Предисловие переводчика

Относительно подробностей жизни знаменитого историка Тита Ливия, которого мы здесь предлагаем читателям в Русском переводе, известно весьма немного. Родился он по достоверным сведениям в 695 году после построения Рима (в 58‑м до Рождества Христова) в городе Северной Италии — Падуе. Рождение Тита Ливия относится ко времени ссылки Цицерона. Род Ливиев знаменит в Римской истории: из него много вышло много людей, замечательных по разным отраслям. Жил Тит Ливий большею частью, как надобно полагать, в Риме: почти вся его жизнь относится ко временам императора Августа, которого расположением и покровительством он пользовался: Тит Ливий читал Августу книги своей истории Народа Римского, по мере того, как они были написаны. Служил ли Тит Ливий государству и какие места занимал он — неизвестно. Надобно, впрочем, заключать по громадности его бессмертного исторического труда, что он посвятил ему большую часть жизни. По дошедшим к нам сведениям Тит Ливии писал свою историю в течение времени от Актийской битвы до смерти Друза, в период времени, заключающий 21 год. Но ведь он должен был еще приготовиться к нему изучением прежних историков. Труд Тита Ливия не набросан живою рукою, как большая часть современных нам произведений письменности, но обдуман зрело, обработан и написан с изумительною аккуратностью и точностью. Каждая фраза отделана в самом лучшем виде, и нет в ней лишнего слова. Как и все древние писатели, чуждый многоречия писателей нынешних, Тит Ливий, впрочем, плодовитее Тацита и Саллюстия; но все–таки трезв на выражения и каждое из них содержит в себе мысль ила событие. Сравните речи, разбросанные в истории Тита Ливия с речами Цицерона: последние изобилуют вводными предложениями, содействующими к развитию одной и той же мысли, множеством синонимов, выражающих одно и то же. Но слог Тита Ливия, чуждый излишней краткости Саллюстия, доведенный до темноты, обилен, плавен, вполне соответствует величию описываемых людей и событий и вместе так обработан, что нет слова, которое можно было выкинуть без потери для самой мысли; тогда как в Цицероне столько повторений и длиннот, что речи его без потери для смысла можно сократить каждую в половину.
Сколько известно, Тит Ливий издавал в свет книги своего исторического труда отдельно, по мере того, как они были написаны. В сочинении его проглядывает глубокая, хотя и скрытая, антипатия к тому порядку вещей, который существовал при нем. С какою любовью и теплым участием описывает Тит Ливий времена вольности Рима. Самые внутренние смуты, взаимная борьба сословий, выработавшая наконец государственное устройство Рима, — с каким интересом следит он за ними. Сочинение Тита Ливия все дышит истинным патриотизмом, во всем проглядывает самая безграничная любовь к отечеству. Недовольный настоящим, Тит Ливии жил душою в прошедшем; он забывал бедствия и утраты вольности, восставляя в своем воображении великих деятелей свободного Рима, одевая их плотью, беседуя от лица их тем языком, каковой должен быль быть их. С меньшею, чем Саллюстий, горечью оплакивает Тит Ливий упадок добродетелей, которыми Рим стал повелителем вселенной, и усиление пороков, сделавших невозможным существование вольности и вызвавших, как необходимое зло, автократию Цезарей. Несмотря на свой независимый характер, Тит Ливий не мог не сочувствовать Императору Августу в умеренности и справедливости, с какою он воспользовался властью. С похвалою, хотя и весьма трезвою, отзывается Тит Ливий в двух местах об Августе. Но еще более чести делает этому Государю, что, чтя в Тите Ливие великого историка, он прощал ему его независимый дух, и его неумолимую оппозицию против того переворота, который поставил Августа во главе государства. Тит Ливии не скрывать своего сочувствия к Помпею, до того, что Август прозвал его Помпеянцем; хвалил Брута и Кассия, как последних великих людей Рима. Август действовал благоразумно; он понимал, что где нет потребности, или где она исчезла, слова останутся словами. Никакое красноречие не могло воззвать к жизни уснувшую вольность Рима и граждане его, любуясь панорамою прошедшего, на их зрелище выставленную Ливием, восхищались ею как прекрасною картиною, но и — только. Отходя от неё, богатые погружались в сладострастие роскоши, которая одуряющим чадом затмила лучшие головы Рима, а бедные шли протягивать руку Цезарю за насущным хлебом. Впрочем, тираны и поборники произвола ненавидели Тита Ливия, как бы своего личного врага. Калигула велел и книги и бюсты Тита Ливия выбросить из всех библиотек, удостоив вместе с ним той же участи Гомера и Виргилия. Домициан, по словам Светония, казнил смертью Меция Помпозиона за то, что тот всегда носил при себе выписанные из книг Тита Ливия его речи. Григорий VII, Папа римский, в безумном ослеплении изуверства, жег все, какие попадались ему, экземпляры Тита Ливия. В безрассудстве своем Папа опасался, как бы описание чудесь языческих, содержащееся в Тите Ливие, не повредило учению Христианскому: точно как будто свет Истины может что–нибудь затмить. Такое изуверство и ненависть тиранов были причиною, что из ста сорока книг Тита Ливия до нас дошли едва 35. В начале V века Тит Ливий быль еще вполне. Так Симмах, живший далее 404 года, в своих письмах говорит: «ты хочешь иметь сведения о древнем быте Галлов, возьми последние книги Тита Ливия, где описываются деяния Цезаря в Галлии.» Также Сидоний Аполлинарий, умерший около 484 года, упоминает о последних книгах Тита Ливия, как существовавших еще при нем. Исторический труд Тита Ливия в целом обнимал во ста сорока или сорока двух книгах период времени от построения Рима до смерти Друза, то есть события семи сот сорока трех лет. Кроме того после Тита Ливия, по свидетельству Сенеки Философа, остались разговоры об исторических и философских предметах и целые философские трактаты; но ни те, ни другие до нас не дошли. Квинтилиан упоминает о небольшом трактате о красноречии, написанном Титом Ливием для сына, где он ему советует преимущественно чтение Демосфена и Цицерона. В этом трактате содержится анекдот об одном риторе или учителе красноречия, до того ненавистнике простоты и ясности слога, что он труды своих учеников поправлял до тех пор, пока совершенно затмил самое содержание. Тогда только, довольный собою, он говорил: «Теперь прекрасно; даже я сам ничего не могу понять.'"
Таг Ливий имел, по дошедшим к нам известиям двух сыновей и четырех дочерей; но другие писатели ограничивают число его детей двумя: сыном и дочерью. Дочь Тита Ливия была замужем за ритором Магием и Сенека, по прозванию Ритор, рассказывает, что Магий имел несколько времени множество слушателей, благодаря не столько собственному таланту, сколько знаменитому имени своего тестя.
Тит Ливий, по смерти Августа, удалился в Падую, место своего рождения. Он там и умер, семидесяти шести лет от роду, в 470 году от построения Рима и 17‑м по Рождестве Христове, в четвертый год правления Тиберия; рассказывают — впрочем это не достоверно что Тит Ливий умер в тот же самый день, в какой в Томах в изгнании скончался знаменитый поэт Овидий.
В настоящее время из всего исторического труда Тита Ливия остались тридцать пять книг. Первые десять содержат историю Рима от его построения до 460 года после. Следующие за тем десять книг утрачены; а есть с XXI-й по XLV-ю, в которых содержатся события истории Рима от начала второй Пунической войны (от 556 года) до 538 года его существования. Прочие за тем книги утрачены, кроме самых малых отрывков. Трудолюбивый немец Френегемий вздумал восполнить опустошительные пробелы, сделанные временем в истории Тита Ливия, по другим историческим памятникам и подделываясь по возможности под слог самого Тита Ливия. Но эта компиляция делает еще ощутительнее невознаградимую потерю своим резким контрастом с уцелевшими книгами Тита Ливия. Я в переводе моем, чтобы сохранить сколько–нибудь последовательность событий, прерванную утраченными книгами, вставил, по примеру Вейзе, в его стереотипном издании Тита Ливия, краткие оглавления, если не современные Титу Ливию, то во всяком случае принадлежащие к отдаленной древности. Жаль, что эти оглавления кратче к утраченным книгам, чем к тем, которые дошли до нас.
Тит Ливий своим бессмертным трудом заслужил удивление современников и вечную славу в потомстве. Плиний Младший рассказывает в одном из своих писем, будто один Испанец, читая творения Тита Ливия, нарочно совершил отдаленное и в то время сопряженное с большими препятствиями путешествие из Кадикса в Рим только для того, чтобы взглянуть на великого историка и, увидав его, возвратился домой. «Странно — замечает на это весьма справедливо блаженный Иероним, что в это время, когда Рим был на верху своего процветания, чужестранец, приехавший в него, мог обратить на что–нибудь внимание, кроме самой столицы вселенной.» — Сенека философ называет Тита Ливия: «красноречивейшим писателем» (disertissimum virum). Плиний Старший, в предисловии к своей Естественной истории, называет его знаменитейшим историком. Квинтилиан считает рассказ его образцовым, а речи дышащими истинным красноречием. Но всего замечательнее суждение Тацита: великий историк сам, он с глубоким уважением отзывается о своем предшественнике. Он говорит о Тите Ливие, что он столько же правдив, сколько и красноречив (eloquentiae ac fidei praeclarum in primis), и в другом месте называет его красноречивейшим из писателей древности (veterum auctorum eloquentissimum).
Сочинение Тита Ливия слишком громко говорит само в свою пользу, чтобы ему была нужда в ваших похвалах. Сочту себя счастливым, если перевод мой даст хоть слабое понятие Русским читателям о достоинстве подлинника. Мне же он доставляет не только удовольствие, но и отраду; я, так сказать, сжился с ним; передавать Тита Ливия по Русски для меня не труд, а удовольствие, отдохновение после обыкновенных забот житейских, которые, к моему сожалению, не дают мне времени и возможности, посвятить себя совершенно изучению одной классической письменности, как бы я желал душевно. С любовью и участием переводил я и перевожу Тита Ливия. Гигантские образы, им начертанные, высокие подвиги героизма, им описанные, добродетели и самоотвержение, упрочившие существование Рима — какая резкая противоположность с нашим временем и людьми нашего века! Мы далее Римлян ушли в открытиях наук естественных и в применении их к быту житейскому; но во всех прочих отношениях не дети ли мы перед ними? Если в то время, когда мрак суеверия языческого заражал самые светлые головы Рима и, несмотря на это, какие высокие добродетели — плод неиспорченной природы человека, выросли на дикой и невозделанной почве: то мы, за просвещение которых Истинным Светом принес Себя на бессмертную жертву Наш Божественный Учитель, мы, Его ученики, не устыдимся ли наших предшественников язычников? Скажут, что многое в рассказах о древности преувеличено и раскрашено в последствии, и что в тумане отдаления самые обыкновенные предметы принимают большие размеры. Отчасти так; но и чтобы выдумать, надобно быть способным сделать выдуманное. Никто из себя не извлечет более того, что в нем есть. Притом, в истории Тита Ливия, мы видим древность — а правильнее — юность человечества, как она была. Сколько мелочного и ребяческого в описании суеверии того времени интересно видеть первого сановника государства диктатора, преважно вбивающего гвоздь в стену Капитолия. Но и подвиги самоотвержения и мужества, описанные Титом Ливием, весьма понятны. Так, в избытке юношеских сил, совершив великий и славный подвиг, юноша считает его делом весьма обыкновенным и даже не понимает, чему удивляется окружающая его толпа.
Тит Ливий, по моему мнению, выше Геродота; Геродота история лишена всякого единства; это собрание басен, и рассказов, совершенно безо всякой оценки ох внутреннего достоинства, и при отсутствии одной господствующей мысля, которая служила бы нитью и придавала бы единство целому. И в Тите Ливие много сказочного; но он передает это, как сам принял, не ручаясь за достоверность; но за это, как он передал самые предания! Как отчетливо, правдоподобно изложил он их! Сочинение его представляет одно громадное здание, где все нужно для прочности и красоты его и нет ни одной черты, которую можно было бы выкинуть без вреда для целого.
Рассказ Геродота — это женская болтовня, тогда как в повествовании Тита Ливия слышится голос мужа, уже зрелого умом и опытностью. Притом, по нравственному впечатлению, какое он производить на читателя, Тит Ливий несравненно выше Геродота, и вообще Римские исторки — Греческих. Читая Тита Ливия, как — то возвышаешься душою, невольно сочувствуешь тому духу независимости, сознания человеческого достоинства и свободы, которым проникнуто все творение Тита Ливия.
Изучение классиков необходимо для каждого, но в особенности для нас Русских, которых образование стоит не на твердой почве. Гнет Татарского ига чувствуется и поныне; всего менее в нас сознания личности, сознания человеческого достоинства. Привыкнув всегда отдаваться на суд других и руководствоваться чужим мнением, мы лишены всякой самостоятельности, всякого сознания собственного достоинства, мы не привыкли ни уважать его в других, ни требовать во имя его уважения к себе. Мы не имеем истинного понятия о том, что мы — люди, что мы граждане (то есть что мы сами по себе что–нибудь, а не нули при единице); а если и имеем, то чуждо оно нашей жизни практической. И если действительно так много у нас зла, обличаемого ныне отчасти литературою, то главный корень их — здесь. Пока не переменимся мы сами, пока мы не сознаем себя, не станем действовать как мужи, как граждане, пока не будем уважать человеческое достоинство в меньших из братий наших и не привыкнем, чтобы и в нас его уважали — до тех пор труд ваш, проповедники просвещения, благородный, но напрасный. До тех пор, пока мы клеймя позором общественное зло, сочтем за честь, если нам протянет руку человек достигший знатности и богатства именно этим средством, до тех пор мы будем для собственной потехи рубить ветви для того, чтобы от живого корня они разрастались еще гуще. В этом отношении, к тому чтобы воспитать и развить в нас чувство человеческого достоинства, источник всех благородных порывов — необходимо чтение и изучение классиков; они–то научат нас быть прежде всего людьми, что нисколько не мешает быть потом и прекрасными специалистами по какой- нибудь части. Разовьем в себе нравственную сторону, узнаем самих себя и, полные этого благородного и высокого сознания, выступим на поприще той деятельности, какую каждому судил Бог. Не забудем, что мы должны жить не для себя только, но и для других, что мы единицы одного великого целого, что мы граждане общества. Сознаем, что мы должны действовать дружно, помогать друг другу, а не выбиваться из сил, вылезая вперед насчет других и в ущерб общему благу. Будем помнить, что наше благосостояние каждого члена общества только тогда прочно и надежно, когда благоденствует все общество. Да послужит навсегда поучительным примером рассказ древности об отце, учившем детей согласию. Не могли они изломят тот пук, которого хворостинку отдельно каждый из них мог без труда поломать.
Погрузясь в изучение и чтение великих писателей мира давно почившего, и по ним готовясь к общественной деятельности, забудем хоть на время то, что есть убийственно–грустного и безотрадно тяжелого в тех еще столь резко проглядывающих следах Татарского гнета, который поныне еще остается в том, что нас окружает. Будем сами лучше и тогда сами собою, как мрачные сны при наступлении дня, исчезнуть столь возмутительные для каждой благородной души явления общественной жизни, в последнее время вызвавшие такое сильное негодование литературы.
Сочту себя счастливым, если я своим переводом классиков принесу посильную дань общественному делу — нашему общему исправлению, сознанию не только того, что мы были (с ужасом вспомнить только), что есть, и чем быть должны. В ожидании этого, читая их и погружаясь в них, я по крайней мере счастлив сам, живя воображением там, где действительности нет места. Положу и я хоть один камень под Фундамент будущего здания нашего истинного просвещения, которое при благодетельном содействии нынешнего мудрого Правительства рано или поздно покроет своею благодетельною сенью всю Россию.
А Клеванов.
1857.
Декабря 25‑го.

Вступление

Принимаясь за изложение событий истории народа Римского от построения города, не умею сказать, ваялся ли я за дело по силам, а если бы и умел, то не осмелюсь. Несмотря на свою древность, предмет этот стал общедоступен. Постоянно являются вновь писатели, которые или берутся присоединить что–нибудь новое и достоверное к уже известному или красотою слога как бы обновить устарелость событии. Как бы то ни было, а мне лестно исполнить долг гражданина и по мере сил моих содействовать к увековечению в памяти потомства деяний первого в мире народа. Если в таком множестве писателей, имя мое и останется незаметным, то мне послужит утешением самая слава и достоинство тех, которые затмили меня своими трудами. Притом в течение более чем семисотлетнего существования отечества нашего, события истории его накопились в несметном числи. Едва заметное в начале, оно росло мало–помалу и достигло такой громадности и величия, что они уже стали ему в тягость. Не сомневаюсь, что большая часть читателей бегло и без удовольствия пробегут страницы, содержащие первоначальную историю нашего отечества и времен отдаленных; они поспешать к тем, где излагаются события ближайшие к нашему времени, когда народ Римский, на верху своего могущества, собственные свои силы в их избытке употребляет во вред себе. Уже в том отношении труд мой собственно для меня не останется без пользы, что, возобновляя в памяти древнейшие события, забуду я, хоть на время, несчастья, которым суждено было обрушиться на отечество в нашем веке. Чужд же я всякой заботы, которая хотя и не в состоянии отвлечь дух писателя от истины, но может тревожить его.
История отечества до построения Рима и самое это событие более украшены вымыслами поэзии, чем отличаются достоверностью; но я передам их, как они сохранились для нас; не стану их опровергать, и не ручаюсь за их достоверность. Простим древности право, которое она себе присвоила: придавать важность первым началам народов, примешивая участие высших сил в их происхождении. Да если какому–нибудь народу позволительно освящать свое происхождение и вести его начало от богов, то конечно это по всей истине должно принадлежать народу Римскому. Военная слава его такова, что и прочие народы, признавая над собою его владычество, не могут не согласиться с ним, когда он утверждает, что предок его и родоначальник — бог Марс. Впрочем, что касается до этих событий, то каждый пусть имеет на них какой хочет взгляд; это еще не составляет важности. Но пусть читатель обратит внимание на нравственную сторону жизни предков наших, на то, какую жизнь они вели, каким правилам следовали. Пусть вникнет он, какими средствами, и в мире и на войне, предки создали наше величие и положили основание могуществу нашего отечества. Пусть читатель проследит со вниманием, как мало–помалу нравственность стала слабеть, как добрые правы исподволь проходили в упадок, и наконец совершению иссякла, и наконец дойдет до наших времен, когда, сознавал всю глубину нашей испорченности, мы все–таки не в состоянии перенести нужных к исцелению зла средств и пособий. Знакомство с событиями прошедшего в том отношении полезно и плодотворно, что мы на деле можем извлекать полезные для себя уроки жизни; тут имеем мы перед глазами и примеры для подражания и, видя дурное; учимся его избегать. Может быть, и пристрастие к избранному предмету говорит во мне, но, по моему мнению, ни одного народа история не богата так, как наша примерами добра, геройства и величия и к нам позже, чем к другим народам забрались корыстолюбие и сладострастие. Нигде так долго не были в чести бедность и умеренность как у нас, самый недостаток во всем быль побудительным поводом не желать ничего. Теперь же самый избыток богатств породил корыстолюбие; а неумеренность желаний готова для удовлетворения похотей смутить и погубить все. Впрочем, оставим жалобы; будет еще к сожалению много случаев в дальнейшем изложении; в начале же столь важного труда они неуместны. Лучше, подражая поэтам, начнем труд наш при хороших предзнаменованиях, предпослав наши молитвы и обеты высшим силам, да приведут они начинание наше к желанному успеху.

Книга Первая

1. За достоверное считается, что по взятии Трои, с ее защитниками поступлено жестоко. Только к двум из них Ахивы не применили права войны, а именно к Энею и Антенору и вследствие связей гостеприимства и того, что они постоянно советовали своим согражданам помириться и выдать Елену. Предание говорит, что, после многих перемен, Антенор, во главе множества Генетов, прибыл во глубину Адриатического залива. Эти Генеты, вследствие смут междоусобных, должны были оставить Пафлагонию, и потеряв на Троянской войне своего царя Пилемена, искали мест для поселения и вождя. Они–то Генеты, и Трояне вместе с ними, вытеснили Евганеев, живших между Альпами и морским берегом. Первое место, где вышли на берег изгнанники, назвали Троею, а оттого и весь округ получил наименование Троянского; они же назвались Венетами. Эней, вынужденный как и Антенор, искать спасения в бегстве, но судьбою сбереженный быть виновником великих событий, сначала пришел в Македонию; оттуда занесен был в Сицилию, ища места для поселения; а уже оттуда с флотом прибыл к Лавренскому полю. И оно получило название Трои. Трояне, вышед на берег, имели недостаток во всем вследствие долговременного плавания; им осталось только, можно сказать, одно оружие и суда; они стали загонять скот и брать добычу. Тогда царь Латин и туземцы, в тех местах искони жившие, вооружились и бросились из города и с полей на пришельцев, желая положить конец их насилиям и прогнать их. О дальнейших событиях молва говорит двояко. Одни утверждают, что Латин. быв побежден Энеем, заключил с ним мир, скрепленный потом родственным союзом. Другие говорят, что когда оба войска были уже готовы к бою и ждали, чтобы начать его, только звука труб, Латин, в сопровождении старейшин своего народа, выступил вперед и пригласил Энея на совещание. Тут он спросил его, что он и его спутники за люди, откуда они и по какому случаю оставили отечество и чего им нужно на Лавренском поле? В ответ услыхал он, что пришельцы Трояне, что предводитель их Эней, сын Анхиза и Венеры, что они, когда их родной город погиб в пламени, бежали из отечества, ища жилищ и места для построения города. Отдавая должную дань уважения благородству происхождения и народа и его предводителя, и видя готовность его и к войне и к миру, Латин протянул к Энею руку и заключил с ним союз дружбы. Видя примирение вождей, оба войска приветствовали друг друга. Эней сделался гостем Латина и тот не замедлил семейным союзом скрепить общественный и отдал свою дочь Энею в замужество. Тогда–то Трояне убедились, что странствования их кончились, и что они наконец имеют постоянные жилища; они созидают город, которому Эней от имени жены своей дал название Лавиния. Новый брак незамедлил дать Энею потомка мужеского пола, названного родителями Асканием.
2. Тут Трояне, за одно с туземцами, должны были выдержать войну. Турн, царь Рутулов, которому обещана была Лавиния еще прежде прибытия Энея, не мог равнодушно снести, что ему был предпочтен пришлец, и объявил войну вместе и Энею и Латину. Борьба эта окончилась к огорчению обеих сторон. Рутулы были побеждены, но Трояне и Туземцы оплакали потерю Латина, павшего в сражении. Разбитый Турн и Рутулы, не надеясь на свои силы, прибегли к защите Этрусков, бывших тогда на верху могущества. У них царствовал в то время Мезентий уже давно с неудовольствием смотрел он на возникновение нового города и считал очень опасным упрочение союза туземцев с Троянами; а потому без труда подал он руку помощи Рутулам. Эней, видя какая опасная война ему угрожает, хотел скрепить союз обоих народов, чтобы они не только пользовались одними законами, но и носили одно имя, и потому он им дал общее наименование Латинян. С того времени туземцы не уступали Троянам ни в привязанности к Энею, ни в усердной ему службе. Взаимное согласие обоих народов, со дня на день упрочивавшееся, ободрило Энея. Он не устрашился могущества Этрусков, силу которых чувствовала не только Италия, но и приморье её от Альп до Сицилийского пролива; не ограничился обороною из–за стен своего города, но вывел свои войска в открытое поле. Сражение окончились победою Латинян; для Энея же оно было последним здешним подвигом. Он, как бы мы его ни величали, почил у реки Пумика; именуют его туземным Юпитером.
3. Асканий, сын Энея, был еще слишком мал, чтобы взять власть в свои руки; но она верно была сбережена для него до его совершенных лет. Достаточно было забот матери — притом способности Лавинии были вероятно в уровень с обстоятельствами, чтобы поддержать дела Латинян в цветущем положении и сохранить для отрока целым наследие дедовское и отцовское. Не стану заниматься решением вопроса (да и кто может основательно решить его, когда он относится ко временам столь отдаленной древности?), который Асканий был наследником своего отца, сын ли Лавинии или другой, постарше его, родившийся от Креузы в Илионе, когда он еще был цел и сопровождавший отца в бегстве оттуда; этого последнего Аскания, под именем Юла, род Юлиев считает за своего родоначальника. Этот Асканий (от какой бы матери он ни происходил и какое бы ни было место его рождения — во всяком случае не подвержено сомнению, что он сын Энея), видя что Лавиний стал уже многолюдным и богатым городом, оставил его матери или мачехе, а сам основал новый город у Албанской горы, получивший название длинной Альбы (Alba longa) вследствие своего растянутого положения по горе. Около тридцати лет прошло от построения Лавиния до того времени, как Асканий вывел из неё колонию в Альбу. Несмотря на недавность существования, новое государство было так сильно, особенно со времени поражения Этрусков, что и по смерти Энея, несмотря на то, что правление было в женских руках и потом царя еще отрока, но ни Мезентий и Этрусски, и ни один из соседственных народов не осмеливались поднять оружие на него. Но мирному договору границу земель Латинян и Этрусков составляла река Альбула, ныне Тибр. После Аскания царствует Сильвий, сын его, получивший такое имя от того, что он по какому–то случаю родился в лесу; у Сильвия был сын Эней Сильвий, а у того Латин Сильвий; он основал несколько колоний, получивших название Латинян Присков. С того времени прозвание Сильвия осталось для всех царей, бывших в Альбе. У Латина был сын Альба; у Альбы — Атис, у Атиса — Капис, у Каписа — Капет, у Капета — Тиберин. Последний, переплывая реку Альбулу, потонул; имя его осталось этой реке и сделалось в последствии столь славным. У Тиберина был сын Агриппа, после Агриппы царствовал Ромул Сильвий, получив власть от отца. Пораженный молниею, он из рук в руки передал власть Авентину, который был похоронен на холме, впоследствии вошедшем в состав города Рима и получившем от него свое наименование. За ним царствовал Прока; у него были сыновья Нумитор и Амулий. Он завещал старшему Нумитору, по древнему обычаю рода Сильвиев — царство. Но сила презрела и волю отца и завет древности; Амулий лишил власти брата и воцарился на его место. Неограничась этим преступлением, Амулий умертвил детей Нумитора мужеского пола, а дочь его Рею Сильвию, по–видимому, желая ее почтить, а на самом деле для того, чтобы обречь ее на вечное девство, сделал Весталкою.
4. Сама судьба таким образом подготовляла основание города, столицы государства, по громадности своей представляющего, что–то превышающее силы человеческие. Весталка насилием лишилась невинности и родила двойни; или чистосердечно веря этому сама, или желая свои проступок сделать извинительнее, она назвала соучастником его бога Марса. Но ни боги, ни люди не могли ни самую мать, ни ее новорожденных защитить от жестокости царя. Жрица заключена в оковы и отдана под стражу, а детей её царь велел бросить в реку. Случилось — и в этом нельзя не видеть предопределения судьбы, что Тибр в это время был в разливе; доступа не было к самому руслу реки и исполнители царского приказания оставили новорожденных на мелком месте, где ныне стоит смоковница Руминальская (говорят, она носила наименование и Ромуловой). В то время, эти места были совершенно пустынны и безлюдны на далекое пространство кругом. Молва рассказывает, что вода не замедлила в скором времени колыбельку, где находились новорожденные, оставить совершенно на сухом месте. Вопли младенцев были услышаны волчицею, вышедшею из ближних гор к реке утолить жажду. Она до того была смирна, что дала младенцам свои сосцы и пастух царского стада пришед нашел их сосущими у волчицы молоко. Пастуху этому имя было Фавстул. Он взял младенцев и отнес их на скотный двор к своей жене Ларенцие, которая их и воспитала. Некоторые утверждают, что Ларенция прослыла у пастухов волчицею за распутный образ жизни, и что это её прозвание подало повод к преданию о волчице. Пришед в возраст, эти найденыши не ограничивались одним уходом за стадами, но охотились по соседним лесам. Укрепя свои силы в этом занятии, они стали нападать на разбойников, обремененных добычею. Отбив ее у них, они делили её с пастухами. Мало–помалу они стали предводителями многочисленной шапки молодых людей; они с ними проводили время то в дельных занятиях, то в играх.
5. Уже в то время на Палатинской горе находилась пещера, посвященная играм в честь Пана. Гора же прозывалась сначала Паллантскою от города Аркадского Палланта, а потом это название перешло в Палатинскую. Евандр, родом из города Палланта, много лет перед тем переселившийся сюда из Аркадии и живший в этих местах, установил обычай, принесенный им из родины, чтобы в этой пещере молодые люди нагие плясали и бегали в запуски в честь Лицейского Пана, у Римлян впоследствии известного под именем Инва. Когда молодые люди заняты были играми, то разбойники, желавшие отмстить им за отнятие добычи, воспользовались этим случаем, празднование игр было всем известно — и напали из засады. Ромул оборонялся с успехом, но Рем достался в руки разбойников; они его отвели к Амулию, взводя на него обвинения в том, в чем сами были виноваты. Они показывали, будто Рем, сделав с шайкою молодых людей набег на поля Нумитора, открытою силою загнал его стада, как добычу. Амулий отдал Рема Нумитору для наказания. Фавстул давно уже догадывался, что он воспитал у себя детей царских (знал он, что они были брошены по приказанию Амулия около того же времени, когда им найдены); впрочем до времени и ожидая случая, он молчал об этом. Пришло время говорить истину, и Фавстул в страхе открыл ее Ромулу. С другой стороны Нумитор, получив в свою власть Рема — и заключив его в оковы, слышал, что у него есть брат, и что они близнецы; соображая возраст их и видя способности, обличавшие не простое происхождение, он не мог не вспомнить о своих внуках; расспрашивая подробности, он удостоверился в своей догадке и готов был признать Рема. Между тем Амулию готовилась отовсюду гибель. Ромул, зная, что открытою силою он ничего не сделает, приказал своим приверженцам явиться к царскому дворцу по одиночке и разными дорогами; с ними–то он устремился во дворец. С другой стороны явился к нему из дому Нумитора на помощь с отрядом Рем. Таким образом Амулий погиб под их ударами.
6. Нумитор, слыша суматоху в городе, сначала утверждал, что неприятель в него ворвался, и что он–то овладел царским дворцом. Он тотчас отправил Альбанскую молодежь силою овладеть крепостью города. Но он не замедлил увидеть молодых людей; совершив убийство, они шли его приветствовать. Немедленно созвав совет старейшин, Нумитор открыл им злодеяние брата в отношении к нему и его семейству, рассказал им подробности о рождении его внуков, о их воспитании, о том, каким образом они были им узнаны, известил, что Амулий убит, и с его ведома. Молодые люди, толпою взошед в середину собрания, приветствовали Нумитора именем царя. Бывшие тут граждане все своими восклицаниями подтвердили это, и власть перешла к Нумитору. Доставив ему управление Альбанцами, Ромул и Рем возымели желание воздвигнуть новый город на том самом месте, где они были брошены и потом воспитаны. Число Альбанцев и Латинцев было уже слишком велико; притом к ним примкнули пастыри, и братья взялись за дело, убежденные, что и Альба и Лавиний будут ничтожными городками в сравнении с тем городом, который они замыслили построить. Среди этих забот смутило их властолюбие, как бы наследственное в их роде зло, и оно послужило поводом к преступному состязанию, начавшемуся сначала от самого ничтожного спора. Оба брата были близнецы, и потому старейшинства между ними не было. Они решили предоставить решение спора о том, кто даст имя свое новому городу и будет в нем царствовать, голосу богов этих мест, который должен был высказаться в гадании. Местом для гадания избрали: Ромул Палатинскую гору, а Рем Авентинскую.
7. Рассказывают, что Рем первый увидал предвещание — шесть коршунов. Уже это было, известно, когда Ромулу явились двенадцать коршунов. И того, и другого окружавшие поздравили царем: один имел право на это, потому что птицы явились ему прежде, а другой — потону что птицы, хотя и после, но явились ему в двойном числе. Спор об этом дошел до сражения, и в происшедшей свалке Рем был убит. Другой слух, более в ходу, говорит, что Рем, насмехаясь над братиною работою, перескочил через стены нового города. Вне себя от негодования, Ромул убил его, сказав: — да погибнет так всякой, кто дерзнет покуситься перелезть эти стены!» Таким образом власть осталась в руках одного Ромула, и он дал свое имя новому городу. Он сначала обнес укреплениями гору Палатинскую, на которой провел детство. Он установил священные обряды — другим богам по обычаю Албанцев, а Геркулесу по обычаю Греков, в том виде, как они были установлены Евандром. Предание говорит, что Геркулес, убив Гериона, пригнал в эти места быков удивительной красоты. Переплыв Тибр, гоня впереди себя стадо, Геркулес остановился на прилежащих лугах покормить обильною паствою своих быков, и самому отдохнуть. Он лег усталый и не замедлил уснуть, отяготев от пищи и вина. Один соседний пастух, живший вблизи, по имени Какус, обладавший необыкновенною силою, соблазнился на красоту быков и задумал угнать несколько из них в находившуюся по близости пещеру. Гнать их туда он не решился, зная что хозяин не замедлит их найти по следам; а потому он по одиночке втащил несколько быков в пещеру за хвосты. На рассвете Геркулес проснулся, взглянув на стадо, он тотчас приметил пропажу и, видя в стороне пещеру, пошел к ней искать быков, но видя, что все следы их идут от пещеры, он не знал, что и подумать и готов уже был оставить со стадом это место, как неблагополучное. Тут уведенные быки, скучая по прочим, стали реветь по обыкновению и таким образом открыли Геркулесу свое убежище. Какус хотел было силою не пустить Геркулеса в пещеру, но, пораженный его дубиною, пал мертвый, вотще призывая к своей защите пастырей. В то время в тех местах проживал Евандр, ушедший из Пелопоннеса; он пользовался не столько значительною властью, сколько большим влиянием, заслужив уважение диких жителей этого края своею образованностью и сведениями, им неизвестными. Еще более они уважали его за то, что они мать его Карменту считали богинею, удивляясь её предвещаниям; то были еще до прибытия Сивиллы в Италию. Евандр явился в толпе пастырей, собравшихся около Геркулеса, бывшего еще на месте убийства, подивился наружности и виду Геркулеса, столь превосходившего прочих людей, спросил его, кто он, и разузнал от него подробности его прихода и совершенного им убийства. Узнав о происхождении и имени пришельца, Евандр сказал ему: «приветствую тебя, Геркулес, сын Юпитера; о тебе мать моя, устами которой говорили бога, предсказала мне, что ты умножишь собою число небожителей. Здесь, в этом мыте, могущественнейший народ в мире воздвигнет тебе жертвенник и назовет его великим; у него он будет приносить тебе поклонение.» Геркулес подал ему правую руку, говоря: «что он готов пополнить волю судеб и принимает предсказание о посвящении ему жертвенника.» Тут–то и принесена была первая жертва Геркулесу; для этого выбран был лучший бык из стада. К обряду и жертвенному столу были приглашены два значительнейшие семейства того околотка Потиции и Пинарии. Случилось, что Потиции не замедлили тотчас явиться; им–то и были поданы жертвенные внутренности; Пинарии же пришли, когда он уже были съедены и приняли участие в остальном пиршестве. А потому–то род Пинариев, покуда существовал, был устранен от принятия жертвенных внутренностей. Потиции в течение долгого времени были исполнителями этих священных обрядов по наставлению Евандра. Когда же они передали было совершение их рабам, то за осквернение святыни род их весь перевелся. В то время Ромул из чужестранных священных обрядов заимствовал только эти. Как бы предчувствуя свою собственную судьбу, он воздал особенную честь бессмертию стяжанному храбростью, к которому его самого готовила судьба.
8. Установив таким образом по завету предков празднование святыни, Ромул созвал свой народ и, будучи убежден, что только законы могут связать в одно целое людей, различных между собою и собравшихся с разных сторон, он предписал им постановления разного рода. Зная, что воля его тем будет священнее для народа еще грубого, чем сильнее будет он действовать на его воображение, Ромул стал носить одежду, отличную от простой, и приказал следовать за собою двенадцати ликторам, внушая этим народу уважение к власти. иные думают, будто бы это число ликторов Ромул установил в честь явившихся ему двенадцати птиц. Но, по моему мнению, основательнее думают те, которые полагают, что ликторы и телохранители заимствованы у Этрусков, вместе с курульным креслом и самою претекстою. У Этрусков же двенадцать ликторов было потому, что в их союзе двенадцати племен, избиравших одного царя, каждое давало от себя ему по ликтору. Между тем Рим разрастался; укрепления его постоянно захватывали все большее и большее пространство земли, соображаясь более с имеющим быть населением, чем с тем, какое было еще тогда на лицо. Ромул должен был озаботиться, наполнить воздвигнутый им город, и потому он прибег к старинному правилу строителей городов, населять их всеми пришлецами без разбору и самыми низшими; отчего и вошло в поверье народа, будто жители таких городов родились из земли. Для этой цели Ромул открыл приют всем в том месте, которое, находясь между двух рощ, обсажено ныне густым терновником. Туда устремились во множестве из соседних городов и свободные и рабы, следуя главное приманке новости. Это, можно сказать, положило основание могуществу нового города. Имея в избытке силы, надобно было ввести разумное начало, которое управляло бы этими силами. Ромул избрал сто сенаторов, считая это число достаточным, или, может быть, не находя более ста людей, достойных этого названия. Отцами названы они из почтения, а потомки их патрициями.
9. Вновь возникший Римский народ был уже достаточно силен, чтобы не страшиться неприязненных действий со стороны соседей. Но, по неимению женщин, ему предстояло существования только на одно поколение. Детей у него не было, а соседние народы не хотели с ним родниться. Выбрав несколько сенаторов, Ромул отправил их послами к соседним народам, просить у них дружбы и родственных связей. Он поручил им, между прочим, внушить соседям: «что все города имели когда–то происхождение ничтожное, но многие, при содействии богов и собственном мужестве, стяжали впоследствии огромные богатства и великую славу. Как не безызвестно им, сами боги участвовали в происхождении Римлян, а мужество их им не изменит. Потому пусть они не брезгают вступить в родственные связи с себе подобными.» Послы нигде не встретили радушного приема. Соседи, сколько с одной стороны презирали возникший город, столько с другой опасались в будущем его могущества, росшего не по дням, а по часам. Многие отвечали на просьбы послов: «откроите приют и женщинам; только таким образом найдете вы по себе жен.» Римская молодежь жестоко этим обиделась, и не скрывала своего намерения силою приобрести себе жен. Ромул скрыл свою досаду в ожидания благоприятного случая излить её, и стал готовить игры и конные ристалища в честь Нептуна, назвав их Консуалии. По его приказанию об имеющем быть торжестве дано знать всем соседям; к празднику сделаны были большие приготовления и употреблено все, чтобы возбудить всеобщие ожидания. Много народу стеклось со всех сторон, частью посмотреть на игры, частью из любопытства взглянуть на новый город; особенно много было ближайших соседей Ценинцев, Крустуминов, Антенов. Почти весь народ Сабинцев явился на праздник с женами и детьми. Гости были радушно встречены и нашли в домах Римлян прекрасной прием. С удивлением видели они в столь короткое время возникший город, по достигший уже такого обширного размера. Они не могли надивиться его укреплениям и множеству домов. Настало время игр и та минута, когда глаза и внимание всех зрителей обратились на них, была избрана для нападения. По данному знаку молодежь Римская бросилась похищать девиц. Жребий указал здесь большей части граждан их будущих жен: хватали первую, какая попадалась, но некоторые из девиц особенно замечательной красоты были назначены для главных сенаторов, и некоторым из народа поручено было отнести их в дома тех, которым они были назначены. Так предание говорит, что одна из девиц, много превосходившая других красотою лица и стана, была назначена для какого–то Талассия и люди его несли ее к нему. Показывая, для кого они ее несут и тем защищая её от насилия, они всем попадавшимся на встречу кричали: Талассию, оттого–то это слово вошло в употребление при свадьбах. В страхе бросив зрелище, родители девиц бежали в горе, громко жалуясь на нарушение законов гостеприимства и призывая к отмщению бога, на праздник которого явились они, понадеясь на святость клятв. Отчаяние и негодование похищенных женщин также не знало пределов. Сам Ромул обходил их, убеждал их и внушал им: «что все это произошло по безрассудной надменности их же родителей, отказавших им соседям в родственном союзе. Но им теперь предстоит жизнь супружеская, пользование всем состоянием мужей и одинаковыми с ним правами, а рождение детей скрепит еще более этот союз. А потому пусть они оставят свое негодование и не откажут в своем расположении тем, которым во власть судьба уже их отдала. Часто бывает, что знакомство, обидою начатое, оканчивается тесною дружбою. Мужья в отношении к ним будут тем ласковее, что, удовлетворив наконец свое желание, они будут стараться всячески заставить их забыть отечество и родных.» К этим убеждениям мужья присоединили ласки, извиняя свой проступок избытком любви и желания; а к этому доводу женщины редко остаются равнодушны.
10. Уже похищенные совершенно забыли нанесенное им оскорбление и свыклись со своим новым положением; но родные их, облекшись в печальные одежды, не переставали плачем и жалобами возбуждать своих соотечественников к отмщению. Не довольствуясь высказывать свое негодование по домам, они со всех сторон собирались к Тацию, царю Сабинян. Так как он пользовался особенным влиянием в этих местах, то к нему стекались послы. К числу обиженных народов принадлежали Ценинензы, Крустумины и Антемнаты. Медленность сборов Тация и Сабинян не соответствовала воинственному жару этих трех народов и они решились общими силами начать войну. Но и тут негодование и жажда войны Ценинензов не позволили им дождаться Крустуминов и Антемнатов; они только со своими собственными силами делали вторжение в область Римскую, и опустошали её. На встречу им вышел с войском Ромул и в происшедшем сражении без труда доказал Ценинензам, что степени их гнева не соответствуют их силы На голову разбил он их войско, обратил в бегство и далеко преследовал бегущих. Царя Ценинензов Ромул убил и взял его одежду и оружие; первым нападением взял он город Ценинензов, лишенных вождя. Возвратясь домой с победоносным войском, Ромул не ограничился совершением великих подвигов, но хотел их увековечить для потомства; а потому он, взяв добычу, снятую им с убитого царя Ценинензов, на нарочно устроенном красивом подносе, отнес ее сам в Капитолий. Положив ее под дубом, священным для соседних пастырей, Ромул тут же наметил размеры будущего храма Юпитера, и обратясь к нему, сказал, придав ему новое наименование: «Юпитер Феретр, тебе я, царь, подношу военную добычу, снятую мною с царя же и освящаю тебе храм в этих странах, которым пределы знает только мужество мое. Пусть отныне этот храм будет вмещать в себе всю военную добычу, которую имеющие быть после меня цари и вожди, взяв меня за образец, станут брать у побежденного ими врага.» Таково–то начало первого храма, воздвигнутого в стенах Рима. Богам утодно было оправдать слова основателя храма, что потомки его наполнять его военною добычею, а вместе и не допустить, чтобы от частого повторения, дар этот пришел в пренебрежение. В течение стольких лет, несмотря на беспрерывные воины, только два раза царственная военная добыча была вносима в Капитолий; до того честь эта считалась великою!
11. Между тем, как Римляне заняты были дома, Антемнаты вздумали воспользоваться этим обстоятельством и вторглись с войском в беззащитные пределы Римлян. Ромул поспешно вывел в поле Римский легион и ударил на Амтемнатов, рассеявшихся для грабежа. Неприятель, устрашенный нечаянными криками Римлян, тут же обратился в бегство; город его был взят приступом. Когда Ромул, торжествуя после двух побед, вошел в Рим, то жена его Герсилия, вследствие просьб похищенных Римлянами женщин, просила его простить родных этих женщин и принять их в число граждан, ставя ему на вид, что таким поступком он упрочит свою власть. Ромул без труда согласился на просьбу Герсилии. Потом он выступил против Крустуммнов, начавших военные действия. Они оказали весьма малое сопротивление, утратив дух вследствие поражения своих союзников. В земли их и Антемнатов посланы колонии; особенно много было желающих записаться поселенцами в Крустуминскую землю, вследствие её плодородия. С другой стороны из взятых городов многие, особенно родные похищенных женщин, переселялись в Рим. Последняя, но за то и самая важная война была с Сабинянами. Они действовали не под влиянием гнева и торопливости, а осмотрительно и благоразумно; не пренебрегли они прибегнуть и к воинской хитрости. Римскою крепостью начальствовал Сп. Тарпей; его дочь девицу склонил Таций богатым денежным подарком отворить ворота крепости; а она вышла из нее за водою для священных обрядов. Получив желаемое, Сабинцы несчастную задавили своими щитами. Они поступили так, или желая приписать взятие крепости одному своему мужеству или для того, чтобы показать пример строгости к предателям, для которых самих ничего нет довольно безопасного. Баснословное предание говорит, что так как Сабинцы носило обыкновенно на левых руках тяжелые золотые запястья и на пальцах красивые кольца с драгоценными каменьями, то Тарпея потребовала у них в награду за измену то, что они имеют на левых руках. Сабинцы исполнили обещание; только вместо золотых вещей дали ей смерть под щитами. Другие утверждают, что она, предательски получив обещание Сабинян, отдать ей то, что у них в левых руках, потребовала именно выдачи оружия; они, видя её коварство, задавили её под тяжестью того самого, что она требовала.
12. Как бы то ни было, а крепость Римлян была в руках Сабинцев. На другой день они не прежде спустились в равнину, как когда уже войско Римское, наполнявшее собою пространство между холмами Капитолинским и Палатинским, двинулось к крепости, горя желанием отнять у неприятеля крепость и отмстить ему. Бой начался состязанием вождей; у Сабинян был Метт Курций, а со стороны Римлян Гост Гостилий; долго последний, несмотря на неблагоприятную местность, с присутствием духа и храбростью отстаивал дело своих соотечественников. Но с падением его Римляне не устояли и обратились в бегство от старых ворот Палация. Рому ль, сам увлекаемый потоком бегущих, подняв к небу оружие, воскликнул: «По твоей воле, Юпитер, высказанной тобою в гадании птиц, я на Палатинской горе положил основание новому городу. Уже Сабины через преступление овладели крепостью; из неё стремятся сюда, вытеснив нас с равнины. Умоляю тебя, отец богов и людей, не допусти по крайней мере сюда врага, отними страх, омрачивший умы Римлян и положи конец их позорному бегству. В этом месте даю тебе обет воздвигнуть храм Юпитеру Остановителю, да служит он на веки веков свидетельством в потомстве, что ты своим непосредственным заступлением спас этот город!» Помолясь таким образом и как бы чувствуя, что его молитвы услышаны, Ромул, обратясь к бегущим, воскликнул громким голосом: «Здесь, Римляне, всемогущий и всеблагий Юпитер повелевает вам остановиться и возобновить бой.» Римляне остановились; им казалось, что голос этот прогремел с неба; сам Ромул бросился вперед. Там вождь Сабинцев Метт Курций, сошед в долину, теснил и гнал бегущих Римлян по всему пространству Форума, и уже недалеко был от Палатинских ворот. Он кричал своим соотечественникам: «мы победили, поправших вероломно права гостеприимства, наших бессильных врагов. Они узнали, что сражаться с мужами вовсе не то, что похищать слабых девиц!» Ромул не дал ему долго хвалиться, и с отрядом отборных молодых людей ударил на него. Метт сражался с коня и тем скорее вынужден был отступить; Римляне его преследовали. С другой стороны войско Римское, ободренное присутствием духа своего царя, ударило на Сабинцев. Испуганный шумом гнавшихся сзади неприятелей, конь Метта бросился в озеро. Опасность вождя обратила все внимание Сабинев; они звали и ободряли Метта и он, не потеряв присутствия духа, успел найти брод и достигнуть берега. В долине, между двумя холмами, Римляне и Сабины возобновили бой; но перевес явно клонился на сторону Римлян.
13. Тут Сабинянки, за оскорбление которых и началась война, видя, что мера зол превзошла все то, чего они могли страшиться, с распущенными волосами и в растерзанном платье, смело бросились в самую средину сражения, где стрелы наполняли воздух, между двух войск, и тем положили конец их состязанию. Обращаясь то к отцам, то к мужьям, эти женщины умоляли их: «не проливать родственной крови друг друга и не совершать тем страшного злодейства, пятно которого падет на общее порождение, на внуков для одних, и на сыновей для других. Если вам ненавистны узы брака нашего, то излейте весь гнев на нас одних. Из–за нас идет война, из–за нас режутся наши отцы с мужьями. Лучше нам погибнуть, чем жить сиротами, утратив или тех или других.» Это происшествие произвело впечатление и на вождей и на ратников. Воцарилось молчание и общее неожиданное спокойствие. Вожди выступили вперед для заключения мирного договора; неограничась примирением, они оба народа слили в один, определили царствовать вместе, столицу государства назначив в Риме. Таким образом народонаселение города разом удвоилось, но жители, чтобы что–нибудь сделать и для Сабинов, получили название Квиритов от наименования города Курий. Вечным памятником этой битвы осталось то, что близ лежащее болото получило наименование Курциева озера, вследствие того, что Курцию удалось, отыскав брод, благополучно достигнуть города. Неожиданное окончание печальной войны вожделенным миром сделало Сабинок еще милее и дороже и их мужьям и родным, а в особенности Ромулу. Вследствие этого, разделив народ на тридцать курий, Ромул назвал их именами Сабинок. Предание умалчивает, какие именно из них удостоились этой чести, потому что число их было вероятно гораздо большее: были ли они выбираемы по жребию, или по степени значительности их мужей, или по старшинству лет. Около того же времени составлены три сотни всадников: Рамнезская получила свое название от Ромула, Тицианская от Тита Тация. Смысл и происхождение названия Люцеров неизвестны. С того времени оба царя управляли государством не только вместе, но и единодушно.
14. Несколько лет спустя, родственники царя Тация нанесли личное оскорбление послам Лаврентов. Те требовали удовлетворения, принадлежавшего им по народному нраву, но Таций защитил своих и тем наказание, им следовавшее, обратил на свою голову. Когда он отправился в Лавиний для участия в праздничном жертвоприношении, то народ там возмутился против него и убил его. Ромул принял известие о смерти Тация с меньшим негодованием, как бы следовало ожидать, или имея причины быть недовольным не совсем чистосердечными действиями своего соправителя, или убежденный, что он получил заслуженное наказание. А потому Ромул не начал из–за этого войны; союзный же договор между Римом и Лавинием был возобновлен с определением удовлетворения как–за оскорбление, нанесенное послам, так и за убиение царя Сабинского. Таким образом сверх ожидания дело тут обошлось без войны, но возникла другая гораздо ближе, можно сказать в самих воротах города. Фиденаты со страхом смотрела на возникавшее могущество столь близкого соседа и задумали положить ему конец прежде, чем оно примет опасные для них размеры, а потому они начали войну. Их молодежь с оружием в руках опустошала поля Римские к стороне Фиден, потом она ударила в лево (в право препятствовал Тибр) и разоряла поля к ужасу земледельцев; скоро слух об этом дошел до Рима. Ромул немедленно (война столь близкая требовала поспешности) вывел войска в поле и стал лагерем, не доходя Фиден на милю. Оставив тут небольшой отряд, Ромул часть воинов, расположил в засаде в густом кустарнике, а с большею частью войска и со всею конницею двинулся к городу в беспорядке; его всадники грозя подскакивали к самим стенам города, и вызвали неприятеля на бой. В схватке конницы наши не замедлили бежать, как и нужно было по их соображению. Конница наша пришла в расстройство, и пехота отступила за нею. Тогда неприятель из всех ворот устремился на Римлян и, преследуя их, достиг места, где ему приготовлена была, засада. Расположенное в ней Римское войско ударило с боку на неприятеля, который увидал значки отряда, оставленного в этом месте. Пришед в ужас и видя опасность со всех сторон, Фиденаты обратились в бегство, прежде чем Римская конница и с нею Ромул успели поворотить назад коней после притворного бегства. Бегство Фиденатов не походило на мнимое Римлян; в страхе спасались они в город. Поспешность бегства, впрочем, не спасла их. Ромул гнался за ними по пятам так, что вместе с ними проник в город, прежде чем могли быть заперты его ворота.
15. Следуя примеру Фиденатов, и Веиенты, их соседи и родственного с ними происхождения (и тот и другой народ принадлежали к Этрускам) начали войну с Римлянами, опасаясь также их близкого соседства и возраставших сил. Они сделали набег на Римские поля, более с целью грабежа, чем для ведения правильной войны. Не останавливаясь в поле лагерем, не дожидаясь встречи с римскими войсками, Веиенты спешили с награбленною ими добычею удалиться восвояси. Ромул, не нашед неприятеля в открытом поле, перешел Тибр в боевом порядке, домогаясь сражения. Видя, что Ромул стал под их стенами лагерем, Веиенты предпочли сразиться с ним в открытом поле, чем со стен и с крыш городских и вышли из города. На этот раз Ромул одержал победу одним мужеством своих уже испытанных в битвах воинов, не прибегая к хитрости. Он гнал разбитых неприятелей до стен города, но не решился приступить к нему вследствие его крепкого местоположения и сильных укреплений. На обратном пути Ромул опустошил поля Веиентов, более в отмщение им, чем из жадности к добыче. Видя поражение и разорение полей своих, Веиенты смирились и отправили в Рим послов о мире; он им дан на сто лет за уступку части их области. Таковы–то, сколько нам известны, деяния Ромула на воине и в мире; величие их вполне соответствует убеждению современников и потомства в его божественном происхождении, а равно и божественности его самого по смерти. Великий дух его высказывается в возвращении царского престола деду, в построении нового города, в упрочении своего государства и военными и мирными действиями. Он такой дал разом толчок силам государства, что оно после него в течение сорока лет наслаждалось совершенным миром и спокойствием. Впрочем, Ромул был более любим простым народом, чем патрициями; воины его обожали. Триста отборных воинов всегда сопровождали его в качестве его телохранителей и во время военных действий, и в мирное время; он их назвал Целерами.
16. По совершении своих военных подвигов Ромул назначил раз смотр войска у Капрейского болота. Вдруг поднялась сильная гроза, сопровождаемая страшными громом и молниею; как сильным туманом скрыло Ромула от глаз бывших тут; с тех пор на земле уже более его не видали. Народ, опомнившись от ужаса, когда тихая и ясная погода сменила бывшую грозу, увидел, что место, где сидел перед тем царь, пусто. Он должен был поверить словам патрициев, стоявших поблизости царя, что он похищен на небо во время грозы; долго, чувствуя своё сиротство, народ хранил горестное молчание. Потом сначала немногие, а потом и все воскликнули, что Ромул достоин именоваться богом, от бога рожденным, царем и отцом города Рима, стали молить его о милости, чтобы он благосклонно взял под свою защиту своих потомков. Были тогда, как я полагаю, некоторые того мнения, что Ромул растерзан руками патрициев, но они смолчали; впрочем, молва об этом, хотя и слабая, сохранилась с тех пор. Напротив, первая молва, как более соответствовавшая общему удивлению к Ромулу и притом же поддерживаемая страхом, вошла в большую силу. Рассказывают, что поступок одного гражданина придал ей ещё большего вероятия. Когда народ волновался вследствие неимения царя и ненависти к патрициям, то Прокул Юлий вышел в собрание народа, предупредив его, что он имеет говорить о чем–то важном. Тут он сказал: ''Квириты, Ромул, отец здешнего города, в нынешний день на рассвете вдруг сошёл с неба и явился предо мною. Когда я в благоговейном ужасе стоял, моля его о дозволении взирать на него, он мне сказал: ступай, возвести римлянам волю небожителей, что будет их город столицей мира. Для того пусть они заботятся более всего о военном искусстве; да будут они убеждены, и это убеждение да завещают потомству, что никакие человеческие силы не устоят против римского оружия. Сказав это, Ромул отлетел в горняя.» Слова Прокула были приняты с полным доверием, заслуживающим удивления: народ и войско, убежденные в бессмертии Ромула, перестали с прежнею силою сожалеть о нем.
17. Между тем умы сенаторов волновались честолюбием и жаждою власти. Не было ни одной из них особенно замечательной личности, которая могла бы основательно домогаться царской власти, а потому партии разделились по народностям. Сенаторы сабинского происхождения, видя, что с Тацием кончилась царская власть из их племени, опасались совершенно утратить равенство прав и власти с народом римским, и потому хотели, чтобы царь был из среды их. Римляне же, особенно старейшие из них, не хотели и слышать о царе из чуждого племени. Несмотря на разнообразие мнений, все хотели царской власти, не испытав ещё благ вольности. Впрочем, сенаторы не замедлили возыметь опасение, как бы государство без главы и войско без вождя не подверглись внезапному нападению соседей, которые уже были раздражены. Сознавая необходимость иметь кого–либо старшего, сенаторы не хотели уступить друг другу старейшинства. Тогда они положили составить из себя десять отделений; каждое из них, состоявшее из десяти человек (число всех сенаторов было сто), выбирали одного старшего. Эти выборные из каждого отделения, в числе десяти, должны были управлять общественными делами. Один из них имел при себе знаки власти и ликторов; срок каждого правителя был пять дней, потом его сменял другой, и так власть переходила по очереди ко всем. Год продолжалось это междуцарствие, и название его сохранилось в том же смысле и до нашего времени. Народ с негодованием встретил этот порядок вещей; он жаловался, что иго рабства сделалось тяжелее, и что вместо одного повелителя у него теперь сто, и высказывал явно свою твердую волю избрать царя, и не иначе как сам. Сенаторы, узнав о расположении умов народа, весьма благоразумно поступили, предупредив его желание и предложили сами то, что исторгнуто было бы у них силою. Народ же так был благодарен сенаторам, что предоставил им более власти, чем они до того имели. Сенаторы определили, что кого бы народ ни избрал в цари, сенат вперёд утверждает его выбор как бы свой собственный. И поныне буква этого закона, но не сила его остались при утверждении проектов законов и выборе сановников. Ещё до начала выборов сенат заранее утверждает все постановления народного собрания, какие бы они ни были. Правитель, созвав народное собрание, сказал: ''Квириты, в добрый час и на счастливый конец изберите себе царя. Сенату так угодно и он утверждает ваш выбор, буде вы дадите достойного преемника Ромула.» Народу это было весьма приятно; не желая уступить сенату в великодушии, народ со своей стороны постановлением своим предоставил сенату выбор царя, имеющего владычествовать над Римом.
18. В то время приобрёл известность любовью к правосудию и набожностью Нума Помпилий. Он жил в сабинском городе, Куриях, и обладал сведениями в науках человеческих и божественных, какие только были доступны в то время. Учителем его в них, за неимением другого, некоторые считают Пифагора, самосского уроженца, но безосновательно. Достоверно известно, что только более ста лет позднее, когда в Риме царствовал Сервий Туллий, Пифагор на отдаленном конце Италии, около Метапонта, Гераклеи и Протона собирал вокруг себя молодых людей, жадных к познаниям. Но, если бы даже Пифагор и был современником Нумы, то каким образом на столь дальнем расстоянии молва о нем могла достигнуть земли сабинской и вызвать оттуда любознательного юношу? Каким образом мог он один пройти через столько стран, населённых разными народами, не понимающими даже языка один другого? Гораздо обоснованнее будет думать, что Нума сам себе обязан развитием своего ума и добродетелей и что он не столько следовал науке чужестранцев, сколько оставался верным строгой и серьёзной нравственности древних сабинян, а этот народ относительно добрых нравов далеко превосходил все прочие. Когда был предложен Нума, то сенаторы римские, несмотря на то, что опасались выбором его дать перевес сабинскому племени, из которого он происходил, все единогласно избрали его царем, не осмеливаясь противопоставить ему кого–либо из среды себя или из своей партии. По избрании Нума, следуя примеру Ромула, призвавшего богов при основании города, хотел призвать их благословение и на себя при вступлении на царство, Нума призвал гадателя — с того времени он удостоен чести общественного жречества; тот отвел его в Капитолий и посадил на камне, лицом на полдень. С левой его стороны сел авгур с покровенной головою, держа в правой руке палку с загнутым концом, на котором нет суков; палка эта называется посохом. Окинув с камня глазами город и область его, авгур, помолясь богам, означил пределы страны от востока до запада; страну на полдень назвал он правою, а на север левою, он назначил глазами самый отдаленный предмет, до которого они достигали. Взяв посох в левую руку, а правую положив на голову Нумы, авгур обратился к небу со следующей молитвою: ''Юпитер отец, буде благоволишь Нуме Помпилию, которого голову я держу в руках, быть царем римским, пошли нам очевидные знаки соизволения твоего в назначенных мною пределах». Тут авгур высказал, какие предзнаменования должны воспоследовать, и когда они последовали, то Нума был объявлен царем и затем оставил священное место.
19. В государстве, обязанном своим началом силе, в народе, только начинавшем жить, оставалось ещё все сделать относительно судопроизводства, законов и доброй нравственности. Это–то дело взял на себя Нума по вступлении на престол. Убежденный, что война будет большим препятствием к смягчению нравов народа, Нума хотел отлучить его от постоянного занятия войною и воздвиг в нижнем Аргилете храм Януса, который долженствовал означать собою мир или войну. Когда он был затворен, то Рим был в мире со всеми соседями, а отворенный означал, что он с кем–нибудь из них в войне. После Нумы только два раза храм Януса был затворен: первый, при консуле Т. Манлии, по окончании первой Пунической войны, а второй раз судьба удостоила нас быть свидетелями этого счастливого события, когда император Цезарь Август, после Актийской битвы, водворил мир и спокойствие и на земле, и на суше. Все соседние народы с радостью видели миролюбие Нумы и вступили с ним в дружественный союз. Тогда первою заботою царя было, как бы народ, не опасаясь более опасности извне, не ослабел духом в праздности, не будучи более сдерживаем страхом врага и военною дисциплиною. Для этого лучшим средством по убеждению Нумы, особенно вследствие того, что он имел дело с народом еще грубым и необразованным, было вкоренить в нем священные верования и страх богов. Знал, что его наставления не будут иметь силы в народе, если они не будут по его мнению сверхъестественного происхождения, Нума распространил слух, что он имеет ночные совещания с богинею Егериею; что по его–то наставлениям установил он священнодействия, наиболее приятные богам, и определил жрецов отдельных для каждого бога. Первый Пума разделил год на двенадцать месяцев, согласно с изменениями луны; принимая в соображение, что обращение луны совершается в срок менее чем тридцати дней, и потому лунный год был бы гораздо короче солнечного, Нума принял вставочные месяцы и расположил год так, что в течение каждых двадцати лет дни начинались совершенно в том же порядке и года были полные. Он же установил различие дней праздничных и будничных, убежденный, что полезно иногда отсрочивать дела, особенно где это касается участия народа в правлении.
20. За тем Нума обратил свое внимание на назначение жрецов. Он сам совершал много священнодействий, особенно тех, которые теперь совершаются фламином Юпитера. Предвидя, что в таком воинственном государстве, как Римское, более будет царей на Ромула, чем на него похожих, и что они будут на войнах сами предводительствовать войсками — Нума не желал, чтобы таким образом священные действия приходили в пренебрежение, и потому он назначил постоянного жреца фламина для богослужения Юпитеру; он дал ему особенное богатое одеяние и курульное кресло наравне с царем. Кроме того он назначил двух фламинов: одного для богослужения Марсу, а другого Квирину. Он же назначил дев для служения Весте; оно возникло в Альбе, и таким образом связано с первыми началами народа Римского. Нума назначил Весталкам из общественной казны жалованье для того, чтобы они исключительно посвятили себя этому одному; он им вменил в закон обет девства, и старался многими отличиями высоко поставит в уважении народа. Кроме того Нума для служения Марсу Градиву назначил двенадцать Салиев; он их отличил крашеными тупиками и медными поверх их нагрудниками. Обязанность их была во время празднеств носить священное оружие, называемое Анцилии, и петь священные стихи с торжественными плясками. Первосвященником назначил Нума из числа сенаторов Нуму Марция, сына Марциева и ему дал письменное наставление о совершении всех священнодействий; там было изложено, в какое время и в каком месте они должны были совершаться, из какого рода приношений состоять жертвы и из каких источников идти на этот предмет деньги. Во всех вопросах, которые могли возникнуть относительно религиозных обрядов, Нума установил обращаться к первосвященнику. Он долженствовал быть хранителем и блюстителем чистоты древнего богослужения, и ограждать его от влияния чуждых богослужений. Он же первосвященник должен был указывать похоронные обряды и средства умилостивлять тени; а также узнавать о случившихся сверхъестественных явлениях от грозы или других каких–либо и предупреждать их вредное влияние. Для того, чтобы умолить Юпитера и склонить его открыть свои тайны, Нума посвятил ему жертвенник на Авентинской горе и гаданиями старался узнавать его волю относительно того, что надлежало делать.
21. Таким образом силы и внимание народа, занятые дотоле одними военными действиями, обратилось на предметы религиозные. Народ привык уважать богов и пришел к убеждению, что ни одно человеческое действие не остается им безызвестным. Набожность до того вкоренилась в сердца граждан, что они привыкли держать слово и соблюдать справедливость по одному внутреннему побуждению помимо страха заколов и определенного ими наказания. В этом случае граждане взяли себе за образец своего царя. Соседственные народы, дотоле считавшие Рим не городом, а воинским станом, устроенным против безопасности всех их, стали уважать его и пришли к убеждению, что грешно делать что–нибудь враждебное против города, столь свято чтущего богов. Есть роща, в которой бежит ключ неиссякаемый воды, бьющий из глубокой пещеры; туда часто удалялся Нума, будто бы на свидание с богинею; место это он посвятил Каменам (музам), как особенно любимое ими и супругою его Егериею. Нума установил также празднование в честь верного слова и положил, чтобы фламины к святилищу его ездили в крытой колеснице, запряженной парою и чтобы они священнодействовали, обернув правую руку до пальцев. Он этим хотел показать, что правая рука есть верный залог данного слова. Нума установил кроме того много других священнодействий и определил для их совершения места; они от первосвященников получили наименование Аргейских. Главным подвигом Нумы было, что он в течение своего долговременного царствования, умел сохранить мир без ущерба для достоинства государства. Таким образом два царя равно возвеличили Рим разными путями, один на войне, а другой в мире. Ромул царствовал тридцать семь лет, а Нума сорок три. В то время государство было сильно; умеренность в нем была в чести, и на войне и в мире оно было равно достойно уважения.
22. По смерти Нумы произошло опять междуцарствие. Потом народ избрал царем Тулла Гостилия, внука того самого Гостилия, который, у подошвы Капитолия, так храбро сражался с Сабинами; сенат утвердил выбор, народом сделанный. Новый царь совершенно был противоположного характера, чем его предшественник; он превосходил даже Ромула неукротимостью и суровостью характера. Самые лета его и избыток сил возбуждали его к воинской деятельности и в славе мужества не хотел он уступить своему деду. Убежденный, что в спокойствии и бездействии слабеют силы государства, он везде искал предлогов к войне. Случилось, что Римские поселяне сделали набег на Албанские поля за добычею; Албанцы не остались у них в долгу и отплатили им тем же; в то время в Альбе царствовал К. Клуилий. Почти в одно и тоже время оба народа отправили друг к другу послов с требованием удовлетворения. Туллий предписал своим послам прежде всего заняться возложенным на них поручением. Он был убежден, что Альбанцы не дадут удовлетворения и что таким образом он будет иметь законный повод к войне. Альбанские же послы делали свое дело не спеша. Принятые ласково Туллием, они не отказались принять участие в его пиршестве. Таким образом Римские послы первые требовали удовлетворения и, не получив его, объявили войну по истечении тридцатидневного сроку. Туллий об этом уже получил известие; тогда он призвал Альбанских послов и спросил их, по какому делу они пришли. Не зная о случившемся, они много времени употребляли на извинение, говоря: «что они против желания, но исполняя долг повиновения к своему царю, должны сказать Туллу не совсем приятное, а именно требовать, чтобы он возвратил награбленную в Альбанской земле его подданными добычу.» Тулл тогда отвечал послам: «идите, и скажите вашему царю, что царь Римский призывает гнев богов на главу того народа, который первый отказал послам в их законных требованиях и первый презрел мирные предложения. Да все бедствия имеющей быть войны обрушатся на нем!»
23. Такое–то известие Альбанские послы принесли домой. Оба народа готовились с большим жаром к войне, которую почти можно было назвать междоусобною, принимая в соображение происхождение и того и другого народа от Троянцев. Троя была матерью Лавиния, а Лавиний — Альбы; Римляне же происходили от крови Альбанских царей! Впрочем, исход войны был счастливее, чем можно было предполагать; дело не доходило до общего сражения: с разрушением одного города оба народа слились в один. Альбанцы первые с огромным войском сделали вторжение в область Римскую. Они остановились лагерем, не доходя только пять миль до Рима и укрепились рвом; в течение нескольких веков были следы этого рва, прозванного от имени Альбанского вождя Клуилиевым, пока с последними следами рва изгладилось и самое его название. В этом лагере Альбанцы потеряли своего царя Клуилия и на место умершего выбрали диктатора Метия Фуффетия. Тулл возгордился вследствие смерти Альбанского царя; он говорил гласно, что кара богов бессмертных обрушилась на Албанцев за беззаконно начатую воину, начав с их главы и что весь народ их скоро почувствует на себе тяжесть их кары. Ночью, прошед мимо неприятельского лагеря, Тулл с войском двинулся прямо в Альбанскую область. Тогда Метий оставил занятую прежде Альбанцами позицию и последовал поспешно за Туллом. Он отправил к нему посла, прося возможности переговорить с ним, прежде чем вступать в сражение, заверяя, что он имеет сделать ему предложение, не менее выгодное для Римлян, как и для Альбанцев. Тулл, хотя считал предложение Метия пустым, не оставил его без внимания и вывел войско вперед в боевом порядке; также поступили и Альбанцы. Когда оба войска, совершенно готовые к бою, стояли друг против друга, то вожди и той и другой стороны, в сопровождении немногих знатнейших лиц, вышли друг к другу на середину. Альбанский вождь сказал тут следующее: «Слышал я от нашего царя Клуилия, что причина нынешней войны некоторые оскорбления, сделанные в противность договору и грабеж с обеих сторон; и ты, Тулл, без сомнения выставляешь туже причину войне. Впрочем, обращая внимание на сущность дела, а не на предлог, нельзя не согласиться, что истинная причина войны заключается в честолюбии обоих народов одного происхождения и соседей друг другу, каждый из них хочет быть первым. Основательно ли — не стану об этом толковать; знает это тот, кто взялся за оружие. Меня Альбанцы выбрали своим вождем для ведения войны. Обращу твое внимание, Тулл, на следующее обстоятельство: не безызвестны тебе, я думаю, силы Этрусков, могущественнейших наших соседей, тебе как живущему ближе к ним, они известны лучше, чем нам; господствуют они и на суше и на прилежащем море. Помни, когда будешь подавать знак к сражению, что Этруски со вниманием смотрят на встречу наших войск и ждут только случая, воспользовавшись истощением сил и победителя и побежденного сделать обоих своею легкою добычею. Итак, если нам, не довольствуясь пользованием свободою, необходимо нужно спросить у жребия, кто из нас будет рабом, а кто повелителем, то не лучше ли найти средство узнать об этом волю богов, не прибегая к общему сражению и страшному кровопролитию между обоими народами?» Предложение Метия понравилось Туллу, хотя он был уверен в победе, убежденный и в превосходстве своих воинских дарований и сил своего народа. Средство решить спор обоих народов представилось само собою по указанию судьбы.
24. Случилось, что и в том и в другом войске было по три брата близнеца, равные и силами и возрастом. Они назывались, как достоверно известию, одни Горациями, а другие Куриациями; но которые из них к какому народу принадлежали, положительно сказать невозможно; впрочем большая часть писателей считают Горациев Римлянами; охотно соглашаюсь с ними. Подвиг их есть одно из замечательнейших событий нашей древней истории. Цари уговорили близнецов сразиться каждому за свой народ; на чью сторону склонится победа, тот должен был повелевать другим. Братья согласились на это; определено место и время боя. Но прежде Римляне и Альбанцы взаимным клятвенным договором постановили, что тот народ, представители которого будут побеждены, безусловно признает над собою власть победителя. Договоры эти, несмотря на разнообразие заключавшихся в них условий, все совершались одним и тем же образом. Договор, по описываемому здесь событию заключенный, есть древнейший, о котором предание сохранило нам подробности. Фециал спросил царя Тулла: «соизволяешь ли, царь, заключить через меня договор с уполномоченным Альбанского народа?» Получив соизволение Царя, Фециал сказал: «прошу у тебя, царь, священной травы.» — «Пронеси мне чистую», отвечал царь. Фециал принес из Капитолия чистой зеленой травы, потом спросил царя: «царь, уполномочиваешь ли ты меня быть вестником твоим и народа Римского, Квиритов, меня, спутников моих и вещи наши?» Царь отвечал: «на сколько это можно без вреда для меня и народа Римского, Квиритов, уполномочиваю.» фециалом был М. Валерий. Уполномоченным царь сделал Сп. Фузия, коснувшись священною травою к его голове и волосам. Уполномоченный выбирался для произнесения клятвы, скреплявшей договор. Он ее и произнес в длинных стихах, приводить здесь которые нет надобности. По прочтении условий, он произнес следующее заклинание: «Внемли, Юпитер, внемли, посол народа Альбанского! Внемли ты, народ Альбанский! Пусть все то, что теперь прочтено, от первого до последнего слова останется священно для народа Римского; без всякого злоумышленного толкования, пусть оно все будет принято им просто, как написано, и горе ему, если он первый уклонится от буквы их. Если он первый от них откажется или станет их злоумышленно толковать; то ты, Юпитер, в тот день порази так народ Римский, как я теперь поражаю это животное, но с тем большею силою порази, во сколько раз ты сильнее меня.» Сказав это, Фециал ударил жертвенное животное, свинью, острым кремнем. С теми же обрядами скреплен договор клятвою и со стороны Альбанцев и их царя через их жрецов.
25: По скреплении таким образом договоров клятвами, братья близнецы и с той и с другой стороны взялись за оружие. Их соотечественники не переставали внушать им: «что ожидания всех и богов домашних, и отечества и родных, всех сограждан, всего войска обращены теперь на них; от их мужества ждут они решения своей участи.» Не нуждаясь в ободрениях, чтобы быть мужественными, но сознавая всю важность предстоящего боя, они выступают на середину между обоими войсками, расположенными перед лагерями. Чуждые опасности, оба войска не были чужды сильных опасений; дело шло о решении их собственной участи, вверенной столь немногим; вследствие этого они с величайшим вниманием следили за ходом боя, зрелища не совсем приятного. По данному знаку сошлись с обеих сторон строем с обнаженным оружием трое молодых людей, достойные представители двух великих войск. Они исполнены были сознания, что от них зависит или даровать отечеству господство или повергнуть его в рабство и что вообще будущая судьба отечества зависит от их личного мужества. Раздался стук оружия, заблистали и зазвенели мечи; ужас ожидания сковал уста зрителей; мертвая тишина господствовала в их рядах, пока исход боя был еще неизвестен. С продолжением боя, видны были уже не только движения сражающихся, блеск и стук их оружия, но кровь обагрила поле битвы и показались раны у сражающихся. Два Римлянина пали, испустив дух, а все три Альбанца были ранены. Войско Альбанское, видя это, испустило крики радости; а легионы Римские начали терять надежду, и тем с большею заботою следили за своим последним защитником, отбивавшимся от трех Куриациев. К счастию он был не ранен, и, не будучи в состоянии сразиться с тремя своими соперниками вместе каждого порознь превосходил силами. Видя необходимость прибегнуть к хитрости, последний Гораций обратился в притворное бегство, зная, что его враги будут преследовать каждый по мере их сил, истощенных ранами. Отбежав от места битвы, Горации оглянулся назад и увидел, что Куриации, преследуя его, отстали друг от друга на большое расстояние и один был уже недалеко от него. Собрав все силы, Гораций не него бросился. Альбанцы громкими криками давали знать Куриациям, чтобы они спешили на помощь брата; но уже Гораций, умертвив его, спешил к другому. Видя неожиданный оборот дела в свою пользу, Римляне громкими криками ободряют своего защитника, который тем смелее устремляется на бой. Таким образом он убил и второго Куриация, прежде чем брат его успел подойти к нему же на выручку. Тогда с обеих сторон осталось по одному воину, но силы и того и другого были далеко не равны. Гораций был совершенно неранен и, возгордясь победою над двумя соперниками, был уверен в одолении и третьего. А последний Куриаций изнемог от раны, утомился от движения и в гибели двух своих братьев, не мог не видеть и свою. Победа над ним, если только это можно было назвать победою, была нетрудная. Римлянин со словами: «двух врагов принес я в жертву теням братьев моих; третьего закалаю, как причину теперешней войны, в залог будущего господства Римлян над Альбанцами», вонзил врагу, едва имевшему силы держать в руках оружие, меч в самое горло. Павшего одежды и оружие Гораций снял и взял себе, как военную добычу. Римляне с криками радости и поздравлениями встретили Горация, когда он возвратился в их ряды. Радость их была тем сильнее, что так близка была возможность поражения. Оба народа занялись потом погребением убитых; но чувства их были далеко не одинаковы. Одни созывали увеличение своего могущества, а другие потерю независимости. Доныне существуют могильные насыпи на том месте, где пал каждый из сражавшихся. Под двумя ближе к Альбе, лежат два Римлянина, а к стороне Рима три могилы Альбанцев, одна от другой в некотором расстоянии, как и следовало по событиям боя.
26. Прежде чем разошлись оба войска, Меттий в следствие договора, спросил у Тулла, что он ему прикажет. Тулл сказал ему, чтобы он молодых людей своего народа имел под оружием в готовности, на случай надобности их в могущей возникнуть войне с Веиентами; потом оба войска разошлись по домам. Гораций возвращался домой, неся взятую им у убитых братьев добычу. Его встретили впереди Кайенских ворот сестра его девушка; она была уже просватана за одного из Куриациев, Узнав на плечах брата одежду своего жениха, ею вышитую, она распустила волоса, и горькими слезами стала оплакивать его смерть. Не выдержал неукротимый дух Горация равнодушно, что сестра его не могла воздержать свою скорбь при такой общественной и братней радости. Навлек он меч и сказал сестре с упреком: «ты забыла о братьях как павших, так и об оставшемся в живых, забыла об отечестве. Погибни же со своею безрассудною любовью и да погибнет так всякий, кто станет оплакивать врага отечества!» Тут он ее пронзил мечом. Преступление это показалось и сенату и народу ужасным; но свежесть подвига Горация препятствовала строгому его наказанию. Однако его схватили, и привели на суд к царю. Тулл не хотел взять на свою ответственность строгий приговор защитника отечества, ни быть исполнителем его по суду. Созвав народное собрание, Тулл объявил, что он «назначает двух чиновников судить Горация за совершенное им преступление и определить ему наказание по смыслу закона.» А закон относительно смертоубийства был весьма строг: «буде особенные два, на этот предмет назначенные, чиновника выскажут приговор осуждения, то подсудимый может подать апелляцию к народу. Буде же чиновники докажут народу справедливость своего приговора, то подсудимый с покрытою головою вешается за нее на веревке к дереву, быв высечен предварительно розгами или на городской земле, или за её пределами.» Избранные на этот предмет чиновники были убеждены, что приговор их осуждения, если бы даже состоялся и над невинным, ничем отменен быть не может. Один из них сказал: «П. Гораций! признаю тебя виновным в смертоубийстве. Ликтор! Свяжи ему руки!» Ликтор подошел и накинул ему веревку на руки. Тогда Гораций, следуя наставлению Туллия, смягчившего с умыслом закон, сказал: «подаю апелляцию к народу.» Тогда народ долго не знал, чем решить участь Горация. Но особенное влияние имели на него слова отца Горациева, во всеуслышание говорившего, что дочь его убита за дело братом; буде же было бы не так, он давно уже и сам бы воспользовался отцовским правом. Ходя в народе, он умолял его не лишать последнего сына его, еще недавно гордившегося многочисленным и цветущим семейством, а теперь сироту. Обняв юного сына и указывая на трофеи, взятые у Куриациев (они были повешены в том мест, которое и теперь носит название Горациева оружия (Pila Horatia), старик говорил народу: «его ли, кого вы еще так недавно приветствовали вашими радостными криками, заковав в колодку, предадите позорной и мучительной казни. Альбанцы, и те, мне кажется, отвернули бы глаза от столь гнусного зрелища. Подойди, ликтор, свяжи руки, которые только что мужеством стяжали господство и власть народу Римскому. Потом покрой голову человеку, которому город этот обязан своею свободою, повесь его к пагубному древу. Накажи его розгами или на городской земле среди трофеев, стяжанных им у врага или за её пределами среди гробниц Куриациев. Где вы найдете место для казни этого юноши, которое не вопияло бы его славою против столь жестокого и несправедливого осуждения?» Народ не мог без сочувствия видеть ни слезы отца, ни мужество сына, с таким же хладнокровием ожидавшего казни, с каким он поражал врагов; а потому оправдал его, сознавая, что приговор его если не внушен строгою справедливостью, то удивлением к доблести. Впрочем, для того, чтобы столь гласное преступление было сколько–нибудь заглажено искупительными жертвами, отцу было повелено принести их насчет общественной казны. Он сделал это с некоторыми особенными священными обрядами, сделавшимися наследственными в роде Горациев. Притом он, положив поперек дороги бревно на столбах, провел под ним сына с покрытою головою, как бы под ярмом. Поныне существует оно, будучи возобновляемо на общественный счет и именуется сестриным ярмом. На том месте, где убита сестра Горация братом, воздвигнут памятник из тесаных четырех угольных камней.
