилия, происходившего из простого народа, ознаменовано было и ожесточенными речами против сената и изданием трех законов, весьма выгодных для простого народа: первый гласил, чтобы все Квириты участвовали в определениях народного собрания. Второй — чтобы сенат вперед утверждал все законы, предлагаемые на голоса граждан при подаче голосов по сотням, прежде собрания их. Третий — чтобы один цензор непременно был из простого народа, так как уже оба консула вместе могли быть из того же сословия. Сенат был того убеждения, что оба консула и диктатор внутренним распоряжением сделали более вреда, чем сколько приобрели военной славы и приумножили извне могущество государства.
13. В следующем году консулами были Л. Фурий Камилл и К. Мений. Сенат всеми силами настаивал, желая яснее показать упущение прошлогоднего консула Эмилия, чтобы новые консулы употребили все усилия против Педума и взяли его. Консулы, оставив все прочие дела, немедленно отправились в поход. Лаций находился в таком положении, что, не хотя оставаться в мире, не мог продолжать войну. Для неё у него не доставало сил; а мир казался ему тягостным вследствие потери части нолей. А потому Латины сочли за лучшее оставаться в городах, чтобы не дать Римлянам поводу к войне; в случае же, если бы Римляне осадили какой из их городов, тогда все Латины должны были поспешить ему на помощь. Впрочем Педуму подали помощь весьма немногие народы. Тибурты и Пренестинцы, поля которых были смежны с полями Педуна, пришли ему на помощь. Арицины, Ланувины, Велитерны, соединясь с Антиатами и Вольсками, шли было на выручку Педума, но неожиданно встречены у реки Астуры консулом Мением и им разбиты. Камилл у Педума имел бой с многочисленным войском Тибуртинцев и одержал над ним победу, стоившую впрочем большего напряжения сил. Во время самого сражения осажденные сделали вылазку; нечаянностью своею она произвела было тревогу в наших рядах; но Камилл тотчас отделил против неприятеля часть войска, не только опять втеснил его в город; но и в тот же день, когда поразил войско Педумцев и их союзников, взял приступом город. Вследствие этого успеха положено было совершенно покорить Лациум и для того овладеть всеми их городами, приступая к ним одни за другим. Консулы так и сделали, и окончательно принудили Латинов к покорности, взяв или приступом, или на капитуляцию все их города. Расставив гарнизоны, где было нужно, консулы отправились в Рим принять почести триумфа, определенные им по общему и единодушному приговору. Сверх того положено — почесть в то время еще редкая, поставить конные статуи консулов на форуме. Не приступая к произведению выборов на следующий год, Камилл счел нужным доложить сенату об участи Латинских народов; по этому предмету он сказал следующее: «Почтенные сенаторы, дело войны окончено в Лацие по милости богов бессмертных и храбростью наших воинов. Войска неприятелей разбиты у Педума и Астуры. Все города Латинов и у Вольсков Акций взяты нами, и в настоящее время заняты нашими гарнизонами. Теперь остается нам подумать о том, какими средствами упрочить навсегда мир с Латинскими народами, уже не раз поднимавшими против нас оружие. Конечно, по милости богов бессмертных, от вас зависит решение вопроса: существовать ли Лацию или нет. Остается вам решить средствами снисхождения или жестокости, хотите вы удержать Латинов навсегда в повиновении. Хотите быть неумолимыми против тех, которые отдались на волю вашу, — вы можете разорить весь Лаций и обширные пустыни будут там, откуда столько раз пользовались вы вспомогательным войском, оказавшим вам важные услуги. Или не хотите ли вы последовать лучше в этом случае примеру предков ваших, этим средством упрочивших могущество Рима — принятием побежденных в число его граждан. Таким образом и слава ваша будет велика, и отечество выиграет в силе и могуществе. Только та власть прочна, которою довольны подчиненные. Но как бы вы не решили теперешний вопрос, решайте его скорее. Целые народы, колеблясь между страхом и надеждою, ждут решения своей участи. Для вас лучше заботу эту спять с себя и успокоить умы, тревожимые беспокойством — или милосердием и прощением, или грозою наказания. Мы свое дело сделали, доставили вам возможность и все средства решить этот вопрос по вашему благоусмотрению. Теперь вы решайте так, как будет полезнее для вас и отечества.»
14. Сенаторы в общем одобрили предложение консула; но находя, что не все Латинские народы заслуживают одной и той же участи, а желая и награду и наказание соразмерить со степенью виновности каждого, поручили консулу доложить сенату о каждом народ отдельно. Вследствие этого о каждом состоялся отдельный декрет. Ланувинцам дано право гражданства и возвращено право богослужения с тем, чтобы храм и священная роща Юноны Хранительницы были общим достоянием и Ланувинов и народа Римского. Арицины, Номептаны и Педаны приняты в число граждан Римских, с теми же правами, как и Ланувины. Тускуланцам оставлено право гражданства, которое они получили прежде; за возмущение наказаны немногие главные его виновники. Велитернцы, некогда граждане Римские, наказаны строго: стены города разрушены, сенат уведен и велено им жить только по ту сторону Тибра. В случае, если кто из жителей Велитерна попадется на этой стороне, то он обязан заплатить пеню в тысячу асс, а до тех пор оставаться в оковах у того, кто его захватит. Поле сенаторов отдано новым поселенцам; по приписании их, Велитры приняли опять вид многолюдного города. В Антий послана также новая колония, но в число колонистов дозволено записываться и прежним жителям. У них отняты их длинные суда (галеры), запрещено плаванье по морю; но даровано право гражданства. Тибуртинцы и Препестинцы должны были лишиться части полей своих не столько за участие в последнем возмущении, которое они разделяли со всеми Латинами, сколько за то, что некогда, из ненависти к Римлянам, они призвали на помощь дикий народ — Галлов. Прочие народы Латинские были лишены нрава взаимных брачных союзов, торговли и собраний народных. Кампанцам, за верность их всадников, а Фунданам и Формианам за то, что по их землям всегда был готов свободный и безопасный путь Римскому войску, дано право гражданства, но без права подачи голоса. Куманцам и Суессуланам даны те же права, что и жителям Капуи. Корабли, взятые у Антиатов частью введены в верфи Рима, частью сожжены, а медными носами их украшена эстрада, сделанная на форуме, с того времени получившая название Ростр.
15. В следующем году, при консулах К. Сульпицие Ланге и П. Элие Пэте, царствовал мир и спокойствие, обеспеченные не столько силою оружия, сколько умеренностью и милосердием Римлян к побежденным. Тут произошла воина между Сидицинами и Аврунками. Последние, с тех пор как покорились консулу Т. Манлию, оставались постоянно в покое и потому тем с большим правом могли рассчитывать на помощь со стороны Римлян. Но прежде, чем консулы вывели войско из города (сенат определил подать помощь Аврункам) — пришло известие, что Аврунки от страху оставили город и с женами и детьми ушли в Суессу, которую укрепили (теперь она известна под названием Аврунки). Прежний же город их разрушен до основания Сидицинами. Сенат, негодуя на консулов, что они своею медленностью были причиною несчастья, претерпенного союзниками, определил назначить диктатора. Таковым избран К. Клавдий Регилленский; а начальником всадников К. Клавдий Гортатор. Но явились суеверные опасения относительно этого выбора, и гадатели объявили, что действительно произведен он неправильно; а потому диктатор и предводитель всадников сложили с себя должность. В том же году Весталка Минуция была заподозрена вследствие излишней её заботливости о собственной наружности; на нее сделал показание один раб. Ей велено по этому сначала не касаться более святыни и строже смотреть за своими рабами. Потом по суду она зарыта в земле живая у Коллинских ворот на так называемом поле преступления (получившем название именно от этого происшествия). В том же году сделан первым претором из простого народа К. Публилий Филон несмотря на сопротивление консула Сульпиция, который говорил, что не считает выбор действительным. Что же касается до сената, то он не слишком обратил внимание на этот выбор, будучи уже вынужден делить и более важные должности с простым народом.
16. В следующем году, при консулах Л. Папирие Крассе и Кезоне Дуилие, случилась война не опасная, но с народом, с которым у Рямлян еще не было неприязненных столкновений, а именно с Авзонами, у которых главный город Калес. Они действовали против нас вместе со своими соседями Сидицинами; в произошедшем сражении без большего труда войска обоих народов были разбиты, но близость города дала бегущим безопасное убежище. Несмотря на неважность этой войны сенат решился обратить на нее внимание и положить конец дерзости Сидицинов, которые постоянно или сами были зачинщиками войны, или помогали другим при её ведении, или служили поводом к неприязненным действиям. А потому сенат употребил все старания, чтобы консулом был избран М. Валерий Корв, величайший полководец того же времени; он избран консулом в четвертый раз. Товарищем Корва сделан М. Атилий Регул; а, чтобы не случилось ошибки, консулы просили поручить М. Валерию ведение войны с Сидицинами не в очередь. Получив победоносное войско от прежних консулов, М. Валерий двинулся к городу Калес, как средоточию войны. Неприятель, не оправившийся еще от ужаса первого поражения, обратился в бегство при первом воинском клике и натиске Римлян, и войско наше, преследуя бегущих, осадило город. Усердие и воинский жар наших воинов были таковы, что они хотели тотчас же броситься к стенам города с лестницами и взять его приступом. Но Корв не хотел подвергать их опасности, и предпочел действовать хотя медленнее, но вернее и надежнее. Приступлено было к правильным осадным работам: выведена терраса, устроены крытые ходы и придвинуты к стенам башни; но все эти работы остались по одному благоприятному случаю бесполезными. Один пленный Римлянин, М. Фабий, во время празднества, случившегося в городе, высвободился из оков и с помощью веревки, укрепленной к зубцу стены, спустился с неё вниз между производимых Римлянами осадных работ; он сказал Римскому вождю, что теперь-то время напасть на сонных врагов, отяжелевших вследствие объедения и пьянства. Город Авзонов взят так же легко и без труда, как и разбито войско их в открытом поле. В городе найдена огромная добыча; в Калесе оставлен гарнизон, а легионы консул отвел в Рим, где вследствие сенатского определения, получил почести триумфа. Чтобы и Атилия не совсем устранить от участия в воинской славе этой компании, положено было — обоим консулам вести войско против Сидицинов. А для управления наступавшими выборами по сенатскому определению назначен диктатором Л. Эмилий Мамерцин; предводителем всадников сделал он К. Публилия Филона. На выборах, состоявшихся под председательством диктатора, избраны консулами Т. Ветурий и Сп. Постумий. Хотя война с Сидицинами и не была еще приведена к концу; но, желая привязать простой народ благодеяниями, сенат определял разделить поселенцам из Римских граждан земли города Калес. Число их назначено две тысяча пятьсот человек; составлена комиссия из трех членов для раздела земли и отведения туда поселенцев; членами её были Кезон Дуилий, Т. Квинкций и М. Фабий.
17. Новые консулы, приняв войско от прежних, вошли в пределы неприятельские и опустошая область достигли самого города. Под стенами его собрано было огромное войско Сидицинов и по всему было заметно, что они решились отчаянно защищать свою независимость. Вследствие этого и слухов, что Самниты замышляют с нами войну, оба консула по сенатскому определению назначили диктатором П. Корнелия Руфина; а предводителем всадников был М. Антоний. Возникло сомнение в религиозном отношении насчет правильности их выбора, и потому они оба сложили с себя возложенные на них звания. Так как вслед за тем началось моровое поветрие, то всем уже казалось очевидным, что боги раздражены несоблюдением их священных обрядов. Вследствие этого назначено временное правление. Уже пятнадцатым правителем, М. Валерием Корвом избраны консулы А. Корнелий вторично и Кн. Домиций. Господствовало совершенное спокойствие извне и внутри, но достаточно было распространиться слуху о нашествии Галлов, чтобы произвести тревогу, вследствие которой назначен диктатором М. Папирий Красс, а предводителем всадников П. Валерий Публикола. Они произвели набор тщательнее, чем как обыкновенно бывало в случае войны с соседственными народами. Впрочем отправленные нарочно лазутчики донесли, что по их разведыванию со стороны Галлов не угрожает ни малейшей опасности. Относительно Самнитов было подозрение, что они уже второй год задумывают против нас войну; вследствие этого наше войско не было выведено из земли Сидицинов. Впрочем Самниты приняли сторону Луканов в войне против Александра Эпирского. Союзные войска обоих народов встретили этого царя, когда он выступил из Пэста. Александр в произошедшем сражении остался победителем; он заключил мир с Римлянами; но еще подвержено сомнению, каковы были бы его отношения к ним, если бы во всем прочем все случилось по его желанию. В этом году была перепись, в состав которой поступили и вновь принятые граждане; из них составлены новые трибы: Мэция и Сканция. Производили перепись цензоры К. Публилий Филон и Сп. Постумий. Жители Ацерры по предложению претора Л. Папирия, приняты в число граждан Римских, но без права голоса. Вот внутренние и внешние события, случившиеся в этом году.
18. Следующий год, когда были консулами М. Клавдий Марцелл и К. Валерий, ознаменовал печальным событием, последствием или злобы человеческой, или вредоносного влияния атмосферы. Что касается до второго консула, то прозвание его в одних летописях Флакк, а в других Потит; впрочем это обстоятельство маловажное. Желательно было бы, чтобы также недостоверно было известие, сохранившееся впрочем не у всех летописцев, о том, что необыкновенная смертность в этом году была вследствие отравления. Впрочем считаю нужным передать подробности этого события, как они дошли к нам от писателей, в правдивости которых несправедливо было бы усомнится без основания. Знатнейшие лица в государстве стали умирать один за другим скоропостижно, и болезнь их сопровождалась одними и теми же явлениями. Одна служанка явилась к курульному эдилю Фабию Максиму и сказала, что откроет причину внезапной смертности, если она будет общественным ручательством уверена в собственной безопасности. Фабий тотчас дал знать консулам; те доложили сенату, который согласился дать ручательство доносчице. Тогда она объявила, что государство терпит вследствие преступной злобы Римских женщин, которые сами изготовляют яды; и бралась тотчас захватить на деле, буде ей дадут провожатых. Действительно, по указанию доносчицы, некоторых женщин застали варящими лекарства, а у других найдены таковые уже приготовленными; те и другие были вынесены на Форум, а двадцать женщин, у которых они найдены, приведены туда же посланным за ним сторожем. Две из них, Корнелия и Сергия, обе из роду патрициев, стали утверждать, что эти лекарства не вредные, а целебные. Тогда доносчица сказала им: если так, то выпейте их сами и докажите тем, что я солгала. Женщины просили, чтобы им позволили переговорить между собою. Народ поотдвинулся и они ввиду всех потолковали что-то между собою; все согласились испить приготовленные ими снадобья и когда выпили, то все померли жертвою своего же собственного адского умысла. Тотчас схвачены служанки этих женщин и по их указанию открыто множество их сообщниц. Сто семьдесят из них осуждены на смертную казнь. Это было первое следствие в Риме об отравлении; до того же о нем не было и слуху. Событие это навело даже суеверный ужас на современников; они думали видеть в нем что-то сверхъестественное и приписывали не столько человеческой злобе, сколько безумному ослеплению. Так как древние летописи сохранили память, что достаточно было диктатору вбить гвоздь с некоторыми священными обрядами для того, чтоб успокоить умы граждан, взволнованные внутренними раздорами; то положено и в этом случае назначить диктатора для вбития гвоздя. Диктатором на этот предмет избран Кн. Квинктилий; а предводителем всадников он назначил себе Л. Валерия. Исполнив возложенное на него поручение, то есть вбив гвоздь, он сложил с себя звание диктатора.
19. Консулами назначены Л. Папирий Красс во второй раз и Л. Плавтий Венно. Вначале этого года пришли послы Фабратерны из Вольсков и Луканы, прося принять их в подданство Рима. Они говорили, что будут верными и послушными подданными Римского народа, если только тот защитит их от Самнитов. Сенат Римский тогда же отправил к ним послов, требуя, чтобы они оставили в покое земли означенных народов. Самниты послушались не потому, чтобы желали мира, но не изготовясь еще к войне. В этом же году началась война с Привернатами; участие в ней приняли Фунданы, давшие из своих рядов ей вождя, по имени Витрувия Вакка, человека заслужившего известность не только у своих соотечественников, но и в Риме. У него в Риме был дом; он находился на Палатинской горе, был срыт до основания, и земля его продана с молотка; место это носит название лугов Вакка. Этот Вакк с войском внес опустошение на далекое расстояние в области Сетинскую, Норбанскую и Коранскую; против него двинулся Л. Папирий и остановился лагерем недалеко от неприятельского. Витрувий не имел ни довольно благоразумия, чтобы, видя перевес неприятеля в силах, держаться за лагерными окопами, ни присутствия духа, чтобы дать сражение подалее от них. Он устроил войско в боевом порядке почти у самого лагеря, но не принял никаких мер, внушаемых или благоразумием, или воинскою смелостью: воины его помышляли более о бегстве назад, чем о сражении с неприятелем; а потому поражение их было скорое и решительное. Впрочем самая теснота места и близость лагеря были причиною, что неприятельское войско не понесло большего урону. Почти ни один из неприятелей не убит в открытом поле во время битвы, а весьма немногие из задних рядов убиты во время бегства в лагерь. Неприятель не находил себя и здесь довольно безопасным; но, с наступавшем ночи, поспешно удалился в город Приверны. Другой консул, Плавтий, опустошил поля Привернатов и отогнал их стада; а потом двинулся в землю Фундан. Когда он вошел в их пределы; то на встречу ему вышел весь сенат их, говоря: «что он явился просить не за Витрувия и его сообщников, но за Фунданский народ; а что он в войне не принимал участия, то доказал сам Витрувий; он искал убежища в Приверне, а не в Фундах, хотя он сам родом из этого города. А потому пусть Римляне преследуют и казнят своих врагов, нашедших убежище в Привернах, заслуживающих большего наказания за двойную измену и тому и другому отечеству — и Фундам, и Риму. Что же касается до Фундан; то они никогда не думали о нарушении мира, всегда были расположены к Римлянам, а с благодарностью помнят, что еще не давно приняты в число граждан Римских. Сенат молит консула пощадить войною невинный народ, которого земли, город, жизнь граждан, их жен и детей в полной власти народа Римского.» Консул похвалил Фундан за их верность и, дав письмом знать сенату Римскому, что Фунданы изъявили покорность, двинулся опять к Приверну. Клавдий пишет, что сначала консул поступил строго с зачинщиками заговора: триста пятьдесят человек, принимавших главное участие в заговоре, отправлены в Рим связанными. Впрочем сенат Римский не был доволен покорностью Фундан, находя, что этот народ хотел отделаться казнью граждан самых бедных и незначительных.
20. Город Приверн был осаждаем обоими консульскими войсками; а потому один из консулов вызван в Рим для управления выборами. В этом году в первый раз устроены тюрьмы в цирке. Еще война с Привернатами не была приведена к концу, как распространился слух, весьма положительный, об угрожающей войне с Галлами. Как и всегда, сенат не оставил его без особенного внимания; он отдал приказание новым консулам Л. Эмилию Мамерцину и К. Плавтию, чтобы они в тот же день, как только вступили в отправление должности, а именно в Квинтильские Календы, разделили между собою провинции. Мамерцин, на часть которого досталась война с Галлами, должен быль произвести набор немедленно; даже ремесленники, народ мало способный к отправлению военной службы, были, как говорят, призваны к ней. В Вейях собралось огромное войско, которое должно было идти на встречу Галлам в случае их приближения. Идти далее их отыскивать нашли неблагоразумным, опасаясь, как бы неприятель иным путем не бросился к Риму. Несколько дней войско Римское пробыло в Вейях; но, видя, что с этой стороны все спокойно, оно всею массою обрушилось на Приверны. Здесь историки разнятся в своих показаниях: одни говорят, что город взят приступом и Витрувий живой достался в руки Римлян; а другие, что прежде окончательного приступа, жители Приверн через герольда изъявили покорность и сами выдали Витрувия. Сенат, когда ему было доложено о Привернатах и Витрувие, определил консулу Плавтию дать почести триумфа, после того как он разрушил стены Приверна и оставил в нем сильный гарнизон. Что же касается до Витрувия, то его велено держать в тюрьме до прибытия консула и потом его казнить смертью, высекши прежде розгами. Дом его, находившийся в Палатинской части города, положено разорить до основания, а имущество обречено Семону Санку: на деньги, вырученные за его продажу, сделаны медные круги, которые и положены в часовню Санка, против храма Квирина. О членах Привернатского сената постановлено: чтобы те из них, которые после измены Римлянам останутся в Привернах, жили по ту сторону Тибра точно так же, как и Велитернцы. Таковы были распоряжения сената Римского; но исполнение их оставлено было до триумфа Плавтиева. Тогда Витрувий и товарищи его измены были казнены; насытя народ зрелищем казней виновных, консул счел своевременным доложить сенату об участи остальных Привернатов; он сказал в собрании сената: «так как, почтенные сенаторы, виновники в измене приняли казнь, какую заслужили от богов бессмертных и от вас, то как вам угодно будет поступить с массою народа, невинного в умысле старейшин. Конечно, я знаю, что мое дело спрашивать вас о мнении, а не навязывать вам свое, но считаю нужным обратить внимание ваше на то обстоятельство, что Привернаты ближайшие соседи Самнитам, с которыми у нас самый ненадежный мир и потому благоразумие требует, чтобы между нами и Привернатами оставалось как можно менее поводов к взаимному раздражению.»
21. Относительно этого вопроса мнения были весьма различны: одни советовали употребить строгость, а другие снисхождение. Эту неизвестность еще увеличил ответ одного Приверната. Он, имея в памяти более то положение, в котором родился, чем принимая в расчет то, в котором в настоящее время находился, на вопрос одного из державшихся строгости: «какого, по его мнению, заслуживают наказания Привернаты?» — отвечал: «такого, какое прилично для людей, достойных пользоваться правами вольности.» Консул заметил, что такой ответ сделал еще неуступчивее тех из сенаторов, которые действовали против Привернатов и желая выманить от Привернантских послов ответ более мягкий, он их спросил: «если мы вас простим на этот раз, то как вы будете соблюдать мирный договор между вами?» — «Свято и ненарушимо, если он будет для нас выгоден; но если тягостен, то не долго.» Некоторые из сенаторов стали роптать против этого ответа, как явно содержащего в себе угрозу и возбуждающего к восстанию племена, с Римом замиренные. Но благороднейшая часть сената истолковала слова Приверната в лучшую сторону; тут говорили: «вот голос мужа, достойного вольности! Да и можно ли поверить тому, чтобы как целый народ, так и отдельный человек оставался в положении для него тягостном долее, чем сколько будет вынужден необходимостью. Только тот мир прочен, который заключен с согласия обеих сторон; а там, где хотят из побежденных сделать рабов, вотще было бы ждать с их стороны верности.» Сам консул много содействовал к распространению этого мнения. Обратясь к старейшим сенаторам, бывшим консулам, от которых по большей части зависело решение сената, он громко, чтобы всем было слышно — говорил: «Те, которые и в самых крайних обстоятельствах заботятся об одной вольности, достойны быть приняты в число граждан Римских.» Таким образом дело Привернатов было решено в сенате в их пользу и, по предложению сената, определением народного собрания, приняты они в число граждан Римских. — В том же году отправлено в Анксур триста Римских поселенцев; им отведено по две десятины земли на каждого.
22. Следующий за тем год, когда консулами были П. Плавтий Прокул и П. Корнелий Скапула, не ознаменован никаким замечательным событием ни внутри государства, ни извне. Впрочем тогда отведена колония в Фрегеллы (поле этого города сначала принадлежало Сидицинам, а впоследствии Вольском); в то же время М. Флавий сделал угощение народу по случаю похорон матери. Иные были того мнения, что Флавий, под предлогом почтить память матери, хотел отблагодарить этим пиршеством народ за то, что он оправдал его в обвинении прелюбодеяния с одною замужнею Римлянкою, по которому он был позван на суд эдилями. Угощение, данное Флавием народу за приговор его уже сделанный, было для него поводом к возвышению. На следующих же выборах он выбран заочно в трибуны народные мимо многих, лично искавших этого места. — Неподалеку от того места, где ныне стоит Неаполь, находился город Палэполис. Народонаселение обоих городов было одного происхождения, а именно из города Кум; а жители Кума были родом из Эвбей. С помощью того флота, на котором приплыли, они завладели многими пунктами по тому морскому берегу, на котором и теперь живут. Сначала они овладели было островами Энариею и Питекузами, а потом дерзнули утвердиться и на материке Италии. Жители Палэполиса, уверенные отчасти в собственных силах, отчасти в помощи Самнитов, которые весьма неверно соблюдали мирный договор с Римлянами, а может быть и под влиянием дошедшего к ним слуха, будто Рим опустошен моровым поветрием, начали неприязненные действия против Римских поселенцев, живших на Кампанском и Фалернском поле. Вследствие этого при консулах (оба они избраны были во второй раз) Л. Корнелие Лентуле и К. Публилие Филоне отправлены к жителям Палэполиса фециалы требовать возвращения награбленного; но они принесли ответ самый надменный: так как Греки вообще весьма бойки на словах, но не на деле. По предложению сената, народное собрание определило: объявить войну Палэполитанцам. По разделу провинций между консулами вести войну с Греками досталось Публилию. Корнелий с другим войском стал на границе Самнитов для того, чтобы в случае их движения действовать против них. Притом был слух, что Самниты тотчас подадут помощь взявшимся за оружие Кампанцам. Потому-то Корнелий за лучшее счел здесь расположиться лагерем.
23. Оба консула дали знать сенату, что мир с Самнитами весьма непрочен. Публилий донес за верное, что две тысячи Ноланцев и четыре Самнитов вошли в Палэполис почти против воли Греков. Корнелий со своей стороны писал, что по всему Самнию объявлен набор, что все Самниты берутся за оружие, уговаривая к восстанию соседние народы. Положено прежде начатия войны обослаться с Самнитами послами. Самниты дали ответ грубой; они сами жаловались на обиды со стороны Римлян, и тем слабее защищались от взводимых на них обвинений: «Они — Самниты — не помогали Грекам ни с общего совета, ни отдельно, их граждане. Фундан и Формианов они не возбуждали к войне, находя и своих собственных сил достаточными для ведения её. Впрочем, они не хотят скрывать, что народ Самнитов с неудовольствием видит, что город Фрегеллы, взятый Самнитами у Вольсков и разрушенный, восстановлен из развалин народом Римским и таким образом явилась на Самнитском поле Римская колония, под названием Фрегелл. Такого унижения и позора не снесет народ Самнитов и будет стараться всеми силами загладить его, если Римляне не окажут ему справедливого удовлетворения.» Римский посол предлагал им сослаться на третейский Суд общих их друзей и союзников, и получил на это следующий ответ: «К чему двоедушничать? Наши, Римлянин, взаимные споры не разрешатся ни словами послов, ни чьим либо посредничеством; но пусть решатся они оружием и общим жребием войны на Кампанском поле; там мы сойдемся. Станемте с вами лагерями между Капуею и Суессулою и решим, кому повелевать Италиею — Самнитам или Римлянам.» Послы Римские отвечали, что они пойдут туда, куда укажут им их вожди, а не туда, куда приглашает неприятель. Между тем Публилий, заняв войском выгодную позицию между Пэлэполисом и Неаполем, стал на перерез сообщениям неприятелей, и отнял у них возможность подать друг другу руку помощи, как было между ними условлено. Между тем приближался срок выборов, а несообразно было с выгодами отечества отозвать Публилия от стен неприятельского города, которым овладеть с каждым днем росла надежда; а потому через трибунов народных предложено народному собранию, чтобы Публилий Филон, по истечении срока его консульства, в должности проконсула привел к концу войну с Грециею. Другой консул, Л. Корнелий, проник с войском в землю Самнитов; положено и его не отвлекать от военных действий; а сенат письменно отнесся к нему о назначении диктатора для управления выборами. Л. Корнелий избрал диктатором М. Клавдия Марцелла; а тот правителем всадников при себе назначил Сп. Постумия. Впрочем, диктатору не привелось заведывать выборами вследствие возникшего сомнения о правильности его назначения. Прибегли к мнению гадателей; и те объявили выбор диктатора неправильным. С горечью отзывались об этом трибуны народные, находя такой отзыв гадателей подозрительным и пристрастным. Они говорили: «как могли гадатели узнать неправильность назначения диктатора, сделанного консулов при наступлении ночи, в молчании. Об обстоятельствах, сопровождавших назначение, консул не писал ни кому ни официально, ни частным образом. Кто из людей может похвалиться, что он или слышал, или видел что-либо, сделавшее выбор диктатора недействительным? Как гадатели, сидя в Риме, могли узнать, о том, что было неправильного в назначении диктатора, случившемся в лагере консула? Не ясно ли, что вся мнимая неправильность выбора в глазах гадателей заключается в том, что диктатором избран плебей.» Но такие и подобные им речи трибунов народных остались без действия. Дело дошло до временного правления: под разными предлогами выборы все откладывались; наконец уже четырнадцатый временный правитель Л. Эмилий назначил консулами К. Пэтелия и Л. Папирия Мугиллана: в некоторых летописях нахожу прозвание Курсора.
24. В этом году — как утверждают историки — построена Александрия в Египте; тогда же сбылось на деле предсказание оракула Додонейского Юпитера относительно участи Эпирского Царя Александра; он убит Луканским изгнанником. Отправляясь по призыву Тарентинев в Италию, царь Александр получил следующий ответ от оракула: «берегись города Пандозии и реки Ахеронта; там найдешь конец твоему земному поприщу.» Тем поспешнее перебрался Александр в Италию, желая быть как можно далее от города Пандозии, находящегося в Эпире и от реки Ахеронта, которая, начавшись в Молоссиде, теряется в адских болотах Феспротинского залива. Но, чаще всего случается, царь Александр, стараясь избегнуть своей судьбы, шел сам ей на встречу. Не раз поражал он полки Бруттийцев и Луканцев. Он овладел Гераклеею, Тарентинскою колониею, Консенциею и Сипонтом, городами Луканцев, Териною, городом Бруттийцев и другими городами Мессапиев и Луканцев. Триста знатнейших семейств он в виде заложников отослал в Эпир. Недалеко от города Пандозии, находящегося на границе Луканцев и Бруттийцев, царь Александр занял войском три холма, находившиеся в некотором один от другого расстоянии; с них он делал набеги во все стороны неприятельской области. В числе приближенных Александра находились двести Луканских изгнанников; народ этот характера вероломного и непостоянного и быстро меняет свое мнение, глядя по перевороту счастия. Сильные и беспрерывные дожди обратили поля в болота и прервали таким образом сообщение между разными отделениями царской армии, находившимися на трех холмах; таким образом два отделения войска Александрова были нечаянно захвачены неприятелем, и не могши подать друг другу помощи, истреблены им. Потом неприятель обратился всеми силами осаждать самого царя с остальным войском. Тогда Луканские изгнанники вошли в сношения со своими соотечественниками, и под условием возвращения обещались выдать им царя живым или мертвым. Царь с отборными воинами совершил славное дело: он пробился сквозь толпы неприятелей, собственной рукою умертвил вождя Луканцев, попавшегося на встречу и, собрав бегущие остатки своего войска, прибыл к реке, через которой остатки моста, снесенного половодьем, указывали путь. Не зная хорошо бродов, с трудом переходили воины Александра, и один из них под влиянием страха и усталости, проклиная реку, сказал: «вот уж по правде зовешься ты Ахеронтом!» Услыхав это название, царь, вспомнил предсказание, в раздумье остановился. Сотим, начальник царских телохранителей, сказал ему: «за чем медлишь ты в виду такой опасности?» — и показал на Луканцев, устраивавших засаду. Видя приближающуюся их толпу царь, извлекши меч, пустил коня в реку. Уже он был у берега, когда Луканский изгнанник издали поразил его дротиком. Волны реки отнесли бездыханное тело царя, пронзенное оружием, к постам неприятельским. Тут оно было перехвачено и подверглось гнусным оскорблениям. Разрубив его по полам, неприятели одну часть тела отослали в Консенцию, а над другою издевались сами, бросая издали в нее камни и пуская как в цель стрелы. Тогда одна женщина, вмешавшись в толпу, простершую злобу свою до неистовства, со слезами просила воинов остановиться. Проливая слезы, она говорила: «у меня муж и дети во власти неприятелей. Я надеюсь, что может быть им возвратят свободу хоть за истерзанные остатки царя.» Таким образом положен был конец гнусной потехе над трупом. Благодаря старанию одной женщины, остатки тела похоронены в Консенции, а кости отосланы в Метапонт к неприятелям; оттуда они отвезены к вдове Александра Клеопатре и сестре Олимпиаде. Одна из них была мать великого Александра, а другая сестра. Такова была печальная участь царя Эпирского Александра. Мы сочли нужным вкратце упомянуть о нем, хотя по воле судеб, ему не пришлось иметь непосредственного столкновения с Римлянами.
25. В том же году было в Риме постилание лож тем же богам, каким обыкновенно — для их умилостивления; это было пятое по построении Рима. Потом новые консулы, исполняя повеление народа, отправили нарочных герольдов к Самнитам — объявить им войну. Приготовления к ней делались с большим старанием, чем против Греков. Вдруг явилась помощь с той стороны, откуда вовсе ее не ожидали. Лукавцы и Апулийцы, дотоле не имевшие никаких отношений к Риму, предложили Римлянам союз, обещая помощь на войну оружием и людьми, вследствие этого с ними заключен дружественный союз. Начало компании в земле Самнитов ознаменовалось для Римлян успехами: три неприятельских города достались нам в руки и поля их на далекое пространство опустошены войсками обоих консулов по первом их прибытии в неприятельскую область. Между тем к этим счастливым событиям присоединилось и то, что приближался конец воины с Греками и осады их города. Со всех сторон окруженные нашими осадными работами и таким образом лишенные надежды на помощь, Греки в собственных стенах терпели худшее, чем чего могли ждать они от врага. Стоявший у них гарнизон обращался с ними, как с пленными, насиловал жен и детей и вообще вел себя так, как бы в городе взятом приступом. Когда в городе было получено известие, что придут вспомогательные войска из Тарента и земли Самнитов, то граждане были того мнения, что и без того у них в город — Самнитов более чем сколько нужно. Что же касается до Тарентинцев, которые были, также как и Палэполитанцы, Греческого происхождения, то последние ждали их с нетерпением, чтобы иметь в них защиту не столько против Римлян, сколько против Самнитов и Ноланцев. Наконец осажденные сочли за меньшее зло покориться Римлянам. Харилай и Нимфий, старейшины города, составили между собою заговор, разделив между собою роли так, что один должен был перебежать в Римский лагерь, а другой оставаться в городе выжидать удобного случая для предания его Римлянам. Харилай, явясь в стан к Публилию Филону, сказал консулу: «в добрый, благоприятный и счастливый час для жителей Палэполиса и для народа Римского явился он, чтобы отдать отечество в руки Римлян. От испытанного благородства этого народа будет зависеть, как счесть его дело, изменою или благом для отечества. Что касается до него, то он собственно для себя не просит ничего и не требует никакого условия. Что же касается до отечества, то не столько условие предлагает он за него, сколько просит, чтобы Римляне, в случае успеха, имели скорее в памяти, какого труда стоило и с какими опасностями было сопряжено для Палэполитанцев возвратиться снова к союзу с Римлянами, чем то, как неосмотрительно и безрассудно дерзнули Палэполитанцы оскорбить их.» Консул похвалил Харилая за его усердие и дал ему три тысячи человек для занятия той части города, которая была во власти Самнитов. Этим отрядом начальствовал военный трибун Л. Квинкций.
26. Между тем Нимфий с умыслом представлял начальнику самнитов, что в настоящее время, когда все почти войска римлян сосредоточены около Палэполиса, или в земле самнитов, весьма удобно будет с помощью флота опустошить не только прибрежье римской области, но и самые окрестности города. Чтобы замысел этот удался вполне, Нимфий советовал тотчас сесть на суда и именно ночью. Для удобнейшего и скорейшего исполнения этого предприятия вся молодежь Самнитская, кроме той, которая занимала самые необходимые караулы, отправлена была к берегу. Там Нимфий нарочно, противоречащими одно другому, приказаниями тянул время и увеличивал замешательство, и без того необходимое вследствие темноты и многолюдства. Между тем Харилай был впущен в город и когда Римские воины наполнили его верхнюю часть, то он приказал испустить громкие воинские клики. По этому сигналу Греки, как им было приказано от их начальников, положили оружие; а Ноланцы бежали через заднюю часть города по дороге, ведущей в Нолу. Самнитам, отрезанным от города, возможность уйти представлялась сначала счастливым обстоятельством; но когда они осмотрелись и увидели себя вне опасности, то они поняли, сколько в ней постыдного. Они, безоружные, оставив все во власти неприятелей, возвратились домой обнаженными и несчастными; не только для врагов, но и для соотечественников, они были предметом насмешек и укоризны. Не безызвестно мне и другое предание о том, будто бы город отдали Римлянам Самниты; но я рассказал выше это событие так, как его передают историки наиболее заслуживающие вероятия; притом мирной союз, заключенный около того времени с Неаполитанцами (война с Греками имела такой исход) сделает правдоподобнее то мнение, что они сами подали Римлянам первые руку примирения. Публилию определен триумф: не без основания полагали, что неприятель вынужден был к примирению упорною осадою города. Таким образом Публилий первый удостоился и отсрочки вверенной ему власти (до него этого не было) и почестей триумфа, тогда когда уже срок служения его окончился.
27. Тотчас вслед за тем вспыхнула воина с Греками другого прибрежья. Тарентинцы, обнадеживая Палэполитанцев помощью, были несколько времени причиною их упорства и продолжения войны. Узнав же, что Палэполис достался во власть Римлян, Тарентинцы пришли в страшное негодование; они считали себя оставленными, забыв, что сами не подали во время помощи своим союзникам. Гнев и зависть тарентинцев в отношении к римлянам не знали пределов; тем более когда они узнали, что луканцы и апулийцы сделались союзниками Римлян (и с тем и с другим народом союзные договоры заключены в этом году.) «Римляне — так толковали промеж себя Тарентинцы — добрались почти и до нас, и скоро нам придется видеть в них или своих врагов или повелителей. Теперь участь наша тесно сопряжена с Самнитскою войною и зависит вполне от её исхода. .Только этот народ один борется еще с Римлянами, да и борьба эта ему, оставленному Лукавцами, не под силу. Надобно, во что бы то ни стало употребить хитрость и, перессорив Лукавцев с Римлянами, разрушить связующий их союзный договор.» Такого рода толки не долго оставались без исполнения в народе, жадном до нового. Несколько молодых Луканцев, пользовавшиеся большою, хотя я не завидною известностью между своими соотечественниками, сделали себе сами рубцы, будто от от розог и явились обнаженные в собрание своих едниоземцев. Показывая знаки наказания, они громко жаловались, что консул Римский высек их безжалостно и едва не лишал было жизни за то, что они дерзнули войти в лагерь Римлян. дело это походило на правду, а не на хитрость; так по-видимому было чувствительно оскорбление теми понесенное, которые жаловалось. Приняв к сердцу такую обиду, граждане требуют от начальников, чтобы они собрали сенат. Одни, обступя место его заседаний, громкими кликами требовали объявления войны Римлянам. Другие разошлись по полям, призывая к оружию сельское народонаселение. Волнение сообщилось, даже самым спокойным гражданам: под влиянием общего одушевления определено возобновить союзный договор с Самнитами, и на этот предмет отправить к ним послов. Даже Самниты с недоверием смотрели на такую быструю и ничем не объяснимую перемену политики Лукавцев и потребовали от них заложников и того, чтобы они приняли их гарнизоны в свои укрепленные города. Ослепленные гневом и введенные в обман, Луканцы ни в чем не отказали. Весьма скоро обнаружился обман, когда виновники произведенной тревоги удалились в Тарент; но Луканцам, поставившим себя в совершенную зависимость от Самнитов, не оставалось ничего более, кроме бесплодного раскаяния.
28. С этого году началась для народа Райского как бы новая эра вольности вследствие того, что должники перестали отвечать за долги своею личностью. Закон был изменен вследствие преступной похоти одного кредитора и неумеренной его жестокости. То был Л. Папирий: ему отдал себя в рабство К. Публилий за отцовские долги. Он был еще в таких летах и так красив, что не должен был возбудить иного чувства кроме сострадания; но в душе Папирия они произвели только преступные желания воспользоваться красотою молодого человека, которую он, как бы в виде процента с вверенного капитала, считал своего собственностью. Сначала ласками и убеждениями склонял Папирий молодого человека удовлетворить его желание. Видя, что средства снисхождения остаются без действия, Папирий стал грозить своему должнику законною от чего зависимостью. Но и тут К. Публилий более помышлял о своем врожденном благородстве, чем о положении, в какое поставили его обстоятельства. Тогда безжалостный кредитор велел его обнажить и высечь розгами. Истерзанный ими, молодой человек вырвался на улицу, громко жалуясь на похотливость и жестокость кредитора. Скоро около него стеклась огромная толпа граждан, принимавших живое участие в судьбе его; они были тронуты, сколько состраданием к его летам и омерзением к гнусному оскорблению, столько опасались того же за себя самих и детей своих. Они сопровождали молодого Публилия на форум и о и туда несметною толпой к зданию сената. Консулы, при виде столь неожиданного волнения, созывают сенат. Когда члены его входило в курию, то юноша, валяясь у ног каждого, умолял о защите, показывая свою, обезображенную рубцами, спину. Таким образом, в этот день, вследствие неумеренной дерзости одною гражданина, пала одна из лучших опор кредита. По приказанию сената, консулы предложили народу закон: чтобы никто иначе, как по судному приговору, не был отдаваем в рабство или в оковы. За вверенные ему деньги должник отвечает имуществом, а не личностью. Так возымела конец кабала за долги и должники, находившиеся в распоряжении кредиторов, выпушены на волю.
29. В этом году сенат Римский был озабочен войною с Самнитами, неожиданною изменою Луканцев и участием, какое принимали в этом событии Тарентинцы. Случилось еще и то, что народ Вестинов вступил в союз с Самнитами. В этом году об этом событии происходили толки между частными людьми только; но в сенате о нем рассуждаемо не было. Но в следующем году новые консулы Л. Фурий Камилл, избранный во второй раз, и Юний Брут Скева, первым делом сочли доложить об этом сенату. Большое раздумье овладело сенаторами: опасно было и пренебречь новыми врагами и вступить с ними в открытую борьбу. В первом случае пример безнаказанности их, а во втором страх за себя и раздражение могли иметь вредное влияние на соседние народы и возбудить их к войне. А война, угрожавшая с этой стороны, была не менее значительна, как и с Самнитами: стоили только задеть Вестинов, то приходилось бы иметь дело, кроме их, с Марсами, Пелигнами и Марруцинами. Впрочем в сенате одолела та сторона, которая следовала более порывам великодушия чем благоразумия. Как бы то ни было, исход дела показал справедливость изречения, что само счастие на стороне смелого. Народное собрание, по предложению сената, утвердило войну с Вестинами. По жребию досталась она Бруту, а Самнитская Камиллу. Войска Римские двинулись в земли неприятелей и не дали им, вследствие опасения за себя, возможности соединить свои силы. Консул Л. Фурий, которому досталась важнейшая часть войны, скоро опасно занемог и таким образом судьба избавила его от тяжкой ответственности. Получив приказание сената назначить диктатора, он избрал Л. Папирия Курсора, знаменитейшего полководца того времени. Л. Папирий предводителем всадников при себе назначил К. Фабия Максима Руллиана. И тот и другой вели себя при отправлении должности с одинаковою славою; только, несмотря на то ознаменовали они себя большою ссорою, которая едва не имела самого печального конца. Что касается до другого консула, то он действовал против Вестинов разнообразно, но во всех отношениях счастливо. Он опустошил неприятельские поля: видя пожар своих сел и потребление посевов, неприятель вынужден был против воли выступить в открытое поле. Здесь в одном сражении, хотя весьма кровопролитном и для Римлян, консул разбил на голову Вестинов до того, что они искали убежища уже не в лагере, но, считая себя недовольно безопасными за его окопами, разбежались по городам, ища защиты за их стенами и надеясь на естественную крепость их местоположения. Консул стал приступать к городам неприятельским: сначала двинулся он к городу Кутине. Воины Римские с необыкновенным усердием, а может быть вследствие раздражения, причиненного ранами, полученными в последнем сражении (из которого едва ли кто вышел нераненым) с помощью лестниц взяли этот город приступом. Ту же участь имел и город Цингилия. Добычу, найденную в обоих городах, консул отдал воинам, как вполне заслужившим ее тем, что ни ворота, ни стены городов не могли их удержать.
30. При выступлении диктатора в поход против Самнитов, гадания не дали никакого определенного результата: впрочем исход дела показал, что это относилось к вражде, воспылавшей между обоими вождями, а не к войне. Диктатор Папирий, будний предостережен гадателем, отправился в Рим для производства вновь гаданий, приказал предводителю всадников, чтобы он не трогался с места и до его возвращения ни под каким видом не вступал в дело с неприятелем. Фабий, после отъезда диктатора, получил сведение, что неприятель так беспечен и незаботлив, как будто бы одного Римлянина нет во всей Самнитской области. Тогда Фабий, или по свойственной молодым людям заносчивости с негодованием видя, что все зависит от одного диктатора, или не желая пропустить удобного случая к славному делу, устроив войско в боевой порядок, двинулся к урочищу, называемому Имбриний, и тут сразился с Самнитами. Сражение окончилось так блистательно, что присутствие диктатора ничего не могло бы прибавить: и вождь был достоин воинов, и они себя показали его достойными. Конница наша долго не могла сломить стойкость неприятельской пехоты: трибун Л. Коминий присоветовал разнуздать коней. Пришпоренные, они слепо понеслись вперед с такою силою, что их напора ничто не могло выдержать. Путь конницы обозначился кучами тел неприятельских и оружия. Тогда пехота наша устремилась по следам конницы, и довершила поражение расстроенного неприятеля. Как говорят, потеря неприятелей в этот день простиралась до двадцати тысяч человек. Некоторые историки утверждают, что в отсутствии диктатора было два сражения и оба окончились блистательным успехом. Но у древнейших писателей говорится только об одном сражении: а в некоторых летописях здесь описываемое событие вовсе опущено. Предводитель всадников после победы велел собрать все оружие неприятельское в одну огромную кучу и предать его огню; это он сделал или вследствие обета, данного какому-нибудь божеству, или, если верить историку Фабию, не желая, чтобы плоды его победы достались диктатору, чтобы он мог надписать на добыче свое имя, или украсить ею свой триумф. Донесение о победе Фабий послал прямо в сенат, а не на пмя диктатора, обнаруживая тем, что он сам не хочет его делать участником собственной победы. Так по крайней мере понял это диктатор и между тем, как сенаторы с удовольствием слушали донесение о блистательной победе, лицо диктатора омрачилось печалью и гневом. Распустив тотчас сенат, диктатор отправился к войску, говоря, что предводитель всадников поразил не легионы Самнитов, но военную дисциплину и величие диктаторской власти в случае, если такое пренебрежение им оказанное, останется безнаказанным. Дыша гневом и изрыгая угрозы, диктатор длинными переходами спешил в лагерь; но не мог упредить слух о своем приближении. Вперед его явились из Рима в лагерь люди, давшие знать Фабию, что диктатор едет, грозя ему казнью и указывая прямо на поступок в подобном случае Т. Манлия, как на пример, достойный подражания.
31. Фабий, немедленно созвав собрание воинов, умолял их: «ту же доблесть, какую показали они в борьбе с самым ожесточенным врагом отечества, употребить и на защиту его Фабия, под начальством и по указанию которого они победили, от безумной жестокости диктатора. Оп спешит сюда из Рима с рассудком, омраченным злобою и завистью; доблесть другого и счастие — для него нож острый. Главный предмет досады его то, что в его отсутствие войско совершило славный подвиг на службу отечеству. Если бы в его власти было изменить уже случившееся, то он охотнее видел бы победу в руках врагов, чем союзников. Он говорит, что власть не уважена, но не тот ли дух зависти диктовал в нем запрещение сражаться, который теперь победу, нами одержанную, выставляет ему диктатору личною обидою. Завистью своею диктатор хотел поставить препоны доблести других; он, несмотря на то, что воины пылали усердием к битве, хотел, чтобы меч оставался без действия в их руках и потому запретил его обнажать в свое отсутствие. Да и теперь, то его диктатора оскорбляет, что без него, Л. Папирия, они воины не были трусами, недостойными носить оружие в своих руках. Избирая его Фабия предводителем всадников, неужели он считал его своим слугою? Что же бы стал делать диктатор, если бы, по переменчивости военного счастия, успех не увенчал бы на этот раз Римского оружия, если он теперь, когда отечество радуется восторжествовав над врагом, угрожает смертною казнью предводителю всадников, одержавшему победу, которую можно поставить на ряду с блистательнейшими когда-либо одержанными. Злоба диктатора относится не до одного предводителя всадников; она простирается на трибунов военных, на сотников, на всех без исключения воинов. Если бы только он был в силах, то он не пощадил бы никого; а теперь весь свой гнев сосредоточил на нем одном. Ведь зависть, все равно как огонь стремится к верху; она вся обращается на главу предприятия, на вождя. Но, если он Фабий падет жертвою своего славного подвига, тогда диктатор, торжествуя, будет смотреть на все войско, как на побежденное им и конечно та же участь, которой не избегнет предводитель всадников, ожидает и простых воинов. А потому, защищая его, они будут защищать себя самих. Если диктатор увидит, что войско ту же стойкость и твердость, каким одолжено победою, употребит и при защите её и, что жизнь одного дорога всем воинам, то по необходимости он сделается уступчивее. А потому он Фабий жизнь свою и судьбу вверяет чести и верности своих воинов.»
32. Со всех сторон раздались крики воинов вождю: чтобы он успокоился; пока живы легионы Римские, никто не осмелится наложить на него руку. Вскоре после того прибыл и диктатор; тотчас отдал он приказание звуком военной трубы созвать воинов на собрание. Когда все явились, то среди глубокого молчания, трубач, по приказанию диктатора, вызвал к его трибуналу, предводителя всадников, К. Фабия. Когда тот явился, тогда диктатор сказал ему: «Известно тебе, К. Фабий, как велика власть диктатора; ей беспрекословно повинуются консулы, преемники власти царей, и преторы, избираемые при одних с консулами предзнаменованиях свыше. Скажи, как полагаешь ты, следует ли предводителю всадников исполнять волю диктатора? Еще я тебя спрашиваю: зная, что я оставил Рим при сомнительных предзнаменованиях, должен ли я был подвергать отечество опасности, вступить в бой, не зная воли богов, или возвратиться в Рим, чтобы из новых гаданий положительнее узнать ее? И неужели то сомнение, которое остановило действия диктатора, для предводителя всадников не должно было иметь обязательной силы? Но к чему эти вопросы? Если бы я и ничего не объяснив тебе, оставил тебя, разве ты не обязан во всем сообразоваться с моею волею и приказаниями? Скажи, не запретил ли я тебе без меня, что либо начинать? Не положительно ли я не дозволил тебе вступать в дело с неприятелем? Но ты презрел власть мою и, при сомнительных предвещаниях, пренебрегши религиозными опасениями, дерзнул вступить в бой с неприятелем, поправ уставы, предками завещанные, воинскую дисциплину, ими установленную и обнаружив неуважение к воле богов. Отвечай на то, что тебя спрашиваю; кроме же не смей ничего говорить. Ликтор! возьми его.» Весьма понятно, что Фабию на эти вопросы трудно было отвечать, и потому он уклонялся, жалуясь, что один и тот же у него и обвинитель в уголовном деле, и вместе судья его. Он кричал, что скорее исторгнут у него жизнь, чем славу совершенных им деянии, и, не ограничиваясь оправдывать себя, обвинял диктатора. Тогда взбешенный Папирий велел обнажить предводителя всадников и приготовить розги и секиры. Фабий умолял своих воинов о защите и удалился от ликторов, сдиравших с него платье, к триариям, которые уже начали производить волнение в собрании. Сделался шум: слышны были и просьбы и угрозы. Те воины, которые близко стояли к трибуналу диктатора и потому могли быть узнаны в лицо, ограничивались просьбами, умоляя главного вождя пощадить предводителя всадников, и не подвергать вместе с ним осуждению целое войско. Но воины, находившиеся подалее и те, которые окружали толпою Фабия, порицали жестокость диктатора, и дело доходило до открытого бунта. Даже нельзя было вполне ручаться за безопасность трибунала. Легаты, окружили диктатора, умоляли его отложить это дело до следующего дня, для того, чтобы и успокоить себя от раздражения и обдумать его хорошенько: «Фабий — так говорили они — уже довольно проучен за свою опрометчивость: победа его уже достаточно омрачена: а потому пусть диктатор не требует его казни, которою он нанесет вечное клеймо бесславия и молодому человеку, дотоле примерному во всех отношениях, и отцу его, столь знаменитому мужу, и славному роду Фабиев.» Видя, что их просьбы и заступление не производят никакого действия, они делают представление диктатору о том, в каком раздражении воины. «не свойственно ни летам, ни опытности его диктатора давать пищу волнению воинов и без того раздраженных. Если он диктатор в слепом исступлении гнева вызовет на беззаконную борьбу с собою раздраженное войско, то могущие от этого быть вредные последствия припишут не Фабию, отстаивающему свою жизнь, но ему диктатору. Наконец, чтобы диктатор не подумал, что они легаты поступают так из участия к Фабию, то они готовы дать клятву такого рода: берут они на себя ответственность в том, что по их мнению противно интересам отечества в настоящее время требовать казни Фабия.»
33. Такого рода речами легаты не только не смягчили диктатора, но вооружили его против самих себя; он им приказал отойти от трибунала. Тщетно пытался диктатор через трубача водворить тишину: голос самого диктатора и исполнителей его воли терялся без пользы среди страшного шума и смятения, господствовавших в лагере. И тут, как в сражении, только наступление ночи прекратило борьбу. Предводитель всадников, которому велено было явиться и на следующий день перед судилище, слыша ото всех уверение, что Папирий еще более ожесточился вследствие происшедшей борьбы и потому будет действовать еще с большим против прежнего раздражением и гневом — тайно из лагеря убежал в Рим. По старанию М Фабия отца, три раза бывшего консулом и кроме того диктатором, немедленно созван сенат. В собрании его молодой Фабий горько жаловался сенаторам на насилие и обиды, причиненные ему диктатором. Вдруг раздались перед зданием сената голоса ликторов, раздвигавших толпу. Диктатор, услыхав об отъезде из лагеря предводителя всадников, поспешил и сам в Рим в сопровождении отборного отряда конницы, куда и явился в самом неприязненном расположении духа. Таким образом борьба, начатая в лагере, возобновилась в Риме с новою силою. Папирий приказал ликторам схватить Фабия. Ни просьбы первых лиц сената, ни всех его членов вообще, не могли склонить неукротимый дух диктатора к мерам снисхождения и кротости. Тогда М. Фабий отец, обратясь к Папирию сказал: «Не внимаешь ты ни просьбам членов этого почтенного собрания, не имеешь ты сострадания к моей старости, которой безжалостно готовишь одиночество, ни уважения к мужеству и благородству предводителя всадников, тобою же избранного, не действуют на тебя мольбы всех нас, мольбы, которые укрощают даже ожесточение неприятеля и коим внимая, и боги бессмертные обуздывают свой гнев. А потому я апеллирую к трибунам народным и к народу; пусть он, власть которого выше твоего диктаторства, будет судьею твоим и я увяжу, так ли ты пренебрежешь его приговором, как пренебрег мнением войска и от всего здешнего собрания. Неужели против тебя без силы будет то право апелляции, которому некогда уступил царь Римский Тулл Гостилий.» Из сената дело это перенесено на решение народного собрания. И диктатор, в сопровождении немногих приближенных, и предводитель всадников, окруженный огромною толпою знатных родичей, устремились к месту, откуда говорились речи. Папирий отдал приказание свести вниз Фабия с Ростр. Следуя за сыном, отец сказал: «прекрасно делаешь ты, диктатор, что указываешь нам место, откуда мы можем возвысить наши голоса как частные люди!» Сначала не было ни с той, ни другой стороны настоящих речей, но дело ограничивалось взаимными упреками и бранью. Впрочем, среди общего шума громко раздавался голос старца Фабия, дышавшего негодованием; в таких выражениях порицал он жестокость и надменность Папирия: «И он, Фабий, был диктатором в Риме, но он не показал насилия ни на ком, не только на воине или сотнике, но и ни на ком из плебеев. Папирий же домогается победы и торжества над Римским вождем точно, как над неприятельским войском в открытом поле. Какая разница между умеренностью древних и теперь обнаруженными надменностью и жестокостью. Диктатор Квинкций Цинциннат, освободив консула Л. Минуция из облежания неприятельского, ограничил свое мщение тем, что того же Минуция оставил легатом при войске за консула. М. Фурий Камилл, когда Л. Фурий, презрев права его лет и власти, сразился с неприятелем к собственному позору, до того умел обуздать гнев свой, что не только ничего не написал сенату или народу дурного о своем товарище, но, и по возвращении в Рим, получив от сената право по своему усмотрению из бывших трибунов с консульскою властью избрать себе товарища, обратил свой выбор на Л. Фурия. Да и народ, верховный распорядитель всего, ограничивал всегда наказание тех вождей, которые по неосторожности или самонадеянности теряли вверенные им войска, денежною пенею; и до ныне не было примера, чтобы вожди за неудачные на войне действия были казнены смертью. Теперь для вождей народа Римского, увенчанных лаврами блистательной победы, готовятся розги и секиры, которые доныне не были в употреблении и против разбитых на войне полководцев и вместо почестей столь хорошо заслуженного ими триумфа готовится для них позорная казнь. Могла ли еще худшая участь грозить сыну его в том случае, если бы он потерял все войско; если бы он был разбит, войско его обращено в бегство и даже вытеснено из лагеря. Гнев и насилие диктатора может ли сделать еще, что-нибудь более того, что наказать розгами и отсечением головы? И как будет прилично, между тем как, вследствие победы одержанной К. Фабием, государство радуется и воссылает благодарственные обеты и мольбы богам, тот самый, из-за кого отверсты храмы богов, жертвенники их дымятся от даров и приношений, в виду народа Римского будет безжалостно истерзан розгами. В виду Капитолия, пребывания богов, не вотще призванных К. Фабием в пылу битвы, погибнет он, на этот раз напрасно взывая к ним о помощи! Каково будет перенести казнь Фабия для войска, под его предводительством и его счастием одержавшего победу? Уныние и горе водворятся в лагере Римском; ликование и радость будут в неприятельском.» Так говорил старец Фабий. обнимал сына и заливаясь слезами, он переходил от жалоб к упрекам, взывая и к богам и к согражданам о защите.
34. В пользу Фабия говорили: авторитет сената, расположение к нему черни, намять об отсутствующем войске и заступление трибунов народных. Но со стороны диктатора против этого представляемо было то: «что власть и могущество народа Римского основаны на военной дисциплине, на безусловном повиновении власти диктаторской, приговоры, которой всегда считались за внушенные свыше» указываемо было на пример Манлия, где сердце родительское принесло свои чувства в жертву общественной пользе. Так же поступил и Л. Брут, виновник вольности Римской — в отношении к своим двум сыновьям. Теперь старые и заслуженные сенаторы шутя отзываются о правах попранной не в их руках власти и готовы из пагубного снисхождения к увлечению юности, разрушить военную дисциплину. Впрочем, он диктатор будет настаивать на своем и требовать неотступно заслуженной казни того, кто, пренебрегши его приказанием, вступил в бой с неприятелем против религиозных уставов при неверных предзнаменованиях. Не в его диктатора власти решить: уважение к власти должно ли быть прочно и незыблемо: но Л. Папирий не откажется добровольно ни от одного из своих прав, и просит трибунов народных, власть священную и неприкосновенную, не посягать на основы Римского могущества и не допускать, чтобы при нем Папирии, власть диктатора утратила свою силу и значение. Пагубные последствия такого приговора и осуждение за них потомства падут не на него Папирия, а на трибунов народных и на пристрастное суждение народа. Стоят только раз допустить нарушение военной дисциплины, и тогда ни воин сотнику не станет повиноваться, ни сотник трибуну. Трибун не станет исполнять приказаний легата, легат консула, а предводитель всадников диктатора. Уничтожится уважение к власти человеческой и к воле богов; никто не станет обращать внимания на распоряжения главных вождей, ни на толкования гадателей. Не нуждаясь в провианте и не считая для себя обязательною данную ими при вступлении в службу клятву, воины будут скитаться без разбору по земле союзников и врагов, руководствуясь только своим произволом, делая и забирая все, что им вздумается. Знамена уже не будут собирать около себя воинов; не нужно будет приказаний для сбора войска: воины будут сражаться, как и где придется, не разбирая днем ли, ночью ли, при выгодных или неблагоприятных условиях местности, по приказанию, или без ведома главного вождя. Не будет у воинов порядка в рядах, ни уважения к своим знаменам; вместо стройного и правильного войска, будет своевольная толпа грабителей. Ответственность за все это перед потомством падет на вас, трибуны народные: желая пощадить преступное своеволие Фабия, вы жертвуете своими собственными головами!»
35. Трибуны были испуганы такими речами и уже опасались более за себя, чем за того, в чью пользу просили их содействия. Из такого затруднительного положения вывел их поступок народа Римского; он весь единодушно стал просить диктатора, чтобы он для него простил предводителя всадников и помиловал бы его от заслуженного наказания. Трибуны со своей стороны присоединили и свои просьбы, внутренне радуясь такому исходу дела; они умоляли диктатора иметь снисхождение к слабостям, свойственным человеческой природе и юношескому возрасту: довольно уже и так К. Фабий пострадал за свой неосмотрительный поступок. Сам подсудимый и отец его, забыв о сопротивлении, припав к ногам диктатора, умоляли его укротить свой гнев. Тогда диктатор, среди всеобщего молчания, сказал: — Хорошо, Квириты! Итак военная дисциплина восторжествовала; уважение к власти, едва было не погибшее в этот день, победило! К. Фабий не избавляется от наказания, но, присужденный к нему, прощается в уважение просьб народа Римского, в уважение ходатайства трибунов, хотевших было оказать опасную помощь в несправедливом деле. Тебе, К. Фабий, даруется жизнь! Ты счастливее единодушным в твою пользу заступлением народа Римского, чем победою, которою ты еще недавно так необдуманно гордился. Наслаждайся жизнью, дерзнув на такой поступок, который не простил бы тебе и отец родной, если бы он был на месте Л. Папирия. Что касается до меня собственно, то я готов хоть сейчас помириться с тобою. Что же касается до народа Римского, который тебе ныне дарует жизнь, то ты ничем не можешь высказать ему свою признательность, как, наученный опытом нынешнего дня, будешь в состоянии покоряться и повиноваться узаконенным властям, как в мире, так и на воине !» Затем диктатор объявил, что ничего не имеет более против предводителя всадников и сошел с возвышения: за ним последовали сенаторы, весьма довольные таким окончанием дела и толпы народа еще более этим обрадованного: граждане наперерыв приветствовали и поздравляли то диктатора, то предводителя всадников; военная дисциплина не менее упрочена опасностью, которой избежал К. Фабий, как и печальною казнью молодого Манлия. Случилось так в этом году, что неприятель в Самние каждый раз приходил в движение, лишь только диктатор оставлял войско. Но перед глазами легата М. Валерия, оставленного диктатором начальствовать в Римском лагере, был пример К. Фабия как доказательство того, что гнев диктатора опаснее силы неприятельской. Вследствие этого, когда наши фуражиры были захвачены неприятелями из засады и перерезаны, то в народе было убеждение, что этого несчастья не случилось бы, если бы была подана помощь из лагеря; но легат опасался ответственности перед грозным диктатором за неисполнение его приказаний. Воины были сильно раздражены против диктатора, и, прежде питая к нему нерасположение за его немилосердие к К. Фабию. Теперь воины не могли простить диктатору того, что он в уважение просьб народа Римского пощадил Фабия, отказав прежде в том же ходатайству войска.
36. Диктатор оставил в Риме начальствовать нового предводителя всадников Л. Папирия Красса, а прежнему К. Фабию воспретил отправлять эту должность; за тем он возвратился в лагерь. Прибытие его не было ни радостно для его сограждан, ни грозно для неприятелей. На следующий же день неприятельское войско, или не зная о прибытии диктатора или ставя ни во что, налицо ли он или отсутствует, в боевом порядке подошло к Римскому лагерю. Но Л. Папирий показал, как много зависит от дарования одного человека; если бы усердие воинов поддержало бы его распоряжения, то нет сомнения, что этим же днем окончилась бы война с Самнитами: так хорошо расположил он войско, сообразно с условиями местности, подкрепил где нужно резервами, вообще привел в дело все указания военного искусства. Но воины с умыслом уступали неприятелю не желая содействовать славе нелюбимого вождя и тем не дали победе быть полною. Потеря Самнитов была более нашей, но и Римлян много переранено. Опытный вождь не мог не понять, что воспрепятствовало победе: он видел, что время смягчить свой характер и строгость умерить ласковым обращением. В сопровождении легатов, он обходил палатки раненых, и сам, приподнимая полог, спрашивал их, как они себя чувствуют, и каждого из воинов поименно поручал особенному попечению легатов, трибунов и префектов. Такое поведение вождя не могло не понравиться воинам; притом диктатор действовал так ловко, что, заботясь о физическом здоровье воинов, он к себе привязал их нравственно. Даже ласка диктатора, не менее лекарств, содействовала к выздоровлению многих воинов. Когда воины оправились от ран, диктатор повел свое войско снова против неприятеля, при одинаковой надежде на успех как своей, так и воинов. Поражение Самнитов было до того полное, что с того времени они не осмеливались более в открытом поле показаться диктатору. Победоносное войско двинулось в неприятельскую область туда, куда влекла его надежда добычи: оно прошло ее из конца в конец, не встречая нигде сопротивления; неприятель нигде не показывался ни в открытом поле, ни из засады. Усердие воинов возросло еще более от того, что диктатор всю добычу отдал воинам; а потому они сколько вымещали свое раздражение неприятелю, столько же и заботились о собственной выгоде. Доведенные до крайности, Самниты просили мира у диктатора; тот выговорил у них по платью для каждого война и годовое жалованье. Получив от диктатора позволение идти в Рим, Самниты сказали, что они последуют за ним, доверяя свое дело испытанной его верности и честности. Таким образом Римское войско было выведено из Самния.
37. Диктатор вошел в город с почестями триумфа: прежде чем сложить с себя власть, он по приказанию сената, избрал консулов К. Сульпиция Лонга во второй раз и К. Эмилия Церретана. Самниты не могли согласиться с Римлянами относительно условий мира, и потому получили только перемирие на год, с которым и возвратились домой. Но и того свято не соблюли: до того сильно было у них желание к возобновлению военных действий по получении известия о том, что Папирий сложил с себя должность. При консулах К. Сульпицие и К. Эмилие (некоторые летописи вместо его упоминают Авлия) присоединилась к отпадению Самнитов война с Апулийцами. В обе стороны отправлены войска: Сульпицию по жребию досталось иметь дело с Самнитами, а Эмилию с Апулийцами. Некоторые писатели утверждают, что не Апулийцы сами затеяли войну с Римлянами, но что Римляне взяли под свою защиту их, как своих союзников, от насилия и притеснении Самнитов. Впрочем это едва ли можно допустить; Самниты в то время находились уже в таком положении, что с трудом отстаивали самих себя, могли ли они следственно, ведя войну с Римлянами, угрожать нападением Апулийцам? А потому правдоподобнее полагать, что Римляне в одно и то же время вели войну и с Апулийцами, и с Самнитами. Впрочем компания эта не ознаменована ничем замечательным. Поля Самнитов и Апулийцев опустошены римскимъ войском, но ни тот, ни другой неприятель не показался в открытом поле. В Риме ночью какой-то внезапный ужас овладел гражданами, и возбудил их от сна: взявшись за оружие, заняли они Капитолий и крепость, стали на стенах и у ворот. Везде раздавались крики к оружию; суматоха была страшная: с наступлением дня открылось, что страх был совершенно напрасным и виновники тревоги не нашлись. В том же году, по предложению Флавия, было рассуждение о Тускуланцах. Трибун народный, М. Флавий, предложил народу о необходимости наказать Тускуланцев за то, что они возбудили к войне против Римлян Велитернов и Привернатов, и содействовали им в ней. Все народонаселение Тускула с женами и детьми прибыло в Рим. Толпы Тускуланцев в печальном одеяния, как подсудимые, обходили Римские трибы и у ног граждан просили пощады. Они были прощены более из сострадания, чем потому, чтобы дело их заслуживало прощения. Все трибы, за исключением одной Поллиевой, отвергли предложение Фабия. А Поллиева триба подала мнение: совершеннолетних мужчин высечь розгами и казнить смертью; а женщин и малолетних продать с публичного торгу, как военнопленных. Тускуланцы до времен отцов наших не могли забыть своего негодования против виновников столь жестокого против них приговора; а потому Папириева триба никогда не подавала голосов в пользу кандидатов, выставленных Поллиевою.
38. В следующем году, при консулах К. Фабии, и Л. Фульвие, диктатор А. Корнелий Арвина и М. Фабий Амбуст, предводитель всадников, опасаясь более серьезной со стороны Самнитов войны (прошел слух, что много молодых людей из соседних народов нанялись к ним служить) произвели набор весьма тщательно, и повели против Самнитов превосходное войско. Место для лагеря было занято необдуманно, без предварительного исследования так, как бы неприятель находился далеко. Вдруг явились легионы Самнитов и так решительно действовали, что свой вал довели почти до самих Римских караулов. Близость ночи воспрепятствовала им произвести нападение на Римские укрепления: не было сомнения, что с наступлением утра неприятель приведет непременно в действие свое намерение. Диктатор, видя перспективу решительного сражения перед собою прежде, чем он думал, опасался, как бы невыгоды местности не обратились ко вреду воинов; а потому он приказал разложить частые огни в лагере для того, чтобы ввести в заблуждение неприятеля, и потихоньку вывел легионы: впрочем лагери Римский и неприятельский так были близко один от другого, что неприятель не долго оставался в заблуждении. Конница его немедленно последовала за нашим войском, но, преследуя его по пятам, не вступала в бой до рассвета дня. И пешие войска неприятельские выступили из лагеря не прежде наступления дня. Конница неприятельская, как рассвело, стала теснить отступающих Римлян, нападая на их задние ряды, особенно в тех местах, где движение их было затруднительно, и тем задерживала наше войско на походе. Между тем пехота неприятельская подоспела на помощь, и Самниты всеми силами теснили наше войско. Диктатор, видя, что дальнейшее движение будет сопряжено с большими неудобствами, отдал приказание укрепиться лагерем на том самом месте, где остановилось войско. Но, при беспрерывном нападении неприятельской конницы, не было никакой возможности начать работы и возводить вал. Тогда диктатор, видя, что ни продолжать движение вперед, ни оставаться на месте невозможно, устроил войско в боевом порядке, поместив войсковые тяжести от строя особо. Неприятель со своей стороны готовится к бою, не уступая нам ни силами, ни усердием. Особенно придавало неприятелю духу то, что он преследовал наших, как бы бегущих и пораженных ужасом, не зная того, что они уступили не ему, а удалились вследствие неблагоприятных условий местности. Это обстоятельство на несколько времени поддержало бой: а дотоле Самниты привыкли уступать по первому военному клику Римлян. В этот же день, по дошедшим к нам сведениям, от третьего часа дня до восьмого, бой был до того ровный с обеих сторон, что ни та, ни другая сторона не возобновляла воинского крика с тех пор, как при начале боя он был испущен, значки не были ни вынесены вперед и назад не подвигались; ни с той, ни с другой стороны не была повторена атака. Но каждый стоял грудью на своем месте, теснил неприятеля щитами, сражаясь без отдыху и не озираясь назад. С обеих сторон воинские клики были одинаковы, и сражение в одном и том же положении должно было окончиться или общим истощением сил, или наступлением ночи. Уже у воинов не доставало силы в руках; мечи притупились; самые вожди не знали, что делать. Вдруг конница Самнитов получила сведение от одного отряда, зашедшего далеко вперед, что обоз Римского войска находится далеко вне их боевой линии, не прикрытый ни укреплениями, ни вооруженным отрядом. Привлеченная жаждою добычи, неприятельская конница бросилась на наш обоз. Поспешно гонец прискакал к диктатору с этим известием: «Хорошо, отвечает диктатор — пусть они обременят себя добычею!» одни за другим гонцы давали знать, что неприятель расхищает пожитки воинов. Диктатор, позвав к себе предводителя всадников, сказал ему: «Видишь ты, Фабий, что неприятельская конница уклонилась от боя и занялась разграблением нашего обоза. Ударь на неприятельских всадников, рассеявшихся в беспорядке, как то обыкновенно бывает при грабеже. Редких встретишь ты еще на конях, а еще менее с оружием в руках; большая часть навьючивает лошадей добычею, истреби безоружных, и ороси их же кровью захваченную ими добычу. Мое дело будет управлять здесь легионами и ходом битвы пеших войск; честь победы над конницею уступаю тебе!»
39. Конница наша в превосходном порядке ударила на рассеянных и обремененных добычею неприятелей, и произвела между ними страшное побоище. Бросив захваченные было вещи, неприятельские воины падали под ударами наших всадников, не имея возможности ни бежать, ни сражаться. Тогда М. Фабий, почти совершенно истребив неприятельскую конницу, повел далее свои эскадроны и с тылу ударил на пешее войско. Новые воинские клики, раздавшиеся сзади, поразили ужасом Самнитов. Диктатор, заметив волнение в рядах неприятельских (впереди стоявшие воины с робостью озирались назад, знамена колебались и везде заметны были беспокойство и тревога) обратился к воинам, убеждая их, а трибунов военных и колонновожатых поименно вызывая, следовать за собою к возобновлению битвы. С новым воинским кликом, Римляне понесли вперед знамена; чем далее проникали они в ряды неприятельские, тем более замечали смущения. Уже они могли видеть своих всадников, и Корнелий, обратясь к своим воинам, и голосом и жестами указывал им, что он видит впереди значки и щиты своих всадников. Слыша слова вождя и собственными глазами удостоверясь в их справедливости, воины Римские забыли усталость, забыли раны и с таким жаром, как бы только что вышли из лагеря, ударили на неприятеля. Тогда Самниты, пораженные ужасом, не могли вынести одновременного нападения нашей пехоты и конницы: частью обойденные кругом, были истреблены, частью рассеялись в беспорядочном бегстве. Пехота наша довершала истребление тех из неприятелей, которые стояли на месте обойденные кругом; а конница преследовала и убивала бегущих; тут погиб и главный вождь неприятельский. Сражение это окончательно сразило все силы Саммитов; на всех сходках твердили они: «что удивительного, если счастие им не благоприятствует в войне беззаконной, начатой вероломно против заключенного договора; не столько люди, сколько раздраженные боги, ведут с ними войну. Теперь дело в том, кровь ли немногих виновных должна смыть злодеяние, или и все невинные должны погибнуть.» Громко называли уже виновников воины; особенно единодушно в этом случае повторялось имя Брутула Папия. Это был человек знатный родом и могущественный, и не было сомнения, что он был главным виновником нарушения союзного с Римлянами договора. Преторы должны были доложить о нем народному собранию, которое и составило определение такого рода: «Брутул Папий должен быть выдан Римлянам и с ним вместе отослана в Рим вся добыча, захваченная у Римлян, и их пленные. Одним словом то самое удовлетворение, которого требовали Римские фециалы по смыслу союзного договора, должно быть теперь сделано со всеми установленными обрядами.» Фециалы отправлены в Рим вследствие состоявшегося определения и с ними отослано бездыханное тело Папия: он добровольною смертью избег позорной казни. Вместе с трупом его было положено выдать Римлянам и его имущество. Впрочем из всего этого Римляне не приняли ничего кроме пленных и того из добычи, что могли признать за свое; остальное все не было принято. Диктатор вследствие сенатского определения удостоился почестей триумфа.
40. Некоторые писатели утверждают, что войну эти вели консулы и что они получили почести триумфа над Самнитами; что Фабий прошел в землю Апулийцев и вынес оттуда огромную добычу. Вообще, по всем известиям диктатором в этом году был А. Корнелий; только в том разница: одни утверждают, что он выбран для ведения войны, а другие говорят, что диктатор был назначен по случаю опасной болезни претора Л. Плавция для того, чтобы, во время празднования Римских игр, было кому дать знак к поезду колесниц и что, исполнив эту обязанность весьма неважную, он сложил с себя звание диктатора. Трудно решить, какое обстоятельство и чье мнение предпочесть. Память прошедших времен затемнена, как я полагаю, надгробными похвальными речами в лживыми надписями на портретах, при чем каждое семейство из тщеславия старалось присвоить себе честь подвигов и должностей. Оттого то так мало достоверного как в истории отдельных лиц, так и всего народа. А писателя, современного событиям описываемым здесь, нет ни одного, кому бы можно верить вполне.

Книга Девятая

1. Наступил год, ознаменованный поражением Римлян и Кавдинским миром; консулами были тогда Т. Ветурий Кальвин и Сп. Постумий. Главным вождем Самнитов в этом году был К. Понций, сын Геренния. Сын человека, отличавшегося необыкновенным умом, он сам доказал великие способности, начальствуя войском. Когда послы, отправленные в Рим для оказания удовлетворения, возвратились без успеха и не получив мира, то К. Понций, в собрании своих соотечественников, сказал: «Не думайте, что посольство наше не принесло никаких плодов; напротив, оно положило конец гневу небесному, тяготевшему над нами за нарушение нами союзного договора. Я вполне убежден, что те же небесные силы, которые довели нас до необходимости выдать то, чего от нас требовали по смыслу союзного договора, теперь с негодованием видят, что Римляне с презрением отвергли законное предложенное нами удовлетворение. Что еще оставалось с нашей стороны, чтобы мы могли сделать для умилостивления богов и укрощения гнева людей? Мы возвратили добычу, захваченную у неприятеля, которую по праву войны должны были считать своею собственностью; виновников войны если не живых, то мертвых, выдали Римлянам; самые имущества их, дабы не оставалось на нас ни малейшей ответственности за преступление, мы отвезли в Рим. Чего же еще вправе требовать ты, Римлянин, от меня во имя союзного договора и богов, его свидетелей? Кого изберу я посредником между мною и тобою, кто положит конец твоему раздражению и моим пыткам? Отдаюсь на суд каждого человека и народа. Если же нигде на земле слабый не найдет управы против притязаний сильного, то мне остается прибегнуть к небесным силам, коим ничего нет неприятнее гордости. Я буду молить их, чтобы они свой праведный гнев обратили на тех, которым мало возвращения отнятого у пах и недостаточно даже удовлетворения, которое более того, чего они сами прежде требовали. Для жестокосердых Римлян мало казни виновных; они не довольствуются выдачею их бездыханных тел, вместе со всем имуществом виновных. Никакие мольбы не действуют на Римлян, они хотят насытиться нашею кровью, истерзать внутренности наши. Та война, Самниты, справедлива, которая условлена необходимостью; чист и прав обнажая меч тот, кому не осталось иных средств к спасению. Конечно, во всех делах человеческих самое важное то, совершаются ли они при Божьем благословении или нет; будьте же уверены, что в войнах доныне боги были к вам враждебнее людей; а теперь войну поведете вы под защитою и при содействии небесных сил.»
2. Так говорил Понтий, как бы предвидя будущее и слова его пролили утешение в души его соотечественников. Выступив с войском, Понтий стал лагерем близ Кавдина соблюдая наивозможную осторожность и скрытность. Зная, что вожди Римские и их войска находятся уже в Калацие (где они стояли лагерем), Понтий отправил туда десять воинов, переодетых пастухами. В разных местах, по близости Римских постов, он велел стеречь стада и пастухам; а когда они попадутся в руки неприятельских отрядов, на все расспросы отвечать одно и тоже: «легионы Самнитов в Апулии, всеми силами осаждают они Луцерио и уже почти готовы овладеть ею.» Слух этот, с умыслом распущенный, уже и прежде дошел до Римлян; но они поверили ему еще более на основании единогласных показании пленных. Итак, со стороны Римлян решено было немедленно подать помощь жителям Луцерии, как хорошим и верным союзникам. Даже это было необходимо: потеря Луцерии могла повлечь за собою отпадение всей Апулии. Вопрос только заключался в том, какою дорогою идти к Луцерии; а нужно было выбирать одну из двух: одна шла ровными и безопасными местами по берегу Верхнего моря, но представляла ту невыгоду, что была длиннее. Другая, много короче, шла через Кавдинские Фуркулы. А местность здесь такова: два глубоких, покрытых лесом, ущелья, тянутся между двумя непрерывными горными хребтами; посередине они расходятся, образуя довольно обширную поляну, орошенную водою и представляющую прекрасное пастбище: через эти то места надобно было проходить: сначала, чтобы проникнуть до поляны, нужно было идти сквозь первое ущелье; и, чтобы выйти из поляны, нужно было или вернуться опять тою же дорогою, или если идти дальше, необходимо было проходить сквозь ущелье еще более тесное, чем первое. Римляне сошли на поляну другою дорогою по уступам скал; когда же они тотчас хотели выйти оттуда через ущелье, то нашли его заваленным срубленными деревьями и огромными камнями. Тогда только поняли Римляне, что попали в засаду; в том они убедились еще более, когда на вершинах господствовавших над ними возвышений увидали неприятельских воинов. Обратясь назад, Римляне пытаются воротиться тою дорогою, которою зашли сюда; но и ее нашли загороженною засекою и вооруженными людьми. Сами собою, не дожидаясь приказания вождей, остановились наши воины. Тогда какое-то остолбенение овладело ими; судорожная дрожь пробежала по их членам. Как бы совершенно растерявшись, посматривали они друг на друга, как бы ища один в другом того совета и утешения, которого не представлял собственный рассудок. Наконец они видят, что разбиваются палатки консулов и делаются нужные распоряжения, чтобы стать лагерем. Хотя воины понимали, что нет надежды на спасение, и труды их будут напрасны; но, не желая присоединить к постигшему их несчастью еще ослушание, также не дожидаясь чьих-либо приказаний или убеждений, укрепили валом лагерь подле воды. Сквозь слезы издевались они сами над бесполезностью своей работы, с терпением выслушивая грубые насмешки неприятеля. Опечаленные вожди, видя, что тщетны были бы указания благоразумия, не созывали даже военного совета; но легаты и военные трибуны сами собрались к ним. И воины, обратясь к преторию, дожидались от вождей той помощи, на которую не могли рассчитывать даже от богов бессмертных.
3. Ночь застала Римлян, более жалующимися на судьбу, чем придумавшими что-либо к лучшему. Каждый говорил под влиянием своего характера: один хотел идти напролом через все преграды пути (per abices viarum), другой по горным ущельям и лесам, пролагая себе дорогу мечом: «Лишь бы только — так говорили воины — нам встретиться лицом к лицу с неприятелем, которого мы привыкли побеждать в продолжении тридцати лет. Для воина Римского везде будет удобно и хорошо сразиться с вероломным Самнитом " Другие возражали на это: «куда мы пойдем и какою дорогою? Можем ли мы сдвинуть горы с их основания? А иначе, как через эти каменные стены, можем ли мы проложить дорогу к неприятелю. Теперь, мы вполне во власти неприятелей и все равно с оружием ли мы или безоружны, одна участь ожидает и храбрых и трусов. Даже ненужно неприятелю, чтобы истребить нас, обнажать меча; не сходя с места, он приведет воину к концу.» В таких-то рассуждениях, забыв о пище и о сне, Римляне провели ночь. — Самниты со своей стороны не знали, как поступить при столь благоприятных для них обстоятельствах. Единогласно положили они обратиться письменно за советом к Гереннию Понцию, отцу вождя. Удрученный годами, Геренний отказался уже от всех должностей как военных, так и гражданских; но в слабом уже теле был еще великий дух. Узнав, что войско Римское окружено Самнитами в Кавдинском ущелья, Геренний сказал присланному от сына гонцу, что, по его мнению, надобно Римлян тотчас выпустить всех безо всякого вреда. Мнение это не понравилось, и снова послан гонец к Гереннию; на этот раз он подал совет Римлян всех до одного перерезать. Такие ответы, столь взаимно противоречащие, походили на изречения оракула, и поставили Самнитов в затруднение. Сам Понтий был того мнения, что рассудок уже изменил отцу его вместе с силами физическими: уступая однако общему желанию, он решился пригласить отца в лагерь. Как говорят, старик нисколько не потяготился приехать в повозке в лагерь; призванный на совет, он повторил оба свои мнения, только объяснил их причины: «первым и самым лучшим он хотел навсегда благодеянием упрочить дружественный союз Самнитов со столь могущественным народом, как Римляне. Другим — сделать войну надолго невозможною, сокрушив силы Римлян истреблением двух войск. Третьего, по его убеждению, мнения не может быть никакого.» Молодой Понтий и старейшины Самнитов спрашивали Геренния: «а что он думает о среднем между двумя крайностями мнении — и Римлянам не сделать вреда и отпустить их, применив к ним, как к побежденным, закон войны.» — На это Геренний отвечал: «Такой образ действия и не приготовит вам друзей и не обезоружит неприятеля. Вы сбережете для себя же мстителей позора, вами нанесенного. Римляне не тот народ, чтобы побежденными оставаться в бездействии. Навсегда неизгладимо останется в их памяти то, что вы вынудите от них теперешним их крайним положением и не прежде успокоятся Римляне, как когда заплатят нам за теперешнее свое бесчестие многими страданиями.»
4. Ни то, ни другое мнение не было принято; Геренний отвезен домой. В стану Римлян было уже не одно тщетное покушение пробиться вперед и начал чувствоваться уже недостаток во всем. Уступая необходимости, Римляне отправили послов просить мира на сколько-нибудь сносных условиях; если же это будет невозможно, то вызвать Самнитов на бой. Понтий дал послам следующий ответ: «война уже кончилась; но если Римляне, будучи побеждены и, находясь, в его власти, все еще не могут сознать этого положения, в какое поставила их судба, то он пошлет их безоружных и в одних рубашках под ярмо. Прочие же условия мира будут равно безобидны и для победителя, и для побежденного: «Римские войска должны очистить землю Самнитов, вывести оттуда заведенные было поселения, и отныне оба народа должны жить в дружественном союз, каждый под сенью собственных законов. На этих условиях готов он заключить мирный договор с консулами. В случае же их несогласия он запретил послам Римским возвращаться к себе.» Когда получен был в Римском лагере ответ неприятеля, то такое горе овладело всеми и такой вопль отчаяния поднялся повсюду, что самое известие о неминуемой смерти всех воинов не могло бы произвести худшего впечатления. Долго господствовало общее молчание: консулы не смели ничего говорить ни в пользу столь постыдного договора, ни против него, сознавая впрочем его необходимость. Тут П. Лентулл, старейший из легатов как по времени службы, так и по своим заслугам, сказал следующее: «Консулы, не раз слышал я от отца моего, что во время осады Галлами Капитолия, он один в сенате подал свой голос против мнения о выкупе от Галлов отечества ценою золота. Но тогда ни валы, ни рвы не загораживали нас от неприятеля, которому нет труда тяжелее и противнее, как возводить укрепления. Тогда была еще возможность выйти из крепости и пробиться сквозь ряды неприятеля, предприятие хотя и опасное, но не сопряженное с верною гибелью. Если бы для нас была хоть малейшая возможность, какая еще оставалась для наших предшественников, осажденных в Капитолие (они могли сверху ударить с успехом на неприятеля, как тому не раз бывали примеры в истории), если бы мы только могли встретиться с неприятелем и помериться с ним силами при выгодных ли или неблагоприятных условиях, то я остался бы верен образу мыслей отца моего. Прекрасна и честна, нет слова — смерть за отечество: и я готов обречь себя за спасение народа Римского и его легионов, и броситься за них в самую средину врагов. Но здесь то я и вижу отечество, здесь все легионы Римские, сколько их есть; гибель их, если они устремятся на смерть, не принесет никакой пользы. Скажет иной: смертью своею спасут они стены города, его здания и толпу безоружных граждан, оставшуюся в городе. Но — свидетельствуюсь Геркулесом, в случае гибели этого войска не только Рим не избегнет опасности, но подвергнется ей неминуемо. Кто будет защищать его? Оставшаяся в нем толпа мирных граждан и безоружна, и неспособна к войне. Не так ли и она защитит город, как и при вступлении Галлов в него? Останутся ли Вейи, и войско Камилла для выручки в случае опасности? Все наши силы и надежды здесь; спасая себя, мы спасаем отечество: отдаваясь на избиение, мы изменяем отечеству и приготовляем ему верную гибель. Но условия нашего спасения бесчестны и позорны: из любви к отечеству, должны мы перенести и стыд позора также, как бы встретили смерть, если бы она была нужна для отечества. Итак, с терпением вынесем тяжкое испытание, покоримся судьбе, которой неумолимых приговоров не могут избежать и боги наши. Идите, консулы, выдачею оружия спасите отечество, как предки ваши некогда хотели искупить его ценою золота.»
5. Консулы отправились к Понтию для переговоров. Здесь когда победитель говорил о торжественном заключении мира, то они сказали, что без согласия народа невозможно его заключить, а равно что он, если бы и был заключен, будет недействителен без участия фециалов и других установленных обрядов. А потому несправедливо господствующее мнение, высказанное и историком Клавдием, о том, будто мы у Кавдии заключили торжественный мирный союз, а не мирный трактат на поручительстве. Будь первое, не предстояло бы нужды ни в поручительстве, ни в заложниках и к чему они там, где все заключается в заклинании: «которая из двух договаривающихся сторон нарушит заключаемый договор, то да поразит его Юпитер так, как фециалы поражают жертвенную свинью?» Поручились консулы, легаты, квесторы, военные трибуны; самые имена всех поручителей дошли до нас; но если бы заключен был торжественный союзный договор, то нам известны были бы только имена двух фециалов. Так как заключение торжественного мирного договора было по необходимости отложено, то взяты в заложники шесть сот всадников; они должны были отвечать жизнью в случаи неисполнения обязательства. Назначен срок, в течение которого должны были быть выданы заложники, а войско Римское отпущено безоружным. Возвращение консулов в лагерь послужило поводом к новому взрыву общей горести и негодования. Воины едва удержались, чтобы не наложить руки на них, через неосмотрительность которых попали они в такое затруднительное положение и по милости которых они должны были подвергнуться такому позору. «Не было при них ни вожатого, не было сделано предварительного исследования местности: как звери несмысленные попали они в приготовленную для них яму.» Воины, то переглядывались друг с другом, то глазами прощались с оружием, которое должны были скоро выдать, посматривали они на свои правые руки, скоро безоружные и на тела, имеющие быть во власти неприятеля. Живо рисовали они перед собою в воображении: уже готовое ярмо неприятельское, насмешки победителя, его надменное обращение и предстоящий для них безоружных путь сквозь вооруженные ряды неприятелей; дальнейшее движение их обесславленной толпы, прибытие в города союзников, наконец возвращение в Рим к родным, куда они и предки их привыкли возвращаться не иначе, как победителями. «Они здесь одни побеждены, не получив даже ран, без помощи меча, не в открытом бою; им даже не было возможности ни обнажить меч, ни померяться с неприятелем в поле: вотще было у них оружие, была и сила в руке и дух, достойный храбрых.» Тщетно роптали воины; судьбою назначенный час бесславия их уже наступал, и печальная действительность должна была превзойти грустные ожидания воинов. Сначала приказано было им всем в одних рубашках без оружия выйти за вал; тут выданы заложники и уведены под военным караулом. Потом, от консулов отняты ликторы и военная одежда, присвоенная их сану, снята с них. И таково было грустное впечатление этого зрелище, что войны, еще недавно проклинавшие консулов я готовые растерзать их, видя такое величие поруганным, не снесли этого и, забыв каждый о своем несчастном положении, с печалью и прискорбием отвратили глаза от столь гнусного зрелища.
6. Сначала консулы полуобнаженные проведены под ярмом; за ними все прочие военные чины подверглись бесславию в том порядке, как они друг за другом следовали; наконец простые воины по легионам. Неприятельские войны стояли кругом, осыпая римлян злыми насмешками и ругательствами и грозя мечами. Иные из наших воинов, лица которых слишком высказывали ненависть ко врагу, были ранены и даже умерщвлены. Таким образом все наши воины были проведены под ярмом в глазах неприятеля — обстоятельство для них самое тяжкое. Когда они вышли из ущелья, то хотя, можно сказать, как бы впервые увидали свет дневной, вырвавшись из объятий земли, но это чувство возрождения к жизни омрачено было воспоминанием, какою ценою куплена была жизнь и память об этом была для них тяжелее самой смерти. Вследствие этого, хотя воины наши еще до наступления ночи могли достигнуть Капуи, но сомневаясь в верности союзников, а главное сгорая от стыда, воины наши не вошли в город, по неподалеку от него расположились ночевать на голой земле, лишенные всего. Когда известие об этом получено было в Капуе, то чувство сострадания восторжествовало в душах Кампанцев над врожденною им гордостью. Немедленно со всею готовностью отправляют они к консулам знаки их достоинства: ликторов, пуки, а воинам оружие, коней, одежды и провиант. Когда Римское войско входило в Капую, то сенат и все граждане встретили его со знаками расположения и участия, и оказали ему самое радушное гостеприимство. Но ни ласковое обращение союзников, ни их приветствия, ни, полные нелицемерного участия, речи не могли вызвать ни одного слова от наших воинов. Потупя очи в землю, они даже не смотрели в глаза друзьям, которые хотели их утешить. Горе и сознание стыда заставляло наших воинов избегать людского общества и собеседничества людей. На другой день молодые люди первых семейств в городе, которые были посланы проводить Римское войско до границ Кампании, возвратясь домой, в сенате на вопросы старейшин, сказали: «печаль и грустное отчаяние Римлян не только не уменьшились, но кажется увеличиваются; в глухом молчании идут Римские воины. Замолк неукротимый дух Римлян и вместе с оружием оставила их доблесть. Не отвечают они на приветствия, молчать на заводимые с ними речи. Страх сковал им уста; как бы и теперь чувствуют они на своих плечах бремя того ига, под которое проведены. Победа Самнитов не только славна, но и прочна, и выше победы Галлов; эти последние взяли Рим; но Самниты — что гораздо труднее — сокрушили чувство доблести и благородного сознания своих сил в Римлянах!»
7. Такие речи произвели грустное впечатление на наших верных союзников. они готовы были оплакать величие имени Римского как павшее на веки. Тут, как говорят, некто Офилий Калавий, сын Овия, украшенный почтенною сединою и памятью многих подвигов на войне и в мире, высказал мнение, совершенно противоположное вышеизложенному: «упорное молчание римлян, потупленные в землю очи, совершенное невнимание ко всем утешениям, стыд воззреть на свет дневной — все это признаки не отчаяния, упадка духа, по глубоко сдержанного и затаенного гнева, накопившегося в их груди. Или я ошибаюсь в Римлянах, или молчание их скоро будет стоить дорого Самнитам, и память о Кавдинском мире будет печальнее для них, чем для самих Римлян. Доблесть, и мужество, и настроение духа последних везде будут с ними, а ущелья Кавдинские не везде будут для Самнитов.» Уже в Риме получено было известие о постыдном поражении. Сначала услыхали, что наше войско в облежании у неприятеля; вслед за тем прискакал гонец с известием, еще более печальным, о постыдном мире. Когда получено было известие о том, что войско наше в облежании у неприятеля, то начали было производить набор; но когда пришло уведомление о позорном мире с неприятелем, то, пришедшие на помощь, союзные войска отпущены домой. Это уведомление было, по общему побуждению граждан, безо всякого со стороны начальства распоряжения, сигналом к публичному трауру. Лавки на форуме заперты, все дела прекращены прежде, чем последовало на этот предмет распоряжение правительства: пышные одежды, золотые кольца отложены в сторону. Граждане едва ли не были еще более опечалены, чем самое войско: они не знали меры своему негодованию не только против вождей, виновников и поручителей мирного договора, но и высказывали ненависть против воинов ни в чем невинных, говоря, что их не следует впускать в город. Впрочем такое раздражение умов затихло с прибытием войска: до того жалок был вид его, что вместо ненависти родилась жалость. Воины вовсе не походили на людей, избегших крайней опасности и неожиданно увидевших вновь отечество; наружность их и поступь были — людей потерявших все и самую свободу. Поздно вошли они в город и скрылись каждый тотчас под свой домашний кров. Ни на другой день, ни в последующие за тем никто из них не явился на Форум и не показался в других общественных местах. Консулы также удалились в свои дома; они отказались от своих обязанностей, назначив только по сенатскому декрету диктатора для управления выборами: то был — К. Фабий Амбуст; предводителем всадников при себе он назначил П. Элия Пэта. Так как выбор этот оказался неправильным, то вместо прежних назначены диктатором М. Эмилий Пан, а предводителем всадников Л. Валерий Флакк. Впрочем выборы произведены не ими; народу были неприятны все должностные лица, в текущем году избранные. Назначены временные правители: К. Фабий Максим и М. Валерий Корв. Этот последний избрал консулами К. Публилия Филона и Л. Папирия Курсора; оба во второй раз были избраны консулами и на этот раз единогласно всеми гражданами, как первые по общему мнению полководцы того времени.
8. Новые консулы, по распоряжению сената, вступили в отправление должности в самый день выбора. По окончании чтения обычных сенатских определений, они доложили сенату о Кавдинском договоре. Публилия, в этот день старший из консулов, обратясь к Постумию, сказал: «тебе говорить, Си. Постумий!» Тот встал с места и не изменясь ничего в лиц и наружности с той минуты, как прошел под ярмом неприятельским, как бы имея его постоянно у себя в памяти, сказал следующее: «понимаю очень хорошо, консулы, что спрошен первый о мнении не для чести, но в знак позора, не как сенатор, но как причина несчастного исхода войны, как виновник постыдного мирного договора. Не стану защищаться — доложено не о казни и об суждении нас — хотя и не трудно сослаться мне на превратность всех дел человеческих; но в немногих словах выскажу мое мнение о теперешнем вопросе. И пусть мое мнение покажет вам, за себя ли или за легионы ваши я боялся, когда связал себя или постыдным или необходимым договором. Впрочем, он, как заключенный без согласия народа Римского, не имеет для него обязательной силы и теперь в силу его остается только выдать нас Самнитам. Фециалы должны отвести нас к неприятелю обнаженными и связанными; пусть на нас обрушатся священные клятвы, если мы какие дерзнули произнести за народ. Пусть ни в памяти людей, ни богов не останется ничего, что бы могло служить препятствием к начатию сызнова войны честной и справедливой. Между тем консулы пусть пока произведут набор, вооружат войско и выведут его в поле, но пусть они не прежде войдут в пределы неприятельские, как когда исполнены будут все формальности нашей выдачи. Боги бессмертные! Об одном молю вас, если вам не было угодно даровать консулам Сп. Постумию и Т. Ветурию успех в войне с Самнитами; то да утолится гнев ваш тем, что вы видели нас проведенными под ярмом, связанными позорным обязательством, обнаженными и скованными в руках врагов, готовыми принять на себя всю их злобу. А пусть преемники наши, консулы, с новым войском ведут с благословения высших сил войну с Самнитами так, как вели ее все консулы, до нас бывшие.» Когда Постумий окончил, то все присутствовавшие были поражены удивлением, и тронуты жалостью: казалось, это был не тот Постумий, который еще недавно заключил постыдный и мирный договор с неприятелем. Чувство жалости проникло в сердца всех бывших тут при мысли, что на столь великодушном человеке обрушится вся злоба неприятелей, ошибшихся в своих расчетах и вместо ожидаемого выгодного мира угрожаемых новою войною. Осыпая похвалами Гиостумия, все сенаторы единодушно приняли его мнение. Только трибуны народные, Л. Ливий и К. Мэлий, пытались было воспротивиться этому решению; они говорили: «что народ не прежде будет свободен от принятого на себя обязательства, как когда приведет все в прежнее положение, как было у Кавдия до заключения с Самнитами договора. Что же касается до консулов, обещанием мира спасших войско народа Римского, то они не заслуживают никакого наказания; да притом же они и потому уже не могут быть выданы неприятелю, что особа их священна.»