27. Недолго продолжался мир с Альбанцами. Этот народ с негодованием вспоминал, что участь его решена сражением только трех воинов. Неудовольствие его заразило и легкомысленный ум диктатора; он, видя, что прямой путь не привел его ни к чему хорошему, решился дурными средствами возвратить к себе расположение соотечественников. Прежде во время воины изыскивал он средства к мирному её окончанию; теперь же в мире готовил предательски войну. Сознавая, что народ его более имеет гордости, чем сил, он возбуждал другие народы к открытой войне с Римлянами, а сам под видом союза готовился изменить. Фиденаты, Римские выходцы, вместе с Веиентами взялись за оружие, в надежде на отпадение Альбанцев от Римлян. Видя явную вражду Фиденатов, Тулл, призвав к себе из Альбы на помощь Меттия с войском, двинулся против них. Перешед реку Аний, Тулл стал лагерем в том месте, где она сливается с Тибром. Между этим местом и Фиденами войско Веиентов перешло Тибр. Располагаясь в боевом порядке, оно стало на правом фланге подле реки; на левом, примыкая к горе, стояло войско Фиденатов. Тулл свое войско поставил против Веиентов, а Альбанское расположил против Фиденатов. Вождь Альбанский имел столь же мало мужества и решительности, сколько и верности данному слову. Не хотел он остаться в назначенной ему позиции и не смел явно перейти на сторону неприятеля, а мало–помалу отошел с войском к горе. Там он остановился, и стал приводить войско в боевой порядок, не зная на что решиться и выжидая случая пристать к тому, на чьей стороне обнаружится перевес. Римляне, бывшие к стороне Альбанцев, с удивлением видели, что союзники удалились и обнажили их фланг. Немедленно поскакал всадник к Туллу с донесением о случившемся. Понимая всю важность события, Тулл тут же на месте даль обет воздвигнуть храмы Страху и Робости, и посвятить их служению двенадцать Салийских жрецов. Громким голосом, чтобы слышно было неприятелю, Тулл, обратясь к посланному, сказал; «не о чем тревожиться; по его приказанию Альбанское войско двинулось в обход для того, чтобы ударить в открытый тыл Фиденатов.» Затем он приказал всадникам поднять к верху копья; таким образом большая часть Римских пехотинцев за лесом копий не видали удаления Альбанцев; а которые и видели, то, поверив словам царя, сражались тем с большим жаром. Тогда ужас овладел неприятелями. Они слышали сказанное громко Туллом, а большая часть Фиденатов, состоявшая из Римских колонистов, понимала Латинский язык. Опасаясь видеть в тылу себя Альбанцев, которые, как им в страхе казалось, уже спускались с горы и могли таким образом отрезать их от города, Фиденаты обратились в бегство. Тулл, видя расстройство Фиденатов, с большим жаром возвратился к Веиентам, в сердца которых уже закрался страх вследствие робости их союзников. Они не выдержали натиска Римлян, но бегству препятствовала река, бывшая у них в тылу. Уступая силе Римлян, теснивших их, одни Веиенты, побросав оружие, в ослеплении страха метались в реку; другие, колеблясь между желанием бежать и мыслью о сопротивлении, убиты Римлянами на берегах реки. Столь упорной и кровопролитной битвы еще дотоле не испытывали Римляне.
28. Тогда Альбапское войско, бывшее дотоле зрителем сражения, опять явилось на поле битвы. Меттий поздравляет Тулла с победою над неприятелем; Тулл со своей стороны очень ласково обошелся с Меттием. Он отдал приказание на следующий день Альбанский лагерь соединить с Римским и сделать приготовления к очистительному жертвоприношению. Когда наступил день и все было готово, по обычаю приказал Тулл созвать оба войска. Трубачи, начав с крайнего конца лагерей, вызвали первых Альбанцев. Те, не слыхав дотоле ни разу, как Римский царь говорит к своему войску, из любопытства поместились к нему поближе. Римский легион с оружием в руках обступил их по данному Туллом приказанию. Сотникам дано приказание немедленно исполнять то, что им скажет царь. Тогда Тулл сказал следующее: «Римляне! Еще ни разу не было случая на войне, где бы вы должны были так во–первых благодарить богов и быть признательными к вашему собственному мужеству, такого, какой представился во вчерашнем сражении. Оно грозило великою опасностью не столько со стороны врагов, сколько вследствие измены и вероломства ваших союзников. Узнайте же истину, доселе вам неизвестную: без моего приказания Альбанцы отступили к горам. Я не отдавал им такого приказания, а если объявил, что они поступили так вследствие моего распоряжения, то это была с моей стороны хитрость; я не хотел встревожить умы ваши и отвлечь их от сражения, что бы неминуемо воспоследовало, если бы вы знали, что союзники вас оставили. Враги наши, поверив мне, что Альбанцы собираются действовать им в тыл, устрашились и бежали. В этом случае не все Альбанцы виновны; они следовали за вождем своим, как и вы, куда бы я вас ни повел, беспрекословно бы пошли за мною. Меттий — виновник этого кова; он отвел войско в сторону, он нарушил клятвенный союз Римлян и Альбанцев. Впрочем, я не замедлю показать на Меттие пример такой строгости, что вряд ли кто впредь дерзнет последовать его примеру.» Сотники с оружием в руках обступили Меттия. Царь продолжал говорить: «В добрый час и на хороший конец для народа Римского, меня и вас, Альбанцы решился я все народонаселение Альбы перевести в Рим; новым гражданам дарую я те же права, какими пользуются старые; именитые люди ваши поступят в число сенаторов; будет один город, одно государство. Как некогда Альбанское население разделилось на две части, так теперь пусть эти обе части сольются в одно.» Альбанское войско безоружное, видело себя окруженным вооруженною силою Римлян и потому несмотря на разные волновавшие его чувства, хранило молчание под влиянием страха. Тогда Тулл сказал, обратясь к Меттию: «Меттий Фуффеций, если бы тебя можно было бы приучить верно держать данное слово и хранить клятвы, то я охотно взял бы на себя преподать тебе эту науку. Но так как ты неизлечимо испорчен в этом отношении, то хотя твоею смертью научи людей чтить свято то, что для тебя было игрушкою. Как ты недавно колебался к чьей стороне пристать — нашей или Фиденатов, так тело твое будет сейчас влекомо в разные стороны!» Сказав это, Тулл приказал привязать Меттия, растянув на две колесницы, запряженные каждая в четыре лошади и потом погнать лошадей в разные стороны. Они растерзали Меттия в тех местах, где он связан был веревками. Зрелище было до того ужасно, что все, бывшие его свидетелями, отворотили от него глаза. Впрочем, летописи Рима представляют этот первый и последний пример бесчеловечного наказания. В последствии же умеренностью и снисходительностью наказаний Римляне превосходили все народы.
29. Пока это происходило, а в Альбу уже послан был отряд Римской конницы — перевести жителей её в Рим. Потом пошли легионы разрушать город. Когда они проникли в Альбу, там не было того смятения, не царствовало того ужаса я беспорядка, какой бывает во взятых приступом и открытою силою городах, когда вооруженные неприятели с криком рассеются по улицам, избивая жителей оружием. Но в городе царствовала мрачная тишина; уныние и немое отчаяние изображались на лицах жителей. В ужасе они были равнодушны ко всему, не помышляли, что из имущества оставить, и что взять с собою; одни стояли на порогах своих жилищ, советуясь друг с другом как поступить, Другие блуждали по своим домам, как бы прощаясь с ними в последний раз. Наконец жителю, слыша крики Римских всадников, приказывавших им выходить из города, стук падающих крыш и разрушаемых жилищ на конце города, видя, как пыль, взвиваясь столбом, наполняла собою воздух и застилала собою город, бросились вдруг из домов, захватив с собою первое, что попалось под руку, а самих богов своих домашних забыли в тех жильях, которые были свидетелями появления их на свет. Потянулись по дорогам толпы переселенцев; без слёз не могли они смотреть друг на друга; каждый, забывая собственную скорбь, сострадал другому и оплакивал в его несчастье свое; везде раздавались плачь и жалобы. Особенно женщины не знали меры горести; проходя мимо храмов, окруженных Римскими воинами, они оплакивали богов, как бы отнятых у них силою. Когда все жители оставили город, то Римляне разрушили до основания и сравняли с землею все здания общественные и частные; в несколько часов дело четырех столетий, в течение которых цвела Альба, было совершенно разрушено. Одни только храмы богов, вследствие приказания царя, уцелели от общего разрушения.
30. Разрушение Альбы содействовало к усилению Рима; число его жителей удвоилось. Целийский холм принят в состав города и Тулл, желая привлечь на него более жителей, построить на нем царский дворец и имел в нем пребывание. Старейшин Альбанских он принял в сенат, чтобы увеличить и его соответственно умножению числа жителей. Таким образом в число сенаторов поступили Альбанские Фамилии: Туллия, Сервилии, Квинкции, Гегании, Куриации и Клелии. Для заседаний сената Тулл определил здание, по его имени носившее название Гостилиевой курии до времен отцов наших. С умножением жителей усиливая все сословия государства, Тулл набрал из Альбанцев десять эскадронов конницы. Набором из числа новых жителей он пополнил прежние легионы и составил новые. С умножением сил возымев более смелости, Тулл объявил войну Сабинам, народу после Этрусков в то время сильнейшему числом войска и его мужеством. С обеих сторон были причинены обиды, а удовлетворения не сделано. Тулл жаловался, что во время ярмарки у храма Феронии, захвачены были Римские купцы, а Сабины отвечали, что их граждане первые, искав убежища в священной роще, были задержаны Римлянами. Таков был предлог к войне. Сабины, помня, что часть их народа царем Тацием выселена в Рим и что еще недавно усилились Римляне присоединением к ним Альбапцев, стали и сами искать союзников и помощи извне. Этруски были их соседями, а самыми ближайшими Веиенты. Оттуда явились к Сабинам многие на помощь, еще не забыв недавней неприязни, а другие из простого народа вследствие обещанной денежной платы. Само же правительство Веиентов не помогало ничем Сабинам; оно оставалось верно союзному договору, заключенному с Ромулом; неудивительна была бы эта верность в других народах, но в Веиентах она заслуживала удивления. С обеих сторон готовились усердно к войне; оставалось только кому–нибудь первому начать ее. Тулл вошел с войском в область Сабинскую; оба войска сошлись у лесу, прозванного недобрым, в упорном происшедшем сражении конница Римская, недавно усиленная, оказала большие услуги; ей и мужеству пеших Тулл одолжен был своею победою. Ряды Сабинов смешались вследствие внезапного натиска конницы; они уже не могли оправиться, и самое бегство не спасло их от избиения.
31. Таким образом Сабины были поражены. Тулл покрыл себя новою славою и Римское государство росло в могуществе; вдруг донесено царю и сенату, что не горе Албанской шел каменный дождь. Известие об этом казалось невероятным, а потому посланы люди на место удостовериться в. этом чудесном явлении. Они донесли, что каменья падали с неба как сильный град, ветром сдуваемый в кучи. Уверяли также, будто слышали громкий голос, раздавшийся с самой вершины горы, повелевавший Альбанцам по–прежнему совершать священные обряды, завещанные им предками. А Альбанцы, выселясь в Рим, одни усвоили себе богослужение Римлян, а другие вовсе пренебрегли им в безрассудном гневе на богов. Вследствие этого чуда, в Риме объявлено было общественное молебствие на девять дней; оно было или по поводу — как некоторые утверждают — слышанного с неба голоса на Альбанской горе, или по убеждению гадателей. С этого времени вошло в обычаи, в случае известия о каком либо чудесном явлении, в течение десяти дней совершать молебствия. Вскоре после того открылась моровая язва; вследствие её граждане не охотно исполняли военную службу. Но Тулл не давал им отдыху, находя, что бездействие и праздность вреднее для молодых людей, чем труды военные. Впрочем, он не замедлил и сам впасть в эту болезнь, пришедшую издалека. Тогда с ослаблением сил тела, самый дотоле неукротимый дух царя ослабел до того, что прежде считая набожность совершенно не царским делом, сделался в высшей степени суеверным; только и заботился он о разных важных и не важных священных обрядах и суеверием своим заразил народ. Он, с сожалением вспоминая о временах Нумы, убежден был, что только восстановлением мира и испрошением прощения богов, можно возвратиться к прежнему благополучию. Предание говорит, что Тулл, перелистывая записки Нумы, нашел там подробности о некоторых таинственных священных обрядах в честь Юпитера Просветителя и принялся за их совершение. Но вероятно он или не с должным благоговением или не по установлению совершил их; не только высшие силы ему не явились, но Юпитер, в гневе на неумение обращаться с его таинствами, послал с небес молнию и сжег царя и со всем его домом. Царствование Тулла, знаменитое многими великими событиями на войне, продолжалось тридцать два года.
32. По смерти Тулла, как было и прежде, власть возвратилась к сенату; он назначил временного правителя. Тот собрал народ для выбора царя, которым и назначен Анк Марций. Сенат утвердил выбор, сделанный народом. Новый царь был внук Нумы Помпилия от его дочери. Приняв власть в свои руки, он взял себе за образец своего деда; притом не мог не иметь на него влияния пример предшествовавшего царствования. Славное в других отношениях, оно имело конец не совсем счастливый вследствие пренебрежения священных таинств или неумения обращаться с ними. А потому первым делом Анка Марция было: восстановить общественное богослужение в том виде, как оно было при его деде. Он приказал первосвященнику все наставления его об этом предмете извлечь из его записок, переписать и предложить к общему, сведению. И граждане Римские, жаждавшие спокойствия и соседние народы возымели надежду, что новый царь во всем будет подобен деду. Латины, заключившие было союзный договор с прежним царем Туллом, стали помышлять о войне; они сделали грабительский набег в область Рпмскую. Когда Римляне требовали удовлетворения, то Латины дали им весьма грубый ответ; они полагали, что новый царь, по примеру Нумы, будет более жить в храмах и около жертвенников, чем в поле воинском. Но характер Анка, похожий на дедовский, имел в себе кое–что и от Ромула. Он понимал, что мир был необходим во время его деда для смягчения нравов еще дикого народа; притом можно было соблюдать его без позора; что в его время было невозможно; что излишнее терпение и снисходительность его навлекут только презрение соседей и что обстоятельства времени требуют царя, который взял бы себе за образец скорее Тулла, чем Нуму Помпилия. Последний установил обряды богослужения в мирное время; а Анк Марций установил священные обряды для объявления войны, заимствовав их от древнего народа Правдолюбцев (хранителями этих установлений теперь фециалы). Посол, пришед к рубежу народа, у которого требовал удовлетворения, с головою, закрытою шерстяным покровом, произносил следующее: «Внемли, Юпитер, и вы пределы (тут он называл народ), и всякий кому надлежит. Я · уполномочен возвещать волю народа Римского; избран послом по закону, иду с подобающим приличием, и словам моим да всякий имеет веру!» Изложив, в чем заключались его требования, посол, призвав Юпитера в свидетели, говорил: «буде я несправедливо требую для народа Римского возвращения того, что изложено выше, то да не увижу никогда более отечества!» Эти слова с небольшим изменением в форме заключения повторял он при переходе через рубеж, при встрече с первым, какой ему встречался после тою, человеком, входя в ворота города, явясь на общественную площадь. Не получив удовлетворения, посол, дав пройти тридцати трем дням, сроку, законами установленному, объявлял войну в следующих словах: «Услышь ты, Юпитер и ты Юнона, и ты Квирин, услышьте боги небесные, земные, и подземные! Призываю вас в свидетели, что народ этот (он его именовал) не оказывает правосудия и не отдаст должного. А потому об этом должны мы посоветоваться дома с нашими старейшими мужами и изыскать меры к снисканию нам самим себе правосудия, в котором нам отказали.» За тем после возвращался в Рим и излагал дело в сенате на его обсуждение. Тогда царь спрашивал сенаторов о мнении почти в следующих выражениях. «О каких делах уполномоченный народа Римского, Квиритов, просил уполномоченного народа древних Латинян, то ни он уполномоченный народа древних Латинян, ни сам народ древних Латинян ни в чем не оказали правосудия и не возвратили ничего из тех предметов, которых он у них законно требовал. А потому — в заключение говорил царь, обращаясь к тому из сенаторов, которого обыкновенно первого спрашивал о мнения — скажи, как по твоему надлежит поступить? На это он получал следующие ответ: «надлежит искать удовлетворения открытою и честною войною; таково мое мнение.» Таким образом все сенаторы по порядку подавали свои голоса и если большая часть присутствовавших сенаторов объявили себя в пользу войны, то решение всего сената состоялось в том же смысле. Потом было обыкновение, что Фециал, взяв копье с железным концом или омоченное в кровь и на конце обожженное, приходил с ним на рубеж народа, которому объявлялась война. Тут в присутствии не менее как трех свидетелей взрослых мужского пола человек, Фециал говорил следующее: «так как народ древних Латинян и все они древние Латиняне несправедливо поступили в отношении к народу Римскому Квиритов, то народ Римский Квиритов объявляет войну древним Латинянам и сенат народа Римского Квиритов дал свое согласие и утверждение на ведение войны с древними Латинянами. А потому и народ Римский народу древних Латинян и людям древним Латинянам войну объявляет и вчиняет.» Произнесши эти слова, Фециал бросил копье в пределы Латинян. По такому–то обряду и в этом случае было требуемо Римлянами от Латинян удовлетворение, и когда они отказали, объявлена им война. Это обыкновение в таком виде перешло и к потомству.
33. Анк поручил заботу о богослужении Фламинам и другим жрецам, а сам, собрав войско, двинулся в землю Латинян и взял приступом их город Политорий. Следуя завету прежних царей усиливать государство принятием в число граждан побежденных неприятелей, он всех жителей Политория переселил в Рим. Атак как холм Палатинский был жилищем коренных Римлян, Капитолинский холм заключал в себе крепость и населен был Сабинами, Целийский — Альбанцами, то Авентинский отведен для новых поселенцев. Число их вскоре умножилось жителями Теллен и Фиканы, взятых также Римлянами. Политорий, быв оставлен жителями, снова занят древними Латинами. Анк снова двинулся к нему и на этот раз разрушил его до основания, для того, чтобы он не был вперед убежищем для врагов. Но все силы обоих народов сошлись у Медуллии и там произошел решительный бой; он был упорный и долго победа несклонялась ни на чью сторону. Самый город обнесен был сильными укреплениями и имел многочисленный гарнизон; под стенами его в лагере стояло неприятельское войско и не раз в открытом поле нападало на Римское. Наконец собрав все силы, Анк сначала поразил неприятеля в открытом поле, а потом с огромною добычею возвратился в Рим. Несколько тысяч Латинов он принял в число граждан; им, чтобы соединить части города Палатинскую и Авентинскую, отведены места для жилищ у Мурция. Присоединен также к городу и Яникульский холм не по неимению места, но для того, чтобы неприятель не мог когда–нибудь воспользоваться его возвышенным положением. Его не только включили стеною в состав города, но чтобы лучше связать его с прочими его частями, устроен первый мост (он был деревянный на сваях) через Тибр. Царю же Анку принадлежит проведение рва так называемого Квиритов, составляющего не малую защиту от неприятеля со стороны ровных мест. При умножении народонаселения города стали случаться тайные злодейства, вследствие многолюдства, скрывавшего виновных; чтобы страхом наказания обуздать дерзость людей злонамеренных, Анк велел выстроить посреди города на самой общественной площади — тюрьму. При царе Анке не только увеличился самый город, но и область его получила значительное приращение. У Веиентов отнят так называемый Мезийский лес, и таким образом владения Римлян коснулись морского берега и там, при устье Тибра, построен город Остия. По соседству его сделаны соляные варницы. В благодарность за успехи на войне, царь Анк распространил и украсил храм Юпитера Феретрийского.
34. В царствование Анка, переселился из города Тарквиний в Рим некто Лукумон, человек с большим умом и богатствами. Поводом к переселению было честолюбие Лукумона, которому не было пищи в его родном городе. Лукумон был сын Демарата, родом из Коринфа; Демарат, вследствие внутренних смут на родине, ушел оттуда, случайно поселился в Тарквиние, женился там и произвел на свет двух сыновей; одного он назвал Лукумон, а другого Арунс. Первый наследовал все богатства отца, когда тот помер; а Арунс умер еще при жизни Демарата, оставив свою жену беременною. Вслед за ним умер и Демарат, ничего не оставив в завещание своему будущему внуку (он и не знал, что его невестка беременна). Таким образом сын Арунса, родясь на свет, был устранен от участия в наследии деда и вследствие своей бедности получил имя Эгерия. Лукумон наследовал все богатства отца; он женился на Танаквиль, женщине знатного роду и честолюбивой. Первою её заботою было в замужестве не потерять своего значения, а еще его увеличить. Этруски же смотрели с пренебрежением на Лукумона, как на сына изгнанника, и потому жена его не могла долее сносить такого положения. Она забыла врожденную каждому любовь к родине, у неё было одно желание — видеть в чести своего мужа и потому она настаивала на переселение из Тарквиний. Рим казался для честолюбивой четы самым лучшим жилищем. Народ его начал свое существование еще недавно и потому почести в нем доставались не по нраву рождения, а по заслугам и добродетелям. Там человеку с дарованиями не трудно было показать себя и отличиться. Было много тому примеров: Таций Сабин был царем, Нума из Курий призван на царство, самый Анк, рожденный от Сабинянки, мог указать только на одного предка — Нуму. Не трудно было честолюбивой женщине склонить мужа оставить город, родной ему по одной матери и возбудить в нем самом честолюбивые надежды. Таким образом, забрав все свое имущество, Лукумон с женою переселился в Рим. Когда они подъезжали к Яникульскому холму, сидя в повозке, вдруг орел широкими кругами медленно спустился к ним и снял с Лукумона шапку. Потом испуская громкие крики, он летал с нею около повозки и вдруг, как бы следуя указанию свыше, подлетел к Лукумону и положил ему шапку опять на голову, а затем исчез в облаках. С радостью, как рассказывают, Танакиль. встретила это предвещание; а она, как вообще все Этруские женщины, сильна был в науке гаданий. В восторге обняла она мужа, и сказала ему, что ему предстоит великая и славная будущность. Она ему объяснила, что орел послан свыше и по воле богов, что летая около головы его он показал, что это не случай, а голос богов; наконец он снял данное людьми украшение головы, чтобы возвратить ему его, как дар богов. С такими–то надеждами новые жители Рима вошли в него. Поселясь там, Лукунон принял имя Л. Тарквиния Приска. С самим прибытием своим обратил на себя он внимание Римлян своими богатствами. Он поддержал его и усилил ласковым со всеми обращением, радушным и гостеприимным приемом. Молва о нем вскоре достигла царя. Анк, узнав Тарквиния, пользовался его усердною службою и видя его дарования, сделал его приближенным к себе и почти ничего, ни на войне, ни в мирное время не предпринимал, не посоветовавшись с ним. Узнав его, как казалось ему, вполне, Анк в завещании сделал его опекуном своих детей.
35. Правление Анка Марция продолжаюсь двадцать четыре года. Оно не уступит ни славою военных событий, ни мирных распоряжений, ни одному из предшествовавших царствований. Сыновья Анка уже достигали совершенных лет, а потому Тарквиний настаивал о необходимости народного собрания для выбора царя. Наконец оно было назначено; сыновей Анка, Тарквиний нарочно удалил, отослав их на охоту. Перед народным собранием Тарквиний явно высказал свое желание царствовать; между прочим он говорил к народу следующее: «домогательство его не представляет в себе ничего нового или необыкновенного. Будь он первый чужестранец, искавший царской власти, то основательно было бы удивление и негодование народа к его домогательству; но до него уже два чужестранца царствовали в Риме. Так Таций не только быль чуждого племени, но даже враждебного; а Нума вовсе не был знаком с Римом, не искал царской власти, но быль нарочно призван из родины. Он же — Тарквиний Приск — как только мог располагать собою, переселился в Рим с женою и со всем имуществом. В Риме провел он лучшие года жизни, те, когда служба гражданина может быть наиболее полезна государству и он старался быть полезным своему новому отечеству усерднее, чем тому, где родился. Под руководством лучшего наставника, царя Анка, изучил он Римские законы и обычаи, военное искусство и науку правления. Служба его царю была полезная и верная; в отношении же граждан он вряд ли благодеяниями уступит самому царю.» Народ Римский, сознавая справедливость всего сказанного Тарквинием, огромным большинством голосов повелел царствовать Тарквинию. Он и во время правления руководился тем же чувством честолюбия, которое высказалось в его искательстве царской власти; оно–то и портило действия его, а обо всех других отношениях он был человек достойный. Первою его заботою было вместе с усилением государства упрочить и собственную власть; он допустил в сенат сто новых членов по собственному выбору. Понятно, что они, быв одолжены почестью царю, действовали в его духе. Эти сенаторы в последствии получили название сенаторов младших родов. Первая война Тарквиния была с Латинами; у них он взял город Аппиолы. Привез он оттуда добычу большую, чем можно было ожидать от степени значительности войны и потому он праздновал общественные игры с большею пышностью и торжественностью, чем то было при прежних царях. Тогда–то назначено место цирка, теперь называемого большим. В нем отведены места сенаторам и всадникам для устройства ими себе скамеек, называемых форы. Тогда–то они устроили себе их на подмостках в 12 Футов вышины от земли. Даны были игры, состоявшие в конных бегах и в кулачных боях; борцы по большей части были призваны из Этрурии. С тех пор эти игры давались ежегодно и носили название, то Римских игр, то больших. Тарквиний около Форума роздал места частным лицам для построек и таким образом устроены портик и разного рода лавки.
36. Тарквиний задумал обнести город каменною стеною; но война с Сабинами воспрепятствовала ему привести свое намерение в исполнение. Она открылась так нечаянно, что неприятель прежде перешел через реку Аний, чем Римляне успели собраться с силами. Вследствие этого произошла тревога в Риме; в произшедшей битве, весьма кровопролитной, победа осталась нерешенною. Потом, когда неприятельские войска были отведены в лагерь и Римлянам открылась возможность собраться с силами, Таркиний обратил внимание на малочисленность конницы и хотел к существовавшим сотням Рамненцев, Тациев и Луцеров, получивших происхождение при Ромуле, присоединить еще несколько, назвав их своим именем. Так как Ромул, при учреждении сотен конницы, не справлялся с гаданием, то Аттий Навий, знаменитейший гадатель того времени, сказал Тарквинию, что нельзя ни изменять установленных сотен, ни присоединять к ним новых, не справясь с гаданием по полету птиц. С досадою принял царь противоречие гадателя и, желая испытать справедливость его науки, спросил: «скажи мне, святой человек, как говорит твое гадание, возможно ли то, что я сейчас задумал.» Аттий, погадав, отвечал: «возможно.» — «Ну так возьми же бритву и брусок и перережь его пополам; твои птицы сказали, что это возможно, а именно это я и задумал.» Предание, говорит, что Аттий немедленно исполнил требуемое. Статуя Аттия стояла по левую сторону Курии, на самих ступенях, в том месте, где происходили комиции и где случилось описываемое событие. Подле статуи Аттия, говорят, был положен брусок в свидетельство совершенного им чуда. Как бы то ни было, но сословие гадателей и самое гадание через птиц вошли в такую честь, что без совета с ними не было предпринимаемо ничего важного ни в военное, ни в мирное время: народные сеймы, наборы войска, самые важные предприятия были немедленно оставляемы, если птицы на них не соизволяли. Тарквиний оставил без перемены существовавшие сотни, только удвоил число всадников в каждой и таким образом количество их стало в трех сотнях тысячу восемь сот человек. Прибавленные вновь сотни носили одинаковые с прежними названия, только с обозначением вторые.
37. Усилив таким образом конницу, Тарквиний возобновил войну с Сабинами. Римское войско было многочисленнее прежнего; несмотря на то, Тарквиний не счел излишним прибегнуть к хитрости. Посланные по его приказанию воины зажгли большое количество лесу, бывшего на берегу реки Ания, и пустили горящие бревна по течению реки. Сильный ветер не давал потухнуть пламени на этих плотах и они, остановясь у свай моста, зажгли их. Видя это, Сабины в происшедшей битв сражались не с прежним мужеством, встревоженные неожаданностью события; оно же было им препятствием в бегстве. Многие из них, спасаясь от оружия Римлян, утонули в волнах реки. Трупы их и оружие, волнами Тибра принесенные в Рим, известили его жителей о победе, прежде чем те узнали о ней от нарочного гонца. Честь победы главным образом принадлежит Римской коннице. Она расположена была по флангам и пехота Римская, находившаяся в центре, начала было уже уступать, когда конница с такою силою ударила с боков на Сабинские легионы, с жаром преследовавшие наших, что они не только вынуждены были отказаться от своего намерения, но и обратиться в бегство. Рассеявшись, поспешно искали они спасения в горах Сабинских, но не многим удалось их достигнуть; большая часть была, как выше сказало, нашею конницею сброшена в реку. Тарквиний преследовал бегущих, добычу и пленных он отослал в Рим, а неприятельское оружие, оставленное Сабинами на поле битвы, сложив в огромный костер, обрек Вулкану и предал огню. По пятам бегущих Сабинов, Тарквиний ввел войско в их область. Хотя Сабинам нечего было рассчитывать на выгоднейший для них оборот дела, но обстоятельства не давали им времени на размышление и они снова вышли на встречу Римлянам; войско их было составлено из поголовного ополчения. Они были вторично разбиты, и, доведенные до крайности, просили мира.
38. У Сабинов отнят город Коллаций и его область. Егерий, сын брата царского, оставлен с гарнизоном в Коллацие. Предание сохранило нам подробности о принятии Коллация и его области в Римское владение. Оно совершилось следующим образом. Царь спросил посланных: «вы ли послы народа Коллатинского, уполномоченные им для передачи его и вас самих в наше владение?» — «Мы самые.» — «Может ли располагать народ Коллатинский независимо ни от кого своею участью.» — «Может.» — «Отдаете ли вы его в мое и народа Римского распоряжение — город его, поля, воду, рубежи, храмы, вашу собственность, со всем, что во власти человека и что он имеет по милости богов?» — «Отдаем.» — «А я принимаю!» Приведши к концу Сабинскую войну, Тарквиний с торжеством возвратился в Рим. Потом он начал войну с древними Латинами; дело тут не доходило до решительного боя, а, взяв приступом многие города Латинов, Тарквиний почти всех их подчинил своей власти. Таким образом следующие города древних Латинов собственно или перешедшие на их сторону были покорены Римлянами: Корникул, Фикулея старая, Калерия, Крустумерий, Америола, Медуллия, Номент; затем заключен с Латинами мир. Тогда Тарквиний, после удачных военных подвигов с большим жаром принялся за мирные занятия и народ не менее должен был трудиться в мирное время, как и в военное. Тарквиний начал обводить каменною стеною город; от этого намерения отвлекла было его на некоторое время война с Сабинами. Обратив внимание на то, что некоторые низменные места, как то: около Форума и в других долинах между холмами, не представляют стока воде, Тарквиний спустил её подземными трубами в Тибр. Он же отвел обширное место под храм Юпитера — в Капитолие — вследствие обета, данного в Сабинскую войну, как бы предугадывая великое значение этого места в последующей истории Рима.
39. Около этого времени в царском дворце случилось чудное событие, имевшее удивительные последствия. У одного спящего мальчика, по имени Сервия Туллия, вся голова была как в огне — многие были этому свидетелями. Странность этого явления наделала много шуму и царь сам вышел узнать о его причине, Уже один из прислужников царских нес воду заливать мнимый огонь, но царица остановила его и, восстановив тишину, не велела будить этого мальчика, пока он сам проснется; огонь исчез у него вместе с пробуждением. Тогда Танаквиль, оставшись наедине с мужем, сказала ему: «Обрати внимание на этого мальчика, которого мы держим у себя в таком унижении! Знай, что он будет нашим прибежищем, когда счастие нам изменит и лучшею опорою нашего царского рода. А потому мы должны всеми зависящими от нас средствами содействовать к образованию этого человека, который будет так полезен и нам и отечеству.» С этого времени Сервий Туллий был усыновлен Тарквинием и он ничего не щадил к образованию его ума и развитию способностей. Эти усилия, по воле богов, увенчались полным успехом. Молодой человек вполне оправдали заботы о нем и из всех юных Римлян ни одного не нашлось достойнее его быть царским зятем. Тарквиний просватал за него свою дочь. Уже это обстоятельство делает невероятным мнение, будто Сервий Туллии сын рабыни и в детстве сам был в числе служителей. Я охотнее разделяю мнение тех, которые этого Сервия Туллия считают сыном того, который начальствовал в Корникуле и убит во время взятия этого города Римлянами; а жена его беременная взята в плен и отведена в Рим. Тут царица в уважение знатности её происхождения, не допустила её быть рабынею и она в доме Тарквиния Приска родила сына. Потом она была в числе приближенных к царице особ, а сын её воспитан был с такою любовью и старанием, как бы он был собственный Тарквиниев. Мнение же о его рабском происхождении возникло от того, что мать его досталась в руки Римлян при взятии города как добыча войны.
40. Уже тридцать восемь лет царствовал Тарквиний и Сервий Туллий, в то время, не только пользовался расположением царя, но и был любим сенатом и народом. Между тем сыновья Анка Марция — их было двое — уже давно с негодованием сносили, что хитрый опекун лишил их власти царской и воцарился в Риме пришлец, не только не римского, по даже и не италийского роду. Раздражение их не знало пределов, когда они увидели, что и после Тарквиния мало им надежды на власть царскую, которая должна достаться человеку рабского происхождения. Таким образом ста лет еще не прошло, как престол Ромула, обязанного своим происхождением богам, должен достаться сыну рабыни и рабу. Постыдным было бы и для всего народа Римского и для них собственно, если при жизни их, сыновей царя Анка, власть царская должна достаться не только чужестранцу, но и человеку рабского происхождения. Волнуемые такими мыслями, сыновья Анка решаются на злодейство; свой гнев они хотели обратить на Тарквиния, а не на Сервия. Убпв последнего, они в царе готовили себе верного мстителя, тогда как им ничего было опасаться Сервия, как частного человека. Притом смерть Сервия только дала бы царю другого зятя и, следовательно, другого наследника его власти. Чтобы исполнить свой злодейский умысел, сыновья Анка прибегли к хитрости. По их наставлению два самых смелых и отчаянных пастуха с своими железными, какие они всегда при себе носят орудиями, перед самым царским крыльцом затеяли между собою жаркий спор и обратили на себя внимание всех прислужников царских. Потом эти пастухи кричали, чтобы царь разобрал их; крик их дошел до царя и он велел их позвать к себе. Явясь к царю, они и тут спорили один с другим и перебивали друг друга. Ликтор их остановил и велел им каждому порознь изложить, в чем дело. Прекратив наконец спор, один из пастухов начал подробно говорить и когда царь обратил все внимание на то, чтобы его слушать, то другой пастух, подняв свою секиру, пустил её в голову царю; она вонзалась в нее. Тогда злодеи, совершав преступление, бросились бежать.
41. Умирающего Тарквиния приняли на руки его окружавшие; а бежавших убийц схватили ликторы. Народ сбежался узнать, что произошло, не зная в чем дело. Танаквиль, удалив лишних свидетелей, велела запереть двери царского дворца; а между тем показывала, что все средства употребляет для подания помощи раненому мужу. Но на самом деле думала о средствах упрочить власть в своем доме. Она позвала Сервия и показав ему своего мужа, бывшего уже при последнем издыхании, взяла его правую руку и стала умолять не оставить безнаказанным убийство его тестя и не допустить убийцам наругаться над его семейством. Она говорила ему между прочим: «Тебе принадлежит, Сервий, власть царская, если только ты будешь иметь мужество, а не тем, которые совершили чужими руками гнусное злодейство. Соберись с силами, надеясь на содействие богов, указавших тебе славную будущность, окружив никогда голову твою божественным сиянием. Да осветит оно теперь тебе путь, по которому ты должен идти. Вспомни, что и наш род — чуждый, а удостоился царствовать; забудь о своем происхождении, а помни только, кто ты теперь. Если, при таких чрезвычайных обстоятельствах, ты не знаешь, как поступить, то последуй по крайней мер моим советам». — Между тем народ, желая знать, что случилось, с криками ломился во дворец. Танаквиль с верхнего этажа дворца, выходившего на Новую улицу (царский дворец был подле храма Юпитера Остановителя), показалась к народу и сказала ему: «чтобы он успокоился, что царь впал было только в беспамятство, оглушенный ударом. Железо не глубоко проникло в голову. В настоящее время царь уже пришел в себя. Кровь с головы отерта и рана осмотрена; она не представляет ничего опасного. Собравшись с силами, царь сам не замедлит показаться народу. А на время царь поручает Сервию Туллию оказывать вместо себя народу суд и расправу и исправлять все прочие его обязанности; а народ пусть ему повинуется.» Сервий вышел к народу в царской одежде, в сопровождении ликторов. Сев на царское место, он решает одни дела, а о других говорит, что посоветуется с царем. Таким образом в течение нескольких дней, пока смерть Тарквиния была еще неизвестна, Сервий, пользуясь вместо него царскою властью, успел упрочить ее за собою. Тогда объявили смерть царя. Раздался плач в царском дворце и Сервий Туллий, опираясь на сильное войско, воцарился по определению сената; но первый он был царем не по выбору народа. Сыновья Анка, видя, что исполнители их замысла схвачены, что царь еще в живых и что Сервий Туллий имеет в своем распоряжении большие силы, удалились в добровольную ссылку в Суессу Помецию.
42. Утвердив свою власть над народом, Сервий Туллий хотел ее упрочить от семейных несогласий. Опасаясь в сыновьях Тарквиния видеть таких же врагов, каких Тарквиний нашел в сыновьях Анка Марция, Сервия отдал двух своих дочерей за двух Тарквиниев, одну за Луция, а другую за Арунса. Однако его предосторожности оказались бессильными перед волею судьбы и честолюбие сильнее говорило в род Тарквиниев, чем голос крови. Для сохранения спокойствия внутри государства весьма кстати случилась война с Веиеитами (с которыми мирному договору истек срок) и с другими Этрусскими племенами. На этой войне обнаружились и храбрость и счастие Сервия. Он поразил огромное неприятельское войско и возвратился в Рим со славою, уверенный, что победа дала ему и в глазах сената и в глазах народа право царствовать. Миром воспользовался Сервий для приведения в исполнение важных внутренних учреждений. В этом отношении он не уступит славою Нуме; последний ввел обряды богослужения и устроил весь порядок религиозных отношений государства. А Сервий установил порядок общественных его отношений, различие сословий и взаимное их положение; с такою славою имя его перешло в потомство. Он придумал так называемый ценз или оценку имуществ граждан, как мерило их прав в военное и в мирное время; до него же все граждане пользовались одинаковыми правами. Разделением же граждан по цензу на классы (сословия) и сотни, Сервий ввел более порядка и благоустройства и в военное и в мирное время.
43. Граждане, имущества которых представляли ценность ста тысяч асс или выше, составляли восемьдесят сотен: сорок их состояли из людей зрелого и преклонного возраста, а сорок из молодых людей. Первые должны были всегда находиться в готовности для защиты города, а вторые — имели обязанностью ходить на внешнюю войну. Оружие, которое они носили, было: шлем, щит, панцирь, сапоги, все медное, таково было их оборонительное оружие, а наступательное состояло из копья и меча. К этому же классу причислены были две сотни кузнецов; но те несли службу, не имея оружия; они должны были находиться на войне при военных машинах. Второе сословие заключало в себе граждан, имевших имущества по оценке от ста до семидесяти пяти тысяч асс. Они, делясь по летам на старших и младших, составляло двадцать сотен, оружие имели одинаковое, что и первый класс; только не носили панцирей и вместо медных имели щиты кожаные. Третье сословие состояло из граждан, имевших на пятьдесят тысяч асс; оно делилось на двадцать же сотен с подразделением по возрасту. Оружие носили они все тоже, кроме однако военной обуви. К четвертому сословию принадлежали граждане в двадцать пять тысяч асс имущества. Они составляли двадцать же сотен, по оружие имели только копье и дротик. Пятое сословие было многочисленнее и содержало тридцать сотен; они были вооружены пращами и каменьями. К этому классу принадлежали три сотни музыкантов, трубачей и урядников. Граждане этого сословия имели по одиннадцати тысяч асс. Менее этой оценки имевшие составляли последнее сословие, образовавшее собою одну сотню и уволенное от воинской службы. Разделив таким образом пешее войско по сословиям, Сервий установил двенадцать сотен конницы из лучших и достаточнейших граждан. Кроме того установил он еще шесть сотен из трех, получивших начало по Ромуле, под теми же именами, какие они имели сначала и которые даны им по гаданию. На покупку лошадей выданы всадникам из общественной казны десять тысяч асс; а на постоянное содержание лошадей приписаны к ним вдовы, которые должны были давать ежегодно на этот предмет по две тысячи асс. Таким образом все тяжести содержания войска с бедных перенесены на богатых. В замену им предоставлены большие права. Дотоле со времен Ромула — и это обыкновение было свято сохраняемо всеми царями после него — все граждане во всех делах имели одни и те же права и один и тот же голос. По установлению же Сервия, вследствие деления сословий, право подачи голосов, по видимому, все таки еще принадлежавшее каждому гражданину, на деле оставались только за богатейшими гражданами. При подаче голосов всадники спрашиваемы была первые о мнении; за ними следовали восемьдесят сотен первого сословия. Только в случае разногласия между ними — что очень редко случалось, спрашиваемы были граждане второго сословия; а до следующих за тем сословий дело почти никогда не доходило; самое же низшее вовсе не пользовалось правом голоса. Но пусть не удивляются, если при теперешнем счет тридцати пяти триб (которых число удвоено) — нынешние сотни не соответствуют более тому порядку, в каком они; были установлены Сервием Туллием. Он разделил город по холмам, в нем заключавшимся, на четыре части и назвал их трибами, так я полагаю от подати (tributum), которою он обложил граждан, сообразно также с оценкою их имуществ. Впрочем, эти трибы не представляют ничего общего с делением граждан на сословия по оценке их имуществ.
44·. По окончании народной переписи по имуществам (для ускорения её Туллий установил строгий закон о наказании тюрьмою и даже смертью тех, которые будут от неё уклоняться) — Сервий объявил, чтобы в назначенный день все граждане, и пешие и конные, явились на Марсовом поле, каждый в своей сотне. Там, осмотрев все свои воинские силы, Сервий принес очистительную за них жертву (состоявшую из быка, свиньи и овцы); эта церемония названа последним смотром, потому что она означала окончание народной переписи. Говорят, что на этом смотре оказалось восемьдесят тысяч граждан. Древнейший историк Фабий Пиктор говорит, что это число значило всех способных носить оружие. При такой многочисленности граждан надобно было расширить пределы самого города, и Сервий принял в его состав два холма Квиринальский и Виминальский, и дал большее пространство Эсквилиям. Он и сам здесь поселился, чтобы облагородить это место в глазах прочих граждан. За тем Сервий Туллия обнес город стеною, рвом и валом, а вследствие распространения города перенес на новое место его выгон (pomoerium). Собственно это слово pomoerium значит пространство земли за стеною (postmoerium). Но в этом смысле оно обозначаете пространство земли по обе стороны стены, которое по Этрусским обрядам определялось по полету птиц, и вследствие этого считалось священным и неприкосновенным. Таким образом с одной стороны здания города не могли доходить до самой стены, а ныне упирают строения в самую стену и с другой за стенами оставалось несколько места невозделанного. На чем не дозволено было ни строиться, ни сеять хлеб и его–то — это место, как по сю, так и по ту сторону степы — Римляне называют pomoerium. При распространении города, когда стена переносилась на новое место, то вместе с ними переносились, освященные гаданием, пределы этого выгона.
45. Таким образом государство усиливалось, город увеличивался, порядок и благоустройство в нем в военное и в мирное время утверждены были на прочном основании. Тогда Сервий Туллий захотел увеличить еще могущество государства не оружием, а политикою и вместе содействовать к украшению города. Уже в то время знаменит был в Азии храм Дианы Ефессской. Молва была, что он воздвигнут общим усердием всех племен Азии. Сервий стал с величайшими похвалами отзываться о единомыслии в богослужении и общении богов перед знатнейшими лицами Латинского племени, с которыми он с умыслом завел тесное знакомство, скрепленное узами гостеприимства. Беспрестанно толкуя им об одном и том же, Сервий успел убедить их к тому, что народ Латинский обще с Римским принял участие в построении храма Дианы. Этим самим народ Латинский безмолвно уступил Римлянам право старейшинства, о котором так часто с ними вел войны. Впрочем, кажется Латины и самую мысль о нем оставили, быв столько раз побеждены оружием Римлян. Судьба хотела, по–видимому, перенести право старейшинства племени Сабинскому усилием частного человека. Рассказывают, что в земле Сабинов у одного поселянина родился бык чудной красоты и небывалого росту. В течение длинного ряда веков рога его, повешенные, как сохранилось о том предание, в притворе храма Дианы, свидетельствовали о чуде. Бык, о котором мы говорим, прослыл чем–то сверхъестественным. Гадатели предсказали, что господство будет принадлежать тому племени, которого гражданин принесет его в жертву Диане. Сабин, выбрав день по его мнению приличнейший для жертвоприношения, отвел быка в храм Дианы и поставил перед жертвенником. Тогда Римский жрец, по огромности быка узнав в нем того, о котором шла общая молва и имея в памяти предвещание о нем, сказал Сабину: «Послушай, чужеземец, зачем ты хочешь принести Диан жертву нечистыми руками? Почему ты прежде не вымоешься в речной воде? Там внизу течет Тибр.» Сабин из набожности и желая совершить жертвоприношение с соблюдением всех требуемых обрядов, немедленно пошел к Тибру. Пока он был там. Римский жрец принес быка в жертву Диане, к великому удовольствию царя и народа.
46. Между тем Сервий, хотя уже давно пользовался вполне царскою властью, но, слыша доходившие до него речи сыновей Тарквиния о том, что он царствует без согласия народа — прежде задобрил умы народа, разделив гражданам поголовно поле, отнятое у неприятеля, и потом решился предложить народу: «согласен ли даровать ему царскую власть?» Тогда народ утвердил его с таким единодушием, какого еще не бывало при выборе ни одного дотоле царя. Несмотря на это, Тарквиний не терял надежды на достижение царской власти; он возымел напротив сильнейшую надежду, зная, что раздача поля гражданам последовала без утверждения Сената; он обрадовался случаю ставить это в вину Сервию и думал на счет его увеличить свое значение. Сам Тарквиний был характера смелого и готового на все; жена же его Туллия еще более побуждала его к предприимчивости. Семейство царское в Риме, в то время представляло в себе разгул страстей, какие только видим в трагедиях. Казалось судьба хотела сделать ненавистным народу имя царское и таким образом приготовить торжество вольности. У Л. Тарквиния (о нем неизвестно наверное, сын ли он или внук Тарквиния Приска, впрочем, я, следуя авторитету большей части историков, скорее думаю первое) был брат Тарквиний Арунс, характера доброго и кроткого. Оба брата были женаты на Туллиях, родных сестрах, дочерях Сервия, весьма различного одна от другой характера. Судьба, казалось, желая предупредить вредные последствия сочетания браком двух предприимчивых и ко злу расположенных лиц и тем на несколько времени продлить правление Сервия и вместе упрочить благоденствие народа Римского, дав возможность привести в исполнение его прекрасные меры к устройству правильных общественных отношений. Предприимчивая Туллия терзалась внутренне, видя в своем муж человека неспособного содействовать к осуществлению ее честолюбивых и смелых планов. Оттого её предпочтение к другому Тарквинию, который, по её мнению, один заслуживал названия мужа и достоин был своего царственного происхождения. С презрением отзывалась она о сестре своей, что она, имея столь достойного мужа, сдерживает с истинно женским слабодушием его высокие порывы. Как всегда случается, что подобный ищет себе подобного, так наклонность ко злу сблизила столь сходные характеры. Впрочем, первую мысль преступления подала женщина. Она, тайно пользуясь самою тесною дружбою Тарквиния, была постоянною причиною домашних несогласий, перенося от мужа брату и от сестры мужу. Она была того мнения, что лучше ей быть вдовою, а ему вдовцом, чем жить с людьми столь их обоих недостойными и служащими только помехою их намерениям. Если бы — говорила она — боги даровали ей мужа, её достойного, то уже давно царская власть из рук отца перешла бы в их собственные. Советы её и наущения произвели впечатление на предприимчивого юношу. Один за другим вслед померли Тарквиний Арунс и Туллия младшая. Освободясь таким образом от стеснявших их уз, Л. Тарквиний и Туллия старшая не замедлили соединиться браком. Сервий должен был дать свое согласие, внутренне не одобряя этого брака.
47. С каждым днем покойная дотоле старость Туллия угрожаема была большею опасностью и власть царская становилась все менее и менее верною в его руках. От одного преступления Туллия шла к другому; она не давала мужу покоя ни днем, ни ночью, пока их злодейство не принесло еще для них желанных плодов. Она твердила мужу: «был у ней и прежде муж, с которым могла бы она оставаться в рабстве. Недоставало ей человека, который считал, бы себя достойным царской власти, помнил бы, что он сын Тарквиния Приска и предпочел бы лучше сам царствовать, чем ожидать неопределенного наследства. Если ты таков, каким я тебя считала, выходя за тебя замуж, то я называю тебя мужем и царем. Но если же в тебе ошиблась, то тем я приготовила себе положение, худшее прежнего: к неспособности присоединил ты преступление. За чем медлишь ты действовать? Тебе не предстоит, как твоему отцу, из Коринфа или из Тарквиния домогаться царской власти у народа ему чуждого? Тебя призывают и повелевают тебе царствовать: боги домашние и наследственные, изображение отца твоего, самые стены этого дворца и находящийся в нем престол царский, имя рода твоего — Тарквиниев. Буде же ты не сознаешь в себе довольно мужества и сил для этого, то зачем позоришь ими гражданина Римского? Зачем носишь название царского сына? Удались отсюда в Тарквиний или в Коринф. Возвратись в прежнее ничтожество ты, представляющий более общего с братом, чем с отцом.» Такого рода убеждениями Туллия беспрестанно подстрекает мужа и сама никак не может оставаться в покое. Постоянно перед глазами её был пример её бабки, Танаквиль, которая, быв пришелицею в Рим, два раза распорядилась судьбою царского трона, дав его сначала мужу, а потом зятю. Туллия, происходя от царского рода, считала каждую минуту потерянною, которая не приближала её к престолу. Тарквиний, вследствие неистовых убеждений жены своей, заискивал расположение сенаторов, особенно так называемых младших родов. Он им напоминал благодеяние в отношении к ним отца его и просил их помощи и содействия. Молодых людей он прельщал надеждою наград, то он не щадил обещаний в случае, если будет царем, то везде толковал о мнимых преступлениях царя. Наконец, полагая, что пришло время действовать решительно, Тарквиний раз с отрядом вооруженных людей явился на форум. Пользуясь общим страхом и смятением, он сел на царское место напротив Курии и велел трубачу от имени царя Тарквиния пригласить всех сенаторов в Курию. Те немедленно собрались: одни уже были приготовлены к этому; другие, пораженные неожиданностью и нечаянностью события, спешили явиться опасаясь навлечь нерасположение нового царя, полагая, что Сервий уже погиб. Когда сенат собрался, то Тарквиний не щадил ругательств для тестя, начав с его незначительного происхождения: «этот раб, сын рабыни, по несчастной смерти отца его Тарквиния, царскую власть получил в подарок от женщины мимо установленных законов, без выборов и междуцарствия, без согласия народа и утверждения сената. Таким–то образом человек столь низкого происхождения, сделавшись царем, стал действовать в пользу низшего класса народа, к которому он сам принадлежал по своему происхождению. Завидуя чужому благосостоянию он поле, отнятое у неприятеля и по праву принадлежавшее патрициям, роздал беднейшим гражданам. Все тягости, прежде для всех граждан общие, он возложил на богатейших граждан и обнаружив достаток их законом об оценке имуществ, выставил их на жертву зависти и своего собственного хищения, чтобы иметь источник, из которого расточать благодеяния низшему классу народа.»
48. Между тем Сервий, получив известие о возникшем волнении, вошел в сенат на эти слова Тарквиния и с самого порога Курии громким голосом, обратясь к нему, сказал: «Что это значит Тарквиний? Как дерзнул ты при моей жизни созывать сенат и сесть на мое место?» Грубо из это отвечал Тарквиний: «что сидит он на престоле отца своего, имея на это более права уже как наследник царства, чем сын рабыни. Пора положить конец дерзости Сервия, отнявшего власть у тех, которые должны были быть его законными повелителями.» Приверженцы того и другого царя подняли крики и народ устремился в Курию; власть царская должна была достаться с открытого боя. Тарквиний, видя, что зашел уже слишком далеко и что теперь самая необходимость заставляет прибегнуть к мерам крайности, схватил Сергия за грудь, будучи сильнее его и по летам и по здоровью и, вынесши из Курю, сбросил вниз по ступенькам; а сам возвратился в сенат задобрить его в свою пользу. Тогда сопровождавшие Сервия телохранители и его приближенные разбежались. Сам же он с трудом, опомнясь от падения, совершенно один отправился домой; уже он взошел на гору по Кипрской улице, когда его настигли убийцы, посланные Тарквинием и докончили его. Был слух, весьма вероятный и соответствующий другим обстоятельствам этого злодейства, что Туллия сама напомнила мужу довершить его. Достоверно по крайней мер то, что она, сидя в колеснице, приехала на форум и, не стыдясь бывших там во множеств граждан, вызвала мужа из Курии и первая его приветствовала именем царя. Он приказал ей удалиться с форума, где господствовало сильное волнение и отправилась домой. Когда она достигла верхнего конца Кипрской улицы, где недавно был небольшой храм Дианы, и возница повернул вправо по Городской улице по направлению к Эсквилийскому холму, вдруг в ужасе остановил он лошадей и, обратясь к своей повелительниц, указал ей лежавший поперек дороги окровавленный труп убитого Сервия. Тогда совершилось страшное и гнусное преступление, о котором доселе свидетельствует название улицы, которая с того времени слывет улицею злодейства. В безумном ослеплении, как бы преследуемая тенями сестры и мужа, Туллия — как говорят — велела ехать через тело отца и возвратилась таким образом домой, унося на колесниц и на себе брызги отцовской крови. Оскверненная ими явилась она к своим богам домашним, но в праведном гневе не оставили они такого страшного злодейства без возмездия. Столь ненавистным образом начавшемуся царствованию, послали они достойный конец. Правление Сервия Туллия продолжалось сорок четыре года и царствовал он так, что если бы его преемник был добр и милостив, и то бы он не мог заставить забыть правление Сервия. Слава его тем выше, что с ним кончились благодетельные царствования. Некоторые писатели утверждают, будто Сервий хотел сложить с себя власть, которою он так благоразумно и кротко пользовался и возвратить ее народу; но злодей домашний предупредил благородные намерения Сервия относительно возвращения народу вольности и не дал им осуществиться.
49. Таким образом воцарился Л. Тарквиний. Он заслуженно получил прозвание гордого, лишив тестя погребальных почестей; с насмешкою говорил он, что и Ромул их не имел. Старших сенаторов, думая в них видеть приверженцев Сервия, а своих врагов — Л. Тарквиний приказал умертвить. Сознавая необходимость обеспечить себе власть, которую присваивать силою он сам же показал пример, Тарквиний всегда был окружен вооруженным отрядом. Не имея никакого права рассчитывать на любовь граждан, он хотел царствовать страхом. Для того он дела уголовные решал сам без участия других и таким образом всегда имел предлог лишать ненавистных и подозрительных, а иногда и таких, которых имущества соблазняли его алчность, граждан, одних жизни, а других имуществ, отправляя их самих в ссылку. Тем более, что властью своею одолжен он был одному насилию, воцарившись без согласия народа и утверждения сената. С умыслом уменьшив число сенаторов, Тарквиний и не думал пополнять убылые места; он хотел это сословие привести в презрение его малочисленностью и вместе менее иметь в нем врагов, лишив его всякого значения и власти. Первый из всех царей Л. Тарквиний перестал, как было заведено дотоле, обо всех делах советоваться с сенатом, а стал управлять общественными делами по своему личному произволу. Он стал заключать мир и объявлять войну, предписывать условия трактатов, вообще делать все или сам или с такими советниками, каких иметь ему заблагорассудилось. Особенно старался Тарквиний снискать расположение Латинского племени, желая приготовить в нем себе опору против своих граждан. Не довольствуясь тесною дружбою с Латинами, он вступал с ними в родственные свази. Октавию Мамилию Тускуланцу (он был знатнейшим из всех Латинов; молва давала ему происхождение от Улисса и богини Цирцеи) он отдал в замужество дочь свою и таким образом приобрел себе большой круг родных и друзей в Латинском племени.
50. Влияние Тарквиния на Латинских вельмож росло с каждым днем. Раз он назначил им день, когда они должны были явиться на совещание в Ферентинскую рощу, на котором он имеет предложить им нечто о делах, касающихся их общих интересов. Знатнейшие Латины собрались в большом числе на рассвете и сам Тарквиний явился в назначенный им день, но немного прежде заката солнца. В течение дня в собрании Латинов были высказаны самые разнообразные мнения. Турн Гердоний, родом из Ариции, отзывался в самых резких и исполненных сильного негодования словах о Тарквиние: «Дельно — говорил он — Тарквиний получил в Риме прозвание гордого (это прозвание уже распространилось в народе, и Тарквиний был известен более под этим названием, хотя еще втайне). Не верх ли это надменности насмеяться над знатнейшими Латинами? Вызвав их из их отдаленных жилищ, Тарквиний, сам назначив день собрания, в срок не явился. По истине искушает он меру их терпения и, положив на них иго рабства, хочет сделать его еще несноснее. Не ясно ли, что он добивается неограниченной власти над Латинами? Если бы он обязан был властью доверию к нему его соотечественников, если бы он не был одолжен ею не вследствие согласия народа, но отцеубийства и насилия, то и Латины могли бы еще иметь к нему доверие (тем более, что они одной с Римлянами крови). По если его собственные граждане по неволе сносят его власть (они жертва тиранства Тарквиния: одних он лишает жизни, других отправляет в ссылку и лишает имуществ), то чего лучшего в прав ожидать от него Латины? Если они хотят внять голосу благоразумия, то они должны разойтись по домам и последовать примеру самого Тарквиния, который, назначив собрание, в срок не явился.» Турн не переставал говорить такие речи, соответствовавшие его пылкому и беспокойному характеру, которому впрочем одолжен он был влиянием на соотечественников; вдруг в самом жарком месте его обвинительной речи, явился Тарквиний, и тем положил конец речи Турна. Все Латины отвернулись от него и приветствовали Тарквиния. За тем последовало молчание. Стоявшие ближе к Тарквинию, Латины сказали ему, что ему нужно оправдаться в том, что он не явился в срок. Тогда Тарквиний сказал: «что его задержало дело, в котором он был посредником между сыном и отцом и долго старался он их помирить, пока успел в этом; что теперь уже поздно, а завтра он им предложит то, для чего он их собрал.» Не выдержал и тут Турн и, как говорят, громко сказал: «это дело всего менее требовало длинного обсуждения и могло кончиться несколькими словами: сын или должен повиноваться отцу или быть казненным.»
51. Сказав это, Турн оставил собрание, не щадя ругательств для Римского царя. Тарквиний пришел в страшный гнев на него, но скрыл его в то время, а внутренне дал себе клятву погубить Турна. Этим он хотел внушить тот же ужас Латинам, которым уже он вынудил граждан Римских к безусловному повиновению. Не решаясь умертвить его открытою силою вследствие его значения у Латинов, Тарквиний возведенною на него клеветою погубил его. Через посредство некоторых жителей Ариции, имевших ссору с Турном, Тарквиний деньгами подкупил раба Турнова и склонил его тайно внести в дом, где жил Турн, множество мечей; это было сделано в ту же ночь. На следующий день еще до рассвета Тарквиний, собрав к себе знатнейших Латинов, как бы спеша с ними поделиться важною новостью, стал им говорить: «задержав его вчерашний день, боги бессмертные спасли и его и их всех от гибели. Дошло до его сведения, что Турн в этот день приготовился погубить и его и всех знатнейших Латинов для того, чтобы власть присвоить себе одному. Для исполнения своего злодейского умысла избрал было Турн вчерашний день, когда они все собрались на совещание. Вследствие отсутствия его, Тарквиния, которого погубить он Тури желал всего более, умысел отложен. Оттого–то с таким ожесточением Турн бранил его, что он своим замедлением воспрепятствовал осуществиться его намерениям. Ему Тарквинию донесли, что у Турна в доме собрано множество оружия. Правда ли это, или нет — можно сейчас удостовериться, и он Тарквиний приглашает их идти вместе с ним к Турну.» Дело это самим Латинам казалось вероятным и вследствие решительного и неукротимого характера Турна; предположение это подтверждали, по–видимому, его вчерашние речи и промедление Тарквиния, которое могло остановить исполнение его умысла. Таким образом они последовали за Тарквинием, подготовленные уже ему поверить, если найдено будет оружие, если же нет, то они сочли бы все за пустое. Когда они пришли в дом Турна, он еще спал; вооруженная стража разбудила его и обступила. Рабы его, из любви к господину, хотели защищать его силою, но их перевязали и, обыскав дом, нашли во всех углах его множество скрытого оружия. Тогда по–видимому не оставалось более сомнения; Турна заключили в оковы, и потом Тарквиний созвал Латинов на собрание. Негодование их против Турна уже не знало пределов, и как улика посреди собрания лежали, найденные у Турна в доме, мечи. Он был осужден на небывалый род казни; его бросили в Ферентинский источник, завалив сверху ветвями дерев и каменьями, и таким образом он там погиб.
52. Созвав Латинов снова на собрание, Тарквиний сначала похвалил их за то, что они присудили Турна, замышлявшего сделать убийствами переворот, к наказанию, которое он заслужил. Потом Тарквиний сказал следующее: «хотя мог бы он удовольствоваться применением к Латинам договора Альбанцев с Туллом, по которому Альбанцы и их колонии (а Латины, как известно, ведут свое происхождение из Альбы), поступили в полную от Римлян зависимость. Впрочем, считает Тарквиний полезнее для обоих народов возобновить этот договор: лучше для Латинов быть соучастниками процветания Римского государства, чем постоянно или ждать или терпеть ужасы войны, которые уже они испытали при Анке и при отце его, Тарквинии.» Латины без труда согласились на это, хотя по договору они признавали над собою власть Римлян. Но и знатнейшие из Латинов держали сторону Тарквиния и еще свежий пример Турна показывал, чего должны были ожидать те, которые пошли бы против его воли. Таким образом возобновлен союзный договор, и в силу его Тарквиний приказал всем молодым людям Латинского племени в известный день собраться в Ферентийскую рощу. Они явились, по определению Римского царя, из всех Латинских городов. Тарквиний для того, чтобы Латины не составляли одного целого, не имели общего вождя и скорее утратили свою национальность, перемешал их с Римлянами, каждую сотню на половину составив из Латинов, а другую из Римлян. Удвоив таким образом число сотен — Тарквиний выбрал сотников.
53. Несправедливый и жестокий внутри государства, Тарквиний был хорошим полководцем и в этом, по крайней мере, отношении был сколько побудь достоин своих предшественников. Он первый начал войну с Вольсками, продолжавшуюся с тех пор на двести лет после него, и взял у них приступом город Суессу Помецию. От продажи военной добычи составилась сумма сорока талантов золота и серебра. На эти деньги он задумал воздвигнуть храм Юпитера в таком виде и размерах, чтобы он был достоин величия отца богов и людей, его Тарквиния, властвующего над Римским народом и самого места. На этот предмет Тарквиний отложил деньги, вырученные от продажи пленных. Потом начал было Тарквиний войну, которая не увенчалась столь блестящим успехом, как первая. Он без успеха приступал к соседственному городу Габиям, и был отбит с уроном от его стен. Отказавшись таким образом от надежды взять силою Габии, Тарквиний прибегнул к обману и хитрости, средствам не в духе Римского народа. Он, по–видимому, отказался от мысли продолжать войну с Габиями и занялся построением храма Юпитеру и другими внутренними делами, а Секст, младший из его трех сынов, по соглашению с отцом, явился в Габии перебежчиком; там он жаловался его жителям на неслыханную жестокость отца: «Не довольствуясь изливать злобу на чужих, уже он обратил ее на своих детей. Число их кажется ему в тягость и ему хочется туже пустоту водворить в семействе, какая у него в сенате. Для него ненужно иметь потомства и наследников. Таким образом избегнув гибели, устроеиной было ему отцом, он ищет безопасного убежища у его врагов. Пусть они — жители Габий — не думают, что Тарквиний отказался от мысли о войне с ними; он только отложил её на время, и подстерегает случая напасть на них врасплох. Если у них не найдет он убежища, то он будет скитаться по Лациуму, а оттуда отправится к Вольскам, Эквам и Герникам, пока он отыщет народ, который сумеет взять под свою защиту детей, беззаконно преследуемых отцом. Он не теряет надежда найти племена, которые воспламенятся славою войны против беспокойного народа Римлян и невыносимого тиранства их царя.» Не оставляя времени на размышление жителям Габии, Тарквиний, как бы в негодовании хотел уже их оставить, но они удержали его ласковыми речами. Им казалось довольно вероятно, что человек, столь бесчеловечный к своим подданных и союзникам, не пощадил своих собственных детей; казалось, что в неистовой злобе, он ее наконец, если не на кого будет больше, обратит на себя. Прибытие же сына Тарквиниева, по–видимому, было благоприятным для жителей Габий событием; при его содействии они надеялись вскоре войну, угрожавшую их городу, перенести под стены Рима.
54. Они не замедлили вскоре допустить С. Тарквиния к совещанию об общественных делах. Тут он сказал, что в прочих делах совершенно соглашается он с мнением их старейшин, которым они конечно больше известны; но может он предложить свои услуги в войне, которую начать и они согласны; он может ею управлять тем с большим успехом, что ему известны хорошо силы и средства обоих народов и что он убежден в нерасположении Римлян к царю за его тиранство, которое наконец стало невыносимо для его собственных детей. Таким образом Секст Тарквиний мало–помалу склонил старейшин города возобновить войну с Римлянами; а сам с отрядом отборных молодых людей делал удачные набеги для грабежа в Римскую область. Действия Секста вполне соответствовали его словам, и скоро он приобрел до того полное доверие жителей Габий, что они избрали его своим вождем в начавшейся войне. Тут в происшедших незначительных сражениях перевес был на стороне Габийцев. Тогда они, как знатнейшие, так и простой народ не знали меры своей радости; им казалось, что сами боги в знак милости послали к ним вождем Секста Тарквиния. Расположение воинов своих, деля с ним все воинские труды и щедро разделяя добычу, он снискал до того, что был в Габиях таким же неограниченным повелителем, каким отец его в Риме. Видя, что он все может сделать, что бы ни захотел, Секст отправил в Рим одного из своих приближенных к отцу спросить: «что ему теперь остается делать, а Габии, по воле, богов, в его полной власти». Вероятно считая посланного не совсем достойным доверия, Тарквиний на словах ему ничего не отвечал, а, как бы обдумывая, что ему сказать, сошел в сад вместе с посланным сына и гуляя там молча, палкою сбивал маковые головки. Тщетно ходил за ним и просил ответа посланный сына: не дождавшись его, он возвратился в Габии и сказал Сексту, что отец его или в досаде, или от зависти, а может быть по своей врожденной надменности не дал ему никакого ответа. Тут посланный рассказал все подробности своего свидания с Тарквинием. Секст понял, что хотел высказать ему стороною отец. Он истребил знаменитейшие лица в городе: одних сам своею властью, а других обвинив перед народом. Они были казнены гласно, а другие, на которых нельзя было возвести никаких основательных обвинений, тайно. Одни добровольно удалились из города, а другие отправлены в ссылку, а имения их и казненных граждан разделены черни. Таким образом она, видя свои частные выгоды, равнодушно смотрела на общественные бедствия. Тогда Секст город Габии, подавив в нем всякое противодействие, беззащитный и лишенный лучших граждан, беспрепятственно отдал во власть царя Римского.
55. Подчинив себе Габии, Тарквиний заключил мир с Эквами, а с Этрусками возобновил союзный договор. Потом он обратил все свое внимание на внутренние дела и особенно на главное предприятие, составлявшее его задушевную мысль: на Тарпейской горе воздвигнуть храм Юпитера, такой, который был бы достойным памятником его имени и царствования. Один Тарквиний — отец дал обет его воздвигнуть, а сын его исполнил обет отца. Нужно было очистить место, на котором должен был стоять храм Юпитера, от мест поклонения другим богам; а потому гаданием птиц положено было снести все небольшие храмы, в этом месте устроенные Тацием, царем Сабинским по обету, данному им в начале битвы, происходившей в этом месте с Римлянами. Тут–то, если верить преданию, боги ясно обнаруживали свою волю относительно будущего величия Рима. Переселение всех прочих храмов разрешено было гаданием птиц, кроме храма Термина. Это принято за предвещание, что если бог рубежа, один из всех богов, не согласился сойти с своего места, то тем показал он будущую прочность и крепость Римского государства, За этим предзнаменованием долговечности Римского владычества последовало другое, указывавшее на огромные будущие его размеры. Говорят, что когда рыли основание храма, то там показалась производившим работы человеческая голова совершенно целая, как живая. Это чудесное явление ясно предвещало, что Рим будет главою и столицею целого мира. В таком смысле растолковали его все гадатели, какие находились в Риме и какие нарочно для этого были вызваны из Этрурии. Обнадеженный этим царь не щадил издержек; таким образом денег, вырученных от продажи военной добычи взятой в Помеции и которыми Тарквиний думал привести к концу всю постройку, едва достало возвести первые основания храма. Потому охотнее соглашусь я с мнением Фабия — притом же он и вернее что этих денег было только сорок талантов, тем с мнением Пизона, который говорит, что Тарквиний отложил на постройку храма сорок тысяч фунтов серебра. Трудно полагать, и чтобы такая огромная сумма была выручена от продажи военной добычи, взятой в одном городе и чтобы её достало только на возведение одних оснований храма, как бы он ни был великолепен.
56. Спеша окончить храм, Тарквиний призывал мастеровых из Этрурии и других мест; притом не только не щадил он на это общественной казны, но и употреблял в работу народ. Обремененный и без того военною службою, он, впрочем, без ропота работал, утешаясь, что созидает храм богу. Но потом Тарквиний употребил его труд на работы не столь благочестивые, а еще более трудные: воздвигал амфитеатр или места для зрителей в цирке и вел под землею огромный водосток, назначенный вмещать в себе нечистоты со всего города. С громадностью этих предприятий вряд ли сравнится какое–нибудь и из сооружений нашего времени. В таких–то работах Тарквиний находил занятие народу. Считая избыток народонаселения излишним бременем и желая поселениями распространить пределы своей власти, он вывел их в Сигнию и в Цирцеи, и таким образом приготовил два оплота Риму и с моря и с сухого пути. Когда он погружен был в эти предприятия, случилось странное чудо. Из деревянной колонны выполз уж и распространил ужас и трепет в царском дворце. Тарквиний не столько испугался этого явления, сколько озабочен был тем, что оно предвещает. Доселе для истолкования общественных чудесных явлений употребляемы были гадатели из Этрурии; но как это совершилось в его доме и, по видимому, относилось только до самого Тарквиния и его семейства, то он решился отправить за истолкованием, к самому знаменитому тогда во всех странах мира, Дельфийскому оракулу. Столь важного поручения он не решился вверить никому, кроме собственных детей, и потому отправил в Грецию двух сыновей Тита и Арунса через страны и моря, дотоле Римлянам неведомые. В числе сопровождавших сыновей Тарквиния находился Л. Юний Брут; он был сын сестры Тарквиния и вовсе был не тех способностей, каких его считали. Видя, что царь избил всех знатнейших людей в государстве и между прочим и его брата, Л. Юний счел за самое благоразумное вести себя так, чтобы ни дарованиями ума, ни богатствами не навлечь на себя внимания, а следственно и зависти царя и видя, что мало защиты в законах, хотел иметь ее в своем мнимом ничтожестве. А потому он притворился совершенным дураком и давал царю полную свободу поступать, как ему заблагорассудилось, и с ним и с его имуществом. За это он получил прозвание брута и в тишине, дожидаясь лучших времен, скрывался в нем освободитель народа Римского. И в этом случае он сопровождал Тарквиниев более в качестве шута, чем их приближенного. Говорят, он поднес Аполлону в приношение золотую палку, вставленную в простую роговую, иносказательно обнаруживая, что он за человек. По прибытии в Дельфы, сыновья Тэрквиния, исполнив поручение отца, вздумали спросить Дельфийский оракул, кому из них будет принадлежать власть над Римом. Из глубины пещеры раздался голос: «тому из вас, молодые люди, будет принадлежать власть над Римом, кто первый из вас поцелует свою мать.» Оба Тарквиния положили скрыть ответ оракула от брата своего Секста, оставшегося в Риме и таким образом устранить его от престолонаследия, а решить жребием, кому из них двоих по возвращении в Рим поцеловать первому мать их. Брут, совершенно иначе понимая ответ Дельфийского оракула, как бы нечаянно споткнувшись, упал на землю и поцеловал её, зная, что она–то и есть общая мать всех людей. Затем он с сыновьями Тарквиния возвратился в Рим, где в то время делались большие приготовления к войне с Рутулами.
57. Город Ардея принадлежал народу Рутулам, в то время и в тех местах знаменитому своими богатствами. Это было главным поводом к войне; царь Римский хотел и сам пополнить свою казну, истощенную большими постройками; и вместе воинскою добычею смягчить сколько–нибудь умы народа, негодовавшего за то, что он занимал его постройками и другими рабскими работами. Сначала Тарквиний попытался было взять Ардею приступом; но когда это не удалось, то он вынужден был прибегнуть к осадным работам. В лагере под Ардеею, как обыкновенно случается в войнах продолжительных, не ожесточенных, вели довольно веселый образ жизни, но конечно более люди знатные и богатые, чем простые. Сыновья царские проводили даже время в постоянных пиршествах. Случилась раз попойка у Секста Тарквиния; в ней участвовал Коллатин Тарквиний, сын Егерия. Зашел разговор о женах; каждый из собеседников превозносил свою. Завязался сильный спор. Коллатин на это сказал: «слова тут совершенно бесполезны и не решат их спора, а несколько часов времени могут удостоверить, сколько превосходит других женщин его супруга Лукреция. Тяжело ли им, молодым людям, во цвете сил и здоровья, сесть на коней и лично удостовериться, чем занимаются их жены. Таким образом дело откроется само собою, потому что приезд их будет для их жен совершенно неожиданным.» Разгоряченные вином юноши немедленно согласились на это испытание и, сев на коней, поскакали в Рим. Они прибыли туда при наступлении ночи, а из Рима отправились тотчас же в Коллацию. В противоположность женам сыновей царских, которых застали пирующими со своими сверстницами, Лукреция, несмотря на позднее время ночи, сидела за работою среди служанок, запятых ею же, и в таком виде застали ее молодые люди. Таким образом ей они отдали должную дань справедливости. Ласково встретила Лукреция мужа и гостей его; довольный своею победою, муж радушно угощает царских сыновей. Но тут Сексту Тарквинию вскружила голову гибельная страсть, во что бы то ни стало владеть Лукрециею; красота её и стыдливость возбудили в нем неумеренные желания. На этот раз молодые люди, проведши ночь в пиршестве, возвратились в лагерь.
58. Через несколько дней, Секст Тарквиний, не сказав об этом нечего Коллатину, явился к нему в дом, в сопровождении только одного служителя. Он был ласково принят (никто не знал его бесчестных намерений) и отведен после ужина в особенную комнату для ночлега. Сильная страсть не давала ему покою и он, дав всем уснуть, счел минуту удобною для исполнения своих намерений и отправился к спящей Лукреции. Положив ей на грудь руку, он сказал: «я — Секст Тарквиний; если ты закричишь, то умрешь в сию же минуту!» В страхе проснувшись бедная женщина видит над собою обнаженный меч и помощи ни откуда. Тарквиний стал ей расточать слова любви и убеждения, перемешанные с угрозами; но все средства, какие только могут подействовать на женщину, оставались бесполезными перед целомудрием Лукреции. Видя, что она упорствует, и что самый страх смерти на нее не действует, Тарквиний стал ей грозить бесчестьем; он ей сказал, что, умертвив ее, рядом с нею положит мертвого нагого раба и скажет, что он ее заколол, застав в постыдном прелюбодеянии; Перед страхом бесчестия — целомудрие, дотоле упорно защищавшееся, уступило низкой похоти, и Тарквиний оставил Коллацно, довольным, что удовлетворил свое желание. Лукреция в величайшем горе немедленно отправила нарочных гонцов, одного в Рим к отцу, а другого в Арденский лагерь к мужу — просить их, чтобы они взяв, каждый с собою по одному верному другу, приехали к ней немедленно; что случилось дело страшное и недопускающее медленности. Сп. Лукреций взял с собою П. Валерия, сына Волезова, а Коллатин Л. Юния Брута, который у него случайно находился в то время, когда прискакал гонец от жены. Они застали горестную Лукрецию в её покое. Увидав своих, она зарыдала. Муж спросил ее: «здорова ли она?» «Может ли — отвечала Лукреция — быть здорова женщина, утратив стыд и честь? Что после того остается? Коллатин! Твое брачное ложе носит еще следы пребывания в нем твоего соперника! Впрочем, тело одно изнасиловано, душа же осталась чистою; смерть моя пусть служит тому доказательством. Дайте же мне ваши правые руки и честное слово, что вы отомстите за меня, и что насилие это не останется безнаказанным. В прошлую ночь Секст Тарквиний отплатил за гостеприимство, как смертельный враг; пришед ко мне с обнаженным мечом, он вынес отсюда торжество, которое будет стоить жизни мне, но и ему, если только вы достойны носить имя мужей.» Клянутся все и вместе утешают её, обвиняя одного лишь Тарквиния. Они говорили ей, что не тело грешит, а душа; где же намерения согрешит не было, там нет и вины. «Ваше дело — отвечала Лукреция — отдать должное виновнику злодеяния. Не сознавая за собою греха, все таки я должна умереть. Да не будет мой пример оправданием для безнравственных женщин!» Сказав это, Лукреция вынула кинжал, который был спрятан у нее под платьем, и вонзила себе в сердце. Она упала на руки мужа и отца, не могших удержать криков ужаса и горести, и испустила дыхание.
59. Между тем как другие предавались горести, Брут извлек кинжал из груди Лукреция и, держа его окровавленный веред собою, громким голосом произнес: «клянусь этою, столь чистою до совершения Тарквинием злодейства кровью и да будут боги мне в том свидетелями, что я отныне буду преследовать мечом, огнем и всеми зависящими от меня средствами Л. Тарквиния Гордого с его преступною женою и всем его родом, и что не потерплю отныне ни ему и ни кому другому царствовать в Риме.» Затем он передал кинжал Коллатину, а после него Лукрецию и Валерию. Все они дивились, откуда взялись вдруг такая смелость и присутствие духа в Бруте, от которого менее всего можно было этого ожидать. Все присутствовавшие тут повторили за Брутом его клятву и, забыв горе для жажды отмщения, последовали за Брутом, взявшим на себя быть их вождем для изгнания Тарквиниев. Тело Лукреции вынесли из дому на форум. Народ стекся во множестве из любопытства и, узнав ужасное совершившееся злодейство, пришел в негодование. Каждый сам припоминал насилие и притеснение, которого был жертвою со стороны царя. Сильно действовала на умы народа печаль отца Лукреции, а Брут говорил народу, что пора им мужам, носящим имя Римлян, не довольствоваться слезами и бесплодными жалобами, но с оружием в руках восстать на притеснителя. Вся молодежь города вооружились, последовав примеру поданному сначала некоторыми самыми смелыми. Оставив гарнизон в Коллации и поставив у ворот города караулы с целью воспрепятствовать кому–либо дать знать царю о случившемся, Брут с толпою вооруженных устремился к Риму. Тамошние жители с удавлением и страхом видели вступление в город вооруженного отряда; но, видя во главе его знаменитейших граждан, были того убеждения, что они вооружились за дело. Рассказ о гибели Лукреции произвел не менее сильное впечатление в Рим, как и в Коллации. Со всех частей города граждане спешили на форум, где при звуке труб глашатай сзывал народ к трибуну Целеров, которым был тогда Брут. Он сказал речь к народу, в которой он показал, что он совсем не тот человек, каким его дотоле считали. Упомянув о насилии и распутстве Секста Тарквиния, Брут рассказал, как он вынудил Лукрецию удовлетворить его преступным желаниям и тем причинил ей смерть; потом указал на горесть осиротевшего отца, которому геройская смерть дочери готовит позорную казнь от тирана. Он припомнил непомерную наглость самого царя, бедствия и труды народа при производстве водостоков и то, что он Римлян, победителей всех соседних народов, сделал из воинов каменщиками и низкими поденщиками. Припомил он обстоятельства бедственной кончины Сервия Туллия и гнусное злодейство дочери, переехавшей через тело отца. Призвал на помощь богов мстителей отцеубийства. К этому присоединил он вероятно и другие многие злодейства Тарквиниев, еще свежие тогда в памяти народа, но ускользнувшие от пера историков. Он воспламенил народ до того, что он тут же определил лишить престола Л. Тарквиния и осудить его со всем семейством на вечную ссылку из Рима. Составив войско из молодых людей, добровольно предложивших ему свои услуга, Брут отправился в лагерь под Ардею для того, чтобы находившееся там войско вооружить против Тарквиния; а власть в Риме он предоставил Лукрецию, самим Тарквиинем оставленному там в должности префекта. Среди волнения, господствовавшего в Риме, бежала из него Туллия, преследуемая на каждом шагу проклятиями народа; на голову её призывали все встречавшиеся с нею мужчины и женщины — фурий мстительниц за отцеубийство.
60. Услыхав о волнении, произошедшем в Риме, царь в испуге немедленно отправился туда подавить его. Брут, зная о его поездке, свернул с дороги, чтобы не встретиться с ним, и таким образом почтя в одно и то же время разными дорогами Брут прибыл к Ардее, а Тарквиний к Риму. Перед Тарквинием затворили ворота города и объявили ему, чтобы он отправлялся в ссылку. А войско, находившееся под Ардеею, с радостью встретило освободителя Рима; сыновья царские изгнаны из лагеря. Двое последовали за отцом, удалившимся в Этрурию, в город Церы; а Секст Тарквиний отправился в Габии, как будто в свое царство; но там его убили граждане, которых он еще прежде вооружил против себя казнями и грабительствами. Правление Л. Тарквиния Гордого продолжалось двадцать пять лет, а всего времени, когда Рим состоял под управлением царей, протекло двести сорок четыре года. На выборах, произведенных сообразно учреждению Сервия Туллия по сотням, под председательством префекта города — выбраны два консула: Л. Юний Брут и Л. Тарквиний Коллатин.