9. Постумий на это сказал следующее: «выдайте нас покамест; мы теперь частные люди, и вы можете это сделать без ущерба для религии. Да и этих трибунов, ищущих безнаказанности под защитою своего священного сана, как только кончится срок их служения, выдайте также неприятелю, предварительно — если вы меня послушаете — наказав их здесь на площади розгами, как заслуженный процент отсроченного их наказания. Они говорят, что выдача нас не освободит народ от данного обязательства; ясно, что это только с их стороны предлог остановить выдачу. Каждый, сколько-нибудь знакомый с правом фециалов, понимает это. Не отрицаю, почтенные сенаторы, что у всех народов, имеющих религиозное уважение к святости данного слова, в одинаковом почтении как самый договор союзный, так и его поручители. Но и то не подвержено сомнению, что не имеет обязательной силы для всего народа, данное от лица его без его ведома, одним или несколькими гражданами обещание. Если бы Самниты, употребя то же насилие, что и теперь, исторгли у нас заветные слова, которыми города и области отдаются в подданство, то вы, трибуны, согласились бы, исполняя безумное условие, отдать во власть Самнитов город, храмы, капища, область, землю и воду? Но не стану говорить о совершенной покорности, дело идет здесь о поручительстве. Что же, если бы мы обещались и поручились, что народ Римский оставит здешний город? Сожжет его, не будет более иметь никакого начальства, ни сената, ни законов, признает над собою власть царей? Боги да сохранят вас от этого — вы скажете. Но обязательство должно иметь одинаковую силу, дано ли оно в вещи доступной к исполнению или затруднительной. Если только в одном обещание, нами данное, имеет обязательную силу для народа, то и во всем, и здесь все равно, хотя некоторые может быть иначе об этом думают, консул ли, диктатор или претор дал обещание. Сами Самниты признали это: им недостаточно было слова консульского; они потребовали еще сверх того поручительства легатов, квесторов и военных трибунов. Да почему теперь никто меня не спросит: на каком основании дал я обещание, которого давать не имел никакого права? Не мое дело ни обещать мир, тем более за вас, которые не дали мне на этот предмет полномочия. Под Кавдием, почтенные сенаторы, человеческому благоразумию нечего было делать. Боги бессмертные затемнили рассудок, наш и вождей неприятельских. Мы не взяли мер предосторожности, обыкновенно соблюдаемых во время воины. А Самниты не умели воспользоваться так дурно приобретенною победою. Они не верили как бы сами своему успеху, опасались за самые горы, как бы они не выпустили нас из своих тесных объятий и спешили прежде всего отнять оружие у людей, рожденных для того, чтобы носить его. Если бы благоразумие руководило намерениями неприятелей, то не лучше бы для них было отправить послов в Рим, чем посылать за старцами для совета? Разве они не могли вести переговоры о мире с нашим сенатом, с самим народом Римским:' Всего тут пути на три дня, если ехать налегке, Пока послы их принесли бы из Рима или верную победу, или прочный мир, могло быть заключено перемирие. Вот если бы тогда мы, с разрешения народа, поручились, то поручительство это имело бы и для всего государства обязательную силу. Но и вы никогда бы не согласились, да и мы не дали бы тогда поручительства. Судьбе угодно было, чтобы успех Самнитов был для них не более как счастливым сном, который они, вне себя от радости, приняли за действительность. Нашему же войску помогло то самое обстоятельство, которое по-видимому было ко вреду его. От победы неприятельской остались только одни пустые слова и несбывшаяся надежда на мир. Самниты утвердилась на обещании и поручительстве тех, которые могли обещать только за себя. Знали ли вы об этом что-нибудь, почтенные сенаторы? Спрашивали ли мы, действуя таким образом, соизволения народа? Кто дерзнет указать на вас или сказать, что вы не сдержали данного слова? Никто, ни из врагов, ни из граждан ваших. Врагу вы ничего не обещали, а гражданину вы не давали права ручаться вашим именем. Итак вам нет дела ни до нас: нам вы не давали никакого полномочия; — ни до Самнитов: с ними вы не имели никаких на этот предмет сношений. Мы за себя дали слово Самнитам и сдерживаем его на том, что в нашей власти: предаем самих себя, тела наши и жизнь. Пусть они изливают на нас свою злобу, на нас пусть острят мечи свои. Что же касается до трибунов, то от вас зависит решить, выдать ли их теперь неприятелю, или отложить выдачу до другого времени. А мы с тобою, Ветурий и прочие наши единомышленники, принесем наши опозоренные головы на жертву за данное нами неприятелю слово и смертью нашею очистим дорогу мечу Римскому.»
10. Речь эта произвела сильное впечатление на сенаторов, тем более, что она выходила из уст такого человека. Самые трибуны народные отдались в полное распоряжение сената. Они немедленно сложили с себя должность, и вместе с прочими отданы фециалам для отведения в Кавдин. Когда состоялось на этот предмет сенатское определение, то, казалось, воссиял новый свет для всех граждан. Имя Постумия было в устах всех: его до небес превозносили похвалами; подвиг его ставили наравне с подвигом П. Деция и другими самыми высокими примерами самоотвержения и доблести: «его советом и содействием государство вышло из затруднительного положения: а он сам, как очистительная жертва за спасение народа Римского, отдается на мучения и истязания врагов.» Все граждане дышали желанием войны. «Скоро ли придет время говорили они — когда мы лицом к лицу сойдемся с Самнитами в чистом поле?» — При таком воодушевлении всех граждан, дышавших гневом и ненавистью к неприятелю, набор произведен был почти весь из волонтеров. Те же воины распределены в новые легионы и войско наше двинулось к Кавдию. Впереди шли фециалы; у ворот они приказали совлечь одежды с поручителей мира и связать руки назад. Когда служитель связал слабо руки Постумия из уважения к нему, то Постумий сказал ему: «свяжи руки покрепче, чтобы все формальности выдачи были строго соблюдены. Когда фециалы привели своих узников в собрание Самнитов к трибуналу Понтия, то фециал, А. Корнелий Арвина, сказал: «так как эти люди без дозволения народа Римского дали слово и ручательство, что будет заключен мир, и в этом случае заслужили наказание, то народ Римский, отклоняя от себя ответственность в их беззаконном поступке, выдает вам этих людей.» Тут Постумий со всей силы ударил коленом в ногу фециала, говорившего это и сказал громким голосом: «что он Самнитский гражданин, а ты посол; что фециал оскорблен вопреки народного права; а потому война может быть возобновлена с полною справедливостью.»
11. Понтий на это отвечал: «я не принимаю этой выдачи и уверен, что Самниты не сочтут ее правильною. Почему ты, Сп. Постумий, буде веруешь в существование богов, или не сочтешь всего за неслучившееся или не соблюдаешь строго обязательства? Или надлежит народу Самнитов возвратить всех тех, кто находился в его власти, или вместо них даровать мир? Но к чему я отношусь к тебе? Ты с такою добросовестностью, какая от тебя зависела, возвращаешь себя во власть нашу. Обращаюсь к народу Римскому: буде ему не правится договор, заключенный у Фуркул Кавдинских, то пусть он возвратит легионы в то ущелье, в котором они были нами окружены. Пусть никто из нас не жалуется на обман; пусть все случившееся как бы не случилось; пусть воины ваши получат обратно оружие, которое выдали нам по договору и возвратятся в свой лагерь. Пусть дела придут в то положение, в каком были накануне заключения договора. Предпочитайте тогда войну и решительные намерения; отвергайте мир и условия договора. Пусть война начнется снова при тех условиях и отношениях, какие существовали для каждого из нас прежде заключения мира: тогда народ Римский не вправе будет винить консулов за данное ими обещание и поручительство; ни мы не можем обвинять народ Римский в нарушении данного слова. Впрочем, у вас всегда найдется оправдание, если вы, быв побежденными, не желаете исполнить обязательства. Вы дали заложников Порсене и потом коварно увели их у него. Денежною платою искупили вы было у Галлов право существования, и изменнически напали на них во время выдачи окупа. Вы заключили с нами мирный договор для того, чтобы мы возвратили вам легионы ваши, находившиеся в нашей власти. Теперь этот договор считаете вы ничтожным и, что всего хуже, прикрываете беззаконие личиною правды. Народу Римскому не нравится, что спасение легионов куплено ценою позорного мира? Пусть он не признает договора, а легионы возвратит во власть нашу. Такое поведение достойно было бы честного народа, святости договоров, священных обрядов, исполняемых фециалами. Ты, Римлянин, не признавая договора, воспользовался плодом его, имея твои легионы в целости; а я не могу наслаждаться миром, вследствие которого возвратил их тебе? И неужели такое поведение, и ты, А. Корнелий, и вы, фециалы, найдете согласным с народным правом? Что касается до меня, то я не могу принят этой притворной выдачи и самой выдачи тут не вижу. Не стану препятствовать этим Римлянам возвратиться в отечество, которое они связали данным ими словом и уверен, что боги не потерпят такого наглого посмеяния над всем, что есть у людей священного. Пусть возгорится снова война, оправданная тем, что Сп. Постумий, облеченного в звание посла фециала ударил коленом. Боги так и поверят, что Постумий Самнитский гражданин, а не Римский и что Римский посол потерпел оскорбление от Самнита и вследствие этого сочтут войну, вами снова нам объявляемую, законною. И не стыдно вам так издеваться над священными уставами! Неприятно видеть, что почтенные и заслуженные старцы в оправдание нарушенного слова прибегают к постыдным ухищрениям и изворотам, которые впрочем не могут ввести в заблуждение и ребенка. Ликтор, подойди, развяжи руки Римлянам; пусть они идут, куда хотят и никто их пусть не задерживает.» Таким образом Римляне безо всякого оскорбления возвратились от Кавдия в Римский лагерь, освободясь за себя по крайней мере, если не за отечество, от обязательства данного ими слова.
12. Самниты с прискорбием видели, что вместо ожидаемого ими выгодного мира, война загорелась с новым ожесточением. Тогда только ясно они поняли все, как было, и почувствовали справедливость советов Понтия, горько раскаиваясь, что они им не последовали. А они, избегая крайностей, променяли верную победу на сомнительный мир, да и тот исчез как призрак. Потеряв случай или привязать к себе Римлян великодушным в отношении к ним поступком или надолго запугать жестокостью, Самниты должны были возобновить борьбу с теми же, кого могли или навсегда сделать друзьями, или совершенно истребить. Несмотря на то, что еще счастие на поле сражения не склонилось еще ни в чью сторону, после Кавдинского мира расположение умов обеих сторон изменилось до того, что Постумий вследствие добровольного вызова его отдаться неприятелю, приобрел между Римлянами более славы, чем сколько Понтию между Самнитами доставила чести его победа, обошедшаяся без пролития крови. Римляне уже самую возможность вести войну с Самнитами считали за верную победу; да и для Самнитов, по их убеждению, возобновление войны с Римлянами значило то же, что и поражение. — Между тем Сатриканы пристали к стороне Самнитов, отпав от Римлян; а выселки Римские — Фрегеллы — ночью нечаянно захвачены Самнитами (довольно достоверно, что в числе их находились и Сатриканы). Взаимное опасение, по случаю темноты ночи, было причиною, что обе стороны оставались в бездействии до наступления дня. С рассветом началось сражение. Несколько времени Фрегелланы защищались с успехом, отстаивая свои дома и родное пепелище; много содействовала им помощь хотя безоружной толпы женщин и детей, с крыш старавшихся вредить неприятелю. Самниты восторжествовали хитростью; их герольд прокричал: «кто положит оружие, тот безо всякого насилия может уйти куда хочет.» В надежд на это некоторые отказались от мысли о сопротивлении и побросали оружие. Те, которые сопротивлялись упорно, проложив себе дорогу мечом, вышли из города в задние ворота. Храбрость их спасла, а те из граждан, которые, в надежд спасти жизнь свою, положили оружие, погибли мучительным образом. Вотще призывали они на помощь богов и указывали на святость данного слова. Самниты, обложив их огнем, сожгли вместе с жилищами. Консулы разделили между собою провинции: Папирий двинулся в Апулию к Луцерии, где всадники Римские, данные в заложники договора, заключенного у Кавдия, находились под стражею; а Публилий остановился в Самние против легионов, стоявших у Кавдия. Это обстоятельство поставило Самнитов в затруднительное положение: они не могли двинуться к Луцерии, не оставив у себя в тылу неприятеля. Оставаться же на месте значило — потерять Луцерию. А потому за лучшее они сочли — вверить судьбе решение этого вопроса и для того вступить в бои с Публилием. Вследствие этого, полки Самнитов выступили в открытое поле в боевом порядке.
13. Видя, что предстоит необходимость сразиться, консул Публилий счел нужным прежде ободрить воинов речью и потому отдал приказание созвать их на собрание. С удивительною готовностью сбежались воины к преторию громкими криками требуя сражения; среди шума не слышен был даже голос полководца. Не было надобности в убеждениях; сильнее всех их говорил в каждом воине голос его чести, требовавший отмщения за посрамление нанесенное неприятелем. Воины не пошли, а бросились к сражению торопя знаменосцев: чтобы не терять времени пускать дротики и потом извлекать мечи, воины вдруг, как бы по данному знаку, все вместе бросили дротики и взялись за мечи. Бегом пустились они к неприятелю. Не было здесь почти места распоряжениям главного начальника; не было устроено войско в боевой порядок, и не поставлено резервов. Воины наши по увлечению гнева как бы в исступлении бешенства следовали только собственному побуждению. Неприятель не только обращен в бегство, по не смел искать убежища в своем лагере, а, рассеявшись по полям, стремился в Апулию. Собравшиеся в одну толпу, остатки неприятельского войска удалились в Луцерию. Римляне, под влиянием того же воодушевления, с каким сражались, сломив и потоптав центр неприятельской армии, бросились и на неприятельский лагерь. Здесь более пролито крови и пало более жертв, чем в сражении; в ослеплении гнева, войны наши погубили большую часть своей добычи. Другое войско, с консулом Папирием, берегом моря достигло Арпов местами, совершенно мирными и спокойными. Жители этих мест действовали не столько под влиянием каких-либо благодеяний народа Римского, которых они еще не испытали, сколько выведенные из терпения притеснениями Самнитов, возбудивших их справедливую ненависть. Самниты в то время жили более в горах отдельными деревнями; с презрением смотрели они на обитателей ровной прибрежной страны, которые вели образ жизни более роскошный, сообразно с природою мест, в которых они жили; сходя с гор, они беспрерывными набегами тревожили мирных прибрежных жителей. Если бы они были на стороне Самнитов, то войско Римское или вовсе не могло бы проникнуть к Арпам, или погибло бы жертвою голода, удалясь от своих сообщений и лишенное возможности получать подвозы из Рима. Да и тогда крайняя нужда во всем господствовала в Римском войске, когда оно двинулось к Луцерии; впрочем неприятель терпел такую же крайность. Арпы доставляли Римлянам все, что могли: но этого было так мало, что воины, изнуренные работами, бессонницею и военными трудами, должны были довольствоваться тем хлебом, какой всадники наши привозили верхом с собою в мешках из Арпов. Не раз встретясь с неприятелем, всадники чтобы отразить его нападение, бросали свою ношу. Что касается до осажденных, то прежде чем другой консул подошел с войском к городу, в него взошел вспомогательный отряд и большой транспорт хлеба из Самнитских гор. Прибытие Публилия совершенно связало неприятеля в его действиях: поручив осаду товарищу, Публилий с войском, ходя вокруг города, уничтожил всякую возможность подвозов. Видя, что нет надежды более на то, чтобы осажденные долее выносили страдания голода, Самниты, стоявшие в лагере близ Луцерии, собрали со всех сторон отряды свои и приготовились вступить в бой с Папирием.
14. В это время, когда обе стороны готовились к сражению, прибыли послы Тарентинцев. Они требовали от Самнитов и от Римлян, чтобы и те, и другие отказались от ведения воины; в противном случае они угрожали действовать против той стороны, которая окажет наиболее упорства к ведению военных действий. Папирий, выслушав Тарентинских послов, сделал вид, будто слова их на него подействовали, и отвечал, что он посоветуется с товарищем. Он послал за ним, делая все нужные приготовления к бою. Переговорив о деле, в решении коего не было и сомнения, Папирий подал знак к битве. Между тем, как консулы занимались совершением богослужебных обрядов, обыкновенно предшествующих вступлению в бой и другими нужными распоряжениями, Тарентские послы поспешили к ним в ожидании ответа. Папирий дал им следующий: «Тарентинцы! Гадатель дает знать, что предзнаменования по полету птиц все в нашу пользу; внутренности жертв также для нас благоприятны. Таким образом вы видите, что мы с благословения самих богов идем в бой!» Сказав это, консул велел знаменосцам идти вперед и вслед за ними вывел в поле и все войско, осыпая ругательствами тщеславный народ, который, не будучи в состоянии устроить порядок в своем городе вследствие внутренних смут и неурядицы, вздумал предписывать законы войны и мира другим народам. Что же касается до Саммитов, то они исполнили требование Тарентинцев и отказались от мысли о войне, или чистосердечно желая мира или имея в виду задобрить такою готовностью в свою пользу Тарентинцев. Видя, что Римляне выступили в поле, готовые к бою, Самниты стали громко вопиять: «что они отдались на волю Тарентинцев и, исполняя их желание, не выведут войска в поле и не станут действовать оружием вне вала. Будучи жертвою обмана, они готовы скорее все вытерпеть, чем пренебречь посредниками мира Тарентинцами.» Консулы отвечали на это: «слова неприятеля принимаем мы, как счастливое для нас предзнаменование, и молим богов бессмертных вселить в неприятеля такое расположение духа, чтобы он не был в состоянии защитить самого вала лагерного.» Разделив между собою войска, оба консула со всех сторон напали на неприятельский лагерь: одни воины засыпали рвы, другие обрушивали часть вала в ров, приготовляя таким образом дорогу в лагерь. Мужество и раздражение воинов вследствие еще свежей обиды неприятеля, восторжествовали над всеми препятствиями, и они ворвались в неприятельский лагерь. Римляне говорили друг другу: «это не то, что Фуркулы Кавдинские, где так нагло коварство употребило в свою пользу неосторожность нашу; нет тут непроходимых ущельев. Полный разгул Римскому мужеству, для которого ни валы, ни рвы не могут служить препятствием!» В лагере воины наши ожесточась убивали и тех, которые сопротивлялись, и тех, которые искали спасения в бегстве. Равно гибли и вооруженные, и безоружные; свободные и рабы, взрослые и малодетные, не только люди, но даже лошади и вьючные животные падали жертвою исступления наших воинов. Ничего живого не осталось бы, если бы консулы не велели играть отбой; с трудом приказаниями и угрозами главные начальники вынудили своих воинов очистить неприятельский лагерь. Так как воины с неудовольствием приняли то, что их остановили среди выполнения ими их страшного мщения, то консулы, созвав их на собрание, объяснили им: «что они не уступят им воинам в ненависти, какую питают к неприятелю. Искренно желая войны, они не положили бы пределов своему мщению, если бы их не озабочивала участь шести сот Римских всадников, находящихся заложниками у неприятеля в Луцерии: а потому нельзя доводить неприятеля до отчаяния; в противном случае, видя для себя неминуемую гибель, он прежде изольет свою злобу на несчастных заложников.»
15. Распустив воинов, вожди имели между собою совещание о том, всеми ли силами теснить Луцерию, или одним войском покорить соседний народ Апулийцев, несовсем к нам расположенный. Консул Публилий двинулся в Апулию, прошел ее с оружием в руках вдоль и поперек и одним походом многие племена её принудил или силою к покорности, или склонил к союзному с Римлянами договору. Папирий остался под стенами Луцерии, и успех скоро увенчал его усилия. Он отрезал все пути, которыми подвозы съестных припасов из Самния поступали в город. Терпя страдания голода, осажденные прислали послов к консулу, предлагая ему возвратить Римских всадников, бывших у них в заложниках (из-за которых происходила война) под условием снятия осады города. Папирий на это отвечал: «следовало бы им осажденным спросить об участи, ожидающей побежденных у Понтия, Геренниева сына, который присоветовал Римское войско послать под ярмо. Впрочем, теперь Римляне считают долгом отплатить Самнитам тем же, и потому послы их пусть возвратятся в Луцерию с таким ответом: оружие, обоз, лошади, все неспособные носить оружие граждане — все это должно остаться в городе, что же касается до воинов, то они, в одних рубашках, должны быть проведены под ярмом. Бесчестие это будет должным возмездием Самнитам за нанесенное ими прежде Римлянам.» Эти условия были приняты осажденными. Семь тысяч Самнитских воинов проведены под ярмо; в Луцерии найдена огромная добыча. Оружие наше и военные значки, отобранные у нашего войска под Кавдием взяты там обратно. Но более всего приятно Римлянам было благополучное возвращение шестисот всадников Римских, оставленных в заложники исполнения Кавдийского договора. Таким образом много счастливых событий и успехов загладили минутный ущерб Римского оружия. Торжество Римлян было и без того полно; но некоторые историки хотят сделать его еще полнее, прибавляя обстоятельство (которое находится впрочем не во всех летописях), что при этом и Понтий, сын Геренния, главный вождь Самнитов, проведен под ярмо, как бы в искупление подобного бесчестия, которого жертвою были наши консулы. Впрочем, не столько я удивляюсь тому, что не совсем разъяснено то обстоятельство, действительно ли главный вождь Самнитов достался во власть Римлянам и проведен ими под ярмо; сколько тому, что не решено и то: честь подвигов, совершенных у Кавдия и потом у Луцерии, здесь описанных, принадлежит ли диктатору Луцию Корнелию с Л. Папирием Курсором, предводителем всадников (в таком случае Л. Папирий является мстителем за честь Римского оружия и героем, достойным славы, первым в то время после Л. Фурия Камилла) или просто консулу Папирию. Не менее сомнительно и другое обстоятельство: на первых, вслед за тем, выборах консулов, вместе с К. Авлием Церретаном выбран Папирий ли Курсор в третий раз, как бы в награду за подвиги, совершенные у Луцерии, или Л. Папирий Мугиллан; сходство имен, при разности прозваний, подало повод к ошибке.
16. Кажется, не подвержено сомнению, что война приведена к концу консулами. Авлий поразил Форентан в одном счастливом сражении и самый город, куда удалились бегущие, принудил к покорности, взяв заложников. Также удачно действовал другой консул против Сатрикан; эти поселенцы Римские после заключения Кавдийского договора, перешли на сторону Самнитов, и гарнизон их приняли в свой город. Когда войско наше явилось под стенами Сатрика, то к консулу пришли послы со стороны жителей, умоляя о мире. Они получили от консула весьма печальный для них ответ: «чтобы они не смели являться, пока не выдадут Самнитского гарнизона, или не истребят его!» Такие слова консула привели наших поселенцев в больший ужас, чем самое приближение нашего войска. Тщетно послы с горестью представляли консулу, могут ли они, будучи так малочисленны и слабы, справиться с сильным вооруженным отрядом Самнитов? Консул отвечал: чтобы они за советом, как поступить в этом случае, обратились к тем, по чьему наущению впустили в город неприятельский гарнизон. Едва послы могли исходатайствовать у консула позволение явиться к нему с тем ответом, какой даст сенат. Здесь мнения разделились на две партии: одна, во главе которой стояли виновники отпадения города от Римлян, другая жителей, остававшихся нам верными. Впрочем, обе партии соревновали одна перед другою в доставлении консулу средств овладеть городом. Первая, зная, что Самнитский гарнизон, неприготовленный выдержать осаду, в следующую же ночь выйдет из города, уведомила консула, в каком именно часу ночи, в какие ворота выступит неприятель, и по какой дороге будет идти. Другая партия, без ведома которой город предан Самнитам, не считая этого достаточным, в туже ночь отворила ворота консулу, и тайно припала в город вооруженных Римлян. Вследствие такой двойной измены, нечаянно для него захвачен Самнитский отряд, так как с нашей стороны устроена была засада в окружающих дорогу лесистых местах; а в городе вдруг раздались торжествующие клики наполнивших его Римлян. В продолжении одного часа Самнитский гарнизон истреблен. Сатрик взят, и все было во власти консула. Он произвел следствие о тех, которые предали город неприятелю и, нашед их виновными, казнил смертью, предварительно наказав телесно розгами. Затем консул отобрал оружие у жителей Сатрика и оставил в нем сильный гарнизон. Те, которые приписывают Папирию Курсору взятие Луцерии и окончательное унижение Самнитов проведением их под ярмо, говорят, что, по взятии Сатрика, он отправился в Рим получить почести триумфа. Этот человек был достоин вполне воинской славы; не только отличался качествами души, но и силами тела. Особенно замечательна была в нем быстрота ног, от которой он получил прозвание. По преданию, он побеждал всех своих сверстников быстротою бега. Вследствие или именно необыкновенной силы телесной или постоянного движения, в котором он находился, Папирий ел чрезвычайно много и пил в соразмерности. Не было вождя столь неумолимого в отношении к труду телесному как для пешего, так и для конного воина. Раз всадники дерзнули просить его за совершенные ими подвиги облегчить им часть трудов. Он им отвечал: «чтобы вы не сказали, что я вас не облегчил ни в чем, позволяю вам, когда вы слазите с коней, не тереть спину рукою.» Его приказаний ужасно боялись как граждане, так и союзники. Один Пренестинский претор, вследствие робости, не слишком торопился вывести свой отряд из резерва в боевую линию. Ходя перед палаткою, Папирий велел позвать к себе провинившегося претора и в присутствии его приказал ликтору изготовить секиру. Слыша это, Пренестинец онемел от страха: «Сруби, ликтор, сказал Папирий — этот пенек; он мешает ходить.» Сделав претору, которого уже от страха смерти обливал холодный пот, строгой выговор, Папирий отпустил его. И в то время, обильное великими деятелями, Папирий был главною опорою Римского могущества, Его считают достойным померяться оружием с Александром Великим, если бы тот, покорив Азию, двинулся в Европу.
17. С самого начала этого труда держался я строгого порядка в рассказе и избегал отступлений, хотя они, доставляя удовольствие читателю, для меня составляют как бы отдохновение. Но здесь, по поводу столь знаменитого царя и полководца, позволю себе изложить мои размышления, невольно представляющиеся уму. Любопытно исследовать, хотя в виде предположения, какой был бы исход событий для Римлян, если бы дошло дело до борьбы с Александром Великим. В войнах первые условия успеха представляют: число воинов и их мужество, искусство полководцев, счастие, играющее первую роль во всех делах человеческих и особенно в военных обстоятельствах. Если рассмотреть все эти условия и все вместе, и каждое порознь, то ясно будет, что государство Римское, восторжествовавшее над столькими царями и народами, не уступило бы и Александру Великому. Сравнивая главных вождей, не могу не согласиться, что Александр был великий полководец. Впрочем слава его много более от того, что он был один из великих вождей, который умер во цвете молодости, не испытав на себе превратностей счастия земного. А замечательные примеры в этом случае представляет нам история: Киру, которого так хвалят Греки, равно как у нас Помпею, счастие, постоянно им благоприятствовавшее, изменило уже под конец их долгой жизни. Исчислю здесь полководцев Римских, не всех, но тех, которые при жизни Александра были консулами или диктаторами и потому были бы в случае войны ему соперниками; таковы были. М. Валерий Корв, К. Марций Рутил, К. Сульпиций, Т. Манлий Торкват, К. Публилий Филон, Л. Папирий Курсор, К. Фабий Максим, два Деция, Л. Волумний, М. Курий. За ними последовал длинный ряд великих деятелей, с которыми пришлось бы иметь дело Александру Великому в том случае, если бы он уже в летах преклонных, упредя первую Пуническую войну, внес оружие в Италию. В каждом из вышепоименованных героев была сила духа и соображения, не уступавшая способностям ума Александра Великого. Военная дисциплина, предания коей от самого построения Рима верно сохранялись от одного поколения к другому, с течением времени обратилась в науку, соблюдение правил коей делало оружие Римское непобедимым. Так вели войны еще цари; так же вели их изгнавшие царей Юний и Валерий; и за ними Фабий, Квинкций и Корнелий. Ими руководствовался в походах Фурий Камилл, которого застали еще старцем современники Александра. Сойдясь с ним на поле битвы (к чести Александра, по рассказу его историков, относится и то, что он и сам сражался во главе своих воинов) неужели уступили бы ему Манлий Торкват или Валерии Корв, заслужившие подвигами, как простые воины, звание вождей? Оробели бы перед ним Деции, обрекавшие себя на смерть в рядах неприятельских за отечество? Дал бы себя победить Папирий Курсор, человек обладавший вместе с великим духом необыкновенною силою телесною? Но довольно говорить об отдельных людях. Благоразумие одного юноши могло ли восторжествовать над советами того почтенного собрания (сената Римского), о котором сколько-нибудь верное понятие дает то выражение, что оно состоит из царей? Не того ли нужно было опасаться, что Александр старательнее чем кто-либо из вышепоименованных вождей, изберет место для лагеря, возьмет лучшие меры к обеспечению продовольствия войска, наблюдет меры предосторожности против нечаянного нападения, более во время вступит в бой, лучше расположит войско в боевой порядок и с большею предусмотрительностью подкрепит его резервами? Испытав Римлян, Александр увидел бы, что с ними иметь дело не то, что с Дарием: тот, окруженный не войском, а толпою рабов и евнухов, весь погрязший в роскошь и сладострастие, был не столько враг, сколько готовая добыча. Александр победил его без большого кровопролития, презрев издали громадный призрак его величия. Не те места в Италии показались бы Александру, что в Индии, где он шел вперед с полупьяным войском, проводя время в пирах. Здесь увидал бы он Апулийские теснины и горы Лукании, ознаменованные еще недавно семейным его несчастьем: здесь преждевременно погиб дядя его по имени также Александр, царь Эпира.
18. Притом мы говорим об Александре, когда еще у него не вскружилась голова от избытка счастия. Если же припомнить его поведение и образ действий, принятый им после его побед, то он является более похожим на Дария, чем на прежнего Александра. Что же было бы, если бы он в таком виде пришел в Италию и привел туда Македонское войско уже не прежнее, а почти усвоившее привычки и нравы Персов? С прискорбием припоминаем в столь великом государе стремление к надменной пышности, обнаружившееся в перемене одежды и в требовании от Македонян таких знаков лести и подобострастия, которые, как например земные поклоны, были бы тягостны для них в том случае, если бы они и были побеждены, а не только для победителей. С презрением отводим глаза от зрелища гнусных казней, от пиршеств, облитых кровью его бывших приближенных и друзей и от тщеславия победителя, выдумавшего для себя неземное происхождение. Чего бы ждать, если бы страсть к вину с каждым днем развивалась все больше и больше, если бы дикий и необузданный гнев более и более торжествовал бы над рассудком (говорю только о том, что не подвержено сомнению, не припоминая того, что некоторые писатели приводят, как не вполне верное)? Неужели надобно полагать, все это осталось бы без вредных последствий для самих действий полководца? Неужели можно согласиться с мнением некоторых Греческих писателей, менее всего отличающихся основательностью (они охотно берут под свою защиту военную славу Парфян против Римлян), которые утверждают, будто народ Римский не мог бы устоять против одной славы имени Александра Македонского, тогда как он, будучи его современником, по всей вероятности, о нем и не слыхали. Но если в Афинах, городе, испытавшем силу Римского оружия, видевшем подле себя дымящиеся развалины Фив, и то смели свободно рассуждать о действиях Александра Македонского ораторы (как видно из дошедших до нас речей), то неужели из такого множества знатных Римлян никто не дерзнул бы возвысить голос в защиту вольности? Какое бы мы ни вообразили величие человека, оно все-таки будет величием одной личности, основанным на постоянстве счастия в течение девяти лет. Говорят, что народ Римский хотя торжествовал во всех войнах, но испытывал в продолжении их и неудачи и перемены военного счастия, тогда как, что касается до Александра, то военное поприще его состоит из ряда блестящих успехов. Но можно ли сравнить действия одного человека, так рано окончившего свое поприще, с деяниями народа, подвизающегося на военном поле уже в продолжении восьмого столетия? Что же удивительного, если в продолжении столь долгого времени (более почти веков с нашей стороны прошло, чем с той годов) счастие военное было менее постоянно, чем в продолжении одного века человеческого? Не лучше ли для сравнения с человеком брать человека, и вождю противоставлять вождя, счастие одного со счастием другого? Сколько можно припомнить Римских вождей, которым никогда не изменяло военное счастие. В списках сановников и в летописях на каждой страниц встречаете вы имена консулов и диктаторов, которых и доблести, и счастие ни разу не подали повода к сомнению. И нации великие люди тем более заслуживают удивления сравнительно с Александром или иным каком-либо царей, что никто из первых не отправлял более десяти или двадцати дней должности диктатора, ни один более года не был консулом! Народные трибуны останавливали производство наборов: иногда наши полководцы шли на войну, упустив уже благоприятный случаи действовать. Прежде времени отзызаемы были консулы для того, чтобы управлять выборами. Не редко год проходил в одних сборах и приготовлениях. Не раз неосторожность или неблагоразумие одного консула портили все действия другого. Иногда, вступая на место, новый консул прежде всего должен был исправить вредные последствия дурного управления прежнего консула. Большою частью наши вожди имели под рукою войско или уже испорченное прежним начальником, или еще вовсе неопытное и не бывшее в деле. Что же касается до царей, то они действуют не только независимо от всех случайностей и препятствий, но всем управляют сами, ни от кого и ни от чего не завися. Непобедимому Александру пришлось бы иметь дело и с нашими вождями, ни разу не испытавшими поражений и от судьбы зависело бы при равных условиях склонить победу на чью-либо сторону. Притом для Македонян борьба эта была бы более опасною, чем для нас: они имели одного Александра, подверженного всем превратностям человеческого счастия, которое он не раз, можно сказать, искушал. Что же касается до Римлян, то многие из них могли сравниться с Александром или славою или величием подвигов: из них каждый мог умереть, исполняя долг природы, без вредных последствий для общего блага.
19. Теперь остается сравнить войска обеих сторон и относительно численности и рода войск, и вспомогательных сил. По переписям того времени число граждан превышало двести пятьдесят тысяч. Таким образом, и в случае совершенного отпадения союзников Латинского племени, собственно из городского населения можно было набрать десять легионов. В то время нередко уже действовали в разных местах по четыре и по пяти армий наших: в одно и тоже время вели мы воину в Этрурии, в Умбрии, где к нашим врагам пристали и Галлы, в Самние, в земле Лукавцев. Что же касается до всего Лациума вместе с Сабинами, Вольсками и Эквами, то он, равно как и вся Кампания, и часть Умбрии и Этрурии, вместе с Пицентинами, Марсами, Пелигнами, Вестинами и Апулийцами, весь берег Нижнего моря, населенный выходцами из Греции от Турий до Неаполя и Кум, а также от Антия и Остий до Самния, все это представляло или верных нам союзников или хотя и врагов, но совершенно утративших силы в борьбе долговременной. Что же касается до Александра, то он мог бы появиться в Италию с армиею, ни в каком случае не превышавшею 30 тысяч пехоты, состоявшею из старых опытных Македонян и с 4 т. конницы, состоявшей по большей части из фессалийцев; вот все главные силы Александра! Если же бы он вздумал взять с собою вспомогательные войска Персов, Индов и других Азиатских народов, то они не столько бы принесли ему пользы, сколько затруднили бы движения. Нельзя упустить из виду и того обстоятельства, что вспомогательные силы Римлян были у них под рукою. Что же касается до войска Александрова, то с ним случилось бы тоже, что и с войском Аннибала, а именно, что оно в продолжении войны состарилось бы на чуждой ему почве. Оружие Македонян состояло в щите и длинных копьях. Щит Римский был больше и потому лучше прикрывал воина; что же касается до Римского дротика, то, не уступая копью при рукопашном бое, он представлял ту еще выгоду, что им можно было действовать вдаль, бросая его. И в том, и в другом войске солдат не выходил из фронту и не оставлял рядов; но в Македонском войске употребителен был только один род построения — фалангою, а именно одною сплошною и густою массою, тогда как боевой строй Римлян, состоя из многих отдельных частей, представлял более удобств для действования сообразно требованию обстоятельств или массою, или отдельными отрядами. Что же касается до способности переносить труды и лишения, то в этом случае Римский воин далеко превосходил всякого другого; а также он не имел себе равного при производстве работ. Одно, неудачно кончившееся, сражение погубило бы Александра; во какого поражения можно было страшиться Римлянам, мощь которых не сокрушили ни несчастье, понесенное у Кавдия, ни побоище Каннское. Притом Александр, после первых удачно совершенных подвигов, имел дело с изнеженными народами Азии, С Персами и Индами, как бы отыскивая себе женоподобных противников. Потому-то, как говорят, царь Эпирский, Александр, умирая, позавидовал жребию своего юного племянника, которому судьба указала поле для его действий в Азии. Стоит припомнить, что первая война с Карфагенянами, большою частью совершавшаяся на море, продолжалась двадцать четыре года; на такую продолжительность времени недостало бы всей жизни Александра. Легко могло случиться, что Римляне и Карфагеняне, в то время связанные еще тесным союзом дружбы, в виду общей опасности, стали бы действовать за одно и подавили бы соединенными силами самонадеянного юношу. Хотя уже по смерти Александра и во время упадка Македонского могущества, а Римляне имели дело с Македонянами при Антиохе, Филиппе и Персее, и не только, во время войны с ними, ни разу не потерпели поражения, но и самую войну считали неважною. Не станем возбуждать тяжелых воспоминаний и забудем о междоусобных войнах, где граждане наши обнажали меч друг на друга. Но, за исключением их, ни разу не уступила мы при равных условиях времени и местности неприятелю как пешему, так и конному. А тяжело вооруженный воин, какова бы ни была его доблесть, может опасаться стрел неприятельских, теснин, где ему развернуться не где, мест, где ему может быть отрезан подвоз съестных припасов. Если же нет этих неблагоприятных условий, то он восторжествует над многими и многими неприятелями, опаснее Македонян, предводимых Александром. Лишь бы на век продлились у нас любовь к миру и взаимное согласие между гражданами, необходимое условие безопасности и существования нашего государства!
20. Консулами были вслед за тем М. Фослий Флакцинатор, и Л. Плавтий Венокс. В этом году пришло в Рим многочисленное посольство от Самнитских народов ходатайствовать о мирном союзе. Просьбы их и земные поклоны подействовали было на сенаторов, и они предоставили их дело на суд народа. По граждане были не так уступчивы и после многих усильных просьб, с которыми послы Самнитов приставали к каждому гражданину в продолжении нескольких дней, едва дано им было перемирие на два года. В Апулии Теанензы и Канузины, доведенные до крайности опустошениями со стороны нашего войска дали заложников консулу Л. Плавтию и изъявили совершенную покорность. В этом году в первый раз стали в Капуе выбирать префектов; а претор Л. Фурий сделал нужные на этот предмет распоряжения. Все это сделано по желанию самих жителей Капуи, которым наконец надоели внутренние несогласия и беспорядки. В Риме прибавлены две трибы Уфентинская и Фалеринская. Мало-помалу вся Апулия склонилась к покорности. Театы прислали послов к вновь избранным консулам К. Юнию Бубулку и К. Эмилию Барбуле о просьбою о мире, ручаясь за покорность всей Апулии. Вследствие такого смелого обещания Театам дарован мир, но не иначе как на условиях подданства. Таким образом Апулия находилась уже вся в нашей власти (что касается до значительного города Форента, то он взят Юнием). Тогда войско наше двинулось в землю Луканцев. Консул Эмилий неожиданно напал на город Нерулу и взял его приступом. Скоро везде между нашими союзниками пронесся слух, что при содействии Римлян в Капуе восстановлен порядок и благоустройство. А потому Антиаты вошли в сенат с жалобою, что у них нет ни хороших законов, ни надежных сановников. Вследствие этого поручено патронам этой колонии написать для нее законы. Таким образом не только оружие наши, но и законы с каждым годом распространяли крут своих действий,
21. В конце этого года консулы К. Юний Бубулк и К. Эмилий Барбула передали легионы не вновь избранным консулам Сп. Плавтию и М. Попилию, а диктатору Л. Эмилию. Он, вместе со своим предводителем всадников, Л. Фульвием, стал осаждать Сатикулу, и тем подал повод Самнитам к возобновлению военных действий. Римляне не без опасений увидели себя между двух огней. С одной стороны возле лагеря нашего расположилось лагерем многочисленное войско Самнитов, поспешивших на выручку своих союзников. В то же самое время жители Сатикула сделали с всевозможным шумом вылазку на наши аванпосты. И там и здесь неприятель рассчитывал не столько на собственные силы, сколько на затруднительное положение, в которое поставил Римлян. Но войско наше несмотря на то, что должно было действовать на обе стороны, нигде не уступало неприятелю. Диктатор расположился в местности где не мог быть обойден и противоставил войска на обе стороны неприятелю. Впрочем, большую часть своих сил диктатор обратил против горожан, сделавших вылазку; не трудно было втеснить их назад в город. Тогда он всеми силами ударил на Самнитов; несмотря на упорное сопротивление, победа была наша, хотя и к самому концу дня. Самниты принуждены были искать убежища в своем лагере, но и оттуда ушли втихомолку ночью погасив огни. Потеряв надежду отстоять Сатикулу, Самниты осадили Плистию, союзный Римлянам город, желая им отплатить тою же монетою.
22. По окончании года ведение войны поручено диктатору К. Фабию. Вновь избранные консулы, как и прежние, остались в Риме. Фабий с вновь набранным вспомогательным войском прибыл к Сатикуле для принятия войска от Эмилия; да и Самниты не долго оставались у Плистии. Получив из дому подкрепление, обнадеженные многолюдством, они остановились на прежнем месте. Беспрерывными нападениями тревожили они Римлян, стараясь их отвлечь от осады. Диктатор со своей стороны все силы свои обратил против города, стараясь овладеть им, а со стороны Самнитов поставил только отряды для защиты лагерных укреплении, достаточные для того, чтобы удержать Самнитов. Те со своей стороны не оставались в покое; всадники их подъезжали к самому лагерному валу. Видя, что неприятель находится уже почти в лагерных воротах, предводитель всадников К. Авдий Церрстан, не спросись диктатора, со всею конницею сделал вылазку из лагеря и отбросил неприятеля от наших укреплений. Схватка по-видимому незначительная и неупорная, по воле судеб окончилась смертью вождей с обеих сторон и отчаянным побоищем. Вождь Самнитов с досадою видел смелую вылазку Римлян, поражение и бегство своих всадников и потому употреблял все усилия, чтобы остановить их и ободрить, и наконец у с цел восстановить бой. Видя его в первых рядах Самнитского войска, как он возбуждал его к бою, Римский вождь припустил коня и с такою силою ударил копьем в Самнитского вождя, которого он узнал по его одежде, отличной от прочих, что тут же выбил его из седла уже бездыханным. Гибель вождя не только не расстроила, как обыкновенно бывает, воинов, но еще более их ожесточила. Стеснясь густою толпою около Авлия, занесшегося самонадеянно в середину рядов неприятельских, Самниты бросали в него стрелы; но честь главного мщения за убитого вождя поручили они его брату. Стащив с коня Римского вождя, он заколол его под влиянием гнева и огорчения. Самое тело Авлия, павшего в середине рядов неприятельских, едва не досталось в руки Самнитов. Видя это, Римляне спешились и вынудили Самнитов сделать тоже. Упорное сражение завязалось около трупов вождей; оно окончилось в пользу Римлян. Те, взяв тело Авлия, возвратились в лагерь в горести, услажденной торжеством победы. Самниты, потеряв вождя и испробовав неудачно свои силы в схватке конницы, видели невозможность подать помощь Сатикуле и возвратились к осаде Плистии. Через несколько дней город Сатикула сдался Римлянам на капитуляцию; а Самниты приступом взяли Плистию.
23. Вслед за тем место военных действий переменилось: легионы наши из Самния и Апулии двинулись к Соре. Жители этого города пристали к Самнитам, умертвив находившихся у них Римских колонистов. Едва только Римское войско, горевшее желанием отмстить за смерть своих сограждан и возвратить под свою власть утраченную колонию, длинными переходами достигло Соры, как наши разъезды, во множестве посланные по дороге, принесли известие, что войско Самнитское идет вслед и так сказать по пятам нашего. Тогда Римляне двинулись на встречу неприятелю, и у Лавтул произошло сражение, которого исход сомнителен. Ночь положила конец сражению, прежде чем потери или бегство обнаружили побежденную сторону, и потому осталось неизвестным, кто был победителем и кто побежденным. Некоторые писатели говорят, что этот бой окончился не в пользу Римлян, и что тут-то пал предводитель всадников К. Авлий. Заступивший место Авлия, новый предводитель всадников, К. Фабий с вновь избранным войском прибыл из Рима. Приблизившись к Соре, он послал гонцов к диктатору, ожидая от него приказаний где остановиться и в какое время и с какой стороны ударить на неприятеля; а сам пока остановился в скрытом месте, узнав через разъезды положительно о расположении неприятельских сил. После происшедшего сражения, диктатор, в продолжении нескольких дней, держал войско за валом, походя более на осажденного, чем на пришедшего осаждать. Вдруг он дал знак готовиться к битве. Желая более воодушевить воинов мужеством отчаяния, не оставив им иной надежды кроме на собственные силы, диктатор скрыл от воинов прибытие предводителя всадников с вспомогательным войском. Он сказал воинам следующее (представляя им всю надежду на спасение в удачной вылазке): «Воины, будучи захвачены в местах тесных, мы отсюда себе дороги иначе не можем проложить как победою. Лагерь наш имеет сильные укрепления, но они не спасут нас от недостатка во всем. Везде крутом, откуда к нам бывают подвозы, все вооружилось против нас; да и при готовности окрестных жителей помочь нам, ничего невозможно сделать вследствие неудобств местности. Итак не стану я обольщать вас тщетною надеждою, что останется у нас еще лагерь, который даст нам, как несколько дней тому назад, верное убежище в случае неудачного сражения. Не укрепления должны воинам служить защитою, но и вся сила укреплений заключается в самих воинах. Лагерь нужен тем, которые хотят длить войну; а для нас все заключается в одной победе. Итак, несите знамена на встречу неприятелю: когда войско выступят из лагеря, то он будет предан огню нарочно на этот предмет оставленными в нем людьми. Воины! Потери ваши при этом случае должны пополниться добычею всех окрестных народов, дерзнувших обнажить против нас меч!» Такая речь диктатора, внушенная крайностью, не могла не подействовать на воинов, а когда, вышед из лагеря, они увидали, что его часть, ближайшая к ним, пылает (таково было распоряжение диктатора), то с бешенством отчаяния, бросились они на неприятеля. Тот не мог выдержать первого их натиска и смешался. Между тем предводитель всадников, видя вдали пламя пылающего лагеря (это был у него с диктатором условленный сигнал к нападению) выступил с войском из засады и ударил на неприятеля с тылу. Видя себя между двух огней, Самниты старались спастись бегством, каждый куда и как умел. Большая часть столпилась в одно место под влиянием робости; она погибла под мечом Римлян, так как самая теснота не давала возможности бежать. Лагерь неприятельский взят и разграблен. Диктатор отвел войско, обремененное добычею, обратно в лагерь. Кроме победы воины имели и другой повод радоваться, нашед сверх всякого чаяния лагерь совершенно целым, кроме самой малой части его преданной огню.
24·. После этой победы, войско наше возвратилось к осаде Соры. Вновь избранные консулы, М. Пэтелий и К. Сульпиций, приняли войско от диктатора М. Фабия; они отпустили большую часть заслуженных воинов, заменив их вновь набранными, приведенными ими с собою из Рима. Местоположение осажденного города было таково, что его можно было взять только или долговременным облежанием, или приступом, но не иначе, как с большою для осаждающих опасностью. Один житель Соры, тайно ушед из города, явился на наши аванпосты, и приказал вести себя прямо к консулам. Туг он объявил, что может предать им город в руки. Когда его стали спрашивать о том, как он намерен это сделать, то он дал столь удовлетворительные ответы, что следуя его наущению, лагерь Римский, находившийся почти у стен города, отнесен на шесть миль от него дальше. Это сделано было с тою целью, чтобы сделать горожан не столь бдительными на их денных и ночных караулах вследствие отдаленности Римского войска. Сам перебежчик в следующую за тем ночь скрыл под городом в перелесках несколько когорт, а сам с отборными десятью воинами взобрался по местам крутым и почти непроходимым, на самую вершину возвышения к крепости. Они захватили с собою сколько могли более метательных снарядов. Притом там было много камней, как разбросанных самою природою там и сям, что обыкновенно бывает в местах гористых, так и собранных в кучи горожанами с целью укрепить еще более это место. Здесь перебежчик поставил Римлян и, указав им узкую и крутую тропинку, ведшую от города к крепости, сказал: «в этом месте трое вооруженных воинов могут задержать всякое войско, как бы оно ни было многочисленно; а вас десять, притом вы Римляне, из храбрых храбрые! За вас и условия местности и темнота ночи, во время которой предметы, внушающие страх, кажутся еще ужаснее. Я сейчас встревожу жителей, а вы обращайте все ваше внимание на крепость.» Сбежав оттуда, перебежчик бросился в город, производя сколько можно более шуму: «К оружию! Спасайтесь, граждане, кричал он. Крепость во власти врагов, стремитесь к её защите!» Это повторял он перед дверьми домов старейшин, это твердил попадавшимся на встречу гражданам, этими словами вселял окончательное смущение в тех, которые под влиянием робости итак не знали куда деваться. Слух этот, от одного передаваемый другим, скоро распространился но всему городу. Власти городские в смущении отправили лазутчиков к крепости. Те, возвратясь, принесли известие, подробности которого преувеличили соразмерно степени своего страха, что действительно крепость в руках многочисленного неприятеля. С получением этого известия не осталось у горожан никакой надежды спасти крепость. Все стали помышлять об одном бегстве; безоружные и полусонные жители бросились к городским воротам: в одни из них проникла когорта Римская, стоявшая вблизи и слышавшая необыкновенный шум в городе. По дороге истребляла она безоружных граждан. Сора была уже в нашей власти, когда к ней с наступлением дня приблизились консулы. Граждане, оставшиеся в городе и пощаженные мечом наших воинов, изъявили покорность. Двести пятьдесят человек, с общего согласия признанные виновниками отпадения города и бесчеловечного избиения наших поселенцев, связанные отведены в Рим. Прочие жители оставлены в покое. Снабдив город гарнизоном, консулы вышли из него. Приведенные в Рим жители Соры высечены розгами и потом казнены отсечением голов к великому удовольствию черни. Весьма понятно, что для неё очень важно было обезопасить существование поселенцев, отправляемых в разные колонии.
25. Консулы, двинувшись от Соры, внесли войну в поля и города Авзонов. Вследствие прибытия Самнитов и неудачного для нас сражения при Лавтуле, здесь повсюду обнаружилось сильное волнение и заговоры против Римлян стали обнаруживаться по всей Кампании. Даже Капуя не была чужда новым замыслам; по крайней мере подозрение об этом возникло в Риме и наряжено было следствие против некоторых знатнейших лиц Кампании. Впрочем народ Авзонов не замедлил быть удержан в повиновении предательством самих жителей городов, как то случилось в Соре. Такая же участь постигла города Авзон, Минтурны и Весцию. Из них двенадцать молодых людей первых фамилий, решась погубить своих соотечественников, явились к консулам и сказали им следующее: «соотечественники их постоянно с нетерпением ожидали прибытия Саммитов, а после сражения при Лавтуле считали Римлян побежденными, а потому оказывали пособие Самнитам и людьми и оружием. Теперь, вследствие поражения Самнитов, они не знают что делать: не осмеливаются запереть ворота Римлянам, опасаясь навлечь на себя их мщение и вместе решились защищаться в случае прихода войска Римского к их городам. При такой нерешительности их весьма легко будет захватить врасплох.» Вследствие этих убеждений Римский лагерь подвинут ближе к этим городам. В одно и то же время отряды воинов посланы ночью туда с приказанием скрыться в засаде по близости самих городов, а другие воины, переодетые в одежду мирных граждан, имея скрытое под платьем оружие, на рассвете проникли в городские ворота. Туг они стали избивать стражу и, по данному ими сигналу, находившиеся в засаде, наши вооруженные отряды поспешили к ним на помощь и овладели городскими воротами прежде, чем граждане успели опомниться и принять меры к защите. Таким образом в одно и то же время по одному и тому же плану все три города Авзонов достались в руки Римлян. Так как при этом не было вождей, которые могли бы управлять действиями воинов, то они не знали меры в кровопролитии и несчастный народ Авзонов пострадал за одно подозрение в измене так же, как если бы он вел самую ожесточенную борьбу на смерть с Римлянами.
26. В этом году Самниты предательским образом овладели Луцериею, истребив находившийся там Римский гарнизон. Не долго изменники оставались без наказания. Войско Римское, находившееся неподалеку от города, овладело им без труда приступом, так как он находился на ровном и открытом месте. Жители Луцерии и захваченные там Самниты истреблены все до одного. Ожесточение Римлян было так сильно, что когда в сенате был предложен проект закона об отправлении поселенцев в Луцерию, то многие из сенаторов были такого мнения, что город этот нужно разрушить до основания. Ненависть эта была понятна, вследствие двукратной измены жителей Луцерии; притом самая отдаленность города и местоположение его среди племен, к нам враждебных, делали отправление туда колонии обстоятельством, не совсем желательным. Впрочем как бы то не было, а закон об отправлении туда колонистов состоялся; они и посланы в числе двух тысяч пяти сот. В этом году, среди общего колебания верности наших союзников, в Капуе открыты тайные соглашения знатнейших фамилий. Когда это обстоятельство доложено сенату, то сенат обратил на него особенное внимание и повелел произвести следствие, назначив на этот предмет особого диктатора. Им сделан Т. Мений; предводителем всадников при себе назначил он М. Фослия. Такие чрезвычайные меры произвели всеобщий страх: или опасаясь за себя или сознавая может быть свою вину, оба Калавия — Овий и Новий (стоявшие всегда во главе всяких новых замыслов) добровольною смертью (обстоятельство это не подвержено сомнению) избегли диктаторского суждения. С окончанием следствия в Кампании, оно перенесено в Рим вследствие того, что иначе перетолкован был самый закон об этом предмете. Говорили, что декрет сенатский касается не только Кампанских старейшин, но вообще направлен против всех тех лиц, которые, где бы то ни было, составляют партии, и имея замыслы, вредные для общего блага; что в этом случае все интриги, замышляемые с целью достижения власти и почестей, надобно назвать противными общественному благу. Таким образом следствие обняло предмет самый обширный и задевший весьма много лиц. Диктатор со своей стороны не признавал границ своему праву исследования. Вследствие этого многие аристократы были требуемы к суду; вотще призывали они в защиту трибунов народных; при молчании их записывались имена подсудимых. Тогда вся аристократия, не ограничиваясь теми лицами, против которых направлено было следствие, возопияла против этого исследования, говоря, что оно должно быть обращено не против знатных лиц, которым и без интриг открыт путь к почестям, а против людей, вышедших из ничтожества; в таком случае диктатор и его предводитель всадников могут быть виновнее тех, против кого производят следствие; что они и испытают, когда сложат с себя власть, правами которой они злоупотребляют. Тогда Мений, дорожа более своею доброю славою, чем должностью ему порученною, явясь в народное собрание, сказал следующее: «Квириты? В пользу мою, в защиту моей невинности говорит как вся прошлая жизнь моя, проведенная среди вас, так и самая честь, которою я облечен в настоящее время по воле вашей. При этом случае для производства следствия требовался не так, как при других обстоятельствах отечества, человек знаменитый на войне, но именно такой, который чужд был бы всех партий и интриг. Некоторым аристократам весьма не полюбилось начатое исследование (не стану говорить почему — как должностное лицо я должен говорить только то, что верно знаю, а предоставляю вам самим догадываться); они сочли его как бы личною для себя обидою и направила все свои усилия против него. Видя невозможность остановить исследование, они, будучи патрициями прибегли к средствам защиты, всегда им ненавистным, к содействию трибунов и праву верховного суда народа. Одним словом, они готовы были скорее решиться на все, чем доказать свою невинность. Видя по всему неудачу, они, будучи частными людьми, не постыдились обвинять меня, диктатора. Этим они только обнаружили перед богами и людьми, что для них нет ничего священного, лишь бы не дать отчета в своих действиях. Что же касается до меня, то иду на встречу взведенных на меня обвинений и, слагая с себя диктаторство, отдаюсь на суд своим врагам. Л вас, консулы, прошу, если вам будет поручено это дело сенатом, прежде всего произвести следствие надо мною и М. Фослием. Пусть обнаружится, ищем ли защиты за правами вверенной нам власти или надеемся на одну нашу невинность.» Сказав это, Мений сложил с себя власть диктатора; а вслед за ним М. Фослий отказался также от своей должности. Будучи обвинены перед консулами (которым это дело поручено сенатом) — Мений и Фослий оправданы народом с большою честью от обвинений аристократов. Также Публилий Филон, совершивший столько подвигов на пользу отечества и в военное и в мирное время и увенчанный за это столько раз почестями, навлек на себя недоброжелательство аристократии и потому подвергся исследованию, по которому оправдан. Сначала исследование касалось лиц значительных, но потом перешло на лица менее заметные и скоро само собою окончилось, подавленное теми же самыми партиями и интригами, против которых было направлено.
27. Ободренные слухами о смутах в Риме, а всего более о приготовлявшемся в Кампании восстании, которое замышлялось не без их ведома, Самниты, обратившиеся было к Апулии, возвратились к Кавдию. Здесь они решились дожидаться случая овладеть Капуею по соглашению с её жителями. Да встречу Самнитам пришли консулы с сильным войском. Не мало времени без пользы истратили они в теснинах, стараясь найти удобную дорогу к неприятелю и место выгодное для лагеря. Самниты, сделав небольшой обход по весьма удобным местам, спустились в равнины Кампании. Туда же явилось и Римское войско, и остановилось лагерем подле неприятельского. Чуть не каждый день происходили с обеих сторон небольшие стычки чаще конницы, чем пехоты. Они оканчивались по большой части в пользу Римлян, которые вообще не имели причин раскаиваться, что война тянулась медленно. Но Самнитские вожди оставались весьма недовольны и почти ежедневными потерями, а всего больше упадком духа, вследствие того обнаружившемся в их войске. А потому они вывели свои войска в поле и устроили их в боевом порядке. Конница была распределена по крыльям: ей приказано было главное — наблюдать за безопасностью лагеря и не столько озабочиваться участью сражения, которая вручена пехоте. Римские консулы разделили между собою войско: правое крыло вел Сульпиций, а левое Пэтелий. Первому дано было большее растяжение вследствие растянутости стоявшего против него крыла Самнитского войска (Самниты поступили так или опасаясь сами быть обойденными, или намереваясь обойти с флангу наше крыло). Левое крыло наше представляло более плотности; а план Пэтелия придал ему необыкновенную силу. Он вздумал вдруг ввести разом в дело все резервные когорты, обыкновенно приберегаемые к концу сражения на случай его продолжительности. Разом сбита была на этом фланге пехота Самнитов; на защиту ей устремилась конница. Когда она неслась с боку между двух неприязненных строев, Римская конница ее встретила, дружным натиском смешала ее с пехотою и гнала неприятелей в беспорядке, сбив их совершенно с позиции. На этом крыле действовал не один Пэтелий, но и Сульпиций ободрял воинов, оставив свою часть войска еще не вступавшую в дело для того, чтобы поспешить туда, где раздавались воинские клики. Видя же, что победа в этом месте уже обеспечена за нами, Сульпиций с 1200 человек возвратился к своему крылу. Тут он нашел совершенно другое: Римляне уступали неприятелю, который смело стремился вперед. Прибытие консула не замедлило и здесь дать совершенно иной оборот делу. Воины ободрились при виде вождя и подкрепление им приведенное, незначительное числом, было весьма важно, состоя из храбрейших воинов. Притом слух о победе, одержанной на другом крыле, в которой воины не замедлили удостовериться собственными глазами, воодушевил их новым жаром и они возобновили бой. Тогда на всей боевой линии победа досталась Римлянам; а Самниты гибли под их мечами и доставались в плен. Немногие ушли в город Малевент, ныне известный под именем Беневента. По дошедшим к нам сведениям в этом бою убито и взято в плен до тридцати тысяч Саммитов.
28. После этой блистательной победы, консулы двинулись прямо осаждать неприятельский город Бовиан. Здесь они расположились зимовать, и тут вновь избранные консулы, Л. Папирий Курсор в пятый раз и К. Юний Бубулк во второй, сдали войско назначенному ими диктатору К. Пэтелию; предводителем всадников у него был М. Фослий. Диктатор, узнав, что Фрегелланская крепость взята Самнитами, оставив осаду Бовиана, двинулся к Фрегеллам. Самниты бежали отсюда ночью, и таким образом Фрегеллы снова заняты Римлянами без боя. Оставив здесь сильный гарнизон, диктатор возвратился в Кампанию, имея главною целью овладеть Нолою. С приближением диктатора, в стенах этого города искали убежища множество Самнитов и поселян Ноланской области. Диктатор, осмотрев местоположение города, с целью облегчить доступ войску к стенам, предал огню все находившиеся вблизи строения, которых было довольно много. Немного времени спустя Нола взята, одни говорят — диктатором Пэтелием, а другие консулом К. Юнием. Те, которые честь взятия Нолы приписывают консулу, присовокупляют, что он же взял Атену и Калатию; а относительно диктатора говорят, что он, по случаю начавшегося морового поветрия, назначен для вбития гвоздя. В том же году отведены колонии в Суессу и Понтии. Суесса — город Аврунков; а Вольски населили остров Понтии, лежащий против берега, на котором они жили. Состоялось сенатское определение об отводе колоний в Интерамну и Казин. Впрочем избрание на этот предмет трех особых сановников и отправление четырех тысяч поселенцев сделано уже вновь избранными консулами М. Валерием и П. Децием.
29. Самнитская война была уже почти приведена к концу; но прежде, чем сенат Римский избавился заботы о ней, прошел слух о войне, замышляемой Этрусками. В то время после Галлов не было противника опаснее для Рима, как вследствие близости его области, так и многочисленности жителей. Между тем, как один консул преследовал в Самнитской области разбитые остатки неприятелей, другой П. Деций, задержанный в Риме тяжкою болезнью, по воле сената назначил диктатором К. Юния Бубулка. Соразмеряясь с требованием обстоятельств, диктатор всех молодых людей обязал воинскою присягою, с особенным тщанием изготовил оружие и все, что требовалось для ведения войны. Но, не ослепленный столь громадными приготовлениями, диктатор не думал о наступательной войне, а только приготовился встретить неприятелей в случае, если бы они напали. Точно также распорядились и Этруски; сделав приготовления к войне, они остались в своих пределах. — В этом году цензорами были замечательные люди, Ап. Клавдий и К. Плавтий; но имя первого более приобрело славы в потомстве, так как ему одному принадлежит честь приведения к концу каменной дороги, носящей его имя и водопроводов, снабдивших Рим водою. Пересмотр сената цензорами вызвал против них общее негодование и порицание; уступая ему, К. Плавтий отказался от должности. Но Аппий, по врожденному в его семействе упорству характера, оставался один цензором. С дозволения этого Аппия, род Потициев, которому принадлежало издревле священнослужение у большого жертвенника Геркулесова, поручил исправление этой обязанности нарочно на этот предмет обученным рабам. Предание сохранило нам известие, которое должно бы действовать спасительно на нарушителей священных уставов, что из двенадцати отраслей рода Потициев, в которых находилось более тридцати взрослых лиц мужеского пола, в продолжении одного года все перемерли до того, что самый род совершенно прекратился и самое имя Потициев исчезло. Цензор Аппий не избег также наказания богов; через несколько лет он лишился зрения.
30. Избранные вслед за тем консулы К. Юний Бубулк в третий раз и К. Эмилий Барбула во второй, с самого начала года жаловались в народном собрании, что сенат искажен пристрастным пересмотром бывших цензоров, по которому лучшие люди обойдены безо всякой причины, говорили, что назначение цензорами сенаторов, как сделанное безо всякого основания и совершенно произвольное, не должно быть обязательно и объявили, что, считая пересмотр цензоров Аппия Клавдия и К. Плавтия недействительным, они при созвании сената будут руководствоваться списком сенаторов, какой был до этого пересмотра. В этом году простой народ присвоил себе право избирать в две должности, обе относящиеся к военному ведомству. Первым законом постановлено, чтобы шестнадцать человек военных трибунов в четыре легиона было избираемы голосами народа; а прежде за исключением весьма немногих этого рода мест, прочие замещаемы были по произволу консулов и диктаторов. Проект этого закона был предложен народными трибунами Л. Атилием и К. Марцием. По другому закону народу предоставлено право избрания двух сановников, обязанностью которых было снаряжать суда и содержать флот в порядке. Закон этот предложен трибуном народным М. Децием. Не могу умолчать об одном незначительном событии этого года, как имеющем отношение к богослужению. Музыканты, игравшие на флейте, обидясь тем, что последние цензоры запретили им участвовать в жертвенных пиршествах в храме Юпитера, как навыкли было они с незапамятных времен, все вместе оставили Рим и удалились в Тибур; в Риме не осталось ни одного музыканта для того, чтобы играть во время жертвоприношений. Религиозные опасения взволновали сенат; отправлены послы в Тибур просить тамошних жителей употребить зависящие от них средства к возвращению музыкантов в Рим. Тибуртинцы, видя, что убеждения их остаются без действия, сообразуясь с характером людей, с которыми имели дело, придумали следующее. Случился праздник, на который были приглашены поиграть музыканты; их тут подпоили вином, до которого они большие охотники так, что они поснули крепким сном. Тогда их сонных положили в повозки и отвезли в Рим. Не прежде очнулись от тяжкого сна музыканты, как при наступлении дня, который застал их на телегах на форуме Римском. Народ собрался и упросил музыкантов остаться, предоставив им право в продолжении трех дней в лучших одеждах с песнями ходить по городу и свободно веселиться, как они делают и по ныне; а тем из музыкантов, которые играют во время жертвоприношении, предоставлено право участвовать в жертвенных пиршествах в храме Юпитера. Вот, что происходило в Риме в промежутке приготовлений к двум важным войнам.
31. Консулы разделили между собою провинции: Юнию по жребию пришлось иметь дело с Самнитами, а Эмилию с Этрусками, угрожавшими Риму войною. В земле Самнитов, в Клувие, находился гарнизон Римский. Самниты, видя невозможность взять его приступом, вынудили голодом к сдаче и после больших истязаний умертвили наших воинов. Юний, горя желанием отмстить за такое зверство, обратил все свои силы на Клувий; в тот же день, как подошел к нему с войском, взял его приступом и всех взрослых неприятелей предал острию меча. Оттуда наше победоносное войско двинулось к Бовиану. Город этот, отличавшийся богатством и многолюдством, был главным у Пентров-Самнитов. Здесь воины действовали не столько под влиянием раздражения, сколько привлеченные приманкою добычи; но тут же приступом овладели городом. С жителями здесь было поступлено снисходительнее чем с Клувийцами; добычи же в одном городе найдено едва ли не больше, чем во всей области Самнитской, и она вся предоставлена великодушно воинам. Старейшины Самнитов, видя, что Римляне торжествуют везде в открытом поле, что ни укрепленные лагери, ни стены городов не могут удержать их, всю надежду стали полагать на воинскую хитрость и искали случая заманить Римлян в засаду. Перебежчики из поселян и пленные, частью случайно доставшиеся нам в руки, частью нарочно подосланные, все повторяли одно и тоже известие — впрочем верное, что в одном ущелье, к которому доступ весьма затруднителен, неприятель скрыл огромные стада. Вследствие этого Римские легионы налегке туда отправились. Многочисленное неприятельское войско скрыто было в засаде подле дороги, по которой нужно было идти Римлянам, и когда те проникли в ущелье, неприятельские силы вдруг показались на возвышениях, давая знать о своем приближении громкими кликами и шумом. Сначала произошло было некоторое смятение, пока воины брались за оружие и сбрасывали с себя принесенные тяжести. Когда же они вооружились и освободились от принесенных тяжестей, то, не дожидаясь ничьего приказания, а следуя уставам военной дисциплины, твердо им известным, строились в ряды около своих значков. Консул, видя опасность, прискакал к войску, сошел с коня. Он, громко призывая в свидетели Юпитера, Марса и других богов тому, что «если попал в засаду, то увлеченный не жаждою собственной славы, а желанием доставать воинам добычу. А потому его можно упрекнуть разве в излишней заботливости об участи бедных воинов. Теперь, во что бы то ни стало, необходимо снасти их воинскую честь; для этого пусть они действуют дружно и смело, и тогда не устоит перед ними робкий неприятель, который, будучи разбит в открытом поле, утратив лагери, города укрепленные, нашел последнее прибежище в низкой хитрости, стараясь из-за угла вредить там, где не смеет прямо. Но есть ли местность столь неудобная, где бы не могла развернуться и показать себе доблесть Римская?» Ободряя воинов, консул припоминал взятие Фрегелланской и Соранской крепостей и других неприступных мест. Воины, воодушевленные словами полководца, смело и дружно двинулись против неприятеля, занимавшего возвышения. Стоило некоторого труда вооруженным воинам взбираться на гору, но когда они достигла вершины и твердою ногою на ней стали, то ужас овладел неприятелем. Побросав оружие и оставив ряды, Самниты искали убежища в тех же местах, где только что перед тем скрывались в засаде. Тут затруднения местности, на которые они рассчитывали в надежде на успех, обратились к их собственному вреду. Немногим удалось уйди, а до двадцати тысяч неприятелей пало под оружием Римлян. Они, довершив победу, овладели огромною, заключавшеюся в стадах добычею, которая неприятелем назначена была служить приманкою для их погубления.
32. Пока такого рода события происходили в Самние, уже все народы Этрурии, кроне одних Арицин, взялись за оружие; война, весьма опасная, началась с их стороны, осадою Сутрия; город этот, союзный Римлянам, был так сказать ключом Этрурии. Консул Эмилий двинулся с войском к Сутрию на выручку союзников. Когда Римское войско подошло к городу, жители его с большим усердием и радостью снабдили провиантом, и всем нужным лагерь Римский, расположенный возле стен. Этруски первый день после своего прибытия к городу провели в совещании о том, в предстоящей войне действовать ли решительно или медленно. На другой день — так как вожди Этрусков предпочли действовать смелее, чем осторожнее — на рассвете дан был знак к сражению, и Этруски с оружием в руках выстроились в боевом порядке. Консул, узнав об этом, тотчас отдал приказ воинам завтракать и, подкрепив силы пищею, браться за оружие. Так было сделано. Консул, видя, что все его воины вооружились и совсем готовы, велел выносить знамена за вал и выстроил войска в боевом порядке неподалеку от неприятеля. Нисколько временя оба войска стояли без движения, ожидая друг от друга первого воинского крика и сигнала к бою. Таким образом время прошло почти до полудня, прежде чем с той, или другой стороны пущена была хоть одна стрела. Этруски наконец для того, чтобы не возвратиться в лагерь ни с чем, при звуке воинских труб выступили вперед. Римляне не с меньшею готовностью встретили неприятеля. Бой завязался при сильном с обеих сторон воодушевлении: Этруски превосходили числом, а Римляне мужеством. В упорном бою пало много жертв и преимущественно смерть поражала храбрейших. Не прежде неприятель уступил нам победу, когда с нашей стороны вторая линия была введена в дело; у Этрусков же не было резервов, а первые ряды воинов перед знаменами и около их были почти вовсе истреблены. Ни в одном сражении неприятель не обнаруживал столько упорства; умирая на месте, но и не помышлял о бегстве. Наступление ночи прекратило страшное побоище; победители первые прекратили бой, не чувствуя более сил продолжать резню. Уже после захождения солнца дан сигнал к отбою: с наступлением ночи оба войска возвратилась в лагери. Остальное время года прошло без замечательных событии под Сутрием: в неприятельском войске все лучшие воины погибли и едва осталось достаточно сил для обороны лагеря. В Римском войске было так много раненых, что более умерло после боя от полученных в нем ран, чем сколько пало в самом сражении.
33. В следующем году ведение войны у Сутрия поручено консулу К. Фабию; товарищем консульства дан ему К. Марций Рутил. Фабий привел подкрепление из Рима и войско Этрусков также усилилось вспомогательным отрядом присланным из Этрурии. Много уже лет прошло спокойно без борьбы между сановниками из Патрициев и трибунами народными. Открылась она снова по поводу того семейства, по-видимому, которое самою судьбою назначено было служить бичом вольности и простого народа. Цензор Аппий Клавдий, по истечении срока года и восьми месяцев, назначенного для отправления должности цензора по Эмилиеву закону, ни за что не хотел отказаться от должности, хотя товарищ его К. Плавтий и отказался от неё. Трибуном народным был в то время П. Семпроний. Он взял на себя дело справедливости, заслужившее ему благодарность не только от простого народа, но и ото всех благонамеренных граждан. Он перед народным собранием прочитал Эмилиев закон, осыпая похвалами его виновника за то, что он положил конец продолжительности цензуры, вследствие этого сделавшейся было сильнее всех других властей, ограничив срок ее отправления годом и шестью месяцами. Обратясь к Ап. Клавдию, трибун спросил его. «Скажи нам, Ап. Клавдий, как бы ты поступил, будь ты на месте цензоров того времени К. Фурия и М. Гегания?» Аппий на это отвечал: «вопрос трибуна его Аппия не касается. Эмилиев закон был обязателен только для тех цензоров, при которых он издан; так как он состоялся уже тогда, когда эти цензоры были избраны, а то народное определение имеет законную силу, которое по времени последнее. Впрочем этот закон не имеет обязательной силы ни для него, ни для кого либо из цензоров, избранных по издании этого закона.»
34. Такая низкая уловка Аппия никого не могла ввести в заблуждение. Трибун, по этому поводу, сказал следующее: «Квириты, в этом человеке видите вы достойного потомка того Аппия, который, будучи избран децемвиром на один год, на другой избрал сам себя, а на третий своевольно, без чьего либо утверждения, будучи частным человеком, присвоил себе власть и её торжественные атрибуты, не прежде отказался он от своего сана, как когда пал под бременем незаконно присвоенной, преступно употребленной и насильственно за собою удержанной власти. И здесь, Квириты, слышите вы голос той самой крови, которая течет в жилах семейства, вынудившего вас оскорблениями и насилиями оставить отечество и искать убежища на Священной горе. Это то самое семейство, которое два раза вынудило вас занять войском Авентинский холм; в нем находили себе постоянно противников законы об уменьшении роста и о разделе полей гражданам. Это то семейство ожесточенно противилось допущению смешанных браков между патрициями и плебеями; оно всегда загораживало путь лицам из простого сословия к курульным должностям. По истине имя Аппиев для вашей вольности ненавистнее, чем Тарквиниев. Скажи нам, Аппий Клавдий: вот уже сотый год исходит с того времени, как Мам. Эмилий был диктатором, неужели с тех пор и поныне из числа цензоров (многие из них были люди во всех отношениях отличные и умные) никто не читал законов 12 таблиц? Неужели никто не знал, что последнее по времени определение народа имеет силу закона? нет! Давно уже это всем известно; на этом то основании все руководствовались Эмилиевым законом, а не прежним, но которому установлено самое цензорство, так как Эмилиев закон получил после утверждение народа. А на какой случай есть два взаимно противоречащие и один другой исключающие законы, то последний по времени отменяет прежний. Но ты говоришь, Аппий, что закон Эмилиев не может стеснить волю народа. По истине — для тебя одного; ты один ставишь себя выше закона. Власть его признали над собою и те, не знавшие меры своей власти, цензоры К. Фурий и М. Геганий, которые действиями своими обнаружили, сколько власть эта может наделать зла будучи в руках людей неблагонамеренных: с досады, что Мам. Эмилий ограничил срок их власти, они этого достойного гражданина, совершившего великие подвиги на службу отечеству и в военное и в мирное время, причислили к самому последнему классу граждан. Закон Эмилиев имел обязательную силу для всех цензоров в продолжении ста лет; наконец для самого товарища твоего, Аппий, К. Плавтия, избранного под одними с тобою гаданиями, равного с тобою правами власти. Или при выборе вас обоих народ сделал какое-нибудь невыгодное исключение для твоего товарища? Ты один муж столь достойный, что тебе должна быть предоставлена исключительная власть и особые права. Остается нам дождаться, что человек, которого ты избираешь в должность царя-жертвоприносителя, поймает нас на слове и скажет, опираясь на самое название своей должности, что он по истине и по всем правам царь Рима? После этого, кто будет довольствоваться диктаторскою властью на кратковременный срок, кто ограничится в исправлении должности временного правителя пятью днями? Опасно будет избирать диктатора на один предмет вбития гвоздя или празднования игр. Аппий, надобно полагать, не может надивиться простоте и безрассудству тех, которые, быв диктаторами в продолжении трех недель и совершив великие подвиги, добровольно за тем отрекались от власти или без противоречия слагали ее с себя, не пользовавшись ее правами вследствие не правильного избрания. Не стану в этом случае указывать на примеры, представляемые отдаленною древностью. Но десяти лет еще не прошло, как К. Мений был диктатором: производя исследование, он поступал строже, чем сколько то нужно было для безопасности некоторых аристократов. Слыша на себя обвинение в том же, что он по обязанностям своего звания должен был преследовать в других, Мений не только не искал безнаказанности, ограждаясь правами диктатора, по сам предупредил обвинения противников, поспешив сложить с себя власть диктатора, и добровольно предавшись суду своих сограждан. Бесполезно было бы искать в тебе подобной умеренности, не свойственна она с кровью надменного и жестокого рода, текущею в твоих жилах. Тщетно было бы требовать от тебя, чтобы ты, хоть одним днем или часом до срока, отказался от своей власти. По крайней мер не пользуйся ею далее узаконенного срока. Притом, для тебя недовольно прибавить ко времени твоего служения день или месяц. Нет! Ты хочешь три года и шесть месяцев сверх времени, положенного Эмилиевым законом, быть цензором и притом быть им один. Но так поступать, значит присваивать себе права царской власти. Не сам ли ты себе выберешь товарища, тогда как и в случае смерти одного из цензоров запрещено законом его замещать? Тебе мало того, что ты, как цензор, допустил исполнять священные обряды древнего богослужения, установленные тем самим богом, в честь которого они совершаются — рабов вместо знатных граждан, коим по праву принадлежала эта обязанность и тем был причиною гибели в продолжении одного года целого знаменитого рода, превосходившего древностью самый Рим, пользовавшегося некогда милостью и распоряжением богов бессмертных. Тебе этого недовольно; ты все отечество хочешь вовлечь в беззаконие, которого последствия нельзя припомнить без содрогания. Город наш достался в руки неприятелей в продолжении того пятилетия, когда цензор Л. Папирий Курсор вместо умершего товарища цензора К. Юлия, не желая отказаться от должности, избрал себе вновь в товарищи М. Корнелия Малугиненза. Но и тут Л. Папирий далеко превзошел тебя, Аппий, умеренностью: он не один был цензором и не продолжил срок служения далее узаконенного времени. Впрочем с того времени никто уже не следовал более примеру Папирия; в случае смерти одного из цензоров и другой слагал с себя власть. Только тебе ни почем, что срок служения твоего истек, что товарищ твой сложил с себя власть; ты потерял и совесть, и уважение к закону. По твоему доблесть заключается в надменности, а добродетель — в пренебрежении всего, освященного уставами божескими и человеческими. Что касается до меня собственно, Ап. Клавдий, то из уважения к твоему сану и званию, не только не хотел бы я употребить против тебя насилия, но даже и словом тебя оскорбить. Упрямство твое и надменность вынудили меня сказать то, что я уже здесь говорил. Объявляю впрочем тебе: буде ты не исполнишь Эмилиева закона, то я велю тебя заключить в оковы и не допущу, чтобы ты вопреки закона оставался цензором один, тогда как ты не мог бы и избран быть один. Предки наши установили законом относительно цензорских выборов, что оба цензора должны вместе иметь положенное число голосов; если же один получил их, а другой нет, то выборы недействительны и должны быть произведены снова.» Сказав в таком смысле речь, трибун приказал схватить цензора и вести его в тюрьму. Шесть трибунов поддерживали в этом случае Семпрония; но трое остальных взяли сторону Аппия по его призыву, и он остался цензором один, к великому негодованию благонамеренных граждан всех сословий.
35. Пока это происходило в Риме, Этруски уже осадили Сутрий. Консул Фабий отправился, держась подошвы гор, с войском для того, чтобы подать помощь союзникам и если представится возможность, атаковать укрепления неприятеля. На встречу Фабию явилось неприятельское войско в боевом порядке; со склона гор далеко видно было Римлянам широко раскинувшееся многочисленное неприятельское войско. Фабий, видя малочисленность своего, расположил его по склону горного возвышения (самая же вершина его была покрыта большими каменьями) и приготовился к бою. Этруски, надеясь на свою многочисленность, тотчас бросились вперед на наших с такою поспешностью и усердием, что, бросив дротики как вещь излишнюю, схватились за мечи, готовясь к рукопашному бою. Но Римляне встретили их градом стрел, дротиков и камней, которых самая местность представляла в изобилии. Многие из неприятелей были ранены, а другие оглушены ударами; в нерешительности колебались ряды их: двигаться вперед препятствовала местность и дождь метательных снарядов, которым осыпали их Римляне и на который они не имели чем сами отвечать. Свободно поражаемые сверху ударами наших воинов, Этруски пришли в замешательство; тогда первая и вторая линии нашего войска извлекли мечи, испустив вновь громкий воинский клик, бросились вперед на неприятеля. Не выдержали Этруски натиска наших и, обратив тыл, бросились было бежать по направлению к лагерю; но конница наша, обойдя по равнине неприятельское войско с флангу, принудила бегущих неприятелей вместо лагеря, к которому дорога была преграждена, искать убежища в горах. Таким образом войско Этрусков израненное и почти безоружное ударилось беспорядочною толпою в Циминский лес. В этом сражении пало несколько тысяч Этрусков, сорок два военных значка неприятельских достались в руки Римлян; самый лагерь неприятельский с огромною находившейся в нем добычею достался победителям. Консул стал изыскивать средства, как бы преследовать расстроенные остатки неприятельского войска.
36. Поросший лесом, горный хребет Циминский в то время был более дик и неприступен, чем теперь горные возвышенности Германии; даже купцы не дерзали проникать туда. У одного вождя Римлян доставало смелости думать о вступлении в Циминский лес; что же касается до прочего войска, то оно страшилось, воспоминая несчастье, случившееся у Кавдия. Впрочем один из воинов (одни говорят, что то был брат консула М. Фабий, другие, что Кезон, а некоторые, что К. Клавдий по матери брат консула) вызвался отправиться вперед для исследования местности, обещаясь возвратиться в самом скором времени и принести обо всем самые верные известия. Будучи воспитан у знакомых в городе Цере, он с детства навык Этрусскому языку, и знал его очень хорошо. Некоторые писатели говорят, что в то время молодых Римлян обучали Этрускому языку точно также, как теперь Греческому. Но надобно полагать, что Римлянин, который так смело пустился в середину врагов, особенно хорошо изучил и язык их и правы. Его провожал один невольник, вместе с ним воспитанный и также в совершенстве знавший Этруский язык. Во время своего путешествия они старались в главных чертах заметить местность страны и узнать имена старейшин живших там племен; много говорить — они боялись, опасаясь быть узнаными. Они шли одетые, как поселяне, с косами и палицами. Но ни знание языка, ни одежда и принятая ими наружность не столько помогли им не быть узнанными, как именно невероятность самого предположения, чтобы какой-нибудь иноземец дерзнул войти в Циминский лес. По сохранившемуся известию смелые Римляне проникли до Умбров Камертов. Только здесь открылись они и, явясь в сенат от имени консула, предложили союз мира и дружбы. Послы Римские приняты были весьма ласково, им оказано радушное гостеприимство и поручено передать консулу, что для его войска, если оно проникнет в эти места, будет изготовлен провиант на 30 дней, и молодежь Камертских Умбров с оружием в руках готова будет исполнить приказания консула. Получив такой ответ, он на рассвете отправил вперед обоз, а легионам приказал выступить вслед за ним; а сам с конницею остановился. На другой день, на рассвете, выступя с конницею, консул тревожил нападениями неприятельские аванпосты, находившиеся по его сторону горного хребта. В продолжении долгого времени задержав неприятеля, консул возвратился в лагерь и тотчас выступя в другие ворота последовал за остальным войском. На другой день на рассвете, войско его завяли вершины Циминского горного хребта. Отсюда консул отправил часть войска для грабежа в расстилавшиеся у подошвы горного хребта богатейшие поля Этрурии. Войско Римское гнало большую добычу, когда на выручку подоспели сформированные местными старейшинами на скорую руку из поселян Этрусские когорты; но они так мало были обучены и так плохо вооружены, что вместо того, чтобы отбить от Римлян добычу, были сами для них готовою добычею. Римляне без труда поразили и прогнали неприятелей и возвратились в лагерь с победою и огромною всякого рода добычею. В то время явились из Рима в лагерь пять депутатов со стороны сената, в сопровождении двух трибунов народных; они должны были именем сената объявить консулу, чтобы не решался переходить Циминский горный хребет. Послы были весьма довольны, что уже дело сделалось без них и возвратились в Рим с известием о победе консула.
37. Впрочем такой поступок консула только распространил театр военных действий, но ни как не содействовал к скорейшему окончанию войны. Места Этрурии, лежащие у подошвы Циминского горного хребта, дотоле нетронутые, не избегли опустошения; вследствие этого не только все народы Этрурии, раздраженные в высшей степени, взялись за оружие, но и к ним присоединились соседственные племена Умбрии. Вследствие этого войско неприятельское, многочисленнее всех прежних, явилось у Сутрия; не только лагерь расположен уже не под прикрытием леса; но войско неприятельское не замедлило выступить в открытое поле. Расположась в боевом порядке, оно дожидалось того же и со стороны Римлян, оставив им перед собою довольно места для того, чтобы развернуться. Видя, что Римляне остаются без движения в лагере, неприятель подходит к лагерным окопам; тогда, по приказанию консула, стоявшие впереди, наши сторожевые отряды удаляются внутрь лагеря. Ободренные этим еще более, неприятели, требуют громкими кликами от вождей: «чтобы им пища на этот день была принесена сюда из лагеря; что они останутся под оружием, и ночью или на рассвете атакуют приступом Римский лагерь.» Римское войско обнаруживало не менее усердия к бою; но усилиями вождя было сдерживаемо. В десятом часу дня консул приказал своим воинам подкрепить силы пищею и притом отдал приказ, чтобы они во всякое время дня и ночи готовы были по данному сигналу немедленно выступить из лагеря. В немногих словах консул ободряет воинов, восхваляет Самнитов, как неприятелей и унижает Этрусков: «последние — говорил он между прочим — нейдут и в сравнение с первыми: что у него есть верное средство против неприятеля, теперь еще скрытое; а они в свое время узнают; пока нужна тайна.» Такими таинственными словами консул давал воинам возможность догадываться, что в рядах неприятельских есть измена и тем ободрял их умы, устрашенные значительным превосходством сил неприятельских. То обстоятельство, что неприятель остался ночевать в открытом поле, не прикрытый укреплениями, по-видимому, служило доказательством справедливости слов консула. Подкрепив силы пищею, воины наши предаются отдохновению, и в четвертую стражу ночи, пробужденные без шуму, берутся за оружие. Армейским прислужникам даны в руки заступы для срытия вала и засыпания рвов. Войско Римское построилось в боевой порядок внутри лагерных укреплений; отборные когорты стояли у ворот. По данному сигналу немного прежде рассвета, когда в летние ночи обыкновенно самый крепкий сон овладевает людьми, войско наше двинулось вперед через срытый уже вал; оно ударило на неприятелей, в беспорядке предавшихся сну. Неумолимая смерть застала неприятельских воинов, одних бездвижных от крепкого сна, других в состоянии, среднем между бодрствованием и сном, а большую часть, уже вскочивших с мест, где они спали и хватавших оружие: немногие успели вооружиться. Они пытались сражаться беспорядочною толпою без вождя, без знамен; таким образом без труда Римляне обратили их в бегство и преследовали; одни искали убежища в лагере, а другие спешили скрыться в лесах. Последние поступили лучше, потому что лагерь неприятельский, расположенный на месте ровном и открытом, в тот же день взят Римским войском. Золотые и серебряные вещи велено было приносить к консулу; прочая вся добыча уступлена воинам. В этот день неприятель потерял убитыми и взятыми в плен до шестидесяти тысяч человек. Некоторые писатели говорят, чао это сражение происходило по ту сторону Циминского горного хребта около Перузии, и что все граждане были в большом страхе за войско: окруженное превосходными силами Этрусков и Умбров, оно было отрезано от Рима неудобопроходимым Циминским горным хребтом. Впрочем, в каком бы месте ни происходило сражение, верно то, что Римляне остались победителями; вследствие этого явились в Рим послы жителей городов Перузии, Кортоны и Арреция, в то время стоявших во главе Этруского союза, прося мира и союза. Они получили перемирие на тридцать лет.
38. Между тем как эти события происходили в Этрурии, другой консул К. Марций Рутил взял у Самнитов приступом город Аллифас. Много и других неприятельских городов и сел было или разорено нашим войском, или взято в совершенной целости. В то же время Римский флот отправлен в Кампанию П. Корнелием, которому сенат поручил начальство надо всем приморьем. Когда флот наш пристал к Помпеям, то, находившиеся на судах, люди отправились грабить Нуцеринское поле; захватив добычу в близлежащих местах, они могли бы безопасно возвратиться к судам; но соблазненные, как обыкновенно случается, надеждою большей добычи, они зашли далеко. Рассеявшись по полям, они без труда могли быть истреблены все до одного; но толпы туземцев захватили их уже собравшихся вместе и возвращавшихся в беспорядке к судам. Они отняли у наших добычу и причинили значительный урон убитыми; остальных неприятель гнал расстроенных и бегущих до самых кораблей. — Между тем переход К. Фабия с войском по ту сторону Циминского горного хребта сколько встревожил Римлян, столько обрадовал Самнитов. С восхищением говорили они друг другу: «Римское войско находится в облежании у неприятеля, ему путь домой прегражден и угрожает та же участь, что и у Кавдинских Фуркул. Беспокойный народ, горя честолюбием далее распространить свои владения, не отступает ни перед какими естественными преградами, и войско его попалось в такое положение, где против него столько же и оружие неприятеля, сколько и невыгодные условия местности. К радости примешивалось и чувство сожаления и зависти, что честь унизить Римлян, как они надеялись, перешла от Самнитов к Этрускам. Не желая отстать от них, Самниты собирают все силы, чтобы подавить консула К. Марция; они решились в случае, если бы К. Маций не принял сражения, двинуться в Этрурию через земли Марсов и Сабницев. Но консул выступил к ним на встречу. Произошло сражение упорное, где успех решительный не склонился ни на одну сторону. Потери с обеих сторон были равные; но слух распространился о поражении Римлян вследствие того, что в числе убитых было несколько всадников, военных трибунов и даже один легат; а, что всего важнее, сам консул был ранен. Молва об этом сражении, как обыкновенно бывает, с преувеличенными подробностями достигла Рима. Сенат, встревоженный этим известием, определил немедленно назначить диктатора. Все были того мнения, что выбор должен пасть на Папирия Курсора, как на первого полководца того времени. Но приказание об этом передать в наш лагерь, находившийся в Самнитской земле, невозможно было с безопасностью, так как там все было вооружено против нас; да и неизвестно было положительно, в живых ли консул Марций. Что же касается до другого консула Фабия, то он был частным образом в неприязненных отношениях к Папирию. Чтобы личные отношения консула не повредили общественной пользе, сенат поручил некоторым почтенным лицам, бывшим консулам, отправиться к Фабию и убедить его своим влиянием забыть на этот раз свое неудовольствие ввиду требования отечества. Послы сената приехали в лагерь и вручили Фабию сенатский декрет, сопровождая его приличными случаю убеждениями. Консул потупил глаза в землю и, не говоря ни слова, ушел, оставя послов в совершенной неизвестности насчет того, как он намерен поступить. Ночью среди глубокой тишины по установленному обычаю, консул назначил Л. Папирия диктатором. Когда послы сената благодарили Фабия за победу, им самим над собою одержанную, Фабий отвечал на все упорным молчанием, и безо всякого ответа отпустил послов домой, и не намекая на свой поступок. Этим Фабий обнаружил, как ему тяжело было в этом случае поступить против себя. Папирий предводителем всадников назначил К. Юния Бубулка. Когда он стал вызывать курии граждан для утверждения закона о вступлении его в должность, то вынужден был отложить это до другого дня. Очередь первой подавать голос была Фавцинской курии печального предзнаменования, так как ей же приходилось быть первою при двух важнейших несчастьях, постигших Рим, при взятии города Галлами и при поражении нашего войска у Кавдинских Фуркул. Историк Лициний Мацер делает название этой курий еще более страшным, приписывая ей ответственность и за третье несчастье нашего оружия, а именно за Кремерское побоище,
39. Диктатор на другой день произвел новые гадания, и наконец обнародовал закон о вступлении его в должность. Тогда двинулся он вперед с легионами, вновь набранными вследствие опасений, возникших от смелого движения Фабия в Циминский лес, и достиг Лонгулы. Приняв от консула Марция его прежнее войско, диктатор вывел его в боевом порядке в открытое поле. Неприятель со своей стороны не отклонял по-видимому сражения. Ночь застала оба войска совершенно готовыми, в виду друг друга; но ни то, ни другое не решалось первое начать бой. Несколько дней прошло, и та, и другая сторона, надеясь на свои силы, не презирала и противника, и потому оставалась в лагере. В Этрурии дело дошло до решительного сражения. Сначала Умбры попались на встречу нашему войску; победа над ними не стоила больших усилий; неприятель не выдержал первого натиска наших воинов и рассеялся, потеряв мало убитыми. Иначе было с Этрусками у Вадимонского озера. Они составили войско, обязав священными клятвами каждого воина стоять за избранного им товарища, и встретили Римское войско ополчением, и многочисленнее всех прежних и воодушевленным небывалым мужеством. С обеих сторон ожесточение было так велико, что воины не имели времени бросит дротики. Сражение началось мечами; долго победа не склонялась ни на чью сторону и взаимное упорство разжигало мужество воинов. Нашим воинам казалось, что они имеют дело не с Этрусками, столько раз побежденными, а с какими-нибудь новыми противниками, которых сил они дотоле не испытывали. Ни с той, ни с другой стороны не было и мысли о бегстве; первые ряды пали, но в защиту знамен вторая линия выступила вперед, и заняла место первой. Мало-помалу все резервы были введены в дело: опасность и истощение сил нашего войска были так велики, что всадники наши, оставив коней, по кучам оружия и трупов устремились вперед к первым рядам пехоты ей на помощь. Такое неожиданное появление свежих противников поколебало стойкость Этрусков. Римляне, ободренные нечаянным подкреплением, собрали последние усилия, напрягли все силы, и наконец сломили ряды неприятелей. Упорство их ослабело, и некоторые роты подали пример бегства; вслед за тем последовало полное поражение неприятеля. Этот день сокрушил, столько времени процветавшие, силы Этрурии. В сражении пали храбрейшие воины; лагерь неприятельский взят в тот же день и предан разграблению.