Книга Вторая

1. Теперь стану я описывать деяния на войне и в мире народа Римского, уже пользовавшегося свободою, под управлением избранных им сановников и под сенью законов, имевших более силы, чем личность человека. Наслаждение вольностью для Римлян было тем полнее, чем свежее было в их памяти тиранство последнего царя. Правление же первых царей было таково, что и в последствии сохранились имена их в памяти народа, как основателей различных частей города, для которых они сама отводили места сообразно увеличению народонаселения. И нет сомнения, что Брут, стяжавший бессмертную славу изгнанием Тарквиния Гордого, поступил бы очень дурно и нанес бы большой вред государству, если бы, увлекаемый излишнею и преждевременною любовью к вольности, исторг власть у кого–либо из предшественников Тарквиния. Нельзя было бы ждать ничего хорошего, когда бы в народе, образовавшемся из пастырей стад и пришельцев разных племен, искавших если не вольности, то безопасности под сенью отверстого для них храма — спозаранку начались внутренние смуты. Что было бы, если бы народ, не находясь более под влиянием страха, внушаемого царскою властью, сделался жертвою внутренних несогласий черни и патрициев и трибунских бурь прежде, чем с течением времени, под влиянием семейной жизни, не слился он в одни народ и не окреп для новой жизни? В несогласиях и смутах распались бы еще не сросшиеся составные части нового государства. Но под сенью умеренного единодержавия народ возмужал, окреп, развился и новая жизнь — вольности, стала для него возможною; он достаточно созрел, чтобы наслаждаться её плодами. Успех вольности состоял не в ограничении царской власти; ею вполне пользовались новые консулы, но в том, что консулов было два и власть их продолжалась только год. Не только все права царской власти, по и внешние её отличия остались и для консулов; только ликторов с пуками положено иметь при себе одному из них, дабы не пугать народ многочисленностью служителей исполнительной власти. Коллатин уступил это право Бруту; стяжав для Рима свободу, он не менее бдительно ее отстаивал. Во избежание могущей последовать в народе перемены образа мыслей вследствие убеждений или даров изгнанного царского семейства, Брут, пользуясь воодушевлением народа, с радостью встретившего вольность, убедил его весь дать клятву, что отныне никто впредь не будет царствовать в Риме. Чтобы усилить сенат, уменьшенный казнями последнего царя и тем придать ему более силы и значения, Брут принял в него знатнейших из всадников и увеличил число сенаторов до трех сот. Оттого между сенаторами было различие: одни, прежние, назывались отцы (patres) в отличие от вновь набранных (conscripti). Этою мерою Брут много содействовал к сближению народа с сенатом и к их единодушию.
2. Потом обращено внимание на религиозные предметы. Так как были некоторые священные обряды, которые были обыкновенно совершаемы всенародно самим царем, то дабы не было в этом отношении заметно отсутствие царей, избран особый для совершения их жрец, получивший название царя жертвоприносителя. Его подчинили первосвященнику для того, чтобы носимое им титло царя впоследствии не обратилось к ущербу свободы, забота об обеспечении которой была тогда главною в умах народа. Она дошла даже до излишней щепетильности и в самых незначительных вещах и таким образом превзошла меру должного. Даже имя одного из консулов, безо всякого с его стороны повода, возбудило подозрительность народа. Граждане толковали промеж себя: «что в роде Тарквиниев слишком сильна привычка царствовать. Первый из них вступил на престол Тарквиний Приск; за ним был Сервий Туллий. Но и в этом промежутке времени род Таркиниев не оставил своих притязаний, и Л. Тарквиний Гордый присвоил себе власть царскую силою, как бы наследственную собственность своего рода. Тарквиния Гордого изгнали, но власть — в руках Коллатина; а Тарквинии не умеют жить частными людьми. Самое имя их грозит опасностью вольности.» Такие толки ходили в народ и подозрительность его все усиливалась. Тогда Брут, созвав народное собрание и сначала повторив данную всеми гражданами клятву, сказал: «отныне царская власть не может иметь места в Риме и даже все, что клонилось бы к ущербу или опасности свободы, должно быть устранено. Всеми силами должно об этом стараться и не пренебрегать ничем, что может содействовать к упрочению вольности. Жаль ему применять это к своему товарищу, но общественная польза должна быть дороже всего. Род царей и их имя носит не только гражданин наш, но и человек, облеченный властью: все это опасно для вольности, и народ Римский дотоле не будет считать себя стяжавшим прочную вольность, пока будет в Рим род Тарквиниев.» Обратясь к Коллатину, Брут сказал: «Л. Тарквиний! Избавь добровольно твоих сограждан от опасений, их терзающих. Мы не забыли, что ты содействовал к изгнанию царей. Доверши же сделанное тобою доброе дело и унеси с собою последнюю память о царях. Ручаюсь тебе, что твои сограждане не только позволят тебе взять с собою все твое имущество, но и щедро придадут к нему, буде имеешь нужду. Расстанемся друзьями, уничтожь повод может быть к неосновательному опасению. Народ только тогда будет убежден, что наслаждается прочною свободою, когда, с удалением из стен Рима последнего Тарквиния, исчезнет с ним память о власти царей.» Сначала Коллатин до того был удивлен и поражен словами Брута, которых он вовсе не ожидал, что не мог сказать ни слова. Потом, когда он начал было говорить, его обступили знатнейшие граждане и просили неотступно о том же, о чем просил его уже Брут. Но более всех подействовали на Коллатина убеждения его тестя, Сп. Лукреция. Этот почтенный и уважаемый старец сказал ему, чтобы он уступил единодушным просьбам сограждан. Тогда Тарквиний Каллатин, опасаясь, что по истечении срока его служения, он, будучи частным человеком, вынужден будет по неволе сделать то, о чем теперь его просили и притом с потерею имущества и другими может быть оскорблениями, сложил с себя консульство и удалялся со всем своим домом и имуществом в город Лавиний. Брут предложил на утверждение народа декрет сената о том, что весь род Тарквиний осуждается на вечную ссылку.» Товарищем консульства на выборам по сотням избран Брутом П. Валерий, тот самый, который принимал деятельное участие в изгнании царей.
3. Все ожидали, что Тарквинии не откажутся от своих притязаний и будут их поддерживать войною, но случилось это не так скоро. А недавно приобретенная свобода едва было не сделалась жертвою — чего менее всего опасались — коварства и измены. В Риме некоторые знатные молодые люди, бывшие друзьями Тарквиниев и разделявшие их разгульный образ жизни, привыкли к своеволию и с сожалением видели порядок вещей, положивший ему конец. Теперь, когда все граждане пользовались равными правами, не было места своеволию и потому эти молодое люди смотрели на успехи вольности, как на уменьшение их личного значения. Они говорили друг другу: «что царь также человек и что на него могли действовать просьбы; он мог защитить и в правом, и в неправом деле: от него можно было ждать и наград и милости. Он мог разгневаться, но мог и простить. Законы же — глухи, неумолимы; они полезнее для человека бедного, чем для сильного и могущественного. Не милуют они и не прощают, если кто подпадет их ответу. А трудно по слабости природы человеческой жить так, чтобы не сделать ничего дурного.» Таким образом недовольство новым порядком вещей существовало. Тут пришли послы Тарквиниев — просить выдачи их имущества; о возвращении же их самих не было и речи. Они изложили перед сенатом предмет своего посольства и несколько дней прошло в обсуждении — возвратить ли Тарквиниям имущество их, или не возвращать. Не возвратить значило подать повод к войне, а возвратив Римляне вручали сами Тарквиниям средства и способы к ведению ее. Между тем послы, по–видимому, только хлопоча о возвращения Тарквиниям имущества, на самом дел старались также о восстановлении в их пользу царской власти. Будто бы ходатайствуя о видимой цели своего посольства, они посещали знатнейшие лица и в том числе молодых людей, о которых мы говорили выше, и старались выведать их образ мыслей. Встретив с их стороны сочувствие, они вручили им письма Тарквиниев и совещались с ним о том, как бы впустить их ночью тайно в город.
4. Сначала приняли участие в заговоре братья Вителлии и Аквилии. Сестра Вителлиев была за консулом Брутом и у нее от него было два сына, уже достигавшие юношеских лет — Тит и Тиберий. Их увлекли также в заговор их дяди. Участвовали в нем и другие молодые люди знатных фамилий, но по отдаленности времени история не сохранила нам их имен. Между тем в сенате мнение о возвращении Тарквиниям их имущества восторжествовало. Послы в этом самом нашли предлог помедлить в Риме, выпросив у консулов время на отыскание и снаряжение подвод, на которых они должны были увезти имущество бывшего царя и его семейства. А между тем послы все время проводили в совещаниях с заговорщиками и наконец успели их убедить — дать им от себя письмо к Тарквинию. Иначе — говорили послы — все, что они скажут о столь важном деле, будет сочтено пустяками. Письмо это, долженствовавшее служить к успешному окончанию заговора, было причиною гибели в нем участвовавших. Накануне отъезда послов, они ужинали у Вителлиев. Тут, удалив всех посторонних свидетелей, заговорщики толковали промеж себя о средствах привести в исполнение свой умысел. Их подслушал один невольник, давно подозревавший что–то не доброе; но он дожидался, чтобы иметь в своих руках доказательства истины своих догадок того, чтобы заговорщики вручили письмо послам Тарквиния. Узнав, что письмо это уже им вручено, он тотчас донес консулам и те немедленно без шуму прибыли в дом Вителлиев и застали все там так, как им было донесено, прежде всего приняла они миры к отысканию письма, как главной улики заговорщиков. За тем изменников немедленно заключили в оковы. Участь послов так же несколько времени была предметом рассуждения; однако народное право в них уважено, хотя они вели себя так, что с ними следовало поступить, как с явными врагами.
5. Об имуществе Тарквиниев, уже было им присужденном, снова доложено консулами сенату, не обращая внимание на состоявшееся прежде определение. Сенат, под влиянием раздражения причиненного угрожавшею было опасностью, определил не возвращать его, а равно и не брать в общественную казну, а отдать народу на разграбление. Таким образом граждане, разделив себе имущество Тарквиниев, не могли более помышлять об их возвращений или о возможности примирения с ними. Поле между городом и рекою Тибром, составлявшее частную собственность Тарквиниев, посвящено Марсу и впоследствии получило наименование Марсова поля. Предание говорит, что в то время на нем был хлеб, уже готовый для жатвы; но убирать его, как освященный, было грешно и потому множество народу, скосив его с соломою, таскали его корзинами и бросали в Тибр. Река в то время, как обыкновенно бывает в жары, была очень мелка. Брошенная в большом количестве солома остановилась на бывших в реке мелях и сама стала задерживать на себе ил, уносимый водами реки. Таким образом мало–помалу на этом месте от наносов образовался остров. Впоследствии сделана еще тут насыпь и на, укрепленной ею, поверхности острова воздвигнуты храмы и портики. Имущество Тарквиниев было отдано на разграбление, а заговорщики, как изменники отечеству, осуждены на смертную казнь. Приговор приведен в исполнение и тем замечателен, что отец, в качестве консула, должен был быть свидетелем казни сынов своих и виновником осуждения их и смертной казни был тот, кому нельзя было по естественному чувству быть и зрителем. Стояли привязанные к столбам, молодые люди первых семейств в город; но из них всех более обращали общее внимание и оставляли в тени всех прочих сыновья консула. Все присутствовавшие жалели не столько об их казни, сколько о вине, которою они её заслужили. В безрассудстве хотели несчастные предать царю тирану, а теперь изгнаннику, в первой же год возникшей вольности — отечество, отца своего, избавившего его от ига тирана и положившего начало консульству в доме Юниев, сенаторов, народ, одним словом все, что людьми устроено и богами освящено в Рим. Консулы вышли и сели на свои места. По их приказанию ликтору, раздев заговорщиков, наказали их розгами и потом отрубили им головы. А между тем внимание всех обращено было не на виновных, Но на несчастного отца, который во все время казни не отвел глаз от её места, не изменился в лице и забыл, казалось, в мысля об общественном благе свою частную скорбь. Наказав виновных, положено наградить доносчика для того, чтобы на будущее время осталась память с одной стороны страха наказания, а с другой соблазн награды. Донесшему рабу дано денежное награждение из общественной казны, вольность и право гражданства. Это был первый кажется пример отпущения на волю с дарованием права гражданства (vindicta). Некоторые полагают, что этот род дарования свободы рабам получил название от раба, открывшего заговор в пользу Тарквиниев. Говорят, что его звали Виндицием, и потому получившие свободу с этим родом наименования, вместе с нею получали и права Римского гражданства.
6. Получив известие о случившемся, Тарквиний не только был огорчен, что надежды его, столь близкие к осуществлению, рассеялись, но и взбешен, видя и на будущее время неизбежность рассчитывать на хитрость и коварство. А потому он решился прибегнуть к открытой войне; он посетил все города Этрурии, прося защиты; особенно ходатайствовал он о помощи у Веиентов и жителей Тарквиния. Он их умолял: «не дать ему и детям его, ведущим от них происхождение, погибнуть самим бедственным образом, быв недавно главою такого государства. Другие из пришельцев достигали царской власти в Риме; но он, наследственный царь, заботившийся только о процветании Рима, изгнан оттуда предательским заговором своих же родных. Они, не считая себя каждый порознь достойными взять себе царскую власть, разделили между собою её права, а имущество его они отдали на разграбление народу, чтобы сделать и его соучастником совершенного ими злодейства. Он домогался возвращения ему отечества и царского престола, и достойного возмездия неблагодарным гражданам. Он их умоляет об их содействий и помощи и представляет для них благоприятный случай отмстить за их старые обиды, за поражение столько раз их войска Римлянами и за отнятие у них части поля.» Слова Тарквиния подействовали на Веиентов; они возымели надежду, по крайней мере под предводительством Римлянина, отмстить за прежние поражения и возвратить утраченное, и готовятся к войне, не щадя угроз. На жителей Тарквиний имеет влияние самое имя изгнанного Римского царя и родственное с ними происхождение; льстило их народному самолюбию, что их соотечественник облечен в Риме царскою властью. Таким образом — войска этих обоих городов двинулись за Тарквинием — внести воину в Римскую область и возвратить ему престол. Когда они проникли в Римскую область, то им на встречу вышли оба консула с войском. Валерий вел пешее войско в виде карре, а Брут с конницею шел впереди, отыскивая неприятеля. В неприятельском строю также впереди была расположена конница под начальством Арунса Тарквиния, царского сына, а сам царь следовал за ним с легионами; Арунс издалека признал по ликторам консула, а, приблизясь, увидал, что это Брут. Гнев разгорелся в груди Арунса: «вот тот, — сказал он, — кто нас лишил отечества и сделал изгнанниками. Теперь он величается, окружив себя знаками почести, у нас похищенными. Боги, защитники царей, будьте мне помощниками.» С этими словами Арунс, подстрекнув шпорами коня, бросился на Брута. В то время обыкновенно вожди начинали бой; видя, что Арунс ищет его, Брут тотчас выехал к нему на встречу. Противники с таким ожесточением устремились друг на друга, что в желании нанести смерть противнику, не приняли мер к собственному сохранению. Их копья, пролетав сквозь щиты, пронзили их обоих и они свалились с коней мертвые, это послужило началом сначала сражения конниц, а потом и подошедшая с обеих сторон пехота завязала дело упорное; оно кончилось ни чем; решительной победы не было ни на чьей стороне. Правые крылья и той и другой армии победили, а левые потерпели поражение. Веиенты, столько раз уже побежденные Римлянами, и на этот раз не выдержали их натиска и обратились в бегство. А Тарквинское войско, в первый раз еще на поле битвы сошедшееся с Римским, не только устояло, но и принудило Римлян к отступлению.
7. Несмотря на такой нерешительный исход битвы, робость овладела соединенным неприятельским войском и оно, отказавшись от своих намерений, ночью разошлось по домам. Рассказывают, что битва эта сопровождаема была чудесными явлениями. В следующую за нею ночь, среди глубокой тишины, раздался громкий голос из Арсийского лесу — то был по народному верованию, голос Сильвана — произнесший следующие слова: «Этрусков на поле битвы пало одним больше, чем Римлян и потому победа остается за последними.» Так и сделалось: Римляне оставили поле битвы победителями, а Этруски ушли с него, признав себя побежденными. Когда рассвело и ввиду не оказалось неприятелей, то консул П. Валерий велел обобрать оружие убитых врагов и торжествуя возвратился в Рим. Тут он отдал телу Брута последние почести с такою пышностью, какая только возможна была в те времена. Но не пышность делает честь памяти Брута, а всеобщая о нем скорбь его сограждан. Особенно отличились ею матери семейств; в течение целого года носили они по нем траур, как по отце родном в благодарность, что он отмстил за оскорбленную честь женщины. Оставшийся консул не замедлил испытать непостоянство благосклонности народа; он сделался жертвою не только зависти, но и самих черных подозрений. Стал ходить слух, будто он домогается царской власти; основание к нему служило то, что Валерий никого не избрал себе товарищем вместо убитого Брута, а на вершине Велийского холма строил себе дом. Говорили, что он готовит там себе неприступную крепость. С негодованием узнал консул, что такой нелепый слух находит доверие в народе. Он созвал народное собрание и взошел на свое место, приказав стоявшим около ликторам преклонить перед народом пуки. С удовольствием видели граждане, что консул, преклоняя перед ними знаки своей власти, тем самим сознает, что вся сила и власть заключается в народе. Когда воцарилась в народе тишина, то консул стал говорить: «счастлив мой товарищ, которому судьба дозволила умереть за отечество, освободив его, и умереть тогда, когда слава его еще не породила зависти. Я же остался в живых для того, чтобы пережить собственную славу и сделаться жертвою зависти и клеветы. Я — еще недавно освободитель отечества, причислен к шайке Аквилиев и Вителлиев. Неужели нет для вас добродетели, нет заслуг, которые поставили бы человека выше ваших подозрений. Мог ли я, доказав на деле самую ожесточенную ненависть к царскому роду, ожидать, что на меня самого падет подозрение в желании присвоить себе царскую власть? Мог ли я думать когда–либо быть предметом опасения для моих соотечественников даже и в том случае, если бы я избрал себе жилище в самой крепости на Капитолийском холме? Такого–то вы выгодного мнения о мне самом и о моей славе? До того ли мало доверия питаете вы ко мне, что для вас важнее знать, где я живу, чем, как я живу? Успокоитесь, Квириты! Да не тревожит вас опасением за вашу вольность дом Л. Валерия! Холм Велийский будет вне ваших подозрений! Дом мой не только перенесу я вниз, но даже поставлю у самой подошвы холма, дабы дать вам возможность, живя на нем, иметь всегда меня под вашим надзором. Пусть строятся на Велийском холме те, которые не имеют такого как я несчастья — внушать согражданам опасение за их вольность.» Немедленно Консул отдал приказание все приготовленные для строения материалы снести к подошве Велийского холма и построил себе дом внизу, там, где теперь улица богини Победы.
8. Вслед за тем, консул предложил некоторые законы, которые не только уничтожали всякое подозрение к нему относительно домогательства царской власти, но и возвратили ему вполне расположение народа, вследствие чего он и получил прозвание Публиколы. Особенно понравились народу законы: один об апелляции к народу на все решения судебных властей и другой о предании смертной казни и конфискации имуществ каждого, кто будет домогаться царской власти. Валерий, не желая разделить честь издания этих законов и с товарищем, не прежде избрал преемника Бруту, как издав их. В собрании народа избран консулом Сп. Лукреций. Он по старости и слабости сил не был в состоянии исправлять консульскую должность и умер через несколько дней. На место его избран М. Гораций Пульвилл. Некоторые другие писатели вовсе не упоминают о консульстве Лукреция и вслед за Брутом тотчас говорят о Горацие. Я полагаю, что Лукреций именно потому и забыт, что он, быв консулом, не совершил ничего достойного памяти. В то время храм Юпитера в Капитолие не был еще освещен и потому консулы бросили между собою, жребий, кому из них достанется эта честь. Она досталась Горацию, а Публикола отправился в поход против Веиентов. Родные и близкие Валерия с досадою неумеренною и неуместною видели, что честь освятить столь знаменитый храм досталась Горацию. Всячески старались они ему в том воспрепятствовать. Наконец, видя, что все бесполезно и консул уже взялся рукою за двери храма, вдруг присылают к нему сказать, что «у него умер сын и потому ему, как постигнутому несчастьем, нельзя освящать храм.» Трудно решить, оттого ли, что он не поверил этому известию или такая была в нем сила духа, как бы то ни было, он не обратил внимания на известие ему доставленное и сказав: «ну так вынесите его труп» — продолжал священный обряд, произнес установленные молитвы и освятил храм. Вот события внутренние и внешние, случившиеся в продолжении первого года по изгнании царей. При наступлении следующего года избраны консулами П. Валерий вторично и П. Лукреций.
9. Между тем семейство Тарквиниев искало убежища у Ларта Порсены, Клузийского царя. Тут бывший царь Римский представлял ему и вместе умолял: «что необходимо ему Порсене их взят под свою защиту, так как они сами уроженцы Этрурии и притом одной с ним крови; что нужно заблаговременно остановить стремление народов изгонять своих царей. Вольность и так имеет слишком много прелести для человека. Если цари не противопоставят дружных усилия остановить стремление народов к освобождению, то скоро везде водворятся равенство; все отличия, все особенные права, все исчезнет навсегда и власть царская — самый лучший дар богов людям — уничтожится совершенно.» Порсена, считая выгодным для Этрусков, чтобы Рим управлялся царем и притом рода с ними единоплеменного, двинулся с войском к Риму. Там сенат встревожился за судьбу отечества более, чем когда–либо прежде: так велико было убеждение в силе Клузинцев и так славно, было имя самого Порсены! Притом не столько страшна была опасность извне, сколько надобно было опасаться непостоянства черни, как бы она в страхе, из желания во что бы то ни стадо сохранить мир, не приняла Тарквиниев и не пожертвовала бы свободою желанию покоя. А потому сенат употребил все зависящие от него средства, чтобы привязать простой народ. Особенное старание принял сенат снабдить город хлебом на случай осады; посланы за ним нарочные в землю Вольсков и в Кумы. Продажа соли, возвысившейся было в цене, отнята у частных людей и правительство само стало ее продавать по определенной цене. Также чернь освобождена от пошлин и налогов, которые обращены на одних богатых людей. Содержание семейства считалось уже достаточною тягостью и повинностью для бедных. Такие благоразумные меры сената были причиною, что несмотря на бедствия и лишения случившейся осады, народ с удивительным единодушием за одно с ним действовал и трудно было решить, высшее или низшее сословие показывало более ненависти к царской власти. Кажется, что впоследствии ни одному частному человеку всеми самыми хитрыми и неправильными средствами, не удавалось снискать в такой степени расположение народа, каким пользовался в то время весь сенат за свои благоразумные и прекрасные распоряжения.
10. С приближением неприятельского войска граждане со всех концов Римской области стекались в Рим, где брались меры к защите города. С одной стороны он был защищен стеною, а с другой рекою Тибром. Мост, существовавший через эту реку, едва было не открыл в город доступ неприятелю. Судьба, которой угодно было спасти Рим, послала ему спасителя в особе Горация Коклеса. Он находился в числе других на карауле у моста. Неприятель, овладев неожиданно Яникульским холмом, стремился с него к мосту. Устрашенные Римские воины, бывшие у него на карауле, стали было бросать оружие и оставлять ряды. Гораций стал их удерживать, убеждая каждого отдельно и стыдя их суждением о них богов и людей. Он им говорил: «тщетно вы будете искать спасения, оставив вверенный вам пост. Если вы уйдете и оставите во власти неприятеля переход через мост, то поверьте мне, вы не замедлите увидеть на Палатинском и Капиталинском холмах еще более врагов, чем сколько теперь видите на Яникульском. А потому, умоляю вас, примите меры к немедленному разрушению моста огнем, мечом, всеми возможными средствами. Я один беру на себя задержать покамест натиск врагов и не пропущу их вперед иначе, как по моему трупу.» Сказав это, Гораций пошел к концу моста, обращенному к неприятелю. С удивлением заметил тот, что из среды отступавших воинов вышел один с оружием на встречу целому войску. Самое удивление неприятеля послужило в пользу Горацию; двое знаменитых происхождением и храбростью Римлян, Сп. Ларций и Т. Герминий, примкнули к Горацию, совестясь оставить его одного. Они трое выдерживали напор неприятеля и приняли на себя все его сильнейшие удары. Уже не много оставалось моста и разорявшие его Римляне отзывали назад его защитников; но Гораций, отослав двух своих товарищей, оставался еще один. С угрозами и презрением отыскивал он глазами знатнейших Этрусков и вызывая их на бой, с упреком им говорил: «низкие орудия прихотей, царей надменных, забыли вы вашу собственную вольность и теперь пришли уничтожать ее и у других!» Прошло нисколько времени в нерешительности. Этруски переглядывались друг с другом, ожидая, кто первый накажет дерзкого врага. Потом, проникнутые стыдом, они с громким криком бросают все свои дротики в Горация. Приняв их на щит и отразив, Гораций, не отступая ни шагу, продолжал отстаивать мост. Тогда неприятель хотел действуя массою столкнуть его с моста. В это самое время раздался треск падающего моста и радостный крик Римлян, видевших, что их работы пришли к желанному концу — поразили неприятеля и приостановили с его стороны нападение. Тогда Коклес, обратясь к реке, сказал. «Отец Тиберин, заклинаю тебя, прими благосклонно меня и мое оружие в твои священные воды!» Совсем как был вооруженный, Коклес бросился в Тибр и благополучно достиг Римского берега, несмотря на град летевших за ним стрел. Так совершил он подвиг, возбуждающий в потомстве более удивления, чем доверия. Сограждане не оставили без награды подвиг Коклеса. Его статуя поставлена на месте, где происходили народные собрания, и дало ему столько поля, сколько он мог опахать кругом в течение целого дня. Частная признательность граждан была не менее велика, как и общественная: во время осады, когда все жители города чувствовали нужду, каждый из них из своего собственного скудного пропитания уделял сколько–нибудь в пользу Горация.
11. Порсена, видя, что его первый приступ отбит, решился прибегнуть к продолжительной осаде. Оставив со стороны Яникула отряды войска для наблюдения, он со всеми прочими силами расположился со стороны поля и у берега реки Тибра. Везде расставил он суда, какие только мог найти — с целью, воспрепятствовать подвозам съестных припасов в Рим, и иметь возможность переезжать на ту сторону для грабежа. В непродолжительном времени такой страх распространился вследствие набегов неприятеля по всей области Римской, что жители вынуждены были даже весь скот, не говоря уже о прочем имуществе, собрать в город и не смели выгонять его за ворота. Консулы давала Этрускам возможность безнаказанно опустошать земли Римские не от того, чтоб они их боялись, но с умыслом. Консул Валерий дожидался только случая, когда многочисленные толпы неприятельские рассеются для грабежа, чтобы напасть на них и заставить их дорого заплатить за причиненные ими опустошения и потому–то он сквозь пальцы смотрел до времени на их набеги. Чтобы заманить неприятеля надеждою добычи, он приказал на следующий день выгнать стада в Эсквилинские ворота, самые отдаленные от неприятеля. Он был убежден, что неприятель узнает об этом от рабов, перебегавших из города вследствие бывшего там от продолжительной осады голода; действительно, так и случилось. Неприятель, услыхав от перебежчиков о выходе стад из города, более многочисленными, чем прежде, толпами, привлекаемый надеждою богатой добычи, переправился через реку. П. Валерий поставил в засаде Т. Герминия с немногочисленным отрядом у второго каменного столба (означавшего мили) по дороге в Габии; а Сп. Ларцию с отборным отрядом молодых людей отдал приказание стоять у Коллинских ворот до тех пор, пока пройдет мимо них неприятель и потом выступить вперед и отрезать неприятелю возвращение к реке. Другой консул, Т. Лукреций, вышел из Невийских ворот с несколькими сотнями воинов; а сам Валерий выходит с отборными силами на Целийский холм, и с ними встретил первый неприятеля. На шум происшедшей битвы Герминий вышел из засады и напал в тыл на Этрусков, сражавшихся с Валерием. Справа и слева — от Невийских и Коллинских ворот раздались военные клики Римлян. Таким образом вышедшие для грабежа Этруски были тут совершенно истреблены; все пути к бегству были им преграждены и этим положен был конец опустошительным набегам Этрусков.
12. Тем не менее осада продолжалась. Дороговизна и недостаток хлеба в Риме были страшные. Порсена надеялся взять город, только находясь под его стенами. Один юноша хорошей фамилии, К. Муций, с негодованием видел, что Рим, стяжав себе свободу, состоит в тесной осаде от тех самых Этрусков, которых войска столько раз обращал в бегство; тогда как, служа царям и находясь в состоянии рабства, ни разу не был в осаде. К. Муций положил смелым и решительным подвигом смыть это бесчестие. Сначала было он хотел, не говоря никому ни слова, проникнуть в неприятельский лагерь: но опасался как бы его, как не имеющего дозволения консулов, не схватили Римские караулы и не сочли за перебежчика; а потому он обратился к сенату, так как мысль о преступлении уже созрела к счастию Рима у него в голове. В сенате Луций сказал: — «Отцы, вознамерился я перейти Тибр и проникнуть в лагерь неприятельский, не для добычи и не с тем, чтобы Этрускам за их опустошения отплатить такими же. Намерен я совершить, если допустят боги, дело гораздо большей важности " Сенаторы изъявили свое согласие. Тогда он отправляется в путь, скрыв под платьем кинжал. Проникнув в лагерь неприятельский, он незаметно втерся в густую толпу, окружавшую царское место. В это время случилась раздача воинам жалованья. С царем рядом сидел его письмоводитель в одинаковой почти одежде и так как он по большой части отпускал воинов, приходивших толпами, то Муций, опасаясь спросить, кто из них царь и тем обличить самого себя, наудачу направил удар и поразил смертельно царского письмоводителя. Совершив убийство, Муций проложил себе дорогу окровавленным кинжалом в испуганной толпе; но на крики её сбежались воины и царская стража, схватив Римлянина, привлекла его к царскому судилищу. Дыша угрозою, не показал Муций робости, а внушал и тут страх: «Знай — сказал он Порсене, что я Римский гражданин, зовут меня К. Муцием. Пришел сюда врагом, с оружием в руках, чтобы убить врага. Смерть встречу не с меньшим мужеством, с каким шел совершить убийство. Римлянину дело привычное — и совершать трудные подвиги, и быть терпеливу в несчастье. Да и не я один дышу такою к тебе ненавистью; я только первый из длинного списка Римлян, ищущих чести тебя убить. А потому ты будь готов и каждый час трепещи за жизнь свою; пусть постоянно перед глазами твоими смерть; она ждет тебя в преддверии твоего жилища. Мы — сколько нас ни есть молодых людей в Риме — объявляем тебе, войну не на живот, а на смерть. Не бойся ни сражения, ни открытой борьбы, а приготовься иметь дело отдельно с каждым из нас.» Царь, разгневанный и вместе испуганный грозящею ему опасностью, приказал развести огонь; страхом пытки хотел он узнать от Муция подробности заговора, о котором тот упомянул. «Посмотри, сказал Муция, обратясь к Порсене — как страшны страдания тела для тех, которым слава дороже всего!» С этими словами он положил правую руку в горевший на жертвеннике огонь. Видя, что Муций совершенно хладнокровно, как бы потеряв сознание, жжет руку на огне, царь пришел в удивление. Вскочив со своего места, он велел слугам оттащить Муция от огня, и сказал ему: «ступай, куда хочешь, юноша. Ты показал себя более врагом самому себе, чем мне. Не мог бы я не похвалить твое редкое мужество, если бы оно служило к славе моего отечества. Теперь же, по праву войны, возвращаю тебе свободу и даю тебе позволение идти безопасно домой». Тогда Муция, как бы в благодарность царю за его великодушный с ним поступок, сказал ему: «Так как ты умеешь уважать мужество и в неприятеле, то я теперь открою тебе то, чего бы ты никогда не узнал от меня твоими угрозами и пытками: триста нас молодых людей лучших семейств в Риме сговорились, какими бы то ни было средствами лишить тебя жизни. Мне первому досталось по жребию; он же укажет за мною других, из которых каждый в свое время будет искать удобного случая лишить тебя жизни».
13. Отпустив Муция — ему дано впоследствии прозвание Сцеволы (левши), так как он потерял правую руку, Порсена отправил послов в Рим. На него сильно подействовала и опасность, им уже перенесенная, — он одолжен быль жизнью только тому, что убийца не знал его в лицо — и еще большая, грозившая вследствие множества еще оставшихся заговорщиков. А потому он решился сам предложить Римлянам условия мира. В них между прочим говорилось и о возвращения Тарквиниев, но так, чтобы только сдержать данное им слово; а Порсена сам знал вперед, что Римляне на это ни за что не согласятся. По мирному договору отнятое у Веиентов поле должно было быть им возвращено, и Римляне за возвращение Яникульского холма должны были дать заложников. По заключении мира на таких условиях Порсена свел войско с Яникульского холма и вслед за тем очистил совершенно Римскую область. Сенат в награду К. Муцию за его подвиг отвел ему в дар поле по ту сторону Тибра, в последствия времени известное под именем Муциевых лугов. Женщины, при таком соревновании доблестей, хотели иметь свою часть славы. Одна девица, по имени Клелия, обманув стражу, вышла из лагеря Этрусков, бывшего недалеко от реки Тибра, со всеми другими Римскими девицами, находившимися там в заложницах, бросилась с ними в реку и, переплыв благополучно через нее под градом летевших вслед неприятельских стрел, возвратила своих сверстниц невредимыми в их семейства. Сначала Порсена разгневался и послал требовать выдачи Клелии, одной из бывших у него заложниц, не хлопоча о прочих. Впрочем, вскоре гнев Порсены сменился удивлением к её подвигу, который он ставил выше Коклесова и Муциева; но все–таки настаивал он на её выдачи, говоря, «что в случае отказа сочтет мирный договор нарушенным; если же она будет выдана, то он, не сделав ей ни малейшего вреда, отпустит обратно к своим». Слово с обеих сторон было сдержано верно. Во исполнение мирного договора, Римляне возвратили Порсене заложниц; а он не только мужественный подвиг их оставил без наказания, но и наградил за него. Осыпав похвалами Клелию, он объявил ей, что дарит ей по её выбору часть заложниц. Она избрала девиц первой молодости, как самых непорочных и, по собственному убеждению заложниц, наиболее подверженных возможности оскорбления со стороны бывшего врага. По водворении мира, Римляне почтили в женщине необыкновенную храбрость небывалым еще для женщин родом почести — конною статуею. На верхнем конце Священной улицы доставлено изображение девицы, сидящей на коне.
14. Такому мирному окончанию войны с Этрусками противоречит, по–видимому, вошедший издревле в употребление обычай, сохранившийся и доныне — продавать вещи царя Порсены. Но он или возымел начало еще во время войны, а не оставлен и по заключении мира, или имел другое миролюбивое происхождение, а не в том смысле, как продается военная добыча, взятая у неприятеля. Всего ближе к истине по моему мнению предание, что Порсена, уходя с войском с Яникульского холма, предоставил Римлянам, терпевшим, вследствие продолжительной осады, страдания голода — свой лагерь, в котором находились большие запасы продовольствия, свезенные из находившейся вблизи и знаменитой плодородием Этрурии. Чтобы предупредить беспорядок, который последовал бы неминуемо, если бы допустить народ так в лагерь, положено было Сенатом продать его с аукциона под именем имения царя Порсены, дав его имя оставленным предметам более из благодарности к дару царя Порсены, чем как означение собственно ему принадлежащих вещей, которые притом же по ходу войны, никогда и не могли быть во власти народа Римского. Отказавшись от войны с Римлянами, Порсена отправил сына своего Арунса с частью войска к городу Ариции для того, чтобы не возвратиться домой без ничего. Сначала жители Ариции оборонялись с трудом, но когда пришли к ним вспомогательные войска Латинов и города Кум, то они решились предложить сами неприятелю бой. В происшедшем сражении Этруски ударили на Арицинов с такою силою, что тут же их сбили и расстроили; но когорты Куманцев, употребили хитрость; они уклонились в сторону и, дав неприятелю расстроиться при погоне за бегущими Арицинами, ударили на него с тылу. Таким образом Этруски, считавшие уже себя победителями, были разбиты; весьма немногие, потеряв вождя, искали спасения в Риме, по неимению другого убежища. Они пришли туда безоружные и в виде просителей. Их приняли весьма радушно и отвели им помещение у граждан. Когда Этруски излечились от ран, то одни отправились домой, разглашая там об оказанном им гостеприимстве; а многие не пожелали расстаться с радушными своими хозяевами. Таковым для поселения отведено место. получившее вследствие этого с течением времени наименование Этрурской улицы (Tuscum vicum).
15. Вслед за тем были консулами: П. Лукреции и П. Валерий Публикола. В этом году наконец явились в Рим послы от Порсены требовать возвращения Тарквиниев. Сенат отвечал, что об этом деле сам отправит послов к Порсене и действительно немедленно отправлены к нему самые почтенные из Сенаторов. Они сказали Порсене: «Сенат Римский прислал их не потому, чтобы не мог дать немедленно ответа царским послам, что для Тарквиниев нет возвращения в Рим; но с тою целью сенат предпочел отправить к царю их, знатнейших из среды себя, мужей, чем дать в Риме ответ послам, чтобы просить царя раз навсегда положить конец настояниям об этом предмете. Они только служат ко вреду взаимного союза обоих народов, скрепленного взаимными одолжениями. Он Порсена просит того, что гибельно для их Римлян вольности, и Римляне находятся в затруднении или, исполнив желание царя, быть вынужденными сами устроить свою гибель или отказать ему, кому они не желали бы отказать ни в чем. Народу Римскому дорога вольность и царская власть у него более невозможна. Скорее Римляне откроют ворота своего города чуждому неприятелю, чем впустят в него изгнанное царское семейство — таково их твердое убеждение. И они уверены, что конец их вольности будет вместе и концом существования Рима. А потому они умоляют Порсену, если он желает добра их городу, оставить их в спокойном обладании свободою. Порсене стало совестно и он уступил, сказав: «если на этот счет вы такого твердого убеждения, то я не стану более твердить вам о том, чего сделать вам невозможно. Да и Тарквиниев не буду более обольщать надеждою на помощь, находясь в невозможности что–нибудь для них сделать. Хотят ли продолжать вести войну или оставаться в покое — пусть во всяком случае ищут себе другого убежища и не будут помехою прочного между нами мира.» Порсена не ограничился словами, но на деле доказал свое истинное желание поддержать с Римлянами мир и доброе согласие. Он возвратил им остальных заложников и поле, но мирному Яникульскому договору, уступленное Веиентам. Тарквинии, потеряв надежду на возвращение в Рим, удалился в Тускул к зятю своему Мамилию Октавию; таким образом мир между Римлянами и Порсеною свято соблюдался.
16. В следующем году, при консулах М. Валерии и П. Постумие, была война с Сабинами, успех в которой был на сторон Римлян, и консулы удостоились почестей триумфа. Но Сабины не отказались от войны и делали большие приготовления. Ввиду этой опасности и довольно вероятной, хотя еще и не объявленной, войны со стороны жителей Тускула — избраны консулами П. Валерий (в четвертый раз) и Т. Лукреций (во второй раз). У Сабинцев произошли внутренние смуты вследствие борьбы двух партий, из коих одна хотела мира, а другая войны; но эти смуты содействовали только к приумножению сил Римского народа. Во главе приверженцев мира у Сабинов стоял Аттия Клавз, впоследствии в Риме известный под именем Аппия Клавдия; уступая перевесу воинственной партии, он, собрав около себя большую толпу клиентов, удалился в Рим из городка Регилля. Новым поселенцам даны права гражданства и земли по ту сторону реки Ания. Таким образом произошла древняя триба Аппиев и в состав её взошли впоследствии все переходившие в Рим из тех мест. Аппий был Припять в Сенат и скоро занял в нем одно из первых мест. Консулы двинулись с войском в область Сабинскую, опустошили её, разбили неприятельское войско и, лишив врага на долгое время возможности вредить, возвратились в Рим, где удостоены были почестей триумфа. П. Валерий, по общему убеждению не имевший себе, равного ни в мире, ни на войне, умер в следующем за тем году, когда консулами были Менений Агриппа и П. Постумий. Снискав себе великую славу, он был до того беден, что когда умер, то нечем было его похоронить и на этот предмет выданы деньги из общественной казны. И по Валерие, как и по Бруту, матери семейств в Риме носили траур целый год. В том же году две Латинских колонии — Помеция и Кора перешли на сторону Аврунков; им объявлена воина. Консулы разбили многочисленное их войско, смело встретившее Римлян на рубеж и военные действия сосредоточились под стенами Помеции. Бой был ожесточенный; кровь лилась не только в сражении, но и после. Мало брали в плен, да и тех, кого брали — не щадили. Даже заложники, в числе трех сот, пали жертвою ожесточения. И в этом году Рим видел триумф консулов.
17. На следующий год консулами были Опитер Виргиний и Сп. Кассий. Бесполезно попытавшись взять Помецию приступом, они прибегли к осадным работам. В отчаянии Аврунки, действуя более под влиянием своего ожесточения, чем каких–нибудь соображений, устремились из города; они вооружены были не столько мечами, сколько огнем. Мигом распространили они по Римскому лагерю пожар и убийства. Они истребили осадные работы Римлян, многих убили, еще больше переранили; в числе раненых был один из консулов, но который — историки не упоминают. Тяжело раненый, он был сброшен с коня и замертво унесен с поля битвы. Таким образом войско наше возвратилось в Рим безуспешно с множествен раненых и в том числе с консулом, за жизнь которого отчаялись. Не мало времени прошло, пока раненые оправились и войско пополнено новыми наборами. Тогда воина началась против Помеции с новыми силами и сильнейшим ожесточением. Осадные работы возобновлены, и Римляне уже готовились взойти на стены, когда осажденные изъявили покорность. Впрочем, с ними поступлено так же, как если бы город был взят силою: старейшинам Аврунков отрублены головы, граждане обращены в рабство, город разрушен до основания, а земли его проданы с молотка. Консулы удостоились почестей триумфа не столько вследствие важности оконченной ими войны, сколько за то, что они удовлетворили общественному ожесточению против Аврунков, отмстив им с такою энергиею.
18. В следующем году консулами были Постум Коминий и Т. Ларций. При них случилось, что во время игр какие–то молодые Сабинцы хотели силою увести с собою несколько торгующих собою женщин. На крик их сбежались Римляне, произошла ссора и дело едва не кончилось побоищем. Ничтожный по–видимому случай угрожал быть поводом к войне. Опасаясь её со стороны Сабинцев, консулы получили достоверное известие, что тридцать разных племен, вследствие убеждений Мамилия Октавия, берутся за оружие. Озабоченные таким стечением затруднительных обстоятельств, граждане в первый раз еще задумали — избрать диктатора. Впрочем, неизвестно, в каком году состоялся выбор диктатора, ни в чье консульство, хотя полагают, что в консульство людей, принадлежавших к партии Тарквиниев; а также нельзя положительно сказать, кто именно был первым диктатором. Впрочем, древнейшие писатели утверждают, что первым диктатором был избран Т. Ларций, а первым предводителем всадников Сп. Касий. Избранные — таково было распоряжение закона о выборе диктатора — должны были уже быть консулами. Да и я полагаю, что Диктатором мог быть избран скорее Ларций, уже бывший консулом, чем М. Валерий, сын Марка же и внук Волеза. Мог ли он, не быв еще консулом, занять место, в котором он был их начальником? Если даже хотели граждане иметь диктатора из этого семейства, то предпочли бы избрать М. Валерия отца, человека, пользовавшегося общим уважением за свои добродетели и уже бывшего консула. Когда в Риме явился диктатор с признаками своей неограниченной власти (впереди его несли секиры), то народ в страхе расположен был к совершенному повиновению. Власть диктатора не представляла как консульская ни возможности апелляции от одного консула к другому и не допускала апелляции к народу; одно оставалось — безусловно повиноваться. Сабины, узнав, что в Риме избран диктатор, сами устрашились, зная, что этот выбор направлен против них. Вследствие этого они отправили послов с просьбою о мире. Послы просили извинить проступок, столь свойственный в молодых людях. Сенат отвечал: — молодым людям можно бы простить, да нельзя простить тем, кто постарше, а они постоянно затевают войну.» Впрочем, ведены были переговоры о мире и дело могло бы уладиться, если бы Сабины согласились — как им было предложено — заплатить сделанные Римлянами издержки на военные приготовления. Но вследствие отказа объявлена война; впрочем в этот год неприязненных действий еще не было.
19. Консулами за Тем были Сер. Сульпиций и М. Туллий; при них не случилось ничего достойного памяти. За ними консулами были Т. Эбуций и К. Ветузий; при них были осаждаемы Фидены, Крустумерия взята и город Пренест от Латинов перешел к Римлянам. В это же время открылась воина с Латинами, готовившаяся с давних пор. Избранные диктатором А. Постумий и предводителем всадников Т. Эбуций двинулись в поход с многочисленным пешим и конным войском и сошлись с неприятелем в Тускуланской области у Регилльского озера. Римляне, услыхав, что Тарквинии находятся при войске Латинян, в негодовании немедленно вступили в битву. Бой произошел самый упорный и ожесточенный, такой, каких еще не бывало. Вожди с обеих сторон не ограничивались распоряжениями, а сами сражались в рукопашном бою один с другим как простые воины. Все начальники с обеих сторон переранены, за исключением одного диктатора Римского. Видя Постумия, в передовом строю его войска отдающего приказания, Тарквиний Гордый, забыв свою старость и изнеможение сил, пришпорил копя и бросился на Постумия; но сам был поражен ударом с боку. Его воины, видя опасность, бросились к нему и с трудом его выручили. На другом фланге Эбуций, начальник Римской конницы, устремился на Октавия Мамилия. Увидя его, Тускуланский вождь выехал к нему на встречу. С такою силою ударили они друг в друга копьями, что у Эбуция была на вылет проколота рука, а Мамилий поражен в грудь. Латины приняли его раненого во глубину своих рядов; Эбуций оставил поле сражения, не будучи в состоянии в раненой руке держать оружие. Главный вождь Латинов, несмотря на свою рану, всеми силами поддерживает битву. Видя, что его войско начинает уступать, он ввел в дело когорту Римских изгнанников, которою командовал сын Л. Тарквиния. Она дралась ожесточенно, мстя за потерю отечества и имуществ, и восстановила на время ровный ход битвы.
20. Уже Римляне, находившиеся против этой когорты, начали было отступать. В это время М. Валерий, брат Публиколы, увидел молодого Тарквиния в передних рядах неприятельского войска. Горя желанием к чести своей фамилии, изгнавшей царей, присоединить и славу истребления рода Тарквиниев, бросился с копьем на юного Тарквиния. Тот отступил в середину своих. Занесшись слишком далеко в ряды изгнанников, Валерии с боку ударом копья был пронзен. Он упал мертвый, а конь его понесся дальше, несмотря на потерю седока. Диктатор Постумий, видя, что Римляне, пораженные потерею столь знаменитого мужа, уступают перед изгнанниками, удвоившими силу нападения, отдал приказание своей когорте, состоявшей из отборных людей и служившей ему для охранения его особы, убивать всех Римлян, которые будут бежать. Видя смерть в тылу себя, как и впереди, Римляне оставили мысль о бегстве и обратили все свои усилия против неприятеля. Тогда диктатор ввел свою когорту в дело. Свежие и неутомленные её воины наносят поражение изгнанникам. Тут случилось еще единоборство вождей. Начальник Латинского войска, видя, что когорта изгнанников почти окружена Римскими войсками, взял с собою несколько когорт, бывших в резерве, и поспешил на выручку своим. Видя их движение вперед, легат Т. Герминий приметим в передних рядах Мамилия по его одежде и оружию, и ударил на него еще с большею силою, чем недавно начальник конницы Эбуций. Он проколол копьем Мамилия в бок; но сам, когда сошел с коня снять военную добычу с убитого, получил смертельный удар неприятельским дротиком. Он отнесен в Римский лагерь, но там, несмотря на поданную ему помощь, тотчас умер. Тогда диктатор подскакал к всадникам и велел им спешившись идти на подкрепление уже утомленной пехоте. Немедленно они повиновались, соскочили с коней, стали в первых рядах и своими щитами прикрыли пехотинцев. Ободренная пехота стала действовать смелее, видя, что знатные молодые люди не отказались разделить с ними опасность. Наконец Латины на всех пунктах были теснимы и начали отступать. Тогда всадники снова сели на коней, чтобы удобнее преследовать неприятеля. Пехота также бросилась за ним в погоню. Диктатор, истощив во время битвы все бывшие в его власти человеческие средства, призвал и помощь высших сил; он дал обет воздвигнуть храм Кастору и тут же обещал награды тем из воинов, кто первой и второй проникнет в лагерь неприятельский. Таково было воодушевление Римлян, что они тем же натиском, которым опрокинули неприятеля, взяли приступом его лагерь. Таково–то было сражение, происшедшее у Регилльского озера. Диктатор и начальник конницы, возвращаясь в Рим, вошли в него с триумфом.
21. В течение последовавших за тем трех лет, не было ни прочного мира, ни решительных военных действий. Консулами были Т. Ларций и К. Клелий; а потом А. Семпроний и М. Минуций. При этих последних консулах посвящен храм Сатурну и установлено празднование Сатурналий. Затем были избраны консулами Постумий и Т. Виргиний. Некоторые писатели утверждают, что в этом году, а не раньше, произошло сражение при Регилльском озер, что Постумий, не доверяя своему товарищу, сложил с себя консульскую власть и вследствие этого избран диктатором. Вообще, что касается до описываемых нами здесь времен, то по отдаленности их нельзя с достоверностью ни определить, в каком порядке следовали один за другим консулы, ни описать самые события. Древность самих писателей в этом случае увеличивает только затруднение. Потом были избраны консулами Ан. Клавдий и П. Сервилий. Год этот ознаменовался известием о смерти Тарквиния. Он умер в Кумах у тирана Аристодема, к которому он ушел, когда Латины потерпели поражение у Регилльского озера. И народ, и патриции обрадовались этому событию, но у последних радость обратилась в своеволие и они, дотоле делав все угодное народу, стали притеснять его. В том же году отправлены поселенцы в колонию Сигнию, устроенную Тарквинием, и таким образом число жителей в ней удвоилось. В Риме сделаны 23 трибы, и в Майские Иды посвящен храм Меркурию.
22. Во время борьбы с Латинами, с Вольсками не было ни мира, ни настоящей войны. Вольски приготовили было вспомогательное войско, с целью отправить его к Латинам; но диктатор Римский, чтобы не иметь дела с соединенными силами двух народов, поспешил дать сражение и потому предупредил приход Вольсков. Но мстя за их враждебное расположение, консулы повели легионы в землю Вольсков; те были напуганы нечаянным приходом Римлян; они полагали, что те уже забыли причиненное им оскорбление. Отказавшись от мысля о сопротивлении, Вольски дали в заложники триста молодых людей первых Фамилий из Коры и Помеции. Таким образом легионы возвратились в Рим без бою. Впрочем, Вольски, оправясь от ужаса, не замедлили возвратиться к своим неприязненным намерениям. Снова стали они готовиться к войне вместе со своими союзниками Герниками. Они разослали послов к Латинским народам, возбуждая их к войне против Римлян. Впрочем, у Латинов так сильно еще было в памяти поражение, претерпенное ими у Регилльского озера, что они не могли без досады и раздражения слышать совет возобновить войну. Не уважив даже в послах Вольсков святости их звания, они схватили их и отправили в Рим; там выдали их консулам, открыв измерения Вольсков и Герников возобновить войну с Римлянами. Когда доложено было сенату Римскому о таком поступке Латинов, то он так был им доволен, что возвратил им шесть тысяч человек из числа взятых у них пленных и поручил вновь имеющим быть избранными консулам заключить с Латинами союзный договор, в котором им прежде отказано. Латины весьма обрадовались и были очень довольны, поступив таким образом, и обнаружили великую благодарность тем из своих старейшин, кто им так посоветовал. Они прислали в дар Капитолинскому Юпитеру венок из золота; вместе с послами, принесшими дар, прибыла в Рим большая часть пленных, которым возвращена была свобода. Они отправились в дома своих бывших господ, благодарили их за ласковое и человеколюбивое с ними обращение во время постигшего их бедствия, и завели с ними связи приязни и гостеприимства. С того времени Латины более чем когда–нибудь были расположены в пользу Римлян.
23. Угрожала Риму война с Вольсками, а между тем внутри его возникли важные несогласия и смуты между сенатом и народом. Главным поводом были страдания должников, с которыми кредиторы обращались как с рабами. Народ громко жаловался: «что между тем как он вне отечества сражается за его независимость и славу, внутри его он жертва рабства и притеснений. Вольность его безопаснее на войне и среди неприятелей, чем среди сограждан.» Негодование народа росло исподволь, пока наконец не вспыхнуло по одному случаю. Вдруг явился на Форум престарелый гражданин в самом жалком виде. Вместо одежды на нем были рубища; но еще более привлекали общее внимание страшная худоба и бледность его лица. Обросший бородою, с всклокоченными волосами, он имел в себе что–то дикое. Несмотря на то, в нем многие узнавали храброго воина, не раз командовавшего на войне рядами и получавшего военные отличия. Тем сильнее было к нему сострадание черни. Густою толпою собралась она вокруг него, спрашивая: «что значить его жалкий и болезненный вид?» Воин в ответ сказал следующее: «когда была Сабинская война, неприятель, во время своего набега, не только уничтожил жатву, но сжег его дом, разграбил все имущество, а скот угнал. В это несчастное для него время требовали с него подати. Чтобы заплатить их он вошел в долг, который процентами нарос так, что он вынужден был продать свой родовой участок земли, а потом распродать все свое имущество. Но и этого оказалось недостаточно; ненавистный кредитор не пощадил его личности и взял в рабство, сделав его жертвою всякого рода пыток и истязаний.» Тут он обнажил спину свою, носившую на себе еще свежие следы недавних побоев. При этом гнусном зрелище народ разразился криками негодования и волнение, уже не ограничиваясь форумом, быстро разлилось по всему городу. Граждане, бывшие в рабстве у кредиторов, вырвались от них и, стекшись на площадь, умоляли Квиритов о заступления. По всем частям города не было недостатка в зачинщиках смут, и чернь толпами стремилась по всем улицам к форуму, оглашая воздух громкими клипами. Находившиеся на форуме сенаторы хотели было с величайшею для себя опасностью остановить силою волнение и дело дошло бы до рукопашного боя; но консулы П. Сервилий и Ап. Клавдии немедленно явились на форум несколько приостановили волнение. Обратясь к ним, граждане стали показывать знаки своего угнетения и жестокости кредиторов, говоря, что они заслужили это действительно, участвовав в том и в том поход. Они требовали настоятельно и более с угрозами, чем в виде просителей, чтобы для совещаний об этом дел был немедленно созван сенат; а между тем они окружили многочисленною толпою курию, чтобы быть свидетелями или скорее распорядителями сенатских решений. С трудом зазвали консулы несколько сенаторов, случайно им попавшихся. Прочие в страхе не только отказывались идти в сенат, но и показаться на форуме; а потому по малочисленности собравшихся сенаторов совещание не могло иметь места. Чернь в негодовании кричала, что это её обманывают и стараются только протянуть время: что сенаторы не являются не от страха и не по другому какому случаю, но для того, чтобы своим отсутствием воспрепятствовать их делу, и что сами консулы с ними за одно; что, одним словом, и сенаторы и консулы издеваются над их страданиями. Уже казалось и уважение к власти консульской бессильным обуздать негодование народа. Сенаторы, опасаясь своим отсутствием сделать положение дел еще более опасным, явились наконец в курию в достаточном для совещаний числе. Но единодушия не было не только между ними, по и между консулами. Аппий, человек характера надменного и решительного, был того мнения, что надобно употребит в дело власть консульскую, и что, схватив одного или двух зачинщиков, страхом наказания легко усмирить народ. Сервилий напротив полагал, что удобнее и безопаснее будет успокоить народ средствами убеждения, чем силою.
24. К этим опасениям присоединилось еще важнейшее. Всадники Латинские прискакали в город и принесли известие, что войско Вольсков идет прямо к Риму. Сенат и народ с весьма неодинаковыми чувствами приняли это известие (до того взаимное ожесточение сделало их чуждыми друг другу!). Народ не скрывал своей радости и говорил, что боги готовят казнь патрициям за их жестокосердие. Граждане сговаривались не записываться в службу и лучше погибнуть всем вместе, чем каждому порознь быть жертвою истязаний. Пусть — говорили они — сенаторы берутся за оружие, пусть идут на войну. Справедливость требует тому переносить военные труды, кто пользуется их плодами. А сенат, находясь между двух крайностей, угрожаемый опасностью и внутри государства и извне, прибегнул к консулу Сервилию, зная, что народ более имеет к нему расположения и доверия и заклинал его помочь отечеству в таких затруднительных обстоятельствах. Консул, распустив сенат, вышел к народу. Он ему сказал, что сенат усердно старается изыскать средства к облегчению положения народа; но среди рассуждений его о вопросе столь важном для большей части народа, вдруг встроилась неожиданно забота о спасении его всего и отечества. Теперь, когда вооруженный враг у ворот города, совещание о всяком другом вопрос должно быть оставлено. Если бы даже сенат и уступил желаниям народа, то равно бесчестно и народу идти на воину за отечество, как бы за мзду, и сенату показать, будто он вынужденный опасностью помог гражданам в их бедственном положении, тогда как это было его чистосердечным желанием. Народ поверил ему, особенно услыхав объявленное всенародно распоряжение консула: «никто не имеет права держать в рабстве за долг гражданина Римского, пожелающего записаться в военную службу. Пока воин будет в походе, имущество его не может быть продаваемо, ни отдаваться в чье либо владение и семейство его не должно быть тревожимо ничем.» Вследствие этого объявления находившиеся на форуме должники тотчас записались и множество других, вырвавшихся из власти кредиторов, не смевших более их удерживать, стеклись со всего города, изъявляя готовность дать воинскую присягу. Число таковых было весьма значительно и на поход против Вольсков они не щадили своих сил и отличились мужеством. Консул повел войска против неприятеля и остановился лагерем в малом от него расстоянии.
25. В следующую ночь Вольски, думая воспользоваться внутренними раздорами Римлян, замыслили напасть на их лагерь. они надеялись на содействие могущих найтись у Римлян перебежчиков и изменников. Стража услыхала приближение неприятеля; по данному знаку войско Римлян, забыв сон, схватилось за оружие. Вольски, видя свою неудачу, оставили свое намерение и остальная ночь прошла покойно. На рассвете следующего дня Вольски, завалив рвы Римского лагеря, полезли на вал. Воины, видя разрушение окопов, с нетерпением требовали (и тут особенным рвением отличались должники, бывшие в рабстве у кредиторов) — от консула знака к бою. Тот с умыслом ждал, желая удостовериться в расположении умов воинов и убедись в их усердии, подал наконец знак устремиться из лагеря. Римляне с жаром бросились на неприятеля, который не выдержал их первого натиска. Пехота преследовала, покуда могла, бегущих, а конница гнала их до самого лагеря. В страхе Вольски оставили его с приближением Римлян, и наши легионы взяли его и разграбили. На следующий день консул двинулся к городу Суессе Помеции, куда собрались остатки разбитой неприятельской армии; после осады, продолжавшейся несколько дней, город взят приступом и отдан на разграбление войску. Эта добыча пришлась весьма кстати воинам, страдавшим нищетою. Консул с великою славою привел в Рим свое победоносное войско. На дороге в Рим настигли его послы Эцетранских Вольсков; встревоженные потерею Помеции, они опасались еще худших для себя последствий. Сенат определил даровать им мир, отняв часть их полей.
26. Едва Римляне оправились от опасения с одной стороны, как оно явилось со стороны Сабинов. Впрочем, это скорее был набег, чем война. Вдруг ночью получено известие в Риме, что войско Сабинское опустошает берега Ания, жжет и разоряет села. Немедленно со всею конницею послан А. Постумий, бывший диктатором во время воины с Латинами; а вслед за ним двинулся и консул Сервилий с отборною пехотою. Конница Римская захватила Сабинов, рассеявшихся для грабежа; да и пехота их не оказала сильного сопротивления нашей. Воины неприятельские, утомленные ночным походом и грабительством, большою частью рассеялись по деревням и обремененные пищею и вином, имели сил едва достаточно для бегства. Таким образом война с Сабинами кончилась теми же сутками, в которые получено было известие об их набеге, и казалось отовсюду был мир; как вдруг являются послы Аврунков в сенат и объявляют войну, если Вольскам не будет возвращено отнятое у них поле. Отправя послов, Аврунки тут же выслали войско. Когда получено было известие о том, что неприятеля видели уже в окрестностях Ариции, то в Риме произошло смятение. Среди общего волнения собрание сената не могло ничего постановить: не возможно было дать мирного ответа людям, внесшим войну прося мира, и при том среди приготовлений к её отражению. Римское войско поспешило к Ариции и в её окрестностях сошлось с Аврунками; в происшедшем сражении они разбиты совершенно.
27. Одержав победу над Аврунками, Римское войско ждало, что в благодарность за столько блистательных успехов, совершенных в такое короткое время, сенат исполнит свои обещания, высказанные через консула. Но Аппий, и по природной суровости своего характера и желая уронить своего товарища во мнении народа, начал приводить в исполнение со всею строгостью закону о несостоятельных должниках. Их опять отдали в распоряжение их кредиторов, как они были до войны и с многими вновь также было поступлено. Должники из воинов жаловалось Сервилию. Окружив его толпою, они ссылались на его же обещания, с упреком показывало свои раны, полученные на войне и припоминали свои заслуги. Они требовали, чтобы он или доложил сенату, или своею консульскою властью защитил сограждан, и как их вождь не дал бы в обиду своих бывших воинов. Положение Сервилия было самое затруднительное, но он по сущности дела не мог действовать решительно. Напротив товарищ его действовал смело, и его поддерживала всеми силами аристократическая партия. Сервилий же, стараясь соблюсти нейтралитет, с одной стороны заслужил ненависть народа, а с другой приобрел себе нерасположение патрициев. Первый считал его за обманщика, а второй за честолюбца и вместе за слабохарактерного человека; как бы то ни было, а народ столько же питал к нему ненависти, сколько и к Аппию. Между консулами произошел спор, кому из них освящать храм Меркурия. Сенат дело это отдал на решение народа, предоставив тому, кто будет избран, право хлебной раздачи, учреждения купеческого общества и совершения некоторых священных обрядов вместо первосвященника. Народ поручил освящение храма сотнику первых рядов — М. Леторию. Вручив столь важное дело человеку столь незначительному, народ не столько хотел почтить его, сколько пристыдить обоих консулов. Вследствие этого ожесточение их и сената увеличилось; но и народ стал действовать решительно. Видя, что напрасно было бы надеяться защиты и от консулов, и от сената, народ стекался толпами, как только какого–нибудь должника влекли на судилище. Он тут так кричал и шумел, что декрет претора невозможно было расслышать и он оставался без исполнения, так как никто его не слушался. Таким образом перевес силы решал все: в присутствии консула, пользуясь своею многочисленностью, народ оскорблял ненавистных ему граждан; так что страх и опасение за вольность стали чувствовать уже кредиторы, а не должники. Ко всему этому присоединилось опасение Сабинской войны. Сенат определил набор, по никто из граждан не записывался. Аппий был вне себя, не щадил он ругательств для своего честолюбивого — как он его называл — товарища, который — как он говорил — погубил отечество тем, что в своем объявлении, где отказался приводить в исполнение законы о взыскании долгов, прибавил, что набор не может быть вследствие одного сенатского определения. " — Впрочем — прибавил Аппий отечество не совершенно без помощи и консульская власть еще не без силы. Сумеет он и один постоять за честь свою и Сената.» Раз, когда чернь, ободренная безнаказанностью, смело по своему ежедневному обыкновению окружила судилище, Аппий велел схватить одного из главных виновников народного волнения. Тот, увлекаемый ликторами, закричал, что он отдается на суд народа. Аппий, зная, в каком смысле он будет, не хотел признать и права апелляции; наконец он уступил, но не крикам народа, а у суждениям и советам знатнейших сенаторов. С такою смелостью хотел он идти на борьбу с народным негодованием. Зло росло с каждым днем; не ограничиваясь криками на общественной площади, народ прибег к средствам, внушавшим более опасения — к тайным совещаниям и к устранению себя от дел общественных. Наконец кончился срок правления консулов ненавистных народу. Сервилий равно приобрел нерасположение и народа и сената; за то Аппий снискал полное доверие последнего.
28. После них вступили в консульскую должность А. Виргиний и Т. Ветузий. Народ, не зная, в каком духе будут действовать новые консулы, по ночам собирался для совещаний, то на Эсквилинском, то на Авентинском холмах, для того, чтобы на форуме действовать за одно и по обдуманному плану, а не на удачу и порознь. Консулы, не без основания считая эти сходбища опасными, доложили Сенату; но он, выслушав их предложение, даже не занялся правильным его обсуждением; а все сенаторы встретили его негодованием и криками, упрекая консулов: «что они не пользуются своею консульскою властью, где бы следовало, а хотят всю ответственность свалить на один сенат. По истине нет в государстве деятельных правителей; будь таковые, было бы единодушие в мерах управления государством. А то правительство потеряло силу и разделялось; несколько курий и народных собраний бывает то в Эсквилиях, то на Авентине. Один муж, стоящий этого названия (а теперь важнее быть им, чем консулом!) А. Клавдий — разом рассеял бы все народные сходбища.» Консулы, пораженные упреками сенаторов, спрашивали их, как они велят им поступать (а они будут точными и верными исполнителями распоряжений сената). Сенат постановил: немедленно произвести набор и притом самым строгим образом, приписывая своеволие народа его бездействию. Консулы, распустив сенат, взошли на трибунал и начали по именам вызывать граждан, начиная с самых молодых. Никто не отвечал на призыв: а чернь, окружив толпою место, где находились консулы, громко говорила: «что она вперед не дастся в обман, пока не дадут торжественного общественного слова удовлетворить их требованиям, они не дадут ни одного воина. За оружие они возьмутся не прежде, как когда им возвратят пользование правами вольности; не хотят они сражаться за своих господ, а охотно прольют кровь за сограждан, за отечество.» Консулы помнили, как им сенат велел действовать, но никто из тех сенаторов, которые так горячо советовали крутые меры, не пришел с ними разделить опасность; а борьба с народом обещала быть самою ожесточенною. А потому, не приступая к сильным средствам, консулы созвали сенат и донесли ему о случившемся. Негодование сената не знало пределов; молодые сенаторы подбегали даже к местам, где сидели консулы, крича им, чтобы они сложили с себя власть, которою пользоваться они не имеют довольно мужества.
29. Консулы терпеливо снесли этот взрыв негодования сената и отвечали следующее: «смотрите, почтенные отцы, не откажитесь от ваших слов! Раздражение народа сильнее, чем вы думаете. Мы требуем, пусть те из вас, которые с такою горечью упрекают нас в трусости, присутствуют с нами, когда мы будем производить набор! Мы не отступим от образа действий того из вас, кто предлагает самые энергические меры.» Тогда консулы, в сопровождении сенаторов, снова явились на трибунал. С умыслом вызывают они по имени одного гражданина, тут же стоявшего. Он молчал, а около него собралась толпа людей, готовых его поддержать. Консулы приказали ликтору взять его, но чернь оттолкнула ликтора. Тогда с криками: «какое гнусное дело» сенаторы, бывшие с консулами, бросились на помощь ликтору. Чернь ограничивалась тем, что не допускала ликтора до указанного консулами гражданина; точно также она противоставила сопротивление сенаторам. Произошло страшное смятение, которое едва усмирено вмешательством консулов; впрочем дело не доходило до оружия и ограничивалось более криками негодования и взаимными упреками, чем насильственными действиями. Поспешно созванный сенат имел самое шумное заседание. Бывшие с консулами сенаторы требовали следствия в нанесенных им чернью оскорблениях. Не столько заботились об обсуждении каких–либо дел, сколько о том, чтобы криками и шумом излить свою досаду. Когда несколько утихло волнение, то консулы с упреком сказали сенаторам, что между ними столько же единодушия и здравомыслия, как в черни на форуме. Тут началось правильное совещание. Три было главных мнения: Т. Виргиний советовал «не распространяя на весь народ, сделать облегчения в пользу тех, которые, понадеясь на обещание консула П. Сервилия, совершили походы против Вольсков, Аврунков и Сабинов.» Т. Ларций подал мнение такое: «обстоятельства времени не таковы, чтобы ограничиться только наградою заслуг. Весь народ страдает от бремени долгов и удовлетворить его невозможно иначе, как мерами, до него всего касающимися. Если же положение некоторых только будет улучшено, то этим не только не помогут горю, но и дадут новый повод к раздорам.» Ап. Клавдий, и от природы суровый, и еще более, ожесточенный ненавистью, которую народ не скрывал к нему, а с другой стороны подстрекаемый похвалами сенаторов: «не бедствия — говорил он — а своеволие причиною народного волнения и чернь ищет не столько поставить на своем, сколько желает пошуметь. А все это зло произошло от права апелляции к народу. Виновный ссылается на суд сообщников своих, и власть консулов против этого бессильна; их оружие — одни угрозы. А потому предлагаю избрать диктатора, власть которого не допускает апелляции; вы увидите, как все это волнение мгновенно утихнет. Пусть тогда кто–нибудь осмелится толкнуть ликтора и оскорбить в нем власть имеющего право и над личностью сановника и над самою жизнью гражданина.»
30. Многим из сенаторов мнение Аппия казалось слишком строгим и суровым (оно действительно таково и было); а мнения Виргиния и Ларция заключали в себе пример на будущее весьма опасный. Особенно вредно было в этом отношении мнение Ларция, подрывавшее весь кредит. Всех умереннее было мнение Виргиния, избравшего средину между двумя крайностями. Впрочем, мнение Аппия, более соответствовавшее частным и личным расчетам, которые всегда имели и постоянно имеют самое вредное влияние на общественные решения, было принято и чуть было его же самого и не избрали в диктаторы. Такое назначение окончательно вывело бы из пределов умеренности народ в такое опасное время, когда Вольски, Эквы и Сабины все вместе угрожали Риму войною. Впрочем, консулы и старейшие летами сенаторы настояли, чтобы власть диктатора, сама по себе столь сильная и непреклонная, была вверена человеку мягкого характера. Диктатором избран М. Валерий, сын Волеза. Чернь очень хорошо понимала, что назначение диктатора направлено против неё, по без опасения взирала на него, видя в нем брата того Валерия, который даровал право апелляции к народу. Объявление нового диктатора, составленное почти в том же самом духе, как и изданное Сервилием консулом, еще более разуверило умы, и внушало более доверия по самой личности человека и по власти, которою он был облечен. А потому чернь, оставив мысль о сопротивлении, охотно записывалась в военную службу. Составилось войско многочисленнее, чем когда–либо прежде; оно состояло из десяти легионов: но три из них дано консулам, а четыре диктатору. Долее войну нельзя было отлагать. Эквы уже сделали вторжение в землю Латинов. Они через послов просили Сенат или прислать войско для их защиты, или дозволить им самим вооружиться и отразить неприятеля. Сенат счел благоразумнее — самому защитить безоружных Латинов, чем дозволить им вооружиться самим. Отправлен туда консул Ветузий, положивший конец неприятельским опустошениям. Эквы, очистив равнину, удалились на горные возвышения, полагаясь более на выгоду местности, чем на силу своею оружия. Другой консул отправился в землю Вольсков. Не теряя времени, жестокими опустошениями полей их, он заставил неприятелей приблизиться и дать сражение. Оба войска с оружием в руках сошлись на середине пространства, разделявшего их лагери. Многочисленностью несколько превосходили Римлян Вольски; в надежде на нее, они вступили в бой в беспорядке, обнаруживая тем презрение к противнику. Консул Римский не двинул вперед своего войска и не приказал ему испускать военных кликов, а стоять с воткнутыми в землю дротиками; когда же неприятель будет близко, то броситься на него всею силою обнаженными мечами. Вольски уже были утомлены поспешностью движения и военными кликами и приблизились к Римлянам, которые по их мнению были в наступлении страха. Когда же Римляне первые на них ударили с мечами в руках, то, завидя их блистание, Вольски как бы сочли себя попавшими в засаду и немедленно в страшном беспорядке обратили тыл. Для бегства даже недоставало у них сил, до того они были истомлены поспешностью нападения. А Римляне, стоявшие спокойно с начала сражения, со свежими силами без труда одолели выбившегося из сил неприятеля, взяли приступом его лагерь, преследовали его до города Велитр и по пятам побежденных вместе с ними вошли в город. Здесь произошла страшная резня и крови пролито было больше, чем в самой битве. Немногим из неприятелей, отдавшимся безоружными, дарована жизнь.
31. Пока это происходило в земле Вольсков, диктатор обратил в бегство Сабинов, главного и самого опасного противника в эту войну и овладел его лагерем. Натиском конницы без труда прорвал он в центре боевую линию неприятеля, которую он не укрепил здесь надлежащим образом, стараясь дать ей наибольшее растяжение на флангах. Бросив таким образом смятение в ряды неприятеля, диктатор довершил его нападением пехоты и, овладев лагерем, кончил войну одним ударом. После Регилльской битвы в то время не было столь славного сражения. Диктатор вошел в Рим с почестями триумфа. Сверх обыкновенных почестей ему дано право потомственное иметь в цирке особенное место, где было устроено курульное кресло. У побежденных Вольсков отнято Велитернское поле; в Велитры отправлены из Рима поселенцы и учреждена там колония. Немного времени спустя произошло сражение и с Эквами, хотя против желания консула, отрешавшегося напасть на неприятеля при невыгодных для себя условиях местности. Воины в досаде утверждали, что консул нарочно медлит, стараясь дождаться того, чтобы диктатор сложил с себя власть и чтобы таким образом его обещания, как и прежде Сервилиевы, остались без исполнения и вынудили консула проникнуть в горы, где находился неприятель. Неблагоразумный этот поступок увенчался полным успехом вследствие трусости неприятеля. Он пришел в ужас от смелости Римлян и прежде, чем они подошли на расстояние пущенной стрелы, он оставил лагерь, находившийся почти в неприступном месте и бросился бежать вдоль противоположного ската. Таким образом досталась Римлянам без пролития крови победа и значительная добыча. Несмотря на успехи, одновременно в трех местах полученные, главная забота и сената и народа Римского обращена была по–прежнему на внутренние дела. Ростовщики, благодаря своему влиянию и умению действовать, подготовили все так, что не только чернь, но и сам диктатор остался обманутым. Валерий, по возвращении консула Ветузия, первою обязанностью счел явиться в сенате защитником прав народа, виновника побед, и доложил сенату, как он велит поступать относительно должников, находящихся в заключении. Видя, что предложение это отвергнуто, Валерий сказал Сенату: «вам неугодно, чтобы при моем посредничестве водворилось спокойствие, а скоро, ручаюсь в том, вы будете желать, чтобы народ имел только представителей, мне подобных. Что же касается до меня, то я не стану долее обманывать доверия моих сограждан, ни носить долее название диктатора по пустому. Отечество нуждалось в назначения чрезвычайного сановника вследствие внутренних несогласий и войн внешних. Извне водворен мир; чтобы тоже спокойствие было и внутри, вы сами, видно, не желаете; а я предпочитаю быть лучше свидетелем волнений в качестве частного человека, чем диктатора.» Вышед из кури, Валерий сложил с себя звание диктатора. Чернь приписала его отречение неудовольствию за оказанную ей несправедливость; а потому она не поставила· ему в вину его обещаний, исполнить которые он был не в силах, но с честью и осыпая его похвалами, проводила домой.
32. Вследствие этого сенат поимел опасение, как бы, по распущении войска, чернь не прибегла к ночным сходбищам и тайным договорам. Хотя набор произведен был диктатором, но военная присяга принята консулами, и поэтому сенат счел себя вправе удержать граждан под оружием и отдал приказание вынести войско из города под предлогом возникновения снова войны с Эквами. Это ускорило окончательный разрыв с народом. Сначала войско, как говорят, помышляло об убиении консулов, думая тем освободиться от военной присяги, его связывавшей; но узнав, что преступление не разрешает клятвы, оно отказалось от этой мысли, а по убеждению какого–то Сициния, без ведома консулов, оно удалилось на Священную гору по ту сторону Ания, в З-х милях от Рима. Так полагают большая часть писателей, не соглашаясь в том случае с Пизоном, который утверждает, что войско удалилось на Авентинскую гору. Тут народ, не имея вовсе предводителя, сам собою расположился лагерем, обнес его рвом и валом и оставался в бездействии; он брал только то, что нужно было для дневного пропитания, но никого не обижал и его тоже никто не трогал. Ужас распространился в городе и как бы сковал умы всех. Чернь, оставшаяся в городе, опасалась насилия патрициев, как бы брошенная согражданами им на жертву. Патриции с подозрением смотрели на оставшуюся чернь и не знали чего желать, того ли, чтобы она последовала за своими, или чтобы осталась в городе. Долго ли останется в покое чернь, оставившая городе? Как быть, если вдруг при таких обстоятельствах возникнет внешняя война? Все эти вопросы не оставляли другой надежды на спасение отечества, как в согласии граждан. И его–то надобно было восстановить во что бы то ни стало, правыми, неправыми ли средствами. Сенат определил отправить послом к народу Менения Агриппу, человека известного даром слова и приятного народу, из рядов коего он происходил. Получив доступ в лагерь, Менений, выражаясь языком простым и грубым тою времени, сказал, как говорят, только следующее: «В былое время, когда в человеке не было такого как теперь согласного действия всех членов, каждый из них жил своею отдельною жизнью, имел свои помышления и способ их выказать. Вдруг прочие члены тела вознегодовали на желудок, о котором одном все их попечения, для которого одного все они трудятся, а он же, расположась себе спокойно в середине, знает только одно постоянное наслаждение. А потому члены дали себе слово не служить более желудку: руки отказались приносить к устам пищу, уста ей пронимать, а зубы жевать. Но стараясь изморить голодом желудок, члены приготовили себе же совершенное расслабление и конечный вред всему телу. Таким образом открылось, что и желудок имеет свое назначение. Получая питание от других членов тела, он сам поддерживает их существование, посылая ими изготовленную им из пищи кровь, источник жизни; она, разливаясь по жилам, вносит из него им здоровье». Применив к этому состоянию членов тела человеческого негодование, чернью питаемое к сенату, Менений склонил к уступчивости умы граждан.
33. Вслед за тем начались переговоры о соглашении и оно состоялось на таком условии, что чернь выговорила себе право иметь сановников неприкосновенных, долженствовавших служить ей защитою от консулов; Патриции никак не могли быть избираемы в эту новую должность. Вследствие этого избраны два трибуна из черни, К. Лициний и Л. Альбин. Они избрали себе еще трех товарищей. Что один из них был Сициний, глава восстания — это почти верно. Имена двух остальных с достоверностью неизвестны. Некоторые писатели утверждают, что на Священной горе избраны только два трибуна и что там же состоялся скрепленный клятвами закон об их избрании. Во время удаления черни новые консулы — Сп. Кассий и Постум Коминий вступили в должность. При них заключен новый дружественный союз с народами Латинского племени; для этой цели один консул остался в Риме, а другой отправился между тем вести войну с Вольсками. Он разбил и обратил в бегство Вольсков–Антиатов. Преследуя их до города Лонгулы, в котором они искали было убежища, он овладел им и вслед за тем еще городом Вольсков — Полускою. Потом он обратил все силы против города Кориол. В то время в Римском лагере между молодыми людьми первых фамилий особенно отличался К. Марций, как благоразумием, так и храбростью; он–то получил впоследствии прозвание Кориолана. Случилось, что на войско Римское, в то время, когда оно осаждало Кориолы и обратило все свое внимание и все усилия против города, совершенно неожиданно с тылу ударили легионы Вольсков, пришедшие из Антия, в то же время осажденные произвели вылазку. В числе стоявших для обороны лагеря Римлян находился Марций. С отборным отрядом воинов не только отразил он силою покушения горожан, но и ворвался по их пятам в отворенные городские ворота. Предавая смерти всех попавшихся ему на встречу жителей, Марций, схватив факел, зажег строения, примыкавшие к стене. Крики испуганных горожан, вопль детей и женщин, необходимые последствия возникшей тревоги, придали мужества Римлянам и смутили Вольсков, пришедших на выручку города; они вообразили, что он уже во власти Римлян. Таким образом Вольски–Антиаты обратились в бегство, а Кориолы достались Римлянам. Слава Марция до такой степени затмила деятельность консула, что, не свидетельствуй нам надпись на медной колонне о заключении дружественного союза с Латинами одним консулом Си. Кассием без товарища, мы и не знали бы, что Постум Коминий вел войну с Вольсками. В том же году умер Менений Агриппа, жизнью своею заслуживший расположение и сенаторов и народа, последнего в особенности после его удаления на Священную гору. Оказалось, что этого человека, бывшего посредника между сенатом и народом и миротворца, представителя сената перед народом, успевшего склонить его к возвращению в город — нечем было похоронить. Народ добровольно пожертвовал на этот предмет, собрав с каждого гражданина по шестой части асса.
34. Затем были консулами: Т. Геганий и П. Минуций. В этом году, когда извне не грозила опасность войны и внутри согласие между гражданами не было нарушено, возникло новое бедствие, сначала дороговизна хлеба, вследствие полей, оставшихся невозделанными по случаю удаления народа, а потом и совершенный голод, такой, какой бывает в осажденном неприятелем городе. Беднейшему классу народа, рабам и черни, угрожала совершенная гибель; но консулы с большою предусмотрительностью разослали повсюду для закупки хлеба, не только в Этрурию, по правому от Остии берегу моря, но и по левому до Рима по землям Вольсков. Отправлены были даже в Сицилию за хлебом. Недоброжелательство соседей заставляло искать помощи издалека. В Кумах тиран Аристодем задержал корабли, уже нагруженные закупленным хлебом, за имущество Тарквиниев, на которое он предъявлял права наследства. В земле Вольсков и Помитинской области не было даже возможности купить; с трудом скупщики хлеба сами избежали насилий народа. Из земли Этрусков по Тибру был привезен хлеб и его–то употребили на прокормление черни. К страданиям народа вовсе несвоевременно присоединились бы труды военные, так как Вольски брались за оружие, но открывшееся моровое поветрие удержало их от военных действий; чтобы и по прекращении его не вздумали они возобновить свои неприязненные намерения, Римляне, в виде грозы для них и прибавили число жителей в Велитрах новыми поселянами, а в горах Норбы основали новую колонию, для того, чтобы она была защитою со стороны Помитинской области. Потом, во время консульства М. Минуция и А. Семпрония привезено большое количество хлеба из Сицилии. В сенате было рассуждение о том, по чем продавать его народу. Многие были того мнения, что пришло время прижать народ и лишить его прав, исторгнутых им насильственно у Патрициев удалением на Священную гору. В этом случае особенно отличался Марций Кориолан, жестокий враг власти трибунов. Он говорил: «Буде чернь желает иметь хлеб по прежней цене, то пусть возвратит патрициям прежние права. Для чего я вынужден выносить вид народных сановников и Сициния торжествующего, все это плоды нашего поражения, цена нашего окупа от наших домашних разбойников? Стану ли я сносить это унижение долее, чем это было необходимо? Я не хотевший власти Тарквиниев, преклонюсь ли перед Сицинием? Пусть он служит теперь вождем народного восстания, пусть ведет чернь, куда хочет. Дорога открыта и на Священную гору и на любой из холмов. Пусть теперь они грабят хлеб с полей, наших, как то делали они в третьем годе. Пусть пожинают хлеб, посеянный их неистовством! Авось, решаюсь сказать — не научатся ли они хоть теперешним несчастным опытом лучше возделывать свои нивы, чем с оружием в руках возмутительным образом удаляться на холмы!» Вопрос сомнительный — следовало ли так поступить сенату, но я того мнения, что ему в то время под условием дешевой продажи хлеба легко было склонить народ к отмене трибунской власти и отречению от всех прав, присвоенных им против его воли.
35. Мнение это и сенату показалось слишком бесчеловечным, а народ в негодовании едва не взялся за оружие: «Дело дошло до того — толковал он промеж себя, что их, словно явных врагов, хотят известь голодом, лишив дневного пропитания. Хлеб, неожиданно привезенный по счастливому обстоятельству из чужих краев, отнимают у них из уст, буде они не выдадут головою К. Марцию своих трибунов связанными и не дозволят ему излить свою злобу телесными наказаниями граждан Римских. Явился еще небывалый для них палач, дарующий им жизнь только под условием рабства.» Народ не преминул бы напасть на Марция при выходе из курии, но трибуны народные, как не надобно более кстати, позвали его на суд. Тогда волнение народа утихло; каждый гражданин сознавал, что он будущий судья Марция, что жизнь и смерть в его руках. Сначала Марций с презрением слушал угрозы трибунов: «власть им дана — говорил он — на защиту, а не на обвинение, и трибунами они над простыми гражданами, а не над патрициями.» Но до такой степени велико было раздражение народа, что патриции видели необходимость отдать ему на жертву Марция. Впрочем, они не прежде отказались от сопротивления, внушенного недоброжелательством к народу, как испытав, что все средства, бывшие в их власти и как частных людей и как всего сословия, остались бесполезными. Сначала они старались отвратить народ от исполнения его замыслов, при содействии своих клиентов, противодействия сходбищам и соглашениям граждан между собою. Видя, что и это средство осталось без действия, все сенаторы, в виде подсудимых, ходили просителями между граждан, умоляя их: «если они не хотят Марция признать невинным, то для них пусть простят виновного.» Так как Марций не явился на суд в назначенный день, то негодование народа к нему не утихло. Он заочно был признан виновным и избрал себе местом ссылки землю Вольсков: с угрозами удалился он туда, замышляя отечеству вражду и мщение. Вольски встретили ласково изгнанника и, замечая его раздражение против его сограждан, высказывавшееся частью в жалобах, частью в угрозах, все более оказывали ему ласки и внимания. Его принял к себе в дом Аттий Тулл. Отличаясь ненавистью к Римлянам, он играл между Вольсками, по своему значению и влиянию, первую роль. Оба они, дыша ненавистью к Римлянам, один питаемою давно, а другой возбужденною недавним озлоблением, стали замышлять против них войну. Впрочем, они видели, что не легко будет убедить взяться за оружие народ, в памяти которого еще свежи были прежние несчастные попытки. В частых и неудачных войнах угас воинский дух народа, а недавняя моровая язва истребила много молодых людей. А потому нужно было прибегнуть к какой–нибудь хитрости для того, чтобы воспламенить свежим оскорблением чувство ненависти к Римлянам, уже за давностью времени потерявшее большую часть своей силы.
36. Случилось, что в это время в Риме делаемы были приготовления к торжественному празднованию больших игр. Повод к тому был следующий: рано утром еще до начала зрелища один домохозяин на месте игр наказал розгами своего раба и гнал его до середины цирка. Игры потом были празднуемы своим порядком и на вышеизложенное обстоятельство, как не имеющее ничего общего с религиею, не было обращено никакого внимания. Вскоре за тем одному гражданину из простого народа Ти. Лавинию привиделся сон: ему пригрезилось, что Юпитер ему сказал: — «не угоден был ему первый плясун бывших игр. Рим будет в большой опасности, если игры не будут снова совершены с большим великолепием; об этом имеет он идти к консулам и возвестить им.» Со страхом припоминая этот сон, Лавиний не решился, впрочем, рассказом о нем беспокоить первых сановников города и сделаться, быть может, предметом общего посмеяния. Дорого стоило ему такое неверие: через несколько дней, он лишился сына. Если бы еще и оставалось в нем сомнение о причине постигшего его несчастий, то видение следующего сна не оставило никакого. Он был спрошен: «достаточно ли ему уже полученной им награды за презрение к воле божества? Будет еще, если он не поспешит возвестить о ней консулам.» Казалось не было никакого сомнения о происшедшем, но Лавиний все медлил и откладывал. Тогда вдруг постигла его сильная болезнь, повергшая его в совершенное изнеможение; он не мог наконец не видеть в ней божеского наказания за ослушание. Под гнетом уже постигших его бедствии и настоящих страданий, он созвал к себе для совета родных, наложил им все, что видел и слышал во сне, как он несколько раз видел Юпитера и слышал его угрозы, к несчастью осуществившиеся на нем. Все бывшие на лицо были одного об этом предмете мнения и больной на носилках вынесен на общественную площадь. По приказанию консулов он был внесен в курию. Когда он рассказал все, к великому удивлению всех, случилось новое чудо. Лавиний, не владевший членами, когда внесен был в курию, изложив свое показание, ушел домой совершенно здоровый. Так, по крайний мере, сохранило нам память предание народное.
37. Сенат определил игры праздновать со всевозможным великолепием. Аттий Тулл позаботился о том, чтобы как можно более Вольсков прибыло в Рим ко времени совершения игр. Накануне дня их празднования Тулл — так они положили на совещания с Марцием — пришел к консулам и сказал он, что имеет поговорить с ними по секрету о предмете, касающемся всего государства. Оставшись с консулами на един, Тулл сказал: «неохотно, чтобы не сказать более, — стану я говорить о моих соотечественниках. Притом я не обвиняю их в составлении злого умысла, но только хочу предупредить его возможность. К несчастью легкомыслие в характер моих сограждан. И многие понесенные нами вследствие того бедствия не могли нас исправить; и если мы еще невредимы, то обязаны тем не заслугам нашим, а снисхождению. Теперь в Рим находится множество Вольсков; будут праздновать игры и внимание граждан Римских все сосредоточено на них. Еще свежо у меня в памяти, что при подобных обстоятельствах Сабинская молодежь наделала в Риме. С беспокойством и страхом жду я, как бы по легкомыслию и самонадеянности не случилось что–нибудь и теперь подобное. Я счел своею обязанностью и в отношении к вам соотечественникам — предупредить вас консулов о возможности такого случая. Что касается до меня, то я немедленно удаляюсь домой, дабы оставаясь здесь как–нибудь невольно не быть участником, словом или делом, в том, чего бы я не желал.» После этих слов Тулл ушел. Консулы доложили сенату о деле, еще положительно неизвестном, наименовав того, кто им сделал показание. Как обыкновенно бывает в подобных случаях и мало вероятному обстоятельству придало верности имя того, кто его открыл; а потому решено прибегнуть к мерам осторожности, хотя бы они оказались и излишними. Издано сенатское определение: Вольскам всем, прежде наступления ночи, оставить Рим. Сначала в страхе, они поспешили к квартирам за своими вещами, а потом, собравшись в дорогу, они вышли из Рима в страшном негодовании, громко жалуясь: «что они, как будто уличенные в каком нибудь преступлении, заклеймившем их пятном позора, признаны недостойными перед лицом богов и людей, участвовать в совершаемых играх и празднествах.
38. Вольска длинным строем, почти непрерывным, тянулись из Рима. Тулл опередил их и дожидался у Ферентийского источника. Тут он встречал старейшин народа, по мере того, как они подходили, высказал им свое негодование в горьких жалобах и искусными словами, соответствовавшими раздражению умов, увлек и их, а через них и прочих граждан, на открытое поле, находившееся близ дороги. Тут он сказал им речь, как обыкновенно в народном собрании. Он сказал следующее: «пусть изгладятся из нашей памяти все давнишние оскорбления народа Римского и все наши бедствия, которых он был причиною; но можем ли мы равнодушно снести еще свежую обиду, которую они ознаменовали совершающиеся у них игры? Неужели вы не поняли, что народ Римский ныне празднует ваше бесславие? Удаление ваше из города не служило ли потешным зрелищем как для жителей Рима, так и для стекшихся во множестве из соседственных краев чужестранцев? Только и речи теперь у них, что про ваших жен и детей. Что подумали все слышавшие голос глашатая? Все видевшие, как вы уходили, все, которые встретились с толпами вас, позорно изгнанных? Без сомнения они все того мнения, что мы совершили такое преступление, что нашим присутствием самые празднества были бы осквернены и божества потребовали бы очистительных жертв. Итак мы недостойны быть в числе людей благочестивых, и так мы должны быть изгнаны из их сонма. Чего же нам ждать еще? Разве не ясно, что и жизнь нашу спасли мы поспешностью удаления, или, правильнее, бегства? Можете ли вы еще медлить — видя своего открытого врага в том городе, где, если бы вы еще на день остались, вас всех предали бы смерти? Вам объявлена Римлянами война и она обратится в великое им горе, буде вы достойны носить имя мужей.» Таким образом Вольски, и без того уже раздраженные, после этой речи еще более воспламененные, разошлись по домам и поделились там своим негодованием с согражданами; таким образом вся область Вольсков вооружилась.
39. Ведение войны, с общего согласия всех Вольсков, поручено Аттию Туллу и К. Марцию, Римскому изгнаннику; особенные надежды возлагали они на этого последнего. Они и не были тщетны. Таким образом ясно обнаружилось, что вся сила Римского войска заключается в вождях, а не в людях. Сначала Марций двинулся к Цирцеям, изгнал оттуда Римских поселенцев и, очистив от них город, передал его Вольскам. Оттуда поперечными путями вышел он на Латинскую дорогу и по ней отнял города, еще недавно находившиеся во власти Римлян: Сатрик, Лонгулы, Полуск, Кориолы. Потом он взял Лавиний, и один за другим города: Корбион, Вителлию, Требию, Лавики и Педум. От Педума, наконец, Марций двинулся прямо к Риму и остановился лагерем в пяти милях от него, у так называемых Клуилиевых рвов. Отсюда он опустошал область Римскую, разослав при воинских отрядах особых людей для наблюдения, чтобы земли патрициев были пощажены от разорения. Так поступил Кориолан, или в отмщение черни, против которой он был особенно раздражен, или желая дать повод к раздорам между сенатом и чернью. Они непременно и возникли бы: трибуны народные со своей стороны не щадили обвинений на первые лица в город, стараясь очернить их перед народом. Но опасность извне служила лучшею связью граждан, хотя они и были волнуемы взаимными подозрениями и недоброжелательством. Впрочем, разномыслие было в том, что сенат и консулы всю надежду на спасение полагали в силе оружия, а чернь хотела мира во что бы то ни стало. Консулами были в то время уже Сп. Навтий и Сек. Фурий. Когда они производили смотр легионам и распределяли вооруженные отряды по стенам и другим местам, где предстояла надобность, то чернь сначала громкими криками требовала мира, стараясь страхом подействовать на консулов; потом она принудила их созвать сенат и сделать ему доклад о необходимости отправить к К. Марцию послов. Сенаторы согласились на это, видя, до какой степени народ упал в духе. Были отправлены послы к Марцию о мире,· но возвратились со следующим грубым ответом: «переговоры о мире могут быть ведены только под условием возвращения отнятых у них земель. Буде же Римляне желают спокойно пользоваться плодами войны, то он им докажет, что он не забыл ни нанесенной ему соотечественниками обиды, ни радушного приема от чужестранцев, и что ссылка только раздражила его дух, а не смирила.» В другой раз были отправлены в лагерь. Предание говорит, что и жрецы, облеченные в одежды своего сана, в вид просителей ходили в неприятельский лагерь; но мольбы их остались столь же бесполезными, как и убеждения послов.
40. Тогда Римские женщины стекаются в большом числе к Ветурии, матери Кориолана, и к Волумнии, жене его. Неизвестно, вследствие ли распоряжения правительства они так поступили, или своих частных опасений. Как бы то ни было, уступая их убеждениям и Ветурия, уже дряхлая старуха, и Волумния, неся с собою двух малышков, сыновей Марция, отправились в неприятельский лагерь. Когда у мужчин не достало сил к защите города оружием, оставалось женщинам попытаться спасти его слезами и мольбами. Когда Римские женщины прибыли к лагерю, то Кориолану дано знать о том, что они явились в большом числе. Сначала Кориолан, неуважавший ни унижения своего отечества в лице присланных к нему послов, нетронутый ни почтением, сопряженным вследствие религиозных убеждений с жреческим саном, показал себя тем непреклоннее к мольбам женщин. Тут один из приближенных Марция заметил его престарелую мать, стоявшую вместе с невесткою и внуками; глубокая скорбь особенно изображалась на его лице: «если глаза меня не обманывают, сказал он, обратясь к Кориолану, то здесь мать твоя, жена и дети.» Не владея собою, вскочив со своего места, Кориолан хотел броситься на шею матери, но она, перешед от мольбы к упрекам, встретила его такими словами: «Постой. Прежде чем обнять меня, скажи мне, у кого я теперь, у сына ли, или у врага? В качестве матери твоей или пленницы я здесь в твоем лагере? Для того ли судьба судила мне после долговременной жизни несчастную старость, чтобы доставить мне горе видеть тебя сначала изгнанником, а потом врагом? И достало у тебя духу внести опустошение в эту землю, которая тебя родила и вскормила. Неужели, как ты ни был раздражен, как ты ни кипел мщением, не улеглись твои ненавистные замыслы, когда ты переступил рубеж отечества? Не оставил ты их и тогда, когда глазам твоим открылся Рим? Забыл ты, что за этими стенами дом твой, боги хранители твоего домашнего очага, мать, жена, дети твои? И так, не имей я детей, Рим в настоящее время не подвергся бы нападению; не роди я сына, я умерла бы вольною в отечестве, сохранившем вольность. Впрочем, и я дожила до крайней степени горя, а ты позора, и недолго мне еще влачить бедственную жизнь. Но позаботься о них, буде ты будешь упорствовать, уделом их будет или безвременная смерть или продолжительное рабство.» Тут жена и дети бросились в объятия Кориолана. Слезы их, плачь женщин, бывших свидетельницами этой сцены, возбудили в Кориолане сожаление о них и об отечестве и победили наконец его, дотоле непреклонный, дух. Нежно простясь со своим семейством, он его отпустил в Рим, а сам удалился от города и вывел легионы из области Римской. Говорят, что он погиб вскоре за тем жертвою зависти, но о роде его смерти разные слухи. Фабий (он из древнейших писателей) утверждает, что Кориолан дожил до глубокой старости. Он еще приводит нам его слова, которые будто бы он часто повторял, уже удрученный годами: «особенно горек хлеб изгнанника в старости?» Римляне без зависти смотрели на заслугу своих жен; в то время еще заслуга одного не колола глаз другому и чтобы сохранить память об этом событии в потомство, Римляне построили и посвятили храм женскому счастию. Вольски, при содействии Эквов, не замедлили возвратиться в область Римскую; но Эквы не соглашались признать вождем Аттия Тулла. Возник спор о том, кто — Вольски или Эквы должны назначить главного военачальника; спор этот окончился ожесточенным боем. Так счастливой судьбе народа Римского было угодно, чтобы два неприязненные ему народа истощили свои силы в борьбе между собою столь же упорной, сколько и кровопролитной. Консулами были Т. Сициний и К. Аквиллий; первому по жеребью досталось иметь дело с Вольсками, а второму с Герниками (они также взялись за оружие). Этот год окончился поражением Герников; война же с Вольсками продолжалась с переменным счастием.
41. Потом были консулами Сп. Кассий и Прокул Виргиний. С Герниками заключен союзный договор; две трети полей у них отняты. Консул Кассий их хотел разделить половину гражданам Римским, а другую Латинам. Он увеличивал этот дар народу некоторым количеством полей, в присвоении которых из общественной собственности в частную, он обвинял некоторые лица. Так как владельцами этих полей были многие патриции, то они испугались за свою собственность. К опасению лично за себя присоединилось и другое общественное; ясно было, что консул щедростью своею готовит гибель вольности. Тогда–то в первый раз обнародован был закон о разделе полей. Событие это, с того времени и поныне столько раз впоследствии повторявшееся, ни разу не обходилось без величайших волнений. Другой консул воспротивился щедрости своего товарища, по убеждению сенаторов и при содействии части народа. Ему то уже одно было неприятно, что участниками дара вместе с гражданами сделаны союзники. Притом часто консул Виргиний в народном собрании, как бы предвидя будущее, говорил: «дар, деланный его товарищем, весьма опасен. С полями вместе граждане примут порабощение; такими средствами. подготовляется восстановление царской власти. Иначе, что же значит допущение союзников и Латинов? Разве не ясно, что — Герникам, еще недавно врагам отечества, уступлена третья часть отнятого у них поля для того, чтобы эти племена приняли вместо Кориолана вождем Кассия?» Таким образом консул, действовавший против закона о разделе полей, стал приобретать народное расположение и оба консула старались наперерыв снискать его, угождая народу. Виргиний говорил, что он согласен на раздел полей, буде в нем будут участвовать только граждане Римские. Кассий, видя, что он потерял во мнении соотечественников своим честолюбивым старанием угодить и союзникам, задумал новым даром народу возвратить его расположение, и потому он предложил возвратить народу деньги, взятые с него за хлеб, привезенный из Сицилии. Но народ, видя в этом как бы явную плату за царскую власть, с пренебрежением отверг. До того велико было опасение царской власти, что граждане, как бы не имея ни в чем нужды, не хотели и смотреть на дары, в которых подозревали средство восстановить его. Кассий, как только кончился срок его служения, был осужден и казнен; это неподвержено сомнению. Некоторые писатели утверждают, что Кассия казнил его собственный отец. Судив сына домашним судом, он наказал его телесно и потом умертвил, а его частное имущество принес в дар богине Церере. Из него сделан истукан богини с надписью: «приношение рода Кассиев.» Другие же писатели утверждают, и это вероятнее, что квесторы Цезон Фабий и Л. Валерий обвинили Кассия в государственной измене и позвали на суд народа, который и признал его виновным и самый его дом разорил до основания; место его было перед храмом Земля. Как бы то ни было, но осуждение Кассия, последовало ли оно вследствие домашнего или народного приговора, случилось при консулах Сервие Корнелие и Кв. Фабие.
42. Негодование народа против Кассия было непродолжительно. Закон о разделе полей, хотя виновник его и был казнен, представлял сильную приманку для народа. Немало содействовало к возбуждению народа то, что патриции лишили войско злонамеренно участия в военной добыче, полученной им с побежденных в этом году Вольсков и Эквов. Все, что было взято у неприятеля, консул Фабий продал и деньги внес в общественное казнохранилище. Имя Фабиев было неприятно народу вследствие такого поступка последнего консула; однако сенат настоял избрать в следующем году консулами Л. Эмилия и Фабия Цезона. Народ озлобился и внутренними волнениями вызвал соседей на войну; с началом военных действий несогласия утихли. Действуя единодушно, патриции и народ победили под начальством Эмилия Вольсков и Эквов, снова взявшихся за оружие; неприятелей больше погибло во время бегства, чем самой битвы, вследствие упорного преследования со стороны нашей конницы разбитых неприятелей. В том же году в Квинтильские (Июльские) иды освящен храм Кастора. Обет его воздвигнуть дан во время войны с Латинами диктатором Постумием, а сын его, нарочно избранный в числе двух сановников на этот предмет, посвятил его. И в этом году умы черни волновались, соблазненные приманкою закона о разделе полей. Трибуны народные, как орган народной власти, силились ее доказать законом приятным народу. Сенаторы же были того мнения, что чернь и так сама по себе расположена к своеволию и что излишним снисхождением можно поощрить ее к большой дерзости и к новым с её стороны требованиям. Вождями сенаторов в их борьбе с народом и притом самыми деятельными были консулы. Естественно, что партия патрициев имела верх и успела даже на следующий год избрать консулами М. Фабия Цезонова брата и Л. Валерия, сделавшегося ненавистным народу за осуждение Сп. Кассия. И в этом году продолжалась борьба с трибунами и закон о разделе полей остался без исполнения, а виновники его не достигли цели и только хвалились даром народу, не получившим существенности. Имя фабиев после трех следовавших один за другим консульств, ознаменованных успешными состязаниями с трибунскою властью, приобрело великую славу, которая, будучи поддерживаема достойными представителями, несколько времени оставалась в этом семействе. Вскоре началась война с Веиентами, и Вольски также взялись за оружие. В народе был даже избыток сил для внешних войн и он его тратил во внутренних несогласиях, употребляя его таким образом во зло. Умы, и без того взволнованные, были сверх того встревожены сверхъестественными явлениями; почти каждый день ознаменован был и в городе и в полях каким–нибудь грозным явлением. Предсказатели, отыскивая причину гнева божеств, не находили иной и по жертвенным внутренностям, и по полету птиц, кроме неправильного совершения священных обрядов. Все опасения кончились тем, что Весталка Оппия была уличена в нарушении целомудрия и казнена.
43. Затем были консулами К. Фабий и К. Юлий. Год их правления ознаменован сильными внутренними волнениями и кровопролитною внешнею войною. Эквы взялись за оружие. Веиенты с другой стороны внесло опустошение в область Римскую. Среди опасений, возбужденных этими двумя войнами, избраны консулами Цезон Фабий и Сп. Фурий. Эквы осадили Ортону, город Латинов; а Веиенты, беспрепятственно опустошая земли Римские, угрожали осадою самому городу. Такого рода опасения не только не смягчили чернь, но сделали её упорнее: впрочем она не сама собою принялась за старое обыкновение — отрекаться от военной службы. Сп. Лициний, трибун народный, счел крайние обстоятельства времени самыми благоприятными для того, чтобы исторгнуть у Сената согласие на закон о разделе полей и с этою целью воспротивился набору. Впрочем, вся гнусность такого дела обрушилась на его виновника; он встретил в своих товарищах противников не менее упорных, как и в консулах. Таким образом набор состоялся, и в одно и тоже время составлены два войска: одно Фабий повел против Эквов, а другое Фурий против Веиентов. Война с этими последними не была ознаменована никакими событиями, достойными памяти. А Фабию труднее было иметь дело с согражданами, чем с неприятелями. Обнаружив в приготовлениях к войне и образе её ведения дарования отличного полководца, он при встрече с неприятелем устроил войско так, что одною конницею обратил его в бегство. Тут пехота отказалась преследовать бегущих. Тщетны были убеждения ненавистного войску вождя; он заклинал граждан собственною честью и достоинством, представлял всю опасность такого их поведения в случае, если неприятель оправится от поражения; все было бесполезно. Не только не мог он убедить воинов сделать хоть шаг вперед, но и остаться в боевом порядке. Не дождавшись приказания, они схватили значки и раздосадованные, походя скорее на побежденных, чем на победителей, возвратились в лагерь, осыпая проклятиями и своего вождя и всадников за совершенный ими подвиг. Столь вредный и опасный пример своеволия остался со стороны вождя безнаказанным; в то время великим умам скорее недоставало умения обращаться с гражданами, чем искусства побеждать на войне неприятеля. Консул возвратился в Рим с войском, в котором ненависть и ожесточение к нему только усилились. Впрочем, сенаторы успели в том, что сан консульский остался в роде Фабиев. Консулом избран М. Фабий; а товарищем ему дан Кн. Манлий.
44. И в этом году между трибунами явился защитник закона о раздел полей. То был Тиб. Понтифиций. Он взялся за то же средство, которое в предыдущем году не удалось Сп. Лицинию, — препятствовать набору воинов. Сенат был этим встревожен; но Ап. Клавдий сказал: «Нечего опасаться власти трибунов; пример прошлого году показал, что она всегда может быть побеждаема с тех пор, как в ней самой против неё же найдено средство. В числе трибунов всегда найдете вы людей, готовых воспротивиться успехам товарища и вместе заботою об общественном благе заслужить расположение благонамеренных граждан. Консулы всегда найдут себе содействие не только в одном, но, если будет надобность, и в нескольких трибунах. Надобно только, чтобы консулы и старейшие из сенаторов старались если не всех, то по крайней мере нескольких трибунов расположить в пользу отечества и сената.» Вследствие убеждений Аппия все сенаторы ласково и благосклонно стали заискивать расположение трибунов. Самые почтенные из сенаторов лица, бывшие консулы, имевшие частные отношения к трибунам, успели частью своим влиянием, частью убеждениями, расположить их к видам, спасительным для отечества. При содействии четырех трибунов, сделавшем тщетными усилия одного нарушителя общественного спокойствия, консулы произвели набор. Они отправилось на воину с Веиентами. Со всех мест Этрурии подходили на помощь Веиентам вспомогательные войска не столько вследствие участия к их судьбе, сколько в надежде на возможность при внутренних несогласиях, волновавших Рим, окончательно сокрушить его могущество. Старейшины Этрусков твердили во всех народных собраниях: «силы Римского государства были бы вечны, если бы они не истощились во внутренних смутах. Вообще эти–то смуты ослабляют сильнейшие государства и причиняют их гибель. Долго зло это было задерживаемо в своем развитии, отчасти благоразумным образом действий сената, отчасти терпеливостью народа; теперь же все оказалось безуспешным. В одном город два враждебных народа, управляемых каждый своими законами, своими сановниками. Прежде граждане, обнаруживая сопротивление при производстве наборов, были совершенно покорны вождям во время войны. Пока дисциплина еще строго соблюдалась, возможно было надеяться на существование государства. Теперь же неповиновение перешло в самые ряды воинов, последовало за ними в лагерь. В последнюю войну с Эквами в середине сражения войско Римское добровольно уступило победу Эквам уже побежденным; оно бросило свои военные значки, оставило своего вождя на поле сражения и, ослушавшись его, удалилось в лагерь. Упорно продолжая войну, они достигнут того, что Рим будет побежден руками своих же воинов. Нужно только делать вид войны; прочее же все последует само собою по определению судеб и по воле богов.»
45. И для консулов Римских главным источником опасения было то, что должно было составлять их силу — самое их войско. Имея в памяти гнусное событие прошлогодней кампании, консулы опасались доводить до сражения, в котором страшны были равно и неприятель и собственные воины. При такой опасности, грозившей с двух сторон, консулы осуждены были на бездействие и оставались в лагерях, надеясь, что может быть время смягчит раздраженные умы воинов и приведет их к более здравому образу мыслей. Видя бездействие консулов, Веиенты и Этруски действовали тем с большею смелостью; они вызывали наших на бой; подскакивая к самым окопам лагеря, они предлагали померяться оружием. Видя, что ничто не действует, неприятель с презрением отзывался как о консулах, так и о всем войске: «внутренние несогласия служат только благовидным предлогом прикрыть робость. Консулы не столько опасаются своих воинов, сколько не уверены в них. Неслыханный дотоле род внутреннего раздора — оставаться вооруженным спокойно в бездействии.» К этому они присоединяли отчасти справедливые, отчасти ложные упреки в недавнем и низком происхождении народа Римского. Консулы равнодушно сносили эти оскорбления, провозглашаемые неприятелем у самых лагерных окопов и ворот. Но большинство воинов, еще неопытных, было волнуемо то негодованием, то чувством стыда и в этих чувствах забывало свои домашние досады. С одной стороны оно хотело отмстить неприятелю, с другой не хотело доставить победу сенаторам и консулам. В нем боролись чувства домашних неудовольствий с озлоблением против неприятеля. Наконец последнее восторжествовало: до такой степени вывели его из терпения оскорбления неприятеля. Во множестве стекаются воины в преторий, просят позволения вступить в бой, требуют сигнала к началу сражения. Консулы как бы для обсуждения, собрали военный совет и имели продолжительное совещание. Они сами желали сильно сражения; но должны были скрывать свои настоящие чувства для того, чтобы мнимым противодействием и замедлением усилить в войске уже возбужденное в нем желание к битве. Воинам был дан ответ: «что они просят преждевременно; еще рано вступать в бой; пусть они остаются в лагере.» К этому присоединен приказ: «никто да не смеет вступать в бой; буде же, недождавшись приказания, кто–нибудь сразится с неприятелем, то с ним поступлено будет, как с врагом отечества.» Полупив такой ответ, воины тем сильнее стали желать битвы, что были убеждены в неохоте к ней консулов. Неприятель, со стороны узнав, что консулы отказались вступить в сражение, не знал границ своей дерзости, убежденный, что она останется безнаказанною. Видя, что Римским воинам не вверяют оружия, неприятель был убежден, что они сделают страшное возмущение и что таким образом придет конец Римскому владычеству. В надежде на это неприятельские воины подбегают к воротам Римского лагеря, не щадят ругательств, едва удерживаются от того, чтобы не взобраться на окопы лагеря. Тогда–то Римские воины не снесли дальнейшего оскорбления; со всех мест лагеря устремились они к консулам. Уже не через сотников, как в первый раз, вызывают они вождей, но сами громкими кликами их требуют. Видя, что время девствовать пришло, консулы и тут обнаруживают нерешительность. Наконец Фабий, видя, что волнение не знает меры и угрожает перейти в возмущение, с согласия товарища, знаком трубы потребовал общего молчания и потом сказал: «Знаю, Кн. Манлий, что этих неприятелей легко победить, но сомнение, захотят ли еще этого они (Римские войны), возбуждено ими самими. А потому я твердо решился не прежде идти на бой, как они поклянутся возвратиться не иначе, как победителями. Посмеялся раз над консулом Римский воин в сражении, но над богами не посмеется.» Тут сотник М. Флаволей, бывший в числе самых жарких поборников битвы, воскликнул:" М. Фабий, я возвращусь не иначе как победителем из сражения.» В случае нарушения слова, он призвал на себя мщение Юпитера отца богов, Марса Градива и других вышних сил. Вслед за тем все воины, каждый за себя, произносят туже клятву. Тогда дан знак к битве; воины устремились к оружию и отправляются на бой, дыша мщением врагу и уверенностью в успехе. Тут они вызывают Этрусков состязаться ругательствами и теперь попробовать силу оружия, доказав гибкость языка. В этом сражении равно отличились храбростью и патриции и простолюдины. Но особенно мужество рода Фабиев было выше всякой похвалы; они домогаются в этом сражении заслужить расположение граждан, утраченное во внутренних смутах. Войско Римское становится в боевом порядке; Веиенты со своей стороны и Этрурские легионы не отказываются принять сражение.
46. Они почти были убеждены, что Римляне с ними так же неохотно сразятся, как и с Эквами. Зная притом сильное раздражение умов граждан, находившихся между двух крайностей, они ждали с их стороны какого–нибудь отчаянного поступка. Случилось совершенно иначе. Римляне вступили в бой с таким усердием, какого может быть никогда не обнаруживали в прежних сражениях; до того они были выведены из терпения с одной стороны оскорблениями неприятеля, с другой противодействием консулов. Не дав почти времени Этрускам привести свои ряды в движение, Римляне при начале сражения скорее сказать отбросили дротики, чем пустили их, а схватились за мечи и вступили в отчаянный рукопашный бой. В числе других именитых граждан особенным примером мужества для воинов служили Фабии. Из них К. Фабий (три года тому назад бывший консулом) бросился смело в самую густую толпу врагов. Тут один Этруск, отличавшийся силою телесною и знанием военного дела, пронзил его мечом в грудь в то время, как он дрался с несколькими неприятелями. Фабий пал пораженным смертельно. В обоих рядах смерть такого мужа произвела впечатление. Римляне в этом месте начали отступать; тогда консул М. Фабий, став по ту сторону трупа своего родственника и прикрыв его щитом, обратясь к войнам, воскликнул: «Так–то вы держите данную вами клятву и беглецами хотите вы возвратиться в ваш лагерь? Неужели слабый враг более страшен для вас, чем Юпитер и Марс, именами которых вы клялись? Что касается до меня, то хотя я и не связан клятвою, но или возвращусь победителем или я паду сражаясь подле тебя, К. Фабий.» На эти слова Цезон Фабий, бывший в предыдущем году консулом, сказал: «Неужели, брат, словами убедишь ты воинов храбро сражаться? Боги, свидетели их клятв, внушат им эту мысль. А мы не забудем обязанностей наших в качестве первых граждан, ни того, что мы носим имя Фабиев. Примером, а не словами увлечем за собою воинов.» С этими словами оба Фабия устремились на неприятеля, обратив к нему копья; пример их увлек весь строй Римского войска.
47. Бой на одном пункте был восстановлен, а на другом крыле консул Кн. Манлий со своей стороны противоставил неприятелю сильное сопротивление: и тут случилось обстоятельство такое же, как выше описано. Как К. Фабий на другом крыле, так на этом консул Манлий уже было обратил неприятелей в бегство при деятельном содействии воинов. Когда же Манлий, получив опасную рану, должен был оставить поле сражения, то воины, считая его убитым, смешались и приостановились. Они и вовсе бы отступили; но другой консул с конным отрядом поспешил сюда, крича воинам, что товарищ его жив и что он явился к ним, разбив уже неприятелей на своем крыл. Таким образом он восстановил дело. Манлий, также узнав об опасности, лично явился. При виде знакомых лиц обоих консулов воины сражаются с новым жаром. В тоже время ряды неприятелей стали редеть; понадеясь на свою многочисленность, он часть своих сил отправил для занятия Римского лагеря. При нападении на него неприятель не встретил упорного сопротивления и обратя все свое внимание на добычу, терял без пользы драгоценное время. Резерв Римского войска, будучи не в состоянии выдержать натиск неприятеля, отправил к консулам гонцов с известием о случившемся, а сам, сосредоточившись около претория, возобновляет бой. Консул Манлий, пришед к лагерю, занял воинами все его ворота и таким образом отрезал путь к отступлению находившемуся в нем неприятелю. Этруски пришли в отчаяние, походившее на бешенство. Видя бесполезность своих усилий проложить себе путь из лагеря, отборная молодежь неприятеля бросилась на самого консула, которого легко было узнать по его вооружению. Сначала окружавшие консула противоставили сопротивление, но долго устоять не могли. Консул получил смертельную рану; бывшие при нем обращены в бегство. Тогда дерзость Этрусков не знала пределов; Римляне же в ужасе искали спасения, рассеясь в бегстве по всему лагерю. Дело было в высшей степени опасно; тогда легаты сочли за лучшее, взяв тело консула, открыть одни ворота неприятелю. Он в них устремился из лагеря и вдруг беспорядочною толпою наткнулся на другого консула, уже увенчанного победою. Тут окончательно неприятель был разбит и обращен в бегство. Столь блистательная победа была омрачена потерею двух знаменитых мужей. А потому, когда сенат определил почести триумфа оставшемуся консулу, то он отвечал: «войско вполне заслуживает за свои подвиги храбрости почестей триумфа, если бы оно могло получить их без участия полководца. Но я, после семейной потери, когда отечество оплакивает потерю другого консула, не приму лаврового венка, омраченного и моею домашнею и общественною скорбью.» Такой отказ от предложенного триумфа был честнее самого блистательного триумфа; так–то слава растет только от того, если умеют ее презирать в пору. Потом было справлены двое похорон другого консула и Фабия. Оставший в живых консул заведовал ими и сказал обоим похвальное слово, приписав им заслуги, которых большая часть принадлежала ему. Верный своей мысли, с начала консульства им задуманной, во что бы то ни стало снискать расположение народа, консул отдал раненых воинов на попечение патрициев. Роду Фабиев дано большее их число и нигде с ними не обращались так ласково, как у них. Вследствие этого Фабии сделались любимцами народа и притом средствами, спасительными для отечества.
48. Таким образом консулами на следующий год избраны народом не с меньшим усердием, как и сенатом, Цезон Фабий и Т. Виргиний. Главным предметом занятия были не как прежде военные предприятия и производство наборов, а усилия поддержать возникавшее согласие между двумя сословиями государства. В самом начале года, прежде чем явился в числе трибунов поборник закона о разделе полей, он постановил, чтобы патриции сами от себя сделали дар народу, разделив завоеванное поле простолюдинам, сколько возможно, по равным участкам. Справедливость — говорил он — требует, чтобы те, которые потом и кровью приобрели земли, имели участие в их владении. С презрением смотрели на это сенаторы; а некоторые жаловались, что излишнее честолюбие омрачило дотоле светлый ум Цезона. Тут не было никаких несогласий в Риме. Латины были тревожимы набегами Эквов; на помощь Латинам был послан с войском Цезон; он перешел для опустошения в самую область Эквов. Те удалились в города, оставались за их стенами, и эта кампания не была ознаменована никаким замечательным сражением. Излишняя самонадеянность другого консула была причиною поражения, нанесенного Веиентами. Римское войско подверглось бы совершенному истреблению, если бы не подоспел во время на выручку Цезон Фабий. С того времени с Веиентами не было ни прочного мира, ни настоящей войны, с обеих сторон довольствовавшись разбойническими набегами. Перед легионами Римскими, неприятель удалялся в свой город, когда же узнавал, что они возвращались домой, то он делал набеги на Римские поля, во время военных действий прикидываясь спокойным и с прекращением их возобновляя войну. Таким образом невозможно было ни пренебречь ею, ни решить ее одним ударом. Притом и с другой стороны угрожала война, как–то от Вольсков и Эквов, которые оставались в покое только дотоле, пока не забыты были потери, полученные при последнем поражении. Притом Сабины, которых неприязненное расположение постоянно было известно; готовы были взяться за оружие, а равно и — вся Этрурия. Впрочем, Веиенты, враг не столько опасный, сколько упорный, действовал более на Римлян тем, что он как бы издевался над ними, чем вредил существенно. Тут все семейство Фабиев явилось в сенат. Консул от лица всех своих родичей сказал: «Почтенные сенаторы, вам не безызвестно, что в войне с Веиентами нам нужны не столько значительные силы, сколько такие, которые находились бы постоянно в действии. Обратите заботу вашу на прочие войны, а войну с Веиентами предоставьте Фабиям. Мы ручаемся, что они будут достойными защитниками величия народа Римского. Пусть эта война будет принадлежностью нашего семейства; мы беремся ее вести на свой счет. Отечество же пусть не имеет никакой заботы ни об этой войне, ни об издержках на нее.» Сенат изъявил Фабиям свою полную благодарность. Консул вышел из курии, и в сопровождении рода Фабиев (все они находилися в преддверии сената в ожидании его декрета), возвратился домой. Фабиям было приказано на другой день с оружием в руках явиться к консулу, а пока они разошлись по домам.
49. По всему городу распространился слух о желании Фабиев, и все граждане превозносят до небес их усердие: одно семейство взяло на себя бремя, падавшее на все государство: война с Веиентами должна была отныне продолжаться частными средствами. Если бы еще были два семейства, равные доблестями с Фабиями, то одни взяли бы на себя войну с Вольсками, а другие с Эквами; а народ Римский оставался бы в покое, между тем покоряя себе соседние народы. На другой день Фабии явились в назначенное место с оружием в руках. Консул, вышед в военной одежд, произвел перед домом смотр своим родичам, бывшим в полном вооружении: став в середину, он отдал приказание идти вперед и нести значки. Еще ни разу войско, столь малочисленное, но вместе столь знаменитое славою составлявших его воинов и общим к ним удивлением, не шествовало по улицам города. Триста шесть воинов, все патриции, все одного роду — ни одного из них в самые лучшие свои времена сенат не пренебрег бы поставить в главе своей — шли грозя силами одного семейства сокрушить могущество Веиентов. За ними следовали две толпы, одна, поменьше, состояла из родственников и друзей; все чужды были страха и опасений и исполнены великих надежд; другая состояла из всех граждан, движимых участием к воителям, любовью и удивлением к ним. Все советуют Фабиям: «идти мужественно, надеяться на счастие, конец будет достоин великого начала; наградою им будут триумфы и консульства; они вправе будут ожидать от народа всех почестей, какие только в его власти.» Проходя мимо Капитолия, крепости и храмов разных божеств, граждане молило богов, как тех, которых храмы видели, так и тех, которых имена им представляла память, чтобы они благословили взявших на себя великий подвиг и в скором времени увенчанных успехом благополучно возвратили бы в отечество. Мольбы эти остались неуслышанными. По правую сторону холма Януса, пошли они неблагополучною дорогою к Карментальским воротам и пришли к реке Кремере. Тут место показалось им удобным для устройства укрепления. Консулами назначены Л. Эмилий и К. Сервилий. Пока дело ограничивалось одними набегами для грабежа, Фабии не только имели достаточно сил для обороны от неприятеля; но даже все, ближайшие к Римскому рубежу, места Этрурской области опустошали, а свои пограничные места сделали безопасными. Еабеги на несколько времени прекратились. Веиенты, призвав на помощь войско из разных мест Этрурии, осадили укрепление Кремеры. Римские легионы, приведенные консулом Л. Эмилием, вступили в бой с Этрусками. Веиенты едва успели выстроиться в боевой порядок; они еще становились в ряды за своими значками, когда вдруг с фланга ударила на них Римская конница. Не помышляя о сопротивлении, они не устояли на месте. Их преследовали до Красных камней (где y них был лагерь); тут они просили о мире. Получив его, они, по свойственному их характеру легкомыслию, раскаялись в своей поспешности, прежде нежели из Кремеры был выведен Римский гарнизон.
50. Веиенты продолжали вести борьбу с одними Фабиями, ограничиваясь своими частными средствами. Не только Фабии делали набеги на поля или отражали их, но нередко вступали в бой с неприятелем в открытом поле. И случалось, что один род Римский оставался победителем одного из сильнейших в то время народов Этрусского племени. Веиенты были глубоко оскорблены и унижены этим; они решились прибегнуть к единственному средству, усмирить ненавистного врага, к засаде. А потому соответствовало их надеждам, чтобы Фабии от частых успехов сделались самонадеяннее. Вследствие этого Веиенты не раз нарочно выгоняли на встречу стада, которые Фабии считали за случайно им представившиеся. Поселяне на большое пространство вокруг бежали, оставив свои поля. Отряды вооруженных воинов, посланные для отражения набегов, нередко обращались в бегство, движимые не столько естественным, сколько притворным страхом. Таким образом в Фабиях до того вкоренилось презрение к неприятелю, что они считали себя непобедимыми ни при каких условиях времени и места. В такой надежде, Фабии раз устремились на стада, бывшие в большом расстоянии от Кремеры (притом неприятельских воинов видно было мало и те были рассеяны по большому пространству.) Не взяв мер предосторожности, Фабии занеслись вперед, не приметив засад, оставленных по обеим сторонам дороги и рассеялись по полям, загоняя скот, который, как обыкновенно бывает в подобных случаях, разбежался от страха; вдруг неприятельские силы вышли из засады, а другой отряд явился впереди. С первого разу громкие клики неприятеля смутили Фабиев, в которых со всех сторон летели стрелы. Мало–помалу, Этруски приближались и окружили наших вооруженною стеною. Двигаясь вперед, Этрусски сжимали Римлян в кружок, все более и более тесный; таким образом обнаруживалась и малочисленность наших и перевес численности Этрусков, которых ряды все становились чаще и гуще. Оставив мысль о сопротивлении, которое они дотоле везде оказывали самое упорное, Фабии все сосредоточиваются к одному месту и, пробивая дорогу себе рукопашным боем, достигают холма возвышавшегося мало–помалу; на нем они остановились. Пользуясь выгодою местности, они несколько оправились от страха и поотдохнув стали нападать сами на приближавшегося неприятеля. Благодаря местности, Фабии оборонялись удачно и полный успех увенчал бы их усилия, если бы Веиенты, обойдя кругом холм, не овладели его вершиною и таким образом не склонили бы снова перевес сил на свою сторону. Фабии истреблены все до одного и укрепление их взято. По довольно достоверному известию остался в живых только один, едва достигший отроческих лет; от него–то пошел род Фабиев, которому суждено было не раз оказать величайшие услуги и на войне и в мире Римскому государству в самые трудные минуты его жизни.
51. Когда случилось вышеописанное несчастье, то консулами были уже К. Гораций и Т. Менений. — Менений немедленно отправлен против Этрусков, возгордившихся вследствие победы. Успех и тут не увенчал Римского оружия и неприятель овладел Яникульским холмом. Рим подвергся бы осаде (к бедствиям войны присоединились страдания голода): Эгруски уже перешли Тпбр; в такой крайности призван был консул Гораций, ведший войну с Вольскими. Военные действия происходили у самих стен города, и первое сражение, где полный успех не был ни на одной стороне, происходило у храма Надежды, а второе у Коллинских ворог. Успех, полученный в последнем сражении, хотя и был непродолжителен, но важен потому, что ободрил воинов и расположил их к будущим успехам. Консулами назначены А. Виргиний и Сп. Сервилий. Потерпев урон в последнем сражении, Веиенты воздерживались от битвы и ограничивались опустошительными набегами, которые они производили по разным местам Римской области с Яникульского холма, как из крепости: ни одно поселение, ни одно стадо не было довольно безопасно от их хищничества. Тоже средство, которым они погубили Фабиев, обращено было к их собственному вреду. Преследуя стада, нарочно рассеянные Римлянами с этою целью, Веиенты попались в засаду. Потеря их соответствовала их многочисленности. Стараясь в гневе отмстить за претерпенное поражение, Веиенты скоро потерпели еще большее. Перешед ночью реку Тибр, они пытались было овладеть приступом лагерем Сервилия; разбитые на голову, с трудом спаслись они бегством на Яникульский холм. Вслед за ними консул сам перешел Тибр и стал лагерем у подошвы Яникула. На другой день, на рассвете, консул более обнадеженный успехом сражения, бывшего накануне, чем вследствие недостатка продовольствия, задумал действовать решительно, не внимая советам благоразумной осторожности. Смело атаковал он лагерь неприятельский, лежавший на высотах Яникульских и был отбит с большим уроном, чем какой накануне нанес неприятелю. Только другой консул немедленным поданием помощи спас войско Сервилия от окончательного истребления, а Этруски, попавшись между двух Римских войск, не знали которому сопротивляться и были совершенно разбиты. Таким образом война с Веиентами окончилась событием, в котором необдуманная самонадеянность одного консула имела самый счастливый исход.
52. С водворением мира исчез в Риме недостаток в съестных припасах, частью потому, что пришли подвозы хлеба из Кампании, частью потому, что с прекращением войны, обнаружились запасы, скрытые на случай могшего возникнуть недостатка. Вместе со спокойствием извне и с достатком возвратились снова внутренние волнения; освободясь от зол войны, народ искал их у себя дома. Трибуны волновали низший класс народа своим всегдашним, исполненным опасного яда, средством — законом о разделе полей. Видя сопротивление, патрициев, трибуны не щадили обвинений ни для них всех вмесе, ни для каждого порознь. К. Консидий и Т. Генуций, виновники закона о раздел полей, призвали на суд Т. Менения: они ставили ему в вину потерю укрепления Кремеры, от которого не в дальнем расстоянии он был расположен постоянным лагерем. Дело приняло дурной оборот, несмотря на то, что сенаторы столько же хлопотали о Менение, сколько о Кориолане и что в народе еще свежо было воспоминание об отце его Агриппе, столь им любимом. Трибуны, смягчив наказание, вместо смерти осудили его на денежный штраф в две тысячи асс. Но и этот приговор был смертельный: не снес, как говорят, Менений огорчения и позора и заболев вследствие того умер. Вскоре нашелся еще подсудимый: Сп. Сервилий, едва успел сложить с себя консульскую власть, как уже при новых консулах К. Навтие и П. Валерие в самом начале года, был позван на суд трибунами Л. Цединием и Т. Стацием. Он искал своей защиты не в ходатайстве за себя патрициев, но в сознании собственной невинности и заслуг своих и вышел торжествуя из состязания с трибунами. Сп. Сервилию было поставлено в вину сражение, данное им на Яникульском холме. Горячо действуя и в собственном своем деле, как и на служении отечеству, он в своей речи в смелых выражениях напал не только на трибунов, но и на весь народ, ставя ему в вину осуждение Т. Менения (через посредство отца которого чернь возвратилась еще недавно под сень отечества, получив те самые законы и сановников, из которых теперь делает такое вредное употребление) и своею смелостью отразил угрожавшую ему опасность. В этом случае помогло ему и свидетельство его товарища консула Виргиния, разделившего с ним славу своей победы. Но более всего содействовало оправданию Си. Сервилия (до того изменялось расположение умов народов) осуждение Менения.
53. Тем кончились внутренние несогласия; тогда возобновилась воина с Веиентами; к ним присоединились Сабины. Консул Валерий, со вспомогательным войском Латинов и Герников, отправился против Вейи и, прибыв туда, тотчас ударил на лагерь Сабинов, расположенный перед городом, которому на помощь они пришли. Произошло такое смятение, что пока ряды неприятелей, рассеянных по разным местам, собирались и спешили отражать нападение Римлян, консул уже овладел воротами, к которым произвел приступ. Тогда внутри лагеря произошло правильнее побоище чем сражение. Смятение из лагеря распространилось в город. Жители Вейи с таким ужасом брались за оружие, как будто неприятель был уже в стенах города. Одни спешат на помощь Сабинам, а другие нападают на Римлян, которых все внимание обращено было на овладение лагерем. Сначала они произвели было некоторое замешательство и смущение, по потом Римляне оправились и противоставили на обе стороны сопротивление. Конница, подоспевшая на помощь по приказанию консула, обратила Этрусков в совершенное бегство. Таким образом не более как в продолжение часа времени два войска, принадлежавшие двум могущественнейшим и сильнейшим соседним народам, разбиты на голову. Между тем как это происходило у Вейи, Вольски и Эквы стали лагерем на Латинском поле, опустошая все близ лежавшие места. Латины одними собственными силами, не заимствуя у Римлян ни войска, ни вождя, а взяв только у Герников вспомогательное войско, разбили неприятеля и овладели его лагерем. Там они нашли огромную добычу сверх того, что было у них награблено и что они взяли назад. Впрочем, из Рима отправлен против Вольсков консул К, Навтий. Не в обычае, как видно, Римлян того времени было дозволять своим союзникам вести войны по собственному их благоусмотрению и ограничиваясь собственными силами, не призвав на помощь ни Римского полководца, ни Римского войска. Тут Римское войско, пришед в землю Вольсков, не щадило их ни опустошениями, ни ругательствами, стараясь вызвать их их бой, но ни какими средствами не возможно было вынудить их принять его.
54. Потом консулами были Л. Фурий и К. Манлий; последнему досталась по жребию война с Веиентами; но дело не доходило, впрочем, до военных действий. По просьбе Виеинтов дано им перемирие на сорок лет под условием выставлять ежегодно известное количество хлеба и заплатить некоторую сумму денег за военные издержки. Вслед за водворением мира начались снова внутренние смуты; чернь, возбужденная трибунами, требовала закона о разделе полей. Консулы воспротивились энергически, не устрашенные ни опасностью Сервилия, ни осуждением Менения. Когда срок служения их кончился, то трибун народный, Кн. Генуций, позвал их на суд. Консулами избраны Л. Эмилий и Опитер Виргиний; в иных летописях вместо Виргиния консулом упоминается Вописк Юлий. В этом году (кто бы ни были консулы) подсудимые Фурии и Манлий в одежде просителей обходят и простых граждан и младших сенаторов. Они их умоляют: «не прельщаться на будущее время почестями, сопряженными с управлением государства. Пусть знают они, что консульские отличия: пуки ликторов, облачение, курульское кресло отныне должны быть считаемы предвестием похорон. Знаки почестей, как жертвенные повязки, указывают будущую добычу смерти. Если консульский сан имеет для лих столько прелестей, то да знают они, что он совершенно унижен и обессилен трибунскою властью. Консул отныне должен быть урядником трибуна, исполняя только то, что тому заблагорассудится приказать. Если же консул осмелится иметь свое мнение, внять совету сенаторов, если он будет действовать с убеждением, что есть в государстве власть, кроме черни, то ему угрожает участь Менения, и смерть постоянно должна быть перед его глазами.» Возбужденные такими речами и сознавая вполне их справедливость, патриции имели уже не публичные, но частные между собою соглашения. Когда они вполне убедились, что главное дело заключается в том — во что бы то ни стало законными ли, не законными ли средствами снасти подсудимых; — нашлись люди, не отступившие ни перед самим смелым делом. В день, назначенный для суда, чернь наполняла весь форум в ожидании, что будет. Долго не являлся трибун; граждане сначала дивились, потом стали подозревать трибуна вследствие угроз аристократии, не изменил ли он общему делу и не оставил ли своего обвинения. Впрочем, скоро люди, находившиеся перед домом трибуна, принесли известие, что он найден бездыханным. Когда слух об этом распространился по форуму, то граждане рассеялись, как войско, когда потеряет вождя. Трепет объял остальных трибунов, видевших, что законы о неприкосновенности их не защищают от насильственной смерти. Патриции не могли скрыть своего торжества; даже не принимавшие участия в преступлении, гордились им, как будто ими совершенным и во всеуслышанье говорили, что власть трибунов нужно обуздывать насильственными мерами.
55. Торжествуя свою победу, столь гнусным средством одержанную, сенат приказал произвести набор. Чернь пришла в негодование, выведенная из терпения не столько насилием консулов, сколько бездействием и молчанием трибунов. Простолюдины толковали между собою: «что вольность их погибла и возвратился старый порядок вещей, что вместе с Генуцием умерла и схоронена власть трибунов. Нужно теперь избрать другие средства и способы против притязаний патрициев. Остается черни защищать самой себя, не видя ни откуда помощи. Вся власть консулов заключается в двадцати четырех ликторах, да и те самые из среды народа. Что может быть слабее и ничтожнее этой опоры, которую каждый воображает столь грозною, буде смотреть на нее, как следует, глазами презрения.» Толкуя так между собою, граждане поощряли друг друга к сопротивлению. Тут один простолюдин Волерон Публилий — отказался от военной службы, говоря, что ему, бывшему начальником отряда, не следует быть простым воином. Консулы послали к нему ликтора. Волерон призвал на свою защиту трибунов; но те молчали. Консулы отдали приказание раздеть Волерона и высечь розгами. Тогда Волерон закричал: «отдаюсь на суд народа, если трибуны народные предпочитают видеть телесное наказание гражданина Римского, чем жертвою насилия патрициев погибать на ложах.» Несмотря на громкие крики Валерона, ликтор, исполняя данное ему приказание, стал раздевать его. Тогда Волерон собственною силою и при помощи окружавших оттолкнул ликтора и удалясь в толпу разъяренной черни, ободрявшей его своими кликами, возгласил: «Отдаюсь на суд народа и вверяюсь его защите. Сюда, сограждане! Сюда, товарищи! нечего вам ждать помощи от трибунов ваших; они сами нуждаются в вашей защите.» Граждане приготовляются силою отстаивать свои права. Дело стало принимать оборот самый опасный; ясно было, что и законы и власть все должно было уступить силе. Консулы питались было противостать волнению, но тотчас испытали, что величие власти, неопирающейся на силу, ничтожно: ликторы их были избиты, пуки сломаны; сами консулы, теснимые толпою черни, должны были оставить форум и искать убежища в сенате. Там со страхом ждали они, как воспользуется Волерон своею победою. Когда волнение несколько утихло, консулы созвали сенаторов на совещание; там они принесли жалобу на насилие, сделанное им чернью и на дерзость Волерона. Много было здесь подано самых решительных мнений, но восторжествовало мнение старших сенаторов, нашедших, что несообразно с достоинством сената состязаться с чернью в мерах насилия и гневного увлечения.
56. Чернь, в восторге от Волерона, на следующих выборах назначила его трибуном; консулами в этот год были Л. Пинарий и П. Фурий. Ошиблись те, которые полагали, что Волерон свои действия, по вступлении в должность, начнет позванием на суд бывших в прошлом году консулов. Отстояв права народа, Волерон ни одним словом не показал, что помнит личную ему нанесенную обиду; а он предложил народу закон — избирать народных сановников в особых на этот предмет народных собраниях. Дело было весьма важное не смотря из то, что, по–видимому, эта мера не заключала в себе ничего решительного. Она только уничтожала всякую возможность патрициям через своих клиентов иметь влияние на выборы трибунов. Этому закону, для простого народа в высшей степени приятному, воспротивились горячо патриции; но им должно было в этом случае ограничиться собственными силами; несмотря на все их усилия никакие убеждения ни консулов, ни первых лиц государства не могли склонить ни одного трибуна к разномыслию с товарищем. Впрочем, целый год прошел в бесполезных спорах о столь важном законе. Чернь снова выбрала трибуном Волерона; а сенат, готовясь к решительной борьбе, назначил консулом Ап. Клавдия, столь же как и отец ненавистного народу и платившего ему тем же чувством ненависти. Товарищем Аппию дан Т. Квинкций. С самого начала года вопросом первой важности был опят закон, предложенный в предыдущем году. Он нашел себе защитника как в издателе его Волероне, так еще более деятельного в товарище его Леторие, новом трибуне. Опираясь на свою военную славу — он в храбрости не имел себе подобного — Леторий действовал смело и решительно. Волерон говорил в своих речах только о законе, не касаясь личности консулов, но Леторий в своей речи напал на Аппия, как члена семейства, самого ненавистного и вредного для народа Римского, называя его не консулом, но палачом, приставленным от сената для истязаний черви. Не привыкнув владеть языком, Леторий скоро умолк, не находя выражений, соответствовавших его воодушевлению и гневу. Тут он сказал: «Квириты, не умею я красно и свободно выражаться; но умею приводить в действие сказанное мною. Приходите сюда завтра и будьте свидетелями, что я или умру, или закон будет принят.» На следующий день трибуны прибыли в храм, обычное место своих заседаний; консулы и патриции явились в собрание, чтобы противодействовать закону. Леторий приказал удалиться всем тем, кто не будет участвовать в подаче голосов. Молодые патриции стояли на своих местах, не слушаясь трибунского урядника; Леторий тогда велел схватить некоторых из них. Консул Аппий заступился, говоря, что власть трибуна простирается на одних простолюдинов, но не на всех граждан, так как он сановник не всего народа, а черни только. Притом по обычаю предков и простолюдина нельзя силою удалить из народного собрания, как показывает формула приказания: «удалитесь, Квириты, буде заблагорассудите!» Не трудно было Аппию сбить Летория, говоря о законах ему малоизвестных и в словах Аппия отзывалось пренебрежете к его неведению. Раздраженный Леторий послал против консула своего урядника, а тот приказал своему ликтору схватить трибуна, крича, что он не сановник и не имеет власти, а частный человек. Трибун не избежал бы насилия, но раздраженные граждане толпою бросились на консула, защищая трибуна; множество черни со всех концов города стеклось на форум. Аппий упорствовал несмотря на столь сильное против него волнение. Дело дошло бы до схватки и не кончилось бы без кровопролития, если бы Квинкций, другой консул, поручив бывшим консулам силою, если убеждения не подействуют, увести Аппия с Форума, не укротил мягкими и просительными словами народного раздражения и не убедил бы трибунов распустить народное собрание: «Дайте время — говорил он — утихнуть взаимному раздражению. С течением времени вы не утратите своей силы, но присоедините к ней советы благоразумия. И сенаторы в руках народа и консул зависит вполне от сената.»
57. Не без труда удалось Квинкцию успокоить народ. Распустив народное собрание, консулы созывают сенат. Тут поданы были мнения, внушенные отчасти раздражением, отчасти опасениями. Впрочем, время несколько успокоило умы и расположило их принять советы благоразумия. Сенаторы изъявили даже благодарность Квинкцию за то, что он своим посредничеством окончил борьбу с народом; а Аппию сделали представление: «чтоб он для поддержания величия власти консульской не жертвовал спокойствием государства. Консулы и трибуны стараются присвоить себе более власти, не оставляя ничего другим. Те, в руках которых судьба отечества, заботятся не о том, чтобы оно было благополучно, а терзают его, стараясь только об увеличении своей власти». Аппий призывал в свидетели богов и людей: «что отечество предоставлено на жертву частных опасений. Не консул изменяет сенату, но сенат его оставляет в решительную минуту. Теперь вынуждены они все принять законы тяжелее тех, которые даны на Священной горе.» Впрочем, уступая большинству мнений сенаторов, консул наконец замолчал и среди общей тишины закон принят.
58. Тогда на первых особенных трибунских выборах избраны эти сановники народа. Пизон утверждает, что число их увеличено и к прежде бывшим двум прибавлены еще три. Он их называет по именам; то были К. Сициний, Л. Нумиторий, М. Дуилий, Сп. Ицилий и Л. Мкцилий. Во время внутренних смут в Рим возникла война с Вольсками и Эквами. Эти племена опустошили Римскую область с тою целью, чтобы для черни Римской, в случае нового удаления её из города, оставалось только искать убежища у них. Видя, что в Риме водворилось спокойствие, неприятель удалился домой. Ап. Клавдий отправлен против Вольсков, а Квинкцию досталось вести войну с Эквами. Аппий был столь же жестокосерд к воинам, сколько и внутри города к простолюдинам; только злоба его имела еще более простора, не встречая себе препятствия в трибунах народных. Ненависть Аппия к черни превосходила ту, которую питал отец его; ее увеличивало сознание претерпенного поражения в происходившей борьбе. Он, будучи нарочно избран консулом, как гроза трибунской власти, не мог воспрепятствовать закону, которому с успехами противодействовали с меньшими усилиями прежние консулы, на которых сенат рассчитывал гораздо меньше. Раздраженный Аппий вследствие этою не знал меры строгости в обращении с войском; но и она оказывалась совершенно бесполезною: до того велико было взаимное ожесточение вследствие продолжительной борьбы. Все приказания консула исполнялись войском нерадиво, вяло, с громкою бранью; чувство стыда и робости было утрачено. Когда консул приказывал войску идти ускоренным маршем, то оно двигалось с умышленною медленностью. Стоило только консулу сказать воинам слова ободрения, то они вяло принимались продолжать усердно по собственному побуждению начатые работы. Когда консул проходил мимо, воины потупляли вниз глаза и молча посылали к нему проклятия. Такое озлобление войска трогало неприятно и самого Аппия, хотя ему ни почем была ненависть черни. Истощив без пользы все меры жестокости, Аппий не стал более лично иметь отношений к войску; он говорил, что сотники развратили войско и называл их со злою насмешкою то трибунами черни, то Волеронами.
59. Вольски все это знали и действовали тем настойчивее в надежде, что войско Римское будет действовать в отношении к Аппию таким же образом, каким оно поступило прежде в отношении к Фабию. Но ненависть его к Аппию превзошла ту, которую он имел к Фабию: не только оно отказалось победить, но пожелало быть побежденным. Едва выстроилось оно на поле сражения, как в позорном бегстве устремилось назад в свой лагерь. Оно не прежде остановилось, как приметив, что войско Вольсков уже проникает в лагерные окопы и избивает задние его ряды. Вынужденное тогда к битве, Римское войско отбило неприятеля уже победителя от лагерных окопов. Таким образом ясно обнаружилось, что Римское войско не хотело только допустить взятие лагеря; по что поражение и позор соответствовали его тайным намерениям. Неукротимый дух Аппия нисколько не был испуган этим, но хотел привести в действие всю строгость законов. Он приказал созвать к себе воинов. Тогда к нему поспешили легаты и трибуны, убеждая, чтобы он не доводил до крайних пределов власть, основанную главным образом на согласии подчиненных. Воины громко говорили, что не пойдут по требованию консула, а иные даже требовали, чтобы лагерь перенести из земли Вольсков. Победоносное войско неприятельское еще не задолго перед тем было в воротах лагеря и на его окопах: не только велико было уже случившееся зло, но могло быть еще худшее. Уступая на этот раз упорству воинов (которые этим, впрочем, только отсрочили время своего наказания), Аппий отложил суд над нимн и велел к следующему дню собираться в поход. На рассвете он звуком трубы подал знак к выступлению. Когда войско Римское было в полном выступлении из лагеря, Вольски, слыша данный консулом сигнал, напали на задние ряды его войска. Смятение от задних рядов сообщилось всем последующим и замешательство всеобщее было так велико, что невозможно было ни отдать каких–либо приказаний, ни привести воинов в порядок. Каждый помышлял только о битве; войско Римское в беспорядочном бегстве означало путь свой кучами мертвых тел и оружия и прежде неприятельское войско преследовать, чем Римское бежать. Собрав наконец остатки воинов после столь позорного бегства, консул, тщетно старавшийся остановить и образумить своих воинов от их безрассудного страха, стал лагерем на месте безопасном от войны. Созвав воинов, консул не щадил справедливых ругательств для войска, изменившего своим обязанностям, поправшего все уставы дисциплины, оставившего свои знамена. Обратясь к каждому воину по одиночке, консул спрашивал его, где его оружие, где его значки, называя их воинами без оружия и знаменосцами без знамен. Вслед за тем консул приказал сотников и заслуженных воинов, оставивших свои ряды, наказать розгами и отрубить им головы. Из остального войска десятый человек подвергся смертной казни.
60. Совершенно иначе было в войске, действовавшем против Эквов. Там воины состязались с консулом во взаимной услужливости и благосклонности. По характеру своему Квинкций был добрее и, видя несчастные последствия неумеренной строгости своего товарища, он тем охотнее следовал влечению своих добрых наклонностей. Эквы не решились вступить в открытый бой с войском, где полное согласие царствовало между начальником и воинами, и спокойно смотрели на опустошение своих полей; они были разорены на большее, чем когда–либо прежде, расстояние. Огромная награбленная добыча отдана воинам: консул не щадил для них также и похвал, которые иногда им дороже самих наград. Таким образом это войско Римское не только снисходительнее смотрело на своего вождя, но через него и на самих патрициев, говоря, что сенат ему дал в начальнике отца, а другому войску господина. Так истек этот год, ознаменованный переменным на войне счастием и жестокими внутренними распрями, но особенно замечательный установлением особенных выборов в должности трибунов народных. Впрочем, вопрос этот важен результатом самой борьбы, в которой чернь осталась победительницею, чем её последствиями. Самые выборы потеряли более значения через устранение из них патрициев, чем придано тем существенной силы черни, в ущерб первым.
61. Следовавший за тем год был ознаменован еще сильнейшими волнениями при консулах Л. Валерие и Ти. Эмилие, как вследствие продолжавшейся борьбы сословий по поводу поземельных законов, так и вследствие суда над Ап. Клавдием. Его позвали на суд М. Дуилий и К. Сициний как самого ожесточенного противника закона, защищавшего дело владельцев общественного поля наравне с двумя консулами. Еще не было ни одного подсудимого столь ненавистного народу; к ожесточению собственно против него присоединялось ожесточение бывшее против отца. Патриции со своей стороны не щадили усилий в его защиту: «жертвою мести народной сделался защитник сената, лучший оплот прав его, готовый встретить все усилия трибунов и черни, вся вина которого заключалась в излишнем усердии.» Один из всех патрициев, сам Ап. Клавдий, ставил ни во что и трибунов, и чернь и то, что он сам состоял под судом. Ни угрозы черни, ни просьбы сената не могли его склонять изменить одежду и явиться в виде просителя; даже он не смягчал обычную грубость и жестокость своих выражений в своих речах к народу. Та же надменная наружность, та же непреклонность лица, та же непокорность выражалась в словах. До того, что большая часть черни робела перед Аппием подсудимым столько же, сколько страшилась его, когда он был консулом. Он раз всего говорил речь в свое оправдание, по, верный своему обычаю, он явился скорее обвинителем, чем подсудимым. Твердостью своего характера он до того озадачил и чернь и трибунов, что они сами отложили на неопределенное время день суда и терпеливо смотрели на то, что он все отсрочивается. Впрочем, немного времени прошло в этих проволочках; Аппий умер прежде наступления дня своего суда. Тщетно трибуны народные усиливались не допустить похвального в честь умершего слова; сама чернь не хотела лишить память столь великого мужа достойной дани похвалы. Она столь же терпеливо выслушала слово, сказанное в честь Аппия, как при жизни его выслушивала его обвинительные речи. Народ многочисленною толпою участвовал в похоронах Аппия.
62. В том же году консул Валерий двинулся с войском в землю Эквов. Видя, что все его усилия вызвать неприятеля на бой в открытом поле тщетны, Валерий сделал приступ к его лагерю. Ему воспрепятствовала сильная гроза, сопровождаемая градом и страшными ударами грома. Событие это было тем чудеснее, что когда дан был сигнал к отступлению, то вдруг снова стало тихо и светло. Казалось, высшие силы противились атаке неприятельского лагеря. Таким образом военные действия со стороны Римлян ограничились опустошением неприятельской области. Другой консул Эмилий вел воину с Сабинами; тут также вследствие того, что неприятель затворился в городах, все дело ограничилось опустошением полей. Огнем разрушены были не только хутора, но и целые многолюдные селения. Сабины, потеряв терпение, хотели положить конец опустошениям Римлян и сразились с ними; бой был нерешительный; впрочем на другой день Сабины перенесли свой лагерь в более безопасное место. Консулу показалось этого достаточно в свидетельство поражения неприятеля и он возвратился в Рим, не кончив воину ничем решительным.
63. Военные действия продолжались и внутри государства спокойствия не было, когда консулами выбраны Т. Нумиций Приск и А. Виргиний. Чернь явно показывала, что не потерпит далее отлагать поземельный закон и прибегнет к силе; но вдруг бегущие поселяне принесли весть о вторжения Вольсков и истину их слов подтвердили зарева от горевших вдали деревень. Это остановило совершенно уже готовое вспыхнуть восстание. Консулы вследствие распоряжения сената, предписавшего им немедленно идти на войну, вывели из города молодежь и тем сделали остальную чернь несколько спокойнее. Неприятель, довольствуясь тем, что поселил в Римлянах страх, поспешно отступил. Нумиций двинулся к Анцию против Вольсков, а Виргиний против Эквов. Тут Римское войско, попав в засаду, понесло бы большое поражение, если бы мужество воинов не исправило ошибку консула. Лучше были распоряжения в войне с Вольсками. Неприятель в первом же сражении разбит и искал спасения в Анцие, в то время сильнейшем из его городов. Не решась приступить к нему, консул взял силою у Антиатов город Ценон, много уступавший в силе первому. Между тем как оба Римские войска заняты были военными действиями, Сабины беспрепятственно опустошали область Римскую до ворот Рима. Впрочем, немного времени спустя оба консула, пылая мщением, проникли в область Сабинов и возвратили им с большою лихвою причиненные ими опустошения.
64. Конец года был в военном отношении спокойнее, но раздор между сенатом и чернью все еще продолжался. Чернь, показывая свое неудовольствие, не хотела принять участия в выборах консульских. Сенаторы и их клиенты назначили консулами Т. Квинкция и К. Сервилия. Правление их, как и предшествовавших, ознаменовано сначала военными тревогами, а потом было спокойное в военном отношении. Сабины, быстрым набегом пройдя Крустуминские поля, разорили в конец берега реки Ания, были отражены от Коллинских ворот и самих стен Рима, но удалялись с огромною добычею пленных и скота. Консул Сервилий гнался с войском по пятам неприятеля, настичь его при выгодных условиях местности он не мог; но опустошил вконец его область до того, что вряд ли осталось какое место уцелевшим от разорения и возвратился в Рим с огромною добычею. В войне с Вольсками дела наши шли отлично, благодаря старанию вождя и усердию воинов. Сначала в происшедшем на ровном месте кровопролитном бою, Римляне, теснимые неприятелем, превосходившим их многочисленностью, стали было отступать; но консул ободрил их спасительною ложью, сказав, что на другом крыле неприятель уже разбит. Тогда Римляне, считая себя победителями, действительно одержали победу. Консул, опасаясь возобновить бой горячим преследованием неприятеля, дал знак к отступлению. Затем несколько дней прошло совершенно спокойно, как бы время с обеих сторон условленное для отдохновения. В течение этого времени в неприятельский лагерь стеклись в большом числе воины из всех мест области Вольсков и Эквов. Они полагали, что Римляне, как узнают об их приходе, отступят. Итак около третьей стражи ночи неприятель устремился к нашему лагерю. Консул Квинкций, успокоив смятение, обнаружившееся было в его войск вследствие неожиданной опасности, приказал воинам оставаться спокойно в палатках, а вывел вперед лагеря когорту Герников; трубачам и музыкантам, посадив их на коней, велел играть на трубах и рожках перед валом; таким образом он удержал неприятеля в страх до рассвета. Остальная часть ночи до того была спокойна для Римлян, остававшихся в лагере, что они даже могли спать. А Вольски с минуты на минуту ожидали нападения, видя перед собою вооруженную пехоту и полагая, что она состоит из Римлян и слыша ржание и топот коней, которые чуя под собою необычайных всадников и притом от звука труб стояли неспокойно.
65. С наступлением дня Римляне, возобновив свои силы сном и отдыхом, вышли из лагеря и первым натиском сбили Вольсков, утомленных тем, что они всю ночь без сна провели под оружием. Впрочем, неприятель не был разбит, а только отступил; позади его находились холмы, куда он удалился в начале боя в порядке не расстроив рядов. Консул остановился, видя, что местность не позволяет преследовать далее неприятеля. Трудно было удержать воинов, требовавших позволения ударить на неприятеля. Особенную охоту к бою обнаруживали всадники: окружив вождя, они кричали, что двинутся вперед знамен. Долго медлил консул, не сомневаясь в мужестве воинов, но видя, что выгоды местности на стороне неприятеля. Вдруг воины воскликнули, что двинутся вперед и немедленно исполнение последовало за намерением. Вонзив в землю дротики, чтобы облегчить себе путь по крутизнам, Римляне бросились вперед бегом. Вольски, пустив все сколько было у них стрелы в нападающих, стали бросать в Римлян камнями, в избытке находившимися под ногами и ударив на них, пришедших уже в замешательство, смяли и вынудили отступить. Левое крыло Римлян было бы подавлено совершенно; но консул явился среди отступавших и упрекая их в самонадеянности и вместе в трусости, успел в том, что чувство стыда переселило чувство робости. Римляне противоставили упорное сопротивление; потом, удержав за собою позицию, сколько позволяли силы, мало–помалу переходят в наступление и при дружных криках всем строем двинулись вперед. Собравшись с силами, они в первом порыве преодолели затруднения местности. Уже Римляне достигали вершины холма, когда неприятель обратился в бегство. Оно было до того беспорядочно, что почти в одно и то же время и бегущие и преследующие достигли лагеря и в этом смятении он сделался легкою добычею Римлян. Те Вольски, которым удалось спастись, нашли убежище в Анцие; туда же двинулось и Римское войско. После осады, продолжавшейся несколько дней, город сдался без приступа; до того вследствие недавно претерпенного поражения и потери лагеря, упали духом его жители.

Книга Третья

1. По взятии Анция консулами выбраны Ти. Эмилий и К. Фабий. Эго был Квинт Фабий, единственная отрасль рода Фабиев, уцелевшая от Кремерского побоища. Еще в бытность свою первый раз консулом Эмилий был того мнения, что раздача полей черви необходима. Когда же он вторично достиг консульства, то все ждали от него закона о разделе полей и трибуны народные при содействии консула в вопросе, в котором обыкновенно они видели в консулах себе противников, горячо взялись за него, в надежде решить его наконец сообразно своему желанию. Консул оставался верен своему прежнему образу мыслей. Владельцы полей и большая часть сенаторов горько жаловались, что глава государства участвует за одно в происках трибунов и хочет снискать благорасположение черни, раздавая чужое. Всю свою досаду аристократия с трибунов перенесла на консула. Ожидали больших волнений, но консул Фабий подал советь равно согласивший интересы обеих партий. Консул Т. Квинктий в прошлом году отнял у Вольсков частичку их области; вследствие этого Фабий предложил вывести поселенцев в город Анций, представлявший много выгод вследствие своего положения при море и близости от Рима: таким образом представлялась возможность, не трогая владельцев полей, наделить чернь поземельною собственностью и таким образом сохранить спокойствие в государстве. Мнение Фабия принято и тремя чиновниками для отвода земель назначены Т. Квинктий, А. Виргиний и П. Фурий. Приглашены все, желающие получить землю, записать свои имена. Случилось явление обыкновенное, что возможность получить охладила охоту. До того мало было записавшихся, что потребное число поселенцев дополнили Вольсками; остальная чернь предпочла оставаясь в Риме требовать земель, чем получить их в другом месте. Эквы просили мира у К. Фабия, (который двинулся против них с войском) но сами обнаружили нечистосердечность своего желания, сделав внезапный набег на земли Латинов.
2. В следующем году К. Сервилий (он был консулом вместе с А. Постумием) послан против Эквов; он остановился на Латинском поле, по открывшаяся в войске зараза принудила его к бездействию. Война протянулась еще и на третий год, когда консулами были К. Фабий и Т. Квинктий. Фабию не по жеребью поручено вест войну с Эквами вследствие того, что он в бытность свою консулом, победителем предписал им мир. В надежде славою имени своего принудить Эквов к покорности, Фабий отправил послов и поручил им сказать перед народным собранием Эквов следующее: «К. Фабий консул велел вам сказать, что он еще недавно принес в Рим от Эквов мир, а теперь несет им из Рима войну. Теперь таже правая рука, которую он было протянул к ним в знак приязни, вооружена мечом. На чьей стороне вероломство и клятвопреступление, богам известно и они не замедлят обнаружить это. Он, Фабий, несмотря на все, предпочел бы, чтобы Эквы добровольно покаялись, чем потерпели бедствия войны. Буде Эквы сознают свою вину, то они найдут верное прибежище к его милосердию. которое они уже испытали на себе: если же они будут упорствовать в своем вероломств, то она будут иметь дело с более разгневанными богами, чем неприятелями.» Эти убеждения не только осталось без пользы, но самые послы едва спаслись от насилия, а войско выслано против Римлян в Альгид. Когда об этом дано было знать в Рим, то отправлен был и другой консул на ту же войну не столько вследствие её опасности, сколько вследствие сильного раздражения Римлян. Таком образом оба Римские войска под предводительством консулов приближалось к неприятелю, предлагая ему немедленно бой. Но дня уже оставалось немного и потому один из неприятелей воскликнул: «Не вести войну — это значит, Римляне, а только ее показывать. Вы приготовились к бою между тем, как наступает ночь. Нам нужно больше времени чтобы разведаться с вами, чем сколько остается дня. Приходите завтра при восходе солнца, тогда вдоволь насражаетесь. Не опасайтесь, не уйдем от вас.» Раздраженный этими словами Римский воин, готовя месть к следующему дню, возвратился в лагерь: долга казалась ему ночь, не давшая ему возможности сразиться немедленно. Впрочем, пищею и сном подкрепили они свои силы. Когда рассвело на следующий день, войско Римское первое построилось на месте сражения; вскоре потом выступили и Эквы. Бой был самый упорный: Римляне сражались под влиянием гнева и раздражения; Эквы, сознавая свою вину и утрату всякой на будущее время к ним веры, не уступали им в мужестве. Наконец Эквы должны были уступить Римлянам. По возвращения после поражения в свою область, народ Эквов нисколько не стал миролюбивее; в досаде винил он вождей, что они довели дело до боя в открытом поле, в котором Римляне всегда имели превосходство. Эквы же особенно искусны в произведении набегов и опустошений и всегда лучше ведут войны легкими отрядами, Действующими в разных местах, чем сплошною массою войска.
3. Оставив в лагере для прикрытия его вооруженный отряд, Эквы с таким неистовством устремились в Римские пределы, что распространяли ужас до самого Рима. Тем сильнее был страх, что всего, менее можно было ожидать набега от неприятеля, уже побежденного и почти осажденного в своем лагере. Поселяне, в испуге стремясь в Рим, преувеличивали своею трусостью опасность, кричали, что вслед за ними идут не малочисленные отряды, пришедшие для грабежа, но что легионы врагов в боевом порядке идут к городу. Эти слухи другие передавали с прибавлением еще более неосновательнейших. Крик и смятение граждан, призывавших друг друга к оружию, были таковы, как бы во взятом неприятелем городе. Случилось, что в го время консул Квинктий возвращался от Альгида. Он положил конец смущению, господствовавшему вследствие страха. Успокоив умы граждан, упрекая их в том, что они робеют перед побежденным неприятелем, консул расположил у городских ворот вооруженные отряды. Потом он созвал сенат, издавший декрет о прекращении на время гражданских дел и отправился оберегать границы государства, оставив в городе префекта К. Сервилия; но он уже не встретил врага в поле. Другой консул совершил славный подвиг. Зная путь, по которому должен быль идти неприятель, консул встретил его обремененного добычею и потому стесненного в движениях, напал на него и заставил горько раскаяться в произведенных им грабежах. Немногим врагам удалось спастись от гибели: добыча же вся у них отнята. С возвращением консула Квинктия в город прекращение гражданских дел, продолжавшееся четыре дня, кончилось. Потом произведено новое перечисление граждан и сделана консулом Квинктием новая оценка их имуществ. По дошедшим до нас известиям граждан сочтено сто двадцать четыре тысячи двести четырнадцать душ, кроме одиноких мужеского и женского полу. В земле Эквов не сделано ничего замечательного: они удалились по своим городам, дозволяя жечь и опустошать свои поля. Консул прошел с войском вдоль и поперек неприятельскую область, разоряя ее, и возвратился в Рим, увенчанный славою с огромною добычею.
4. Затем консулами были А. Постумий Альб и Сп. Фурии Фуз. Последнего некоторые историки пишут Фурии Фузий. Упоминаю об этом обстоятельстве для того, чтобы не сочли по этой разнице в именах их за два разные лица. Не было сомнения, что одному из консулов будет поручено вести воину с Эквами; вследствие этого Эквы просили помощи у Эцетранских Вольсков. С охотою те дали её (до того сильна была ненависть этих племен к Римлянам!) и к войне делались большие приготовления. Герники узнали об этом и известили римлян, что Эцетранцы пристали к Вольскам. Сомневались и в верности поселения Анция. Множество жителей этого города, бежавшие из него при взятии его к Эквам, сражались во все время войны с отчаянным мужеством. Когда Эквы ограничились обороною своих городов, то беглецы мало–помалу возвратились в Анций и окончательно понудили к измене Римлянам поселенцев, уже давно к тому расположенных. Еще умысел их не пришел в зрелость, как сенату дано было о нем знать. Сенат поручил консулам вызвать в Рим старейшин колонии для исследования, в чем дело. Те явились без затруднения и будучи введены консулами в сенат, отвечали на предложенные им вопросы в таком смысле, что не оставили никакого сомнения в своем умысле, если оно у кого–либо было прежде. С того времени война уже была очевидца. Сп. Фурий, консул, которому поручено было вести её, отправился против Эквов и нашел неприятеля опустошающим земли Герников. Не зная верно сил неприятельских, действовавших отдельными отрядами, консул необдуманно вступил с ними в неровный бой. Разбитый при первом нападении, он отступил в лагерь, но тем не избег опасности. В следующую ночь и наступивший за тем день неприятель так усильно осаждал лагерь, что не было возможности из него отравить гонца в Рим. Уже Герники дали знать о несчастном исходе сражения и о том, что консул и его войско в осаде. Они навели этим известием такой ужас на сенат, что Постумию другому консулу поручено — эта формула сенатского декрета употреблялась только в самих крайних случаях — «иметь заботу, как бы отечеству не приключилось какого–либо вреда.» Признано за лучшее самому консулу оставаться в Риме для произведения набора всех, которые в состоянии носить оружие, а проконсула Т. Квинктия отправить с войском, составленным из союзников на помощь осажденному в лагере консулу. Для сформирования этого войска повелено выставить Квинктию Герникам, Латинам и колонии Анцию — экстраординарное вспоможение воинами, дававшееся в случае нечаянной опасности.
5. С обеих сторон не щадили ни усилий, ни попыток разного рода. Пользуясь своею многочисленностью, неприятель пытался развлечь силы Римлян, недостаточные для отражения всех его покушений. В одно и тоже время он частью войск осаждал наш лагерь, другую отправил опустошать Римские поля и замышлял воспользоваться случаем ударить на самый Рим. Л. Валерий остался здесь для защиты города, а консул Постумий отправлен для отражения набегов неприятельских. Ни с той, ни с другой стороны не было упущено из виду ничего в отношении к заботам и трудам. Город оберегаем был вооруженною стражею, перед воротами стояли караулы, на стенах расположены были волны и, что необходимо было при господствовавшем смятении, приостановлен на несколько времени ход гражданских дел. Между тем в лагере консул Фурий нисколько времени терпеливо выносил осаду; потом нечаянно в задние лагерные ворота сделал вылазку на неприятеля; но не преследовал его, опасаясь, как бы между тем не было произведено с другой стороны нападения на лагерь. Легат Фурий (брат консула) занесся слишком далеко; в жару битвы преследуя неприятеля, он не видал, что войско Римское возвратилось и что неприятель заходит ему с тылу. Окруженный со всех сторон, после многих тщетных попыток проложить себе среди неприятелей дорогу к лагерю, он пал храбро сражаясь. Консул, услыхав об опасности, в которой находится его брат, следуя более своему увлечению, чем благоразумно, бросился в средину сражающихся и, получив рану, едва был спасен окружающими. Это еще более ободрило врагов наших и поселило робость в Римских воинах. Неприятель, воспламененный смертью легата и раною консула действовал смело и оттеснив римлян в лагерь, снова осадил его. Римляне ослабли силами и упали духом. Опасность была бы крайняя, если бы не подоспел на помощь Т. Квинктий с вспомогательным союзным войском из Латинов и Герников. Он ударил с тылу на Эквов, возгордившихся победою и показывавших голову легата, между тем как все внимание их было обращено к стороне нашего лагеря. В тоже время по данному Квинктием сигналу находившиеся в лагере Римляне сделали вылазку и таким образом большая часть сил неприятельских была окружена. Хотя с меньшею потерею, но обращены были в совершенное бегство Эквы, грабившие Римские поля; на них рассеянных, в беспорядке гнавших добычу, Постумий, в нескольких местах расположив военные отряды сообразно требованию местности, ударил и обратил в бегство. Бегущие в полном расстройстве и беспорядке наткнулись на Квинктия, возвращавшегося победителем с раненым консулом. Тут войско Римское в происшедшем сражении блистательно отомстило за рану консула, за поражение своих когорт и убийство легата. Таким образом в течение короткого времени обе стороны имели успех и вместе неудачи. Трудно, по отдаленности времени, определить с точностью и количество сил, сражавшихся с обеих сторон и число убитых. Впрочем, Валерий Антий определяет приблизительно число: Римлян пало на Герникском поле тысячу триста; а из числа Эквов, грабивших Римские поля, убито консулом Постумием четыреста: но гораздо больше была потеря тех, которые, гоня добычу, встретились с Квинктием: убито из них четыре тысячи и, определяя число с точностью, Валерий прибавляет двести тридцать человек. По возвращении в Рим, восстановлен ход гражданских дел. Да небе видны были во множестве пылающие огни; были и другие чудесные явления, как действительно случившиеся, так и представившиеся расстроенным страхом умам. Для успокоения их назначен трехдневный праздник; в течение его все храмы наполнены были толпами мужчин и женщин, моливших богов о мире. За тем сенат отпустил домой когорты Латинов и Герников, поблагодарив их за ревностную службу. Антиаты, в числе тысячи человек явившиеся при окончании военных действий, отосланы домой покрытые в некотором смысле бесславием.
6. Потом были выборы; назначены консулами Л. Эбуций и П. Сервилий; они вступили в отправление должности с Секстильских календ, с которых в то время начинался год. Время было тяжкое; в город и в полях свирепствовали смертоносные болезни, не только между животными, но и между людьми. Сила болезни увеличилась вследствие опасности набегов со стороны неприятеля, вынудившей множество поселян с их стадами искать убежища в городе. Таким образом теснота, смешение животных всякого рода, зловонные испарения не могли остаться без вредных последствий для граждан и поселян, не привыкших к тесным жилищам, и изнуренных трудами и бодрствованием на караулах; взаимные услуги и беспрестанные столкновения давали пищу заразительной болезни. С трудом выносили Римляне тяжесть постигших их бедствий, когда послы Герников вдруг явились с известием, что соединенные войска Эквов и Вольсков стали лагерем на их земле и своими многочисленными полчищами разоряют их поля. Уже самая малочисленность сенаторов показывала союзникам, до какой степени Рим страдал от заразы. Притом они получили исполненный уныния ответ: «пусть Герники с Латинами собственными силами обороняют свою землю. Раздраженные боги внезапно опустошили Рим язвою. Если они (Римляне) получат от нее облегчение, то они, как в прошлом году и всегда подадут помощь союзникам.» Союзники ушли, унося с собою домой за свою печальную весть еще более грустный ответ; им оставалось самим выдерживать войну, против которой они едва устояли с помощью Римлян. Неприятель не долго оставался в землях Герников и перенес опустошение на поля Римлян, еще до военных действий представлявшие вид опустошения. Он не встретил никого, ни даже безоружного, и по безлюдной и невозделанной даже стране, остановился по Габиниевой дороге уже только в трех милях от Рима. Консул Эбуций умер; в другом консуле Сервилие едва были признаки жизни. Большая часть знатнейших лиц, множество сенаторов, почти все способные носить оружие были поражены болезнью. Не только не было людей для выступления в поход, необходимый при столь затруднительных обстоятельствах, но и недоставало их для караулов. Сенаторы, по состоянию здоровья и летам бывшие в силах, сами ходили на стражу; надзор и попечение о всем были в руках эдилей народных; они сделались старшими сановниками в государстве и совмещали в себе власть и величие консулов.
7. Все было оставлено на произвол судьбы, не было ни начальства, ни сил; но и тут сохранили отечество счастие и боги покровители. Они внушили Вольскам и Эквам намерения, более свойственные грабителям, чем врагам. Им и в голову не приходила возможность не только беспрепятственно проникнуть до стен Рима, но и овладеть ими. Уже вдали виднелись строения этого города и его высокие холмы, но неприятель думал о другом. По всему лагерю разнесся ропот: «зачем мы здесь в обширном и опустошенном поле, где язва истребляет и людей и животных, праздно теряем время, не получая добычи, тогда как мы могли бы идти в Тускуланскую область, уцелевшую от опустошения и представляющую богатую добычу. Вследствие этого неприятель, ухватив знамена, немедленно боковыми дорогами через Лавиканскую область двинулся в Тускуланские горы. Туда обратилась вся гроза военная и там она разразилась с наибольшею силою. Между тем Герники и Латиняне были под влиянием не только сострадания, но и совести вследствие того, что они не только не воспротивились общим врагам, неприязненным строем устремившимся было на Рим, но и не оказали никакой помощи союзникам, бывшим в крайности. А потому, соединив свои войска, они двинулись к Риму. Там они не нашли неприятеля и пошли по его следам, указанным им молвою. Тут они встретили неприятеля, спускавшегося с Тускуланских холмов в Албанскую долину. Бой был далеко не равный и счастие не увенчало успехом верности наших союзников. Не менее гибло Римлян в городе от болезни, сколько погибло союзников на поле битвы от оружия неприятелей. И последний консул, оставшийся в живых, умер; за ним последовали многие другие знатные мужи и между прочими М. Валерий и Т. Виргиний Рутил авгуры, Сер. Сульпиций великий курион. В простом народе болезнь свирепствовала также со страшным ожесточением. Сенат, видя тщету всех усилий человеческих, сознал необходимость обратить мольбы и обеты народа к богам. Он повелел всем гражданам с женами и детьми идти во храмы воссылать молитвы к богам и умилостивлять их. Граждане толпами, сознавая всю тяжесть постигшего зла и притом исполняя приказание общественных властей, наполнили храмы. Матери семейств, распростершись на помосте и волосами стирая пыль с него, молят богов положить предел их гневу и конец моровой язве.
8. Мало–помалу общественное здоровье пришло в положение более удовлетворительное или вследствие того, что боги умилостивились, или от того, что самое тяжкое для здоровья время года прошло. Тогда умы снова обратились к общественным делам и по истечении нескольких междуцарствий, П. Валерий Публикола на третий день своего управления (он был также междуцарем), избрал консулами Л. Лукреция Триципитина и Т. Ветурия Гемина (называют его и Ветузием). Накануне третьего дня Секстильских ид (месяца Августа) новые консулы вступили в отправление своей должности. В то время государство уже было в состоянии не только отразить неприятеля, но и внести войну в собственные его пределы. Вследствие этого, когда Герники дали знать, что неприятель перешел в их пределы, то им обещана немедленная помощь. Набраны войска для обоих консулов. Ветурий отправлен к Вольском вести с ними наступательную воину. Трицинитин, ставший с войском для того, чтобы отражать неприязненные покушения на земли союзников, не двигался далее земли Герников. Ветурий в первом же сражении обратил неприятелей в бегство; а пока Лукреций оставался в земле Герников, шайка неприятелей, собравшихся для грабежа, неприметно от него перебралась через Пренестинские горы и оттуда спустилась в долину. Она опустошила поля Пренестинские и Габинские; а из Габинской земли двинулась к Тускуланским возвышениям. В самом Риме господствовал ужас вследствие нечаянности нападения, а не потому, чтобы не доставало сил к его отражению. П. Фабий начальствовал в городе. Вооружив молодых людей и расставив караулы, он скоро водворил везде спокойствие и безопасность. Неприятель, разграбив ближайшие к нему места, не осмелился приблизиться к городу и пошел назад в обход, стараясь удалиться поболее от нашего города, тем неожиданнее наткнулись они на консула Лукреция: он, узнав о направлении, по которому двигался неприятель, приготовился его встретить с оружием в руках. Таким образом наши, готовые к бою, ударили на неприятелей, пораженных неожиданною опасностью, и несмотря на превосходство их в числе, разбили их и обратили в бегство. Загнав в глубокие долины, не представлявшие удобного выхода, наши там окружили неприятеля. Тут племя Вольсков подверглось чуть не окончательному истреблению. По сведениям, сохранившимся в некоторых летописях, тринадцать тысяч четыреста семьдесят пали в бою, и во время бегства, тысячу двести пятьдесят взяты живые в плен, двадцать семь военных значков принесено с поля битвы. Если эти цифры может быть несколько и преувеличены, но все же из них можно судить о страшном побоище. Консул, одержав победу и овладев огромною добычею, возвратился прямо на свои постоянные квартиры. Оба консула стали одним лагерем; а Вольски и Эквы также соединили свои силы, ослабевшие вследствие претерпенных ими поражений. В этом году, то было третье сражение. Счастье и тут не оставило Римлян и дало им победу: неприятель не только был разбит, но и лагерь его достался в наши руки.
9. Таким образом дела Римлян пришли в прежнее положение и вслед за успехами на войне возникли снова внутренние смуты. В этом году трибуном народным был К. Терентилл Арса. Он в отсутствии консулов счел время благоприятным для действий трибунов, в продолжении нескольких дней в речах к народу, сильно осуждал надменность патрициев; с особенным ожесточением нападал он на власть консульскую, как чрезмерную и несовместную с вольностью государства: «только название будто другое — говорил он — а сущностью власть консулов невыносимее власти прежних царей. Вместо одного повелителя теперь два с властью, незнающею ни умеренности, ни пределов; позволяя себе все, весь страх законов и всю строгость их они променяют к простому народу. Чтобы положить предел их своеволию, он хочет предложить закон о назначения пяти депутатов, имеющих определить границы консульской власти. Пусть же консул пользуется в отношении к народу теми правами, которые он сам ему даст над собою; а не прихоть и своеволие заступают для него место закона.» С предложением этого закона патриции опасались быть вынужденными в отсутствие консулов принять иго, налагаемое на них трибуном, а потому префект города К. Фабий созвал сенат. Сенаторы с таким ожесточением восстали против его виновника, что будь даже на лицо оба консула и действуй они неприязненно против трибуна, то они ничего не могли бы прибавить к угрозам и мерам строгости: «Это злоумышленный ков — говорили они — со стороны трибуна, выбравшего столь благоприятное время для нападок на общественный порядок. Если бы разгневанные боги в прошлом году, когда язва и война опустошали отечество, восставили такого трибуна, то оно не могло бы устоять. Тогда как оба консула померли и господствовало в государстве общее замешательство вследствие болезни, свирепствовавшей между гражданами — вот было бы настоящее время для трибуна предлагать законы об уничтожении консульской власти; он был бы достойным вождем Вольсков и Эквов к уничтожению нашего государства. Да и на чем основаны клеветы трибуна? Разве нельзя консула потребовать к суду, буде он дозволит себе поступить в отношении к кому–либо из граждан дерзко или жестоко? В таком случае не те же ли самые будут судить консула, в отношении к одному из коих он поступил несправедливо. Не власть консула, но трибунскую должность делает он трибун ненавистною и несносною; он делает ее снова вредною, ее, еще недавно примиренную с сенатом и за одно с ним действовавшую. Но не станем мы его — говорил Фабий — просить, чтобы он оставил свое намерение. К вам обращаемся, прочие трибуны, и умоляем вас иметь постоянно в памяти, что должность ваша установлена для защиты личности каждого гражданина, а не на погибель общества: что вы защитники прав простого народа, а не враги патрициев. Для вас постыдно, а для нас прискорбно что беззащитное отечество жертва ваших нападений. Стараясь уменьшить ненависть к себе, вы этим не стесните прав ваших. Уговорите вашего товарища, чтобы все это дело оставить до прибытия консулов. Самые Эквы и Вольски в прошлом году, когда оба консула были похищены моровою язвою, приостановились преследовать нас жестокою и несправедливою войною.» Трибуны уговорили Терентилла; закон его отложен по видимому на время, а на деле отвергнут. Немедленно консулы приглашены возвратиться в город.
10. Лукреций возвратился с огромною добычею и еще большею славою. Она еще увеличилась, когда он по возвращении разложил всю добычу на Марсовом поле для того, чтобы каждый в течение трех дней имел возможность признать свое и взять назад. Остальное все, чему не нашлось хозяина, было продано. Все единогласно были того мнения, что консулу следует триумф; но дело об этом отложено вследствие того, что трибун все хлопотал о предложенном им законе. Последнее это дело для консула было важнее своего собственного. В продолжении нескольких дней было об этом предмете рассуждение в сенате, и вместе и перед народом. Наконец трибун уступил величию консула и отступился от предложенного им закона; тогда императору и войску воздана следовавшая им честь. Консул получил триумф за победы над Вольсками ии Эквами; за ним во время триумфа следовали его легионы. Другой консул удостоился почестей овации (малого триумфа) и вошел в город, только не сопровождаемый воинами. В следующем году закон Терентиллов был предложен от всего сословия трибунов и обращен против новых консулов. Консулами были тогда П. Волумний и Сер. Сульпиций. В этом году, по свидетельству очевидцев, небо пылало огнями, а земля дрогнула от сильного потрясения. Корова заговорила человеческим голосом и чему не поверили в прошлом году, поверили в нынешнем. Случились и другие чудесные явления; между прочим шел дождь кусками мяса и их, как рассказывают, несметное число птиц ловило на лету, а которые куски и падали на землю, то те оставались там в продолжении нескольких дней, не издавая из себя запаха. Чрез посредство двух священнослужителей обратились к священным книгам; там нашли предсказания об опасности, угрожающей городу от большего стечения чужестранцев и о необходимости предупредить им возможность овладеть высшим пунктом города и могущие последовать затем убийства. Между прочими предостережениями найдено было внушение воздерживаться от внутренних несогласий. Трибуны утверждали, что все это сделано с целью воспрепятствовать изданию закона и готовы были вспыхнуть вследствие этого важные смуты. Но вдруг (как бы по заведенному порядку повторялось это каждый год) Герники дают знать, что Вольски и Эквы, несмотря на претерпенные ими уроны, собирают войска, но во главе восстания стоит Анций; поселенцы Антиатские явно в Эцетре собираются для взаимных совещаний; в них–то вся сила и корень заговора. Получив об этом известие, сенат издал декрет о наборе; консулам предписано разделить между собою провинции, кому из них вести войну с Вольсками и кому с Эквами. Трибуны же громко вопияли на форуме: «слухи о войне с Вольсками ложь, распущенная с умыслом, в котором главное орудие — Герники. Народ Римский дожил до того, что уже не открытою силою действуют против него, а хитростью. Так как трудно было поверить, чтобы Вольски и Эквы, почти совершенно истребленные, могли добровольно взяться за оружие, то для того отыскали новых врагов и пустили дурную молву про колонию близкую, отличавшуюся всегдашнею верностью. Война по видимому только объявляется жителям Антия, ни в чем невиновным, а на деле она ведется с народом Римским. Патриции хотят немедленно удалить из города вооружив ее чернь, чтобы отмстить трибунам ссылкою и удалением граждан из города. Вот единственное средство воспрепятствовать предложенному закону; а потому им, пока еще есть время, пока они дома и не снимали еще мирной одежды, нужно принять меры против угрожающего им рабства, и изгнания из города. Лишь бы они были мужественны, а средства в их руках есть. Все трибуны одного мнения; извне нет никакой опасности, которая заслуживала бы внимания. Боги в предыдущем году устроили все дела так, что вольность можно отстаивать, не опасаясь ничего.» В таком смысле говорили трибуны.
11. С другой стороны консулы в глазах трибунов, сели на свои места и приступили к производству набора. Трибуны пошли туда же, увлекая за собою чернь. Несколько человек были поименно вызваны, и тут–то началось насилие. Лишь только ликтор, по приказанию консула, налагал руку на гражданина, трибун приказывал его пустить. Притом каждый не довольствовался правом, которое ему предоставлял закон, но старался достигнуть желаемого открытою силою. Как трибуны вели себя при наборе, точно также патриции при издании закона употребляли те же средства, чтобы ему воспрепятствовать. Обыкновенно смуты начинались тогда, когда трибуны приказывали народу расходиться; тут патриции отказывались повиноваться. Лица почтенные избегали участия в этом, видя, что советам благоразумия нет места там, где все делается произволом и силою. Консулы также держало себя в некотором отдалении, опасаясь, как бы величие их сана не потерпело какого оскорбления при господствовавшем всеобщем беспорядке и замешательстве. В числе патрициев особенно заметен был своею предприимчивостью молодой человек Цезон Квинктий; он был знатного происхождения, отличался наружным видом и силою телесною. К этим дарам богов присоединялись многие подвиги храбрости на войнах и красноречие на форуме. Вряд ли кто превосходил Квинктия всегдашнею готовностью действовать смело и красно говорить. Самая заметная личность в толпе молодых патрициев, он, действуя с такою смелостью, как бы он совмещал в себе обязанности консула и диктатора, один выдерживал все нападки трибунов и усилия черни. Когда он был вождем своей партии, то не раз трибуны со стыдом удалялись с форума, а чернь обращалась в бегство. Кто ни попадался под руку Квинкцию уходил не иначе как обнаженный и избитый: ясно было, что при таком образе действий закон не мог пройти. Трибуны были в страхе; один из их коллегии А. Виргиний позвал Цезона на уголовный суд. Не только Цезон не устрашился этого, но стал действовать еще отчаяннее: с большим против прежнего ожесточением противился он закону, волновал народ, одним словом действовал так, как бы войну с трибунами считал за благодеяние для отечества. Обвинитель с умыслом давал Цезону возможность губить себя, давая своими противозаконными действиями более пищи ожесточению и ненависти против него. Закон между тем все еще продолжали предлагать народу не для того, чтобы надеялись его принять, но для того, чтобы дразнить Цезона. При этом случае все необдуманные действия и слова молодежи отнесены были уже к заподозренной личности Цезона; несмотря на то сопротивление предлагаемому закону было еще во всей силе. А потому А. Виргиний толковал черни: «или вы, Квириты, не понимаете, что пока Цезон будет вашим гражданином, предлагаемый вам закон не может иметь места. Дело притом идет уже не о законе; опасность угрожает самой свободе. Цезон наглостью превосходит гордое семейство Тарквиниев. Чего ждать от этого человека, если он сделается консулом или диктатором, тогда как он, будучи частным человеком, насильством и наглостью присвоил себе права царской власти?» Многие из черни поддерживали трибуна, показывали, что Цезон многих из них оскорбил лично и убеждали его ускорить начатое им дело.
12. Уже наступал день суда; ясно было расположение умов черни, что она в осуждении Цезона видела необходимое условие для спасения свободы. Видя необходимость и с трудом покоряясь ей, тут только Цезои решился обратиться со словами просьбы к гражданам; его сопровождали его родные, первые лица в государстве. Т. Квинкций Капитолин, три раза бывший консулом, исчислял многие услуги, оказанные отечеству им самим и его родом и говорил о Цезоне: «вряд ли как в род Квинкциев, так и во всем обществ граждан Римских можно найти еще пример человека, который бы с такой ранней юности обнаружил бы такие воинские дарования и храбрость. Он постоянно был у него первым воином и не раз в его глазах сражался он с неприятелем. «Сп. Фурий говорил: «что Цезон оказал ему существенную помощь, будучи послан к нему Квинкцием Капитолином в критическую для него минуту; вряли кто из граждан, взятых отдельно, столько как он содействовал к сохранению отечества.» Л. Лукреций, прошлогодний консул, покрытый еще свежею славою, разделил её с Цезоном, исчислял сражения, в которых он участвовал, рассказывал его подвиги как во время походов, так и в самом бою совершенные. Он говорил: «что молодой человек с такими прекрасными способностями, как Цезон, снабженный всеми лучшими дарами природы и случая, будет играть везде первую роль, в каком бы он ни был государстве. Пусть же будет он лучше гражданином Рима, чем чуждым. Безрассудство и самонадеянность молодости, так оскорбляющие в действиях Цезона, с летами можно сказать со дня на день будут уменьшаться. Благоразумие же с летами будет более и более входить в силу. Таким образом одряхлеют его порочные и возмужают его добрые наклонности, а государство выиграет, если такой гражданин доживет в нем до старости.» Отец подсудимого Л. Квинкций, но прозванию Цинциннат, не превозносил похвалами сына, опасаясь тем дать пищу зависти, но просил у сограждан снисхождения к заблуждениям юности его сына и буде он и виновен, то помиловать его для него собственно, во всю жизнь никого не оскорбившего ни словом, ни поступком. Один не охотно выслушивали эти просьбы или под влиянием совести или страха. Другие громко жаловались на причиненные им и их близким оскорбления и, давая грубый ответ просившим за Цезона, обнаруживали заранее, каков будет их приговор.
13. На обвиненном сверх общего нерасположения лежала еще улика в важном преступлении. М. Вольсций Фиктор, за несколько лет перед тем бывший трибуном народным, утверждал, что немного времени спустя после того, как была в Риме моровая язва, он встретился с толпою молодежи, шедшей в Субуру. Тут произошла ссора и его старшего брата, еще не совсем оправившегося от болезни, Цезон ударил кулаком так сильно, что тот упал без чувств и замертво отнесен на руках домой. Произвести следствие о столь жестоком поступке Цезона не дозволяла обвинителю консулы прежних лет. Чернь до того воспламенена была громкими обвинениями Вольсция, что едва не бросилась на Цезона и не умертвила его. Виргиний приказал схватить обвиненного и отвести в тюрьму. Патриции силою воспротивились этому распоряжению. Т. Квинкций громко говорил: «если подсудимому уже назначен день суда и он близко, то к чему его еще неосужденного подвергать наказанию.» Трибун на это отвечал: «что он далек от мысли наказывать Цезона прежде суда, но заключает его в оковы для того, чтобы он был на лицо в день суда. Смертоубийство, совершенное им, требует строгого наказания от народа Римского.» Прочие трибуны, приглашенные в защиту обвиненного, высказали мнение, чуждое крайностей и содействовавшее к пользе обвиняемого: они определили Цезона не сажать в тюрьму, а взять с него слово явиться в день суда; буде же он не явится, то взыскать в пользу народа денежный штраф. Цифру его со справедливостью определить казалось затруднительным, и потому это дело поручено благоусмотрению сената. Пока он запинался обсуждением вопроса, подсудимого взяли под стражу. Сенат определил взять, по Цезоне поручителей и с каждого пени в случае неявки подсудимого, три тысячи асс. Сколько должно быть поручителей, это отдано на благоусмотрение трибунов. Они определили взять десять поручителей и на их–то ответственность обвинитель отдал подсудимого. Это был первый еще случай публичной дачи поручителей. Цезон оставил форум и в следующую ночь ушел в ссылку в землю Этрусков. В день суда бегство его выставили как добровольную ссылку. Виргиний, несмотря на это, все еще держал народ в сборе и уже товарищи его, призванные против него, распустили народное собрание. Деньги за поручительство были взысканы без милосердия с отца подсудимого. Все его имущество было продано на этот предмет и нисколько времени он должен был жить в сельской избушке по ту сторону Тибра, как изгнанник.
14. Суд под Цезоном и дело о законе составляли в то время важнейший возрос: извне не было ничего важного. Трибуны считали себя победителями вследствие изгнания Цезона, испугавшего патрициев. Они (трибуны) уже были того мнения, что старшие из патрициев откажутся от управления общественными делами. Впрочем, молодые патриции более вознегодовали на народ за осуждение Цезона их товарища; но, наученные опытом, стали в этом случае действовать с большею умеренностью. Лишь только, после изгнания Цезона, возобновили трибуны предложение о законе, молодые патриции явились на форум с огромною толпою клиентов, исходившею правильнее на войско. Трибуны едва лишь попытались было удалить их с площади, как испытали их силу. Тут патриции так действовали единодушно, что ни на кого особенно не могли пасть ни слава, ни осуждение за такой образ действий. Чернь жаловалась, что вместо одного Цезона явилась их тысяча. В промежуток времени, когда не было рассуждения о законе, молодые патриции не оставляли трибунов в покое. Они старались действовать ласкою на народ, приветливо кланялись простолюдинам, заговаривали с ними, зазывали к себе в гости, находились безотлучно на форуме, не препятствуя ни сколько трибунам в их прочих занятиях. Крутые и насильственные действия они позволяли себе только, когда дело шло о законе; во всех других случаях они старались снискать благорасположение народа. Трибуны не только спокойно кончили все прочие свои занятия, но и избраны еще на год. Патриции в этом случае не только не позволяли себе каких–либо насильственных в отношении простого народа действий, но даже слова грубого, стараясь мало–помалу смягчить чернь и расположить её в свою пользу. Таким хитрым образом действий со стороны патрициев в течение целого года задержано было принятие закона.
15. Когда консулами сделались К. Клавдий, сын Аппия, и П. Валерий Публикола, то расположение умов в Риме было миролюбивее прежнего. В этом году не представилось ничего нового; важнейшим вопросом было — пройдет ли закон или нет. Чем заметнее были усилия юных патрициев снискать благорасположение народа, тем трибуны более старались заподозрить в глазах черни такой образ действий патрициев. Они говорили: «составился заговор и душа его — Цезон — в Риме. Дело идет о том, чтобы умертвить трибунов народных и предать избиению чернь. Старейшие патриции действуют через младших с целью уничтожить власть трибунов и восстановить в государстве тот порядок вещей, какой был до удаления на Священную гору.» В это время опасались угрожавшей уже войны с Вольсками и Эквами, которая возобновлялась почти каждый год. К этому присоединилось неожиданно зло еще большее и среди самого государства. Изгнанники и рабы, в числе четырех тысяч пятисот, под предводительством Сабина Ап. Гердония, ночью вооруженною рукою заняли Капитолий и крепость. Граждане, пытавшиеся было там сопротивляться и отражать силу силою, были избиты; впрочем иные, пользуясь замешательством успели уйти и в ужасе явились на форум. Везде раздавались крики: «к оружию» и «неприятель в городе.» Консулы равно опасались и дать черни оружие в руки и оставить его безоружным. Они не знали причины так неожиданно случившегося несчастий, не знали чему его приписать, недоброжелательству ли народа или ожесточению невольников, а потому и действовали наудачу и, желая предупредить смуты, давали им же пищу. Притом власть консулов оставалась бессильною на устрашенную и растерявшуюся чернь. Несмотря на то консулы раздают оружие гражданам для того, чтобы иметь хотя сколько–нибудь верную защиту на случай нападения неприятеля, которого хорошенько и не знали. Таким образом консулы провели остальную часть ночи, расставляя вооруженные отряды по важнейшим пунктам города, находясь в совершенной неизвестности, кто именно неприятель и как велики его силы. С наступлением дня открылось, в чем состоит бунт и кто в глав его. Ап. Гердоний, из Капитолия, приглашал всех рабов к оружию: «дело его есть дело всех обиженных и угнетенных. Он хочет изгнанникам, несправедливо лишенным отечества, возвратить его и снять тяжкий ярем рабства с невольников. Этого достигнуть при содействии народа Римского счел бы он за лучшее. Если же на это не будет надежды, то он призовет на помощь Вольсков и Эквов, и ни одного средства не оставит неиспытанным.»
16. Тут обнаружилось для патрициев и консулов, в чем дело. Впрочем, кроме упомянутых врагов можно было еще опасаться Веиентов и Сабинов, не участвуют ли они в этом же замысле. Все трепетала при мысли, что если в тоже время, когда враг внутри города, вдруг явятся к нему Сабинские и Этрусские легионы, а равно заклятые враги Рима Вольски и Эквы, не довольствуясь, как прежде, опустошением земель, явятся прямо к Риму, часть которого уже находилась в руках неприятеля. Много было поводов к опасениям. Между прочим главное заключалось в том, можно ли было ручаться за верность рабов и за то, не было ли у каждого в доме тайного врага, которому и доверять было опасно, и лишить его явно доверия и тем ожесточить его, казалось еще безрассуднее. Казалось — внутреннее спокойствие не могло никак быть сохранено. При столь страшном и неожиданном бедствии, забыты были постоянные усилия трибунов и черни. Зло это было еще сносно: оно возникало под условием внутреннего спокойствия государства и затихало, лишь только угрожала ему опасность извне. Теперь же это зло явилось сильнейшим всех. В ослеплении своем трибуны считали опасность, угрожавшую из Капитолия, вымышленною для того, чтобы отвлечь внимание народа от предложенного закона. И на этом основании они утверждали, что лучшее средство смирить молодежь патрициев есть принять закон и тем показать им бесполезность всех их усилии. А потому трибуны определили заняться принятием закона и созвать народ, приказав ему оставить оружие. Между тем консулы созвали сенат, видя, что со стороны трибунов угрожает опасность важнее, чем та, которая обнаружилась в прошлую ночь.
17. Когда получено было известие, что народ положил оружие и оставил вверенные его защите посты, то П. Валерий — другой консул остался председательствовать в сенате — поспешно ушел из курии и явился в храм к трибунам: «Что это значить — стал он там говорить — трибуны? Неужели в угоду и так сказать по приказанию Гердония вы хотите погубить отечество? Неужели ему удалось подействовать на вас, тогда как он не мог склонить на свою сторону рабов ваших? Теперь ли, когда враг над головами вашими, время рассуждать о новых законах, положив оружие?» Обратясь к народу, Валерии оказал: «Пусть, Квириты, для вас ни по чем забота о вас, о городе вашем, но устыдитесь богов ваших, которых вы отдали во власть врагов. Юпитер, податель всех благ, царица Юнона, Минерва, все боги и богини захвачены в плен; лагерь рабов раскинут на том месте, которое исключительно посвящено богам, покровителям отечества нашего. Все это ручается конечно вам за безопасность отечества. Враги во множестве находятся не только в городе, но в их руках его крепость; оттуда угрожает он и курии и форуму. Между тем на форуме собрался народ для совещания, а сенат заседает в курии. Словно как в мирное время, сенат спокойно высказывает свое мнение, а Квириты пускают его на голоса. А не следовало ли бы всем, что есть здесь патрициев и народа, всем, консулам, трибунам, всему, что носит образ человека, призвав на помощь высшие силы, стремиться в Капитолий на освобождение и защиту места, избранного о великим и всемогущим Юпитером для своего престола. А ты, наш родоначальник Ромул, внуши потомкам твоим туже доблесть, с какою ты отнял у Сабинов крепость этого города, купленную ими ценою золота. Укажи нам тот же путь, по которому под твоим начальством шло твое войско. Что касается до меня, то я консул, пойду по стопам твоим, сколько возможно для смертного подражать действиям небожителя.» Заключение речи Валерия было следующее: «что он берется за оружие и зовет с собою на войну всех Квиритов. Кто же покусится ему воспротивиться, то он, забыв на этот раз права консульской власти, преимущества звания трибунов и законы о неприкосновенности служащих лиц, не взирая ни на что, будет считать его за врага отечества и сообразно с тем поступит с ним, где бы он его не встретил, в Капитолие ли, на Форуме. Итак пусть трибуны прикажут черни обнажить мечи против консула П. Валерия, которых не велят они поднять на Ап. Гердония. Что касается до него Валерия, то он нисколько не задумается употребить против трибунов тот же образ действий, который родоначальник его фамилии употребил против власти царей.» Казалось, дело дойдет до мер насилия и неприятель будет свидетелем междоусобий Римлян. Как бы то ни было, но ни закон не мог пройти, ни консул исполнить своего обещания идти в Капитолий. Впрочем, ночь положила конец ожесточенной борьбе; трибуны при наступлении ночи удалились, опасаясь со стороны консулов насильственных мер. Когда виновники смут удалились, то патриции ходили между народом, подходили к его кружкам, вмешивались в разговоры и говорили речи, соответствовавшие обстоятельствам времени. Они внушали народу: «обратить внимание, в какой крайности находится отечество. Уже дело идет не о соперничестве между патрициями и народом, но о том, что и патриции, и народ, крепость города, храмы богов бессмертных, все, что ручается за безопасность всех и каждого, все то отдается в руки врагов.» Между тем как на форуме принимаемы были такие меры к окончанию внутренних несогласии, консулы, опасаясь, чтобы Сабины и Вольска не предприняли каких неприязненных покушении, наблюдали за безопасностью ворот и стен.
18. В ту же ночь в Тускулум пришло известие о том, что крепость и Капитолий в руках неприятеля и вообще о смутах, господствовавших в Риме. В то время в Тускуле был диктатором Л. Манилий. Он немедленно созвал сенат и привел туда гонцов принесших известие. Как о предмете величайшей важности, он немедленно стал говорить следующее: — не надобно дожидаться, чтобы из Рима пришли послы с просьбою о помощи. Опасность, в которой находятся союзники и святость договоров, с ними существующих, требуют подания немедленной помощи. Оказать важную услугу государству могущественному и близкому — не скоро представится другой случай.» Итак сенат определил подать помощь; составлены списки молодежи и роздано ей оружие. На рассвете союзники подошли к Риму; сначала сочли было их за врагов и думали, что это Вольски или Эквы. Опасение это не замедлило рассеяться; впущенные в город, Тускуланцы пришли на Форум. Там уже П. Валерий, предоставив своему товарищу заботу об сбережении ворот, устраивал ряды вооруженных граждан. Они имели большую надежду на уважаемый характер Валерия, а он ручался: «что когда Капитолий будет возвращен и в городе водворится спокойствие и народ внимательно выслушает, какой хитрый обман скрывается в законе, предложенном трибунами, он в память своих предков, в память наследственного прозвания его рода, свидетельствующего, что угождение народу было постоянно предметом его усилий и завещано ему предками как родовая святыня, не станет ни в чем идти против желаний народа.» Под предводительством Валерия, несмотря на тщетное противодействие трибунов, вооруженные граждане двинулись по скату Капитолийского холма. К ним присоединился и легион Тускуланцев. Союзники состязались с гражданами в усердии, кому первому будет принадлежать честь возвращения Капитолия. С обеих сторон главные вожди речами ободрили своих воинов. Неприятель пришел в ужас; вся надежда его на спасение заключалась в неприступной местности. Наши уже проникли до самого входа в храм, как вдруг П. Валерии, сражавшийся в первых рядах, пал раненый смертельно. П. Волумпий, бывший консул, был свидетелем его смерти. Поручив своим прикрывать тело консула, он бросился вперед, занял место консула и стал исполнять его должность. Впрочем, таково было воодушевление воинов и усердие их к битве, что они не заметили случившегося и не прежде как одержав победу узнали, что вождь их пал. Многие изгнанники были убиты в стенах самого храма, осквернив своею кровью помост, другие попались живьем в плен. Гердоний был убит и Капитолий снова в наших руках. Пленные все казнены; только свободные граждане и рабы разными видами казни. Тускуланцам высказана благодарность. Капитолий по священному уставу очищен и освящен вновь. Простолюдины приносили в дом убитого консула по четверти асса, желая почтить память его лучшими похоронами.
19. Когда водворилось спокойствие, то трибуны требовали от патрициев: «сдержать слово, данное Валерием.» От Клавдия они настоятельно требовали: «чтобы он успокоил тень своего бывшего товарища, избавив его от нарушения слова.» Консул на все на это отвечал: «что не позволит иметь совещание о законе прежде, как избрав себе другого товарища.» Таким образом спор продолжался до выборов для замещения бывшего консула. В Декабре месяце, благодаря усилиям патрициев выбран консулом Л. Квинкций Цинциннат, отец. Цезона, и немедленно вступил в отправление, должности. Чернь была неприятно озадачена; в консуле она видела человека, против нее ожесточенного, сильного расположением к нему патрициев, собственными доблестями, имевшего трех сыновей молодцов, из которых ни один не уступал Цезону присутствием духа, но каждый превосходил благоразумием и умением действовать, как следует. Вступив в отправление должности, Л. Квинкций не переставал говорить с трибунала, осуждая не столько народ, сколько действия сената: «его слабость причиною своеволия трибунов народных, присвоивших себе право своим злым языком и насилием распоряжаться делами так, как бы они были не в благоустроенном государстве, но в доме, обреченном гибели. Вместе с Цезоном, сыном его, вынуждены были бежать из города доблесть, твердость и все качества, составляющие лучшее достоинство молодого человека как в военное, так и в мирное время. А трибуны, смелые только на язык, сеятели внутренних смут и несогласий, не разбирая средств, как бы они гнусны они были, господствуют со своеволием, свойственным только царской власти. Не думаете ли вы, что Виргиний потому только, что не был в Капитолии, менее заслуживает наказания, чем Ап. Гердоний? С истинной точки зрения последний виновнее первого. Гердоний по крайней мере открыто явился врагом вашим и вынудил вас взяться за оружие. А. Виргинии, утверждая, что войны нет, обезоружил вас и хотел вас беззащитных предать в руки рабам и изгнанникам. А вы (не в обиду будь сказано К. Клавдию и да будет мир праху покойного Валерия!) двинулись с оружием в руках на Капитолийский холм, оставив внутреннего врага на форуме. И от богов грешно, и перед людьми совестно. Между тем как враги овладели крепостью и Капитолием, как вождь изгнанников и рабов, поправ святыню, расположился на жительство в стенах, посвященных всемогущему и всеблагому Юпитеру, меч на защиту вашу обнажили прежде в Тускуле, чем в Риме. Теперь под сомнением, кого считать освободителями крепости города Рима — Люция ли Мамилия, предводителя Этрусков или П. Валерия и К. Клавдия консулов Римских? Таким образом мы, не допускавшие прежде Латинские племена обнажать меч на их собственную защиту, хотя бы неприятель был в их пределах, теперь, не возьмись Латины по собственному побуждению за оружие, близки были бы к совершенной гибели. Неужели, трибуны, усердие к интересам народа обнаруживается в том, чтобы выдавать его безоружным на жертву смерти от рук ожесточенного врага. Случись у вас с последним из среды вашего простонародия (вы ведь это сословие считаете чем–то особенным ото всего народа и в нем заключаете ваше отечество и как бы отдельное государство), чтобы он вдруг осажден был в собственном доме взбунтовавшимися рабами, не устремились ли бы вы тотчас ему на помощь? А когда жилище Юпитера всемогущего и всеблагого было в руках вооруженных врагов, то вы сочло его не заслуживающим вашей помощи. И те люди, для коих сами боги не служат предметом благоговейного почитания, осмеливаются требовать к себе уважения и какого–то священного раболепства к своему сану. И люди, покрытые в глазах богов и людей страшными преступлениями, смеют хвалиться, что непременно в течения нынешнего года закон, ими предложенный, будет принят. Если это случится, то значит день, в который вы избрали меня консулом, много гибельнее для отечества, чем тот, в который пал консул П. Валерий. Объявляю вам, квириты, что я намереваюсь вместе с моим товарищем вести легионы против Вольсков и Эквов. Видно судьбою суждено, что мы чаще испытываем благоволение богов бессмертных в военное, чем в мирное время. Какая опасность угрожала бы нам, знай враги наши, что Капитолий у нас отнят, теперь можно догадываться; но самая мысль об этом в то время была бы страшна.»
20. речь консула подействовала на народ; патриции ободрились, надеясь, «что наконец–то водворится доброе согласие в государстве. Товарищ Квинкция был более расположен его поддерживать, чем быть самому зачинщиком. С удовольствием видел он, что Квинкций в столь важном деле взял на себя первую роль, но в исполнении обязанностей консульского сана он готов был ревностно исполнять ту часть их, которая падала на его долю. Трибуны не обращали внимания на речи Квинкция и, настаивая на своем, спрашивали: «желательно им знать, каком образом консулы выведут войско из города тогда, как не будет даже дозволено произвести набор:'" — «Нам — отвечал Квинкций, — и ненужно производить набор. Когда консул П. Валерий роздал гражданам оружие для возвращения Капитолия, то все граждане дали ему клятву, которую он с них требовал, что они, по приказанию консула, всегда готовы будут собраться и не разойдутся иначе как с согласия консула. А потому приказываем всем гражданам, которые дали Валерию упомянутую клятву, завтра с оружием в руках явиться к Регилльскому озеру.» Тут трибуны вздумали было хитрить, желая уверять граждан в недействительности данной им клятвы, ссылаясь на то, что Квинкций был в то время, когда она произносилась, еще частным человеком.» Но в то время не было еще такого, как ныне, пренебрежения ко всему святому; тогда еще соображали свои поступки со святостью клятв и законов, а не применяли их согласно желанию и внушению собственных страстей. Трибуны, видя, что невозможно остановить выход войска, хотели, по крайней мере, его приостановить. Тем более они старались об этом, что прошел слух: «авгуры посланы вперед к Регилльскому озеру освятить место для того, чтобы можно было там толковать с народом о делах общественных, с целью уничтожить все насильственные действия трибунов произведенные ими в Риме. А там все граждане определят только то, что консулам будет угодно им предложить. Апелляция к трибунам там не может иметь места, ибо сила её не простирается далее, как на тысячу шагов от города. Трибуны, если туда и явятся, то будут смешаны с толпою простых граждан и наравне с ними будут в полной воле консулов.» Все эти толки распространяли ужас, но он достиг самой высшей степени, когда услыхали, что Квинкций не раз говорил: «что он не будет более делать консульских выборов. Государство в таком крайнем положении и болезнь ею так сильна, что обыкновенными средствами помочь ей невозможно. При настоящем положении дел необходим диктатор для того, чтобы те, кто имеет в виду производить волнения и смуты внутри государства, почувствовали, что власть диктатора выше всякой апелляции.
21. Сенат находился в Капитолие. Туда пришли трибуны в сопровождении черни, бывшей в ужасе. Она громкими криками требует участия то со стороны патрициев, то со стороны консулов. Консул не прежде уступил и оставил свое намерение, как когда трибуны дали слово, что впредь не выдут из воли патрициев. Тогда сенат, вследствие доклада консулов о требованиях трибунов и черни, постановил определение такого содержания: «в течение этого года и трибуны не должны более предлагать своего закона и консулы выводить войска из города. Что же касается до того, чтобы одни и те же сановники оставались в своих должностях более году или были вновь избираемы на следующий год, то сенат объявил, что он считает это противным интересам государства.» Консулы исполнили волю сената; но трибуны, несмотря на противодействие консулов, вновь избраны. Тогда патриции, не желая ни в чем уступить черни и сами выбрали вновь консулом Л. Квинкция. Тут–то он разразился речью более сильною, чем когда–либо: «И вы удивляетесь, почтенные сенаторы, что вы не имеете никакого нравственного влияния на простой народ? Вы сами тому виною. Если чернь нарушила сенатское определение о невыборе вновь тех же лиц, то и вы поспешили последовать этому примеру, не желая уступить в ветрености черни. Как будто обнаруживать более своеволия и наглости значить иметь более весу в управлении делами общественными. Впрочем, еще легкомысленнее и непростительнее нарушать свои собственные постановления, чем изданные другими. И так вы, почтенные сенаторы, взяли себе за образец легкомысленную чернь. Вы должны сами быть примером другим; другие должны, глядя на вас, действовать хорошо; а не вы брать пример с заблуждений и с глупостей других. По крайней мере, что касается до меня, то я не стану брать пример с трибунов и не соглашусь быть консулом вопреки сенатскому декрету. А тебя, К. Клавдий, я убеждаю, не подавать народу Римскому примера попрания законов. Будь убежден, что не только я не подумаю, что ты препятствовал моему возвышению, но напротив буду того убеждения, что ты содействовал моей славе и отклонению порицания, которое не замедлило бы в противном случае пасть на меня.» Вследствие этого оба консула объявляют: «чтобы никто не подавал голоса за Л. Квинкция; буде же кто и подаст, то голос его останется без внимания.»
22. Консулами избраны К. Фабий Вибулан в третий раз и Л. Корнелий Малугиненз. В этом году сделана перепись и сочтено нужным, по обрядам религии, вследствие того, что один консул умер насильственною смертью и Капитолий был в руках неприятелей, совершить очистительное богослужение. С самого начала правления консулов К. Фабия и Л. Корнелия начались смуты и волнения. Трибуны не переставали волновать чернь; а между тем Герники и Латиняне принесли известие, что Вольска и Эквы готовятся всеми силами к войне: уже легионы Вольсков, по их показанию, стояли в Анцие. Опасение, что и эта колония нам изменить, было велико и не безосновательно. С трудом склонили трибунов народных к тому, чтобы не допустить неприятеля первого внести войну в пределы Римские. Консулы разделили между собою провинции: Фабию поручено было вести легионы в Анций, а Корнелий должен был оставаться в Риме оберегать город и его область от внезапного вторжения Эквов, которые обыкновенно вели войну набегами. Герникам и Латинянам велено выставить вспомогательные войска в силу союзных договоров; таким образом войско наше состояло две трети из союзников и одна из граждан Римских. Когда союзные войска прибыли в назначенный день, то консул расположился лагерем за Каненскими воротами. Произведши здесь смотр войску, консул двинулся к Анцию и расположился лагерем неподалеку от города и главной квартиры неприятеля. Вольски, так как войско Эквов еще к ним не присоединилось, не смели вступать в битву и вся их надежда была на окружавшие их укрепления. На другой день консул расположил войска в боевом порядки, перед неприятельскими укреплениями, каждое из трех племен отдельным строем, не смешивая воинов одного народа с войнами другого; в середине боевой линии стоял сам консул с Римскими легионами. Он отдал приказание и своим воинам и союзным действовать согласно, по одному и тому же сигналу и дружно нападать, и отступать вместе, если бы пришлось играть отбой. За первыми рядами боевой линии стояла конница, также каждого племени отдельно. Таким образом Фабий с трех сторон напал на лагерь Вольсков и без труда сбил с укреплений неприятеля, пришедшего в замешательство вследствие того, что опасность угрожала со всех сторон. Перешед за укрепления, войско Фабия гнало и преследовало устрашенного неприятеля, собравшегося к одной части лагеря, откуда он старался проложить себе дорогу в открытое поле. Тут конница наша, не могшая дотоле принять участия в деле, потому что оно происходило за укреплениями, и бывшая только его зрительницею, видя, что неприятель рассеялся в открытом поле, бросилась его преследовать и убивать бегущих в ужасе его воинов; таким образом и на её долю досталось участие в победе. Таким образом множество неприятелей погибло от меча Римского и внутри укреплений и за ними; добыча, доставшаяся нашим волнам в лагере была очень велика, неприятель успел с собою унести только одно оружие. Войско его было бы потреблено окончательно, если бы соседние леса не представили рассеянным остаткам его легкого убежища.
23. Пока это происходило под стенами Анция, Эквы отрядом отборной молодежи произвели нечаянное нападение на крепость города Тускула и овладели ею; с остальным войском они стали неподалеку от Тускула, с целью развлечь силы Римлян. Это известие поспешно принесено в Рим, и оттуда в лагерь под Анцием; оно произвело на Римлян столь сильное впечатление, как если бы они узнали, что самый Капитолий взят. Так свежо было еще впечатление об услуге, оказанной жителями Тускула! Притом самые обстоятельства дела были почти те же самые и требовали такого же образа действий. Фабий, оставив все, поспешил свезти всю добычу из лагеря в Акции и, оставив там небольшой гарнизон, ускоренным маршем двинулся к Тускулу. Воинам отдано приказание не брать с собою ничего, кроме оружия и вареной пищи, сколько ее будет в готовности; провиант, по распоряжению консула Корнелия, привезен из Рима. В продолжении нескольких месяцев происходили военные действия под Тускулом. С частью войска консул осаждал лагерь Эквов, а часть его отдал Тускуланцам на помощь для осады крепости. Открытою силою ничего нельзя было против неё сделать; наконец голод выгнал из нее неприятелей. В крайности они сдались Тускуланцам и были ими все без оружия позорно посланы под ярмо. Их, в постыдном бегстве спешивших домой, Римский консул настиг в Альгиде и всех до одного избил. С победоносным войском консул расположился лагерем у урочища, называемого Калумен. Другой консул, видя, что вследствие поражения неприятеля никакая опасность не грозит собственно городу Риму, и сам двинулся в поход. Таким образом оба Римские войска вошли в пределы неприятельские и сильно опустошили как земли Вольсков, так и Эквов. У многих историков я нахожу, что к этому году надобно отнести измену Анция. Однако, не находя этого у древнейших писателей, никак не смею положительно утвердить того, будто в этом году Л. Корнелий вел войну с жителями Анция, и взял их город приступом.
24. С окончанием этой войны, возникла к ужасу патрициев снова борьба с трибунами. Они не переставали вопиять: «Что злонамеренно стараются держать войско Римское в поле, что это делается с целью воспрепятствовать принятию предлагаемого ими закона; но что они со своей стороны не посмотрят ни на что и приведут начатое ими дело к концу.» Впрочем, префект города П. Лукреций убедил трибунов приостановить свои действия до прибытия консулов. Возник еще новый повод к волнениям. А. Корнелий и К. Сервилий, квесторы, позвали на суд М. Вольсция, обвиняя его в том, что он употребил явное лжесвидетельство в деле Цезона. Было много доказательств как тому, что брат Вольсция с тех пор, как захворал, не выходил ни разу из дому и номер после тяжкой болезни, продолжавшейся несколько месяцев; так и тому, что в то время, когда случилось по показанию Вольсция мнимое преступление Цезона, последнего и в городе не было. Многие сослуживцы Цезона утверждали, что он все это время находился при войске и вовсе не брал отпуска. Да если бы и не было столь ясных доказательств, во всяком случае много явилось обвинителей Вольсция. Он не смел явиться на суд и вообще все обстоятельства не оставляли почти никакого сомнения, что Вольсций наверное будет осужден точно также, как Цезон по его обвинению. Трибуны находились в нерешительности; они объявили, что не прежде дозволят квесторам созвать народное собрание для суждения Вольсция, как когда оно уже обсудит предложенный ими закон. Таким образом то и другое дело оттянулось до возвращения консулов. Когда они с почестями триумфа, в сопровождении победоносного войска, вошли в город, то трибуны несколько времени молчали о законе и многие приписывали это чувству робости. Но дело было в том, что, по случаю приближения нового года и выборов, трибуны, желая быть выбранными в четвертый раз, обратили все свое внимание на результат выборов, оставив до времени толки о законе. Консулы шли против усилий трибунов, видя в их намерении как бы прямое посягательство на свое собственное достоинство. Впрочем, трибуны настояли на своем. В этом же году дарован мир Эквам по их просьбе. Перепись народная, начатая в прошлом году в нынешнем окончена; она была десятая с начала существования Рима. По новой переписи оказалось на лицо граждан сто тридцать две тысячи четыреста девятнадцать. Консулы этого года покрыли себя славою и в мире, и на войне: вне государства они водворили тишину и внутри, если не совершенное спокойствие, то по крайней мере и не допустили до больших волнений.
25. Вновь избранные консулы, Л. Минуций и К. Навтий, должны были заняться двумя вопросами, возникшими в прошлом году. По–прежнему консулы препятствовали закону, а трибуны суждению о Вольсцие: впрочем новые квесторы были люди с большим влиянием и чрезвычайною энергиею. Вместе с Валерием, сыном Валерия и внуком Волеза, квестором был Т. Квинкций Капитолин, три раза бывший консулом. Он объявил упорную и непримиримую войну лжесвидетелю, по милости которого отечество безвозвратно потеряло отличного юного гражданина, а Фамилия Квикциев своего лучшего члена, которому даже не дано было возможности оправдаться. Из трибунов особенно хлопотал в пользу закона Виргиний; консулам трибуны дали два месяца сроку на рассмотрение предложенного ими закона; в течение этого времени консулы должны были открыть народу, какая тайная задняя мысль со стороны трибунов кроется в этом законе и потом уже пустить его на голоса. В промежуток этого времени в городе господствовало совершенное спокойствие. Впрочем, Эквы не допустили, чтобы оно было продолжительно: нарушив мирный договор, в прошедшем году заключенный с Римлянами, они вручили верховную власть Гракху Клелию, пользовавшемуся у Эквов величайшим влиянием. Под предводительством Гракха, Эквы пришли на Лавиканское, а оттуда на Тускуланское поле, опустошили их и с огромною добычею стали лагерем в Альгиде. В этот лагерь пришли послы из Рима К. Фабий, П. Волумний, А. Постумий жаловаться на обиды со стороны Эквов и просить удовлетворения. Вождь Эквов им отвечал: «буде есть у вас поручения от сената Римского, то передайте их стоящему здесь дубу, а у меня есть другие дела.» Над палаткою вождя широко раскинулся дуб, ветвями своими образуя густую тень. Один из ваших послов, отступя, обратился к дубу и сказал: «призываю этот священный дуб и все небесные силы в свидетели нарушенного Эквами договора. Свидетели нынешнего нашего совещания, да будут они свидетелями и того, как мы оружием будем отстаивать права человеческие и божественные.» По возвращении послов в Рим, сенат повелел одному консулу веста войско в Альгид против Гракха, а другому поручил опустошать земли Эквов. Трибуны, следуя всегдашнему своему обыкновению, противились набору и вероятно настояли бы на своем, не присоединись еще новый и важный повод к опасениям.
26. Толпы Сабинцев в огромном числе внесли опустошение в Римскую область почти до самих стен Рима. Поля представляли картину опустошения, ужас овладел поселянами. Чернь тогда охотно взялась за оружие, несмотря на тщетное противодействие трибунов собраны два сильных войска. Одно Навций повел против Сабинов. Остановившись лагерем под Эретом, он небольшими отрядами внес такое опустошение в земли Сабинов, что они, имея довольно дела дома в отражении Римских набегов, по–видимому, оставили в покое Римские земли. Что же касается до другого консула Минуция, то он не имел ни смелости, ни счастия. Расположившись лагерем вблизи неприятели и, не потерпевши еще от него никакого значительного урону, Минуций робко держал свое войско, заключенным в лагере. Неприятель это заметил и сделался, как обыкновенно бывает, смелее вследствие робости противника. Он ночью напал на наш лагерь, но видя, что открытою силою трудно им овладеть, на другой день обложил со всех сторон наши укрепления и преградил таким образом все выходы нашему войску. Тогда пять наших всадников, пробравшись через неприятельские посты, принесли в Рим известие, что консул со всем войском находится в облежании у неприятеля. Этого события никто не предполагал и не ждал; а потому произошла такая тревога, господствовал такой ужас, как будто неприятель осаждал уже самый Рим, а не лагерь. Отправили гонца за консулом Навцием; впрочем мало полагая на него надежды, все видели необходимость избрания диктатора для устройства столь затруднительных обстоятельств; тут, по единодушному согласию всех граждан, избран диктатором К. Квинкций Цинциннат. Пусть послушают те, для которых выше всего богатства, для которых слава, честь и добродетель пустые слова, если не сопровождаются богатством! Человек, на коем почивали в то время все надежды народа Римского, Л. Квинкций, сам обрабатывал поле из четырех десятин, находившееся по ту сторону Тибра против того самого места, где ныне верфи, известное поныне под именем Квинкциевых лугов. Здесь послы его застали, по словам одних роющим канаву и опершимся на заступ, по словам других пашущим землю; одно достоверно, что послы застали его занятым земледельческою работою. После обоюдных приветствий, послы его просили: «в добрый час для блага отечества выслушать поручения Сената.» Удивившись, Квинкций спросил: «все ли благополучно?» и велел жене своей Рацилие немедленно принести из избы тогу. Отерши с себя пыль и пот и облекшись в тогу, Квинкций подошел к послам. Те приветствовали его диктатором и приглашали поспешить в Рим, представляя ему, какой ужас господствует в Риме. Судно для приема Квинкция был изготовлено на общественный счет. По приезде Квинкция в Рим его встретили три его сына, множество родных и друзей и большая часть патрициев. В сопровождении их, предшествуемый ликторами, Квинкций пришел в дом. Простой народ также во множестве стекся ему на встречу, хотя не без страха видел он Квинкция, зная и силу власти, в которую он был облечен, и энергический характер самаго Квинкция, делавший её еще более опасною. Следующая за тем ночь прошла спокойно; только по городу были бдительные караулы.
27. На другой день диктатор еще до наступления дня пробыл на форум. Начальником конницы набрал он Л. Тарквиция из роду патрициев, но столь бедного, что он военную службу отправлял пеший, хотя храбростью отличался из всей молодежи Римской. Явясь с начальником конницы в народное собрание диктатор объявил прекращение всех дел, велел по весну городу запереть лавки и запретил всем заниматься своими частными делами. А всем гражданам, способным к военной службе, диктатор отдал приказание явиться прежде захождения солнца на Марсово поле с вареною пищею на пять дней и с 12 кольями. Те же, которые не были способны к военной службе, обязаны были варить пищу на своего соседа воина, пока тот будет приготовлять оружие и отыскивать колья. Молодые люди бросились за ними и взяли их, где нашли; никто им не препятствовал; все были готовы к назначенному диктатором времени. Составились полки, совершенно готовые не только к походу, но и к сражению, если бы оно случилось и нечаянно. Сам диктатор повел пешие легионы, а начальник конницы повел всадников. И в том, и другом войске вожди говорили речи для поощрения воинов, сообразно с обстоятельствами. Они убеждали их: «ускорить шаг; необходимо поспешить, чтобы захватить неприятеля ночью; консул и войско Римское находится в облежании у неприятеля уже третий день. Нельзя ручаться, что может случиться в один день или в последующую за ним ночь. Нередко самые важные события зависят от одной решительной минуты. «Скорее, знаменосец, мы спешим за тобою» — кричали воины один другому, обнаруживая усердие исполнять волю вождей. Около полночи, войско Римское достигло Альгида и остановилось, видя близость неприятеля.
28. Диктатор, сколько позволяло ночное время, верхом на лошади осмотрел положение лагерей и вид их. Он отдал приказание военным трибунам, чтобы воины, сложив с себя тяжести, которые несли с собою, снова стали в ряды с оружием в руках и с кольями. Приказание диктатора было тотчас исполнено. В том же порядке, как шло на походе, войско Римское длинным строем окружило неприятельский лагерь и по данному сигналу (таково было распоряжение диктатора) войско должно было испустить громкие клики; потом каждый воин должен был воткнуть в землю принесенные им с собою колья и начать рыть ров. Вслед за приказанием последовал сигнал; воины, исподняя приказание, испустили крики, огласившие неприятельский лагерь и достигшие лагеря консулова. Они распространили в первом ужас, а во втором сильную радость. Римляне поздравляли один другого, говоря: «это голоса наших сограждан, пришедших к нам на выручку.» Они с занимаемых ими постов и караулов угрожали неприятелю. Консул был того мнения, что надобно действовать решительно: «Крики эти — он говорил — означают не только прибытие Римского войска, но и то, что оно вступило в дело. Было бы удивительно, если бы в это время лагерь неприятельский с внешней стороны не был предметом нападения.» Вследствие этого консул отдал приказание своим воинам взяться за оружие и следовать за собою. Ночью началось сражение, легионы диктатора криками давали знать, что они со своей стороны не остаются в бездействии. Эквы готовились отразить покушения Римлян обнести их извне валом, как вдруг узнали о нападении с другой стороны. Опасаясь за безопасность собственного лагеря, они должны были обратиться против консула и остальную ночь до рассвета провели в борьбе с ним. С наступлением дня неприятель увидел, что он извне обнесен уже тыном, сделанным войском диктатора, а между тем едва чувствовал в себе сил выдерживать нападение одного консульского войска. Тут войско Квинкция, окончив работы, взялось за оружие и устремилось на неприятельский лагерь. Тогда началось новое сражение, а прежнее продолжалось с тою же силою. Видя, что опасность угрожает с двух сторон, неприятель молил то консула, то диктатора не полагать непременным условием победы их смерть, а отпустить их безоружных. Консул отослал просителей к диктатору. В справедливом негодовании, тот потребовал унижения неприятелей. Он отдал приказание привести к себе связанными Гракха Клелия, главного вождя и другие знатнейшие лица, а равно очистить город Корбион. «Не имею я нужды в вашей крови — сказал он Эквам; но в знак совершенного порабощения вашего племени, пошлю вас под ярмо.» Оно сделано было из трех копий: два были воткнуты в землю, а третье положено поперек. Под этим ярмом Эквы прошли и были отпущены.
29. Овладев неприятельским лагерем, консул всю огромную, найденную в нем разного рода добычу (неприятельские воины были отпущены совершенно обнаженными) отдал одному своему войску; войско же консула от всякого участия в добыче устранял, сказав ему с упреком: «не следует вам, воины, ничего из добычи от неприятеля, которого добычею едва вы сами не сделались.» — «А. ты, Л. Минуций — сказал диктатор, обращаясь к консулу, — учись прежде водить войско в звании второстепенного вождя, пока приобретешь дух, достойный консула.» Минуций отказался от консульства, но вследствие приказании диктатора остался при войске. В то время и уважения к власти было больше и войско Минуция более помнило сделанное ему благодеяние, чем заслуженное наказание. Оно определяло поднести диктатору золотую корону в фунт весом, и при отъезде его дало ему название своего избавителя. В Риме сенат, собранный префектом города Фабием, определил, чтобы Квинкций вошел в город в триумфе с войском в том же самом порядке, как оно пришло с похода. Перед триумфальною колесницею вели вождей неприятельских и несли отнятые у Эквов военные значки; за колесницею следовало войско, отягощенное добычею. Говорят, что перед каждым домом были устроены пиршества; пирующие с обычными в таких случаях торжественными песнями и веселыми шутками следовали за колесницею победителя. В этот день, с общего согласия всех граждан, дано право Римского гражданства Л. Мамилию Тускуланцу. Диктатор тотчас же хотел отказаться, но его задержало народное собрание для рассуждения о лжесвительстве М. Вольсция. Необходим были страх, внушаемый властью диктатора для того, чтобы трибуны не воспрепятствовали осуждению Вольсция. Он был осужден и отправился в ссылку в Ланувий. Квинкций на 16‑й день сложил с себя власть диктатора, данную ему на шесть месяцев. В это время консул Навтий с большим успехом сразился с Сабинами под Эретом; к опустошению их полей присоединилось еще и это поражение. Фабий Квинт, заступивший место Минуция, был послан в Альгид. В конце года трибуны возобновили прения о законе; впрочем сенат настоял, чтобы они были отложены, так как оба войска были в отлучке из города. Черни удалось в пятый раз избрать тех же трибунов. Рассказывают, что в Капитолие видели волков, преследуемых собаками; вследствие этого чуда в Капитолие было совершено очищение. Таковы события этого года.
30. В следующем году были консулами К. Минуций и К. Гораций. В начале этого года извне господствовало спокойствие, но внутри государства трибуны волновали простой народ по поводу известного закона. При взаимном ожесточении умов дело легко зашло бы очень далеко, если бы в то же время — как бы нарочно, не пришло известие, что Эквы внезапно ночью напали на город Корбион и перерезали в нем гарнизон. Консулы созвали сенат, который определяет, чтобы они немедленно на скорую руку созвали войско и пошли с ним к Альгиду. Тут прения о законе утихли, но начались новые о наборе. Трибуны в них имели верх над консулами и не допустили бы их до набора; как вдруг открылся новый повод к опасениям вследствие известия, что Сабинское войско явилось в Римской области и опустошает её, подвигаясь к самому городу. Под влиянием ужаса, внушенного нападением неприятелей, трибуны допустили производить набор, впрочем, с тем условием, что так как в течение пяти лет они были постоянно обманываемы, то впредь должно быть число трибунов увеличено до десяти, чтобы народ имел более защитников своих прав. Крайние обстоятельства заставили патрициев согласиться на это с тем, чтобы на будущее время не избирать опять одних и тех же трибунов. Выборы немедленно были произведены для того, чтобы и это условие, как много других прежде, по миновании опасности не осталось неисполненным. Таким образом, тридцать пять лет после первого выбора трибунов народных, избрано десять, по два из каждого класса, и постановлено законом на будущее время избирать столько же. Набор также был произведен и Минуций двинулся на встречу Сабинов, но уже не нашел неприятеля в открытом поле. Гораций сразился под Альгидом с Эквами, которые, избив гарнизон Римский, находившийся в Корбионе, взяли еще Ортону. В кровопролитном бою пало много неприятелей и они выгнаны не только из Альгида, но из Ортоны и Корбиона. Гораций разрушил Корбион за то, что жители изменнически предали неприятелю наш гарнизон.
31. За тем консулами были М. Валерий и Сп. Виргинии. И внутри государства, и вне его царствовало спокойствие, только чувствовался недостаток в хлебе, родившемся дурно от проливных дождей. Предложен закон об отводе участков на Авентинсой горе; народные трибуны выбраны опять прежние. Они в следующем году, когда консулами были Т. Ромилий и К. Ветурий, во всех речах своих толковали о своем законе. Они говорили: «что им стыдно будет, если и увеличение их числа осталось без пользы для закона, который по сю пору не принят еще, как не принят был в прежнее пятилетие.» Когда общее внимание сосредоточено было на этом вопросе, вдруг поспешно прибыли гонцы из Тускула с известием, что Эквы находятся на Тускуланском поле. Показалось совестно замедлить помощью народу, еще недавно оказавшему важную услугу. Оба консула двинулись с войском и нашли неприятеля в его обыкновенной позиции у Альгида. В происшедшем сражении убито более четырех тысяч человек неприятелей; остальные обращены в бегство, найдена огромная добыча. Консулы продали ее вследствие неимения денег в общественной казне. Это обстоятельство, впрочем, произвело в воинах неудовольствие против консулов, которым воспользовались трибуны, чтобы вооружить против консулов простой народ. Когда истекло время служения прежних консулов и вступили на их места новые — Сп. Тарпей и А. Атерий, то Ромилий позван на суд К. Клавдием Цицероном, трибуном народным, а Ветурий Л. Алиеном, эдилем народным. И Ромилий и Ветурий присуждены, к великому неудовольствию патрициев, первый заплатить десять, а второй двенадцать тысяч асс. Впрочем, несчастье, постигшее прежних консулов нисколько не сделало новых уступчивее. «Пусть и нас судят — говорили они — а трибунам не удастся заставить принять их закон.» Тогда трибуны, отказавшись наконец от закона, по давности времени, с какого он был предложен, уже устаревшего, стали ласковее обращаться с патрициями. Они говорили им: «пора положить конец бесполезной и утомительной борьбе. Буде не нравятся законы, предложенные сановниками простого народа, то согласимся набрать из среды простого народа и патрициев особых сановников для издания разного рода полезных законов, которые обеспечили бы права вольности каждого гражданина.» Относительно самого вопроса, патриции соглашались с его необходимостью, но говорили: «что никто не может предлагать законов, не происходя из среды патрициев.» Таким образом обе стороны в существенном были согласны, только были разных мнений в том, кому поручить это дело. В Афины отправлены послы Сп. Постумий Альб, А. Манлий, П. Сульпиций Камерин с поручением списать знаменитые законы Солона и ознакомиться хорошенько с учреждениями и постановлениями других народов Греции.
32. Год этот прошел спокойно по отсутствию внешних войн. А следующий, когда были консулами П. Куриаций и Секст Квинктилий, прошел еще спокойнее, вследствие совершенного молчания трибунов. Причиною тому были: с одной стороны ожидание послов, отправленных в Афины и чужестранных законов, ими имеющих быть принесенными; с другой два внезапно постигшие бедствия, моровая язва и голод, имевшие равно гибельные последствия и для людей и для животных. Поля представляли картину опустошения; город казалось обезлюдел от беспрестанных похорон. Многие знатнейшие фамилии оплакали своих членов. Фламмн Квирина Сер. Корнелий умер, авгур К. Гораций Пульвилл; на его место авгуры избрали К. Ветурия тем охотнее, что он подпал осуждению черни. Консул Квинктилий сделался жертвою заразы и три трибуна народных. Этот несчастный год ознаменован был многими потерями; к счастию, извне не было неприятеля. За тем консулами были К. Менений и П. Сестий Капитолин. И в этом году не было войны извне; но внутри государства явилось более признаков жизни. Послы уже у возвратились из Аттики с законами: а потому трибуны настоятельно требовали, чтобы было наконец приступлено к составлению законов. Определено избрать десять сановников с неограниченною властью, и кроме их на этот год никаких других сановников не избирать. Несколько времени был спор, допускать ли к этому делу плебеев. Наконец оно вверено одним патрициям, только с условием, чтобы закон Ицилиев об Авентине и другие священные законы оставались неприкосновенными.
33. Таким образом на триста втором году от построения Рима снова переменилась форма правления и в главе его стали децемвиры вместо консулов, как прежде консулы заместили царей. Перемена эта не была особенно заметна потому, что была непродолжительна; но сперва по хорошему началу она возбудила великие ожидания. Тем скорее в ней разочаровались и возвратились, по прежнему порядку вещей, к власти двух консулов. Децемвирами избраны: Ап. Клавдий, Т. Генуций, П. Сестий, Л. Ветурий, К. Юлий, А. Манлий, Сер. Сульпиций, П. Куриаций, Т. Ромилий, Сп. Постумий. Клавдию и Генуцию сделана эта честь взамен того, что они избраны были на этот год консулами; а Сестию, консулу прошлого года, за то, что, против воли товарища, он об этом вопросе доложил сенату. Вслед за ними избраны три посла, ходившие в Афины; столь почетным избранием хотели их вознаградить за труды дальнего странствования и вместе не без основания полагали, что не бесполезна будет при написании новых законов их опытность в чужестранных законах, приобретенная ими во время поездки. Прочие были избраны для составления полного числа, при чем избирала особенно людей престарелых, чтобы они были не слишком горячими противниками первым. Душою, впрочем, этого правительства был Аппий вследствие сильного расположения к нему черни. Он до того изменил нрав свои, что в самое непродолжительное время из ожесточенного противника черни сделался её угодником и с жадностью ловил все случаи снискать её любовь. В течение десяти дней децемвиры поочередно каждый оказывали народу суд и расправу. Кто в какой день был судьею, тот имел при себе двенадцать ликторов, а товарищи его только по одному служителю; децемвиры при совершенном согласии между собою (будь они частные люди, такое единодушие было бы даже бесполезно) действовали в отношении к гражданам с совершенною справедливостью и беспристрастием. В доказательство умеренности, с какою децемвиры пользовались своею властью, приведу один пример. Хотя власть их была неограниченная, но когда в доме у П. Сестия, одного из патрициев, было вырыто мертвое тело и принесено в судилище, то децемвир К. Юлий, не смотря на очевидность и ясность совершенного преступления, и на то, что он мог вполне своею властью наказать за него, передал это дело на суд народу и предпочел уступить что–либо из своего собственного права в пользу прав вольности каждого гражданина.
34. С одной стороны децемвиры с совершенною справедливостью оказывали суд и расправу как знатным, так и простым (их неподкупный и скорый приговор был как бы изречением оракула); с другой они занимались составлением законов. Среди всеобщего напряженного ожидания предложены были децемвирами десять таблиц. Они тогда созвали народное собрание и пригласили граждан: «идти и рассмотреть предложенные законы в добрый час для отечества, для них самих и для их потомства. Что касается до них децемвиров, то они, сколько могли по своему рассуждению десяти человек, старались уравнять права всех граждан как высших, так и низших; но ссылаются они на рассуждение и мнение всех граждан. Итак пусть они хорошенько обдумают каждый предмет порознь, пусть рассуждают между собою свободно и выскажут, что они заметят в законах или недостаточного или излишнего. Пусть народ Римский управляется такими законами, в составлении которых каждый гражданин принимал участие, а не такими, которые он призван был только утвердить». По мнению всех законы оказались достаточными, и потому они и приняты голосами народа, подаваемыми по сотням. И поныне законы десяти таблиц при несметном обилии законов, составляют основание нашего законодательства и направление ему поныне ими дано. Прошел в народе слух, что недостает еще двух таблиц, с прибавлением коих законодательство Римское было бы вполне закончено. А потому вместе с приближением выборов, в народе возникло желание избрать снова децемвиров. Простой народ, для которого имя консулов стало почти столь же ненавистно, сколько имя прежних царей, уже не чувствовал нужды в заступлении трибунов, видя, что от одного децемвира можно искать управы на другого.
35. Когда были объявлены выборы децемвиров на третий день ярмарочного торга, то до того затронуто было честолюбие многих, что первые лица в государстве не стыдились обнаружить искательство. Главною причиною тому, я полагаю, было опасение, чтобы в противном случае за отсутствием достойных, такая значительная власть не досталась бы людям нестоющим. Таким образом патриции усердно заискивали у простого народа той самой почести, которой они в начале были первыми противниками и за которую они имели состязание с чернью. Видя, какие престарелые и заслуженные мужи ищут этой почести, Аппий почувствовал, что честолюбие его заговорило в нем еще сильнее. Трудно было сказать, нужно ли было скорее считать его децемвиром или кандидатом на эту должность; и кажется главною заботою его было не столько исполнять её, сколько обеспечить за собою на будущее время. Он старался во мнении народа уронить знатнейших искателей, а поддерживал людей пустых и незначительных. Сам Аппий, в сопровождении бывших трибунов, толпы Дуилиев и Ицилиев, не сходил с форума и через них продавал себя народу. Даже товарищи Аппия, дотоле совершенно ему преданные, удивились и не понимали, что это значит и что за цель таких его действии. Ясно было одно, что тут что–то скрывается: «не могла быть естественною такая угодливость в столь гордом человеке. А такое принуждение вопреки своему истинному характеру и искательство расположения самих простых граждан, показывает нежелание отказаться от власти, которой срок истекал, а стремление удержать ее и на будущее время.» Не смея явно идти против Аппия, они, как бы помогая ему, старались тем самым ему противодействовать; с общего согласия они поручают ему, как младшему возрастом управление выборами. Сделано было это с тою целью, чтобы Аппию невозможно было избрать самого себя, чего дотоле ни одни сановник не делал, исключая трибунов народных (да и то тогда же было сильно осуждаемо). Аппий охотно взялся заведовать выборами в видах общего блага я сумел употребить в свою же пользу то обстоятельство, которое думали сделать препятствием его целям. Он устранил своими происками искательство обоих Квинкциев Капитолина и Цинцината и дяди своего К. Клавдия, одного из самых горячих поборников аристократической партии и других знатнейших граждан, а избрал децемвирами людей, далеко утупавших первым и весом и образом жизни. В числе их он избрал себя первого, — поступок заслуживший со стороны благонамеренных граждан тем сильнее осуждение, что они не ожидали такого наглого поступка со стороны Аппия Клавдия. Товарищами ему избраны: М. Корнелий Малугиненз, М. Сергий, Л. Минуций, К. Фабий Вибулан, К. Петелий, Т. Антоний Меренда, К. Дуилий, Сп. Оппий Корницен, М. Рабулей.
36. С тем вместе окончилось притворство Аппия; с этого времени начал он действовать сообразно своему истинному характеру, приучая и товарищей своих еще прежде, чем они вступили в отправление должности, следовать своему примеру. Каждый день собирались они без свидетелей; впрочем о тайных их замыслах можно было видеть из того, что они не скрывали свою надменность; доступ к ним сделался затруднителен и неохотно пускались они в разговоры с простолюдинами. Таким образом протянули они время до Майских Ид; то был срок, с которого торжественно вступали в отправление должности вновь избранные сановники. Первый день своего служения децемвиры сделали вместе днем великого страха и сильных опасений граждан. Прежние децемвиры держались такого обыкновения, что только один из них имел при себе ликторские пуки и это отличие, атрибут верховной власти, переходило к каждому поочередно, новые децемвиры выступили вдруг все, каждый имея при себе по двенадцати ликторских пуков. Стодвадцать ликторов наполняли форум, вместе с пуками носимы были и ввязанные в них секиры; децемвиры были того мнения, что секиры не могли быть сняты, как несомненный признак верховной неограниченной власти. Казалось, явились десять царей и ужас распространился не только в простом народ, но и между патрициями; ясно было, что недостает только предлога к насилиям и казням, что стоило только кому–либо заговорить в защиту вольности в сенате или в народе, то тотчас придут в дело розги и секиры с целью застращать прочих. Народу не оставалось более никакой защиты; апелляции не было, а взаимное соглашение децемвиров уничтожило жалобу от одного другому. Между тем как прежние децемвиры старались решением одного исправлять, что могло быть ошибочного в приговоре другого и отдавать на суд народа многое, что имели право решить и сами по себе. Несколько времени ужас, внушенный децемвирами, равно тяготел надо всеми сословиями, но мало–помалу весь обрушился на одну чернь. В пользу патрициев было оказываемо снисхождение; но за то весь произвол насилия и жестокости применен был к простому народу. При решении дела принимали в соображение не сущность его, но личность тяжущихся и пристрастие заменяло место справедливости. Приговоры составлялись дома, а только произносились на форуме. В случае, если кто на решение одного децемвира жаловался другому, то подучал такое, которое заставляло его горько раскаиваться, за чем он не остался доволен первым. Распространился при том же слух, неизвестно от кого получивший начало, что децемвиры не ограничатся на некоторое время произвольною системою управления, но что они составили между собою тайный заговор, клятвами скрепленный, не допускать более до выборов и на будущее время присвоить себе власть, сделавшись бессменными правителями.
37. Тогда простолюдины все свои надежды обратили на патрициев и защиты вольности ждали от тех, которых произвола опасаясь привели отечество в такое крайнее положение. Знатнейшие патриции с презрением смотрели и на децемвиров и на чернь: не одобряли случавшегося, но и соглашались, что случилось только то, чего заслуживала чернь. Жадно домогаясь свободы, патриции не хотели до времени помочь отечеству, впавшему в рабство; напротив они со своей стороны старались еще увеличить гнет, лежавший на простом народе для того, чтобы он скорее наскучил таким порядком вещей и возвратился к двум консулам и прежней системе управления. Большая часть года уже прошла и две таблицы законов были уже присоединены к десяти, изданным в прошлом году: таким образом после того, как эти новые две таблицы будут приняты голосами народа в его собрании по сотням, то не оставалось более повода децемвирам продолжать свою власть, которой назначение они исполнили. Ждали с нетерпением, что вот–вот будет объявлено время выбора консулов. Чернь занимала мысль, как возвратиться снова к трибунам народным, защитникам её прав, от которых они сами добровольно отказались. Между тем о выборах со стороны децемвиров не было и помины и они, дотоле стараясь заискать в простом народе, окружая себя приверженцами трибунов, теперь окружили себя молодежью семейств патрициев. Толпы их осаждали место судилища; они служили исполнителями приговоров над простолюдинами и их имуществом. Личность гражданина не была более в безопасности; не только пуки розог, но и самые секиры употреблены были в дело; а дабы жестокость не оставалась без вознаграждения, за казнью гражданина следовал дележь его имущества. Льстясь на такие награды испорченная молодежь не только не защищала других от притеснений, но и предпочитала разгул собственного произвола стремлению обеспечить права вольности каждого гражданина.