40. Не менее упорная и славная борьба происходила с Самнитами. Они, среди обыкновенных военных приготовлений, обратили особенное внимание на красоту и отделку оружия. У них было две армии: щиты воинов одной были украшены резною золотою работою, а другой серебряною. Фигура щита была к верху шире для того, чтобы прикрывать грудь и плечи; а к низу уже для того, чтобы он был поворотливее. Грудь была защищена подкладкою на меху; а левая нога обута в сапог. Шлем был украшен гривою, что придавало воинам вышину роста, и вид более страшный. Верхняя одежда у воинов с золотыми щитами была пестрая, а у воинов с серебряными щитами белая полотняная. Последние составили правое крыло боевой линии, а первые левое. Но Римляне уже не раз узнала на опыте, что значит блестящее оружие; притом вожди им внушали: «воин должен быть не столько красив, сколько страшен; в бою надейся он на мужество и силу рук, а не на красоту и отделку оружия: без первых качеств вся эта роскошь есть готовая добыча врага. Оружие и одежда воина красивы только до начала боя; но, покрытые кровью и пылью, они имеют все, и роскошные и не роскошные, одинаковый вид. Доблесть есть главное украшение воина, а прочее все есть необходимое последствие победы. Как бы ни был богат побежденный, все, что ему принадлежит, составляет достояние победителя, как бы он ни был беден.» Курсор, ободря своих воинов такими речами, повел их в бой. Сам он стал на правом крыле; а начальство над левым вручил предводителю всадников. В самом начале боя обнаружилось все его упорство; диктатор и предводитель всадников спорили друг с другом, кто первый сломит неприятеля. Случайно на стороне Юния неприятель стал подаваться, хотя против Юния, командовавшего левым крылом Римской армии, стояло правое Самнитское, состоявшее из священных по обычаю этого народа воинов, вследствие этого облеченных в белые одежды и имевших оружие, отличавшееся белизною и блеском. Юний, со словами: «обрекаю их в жертву смерти», бросился вперед, велев следовать за собою знаменосцам, и дружным натиском сломил неприятельские ряды. Диктатор, получив известие об успехе левого крыла, сказал: «Неужели левое крыло даст знак к победе, а правое, где сам диктатор, только воспользуется успехами других, тогда как оно должно бы указывать путь к победе и славе?» Эти слова воодушевили воинов, конница не хотела отстать от пехоты, и легаты соревновали усердию, воодушевлявшему главных вождей. М. Валерии с правого крыла и П. Деций с левого, оба бывшие консула, прискакали к всадникам, которые прикрывали с боков крылья нашей армии: они убедили их принять деятельное участие в битве и славе ожидающей их победы, и вместе с ними ударили с боков на неприятельское войско. Оно пришло в ужас, видя нападение с двух сторон; заметив замешательство неприятеля, легионы Римские, испустив громкие воинские клики, возобновили нападение с новым жаром. Тогда Самниты обратились в бегство; поле было усеяно блестящим оружием, и побросавшими его бегущими неприятелями. Сначала устрашенные Самниты искали было убежища в лагере, но и того не могли удержать за собою. Он был взят, разграблен и предан огню прежде наступления ночи. Вследствие сенатского определения диктатор удостоился почестей триумфа; торжественному шествию много красоты придало блестящее неприятельское оружие, которое несли во множестве, как трофеи победы. Их нашли столь великолепными. что позолоченные щиты были розданы хозяевам лавок серебряных и золотых вещей, окружавших форум, для того, чтобы служить им вывесками. Вследствие этого, как говорят, вошло в обычай эдилям украшать форум в то время, когда по нем шли священные ходы. Таким образом Римляне блестящее оружие неприятелей употребили, как украшение служащее к почести богам; но Кампанцы до того ненавидели Самнитов, главное вследствие их высокомерия, что их оружием украсили своих гладиаторов, потешавших их борьбою во время пиршеств, и назвали их Самнитами. В том же году у Перузии, жители которой также приняли участие в войне против нас, остатки Этруской армии были без большего труда разбиты и рассеяны консулом Фабием. Он подступил к городу, и непременно взял бы его, если бы не явились послы с изъявлением готовности сдать его. Консул оставил гарнизон в Перузие и двинулся к Риму, предпослав посольства Этруских народов, с его дозволения отправившиеся в Рим просить мира. Он вошел в город с почестями триумфа, едва ли не больше им заслуженного, чем самим диктатором. Притом честь поражения Самнитов принадлежала также легатам М. Валерию и П. Децию; вследствие этого народ на первых за тем выборах огромным большинством избрал одного консулом, а другого претором.
41. Фабий за успехи, полученные в Этрурии, вновь избран консулом; товарищем ему назначен Деций. Валерий в четвертый раз сделан претором. Консулы разделили между собою провинции: Этрурия досталась по жребию Децию, а Самний — Фабию. Он двинулся к Нуцерии Алфатернской; с презрением отверг он условия мира, ему жителями предложенного и еще недавно ими же отвергнутого, и осадою города принудил их к совершенной покорности. С Самнитами дело дошло и до боя в открытом поле; неприятели поражены без большего труда. Вряд ли бы память об этом сражении и сохранилась для нас, если бы не случилось то обстоятельство, что Марсы тут в первый раз имели неприязненное столкновение с Римлянами. Вслед за отпадением Марсов, и Пелигны последовали их примеру, и имели ту же самую участь. Другой консул Деций вел войну также с успехом: Тарквинийцев он вынудил страхом дать провиант нашему войску и просить перемирия на сорок лет. Несколько Вольсинийских укреплений он взял открытою силою; некоторые из них он разорил для того, чтобы они не представляли убежища неприятелю. Своими успешными действиями в разных местах, консул внушил неприятелю такой ужас, что весь союз Этруских народов просил мира у консула. Он не согласился ни на что, кроме перемирия на год. Неприятель должен был выдать годовое жалованье Римскому войску и по две верхних одежды на каждого воина; только с этим условием даровано перемирие неприятелю. Таким образом со стороны Этрурии водворилось было совершенное спокойствие; как вдруг за оружие взялся народ Умбров, дотоле еще не принимавший никакого участия в войне, исключая того, что через их земли проходило войско. Собрав всю молодежь и подстрекнув множество Этрусков взяться снова за оружие, неприятель собрал столь многочисленное войско, что, оставив позади себя в Этрурии войско Деция, в ослеплении гордости мечтал уже прямо идти к Риму, с пренебрежением отзываясь о его жителях. Деций, получив известие о намерении неприятеля, усиленными переходами двинулся к Риму. Он остановился на Пунийском поле, ожидая приближения неприятеля. В Риме начавшаяся война с Умбрами возбуждала также опасения; пример Галльского нашествия показал, как не безопасен Рим от внезапного нападения неприятеля, и как не надобно пренебрегать никакими угрозами. Вследствие этого сенат распорядился немедленно отправить послов к Фабию с приказанием, если со стороны Самнитов нет ни какой опасности, — спешить немедленно с войском в Умбрию. Консул тотчас же исполнил приказание сената, и длинными переходами поспешил к Мевании, где тогда находились войска Умбров. Внезапный приход консула, о котором Умбры думали, что он далеко и занять войною с Самнитами, до того поразил ужасом Умбров, что некоторые из них хотели отступить к укрепленным городам, а другие предлагали и вовсе отказаться от мысли о войне. Одно колено Умбров, известное у и их под названием Материнского, не только успело удержать прочих Умбров под оружием, но и настояло на том, чтобы немедленно дать сражение. Умбры напали на войско Фабия, между тем как оно занималось укреплением лагеря. Консул, видя, что неприятель слепо бросается на наши лагерные работы, повелел воинам оставить их и выстроил войско в боевой порядок так, как дозволяли краткость времени и условия местности. Он ободрил воинов краткою речью и осыпав заслуженными похвалами их недавние подвиги на войнах с Этрусками и Саммитами, приказал им окончить поспешно и этот последний краткий акт, так сказать добавочный к войнам с Этрусками, и отмстить неприятелю за его дерзкие речи, которыми он хвалился взять самый Рим. Усердие воинов наших было так велико, что, не дав вождю договорить, они испустили громкие воинские клики. Прежде чем было отдано приказание, при звук труб и рогов, воины наши поспешным шагом бросились к неприятелю. Впрочем самое сражение едва можно было так назвать, оно скорее походило на борьбу. Трудно поверить, но по достоверным сведениям воины наши вырывали военные значки у носивших их неприятелей, а самих влекли к консулу; неприятельских воинов, как будто безоружных, живьем перетаскивали в наши ряды. Да и где дело доходило до борьбы, то оно более решалось телесною силою, чем оружием. Неприятельские воины уступали поражаемые в грудь щитами наших воинов. Более неприятельских воинов взято в плен, чем умерщвлено; по всему неприятельскому строю раздался громкий приказ всем положить оружие. Таким образом, среди самого сражения, главные виновники войны сами же первые изъявили пример покорности, положив оружие. На другой и в последовавшие за тем дни и прочие племена Умбрии изъявили покорность. С Окрикуланцами заключен на поручительств союз мира и дружбы.
42. Фабий, окончив победоносно войну в чужом участке, отвел войско в свой. Вследствие этого по примеру прошлого года, когда народ продлил еще ему срок служения, избрав его вторично консулом, сенат еще на год оставил власть в руках Фабия и при вновь избранных консулах Ап. Клавдие и Л. Волумние; это распоряжение встретило жестокого противника в Аппие. В некоторых летописях я нахожу, что цензор Аппий искал консульства; но Л. Фурий, трибун народный, воспротивился его искательству, пока он не откажется от цензорства. По избрании консулом Аппий остался в Риме, усиливая свое значение мирными средствами; а товарищу его досталось вести войну с Саллентинцами, вновь обнаружившимся неприятелем. Волумний не имел повода раскаиваться в возложенной на него обязанности; он имел несколько удачных сражения с неприятелем, и взял у него приступом много укрепленных городов. Он добычу всю предоставлял воинам и щедрость его, вследствие ласкового обращения, получала, в глазах воинов двойную цену. Вследствие этого воинам стали ни по чем и труды и опасности. Проконсул К. Фабий имел сражение с Самнитами под городом Аллифасом. Дело окончилось блистательно в пользу Римлян; неприятель разбит и искал убежища в лагерь, который непременно взят был бы приступом, если бы не позднее время дня: впрочем войско наше прежде наступления ночи обложило неприятельский лагерь; ночью бдительные караулы не давали уйти кому-либо из неприятелей. На другой день, еще на рассвете, неприятель изъявил покорность. Было условлено, чтобы Саммиты были выпущены из лагеря в одних одеждах и проведены под ярмо. Союзники Самнитов предоставлены в полное распоряжение победителя: до семи тысяче человек из них проданы в рабство. Что же касается до тех из пленных, которые показали себя Герниками, то они все особо отданы под стражу народам Латинского племени, пока произведено будет следствие, охотниками ли они, или по распоряжению своего Правительства приняли участие в войне против Римлян. Вновь избранные консулы П. Корнелий Арвина и К. Марций Тремул получили от сената приказание, доложить снова об этом вопросе. Герники с неудовольствием встретили такое распоряжение нашего сената. На общем собрании Герников, под председательством Анагнинцев, в цирке, называемом Морским, все народы Латинского племени, кроме Алатринатского, Ферентинатского и Веруланского, объявили войну Римлянам.
43. В земле Самнитов с удалением Фабия неприятель поднял голову: Калация и Сора взяты им вместе с находившимися в них гарнизонами Римскими, и с пленными поступлено весьма жестоко. Вследствие этого туда отправлен консул И. Корнелий с войском. Марцию досталось вести войну с недавнообнаружившимся неприятелем (уже и народ определил вести войну с Анагнинцами и прочими Герниками). Сначала неприятель захватил все выгодные пункты, находившиеся между двумя лагерями консулов, и прервал совершенно между ними сообщение до такой степени, что ни один гонец даже налегке не мог пройти из одного лагеря в другой. Несколько дней прошло и консулы, не получая друг от друга известия, было встревожились, не зная что подумать. Известие об этом дошло и в Рим, и там возникли опасения так, что все молодые люди были приведены к присяге, и на случай какого неожиданного происшествия собраны два значительных войска. Впрочем события войны с Герниками далеко не соответствовали ни страху, ими было возбужденному, ни древней славе народа. Нигде не сделали они ничего замечательного; в короткое время потеряли три лагеря. Перемирие на тридцать дней даровано им для того, чтобы они имели возможность между тем отправить послов в Рим к сенату; за то выговорен у них провиант на два месяца, и по верхней одежде на воина. Сенат отправил Герникских послов обратно к Марцию, так как ему дано было право окончить войну по своему усмотрению. Марций даровал Герникам мир под условием совершенной покорности. Находившийся в земле Самнитов, другой наш консул с превосходными силами быль связан в своих действиях условиями местности. Неприятель, став на сообщениях нашего войска, преградил ему все пути к подвозу провианта: тщетно консул вызывал неприятеля на бой, каждый день предлагая ему сражение. Ясно было, что ни Самниты не выдержат открытого боя, ни Римляне подобного осадного положения. Прибытие Марция, который, усмирив Герников, поспешил прийти на помощь товарищу, вывело неприятеля из такого нерешительного состояния. Он прежде не считал себя в состоянии противостать одному нашему войску; а, допустив соединение обоих консульских войск, неприятель устранил всякую надежду на успех и как бы в отчаянии бросился на войско Марция, которое шло в беспорядке, Поспешно тяжести снесены в одно место, и войско устроено в боевом порядке, согласно условиям местности. Сначала воинские крики достигли другого нашего лагеря, а скоро густое облако пыли не оставило консулу сомнения о близости его товарища. Немедленно консул приказал своим воинам взяться за оружие и поспешно вывел свою армию в поле; он ударил с боку на неприятеля, занятого сражением с другой стороны. Обратясь к своим воинам, консул при этом громко сказал: «постыдно для них будет, если победу и над этим неприятелем они уступят другому и без того победоносному войску и не заслужат никакого участия в воинской славе!» Куда устремилось наше войско, там сломило неприятеля, через расстроенные ряды неприятеля проникло в неприятельский лагерь, оставленный безо всякой защиты, и предало его пламени. Когда пожар этот увидали воины Марция и сами неприятели, тогда Самниты предались совершенному бегству. Но везде грозила им смерть и нигде не было довольно безопасного убежища. Тридцать тысяч неприятелей погибло. Консулы велели заиграть отбой, собирая свои войска в одно место и поздравляя друг друга с победою. Вдруг вдали показались когорты неприятельские, составленные из вновь набранных солдат в подкрепление коренному войску. Вследствие этого побоище началось сызнова. Не дожидаясь ни приказания консулов, ни условленного сигнала, воины наши бросились вперед со словами: «надобно дать новичкам Самнитам горький урок военного искусства.» Консулы далеки были от мысли удерживать воинский жар легионов, будучи вполне убеждены, что после поражения ветеранов вновь набранные солдаты Самнитов не могут противоставить серьезного сопротивления. Так и случилось; все войска Самнитов как старые, так и вновь набранные в полном расстройстве удалились бегом в близлежащие горы. Вслед за ним устремились туда Римляне, и для побежденных не было достаточно безопасного места. Они сбиты с возвышений, которые они было заняли, а в один голос стали просить мира. Им приказано было выдать провиант нашему войску на три месяца, годичное жалованье и по одежде на каждого воина. С этими условиями дозволено отправить к Римскому сенату послов о мире. Корнелий остался в земле Самнитов; а Марций возвратился в город получить почести триумфа над Герниками. По сенатскому определению удостоен он конной статуи, которая и поставлена перед храмом Кастора. Трем народам Герникского племени Алатринатам, Веруланам и Ферентинам возвращены их собственные законы, что они предпочли предложенным им было правам гражданства. Сверх того дано право взаимных браков, которым в течение некоторого времени они пользовались одни изо всех Герникскнх народов. Анагнинцам и другим народам Герникского племени, принимавшим участие в войне с Римлянами, даровано право гражданства без права голоса; право народных собраний и взаимных браков отнято, а равно отменены все сановники кроме лиц, необходимых для совершения общественного богослужения. В том же году положено цензором К. Юнием Бубульком основание храму Спасения, воздвигнуть который консул дал обет во время войны с Самнитами. Тот же цензор вместе с товарищем М. Валерием Максимом провел дороги по области Римской на общественный счет. В том же году в третий раз возобновлен союзный договор с Карфагенянами и послам их, пришедшим для этой цели в Рим, посланы из вежливости подарки.
44. Диктатором в этом году был П. Корнелий Сципион, а предводителем всадников П. Деций Мур. Они были избраны для производства консульских выборов, по случаю невозможности которому-либо консулу отлучиться от места военных действий. Консулами выбраны Л. Постумий и Тит. Минуций. Пизон этих консулов ставит вслед за К. Фабием и П. Децием, пропустив два года, в течение которых, как мы упомянули выше, были консулами Клавдий с Волумнием и Корнелий с Марцием. Случилось ли это по ошибке, или Пизон не признает этих консулов за действительно бывших, решить трудно. В том же ходу Самниты произвели набег на Стеллатское поле Самнитской области. Таким образом оба консула двинулись в землю Самнитов разными путями: Постумий пошел к Тиферну, а Минуций к Бовиану. Первый Постумий имел дело с Самнитами под Тиферном. Но одним, дошедшим до нас, сведениям Самниты были разбиты на голову и потеряли пленными двадцать тысяч человек. По другим, в сражении ни одна сторона не имела решительного успеха и Постумий, будто бы обнаруживая мнимую робость, ночью удалился с войском в горы. Неприятель преследовал его и остановился лагерем милях в двух от него, в весьма укрепленном месте. Консул, отыскав для лагеря место безопасное и обильное всем нужным, каким оно и было в самом деле, укрепил его как только мог и снабдил припасами всякого рода. Оставив в лагере сильный гарнизон, Постумий с войском налегке, в третью стражу ночи, двинулся ближайшим путем к товарищу, против которого также находилось неприятельское войско. Тут, по совету Постумия, Минуций вступил в бой с неприятелем. Долго бой упорный продолжался с переменным счастием, когда Постумий со свежими силами ударил на утомленные ряды неприятелей, не ожидавшие такого нападения. А так как усталость и раны препятствовали неприятелям бежать, то они гибли толпами; двадцать один военный значок достался нам в руки. Немедленно оба наши войска двинулись к Постумиеву лагерю; тут без труда разбили они неприятеля, пораженного смущением при известии о поражении другого войска. Захвачено двадцать шесть военных значков, взят в плен главный вождь Самнитов Стаций Геллий, множество воинов и оба лагеря. Вслед за тем взят Бовиан, осажденный на другой день сражения. Консулы удостоились с большою славою почестей триумфа за совершенные ими подвиги. Некоторые писатели утверждают, что консул Минуций умер от последствий тяжкой полученной им раны, будучи отнесен в лагерь; его место замещено консулом М. Фульвием и он-то, будучи послан к войску Минуция, взял Бовиан. В том же году взяты Самнитами Сора, Арпин и Цезенния. Большая статуя Геркулеса поставлена в Капитолие и освящена.
45. В консульство П. Сульпиция Саверриона и П. Семпрония СоФа, Самниты прислали послов в Рим с просьбою о мире, или чистосердечно желая положить конец войне, или желая только иметь временный отдых. На мольбы послов Самнитских им дан был следующий ответ: «Если бы Самниты. уже не раз предлагая мир, не готовились в то же время к более ожесточенной войне, то можно бы окончить переговоры и здесь в Риме на словах: теперь же, так как слова не служат доказательством, необходимо удостовериться на деле. Консул П. Семпроний в самом непродолжительном времени явится в землю Самнитов и безошибочно убедится в искренности миролюбивого расположения Самнитов, о чем согласно найденного и донесет сенату; послы Самнитов пусть последуют за консулом, когда он выйдет из земли Самнитов.» Так как войско Римское, пришед в область Самнитов, нашло там все на мирной ноге, и жители в избытке доставляли все ему нужное, то Самнитам и возвращен в том же году мирный союз на прежних условиях. За тем оружие Римлян обратилось против Эквов, коренных врагов Римского имени, но в течение многих лет оставались они спокойными, лицемерно и не искренно соблюдая мир с Римлянами. Пока Герники оставались еще независимыми, то Эквы вместе с ними посылали помощь Самнитам; а когда Герники были побеждены, то Эквы уже явно, не скрывая задуманного ими умысла, все перешли на сторону Самнитов. Когда же в Риме заключен был мир с Самнитами, и фециалы явились просить удовлетворения; то Эквы стали говорить: «это им только делается испытание для того, чтобы страхом войны принудить их сделаться Римскими гражданами. Герники уже показали пример, как должно быть желательно это право. Те из них, которые имели возможность выбирать, предпочли остаться под собственными законами, чем сделаться Римскими гражданами. Те же, которым не была предоставлена возможность выбора, приняли право гражданства, как наказание.» Так как известно было в Риме, что такие речи говорятся в народных собраниях Эквов, то народ Римский определил объявить им войну. Оба консула отправились против этого, вновь обнаружившегося, неприятеля и остановились в четырех милях от его лагеря. Войско Эквов (этот народ в продолжении длинного ряда годов не вел войны сам от себя) походило на наскоро собранное беспорядочное ополчение; оно не имело хороших вождей и плохо повиновалось начальникам. Одни воины были того мнения, что нужно принять сражение в открытом поле; другие, что оборонять лагерь. Большая же часть неприятелей страшились опустошения нив своих и падения городов, где были оставлены незначительные гарнизоны. Таким образом из многих мнений восторжествовало то, где забота об общем благе была принесена в жертву опасениям каждого за себя. В первую стражу ночи Эквы должны были разойтись по своим городам, для того чтобы снести в них что успеют с полей и защищать их стены. Мнение это принято единодушными криками одобрения. Неприятель рассеялся по полям. На рассвете Римляне вынесли знамена, и расположились около них в боевом порядке; так как неприятель не шел на встречу, то наше войско двинулось прямо к лагерю. Но так как не было ни вооруженных отрядов перед воротами, ни на окопе не видно было никого и в лагере не слышно шуму и не заметно обычного движения то, под влиянием такого необыкновенного случая, Римляне остановились, опасаясь воинской хитрости. Перешед потом через вал и найдя там совершенное безлюдье. Римляне хотели преследовать неприятеля; но заметили, что следы его расходятся почти одинаково во все стороны; сначала это было ввело наших воинов в заблуждение: они полагали, что неприятель рассеялся совершенно. Лазутчики не замедлили сообщить известие о том, куда девался неприятель. Вследствие этого войско наше принялось за осаду городов, и в продолжении пятидесяти дней взяло приступом сорок один город. Большая часть из них были сожжены и разрушены до основания; народ Эквов истреблен почти совершенно. За победу над ними консулам даны почести триумфа; видя участь постигшую Эквов и опасаясь подобной, Марруцины, Марсы, Пелигны и Френтаны прислали послов в Рим просить мира и дружбы; с этими народами заключен согласно их прошения союзный договор.
46. В этом году Кн. Флавий, сын Кнеев, публичный писец, избран был курульным эдилем. Он происходил из низкого звания (отец его был отпущенником), но несмотря на то был человек умный и обладавший даром слова. Я нахожу в некоторых летописях, что Флавий, видя, что трибы выбирают его эдилем, a эдили не соглашаются допустить его как публичного писца, то он тут же сложил с себя это звание и дал клятву, что навсегда от него отказывается. Но Мацер Лициний утверждает, что Флавий еще до этого отказался от занятий писца, и был трибуном и членом Комиссий Трех два раза, первый — ночной, а второй для отвода поселенцев. Впрочем (в этом согласны все историки) деятельность Флавия заключалась главное в том, чтобы бороться с аристократиею и стараться ее унижать. Он открыл во всеобщее сведение гражданское право, дотоле составлявшее исключительную собственность первосвященников, я на общественной площади вывесил список праздничных дней, чтобы показать гражданам, когда они могут по закону хлопотать о своих делах. К великой зависти аристократов он освятил храм Согласия на Вулкановой площади; единогласное мнение народа принудило великого первосвященника Корнелия Карбата участвовать в этой церемонии произнесением заветных слов. Тщетно первосвященник указывал на завет предков, что кроме консула или диктатора, никто не вправе освятить храм. Вследствие этого состоялось сенатское определение, представленное на утверждение народного собрания: чтобы впредь никто не мог освятить ни храма, ни жертвенника без дозволения сената, или согласия большинства трибунов народных. Расскажу здесь обстоятельство, само по себе пустое, но могущее служить доказательством, как упорно отстаивали плебеи свои права от гордых притязании патрициев. Флавий пришел навестить больного товарища: у него сидело несколько молодых людей знатных фамилий. Они сговорились не вставать перед Флавием, и не уступать ему места. Видя это, Флавий велел принести свое курульное кресло и воссел на него, с насмешкою посматривая на своих недоброжелателей, мучимых бессильною завистью. Флавий обязан своим возвышением площадной партии, получившей особенное значение вследствие цензорства Ап. Клавдия. Он посрамил сенат, первый допустив в него отпущенников. Так как это распоряжение Аппия, вследствие общего негодования, осталось без исполнения, и он не приобрел того значения в сенате, на какое рассчитывал. Тогда он рассеял по всем грибам самых бедных граждан и таким образом испортил влиянием черни определения народных собраний. Вследствие выбора Флавия, негодование патрициев было так велико, что многие с досады сняли с себя золотые кольца и ожерелья. С того времени народ распался на две части: одна состояла из зажиточных и благонамеренных граждан, а другая из площадной черни. Это продолжалось до цензорства К. Фабия и П. Деция. Первый имел в виду сохранить общественное спокойствие и ограничить влияние площадной черни на выборы; он исключил ее изо всех триб особо, и образовал из нее отдельные четыре трибы, назвав их городскими. До того большинство граждан было благодарно Фабию за это, что он таким мудрым распоряжением заслужил имя Великого, которого не мог прежде стяжать столькими победами. Говорят, что он же Фабий установил в честь всадников конные ристания в июльские Иды.

Книга Десятая

1. При консулах Генуцие и Сер. Корнелие не было почти вовсе внешней войны. Отведены поселения в Сору и Альбу; в Альбу, в землю Вольсков, записалось шесть тысяч поселенцев. Сора находилась в земле Вольсков; а владели ею Самниты; туда отправлено четыре тысячи человек. В том же году дарованы права гражданства Арпинатам и Трибуланцам. У Фрузинатов отнята третья часть поля за то, что, как узнали достоверно, они возбуждали Герников взяться за оружие. По сенатскому определению консулы произвели об этом следствие и виновников заговора наказали розгами, и потом отсечением головы. Впрочем, чтобы год не прошел совершенно мирно, отправлена была небольшая экспедиция в Умбрию. Получено было известие, что шайка вооруженных людей, скрываясь в пещере, делает оттуда опустошительные набеги. Отряд нашего войска силился было проникнуть в пещеру; но там, в темноте, много воинов было переранено, особенно каменьями. Так как пещера была сквозная, то не замедлили найти наши воины другое её устье; они, завалив оба отверстия дровами, зажгли их. Задушаемые дымом, неприятели, ища спасения, бросались в огонь и все погибли числом до двух тысяч. При консулах М. Ливие Дентре и М. Эмилие война с Эквами началась с новою силою вследствие негодования Эквов на основание Римской колонии в их рубежах. Всеми силами напали они на нее, но были отбиты одними поселенцами. Впрочем известие о возмущении Эквов, совершенно неожиданное — так как считали этот народ обессиленным последнею войною, возбудило большие опасения в Риме: думали, за ними не скрывается ли другой враг опаснее. Вследствие возникшей по этому поводу тревоги назначен диктатором К. Юний Бубульк. Он двинулся в поход вместе с предводителем всадников М. Титинием и разбил на голову Эквов при первой встрече. В восьмой день по избрании, диктатор с почестями триумфа возвратился в Рим и освятил храм Спасения; обет воздвигнуть сто он дал, будучи консулом, положил основание будучи цензором, а исполнил обет диктатором.
2. В этом же году Греческий флот, командуемый Клеонимом из Лакедемона, пристал к берегам Италии и взял город Турий в земле Саллентинцев. Консул Эмилий двинулся против пришельцев, разбил их в первой встрече на голову и заставил искать убежища на кораблях. Турии возвращены прежним жителям и Саллентинское поле обезопасено от неприязненного вторжения. В некоторых летописях я нахожу, что диктатор Юний Бубульк был посылаем в землю Саллентинцев, и что Клеоним удалился из Италии прежде, чем имел неприязненное столкновение с Римлянами Отсюда Клеоним с флотом обогнул Брундизийский мыс и был занесен ветрами в средину Адриатического моря. По левую руку ею были берега Италии, в этих местах не представляющие безопасных пристаней; по левую руку приморье, населенное Иллирийцами, Либурнами и Истрами, народами дикими, воинственными, главное занятие которых были морские разбои. Под влиянием страха Клеоним достиг до приморья, населенного Венетами. Здесь они послал несколько человек для исследования местности; возвратясь, они показали, что берег тянется узкою полосою, позади которой находятся озера и болота, во время прилива имеющие сообщение с морем; за ними простирается равнина, позади которой начинаются горные возвышения. Немного подалее находится устье весьма глубокой реки (то была река Медунк), представляющее удобную пристань для введенных в нее судов. Приблизившись к устью её с флотом, Клеоним отдал приказание судам попытаться войти в нее против течения. Мелководье русла не пропустило судов позначительнее; вследствие этого воины пересели на суда меньшего размера, и таким образом проникли до обитаемых мест, где находились три приморских села Падуанцев. Здесь Греки пристали к берегу, оставили у судов небольшой отряд, а сами силою захватили большую добычу пленными и скотом и увлеченные жадностью, зашли далеко от судов. Когда в Падуе было получено об этом известие (а жители ее всегда были готовы к воине вследствие постоянно угрожавшей опасности со стороны Галлов), то всех молодых людей, вооружа их, разделили на два отряда: один двинулся туда, где по полученным известиям неприятель предавался грабительству; другой, чтобы не встретить неприятелей, пошел иною дорогою в обход к тому месту, где Греки оставили свои суда (место это находилось милях в четырнадцати от города). Тут нападение было произведено нечаянно; небольшой, защищавший суда, отряд был истреблен. Устрашенные корабельщики вынуждены были суда причалить к противоположному берегу. С другой стороны с неменьшим успехом произведено было нападение на рассеянных по полям грабителей. Тщетно ища убежища, стремились они к своим судам; тут встретили они также преградивших им путь Венетов. Окруженные со всех сторон, Греки были истреблены, немногие, взятые в плен, показали, что царь Клеоним с флотом находится в трех милях расстояния. Отправив пленных под караулом в ближайшее село, Венеты сели тотчас на суда, одни — на отбитые у неприятеля, другие на свои собственные, плоскодонные, приспособленные к плаванию по мелям. Все вместе устремились они на неприятельской флот, стоявший не подвижно и опасавшийся более незнакомой ему местности, чем неприятелей. Не думая о сопротивлении, Греческий флот спешил возвратиться в открытое море. Венеты преследовали его до самого устья реки, взяли и сожгла несколько неприятельских судов, которые второпях сели на мель, и победителями возвратились домой. Клеоним, не находя нигде довольно безопасного убежища в Адриатическом море, оставил его едва с пятою частью судов. Военная добыча, взятая у Лакедемонян и медные носы отбитых у них судов были помещены в древнем храме Юноны, и поныне еще живы некоторые из жителей Падуи, которые их видели. В память этой знаменитой битвы день её и поныне празднуется примерным боем судов среди реки, протекающей через Падую.
3. В этом году в Риме заключен мирный союз с Вестинами, искавшими нашей дружбы. Вслед за тем возникла опасность с разных сторон. Получено известие, что Этруски снова берутся за оружие, главное вследствие внутренних смут, возникших у Арретинцев. Здесь народ хотел силою прогнать могущественный род Цильниев, навлекший себе общую зависть своим богатством. Марсы с оружием в руках обороняли свое поле и не дозволяли Римским поселенцам, записавшимся в числе четырех тысяч, идти в Карсеолы, куда они были назначены. Вследствие этих опасений диктатором назначен М. Валерий Максим; он предводителем всадников избрал себе М. Эмилия Павла. Это мнение считаю я более правдоподобным, чем то, что К. Фабий, уже удостоившийся стольких почестей, мог быть подчинен Валерию. Вероятно, ошибка в этом случае произошла от того, что оба и Валерий, и Фобий носило прозвание Великих. Диктатор выступил в поход с войском, в первом сражении разбил Марсов и принудил их искать убежища по укрепленным городам. В течение нескольких дней диктатор овладел тремя из них: Малиониею, Плестиною и Фрезилиею. Марсы изъявили покорность и получили мир, по которому за вину потеряли часть своего поля. Тогда все силы Римлян обратились на Этрусков. Между темь как диктатор отправился в Рим для того, чтобы произвести новые гадания, предводитель всадников неосторожно отправился на фуражировку и наткнулся на неприятельскую засаду. Войско наше было смято, потеряло много убитыми, нисколько военных значков и предалось постыдному бегству, ища убежища в лагере. Уже это самое происшествие делает невероятным то, чтобы предводителем всадников был Фабий: во всех отношениях достойный похвалы, он и в отношении воинской славы не заслужил ни одного пятна. Притом не мог он забыть пример строгости Папирия, и ни за что не решился бы он вступить в бой с неприятелем без дозволения диктатора.
4. Известие об этом поражении возбудило в Рим большие опасения, чем каких оно заслуживало как будто дело шло об истребления целого нашего войска: объявлено прекращение гражданских дел; у ворот поставлена стража; но улицам расставлены караулы; на стены снесено оружие и метательные снаряды. Все молодые люди приведены к воинской присяге и диктатор немедленно отправился к войску. Он нашел там дела в лучшем, чем ожидал, положении. Предводитель всадников благоразумными распоряжениями все привел в порядок. Лагерь перенес в место более безопасное, а когорты, потерявшие свои значки, были за наказание оставлены вне лагеря и без палаток. Войско жаждало боя, желая смыть свой позор. Вследствие этого диктатор немедленно двинулся вперед и расположился лагерем на Русселанском поле. За ним последовал и неприятель; хотя он надеялся на успех в открытом поле, возгордясь своим прежним успехом, однако решился лучше прибегнуть к воинской хитрости, которая уже раз удалась ему вполне. Не вдалеке от лагеря Римского находилось полуразрушенное и оставленное жителями вследствие опустошения полей селение. Скрыв там вооруженный отряд, неприятель выгнал стада по близости лагеря Римского, в котором находился легат Кн. Фульвий со сторожевым отрядом. Никто из Римлян не давался в эту ловушку. Один из пастухов закричал другим, которые, не торопясь, отгоняли стада от развалин селения: «к чему они напрасно беспокоятся, когда стадо можно прогнать безопасно через самый лагерь Римский?» Слова эти были переведены легату одним Церитом, и когда воины узнали их смысл, то пришли в сильное негодование, но не смели тронуться без дозволения вождя. Легат приказал людям, знавшим хорошо Этруский язык, обратить внимание на то, речь пастухов действительно ли свойственная поселянам, или не напоминает ли она речь горожан. Те сказали, что язык пастухов, самая их наружность и манера изысканнее, чем простых поселян. Тогда легат сказал: «ступайте же, скажите неприятелю, что военная его хитрость останется без пользы, потому что она открыта. Римлянам все известно, и хитростью их так же трудно победить, как и открытою силою.» Когда неприятель услышал это и дал знать находившимся в засаде, то они вышли из места, где скрывались и со знаменами выступили в открытое поле. Легат увидал перед собою войско неприятельское столь многочисленное, что не мог надеяться с успехом ему противиться со своим небольшим отрядом. Поспешно послал он гонца к диктатору с просьбою о немедленной помощи, а сам между тем выдерживает напор неприятеля.
5. Получив это известие, диктатор тотчас отдал приказание нести вперед знамена и следовать за ними войску. Немедленно воины бросились к знаменам и оружию; с трудом можно было удержать их, чтобы они не бросились тотчас же в беспорядке на неприятеля. Они были под влиянием раздражения, причиненного прежним их поражением и не могли равнодушно слышать воинские клики своих товарищей, которые все становились громче по мере того, как разгорался бой. Порываясь вперед, воины торопили друг друга, и упрекали знаменосцев в медленности движения. Чем больше воины спешат, тем больше диктатор старается сдержать их торопливость, отдавая приказание идти медленнее. Этруски же всеми силами напали на нашего легата. Один за другим гонец его дает знать диктатору, что все легионы Этрусков одни за другим вступили в дело, и что отряду легата нет более сил сопротивляться. С возвышенного места, где в то время находился диктатор, он и сам мог видеть, что войско легата находится в самом критическом положении. Впрочем, зная, что и легат будет защищаться до последней крайности и что в случае неминуемой опасности выручка уже близко, диктатор с умыслом тянет время, чтобы дать возможность неприятельскому войску хорошенько утомиться и потом напасть на него со свежими силами. Хота войско диктатора двигалось медленно, но оно все таки было уже так близко от неприятеля, что и развернуться коннице для атаки по-видимому не было места. Впереди несены были все значки легионов для того, чтобы не дать неприятелю возможности подозревать воинскую хитрость; но позади между рядами пехоты оставлены были большие интервалы, в которых свободно могла действовать конница. Дружно раздались воинские крики нашего войска и конница, пропущенная вперед, быстрою атакою смяла неприятеля, не ожидавшего такой случайности. Таких образом воины легата, уже едва-едва выдерживавшие напор неприятеля, были им совершенно оставлены в покое. Неприятелю было довольно дела и с подоспевшими нашими свежими силами. Бой продолжался недолго, да и результат его не мог быть сомнительным. Разбитый наголову неприятель искал убежища в лагере; значки Римские проникли вслед за ним туда же и воины неприятельские сбились в беспорядочную толпу в одном углу лагеря. Бегущие стеснились в лагерных воротах, не давая прохода друг другу; большая же часть взобралась на лагерный вал с целью или с большим успехом защищаться с возвышенного места, или лучше высмотреть оттуда место куда бежать. Случилось, что в одном месте вал, вероятно плохо укрепленный, уступил тяжести находившихся на нем воинов и осыпался в ров. Тогда неприятельские войны с криком, что это сами боги указали им средство к спасению, бросились бежать, и гораздо более было в том числе безоружных, чем вооруженных. В этом сражении еще раз сокрушены силы Этрусков. Под условием заплатить годовое жалованье Римскому войску и выдать ему провиант на два месяца, они испросили у диктатора позволение отправить в Рим послов просить мира. В нем им отказано, а дано только перемирие на два года: диктатор возвратился в Рим с почестями триумфа. По другим сведениям, Этрурия умирена диктатором безо всяких замечательных военных действий: он только положил конец внутренним смутам Арретинцев, помирив род Цильниев с простым народом. Некоторые того мнения, что М. Валерий был сделан из консула диктатором, не ища этой должности и даже заочно, когда он находился в отсутствии из Рима. Выборы диктатора произведены были временным правителем. Одно, что не подвержено сомнению, что во время консульства М. Валерия товарищем ему был Аппулей Пайса.
6. При консулах М. Валерие и К. Аппулее извне государства было довольно спокойно. Этруски ничего не предпринимали под влиянием претерпенного ими урока и будучи связаны перемирием. Самниты чувствовали многократные поражения и не соскучились еще недавно заключенным миром. Чернь в Риме также оставалась довольно покойною; так как множество граждан было выслано в недавно основанные колонии. Впрочем совершенное спокойствие продолжалось не долго; трибуны народные К. и Кн. Огульнии вкинули семена раздора между главными лицами аристократии и простого народа. Долгое время, но без успеха, искали они разных предлогов чернить патрициев в глазах простого народа; наконец нашли он вопрос, которым задели уже не одну чернь, но знатнейших лиц плебейского сословия. Увенчанные почестями консульскими и неоднократно полученными триумфами, они не имели только участия в почестях жречества, доселе еще принадлежавших исключительно одним патрициям. Вследствие этого трибуны предложили следующий проект закона: так как в то время было четыре авгура и четыре первосвященника, и число тех и других положено было удвоить, то вновь избрать и тех и других из плебейского сословия. Каким образом число авгуров дошло до четырех, я иначе не могу объяснить как тем, что двое из них умерли. Число авгуров должно было быть постоянно четным; три древних трибы — Рамнеская, Тициейская и Луцерская — должны были иметь по одному авгуру, а в случае умножения их числа оно должно быть для каждой одинаково; таким образом когда, вследствие прибавления пяти новых авгуров к четырем прежним, их сделалось девять, то каждая из означенных триб имела их по три. Впрочем предложение избрать авгуров из сословия плебейского, патриции встретили с таким же неудовольствием, с каким некогда подобное предложение относительно обобщения консульства. Патриции делали вид, что они озабочиваются в этом случае не столько собственными интересами, сколько страшатся гнева богов за поругание их священных таинств, опасаясь, как бы не последовало вследствие этого какой беды над отечеством. Сопротивления большего патриции не оказывали, привыкнув уже терпеть поражение в подобных столкновениях с плебейским сословием. Они видели, что противники их имеют то, до чего прежде едва дерзали касаться они самыми смелыми надеждами, что они уже столько раз получили почести консульства, цензорства и триумфов, за смутную только надежду получить которые, они вели прежде отчаянную борьбу.
7. По поводу означенного проекта закона происходили особенно ожесточенные прения, по сохранившимся для нас известиям, между Ап. Клавдием и П. Децием Муром. С обеих сторон повторялось здесь почти все тоже о правах патрициев и плебеев, что некогда высказано было в защиту их по поводу Лициниева закона, когда плебеи домогались консульства. Деций привел в пример своего предка таким, каким его видели многие из тех, которые присутствовали в собрании: он припомнил его как он в Габинском препоясании, стоя на стреле, обрек себя на жертву за народ и легионы Римские: «Так тогда — сказал он — П. Деций консул был для богов столь же чистою и угодною жертвою, как и товарищ его Т. Манлий в случае, если бы он был вместо него. А теперь признали бы его недостойным быть избранным для принесения жертв богам? Есть повод опасаться, что мольбам его боги будут менее внимать, чем Апписвым? Или может быть Аппий Клавдий с большею душевною и телесною чистотою, чем он Деций, совершает обряды домашнего богослужения и лучше его умеет чтить богов? Да имел ли повод кто-нибудь раскаиваться в том, что столько диктаторов и консулов из плебейского сословия, идя на воину и среди самых военных действии, столько раз давали обеты за отечество? Пусть припомнят имена вождей с тех пор, как плебеи приняли участие в ведении дел общественных и как звезда их счастия взошла на горизонт! Пусть сочтут триумфы имя полученные! Теперь плебеи не завидуют патрициям в благородстве их рождения. Верно только то, что в случае войны, отечество найдет столько же искусных и надежных вождей в рядах плебеев, сколько и патрициев. А если все это правда, как вы не можете не согласиться с этим, то кто же из людей или богов может что-либо сказать против того, чтобы те самые люди, которых вы признали достойными курульных кресел, тоги претексты, туники пальмовой (palmata), туники разноцветной, торжественного венка лаврового, украсились еще знаками почестей авгурской и жреческой? И так того же самого человека, который в одеянии, в каком мы привыкли изображать Юпитера Всесильного и Всеблагого, на позлащенной колеснице по городу едет к Капитолию, противно вам будет видеть, как он с покровенною головою, украшенный знаками своего сана, будет закалать жертву? И так равнодушно читаете вы под изображением плебея, что он был консулом и диктатором, что он получил почести триумфа; но не вынесут ваши глаза, если там же будет написано, что он же был жрецом или авгуром. Что же касается до меня, то смело могу сказать (и да простят меня в этом боги бессмертные!), что, как теперь поставлены мы благодеяниями к нам народа Римского, не менее принесем мы чести должностям жреческим занимая их, сколько и они нам. Не столько ищем мы здесь собственной чести, сколько велико в нас желание, сверх нашего домашнего служения богам, участвовать и в общественном.
8. «Но что же я говорю так, как будто жречество есть исключительная принадлежность патрициев, тогда как одно из самых важнейших уже нам доступно? Разве мы не видим плебеев в числе десяти мужей, назначенных для совершения священных таинств, истолкователей книг Сивиллиных и судеб нашего народа, служителей Аполлона и исполнителей других священных обрядов. И тогда патриции не сочли для себя обидою, что число этих служителей богов от двух увеличено до десяти для того, чтобы допустить туда плебеев. Теперь трибун, человек дельный и решительный, предлагает прибавить места пяти авгуров и четырех жрецов для того, чтобы занять их плебеями. Мы, Аппий, не вытесняем вас с мест, прежде вами занимаемых; домогаемся только, чтобы плебеи были помощниками вашими и при отправлении общественного богослужения точно также, как они разделяют труды ваши во всех прочих отношениях. Не красней, Аппий, принять себе товарищем в жреческий коллегий того же самого человека, который может по праву быть твоим сотрудником в консульстве, в цензорстве, которого ты можешь быть предводителем всадников, когда он будет диктатором, и который, если ты будешь диктатором, может исправлять под тобою ту же должность. Ведь древние патриции не побрезгали же принять в свои ряды пришельца Сабинского, родоначальника вашей знатности, Атта Клавза или Аппия Клавдия, если вы так лучше хотите. Не пренебрегайте же и вы принять нас в число служителей алтаря. Много прав на славу принесем мы с собою; и именно все те же, которыми вы некогда гордились, как своим исключительным достоянием. Л. Секстий был первым консулом из сословия плебеев. К. Лициний Столо первым предводителем всадников; К. Марций Рутил первым и диктатором и цензором; К. Публилий Филон первым претором. Постоянно повторяют патриции одно и то же, что и тогда: вы одни имеете право гордиться родом, вам одиним должна принадлежать власть по праву, и только ваши предзнаменования в мирное и военное время законны. Но на деле оказалось и будет так всегда — что сановники из плебеев действовали не с меньшим счастием, как и из патрициев. Не безызвестно вам, что патриции не с неба упали такими, а что так названы в древнее время те, которые могли указать отцов своих и дедов, или другими словами, были свободного происхождения. Я могу указать на отца моего, консула, а сын мой уже и на деда. Дело заключается в том, Квириты, что мы все свои права должны доставать себе силою. Патриции именно ищут только волнений; они не смотрят на то, какой они будут иметь результат. Что касается до меня, то я, будь это сказано в добрый и счастливый час для вас и отечества, согласно предложения трибуна, мнением полагаю его принять.»
9. Народ уже определил созвать трибы и по-видимому предложение Огульниев должно было быть принято; но вмешательство других трибунов не допустило в этот день состояться на этот предмет народному определению. На другой день трибуны уступили убеждениям и угрозам и закон принят огромным большинством. В должность первосвященника назначены: П. Деций Мус, так горячо защищавший этот закон, П. Семпроний Соф, К. Марций Рутил, М. Ливий Дентер; а пятью авгурами избраны из плебейского сословия: К. Генуций, П. Элий Пэт, М. Минуций Фесс, К. Марций, Т. Публилий. Таким образом число первосвященников было восемь, а авгуров девять. В том же году М. Валерий консул издал закон об апелляции, подтвердив его с большею силою. В третий раз, таким образом, по изгнании царей издавался этот закон и все по предложению членов, происходивших из одного и того же семейства. Причина частого повторения этого закона заключалась в том, что постоянно притязания некоторых сильных лиц торжествовали над правами вольности всех. А личность граждан была защищена одним Порциевым законом. В силу его тот, кто наказал бы телесно или умертвил Римского гражданина, подвергается строжайшему наказанию. А Валериев закон, запрещая гражданина, апеллирующего к народу, наказывать розгами или смертью, о тех, которые нарушат его, говорит: «те поступят дурно». Опасение это дурного мнения других может быть в древние времена и служило достаточною уздою; а в настоящее время страх одного только такого наказания не больше, как смешон. Война против взбунтовавшихся Эквов, у которых от прежних сил осталось разве одно раздражение, ведение которой было поручено консулу Валерию, не представляла ничего замечательного. Другой консул, Аппулей, осадил в Умбрии город Неквин; он стоит на крутом возвышении, с одной стороны обрывистом, где теперь находится Нарния, и не мог быть взят ни приступом, ни осадными работами. Таким образом вновь избранные консулы, М. Фульвий Патин и Т. Манлий Торкват, должны были продолжать осаду, начатую их предшественниками. Историки Мацер Лициний и Туберон рассказывают, что когда во время выборов этого года все сотни единогласно назначили консулом К. Фабия, хотя он и не искал этого, то он просил поберечь его к году более важному в военном отношении, говоря, что теперь он больше пользы может принести отечеству в гражданских должностях. А потому К. Фабий избран курульным эдилем вместе с Л. Папирием Курсором (К. Фабий и не искал этой должности и не скрывал, что если его выберут, то он примет ее с удовольствием). Достоверность этого известия заподазривает древнейший историк Пизон; он говорит, что в этом году были курульными эдилями К. Домиций Ко. Ф. Кальвин и Си. Карвилий К. Ф. Максим; я полагаю, что сходство этого последнего наименования подало повод к этой ошибке; а уже в объяснение ее придумана басня о бывших одновременно выборах в должности консулов и эдилей. В этом году, по дошедшим к нам известиям, закончен был люстр цензорами П. Семпронием Софом и П. Сульпицием Саверрионом; прибавлены две трибы: Аниенская и Терентинская. Таковы были события в Риме.
10. Между тем осада Неквина продолжалась с чрезвычайною медленностью. Двое горожан, дома которых примыкали к самой городской стене, сделали подземелье, и через него прошед тайно, явились к Римским аванпостам. Будучи приведены к консулу, они взялись ввести в город вооруженный Римский отряд. Такое показание по своей важности не могло быть пренебрежешь и слепо на него нельзя было полагаться. Одного оставили в лагере заложником, а с другим отправили через подкоп двух лазутчиков для исследования. Удостоверившись в справедливости показания означенных горожан, триста Римских воинов, по указанию одного из них, вошли в город и ночью захватили ближайшие ворота. Они были выбиты, и консул Римские с войском беспрепятственно проник в город; таким образом Неквин достался во власть народа Римского. Туда были отправлены поселенцы для того, чтобы защищать город от Умбров; новая колония названа Нарниею от реки Нары; войско с большою добычею возвратилось в Рим, В том же году Этруски, нарушив перемирие, стали готовиться к войне. Между тем, как они задумали это, многочисленные полчища Галлов, явясь в их пределы, заставили их озаботиться собственною безопасностью. Надеясь на свои богатства, Этруски попытались большою денежною платою сделать из Галлов союзников вместо врагов, и склонить их действовать заодно против Римлян. Варвары не отказываются от дружественного союза; начались переговоры о цене его. Когда о ней условились и Галлы ее получили, между тем военные приготовления были все окончены. Этруски приказали Галлам идти вслед за ними. Тогда те стали отказываться под разными предлогами, говоря: «что деньги они взяли не за то, чтобы вести войну с Римлянами; а получили они их за то, чтобы не опустошать Этруских полей. Впрочем, буде Этруски хотят, они станут им помогать и против Римлян; но не иначе, как с условием, чтобы им уступлена была часть земли и чтобы они могли иметь здесь постоянную оседлость.» Не раз собирались на совещание об этом предмете народы Этрурии; но решительного ничего положить они не могли, не столько потому, чтобы им жаль было уступить часть своих полей, сколько опасаясь иметь близкими соседями таких диких и необузданных варваров. Таким образом Галлы были отпущены домой, взяв большую сумму денег безо всякого с их стороны труда и опасности. В Риме возникли было опасения при известии о том, что Галлы присоединились к Этрускам; вследствие этого когда Пицентины просили дружественного союза, то он им дан с большою готовностью.
11 Консулу Т. Манлию по жребию досталась провинция Этрурия. Едва только проник он в пределы неприятельские, как во время воинских упражнений с всадниками, он на всем скаку слетел с лошади, вследствие чего скоропостижно умер на третий день после этого случая. Этруски сочли это событие благоприятным для себя предзнаменованием в начинавшейся кампании. Они говорили, что сами боги стали за них ратовать. В Риме известие о случившемся произвело общую печаль: жалели умершего консула, страшились за будущее. Сенат было хотел назначить диктатора; но оставил это намерение по совету старейшин, и вместо того объявил выборы для замещения умершего консула. Все сотни единогласно назначили консулом М. Валерия, того самого, которого сенат хотел назначить диктатором. Немедленно он велел ему отправиться в Этрурию к легионам. Прибытие его до того стеснило Этрусков, что никто из них не смел выходить за окопы и они находились, как бы в облежании, под влиянием распространившегося между ними ужаса. Впрочем их новый консул не мог вызвать на бой в открытом поле ни опустошением полей ни истреблением городов и деревень; весьма многие из них сделались добычею пламени. Между тем как события этой войны по своей важности далеко не соответствовали возбужденным ею опасениям, получено известие о возобновлении опасной борьбы, так дорого стоившей обеим сторонам. Пицентины, недавние наши союзники, принесли это известие. Они говорили: «Самниты замышляют возобновление воины и их приглашали действовать заодно.» Послам Пицентинским изъявлена благодарность, а сенат стал озабочиваться угрожающею войною с Самнитами более, чем тою, которая происходила с Этрусками. Правительство было кроме того еще озабочено обнаружившимся недостатком в хлебе. Те историки, по мнению которых в это время курульным эдилем был Фабий Максим, утверждают, что этот великий человек, заслуживший такую славу своими подвигами на воине, и в этом случае, среди великой крайности, постигшей государство, был в высшей степени полезен, обнаружив необыкновенную деятельность в скупке хлеба и доставке его в Рим. По дошедшим к нам известиям в этом году было временное правление, но по какому поводу это неизвестно. Сначала временным правителем был Ап. Клавдий, а потом П. Сульпиций. Под председательством последнего состоялись консульские выборы: консулами избраны Л. Корнелий Сципион и Кн. Фульвий. В начале этого года к новым консулам явились послы Луканцев с жалобою: «Самниты, видя, что все их усилия вовлечь Луканцев в союз оборонительный и наступательный против Римлян тщетны, с войском вошли в их землю, опустошая ее и вынуждая их бедствиями войны принять участие в ней согласно их желания. Но Луканский народ не может себе простить еще и прежнего заблуждения; и теперь он твердо решился скорее вытерпеть все, чем поднять когда-либо оружие против Римлян. А потому теперь, обращаясь через послов к Римлянам, он просит их не сомневаться в их верности и оборонить их от насилия и притеснений Самнитов. Хотя уже и самая война Лукавцев с Самнитами может служить доказательством искренности их слов, но они сверх того готовы дать заложников.»
12. Сенат не долго рассуждал об этом вопросе; он определил заключить дружественный союз с Луканцами, а от Самнитов требовать удовлетворения. Вследствие этого послам Луканцев дан ласковый ответ и заключен с ними союзный договор: отправлены к Самнитам фециалы, которые должны были им сказать: чтобы они вышли из земель союзников Римского народа, и чтобы вывели войско из земель Луканцев. Самниты послали на встречу Фециалам сказать им: «если только появятся они в народном собрании Самнитов, то не избегнут насилия.» Когда получено об этом известие в Риме, то сенат определил, а народ подтвердил — объявить войну Самнитам. Консулы разделили между собою провинции: Сципиону досталась Этрурия, а Фульвию Самний. Каждый из консулов отправился в свой участок. Сципион полагал по примеру прошлого года, что война будет тянуться медленно без решительных с обеих сторон действий; как вдруг неприятельское войско, совершенно готовое к бою, встретило его у Волатерры. Большая часть дня прошла в упорном сражении, при чем с обеих сторон пало много убитыми. Ночь наступила прежде, чем решительный успех обнаружился на чьей либо стороне; но рассвет следующего дня показал кто был победителем и кто был побежденным: в тишине ночи Этруски очистили свой лагерь. Римское войско, выйдя в поле, увидело, что удаление неприятеля предоставило ему бесспорную победу. Оно двинулось к неприятельскому лагерю и овладело им (там не было ни одного человека) и большою в нем добычею; лагерь этот был долгое время постоянными квартирами войска Этрусков и притом неприятель очистил его с крайнею поспешностью. Оттуда Римское войско двинулось в землю Фалисков; тяжести войсковые под небольшим прикрытием оставлены в Фалерах, а войско наше налегке двинулось в неприятельские пределы для их опустошения. Все предано огню и мечу; со всех сторон гнали добычу. Не ограничась опустошением полей, войско наше предало огню укрепленные городки и села неприятелей; только большие города, куда удалились в страхе Этруски, уцелели от Римского оружия. Консул Кн. Фульвий с большою славою сразился с Самнитским войском у Бовиана; победа здесь не была сомнительна. Вслед за тем консул взял приступом Бовиан и не много спустя Авфидены.
13. В том же году отведена колония в Карсеолы в землю Эквиколов. Консул Фульвий получил почести триумфа над Самнитами. Наступало уже время консульских выборов; между тем распространился слух, что Этруски и Самниты собирают огромные войска; что на всех Этруских сеймах ставится в вину старейшинах, что они не пригласили на помощь Галлов под какими бы то ни было условиями; что правительство Самнитов винят также в том, что оно войско, приготовленное против Луканцев, противоставило Римлянам. Таких образом неприятель наш готовился на войну со всеми своими силами и союзников, и угрожавшая борьба не имела еще себе подобной. Вследствие таких опасений несмотря на то, что знатнейшие мужи Рима искали в это время консульства, взоры и ожидания всех граждан обратились на К. Фабия Максима. Он и сначала не искал, а, видя общее желание избрать его консулом, старался всячески его отклонить от себя; он говорил: «Зачем тревожить его, старика; довольно уже он потрудился на своем веку за отечество, и за труды получил наград. Уже и силы тела, и силы духа у него не таковы как прежде: он опасается превратности самого счастия, которое против своего обыкновения было слишком для него постоянно и может показаться кому-нибудь из богов излишним. Он не забыл, что своим возвышением обязан другим и без зависти смотрит на то, что звезда счастия других горит ярче по мере того, как его тускнет. Есть в Риме и высокие почести, достойные великих людей, и не без замечательных людей, которые бы их заслуживали.» Самая скромность Фабия только увеличивала общее желание иметь его консулом; намереваясь уважением к законам положить конец этому стремлению, Фабий велел громко прочесть закон, которым запрещалось одно и то же лицо избирать в другой раз консулом до истечения десяти лет. Шум тут поднялся такой, что он заглушил чтение закона. Трибуны народные говорили: «что это не может служить препятствием; что они предложат народу освободить Фабия от обязательной силы этого закона.» Фабий продолжал упорствовать в отказе, говоря: «Какая польза издавать законы, если те самые люди, которые их предложили, будут хлопотать об их отмене. Это значит, не мы будем управляться законами, а законы будут по нашей прихоти.» Несмотря на то, народ стал подавать голоса и каждая сотня, когда доходила до нее очередь, назначала консулом Фабия. Уступая общему и единодушному согласию граждан, Фабий сказал: «Квириты, пусть то, что вы делаете и что станете делать, боги направят к хорошему концу. Впрочем предоставляю себя вашему благоусмотрению, прошу вас сделать мне милость дозволить мне назначить себе товарища. Прошу вас назначьте вместе со мною консулом П. Деция, опытного и хорошего товарища; поверьте мне, он достоин своего знаменитого товарища и достоин вашего выбора.» Просьба Фабия показалась всем гражданам основательною; все, находившиеся налицо, сотни назначили консулами К. Фабия и П. Деция. В этом году эдили потребовали на суд многих граждан за то, что они владели количеством земли свыше положенного законом. Все подсудимые признаны виновными, и таким образом строгостью закона наложена на время крепкая узда жадности к приобретению многих.
14·. Новые консулы К. Фабий Максим в четвертый раз и П. Деций Мус в третий, сначала толковали промеж себя, кому иметь дело с Самнитами и кому с Этрусками, и с какими силами действовать против того и другого неприятеля. Тут явились послы из Сутрия, Непета и Фалерии; они донесли, что Этруски держат народные собрания о том, чтобы просить у Римлян мира. По получении этого известия, вся тяжесть воины обращена против одних Самнитов. Консулы разделили свои силы, чтобы лучше обеспечить себя насчет продовольствия войска, и неприятеля держать в неизвестности, и вошли разными дорогами в землю Самнитов: Фабий через Соранское, а Деций через Сидицинское поле. Когда они пришли в пределы неприятелей, то оба стала опустошать поля на далекое пространство; но при этом они действовали весьма осмотрительно, производя рекогносцировку далее, чем самые опустошения. Таким образом открылось, что у Тиферна неприятели скрывались в одной долине в засаде; они собирались нечаянно напасть на Римлян с высот, когда бы те проникли в эту долину. Фабий сложил тяжести в безопасное место и оставил для них небольшое прикрытие; а сам двинулся с войском, устроенным в виде карре, предупредив его об ожидающем его бое, к месту, где неприятель скрывался в засаде. Самниты, видя, что напасть врасплох на наше войско им не удалось и что дело не может иначе решаться как открытым боем, сами предпочли принять его. Таким образом они сходят в равнину и с мужеством, достойным лучшей участи, вступают в бой. Впрочем, или потому, что здесь были собраны все силы Самнитов, цвет их молодежи, или потому что мужество их росло по мере опасности, как бы то ни было, но Самниты не только несколько времени с успехом выдерживала бой, но даже заставили Римлян некоторое время страшиться за его исход. Фабий, видя, что неприятель нигде не подается, приказывает М. Фульвию и М. Валерию, трибунам военным, вместе с которыми он находился в первых рядах воинов, отправиться к коннице, и убедить ее так: «если когда-нибудь помощь её нужна для отечества, то именно в настоящую минуту; в этот день представляется всадникам случай стяжать бессмертную славу для своего сословия. Неприятель не уступает напору пехоты; вся надежда теперь на атаку конницы.» При этом консул чрезвычайно ласково говорил этим молодым людям, не щадя для них ни похвал, ни обещаний. Впрочем и это средство употреблено было без пользы. Видя, что надобно хитростью действовать там, где недостаточно открытой силы, консул приказал легату Сципиону взять из боевого фронта гастатов первого легиона и обвести их как можно скрытнее к ближайшим горам; потом неприметно взобраться на них с противоположной стороны и потом вдруг показаться в тылу неприятеля. Всадники, под предводительством трибунов, явясь впереди знамен, произвели гораздо больше замешательства в рядах собственного войска, чем неприятельского. Строй Самнитов стоял неподвижно, и с твердостью выдержал напор нашей конницы; ни на одном пункте не подался он назад ни на шаг. Видя безуспешность своих усилий, конница отретировалась за пехоту. Вследствие этого неприятель ободрился духом, и первая линия не могла бы выдержать упорный и долговременный натиск неприятеля, который действовал все смелее, если бы вторая линия, по приказанию консула, не заступила место первой. Таким образом свежие силы остановили напор Самнитов, с каждым часом выигрывавших более и более места. Как вдруг в то самое время нечаянно показались на горах наши воины и значки, и раздались воинские клики; Самниты оробели, не имея истинного понятия о том, кто был этот неприятель. И Фабий громко закричал своим воинам, что приближается товарищ его П. Деций с войском, и воины наши ободряли друг друга, повторяя с радостью: что вот другой консул, вот и его легионы!» Этот обман как нельзя более был полезен для Римлян; он распространил ужас и замешательство в рядах Самнитов; они, будучи утомлены боем, опасались совершению быть подавленными свежим войском другого консула. Таким образом Самниты рассеялись куда попало, и вследствие этого потеря их была не так значительна как следовало бы ожидать по продолжительности и упорству боя. Неприятель потерял убитыми три тысячи четыреста человек; взято в плен восемь сот тридцать; военных значков взято двадцать три.
15. Апулийцы успели бы присоединиться к Самнитскому войску еще до сражения, если бы консул П. Деций не преградил им путь, став лагерем у Малевента; он вызвал неприятеля на бой в открытом поле и разбил его. И здесь войско неприятельское рассеялось совершенно, а потому потеря его убитыми была не так значительна; две тысячи Апулийцев пало в сражении. Считая Апулийцев незаслуживающими более внимания, Деций повел легионы в область Самнитов. Там оба Римские войска разошлись в разные стороны, предавая все опустошению в продолжении пяти месяцев. Сорок пять раз Деций переносил свой лагерь с места на место в земле Самнитов; а другой консул восемьдесят шесть раз. И не одни только следы окопов и рвов свидетельствовали об этом; но гораздо более развалины сел и деревень, и опустошенные нивы. Фабий притом взял приступом город Циметру; там он захватил в плен две тысячи четыреста вооруженных воинов: погибло неприятелей от меча четыреста тридцать. Оттуда Фабий отправился в Рим председательствовать на консульских выборах, которые он произвел весьма поспешно. Все. сотни при первой подаче голосов назначили снова консулом К. Фабия; тогда Аппий Клавдии, человек честолюбивый и ума острого, бывший в числе искателей консульства, домогаясь не столько чести для себя собственно, сколько того, чтобы оба консульских места были замещены патрициями, успел как своими собственными усилиями, так и про содействия аристократии, изо всех сил хлопотавшей в его пользу, в том, что его выбрали консулом вместе с К. Фабием. Этот последний сначала отказывался от консульства, отговариваясь тем же, чем и на прошлогодних выборах. Патриции окружили место, где сидел Фабий и умоляли его извлечь консульство из плебейской грязи и возвратить прежнее величие как самому консульству, так и знатнейшим родам патрициев. Фабий, когда по его просьбе воцарилось общее молчание, сказал в духе умеренности, к примирению обеих партий, следующее: «мог бы он Фабий еще согласиться признать выбор обоих патрициев действительным в том случае, если бы он сам не находился в числе их. Но теперь он не может вопреки закону утвердить выбор себя самого; подобный пример может иметь в будущем самые печальные последствия.» Таким образом вместе с Ап. Клавдием назначен другим консулом из сословия простого народа Л. Волумний; они уже были раз вместе консулами. Вся аристократия была в большом негодовании против Фабия, обвиняя его в том, что он не пожелал служить вместе с Ап. Клавдием, зная его превосходство в красноречии и знании тайн внутренней политики.
16. По закрытии выборов, прошлогодним консулам сенат приказал вести войну в земле Самнитов, продолжив им срок служения на шесть месяцев. Таким образом и в следующем году при консулах Л. Волумние и Ап. Клавдие, П. Деций, оставшись при войске по отъезде товарища проконсулом, опустошал всю область Самнитов, и наконец войско их, не решавшееся принять сражение, преследуя его вытеснил за пределы Самнитской области. Изгнаное Самнитское войско удалилось в Этрурию. Оно надеялось своим вооруженным вмешательством, столько же страхом оружия, сколько и просьбами исторгнуть у Этрусков то, чего они домогались и прежде у них неоднократными посольствами; Самниты настоятельно требовали собрания всех старейшин Этрурии. Когда оно было созвано, то Самниты представили там: «в продолжении скольких лет упорно отстаивают они свою вольность от притязаний Римлян. Ни одно средство не оставили они неиспытанным на тот случай, могут ли они своими собственными средствами вынести такую тяжесть войны. Пытались они просить помощи и содействия соседних народов, которые сами не имеют больших сил. Не раз просили они мира у народа Римского, испытав невозможность выносить долее войну. Снова брались за оружие, находя мир под условием рабства несносным, и предпочитая пользоваться хотя ценою войны вольностью. Последняя надежда для них теперь осталась в Этрусках. Не безызвестно им, что изо всех народов Италии, они богаче всех оружием, людьми и деньгами. соседями у них Галлы, народ, который вырос на поле брани с оружием в руках, народ и сам по себе храбрый и сильный, а в особенности страшный для Римлян. Не пустым они хвалятся, говоря, что они были в их руках и откупились только ценою золота. Если у Этрусков тот же дух, который действовал некогда в Порсене и его сподвижниках, то не трудно тотчас же прогнать Римлян за Тибр и принудить их заботиться о собственной безопасности, а не о господстве надо всею Италиею. Им содействовать готово все Самнитское войско, находящееся здесь; оно сражается само за себя, не нуждаясь ни в оружии, ни в деньгах. Оно последует за Этрусками, куда бы они не повели их, хотя бы то было под самые стены Рима.»
17. Такие речи и домогательства Самнитов в Этрурии сделали только то, что военные действия со стороны Римлян в их области продолжались еще с большим ожесточением. П. Деций, узнав от лазутчиков об удалении Самнитского войска, созвал военный советь: «Зачем — сказал он там — блуждаем мы по полям, ограничиваясь опустошением сел? Зачем не нападаем на города и не приступаем к их стенам? В Самние нет более войска. Оставив свои пределы, оно удалялось в добровольную ссылку.» Предложение Деция было встречено общим одобрением, и Римское войско двинулось к Морганцие, городу сильно укрепленному: таково было усердие воинов и из любви к начальнику и в надежде на добычу большую, чем какую они находили в полях, что город в тот же день взят приступом. Там две тысячи сто Самнитов были окружены и взяты с оружием в руках; найдена огромная добыча всякого рода. Деций, опасаясь, чтобы воины, взяв ее с собою, не затруднили тем быстроту движений своих, созвал их к себе и сказал им: «Неужели вы будете довольны только этою одною победою и этою одною добычею? Соразмеряйте ваши надежды с вашим мужеством и знайте, что все города Самнитов со всем, что в них находится — ваша готовая добыча буде вы сами захотите: так как теперь вы легионы их, столько раз пораженные вами, прогнали наконец из их пределов. Продайте вашу добычу и дешевизною цены привлеките купца, чтобы он последовал за вами: мое дело озаботиться, чтобы у вас было, что продать. Отсюда пойдем к городу Ромулее, где вас ждет труд не больший, а добыча еще больше, чем найденная вами здесь.» Продав добычу, воины сами, увлекая за собою полководца, стремились к Ромулее. Здесь, не начиная ни осадных работ, не прибегая к метательным снарядам, Римское войско, подошед к городу, первым приступом с помощью лестниц взошло на стены. Город взят и разрушен; до двух тысяч трех сот неприятелей пало в бою; шесть тысяч взято в плен, и нашим воинам досталась огромная добыча. Продав по настоянию вождя и эту добычу, воины Римские, не зная отдохновения, но тем не с меньшим жаром, двинулись к Ферентину. Здесь встречено было больше опасности и понесено более труда: неприятель стены оборонял с величайшим упорством, и город был сильно укреплен и стенами и самою местностью; воин, в надежде на добычу, преодолел все препятствия. До трех тысяч неприятелей легло около стен; добыча была отдана воинам. В некоторых летописях честь взятия большой части Самнитских городов отнесена к Максиму: по их показанию Деций взял Мурганцию, а Фабий Ферентин и Ромулею. Другие историки приписывают честь взятия Самнитских городов консулам нынешнего года, и притом некоторые не обоим, а одному Л. Волумнию, которому по жребию будто бы досталась Самнитская война.
18. Между тем как эти события совершались в Самние под чьим бы то ни было предводительством, для Римлян готовилась в Этрурии ожесточенная воина; многие племена приняли в ней участие: главным зачинщиком войны со стороны Самнитов был Геллий Эгнаций. Этруски стояли во главе этого воинственного движения; их заразительный пример увлек за собою народы Этрурии и приманкою денежной платы склоняемы были Галлы принять участие в воине против Римлян. Лагерь Самнитов был сборным местом всего этого многолюдства. Когда известие о неприятельских замыслах пришло в Рим, немедленно приказано Ап. Клавдию, как можно поспешнее идти в Этрурию; а консул Л. Волумний уже двинулся в землю Самнитов с легионами вторым и третьим, и пятнадцатью тысячами союзного войска. С Ап. Клавдием отправились два легиона, первый и четвертый и двенадцать тысяч союзников. Римское войско стало лагерем неподалеку от неприятельского; оно сделало весьма хорошо, что ускорило своим прибытием, удержав в повиновении страхом Римского имени некоторые народы Этрурии, собиравшиеся было взяться за оружие; но не сделало оно ничего особенно замечательного, что можно было бы приписать к чести вождя. Несколько сражений происходило у Римлян с неприятелем, при неблагоприятных для них условиях времени и места. Оттого дух неприятеля рос с каждым днем; а в Римском войске ни главный начальник не полагался на своих воинов, ни воины не имели веры в начальника. В трех летописях нахожу я показание, что Аппий послал письмо к своему товарищу, действовавшему в Самние, приглашая его к себе на помощь. К сожалению нет возможности разъяснить совершенно это событие; а это было бы важно особенно потому, что оно-то послужило поводом к большому недоразумению и распре между консулами народа Римского, уже вторично служившими вместе. Аппий утверждал, что он и не думал приглашать товарища к себе на помощь, а Волумний доказывал, что он получил на этот предмет письмо от Аппия. Уже Волумний взял в Самние три укрепленных городка неприятельских, при чем пало до трех тысяч неприятелей и до полуторы тысячи взято в илен. Притом Волумний, через проконсула К. Фабия, начальствовавшего над войском ветеранов, к величайшему удовольствию аристократии Луканской, положил конец волнениям низшего и беднейшего класса народа, которым управляли честолюбцы. Волумний предоставил Децию опустошать поля неприятельские; а сам со всеми войсками двинулся в Этрурию к товарищу на соединение; прибытие его встречено было всеми с радостью. Аппий именно, сознавая свое бездействие, должен был не без основания рассердиться, если товарищ его пришел без приглашения с его стороны; но если он его приглашал, и потому отказался по чувству ложного стыда, то с его стороны это был поступок не благородный и низкий. Вышед на встречу Волумнию и едва отвечав на его приветствие, он сказал: «все ли в добром здоровье, Волумний? Каковы твои дела в Самние? Что тебя понудило оставить твою провинцию?» — На это Волумний отвечал: «что в Самние дела идут очень хорошо, а что если он явился сюда, то по его Аппия письменному приглашению. Если же оно подложное и в нем и его войске не предстоит надобности, то он готов тотчас вернуться назад.» — «Ступай же отсюда тотчас — сказал Аппий — и не оставайся здесь ни под каким видом. Ни с чем несообразно было бы тебе, которому едва по силам неприятель, против которого ты действуешь, тщеславиться тем, что ты поспешил на выручку своему товарищу.» — «И пусть Геркулес обратит это к доброму концу — отвечал на это Волумний. — Всегда лучше желаю, чтобы мои труды пропали понапрасну, чем чтобы в Этрурии случилось бы что-нибудь такое, что требовало бы присутствия другого консульского войска на помощь первому.»
19. Уже Волумний отправлялся было в обратный путь, когда легаты и трибуны Аппиева войска окружили обоих консулов. Одни умоляли своего вождя: «чтобы он не отталкивал руку помощи товарища, как нельзя более кстати протянутую.» Гораздо большее число легатов и трибунов Аппиевых препятствовали удалению Волумния, и удерживали его говоря: «не простительно будет обоим консулам, если их частные несогласия будут причиною какого-либо ущерба для отечества. Если случится несчастье, то за гибельные последствия его ответит более тот, кто покинул другого на жертву, чем сам оставленный. Дела теперь в таком положении, что ответственность за удачные или неудачные действия против неприятеля в Этрурии падет на одного И. Волумния. Каждый гражданин спросит его о том, куда девал он войско, а не о том, что говорил ему Аппий. Хотя Аппий и отсылает его, по голос отечества и войска его удерживает; пусть на этот предмет испытает желание воинов.» Так убеждали обоих консулов и почти насильно увлекли их перед собрание воинов. Здесь говорены были довольно длинные речи в том же смысле, в каком делаемы были и прежние краткие увещания. При этом Волумний, которого дело было справедливо, нашелся отвечать дельно и выразительно на слова своего противника, отличавшегося умением красно выражаться. Аппий с обидною насмешкою заметил это, говоря: «ему-то обязаны тем, что консул, дотоле почти немой и косноязычный, сделался красноречивым. В течении первых месяцев первого консульства он не умел рта раскрыть, а теперь уже умеет говорить речи перед народным собранием.» — «Предпочел бы я гораздо охотнее то, чтобы ты научился от меня хорошо действовать, чем то, что я, как ты говоришь, перенял от тебя красно выражаться. Предлагаю условие, которое покажет нам не то, кто из нас может быть лучшим оратором (для отечества это обстоятельство неважное), но кто из нас на деле лучший полководец. В двух местах происходит война: в Этрурии и в Самние; выбирай любую; а я буду со своим войском действовать в той провинции, которую ты мне оставишь, будет ли то Этрурия, или Самний.» Тут раздались громкие голоса воинов, требовавших, чтобы оба консула вместе вели войну с Этрусками? Заметив расположение умов воинов, Волумний сказал: «не понял я настоящего желания моего товарища Аппия; не желаю ошибиться еще относительно вашего образа мыслей в этом вопросе. Итак, воины, криками вашими покажите, желаете ли вы, чтобы я остался или чтобы удалился.» Столь громкие раздались крики наших воинов, что неприятель, схватясь за оружие, поспешно выступил из лагеря в открытое поле. Волумний отдал приказание своим воинам по сигналу заигравших труб со знаменами выступить из лагеря. Аппий говорят долго не решался, принять ли участие в деле, или оставаться спокойным зрителем победы своего товарища. Наконец, опасаясь как бы воины его, не дождавшись его приказания, по собственному побуждению, не приняли участия в деле, он дал и сам знак к битве к живейшему удовольствию своих воинов. Ни с той, ни с другой из сражающихся сторон не было принято особенных мер к тщательному устройству войска в боевом порядке. Вождь Самнитов Геллий Эгнаций еще до начала битвы отправился с немногими когортами на фуражировку, а потому воины его, вышед на поле сражения, следовали более собственному побуждению, чем распоряжению вождя. Что же касается до Римских армий, то они действовали не единодушно, да и не в одно время вступили в дело. Воины Волумния уже сражались с неприятелем, прежде чем воины Аппия явились на поле сражения. Таким образом самый боевой фронт не представлял прямой линии. Случай перемешал противников и, между тем как Волумний сражался уже с Этрусками, Самниты, медлившие было принять участие в деле вследствие отсутствия вождя, выступили на встречу Аппию. Говорят, что Аппий в самом пылу сражения, подняв руки к небу, в первых рядах своего войска, громко произнес следующую молитву: «Беллона! Буде ты ныне даруешь мне победу, я тебе даю обет воздвигнуть храм.» Когда он произнес эту молитву, то, как бы вдохновенный богинею, сам стал действовать с мужеством, которое не уступало Волумниеву и исполнил все обязанности хорошего вождя, а воины старались изо всех сил не уступить честь первой победы армии другого консула. Таким образом неприятель, не привыкнув иметь дело со столь превосходными силами, приведен в совершенное расстройство и бежал. Наши преследовали ею по пятам и принудили искать убежища в лагере. Прибытие Геллия и Сабелльских когорт восстановило на некоторое время бой; но и они были разбиты и победитель приступил к лагерю. Между тем как Волумний завладевал воротами, Аппий, восхваляя богиню Беллону, даровавшую ему победу, воодушевлял тем воинов; они вломились в лагерь через валы и рвы. Лагерь взят и разграблен; в нем найдена огромная добыча, которая и уступлена воинам. До семи тысяч трех сот неприятелей пало в бою; две тысяча сто двадцать взято в плен.
20. Между тем как оба консула и все силы Рима были заняты войною с Этрусками, в области Самнитов набраны были вновь войска; они выступили для опустошения Римских земель: через область Весцинов, они проникли в Кампанское и Фалернское поле, и собрали там большую добычу. Волумний длинными переходами возвращался в Самний (срок продолженной власти Фабия и Деция уже истекал), как на пути получил известие об опустошениях, произведенных Самнитами в Кампании и потому обратился на защиту союзников. Когда он прибыл в землю Каленов, то сам увидал следы недавнего неприятельского нашествия, и сами Калены рассказали, что неприятель повлек за собою столь огромную добычу, что она связала его в движениях; что вожди его громко говорили: «время спешить домой, так как с войском, обремененным такими тяжестями, опасно было бы встретить неприятеля в открытом поле.» Хотя показания Каленов были по-видимому весьма правдоподобны; но, желая узнать поверите положение дел, Волумний послал конные разъезды захватить кого-нибудь из рассеянным по полям грабителей и привести к нему. Из расспросов их консул узнал, что неприятель стоит у реки Вултурни и выступит оттуда в третью стражу ночи по направлению в Самний. Получив таким образом все, какие нужны были ему, сведения, консул двинулся с войском к неприятелю и расположился от него в таком расстоянии, что и не дал ему заметить своего приближения, и всегда готов был напасть на нею при выступлении из лагеря. Перед рассветом консул приблизился к неприятельскому· лагерю: он послал туда вперед лазутчиков, хорошо знавших язык Осков, узнать, что делает неприятель. Благодаря ночной темноте и беспорядку, господствовавшему в неприятельском лагере, наши лазутчики смешались с неприятельскими воинами и узнали, что знамена уже выступили из лагеря в сопровождении небольшой вооруженной толпы; что за ними не замедлит последовать добыча и те, которые ее ведут; что в действиях неприятеля нет никакого порядка и единодушия, что никто не слушает начальников, а каждый действует по собственному благоусмотрению. Итак время действовать против неприятеля было самое благоприятное: уже приближался рассвет дня. Консул отдал приказание заиграть трубам и ударил с войском на неприятеля. Самниты, дурно вооруженные, а многие и вовсе без оружия, были связаны в своих движениях добычею; одни спешили вперед, угоняя добычу; другие остановились, не зная, что безопаснее: спешить ли вперед или возвратиться в лагерь; в такой нерешительности они без труда были подавлены нашим войском. Римляне уже перешли через вал; убийство и смятение неописанные господствовали в лагере. Войско Самнитов, уже совершенно пришедшее в беспорядок, было окончательно смущено восстанием, вовсе неожиданным, пленных. Они развязали друг друга, хватали оружие, находившееся в обозе и произвели тем ужас на Самнитов, больший, чем от самого нападения консула. Освободясь, пленные совершили великое дело: они напали на вождя неприятелей Стая Минация, между тем как он ездил по рядам Самнитов, ободряя их. Рассеяв окружавших его всадников, пленные схватили его и на коне привели к Римскому консулу. На шум происшедшей битвы возвратились ушедшие вперед со знаменами Самниты; бой, уже было окончившийся, возобновился на некоторое время; но впрочем не на долго. Убито неприятелей до шести тысяч; две тысячи пятьсот взято в плен, в числе их четыре военных трибуна и тридцать военных значков. А приятнее всего для победителей было то. что отбито пленных ими тысяча четыреста и возвращена назад огромная добыча, взятая было неприятелем у наших союзников. Приглашены по распоряжению консула хозяева для узнания принадлежавших им вещей и получения их обратно. Назначен срок, но истечении которого вещи, которым не нашлось хозяина, разделены в добычу воинам; притом консул заставил их тут же продать ее для того, чтобы воины заботились об одном оружии, а не о посторонних предметах.
21. Это опустошение Кампанского поля причинило было большую тревогу в Риме. В то же почти время получено известие, что по удалении Волумния с войском из Этрурии, все её народы снова берутся за оружие; что Геллий Эгнаций, вождь Самнитов, приглашает Умбров к содействию и обещанием большой денежной платы склоняет Галлов к содействию. Встревоженный такими слухами, сенат делает немедленно распоряжение о прекращении гражданских дел и о производстве поголовного ополчения. Не только все молодые граждане Римские свободного происхождения приведены к присяге, но даже из стариков сформированы когорты, и из вольноотпущенников составлены сотни. Обдумывали средства к обороне города; главная забота об этом возложена на попечение претора И. Семпрония. Впрочем часть опасений сената рассеялась, когда получено было письмо консула Л. Волумния, который донес о совершенном поражении хищников, грабивших Кампанию. Сенат определил от имени консула благодарственное молебствие; прекращению гражданских дел, продолжавшемуся восемнадцать дней, положен конец и молебствие было совершено среди общего ликования. Тогда сенат озаботился о мерах к безопасности страны, подверженной набегам Самнитов; положено было основать две колонии по близости Весцинского и Фалернского поля: одна у устья реки Лириссы, получившая название Минтурны; а другая в Весцинском лесу, близ Фалернского поля, на том месте, где по преданию был Греческий город Синоп, получившая от Римских поселенцев название Синуессы. Поручено было трибунам народным составить определение народного собрания, которым поручено было претору П. Семпронию избрать трех чиновников для отвода колоний. Немного из граждан было желающих записаться; они понимали, что их отправляют не для возделывания полей, а чтобы оберегать страну, почти постоянно тревожимую неприятельскими набегами. От этих забот сенат был отвлечен войною с Этрусками, которая час от часу получала более и более важности, и частыми письмами Аппия, который убеждал не пренебрегать опасностью, грозившею с этой стороны: «четыре народа берутся за оружие: Этруски, Самниты, Умбры и Галлы. Уже они расположились в двух лагерях, так как один не вмещает их многолюдства.» Вследствие этого и наступавших выборов, которым время уже пришло, консул Л. Волумний отозван в Рим. Он, не призывая еще сотни к подаче голосов, созвав народное собрание, говорил не мало о важности войны с Этрусками: «уже в то время, когда он с товарищем вместе вел там войну, она была так важна, что недостаточно было для её ведения ни одного вождя, ни одной армии. А после того, как говорят, присоединились еще Умбры, и огромное войско Галлов. Потому народ должен помнить, что в этот день он выбирает консулов, которым придется вести войну с четырьмя народами. Что касается до него, то, если бы он не был убежден, что народ Римский назначит консулом именно того человека, который бесспорно признается первым вождем нынешнего времени, — он назначил бы немедленно диктатора.»
22. Не было ни у кого и тени сомнения в том, что по общему согласию всех граждан будет назначен консулом К. Фабий. Первые как по преимуществам, так и по жребию сотни назначали консулом его вместе с Л. Волумнием. Фабий говорил к народу в том же духе, как и за два года прежде; наконец, видя единодушное желание граждан, стал просить их, чтобы они товарищем ему назначили П. Деция: «Он будет подпорою его старости. Бывши вместе цензором и два раза консулом, он испытал, что лучше товарища для упрочения согласия, столь нужного для блага отечества, не может быть. Ему старику поздно уже приноравливаться к характеру нового товарища: а с человеком, которого он хорошо знает, ему легче будет делиться мыслями.» Сам консул одобрил речь Фабия, признавая похвалы Децию вполне им заслуженными и говоря: «что для успеха на воине первое условие взаимное согласие консулов, а раздоры их гибельны для отечества; так недавно размолвка между ним и товарищем едва было не имела самых вредных последствий.» За тем он убеждал Деция и Фабия, чтобы они жили согласно и действовали единодушно. Есть люди, которые как бы созданы для военной службы; будучи велики своими подвигами, они мало имеют способности к состязаниям словесным; такие люди созданы быть консулами. Что же касается до людей красноречивых и с умом оборотливым, хорошо знающих законы и ухищрения речи, каков например Ап. Клавдий, то таким нужно давать первые места в городе и форуме и сделать их преторами для оказания гражданам правосудия·" В таких-то рассуждениях прошел день. На третий после этого день, по предписанию консула были выборы в должности консулов и преторов. Консулами избраны К. Фабий и П. Деций: претором Ап. Клавдий; все заочно. Л. Волумнию, вследствие сенатского определения, утвержденного народным собранием, власть продолжена на год.
23. В этом году были многие чудесные явления: чтобы отклонить вредные их последствия, сенат определил молебствие на два дня. Граждане от себя дали вино и ладан, и весьма много было мужчин и женщин, принявших участие в молебствии. Оно было особенно замечательно вследствие состязания, происшедшего между Римскими женщинами в храме Стыдливости патрициев; этот небольшой храм находится на форуме, где торгуют быками, у круглого храма Геркулеса. Римские женщины устранили от совершения священных таинств Виргинию, дочь Авла, за то, что она, происходя из фамилии, принадлежащей к патрициям, вышла замуж за плебея Л. Волумния консула. Мало-помалу, вследствие перебранки на словах, столь обыкновенной у раздражительных женщин, возникло и взаимное ожесточение умов. Виргиния громко свидетельствовала, что она из роду патрициев, всегда целомудренною входила в храм Стыдливости патрициев и женою одного мужа, в объятия которого приведена непорочною; притом она имеет основательный повод не стыдиться мужа, его деяний и полученных за них им почестей, но гордиться им. К великодушным словам она присоединила прекрасный поступок. В своем доме, находившемся в Длинной улице, она отделила часть покоев, достаточную для образования небольшого святилища и поставила там жертвенник. Созвав женщин плебейских, она жаловалась на обиду, причиненную ей женами патрициев, и потом сказала: «этот жертвенник я посвящаю Плебейской Стыдливости и убеждаю вас иметь то же соревнование, которое мужья наши имеют к славе (им-то и велико отечество наше), в целомудрии и чистоте. Постарайтесь, если это возможно, чтобы про нас сказали, что этот жертвенник имеет более набожных и целомудренных служительниц, чем тот.» Богослужение при этом жертвеннике совершаемо было с тени же самыми обрядами, с какими и при прежнем. В нем принимали участие женщины, имевшие одного только мужа и нравственность которых не была заподозрена. Мало-помалу строгость эта ослабела; стали допускать не только женщин порочной жизни, но и всех состояний и таким образом богослужение это пришло наконец в совершенное пренебрежение. В том же году, курульные эдили Кн. и К. Огульнии позвали на суд некоторых ростовщиков; имения их по судебному приговору описаны в общественную казну и насчет вырученных чрез продажу их денег сделаны медные врата, в Капитолие, серебряные сосуды на три стола в храме Юпитера, наверху его медное литое изображение Юпитера на колеснице, запряженной в четыре лошади; а у Руминальской смоковницы поставлено изображение двух близнецов у сосцов волчицы. Эти же эдили выложили четырехугольными камнями улицу от Капенских ворот до храма Марсова. Эдили из плебейского сословия, Л. Элий Пэт и К. Фульвий Курв, насчет штрафных денег, взысканных с осужденных содержателей общественных пастбищ, дали игры, и сделали золотые чаши, поставленные в храме Цереры.
24. Таким образом консулы К. Фабий в пятый раз и П. Деций в четвертый вступили в отправление этой должности. Уже они были товарищами в службе цензорской и два раза консулами вместе. Не только совокупное правление их было покрыто славою, вследствие совершенных ими подвигов, но и замечательно — взаимным их согласием. Оно омрачилось на этот раз спором, где не столько высказывались личные убеждения каждого, сколько дух партий, к которым они принадлежали. Патриции домогались, чтобы Этрурия была назначена провинциею Фабию не по очереди; а плебеи настаивали, чтобы она отдана была по жребию, к метанию которого допустить и Деция. Спор этот начался в сенате; но как перевес Фабия был там слишком очевиден, то дело перенесено на решение народного собрания. Здесь оба главные действующие лица, привыкшие более полагаться на самые деяния чем на слова, были весьма трезвы на речи. Фабий сказал: «не справедливо было бы, если бы другой стал собирать плоды под деревом, им посаженным; он первый открыл Римскому войску Циминский лес и провел его по местам, дотоле неприступным. Зачем тревожили его старость, если эту войну хотели поручить другому вождю?» С упреком намекнул Фабий: «что искал он себе сотрудника на службе, а не противника; что Децию наскучило единодушие, с которым они служили три раза вместе.» «Наконец, говорил Фабий, домогаюсь я одного, чтобы мн дали провинциею Этрурию, если считают меня её достойным. Дело это мог решить сенат и сам по себе, но он ссылается на утверждение народа.» П. Деций указывал на мнение об этом предмет сената, как на обидное для себя: «Патриции сначала усиливались, сколько могли, не допускать плебеев к большим почестям. А когда доблесть восторжествовала и права её были признаны и уважены в каждом сословии, то и тут патриции изыскивали средства, не только сделать волю народа в сущности ничтожною, но и то даже, что должно решаться приговором судьбы, предоставить в исключительное пользование немногих. Прежде все консулы делили между собою провинции по жребию; а теперь сенат назначает Этрурию провинциею Фабию не в очередь. Если это делается Фабию в знак к нему общего уважения, то он и сам признает доблесть Фабия и заслуги, отечеству им оказанные, столь значительными, что готов сам содействовать его славе, на сколько это неоскорбительно для него самого. Теперь, когда предстоит одна только важная и затруднительная война, и ведение её поручается одному из консулов не по очереди, не ясно ли, что этим самым другой консул признается за бесполезного и ненужного человека? Фабий гордится подвигами, совершенными в Этрурии; пусть же он предоставить и П. Децию возможность совершить их и может быть он, Деций, будет столько счастлив, что ему удастся совершенно затушить тот огонь войны, который Фабий оставил только под пеплом, и который то и дело вспыхивает. Если бы дело только шло о почестях и наградах, то первенство в них охотно уступил бы он товарищу, снисходя его летам и из уважения к его заслугам; но где дело идет о его Деция участии в трудах и опасностях, там нелегко дозволит он себя пренебречь. И в случае неудачи настоит на том, чтобы народ решил вопрос, принадлежащий ему по праву, а не сенат, хотевший его решение сделать исключительною своею собственностью. Он, Деций, молит Юпитера всемогущего и богов бессмертных, чтобы они, если дадут ему с товарищем одинаковое мужество и счастие на воине, допустили его и к равному участию с ним в приговорах судьбы. Самая строгая справедливость, пример имеющий принести в будущем самые благие плоды, слава народа Римского требуют, чтобы оба консула были признаны достойными вести войну в Этрурии.» Фабий, попросив граждан, чтобы они прежде своего приговора, выслушали донесения претора Ап. Клавдия, присланные из Этрурии, удалился с площади. Народ, также единодушно, как и сенат, определил Фабию провинциею Этрурию не в очередь.
25. Молодые люди толпами стекались к Фабию и спешили записываться: все жаждали служить под начальством столь знаменитого вождя. Окруженный многочисленною толпою охотников, Фабий сказал им: «намерен я набрать войско, которое состояло бы только из четырех тысяч пехоты и шестисот всадников: итак я возьму с собою только тех, которые запишутся сегодня и завтра. Первый предмет заботы для меня, чтобы сделать всех воинов, которые со много пойдут, богатыми, а не то, чтобы набрать их с собою как можно больше.» Сформировав отличное войско, имевшее тем более смелости и надежды на успех, что оно видело себя малочисленным и потому полагало, что в большом числе воинов не предстоит нужды, Фабий двинулся к городу Агарне, где находилось в лагере войско Аппия, и где вблизи расположены были неприятели. В небольшом уже от них расстоянии Фабий встретил отряд воинов, под вооруженным прикрытием вышедших за дровами. Они видя, что впереди идут ликторы и из расспросов узнав, что тут находится консул Фабий, весьма обрадовались, ободрились и не знали как благодарить и богов бессмертных и народ Римский за то, что они дали им такого вождя. Радостною толпою окружили войны консула, приветствуя его. Фабий спросил их: «куда они идут?» Получив в ответ, что за дровами, Фабий спросил: «разве у вас лагерь не обнесен тыном?» На это воины ему отвечали: «даже двойным палисадом и рвом, и несмотря на это все-таки неприятель внушает им ужас.» Тогда Фабий сказал воинам: «довольно у вас своих дров в лагере, возвратитесь туда и разберите тын.» По возвращении в лагерь воины исполнили приказание консула, и тем навели ужас на оставшихся в лагере воинов и на самого претора Аппия. Воины же ободряли друг друга, говоря: «что они поступают так по приказанию консула К. Фабия.» На другой день после того лагерь снят и претор Аппий отослан в Рим. С того времени для Римского войска не было постоянного лагеря. Фабий говорил: что для войска весьма вредно долгое время оставаться на одном месте; в постоянном движении и с переменою стоянок, и состояние здоровья его в лучшем состоянии и самые воины бодрее. Переходы войска были такие, какие возможны были по зимнему времени, еще несовершенно окончившемуся. В самом начале весны Фабий оставил второй легион у Клузия (некогда носившего название Камарса), а начальство над лагерем вверил пропретору Л. Сципиону; сам же отправился в Рим для совещания о предстоявшей компании. Одни говорят, что так поступил Фабий по собственному побуждению, видя, что война важнее и опаснее, чем он предполагал сначала; а другие, что он приглашен был в Рим письмом сената. Некоторые историки приписывают отозвание Фабия, главное, влиянию претора Ап. Клавдия. Он повторял перед собраниями сената и народа все то же, что прежде твердил в донесениях, а именно преувеличивал опасения войны с Этрусками. Между прочим говорил он: «недостаточно одного вождя и одного войска против четырех народов. Станут ли они действовать все вместе, — они легко раздавят Римское войско своею массою. Будут ли они действовать в разных местах, — одно войско не может везде поспеть и остановить их. Он оставил там два легиона Римских; число пеших и конных воинов, пришедших с Фабием, не простирается и до пятя тысяч человек. А потому он, Аппий, полагает необходимым, тотчас же отправить консула П. Деция в Этрурию на помощь товарищу; а Л. Волумнию должна достаться провинциею область Самнитов. Если консул предпочтет отправиться в назначенную ему провинцию, то Волумнил надобно послать в Этрурию с войском, какое прилично иметь консулу.» Так как на многих речь претора произвела впечатление, то, как говорят, П. Деций подал от себя мнение: «не решать этого вопроса до прибытия Фабия, если ему можно будет оставить войско без ущерба интересов отечества; если же ему нельзя будет самому побывать в Риме, то пусть он пришлет одного из своих легатов на этот предмет: он принесет сенату верное сведение, как о важности войны с Этруриею, так и о том, с какими силами следует ее вести и во скольких вождях предстоит надобность.
26. Фабий, по возвращении в Рим, говорил и в сенате и перед народным собранием в духе умеренности, и не преувеличивая опасностей воины и не уменьшая их. Соглашаясь на необходимость отправить в Этрурию другого вождя, он скорее оказывал этим как бы снисхождение опасениям других, чем сознавал это существенно необходимым для пользы своей и отечества. «Буде же — говорил Фабий — граждане желают ему дать на предстоящую компанию товарища и сотрудника, то может ли он Фабий при этом случае не вспомнить консула П. Деция, который уже столько раз был ему сослуживцем? Всего охотнее он и на этот раз воспользовался бы его содействием: вместе с П. Децием ему, Фабию, достаточно тех сил, какие теперь есть, и многочисленность врагов не будет внушать опасений. Если же Деций сам не пожелает, то пусть ему Фабию дадут в сотрудники Л. Волумния.» И сенат, и народ, и Деций, отдали все это дело в полное распоряжение Фабия. Когда П. Деций изъявил полную готовность отправиться как в Этрурию, так и в Самний, то это было знаком общей радости и поздравлений. У всех граждан было как бы предчувствие победы и консулы казалось отправлялись на верное торжество, а не на войну. У некоторых историков я нахожу, что Фабий и Деции тотчас по назначении их консулами отправились в Этрурию, что между ними не было никакого спора относительно раздела провинций по жребию. Другие же историки не ограничиваются рассказом об этих прениях, но присоединяют к тому, что Аппий не переставал заочно перед народом чернить Фабия и даже в глаза упорно не щадил для него обвинений, что между консулами возник было еще спор о том, чтобы каждый оставался в своей провинции. В одном согласны все историки, а именно в том, что оба консула отправились вместе на войну. — Еще до прибытия консулов в Этрурию, Галлы Сеноны многочисленными полчищами прибыли к Клузию, собираясь напасть на легион Римский и на лагерь, в котором он находился. Сципион, начальствовавший в лагере, счел нужным, по малочисленности своего отряда, перевести его на местность более безопасную, и потому стал с ним подниматься на холм, находившийся между городом и лагерем. Второпях не было сделано предварительного осмотра местности, а между тем неприятель с другой стороны уже занял вершину холма. Таким образом легион наш вдруг нашел у себя в тылу неприятеля, и был окружен его войсками со всех сторон. Некоторые писатели говорят, что этот легион наш был истреблен неприятелем совершенно, так что не осталось даже кому принести известие о поражении. Консулы уже находились близ Клузия, когда узнали о несчастье, постигшем наш легион и увидали Галльских всадников; у их коней на шеях привешены были головы убитых Римлян, и на копьях они же торчали; а Галлы, по своему обычаю, пели победную песнь. По словам некоторых историков, то были Умбры, а не Галлы; и поражение наше не было так полно. Эти историки рассказывают, что отряд наш, отправившийся под начальством легата Л. Манлия Торквата для фуражировки, был окружен неприятельскими полчищами; но что легат Сципион, исправлявший должность пре тора, вовремя поспешил на помощь из лагеря, восстановил бой и разбил Умбров, уже гордившихся победою; он у них отнял всех пленных и добычу. Впрочем правдоподобнее, что поражение это причинено нам Галлами, а не Умбрами; и постоянно всегда и на этот год в особенности, Рим был весьма встревожен войною с Галлами. Не только против них отправлены были оба консула с четырьмя легионами и многочисленною Римскою конницею, с тысячею человек отборных Кампанских всадников, нарочно отправленных на эту войну и с вспомогательным войском Латинов, которое многочисленностью превышало Римское; но и еще два войска прикрывали Рим со стороны Этрурии: одно стояло в области Фалисков, а другое на Ватиканском поле. Кн. Фульвию и Л. Постумию Мегеллу, обоим за преторов, приказано было оставаться там на постоянных квартирах.
27. Консулы, перешед через Апеннины, пришли в Сентинатское поле и тут нашли неприятеля. Один лагерь от другого был на расстоянии четырех миль. Неприятель имел между тем совещания; результатом их было: решение не оставаться в одном лагере и в сражении действовать не всем вместе. Галлы должны были поддерживать Самнитов, а Умбры Этрусков. Назначен день решительного сражения; участие в нем должны были принять Самниты и Галлы; а между тем Умбры и Этруски должны были произвести нападение на Римский лагерь. План этот не был приведен в исполнение вследствие того, что трое Клузшщев ночью перебежали к консулу Фабию и открыли ему замыслы неприятелей. Их отпустил он назад, дав им большие подарки с тем, чтобы они тотчас дали знать, если неприятель задумает что-либо новое. Консулы немедленно написали Фульвию и Постумию, чтобы они, первый из земли Фалисков, а другой с Ватиканского поля, двинулись к Клузию и всеми силами опустошали неприятельскую область. Услыхав об опустошении своих земель, Этруски с Сентинатского поля двинулись защищать их. Консулы тогда стали наступать на неприятеля, желая его принудить к сражению прежде, чем подоспеют Этруски. В продолжении двух дней наше войско беспрестанно тревожило неприятельское; впрочем особенно замечательного тут ничего не произошло. Потеря с обеих сторон была незначительна; но рвение к бою дошло до высшей точки; ни с той, ни с другой стороны дела не были доведены до крайности. На третий день все силы и наши, и неприятельские выступили в открытое поле. Между тем как оба строя стояли готовые к бою, лань, преследуемая волком, сбежала с горы на равнину между обоих войск. Тут лань побежала в ту сторону, где находились Галлы, а волк к Римлянам; они расступились и пропустили волка безо всякого вреда; а Галлы застрелили лань. Тут один из передовых Римских воинов сказал: «смерть и бегство обратятся в ту сторону, где виднеется пронзенное стрелами животное, посвященное Диане. У нас же остался целым и непобедимым предвозвестник победы волк, посвященный Марсу; он напомнил нам нашего родоначальника и то, чьей мы крови!» На правом крыле стали Галлы, а на левом Самниты. Против них Фабий поставил первый и третий легионы, составив из них правое крыло. А против Галлов Деций расположился левым крылом, составив его из легионов пятого и шестого. Второй и четвертый легионы, под начальством проконсула Л. Волумния, действовали в Самние. При первой встрече обеих армий, упорство их было так велико и одинаково, что будь только Этруски и Умбры на лицо, то где бы они ни действовали, в открытом ли поле или в лагере, успех склонился бы на сторону неприятеля.
28. Хотя еще успех сражения был не известен и судьба еще не решила, какой стороне дать перевес; однако ход самой битвы был не одинаков на том и на другом крыле. Там, где находился Фабий, Римляне не столько действовали наступательно, сколько оборонялись сами; они старались, как можно долее протянуть дело. Вождь Римлян действовал так под влиянием того убеждения, что Самниты и Галлы страшны при первом натиске, но что стоит только выдержать его; а при дальнейшем ходе боя дух мужества Самнитов остывает. Что же касается до Галлов, то они менее всего способны переносить продолжительные труды и усилия в бою. При начале его они так горячи и мужественны, что кажутся выше чем людьми, но в конце его они походят более на женщин, чем на мужчин. С таким намерением Фабий приберегал свежие силы своего войска для той минуты, когда неприятель утомленный легко уступит ему победу. Что же касается до Деция, то более пылкий и по характеру и по годам, он истощил все силы при начале боя. Видя, что неприятель не уступает натиску пехоты, он ввел в дело и конницу. Он сам вмешался в толпу храброй молодежи, ее составлявшей и умолял главных из неё с ним вместе ударить на неприятеля; он прельщал их славою, которая увенчает их вдвойне, если честь первой победы будет принадлежать левому крылу и коннице. Два раза обращала в бегство наша конница Галльскую. Уже наша конница занеслась далеко вперед, и врезалась в середину рядов неприятельских, как вдруг она приведена в ужас невиданным дотоле родом сражения. Вооруженные неприятельские воины на телегах и колесницах, стоя и управляя лошадьми, обскакали нашу конницу и устрашили коней, непривычным дотоле стуком колес и топотом коней. Таким образом конница наша, уже было торжествовавшая победу, рассеялась под влиянием сверхъестественного ужаса; в беспорядочном бегстве кони увлекли за собою всадников. Самая пехота наша вследствие этого пришла в замешательство; многие воины первых рядов погибли под ногами коней и под колесницами. Видя замешательство наших, Галлы наступают сильнее и не дают опомниться нашим. Тщетно Деций, обратясь к своим воинам, восклицал: " куда бежите? Какую пользу принесет вам бегство? " Тщетно останавливал он бегущих и разуверял устрашенных. Видя наконец всю безуспешность своих усилий, Деций привел себе на память пример отца и сказал: «Зачем медлю я исполнить то, что судьбою определено нашему роду? Пусть будет он очистительною жертвою в минуты великой общественной опасности. Принесу и себя я на жертву и вместе с собою обреку легионы врагов Земле и богам Теням.» Сказав это, Деций обратился к первосвященнику М. Ливию, который по его желанию не оставлял его ни на минуту с начала сражения, и велел ему говорить слова, которые он Деций произносил когда обрекал себя за войско народа Римского Квиритов. Обречение совершилось с теми же самыми обрядами и изречениями, с какими П. Деций отец обрек себя у Везериса во время войны с Латинами. К обыкновенным в этом случае словам молитвы присовокуплены были следующие: «перед собою погонит он страх и бегство, убийство и кровопролитие, гнев богов земных и небесных; наметит он знаком пагубы знамена, стрелы и оружие врагов; одно и то же место пусть будет ознаменовано и его гибелью, и гибелью Галлов и Самнитов.» С такими клятвами на себя и врагов, Деций устремился на коне в самую густую толпу Галлов и, поражая неприятелей, пронзен их стрелами.
29. Тут сражение приняло оборот, какого нельзя было ожидать от одних человеческих усилий. Римляне, потеряв вождя, не только не пришли в ужас, как то обыкновенно бывает в подобных случаях, но возобновили бой с новым жаром. Галлы, особенно те, которые окружали тело консула, как бы в затмении рассудка пускали стрелы без пользы; а некоторые пришли даже в совершенное остолбенение; они не помышляли ни о сопротивлении, ни о бегстве. С другой стороны первосвященник Ливий, которому Деций передал своих ликторов, и приказал быть за претора, громко кричал воинам: «Римляне, благодаря искупительной жертве консула, победили. Галлы же и Самниты сделались достоянием матери Земли и богов Теней. Зовут они и насильственно влекут обреченное им Децием войско. Неприятель теперь жертва безумного ослепления и слепого страха.» Между тем, как здесь Римляне стали приходить в себя под влиянием таких увещаний, явились к ним на помощь Л. Корнелий Сципион и К. Марций с отрядом; их прислал консул К, Фабий на помощь товарищу. С умилением услыхали вновь прибывшие воины о добровольной жертве Деция и возгорелись усердием на всевозможные подвиги для общественной пользы. Между тем Галлы стояли плотною стеною, тесно сдвинув щиты; казалось трудно было сломить эту живую стену. Легаты отдали приказание воинам собрать дротики, которые во множестве лежали на поле сражения. Эти дротики были брошены в неприятеля; они частью вонзились во множестве в щиты, частью переранили самих воинов, которые пришли в замешательство, и в живой стене их явились большие проломы. Некоторые из неприятелей в испуге упали на землю, не быв ранеными. Таковы были изменения воинского счастия на левом нашем крыле. Между тем Фабий на правом крыле сначала медленностью старался выиграть более времени; когда же он заметил, что неприятель стал нападать с меньшим жаром, что стрелы летают уже не столь часто, и что воинские клики его уже не так громки, то приказал начальникам эскадронов конницы обойти неприятеля с флангу, и по данному знаку ударить на него как можно сильнее; а сам велел своей пехоте мало-помалу трогаться с места и перейти к наступлению. Видя, что неприятель оказывает весьма слабое сопротивление и изнемог от усталости, Фабий велел принять участие в сражении всем резервам, доселе оставленным без действия, приказал легионам действовать всеми силами и дал сигнал коннице ударить на неприятеля. Самниты не выдержали натиска; оставив на жертву союзников (Галлы еще держались на поле сражения), они в беспорядке устремились к лагерю. Галлы, прикрывшись черепахою из щитов, упорно стояли на месте сражения. Фабий, узнав о смерти товарища, приказал эскадрону Кампанцев отделиться от строя прочего войска и, обошед с тылу Галльское войско, ударить на него оттуда, а за конницею должны были следовать первые ряды третьего легиона; их дело было проникнуть в проломы, которые должны были последовать в рядах неприятеля за натиском конницы, пользоваться замешательством и ужасом неприятелей и убивать их. Сам консул Фабий дал обет воздвигнуть храм Юпитеру победоносцу и обречь ему неприятельскую добычу; а потом двинулся к лагерю Самнитов, куда в беспорядке стремились бегущие остатки неприятельского войска. Под самым валом, находившиеся вне лагеря неприятели (по тесноте ворот они не могли все вдруг войти туда) пытались было оказать сопротивление. Здесь пал вождь Самнитов Геллий Эгнаций. Самниты были сбиты за вал; лагерь их взят после не весьма упорного боя, и Галлы обойдены с тылу. В этот день неприятель потерял убитыми двадцать пять тысяч, а взятыми в плен восемь. Победа стоила и Римлянам не дешево; Римляне потеряли убитыми в войске П. Деция до 7000, а в войске Фабия до 1700 человек. Фабий разослал воинов отыскать тело своего убитого товарища; а добычу, взятую у неприятеля, велел сложить в кучи и сжечь в честь Юпитера Победоносца. В этот день тело консула Деция не было найдено, так как оно было завалено кучами неприятельских тел. На другой день оно найдено и принесено в лагерь при большом плаче воинов. Все прочие дела оставлены на это время; Фабий отдал последний долг товарищу со всеми подобающими почестями и осыпал память его похвалами.
30. В то же время, бывший в Этрурии за претора, Кн. Фульвий вел дела очень удачно: не только причинил он неприятелю страшный вред опустошениями его полей, но и сразился очень счастливо: в происшедшем бою пало более трех тысяч Перузинцев и Клузинцев, и взято до двадцати тысяч военных значков. Остатки Самнитского войска бежали через земли Пелигнов; Здесь жители напали на них, и из пяти тысяч одну положили на месте. Велика слава победы, одержанной на Сентинатском поле, и в том случае, если мы ограничимся одними достоверными сведениями. Некоторые писатели, стараясь увеличить ее, своими показаниями превзошли меру вероятия. Они говорят, будто войско неприятельское состояло из сорока тысяч трех сот тридцати тысяч человек пехоты, шести тысяч четырехсот конницы и тысячи колесниц; что в том числе были Умбры и Этруски, участвовавшие также в сражении. Увеличивая соразмерно и войско Римское, эти писатели присоединяют к нему Л. Волумния проконсула с войском, и заставляют его действовать вместе с обоими консулами. Впрочем большая часть летописцев приписывают эту победу только двум консулам. Между тем Волумний действовал сам по себе в Самние; он загнал войско Самнитов на Тифернскую гору и, несмотря на затруднения местности, разбил его и обратил в бегство. К. Фабий оставил войско Деция в Этрурии, а со своими легионами возвратился в Рим, где получил почести триумфа над Галлами, Этрусками и Самнитами; во время торжественного шествия войско сопровождало вождя. В наскоро и грубо сложенных стихах воины превозносили похвалами победу Фабия и вместе отдавали должную дань удивления смерти П. Деция. При этом вспомнили славную кончину его отца; трудно было отдать предпочтение подвигу сына или отца; и тот и другой был велик по последствиям для блага отечества. Из добычи роздано воинам по 1800 асс, по верхней одежде и по рубашке, — награда, но тому времени считавшаяся довольно значительною.
31. Несмотря на все эти события, миру еще не было ни с Самнитами, ни в Этрурии. По удалении консула с войском, Перузины не замедлили снова взяться за оружие; а Самниты сделали грабительский набег, один в область Весцинскую и Формианскую; а другие в Эзернинскую и места, прилежащие к реке Волтурну. Против них выслан претор Ап. Клавдий с войском, которым прежде командовал Деций. Фабий, действуя снова против возмутившихся Этрусков, умертвил четыре тысячи пять сот Перузинцев; а в плен взял тысячу семьсот сорок человек; за каждого из них был заплачен выкуп триста десять асс. Вся остальная добыча предоставлена воинам. Легионы Самнитов, преследуемые с одной стороны претором Ап. Клавдием, с другой Л. Волумнием проконсулом, пришли на Стеллатское поле. Тут расположились все силы Самнитов, и Аппий и Волумний соединили свои войска в одном лагере. Произошел самый упорный бой; с одной стороны Римляне действовали под влиянием раздражения, вследствие столько раз повторенных измен; с другой Самниты сражались отчаянно, так как последняя надежда осталась им в оружии. Самнитов пало в сражении шестнадцать тысяч триста, а взято в плен две тысячи семь сот человек. Этот год, ознаменованный блистательными военными событиями, к несчастью посещен был моровым поветрием, и разные чудесные явления встревожили суеверие народа. Получено было известие, что по разным местам шел дождь землею и, что в войске Ап. Клавдия многие воины были убиты молниею. Вследствие этого обратились за советом к священным книгам. В этом году К. Фабий Гургес, сын консула, обличил нескольких Римских женщин в развратном поведении и по приговору народного собрания они подвергнуты денежному штрафу; из полученных таким образом денег, К. Фабий Гургес постарался выстроить храм Венеры, находящийся подле цирка. Войны с Самнитами еще тем не кончились, хотя оне уже продолжались сорок шесть дет, со времени консулов М. Валерия и А. Корнелия (они первые внесли Римское оружие в область Самнитов) и доставили уже нам материалу на четвертую книгу нашей истории. Не стану напоминать ни страшных потерь обоих народов, ни их напряженных усилий в продолжении столь длинного ряда годов; всего этого не было достаточно, чтобы поколебать неумолимую стойкость этих народов. Довольно припомнить события последнего года, когда Самниты четыре раза: на Сентинатском поле, в земле Пелитов, у Тиферна, на Стеллатском поле, потерпели поражение и сами, и в лице своих союзников от четырех полководцев и от четырех армии Римских. Они потеряли тут лучшего своего полководца; принявших их сторону Этрусков, Умбров и Галлов они вовлекли в то же крайнее положение, в какое поставила их самих судьба. Самниты не были в состоянии вести с нами войну ни собственными средствами, ни при содействии других; несмотря на все это, они упорно продолжали войну. Вольность и самостоятельность были им дороже всего, хотя защита их и была несчастлива. Они предпочитали быть побежденными, чем не попытать счастия в бою. Итак можно ли самому писателю или читателю соскучиться над рассказом этих бесконечных войн, когда они не надоели тем самым, кто были в них непосредственными деятелями.
32. За К. Фабием и П. Децием консулами были Л. Постумий Мегелл и М. Атилий Регул. Обоим провинциею дан Самний; слух было, что неприятель собрал три войска: с одним он намеревался идти в Этрурию, с другим возобновить набеги на Кампанию, а с третьим отражать Римлян от собственных пределов. Постумий по нездоровью остался в Риме; а Атилий тотчас же вышел из него с войском для того, чтобы подавить неприятелей, пока они еще не совсем изготовились и не вышли еще из своей области; таково же было и мнение Сената. Впрочем Римское войско встретило Самнитское уже совершенно готовым, и не только не могло внести опустошения в землю Самнитов, но и войти в нее. С другой стороны Римское войско удерживало неприятеля и не допускало его проникнуть в пределы Римлян и их союзников. Когда оба враждебные лагеря были расположены друг от друга в недальнем расстояния, то Самниты (до того отчаяние придало им дерзости) решились на то, что колебались сделать Римляне, столько раз бывшие победителями, а именно напасть на Римский лагерь. Хотя такое безрассудное предприятие и не было увенчано успехом, однако оно и не осталось совершенно без полезных последствий. Туман с утра оставался весьма долго и был до того густ, что невозможно было не только видеть далеко с валу, но даже и вблизи человека трудно было приметить. Самниты, пользуясь столь благоприятным обстоятельством, подкрались на рассвете дня, скрытые в тумане, к Римскому посту; стража Римская у ворот лениво исправляла свою обязанность. При нечаянном нападении неприятеля она не имела ни довольно сил, ни довольно присутствия духа, чтобы сопротивляться с успехом, и была истреблена. Таким образом через задние ворота неприятель ворвался в лагерь, овладел палаткою квестора, где квестор Л. Опимий Панза убит. Везде по Римскому лагерю раздавались крики к оружию.
33. Консул, видя общее замешательство, велел двум когортам союзников Луканской и Суессанской, которые случайно находились вблизи, оберегать преторий; а отделения легионов повел главною лагерною улицею. Второпях воины и оружие едва успели приготовить и шли нестройными рядами. Неприятеля они узнавали по его крикам, но видеть его почти не могли, а тем менее определить, как велики его силы. Вследствие этого воины наши продолжали отступать, и впустили неприятеля почти в самую середину своего лагеря. Тогда консул, обратясь к воинам, кричал им: «неужели вы допустите, чтобы вас вытеснили из вашего лагеря и неужели вам придется ваш же собственный лагерь брать снова приступом у неприятеля?» Пристыженные Римляне, испустив дружные воинские клики, прекратили отступательное движение; потом они перешли к наступлению и стали сильно теснить неприятеля. Тот стал отступать под влиянием того же самого ужаса, который было сначала внушил Римлянам. Скоро Самниты были оттеснены за ворота и за вал. Римляне не решились далее преследовать неприятеля; мрак тумана заставлял опасаться засады со стороны неприятеля и потому Римляне, удовольствуясь тем, что очистил свой лагерь от неприятелей, остались внутри вала, умертвив около 300 человек неприятелей. Римляне потеряли убитыми воинов сторожевого отряда и бывших около претория, всего до семисот тридцати человек. Удача такой дерзкой попытки придала духу Самнитам. Не только они не давали Римлянам возможности перенести далее их лагерь вглубь Самнитской области, но и не допускали наших фуражиров пользоваться тем, что находилось на их землях так, что они принуждены были брать все нужное из Соранской области, с жителями которой Римляне находились в мирных отношениях. Слух об этих неблагоприятных событиях проник в Рим в виде еще преувеличенном и произвел там тревогу. Вследствие этого консул Л. Постумий, еще несовершенно оправившись от болезни, должен был немедленно выступить из города. Не выходя еще из Рима, Л. Постумий отдал приказ воинам всем собраться в Соре; а сам освятил храм победы, который его попечением выстроен в то время, когда он был курульным эдилем, из штрафных денег. Потом Постумий отправился к войску, и от Сори двинулся в Самнитскую область к месту, где находился другой консул. Тогда Самниты стали отступать, сознавая свое бессилие сопротивляться двум соединенным Римским войскам; а консулы разошлись в неприятельской земле по разным направлениям для того, чтобы опустошать ее и брать приступом города.
34. Постумий осадил Милионию; сначала он пытался было взять ее прямо приступом открытою силою; но видя безуспешность подобного предприятия, он овладел этим городом при помощи осадных работ и скрытых ходов, доведенных до стены. Здесь уже по взятии города, во всех его частях происходил отчаянный бой от четвертого до восьмого часу, бой, которого исход долго оставался сомнительным. Наконец Римляне овладели городом. Самниты потеряли убитыми три тысячи двести человек; пленными четыре тысячи семь сот; притом Римляне нашли в городе большую добычу. Оттуда консул повел легионы к Ферентину. Жители этого города со всем скотом, какой только можно было угнать, и имуществом, какое только успели унести, в тишине ночи в глубоком молчании вышли из города в задние ворота. Консул подошел было к стенам Ферентина с войском устроенным и совершенно готовым к бою, ожидая встретить и здесь столь же упорное сопротивление, как и в Милионии. Но замечая, что везде по городу господствует совершенная тишина и что ни на стенах, ни на башнях не видно ни людей, ни оружия, он сдержал рвение воинов, которые с жадностью хотели было броситься на оставленный город: консул опасался опрометчиво броситься в засаду, которая могла быть скрытно приготовлена неприятелем; а потому он отдал приказание двум эскадронам союзным Латинского племени объехать кругом стен и подробно все исследовать. Всадники увидали двое ворот, обращенные в одну и туже сторону и находившиеся неподалеку одни от других отворенными и по дороге, шедшей от них, следы ночного бегства неприятеля. Мало-помалу всадники наши приблизились к воротам и увидали, что город совершенно пуст и войти в него не сопряжено ни с какою опасностью. Тогда они возвратились к консулу и донесли ему, что город действительно оставлен неприятелем, что сомнения на этот счет не может быть ни какого, как вследствие совершенной пустоты царствующей в городе, так и из признаков поспешного и беспорядочного бегства неприятеля во время ночи; вследствие чего он усеял дорогу вещами, ему принадлежавшими. Получив это известие, консул повел войско к той части города, которую осмотрели всадники. Приказав водрузить значки неподалеку от ворот, консул велел пяти всадникам войти в город и осмотрев не много, в случае если они найдут все безопасным. они должны трое остаться в городе, а двое явиться к нему с донесением. Возвратясь, воины донесли, что они были в таком месте, откуда можно обозреть все части города, но повсюду нашли только совершенную пустоту и безмолвие. Немедленно консул с легкими когортами вступает в город; а прочим между тем велит укреплять лагерь. Воины наши, вошед в город, вламывались в дома, где нашли только престарелых или больных и из имущества то, что неудобно было унести поспешно. Что найдено в городе, отдано в добычу воинам. Пленные передали, что жители нескольких соседних городов согласились вместе бежать; что их сограждане оставили город в первую стражу ночи; они полагают, что Римляне и в прочих городах найдут такую же пустоту. Слова пленных оказались верными; консул овладел городами, жители коих их оставили.
35. Другому консулу М. Атилию предстояла война много труднее. Он повел было легионы к Луцерии, которая, по дошедшим до него слухам, была осаждена Самнитами; на Луцерийском рубеже встретило его неприятельское войско. Здесь взаимное ожесточение уравняло силы обеих сторон. Сражение было упорное и результат его остался сомнительным; впрочем исход его имел худшие последствия для Римлян, как потому что они не привыкли быть побежденными, так и потому, что они, удалясь с поля сражения, почувствовали то, чего в пылу сражения не заметили, сколько они понесли потерь убитыми и ранеными. Вследствие этого Римлянами в лагере овладел такой ужас, что, случись это на поле битвы, поражение наше было бы страшное. Ночь прошла в постоянной тревоге; Римлян озабочивала мысль, что Самниты нападут на лагерь и что во всяком случае бой с ними на рассвете необходим. Хотя неприятель потерпел менее урону, но он был не в лучшем состоянии духа; на рассвете он вознамерился удаляться с поля битвы без бою; но ему для этого предстояла одна дорога мимо нашего лагеря. Когда заметили движение неприятельского войска по ней, то подумали, что неприятель прямо идет на наш лагерь. Консул отдал воинам приказание браться за оружие и выступать из лагеря; а легатам, трибунам и начальникам союзных войск напомнил, чтобы они добросовестно исполнили свою обязанность. Все отозвались: «что исполнят они в точности то, что следует им; но что воины совершенно упали духом. Всю ночь провели они без сна и везде слышны были только стоны раненых и умирающих. Если бы неприятель прежде наступления дня ударил на лагерь, то воины была в таком страхе, что они бросили бы и военные значки: теперь один лишь стыд удерживает их от бегства; но они заранее считают себя побежденными.· Услыхав это, консул счел за лучшее обойти воинов и ободрить их словами. Некоторым, медлившим браться за оружие, он говорил: «к чему они ленятся и оказывают мало усердия!' Неприятель сам придет к ним в лагерь, если они не выйдут к нему на встречу, придется им, не желающим теперь сражаться впереди вала, иметь дело с неприятелем перед самыми палатками. Если же они возьмутся за оружие и станут сражаться, то еще неизвестно, чья будет победа. А кто обнаженный и без оружия ждет неприятеля, тому остается только терпеть смерть или рабство.» На такие увещания и выговоры консула войны отвечали: «что вчерашний бой совершенно изнурил их силы: что не осталось у них ни сил в теле, ни крови в жилах. Число же неприятелей по-видимому еще сделалось больше, чем накануне " Между тем неприятельское войско подходило все ближе в ближе: чем промежуток становился менее, тем воины наши по-видимому более и более удостоверялись, что Самниты несут с собою палисадины в намерении обнести тыном наш лагерь. Тогда консул, обратясь к волнам, громко стал им говорить: «по истине будет постыдным делом принять такой позор и бесславие от неприятеля столь трусливого. Неужели мы — говорил консул — предпочтем, осажденные неприятелем в лагере, умереть голодом и жаждою, чем с доблестью умереть, если уж это неизбежно от меча в открытом поле? Пусть боги обратят мысли их на добро и пусть каждый действует так, как он считает себя достойным. Он, консул М. Атилий, пойдет и один, если никто за ним не последует, на встречу неприятелю; он падет лучше между рядами Самнитов, чем увидит, как неприятель станет обносить тыном Римский лагерь.» Слова консула встречены были одобрением легатов, трибунов, всех эскадронов конницы и сотников первых рядов. Под влиянием стыда воины лениво взялись за оружие и неохотно выступили из лагеря. В печальном расположении духа и почти сознавая себя побежденными, Римляне длинным, но беспорядочным строем вышли на встречу неприятеля, который и сам находился не в лучшем положении и состоянии духа. А потому лишь только показались значки Римлян, тотчас по всему строю Самнитов пронеслось известие: «случилось то, чего опасались. Римляне вышли преградить путь. Теперь нет даже средств к бегству. Надобно или пасть на этом месте или, поразив противников, по трупам их проложить себе путь.»
36. Воины складывают свои ранцы в середину; потом, взявшись за оружие, строятся по местам в боевом порядке. Уже между двумя неприязненными войсками оставался небольшой промежуток; но и то и другое дожидалось, чтобы противник испустил первый воинский клик и дал знак к нападению. Ни та, ни другая сторона не желала боя: охотно обе разошлись бы, если бы были убеждены, что это можно сделать с безопасностью, так как в таком случае противник стал бы преследовать отступающего. Сам собою начался наконец бой не упорный между противниками, сражавшимися против воли и думавшими только о том, как бы уйти с поля сражения; воинские клики были не громки и не единодушны, и никто из воинов не думал о движении вперед. Тогда консул Римский, стараясь придать сражению ход более решительный, велел нескольким эскадронам конницы, вышед из-за боевой линии, ударить на неприятеля. Многие из наших всадников упали с коней; остальные замешались. Тогда Самниты бросились вперед, чтобы довершить поражение наших; а Римляне поспешили на выручку своим. Тут бой немного ожесточился; впрочем Самниты и действовали дружнее и с большею смелостью, а испуганные лошади нашей конницы внесли беспорядок и замешательство в ряды наших воинов, поспешивших к ней на помощь. Вследствие этого весь было строй нашего войска поколебался и обратился в бегство; уже Самниты поражали тыл бегущих, когда консул бросился на коне к лагерным воротам и поставил там отряд конницы с приказанием: «поступать как с неприятелем с каждым кто бы ни шел к лагерном валу, будет ли то Римлянин, или Самнит.» Произнося и сам угрозы в том же смысле, консул приостановил движение своих воинов, толпами стремившихся в лагерь. Консул говорил им: «Куда спешишь, воин! И здесь встретишь ты меч и людей, достойных носить его. Пока жив твой консул, иначе как победителем не возвратишься ты в лагерь. Тебе только остается выбирать, с кем сражаться с врагами, или с соотечественниками.» Между тем как консул это говорил, всадники с готовыми копьями окружили пехоту, и пехотинцам приказывают возвратиться на поле сражения. Не только мужество консула принесло в этом случае помощь, но и самая судьба. Самниты не преследовали наших воинов по пятам, и им было довольно места оборотить значки и весь строй от лагеря снова к неприятелю. Наши воины ободряли друг друга возобновить бой; сотники, отняв у знаменосцев значки, сами их несли вперед в небольшом числе и беспорядке. Между тем консул, подняв руки к небу, во всеуслышанье громким голосом дал обет воздвигнуть храм Юпитеру Остановителю в том случае, если войско Римское устоит на поле сражения и, восстановив бой, поразит и победит легионы Самнитов. Все употребили общие усилия к тому, чтобы восстановить сражение — вожди, воины, пешие и конные. Казалось самые боги приняли сторону Римлян: так легко поправились наши дела, неприятель отбит от лагеря и отступил на ту позицию, где был при самом начале сражения. Здесь в отступательном движении, наткнувшись на кучи своих тяжестей, сваленных в средине, неприятель вынужден был остановиться и вооруженными толпами прикрыл свой обоз. Тут с фронта начала теснить его наша пехота, а в обход с тылу ударила конница. Таким образом неприятель, окруженный со всех сторон, разбит был совершенно, и почти все его войско было или избито, или досталось в плен. Число пленных простиралось до семи тысяч двух сот человек; все они обнаженные пропущены под ярмом; убитых тел собрано четыре тысячи восемь сот. И Римлянам победа не легко досталась: когда консул стал приводить в известность урон, понесенный в обоих неудачных сражениях, то оказалось, что потеря наша простиралась до семи тысяч двухсот человек. Между тем как это происходило в Апулии, Самниты пытались было овладеть Интерамною, Римским поселением, находящимся на Латинской дороге; но не успели взять города. Они произвели опустошение на его полях; но когда гнали добычу пленных и стада, то встретились с консулом, который, только что одержав победу, возвращался от Луцерии. Не только неприятель лишился взятой им добычи, но как он двигался длинным и беспорядочным строем, то и разбит на голову. Консул объявил, чтобы хозяева отбитой у неприятеля добычи собрались в Интерамну для признания и получения обратно их собственности. Оставив здесь войско, консул отправился в Рим по случаю предстоявших выборов. Здесь он просил почестей триумфа; но ему отказали как вследствие значительной потери, понесенной им в людях, так и того, что он без договора взятых в плен неприятелей пропустил под ярмо.
37. Другой консул Постумий, видя, что в Самнитской области с войском делать нечего, перевел его в Этрурию и сначала опустошил Вольсинийскую область; когда жители вышли в поле для защиты своих пределов, то он разбил их неподалеку от стен их города. Две тысячи восемьсот Этрусков убито; прочие одолжены своим спасением близости города. За тем войско переведено в Руселланскую область. Здесь не только поля были опустошены; но самый город взят приступом, причем досталось пленных более двух тысяч человек и около двух тысяч неприятелей пало при защите стен. Впрочем в этом году заключен славный мир, далеко затмивший собою военные события этого года в Этрурии. Три самых сильных города Этрурии, можно сказать столицы её — Вольсинии, Перузия и Арретий просили мира. Получив от консула за выдачу одежд и провианта на его воинов дозволение отправить в Рим послов, жители означенных городов исходатайствовали себе перемирие на сорок лет. На каждый город наложена немедленно пеня в пятьсот тысяч асс За совершение всего консул просил сенат удостоить его почестей триума не столько в надежде получить его, сколько во исполнение заведенного уже обычая. Видя, что в триумфе ему отказывают как за то, что он поздно оставило Рим, так и зато, что он без позволения Сената перешел из Самния в Этрурию (тут действовали как недоброжелатели консула, так и друзья его товарища, не желавшие предоставить одному ту почесть, в которой было отказано другому) консул сказал: «Почтенные сенаторы! Как ни велико мое к вам уважение, но оно не простирается до самозабвения; я помню, что я консул; а потому тою же властью, которою вел войны, по счастливом приведении их к концу, по усмирении Самнитов и Этрусков, стяжав победу и мир, я буду иметь почести триумфа.» С этими словами консул оставил сенат. Вслед за этим между народными трибунами произошел спор: одни говорили, что своею властью будут препятствовать триумфу консула, а другие вознамерились его поддерживать. Вопрос этот представлен на обсуждение народного собрания: консул, явясь туда, приводил в пример консулов Л. Валерия, М. Горация и, вовсе недавно бывшего, К. Марция Рутила, отца того самого, который в то время был цензором; все они получили почести триумфа не по распоряжению сената, но по приказанию народа. «И я сам — прибавил консул — сослался бы на волю народа, если бы не знал, что трибуны народные, рабы патрициев, воспротивятся закону. Мне вместо всех декретов и повелений, довольно знать волю и согласие расположенного ко мне народа.» На другой день, при помощи трех трибунов народных, к общей радости народа, консул имел торжественный въезд несмотря на оппозицию семи трибунов народных и нежелание всего сената. События этого года сохранились нетвердо в памяти народной. Клавдий утверждает, что Постумий сначала овладел было несколькими городами в Самние, но потом в Апулии разбит неприятелем и с остатками войска искал спасения бегством в Луцерию; что Атилий в Этрурии действовал удачно, и что он-то удостоен почестей триумфа. Фабий пишет, что оба консула вели войну в Самние и у Луцерии, что войско потом переведено в Этрурию, но кем из консулов, того он не упоминает и что у Луцерия с обеих сторон урон был очень велик; что в этом сражении дан обет воздвигнуть храм Юпитера Остановителя, по примеру Ромула, поступившего так при подобных обстоятельствах; при чем консул, произнося обет, вместо храма обмолвился было часовню. Впрочем сенат постановил выстроить храм, так как произнесение в продолжение года два раза одного и того же обета возбудило суеверные опасения.
38. Вслед за этим годом был год, ознаменованный консульством Л. Папирия Курсора (сын славного отца, он и сам был славен) и великими военными событиями и победою такою, какой еще никто не одерживал над Самнитами, кроме Л. Папирия, отца консула. Неприятель опять употребил все усилия, и воины его отличались блестящим оружием и пышностью одежд. Он не преминул призвать содействие высших сил и как бы освятить воинов каким-то древним священным обрядом. По всей Самнитской области произведен набор по новому закону: каждый молодой человек, который не явился бы к военачальнику или ушел бы, не спросясь его, подвергался смертной казни и голова его обречена Юпитеру. Сборное место всего войска назначено в Аквилонии; все силы Самнитов, числом до сорока тысяч человек, собрались туда. Здесь в средине лагеря было одно место окружено плетнями, а сверху покрыто парусиною; во все стороны одинакового размера, оно имело по двести футов в каждом боку. Здесь совершены были священные обряды по древней холстинной книге каким-то жрецом Овием Пактием, который хвалился, что он возобновил древнее богослужение Самнитов, то самое, которое было в употреблении их предков в то время, когда они задумали отнять у Этрусков Капую. По совершении жертвоприношения военачальник через урядника вызывал по именно каждого Самнита, знаменитого или родом или делами; вводили туда по одному. Употреблено было в дело все, что могло суеверным страхом произвести наиболее сильное впечатление на воображение воинов: в месте, отовсюду запертом и покрытом сверху, везде валялись окровавленные жертвы и стояли сотники с обнаженными мечами. Воина, более похожего на жертву, чем на участника священного обряда, подводили к алтарю; тут прежде всего давал он клятву, что никогда никому не выскажет того, что увидит или услышит. Потом он должен был произнести самое отчаянное заклинание, коим страшным казням обрекал он себя самого, семейство свое и весь род в том случае, если не последует за вождями в тот бой, куда они его поведут, если или сам побежит с поля битвы или, видя кого либо из своих бегущего, тотчас не убьет его. Сначала некоторые пытались было отказаться от произнесения этих страшных клятв; они были тотчас умерщвлены и бездыханные трупы их, лежавшие между остатками жертв, служили примером другим и сделали их сговорчивее. Знатнейшие Самниты были связаны этими клятвами; военачальник, избрав из них десять, велел каждому выбрать по человеку и т. д., пока не набралось таких шестнадцать тысяч человек. Легион этот назван парусинным, от парусины, которою было покрыто место, где совершались священные обряды приведения к присяге дворянства. Воинам этого легиона дано особенно украшенное оружие и шлемы с гривами, чтобы они были заметнее среди прочих. Немного более двадцати тысяч человек было в другом войске, и наружным видом, и военною славою, и роскошью одежд и оружия малоуступавшем первому так называемому парусинному легиону. Таковы были отборные силы неприятеля, собравшиеся у Аквилонии.
39. Консулы вышли из города: первый Сп. Карвилий, которому назначены были старые легионы, оставленные прошлогодним консулом М. Атилием на Интерамнском поле. Двинувшись с войском в Самний, Карвилий, пока неприятель занят был таинственными священными обрядами, взял приступом его город Амитерн. Воинов неприятельских пало здесь около двух тысяч восьмисот человек, взято в плен две тысячи семьдесят. Папирий, собрав новое войско (таково было сенатское определение) взял приступом город Дуронию. Он взял в плен менее неприятелей, чем товарищ ею, но положил на месте более. И в том, и в другим месте взята большая добыча. Вслед за тем консулы прошли с огнем и мечом весь Самний; особенно вследствие опустошения пострадали Атинатские поля. Карвилий подошел к Коминию, а Папирий к Аквилонии, где сосредоточены были главные силы Самнитов. Здесь, в продолжении нескольких дней, не было никаких решительных военных действий, а с другой стороны совершенно они не прекращались. Римляне тревожили неприятеля, когда он оставался в бездействии, отступали перед ним, когда он оказывал сопротивление, вообще не столько вели войну, сколько грозили ею, а время все уходило. После неоднократного то возобновления, то прекращения военных действий, результат самих незначащих событий отлагался со дня на день. Другой лагерь Римский находился от первого в расстоянии двадцати миль; все дела управлялись советами отсутствующего консула. Карвилий, следя тщательно за положением дел у Аквилонии, тем более что находил его опасным, обращал более внимания туда, чем на Коминий, который сам осаждал. Папирий, решась кончить дело одним ударом, послал гонца к товарищу, сказать: «готов он, буде гадания дозволят, на следующий день сразиться с неприятелем. А потому пусть Карвилий всеми силами атакует Коминий, чтобы не дать Самнитам времени и возможности отправить к Аквилонию подкрепление. Гонец употребил день на исполнение возложенного на него поручения; он возвратился ночью с ответом, что другой гонец вполне одобряет принятое им решение. Папирий, отправив гонца, немедленно созвал собрание воинов; много говорил он здесь, как вообще о случайностях войны, так и о тогдашних приготовлениях неприятеля, находя, что они не принесут пользы на деле и более страшны по наружности: «пустые украшения не нанесут смерти. Римский дротик найдет себе путь и сквозь позолоченные и разрисованные щиты. Там, где дело решается мечами, обагрится кровью ослепительная белизна одежд неприятельских. Отец его Папирия разбил некогда на голову залитое в золото и серебро войско Самнитов; добыча принесла более пользы неприятелю, чем оружие тем, в чьих руках оно было. Верно судьбе угодно, чтобы из нашего роду являлись вожди, которым суждено противостать Самнитам в минуты самого большего напряжения сил с их стороны и брать от них добычу, которая служила бы для украшения общественных мест города Рима. Боги бессмертные будут нам помощниками против неприятелей, которые столько же раз нарушали мир, сколько его просили. Если только возможно сколько-нибудь проникнуть в советы божества, то против кого может быть оно враждебнее, как не против людей, которые, будучи окроплены смешанною кровью людей и животных, обрекли себе во всяком случае праведному гневу небесных сил? Воин неприятельский с одной стороны не мог забыть о существовании божеств, бывших свидетелями его клятвенных обязательств Римлянам данных, с другой стороны с ужасом вспоминает страшные заклятия против тех, которые остались бы верны тем обязательствам. Колеблясь между двух крайностей воин против воли дал требуемую присягу, ему ненавистную, будучи исполнен в одно и тоже время чувством страха к богам, согражданам и врагам.»
40. Так говорил консул, зная расположение умов неприятелей из показаний их пленных. Воины с жадностью слушало консула, горя нетерпением сражаться. Будучи исполнены надежды на содействие божества и вместе сознания собственных сил, воины Римские единодушными криками требуют, чтобы их вели в бой. С огорчением услыхали они, что он отложен до следующего дня; ненавистен был им день и ночь, отсрочивавшие бой. В третью стражу ночи, уже получив от товарища ответ на свое письмо, Папирий встал и приказал смотрителю над священными птицами произвести гадание. Желание скорейшего боя было обще всем воинам без исключения, находившимся в лагере; его жаждали с нетерпением как сами начальники, так и последние из воинов. Главный вождь видел воодушевление воинов; а они понимали усердие вождя. Общее воодушевление и желание боя заразило даже тех, кому поручено было производство гаданий. Таким образом между тем как птенцы не касались вовсе до корму, гадатель сказал консулу самое хорошее предзнаменование. Обрадованный консул, видя в возвещенном ему благоприятном предзнаменовании знак содействия богов бессмертных, дал знак к сражению. Между тем как наше войско выходило из лагеря и строилось в боевом порядке, консул получил от перебежчика известие, что двадцать Самнитских когорт (по четыреста человек каждая) двинулись к Коминию. Немедленно консул послал гонца к товарищу передать ему это известие, а сам подкрепил боевую линию резервами, дав им особых начальников. Правое крыло вверил он Л. Волумнию, левое Л. Сципиону; начальство над конницею поручил легатам Каю Цедицию и Требонию. Сп. Навцию консул приказал с легко-вооруженными воинами, посаженными на мулов, с которых сняты были вьюки, занять обходом самый возвышенный холм и показаться там в самом пылу битвы, производя как можно более пыли. Между тем как все внимание консула было обращено на эти распоряжения, между смотрителями священных птиц возникла распря по поводу гадания того дня. Всадники Римские, услыхав это и считая это обстоятельство заслуживающим внимания, передали племяннику консула (сыну его брата) Сп. Папирию, что насчет верности гадания возникло сомнение. Молодой человек, не знавший еще науки пренебрегать всем священным, удостоверясь в справедливости слов всадников, чтобы не беспокоить консула пустым слухом, передал дяде то, что слышал. На это консул сказал: «спасибо тебе на твоем усердии и деятельности. Впрочем, если гадатель и передал мне неверно, то ответственность за ложное гадание падает на его голову. Я знаю одно только, то что мне передано предзнаменование, в высшей степени благоприятное для народа Римского и для его войска.» Вслед за тем консул отдал приказание — смотрителей над священными птицами поставить перед войсковым строем. И Самниты со своей стороны вступили на поле сражения; впереди несены были значки, а за ними шло нарядно и красиво одетое их войско. Даже неприятелю оно представляло прекрасное зрелище. Еще воинские клики не были возглашены и схватки не было, как случайно вылетевший от неприятеля дротик пронзил гадателя; он пал впереди значков. Консулу дали знать об этом: «сами божества присутствуют на поле битвы — сказал он — виновный получил достойное за свою вину возмездие.» Когда консул это говорил, ворон над его головою покричал громким голосом. Обрадованный благоприятным предвозвестием, консул, говоря, что еще никогда боги так ясно не высказывали своего присутствия и участия в делах человеческих, велел играть трубам, а воинам испустить воинские клики.
41. Бой был упорный и жестокий; впрочем расположение умов сражающихся сторон было далеко не одинаковое. Римляне жаждали крови неприятелей; они действовали под влиянием гнева, надежды, воинского упоения. Совсем иначе думали Самниты; большая часть из них не желали боя, а сопротивлялись под влиянием необходимости и суеверных опасений. В течение стольких лет привыкнув быть побежденными, Самниты вряд ли бы устояли перед первыми воинскими кликами и натиском Римлян, если бы в душе их не господствовал иной страх, имевший верх над всеми другими опасениями; он один удерживал их от бегства. В воображении воинов свежи еще были страшно таинственные обряды, которых они были свидетелями и участниками; в глазах их были еще и вооруженные жрецы, и груды перемешанных тел человеческих и животных, жертвенники, орошенные обычною и преступною кровью. Они вспоминали страшную, данную ими, присягу и грозное заклинание, коим обрекали себя и семейства гибели. Связанные этими клятвами, Самнитские воины не думали о бегстве, опасаясь более своих сограждан, чем Римлян. А те теснили их с обоих крыльев и в центре и поражали их, колебавшихся между одинаковыми опасениями богов и людей. Неприятель сопротивлялся слабо, так как один суеверный страх удерживал его от бегства. Уже около значков падали неприятельские воины, как вдруг с боку показались страшные облака пыли, означавшие по-видимому приближение большого войска. То был Сп. Навтий (другие называют его Октавием Мецием) с легкими когортами. Они производили пыль далеко не соответствовавшую их числу; но впереди сидели на мулах военные прислужники, таща за собою по земле зеленые сучья дерев; за ними в облаках пыли мелькали вооруженные воины; а в заключение густое облако пыли заставляло догадываться о присутствии конницы, оканчивавшей собою движение армии. Не только Самниты, но и сами Римляне, введены были этим явлением в заблуждение. Консул старался поддержать его; в передних рядах воинов, он кричал им громко, так чтобы слова его долетали к неприятелю: «Коминий взят, и это идет его товарищ с войском, увенчанным победою. Старайтесь победить скорее, чтобы не разделить славу победы с другим войском.» Разъезжая на коне, консул повторял эти слова воинам; потом он отдал приказание трибунам и сотникам, чтобы они открыли путь коннице; а еще заблаговременно консул сказал Цедицию и Требонию, что когда они увидят, что он сильно потрясет копьем в воздухе, то пусть тотчас дружно атакуют неприятеля. Все исполнено было в точности по мановению консула. Ряды нашего войска расступились перед конницею и она устремилась вперед, держа копья в упор. Куда она ни двинулась, везде сломила ряды неприятелей. Волумний и Сципион идут за нею по пятам и поражают смятых ею неприятелей. Тут сокрушилась мощь неприятеля и все, употребленные им средства, обыкновенные и сверхъестественные, оказались безплодными. Священные когорты обратились в бегство; воины, как давшие присягу, так и не давшие ее вместе показали тыл. Страх неприятеля осилил все прочие опасения. Пехота неприятельская, уцелевшая от побоища, искала убежища в лагере у Аквилонии. Аристократия и всадники удалились в Бовиан. Наша конница погналась за неприятельскою, а пехота преследовала пехоту. Правое крыло Римское двинулось к Самнитскому лагерю, а левое к городу. Волумний несколько вперед успел овладеть неприятельском лагерем. Сципион встретил у города сопротивление сильнее, не потому, чтобы осажденные были здесь смелее и решительнее, потому что стены защищали их лучше, чем лагерные окопы. Бросая со стен каменья, неприятель отражал наших. Сципион, понимая, что надобно воспользоваться страхом неприятеля и не дать ему времени опомниться (в противном случае осада города будет гораздо затруднительнее), спросил воинов: «неужели могут они равнодушно вынести: что между тем как другое крыло уже овладело неприятельским лагерем, они, победители, отбиты от стен города?» Поддерживаемый общими криками воинов, Сципион сам впереди их, прикрыв голову щитом, бросился к стенам; за ним воины, сделав из себя черепаху; они прорвались в город и, сбив Самнитов, прикрывавших ворота, овладели ими и стеною. Проникнуть тотчас внутрь города — наши воины по своей малочисленности не решились.
42. Консул сначала этого не знал и заботился только об одном, чтобы сосредоточить свои силы; солнце уже садилось; а приближавшаяся ночь причиняла опасения даже победителю и внушала ему меры осторожности. Отправившись на правое крыло, он увидел, что лагерь неприятельский взят; с левого доносились к нему смешанные крики как сражающихся, так вместе и робких; в то самое время происходило сражение у ворот. Приблизившись на коне и видя стены уже во власти своих воинов, консул понял, что надобно воспользоваться удачною смелостью малочисленного отряда; а потому он велел войску, которое было отозвал к лагерю, двинуться вперед к городу и вступить в него. Таким образом войско наше провело ночь в занятой им части города, ближайшей к воротам. Ночью неприятель совершенно очистил город. В этот день Самнитов пало у Аквилонии тридцать тысяч триста сорок человек; взято в плен три тысячи восемь сот семьдесят; военных значков досталось в руки Римлян девяносто семь. Сохранилось до нас сведение и о том, что главный вождь во все время боя исполнен был уверенности в себе и успехе сражения, и довольство его высказывалось на лице. Со свойственною ему твердостью характера, Папирий не отступил и перед неблагоприятным предзнаменованием. И в самом пылу боя, в ту минуту, когда обыкновенно даются обеты воздвигать храмы богам, он нашелся дать обет Юпитеру, дарователю побед, в случае благоприятного исхода сражения, сделать ему возлияние. Обет этот пришелся по сердцу богам, и неблагоприятное гаданье обратил к хорошему исходу.
43. С таким же успехом действовал другой консул под Коминием. На рассвете придвинул он все войска к городу, с целью одновременно со всех сторон произвести нападение; против ворот для предупреждения вылазок поставил он сильные отряды. Уже он подавал знак к сражению, когда поспешно прискакал юнец от другого консула с известием о приближении двадцати когорт; получив его, консул должен был приостановить нападение и оторвать часть войск, назначенных было для атаки города. Он велел Д. Бруту Сцеве легату с первым легионом, десятью легкими когортами и конницею идти против вспомогательного неприятельского отряда и, где бы он его ни встретил, противодействовать ему и задерживать, хотя бы для этого нужно было вступить в решительное дело; одним словом — не допускать этого вспомогательного отряда до Коминия. А сам консул немедленно приказал нести к стенам со всех сторон лестницы и воинам, прикрывшись черепахою, приступать к стенам. В одно и то же время воины и отбивали ворота, и отовсюду лезли на стены. Самниты сначала, прежде чем увидели наших воинов на стенах, имели довольно мужества, чтобы отражать их; когда же нужно было действовать рукопашным боем (с уменьшением расстояния нельзя было рассчитывать на метательные снаряды) и пришлось иметь дело с неприятелем, который уже победил самое главное для него — затруднение местности, то Самниты очистили стены и башни; они сосредоточились было на форуме и думали было здесь еще раз испытать воинское счастие. Наконец они бросили оружие и, в числе одиннадцати тысяч четырех сот человек, сдались консулу; погибло их здесь в бою четыре тысячи восемьсот восемьдесят человек. Таковы были события у Коминия и у Аквилонии. На средине расстояния между ними, где ожидали еще боя, неприятеля не оказалось. Он находился было уже в расстоянии семи миль от Коминия, когда получил приказание возвратиться назад. В самые сумерки этот отряд был уже в виду лагеря и Аквилонии, как вдруг приостановили его одинаковые воинские клики, которые неслись из обеих мест. Наконец пламя, широкими струями пожиравшее взятый Римлянами лагерь, не оставляло никакого сомнения о претерпенном поражении; вследствие этого Самниты не двигались дальше. Они провели в тревоге всю ночь, лежа под оружием, вместе и ожидая с нетерпением, и опасаясь наступления дня. На рассвете, между тем как Самниты не решались в какую сторону направить путь, вдруг увидали их наши всадники; это было знаком к беспорядочному бегству со стороны неприятеля. Наши всадники, преследовавшие Самнитов, вышедших ночью из города, удивились, видя толпу вооруженных людей, не прикрытых ни окопами, ни караулами. Со стен Аквилонии также заметили неприятеля и появились когорты легионов — преследовать бегущих. Но пехота не могла сделать этого с успехом, всадники же в задних рядах неприятеля убили около двух сот восьмидесяти человек. В страхе неприятель во время бегства побросал много оружия и оставил двадцать два военных значка. Остатки этого отряда без больших потерь поспешным бегством спаслись в Бовиан.
44. Войско Римское обрадовано было и другим счастливым для него исходом событий. По обоюдному соглашению и тот, и другой консул отдали взятые им города воинам на разграбление, и потом предали их огню. В один и тот же день Аквилония и Коминий обращены в пепел. Консулы, при взаимных поздравлениях своих легионов, соединили оба лагеря в один. В присутствии обоих войск Карвилий своих осыпал похвалами и подарками по мере заслуг каждого; а Папирий, под начальством которого происходил упорный и многосложный бой как в открытом поле, так и в лагере, и в городе, дал золотые ожерелья и венцы Си. Навтию, Сп. Папирию, сыну брата своего и отряду гастатов. Навтию — за удачно сделанную демонстрацию, обманувшую неприятеля приближением большего войска, Сп. Папирию — аа отличные действия как собственно его, так и с конницею в сражении (он потревожил бегство Самнитов, ночью вышедших из города); сотникам и воинам тем, которые первые заняли порота и степы Аквилонии. Всем всадникам за отличные действия их в сражении, консул роздал серебряные рожки и ожерелья. Потом было совещание о необходимости вывести из Самния или оба войска, или по крайней мере одно. Признано лучшим действовать так, чтобы окончательно сломить силы Самнитов, и передать будущим консулам область их совершенно умиренною. Так как не было уже у неприятеля войска, которое могло бы оказать сопротивление в открытом поле, то оставался один образ ведения войны — брать приступом города. Таким образом и войско наше могло обогатиться добычею, и неприятель доведен был до последней крайности, будучи вынужден сражаться за свои дома в жертвенники богов. Отправив к сенату и народу Римскому донесение о случившемся, оба консула разошлись в разные стороны: Папирий повел свое войско к городу Сапину, а Карвилий к Волане, чтобы взять тот и другой открытою силою.
45. Письма консулов выслушаны были в Сенате и в народном собрании с чувствами живейшей радости. Четырехдневное молебствие, объявленное правительством, было совершено при большом усердии частных лиц. Победа эта не только была велика для народа Римского, но и пришлась очень кстати; около этого самого времени получено известие, что Этруски взялись за оружие. Весьма понятно, каково было бы затруднительное положение Римлян относительно Этрурии, случись только какое-нибудь несчастье в Самнитской области. Нет сомнения, что если Этруски взялись за оружие, то ободренные Самнитами и будучи уверены, что оба консула и все силы Римлян обращены против Самнитов; они надеялись воспользоваться этим благоприятным для них обстоятельством. Посланники союзных городов, будучи введены претором М. Атилием в сенат, жаловались, что соседи их Этруски опустошают огнем и мечом их поля за то, что они не хотят изменить союзу с народом Римским. Послы союзников умоляли сенаторов — защитить их от насилия и обид, причиненных общим неприятелем. На это послы получили ответ: «первой» заботою сената будет то, чтобы они не имели повода раскаиваться в своей верности. Этрусков постигнет скоро та же участь, что и Самнитов.» Впрочем сенат не очень деятельно занялся бы делами Этрусков, если бы не пришло известие, что Фалиски, в продолжении многих лет бывшие с нами в дружественных отношениях, присоединились к Этрускам. Близость Фалисков заставила сенаторов поспешить отправлением фециалов — требовать удовлетворения. Когда оно не было сделано, то сенат, вследствие постановления народного собрания, определял объявить войну Фалискам; консулам велено бросить меж себя жребий — кому из них перейти с войском в Этрурию. В это время Карвилий уже овладел Самнитскими городами Воланою, Палумбином и Геркуланеем. Осада Воланы продолжалась несколько дней, а Палумбин взят в тот же день, когда войско Римское приступило к его стенам. Под Геркуланеем консул имел два раза схватку с неприятелем, в которой успех был не на его стороне и урон, им понесенный, более неприятельского. Потом консул расположился лагерем и стеснил неприятеля в степах города — который наконец и взят приступом. При осаде этих трех юродов пало и взято в плен неприятелей до десяти тысяч человек; таком образом число пленных едва ли не превышало силы Римлян. Когда консулы бросали жребий о провинциях, то Этрурия досталась Карвилию, к большому удовольствию воинов, для которых холода Самнитской области становились невыносимы. Папирий у Сапина имел дело с более многочисленными силами неприятелей; не раз имел он с ними упорные схватки в поле и должен был отбивать их сильные вылазки; собственно говоря, это не была осада, но настоящее сражение в открытом поле. Самниты искали защиты не столько за стенами, сколько в силе рук и в оружии. Наконец, упорно поражая неприятеля, Папирий принудил его ограничиться собственною обороною; действуя приступом и осадными работами, он взял город. Воины, ожесточенные упорным сопротивлением, более убивали неприятелей, чем брали в плен. Неприятелей пало семь тысяч четыреста; взято в плен менее трех тысяч человек. Добыча весьма значительная — так как Самниты стаскали свои пожитки в немногие города — отдана воинам.
46. Снега наполняли все, и войску оставаться в открытом поле было невозможно; вследствие этого консул должен был вывести войска из Самния. По прибытии консула в Рим единогласно определен ему триумф. Он был блистательный, так как, по обычаю того времени, консул получил его, оставаясь в отправлении своей должности. Проходили ряды пеших и конных воинов, украшенных военными отличиями; видно было много венков, полученных за приступы окопов и стен городских. За тем следовала добыча, взятая у Самнитов; зрители, сравнивая ее с тою, которая взята была отцом консула и была всем известна, украшая публичные места, считали ее достойною стоять наравне. Ведены были пленные неприятели, знаменитые родом и подвигами собственными и предков. Тут провезли до двух миллионов тридцати трех тысяч фунтов меди; говорили, что это выручено от продажи пленных. Серебра, взятого в завоеванных юродах, было до трех сот тридцати тысяч. Вся медь и серебро отнесены в общественное казнохранилище. Воинам из добычи не дано ничего; это было тем неприятнее простому народу, что он же должен был платить жалованье воинам. А если бы консул не погнался за бесполезною славою, что внес большую сумму в общественную казну, то можно было из этой добычи и произвести раздачу воинам и заплатить им жалованье. Что касается до того, что будто бы консул в пылу битвы дал обет воздвигнуть храм Квирину, то во-первых этого известия ни у одного из древнейших писателей я не нахожу, и притом в такое короткое время он никак не мог быть готов. А консул освятил храм Квирина, воздвигнутый еще по обету, данному его отцом и украсил его добычею неприятельскою. Она была так велика, что не только украшен ею храм и форум; но часть отослана в ближние колонии и союзные города для украшения храмов и публичных мест. Отпраздновав свой триумф — консул повел свое войско на зимовку в Весцинскую область, так как она была тревожима набегали Самнитов. Между тем Карвилий в Этрурии прежде всего приступил к осаде Троилия; он взял большой выкуп с четырехсот семидесяти самых богатых жителей за то, чтобы выпустить их из города; а город с прочими жителями взял приступом. Вслед за тем он занял пять укрепленных замков, находившихся в местности почти неприступной. Неприятелей убито здесь две тысячи четыреста; взято в плен менее двух тысяч человек. Фалискам, просившим мира, консул дал перемирие на год, взял с них сто тысяч меди и годовое жалованье своему войску. Окончив все это, консул поехал принять почести триумфа; хотя, в войне с Самнитами, он и не совершил таких подвигов, как его товарищ, но за то удачно вел другую с Этрусками. В казначейство внес он меди триста восемьдесят тысяч фунтов: на остальные деньги, оставшиеся от продажи военной добычи, консул положил выстроить храм Прочного Счастия, которому тут же и положил основание, подле храма той же богини, освященного Сервием Туллием. Пешим воинам из добычи консул выдал по двести асс, а сотникам и всадникам вдвое. Раздача эта была тем приятнее для воинов, что у них перед глазами был пример совершенно противоположного поведения другого консула. Расположение народа к консулу выразилось в защите им его легата Л. Постумия. Ол быль позван на суд народным трибуном М. Навтием и избежал суда, отправясь к месту служения; самое же обвинение осталось бессильным и виновник ею при всем старании не мог его провести.
47. Так как год уже истек, то новые трибуны народные вступали в должность; но так как их выбор оказался неправильным, то через пять дней они замещены другими. В этом году произведена народная перепись цензорами П. Корнелием Арвиною и К. Марцием Рутилом; всех граждан оказалось по счету двести шестьдесят две тысячи триста двадцать два человека. То были двадцать шестой раз избранные цензоры со времени первого учреждения этой должности; перепись же была двадцать первая. В этом году цензоры в первый раз смотрели на Римские игры в венках за подвиги, совершенные на войне. В первый же раз даны победителям пальмовые ветви по обычаю, заимствованному у Греков. В том же году курульные эдили, давшие эти игры, оштрафовали нескольких взяточников, и на эти деньги вымостили дорогу камнем от Марсова храма к Бовиллам. Выборами консульскими управлял Л. Папирий. Консулами избраны К. Фабий Гургес, сын Максима, и Д. Юний Брут Сцева: сам Папирий сделан претором. Год этот, счастливый во многих отношениях, был отравлен одним: моровая язва свирепствовала и в самом городе, и в его области, и бедствие превзошло границы естественного. Прибегнули к священным книгам, ища в них, какой конец будет этому злу в какое средство помочь ему. Найдено там, что надобно статую Эскулапа из Эпидавра перевезти в Рим. В этом ходу, так как консулы заняты были военными действиями, об этом не было речи; только определено молебствие Эскулапу на один день.

Содержание десяти утраченных книг Тита Ливия

Книги одиннадцатой. Фабий Гургес консул действовал неудачно против Самнитов. Сенат хотел было отозвать его от войска; тогда Фабий Максим отец во избежание такого бесславия для сына, упросил сенат дозволить ему быть при сыне легатом, что и исполнил. Благодаря его содействию и советам, консул победил Самнитов и получил почести триумфа. К. Понтий, главный вождь Самнитов, был веден во время торжественного шествия и потом наказан отсечением головы. Так как моровая язва продолжалась, то отправлены послы перевезти изображение Эскулапа из Эпидавра в Рим. Они привезли ужа, который сам вполз в их корабль и он-то заключал в себе божество. Уж вышел на берег на остроге Тибра, и в этом месте поставлен храм Эскулапу. Л. Постумий, бывший консул, навлек на себя осуждение за то, что, начальствуя войском, употреблял воинов в работы на своем поле. Самниты просили мира, и с ними союзный договор возобновлен в четвертый раз. Курий Дентат консул разбил на голову Самнитов и Сабинов, взявшихся было за оружие, принудил последних к покорности и таким образом в одной должности два раза удостоился почестей триумфа. Основаны поселения Кастр, Сена, Гадрия. Тогда в первый раз назначены триумвиры уголовных дел. Произведена цензорами перепись, по которой оказалось граждан двести семь десять две тысячи. Чернь, обремененная массою долгов, после больших волнений и смут, наконец удалялась на Яникульский холм. Оттуда возвращена она диктатором Гортензием, который и умер в отправления должности. Кроме того эта глава содержит описание военных действий против Вольсинийцев, а равно и против Луканцев; в войне их с Туринцами Римляне приняли сторону последних.
Книги двенадцатой: Вследствие того, что Галлы Сеноны умертвили Римских послов, объявлена им война. В начале ее претор Л. Цецилий со своими легионами разбит на голову Галлами. Римский флот ограблен Тарентинцами и дуумвир, начальствовавший над ним, убит. Сенат Римский отправил послов жаловаться на причиненную обиду, но и послы не избежали личных оскорблений со стороны Тарентиницев. Вследствие этого объявлена им война. Самниты также отпали. Многие вожди один за другим успешно сражались с ними, Луканцами, Бруттиями и Этрусками. Пирр, царь Эпиротов, перешел в Италию на помощь Тарентинцам. Для защиты Регинцев отправлен легион Кампанцев под начальством префекта Деция Юбеллия. Избив Регинцев, этот легион сам занял Регий.
Книги тринадцатой: Валерий Левин консул неудачно сражался против Пирра — главное потому, что воины были устрашены дотоле невиданными ими слонами. После сражения Пирр, осматривая тела Римлян, павших в сражения, нашел, что они все обращены лицом к неприятелю. Затем Пирр, опустошая все по пути, двинулся к Риму. Сенат послал к нему К. Фабриция переговорить о выкупе пленных; но тщетно Пирр старался склонить Фабриция на измену отечеству. Пленные Римляне отпущены без выкупа. Пирр отправил в Рим к Сенату послом Цинеаса просить допустить его в город для переговоров о мире. Вследствие этого, для совещания об этом вопросе, назначено полное собрание сената; тогда Ап. Клавдий, вследствие боли глаз давно не участвовавший в совещаниях об общественных делах, прибыл в курию и настоял на том, чтобы Царю Пирру было отказано в его желании. Кн. Домиций, первый из плебейского сословия цензор, произвел перепись; оказалось граждан двести семьдесят восемь тысяч двести двадцать два человека. Во второй раз против Пирра дано сражение, успех которого был сомнителен. С Карфагенянами союзный договор возобновлен в четвертый раз. Когда к консулу К. Фабрицию явился перебежчик из войска царя Пирра, с предложением отравить этого последнего; то Фабриций отослал его к Пирру с объяснением поступка перебежчика. Кроне того эта глава содержит описание удачных военных действий против Этрусков, Луканцев, Бруттиев и Самнитов.
Книги четырнадцатой: Пирр перешел в Сицию. Кроме других чудесных явлений, молния ударила в статую Юпитера, находившуюся в Капитолие; голову его гадатели впрочем нашли. Курий Дентат первый подверг продаже с публичного торга имущество того гражданина, который не отозвался на перекличке при наборе в военную службу. Он разбил Пирра, возвратившегося было из Сицилии в Италию, и прогнал его из неё вовсе. Цензор Фабриций исключил из сенага П. Корнелия Руфина, бывшего консула, за то, что у него оказалось серебра в деле более десяти фунтов. По произведения люстра сделана цензорами перепись, по которой оказалось граждан двести семьдесят одна тысяча двести двадцать четыре человека. Заключен дружественный союз с Птоломеем, царем Египта. Весталка Секстилия, уличенная в нарушении обета целомудрия, зарыта в землю живою. Отведены поселения в Посидонию и Козу. Флот Карфагенян пришел на помощь Тарентинцам, чем карфагеняне и нарушили союзный договор с нами. Кроме того эта глава содержит описание счастливых военных действий против Луканцев, Самнитов и Бруттийцев и смерти царя Пирра.
Книги пятнадцатой. Побежденным Тарентинцам дарованы мир и вольность. Кампанский легион, овладевший Регием, осажден там, сдался и казнен смертью. Некоторые молодые люди оскорбили послов Аполлониатских, присланных к сенату, и за то выданы Аполлониатам. Побежденным Пицентиниам дарован мир. Основаны колонии; в Пиценской области Аримин и в Самнитской Беневент. Тут впервые серебро вошло в употребление народа Римского. Побеждены Умбры и Саллентины и приведены в совершенную покорность. Число квесторов увеличено до восьми.
Книги шестнадцатой. Описание происхождения Карфагенян и основания их города. Сенат определил, после бурного заседания, где были высказаны самые противоположные мнения, подать помощь жителям Мамерта против Гиерона, Сиракузского царя, и Карфагенян. В первый раз всадники Римские явились по ту сторону пролива; они имели не раз удачные схватки с войсками Гиерона. По его просьбе дарован ему мир. Произведена перепись, по которой оказалось граждан двести восемьдесят две тысячи двести тридцать четыре человека. Первый Д. Юний Брут дал гладиаторские игры в поминки своего умершего отца. Основано поселение Эзерния. Кроме вышеописанного эта глава содержит списание удачных военных действий против Карфагенян и Вольсинийцев.
Книги семнадцатой. Консул Кн. Корнелий окружен Пуническим флотом, хитростью вызван будто бы на совещание и взят в плен. Консул К. Дуилий имел удачное сражение с Пуническим флотом; он первый из вождей Римских, удостоился триумфа за победу на море. За это навсегда ему присвоена почесть: когда он возвращался от обеда, то впереди несли морской канат, и музыкант играл на трубе. Консул Л. Корнелий с успехом сражался в Сардинии и Корсике против Сардов и Корсов и против вождя Карфагенян Ганнона. Консул Атилий Калатин завел было опрометчиво свое войско в теснину, окруженную Карфагенским войском; но оно выручено было из опасности храбростью и распорядительностью военного трибуна Кальпурния. Он сделал вылазку с тремястами воинов и обратил все силы неприятелей на себя. Ганнибал, вождь Карфагенян, потерпел поражение с флотом, которым начальствовал, и за то пригвожден на крест своими воинами. Консул Атилий Регул победил Карфагенян в морском сражении и перешел в Африку.
Книги восемнадцатой. Атилий Регул в Африке с большею потерею воинов убил змея чудовищной величины. Он имел несколько удачных сражений с Карфагенянами, и так как сенат, видя его успехи, не присылал сиу преемника для ведения войны, то он в письме к сенату жаловался на это и между прочими обстоятельствами, прося себя преемника, выставил и то, что его поле не возделано без него наемными работниками. Счастье как бы хотело показать на Регул пример своего непостоянства: Карфагеняне пригласили к себе вождя Лакедемонцев Ксантиппа; он победил Регула и взял в плен. Впоследствии вожди Римские удачно действовали против Карфагенян на сухом пути и на море; но эти удачи были омрачены кораблекрушениями флотов. Ти. Корунканий, первый из сословия плебеев, сделан великим первосвященником — Цензоры И. Семпроний Соф и М. Валерий Максим, составляя списки членов сената, тринадцать человек удалили из него. Они же составили народную перепись, по которой оказалось двести девяносто семь тысяч, семьсот девяносто семь человек граждан. Регул был отправлен Карфагенянами к сенату Римскому исхлопотать мир, а буде он невозможен, то хоть размен пленных под клятвою возвратиться в Карфаген, буде посольство его относительно размена пленных останется безуспешно. Регул сам просил сенат — отказать и в том я в другом; свято соблюдая данное слово, он возвратился в Карфаген, где погиб мучительною смертью.
Книги девятнадцатой. Цецилий Метелл вел удачно войну с Карфагенянами и получил замечательный триумф; тут вели тринадцать вождей неприятельских и сто двадцать слонов. Консул Клавдий Пульхер выступил в поход, не послушавшись гаданий; он приказал утопить птиц, не хотевших клевать корм, несчастливый исход имело данное им Карфагенянам сражение на море. Он был отозван сенатом и, получив от него приказание назначить диктатора, выбрал в эту должность Клавдия Глицию, человека самого незначительного. Хотя он и вынужден был отказаться от этого сапа; тем не менее во время игр он сидел, одетый в претексту. Ахилий Калатин, первый, будучи диктатором, повел войско за пределы Италии. С Карфагенянами сделав размен пленных. Отведены поселения в Фрегены и в Брундизий в Саллентинском поле. Цензорами произведена перепись, по которой оказалось граждан двести пятьдесят одна тысяча, двести двадцать два человека. Клавдия, сестра того самого П. Клавдия, который, пренебрегши гадания, сразился несчастливо, возвращаясь со зрелища, была сжата толпою и сказала: «о, когда бы брат мой был жив и еще раз командовал флотом!» За такие слова она подвергнута штрафу. В это же время, в первый раз сделаны два претора. Цецилий Метелл, великий первосвященник, задержал в городе консула А. Постумия, который в то же время был Марсовым фламином, когда тот хотел отправиться на войну и не позволил ему оставить богослужение. Многие вожди Римские один за другим удачно действовали. Честь самой блистательной победы принадлежит консулу К. Лутацию, который у Эгатских островов победил флот Карфагенян. Карфагенянам по их просьбе дарован мир. Во время пожара храма Весты великий первосвященник Цецилий Метелл выхватил из огня святыню этой богини. Прибавлены две трибы: Велинская и Квиринская. Фалиски взялись было за оружие; но шестым днем усмирены и изъявили совершенную покорность.
Книги двадцатой: Отведена колония в Сполет. Тут же в первый раз двинуто войско против Лигуров. Сарды и Корсы взялись было за оружие, но усмирены. Туцция весталка казнена за нарушение обета девства. Объявлена воина Иллирам за то, что они убили одного из отправленных к ним послов; они побеждены и изъявили покорность. Число преторов увеличено до четырех. Трансальпинские Галлы, ворвавшиеся было в Италию, разбиты. Говорят, что на этой войне в Римском войске как собственно граждан, так и союзников Латинского племени, было под оружием до трехсот тысяч человек. Войско Римское тут в первый раз перешло по ту сторону По и покорило Инсубров, разбив их в нескольких сражениях. Консул М. Клавдии Марцелл, убив главного вождя Галлов Вирдомара, внес царственную добычу. Истры покорены. Иллиры снова взялись за оружие, но побеждены и изъявили покорность. Цензоры произвели народную перепись, по которой оказалось граждан двести семьдесят тысяч, двести тринадцать человек. Из вольноотпущенников, которые прежде рассеяны были по всем трибам, составлены четыре особых: Эсквилинская, Палатинская, Сабурранская и Коллинская. Цензор К. Фламиний вымостил Фламинскую улицу и выстроил Фламинский цирк В землях, отнятых у Галлов, основаны колонии Плацентия и Кремона.

Содержание книг XXI-XXIII

Книга двадцать первая: В ней описывается начало войны с Карфагенянами, перенесенной в Италию и переход вождя Карфагенян Аннибала через Ибер вопреки мирному трактату. Город Сагунт, жителя которого были союзниками народа Римского, взят после осады, продолжавшейся восемь месяцев. Вследствие этого отправлены послы в Карфаген — принести жалобу на такие обиды. Так как удовлетворения от Карфагенян не получено, то им объявлена война. Аннибал перешел Пиринейские горы и через Галлию, где он поразил Вольсков, оказавших ему сопротивление, достиг Альпов. С большими затруднениями совершил он переход через них, принужденный отражать нападения горных Галлов, пытавшихся его остановить. Наконец Аннибал спустился в равнины Италии и в деле конницы у реки Тицина разбил на голову Римлян. Здесь раненого П. Корнелия Сципиона спас сын его, впоследствии получивший название Африканского. Вторично Аннибал поразил Римлян у реки Требип и перешел Апеннины с большими страданиями своих воинов, потерпевших много от сильной непогоды. Кн. Корнелий Сципион в Испании действовал удачно против Карфагенян и взял в плен вождя их Магона.
Книга двадцать вторая, Содержание её. Аннибал от утомления вследствие усиленного перехода, продолжавшегося четыре дня и три ночи, потерял один глаз. — Консул Фламиний, человек самонадеянный, выступил в поход при неблагоприятных предзнаменованиях; он велел вырвать знамена из земли и, садясь на коня, перелетел через него головою; попав в засаду у Тразименского озера, он пал убитым, а войско его разбито на голову. — Шесть тысяч человек, пробившихся было сквозь ряды неприятельские, сдались Магарбалу, но вероломный Аннибал велел их заковать в цепи. — Вследствие этого поражения в Риме господствовала общая печаль. — Две матери, считавшие сыновей своих погибшими, увидав их, от избытка радости, умерли. — Священные книги Сивиллины, — с коими посоветовались по поводу общественных несчастий, предписали сделать обет священной весны — Потом К. Фабий Максим избран диктатором; он избегает встреча в открытом поле с неприятелем, возгордившимся вследствие неоднократных успехов, но, не прибегая к сражению, старается препятствовать замыслам Аннибала. — Минуций, предводитель всадников, негодует на диктатора за его будто бы трусость и бездействие и получает, по распоряжению народа Римского, власть равную с властью диктатора. — Он делит войско с Фабием: Минуций дает неприятелю сражение при невыгодных для себя условиях местности и едва не погибает с войском; но Фабий своею помощью избавляет его от крайней опасности. — Побежденный великодушием диктатора, Минуций смиряется перед ним, дает ему имя отца, и со всем войском своим добровольно переходит под его начальство. — Аннибал отправился опустошать Кампанию и обойден Фабием между городом Казилином и Калликульскою горою; он уходит с помощью военной хитрости, привязав к рогам волов пуки зажженной соломы, он небывалым зрелищем приводит в ужас римлян, которые очищают Калликульскую гору и дают возможность Аннибалу уйти. — Опустошая поля Римские, Аннибал щадит те, которые составляют собственность Фабия для того, чтобы его заподозрить в глазах его соотечественников. — В консульство Павла Эмилия и Теренция Варрона случилось несчастное для Римлян Каннское побоище; — там погибло сорок пять тысяч Римлян, консул Павел Эмилий, восемьдесят сенаторов и тридцать бывших консулов, преторов или эдилей. — Отчаявшись в спасении отечества, молодые люди знатных Римских семейств, уже задумывают покинуть Италию — но П. Корнелий Сципион является к заговорщикам и, обнажив жечь, грозится убить первого, который откажется дать клятву — не оставлять Рим; все клянутся. — Рим в страхе и горе. — Счастливые события в Испании. — Весталки Опимия и Флорония осуждены на казнь за нарушение обета целомудрия. — Малочисленность оставшихся граждан заставляет вооружить 8000 рабов. — Пленные, которых неприятель отдавал на выкуп, не выкуплены — Граждане не только не негодуют на Варрона, но благодарят его за то, что он не отчаялся в спасении отечества.
Книга двадцать третья, Содержание ее; Кампанцы переходят на сторону Аннибала. — Магон отправлен в Карфаген с известием о победе при Каннах; в преддверии сената высыпал он целую меру золотых колец, снятых с рук Римских всадников. — По получении этого известия Ганнон, один из именитейших граждан Карфагена, советует сенату этого города просить мира у Римлян; но мнение, им поданное, отвергнуто Барцинскою партиею — Претор Клавдии Марцелл осажден в Ноле Аннибалом и делает против него успешную вылазку. — Карфагенское войско становится на зимние квартиры в Капуе и там, в сладострастии и неге, утрачивает силы тела и духа. — Казилин осажден Карфагенянами и жители его доведены до последней крайности. Римляне бросают орехи в Вултурн и они служат для пропитания осажденных. — Число сенаторов увеличено принятием в сенат ста девяноста семи всадников. — Претор Л. Постумий побежден Галлами и гибнет со всею армиею. — Два Сципиона, Кней и Публий, разбили Аздрубала в Испании и покорили эту провинцию. — Воины, бежавшие с поля битвы при Каннах, отправлены в Сицилию служить там до конца войны. — Заключен союзный договор между Аннибалом и Македонским царем Филиппом. — Консул Семпроний Гракх на голову разбивает Кампанцев — Успешные действия претора Т. Манлия в Сардинии против Карфагенян и Сардинцев — Аздрубал, главный вождь Карфагенян, и Магон и Ганнон достаются в плен Римлянам. — Претор Клавдий Марцелл у Нолы поражает войско Аннибала; это первый успех после стольких неудач и несчастий.

Книга Двадцать Первая

1. В этой части труда моего считаю нужным предварительно сказать то, что большая часть писателей считает нужным высказывать в заголовке трудов своих. Теперь стану я описывать события войны, самой замечательной изо всех когда-либо бывших, войны, которую Карфагеняне под предводительством Аннибала вели с народом Римским. Дотоле еще ни разу столь сильные государства не боролись о господстве; притом в минуту борьбы оба враждебные народа были наверху могущества. Искусство военное оба народа знали хорошо, что уже доказали на опыте во время первой Пунической воины. В событиях этой войны счастие было так непостоянно, что победившая сторона вряд ли не была ближе другой к погибели. Как не были велики силы с обеих сторон, но чувства ожесточения и ненависти были едва ли не сильнее. Римляне страшно негодовали, что побежденные начали с ними, победителями, наступательную войну. Карфагеняне действовали под влиянием сознания, что они уступили несправедливой и тиранской силе. Молва говорит, что когда Аннибалу было еще девять лет от роду, он детски ласкался к отцу, прося его — взять его с собою в Испанию. Гамилькар в это время приносил жертвы, собираясь, по окончании военных действий в Африке, перейти в Испанию; он подвел сына к алтарю и заставил его, положа руку на святыню — дать клятву, что он будет врагом народа Римского, лишь только придет в лета мужества. Великий дух Гамилькара огорчался потерею Сицилии и Сардинии. Он был того мнения, что Сицилия слишком поспешно уступлена в припадке преждевременного отчаяния, а что Римляне коварно воспользовались волнениями Африки и присвоили Сардинию и, не ограничиваясь этим, взяли еще контрибуцию.
2. Озабоченный этим, Гамилькар, но заключение мира с Римлянами, вел войну в Африке в продолжении пяти лет и потом в продолжении девяти лет в Испании для распространения владычества Карфагена; при ведении той и другой войны Гамилькара постоянно не оставляла мысль о другой, гораздо более важной, войне. И почти нельзя сомневаться, что, живи Гамилькар долее, он внес бы войну в Италию, что после него и сделал Аннибал. В этом отношении смерть Гамилькара пришлась для Римлян как нельзя более кстати, а малолетство Аннибала отсрочило войну. В продолжения восьми лет, в промежутке между отцом и сыном, Газдрубал начальствовал над войском. Сначала, как говорят, обратил он внимание Гамилькара своею молодостью и красотою; потом Гамилькар за высокие дарования духа сделал его своим зятем. Вследствие этого родства и опираясь на силы Барцинской партии, имевшей сильное влияние на народ и войско, Газдрубал достиг верховной власти, хотя против воли аристократической партии. Газдрубал много содействовал увеличению могущества Карфагена не столько оружием, сколько искусною политикою: он задабривал гостеприимством царьков различных племен и через них умел и подвластные им народы склонять в пользу Карфагена. Но миролюбивые наклонности Газдрубала не спасли его от гибели: один чужестранец, мстя за казнь своего господина, открыто при всех убил Газдрубала. Будучи схвачен окружающими, он не потерял присутствия духа, и в мучениях пытки до того умел владеть собою, что самые страдания прикрывал личиною радости. С этим-то Газдрубалом, владевшим в совершенстве искусством переговоров и умением вовлекать народы в интересы своего отечества, народ Римский возобновил союзный договор, по которому границею владений обоих государств должна быть река Ибер, а жители Сагунта, стоявшего на границе, должны были пользоваться свободою.
3. По смерти Газдрубала воины тотчас схватили Аннибала, принесли его в начальническую палатку и провозгласили единодушно вождем своим; не было сомнения, что чернь, не менее воинов расположенная к Аннибалу, утвердит их действия. Когда еще Аннибал был в отрочестве, Газдрубал письмом звал его к себе; об этом доложено было сенату. Барцинская партия сильно настаивала, чтобы отправить Аннибала с молодости привыкать к военному делу и быть достойным преемником отца. Ганнон, стоявший во глав враждебной партии, сказал: «справедливо по-видимому то, чего просит Газдрубал, а все-таки, по моему мнению, нельзя ему дать того, чего он желает.» Когда все дивились такому двусмысленному мнению, то Ганнон в объяснение его сказал: «справедливо, что Газдрубал, пожертвовав цвет своей юности на удовлетворение страстей Гамилькара, требует к себе теперь его сына для того же. Но нам не следует допускать, чтобы наши молодые люди, вместо обучения военному делу, служили страстям полководцев. Уж не опасаемся ли мы, что сын Гамилькара слишком поздно навыкнет неограниченной и почти царской власти, какою пользовался отец его и по его примеру пользуется теперь Газдрубал? Не боимся ли мы, что не успеем довольно нараболепствоваться тому, после которого войска нашего государства, как бы по праву царственного наследия, перешли к его зятю? По моему мнению, этого юношу надобно держать дома, чтобы он привык покоряться власти закона и установленных им сановников наравне с другими гражданами. Иначе эта искра огня легко может быть раздута в сильный и губительный пламень.»
4. Немногие, хотя и самые благоразумные, одобряли мнение Ганнона; но, как по большой части бывает, взяла верх численность над советами благоразумия. Аннибал, по прибытии в Испанию, тотчас обратил на себя внимание всего войска. Состарившиеся на службе воины думали видеть перед собою воскресшего Гамилькара: то же повелительное лицо, то же выражение глаз, те же черты и даже наружность. В самое короткое время Аннибал умел так сделать, что память его отца в расположении к нему воинов играла уже самую незначительную роль. Аннибал в высшей степени соединял два, по-видимому самые противоположные, свойства: умение повиноваться и повелевать. Трудно было решить, чье расположение к Аннибалу было сильнее, вождя или войска. Если где нужно было употребить благоразумие и распорядительность, то Газдрубал непременно посылал Аннибала; ни одному начальнику воины столько не доверяли и не радели, как Аннибалу. С удивительною решимостью брался он за самые опасные предприятия; но и среди величайших опасностей не терял присутствия духа и рассудительности. Не было трудов душевных и телесных, которые могли бы утомить его. С удивительным терпением переносил он холод и зной; ел и пил он насколько это необходимо было, а не по указанно прихоти; не было у него определенного времени для отдыха, и день и ночь всегда встречали его готовым действовать. Только то время Аннибал отдавал покою, когда нечего было делать; да и тут не заботился он ни о мягком ложе, ни о тишине. Часто видали его распростертым на голой земле, прикрытого солдатскою шинелью, среди самих военных постов и караулов. Одеждою он нисколько не отличался от сверстников, а равно отделкою оружия и ценностью коней. И в конных, и в пеших рядах он везде был самый первый. Он начинал обыкновенно бой, и по окончании его последний влагал меч в ножны. С такими доблестями соединял Аннибал и великие пороки: он был жесток до бесчеловечия, вероломен более даже своих соотечественников, столь навыкших к вероломству. Для него не было ничего ни истинного, ни святого; он не знал страха богов; религиозные верования считал суеверием; а клятвы игрушкою. Обладая такими добродетелями и пороками, в продолжении трех лет служил Аннибал под начальством Газдрубала; он все видел и испытал то, что следовало человеку, который готовится в великие полководцы.
5. Аннибал, с того дня как сделался главным вождем, не имел, кажется, иной мысли кроме о том, как бы начать войну с Римлянами и перенести ее в Италию. Медлить он не хотел, опасаясь участи отца своего Гамилькара и Газдрубала, и того, как бы не сделаться жертвою какого-нибудь нечаянного случая и положил начать войну с жителями Сагунта. Осадить этот город — значило все тоже, что прямо объявить воину Римлянам; вследствие этого, Аннибал сначала повел войско в землю Олькадов (народ этот, хотя находился и по ту сторону Ибера, но более на словах, чем в самой сущности принадлежал Карфагенянам). Он хотел показать, что он не прямо напал на Сагунтинцев, но что он силою обстоятельств, покорив соседние народы, вовлечен был в войну против Сагунта. Аннибал взял приступом и разрушил богатый город Картеию, главный город Олькадов. Менее значительные города, устрашенные примером Картеии, спешили покориться Аннибалу, платя контрибуцию. Обогащенное добычею и увенчанное славою победы, войско Аннибал отвел на зимние квартиры в новый Карфаген. Здесь Аннибал щедро разделил воинам добычу и добросовестно заплатил им жалованье за все прошедшее время службы. Привязав к себе таким образом умы и соотечественников и союзников, при наступлении весны, Аннибал начал войну с Вакцеями. Он взял приступом города, и защищался долго вследствие многочисленности и храбрости его жителей. Жителя Германдики, бежавшие из нее, соединясь с остатками Олькадов, народа, усмиренного в прошедшее лето, побудили Карпетан взяться за оружие. Нечаянным нападением близ реки Таго, они было внесли замешательство в ряды войска Аннибалова, обремененного добычею, на обратном пути из земли Вакцеев. Аннибал не принял боя, а расположился лагерем на берегу Таго; а лишь только неприятель предался покою и отдохновению, Аннибал перевел свое войско в брод и расположился на другом берегу так, чтобы, оставив неприятелю довольно места для перехода на него, ударить на него во время самого перехода через реку. С этою целью Аннибал приказал коннице ударить на неприятеля, лишь только он войдет в воду; а на берегу поставил он пехоту и сорок слонов. Силы Карпетанцев со вспомогательными войсками Олькадов и Вакцеев простирались до ста тысяч человек. Победить такое войско в открытом поле — было почти делом невозможным. Сознавая свою силу и многочисленность, неприятель считал только реку препятствием к победе, и потому с громким воинским кликом бросился в воду как попало, не дожидаясь распоряжении вождей. С противоположной стороны большая масса конницы спустилась в реку, и в самой середине её начался бой, который ни в каком случае не мог быть назван равным. Пешие воины действовали в воде робко, не твердо стоя ногою и без труда уступили бы и безоружному всаднику, который устремился бы на них грудью своего коня. Тем удобнее было действовать всадникам, даже и вооруженным; не опасаясь глубины, они также хорошо могли действовать вблизи, как и издали. Большая часть неприятелей погибли в волнах реки; некоторые, прибитые течением к берегу, были задавлены слонами. Задние ряды неприятелей, которым не далеко было до берега, сначала в смятении не знали что делать, пока решились тесною толпою выйти на берег. Выстроив пехоту в карре, Аннибал спустился в реку и заставил неприятеля бежать с берега. Опустошив поля Карпетан, Аннибал заставил их через несколько дней изъявить покорность. Таким образом все по ту сторону Ибера, кроме Спгунта, признавало уже над собою власть Карфагена.
6. С жителями Сагунта не было еще у Карфагенян открытой войны; поводом к ней сделались их враждебные отношения к соседям, особенно Турдетанам. Исход их не мог быть сомнительным, так как виновник их был вместе и их судьею, и дело заключалось не в правомерном разбирательстве, а в том, чтобы иметь повод к неприязненным действиям. Вследствие этого Сагунтинцы отправили послов в Рим, прося помощи в войне, которую они считали неизбежною. В то время в Риме были консулами П. Корнелий Сципион и Т. Семпроний Лонг. Они ввели Сагунтинских послов в сенат и доложили о деле, касающемся общего блага. Положено отправить послов в Испанию с тем, чтобы они на месте рассмотрели дела наших союзников. Если же они найдут это нужным, то пусть они объявят Аннибалу, чтобы он не трогал Сагунтинцев, как союзников народа Римского; потом пусть перейдут в Африку и в Карфагене представят жалобы союзников народа Римского. Посольство было уже назначено, но еще Рим не оставляло, как вдруг сверх чаяния всех получено известие, что Сагунт осажден. Вновь обо всем этом деле доложено сенату: тут одни полагали, что надобно консулам назначить провинции Испанию и Африку и тотчас всеми силами вести войну с моря и с сухого пути. Другие были того мнения, что надобно все силы обратить в Испанию против Аннибала. Были и такие, которые советовали не спешить в столь важном деле и подождать возвращения послов из Испании. Мнение последних, как самое безопасное, восторжествовало; немедленно отправлены к Аннибалу под Сагунт послами П. Валерий Флакк и К. Бэбий Тамфил. Им поручено было в случае, если Аннибал не прекратит неприязненных действий, отправиться в Карфаген и требовать выдачи Аннибала, как нарушителя мирного договора.
7. Между тем как Римляне занимались рассуждениями и приготовлениями, Сагунт уже был осажден всеми силами неприятеля. Город этот, находившийся на расстоянии тысячи шагов от морского берега, далеко превосходит богатством все города по ту сторону Ибера. Жители Сагунта по преданию были выходцы с острова Закинфа; к ним присоединились некоторые поселенцы из Ардеи Рутульского рода. В короткое время жители Сагунта достигли высокой степени богатства и силы, отчасти может быть вследствие морской торговли и плодородия почвы, а может быть и вследствие многолюдства и святости общественных уз, связывавших граждан до самой гибели их отечества. Аннибал вошел с войском в область Сагунта и, опустошив его земли, с трех сторон подступил к городу. В одном месте угол городской стены обращен был к обширной равнине, представлявшей наиболее удобства для производства осадных работ. С этой стороны положил Аннибал вести насыпь и по ней подвигать стенобитные орудия. Хотя сначала местность оказалась как нельзя более удобною для производства осадных работ; но дальнейшие успехи были весьма медленны и не соответствовали ожиданиям. Тут возвышалась огромная городская башня, и осажденные, понимая, что это слабейшее место, возвели здесь самую высокую стену. Здесь же взяли на себя защиту города отборные молодые люди, ища славы там, где более трудов и опасностей. Осажденные метательными снарядами держали в отдалении неприятеля и не оставляли ему ни минуты покоя для производства осадных работ. Вскоре осажденные, не довольствуясь быть грозою неприятелей издали, делали вылазки к самим постам и работам Карфагенян. В происходивших тут схватках, потеря едва ли не более была на стороне Карфагенян, чем осажденных. Раз случилось, что Аннибал, неосторожно прилизясь к стене, был ранен дротиком в ногу и упал. Вслед за тем последовало такое замешательство и бегство в рядах Карфагенян, что чуть было они не очистили все осадные работы.
8. Вследствие болезни Карфагенского вождя, пока занимались лечением его раны, на несколько дней осада обратилась в облежание; но хотя схваток более не было, однако осадные работы со стороны осаждающих подвигались вперед с жаром. После кратковременного отдыха борьба возобновлялась с новым ожесточением, и везде, где только позволяла местность, осаждающие возводили террасы и подвигали стенобитные орудия. Войско Карфагенян было весьма многочисленно; по сохранившимся известиям оно заключало в себе около полутораста тысяч человек. Осажденным трудно было поспевать везде и на всех пунктах отражать покушения неприятеля; наконец они выбились из сил. Уже стенобитные орудия, придвинутые в разных местах к стенам города, стали производить свое действие, а стены уступать их разрушительной силе. С одной стороны стена упала на большом протяжении и открыла доступ к городу; в другом месте со страшным треском обрушились три башни и находившаяся между ними стена. Видя эти развалины, Карфагеняне считали город почти взятым. Оба враждебные войска спешили к бою, как будто упавшая стена, дотоле разделявшая их, была защитою для них обоих. Это была уже не простая схватка, столь обыкновенная при осаде городов, то с той, то с другой стороны; но войска выстроились среди обломков городской стены и на улицах, правильными рядами, в недальнем друг от друга расстоянии, как бы в открытом поле. С одной стороны в воинах говорит надежда, с другой отчаяние: Карфагеняне были того мнения, что еще одно усилие, и город в их власти. Сагунтинцам осталось, вместо павших стен, противоставить неприятелю тела свои; отступить значило для них впустить врага в город. Сражение было упорное; убитых и раненых было очень много, по тесноте места ни одна стрела, ни один удар не пропали даром. У Сагунтинцев было особенное метательное орудие Фаларика: оно имело ручку такую же как копье и на конце железное острие? фута в три длиною; притом обвязано веревкою, намазанною соломою, и по длине своей назначаемо было пронзить и оружие и воина. Но даже и в том случае, если оно оставалось в щите, не коснувшись державшего его воина, то и тут оно поражало страхом. Это оружие метательное бросаемо было зажженным, я как пламя от самого полета разгоралось более, то когда оно попадало в щит, испуганный воин бросал его, и таким образом оставался открытым для последующих ударов неприятеля.
9. Долго успех боя не склонялся ни на чью сторону; Сагунтинцы, видя, что усилия их имеют успех неожиданный, ободрились. Карфагеняне не воспользовались победою и потому самому считались побежденными. С громкими кликами бросаются осажденные на врагов и вытесняют сначала в развалины города; а потом смятых и расстроенных сбивают и оттуда и, обратив в совершенное бегство, заставляют искать убежища в лагере. Между тем получено известие, что идут послы из Рима; на встречу им, на берег моря, посланы от Аннибала люди сказать им, что не безопасно для них будет явиться в лагерь при таком ожесточении умов; да при том же Аннибалу, занятому столь важным делом, некогда выслушивать посольства. Понятно было, что послы Римские, не быв приняты Аннибалом, отправятся тотчас в Карфаген. Вследствие этого Аннибал тотчас отправил гонцов с письмами к главным лицам Барцинской партии, прося их предупредить умы в его пользу и сделать таким образом бесполезными усилия враждебной ему партии, какие она может предпринять в пользу Римлян.
10. Вследствие этого, хотя послы Римские и были допущены и изложили предмет своего посольства; но не могли успеть ни в чем. Только один Ганнон взялся было защищать перед сенатом мирный договор с Римлянами; его слушали в молчания из уважения к его достоинству, но не соглашались с ним. Тщетно Ганнон заклинал сенаторов богами, свидетелями и поручителями мирного договора с Римлянами, вместе с Сангунтинской войною не возжигать пламень войны с Римлянами. Предостерегал он сенат и советовал не посылать к войску отродие Гамилькара. «И живой, и мертвой — так говорил Ганнон — этот человек равно для вас опасен, и союз с Римлянами до тех пор не будет прочен, пока останется сколько-нибудь крови Барцинской фамилии. Вы послали к войску пылкого и предприимчивого юношу; он простирает свои замыслы к царскому престолу и видит к тому один путь: за одной войной вести другую и быть постоянно окруженным вооруженными полками. Вы сами, можно сказать, подлили масла в огонь и сами виновники того пожара, который поглотит и вас. Теперь, вопреки мирных трактатов, войска ваши осаждают Сагунт. Поверьте мне, скоро Римские легионы явятся под стенами Карфагена, и им путь укажут те же боги, которые и в первую войну мстили за нарушение трактатов. Известны вам хорошо и ваши собственные силы, и силы Римлян и счастие того и другого народа? Главный ваш полководец отказался принять к себе в лагерь послов народа союзного, пришедших просить за союзников; тем нарушил он народное право. Таким образом послы после приема, какой не оказывают послам и враждебного народа, быв прогнаны, явились к вам. Они просят только исполнения союзного договора. Они не обвиняют правительство ваше в двоедушии; они требуют только выдачи виновника преступления и нарушителя договоров. Чем Римляне действуют теперь в начале медленнее и осмотрительнее, тем, как не без основания я опасаюсь, впоследствии будут они решительнее и неумолимее. Не забудьте Эгатские острова и Эрикс; припомните, сколько несчастий и уронов на сухом пути и на море испытали вы в продолжении четырех лет. Да и не отрок этот был вождем: а сам Гамилькар, которого его партия величала самим Марсом, богом войны. Тогда вопреки мирному договору не хотели мы оставить в покое Тарент, то есть Италию, а теперь мы не хотим точно также отказаться от Сагунта. Победили боги и люди, за которых они были. Самый исход дела показал то, что хотели прикрыть искусными словами, а именно, на чьей стороне была справедливость, та и получила победу; а равно открылось, и с чьей стороны был нарушен мирный договор. Теперь Аннибал подкапывает основания не Сагунта, а Карфагена. Карфагена стены потрясает он стенобитными орудиями. Дай Бог, чтобы я оказался пророком лжи, но предчувствую я, что развалины Сагунта упадут на наши головы, и война, начатая с Сагунтом, окончится войною с Римом. Итак, скажут мне, надобно выдать Аннибала. Знаю, что вследствие родовой вражды голос мой в этом случае будет иметь мало силы. Но если я радовался, узнав о гибели Гамилькара, то потому что я вполне убежден: живи он, мы была бы уже в войне с Римлянами, и в юном сыне его ненавижу и преследую виновника и зачинщика этой войны. По моему мнению не только его следует немедленно выдать, как очистительную жертву за нарушение мирного договора; но даже, если бы и никто не требовал его выдачи, то следовало бы его сослать на край земли за отдаленные моря, откуда самый слух о нем к нам не доходил бы и откуда он не мог бы нарушить спокойствия нашего отечества. По моему мнению, надобно немедленно отправить послов в Рим оказать удовлетворение сенату; а других к Аннибалу с приказанием тотчас снять осаду Сагунта; самого же выдать Римлянам по смыслу мирного трактата. Третье посольство нужно отправить в Сагунт для оказания удовлетворения его жителям.»