38. Наступили наконец и Майские иды. Не назначив никого новых сановников, децемвиры уже не более, как частные люди, продолжали действовать по–прежнему, нисколько не уменьшая ни своей надменности и не отказываясь от признаков власти. Ясно было их желание упрочить за собою неограниченною царскую власть. Казалось, вольность погибла навсегда, не било ни в настоящем поборника или мстителя, ни в будущем нельзя было, по–видимому, его ждать. Народ Римский не только сам потерял веру в себя, но и сделался предметом презрения для соседних народов; с негодованием видели они необходимость признавать над собою первенство народа, не умевшего сберечь первое благо в мир — вольность. С большими силами Сабины сделали вторжение в область Римскую; опустошив поля на большое пространство, они безнаказанно угнали толпы пленных и стада скота. Собравши свои рассеянные отряды, они расположились лагерем у Эрета; надеясь на внутренние несогласия в Риме, вследствие коих должно было возникнуть затруднение при наборе. Об этом знали не только через гонцов, но и поселяне в страхе, избегая неприятеля, наполнили город. Децемвиры собрались на совещание, как поступить в столь крайних обстоятельствах. Между тем как они не знали на что решаться, убежденные в ненависти к себе и патрициев и народа, возник еще повод к опасениям: Эквы с другой стороны стали лагерем в Альгиде и набегами стали опустошать Тускуланскую область; известие это пронесли послы из Тускула и просили о помощи. В таком крайнем положении, под влиянием страха, видя войну, угрожающую с двух сторон, децемвиры решаются посоветоваться с сенатом. Они отдают приказание пригласить сенаторов в курию, зная, какую бурю придется им выдержать. Они предвидели, что ответственность за все бедствия, за опустошение полей и возившую войну падет на них и что будут домогаться отмены их власти; но они решились действовать энергически и примером строгости к немногим, страхом зажать уста прочим. По форуму раздался голос глашатая, по приглашению децемвиров созывавшего сенаторов в курию. Чернь с удивлением услыхала столь небывалое давно обстоятельство (децемвиры перестали уже с давних пор советоваться с сенатом) и ожидала с нетерпением, говоря: «верно случилось что нибудь важное, что после столь давнего забвения воротились к прежнему. Надобно благодарить военные обстоятельства и неприятеля за то, что хоть по их поводу граждане увидали тень прежней вольности. Простолюдины со вниманием искали глазами сенаторов по всем сторонам форума; редко кое–где показывался сенатор, но совершенная пустота царствовала и в курии и около децемвиров. Чернь, догадываясь о ненависти патрициев к децемвирам, полагала, что они вовсе откажутся явиться в курию, не признавая за частными людьми права созывать сенат. «То будет — так толковала чернь — знаком к возвращению вольности, если она поддержит сенат. Патриции откажутся явиться в курию, а простой народ не допустит произвести набор.» Из сенаторов никого почти не было на форуме, да и в городе находилось их весьма немного. В негодовании на существующий порядок вещей они удалились по своим поместьям; отчаявшись за дела общественные, они занялись каждый своими частными. Они считали лучшим и безопаснейшим добровольно удалиться от места, где господствовал произвол немногих несправедливых властителей. Когда сенаторы не явились на призыв, то разосланы были сторожа по домам их удостовериться, с умыслом ли они не идут в курию. Возвратясь, они доносят децемвирам, что сенаторы вне города. Децемвирам стало на душе легче, чем если бы они узнали, что сенаторы, находясь в городе, оказывают им ослушание. Они распорядились к следующему дню пригласить всех сенаторов, которые и явились в числе превосходившем их ожидания. Видя это, чернь считала патрициев изменниками общему делу вольности. Сенаторы повиновались без насилия, добровольно, призыву децемвиров, срок власти коих кончился и которые были уже не более, как простые граждане.
39. Впрочем, сенаторы оказали более повиновения, явясь в курию, чем снисхождения децемвирам в своем поведении там. По сохранившимся известиям Л. Валерий Потит, не дожидаясь своей очереди говорить, немедленно велел за речью Ап. Клавдия, объявившего повод к созванию сената, настоятельно требовал позволения говорить о предмете первой важности для отечества. Децемвиры пытались было заставить его молчать, но он грозился выйти к народу и сделать его судьею между им и децемвирами. Это было сигналом к буре. Не с меньшим присутствием духа предстал на бой с децемвирами М. Гораций Барбат. Он прямо называл их десятью Тарквиниями и просил не забыть, что «Валерий и Гораций шли во главе народного восстания, ниспровергнувшего царей.» Далее он говорил: «не самое имя царей сделалось ненавистно; и по ныне величаем мы им Юпитера, считаем за честь называть им Ромула, родоначальника нашего города и его преемников; наконец сохранилось оно поныне для совершающих священные обряды жрецов. И так не имя царей сделалось ненавистно тогда, но надменность их и злоупотребление власти. Неужели же то, что мы не могли снести от царя и от его сына, станем мы терпеть равнодушно от нескольких частных лиц? Берегитесь, децемвиры, заставляя молчать здесь, вне курии вызовите вы голоса в защиту вольности! Да и не понимаю я, почему я не в таком же праве созвать собрание народа, по какому вы, быв частными людьми, созвали в настоящее время нас? Итак испытайте, буде хотите, что восторжествует, ваше ли стремление удержать за собою незаконно присвоенную вами власть, или стремление граждан к вольности, которую вы у них отняли. Вы теперь нам докладываете о войне с Сабинами; как будто в настоящее время, для народа Римского, есть что–либо важнее воины с теми, кто, быв избраны для начертания законов, попрали все права и учреждения государства. Есть ли для нас враги хуже людей, которые отняли у нас право выборов, право назначать ежегодных сановников, лучшее ручательство свободы, так как в таком случае власть переходит от одного гражданина к другому; людей, которые, быв простыми гражданами, присвоили себе власть царскую и все её отличия? По изгнании царей, избраны должностные лица из среды патрициев; по удалении на священную гору — из среды простого народа. Вы же себя к которым причисляете? Вы — сановники простого народа? Когда же вы к нему обращались? Но может быть не сановники ли вы патрициев, уже почти год не созывая сената, да и созвав его, не дозволяя говорить свободно об общественных делах. Не слишком рассчитывайте на страх, вами внушаемый, и помните, что всем нам в будущем нечего худшего ожидать против того, что мы уже терпим.
40. Между тем как Гораций явно осуждал децемвиров, они не знали как поступить, действовать ли строго, или оставить его нападки без внимания и не предвидели, чем это окончится. Тогда К. Клавдий, дядя Аппия децемвира, сказал речь в духе примирения; он не столько нападал на децемвиров, сколько умолял их, заклиная своего родственника тенями его отца и своего отца: «более иметь в памяти попечение об отечестве, которому обязан своим существованием, чем заботу о поддержании ненавистного договора с товарищами. Это будет спасительнее для него Аппия, чем для государства. Оно рано или поздно, если не средствами умеренности, то наконец силою отстоит свои права. Но в ожесточенной борьбе обыкновенно сильно разыгрываются страсти, так что трудно рассчитать, каковы могут быть от того последствия; а это — то и составляет предмет его опасении.» Хотя децемвиры запрещали говорить о чем либо не касавшемся предмета, предложенного ими на обсуждение сената, однако они постыдились перебить речь Клавдия, и так тот высказал свое мнение, что сенат не может в настоящее время постановить никакого декрета. Не трудно было понять всем, что таким образом Клавдий признал децемвиров частными людьми. Многие почтенные мужи, бывшие консулы, согласились совершенно с мнением Клавдия. Другое мнение, по–видимому, более энергическое, но в сущности снисходительнее первого, заключались в том, чтобы патриции собрались для выбора междуцаря. Оно заключало как бы в себе тайное признание сановниками тех, кто в настоящее время собрал сенат; а подавший мнение о несоставлении сенатом вовсе декрета, счел их частными людьми. Таким образом дела децемвиров были в отчаянном положении. Тут Д. Корнелий Малугиненз, брат децемвира М. Корнелия, не без умысла из бывших консулов для подачи мнения прибереженный к концу, стал говорить, что главное внимание должно быть обращено на военные обстоятельства; он старался, во что бы то ни стало, отвлечь его от брата и его товарищей: «Что за чудо — говорил он — почему самыми ожесточенными противниками децемвиратства являются те, которые были прежде самими усердными его искателями, они, или их приближенные? Почему прежде в течение нескольких месяцев, когда государство было совершенно спокойно, никто не требовал от децемвиров отчета, на каком основании стоят они во главе правления? А теперь, когда враг, можно сказать, у ворот города, время ли затевать внутренние смуты? Одним только можно это объяснить — желанием воспользоваться незаметно беспорядками для своих скрытных целей. Впрочем, не время рассуждать о столь важном вопросе, тогда как надобно озаботиться о принятии мер в критических обстоятельствах войны. По крайней мере, он Корнелий того мнения, что по обеспечении внешнего спокойствия государства приведением к концу начавшейся войны, сенат спокойно имеет заняться обсуждением вопроса, предложенного Валерием и Горацием, на каком основании децемвиры и по миновании Майских Ид удержали за собою власть. Тогда — то Ап. Клавдий пусть даст отчет, на прошлых выборах в децемвиры, которыми он сам же заведывал, облечены ли они властью на один год или впредь до окончательного издания всех нужных законов. В настоящее же время, оставив прочие дела, надобно обратить все внимание на военный вопрос. Если они — сенаторы, полагают, что слух об угрожающей опасности, пустой и неосновательный, что известия, принесенные гонцами, а недавно Тускуланскими послами, лишены достоверности, то пусть отправят нарочных лазутчиков для принесения основательных известий. Если же известие, принесенное послами и гонцами, по их мнению заслуживает вероятия, то надобно немедленно произвести набор; войско вверить тому из децемвиров, кому они заблагорассудят; а прочие все дела до времени отложить в сторону.»
41. Младшие патриции все были в пользу этого мнения: но приверженцы более резких мнений также не хотели молчать. Валерий и Гораций настоятельно требовали, чтобы им дозволено было говорить о делах общественных. Буде же голос партии воспрепятствует им поступить так в сенате, то они не замедлять сделать воззвание к народу. Да и на каком основании могут что–либо воспрепятствовать им такие же частные люди, как и они, будет ли то в сенате или в народном собрании. И не заставят они замолчать их грозою своих воображаемых пуков ликторских.» Аппий, полагая, что время употребить крутые меры против столь ожесточенных нападок, или надобно отказаться от власти: «горе тому — сказал он — кто станет говорить о предмете, неотносящемся до предмета нашего совещания.» Когда Валерий отказывался молчать по приказанию частного, человека, Аппий отдал приказание ликтору схватить его. Уже Валерий от порога курия призывал в свою защиту граждан, как Л. Корнелий, обняв колена Аппия, участие его к которому не было подвержено сомнению, положил конец борьбе. Через посредство Корнелия Валерий получил позволение говорить свободно с тем, чтобы покушение возвратить вольность ограничивалось одними словами, а децемвиры настояли на своем. Даже самые почтенные мужи, бывшие консулы и старейшие сенаторы из ненависти к власти трибунов, восстановление которой они считали главным поводом ожесточения черни против децемвиров, предпочитали, чтобы они со временем сами собою отказались от власти, тому, чтобы призывая простой народ на борьбу против них дать ему сознание собственной силы. Если бы переворот случился сам собою без участия черни так, чтобы власть снова возвратилась к консулам, то аристократия надеялась или в шуме беспрестанных войн или умеренным применением власти консульской, изгладить из памяти народа воспоминание о трибунской власти. Среди всеобщего молчания сенаторов объявлен декрет. Простой народ, зная, что неограниченная власть децемвиров не допускает противоречия, отвечал на призыв поименный. Легионы сформировались; тогда децемвиры имели совещание, кому из них идти в поход и начальствовать войском. Из децемвиров главными были К. Фабий и Ап. Клавдий. Война, угрожавшая внутри, могла быть опаснее внешней, а потому энергический и крутой характер Аппия казался более способным подавить волнения, могшие возникнуть внутри города. А Фабий столь же казался неспособным ко злу, сколько был непостоянен к добру. Приобретши прежде доброе имя и на войне и в мире, он, сделавшись децемвиром, до того переменился, что предпочел взять за образец Ап. Клавдия, чем быть самим собою. Ему поручено ведение воины с Сабинами, а помощниками ему даны М. Рабулей и Кв. Петелий. М. Корнелий отправлен в Альгид вместе с Л. Минуцием, Т. Антонием, К. Дуилием и М. Сергием. Сп. Оппий дан Ап. Клавдию в товарищи для сохранения спокойствия в городе и поддержания общей власти децемвиров.
42. Дела общественные на войне пошли не лучше, как и внутри государства. Вина вождей заключалась в том, что они умели сделать себя ненавистными своим согражданам; всему прочему причиною были войны. Они, желая не дать децемвирам им ненавистным права хвалиться победою, не стыдились быть орудием собственного позора, лишь бы он был вместе и децемвиров. Таким образом, они допустили себя разбить Сабинами у Эрста и Эквами у Альгида. Из Эрета войско Римское бежало под покровом ночи и расположилось лагерем вблизи от города, на возвышенном месте между Фиденами и Крустумерией. Будучи преследуемо неприятелем, оно и при равных условиях боя не вступало в него, искало защиты не в силе и мужестве, а за лагерным валом и естественными выгодами местности. Поражение у Альгида было еще позорнее и сопряжено с большим уроном; здесь лагерь наш достался в руки неприятелей. Войско, лишенное всего, искало спасения в Тускуле, полагая всю надежду на верность и сострадание союзников, которые их и не обманули. Такой ужас распространился и в Риме, что патриции, забыв совершенно свою ненависть к децемвирам, определили держать караулы по городу. Всем, кто в состоянии носить оружие, велено оберегать стены и держать посты у городских ворот. Определено отправить в Тускулум вспомогательное войско, а децемвирам, очистив Тускуланскую крепость, держать воинов в лагере; лагерь другого войска от Фиден перенести в землю Сабинов и таким образом внеся войну в их собственные пределы, отвлечь их от нападения на Рим.
43. Кроме позорных деяний на войне, децемвиры ознаменовали себя двумя гнусными преступлениями, из коих одно совершено на войне, а другое в Риме. Когда войско Римское стояло в земле Сабинов, то один воин, но имени Л. Сицций, из ненависти к децемвирам, возбуждал товарищей оставить их и избрать трибунов. Узнав об этом, децемвиры дают ему поручение избрать место удобное для лагеря, а посланным с ним воинам отдают приказание, как представится случаи, умертвить его. А в лагере распущен слух, что Сицций попал в засаду и пал с несколькими воинами храбро сражаясь. Сначала было поверили принесшим это известие. Когда же отправлена была с позволения децемвиров когорта для погребения убитых, то воины, бывшие в ней, увидали, что из мертвых никто не ограблен, что Сицций с оружием в руках лежит но средине, тела же прочих обращены к нему; что же касается до неприятеля, то не было ни малейшего признака, чтоб он здесь был и не заметно следов, как он уходил. Убедясь, что Сицций пал от своих же соотечественников, воины принесли тело. Сильное негодование распространилось по лагерю и воины поговаривали о том, чтобы Сицция отнести в Рим; децемвиры, видя это, поспешили похоронить его на счет казны с военными почестями. Тело Сицция предано земле воинами с глубокою горестью и с затаенною ненавистью к децемвирам.
44. Случилось и в самом Рим злодеяние внушенною постыдною страстью; оно имело конец не менее гибельный, как изнасилование и смерть Лукреции, имевшие последствием изгнание Тарквиниев из Рима и уничтожение власти царей. Таким образом власть децемвиров не только имела тот же самый конец, что, и власть царей, но и причина её гибели была все та же. Аппий Клавдий хотел, во что бы то ни стало, достигнуть обладания одною девушкою из простого класса, к которой постыдная страсть им овладела. Отец этой девушки, Л. Виргиний, быль в числе воинов, ставших лагерем у Альгида; он был примерным человеком и на войн и в частной жизни. Жена его была его достойна, а потому и дети не могли не быть похожими на родителей. Л. Виргиний обручил свою дочь Л. Ицилию, потомку трибунов, человеку деятельному и горячему защитнику интересов простого народа. Девушка эта, уже достигшая совершенного возраста, была очень хороша собою. Запылав к ней беззаконною страстью, Аппий истощил все средства соблазна и обольщения, но видя, что все они сокрушились перед её добродетелью, решился достигнуть цели произволом и насилием. Он поручил своему клиенту М. Клавдию, чтобы он предъявил права на дочь Виргиния, как на свою рабыню, и чтобы не соглашался впредь до окончания дела отдать ее на поруки. Аппий рассчитывал на успех нечестивого умысла главное потому, что отец девушки находился в отсутствии. Раз, когда она шла по форуму (где находились школы), служитель гнусной страсти децемвира наложил на нее руку: именуя ее своею рабынею, якобы рожденною от его рабы, он приказывал ей следовать за собою, угрожая в случае неповиновения употребить силу. Девушка в ужасе и недоумении стояла, не понимая, что делается; а нянька её громкими криками призывала в защиту граждан. Скоро стеклась большая толпа; в ней повторялись знакомые и приятные народу имена отца девушки Виргиния и жениха её Ицилия; одних заинтересовывали в пользу девушки имена её родных, а большую часть её собственная судьба. Скоро девушка сделалась безопасною от насилия. Тогда предъявивший свои права на девушку, сказал: «стечение народа бесполезно; дело идет здесь не о насилии, а он призывает закон в защиту своих прав.» Затем он зовет с собою девушку на судилище. В сопровождении бывших тут граждан и по их совету, девушка пошла к месту, где заседал Аппий. Туг клиент его повторил перед ним басню, им же самим сложенную: «что эта девушка родилась у него в доме и обманом попала к Виргинию, на что он имеет ясные доказательства, которые и берется представить самому Виргинию; а он и сам в этом случае жертва обмана, а покуда до решения дела справедливость требует, чтобы раба следовала за своим господином.» Защитники девушки отвечали на это, что Виргинии в отлучке на службе отечества, и что он явится в двухдневный срок, если будет извещен о случившемся; несправедливо же будет в отсутствии его решить судьбу той, кого он считал своею дочерью и потому защитники девушки требуют, чтобы дело это вовсе отложить ло прибытия отца; ссылаясь на закон самим же Аппием изданный, они просят отдать её на поручительство на том основании, дабы она прежде утраты вольности не потеряла доброго имени.
45. Аппий свой приговор высказал так: «О том, как защищает он права свободы, свидетельствует тот самый закон, на который ссылаются в защиту своих притязаний друзья Виргиния. Впрочем, хотя этот закон есть твердая опора свободы, но необходимо наблюдать, чтобы он был для всех одинаков и не изменялся по обстоятельствам и личности граждан. Закон признает право поручительства каждого гражданина за того, кто отыскивает свободу; что же касается до теперешнего случая, то господин своей рабыни может уступить свои права на нее разве одному отцу, а потому он признает необходимость послать за отцом девушки. Впрочем, чтобы предъявивший свои права на нее не потерпел ущерба своих законных требований, то он должен увести ее с собою, обязуясь ее представить по приезде того, кого она считала своим отцом.» Против столь несправедливого приговора роптали все, но никто не решался явно воспротивиться ему. В это время пришли П. Нумиторий, дед девушки и жених её Ицилий; толпа охотно дала им дорогу, надеясь в Ицилие видеть своего главу в предстоящей борьбе с Аппием. Ликтор провозгласил: «что приговор сделан," и приказывает Ицилию отойти прочь. Такое насилие могло заставить потерять терпение и самого смирного человека. «Не иначе — сказал на это Ицилий — как силою разве прогонишь ты меня отсюда, Аппий, и совершишь то, что ты задумал втайне. Эта девушка моя будущая жена, и я хочу иметь её чистою и непорочною. Потому призови на помощь ликторов твоих товарищей, вели приготовить розги и секиры, а не бывать невесте Ицилия вне отцовского дому. Пусть отняли вы и власть трибунов и призыв к народу — две главные опоры вольности нашей; так теперь хотите вы, чтобы жены наши и дети служили по вашей прихоти страстям вашим? Показывайте власть вашу на спинах ваших, снимайте с нас головы, но пусть целомудрие женщин будет недоступною для вас святынею. Буде кто дотронется силою до этой девушки, я призову в защиту всех граждан, а Виргинии там сослуживцев и мы надеемся на сочувствие и богов и людей. Приговор твой будет исполнен, разве когда нас не будет в живых. Прошу тебя, Аппий, подумай хорошенько, к чему поведет твой поступок. Виргиний, когда явится, рассудит, как ему поступит с дочерью; только пусть и он знает, что если только он допустит ее взять клиенту Клавдия, то пусть же сам устраивает судьбу дочери. Что же касается до меня, то отстаивая свободу невесты моей, скорее от жизни откажусь, чем соглашусь изменить законам чести.»
46. Чернь была в состоянии крайнего раздражения и, казалось, дело не обойдется без большой борьбы. Ликторы окружали Ицилия; впрочем дело ограничилось одними угрозами. Аппий сказал: «Ицилию дорога не защита Виргилиевой дочери, но как человек беспокойный, еще не забывший интриг свойственных трибунам, он ищет предлога к волнению черни. Впрочем, на этот день он не даст ему к тому пищи; а пусть он Ицилий знает, что он, Аппий, делает это не уступая его дерзости, а из уважения к имени отца, которое носит Виргиний и к его отсутствию; с этою целью он в этот день не станет обсуживать этого дела, ни произносить приговора; а будет просить М. Клавдия, чтобы он уступил из своего права и согласился отдать девушку на поручительство до следующего дня. Если же на следующий день отец не явится, то пусть ведает Ицилий и ему подобные, что он не оставит без исполнения изданного им закона и исполнит с твердостью обязанность, излагаемую на него званием децемвира. Не потребует он содействия ликторов своих товарищей для обуздания людей, желающих произвести смуты; а сумеет сделать это одними своими ликторами.» Таким образом исполнение гнусного преступления было отложено на время и принимавшие участие в девушке начали расходиться. Тут положено было немедленно и как можно поспешнее отправить в лагерь к Виргинию с известием о случившемся брата Ицилиева и Нумиторова сына, молодых людей весьма расторопных и ловких. Они тотчас же пустились в путь. Участь девушки зависела оттого, чтобы природный защитник её явился в срок. Взявшие на себя поручение известить его о случившемся, поспешно исполнили его, не щадя своих коней. Между тем предъявивший свои права на дочь Виргиния клиент Аппия требовал поручителей. Ицилий, говоря, что он сам о том же заботится, нарочно тянул время, стараясь своим гонцам дать возможность поспеть в лагерь. Граждане, бывшие во множеств при этом, подняли к верху руки, изъявляя тем Ицилию свою готовность идти в поручители. Со слезами благодарил их за участие, говоря: «что завтрашний день оно ему нужно; а что на этот раз довольно поручителей.» Виргиния отдана таким образом на поручительство своих родных. Аппий еще помедлил на судилищ, дабы не показать, что он из–за этого дела сидел; видя наконец, что никто из граждан не подходит к нему судиться, — до того все были заинтересованы судьбою дочери Впргииия, что отложили даже заботу о своих делах. Аппий удалился домой. Своим товарищам в лагерь он немедленно написал: «чтобы они не давали отпуска Виргинию, а даже, чтобы взяли его под стражу.» Впрочем, злой умысел его, как того требовала справедливость, оказался уже бесполезным. В первую стражу ночи Виргиний, взяв отпуск, уже спешил в Рим; а рано с наступлением утра вождям вручено было письмо о его задержании, но уже поздно.
47. В Рим с рассвета граждане собрались на форум, ожидая, что–то будет. Виргиний привел туда же дочь свою, одетую в печальное одеяние, в сопровождении нескольких почтенных матерей семейств и огромной толпы народа. Он обходил граждан и просил их содействия и защиты не как милости, но как должного с их стороны: «каждый день видят его стоящим в боевом строю защитником их жен и детей; вряд ли кто может столько, как он, припомнит подвигов храбрости и решительности, совершенных им на войне. К чему же послужит все это, если в то же время, когда безопасность государства обеспечена, дети же их должны терпеть оскорбления, бывающие при взятии города приступом неприятелем.» Говоря в таком духе, Виргиний обходил граждан; также точно действовал Ицилий; плачь женщин говорил еще громче в их пользу, чем самые восторженные слова. Нисколько не трогаясь всем этим, Аппий под влиянием скорее какого–то безумного ослепления, чем страсти, взошел на свое место. В немногих словах М. Клавдий жаловался, что прошлой день ему не оказана была справедливость вследствие происков. Тут Аппий, не дав ему ни изложить подробно предмет его домогательства, ни Виргинию сказать что–либо в свою защиту, начинает говорить. Какую речь предпослал он своему приговору, чтобы дать ему сколько–нибудь основания, неизвестно; может быть, у древних писателей она и была сохранена; но те, которые мы теперь имеем, не заслуживают доверия. Впрочем, кажется всего вернее, что Аппий высказал свои приговор просто безо всяких оснований. Он присудил девушку в рабство предъявившему на нее права своему клиенту. Столь неслыханный, бесстыдный приговор поразил всех ужасом и удивлением; была минута всеобщего молчания. Клавдий пошел в толпу женщин взять Виргинию среди раздававшихся воплей их. Тут Виргиний, грозя Аппию рукою, закричал: «не тебе, Аппий, просватана моя дочь, а Ицилию; быть честною матерью семейства, а не твоею наложницею готовил я ее. Неужели мы, но примеру несмысленных скотов, будем, слушаясь одной прихоти, на ком ни попало удовлетворять свои страсти? Допустят ли это вот они (указывал на граждан), — не знаю; но вряд ли потерпят это те, в чьих руках оружие.» Таким образом усилия женщин и близ стоявших граждан, принимавших участие в судьбе Виргинии, не допустили Клавдия взять ее. Тут раздался голос публичного крикуна, налагавший всеобщее молчание.
48. Аппий, у которого похоть отняла кажется на этот раз рассудок, стал говорить: «Не безызвестно ему, что вчерашняя дерзость Ицилия, которой свидетелем быль народ Римский, и теперешняя наглость Виргиния имеют целью произвести всеобщее восстание, и что для этого в продолжении всей ночи были тайные сходбища. А потому, ведая о предстоящей ему борьбе он, Аппий, принял свои меры и ваял с собою вооруженных людей не для того, чтобы чем–либо тронуть мирных граждан, но чтобы поддержать уважение к общественной власти в людях, ищущих нарушить внутреннее спокойствие государства. А потому он, Аппий, советует им лучше оставаться в покое. «Ликтор, заключил Аппий, разгони толпу и дай дорогу хозяину к его рабыне.» Слова эти произнесены были громким и гневным голосом; повинуясь им, толпа расступилась и несчастная девушка осталась одна беззащитною жертвою насилия. Виргиний, видя, что помощи ждать неоткудова, обратясь к Апнию, сказал: «Прости, Аппий, если я в моем горе, которое понять может только сердце отца, сказал тебе что–либо дерзкое. Позволь же мне по крайней мере опросить здесь перед девушкою её кормилицу. Дай мне убедиться в том, что я не отец ей и я уйду отсюда со спокойным сердцем.» Получив на это позволение, Виргиний отвел дочь свою и кормилицу к лавкам, близ Водопроводной улицы, известным ныне под названием новых. Здесь Виргинии, схватив у мясника нож, сказал дочери: «вот единственное средство сохранить тебе свободу», и пронзил ей грудь. Обратясь к месту, где находился Аппий, Виргиний произнес громко: «да падет кровь эта, Аппий, на тебя и на главу твою!» Вопль всеобщего негодования раздался в толпе при виде столь ужасного события; Аппий, выведенный им как бы из забытья, приказал схватить Виргиния; но тот пролегал себе дорогу ножом и, под защитою следовавшей за ним толпы, достиг безопасно городских ворот. Ицилий и Нумитор, подняв истекавшее кровью тело, показали его народу, оплакивая горько преступление Аппия, несчастную участь девушки, жребий отца, доведенного до такой ужасной крайности. Женщины, следовавшие за ними, громко вопияли: «так на то–то будем мы родить детей, и целомудрие не должно ждать себе другой награды, кроме смерти;'" Они говорили эти и другие жалобы, по свойственному женщинам слабодушию измеряя степень своей горести воплями и жалобами. Но голоса граждан и преимущественно Ицилия раздавались в защиту отнятых прав, требовали восстановления трибунской власти и апелляции к народу.
49. Народ сильно взволновался, сколько вследствие случившегося страшного события, столько в надежд при этом случае возвратить отнятые у него права вольности. Аппий то звал к себе Ицилия, то отдавал приказание схватить его; наконец, видя, что исполнителям его воли не дают возможности действовать, сам с толпою молодых патрициев выступил вперед, приказывая Ицилия вести в тюрьму. Ицилия окружал простой народ и уже к нему примкнули, готовые быть во главе восстания, Л. Валерий и М. Гораций. Они, оттолкнув ликтора, сказали Аппию: «буде он действует путем закона, то они берут от него, как от частного человека, Ицилия на поручительство; буде же он употребит насилие, то и они силу станут отражать силою.» Тут началась упорная схватка. ликтор децемвира бросился на Горация и Валерия; но чернь изломала его пуки. Аппий бросился на возвышенное место, откуда говорились речи; за ним туда же последовали Гораций и Валерий. Им внимает народ, а децемвира слова заглушает громким ропотом. Валерий именем народа приказывает ликторам оставить Аппия, как частного человека. Потеряв наконец присутствие духа, Аппий, опасаясь за самую жизнь, накрыв голову, неузнанный чернью, удалялся в один дом, близ лежавший форуму. Сп. Оппий с другого конца форума явился было на выручку своего товарища; но видит, что власть децемвиров уже уступила силе народа. Среди всеобщего смятения, не зная, как поступить и какому из многих поданных советов последовать, Оппий наконец приказывает созвать сенат. Услыхав об этом, чернь успокоилась, зная, что многие сенаторы с негодованием смотрели на действия децемвиров; она была убеждена, что сенат отменит их власть. Сенат решился действовать таким образом, чтобы не раздражать чернь; а больше всего озаботился он немедленно принять меры, дабы прибытие Виргиния в лагерь не произвело волнения в войске.
50, Тотчас посланы молодые патриции в лагерь, находившийся в то время на Вецильской горе, сказать децемвирам: «чтобы они старались всеми средствами воздержать воинов от бунта.» Несмотря на то прибытие Виргиния сюда послужило сигналом волнения, несравненно большего, чем то, которое было в городе. Уже то обращало на него общее внимание, что он прибыл с толпою граждан, в числе более 400, которые последовали за ним под влиянием негодования, причиненного злодейством Аппия. Все, что находилось в лагере, сбежалось на встречу Виргинию, державшему в руке окровавленный нож. Граждане в мирном платье разошлись по лагерю и так как они показывались в разных местах, то число их казалось гораздо больше, чем сколько было в действительности. Сбежавшиеся воины спрашивали Виргиния: «что такое слупилось.» Долго слезы не давали ему говорить. Наконец около него стеклась огромная толпа; тогда, среди всеобщего молчания, Виргиний изложил все, как было. С мольбою протягивал он руки к воинам, называя их товарищами и прося их: «не приписывать ему злодеяния, которого вся вина на преступной голове Ап. Клавдия и не смотреть на него с ужасом, как на детоубийцу. Жизнь дочери ему была бы дороже своей, если бы для неё предстояла возможность жить свободною и чистою. Видя же, что дочь его готова сделаться жертвою распутства, он предпочел потерять ее еще чистою, чем видеть опозоренною, и самая сила любви его к дочери сделала его против воли её палачем. Да он бы и умер сам вместе, если бы не жил для отмщения, в чем вся его надежда на товарищей. Ведь и у них есть жены и дочери. Страсти Ап. Клавдия не угасли вместе с жизнью его дочери, а безнаказанность за злодеяние, им совершенное, сделает его еще смелее. Пусть же лучше чужое горе заставит их принять меры к отражению подобной участи от себя самих. Что касается до него Виргиния, то жена его уже умерла, дочь, которой уже не было возможности сохранит честь, погибла насильственною смертью, но погибла чистою. Таким образом страстям Аппия нет более пищи в его семейств: буде же он осмелился бы свое насилие обратить на него самого, то в руках его всегда есть средство защитить себя, то самое, которым он сохранил свободу для своей дочери. Пусть же все прочие примут меры к безопасности детей своих.» На такое воззвание Виргиния, воины отвечали единодушным криком: «что они постоят за оскорбление, ему причиненное и за собственную вольность.» Граждане ходили между воинами, жаловались им, рассказывали в самых сильных выражениях все, чему они были свидетелями, говорили, что в Риме децемвиры окончательно пали. Некоторые даже утверждали, что Аппий едва живой отправился в ссылку. Все это побудило воинов взяться за оружие, схватить знамена и идти в Рим. Децемвиры, смущенные и тем, чему сами были свидетелями, и полученным известием о случившемся в Риме, разошлись по разным частям лагеря, стараясь как–нибудь положить конец волнению. Пытались было они действовать убеждениями, но воины на них ничего не отвечали; когда же они хотели было употребить в дело свою власть, то воины говорили: «не забудьте, что мы воины, и что у нас в руках оружие.» В порядке войско двинулось к Риму и заняло Авентин; граждан, которые попадались ему на встречу, оно убеждало содействовать к возвращению вольности и восстановлению трибунов народных; но не было речи о каком–либо насилии. Под председательством Сп. Оппия открылось заседание сената: он решается не прибегать к мерам строгости, так как сами децемвиры подали повод к волнению. К войску отправлены послами три бывшие консула Сп. Тарпен, К. Юлий и И. Сульпиций; они от имени сената должны были спросить войско: «но чьему приказанию оставило оно лагерь? С какою целью вооруженною рукою заняло Авентин и вместо того, чтобы действовать против неприятелей отечества, обратило меч на него самого " Не трудно было найти, что отвечать, но некому было взять это на себя; еще не было главы у народного восстания и никто еще не решался гласно принять на себя за него ответственность. Впрочем, воины почти единогласно отвечали: «буде желают получить от них ответ, то пусть пришлют к ним Л. Валерия и М. Горация.»
51. Когда послы с этим ответом отправились назад, Виргиний стал говорить воинам: «недавно в столь важном деле обнаружили они замешательство вследствие того, что у них нет вождя; ответ дан с их стороны удачный, но более случайно, чем обдуманно. А потому пусть они изберут из среды себя десять человек начальников под названием трибунов военных.» Воины первого Виргиния хотели украсить этою почестью, но он отклонил её, говоря: «поберегите ваше выгодное обо мне мнение до более счастливых и для меня и для вас времен. Мысль, что дочь моя еще не отмщена, отравят для меня всякую почесть; и в смутных обстоятельствах отечества для вас самих не хорошо иметь главою человека, которого можно считать виновником волнения. Если я могу быть вам полезен, то и как частный человек буду служить вам». Вслед за тем войско выбрало десять трибунов. Другое войско, находившееся в земле Сабинов, также не осталось в покое; оно, по наущению Ицилия и Нумитория, оставило децемвиров; к свежему еще воспоминанию о несчастной кончине Сицция присоединилось еще известие о таком гнусном покушении на честь девушки, и умы воинов были раздражены в высшей степени. Ицилий услыхав, что войско, находившееся на Авентине, избрало военных трибунов, возымел опасение, как бы в Риме не случились выборы трибунов народных и не предупреждены были выборы войска, а рассчитывая сам на эту должность, будучи человеком уже опытным в происках честолюбия, поспешил избрать также десять трибунов военных. прежде чем войско отправилось к городу. Оно вошло в Рим в Коллинские ворота под знаменами и прямо через город двинулось на Авентин; здесь оно соединилось с другим войском. Двадцати трибунам военным было поручено из среды себя избрать двоих, которые должны были принять на себя главное заведывание всеми делами; выбор пал на М. Оппия и Секс. Маннлия. Сенаторы собирались каждый день для совещания о столь важных обстоятельствах государства, — но они проводили время более во взаимных упреках, чем в подаче советов, внушенных благоразумием. Децемвирам ставили в вину предательское убийство Сицция, неумеренность желаний Аппия и неудачные военные действия. Определено было Валерию и Горацию идти на Авентин; те отказывались принять на себя поручения сената, доколе децемвиры будут облечены тою властью, которую год тому назад следовало им сложить. Децемвиры жаловались на притеснение, им оказываемое и говорили, что они не сложат с себя власти, пока не будет совершенно приведено к концу законодательство им порученное.
52. М. Дуилий, бывший трибун народный, известил чернь, что сенат тратит время в бесполезных прениях. Тогда она перешла с Авентинского холма на Священный. Дуилий утверждал: «что сенаторы не прежде опомнятся, как когда увидят, что граждане оставят город. Пусть Священный холм свидетельствует о твердости решений народа и да знают они, что, не возвратив народу прав, не могут они и помышлять о восстановлении порядка.» Двинувшись по Номентанской дороге, известной тогда под именем Фикуленской, войско расположилось лагерем на Священной горе. Подражая примеру предков, они не позволил себе ни малейшего насилия или грабежа. Городская чернь последовала за войском и никто из простого народа, кто только был в силах идти, не остался в городе. За гражданами следовали жены и дети, со слезами спрашивая: «на кого покидают они их в том городе, где ни свобода, ни целомудрие не уважаются.» Рим опустел совершенно; изредка только кое–где показывался на Форуме престарелый старец. Когда же сенаторы собрались в заседание, форум оказался совершенно пустым. Тогда многие уже стали говорить в том же смысле, как Валерий и Гораций: «Чего же вы ждете еще, почтенные сенаторы? Неужели, потворствуя упрямству трибунов, хотите вы общей погибели? А вы, децемвиры, рассудите, где же та власть, которою вы так дорожите и с которою вам так жалко расстаться? Стенам и крышам хотите вы на будущее время писать законы? Приятно видеть вам, что на форуме ваших ликторов больше, чем граждан? Что же вы будете делать, если неприятель станет угрожать городу? Как поступите, если чернь, видя, что удаление ее на вас не действует, возвратится в город с оружием в руках? Вы верно хотите, чтобы конец вашего владычества был вместе концом существования государства? Выбирайте одно из двух: или обойдитесь вовсе без простого народа, или возвратите ему его трибунов. Скорее мы откажемся от права выбирать из среды себя сановников, чем они от своих. Если народ исторгнул у отцов ваших эту власть, тогда еще новую и неиспытанную, то как же вы хотите, чтобы он отказался теперь от неё, уже вкусив её сладость. Да притом же мы злоупотреблением нашей власти ставим народ в необходимость иметь защитников своих прав.» Такого рода мнения раздавались со всех сторон. Наконец децемвиры, видя необходимость уступить общему желанию, объявляют, что они отдают себя на волю и распоряжение сената; об одном они просят, чтобы сенат защитил их от негодования народа и пролитием их крови не приучил бы чернь к казни патрициев.
53. Таким образом Валерий и Гораций посланы к народу для того, чтобы договориться с ним об условиях, на которых он согласится вернуться в город; им между прочим поручено защитить децемвиров от негодования и мести народной. Послы сената были встречены простым народом с сильною радостью; он на них смотрел по справедливости как на своих избавителей: они и начали дело восстания против децемвиров и привели его к концу; за это народ благодарил их много и искренно. Ицилий стал говорить от лица народа. Когда послы сената спросили его об условиях возвращения простого народа, то Ицилий предложил их в таком виде (они уже были обдуманы и приготовлены заранее), что умеренность их показывала постоянное желание простого народа основывать свои требования на справедливости, а не на силе. Ицилий просил от лица народа восстановления власти трибунской, возвращения права апелляции к народу — в этих двух предметах заключалось все могущество народа до избрания децемвиров — и того, чтобы никому после не было поставлено в вину наущение войска и черни к удалению из города и к возвращению свободы. К этому присоединилось только еще одно требование, чтобы децемвиры были жестоко наказаны, а именно должны были быть выданы и сожжены на костре. Послы на это отвечали: «Наши первые требования так справедливы, что они должны быть исполнены сами собою, если бы вы их и не высказывали; они обеспечивают только вам пользование вашею свободою и не направлены против других. Ваше негодование и желание мести понятно, но не должно быть удовлетворено. Испытав на себе жестокость других, вы хотите платить тем же и сами. не возвратив еще своей свободы, хотите уже тиранствовать над вашими противниками. Неужели история государства нашего будет заключать в себе только историю притеснений то простого народа патрициями, то патрициев чернью? Вам нужнее щит, чем меч. Неужели гражданин не может считать себя счастливым и довольным своею участью, если права его в обществе обеспечены, если лишенный возможности вредить другим, он и сам защищен от оскорбления? Притом, если вы хотите даже быть грозными для нас, то с восстановления прав ваших и сановников, разве не в ваших руках будет и жизнь ваша и все, что мы имеем? Тогда будет еще время подумать об употребления, какое вы сделаете из вашей власти, теперь же вам достаточно будет получить свободу.»
54. Тогда весь народ с общего согласия отдал все дело в полное распоряжение Горация и Валерия, которые обязались немедленно возвратиться, приведши его к желанному концу. Прибыв в сенат, они изложили требования простого народа; децемвиры охотно на все соглашались, с радостью видя, что сверх всякого чаяния нет и помину об их казни. Один Аппий, при своем неукротимом характере и ожесточения, соразмерял ненависть, которую другие по его мнению должны были иметь к нему с тою, которую он сам имел к ним: «Знаю сказал он, что меня ожидает в будущем. Понимаю, что месть против нас отложена до тех пор, пока неприятель облечется во всеоружие против нас: только кровью нашею погасится общая к нам ненависть; однако и я немедленно отрекаюсь от звания децемвира.» Сенатское определение состоялось такое: «децемвиры немедленно должны сложить с себя власть. К. Фурий, верховный первосвященник имеет избрать трибунов народных и никто да не дерзает ставить кому–либо в вину удаление войска и простого народа!» Издав такой декрет, сенат закрыл свое заседание; а децемвиры вышли на площадь и в народном собрании сложили с себя знаки своей власти к неописанной радости всех граждан. Послы известили об этом народ; за ними последовали все граждане, сколько их оставалось еще в город. На встречу им вышла из лагеря огромная толпа с кликами радости; граждане приветствовали друг друга, поздравляя взаимно с возвращением свободы и восстановлением общественного согласия. Послы сказали перед народным собранием следующее: «будь то сказано в добрый час для вас и для отечества, возвратитесь в Рим к вашим богам, покровителям вашего домашнего очага, к вашим женам и детям. Ту же умеренность, которую вы показали здесь, не тронув ничего при общей во всем нужде столь многочисленного народонаселения, принесите с собою в город. Теперь ступайте на Авентин, откуда вы выступали сюда. Там на счастливом месте, где вы положили основание вашей свободе, изберите трибунов народных. Туда прибудет верховный первосвященник и он–то будет заведовать выборами.» Слова эти встречены были знаками всеобщего удовольствия и радости. Схватив знамена, народ устремился к Риму, стараясь не уступить в изъявлениях радости попадавшимся на встречу гражданам; с оружием в руках, храня молчание, войско прошло через город на Авентинский холм. Здесь немедленно, под председательством верховного первосвященника, избраны трибуны народные: первым сам А. Виргиний, потом Л. Ицилий и П. Нумиторий, дядя Виргиния, как виновники случившегося переворота. За ними избран был К. Сициний, потомок того, который, как народ еще помнил, избран был на Священной горе первым его трибуном, потом М. Дуилий, с великою честью уже бывший трибуном перед самим вступлением децемвиров и оказавшийся не совсем бесполезным в борьбе, которую простой народ выдержал с децемвирами. Остальными трибунами избраны люди, более подававшие надежды, чем их уже оправдавшие; то были М. Титиний, М. Помпоний, К. Апровий, И. Виллий, К. Оппий. Вступив в отправление должности, Л. Ицилий немедленно предложил простому народу и тот постановил: «да никто не ставит никому в вину восстание против децемвиров.» Тотчас М. Дуилий сделал предложение — и оно было принято, о восстановлении власти двух консулов с правом на них апелляции к народу. Все это состоялось в народном собрании, на месте называемом Фламиниевы луга, известные ныне под названием Фламиниева цирка.
55. Временно назначенный правитель (interrex) избрал консулами Л. Валерия и М. Горация: они немедленно вступили в отправление должности. Любимые народом, в течение своего консульства, они хотя и не сделали никакого притеснения патрициям, но навлекли их неудовольствие. Каждое прибавление прав народа патриции считали посягательством на собственное достоинство. Дотоле было спорным вопросом: имеют ли для патрициев обязательную силу постановления простого народа; в народном собрании при подаче голосов по сотням, законом постановлено по предложению консулов: «что определение всех триб простого народа имеет обязательную силу для всех граждан без исключения.» Закон этот дал большую силу трибунам народным и предлагаемым ими законам. Закон об апелляции на консулов к народу, составляющий главную опору вольности, ниспровергнутую было властью децемвиров, не только был восстановлен, но и обеспечен на будущее время новым дополнительным постановлением: «да никто отныне впредь не дерзает выбирать должностные лица с властью без апелляции к народу; если же кто так поступит, то его каждому не только дозволяется, но и повелевается убить, как врага общественного, и кто убьет, тот не подвергается за это никакой ответственности.» Когда таким образом власть народа восстановлением трибунов и возвращением права поверять действия консулов, была упрочена, приняты были меры к тому, чтобы личность трибунов сделать неприкосновенною (что уже по давности времени пришло было в забвение), постановив, что она священна и с этою целью возобновлены некоторые забытые было с давнего времени священные обряды. Оградив их святынею религии, поставили их еще под защиту закона, которым постановлено: «кто причинит какой–либо вред трибунам народным, эдилям, судьям, децемвирам, того глава да будет посвящена Юпитеру, а семейство подвергнуто продаже в рабство у храма Цереры, Либера и Либеры.» Впрочем, юристы говорят, что этот закон не означает, чтобы особы поименованных в нем лиц были священны, а только обрекает проклятию того, кто осмелится нанести кому из них какое–либо оскорбление. Таким образом старшие власти не редко хватают эдилей и ведут их в тюрьму. Самое это обстоятельство, хотя и незаконно делаемое (все таки вышеупомянутым законом личность эдиля ограждена от оскорблений), служит, впрочем, доказательством, что особа эдиля не считается священною. Трибуны же считаются священными, вследствие первоначальной клятвы, данной народом при их избрании. Иные толкователи права, разумея в вышеупомянутом Горациевом законе под судьями консулов, говорят, что им же обезопасена личность консулов и преторов, избираемых вместе с консулом при одних священных обрядах. Все эти постановления состоялись при содействии консулов Валерия и Горация. При них же определено, что эдили, избранные из среды простого народа, обязаны сенатские декреты, как они состоялись и написаны, немедленно относить в храм Цереры для хранения; а прежде нередко случалось, что консулы по своему произволу скрывали сенатские декреты, или делали в них изменения. Потом, М. Дуилий, трибун народный, предложил на утверждение простого народа постановление, которое он тотчас и утвердил: «кто будет виною, что простой народ останется без трибунов или кто изберет сановников с неограниченною властью, тот должен быть тотчас казнен смертью, быв предварительно высечен розгами.» Патриции с большим неудовольствием смотрели на все эти меры, но явно не противились, видя, что покуда личность каждого из них остается нетронутою и вне опасности.
56. Когда таким образом власть трибунов и народная свобода была утверждена на прочном основания, трибуны сочли уже нужным и довольно безопасным обратить свои действия против некоторых патрициев. Они избирают на первый раз обвинителем Виргиния, а подсудимым Аппия. В назначенный Виргинием для суда день, Аппий явился на площадь в сопровождении толпы молодых патрициев. Видя его и бывших исполнителей его воли, простой народ живо припомнил еще недавнее ненавистное его правление. Виргиний сказал следующее; «Речи говорятся там, где предмет их еще подлежит спору и обсуждению. А потому я не стану время тратить на обвинение того, от жестокости которого вы избавились только оружием, и не позволю, дабы он Аппий довершил совершенные им злодеяния гнусною их защитою. Итак, Аппий, я не стану тебе припоминать всех твоих беззаконных и жестоких деяний, которыми наполнено твое двухлетнее правление; но избери себе немедленно судью в одном только преступлении, как ты противозаконно присудил вольного человека в рабство; в противном случае я немедленно велю отвести тебя в тюрьму.» Хотя Аппию не оставалось никакой надежды ни на защиту трибунов, ни на приговор народа, однако он апеллировал от одного трибуна к другим. Видя, что они все молчат, схваченный уже урядником, Аппий вскричал: «отдаюсь на суд народу.» До того странно было слышать это слово, столь дорогое для свободы, из уст того самого человека, который недавно по своей прихоти присудил в рабство вольную девушку, что как бы по взаимному соглашению было несколько минут общего молчания. Оно нарушалось только шепотом присутствующих, которые промеж себя говорили: «вот доказательство, что есть боги и что они принимают участие в делах человеческих и хотя не вдруг, но наконец посылают они заслуженную казнь за высокомерие и жестокость. Тот же человек теперь призывает на помощь власть народа, который было ее отнял и единственная надежда его на спасение заключается теперь в том же самом народе, которого все права он попрал. Теперь тюрьма угрожает ему самому и ссылается на права, защищающие личность гражданина тот, кто присудил в рабство вольную девушку!» Только среди глухого ропота толпы раздавался голос Аппия, умолявшего народ Римский о защите. Он припоминал свои заслуги отечеству в мирное время и на войне: «свое, имевшее такой несчастный конец, усердие на служб народу Римскому; как он, навлекая на себя негодование патрициев, оставил консульство для того, чтобы написать законы, обеспечивающие равенство всех граждан; изданные им законы существуют, а виновник их влечется в тюрьму. Все о себе хорошее и дурное выскажет он, когда ему будет дана возможность защищать свое дело. Теперь, ссылаясь на право, неотъемлемое каждого гражданина Римского, он требует, чтобы ему назначен был день, когда ему дозволено будет говорить и предложить свое дело на суд народа Римского. Неужели уж до такой степени успел он заслужить ненависть своих сограждан, чтобы он не мог вовсе надеяться на их чувство справедливости и на сострадание к нему. Буде его хотят, не выслушав его оправдания, посадить в темницу, то он снова от одного трибуна апеллирует к другим, прося их не делать того, что они сами в нем осуждали. Если же трибуны сделали между собою право жалобы на одного из них другому ничтожным, туже тайную стачку, которую они ставили недавно в вину децемвирам, то он переносит свое дело к народу, призывая в свою защиту законы о верховной власти народа, состоявшиеся в этом же году по предложению трибунов и консулов. Что же будет значить она, если он, сделав призыв к ней, будет осужден не выслушанным? Как может рассчитывать на покровительство законов какой–нибудь простой гражданин, если Аппий Клавдий вотще призывал в свою пользу их защиту? Он будет пробным камнем, действительно ли новые законы обеспечили свободу, или они было только орудием честолюбия; право апелляции к трибунам и переноса от них дел к народу, как средство защиты гражданина от произвола страстей, существует ли только на бумаг или на самом дел?»
57. Виргиний на это отвечал: «только один Аппий Клавдий вне покровительства законов и не заслуживает быть членом общества. Граждане, взгляните на судилище, место совершения стольких преступлений. Там этот бессменный децемвир жил казнями, кровью, имуществом сограждан; оттуда грозил он всем розгами и секирами. Поправ ногами уважение ко всему божественному и человеческому, он окружил себя палачами, а не ликторами и, уже недовольствуясь грабежами и казнями, дал волю своей похоти. В глазах народа Римского вольную гражданку, исторгнув из отцовских объятии, подарил своему клиенту, поставщику его ложа. Приговором вопиющей несправедливости, он заставил отца быть палачом собственной дочери. И когда жених и дядя её подняли уже бездыханное тело несчастной, то он в раздражении неудовлетворенной страсти, а не в негодовании на убийство, отдал приказание заключить их в темницу. Пусть же узнает о существовании тюрьмы тот, кто привык ее называть настоящим жилищем народа Римского. Сколько бы раз он ни апеллировал, сколько бы раз ни взывал к народу, а он, Виргиний, все–таки стоит на своем, чтобы он назначил судью в том, что он отдал в рабство вольную девушку; буде же он не назначит себе судью, то как уже осужденного тем самим, он приказывает отвести его в тюрьму.» Каждый невольно соглашался с ним, но не мог не быть сильно поражен, самому народу Римскому казалось наказать такого человека превышением его власти. Аппия заключили в темницу; трибун назначил ему день окончательного приговора. Между тем Латины и Герники прислали послов поздравить с восстановлением доброго согласия между патрициями и народом и в благодарность за нее они принесли в Капитолии Юпитеру Всемогущему в дар золотой венец небольшой цены, — достатки были тогда невелики и набожность доказывалась усердием, а не богатством подарков. От послов узнали, что Эквы и Вольски всеми силами готовятся к войне. Консулам отдано приказание разделить между собою провинции. Горацию выпал жребий вести войну с Сабинами, а Валерию с Эквами и с Вольсками. Когда объявлен был набор, то вследствие любви простого народа к консулам не только молодые люди записывались охотно, но и явилось много охотников из старых воинов, выслуживших свой срок службы; таким образом войско не только было многочисленно, но и надежно вследствие примеси старых опытных солдат. Еще до выступления из города, консулы выставили на общее употребление законы, изданные децемвирами, известные под именем десяти таблиц, вырезав их на медных досках. Иные историки утверждают, что это дело было исполнено по распоряжению трибунов народных эдилями.
58. К. Клавдий всегда с отвращением смотрел на злоупотребления власти децемвиров и никто так сильно, как он, не осуждал высокомерных действий своего племянника и чтобы не видеть ни того, ни другого, он удалился было в Регилл, бывшее свое отечество. Услыхав об опасности, угрожавшей тому, чьи пороки были ему ненавистны, он явился ему в защиту и в печальном платье в сопровождении родных и клиентов явился на форум, обходя граждан и прося их: «не позорить род Клавдиев до того, чтобы считать их достойными тюрьмы и оков и не допускать, чтобы человек, которого имя и изображение с честью перейдет в потомство, как виновника Римского законодательства, был брошен связанный в темницу в сообщество ночных воров и разбойников. При всем своем негодовании пусть граждане дадут место рассуждению: не лучше ли, снисходя к просьбе стольких Клавдиев, простить одного, чем отвергнуть мольбы их, из удовольствия удовлетворить чувство мести. Сам он хлопочет за честь имени своего и семейства и желая быть полезным в несчастье родственнику, он все еще с ним не помирился сам. Народ твердостью и мужеством стяжал свободу, пусть он упрочит её и взаимное согласие сословий своим милосердием.» Многие граждане готовы были исполнить его желание из участия к нему собственно, а не к тому, в чью пользу он говорит. Виргинии со своей стороны просил граждан: «скорее пожалеть о нем и о его дочери и внять просьбам трех трибунов своих, всех трех родственников несчастной Виргинии, чем рода Клавдиев, домогавшегося было царской власти над народом Римским. А они трибуны, представители нужд народа, сами умоляют его не оставить и их в этом деле.» Жалобы последних казались народу уважительнее и Аппий, потеряв таким образом всякую надежду, до наступления дня, назначенного для окончательного приговора, сам себе причинил смерть. Потом П. Нумиторий позвал на суд Сп. Оппия, на которого обрушилось преимущественно негодование народа за то, что он, оставаясь с Аппием в городе, был соучастником его беззаконных действии и несправедливого приговора в деле Виргинии. Впрочем, не столько повредило Оппию соучастие его в действиях Аппия, сколько обвинение против него самого направленное. Против него свидетелем явился один гражданин, бывший в двадцати семи походах, получивший восемь наград не в очередь. Показывая народу полученные им дары, он обнажил спину, истерзанную ударами розог, говоря, что буде Оппий покажет на него основательную причину к его наказанию, то он готов принять его в другой раз от него, уже как от частного человека. Оппий также заключен в тюрьму и лишил себя жизни прежде наступления дня, назначенного для суда. Трибуны описали в общественную казну имущество Клавдия и Оппия. Прочие децемвиры добровольно отправились в ссылку, а имения их также описаны. М. Клавдий, предъявивший права на Виргинию, был по суду приговорен к смертной казни, от которой помилован Виргинием и, отправясь в ссылку в Тибур, там умер. Таким образом тень Виргинии, по смерти имевшей лучшую участь, чем при жизни, посетив столько домов, ища отмщения, наконец, не находя более виновных, предалась вечному покою.
59. Ужас овладел патрициями; трибуны были уже почти тем же, чем и децемвиры. Тогда М. Дуилий, трибун народный, решился во время положить спасительный предел злоупотреблению власти; он сказал: — «Пора положить конец злоупотреблению власти нашей и преследованию противников. В течение остального времени нынешнего года не допущу никого ни предавать суду, ни заключать в темницу. К чему припоминать нам старые обиды, если свежие уже отмщены казнью децемвиров? Не нужно более содействия трибунов; усердия одних консулов достаточно будет для упрочения за вами вольности: «Такая умеренность трибуна рассеяла опасения патрициев, но еще более вооружила их против консулов. Забота о безопасности патрициев пришла прежде в голову сановнику простого народа, чем тем, которые из одного с ними сословия. Можно сказать, что сами враги патрициев прежде насытились казнями, чем консулы пытались положить конец их притязаниям. Многие видели со стороны патрициев ожившее снисхождение в том, что они спешили утверждать законы, предложенные консулами; но ясно было, что в этом случае сенат, вследствие случившегося переворота, уступал силе обстоятельств.
60. Консулы, устроив внутренние дела и утвердив на прочном основании свободу народа, разошлись по своим провинциям. Валерий действовал с благоразумною осторожностью против соединившихся уже в Альгиде войск Эквов и Вольсков. Если бы он тотчас вступил в решительный бой, то вряд ли бы при настроении умов как Римского, так и неприятельского, носившем еще отпечаток бедственного времени децемвиров, окончился бы он в нашу пользу. В миле расстояния от неприятелей Валерий стал с войском. Неприятель не раз выходил из лагеря и на промежутке, оставшемся между его лагерем и Римским, располагался в боевом порядке; на вызов его к бою Римское войско отвечало молчанием. Наконец устав дожидаться сражения, Эквы и Вольски, считая победу уже верною, разошлись для грабежа одни в землю Герников, другие Латинов. В лагере неприятельском осталось сил только для его прикрытия, но не для сражения в открытом поле. Узнав об этом, консул обратил против неприятеля его же средство: выходя из лагеря в боевом порядке, он предлагал бой. который неприятель отказывался принять вследствие недостатка сил. Бодрость духа в Римском войске увеличилась и оно смотрело на неприятелей, в страхе искавших защиты за лагерными окопами, как на побежденных. Целый день Римское войско стояло в поле, готовое к бою; с наступлением ночи оно возвратилось в лагерь. Римляне, почти уверенные в успехе, предались отдохновению. Неприятель в страхе рассылает гонцов за войсками, отправившимися для грабежа. Находившиеся неподалеку поспешили назад; а зашедшие далеко не могли быть найдены. Когда рассвело, Римское войско выступило в поле с тем, чтобы взять лагерь приступом, буде неприятель откажется от боя в открытом пол. Дня уже прошло много; тогда консул, видя, что неприятель остается в бездействии, приказывает своим воинам двинуться вперед. Видя движение Римского войска, Эквы и Вольски устыдились скрываться за лагерными окопами от противника, недавно побежденного, и потребовали от своих вождей сигнала к сражению. Когда он был дан, неприятельские воины стали выходить и становиться в строю по местам, консул Римский, не давая неприятелю устроиться в порядке, ускорил наступление и напал на него бывшего в замешательстве: не все его воины были в строю, а которые и были, то еще не устроились настоящим образом и неприятельское войско походило на толпу людей, в замешательстве отыскивавших своих и озиравшихся, нет ли откуда помощи. Тут–то напал консул; самый военный крик Римских воинов и натиск привел неприятеля в окончательное расстройство. Неприятель стал было уже уступать; но мало–помалу оправился от замешательства; вожди ободряли его и стыдили словами: «обратятся ли они в бегство перед побежденными?» Неприятель ободрился и противоставил Римлянам сильное сопротивление.
61. Консул со своей стороны просил воинов римских иметь в памяти, что в этот день они в первый раз по возвращении свободы сражаются за отечество; ее им обеспечившее. Плоды победы достанутся им самим, а не послужат к торжеству ненавистных децемвиров. Предводительствует ими уже не Аппий, а Валерий, потомок тех Валериев, которые стяжали вольность народу Римскому и сам содействовавший её торжеству. Пусть они (воины) покажут, что уроны, понесенные в прежних сражениях, падают на вождей, а не на воинов. Постыдно будет обнаружить им во внутренних делах более твердости, чем на войне и, быв храбрыми против сограждан, показать себя робкими против неприятелей. В мирное время целомудрию одной только Виргилии угрожала опасность; только один Аппий из всех граждан действовал по внушению гибельной страсти. В случае же несчастного исхода войны семействам всех будет угрожать опасность от многочисленного врага. Впрочем, он не хочет и припоминать того, чего не допустят ни Юпитер, ни Марс приключиться городу Риму, построенному под их покровительством.» Валерий указывал на Авентинский и Священный холмы, умолял их возвратиться не посрамленными поражением в места, где едва несколько месяцев тому назад они стяжали себе свободу. Да покажут они свету, что доблесть их и по изгнании децемвиров все та же, какая была до выбора этих сановников и что с законами, обеспечившими общее равенство, слабость и изнеженность не вкралась еще в их души.» Такие речи говорил он пешим воинам; потом поскакал он к коннице: «Молодые люди — сказал он, обратясь к всадникам — превосходя пехотинцев благородством происхождения и почетом, будьте для них примером воинской доблести. При первом натиске наша пехота уже заставила ряды и неприятельские податься назад; а вы, пришпорив коней, устремитесь на врага и заставьте его очистить поле битвы. Он не устоит против вашего нападения, да и теперь он более колеблется в нерешительности что ему делать, чем думает о серьезном сопротивлении.» Всадники поспешно ударили на неприятеля, уже пришедшего в смущение от натиска нашей пехоты, сломили его ряды, пронеслись до самого заднего и таким образом взяли его в тыл, став на пути многих его воинов, уже собравшихся было бежать в лагерь. Легионы под предводительством консула двинулись к неприятельскому лагерю и овладели им; они нашли там огромную добычу, потеря неприятеля была ужасная. Молва об этой победе проникла в Рим и дошла до другой армии: в городе она распространила всеобщую радость, а в воинах другой нашей армии возбудила благородное соревнование. Гораций то удачными набегами на неприятельскую землю, то небольшими счастливо окончившимися стычками приучал мало–помалу своих воинов иметь к себе доверие и изгладил из их памяти уроны, понесенные при децемвирах; успехи частные предвещали и общий. А Сабины, возгордясь удачными действиями своими в прошлогоднюю кампанию ее переставали затрагивать наших воинов и издеваясь спрашивали их: «для чего они ведут войну наподобие разбойников набегами и незначительными стычками, а не окончат ее одним решительным боем? Пусть они выйдут в поле и предоставят судьбе решить, за которою из двух сторон останется победа!»
62. Римляне не только имели уже достаточно бодрости духа, но стали уже приходить в негодование; они промеж себя говорили: «другая армия, увенчанная победою, возвратится в город, а они терпеливо сносят насмешки дерзкого врага: когда же они наконец, если не теперь, будут в состояния отмстить ему?» Консул, слыша такие речи воинов своих, созвал их и сказал перед их собранием: «Воины, вы слышали, как я полагаю, о сражении случившемся в Альгиде. Войско народа Римского показало себя достойным вольного государства; победа приобретена благоразумием вождя, личным мужеством воинов. Что касается до меня, то я мой план действий и степень моей решительности соразмеряю с тою готовностью, которую вы сами обнаружите. Войну можно вести и исподволь, осторожно, и окончить одним ударом. В первом случае, продолжая действовать так, как я уже начал, я постараюсь ежедневно усилить в вас сознание вашей силы. Если же в этом нет надобности, если у вас уже достаточно мужества и пойдем на бой, то покажите теперь степень вашего усердия и мужества, испустив воинский клик.» Видя, что приказание его исполнено с необыкновенною готовностью: «итак в доброй час, сказал консул воинам, — исполню я ваше желание и завтра поведу вас на решительный бой.» Остальное время дня прошло в приготовлении оружия к имевшему быть сражению. На другой день Сабины, видя, что Римское войско вышло в открытое поле и строится в боевом порядке, поспешили выйти из лагеря, уже давно ожидая с нетерпением случая к сражению. Сражение было упорное; оба враждебные войска вступили в дело с уверенностью в успехе: одно покрытое давнишнею воинскою славою, другое возгордившись недавними успехами. Сабины употребили сверх обычного мужества и хитрость: построив свои войска и боевой порядок, они оставили в резерве две тысячи человек с тем, чтобы они напали на левое крыло Римского войска тогда, когда по всей линии завяжется бой. Видя нападение с боку, наше левое крыло стало было приходить в замешательство: тогда всадники двух наших легионов, в числе около шести сот, спешились и прикрыв отступление своих, остановили наступательное движение неприятеля. Разделив опасность нашей пехоты, они произведи в ней сознание своего унижения, вследствие того, что всадники должны были исполнять за нее её обязанность, не оставляя и свою прямую. Таким образом казалось, что пехотинец не может сравняться и со спешившимся всадником.
63. Пехота левого крыла, горя желанием загладить потерпенный стыд, двинулась вперед и заняла позицию, с которой была вытеснена: не только уравновесился бой, но и сталь клониться в нашу пользу; правое крыло неприятелей стало отступать. Всадники наши, под прикрытием нашей пехоты безопасно пробравшись до коней, сели на них и поскакали на другое наше крыло с известием о полученном уже успехе. Они устремились на неприятеля, уже пришедшего в робость вследствие поражения того крыла, на котором он было сосредоточил свои главные силы. В этом сражении коннице нашей принадлежит главная честь победы. Консул внимательно следил за ходом боя, принимая нужные меры, поощряя храбрых похвалами, а менее деятельных порицаниями. В последнем случае воины немедленно спешили усиленною храбростью загладить свой стыд; таким образом и похвала и порицание имело одно и то же последствие: усиление общего усердия. При удвоенных воинских кликах, Римляне ударили на неприятеля, который не выдержал дружного нападения наших. Сабины рассеялись в бегстве по полям и предоставили свой лагерь нашему войску, как готовую добычу. Тут оно нашло свои же собственные пожитки, награбленные неприятелем в Римской области, тогда как Римская армия в неприятельском лагере под Альгидом нашла имущество союзников. Сенат с умыслом недоброжелательствуя консулам определил благодарственное молебствие от имени консулов на один день, тогда как победы одержаны в разных местах двумя разными войсками. Несмотря на это народ и на другой день в большом числе наполнял храмы; да и вряд ли эти, по собственному побуждению народа сделанные, мольбы не были ужаснее исполненных по предписанию сената. Консулы со своей стороны с умыслом в течение означенных двух дней подошли к городу и вызвали сенат на Марсово поле. Когда здесь они стали излагать совершенное ими на воине, то старейшие сенаторы жаловались, что сенат с измерением созван консулами в том месте, где находится вооруженная сила. Вследствие этого консулы, избегая самого повода к суждению, перенесли сенат в Фламиниевские луга, где ныне храм Аполлона (уже и тогда существовавший). Огромным большинством сенат отказал консулам в почестях триумфа. Тогда трибун народный, Л. Ицилий, предложил на обсуждение народа вопрос об этом. Самое эго предложение встретило ожесточенное сопротивление во многих. Особенно вопиял против этого К. Клавдий; он говорил: «консулы хотят удостоиться почестей триумфа победы не над неприятелем одержанной, но над сенатом. Они их ищут не во имя своих заслуг, но опираясь на расположение к ним трибуна народного. Никогда еще не было того, чтобы народ присуждал почести триумфа. Рассмотрение прав на него и определение его зависело поныне от сената. Самые цари не коснулись этого права. Теперь же трибуны в домогательстве своем присвоить себе всю власть ничего не оставляют более делать общественному совету. Вот вольность наша, вот равенство, обеспеченное нам законами, определявшими права и место каждого сословия.» Несмотря на эти жалобы Клавдия речи многих сенаторов в том же смысле, народ всеми трибами принял предложение Ицилия и то был первый пример, что почести триумфа присуждены народным собранием, не спрашиваясь сената.
64. Эта победа трибунов и простого народа над сенатом имели вредные последствия, едва не породив гибельного своеволия. Трибуны согласились было между собою продолжить свою власть, чтобы противозаконное их притязание не было так заметно, то распространить это и на обоих консулов. Они ссылались на соглашение патрициев, что они, дотоле действуя за одно с консулами, права народа сделали недействительными: Что же будет, так толковали трибуны — если между тем как законы еще не упрочены, консулы начнут действовать посредством интриг на новых трибунов? Не всегда консулами будут Валерий и Гораций, которым интересы народа дороже собственных.» К счастью, что при таких обстоятельствах управлять выборами досталось М. Дуилию, человеку благоразумному, понимавшему, какие могут быть вредные последствия от бессменности сановников. Он объявил наотрез, что не изберет никого из прежних трибунов; тщетно товарищи его упорствовали, требуя, чтобы он или предоставил полную в этом случае свободу голосам народа или предоставил бы управление выборами кому–либо другому из трибунов. Дуилий, пригласив консулов, спросил их: как они намерены поступить в отношении к консульским выборам. Те отвечали, что они изберут новых консулов; тогда трибун, видя, что любимцы народа, одного с ним образа мыслей, явился с ними в народное собрание. Тут консулы были спрошены, согласны ли они будут остаться снова консулами по желанию народа в благодарность за вольность ими приобретенную и за подвиги их на войне; но решительно отказались, оставшись при своем образе мыслей. Осыпав похвалами консулов за то, что они в чем не хотят брать пример с децемвиров, Дуилий произвел выборы. Он избрал пять трибунов народных; видя, что прочие кандидаты не получают достаточного числа голосов вследствие явных интриг девяти трибунов, желавших быть вновь избранными, Дуилий распустил народное собрание и тем окончил выборы. Он утверждал, что закон о выборе трибунов исполнен, так как в нем не определено число, сколько их должно быть и представлено право избранным вновь трибунам приобщить по собственному назначению кого пожелают. Он приводил в доказательство текст закона, где сказано: «буде трибун народный наберет менее десяти трибунов народных, то избранные могут приобщать себе товарищей, которые считаются такими же законно избранными трибунами народными.» Дуилий таким образом до конца упорствовал, противодействуя честолюбию своих товарищей, желавших, чтобы число трибунов народных было пятнадцать и поставил таки на своем. За тем он, равно заслужив благорасположение и патрициев и простого народа, сложил с себя звание трибуна.
65. Новые трибуны в выборе себе товарищей старались угодить более патрициям и даже в числе новых трибунов были патриции, бывшие консулами, Сп. Тарпей и А. Артерий. Вновь избранные консулы, Спурий Герминий и Т. Виргиний Целимонтан, не обнаруживали особенного усердия ни в пользу патрициев, ни в пользу простого народа; а потому во время их правления спокойствие царствовало внутри государства. Л. Требоний, трибун народный, сильно нерасположенный против патрициев, за то, что, как он утверждал, через их интриги товарищи его обманули в выборе трибунов, иметь до тех пор, пока не будут избраны все десять трибунов. Только он нападал на патрициев, за что и получил прозвание неужиточного. Последовавшие за тем консулы М. Геганий Мацерин и К. Юлия сумели положить конец нападкам трибунов против молодежи патрициев и поддержать достоинство этого сословия, не вступая за то в открытую борьбу с народом. Они удержали его от смут, отсрочив производство набора, определенного сенатом против Вольсков и Эквов. Консулы были того мнения, что спокойствие внутри государства обеспечит его спокойствие извне и что ничто так не поощряет врагов к нападению, как слухи о междоусобных несогласиях. Таким образом забота о поддержании мира были причиною спокойствия внутри государства. Впрочем, миролюбие одного сословия вызывало другое к притеснениям. Когда простой народ вел себя смирно, молодежь патрициев стала причинять ему обиды. Трибуны, на которых была вся надежда простолюдинов, не оказывали им надлежащей защиты: частью они опасались сами как бы не подвергнуться оскорблениям, частью потому, что к концу года все вообще власти становятся менее деятельными в исправлении своих обязанностей. Простой народ стал того мнения, что ему будет польза только с трибунов подобных Ицилию, а не с тех, которые как те, что были в течения двух последних дет, довольствуются только названием трибунов. Старейшие из патрициев, хотя и не одобряли явно действий молодежи, но с удовольствием смотрели, что хоть в этом они имели перевес над противниками. Так трудно бывает сохранять умеренность даже в старания обеспечить себе свободу; добиваясь по видимому только равенства, каждый домогается вместе быть выше другого и не довольствуясь тем, что другие не могут быть страшны для него, старается сделаться сам грозою для других. Обиды, нам причиненные, мы находим удовольствие вымещать на других, так как будто есть закон необходимости или самому страдать, или быть причиною страданий другого.
66. Избранные за тем консулы Т. Квинкций Капитолин в четвертый раз и Агриппа Фурий вступили в отправление своей должности тогда когда, спокойствие господствовало внутри государства извне; но оно было не прочно. Взаимное согласие граждан не могло долее иметь места при ожесточении трибунов и простого народа против патрициев. Вызов на суд кого–либо из патрициев бывал поводом к большим смутам в народном собрании. Получив об этом известие, Эквы и Вольски немедленно, как бы по давно ожидаемому сигналу, взялись за оружие. Вожди неприятельские говорили своим, что теперь благоприятное время действовать, что простой народ явно не признает никакого начальства и что набор, уже два года тому назад определенный сенатом, не мог потому самому состояться. «Вследствие этого–то войско Римское не было против них послано. Внутренние распри уничтожили дисциплину. Для сословий народа Римского город Рим перестал быть общим отечеством. Все силы, дотоле обращенные против соседей, теперь истощаются во внутренней борьбе. Уже время отмстить этим хищным волкам, которые, в ослеплении бешенства, терзают друг друга.» Соединенными войсками они опустошили сначала Латинскую область; не встречая сопротивления, к торжеству подавших мысль о войне они беспрепятственно простерли свои грабежи до самого Рима к стороне Эсквилинских ворот; издеваясь они указывали жителям Рима на опустошение их области. Неприятель, не находя себе мстителя, удалился назад к Корбиону, гоня перед собою добычу. Тогда консул Квинкций созвал народное собрание.
67. Здесь, обратясь к народу, сказал он сколько, мне известно, следующее: «Не сознавая за собою никакой вины, я тем не менее являюсь в ваше собрание с чувством стыда и притом самим сильным. Довольно того, что вам теперь известно, что в память потомков перейдет то. как Эквы и Вольски, еще недавно бывшие не в состоянии выдержать борьбу с Герниками, в четвертое консульство Т. Квинция безнаказанно простерли свои неприязненный набег до стен Рима. Если я бы знал (хотя нельзя скрыть и того, что при теперешнем положении дел невозможно ожидать ничего хорошего), что такому позору суждено случиться непременно в нынешнем году, то чтобы избежать его, если бы не представлялось иного средства совместного с честью, я решился бы на добровольную ссылку и на самую смерть. Итак будь то оружие, которое мы видели со стен наших, в руках людей, достойных носить его, то в мое консульство Рим мог достаться в руки неприятеля. Слишком долго жил я, я пережил честь свою. Скажите над кем посмеялись наши ничтожные враги? Над нами консулами или над вами, Квириты. Если вина наша, то отнимите власть у недостойных носить ее; а если и этого мало, то казните нас так, чего найдете достойными. Буде же виновны в том вы сами, Квириты, то никто из богов и людей не станет в том с вас требовать отчета или наказывать за это; но вы сами горько в том раскайтесь. Причиною случившегося не ваша слабость и не уверенность в силах со стороны неприятеля. Столько раз разбитый на голову, приученный к бегству, не раз терявший лагерь свой и часть полей, вынужденный пройти под игом, поверьте мне, что он знает и меру своих сил и ваших. Но что губит общее наше отечество, так это взаимный раздор сословий — патрициев и простого народа. Но мы не умеем пользоваться с умеренностью властью, которая в руках наших, ни вы предоставленными вам правами вольности. Вы в постоянной тревоге: патрициям ненавистны власти, избранные из среды народа, а народу, которые из патрициев. Но отдайте наконец сами себе отчет, чего вы желаете? Ваше задушевное желание было иметь трибунов народных; желая упрочить доброе согласие между сословиями, мы предоставили вам право их иметь. Пожелали вы избрать децемвиров, и на это мы согласились. Децемвиры вам наскучили; они отреклись от власти. Когда они сделались частными людьми, и тут вы преследовали их вашею ненавистью; терпеливо и тут снесли мы, что лица благороднейших семейств или погибли смертью, или были удалены в ссылку. Вы пожелали снова иметь трибунов народных, вы их имеете. Мы даже в угоду вам — и это было совершенно противно интересам патрициев — избрали в консулы людей, принадлежавших к вашей партии, тем как бы и мы принесли вам на жертву то, что дотоле составляло исключительную нашу принадлежность. Законы о вмешательстве трибунов, о переносе дел к народу, о том, что народные постановления имеют силу и для патрициев, все эти законы, предложенные во имя общего равенства прав, а на деле для нашего унижения и порабощения, мы приняли и утвердили. Будет ли и после этого конец внутренним смутам? Будет ли позволено жить в этом городе и считать его одним нашим общим отечеством. Побежденные, мы терпеливо снесли унижение наше, а вы победив не могли оставаться в покое. Не довольно ли для вас, что вы для них предмет страха? Не против ли нас вы вооруженною рукою заняли Авенсин? Не против ли нас стали вы было на Священной горе? А когда неприятель почти взял Рим, когда Эквы и Вольски всходили было на стены города, то никто из вас и не подумал о сопротивлении. Итак вы храбры, вы отличаетесь воинскою доблестью только против нас.
67. Вместо того, чтобы мятежною толпою окружать место заседаний сената, вопиять враждебно на Форуме и наполнять тюрьму именитыми людьми, обратите ваше негодование и вашу злобу на неприятеля, устремитесь в Эсквилинские ворота. Но если вы на это не решаетесь, то полюбуйтесь со стен городских на ваши поля, опустошенные огнем и мечом; вы увидите, как неприятель гонит как свою добычу стада ваши, как пылают зажженные им деревни. Тут более всего страдает отечество: область его опустошена, столица в осаде; военные трофеи у неприятеля. Что же из этого? Разве интересы каждого из вас не страдают? Поверьте, вы получите вскоре известие о понесенных убытках. Чем же вы пополните их дома? Не трибуны ли вознаградят вас за них и сделают вашу потерю нечувствительною? Если вам нужны звук их речей и слава, то вы будете их иметь сколько угодно. Они никогда не устанут бранить патрициев, предлагать один закон за другим и говорить возмутительные речи. Но, выслушав их, возвратился кто из вас с форума богаче, принес ли когда–нибудь домой что–нибудь полезное? Возвратился ли кто–либо из вас к жене и детям домой, не унося с собою с форума чувства недоброжелательства, неприязни, злобы, ощутительные и в общественном и в домашнем быту? От них то должны вы защищаться вашими добрыми качествами, а не рассчитывать постоянно на чужую помощь. Припомните, когда вы совершали военные походы под предводительством нас консулов, а не трибунов, когда вы обнаруживали ваши доблести на поле битвы, а не на форуме, когда криками вашими вы поселяли ужас в сердцах врагов, а не грозили ими патрициям Римским, тогда вы возвращались домой с победою и добычею, отняв часть земель неприятельских, покрытые славою, вы делили добычу и возвращались домой, принеся пользу и отечеству и собственно себе. А теперь вы дозволяете врагу вашему грабить ваши имущества и безнаказанно уносить награбленное домой. Для вас первое дело — слушать речи трибунов и жить на форуме. Вы избегаете, уже ставшей для вас тяжкою, необходимости воевать; но она вас преследует и не дает вам покою. Тяжело вам казалось идти войною на Эквов и Вольсков? Так они сами явились к воротам нашего города и, буде вы их не отразите, они проникнут и в стены ваши, последуют за вами и в Капитолий, и на форум и в дома ваши. Два года уже тому назад сенат повелел произвести набор и вести войско в Альгид; а мы сидим беспечно дома, тратя время наподобие женщин наших в бесполезной болтовне. Мы радуемся миру в настоящем, не зная того, что вследствие нашей беспечности война загорится с новою силою. Конечно, знаю, что вам неприятно будет слышать такие речи; но меня долг мой, если не внутреннее побуждение, заставляет говорить вам горькую может быть для вас истину. Хотел бы я и вам угодить, Квириты, но более всего дорожу благом и безопасностью отечества; а там какого бы вы ни были обо мне мнения для меня все равно. Так суждено, что народу всегда приятнее тот, кто говорит за себя, чем тот, кто имеет в виду преимущественно передо всем общественную пользу. Или не думаете ли вы, что эти публичные крикуны, ваши льстецы, которые, не допуская вас до войны, не дают вам возможности и дома жить спокойно, волнуя вас, чистосердечно имеют в виду вашу пользу и ваше благо? Нет, вы им служите только средством к почестям и другим существенным выгодам. При взаимном согласии сословий они осуждены были бы на самую ничтожную роль, тогда как теперь они считают себя вашими вождями, хотя незавидными — смут и междоусобий. Но если наконец такой порядок вещей вам самим наскучил и если оставив ваши теперешние заблуждения, вы возьмете в пример отцов ваших, то я отдаюсь на жесточайшие казни, буде я в самое короткое время не разобью на голову неприятеля, опустошившего ваши поля и, обратив его в бегство, не отниму у него его лагеря и таким образом войну со всеми её ужасами, теперь вас заставшую врасплох, перенесу от стен нашего города в область неприятелей и к их городам.»
69. Ни одна речь самого любимого трибуна не производила такого действия на народ, как эта речь строгого консула. Молодежь, доселе считавшая самым действительным средством против патрициев отказ от военной службы, помышляла только о войне. С другой стороны израненные и ограбленные поселяне, сбежались с полей в город и принесли еще более грустные известия о нашествии неприятеля, чем сколько можно было заключать смотря со стен и произвели всеобщее в гражданах негодование и жажду мести. Когда Квинкций пришед в сенат, то его все там встретили, как истинного защитника государства. Старейшие из сенаторов говорили: «что речь его достойна занимаемого им сана консульского, достойна стольких с честью прослуженных консульств, достойна всей его жизни, посвященной служению добра и общей пользы, увенчанной столькими почестями за заслуги еще большие. Другие консулы или искали милости народа, изменяя интересам патрициев или поддерживая строгостью права народа, крутыми и необдуманными мерами только приводили его в раздражение. А. Т. Квинкций сказал речь, сообразную с духом времени; поддержав величие сената, он водворил согласие между сословиями. Сенат обращается с неудачною просьбою к нему и к его товарищу, чтобы они блюли интересы государства; а вместе умоляют и трибунов единодушно, за одно с консулами, содействовать к отражению опасности, угрожающей городу и содержать при столь крайних обстоятельствах отечества народ в повиновении сенату. Они заклинают трибунов общим для них отечеством не отказать в своем содействии тогда, как поля представляют картину опустошении, а город почти уже находится в осаде.» С единодушного согласия всех властей объявлен набор и произведен. Консулы объявили в народном собрании: «теперь некогда разбирать, кто пойдет и кто останется; на другой день на рассвете пусть все молодые люди явятся с оружием в руках на Марсовом поле. По окончании войны будет произведено исследование о причине, почему кто уклонился от военной службы и кто не представит основательной, тот будет считаться за дезертира.» На другой день вся молодежь была в сборе. Воины каждой когорты избрали из среды своей сотников; а двум сенаторам вверено начальство над каждою когортою. Все нужные распоряжения произведены были с такою поспешностью, что военные значки, принесенные в тот же день квесторами из общественного казнохранилища, в четвертом часу дня были уже подняты и воины с ними двинулись в поход. Вновь избранное войско, в котором было только несколько когорт ветеранов, охотою вызвавшихся на службу, остановилось у десятого камня, обозначающего расстояние милями от города, На следующий день неприятель был уже в виду и оба враждебные войска расположились лагерями у Корбиона. На третий день бои уже стал неизбежным, вследствие с одной стороны раздражения, господствовавшего в Римском войске, а с другой сознания собственной вины после стольких бунтов и овладевшего вследствие этого отчаяния.
70. В войске Римском было два консула с равною властью. Впрочем, Агриппа уступил старейшинство Т. Квинкцию, зная, как важно во всех делах единство управления. С другой стороны и Квинкций пользовался умеренно предоставленным ему первенством, обращался с ним ласково, советовался с ним, относя и к нему честь успехов, полученных вследствие общих трудов и старался нисколько не дать ему заметить старейшинства. В боевом строю Квинкций предводительствовал правым крылом, Агриппа левым; а легат Си. Постумий Альб центром; другой легат Сер. Сульпиций начальствовал над конницею. Правое крыло нашей пехоты сражалось с необыкновенным мужеством, встречая и со стороны Эквов упорное сопротивление. Сер. Сульпиций вломился с конницею в ряды неприятельской пехоты и проскакал через нее; не трудно было бы ему, пользуясь смятением неприятеля, неуспевшего еще сомкнуть свои расстроенные ряды, возвратиться назад тою же дорогою; но он предпочел ударить на неприятеля с тылу и легко обратил бы его, видевшего опасность со всех сторон в бегство, если бы не встретил конницу Вольсков и Эквов, вступившую с ним в бой. Сульпиций кричал своим воинам: «чтобы они не медлили, что они окружены неприятелем и дорога им к отступлению отрезана, буде они всеми силами не одолеют тотчас неприятельскую конницу. Обратить ее в бегство недостаточно; надобно привести ее в такое состояние, чтобы она уже не могла возвратиться к сражению, а потому пусть они убивают и коней, не щадя всадников. Коннице неприятельской нечего думать о сопротивлении им, когда и пехота их не выдержала их натиска. Воины вняли убеждениям Сульпиция: одним дружным натиском они поразили неприятельскую конницу, большую часть всадников сбили с коней и пронзили копьями и тех и других. Тем окончилось сражение конницы. Тогда наши всадники ударили на пехоту неприятельскую и видя, что она уступает, дали о том знать консулам. Это известие и придало духу нашим воинам, уже одолевавшим неприятеля и окончательно расстроило Эквов, начавших было отступать. Таким образом победа наша началась с центра, где конница своим нападением сразила неприятельскую пехоту. Потом левое крыло неприятеля было разбито Т. Квинкцием; всего труднее победа нам досталась на левом крыле. Тут Агриппа, во цвете лет и кипя мужеством, видел с прискорбием, что везде дела наши идут удачнее, чем у него; взяв значки у носивших их, он то сам с ними устремлялся в середину неприятеля, то бросал их в самую густую толпу его воинов. Не желая допустить позора, чтобы военный их значок достался в руки неприятеля, воины наши всеми силами бросились в середину его; тогда по всей боевой линии победа осталась за нами. Тут прибыл к Агриппе гонец от Квинкция с известием, что он подошел уже к неприятельскому лагерю, но, не овладевая им, ждет окончания военных действий на левом крыле. Буде уже он поразил неприятеля, то пусть идет к нему для того, чтобы все войско приняло участие в добыче. Агриппа уже победитель поспешил поздравить товарища с победою и принять от него такое же, и двинулся вместе с ним к неприятельскому лагерю. Немногочисленные его защитники были тотчас же разбиты и почти не встречая сопротивления, войско наше проникло в неприятельский лагерь и овладело там огромною добычею, найдя притом там все, награбленное неприятелем в Римской области. За тем консулы отвели войско в Рим. По дошедшим к нам известиям они и сами не просили триумфа и он не был им присужден; причина этому неизвестна. Впрочем, я полагаю, сколько такие догадки допускает отдаленность времени, что так как Сенат отказал в почестях триумфа консулам Валерию и Горацию, одержавшим кроме Вольсков и Эквов, победу и над Сабинами, то консулы Квинкций и Агриппа стыдились просить о почестях триумфа за успех вполовину против выше упомянутого. Они не желали, чтобы почесть триумфа, в случае если бы они ее и получили, приписана была не столько их заслугам, сколько личным отношениям.
71. Честь победы, одержанной над неприятелем, омрачил пристрастный приговор народа Римского в деле о границах земель союзников. Арицины и Ардеаты долго с оружием в руках спорили о поле, принадлежность которого присваивала себе и та и другая сторона; утомленные бесплодною борьбою, стоившею для них больших потерь, они отдались на суд народа Римского. Послы обоих народов прибыли в Рим и изложили права свои на спорную землю перед народным собранием, созванным на этот предмет сановниками. Спор завязался большой; уже были выслушаны свидетели и надобно было вызывать трибы и отбирать у них голоса; тут встал со своего места престарелый простолюдин, по имени П. Скапций и сказал: «если, консулы, будет и мне дозволено говорить об общественных делах, то я не допущу народ оставаться в заблуждении насчет вопроса, о котором теперь идет речь.» Консулы отказали ему, как старику пустому и не заслуживающему доверия. Скандий стал кричать: «что достояние народа Римского готово сделаться жертвою изменнического умысла!» Консулы велели его увести, но он призвал в свою защиту трибунов. Те, всегда следуя скорее порывам черни, чем управляя ими, исполнили желание народа, которого любопытство было возбуждено, и позволили П. Скапцию говорить; он сказал: — «вот уже девяносто третий год, как он живет на свете и на этом самом поле, о котором идет спор, он сам сражался уже немолодым, на двадцатом году военной службы, в то время, когда военные действия происходили у Кориол. А потому то он может засвидетельствовать об обстоятельстве, по давности времени совершенно забытом, но ему хорошо памятном: поле, о котором идет теперь дело, принадлежало к области города Кориол и, по взятия этого города, сделалось по праву войны собственностью народа Римского. А потому удивительно, что Арицины и Ардеаты, которым вовсе не было дела до означенного поля, пока оно было во власти жителей Кориол, теперь предъявляют свои права на него и желают иметь приговор народа Римского в таком предмет, которого он не судья, а сам собственник. Что касается до него самого, то ему немного жить; впрочем он счел своею обязанностью теперь, уже будучи престарелым старцем, возвысить свой голос все, что ему осталось, за ту землю, за которую он в лета мужества проливал кровь. И он советует народу не приносить его интересы в жертву чувству ложного стыда.»
72. Консулы, видя, что простой народ не только в молчании, но и с заметным удовольствием слушал Скапция, свидетельствовались богами, что постыдное дело готово совершиться, и призвали на помощь старейших Сенаторов. С ними они стали обходить трибунов и просить «не допускать им сделать приговор постыдный и могущий служить самим дурным примером в том деле, в котором они призваны быть судьями, если они обратят в свою собственность то, что представлено на их обсуждение и, будучи судьями, будут думать только о своих пользах. Да и не столько будет приобретено выгоды через приобретение спорного поля, сколько понесено нравственного ущерба через утрату доверия и привязанности союзников. Ущерб чести и доверия невознаградим, так прочие все, потери, которые можно привести в деньги. Приговор народа Римского послы принесут домой; молва о нем разнесется повсюду и все союзники узнают о том, равно как и все их враги, как это слышать будет прискорбию для первых и каким источником радости будет для вторых! Неужели права соседних народов будут зависеть от мнения какого–нибудь Скапция, доживающего старость свою на площади. Он приобретет этим известность у потомства, да и народ Римский через него заслужит репутацию похитителя чужой собственности, права на которую предоставлены были его суду. Да и случалось ли когда–нибудь в частном деле, чтобы судья присваивал себе спорный предмет, его же обсуждению представленный? Если самого Скапция сделать судьею, то хотя он кажется и давно утратил стыд, но и он вероятно не решился бы это сделать.» Так вопияли консулы, сенаторы, но интерес, которого представителем быль Скапций, восторжествовал надо всем. Призванные к подаче голосов, трибы объявили, что спорное поле составляет собственность народа Римского. Весьма правдоподобно, что такой же приговор был бы произнесен и другими судьями, если бы на их мнение было отдано это дело. И теперь вряд ли поставится кому в осуждение несправедливый приговор. Тогда же он показался Арицинам и Ардеатам не менее оскорбительным, как и Сенаторам Римским. Остальное время года прошло спокойно, без внутренних волнений и внешней войны.

Книга Четвертая

1. В следующем году, ознаменованном внутренними волнениями и военными тревогами извне, консулами были М. Генуций и К. Курций. В самом начале года трибун К. Канулей предложил закон о дозволении смешанных браков сословия патрициев и простого народа. Патриции считали этот закон противным народному праву и посягательством на чистоту крови их семейств. В другом предложении своем трибуны сначала выразили желание, чтобы один из консулов мог быть избираем из сословия простого народа; но потом уже они, не ограничиваясь этим, потребовали, чтобы народу предоставлено было право избирать консулов по своему благоусмотрению как из сословия патрициев, так и из простого народа. Патриции опасались в случае, если это предложение облечено будет в силу закона, то верховная власть будет не только что у них оспариваема простыми гражданами, но и вовсе от них отнята. Итак патриции услыхали с радостью, что Ардеаты, оскорбленные приговором народа Римского в их деле о земле, отпали от нашего союза; опустошили крайние пределы Римской области; а Вольски и Эквы ропщут за укрепление Верругина, предпочитая войну, хотя бы она имела и несчастный исход постыдному миру. Выставляя даже угрожавшую опасность с умыслом важнее, чем она была в действительности, и желая отвлечь внимание народа от предложений, сделанных трибунами, Сенат определил немедленно произвести набор и готовиться всеми силами к войне с такою же поспешностью и строгостью, какие были употреблены консулом Т. Квинкцием, а если возможно, то и большими. Тогда К. Канулей кратко, но решительно, объявил в Сенате: «что тщетны будут старания патрициев страхом воображаемой опасности отвлечь внимание народа от предложенных трибунами законов; пока он жив, то набор объявленный не состоится, если народ не утвердит в виде законов предложения его и его товарищей.» Тотчас за тем Канулей созвал народное собрание.
2. Таким образом в одно и то же время консулы разжигали неудовольствие патрициев против простого народа, а трибун вооружал простой народ против консулов. Консулы говорили: «насилиям трибунов время положить конец; они сделались невыносимыми. Внутренние враги сделались опаснее внешних. И в этом надобно винить не столько простой народ, сколько сенаторов, не так трибунов, как консулов. Всегда вернейшая дорога к почести в государстве служит главным мерилом во всем; в мирное и военное время, она дает толчок всем поступкам граждан. А в Риме нет вернее награды, как за внутренние смуты; как для отдельных граждан, так и для всего народа. Пусть вспомнят сенаторы, какое величие власти завещано им их предками, и в каком виде они эту власть передадут своим потомкам. А простой народ на сколько может гордиться приумножением своей власти! Предела этому нет да и не будет, пока смуты будут иметь счастливый конец, а виновники их торжествовать. Теперь К. Канулей затеял нововведения: он хочет смешения родов, отсутствия всякого различия сословий, установленного божескими и человеческими законами, для него нет ничего священного, ничего неприкосновенного; он хочет произвести всеобщий хаос, всеобщее замешательство в обществе, так что свои не будут признавать своих. Предложение о дозволении смешанных браков между патрициями и простолюдинами клонится ни к чему другому, как к тому, чтобы брак обратить в беспорядочное наложничество и унизить его до скотского совокупления. Дети, которые произойдут от таких союзов не будут знать, какой они крови; они утратят священные заветы своих предков; полу–патриции, полу–плебеи они не будут знать сами, к какому сословию они будут принадлежать! Но для этих людей мало производить общее смешение прав божественных и человеческих; возмутители черни домогаются уже консульства; сначала они пытались было предложить, чтобы один только консул был из простого народа; а теперь уже они требуют, чтобы оба консула были избираемы по произволу или из сословия патрициев, или из плебеев, и нет сомнения, что народ будет избирать самих беспокойных граждан, виновников всех смут. Таким образом консулами будем иметь Канулеев и Ицилиев. Да не допустит державный Юпитер, чтобы власть консульская, носящая печать царского величия упала так низко! Они готовы лучше умереть тысячу раз, чем допустить такой позор. Да и не подвержено сомнению, что предки наши, если бы они могли предвидеть, что простой народ, вследствие их уступок, не только не сделается снисходительнее и мягче, но еще наглее станет простирать свои требования, делая их час от часу неумереннее, то они лучше в начале выдержали бы борьбу с ним, какого бы напряжения сил она ни стоила; чем согласились бы тогда утвердить законы, предоставившие простому народу такое обширное поле к своеволию. Тогда дозволено было ему иметь трибунов, и теперь нельзя было ни в том отказать. Этому конца не будет: в одном государстве невозможно ужиться трибунам народным и патрициям, или первые должны быть уничтожены или искоренено сословие последних. Лучше хотя и поздно положить конец своеволию и дерзости, чем дать им полную волю. Неужели они безнаказанно станут возбуждать соседние народы к войне, сея внутренние смуты? А потом препятствовать гражданам вооружиться и идти против врагов, ими же возбужденных? Почти пригласив неприятелей к нападению, они не дают принять меры к его отражению. А. Канулей осмелился объявить в Сенат, что буде патриции не согласятся принять его законы, как законы, налагаемые победителем, то он не допустит произвести набор, Не значит ли это с его стороны явно грозить гибелью отечества? Что он сложа руки будет смотреть, как враги отечества придут и возьмут его. С каким удовольствием слышали успокоительный для себя, а гибельный для народа Римского, голос Канулея, Вольски, Эквы и Веиенты? Не возымели ли они надежды под предводительством Канулея, домогающегося вместе с прочими трибунами у патрициев отнять не только их права и власть, но и самую жизнь, проникнуть в самый Капитолий, оплот нашего города? Итак консулы поставлены в печальную необходимость готовить оружие прежде против преступных граждан, возмутителей общественного порядка, чем против внешних врагов, готовых уже к нападению.»
3. Между тем как консулы с такою силою вооружались в Сенате против требований трибунов, Канулей сказал в защиту предложенных им проектов законов и в опровержение обвинений, выставленных со стороны консулов, следующую речь: «Уже не раз и прежде было замечено мною, Квириты, с каким пренебрежением смотрят на вас патриции, считая вас недостойными жить вместе с ними; а если бы еще и оставалось в этом отношения какое сомнение, то теперь оно должно совершенно исчезнуть перед столь ожесточенными нападками их на проекты законов, нами трибунами предложенные. В них мы только основываемся на той мысли, что мы такие же граждане, как и они, и если беднее их, то такие же сыны отечества, что и они. В первом проекте закона просим мы дозволения браков с ними, а этим правом пользуются соседние народы и даже чужестранцы. И мы не предоставляем ли права гражданства, которое важнее права брачных союзов, побежденным нами народам? Да и другой проект не представляет в себе ничего нового: мы только требуем обеспечить народу то право, которое всегда ему принадлежало. Разве не во власти народа Римского вверять власть тем лицам, коим он пожелает. Почему же они так вопиют против этого, как явного будто бы попрания законов божеских и человеческих? Почему едва в Сенате избежал я насилия? Почему они явно признаются, что они готовы употребить силу и нарушить закон о неприкосновенной личности сановников народных? Почему же, если народу Римскому предоставлено право свободными голосами вверять власть консульскую кому бы он ни пожелал, у простолюдина, если он вполне достоин высшей власти в государстве, отнята возможность доступа к ней? А если бы предоставить таковую, то это значит причинить гибель отечества, или видеть власть в руках недостойных? Значит по их мнению консулом видеть простолюдина все то же, что и раба, либо отпущенника? Не ясно ли вам, какими глазами презрения смотрят на вас патриции? Кажется если бы возможно было, они не дали бы вам наслаждаться одним с ними дневным светом. С омерзением смотрят они на то, что вы дышите одним с ними воздухом, говорите одним языком с ними, носите один с ними человеческий образ. Боги милосердые! Они говорят, что противно вашим святым законам, чтобы консулом был простолюдин! Разве потому только, что не в наших руках счисление праздничных дней, что они нас не допускают к запискам первосвященников? Но знание их разве нам недоступно наравне даже с иноземцами. Они говорят, что консулы суть преемники царей; но ведь они не превосходят царей ни величием, ни правами власти. А почему же они не считают нарушением священных уставов то, что власть царская по выбору патрициев и с утверждения народного вверена была Нуме Помпилию, не только не патрицию, но даже и не гражданину Римскому, нарочно вызванному для этого из земли Сабинов? И не был ли также избран царем мимо сыновей Анка Л. Тарквиний, не только родом не из Рима, но даже и не Итальянского происхождения, сын Демарата из города Коринфа? Не обязан ли также ему и добродетелям царским престолом Сер. Туллий, сын пленницы Коринкуланской и воспрепятствовало ли в этом то, что его отца никто не знал, а мать его была в рабском состоянии? Говорить ли еще о Т. Тацие Сабине, с которым сам Ромул, основатель нашего города; разделил царскую власть? Главною причиною быстрого усиления нашего государства было именно то, что ум и добродетели, а не знатность только рода открывали путь ко власти. Вы считаете постыдным иметь консулом простого гражданина, тогда как предки ваши вверяли царскую власть пришельцам из чужих стран. Да и с изгнанием царей город наш не закрыл в себя дорогу достойным чужестранцам. Уже по изгнании царей род Клавдиев, пришедший из земли Сабинов, не только получил право гражданства, но и принят в сословие патрициев. Итак чужестранцу можно сначала сделаться патрицием, а потом консулом; вашему же согражданину, если только он не принадлежит к сословию патрициев, навсегда прегражден путь к этой почести? Неужели же мы такого мнения, что невозможно из рядов простого народа явиться человеку умному и деятельному, способному управлять делами отечества на войне, и в мире, человеку одним словом похожему на П. Нуму, Л. Тарквиния, Сер. Туллия? Да если бы и нашелся такой, то мы его не допустим к управлению делами общественными на том только основании, что он плебей и предпочтем власть консульскую вверять самым недостойным людям в роде децемвиров, которые все были из сословия патрициев, чем людям достойным быть преемниками прежних царей — потому только, что они не патриции?
4. Но, скажут нам, со времени изгнания царей не было ни одного консула из простого народа. Что же из этого? Разве не должно быть вовсе нововведений? Итак всякая мера, как бы она ни была полезна (а в народе только что начинающем жить многое еще не определено и не утверждено окончательно) должна быть отвергнута потому только, что она не была принята прежде? Но когда Ромул был царем, тогда не было еще ни первосвященников, ни авгуров; они установлены Нумою Помпилием. Перепись граждан и разделение их на сотни и классы получили свое начало при Сер. Туллие. Сначала и консулов не было, а избраны они уже по изгнании царей. Не было первоначально известно ни название диктатора, ни власть, ему присвоенная; и то и другое получило свое происхождение уже в правление сенаторов. Трибуны народные, эдили. квесторы установлены мало–помалу по мере возникавшей потребности. В течение последних десяти лет были избраны децемвиры для написания законов и потом отменены. Да и может ли быть иначе в государстве уже обширном, получавшем такое прочное основание и день ото дня растущем: не должны ли в нем мало–помалу, по мере возникающей потребности, являться новые должностные лица как светские, так и духовные, изменяться и развиваться законы и права граждан? Самое постановление о запрещении брачных союзов между патрициями и плебеями не получило ли свое происхождение уже в последнее время, при децемвирах, к крайнему и справедливому огорчению большой части народа? Может ли быть большее оскорбление как то, что часть народа признана недостойною брачных уз с другою и через это как бы заклеймена позором? Не значит ли это, что, живя в одном город, она находится как бы в заточения, лишенная части своих прав. Они опасаются, как бы не запятнать себя союзом с вами: с ним они опасаются как бы принять нечистые начала в свою кровь. Скажите, почему же если брачные союзы с плебеями оскверняют благородство вашего происхождения (хотя многие пришельцы из Альбанцев и Сабинцев приняты в число патрициев, как по выбору царей, так и, по изгнании их, с согласия народа), вы не можете их избежать вашими семейными распоряжениями, не отдавая ваших сестер и дочерей за плебеев и не женясь иначе, как в своем же сословии. Никто из плебеев не причинит насилия девушке из рода патрициев; такие поступки свойственно делать только патрициям, а ведь никого нельзя принудить к брачному союзу, противному его желанию. Законом же воспретить брачные союзы между патрициями и простым народом, унизительно для последнего. Запретите после этого брачные союзы между богатыми и бедными. Везде и всегда предоставлено на волю каждого — жене мужа, а мужу избрать жену там, где кому вздумается. Вы одни употребили там, где не следует, вмешательство самого несправедливого закона, таким образом разорвали взаимную связь граждан, и из одного народа делаете как бы два. Почему вы не определяете законом, что простолюдин не должен сметь быть соседом патриция, ни идти одною с ним дорогою, ни садиться за одним столом, ни присутствовать на одной общественной площади. В сущности, не все ли равно, патриций ли женится на простой гражданке, или простолюдин на девушке из рода патрициев? Какое здесь может происходить замешательство прав. Естественно, что дети их наследуют по отцу. Законом о праве взаимных брачных союзов между нами и вами, мы домогаемся одного, чтобы признали нас такими же гражданами, такими же людьми, как и вы сами. И вы сами против этого ничего не можете возразить, разве только одно, что вы имеете целью унижать и бесчестить нас.
5. Да и скажите, кому по праву принадлежит верховная власть, народу ли Римскому или вам? С изгнанием царей обеспечили ли мы общее равенство или для вас приобрели право господства? Представлено ли наконец народу Римскому право утверждать законы? Или как только будет предложен проект закона, не соответствующий вашему желанию, то вы в виде наказания объявите набор? Лишь только я трибун стану созывать граждан для подачи голосов, ты, консул, тотчас у молодых людей отберешь военную присягу и выведешь их в лагерь, не щадя угроз для целого сословия народа, ни для защитников его прав. Впрочем, патриции уже два раза имели случай испытать, как действительны эти угрозы против стойкости и единодушие народа? Не потому ли вы удержались от открытой борьбы, что жалели нас? Не потому ли скорее, что та сторона, на которой была победа, умела ею пользоваться как твердо, так умеренно? Да и теперь, Квириты, борьбы не будет; они только хотят испытать силу вашего характера, но до открытой схватки дело не дойдет. Консулы, справедливы ли или нет слухи, распространенные вами об опасности извне, народ немедленно готов вслед за вами идти на войну, если принятием закона о взаимных брачных союзах между патрициями и плебеями вы признаете и тех и других равными. Этими взаимными брачными союзами только скрепится и упрочится взаимная связь между гражданами, равно как тем, если откроется свободная дорога к высшей власти, каждому достойному человеку, если отечество будет обеспечивать каждому гражданину права его, как члена общества, если для каждого из них с ежегодною переменою должностных лиц будет предстоять возможность, быв подчиненным, сделаться и начальником. Но, если вы консулы станете идти против предложенных нами законов, то распространяйте какие хотите слухи о войне; а никто не станет ни записываться в число воинов и никто не возьмется за оружие, чтобы подвергать свою жизнь опасности за честолюбие властителей, не знающих справедливости и за отечество, которое детей своих не признает равными, не допуская их ни к равному участию почестей, ни к брачным взаимным союзам.»
6. Консулы явились также в народное собрание и вместо речей начались взаимные споры и прения. Когда трибун спросил консулов: «почему это простолюдину невозможно быть консулом?» Тут один из консулов хотя справедливо может быть, но неловко и необдуманно отвечал: «что ни один простолюдин не допускается к священным обрядам, призывающим благословение свыше на важнейших сановников, и на этом–то основании децемвиры и воспретили законом браки между патрициями и плебеями для того, что дети от таких браков не могли бы уже также принимать на себя участие в этих обрядах, через что должно было бы произойти в них замешательство.» Простой народ жестоко оскорбился этим ответом, которым его признавали как бы недостойным божеского благословения и устраненным от священных обрядов. Волнение окончилось не прежде (во главе его стоял трибун с необыкновенною силою характера и народ его поддерживал с удивительною твердостью и единодушием), как когда патриции побежденные уступили и согласились на принятие закона о смешанных браках. Они в этом случае надеялись, что трибуны, удовольствуясь этою уступкою, или совершенно возьмут назад закон о выборе консулов из плебеев или, по крайней мере, отсрочат прение о нем до окончания войны. Но Канулей, возгордясь успехом, полученным над патрициями и сильный расположением народа, и другие трибуны, соревнуя ему, упорно стояли за предложенный ими проект закона и никак не допускали произвести набор. Между тем слухи о войне все усиливались. Видя невозможность сделать что–либо через посредство сената вследствие вмешательства трибунов, консулы у себя дома советовались со знатнейшими лицами государства; ясна была необходимость уступить победу или своим согражданам или неприятелю. Из бывших консулов не принимали участия в этих совещаниях только Валерий и Гораций. К. Клавдий был того мнения, чтобы консулы действовали силою против трибунов; а Квинкций Цинциннат и Капитолин с ужасом смотрели на возможность междоусобной войны и нарушение условий договора, заключенного еще так недавно с простым народом. Наконец определено, оставив выбор консулов на прежнем основании, на этот раз вместо консулов избрать как из патрициев, так и из плебеев военных трибунов, облеченных консульскою властью. Трибуны и чернь этим удовольствовались. Назначены выборы трех трибунов с консульскою властью. Тотчас люди, во время прошедших смут отличавшиеся смелостью языка и решительностью, особенно приверженцы трибунов, являются первыми искателями, обходя граждан и заискивая их внимания. Патриции, видя раздражение черни против себя, сначала не решались явиться искателями этой должности, почти отчаиваясь в успехе и считая вместе унизительным явиться на одном плане с зачинщиками смут; но по убеждению старейших лиц своего сословия, они решились предъявить свои искательства, чтобы не оставить отечество на жертву честолюбцев. Тут открылось, что народ среди борьбы может действовать под влиянием страстей гнева и раздражения, отстаивая права вольности, а по окончании её последовать голосу благоразумия и беспристрастия. Народ, удовольствуясь тем, что поставил на своем, избрал в трибуны всех патрициев. Таковы–то были чувства справедливости и умеренности в целом народе, каких теперь трудно встретить в одном гражданине.
7. В триста десятый год посл построения Рима в первый раз вступили в отправление должности вместо консулов трибуны военные, А. Семпроний Атратин, Л. Атилий, Т. Клелий; согласие и спокойствие, водворившиеся в государстве во время их правления, обеспечили и мир извне. Иные писатели говорят, что так как, кроме войны с Эквами и Вольскими и отпадения жителей Ардеи, возникла еще война с Веиентами и невозможно было двум консулам в одно и то же время иметь дело с неприятелем в разных сторонах, то по тому случаю выбраны три трибуна военных с консульскою властью; а эти писатели не упоминают о проекте закона, относительно выбора консулов из простого народа. Впрочем, выбор военных трибунов с консульскою властью оказался не прочным, и на третий месяц по вступлении в должность, они должны были отказаться от неё, так как авгуры объявили их выбор несправедливым на том основании, что К. Курций, председательствовавший на выборах, выбрал не так как следует место для своей палатки. Послы от Ардеатов пришли в Рим с жалобою на причиненную им обиду и очевидно было, что в случае возвращения им поля, отнятого у них, они охотно остались бы в дружественном союзе с нами. Сенат отвечал: «Приговор народного собрания не может быть отменен сенатом; на это не имеет он права, не может указать ни на один пример, да если бы и мог, то взаимное согласие сословий для него всего дороже. Если Ардеаты хотят выждать благоприятного случая, и заботу о вознаграждения за причиненную ни несправедливость поручат сенату, то время докажет как они останутся довольны, что не последовали влечению гнева. Пусть знают они, что как сенат не хотел было допустить, чтобы обида им была причинена, так он будет заботиться, чтобы последствия её для них не были продолжительны.» Таким образом послы были ласково отпущены, обещаясь передать ответь сената своему правительству. Сенат, видя, что государство без высших сановников, собрался и избрал временного правителя; власть его продолжалась долго, вследствие возникших споров, консулы ли должны быть избраны или военные трибуны. Правитель и сенат домогались первых, а трибуны и простой народ требовали последних. Победа осталась на стороне первых, потому что простой народ отказался от бесполезного спора о названиях, и в том и в другом случае решившись вверить власть патрициям, а главы черни предпочитали лучше выборы в такую должность, в какую они не могли быть допущены по закону, чем в такую, в какой они, хотя и могли бы участвовать, но были бы обойдены голосами народа. Сами трибуны народные отказалось от своих усилий, желая сделать удовольствие старейшим сенаторам. Правитель Т. Квинкций Барбат избрал консулами Л. Папирия Мугиллава и Л. Семпрония Атратина. При этих консулах возобновлен союзный договор с жителями Ардеи, и это событие свидетельствует, что в этом году были консулы, хотя имена их не встречаются ни в древних летописях, ни в списках должностных лиц. Я полагаю, что причиною этого был выбор в начале года трибунов военных, под именем которых и остался этот год, хотя взамен их и были выбраны консулы, но имена их по этому случаю остались в забытьи. Лициний Мацер утверждает, что имена их сохранились и на союзном договоре с жителями Ардеи и в холщовых книгах на Монетном дворе. Спокойствие было и внутри государства и извне; соседние народы ограничивались только ложными демонстрациями, желая нас держать в страхе.
8. За этим годом (видел ли он правителями государства одних трибунов военных или и заменивших их консулов) следует год правления консулов, имена коих уже не подлежат сомнению; то была М. Геганий Мацерин во второй, и Т. Квинкций Капитолин в пятый раз. В этом году получило свое начало установление цензорства. Сначала неважное, оно мало–помалу стало высшим блюстителем нравственности и благоустройства; от него зависела честь и бесчестие сенаторов и всадников Римских; в его ведомстве было заведование всеми общественными и частными зданиями, и, наконец, сбор всех доходов государства Римского. Установление это получило свое начало оттого, что хотя давно не было переписи народной и она сделалась необходима; но консулам некогда было заняться ею при беспрерывных войнах, требовавших их присутствия вне города. А потому в сенате предложено: «производство переписи, как дело, несоответствующее прямым обязанностям консулов, вверить нарочно на то избранным должностным лицам; они должны заведовать переписчиками, смотреть, чтобы списки были составлены правильно и хранить их.» Сенаторы, хотя и считали эту должность неважною, но рады были умножению должностей, занимать которые предоставлено патрициям. Притом они надеялись, как и случилось, что самое богатство лиц, которые будут занимать эту должность, будет содействовать к умножению её значения и силы. Трибуны же, хотя и предвидели, что она получит большое значение, чем заведование одною переписью народною, однако, не желая во всем важном и неважном идти наперекор патрициев, не противоречили им этом деле. Впрочем, знатнейшие лица захотели принять эту должность, и народ избрал для составления переписей Папирия и Семпрония, Тех самих, о консульстве которых возникает сомнение; по крайней мере, что они были цензорами, то верно; так они названы от вверенной им обязанности (a censo agendo).
9. Между тем как это происходило в Риме, пришли послы из Ардеи; они, именем старинной дружбы и недавно заключенного союзного договора, заклинали помочь их городу, находившемуся на краю гибели. Наслаждаться миром, обеспеченным столь благоразумным согласием с народом Римским, не дали внутренние смуты. Причиною их была вечная борьба партий, существование которых для народов и государств гибельнее, чем нашествия внешних врагов, чем заразительные болезни и голод; их бога употребляют, как самое сильное орудие своего праведного наказания. В Ардее одна девушка из простого народа, редкой красоты, привлекла общее внимание женихов; в числе их главными были два соискателя: один, равный родом с невестою, домогался её руки, опираясь на согласие опекунов, принадлежавших также к одному с ним сословию. Другой, прельщенный красотою девушки, принадлежал к знатному роду; его поддерживала вся аристократия, и таким образом, в чисто семейном деле, сосредоточилась вся борьба партий. Аристократ надеялся достигнуть цели, опираясь на согласие матери, прельщенной надеждою блестящего союза для дочери. Другой жених и опекуны не хотели дать торжествовать противной партии. Дело не могло окончиться домашним образом и передано было на суд. Выслушав притязания опекунов и показание матери, судьи приговорили выдать девушку за муж, согласно желанию матери. Тогда дело решилось силою. Опекуны взволновали чернь возмутительными речами против несправедливого будто бы приговора судебных властей, окруженные её толпами, силою похищают девушку из материнского дому. Аристократы со своей стороны восстали в защиту оскорбленного жениха. Произошла упорная битва, в которой чернь должна была уступить. Разбитая, она толпами удалилась на какой–то холм и следуя поведению, вовсе различному от образа действий народа Римского, оттуда набегами опустошала огнем и мечом поля аристократов. Не довольствуясь этим, она приготовляется осадить город, лишенный почти всех средств к защите; толпы черни умножились разными мастеровыми, привлеченными надеждою добычи. Самая ожесточенная война грозила со всеми её ужасами; соискательство двух молодых людей в деле чисто семейном грозило быть причиною совершенного разорения города. Обе партии не довольствовались своими силами, но искали чужой помощи. Аристократы призывали Римлян в защиту их осажденного города, а чернь приглашала Вольсков для завоевания Ардеи. Вольски первые, под предводительством Эква Клелия, подошли к Ардее и окружили город валом. Когда в Риме получено было об этом известие, то консул М. Геганий немедленно отправился с войском, расположился лагерем в трех милях от неприятельского и приказал воинам остальное время дня, уже приходившего к концу, посвятить отдохновению. В четвертую стражу ночи выходить из лагеря; работы произведены были так поспешно, что с наступлением дня Вольски увидали, что они со стороны Римлян обнесены укреплениями сильнее тех, что они сами воздвигли против города. С другой стороны консул провел траншею до стен Ардеи, и таким образом приготовил себе безопасное сообщение с её жителями.
10. Предводитель Вольсков не имел в лагере никаких запасов; но содержал войско свое добычею ежедневных набегов. Видя же себя со всех сторон отрезанным и лишенным всякой возможности доставать съестные припасы, он пригласил на свидание консула и сказал ему: что если войско Римское пришло для того, чтобы заставить снять осаду города, то он отведет Вольсков от стен его.» На это консул отвечал: «побежденные должны принимать условия, а не предлагать их. Вольскам невозможно безнаказанно уйти отсюда, тогда как они вооруженною рукою напали на союзников народа Римского. А потому пусть они выдадут своего вождя, положат оружие, признают себя побежденными и готовыми исполнить все, что им будет повелено. В случае же отказа он, консул, будет действовать против них неприязненно, останутся ли они здесь, станут ли отступать, и постарается лучше принести в Рим известие о полной победе над Вольсками, чем о непрочном с ними мире.» Вольски попытались было оружием проложить себе дорогу; но и бой при неблагоприятных условиях местности, и бегство, когда неприятель грозил со всех сторон, были для них равно гибельны. Тогда они стали молить о пощаде, выдали вождя и оружие; они в одной нижней одежде проведены под ярмом и отпущены домой, покрытые позором и стыдом. На обратном пути они остановились неподалеку от города Тускула; тут жители его выместили на них свою давнишнюю ненависть; напав на них безоружных, они избили их всех, так что едва остался кто — принести домой известие о постигшем их несчастье. Консул, вступив к Ардею, усмирил бунт, казнив смертью виновников восстания; имущества их обратил в общественную казну Ардеатов. Они были убеждены, что последнею услугою народ Римский вполне загладил свой несправедливый приговор в деле о земле; но сенат Римский не хотел, чтобы оставалось на нем пятно такой обнаруженной им жадности. Консул возвратился в город с триумфом; перед его колесницею веден был неприятельский вождь и несена отнятая у неприятеля добыча, так как он безоружный и полунагой был пропущен под ярмо. Другой консул, Квинкций, приобрел, не снимая одежды мирной, не меньшую славу, как и его товарищ (дело весьма трудное). Оказывая полную справедливость и богатым и бедным, и высшим и низшим, он сумел поддержать внутреннее согласие и спокойствие так, что патриции считали его достаточно строгим консулом, а простой народ смотрел на него, как на доброго и благосклонного в отношении к нему консула. Он не шел явно против трибунов, но умел действовать на них своим влиянием. Пять консульств, отслуженных с такою честью, и вся жизнь, достойная служебной деятельности, сделали личность Квинкция более уважаемою, чем самый им занимаемый сан. А потому при этих консулах не было и речи о выборе трибунов военных.
11. Консулами были избраны М. Фабий Вибулан и Постум Эбуций Корницин. Новые консулы, помня, что они вступили на места людей, покрывших себя славою и внутри государства и извне (молва о помощи, поданная Ардеатам так кстати в их крайних обстоятельствах, пронеслась быстро между соседственными народами, как дружественными, так и враждебными и произвела как на тех, так и на других, сильное впечатление) спешили загладить последнее воспоминание о несправедливом приговоре; по их предложению сенат определил, так как народонаселение Ардеи уменьшилось вследствие внутренних смут, послать туда колонию для того, чтобы Ардеаты были в состоянии отражать неприязненные покушения со стороны Вольсков. В таких выражениях состоялся и был написан декрет, чтобы трибуны и народ не догадались, что дело идет об отмене сделанного ими приговора. Между собою же консулы согласились, чтобы поселенцы большою частью были из Рутулов и чтобы разделить то самое поле, которое было отсуждено от Ардеатов; и только в том случае допустить Римлян к участию в разделе этого поля, если останется что–либо за выделом всем Рутульским поселенцам; таким образом владение этим полем возвратилось к Ардеатам. Триумвирами к отводу новых поселенцев в Ардею избраны Агриппа Менений, Т. Клелий Сикул и М. Эбуций Эльва. Они исполнением возложенной на них обязанности навлекли на себя негодование народа, разделив поле, которое он считал своею собственностью, поселенцам из союзников, и патрициям не были приятны, при отводе участков оставив без уважения их просьбы. Избегая притеснений (трибуны уже призвали их на суд) триумвиры сами приписались в число поселенцев и остались в Ардее, жители которой, как прежние, так и вновь поселенные, были свидетелями их справедливости и бескорыстия.
12. Как в этом году, так и в следующем, при консулах К. Фурие Пациле и М. Папирие Крассе, мир и спокойствие были и внутри государства и извне. В этом году были даны игры, определенные сенатским декретом по предложению децемвиров, во время отпадения народа от патрициев. Тщетны были попытки трибуна Петелия произвести волнения. Избранный вновь трибуном, он настаивал на своем, требуя, чтобы консулы доложили сенату о переделе полей; но он не успел ни в этом, ни в требовании, чтобы сенату было доложено каким быть выборам трибунов ли военных, или консулов. Сенат определил быть выборам консульским. Смешными казались угрозы трибуна, что он воспрепятствует производству набора, в котором не предстояло никакой надобности, по случаю совершенного спокойствия извне государства. За то следующий год, когда консулами были Прокул Геганий Мацерин и Л. Менений Ланат, ознаменован был многими несчастьями и опасностями: не только возникли внутренние смуты, но случился страшный голод, и возникла попытка — подкупом граждан восстановить царскую власть. Одного только не было: внешней войны; а если бы она еще случилась в это время, то вряд ли бы государство наше могло устоять без особенной помощи богов бессмертных. Несчастья начались голодом, вследствие ли опустошения неприятеля или того, что простой народ, соблазненный приманками жизни общественной на Форуме, оставил занятия земледелием — наверное неизвестно; историка указывают и на ту, и на другую. Патриции винили леность черни; а трибуны народные возлагали ответственность за возникший голод на Сенат, как непринявший надлежащих мер, чтобы предупредить его. Наконец простой народ настоял на том, и сенат ему не противоречил, чтобы избран был особый сановник для снабжения города хлебом; эта должность вверена Л. Минуцию; впрочем он оказался лучшим впоследствии стражем вольности, чем был сначала в отправлении вверенной ему должности — снабжения города хлебом; хотя в конце он заслужил и в этом отношении справедливую признательность народа. Посольства, разосланные за хлебом ко всем соседним народам, возвратились без успеха (только из Этрурии привезено самое незначительное количество хлеба). Тогда поневоле обратился Минуций к вынуждению всех показывать находившийся у них хлеб и отбирая то, что оставалось за дневным расходом, раздавал эти крохи простолюдинам, вооружая их против хлебных скупщиков. Такими насильственными мерами страдания голода не только не были предупреждены, но сделались еще чувствительнее. Многие бедные граждане в такой крайности, не видя помощи ни откуда и избегая мучений голода, накрыв головы, бросались в Тибр и гибли в его волнах.
13. Тогданпекто Сп. Мелий, из сословия всадников, человек по–тогдашнему очень богатый, взялся за дело весьма доброе, но со злым намерением и при том за такое, которое послужило на будущее время самым дурным примером. Через посредство своих приятелей и клиентов он на свои собственные деньги скупил большое количество хлеба в Этрурии (я полагаю, что самое это усиливало затруднение общественным властям Рима в покупке хлеба) и раздавал его народу даром. Чернь не знала, как благодарить его; толпами она его сопровождала, считая его чем то выше частного человека и громко обещала ему консульство. Сам Мелий, следуя природе человека, ненасытного в желаниях и при благополучии желающей еще большего, даже недоступного и запрещенного, а также зная, что и консульство ему можно получить не иначе, как с бою с патрициями, явно обнаруживал замыслы на царский престол. Только эта цель казалось ему достойною всех усилий и к ней то он готовил все средства. Подходило время консульских выборов: это–то обстоятельство подавило замыслы Мелия, еще не созревшие в самом их зародыш. Консулом избран в шестой раз Т. Квинкций Капитолин, человек, при котором выгодно было затевать перемены в государстве; товарищем ему назначен Агриппа Менений, по прозванию Ланат. Л. Минуций был или вновь избран в должность распорядителя хлебных запасов, или назначен в нее без сроку. Это обстоятельство неизвестно; только в полотняных книгах под обоими годами сохранилось имя Минуция, как распорядителя хлебных запасов. Минуций, занимаясь по должности тем же самым делом, которым Мелий из частных видов, и обращаясь с теми же людьми, что и он, узнал и донес сенату: «что в доме Мелия готовятся запасы оружия и что он говорит там возмутительные речи, обнаруживая ясно свой умысел на царский престол. Время исполнения еще не пришло, и прочие обстоятельства все уже улажены. Трибуны из корыстных видов пожертвовали вольностью и все места в государстве уже распределены между главами черни. Он (Минуций) слишком уверился в справедливости своих показании, даже до того, что опасается, не поздно ли уже он их сообщил.» Сенат выслушал доклад Минуция; в числе членов своих, пенял и прошлогодних консулов за то, что они допустили в частном доме быть сходбищам и не предупредили явных замыслов к подкупу черни, и уже вновь избранных за то, что прежде их хлебный распорядитель Минуций доложил сенату о таком деле, которое открыть и предупредить — составляет прямую обязанность консулов. Тут Т. Квинций сказал: «Напрасно винить консулов; законами о праве переноса дел на апелляцию от консулов к трибунам и народу власть консулов совершенно связана. При всем своем желании отмстить за это дело так, как бы оно заслуживало по своей преступности, средства, предоставленные в их распоряжение, не соответствуют их усердию и ревности. Необходимо иметь на этот раз во главе правительства не только человека деятельного, но и с властью, которая давала бы ему возможность действовать независимо от существующих законов. А потому он назначит диктатором Л. Квинкция, как человека, сила характера которого соответствует власти, ему предоставленной.» Среди общего одобрения сената Квинкций сначала отказывался, говоря: «зачем его старика делают участником предстоящей борьбы?» Сенаторы друг перед другом наперерыв его осыпали столь хорошо заслуженными им похвалами, уверяя, что в нем Квинкцие, несмотря на его дряхлость, более энергии и благоразумия, чем в них молодых, и консул со своей стороны не хотел переменить своего решения. Цинциннат, помолясь к богам бессмертным, да не попустят они его седой голове покрыться позором на службе отечеству в его столь крайних обстоятельствах, назначен диктатором через посредство консула; начальником всадников избрал он К. Сервилия Агалу.
14. На другой день, расставив по всем главнейшим пунктам вооруженные отряды, диктатор сошел на форум. Чернь поражена и удивлением и нечаянностью этого события, а Mелий и его партия поняли, что неограниченная власть диктатора направлена против них. Граждане, не знавшие о происках к восстановлению царского престола, с удивлением спрашивали друг друга: «какая нечаянная опасность грозит отечеству, что оказалась надобность в диктаторе и Квинкций уже восьмидесятилетний старик призван управлять делами государства.» Начальник всадников Сервилий по приказанию диктатора подошел к Мелию и сказал ему: «ступай к диктатору; он тебя зовет.» Он в страхе спрашивал: «что ему от меня нужно?» Сервилий ему отвечал: «что ему нужно оправдаться в возведенном на него Минуцием обвинении.» Мелий отступил назад в толпу своих приверженцев, медля и как бы ожидая от них защиты. Урядник, по приказанию начальника всадников, схватил его и повел; но окружающие его освободили. Тогда он бежал к средину черни, умоляя её о заступлении его от злобы патрициев, раздраженных на него за благодеяния, оказанные им черни; он заклинал спасти его от неминуемо угрожающей ему в глазах их смерти. Агала Сервилий нагнал его и, несмотря на его просьбы, заколол. Покрытый кровью Мелия, Сервилий, в сопровождении множества молодых патрициев, пришел к диктатору и донес ему, что Мелий ослушался повеления и вырвался при помощи черни от ведшего его урядника и потому справедливо заслужил смерть. Тогда диктатор сказал ему в ответ: «от лица отечества благодарю тебя, Сервилий, за то, что ты его избавил от угрожавшей ему опасности.»
15. Чернь волновалась, не зная как ей поступить в этом случае. Диктатор созвал народное собрание, в котором сказал следующее: «Мелий казнен заслуженно даже и в том случае, если бы он не был виновен в умысле на царскую власть; призванный начальником всадников к диктатору, он оказал явное ослушание власти. А он диктатор явился на форум для исследования дела Мелия и если бы он не оправдался, то его ожидала бы та же участь, когда же Мелий хотел силою избегнуть суда, то и против него употреблена сила. Притом он и должен был находиться вне покровительства законов, ограждающих личность гражданина. Сын вольного народа, где равенство прав и свобода каждого обеспечены законами, он знал, что царское семейство изгнано из города, что в том же году сыновья сестры царской и дети консула освободителя отечества, быв уличены в умысле к возвращению в город царского семейства, казнены по повелению отца отсечением голов. Он знал, что консул Тарквиний Коллатин должен был отречься и от консульства и отправиться в ссылку безо всякой явной вины, потому только, что имя Тарквиниев сделалось ненавистно; он знал, что несколько лет спустя по изгнании царей, Сп. Кассий, за умысел восстановить царский престол, предан смертной казни. Еще в свежей памяти у него и у всех, как децемвиры за свою надменность, напомнившую бывших царей, наказаны лишением имуществ, ссылкою и лишением жизни. И несмотря на все на это Мелий дерзнул искать царского престола. Да и что он за человек? А Сп. Мелий, для которого границею честолюбивых видов должно было быть разве трибуново народное, опираясь на одно свое богатство, раздачею по два фунта муки в день на гражданина думал купить вольность своих соотечественников и насущною пищею поработить себе народ, победителя всех соседственных народов. Человек, которому недоступна была должность сенатора, явился бы преемником Ромула, построителя этого города, потомка богов, удостоившегося быть причисленным к их сонму, надел бы на себя все признаки неограниченной власти. Вместе это было и преступлением и чудовищным по невероятности дела умыслом. Недовольно крови виновного, чтобы смыть его; надобно разрушить до основания стены, бывшие свидетелями безумного начинания; а имущество, оскверненное нечестивым употреблением на подкуп, описать в общественную казну. И так он повелевает квесторам продать имущество казненного Мелия и деньги внести в общественное казнохранилище.»
16. Чтобы увековечить навсегда память о беззаконном умысле, счастливо подавленном, диктатор немедленно приказал разрушить дом Мелия; место, где он находился, долго известно было под названием площадки Мелия. Л. Минуций удостоен был почести получить изображение позолоченного быка за ворогами Тройней. Простой народ даже участвовал в этом, довольный тем, что Минуций раздал черни хлеб, найденный у Мелия, оценив его по нескольку (ассов) мелких монет за меру. Некоторые писатели говорят, будто этот Минуций перешел от патрициев на сторону простого народа, был сделан одиннадцатым трибуном народным и в этой должности усмирил волнение черни, последовавшее вследствие казни Мелия. Впрочем, невероятно, чтобы патриции допустило умножение числа трибунов народных и чтобы пример этому подал патриции. Притом в последствии времени не было одиннадцати трибунов и не было даже попытки иметь их в этом числе. Впрочем, самим лучшим опровержением может служить закон, вышедший перед тем за несколько лет, которым запрещено трибунам умножать число их присоединением новых к тем, которые уже были. К. Цецилий, К. Юний, Секст Титиний, одни из всего коллегия трибунов, не участвовали в определении почести Минуцию, обвиняли перед народом то Сервилия, то Минуция и не переставали жаловаться на несправедливую будто бы казнь Мелия. Вследствие их настояния положено быть выборам военных трибунов вместо консульских; они надеялись, что в числе шести (а уже такое было положено их число) попадутся люди из среды простого народа, которые будут мстителями за казнь Мелия. Простой народ, после многих различных смут этого года, выбрал только трех трибунов с консульскою властью и в том числе Л. Квинкция, сына Цинцинната, которого диктаторство было поводом к волнениям. Более голосов, чем Квинкций получил Мам. Эмилий, человек весьма достойный во всех отношениях. Третьим трибуном военным был Л. Юлий.
17. В правление их Фидены, Римские выселки, изменнически передались Веиентам и царю их Ларту Толумнию. К измене присоединилось еще злодеяние неслыханное. Послы Римские К. Фульциний, Клелий Тулл, Сп. Антий, Л. Росций, отправленные исследовать причину измены Фиден, умерщвлены по приказанию Толумния. В оправдание царя говорят, что он в это время будучи занять игрою в кости и обрадовавшись счастливому удару, произнес слово — убить, относившееся к игре, но по несчастному случаю примененное Фиденатами к послам Римским. Но мог ли царь не оставить на время игры, чтобы внять мнению Фиденатов, не советовавших убиения послов, как явного нарушения народного права; притом и последствия показали, что оно совершено не нечаянно. Всего вернее, что этим преступлением хотели сделать для Фиденатов невозможным примирение с народом Римским и тем крепче привязать их к общему делу восстания. Статуи послов, убитых в Фиденах, определено на общественный счет воздвигнуть на Рострах. Предстояла жестокая борьба с Веиентами и Фиденатами; близкое соседство народов и взаимное озлобление вследствие преступления, бывшего поводом к войне, делали ее тем более опасною. А потому при неприятном внимании всех граждан к этому делу, чернь и вожди её, трибуны, остались спокойными. Консулами избраны М. Геганий Мацерин в третий раз и Л. Сергий Фиденат; прозвание он получил, как я полагаю, от самой войны, им веденной. Он первый по сю сторону Аниена одержал над царем Веиентов победу, стоившую недешево. Даже горесть об утрат многих граждан, погибших на поле битвы, перевысила радость, причиненную поражением неприятеля. Тогда сенат, как бывает в крайних обстоятельствах, назначил диктатором Мам. Эмилия. Новый диктатор назначил предводителем конницы одного из бывших в прошлом году трибунов с консульскою властью Л. Квинкция Цинцинната, достойного сына и великого отца. К набранному консулами войску определены сотниками старые заслуженные воины из ветеранов и таким образом пополнено число воинов, павших в последнем сражении. В должности легатов, диктатор велел следовать за собою Квинкцию Капитолину и М. Фабию Вибулану. Новый Римский вождь с неограниченною властью, соединявший все нужные для неё качества, прогнал неприятеля за реку Анио, занял холмы между Фиденами и рекою Анио, преследуя неприятеля, переносившего лагерь с места на место. Он не прежде решился спуститься в равнину, когда на помощь к нему подошли полки Фалисков. Тогда Этруски расположились лагерем перед стенами Фиден; а диктатор Римский не вдалеке оттуда расположил свое войско по обеим берегам Ания в местах, где мог окружить себя укреплениями; он обнес свою позицию валом; а на следующий день вывел свое войско в открытое поле.
18. У неприятеля не было единомыслия и однообразия в действиях: Фалиски не охотно смотрели на продолжительность войны, которую им приходилось вести далеко от дому и думали иметь достаточно сил для окончания её одним ударом, а потому они требовали немедленного сражения. Веиенты же и Фиденаты были того мнения, что надобно тянуть войну и избегать решительных действии. Толумний хотя вполне разделял мнение своих соотечественников, но, опасаясь, что у Фалисков не достанет терпения для продолжительной кампании, объявил, что завтра он вступит в решительный бой. Вождь Римский и его войско, видя, что неприятель уклоняется от боя, стали смелее. На другой день воины наши говорили, что если их не выведут в поле, то они сами бросятся приступом на город и на лагерь неприятельской. Оба войска вышли из лагерей на средину разделявшего их пространства. Веиенты, надеясь на свою многочисленность, отделили часть сил своих и отправили в обход Римского войска для нападения на него в самом пылу сражения. Соединенное неприятельское войско было расположено так. Веиенты составляли правое крыло, левое Фалиски, а центр состоял из Фиденатов. Диктатор сам напал с правым крылом своего войска на Фалисков; а с левым крылом Квинкций Капитолин атаковал Веиентов: а центр нашей боевой линии прикрывал с конницею начальник всадников и он первый вступил в дело с неприятелем. Впрочем, несколько времени оба враждебные войска стояли спокойно друг против друга в боевом порядке. Этруски решились не вступать в бой, пока не будут к тому вынуждены; а диктатор смотрел на укрепления своего лагеря, дожидаясь условленного от авгуров сигнала о том, что птицы позволяют по принятому верованию вступят в бой. Увидав наконец его, диктатор приказал сначала своим всадникам, испустив военные клики, броситься на неприятеля; вслед за нею наша пехота дружным строем атаковала неприятеля. Ни на одном пункте легионы Этрусков не выдержали натиска Римлян. Только конница неприятельская упорно сопротивлялась и во главе её Толумний, показывая высокий пример мужества, окруженный отборным отрядом всадников, задерживал Римлян, со всех сторон на него напиравших.
19 В числе всадников было один военный трибун А. Корнелий Косс, чрезвычайно красивый собою; прекрасной наружности соответствовал высокий ум и отличная храбрость. Славное имя свое, завещанное от предков, он передал потомкам, покрытое еще большею славою. Он видел, что везде, куда ни устремлялся Толумний, Римляне подавались и отступали назад (узнать Толумния, сражавшегося впереди своих воинов, не трудно было по царской одежде): «Так вот он — вскричал Косс, указывая на Толумния — нарушитель законов, связывающих людей в общество и права народного. Если богам угодно, чтобы на земле существовало еще уважение к чему либо священному, то они позволят мне принести его в примирительную жертву теням наших послов.» Подстрекнув копя шпорами, Косс с поднятым копьем бросился на Толумния. Выбив его из седла, опершись на копье, Косс и сам вслед за ним соскочил с лошади. Царь было силился встать, но Косс, приперши его щитом навзничь к земле, неоднократными ударами копья пригвоздил к земле. С истекшего кровью врага, Косс снял одежду и оружие, а потом отрубил ему голову и воткнул ее на копье. Вид её поразил врагов ужасом и всадники неприятельские, одни оспаривавшие у нас победу, обращены наконец в бегство. Диктатор с легионами преследовал бегущих до самого лагеря и многих перебил. Многие Фиденаты, пользуясь знанием местности, нашли убежище в горах. Косс с конницею, вплавь переправившись через Тибр, опустошил поля Веиентов и с огромною добычею возвратился в Рим. Битва происходила в тоже время у лагеря Римского, куда Толумний, как было сказано выше, отрядил часть войска. Фабий Вибулан сначала довольствовался обороною с лагерного валу; а когда неприятель обратил все внимание на атаку укреплений, то Фабий с резервом вышел в ворота, с правого фланга ударил на неприятелей. Пораженные страхом, они искали спасения в беспорядочном бегстве, понесши значительный урон убитыми.
20. По счастливом окончании похода, сенат и народ удостоили возвратившегося диктатора почестей триумфа. Лучшим его украшением был Косс, несший одежду и оружие убитого им царя Веиентов: воины сопровождали ею нестройными песнями, в которых сравнивали его с Ромулом. Добычу свою Косс торжественно повесил в храм Юпитера Феретрского подле первой царственной добычи, внесенной туда Ромулом. Можно сказать, что Косс отвлек внимание граждан во время триумфа от диктатора на себя и что почести триумфа относились по настоящему к нему. Диктатор, вследствие народного приговора, принес в дар на общественный счет Юпитеру Капитолинскому золотой венец в фунт весом. Говоря здесь, что военный трибун, А. Корнелий Косс, внес в храм Юпитера Феретрского вторую царственную добычу, я повторяю слова всех, до меня бывших, писателей. Впрочем, собственно царственною добычею называется та, которую военачальник снял с убитого же им военачальника; военачальником же называется при священных обрядах избранный вождь. Самая надпись. бывшая на повешенной Коссом добыч свидетельствует, что она внесена консулом Коссом и потому противоречит как моим словам, так и бывших до меня писателей. Я сам слышал от Цезаря Августа, которого по справедливости можно назвать возобновителем и построителем всех храмов, что он, войдя в храм Юпитера Феретрского, восстановленный им из развалин, в которые он было обратился вследствие своей древности, сам читал на холщовом панцире надпись, что добыча эта внесена консулом Коссом; святотатством счел бы я умолчать о таком свидетеле (он же и построитель храма) в пользу Косса. По самым древнейшим летописям и по спискам должностных лиц писанным на холсте, которыми пользовался Лициний Мацер (они, по его словам, хранились в храме Монеты), А. Корнелий Косс действительно был консулом вместе с Т. Квинкцием Пенном, но уже девять лет спустя после описанного события; таким образом, если есть здесь ошибка, то общая по согласному всех показанию. Перенести же столь блистательный успех к тому году, когда А. Корнелий был консулом, невозможно уже потому, что не только тот год, но и предшествовавший и последовавший, почти вовсе не были свидетелями военных действий, вследствие моровой язвы и голода; до того, что некоторые летописи об этом трехлетии оставили нам только имена одних консулов. На третий год после консульства, Косс был трибуном военным с консульскою властью и в том же году начальником всадников; в этой должности он одержал конницею блистательную победу. Здесь открывается широкое поле для догадок. Я полагаю, что нелишним будет и мне сообщить свою догадку: очень легко могло быть, что победитель Косс, внесши добычу в храм, взирая на Юпитера, которому он её посвятил и на Ромула, счел себя вправе в упоении славы, как бы опираясь на свидетельство высших сил, наименовать себя консулом.
21. В консульство М. Корнелия Малугинского и Л. Папирия Красса, войско Римское ходило в земли Веиентов и Фалисков; оно приобрело большую добычу отогнанными стадами и забранными пленными. Неприятель нигде не противоставлял сопротивления и не выходил в открытое поле. Войско Римское к укрепленным городам неприятельским не приступало потому, что появилась моровая язва. В Риме пытался было произвести волнения черни трибун народный Сп. Мелий, полагаясь на имя свое, напоминавшее черни столь дорогого ей человека, за нее будто бы и погибшего, он позвал на суд Минуция и предложил описать в казну имение Сервилия Агалы. Он пытался доказать, что Мелий обвинен был Минуцием ложно, а Сервилий без суда умертвил гражданина Римского; но народ оставил без внимания как самые предложения, так и виновника их. Общее внимание обращено было на сильно свирепствовавшую болезнь и тревожилось разными страшными и чудесными явлениями; частые землетрясения разрушали даже здания вне города; а потому, по предложению двух, особо на этот предмет избранных, сановников, совершено народом молебствие для умилостивления богов. В последствии за тем год, когда консулами были К. Юлий во второй раз и Л. Виргиний, сила болезни увеличилась. Поля Римские обезлюдели до того, что не только никто из патрициев, ни из народа, не помышлял о войне, и ни один гражданин не ходил за добычею в неприятельскую область, но и Фиденаты, дотоле счастливые тем, что находили убежище в горах и за стенами своего города, стали сами делать набеги для грабежа в Римскую область. Соединясь в войском Веиентов (Фалиски несмотря ни на бедственное положение Рима в то время, ни на просьбы союзников, не захотели принять участие в войне), Фиденаты перешли реку Анио и остановились недалеко от Коллинских ворот. Страх неприятельского нашествия был велик и на полях и в городе. Консул Юлий расположил войска по городским укреплениям; а сенат собрался в храме Квирина под председательством Виргиния. Определено назначить диктатора, и им избран А. Сервилий, по одним имевший прозвание Приска, а по другим Структа. Виргиний, промедлив несколько времени, чтобы иметь возможность посоветоваться с товарищем, ночью с его согласия нарек диктатором А. Сервилия. Он назначил при себе предводителем всадников — Постума Эбуция Эльву.
22. Диктатор отдал приказание, чтобы с рассветом следующего дня все граждане явились вне города у Коллинских ворот. Все, кто были в состоянии носить оружие, собрались; военные значки из казнохранилища были принесены к диктатору. Пока все это происходило, неприятель отступил в горы. Диктатор преследовал его с войском и, сошедшись с ним у Номента, обратил в бегство легионы Этрусков. Он их преследовал до города Фиден, где они искали убежища, и окружил их там валом. Впрочем, приступом город невозможно было взять по силе и высоте укреплений; обложение же его было бесполезно вследствие больших запасов разного рода, в него свезенных еще до войны. Видя, что и приступ и обложение не повели бы ни к чему, диктатор стал вести подкоп к крепости города с такой стороны, где он был укреплен местностью, на защиту которой вполне полагались жители, а сам, чтобы отвлечь внимание их от производившихся работ, разделив войско на четыре части с разных сторон то одною, то другою, атаковал укрепления, не давая неприятелю покоя, ни днем, ни ночью. Гора, прорытая подземным подкопом со стороны лагеря Римского, представила легкий доступ нашему войску к крепости. Когда все внимание Этрусков было обращено в ту сторону, откуда грозила мнимая опасность, внезапные воинские клики Римлян над их головами показали, что город уже в их власти. В том же году цензоры К. Фурий Пацил и М. Геганий Мацерин открыли на Марсовом поле общественное здание, в котором в первый раз произведена была перепись народная.
23. Но показанию Марка Лициния, в следующем году оставлены были прошлогодние консулы, Юлий в третий раз и Виргинии во второй. Валерий Антиат и К. Туберон говорят, что в этом году были консулами М. Манлий и К. Сульпиций. При столь разноречивом показании и Мацер и Туберон ссылаются оба на полотняные книги. Ни тот, ни другой не говорят о военных трибунах с консульскою властью, будто бы бывших по свидетельству древних писателей в этом году. Я полагаю, что Лициний без сомнения следовал показанию полотняных книг, но в Тубероне сомневаюсь. Впрочем, в этом случае за давностью времени, трудно сказать что–нибудь положительное. Взятие Фиден привело в ужас не только Веиентов, опасавшихся подобной участи и своему городу; но и Фалисков привело в трепет за участие их в прежней войне, хотя в последней они не участвовали. Оба народа настояли, разослав послов по двенадцати соседственным народам, что положено было быть общему собранию всех народов Этруского племени у храма Вольтумны. Узнав об этом сенат, как бывает при большой опасности государства, положил избрать диктатора; им опять сделан Мам. Эмилий. Он назначил предводителем всадников А. Постумия Туберта. Военные приготовления с нашей стороны сделаны тем большие, чем война со всеми Этрусками была опаснее войны с двумя только народами этого племени.
24. Впрочем, сверх общего ожидания, опасения оказались преждевременными. Скоро купцы принесли известие, что на общем совете Этрусков отказано Веиентам в помощи; в ответ на их просьбы им дан был ответ такого рода, чтобы они войну, начатую по собственному благоусмотрению, вели собственными средствами, не имея права получить помощи и содействия от тех, которых мнения они не спрашивали, начав войну с Римлянами. Тогда диктатор, видя, что война не подает более надежды к снисканию славы, решился ознаменовать свое правление каким–нибудь распоряжением, которого благодетельные последствия оставались бы долго внутри отечества; он предпринял ослабить возникавшую власть цензоров, опасную по его мнению не столько правами власти, сколько её продолжительностью. Вследствие этого, он сказал перед народным собранием: — «боги бессмертные взялись сами обеспечить безопасность отечества извне, отклонив угрожавшую ему было опасность; и так ему остается внутри государства упрочить для народа Римского пользование его вольностью. А первое к этому средство не доставлять, чтобы власть сколько–нибудь значительная оставалась долю в одних и тех же руках. Таким образом злоупотребления власти если могут быть, то непродолжительные. Время отправления других должностей годичное; только одни ценсоры избираются на пять лет; а довольно несправедливо и тяжело для граждан в течение столь значительного промежутка времени признавать власть одних и тех же лиц; а потому он, диктатор, предлагает определяет законом, чтобы время правления цензоров было полуторагодичное.» На другой день народ огромным большинством голосов принял предложение диктатора. Тогда он сказал народу: — «Квириты, чтобы вам показать, до какой степени ненавистна мне продолжительность власти, я отказываюсь от диктаторства.» Сложив с себя власть и ограничив её в руках других, диктатор возвратился домой, провожаемый похвалами и признательностью всех граждан. Цензоры, вымещая свою досаду на Мамерке за то, что он уменьшил время отправления их должности, исключили его из трибы и положили с него взнос в общественную казну, в восемь раз больший чем бы следовало. Мамерк, говорят, снес это оскорбление с удивительным великодушием, имея в виду не то, что оно ему причинено, но за что он ему подвергся. Даже старейшие сенаторы, хотя неохотно смотрели на уменьшение прав, сопряженных с цензорскою властью, не одобряли употребление из нее сделанное цензорами, сознавая, что им чаще придется быть под властью цензоров, чем самим иметь ее в своих руках. Простой же народ, узнав о распоряжении цензоров относительно Манерка, пришел в такое негодование, что если бы не удержал сам Мамерк, он употребил бы меры насилия против цензоров.
25. Трибуны народные постоянно в народных собраниях противилось консульским выборам. Дело дошло почти до назначения временного правителя; а все–таки трибуны поставили на своем, чтобы вместо консулов были выбраны трибуны военные с консульскою властью. Впрочем, в число их не удалось попасть ни одному плебею. Все трое были патриции, а именно: М. Фабий Вибулан, М. Фослий, Л. Сергий Фиденат. Свирепство моровой язвы в этом году не давало возможности заняться какими–либо другими делами; дан общественный обет за благополучное состояние народного здравия воздвигнуть храм Аполлону. Дуумвиры привели в действие не мало средств к умилостивлению богов и к спасению народа от жестокости заразительной болезни, извлеченных ими из священных книг; но свирепство её в городе и его области не уменьшалось; гибли во множестве и люди и самые животные. Вследствие уменьшения земледельцев, опасаясь голода, правительство Римское разослало за хлебом в Этрурию, в Помитинскую область, в Кумы и даже в Сицилию. О выборах консульских не было и речи. Военными трибунами с консульскою властью избраны патриции: Л. Пинарий Мамерцин, Л. Фурий Медуллин и Сп. Постумий Альб. В этом году болезнь поутихла и вследствие благоразумных мер, принятых в прошлом году, относительно снабжения города хлебом, опасность голода миновалась. Между тем о замыслах войны были речи в народных собраниях Вольсков и Эквов, и в Этрурии у храма Вольтумны. Здесь положено отложить рассуждение об этом деле на год и до того вовсе не быть народному собранию. Тщетно жители Вейи жаловались, что, вследствие этого решения, их городу угрожает участь, постигшая Фидены. А в Риме главы черни уже давно с досадою видели, что тщетны их честолюбивые усилия стать во главе государства. Пользуясь тем, что никакая опасность не угрожала извне, они начинали собирать сходбища в домах трибунов. Здесь они имели тайные совещания, на которых жаловались: «что простой народ, служению которого посвящают они все свои силы, до того презирают их, что ни разу не удостоил ни одного плебея принять в число трибунов военных, столько уже лет сряду выбираемых. Предки их очень умно и с большею предусмотрительностью постановили законом, что в должности, присвоенные плебеям, не может быть избираем ни один патриций; в противном случае и трибуны народные были бы из патрициев. До того их же партия ими пренебрегает и они попали в незаслуженное презрение не только патрициев, но и простого народа.» Иные оправдывали в этом случае простолюдинов, сваливая вину на патрициев. «Их честолюбие и происки виною, что простым гражданам загражден путь к почестям. Если бы чернь не была под влиянием их просьб и угроз, то в выборе он не забыл бы своих приверженцев и сам бы себе приготовил в них опору, обеспечив за ними верховную власть.» Вследствие этого определено, чтобы трибуны предложили закон об уничтожении происков на выборах и с этою целью о воспрещении употреблять в видах искательства белый цвет в одежде. Трудно поверить в нынешнее время, к какой ожесточенной борьбе между патрициями и народом подало это мелочное и даже смешное общество. Впрочем, трибуны настояли на своем предложении, которое и облечено народным постановлением в силу закона. Раздражение черни показывало, что она в случае выборов военных трибунов с консульскою властью не забудет своих приверженцев. Видя такое расположение умов, сенат постановил определением произвести выборы консулов.
26. Латины и Герники дали знать, что со стороны Эквов и Вольсков угрожает опасность. Консулами избраны Т. Квинкций, сын Л. Цинцинната (у него есть прозвание Пенн) и К. Юлий Менто. Опасность угрожавшей войны сделала необходимыми решительные меры. Набор у неприятеля произведен был вследствие применения к делу понудительного закона о военной присяге, внушавшего священное уважение. Составленные таком образом, два сильные неприятельские войска прибыли в Альгид. Эквы и Вольски стали в особые, каждый народ, лагери, занявшись тщательно их укреплением; а вожди постоянно обучали своих воинов. Известие обо всем этом распространило ужас в Риме. Сенат положил назначить диктатора: хотя предстояла борьба с врагами, уже неоднократно побежденными, но и они напрягли все к ней силы и много молодых людей у нас пало жертвою заразы. Но главный и существенный повод к опасениям было несогласие, господствовавшее между консулами и доходившее до явной вражды. Некоторые писатели утверждают, что эти консулы потерпели поражение при Альгиде и что это обстоятельство было поводом к назначению диктатора. Достоверно то, что консулы, во всем шедшие напротив друг друга, согласилось между собою неисполнить определение сената относительно назначения диктатора. Между тем опасность по слухам увеличивалась, а консулы явно отказывались повиноваться. Тогда сенатор К. Сервилий Приск, с честью проведший много лет на службе отечества, обратясь к трибунам народным, сказал: «Трибуны, в такой крайности сенат полагается на вас, прося вас властью, вам представленною, принудить консулов к исполнению сенатского определения о наказании диктатора.» С радостью услыхали это трибуны, надеясь воспользоваться этим случаем к увеличению своей власти. Собравшись вместе, они от лица всего своего коллегия объявили: консулы должны повиноваться сенату; буде же они ослушаются распоряжений столь именитого собрания, то они — трибуны, прикажут заключить их консулов в оковы.» Консулы согласились признать себя побежденными лучше от трибунов, чем от сената и таким образом изменили интересам патрициев, унизив сенат, и подчинили власть консульскую трибунской, дойдя до того, что против них употреблена была угроза, которой хуже не могло быть для частного человека, а именно: что они будут заключены в оковы. Жребий (и в этом случае консулы не могли согласиться между собою) решил Т. Квинкцию назначить диктатора. Он избрал в эту должность А. Постумия Туберона, своего свекра, человека строгого и энергического; начальником всадников он избрал Л. Юлия. Вместе повелело прекратить производство всех судебных и частных дел; все внимание граждан обратилось на войну. Следствие над теми, которые не явились на призыв вступить в ряды, оставлено до её окончания, таким образом даже те записалась, кто вовсе не хотел сначала. Герникам и Латинам велено выставить вспомогательные войска; повеление диктатора ими исполнено с величавшею готовностью.
27. Все это приведено в действие с необыкновенною быстротою. Диктатор поручил консулу К. Юлию защиту города и начальника всадников, Л. Юлия, оставил в городе для приготовления всего нужного к войне, чтобы в случае надобности тотчас все могло быть доставлено; а сам диктатор вместе с великим первосвященником А. Корнелием дал обет больших празднеств по случаю угрожавшей опасности. Он отправился из города, разделив войско между собою и консулом Квинкцием и двинулся против неприятеля. Видя, что он стоит в двух лагерях, находившихся в небольшом один от другого расстоянии, диктатор расположился в Тускуле, расстоянием от неприятеля в миле, а консулу велел стать в Ланувие, избрав для лагерей места самые близкие и удобнейшие. Таким образом четыре войска несмотря на то, что расположены были в четырех укрепленных лагерях имели перед собою равнину, довольно обширную не только для легких стычек, но и для действия всем фронтом боевой линии. С тех пор как войска находились в виду один другого, небольшие стычки не прекращалось. Диктатор счел за лучшее подготовить своих к решительному сражению в легких сшибках, которые могла уже указать на будущий результат самого сражения. Неприятель, потеряв надежду на успех в открытом бою, решился прибегнуть к хитрости и напал ночью на лагерь консула, надеясь на нечаянность и беспорядок, неизбежный при сражении ночью. Внезапные крики неприятелей встревожили не только караулы консульского лагеря, но все Римское войско и даже сам диктатор забыли о сне. Несмотря на то, что опасность была велика, консул не потерял присутствия духа и хладнокровно делал нужные распоряжения: сильными отрядами прикрыл он лагерные ворота; а прочих воинов расположил по валу для его обороны. В другом лагере, где начальником был сам диктатор, принимались меры, сообразные с требованием обстоятельств; опасность менее угрожала здесь, а потому более оставляла времени для размышления. Немедленно отправлен на помощь консулу вспомогательный отряд под начальством легата Сп. Постумия Альба; а сам диктатор с частью войска занял неподалеку от неприятеля позицию в скрытом месте, откуда он мог нечаянно напасть на него с тылу. Начальство над лагерем он вверил легату К. Сульпицию, М. Фабию легату конницу, не приказав, впрочем, ему вступать в дело до рассвета, так как конницею очень трудно действовать ночью. Вообще со стороны диктатора не были упущены ни какие меры, которых требовали обстоятельства дела и он исполнил все обязанности деятельного и благоразумного начальника. Особенно хорошо он поступил, отправив отборный отряд под начальством М. Гегания для нападения на неприятельский лагерь, откуда, как ему было дано знать, неприятель вывел почти все свои силы. Действительно, внимание неприятеля все обращено было на ход боя, а в лагере не было даже караулов и вооруженных постов, и потому Геганий овладел лагерем прежде, чем неприятель узнал о нападении на него. Увидав дым в стороне неприятельского лагеря, которым Геганий условился дать знак об успехе его нападения, диктатор тотчас велел объявить всему войску, что лагерь неприятельский в наших руках.
28. Между тем рассвело и все стало хорошо водно. Тогда Фабий напал на неприятеля с конницею; а консул сделал вылазку из лагеря на неприятеля, уже полурасстроенного. Тогда и диктатор напал на резерв и на вторую линию неприятеля, который не знал на какую сторону повернуться противоставить сопротивление, видя опасность со всех сторон; отовсюду грозило ему громкими кликами наше победосное войско как пешее, так и конное. Окруженый со всех сторон неприятель был бы окончательно истреблен, как достойное воздаяние за поднятое им против нас оружие, если бы не Векций Мессия, Вольск, незнатный родом, но прославивший себя мужеством героя. Видя, что его товарищи воины уже теснятся в кружки, он закричал им громким голосом: «таким образом вы подставляете себя безоружных готовою неотмщенною жертвою неприятеля? За чем же в ваших руках оружие? За чем же вы по собственному побуждению взялись за него? Видно вы хрбры дома, а на войне трусливы. Чего вы здесь дождетесь? Не ждете ли вы, что с небес явится какой–нибудь бог, который вас выручит из опасности, в какой вы находитесь? Вся надежда ваша должна быть на меч; и так, кто хочет еще увидеть свой дом, родителей, жену, детей, тот пусть последует за мною. Не стена, и не вал преграждают вам путь, а такие же, как вы, вооруженные люди. Равные мужеством, вы имеете на своей стороне крайность и нужду, самого деятельного советника, которая дает вам перевес над ними.» Сказав это, Мессий бросился вперед, подтверждая свои слова делом; за ним последовали неприятельские воины, с громкими воинскими кликами, они ударили на когорты, уже победоносные, Постумия Альба и заставили их отступить. На помощь им явился диктатор и тут–то начался отчаянный бой. Последние усилия неприятелей зависели от одного Мессия, вдохнувшего в них мужество отчаяния. С обеих сторон пало множество убитых и раненых. Даже вожди Римские покрылись собственною кровью. Постумий был ранен в голову камнем и должен был оставить поле сражения; но и диктатор несмотря на то, что он был ранен в плечо и Фабий, которого нога была почти можно сказать приколота к коню, и консул, у которого рука была отрублена по плечо, не сходили с поля битвы, где присутствие их так было нужно по отчаянности загоревшегося боя.
20. Мессий с отрядом храбрейших молодых людей по трупам убитых Римлян достиг лагеря Вольсков, который еще находился не в нашей власти; туда же обратились все силы как наши, так неприятельские. Консул преследовал неприятелей, пришедших в расстройство, до самого лагерного вала и произвел нападение на лагерь и его укрепления; туда же — с другой стороны и диктатор придвинул свои силы. Приступ к лагерю был не менее ожесточенный, как и сражение: в открытом поле. Говорят, что консул бросил военный значок за вал, чтобы воины действовали с большим мужеством. А диктатор, разрушив часть неприятельских укреплений внес сражение в середину лагеря. Тут неприятельские воины начали бросать оружие и сдаваться; по взятии и этого неприятельского лагеря пленные неприятели все, кроме сенаторов, обращены в рабство. То из военной добычи, что Латинами и Герниками признано за свое, возвращено прежним владельцам; а остальная военная добыча продана диктатором с публичного торга. Вверив начальство над лагерем консулу, диктатор с почестями триумфа вошел в Рим и сложил с себя диктаторство. Некоторые писатели утверждают, что славное диктаторство А. Постумия омрачено излишне строгою казнью его собственного сына, который, увлеченный мужеством, оставил свой пост для удачного нападения на неприятеля, с которого он возвратился победителем. Впрочем, известие об этом событии не совсем верно, и об этом существуют различные мнения. Против вышеприведенного нами может свидетельствовать уже то, что жестокие приговоры известны под именем Манлиевых, а не Постумиевых, что необходимо последовало бы, если бы А. Постумий подал тому повод. Притом Манлий известен под именем строгого; Постумий не заслужил никакого подобного наименования. Между тем консул К. Юлий, в отсутствии другого консула, сам собою без вынутия жребия, посвятил храм Аполлону. С неудовольствием узнал об этом Квинкций, когда, распустив войско, он возвратился в город; но жалоба его в сенате по этому предмету осталась без последствий. В этом году, ознаменованном столь великими событиями, случилось обстоятельство, не имевшее тогда по видимому никаких отношений к нашей истории, что Карфагеняне, в последствии столь ожесточенные наши соперники, в этом году в первый раз ввели свое войско в Сицилию на помощь призвавшей их партии Сиракузян.
30. Трибуны народные хлопотали о том, чтобы были избраны трибуны военные с консульскою властью; но без успеха. Консулами избраны Л. Папирий Красс и Л. Юлий. Эквы просили мира, но он им был предложен под условием совершенного подданства, а пока дано по их усиленной просьбе им перемирие на восемь лет. Вольски, потерпев поражение под Альгидом, вместо военных действий, волновались взаимными смутами партий приверженцев войны и мира. Римляне со всех сторон наслаждались спокойствием. Трибуны народные приготовляли к изданию закон об определении пеней (штрафных денег), который, по их убеждению, был весьма приятен простому народу; но один из трибунов изменнически сообщил о том консулам, которые в этом случае и предупредили трибунов, предложив означенный закон от себя. Консулами избраны Л. Сергий Фиденат во второй раз и Гост Лукреций Трицинитин; при них не случилось ничего достойного памяти. За ними консулами были А. Корнелий Косс и Т. Квинкций Пенн во второй раз. При них Веиенты сделали грабительский набег на Римскую область. Распространился слух, что некоторые молодые люди из Фиденатов участвовали в этом набеге. Произвести следствие по этому делу поручено Л. Сергию, К. Сервилию и Мам. Эмилию. Некоторые из Фиденатов, не доказавшие причин отсутствия своего из города в то время, когда случился набег, были сосланы в Остию. Число поселенцев умножено и между ними разделены земли граждан убитых в последней войне. В этом году случилась страшная засуха, не только не было вовсе дождей, но даже вследствие уменьшения естественной сырости земли иссякли до того постоянные ключи. Животные гибли по недостатку воды у мест, где они привыкли дотоле утолять свою жажду. Другие за ними гибли от заразы. Вредные испарения не могли не подействовать вредно и на людей; сначала испытали силу болезни земледельцы и рабы; потом она проникла в город. К страданиям телесным присоединилась и болезнь умов вследствие суеверия и принесенных новых верований. Явились люди, которые, чувством набожности граждан пользуясь для своих корыстных целей, вносили в дом небывалые обряды жертвоприношений. Наконец зло превзошло все границы умеренности и первые лица в государстве видели, что чуждые и небывалые обряды богослужения к умилостивлению высших сил совершаются публично на улицах и в часовнях; а потому повелено эдилям иметь строгий надзор за тем, чтобы молитвы воссылались только Римским богам и притом не иначе, как с обрядами завещанными от предков. Отмщение Веиентам отложено до следующего года, когда консулами были К. Сервилий Агала и Л. Папирий Мугилан. И тут религиозные верования воспрепятствовали немедленно объявить войну и послать войско; Римляне положили прежде отправить Фециалов с требованием возвратить награбленное. С Веиентами последнее сражение происходило у Номенты и Фиден; за тем последовало только перемирие, а не прочный мир. Срок перемирия окончился, но набег сделан был ими до его истечения. Фециалы были посланы: но речи их со старинными обрядами, завещанными от предков, остались без действия. Вслед за тем возникло было прение о том, достаточно ли для объявления войны сенатского декрета или нужно еще, чтобы он был утвержден в народном собрании? Трибуны настояли на том, чтобы консул представил вопрос о войне на благоусмотрение народного собрания, угрожая в противном случае воспрепятствовать производству набора. Во всех сотнях определено было начать войну. Простой народ и в том поставил на своем, что на следующий год не было консульских выборов.
31. Избрано четыре трибуна с консульскою властью, а именно: Т. Квинкций Пенн, бывший консул, К. Фурий, М. Постумий и А. Корнелий Косс. Последний остался начальствовать в городе; а трое произвели набор и с войском двинулись к Веиям. Их пример показал, как многоначалие вредно на войне. Каждый из начальников считал свое мнение лучшим и хотел поставить на своем, не уступая товарищу; таким образом неприятелю нетрудно было найти случай восторжествовать над ними. И действительно, Веиеаты напали на Римскую армию врасплох: один её начальник приказывал дать сигнал к вступлению в бой; а другие делали распоряжения к отступлению; войско наше в смущении было сбито неприятелем с позиции и принуждено искать убежища в, лежащем неподалеку, лагере. Таким образом урон был не так велик, как позор, причиненный поражением. Велика была печаль об этом в Риме; граждане его не привыкли быть побежденными, не хотели и слышать без презрения о трибунах и требовали диктатора; вся надежда государства, казалось, почивала на нем. Древние уставы религиозные требовали, чтобы консул только один мог назначать диктатора; но авгуры, посоветовавшись между собою, отменили этот устав. Трибун Л. Корнелий назначил диктатором М. Эмилия; а сам им назначен предводителем всадников. Таким образом, когда крайние обстоятельства государства потребовали поставить в голове его истинную доблесть, то граждане не обратили внимания на приговор цензоров и избрали правителя государства из дома, незаслуженно ими запятнанного. Веиенты, в упоении радости, разослали послов ко всем народам Этрурии, хвалясь, что они в одном сражении разбили трех Римских полководцев. Впрочем, Веиентам не удалось склонить эти народы Этрурии действовать за одно с ними; а множество охотников, привлеченных надеждою добычи, со всех сторон собралось к ним. Только один народ Фиденатов взбунтовался против Римлян и как бы считая необходимым начать войну преступлением, он избил новых поселенцев, как прежде умертвил наших послов и соединился с Веиентами. За тем вожди обоих народов советовались между собою, который из городов Вейи или Фидсны избрать центром военных действий. Фидены для того казались удобнее и потому, переправившись через Тибр, Веиенты перенесли войну в соседство Фиден. Ужас распространился в Риме. Войско было отозвано от Вейи: притом оно вследствие претерпенной неудачи упало в духе. Лагерем оно расположилось перед Колиннскими воротами; по стенам поставлены караулы; объявлено прекращение всех дел на форуме и лавки заперты. Город обратился на это время в вооруженный лагерь.
32. Диктатор созвал через герольдов, нарочно разосланных по улицам города, граждан, находившихся в смущении и страхе, стал говорить им в народном собрании с упреком: «как они сами к себе недоверчивы и слабы духом, что, понесши незначительное поражение и то не вследствие превосходства неприятеля и не вследствие трусости их войска, но по отсутствию единодушие в вождях, они теперь обнаруживают робость перед Веиентами, шесть раз побежденными и перед Фиденатами, город которых не раз был готовою добычею Римлян еще до приступа. И Римляне, и враги их все те же, какими они были прежде; тот же в них дух; те же силы телесные, то же вооружение. Да и он тот самый диктатор Ман. Эмилий, который прежде разбил у Полента соединенные войска Веиентов и Фиденатов, к которым присоединились еще Фалиски. А предводителем всадников и теперь А. Косс, тот самый, что в прошедшую войну, находясь в должности военного трибуна, умертвил Ларта Толумния, царя Веиентов, в виду обоих войск и внес царственную добычу в храм Юпитера Феретрийского. Потому–то пусть они помнят, что с ними всегда победа, триумфы, готовая от неприятеля добыча; неприятель же имеет на своей стороне преступное избиение послов, вопиющее нарушение народного права, умерщвление в мирное время Фиденатских поселенцев, нарушенное перемирие, седьмой уже раз предпринятое ими без успеха против Римлян восстание. Вступая в бой, пусть Римляне этого не забывают. Лишь бы только сойтись в поле с неприятелем, а то он диктатор вполне убежден, что не долго будет торжествовать неприятель вследствие претерпенного Римлянами поражения; а народ Римский испытает, кто ему и отечеству желал более добра, те ли, которые, мстя за ограничение власти цензоров, наложили пятно на его второе диктаторство или те, которые избрали его в третий раз диктатором.» Но произнесении установленных обрядами обетов, диктатор отправился в поход и стал лагерем от Фиден в тысяче пятистах шагах; правый фланг его войска упирался в горы, а левый в Тибр. Легату Т. Квинкцию Пенну приказал диктатор занять с войском горы и по гребню их занять возвышение, находившееся в тылу у неприятеля так, чтобы он этого не заметил. На другой день Этруски вышли из лагеря и расположились в боевом порядке, обнадеженные прежним успехом, полученным ими не столько вследствие боя, сколько разных других обстоятельств. Диктатор немного помедлил; но, получив известие от гонцов, что Квинкций уже занял возвышение, находившееся вблизи от крепости Фиденатов, велел войску двинуться вперед: ровным шагам пехота наша пошла на встречу неприятеля. Предводителю всадников диктатор внушил, чтобы он, не дожидавшись его приказания, не вступал в бой; а дожидался бы от него сигнала, который будет означать, что пора всадникам вступить в дело и, получив его, чтобы вступил в бой, имея в памяти свое единоборство с царем и царственную добычу, принесенную в дар Юпитеру Феретрийскому и в честь Ромулу. Легионы вступили в бой, дружно ударив на неприятеля. Римляне с ожесточением дрались, стараясь излить свое заслуженное негодование и месть на врагов, Фиденатов и Веиентов, в которых они видели грабителей, нарушителей всего священного, вероломно начавших войну до истечения перемирия, покрытых кровью беззаконно убитых ими послов и колонистов, ненадежных союзников, а робких на войне — как упрекали их наши воины, старавшиеся делом доказать всю степень своей к ним ненависти.
33. При первом натиске Римлян неприятель не устоял и подался назад. Вдруг ворога Фиден отворились и оттуда двинулся строй неприятелей, угрожавший нам новым и неслыханным дотоле способом сражения. Несметное множество неприятельских воинов, вооруженные факелами, изливавшими на них странный свет, бросились слепо, как бы в ослеплении безумия, на наше войско. Оно не могло не почувствовать некоторого страха при столь неслыханном дотоле способе сражения. Тогда диктатор, дав сигнал предводителю всадников Квинкцию с его отрядом, состоявшим из конницы, с занятого им возвышения вступить в дело, сам бросился на левое свое крыло, которое подалось было испуганное огнем; громким голосом закричал он воинам: «Неужели вы, как рой беззащитных пчел, уступая дыму, оставите вашу позицию врагу безоружному: неужели меч уступит огню? Почему вы, если дело должно решиться огнем, а не мечом, не вырвете из рук врагов факелы и не обратите их против них же самих? Римляне, имея в памяти ваше славное имя и подвиги мужества предков ваших и вас самих, обратите пожар, врагом раздутый, на его же главу и огнем им зажженным разрушьте город Фидены, так во зло употребивший ваши к нему благодеяния. Отмстите за вопиющие к вам кровь ваших послов и колонистов и еще недавно разграбленные пределы ваши.» Слова Диктатора дали новый толчок всему нашему строю: воины наши частью поймали на лету брошенные в них факелы, частью вырвали их из рук неприятелей; оба строя таким образом вооружились огнем. Предводитель всадников употребил в дело со своей стороны новой способ боя; он приказал своим всадникам разнуздать коней и сам, впереди всех, на невзнузданной лошади, пришпорив её, бросился в средину неприятелей; за ним последовала вся конница и ударила на неприятеля. Поднявшаяся вследствие атаки конницы пыль, вместе с дымом, ослепила и людей и коней; впрочем последние не оробели нисколько от огня, как первые. Где ни проходила конница наша, так мяла она неприятелей, как на ниве непожатый хлеб. Вдруг раздались новые клики: с удивлением услыхали их обе сражавшиеся стороны. Тут диктатор закричал своим: «это Квинкций и наши ударили на неприятеля с тылу» и сам с удвоенными военными кликами усиливает натиск на неприятеля. Таком образом Этруски попали между двух наших армий, теснивших их одна спереди и другая с тылу и должны были в одно и то же время иметь дело и с нашею пехотою и с конницею. Путь к бегству был им прегражден и в лагерь и в горы, вследствие неожиданного для них появления неприятеля, а наша конница, рассеявшись в вольном беге по своему полю сражения, отовсюду грозила опасностью. Тогда Веиенты нестройными толпами устремились к Тибру; а что осталось из жителей, — Фиден к своему городу. Бегство их не спасло ни тех, ни других от избиения: одни гибли на берегу; других, сброшенных с берега, приютили волны, ужас и усталость неприятелей влекли ко дну и тех из них, которые умели плавать; немногим удалось переплыть на противоположный берег. Фиденаты в бегстве через лагерь устремились к городу; туда же последовало за ними по пятам преследовавшие их Римляне; особенно составлявшие отряд Квинкция, только что перед тем спустившийся с гор; еще недавно вступив в дело воины его еще не чувствовали усталости.
34·. Войны Римские вместе с бегущим неприятелем проникли в город и заняв стены, дали оттуда своим знать, что город взят. Диктатор увидал это тогда, когда уже входил в оставленный неприятелем лагерь; остановив своих воинов, уже собиравшихся разойтись по лагерю для отыскания добычи, надеждою на большую добычу, которая ожидает их в город, он их повел к городским воротам. Без труда проникнув в них, он двинулся вслед за толпами бегущих в самую крепость. Потеря неприятеля убитыми в городе была не менее понесенной им в сражении; оставшиеся в живых неприятельские войны побросали оружие и сдались диктатору на одном только условии — пощадить их жизнь. Город и лагерь преданы разграблению. На другой день воины наши от всадника до сотника взяли себе по одному пленному по жребию; особенно отличившиеся мужеством получили право взять двоих; прочие были проданы с аукциона. За тем диктатор возвратился в Рим с войском, увенчанным славою победы и обремененным добычею, он вошел в город с почестями триумфа. По прибытии в город диктатор приказал предводителю всадников немедленно сложить с себя должность; а сам потом отказался от своей на шестнадцатый день по вступлении, оставив государство спокойным, тогда как в то время, когда он принял власть, оно было угрожаемо войною и находилось в опасности. В некоторых летописях сохранилось известие о происходившем будто бы под Фиденами сражении на реке с Веиентами; но дело это трудное и невероятное: и в настоящее время река там не довольно широка для этого, а в то время, по дошедшим к нам древним известиям, она была еще уже. Надобно полагать, что тщеславие украсило названием сражения на воде то, что вероятно несколько судов, поставленных для воспрепятствования переправ через реку, имели схватку с неприятелем.
35. В следующем году во главе правительства стояла военные трибуны, облеченные консульскою властью. То были Л. Семпроний Атратин, Л. Квинкций Цинциннат, Л. Фурий Медуллин, Л. Горации Барбат. Веиентам дано перемирие на двадцать лет, а Эквам только на три, хотя они просили его на больший срок. Внутри государства также было все спокойно. Следующий год, не ознаменованный ни военными действиями извне, ни волнениями внутри государства, остался в памяти потомства празднованием игр, вследствие обета данного в прошлую войну. Они особенно были замечательны по пышности обнаруженной трибунами и по большому стечению чужестранцев. Трибунами с консульскою властью в этом году были Ап. Клавдий Красс, Сп. Навтий Рутил, Л. Сергий Фиденат, Секст Юлий Юл. Особенно довольны остались радушием и гостеприимством своих хозяев гости из чужестранцев, тем более для них приятными, что они прибыли на праздник с ведома своих правительств. По окончании игр трибуны народные говорили к народу возмутительные речи — в них они его пеняли: «что он, питая какое–то раболепное почтение к тем, кого следовало бы ему ненавидеть, сам себя осуждает на вечное рабство. Не только не дерзает он возвысить свои надежды до получения участия в назначении консулов, чего прежде он было домогался, но и при выборах трибунов военных (на каковую должность имеют равное право и патриции и плебеи), простой народ вовсе не имеет в виду тех, которые ревностно ему служат. А потому пусть он и не удивляется, если он находит мало защитников своих интересов: в тех делах не щадят трудов и переносят опасности, где в награду ожидает почесть и явная выгода. Чем выше предложенная награда, тем на большие усилия и пожертвования готовы будут люди для её достижения. Если и случается, что какой–нибудь трибун народный, забыв все, слепо бросается на борьбу за интересы народа, то ждет его великая опасность, а награды никакой. Пусть же он знает наверное, что в этом случае навлечет он на себя непримиримую ненависть патрициев, против которых он станет действовать; а от простого народа, за дело которого сражался он, вотще бы он стал ждать или требовать какой–нибудь почести в награду за труды и опасности. Великие таланты являются и развиваются только при сильном поощрении; самые простолюдин возвысится и облагородится в собственном мнении, когда он увидит, что перестал быть предметом пренебрежения. Наконец не худо бы на том или другом из плебеев испытать, способны ли они иметь в своих руках высшую власть, или надобно будет считать за необыкновенное, выходящее из обыкновенного порядка вещей явление — если из среды черни явится человек с умом и характером. Домогались было сначала должности военного трибуна люди, хотя не знатные родом, но заслужившие известность и вне отечества и внутри его; но в первые же года искательство их встречено было насмешками и ругательствами патрициев, так что наконец надоело и плебеям быть предметом посмеяния. И так лучше отменить самый закон о назначении трибунов как из патрициев, так и из черни; ибо что пользы в том праве, которым пользоваться невозможно. Лучше же пусть будет возможность винить несправедливость закона, чем считаться недостойными пользоваться правами им предоставленными.»
36. Такие речи трибунов народных встречаемы были одобрением со стороны народа. Вследствие этого некоторые из плебеев обнаружили желание искать должности военного трибуна; они обещались в случае достижения высшей власти сделать некоторые распоряжения, выгодные для черни. Так подана была надежда на раздел полей и устройство новых поселении; а также на обложение поземельных владельцев платежом в казну, имеющим идти на жалованье войску. Трибуны военные, видя это, улучили удобное время, когда в городе почти не было граждан и созвало сенаторов, предупредив их заранее тайно о времени совещания. Сенат в отсутствии трибунов народных издал определение такого рода: — «вследствие дошедшего слуха о том, будто Вольски двинулись для грабежа в землю Герников, трибунам военным предписывается отправиться для исследования на месте справедливости этого слуха и вместе произвести на следующий год консульские выборы.» Отправляясь из города, военные трибуны оставили начальником (префектом) города Ап. Клавдия, сына того, который был децемвиром, молодого человека энергического и взросшего с детства в ненависти к простому народу и его трибунам. Таким образом трибунам народным нельзя уже было состязаться ни с трибунами военными, виновниками вышеупомянутого сенатского декрета, по случаю их отсутствия, ни с Ап. Клавдием, потому что дело уже было кончено.
37. Консулами избраны К. Семпроний Атратин и К. Фабий Вибулан. В этом году, по свидетельству летописей, случилось событие замечательное, хотя не относящееся прямо к нашей истории: Самниты овладели городом Этрусков Вултурном, известным ныне под названием Капуи; последнее этот город получил или от вождя их Каписа или, что всего вероятнее, от окружающих его ровных полей. Случилось же это так, что Самниты сначала изнурили жителей Вултурна беспрерывными военными действиями, втерлись в пользование половиною их города и полей; а раз в праздничный день, когда жители Вултурна были отягчены винными парами и сном, Этруски избили их в ночное время. Это событие уже случилось, когда в Декабрьские иды вышепоименованные консулы вступили в отправление должности. Посланные для исследования справедливости известия о вооружении Вольсков, возвратились с донесением, что война с Вольсками неизбежна. В то же время послы Латинов и Герников принесли известие: «никогда еще дотоле Вольски не были так внимательны ни к выбору вождей и к набираемому войску. Общий голос народный твердит, что или надобно беспрекословно принять иго Римлян, отбросив навсегда оружие и мысль о войне, или сравняться в мужестве, терпении и дисциплине с народом, с которым у них идет борьба о власти.» Эти слухи были основательными; впрочем они не произвели никакого особого впечатления на сенат; а К. Семпроний, которому досталось по жребию вести войну с Вольсками, слишком положился на то, что счастие постоянно будет сопровождать знамена Римские и, будучи убежден, что, предводитель победоносного войска, он имеет дело с неприятелем уже столько раз побежденным, действовал опрометчиво и неосторожно; так что дисциплина Римская строже соблюдалась в войске Вольсков, чем в нашем. Счастие, как почти всегда бывает, перешло на сторону достойнейшего. В первом сражении, принятом Семпронием безо всяких мер осторожности и благоразумия, в боевой линии нашей не было резервов и конница поставлена не у места. Когда началось сражение, военные клики уже показали, на чьей стороне будет успех: неприятель огласил воздух дружными и громкими кликами: клик же Римских воинов был слаб, недружен, не ровен и не однократно вминаемый, показывал их недоверчивость к собственным силам. Тем сильнее теснил наших неприятель, сверкая мечами, ломясь грудью вперед: наши же воины в нерешительности озирались кругом, как бы ища помощи и теснились друг к другу. Инде знамена наши, остававшиеся впереди, были оставляемы защитниками, а в другом они приняты внутрь рядов. Впрочем, победа неприятеля была еще не полная и с нашей стороны не было еще совершенного бегства; Римляне довольствовались собственною обороною, не думая отвечать врагу нападением. Знамена Вольсков подвигались вперед, воины их ломились в наши ряды; но давая себя убивать, наши воины еще не бежали.
38. Уже на всех пунктах Римляне начали отступать; тщетны были и убеждения и угрозы консула Семпрония. Власть и величие её не производили более никакого действия и совершенное бегство наших было бы неизбежно, если бы не присутствие духа Секста Темпания, десятника всадников; видя совершенное расстройство наших, он нашелся в такой крайности. Громким голосом закричал он: «всадники, кому из вас дорога честь и безопасность отечества, слезайте с коней.» Приказание его было исполнено, как бы произнесенное самим консулом. «Если — закричал Темпаний, обратясь к товарищам — мы не удержим напор неприятеля, то отечество погибло. Мое копье да служить вам знаменем. Покажите и своим и чужим, что когда вы на конях, нет всадников, которые могли бы вам противиться, а когда спешитесь, то не уступите никакой пехоте.» Радостными криками ответили войны на эти слова; тогда Темпаний повел их, держа высоко к верху копье. Куда бы ни двинулись наши спешившиеся всадники, везде открывают они себе путь; на всех пунктах, где наши особенно были теснимы неприятелем, они остановили его напор. Везде, где они действуют, успех их сопровождает и если бы эта горсть храбрых могла поспеть везде, то неприятель неминуемо должен был бы обратиться в бегство.
39. Видя невозможность противиться нашей спешившейся когорте, вождь Вольсков отдает приказание, чтобы перед нею везде расступались ряды для того, чтобы, когда она увлекаемая храбростью занесется далеко, то отрезать ее от остального Римского войска. Так и случилось, и всадники наши были окружены неприятелем; густые толпы его теснились там, где они только что прошли. Консул и легионы, не видя отряда, еще недавно послужившего для них спасением, и опасаясь, как бы он не погиб жертвою своей храбрости, двинулись вперед наудачу. Вольски разделились на две части: одна выдерживала напор консула и легионов; другая теснила Темпания и всадников. Последние тщетно пытались было прорваться к своим; наконец, видя бесполезность своих усилия, они удалились на одно возвышение, отбиваясь от неприятеля и жестоко мстя ему. Сражение продолжалось до наступления ночи. Консул со своей стороны на всех пунктах сопротивлялся неприятелю, не уступая ему, пока темнота прекратила военные действия. Успех был нерешительный с обеих сторон, но такой страх овладел и тем и другим войском вследствие неизвестности последствий боя, что оба, оставив раненых и большую часть тяжестей, удалились в горы, как бы сознавая себя побежденными. Впрочем, холм, на котором нашла убежище наша конница, был осаждаем неприятелем за полночь. Когда же отряду, окружавшему холм, пришло известие, что главное войско оставило лагерь, то и он, считая своих побежденными, в страхе обратился в беспорядочное бегство. Темпаний, опасаясь засады, до рассвета держал своих под оружием. Потом, в сопровождения немногих воинов, отправился он на поиски и узнал от раненых неприятелей, что Вольски оставили свой лагерь. В радости отвел он своих с холма и пошел к лагерю консула. Там он нашел ту же пустоту и беспорядок, что и в неприятельском лагере; опасаясь, как бы Вольски, разуверясь в своей ошибке, не возвратились назад, Темпаний, забрав сколько мог с собою раненых, двинулся к городу ближайшим путем, не зная о направлении, принятом консулом с его армиею.
40. В Рим уже достиг слух о неудачном сражении и о бегстве нашего войска из лагеря. Особенно жалели и оплакивали всадников, как их семейства, так и все граждане. Консул Фабий расставил караулы перед городскими воротами вследствие страха, овладевшего умами жителей. Когда показались вдали всадники, то сначала они были предметом опасения по неизвестности кто бы это было; но когда они были узнаны, то до того сильна была радость, произведенная их прибытием, что граждане в восторге поздравляли друг друга с благополучным прибытием всадников победителей. Семейства, дотоле оплакивавшие своих, вышли к ним на встречу Жены и матери, забыв от радости приличия, бежали на встречу пришедшим воинам и предавались душею и телом всем восторгам свидания. Трибунам народным показалось благоприятным случаем, пользуясь общим негодованием против Семпрония, возобновить нападки на М. Постумия и Т. Квинкция, которых они позвали на суд за неудачные военные действия под Веиями. Созвав народное собрание, трибуны в сильных выражениях говорили, что вследствие безнаказанности вождей, наменявших отечеству под Веиями, и посланный против Вольсков консул действовал предательски, отдав на жертву неприятеля храбрейших всадников и постыдно бежал из лагеря. Один из трибунов К. Юлий, призвав Темпания, стал его спрашивать перед народным собранием: «Скажи нам, Секст Темпаний, твое мнение о том, во время ли консул К. Семпроний вступил в битву, поставил ли он где следует резервы и вообще исполнил ли он долг благоразумного и предусмотрительного вождя!» А когда легионы уже были побеждены и ты по собственному побуждению спешил всадников и занесся далеко в средину неприятелей, то поспешил ли консул сам или послал ли к тебе воинов на выручку? Да и на другой день подумал ли кто о тебе? Не собственною ли доблестью ты и твоя когорта достигли нашего лагеря? Нашли ли вы там консула или его войско? Не встретили ли вы только немногих раненых воинов? Во имя твоей храбрости и преданности отечеству, в которых оно в теперешнюю войну нашло единственную защиту, заклинаю тебя, отвечай нам на эти вопросы, а равно скажи нам: где теперь К. Семпроний, где наши легионы? Ты ли оставил консула и войско, или они тебя выдали? Должны ли мы считать себя победителями или побежденными?»
41. Темпаний — как сохранилось о том известие — отвечал речью безыскусственною; но такою, какой следовало ожидать от опытного воина, не выставлял он себя и не радовался ошибкам другого: «О военных способностях К. Семпрония не ему судить, простому воину, о своем начальнике; произнес о них свое мнение народ Римский, удостоив его на выборах звания консульского. И потому не может ничего сказать он о военных распоряжениях консула; для этого нужно много знания и опытности, которых он не признает за собою. Впрочем, чему он сам был свидетелем, то может сообщить; а видел он, пока неприятель не окружил его, что консул был в первых рядах войска, ободрял своих, не прятался от стрел неприятельских и сам сражался как простой воин»: далее не мог он ничего видеть. Впрочем, шум и звук оружия в той стороне давал ему знать, что бой продолжался до ночи; и он того мнения, что консулу невозможно было сквозь густые толпы неприятелей проникнуть до занятого им возвышения. Где находится в настоящее время войско, он не знает, но полагает, что как он, теснимый отовсюду неприятелем, искал защиты в условиях местности, так и консул для безопасности своего войска отвел его в места, где не могла угрожать ему опасность. Притом он того убеждения, что дела Вольсков не в лучшем положении, как и Римлян. Общее замешательство и смятение условлены были случайностью и наступлением ночного времени.» Речь свою Темпаний заключил просьбою отпустить его скорее домой, потому что он едва держится на ногах от усталости и изнеможения вследствие ран. Просьба Темпания была немедленно исполнена и он возвратился домой, осыпанный похвалами граждан сколько за храбрость, столько за высокую умеренность. Пока это происходило, консул по Лавиканской дороге был уже у храма Спокойствия. На встречу войску отправлены были телеги и вьючные животные, которые и привезли в город воинов, изнемогших вследствие сражения и похода, продолжавшегося всю ночь. Вскоре после того вошел в город и консул; он, всеми силами отклоняя от себя вину, превозносил похвалами Темпания. В это время, когда граждане были опечалены неудачными военными действиями и сильно раздражены против вождей, им предложено было судить М. Постумия, находившегося в походе против Веий в должности военного трибуна с консульскою властью. М. Постумий присужден к штрафу в 10,000 полных асс. Что же касается до Т. Квинкция, товарища Постумиева, то его все трибуны оправдали вследствие того, что он, будучи консулом в походе против Вольсков под начальством диктатора Постумия Туберта и легатом в походе против Фиден под начальством другого диктатора Мам. Эмилия, действовал счастливо и удачно; притом же он всю вину свалил на своего, уже заранее в общем мнения граждан осужденного, товарища. Много в этом деле принесла Т. Квинкцию пользы славная память отца; уже дряхлый старец Капитолин. Квинкций, обходя граждан, умолял их избавить его (а ему осталось — так он говорил — очень немного жить) от необходимости быть на том свете вестником Цинциннату осуждения его сына.
42. Простой народ в должность трибунов избрал заочно: Секста Темпания, А. Селлия, Секста Антистия и Сп. Ицилия; их же всадники, по предложению Темпания избрали в сотники. Сенат, вследствие того, что действия Семпрония сделали ненавистным для граждан консульское звание, повелел произвести выборы военных трибунов с консульскою властью; набраны в эту должность Л. Манлий Капитолин, К. Антоний Меренда и Л. Папирий Мугиллан. С самого начала году трибун народный, Л. Гортензий, позвал на суд К. Семпрония, бывшего в прошлом году консулом, Его четыре трибуна умоляли, в виду народа Римского, чтобы он оставил в покое их вождя, которого вся вина заключалась в переменчивости счастия. Гортензию неприятно было это противоречие; он полагал, что это делают испытание его твердости, и что просьбы товарищей его только для виду; а что Семпроний надеется на их заступление и защиту. А потому, обратясь к подсудимому, он его спрашивал: с где этот гордый дух патриция, где уверенность в справедливости и чистоте действий? Бывший консул ищет защиты под сенью власти трибунов.» К товарищам обратясь. Гортензий говорил им: «Как вы поступите, если я стану судить его? Неужели вы сами стесните права народа и обессилите власть трибунов?» Тогда трибуны отвечали: что народ Римский имеет полную власть не только над Семпронием, но и над всеми. Мысль идти против его приговора или стеснить его — далека от них, но, буде просьбы их останутся без уважения, они облекутся в печальное одеяние вместе с подсудимым, который был для них вместе и начальником и отцом.» Тогда Гортензий сказал: «не допущу я, чтобы народ Римский видел своих трибунов в печальном одеянии. Оставляю мой иск против К. Семпрония, если он умел, быв вождем, до такой степени снискать расположение своих подчиненных.» Как благородные чувства четырех трибунов, так и уступчивость Гортензия на их основательные просьбы, были равно приятны и простому народу и сенату. Счастие не долго благоприятствовало Эквам, которые победу Вольсков, находившуюся и то под большим сомнением, сочли за свою.
43. На следующий год консулами были Кн. Фабий Вибулан и Т. Квинкций Капитолин, сын Капитолина. Войну с Эквами по жребию досталось весть Фабию; но он ничего замечательного не сделал. Едва показался в поле беспорядочный строй войска Эквов, как при первом нападении вашего войска обратился в бегство, так что консулу не много чести принесла эта легкая победа. Вследствие этого, его не удостоила полного триумфа, но дозволили ему войти в город с почестями малого триумфа (овации), за то, что он по крайней мере загладил впечатление несчастного дела Семпрониева. Хотя война окончилась скорее и легче, чем ожидали: однако в город неожиданно вспыхнули сильные несогласия между патрициями и простым народом после долговременной тишины. Поводом был вопрос об увеличении вдвое числа квесторов. Консулы предложили к великому удовольствию патрициев закон, чтобы на будущее время было четыре квестора: два должны были находиться в городе, а два находиться при консулах для доставления предметов нужных для войны. Патриции сильно поддерживали предложение консула. А трибуны народные потребовали, чтобы часть квесторов избиралась из среды простого народа. Сначала и консулы и патриции не соглашались вовсе ни на какие уступки; но потом предоставляли было право простолюдинам участвовать в выборе квесторов в такой же мере, как то допущено в выборах военных трибунов. Видя же, что простой народ не довольствуется и этою уступкою, консулы свое предложение об увеличении числа квесторов взяли назад. Тогда трибуны от себя его предложили, и вместе другие проекты законов, служившие источником возникших смут. Сенат хотел назначить выборы консульские, а не военных трибунов; но трибуны своим правом вмешательства не допускали состояться сенатскому декрету. Таким образом, по истечении срока консульской власти, во главе государства стал временный правитель; но и его выбор стоил больших усилий вследствие того, что трибуны не давали патрициям собираться вместе. Большая часть последовавшего затем года истекла в бесплодных состязаниях новых трибунов народных с правителями: то трибуны не давали патрициям собраться вместе для выбора правителя, то правом вмешательства не допускали правителя издать сенатский декрет о том, чтобы были произведены консульские выборы. Наконец А. Папирий Мугиллан, быв избран временным правителем, стыдил то трибунов народных, то патрициев. Он говорил: «что отечеству, брошенному на произвол судьбы своими сынами, остается только надеяться на покровительство и заступление высших сил. Рука их непосредственно видна в том, что Веиенты соблюдают перемирие, а Эквы действуют нерешительно. Если бы вдруг угрожала опасность, то неужели отечеству погибнуть за неимением начальства из патрициев? Неужели некому будет ни произвести набор, ни вести воинов против неприятеля? Во внутренних смутах хотите вы найти средство отразить войну извне? Но если она случится в одно время с нашими раздорами, то и боги бессмертные не отсрочат час его гибели. Не лучше ли водворить в государстве спокойствие взаимными уступками: патриции пусть согласятся на выбор в настоящее время трибунов с консульскою властью; а трибуны народные пусть не препятствуют народу вольными голосами избирать квесторов по его благоусмотрению из среды патрициев и простого народа.»
44. Сначала состоялись выборы военных трибунов; в эту должность выбраны четверо и все патриции, а именно: Л. Квинкций Цинциннат в третий раз, Л. Фурий Медуллин во второй, М. Манлий и А. Семпропий Атратин. Последний открыл выборы квесторские; в числе искателей из плебеев были сын Антистия, трибуна народного, и брат другого трибуна Секста Помпилия; но, несмотря на усилия их, народ избрал в квесторы тех, которых отцы и деды были консулами. Трибуны народные пришли в сильное негодование вследствие такого торжества аристократии; особенно Помпилий и Антистий были взбешены таким пренебрежением к их родственникам. Они говорили в речах: «Что бы это значило? Несмотря ни на их услуги, ни на оскорбления со стороны патрициев, ни на право, предоставленное законом, прежде не допущенное, из среды простого народа не только никто не попал в число трибунов военных, но и квесторов. Тщетны были просьбы отца за сына и брата за брата, людей занимающих священную должность трибунов народных, защитников прав вольности народа. Нет сомнения, что А. Семпроний при производстве выборов поступил злонамеренно; ему надобно приписать оскорбление, в лице его представителей нанесенное простому народу.» Но так как самого А. Семпрония нельзя было коснуться как вследствие его невинности, так и занимаемой им должности, то трибуны народные излили свое негодование на К. Семпрония, двоюродного брата А. Семпрония Атратина и вместе с М. Канулеем позвали его на суд за постыдное ведение войны с Вольсками. Вместе с тем те же трибуны внесли в сенат закон о раздел полей. Так как самым упорным противником этого закона был К. Семпроний, то трибуны действовали в том расчете, что буде, как и случилось, он, находясь под судом, перестанет противиться закону с прежним ожесточением, и таким образом уронит себя в глазах патрициев. Если же бы он, К. Семпроний, продолжал противодействовать закону по–прежнему, то он навлек бы тем негодование простого народа, которое дорого бы ему стоило в день суда. Впрочем, Семпроний остался при своем мнении и предпочел лучше действовать к собственному вреду, чем к общественному; а потому он просил сенат: «не допускать никакой уступки простому народу, как бы его задабривая в пользу трех трибунов. Дело не в том, чтобы наградить простолюдинов землею, но чтобы иметь повод к его осуждению. Впрочем, он готов с твердостью перенести угрожающую ему бурю; и сенат ни для него и ни для кого не должен жертвовать общественною пользою, щадя одного человека.» Когда наступил день суда, то А. Семпроний не с меньшею твердостью защищал свое дело; но, несмотря на все усилия патрициев расположить народ в его пользу, он был присужден к штрафу в пятнадцать тысяч асс. В этом году Постумия Весталка должна была оправдываться в обвинении в безнравственном поведении; уличена она не была, но подала сильный повод подозревать ее излишнею заботливостью о своей наружности и правилами более вольными, чем какие следовало бы иметь девице. По тщательному исследованию, она была оправдана; великий первосвященник, согласно мнения жреческого коллегия, внушил ей быть осторожнее в поведении и заботиться на будущее время более о святости жизни, чем о своей наружности. В этом году жители Кампании взяли город Кумы, находившийся дотоле во власти Греков. В следующем году были избраны военные трибуны с консульскою властью: Агриппа Менений Ланат, П. Лукреций Трицинитин, Со. Навций Рутил.
45. В этом году угрожала было Риму страшная опасность: но он ее избег покровительством счастия. Рабы сделали между собою заговор зажечь город в разных местах с целью, когда внимание граждан будет обращено на утушение пожара и спасение собственности, овладеть с оружием в руках крепостью и Капитолием. Юпитер предупредил нечестивые замыслы: двое из рабов донесли о заговоре и виновные была казнены. Доносчикам даны в награду из общественной казны десять тысяч тяжелых асс, деньги по тому времени весьма большие и притом дарованы им же права вольности. Между тем Эквы готовились к войне и по слухам, заслуживавшим вероятия, к ним готовы были присоединиться еще новые враги, Лавикане. Римляне уже свыклась с почти ежегодно возобновлявшимися военными действиями Эквов, как с необходимым злом. Послы, ездившие в Лавикан, привезли оттуда ответ, из которого можно было заключить, что если война в настоящее время с ними и не неизбежна, то и мир с ними непрочен. А потому Тускуланам поручено иметь внимательное наблюдение над тем, чтобы со стороны Лавикан не произошло какой нечаянной опасности. Во вновь наступившем году трибунами с консульскою властью избраны: Л. Сергий Фиденат, М. Папирий Мугиллан и К. Сервилий, сын того самого Сервилия Приска, который, находясь в должности диктатора, взял Фидены. К новым трибунам прибыли послы из Тускула; они принесло известие, что Лавикане взялись за оружие и, соединясь с войском Эквов, произвели опустошения в земле их Тускулан и стали лагерем у Альгида. По получении этого известия объявлена война Лавиканам. Состоялись сенатское определение такого рода: два трибуна должны были отправиться на войну, а третий оставаться в Риме для нужных распоряжений. Эго сенатское определение подало повод к сильным спорам между трибунами, каждый из них добивался чести идти на войну, считая низким для себя оставаться в городе. С удивлением и неудовольствием смотрели патриции на такой неприличный спор. Тут К. Сервилий сказал: «если ни уважение к этому месту, ни любовь к отечеству не может положить конец этому состязанию, то я его окончу правами отцовской власти. Мой сын не в очередь пусть остается в городе. А дай Бог, чтобы те, которые с таким упорством домогаются начальства на войне, при ведении её обнаружили в своих распоряжениях более благоразумия и единодушия!»
46. Положено призвать к набору не всех граждан способных носить оружие, но избраны для этого десять триб и молодые люди из них составили войско, которое повели в поход два трибуна. Честолюбие их, побуждавшее ко взаимным спорам, когда они находились в Риме, в поле послужило поводом еще к большим между ними неприятностям. Каждому мнение его казалось лучшим и ни за что не хотел он согласиться с мнением товарища, и тот и другой хотели вести войну по своему, и заботились они только об исполнении каждый им отданных приказаний. Вследствие этого они показывали взаимное друг ко другу пренебрежение, да и сами извлекли на себя общее презрение. Едва легаты их успели усовестить чередоваться в начальстве войском через день. Когда в Риме узнали о несогласиях между нашими вождями, то К. Сервилий, которому и лета его и долговременная служба, даже опытность, молил богов бессмертных о тем, чтобы распри военных трибунов в настоящем случае не имели худших последствий, чем те несогласия вождей наших, которые окончились поражением неизбежным. Сервилий приказал сыну набирать воинов и запасать оружие. Предчувствие Сервилия оказалось основательным. Наше войско, под предводительством Л. Сергия, которому в этот день досталось начальствовать, преследуя неприятеля, притворно отступавшего, и льстясь пустою надеждою овладеть его лагерем, подошло под самые его укрепления, в местность для него весьма неблагоприятную. Вдруг Эквы, ударив с лагерного валу всеми силами на наших. сбили их, теснили и гнали, чем нанесли ему огромный урон. С трудом даже наше войско в этот день отстояло свой лагерь; а на другой, когда неприятель обступил его кругом, оно в задние ворота искало спасения в постыдном бегстве. Вожди, легаты и храбрейшие воины, окружавшие военные значки, удалились в Тускул; а остальные рассеялись по полям в беспорядочном бегстве и достигнув Рима принесли туда известие преувеличенное о претерпленном поражении. Впрочем, оно не произвело ни сильных опасений, ни больших смут вследствие того, что умы были к тому подготовлены; притом благоразумными распоряжениями военного трибуна, остававшегося в городе, уже приготовлены были запасные войска на случай опасности. По приказанию консула младшие сановники блюли за спокойствием в городе, а нарочные гонцы поспешно возвратясь принесли известие, что вожди наши и остатки войска находятся в Тускуле; а неприятель не двигался вперед с занятой им позиции. Особенно ободрило умы граждан то, что по сенатскому определению диктатором назначен К. Сервилий Приск, человек, уже не раз в бурные времена доказавший на опыте отечеству свое благоразумие и предусмотрительность, которые не обманули его и в настоящем случае, когда он один из всех предсказал будущее несчастное окончание похода военных трибунов. Назначенный в должность диктатора сыном своим, он по одним известиям избрал его предводителем всадников; а по другим Агалу Сервилия и с вновь набранным войском двинулся в поход; в Тускуле присоединил он к себе остатки прежней армии и остановился лагерем в двух милях от неприятельского.
47. Как обыкновенно случается, успех сделал Эквов самонадеяннее и прежняя оплошность Римлян перешла к ним. Диктатор начал сражение: атакою конницы расстроив передние ряды неприятеля, он потом поспешно двинул на них пехоту легионов; одного значконосца, шедшего не довольно поспешно, диктатор убил собственною рукою. Эквы невыдержали дружного нападения Римлян, горевших рвением загладить стыд недавнего поражения; сбитые на всех пунктах, они в поспешном бегстве искали спасения в лагерь, но он взят нашими во время еще меньшее, чем сколько продолжался бой в открытом поле. По взятии лагеря, диктатор отдал его воинам на разграбление. Всадники, отправленные в погоню за неприятелем, возвратясь донесли, что все Лавикане и большая часть Эквов, бежав с поля сражения, нашли убежище в Лавикаве; на другой день диктатор повел войско к этому городу и, окружив его со всех сторон, взял приступом с помощью лестниц и отдал его на разграбление. Затем диктатор отвел покрытое славою войско свое в Рим и на восьмой день по избрании, сложил с себя звание диктатора. Сенат весьма благоразумно поступил, предупредив предложение трибунов о разделе отнятых у неприятеля земель; он определил значительным большинством отправить поселенцев в Лавикан, в числе тысячи пятисот; каждому назначено по две десятины. По взятии Лавика избраны военные трибуны с консульскою властью: Агриппа Менений Ланат, Л. Сервилий Структ и П. Лукреций Трицинитин, все трое вторично, а Сп. Рутилий Красс в первый раз. На следующий за тем год избраны военными трибунами с консульскою властью: А. Семпроний Атратин в третий раз и два во второй, М. Папирий Мугиллап и Сп. Навций Рутил. В течение этих двух лет государство было спокойно извне, а внутри волновалось вследствие предложений, сделанных трибунами народными о разделе полей.
48. Виновниками волнения были Спурий Мецилий и Метилий; первый из них выбран был трибуном народным в четвертый раз, а второй в третий раз, оба заочно. Он предложил проект закона о переделе поголовно между всеми гражданами земель, отнятых у неприятеля; по этому большая часть земель патрициев отошла бы в общественную собственность; так как самый Рим основан на завоеванной почве, то в его области не было клочка земли. который не был бы завоеван оружием и только участки, простолюдинам принадлежащие, достались им или по публичной продаже или по нарезке от правительства. Казалось, вследствие этого проекта, должна была вспыхнуть самая ожесточенная борьба между патрициями и простым народом. Тщетно военные трибуны придумывали против неё средство: ни совещания в сенате, ни рассуждения первых лиц, нарочно для того собиравшихся, не приносили в этом случае пользы. Тогда Ап. Клавдий, внук знаменитого децемвира, младший по летам из сенаторов, сказал, как передают историки: «Он укажет на совет, честь выдумки которого принадлежит его роду. Прадед его Ап. Клавдий указал сенату единственное средство остановить требования трибунов, вооружив их одного против другого. Не трудно людей, только что вступивших на служебное поприще, увлечь примером первых лиц в государстве, особенно если они, забыв на время гордость, станут говорить языком, сообразным с требованием обстоятельств. Их убеждения также зависят от случая. Видя, что товарищи их своим предложением упредили их в искательстве расположения черни, остальные трибуны, ничего не ожидая более с этой стороны, охотно перейдут на сторону сената и почтут за честь быть в хороших отношениях с патрициями через первых лиц этого сословия.» Речь Ап. Клавдия была встречена общим одобрением сената. Особенно превозносил похвалами молодого Аппия К. Сервилий Приск, говоря, что он достойный потомок своих знаменитых предков. Сенат положил, чтобы каждый из сенаторов взял на себя обязанность, какими бы то ни было средствами, отвлечь трибунов от предложеного проекта и побудить их восстать против него. Когда сенат разошелся, то трибуны были осаждены так сказать первыми лицами в государстве; они не щадили ни обещаний, ни лести в этом случае, и наконец убеждениями своими и советами склонили шесть трибунов на свою сторону. Приготовив таким образом все, сенат нарочно собрался на другой же день. Ему доложено о покушениях Метилия и Мецилия ниспровергнуть общественный порядок, действуя на простой народ средствами соблазна и подкупа, могущими иметь самые гибельные последствия. Тут знатнейшие из сенаторов говорили речи в том смысле, что нет другого средства и иной надежды выйти из затруднительного положения, как сделать воззвание к трибунам, прося их помочь в столь крайнем положении государству, которое прибегает под их защиту и покровительство как бы бедный гражданин, не имеющий ни откуда помощи. Честь и слава будет трибунам, если они будут иметь довольно твердости воспротивиться неблагонамеренным замыслам своих товарищей и тем обеспечат внутреннюю безопасность и согласие между сословиями. Все сенаторы прошли в движение и со всех сторон раздавались крики, призывавшие трибунов на помощь. Когда все опять успокоилось, то среди общей тишины трибуны народные, подготовленные еще накануне просьбами сенаторов, объявили, что так как по мнению сената предложение, сделанное их товарищами, клонится к вреду государства и к нарушению общественного спокойствия, то они ему воспротивятся. Сенат определил высказать этим трибунам народным свою признательность. Трибуны, предложившие проект закона, созвав народное собрание, говорили ожесточенные речи против несогласившихся с их мнением товарищей, называя их предателями интересов простого народа и прислужниками сената.
49. В следующем году угрожала опасная война; трибунами военными с консульскою властью в то время были П. Корнелий Косс, К. Валерий Потит, К. Квинкций Цинциннат, К. Фабий Вибулан, но суеверные опасения первых лиц в государстве, вследствие разлития Тибра, вышедшего из берегов и причинившего большие опустошения в их поместьях, были причиною, что она была отложена. А Эквы вследствие поражения, которое они потерпели три года тому назад, не решились подать помощь Боланам, народу одного с ними племени. Боланы делали набеги на соседнюю землю Лавикана и делали вред нашим новым поселенцам. В этом случае они рассчитывали на содействие всех Эквов, но, оставленные ими и принужденные ограничиться собственными силами, они были разбиты без труда и даже без замечательных военных действий, и утратили и свой город и всю его область после одного незначительного сражения и непродолжительной осады. Трибун народный Л. Секстий сделал было предложение отправить поселенцев в Болы на том же основании, как они были отправлены в Лавикан; но прочие трибуны воспротивилось этому предложению, говоря, что они не согласятся ни на одно, которое не получит предварительно утверждения сената. На следующий год Эквы снова заняли Болы, ввели туда сильный гарнизон и укрепили ее более прежнего. В Риме в этом году трибунами с консульскою властью были: Корнелий Косс, Л. Валерий Потит., К. Фабий Вибулан во второй раз и М. Постумий Регилленский. Этому последнему поручено ведение войны с Эквами. Постумий был человек злой и дурного характера, хотя это доказал не в продолжение самой войны, но по её счастливом окончании. Поспешно собрав войско, он повел его к Болам; многими небольшими сражениями он изнурил Эквов, и потом ворвался приступом в город Болы. Но тот же воинственный дух Постумий обратил от врагов на своих сограждан; во время приступа он объявил воинам, что добыча, какая окажется в городе, будет их; но по взятии города, он отказал им в ней. Я полагаю, что основательнее считать причиною неудовольствия воинов это обстоятельство, а не то, что будто бы воины нашли в городе, недавно еще нами разграбленном и вновь населенном, добычу меньшую, чем какую им обещал трибун. Негодование против Постумия еще усилилось, когда он возвратился в Рим, приглашенный товарищами вследствие попыток трибунов народных взволновать граждан. В народном собрании речи его отзывались не только высокомерными, но можно сказать безумными выражениями. Трибун народный, Секстий, предложил проект закона о разделе полей и вместе настаивал, чтобы отправить колонию в Болы, говоря, что справедливость требует, дабы земля и город Болы принадлежали тем, которые их стяжали своею кровью. На это Постумий отвечал: «горе моим воинам, если они не останутся в покое!» Слова эти показались оскорбительными не только простому народу, но и патрициям. Трибун народный, человек умный и красноречивый, обрадовался случаю иметь противником человека с характером высокомерным и неразборчивого на выражения. Зная, что дерзкие выходки Постумия клонятся ко вреду всего сословия патрициев перед глазами простого народа, Секстий с умыслом раздражал его, вступая с Постумием охотнее, чем с кем–либо другим из военных трибунов в прения. Вызвав его на наглое и бесчеловечное выражение, выше нами приведенное, Секстий, обратясь к народу, сказал: «Слышите, Квириты, Постумий грозит вам, как будто своим рабам. А между тем этого дикого зверя считаете вы достойнее верховной власти, чем тех, которые награждают вас городами и землею, заводят для вас поселения, заботятся о том, чтобы вы на старость лет имели спокойное убежище и ведут постоянную борьбу за вас с высокомерными и бесчеловечными противниками? Не удивляйтесь же после этого, что не велико число людей, готовых на вашу защиту. Чего им от вас ждать в награду? Не почестей ли? Но вы предпочитаете украшать ими противников ваших, чем тех, которые умирают за вас. Вы роптали, услышав бесчеловечные слова Постумия. Но что из этого? Когда же дело пойдет на голоса, то вы все–таки отдадите преимущество тем, кто угрожает вам горем перед теми, которые стараются всеми силами обеспечить вам участок земли и постоянный верный кусок хлеба!»
50. Когда пришло в лагерь известие о выражении, сказанном Постумием в народном собрании, то негодование воинов не знало меры. «Смеет ли тот грозить нам, кто сам нас обманул и отнял у нас обещанную добычу?» — Так толковали воины, не скрывая своего негодования. Квестор П. Секстий хотел подавить волнение в том же духе жестокости, в каком его главный начальник употребил выражение, бывшее к нему поводом. Он приказал ликтору схватить одного воина, громче других высказывавшего свое неудовольствие, но товарищи его защитили, не щадя не только бранных слов, но и мер насилия. Камень, брошенный в Секстия, ранил его и он должен был удалиться: «Квестору досталось то, чем главный начальник грозил воинам!» Тут явился Постумий и хотел усмирить бунт строгостью и жестокими казнями. В безумии гнева он не знал меры наказаниям и приказал нескольких воинов задушить под плетнем. На крики их о помощи сбежались их товарищи и не давали привести приговор в исполнение. Как безумный, Постумий со своего места бросился в толпу; исполнители воли старались разогнать толпу. Потеряв терпение, воины заметали своего вождя каменьями. Когда известие о злодеянии достигло Рима, то военные трибуны предложили сенату о немедленном произведении следствия над виновными и наказания их; но трибуны народные нравом вмешательства не давали состояться сенатскому декрету. Впрочем, тут была другая причина жарких споров; патриции опасались, как бы простой народ в негодовании на их сословие и из опасения могущего быть о смерти Постумия следствия не избрал военных трибунов из своего сословия, и потому–то сенат из всех сил старался, чтобы были выборы консулов, а не трибунов военных. Но трибуны народные не допускали состояться об этом сенатскому декрету и препятствовали консульским выборам; таким образом за истечением срока власти прежних военных трибунов, дело дошло до назначения временного правителя. Тогда сенату удалось поставить на своем.
51. На консульских выборах, открывшихся под председательством временного правителя, избраны консулами Л. Корнелий Косс и Л. Фурии Медуллин. При этих консулах в начале года состоялось сенатское определение: трибуны народные имеют предложить народу назначить следствие о смерти Постумия, которое народ может поручить произвести, кому заблагорассудит. Народ, по предложению трибунов, назначил произвести следствие консулам. Как ни умеренно и снисходительно поступили в этом деле консулы, ограничившись наказанием весьма немногих, да и те, как говорят, сами себе причинили смерть; но народ, несмотря на это, был в сильном негодовании и раздражении: «Вопросы об его интересах оставлены безо всякого решения, а где дело идет о пролитии крови простого народа и о предания его казням, то закон немедленно и строго приводится в исполнение.» Время было самое благоприятное, обнаружив строгость в усмирении волнений черни, вместе сколько–нибудь ее утешить, разделив между простолюдинами Боланскую землю. Такого рода распоряжением можно было отвлечь внимание черни от закона о разделе полей, имевшего целью лишить патрициев земель, бывших прежде общественными и несправедливо ими присвоенных в частную собственность. Негодование простого народа тем сильнее было, что аристократия не только упрямо отстаивала присвоенные ею насильно общественные земли; но и не хотела разделять простолюдинам поле, еще никем не занятое и только что отнятое у неприятеля, как бы приготовляя его вместе с прочими сделаться добычею немногих аристократов. В этом году консул Фурий водил легионы против Вольсков, которые сделали грабительский набег на землю Герников; но не встретил неприятеля в открытом поле, а взял Ферентин, куда удалилось множество Вольсков. Добыча не оправдала ожиданий наших воинов. Вольски, видя, что города удержать невозможно, ночью вышли из него, взяв с собою все то, что могли захватить; таким образом на другой день достался в наши руки город почти пустой; область этого города отдана в дар Герникам.
52. Вследствие умеренности трибунов народных год этот прошел спокойно; но в следующем, когда консулами были К. Фабий Амбуст и К. Фурии Пацил, трибун Л. Ицилий, как бы поддерживая в этом отношении известность имени своего и рода, предложением закона о разделе полей произвел волнение между гражданами. Скоро обнаружилась заразительная болезнь, тяжкая, но не очень смертоносная. Она отвлекла внимание граждан от дел общественных, заставив их более заботиться о собственном здоровье и содержании; а потому волнение, произведенное Ицилием, не имело таких вредных последствий, какими грозило сначала. Множество граждан перенесли на себе болезнь, но для весьма немногих она была смертельна. В следовавшем за тем году, когда консулами были М. Папирий Атратин и К. Навтий Рутил, обнаружился недостаток продовольствия, вследствие пренебрежения в прошедшем году земледельческих занятий. Голод был гибельнее болезни; впрочем приняты были меры к снабжению города хлебом; были разосланы послы для закупки хлеба по всем народам, живущим по берегам Тибра и Этрусского моря. Самниты, во власти которых находились Капуя и Кумы, надменно приняли наших послов и не дозволили им закупать хлеба; напротив они встретили радушие и готовность со стороны мелких владельцев Сицилийских городов. Большое количество хлеба, собранное усердием всех народов Этрурии, привезено было в Рим по Тибру. Вследствие болезни, город опустел и консулы, видя невозможность назначать в посольства более как по одному сенатору, прибавляли к нему еще по два всадника. В эти два года, кроне свирепства болезни и голода, государство было в других отношениях спокойно извне и внутри, но когда с прекращением этих зол умы успокоились, то возникли постоянно беспокоившие наше отечество, извне война, а внутри государства смуты.
53. В консульство М. Эмилия и Валерия Потита, Эквы стали делать приготовления к войне; хотя правительство Вольсков и не принимало в ней участия; но многие из Вольсков охотою за деньги вступили в ряды армии Эквов. Получив известие, что неприятель уже вступил в земли Латинов и Герников, консул Валерий хотел произвести набор; но трибун народный, М. Мений, предложил закон о разделе полей и, опираясь на защиту трибунов, никто из простолюдинов не хотел записываться в военную службу. Вдруг получено известие, что Карвентанская крепость занята неприятелем. Такой значительный урон с одной стороны вооружил против Мения патрициев, а с другой дал основательный повод к сопротивлению его предложению прочим трибунам, в которых патриции заблаговременно подготовили противников к закону о разделе полей. Долгое время продолжались бесплодные распри. Консулы призывали богов и людей в свидетели: «что если какой урон или уже получен от неприятеля, или последует в непродолжительном времени, то вся вина да падет на Мения, который не допускает до набора.» Мений на это возражал: «пусть незаконно присвоившие себе в частную собственность земли, составляющие общественную собственность, возвратят беззаконно приобретенное, тогда он не станет препятствовать набору.» Так как сенатский декрет оставался без пополнения, то девять трибунов взялись привести его в исполнение. Они после общего совещания объявили такое свое мнение: «что они не откажут в своем содействии консулу Валерию, если он вынужден будет, вследствие противоречия одного трибуна, употребить меры принуждения и насилия против тех, которые станут отказываться от военной службы.» Вследствие этого консул строго наказал некоторых граждан, искавших защиты под покровительством Мения. Под влиянием страха прочие граждане дали воинскую присягу. Консул повел войско к Карветанской крепости; хотя оно было раздражено против консула, но тотчас по прибытии, первым приступом, вытеснило гарнизон и заняло крепость — часть гарнизона, отправившаяся из крепости для грабежа, оплошностью своею, дала возможность вашим воинам нечаянно напасть на крепость. Добыча найдена здесь довольно значительная, потому что сюда, как в укрепленное место, свезено было многими их имущество. Консул всю добычу велел продать с молотка и деньги квестору внести в общественную казну, говоря, что воины тогда будут получать на свою долю добычу, когда волею будут идти в службу. Вследствие этого неудовольствие черни и войска против консула росло. Когда вследствие сенатского определения консул входил в город с почестями малого триумфа, то воины его провожали грубыми стихами, в которых высказывалось бранью их против него ожесточение. Имя же Мения превозносили похвалами, и чернь каждый раз, когда упоминалось только оно, отвечала в знак своего к нему расположения радостными кликами и рукоплесканиями, в чем вторили ей и воины. Так как ругательства воинов на консула были почти публичные, то патриции были этим очень озабочены. Они понимали очень хорошо, что, в случае выборов в военные трибуны, Мений попадет в число их непременно, если только пожелает; а потому сенат определял быть консульским выборам.
54. Консулами избраны Кн. Корнелий Косс и Л. Фурий Медуллин во второй раз. Еще ни разу чернь не переносила с таким ожесточением как теперь то, что не было выборов в военные трибуны. Негодование свое простой народ высказал на выборах в должность квестора, избрав трех из плебеев, и таким образом оставив патрициям возможность назначить только одного. Квестором патрициев был К. Фабий Амбуст, а тремя квесторами из плебеев были К. Силий, П. Элий и П. Пупий; они были предпочтены молодым людям знатнейших фамилий. Виновниками такого смелого поступка простого народа были трое Ицилиев, попавшие в число трибунов народных. Происходя из семейства, отличавшегося наследственною ненавистью к патрициям, они обещали народу, с жадностью им внимавшему, большие и важные перемены. Впрочем, говорили трибуны, мы раз навсегда откажемся что–либо делать в пользу простого народа, если у него не достает духу воспользоваться правами, давно ему предоставленными законом, по крайней мере на квесторских выборах, единственных, на которых еще сенат допускает плебеев наравне с патрициями. Простой народ счел свою собственную смелость за совершенную победу; важно было в этом случае не получение плебеями квесторства, но казалось уже тем самим открыт людям, не принадлежащим к родовой аристократии, путь к консульству и триумфам. Патрициям же казалось, что они не временно поделились почестями, но что они совсем их утратили. С неудовольствием толковали они промеж себя: «на что после этого производить на свет детей? Лишенные наследственных прав, они вынуждены уступить другим почести, которые им бы следовали и, утратив достоинство и власть, должны ограничиться местами Салиев и Фламинов и правом приносить за народ жертвы.» С обеих сторон умы дошли до высшей степени раздражения: простой народ стал смелее духом, имея вождями трех трибунов, наследников знаменитого имени. Патриции, предвидя по результату квесторских выборов, к которым одинаково допущены и патриции и плебеи, о вероятном результате других, настаивали на необходимость выборов консульских, еще для простого народа недоступных. Ицилии же со своей стороны требовали выбрать военных трибунов, и уделить когда–нибудь простому народу часть верховной власти.
55. Впрочем, не было со стороны консулов ни одного распоряжения, воспротивившись которому простой народ мог бы поставить на своем; по счастливому для черни случаю такое обстоятельство не замедлило представиться. Получено известие, что Вольски и Эквы сделали набег для грабежа в земли Латинов и Герников. Вследствие сенатского определения и угрожающей войны, консулы хотели приступить к набору; но трибуны сильно воспротивились, считая этот случай весьма благоприятным для себя и черни. Трибунов этих было трое, все люди необыкновенно деятельные и с характером энергическим и, хотя плебеи, по уже знаменитые родом. Двое взяли на себя дело грудь с грудью бороться с консулами, а третий председательствовал в народном собрании, по мере надобности то умеряя усердие народа, то подстрекая его. Впрочем, ни консулы не могли успеть произвести набор, ни трибуны не могли настоять, чтобы были назначены выборы в военные трибуны. Счастие решилось благоприятствовать делу черни; вдруг приходит известие, что Эквы овладели Карвентанскою крепостью нечаянным нападением вследствие того, что большая часть воинов гарнизона разошлись для грабежа; остальные немногие, которые были захвачены в крепости, умерщвлены; а ушедшие из крепости были избиты, или возвращаясь в крепость, или будучи найдены скитающимися по полям. Это несчастное для отечества происшествие послужило к пользе трибунов. Упорно до последней крайности стоя на своем и сопротивляясь производству набора, несмотря ни на опасность, угрожавшую отечеству, ни на жестокое негодование патрициев, трибуны исторгли у сената декрет о производстве выборов в военные трибуны. Впрочем, он состоялся под условием, чтобы ни один из народных трибунов того года не был избираем ни в военные трибуны, ни в народные трибуны на следующий год. Не было сомнения, что сенат тут имел в виду Ицилиев и то, чтобы они в награду за свое беспокойное трибунство народное не получили военного. Вследствие сенатского декрета водворилось спокойствие внутри государства, набор произведен и все сословия единодушно готовились к войне. Историки различно показывают: одни говорят, что оба консула отправились на войну, а другие, что один остался в городе произвести выборы в должность военных трибунов. Впрочем, историки согласны в том, что войско наше, после многократных неудачных приступов, должно было снять осаду Карвентанской крепости; но овладело Верругином в земле Вольсков и, опустошив область Вольсков и Эквов, возвратилось с огромною добычею.
56. Несмотря на то, что простой народ настоял на производство выборов военных трибунов, они окончились торжеством патрициев. Сверх общего ожидания все три военных трибуна избраны из патрициев, а именно К. Юлий Юл, П. Корнелий Косс и К. Сервилий Агала. В этом случае, как говорят, патриции употребили хитрость (Ицилии ее тогда же обличали): вместе с достойными людьми из простого народа они уговорили баллотироваться и людей явно опозоренных; таким образом народ, вследствие негодности плебеевских кандидатов, должен быль против воли обратиться к кандидатам патрициев. Между тем получено известие, что Вольски и Эквы всеми силами готовятся к войне; может быть они обнадежены были успешною защитою Карвентанской крепости, или горели желанием отомстить нам за отнятие у них Верругина и гибель их гарнизона, находившегося там. Во главе восстания стояли Антиаты; их послы объездили все народы обоих племен, пеняя их трусость и бездействие: что они, ища убежища в стенах своих городов, в прошлом году дозволили Римлянам безнаказанно ограбить их области и истребить гарнизон Верругинской. Римляне уже не довольствуются отправлением к ним войск, но вооруженною рукою заводят поселения в их землях. Притом, не довольствуясь отнимать их земли для себя, Римляне недавно Ферентин, отняв у них, подарили Герникам. Такие речи не могли оставаться без действия и, среди всеобщего воодушевления, вся молодежь бралась за оружие. Сборным местом назначен был Антий; тут находился для неприятельских войск укрепленный лагерь. Вследствие слухов об этом, конечно еще в преувеличенном размере достигших Рима, сенат — как обыкновенно случалось в случае опасности, определил немедленно назначить диктатора. С неудовольствием приняли это сенатское распоряжение военные трибуны Юлий и Корнелий; дело дошло до сильных распрей, не ведших, впрочем, ни к чему. Тщетны были жалобы старейших сенаторов на то, что военные трибуны выходят из повиновения сената; наконец они обратились к трибунам народным, прося их помощи и припоминая им, что раз уже консульскую власть в подобном случае трибуны народные привели в повиновение сенату. С радостью видя междоусобие патрициев, трибуны народные, на призыв сената отвечали: «напрасно ждет сенат помощи от тех, кого считает недостойными пользоваться уже не говоря о правах граждан, но даже людей. Когда бы и им открыта была дорога к почестям и управлению общественными делами, то их заботою было бы исполнительную власть держать в повиновения сената; а так как патриции презрели все законы и сделали власть в государстве своею собственностью, то им ни почем и присвоить себе права трибунов народных.»
57. Несогласия эти продолжались весьма не кстати, тогда как угрожала важная война извне. Трибуны военные, Юлий и Корнелий, то тот, то другой, говорили в свою защиту: «что они сознают в себе довольно сил и способностей быть вождями в эту войну, а у них хотят отнять честь, данную им народом.» Наконец трибун, Агала Сервилий, сказал: «я молчал по сю пору не потому, чтобы не знал как поступить (какой же гражданин будет говорить о своих интересах там, где их нужно привести на жертву общественной пользе); но я не хотел было допустить, чтобы прибегнули к посредничеству трибунов народных. Наконец, когда это и случилось, я все–таки предпочел бы, чтобы мои товарищи добровольно отказались от своего упрямства; но делать нечего, события войны могут опередить наши рассуждения, и потому отечество выше для меня расположения моих товарищей. Если сенат остается при своем определении, то я в нынешнюю же ночь назначу диктатора. Если же кто и воспротивится сенатскому декрету, то для меня довольно будет знать мнение сената.» Речь Сервилия была встречена общим одобрением и благодарностью. Он назначил диктатором П. Корнелия, а тот его предводителем всадников. Таким образом он доказал своим примером, что честь и слава чаще достаются в удел тем, кто их усиленно не ищет. Война не представила важных событий. Неприятель разбит под Антием в одном сражении, не стоившим нам больших усилий; потом наше войско опустошило земли Вольсков, взяло приступом крепостцу у Фуцинского озера; в ней было захвачено три тысячи неприятелей. Вольски все попрятались по городам, предоставив поля свои в жертву опустошению. Диктатор вел воину, как бы по указанно счастия; окончив ее, он возвратился в город, гордясь более удачами, чем заслужив славу, и сложил с себя власть. Трибуны военные определили быть выборам военных же трибунов; а о консульских не было и речи, вероятно вследствие негодования за назначение диктатора. Патриции были очень этим озабочены, видя, что люди их же партии изменяют интересам их сословия. В прошлом году патриции, выставив в числе кандидатов из плебеев, рядом с достойными, много людей недостойных, тем уронили и первых в общем мнении. Теперь же первые лица из патрициев, отложив свою гордость, явились искателями должности военных трибунов, желая не допустить к ней никого из плебеев. Четверо патрициев избраны в эту должность (все из них уже прежде её занимали), а именно: Л. Фурий Медуллин, К. Валерий Потит, П. Фабий Вибулан и К. Сервилий Агала. Последний был избран вновь за свои достоинства и особенно за свою умеренность, которую он недавно так блистательно доказал пря выборе диктатора.
58. В этом году истек срок перемирия с Веиентами; послы и фециалы отправлены к ним требовать удовлетворения и возвращения награбленного; дорогою они встретили посольство Веиентов, шедшее в Рим. Оно просило отложить поездку в Вейи, пока оно исполнит поручение от своего правительства перед сенатом и народом Римским. Сенат согласился отложить требование удовлетворения до другого времени вследствие внутренних смут, господствовавших в Вейях. Так далеко была мысль обратить этот благоприятный случай в свою пользу. В земле Вольсков мы потерпели урон; неприятель отнял Верругин и истребил находившийся там наш гарнизон. Как важна бывает одна минута в военном деле! Если бы немного ранее подоспело наше войско на помощь осажденным, они были бы спасены; но оно подошло уже поздно; неприятель, насытясь убийством, рассеялся по окрестностям и был истреблен пришедших в это время нашим войском. Впрочем, в медленности виноват больше был сенат, чем трибуны. Надеясь на полученное известие, что осажденные обороняются с величайшею храбростью, сенат забыл, что есть мера усилиям человеческим. Впрочем, отмстив за себя еще при жизни, храбрые наши воины были отмщены и по смерти. В следующем году трибунами военными с консульскою властью были П. и Кн. Корнелий Коссы, П. Фабий Амбуст, и Л. Валерий Потит. При них объявлена война Веиентам за высокомерный ответ их сената нашим послам. Когда они требовали удовлетворения, то сенат Веиентов приказал им убираться, буде они не желают, чтобы с ними было так же поступлено, как поступил с их предшественниками Ларс Толумний. Сенат Римский с негодованием услыхал о таком дерзком ответе Веиентов; он поручил военным трибунам немедленно предложить народу объявить Веиентам войну. Когда эго было сделано, то молодежь встретила объявление войны с ропотом: «воина с Вольсками — так толковала она — еще не кончена; недавно истреблены два гарнизона и больших усилий стоит сопротивляться неприятелю и с этой стороны. Года не проходит без военных действий; а так как будто уже мало тех трудов и опасностей, которые есть, объявляют войну народу соседственному и могущественному, который может вовлечь в борьбу против нас всю Этрурию.» Трибуны народные неудовольствие черни разжигали еще своими речами: «Настоящая война идет у патрициев с народом; его–то они стараются изнурить беспрестанными трудами военными и отдать на жертву неприятельскому мечу. Они хотят граждан держать вдалеке от города для того, чтобы в мирное время не пришло им в голову воспользоваться правами вольности, требовать раздела земель, составляющих общественное достояние, или право свободной подачи голосов употребить на выборах, как следует.» Народные трибуны указывали на ветеранов, исчисляя время их служения и раны, ими полученные: «Осталось ли еще — спрашивали они — у них на теле живое место, которое уже не страдало бы от раны? Есть ли у них еще в жилах кровь, которую можно было бы пролить за отечество?» Вследствие таких речей чернь, и без того с неудовольствием смотревшая на задуманную войну, была решительно против неё и предложение было отложено до времени. Ясно было, что будь оно пущено на голоса, то, при неудовольствии народа, оно непременно было бы отвергнуто.
59. А потому и положено: покуда трибунам военным отправиться с войском в землю Вольсков. Из них один Кн. Корнелий остался в Риме. Трибуны, не видя нигде лагеря Вольсков и убедясь, что они не намерены дать сражения в открытом поле, разделив войско на три части, разошлись в разные стороны для грабежа. Валерий отправился к Антию, а Корнелий к Эцетрам; но дороге на далекое пространство они жгли деревни и опустошали поля. Фабий, не занимаясь грабежом, двинулся к Анксуру, составлявшему цель похода. Анксур находился на том же месте, где ныне Таррачина; он расположен был на возвышении, почти со всех сторон опускавшемся в болотистую низменность. Со стороны её Фабий сделал нападение только для виду, а отправил в обход, под начальством К. Сервилия Агалы, четыре когорты, приказав им взойти на возвышение с той стороны, где неприятель не думал об обороне. Вдруг Римляне с громкими криками бросились оттуда на стены. Неприятель был до того удивлен внезапным нападением, что перестал сопротивляться Фабию со стороны низменности; воины наши беспрепятственно приставили лестницы и взобрались на стены. Тут последовала страшная резня: неприятели гибли как те, которые сопротивлялось, так и те, которые искали спасения в бегстве; как вооруженных, так и безоружных постигла одна участь. Таким образом отчаяние принудило всех к сопротивлению; тогда Фабий объявил: чтобы никто из его воинов не делал вреда неприятелю иначе как тому, который с оружием в руках будет думать о сопротивлении; вследствие этого многие неприятельские воины добровольно положили оружие. Таковых взято живьем полторы тысячи человек. Фабий удержал своих воинов от грабежа, пока не подошли его товарищи; он говорил, что и их воины должны участвовать в добыче, содействовав взятию Анксура тем, что они развлекли силы Вольсков. Тогда город, издревле славный богатством своих жителей, отдан на разграбление трем нашим соединенным армиям. Такой поступок вождей смягчил несколько чернь в отношении к патрициям. Но еще более кстати последовало, вследствие предложения первых лиц в государстве, распоряжение сената, не вызванное никаким даже намеком трибунов народных, но в высшей степени благодетельное для черни. Положено воинам впредь получать во время похода жалованье из общественной казны тогда, как дотоле каждый отправлял службу из собственного достояния.
60. Радость простого народа, когда он узнал о таком распоряжении сената, не знала пределов. Граждане толпами стеклись к курии (месту заседаний сената), с благодарностью пожимали руки выходивших сенаторов, говоря, что они по истине заслужили название отцов (patres). Они уверяли, что теперь–то никто не пожалеет до последней капли крови служить столь великодушному отечеству. По крайней мере на службе государству теперь они будут обеспечены, и забота о средствах к существованию хоть на это время с них снята. Притом простой народ тем сильнее умел чувствовать это благодеяние сената, что оно последовало с его стороны добровольно, не быв вынуждено ни его требованиями, ни настояниями трибунов народных. Только эти последние не хотели принять участия в общей радости и отравляли ее своими речами. Они говорили: «распоряжение сената далеко не так благодетельно, как оно кажется с первого взгляда, и последствия вовсе не оправдают возбужденных им ожиданий. Где возьмут средства к платежу жалованья, как не обременив народ податью? Таким образом сенат щедр на чужие деньги. Притом каково будет терпеть это тем из граждан, которые, отслужив весь срок военной службы на собственном содержании, должны теперь трудиться, чтобы давать средства к содержанию тех, кто заступил их место в военной службе, на общественный счет?» Часть простого народа вняла этим внушениям трибунов. Когда сенат определил на этот предмет подать, то трибуны народные объявили, что они будут оказывать свое содействие тем из граждан, которые откажутся платить означенную подать на военные издержки. Патриции продолжали твердо действовать к осуществлению сделанного ими предложения; они первые внесли в казну подать на военные издержки, и так как в то время серебряной монеты еще не было, то воза медной монеты, отправляемые в казначейство, свидетельствовали об усердии патрициев. Когда все члены сената добросовестно внесли все, что следовало с них, соразмерно с ценностью их имуществ, то знатнейшие из плебеев, находившиеся в дружественных связях с патрициями, внесли также, что с них следовало. Простой народ, видя, что они заслужили тем похвалы патрициев и общее одобрение всех, способных носить оружие, стал наперерыв вносить деньги в казну, не обращая внимания на сопротивление трибунов. Закон об объявлении воины Вольскам принят в народном собрании, и военные трибуны повели в Вейям войско, состоявшее большою частью из граждан, добровольно явившихся на службу.
61. Военными трибунами с консульскою властью тогда были: Т. Квинкций Капитолин, К. Квинкций Цинциннат, К. Юлий Юл во второй раз, А. Манлий, А. Фурий Медуллин в третий раз, М. Эмилий Мамерцин. Они в первый раз осадили Вейи. Общий совет народов Этрурии, собравшийся у храма Волтумны, не решил, нужно ли всеми силами Этрурии защитить Beйн от Римлян. В следующем году осада Вей продолжалась с меньшим жаром; некоторые трибуны и часть войска отвлечены войною с Вольсками. В этом году военными трибунами с консульскою властью были: К. Валерий Потит в третий раз, М. Сергий Фиденат, П. Корнелий Малугиненз, Кн. Корнелий Косс, К. Фабий Амбуст, и Сп. Навтий Рутил во второй раз. Между городами, Эцетрою, и Ферентином, войско наше сразилось с войском Вольсков и победило его. Вслед за тем военные трибуны осадили Артену, город Вольсков. Неудачная вылазка неприятельского гарнизона кончилась тем, что Римляне по пятам его проникли в город и овладели им кроме крепости, защищенной природою, куда удалилась горсть неприятельских воинов; прочие же или преданы острию меча, или захвачены в плен. За тем осаждена крепость; все усилия Римлян казались бесполезны по сильно укрепленной природою местности; находившиеся в крепости защитники обороняли ее с успехом: голодом нечего было и думать принудить их к сдаче; тут был огромный запас хлеба, свезенный со всей окольной страны до начатия войны. Уже войско наше хотело снять осаду, казавшуюся бесполезною, как измена одного раба указала нам тропинку, по которой войско наше проникло в крепость и овладело ею. Видя прибытие наших и гибель сторожевого отряда, остальные неприятели, находившиеся в крепости, сдались. Обратив в развалины и город и крепость Артену, легионы наши вышли из земли Вольсков, и все силы наши сосредоточились к Вейям. Рабу, с помощью которого овладели мы Артенскою крепостью, дарована вольность и имущество двух семейств; он в последствии известен под именем Сервия Римлянина. Некоторые писатели уверяют, что город Артена Веиентов, а не Вольсков. Ошибка эта произошла вероятно от того, что между Церами и Вейями был некогда город, называвшийся также Артена. Город этот, находившийся в области Церы, а не Вейи, был разрушен до основания еще царями Римскими. А другой город Артена находился в земле Вольсков, и он–то был взят и разрушен в этом году, как описано выше.