11. Когда Ганнон окончил речь, то никто не нашел нужным возражать ему; до такой степени почти весь сенат был на стороне Аннибала! Слова Ганнона были для сенаторов едва ли не неприятнее, чем слова самого Валерия Флакка Римского посла. Римским послам дан ответ: «что зачинщиками войны сами Сагунтинцы, а не Аннибал. Римский же народ поступит весьма несправедливо, если для Сагунтинцев пожертвует давнишнею приязнью с Карфагеном.» Пока Римляне тратили время в бесполезных посольствах, Аннибал дал несколько дней отдыха своим воинам, утомленным осадными работами и беспрестанными военными действиями. Осадные же орудия и работы Аннибал прикрыл сильными отрядами. В этом промежутке времени он старался действовать на умы воинов, то разжигая в них чувство гнева, то соблазняя приманкою богатой добычи. Когда он, перед собранием воинов, объявил, что когда они возьмут город, то вся добыча, какую они найдут в нем — их; то воинами овладело такое воодушевление, что, если бы тотчас дать знак к нападению, не было бы сомнения, что город очутился бы во власти Карфагенян. Осажденные воспользовались прекращением на несколько дней военных действий, но не для отдохновения: ни днем, ни ночью не зная покоя, они старались возвести новую стену в тех местах, где она была разрушена орудиями Карфагенян. Новый приступ их был ожесточеннее первого. Слыша со всех сторон воинские клики и видя одновременное на разных пунктах нападение, осажденные не знали, где нужнее защита. Сам Аннибал присутствовал, воодушевляя воинов, там, где двигалась высокая башня, все этажи которой были уставлены метательными орудиями; эта башня далеко превосходила вышиною городские укрепления. В короткое время, брошенными из неё, снарядами очищена была от защищавших ее воинов та часть стены, против которой она находилась. Пользуясь этим случаем, Аннибал тотчас отрядил 500 Африканцев с ломами для разрушения стены. В короткое время успели они сделать в ней значительные проломы, так как камни были связаны не известкою, а залиты, по старинному обыкновению, жидкою глиною. В сделанные проломы ряды осаждающих ворвались в город. Тут они поспешили занять возвышение и, принесши туда множество метательных орудий, катапультов и баллистов, окружить его стеною и таким образом приготовить себе цитадель в самой середине неприятельского города. Сагунтинцы со своей стороны возводят стену от, оставшейся еще у них, части города. С обеих сторон идет самая ожесточенная борьба; но с каждым днем все теснее и теснее становится убежище осажденных. При том, в долгом облежании, начали они чувствовать сильный недостаток в припасах всякого рода. Римляне, на которых была вся надежда на спасение, были далеко; вокруг же города все было во власти Карфагенян. Маленькую надежду подало было осаждающим то обстоятельство, что Аннибал вдруг отправился в землю Оретанов и Карпетанов. Эти народы с неудовольствием смотрели на сильные наборы и противоставили было сопротивление лицам, от Аннибала присланным для набора; но, когда Аннибал поспешно явился к ним, они поспешили положить оружие и изъявить покорность.
12. Несмотря на это, самая ожесточенная осада не прекращалась ни на минуту. Магарбал, сын Гимилькона, которого Аннибал оставил вместо себя, действовал так хорошо, что ни его воины, ни осажденные не заметили отсутствия главного вождя. Магарбал имел несколько удачных схваток с неприятелем и тремя стенобитными орудиями разрушил часть стены и, по прибытии Аннибала, показал ему свежие развалины. Немедленно войско Карфагенян двинулось к самой крепости, и загорелся отчаянный бой, стоивший больших потерь с обеих сторон. Результатом его было то, что часть крепости была взята. Двое взяли на себя попытку мирных переговоров с плохою впрочем надеждою на успех, то были Сагунтинец Алькон и Испанец Алорк. Алкон, без ведома своих соотечественников, хотел возбудить жалость в победителе. Ночью перешел он в лагерь Карфагенян и видя, что слезы не действуют на Аннибала и что он, как победитель, остается неумолим на тягостных для города условиях, сам остался в Карфагенском лагере, сделавшись из посла изменником. В оправдание свое говорил он, что тот, кто осмелится передать осажденным условия Аннибала, будет тотчас казнен. А Аннибал требовал: чтобы Сагунтинцы возвратили Турдетанам все, что у них отняли, выдали бы все, какое у них в городе есть золото и серебро и, вышед из него в одном платье, поселились там, где им укажет место произвол победителя. Несмотря на слова Алькона, что Сагунтинцы никогда не согласятся на подобные условия, Алорк не хотел расстаться с убеждением, что и дух должен там ослабеть, где сокрушены силы телесные, и взялся быть посредником мира. В то время он был воином Аннибала; но в Сагунте у него были старинные связи дружбы и гостеприимства. Отдав оружие явно передовым неприятельским постам, он прошел укрепления, требуя, чтобы его отвели к префекту Сагунтинцев. Тотчас сбежались со всех сторон жители всякого возраста и пола, но Алорк потребовал, чтобы ему поговорить перед одним сенатом, и в присутствии его сказал следующее:
13. «Если бы ваш согражданин Альков, явясь к Аннибалу с просьбою о мире, передал вам условия им предложенные, то для меня было бы излишним являться сюда, и вы не увидали бы меня ни послом Аннибала, ни перебежчиком. Но так как он остался у Аннибала (не знаю по своей вине или по вашей: по своей, если страх его был притворный, по вашей, если опасно вам говорить истину); то я, во имя уз старинного гостеприимства, связывающих нас с вами, явился к вам, — сообщить вам какие есть для вас еще надежды на мир и на спасение. Что в этом случаи говорит во мае одно лишь искреннее участие к судьбе вашей, а не иное какое-либо побуждение, тому доказательством может служить то, что я не предлагал вам мира, пока еще доставало у вас сил на сопротивление, и пока вы могли надеяться на помощь Римлян. Теперь, когда от них вам уже нет более защиты, когда и сила оружия вашего и самые стены вам изменили, являюсь я к вам с миром, если тягостным для вас, то и необходимым. Посольство мое только тогда будет иметь успех, если вы будете рассматривать условия, мною принесенные, как побежденные, точно также как Аннибал победителем начертал их. Тут обращайте внимание не на то, что вы теряете, но на то, что вам остается; так как все во власти победителя. Аннибал отнимает у вас город, который почти весь в его руках, а большая часть им разрушена; но поля ваши вам оставляет, предоставляя себе право указать вам место для основания нового города; золото и серебро, как то, которое составляет общественную, так и частную собственность, должно быть выдано победителю. Личность ваша, жен ваших и детей будет невредима, если вы выйдете из Сагунта в одной одежде, а другую с собою можете взять. Вот условия врага победителя. Как они ни тягостны и прискорбны для вас, но по указанию судьбы вы должны принять их. Я со своей стороны не отчаиваюсь, что в случае вашего согласия на условия победителя, он смягчить некоторые из них. Впрочем лучше и на такие условия согласиться, чем подвергнуться всем бедствиям войны, погибнуть самим острием меча и видеть жен и детей жертвою победителя.»
14. Пока Алькон это говорил, толпы любопытных стеснились его слушать около сената, и вместе с его заседанием открылось народное собрание. Поспешно знатнейшие лица города, оставив народное собрание, не дав никакого ответа послу, все золото и серебро, составлявшее общественную и частную собственность, снесли в одно место на главную городскую площадь и побросало все в огонь, тотчас для этой цели на главной городской площади разведенный; и сами бросились в пламя. Страх и смятение распространились по городу и овладели всеми его жителями; в эту самую минуту тревога обнаружилась и со стороны крепости. Башня, долго сопротивлявшаяся силе стенобитных орудий, наконец обрушилась; по её развалинам когорта Карфагенская проникла в город и дала знать главному вождю, что город не имеет совершенно ни караулов, ни отрядов, прикрывавших его по обыкновению. Не теряя ни минуты, Аннибал со всеми силами двинулся к городу, которым тотчас же овладел. Он отдал приказание всех мужчин, достигших совершеннолетия, убивать. Это по-видимому столь жестокое приказание было необходимо, как показали самые последствия. Какое сострадание можно было оказать тем, которые, или запершись в домах с женами и детьми, предавали себя в жертву пламени, или бились упорно до смерти?
15. Во взятом городе найдена огромная добыча. Хотя многое было истреблено самими хозяевами и воины в ожесточении убивали горожан без различия пола и возраста, а взятые в плен составляли их же собственность; однако, по достоверным сведениям, от продажи найденных вещей образовалась порядочная сумма, и много хороших одежд и дорогих вещей отвезено в Карфаген. Некоторые историки говорят, что Сагунт взят в восьмой месяц осады, и что, по приведении её к концу, Аннибал с войском отправился на зимние квартиры в новый Карфаген, а, по выступлении оттуда на пятый месяц, достиг Италии. Если это было так, то невозможно, чтобы консулы П. Корнелий и Т. Семпроний были те, к которым Сагунтинцы присылали послов в самом начале осады их города Карфагенянами и которые сражались с Аннибалом, один у Тицина, а оба немного после у Требии. Или все это делалось скорее, или Сагунт взят Карфагенянами, а не осажден только в начале того года, когда консулами избраны П. Корнелий и Ти: Семпроний. Не может быть и того, чтобы сражение у Требии случилось в год консульства Кн. Сервилия и К. Фламиния. Этот последний принял консульство в Аримине, быв избрал консулом Ти. Семпронием; а тот, после сражения у Требии, нарочно приезжал в Рим для консульских выборов, и, по окончании их, возвратился к войску на зимние квартиры.
16. Почти в одно и то же время и послы Римские возвратились из Карфагена с известием, что там все дышет войною, и получено известие о падении Сагунта. Сенатом овладело соболезнование и жалость о незаслуженной гибели союзников, и чувство стыда о том, что им во время не подана помощь. С другой стороны велико было негодование против Карфагенян и страх за будущее; казалось, что враг уже у врат Рима. Волнение умов было велико и опасения не давали даже места холодному рассуждению. Все толковали: «еще ни разу не угрожал неприятель, столь воинственный и опасный, и никогда еще Римляне не были захвачены так врасплох. Войны с Сардами, Корсами, Истрами и Иллирами только питали воинственные дух Римлян, но не упражняли его. Даже с Галлами не было настоящей войны, а незначительные схватки. Теперь Карфагенское войско, в продолжении двадцати трех лет победоносно сражавшееся с народами Испании и в этой трудной школе навыкшее военному делу, под руководством искусных вождей, сначала под предводительством Гамилькара, потом Газдрубала и наконец Аннибала, перешло Ибр, разрушив богатейший город Испании. Оно влечет за собою множество возбужденных им к войне Испанских народов; за ним последуют и племена Галлии, столь нетерпеливо всегда жаждущие войны. Придется в сердце Италия и у стен Рима биться грудью с всколебавшейся вселенною.»
47. Между тем консулами еще прежде были распределены провинции; по теперь брошен жребий. Корнелию досталась Испания, а Семпронию Африка с Сицилиею. На этот год набрано шесть легионов; число вспомогательного войска союзников не определено, но предоставлено их усердию. Флот велено изготовить сколько возможно больший. Набрано воинов Римских пеших двадцать четыре тысячи человек и конных тысячу восемьсот. Союзники выставили сорок тысяч человек пехоты и четыре тысячи четыреста всадников. Число судов было: пятивесельных двести двадцать и малого размера (celoces) двадцать спущено с верфей. Потом народному собранию предложено: «благоволят граждане объявить войну Карфагенскому народу.» По случаю объявления войны обнародовано молебствие, и богам принесены усердные мольбы, да благословят они счастливым исходом объявленную народом Римским Карфагенянам войну. Между консулами войска распределены следующим образом: Семпронию даны два легиона (каждый по четыре тысячи человек пеших и по триста всадников), длинных судов сто шестьдесят, а малых двенадцать. С такими сухопутными и морскими силами Т. Семпроний отправлен в Сицилию; он должен был оттуда переправиться в Африку, в случае если сил одного консула будет достаточно для отражения Аннибала от Италии. Корнелию дано меньше войск; в Галлию посылали еще претора Л. Манлия с довольно значительными силами. Число судов, назначенное Корнелию, было гораздо меньше, чем у его товарища. Ему дано только шестьдесят пятивесельных судов (так как с этой стороны не ожидали никакого покушения неприятеля с моря), два Римских легиона со следующим к ним количеством конницы, и союзного войска четырнадцать тысяч пехоты и тысячу шестьсот всадников. В Галлии против Карфагенян стояло кроме того Римское войско, состоявшее из двух Римских легионов, десяти тысяч человек союзной пехоты, из шестисот всадников Римских и тысячи союзных.
18. Когда все это было изготовлено, сенат, желая соблюсти все формальности, в этом случае установленные, посылает послов в Африку, людей уже пожилых летами: К. Фабия, М. Ливия, Л. Эмилия, К. Лициния и К. Бэбия. Им поручено спросить Карфагенян: с ведома ли их правительства Аннибал осаждал Сагунт; и, в случае утвердительного с их стороны ответа, объявить им войну. Когда Римляне явились в Карфаген, и там в собрание сената, то Фабий спросил только то, что ему было поручено. Тут один Карфагенянин сказал ему в ответ следующее: «еще прежде присылали вы сюда наскоро посольство, через которое вы требовали выдачи Аннибала, яко бы своевольно осадившего Сагунт. Теперешнее посольство мягче на словах, но самая сущность его еще оскорбительнее. Тогда винили вы Аннибала и требовали его выдачи; теперь хотите вы исторгнуть от нас сознание вины нашей и требуете тотчас удовлетворения, как бы заранее осудив нас. Что касается до меня, то дело не в том, с ведома ли нашего или нет Сагунт осажден, но в том, имели ли мы на это законное право или нет; а уже это наше будет дело разведаться с нашим гражданином, действовал ли он с нашего согласия или нет. Вам мы должны отдать ответ в одном, действовали ли мы в этом случае против союзного договора или нет. Итак возьмем в основание то, что вожди могут действовать своею властью, и с утверждения своего правительства. Вы помните договор, заключенный нами с вашим консулом Лутацием; в нем были исчислены наши обоюдные союзники; о Сагунтинцах же ничего не было сказано, так как они еще не были с вами в дружбе. А в тот союзный договор, который Римлянами заключен с Газдрубалом, Сагунтинцы уже включены в число их союзников. Против этого я буду говорить вашими же словами. Вы сказали, что первый договор, заключенный нами с консулом Лутацием, не имеет для вас обязательной силы, как заключенный без согласия сената и утверждения народа; а потому заключен был новый, который и утвержден святостью общественного слова. Итак, если для вас обязательны только те договоры, которые заключены с вашего ведома и дозволения то и для нас договор, заключенный Газдрубалом, о котором мы ничего не знали, не мог иметь обязательной силы. А потому перестаньте толковать об Ибере и Сагунте и прямо выскажите то, что уже давно у вас на уме.» Тут Римский посол, приподняв полу своей тоги в виде углубления, сказал: «тут мы вам приносим мир или войну; выбирайте любое.» На эти слова сенат отвечал громким и решительным криком: «что хотите, то и давайте.» Распустив тогу, посол сказал: «даю войну.» На это сенаторы отвечали, что принимают ее и будут вести с тою же готовностью, с какою приняли.
19. Поставить вопрос о мире и войне так прямо и решительно объявить войну — казалось более сообразным с достоинством народа Римского, чем спорить о словах мирного трактата, тем более, что Сагунт уже не существовал. Да впрочем, если и толковать было самую букву договора, то нельзя было Карфагенянам сослаться на то, что договор Лутация заменен новым, заключенным с Газдрубалом. В первом прямо было сказано: «если так угодно будет народу.» А в Газдрубаловом не было сделано такой оговорки; да притом, не только в продолжении его жизни никто ничего не говорил против договора, но и после его смерти общее молчание служило лучшим признаком его утверждения. Да если сослаться только на первый договор с Лутацием, то довольно обеспечена была им безопасность Сагунтинцев тем, что им выключены союзники с обеих сторон. Не было сказано в договоре только о тех союзниках, которые в то время были, ни того, чтобы вновь не принимать союзников. Итак, если не было запрещено приобретать союзников, то сообразно ли с чем-нибудь было толковать это так, что никакие услуги не дают права рассчитывать на союз, но что, однажды приобретши союзников, следовало их в силу договора оставлять без защиты. Конечно не следовало, ни переманивать у Карфагенян союзников, ни принимать тех, которые по своей воле от них отпали. Послы Римские, исполняя полученное в Риме приказание, из Карфагена отправились в Испанию к разным племенам с целью — вовлечь их в союз с Римлянами и отвести от Карфагенского. Сначала пришли они к Баргузиям. Те, наскучив уже властью Карфагена, приняли их ласково; а равно многие народы из живущих по ту сторону Ибера с радостью встретили надежду на перемену своей участи. Потом Римские послы пришли к Вольцианам; ответ этого племени, имевший сильный отголосок по Испании, заслуживает внимания. Один старейшина Вольцианский перед народным собранием ответил Римским послам: «не стыдно ли вам, Римляне, настаивать, чтобы мы союз с вами предпочли Карфагенскому? Разве вы, предательски предоставив Сагунтинцев их бедственной участи, не поступили с ними жесточе, чем самые враги? Итак ступайте искать там союзников, где неизвестна гибель Сагунта; но для народов Испания развалины Сагунта навсегда хотя горьким, но спасительным уроком — не рассчитывать вперед на верность слова или союза Римского.» Вслед затем послы Римские получили приказание оставить пределы Вольцианские. Они не замедлили выйти из Испании, не получив ни от одного её народа благоприятного ответа. Без пользы обошед Испанию, послы Римские перешли в Галлию.
20. Здесь они увидали зрелище необыкновенное и способное привести в ужас. По принятому у них обыкновению Галлы стеклись на собрание вооруженные. Послы старались выказать на словах силу и величие народа Римского и обширность его владений, и в заключение просили не пропускать Карфагенян, идущих войною на Италию, через города и области Галлии. В ответ на это раздался такой шум и хохот, что с трудом старейшины успели удержать молодых граждан и восстановить тишину. Галлам казалось безрассудным и смешным требование Римлян, чтобы они Галлы, в угоду им Римлянам, войну, угрожающую Италии, обратили на себя и предали бы свои нивы опустошению, грозящему Италии. По прекращении шума, послы Римские получили следующий ответ: «Римляне не на столько заслужили им, а Карфагеняне оскорбили их, чтобы они Галлы имело основание обнажить меч или в защиту Римлян или против Карфагенян. Да притом доходят до них слухи, что Римляне их соотечественников выгоняют из пределов Италии с её полей, заставляют их платить дань и вообще обращаются с ними самым недостойным образом.» Почти такой же ответ получили послы от прочих Галльских сеймов. Радушный и дружеский прием нашли они только в Массилии, Здесь верные союзники поспешили передать то, что они услыхали с точностью и достоверностью, а именно: «что Аннибал уже заранее задобрил умы Галлов в свою пользу. Впрочем и ему трудно будет ладить с суровым и неукротимым характером этого народа, если только он золотом не привлечет на свою сторону старейшин этого народа, столь падкого к этому металлу. — Объездив таким образом народы Испании и Галлии, послы возвратились в Рим немного после того, как консулы отправились в свои провинции. В Риме нашли они умы всех граждан напряженными ожиданием войны: получено было почти верное известие о переходе Аннибала через Ибр.
21. Аннибал по взятии Сагунта, удалился на зимние квартиры в Новый Карфаген. Здесь дошли до него слухи о том, что происходило в Риме и Карфагене, и о том, что его считают не только вождем, но и главным виновником войны. Не отлагая до другого времени, Аннибал поспешил раздать или распродать взятую добычу и, созвав воинов родом из Испании, сказал им следующее: «друзья! полагаю, и самим вам не безызвестно, что по умирении всех народов Испании, остается нам или прекратить войну и распустить войско, или перенести войну в другие пределы. Если мы отправимся искать славы и добычи в землях чуждых народов, то здешние будут пользоваться плодами не только мира, но и победы. Итак, при предстоящей вам службе вдали от вашей родины и неизвестности, когда придется вам увидеть опять дома ваши и то, что вам там дорого; то я даю отпуски всем тем из вас, которые пожелают побывать на родине. Но приказываю вам, чтобы при наступлении весны вы все опять были здесь и тогда, при помощи богов бессмертных, начнем мы войну, которая сулит нам бессмертную славу и добычу необъятную.» Такое предложение отпусков могло только в высшей степени быть приятию воинам, которые отчасти соскучились по своим, отчасти предвидели разлуку, еще более долговременную. Таким образом, в продолжении всей зимы, воины наслаждались отдохновением после трудов бывших и готовясь на большие и со свежими, обновленными силами тела и духи, явились они на предстоявшую службу. В начале весны все войны собрались снова, как им было приказано. Аннибал, осмотрев вспомогательное войско, выставленное каждым племенем Испании, отправился в Гадес исполнить обеты, данные Геркулесу: тут он дал новые в случае, если успех увенчает его предприятия. Озабочиваясь не только о средствах к наступлению, но и к обороне, Аннибал принял меры, чтобы Африка не оставалась без прикрытия со стороны Сицилии и не подверглась бы покушениям Римлян, пока он через Испанию и Галлию двинется в Италию. С этою целью он предположил оставить в Африке сильный гарнизон. Взамен отправленных туда сил, Аннибал вытребовал оттуда вспоможение по большей части из легких стрелков. Аннибал хотел, чтобы Африканцы отправляли военную службу в Испании, а Испанцы в Африке, полагая, что они будут лучшими воинами вдали от домов, служа как бы порукою друг за друга. Аннибал отправил в Африку тринадцать тысяч восемьсот пятьдесят пеших воинов с цетрами (род щита) и восемьсот семьдесят Балеарских пращников; смешанных всадников разных племен тысячу двести. Часть этих войск, по приказанию Аннибала, должна была прикрывать Карфаген, часть распределена по Африке. Вместе с тем Аннибал отправил особых на этот предмет людей по городам, которые набрали там отряд в четыре тысячи отборных молодых людей лучших фамилий. Они, по распоряжению Аннибала, отведены в Карфаген как для его защиты, так и в залог верности их сограждан.
22. Зная, что Испанию ненадобно терять из виду (тем более, что ему не безызвестны были покушения Римских послов, объездивших ее склонить умы старейшин в пользу Рима), Аннибал вверил ее своему брату Аздрубалу, человеку весьма деятельному. Ему дал он войско, состоявшее по большой части из подкреплений, пришедших из Африки; в нем было одиннадцать тысяч восемьсот пятьдесят человек Африканской пехоты, триста человек Лигуров и пятьсот Балеарцев. К этому пешему войску он присоединил триста всадников Либифенических (смесь Карфагенян с туземцами), Нумидов и Мавров, живущих по берегу Океана до тысячи восьмисот человек и небольшой отряд Иллергетов из Испании; в нем было двести человек. К оборонительным на суше средствам прибавлены четырнадцать слонов. Для защиты морского берега изготовлен флот (весьма основательно было предполагать, что Римляне будут вести воину преимущественно на море, где они одержали большие успехи и в прежнюю). Он состоял из пятидесяти пятивесельных судов, из двух четырехвесельных и из пяти трехвесельных; впрочем совершенно готовых и снабженных гребцами было только тридцать два пятивесельных и пять трирем. Из Гадеса Аннибал возвратился опять на зимние квартиры своего войска в Карфаген. Отсюда он повел войско через город Этовассу к Иберу и морскому берегу. Здесь, как говорит предание, Аннибал видел во сне молодого человека божественной наружности, который ему сказал: «что он прислан к нему Юпитером указать ему дорогу в Италию; что он Аннибал пусть следует за ним, не отводя от него никуда глаз.» Объятый робостью, сначала Аннибал шел за путеводителем, не озираясь ни назад, ни по сторонам. Потом запало ему в голову свойственное человеку помышление: чтобы это было такое, на что ему не велено оглядываться? Не мог долее Аннибал воздержаться, чтобы не оглянуться. Он увидал змея чудовищной величины, который двигался вперед, страшно ломая под собою кусты и деревья; за тем при сильной грозе последовал проливной дождь. На вопрос: «что значит это чудесное явление?», Аннибал получил ответ: «предзнаменует оно опустошение Италии; но он пусть идет вперед, не стараясь проникнуть определений судьбы, которые должны оставаться тайною.»
23. Обрадованный этим явлением, Аннибал тремя колоннами перевел войско через Ибер. Он послал вперед в Галлию людей задобрить умы жителей тех областей, через которые предстоял ему путь и разузнать, где лучше перейти Альпы. Аннибал Перевел через Ибер девяносто тысяч пехоты и двенадцать тысяч всадников. Вслед за тем покорил он Иллергетов, Баргузиев, Авзетанов и Лацетанию, прилегающую к склону Пиренейских гор. В этих местах Аннибал оставил начальником Ганнона — оберегать теснины, соединяющие Испанию с Галлиею. Ганнону дал Аннибал для удержания в Повиновении завоеванной страны десять тысяч человек пехоты и тысячу всадников. Когда войска стали переходить через Пиренеи и слух о походе в Италию более и более приобретал достоверности; то три тысячи Карпетанской пехоты отстали от прочего войска и вернулись домой. Достоверно было то, что не от страха предстоящей войны вернулись они; но устрашась столь отдаленного пути и невозможного, по их мнению, перехода через Альпы. Аннибал знал, что, удержав Карпетанов силою или вернув их назад, он может раздражить грубые умы туземцев, притворился, что Карпетанцы удалились с его ведома, и кроме того распустил по домам до семи тысяч воинов тех, для которых столь отдаленная служба была очень трудна.
24. Не желая, чтобы воинам в праздности и бездействии приходили дурные мысли, Аннибал поспешил с остальными войсками перейти Пиренеи и стать лагерем у города Иллибера. Хотя Галлы и слышали, что Аннибал имеет намерение внести войну в Италию; однако зная, что Испанцы по ту сторону Пиреней покорены Карфагенянами силою оружия, и опасаясь себе порабощения, взялись за оружие. Русцинон был сборным местом вооруженных людей разных племен. Услыхав об этом, Аннибал, опасаясь не столько войны, сколько проволочки времени, отправил послов к Галльским царькам,, сказать им: «желает он сам лично с ними переговорить и потому или они пусть явятся вблизи Иллибера или он подойдет к Русцинону для того, что, находясь близко друг от друга, удобнее будет им свидеться. С удовольствием примет он их в свой лагерь, а равно и не замедлит сам к ним прийти. Пришел он в Галлию гостем, а не врагом, и если только Галлы позволят, он обнажит меч не прежде, как но прибытии в Италию.» Вот что Аннибал наказал через послов. Царьки Галльские тотчас перенесли свой лагерь в соседство Иллибера и не затрудняясь явились в Карфаген. Задобренные подарками, они весьма охотно пропустили Карфагенское войско через свои земли мимо города Русцинона в Италию.
25. Между тем послы Массилийцев привезли известие в Рим, еще пока только о том, что Аннибал перешел Ибр. А Бойи, как бы уже Аннибал был по сю сторону Альпов, взялись за оружие и вовлекли в войну Инсубров. Причиною была не столько давняя неприязнь к Риму, сколько негодование, с каким они видели в Галльской области недавно основанные близ Пада колонии Плаценцию и Кремону. Таким образом они взялись за оружие и напав на земли этих поселений, распространили повсюду смятение и страх. Не только поселяне оставили свои поля, по самые триумвиры Римские, присланные для отвода земель, не считали себя довольно безопасными за стенами Плаценции и удалились в Мутину. Триумвирами были К. Лутаций, К. Сервилий и Т. Анний. О Лутацие никакого нет сомнения; но в некоторых летописях, вместо К. Сервилия и Т. Анния, найдете К. Ацилия и К. Геренния; а в других П. Корнелия Азину и К. Папирия Мазона. Неизвестно наверное — послы ли, отправленные к Бойям просить удовлетворения, подверглись насилию, или на триумвиров произведено нападение в то время, когда они отводили землю. Мутина была осаждена; но туземцы, не искусные в осаде городов и не привычные к осадным работам, сидели без пользы под стенами осажденного ими города, которому они не могли сделать никакого вреда. Тут они притворно завели переговоры о мире. Римские чиновники были вызваны на свидание Галльскими старейшинами; но они были схвачены Галлами не только вопреки народного права, по и в нарушение данного по этому случаю слова. Как бы то ни было, Галлы объявили, что они возвратят свободу Римским чиновникам не прежде, как получив обратно своих заложников. Получив известие о взятии в плен Галлами Римских послов и об опасности, в какой находится Мутина и её гарнизон, претор Л. Манлий пришел в сильное негодование и поспешно с войском, неустроенным в боевой порядок, двинулся к Мутине. Места здесь тогда еще редко где были возделаны и покрыты дремучими лесами. Претор проник туда, не разузнав предварительно, и попал в засаду; с большою потерею воинов с трудом выбрался он на открытые места. Здесь расположились Римляне лагерем и укрепили его; уже то обстоятельство, что Галлы не поспели приступить к лагерю, несколько ободрило умы Римлян; тем не менее не подвержено сомнению, что наших пало шестьсот человек. За тем Римляне снова двинулись в путь. Пока шли они местами открытыми, неприятель не показывался; но когда снова вошли Римляне в места лесистые, то неприятель напал на задние ряды их войска, вкинул в него робость и смятение, положил на мест до восьмисот человек, и взял шесть значков. Но и для Галлов исчезла возможность быть грозою Римлян, и Римляне оправились от чувства робости, когда вышли наконец из лесистых и непроходимых мест. Весьма легко в открытых местах отражая покушения неприятелей, Римляне пришли в Танет, село находящееся на берегу реки Пада. Здесь они оборонялись против со дня на день увеличившегося числа неприятелей; им в этом случае помогали укрепления наскоро сделанного лагеря, излучины реки и помощь, оказанная Галлами из Бриксии.
26. Когда слух об этой неожиданной тревоге пришел в Рим, и сенат узнал, что кроме войны с Карфагенянами предстоит еще война с Галлами; то сенат тотчас приказал претору К. Атилию с одним Римским легионом и пятью тысячами союзников, набранных вновь консулом, идти на помощь к Манлию, Это войско пришло в Танет без всякого сопротивления; неприятель уже удалился. П. Корнелий набрал новый легион вместо отосланного с претором Атилием, и отплыл от Рима на шестидесяти длинных судах. Он двинулся вдоль берега Этрурии, мимо Лигуров и Салийских гор и достиг Массилии, где стал лагерем у ближайшего устья Родана (река эта впадает в море, разделяясь на множество рукавов). С трудом поверил Корнелий известию, что Аннибал перешел Пиренеи. Не безызвестно было Корнелию, что Аннибал собирается перейти Родан; но он не знал, в каком месте думает Аннибал совершить переход; притом же войско его не совсем еще оправилось от последствий морской болезни. Вследствие этого покамест Корнелий отправил триста отборных всадников (им должны были указывать дорогу Массилийцы и Галлы из союзного войска) для исследования местности и достоверного узнания сил неприятельских. Аннибал или подарками, или страхом войны удержал в покое прочие племена Галлии; наконец прибыл он в земли Вольков, народа сильного: он занимал оба берега Родана. Не надеясь с успехом обороняться на той стороне Родана и желая между собою и неприятелем оставить реку защитою, Вольки все с семействами перебрались по сю сторону Родана, намереваясь с оружием в руках воспрепятствовать Карфагенскому войску перейти эту реку. Прочих прибрежных жителей реки и даже тех из Вольков, которые остались на своих местах, Аннибал дарами успел склонить к тому, чтобы они как выдали все находившиеся у них суда, так и наделали новых. Притом со стороны туземцев весьма естественно было желание поскорее избавиться от такого многочисленного чужестранного войска, которое во всяком случае для их земель было тягостью. Таким образом собрано было множество лодок и челноков, служивших для нужд местных окрестных жителей. Притом сначала Галлы выдалбливали лодки из цельных дерев; потом и воины наши, видя нетрудную работу, а материал в изобилии, по их примеру делали на скорую руку суда, хотя с виду и безобразные, но которые могли держаться на воде и перевозить тяжести, и тем облегчали возможность переправы на ту сторону.
27. Уже все было готово для переправы; но грозные силы неприятеля, конные и пешие, занимали противоположный берег. Аннибал, чтобы вынудить неприятеля оставить занятую им позицию, велел Ганнону, Бомилькарову сыну, в первую стражу ночи с частью войска, состоявшею преимущественно из Испанцев, идти по берегу реки против её течения на один день пути, там сколько можно скрытнее переправиться на другой берег реки, чтобы быть готовым в нужную минуту напасть на неприятеля с тылу. Путеводителями Ганнону даны Галлы. Они указали ему миль двадцать пять выше по течению реки место, удобное для переправы, где река, разделяясь на несколько рукавов, образует небольшие острова и, разливаясь по широкому месту, не так глубока. Здесь воины поспешно нарубили деревьев и изготовили илоты для переправы людей, лошадей и тяжестей. Испанские воины налегке, побросав свои одежды в меха, сели на свои кожаные щиты, и на них без труда переплыли реку. Остальное войско переправилось через нее на связанных паромах и стало лагерем на берегу реки; здесь, в продолжении одного дня, оно отдохнуло от усталости ночного похода и трудов переправы; начальник же не терял из виду — в точности исполнить возложенное на него поручение. На другой день Ганнон со своим войском двинулся вперед, и дымом разведенного в кострах пламени дал знать Аннибалу, что перешел реку и находится вблизи. Увидав условленный сигнал, Аннибал тотчас велел и своему войску готовиться к переправе. Пешие воины уже имели совершенно готовые для их переправы лодки. Всадникам велено было переправиться на конях вплавь, выше по течению, для облегчения хода судов, чтобы лодки удобнее плыли в течении, быстрота которого была притуплена плывшею выше конницею. Большая часть лошадей плыли за судами, привязанные к корме их ремнями; но некоторые были совсем готовые, оседланные и взнузданные, поставлены на суда для того, чтобы всадники могли сесть на них немедленно по переправе.
28. Галлы выбежали на берег с разными криками, завываниями и песнями по своему обычаю; потрясая щитами над головами, они в правой руке держали наготове дротики. С противоположной стороны представлялось зрелище, также способное причинить ужас: шум воды, пенившейся под таким множеством судов, смешанные крики воинов, сражавшихся преодолеть силу потока воды, и других, с берега ободрявших товарищей. Галлы уже оробели, видя такую грозу перед собою; как вдруг довершил их ужас крик неприятелей в тылу, где Ганнон взял лагерь. Скоро он сам явился, и Галлы очутились между двух опасностей; они были теснимы с тылу в то же время, как и спереди; множество вооруженных воинов высадилось из причаливших судов. Галлы вместо наступления, о котором было прежде они думали, были сбиты на всех пунктах и пробившись там, где по-видимому путь был открытее, разбежались в страхе по своим селам. Таким образом Аннибал спокойно перевел остальные войска и стал лагерем, не опасаясь более движения Галлов. К переправе слонов, как я полагаю, обдуманы были разные средства; но как совершилась она, о том дошли до нас разные слухи. Некоторые писатели говорят, что все слоны были собраны на берегу, и самого сердитого из них провожатый его ударами согнал в воду, преследуя его вплавь. Пример одного слона увлек все стадо в воду; слоны шли вброд, пока потеряли дно, а тогда течение воды прибило их к противоположному берегу. Впрочем более правдоподобия в том, что слоны перевезены на пароме. Самый плац этот более согласен с советами благоразумия, и на деле удобоисполнимее. У берега сделан был на рек паром продолговатый, в длину двести, а в ширину пятьдесят футов, наподобие моста, сверху насыпанный землею. Крепкими канатами был он привязан к берегу, чтобы сила потока его не увлекла. Сначала слоны взошли на него смело, как бы по твердой земле. Другой паром, который назначен был для их перевоза, квадратный, в длину и в ширину по сто футов, был прикреплен к первому. Когда слоны, последуя за самками с большего укрепленного к земле парома перешли на меньший плавучий, то он был тотчас отвязан и, приготовленные для этого, суда повлекли его к берегу. Когда первые слоны таким образом были перевезены удачно, то потом паром возвратился и перевез и всех остальных. Слоны не показывали никакой робости, пока гнали их как бы по мосту; но когда паром был отвязан и очутился кругом в воде, тут слоны стали обнаруживать признаки испуга. Они стали жаться друг к другу; особенно крайние, ближайшие к воде, стали от неё отступать и произведи смятение; но самый ужас воды заставил сжавшихся в кучу животных стоять спокойно. Некоторые, обнаружившие беспокойство, поплатились за то, упав в воду; но и здесь они по своей тяжести не потеряли равновесия и, хотя сбросили вожаков, но вышли на берег, нашедши наконец мелкие места, где ногами достали землю.
29. Пока занимались переправою слонов, Аннибал отправил пятьсот Нумидски всадников к Римскому лагерю разузнать, где их силы и сколь велики и что они замышляют. На встречу этому отряду конницы попались триста всадников Римских, которые, как мы выше сказали, были посланы от устья Родана. Сражение завязалось сильное, какого нельзя было ожидать от незначительного числа сражающихся. Много с обеих сторон было раненых, и потеря убитыми почти равная. Бегство оробевших Нумидов дало победу Римлянам, выбившимся почти из сил от усталости. У победителей убито до ста шестидесяти человек, и в том числе не все Римляне, а часть Галлов: у побежденных пало более двух сот человек. Это начало войны было вместе предзнаменованием её исхода: оно предвещало Римлянам победу, но после большого кровопролития и борьбы упорной, где успех долго колебался между обеими сторонами. Оба конные отряда возвратились к своим. Спицион решился ничего не начинать, а в своих будущих действиях и движениях соображаться с тем, что предпримет Аннибал. А тот долго колебался, продолжать ли начатый поход в Италию, или прежде сразиться с первым Римским войском, попавшимся на встречу. От неминуемой борьбы с ним удержало прибытие посольства Бойев и их царька Магала. Они обещали быть путеводителями Аннибала и его войска и разделить все его опасности, и советовали Аннибалу напасть на Италию со всеми силами и с войском, еще нетронутым. Воины Аннибала со страхом смотрели на неприятеля, еще не забыв прежних с ним войн; но еще более страшились они отдаленного похода и грозных Альпов; не видав их, по слуху они считали их неприступными.
30. Аннибал, решившись продолжать путь и идти в Италию, созвал собрание воинов и здесь испытывал умы воинов, то выговаривая им, то убеждая их: «удивляется он — такова была его речь — какой ужас вкрался в их, дотоле мощный, дух? В продолжении стольких лет они служили под его начальством, постоянно побеждая, и Испанию они оставили не прежде, как когда все народы и земли, находящиеся между двух морей, сделались достоянием Карфагенян. В негодовании на то, что народ Римский победителей Сагунта, как бы преступников, требует выдать себе для наказания, они перешли Ибр — стереть с лица земли имя Римлян и возвратить порабощенной вселенной свободу. Пока еще никому не казался длинным путь, когда они направляли стопы от заката солнца к его восходу. А теперь, когда уже они прошли большую часть пути, перешли Пиренейские горы, жилище диких народов, перешли и реку Родан, столь значительную, несмотря на сопротивление многих тысяч Галлов, преодолев самую силу потока; теперь, когда у них в виду Альпы, по ту сторону которых Италия, неужели они остановятся, выбившись из сил, у самих врат неприятельских? Неужели они считают Альпы за что-нибудь другое, а не за горные возвышения? Пусть вообразят они себе их и выше Пиренейских гор; впрочем нигде они вершинами не касаются неба, и не неприступны они для человеческого рода. Альпы имеют жителей, доступны возделыванью, производят животных и доставляют им пищу: но доступные не многим, для войск может быть они не представляют удобного пути? А эти самые послы, которых они видят, не на крыльях поднявшись на воздух, явились по сю сторону Альпов. Да и предки их не были туземцами Италии; они пришли в нее, и не раз, в своих переселениях, безопасно переходили эти Альпы огромными толпами, с женами и детьми. А для вооруженного воина, который при себе ничего не имеет, кроме самого необходимого оружия, какое может быт препятствие и где такая местность, которую бы он не мог перейти? Чтобы взять Сагунт, сколько нужно было в течение восьми месяцев вынести трудов, скольким опасностям подвергнуться! А теперь, когда цель их похода — Рим, столица вселенной, может ли быть какое-нибудь препятствие или затруднение, которое было бы в силах их остановить? Неужели Карфагенянин сознает себя бессильным взять город, который некогда был добычею Галлов? А потому пусть они выбирают одно из двух: или признают себя слабее духом и доблестями народа, ими побежденного; или пусть остановятся не прежде, как на равнине, орошаемой Тибром перед стенами Рима.»
31. Воодушевив воинов такою речью, Аннибал велел им отдохнуть, и собраться с силами в дальнейший путь. На другой день он выступил по берегу Родана, направляя свой путь внутрь Галлии: не потому, чтобы он был ближайший к Альпам; но чем далее был он от морского берега, тем менее была опасность непосредственного столкновения с Римлянами, с которыми он не хотел начинать борьбы прежде прибытия в Италию. В четыре перехода достиг он острова, где сливаются реки Изара и Родан, сбегающие с Альпов в различных направлениях, окружив своими излучинами некоторое пространство земли. Оно носит название Острова·, неподалеку живут Аллоброги, уже с того времени могуществом и богатством один из первых народов Галлии. В то время он был обуреваем внутренними смутами: два брата спорили за царскую власть. Старший летами, но имени Бранк, уже имел власть в своих руках; но его гнал брат его меньшой, опираясь на содействие молодежи и более на открытую силу, чем на право. Когда Аннибалу пришлось быть судьею этой распри, как нельзя более кстати, и вместе распорядителем Аллоброгского престола; то он возвратил его старшему, сообразно с мнением сената и старейшин. За эту заслугу Аннибал получил вспоможение всякого рода нужными припасами и предметами, а особенно одеждами; заготовить их очень нужно было в виду печально-знаменитых холодами Альпов. Успокоив внутренние смуты Аллоброгов, Аннибал двинулся к Альпам, но не по прямому направлению, а взял левее в землю Трикастинов; а оттуда, по границе земли Воконтов, пришел в землю Трикориев; нигде не встречал он препятствий, пока не достиг реки Дуренции. Эта река, берущая свое течение из Альпов, изо всех рек Галлии едва ли не самая затруднительная для переправы. Хотя весьма обильная водою, она не может поднимать судов: почти не имея берегов, она течет несколькими руслами, да и то не постоянными; потому броды даже для пешего воина на ней неверны и опасны вследствие частых водомоин, притом она увлекает водою каменья; а потому для тех, которые переправляются через нее, она представляет много опасностей и затруднений. А тогда вода еще прибыла вследствие сильных дождей; и войско Карфагенское пришло в большое замешательство, которое еще увеличивалось вследствие робости воинов и их смешанных криков.
32. Консул П. Корнелий, почти через три дня после того, как Аннибал двинулся с берегов Родана, явился к неприятельскому лагерю с войском, устроенным в виде карре, готовый тотчас же сразиться. Там он увидал укрепления, уже опустевшие; преследовать неприятеля, так далеко ушедшего вперед, было бы бесполезно; а потому они возвратились на берег моря к судам, считая и удобнее и безопаснее встретить Аннибала, когда он спустится с Альпов. Впрочем консул Корнелий для того, чтобы Испания, жребием назначенная ему в провинции, не была оставлена без Римских войск, отправил туда против Аздрубала большую часть своих сил под начальством брата Кн. Сципиона, с тем, чтобы он не только защищал старых союзников и приобретал новых, но и старался вытеснить совершенно Аздрубала из Испании. А сам Корнелий с весьма малочисленным войском отправился в Геную, предположив защищать Италию с теми Римскими войсками, которые были расположены по берегам Пада. Аннибал из Друенции, находящейся в равнине, большими переходами достиг наконец Альпов, не встретив ничего враждебного со стороны живущих здесь Галлов. Здесь, хотя уже умы воинов и были приготовлены молвою, всегда преувеличивающею истину, но они еще более ужаснулась, увидав вышину гор: вершины их, покрытые снегом, терялись в облаках; по уступам скал лепились безобразные хижины; лошади и рогатая скотина были малорослые, как бы сжатые холодом; жители дикие и обросшие волосами; жизнь казалась здесь застывшею от стужи, равно тяжкой для одушевленных и неодушевленных предметов; все представляло зрелище для глаз более грустное и тяжкое, чем можно описать. Лишь только войско Аннибала начало подниматься на первые холмы, оно увидало горцев, занявших вершины господствовавших возвышений. Если бы горцы заняли скрытые долины и вышли бы оттуда на бой вдруг, то они произвели бы в рядах Карфагенян неминуемое бегство и страшное побоище. Аннибал отдал приказание водрузить значки и послал вперед Галлов осмотреть местность. Узнав от лих, что переход здесь невозможен, Аннибал стал лагерем в долине, какую только мог найти просторнее, среди обрывов и пропастей. Тогда, через тех же Галлов (а они по языку и нравам мало имели отличия от живших в горах), вмешавшихся в толпы горцев и подслушавших их речи, он узнал, что ущелье занято неприятелями только днем, а что ночью они расходятся по своим хижинам. Вследствие этого, на рассвете, Аннибал приблизился к возвышениям, как бы желая проложить себе путь через ущелья открытою силою. Целый день провел он в приготовлениях, которые противоречии и его настоящим намерениям, и укрепился лагерем в том месте, где остановился. Как только Аннибал узнал, что неприятель оставил занимаемые им холмы, и что караулы его сняты, то он велел разложить столько огней, чтобы они давали преувеличенное понятие об оставленных в этом месте силах, покинул тут обозы, всю конницу и большую часть пехоты; а сам, отобрав лучших и самых деятельных воинов, поспешил запять теснины и, миновав их, расположился на тех же самих возвышениях, которые только что была оставлены неприятелем.
33. На рассвете остальное Карфагенское войско сняло лагерь и пошло вперед. Уже горцы по данному знаку стали выходить на обыкновенный пост из своих укрепленных замков: как вдруг они увидели, что часть неприятелей находится у них над головами, заняв их прежнее укрепление, а другая идет прямо по дороге. Сначала неприятель несколько времени стоял без движения, как бы не веря глазам своим. Потом замечая, что неприятельское войско в теснине пришло в беспорядок и — этим самим смятением затруднено в своем дальнейшем движении (особенно трудно было справиться с конями), — Галлы полагали для окончательной его гибели достаточным увеличить его ужас нечаянным нападением. А потому они, с неприступных почти высот, стремглав бросились на неприятеля, с детства привыкнув лазить по скалам. Тут Карфагенскому войску пришлось в одно и то же время бороться и с затруднениями местности и с врагами. Притом, так как каждый воин спешил выйти из ущелья на ровное место, то воины давили и жали друг друга и делали сами себе более вреда, чем сколько терпели от неприятеля. Особенно много смятения причиняли кони: устрашенные нестройными кликами неприятеля, еще более грозными вследствие сального повторения этом в местах лесистых и гористых, они бились; а будучи поражаемы или ранены, они бесились к страшному вреду людей и багажа. В этом смятении многие попадали с чрезвычайной высоты в страшные пропасти, с обеих сторон обрывисто оканчивавшие ущелье. Некоторые и вооруженные воины попали туда; но особенно чувствительно было падение вьючных животных с тяжестями. Хотя это было печальное зрелище, но Аннибал несколько времени стоял без движения, удерживая своих вомнов; он опасался еще более увеличить смятение и тесноту. Наконец, видя, что неприятель грозит разрезать его войско пополам и опасаясь утратить обозы, без которых дальнейшее движение войска, хотя и безопасно переведенного, невозможно, — Аннибал ударил на неприятеля с высот, и хотя силою натиска и поразил его, но за то и увеличил замешательство своих. Впрочем они тотчас же оправились от смущения, лишь только дороги были очищены от бежавших горцев. Таким образом остальное войско переведено не только безопасно, но даже среди глубокой тишины. Вслед за тем Аннибал овладел главным укреплением той страны и вокруг лежащими селами: захваченного здесь скота достало на продовольствие армии в продолжении трех дней. Не встречая более препятствий ни со стороны горцев, еще неопомнившихся от первого удара, ни самой местности, Аннибал в продолжении трех дней подвинулся несколько вперед.
34. Войско Аннибала пришло к жилищам другого многочисленного горного народа. Здесь Аннибал едва не сделался жертвою не открытой войны, но своих же собственных проделок коварства и скрытых засад. Старейшины народа, начальники укрепленных замков, приходят послами к Аннибалу; они говорят ему: «что несчастья других дают им спасительные урок испытать лучше дружбу Карфагенян, чем силу их оружия. А потому они беспрекословно исполнять его приказания: дадут съестных припасов и путеводителей; а в обеспечение верности сказанного слова — и заложников.» Аннибал сразу не поверил искренности их дружественных уверений, по и не отказал им, не желая из них сделать тотчас же открытых врагов; а отвечал им ласково, принял заложников и провиант, вынесенный на дорогу; но шел за данными путеводителями с соблюдением всех мер осторожности, по-видимому излишних в мирной стране. Впереди шли всадники и слоны; а за ними следовал Аннибал со всеми силами пехоты, тщательно осматривая и наблюдая все. Когда войско Карфагенское пришло в такое место, где дорога шла в теснине, над которою возвышались горы, то вдруг явились со всех сторон туземцы, скрытые в засаде, и спереди, и с тылу; они скалывали с гор огромные камни в неприятелей; сильные толпы дикарей загораживали им отступление. Пехота Карфагенская тотчас обратилась против них и, не будь тыл Карфагенской армии так хорошо обеспечен, поражение ее тут в теснинах было бы неминуемо. Несмотря на все это, опасность все еще была велика и Аннибал считал себя на краю гибели: пока он стоял в нерешимости — вводить ли пехоту в теснины и не знал как поступить (он прикрыл спокойное движете конницы, но что же могло ему обеспечить тыл?), вдруг горцы боковым движением, разорвав на двое Карфагенскую армию, стали на её пути, и Аннибал целую ночь должен был провести без конницы и обозов.
35. На другой день обе половины войска соединились, так как нападения дикарей были не так уже сильны, и прошли теснины, хотя и не без урона, но потеряв более вьючных животных, чем людей. С этого времени горцы нападали уже редко на Карфагенян и не открытою войною, а скорее как шайка разбойников. Они бросались то на передние, то на задние ряды неприятелей, смотря потому, как то позволяла благоприятная местность, или сами воины неприятельские частью зашед, а частью отстав слишком далеко, подавали к тому повод. Слоны, хотя и весьма медленно двигались вперед по узким дорогам, но служили лучшею защитою армии Карфагенской, которая двигалась за ними совершенно безопасно; неприятели, никогда не видав слонов, боялись и подойти близко к ним. На девятый день войско Аннибала достигло вершины Альпов через места, почти непроходимые и заблудившись нисколько раз, отчасти вследствие недобросовестности путеводителей, отчасти вследствие излишней подозрительности: не доверяя словам путеводителей, Карфагеняне не раз по догадке входили в долины, откуда должны были возвращаться назад. Два дня простояло Карфагенское войско на вершине Альпов, и это время дано для отдохновения воинам после военных трудов и усталости пути. Тут присоединились к войску некоторые вьючные животные, в горах были отставшие; они нашли дорогу по следам войска. Для перенесшего все возможные несчастья войска Карфагенского готовилось еще испытание: в ночь, к ужасу воинов, после заката Плеяд, выпал снег. С трудом и медленно, на рассвете дня, двинулось вперед войско Аннибала по местам, заваленным снегом; лица воинов отражали утомление и почти отчаяние. Аннибал, шедший впереди знамен, велел остановиться своим волнам на одном высоком мысе, откуда открывался вид на далекое пространство. Отсюда он показал воинам Италию и поля её, прилежащие к склону Альпов и орошаемые рекою Падом, причем сказал: «теперь взошли они на стены не только Италии, но и самого Рима. За тем путь их будет гладок и не затруднителен. Одной, а много двух побед, будет достаточно отдать в их руки оплот и столицу Италии.» Затем войско Карфагенян продолжало свое дальнейшее движение; уже сама враги не предпринимали против него ничего, кроме некоторых воровских попыток. Впрочем, спускаясь с Альпов, войско Аннибала должно было бороться еще с большими затруднениями, чем поднимаясь на них. Причина та, что склон Альпов к Италии короче и потому круче. Почти постоянно путь шел по местам крутым, узким и скользким. Трудно было воинам удержаться от падения, а еще труднее раз упавши сохранить равновесие; а потому кучами падали одни на других и вьючные животные и люди.
36. Наконец войско Карфагенское пришло к чрезвычайно крутому месту, где скалы возвышались до того отвесно, что едва воин совершенно налегке, хватаясь за тощие кусты и выдавшиеся в рассеянны коренья, мог спуститься вниз. Место было и без того крутое; а вследствие недавнего обвала, обнаружится неприступный обрыв, почти в тысячу футов вышины. Когда здесь всадники остановились, не видя возможности двигаться далее, Аннибал удивился, какая причина замедления и получил известие, что дорога оканчивается неприступною скалою, вследствие этого донесения, Аннибал отправился сам осматривать местность и удостоверился в его справедливости. Он пытался было сделать большой обход по местам для перехода, тоже весьма затруднительным и на которых никогда не была нога человеческая; но и здесь обнаружились препятствия непреодолимые. На старый снег напал новый не очень глубокий; сначала ноги шедших воинов удобно становились в мягкий и умеренной глубины снег; но когда он растаял от движения по нему такого множества людей и лошадей, то им стало далее невозможно двигаться по гладкому льду и воде, обнаружившейся от растаявшего сверху снега. Трудно было держаться на нем; нога не находила опоры на скользком льду тем более, что местность была поката; тщетно падавшие старались удержаться на руках и ногах; усилия их были бесполезны и они снова падали; не было ни кустиков, ни корней, за которые можно было бы удержаться падающим руками или упереться ногами; таким образом воины барахтались на скользкой поверхности льда в снегу, полуобратившемся в воду. Что касается до вьючных животных, то случалось часто, что и находившийся внизу снег не мог выдержать их тяжести и проламывался; в своих усилиях сохранить равновесие, эти животные, упираясь копытами, еще более ломали обледеневший снег, пока наконец вязли совершенно как в капкане в глубоком снегу, который только сверху покрыт был ледяною корою.
37. Наконец, после бесполезных попыток, в которых измучены были и люди и лошади, Аннибал стал лагерем на вершине горы. Расчистить место для лагеря — стоило больших трудов: нужно было разрыть и выбросить огромную массу снега. Потом воины были поведены срывать скалу, через которую только одну можно было пройти, вырубая каменья. Огромные деревья, находившиеся кругом, были срублены и свалены в кучу, образуя огромный костер дров. При сильном и благоприятном ветре воины зажгли этот костер и по раскаленному камню лили уксус, делая его таким образом мягче. Тогда воины железными орудиями сглаживают скалу, накалившуюся от огня, и в излучинах её выравнивают дорогу, склон которой позволял двигаться по ней не только лошадям, по и слонам. Четыре дня употреблено на работы около скалы, а между тем лошади почти издыхали от голоду. Вершины здесь почти вовсе обнажены от растительности, да если она и есть, то завалена снегом. Пониже есть долины и холмы, покатые к солнцу, поросшие лесом и орошенные ручьями, где труды человека, возделывать землю, уже вознаграждаются лучше. Здесь лошадей пустили на пастбища, и усталым людям дан трехдневный отдых. Отсюда войско Аннибала спустилось в ровные места, где самая природа страны роскошнее и мягче чем нравы жителей.
38. Таким образом наконец Аннибал достиг Италии, по мнению некоторых писателей, пятым месяцем по выходе из Нового Карфагена и пятнадцатым днем по достижении вершины Альпов. Писатели несогласны между собою в том, как велики силы, которые были у Аннибала с появлением его в Италии. Иные увеличивают их до ста тысяч пехоты и до двадцати тысяч пехоты и шести конницы. Скорее всех поверил бы я Л. Цинцию Алименту, который говорит, что он был в плену у Аннибала; но Алимент путается в числе войск, примешивая сюда Галлов и Лигуров. Он пишет, что с ними (а весьма вероятно мнение некоторых писателей, что к Аннибалу с его появлением в Италию стеклись со всех сторон подкрепления) Аннибал привел восемьдесят тысяч пехоты и десять тысяч конницы. Алимент присовокупляет, как слышанное им от самого Аннибала, что он после перехода через реку Родан, потерял тридцать шесть тысяч человек пехоты и страшное множество лошадей и других вьючных животных. Все писатели согласны в том, что Аннибал спустился в Италию из земли Тауринов, народа самого ближайшего к Галлии; тем удивительнее, что существует сомнение о том, где он перешел Альпы. Самое обыкновенное мнение, что Аннибал перешел Пеннинскими Альпами, от перехода Карфагенян будто бы и получившими свое наименование. Цэлий утверждает, что Аннибал перешел через Кремонские горы; но оба эти перехода привели бы его не к Тауринам, а через жилища горных Салассов к Галлам Либуям. И довольно невероятно, чтобы в то время этими местами было сообщение с Галлиею; притом места, прилегающие к Пеннинским Альпам, заняты народами полугерманского происхождения. Если же иные останавливаются на самом названии гор, то Верагры, живущие в них, ничего не знают о наименовании их от перехода Карфагенян; но называют эти горы от бога Пеннина, которому посвящена вершина их.
39. Весьма благоприятным обстоятельством к вмешательству Аннибала была, начавшаяся в то время, война у ближайшего к нему народа Тауринцев с Инсубрами. По Аннибал не мог подать помощь одной из двух сражающихся сторон и заставить свое войско взяться за оружие, которое только теперь могло среди отдохновения опомниться от претерпленных им зол. Сладок быль покой после отдохновения, изобилие во всем после недостатка, чистота после неопрятности; эта перемена не могла не подействовать на тела изнуренные и перенесшие столько страданий. По этой то причине консул П. Корнелий, пристав на судах к городу Пизе и приняв там новоизбранное войско от Манлия и Аттилия (оно еще не могло оправиться от потерпленных неудач) поспешил к реке Паду для того, чтобы напасть на войско Аннибала, пока оно еще не совсем оправилось и собралось с силами; но когда консул прибыл в Плаценцию, Аннибал уже снял лагерь. Так как Тауринцы добровольно не хотели вступить с ним в дружественный союз; то он открытою силою взял главный город Тауринов. Галлы, живущие по берегам Пада, не только из одного страха оружия Аннибала, но и по собственному побуждению, не замедлили бы пристать к нему, если бы не быстрое прибытие консула, которое до времени заставило их оставаться в покое. Аннибал двинулся из земли Тауринов, надеясь своим прибытием увлечь за собою остававшихся пока в нерешительности Галлов. Уже войска были почти в виду друг друга и сошлись два вождя, заочно проникнутые друг к другу уважением. Имя Аннибала пользовалось у Римлян большою известностью еще до падения Сагунта; а Аннибал уже потому был высокого мнения о Сципионе, что он изо всех найден достойнее быть ему противником. Притом самые события содействовали к тому, чтобы увеличить их выгодное друг о друг мнение: Сципион тем, что оставшись в Галлии поспешил на встречу Аннибалу, перешедшему в Италию; а Аннибал и смелою попыткою перейти Альпы и удачным ее исполнением. Сципион поспешил перейти Пад и, придвинув лагерь к берегам Тицина, сказал своим воинам, ободряя их, следующую речь, прежде чем вывел их на поле сражения.
40. «Воины, если бы я теперь выводил в поле то войско, которое со мною было в Галлии, то я не стал бы ничего говорить вам. Какая необходимость в убеждениях как для тех всадников, которые так блистательно поразили у реки Родана неприятельскую конницу, так и для тех легионов, с которыми я преследовал этого самого неприятеля, когда он бежал передо мною и вместо победы имел ясное признание неприятеля в его слабости, так как он удалился и не принял боя? Но теперь то войско, быв набрано для Испании, сражается под начальством брата моего Кн. Сципиона моим счастием там, где ему вести войну повелела воля сената и народа Римского. Я же сам добровольно явился на эту борьбу, чтобы вы имели консула вождем против Аннибала и Карфагенян; теперь мне, как новому полководцу, следует сказать несколько слов увещания моим новым воинам; надобно познакомить вас с родом предстоящей войны и с самим врагом, с которым вы будете иметь дело. Воины, вам надлежит сражаться с теми неприятелями, которых вы столько раз побеждали в первую войну, от которых вы в продолжении двадцати лет получали дань; трофеями победы над ними имеете вы Сардинию и Сицилию. Итак и в предстоящей борьбе и у вас и у них будет такое настроение духа, какое приличествует с вашей стороны победителям, а с их побежденным. И теперь Карфагенян влечет в бой не смелость, а необходимость. Неужели можно полагать, что неприятель, который отказался от боя, имея войско еще не тронутым, возымел более надежды на успех после того, как он, во время перехода через Альпы, потерял две части конницы и пехоты, и имеет теперь в строю менее людей, чем сколько потерял. Но может быть воины неприятельские, хотя и малочисленные, велики духом и силами телесными так, что трудно кому-либо им противостоять? Напротив это тени людей, едва сохранившие человеческий образ; они измождены голодом, холодом, всеми последствиями неопрятной и исполненной лишений жизни; они потеряли силы в борьбе с естественными препятствиями гористой природы Альпов, Притом члены их тела покрыты ранами, окоченели от стужи; нервы их сведены от холода; оружие притуплено и сломано, кони их обессилели и охромели. Вот с какою конницею, с какою пехотою предстоит вам иметь дело! Не войско вражеское видите вы перед собою, а бедные его остатки. Более всего опасаюсь я того — не подумали бы, что Альпы сокрушили мощь Аннибала, прежде чем вы довершили ее вашими мечами. Но может быть самим богам угодно было, без посредства человеческих сил, наказать и побороть народ и вождя — клятвопреступных нарушителей святости договоров; а нам, которые оскорблены первые после богов, они предоставили довершить их праведную месть.»
41. «Но боюсь я того — не подумал бы кто из вас того, что в душе думаю совсем другое. Мне возможно было с моим войском идти в назначенную мне провинцию Испанию, куда я было и отправился. Там имел бы я сотрудников и помощников как в делах совета, так и войны, брата моего, а врагом Аздрубала, менее чем Аннибал опасного, и войну пришлось бы вести конечно не столь тажкую. Но когда я плыл на судах вдоль берегов Галлии, услыхав о близости врага, вышел я на берег и, послав вперед конницу, придвинул свой лагерь к реке Родану. В сражении конницы, единственном, к какому представился благоприятный сличай, и поразил неприятеля. Не ног я сухим путем настигнуть неприятельскую пехоту, которая двинулась вперед с быстротою бегства; а потому я снова сел на суда и с возможною быстротою, не смотря на большое пространство земель и моря, которое надобно было пройти, встретил опять неприятеля у подошвы Альпов. И так посудите: случайно ли я наткнулся на этого страшного неприятеля, уклоняясь от боя с ним, или не нарочно ли по пятам я его нагнал, а теперь задираю его и вызываю на бой? Попробуем же теперь, не других ли Карфагенян после двадцатилетнего промежутка произвела земля? или они не те ли самые, с которыми мы сражались у Эгатских островов и которых вы выпустили из Эрикса, обложив их по двенадцати денариев с головы. Да и Аннибал этот точно ли хочет идти, как он сам на себя берет, по стонам Геркулеса, или не скорее ли он наследственный данник и раб Римского народа, по наследству от отца. Если бы преступление, совершенное в Сагунте, еще не вполне омрачило совесть Аннибала, не должен ли бы оно вспомнить если не то, как отечество его было побеждено; то, по крайней мере, предания его собственного семейства, вспомнил бы он отца своего и дружественный трактат, писанный рукою самого Амилькара. А он, по приказанию нашего консула, вывел гарнизон из Эрикса; он самый, кипя униженною гордостью, со сдавленною злобою, принял тяжкие условия, предложенные победителем Карфагенянам; он то, Амилькар, согласился уступить Сицилию и платить дань Римскому народу. А потому желал бы я, воины, чтобы вы теперь сражались не только, в том же расположении духа, в каком вы боретесь и с прочими врагами отечества; но и под влиянием гнева и раздражения: точно как бы видели собственных ваших рабов, обнаживших против вас меч. В нашей воле было всех неприятелей, осажденных в Эриксе, переморить самим страшным родом смерти — голодом. Могли мы с победоносным флотом переплыть в Африку и в продолжении немногих дней, почти без сопротивления разрушить до основания Карфаген. Но смиловались мы над мольбами Карфагенян и их простили, выпустили из облежания, заключили мир с побежденными; наконец мы взяли их под свою защиту, когда они были угрожаемы войною в Африке. За все за эти благодеяния, Карфагеняне, последуя за неистовым юношею, внесли воину в пределы отечества нашего. Теперь, должен я вам сказать к сожалению, борьба идет не о чести только, но и о спасении отечества, Не за Сицилию и Сардинию, как некогда, мы сражаемся, но за Италию. В тылу у нас не осталось ни войска, которое в случае, если мы будем побеждены, могло бы противоставить сопротивление неприятелю, ни Альпов, которые задержали бы движение врага и дали бы время собрать новые силы. Здесь, воины, мы должны стать так крепко, как бы мы сражались перед стенами Рима. Пусть каждый помнит, что оружием своим защищает не себя только, но жену и детей. Не ограничиваясь домашними заботами, пусть каждый имеет в памяти, что сюда обращено все внимание Сената и народа Римского. Наша сила и доблесть управит на будущее время судьбою этого города и Римского владычества.»
42. Так говорил Римский консул своим воинам. Аннибал счел лучшим действовать на своих воинов примерами, чем словами. Расположив в кружок свое войско, в середину велел привести связанных горцев, взятых в плен. Потом приказал Аннибал бросить к ногам их Галльское оружие и через переводчика спросить: кто из них желает вступить в единоборство, тот получит свободу и, в случае если останется победителем, оружие и коня? Все пленные до единого требовали оружия и дозволения сражаться. Нужно было бросить между ними жребий и каждый из пленных желал быть на этот раз счастливым избранником судьбы. Кому благоприятствовал жребии, тот, не помня себя от радости, с прыжками, обычными у этого народа, бросался на оружие и с жадностью хватал его. Во время происшедшей схватки таково было расположение умов и столько сражавшихся пленных, но и зрителей, — что и те, и другие не менее осыпали похвалами честную смерть, как и приветствовали торжество победителя.
43. После этих зрелищ, которые не могли не произвести впечатления на умы воинов, Аннибал велел им разойтись. Потом, созвав их на совещание, он — как говорят — сказал им следующее: «Воины, если в том же настроения духа будете вы рассматривать ваши собственные обстоятельства, с каким недавно смотрели вы на жребий других, то нет сомнения — победа наша. Не простое зрелище видели вы перед собою, но некоторым образом подобие вашего собственного положения. Да и вряд ли судьба не поставила вас в положение более затруднительнее, чем в каком были ваши пленные! И справа и слева два моря запирают вам путь, и ни одного нет у вас судна, на котором вы могли бы в случае нужды искать убежища. Впереди река Пад, обильнее водою и затруднительнее для перехода, чем Родан. В тылу у вас высятся Альпы, а их с трудом прошли вы еще со свежими и нетронутыми силами. Итак, воины, здесь, при первой встрече с неприятелем, остается вам или победить, или умереть. Да и та же судьба, которая посылает вас в бой, предлагает вам в случае победы такую великую награду, что большей люди не могут и просить себе у богов бессмертных. Если бы доблестью нашею мы успели только возвратить Сицилию и Сардинию, отнятые Римлянами у предков наших, то и это было бы уже достаточною для нас наградою. Но все, что Римляне стяжали и собрали вследствие длинного ряда побед, то все — и сами прежние владельцы — будет ваше. Итак, с помощью богов бессмертных беритесь за оружие, помышляя о столь богатой добыче. Довольно поныне скитались вы по обширным холмам Лузитании и Цельтиберии, преследуя стада тамошних жителей, скудную добычу, не представлявшую достаточного вознаграждения за столько перенесенных вами трудов и опасностей. Пора вам начать службу, в которой ждут вас наслаждения довольства и богатства; пора вам, после странствования через столько гор, рек и земель неприязненных народов стяжать награду, соразмерную с вашими трудами. Здесь судьба назначила вам конец лишениям и трудам; здесь, по окончании вами службы, готовит щедрую награду. И не смотрите, что война носит наименование великое, не думайте, чтобы победа стоила больших трудов и усилий. Часто и враг презренный дает отпор кровавый, а именитые цари и народы уступают первому усилию. Отнимите только грозу имени Римского и что же останется, что бы им дало право равняться с вами? Умолчу на этот раз ваши походы в продолжении двадцати лет с таким постоянным успехом. Сюда прибыли вы от столбов Геркулесовых, от берегов Океана и крайнего предела земель через земли сильнейших народов Испании и Галлии, везде увенчанные торжеством победы. Теперь должны вы сражаться с войском, недавно набранным, которое, в продолжении этого самого лета, было не раз разбито Галлами, находилось у них в облежании, незнакомо вождю, и его оно мало знает. Могу ли я себя, родившегося в начальнической палатке отца, славного полководца, себя, взросшего на войне, победителя Испании и Галлии, горных народов, живущих в Альпах, и что еще важнее — самих Альпов — поставить на одну доску с моим противником, едва шесть месяцев командующим воинами, изменившим своему войску? Если теперь ему показать оба войска Карфагенское и Римское, но без знамен, то поверьте, он не узнает, какого он начальник. Не маловажным, воины, обстоятельством считаю я то, что нет ни одного из вас, кто бы сам не раз был очевидцем совершенных мною военных подвигов, и кому я со своей стороны не мог бы указать время и место совершенных им славных деяний, которых я был зрителем и свидетелем. И так я выступаю на поле битвы с воинами, которые столько раз получали от меня и похвалы и награды; я более товарищ трудов ваших, чем вождь ваш против врагов, которые ни сами друг друга не знают и вождю неизвестны.»
44. «Куда ни обращаю глаза, везде вижу признаки доблести и мужества. Передо мною заслуженная пехота, передо мною регулярная в нерегулярная конница благороднейших народов. Здесь верные и сильные союзники, здесь Карфагеняне, которым предстоит сражаться и за отечество, и по внушению праведного негодования. Мы наносим войну, мы являемся в Италию с оружием, и тем смелее и храбрее будем сражаться, что нападающий всегда имеет преимущество присутствия духа и более надежды на успех, чем тот, кто вынужден обороняться. Притом не может не волновать ваш дух сознание претерпленного оскорбления и недостойного с вами поступка. Римляне требовали сначала выдачи меня, вождя вашего, на казнь, потом всех вас за то, что вы взяли Сагунт. Если бы попались мы им в руки, они погубили бы нас в страшных мучениях. Жестокосердый и надменный народ этот домогается все подобрать под свою власть. Он считает себя вправе предписать вам, с кем вам быть друзьями и с кем вести воину. Назначает он нам границами реки и горы, запрещая переходить их: а сам не соблюдает и тех, которые сам назначил. — «Не переходите Ибр, не имейте никакого дела с Сагунтинцами (говорит он вам).» — Но Сагунт у Ибра? — «Что за дело, не смей с места двигаться ни на шаг!» — Мало того, что он присвоил себе области Сицилию и Сардинию, издавна достояние Карфагена; теперь домогается он Испании. Отдайте и ее, перейдет в Африку. Да что я говорю? И на нее простер уже он руку: из двух нынешнего года консулов один назначен в Испанию, а другой в Африку. И так оставлено нам только то, что стяжим мы силою меча. Пусть те обнаруживают робость и отсутствие духа, для которых есть возврат назад, которым можно еще через безопасные места искать убежища в собственных землях. А вам надобно обнаружить крепость, достойную мужей; для вас не должно быть середины между победою и смертью. Победите, или если судьба изменит, ищите лучше смерти на поле битвы, чем сделаться добычею ее в постыдном бегстве. Если вы все так думаете, если таков образ мыслей всех вас, то повторяю — мы победим. Никогда еще боги бессмертные не внушали такого побуждения победить, сколько теперь внушили они нам!»
45. Такими убеждениями с обеих сторон умы воинов были воспламенены. Римляне построили мост на Тицине и в конце его сделали укрепление для его обороны. Аннибал, пока Римляне занималась этими работами, отправил Магарбала с отрядом Нумидов из пятисот всадников, опустошать земли союзников народа Римского. Он приказал строго — сколько возможно щадить Галлов и склонять их старейшин к возмущению. Римское войско, окончив мост, перешло в земли Инсубров и остановилось в пяти милях от Виктумул. Аннибал здесь стоял лагерем, тотчас отозвал он Магарбала и всадников и, не считая излишними для своих воинов еще слова ободрения и обещаний, позвал их к себе и обещал им великие награды, для того, чтобы они, в надежде на них, лучше сражались. «Даст он — так говорил он воинам — поля в Италии, Африке и Испании, где кто захочет, безо всяких повинностей как для получителя, так и для его посольства. Если кто вместо земли пожелает быть гражданином Карфагена, тотчас получить желаемое. А кто пожелает возвратиться домой, то он, Аннибал, постарается, чтобы ему нечего было завидовать прочим его землякам.» Рабам, которые последовали за господами в поход, Аннибал дал свободу, обязавшись возвратить их владельцам двух невольников вместо потерянного одного. Чтобы более придать веры своим обещаниям, Аннибал, держа в левой руке агнца, а в правой камень, молился Юпитеру и прочим богам, чтобы они, в случае если он нарушит слои обещания, предали его смерти так же, как он того агнца, которого держал в руке. После этого заклятия Аннибал разбил камнем голову животного. Тогда все воины, видя, что сами боги призваны в свидетели данных им обещаний, единодушно требуют сражения в тех мыслях, что всякое замедление боя только отсрочивает исполнение их задушевных надежд.
46. Со стороны Римлян. не было такого усердия к бою; притом же ужас их объял от некоторых чудесных явлений, случившихся в последнее время. Волк ворвался в лагерь и, разорвав несколько человек, сам ушел невредимо. Рой пчел сел на дереве, возвышавшемся над палаткою вождя. Исполнив нужные обряды. Сципион отправился к неприятельскому лагерю с конницею и легкими стрелками. Целью этого его движения было вблизи рассмотреть силы и число неприятелей. На встречу ему попадается Аннибал, вышедший с конницею для рекогносцировки местности. Сначала обе стороны друг друга не видали; потом густая пыль, означавшая движение такой массы людей и лошадей, дала знать о приближении неприятеля. С обеих сторон войско остановилось и приготовилось, к бою. Сципион поставил впереди стрелков и Галльских всадников; а Римлян и их союзников, все, что было самого надежного, в резерве. Аннибал составил центр из регулярной конницы, а Нумидскую поставил по флангам. При первых воинских кликах стрелки искали бегством спасения у резерва или второй линии. Сражение конницы несколько времени было упорное; но большое замешательство в Римской коннице производили попавшие туда пехотинцы; оно усиливалось еще вследствие того, что многие раненые упали с коней, а другие и сами соскочили, чтобы подать помощь своим там, где видели их крайность. Таким образом большая часть Римской конницы спешилась, когда Нумиды, стоявшие по флангам, обошли Римскую конницу и показались в тылу у нее. Тогда страх объял Римлян; но особенно увеличился он, когда консул был ранен; впрочем опасное его положение воздвигло ему защитника в его сыне, едва достигавшем возмужалости. Этот юноша был тот самый, которому судьба назначила привести к концу эту воину и который назван Африканским, вследствие знаменитой победы над Аннибалом и Карфагенянами. Стрелки предались совершенному бегству; на них первых ударили Нумиды. Но конница, приняв консула в середину, сжалась в кружок, защищая консула не только оружием, но и самыми телами своими и отступила в лагерь без торопливости и смятения. Цэлий приписывает какому-то рабу из Лигуров честь спасения консула; но я предпочел предоставить ее сыну; так утверждают большая часть историков и так гласит народная молва.
47. Таково было первое сражение Римлян с Аннибалом. Оно доказало, что конница Карфагенская превосходнее Римской и что вследствие этого открытые равнины между Падом и Альпами не благоприятны для военных действий Римлян. Таким образом консул в следующую же ночь велел воинам потихоньку собрать их вещи и, сняв лагерь, поспешил от берегов Тицина к Паду. Так как мост из паромов, наведенный на реке, не был еще уничтожен, то Сципион хотел поскорее, не будучи преследуем и тревожил неприятелем, перебраться на другую сторону. Римляне уже успели достигнуть Плаценции, когда Аннибал получил только достоверное сведение об их удалении с берегов Тицина. Впрочем, он успел захватить в плен до шестисот отсталых воинов, медленно занимавшихся отвязыванием от берега паромов, составлявших мост. По нем Аннибал не мог перейти реку: отвязанные от берега паромы были унесены течением воды. Цэлий пишет, будто Магон тотчас же переплыл реку с всадниками и Испанскою пехотою, а сам Аннибал несколько повыше перешел в брод реку Пад с остальным войском, поставив слонов в ряд по реке, чтобы ослабить быстроту течения. Но, кто знаком с этою рекою, вряд ли поверить словам Цэлия. Всадники не могли переплыть, сберегши коней и оружие, такую широкую и глубокую реку; даже и в том случае, если Испанская пехота и могла вся переправиться на мехах, наполненных воздухом. Притом, для отыскания бродов в реке Паде, надобно было делать большой обход, на который требовалось несколько дней. Гораздо более верю я тем писателям, которые говорят, что едва в продолжении двух дней нашли место, где можно было устроить мост на плотах. По мосту послан вперед Магон с легкою Испанскою конницею. Аннибала у берегов реки задержали несколько времени посольства Галльских народов; потом он переправил через реку остальное войско. А Магон, одним днем пути, с конницею достиг Плаценции, у которой стояла Римское войско. Спустя несколько дней, и Аннибал стал лагерем в шести милях от Плаценции, и на другой день, выстроив свое войско в виду неприятелей в боевом порядке, вызывал его на бои.
48. Следующая ночь ознаменована была побоищем в Римском лагере, причинившим более тревоги, чем действительной опасности. Две тысячи человек пехоты и двести всадников· из Галльского вспомогательного войска, умертвив караульных, бывших у ворот, перебежали к Аннибалу. Тот принял их весьма благосклонно, насулил им многого и распустил по домам, чтобы они своих земляков склонили в его пользу. Сципион — в бегстве части Галльского войска видел признак измены всех Галлов; он предвидел, что они, как бы зараженные бешенством, все бросятся к оружию. А потому в первую за тем ночь в четвертую стражу, несмотря на то, что сильно страдал от раны, он двинулся к реке Требии, соблюдая сколько возможно тишину, и расположился лагерем в местах гористых, где коннице неудобно было действовать. Впрочем тут не так хорошо, как у Тицина, удалось ему обмануть деятельность неприятеля. Аннибал отправил в погоню сначала Нумидов, а потом и всю конницу и сильно пострадал бы арьергард Римского войска; но, жадные добычи, Африканцы завернули в оставленный Римлянами лагерь, где они и обшарили все закоулки. Найденное ими там далеко не могло вознаградить их за потерянное время: они выпустили из рук неприятеля. Им осталось только любоваться, как Римляне по ту сторону Требии устраивали лагерь, и излить свою злобу на немногих отсталых, которых они захватили по сю сторону реки и умертвили. Сципион не мог долее переносить страданий раны, от дороги еще более раскрывшейся, и решился дожидаться прибытия другого консула (за которым, как он знал, послали в Сицилию, отзывая его оттуда); а потому, выбрав по сю сторону Требии самое выгодное для лагеря место, укрепил его. Неподалеку от него расположился и Аннибал. Возгордился он победою, одержанною в деле конницы; но, с другой стороны, озабочен был недостатком провианта (он шел по неприятельской земле и подвозов к нему ни откуда не было). Вследствие этого отправил он часть войска к селу Кластидию, в котором были большие запасы, собранные для Римского войска. Готовилось действовать силою; но измена доставила возможность обойтись без нее. И не за большие деньги, а именно за — четыреста золотых монет — был подкуплен начальник гарнизона Дазий Брундузинец; он передал Аннибалу Кластидию; пока войско Карфагенское стояло у Требии, оно довольствовалось провиантом оттуда. Что же касается до взятого в плен гарнизона, то против него со стороны неприятеля не принято было никаких мер жестокости для того, чтобы в начале распустить славу о его милосердии.
49. Между тем, как война на сухом пути остановилась у Требии, на море, орошающем берега Сицилии и острова, прилежащие к Италии, совершились события замечательные как по прибытии консула Семпрония, так еще и до его приезда. Двадцать судов Карфагенских о пяти рядах весел с тысячью воинов были отправлены опустошать берега Италии. Девять судов двинулись к Липарским островам, девять к острову Вулкана, а три силою течения были унесены в пролив. Их увидали из Мессаны, и царь Сиракузский Гиерон, находившийся в то время в Мессане (он дожидался там прибытия Римского консула), послал для поимки их двенадцать кораблей. Они взяли неприятельские суда без сопротивления и привели в Мессанский порт. От пленных узнали, что кроме той эскадры, к которой они принадлежали, состоящей из двадцати судов, отправленной к берегам Италии, еще тридцать пять судов о пяти рядах весел идут к берегам Сицилии с целью возбудить к восстанию прежних союзников, и имеют с виду особенно захватить Лилибей; что вероятно та же буря, от которой они сами пострадали, держит их у Эгатских островов. Лишь только узнали это, то царь предписал претору М. Эмилию, которому принадлежало управление Сицилиею, чтобы он принял меры к сильнейшей защите Лилибея. Немедленно претор разослал по всем городам особых чиновников для принятия мер предосторожности; все внимание его обращено было преимущественно на защиту Лилибея. Кроме того дан приказ матросам, чтобы они взяли на суда вареной пищи на десять дней, и чтобы они по первому знаку готовы были садиться на суда; а по всему берегу расставлены караулы — наблюдать за неприятельским флотом в случае, если бы он приблизился. Карфагеняне нарочно замедляли ход судов, чтобы пристать к Лилибею до наступления дня; однако приближение их заметили: и ночь была лунная, и плыли они под всеми парусами. Тотчас караулы дали знать об этом. В город закричали к оружию, и войны стали садиться на суда: одни стали на стенах и у ворот, а другие сели на суда. Карфагеняне, видя, что приняты меры к их встрече, до рассвета держались вдали от пристани, спускали в это время паруса и готовились к бою. На рассвете они удалились в открытое море, чтобы иметь более свободы в движениях в предстоящем бою, и дать возможность неприятельским судам выйти из пристани. Римляне со своей стороны не отказывались от боя; они обнадежены были и славными воспоминаниями, с этим местом сопряженными, а равно полагались на многочисленность и храбрость воинов.
50. Когда оба флота сошлись в открытом море, то Римляне старались вблизи затеять сражение и бороться с неприятелем борт о борт. А Карфагеняне лавировали своими судами, стараясь выиграть искусством, а не силою; они хотели спорить эволюциями судов, а не корабль с кораблем и человек с человеком. Много имели они на судах матросов, но мало воинов, и когда судно сцеплялось с неприятельским, то число сражавшихся на них воинов было далеко неодинаково. Когда Римляне заметили свое превосходство числа, то они ободрились, а Карфагеняне упали духом. В самое непродолжительное время окружены семь судов Карфагенских; а остальные пустились бежать. Вместе с судами захвачены в плен тысячу восемьсот воинов и матросов; в числе их трое Карфагенян знатных фамилий. Флот Римский не потерпел никакого вреда; только одно судно было пробито, да и то благополучно ввели его в порт. Уже после этого сражения, консул Тиб. Семпроний прибыл в Мессану, где еще не знали об одержанной победе. Когда консул входил в пристань, то царь Гиерон повел ему на встречу украшенный флот: перешед со своего корабля на преторский, Гиерон поздравлял консула с благополучным прибытием и желал ему счастия и успеха в Сицилии; изложил он ему положение острова и покушения на него Карфагенян; обещал со своей стороны, что и остарев он будет таким, же верным и усердным помощником Римлян, каким был в первую войну, когда еще был в молодости. Охотно обещал он легионам консула и матросам его флота провиант и одежды. Велика опасность — говорил он консулу — Лилибея и других приморских городов и там не без людей, с нетерпением ожидающих перемен. Вследствие этого, консул решился немедленно двинуться к Лилибею с флотом; его сопровождал и царь со своими судами. На дороге они узнали сражение, происшедшее у Лилибея, поражение неприятельского флота и взятие в плен его судов.
51. Из Лилибея консул отпустил Гиерона с его флотом, а сам, оставив претора оберегать приморье Сицилии, перешел на остров Мелиту, находившийся во власти Карфагенян. По прибытии консула ему передан и город и остров; здесь взяты в плен Гамилькар, сын Гистона, начальник гарнизона и почти две тысячи человек воинов. По прошествии нескольких дней, консул возвратился в Лилибей, и пленные были здесь проданы консулом и претором с молотка за исключением только тех из них, которые отличались особенно знатностью рода. Обезопасив достаточно Сицилию с этой стороны, консул отправился к островам Вулкана, где по слухам находился Карфагенский флот; но около этих островов не нашли и следа неприятеля. Уже он двинулся опустошать берега Италии и разорив окрестности Вибона, привел в ужас самый Рим. Когда консул возвращался к берегам Сицилии, тут он получил известие о высадке неприятелей около Вибона и вместе вручены ему письма из сената, которыми извещала его о прибытии Аннибала в Италию, и вместе предписывалось ему, чтобы он тотчас же спешил на помощь товарищу. Среди стольких забот, консул тотчас посадил войско на суда и послал его по Верхнему морю в Аримин; легату Сек. Помпонию велел с двадцатью пятью судами прикрывать от неприятельских набегов окрестности Вибона и вообще берега Италии. Для М. Эмилия претора консул составил флот из пятидесяти судов; а сам, устроив дела Сицилии, отправился в Аримин с десятью судами вдоль берегов Италии. По прибытии туда, он немедленно двинулся с войском к берегам Требии, где и соединился с товарищем.
52. Таким образом оба консула со всеми силами Рима были противоставлены Аннибалу. Ясно было, что или этих войск достаточно будет для защиты Римского могущества, или что уже нет надежды на спасение. Впрочем один консул, под влиянием конного дела, в котором участвовал и раны им полученной, предпочитал тянуть дело вдаль. Но другой консул, еще свежий духом, не испытав неудач, не соглашался ни на какую отсрочку. Тогда Галлы жили по землям между реками Падом и Требиею. В этой борьбе двух сильных народов они старались держать нейтралитет и задобрить в свою пользу того, кто будет победителем. Римляне равнодушно смотрели на это двоедушие Галлов, довольные и тем, что они явно не действуют против них, но Аннибал сильно негодовал на Галлов, говоря, что он по их призыву прошел возвратить им свободу. Под влиянием этого раздражения и вместе желая доставить своим воинам добычу, Аннибал послал отряд из двух тысяч человек пехоты и тысячи конницы, по большой части Нумидов, по были там и Галлы, опустошать земли до берегов Пада. Доведенные до крайности Галлы — дотоле не хотевшие пристать ни к одной из враждующих сторон, стали умолять о защите Римлян, надеясь видеть в них мстителей за сделанные их притеснения: они отправили послов к консулу, прося их защитить их землю, подвергшуюся опустошениям за верность их Римлянам. Корнелию и самое обстоятельство и самое время казались неблагоприятными, чтобы действовать в пользу Галлов: подозрительны казались ему уверения в верности этого народа после многих его вероломств и особенно (если прежнее забылось за давность времени) после недавней коварной измены Бойев. А Семпроний был противного мнения: он говорил, что лучшим побуждением удержать союзников в верности будет — оказать деятельную защиту тем из них, которые в ней нуждаются. Несмотря на нерешительность товарища Семпроний тотчас отправил на ту сторону Требии для защиты Галльских земель всю свою конницу и тысячу легких стрелков. Они напали на неприятелей рассеявшихся, обремененных добычею и не ожидавших нападения, привели их в ужас и смятение и произвели между ними страшное побоище, преследуя до самого лагеря и передовых постов неприятельских. Будучи отражены неприятелем, высыпавшим из лагеря в большом числе, Римляне отступили было, но, получив подкрепление, возобновили бой. Он продолжался с переменным счастием, и хотя обе стороны разошлись с равною потерею, но Римляне считали себя вправе считать успех на своей сторон.
53. Никто не был так доволен и никто так не возгордился успехом, как сам консул; с восхищением твердил он: «что в том же самом роде оружия имел перевес над неприятелем, которым побежден товарищ его другой консул, что он ободрил воинов и возвратил им доверие к собственным силам; что изо всего войска только товарищ его откладывает минуту решительного боя; более болезненный духом, чем телом, товарищ его, вследствие страданий от раны не может равнодушно слышать только о сражении и об оружии. Но нельзя же всем состариться духом вместе с больным. К чему откладывать далее бой и бесполезно тратить время. Нечего ждать третьего консула и третьей армии! Карфагеняне разбили свои палатки на полях Италии и почти в виду Рима. Дело идет уже не о Сицилии и Сардинии, не о притязаниях на Испанию по сю сторону Ибра; но неприятель вытесняет Римлян из земли, родового достояния их предков, земля, на которой они родились. Как бы восстенали от негодования отцы наши, привыкшие сражаться около стен Карфагена, если бы они видели, что их потомки в страхе заперлись в лагере в центре Италии, имея двух консулов и две соединенные армии; что все земли между Альпами и подошвою Апеннин сделались достоянием Карфагенян.» Такие речи твердил он у ложа больного товарища и в преторской палатке, как бы волнуя умы воинов. Подстрекала его и близость выборов, опасение, как бы ведение войны не досталось будущим консулам, и желание стяжать славу победы одному себе, по случаю болезни товарища, присвоить славу победы. Таким образом, несмотря на противоречие товарища, Семпроний велел воинам готовиться к бою в самом непродолжительном времени. Аннибал очень хорошо понимал, какой образ действия самый выгодный для неприятеля, и никак не ожидал со стороны консулов какого-либо опрометчивого и неблагоразумного поступка. Но зная характер консула Семпрония по слуху прежде, он имел случай узнать его в на деле: он видел его горячность и нетерпеливость и догадывался, что вследствие удачного дела с отрядом его войска, посланным для грабежа, он сделался еще самонадеяннее. Аннибал решился не пропускать благоприятного случая действовать. Особенно заставляли его спешить благоприятные для него обстоятельства: пока еще и войско неприятельское было не обучено; лучший Римский полководец не мог действовать вследствие полученной раны; притом умы Галлов, составлявших значительную часть его войска, были еще настроены к войне; а это такой народ, что он падает духом по мере того, как время тянется и далее уходит он от родины. Таковы были его расчеты и соображения по поводу приближавшегося времени сражения, и он хотел ускорить его по возможности. Галльские шпионы (они преимущественно были из этого народа, возбуждая менее подозрений, так как Галлы находились в обоих враждующих войсках) донесли Аннибалу, что Римляне готовы к бою; а потому он стал отыскивать место благоприятное для военной засады.
54·. Между враждебными станами протекал в крутых и обрывистых берегах ручей; берега его заросли густыми болотными травами и разными кустарниками, представляя место совершенно дикое. Аннибал осмотрел это место сам и нашел, что и конницу тут можно спрятать. Обратясь к брату своему Магону, он сказал: «вот место, где тебе придется дожидаться неприятеля. Выбери же изо всей конницы и пехоты по сотне лучших воинов и явись ко мне с ними в первую стражу ночи; а теперь время дать отдых утомленным членам.» Затем он отпустил брата; тот в назначенное ему время явился с отборными воинами; ему сказал Аннибал: «вижу цвет войска; но, чтобы сила ваша соответствовала мужеству, пусть каждый из вас, воины, выберет в рядах пеших и конных по девяти товарищей из каждого рода войска. Магон покажет вам место, где вам нужно будет сидеть в засаде. Вы будете иметь дело с неприятелем, которому воинские хитрости подобного рода мало знакомы.» Отправив таким образом с Магоном тысячу человек пехоты, тысячу человек конницы, Аннибал на рассвете приказал Нумидским всадникам перейти через Требию, подскакать к лагерным воротам неприятеля и его аванпостам и стрелять по ним, вызывая на бой Римлян; а когда завяжется дело, то Нумиды должны медленно отступать и завлечь неприятеля по ту сторону Требии. Таковы были приказания, отданные Нумидам. Прочим вождям пешим и конным было предписано, чтобы они дали между тем своим воинам позавтракать; а воины должны быт совершенно вооружены, и лошади у них оседланы, а они сами готовы идти в бой по первому сигналу. Семпроний, услыхав о тревоге, произведенной Нумидами, вывел, горя желанием боя, к назначенному им еще прежде месту сначала всю конницу, на которую больше всего надеялся, потом шесть тысяч пехоты, а наконец и всю армию. Время было ненастное и день холодный, какие часто бывают в стране между Альпами и Апеннинами, где климат суров от множества рек и болот. И люди и кони у римлян выведены были поспешно; ни пищи они не приняли, и никаких мер к защите от холода, силу которого они не замедлили тотчас же почувствовать; а по мере приближения к реке сырость и холод проникали их все более и более; а когда воины, преследуя отступавших Нумидов, по грудь вошли в реку, в которой вода прибыла от шедшего ночью дождя, то у них совершенно закоченели все члены, так что с трудом руки их могли держать оружие. Притом, по мере того как время шло, Римские воины стали чувствовать необходимость пищи.
55. Между тем воины Аннибала развели огни перед палатками, растирали члены деревянным маслом, которое нарочно ни роздали, и на досуге насыщались пищею. Получив известие, что неприятель перешел по сю сторону реки, воины, бодрые и свежие духом и телом, взялись за оружие и выступили в поле. Балеарцев и легкие войска, числом около 8 тысяч, Аннибал ставит в первой линии; за тем расположена была вся масса тяжелой пехоты; по флангам было рассыпано десять тысяч конницы и расставлены слоны. Когда Римские всадники, в беспорядке преследовавшие Нумидов, вдруг встретили от них сильное сопротивление, то консул дал им знак к отбою и принял их в ряды пехоты. Римлян было восемнадцать тысяч и двадцать тысяч союзников Латинского племени, кроме того вспомогательное войско Ценоманов, единственного Галльского народа, остававшегося верным Римлянам. Таковы были силы обеих сторон, здесь сразившиеся. Бой начался Балеарцами. Так как легковооруженные войска Карфагенян были сильно теснимы Римскими легионами, то их и отвели на фланги. Не под силу стало тогда Римской коннице: с трудом четыре тысячи утомленных Римских всадников отбивались от нападений свежей Карфагенской конницы, состоявшей из десяти тысяч человек, так они были завалены градом стрел, пущенных Балеарцами. Много содействовали расстройству Римской конницы и слоны, прикрывавшие фланги: лошади бились испуганные как непривычным для них видом этих животных, так и распространявшимся от них запахом. С равным присутствием духа воины обеих враждующих сторон вступили в дело, но не одинаково соответствовали у них силы тела силам духа. Карфагеняне выступили на поле сражения после отдыха и завтрака; а Римляне бились натощак утомленные и коченея от холода. Но и тут имей дело они с одною пехотою, они бы сопротивлялись с успехом. Между тем, с поражением Римской конницы, и Балеарцы с боков стреляли по Римской пехоте и слоны врезались в самую её середину, а Магон с отрядом, бывшие в засаде, пропустив мимо себя неприятеля, ни о чем недогадывавшегося, вдруг явились в тылу его к великому его ужасу и смятению. Впрочем, несмотря на столько, со всех сторон грозивших, бед, пехота Римская все еще стояла неподвижно; особенно неожиданное сопротивление встретили слоны. — Нарочно посланные легковооруженные воины поражали их дротиками и когда слоны оборачивали тыл, они кололи их под хвост, где у них самое нежное место, копьями; 56. и таким образом заставляли их рассвирепевших обращаться опять к неприятелю. Аннибал, видя это, велел гнать слонов из центра на крайнее левое крыло против вспомогательного войска Галлов. Здесь слоны не замедлили обратить все в бегство. С ужасом увидели Римляне, что последняя их надежда — союзники оставили поле битвы. Тогда они стеснились в кружок и, в числе почти десяти тысяч, пробились сквозь ряды Африканцев и Галлов, служивших им подкреплением, с большим уроном для неприятелей. Так как путь в лагерь загорожен был рекою и дождь не давал возможности Римлянам видеть, где помощь их нужнее, то они прямо двинулись к Плаценции. И по другим направлениям шайки беглецов проложили себе путь в разные стороны: те, которые бросилось к реке, частью утонули в её пучинах, частью были убиты неприятельскими воинами, пока не решались идти в воду. Рассеявшиеся по полям воины шли по следам отступавшего войска и достигли Плаценции. Другие, видя нерешительность неприятеля, смело вошли в реку и достигли лагеря. Дождь пополам со снегом и невыносимый холод были пагубны для многих воинов и вьючных животных; а слоны погибли почти все до одного. Карфагеняне преследовали бегущих до реки Требии: до того они окоченели от стужи, возвращаясь в лагерь, что и не чувствовали радости от одержанной ими победы. В следующую ночь Римское прикрытие, находившееся в лагере, и большая часть воинов, уцелевших от битвы, на паромах переправились через Требию; а Карфагеняне или действительно не слыхали их движения вследствие шума падавшего дождя или и не хотели замечать, выбившись из сил от усталости и полученных в бою ран. При совершенном бездействии со стороны Карфагенян, войско Римское переведено консулом Сципионом, среди глубокой тишины, в Плаценцию; а оттуда по реке Паду переправлено в Кремону для того, чтобы не обременять одну колонию зимними квартирами двух армий.
57. Известие об этом поражении произвело в Риме такой ужас, что жители его уже думали видели неприятеля перед его воротами; да и не было, по их мнению, надежды отразить неприятеля, или даже оказать ему сопротивление. «На каких новых вождей надеяться или каких новых подкреплений ждать — так думали они — когда сначала под Тицином побежден один консул; потом вызван и другой из Сицилии, но и оба консула, и оба консульские войска претерпели поражение.» Между тем как умы граждан волновались такого рода опасениями, прибыл консул Семпроний с большою опасностью сквозь многочисленные разъезды неприятельской конницы, рассеявшейся для грабежа. В этом случае он рассчитывал более на свою смелость, чем на благоразумие или надежду отбиться от неприятеля в случае, если бы тот на него наткнулся. Семпроний исполнил то, что было в ту минуту самим нужным, а именно председательствовал на консульских выборах, и потом возвратился на зимние квартиры армии. Вновь избраны консулы Кн. Сервилий и К. Фламиний. Впрочем Римское войско и на зимних квартирах было тревожимо неприятелем: везде скитались Нумидские всадники, а по местам для них недоступным Цельтиберийцы в Лузитанцы. Таким образом для Римского войска подвозы провианта со всех сторон были отрезаны, за исключением водою по реке Паду. Недалеко от Плаценции было базарное местечко; оно было обнесено сильными укреплениями и имело значительный гарнизон. Аннибал с конницею и легкою пехотою двинулся к этому местечку с целью взять его нечаянным приступом. Имея главную надежду успеха на скрытность своего предприятия, Аннибал напал ночью, но не обманул бдительность сторожей. Такой вдруг поднялся крик, что его слышно было и в Плаценции. А вследствие этого, на рассвете явился консул с конницею, приказав за собою следовать пехоте, выстроившись в форме карре. Пока завязалось дело между конницами: в нем ранен был сам Аннибал; войско его вследствие этого прошло в расстройство, и гарнизон местечка отбился с блистательным успехом. Несколько дней Карфагенское войско посвятило отдохновению; но Аннибал, как только почувствовал облегчение от своей раны, решился идти осаждать Виктумвию; местечко это укреплено было Римлянами по случау войны с Галлами; сюда стеклись во множестве селиться люди разных соседних племен; в то время, вследствие неприятельских набегов бросив свои поля, стеклось туда множество окольных жителей. Они, надеясь на свою многочисленность и ободренные дошедшим к ним слухом о блистательной защите гарнизоном местечка у Плаценции, схватив оружие, двинулись на встречу Аннибала. Это была скорее толпа, чем правильный военный строй. Результат происшедшего сражения не мог быть сомнителен: с одной стороны была нестройная толпа поселян, с другой войско, уверенное в вожде и ему хорошо известное; а потому малочисленный отряд Аннибала обратил в совершенное бегство войско неприятельское, состоявшее тысяч из тридцати пяти человек. На другой день город сдался и принял Карфагенский гарнизон: жителям велено выдать оружие, и когда они это сделали, то Аннибал дал знак своим воинам, чтобы они разграбили город, как бы взятый силою. Невозможно описать подробно бедствия, постигшего несчастный город: одним словом, все, что может придумать жестокость, своеволие и разгул самих диких страстей человека, все это испытали бедные жителя от неистовых победителей. Таковы то были походы Аннибала в продолжении зимы.
58. На непродолжительное время, пока были самые сильные холода, воинам своим Аннибал позволил отдохнуть. С первыми и еще неверными признаками весны, он выступил с зимних квартир и повел войско в Этрурию, намереваясь тамошние народы склонить на свою сторону, как он поступил с Галлами и с Лигурами, или добровольно или силою. Когда Карфагенское войско стало переходить через Апеннины, то сделалась такая страшная непогода, что ничего подобного не было даже в неприступных Альпах. Дождь пополам со снегом бил воинов в самое лицо до того, что они должны были, выпустив оружие из рук, стараться всеми силами, как бы не сбило их с ног и не увлекло в пропасти порывами ветра. Они не позволяли перевести дыхание; воины должны были сесть спиною к ветру. Страшные удары грома потрясали воздух, и ослепительная молния следовала за оглушительным треском; ужас объял воинов. Потом полился сильный дождь, а ветер все усиливался, так что необходимость вынудила Карфагенян стать лагерем там, где застал дождь. Тут велики были труды, ожидавшие воинов; они не могли ни развернуть палаток, а которые и поставлены были, ни укрепить столбов; а которые и поставлены были, то делались жертвою сильных порывов ветра. Притом дождь, вследствие стужи, господствовавшей на вершине горного хребта, обратился в град, упавший в таком количестве, что воины, бросив все, спешила укрыться под палатками, скорее завалившими, чем закрывшими их. В довершение сделалась такая сильная стужа, что если живое существо из валявшихся в беспорядке людей и вьючных животных пыталось приподняться, то оно падало опять, так как все члены окоченели от стужи. Потом, когда мало-помалу от движения согревшаяся кровь снова обращалась по членам и возвращала им гибкость, то местами развели огни и более слабые прибегали к помощи тех, которые еще сохранили силы. Два дня пробыли Карфагеняне в этом месте, как бы в осаде. Много людей погибло здесь, а равно и много вьючных животных; из слонов, оставшихся после сражения при Требии, пало семь.
59. Спустясь назад с Апеннин, Аннибал снова двинулся к Плаценции и, прошед десять миль, остановился лагерем. На другой день он вывел в поле против неприятеля двенадцать тысяч пехоты и пять конницы. Да и Семпроний консул (уже возвратившийся из Рима) не отказывался принять бой: в этот день между обоими лагерями было расстояния три мили. На другой день произошел бой; с обеих сторон усердие воинов было велико, но не равным успехом увенчалось оно. При первой стычке Римляне имели такой явный перевес, что не только сбили противников с поля, но и преследовали бегущих неприятелей до самого лагеря, на который было и напали. Аннибал, прикрыв окопы и ворота самыми необходимыми силами, остальную массу войска принял внутрь лагеря, приказав воинам, по первому сигналу, быть готовыми сделать вылазку. Был уже почти девятый час дня, и Римляне утомились от бесполезных покушений на лагерь; вследствие чего вождь их велел ударить отбой, удостоверяв, что нет никакой возможности взять неприятельский лагерь. Тут-то Аннибал, видя, что бой ослабел и неприятель отступает, выпустил конницу с двух сторон с целью взять во фланг отступавших Римлян; а сам с массою пехоты бросился из средних ворот лагеря. Произошел бой отчаянный, и резня была бы с обеих сторон страшная, если бы время дня было ранее; а то наступление ночи развело противников жаждавших боя. Таким образом потеря с обеих сторон не соответствовала напряжению сил, с каким он было встретились; потеря с обеих сторон была почти равная и успех нерешительный. И с той, и с другой стороны пало по шестисот человек пеших, а всадников в половину. Впрочем потеря Римлян была чувствительнее; они недосчитались нескольких человек всаднического сословия, пяти военных трибунов и трех префектов союзного войска. После этого сражения Аннибал удалился в землю Лигуров, а Семпроний в Луку. Лигуры, в залог своей верности и для того, чтобы упрочить союз с Карфагенянами, передали ему захваченных ими изменою в плен двух квесторов Римских, К. Фульвия и Л. Лукреция, с двумя военными трибунами и пятью лицами всаднического сословия (почти все они были дети сенаторов).
60. Между тем, как эти события происходили в Италии, Кн. Корнелий Сципион, посланный в Испанию с флотом и войском, отправился от устьев Родаиа и, миновав водою Пиренеи, пристал с флотом у Эмпорий. Высадив здесь войско, он напал с Лацетан и в короткое время все народы по сю сторону Ибера привлек на сторону Римлян, частью обновив старинные дружественные отношения, частью завязав новые. Молва о кротости Римского военачальника пронеслась не только у народов, живших по берегу моря, но и проникла к народам более грубым, живущим внутри страны и в горах. Не только успел Сципион склонить их к миру, но и к наступательному союзу: они доставили ему несколько силных вспомогательных когорт. По сю сторону Ибера от Карфагенян начальствовал Ганнон; его Аннибал оставил здесь для удержания в повиновении народов, живущих между Ибером и Пиренеями. Ганнон, видя общее отпадение и желая предупредить его, счел нужным действовать и, став лагерем в виду Римлян, вывел войско в поле. Сципион со своей стороны не имел причин откладывать бой; он знал, что ему придется скоро иметь дело с Ганноном и Аздрубалом вместе и предпочитал иметь дело лучше с каждым порознь, чем вдруг с обоими. Бой не был упорный: шесть тысяч Карфагенян пало на поле сражения, а две тысячи с гарнизоном, находившимся в лагере, захвачены в плен. Лагерь взят приступом, и сам главный вождь неприятеля и много знатных, лиц достались в руки победителя. Город Сциссис, находившийся не далеко от Карфагенского лагеря, также взят приступом Римлянами. Впрочем добыча, найденная в городе, оказалась незначительная: то была бедная утварь дикарей и малоценные рабы. За то воины Римские обогатились добычею, которая им досталась в неприятельском лагере: здесь найдены не только вещи побежденного войска, но и того, которое под начальством Аннибала сражалось в Италии: воины Аннибала, отправляясь в дальний поход, всю свою собственность поценнее, опасаясь затруднить себя ею на пути, оставили по ту сторону Пиреней.
61. Аздрубал не знал еще об этом поражении своих и потому, спеша на встречу Римлян, перешел Ибр с восемью тысячами человек пехоты и тысячью всадников. Но когда Аздрубал узнал о победе, одержанной Сципионом и о взятия города Сциссиса, и Ганнонова лагеря, то он повернул к берегу моря. Здесь, недалеко от Тарраконы, нашел он толпы матросов и воинов, сошедших с кораблей и рассеявшихся на полям (как обыкновенно случается, самый недавний успех заставил пренебречь обыкновенными мерами осторожности). Пустив на них свою конницу, он обратил их в бегство к их судам; а много из них и пало. Впрочем Аздрубал опасался оставаться здесь долго (его тревожила мысль, как бы его тут не застал Сципион) и поспешил удалиться за Ибр. Сципиои, но первому известию о движении неприятеля, поспешно двинулся с войском, но не застал неприятелей, а, наказав префектов некоторых судов и оставив порядочный гарнизон в Тарраконе, возвратился с флотом в Эмнорий. Лишь только удалялся Аздрубал, Сципион опять явился по сю сторону Ибра. Он склонил на свою сторону Илергетов, несмотря на то, что они Сципиону дали заложников, и с молодежно этого народа опустошил поля тех народов, которые оставались верными союзниками Римлян. Услыхав, что Сципион выступил с зимних квартир, Аздрубал снова удалился на ту сторону Ибра. А Сципиои, мстя Илергетам, которые брошены были на произвол судьбы тем, кто их склонил к восстанию, загнал их всех в Атанагию, главный город этого народа, и осадил их там. Илергеты через несколько дней покорились совершенно; Сципион взял с них более прежнего заложников и наказал денежною пенею. Потом он двинулся против Авзетанов, народа, живущего у Ибера, также союзного Карфагенянам и осадил их город. Лацетаны, их соседи, спешили было на помощь осажденным и ночью уже готовились войти в город, когда попали в засаду, устроенную для них Римлянами. До двадцати тысяч человек потеряли они убитыми и почти все без оружия вынуждены были, рассеявшись по полям, искать убежища в своих жилищах. Главная надежда осажденных была на суровую зиму, препятствовавшую действовать осаждающим. Тридцать дней продолжалась осада, и в продолжении всего этого времени редко когда на земле было снегу менее четырех футов глубины; но с другой стороны осадные машины и террасы Римлян, покрытые снегом, были ими защищены от огня, который не раз бросали в них осажденные. Наконец когда Амузит, главный начальник Авзетан, ушел из города к Аздрубалу, то жители его покорились Сципиону, заплатив ему пени двадцать талантов серебра. За тем он возвратился на зимние квартиры в Тарракону.
62. В течение этой зимы в Риме и его окрестностях совершилось много чудесных явлений; а может быть, так как умы были настроены к суеверным опасениям, то с жадностью ловили они подобные слухи и охотно им верили. Между прочим говорили, что на рынке, где продастся зелень, новорожденный ребенок свободного происхождения закричал: триумф; а на рынке, где продаются быки, один из них сам собою взобрался на третий этаж и, испуганный криками жителей, бросился оттуда вниз; что на небе горели изображения кораблей; что в храм Надежды, что на Зеленном рынке, ударил гром; что в Ланувие копье пришло в движение; что там же ворон влетел в храм Юноны и сел на самый пульвинар богини; что в Амитернском поле видели подобия людей, одетых в белые одежды; впрочем, эти привидения не подходили ни к кому близко; что в Пицене шел каменный дождь; что в Цэрах жеребья повытянулись, и что в Галлии волк утащил у караульного солдата меч из ножен. Относительно прочих чудесных явлений децемвирам повелено посоветоваться со священными книгами; что же касается до каменного дождя, случившегося в Пицене, то сделано распоряжение о девятидневном жертвоприношении; в искупительных обрядах приняли участие все почти граждане. Прежде всего город очищен и принесены жертвы первоклассным богам по установлению. В Ланувии в храм Юноны внесешь дар — сорок фунтов золота. В Авентине освящено медное изображение Юноны, приношение Римских женщин. В Цэрах, где жеребья повытянулись, велено сделать лектистерний, а в Альгиде отслужить молебствие Счастию; в Риме сделан лектистерний — Юности и особенное молебствие Геркулесу, а всенародное отправлено около всех пульвинарий. Гению принесены пять больших жертв; а претору К. Атилию Серрану велено дать обеты в том случае, если в продолжении десяти лет отечество останется в том же положении. Эти искупительные обряды и обеты, сделанные по указанию Сивиллиных книг, успокоили несколько умы, которые были тревожимы суеверными опасениями.
63. Фламиний, один из вновь выбранных консулов, которому досталась по жребию легионы, зимовавшие в Плаценции, отправил приказ к консулу и частное письмо, в котором назначил ему в Мартовских идах войска привести к Аримину, и стать там лагерем. Фламиний, помня свои давнишние неприятности с Сенатом, намеревался принять консульство в провинции. Он не мог забыть своих споров с сословием патрициев, которые он имел с ними сначала в должности трибуна народного, а потом и в бытность консулом, по поводу неправильного будто бы избрания и по поводу отказа в почестях триумфа. Ненавистен еще был Фламиний патрициям за недавно только принятый, по предложению трибуна народного К. Клавдия, закон, которому противились все сенаторы за исключением одного Фламиния. По этому закону запрещалось сенатору или отцу сенатора иметь морское судно, которое вмещало бы в себе более трех сот амфор. вместимость эта признана достаточною для сельских произведений, составлявших собственность сенатора; приобретать же их из барышей — признано недостойным сенатора. Много было споров об этом вопросе, вызвавшем со стороны сенаторов сильное сопротивление. Участие в этом деле Фламиния, поддерживавшего закон, приобрело ему нерасположение аристократии, но за то стяжало благосклонность черни и доставило ему вторичное консульство. Фламиний, предвидя, что сенат будет стараться задержать его в городе то ложными истолкованиями гаданий, то исполнением обрядов Латинского богослужения, то разными другими предлогами, обыкновенно в подобных случаях с его стороны употребляемыми, собрался в путь под предлогом какой-то поездки и тайком уехал в свою провинцию. Когда патриции узнали об этом, то негодованию их, столь долго накоплявшемуся, не было меры; оно высказывалось в следующих выражениях: «не с сенатом только, но и с богами бессмертными К. Фламиний ведет борьбу. Еще прежде, по выбору, не утвержденному гаданиями, он был отзываем с поля битвы и людьми, и самими богами, но никого не послушал. А теперь, сознавая за собою вину презрения к святыне, К. Фламиний бегством уклонился от обязанности явиться в Капитолий и испросить благословение богов; он отказался в день вступления в должность явиться в храм Юпитера всеблагого и всемогущего. Ненавистный сенату и платя ему тою же ненавистью, он не хотел явиться в сенат и посоветоваться с ним, как бы то следовало. Не захотел он открыть Латинские празднества и совершить торжественное обычное богослужение Юпитеру Лациальскому на горе. Отказался он, как бы следовало, по совершении гаданий отправиться в Капитолий для прилития обетов и, вышед оттуда в торжественном, его сану присвоенном, облачении в сопровождении ликторов, тогда только отправиться в провинцию. Он же ушел наподобие раба без ликторов, без знаков своей должности, тайком, как бы отправляясь в ссылку. Уж не счел ли он лучшим для величия своего сана консульского, вступить в отправление должности в Аримине, чем в Риме и облечься в консульскую одежду предпочтительнее ему показалось в гостинице для проезжающих, чем под сенью домашнего очага у своих пенатов.» Почти единогласно сенат положил послать за консулом, отозвать его и принудить его — прежде отправления в провинцию и к войску, — исполнить все обязанности перед богами и людьми. Постановлено — отправить посольство и для этого избраны К. Теренций и М. Антистий. Они отправились к консулу, но представления их ему имели также мало успеха, как в первое его консульство письмо, присланное ему сенатом. Несколько дней спустя, Фламиний вступил в должность. Когда он совершал жертвоприношение и, поразив телка, передал его в руки жрецов, жертва вырвалась у них из рук и кровь брызнула на всех тут находившихся. Произошло между присутствующими смятение тем большее, что стоявшие далеко не знали причины тревоги. Этот случай все сочли дурным предзнаменованием. Приняв два легиона от прошлогоднего консула Семпрония и два от претора К. Атилия, консул К. Фламиний повел войска в Этрурию по тропинкам через Апеннинские горы.

Книга Двадцать Вторая

1. Приближалась весна; Аннибал двинулся с зимних квартир. Попытался было он безуспешно, вследствие, сильных морозов, перейти Апеннины; но и оставаясь на зимних квартирах он подвергался большим опасностям. Галлы взялись за оружие в надежде грабежа; но, вместо обогащения добычею чуждых, стран, они же видели свои земли средоточием воины и опустошенными, вследствие зимних квартир двух враждебных армий. А потому Галлы ненависть, которую было питали к Римлянам, перенесли на Аннибала. Но раз старейшины их составляли ковы против его жизни, и он одолжен был спасением ветрености, с какою они выдавали друг друга, составляя коварные умыслы вместе. Притом, много служили к спасению Аннибала меры, им принятые: он то менял одежду, то головные покровы и, вводя в заблуждение неприятелей, избегал устроенных ими засад. Все-таки эти опасения заставили Аннибала поранее выступить с зимних квартир. Между тем в Риме в Мартовские иды вновь избранный консул Кн. Сервилий вступил в должность. Доклад его сенату о положении дел в государстве был поводом к новому взрыву неудовольствия против К. Фламиния. Сенаторы говорили: «двух консулов избрали, а на самом деле имеем одного. Что есть законного во власти Фламиния? Могут ли его гадания иметь силу? Обыкновенна сан этот консул получает на родине, у общественных и частных пенатов по отправлении Латинских празднеств, по совершении жертвоприношения на горе и по взятии надлежащих обетов в Капитолие. Частный человек не может совершать гаданий, а не совершив их дома, может ли он законно к правильно сделать это на чужой земле?'" Общее чувство страха усиливалось вследствие чудесных явлений, известия о коих то и дело приходили с разных сторон: в Сицилии оконечности копьев у воинов горели огнем; в Сардинии у всадника, осматривавшего караулы, оконечность кинжала, который он держал в руке, была бы как бы в огне. По берегу горели огни во многих местах; на двух щитах выступил кровавый пот; несколько воинов было убито громом; солнце изменило свои образ и представилось в уменьшенном виде. В Пренесте упали с неба раскаленные камни; в Арпах видели на небе подобие военных щитов и борьбу солнца с луною. В Капенах среди дня вышли две луны. В Цэрах воды источника бежали, как бы смешанные с кровью; кровавые пятна были видны там же в самом роднике Геркулеса. В Антие в корзины жниц попали, запачканные кровью, колосья. В Фалерах видели, что небо как бы расступилось, и оттуда показался чудный свет. Жеребьи сами собою поуменьшились и один из них выпал; на нем было написано: «Марс потрясает оружием.» В то же время в Риме, на статуе Марса, на Аппиевой дороге у изображая волков выступил пот. В Капуе видели небо, как бы все в огне и подобие луны, падающей с дождем. Поверили и другим чудесным явлениям, менее заслуживающим вероятия: говорили, что у некоторых коз выросла вместо волос шерсть; что курица обратилась в петуха, а петух в курицу. Консул изложил все это сенату и ввел в его присутствие свидетелей, а потом спросил сенаторов о мнении. Определено: вследствие этих чудесных явлений принести искупительные жертвы частью больших животных, частью молочных, и в продолжении трех дней принести общие мольбы у всех пульвинарий. Обо всех явлениях велено децемвирам посоветоваться с Сибиллиными книгами и поступить сообразно воле богов, высказавшейся в священных стихах. Вследствие представления децемвиров положено: поднести Юпитеру золотой перун в пятьдесят фунтов весом; а богиням Юноне и Минерве дары из серебра; Юноне царице на Авентине, а Юноне Хранительнице в Анувие, привести великие жертвы. Женщины Римские, сложившись между собою, каждая по мере своего достатка, должны были нести свои дар на Авентин Юноне царице и сделать постилание лож; а отпущенницы должны были сложиться и отнести дар Феронии. Когда все это было исполнено, то децемвиры сами, в Ардее, на общественной площади, принесли большие жертвы. Наконец уже в Декабре месяце были принесены жертвы в Риме, у храма Сатурна и сделано постилание ложь (постилали сами сенаторы) и пир для народа. На целые сутки объявлено было празднование Сатурналий, и с тех пор на вечные времена вменено в обязанность народу совершение этого праздника.
2. Пока консул занимался в Риме умилостивлением богов и производством набора, Аннибал выступил с зимних квартир: к нему уже дошел слух, что консул Фламиний прибыл в Арреций. Хотя был другой путь длиннее, но удобнее, Аннибал все-таки избрал прямой через болота, наполненные в то время в изобилии водою, вследствие разлития реки Арно. Впереди, но распоряжению Аннибала, должны были идти Испанцы и Африканцы, все, что осталось от старого и опытного войска, в сопровождении обозов для того, чтобы, в случае какой-либо остановки, они не имели недостатка ни в чем. За тем следовали Галлы, составлявшие таким образом центр армии; движение её замыкалось конницею. Магону, с легкими Нумидскими всадниками, было поручено от Аннибала наблюдать за Галлами, чтобы они, наскучив дальнею дорогою (нежен как-то этот народ и непривычен к трудам), не рассеялись или не остановились. Передовые воины, последуя за своими вождями, следовали упорно за значками, хотя совершенно тонули в глубоких ямах, рекою налитых, и вязли в густом иле болот. Но Галлы не умели ни подняться, раз упав, ни выбиться из болотистых провалов; не умели они поддерживать силы тела бодростью духа, ни жить надеждою, когда слабели и последние. В совершенном отчаянии и изнеможении лежали они, обрекшись на смерть среди, валявшихся повсюду, трупов вьючных животных. Особенно гибельна была для них бессонница вследствие того, что они не знали покою четыре дня и три ночи к ряду — так как все было покрыто водою и не было местечка сухого, где можно бы хоть на час прилечь отдохнуть, то бедные уставшие воины ложилось на кучи ранцев, брошенных в воду. Также тела вьючных животных, которыми там и сям была усеяна дорога, служили местом минутного отдохновения для воинов там, где эти тела не были совершенно покрыты водою. Сам Аннибал страдал глазами, вследствие переменной весенней погоды, представлявшей резкие переходы вдруг от стужи к теплу и от тепла к холоду: чтобы менее быть подвержену действию сырости, он ехал на последнем уцелевшем слоне. Впрочем, беспрестанные бдения, сырость болотных мест, и самого воздуха усилили головные боли Аннибала; вследствие их, не имея ни времени, ни возложи ости лечиться, Аннибал лишился одного глаза.
3. После большой потери в людях и вьючных животных, Аннибал выбился наконец из болот и стал лагерем на первом сухом месте. От посланных вперед разъездов узнал он верно, что войско Римское стоит у стен Арреция. Притом, он обратил все свое внимание на то, чтобы тщательно разузнать самим основательным образом с одной стороны характер и намерения консула, с другой местоположение страны, положение войск и дорог, обеспечивавших доставление провианта и все прочее, что ему нужно было к делу. Страна эта и в Италии отличалась плодородием; поля Этрусков, лежащие между Фезулами и Аррецием, изобилуют хлебом, скотом и вообще всеми сельскими произведениями. Консул очень возгордился успехами своего первого консульства; не слишком уважал он не только законы и величие сената, но и самих богов бессмертных. Самонадеянность, свойственная от природы характеру Фламиния, усилилась вследствие успехов его и военных и гражданских; а потому легко можно было предвидеть, что консул во всем будет действовать поспешно и сгоряча, не спрашиваясь совета ни богов, ни людей. Вследствие этого, Аннибал решился еще более развить вредные наклонности Фламиния — стараясь раздражать его и вывести из терпения. Оставив неприятеля в левой руке, Аннибал двинулся к Фезулам, идя по самой середине Этрурии и опустошая ее, сколько можно более: только зарева пожаров и стоны убитых давали знать об этом Фламинию. Он вряд ли бы остался покоен и в том случае, когда неприятель не двигался бы с места; видя же опустошение полей союзников и то, что они в его, можно сказать, глазах терпят все бедствия войны — Фламиний считал своим собственным бесчестием то, что Аннибал безнаказанию свирепствует в самом центре Италии и, не встречая нигде сопротивления, может свободно идти осаждать Рим. На военном совет все держались мнения, если не очень благовидного, то по крайней мере, спасительного: «надобно — говорили — дожидаться другого консула и тогда соединенными войсками, общего совета и обсуждения, действовать против неприятеля; а с между тем конницею и легкими войсками теснить неприятеля и не дозволять ему грабить безнаказанно. Рассерженный Фламиний бросился из палатки, где был военный совет; он тотчас подал сигнал готовиться вместе к выступлению и к бою: «зачем дольше — говорил он — будем мы сидеть, сложа руки, под стенами Арреции? Разве здесь наше отечество и пенаты? Аннибал, будучи выпущен нами из рук, пусть опустошает все огнем и мечом, достигает стен Рима, а мы не будем двигаться отсюда, пока сенат вызовет на помощь Фламиния из Арреции, как некогда Камилла из Вей.» Произнеся такие речи и отдав приказ поскорее поднять знамена, — Фламиний поспешно вскочил на коня, который как-то оступился и упал на передние ноги, а консул перелетел через голову коня на другую сторону. Все, находившиеся вблизи, были под влиянием ужаса вследствие такого дурного предзнаменования при начале столь важного дела; вдруг прибежал воин сказать, что, несмотря на все усилия, знаменосец не может выдернуть из земли водруженного в нее знамени. Услыхав это, консул, обратясь к воину, сказал: «Уж ты не приносишь ли от сената писем, в которых он мне не велит сражаться? Ступая, вели вырвать знамя, если руки знаменосца, онемев от страха, отказываются ему служить.» За тем войско выступило в поход. Начальники его, и на военном совете не соглашавшиеся с мнением консула, были под влиянием самых грустных предчувствий вследствие двойного чуда. Простые войны разделяли самонадеянность вождя; но более льстила их надежда на успех, чем уверенность в том, что она не обманет.
4. Аннибал излил все бедствия войны на край страны между городом Кортоном и Тразименским озером; цель его была вызвать консула на отмщение обид союзников. Карфагеняне достигли места, устроенного как бы самою природою для засады; то было там, где воды Тразимена касаются почти Кортонских гор, между которыми и берегом остается столько места, сколько занимает идущая здесь дорога, далее расстилается равнина, за которою следуют возвышения. Здесь Аннибал ставит лагерь на ровном и открытом месте; в нем остался он с одними Африканцами и Испанцами. За горами обводит он Белеарцев и остальное легковооруженное войско; а всадников, искусно скрытых, за холмами ставит у самого ущелья. Таким образом, раз вышед сюда, Римляне должны были быть окружены неприятельскими силами и прижаты к озеру и горам. Фламиний при наступлении вечера достиг озера; не сделав рекогносцировки, он на другой день почти на рассвете прошел теснины; он стал развертывать войско свое в виду неприятеля, в том убеждении, что видит перед собою все его силы, и не догадываясь о находившихся у него в тылу и с боку неприятелях. Аннибал, видя, что его план удался вполне и что войско Римское со всех сторон окружено частью его войсками, частью горами и озером, подал сигнал всем своим отрядам вместе напасть на Римлян. Они и бросились на них каждый по ближайшей для него дороге. Римляне не ожидали нападения и были поражены его нечаянностью; низы, в которых они находились, были покрыты более густым туманом, чем возвышения, притом Карфагеняне, занимая высоты, могли видеть движения друг друга и тем согласнее действовать. Римляне, еще не видя неприятеля перед собою, но слыша его крики с разных сторон, догадались, что они окружены и бой начался уже на флангах и впереди фронта прежде, чем они успели построиться в боевой порядок, изготовить оружие и извлечь мечи.
5. Воины упали духом; один консул, не теряя мужества и при таких критических обстоятельствах, старается, сколько позволяли и местность и время, привести в порядок своих смешавшихся солдат, везде, куда призывали его нестройные воинские клики. Повсюду, куда только он поспевал и где только голос его был слышен, он приказывал своим войнам твердо стоять и сражаться. «Не спасут вас отсюда — говорил консул воинам — ни обеты, ни молитвы, а одно только ваше мужество и сила рук. Проложите себе мечом дорогу сквозь толпы неприятелей, и чем менее будете вы робеть, тем и незначительнее опасность, вам угрожающая.» Впрочем такой был шум и смятение, что отдаваемые приказания трудно было слышать, а еще труднее исполнять. Воинам было уже не до того, чтобы каждому становиться на свой пост и под свое знамя; едва сохранили они на столько присутствия духа, чтобы взять оружие и приготовиться к битве; а некоторые погибли под ударами неприятелей, находя в своем оружии скорее тягость, чем защиту. Притом, при господствовавшем вследствие тумана мраке, впечатления слуха имели перевес перед впечатлениями глаз. Крики сражающихся, стон раненых, шум от падающих тел и оружия, смешанные голоса то тревоги, то робости развлекали внимание воинов, отвлекали их глаза и слух. Одни бежали, но, наткнувшись на толпу сражающихся, останавливались; другие шли на бой, но были увлечены потоком бегущих. Во все стороны сделаны были Римлянами безуспешные попытки, и они поняли, что, окруженные водами озера, горами иг войском неприятельским, единственную надежду на спасение имеют они в силе рук и оружия. Тогда каждый воин стал сам по себе вождем и начальником; заботясь о себе и убеждая других, они с новым жаром возобновили бой. Нечего было и думать о правильном боевом строе, составленном из трех линий принципов, гастатов и триариев там, где перед знаменами стоит одна линия, а за нею следует другая, где каждый воин знает свой легион, когорту или эскадрон. Воины сражались где и как попало; одно мужество указывало место одним впереди, другим позади. Таков был военный пыл, и до того внимание всех воинов было обращено на битву, что ни один из сражающихся не заметил страшного, случившегося в то самое время, землетрясения, ниспровергнувшего большую часть городов Италии, заставившего реки переменить русла, море подниматься и вливаться в устье рек, и бывшего причиною сильных горных обвалов.
6. Бой продолжался часов около трех и был на всех пунктах самый отчаянный; по ожесточеннее всего был он там, где находился сам консул: он неутомимо поспешал везде туда, где видел своих воинов в опасности и стесненными. Замечая его по особенному оружию, неприятели против него собирали все силы, а сограждане также упорно защищали его. Наконец один Инсубрский всадник, по имени Дукарион, узнал в лицо консула и, обратясь к своим землякам, сказал: «вот консул, перерезавший наши легионы, опустошивший поля и город. Его я, как готовую жертву, принесу теням моих сограждан позорно убиенных.» Подстрекнув коня шпорами, он бросился в самую густую толпу Римлян, умертвил оруженосца, который заслонил было собою консула, а Фламиния пронзил мечом. Инсубр бросился было снимать одежду и оружие убитого консула; но триарии защитили его тело, прикрыв его своими щитами. Вслед за тем, большая часть войска Римского рассеялась, спасаясь бегством куда попало: в ужасе бегущие не замечали ни гор, ни вод озера. Ослепленные страхом, искали они спасения по неприступным крутизнам и падали толпами в пропасти. Многие, не видя куда бежать, входили в воды озера, пока было мелко и пока плечи и голова были вне воды. А были и такие, которые, не посоветовавшись с рассудком, вздумали спастись вплавь; по обширности озера, видя бесполезность своих усилий, они или гибли в пучинах или, выбившись из сил от плавания, с трудом возвращались к берегу, где гибли под ударами неприятельских всадников. Около шести тысяч Римлян, бывших в первом строю, проложили себе мечом дорогу прямо сквозь неприятельские толпы и выбились из теснин, не зная ничего, что за ними делалось. Они остановились на одном возвышении; слышали звук оружия и шум битвы, но туман не позволял видеть. что происходило на поле битвы и о результат её они были в совершенном незнании. Уже поражение Римлян было полное, когда солнце разогрело воздух в поднявшийся туман позволил свободно видеть. Тогда открылись везде следы страшного побоища и поражения Римлян. Уцелевший их отряд, опасаясь погони неприятельской конницы, поспешно схватил знамена и ускоренным маршем старался уйти от неприятеля. Но, с другой стороны, римляне, уступая мучениям голода, вняли предложению Магарбала, который ночью настиг их со всеми конными войсками неприятеля, сдались ему на условия — по выдаче оружия отпустить их в одной одежде. Ганнибал соблюл это условие со свойственным карфагенянам вероломством; он всех взятых в плен римлян заключил в оковы.
7. Такова была знаменитая Тразименская битва, заслужившая печальную славу в краткой летописи уронов римского оружия. Пятнадцать тысяч римлян пали в бою; едва десять тысяч человек, рассеявшихся в бегстве по всей Этрурии, разными дорогами достигли Рима. У неприятелей убитых было до полутора тысячи; но как у них, так и у римлян, много ещё умерло от последствий ран. Некоторые писатели урон с обеих сторон считают ещё значительнее. Я следую в этом случае показаниям историка Фабия, современника описываемых событий, и не хочу следовать примеру тех писателей, которые в приводимых ими данных ни на чем не основываются. Ганнибал пленных латинского рода отпустил всех без выкупа, а римлян заключил в оковы; он велел из куч трупов отобрать тела своих воинов, чтобы предать их погребению. С этой же целью приказал он найти тело Фламиния, но все поиски в этом случае оказались тщетны. Как только пришло в Рим первое известие о страшном побоище, как граждане стали скапливаться в большом числе; испуг и смущение изображались на лицах всех. Римские женщины, бегая по улицам, всех, кто попадался навстречу, спрашивали о том, что за страшное побоище случилось и какая участь постигла войско. Стечение граждан уже значительностью своею принимало вид настоящего народного собрания. Граждане, обратясь к зданию сената и к месту, где они привыкли видеть сановников, вызывали их. Перед заходом солнца претор М. Помпоний, явясь к народу, сказал: ''мы побеждены в большой битве». Хотя это краткое известие не могло удовлетворить любопытства граждан, но, наслышавшись друг от друга, они принесли домой более подробные вести: ''Консул погиб и большая часть войска вместе с ним. Немногие из воинов остались в живых, но и те или рассеялись по Этрурии, или достались неприятелю в плен». Бедствия, понесенные побеждённой армией, причинили беспокойство тем, которые имели родных в войске Фламиния и не знали о постигшей их участи. Они колебались между страхом и надеждой. В течение следующего дня и многих, за ним бывших, у городских ворот женщины стояли в большем числе, чем мужчины; они ждали своих близких или весточки о них, и своими вопросами не давали прохода всем встречным; хоть и знали кого, но не отпускали, не расспросив подробно. Разнообразны были впечатления, отражавшиеся на лице каждой из них, смотря по тому, было ли полученное известие радостно или грустно; они возвращались домой или делиться радостью, или принимать утешения. Женщины ведь никогда не знают меры ни в излияниях радости, ни в выражениях печали. Одна женщина, как рассказывают, повстречавшись вдруг в воротах с сыном, которого она считала погибшим, от радости умерла на месте. Другая, получив ложное известие о смерти сына, оплакивала его сидя в доме, а когда он вдруг возвратился к ней, она не перенесла этой радости и умерла. В продолжении нескольких дней преторы не распускали сенат от восхода солнца до захода, обсуждая с ним, с какими войсками и под чьим начальством бороться с карфагенянами.
8. Ещё сенаторы не остановились ни на чем положительном, как было получено известие о другом поражении: четыре тысячи всадников, под начальством исправлявшего должность претора К. Центенния, посланы были консулом К. Сервилием в подкрепление другому консулу. Услыхав о Тразименском побоище, это отряд уклонился в Умбрию, но там был обойден Ганнибалом. Слух об этом произвёл не на всех одинаковое впечатление. Одни были до того огорчены испытанными бедствиями, что находили последний урон далеко не столь значительным, как первый. Другие же приписывали этому событию важность не по значительности понесенной потери, но, как в истощенном теле всякое страдание чувствительнее, чем в здоровом, так, по мере ослабления сил отечества, не допускавшего больших потерь, и самая незначительная была тем ощутительнее. В такой крайности граждане прибыли к средству, которое давно уже не было в употреблении потому самому, что в нем не предстояло нужды — к назначению диктатора. Но консул, который один имел законное право назначить диктатора, был в отсутствии; снестись с ним посольством или письмами, было не безопасно вследствие того, что Италия была покрыта неприятельскими войсками. Народ не мог сам собою назначить диктатора: подобного примера еще не бывало. А потому народ назначил временного диктатора в лице К. Фабия Максима; предводителем всадников к нему сделан М. Минуций Руф. Сенат поручил вновь избранным сановникам исправить стены города и башни, учредить постоянные караулы для их опережения и в тех местах, где они признают нужным, а на реках уничтожить мосты. Оставалось сражаться за стены города и домашних пенатов, когда уже не было более сил удержать за собою владычество над Италиею.
9. Между тем Аннибал прямо через Умбрию двинулся к Сполету. Опустошив его окрестности, он пытался было взять город приступом, но отражен с большою потерею воинов. Тут-то Аннибал испытал силы одной Римской колонии с большою для себя неудачею, и поэтому мог догадываться, какого ему надобно сопротивления ждать под стенами Рима. А потому своротил он в Пиценскую область, изобилующую не только произведениями разного рода, но и скотом: терпевшие дотоле нужду, воины Аннибала с жадностью хватали его. Здесь на несколько дней остановился Аннибал с войском: воины тут поотдохнули от изнурения сил, вследствие зимнего похода по болотам и сражения, которое хотя и счастливо кончилось, но стоило больших трудов и усилий. Когда дано было довольно времени для отдыха (воины были более довольны захваченною ими во время набегов добычею, чем предоставленным им покоем и отдыхом), Аннибал двинулся в области Претуцианскую и Гадрианскую, опустошил земли Марсов, Марруцинов и Пелигнов, а равно ближайшие места Апулии около Арнов и Луцерии. Консул Кн. Сервилий имел неважные стычки с Галлами, при чем взял у них один незначительный городок. Услыхав о гибели своего товарища и его войска, Сервилий возымел опасение за безопасность самого Рима и направил путь к его стенам, чтоб быть их защитником в случае крайности. Между тем К. Фабий Максим, будучи выбран диктатором во второй раз, созвал сенат в самый день вступления своего в должность. Тут он представил сенаторам, что главная вина К. Фламиния консула заключалась не столько в опрометчивости и неведении, сколько в пренебрежении к богам и их гаданиям, и что надобно спросить самих богов, какими средствами отклонить их праведный гнев. Вследствие настояний Фабия состоялось сенатское определение, которое обыкновенно принималось в случае самых важных чудесных явлений, а именно: децемвиры должны были прибегнуть к совету Сивиллиных книг. Децемвиры, справившись с Сивиллиными книгами, донесли сенату следующее: «обет, данный Марсу при начале войны, сделан не так, как следует и нужно его повторить в новом и более щедром виде. Необходимо также обещать Юпитеру великие игры, а Венере Эрицинской и Благоразумию воздвигнуть новые храмы; вместе с тем назначить общие мольбы и постилание лож, и дать обет священной весны в случае успеха на войне и того, если отечество останется в том же самом положении, в каком было до начала весны.» Так как Фабий должен был заняться делами войны, то сенат поручил претору М. Эмилию исполнить, как можно скорее, все священные обряды, какие совет жрецов признал нужными.
10. Когда состоялось это сенатское определение, то верховный первосвященник Л. Корнелий Лентулл, вследствие запроса преторского Коллегия, подал ему мнение, что, как он полагает, прежде всего надобно предложить народному собранию дело о священной весне, дать обет на которую невозможно без согласия народа. Обет предложен на утверждение народного собрания в следующей форме. «Изъявляете ли вы согласие и приказываете ли вы, граждане, поступить следующим образом: если общественное дело народа Римского Квиритов в продолжении следующего пятилетия будет, как таково наше общее желание, цело и невредимо выйдет из этих войн (как из войны, которую народ Римский ведет с Карфагенянами, так и из войн с Галлами, живущими по сю сторону Альпов), то народ Римский Квиритов считает себя обязанным принести в дар Юпитеру все, что наступающая весна принесет из свиного, овечьего, козьего и коровьего стада, и всего, что не будет считаться священным, начиная с того дня, с какого прикажет сенат и народ Римский. Кто захочет принести жертву, то может это сделать, когда захочет и так, как захочет; лишь бы только совершил жертвоприношение, а то как бы ни совершил, все будет хорошо. Если умрет животное, которое надлежало принести в жертву, то пусть не будет священным и да не будет это считаться преступлением. Если кто по неведению ранит или убьет жертвенное животное, то да не считается это обманом. Если кто украдет обреченное на жертву животное, то да не вменяется это в преступление ни народу, ни тому, у кого украдено. Если кто по неведению принесет жертву в день, в какой не следовало по закону, то пусть действие его сочтется за неумышленное. Жертва да будет благоприятна, будет ли она принесена днем или ночью, свободным человеком или рабом. Если она будет принесена прежде дня, назначенного сенатом и народом Римским, то да не вменяется она народу в нарушение закона.» Вследствие этих обстоятельств определены также большие игры, на издержки по поим назначено триста тридцать три тысячи триста тридцать и одна треть фунтов меди, а равно положено принести в жертву Юпитеру триста быков, а другим богам белых быков и других жертвенных животных. По совершении торжественным образом обетов, объявлено общее молебствие: в нем приняли участие не только горожане с женами и детьми, но и сельское население, которого интересы также тесно были связаны с общественными. Потом, в продолжении трех дней, было постилание лож через посредство десяти сановников, определенных для совершения священных обрядов. В виду были шест пульвинариев (постелей): один Юпитера и Юноны, другой Нептуна и Минервы; третий — Марса и Венеры; четвертый — Аполлона и Дианы; пятый — Вулкана и Весты; шестой — Меркурия в Цереры. Тогда же даны обеты воздвигнуть храмы Венере Эрицинской; построить храм дал обет диктатор К. Фабий Максим: потому что в книгах судеб повелено было дать этот обет тому, в чьих руках будет верховная власть в государстве. Храм Благоразумию воздвигнуть обет дал претор Т. Отацилий.
11. По исполнении всего, что относилось до религии, диктатор доложил сенату о войне и общественном деле, спрашивая сенаторов: с какими и сколькими легионами помогают они выйти на встречу победоносному неприятелю. Состоялся сенатский декрет: «консулу Кп. Сервилию сдать диктатору войско; сверх того ему предоставляется набрать из граждан Римских и союзников столько пеших и конных воинов, сколько признает он нужным. Во всем прочем диктатор пусть так действует, как найдет лучшим для общего блага.» Фабий сказал, что он прибавит два легиона к тому войску, что у Сервилия. Вновь набранным, через посредство предводителя всадников, легионам диктатор назначил сборным местом Тибур. Вперед себя Фабий разослал повеление жителям всех сел и городов не укрепленных перебраться в хорошо защищенные, а поселянам тех мест, по которым Аннибалу надлежало идти с войском, также удалиться в укрепленные города, предав огню свои жилища и все, что могло служить для продовольствия неприятеля. Сделав это распоряжение, диктатор по Фламиниевой дороге отправился на встречу консулу и его войску, которое и увидал у Окрикулы на берегу Тибра. Консул, окруженный всадниками, приближался к диктатору, но тот послал уряднику сказать консулу, чтобы он явился к нему без ликторов. Тот исполнил повеление, и граждане и союзники сделались свидетелями всемогущества диктаторской власти, но давности времени пришедшей было в забвение. Получены из Рима письма: что Карфагенский флот у Козанского порта захватил Римские суда, везшие из Остии в Испанию для войска разные припасы. Вследствие этого диктатор приказал консулу тотчас отправиться в Рим, собрать все суда, находившиеся как там, так и в Остии, наполнить их матросами и воинами, стараться догнать неприятельский флот и защищать берега Италии от его набегов. В Риме набрано множество воинов, даже вольноотпущенники, находившиеся в летах мужества и имевшие детей, дали воинскую присягу. Из вновь набранных воинов имевшие менее 35 лет от роду посажены на суда, а прочие оставлены в городе для его обороны.
12. Диктатор принял бывшее у консула войско от его помощника Фульвия Флакка легата и через Сабинскую землю прибыл в Тибур в день, который он назначил для явки сюда вновь набранным воинам. Отсюда диктатор пришел в Пренесту, и потом вышел поперечными тропинками на Латинскую дорогу. Отсюда он двинулся к неприятелю, велев предварительно с величайшим тщанием осмотреть дороги. Он вознамерился нигде не давать сражения, разве к тому представилась бы крайняя необходимость. В первый же день, как только Фабий с войском расположился лагерем в виду неприятеля недалеко от Арпов, Аннибал тотчас вывел в поле свои войска, вызывая Римлян на бой; но они оставались спокойны и в лагере их не было даже признаков движения. С упреком твердил Аннибал, что пал наконец воинственный дух Римлян, что борьба, собственно говоря, кончилась, что Римляне уступили Карфагенянам бесспорно первенство в мужестве и воинской славе. Но в душе Аннибал был сильно озабочен, он понял, что ему придется иметь дело с полководцем, имеющим мало общего с Семпронием и Фламинием, что наконец Римляне, наученные горьким опытом, нашли ему, Аннибалу, противника, его достойного. Благоразумие диктатора подавало Аннибалу более повода к опасениям, чем сила его войска. Желая испытать постоянство характера Римского вождя, Аннибал беспрестанно переносил лагерь с места на место, опустошая в глазах его поля Римских союзников. То поспешным движением Аннибал с войском исчезал из виду Римского вождя, то вдруг скрытно останавливался на повороте дороги, стараясь подстеречь неприятеля в случае, если он спустится на ровное место. Фабий вел свое войско по возвышенностям в небольшом расстоянии от неприятеля, и не теряя его движении из виду и избегая с ним боя. Воины Римские постоянно не выходили из лагеря, кроме в случае самой крайней необходимости; за фуражем и за лесом ходили они не врозь и не малочисленными отрядами. Постоянно был готов отряд всадников и легковооруженных воинов; он был всегдашнею защитой для своих и грозою для неприятельских мародеров. Не хотел Фабий предоставлять изменчивости военного счастия участь всего войска; но малыми стычками при обстоятельствах, в которых успех был почти верен и отступление в случае нужды было обеспечено, приучал воинов, оробевших от прежних неудач, иметь более уверенности и в собственных силах и в счастии. Впрочем такие благоразумные распоряжения встретили более ожесточенного противника в Римском предводителе всадников, чем в Аннибале. Для погибели отечества недоставало только того, чтобы он имел равную власть с диктатором. Необдуманный и скорый в решениях, к тому же дерзкий на язык, предводитель всадников сначала в кругу немногих, потом перед всем войском, называл диктатора лентяем вместо медлителя, трусом вместо осторожного, подыскивая названия пороков вместо соответствующих им добрых качеств, и старался себя возвысить в ущерб старшего (пагубный недостаток этот в последнее время сильно развился вследствие того, что применение его к делу для многих к сожалению было увенчано успехом).
13. Аннибал из земли Гирпинов перешел в Самний, опустошил Беневентское поле, взял город Телезию. С умыслом раздражает он Римского вождя, надеясь, что тот, с негодованием видя такие бедствия и потери союзников, вынужден будет дать сражение при благоприятных для Аннибала обстоятельствах. Между множеством союзников Итальянского племени, захваченных в плен Аннибалом у Тразимена и отпущенных им на волю, были три Кампанских всадника. Анннбал не жалел для них даров и обещаний, желая их задобрить, чтобы они склонили и своих сограждан на его сторону. Они пришли к Аннибалу с известием, что стоит ему явиться в Кампанию, и Капуя откроет ему ворота. Дело было важное и известие о нем не соответствовало незначительности тех, которые его принесли. Аннибал колебался долго, то веря, то сомневаясь; наконец, уступая просьбам Кампанских всадников, двинулся из Самния в Кампанию. А их он убеждал исполнить на деле данные ими обещания и приказал явиться к себе в большем числе и захватить с собою несколько старейшин; затем он их отпустил. Сам же приказал провожатому вести себя в Казинатскую область; хорошо знавшие местность люди уверили его, что стоит только ему занять находящиеся там теснины, то Римлянам прегражден будет путь для подания помощи союзникам. Но как язык Карфагенян не совсем способен для произнесения Латинских названий, то провожатому вместо Казина послышалось Казилин; а потому, свернув с настоящей дороги, он повел Карфагенское войско через Аллифан, Калатин и Каленское поле в Стеллатскую область. Видя себя в стране, окруженной горами и реками, Аннибал позвал провожатого и спросил: в каком крае он находится? — «Ты будешь нынешний день в Казилине» — отвечал провожатый. Тут только Аннибал понял ошибку и узнал, что Казин совсем в другой стороне. Наказав розгами провожатого, Аннибал в страх другим велел его распять на крест. За тем он укрепил лагерь, и послал Магарбала с всадниками в Фалернскую область грабить. Опустошены были земли до самых берегов Синуссы. Нумиды на дальнее расстояние простерли опустошение, но ужас их приближения распространился еще далее и повсюду поселян повыгнал с их жилищ. Несмотря на всю эту грозу войны, союзники оставались непоколебимы в своей верности. Управляемые властью умеренною и справедливою, они — и это лучший залог верности — охотно повиновались тем, кого они признавали лучше себя.
14. Когда неприятельский лагерь был раскинут на берегах Вултурна, и плодороднейшие поля Италии сделались жертвою опустошения, тут-то обнаружилось сильное волнение в Римском войске, которое Фабий вел по хребту Массикских гор, и которые старались поддерживать это волнение, нашли себе богатую к тому пищу. Несколько дней прошло еще спокойно; так как войско двигалось поспешнее обыкновенного, то воины были того мнения, что их ведут для защиты Кампании от неприятельских опустошений. Когда же войско Римское остановилось на краю Массикского горного хребта; оно могло оттуда следить за движениями неприятельского войска и видеть, как оно предавало огню жилища Фалернских поселян и Синусских колонистов; но о сражения не было и помину. Тут заговорил Минуций: «Неужели мы пришли для того, чтобы любоваться, как на глазах наших режут наших союзников и жгут их жилища». Не говоря уже о других, как не стыдно вам перед нашими же земляками, которых отцы наши прислали поселяться в Синуесс и оборонять этот край от хищных Самнитов. Их теперь разоряет не сосед их Самнит, но пришлец Карфагенянин, который, благодаря нашему нерадению и бездействию, пришел сюда от самых отдаленных краев земли. Увы! Так-то мы выродились от предков наших! Они за стыд для себя сочли бы, если бы допустили приблизиться к их берегу Карфагенскому флоту; а мы равнодушно смотрим, как поля наши наполнились толпами Нумидов и Мавров? Не мы ли еще недавно так сильно высказывали свое негодование по поводу осады Сагунта, вызывая на отмщение не только богов, но и людей, свидетелей союзного договора; а теперь мы, сложа руки, смотрим, как Аннибал приближается к Стенам Римской колонии. Видим мы глазами и ощущаем обонянием дым пожара, истребляющего жилища наши и произведения июлей. До слуха нашего долетают вопли плачущих союзников; чаще призывают они нас на помощь, чем самих богов бессмертных. А мы здесь блуждаем с войском, как стада скота, ищущие пастбищ, по горным скатам и долинам, скрываясь в лесах, и облаках. Если бы М. Фурий скитался по горам и лесам, ища там средств к освобождению Рима от Галлов, средств, которыми наш новый Камилл, выбранный диктатор в минуту трудную для отечества, как единственная его опора, так сильно рассчитывает снасти Италию от Аннибала, то и теперь Рим был бы собственностью Галлов. Да и теперь опасаюсь я при нашей медленности, что предки наши если столько раз спасали отечество, то они соблюли его для Аннибала и Карфагенян. Но великий муж, по истине достойный носить имя Римлянина, лишь только утвержден был народным собранием в возложенном на него сенатом сане диктатора и об этом получал известие, находясь в Вейях, как он не искал убежища на Яникульском холме, довольно возвышенном для того, чтобы он мог оттуда безопасно смотреть на движения неприятеля; по сошел тотчас в равнину и разбил два раза полки Галлов, первый раз тем же самым днем среди Рима на месте гробниц Галльских, и второй раз на другой день по сю сторону Габиев. Припомним далее, по прошествии длинного ряда годов, после того как у Кавдинских Фуркул мы понесли Самнитское иго, Л. Папирий Курсор искал мщения не по вершинам Самнитских гор, но, осадив Луцерию, вызвал неприятеля на решительный бой, и таким образом иго, снятое с Римлян, возложил на выи неприятельские. Да и К. Лутацию, что иное как не быстрота, даровало победу? Сойдясь с флотом неприятельским, он поразил его на другой же день, пользуясь тем, что он слишком обременен был запасами и военными снарядами всякого рода. Безрассудно думать, что можно окончить войну, сидя на месте и давая обеты. Надобно вооружить войско, встретить неприятеля на ровном месте и бороться с ним грудь с грудью. Римляне достигли величия смелостью и деятельностью, а не медленностью в решениях, которая трусам кажется похвальною осторожностью.» Такие речи громко говорил Минуций перед толпою трибунов и всадников Римских, долетали эти резкие выражения и до слуха простых воинов. Если бы дело пошло на голоса воинов, то никакого нет сомнения, что они вождем себе предпочли бы взять лучше Минуция, чем Фабия.
15. Фабий с одинаковым вниманием следил и за неприятелем, и за расположением умов собственного войска; непоколебим оставался он перед его требованиями. Знал он твердо, что не только в лагере, но и в самом Риме, медлительность его ставится ему в вину и поношение, тем не менее упорно оставался он верен своим планам, и остальную часть лета провел в бездействии. Аннибал, потеряв надежду на столько желанный им решительный бой, стал думать о зимних квартирах. Страна, в которой он находился, наполненная садами и виноградинками, более обиловала предметами роскоши, чем первой необходимости. Фабию известно было намерение Аннибала через лазутчиков и потому он, зная, что Аннибалу предстоит необходимо проходить теснины, которыми он проник в Фалернскую область, занял небольшими отрядами Каллинульскую гору и город Казилин. Разделяемый пополам рекою Вултурном, город этот стоит на границе Фалернской земли и Кампании; а сам Фабий, по вершинам тех же гор, возвратился назад с войском, отрядив Л. Горация Манцина с отрядом четырехсот союзных всадников для рекогносцировки. Л. Гораций принадлежал к числу молодых людей, в кругу которых часто ораторствовал предводитель всадников; сначала он шел осторожно, стараясь с безопасностью для себя следить за движениями неприятеля. Видя, что Нумидские всадники рассеялись для грабежа, он некоторых из них умертвил. Разгорелся он желанием боя и забыл спасительные предписания диктатора: а тот велел ему двигаться так, чтобы, в случае встречи с неприятелем, он мог безопасно от него удалиться, не вступая в дело. Нумиды, то отбиваясь от Римских всадников, то уходя от них бегством, заманили их почти до самого своего лагеря с большим изнурением коней и людей. Тогда, главный начальник неприятельской конницы, Карталон бросился на встречу Римлянам; те пустились бежать не приблизившись еще к неприятелю на полет стрелы. Карталон стал их преследовать неутомимо с пятью тысячами всадников. Видя, что неприятель не отстает, и что уйти от него некуда, Манцин ободрил воинов и, оборотив коней, бросился с неприятелем на бой, во всех отношениях далеко неровный. Он погиб, и с ним отборные всадники, а прочие рассеялись по полям; сначала они ушли в Калес, а потом по самым глухим тропинкам к диктатору в лагерь. В этот день к диктатору пришел на соединение Минуций с войском; он ходил, по приказанию диктатора, прикрыть вооруженным отрядом теснины, которые по берегу моря, суживаясь у Террачины, ведут на Аппиеву дорогу и могли бы в случае, если бы они были не заняты, открыть неприятелю доступ в Римскую область. Соединив свои войска, диктатор и предводитель всадников расположились лагерем на самой дороге, по которой нужно было идти Аннибалу, в двух милях от неприятеля.
16. На другой день Карфагеняне наполнили своими полками все место, которое находилось между обоими лагерями. Хотя Римляне расположились под самым валом, при выгодных для них условиях местности; но Аннибал напал на них с легкими всадниками и старался вызвать их на бой, то нападая, то отступая. Впрочем Римляне остались неподвижно в своей позиции: бой шел медленно, и результат его соответствовал скорее желаниям диктатора, чем Аннибала; у Римлян пало до 200 воинов, а у Карфагенян восемьсот. Так как Аннибалу заграждена была дорога к Казилину, то он по-видимому был окружен. Для Римского войска обеспечен был подвоз из Капуи, Самния и земель других богатых союзников, находившихся у них в тылу. Аннибалу оставалось только по-видимому зимовать между Фармианскими скалами, и ненавистными для взора болотами и песками Литернскими. Аннибал очень хорошо повял, что с ним сражаются его же собственным оружием. Так как дорога через Казилин была преграждена, то Аннибалу оставалось идти в горы и стараться перейти Калликульский хребет. Опасаясь, как бы Римляне не атаковали его войско в лагере, Аннибал придумал обмануть их страшным для глаз призраком, а между тем самому с наступлением ночи украдкою удалиться в горы. Выдуманная им для обмана Римлян, военная хитрость заключалась в следующем: отовсюду, где только можно было достать, собраны факелы; кроме того набраны пуки сучьев и соломы, и те и другие привязаны к рогам быков; а их множество, как диких, так и ручных, было при войске Аннибала в числе захваченной им в полях добычи. Быков этих было тысяч до двух. Аннибал отдал приказание Аздрубалу с наступлением ночи гнать это стадо с зажженными рогами в горы; и старался особенно, если только можно будет, взобраться на высоты, командующие над позициею занятою неприятелем.
17. С первым наступлением сумрака снят лагерь; несколько времени гнали быков впереди знамен. Когда же пришли к подошве гор, откуда необходимо было следовать узкими тройниками, то, по данному тотчас знаку, зажгли пуки соломы и хвороста, привязанные к рогам быков, и погнали их в горы в противную сторону. Быки метались как бешеные, частью от страху, видя огонь на голове, а частью от боли вследствие того, что огонь стал проникать до нижней части рогов и до тела. Они рассеялись по разным местам, и вслед за ними вспыхнули как сухая трава, так и кусты. Казалось горы охвачены были обширным пожаром. Издали можно было подумать, что это бегали люди, поджигая лес, так как быки, стараясь сбросить привязанные к рогам пуки, трясли головами и тем только усиливали огонь. Отряды Римские, расположенные в разных местах для охранения горных дорог, видя огни на высотах в тылу их, сочли, что неприятель обошел их с тылу и оставили вверенные им посты; они старались пробираться на высоты местами более темными, где менее огней видно было; но все-таки встретили нескольких быков, так как они рассеялись во все стороны. Сначала, видя перед собою какие-то существа, как бы изрыгавшие пламя, воины оледенели от ужаса; но скоро не замедлили оно убедиться, что это — хитрость воинская неприятелей. Тем не менее опасаясь засады, они бросились было бежать, и в бегстве наткнулась на легкую конницу неприятельскую. Впрочем, темнота ночи не позволила ни той, но другой стороне вступить в дело, прежде наступления дня. Между тем Аннибал перевел все войско через горные ущелья, захватив даже там несколько неприятельских отрядов в плен, и затем расположился лагерем в Аллифанском поле.
18. Фабий получил известие о происшедшей тревоге: понимая, что это воинская хитрость и опасаясь последствий ночного сражения, он держал войско в окопах. На рассвет произошло сражение у подошвы гор. Римляне, несколько превышавшие числом, без труда подавили бы отряд легко-вооруженных неприятелей, отрезанный от прочего войска; но на выручку явилась когорта Испанцев, нарочно с этого целью присланная Аннибалом. Воины, ее составлявшие, привыкли действовать в горах, и не только упражнением приобрели необыкновенный навык и ловкость, но и самое оружие их было приспособлено к тому, чтобы сражаться в горах. А потому не трудно им было отразить все покушения неприятеля, жителя долин, привыкшего действовать не сходя с места и тяжелым оружием. Успех сражения не мог быть сомнителен; обе стороны разошлись по своим лагерям. Испанцы не потеряли почти ни одного человека, а потеря Римлян была довольно значительна. Фабий также снял лагерь и, перешел горные теснины повыше Аллифаса, расположился лагерем на месте возвышенном и хорошо укрепленном самою природою. Аннибал, делая вид, будто через Самний хочет идти к Риму, пошел обратно с землю Пелигнов, опустошая все по дороге. Фабий двинулся за ним по горным возвышениям, прикрывая Рим, и не теряя из виду неприятеля и не давая ему сражения. Из земли Пелигнов Аннибал повернул назад в Апулию и прибыл в Героний, город, оставленный жителями от страха, так как часть стен его обвалилась. Диктатор расположился укрепленным лагерем на Ларинатском поле. Тут получил он призыв явиться в Рим по делам религии. Уезжая, он старался подействовать на предводителя всадников не столько повелениями, сколько советами благоразумия, снисходя до самых просьб. Он говорил ему: «надейся не столько на счастие, сколько на благоразумие, бери пример с меня, а не с Семпрониев и Фламиниев. Не думай, что ничего не сделано, если, в течение целого лета, расстроены все планы неприятеля. И врачи часто более приносят пользы, предписывая покой, чем движение и лихорадочную деятельность. Не мало значит и то, что мы уже не терпим поражений от неприятеля, столько раз нас победившего, и несколько поотдохнули от беспрерывных потерь. Впрочем все эти прекрасные советы даны были предводителю всадников втуне; сам диктатор отправился в Рим.
19. В начал того лета, когда происходили вышеописанные события, в Испании также начались военные действия как на суше, так и на море. Аздрубал прибавил еще десять судов к тем, которые получил совсем готовыми от брата; Гамилькону он вверил флот из сорока судов, и вслед за тем выступил в поход: флот шел подле берега, а войско по берегу, готовое сразиться с неприятелем, где бы оно его не встретило — на море или на суше. Кн. Сципион, узнав, что неприятель оставил зимние квартиры, сначала хотел следовать его примеру, но потом, принимая в соображение огромное число прибывших к неприятелю союзных войск, он не решился действовать сухим путем; а, посадив на суда отборных воинов, двинулся на встречу неприятельскому флоту с тридцатью пятью судами. На другой день по выходе из Тарраконы, прибыл он к стоянке, находившейся в десяти милях от устья Ибра. Отсюда были посланы для собрания сведений о неприятеле два судна Массилийских; они донесли, что Карфагенский флот стоит в устье реки, а лагерь их войск расположен на берегу. Надеясь застать неприятеля врасплох и подействовать на него ужасом нечаянного нападения, Сципион велел поднять якоря и идти прямо на неприятеля. В Испании, во многих местах, построены на возвышениях башни, которые служат как для наблюдения за движениями разбойников, так и убежищем от них. С этих-то сторожевых башен, лишь только увидали неприятельские суда, дали знать Аздрубалу: тревога сначала распространилась на берегу в лагере, прежде чем знали об этом на судах, так как не слышно было еще шума весел неприятельских, и извилины берега скрывали движения неприятельского флота. Вдруг, один за другим, конные гонцы скачут от Аздрубала, приказывая воинам, всего менее ожидавшим нападения и спокойно ходившим по берегу или лежавшим в началах — браться за оружие и садиться на суда вследствие того, что уже не далеко флот Римский. По разным местам всадники разносили эти приказания. Не замедлил явиться и Аздрубал со всем войском: повсюду произошла страшная суматоха. И гребцы и воины вместе бросались на суда, скорее как бы спасаясь бегством с берега, чем отправляясь на сражение. Еще и не все сели, как другие второпях поднимали якоря и даже перерезали веревки якорные, стараясь поспешнее удалиться. Беспорядок был общий: воины, приготовляясь к бою, мешали действиям гребцов, и те со своей стороны не давали им возможности свободно приготовить оружие и снаряжаться к бою. Между тем Римский флот не только приблизился, но и прямо шел готовый к бою. Карфагеняне пришли в расстройство не столько от неприятеля и сражения, сколько от своего собственного беспорядка; они не столько вступили в бой, сколько попытались начать его, и тотчас же обратились в бегство. Так как устье реки не было довольно широко, чтобы все суда, растянувшиеся на большое пространство, могли войди в него, то гребцы старались причалить к берегу, или становя суда на мель, или совершенно на сухое место. Побросав суда, находившиеся там воины, не все даже и вооруженные, бежали к своему войску, расположенному по берегу. Впрочем при первой схватке, Римляне взяли у Карфагенян в плен два корабля, да четыре потопили.
20. Римляне, несмотря на то, что берег был во власти неприятелей и весь покрыт его вооруженными воинами, преследовали бегущие суда и захватили с собою все те из них, которые только не пробились дном о берег и не завязли в песке. Таким образом Римляне захватили двадцать пять судов неприятельских из сорока. И это не было самым блистательным результатом этого дела; а то, что вследствие одного, не стоившего больших трудов, сражения Римляне сделались полными хозяевами всего морского берега. Они с флотом проникли до Гоноски, высадили там воинов на берег, взяли город приступом и разграбили. Оттуда пошли в Карфаген, опустошали окрестности этого города, и даже сожгли часть строений, прилежавших к воротам и стене. Обремененный добычею, Римский флот прибыл к Лонгустике, где был приготовлен Аздрубалом для его флота большой запас веревок. Сколько нужно было им, Римляне взяли себе, а остальное сожгли. Не ограничиваясь опустошением берегов Испанского материка, Римляне перешли на остров Эбузу. В продолжении двух дней, истощали они без успеха все усилия, чтобы взять главный город острова. Отчаявшись в успехе, Римляне обратились к опустошению страны: несколько сел разграбили и потом сожгли. Здесь они собрали более добычи, чем на материке Испании. Когда Римляне удалились на суда, к Сципиону явились послы с Балеарских островов, прося мира. Отсюда Римский флот возвратился к берегу, принадлежавшей Римлянам, части Испании по сю сторону Ибра. Сюда стеклись во множеств послы не только народов Испании, живущих по сю сторону Ибра, но и самих отдаленных. Более ста двадцати народов признали над собою власть Римлян и дали заложников. Тогда Сципион, имея более уверенности и в своих сухопутных силах, прошел вперед до Кастулонских гор. Аздрубал отступил в Лузитанию к берегам Океана.
21. Казалось, что остальное время лета пройдет спокойно, так как Карфагеняне имели мало охоты возобновить военные действия. Но сами Испанцы имеют характер склонный к переменам и не любят оставаться в покое. Мандоний и Индибилис — последний был прежде царьком Илергетов — когда Римляне от Кастулонских гор отступили к берегам моря, бросились опустошать земли народов, бывших в союзе с Римлянами. Против них Сципион послал военного трибуна с отрядом легковооруженных воинов. Не трудно им было восторжествовать над нестройною шайкою грабителей; они их разбило с большою потерею убитыми и ранеными; остальные побросали оружие. Впрочем это обстоятельство вызвало Аздрубала, отступившего было к берегам океана по ту сторону Ибра, для защиты союзников. Карфагенское войско стояло лагерем в земле Илеркаонцев, а Римское у урочища, называемого Новый флот. Вдруг, по полученному известию, война приняла другое направление. Цельтиберы еще прежде отправили послами к Сципиону своих старейшин и дали ему заложников. Теперь, возбужденные к войне гонцом, присланным от Сципиона, Цельтиберы взялись за оружие, и с сильным войском напали на владения Карфагенян: они приступом взяли три города и имели два блистательных сражения с самим Аздрубалом, в котором положили на месте пятнадцать тысяч человек из его войска, а четыре тысячи человек и много военных знамен взяли в плен.
22. В таком-то положении были дела в Испании, когда П. Сципион прибыл в эту провинцию. Его прислал сюда сенат, продлив ему власть консульскую, с двадцатью длинными судами, с восьмью тысячами воинов и большим количеством запасов разного рода. Флот Римский, вследствие множества транспортных судов, издали казался весьма большим; он вошел в Тарраконский порт к большой радости граждан и союзников. Высадив здесь войско, Сципион выступил в поход и соединился с братом; с этого времени они вели военные действия с общего совета и единодушно. Итак, между тем как Карфагеняне заняты были войною с Цельтиберами, они, немедля переходят Ибр и не видя перед собою неприятеля, направляют путь в Сагунт, где по слуху находились заложники всех народов Испании, оставленные здесь Аннибалом под охранением не весьма значительного отряда. Это-то обстоятельство еще несколько удерживало в верности Карфагенянам умы народов Испании, склонявшихся более на сторону Римлян; они опасались, как бы не заплатить за измену кровью детей своих. Впрочем, нашелся человек, снявший с Испанцев это опасение поступком не столько честным, сколько обнаружившим в нем большую ловкость. В Сагунте находился один благородного происхождения Испанец, по имени Абелукс; дотоле он не раз доказал свою верность делу Карфагенян. Теперь же, по привычке, свойственной людям непросвещенным, он решился употребить свою верность в пользу тех, на чьей стороне было счастие. Хорошо он знал впрочем, что перебежчик, не оказавший важной услуги той стороне, к которой пристает, сам своею особою не составляет для него важного приобретения и остается у нее же в пренебрежении; а потому он старался быть сколько возможно полезнее своим будущим союзникам. Вникнув хорошенько в те дела, которые от него сколько-нибудь зависели, он решился постараться о том, как бы вручить Римлянам находившихся в Сагунте заложников, и тем склонить в пользу Римлян всех старейшин Испании. Зная, что без приказания Бостара префекта ничего не сделают сторожа, караулившие заложников, Абелукс попробовал хитростью подействовать на самого Бостара, Бостар стоял в лагере на самом берегу вне города, чтобы к нему заградить доступ Римлянам. Отозвав Бостара в сторону, Абелукс говорит ему по секрету, как о вещи ему еще не известной, о настоящем положении дел: «доселе — таковы были слова Абелукса — страх еще удерживал Испанцев в повиновении, так как Римляне были еще далеко; теперь лагерь Римский по сю сторону Ибра представляет безопасное и крепкое убежище для всех Испанцев, ищущих перемены. А потому там, где страх уже бессилен, надобно действовать благодеяниями и мерами кротости.» С удивлением слушал такие речи Бостар и выразил свое неудомение, чем можно задобрить умы Испанцев. На это ему отвечал Абелукс: «отошли заложников к их родным. Это весьма полюбится как их родственникам, пользующимся сильным влиянием на умы соотечественников, так и вообще самим народам. Каждый желает, чтобы ему верили, и часто доверие, оказанное к кому-нибудь, обяжет и его быть верным. Возвратить заложников по домам, беру я на себя, как для того, чтобы мне же привести в исполнение мною же поданный совет, и чтобы дело само по себе приятное, осуществить, сколько от меня будет зависеть, так, чтобы оно казалось еще приятнее.» Верно Бостар не был довольно искусен в обмане, наука которого столь свойственна его соотечественникам; как бы то ни было, он согласился с мнением Абелукса. Тот в следующую же ночь явился на аванпосты Римлян, и переговорил с никоторыми знакомыми ему Испанцами, находившимися в рядах союзных войск Римских. Они его привели к Сципиону, которому он и изложил в чем дело. Скрепив взаимными обещаниями союз дружбы, Абелукс и Сципион расстались условивясь о времени и месте выдачи заложников, затем Абелукс, возвратился в Сагунт, где и провел следующий день с Бостаром, выслушивая от него приказания по этому делу. Будучи отпущен Бостаром, он предположил отправиться в путь ночью, будто бы для того, чтобы легче избегнуть неприятельских разъездов. В час, условленный с караульщиками молодых людей, он их разбудил и повел в засаду, им же самим приготовленную; они отведены в Римский лагерь. Прочее все относительно возвращения заложников в их родину исполнено так, как Абелукс говорил с Бостаром, только с той разницей, что сделано было это от имени Римлян. Да если бы оно было сделано и от имени Карфагенян, то оно не могло бы принести им столько пользы, сколько принесло Римлянам в глазах Испанцев. Карфагеняне в цветущее время своих дел и могущества были высокомерны и угнетали Испанцев; потому такой поступок принят был бы с их стороны, как несоответствующий их характеру и вынужденный крайностью их положения. А Римляне, только что пришед в страну, им неизвестную, ознаменовали свое прибытие поступком милосердия и благодушия. Да и Абелукс, слывший у своих соотечественников за человека очень умного, не без основания по их мнению перешел от Карфагенян на сторону Римлян. А потому весьма единодушно Испанцы стали готовиться к общему восстанию, и они тотчас взялись бы за оружие, если бы не наступила зима, которая заставила и Римлян, и Карфагенян удалиться на постоянные квартиры.
23. Вот что делалось в Испании во второе лето Пунической войны, в которое, благодаря осторожности Фабия, Римляне в Италии несколько отдохнули от неоднократных поражений. Аннибал напротив был неприятно озабочен, что наконец-то Римляне выбрали полководцем человека, который рассчитывал в ведения войны более на благоразумие, чем на слепое счастие. Но самая эта медленность и осторожность навлекла презрение Фабию не только от его воинов, но и от мирных сограждан. Это презрение еще усилилось, когда, вслед за отъездом Фабия, предводитель всадников имел счастливо кончившуюся (благополучною назвать ее не могу) схватку с неприятелем. Общее нерасположение к диктатору усиливалось вследствие двух обстоятельств: первое — вследствие коварства и хитрости Аннибала. Узнав от перебежчиков о месте, где находились поля диктатора, он не тронул их, кругом опустошив все огнем и мечом и сравняв все с землею, как бы давая тем знать о существовании какого-нибудь тайного соглашения между ним и диктатором. Был еще и поступок диктатора, который сначала могли толковать так и сяк вследствие того, что он не дожидался на этот предмет согласия Сената; но впоследствии, когда все это объяснилось, он принес великую честь диктатору — этот поступок относился к размену пленных. Оба вождя, Римский и Карфагенский, заключили между собою условие, по примеру подобного условия, существовавшего в первую Пуническую войну, что, в случае размена пленных, та сторона, которая получит больше, приплачивает другой за каждого воина по 2½ фунта серебра. Фабий получил от Аннибала пленных 247 человек более, чем ему отдал; долго об этом толковали в Сенате, а Фабий все не докладывал ему об этом, и дело тянулось. Между тем диктатор послал в Рим сына своего Квинция продать его собственные земли, пощаженные неприятелем, и внес свои деньги, вместо общественных на выкуп пленных. Аннибал находился в постоянном лагере перед стенами Герония; он город этот сжег, оставив немного зданий нетронутыми, которые ему служили вместо житниц. Отсюда он посылал две части войска для фуражировки, а с третьей находился сам в лагере, как для его защиты, так и для наблюдения за движениями других частей своего войска, чтобы в случае нужды быть им защитою.
24. В это время Римское войско находилось на Ларинатском поле. Им начальствовал, по случаю отъезда диктатора в Рим, о котором мы говорили выше, предводитель всадников Минуций. Тотчас же лагерь перенесен с возвышенного и безопасного места, на котором он дотоле находился, на ровное место. Нетерпеливый дух главного вождя замышлял более смелые предприятия: он хотел или напасть на неприятелей, рассеявшихся для фуражировки, или на самый лагерь, остававшийся под малочисленным прикрытием. Аннибал тотчас же понял, что вместе с переменою вождя Римского переменился и образ ведения войны, и что неприятель станет действовать с большею смелостью, чем обдуманностью. Несмотря на то он что почти не вероятно — имея неприятеля перед собою, отправил третью часть воинов на фуражировку, а с двумя третями остался в лагере. Не замедлил он его перенести еще ближе к неприятелю на возвышенный холм, находившийся в 2-х милях от Герония. Этим движением Аннибал хотел показать Римлянам, что он намерен защищать своих фуражиров в случае, если бы они вздумали на них напасть. Вблизи от позиции, занятой Аннибалом, находилось возвышение, командовавшее над самим лагерем Римлян. Днем занять его Аннибалу нельзя было; Римляне предупредили бы его ближайшим путем. Ночью украдкою посланы были Нумиды, которые и заняли это возвышение. Римляне на другой же день без труда, презирая малочисленность неприятелей, сбросили их с холма, сами заняли его и перенесли туда лагерь. Место, находившееся между обоими враждебными лагерями, было весьма не обширно и почти все было покрыто полками Римлян; а из лагеря Римского, находившегося в тылу у Аннибала, конница с легковооруженною пехотою бросилась на фуражиров и далеко распространила смерть и бегство в рядах рассеянных неприятелей. Аннибал не решился принять сражение в открытом поле; по малочисленности своих сил, он имел их едва достаточно, чтобы отразить неприятеля в случае, если бы он учинил приступ к лагерю. Так как часть войска его находилась в отлучке, то он прибегнул к образу действий Фабия; он вел войну, оставаясь на одном месте и медля; а потом он удалился в свой прежний лагерь, находившийся перед стенами Герония. Некоторые писатели впрочем говорят, что дело доходило до открытого боя. При первой схватке Карфагеняне были сбиты и преследуемы до лагеря; но оттуда сделали нечаянную вылазку, распространившую ужас в рядах Римлян. Впрочем прибытие Самнита Нум. Децимия восстановило равновесие боя. Этот Децимий был первым по богатству и знатности рода не только в Бовиане, где он родился, но и во всем Сзмние. По приказанию диктатора он вел в его лагерь восемь тысяч пехоты и пятьсот всадников. Когда он показался в тылу Аннибала, то обе сражающиеся стороны сочли, что это подкрепление, идущее из Рима с диктатором К. Фабием. Аннибал, опасаясь какой-либо военной хитрости со стороны неприятеля, отвел войско в лагерь. Римляне его преследовали и при помощи прибывшего Самнитского подкрепления овладели в этот день двумя крепостями неприятеля. У неприятеля урон простирался до шести тысяч человек, выбывших из строя. Несмотря на то, что потеря с обеих сторон была почти одинакова, тщеславный предводитель всадников счел это дело блистательною победою и как о таковой написал пышное донесение в Рим.
25. Об этом события толковали много как в сенате, так и в народном собрании. Граждане все радовались; один диктатор не верил ни молве, ни письмам. — «Пусть все это и правда — говорил он — но для нас счастливые действия должны внушать более опасений, чем несчастные» — На это М. Метилий, народный трибун, сказал: «По истине долее этого равнодушно выносить невозможно. Не только находясь при войске, диктатор постоянно препятствовал удачно вести войну; но он является ненавистником счастливого военного дела, в его отсутствии совершенного. С умыслом продолжает он время в ведении войны для того, чтобы долее оставаться в должности и пользоваться одному нераздельно властью как в Риме, так и в войске. Один консул пал в сражении, другой, под видом преследования Карфагенского флота, услан далеко от Италии. Два претора заняты Сицилиею и Сардиниею, между тем как ни та, ни другая провинция не нуждается в настоящее время в преторе. М. Минуций, предводитель всадников, отдан почти под стражу из опасения, чтобы он не сошелся как с неприятелем и не сделал бы чего хорошего на поле битвы. А это-то и причина, что не только Самний уступлен Карфагенянам в их полное распоряжение, как бы земля по ту сторону Ибера; но и уже разорены поля Кампанские, Каленские и Фалернские. А диктатор между тем сидит спокойно в Казилине, прикрывая свое поле легионами народа Римского. Войско, жаждущее битвы и предводитель всадников, почти силою удержаны за лагерными окопами; у них вынуто из рук оружие, как бы у пленных врагов. Наконец, по удалении диктатора, как бы избавившись от осадного положения, войско вышло за окопы и поразило неприятеля. Вследствие всего этого, будь еще в черни Римской остаток того духа, который никогда жил в ней, то он смело предложил бы закон отнять у Фабия вверенную ему власть. Теперь же ограничится он умеренным предложением — сравнять в правах власти предводителя всадников с диктатором. И во всяком случае не прежде надобно отпустить К. Фабия к войску, как когда он выберет преемника вместо убитого К. Фламиния.» Диктатор воздержался оправдываться перед народным собранием, зная, что он не пользуется расположением черни. Да и в сенате его слова слушали с большим неудовольствием, когда он выхвалял неприятельское войско и припоминал поражения прошлых двух лет, коих причиною было с одной стороны незнание дела вождей, с другой их упрямая самонадеянность. Что же касается до предводителя всадников, говорил Фабий, то он должен быть в ответе за то, что смел, вопреки его приказания, вступить в бой с неприятелем. Если только у него Фабия останется власть и главное распоряжение, то он докажет перед лицом всего света, как мало значит военное счастие для хорошего полководца, что благоразумие и сметливость всегда восторжествуют над слепым случаем; и что более славы во время и без урона военной чести уметь сберечь войско, чем положить на месте несколько тысяч неприятелей.» Такие речи диктатора оставались безо всякого действия и он, избрав консулом М. Атилия Регула, ночью отправился к войску, чтобы не присутствовать при обсуждении вопроса о правах его власти, который должен был решаться в народном собрании на другой день. С наступлением дня, когда собрались граждане на форум, все они были предубеждены против диктатора и расположены в пользу предводителя всадников; но недоставало людей, которые взяли бы на себя смелость публично высказать то, что составляло общее желание. Предложенный вопрос как ни нравился народу, но не было человека, который поддержал бы его своим влиянием. Только один нашелся голос в пользу проекта закона; то был К. Теренций Варрон, бывший в прошлом году претором, человек рода не только незнатного, во даже низкого. Отец его, говорят, был мясник и сам продавал свой товар, а сына употреблял на посылках по своему рабскому промыслу.
26. Он-то, пришедши в лета возмужалости, благодаря состоянию, которое оставил ему отец, нажив его таким низком промыслом, хотел облагородить себя, подвизаясь на другом поприще. Таковым избрал он форум и там, облекшись в тогу, он принимал под свою защиту иски людей самих низких и презрительных против людей богатых и достойных уважения. Таким образом он приобрел известность в народе и мало-помалу достиг почестей. Он был квестором и эдилем как плебейским, так и курульным; наконец претором, а теперь цель его честолюбия была — сделаться консулом. Весьма ловко умел он воспользоваться общим нерасположением граждан к диктатору и, действуя против него, заслужить благорасположение черни, которое и снискал, взявшись один провести проект закона. Все граждане, как находившиеся в Риме так и в войске, и те, которые держались справедливого образа мыслей, и бывшие в заблуждении поняли, что закон этот направлен против диктатора с целью унизить его. Один диктатор по-видимому не замечал этого и с тем же величием духа, с каким выслушивал речи, в которых чернили его перед народным собранием, встретил и новую обиду, нанесенную ему согражданами, несправедливо на него восставшими. Дорогою получил он декрет сената, по которому предводитель всадников облечен равною с ним властью. Оставался он при своем убеждении, что не во власти сената и народа, сравняв власть, уравнять и военные дарования каждого из них и возвратился к войску с духом, который не уступил ни врагам, и несправедливым требованиям сограждан.
27. Минуций, и прежде благоприятствуемый счастьем и расположением народа, был несносен; а теперь он неумеренно и нескромно более хвалился победою над К. Фабием, чем над Аннибалом: «Так вот тот вождь, которого одного сочли достойным быть им в крайних обстоятельствах и соперником Аннибала, теперь, чего не сохранила нам память людская ни в одной из летописей, по приказанию народа в правах власти уравнен со своим подчиненным в том же самом государств, где предводители всадников привыкли страшиться секир и розог диктатора. Вот до какой степени стали очевидны — его счастие и добродетель; а потому намерен он следовать указаниям своего доброго гения, буде диктатор станет упорствовать в своей медлительности и бездействии, заслуживших осуждение богов и людей.» Вследствие этого Минуций, в первый же раз как увидался с Фабием, сказал: «прежде всего надобно определить, как пользоваться властью, для того и другого равною. Он Минуций считает за лучшее, чтобы полная власть принадлежала каждому из них поочередно или поденно или на более продолжительные сроки. В таком случае он будет равен неприятелю не только военными соображениями, но и силами, если случай представится удачно действовать.» Фабий не одобрил такое предложение Минуция; он говорил: «в таком случае все, что будет в руках его товарища, сделается жертвою слепого случая и его самонадеянности. Если равная власть дана и его товарищу, то это еще не значит, чтобы она была отнята от него; а потому он никогда добровольно не откажется от той части в управлении делами, которая должна принадлежать ему. Не согласен он разделить время или дни власти, а разделят они меж себя войско и таким образом он будет иметь возможность спасти если не все, то по крайней мере часть его.» Таким образом он настоял, что между им и предводителем всадников разделены легионы по обычаю, бывшему у консулов; первый и четвертый достались Минуцию; второй и третий Фабию. Точно также между двумя вождями распределены поровну всадники и вспомогательные войска союзников и Латинского племени. Предводитель всадников захотел со своими войсками стать отдельным лагерем.
28. Аннибал радовался вдвойне; ничто из того, что делалось у неприятеля, не было для него скрыто: многое давали гнать перебежчики, а остальное он узнавал через своих лазутчиков. Аннибал надеялся найти случай воспользоваться самонадеянностью Минуция, которому были развязаны руки; опасный же для него Фабий потерял половину сил. Между лагерями Карфагенян и Минуция находились возвышения; та из враждующих сторон, которая заняла бы его, имела бы в свою пользу условия местности. Аннибал домогался не столько овладеть без боя этим важным пунктом, что впрочем уже само по себе было довольно важно, — сколько вызвать на бой Минуция, который, как он уверен был, не уступил бы ему этой позиции без спору. Пространство земли, находившееся между обоими войсками, с первого взгляда не допускало и мысли о засаде; не только не было лесу, но даже нигде ни одного кустика, который скрывал бы местность; на деле же сама природа назначила его быть местом для засады, тем более, что по-видимому менее всего следовало опасаться в равнине, со всех сторон открытой; кое-где были в скалах большие расселины; некоторые из них могли вмещать до 200 человек вооруженных воинов. Сюда-то скрыл Аннибал до пяти тысяч человек пехоты и конницы, соображаясь с вместимостью каждой из этих расселин. А чтобы при открытой местности не обнаружилась прежде времени воинская хитрость или по стуку оружия или вследствие необдуманного движения кого либо из воинов, который мог выйти из засады, Аннибал на рассвете послал небольшой отряд занять возвышение, о котором мы говорили выше, с целью обратить в ту сторону все внимание неприятеля. Малочисленность Карфагенского отряда, занявшего возвышение, была предметом презрения для Римлян; на перерыв вызывались охотники сбить оттуда неприятеля. Минуций во главе самих ярых приверженцев боя, сам зовет всех к оружию — отнять у неприятеля занятую им позицию; не щадит он угроз врагу, впущенных самонадеянностью. Сначала посылает он против неприятеля легковооруженную пехоту, потом кавалерию всею массою; а наконец, видя, что неприятель беспрестанно посылает своим подкрепления, двинулся вперед сам с легионами, устроенными в боевом порядке. Аннибал, видя, что бой разгорается, везде, где замечал своих теснимыми неприятелем, посылает им на помощь пехотинцев и всадников, и мало-помалу вводит все свои силы в дело; тогда с обеих сторон бой сделался общим. Сначала легкая пехота Римлян, силясь от подошвы холма сбросить неприятеля, находившегося вверху, сама была опрокинута; бросившись бежать, она распространила ужас и смятение в следовавшей за нею коннице, и искала убежища под самыми знаменами легионов. Среди общего смятения невозмутима оставалась одна пехота, и нет сомнения, что при равных условиях боя, сумела бы она оказать сопротивление неприятелю: до того ободрилась она духом вследствие последнего удачного дела. Как вдруг неприятель вышел из засады и действуя с обоих флангов и с тылу, распространил в Римском войске такое смятение и ужас, что не доставало у них ни смелости бороться оружием, ни надежды спастись бегством.
29. Фабий слышал сначала крика воинов, пришедших в робость, потом издали видел, как войско пришло в смятение. Тогда, обратясь к окружавшим, он сказал: «незамедлило случиться то, чего я опасался, а именно, что судьба казнит самонадеянность. Вождь, в правах власти сравненный с Фабием, должен убедиться, что Аннибал превосходит его и доблестью и счастием. Но будет еще время для упреков и обвинения друг друга, а теперь выносите знамена за лагерные окопы. Исторгнем у неприятеля победу, а у наших сограждан сознание их вины». Таким образом, когда на поле битвы воины Римские одни гибли под мечом неприятеля, другие искали спасения в бегстве, вдруг является туда стройное войско Фабия, как бы помощь, посланная с неба Римлянам. Еще не подошло оно к неприятелю на расстояние пущенной стрелы и не вступило в дело; а уже Римляне оставили мысль о бегстве, и неприятель перестал их горячо преследовать. Воины Римские, дотоле бывшие в беспорядке, — ряды их расстроились — со всех сторон стекались к стройным рядам Фабиева войска, толпы бегущих обращались снова лицом к неприятелю и, стеснясь в кружок, медленно стали отступать и даже останавливались, собираясь в более и более значительные кучки. Уже побежденное войско и вновь прибывшее составили одно целое; оно двинулось вперед к неприятелю. Аннибал велел играть отбой, сознаваясь, что, победив Минуция, он побежден Фабием. Таким образом большая часть дня уже прошла в таких переходах военного счастия, когда войска возвратились в лагери. Тогда Минуций, созвав воинов, сказал им: «Не раз слышал и — воины, что первым по уму считается тот, кто сам найдется сделать лучшее при каких-либо обстоятельствах. Второй после него бывает тот, кто внимает благоразумному совету. Последнее место занимает тот, кто не умеет ни сам продумать умного своего, ни слушаться чужого благоразумного распоряжения. Что же касается до нас, то хотя судьба и отказала нам в первой и лучшей доле ума, будем довольствоваться второю и среднею, и пока научимся повелевать, возьмем за правило повиноваться людям, которые умнее нас. Соединим наш лагерь с лагерем Фабия, понесем знамена к его палатке, и там я назову его отцом моим — это название он вполне заслуживает как своими высокими достоинствами, так и последним благодеянием, в отношении нас оказанным. А вы, воины, его воинов, которые недавно защищали вас силою своих мышц и оружия, приветствуйте названием патронов. Пусть этот день взамен всякой другой славы даст нам сознание, что мы умели быть благодарными».
30. По данному знаку воины уложили свой багаж; правильным строем выступили они в поход, направляя свое движение к лагерю диктатора, чем не мало удивили, как его самого, так и тех, которые находились около него. Когда знамена были водружены перед трибуналом Фабия, предводитель всадников выступил вперед, приветствуя Фабия именем отца, между тем как его воины единогласно приветствовали воинов Фабия названием патронов. При этом случае Минуций сказал диктатору: «Родителям моим, диктатор — с ними сравнил я тебя потому, что выше почтить тебя не нашел и приличного слова — обязан я только жизнью; а тебе и жизнью и военною честью как своею, так и всех своих воинов. А потому я первый отменяю определение народного собрания, послужившее мне более в тягость, чем в честь, и возвращаюсь добровольно под твою власть и начало, — да будет это в счастливую минуту как для тебя, так и для твоего войска, сохранившего и себя и нас. Вот тебе возвращаю знамена и легионы. Тебя же прошу об одном только снисхождении ко мне, как к предводителю всадников; а воинам этим укажи каждому его место.» Воины с радостью жали друг другу руки; знакомых и незнакомых ласково и приветливо звали они к себе в гости. День, начавшийся печально и угрожавший иметь исход самый пагубный, окончился радостно. Молва об этом достигла в Рим; она была подтверждена не только письмами вождей, но и самих воинов из того и другого войска, — и Максима стали все в Риме превозносить похвалами до небес. Равную славу стяжал он у Аннибала и Карфагенян; они только теперь поняли, что имеют дело с Римлянами и в Италии. В истекшее двухлетие, они до того возымели презрение к вождям и воинам Римлян, что им не верилось: с тем ли это народом имеют они дело, о котором грозные воспоминания переданы им от их отцов. Молва сохранилась до нас, что Аннибал, возвращаясь с поля битвы сказал: «вот та туча, что привыкла всегда ходить по высям гор, наконец разразилась грозою и дождем».
31. Между тем как в Италии происходили вышеописанные события, консул Кн. Сервилий Гемин с флотом, состоявшим изо ста двадцати кораблей, обошел берега Сардинии и Корсики и, взяв заложников из этих обеих провинций, перешел в Африку. Не делая еще вылазки на твердую землю, консул опустошил остров Мениге и взял с жителей Церцины окупа десять талантов серебра с тем, чтобы оставить их остров невредимым; затем он пристал к берегам Африки и высадил там войска. Отсюда он двинулся с ними, — к ним пристали еще нестройные толпы матросов, — опустошать неприятельские поля с такою беспечностью, как будто имеет дело с едва населенными островами. Нечаянно наткнулись Римляне на засаду, и как пришлось иметь дело рассеянным с дружными массами и незнающим местности с теми, которые сроднились с нею, то и вынуждены были Римляне после кровопролитного побоища спасаться постыдным бегством к судам. В этом деле потеряло они тысячу человек убитыми и квестора Семпрония Блеза. Флот Римский поспешно снялся с якорей в виду неприятелей, многочисленными толпами покрывавших берег, и поплыл к берегам Сицилии. Здесь в Лилибее консул передал его претору Т. Отацилию и поручил легату П. Суре отвести его в Рим; а сам пеший перешел через Сицилию и переправился на ту сторону пролива в Италию. Его и товарища его, другого консула, М. Атилия Фабий звал письмами принять от него войска, так как шестимесячный срок его начальства уже приходил к концу. Почти все летописи согласны в том, что Фабий диктатором вел войну против Аннибала. А Цэлий даже утверждает, что Фабий был первым диктатором, который избран был голосами народа. Впрочем и Цэлий и другие забыли по-видимому то обстоятельство, что тогда оставался только один консул Кн. Сервилий, да и тот находился в отдаленной от Рима провинции Галлии; а он один только имел право назначить диктатора. Медлить долее нельзя было государству, находившемуся еще под влиянием страшного поражения; а потому-то и прибегли к голосам народа, чтобы он избрал сановника, который был бы за диктатора. Весьма естественно, что мало-помалу совершенные Фабием подвиги, стяжавшие ему бессмертную славу и лесть потомства, исказившая правду в подписях его изображений, были причиною, что Фабия, выбранного за диктатора, стали называть прямо диктатором.
32. Консул Атилий принял то войско, которым начальствовал Фабий, а Гемин Сервилий бывшее Минуциево. Они заблаговременно укрепили зимние квартиры (осень приближалась к концу) и весьма единодушно повели воину, взяв за образец Фабия. Лишь только Аннибал выходил в поле за провиантом, они весьма кстати являлись в разных местах, тревожили его войска и забирали отсталых. До генерального боя, которого более всего добивался неприятель, они никак не доводили дела. Нужда до того теснила Аннибала, что, не опасайся он прослыть трусом и беглецом, он удалился бы в Галлию. Не было для него никакой надежды прокормить войско в этих местах в случае, если бы и следующие консулы руководствовались тем же образом действий, как и их предшественники. Когда, вследствие наступления зимы, военные действия приостановились под стенами Герония, Неаполитанские послы пришли в Рим. Они принесли в Сенат сорок чаш золотых, весьма тяжеловесных и сказали следующее: " Знают они, что Римское казнохранилище истощено воинскими издержками. А так как кровь льется вместе и за города и земли союзников, и за Рим, столицу и оплот Италии, за его существование и власть, то Неаполитанцы считают справедливым помочь Римлянам как золотом, которое служило у них для украшения храмов, так и тем, которое им предки оставили про черный день. С тем же усердием предлагают они всякое другое вспомоществование, какое только зависит от них. Народ и Сенат Римский сделают для Неаполитанцев только приятное, если все имущество их будут считать своею собственностью и удостоят их принять дар, незначительный сам по себе, но великий по усердию и любви тех, которые его предлагают». Послам высказана благодарность как за их усердие, так и за щедрый дар, а принята от них только одна чаша, притом та, которая заключала в себе наименее весу.
33. В это же время захвачен в Риме Карфагенский шпион, который скрывался здесь в течение двух лет; ему отрубили обе руки и в этом виде отослали к Аннибалу. Еще распяты на крестах двадцать пять человек рабов за то, что они сделали заговор на Марсовом поле. Доносчику дана свобода и двадцать тысяч медных монет. Отправлены послы к Филиппу царю Македонскому с требованием выдачи Деметрия Фаросского, который ушел к нему, претерпев поражение на войне. Еще послы отправлены в землю Лигуров требовать удовлетворения, так как они оказали пособие Карфагенянам людьми и припасами, и вместе вблизи разузнать о том, что происходит у Бойев и Инсубров. Еще отправлены послы к царю Пинею в землю Иллиров требовать дани, которой срок истек, и для принятия заложников в случае, если бы царь захотел продлить перемирие. Таким образом Римляне, несмотря на то, что грозная война свирепствовала у них дома, не теряли из виду заботиться об интересах своего государства и в самих отдаленных краях земли. Возникло религиозное опасение по тому случаю, что храм Согласия, воздвигнуть который дал обет два года тому назад претор Л. Манлий в Галлии по поводу возмущения воинов, еще и начат не был. А потому М. Эмилий, претор города Рима, выбрал на этот предмет двух особенных сановников Кн. Пуния и К. Квинкция Фламинина; они положили основание храму в ограде Капитолия. Тот же претор, вследствие сенатского декрета, написал к консулам, чтобы один из них, которому свободнее, приехал в Рим для выбора консулов; а он претор объявит выборы к назначенному дню. Консулы на это отвечали: «без ущерба для интересов государства невозможно ни одному из них удалиться от войска; а потому пусть лучше выборы произведут временные правители, чем которого-нибудь из них консулов отвлекать от военных действий.» Сенату впрочем заблагорассудилось, чтобы консул назначил диктатора для управления выборами. Диктатором избран Л. Ветурий Филон; к себе в начальники конницы взял он М. Помпония Матона. Так как в этот выбор вкралась какая-то неправильность, то вновь избранные сановники должны были сложить с себя власть на четырнадцатый день после выбора и прибегли снова к назначению временных правителей.
34·. Власть консулов продолжена еще на год. Сенатом избраны были во временные правители К. Клавдий, сын Аппия, Центо, а потом П. Корнелий Азина. При этом последнем были выборы, ознаменованные ожесточенною борьбою патрициев и черни. Простой народ всеми силами старался доставить консульство К. Теренцию Варрону, заслужившему известность происками и осуждением аристократов; ему ставили в похвалу то, что диктаторство Фабия послужило к его разорению, и таким образом он опирался на обиды, сделанные другим. Патриции старались всеми силами воспрепятствовать искательству Варрона, не желая приучить граждан осуждением лиц своего сословия снискивать права на известность. Трибун народный, К. Бэбий Геренний, родственник К. Теренция, не щадил обвинений не только для сенаторов, но и для авгуров за то, что они не допустили диктатора произвести выборы и таким образом, черня других, снискивал расположение черни тому кандидату, которого взял под свою защиту. Он говорил: «Аристократы, в продолжении многих лет искавшие войны, привели Аннибала в Италию, и имея возможность окончить воину одним ударом, нарочно ее тянут. Что с четырьмя легионами воинов можно бы с успехом действовать против неприятеля, видно уже из удачного дела, которое имел с ним М. Минуций в отсутствии Фабия. Два легиона подставлены были на жертву неприятелю и потом спасены от гибели, чтобы доставить почетное прозвание отца и покровителя тому, кто прежде удержал Римлян быть победителями, чем спас их, когда им угрожало поражение. И после Фабия консулы длят воину, действуя по его методе, тогда как ее скоро можно бы кончить. Все аристократы действуют между собою за одно. Война окончится не прежде, как выберут консула из рядов простого народа, одним словом человека нового. Что же касается до облагородившихся плебеев, то они заразились тем же духом аристократии через участие в одних и тех же священных обрядах и стали презирать чернь с той же минуты, когда перестали сами быть предметом презрения для патрициев. Но ясно ли для каждого, что если дело дошло до временного правления, то побудительною целью действия было: — выборы поставить в зависимость от власти патрициев. Потому-то оба консула остались при войске; потому и после, когда назначен был диктатор не в духе патрициев, настояли они, что авгуры назвали выбор неправильным. Как бы то ни было — добились они временного правления; но право назначать консула зависит от одного народа Римского; а потому пусть он своими свободными голосами вручит власть тому, который за лучшее предпочтет разом победить неприятеля, чем долго держать власть в руках.»