Книга Пятая

1. Помирившись с прочими своими врагами, Римляне вели самую ожесточенную борьбу с Веиентами. Казалось, она должна была окончиться гибелью которого–нибудь из двух народов. Выборы у обоих народов имели результат совершенно противоположный. Римляне увеличили число военных трибунов до восьми, чего еще никогда не бывало прежде; трибунами были: М. Эмилий Мамерцин во второй раз, Л. Валерий Потит в третий, Ан. Клавдий Красс, М. Квинктилий Вар, Л. Юлий Юл, М. Постумий, М. Фурий Камилл, и М. Постумий Альбин. Веиенты же, соскучась беспрестанными раздорами, следствием честолюбия, поддерживаемого ежегодною переменою властей, избрали себе царя. Это обстоятельство оттолкнуло от Веиентов все народы Этрурии, сколько вследствие ненависти к самой царской власти, столько же и неудовольствия, против человека, ее удостоившегося. Обладая огромными богатствами, он явил публичный пример своей надменности: рассерженный тем, что голосами двенадцати народов предпочтен ему другой в искательстве на должность главного жреца, он насильственно положил конец играм — что было противозаконно — приказав вдруг, среди самого действия, уйти артистам, которые большою частью были его рабы. Весьма естественно, что Этруски, искренно преданные своим религиозным верованиям и обладая древним знанием обрядов богослужения, жестоко оскорбились сказанным к ним пренебрежением; а потому они положили не помогать Веиентам, пока они будут под властью царя. Впрочем, такое распоряжение общего совета Этрурии было скрыто в Веиях вследствие страха, возбуждаемого царскою властью. Новое правительство с теми, кто говорил об этом, поступало не так, как с распространителями пустых слухов, но просто как с бунтовщиками. Римляне, хотя имели известие о расположении Этрусков к миру, однако, зная, что на всех советах этого племени идет рассуждение об этом вопросе, они принимала на всякий случай меры предосторожности, укрепляя свой лагерь одинаково и со стороны города, и со стороны Этрурии. Одни укрепления, обращенные к городу, приготовлены были на случаи вылазки осажденных, а другие, к стороне Этрурии, для отражения могущих прийти оттуда вспомогательных войск.
2. Вся надежда Римских вождей — взять город была — долговременным облежанием; на успех приступа рассчитывать, вследствие сильных укреплений, было невозможно. Вследствие этого наши начали строить палатки для зимовки, дотоле Римским войнам еще неизвестные. Положено было — во всю зиму не прекращать военных действий. Когда известие об этом пришло в Рим, то трибуны народные, уже давно искавшие повода к волнениям, поспешают созвать народное собрание, и стараются подействовать на него такими речами: «Так вот для чего — говорили они — положено платить воинам жалованье! Не ошиблись же они в своем предчувствии, что под этим даром природных врагов черни скрывается отрава. Вольность народа теперь продана; отныне молодежь, удаленная из отечества, устраненная навсегда от заботы об общественных делах, не будет знать покоя ни отдохновения, и в самое суровое зимнее время не будет видеться с домашними, и не в состоянии будет заботиться о своих домашних делах. Хочет народ знать истинную причину продолжения срока военной службы? Вот она: так как вся сила простого народа заключается в молодых людях, составляющих ряды армии, то хотят держать их вне города, поставить народ в невозможность наблюдать его интересы. Вся тягость войны падает на несчастную Римскую молодежь, а не на Веиентов; последние проведут зиму в собственных домах, защищенные от непогод и за крепкими стенами, в городе, защищенном природою, в безопасности от неприятельского нападения; Римляне же должны подвергаться всем трудам военным, жить под кожаными палатками, перенося стужу и непогоды, находясь под оружием всю зиму, которая издавна полагает конец всем войнам как на море, так и на сухом пути. Ни цари, ни с неограниченною властью гордые консулы, бывшие до учреждения трибунской власти, ни диктаторы с их грозными нравами власти, ни децемвиры, не знавшие границ своей воли — никто, как ни угнетал народ, не дерзал порабощение ею простирать до того, на что решились трибуны военные — осудить народ на беспрерывное ведение войны. На что же не решатся, эти люди в случае, если достигнут власти консульской и диктаторской, если теперь, временно правя за консулов, они позволяют себе такие произвольные действия? Впрочем, если народ терпят, то заслуженно: почему, даже в число восьми военных трибунов, не удостоился попасть никто из рядов простого народа? Прежде больших трудов стоило патрициям заместит трех военных трибунов, а теперь они, в числе восьми, ополчаются на порабощение ваше — и тут не нашлось места ни одному плебею. А если бы так, то хотя бы он напомнит своим товарищам, что они имеют под своим начальством людей вольных и сограждан, а не рабов; что по крайней мере зимой должны они возвратиться в дома свои, повидаться хоть в это время с женами, детьми и родными, воспользоваться правами вольных граждан, и участвовать в ежегодных выборах должностных лиц.» Такие речи нашли себе сильного противника в военном трибуне Ап. Клавдие, которого товарищи оставили в городе для того, чтобы выдерживать борьбу с трибунами народными; с ранней молодости привык он к состязаниям с плебеями на форуме. Он–то, несколько лет тому назад, как мы упоминали, придумал положить предел притязаниям трибунов народных, вооружив их один против другого.
3. Обладая не только умом поворотливым, но и даром слова, Ап. Клавдий сказал следующую речь: «Квириты, если бы еще было какое–нибудь сомнение в том, что трибуны народные — виновники волнений безо всякого повода с вашей стороны, то нынешний случай вполне может обнаружить это. Наконец, вы можете увериться в давнишнем вашем заблуждении и я радуюсь за вас и отечество тем более, что это случилось при благоприятных для вас условиях. Разве вы не заметили, что никакие притеснения, которые вам случалось терпеть, если это когда–нибудь было, не были так горячо приняты к сердцу и не встретили в народных трибунах таких ожесточенных противников, как доброе дело, сенатом в отношении к народу сделанное, состоявшее в назначении жалованья гражданам, отправляющим военную службу? Разве не ясно, что им ничто так не ненавистно, как взаимное согласие граждан, и они усильно стремятся его разрушить, а иначе им ничего бы не оставалось делать, они бы утратили свою власть и значение? Как бессовестные лекаря, они стараются вызвать и поддержать в государстве какую–нибудь болезнь, чтобы было возможно им приписать себе честь лечения. Но разве ваши распоряжения клонятся ко вреду черни? Законом о жалованьи вы воинам своим имели в виду сделать пользу или вред? Впрочем, кажется, лозунгом всех действий трибунских служит: «что бы ни сделали патриции, все дурно, все заслуживает порицания, будет ли то в пользу народа или против него. Как господа запрещают своим рабам вступать в какие–либо отношения с людьми посторонними, как принимать от них благодеяния, так и подвергаться их оскорблениям, так и вы, трибуны, хотите, подчинив себе чернь, стать преградою между ею и патрициями; вы не приказываете ей принимать от нас одолжений, опасаясь, как бы она вследствие их не привязалась к нам и не стала бы делать по нашему. но если бы трибуны сознавали хорошо не только свои обязанности как граждан, но и чисто человеческие, то не должны ли бы они радоваться согласию сословий и всеми зависящими от них мерами содействовать его поддержанию? С утверждением прочного в нашем государстве спокойствия, нет сомнения оно в скором времени подчинит себе все соседственные народы.
4. После я постараюсь доказать, что план действий моих товарищей в том, что они не хотят снять осаду Вейи, не только полезен, но даже необходим; теперь я говорю об отношениях тех самих лиц, которые несут тягость военной службы. То, что я скажу, так справедливо, что оно заслужило бы одобрение самих воинов, будь оно сказано в их собрании. Если бы я не находил, что сказать в этом случае, то я сослался бы на речи моих противников. Еще недавно они говорили, что воинам не следует назначать жалованья потому, что это не было заведено прежде. Не требует ли самый закон справедливости, чтобы те, которые получают увеличение выгод, несли и соразмерное умножение трудов. — Никто не станет трудиться, не имея в виду получить вознаграждение за труд; но и никто же ничего не заслужит без труда. Как по–видимому ни далеки друг от друга и не различны, труд и удовольствие, но между ними есть какая–то связь, по которой одно невозможно без другого. Прежде воин с неудовольствием сознавал, что ему нужно служить отечеству на собственный его счет; а потому ему необходимо было некоторое время года проводить в своем поместья, чтобы иметь на что содержать и себя во время похода, и семейство свое дома. Теперь он радуется, что отечество сняло с него эту заботу и с благодарностью получает он жалованье. А потому не следует ли, по закону строгой справедливости, ему терпеливо сносить, если он, долее прежнего, будет отвлечен службою от дому и своих домашних дел, которым впрочем через это нет большего ущерба. Если бы у воина дошло до счетов с государством; то не вправе ли оно сказать воину: ты получаешь годовое жалованье, служи же целый год? Неужели у тебя, воин, достанет совести брать годовое жалованье за полугодичную службу? Впрочем, Квириты, неприятно мне долго останавливаться на этом предмет. Так должны рассуждать те, которые имеют дело с воинами из наемников. Мы же, не забывая в воинах нашит сограждан, имеем право напомнить им, что они служат — отечеству. Лучше было не начинать войны, но, когда она уже начата, то надобно вести ее так, как требует величие народа Римского и провести ее к желанному концу, как можно скорее. А в настоящей войне это невозможно, если мы не станем держать неприятельский город в тесном облежании; если мы не прежде возвратимся домой, как взятием Вейи положив конец нашил ожиданиям. Уже одно негодование в нас должно быть довольно сильно, чтобы дать нам на столько терпения. В старину все народы Греции из–за одной женщины осаждали Трою десять лет, вдалеке от домов, отделенные от отечества чуждыми землями и морями. А мы неужели не будем иметь достаточно терпения, чтобы вести в продолжение года осаду города, едва отстоящего от нашего на 20 миль? Может быть мы сознаем, что повод к нынешней войне пустой, и что не за что нам чувствовать негодование, которое должно поддержать наше терпение. Но неприятель поднимает только седьмой раз против вас оружие, да и мирных трактатов никогда свято не соблюдал; поля наши еще носят следы его многократных опустошений. Веиенты заставили Фиденатов изменить вам; они истребили там ваших посланцев; они были виновниками умерщвления, к явному нарушению народного права, послов ваших. Они хотели вооружить против вас всю Этрурию, и поныне того добиваются. Послы ваши, требовавшие удовлетворение за обиды, вам причиненные, едва избегли оскорблении и насилия.
5. Итак с этим–то неприятелем по вашему надобно действовать мягко и войну с ним отложить на неопределенное время? Но если бы в вас и не говорило справедливое негодование, то обратите внимание на то, что я вам скажу. Большего труда стояло нам возвести громадные укрепления, которыми мы заключили неприятеля в городе. Земли его или остались невозделанными, или вконец опустошены войною. Если мы отведем войско наше от осажденного города, то не должны ли мы ждать, что жители его, не по одному желанию мщения, но и по необходимости, утратив все дома, обратятся с грабежом в наши пределы? И так мы, если снимем осаду Вейи, не отложим войну до другого времени, но перенесем ее в свои собственные пределы. Скажем и о трудах наших воинов, которые, в глазах благонамеренных трибунов народных, давали им право на получение от правительства жалованья, но которые теперешние трибуны народные хотят обратить ни во что. Сколько времени и труда стоило проведение огромного рва и вала! Сначала немногочисленные, в последствии с умножением войска, отдельные наши форты прибавились в большом числе. Сильные укрепления возведены напиши воинами не только со стороны города, но и со стороны Этрурии для отражения, могущего прийти оттуда на выручку городу, вспомогательного войска. Говорить ли мне о множестве башен, нами возведенных и о большом количестве осадных орудий, приготовленных нами для нападения на город с таким трудом? Но все эти труды не были по крайней мере напрасны, и мы казалось достигаем цели наших усилий. Неужели вы можете одобрить намерение — пожертвовать всем этим — для того, чтобы с наступлением весны приняться сызнова за громадную работу? Не лучше ли поддержать уже сделанные укрепления, и твердостью и настойчивостью достигнуть цела, может быть близкой? Лучше одним ударом кончить все, лучше раз собрать все силы, чем по нескольку раз возобновлять усилия, откладывая исполнение желаемого на неопределенное время. Но я говорил только о бесполезной трате времени и о трудах, которые пропадут понапрасну. Этого мало. Вам самим угрожает опасность в случае, если вы отложите на время военные действия. Разве неизвестны нам беспрестанные совещания Этрусков, где они толкуют о подаче помощи Веиям? В настоящее время они раздражены против жителей этого города до того, что они не хотят им оказать вспоможения. Таким образом в настоящее время с этой стороны нет препятствия взять Вейи. Но может ли кто с достоверностью утвердить, что, в случае продолжения войны расположение умов Этрусков останется всё тоже? Дайте только время Веиентам; они отправят новое, более многочисленное и значительное посольство. Теперь Этруски раздражены выбором царя Веиентами; но с течением времени обстоятельства разве не могут перемениться? Сами жители Вейи пожертвуют царем, чтобы помириться с Этрусками; и сам он легко может отказаться от власти, видя, что из–за него гибнет его отечество. Вообще, трудно даже предвидеть все вредные последствия даваемого вам совета. Довольно сказать, что, с принятием его, все ваши труды, употребленные на возведение вокруг Вейи осадных работ, пропадут понапрасну; война, и с нею опустошение, проникнут в ваши собственные пределы, и вместо того, чтобы иметь дело с одними Веиентами, вы навлечете себе войну со всею Этруриею. Вот что вы, трибуны народные, готовите для отечества вашими рассуждениями! Вы действуете точно так же, как тот врач, который, зная, что только сильными средствами и безостановочным лечением можно спасти и вылечить больного, Желая сделать ему угодное, позволяет ему съесть или выпить что–либо, по его состоянию вредное, и таким образом делает болезнь неизлечимою.
6. Да если бы и самые обстоятельства того не требовали, то дух воинской дисциплины делает необходимым, чтобы наш воин умел не только пользоваться тою победою, которая не стоит ему большего напряжения и усилий, но и переносить труды и с терпением дожидаться, хотя и отдаленной, цели своих усилий. Если война не может быть окончена в продолжении лета, то воин наш должен продолжать её и зимою, а не спешить с наступлением непогод осенних, подобно птицам небесным, под кров домашний. Если охотники, преследуя зверей, не только добровольно подвергаются стуже и всем непогодам, но и находят даже в том удовольствие; то неужели самая необходимость не может вас заставить иметь столько терпения, сколько другие оказывают его из одной прихоти и для препровождения времени? Неужели мы считаем природу воинов наших до того изнеженною, что уже и одну зиму не могут они перенести, вне домов, труды военные? Неужели мы и сухопутную воину станем вести как на море, обращая внимание на все воздушные перемены, и по ним располагая наши действия? Неужели наступление холодного времени или непогод должно уже непременно осуждать нас на бездействие? Пусть стыдятся и говорить нам об этом, а воины наши пусть докажут, что они и силу характера и силу телесную имею достойные мужчин, и что для них все равно вести войну, будет ли то в летнее, или в зимнее время года. Пусть они докажут, что в трибунах народных они не ищут поборников своей лености и изнеженности и пусть не забудут, что самое право избирать этих сановников их предки стяжали не бездействием и желанием, во что бы то ни стало оставаться дома! Воины Римские! достойно вашей испытанной храбрости и имени народа Римского не только с терпением и твердостью привести эту войну к желанному концу, но и постоянно идти прямым путем к славе, не отступая ни перед какою войною и с каким бы то ни было народом. Неужели все равно для вас: будут ли соседние народы того убеждения, что достаточно выдержать ваше нападение сначала, а что потом нечего уже вас бояться, или они будут под страшным впечатлением того мнения, что удары ваши неумолимы, как судьба, что отклонить вас от задуманного вами не могут ни продолжительность осады, ни зимние непогоды, одним словом, что никакие препятствия не могут остановить вас на раз предпринятом пути к известной цели; что начатая вами война не может окончиться иначе, как поражением неприятеля и падением его города; что, имея довольно сил для нападения, вы имеете и довольно терпения, чтобы привести его к концу? А твердость и терпение, необходимые на войне, всего более нужны при осаде городов. По большей части они защищены как самою местностью, так и сильными укреплениями, и единственное средство взять их заключается в обложении их, и таким образом жители, со всех сторон окруженные, только голодом и жаждою бывают вынуждены к сдаче. И Вейи непременно падут перед нами, если только жители их не найдут в трибунах народа Римского того содействия, которого они напрасно ждали со стороны Этрурии. А для Веиентов может ли быть что–либо приятнее того, если внутренние смуты, теперь в городе возбуждаемые трибунами народными, перейдут, как прилипчивая болезнь, в ваш лагерь? Посмотрите на пример твердости и терпения, показываемый вам врагами вашими: ни бедствия осады, ни ненависть, встреченная в одноплеменниках установлением царской власти, ничто не может поколебать их! Самое то обстоятельство, что Этруски отказали им в помощи, не произвело никакого неблагоприятного на них впечатления. Кто у Веиентов покусился бы произвести внутренние смуты, тот погиб бы немедленно; никто безнаказанно не дерзнет там говорить того, что у нас здесь предлагается будто в видах общей пользы. Жестокому и неизбежному наказанию подвергается у вас тот, кто оставит знамя или вверенный ему пост; а между тем смело в народном собрании говорят о необходимости уже не одному воину, но целому войску оставит лагерь. Что бы ни говорил трибун народный, то для вас все свято, хотя бы слова его клонились к гибели отечества и следовательно вашей собственной. В восторге иметь сановников из среды себя, вы не замечаете того, что в их действиях есть преступного. Остается теперь вашим представителям или тем, которые считают себя такими, не довольствуясь возмутительными речами здесь, отправиться с ними к войску в лагерь и там выучить его неповиновению властям. Ведь по вашему вольность заключается в том, чтобы ничего не уважать и ничему не покоряться; для вас ничего не значат ни воля сената, ни распоряжения властей; никакой силы не имеют на вас ни законы, ни обычаи предков, ни порядок вещей, ими установленный; наконец, вы хотите уничтожить самую воинскую дисциплину!»
7. В народном собрании Аппий с успехом боролся с трибунами народными. Вдруг в ту минуту, когда менее всего этого ожидали, случалось под Вейями несчастие для Римлян, придавшее еще более веры словам Аппия и содействовавшее к водворению согласия между сословиями; оно имело последствием то, что осада Вейи была продолжаема с большим против прежнего жаром и упорством. Уже насыпь наша почти касалась города и стенобитные орудия были уже придвинуты к стенам, как вдруг осажденные, пользуясь тем, что в ночное время осадные работы наши были оберегаемы с меньшею бдительностью, чем производимы днем, огромною толпою с зажженными головнями бросились на них; в одну минуту вспыхнули произведения столь долгого труда, и погибли без остатка. Тщетны были усилия наших воинов погасить пожар; многие из них погибли тут от огня и меча неприятельского. Когда известие об этом несчастий пришло в Рим, сенат был весьма встревожен; он опасался, как бы не вспыхнуло неудовольствие одновременно и в городе, и в лагере и полагал, что трибуны, пользуясь смутными временами, удвоят свои нападки. В это время случилось, что те, которые по переписи попали в сословие всадников, не получали еще коней, которые им давались всегда на счет государства. Посоветовавшись промеж себя, явились они в сенат и получив позволение изложить свои нужды, изъявили готовность отправлять службу на своих собственных конях. Сенат в самых лестных выражениях высказал им благодарность отечества; молва об этом события быстро распространилась по форуму и городу. Тогда толпы простого народа устремились к месту заседания сената: «не уступая в любви к отечеству всадникам — говорила граждане в сенате — мы все поголовно готовы идти на службу отечеству, куда поведет нас правительство, к Вейям или куда бы то ни было. Если это будет к Вейям, то мы даем слово не возвращаться оттуда прежде взятия юрода.» Восторг сената при столь неожиданном радостном событии не знал меры. Он не удовольствовался высказать свою благодарность, как то было всадникам через посредство должностных лиц, и не ограничился приглашением никоторых лиц из простого народа для свидания им ответа; но все сенаторы устремились из курии; с крыльца её они высказывали и словами и движениями свою радость стоявшему внизу простому народу. Они говорили, что пока будет в гражданах такое единодушие и соревнование к общему благу, то государство Римское будет на верху благополучия и славы; непобедимое, оно не будет никогда иметь конца своему существованию. Сенаторы превозносили похвалами усердие всадников и простых граждан, не знали, как величать столь благополучный день; сознавались, что простой народ далеко превзошел сенат в уступчивости и взаимной предупредительности. Слезы радости были на глазах и у сенаторов, и у простых граждан. Когда первые порывы восторга прошли и сенаторы возвратились в курию, то состоялось сенатское определение: «военные трибуны в народном собрании должны от лица государства благодарить за их усердие всадников и простой народ и сказать, что сенат никогда не забудет их столь достопамятного усердия к общей пользе. А теперь сенат и добровольно вызвавшимся на службу полагает жалованье.» Оно же в известном размере определено всадникам; с этого времени начали они отправлять службу на собственных конях. Это войско, составленное из граждан, добровольно вызвавшихся на службу, было отведено к Вейям; в непродолжительное время не только возобновлены истребленные огнем работы, но и прибавлены к ним еще новые. Подвозы съестных припасов и других, необходимых для войска, предметов, были доставляемы с большею против прежнего заботливостью: сенат не хотел, чтобы войско, оказавшее столь похвальное усердие к отечеству, имело в чем–нибудь нужду.
8. В следующем году военными трибунами с консульскою властью были К. Сервилий Агала в третий раз, К. Сервилий, Л. Виргиний, К. Сульпиций, А. Манлий во второй раз и М. Сергий, также во второй раз. При них, между тем как все внимание обращено было на войну с Веиентами, наш гарнизон в Анксуре погиб жертвою собственной оплошности. Воины наши и сами разошлись из города и свободно в него пускали купцов из Вольсков; они–то изменою отворили ворота неприятелю. Воинов наших при этом погибло немного; большая часть разошлись для торговли по соседним селам и деревням. Под Вейями, куда было обращено все внимание Римлян, дела шли не лучше. Вожди Римские смелее нападали друг на друга, чем теснили неприятеля; а его силы увеличились неожиданным прибытием Капенатов и Фалисков. Эти два народа Этрурии, ближайшие соседи Вейи, опасались, с падением их, за собственную независимость, угрожаемую Римлянами. Фалиски давно готовились к войне и заключили с Веиентами клятвами скрепленный союзный договор. Оба союзные войска неожиданно для наших явились перед Вейями. Случилось, что они напали на ту часть нашего лагеря, которая была под начальством трибуна М. Сергия; ужас распространился в Римском лагере; наши воины полагали иметь дело со всею Этруриею, думая, что наконец она явилась на выручку Вейи. Таково же было мнение и осажденных, и ободренные они сделали вылазку с большим жаром. Римляне из своего лагеря должны были обороняться на две стороны; то с той, то с другой стороны отражая нападение неприятеля, наши не были в состоянии вогнать Веиентов обратно в город и с трудом защищали собственные укрепления от прошедших на выручку городу вспомогательных войск. Вся надежда наших заключалась в том, что войска наши из большего лагеря поспешат на помощь и развлекут силы неприятельские. Но в большом лагере начальствовал Виргиний, имевший с Сергием большие неприятности. Он, слыша, что неприятель на всех пунктах теснить наших, что укрепления уже не составляют для них достаточной защиты, и что многие отдельные форты наши уже в руках неприятеля — не двигался с места, держа свое войско под оружием, и говоря: «если бы товарищ мой имел нужду в моей помощи, то он прислал бы за мною. Таким образом высокомерие одного равнялось с упорством другого: последний, не желая просить помощи от своего личного врага, предпочел быть побежденным — неприятелем, чем победить при содействии своего товарища. Долго воины нашли гибли, поражаемые с обеих сторон; наконец должны были уступить и очистить лагерь; немногие ушла к Вергилию, а большая часть, и сам Сергий, бежали к Риму. По прибытии в город, Сергий всю вину поражения взвалил на товарища: а потому сенат приказал Виргинию немедленно явиться в Рим, сдав начальство над войском легату. Сенат занялся разбирательством этого дела; но оба трибуна военных, не объясняя его, осыпали только друг друга ругательствами; большая часть сенаторов также разделилась на две партии по личным отношениям, держа сторону того или другого трибуна; весьма немногие из сенаторов думали чистосердечно и беспристрастно о пользе отечества.
9. Старейшие сенаторы, оставив покуда до времени без разрешения вопрос, случай ли или собственная вина вождей причинили претерпенное нами поражение, определили: «не дожидаясь обыкновенного времени выборов, немедленно приступать к избранию новых трибунов военных, которые и должны вступить в отправление должности с Календ Октября месяца.» Это мнение единогласно почти было утверждено сенатом и прочие военные трибуны ему не противоречили; но Сергий и Виргиний, главные виновники того, что сенат как бы раскаивался в прошлогодних выборах, сначала просили сенат не подвергать их общественному позору, а потом явно воспротивились сенатскому декрету, говоря, что они не откажутся от должности прежде установленного законом времени, то есть Декабрских Ид. Тогда трибуны народные, наскучив тем, что господствовавшее дотоле спокойствие в государстве и согласие между гражд нами, осуждало их на бездействие и молчание, вдруг с ожесточением напали на военных трибунов, грозя им оковами в случае неповиновения воле сената. Тут один из военных трибунов, К. Сервилий Агала, сказал: «что касается до вас, трибуны народные, и до угроз ваших, то я охотно бы доказал вам, что в них не больше законности, сколько в вас самих присутствия духу. Но воля сената должна быть для нас священною; а потому я не допущу, чтобы раздоры наши давали вам повод присваивать значение вам не принадлежащее: а советую товарищам немедленно повиноваться воле сената; в случае же их упорства назначу тотчас диктатора, который заставит их сложить власть.» Слова Агалы были встречены общим одобрением сената; он радовался, что нашел средство, не прибегая ко вмешательству трибунов народных, держать всех сановников в повиновении. Уступая общему желанию, военные трибуны объявили выборы новых трибунов, имеющих вступить в должность с Октябрьских Календ; с наступлением их прежние трибуны военные сложили с себя власть.
10. Новыми военными трибунами с консульскою властью избраны: Л. Валерий Потит в четвертый раз, М. Фурий Камилл во второй, М. Эмилий Мамерцин в третий, Кн. Корнелий Косс во второй, К. Фабий Амбуст, Л. Юлий Юл. При них случилось много замечательных событий и внутренних и внешних. В одно и тоже время предстояло нам вести войну у Вейи, у Канон, у Фалер и в земле Вольсков, где нужно было отнять захваченный у нас Анксур. В Рим шли толки о производстве набора, и вместе о сборе подати на военные издержки. Еще было рассуждение о том, чтобы трибунам народным назначать самим себе товарищей. Притом не мало шуму наделал суд над двумя прошлогодними трибунами военными. Первым Делом вновь вступивших в должность трибунов военных было произвести набор; не только молодые люди были записаны на службу, но даже люди пожилых лет, — последние для обережения города. Но с увеличением числа воинов нужно было и более денег им на жалованье; а они доставлялись поголовною податью с граждан, остававшихся дома. Те отказывались платить, говоря, что и они заняты военною службою, хотя и внутри города. Затруднение это, само по себе большое, увеличивали еще трибуны народные своими возмутительными речами: «жалованье воинам — говорили они — придумано с тем, чтобы окончательно изнурить простои народ вместе и военною службою и поголовною податью. Вот одна война тянется уже третий год, и с умыслом вожди действуют дурно, чтобы не скоро ее кончить. Теперь произведен набор для составления четырех войск и при этом вызваны в действительную службу даже малолетные и старики. Теперь несчастный простой народ не знает отдохновения; ни зима, ни непогоды, ничто не избавляет его от трудов. Но всего этого мало: надобно было еще обложить его поголовною податью. Таком образом несчастные граждане, изнуренные трудами, ранами, пришед в преклонные лета, возвратясь домой с военной службы найдут все дома расстроенным и пришедшим в упадок вследствие долговременного отсутствия хозяев; а тут–то им и предстоит платить подать с разоренного имущества, и с большою лихвою отдать правительству то жалованье, которое они сами получили, состоя в военной службе.» Так как общее внимание обращено было на важные вопросы о производстве набора, о поголовной подати и вообще занято было другими предметами, то на выборах трибунов народных избрано было их менее, чем сколько следовало. Патриции настаивали, чтобы имевшиеся вакансии заместить ими: хотя это им и не удалось; но они, чтобы парализовать усилия трибунов, успели сделать, что в товарищи им приданы К. Лацерий и М. Акутий, люди, преданные делу патрициев.
11. Случилось, что в этом году в числе трибунов народных был Кн. Требоний; он счел своею обязанностью заступиться за закон, носивший имя его предков. «Патриций — говорил он — видя, что просьбы их недействительны, умели, впрочем, через посредство трибунов военных, поставить на своем и сделать так, что пустые места трибунов народных замещены не по согласию народа, а по приказанию патрициев. Таким образом предстоит народу иметь теперь своими представителями или патрициев, или их приверженцев. Так попраны освященные религиею законы! Так звание трибунов народных на деле уничтожено! Хитрость патрициев и предательство самих трибунов народных все это наделали.» В сильном беспокойств были не только патриции, но и трибуны народные, как избранные вновь, так и те, которые избирали себе товарищей. Тогда трое трибунов народных, П. Куриаций, М. Метилий и М. Минуций, желая отвлечь общее внимание от этого вопроса, для них щекотливого, с ожесточением напали на, бывших в прошлом году военными трибунами, Сергия и Виргиния. Они назначили им день для суда, надеясь тем отвлечь от себя и обратить на подсудимых негодование народа. Они говорили в народном собрании: «мы являемся мстителями на этих двух виновных от лица всех тех, кому в тягость беспрестанные наборы, платеж подати, долговременная воинская служба вследствие войны, которой конца не предвидится; кому прискорбно поражение нами понесенное у Вейи, кто оплакивает погибших там сыновей, братьев, родственников и близких. Теперь представляем мы всем случаи излить свое, общественное и частное негодование на тех, кто вполне заслужил это. Сергий и Виргиний — виновники всего зла; они сами для себя лучшие обвинители; они обличают один другого, будучи равно виновны оба. Виргиний упрекает Сергия в постыдном бегстве, а Сергий Виргиния в предательстве. Безрассудные поступки обоих до того непонятны, что их нельзя иначе объяснить, как общим умыслом всех патрициев. Они дали случай Веиентам предать огню наши осадные работы; они теперь отдали Фалискам во власть лагерь наш. Все же это делается с целью, чтобы молодежь Римская гибла под Вейями, чтобы устранить её от общественных дел и тем самым поставить трибунов народных в невозможность предлагать законы о разделе полей и другие выгодные для народа и противодействовать преступным замыслам патрициев. Что же касается до подсудимых, то они уже обвинены и самим сенатом, и народом Римским и своими товарищами. Сенатским определением устранены они от управления делами и страхом власти диктаторской товарищи вынудили их отказаться от должности. Народ Римский избрал новых трибунов военных, которые вступили в должность не с Декабрьских Ид, как бы следовало по закону, но немедленно с Календ Октябрьских, высказывая тем, что правление прежних трибунов было бы гибельно для отечества. Тем не менее народу теперь предстоит судить их, хотя они уже обличены и заранее осуждены. Но, может быть, они считают для себя достаточным наказанием то, что они лишены власти за два месяца до сроку; по это сделано не в наказание им, а чтобы лишить их возможности более вредить отечеству. Товарищи их, ни чем невиновные, вместе с ними отрешены от должностей. Вспомните, Квириты, какое произвело на вас впечатление еще свежее известие о претерпенном поражении, когда раненые беглецы наполнили город, громко виня не судьбу и не волю богов, но предательство вождей. Конечно каждый гражданин предавал тогда проклятию Л. Виргиния и М. Сергия и призывал на их главу и дома праведное мщение богов. Но в вашей власти отмстить теперь подсудимым и быть для них орудиями казни свыше. Вспомните, что боги редко непосредственно казнят виновных; довольно, ежели они отдают их во власть вашу.»
12. Простой народ под влиянием этих речей приговорил подсудимых заплатить по десять тысяч асс штрафу. Тщетно Сергий складывал вину поражения на изменчивость воинского счастия, а Виргиний умолял пощадить его и не допустить, чтобы он был несчастливее дома, чем на войне. Чернь обратила весь свой гнев на Виргиния и Сергия, и забыла на этот раз неправильный выбор трибунов и нарушение закона Требониева. Народные трибуны, видя свое торжество и как бы желая вознаградить чернь за её поведение в этом случае, предложили закон о разделе полей и воспротивились сбору подати на военные издержки. А между тем нужно было платить жалованье нескольким войскам в раз; военные дела везде шли с успехом и надежда на скорое окончание войны не терялась. Под Вейями лагерь, из которого войска наши были вытеснены, снова ими занят и укреплен сильнее прежнего. Здесь главными начальниками были военные трибуны М. Эмилий и К. Фабий. Ни М. Фурий в земле Фалисков, ни Кн. Корнелий в земле Капенатов не нашли нигде в поле неприятеля, искавшего убежища в стенах городов. Отогнаны стада, находившийся в поле хлеб и все строения истреблены; к городам делаемы были безуспешные нападения, но к продолжительной осаде войска наши не приступали. А в земле Вольсков войска наши произвели большие опустошения, но не могли взять Анксура, вследствие его положения на горе; видя, что открытою силою нельзя его взять, войска наши начали осаду и окружили город валом и рвом. Валерию Потиту досталось иметь дело с Вольсками; при таком положении дел на войне, обстоятельства внутри государства были гораздо затруднительнее внешних. Так как трибуны народные не давали собирать подать и жалованье войску не посылалось, а воины нуждались в нем, то едва в лагере не начались те же смуты, которые волновали город. При таком ожесточении черни против патрициев (трибуны народные пользовались этим, говоря, что теперь–то наступило время воспользоваться правами вольности и вместо Сергиев и Виргиниев власть передать в руки дельных и достойных людей из плебеев (в число трибунов военных с консульскою властью попал только один плебей П. Лациний Кальв; а прочие избраны патриции: П. Мений, Л. Тициний, П. Мелий, Л. Фурий Медуллин и Л. Публилий Вольск. Чернь сама удивлялась и этому успеху; притом избранный плебеи не отличался никакими особенными заслугами; он был, впрочем, в преклонных летах и уже давно сенатором. Неизвестно наверное, почему он удостоен первый из плебеев этой почести. Иные полагают, что в этом случае в пользу его послужило благорасположение народа, снисканное братом его Кн. Корнелием, бывшим в прошедшем году трибуном военным, вследствие того, что он роздал тройное жалованье всадникам: другие утверждают, что он сказал весьма кстати прекрасную речь, равно заслужившую одобрение и патрициев и черни, о необходимости согласия между сословиями. Трибуны народные, довольные успехом полученным на выборах, перестали противиться сбору подати; она немедленно собрана при общей готовности граждан платить её, и отослана к войску.
13. В земле Вольсков Анксур снова в скором времени достался опять в вашу власть, вследствие оплошности стражи города, по случаю праздничного дня. В этом году зима была необыкновенно холодна и обильна снегом, так что все дороги сделались непроходимы и плаванье по Тибру прекратилось; впрочем цены на хлеб, вследствие больших запасов, заготовленных прежде, нисколько не возвысились. П. Лициний, как принял должность без большой борьбы, так и исправлял её к большему удовольствию черни, чем негодованию патрициев; а потому народу пришла охота на следующих выборах трибунов военных избрать в эту должность плебеев. Только один из кандидатов патрициев, М. Ветурий, был принят; а почти единогласно все сотни на прочие места трибунов военных избрали плебеев: М. Помпония, К. Дуилия, Волерона Публилия, Кн. Генуция и Л. Атилия. За суровой зимою последовало вредоносное и обильное болезнями для всех животных лето или вследствие внезапного перехода от холода к теплу, или может быть по какой–нибудь другой, нам неизвестной, причине. Как бы то ни было, но так как не предвиделось конца опустошениям заразительной болезни, то, по сенатскому определению, обратились за советом к Сивиллиным книгам. Определенные для совершения священных обрядов два сановника назначили тогда пир для богов (lectisternium), первый, какой был еще празднуем в Риме. Для того были изготовлены, с возможною для того времени пышностью, три стола в честь Аполлона, Латоны и Дианы, Геркулеса, Нептуна и Меркурия, и этих богов старались умилостивить всеми возможными средствами. Были устроены и частными людьми пиры богов. По всему городу все дома были отворены, везде столы накрыты и приготовлено в избытке все, нужное для пищи; всех, как знакомых, так и незнакомых, жители приглашали и угощали; забыты давние вражды; с недругами вступали в дружеские беседы; ссоры и бранные слова на это время совершенно оставлены; с заключенных в темницы сняты оковы и не были уже после на них налагаемы из религиозного страха, так как эти узники получили свободу как бы по воле богов. Между тем снова под Вейями обнаружился было повод к опасениям; одновременно нужно было вести войну с тремя народами. Капенаты и Фалиски, пришед на помощь осажденным Вейям, нечаянно, как и прежде, напали на наши укрепления, так что войскам нашим пришлось иметь дело на три стороны; сражение было упорное и победа долго не клонилась ни на чью сторону; более всего при этом случае принесло пользы недавнее осуждение Сергия и Виргиния. Из большего лагеря, откуда в первом случае не было подано помощи, теперь были посланы войска в обход Капенатам, которых все внимание было обращено на наши укрепления и взяли их в тыл. Видя опасность с той стороны, откуда они неожидали, Фалиски и сами пришли в замешательство; а кстати сделанная против них вылазка из лагеря не дала им возможности помочь их союзникам. Отраженного на всех пунктах неприятеля, наши войска преследовали и нанесли ему огромный урон. Рассеянные остатки неприятельского войска, уцелевшие от сражения, попались на встречу нашим отрядам, опустошавшим поля Капенатов, и были ими истреблены. Много Веиентов, искавших убежища в городе, погибли от нашего оружия под самими его стенами и у ворот; причиною было то, что осажденные, опасаясь как бы Римляне по пятам бегущих не проникли в город, поспешили запереть ворота, и тем отрезали самим задним из своих возможность к спасению.
14. Вот что происходило в этом году; уже приближалось время выборов в должность военных трибунов, выборов, результата которых патриции опасались более, чем перемен военного счастия. С горем видели они, что не только приходится делиться властью с плебеями, по и почти совершенно уступить её им. А потому патриции не только выставили с своей стороны кандидатами людей, самих достойнейших, которых казалось совестно обойти, но и все действовали так, как бы они все были кандидатами, не щадя никаких усилий и не разбирая никаких средств; уже не на людей только, но и из богов ссылались они. Выборы последних двух лет они старались представить неприятными богам: в первом из них боги как бы предостерегали, послав невыносимо суровую зиму и другие чудесные явления; а в последнем гнев богов высказался уже непосредственно моровою язвою, истребляющею и городских и сельских жителей. И в книгах судеб найдено, что боги требуют умилостивления: надобно полагать, что они прогневались за то, что власть, назначение в которую сопряжено со священными обрядами, вверяется людям простым, и таким образом изглаживается различие родов. Народ, видя достоинства людей, искавших этой почести и не чуждый внушенных ему суеверных опасении, выбрал на этот раз в военные трибуны с консульскою властью всех патрициев (большую часть людей самых достойнейших), а именно: Л. Валерия Потита в пятый раз, М. Валерия Максима, М. Фурия Камилла в третий раз, Л. Фурия Медуллина в третий раз, К. Сервилия Фидената во второй раз и К. Сульпиция Камерона во второй раз. При этих военных трибунах под Вейями не происходило ничего замечательного. Военные действия ограничивались одними опустошениями. Два главные полководца, Потит и Камилл, опустошили: первый окрестности Фалер, а второй Капен так, что там ничего более не осталось делать ни огню, ни мечу.
15. Между тем приходили слухи о многих чудесных явлениях; впрочем иным из них не поверили и оставили их без внимания, как потому, что передавали их немногие свидетели, да и истолковать их было некому, потому что все гадатели были из Этрусков, а мы были с ними в неприязненных отношениях. Все внимание было обращено на то, что вода в озере, находящемся в Альбанском лесу, вдруг прибыла на большую высоту без проливных дождей и другой какой–нибудь основательной причины, которая могла бы объяснить это явление. Отравлены послы к Дельфийскому оракулу, спросить его, что боги хотят предзнаменовать этим чудесным явлением. Впрочем, нашелся еще прежде их возвращения истолкователь, один старик из Вейй. Раз, в то время, когда стоявшие на караулах, близких один от другого, Римские и Веиентские воины переговаривались друг с другом, он как бы вдохновленный свыше пропел: «прежде чем вода не будет выпущена из Альбанского озера, никогда Римляне не овладеют Вейями.» Сначала на эти слова не было обращено внимания и их считали пустыми; но потом их вспомнили, о них стали рассуждать. Тут один воин Римский, стоя на карауле, спросил у ближайшего часового Веиентов (между воинами обеих сторон вследствие продолжительной осады образовались знакомства), кто старик, говоривший непонятно об Альбанском озере. Услыхав, что это гадатель, воин наш, человек с религиозными убеждениями, пригласил к себе на свидание старого гадателя, под предлогом, что он имеет нужду переговорить с ним о своем частном деле. Оба они отошли вместе на большое расстояние от своих, не имея при себе оружия и ничего не опасаясь. Пользуясь превосходством силе, которое давала ему молодость, Римлянин схватил старичка Этруска в глазах его соотечественников, тщетно усиливавшихся было подать ему помощь, и перенес к своим. Старик гадатель был отведен к главному вождю, а оттуда отправлен в Рим в сенат. Когда его тут спрашивали: что значит то, что он сказал об Албанском озер, то он отвечал: «Боги в гневе на народ Веиентов допустили ему предсказать падение отечества, судьбою назначенное. Теперь, когда свыше вдохновенный он высказал волю судеб, то он не может ни возвратить назад сказанное, ни идти против богов, скрывая то, что они хотели и сделать явным, и тем навлечь их гнев. В книгах судеб написано, и по тайной науке Этрусков ему стало известно, что когда вода в Альбанском озере прибудет и народ Римский спустит ее с теми обрядами, с какими следует, тогда он восторжествует над Веиентами. Пока же эго не случится, то боги не оставят. Вейи.» Потом он объяснил, с какими обрядами по священному уставу должен быть сделав этот спуск воды. Впрочем, сенаторы, не считая этого гадателя вполне заслуживающим доверия в столь важном деле, положили дожидаться возвращения послов от Пифийского оракула и ответа, который он принесет.
16. Но еще до возвращения их и до искупления чуда, случившегося с Альбанским озером, вступили в должность новые трибуны военные: Л. Юлий Юл, Л. Фурий Медуллин в четвертый раз, Л. Сергий Фиденат, А. Постумий Регилленский, П. Корнелий Малугиненз и А. Манлий. В этом году явились новые неприятели — жители города Тарквиний. Они видели, что Римляне вынуждены в одно и то же время вести несколько войн: с Вольсками у Анксура, где был осажден гарнизон; с Эквами у Лавина (они осаждали эту Римскую колонию); к этому присоединилась война с Веиентами, с Фалисками и с Капенатами и внутренние несогласия между патрициями и чернью, непрекращавшиеся в Рим. А потому, полагая время благоприятным для неприязненных против нас действий, жители Тарквиниев отправили легкие отряды опустошать Римскую область. Они рассчитывали, что Римляне или терпеливо снесут это оскорбление, чтобы не навлечь еще новой войны или будут мстить за оскорбление с войском малочисленным и недостаточным для этой цели. Грабительский набег жителей Тарквиниев не столько встревожил Римлян, сколько привел их в сильное негодование. Мщение последовало в непродолжительном времени и стоило небольших усилий. А. Постумий и Л. Юлий, не производя набора (которому препятствовали трибуны народные), с отрядом охотников, по их призыву взявшихся за оружие, двинулись поперечными тропинками через землю Церетов на перерез войску Тарквиниев, которое возвращалось домой, обремененное большою добычею. Оно сделалось легкою жертвою Римлян: большая часть погибла, а которые и ушли, то побросали все; возвратив таким образом все у них награбленное, Римляне возвратились домой. Два дня дано было на то, чтобы хозяева признали отнятые у них вещи; что осталось (многое там составляло собственность самого неприятеля), продано с молотка и вырученные деньги розданы воинам. Прочие же войны, и самая важная с Веиентами, не представляли конца. Римляне, потеряв веру в собственные силы, надеялись на помощь и содействие богов, и с нетерпением ожидали ответа Дельфийского оракула. Он вполне подтвердил слова старика Этрусского гадателя и заключался в следующем: «Римлянин, берегись оставлять воду в Альбанском озере или спустить ее в море рекою, орошающею твой город! Да разойдется она по полям твоим и там мало–помалу иссякнет. Тогда–то смело и решительно приступай к вражеским стенам; помни, что наконец это указание судьбы дозволяет тебе овладеть городом, который ты столько лет осаждаешь безуспешно. Когда войну приведешь к желанному концу, то, как победитель, внеси богатый подарок в мой храм. Возобнови и празднуй по установлению завещанные тебе предками священные таинства, пришедшие было в забвение и в пренебрежение.»
17. Тогда доверие к пленному гадателю не знало более пределов. Военные трибуны, Корнелий и Постумий, немедленно допустили его к совершению священнодействий, какие он признает нужными для умилостивления богов и для искупления случившегося с Альбанским озером чудесного явления. Открыто наконец, о каком пренебрежении к священным таинствам говорили боги; оно заключалось в том, что новые военные трибуны избраны не по установлению, и что Латины не так, как следует, совершили таинства на Альбанской горе. Единственным в этом случае средством поправить это, оказалось: трибунам военным отказаться от должности, сделать новые гадания и для того назначить временное правительство. Временные правители избраны в числе трех; то были: Л. Валерий, К. Сервилий Фиденат и М. Фурий Камилл. Внутренние волнения не прекращались, и трибуны народные не хотели успокоиться прежде, чем им обещано будет, что большая часть военных трибунов будет избрана из плебеев. В это же время у храма Волтумны был совет народов всей Этрурии. На требование Капенатов и Фалисков, чтобы все народы Этрурии единодушно помогли Веиентам и исторгли их из опасности, которая им угрожала вследствие продолжительности осады, дан был такой ответ: «уже прежде Веиентам было отказано в помощи; не спрашивав их совета, когда начинали войну, они не могут рассчитывать на помощь; тем более что самой Этрурии, и именно той части её, которая не вовлечена в войну с Римлянами, угрожает большая опасность. Явилось у них новые соседи, народ Галлов, дотоле невиданный; мир с ними ненадежен, а война опасна. Впрочем, помня узы крови, связывающие их с Веиентами и желая им сколько–нибудь помочь в их крайнем положении, они не препятствуют молодым людям по охоте идти им на помощь.» В Риме распространился слух, что таких волонтеров пришло большое число в Вейи; вследствие опасений, как обыкновенно бывает, внутренние несогласия несколько поутихли.
18. Патриции без неудовольствия видели, что народ избрал из плебеев в военные трибуны П. Лициния Кальва, хотя он и не искал этой должности, а как бы в награду за умеренность, с какою уж он раз её отправлял; впрочем уже он был весьма стар. Товарищами к нему назначили только что перед тем избранных было в военные трибуны: Л. Тициния, П. Мегиа, П. Мелия, Кн. Генуция и Л. Атилия. Прежде официального вступления их в должность, П. Лициний Кальв перед трибами, созванными по закону, с дозволения временного правителя, сказал следующее: «В том, что вы еще раз меня избрали в благодарность за прежнюю мою службу, вижу я залог вашей готовности и искреннего желания поддержать единодушие и доброе согласие между всеми гражданами. Вы избрали опять тех же трибунов военных и они, уже занимав эту должность, сделались в ней опытнее, но во мне вы видите не прежнего П. Лициния, а тень его, носящую только его имя. Ослабев силами телесными, я плохо вижу и еще хуже слышу, памяти вовсе нет, и самый дух во мне стал уже не тот, что был прежде. А вот вам — сказал П. Лициний, указывая сына, которого он держал за руку — двойник того самого Лициния, которого вы удостоили, первого из плебеев, почести быть военным трибуном. Он, будучи воспитан в моих правилах, пусть послужит за меня отечеству. А потому я, Квириты, прошу вас почесть, которую вы сами мне предложили, перенести на сына моего.» Желание отца было исполнено, и молодой П. Лициний провозглашен военным трибуном вместе с другими, имена коих мы исчислили выше. Военные трибуны, Тициний и Генуций, отправившиеся с войском против Фалисков и Капенатов, показали более храбрости, чем благоразумия, и наткнулись на засаду. Генуций пал в первых рядах, честною смертью загладив свою неосторожность; а Тициний собрал пришедших в замешательство своих воинов на возвышение и поддерживал бой с неприятелем, не сходя впрочем в открытое поле. Этот урон не был велик сам по себе; но имел по нравственному его влиянию вредные последствия. Молва во много раз преувеличила претерпенное нами поражение и произвела сольную тревогу не только в Рим, но и в лагере под Вейями. Едва войска наши не оставили лагеря, услыхав, будто войско наше, бывшее под начальством Тициния и Генуция, погибло, и с обоими вождями, и что к городу на выручку идет победоносное войско Фалисков и Капенатов и вся молодежь Этрурии. А в Рим ложная молва произвела смятение еще большее: прошел слух, что часть неприятелей напала на наш лагерь под Вейями, а другая идет к Риму. Стены с поспешностью заняты вооруженными гражданами, а женщины в страхе, бросив свои дома, стеклись во храмы — умолять богов о пощаде. Они просили их отвратить гибель грозящую Риму и, умилостивясь восстановлением пренебреженных священных обрядов и уже готовыми жертвами, обратить свои гнев на Веиентов и вселить в их сердца ужас, проникший было в Рим.
19. Празднование Латинских игр было восстановлено и вода из Албанского озера выпущена по полям; роковой час падения Вейи приближался. Судьбою назначенный вождь, которому суждено было разрушить Вейи и спасти Рим — М. Фурий Камилл избран был диктатором; предводителем всадников при себе назначил он П. Корнелия Сципиона. С новым главным вождем явился и новый лучший порядок. Словно не те обстоятельства стали; самый дух воинов изменился к лучшему и счастие обратилось в нашу пользу. Первым делом Камилла было так строго применить законы военной дисциплины к тем из воинов, которые бежали было из лагеря под влиянием робости, что им не осталось ожидать худшего со стороны неприятеля. Потом, назначив к известному дню набор, диктатор сам тотчас отправился в лагерь под Вейи для того, чтобы ободрить умы воинов; возвратясь оттуда в Рим, он спокойно произвел набор; никто не отказывался от венной службы. Даже стеклись молодые люди чуждых племен, Латинов и Герников, предлагая свои услуги в эту компанию. По определению сената диктатор благодарил их в его собрании и изготовив все, что нужно было для ведения войны, он вследствие же сенатского определения дал обет по взятии города совершить великие празднества, возобновить и вновь освятить храм матери Матуты, освященный в первый раз царем Сервилием Туллием. Среди общего ожидания, заменившего прежние неопределенные надежды, Камилл вышел из Рима с войском. На Непезинском поле сошелся он с Фалисками и Капенатами. Все нужные распоряжения сделаны были с благоразумием и предусмотрительностью и потому, как обыкновенно бывает, судьба увенчала их успехом. Не только неприятель разбит в открытом поле, но и потерял лагерь; войску нашему досталась огромная добыча, большая часть её обращена в казну; немногое досталось воинам. Войско Римское за тем подошло к Вейяам; тут умножено число отдельных укреплений. Сделав строгое запрещение воинам вступать в дело с неприятелем без приказания вождя и положив тем конец бесполезным стычкам воинов наших с неприятельскими, происходившим беспрестанно между нашим валом и стенами города, Камилл употребил всех воинов на осадные работы. Из них самою трудною было провести подкоп в неприятельскую крепость. Чтобы безостановочно вести его и не изнурить народ тяжелою земляною работою, Камилл разделил все свое войско на шесть перемен, из которых каждая должна была работать под землею по четыре часа. И днем и ночью не переставали вести подкоп, пока его не окончили и не проложили путь в средину неприятельской крепости.
20. Диктатор видел, что победа уже у него почти в руках и город, обильный богатствами всякого рода, готов достаться ему во власть. Он знал, что добыча, которая ожидает в одном этом город войско Римское, значительнее полученной во все предшествовавшие компании вместе взятые. Опасаясь с одной стороны неудовольствия воинов, в случае если бы их устранить от раздела добычи, а с другой — негодования сената на излишнюю щедрость, если ее всю предоставить воинам. А потому Камилл написал письмо к сенату следующего содержания: «по милости богов бессмертных, его Камилла, распорядительностью, мужеством и терпением воинов наконец Вейи уже, можно сказать, во власти Римлян. Как прикажет сенат поступить с добычею?» Два главных мнения было подано в сенате и разделило его голоса: одно старика П. Лициния. Он, будучи первый спрошен о мнении сыном своим, высказал мнение: «сенат должен обнародовать, буде кто из граждан желает принять участие в добыче, то пусть отправляется в лагерь к Вейям.» Ап. Клавдий называл это мнение неосновательным и внушенным необдуманною и бестолковою щедростью, которая будет вопреки законов справедливости. «Буде вы — говорил он сенаторам — сочтете за беззаконие добычу эту обратить в казну и наполнить ею давно уже истощенное казнохранилище, то обратите её по крайней мере на жалованье воинам, и тем облегчите подать платимую всеми гражданами на этот предмет. В таком случае дух этот равномерно распределится на всех; тогда как теперь праздные горожане исторгнут так сказать из рук храбрых воинов добычу, ими заслуженную. Обыкновенно случается, что тот именно, чья была большая часть трудов и усилий в грабительстве, поотстанет от другого, кто, быв в бездействии, пришел на готовое.» Лициний на это отвечал: «Деньги, в которые будет обращена добыча, будут постоянным поводом к подозрению и сомнению, которым люди ловкие будут пользоваться, чтобы обвинять перед чернью тех, в чьих руках исполнительная власть, волновать народ и предлагать новые законы. Если же вы эту добычу подарите народу, то вы этим его к себе привяжете, окажете существенное пособие всем гражданам, средства которых истощены беспрерывным в течение стольких лет платежом подати на военные издержки, дадите им почувствовать пользу от той воины, в продолжении которой они успели, можно сказать, состарится. Для каждого приятнее будет самому какую бы то ни было часть добычи взять из вражеского дому, чем получить как милостыню из рук другого, хотя бы во много раз больше. Диктатор, избегая сам обвинений на будущее время, передал это дело обсуждению сената; сенату надлежит предоставить его народу, дав каждому гражданину участие в добыче, какое ему укажет жребия войны.» Мнение Лициния было одобрено сенатом, хотевшим снискать расположение черни, а потому объявлено народу, чтобы все граждаис, желающие принять участие в добыче, которая ожидает их в Вейях, отправлялись к диктатору в лагерь.
21. Тогда несметное множество граждан наполнило наш лагерь. Диктатор, исполняв нужные священные обряды гаданий, приказал воинам взяться за оружие. Тут он, обратясь к небу, сказал: «по твоему внушению, Пифинский Аполлон, вдохновляемый твоею волею, высказанною в оракул — иду на разрушение города Вейи; даю обет принести тебе десятую часть добычи. А тебя, царственная Юнона, доныне пребыванием своим в Вейях защищавшая этот город, молю: последуй за мною победителем в наш город, который отныне будет твоим. Там примет тебя в свои стены храм, достойный твоего величия.» Помолясь таким образом, диктатор, пользуясь многочисленностью своих войск, со всех сторон одновременно произвел нападение на город, желая отвлечь внимание осажденных от подкопа, из которого грозила им опасность. Несчастные Веиенты не знали, что их уже осудили на гибель как их предсказатели, так и иноземные оракулы, что самые боги уже призваны принять участие в добыче а боги покровители их города обетами вызваны на новые места и в храмы врагов; у них не было и предчувствия, что то был последний день существования их города. Они и не предвидели той опасности, что уже крепость их наполнена нашими воинами, что стены города подрыты подкопом. Взявшись за оружие, осажденные заняли стены и готовились к их защите. Дивились они и не понимали, почему Римляне, перед тем долгое время не выходившие из–за своих укреплений, вдруг безо всякой осторожности, как бы в исступлении безумия устремились к их стенам. Здесь историки передают баснословное обстоятельство: когда царь Веиентов приносил жертву и гадатель произнес громким голосом: «кто рассечет внутренности этой жертвы, то тому боги даруют победу.» Воины наши, находившиеся в подкопе, услыхав эти слова, вышли из подкопа, схватили жертвенные внутренности и отнесли их к диктатору. При столь отдаленной древности событии трудно добиться истины, довольно уже одного правдоподобия. Такие чудесные обстоятельства, как приведенное выше, более у места на театре, чем в истории; не стоит ни стоять за их достоверность, ни опровергать их. Из нашего подкопа отборный отряд воинов, его наполнявший, вышел вдруг в храм Юноны, находившемся в самой крепости Веиентов. Одни бросаются в тыл неприятелям, помышлявшим в это время об оборон стен, Другие отбивают ворота; некоторые поджигают дома, с крыш которых женщины и рабы пытались было бросать в наших каменьями и черепицами. Везде раздавались смешанные крики с одной стороны страха, с другой угроз; плачь и вопль женщин и детей наполнял воздух. В одну минуту неприятельские воины было сбиты со стен; ворота города отворенные дали свободный доступ нашему войску, которое немедленно, как в ворота, так и перелезая через стены, наполнило город. Бой еще продолжался в разных местах, но мало–помалу стал стихать вследствие общего утомления после продолжительного убийства. Диктатор трубачам приказывает объявить, чтобы щадить безоружных; тем положен конец кровопролитию. Положившие оружие неприятели взяты в плен; воины с дозволения диктатора устремились грабить. Рассказывают, что Камилл, видя, что добыча превосходит все ожидания, и что волны уносили перед ним предметы высокой цены, подняв руки к небу молил о том: «буде кто из людей или из богов позавидует успеху его и народа Римского в этом случае, то да обратит судьба зависть эту к сколько возможно меньшему вреду его самого и всего народа Римского.» Когда, произнесши эти слова, Камилл — так передано нам современниками — хотел было обернуться, то упал на землю. В этом событии впоследствии видели предзнаменование осуждения самого Камилла и разрушения Рима Галлами, случившегося недолгое время спустя. Целый день прошел в избиении неприятелей и разграблении города, одного из богатейших того времени.
22. На другой день диктатор военнопленных продал в рабство; только эти деньги из всей добычи обращены в казну, но и то к большому неудовольствию народа. Да и за полученную им добычу он остался благодарен не диктатору (далеко нет: он на него был рассержен за то, что он, имея право решить это дело сам, передал его обсуждению сената, как бы отыскивая с умыслом препятствия) и не сенату, но семейству Лициниев: из них один к великому удовольствию народа предложил на обсуждение сената этот вопрос, а другой решил его самым удовлетворительным образом. Все, что составляло человеческую собственность, было унесено из Вейи; тогда Римляне принялись похищать дары богов и их самих, но не как грабители, а как чтители их. Отобраны были лучшие молодые люди из всего войска, которым назначено было отнести в Рим изображение царицы Юноны; измывшись чисто, в белых одеждах почтительно вошли они в храм и с набожностью взяли изображение Юноны; до него, но обычаю Этрусков, мог только дотронуться один жрец, выбираемый из известной фамилии. Рассказывают, что тут один молодой человек, или по внушению свыше, или из свойственной летам его шалости, спросил: «Юнона, хочешь идти в Рим?» Бывшие при этом свидетельствуют, что богиня наклонила голову в знак согласия, а другие утверждают, что даже слышали, как она сказала: «хочу.» По преданию, снятое с места без больших усилий, изображение богини было отнесено в Рим; нести его было весьма легко; оно как бы само содействовало усилиям тех, которые несли. Таким образом оно в совершенной целости перенесено на место, куда призывал богиню своими обетами диктатор, а именно на Авентинский холм, долженствовавший отныне служить ей вечным престолом. Впоследствии тут же освятил ей храм Камилл и тем исполнил данный им обет. Так случилось падение Beйи, богатейшего города Этрурии. Силу свою и величие он обнаружил и в самом падении: в течение десяти лет осаждаемый без отдыха и летом и зимою, он врагам своим нанес чуть ли не больше вреда, чем сколько сам от них принял; наконец, если он и взят, то не открытою силою, а по воле судеб осадными работами.
23. Известие о взятии Вейи произвело в Рим радость неописанную. Хотя умы жителей и были уже подготовлены к этому событию, как с одной стороны предсказаниями гадателя, ответом Пифийского оракула, так с другой — последним напряжением всех человеческих усилий, находившихся в их власти, назначением в диктаторы М. Фурия, величайшего того времени полководца; однако продолжительность осады, частые перемены военного счастия и неоднократные поражения — все еще заставляли сомневаться в успехе, пока в нем не удостоверились. Недожидая распоряжений сената, по собственному побуждению, матери семейств наполнили храмы, воссылая к богам мольбы и слезы благодарности. Сенат определил благодарственное молебствие на четыре дня, срок дотоле небывалый. Вход в город диктатора был необыкновенно торжествен; жители всех сословий вышли к нему на встречу, и триумф диктатора далеко превзошел торжественностью все, какие были дотоле, Величественной наружности, Камилл въехал в Ран на колеснице, запряженной парою белых коней, почесть выше той, какой не только гражданин, но и человек вообще может удостоиться; казалось дерзким и безбожным то, что диктатор въехал на конях, посвященных Юпитеру и Солнцу. Таким образом триумф диктатора этим обстоятельством скорее был особенно блистателен, чем приятен народу. Тогда диктатор на Авентниском холме положил основание храму Юноны царицы, а храм матери Матуты освятил. Совершив это на службу людей и богов, Камилл сложил с себя должность диктатора. Тут стали рассуждать об обещанном Аполлону даре. Когда Камилл объявил, что он дал обет пожертвовать на этот предмет десятую часть добычи, взятой в Вейях; то жрецы отозвались, что надобно разрешить народ от этого обета по невозможности собрать снова добычу для отделения из неё обещанной части. Положено наконец остановиться на единственном, сколько возможно удобнейшем средстве, выйти из затруднения, а именно определено: пусть каждый гражданин, желающий очистить себя и дом свой это всех религиозных в этом случае опасений, оценит сам по совести, взятую им добычу, и десятую часть её пусть внесет в общественную казну на построение дара, соответствующего славе божества, которому она назначается, и величию народа Римского, который его приносит. Это пожертвование вооружило граждан против Камилла. Между тем прибыли послы от Вольсков и Эквов с просьбою о мире. Он им дарован не столько потому, чтобы они его заслуживали, но для того, чтобы сколько–нибудь дать отдохнуть государству, изнуренному беспрерывными войнами.
24. Год, последовавший за взятием Вейи, имел шесть военных трибунов с консульскою властью; то были: два П. Корнелия, Косс и Сципион, М. Валерий Максим во второй раз, К. Фабий Амбуст в третий раз, Л. Фурий Медуллин в пятый, К. Сервилий в третий. Корнелиям по жеребью досталось вести войну с Фалисками, а Валерию и Сервилию с Капенатами. Они не приступали к городам и не начинали осадных работ, но вконец разорили их поля; не осталось ни одного дерева и ничего, чтобы могло в каком–нибудь отношении быть полезно. Видя такое разорение, народ Капенатов смирился и получил от Римлян мир; но война с Фалисками продолжалась. Между тем в Риме волнения не утихали; сенат в надежде сколько–нибудь их успокоить определил записать три тысячи граждан Римских для основания поселения в земле Вольсков; три нарочно избранных на этот предмет сановника назначили на каждого гражданина по три и семь двенадцатых десятины. Народ с пренебрежением смотрел на этот дар, видя в нем только желание отвлечь его от более соблазнительного предмета. К чему — роптала чернь — отправлять граждан в землю Вольсков как бы в ссылку, тогда как почти в виду Рима во власть его достались прекраснейшие во всех отношениях, город и область Веиентов, где земли более и она плодороднее, чем почва области Римской. Самый город Beйи и по выгодному местоположению и по красоте зданий, как общественных, так и частных, казался черни лучше Рима. Таким образом уже тогда поднят был вопрос о переселении в Вейи, получивший после взятия Рима Галлами еще больше значения. Хотели тогда часть сената и черни перевести в Вейи, так чтобы два города были населены одним и тем же народом, и составляли как бы одно целое.
25. Аристократия всеми силами восстала против этих стремлений черни. Патриции говорили, что «скорее они умрут в глазах народа Римского, чем допустят привести в исполнение хотя одно из таких желаний простого народа. Если ныне в одном город, и то столько бывает смут, чего же надобно ожидать, когда вместо одного города будут два? Неужели лучше иметь отечеством побежденный город, чем тот, который торжествует надо всеми? Можно ли допустить, чтобы более завидная судьба ожидала Вейи после их падения, чем та, которая была прежде? Пусть же граждане лучше покинут отечество, но никакая сила нас не заставить, пока мы живы, покинуть отечество и сограждан. Пусть же чернь последует за Т. Силицием (этот трибун народный был виновником проекта), основателем Вейи, забыв и оставив бога Ромула, потомка богов, основателя и творца города Рима и его могущества!» Дело это доходило до страшных распрей (некоторые трибуны патрициями были привлечены на их сторону). Чернь готова была прибегнуть уже к насилию; видя это, старейшие сенаторы первые поставляли себя на жертву разъяренных простолюдинов, призывая на себя их удары; из уважения к летам и заслугам их, чернь воздерживалась от насилия и как ни велико было её раздражение, но она не выходила за пределы умеренности. Камилл неоднократно говорил речи в таком смысле: «что удивительного, если боги насылают исступление на граждан, считающих для себя первою обязанность увернуться как–нибудь от исполнения данного обета. Не стану ничего говорить о сборе десятой части, которая вместо таковой обратилась в тысячную и о том, что весь народ в совокупности освободил себя от обета, предоставив частным лицам исполнять его каждому за себя. Но совесть моя запрещает мне молчать, когда говоря о добыче, упоминают только о десятой части из вещей движимых; о самом же городе и его области нет и речи, тогда как и они заключаются в обете.» Вопрос об этом, решение которого казалось сенату весьма затруднительным, отослан им к жрецам; жреческий коллегий в присутствии Камилла положил, что обетом Камилла обещана Аполлону десятая пасть всего того, что во время произнесения обета было во власти Веиентов, а впоследствии досталось во власть народа Римского; а потому решено положить в деньги цену города и его области. Поручено трибунам военным, бывшим за консулов, из казны смело взять нужную сумму денег и купить золота. Так как в золоте оказался недостаток, то Римские женщины собрались на совещание и положили на нем отдать в распоряжение военных трибунов все золотые вещи и украшения, какие у них были. Такой поступок женщин заслужил полное одобрение сената; в благодарность за их великодушие, сенат даровал им право ездить на колесницах на игры и празднества, и вообще употреблять повозки как в праздничные, так и в будничные дни. От каждой женщины принятое количество золота было оценено для платежа за него денег; положено слить в дар Дельфийскому Аполлону золотую чашу. Когда таким образом народ как бы исполнил обязанности, в этом случае религиею на него наложенные, то трибуны тем с большею силою возобновили волнения, вооружая народ против глав аристократической партии и в особенности против Камилла: «его–то усилиями — говорили они — добыча, взятая в Вейях, обращена почти ни во что.» Чернь не щадила ругательств против отсутствующих; но когда они сходили на Форум, сами себя отдавая ей на жертву, то она с почтением перед ними отступала. Видя, что в этом году ничего нельзя успеть сделать, чернь на выборах оставила опять трибунов, предлагавших закон; патриции со своей стороны употребили все усилия в пользу тех трибунов, которые держали их сторону; таким образом трибуны народные почти все остались те же.
26. На выборах военных трибунов патриции успели не без большего труда настоять на том, что М. Фурий Камилл был опять избран. Они высказывали необходимость иметь его вождем по случаю угрожающих войн; а на самом деле они хотели противоставить его усилиям трибунов народных. Вместе с Камиллом выбраны в должности трибунов военных с консульскою властью Л. Фурий Медуллин в шестой раз, К. Эмилий, Л. Валерий Публикола, Сп. Постумий и П. Корнелий во второй раз. С начала года трибуны народные не начинали своих попыток, дожидаясь, пока М. Фурий Камилл отправится против Фалисков, с коими ему по жребию досталось вести войну. Потом день за день откладывалось решение спорных вопросов; а слава еще большая между тем увенчала главного и самого опасного противника народных трибунов, Камилла. Неприятель сначала держался в стенах, считая это для себя самым безопасным. Камилл жестоким опустошением полей, разрушением деревень вынудил его выйти в открытое поле, но и тут от страха неприятель не решался отойти далеко от города; он расположился лагерем в тысяче шагах от него, в местах гористых и неприступных, к которым надобно было идти по крутым и узким дорогам. Камилл, пользуясь указаниями одного пленного неприятеля, захваченного в поле, в глубокую полночь с войском выступил из лагеря, и на рассвете показался на возвышениях, господствующих над позициею неприятеля. Римляне в одно и то же время укреплялось с трех сторон, а часть войска стояла под оружием, готовая отразить нападение. Неприятель пытался было воспрепятствовать нашим работам, но был разбить на голову и обратился в беспорядочное бегство. Робость, им овладевшая, была так велика, что он искал спасения в городе, оставив беззащитным лагерь, находившийся вблизи. Наше войско преследовало бегущих до самых ворот города, и много из них убило и переранило. Лагерь был взят, но добыча была обращена в казну к большому неудовольствию воинов. Впрочем, преклоняясь перед величием власти, они питали вместе и ненависть и удивление к своему вождю. Затем последовало с нашей стороны обложение города, приступлено к осадным работам, при чем происходили схватки с осажденными, делавшими вылазки из города. Впрочем, время проходило безо всякого решительного успеха с той, либо с другой стороны. В город было более запасов хлеба, заготовленных прежде, чем у осаждавших. Казалось, осада будет столь же продолжительна и сопряжена с такими же затруднениями, как и города Вейи; впрочем счастие полководца Римского дало ему возможность показать ему на войне свою высокую душу, и вместе победить без кровопролития.
27. У Фалисков было обыкновение, что учитель детей был вместе и их дядькою; притом у них, как и до ныне в Греции, попечение о многих детях вместе вверяется одному наставнику. Так одному из них, должно полагать, самому ученому, старейшины Фалер поручили воспитание своих детей. Он имел обыкновение в мирное время водить прогуливаться детей за город для того, чтобы они могли тут побегать и поиграть. Не оставив этого обыкновения и тогда, когда Римляне осадили город, учитель раз незаметно, под предлогом прогулки и игр, отвлек вверенных его попечению детей далеко от города и отвел в Римский лагерь. Пришед к палатке Камилла, исполнитель гнусного умысла высказал его в словах не менее презренных: «отдаю в руки Римлян Фалерии, передавая в твою власть детей тех, кто управляет городом.» Выслушав эти слова, Камилл отвечал: «Ошибаешься ты, если думаешь иметь дело с полководцем, или и с народом, столь же достойным презрения, сколько ты сам. Если теперь и разорвана между нами и жителями Фалер связь приязни; то мы все–таки не забываем естественного закона, самою природою внушенного всем людям. Война имеет свои уставы, не менее священные, как и те, которые имеют силу в мирное время. Чтить–то их и соблюдать свято — считаем мы за непременную обязанность. Оружие имеем мы не против того возраста, который заслуживает пощаду и во взятых приступом городах. А взялись мы за него против жителей Фалер, которые, безо всякого с нашей стороны повода, напали на наш лагерь под Вейями. Но ты и из жителей Фалер самый преступнейший; что же касается до меня, то, не изменяя своей привычке и народа Римского, я и теперь, как и под Вейями, достигну победы мужеством, благоразумием, открытою силою, а не предательством.» Затем Камилл приказал обнажить учителя, связать ему за спину руки, а ученикам гнать его розгами назад в город. Когда они таким образом пришли в Фалерии, то народ сбежался, дивясь, что бы это значило. Сенат собрался для обсуждения этого нового обстоятельства. Когда стали известны подробности случившегося, то последовала внезапная перемена в образе мыслей жителей Фалер. Дотоле они дышали самою ожесточенною ненавистью против Римлян и предпочитали погибнуть как Веиенты, чем изъявить покорность, как Капенаты. Теперь же они все в один голос требовали мира. На Форум и в сенате, превозносили похвалами правосудие вождя Римского и верность его народа. С общего согласия отправлены послы в лагерь к Камиллу; с его согласия они оттуда пошли в Рим к сенату, отдавая свой город в полное его распоряжение. Когда послы Фалисков были введены в сенат, то — как нам передано — они говорили там следующее: «сенаторы, отдаемся в вашу власть безусловно. Мы побеждены вами и вашим полководцем, не стыдимся в том признаться во всеуслышанье и перед богами и перед людьми. Мы убеждены — и какую это честь должно вам делать что под вашею властью будем лучше жить, чем когда были самостоятельными. Нынешняя война дала два спасительных примера роду человеческому: вы, во имя законов чести и справедливости, отвергли готовую уже победу; а мы, признавая себя побежденными вашим великодушием, уступаем вам победу сами бесспорно. Отдаемся к полное ваше распоряжение, пришлите к нам людей, кому вы доверите принять от нас заложников, оружие, одним словом все, что мы имеем. Пусть ни вы не будете иметь повода раскаиваться в вашем благородном поступке, ни мы в том что отдались в вашу власть!» — Камилл заслужил выражения самой горячей признательности как от сограждан, так и от самих неприятелей. Фалискам велено внести в казнохранилище денежную сумму на жалованье воинам для того, чтобы хоть на год избавить народ Римский от платежа подати. По заключения мира, войско наше возвратилось в Рим.
28. Возвращение в Рим Камилла, правосудие и верность которого признали самые враги, было еще блистательнее, чем тогда, когда он въезжал в город на белых конях. Сенату совестно было смотреть на него по неисполнению еще данного им обета; а потому он поспешил отправить к Аполлону Дельфийскому золотую чашу. Исполнение этой обязанности возложено на Л. Валерия, Л. Сергия и А. Манлия; они отплыли в галере. Недалеко от Сицилийского пролива были встречены они Липарскими разбойниками, схвачены и отведены в Липар. В этом городе было обыкновение захваченную добычу делить поровну между всеми гражданами, как бы делая их всех в равной степени участниками грабежа. В это время к счастью власть верховная была в руках одного Тимазнфея, имевшего в себе более общего с Римлянами, чем с соотечественниками. Узнав от послов Римских, кто они, куда идут и за каким делом, он исполнился религиозного ужаса и умел его внушить своим соотечественникам (почти всегда народ слепо следует образу мыслей того, кто стоит во главе правления). А потому послы Римские приняты как гости, отправлены в Дельфы под прикрытием Липарских кораблей и потом безопасно возвращены в Рим. В благодарность за это сенат определил принять Тимазнфея в число друзей народа Римского и послал ему дары от всего государства. В этом же году происходили военные действия с Эквами с переменным счастием до того, что ни в самих войсках, ни в Риме не было достоверно известно, чья сторона победила, и чья побеждена. Главными вождями Римскими были военные трибуны К. Эмилий и Сп. Постумий. Сначала они действовали вместе; но когда разбили неприятельское войско, то Эмилии с частью войска осадил Верругин, а Постумий стал опустошать поля. Случилось, что Постумий, понадеясь на полученный успех, не принял мер осторожности, а потому неприятель, напав на его войско, когда оно в беспорядке рассеялось по полям для грабежа, привел его в расстройство и в ужасе теснил до ближайших холмов, на которых оно искало убежища. Страх сообщился даже нашему другому войску, которое было у Верругина. Постумий, собрав своих воинов в безопасное место, стал им пенять в сильных выражениях за их трусость и бегство от неприятеля, который всегда сам обращал перед ними тыл. Все войско в раскаянии возопило: «стоит оно этих упреков и само сознает свой позор; но оно постарается его загладить и заставить неприятеля горько раскаяться в его непродолжительном торжестве.» Воины требовали от вождя, чтобы он немедленно вел их к неприятельскому лагерю (который был в виду на ровном месте) и изъявляли готовность принять, какое угодно, наказание в том случае, если они не возьмут неприятельский лагерь приступом до наступления ночи. Похвалив их усердие, Постумий велел воинам отдыхать и быть готовым к выступлению в четвертую стражу ночи. Неприятель, опасаясь, как бы Римляне с занятого ими возвышения не бежали по направлению к Верругину, стали на этой дороге, и сами встретили Римлян. Сражение началось еще до рассвета (луна светила во всю ночь). Результат его был не менее сомнителен как и того, которое случилось незадолго перед тем днем. У Верругина слышны были военные клики; наше войско, находившееся там, полагало, что неприятель приступает к Римскому лагерю; в ослеплении страха оно, несмотря ни на просьбы, ни на все усилия Эмилия, рассеялось и в беспорядочном бегстве устремилось в Тускул. Вследствие этого в Рим пришел слух, будто Постумий погиб со всем войском. До наступления дня наши действовали еще не совсем решительно, опасаясь попасть в засаду; но когда стало светло, то Постумий, верхом на коне, проехал по всему строю своего войска, ободрил его, повторил обещания свои и умел вселить в него такое усердие, что Эквы не выдержали нападения. Как обыкновенно бывает в тех случаях, где успех условлен не столько мужеством, сколько слепою яростью воинов, не было пощады неприятелю; войско его было почти все истреблено. Таким образом вслед за печальным известием, полученным из Тускула и встревожившим весь Рим, получено украшенное лавром донесение Постумия: «войско народа Римского восторжествовало и истребило до конца войско Эквов.»
29. Трибуны народные не переставали домогаться нововведений, и потому чернь вся продолжала им срок служения. Патриции со своей стороны старались о том, чтобы трибуны народные, державшие их сторону, были вновь избраны. Впрочем, усилия их сокрушились о стойкость черни; тогда с досады выхлопотали они сенатский декрет о восстановлении ненавистной народу власти консульской. После промежутка, продолжавшегося пятнадцать лет, избраны консулами Л. Лукреций Флав и Сер. Сульпиций Камерин. С самого начала года трибуны народные, будучи уверены, что в своих товарищах ни в ком не встретят противодействия, тем настоятельнее хотели, чтобы их закон был принят. Консулы всеми силами сопротивлялись, и общее внимание было все сосредоточено на этом предмете. Пользуясь этил, Эквы нечаянным нападением овладели Римским поселением Вителлиею, устроенным на их земле. Город был взят в ночное время изменою, и потому большая часть поселенцев успели уйти безопасно в Рим. Вести войну с Эквами досталось Л. Лукрецию; он двинулся с войском против неприятеля и разбил его в открытом поле; но когда победителем возвратился в Рим, то тут ожидала его борьба более сильная, чем та, которую он выдержал против неприятеля. Потребованы на суд народа два трибуна народных, бывшие в последние два года, А. Виргиний и К. Помпоний. Сенат считал общею обязанностью всех патрициев защитить их. Притом вся вина подсудимых заключалась в том, что они противились закону, предложенному их товарищами; другого обвинения, относительно их образа жизни или отправления ими должности, никто не выставлял против них, как бы то ни было, но негодование черни восторжествовало над влиянием сената; и Виргиний и Помпоний безвинно (гибельный пример на будущее время) принуждены к уплате десяти тысяч асс штрафу каждый; с большим огорчением приняли это патриция, а Камилл в сильных выражениях осуждал преступные стремления черни: «в слепой ярости — говорил он — не щадя и своих, она не понимает, что таким приговором она уничтожила самостоятельность суждения трибунов; а с отменою апелляции от одного трибуна к другому, самая власть трибунская уничтожена. Напрасно, впрочем, чернь полагает, что теперь патриции должны будут беспрекословно переносить незнающую меры дерзость трибунов. Не находя защиты в одном трибун против другого, патриции найдут другое средство положить конец несносным притязаниям трибунов народных.» Порицал Камилл консулов за то, что они допустили молча осуждение людей, которые пострадали за исполнение воли сената. Такими речами Камилл усиливал, давно уже возникшее против него, неудовольствие черни.
30. Главные усилия Камилла направлены были против предложенного трибунами закона. Он в сенате убеждал патрициев: «когда они в день подачи голосов об этом законе, сойдут на Форум, то да имеют они в памяти, что в этот день предстоит им выдержать борьбу за свои домашние жертвенники и очаги, за храмы богов и за родную почву, которая видела их рождение. О себе он, Камилл, не заботится там, где решается участь отечества; что касается до него, то слава его еще увеличится, если город, им взятый, будет иметь новых жителей. Тогда он ежедневно будет иметь в глазах памятник своей славы, видеть тот город, добычу которого несли за ним во время его триумфального шествия; на каждом шагу будут встречаться трофеи, им завоеванные. Но беззаконием считает он (Камилл) жить в городе, оставленном богами бессмертными. Народу ли Римскому переселиться на почву, недавнюю добычу войны, и ему ли променять всегда победоносное отечество на другое, доставшееся ему мечом?» Под влиянием этих убеждений патриция все, и молодые, и старые, толпою явились на форум в тот день, когда назначена была подача голосов о законе. Разошедшись по трибам, они со слезами просили сограждан: «не покидать то самое отечество, за которое проливали кровь предки их и за которое сами они сражались с такою славою.» При этом они указывали на Капитолий, храм Весты и другие храмы, находившиеся близ форума — не допускать, чтобы народ Римский, как бездомный изгнанник, бросив родной кров и богов, покровителей его домашнего очага, искал убежища во вражеской земле, и чтобы участь Вейи после их взятия и разорения была лучше, чем до того. Не заставьте — говорили они — жалеть о том, что Beйи достались в нашу власть, без чего Рим не был бы оставлен.» Убеждения патрициев, чуждые насилия, не могли не произвести впечатления на народ, тем более что, ссылаясь на богов, они внушили ему религиозный ужас. Таким образом большая часть триб отвергла предложенный закон. Патриции были в высшей степени довольны своим торжеством, и потому на другой же день, по предложению консулов, состоялось сенатское определение: разделить землю Веиентов по семи десятин на гражданина, при чем брать в расчет не одних отцов семейств, но вообще всех лиц мужеского пола, пользующихся свободою; таком образом сенат хотел поощрить граждан к увеличению их семейств.
31. Чернь была довольна этою уступкою со стороны патрициев, и потому не противоречила назначению консульских выборов. На них избраны Л. Валерий Потит и М. Манлий, получивший в последствии наименование Капитолинского. Они отпраздновали великие игры, обещанные диктатором М. Фурием по случаю войны с Веиентами. В том же году освящен храм по обету того же диктатора, в ту же войну данному; в этом случае женщины Римские показали необыкновенное усердие. С Эквами у Альгида было военное дело, едва заслуживающее упоминания; Эквы бежали почти прежде, чем на них учинено нападение. Валерий, оказавший особенное усердие при преследовании неприятеля, удостоен за это почестей триумфа, а Манлий вошел в город, по сенатскому определению, с почестями одной овации (малого триумфа). В этом же году начались новые неприязненные действия с жителями Вольсиний. Так как в Римской области открылся, вследствие долговременной засухи и невыносимых жаров, голод и моровое поветрие, то войско наше не могло выступить в поход. Обнадеженные этим жители Вольсиний, вместе с Сальпинатами, сделали сами набег на поля Римские; а потому объявлена война этим обоим народам. Умер цензор К. Юлий; его место заступил М. Корнелий. Так как в течение этого люстра (четырехлетия) Рим взят Галлами, то в последствии принято за правило не замещать впредь мест цензоров, умерших до срока. Консулы почувствовали и на себе силу заразительной болезни, и потому положено избрать временного правителя, и сделать новые гадания. По сенатскому определению консулы сложили с себя должность, и временным правителем избран М. Фурий Камилл; он потом от себя назначил в эту должность П. Корнелия Сципиона, а тот передал ее Л. Валерию Потиту. Этот последний избрал шесть трибунов военных с консульскою властью для того, что если бы кто–нибудь из них и заболел, то государство все таки не оставалось бы без главы.
32. Новые трибуны военные Л. Лукреций, Сер. Сульпиций, М. Эмилий, Л. Фурий Медуллин (он в седьмой раз), Агриппа Фурий и К. Эмилий (вторично) вступили в отправление должности с Календ месяца Квинктилия. Л. Лукрецию и К. Эмилию досталось по жребию вести войну с Вольсинийцами; а Агриппе Фурию и Сер. Сульпицию с Сальпинатами. Военные действия сначала открылось с Вольсинийцами; число неприятелей было очень велико, но сопротивление не слишком упорное. При первом натиске нашего войска неприятель обратился в бегство. Конница наша окружила отряд его в восемь тысяч человек и заставила его положить оружие. Узнав об этом, Сальпинаты раздумали вести войну в открытом поле, а довольствовались обороною стен. Римляне беспрепятственно грабили попеременно то по землям Сальпинатов, то Вольсинийцев. Наконец последние, наскучив таким положением дел, просили мира; им дано перемирие на двадцать лет с условием, чтобы они возвратили все, ими отнятое во время набега в нашу область, и на этот год заплатили денежную сумму, нужную на жалованье нашему войску. В том же году один простолюдин, по имени М. Цедиций, пришед к военным трибунам, и дал им знать, что он среди ночи на Новой улице, где ныне стоит часовня, немного повыше храма Весты, слышал голос громче, чем голос простого человека, который голос приказал ему идти к начальникам, и известить их о приближении Галлов. Такое предостережете было, впрочем, пренебрежено, как вследствие незначительности того, кто его сообщил, так и потому, что народ этот по отдаленности жилищ своих был нам еще мало известен. Не только голос богов оставлен без внимания по воле судеб, но в самую нужную минуту, государство лишило себя лучшей человеческой защиты, а именно М. Фурий вынужден был удалиться из города. Трибун народный, Л. Аппулей потребовал его к суду по поводу добычи, взятой в Вейях. М. Фурий в то время оплакивал потерю своего юного сына; созвав к себе в дом своих клиентов и знакомых простолюдинов из разных триб, он спрашивал их мнения. Те отвечали, что они заплатят за него пеню, какая будет на него наложена, но что оправдан он быть не может. Вследствие этого, Камилл отправился в ссылку; при отъезде он молил богов бессмертных: «буде он несправедливо осужден, то неблагодарное отечество пусть в самом непродолжительном времени пожалеет о его незаслуженном удалении.» Камилл заочно осужден к пене в пятнадцать тысяч асс.
33. Таким образом отправился в ссылку человек, который, если бы находился в Риме, то по всем человеческим соображениям Рим не был бы взят Галлами. Приближался роковой час падения нашего города. Прибыли послы от жителей города Клузина с просьбою помочь им против Галлов. Молва шла, что Галлы перешли Альпы, соблазнясь роскошною природою Италии и в особенности производимым ею вином, в котором они только что впервые узнали вкус, и заняли поля, которые прежде были возделываемы Этрусками. Предание говорит, что вино ввез из Италия в Галлию первый, некто Арунс, житель Клузина. Он искал мстителей за соблазн жены своей, которую обольстил её бывший опекун Лукумон, юноша сильный и богатый, против которого правосудие нельзя было найти домашними средствами. Арунс, первый — по этому преданно, указал Галлам путь через Альпы и привел их к Клузию, который они и осадили. Не стану спорить против того, что может быть Арунс, или другой Клузинец, вооружили Галлов против своего родного города; но и то не подвержено сомнению, что Галлы, осадившие Клузий, не были первые, перешедшие Альпы. Еще за двести лет до осады Клузия и взятия Рима Галлами, народ этот появился в Италии, и не с первыми Клузинцами из Этрусков Галлы имели столкновение; не за долго перед тем, вели они беспрерывные войны с Этрусками, имевшими жилища между Апеннинами и Альпами. До утверждения Римского могущества, владычество Этрусков и на море, и на сухом пути, было весьма обширно. Доказательством тому служат самые названия морей Верхнего и Нижнего, которые опоясывают Италию наподобие острова: одно так и слывет под именем Этруского, а другое известно под именем Адриатического; его так назвали жители Италии от Адрии, поселения Этрусков. Греки же именуют означенные моря: одно Тирренским, а другое Адриатическим. Таким образом Этруски, распространив свои владения от моря до моря, имели там двенадцать городов. Древнейшие из них те, которые находятся по его сторону Апеннин к Нижнему морю; в последствии же они отправили от себя столько же колонии по ту сторону Апеннин, сколько по сю было метрополий. Вследствие этого, Этруски владели всеми землями и по ту сторону По до подошвы Альп, за исключением только небольшой полосы земли у самого устья По, населенной Венетами. Кажется, не подвержено сомнению, что и народы, живущие в Альпах, особенно Реты — Этрусского происхождения. Впрочем, они, под влиянием самой местности, одичали и утратили отпечаток своего происхождения, который остался еще в языке, да и то едва заметно.
34. Относительно перехода Галлов в Италию дошли до нас следующие известия. Третья часть Галлии населена Кельтами; во время правления царя Тарквиния Приска, первенство у них принадлежало и роду Битуригов, и царем был в то время Кельт Альбигат. Правление его было необыкновенно счастливо и благополучно; при постоянных урожаях, народонаселение до того умножилось, что, по–видимому, казалось и затруднительным уже управлять таким многолюдством. Престарелый сам, Анбигат хотел облегчить в этом случае своих преемников, и потому объявил, что он посылает детей своей родной сестры, Сиговеза и Белловеза, отыскивать новые места для поселения там, где им укажет судьба через гадания, дозволив им взять с собою столько людей, чтобы ни один народ не мог их остановить. Сиговезу досталось по жребию идти в Герцинский лес; а Белловезу боги указали, более приятную, дорогу в Италию; он вызвал желающих из племен, где многолюдство было наиболее ощутительно, а именно Битуригов, Арвернов, Сенонов, Эдуев, Амбарров, Карнутов и Авлерков. С несметными массами пехоты и конницы Белловез остановился в Трикастине; там видны были уже Альпы; по ним еще не проходила нога человеческая, разве поверим басням о Геркулесе. Возвышаясь до небес плотною стеною, гребень Альпов, казалось, загораживал совершенно путь Галлам и долго они не решались идти в места, по–видимому, неприступные. В это время получено известие, что какие–то пришельцы из страны чуждой ищут мест для поселения, в чем им препятствует народ Саллиев. Видя в этом, как бы благоприятное для себя, предвестие, Галлы помогли пришельцам и дали им возможность укрепиться на том месте, где они высадились, и где леса давали простор. Пришельцы эти были Массилийцы, приплывшие на судах из Фокеи. Потом Галлы двинулись в Италию через Тавринские ущелья и непроходимые Альпийские горы. Они разбили Тусков в сражении близ реки Тицина, и узнав, что эти места называются Инсубрскими, тогда как в земле Эдуев было село такого же наименования, Галлы сочли их благоприятными для поселения, и основали тут город Медиолан.
35. Другой отряд Галлов, состоявший из Ценоманов, под предводительством Элитовия, пошел по следам первого; пользуясь покровительством Белловеза, он перешел Альпы и поселился там, где ныне города Бриксия и Верона (места эти занимали тогда Либуи). Вслед за ними пришли Саллувии и поселились по берегам Тицина возле жилищ древнего народа Левов — Лигуров. Бойи и Лингоны, перешед Пенинский отрог Альпов, увидели, что все места от По до Альпов заняты. Сделав паромы, они на них переплыли на другую сторону По, вытеснили из прежних жилищ не только Этрусков, но и Умбров; но не переходили за Апеннины. Сеноны, последние из Галлов, пришед в Италию, поселились от реки Утента до Эзиса. О них–то история говорит, что они осаждали Клузий и взяли Рим; впрочем одни ли, или при пособии других Галльских племен, это неизвестно. Клузинцы с ужасом видели новых врагов своих, отличавшихся необыкновенным ростом и имевших оружие дотоле невиданное; они слышали, что не раз привыкли они, по обе стороны По, побеждать легионы Этрусков. А потому они решились просить помощи у Римлян, хотя не имели на это никакого другого права, кроме разве того, что не помогали Веиентам, связанным с ними единством происхождения. Как бы то ни было, послы Клузинцев прибыли в Рим, и умоляли сенат о помощи. На первой раз в ней было отказано, а отправлены послами трое сыновей М. Фабия Амбуста для того, чтобы они переговорили с Галлами от имени сената и народа Римского, и убедили бы их оставить войну с друзьями и союзниками народа Римского, неподавшими к ней никакого повода. Если же — так наши послы должны были сказать — Галлы не оставят в покое Клузинцев, то Римляне подадут им помощь. Впрочем, с нашей стороны ясно было желание окончить это дело миролюбиво и узнать прежде Галлов, народ в то время нам вовсе неизвестный, мирным образом, чем через войну.
36. Посольство имело цель самую миролюбивую, но те, коим оно было поручено, более по характеру своему походили из Галлов, чем на Римлян. Когда послы Римские, в собрании Галльских старшин, изложили предмет своего посольства, то получили в ответ: «Еще никогда не случалось Галлам слышать об имени Римлян, но охотно они, Галлы, согласны считать их за людей храбрых, если Клузинцы в крайности прибегли к их защите. Так как Римляне предпочли через посольство, чем оружием, защитить своих союзников, то Галлы охотно согласятся на их миролюбивые предложения, если они убедят Клузинцев уступить им Галлам, нуждающимся в землях для поселения, часть своей области, слишком для них обширной и потому остающейся даже без возделыванья. Без исполнения этого условия мир невозможен, и Клузинцы пусть дадут решительный ответ в присутствии Римлян. Если же они откажут им в требовании, то они в присутствии Римлян возобновят бой для того, чтобы показать им, на сколько Галлы превосходят прочих людей храбростью и чтобы они могли известие об этом принести домой. На вопрос Римлян: «по какому праву требуют они у владельцев земли, составляющей их собственность, и в противном случае грозят им оружием? Есть ли в Этрурии что–нибудь принадлежащее Галлам?» Галлы смело отвечали: «право наше в оружии и храбрейшему принадлежит все.» Взаимное раздражение усилилось, обе стороны взялись за оружие и завязалось сражение. Тут — так угодно было судьбе, готовившей разрушение Рима — послы Римские вопреки народного права взялись за оружие. Тайною это не могло оставаться: во главе Этрусской молодежи сражались трое знаменитых родом и храбростью Римлян; по особенному мужеству легко можно было заметить, что они не Этруски. А К. Фабий на коне выехал из рядов Этрусского войска, бросился на Галльского вождя, смело теснившего передние ряды Этрусков и смертельно поразил его копьем в бок. Когда он стал снимать одежду с убитого, то Галлы его признали и известие о том, что в числе сражающихся есть Римской посол, пронеслось по всему войску Галлов. Оставив свою вражду с Клузицами, они тотчас ударили отбой, грозя Римлянам; многие были того мнения, чтобы немедленно идти на Рим; но старейшины успели в том, что положено прежде отправить в Рим послов с жалобою на такое вопиющее нарушение народного права, и с требованием выдачи Фабиев. Когда Галльские послы изложили перед сенатом требования своих соотечественников, то он не мог одобрить поступок Фабиев и внутренно сознавал справедливость требования, но явно осудить людей столь знатного рода препятствовали личные отношения и связи. Желая удалить от себя ответственность на случай могущего последовать несчастияв войске с Галлами, сенат передал требования их послов на обсуждение народа. Тут еще более, чем в сенате, обнаружилось могущество Фабиев, снисканное их влиянием и богатствами: вместо осуждения все трое Фабиев избраны на следующий год в военные трибуны с консульскою властью. С негодованием, весьма понятным в этом случае, Галлы узнали о случившемся и явно грозя войною, возвратились к своим соотечественникам. В товарищи трем Фабиям избраны военными трибунами К. Сульпиций Лонг, К. Сервилий в четвертый раз и Серв. Корнелий Малугиненз.
37. Опасность отечеству угрожала страшная, но по воле судеб, ослепляющих ум человека для того, чтобы он не мог избегнуть их определения, то же государство Римское, которое в войнах против Фиденатов, Веиентов и других соседственных народов не пренебрегало никакими средствами благоразумия и осторожности, и неоднократно, как бы в крайности, прибегало к выбору диктатора, теперь, когда шел к городу, угрожая войною, неведомый дотоле и неиспытанный враг, не сочло нужным прибегнуть ни к каким чрезвычайным средствам обороны и осторожности. Те же Трибуны, которых безрассудный поступок был поводом к войне, имели в своих руках управление делами общественными; набор произведен обыкновенный, не усиленный, такой, к какому обыкновенно прибегали, когда вели войны с соседственными народами (даже старались с умыслом выставить угрожавшую войну неопасною). Галлы, узнав от своих послов, что те, которые таким вопиющим образом нарушили народное право вместо наказания удостоены почестей, и что законные требования их остались без удовлетворения, воспылали гневом (в этой страсти Галлы не знают пределов) и немедленно, схватив знамена, устремились поспешным маршем к Риму. По пути их все города с трепетом брались за оружие; поселяне толпами оставляли свои жилища, скрываясь в места укрепленные. Но Галлы возвещали дорогою, что они спешат к Риму, которому одному угрожают местью. Большое пространство в ширину захватывали в своем движении их полчища пехоты и конницы. Самая молва известила Римлян о поспешном походе неприятеля: гонцы Клузинцев и других народов одни за другим сообщали нам о приближении неприятеля, чрезвычайная быстрота которого вселяла ужас. С поспешностью собранное наше войско встретило неприятеля уже не далее, как на одиннадцатой миле от города в том месте, где река Аллия, текущая в крутобрегом русле из Крустуминских гор, немного пониже дороги, смешивает свои воды с водами Тибра. Несметные полчища врагов грозили со всех сторон, и народ этот, в характере которого любить шум и тревогу, дикими песнями и кликами, вселяющими ужас, наполнял воздух.
38. Здесь трибуны вступили в бой, не приняв никаких мер предосторожности; они не избрали заблаговременно ни места для лагеря, и не обнесли его укреплениями, куда они могли бы укрыться в случае поражения. Пренебрегши средствами, внушаемыми человеческим благоразумием, вожди Римские не призвали к себе на помощь и благословения богов, а вступили в дело, не принеся ни жертв, ни молитв. Опасаясь многочисленности неприятелей, они растянули боевую линию на крыльях, заняв ими как можно большее пространство в длину; но глубина фронта была неодинакова; центр был обессилен и едва связывался с крыльями. На правом фланге нашей позиции находилось небольшое возвышение; на нем поставлен резерв; с него началась сражение и он подал пример бегства, но вместе он же спас нашу армию от окончательного истребления. Бренн, главный вождь Галлов, был убежден, что по своей малочисленности, Римляне могут рассчитывать на успех только в случае военной хитрости. Он полагал, что резерв поставлен на возвышенном месте для того, чтобы ударить с боку на Галлов, когда они с фронта устремятся на Римлян; а потому Бренн и направил свои силы с самого начала против резерва, рассчитывая и очень верно, что если ему удастся сбить его с возвышенной позиции, то обойденной с фланга Римской армии невозможно будет держаться уже по своей малочисленность в открытом поле, при таком перевесе многолюдства на сторон Галлов. Таким образом не только перевес сил, но и благоразумие и распорядительность были на стороне варваров. В нашем войске ничто ни в действиях вождей, ни воинов, не было достойно Римлян. Ужас и робость овладели умами до того, что большая часть Римлян, как бы в забвении, бросилась в бегстве в еще недавно враждебный город Вейи, от которого отделены были Тибром, а не по прямому пути в Рим к своим семействам. Резерв не сразу уступил неприятелю вследствие крепкой местности, что же касается до остального войска нашего, то едва только услыхало оно у себя с боку и в тылу крики неприятелей, как не думая о сопротивлении и даже не видав в глаза врага, с которым дотоле еще ни разу не сходился в поле, и не испустив военного крика, не обнажив меча, пустилось бежать. От рук неприятеля почти ни один не погиб, но многие были умерщвлены своими во время бегства, попадаясь на дороге и тем как бы препятствуя бежать. Много погибло наших на берегах Тибра, куда устремилось, пометав оружие, почти все наше левое крыло: волны Тибра поглотили многих наших воинов или не умевших плавать или изнемогших от усталости и тяжести панцирей и вообще военной одежды. Однако значительное количество наших достигло безопасно города Вейи, но не только они не поспешили в защиту Рима, но даже не послали гонца с известием о случившемся. Остатки правого крыла, стоявшего далее от реки у подошвы горных возвышений, все ушли в Рим и прямо убежали в крепость, не приняв даже никаких мер к защите городских ворот и стены.
'39. Галлы сами не могли надивиться своей столь быстрой и неожиданной победе. Опасаясь военной хитрости, они несколько времени не сходили с занимаемой ими позиции, как бы не понимая сами, что случилось; потом они, по свойственному им обыкновению, начали оббирать тела убитых, оружие неприятельское складая в кучи. Наконец, не видя ни откуда появления неприятелей, Галлы двинулись вперед и пришли к Риму, немного прежде захождения солнца. Конница, шедшая впереди, с удивлением увидала, что ворота города не заперты, что ни у ворот, ни на стенах нет воинов. Узнав об этом, Галлы, не умея себе объяснить этого, непонятого для них, явления и думая видеть тут военную хитрость, тем более опасную, что наступала ночь и местность города им была вовсе неизвестна, остановились между Римом и рекою Анио, отправив конные разъезды для рекогносцировки около городских стен и ворот; они желали узнать, что предпринимают Римляне в такой крайности. Между тем Римляне, не зная, что большая часть их воинов ушла с поля битвы в Вейи, полагали, что только те и остались в живых, которые ушли прямо в Рим, а прочие погибли, оплакали и действительно умерших и живых; весь город наполнился воплями и рыданиями. Опасение за существование государства заставило забыть частные потери, когда узнали, что неприятель уже у городских ворот Дикие, нестройные крики и завывания конных Галлов, окружавших город, наполняли его и жителей ужасом. Они не давали им покоя до утра; каждую минуту ждали граждане нападения на город: ясно было, что неприятель с этою целью и спешил от Аллии; в противном случае он остановился бы там. Сначала Римляне полагали, что неприятель немедленно нападет на город, тем более что дня оставалось немного. Видя, что он остается в бездействии, они ждали нападения во всю ночь, думая, что неприятель произведет его в ночное время, чтобы больше сделать смущения. Опасение нападения еще увеличивалось, когда наконец неприятель приблизился к воротам. Впрочем, граждане в эту ночь и последовавший за нею день оказали несравненно более мужества и твердости, чем в несчастный день под Аллиею. Защищать город с малочисленными оставшимися войсками было невозможно; а потому и положили снести в Капитолий все оружие и запасы хлеба, удалиться туда всем молодым людям, способным носить оружие и тем из сенаторов, которые были еще в возрасте мужества. Они–то, пользуясь крепкою местностью Капитолия, должны были до последней крайности защищать отечество, богов домашних и существование имени Римлян. Флавины, жрецы и весталки должны были священные предметы богослужения отнести в безопасное место, где бы они защищены были от огня и меча, и до тех пор исправлять свои обязанности, пока некому уже будет их взять на себя. Главное — уцелела бы Капитолинская крепость, жилище богов бессмертных, сохранился бы цвет сената и молодежи, способной к войне, при угрожающем разрушении города; а то, что оставлена была на гибель в городе толпа людей престарелых, которым и так уже по закону природы оставалось не долго жить, было делом неважным. Для того, чтобы старики из простолюдинов не сочли себя одних принесенными на жертву, престарелые сенаторы, и в том числе многие бывшие консулы, увенчанные почестями триумфа, вызвались добровольно погибнуть вместе с ними для того, чтобы не обременять собою оставшихся защитников отечества, не будучи в состоянии ни носить оружие, ни в каком нибудь отношении быт полезными отечеству.
40. Такими рассуждениями утешали себя старики, готовясь на смерть за отечество. Обратясь к молодым людям, шедшим на защиту Капитолия, они убеждали их — силою, свойственною их летам и мужеству, отстоять в такой крайности судьбы отечества, дотоле в течение трехсот шестидесяти лет знавшего одни успехи и победы. Картины ужаса и страданий, наполнявшие тогда Рим, превосходили меру зол, какие может только испытать человек: шедшие на защиту последнего оплота отечества прощались с теми, которые решились не пережить разрушения города. Женщины рыдали, перебегая от одних к другим, спрашивая то мужей, то сыновей, какому жребию они себя обрекли, и не зная сами куда себя девать. Многие, впрочем, удалились в крепость; никто их туда не приглашал, но и никто не препятствовал. Благоразумие повелевало бы удалить их, как бесполезно обременяющих собою защитников крепости, но человеколюбие препятствовало высказать столь жестокое решение. Большая часть простого народа, не могшая поместиться в Капитолие по тесноте места, и потому, что она скоро истощила бы находившийся там запас хлеба, толпами удалилась из города на Яникул: они частью рассеялись по полям, частью искали убежища в соседственных городах; каждый думал только о себе и о собственной безопасности, отчаясь в существовании отечества. Между тем фламин Квиринальский и девы весталки, забыв о своих домашних делах, заботились о том, как бы спасти святыню, захватить всю с собою они были не в состоянии и потому они решились взять с собою самое нужное, а остальное скрыть в безопасном месте. Они зарыли священные предметы, собрав их в ящики, в часовне подл храма Квиринальского Фламина, в том мест, где поныне плевать считается за грех; прочие предметы разделив между собою, они пошли через мост по направлению к Яникулу. Когда они поднимались на гору, то их нагнал один простолюдин Римлянин, по имени К. Альбиний; удаляясь из города вместе с прочими неспособными носить оружие, он уехал в телеге вместе с женою и детьми. В то время, в сердцах неиспорченных, горячо еще было чувство набожности, и потому Альбиний устыдился с семейством ехать в телеге, тогда как служители святыни с нею вместе идут пешком; а потому он остановился, сошел с телеги и приказал сойти жене и детям; на телегу же посадил дев весталок со святынею и отвез их в города Церы, куда удалились все жрецы.
41. Между тем в Риме были приняты все меры, нужные к обороне крепости. Старики, оставшиеся в городе, разошлись по домам, с твердым духом ожидая вступления неприятеля и угрожающей им смерти. Те из них, которые занимали некогда высшие должности в государстве, как бы желая иметь в памяти прежние знаки почестей, которых они за свои доблести удостоились, облеклись в одежды, которые надевают во время триумфального шествия, и сели посреди преддверий домов своих в кресла из слоновой кости. Иные историки утверждают, что они, вслед за великим первосвященником М. Фабием, прочитали молитву, в которой обрекли себя на смерть за спасение отечества и сограждан. Галлы отдохнули в течение прошедшей ночи от напряжения сил в битве, и потому спокойно, без ожесточения и гнева (и в сражении победа была им уступлена без спору, и город им достался без сопротивления и приступа) они на другой день вступили в город в отворенные Коллинские ворота. Достигнув форума, они увидали храмы богов и Капитолий, который один представлял во всем городе вид войны. Оставив тут небольшой отряд войска на случай могущей быть из крепости вылазки, неприятель рассеялся по пустынным и безлюдным улицам для грабежа, вламываясь как в ближайшие дома, так и самые отдаленные, отыскивая везде добычу. Видя везде пустоту и отсутствие жителей и опасаясь какой–нибудь с их стороны хитрости, Галлы сходились толпами и возвращались назад к форуму и прилежащим местам. Здесь дома простых граждан были затворены, но те, которые принадлежали старейшинам, отворены настежь; с большим сомнением и недоверчивостью входили Галлы в эти дома, чем те, которые были заперты. С невольным и благоговейным почтением смотрели они на старцев, сидевших в молчании посреди преддверий домов своих; их величественная осанка, важный вид и торжественная одежда заставляли Галлов считать их за существа неземные. Когда они взирали на них, более как на истуканы богов, чем на живые существа, то один из римских старейшин, М. Папирий, ударил палкою из слоновой кости по голове Галла, тронувшего его рукою за бороду (тогда все носили длинную бороду), и тем рассердил его. То был сигнал к убийствам; все старейшины умерщвлены на местах своих. Затем избиты все граждане, какие только оставались в городе, дома преданы разграблению и потом, когда все из них было похищено, пламени.
42. Впрочем, сначала Галлы не весь город предали разрушению, или не все имея к нему охоту или вследствие, может быть, распоряжения своих начальников. Они вероятно рассчитывали. с одной стороны подействовать на Римлян картиною истребления их домов, и с другой оставить часть города, которая могла бы склонить его жителей к уступчивости; как бы то ни было, но в первый день опустошения пожара не были так велики и обширны, как то бывает обыкновенно во взятых городах. Римляне из крепости видело, как неприятель наполнял город, как он рассеялся по его улицам; в его глазах совершались сцены убийств и злодеяний, каких не только видеть, но и вообразить трудно. Отовсюду раздавались клики Галлов, стоны и рыдания женщин и малолетних, смешивавшиеся со свистом пламени и треском обрушивавшихся зданий. Страшное было для осажденных зрелище — быть свидетелями и очевидцами гибели родного города и знать, что из всего им дорога осталась еще пока — одна жизнь. Их участь была хуже, чем участь осажденных вообще; они отрезаны были это всего их дорогого, и видели его во власти врагов. Ночь, последовавшая за столь страшным днем, была не менее ужасною; за этою ночью, в которую никто не думал об отдохновении, наступил день, в продолжении которого сцены ужаса и убийств не прекращались. Но несмотря на то, что скоро вместо города осталась одна груда развалин, Римляне, осажденные в Капитолие, не теряли твердости духа, хотя этот тесный обнаженный холм остался один залогом их существования и вольности. Они освоились, можно сказать, с ежедневно повторявшимися перед их глазами сценами ужасов, и равнодушно уже взирали на них; они привыкли к мысли, что вся надежда для них осталась в оружии, бывшем у них в руках.
43. Галлы, в продолжения нескольких дней, изливали свою бессильную злобу на здания нашею города. Наконец пожар и разрушение истребили все, и в глазах их осталась только горсть вооруженных неприятелей, не чествовавших ужаса и при виде стольких несчастий и бед. Она не изъявляла покорности, и только силою можно было ее к тому принудить. Галлы решились испытать последнее средство и сделать приступ к крепости. На рассвете, по данному сигналу, многочисленные толпы Галлов построились на форуме, и оттуда с воинскими кликами, держа над собою щиты, устремились к крепости. Римляне не устрашилось, но с твердостью ожидали неприятеля, заняв все важнейшие пункты вооруженными отрядами. Они дают неприятелю подняться на некоторую высоту, убежденные, что тем легче будет сбросить его оттуда вниз. На половине ската Римляне остановились, и оттуда устремились на Галлов с силою, удвоенною местностью; неприятель был разбит совершенно, и на будущее время совершенно отказался от покушений такого рода. Видя, что нет надежды на успех приступа, Галлы стали принимать меры к обложению крепости. Прежде не думав о нем, они истребили огнем все запасы хлеба, какие нашли было в городе; а с прилежащих полей, в течение последних дней, весь хлеб был убран в Вейи. Вследствие этого Галлы разделили свое войско на две части: одна отправилась грабить по полям соседних народов, а другая стала осаждать Римскую крепость; первая часть Галлов должна была готовить средства продовольствия для последней. Тех Галлов, которые отправились из Рима для грабежа, судьба, желая, чтобы они испробовали мужество Римлян, направила к городу Ардее, где Камилл жил в изгнании. Там он скорбел не столько о собственной участи, сколько о несчастьях, постигших отечество. Преждевременно приближался он к старости, сетуя на богов и на людей; с удивлением и негодованием спрашивал он сам себя, куда же девались те силы, управляя которыми взял он Вейи и Фалеры, и одержал столько успехов, можно сказать, наперекор судьбе. Вдруг услыхал он, что Галлы приближаются к Арде, а жители её в страхе советуются, не зная как поступить. По вдохновению свыше, явился он в народное собрание Ардеатов, дотоле ни разу не быв в нем и стал говорить следующее:
44. «Ардеаты, всегда были вы моими друзьями, а теперь к тому же вы мои сограждане. Не забыл я, каким благодеянием взыскан я с вашей стороны и, являясь сюда, не забыл я несчастного обстоятельства, которому одолжен я пребыванием здесь. Угрожающая нам всем опасность даст право каждому предложить со своей стороны все, чем он может быть полезным при столь крайних обстоятельствах. Если не теперь, то когда же еще найду я случаи отплатить вам за столькие ваши в отношении ко мне благодеяния? Когда могу я быть вам полезен на войне, если не теперь? Я хочу в отношении к вам быть таким же, как и к собственному отечеству. Не будучи побежден ни разу на войне, я в мирное время изгнан моими неблагодарными согражданами. Вам, Ардеаты, представился теперь наилучший случай отплатить Римлянам хотя за часть благодеяний, которые они вам оказали (благодарный человек не постыдится сознать и чувствовать все, что для нею сделали) и покрыть навсегда неувядаемою славою имя вашего города, одолев в борьбе такого неприятеля. Галлы приближаются к нашему городу нестройными толпами; народ этот более внушает страха, чем действительной опасности: их высокий рост и мужество страшны только сначала. Доказательством могут служить самые обстоятельства, сопровождавшие поражение Римлян; Галлы взяли Рим без сопротивления, но отбиты с большим уроном горстью воинов, находящихся в Капитолие; у них недостает терпения, чтобы вести правильную осаду, и они рассеялись по полям для грабежа. Насытясь попавшимися под руку пищею и вином, они остаются ночевать, где застанет их ночь, на берегу рек, и ложатся спать на голую землю точно дикие звери, не думая ни о каких мерах предосторожности, не ставя ни караулов, и не проводя укреплений. Недавний успех сделал их еще более беспечными. А потому, буде вы желаете защитить стены вашего города и не допустить, чтобы ваша собственность досталась в руки Галлам, то вы все, с наступлением первой стражи ночи, беритесь за оружие и следуйте за много не на сражение, но на истребление неприятелей. Если я не предам в руки ваши врагов ваших беззащитными как стадо овец, то добровольно соглашаюсь заслужить и от вас ту же упасть, какая постигла меня в Риме.»
45. Все, как друзья Камилла, так и его недруги, были согласны в том, что он первый полководец того времени. Ардеаты разошлись после собрания отдохнуть, дожидаясь условленного знака к походу. Когда он был подан, все граждане в тишине ночи собрались к Камиллу, дожидавшемуся их у городских ворот. Выступив из города, они нашли, как им говорил Камилл, в недальнем расстоянии от города Галлов, расположившихся на ночлег, безо всяких мер осторожности. Испустив громкие воинские клики, Ардеаты бросились на Галлов. Они не встретили сопротивления и беспрепятственно убивали неприятелей обнаженных и полусонных. Только те из них, которые находились подалее, пробужденные криками и не зная, откуда угрожает опасность, бросились бежать и некоторые сами наткнулись на Римлян. Остальные, рассеявшись по полям, были там окружены и истреблены Ардеатами. Такая же участь постигла Этрусков на Веиентском поле. Они нисколько не жалели об участи города, с которым, как с ближайшим соседом, были в дружественных связях уже почти в течение четырех сот лет, и о том, что он сделался жертвою врага, дотоле невиданного и неслыханного; но сами со своей стороны сделали набег на Римские поля и собирались приступить к Вейям, последнему оплоту Римского владычества. Воины Римские увидали Этрусков, скитавшихся по полям и вооруженные отряды их, гнавшие перед собою добычу; лагерь неприятелей был в виду Вейи. Сначала жалость о своей собственности, потом негодование, а наконец и гнев овладели умами Римлян; жестоко оскорбило их то, что те же самые Этруски, от которых они на себя отвратили опасность, пользуются постигшим их несчастьем. С трудом воздержались Римляне, чтобы не сделать немедленно нападения; но сотник Цедиций, которого они сами себе избрали начальником, отложил его до наступления ночи. Только предводитель войска не мог равняться с Камиллом; остальное же случилось также, и с таким же успехом, как и под Ардеею. Пленные указали Римлянам еще на отряд Этрусков, грабивший у Салин; отправясь туда, наши в следующую ночь напали на неприятеля, вовсе не ожидавшего нападения и нанесли ему здесь поражение еще большее, чем под Вейями. После такой двойной победы, наши с торжеством возвратились в Вейи.
46. Между тем осада Рима продолжалась со стороны Галлов довольно вяло; до схваток не доходило, и Галлы заботились только об одном, чтобы никого не пустить ни в крепость, ни из крепости. Тут один молодой Римлянин совершил подвиг, заслуживший удивление и сограждан и неприятелей. Род Фабиев имел обыкновение приносить жертвы на Квиринальском холме. Один из них, К. Фабий Дорсо, в Габинской одежде, держа в руках священные предметы, вышел из Капитолия, сошел с холма, прошел мимо неприятельских караулов, не обращая внимания ни на крики, ни на угрозы, и достиг Квирниальского холма. Эдесь он совершил все по обряду, и возвратился назад тем же путем, не изменяясь даже в лице и вполне надеясь на покровительство богов, поклонение которым он не оставил даже перед страхом смерти. Таким образом он возвратился к своим соотечественникам совершенно безопасно, или потому, что Галлы были поражены удивлением перед такою смелостью, или вследствие религиозных опасений; а народ этот отличается усердием к религии. Между тем у Вейи не только Римляне ободрились духом, но и число их увеличивалось с каждым днем. Не только собирались те из них, которые рассеялись после сражения и разрушения города, но даже охотники из Лациума, в надежде на добычу. Уже казалось пришло время — защитить отечество и похитить его из рук вражеских; но в сильном теле не доставало души. Самое место напоминало о Камилле и в числе воинов было много таких, которые счастливо совершали походы под его начальством. Цедиций говорил, что он не уступить никому ни из богов, ни из людей прав власти ему вверенных, а сам передаст их главному начальнику. С общего согласия наложено — призвать Камилла из Ардеи, но прежде спросить совета у сената, находящегося в Риме; до такой степени сильно было уважение к прежде заведенному порядку, хотя, по–видимому, он совершению рушился. С великою опасностью надобно было пройти через неприятельские посты. Вызвавшись на это, Понтий Коминий, смелый юноша, на древесной коре пустился по течению реки и приплыл к городу. Здесь по скату скалы, круто спускавшейся к берегу и потому не охраняемой неприятельскими караулами, он взобрался на вершину холма, в Капитолий. Отведенный к властям, он им передал поручения войска; он получил сенатский декрет, которым Камилл, вследствие выборов народа по куриям, назначен диктатором; воинам таким образом дан тот вождь, которого они желали. Гонец тою же дорогою возвратился в Вейи; за Камиллом отправлены были послы, которые его привело из Ардеи в Вейи; всего же основательнее полагать, что прежде было народное собрание но куриям, которое и назначило Камилла диктатором, и вероятно Камилл не прежде прибыл в Вейи, как получив уведомление об этом назначении, без чего он не мог принять начальство над войском по установленному обряду.
47. Пока это происходило в Вейях, в Риме крепость и Капитолий находились в великой опасности. Галлы или подметили след гонца, приплывшего из Вейи, или сами узнали не очень крутой подъем у Карментской скалы. Как бы то ни было, они в светлую ночь стали по нем взбираться; вперед они отправили безоружного отыскивать дорогу; где требовала того местность, они передавали оружие один другому, подымали друг друга на плечах и тащили один другого. Так тихо и осторожно взобрались они на верх, что не только караульщики их не заметили, но не почуяли даже собаки, животные, ночью столь внимательные ко всякому шуму. Только встревожились гуси, посвященные Юноне; их не трогали, несмотря на большой недостаток в пище. Это обстоятельство спасло Капитолий. Слыша, что гуси кричат и бьют крыльями, вскочил от сна М. Манлий (муж испытанной храбрости на войне, три года тому назад бывший консулом) и, призывая всех к оружию, сам бросился вперед. В первом замешательстве наткнулся он на Галла, уже стоявшего на вершине, и ударом щита в грудь столкнул его вниз; в своем падении он увлек несколько человек, стоявших за ним; прочие неприятельские воины хватались за высунувшиеся камни, стараясь удержаться. Между тем Римляне, пришед в себя, стрелами и каменьями поражали неприятелей, и без труда сбросили их вниз по крутому обрыву. По миновании опасности, остальная ночь посвящена отдыху, сколько он возможен был при состоянии умов, встревоженных нечаянностью нападения. На рассвете, трибуны созвали воинов на собрание, для того чтобы отдать каждому должное. Манлий за свою храбрость осыпан был похвалами и получил награждение, не только со стороны трибунов, но от всех воинов. Каждый из них, по собственному побуждению, принес Манлию на квартиру, которую он занимал в крепости, по пол фунту муки и по четверти вина; подарок, по–видимому, незначительный, но получающий цену от того, что каждый, чтобы сделать его, лишил себя части дневного пропитания. За тем были вызваны на суд караульщики, которые своим небрежением допустили неприятеля к крепости. Военный трибун, К. Сульпиций, объявил было, что он со всеми ими поступит со всею строгостью военных законов, но воины единогласно всю вину возложили на одного из караульщиков; по общему мнению, виновный в преступной небрежности, он сброшен со скалы. С того времени караулы с обеих сторон стали гораздо строже; Галлы знали, что гонцы ходят из Рима в Вейи и обратно; а Римляне остерегались опасности, уже раз было их постигшей.
48. Но особенно оба войска страдали от голода, необходимо последовавшего за продолжительностью военных действии. Между Галлами явилась и заразительная болезнь; лагерь их расположен был между холмами на низменном месте, наполненном вредных испарений от огня и мертвых тел. Каждой порыв ветра поднимал к верху не только облака пыли, но и золы. А Галлы, готовые сносить сырость и холод, не могут выдержать жаров и мучений голода, а потому многие из них гибли жертвою болезней; они не успевали хоронить мертвых тел каждое отдельно, а, собрав их в кучи, сожигали на месте, впоследствии носившем название Галльского пепелища. Потом заключено перемирие с Римлянами и с дозволения главных вождей начались переговоры: тут Галлы указывали нашим на терзающие их страдания голода и говорили, что вследствие этого необходимо им сдаться; чтобы доказать неприятелю несправедливость его на этот счет убеждения, Римляне во многих местах с передовых постах бросали хлебы к неприятелю. Впрочем, долее нельзя было ни скрывать голода, ни переносить его. Со своей стороны диктатор производил набор в Ардеи, а магистру всадников, Л. Валерию, велел вывести войско из Вейи, и со своей стороны принимал все меры к тону, чтобы приготовиться встретить столь опасного неприятеля. Между тем войско, находившееся в Капитолие, изнуренное военными трудами и усталостью, перенесло всю меру зол; какую только может вывести человек; но уступило страданиям голода. Со дня на день, с часу на час, ожидало оно приближения диктатора с вспомогательным войском, но вследствие недостатка пищи последовало такое изнеможение сил в людях, что они не могли держаться на ногах от усталости. А потому и положено было, во что бы то ни стало помириться с неприятелем. Галлы со своей стороны громко говорили, что они удовольствуются весьма незначительным окупом для того, чтобы снять осаду. Сенат собрался для этого на совещание, и поручил военным трибунам вести переговоры. Они начались между военным трибуном, К. Сульпицием, с одной стороны и царьком Галлов, Бренном, с другой; тысячу фунтов золота обещано в выкуп за существование народа, будущего повелителя вселенной. К позорному договору присоединилось еще более унизительное его исполнение. Галлы представили со своей стороны неверные весы, и когда трибун заметил это, то надменный Галл положил еще на весы свой меч и сказал слова, которым Римляне не могли внимать терпеливо: «горе побежденным!»
49. Ни боги, ни люди не допустили, чтобы Римляне одолжены было своим существованием выкупу. Прежде чем кончился постыдный торг (вследствие возникшего спора, не все еще золото было взвешено), пробыл диктатор. Он приказал золото отнести назад, а Галлам удалиться. Те, ссылаясь на заключенный договор, отказывались; но диктатор объявил им, что договор этот не имеет силы, так как он не получил его утверждения, будучи заключен подчиненными ему властями, и что одно оружие может решить их спор. Потом диктатор отдал приказание своим войнам — снести тяжести в одно место и приготовиться к бою. Он им сказал, что оружием, а не золотом должны они спасти отечество; что они должны иметь в памяти жен и детей, а в глазах храмы богов и почву родного города, обезображенную бедствиями войны; что вместе они должны защитить отечество, возвратить все свое и отмстить врагу. Потом он построил войско на развалинах города, сообразно требованию местности, весьма неровной; он предусмотрел все случайности сражения, и употребил все свое искусство на войне. Галлы взялись за оружие в замешательстве, бросились на Римлян в порыве гнева, не управляемые никакими благоразумными распоряжениями. Счастие военное переменилось, и покровительство богов и благоразумие были на стороне Римлян; при первой схватке Галлы потерпели столь же совершенное поражение, сколь блистателен был их успех при Аллие. Потом они еще сильнее разбиты тем же Камиллом, у восьмого милевого столба, по Габинской дороге. Тут Галлы были совершенно истреблены, так что не осталось кому принести известие о поражении к их соотечественникам и весь лагерь достался в наши руки. Диктатор, исторгнув отечество из рук врагов, вошел в город в триумфе. В грубых стихах, произносимых обыкновенно при этом случае воинами, Камиллу они придавали наименования Ромула, отца отечества и второго создателя города, вполне им заслуженные. Камилл два раза спас отечество: первый раз мечом своим на войне, а второй раз, уже по водворении мира, воспрепятствовав народу переселиться в Вейи. Вопрос этот, поднятый еще до разрушения Рима Галлами, после этого события был поддерживаем трибунами народными с новою силою; сама чернь с большою охотою внимала их предложениям; по этой–то причине Камилл не сложил с себя диктаторства по окончании войны; он уступил просьбам сенаторов, умолявших его не оставить отечества в такую крайнюю минуту.
50. Камилл, как человек чрезвычайно набожный, прежде всего воздал должную честь богам бессмертным. Он составил сенатское определение в таком смысле: «обновить все храмы богов, бывшие во власти врагов; наметить им новые основания и очистить их по обрядам, какие будут найдены дуумвирами в священных книгах; с жителями Цер публично признать связи гостеприимства. За то, что они дали у себя приют священникам и святыне народа Римского, и таким образом дали возможность, и при таких крайних обстоятельствах беспрерывно совершать обряды богослужения. Повелело праздновать Капитолийские игры за то, что Юпитер всемогущий и всеблагий защитил при столь великой опасности свои жертвенники и крепость народа Римского. На этот предмет нарочно должна быть составлена диктатором М. Фурием комиссия из лиц, живущих к Капитолии и в крепости.» В следствие того, что голос, свыше посланный в предостережение нашествия Галлов, был пренебрежен, положено в том месте, где он был слышан, на Новой улице выстроить храм в честь истинного изречения. Золото, отнятое у Галлов было в следствие бывшего тогда замешательства, снесено из всех храмов в храм Юпитера; и как забыли, какое куда следовало к возвращению, то все оно вместе сочтено за святыню и положено под престол Юпитера. Набожность людей того времени открылась уже тогда, когда вследствие недостатка золота в общественной казне на платеж выкупа Галлам, женщины Римские добровольно вызвались пожертвовать своими украшениями для того, чтобы сберечь сокровища храмов. За это им была изъявлена благодарность от лица общества, и вместе даровано право, но которому над ними, как и над мужчинами, могли произноситься публично надгробные речи. Таким образом отдав должное богами бессмертным и сделав все распоряжения, какие только можно было через сенат, диктатор обратил внимание на то, что трибуны народные волнуют чернь своими речами, склоняя его, покинув развалины Рима, переселиться в Вейи, как город совершенно готовый его принять. А потому Камилл, в сопровождении всего сената, явясь в народное собрание, сказал следующую речь:
51. «Квириты, до того мне неприятны состязания с трибунами народными, что я в горькой моей ссылке в Ардее имел то утешение, что был далеко и не мог их слышать; поверьте мне, что я никогда бы не возвратился, если бы не призвало меня сюда сенатское определение и воля народа. И теперь я скорее внимал голосу отечества, чем переменил в этом отношении образ мыслей, дело шло не о том, чтобы мне возвратиться в отечество, но о самом его существовании. И теперь я охотно бы остался в покое и хранил бы молчание, если бы и в настоящее время не шло дело о благе отечества; а изменить ему, доколе есть силы, и для каждого гражданина постыдно, а для Камилла было и преступно. Чего же мы добивались? Зачем мы исторгло его из рук врагов, его осаждавших, если отстояв его покидаем? Когда все было в руках Галлов, один Капитолий сберег в себе и богов и граждан Римских; а теперь, когда мы победили Галлов и возвратили под свою власть наш город, мы хотим покинуть и крепость и Капитолий? Неужели в нашем город водворится совершенная пустота вследствие нашей победы, та, которая не была вследствие поражения? Что касается до меня собственно, то если бы у нас и не было верований, современных существованию города и с того времени сохранившихся по преданию от одного человека к другому, то в последних событиях так ясно непосредственное участие божества, что невозможно нерадеть всеми силами о воздании им должной чести. Обратите на наши счастливые и несчастные обстоятельства последних лет и, вникнув хорошенько, увидите, что первые были тогда, когда мы следовали внушению богов, а последние непременно являлись в следствие пренебрежения их святой воли. Так например осада Вейи (предприятие, веденное в течение стольких лет и стоившее столь великих трудов) кончилось не прежде, как когда, по внушению богов, вода была выпущена из Альбанского озера. Разрушение нашего города не последовало ли тогда, когда был презрен голос с неба, предостерегавший о прибытии Галлов, когда послы наши вопиющим образом нарушили народное право, а мы, кому следовало блюсти за его святостью, из неуважения к богам бессмертным, оставили это дело без возмездия. Несчастья научили наконец нас свято соблюдать уставы религии. Мы собрались в Капитолие, к храму великого и всеблагого Юпитера, под покровительство высших сил; святыню нашу им скрыли, среди общего истребления всего, нам принадлежащего, в чуждых землях и отвезши ее в соседственные города не допустили впасть в руки неприятелей. Будучи оставлены богами и людьми, мы не изменили служению богов. За то они возвратили нам отечество, победу и древнюю военную славу; а на неприятелей, которые, будучи ослеплены корыстолюбием, нагло нарушили святость договора при взвесе золота, обратили все ужасы поражения и бегства.
52. Усматривая ясно такие последствия пренебрежения воли богов и неуважения к их святыне, вы, Квириты, обратите внимание на то, какое беззаконие затеваем теперь мы, едва избавившись из такой бездны зол. Город наш построен с известными священными гаданиями и обрядами; каждое место в нем освящено религиозными верованиями и убеждением непосредственного присутствия высших сил. Не только дни, но и самые места для совершения известных священных обрядов однажды навсегда назначены. Решитесь ли вы, Квириты, пренебречь служением богов, как общественным, так и частным? Не заслужил ли вашего уважения поступок К. Фабия, снискавший удивление самих врагов; этот, высокой души, молодой человек, пройдя смело из крепости сквозь град стрел Галльских, совершил на Квирниальском холме жертвоприношение, присвоенное его роду? Итак каждое семейство будет свято и в военное время, совершать свойственные ему священные обряды; а общественном богослужение, так тесно связанное с гражданскими уставами нашего государства, будет пренебрежено и в мире. Неужели священники наши, и Фламины, не с такою точностью будут блюсти святыню, с какою частный человек наблюдал священные обряды, по преданию сохранившиеся в его семействе. Но вы скажете, может быть, что и в Вейях можпо будет совершать обряды богослужения, или присылать оттуда сюда жрецов для совершения их установленным порядком, но и то, и другое будет вопреки священных преданий. Не стану говорить отдельно о служения каждому богу; скажу только, при пиршестве Юпитера может ли быть постилаемо ложе где в другом месте, кроме Капитолия? Говорить ли мне о священном огне Весты и о том изображении, которое, как залог нашего владычества хранится у ней в храме? Упоминать ли о священных щитах твоих, Марс Градив, и твоих, Квирин отец? Неужели мы обречем преступному забвению эту святыню, частью современную городу, частью имеющую свое начало в более отдаленной древности. Обратите внимание, какая разница между нами и предками нашими. Они нам завещали совершать некоторые священные обряды на Альбанской горе, и в Лавиние, Неужели нам не будет греха перенести пашу святыню в недавно чуждый и враждебный нам город Вейи, если мы сочли против религии перенести к нам в Рим священные обряды других народив, а совершаем их там на местах. Вспомните, что если случайно или по небрежению, будет упущен из внимания какой–нибудь священный обряд, то священнодействие считается ничтожным, и должно быть совершено снова. Вы знаете, что, когда случилось чудесное явление с Альбанским озером, то не прежде военное счастие стало благоприятно для нас под Вейями, как когда священные обряды и гадания были возобновлены и совершены по установленному порядку. Но мы, как бы достойные по набожности наших предков, и чуждых богов переносим в Рим, и воздаем честь и тем, которых еще не было. Недавно царица Юнона перенесена в Рим из Вейи, И служению её на Авентине освящено место при необыкновенном усердии всех Римских женщин. Мы положили выстроить на Новой улице храм в честь истинного изречения, вследствие голоса свыше, слышанного на этом месте. К другим священным торжествам мы присоединили Капитолинские игры: на этот предмет, с утверждения сената, назначили особую комиссию. К чему же все это, если мы, вслед за Галлами, покидаем город Рим? Следственно мы, впродолжении нескольких месяцев осады, только против воли оставались в Капитолие; одно опасение, внушенное врагами, удерживало нас в городе. Мы говорили о храме и священных обрядах; что сказать о жрецах, на обязанности которых лежит их совершение. Разве вам не приходить в голову, какой грех вы на себя навлекаете? Весталкам назначено одно местопребывание, которое они раз только переменили, и то потому только, что городом овладел неприятель. Фламину Юпитера запрещено законом и одну ночь проводить вне Рима. Неужели Веиенты вместо Римлян будут иметь в руках своих святыню и неужели, о богиня Веста, служительницы твои тебя оставят? Фламин, скитаясь по чужим сторонам, каждою ночью, проведенною вне Рима, сколько греха навлечет и себе и всем гражданам! Неужели все те гадания, которыми мы, совершая ох на священной земле нашего города, стараемся узнать волю небес, должны быть оставлены? А без них, произведенных по всем правилам, не могут иметь места ни выборы по куриям, которыми управляется все военное устройство наше, ни выборы по сотням, которыми назначаются консулы и военные трибуны. Неужели мы все это перенесем в Вейи, или не будет ли нужно всем гражданам к страшному их беспокойству, для совершения выборов, отправляться в этот несчастный город, оставленный и богами и жителями.
53. Но вы скажете, что самые обстоятельства вынуждают оставить разрушенный и сожженный город и переселиться в Вейи, город совершенно целый, которого готовые жилища избавляют бедных граждан от тягостной необходимости строиться. Сами вы, Квириты, подумав хорошенько, согласитесь, что причина эта не так основательна, как с первого виду кажется. Вспомните, что еще до прибытия Галлов, когда наш город был еще совершенно цел, и все его здания, как общественные, так и частные, были в совершенной сохранности вопрос этот о переселении в Вейи был уже вам предложен. Обратите внимание, трибуны народные, как совершенно различен образ мыслей, ваш и мой. Вы полагаете, что если в то время последовало еще переселяться в Вейи, то теперь непременно следует привести это в исполнение. Я же напротив того мнения (и вы не будете удивляться этому, когда поймете в чем дело), что, если бы даже и следовало нам выселяться из нашего города тогда, когда он был цел, то теперь, когда он разрушен, нам не следует его оставлять. Тогда могло служить к этому поводом событие, для нас славное и прославившее нас в потомстве, взятие столь знаменитого города после трудной осады; а теперь переселение наше будет сопряжено со стыдом и позором для нас, и будет служить к славе Галлов. Никто не подумает, что мы победителями оставили отечество, а каждый скорее будет того мнения, что мы его оставили вследствие постигших нас бедствий. Каждый из нас будет думать, что поражение у Аллии, осада Капитолия вынудила вас к печальной необходимости оставить наши очаги домашние и отправиться в добровольную ссылку из отечества, которое отстоять мы более не в силах. Итак Галлы были в состояния разрушить Рим, а Римляне сознают свое бессилие восстановить сто из развалин? Останется нам ждать, что, собравшись с новыми силами, Галлы (и многочисленность их невероятна) придут и поселятся совершенно беспрепятственно в городе вами оставленном. Наконец если и не Галлы, то ваши старинные недруги. Эквы и Вольски, поселятся в Риме и тогда не будут ли они Римлянами, а вы Веиентами? Или вы предпочтете, чтобы город этот был пустым, чем служил убежищем врагам вашим? Но и то, и другое будет с вашей стороны равно преступно. И весь этот позор, весь этот грех готовы вы принять на себя потому только, что вам тяжело строиться. Как ни хороши и великолепны было здания нашего города, но может ли хоть одно из них сравниться в величии с простым шалашом, в котором жил основатель нашего города? Итак, не лучше ли вам жить в шалашах, как жили предки наши пастыри, как живут и теперь поселяне, но в наших родных пепелищах, чем отправлять нам самих себя и государство в добровольную ссылку. Предки наши, пастыри, стекшиеся из разных мест, не имея решительно ни каких средств, воздвигли в короткое время город среди бывших здесь лесов и болот: а мы сочтем невозможным возобновить его, тогда как уцелела крепость Капитолий, храм богов? И все вообще мы отказываемся сделать то, что неминуемо сделали бы, если бы у каждого из нас порознь сгорел бы дом.
54. Скажите еще, ежели вдруг по несчастному случаю, или преступному умыслу, случится пожар в Вейях и пламя, быстро разнесенное, истребит большую часть города; то следовательно нам придется переходить опять в Фидены, Габии или другой какой–нибудь город. Итак для вас не существует отечества, у вас нет привязанности к родине: вы чувствуете привязанность только к стенам и крышам жилищ ваших. Что касается до меня, то я, когда был в ссылке (не стыжусь упоминать об этом событии, которое менее служит к чести вам, чем мне) сколько раз вспоминал о милых и дорогих сердцу местах родины моей. В воображении моем живо рисовались холмы твои и поля, о Рим, твои волны, Тибр, все, что постоянно было перед глазами, самый свет дневной казался милее там, где я родился и получил воспитание. Пусть же, Квириты, лучше теперь удержит вас здесь привязанность к этим местам, чем после будет терзать вас тоска по ним, когда вы безвозвратно их покинете. Не без основания, с благословения богов, предки наши положили основание нашему городу именно здесь на холмах, отличающихся свежим и здоровым воздухом, на берегах прекрасной реки, которая дает возможность с одной стороны получать по ней произведения земель, лежащих внутри Италии, а с другой иметь беспрепятственное сообщение с морем; а оно находится от нас не столь далеко, чтобы нам затруднительно было получать доставленные этим путем предметы и не столь близко, чтобы ставить город наш в опасность в случае нашествия неприятельского флота. Притом город наш расположен в самом центре Италии, в месте наиболее благоприятном для увеличения его могущества, что вам и доказывает ясно прошлая его история. Квириты, от построения Рима теперь считается триста шестьдесят пятый год; но он беспрепятственно рос в силе и могуществе, несмотря на беспрерывные войны с соседственными старинными народами. Не говоря уже об отдельных городах, ни соединенные силы Эквов и Вольсков, столь могущественных народов, ни союз народов Этрурии, владения которого простираются от моря до моря, а могущество ощутительно и на суше и на море, не могли на войне ничего ему сделать. А потому какая надобность искушать судьбу? Положим, что мужество ваше перейдет вместе с вами и в новые ваши жилища, но можете ли вы быть убеждены, что счастие, столь верно вам здесь служившее, последует и туда за вами. Здесь Капитолий, где найдена была голова человеческая, по истолкованию оракула предзнаменующая назначение этого города быть повелителем вселенной. Здесь, при очищении и освящении Капитолия, Вечная Юность и Предел не захотели покинуть своих мест, к великой радости, предков наших. Здесь воспылал впервые огонь Весты, здесь ниспосланы с неба на землю священные щиты, здесь боги, пока вы пребывали в этих местах, не оставляли вас своими милостями.»
55. Речь Камилла тем сильнее сделала впечатление на народ, что она была вся проникнута духом набожности. Все же сомнения разрешили произнесенные кстати слова. Когда сенат вскоре после речи, сказанной Камиллом, имел заседание в Гостилиевой Курии, то случилось, что в это время проходили через форум когорты, возвращавшиеся с караулов. Вдруг, когда они были на самом месте, где происходили народные собрания, сотник провозгласил громким голосом: «Знаменосец, водрузи здесь твое знамя, здесь нам лучше всего оставаться!» Услыхав этот голос, все сенаторы вышли из курии и объявили, что они принимают этот голос за внушение свыше. Чернь, бывшая этому свидетельницею, одобрила мнение сената и проект закона о переселении в Вейи оставлен. Принялись дружно за построение города; черепица давалась от казны; камень доставать и лес рубить дозволено каждому, где он сочтет за лучшее, и отведены участки для построек, с обязанностью выстроиться непременно в течение года. Самая поспешность построек сделала невозможным проведение правильных улиц. Каждый строился где ему вздумалось и где находил пустое место; от того–то старинные стоки для воды и городских нечистот, сначала шедшие по общественной земле, теперь частью находятся под частными постройками; и потому также наружный вид города и теперь не представляет правильности и порядка.