35. Чернь была в высшей степени возбуждена такими речами, и вследствие этого несмотря на то, что консульства искали три патриция: П. Корнелий Меренда, Л. Манлий Вульсон и М. Эмилий Лепид и два плебея уже благородных семейств этого сословия: K. Атилий Серран и К. Элий Пет, из коих первый был первосвященником, а второй авгуром, консулом избран один К. Теренций и ему поручено производство выборов другого консула. Аристократия, убедясь в бессилии соперников Теренция, уговорила искать консульства Л. Эмилия Павлла, весьма дурно расположенного к плебеям; он и по сие время взбешен был результатом своего первого консульства, когда он служил с консулом М. Ливием и едва избег осуждения, которое и постигло его товарища; с трудом уступил он общим убеждениям и согласился искать консульства. В последовавший за тем день выборов все те, которые оспаривали консульство у Варрона, отказались, и Л. Эмилий Павлл сделался не столько товарищем, сколько готовым ожесточенным противником другого консула. Вслед за тем были произведены выборы в должности преторов, каковыми назначены М. Помпоний Матон и П. Фурий Фил. Филу досталось по жребию право судопроизводства городского, а Помпонию разбирательство дел между гражданами Римскими и чужестранцами. Прибавлены два претора М. Клавдий Марцелл в Сицилию и Л. Постумий Альбин в Галлию. Все эти лица находились в отсутствии; и не было ни одного из них кроме Теренция, который бы не исправлял прежде вверенную ему должность; а потому пожертвовали некоторыми достойными людьми, не желая в такое время вверять должности людям, еще неопытным.
36. Самые войска усилены; но в каком именно размере прибавлены пешие и конные войска, писатели до того разнообразят свои показания относительно числа и рода войск, что трудно утвердить что-нибудь за положительно верное. Одни говорят, что набрано десять тысяч воинов в подкрепление уже существовавшему войску. Другие утверждают, что набраны четыре новых легиона и что с этого времени уже восьмью легионами вели Римляне войну. Утверждают, что и существовавшие уже легионы усилены каждый тысячею человек пехоты и сотнею всадников, так что каждый легион отныне состоял из пяти тысяч человек пехоты и трехсот всадников. Союзники должны были выставить двойное против прежнего число вспомогательной пехоты и конницы. Некоторые писатели утверждают, что в сражении при Каннах Римляне имели в строю восемьдесят семь тысяч двести человек вооруженных воинов. Одно только верное можно сказать, что в этот год противу прежних употреблено большее напряжение сил вследствие того, что диктатор подал мысль о возможности победить неприятеля. Впрочем, прежде чем новым легионам выступить из города, децемвирам велено посоветоваться со священными книгами, так как умы граждан были встревожены некоторыми чудесными явлениями. Получено известие, что в одно и то же время в Риме на Авентине и в Ариции шел каменный дождь; что в земле Сабинов на многих статуях богов показался кровавый пот и воды источников сделались горячими. Это явление именно потому и внушало большой ужас, что в последнее время стало часто повторяться. На Форникатской дороге, ведущей к Марсову полю, несколько человек были убиты громом небесным. Против этих чудесных явлений были приняты меры, указанные священными книгами. Послы из Пэста принесли в Рим в дар золотые сосуды; их отблагодарили, как и Неаполитанцев, а золота не приняли.
37. Около этого времени прибыл в Остию флот царя Гиерона, богато нагруженный. Послы Сиракузские, быв введены в Сенат, сказали следующее: «Царь Гиерон с таким огорчением услыхал о гибели консула К. Фламиния и его войска, что никогда еще ни одна собственная беда не была ему так чувствительна. Хотя он вполне убежден, что величие Римлян только растет при несчастье и еще более заслуживает удивления при неблагоприятных обстоятельствах, чем при благоприятных; однако счел долгом послать им все то, чем обвыкли помогать верные и добрые союзники друг другу на войне. Усердно просит он сенаторов не отказаться принять приношение. Во первых в знак благоприятного предзнаменования приносят они золотое изображение победы весом в триста двадцать фунтов. Пусть примут ее сенаторы, и пусть останется она вечною и неотъемлемою собственностью Рима. Еще провезли они триста тысяч мер пшеницы и двести тысяч мер ржи. Сколько бы ни понадобилось еще хлеба, они доставят, куда будет им велено. Знают они, что Римляне не употребляют в дело других войск, кроме своих и Латинского племени; но легковооруженные вспомогательные войска видали они в лагере Римском и других народов. А потому царь Гиерон посылает тысячу человек стрелков и пращников, войско, весьма полезное против Мавров и Балеарцев и других народов, привыкших действовать метательными снарядами издали.» Кроме даров царь Гиерон счел нужным подать полезный совет: «Претор, которому достанется в управление Сицилия, пусть перейдет с флотом в Африку для того, чтобы неприятель имел войну в собственных пределах и потому менее возможности посылать подкрепления Аннибалу.» Сенат дал такой ответ царю: «Гиерон всегда был отличным человеком и примерным союзником и с той минуты, как вступил в дружественный союз с народом Римским, соблюдали его свято, при всяком случае и во всякое время стараясь быть полезным Римлянам. Народ Римский не может не быть признательным к столь верному союзнику. Не принял он золота, принесенного в дар некоторыми городами Италии; но для царя принимает победу, присланную с добрым словом и местопребыванием богине назначает Капитолий, храм Юпитера всемогущего и всеблагого. В священной крепости города Рима пусть она пребывает, благосклонная и благоприятная, и пусть пребывание её будет прочно и твердо.» Пращники, стрелки и хлеб переданы консулам. К Флоту, находившемуся в Сицилии под начальством пропретора 'Г. Отацилия, прибавлены двадцать пять квинкверем (судов о пяти рядах весел) и ему дозволено, буде он признает нужным для интересов отечества, перейти в Африку.
38. Когда набор был произведен, консулы несколько дней оставалась еще в Риме, дожидаясь прибытия союзников Латинского племени. Тут воины были приведены военными трибунами к присяге — чего дотоле никогда не бывало, что они соберутся по приказанию консула и не разойдутся без его соизволения. До того времени воины давали только торжественное обещание и когда сходились по своим десятням и сотням, то сами меж себя по добровольному согласию — всадники по десятням, а пехотинцы по сотням — давали друг другу взаимную клятву не оставлять друг от друга от робости для бегства и не выходить из рядов разве для того, чтобы поразить неприятеля или подать помощь своему согражданину. Эти добровольные взаимные обещания обращены трибунами в обязательную воинскую присягу. Варрон, прежде чем знамена были вынесены из города, говорил неоднократно речи к народу в самом самонадеянном и пылком тоне. Он высказывал: «что война, аристократами занесенная в Италию, оставалась бы навсегда в недрах отечества, если бы все выбирали вождей, подобных Фабию; но он окончит ее в первый же день, как встретится лицом к лицу с неприятелем.» Другой консул Павлл говорил только раз к народу перед отъездом. Речь его, полная истины, не нравилась черни, хотя он ничего обидного для Варрона не говорил; только высказал он свое удивление: «как военачальник, не видав еще ни своего, ни неприятельского войска, не имея понятия о местности, с какою ему придется иметь дело, не снимав мирной одежды и находясь в городе, может знать вперед, как ему придется поступить с оружием в руках и как он может предсказать самый день свой бранной встречи с неприятелем. По крайней мере, что до него Павлла касается, то он не может заблаговременно предсказать свой образ действий, зная, что обстоятельства должны руководить соображениями людей, а не их соображения обстоятельствами. Желает он, чтобы все, что будет предпринято по указаниям осторожности и благоразумия, имело счастливый исход. Самонадеянность и дерзость не показывают ума в человеке, и по сие время были всегда достойно караемы судьбою.» Ясно было, что Павлл предпочитал осторожный образ действий поспешному; а желая еще более утвердить его в этом намерении, К. Фабий Максим сказал ему следующее перед его отъездом:
39. «Нечего было бы мне говорить, будь твой товарищ что было бы весьма желательно, похож на тебя, или если бы ты имел несчастье походить на него. Два благонамеренных консула, и в том случае если бы я молчал, сделали бы все то, чего требуют интересы отечества; а будь два дурных консула, то слух их остался бы глух для слов моих, и умы их для моих советов. Но теперь, так как я хорошо знаю и тебя и товарища твоего, то к тебе моя речь: к сожалению вижу я, что твои свойства хорошего человека и гражданина останутся без пользы. Если в твоем сотоварище отечество будет иметь плохого слугу, то к несчастью одна и та же власть будет для исполнения как хороших намерений, так и дурных. Был бы ты, Л. Павлл, в заблуждении, если бы ты не предвидел, что тебе предстоит более ожесточенная борьба с К. Теренцием, чем с Аннибалом. Трудно решить, кто окажет более вражды, сотоварищ ли твой или враг? С последним тебе придется иметь дело только в открытом поле, а с первым предстоит иметь столкновение во всякое время и на всяком месте. Сражаясь против Аннибала и его полков, ты за себя будешь иметь твои пешие и конные войска; но Варрон вооружает против тебя твоих же воинов. В добрый час для отечества да будет далеко от нас воспоминание о К. Фламиние! Впрочем он, уже сделавшись консулом, уже вступив в управление провинциею и войском, отступил от правил, внушаемых благоразумием, и неистовствовал прежде, нежели стал искать консульства, потом когда его домогался; да и теперь сделавшись уже консулом, не быв еще в лагере и не видав неприятеля, он и тут не следует советам благоразумия. Да если он теперь, находясь среди мирных граждан, дышет одним воинственным духом, мечтает только о битвах и кровопролитии, то чего же ждать, когда он очутится посреди вооруженной молодежи и там, где исполнение тотчас следует за делом? Но если только исполнит он то, что здесь хвалится сделать, а именно тотчас вступит в бой, то или я вовсе не знаю ни военного искусства, ни неприятеля, с коим имеем дело, ни образа ведения войны, или еще будет местность, которая заслужит нашим поражением более печальную известность, чем самый Тразимен. Не кстати было бы мне теперь хвалиться перед тобою одним, да и довольно я доказал, что скорее простер до крайности презрение к славе, чем гонялся я за нею. Но самое дело доказывает одно: что только есть один удачный образ действия против Аннибала, а именно тот, которому я следовал. И не один только опыт это доказывает; не благоразумно было бы руководствоваться одними его указаниями; но самый рассудок говорит все то же, принимая в расчет обстоятельства, которые и теперь и остаются и останутся все те же, какие были. Мы ведем воину в Италии на нашей родной, неизменяемой почве; мы находимся в кругу наших сограждан и союзников; они нам помогают и будут помогать оружием, людьми, лошадьми и припасами; верность свою они нам доказали при наших крайних обстоятельствах. Время только делает нас лучше, благоразумнее, постояннее. Со всем не таково положение Аннибала: находится он в стране враждебной, где все и все против него, вдали от родины, от отечества. Везде и на суше, и на море видит он врагов; ни один город его не принимает, нет стен, за которыми бы он нашел защиту. Нигде не видит он ничего своего и живет со дня на день грабежом. Едва у него осталась третья часть того войска, с которым он перешел Ибр; не столько воинов его погибло от меча неприятельского, сколько от голоду; да и немногие оставшиеся терпят крайнюю нужду в продовольствии. Итак усомнишься ли ты, что нам остается только, сложа руки. смотреть как неприятель дряхлеет со дня на день? Неоткуда получить ему ни продовольствия, ни вспомогательного войска, ни денег. Сколько времени сражался он за стены бедного городка Апулия — Герония — с таким упорством, как будто бы дело шло о самом Карфагене? Не стану я перед тобою выхвалять себя. Обрати внимание, как потешились над Аннибалом последние консулы Кн. Сервилий и Атилий. Вот, Л. Павлл, единственный, для тебя спасительный, образ действовать, но опасаюсь, что тут встретишь ты со стороны твоих сограждан более отчаянное сопротивление, чем со стороны врагов. Желания Варрона, консула Римского, с желаниями военачальника Карфагенян Аннибала одни и те же. Итак тебе одному предстоит бороться с двумя вождями, и ты устоишь, если не будешь обращать внимания на пустые толки и молву людскую, если на тебя не подействует ни тщеславие твоего товарища, ни мнимое, угрожающее тебе, бесславие. Справедлива пословица: истина часто страдает, но не гибнет никогда. Только тот может стяжать бессмертную славу, кто не гоняется за нею. Не обращай внимания на толки; пусть твою осторожность называют трусостью, благоразумие — леностью; опытность твою в деле войны пусть сочтут неумением, как действовать. Пусть лучше опасается тебя благоразумный враг, чем хвалят неразумные соотечественники. Если ты будешь действовать смело, то внушишь только презрение Аннибалу; но будешь для него предметом опасения, если будешь руководствоваться советами благоразумия. Не говорю я этим, чтобы ты оставался в бездействии, сложа руки, но хочу, чтобы твоими действиями руководствовал рассудок, а не слепой случай: в таком случае всегда все будет в твоих руках. С оружием в руках будь всегда готов действовать: не пропускай ни одного благоприятного случая, который неприятель тебе даст против него, но ему берегись дать подобный. Когда ты не будешь спешить, то все будешь видеть ясно и отчетливо; а в торопливости человек действует слепо и неблагоразумно.·
40. На эти слова Фабия консул дал ответ невеселый; он сознавался, что все, сказанное Фабием, справедливо, но к осуществлению на деле весьма затруднительно: «если — говорил между прочим Павлл — самому диктатору был невыносим предводитель всадников; то на сколько может достать у консула силы и влияния, чтобы противодействовать беспокойному и самонадеянному товарищу? Он уже итак носит на себе следы народного пожара, от которого он едва ушел полуобгорелый? Одно его желание, чтобы все пришло к лучшему концу; но если случится какое несчастье, то он скорее подставит свою шею мечу неприятельскому, чем еще раз решится отдать себя на произвол несправедливому приговору раздраженных граждан.» Сказав эти слова — так говорит предание — Павлл отправился в путь; его провожали знатнейшие граждане. Консула плебейского провожала приверженная к нему чернь и эта свита его хотя была не очень представительна, за то многолюдна. По прибытии в лагерь, вновь приведенное войско было смешано с прежним и распределено на два лагеря, из которых меньший находился ближе к Аннибалу, а второй заключал в себе большую часть войска и так сказать содержал силу его. Бывшего консула М. Атилия, под предлогом старости желавшего оставить службу, новые консулы отправили назад в Рим. В меньшем лагере они сделали начальником Гемина Сервилия, дав ему под начальство Римский легион и союзного, пешего и конного, войска две тысячи человек. Аннибал весьма радовался случившемуся, несмотря на то, что число неприятельского войска увеличилось на половину. Не только не оставалось у него ничего из прежних запасов, добытых ежедневными грабежами; но уже и грабить было негде, потому что весь хлеб, так как был в опасности на полях, свезен в укрепленные города. Аннибал — как в последствии узнали, дошел до того, что едва на десять дней оставалось продовольствия, и выжди только Римляне еще не много времени, то Испанцы готовы были перейти к ним, вынужденные недостатками всякого рода.
41. Запальчивый и воинственный дух консула Варрона получил себе пищу и поддержки вследствие случайной стычки Римских воинов с воинами Аннибала, вышедшими на грабеж. Здесь не было никакого распоряжения вождей, а одна случайность; впрочем счастье не благоприятствовало Карфагенянам; они потеряли до 1700 человек убитыми, тогда как урон Римлян и их союзников заключался только во ста человеках. Когда Римляне бросились было усердно преследовать бегущих неприятелей, то консул Павлл — он начальствовал в этот день, так как они с Варроном чередовались через день в управлении войском — опасаясь засады, воротил войско к великому неудовольствию пылкого Варрона. Он громко вопиял в негодовании: «вот выпустили неприятеля из рук; можно было бы теперь, не упуская случая, разбить его на голову.» Аннибал не слишком огорчился понесенным уроном; даже отчасти он был доволен, зная, что подал пищу самонадеянности опрометчивого консула и неопытности его вновь набранных воинов. Обо всем, что происходило у неприятелей, Аннибал знал также хорошо, как и о том, что у него самого делалось. Знал он, что вожди имеют и характеры разные и между собою несогласны, а равно и то, что почти две трети войска состоит из новобранцев. Находя и обстоятельства и местность благоприятными для воинской хитрости, Аннибал в следующую же ночь оставил лагерь с воинами при одном только оружии, оставив в лагере все имущество, как общественное, так и частных лиц. За ближайшими горами скрыл он в засаду по левую сторону пешие войска, а по правую сторону конные; обозы поместил в центре. Таким образом Аннибал хотел подавить неприятеля в то время, когда он будет грабить лагерь, как бы брошенный Карфагенянами в поспешном бегстве. С умыслом разведены частые огни в лагере, как бы для того, чтобы долее держать Римлян в заблуждении и выиграть время для бегства далее по примеру подобной хитрости, удавшейся ему в прошлом году с Фабием.
42. С рассветом, Римляне с удивлением увидали отсутствие неприятельских караулов и, потом приблизившись, заметили мертвую тишину в лагере. Убедясь, что они оставлены неприятелем, воины сбежались к палатке вождей, говоря, что неприятель бежал поспешно, бросив даже палатки расставленными, а, чтобы скрыть бегство, разложил огни. Один консул сам стоял во глав общего движения; а Павлл постоянно твердил, что надобно принять меры осторожности. Видя, что иначе нельзя сохранить порядка, как уступить общему желанию воинов, консул Павлл отправил на рекогносцировку префекта Мария Статилия с отрядом Лукансках всадников. Прискакав к лагерным воротам, Статилий велел сопровождавшим его всадникам остановиться вне лагеря, а сам проник в него, в сопровождении только двух всадников. Тщательно все осмотрев, он возвратился и донес, что это непременно неприятель устроил засаду; что огни разведены в той части лагеря, которая обращена к неприятелю; что палатки открыты и там разложены все цепные вещи; а с целью сильнее соблазнить Римлян приманкою добычи, серебро разбросано местами по дороге. Показания, которые клонились к тому, чтобы образумить воинов, только возбудили их алчность. Они громко кричали: «если нам не подадут сигнала, мы пойдем и без вождей.» В вожде впрочем недостатка не было: Варрон немедленно подал знак к выступлению. Павлл все-таки стоял на своем мнении и как священные птенцы не одобряли выступления, то он дал знать об этом товарищу, когда уже выносили знамена из лагеря. С неудовольствием услышал это Варрон; но еще свежа была в памяти недавняя несчастная участь Фламиния и достопамятное в первую Пуническую войну поражение на море консула Клавдия; а потому подействовало уважение к религии. Боги отсрочили гибель Римлян, все-таки неминуемую, а без того приключившуюся бы в этот день. Случилось, что когда воины отказались было повиноваться Варрону, когда он приказал нести знамена обратно — два невольника, один Формианского, а другой Сидицинского всадника, захваченные в числе фуражиров Нумидами в плен при консулах Сервилие и Атилие, в этот день перебежали опять к своим владельцам. Будучи приведены к консулам, они им дали знать, что все войско Аннибала находится в засаде по ту сторону близ лежащих гор. Этот случай, оправдав консулов в глазах воинов, возвратил им власть над ними, потрясенную было пагубным потворством одного консула.
43. Аннибал удостоверился, что Римляне только сделали неосторожное движение, но не дошли еще с крайней опрометчивости; а потому убедясь, что его хитрость понята, возвратился в лагерь. Долго оставаться ему там нельзя было вследствие недостатка провианта. То и дело зрели новые планы не только в головах воинов, сброду с разных стран света, но и самого вождя. Сначала раздавался глухой ропот; потом войны громкими криками стали требовать заслуженное ими жалованье, жаловались на недостаточность суточного содержания, а наконец и на голод. Наемные воины, преимущественно Испанцы, по слухам замышляли уже явную измену. В такой крайности сам Аннибал, как говорят, готов был, бросив всю пехоту на произвол судьбы, ускакать в Галлию с одною конницею. При таком-то положении дел и настроении умов в войске, Аннибал счел за лучшее двинуться в Апулию, край более теплый и где следственно хлеб был более близок к зрелости. Притом Аннибал имел в виду и то — удалившись от неприятеля сделать затруднительнее измену для тех из своих воинов, которые по легкомыслию готовы были перебежать в Римский лагерь. Аннибал выступил в поход ночью, разложив огни и оставив для виду несколько палаток для того, чтобы по-прежнему опасением военной хитрости задержать наступательное движение Римлян. Когда тот же Лукан Статилий, о котором мы говорили выше, осмотрев все по ту сторону лагеря и горных возвышений, дал знать, что неприятельское войско уже далеко, тогда стали подумывать о том, как бы его преследовать. Из консулов каждый оставался верен своим убеждениям с тою разницею, что все, за исключением одного Сервилия, бывшего в прошлом году консулом, и одобрявшего мнение Павла, были на стороне Варрона; а потому он восторжествовал и войско Римское двинулось вперед для того, чтобы придать своим поражением печальную известность деревушке Каннам. Подле неё расположился лагерем Аннибал так, что ветер Вултурн поднимавший облака пыли с полей, иссушенных зноем, дул ему с тылу. Такое расположение хорошо было и для лагеря, но польза его всего ощутительнее должна была показаться в самом сражении, где Карфагеняне вступили в дело спинами к ветру, столько их прохлаждавшему с неприятелем, которого зрение совершенно затмевалось облаками пыли.
44. Консулы, хорошенько разведав пути, преследовали Карфагенян и наконец пришли к Каннам, где и увидели войско Аннибала. Они здесь расположились в двух лагерях, поставив их в таком же один от другого расстоянии, как то было под Геронием. Река Авфид протекала под темь и под другом лагерем и воины могли из неё легко брать воду, как кому было удобно, хотя и не без боя. Впрочем в меньшем лагере Римском, расположенном по ту сторону Авфида, водопой был безопаснее, так как на противоположном берегу не было в этом месте караулов неприятельских. Аннибал с радостью видел возможность, которую давали ему консулы иметь сражение в местах открытых и так сказать от природы назначенных для действия конницы, а с этою частью войска Аннибал по истине сознавал себя непобедимым. Он вывел войско в поле, а Нумидам велел тревожить неприятеля набегами. Тогда в Римском лагере возникло страшное несогласие между вождями и волнение между воинами. Павлл упрекал Варрона в самонадеянности и опрометчивости, погубивших Семпрония и Фламиния; а Варрон вопиял против Павла, что одна трусость и леность заставляет его и подобных ему вождей следовать примеру Фабия. «Он призывал и людей и богов в свидетели, что не его, Варрона, вина, если Аннибал хозяйничает в Италии, как у себя дома, что его Варрона товарищ связал по рукам и ногам; что вырывают оружие из рук воинов ожесточенных и жаждущих боя.» На это Павлл отвечал: «если какое несчастье приключится легионам, так легкомысленно и можно сказать изменнически отданным на жертву неприятелю, то, слагая с себя вину в нем, участь их, какова бы она ни была, он разделит. Но посмотрит он и то, так ли быстра и сильна будет в бою рука тех людей, которых язык так дерзок и необдуман в военных советах.»
45. Между тем, как время проходило не в благоразумных совещаниях, а в бесполезных распрях, Аннибал провел большую часть дня, стоя в поле с войском, готовым к бою. Потом он прочие войска увел в лагерь, а Нумидов послал по ту сторону реки для нападения на Римлян, из меньшего лагеря ходивших за водою. Без труда Нумиды, лишь только переправились на тот берег, криками своими и натиском обратили в бегство нестройную толпу Римлян и преследовали ее почти до самых лагерных ворот и поста, стоявшего для их прикрытия. С негодованием Римляне видели, что даже нерегулярные войска неприятельские внушают им ужас, и если только Римляне тотчас не перешли реку и не вступили в бои с неприятелем, то это потому, что в этот день главное распоряжение принадлежало Павллу. А потому Варрон на следующий день, когда право начальства по жребию принадлежало ему, не спросив даже совета у товарища, дал знак к бою и перевел войска свои через реку. Павлл последовал за ним: не одобряя действий товарища, он не мог оставить его совершенно. На той стороне реки Римские военачальники взяли с собою и те войска, которые находились в меньшем лагере. Собрав таким образом все свои силы, они устроили их в боевом порядке: на правом крыле, находившемся ближе к берегу реки, они поставили Римских всадников, а возле них пехоту. Союзная конница составляла крайнее левое крыло; ближе стояла союзная пехота, примыкавшая к пехоте легионов. Первую боевую линию составляли пращники, вместе с другими легковооруженными войсками из союзников. На левом крыле начальствовал Теренций, а на правом Эмилий. Гемину Сервилию вверен центр боевой линии.
46. Аннибал, лишь только рассвело, отправил вперед Балеарцев и легковооруженных воинов, а сам перешел реку; тут войска строил он в боевом порядке по мере того, как они переходили реку. На левом крыле к берегу реки против Римской конницы поставил он Галльскую и Испанскую конницу, а правое крыло составил из Нумидов; центр он укрепил пехотою; таким образом оба крыла состояли из уроженцев Африки, а средину между ними наполняли Галлы и Испанцы. Африканцы совершенно походили наружным видом на Римлян; они имели с ними одинаковое оружие, которое досталось им, как военная добыча, у Требии и Тразимена. Галлы и Испанцы имели щиты почти одинаковой формы; по мечи, которыми они были вооружены, далеко не походили друг на друга. У Галлов были длинные и без острия на верху; а у Испанцев, которые в битве привыкли более колоть, чем рубить с плеча, короткие и острые. Как Галлы, так и Испанцы, производили на зрителя впечатление ужаса как своим наружным видом, так и особенностью их костюма: Галлы были обнажены до пояса, а Испанцы были одеты в белые одежды, вышитые красным; издали их одежды как бы блистало, вследствие ослепительной белизны. По мнению современников число сил, бывших в строю у Аннибала, простиралось до сорока тысяч пехоты и десяти конницы. Левым крылом начальствовал Аздрубал, а правым Магарбал; центр занимал сам Аннибал с братом Магоном. Так как Римляне стояли лицом к полудню, а Карфагеняне к северу, то свет солнечных лучей — падал на них — что было для последних весьма благоприятным обстоятельством — с боку; а ветер, называемый туземцами Вултурном, гнал облака пыли прямо в лицо Римлянам, так как он дул против них.
47. После первых воинских кликов, вспомогательные войска выступили вперед, и вступили в бои сначала легковооруженные войска. Вслед за тем левое крыло Испанских и Галльских всадников сразилось с правым крылом Римским; но сражение здесь менее всего походило на дело конниц. Всадникам можно было действовать против фронта; развернуться же и пораспространить фронт было невозможно; с одной стороны была река, а с другой ряды пехоты позволяли коннице действовать только напротив себя. Лошади вынуждены были остановиться, а скоро и сжаты были в происшедшей тесноте; воин хватался за противника и стаскивал его с коня. Таким образом схватка конниц стала скоро походить более на дело пехоты. Сражение было упорное, но не продолжительное; всадники Римские были оттеснены и обратили тыл. Когда дело конниц стало подходить к концу, сразились обе враждебные пехоты. Сначала ряды Галлов и Испанцев храбростью и силами не уступали Римлянам; наконец Римляне, после неоднократных усиленных нападений, своим густым и прямым строем сломили неприятеля, которого ряды были не очень густы и притом, что уже ослабляло им силы, выдавались вперед клином против расположения прочих войск. Когда неприятель, уступая Римлянам, поспешно и в беспорядке стал отступать, Римляне преследовали его по пятам и в этом натиске поспешно прошли по рядам бежавшего неприятеля, не помнивших себя от страха, самый центр его позиции и остановились, не встречая нигде сопротивления, не прежде, как наткнувшись на резерв Африканцев: он стоял в вид полукружия в обе стороны, растянув свои крылья; только центр, состоявший из Галлов и Испанцев выдавался вперед. Когда он, потерпев поражение, в бегстве поравнялся с фронтом Африканцев, а потом вдался даже в глубину составленного им полукружия, то Африканцы стали растягивать крылья, и когда Римляне опрометчиво зашли в средину, они обошли их кругом и с тылу преградили им возможность отступления. Таким образом бой, который Римляне считали уже поконченным, оказался бесполезным, и Римляне, оставив Галлов и Испанцев, которых задним рядам нанесли они страшное поражение, должны были начать новый бой против Африканцев. Бой этот не мог быть равен: обойденные кругом, Римляне должны были со всех сторон делать отпор окружавшим их неприятелям и притом, утомленные прежним боем, иметь дело со свежими и нетронутыми силами неприятеля.
48. Уже и на львом крыле Римском, где союзная конница поставлена была против Нумидов, загорелся бой; сначала шел он довольно вяло; но скоро ознаменован он был коварным поступком, достойным Карфагенян. Около пятисот Нумидов, кроме обыкновенного оружия, припрятав под панцири мечи, закинув щиты за плечи, прискакали в виде перебежчиков к Римским рядам. Соскочив с коней, щиты свои и дротики бросили к ногам противников; их пропустили в середину строя и в самом тылу велели им спокойно дожидаться окончания боя. Они действительно не трогались с места, пока бой разгорался по разным пунктам. Когда же глаза и внимание всех были поглощены сражением, мнимые перебежчики, схватив щиты, во множестве валявшиеся в кучах мертвых тел по месту сражения, напали с тылу на ряды Римлян. Поражая их в спины и по нотам, они нанесли страшный им урон, но еще более причинило страху и замешательства. Уже почти везде в рядах Римлян господствовали ужас и бегство; кое где только продолжалась еще упорная борьба, но уже с почти исчезавшею надеждою на успех. Аздрубал, имевший в этой стороне главное начальство, вывел из средины боя Нумидов, замечая, что они начинают уже слабеть в сражении с противниками и послал их преследовать бегущих; а Галльскую и Испанскую пехоту подвинул на помощь Африканцам, выбившимся из сил не столько сражаться с неприятелями, сколько убивать их.
49. На другой стороне поля битвы консул Павлл, хотя в самом начале сражения тяжело раненный ударом пращи, не раз бросался в самую середину схватки с воинами Аннибала и таким образом не раз восстановлял бой под прикрытием Римских всадников. Наконец они вынуждены были сойти с коней, так как у консула не доставало более сил управлять лошадью. Говорят, что Аннибал, когда ему донесли, что консул велел спешиться своим всадникам, сказал: «это все равно, чтобы он их отдал со связанными руками и нотами.» Бой спешившихся всадников был таким, какого ожидать надобно было при видимой уже победе неприятеля. Они предпочитали умирать на своем посте, чем бежать. Победители же в негодовании на замедление победы, безжалостно рубили тех, которых не могли согнать с места. Наконец удалось им обратить противников в бегство, когда их оставалось уже немного, да и те выбились из сил от утомления и ран. Тут все рассеялись и, которые могли, спешили снова садиться на коней, чтобы скорее бежать. Кн. Лентулл, военный трибун, скакал на коне. Увидев сидевшего вблизи на камне покрытого кровью консула, он сказал ему: «Л. Эмилий! Боги должны были бы уважить в тебе человека, который один не виновен в несчастном событии нынешнего дня. Возьми моего коня: пока есть в тебе еще остаток сил, я могу тебя поднять и защищать. Не делай этого поражения печально знаменитым смертью консула: и без этого будет довольно слез и плача!» Консул на это отвечал ему: «Мужайся в доблести, Кн. Корнелий! Берегись, как бы в бесплодном обо мне сожалении не истратил ты немногих минут, которые остались тебе на то, чтобы уйти от неприятеля. Беги, возвести всенародно сенаторам, чтобы они приняли меры к защите города и стены его снабдили защитниками прежде, чем подойдет к городу враг победитель. А от меня частным образом скажи К. Фабию, что Л. Эмилий всегда имел в памяти при жизни его наставления и умирает им верен. А мне дай не пережить такого страшного побоища моих воинов! Не хочу я ни снова быть обвиненным по выходе из консульства, ни обвинением товарища моего — доказать свою невинность, обличив преступление другого.» Пока они это говорили, нахлынула толпа беглецов, а вслед за нею и неприятелей: они осыпали стрелами консула, не зная, кто он, а Лентул в происшедшей суматохе одолжен был спасением быстроте коня. Бегство Римского войска сделалось общим. Семь тысяч воинов ушли в малый лагерь, десять в большой, а две тысячи искали убежища в самой деревне Каннах. Эти последние тотчас сделались добычею Карталона и его всадников, так как Канны не были прикрыты ни какими укреплениями. Другой консул или случайно, или с целью, не последовал ни за одним отрядом бегущих, а с семидесятые всадниками убежал в Венузий. Говорят, что в этом сражении Римляне потеряли сорок пять тысяч человек пехоты и две тысячи семьсот всадников, половина на половину граждан и союзников. В числе погибших были оба консульские квестора Л. Атилий и Л. Фурий Бибакул, двадцать один трибун военный; много бывших консулов, преторов и эдилей, в числе их Кн. Сервилий Гемин и М. Минуций; последний был в прошедшем году предводителем всадников, а за несколько лет перед тем консулом. Кроме того погибло восемьдесят человек частью сенаторов, частью людей, отправлявших такие должности, которые дают право на вход в сенат: все они добровольно записались на службу в легионы. В плен досталось неприятелю — как говорят — до трех тысяч человек пехоты и триста всадников.
50. Таково было сражение при Каинах, достойное стать наравне с поражением при Аллии. Впрочем последствия его были менее важны, так как неприятель остался в бездействии; но потеря людьми была больше и чувствительнее. Бегство войска на берегах Аллии предало Рим врагу, но спасло войско; под Каннами едва семьдесят человек последовали за бежавшим консулом. Остальное почти все войско погибло вместе с другим консулом. Полувооруженные толпы воинов без вождей наполняли оба лагеря. Находившиеся в большем лагере послали сказать бывшим в меньшем: «чтобы они, пользуясь утомлением неприятелей, сначала вследствие боя, а потом вследствие пиров, которым они предались от радости, ночным временем перешли бы к ним; а потом вместе они одною колонною двинутся в Канузий.» Некоторые совершенно отвергли это предложение: «почему же те, которые их приглашают, сани не сделают первого шага вперед, когда от них самих зависит соединиться с ними вместе? Конечно потому, что все поле наполнено неприятелями, а они предпочитают лучше других, чем самих себя, подвергнуть опасности.» Другие и одобрили это предложение, но недоставало у них духу его исполнить. П. Семпроний Тудитаи, военный трибун, сказал воинам: «Итак, вы предпочитаете сделаться добычею кровожадного и корыстолюбивого врага, быть свидетелями, как будут ценить ваши головы и требовать от вас выкупа, спрашивая Римский ли ты гражданин или Латинский союзник? Захочешь ли ты, воин, своим позором и бедствием дать повод натешиться врагу твоему и снискать в них себе славу? Конечно, нет, если вы, воины, достойны назваться согражданами консула Л. Эмилия, который предпочел славный конец бесславной жизни и стольких тысяч храбрейших мужей, тела которых лежат в кучах около тела консула. Не дожидаясь наступления дня, для нас тягостного, и того, когда более многочисленные полчища врагов преградят нам путь, проложим себе путь сквозь нестройные и беспорядочные толпы врагов, теснящихся у наших ворот. Смелость и меч откроют нам дорогу и в самих густых толпах неприятельских. Итак, свернувшись в колонну, мы свободно и беспрепятственно пройдем сквозь беспорядочные и несплошные ряды неприятелей. А потому, пусть последуют за мною все те, которым дорога собственная жизнь и спасение отечества.» Сказав это, он извлек меч и, образовав из своих воинов колонну, двинулся в середину врагов. Так как Нумиды поражали наших воинов стрелами преимущественно с правого боку как открытого, то они надели щиты на правые руки и, в числе шестисот, достигли большего лагеря. Отсюда они, нисколько не медля, составив один отряд, всею массою благополучно достигли Канузия. Все это делалось у побежденных более по собственному побуждению, какое давали им характер или обстоятельства, чем по обдуманному намерению или по чьему либо распоряжению.
51. Вожди окружили Аннибала, поздравляя его с победою; они убеждали его, после столь решительного успеха, остаток дня и следующую ночь и самому отдохнуть и дать утомленным воинам собраться с силами. Магарбал, начальник конницы, был того мнения, что не нужно медлить ни минуты. «Если ты хочешь знать — говорил он Аннибалу — последствия нынешнего сражения, то знай, что на пятый отныне день ты будешь ужинать победителем в Капитолие. Последуй за мною: а я отправлюсь вперед с конницею; надобно нам нашим прибытием опередить слух о нашем приближения.» Аннибалу мысль эта показалась слишком смелою и вместе столь блистательною, что он с разу не мог ее обнять. Он отвечал Магарбалу: «что отдает должную похвалу его готовности; но что надобно время, обсудить его предложение.» Магарбал сказал ему на это: «вижу, что боги всего не дают одному человеку. Ты, Аннибал, умеешь побеждать, но не умеешь пользоваться победою.» Многие того мнения, что отсрочка одного дня, сделанная Карфагенянами, спасла и Рим и с ним Римскую державу. На другой день с рассвета Карфагеняне занялись собиранием добычи и как бы находили наслаждение всматриваться в следы ужасного побоища, понесенного Римлянами. Там и сям лежали тысячи Римских тел, как пехотинцев, так и всадников в том порядке, как их распределила судьба — товарищами битвы или бегства. Инде, из среды мертвых тел. приподнимались те, раны которых сделались чувствительнее от утреннего холода; их неприятель прикончил. Некоторые найдены были еще живыми, хотя у них жилы под коленками были подрублены; они обнажали шею и умиляли неприятеля испить остаток их крови. Некоторые — как оказалось по ближайшему осмотру, — старались зарыться с головою в землю и таким образом прервав дыхание полагали конец своим страданиям. Особенно обратило на себя внимание всех то, что под трупом мертвого Нумида нашли живаю Римлянина с растерзанными ушами и носом: Нумид, чувствуя, что руки отказываются ему служить, в бешенстве злобы испустил дыхание, терзая противника зубами.
52. После того как значительная часть дня прошла со стороны Карфагенян в грабеже убитых, Аннибал повел свои войска к приступу меньшего Римского лагеря. Он начал с того, что окопом отделил Римлян от реки и преградил им водопой. Впрочем осажденные, изможденные ранами, беспрерывными трудами и бодрствованием, сдались скорее, чем даже ожидали того их противники. Условлено было: побежденные должны были выдать коней и оружие, заплатить за каждого Римлянина по триста монет квадригат, за союзника по двести и за раба по сто; уплатив этот выкуп, они могли удалиться в одной только одежде. На этом условии побежденные приняли неприятеля в лагерь; тотчас они были отведены под стражу, но особо граждане Римские и особо их союзники. Пока Карфагеняне теряли здесь время, из большего лагеря все воины, не утратившие еще сил и мужества, в числе четырех тысяч человек пехоты и двух сот всадников, ушли бегством в Канузий, частью одною сплошною массою, частью каждый отдельно, рассеявшись по полям, что было не менее безопасно. Лагерь же отдан неприятелю на тех же условиях, как и меньший, оставшимися в нем ранеными и трусами. Добыча, здесь найденная, была очень велика и вся, кроме людей, коней и серебра (оно преимущественно находилось на лошадиной сбруе, столового же у воинов было весьма не мною) отдана воинам на разграбление. Потом Аннибал велел собрать в одно место тела павших его воинов для погребения их; как говорят их оказалось до восьми тысяч и притом то были храбрейшие воины. Некоторые писатели утверждают, что и тело Римского консула было найдено и предано погребению. Остаткам Римского войска, ушедшим в Канузий, жители его доставили только кров и убежище; но одна женщина, Апулийская урожденна, по имени Буза, отличавшаяся знатностью рода и богатством, снабдила Римских беглецов хлебом, одеждою и вообще всем, в чем они имели нужду. За такую щедрость, по окончании войны, Сенат оказал Бузе особенные почести.
53. В числе ушедших было четыре трибуна военных: из первого легиона Фабий Максим, которого отец в прошлом году был диктатором, из второго легиона Л. Публиций Бибул и П. Корнелий Сципион и из третьего Ап. Клавдий Пульхер, тот самый, который только что перед тем был эдилем. С общего согласия начальство вверено П. Сципиону, несмотря на его раннюю молодость, и Ап. Клавдию. В то время, когда они, в немногочисленном собрании, советовались о том, как поступить при столь крайних обстоятельствах, к ним явился П. Фурии Фил, сын бывшего консула.· «вотще питаете вы себя — сказал он им — обманчивою надеждою; отечество навсегда и безвозвратно погибло. Некоторые молодые люди знатнейших фамилий, и во главе их Л. Цецилий Метелл, полагают все свои надежды на море и на суда; они хотят, оставив Италию, искать убежища на службе какого-нибудь царя.» Эта печальная новость, и после стольких еще свежих несчастий, была поразительна; ужас и удивление изобразились на лицах всех и сковали им уста. Наконец лица, находившиеся в собрании, предложили иметь рассуждение о столь важном предмете. Молодой Сципион. которого судьба приготовила быть вождем для приведения к концу этой войны, сказал: «при таком множестве обрушившихся на нас зол, некогда нам рассуждать, и надобно действовать и действовать смело и решительно. Пусть те, коим дорого спасение отечества, последуют за мною тотчас с оружием в руках. Там-то и есть настоящий лагерь врага, где зреют подобные замыслы.» Сципион тотчас отправился в сопровождении не многих, на квартиру Метелла. Действительно нашел он там сборище молодых людей, рассуждавших о том, о чем ему было донесено. Обнажив меч над головою заговорщиков, Сципион произнес: «по моему убеждению буду изменником отечеству не только, когда сам изменю ему, но и тогда если дозволю хоть одному гражданину изменить ему. Если я говорю неправду, то пусть Юпитер всемогущий и всеблагий погубит самым страшным образом меня, семейство мое и все, что мне принадлежит. Л. Цецилий и вы, сколько вас здесь ни есть, клянитесь за мною теми же словами; а кто замедлит, тот будет иметь дело с этим обнаженным мечом.» Оробев, как бы видя перед собою самого победителя Аннибала, все присутствующие клянутся вслед за Сципионом и отдаются добровольно ему под стражу,
54·. В то время, когда это происходило в Канузие, к консулу в Венузий явилось до четырех с половиною тысяч воинов пеших и конных из числа тех, которые в бегстве рассеялись по полям. Их жители Венузия разделили между собою по домам, ласково приняли и заботились о них с большим усердием. На каждого всадника дали они по верхней одежде, по рубашке и по 25 монет называемых квадригаты; а на пешего воина по 40 монет и оружие тем, которые его не имели. Вообще жители Венузия не щадили ничего, что только может сделать общественное и частное гостеприимство; одно их старание было — не дать себя победить великодушием Канузийской женщине. Бузе все тяжелее и тяжелее становилось оказанное ею гостеприимство, вследствие постоянно увеличившегося числа беглецов; их собралось тут уже до 10 тысяч человек. Аппий и Сципион, получив известие о том, что другой консул остался невредим, тотчас отправили гонца к нему — донести, сколько с ними пеших и конных сил и вместе спросить — прикажет ли он это войско отвести в Венузию или оставаться ему в Канузие? Варрон сам с войском, при нем находившимся, перешел в Канузий. Уже явилась некоторая надежда на сформирование войска, достойного носить название консульского; уже оно по-видимому было в состоянии отбиться от неприятеля, если не в открытом поле, то хоть из-за стен города. В Риме не знали, что эта часть войска граждан и союзников уцелела; туда пришло известие, что оба консула погибли с обоими войсками и, что никто не уцелел от побоища. С тех пор, как Рим стоял благополучно, не были еще стены его свидетелями подобного ужаса и смятения. Перо мое без сил исполнить здесь свою обязанность и, что бы я ни написал, все будет далеко ниже действительности. Еще недавно, только в прошлом году, у Тразимена погиб консул с войском; теперь это не был урон за уроном, но совокупность нескольких несчастий: слух говорил, что погибли оба консула с обеими консульскими армиями; что вотще стал бы кто-нибудь искать места лагеря Римского, вождей Римских и их воинов; что во власти Аннибала Апулия, Самний и почти вся Италия. По истине можно сказать, что мощь каждого другого народа сокрушилась бы под бременем стольких несчастий. Могло ли идти в сравнение поражение, понесенное Карфагенянами на море у Эгатских островов, после которого сразу упав духом, они уступили Сицилию и Сардинию и решились сделаться нашими данниками? Или неудачный бой в Африке, в котором сам Аннибал был побежден? Ничего не представляют они общего и перенесены были теми, до кого касались, с гораздо меньшею твердостью.
55. Преторы П. Фурий Фил и М. Помпопий созвали сенат в Гостилиеву курию, чтобы иметь рассуждение о мерах к защите города. Все были того мнения, что, истребив войска Римские, неприятель поспешит осадить Рим — последний военный подвиг, который ему оставался. Так как никто не знал в точности сколь велико последнее несчастье, то трудно было принять какое-нибудь нужное решение. Голоса сенаторов заглушал крик и плачь женщин, окружавших курию; так как подробностей побоища не знали, то во всех домах оплакивали вместе и умерших и тех, которые были в живых. Тогда К. Фабий Максим подал от себя такое мнение: «надобно тотчас отправить налегке всадников по Латинской и Аппиевой дороге и приказать ни спрашивать тех, которые будут попадаться им на встречу, (а нет сомнения, что все-таки были беглецы, которым удалось уйти с места сражения) что случилось с обоими консулами и с их войсками. Если же боги в своем милосердии не до конца истребили все, что носило имя Римлян, то где находятся остатки войска? Куда девался Аннибал после сражения, что он делает и что намеревается делать? Для того, чтобы получить обо всем этом верные и подробные сведения, надобно поручить это дело деятельным и сметливым молодым людям. Вследствие малочисленности сановников, находящихся в городе, сами сенаторы должны взять на себя обязанность — восстановить порядок в городе, положив конец смятению и страху; женщинам приказать сидеть по домам и не являться в публичные места; положить конец всеобщим воплям; восстановить в городе тишину; гонцов с разными донесениями препровождать прямо к преторам; жители же пусть по домам ждут решения их участи. У ворот городских расставить стражу, которая не дозволяла бы никому выходить из города. Надобно, чтобы граждане не искали спасения нигде, кроме стен города и в оружии. По восстановлении порядка и прекращении смятения, сенаторы должны собраться в курию для того, чтобы иметь совещание о принятии мер к защите города.»
56. Мнение Фабия заслужило единодушное одобрение сенаторов. Сановники тотчас очистили форум от народной толпы и сенаторы разошлись по разным частям города для восстановления порядка. Тут только получены письма консула Теренция следующего содержания: «Л. Эмилий консул и войско его погибли; он сам находится в Канузие, собирая к себе остатки войска, как бы обломки судна, потерпевшего крушение. Около него теперь до десяти тысяч воинов, но нестройных и безо всякого порядка. Аннибал все еще стоит у Канн и, забыв как обязанности великого вождя, так и одержанную им победу, занимается продажею рабов и прочей добычи.» Тут только семейства вполне узнали свои потери. Общий вопль был так велик, что ежегодное празднество Цереры было оставлено; принимать в нем участие запрещалось лицам, находившимся в трауре, а тогда не было ни одной Римской женщины, которая не имела бы оплакивать какую-нибудь потерю. Сенат, чтобы таким образом и другие священные празднества не были прерваны, ограничил своим декретом время траура тридцатидневным сроком. Когда, по восстановлении тишины в городе, сенаторы собралось в курию, туда принесено было донесение Т. Отацилия, исправлявшего в Сицилии должность претора; оно содержало в себе следующие известия: «флот Карфагенский опустошает владения Гиерона. Он — Отацилий — хотел было идти на защиту их, но получил известие, что другой флот неприятельский, совсем снаряженный и готовый, стоит у Эгатских островов; он дожидается только, чтобы флот Римский пошел на защиту Сиракузского берега, и тогда ударит на Лилибей и прочие владения Римские в Сицилии. Вследствие этого, чтобы вместе и защитить союзного царя и оберегать берега Сицилии, нужен еще флот.»
57. По прочтении писем консула и претора. Сенат определил: М Клавдия, начальствующего над флотом, стоящим у Остии, послать к войску в Канузий. Консулу написать, чтобы он тотчас, как сдаст войско претору, ехал в Рим, как только позволят интересы отечества. Умы были поражены, кроме случившихся бедствий, разными сверхъестественными случаями: в этом году две Весталки, Опимия и Флорония, уличены в нарушении обетов целомудрия: одна по закону зарыта живая у Коллинских ворот, а другая сама себя лишила жизни. Л. Кантилий, один из письмоводителей первосвященника, ныне называемых младшими первосвященниками, будучи уличен в любовной связи с Флорониею, был засечен до смерти розгами на комицие главным первосвященником. Это происшествие, вследствие случившихся бедствий, отнесено к разряду чудесных явлений и духовным сановником коллегии десяти велено посоветоваться со священными книгами. В Дельфы отправлен послом К. Фабий Пиктор — спросить тамошнего оракула: какими молитвами и жертвами умилостивить богов, и когда-то будет конец стольким бедствиям. В ожидании ответа, по указанию роковых книг, сделаны некоторые особенные жертвоприношения. На рынке, где продают быков, в месте, обставленном огромными камнями, зарыты живыми в землю Галл и Галльская женщина, Грек и Гречанка. Место это и прежде было орошено кровью человеческих жертв — актом богослужения не-Римским. Когда таким образом боги были, по общему мнению, умилостивлены достаточно, М. Клавдий Марцелл отправил в Рим для его защиты полторы тысячи человек, набранных было им для флота. А сам он послал флотский легион — то был третий легион — с военными трибунами в Теан Сидицин; флот же передал П. Фурию Филону своему товарищу; потом, спустя немного дней, отправился поспешно в Канузий. Сенат назначил диктатором М. Юния, а предводителем всадников Ти: Семпрония и издал декрет о наборе молодых людей от семнадцатилетнего возраста и некоторых даже еще носивших претексту. Этот набор доставил четыре легиона и тысячу всадников. Отправлены послы принять вспоможение воинами, как от Латинян, так и от других союзников, сколько следовало по положению. Сделано распоряжение о заготовлении оружия и всего нужного; храмы и портики обнажены от древних трофеев неприятельского оружия. Малочисленность граждан и крайние обстоятельства отечества заставили прибегнуть к небывалому дотоле набору: до 8000 молодых рабов отобраны, изъявивших добровольное желание вступить в военную службу; они выкуплены у их владельцев и снабжены оружием. Государство предпочло прибегнуть к этой мере, чем выкупить у неприятеля пленных, хотя бы это обошлось дешевле.
58. Что касается до Аннибала, то он, после столь блистательного успеха, полученного под Каннами, озабочен был более тем, как воспользоваться победою, чем дальнейшим ходом войны. Он осматривал пленных и отобрав тех из них, которые были из союзных Риму племен, ласково говорил с ними и отпустил без выкупа, как то и прежде он сделал у Требии и Тразименского озера. Он призвал к себе, чего дотоле еще ни разу не делал, — Римских пленных, и сказал им довольно снисходительно: «ведет он войну с Римлянами, не с тем, чтобы истребить их всех до одного, а состязается он с ними о первенстве и владычестве. Предки Карфагенян должны были уступить Римскому мужеству; теперь цель усилий его, Аннибала, чтобы признали превосходство Карфагенян и в храбрости и в счастии. Впрочем, он предлагает пленным возможность выкупиться; цена выкупа для всадника пятьсот монет квадригат, для пешего триста, а для раба сто.» Хотя для всадников выкуп и был увеличен против уговорного при капитуляция; несмотря на то, пленные рады были каким бы то ни было условиям помилования. Они между собою положили выбрать десять уполномоченных и отправить их в Рим к Сенату. Вместо всякого залога победитель удовольствовался клятвенным обещанием уполномоченных — возвратиться назад. Вместе с Римскими депутатами послан Карфагенянин знатного рода, по имени Карталон — с условиями мира на тот случай, если бы он заметил в Римлянах готовность заключить его. Когда Римские депутаты вышли из лагеря, один из них решился на поступок, недостойный Римлянина: под предлогом, что он забыл что-то взять с собою, он вернулся в лагерь, чтобы освободиться от обещания, данного под клятвою. Когда в Риме получено известие о приближении депутатов, то на встречу им послан ликтор объявить Карталону приказание диктатора, чтобы он прежде наступления ночи оставил Римские владения.
59. Диктатор созвал сенат для принятия уполномоченных со стороны пленных. Главный из них, М. Юний, сказал: «Почтенные сенаторы! Каждому из нас не безызвестно, что ни одно государство не дорожит так мало своими согражданами, как наше. Впрочем, может быть дело наше нам самим кажется с самой благоприятной точки зрения; но, по нашему убеждению, если какие пленные были достойны вашею внимания и участия, то это именно мы. Мы не выдали оружие неприятелю на поле битвы в припадке панического страха; до самой ночи упорно сражались мы на грудах тел наших сограждан и только с наступлением мрака удалились в лагерь. Следовавшие за тем день и ночь мы защищали лагерные окопы, несмотря на то, что изнемогали от усталости и полученных ран. Вслед за тем победоносный неприятель окружил нас, отрезал нам воду и тут-то, не видя на малейшей возможности пробиться сквозь густые полчища неприятеля, мы не сочли позорным спасти остатки Римского войска, из которого пятьдесят тысяч тел покрывали Каннское поле. Тогда-то условились мы о цене выкупа, под условием которого обещана нам свобода; «оружие, в котором уже не было никакой пользы, выдали неприятелю. Но мы слышали, что и предки наши откупались от Галлов золотом. Да и отцы ваши, столь строгие, и разборчивые относительно условии мира, нарочно отправляли посольство в Тарент для выкупа пленных. А поражение от Галлов при Аллии и от Пирра при Гераклеи размером потерь не может никак сравниться с Каннским побоищем; там господствовали только чувство робости и бегство; а поля Каннские покрыты грудами Римских трупов. Если мы живы, то потому только, что от убийства притупился меч неприятеля и руки отказались ему служить от усталости. Есть из нас и такие, которые чужды и того упрека, что они оставили поле битвы: находясь в лагере для защиты его, они попали в руки неприятеля, когда лагерь был сдан. Не завидую я судьбе своего согражданина и товарища по службе и не хочу себя возвышать, унижая другого. Но разве те (в таком случае быстрота ног при бегстве будет не малым преимуществом), которые, побросав оружие, спаслись бегством в Канузий и Венузий, поступили лучше нас? В праве ли они хвалиться, что отечество нашло в них лучших слуг, чем в нас? Пусть же они исполнят отныне обязанности храбрых и добросовестных сынов отечества. А мы разве не оценим и не заслужим благодеяния отечества, если оно искупит нас для свободы. Теперь, при наборе не обращаете вы внимания ни из лета, ни на состояние набираемых вами воинов; слышно, что вы вооружаете восемь тысяч рабов. Но мы числом им не уступам, а цена выкупа нашего обойдется вам не дороже. Сравнить же качества воинов и тех и других считаю унизительным для Римского имени. Но прошу вас, почтенные сенаторы, обратить внимание ваше (в том случае, если вы будете строже к нам, чем мы того заслуживаем) на то, во власти какого неприятеля вы нас оставляете? Ведь это не Пирр, который обходился с нашими пленными, как с своими гостями, а Карфагенянин, о котором трудно решить, что в нем преобладает: кровожадность ли или корыстолюбие? Если бы вы видели страдания ваших соотечественников, тяжкое и бедственное их положение в рабстве, то зрелище это не менее бы вас тронуло, как и то, где на Каннском поле легли легионы наши. Посмотрите на слезы и горесть наших сродников, наполняющих притвор Сената; лица их озабочены ожиданием ответа вашего. Если они так трепещут за участь нашу и отсутствующих наших товарищей; то каковы должны быть чувства тех, о жизни и свободе которых идет теперь вопрос? Боги мне свидетели, что хотя сам Аннибал, вопреки своему всегдашнему характеру, оказывает нам небывалое снисхождение, но я не приму от него жизни, если вы не сочтете нас достойными выкупа. Возвратились некогда в Рим пленные наши, царем Пирром отпущенные без выкупа, но пришли они вместе с послами, первыми лицами государства, нарочно отправленными для переговоров об их освобождении. А я могу ли возвратиться гражданином того отечества, которое не сочло меня достойным трехсот монет? Почтенные сенаторы, каждый имеет свои убеждения и свой образ мыслей. Знаю, что вопрос идет теперь о моей жизни; но и в этом важнее для меня оскорбление чести, если вы признаете нас недостойными быть выкупленными и тем как бы осудите нас; потому что никто не поверит, чтобы вы пожалели на этот предмет денег.»
60. Когда Юний окончил говорить, то в толпе народа, наполнявшей комиций, раздался вопль и рыдания. Находившиеся там граждане протягивали руки к Сенату, умоляя его возвратить им детей, братьев, сродников. Много и женщин, под влиянием опасений и крайних обстоятельств, замешались в толпу мужчин. Сенат, удалив всех посторонних, начал иметь рассуждение. Тут были поданы разные мнения; одни говорили, что пленных надобно выкупить на общественный счет; другие полагали не тратить на выкуп пленных государственных доходов, но и не препятствовать пленным выкупаться на свои деньги; а тем, у кого в настоящее время нет денег, дать взаймы из казны, взяв с них достаточные залоги и ручательства. Тут Т. Манлий Торкват, человек старинных и — как уже многим тогда казалось — слишком строгих правил, быв спрошен о мнении, сказал следующее: «Если бы послы просили только возвратить свободу посредством выкупа пленным, находящимся во власти неприятеля, то я вкратце высказал бы свое мнение, не касаясь их личности. В этом случаи я просто бы указал вам на пример предков, столь нужный для поддержания военной дисциплины. Но теперь, так как пленные поставили себе почти в заслугу то, что они сдались неприятелю и считают себя лучше не только тех, которые на поле сражения достались в плен неприятелю, но даже и тех, которым удалось уйти в Канузий и Венузий и самого консула К. Теренция; то я считаю долгом своим, почтенные сенаторы, передать вам подробно все это дело, как оно было. Желал бы я то, что сейчас буду говорить, высказать в Канузии перед лицом того самого войска, которое может служить свидетелем храбрости и трусости каждого воина. Но довольно было бы мне здесь и одного П. Семпрония; если бы ты, о которых мы теперь рассуждаем, последовали за ним, то были бы они не пленными рабами победителя, но свободными воинами в Римском стане. Неприятель утомился от боя, отуманен был чадом победы; большая часть его воинов разошлись по своим палаткам. Целая ночь была перед нашими воинами для вылазки; притом, в количестве семи тысяч человек, сколько их было тогда, они могли проложить себе путь и сквозь сплошные ряды неприятеля. Но воины наши и сами не подумали это сделать и не захотели последовать примеру других. Почти в продолжении целой ночи, П. Семпроний Тудитан не переставал их убеждать, чтобы они последовали за ним, пока покой и тишина еще царствовали повсюду, пока ночь своим благодетельным покровом будет содействовать осуществлению их замысла. Прежде наступления дня могли бы они достигнуть места, где были бы в совершенной безопасности, найти убежище в союзных городах. На памяти предков наших так поступил в Самние военный трибун П. Деций. Когда мы были еще в ранней молодости, во время первой пунической войны, Кальпурний Фламма с тремястами волонтеров двинулся сквозь полчища неприятеля для занятия возвышения, сказав своим воинам: «умрем, товарищи, но пусть смерть наша послужит к освобождению легионов наших, обойденных кругом неприятелем.» Говори это Семпроний, и не найди он из среды нас ни одного, который бы послушал его слов, то он признал бы вас недостойными носить имя мужей и Римлян. Но он указывал вам путь вместе и к слав и к спасению жизни; он хотел возвратить вас в отечество, к вашим родителям, женам и детям. У вас недостало духу спасти самих себя? Что же было бы, если бы отечество потребовало бы от вас рискнуть за него жизнью? В этот день легли вокруг вас на поле битвы пятьдесят тысяч человек сограждан и союзников. Если столько примеров доблести и самоотвержения на вас не подействовали, то может ли что-нибудь произвести на вас впечатление? Если такое побоище не заставило вас пренебречь жизнью, то и навсегда останетесь вы при таких чувствах. Отечество вожделенно для вас здравых и невредимых; желайте же его, пока отечество еще существует, пока вы считаетесь его гражданами. Теперь поздно вам вздыхать об отечестве, когда вы утратили свободу, права гражданства, вам, рабам Карфагенян. Вы хотите возвратить себе ценою денег то, что утратили вашею трусостью и низостью? Вы не вняли голосу вашего согражданина П. Семпрония, который просил вас с оружием в руках последовать за ним; а когда вслед за тем Аннибал потребовал от вас, чтобы вы отдали ему лагерь и выдали оружие, то вы тотчас его послушали. Но что же говорить о трусости вас, когда она дошла до степени преступления? Не только не вняли вы благому совету Семпрония и не последовали за ним, но даже хотели силою остановить его, и исполнили бы это, если бы как трусы не отступили перед обнаженными мечами храбрых. П. Семпронию надобно было прежде чем иметь дело с неприятелем, открытою силою проложить себе путь сквозь ряды своих же сограждан В таких-то гражданах отечество будет иметь нужду? Если бы не прочие граждане походили на этих, то в настоящее время мы не имели бы в наличности ни одного из воинов, находившихся под Каннами. Среди семи тысяч воинов нашлось шестьсот, которые решились с оружием в руках свободными вернуться в отечество, и сорок тысяч вооруженных врагов не могли преградить им путь. Из этого можно заключить, какой опасности могла подвергнуться толпа воинов наших, численностью равная почти двум легионам, если бы она захотела двинуться вперед. А в таком случае имели бы вы теперь, почтенные сенаторы, в Канузие до 20000 воинов, испытанного мужества и верности. В каком же смысле могут заслуживать те пленные, о коих идет речь, название добрых и верных слуг отечества (на название храбрых они сами не предъявляют притязаний)? Разве в том, что они силою хотели преградить путь своим соотечественникам, искавшим в оружии спасения? Или не в том ли что, сознавая за собою, что собственная их трусость и низость причиною их постыдного рабства, они не могут скрыть своей зависти к тем, которые храбростью стяжали себе и свободу и славу? Скрывшись по палаткам, наши воины предпочли спокойно дожидаться наступления дня и приближения неприятеля, чем под покровом ночной тишины искать спасения в вылазке. Но может быть не достало у них столько духа искать свободы в открытом поле; для обороны же лагеря тут-то употребили они все усилия. Может быть выдержали они в продолжении нескольких дней и ночей беспрерывные атаки неприятеля, обороняя с оружием в руках лагерные окопы и находя сами за ними защиту. Наконец истощив все средства к защите, вытерпев все, что только человек перенести в силах, изнемогая от совершенного недостатка съестных припасов, не будучи в состоянии в истощенных руках держать оружие, наши воины уступили не столько силе неприятеля, сколько силе обстоятельств и слабостям природы человека. С восходом солнца неприятель подступил к нашему лагерю; двух часов еще не было, как доблестные наши воины, не испытав даже военного счастия, отдались неприятелю и выдали ему оружие. Вот вам верный отчет о подвигах этих исправных слуг отечества в продолжении двух дней. Вместо того, чтобы с оружием в руках биться с неприятелем на поле сражения, они предпочли искать убежища в лагере. Когда нужно было оборонять этот самый лагерь, они отдали его неприятелю, равно гнусные трусы и на поле битвы и за лагерными окопами. Вас выкупать? Но вы медлите в лагере, пока вы могли бы уйти свободными. Оставшись в лагере, вы должны были защищать его с оружием в руках, но вы предпочли выдать и лагерь, и оружие и вас самих во власть врагу! Мое мнение, почтенные сенаторы, таково: пленных также мало следует выкупать, как не следует Аннибалу выдать тех, которые ушли от него с оружием в руках и своею высокою доблестью стяжали себе свободу, а отечеству возвратили верных слуг.»
61. Когда Манлий окончил речь, то сенат, несмотря на то, что почти все члены его имели родных между пленными, предпочел последовать примеру строгости, завещанному предками, всегда не благосклонно смотревшими на участь пленных. Не мог он не иметь в виду при решении этого вопроса и денежных соображений: не хотели ни истощать казны, недавно выдавшей значительную сумму денег на приобретение и вооружение рабов, ни доставить Аннибалу денежных средств, в которых он терпел сильную нужду, как об этом был слух. Грустное решение сената «не выкупать пленных» было причиною большого горя между гражданами; к прежним потерям присоединилась новая, весьма чувствительная, вследствие большего числа пленных. Когда послы отправились в обратный путь, то граждане провожали их до ворот со слезами и воплями. Один из депутатов ушел к себе домой, считая себя освобожденным от клятвы притворным возвращением в лагерь. Слух об этом пронесся и донесено сенату: сенаторы единогласно постановили схватить его и под стражею препроводить к Аннибалу. Есть и другой рассказ о пленных, по которому пришло от них сначала десять послов. Сенат долго сомневался впустить их в Рим; наконец положено пустить их в город; но не в собрание сената. Когда послы пленных сверх чаяния замешкались долго в Риме, прибыли еще три: Л. Скрибоний, К. Кальпурний и Л. Манлий. Только тут один трибун народный, Скрибония родственник, предложил вопрос о выкупе пленных; сенат определил — не выкупать их. Тогда три посла, приехавшие после, вернулись к Аннибалу, а десять прежних остались в Риме. Они считали себя свободными от данной ими клятвы, вследствие того, что они с дороги возвращались в лагерь к Аннибалу под предлогом записать имена пленных. Сильное прение было в сенат о том, выдать их или нет: наконец мнение тех, которые признавали нужным выдать, было отвергнуто самим незначительным большинством голосов. Впрочем при первых, бывших вслед за тем, цензорах — эти люди получили столько признаков бесславия и осуждения, что некоторые сами себя лишили жизни; а другие во всю остальную свою жизнь не только не показывались на форуме, но не выходили вовсе из дому и на улицу. — Тут можно скорее удивляться разногласию летописцев, чем определить причины его и отличить истину. На сколько поражение при Каинах превзошло все прежние потери Римского оружия видно из того, что многие союзные народы, дотоле непоколебимые в верности, теперь, усомнясь в прочности Римского могущества, перешли к неприятелю. Следующие народы изъявили покорность Аннибалу Ателланы, Калатины, Гирпины, часть Апулийцев, Самниты, за исключением одних Пентров, все Бруттии и Луканцы, кроме того Суррентины, все Греки населяющие приморье, Тарентины, Метапонты, Кротонцы, Локры и все Галлы по сю сторону Альпов. Несмотря ни на уроны, ни на отпадение союзников, Римляне не хотели и слышать о мире ни до прибытия консула, ни когда он, приехав в Рим, напомнил всю обширность понесенных потерь. Таково было великодушие граждан того времени, что они без различия сословий всею массою вышли на встречу консулу, возвращавшемуся с такого поражения, которому он сам был главною причиною, и благодарили его, что он не потерял надежду на спасение отечества. Будь же этот консул вождем Карфагенян, то он погиб бы в самых мучительных казнях.

Книга Двадцать Третья

1. Аннибал, после сражения под Каннами, взял и разграбил лагерь; а потом немедленно двинулся из Апулии в Самний. Туда, в область Гирпинов, приглашал его Статий Требий; он обещал предать ему Компсу. Требий был житель Компсы, приобретший значение между своими согражданами; его теснила партия Мопсиев, фамилии сильной поддержкою Римлян. Когда получено было известие о Каннской битве, и Требий громко проповедывал приближение Аннибала; то Мопсианы вышли из города, который таким образом безо всякого сопротивления предан был Карфагенянам, поставившим туда свой гарнизон. Оставив там всю добычу и обозы, Аннибал разделил свое войско: Магону приказал он как принимать покорность жителей городов этого околотка, которые добровольно захотят отпасть от Римлян, так и силою принуждать их к тому в случае, если бы они стали сопротивляться. А сам Аннибал через Кампанское поле отправился к Нижнему морю с целью овладеть Неаполем, чтобы иметь пристань на море. Когда Аннибал пришел в земли Неаполитапцев, то он часть Нумидов поставил в засаду в местах, для этого благоприятных, (дороги здесь по большой части идут в лощинах и представляют много скрытных поворотов); а остальным велел подскакать к самим воротам города, как бы загоняя найденные ими в полях стада. Так как эти Нумиды были в небольшом числе и притом же по-видимому в беспорядке, то из города устремился на них отряд конницы. Нумиды с умыслом отступали, пока не завели его в засаду, где он был окружен; не спаслось бы ни одного человека, если бы не близость морского берега, у которого находилось много судов, большою частью рыбачьих; туда спаслись те из бежавших Неаполитанцев, которые умели плавать. Впрочем, в этом сражении пало несколько молодых людей лучших фамилий; в числе их был Гегеас, начальник конницы: он слишком горячо преследовал отступавших неприятелей. От мысли овладеть Неаполем отказались Кзрфагеняне, видя перед собою крепкие стены, с которыми совладать требовалось много временя и усилий.
2. Затем Аннибал двинулся в Капую. Этот город процветал вследствие многих благоприятных обстоятельств, по особенной милости судьбы, несмотря на общую испорченность его жителей. Особенно была здесь своевольна чернь; без меры пользовалась она свободою. Один гражданин благородной фамилии, умевши привязать к себе народ, подчинил своей воле и сенат и чернь; впрочем для достижения этого прибегал он более к дурным средствам. В тот год, когда случилось несчастное для Римлян Тразименское сражение, Пакувий был главным сановником города. Он предвидел, что чернь, давно ненавидевшая сенат, воспользуется этим благоприятным случаем и не отступит перед страшным преступлением: стоило бы только Аннибалу с победоносным войском прийти в эту сторону, и чернь, возмутившись, перерезала бы сенат и Кануло предала бы во власть Карфагенян. Пакувий, хотя и не был человеком вполне честным, но и не вполне был испорчен. Он предпочитал пользоваться властью и влиянием в государстве благоустроенном, чем, господствовать на развалинах отечества; а он был убежден, что оно погибнет с истреблением общественного совета; а потому Пакувий решился действовать так, чтобы, не губя сенат, подчинить его вполне себе и черни. Созвав сенат, Пакувий в собрании его сказал между прочим, что никогда не изменил бы он делу Римлян, если бы не было в том крайней необходимости: «ведь он и сам имеет детей от дочери Ап. Клавдия, а дочь его за мужем в Риме за Ливием; но грозит им беда страшная и неизбежная. Чернь хочет не только, изменив Римлянам, уничтожить значение сената; но, истребив самих сенаторов, она предаст город без защиты и начальства во власть Аннибала и Карфагенян. Впрочем он, Пакувий, избавит сенаторов от грозящей ни опасности, если они, забыв старинную вражду, вполне ему доварятся.» Все под влиянием страха изъявили на то полную готовность. Тогда Пакувий сказал им: «я вас запру здесь в здании сената и как будто сам соучастник преступного замысла черни, против которого идти явно было бы с моей стороны и безумно и безуспешно, я найду средство спасти вас, и в этом берите с меня клятву, какую хотите.» Дав клятву, Пакувий вышел из здания сената, велел за собою запереть двери и оставил у них стражу, приказав без своего приказания никого не впускать туда и не выпускать.
3. Тогда созвал Пакувий народное собрание и сказал следующее: «Кампанцы! ваше давнишнее желание — излить месть вашу и справедливое негодование на ваших бессовестных и ненавистных сенаторов — исполнилось, и не нужно вам для этого с большего для вас опасностью брать открытою силою дом каждого сенатора, защищенный толпою клиентов и рабов; можете вы казнить сенаторов без малейшей для вас опасности. Они в вашей власти, все заперты в здании сената, безоружные и бессильные. Об одном прошу вас — не действуйте торопливо и необдуманно. О каждом из сенаторов отдельно выскажете вы ваш приговор, и пусть каждый примет то наказание, какого вы его признаете достойным. Впрочем, давая волю негодованию вашему, не забудьте о том, чего требует ваша собственная польза и безопасность. Вы, я знаю, ненавидите теперешних сенаторов; но конечно не желаете вовсе не иметь сената. Одно из двух: или в вольном государстве необходимо иметь общественный совет из лучших граждан, или вам нужно будет избрать царя; но и говорить вам об этом ненавистно. А потому должны вы иметь в виду два обстоятельства: уничтожить прежний сенат и на место его выбрать новый. Я прикажу вызывать бывших сенаторов каждого поочередно и по одиночке и буду спрашивать вашего о нем мнения; с ним будет поступлено так, как вы определите; но прежде чем казнить виновного, выберите на его место человека хорошего и достойного.» Сказав это, Пакувий сел на свое место; он приказал имена сенаторов, написанные на билетиках, перемешать в урне и какое первое вынулось, того сенатора привести из места заседаний. Когда провозглашено было имя этого сенатора, то все граждане в один голос закричали, что человек он дурной зловредный и достоин казни. Пакувий сказал на это: «хорошо, вижу ваше мнение об этом сенаторе, его не будет; но вместо этого дурного и зловредного человека выберите прежде хорошего и честного.» Сначала слова Пакувия встречены были общим молчанием; каждый совестился сказать; наконец кто-то, преодолев это чувство совестливости, назвал одно имя. Тут то поднялись крики: одни говорили, что вовсе его не знают, а другие прямо укоряли его или дурными поступками или низостью происхождения и гнусностью занятия и ремесла. То же самое еще сильнее случилось при выборе второго и третьего сенатора. Прежний сенатор не нравился гражданам, но заменить его кем — они никак не могли согласиться между собою. Бесполезно было бы вновь называть тех, имена коих были уже раз отвергнуты; а те, которые вместо их были предложены, оказались принадлежащими таким людям, которые как по качествам душевным, так и по значению в обществе, далеко были ниже первых. Таким образом народное собрание разошлось, не сделав ничего; граждане остановились на том, что лучше переносить то зло, мера которого известна, и на этом основании велели сенаторов выпустить из заключения.
4. Таким образом Пакувий, спасши жизнь сенаторов, задобрил их более в свою пользу, чем в пользу черни, и с того времени господствовал он уже спокойно, с общего согласия граждан, не имея нужды прибегать к оружию. Сенаторы, подавив в себе чувство благородной гордости и сознание свободы, сами стали заискивать в простых гражданах: приветствовали их, сами первые заговаривали, ласково приглашали к себе в дом разделить с ними трапезу, брали на себя ходатайство по делам, хлопотали по ним усердно и решали преимущественно в пользу той стороны, которая более пользовалась расположением черни. Сенат походил уже на сборище простого народа, так усердно служил его делу. Жители Капуи вообще имели наклонность к наслаждениям всякого рода, не только вследствие какого-то врожденного к тому расположения, но и вследствие обилия всех предметов роскоши в стране, куда стекались все лучшие произведения суши и моря. К тому же своеволие черни и раболепство аристократии не знало пределов: а потому господствовал полный разгул страстей и роскошь не знала меры. А после Каннского побоища последнее, какое еще может было уважение к законам, сановникам и сенату исчезло вследствие того, что единственное опасение Римского могущества, не остававшееся дотоле без влияния, сменилось презрением. Потому только жители Капуи медлили изменою, что старинные родственные связи существовали между ними и лучшими Римскими Фамилиями. Притом лучшим обеспечением для Римлян в верности Кампанцев было то, что триста всадников, молодых людей лучших Кампанских семейств, несколько времени сражавшиеся за Римлян, были отправлены Римским правительством в Сицилию для охранения тамошних городов.
5. Родственники этих всадников с трудом успела настоять на том, чтобы отправить послов к консулу Римскому. Послы застали консула прежде его движения в Канузий еще в Венузии с бедными и почти безоружными остатками войска; для верных союзников они представляли зрелище самое жалкое и способное возбудить сострадание; но в вероломных и надменных Кампанцах они возбудило только презрение. Консул, неловко открыв все бедственное свое положение еще увеличил это чувство. Когда послы со стороны сената и народа Кампанского высказали огорчение вследствие несчастья, претерпленного Римлянами и готовность помочь им всем, в чем оказалась бы им надобность, то Консул отвечал Кампанским послам на это следующею речью: «Хотя вы, Кампанцы, и выразили ваши чувства так, как верные союзники привыкли их выражать, то есть готовностью, по нашему приказанию, помочь всем, в чем бы мы ни имели нужду на войне; но такое выражение уже не соответствует нашему теперешнему положению. Каннское побоище не оставило нам ровно ничего, чтобы мы могли пополнить содействием союзников. Мы вам велим выставить вспоможение пехотою; но осталась ли у нас конница? Если мы скажем, что у нас денег нет; но что же у вас есть? Судьба не оставила нам ровно ничего, что было бы нам пополнять. Легионы наши, конница, оружие, военные значки, кони и люди, деньги, провиант — все погибло или на поле сражения или на другой день в двух лагерях, взятых неприятелем. А потому, Кампанцы, не вспоможения от вас ждем мы на эту войну; хотим, чтобы вы за нас вели ее с Карфагенянами. Вспомните вы то, как мы предков ваших, теснимых уже не Самнитами, но Сидицинами, трепетавших и в стенах города за свою безопасность, взяли под свою защиту, и спасли их битвою под Сатикулою, Из за вас начав войну с Самнитами, вели мы ее в продолжении ста лет с переменным счастием. Не забудьте и того, что мы заключили с вами союз для вас честный, не пользуясь вашим стесненным положением, что мы ваши законы оставили неприкосновенными и наконец (событие самое важное до Каннского побоища) мы большой части ваших граждан дали права Римского гражданства. А потому, Кампанцы, наше несчастье должны вы считать своим собственным и не щадить усилий для сохранения нашего общего отечества. Теперь война не с Самнитами и Этрусками; тогда, и в случае нашего поражения, верховная власть все-таки оставалась бы в Италии. Но дело имеем мы с Карфагенянами, народом, который и Африку не может назвать своим отечеством, народом, пришедшим от самих отдаленных краев населенной земли. Аннибал, переплыв Океан, перешагнув Геркулесовы столбы привел с собою воинов, чуждых нравов и обычаев народов образованных, не имеющих понятия о праве; самые звуки их голоса с трудом походят на человеческую речь. Этих-то людей, от природы диких и необузданных, сам вождь остервенил еще более, заставив их переходить по мостам и гатям сложенным из человеческих трупов и, что и говорить даже гадко, питаться человеческим мясом. Какому же уроженцу Италии не будет омерзительно видеть и признавать над собою господство варваров, привыкших питаться гнусною пищею, до которой и притронуться не следует, получать законы из Африки и Карфагена и допустить, чтобы Италия сделалась провинциею Нумидов и Мавров. Честь и слава будет вам, Кампанцы, если вы усилиями вашими и вашею верностью поддержите и спасете Римское могущество, в основании потрясенное последними несчастьями. Кампания может, как я полагаю, выставить тридцать тысяч человек пехоты и четыре тысячи всадников, что же касается до денег и хлеба, то в них она не имеет недостатка. Если верность ваша будет соответствовать средствам, которыми судьба вас наградила, то и победа, Аннибалом одержанная, не принесет ему никакой пользы, и Римляне не почувствуют того, что они были побеждены.»
6. После этой речи консул отпустил Кампанских послов. Когда они возвращались домой, то один из них, Вибий Виррий, сказал: «настал час, когда Кампанцы не только могут возвратить себе поле, несправедливо отнятое у них Римлянами, но и стяжать себе верховную власть над Италиею. Теперь они могут заключить с Карфагенянами союзный договор на таких условиях, какие им самим заблагорассудятся, и нет сомнения, что когда Аннибал, победителем окончив войну, удалится с войском из Италии в Африку, то верховную власть в Италии предоставить Кампанцам.» Прочие послы одобрили мысль Виррия и передали виденное ими и слышанное в таком виде, что, казалось всем, могущество Римлян погибло безвозвратно. Тотчас в черни и большей части сената обнаружилась готовность к измене. С трудом старейшие сенаторы протянули на несколько дней решение дела: наконец восторжествовало мнение большинства и положено отправить к Аннибалу тех же послов, которые ездили к Римскому консулу. В некоторых летописях нахожу я известие, что прежде отправления послов к Аннибалу и обнаружения таким образом своей измены, Кампанцы посылали послов еще раз в Рим, требуя как вознаграждение за содействие, которое они окажут Римлянам, чтобы один из консулов был выбираем из числа их сограждан. Такое предложение встречено было сильным негодованием, и послов Кампанских велено вывести из здания сената. К послам приставлен урядник, которому приказано удалить их из города и наблюсти, чтобы в тот же день их не было в пределах Римских. Впрочем известие это слишком напоминает подобное требование Латинян, и потому я остерегся выдавать его за верное, полагая, что Цэлий и другие историки не без основания пропустили это обстоятельство.
7. Кампанские послы, пришед к Аннибалу, заключили с ним мир на следующих условиях: «ни главный вождь Карфагенян и никакой сановник их не имеет права суда над Кампанским гражданином. Ни один Кампанский гражданин не может быть принужден против его воли отправлять военную службу или идти в поход. Кампанцы сохраняют свои законы и своих сановников. Карфагеняне должны дать Кампанцам на выбор триста человек из пленных римлян для обмена на Кампанских всадников, находившихся на службе Римлян в Сицилии.» Таковы были условия договора; впрочем Кампанцы не замедлили решиться и на такие злодейские поступки, на которые они ничем обязаны не были. Чернь вдруг схватила всех Римских граждан, находившихся в Кампанской области или по обязанности военной службы, или по своим частным делам, и заперла их в бани будто бы для того, чтобы держать их там под караулом; но они там не замедлили потонуть мучительною смертью — задохнуться от тесноты и жару. Этому преступлению и намерению отправить послов к Аннибалу, — всеми силами сопротивлялся Деций Магий, человек, которому чтобы играть первую роль между его соотечественниками, не доставало только того, чтобы они были в полном уме. Услыхав, что Аннибал шлет в Капую свой гарнизон, Деций Магий во всеуслышание, пока не прибыл он, кричал, чтобы его не принимать, живо напоминал он надменное господство Пирра и бедственное порабощение Тарентинцев. Когда же Карфагенский гарнизон уже прибыл в город, то Деций уговаривал граждан или выгнать его, или загладить преступление, сделанное ими против их старинных и верных союзников, связанных с ними узами крови — поступком смелым и решительным: истребив Карфагенский гарнизон, передаться снова Римлянам. Все эти слова и действия Магия — каковых он и не скрывал, переданы Аннибалу. Он сначала послал звать Магия к себе в лагерь. Тот на отрез отказался, не признавая за Аннибалом права суда против Кампанского гражданина. Взбешенный этим, Аннибал велел было схватить Магия связанного и притащить к себе; но, опасаясь, как бы вследствие воодушевления черни и могущего возникнуть мятежа, не открылось какой-нибудь опасной вспышки, последствий которой вперед и рассчитать не возможно, Аннибал послал гонца к претору Кампанскому, Марию Блозию, предупредить его, что он, Аннибал, на другой день сам приедет в Капую; куда он действительно и отправился с небольшим конвоем. Марий, созвав народное собрание, приказал гражданам, чтобы они на другой день с женами и детьми вышли на встречу Аннибалу. Приказание это исполнено со стороны граждан не только с большою готовностью, но и с усердием; все они были расположены к Аннибалу и весьма хотели видеть знаменитого вождя, прославившегося столькими победами. Деций Магий не вышел на встречу Аннибалу, но и не оставался дома для того, чтобы не дать повода думать, будто он это делает из робости: он с сыном и немногими приятелями покойно разгуливал по общественной площади тогда, как все граждане суетились, спеша на встречу Аннибалу и горя нетерпением его видеть. Аннибал, вступив в город, тотчас было велел собрать Сенат; но главные сановники Кампанские просили его не заниматься в этот день важными делами, а покойно и весело провести день, сделавшийся праздничным вследствие его прибытия. Хотя Аннибал и не любил сдерживать гнев свой, но, не желая на первый раз огорчить знатнейших Кампанцев отказом, провел большую часть дня, осматривая город.
8. Аннибал остановился в доме у Нинниев Целеров и Стения Пакувия, граждан Кампанских, знаменитых и родом, и богатствами. Пакувий Калавий, о котором мы говорили выше, стоял во главе той партии, которая предала Капую Карфагенянам; он успел привести домой сына; почти силою увел он его от Деция, с которым вместе он самим сильным образом стоял за союз с Римлянами против замысла передаться Карфагенянам. Молодого человека не могло заставить отказаться от своих убеждений ни го, что дело было уже сделано, ни влияние и советы отца. Впрочем, отец успел склонить Аннибала — простить молодого человека более по снисхождению к его вине — чем оправдывая его. Уступая просьбам и слезам отца, Аннибал даже приказал молодого человека вместе с отцом пригласить на ужин; из Кампанцев никого не было приглашено, кроме хозяев и Юбеллия Тавреи, прославившегося военными подвигами. Пиршество началось прежде конца дня и не соответствовало оно ни Карфагенским нравам, ни суровым воинским обычаям. Напротив здесь, как и надо было ожидать в богатом доме богатого города, собрано было все, что только могло льстить чувствам. Только сын Пакувия — Перолла не хотел уважить ни приглашения хозяев, ни самого Аннибала. Он оправдывался нездоровьем и ссылался на него, когда отец спрашивал его, отчего он так встревожен. Перед заходом солнца сын подстерег отца, когда тот оставил на время залу пиршества и отвел его в уединенное место сада, находившегося позади дома; тут он сказал ему: «батюшка! Хочу сообщить тебе план, исполнением которого не только можешь получить от Римлян прощение за измену, но и стяжать их союз и дружбу крепче прежнего.» Отец, удивленный словами сына, спрашивал: «что это значит?» Тогда сын, сбросив с плеча плащ, показал меч, находившийся у него при бедре: «вот скоро — сказал он — кровью Аннибала запечатлю я прочный союз с Римлянами. Я хотел предупредить тебя на случай: может ты предпочтешь удалиться на то время, пока я буду совершать великое дело.»
9. Слыша слова сына и видя его действия, старец так испугался, как будто то уже совершалось, чего он опасался. С трепетом стал он умолять сына; он говорил ему: «сын, заклинаю тебя тобою самим, если в тебе есть какая побудь тень чувства к родителю, обыкновенно связывающего детей с отцами, пожалей меня и себя, не дай видеть ни этого преступления, ни ужасных его для тебя последствий. Давно ли мы клялись всем, что есть священного, призывали всех богов в свидетели дружественного нашего рукопожатия; и тотчас же руки, связанные клятвою, предательски вооружим губительным мечом, оставивши приятельскую беседу? Вспомни, что ты один из трех Кампанцев, которых только Аннибал удостоил пригласить на пиршество с собою. И ты встанешь из-за дружеского стола, чтобы облить его кровью нашего гостя?' Неужели я не умолю сына за Аннибала, когда я Аннибала успел склонить на милость к моему сыну? Но положим, что нет ничего святого, нет ни веры, ни уважения к святыне, ни набожности, ни закона божественного. Решимся на преступление, но ведь оно сопряжено с нашею собственною гибелью. Ты один бросишься на Аннибала; но тут будет толпа и вольных людей и рабов. Разве не знаешь ты, что они с него глаз не сводят? Или не думаешь ли ты, что они безмолвно и в бездействии будут смотреть на совершаемое в их глазах, преступление. Выдержишь ли ты сам взгляд Аннибала, которого трепещут вооруженные воины, перед которым стынет кровь в жилах Римлян? Но пусть никто не заступится за Аннибала, дерзнешь ли ты поразить мечом меня, а тебе нужно будет пронзить прежде грудь мою, которою я его закрою. Итак лучше откажись здесь добровольно, чем там, уступая силе. Пусть просьбы мои у тебя имеют такую же силу, какую имели нынче за тебя.» Видя, что сын плачет, отец обнял его, целовал и умолял до того, что наконец уговорил его бросить меч и оставить свой умысел. Молодой человек сказал отцу: «сыновним чувствам жертвую я обязанностями к отчизне. Но жаль мне тебя, отец; на тебе лежит преступление троекратного предания отечества: первого, когда ты замыслил передаться Карфагенянам; второе, когда ты заключил союзный договор с Аннибалом и в третий раз теперь, когда ты воспрепятствовал возвратить Капую Римлянам. А ты, отечество, прими меч, исторгнутый у меня отцом, меч, с которым вошел я для спасения его в этот вертеп врагов твоих.» Сказав эти слова, молодой человек бросил меч на улицу через забор сада и, чтобы не подать подозрения, тотчас сам отправился вместе с отцом на пиршество.
10. На другой день, в присутствии Аннибала, собралось сенаторы в большом числе. Здесь Аннибал сказал речь прельстивую и преласковую; он в ней благодарил Кампанцев за то, что они предпочли его дружбу союзу с Римлянами. Не щадил он самых пышных обещаний и между прочим обнадеживал их, что в непродолжительном времени Капуя сделается столицею всей Италии, и что в числе прочих народов и сами Римляне будут от них получать законы. Один только человек не может быть другом Карфагенян и пользоваться благодеяниями их союза, так как он не Кампанский гражданин и не должен быть называем таковым, а именно Магий Деций. Аннибал требует, чтобы Магия ему выдали, чтобы в его Аннибала присутствии было доложено об этом Сенату и состоялся сенатский секрет. Все сенаторы изъявили на это свое согласие; хотя большая часть внутренне жалели Магия, зная его за человека, незаслуживающего столь бедственную участь, и притом такой поступок Аннибала был плохим предвестием обещанной свободы. Вышед из здания Сената, Аннибал сел на возвышении, где обыкновенно заседали правительственные лица города и отдал приказание схватить Магия Деция, а когда тот был приведен, Аннибал велел ему немедленно оправдаться. Магий не потерял присутствия духа и, ссылаясь на союзный договор его сограждан с Карфагенянами, не признал за Аннибалом права его судить. Тогда Аннибал велел надеть на него цепи и ликтору вести его скованного в Карфагенский лагерь. Магий, пока его вели с непокровенною головою, шел, громко крича столпившимся около него согражданам: «Кампанцы, вот свобода, которой вы искали! Среди белого дна, по вашей общественной площади, в ваших глазах, меня, не последнего из ваших сограждан, связанного, влекут на смерть. Могло ли что быть хуже и в том случае, если бы Капуя была взята приступом? Ступайте же на встречу Аннибала, украшайте дома ваши для торжественной ему встречи, празднуйте день прибытия его к вам, как священное торжество за то, что он доставил вам зрелище его победы над вашим же согражданином.» Так как слова Магия производили по-видимому впечатление на чернь, то ему, по приказанию Аннибала, покрыли голову и поспешно вывели из города. Таким образом Магий приведен был в Карфагенский лагерь, тотчас посажен на корабль и отослан в Карфаген. Поспешность эта была нужна потому, что вследствие вопиющей несправедливости такого поступка со стороны Аннибала, мог произойти бунт черни и сам сенат мог раскаяться в несправедливом своем приговоре относительно одного из лучших граждан своих. В таком случае сенат мог отправить посольство с просьбою возвратить Магия, и тогда Аннибал поставлен был бы в затруднение; он должен был бы или отказом огорчить новых союзников, или освобождением Магия дать пищу смутам и беспокойствам против него Аннибала и Карфагенян. Корабль, на котором находился Магий, был бурею прибит к Кирене; город этот в то время был под властью Египетских царей. Здесь Магий нашел убежище у статуи царя Птоломея, а караульными был отвезен в Александрию к царю Птоломею. Птоломей, узнав, что Магий, вопреки союзного договора Кампанцев с Карфагенянами, схвачен и привезен Аннибалом, освободил его от оков и позволил ему или возвратиться в Капую или удалиться в Рим. Но Магий сказал на это: «что Капую он не считает для себя безопасным местом жительства, а в Риме, по случаю войны Римлян с Кампанцами, он будет на ноге не столько гостя, сколько перебежчика. Он, Магий, предпочитает остаться жить у того царя, которому он одолжен своею свободою.»
11. Пока это происходило, посол Римский, К. Фабий Пиктор, вернулся из Дельф, куда его посылали. Оп прочел письменный ответ оракула. Все боги и богини стояли на том, чтобы их умилостивить всеми возможными средствами: «Если вы. Римляне — говорил оракул — поступите таким образом, то дела ваши будут в цветущем положении, государство ваше будет спасено и обеспечено и победа в этой войне будет на стороне народа Римского. Когда отечество ваше будет вне опасности и дела его в хорошем положении, то вы из ваших праведных прибытков пошлите дар Аполлону Пифийскому и воздайте ему должную часть из добычи, которая вам достанется от неприятеля. (Воздержитесь притом от сладострастия!).» Сначала Фабий прочел ответ оракула с Греческого подлинника в стихах; потом он сказал: «что лишь только вышел он от оракула, тотчас воздал всем богам и богиням должную честь фимиамом и вином. А жрец храма ему отдал приказание: тот лавровой венок, в котором он и ходил к оракулу и умилостивлял богов, не снимать, а в нем сесть на корабль и снять его не прежде, как по приезде в Рим; что он, Фабий, исполнил все, что ему приказано было, с набожностью и аккуратностью и, сняв лавровый венок, он положил его в Риме на жертвенник Аполлона.» Сенат определил: немедленно и с величайшим тщанием заняться умилостивлением богов. — Между тем как вышеописанные события происходили в Италии, в Карфаген прибыл с известием о победе при Каннах Магон, сын Гамилькара. Он был не тотчас с места битвы отправлен братом; притом он промедлил несколько дней в земле Бруттиев, принимая изъявления покорности тамошних городов, изменивших было союзу с Карфагенянами. Магон, в собрании сената, нарочно для этого случая назначенном, излагал подвиги брата в Италии: «Аннибал встретил в открытом бою шесть полководцев; из них четыре было консула, один диктатор и один предводитель всадников и с ними шесть консульских войск: более двухсот тысяч человек воинов неприятельских пало в битвах, более пятидесяти тысяч человек взято в плен. Из четырех консулов двое легло на месте битвы; а из остальных двух один ранен, а другой, лишившись всего войска, едва спасся бегством, имея при себе пятьдесят человек воинов. Предводитель всадников, властью равный консулам, разбит на голову и обращен в бегство. Диктатор лишь слывет единственным полководцем, вследствие того, что он пока не дерзает вступить в бой. Бруттии, Апулийцы, часть Самнитов и Луканцев передались Карфагенянам. Капуя, город, который должно считать при несчастном положении Римских дел, главным городом не одной только Кампании, но уже всей Италии, отдалась во власть Аннибала. За такие блистательные успехи справедливо будет воздать должное благодарение богам бессмертным.
12. В доказательство справедливости столь благоприятных известий, Магон велел высыпать в преддверии Курии кучу золотых колец; никоторые писатели утверждают, что этих колец намеряли три четверика с половиною. По другому, более правдоподобному известию, их оказалось не более меры. На словах Магон прибавил, чтобы показать всю громадность понесенных Римлянами потерь, что только одни всадники, да и из тех самые именитые, носят эти кольца. Сущность речи, Магоном сказанной в Сенате, заключалась в следующем: «чем ближе надежда привести войну к благоприятному концу, тем усерднее нужно оказать помощь Аннибалу. Война идет далеко от отечества, в центре неприятельской земли: нужно большое количество провианта и денег; столько сражений, где были истреблены силы неприятельские, не могли не уменьшить и число победителей. Итак, нужно послать вспоможение людьми, а равно жалованье и провиант воинам, оказавшим столь великие услуги Карфагенскому народу.» Слова Магона произвели во всех сенаторах радость; но Гимилькон, глава Барцинской партии, счел случай благоприятным к нападке на Ганнона и, обратясь к нему, он сказал: «ну, что теперь скажешь Ганнон? И теперь ты все еще будешь продолжать горевать по поводу войны, начатой с Римлянами? Не прикажешь ли нам выдать Аннибала? Не запретишь ли воздать благодарение богам бессмертным при столь счастливых событиях? Послушаем, что скажет теперь Римский Сенатор, заседающий среди Карфагенского сената.» На это Ганнон отвечал: «При настоящем случае, почтенные сенаторы, я сохранил бы молчание, чтобы не отравить вашей общей радости своими речами не совсем веселого содержания. Но если теперь на вопрос сенатора, продолжаю ли я жалеть, что мы начали войну с Римлянами — отвечу молчанием, то я или покажусь вам надменным или сознаю себя виновным: в первом случае не имел бы я уважения к правам свободы другого, а во втором забуду собственное достоинство. А потому я отвечу Гимилькону: не перестал я жалеть о войне и не прежде перестану пенять на нашего непобедимого вождя, как когда увижу, что война будет окончена на сносных для нас условиях; только новый прочный мир заставит меня забыть нарушение прежнего. То, чем гордился сейчас Магон, может принести радость разв только одному Гимилькону и другим клевретам Аннибала. Известия, привезенные Магоном, только в том случае могут меня обрадовать, если мы, пользуясь благоприятным случаем, исторгнем у судьбы мир на условиях, для нас благоприятных. Но если же мы упустим теперешний случай, когда по-видимому мы скорее можем предписать условия мира, чем принять их, то боюсь я, как бы радость ваша не была преждевременна и не обратилась бы в печаль. Да и притом, что теперь вы слышите? Истреблены войска неприятельские — а ваш вождь говорит: пришлите мне воинов. Но чего оставалось бы требовать Аннибалу и в случае поражения, как не того же? «Я взял — говорит вам ваш полководец — два лагеря неприятельских, полных военной добычи и провианта; а вы пришлите мне денег и хлеба.» Но чего же бы иного просил он и в том случае, когда сам бы он потерял лагерь и лишился всего? Пусть же отвечу я также удивлением на удивление, и вопрос Гимилькона дает и мне полное право задать ему или Магону такой же: положим, что поражение при Каннах нанесло решительный удар Римскому могуществу; но достоверно ли то, что вся Италия отпала от Рима. Первое, передался ли к нам хотя один народ Латинского племени? Потом, хотя один Римлянин из тридцати пяти триб перебежал ли к Аннибалу?» Магон на то и другое отвечал отрицательно; тогда Ганнон сказал: «ну так еще много врагов осталось у вас в Риме, и желал бы я знать, большинство народа там в каком настроении духа и чего ожидает?»
13. Когда Магон отвечал: «что он этого не знает», го Ганнон сказал: «а ничего нет легче как знать это. Посылали ли Римляне хоть раз к Аннибалу послов о мире? Дошло ли хоть до вас известие о том, чтобы в Рим толковали о необходимости мира?» Магон и ни эти вопросы отвечал отрицательно. «Итак — сказал тогда Ганнон — война предстоит нам еще также непочатою, как и в тот день, как Аннибал вступил в Италию. Еще много в живых из нас тех, которые помнят, как в первую Пуническую войну непостоянно было военное счастие. Ни разу дела наши не были по-видимому в столь блестящем положении как перед вступлением в должность консулов К. Лутация и А. Постумия; а при них потерпели мы страшное поражение при Эгатских островах. Если же — не дай бог, чтобы это случилось — военное счастие нам изменит, то какого мира ждать нам в случае поражения, когда нам победителям его никто не дает? А потому, буде кто сделает здесь предложение о заключении мира, с нашей ли стороны будет он предложен, или со стороны неприятеля, то я скажу тогда мое мнение; но если вы меня спросите о том, чего просит Магон, то я полагаю: что или победители не имеют нужды в нашей помощи, или они, обманывая нас призраком бесплодной победы, не заслуживают с нашей стороны помощи.» Речь Ганнона не произвела большего впечатления: и личная вражда его с Барцинскою партиею заставляла заподазривать его искренность; притом умы предались чувству настоящей радости, и не допускали и в будущем ни одной черной мысли, которая могла бы омрачить ее. Все были того мнения, что еще немного усилий, и война окончена в их пользу. А потому огромным большинством голосов состоялось сенатское определение — Аннибалу послать в пособие четыре тысячи Нумидов, сорок слонов, и тысячу талантов серебра; и особенный сановник отправлен вперед в Испанию с Магном для набора двадцати тысяч пехоты и четырех конницы; войско это должно было идти в Италию в подкрепление Аннибалу.
14. Впрочем, как обыкновенно бывает при благоприятных обстоятельствах, все эти распоряжения со стороны Карфагенян приведены в исполнение медленно и без старания. А Римлянам, кроме врожденной у них жажды деятельности, медлить не позволяли самые обстоятельства. И консул со своей стороны делал все то, что нужно было, и диктатор, М. Юний Пера, по совершении общественных молитв, испросил, как то обыкновенно бывает, согласие народного собрания на выступление в поле. Он имел в своем распоряжения два легиона городских, в начале года избранных консулами, толпы набранных в службу рабов и когорты, сформированные в землях Пиценской и Галльской. При отчаянном почти положения общественных дел, диктатор решился следовать лучше внушению необходимости, чем самолюбия, и потому издал эдикт: «все те, которые содержатся в заключение по делам уголовным и за долги, и изъявят желание вступить на службу в его диктатора войско, будут освобождены по его диктатора распоряжению и от наказания и от взыскания денег.» Таких воинов набралось шесть тысяч человек; их вооружил диктатор оружием, отнятым у Галлов, украшавшим некогда торжественный въезд К. Фламиния. Таким образом диктатор выступил из Рима с войском, состоявшим из 25.000 человек. Между тем Аннибал, по взятии Капуи, не раз пытался привлечь на свою сторону Неаполитанцев частью льстивыми обещаниями, частью страхом; но в этих попытках не имел успеха; тогда Аннибал перешел на земли города Нолы. Тут он не приступил тотчас к открытым неприязненным действиям, надеясь все еще склонить жителей к покорности средствами мирными. С другой стороны Аннибал грозил жителям Нолы в случае их нерешительности всем, что только война может представить ужасного. Сенат, особенно главные в нем лица, ни за что не хотели изменить союзу Римлян; чернь же вся только и помышляла о переменах и о том как бы отдаться Аннибалу; она опасалась опустошения полей и бедствий, неизбежных в случае осады города неприятелем; не было недостатка в людях, возмущавших чернь. Сенаторы видели очень ясно, что они не в состоянии идти явно против волнения черни и сочли за лучшее отсрочить гибельные его последствия и притворно принимая в нем участие. Сенаторы одобрили по видимому намерение черни передаться Аннибалу; только спорили об условиях, на которых должен быть заключен с ним союзный трактат. Выигрывая в совещаниях об этом время, сенаторы поспешно отправляют послов к претору Римскому, Марцеллу Клавдию, находившемуся с войском в Казилине и дают ему знать, в какой опасности находится Нола. Он приказывает ему сказать, что земли Нолы уже во власти Аннибала и Карфагенян, и самый город не замедлит принадлежать им, если в скором времени не будет подана помощь Римлянами. Только изъявлением готовности изменить вместе с чернью, сенат удержал ее пока от решительных действий. Марцелл осыпал похвалами Ноланцев и велел им хитростью тянуть время, пока он подоспеет и до времени скрывать и переговоры с ним и надежду на помощь со стороны Римлян. Немедленно Марцелл из Казилина двинулся в Калацию; оттуда, переправившись через реку Вултурн, он по землям Сатикульской и Требулльской через Суессулу по горам достиг Нолы.
15. Вместе с приближением претора Римского Аннибал оставил Ноланскую область и приблизился к морю в окрестностях Неаполя; его задушевною мыслью было овладеть приморским городом для того, чтобы иметь безопасное сообщение на судах с Африкою. Впрочем узнав, что в Неаполе находится Римский префект (то был М. Юний Силан, призванный в город самими жителями Неаполя), Аннибал отказался от мысли овладеть Неаполем, как прежде Нолою и двинулся к Нуцерии. В продолжение нескольких дней осаждал Аннибал этот город; пытал он и приступы и старался, хотя без пользы, задобрить на свою сторону то аристократию, то простой народ; наконец голодом вынудил он жителей к сдаче, на том условии, чтобы они вышли из города в одних одеждах, которые на себе они имели. Притом Аннибал, верный своей политике, с начала похода показываться милостивым ко всем жителям Италии кроме Римлян, обещал почести и награды тем из жителей Нуцерии, которые пожелают у него остаться и воевать вместе с ним. Но ни один не прельстился обещаниями Аннибала, а все разошлись или по знакомым или, по указанию случая, в разные города Кампании, особенно Нолу и Неаполь. Тридцать сенаторов, и в том числе самых значительных, отправились было в Капую, но не были туда впущены за то, что затворили перед Аннибалом ворота своего города, и удалились в Кумы. Добыча, найденная в Нуцерии. отдана Аннибалом своим воинам, а город разграблен и сожжен. Власть Марцелла в Ноле опиралась не столько на силу его гарнизона, сколько на сочувствие к нему первых лиц города. Но опасались черни, a особенно стоявшего во глав её Л. Бантия: сознание уже открытого им покушения к измене и вследствие этого страх претора Римского, побуждали его повторить попытку к преданию отечества Аннибалу, а в случае неудачи к бегству в Карфагенский лагерь. Бантий был весьма острый человек, и чуть ли не первый всадник в союзной коннице. Его в сражении при Каннах нашли в куче мертвых тел полуживого от ран, Аннибал обратил на него особенное внимание, велел благосклонно вылечить его раны и, осыпав подарками, отправил домой. В благодарность за такой благородный поступок, Бантий хотел свой родной город предать Аннибалу. Претор Римский видел очень хорошо, что Бантий только и думает о том, как бы произвести переворот. Надобно было или удержать его страхом наказания или привязать благодеяниями и ласкою. Марцелл предпочел тому, чтобы лишить врагов его сообщника приобрести себе верного союзника и хорошего слугу; а потому, призвав к себе Баптия, он стал ему ласково говорить следующее: «Много он, Бантий имеет завистников из среды своих граждан и только этим можно объяснить, что доселе он, Марцелл, ни от кого не слыхал о его прекрасных военных подвигах; но доблести тех, которые сражались в Римском лагере, не могут долго оставаться в неизвестности. А потому многие из его Марцелла воинов, участвовавшие с ним Бантием в одних походах, передали ему Марцеллу, что он за человек и то, сколько раз и каким великом опасностям подвергался он за безопасность и честь народа Римского. Не безызвестно ему Марцеллу и то, как он Бантий в Каннском сражении не прежде отказался от боя, как когда, обессилев от потери крови вследствие полученных ран, он пал на месте битвы под груды трупов людских и конских и оружия. А потому — продолжал Марцелл — мужайся духом, Бантий! От меня получишь ты всевозможные почести и награды; ты не замедлишь убедиться, что чем чаще будешь ты при мне, то тем почетнее и выгоднее будет это для тебя.» От таких похвал не мог не прийти в восторг пылкий юноша. Марцелл тут же подарил ему прекрасного коня и квестору велел выдать ему пятьсот червонцев; а своим ликторам Марцелл приказал во всякое время пускать к нему Бантия без докладу.
16. Ласковое обращение Марцелла так подействовало на впечатлительный дух молодого человека, что с того времени не было в союзном Римлянам войск ни одного человека полезнее и преданнее. Аннибал был у стен городских (от Нуцерии он перенес лагерь к Ноле) и чернь Ноланская снова только и думала, что об измене. Марцелл с приближением неприятеля, удалился с войском в город не потому, чтобы он не считал себя довольно безопасным в лагере, но чтобы не дать случая предать город неприятелю, о чем заботились многие из граждан. С обеих сторон выходила войска, готовые к бою. Римляне стояли строем перед стенами Нолы, а Карфагеняне перед своим лагерем. Происходили тут маленькие схватки между обеими враждующими сторонами с различным успехом. Вожди не хотели ни препятствовать немногим частным вызовам на бой, ни дать сигнала к общему сражению. Несколько времени продолжалась такое вооруженное наблюдение одного войска за другим; когда некоторые из первых граждан города дают знать Марцеллу: что по ночам бывают переговоры у граждан с Карфагенянами и что между ними условлено: «Как только Римское войско выйдет за городские ворота, то чернь бросится разграбить его обоз, запрет за ним ворота и займет степы, а потом, располагая таким образом участью города, чернь впустит в него Карфагенян вместо Римлян.» Марцелл, получив это известие, похвалил сенаторов Ноланских, принесших ему его и решился попытать счастия в бою, прежде нежели вспыхнет в городе попытка к возмущению. Разделив войско на три части, Марцелл поставил их против трех ворот, обращенных к неприятелю; а обозу велел непосредственно следовать за собою. Прислужники армейские, маркитанты и воины, не годившиеся в строй, должны были нести палисады. Против средних ворот стояла отборная пехота легионов и Римская конница; против боковых ворот расположил Марцелл вновь набранных воинов, легкую пехоту и конницу союзников. Жителям Нолы запрещено подходить к стенам и воротам. Резерв нарочно оставлен прикрывать обоз для того, чтобы граждане Нолы не вздумали, когда Римское войско будет занято боем, овладеть им. Расположив свое войско в таком порядке, Марцелл стоял внутри стен городских неподвижно. Аннибал, но примеру прежних дней, выстроил войско впереди лагеря в боевом порядке и простоял так большую часть дня. Сначала дивился он не мало, что ни войско Римское не выходит из города и на стенах его нет ни одного вооруженного воина. Догадываясь, что, значит, переговоры его с жителями Нолы открыты и что Марцелл, опасаясь измены, не выходит из города. Аннибал тотчас послал часть воинов принести из лагеря все, что нужно для приступа к городу. Он надеялся воспользоваться замешательством неприятеля и возбудить граждан к содействию; а потому двинулся к стенам города: в первых рядах его было некоторое замешательство вследствие отданных им новых приказаний. Вдруг отворились ворота городские; по приказанию Марцелла заиграли воинские трубы, раздалось военные клики и сначала пехота, а потом конница со страшною силою бросились на неприятеля. Ужас и смятение распространилось в центре неприятельского войска; как вдруг, в довершение этого, в боковые ворота бросились на фланги Карфагенского войска легаты П. Валерий Флакк и К. Аврелий. Шум увеличивали воинские прислужники и маркитанты, а равно отряд, которому поручено было беречь обоз. Карфагеняне, дотоле презиравшие малочисленность неприятеля, думали видеть перед собою огромное войско. Не смею положить за верное показание некоторых историков, будто бы неприятель потерял в этом деле две тысячи пятьсот человек, тогда как у Римлян выбыло из строя не более 500 человек. Так ли велика была победа наша или нет, во всяком случае успех этот едва ли не самый значительный во время всей кампании. В то время не быть побежденными Аннибалом для Римлян уже значило более, чем впоследствии самая блистательная над ним победа.
17. Аннибал, потеряв надежду овладеть Нолою, отступил к Ацерр. Марцелл тотчас отдал приказание запереть все ворота и расположить караулы для того, чтобы не дать никому из граждан возможности уйти. Потом, на общественной площади произвел он следствие о тех жителях Нолы, которые имели тайные переговоры с неприятелем. До семидесяти человек было уличено в измене: виновные наказаны отсечением головы, а имение их, но приказанию консула, взято в казну народа Римского. Вверив сенату главную власть в городе, Марцелл вышел из города со всем войском и расположился в лагере повыше Суессулы. — Аннибал сначала пытался уговорить жителей Ацерры к добровольной сдаче; но, видя их упорство, стал силою приступать к городу. Мужеству Ацерран не соответствовали их силы и средства к обороне. Видя дальнейшую невозможность защищать город, так как неприятель успешно производил осадные работы около города, жители его, прежде чем они были приведены к последней крайности, пользуясь оплошностью стражи неприятельской, ночью пробрались там, где работы не были приведены к концу и, рассеявшись по дорогам, удалились частью по собственному побуждению, а больше по указанию случая в те из городов Кампании, которые еще по слуху были на стороне Римлян. Аннибал предал город Ацерры огню и грабежу и услыхав, что в Казилин призывают диктатора Римского со вновь набранными легионами, он возымел основательное опасение за безопасность Капуи в случае такой близости неприятельского лагеря, а потому двинулся с войском к Казилину. В Казилине в это время находился отряд Пренестинцев из пятисот человек и небольшое число Римлян и Латинцев, ушедших сюда по получении известия о поражении при Каннах. Так как в Пренесте набор к сроку произведен не был, то эти воины и опоздала выходом из домов. Они прибыли в Казилин еще до получения известия о несчастном исходе Каннского сражения; тут присоединились к ним некоторые Римские граждане и союзники. Образовался довольно значительный отряд, который и двинулся вперед из Казилина; гонец с известием о Каннском побоищ заставил этот отряд возвратиться назад в Казилин. Тут эти воины провели нисколько дней: будучи предметом продолжительного опасения со стороны Кампанцев, они и сами питали к ним те же чувства; и с той и с другой стороны готовились пагубные ковы. Пренестинцы, услыхав достоверно, что Капуя изменяет и принимает в свои стены Аннибала, ночью избили жителей города и овладели частью его по сю сторону Вултурна (эта река делит город на две части). Такой-то Римский гарнизон находился в Казилине. Присоединилась к нему когорта из Перузии, состоявшая из 460 человек; ее вернул в Казилин тот же гонец, который заставил несколько дней прежде Пренестинцев там же искать убежища. Для защиты небольшого пространства города, с одной стороны прикрытого рекою, этого гарнизона было достаточно; а, принимая в соображение недостаток провианта, он заключал в себе даже слишком много людей.
18. Аннибал, находясь уже по в дальнем от города расстояний, послал вперед префекта Изалка с отрядом Гетулов. Он приказал ему, если заметит в осажденных готовность к переговорам, действовать на них ласкою и склонять убеждениями отворить ворота и принять гарнизон. Если же встретят со стороны их упорство, то действовать оружием и пытаться ворваться в город силою. Гетулы приблизились к городу и нашли совершенную тишину и признаки запустения. Полагая, что гарнизон под влиянием страха очистил город, неприятельский вождь приказал отбивать ворота и лезть на стены. Вдруг отворились ворота, и две когорты, заранее нарочно для этого заготовленные внутри города, бросились со страшным шумом, и быстрым натиском распространили замешательство и смерть в рядах неприятельских. Вслед за поражением первого отряда, Магарбал был послан с отрядом более многочисленным, но и он не мог выдержать натиска когорт. Тогда Аннибал, став лагерем почти пред самыми стенами города, собирается всеми силами своими и всеми войсками атаковать маленькой город, защищенный слабым гарнизоном. В одно и то же время приступая к городу со всех сторон, Аннибал расположил войско венцом около него; он имел огорчение потерять довольно воинов, и в том числе некоторых самих лучших, убитых меткими ударами осажденных со стен и башен. Раз когда осажденные сделали вылазку, Аннибал ввел в дело слонов и ими почти преградил неприятелю путь отступления; приведши в расстройство неприятеля, он заставил его отступить после значительной потери в людях, весьма для него чувствительной вследствие самой его малочисленности. Потеря Римского гарнизона была бы еще больше, если бы не наступление ночи. На другой день Карфагеняне возобновили приступ с большим жаром, Аннибал выставил для ободрения воинов золотой венок как награду тому, кто первый взойдет на стены. Аннибал с упреком говорил своим воинам, что неужели они, победители Сагунта, не в состоянии овладеть небольшим городом, расположенным в равнине; он напоминал всему войску и каждому воину в особенности Канны, Тразимен и Требию. Вслед за тем Аннибал приступил к правильным осадным работам и ведению подкопов; но и тут, как и в открытом поле, осажденные не остались в долгу у неприятеля; подкопы неприятельские они останавливали такими же поперечными, а против крытых ходов усиливали городские укрепления, возводя новые бойницы. Вообще с неусыпною деятельностью осажденные и явно и тайно противодействовали всем намерениям неприятеля. Наконец Аннибал устыдился сам своих усилий; чтобы не показать, что он вынужден был отказаться от своего намерения, он оставил перед городом укрепленный лагерь и в нем небольшой отряд войска, а сам с остальным удалился на зимние квартиры в Капую. Здесь он большую часть зимы провел в домах с войском вытерпевшим все, что только могут перенести силы человека, и совершенно непривыкшим к удобствам и роскоши жизни. Вследствие этого те же люди, которых силу не могли сломить никакие страдания и лишения, без сопротивления поддались разрушительному, хотя и неприметному, действию роскоши и сладострастия; а им они предались тем сильнее, что они еще не испытали ничего подобного и проводили они время во сне, без меры предавались они удовольствиям роскошного стола, упивались вином в обществе распутных женщин. Со дня на день более и более втягивались они в эту пагубную для физического и нравственного здоровья жизнь и в ней истратили они все свои силы; так что с тех пор защиту их составляла слава прежних подвигов, а не их действительные силы. Люди, опытные в деле военного искусства, полагают, что эта ошибка со стороны Аннибала важнее той, вследствие которой он не двинулся на Рим с войском немедленно после Каннского сражения. Промедление в этом случае могло только отсрочить на несколько времени победу, тогда как ошибка в последнем случае сразила навсегда силы его войска и сделала для него победу невозможною. Строгий порядок и военная дисциплина в войске Аннибала исчезли совершенно: то войско, которое он увел из Капуи, ни мало не походило на то, с которым он стал на зимовку. Большая часть воинов и в поход взяли с собою распутных женщин; а как только пришлось снова жить в палатках, делать переходы и переносить военные труды, то изнеженные воины оказались для этого, вследствие источения сил, столь же слабыми как бы вновь набранные рекруты. Летом большая часть воинов оставили свои знамена и уходили без дозволения вождей; беглецы конечно стремились в Капую и находили там убежище.
19. Когда зима уже подходила к концу, то Аннибал вывел войско с зимних квартир и возвратился к Казилину. Между тем здесь хотя приступов не было; но город находился в тесном и упорном облежании, которое и довело осажденных до крайней степени голода и нужды. В Римском лагере главное начальство принадлежало Т. Семпронию, вследствие того, что диктатор для произведения новых гаданий отправился в Рим. Марцелл и сам хотел подать помощь осажденным; но его удерживали разлитие реки Вултурна и просьбы жителей Нолы и Ацерры, опасавшихся за свою безопасность со стороны Кампанцев в случае удаления от них Римского войска. Гракх находился недалеко от Казилина, но оставался в бездействии, вследствие приказания диктатора не вступать в дело с неприятелем в его, диктатора, отсутствии. А из Казилина приходили вести, перед которыми должно было лопнуть всякое терпение. Достоверно знали, что некоторые воины, терзаемые мучениями голода, бросались со стен; а другие без оружия стояли на стенах, подставляя свои обнаженные тела стрелам неприятельским. Весьма тяжело было Гракху знать все это; но нельзя было ему вступить в бой с неприятелем против формального приказания диктатора (а ввести в город съестные припасы открыто — без боя было невозможно). Тайно ввезти в город припасы также не было никаких средств. Собрав со всех сторон сколько можно больше муки, Гракх велел наполнить ею множество бочек и через гонца дал знать Казилинскому гарнизону, чтобы он старался переловить бочки, которые течением воды будет нести мимо города. На следующую ночь осажденные, предупрежденные Римским гонцом обратили все внимание на реку и переловили бочки, увлекаемые течением по средине реки. Полученный таким образом провиант разделен между всеми осажденными поровну; тоже случилось еще на второй и на третий день. Ночью бочки с мукою и были отправляемы и перехвачиваемы, а потому стража неприятельская об этой проделке и не догадывалась. Но от сильных дождей вода в реке весьма прибавилась, от чего быстрота течения усилилась и, вследствие его бокового направления, бочки были прибиты волною к берегу, где находились неприятельские посты, и остановились там, запутавшись в ветвях ив, росших по берегу. Об этом дано звать Аннибалу, и с тех пор неприятельские караулы строже смотрели за тем, чтобы ничего рекою не пропустить в город. Впрочем Римляне умудрилось сыпать в воду орехи; уносимые водою по середине реки, они были переловлены осажденными посредством решет. Однако крайность осажденных вскоре сделалась так велика, что они вынуждены были кормиться ремнями и кожами, содранными с щитов, размачивая их в кипятке; а также не брезгали они более ни мышами, — ни всякого рода животными; вся трава и коренья, какие только росли у подошвы городских стен, были собраны и употреблены в пищу. Когда осаждающие вспахали поля, окружавшие город, то осажденные бросили туда семена репы. Аннибал, услыхав об этом, воскликнул: «неужели мне придется стоять под Казилином, пока эти семена вырастут и дадут плод?» Тут только согласился он вести переговоры с осажденными на основании выкупа свободных граждан; положено за каждого взять семь унций золота. Получив клятвенное ручательство Аннибала, осажденные сдались. Пока не был заплачен условленный выкуп пленные находились в узах; а потом честно отпущены в Кумы. Это известие справедливее того, будто бы пленные отказались от уговора и были избиты всадниками Аннибала. Большая часть пленных были уроженцы Пренесты. Из четырехсот семидесяти человек, находившихся в Казилине, менее половины погибло от голода и меча неприятельского; а прочие возвратились благополучно в Пренест с претором своим М. Аницием (прежде он был у них писарем). В память этого события поставлена на общественной площади города Пренесты статуя Марка Аниция. Здесь он изображен в панцире (сверху накинута тога) и с покровенною головою; кругом еще три изображения, а на медной дощечке надпись: «исполнение обета данного М. Аницием за воинов, находившихся с ним вместе в гарнизоне Казилинском.» Такая же надпись находится на трех изображениях, поставленных в храме Счастия.
20. Аннибал возвратил Казилин Кампанцам и в нем оставил в гарнизон 700 человек из своего войска для того, чтобы Римляне не овладели им по удалении от него. Сенат Римский определил в награду воинам Пренестинским двойное жалованье и на пять лет увольнение от военной службы. Предлагали им за верную службу Римское гражданство, но они сами не захотели. Участь Перузинцев гораздо менее известна; не засвидетельствована она ни одним общественным с их стороны памятником, ни декретом Римского Правительства. В это время Петелины, единственный из народов Бруттии, устоявший в верности Римскому союзу, был предметом постоянных нападений не только Карфагенян, имевших силу в этой стороне, но и своих земляков Бруттиев. Последние мстили им за то, что они не последовали их примеру. Петелины, видя невозможность сопротивляться, отправили послов в Рим, прося о помощи и присылке гарнизона. Их мольбы и слезы (когда им объявлено было решение сената, чтобы они защищались собственными силами, то они с воплями и стенаниями повалились на пол в преддверии курии) сильно разжалобили и сенат и народ. Претор М. Помпоний снова доложил об этом деле сенату, но сенаторы, сообразив тщательно силы государства, вынуждены были признаться в решительной невозможности подать руку помощи столь отдаленным союзникам. А потому сенат объявил послам Петелинов, чтобы они возвратились домой, что их соотечественники, сдержав данную ими клятву в верности до конца, теперь вольны избирать те средства для своей безопасности, которые найдут лучшими. Когда послы Петелинов отдали отчет своим согражданам в своем посольстве, то сенаторами их овладела такая скорбь и испуг, что одни полагали тотчас оставить город и бежать куда глаза глядят. Другие были того мнения, что Петелины, будучи брошены своими старыми союзниками на произвол судьбы, имеют право пристать к прочим Бруттиям и, через их посредство, отдаться в покровительство Аннибала. Впрочем восторжествовало мнение благоразумнейших сенаторов — не делать ничего сразу и под влиянием первого впечатления, а обсудить вновь это дело. На этот раз заседание было закрыто, а на другой день сенаторы собралось уже гораздо спокойнее духом и положили: с полей все свезти в город и принять все меры, нужные к обороне стен и города.
21. Около этого времени в Риме получены были письма из Сицилии и Сардинии. Сначала прочитано в Сенате письмо Т. Отацилия, исправлявшего в Сицилии должность претора. Отацилий писал: «что претор П. Фурий из Африки с флотом прибыл в Лилибей, что, будучи тяжело ранен, он находится в опасности жизни; что и сухопутному войску и матросам к сроку ни жалованье, ни провиант не выданы; да и не предвидится источников, откуда взять хлеба и денег для выдачи. Усердно он просит всего этого прислать поскорее и, буде сенату это будет не противно, прислать на место его кого-нибудь из преторов.» Тоже почти самое о жалованьи и хлебе писал из Сардинии, исправлявший там должность претора, А. Корнелий Маммула. И тому, и другому сенат отвечал, что он находится в совершенной невозможности им чем-либо пособить и чтобы они, пропреторы, сами изыскивали средства спасти и флот и войска. Т. Отацилий отправил тогда послов к Гиерону, всегдашней опоре народа Римского, и тот прислал денег сколько нужно было на жалованье войску и провианту на шесть месяцев. В Сардинии Корнелию помогли с большою готовностью союзные города. В Риме, по случаю недостатка в деньгах, по предложению народного трибуна М. Мануция, избраны три сановника для изыскания средств к исправлению финансов. То были Л. Эмилий Пап (он был консулом и цензором), М. Атилий Регул (который был два раза консулом) и Л. Скрибоний Либон, бывший в то время трибуном народным. Избранные два сановника, оба Атилии, Марк и Кай, освятили храм Согласия, выстроенный по обету претора Л. Манлия. Избраны три первосвященника К. Цецилий Метелл, К. Фабий Максим и К. Фульвий Флакк на место П. Скантиния, умершего своею смертью, консула Л. Эмилия Павла и К. Элия Пэта; последние два в сражении при Каннах.
22. Таким образом сенаторы восполнили, сколько то возможно было, урон, нанесенный многократными ударами судьбы в других отношениях. Наконец не могли они не обратить внимания на пустоту, господствовавшую в здании Сената, и на малочисленность лиц, собиравшихся для совещания об общественных делах. Со времени цензоров Л. Эмилия и К. Фламиния никто не был вновь избран в сенаторы, а между тем в течение пяти лет много сенаторов убыло как павших в бою, так и умерших своею смертью. Об этом по общему желанию всех сенаторов доложил сенату претор М. Помноний (диктатор в это время после потери Казилина отправился к войску). Тут Сп. Карвалий в длинной речи жаловался не только на малочисленность сената, но и на малочисленность самих граждан, из среды которых должны быть выбираемы сенаторы. Он предложил в видах пополнения сената и вместе для того, чтобы скрепить теснее Латинские племена с народом Римским, допустить на места убылых сенаторов в сенат, по его усмотрению, по два человека из каждого Латинского народа, дав им предварительно права гражданства. Карвилий сильно склонял к этой мере; но сенаторы встретили его мнение с таким же негодованием, с каким некогда выслушали подобное предложение Латинов. Раздался ропот негодования по всей зале. Т. Манлий особенно резко высказал свое неудовольствие; он сказал: «еще существует потомок того родоначальника, который, быв консулом, сказал: что собственной рукою в здании сената умертвит он Латина, если увидит его в стенах сената.» К. Фабий Максим сказал: «никогда еще подобное предложение не было сделано так не кстати, как в настоящую минуту; теперь затронут самим сенатом щекотливый вопрос, который и без того волнует союзников, а верность их держится на ниточке. А потому необдуманный голос одного сенатора надобно подавить общим молчанием и если когда-либо что-нибудь из происходившего в Курии должно содержаться в глубочайшем секрете, то ото именно подробности нынешнего заседания. Скройте, забудьте все как будто ничего и говорено не было!» Таким образом это предложение было предано забвению. Сенат определил избрать диктатором для назначения новых сенаторов старейшего из бывших прежде цензоров, какой только находился в живых; а для назначения диктатора положил пригласить консула К. Теренция. Он, оставив войска в Апулии, большими переходами поспешно прибыл в Рим и тут в первую же ночь, по принятому издавна обычаю, назначил М. Фабия Бутеона диктатором на основании сенатского декрета, без назначения к нему предводителя всадников.
23. Фабий, в сопровождении ликторов, вошел на ростры (подмостки, украшенные носами кораблей); он сказал: «что не одобряет и того, что в одно и тоже время назначены два диктатора, чего прежде никогда не было — ни того, что он назначен диктатором без предводителя всадников; ни того, что власть цензора вверена одному лицу и притом второй раз; ни того, наконец. что диктатору, избранному не для ведения воины, дана власть на 6 месяцев. Впрочем он, Фабий, постарается исправить недостатки этой меры, условленные временем, обстоятельствами и необходимостью. Из сената не удалит он никого из тех, которые выбраны туда цензорами К. Фламинием и Л. Эмилием. Он только велит составить из них список и прочитать: один гражданин не может быть судьею поступков и нравственности сенатора. На места же умерших изберет он так, чтобы оказать предпочтение должности перед должностью, но не человеку перед человеком.» По прочтении списка прежних сенаторов, Фабий вновь избрал на убылые места сначала тех, которые со времени цензоров Л. Эмилия и К. Фламиния занимали курульные должности, но в сенат приняты еще не были — в том порядке, в каком кто занимал должность. Вслед за ними поступили те, которые были эдилами, народными трибунами и квесторами и наконец те, которые хотя и не занимали этих должностей, но имели в доме отбитое ими неприятельское оружие или получили венок за гражданские доблести. Таким образом, среди громкого и единодушного одобрения граждан, избраны в сенат 170 членов. Тотчас Фабий сложил с себя должность и сошел с ростр частным человеком, приказав ликторам уйти. Он вмешался в толпу простых граждан, толковавших о своих собственных делах с умыслом продолжая время, чтобы граждане не ушли с форума его провожать домой. Впрочем усердие граждан от этого замедления не ослабело, и огромною толпою они проводили домой Фабия. На следующую ночь консул возвратился к войску; он не предупредил сенат о своем отъезде, опасаясь, как бы его не оставил он в городе по случаю наступавших выборов.
24. На другой день сенат, по предложению претора М. Помнопия, определил: написать диктатору, чтобы он, если только позволяют интересы государства, явился для замещения новыми старых консулов, в сопровождении предводителя всадников и претора М. Марцелла: сенат хотел от них самих знать положение общественных дел для того, чтобы принять те меры, которые будут им условлены. Все приглашенные приехали, оставив легатов командовать легионами. Диктатор в сенате о себе выразился вскользь и умеренно, а большую часть славы отнес к Ти. Семпронию Гракху, своему предводителю всадников. Потом он произвел выборы: консулами назначены Л. Постумий заочно в третий раз и Ти. Семпроний Гракх, в это время бывший вместе и предводителем всадников и курульным эдилем. Потом избраны преторами: М. Валерий Левин, Ап. Клавдии Пульхер, К. Фульвий Флакк и К. Муций Сцевола. Диктатор, по выборе новых сановников, возвратился к войску в Теан на зимние квартиры; а предводитель всадников остался в Риме; он должен был через несколько дней вступить в звание консула и потом потолковать с сенатом о наборе и укомплектовании войск на предстоявший год. Между тем как общее внимание обращено было на этот предмет, получено известие о новом бедствии, приготовленном судьбою в этот год, и без того обильный несчастьями; а именно: Л. Постумий, заочно назначенный консулом, погиб в Галлии сам со всем войском. Ему нужно было вести войско через огромный лес, который Галлы называют Литавою. По правую и левую сторону дороги, по которой надлежало идти Римскому войску, Галлы подрубили деревья так, что они стояли неподвижно, но достаточно было малейшего толчка, чтобы свалить их. У Постумия было два Римских легиона, да из союзников от берегов Верхнего моря вновь набранное вспомогательное войско, так что Постумий вошел в неприятельскую землю с 25 тысячами вооруженных воинов. Галлы заняли между тем опушку Леса, и как только Римское войско вошло в лес, то они повалили ближайшие к ним деревья; те, падая на другие, едва державшиеся, увлекали их за собою и скоро Римляне подавлены были кучами упавшего леса: все было смято — и люди и лошади; оружие было тут бесполезно; едва 10 человек ушли от общей гибели. Большая часть задавлены были падавшими бревнами и сучьями, а другие, в смятении страха от такого неожиданного случая не знавшие что делать, погибли под мечами Галлов, окружавших лес с оружием в руках. Немного было взято пленных; то были те из Римлян, которые прорвались было до мосту, но как неприятель предварительно его занял, то они и сделались его добычею. Постумий пал храбро сражаясь, чтобы не допустить себя взять в плен. Сняв одежду с консула, Бойи ее и голову консула, отрубленную от тела, с торжеством внесли в храм, считавшийся у них самим священным. Очистив внутренность головы по своему обычаю, Бойи череп консула обделали в золото и с тех пор он служил священным сосудом, из которого они на праздник делали возлияние богам. Он же служил чашею для питья как первосвященнику, так и другим жрецам храма. Добыча, полученная Галлами, была столь не значительна, сколько победа, ими одержанная, блистательна. Хотя большая часть коней погибла под упавшими деревьями, но за то прочее все найдено на месте побоища, так как бежать было невозможно и некуда.
25. Но получении известия об этом поражении, жители города Рима в продолжении многих дней находились в таком страхе, что даже позаперли все лавки, и город погрузился в мертвую тишину, какая только бывает среди ночи. Сенат поручил эдилам обойти город и велел отворить лавки, чтобы спять общий траур, тяготевший над городом. Ти: Семпроний в собрании Сената говорил речь, в которой утешал сенаторов, представляя им: «как тем, которые хладнокровно перенесли поражение при Каинах, не следует падать духом при менее значительных потерях. Были бы только, чего он и надеется, удачны на будущее время военные дела с Карфагенянами и Аннибалом; а войну с Галлами можно и отложить до другого времени безо всяких дурных последствий. Во власти богов и народа Римского отмстить со временем Галлам за их вероломство.» Сначала он сам изложил сколько именно пеших и конных воинов, как из граждан Римских, так и из союзников в армии диктатора. Потом Марцелл изложил состав своих войск. Хорошо следующие люди были спрошены о силах, которые находились с консулом К. Теренцием в Апулии, Не было средств сформировать довольно сильное консульское войско для ведения новой войны и потому, несмотря на то, что чувство праведного гнева повелевало отмщение, военные действия с Галлами отложены до другого времени. Бывшее у диктатора войско отдано консулу. Относительно воинов Марцелла положено: тех из них, которые бежали с поля сражения, отправить в Сицилию, где они и должны были находиться на службе, пока будет продолжаться война в Италии. Туда же велено отправить и из войска диктатора менее надежных воинов впрочем с выслугою только обыкновенного, положенного законом, срока службе. Два легиона, набранные в Риме, отданы другому консулу, который заступит место убитого Л. Постумия; а нового консула положено избрать тотчас же, как только это можно будет сделать без нарушения священных законов о гадании. Кроме того положено как можно скорее вызвать два легиона из Сицилии и тот консул, под начальством которого будут находиться городские легионы, должен был из Сицилийских взять столько воинов, сколько ему понадобится. Бывшему консулу К. Теренцию продолжена власть еще на год и из войска, оберегавшего Апулию, не убавлено ни одного солдата.
26. Пока в Италии происходили эти события и делались эти приготовления, война в Испании не слабела; но по это время счастие там лучше служило Римлянам. П. и Кн. Сципионы разделили между собою военные силы так, что Кней взял на свою часть сухопутные, а Публий флот. Главнокомандующий Карфагенян Аздрубал, не доверяя своим силам, ни сухопутным ни морским, держался в отдалении от неприятеля, стараясь найти защиту в самом расстоянии и в укрепленных местностях. Наконец, после многих и долгих просьб Аздрубала, Сенат Карфагенский прислал ему вспоможение, состоявшее из четырех тысяч пехоты и пятисот всадников. Тогда, ободрившись духом, Аздрубал придвинул свой лагерь к неприятельскому и отдал приказание готовить и снаряжать флот для защиты островов и морского прибрежья. Но среди самих приготовлений к тому, чтобы поставить все снова на военную ногу, Аздрубала неприятно поразила измена начальников корабельных. Они, получив строгий выговор за постыдное бегство с судов на Ибере, с того времени питали тайное недоброжелательство как к самому вождю, так и ко всему делу Карфагенян. Эти изменники произвели волнение в народе Карпезиев, и по их убеждению несколько городов этого народа отпали от Карфагенян; инсургенты даже взяли приступом один из городов, верных Карфагенянам. А потому Аздрубал должен был обратить против новых неприятелей силы, приготовленные против Римлян. Он вошел с войском в землю неприятелей и решился напасть на Гальбу, именитого вождя Карпезийцев, стоявшего со значительным войском у стен, недавно отнятого им у Карфагенян, города. Согласно принятому им намерению, Аздрубал отправил вперед легковооруженные войска, а часть пехоты послал по полям забирать в плен рассеянных неприятелей. И в неприятельском лагере сделалась тревога, а по полям жители или бежали или гибли от мечей Карфагенян. Впрочем скоро разными путями все неприятельские силы сосредоточились в лагере и тогда так быстро переменилось в них расположение духа, что не только смело стали они защищать укрепления, но и сами перешли к наступательным действиям. Они быстро бросились из лагеря толпами в припрыжку по, свойственному их народу, обыкновению. Такая неожиданная смелость поразила ужасом Карфагенян, еще недавно бывших зачинщиками. Аздрубал увел войско на крутой холм, защищенный кроме того рекою и призвал туда же легковооруженные войско и конницу, отправленные было для грабежа. Не довольствуясь природною крепостью занятой им позиции, Аздрубал обвел лагерь валом. При таком взаимном страхе враждующих сторон все-таки были некоторые схватки: в них Нумидский всадник уступал Испанскому и Маврский стрелок не мог с успехом бороться с воином, вооруженным цетрою, столь же как он поворотливым, но более смелым и храбрым.
27. Тщетны были попытки инсургентов выманить Карфагенян из лагеря на бой; сделать же приступ было делом нелегким. Тогда они взяли силою город Аскую, где Аздрубал сложил, но вступлении в неприятельскую область, весь свой запас хлеба и других военных припасов, и овладели всею его окрестностью. С того времени никакая власть ни в поле, ни в лагере не могла более их обуздать. Аздрубал понял, что вслед за успехом неминуемо последует и ослабление строгого порядка; а потому, предупредив воинов, что они будут иметь дело с беспорядочными толпами неприятеля, оставившими свои знамена, Аздрубал спустился с холма и повел свои войска в боевом порядке к неприятельскому лагерю. Второпях прибежали туда караульные и распространили смятение в лагере, где раздались крики: к оружию. Схватив оружие, воины нестройными толпами бросились в сражение, не дожидаясь ничьих ни приказаний, ни распоряжений. Одни уже вступили в бой, между тем как другие только подходили к месту боя, а третьи и из лагеря еще не выходили. Сначала смелость их даже произвела робость в Карфагенянах; но малочисленность не позволяла сделать дружного нападения и потому, отбитые на всех пунктах, Карпезийцы сбились в кучу, чтобы лучше защититься. Тесно сжались они друг к другу до того, что даже действовать свободно оружием не могли. Окруженные неприятелем, Карпезийцы были в продолжении большой частя дня его готовою жертвою. Весьма немногие успели пробиться сквозь неприятельские ряды и уйти в леса и в горы. Под влиянием ужаса, неприятель оставил лагерь, и на другой день все племя изъявило покорность. Впрочем не долго продолжалось это положение. Вскоре Аздрубал получил из Карфагена приказание: как можно скорее войско, состоявшее под его начальством, вести в Италию к Аннибалу. Как только известие это распространилось между народами Испании, то они почти все обратились к Римлянам. Аздрубал тотчас написал в Карфаген письмо, в котором излагал, какое пагубное влияние произвела одна молва о его удалении: «Стоить только мне — писал он — выступить в поход, то я еще не успею перейти Ибра, а уже вся Испания будет во власти Римлян. Не говоря уже о том, что нет ни вождя, ни войска, которые могли бы заменить меня и мое войско, полководцы Римские таковы, что и с равными силами трудно с ними бороться. А потому, если только Сенат Карфагенский сколько-нибудь дорожит Испанией, то пусть пришлет мне преемника с сильным войском: он может быть уверен, что, и в случае самого счастливого хода дел, ему слишком много будет дела в Испании.»
28. Письмо Аздрубала произвело было сначала сильное впечатление на Сенат Карфагенский; но как главною его заботою были Итальянские дела, то распоряжение относительно Аздрубала и его войска осталось без перемены. А в Испанию, для удержания ее в повиновении, отправлен Гимилькон с порядочным войском и увеличенными морскими силами. Гимилькон, высадившись на берег в Испании, стал лагерем, суда вытащил на берег и обнес их окопами; а сам с отборными всадниками сколько мог поспешнее, отправился к Аздрубалу, к которому и прибыл с величайшею осторожностью по землям народов, уже или открыто враждебных или сомнительной верности. Он передал Аздрубалу декреты и распоряжения сената, а сам от него научился, как должно вести войну в Испании, и потом возвратился в свой лагерь. Быстрота его движений составляла первое условие его безопасности: везде он исчезал уже, прежде чем неприятели успевали привести свои замыслы в действие. Аздрубал, прежде чем выступать в поход, приказал всем подвластным народам выставить денежное пособие. Он знал, что и Аннибал не раз деньгами покупал право перехода; на помощь Галлов можно было также рассчитывать, только имея деньги в руках. Отправься Аннибал без денег в такой дальний путь, то вряд ли бы он достиг Альпов. Собрав поспешно деньги, Аздрубал спустился к Ибру. Когда Римляне узнали и о декретах Карфагенского сената и о походе Аздрубала, то оба их вождя, оставив все прочие дела, решились, соединив войска, идти против Аздрубала и преградить ему путь. Справедливо полагали они, что если и Аннибалу с трудом сопротивляется Италия, то с присоединением к нему Аздрубала и Испанского войска, падение Рима будет неизбежно. Озабоченные этою мыслью, Римские вожди стягивают войска к Ибру. Перешед реку, они долго обдумывали, расположиться ли лагерем против лагеря Аздрубала или удовольствоваться нападением на союзников Карфагенян, и тем самим замедлить движение Аздрубала. Наконец они решились всеми силами атаковать город, по богатству первый из городов этой страны, от реки получивший название Иберы. Услыхав об этом, Аздрубал, вместо того, чтобы идти на помощь союзникам, сам двинулся к городу, недавно только отдавшемуся Римлянам и стал к нему приступать. Тогда Римляне оставили начатую осаду и обратились против самого Аздрубала.
29. В продолжении несколько дней об враждующие стороны стояли в лагерях в пяти милях один от другого; были легкие стычки, но до решительного боя не доходило. Наконец в один день, как бы по взаимному соглашению, с обеих сторон дан знак к битве и оба войска сошли в равнину. Римское войско стояло тремя массами: часть легкой пехоты поставлена была в первых рядах войска находившегося впереди знамен, а часть принята внутрь стоявшей позади Римской пехоты; конница стояла по бокам. У Аздрубала центр составляли Испанцы; по флангам — на правом Карфагеняне, а на левом Африканцы и вспомогательное наемное войско. Нумидские всадники находились при Карфагенской пехоте, а прочие при Африканской. Впрочем не все Нумиды находились на правом крыле; но те, которые, как настоящие волтижеры, вступили в дело с двумя лошадьми, из которых одну держали в поводу, потом в самом жару битвы они перескакивали с усталой лошади на свежую. Так были ловки и всадники, и так хорошо обучены лошади! Таким образом оба войска расположены были в боевом порядке; одни и те же надежды воодушевляли вождей обеих сторон: и численность, и самый род войск и там и здесь были почти одинаковы. Но весьма различен был дух воинов с той, и с другой стороны. Что касается Римлян, то хотя приходилось им сражаться и вдали от отечества, но вожди их вселили в них убеждение, что они будут сражаться за Италию и город Рим. А потому Римские воины, зная, что от участи сражения зависит их возвращение на родину, решились или победить или умереть. Менее было упорства в другом войске: оно состояло по большой части из Испанцев и предпочитало лучше потерпеть поражение на родине тому, чтобы одерживать победы вдали от неё. А потому, едва только с обеих сторон брошены были дротики, как центр Карфагенской армии, состоявший из Испанцев, не выдержал натиска Римлян и обратил тыл; тем не менее по флангам бой продолжался с большим упорством: с одной стороны Карфагеняне, с другой Африканцы сильно теснят Римлян, которым пришлось отбиваться с двух сторон, но так как Римские силы всею массою сосредоточились в центре, то их было слишком достаточно, чтобы раздвинуть флаги неприятельские и не дать им сомкнуться. Таким образом бой был в двух местах; но там и там Римляне, одолев еще прежде центр неприятельской армии, имели перевес численностью и силами, а потому без труда одержали решительный успех. Велика была потеря неприятелей, да немного бы их и осталось вовсе, если бы Испанцы, при первом натиске Римлян, не рассеялись в беспорядочном бегстве. Конница почти не участвовала в деле. Мавры и Нумиды, видя расстройство центра, тотчас пустились бежать и обнажили даже фланги пехоты, угнав слонов. Аздрубал оставался в деле да самого конца и ушел из побоища в сопровождении немногих воинов. Римляне взяли и разграбили лагерь неприятельской. Последствием этого сражения было то, что и те народы Испании, которые дотоле колебались, присоединились окончательно к Римлянам. Аздрубалу не только не было надежды перейти в Италию, но даже его безопасность в Испании не была обеспечена. Когда письма Сципионов принесли это известие в Рим, то там радовались не столько победе, сколько тому, что Аздрубала лишили возможности перейти в Италию.
30. Между тем, как это происходило в Испании, в земле Бруттиев город Петелия должен был покориться Гимилькону. префекту Аннибала, после осады, продолжавшейся несколько месяцев. Много крови и потерь стоила Карфагенянам эта победа; осажденные уступили наконец не силе, но терзаниям голода. Не только поели они хлеб в зерне всякого рода, какой только у них был и мясо всех животных, какие только у ни были, но и питались кожею с обуви, травою, кореньями, корою понежнее и листьями кустарников. Осажденные уступили врагу не прежде, как уже потеряв силы стоять на стенах и держать оружие. Взяв Петелию, Карфагенский вождь повел войска к Козенции; город этот оказал менее сопротивления и через несколько дней покорился. Почти в то же время войско Бруттиев осадило Кротону, Греческий город, некогда славный и богатством жителей и силою, но в то время уже, вследствие многих потерь, находившийся в упадке и заключавший в себе не более 20,000 жителей всякого возраста. Не трудно было Бруттиям овладеть городом, в котором недоставало защитников для стен. Уцелела впрочем крепость, куда, пользуясь замешательством, последовавшим за взятием города, ушли из среды побоища некоторые из его жителей. Локрийцы, где аристократия изменила простому народу, перешли также на сторону Бруттиев и Карфагенян. Изо всех народов этой страны одни Регийцы оставались верны Римлянам, и до конца войны сохранили свою независимость. И Сицилия не осталась чужда этого волнения умов; измена вкралась даже в самый дом Гиерона. Старший сын его — Гелон, презирая уже одряхлевшего отца и считая дело Римлян, вследствие Каннского поражения, потерянным, перешел на сторону Карфагенян. Большие беспорядки произвел бы он в Сицилии, но смерть до того внезапная и пришедшаяся кстати, что самого отца считали не чуждым её, застала его в самих приготовлениях к войне, когда он вооружал народ и приглашал союзников. Таковы были события войны этого года столь разнообразные: в Италии, в Африке, в Сицилии и в Испании. В конце года К. Фабий Максим потребовал от сената, чтобы он распорядился освящением храма Венеры Эрицинской, воздвигнутого но обету его Фабия, когда он был диктатором. Сенат определил, чтобы консул Ти: Семпроний, как только вступит в должность, предложил народу назначить К. Фабия священным сановником для освящения этого храма. В честь умершего М. Эмилия Лепида, бывшего два раза консулом и авгуром, три его сына Луций, Марк и Квинт сделали погребальные игры, продолжавшиеся три дня и, в продолжении трех дней, двадцать две пары гладиаторов не сходили с форума. Курульные эдили — К. Латорий и Ти: Семпроний Гракх, вновь избранный консул (он, бывши эдилем, назначен был вместе с тем предводителем всадников) дали Римские игры, продолжавшиеся три дня. Три раза праздновались плебейские игры эдилей М. Аврелия Котты и М. Клавдия Марцелла. По окончании третьего года второй Пунической войны, в Мартовские Иды, вновь избранный консул Ти: Семпроний вступил в должность. Из Преторов судопроизводство над гражданами в Рим досталось К. Фульвию Флакку, который прежде был два раза консулом и два раза цензором, а над иностранцами М. Валерию Лэвину. Ап. Клавдию Пульхеру досталась Сицилия, а К. Муцию Сцеволе Сардиния. М. Марцелла народ оставил своим определением в должности консула за то, что он, один изо всех полководцев Римских в Италии, с успехом сражался против неприятеля.
31. Сенат в первое же заседание, по предложению консула, положил: из назначенного на нынешний год двойного налога тотчас собрать половину, и из этих денег выдать жалованье всем воинам кроме тех, которые были под Каннами. Относительно армий сенат распорядился так: двум городским легионам консул Ти: Семпроний назначил к известному дню собраться в Калес; оттуда эти легионы должны была идти в Клавдиев лагерь, находившийся повыше Суессулы. Находившиеся же там легионы (состоявшие по преимуществу из воинов, участвовавших в Каннском сражении) должны были, под начальством претора Ап. Клавдия Пульхра, идти в Спцплию; а те, которые находились в Сицилии, должны были возвратиться в Рим. К войску, которому назначено к известному дню явиться в Калес, послан М. Клавдий Марцелл, и ему поручено городские легионы отвести в Клавдиев лагерь. Принять прежнее войско и отвести его в Сицилию — Ап. Клавдий поручил легату Т. Метилию Кротону. Сначала граждане терпеливо и в молчании дожидались, чтобы консул произвел выборы для назначения ему товарища; но когда они увидали, что Марцелл, которого они, за его прекрасные действия в бытность претором, весьма хотели иметь консулом, отправлен из Рима как бы нарочно; то в сенате сделался ропот. Консул тогда сказал: «почтенные сенаторы! Пользы отечества требовали и того, чтобы М. Клавдий отправился в Кампанию для смены войск и того, чтобы выборы отложены были до возвращения его, когда он исполнит данное ему поручение. Тогда будете иметь вы беспрепятственно консула, которого вы желаете и который весьма нужен отечеству при теперешних его обстоятельствах.» Таким образом до возвращения Марцелла не было речи о выборах. Между тем выбраны в священные дуумвиры: К. Фабий Максим и Т. Отацилий Красс для освящения храмов: Отацилий — Мудрости, а Фабий — Венеры Эрицинской; и тот и другой находятся в Капитолие и отделены только рвом. Относительно трехсот Кампанских всадников, прибывших в Рим из Сицилии, где они выслужили верно свой срок службы, предложено собранию и им принято — даровать им права Римского гражданства. Предоставлено им право остаться и в числе граждан прежнего их отечества — Кум, которыми они были прежде чем Кампанцы передались Карфагенянам. Народное собрание было побуждено к такому решению главное и тем обстоятельством, что эти Кампанские всадники сами, по собственному признанию, не знали куда пристать, к какому классу людей: старое отечество они оставили, а новое еще их не приняло. По возвращении Марцелла назначены выборы для замещения одной консульской вакансии оставшейся после смерти Л. Постумия. Огромным большинством избран в консулы Марцелл и он должен был тотчас вступить в должность. Загремел гром когда Марцелл принимал на себя консульство и потому авгуры объявили, что выбор консула по-видимому неправеден; а патриции везде рассказывали, что богам неугодно того, чтобы оба консула были из плебеев (дотоле еще первый случай), Вместо Марцелла, сложившего с себя должность, избран К. Фабий Максим в третий раз. В этом году море казалось в огне; у Синуессы бык произвел на свет жеребейка; в Ланувие, в храме Юноны Спасительницы, на изображениях её выступал кровавой пот; а около храма упал каменный дождь. По случаю его было совершено по принятому обыкновению богослужение в продолжении 9 дней; да и относительно прочих чудесных явлений тщательно пополнены искупительные обряды.
32. Консулы поделили между собою войска: Фабию досталось то, которым начальствовал диктатор М. Юний; Семпронию — составленное из рабов, изъявивших желание служить за свободу, и из 25. 000 человек союзного войска. Претору М. Валерию назначены легионы, которые должны были возвратиться из Сицилии. Проконсул М. Клавдий послан к тому войску, которое стояло перед Нолою повыше Суессулы. В Сицилию и в Сардинию отправлены преторы. Консулы объявили, чтобы сенаторы и все те, которые имеют право вместе с ними подавать голоса, по их консулов приглашению, собирались у Капенских ворот. Преторы, избранные для судопроизводства, поместили свои трибуналы близ общественных рыбных ловель, туда приказали они являться свидетелям и, в продолжении этого года, там было разбирательство судебных дел. — Между тем в Карфагене приготовился к отплытию в Италию брат Аннибала Магон с десятью тысячами пехоты, полутора тысячею всадников, двадцатью слонами и тысячею талантов серебра с флотом из шестидесяти длинных судов. Как вдруг пришло известие о поражении Аздрубала в Испании и о том, что почти все народы этой страны перешли на сторону Римлян. Многие из Карфагенских сенаторов были того мнения, что Магона, с приготовленным войском и флотом, нужно послать в Испанию вместо Италии. Вдруг возникла надежда — отнять у Римлян Сардинию. — (Немногочисленно находящееся там войско Римское; прежний опытный и хорошо знакомый с провинциею претор, А. Корнелий, отозван в Рим, а заступивший его место еще не прибыл. Надоело наконец Сардинцам долговременное владычество Римлян; притом, в прошлом году, испытали они много жестокостей и притеснений; отягчены были они большими денежными поборами и несправедливым сбором хлеба. Недостает только случая и возможности изменить Римлянам.» Такова была сущность тайного посольства, Сардинскою аристократиею присланного в Карфаген. Главным зачинщиком этого заговора был Гампсикора, а он занимал между соотечественниками первое место и по влиянию на них и по богатству. — Одно известие сильно огорчило сенат Карфагенский, но другое обрадовало. Он положил Магона с находившимся у него флотом и войском отправить в Испанию; а в Сардинию послать Аздрубала, дав ему такие же силы, какие находились у Магона. В Риме консулы, окончив все предварительные занятия, готовились к военным действиям. Ти: Семпроний назначил воинам день, в который они должны были явиться в Синуессу. К. Фабий, посоветовавшись прежде с Сенатом, отдал приказание, чтобы к первым июньском Календам весь хлеб, находившийся в поле, был свезен в укрепленные города. «Кто ослушается — пригрозил Фабий — того нивы будут опустошены, рабы проданы с молотка, а усадьба предана огню.» Даже преторы, назначенные для судопроизводства, не были освобождены от занятия войною. Сенат велел претору Валерию идти в Апулию — принять от Теренция войско и, по прибытии легионов из Сицилии, ими защищать ту страну, а бывшее у Теренция отослать туда с кем-нибудь из легатов. П. Валерию даны 25 судов для оберегания приморья между Брундузием и Тарентом. Такое же число судов дано претору города Рима К. Фульвию для защиты близлежащих берегов. Исправляющему должность консула К. Теренцию поручено в Пиценской области произвести набор солдат и, с составленным таким образом войском, защищать те края. Т. Отацилий Красс, по исполнении возложенного на него поручения относительно освящения храма Мудрости в Капитолие, отправлен в Сицилию для принятия там начальства над флотом.
33. Все народы и цари со вниманием следили за борьбою двух сильнейших народов мира. Особенно интересовался ею царь Македонии Филипп, вследствие близкого соседства с Италией, отделенною от него одним проливом. Когда он только узнал, что Аннибал перешел Альпы, то с удовольствием услыхал он о войне, загоревшейся между Римлянами и Карфагенянами; но он, не зная сил обеих сторон, еще колебался, которой пожелать победу. Между тем, уже в третьей битве победа благоприятствовала Карфагенянам, а потому Филипп также склонился на ту сторону, куда и счастие, и отправил послов к Аннибалу. Они старались как можно далее держаться от пристаней Брундузийской и Тарентинской, где стояли сторожевые суда Римлян, и вышли на берег у храма Юноны Лацинской. Оттуда они через Апулию отправились в Капую, по дорогою попали в средину неприятельских разъездов, и были отведены к претору Римскому, М. Валерию Левину, стоявшему лагерем около Луцерии. Здесь Ксенофан, старший посол, смело солгал перед претором, будто его послал царь Филипп для заключения дружественного союза с народом Римским и что вследствие этого имеет он от царя поручения к сенату и народу Римскому. Претор весьма обрадовался, что при измене прежних союзников нашелся новый и столь знаменитый, обласкал послов, и врагов принял за дорогих гостей. Он дал им проводников, тщательно и подробно указал им дорогу и все места, как запятые Римскими войсками, так и находившийся во власти Карфагенян. Ксснофан благополучно пробрался через Римские посты по Кампании; а оттуда прямо отправился в лагерь Аннибала, и заключил с ним дружественный союз на следующих условиях: «Царь Филипп со всеми морскими силами, какие только может собрать, (он мог, как полагали, выставить до 200 судов) должен двинуться к Италии и опустошать ее берега. Он должен всеми силами сражаться с Римлянами на суше и на море. По окончании воины, Италия вся, вместе с Римом, достанется Карфагенянам и всю добычу военную Филипп уступает Аннибалу. Когда Италия будет завоевана, то Аннибал перейдет в Грецию и будет весть для Филиппа войну со всеми народами, с кем он пожелает, и все, прилежащие к владениям Филиппа в Македонии, земли, как на материке, так и на островах, должны принадлежать ему Филиппу.»
34. Таковы были условия, на которых заключен союзный договор между вождем Карфагенским и послами царя Македонского. С ними вместе отправлены для приведения царя Филиппа к присяге послы: Гисгон, Бостар и Магон; они благополучно достигли пристани у храма Юноны Лацинской, где у них спрятано было судно. Они сели на него и уже были в открытом море, как их увидали с судов флотилии Римской, оберегавшей берега Калабрии. П. Валерий Флакк послал тотчас легкие суда в погоню; сначала было Македоняне пытались уйти; но видя, что неприятель их нагоняет, они сдались Римлянам и приведены к префекту их флота. Когда тот спросил послов Македонских: «кто они такие, откуда идут, куда и за каким делом?» — то Ксенофан, которому уже раз удалась ложь, попытался еще к ней прибегнуть: «мы — говорил он — отправлены были царем Филиппом в Рим, но могли только безопасно дойти до лагеря М. Валерия; а через Кампанию, занятую неприятельскими войсками, не могли проехать.» Но послам Аннибала изменила сначала их наружность и манера жителей юга; а когда стали с ними говорить, то самое произношение. Тогда употреблены были меры подкупа и строгости с людьми, сопровождавшими послов, и, вследствие их показаний, найдены письма Аннибала к царю Филиппу и договор, заключенный его послами с Карфагенским вождем. Когда все это было узнано хорошенько, то признано за лучшее захваченных в плен послов со свитою отправить как можно скорее в Рим к сенату или к консулам. Для этого назначены пять судов, самых легких на ходу, а начальником сделан Л. Валерий Антиас; ему приказано, чтобы он послов посадил на суда каждого порознь и поставил к ним стражу, а вместе строго наблюдал, чтобы они не имели друг с другом никаких ни совещаний, ни разговоров.
В это время в Риме, прибывший из Сардинии, бывший там претором, А. Корнелий Маммула, донес сенату, что дела в этой провинции в плохом положении и что умы тамошних жителей настроены к возмущению и войне; что К. Муций, назначенный ему Корнелию в преемники, немедленно по прибытии, захворал вследствие суровости климата и дурного качества вод; что хотя болезнь его неопасна, но надолго лишает его возможности лично командовать войском и что наконец Римского войска в Сардинии находится довольно для оберегания её в спокойное время, но на случай воины, по-видимому неизбежной, его там весьма мало. Сенат постановил декретом: «К. Фульвию Флакку набрать пять тысяч пехоты и 400 всадников и этот легион тотчас отправить в Сардинию, поручив власть над ним впредь до выздоровления Муция, кому он, Флакк, заблагорассудит. Флакк избрал для этого дела Т. Манлия Торквата, который два раза был консулом и цензором, и в бытность свою консулом покорил Сардинцев.
В это же почти время Карфагеняне отправили под начальством Аздрубала, по прозванию Лысого, флот в Сардинию. Он в море вытерпел страшную бурю и брошен ее к Балеарским островам. Здесь суда Карфагенские были введены в гавань для починки, так как они не только потерпели большие повреждения в такелаже, но и самые их бока были расшатаны; на эту починку не мало времени было потрачено.
35. В Италии военные действия шли вяло после Каннского сражения: Римляне ослабели силами вследствие потерь, а Карфагеняне изнежились вследствие роскоши. Тут Кампанцы задумали было, ограничиваясь своими силами, завладеть городом Кумами. Сначала попробовали было они склонить жителей убеждениями изменить делу Римлян; но как это не удалось, то Кампанцы вздумали прибегнуть к хитрости. Все жители Кампании участвовало в общем ежегодном жертвоприношении у Гам. Кампанцы сообщили Куманцам, что туда явится весь сенат Кампанский и просили их прислать и их сенаторов для общего совещания о том, как бы всему их народу иметь одних и тех же друзей и врагов; что, для безопасности как со стороны Римлян, так и Карфагенян, будет стоять вооруженный отряд. Куманцы подозревали коварный умысел, но, имея намерение отплатить тою же монетою, согласились на предложение Кампанцев. Между тем консул Римский Ти: Семпроний, осмотрев войско в Синуессе, куда он назначил ему собраться, перешел с ним через реку Вултурн и стал лагерем около Литерна. Здесь стоянка была спокойная и потому Семпроний, чтобы не оставлять воинов в праздности, занимал их воинскими упражнениями, заставлял новобранцев (а из них, преимущественно же из рабов, записавшихся добровольно в военную службу, состояла большая часть его войска) часто делать поспешные и длинные переходы, приучал их стройно следовать за знаменами. и уметь в самом жару боя беречь строй. Но главною заботою вождя было поддержать в войске доброе согласие и единодушие; а потому он легатам и трибунам строго приказал: «чтобы никто не смел сеять раздор между воинами, упрекая кого-либо из них в прежнем звании; старый воин должен во всем равняться с новобранцем и свободный не должен гордиться перед отпущенным на волю рабом. Все те, кому, вместе с оружием, сенат и народ Римский вверили судьбу отечества, все те достаточно честны и благородны. Если судьба заставила принять подобные меры, то по её же воле они навсегда останутся неизменны.» Как тщательно вселял вождь в воинов эти убеждения, так усердно они их усваивали, и скоро такое единодушие господствовало в войске, что почти совершенно изгладилось даже из памяти воинов, какого кто из них был происхождения. Между тем как Гракх обучал свое войско, Куманцы дали ему знать: какого рода было у них посольство от Кампанцев и что они сами на него отвечали; через три дня будет праздник, в котором примет участие не только весь сенат Кампанский, но и весь народ и все войско Кампанцев. Гракх приказал Кумнцам с полей все свезти в город и оставаться внутри его стен; а сам, накануне того дня, когда у Кампанцев назначено было жертвоприношение, подвинул лагерь к городу Кумам, от которого Гамы только в 3 милях. Кампанцы с умыслом явились на праздник в большом числе; а по близости стал лагерем, сколько возможно секретнее, Марий Альфий Медикстутик (то был верховный сановник Кампанцев), с 14 тысячами воинов. Впрочем, он более обратил свое внимание на приготовления к жертвоприношению и замышляемой воинской хитрости, чем на то, чтобы укрепить лагерь или заняться другими военными делами. Жертвоприношения у Гам продолжались 3 дня; праздник совершался главное ночью, но так, чтобы к 12 часам её он оканчивался. Гракх счел это время лучшим для приведения в успех своего замысла; расставив стражу у ворот, чтобы никто не мог о его намерениях предупредить неприятеля, Гракх велел воинам до 10 часу дня отдыхать и подкрепить сном силы тела так, чтобы они с наступлением сумерек готовы были к выступлению; в первую же стражу ночи Гракх подал сигнал похода; в глубокой тишине вел он войско и пришел к Гамам в полночь. Лагерь Кампанский, после праздничного пиршества, был совершенно беззащитен, и Римское войско вошло в него в одно и то же время во все ворота разом: одни из неприятельских воинов гибли во сне, другие пали безоружные, возвращаясь от места жертвоприношении. В этом ночном побоище погибло Кампанцев более двух тысяч, и в том числе пал вождь их Марии Альфий; военных значков досталось в руки Римлян тридцать четыре.
36. Таким образом Гракх овладел неприятельским лагерем; эта победа стоила ему менее 100 человек воинов. Потом он поспешно отступил в Кумы, опасаясь Аннибала, стоявшего лагерем повыше Капуи на Тифатских высотах. То, чего опасался с благоразумною предусмотрительностью Гракх, и случилось. Как только пришло в Капую известие о поражении Кампанцев, то Аннибал поспешно выступил к Гамам; он полагал, что воины Гракха, но большей части новобранцы и рабы, отуманенные чадом успеха, останутся на месте победы, собирая добычу и обирая мертвые тела. Быстро двинулся Аннибал мимо Капуи; ему на встречу попадались Кампанцы, которым удалось у идти из побоища. Аннибал дал им конвой из воинов и велел отвести их в Капую, а тех, которые были ранены, отвести туда на телегах. У Гам Аннибал застал лагерь уже оставленный неприятелем, свежие следы бывшего побоища и везде валявшиеся тела убитых союзников. Некоторые из приближенных Аннибала советовали ему прямо вести войско к Кумам и попытаться взять этот город силою. Мысль эта улыбалась самому Аннибалу: не удалось ему овладеть Неаполем, а, взяв Кумы, он имел бы в своей власти город на море; но так как, по случаю поспешности выступления в поход, воины с собою ничего не взяли, кроме одного оружия, то Аннибал и должен был возвратиться в свой Тифатский лагерь. Тут, уступая усильным просьбам Кампанцев, Аннибал на следующий же день выступил опять к Кумам, забрав с собою все, что нужно было для приступа к городу. Опустошив Куманские поля, Аннибал расположился лагерем в одной миле от города. Гракх находился в нем, не слишком полагаясь на свои силы, но уступая чувству стыда — оставить в такой крайности союзников, возложивших всю надежду на него и на народ Римский. Другой консул Фабий, стоявший лагерем у Калеса, не решался со своим войском перейти Вултурн. Он сначала повторял гадания; потом, вследствие известия о многих чудесных явлениях, он приносил о них искупительные жертвы, которые впрочем, по словам жрецов, не совсем милостиво были приняты богами.
37. Вот что задерживало Фабия; а между тем Семпроний находился в осаде. Неприятель уже начал осадные работы: он устроил против стен города громадную башню; но консул Римский воздвиг на самих стенах города другую еще по выше; основанием ее служила стена, сама по себе довольно высокая и крепкая, притом же она укреплена была твердыми подпорками. С этой башни осажденные защищали город и стены; сначала бросали они в них камни, колья и разные метательные снаряды. Но когда башня осаждающих все приближалась к городу и уже почти касалась его стен, то осажденные, бросив в нее множество зажженных факелов, подожгли ее в одну минуту. Испуганные пожаром, неприятельские воины, находившиеся на башне, бросились с неё поспешно; в то же время осажденные сделали вылазку из обоих ворот городских, обратили в бегство неприятельские посты и гнали их до лагеря. В этот день можно было подумать, что не Карфагеняне нападают на город, а что они сами предмет атаки. Карфагеняне в этом деле потеряли убитыми до 1300 человек, а 59 человек взято в плен; то были воины, захваченные врасплох около стен и башни, так как менее всего ожидали они вылазки со стороны осажденных. Прежде чем Карфагеняне успели опомниться от поразившего их ужаса, Гракх велел играть отбой и удалился со своими воинами внутрь городских стен. На другой день Аннибал, полагая, что консул, обнадеженный успехом, решится принять сражение в открытом поле, вышел из лагеря и стал в боевом порядке между городом и лагерем. Но никто из осажденных не оставлял своего поста, довольствуясь обережением стен и не решаясь на необдуманную смелость; тогда Аннибал, видя неуспех своих ожиданий, без успеха возвратился в лагерь на Тифатские высоты. В тот самый день, когда Кумы освободились от осады, в земле Луканцев, у Грумета, Ти: Семпроний, по прозванию Долгой, имел счастливое дело с Карфагенским вождем Ганноном; до 2.000 неприятелей пало в бою и 41 военный значок достался Римлянам, тогда как они потеряли только 280 воинов, Выгнанный из земли Луканцев, Ганнон удалился назад в землю Бруттиев. Три города Гирпинских, изменивших народу Римскому: Верцеллин, Весцеллий и Сицилин, были взяты силою претором М. Валерием; виновники измены казнены смертью. Более тысячи пленных продано в рабство с молотка; прочая добыча отдана воинам, а войско Римское отведено в Луцерию.
38. Между тем как вышеописанные события происходили в земле Луканцев и Гирпинов, пять судов, которые везли в Рим взятых в плен послов Македонских и Карфагенских, плыли вдоль берегов Италии, которых они обогнули большую часть по дорог из Верхнего моря в Нижнее. Когда они проходили мимо Кум, то Гракх, не зная чьи это суда свои или чужие, послал им на встречу несколько кораблей. Из расспросов людей, находившихся на судах, узнали, что консул находится в Кумах, а потому они вышли в гавань, пленных привели к консулу и вручили ему письма. Консул, прочитав письма Филиппа и Аннибала, запечатал их своею печатью и отправил с нарочным сухим путем к Сенату Римскому; а послов приказал отвезти на судах. Почти в одно и то же время получены были в Риме депеши консула и привезены были пленные послы. Когда допросы подтвердили то, что уже найдено было на письме, то сенат Римский сначала был весьма озабочен тем, что к войне с Карфагенянами, которая и то едва были под силу, присоединялась новая, и весьма опасная, война с Македонянами. Впрочем, сенаторы не только не упали духом, но даже только о том и помышляли, как бы перенести войну в земли неприятеля и тем отвратить опасность, угрожающую Италии. Вследствие этого, сенат распорядился: пленных послов держать в оковах; людей, находившихся у них в свите, продать в рабство с молотка; к 25 судам, находившимся под начальством префекта П. Валерия Флакка, прибавить еще 25, которых приготовлением немедленно заняться. Когда они были совсем готовы, то к ним присоединяли еще те пять судов, на которых привезли взятых в плен послов и вся флотилия, состоявшая таким образом из 30 судов, отплыла из Остии в Тарент. П. Валерию сенат отдал приказание посадить на суда бывших воинов Варрона, находившихся в Таренте под начальством легата Л. Апустия, и с флотом из 50 судов не только защищать берега Италии, но и принять меры как бы перенести войну в Македонию. Буде намерения Филиппа все те же, которые высказаны на письме и известны по показанию послов, то пусть он уведомит об этом письмом претора М. Валерия, а тот, вверив войско легату Л. Апустию, пусть отправится в Тарент к флоту. И как можно скорее переправится в Македонию. Главною целью его действий пусть будет задержать Филиппа в его владениях. Деньги на устройство этого флота и ведение войны с Македонянами ассигнованы те, которые были отправлены в Сицилию Ап. Клавдию для возвращения царю Гиерону, а теперь они отвезены в Тарент — легатом Апустием. Тогда же Гиерон прислал Римлянам двести тысяч мер пшеницы и сто тысяч мер ржи.
39. Между тем как Римляне занимались этими приготовлениями и делами, одно из судов, захваченных вместе с послами и отправленных в Рим, ушло с дороги к царю Филиппу: только тут узнал он, что его послы со всеми документами сделались добычею неприятеля. А потому Филипп был в совершенном неведении того, на каких условиях послы его заключили союзный договор с Аннибалом, и какого рода поручения послы его должны были ему передать, вследствие этого царь Филипп отправил новое посольство к Аннибалу о том же, о чем и первое. Оно состояло из Гераклита, по прозванию Скотина, Критона Бароцейского и Созитея Магнеса; успешно они исполнили предмет посольства. Но лето таким образом прошло прежде, чем царь успел осуществить на деле какой-либо из своих замыслов: так взятие в плен одного неприятельского судна надолго отсрочило, неизбежно угрожавшую Римлянам, войну.
Фабий умилостивил наконец богов искупительными по поводу чудесных явлений жертвами и перешел реку Вултурн; таким образом оба консула вели военные действия около Капуи. Фабий открытою силою взял города — Компультерию, Требулу и Сатикулу, которые передались было Карфагенянам; в этих городах захвачены в плен большие гарнизоны Аннибала и Кампанцев. В Ноле, как и в предшествующем году, сенат держал сторону Римлян, а чернь была расположена к Аннибалу: то и дело она составляла заговоры избить аристократию и предать город Карфагенянам. В предупреждение этих замыслов Фабий стал с войском между Капуею и лагерем Аннибала, находившимся на Тифатских высотах, повыше Суессулы в Клавдиевом лагере. Оттуда он послал в Нолу оберегать этот город пропретора М. Марцелла с теми войсками, которые находилось у него Марцелла под начальством.
40. В Сардинии претор Т. Манлий начал устраивать дела, прошедшие было в совершенное запущение по случаю тяжкой болезни претора К. Муция. Манлий в Каралесе вытащил свои суда на берег, вооружил самих матросов для ведения воины на сухом пути и, присоединив эти новые силы к тем, которые принял от претора, составил таким образом войско из 22 тысяч пехоты и 1200 всадников. С этими пешими и конными войсками Т. Маилий двинулся в землю неприятелей и стал лагерем близ лагеря Гампсикоры. Сам Гампсикора тогда был в отлучке: он отправился к Пеллитским Сардам вооружать их молодежь, чтобы ею умножить свои силы. В неприятельском лагере, в отсутствие Гампсикоры командовал Гиост, сын его, пылкий молодой человек; он необдуманно вступил с Римлянами в сражение, в котором и разбит на голову. До трех тысяч Сардинцев пало в этом сражении, и 800 человек живых взято в плен. Прочее войско сначала разбежалось бегством по лесам и полям; потом, услыхав, что самый вождь его ушел в Корн, главный город этой страны, бежавшие Сардинцы собрались туда. Одним этим сражением покопчено было бы возмущение в Сардинии, если бы кстати для того, чтобы поддержать надежды заговорщиков, не подоспел Карфагенский флот под начальством Газдрубала; он бурею быль отброшен к Балеарским островам. Манлий, услыхав о прибытии Карфагенского Флота, возвратился в Каралес, и таким образом дал возможность Гампсикоре соединиться с Карфагенянами. Газдрубал высадил свои войска на берег, флот отправил обратно в Карфаген, а сам, следуя указаниям Гампсикоры, отправился опустошать земли союзников народа Римского. Он достиг бы самого Каралеса; но Манлий, выступив в поле, остановил дальнейшее опустошение окрестностей. Сначала оба войска стали лагерем в небольшом друг от друга расстоянии; потом происходили незначительные схватки с различным успехом: наконец завязалось генеральное сражение, которое продолжалось более четырех часов. Долго Карфагеняне оспаривали победу у Римлян, тогда как Сардинцы привыкли уже быть побежденными; но наконец и они обратили тыл, когда на поле битвы Сардинцы произвели общее замешательство своим бегством. Римляне успели тем крылом, которым разбили Сардинцев, обойти с тылу приходивших в расстройство Карфагенян и преградить им путь; тогда погибло более неприятелей, чем в самом пылу битвы. Двенадцать тысяч воинов Карфагенских и Сардинских легло на месте битвы, 3700 человек взято в плен и отбито двадцать семь знамен.
41. Но особенно победа эта была блистательною вследствие того, что в числе пленных находился главный вождь Карфагенян Газдрубал и с ним два знатных Карфагенянина — Ганнон и Магон. Магон был из Барцинский фамилии и связан с Аннибалом близкими узами родства. Ганнон было виновником возмущения Сардинцев и зачинщиком всей этой войны. Потеря Сардинской аристократии в этой битве была не менее важна: сын Гампсикоры — Гиост — пал в сражении; а Гампсикора успел уйти в сопровождении нескольких всадников; но услыхав смерть сына, переполнившую меру постигших его несчастий, он ночью, чтобы никто не воспрепятствовал пагубному его замыслу, лишил себя жизни. Беглецам послужил убежищем как и прежде, город Корн. Манлий атаковал его своим победоносным войском и овладел им после непродолжительной осады. Вслед за тем сдались ему, представив заложников в обеспечение верности прочие города, принявшие было сторону Гампсикоры и Карфагенян. Обложив их соразмерно силам и вине каждого, известным количеством денег на жалованье войску и хлеба на его продовольствие, Манлий удалился в Каралес. Здесь он спустил опять суда на воду, посадил на них тех воинов, которых провез с собою, направился в Рим, где и донес Сенату, что Сардиния совершенно усмирена. Деньги, собранные на жалование воинам, Манлий отдал квесторам, провиант эдилям, а пленных претору К. Фульвию. В тоже время претор Т. Отацилий с флотом из 50 судов вышел из Лилибея к берегам Африки, которые и опустошил; оттуда он поплыл было к Сардинии, куда, как он узнал, отправился, не задолго перед тем, от Балеарских островов Газдрубал с флотом. Отацилий встретил флот Газдрубала на обратном пути в Африку, имел с ним небольшое дело, в котором овладел семью судами с их экипажем; прочие неприятельские суда рассеялись по морю частью вследствие страха, частью вследствие случившейся бури. Около этого времени прибыль в землю Локров Бомилькар, присланный из Карфагена с вспомогательным войском, слонами и провиантом. Ап. Клавдий хотел захватить его врасплох и потому, собрав поспешно войско, отправился в Мессану под видом осмотра провинции; пользуясь благоприятным ветром, он немедленно переплыл в землю Локров. но Бомилькар выступил уже оттуда в землю Бруттиев к Ганнону, а жители Локров заперли перед Римлянами ворота их города. Таким образом сильное старание Ап. Клавдия осталось без пользы и он возвратился ни с чем в Мессану. В продолжении этого лета Марцелл, стоявший в поле с Римским гарнизоном, делал безпрестан6ые набеги в землю Гирпинцев и Кавдниских Самнитов. Сильно опустошая огнем и мечом земли этих народов, он напомнил Самнитам тяжкие для них времена давнишней войны с Римлянами.
42. Немедленно послы обоих народов отправились к Аннибалу; они ему говорили следующее: Анниабал, сначала мы одни вели войну с Римлянами, пока находили достаточно зашиты в нашем оружии и наших силах. Не доверяя им, мы в последствии пристали к царю Пирру. Будучи им оставлены, ми должны были принять от Римлян мир, как условие необходимости, и его мы соблюдало верно в продолжении почти 50 лет до твоего прихода в Италию. И не столько твоя доблесть и счастие привязали нас к тебе, сколько беспримерное твое снисхождение и ласки к нашим согражданам, которых ты, взяв в плен, возвратил родине. А потому, лишь бы ты только был здоров и благополучен, а будь уверен, что с тобою не побоимся мы не только народа Римского, но самых богов в их гневе (если только прилично так выразиться). Но к сожалению между тем, как ты здоров и невредим и победа увенчала тебя, ты можешь слышать плач жен и детей наших и видеть зарево от преданных огню жилищ наших. В продолжении этого лета, мы столько пострадали от опустошения, как будто победителем у Канн был не Аннибал, а Марцелл. Римляне не без основания могут хвалиться, что будто ты годился только на один удар и, раз выпустив жало, осужден на бездействие. В продолжении почти ста лет мы вели войну с народом Римским без помощи чужого вождя или войска: только в продолжении 2-х лет царь Пирр скорее нашими воинами умножил свои силы, чем защитил нас своими. Не стану я хвалиться нашими славными подвигами, как мы пропустили под наше ярмо двух консулов с их войсками; но — оставим в покое эти события, которые служили нам утехою и славою. Но и то, что мы тогда терпели несчастья и потери сноснее переносили мы, чем то, что теперь делается. Великие диктаторы с предводителями всадников, два консула с двумя войсками входили в пределы наши. Они шли на опустошение земель наших с распущенными знаменами, прежде разведав местность и укрепившись резервами. А теперь мы — готовая добыча одного претора и небольшого гарнизона оставленного Римлянами для защиты Нолы. Притом уже не отрядами, но разбойничьими шайками гуляют они по нашей области с таким пренебрежением, как бы они у себя в Римской области. А причина та, что ты нас не защищаешь, а наша молодежь, которая, если бы находилась дома, не допустила бы такого безнаказанного грабежа, вся сражается под твоими знаменами. Показал бы я совершенное незнание как тебя, так и твоего войска, если бы хоть на минуту усомнился, что тебе, столько раз поражавшему и обращавшему в бегство целые Римские армии, ничего не будет стоить истребить грабителей наших, которые, без знамен, без порядка, рассеялись по нашей стране, куда кого повлекла, хотя и пустая, жажда добычи. Они сделаются легкою добычею немногих Нумидских всадников, которые без труда истребят этот отряд Римский — бичь и для Нолы и для нас; если только ты, сочтя нас достойными быть в числе твоих союзников, заблагорассудишь защитить нас, уже раз приняв нас в дружественный твой союз.»
43. Аннибал отвечал на это: «Гирпины и Самниты в одно и то же время делают слишком много: обозначают свои потери, просят защиты и жалуются, что они будто оставлены на произвол судьбы. Но прежде надобно было им дать знать о случившемся, потом просить защиты и тогда, когда бы они ее не получили, тогда только имели бы они право жаловаться, что вотще взывали о помощи. Войско свое не поведет он, Аннибал. на поля Гирпинов и Самнитов, чтобы не служит им отягощением, но в прилежащие места союзников народа Римского: опустошением их обогатит он своих воинов, а от них страхом далеко отгонит неприятелей. Что касается с войны с Римлянами, то если победа при Тразимене была блистательнее победы при Требии, а и та должна уступить Каннской. Теперь же не замедлит он затмить славу Каннской победы еще лучшею и блистательнейшею.» С этим ответом и щедрыми подарками Аннибал отпустил послов; а сам, оставив небольшой гарнизон в Тифатском лагере, с остальным войском двинулся в поход по направлению к Ноле. Туда же прибыл Ганнон со вспоможением, привезенным из Карфагена, и слонами. Став лагерем в недальнем расстоянии от Нолы, из тщательных розысков Аннибал узнал совсем противное показанию послов. Марцелл действовал так осторожно, что не давал ни малейшего повода торжествовать над собою ни случайностям войны, ни неприятелю. Ходил он на опустошение неприятельской земли, послав предварительно разъезды, сильными отрядами и обеспечив себе вполне отступление; во всем он действовал с такою предусмотрительностью и осторожностью, как будто на всякую минуту ожидал видеть перед собою Аннибала. Узнав о приближении неприятеля, Марцелл задержал войска в город; а сенаторам Ноланским велел ходить по городским стенам и рассматривать, что будет происходить у неприятелей. Из них один, по имени Ганнон, приблизился к стенам и вызвал на совещание Геренния Бассу и Герия Петтия; те, с дозволения Марцелла, вышли из города, тогда начались переговоры через переводчика. Ганнон превозносил до небес доблести Аннибала и его славу; а о народ Римском выразился, что его величие стареет вместе с силами. «Будь даже они — так говорил Ганнон, — таковы как и прежде, то союзники народа Римского уже достаточно испытали, как тягостна власть его, а с другой стороны так велика снисходительность Аннибала к пленным всех народов Италии, а потому не лучше ли предпочесть дружбу и союз с Карфагенянами таковому же с Римлянами. Будь даже оба консула со своими войсками у Нолы, то и тут они так же мало были бы в состоянии бороться с ними, как недавно у Канн. Может ли после этого претор с немногими, вновь набранными воинами, защитить Нолу от Аннибала. Но для них жителей Нолы не все равно — силою ли оружия Аннибал овладеет их городом или они сами отдадут его ему. Нола не минует рук Аннибала, как Капуя и Нуцерия; но какая разница между судьбою Капуи и Нуцерии, сами Ноланы, живя между этих городов, хорошо знают. Не хочу быть пророком несчастья, описывая бедствия, которые следуют за взятием города приступом. В одном только может он поручиться, что, если только они отдадут Аннибалу Нолу и Марцелла с войском, то не кто другой, как они сами, продиктуют условия, на которых приобретут дружбу и союз Аннибала.»
44. Геренний Басса отвечал на это следующее: «Много лет уже продолжаются дружественные отношения между жителями Рима и Нолы, и доселе не было повода ни тем, ни другим жалеть об этом; да и ему Гереннию, если бы он вздумал свою верность менять с оборотами счастья, поздно будет это делать. Если бы они располагали отдаться Аннибалу, то не следовало призывать к себе Римский гарнизон; теперь же с теми, которые явились для их защиты, будет у них все общее до конца.» Результат этих переговоров лишил Аннибала надежды овладеть Нолою посредством предательства. Вследствие этого он подступил к городу, окружив его войсками и одновременно на всех пунктах производя нападение. Марцелл, видя, что неприятель подошел к стенам, сделал вдруг с большим шумом вылазку с войском, заранее уже внутри стен приготовленным к бою. Первым натиском Римляне привело было в смятение Карфагенян: но потом те оправились и при ровных силах загорелся отчаянный бои. Он был бы замечателен так как немногие, если бы не проливной дождь заставивший сражающихся разойтись. С чувством озлобления, которое не успело высказаться в бою, продолжавшемся недолго, обе враждебные стороны удалялись — Римляне в город, а Карфагеняне в свой лагерь. Впрочем, при первой схватке Карфагеняне потеряли до 400 человек, тогда как Римляне не более 50-ти. Дождь шел постоянно во всю ночь до третьего часу другого дн, а потому, хотя и та и другая сторона жаждала боя, но вынуждена была оставаться этот день внутри укреплении. На третий день Аннибал отправил часть войска опустошать Ноланскую область. Заметив это, Марцелл тотчас вывел войско в поле: Аннибал со своей стороны не отказался принять бой; почти тысячу шагов расстояния было между городом и лагерем; на этом то пространстве (город Нола окружен ровными и открытыми полями) сразились оба войска. Воинский крик, поднявшийся с обеих сторон, быль так громок, что услыхав его, некоторые отряды, еще недалеко ушедшие на грабеж, успели возвратиться на бой, уже начавшийся. Жители Нолы изъявили готовность помогать Римскому войску; похвалив их усердие, Марцелл поставил их в резерв и велел им раненых уносить с поля битвы; а участия в бою не принимать, пока не получат от него особенного приказания.
45. Долго победа была оспариваема: вожди не щадили убеждений, а воины своих сил. Марцелл говорил своим воинам, чтобы они сильнее напирали на тех самих неприятелей, которых они два дни тому назад поразили, которые, несколько дней тому назад, были позорно прогнаны от Кум и которых он же Марцелл в прошлом году, хотя и с другими воинами, отразил от Нолы: «притом, говорил он, не все неприятели в сборе; многие шатаются по полям за добычею; но и те, которые на поле битвы, изнурены в Кампании сладострастием, пьянством и распутным образом жизни: одна зима, так проведенная, состарила их на многие годы. Исчезла сила и крепость, навсегда погибла та доблесть душевная и телесная, с каковою им нипочем были непроходимые вершины Пиренеи и Альпов; теперь сражаются только тени тех мужей; их ослабевшие руки едва могут держать оружие. Капуя для Аннибала была Каннами. Здесь навсегда погибла великая доблесть, военная дисциплина его воинов, навсегда утратилась, как слава прошедшего, так надежда будущего.» Такого рода упреками неприятелю Марцелл ободрял своих воинов. Аннибал со своей стороны не щадил ругательств и более важных: «он, Аннибал, узнает тоже оружие и те знамена, которые он видел, а потом имел в своей власти при Требии, Тразимене и Каннах. Неужели они одних бойцов привел на зимние квартиры в Капую, а вывел оттуда совсем других. «Неужели вы, — так говорил он воинам — которые столько раз побуждали соединенные войска обоих консулов, с трудом выдерживаете напор одного пехотного легиона и одного эскадрона конницы? Неужели в другой раз Марцелл не будет проучен за свою дерзость, с какою сам он на нас нападает со вновь набранными воинами и Ноланцами? Где же тот воин мой, который, стащив консула К. Фламиния с лошади, отрубил ему голову? Где тот, который умертвил у Канн Л. Павла? Или оружие у вас притупилось или руки ослабли, или вы под влиянием какой-нибудь сверхъестественной чары? Привыкнув в малом числе побеждать превосходного силами неприятеля, неужели теперь едва достанет у вас сил побороть неприятеля, уступающего вам численностью. Еще недавно вы, храбрые на язык, хвалились взять Рим, если вас поведут к нему; теперь предстоит вам дело, менее значительное, на котором хочу испытать ваши силы и доблесть. Возьмите Нолу, город, расположенный в открытом поле, не защищенный ни морем, ни рекою. А потом вас, обремененных добычею столь богатого города, поведу я куда вы хотите или, правильное, последую за вами.»
46. Но ни слова одобрения, ни порицания не придали мужества Карфагенянам; на всех пунктах они уступали. А у Римлян мужество росло; они ободряемы были не только словами вождя, но и криками Ноланцев, высказывавших свое сочувствие, и потому, действуя с усиленным жаром, не замедлили обратить Карфагенян в совершенное бегство; те вынуждены были искать спасения в лагере. Воздержав воинов от приступа к лагерю Аннибала, которого они жаждали, Марцелл отвел свое войску в Нолу, где та же чернь, которая еще недавно так была расположена к Карфагенянам, встретила его с великими изъявлениями радости и поздравлениями. Более 5,000 Карфагенян пало в бою, до 600 взято в плен, 19 военных знамен и 2 слона досталась во власть Римлян, четыре слона убито в сражении. Римляне потеряли менее 1000 человек. Следующий день прошел мирно: оба войска, как бы по взаимному соглашению, хоронили своих убитых. Добычу неприятельскую Марцелл обрек Вулкану и сжег ее. На третий день 1272 всадника, частью Нумиды, частью Испанцы, перешли к Римлянам или под влиянием какого-нибудь раздражения или может быть надеясь более выиграть по службе. В этой войне Римляне часто пользовались этими воинами и оставались довольны их верностью и усердием. По окончании войны, за их храбрость Испанцы награждены землями в Испании, а Нумиды в Африке. Аннибал, от Нолы Ганнона отправил в землю Бруттиев, а сам с теми войсками, с которыми прибыл, отправился в Апулию зимовать и стал там близ Арпов. К. Фабий, узнав, что Аннибал отправился в Апулию, приказал из Нолы и Неаполя свезти хлеб в лагерь, находившийся по выше Суессулы и оставил там отряд достаточный для защиты по случаю зимнего времени; а сам лагерь перенес к Капуе, опустошая огнем и мечом Кампанские поля. Тогда Кампанцы, хотя и не доверяли силам своим, вынуждены были выступить из города и стать лагерем в открытом поле. Они имели в строю 6000 человек: пехота их была весьма слаба, но конница получше и потому они задирали Римлян более всадниками. Из многих благородных Кампанских всадников замечательнее всех был Церрин Юбиллий, прозванием Тавреа. Он быль вместе и гражданином Римским, а из всадников Кампанских он всех превосходил далеко доблестью, так что когда он сражался в рядах Римлян, то только один всадник Римский, по имени Клавдий Азелл, мог равняться с ним подвигами. Тавреа долго на всем скаку осматривал ряды неприятелей, как бы отыскивая глазами кого-то. Среди общего молчания, Тавреа спросил: «где Клавдий Азелл?» и присоединил к этому: «словами некогда состязался он со мною о мужестве; не худо бы теперь испробовать нам на деле, и пусть или он сделается моею добычею, или я ему доставлю таковую же.»
47. Когда Азеллу дано было об этом знать в лагерь, то он, промедлив столько, сколько нужно было на то, чтобы спросить консула, позволит ли он не в правильном бою принять вызов неприятеля. Получив на это дозволение, Азелл тотчас взял оружие, на коне выехал за передовые посты, назвал Таврею по имени и предложил ему сразиться с ним, буде он желает. Римляне в большом числе вышли посмотреть на это единоборство и зрители из Кампанцев не только облепили лагерные валы, но и унизали степы города. Так как уже они довольно и прежде в гордых словах высказали свое достоинство, то теперь они тотчас бросились друг на друга с устремленными копьями. Долго они сражались, но, беспрестанно увертываясь друг от друга по обширности места, они даже не ранили один другого. Тогда Кампанец сказал Римлянину: «у нас идет состязание не в храбрости всадников, но в быстроте коней, а потому спустимся в эту лощину, где и сразимся грудь с грудью, так как там не будет места для лошадиных эволюции.» Едва он успел сказать это, как Клавдия уже стал спускаться в лощину. Тавреа, более храбрый на словах, чем на деле, сказал про Клавдия: «сиди, когда тебе угодно, во рву» — слова, обратившиеся в простонародную пословицу. Клавдий проехал далеко лощиною, отыскивая своего противника и, не найдя его, он выехал опять в открытое поле, громко понося трусость Тавреи. Таким образом с победою возвратился он в лагерь, среди изъявлений радости и поздравлений своих соотечественников. Некоторые писатели к этому событию прибавляют обстоятельство, хотя и правдоподобное, но возбуждающее удивление: будто бы Клавдий, преследуя бежавшего в город Таврею, проник туда за ним и, проскакав через город, пользуясь удивлением неприятеля к поступку неслыханной смелости, безо всякого вреда вышел в другие ворота города.
48. С этого времени дальнейшая стоянка Римлян не была ознаменована неприязненными действиями. Даже консул снял лагерь и отступил далее, чтобы дать Кампанцам возможность произвести посевы. Не прежде вступил он опять в Кампанию, как когда хлеба были довольно высоки и годились уже в корм. Собранный таким образом фураж консул велел отвезти в Клавдиев лагерь повыше Суессулы, где он положил провести зиму, для чего и устроил надлежащее помещение. Бывшему в должности консула М. Клавдию, консул приказал: оставив в Ноле гарнизон, достаточный для защиты города, прочих воинов отослать в Рим, чтобы они не служили в тягость союзникам и не стоили больших издержек государству. Ти: Гракх отвел легионы из Кум в Луцерию (в Апулии); отсюда он претора М. Валерия с тем войском, которое было под его начальством в Луцерии, послал в Брундузий защищать Саллентинское приморье и вместе иметь наблюдение за действиями Царя Филиппа и за всем, что относится до войны с Македонянами. В конце лета, в которое происходили все описанные выше события, пришли письма от П. и Кн. Сципионов о их неоднократных счастливых действиях в Испании: но вместе с тем писали они, что нет у них ни жалованья воинам, ни одежд, ни хлеба и что экипажи судов во всем нуждаются. Что касается денег, буде государство их не имеет, то он изыщет какой-нибудь способ получить их от Испанцев; прочее же все должно быть прислано из Рима, иначе нет возможности сохранить ни войско, ни провинцию. Когда письма Сципионов были прочитаны в Сенате, то все сенаторы сознавали, что все, написанное в них, основательно и что требования Сципионов справедливы; но умы их озабочивало то, как значительные силы, и сухопутные, и морские надобно было содержать на военной ноге и то, что в случае предстоявшей войны с Македонянами какой сильный флот надлежало снарядить вновь. Сицилия и Сардиния, до начала войны платимою ими данью, своими средствами, содержали войска, находившиеся в этих провинциях для их защиты. Подать с граждан оставалась одна для покрытия всех издержек; но число плативших подать уменьшилось вследствие страшных потерь в сражениях Тразименском и Каннском; если же на остальных граждан возложить всю тягость податей, то они должны будут ли погибнуть под гнетом другого бедствия; а потому решено прибегнуть к кредиту, без которого средства государства оказывались недостаточны. Вследствие этого претор М. Фульвий вышел к собранию граждан, объяснил им затруднительное положение государственных Финансов и увещевал тех, которые разными поставками увеличило свое состояние — помочь временно отечеству, доставившему им средства и возможность обогатиться выставить на свой счет все нужное для Испанского войска; а государство, лишь только будет иметь деньги, им первым выплатит долг. Так говорил претор в народном собрании и назначил день, в который он объяснит, сколько одежд и хлеба нужно для войска в Испанию и какие именно предметы необходимы для находившихся там флотских экипажей.
49. В назначенный день явилось желающих взять поставку три кампании из 19 человек на двух условиях: пока их деньги будут за правительством, они не должны быть употреблены в военную службу. Второе условие заключалось в том: в случае, если бы выставленные ими на свой счет вещи, нужные для Испанского войска, погибли от бури или от неприятеля, то государство во всяком случае принимает их на своя страх. На то и другое условие они получили согласие, и общественные нужды удовлетворены деньгами частных людей. Таково было тогда расположение умов, и все сословия воодушевлены были одним чувством любви к отечеству. Как великодушно предложена была поставка, так верно исполнена и все предметы были предложены в лучшем виде так, как только это бывало некогда при самом цветущем состоянии казны общественной. В то время, когда подоспели эти подвозы из Рима, Карфагенские вожди Аздрубал, Магов и Гамилькар, сын Бомилькара, осаждали город Иллитурги за то, что он отпал к Римлянам. Сципионы пробились, с большим пролитием крови и при упорном сопротивлении неприятеля, сквозь три лагеря неприятельских и ввезли в союзный город хлеб, в котором жители его имели сильную нужду. Осажденных они убеждали оборонять стены с тем же мужеством, с каким, как они видят, за них сражаются перед их глазами Римляне; потом Сципионы повели свое войско к атаке большего неприятельского лагеря, где главным начальником был Аздрубал. На защиту его явились два вождя Карфагенян с двумя войсками. Сражение началось вылазкою из лагеря. В этот день в деле участвовали со стороны неприятелей шестьдесят тысяч человек, а у Римлян в строю было только близ шестнадцати. Впрочем победа Римлян была столь значительна, что число убитых ими неприятелей превосходило число их самих. Римлянам досталось более трех тысяч человек пленных, немного менее тысячи лошадей, пятьдесят девять военных знамен, семь слонов, а пять убито в сражении; три лагеря в этот день взяты Сципионами. Карфагенское войско, оставив осаду Иллитурги, пополнило ряды свои набором из находившихся в его власти провинций (молодежь, весьма многочисленная этих стран, готова была тотчас принять участие в войне, рассчитывая или на большую добычу или на значительное жалованье) и перешло к осаде города Интибила. У стен его произошло новое сражение, имевшее такой же результат, как и первое: более тринадцати тысяч неприятелей пало; более двух тысяч взято в плен; 42 военных знамени и девять слонов достались во власть Римлян. Тогда-то почти все народы Испании перешли к Римлянам; таким образом в продолжении этого лета в Испании произошли события гораздо более значительные, чем в Италии.