Книга Шестая

1. В первых пяти книгах изложил я как военные подвиги, так и внутренние смуты народа Римского от построения города Рима до взятия его Галлами сначала под управлением царей, потом консулов и диктаторов, децемвиров и трибунов военных, облеченных консульскою властью. События этого времени, вследствие отдаленной древности, когда они происходили, мало известны и представляются также не ясно, как для глаз предметы, находящиеся в весьма большом расстоянии. Притом же в то время памятники письменности, единственный верный способ передать потомству деяния отдаленных времен, были весьма редки. И хотя сохранились некоторые сведения в записках жрецов и других памятниках как общественных, так и частных, но они почти все погибли при пожаре города. С этого же времени, а именно с обновления нашего города, когда он из развалин возник сильнее и могущественнее прежнего, события истории народа Римского, и его деяния, известны с большею достоверностью и точностью. М. Фурий спас отечество от гибели и потом был его главною опорою; сограждане, в продолжения целого года, не дозволяли ему сложить с себя власть диктаторскую. Управлять выборами те трибуны, при которых взят был Рим, не допущены, а прибегли к назначению временного правителя. Между тем, как граждане все внимание, и все труды, обращали на построение города, К. Марций, трибун народный, призвал к суду К. Фабия (лишь только он сложил с себя власть) за то, что он, будучи послом, вопреки народного права, обнажил меч против Галлов. Внезапная смерть, пришедшаяся так кстати, что ее нельзя не считать добровольною, избавила К. Фабия от суда. Временными правителями были сначала П. Корнелий Сципион, а за ним М. Фурий Камилл; он назначил трибунами с консульскою властью К. Валерия Публиколу во второй раз, Л. Виргиния, П. Корнелия, Л. Манлия, Л. Эмилия и Л. Постумия. Первым делом вновь избранных сановников, немедленно вступивших в отправление должности, было представлять сенату разные вопросы относительно религиозных предметов. Положено собрать все относительно этого законы и распоряжения (лишь заключалось частью в двенадцати таблицах и некоторых узаконениях, изданных еще царями). Некоторые изданы во всеобщее сведение; другие же, чтобы внушить народу более к ним уважения самою их таинственностью, представлены для руководства лишь священнослужителям. Потом было рассуждение о днях религиею освященных. День накануне 15‑го дня Секстильских Календ, ознаменованный двумя печальными событиями, избиением Фабиев у Кремеры и постыдною битвою у Аллии, повлекшею за собою падение Рима, назван от последнего несчастного события Аллийским, и положено в этот день не иметь никаких ни общественных, ни частных дел. Некоторые писатели утверждают, что так как военный трибун Сульпиций не принес умилостивительную жертву богам на третий день после Квинтильских Ид, и вследствие того разгневанные боги допустили через три дня войску Римскому быть разбитым неприятелем, то в этот день положено не совершать никаких священнодействий. Оттого–то, как полагают, третьи дни как после Календ, так и после Нон, считаются в религиозном отношении неблагоприятными.
2. Впрочем, не долго можно было свободно помышлять о приведении в порядок общественного устройства после столь сильного потрясения. С одной стороны Вольски, старинные недруги наши, вооружились, имея в виду совершенное искоренение имени Римского; а с другой, по известиям от купцов у храма Волтумны заключен общий союз всех народов Этрурии. Новый повод к опасениям подало отпадение Латинов и Герников; а они со времени Регилльской битвы, в течение почти ста лет, оставались постоянно верными союзу народа Римского. При стольких поводах к опасению, не трудно было понять, что не только ненависть вооружила так много врагов против Римлян, но что они, вследствие претерпенного ими поражения, стали приходить в презрение соседственных народов; а потому определено — поручить тому же лицу защиту отечества, кто его спас, а именно М. Фурию Камиллу, назначив его диктатором. Предводителем всадников назначил он К. Сервилия Агалу. Производя набор, Камилл записал в военную службу не только молодых людей, но и тех, которые, хотя были уже в летах, но сохранили еще силы, и разделил их по сотням. Набрав войско и снабдив его оружием, Камилл разделил его на три части: одну противоставил Этрускам в Веиенском поле; а другой велел стоять в лагере у города. Военным трибуном был у последнего отряда А. Манлий, а отправленный против Этрусков вверен начальству Л. Эмилия; третий отряд сам Камилл повел против Вольсков, и с ним неподалеку от Ланувия (место это называется при Мецие) напал на неприятельский лагерь. Неприятель взялся за оружие, главное вследствие пренебрежения к Римлянам (он был того мнения, что цвет их молодежи истреблен Галлами). Когда же он услыхал, что Римлянами начальствует Камилл, то пришел в такой ужас, что не считая себя довольно безопасным за валом, окружил еще засекою из срубленных дерев. Камилл, заметив это, велел поджечь засеку; к счастию сильный ветер дул на неприятельский лагерь; не только пламя проложило Римлянам дорогу, но, так как оно расстилалось к стороне лагеря при сильном треске и густом дыме, вследствие горевшего сырого лесу, то неприятель пришел в такое смятение и расстройство, что труднее было Римлянам перебраться через горевшую засеку, чем овладеть лагерем Вольсков. Неприятель таким образом был разбить, и понес большой урон убитыми; лагерь его был взять приступом; найденную в нем добычу диктатор отдал воинам, и этот дар был им тем приятнее, что они не привыкли получать его от Камилла, весьма скупого в этом отношении к воинам. За тем Камилл преследовал остатки разбитой армии Вольсков и, опустошив в конец их область, принудил их наконец к покорности после неприязненных действии, продолжавшихся семьдесят лет. Победив Вольсков, Камилл перешел в землю Эквов, которые также замышляли против нас войну. Он разбил их войско у Бол и взял приступом не только неприятельский лагерь, но и самый город.
3. Между тем как счастие везде сопровождало действия Камилла, главного военачальника Римского, с другой стороны угрожала большая опасность. Почти все силы Этрурии собрались и осадили Сутрий; жители этого города были союзниками народа Римского. Послы их явились в сенат, умоляя о защите; он немедленно составил определение, чтобы диктатор тотчас поспешил на помощь Сутрию. Но она не могла подоспеть во время; малочисленные граждане, находясь в осаде, скоро изнемогли вследствие трудов военных, беспрестанных караулов и ран, а потому вынуждены были сдать город неприятелю, и безоружные в одних одеждах, которые на них были, оставили печальною толпою свои дома и город. Им встретился Камилл с Римским войском; в горе несчастные граждане бросились к его ногам; слова старейшин, говоривших диктатору, были прерываемы воплями и стенаниями жен и детей, бывших также жертвою изгнания. Диктатор приказал жителям Сутрия отереть слезы, говоря, что скоро Этрускам придется горевать и плакать, а не им. Тут Камилл приказал своим воинам сложить все тяжести и поручил их защите жителей Сутрия и небольшому отряду своего войска, а с прочими воинами, приказав им взять одно оружие, двинулся поспешно вперед. Прибыв таким образом налегке к Сутрию, он там застал все, как ожидал; а именно он рассчитывал, что неприятель, вследствие успеха, пренебрежет всеми мерами осторожности. Не было у ворот караулов; они были растворены, и неприятельские воины носили из города добычу. Таким образом, в один и тот же день, Сутрии взят во второй раз. Недавно еще победители, Этруски делаются жертвою неприятеля; они не имели даже времени собраться в одно место и взяться за оружие. Каждый стремился к воротам, надеясь уйти в поле; но ворота были заперты по распоряжению диктатора. Одни брались за оружие, другие, имевшие его в руках во время тревоги, призывали своих к битве. Неприятель легко мог, вследствие безнадежности своего положения, начать отчаянный бой; но диктатор предупредил это; но его приказанию трубачи возвестили по всему городу, что кто положит оружие, тому не будет сделано никакого вреда, а что вся строгость наказания падет на тех, кто будет сопротивляться. Тогда и те, которые всю надежду на спасение полагали в оружии, видя, что жизнь даруется, и при других условиях, побросали оружие и сдались Римлянам. По множеству пленных, они разделены на несколько отрядов и каждый прокрыт особым караулом. Прежде наступления ночи, город Сутрий возвращен его жителям в совершенной целости, и нисколько не пострадавшим от бедствий войны, потому что он взят был не приступом, а по договору.
4·. Камилл возвратился в Рим с триумфом, как победитель трех народов. Число пленных Этрусков, шедших перед колесницею диктатора, было весьма велико. Когда они проданы были с аукциона, то сумма, вырученная за них, была так велика, что не только женщины Римские были удовлетворены за золото, ими внесенное; но на остальные деньги сделаны три золотых чаши с надписью имени Камилла. Достоверно известно, что прежде пожара Капитолия они стояли в ногах изображения Юноны в храме Юпитера. В этом году дарованы права гражданства тем из Веиентов, Капенатов и Фалисков, которые, в продолжении этих войн перебежали к Римлянам, и новым гражданам нарезаны участки земли. Состоялось сенатское определение, которым повелено было гражданам Римским, удалившимся в Вейи, немедленно возвратиться оттуда; некоторые граждане Римские, ленясь строиться дома, предпочли отправиться в Вейи и занять там дома, бывшие пустыми. Сначала сенатское определение встречено было ропотом о исполнять его не хотели те, до кого оно относилось. Тогда Сенат назначил срок, к которому кто не возвратится, то подвергается смертной казни. Тогда эти граждане, опасаясь каждый за себя, вынуждены были возвратиться в Рим. С умножением числа граждан постройки производились везде дружно; из казны давалось пособие; и эдилы своим надзором ускоряли постройки, и каждый гражданин спешил для себя; таким образом в один год Рим был построен вновь и следов разрушения не осталось. В конце года были выборы военных трибунов с консульскою властью; в эту должность назначены В. Квинкций Цинциннат, К. Сервилий Фиденат в пятый раз, Л. Юлий Юл, Л. Аквилий Корв, Л. Лукреций Трицинитин, Сер. Сульпиций Руф. Одни пошли с войском в землю Эквов не для войны (они и так сознавали себя побежденными), но для опустошения их полей из чувства мести и вместе, чтобы обессилить их и отнять охоту к новым замыслам. Другое Римское войско двинулось в землю Тарквининцев; здесь взяты приступом города Этрусков Кортуоза и Контенебра; взятие первого совершилось почти без борьбы. Наше войско напало на него совершенно неожиданно для жителей; те пришли в ужас от первого воинского клика и почти, не сопротивлялись; город разграблен и сожжен. Контенебра выдержала осаду в продолжении нескольких дней; но усилия нашего войска, не прерывавшиеся ни днем, ни ночью восторжествовали. Войско Римское разделено было на шесть перемен; каждая, в продолжении шести часов времени не давала покоя утомленным гражданам и сменялась свежею. Таким образом осажденные выбились из сил и не могли отразить приступ Римлян. Трибуны хотели было обратить добычу в общественную казну; но, пока они рассуждали, воины уже бросились грабить город; отнять же у них назад добычу — значило бы произвести сильнейшее неудовольствие. В том же году правительство озабочиваясь, чтобы не одними частными постройками украшался город, обвело и Капитолий стеною из больших четырехгольных тесаных камней. Постройка эта заслуживает внимания и при нынешнем великолепии города.
5. Между тем как внимание граждан обращено было на возобновление города, трибуны народные старались придать интерес своим речам, толкуя о поземельных законах. Они указывали на Помптинское поле, тогда в первый раз сделавшееся безопасным, вследствие совершенного поражения Вольсков Камиллом. «Опасность — так говорили трибуны народные — угрожает народу в спокойном обладании этим полем гораздо больше со стороны аристократии, чем та, которая была со стороны Вольсков. Последние делали набеги на это поле, пока имели для того силы; а патриции постоянно присваивают в свое частное владение общественную собственность, и на этот раз, если Помптинское поле не будет тотчас разделено, то скоро в нем не останется уголка для простого народа.» Впрочем, речи трибунов не производили сильного впечатления на народ, уже и потому, что граждане, будучи заняты постройками, в малом числе собирались на форум. Притом, совершенно истратясь на постройки, они сознавали неимение средств к возделанию поля, если бы оно и досталось им по разделу. При господствовавшем духе набожности, стоявшие во главе правительства, лица под влиянием опасений, внушенных недавними несчастьями, поспешили новыми жертвами призвать опять благословение богов, и потому сделано временное правление. Главами его были, один за другим, М. Манлий Капитолин, Сер. Сульпиций Камерин и Л. Валерий Потит. Этот последний наконец избрал трибунов военных с консульскою властью; то были: Л. Папирий, К. Корнелий, К. Сергий, Л. Эмилии во второй раз, Л. Менений, Л. Валерий Публикола в третий раз; они вступили в отправление своей должности. В том же году храм Марса, воздвигнуть который обет дан во время Галльской войны, освящен Т. Квинкцием одним из двух членов священной Комиссии, Четыре трибы составлены из недавно поступивших граждан, а именно Стеллатинская, Троментинская, Сабатинская, Арпиенская; таким образом число триб сделалось двадцать пять.
6. Трибун народный, Л. Сициний, говорил о разделе Помптинского поля в народном собрании более многолюдном и охотнее расположенном внимать речам подобного рода. В Сенате толковали о необходимости войны с Латинами и Герниками; но рассуждение об этом отложено до другого времени вследствие того, что вся Этрурия вооружилась. Снова Камилл стал во главе правления, в качестве военного трибуна с консульскою властью; у него было пять товарищей: Сер. Корнелий Малугиненз, К. Сервилий Фиденат в шестой раз, Л. Квинкций Цинциннат, Л. Гораций Пульвилл, П. Валерий. В начале года общее внимание граждан отвлечено было от войны с Этрусками; толпы беглецов с Помптинского поля известили, что Антиаты взялись за оружие, а молодые люди всех Латинских народов находятся в их рядах. Правительство же Латинов, по–видимому, не участвовало в войне, предоставив волонтерам сражаться, где им вздумается. В то время Римское правительство перестало пренебрегать войною, как бы она ни была, по–видимому, неважна. Сенат возблагодарил богов за то, что Камилл был во главе правительства; будь он частным человеком, его необходимо было бы назначить диктатором. Товарищи Камилла объявили: «в случае угрожающей военной опасности нужно, чтобы распоряжение было одного человека; а потому они подчиняют себя сами Камиллу и не считают нисколько унижением собственного достоинства его над собою превосходство.» Сенат похвалил образ мыслей трибунов; а Камилл, совестясь, благодарил: «Тяжкую обязанность — говорил он — возлагает на него и народ Римский, хотевший избрать его в четвертый раз диктатором и высокое о нем понятие лиц составляющих сенат, а всего более добровольное подчинение ему столь почтенных товарищей. А потому ему остается неусыпными трудами и деятельностью состязаться со своими товарищами, и оправдать высокое о нем мнение всего государства. Что касается до войны с Антиатами, то она не так опасна, как по–видимому кажется; впрочем его мнение, что если ни перед чем не надобно робеть, то и ни чем не пренебрегать. Город Рим — постоянный предмет зависти и ненависти соседственных народов; а потому нужно в одно и то же время несколько войск и несколько вождей для обороны отечества. Тебя, П. Валерий, избираю я главным участником власти моей и планов; ты, вместе со мною, поведешь легионы против Латинов. Ты, К. Сервилий, с другим, совершенно готовым войском, будешь стоять в городе на случай каких либо покушений как со стороны Этрусков, так и новых неприятелей — Латинов и Герников. Я убежден, что ты будешь действовать так, как достойно твоего отца, деда, тебя самого и шести твоих трибунов. Третье войско, которое имеет быть составлено Л. Квинкцием из людей деловых и уже немолодых, останется для прикрытия города и стен его. Л. Гораций возьмет на себя обязанность заботиться о приготовлении и доставлении оружия, метательных снарядов, хлеба и других предметов, нужных для ведения войны. А тебя, Серв. Корнелий, мы все оставляем здесь быть председателем этого почтенного собрания, блюстителем религиозных уставов, главным распорядителем на выборах и вообще во всех внутренних делах. Все трибуны с удовольствием приняли возложенные на них обязанности; а Валерий, который должен был действовать вместе с Камиллом, сказал: «он смотрит на М. Фурия как на диктатора, а на себя, как на его предводителя всадников. А потому и результат наступающей войны должен соответствовать общему мнению о главном полководце.» — Сенаторы на это отвечали единодушными криками радости и словами: «они покойны и относительно результата похода, и что касается до благосостояния отечества как на войне, так и в мире. Государству никогда не будет надобности в диктаторе, пока будет господствовать в правителях его такое единодушие и взаимное согласие, что они, один для другого, готовы уступить свои права власти и заботятся все вместе, а не каждый порознь заслужить похвалу.»
7. Объявлено прекращение всех гражданских дел и произведен набор. Фурий и Валерий отправились в Сатрик: не только Антиаты присоединили к себе молодежь Вольсков, уже успевшую вырасти после их поражения, но и набрали множество Латинов и Герников, народов еще свежих и не испытавших бедствий войны в продолжении весьма долгого времени. Не могло не поразить умов воинов Римских то, что они будут иметь дело вместе с неприятелем старым и вместе с новым. Когда Камилл устраивал войско в боевой порядок, сотники довели до его сведения: «что воины весьма смущены, что лениво взялись они за оружие, медленно и как бы не хотя вышли из лагеря. Даже слышен был ропот, что безумно будет сражаться одному против ста человек; трудно сопротивляться такому многолюдству, если бы оно было даже безоружно.» Камилл тотчас вскочил на коня и, явясь к первым рядам войска, стал говорить: «Воины, зачем так печально смотрите, так вяло, против вашего обыкновения, действуете? В чем усомнились вы, в силах ли неприятеля, в собственных ли, или во мне вашем вожде? Неприятель тот самый, который уже столько раз давал вам совершать над собою подвиги славы и мужества? А вы все же, которые (не стану говорить ни о взятии Фалер, и Вейи, ни полчищах Галлов, принесенных вами в жертву за разграбленное ими отечество) еще так недавно торжествовали в одно и то же время три победы над Вольсками, Эквами и Этрусками. Может быть, я кажусь вам не тем военным трибуном, каким был диктатором? Но я не желаю усиливать права моей власти над вами, я хочу, чтобы вы видели во мне лишь меня одного. Власть диктатора не помогла мне ни в чем и не спасла от ссылки. Итак мы все одни и те же; и потому, явясь снова такими же, как были, на поприще военное, не в праве ли мы ожидать, что и последствия будут все те же. Встретясь с врагами, действуйте, как обыкли всегда, и будет то, чему следует быть, вы победите, и они бегут.»
8. Камилл дал сигнал к битве; потом Камилл спешился: он схватил за руку ближайшего к себе знаменосца и потащил его против неприятеля, крича: «знаменосцы! Вперед!» Воины, видя усилия самого Камилла, одряхлевшего от лет и смело подставившего грудь свою неприятелю, устыдились за себя и с криками: «последуем все за императором!» бросились все вперед. Говорят еще, что, по приказанию Камилла, одно знамя было брошено в средину неприятелей для того, чтобы воодушевить Римлян опасностью, угрожающею их воинской чести. Тут–то началось поражение Антиатов и ужас, начавшись в первых рядах, сообщился и задним. Не столько значили силы нашего войска, подстрекнутая присутствием самого вождя, сколько вид самого Камилла; а потому, куда бы он ни бросился, везде победа была верною. Это ясно видно было. Камилл, услыхав, что левое наше крыло почти поражено, как был, имея в руках щит пехотинца, бросился на первую попавшуюся лошадь, и лишь показался и сообщил, что мы везде торжествуем на прочих пунктах, как воины наши ободрились, и устрашенный неприятель уступил нам победу. Она уже несомненно была на нашей стороне; но и неприятель затруднялся в бегстве вследствие своей многочисленности, и руки воинов наших изнемогли от избиения неприятелей. Вдруг начался при сильной буре страшный дождь, положивший конец правильнее побоищу, чем битве. Дан был знак к отступлению, и таким образом Римляне провели последовавшую затем ночь в покое, и война окончилась. Латины и Герники, оставив Вольсков, разошлись по домам, получив достойное возмездие за свои дурные замыслы. Вольски, видя, что они оставлены теми самими, в надежде на содействие которых они начали было войну, бросили свой лагерь и заперлись в Сатрике. Первым делом Камилла было — окружить город валом, и приступить к прочим осадным работам. Видя, что осажденные не препятствуют вылазками производству их, он понял, что расположение духа осажденных таково, что нет надобности тянуть осаду; а потому Камилл сказал волнам, что победа у них в руках, и что не нужно им столько усилий, сколько под Вейями. При сильном воодушевлении воинов, приступ был дружный, и город взят при помощи лестниц. Вольски побросали оружие и сдались.
9. Вся цель стремлений Камилла был город Анций, столица Вольсков; оттуда началась война. Но так как столь сильный город не мог быть взят иначе как после больших приготовлений, при помощи осадных орудий и машин; то Камилл, оставив при войске товарища, отправился в Рим, убедить сенат, употребить все усилия к совершенному разрушению Анций. В то самое время, когда Камилл говорил об этом речь в сенате (вероятно богам угодно было отложить падение Анция) пришли послы жителей Непета и Сутрия, прося помощи против Этрусков и, указывая на пример прошлого, помощи скорой. Таким образом на этот раз внимание и силы Камилла были отвлечены от Анция. Эти города, стоявшие на границе Этрурия, можно было назвать так сказать ключами и воротами в нее: а потому и Этрускам нужно было стараться овладеть ими, и для Римлян было весьма важно удержать их в своей власти. А потому сенат положил с Камиллом — вести войну с Этрусками, отложив взятие Анция до другого времени. Камиллу отданы городские легионы, бывшие под начальством Квинкция; он, не говоря ни слова, принял их, хотя ему гораздо было бы приятнее сохранять под своим начальством легионы, с которыми совершил он поход против Вольсков, к которым он привык, и они его узнали; одного потребовал Камилл, чтобы ему в помощники дали опять Валерия. Квинкций и Гораций, вместо Валерия, посланы против Вольсков. Фурий и Валерий, двинувшись из Рима, подошли к Сутрию и нашли, что часть города была уже в руках неприятеля и жители с величайшим трудом отстаивали остальную, перегородив улицы. Прибытие Римлян, а особенно Камилла, имя которого было равно славно и между друзьями и недругами народа Римского, ободрили жителей. Они стали сражаться с новым воодушевлением, и дали время нашим подоспеть на помощь, Камилл тотчас разделил войско на две половины, и с одною приказал своему товарищу, обошед город, приступать к стенам той части его, которая была в руках неприятеля. Цель этого движения была не та, чтобы взять город приступом, но чтобы, отвлекши в ту сторону внимание и силы неприятеля, дать вздохнуть утомленным жителям, и время нашему войску проникнуть в город. Когда так случилось, то Этруски в ужасе, видя нападение с двух сторон, Римлян и в городе, и приступающих к стенам, бросились поспешно бежать из города в единственные ворота, оставшиеся как–то случайно свободными. Во время бегства Этрусков, и в городе и в полях, их много избито. Войска Камилла нанесли наибольший урон неприятелям, находившимся в городе; а находившиеся под начальством Валерия, с успехом преследовали неприятеля в поле. Только наступление ночи положило конец убийствам. Таким образом Сутрий был взят и возвращен его жителям; а войско Римское двинулось к Непету, который находился в полной власти Этрусков; он им сдался на капитуляцию.
10. Взятие Непета представляло, по–видимому, более затруднений, чем взятие Сутрия. Не только Непет был весь во власти Этрусков, но и часть жителей была на их стороне, через что и последовала самая сдача. Впрочем, Камилл послал к старейшинам сказать, чтобы они отделились от Этрусков, и сами бы на деле доказали то дружественное расположение к Римлянам, во имя которого требовали помощи. На это Камилл получил в ответ от них: что они ничего не в состоянии сделать, что они сами кругом в руках Этрусков. Сначала опустошением окрестных полей Камилл вселил ужас в сердца горожан, но, видя, что они вернее соблюдают условия капитуляции, чем прежний союз дружбы с Римлянами, приказал воинам набрать кучи хвороста. Войско Римское, подошед к городу, приготовленным заранее хворостом завалило рвы и приставив лестницы, при первом воинском клике овладело городом. Жителям объявлено, чтобы они, буде желают остаться в живых, бросали оружие. Этруски умерщвлены все без разбору, как вооруженные, так и безоружные. Те из жителей, которые подали мысль о сдаче казнены; невинным гражданам возвращена их собственность в совершенной целости, а в городе оставлен гарнизон. Таким образом, освободив из рук неприятеля два союзных города, трибуны возвратились в Рим, покрытые славою, с победоносным войском. В этом же году отправлены послы к Латинам и Герникам с требованием удовлетворения и вместе объяснения, почему они в последних войнах с умыслом не присылали вспоможения? Сенаты того и другого народа в многолюдном заседании дали следующий ответь: «если некоторые молодые люди их племени и оказали свое содействие Вольскам, то не только на это не имели согласия их правительства, но даже это сделано без его ведома. Впрочем, они достойно наказаны сами за свое дурное поведение; ни один из них не возвратился домой. Если же они не посылали Римлянам вспомогательного войска, то потому, что опасались за себя, будучи постоянно угрожаемы Вольсками, которых силы не могли сокрушиться и в стольких войнах.» Такой ответ показался сенату Римскому не совсем удовлетворительным; но он заблагорассудил отложить войну еще на некоторое время.
11. В следующем году военными трибунами с консульскою властью были: А. Манлий, П. Корнелий, Т. и Л. Квинкций Капитолин, Л. Папирий Курсор во второй раз и К. Сергия во второй раз. При них опасная война угрожала извне; но еще гибельнее были внутренние волнения. Зачинщиком их был — чего казалось менее всего должно было ожидать — М. Манлий Капитолин, человек знаменитого роду патрициев, снискавший себе неувядаемую славу спасением Капитолия. Непреклонный и гордый дух его презирал всех прочих; одному он завидовал, М. Фурию, снискавшему себе добрую славу равно подвигами и добродетелями. Громко жаловался Манлий: «что один человек забрал в свои руки всю власть и гражданскую и военную; что товарищей своих, вместе с ним избранных, он обращает в простых исполнителей своей воли. А, впрочем, если рассудить справедливо, то Камилл освободил из рук Галлов Рим уже тогда, когда он, Манлий, спас Капитолий и крепость. Камилл напал на Галлов тогда, когда они вешали выкуп и обнадежены были заключенным договором; а он Манлий отразил неприятелей вооруженных и уже готовых взять крепость. Камилл должен делиться своею славою с каждым из воинов. сражавшихся под его начальством; а он, Манлий, славу своего подвига не делит ни с кем из смертных.» Сам себя воодушевляя подобными рассуждениями, с прискорбием видел Манлий, что сенаторы не очень согласны разделить с ним его высокое о себе мнение. Тогда Манлий, первый из патрициев, стал заискивать расположение черни, подружился с сановниками простого народа и стал за одно с ними действовать. В речах к черни Манлий нещадил ругательств для патрициев, и действуя под влиянием более страсти, чем благоразумия, хотел во что бы то ни стало приобрести известность, какая бы она ни была. недовольствуясь уже поземельными законами, постоянным и всегда готовым орудием трибунов народных к возмущению черни, Манлий вооружился еще против кредита: «всего тягостнее — говорил он — это долги; они не только угрожают каждому гражданину бедностью и позором, но и телесными наказаниями, самыми ужасными для вольного человека и тюремным заключением.» Число долгов в последнее время, вследствие построек, увеличилось и они стали тягостными даже для богатых граждан. Таким образом сенат рад был придраться к опасной по–видимому войн с Вольсками и отпадению Латинов и Герников, чтобы иметь повод назначить сановника с неограниченною властью. Но, при назначении диктатора, сенат имел особенно в виду замыслы Манлия. Диктатором избран А. Корнелий Косс; он избрал себе в предводители всадников Т. Квинкция Капитолина.
12. Диктатор хотя понимал, что настоящая борьба угрожает дома, а не извне; однако, зная, что быстрота действий первое условие успеха на войне и полагая, что победа только может увеличить его значение и силы, он с набранным войском двинулся в Помптинское поле, куда по слухам отправилось войско Вольсков. Не говоря уже о том, что я думаю, внимание читателя утомлено рассказом о постоянных войнах с Вольсками, ему придет в голову тот же вопрос, что и мне, когда я перечитывал писателей этого времени, а именно: откуда брались силы у Вольсков и Эквов после беспрестанных их поражении? Древнейшие писатели не сообщили нам ничего к решению этого загадочного явления, и потому остается широкое поле для предположений и догадок. Весьма вероятно, что ряды войск пополнялись, как ныне у Римлян, молодыми людьми, успевшими подрасти в промежутках войн. Или надобно предположить, что хотя один и тот же народ вел войну, но не все его фамилии каждый раз принимали в ней участие. Или наконец число вольных граждан было несметно в древние времена в тех местах, где ныне редко встретите свободного гражданина и где, не будь наших рабов, господствовала бы совершенная пустота. Как бы то ни было, но все писатели согласны, что и на этот раз войско Вольсков (хотя недавно силы их были сокрушены Камилом) было весьма сильно; в их же рядах находились Латины и Герники, некоторые из Цирцеиензов и даже Римские поселенцы из Велитр. Диктатор в этот день расположился лагерем; а на другой принес умилостивительные жертвы богам, и обычные в таких случаях гадания. Потом весело вышел он к воинам, которые, согласно его приказанию, на рассвете дня уже взялись за оружие и сказал им: «Воины! если только боги и истолкователи их воли говорят правду, то победа наша. А потому, будучи уверены в успех, отложим дротики и вооружимся одними мечами; не бросайтесь сами вперед, а твердою поступью на месте дожидайтесь неприятеля. Когда неприятель бросит в вас свои безвредные дротики и рассеявшись нападет на вас, тут–то засверкают мечи ваши и вы не забывайте, что сами боги вам помогают, и что через птиц высказали они вам участь этой битвы. А ты, Т. Квинкций, удерживай конницу до той минуты, когда завяжется сражение; когда же увидишь, что все внимание неприятеля обращено вперед, внеси ему страх и смятение в задние рады и рассей остатки неприятеля.» И пехота и конница в точности исполнили данные им приказания. И вождь не обманул легионов, и сам не был обманут голосом судьбы.
13. Неприятель, видя свою многочисленность и полагая в ней всю надежду, смело вступил в бой, но не показал в нем твердости. Весь его воинственный жар излился в воинских кликах и в метании дротиков, но исчез при виде сомкнутых рядов Римской пехоты, вооруженной мечами. Первые ряды неприятеля смешались, а за ними и следующие; конница наша довершила расстройство. Ряды во многих местах были разорваны, и боевая линия неприятельская колебалась вся, как бы в нерешительности. Потом, когда с падением передних каждый видел, что опасность приближается к нему, весь строй неприятельский обратился в бегство. Римляне преследовали сначала, пока неприятель удалялся вооруженными толпами — одною пехотою; но когда неприятельские воины, побросав оружие, рассеялись по полям, то посланы за ними в погоню отряды конницы с приказанием не тратить времени на убийство отдельных неприятелей; но, отрезав им дорогу к бегству, отдать их всех на жертву пехоте. Только ночь положила конец бегству и истреблению неприятеля. В тот же день взят и разграблен лагерь Вольсков; добыча вся, кроме пленных свободного происхождения, отдала воинам. Большая часть пленных оказались Латины и Герники, и не только простые граждане, которые могли по крайней мере сражаться по найму, но и молодые люди лучших фамилий. Ясно было, что правительства этих народов пособляли Вольскам. Узнаны также некоторые на жителей Цирцей и поселенцы из Велитр. Все они отправлены в Рим, и там, на вопросы сенаторов, прямо показали то же, что прежде диктатору, а именно, что народы, к которым они принадлежали, изменили союзу Римлян.
14. Диктатор держал войско в лагере, будучи уверен, что сенат объявит воину вышеупомянутым народам. Но внутренние обстоятельства не замедлили потребовать присутствия его внутри государства, где волнение становилось особенно опасно вследствие, личности человека, ставшего в его главе. М. Манлий не ограничивался более словами, а поступки его, по–видимому, имевшие только одну цель снискать расположение народа, на деле клонились к ниспровержению существовавшего порядка вещей. Раз он увидел, что вели в темницу сотника, известного воинскими подвигами и бывшего должным значительную сумму денег. Тотчас Манлий поспешил с толпою своих приверженцев, и остановил сотника. По этому случаю не щадил он ругательств для надменных патрициев, клеймил жадность ростовщиков и скорбел о страданиях народа, особенно выставлял он заслуги подсудимого. Свою речь М. Манлий заключил словами: «вотще бы я защитил этою рукою от Галлов Капитолий и крепость, если я допущу, чтобы моего согражданина, вместе со мною сражавшегося, отвели в оковы и темницу, чего хуже он не мог бы ожидать, если бы попался в руки Галлов.» Тут же при стечении народа М. Манлий заплатил долг за этого сотника; тот не знал как благодарить своего освободителя и призывал на него громогласно благословения богов и людей, именуя его своим спасителем и отцом народа Римского. Чернь волновалась, а сотник еще более содействовал волнению, показывая знаки ран, полученных в войне с Веиентами, Галлами, и других после того бывших. Он говорил: «что пока он совершал походы и спасал отечество от гибели, долг его рос, что уже не раз он его платил, но от процентов он нарастал снова. Если же теперь он имеет возможность видеть свет дневной, форум, лица своих сограждан, то это все благодаря М. Манлию, который был для него можно сказать вторым родителем; а потому все, что еще осталось в нем крови и жизни, все приносит на службу Манлию. Отныне все обязанности, общественные и частные, для него в одном Манлие " Чернь под впечатлением этим слов и сама готова была отдаться одному человеку. Недовольствуясь этим, М. Манлий не упускал ничего, чтобы могло содействовать к большему возбуждению черни. У него главное поместье было в земле Веиентов; он объявил его продажным, присовокупив: «что пока у него останется что либо свое, он недопустит гражданина Римского осудить и истязать за долги " Все это до того воспламеняло умы граждан, что они слепо готовы были исполнять притязания М. Манлия, как главного по их мнению поборника вольности. В своих речах к народу М. Манлия не щадил всякого рода обвинений для патрициев, не разбирая до какой степени они основательны. Между прочим он объявил: «что патриции присвоили себе тайно большие суммы Галльского золота. Недовольствуясь присвоением в свою частную собственность поля, которое должно было составлять общественное достояние, они не стыдятся грабить казну. Если бы эти суммы нашлись, то их достаточно будет, чтобы освободить простой народ от бремени долгов. Действительно, казалось гнусным делом, если не многие частные люди присвоили себе в собственность золото, приготовленное на выкуп Галлам, собранное со всех граждан в виде подати. Граждане жаловались, придумывая какими бы средствами отыскать это золото. М. Манлий ловко умел воспользоваться таким расположением умов граждан, маня их надеждою открыть, куда девалось Галльское золото. На этом остановилось общее внимание и ясно было, что если бы подтвердилось это показание, обвинитель снискал бы еще более расположения в народе; но если бы оно оказалось и ложно, то и в таком случае он не мог бы потерять его вовсе.
15. Таково было расположение умов, когда диктатор, но приглашению сената, оставив войско, прибыл в Рим. На другой же день он созвал сенат и удостоверясь в расположении умов всех и каждого, диктатор явился на форум в сопровождении всего сената. Сев на свое обыкновенное место, он отправил урядника к М. Манлию. Тот, сказав своим, что пришло время решительной борьбы, с огромною толпою приверженцев, явился на форум. Как два враждебные войска стояли с одной стороны поборники знати, с другой чернь, глазами измеряя свои силы. Когда водворилось молчание, то диктатор сказал: «Рад бы я был, если бы во всем я и сенат с одной стороны, и граждане Римские с другой, были всегда до такой степени одного со мною мнения, в какой, я уверен, будут они в настоящем деле, оно же и твое, М. Манлий. Ты обнадежил граждан, что сокровищами Галльскими, которые будто бы похищены первыми сенаторами, можно, без подрыва общественного доверия освободить чернь от гнетущей его массы долгов. Не только, М. Манлий, в таком добром деле не буду тебе помехою, но умоляю тебя, освободи чернь Римскую от бремени долгов, и открой нам расхитителей общественной казны. Если же ты не оправдаешь сам твоих слов, то или ты сам может быть соучастник похищения, или все, что тобою об этом сказано, тобою же выдумано. И в том, и в другом случае велю я тебя отвести в тюрьму для того, чтобы ты неволновал пустыми надеждами чернь.» Манлий на это отвечал: «Так, не ошибся я, диктатор избран не против Вольсков, которые всегда являются врагами, лишь только это нужно для патрициев и не против Латмнов и Герников, которых несправедливыми обвинениями вынуждают взяться за оружие, а против меня и черни Римской. Уже оставив военные действия, диктатор действует прямо, ваяв под защиту дела ростовщиков против черни; а мне расположение народа ставит в вину и хочет погубить меня. Колет глаза тебе, А. Корнелий и вам почтенные сенаторы, эта огромная толпа людей, меня окружающих? Но не от вас ли зависит всех их отвлечь от меня и средство к тому я же вам укажу; принимайте под защиту своих сограждан, освободите их от телесного наказания, не допускайте их до тюремного заключения, и избытком средств ваших пособляйте недостаткам других. Но и этого даже вам не нужно — тратить из своего, убавьте рост, и вследствие того сумму ваших претензий. Число моих клиентов убавится, а ваших прибавится. Виноват ли я, что мне одному дороги мои сограждане? Все равно, если бы меня спросили, почему ты один спас своим личным мужеством Капитолий и крепость. И в то время я, сколько мог, послужил отечеству, и теперь по мере моих сил и возможности, приношу пользу каждому гражданину. Что касается до Галльских сокровищ, то вопросы только затемняют дело само по себе ясное. За чем спрашиваете вы меня о том, что лучше моего знаете? Зачем заставляете вы обыскивать вас и насильственно отнять то, что лучше вам возвратить добровольно? И здесь не скрывается ли какой–нибудь хитрости. Вы мне повелеваете скрыть вами же сделанный обман, а я опасаюсь, как бы вы его не повторили перед глазами всех нас. Не принуждайте меня указать, где вы скрыли похищенное вами; вы сами имеете более нужды в понуждении вас открыть и возвратить то, что вами незаконно присвоено.
16. Диктатор приказал ему, оставить многословие или прямо доказать свое обвинение, или сознаться в его ложности, и в том, что оно придумано со злым умыслом чернить сенат. Когда Манлий сказал, что слова его будут напрасны перед людьми против него предубежденными, то диктатор велел отвести его в темницу. Будучи схвачен служителем диктатора, М. Манлий воскликнул: «Юпитер Всеблагий и Всемогущий, Юнона Царица, Минерва и вы все боги и богини, населяющие Капитолий и крепость, допустите ли вы страдать безвинно тому, кто вас защитил и спас от руки врагов? Цепи скуют ли те руки, которыми прогнал я Галлов от храмов ваших?» С ужасом и негодованием граждане отвели глаза свои от такого зрелища; но в то время сила закона, незыблемое основание каждого государства, была еще священною для граждан. Против власти диктатора даже возроптать не смели ни трибуны народные, ни кто–либо из черни. Когда Манлий заключен был в темницу, то, как достоверно известно, многие граждане надели на себя печальные одеяния, другие отпустили себе бороду и волосы. Двери тюрьмы осаждены были не скрывавшими свою горесть простолюдинами. Диктатор получил почести триумфа за удачные действия против Вольсков; но при общем негодовании граждан. Они говорили, что не на войне заслужен диктатором триумф, а внутри государства; что побеждены не Вольски, а Манлий. Его только недоставало перед победною колесницею диктатора. Волнение было сильное; чтобы сколько–нибудь его остановить, сенат, по собственному побуждению, не дожидаясь ни чьего настояния, определил отправить в Сатрик колонию из двух тысяч граждан Римских; каждому назначено по две с половиною десятины земли. Народ встретил с неудовольствием этот дар, находя его и незначительным, да и касающимся немногих, а, главное, он видел в нем как бы плату за выдачу М. Манлия и это средство вместо того, чтобы смягчить, более раздражило умы. Толпа приверженцев Манлия не скрывавших свое участие к нему, увеличивалась, а когда диктатор сложил власть, то граждане стали свободнее и говорить и действовать в пользу М. Манлия.
17. Находились люди, которые громко пеняли черни: «что она постоянно ставит своих защитников в затруднительное положение, и потом оставляет их в минуту опасности. Так погибли Сп. Кассий, приглашавший чернь к разделу полей и Сп. Мелий, избавлявший своих сограждан от страданий голодной смерти. Так они предали врагам на жертву М. Манлия, того самого, который возвратил пользование вольностью и жизнью части граждан, обремененной долгами. Чернь как бы заранее готовит на гибель своих избранников. За то ли должен страдать человек, бывший консулом, что он не ответил по первому мановению диктатора? Пусть теперь говорят, что слова Манлия были выдумкою и что потому–то он не знал что отвечать; но и раба не сажают в оковы за лживое показание? Неужели изгладилась совершенно намять той страшной ночи, которая едва не была последнею для имени Римского? Забыли уже то, как Галлы взбирались по Тарпейской скале? Забыли самого Манлия, как он, блистая оружием, покрытый потом и кровью, исторг из рук врагов самого Юпитера? Но может быть достаточно отблагодарили спасителя отечества приношением полуфунтов муки! И теперь того, кого именовали неземным, кого в величании сравнили с Капитолийским Юпитером, допускают они скованного во мрак темницы влачить дни, продолжение которых зависит может быть от руки палача? Так один мог служить защитою и опорою многим, но сам не нашел их ни в ком.» Даже в продолжении ночи толпы черни не расходились, угрожая разломать тюрьму. Уступая силе обстоятельств, сенат декретом сделал то, что иначе случилось бы само собою, — освободил Манлия. Этим не кончилось волнение, но оно получило себе главу. В это время прибыли послы Латинов и Герников и поселенцев из Цирцей и Велитр, оправдываясь в соучастии в войне с Вольсками и прося возвращения пленных для поступления с ними по всей строгости законов. И тем и другим даны ответы, для них неприятные; а особенно последним в том смысл, как они дерзнули поднять руку на отечество. Не только отказано насчет пленных; но и сенат приказал послам — впрочем это не относилось к Латинам и Герникам чтобы они поспешили уйти из города и скрыться от глаз народа Римского; иначе не защитят их права посольские, имеющие силу на чужестранцев, но не на изменников сограждан.
18. Замыслы Манлиевы зрели со дня на день. К концу года состоялись выборы, и на них назначены военными трибунами с консульскою властью все патриции: Сер. Корнелий Малугиненз в третий раз, П. Валерий Потит во второй, М. Фурий Камилл, Сер. Сульпиций Руф во второй, К. Папирий Красс и Т. Квинций Цинциннат во второй раз. В начал этого года государство было совершенно спокойно извне, и это обстоятельство было весьма приятно и патрициям и черни. Последняя надеялась, что, не будучи отвлечена военным набором, под предводительством такого человека, как Манлий, она достигнет уничтожения долговых обязательств. Патриции надеялись со своей стороны скорее излечить внутреннюю язву, не имея никаких опасений извне. Об стороны собрались с силами, и готовилась борьба отчаянная. Манлий созывал граждан к себе в дом; днем и ночью не переставал он толковать с главами черни и заводчиками смут. Действовал он решительнее и смелее прежнего. Не привыкнув к смирению, он раздражен был заключением, как жестоким, нанесенным ему оскорблением. А ободрился он от того, что диктатор не дерзнул с ним поступить так, как Цинциннат Квинкций со Сп. Мелием. Притом заключение его, Манлия, в темницу произвело такое сильное впечатление на простой народ, что не только диктатор вынужденным нашелся сложить свою власть, но и сенат должен был уничтожить сделанное им распоряжение. Возгордясь этим и вместе ожесточась, Манлий такого рода речами поддерживал, и без того сильное, раздражение простого народа. «Долго ли еще — так говорил он — вы сами не будете сознавать собственных сил тогда, как и бессловесные животные знают меру своих сил? Сочтите, по крайней мере, сколько вас, и как велико число противников ваших. Да если бы даже пришлось вам иметь дело и один на один, то нестанете ли вы сражаться храбрее за право вольности, чем они за права господства. Сколько вас было клиентов у одного патрона, столько вас против одного врага. Только покажите им, будто вы хотите вести войну, будете иметь мир. Лишь бы они видели, что вы готовы отразить силу силою, они откажутся от своих притязаний. Или мы все за одно должны когда–нибудь на что–нибудь решиться, или должны будем терпеть все. Долго ли вы будете осматриваться на меня. Будьте покойны, я‑то вас никого не покину, а берегитесь, как бы мне не изменило счастие. Я, ваш защитник, с той минуты, когда враги наши захотели, исчез было совсем; и отвели в оковы меня, снявшего их со стольких из вас. Чего же мне ждать, если враги будут смелее против меня действовать? Не участи ли Кассия и Мелия? Вы говорите с ужасом: боги да сохранят меня от этого; но боги для меня не сойдут с небес; а надобно, чтобы они внушили вам защитить меня, как они же управляли моею рукою, когда она была с оружием, так и теперь в защиту мирных граждан; тогда — от диких врагов, а теперь от жадных и надменных сограждан. Неужели в вас так мало уверенности, что вы не можете защитить себя от притязаний врагов? Неужели вы не сознаете возможности борьбы с патрициями о праве господства? Не сил от природы недостает у вас к тому, но самой привычки. Не обнаруживаете ли вы большего мужества против соседних народов для того, чтобы обеспечить права власти патрициев. Сражаясь за одно с ними в пользу их владычества, вы не отстаиваете свободу от них, а только делаете слабые попытки к тому, чтобы она не была пустым словом. Впрочем, как ни вяло вы сами действовали, как ни непредприимчивы были вожди ваши, а вы все имеете, чего хотели, частью силою, а частью счастием. Теперь время — и добиваться еще большего. Попробуйте вашего счастия, испытайте и меня, который не может пожаловаться на счастие и вы увидите, что меньшего труда будет стоить поработить патрициев, чем найти людей, которые бы отстаивали ваши права от них при их господстве. Для того, чтобы чернь Римская могла поднять голову, надобно уничтожить и диктаторства и консульства. Призывая вас на помощь, не допускайте приводить в исполнение приговоры по долговым обязательствам. Что касается до меня, то я буду защитником всех граждан уже на деле. Если же вы почтете меня каким–нибудь более важным и с большею властью сопряженным титлом, то знайте, что тем самим вы дадите мне средства к достижению того, чего вы желаете.» Оттого — то пошла молва, что Манлий добивается царской власти; но положительно не известно, открылся ли он в этом кому–нибудь прямо, и как далеко зашли в этом случае его замыслы.
19. Сенат со своей стороны озабочен был этими сходьбищами в доме Манлия, находившемся в крепости, как весьма опасными для вольности. Многие сенаторы громко говорили: «что нужно было бы нового Сервилия Агаду, который бы не посылал в тюрьму дознанного врага общественных учреждений, а казнью одного гражданина обеспечил бы спокойствие всех прочих.» Сенат остановился на решении по–видимому более мягком, а в сущности имевшем тот же смысл: «все власти государства должны озаботиться, как бы оно не пострадало от гибельных замыслов М. Манлия.» Тогда трибуны, облеченные консульскою властью, и трибуны народные (последние, понимая, что в случае гибели вольности, и их власть и значение уничтожатся, отдались в полное распоряжение патрициев) советуются между собою, как надобно поступить. Казалось, единственное средство было — открытая борьба, а она стоила бы больших усилий, и много крови. Тогда М. Мэний и К. Публилий; трибуны народные, сказали: «нет надобности отделять простой народ и патрициев между собою в том деле, которое есть общее всего государства против одного преступного гражданина. Обратим против него его же приверженцев и он погибнет жертвою своих же замыслов. Призовем его на суд. Притязания на царство не найдут в народе много отголоска, кроме чувства ненависти. Пусть чернь увидит, что не с нею затеваем мы борьбу, и обратится из защитницы в судью. Подсудимый — патриций, обвинители из среды простого народа, преступление самое важное — покушение к восстановлению царской власти. И вы увидите, что свобода будет каждому дороже личных расчетов.»
20. С общего согласия Манлию назначен день суда. Это известие сильно поразило чернь, а особенно, когда она увидела подсудимого одного в печальном одеянии. Не только никто из патрициев, по даже никто из родных М. Манлия, родные братья его Л. и Т. Манлий, и те не надели траура. Пример равнодушие дотоле в подобных случаях небывалый. Когда Ап. Клавдий был брошен в темницу, то К. Клавдий, хотя и был в неприязненных с ним отношениях, но, вместе со всем родом Клавдиев, облекся в траур. Ясно было взаимное соглашение патрициев погубить того, кто первый из их рядов перешел на сторону черни. Когда настал день суда, то обвинением против М. Манлия служили сборища черни, возмутительные речи, подкуп и лживые показания на патрициев, все это с целью достижения царской власти. Были ли еще другие пункты обвинения — современные писатели не передают; но вероятно были, и весьма важные, потому что приговор осуждения не был подвержен сомнению; только вопрос заключался в том, в каком месте его произнести. Стоит обратить внимание на то, какие бесчисленные заслуги М. Манлия как общественные, так и частные, вследствие преступного домогательства царской власти, не только остались без пользы, но обратились ему же в вину. Говорят, М. Манлий указал на четыреста человек, которым помог денежными суммами безо всяких процентов, которых имущества он избавил от публичной продажи и самих от тюремного заключения. Притом М. Манлий указал на совершенные им военные подвиги и представил тому доказательства: платье снятое с убитых неприятелей числом до тридцати, военные дары полководцев с сорока, и в том числе два венца за взятие городов и восемь за спасение сограждан. Во свидетельство привел он самих этих спасенных граждан и в том числе предводителя всадников К. Сервилия, находившегося на этот раз в отсутствии. Говорят, что речь, сказанная при этом случае Манлием, соответствовала и важности предмета и была наравне с его подвигами. Обнажив грудь, покрытую рубцами и следами ран, полученных на войне, М. Манлий, обратив глаза к Капитолию, призывал Юпитера и прочих богов на свою защиту. Он воссылал к ним мольбы, да внушат они народу Римскому то же желание спасти его, каким он М. Манлий вдохнутый спас Капитолий и самое существование народа Римского. Об одном умолял Манлий всех и каждого, чтобы они, когда будут высказывать о нем приговор, взирали на Капитолий, крепость и храмы богов бессмертных. Начали было перекликать народ по сотням для подачи голосов на Марсовом поле. Подсудимый, перестав просить сограждан, воссылал горячие мольбы к богам. Трибуны поняли, что пока в глазах граждан будут памятники заслуг Манлия, осуждение его будет невозможно. А потому на этот раз отложено было произнесение приговора, и народное собрание на другой день перенесено к Петелинской роще за Номентанскими воротами, откуда не видно было Капитолия. Тут обвинение имело больше силы и печальный приговор наконец произнесен к сожалению и огорчению тех самих, которые его высказали. Некоторые писатели утверждают, что избраны были два особенных чиновника для суждения государственной измены Манлия. Осудив его, трибуны сбросили его с Тарпейской скалы, так что одно и тоже место было и памятником бессмертной заслуги этого человека и вместе свидетелем его гибели. После смерти его сделано два распоряжения: одно общее, чтобы никто из патрициев не строился в крепости, или в Капитолие, так как дом Манлия находился в том месте, где ныне Монетный Двор. Другое распоряжение касалось рода Манлиев; положено, чтобы впредь никто из членов его не именовался М. Манлием. Таков был конец человека, который если бы не был в государстве, управляемом законами вольности, зашел бы далеко. Чернь долго с прискорбием вспоминала о нем, по миновании от него опасности, имея в памяти одни его заслуги. Вскоре открылось моровое поветрие; за неимением других причин, приписали это бедствие казни Манлия. Казалось, боги были разгневаны казныо в их глазах человека, спасшего от разрушения их храмы, и пролитая кровь Манлия осквернила Капитолий.
21. Вслед же за моровым поветрием открылся недостаток в съестных припасах. Не замедлили открыться с разных сторон враждебные действия соседей, услыхавших о двойном бедствии, поразившем Рим. Трибунами с консульскою властью были Л. Валерий в четвертый раз, А. Манлий в третий, Сер. Сульпиций в третий, Л. Лукреций, Л. Эмилий в третий, М. Требоний. Врагами нашими на этот раз были, кроме Вольсков (что касается до них, то сама судьба постоянно вооружала их против Римлян, как бы для того, чтобы последние не коснели в бездействии), колонии наши Цирцеи и Велитры, уже давно готовившие измену и даже Ланувий, город, дотоле отличавшийся постоянною нам верностью. Да и верность всего Лациума была более, чем подозрительна. Сенат Римский, не без основания полагая, что безнаказанность прежней измены Велитр сделала их самонадеяннее, определил — немедленно предложить народу объявить войну жителям Велитр. А для того, чтобы народ охотнее ее принял, назначены комиссии, первая из пяти членов для отведения участков гражданам в Помптинском поле, и вторая из трех, для основания колонии в Непете. Потом предложен народу закон о войне и принят всеми трибами, несмотря на противоречие трибунов народных. Приготовления к войне сделаны; но войско не выходило из города вследствие морового поветрия. Это замедление давало виновным поселенцам возможность просить сенат о пощаде. Многие настаивали о необходимости отправить в Рим послов с изъявлением покорности и просьбою прощения; но виновники измены, опасаясь, что вся тяжесть наказания падет на них, воспротивились миролюбивым намерениям сограждан. Не только посольство в Рим не было отправлено, но шайки поселенцев сделали набег для грабежа в Римскую область; таким образом исчезла всякая надежда на мирное окончание этого дела. В этом же году пронесся слух об измене Пренестинцев. Когда жаловались на набеги их жители Тускула, Габии и Лавикана, то сенат отвечал так мягко и уклончиво, что ясно было его желание, чтобы эти обвинения были несправедливы.
22. В следующем году Сп. и Л. Папирии, два вновь избранные военные трибуна с консульскою властью повели легионы к Велитру; а четыре остальные трибуна Сер. Корнелий Малугиненз в третий раз, К. Сервилий, Сер. Сульпиций и Л. Эмилий в четвертый раз избранные остались в Риме как для защиты города, так и на случай могущего быть нападения со стороны Этрурии (которая оставалась в состоянии весьма подозрительном). У Велитр сражение окончилось в нашу пользу; впрочем здесь в рядах неприятелей было более Пренестинцев, чем жителей Велитр. Близость неприятельского города была причиною поспешного бегства его войска, и оно там нашло убежище. К осаде города трибуны не приступали, отчасти потому, что она сопряжена была бы с большими затруднениями, отчасти же не желая совершенной гибели нашего поселения. Послано в Рим к сенату донесение о победе, и в нем с большим ожесточением говорено о неприязненных действиях Велитернцев, чем Пренестинцев. А потому вследствие сенатского определения, утвержденного народом, объявлена война Пренестинцам. В следующем году они, соединясь с Вольсками. осадили наше поселение Сатрик, взяли его несмотря на упорную оборону жителей, и поступили с побежденными самим варварским образом. С прискорбием узнали о том Римляне и избрали в седьмой раз военным трибуном М. Фурия Камилла; товарищами ему даны А. и Л. Постумии Региллинские, Л. Фурий, Л. Лукреций и М. Фабий Амбуст. Ведение войны с Вольсками поручено не в очередь М. Фурию; товарищем ему назначен по жребию Л. Фурий. Назначение это, принесшее мало пользы общему благу, содействовало увеличению славы Камилла во всех отношениях: а именно оно дало возможность Камиллу исправить опрометчивость своего товарища и вместе показать, что самою ошибкою товарища он сумел воспользоваться не столько для увеличения своей славы, сколько чтобы снискать к себе его расположение. Камилл в это время был очень стар, и уже он готовился произнести обычную присягу о неспособности к военной службе по слабости здоровья, но народ единодушно не допустил его до этого. Несмотря на ослабление сил телесных дух Камилла был еще бодр; чувства в нем еще не притупели, и все внимание свое, отдыхая от военных дел посвящал он гражданским. Он набрал четыре легиона, каждый по четыре тысячи человек, назначил на следующий день сборное место у Эсквилинских ворот и, осмотрев войско, повел к Сатрику. Под стенами его дожидался неприятель. Полагаясь на свою многочисленность он ни сколько не устрашился приближения Римского войска. Напротив, они вышли к нему на встречу, предлагая тотчас решительный бой для того, чтобы дело окончилось одними силами воинов и искусству полководца не было места.
23. Римское войско не уступало усердием и желанием сразиться неприятельскому, в этом случае отголоском его был товарищ Камилла. Только он служил препятствием к немедленному вступлению в бой. По свойственному ему благоразумию, Камилл хотел искусством восполнить недостаток сил. Тем смелее действовал неприятель, не только выходил он из своего лагеря, но подходил к нашему и с насмешками вызывал наших на бой, упрекал их в трусости. С негодованием Римляне переносили оскорбления самонадеянного врага; их в этом случае поддерживал Л. Фурий. Во цвете юношеских лет, отличаясь избытком телесных сил и здоровья, он считал все доступным своему личному мужеству и особенно, надеясь на многочисленность воинов, достаточное по его мнению ручательство для успеха. Он поддерживал раздражение воинов, обвиняя товарища в медленности и нерешительности и указывая на них как на необходимые последствия его преклонных лет: «Война — говорил он — исключительная принадлежность молодых людей; вместе с упадком сил телесных исчезает и смелость духа. Так и Камилл из предприимчивого и деятельного полководца сделался нерешительным. И он, прежде с похода бравший приступом города и лагери неприятельские, теперь сам в бездействия сидит в лагере. И что он имеет в виду? Силы его не прибавятся, и неприятельские не убавятся. Если он думает прибегнуть к воинской хитрости, то ни краткость времени, ни местность не позволяют ничего сделать в этом случае. План и намерения старика отличаются слабостью и медленностью, свойственною его летам. Камилл, можно сказать, пережил свою славу. Зачем же допускать, чтобы государство, долженствующее быть вечно цветущим, страдало от упадка сил и не достатка смелости одного полководца?» Такими речами Л. Фурий увлек за собою всех воинов; они громко требовали сражения. Тогда Л. Фурий сказал своему товарищу: «М. Фурий, мы не в состоянии удержать стремления воинов; а дерзкий враг, которому наша нерешительность придала смелости, оскорбляет нас самим невыносимым образом. Не упорствуй ты один и позволь на этот раз восторжествовать нашему мнению и тем ускорить твою победу.» Камилл на это отвечал: «доселе во всех войнах, где распоряжение принадлежало ему одному, не приходилось народу Римскому раскаиваться в сделанном ему доверии и счастие ему поныне не изменяло. Теперь же у него есть товарищ с властью ему равною, а превосходящий его силами возраста. Что же касается до управления войском, то он привык отдавать приказания, а не принимать их. Впрочем, он не может воспрепятствовать товарищу своему пользоваться ему принадлежащею властью. Боги да благословят его действия, на сколько они полезны для отечества. Лета освобождают его от обязанности стоять в первых рядах: но он не отказывается от тех обязанностей на воин, которые совместны с его старостью. Одного он просит у богов бессмертных, чтобы не сбылись его предчувствия, и чтобы на деле план его оказался лучшим и благоразумнейшим.» Но и люди не вняли мудрым советам, боги — столь благочестивым мольбам. Боевую линию построил военный трибун, столь горячо желавший битвы. Камилл устроил резерв и сильным отрядом прикрыл лагерь; а сам с возвышенного места наблюдал за ходом боя, которым управлял другой.
24. Как только при первой схватке раздался стук мечей, то неприятель из хитрости, а не из робости стал отступать. Позади его позиции к его лагерю находилось возвышение с отлогою покатостью. Многочисленность неприятеля позволила ему оставить в лагере в виде резерва несколько отборных и сильных когорт; они сделали вылазку тогда, когда наши приблизились к лагерным окопам. Успех вылазки был полный, как вследствие того, что Римляне, преследуя неприятеля, расстроили свои ряды, так и того, что местность была для них неблагоприятна. Ужас от Вольсков перешел в наши ряды, и они начали уступать напору свежих сил неприятеля, действовавших с возвышенного места. Вольски преследовали наших, как те, которые сделали вылазку, так и те, которые сначала предались мнимому бегству. Римляне не могли оправиться, забыв свою военную славу и недавний успех, они обратились в бегство и, рассеявшись по месту сражения, стремились в беспорядочном бегстве в лагерь. Тогда Камилл был посажен на лошадь окружавшими, и с резервом быстро двинулся на встречу неприятелю. Обратясь к воинам, он сказал: «вот товарищи, чем кончился бой, которого вы домогались с таким жаром! Кого из богов или из людей станете вы винить в этом? Всему причиною с одной стороны ваша самонадеянность, а с другой постыдная трусость. Вы следовали за другим вождем; последуйте же теперь за Кампллом и одержите и теперь победу, как вы навыкли под моим начальством. Не думайте о лагерных окопах; вы в них взойдете не иначе, как победителями.» Сначала стыд и сознание свое вины овладело умами воинов. Видя, что знамена несут вперед и весь строй снова оборачивается лицом к неприятелю, что вождь их, уже одряхлевший от лет, после стольких побед, забыв старость, в первых рядах подвергается опасности, Римские воины стали упрекать друг друга в трусости и громким криком изъявили свою готовность возобновить бой. И другой трибун не забыл своих обязанностей; он был послан товарищем, пока тот приводил в порядок ряды пехоты, к всадникам. Сознавая, что он сам через свою самонадеянность потерял право упрекать воинов в вине, которой он сам. был соучастником, он ограничивался одними просьбами, умоляя воинов всех вместе и каждого по одиночке: «освободить его от ответственности за поражение, которого вина падает на него одного.» Я — говорил он — несмотря на несогласие и противоречие моего товарища, предпочел быть соучастником самонадеянности всех, чем благоразумия одного. Слава увенчает Камилла и в том и в другом случае; но я, если сражение не будет иметь лучшего исхода, подвергнусь самой несчастной участи: соучастник постигшей беды, бесславие приму я один.» Сочтено за лучшее, коннице действовать вместе с пехотою, еще не совсем оправившейся от расстройства. Всадники, заметные по своему вооружению, поспешили на помощь пехоте туда, где натиск неприятеля был сильнее. Бой возобновляется с особенным рвением воинами, которым сообщилась казалось храбрость его вождей. Успех увенчал единодушные усилия нашего войска, и на этот раз Вольски обратились в действительное бегство потому же направлению, по которому прежде отступали вследствие воинской хитрости. Урон Вольсков убитыми и во время битвы и преследования был весьма велик. Много погибло и в лагере их, который тут же взят приступом; впрочем более неприятелей было взято в плен, чем погибло от меча.
25. При перечислении пленных оказалось несколько Тускуланцев. Военные трибуны призвали их к себе и сделали им секретный допрос, на котором они показали будто бы взялись за оружие по приказанию своего правительства. Камилл, видя войну, угрожавшую от столь близкого соседа, сказал: «что он немедленно поведет пленных в Рим для того, чтобы сенат знал об измене Тускуланцев. Войском же и лагерем пусть покуда начальствует товарищ.» Пример уже показал, что Камилл должен был внимать советам только собственного благоразумия. Что касается до Л. Фурия, то и он сам и войско были такого убеждения, что Камилл не оставит без наказания опрометчивого поступка товарища, поставившего было отечество в опасность. Не только в войске, но и в Риме господствовало убеждение, что если с переменным счастием ведена была воина с Вольсками, то весь успех принадлежит М. Фурию Камиллу, а неудачи и поражение падают на Л. Фурия. Когда пленные изложили свое показание в сенате, он определил объявить им войну, и ведение её поручил Камиллу. Он просил позволения выбрать из своих товарищей по собственному усмотрению для ведения войны и, получив это позволение избрал, сверх общего ожидания, Л. Фурия. Такою умеренностью он великодушно загладил бесчестие, полученное его товарищем на прежней войне, и вместе приобрел новую славу. Войны с Тускуланцами не было; своим миролюбием они отразили силу Римлян, с которою бороться не могли. Когда Римляне вошли в их земли, они оставались в своих жилищах и спокойно занимались полевыми работами. Ворота своего города они отворили, и в мирных одеждах вышли толпами на встречу нашим полководцам. Съестные припасы и все нужное для нашего войска доставлялось ему в изобилии. Камилл стал лагерем перед городом. Желая знать тоже ли спокойствие и миролюбивое расположение господствует в городе, какое обнаружено было поселянами, он вошел в город. Там он нашел двери домов отворенными, лавки были отперты и товары в них разложены. Ремесленники занимались обычными работами, а школы наполнены были учащимися. Улицы наполнены были мирными прохожими (и в том числе женщинами и детьми), шедшими каждый за своим делом. Не только ничто не показывало робости, но даже ничего особенного. Камилл со вниманием вникал во все, стараясь найти приготовления к войне или признаки, что она была замышляема, но отложена в настоящее время. Все до того было мирно и спокойно, что не только войны не было в помышлении у жителей, но и самое известие о ней не дошло до них.
26. Побежденный терпением мнимых неприятелей, Камилл приказал собраться Тускуланскому сенату. В его собрании сказал он следующее: «Вы одни, Тускуланцы, нашли то оружие и те силы, которыми одними вы можете с успехом защитить себя и все ваше от Римского оружия. Ступайте в Рим к сенату; пусть он рассудит, заслуживаете ли вы настоящим нашим поведением более прощения, чем прежним наказания. Не могу взять на себя права прощать, которое принадлежит целому народу. Все, что я могу сделать — дозволить вам просить о пощаде. Сенат Римский, как ему угодно будет, поступит с вами.» Когда в Рим прибыли послы Тускуланские, то сенаторы, видя союзников своих, столько раз доказавших верность, печально стоявшими в притворе сенатского здания, тотчас позвали их в сенат, обнаруживая тем самым, что они скорее поступят с ними как с друзьями, чем как с врагами. Главный из послов Тускуланских стал говорить следующее: «Вы, почтенные сенаторы, объявили нам войну; а мы встретили войска ваши и вождей точно также, как вы теперь нас видите. И поверьте, что всегда так мы будем действовать и если обнажим мечи, то не иначе, как по вашему приказанию и в защиту вашу. Мы не знаем как благодарить и войска ваши и вождей их за то, что они более поверили тому, что сами видели, чем тому, что слышало, и что они не прибегли к неприязненным действиям, сами не видя ничего такого против себя. Просим вас быть в отношении к нам столько же миролюбивыми, сколько мы в отношении к вам и обратить оружие ваше от нас туда, где в нем есть надобность. А мы безоружные готовы с терпением испытать силу вашего оружия. Таково наше всегдашнее расположение духа. Боги бессмертные да даруют, чтобы оно было столь же счастливо, сколько искренно. Что же касается до мнимых наших преступлений, которые заставили вас объявить нам воину; то хотя самое дело уже опровергает их, однако безопаснее для нас сознаться в вине, за которою последовало самое полное раскаяние. Мы готовы дать вам такое удовлетворение, какое вы сами назначите.» В этом духе говорили они и получили не только в настоящем мир, но немного, времени спустя и права гражданства; легионы Римские выведены из Тускула.
27. Срок служения Камилла кончился и он сложил с себя власть, обнаружив благоразумие и храбрость в войне с Вольсками; счастие его сопровождало в походе к Тускулу, и два раза показал он необыкновенную умеренность и великодушие относительно своего товарища. На следующий год, избраны были военными трибунами Л. и П. Валерий, Луций в пятый, а Публий в третий раз, К. Сергий в третий раз, Л. Мененин во второй, Сп. Папирий, Сер. Корнелий Малугиненз также. В этом году не было цензоров, главное вследствие возникшего затруднительного вопроса о долгах. Этот вопрос волновал граждан: трибуны с умыслом увеличивали тяжесть зла, а другие находили выгоду в том, чтобы уменьшать его и приписывать несостоятельность заемщиков их злонамеренности, подрывающей всякой кредит, а не их крайним обстоятельствам. Цензорами были избраны К. Сульпиций Камерин и Си. Постумий Регилленский; но Постумий умер и уставы, освященные религиею, не позволяли его товарищу от себя заместить его другим. Сульпиций тоже отказался и был новый выбор цензоров; но вновь избранные в эту должность не вступали в нее, потому что открылась ошибка при их выборе. Выбирать еще третьих цензоров в одном и том же году показалось противным религии, так как боги обнаружили свое нежелание, чтобы на этот год были цензоры. Трибуны народные с ожесточением утверждали, что все это делается в насмешку черни: «сенат — так они говорили между прочим — не хочет иметь людей, которые могли бы поверить его действия, не допускает существования списков граждан по имуществам и оценки их собственности; тогда обнаружилось бы, что половина граждан падает под бременем долгов; а между тем чернь совершенно разоренная предается на жертву то тому, то другому врагу. Везде отыскивают повода к войне, лишь бы не оставаться в покое. От Антия легионы были поведены к Сатрику, оттуда в Велитры и наконец в Тускул. Теперь грозят войною Латинам, Герникам и Пренестинцам. Впрочем, в сущности войны ведутся не с чужестранцами, а со своими согражданами, вследствие ненависти к ним. Цель — изнурить постоянными походами и воинскими трудами чернь, не дать ей отдыху и времени отстаивать свои права вольности и внимать на форуме голосу трибунов, вопиющих против разорительного роста и других притеснений, которые терпят бедные граждане. Если же они достойны наследовать права вольности после предков своих столько потрудившихся на её пользу, то они не допустят, чтобы кто нибудь из их сограждан был осужден за долги, а равно и не дадут производить набор, пока не будет сделан пересмотр долгов, не будут приняты меры к их уменьшению и пока таким образом не уяснится каждому гражданину, что составляет его собственность, и что он должен отдать другому; пока он не будет убежден, что покрайней мере личность его защищена от оскорбительного телесного наказания со стороны немилосердого заимодавца.» Такие речи не могли не взволновать простой народ, высказывая то, чего он сам желал давно. В это время много приговоров за долги было произносимо над гражданами, и Сенат вследствие слуха о войне с Пренестинцами велел набрать новые легионы. Все эти распоряжения встретили единодушное сопротивление со стороны черни, которою руководили в этом случае трибуны. Они не позволяли исполнять приговор над гражданами, осужденными за долги; а граждане не отвечали на вызов записываться в военную службу. Сенат не столько в настоящем озабочен был вопросом о долгах, сколько отказом граждан взяться за оружие. Получено было известие, что неприятель, выступив уже из Пренеста, расположился в Габийской области. Оно не только не сделало снисходительнее трибунов народных; но они упорнее прежнего настаивали на своем. Волнение могло утихнуть не прежде, когда война стала угрожать самим стенам Рима.
28. Пренестины были извещены о волнении, господствовавшем в Рим, о том, что набор войска не состоялся, что вождей даже не назначено, а сенат и простой народ в открытой между собою вражде. Неприятель счел для себя все это весьма благоприятным, и потому поспешно двинулся и, опустошив по дороге поля, явился у Коллинских ворот. В Риме возникло страшное смятение, раздавались крики к оружию, и вооруженные граждане спешили на стены и к городским воротам. Близость опасности обратила внимание всех от внутренних смут к войне. Диктатором избран Т. Квинкций Цинциннат; предводителем всадников назначил он А. Семпрония Атратина. Узнав об этом, неприятель почувствовал страх и отступил от Рима. Молодежь Римская без сопротивления стала под знамена. Пока в Риме производим был набор, неприятель расположился лагерем у реки Аллии и оттуда на далекое пространство опустошал окрестные поля. Он хвалился: «что занял место, столь гибельное для Рима. Та же робость овладеет Римлянами, какая вовремя войны с Галлами, и предадутся они, как и тогда, постыдному бегству. Если по ныне день, в который случилось поражение, считается днем печальной памяти для Римлян: то не устрашатся ли они, когда им новая опасность будет грозить на том же самом месте и в тот же день, которые уже были раз так для них несчастны. У них отзываться будут еще в ушах грозные клики Галлов и их страшные образы представляться их воображению.» Такими пустыми надеждами утешал себя неприятель, рассчитав успех на одном названии местности. Римляне со своей стороны говорили: «где бы ни встретили они Латинов, они знают, что это все те же Латины, которые были ими побеждены при Регилльском озере и в течение ста лет находились у них в повиновении. Если место, где стоит неприятель, ознаменовано было некогда их поражением, то это обстоятельство вместо того, чтобы внушить робость, придает им воодушевления желанием смыть позор и доказать, что нет места, где бы Римляне не могли победить. Да если бы и Галлы встретились на этом самом мест, то они Римляне и тут будут сражаться так, как в Риме, когда они отстаивали отечество и на другой день у Габий. Тогда они доказали, что дерзкий враг, коснувшийся стен Рима, погибнет жертвою своей самонадеянности и что даже не останется кому принести домой известие как о прежней удаче, так и о последовавшем несчастье.»
29. С такими то мыслями обе враждебные стороны сошлись у Аллии. Диктатор Римский, видя, что неприятель совсем построился и изготовился к бою, обратясь к своему предводителю всадников, А. Семпронию, сказал: «А. Семпроний, видишь ли, как неприятель смело расположился у Аллии, основав надежду на успех на названии местности. Но боги бессмертные не дали им уверенности в собственных силах, лучшего ручательства успеха. Ты смело со своими всадниками ударь в самый центр неприятеля; я с легионами тебя поддержу и не дам опомниться неприятелю. Боги вы, свидетели мирных договоров, призываю вас на помощь, обратите казнь на тех которые всуе призывали имя ваше и обманули нас верою к вам.» Пренестины не выдержали первого натиска всадников и пехоты, ряды их расстроились от первого воинского клика и натиска наших. Потом неприятель, не могши оправиться от смятения, не замедлил обратиться в совершенное бегство. В ужасе неприятель не остановился у своего лагеря, но бежал до самого города Пренест. Тут, в виду его, на небольшом возвышении неприятель вздумал было окопаться, чтобы прикрыть поля свои от окончательного разорения, вследствие которого и город, где не было никаких запасов, не мог думать о сопротивлении. Когда же Римское войско, разграбив лагерь под Аллиею, явилось сюда, то неприятель не стал защищать сделанное им укрепление и удалился в город, полагая всю надежду на крепость его стен. В земле Пренестинов было еще восемь городков; против них обращены военные действия, и они без большего труда взяты один за другим. Потом войско Римское двинулось к Велитрам и, овладев этим городом, обратилось к Пренесту, как главному средоточию войны; этот город сдался на капитуляцию. Таким образом, Т. Квинкций раз разбил неприятеля в открытом поле, взял два неприятельских лагеря, овладел приступом восемью городами, взял Пренест по договору с жителями. За тем он возвратился в Рим; во время его триумфа несли статую Юпитера Военачальника, взятую в Пренесте. Ее внесли в Капитолий и поставили между храмом Юпитера и Минервы. Под нею на дощечке вырезана была надпись такого содержания: «Юпитер и весь сонм богов благословили диктатора Т. Квинкция, предав в его руки девять городов.» В двадцатый день после вступления в должность, диктатор Т. Квинкций сложил её с себя.
30. Вслед за тем были выборы военных трибунов с консульскою властью; тут избрано равное число патрициев и плебеев. Из числа первых были П. и К. Манлий и Л. Юлий; а из простолюдинов К. Секстилий, М. Альбиний и Л. Антистий. Манлии вследствие того, что знатностью рода превосходили трибунов из простого народа и пользовались более расположением граждан, чем Л. Юлий, получили в свое ведение — войну с Вольсками и эта обязанность дана им не по жеребью сверх очереди. Скоро патриции раскаялись в своем выборе. Манлии, не разузнав предварительно, послали когорты для Фуражировки. Пришло ложное известие, что они окружены неприятелем. Наши поспешно бросились на выручку, не удостоверясь кто принес известие (а это была хитрость со стороны Латинов) и попали сами в засаду. При неблагоприятной местности воины наши только личным мужеством отражали неприятеля, поражавшего их со всех сторон. Между тем другое неприятельское войско напало на Римский лагерь, расположенный в открытом поле. Вообще вожди поступили самонадеянно и необдуманно и не приняли никаких мер осторожности и благоразумия. Если в этом случае Римляне не претерпели совершенного поражения, то вследствие только примерного личного мужества воинов, безо всякого участия вождей. Когда об этом получено было известие в Риме, то сначала хотели было назначить диктатора; но потом обнаружилось, что наши дела в войне с Вольсками не в отчаянном положении, и что они не умели воспользоваться ни победою, ни благоприятными для них обстоятельствами. Войска наши и их вожди отозваны домой и Вольски со своей стороны оставались в покое. Только в конце года случилась тревога: Пренестины снова взбунтовались, увлекши за собою Латинские народы. В этом году посланы поселенцы в Сетию, жители которой жаловались сами на свою малочисленность. Хотя военные дела в этом году принесли мало славы; но за то внутри к общему удовольствию господствовало совершенное спокойствие вследствие того, что чернь была довольна тем, что половина военных трибунов из среды её.
31. За тем военными трибунами с консульскою властью были избраны Сп. Фурий, К. Сервилий во второй раз, К. Лициний, П. Клелий, М. Гораций и Л. Геганий. Начало этого года ознаменовано сильным волнением по поводу долгов. Для исследования этого вопроса цензорами избраны Сп. Сервилий Приск и К. Клелий Сикул; впрочем в их занятиях воспрепятствовала им открывшаяся война. Сначала гонцы один за другим, потом толпы бегущих поселян возвестили, что легионы Вольсков вошли в Римскую область и опустошают поля. Но опасность внешняя не только не положила на этот раз конца внутренним раздорам, но напротив трибуны народные с большим ожесточением противились производству набора. Наконец патриции согласились принять предписанные им условия, заключавшиеся в том, что пока будет продолжаться война, не будут производиться взыскания за долги, ни собираться поголовная подать на военные издержки. Чернь, довольствуясь хоть временно отдохнуть, не делала препятствия набору. Положено из вновь набранных легионов составить два войска и отправить в землю Вольсков. Сп. Фурий и М. Гораций двинулись правою стороною вдоль морского берега на Антий; а К. Сервилий и Л. Геганий левою стороною горами к Эцетре. Ни то, ни другое наше войско не встретило неприятеля, но в конец опустошило его поля. Вольски в своем набеге на Римскую облает, действовали поспешно, стараясь воспользоваться нашими внутренними несогласиями и вместе опасаясь нашей доблести и потому причинили нам несравненно меньше вреда, чем сколько мы им. Вольски опасались, как бы наше войско не вышло из Рима и не отомстило бы им, и потому они коснулись крайних пределов наших областей. Наше же войско, дыша справедливым гневом и жаждою мщения, с умыслом оставалось в неприятельской области, разоряя ее и стараясь вызвать врага на бой. Таким образом оба Римские войска потребили огнем не только отдельные хутора, но и целые селения, не оставило ни одного Фруктового дерева целого, уничтожило хлеб на корню, загнало все стада, какие только нашло в поле и забрало в плен всех попавшихся неприятелей. Совершив такие подвиги, они возвратились в Рим.
32. Недолго отдыхали должники. Когда все успокоилось и извне не угрожала более опасность, снова началось строгое судебное преследование должников. Не только не облегчена была тяжесть прежних долгов, но они не замедлили увеличиться вследствие новой поголовной подати, наложенной цензорами для построения новой каменной стены из тесаных камней. Чернь должна была поневоле покориться наложенным на нее тягостям. Патриции, употребив в дело все силы своей партии, избрали на этот раз в военные трибуны всех из своего сословия; а именно то были Л. Эмилий, П. Валерий в четвертой раз, К. Ветурий, Сер. Сульпиций, Л. и К. Квинкций Цинциннат. Таким же образом употребив в дело все средства своей партии, патриции успели в том, что граждане без сопротивления записались в военную службу; в то время Латины и Вольски, соединив свои войска, остановились у Сатрика. Составлено три войска: одно оставлено в Риме для его защиты, другое должно было быть готово на случай, если бы с какой–нибудь стороны возникла нечаянная опасность. Третье, самое сильное, войско П. Валерий и Л. Эмилий повели к Сатрику. Здесь они увидали неприятельское войско расположенным на ровном месте, и потому тотчас завязался бой; хотя победа была еще спорною, но надежда на успех улыбалась нам, когда проливной дождь с сильным вихрем заставил обе стороны разойтись. На другой день сражение возобновилось; несколько времени успешно с редким мужеством сопротивлялись легионы Латинов, вследствие долговременных дружественных отношений изучившие наш образ ведения войны. Атака нашей конницы смутила и расстроила ряды неприятельской пехоты; тут подоспела и наша пехота. Куда она ни двигалась, неприятель должен был отступать; наконец на всех пунктах он отказался от мысли о сопротивлении. Неприятель в беспорядочном бегстве стремился не в свой лагерь, а в город Сатрик, находившийся в двух милях от поля битвы; во время бегства неприятель понес большой урон убитыми от преследовавшей его нашей конницы. Лагерь неприятельский достался нам в руки и разграблен. Из Сатрика неприятель в ночь, последовавшую за сражением, в беспорядке поспешил в Антий. Хотя Римское войско преследовало его по пятам, но оказалось, что страх придает более быстроты, чем гнев. Таким образом неприятель вошел в город прежде, чем Римское войско могло настичь или задержать его. Несколько дней прошло в одном опустошении полей. Римляне не имели нужных для того, чтобы приступить к осаде города, орудий; а неприятель не имел довольно сил, чтобы принять от нас бой в открытом поле.
33. В это время возник раздор между Латинами и Антиатами. Антиаты, постоянно терпя поражение на войне, в которой можно сказать успели и вырасти и состариться, наскучили ею и искренне желали мира. Что же касается до Латинов, то они, собравшись с силами в продолжении столь долговременного мира, с большим усердием принялись за войну, которую они сами начали, недавно изменив нам. Распря между обоими народами кончилась, когда они поняли, что каждый из них может действовать совершенно независимо один от другого. Латины стали действовать сами по себе, не соглашаясь никак на постыдный по их мнению мир. Антиаты, не связанные более в своих благоразумных решениях советом Латинов, отдали безусловно и город свой и земли в распоряжение Римлян. Латины, раздраженные тем, что войною не нанесли никакого урона Римлянам и что Вольски не хотели продолжать войну, излили всю злобу на Сатрик. Они предали огню этот город, который в первую неудачную кампанию служил для них убежищем. Изо всех зданий города, как общественных и частных, так и посвященных богослужению, остался только один храм матери Матуты. Сохранилось предание горожан, что не уважение к религии или страх богов были причиною того, что этот храм остался цел; но из храма раздался страшный голос, высказавший самые сильные угрозы, буде огонь коснется священных стен храмов. Под влиянием того же раздражения Латины двинулись к Тускулу; они хотели мстить жителям его за то, что, будучи Латинского происхождения, они не только в постоянной приязни с Римлянами, но даже поступили в число Римских граждан. Войско Латинское подошло к Тускулу совершенно неожиданно; даже ворота городские были растворены, и потому без труда, вместе с первым воинским кликом, это овладели городом кроме крепости, куда бежали горожане с женами и с детьми. Они немедленно отправили послов в Рим умоляя о помощи в постигшем их несчастье. Тотчас же (для того, чтобы показать святость обещаний народа Римского) послано Римское войско к Тускулу под начальством военных трибунов Л. Квинкция и Сер. Сульпиция. Оно застало ворота городские запертыми, и Латинов в положении вместе и осаждающих и осажденных. С одной стороны они должны были защищать стены города, а с другой сами приступали к крепости. Внушая другим страх, они не могли и сама его не чувствовать. Прибытие Римского войска изменило положение обеих сторон. Тускуланы перешли от робости к сильному воодушевлению, а Латины вместо того, чтобы думать о взятии крепости, которую они уже считали было своею, должны были помышлять о собственной безопасности. Тускуланы в крепости испустили громкие военные клики; им Римское войско отвечало еще сильнейшими. Латины подверглись нападению с двух сторон: они не могут выдержать натиск Тускулан, устремившихся на них с возвышенного места, и с другой стороны не в состоянии отразить нападение Римлян, приступавших к стенам и отбивавших ворота. Сначала наши с помощью лестниц взобрались на стены и потом отворили ворота. Неприятель был окружен со всех сторон; он не имел сил для сопротивления и бежать было некуда, и потому он совершенно истреблен. Когда таким образом Тускул отнят у неприятеля, войско наше возвратилось домой!
34. Хотя этот год ознаменован был успехами на войне; но внутри государства увеличивались с часу на час притязания патрициев и бедствия простого народа. Уже самая необходимость заплатить немедленно не давала никакой возможности найти средства к уплате. За неимением чем заплатить, бедные граждане лишались чести и отдавались на распоряжение кредиторов; таким образом телесное наказание было употребляемо за нарушение кредита. До такой степени, вследствие этих притеснений, упали духом не только беднейшие граждане из простого класса народа, но даже и самые значительные лица этого сословия до того, что они не только не искали, вместе с патрициями, мест военных трибунов, облеченных консульскою властью, но и казалось не было ни одного деятельного человека из среды сословия простого народа, для занятий мест, ему собственно присвоенных. Казалось, по–видимому, что верховная власть, которую, в течение нескольких лет, оспаривали плебеи у патрициев, сделалась навсегда неотъемлемым достоянием этих последних. Впрочем, случилось не так, и самое ничтожное по–видимому обстоятельство положило конец преждевременной радости патрициев. М. Фабий Амбуст пользовался уважением обоих сословий, имел большие связи и в том и в другом. У него были две дочери: одну из них, старшую, он отдал за патриция Серв. Сульпиция, а младшую за К. Лициния Столена, человека весьма достойного, но плебея. Самая эта родственная связь снискала Фабию расположение простого народа, который был доволен, видя, что Фабий не питает к нему такого пренебрежения, как прочие патриции. Случилось раз, что обе сестры (дочери Фабия) проводили время в разговорах, в дом военного трибуна Серв. Сульпиция. Вдруг ликтор его ударил палочкою в дверь, давая знать по обыкновению, что он возвращается с форума. Не зная этого обычая, младшая Фабия оробела; но старшая смеялась незнанию неопытности в этом случае младшей. Это обстоятельство произвело сильное впечатление на женщину, которая обыкновенно волнуется иногда самыми ничтожными случаями. Еще более впечатления произвела на младшую Фабию толпа людей, ожидавших и спрашивавших приказаний её зятя. С завистью младшая смотрела на старшую, брачный союз которой казался ей несравненно счастливее её собственного. Она знала, что пред её мужем вряд ли согласится идти даже кто–нибудь из его родных. Расстроенная и смущенная этими размышлениями, младшая Фабия попалась на глаза отцу. Заметив, что она не в духе, он спросил её: здорова ли она? Та сначала отвечала уклончиво, опасаясь оскорбить и сестру завистью и своего мужа пренебрежением к его званию; но отец её искусно разузнал причину её неудовольствия и успокоил её тем, что те же почести, которых она была свидетельницею в доме сестры, будут уделом и её семейства. Фабий незамедлил заняться этим делом вместе с зятем и Л. Секстием, даровитым и деятельным молодым человеком, которому недоставало только имени патриция, чтобы достигнуть первых мест в государстве.
35. Для усилий честолюбцев время казалось благоприятным вследствие того, что большая часть граждан падали под гнетом долгов. Пособить этому горю чернь видела единственное средство — поставить во главе правительства лицо из своего сословия. Еще прежними усилиями простолюдины приготовили себе ступень, с которой неусыпною деятельностью могли добиться еще большего, и разделить с патрициями их силу и значение. Прежде всего положено избрать трибунов народных, и они, в отправлении этой должности, должны были прокладывать себе дорогу к высшим должностям. Вновь избранные трибуны К. Лициний и Л. Секстий издали несколько законов в пользу простого народа, направленных против патрициев. Первый закон о долгах заключался в том, чтобы из суммы долгу вычесть накопившиеся проценты и то, что остается, уплатить в три года по ровной части. Другой закон определял меру поземельной собственности, чтобы ни одно частное лицо не могло иметь в своем владении более 500 десятин земли. Третий закон заключал в себе отмену выборов в должность военных трибунов, облеченных консульскою властью, и определял, чтобы была выборы двух консулов, и из них чтобы непременно один был из простого сословия. Все эти законы были в высшей степени важны, и не могли быть приняты без большой борьбы. Все, что составляет главную цель стремлений человеческих, жажда к приобретению, честолюбие право — собственности все в одно и тоже время было оспариваемо у патрициев. Патриции с ужасом видели такие страшные притязания; после многих совещаний, публичных и частных, единственное средство найми они, уже не раз прежде с пользою в подобных случаях употребленное в дело, а именно они из среды трибунского коллегия восставили противников новым проектом законов. Когда Лициний и Секстий стали призывать граждан по трибам для подачи голосов, то другие трибуны, опираясь на содействие патрициев, не допустили произвести ни вызова, ни всего того, что обыкновенно бывает в таких случаях. Не раз без успеха сходилось и расходилось народное собрание, но проекты законов оставались без движения. Хорошо же — сказал Секстий — средство, изобретенное патрициями ко вреду простого народа и в свою пользу, мы обратим ко вреду им и к пользе простого народа. Созывайте, патриции, народное собрание для выбора трибунов военных! Увидим, так ли вам приятно будет слышать это слово: «не согласен», которое приносит вам теперь такое искреннее удовольствие.» Угрозы эти Секстий и Лициний привели в исполнение и на этот раз никакие выборы, кроме в должности эдилей и трибунов народных, не состоялись. Лициний и Секстий, опять избранные в должности трибунов народных, не допускали производства выборов в должности, которые обыкновенно замещаются патрициями. В продолжении пяти лет ежегодно повторялось одно и тоже: народ выбирал вновь обоих трибунов, а они не допустили выборов в прочие должности, и таким образом в продолжении пяти лет государство не имело правительства.
36. К счастию со всех сторон извне господствовало спокойствие. Только Велитернские поселенцы, не видя Римского войска в поле, по злобе сделали вторжение в Римскую область и даже приступали к Тускулу. Не только Сенат, но и простой народ сочли делом чести вступиться за своих прежде верных союзников, и теперь недавних сограждан. Трибуны народные оставили на этот раз свое упорство, и выборы военных трибунов состоялись, под председательством временного правителя. На этот раз военными трибунами с консульскою властью избраны: Л. Фурий, А. Манлий, Сер. Сульпиций, Сер. Корнелий, П. и К. Валерии. Впрочем, чернь, согласясь на этот выбор, была менее уступчива, когда дело дошло до набора. После сильной и упорной борьбы набрано наконец войско; оно не только отразило неприятеля от Тускула, но и вынудило искать убежища за стенами собственного города. Велитры осаждены не с меньшею силою, как прежде Тускул; впрочем город не был взят. Вслед за тем избраны новые трибуны военные; то были К. Сервилий, К. Ветурий, А. и М. Корнелий, К Квинкций и М. Фабий. И они под Велитрами не имели решительного успеха. Внутренние дела запутывались все более и более: не только Секстий и Лициний в восьмой раз были избираемы трибунами народными, но и в числе военных трибунов был Фабий; главный виновник новых законов он не мог их не поддерживать. Сначала восемь трибунов народных противились проектам законов, а теперь число их уменьшилось до пяти. Действуя по чужому наущению, они затвердили постоянно одно и тоже говоря в оправдание своего противодействия: «большая часть простого народа находится в походе против Велитр; а потому народное собрание не может приступать ни к каким действиям до возвращения войска. Справедливость требует, чтобы все граждане участвовали в решении вопроса, который с них до всех касается.» Секстий и Лициний с остальными трибунами, и с Фабием военным трибуном, долговременною практикою изучили искусство действовать на умы народа. Обратясь к патрициям каждому отдельно, они ставили их в затруднение, задавая им вопросы следующего рода: «дерзнут ли они высказать явно притязание иметь более пятисот десятин земли каждый, предоставляя простолюдинам только по две десятины на душу? Неужели они хотят каждый присвоить себе достояние почти трех сот своих сограждан? Скоро простолюдину останется земли едва достаточно для крова или для могилы. Итак вы не хотите простому народу дать средства освободиться из под бремени гнетущих его долгов, а предпочитаете предавать его на жертву истязаниям и насилию. Вам приятно толпами влечь в оковы своих сограждан с форума, и наполнять ваши дома узниками? Неужели жилище патриция должно быть вместе тюрьмою для простолюдинов.»
37. Такие речи волновали простой народ сожалением о собственной участи и опасением за будущее. Секстий и Лициний утверждали: «что единственное средство положить конец притеснениям патрициев и их стремлению завладеть поземельною собственностью к ущербу простого народа — постановить законом, чтобы один консул непременно был из простого народа. В таком только случае чернь будет иметь защитника и представителя своих интересов. Власть и сила трибунов народных стала приходить в презрение с тех пор, как она сама себя сокрушила противоречием трибунов один другому. Напрасно было бы ожидать справедливости там, где вся власть на противной стороне, а им только принадлежит право защиты. Пока чернь не будет, наравне с патрициями, допущена к управлению общественными делами, она будет постоянно жертвою патрициев, и все права её будут мертвою буквою. Недостаточно и того, если черни будет предоставлено право вместе с патрициями назначать консулов из обоих сословий по выбору. Если не постановят законом, чтобы непременно один из консулов был из простого народа, то ни одному простолюдину никогда не попасть на вакансию консула. Припомните то, что хотя выборы в военные трибуны, вместо консульских, введены именно с тою целью, чтобы облегчить лицам из простого сословия доступ к верховной власти, а в продолжении сорока четырех лет не было ни одного военного трибуна из среды простого сословия? И так посудите сами, какая может быть надежда простолюдинам при свободном соперничестве с патрициями занять одну из двух консульских вакансий, когда для них не было места в числе восьми трибунских? Неужели патриции, в течение стольких лет загораживая дорогу лицам из простого звания к местам военных трибунов, сделаются уступчивее относительно мест консульских. Надобно законом предупредить влияние на выборах знатных лиц. Пусть одно из двух консульских мест всегда будет в распоряжении простого народа. Если же предоставить свободному соискательству оба консульских места, то они будут добычею людей знатных и сильных. Вряд ли кто из патрициев дерзнет теперь поддерживать мнение, которое они распущали прежде, будто из среды простого народа не может быть лиц, которые бы с честью могли стоять во главе государства. Самый опыт доказывает, было ли упущение в управлении общественными делами с того времени как, начиная с первого военного трибуна из простолюдинов, П. Лициния Кальва, они допущены управлять государством сравнительно с тем временем, когда управление общественными делами находилось в руках одних патрициев. Были примеры, что некоторые патриции были судимы за свои действия в отправлении должности военных трибунов, а из простолюдинов ни один. С недавнего времени также простолюдины допущены к должности квесторской, а вряд ли был народу Римскому повод раскаиваться в том. Остается открыть простому народу доступ к консульству; это непременное условие для того, чтобы вольность не была для него пустым словом. Только под этим условием чернь воспользуется отменою царской власти и действительными правами вольности. Только тогда простолюдинам сделается доступным то, что по ныне составляет удел одних патрициев, а именно власть и почести, военная слава, благородство происхождения. Домогаясь этого, простолюдины будут стараться потомкам своим оставлять славные имена. И с удовольствием внимала чернь таким речам. Тогда трибуны предлагают еще новый закон: вместо двух чиновников, заведывающих священными обрядами, избирать десять, пополам из патрициев и черни. Впрочем, принятие как этого закона, так и других, отложено до возвращения нашего войска из лагеря под Велитрами.
38. Впрочем, этот год истек прежде, чем войско Римское возвратилось от Велитр. Таким образом решение вопроса о новых законах должно было последовать при новых трибунах военных; что же касается до трибунов народных, то чернь постоянно выбирала вновь двух трибунов, виновников новых проектов законов. Военными трибунами в этом году избраны Т. Квинкций, Серв. Корнелий, Сервий Сульпиций, Си. Сервилий, Л. Папирий и Л. Ветурий. С самого начала года открылась отчаянная борьба между сословиями о новых законах. Трибуны призывали граждан к подаче голосов. Патриции, видя, что противоречие некоторых трибунов народных товарищам остается без силы, прибегли к средству отчаянному и под защиту великого мужа. Они назначили диктатором М. Фурия Камилла; предводителем всадником выбрал он себе Л. Эмилия. Защитники интересов простого народа решились и сами действовать отчаянно. Не обращая внимания ни на что, они созвали народное собрание, и стали приглашать трибы к подаче голосов. Диктатор, в сопровождении толпы патрициев, явился на форум, дыша гневом и извергая угрозы, и занял свое место. Сначала состязание шло собственно между трибунами народными, из которых одни настаивали на принятие новых законов, а другие им противились. По приверженцы новых законов, имевших столько прелести для простого народа, восторжествовали и первые трибы уже определили, чтобы трибуны отбирали у них голоса. Тогда Камилл сказал следующее: «Если для вас, Квириты, происки трибунов народных важнее их прав законных, и если вы сами же уничтожаете насилием права власти трибунской, удалением из Рима некогда вами приобретенные; то я, как диктатор, возьму на себя защиту трибунской власти и не допущу, чтобы вы собственными руками разрушили вашу лучшую опору. Если К. Лициний и Л. Секстий уважат противоречие своих товарищей, то я, как представитель власти патрициев, не стану и вмешиваться в это дело; но если они насилием хотят уничтожить права трибунской власти, то я не допущу, чтобы власть трибунов погибла сама через себя». Трибуны народные, не обращая внимания на слова диктатора, настаивали на своем. Тогда Камилл, в справедливом негодовании послал ликторов разогнать чернь; а сам объявил, что в случае упорства немедленно обяжет военною присягою всех молодых граждан и выведет из города. Этим диктатор устрашил чернь; но вожди её не оставляли своего упорства. В самой средине борьбы, когда успех не клонился еще ни на чью сторону, Камилл сложил с себя власть. И которые историки говорят, что причиною было упущение в священных обрядах, сопровождающих назначение диктатора. Другие утверждают, будто бы народ, по предложению трибунов, определил: если М. Фурий употребит в дело власть диктатора, то оштрафовать его пятьюстами тысячами асс. Мне кажется, что первое мнение основательнее; оно и более соответствует самому характеру Камилла и согласуется с тем, что, вслед за отказом его, от диктаторства, назначен на его место П. Манлия. А к чему было бы назначать нового диктатора, если прежний был побежден в борьбе. Притом в следующем же году М. Фурий снова является диктатором, а вряд ли бы он согласился быть им, если бы в предшествовавшем году должен был уступить волнению черни. Он, или мог остановить как прежние проекты законов, так и направленный собственно против него, или вынужден был уступить во всем. А история нам показывает, что во всех внутренних смутах до нашего времени, власть диктаторская всегда имела верх над трибунскою, и в тех случаях, где консульская оставалась без силы.
39. В промежуток между диктаторством Камилла, и последовавшим за ним диктаторством Манлия, было как бы междуцарствие. Пользуясь им, трибуны созывали народные собрания; тут–то открылось, которые из предлагаемых законов дороже народу, и которые самим предлагателям. Граждане всеми силами поддерживали законы относительно поземельной собственности и долгов; и равнодушно смотрели на закон о назначении одного из консулов из простого народа. И непременно первые два закона были бы приняты, а последний отвергнут, если бы трибуны не настаивали на том, чтобы все проекты законов были приняты совокупно. Диктатор П. Манлий склонил перевес на сторону простого народа, назначив предводителем всадников, К. Лициния, бывшего военного трибуна, человека плебейского происхождения. Патриции с большою досадою привяли этот поступок диктатора; но он извинялся тем, что состоит в близком родстве с Лицинием, и что место предводителя всадников нисколько не важнее места военного трибуна. Пришел срок выборов в должность трибунов народных. Лициний и Секстий стали отказываться от продолжения им срока служения, ясно имея целью подстрекнуть чернь принять более горячее участие в том, что составляло главную цель их честолюбивых усилий.» Вот уже девятый год — говорили они — как мы выдерживаем ожесточенную борьбу с аристократиею, с великою для нас опасностью в настоящем и безо всякой надежды на награду в будущем. Вместе с ними, можно сказать, успели состариться предложенные проекты законов и все средства, какие есть в распоряжении власти трибунской, истощились. Сначала среди самого коллегия трибунов явились противники предложенным законам; потом вся молодежь была отправлена на Велитернскую войну; в заключение употреблена в дело гроза диктаторской власти. Теперь нет препятствия ни от трибунов, ни вследствие военных обстоятельств, ни от диктатора. Последний ясно высказал свое мнение об этом вопросе, назначив плебея предводителем всадников и тем как бы открыв дорогу плебеям к консульству. Теперь чернь сама затрудняет, столь полезное для неё, дело, не понимая своих истинных выгод. Для нее нужно только в настоящем очистить форум от кредиторов и оградить поземельную собственность от беззаконных притязаний патрициев. Но есть ли в гражданах искра благодарности, когда они, думая только воспользоваться одними благодетельными последствиями новых законов, сами являются противниками того, чтобы виновники их могли надеяться в будущем иметь награду. Благородно ли со стороны народа Римского будет — требовать отмены обременительного денежного роста и более правильного раздела поземельной собственности; а между тем допустить, чтобы виновники всего этого успели состариться трибунами не только без награды в настоящем, но даже без надежды получить ее в будущем? Потому пусть граждане ясно себе отдадут отчет в том, чего они желают и чего нет, и выскажут свое мнение на имеющих быть выборах трибунов. Если они хотят принять проекты предложенных законов все вместе, то пусть они снова избирают тех же трибунов народных, которые употребили уже столько усилий в пользу этих законов и они трибуны дают слово, что проекты законов будут приняты. Если же граждане хотят только того, что сопряжено с их личною выгодою, то нет надобности продолжать им трибунам срок служения, которое кроме неприятностей ничего им не приносит. Они отказываются от трибунства, но и граждане не будут иметь законов столь для них полезных.
40. Ввиду такого упорства трибунов, патриции молчали, скрывая свое удивление и вместе негодование. Только Аппий Клавдий Красс, внук децемвира, решился высказать свое мнение более под влиянием досады и неприязни к трибунам, чем в надежде подействовать на народ. Он сказал следующее: «Не удивит меня и на этот раз, Квириты, обвинение всегда у потребляемое беспокойными трибунами народными против нашего рода, будто с усердием к пользам патрициев соединяет он ненависть к простому народу. К чему отрицать правду, что действительно с тех пор, как фамилия наша получила права гражданства и принята в сословие патрициев, постоянною целью наших усилий было содействовать увеличению власти и значения благородных родов, принявших нас в среду свою. Но и в том отношении, Квириты, заступлюсь я за себя и своих предков, что ни я, ни они, ни в частной жизни, ни в отправлении должностей государственных, с умыслом никогда не сделали ничего противного вашим интересам (разве чернь считать каким то отдельным населением, живущим в другом городе, которого интересы с интересами народа Римского не одни и те же). Смело могу утверждать, что никто с полною справедливостью не может уличить нас в славе или в деле противном вашим истинным пользам, хотя иногда мы и действовали против вашего желания. Но забудьте, Квириты, что я ношу имя Клавдиев; помните только, что перед вами согражданин ваш, рожденный от больших отца и матери и живущий в государстве, пользующемся свободою. Л. Секстий и К. Лициний, если боги потерпят, наши бессменные трибуны, в продолжении девяти лет присвоили себе над народом власть в роде царской. Наконец; они дошли до такого ослепления, что хотят отнять у вас свободу мнений и на выборах и при утверждении законов. Сделайте по нашему — говорят они — или мы не хотим быть на десятый выбор трибунами народными. Итак, что составляет для других честь и цель честолюбивых усилий, Секстию и Лицинию надоела до того, что они не соглашаются на него иначе, как под условием большой награды. В чем же заключается эта награда, под условием только, которой мы можем иметь счастие в десятый раз видеть вас трибунами народными. Примите все проекты законов, нами предложенные — говорят они — угодны ли они вам или неугодны, находите ли вы их для себя полезными или нет. Но заклинаю вас, трибуны народные, достойные носить ненавистное имя Тарквиниев, скажите мне, не вправе ли я как гражданин из сойма предстоящих на форуме граждан от лица их всех провозгласить: позвольте, сделайте одолжение, нам обсудить предложенные вами законы, и которые мы найдем для себя полезными принять, а прочие отменить. Нет, мы не позволяем — ответят на это трибуны. Если хотите вы законов об отмене роста и о разделе полей, то есть вообще того, что касается всех вас, то вы должны согласиться видеть у себя консулами Л. Секстия и Лициния, как бы вам это ни было неприятно. Трибуны говорят вам: хотите все или ничего нет вам. Так поступил бы тот, кто голодному подал бы пищу питательную и вместе вредную и сказал бы ему: или съешь то и другое, или ничего не ешь. Если бы граждане сознавали вполне, что они свободны, то разве не ответили бы они единогласно на беззаконные притязания трибунов Секстия и Лициния словами: убирайтесь прочь, не нужно и вам ни ваших проектов ни того, чтобы вы были трибунами. Неужели вы трибуны дошли до такого ослепления, что уже кроме вас некому и предложить законы полезные для народа? Кто бы из вас, Квириты, терпеливо снес это беззаконное и столь ясно высказанное притязание из уст кого либо из патрициев, и особенно из нас Клавдиев, против которых вы питаете такое предубеждение? Неужели вы всегда более будете обращать внимание на того, кто высказывает предложение, чем на то, в чем оно заключается. Что бы не говорили трибуны, вы всегда слушаете с удовольствием и с предубеждением то, что скажет кто–нибудь из нас. Но не хорошо делать такое различие между согражданами. Теперь посмотрите, претензия трибунов заключается в том, что граждане не поддерживают предложенного ими закона; а этот закон походит на приказание. Смысл его следующий: вперед вы должны не избирать консулов по вашему произволу, а брать тех, кого вам навяжут. Это самое имеет целью тот закон, который запрещает вам выбирать обоих консулов из патрициев, а вменяет вам в обязанность непременно одного назначать из плебеев. Загорись теперь война опасная, такая, как тогда, когда войско Порсены стояло на Яникульском холме, или похожая на Галльскую, когда все было во власти врагов, кроме Капитолия. Искателями консульства явятся с одной стороны М. Фурий и кто–либо еще из патрициев и с другой этот самый Л. Секстий. Итак еще вопросом будет: попадет ли в число консулов М. Фурий, а уж Л. Секстий будет им наверное. Можно ли стерпеть это? Где же тут справедливость и равномерное распределение почестей? Два плебея вместе могут быть консулами, а два патриция нет. Вам вменено в обязанность избрать непременно одного консула плебея, и дозволено вовсе не избирать в эту должность патрициев. Какое же это равенство прав, обеспечивающее взаимное согласие сословий! Что за неумеренность желаний! В том деле, в котором прежде плебеи не имели вовсе участия, оно им предоставлено наполовину. Нет, этого мало, подай нам все там, где еще недавно нам вовсе ничего не принадлежало. Все это делается, нам говорят, из опасения, что если предоставить право избирать по произволу патрициев или плебеев, то последним не будет места. Не значит ли это законом вменить вам в обязанность избирать тех, кого бы вы иначе, если бы действовали вполне свободно, и не подумали бы избрать? Вы, трибуны, уничтожаете вовсе выборы; если с двумя патрициями будет искать копсульства один плебей, то он будет консулом уже по закону, а не по выбору, и даже не будет за это вам признательным.
41. Они не хотят заслуживать почестей, а хотят их добиваться силою. Они домогаются большего, не умея быть благодарными за то уже, что имеют, и хотят быть обязанными своим возвышением случаю, а не заслугам. Вы, трибуны, не хотите, чтобы вас обсуживали, ценили другие; вы хотите по праву иметь почести, а не добиваться их соревнованием доблестей между толпою соперников. Вы не хотите зависеть от суда ваших сограждан; ваша цель — сковать их свободное мнение и добиться того, чтобы они поступали, как вы того желаете. Не говорю о Лициние и Секстие, которым продолжительное трибунство напоминает неограниченную власть царей. По неясно ли, что теперь каждому из простых граждан легче будет достигнуть консульства, чем нам и детям нашим. Если вы, Квириты, иногда не с большою охотою выбирали из среды нас, то из плебеев вы будете обязаны избирать и тех, кого бы вы и вовсе не желали. Но довольно говорить о том справедливо ли это и хорошо ли; все это еще дело человеческое. Теперь погорю об этом вопросе в религиозном отношении, и о пренебрежении к богам и голосу их высказываемому в гаданиях. По их указанию воздвигнут этот город; гаданиями, как всем известно, руководствуемся мы во всех делах, как на войне, так и в мире. Но, по завету предков, кому принадлежит право гаданий? Одним патрициям; при выборах в должности, занимаемые плебеями, не бывает гаданий по полету птиц. Право гаданий принадлежит нам исключительно, что не только избранные народом сановники назначаются согласно указанию гаданий; но мы сами от себя, не советуясь с голосами народа, по указанию одних гаданий, избираем правителя, и в домашних делах руководствуемся гаданиями, которыми плебеи не могут пользоваться даже в общественных. Не значит ли уничтожать гадания, устраняя от консульства патрициев, которые одни пользуются нравом руководствоваться ими? Но трибуны народные мало обращают внимания на религию. Им все нипочем: если птенцы не станут клевать зерен, если они не выйдут из своей клетки, если птица запоет не своим голосом. Все это по их мнению пустое; но предки наши именно строгим и точным соблюдением всех религиозных обрядов, возвеличили отечество наше. А теперь мы, как бы не имея более нужды в богах, выскажем пренебрежение ко всем священным обрядам. Будем выбирать просто, как вздумается, первосвященников, гадателей, царей — жертвоприносителей; пусть отличия фламина носит каждый, кто только имеет человеческий образ. Передадим хранение заветной святыни и совершение богослужения тем, кому по уставам предков это и дозволено. Отныне при издании законов, при выборе сановников не будем испрашивать благословения богов через гадания. Патриции лишатся своего права старейшинства на выборах как по сотням, так и по куриям. Секстий и Лициний отныне, как Ромул и Таций, будут по своему произволу управлять Римом, прощая чужие долги и раздавая в дар чужие земли. Жертвовать не свое — весьма легко. А никому не придет в голову, что один закон, отнимая поля у прежних владельцев, обратит их в безлюдную пустыню, а другой уничтожает взаимное доверие, главное основание каждого человеческого общества. Во всех отношениях для вашей пользы следовало бы отвергнуть все эти законы; но, каково бы ни было ваше решение, молю богов бессмертных, да обратить оно его ко благу вашему.»
42. Речь Аппия подействовала только в том отношении, что принятие законов отложено на несколько временя. В десятый раз избраны опять трибунами Секстий и Лициний. Они предложили народу закон о назначении плебеев в должности десяти сановников, имеющих смотреть за соблюдением священных обрядов. Закон этот принят и половина сановников назначена из патрициев, а другая из простолюдинов; таким образом приготовлялся путь для плебеев и к консульству. Удовольствуясь на этот раз этою победою, простой народ в угоду патрициям согласился на то, чтобы были произведены выборы военных трибунов вместо консульских. Тут избраны военными трибунами А. и М. Корнелий в другой раз, М. Тетаний, П. Манлий, Л. Ветурий, П. Валерий в шестой раз. Из военных дел оставалась одна осада Велитр, результат которой не мог быть сомнителен, хотя она и производилась весьма медленно. Известие о приближении Галлов заставило избрать М. Фурия диктатором в пятый раз. Он назначил предводителем всадников Т. Квинция Пенна. Историк Клавдий пишет, будто в этом году происходило сражение с Галлами у берегов Ания. К этому времени относит он славное единоборство Т. Манлия с Галлом, на которое этот последний его вызвал: оно происходило в виду обоих войск и кончилось тем, что Т. Манлий умертвил Галла и снял с него военную добычу. Впрочем, большая часть писателей утверждают, что это событие случилось десятью годами после, и я того мнения, что это вернее. А в этом году сражение с Галлами происходило на Альбанском поле. Римским войском начальствовал диктатор М. Фурий. Победа Римлян не была сомнительною и не стоила им больших усилий, хотя сначала одно имя Галлов воспоминанием прежнего вселило было ужас в сердца воинов. Тысячи варваров погибли в сражении и множество при взятии лагеря. Рассеясь по полям, Галлы искали убежища в Апулии и других отдаленных местах Италии и так как они шли каждый отдельно, а не толпами, то им и удалось спастись бегством. Диктатор, с единодушного согласия сената и народа, получил при возвращении почести триумфа. Лишь только окончилась война, страшное волнение закипело внутри Рима. После самой ожесточенной борьбы, и диктатор и сенат вынуждены были уступить и согласиться на принятие новых законов, предложенных трибунами. К великому неудовольствию аристократии состоялись консульские выборы, и тут первым консулом из черни назначен Л. Секстий. Тем на этот раз и кончилась борьба народа с сенатом. Последний ни как было не соглашался дать свое согласие на принятие новых законов; но чернь грозила не только удалением из города, но и междоусобною войной. Диктатор взял на себя посредничество между патрициями и народом, и убедил сенат согласиться на желание народа иметь одного консула из плебеев. Со своей стороны простой народ изъявил согласие, чтобы один из преторов, тот самый, который оказывал суд и расправу в городе, выбираем был из среды патрициев. Когда водворилось наконец, после долговременного озлобления, спокойствие и согласие между сословиями, то сенат счел необходимым отблагодарить богов бессмертных за благополучное приведение к концу внутренних смут, и потому определил праздновать большие игры, и к трем дням празднества прибавить еще один. Эдили, выбранные из простого народа, отказывались взять на себя эту обязанность, но молодые патриция вызвались добровольно быть эдилями, чтобы сделать угодное богам бессмертным. Такой вызов встречен была благодарностью всех граждан и состоялось сенатское определение: «диктатор имеет предложить народу об избрании двух эдилей из сословия патрициев. Выборы этого года все должны быть произведены по распоряжению сената.»

Содержания

Книга Первая

Её содержание. Прибытие Энея в Италию и его здесь деяния. Асканий царствует в Альбе и потом Смльвий. Дочь Нумитора от бога Марса родила Ромула и Рема. Амулий погиб. Ромул созидает Рим — набирает сенат — ведет воину с Сабинами — приносит в дар Юпитеру Феретрийскому царственную добычу — делит народ на курии — побеждает Фиденатов и Веиентов — причисляется к сонму богов — Нума Помпилий установляет обряды богослужения — созидает драм Юнусу и, умирив все окрестные народы, первый затворяет его врата — утверждая, будто имеет ночные свидания с богинею Эгериею, внушает уважение к религии народу дотоле грубому — Тулл Гостилий начинает войну с Альбанцами — тут происходит битва Тройней — Гораций оправдан — казнь Метта Фуфеция — Альба разрушена, а Альбанцы приняты в число Римских граждан — Сабинцам объявлена война — Тулл погибает, сожженный молниею — Анк Марций возобновляет священные обряды, установленные Нумою — латинам, побежденным и принятым в число граждан, отведен Авентинский холм для поселения. Анк Марций разрушает Политорий, город Латинов, древними Латинами обратно было отнятый и возобновленный, строит высокий мост через Тибр — присоединяет к составу города Рима Яникульский холм, распространяет границы Римской области, строит город Остию. Царствует в продолжении 24 лет. В его царствование прибыл в Рим из Тарквиниев, Этрурского города, Лукумон. сын Демарата Коринфянина. Он получил прозвание Тарквиния и пользовался большим расположением Анка Марция, а по смерти его сделался царем. Он увеличил сенат, прибавил к нему сто новых членов; покорил Латинов. назначил место для цирка и установил празднование игр. Вследствие войны с Сабинами, дополнпл сотни всадников. Желая испытать знание гадателя Атта Навия, Тарквиний, как рассказывают, спросил его о возможности того, что он задумал. Получив утвердительные ответ, царь сказал, что он задумал перерезать брусок бритвою, что гадатель не замедлил исполнить. Тарквиний победил в открытом бою Сабинов, окружал город стеною, провел водосточные трубы. Умерщвлен сыновьями Анка Марция после царствования, продолжавшегося тридцать восемь лет. Ему наследовал Сервий Туллий, сын благородной Корникуланской пленницы; когда он был еще в пеленках, то, по преданию вокруг головы, его показалось сияние. — Он поразил Веиентов и Этруссков, первый установил оценку имуществ и перепись, по которой оказалось граждан восемьдесят тысяч. Он разделил их на сословия и сотни; распространил пределы города, приняв в состав его холмы Квиринальский, Вимниальский и Эсквилинский. Вместе с Латинами построил храм Дианы на Авентинском холме. Умерщвлен Л. Тарквинием, сыном Приска, по совету его дочери Туллии после царствования, продолжавшегося сорок четыре года. После него Л. Тарквиний Гордый присвоил себе царскую власть без согласия сената и утверждения народа. В тот же день преступная Юлия переехала в повозке через труп своего отца. Л. Тарквиний стал держать при себе вооруженных телохранителей. Коварно умертвил он Турна Гердония — ведет войну с Вольсками и на счет отнятой у них добычи воздвигает храм Юпитера в Капитолие — Боги Рубежа и Юности не согласились на перенесение своих жертвенников. Хитрость Секста Тарквиния была причиною покорения Габия. Когда сыновья Тарквиния отправились в Дельфы и спросили оракула, кто из них будет царствовать в Риме, то получили в ответ: «тот, кто первый облобызает мать свою.» Прочие поняли иначе этот ответ: а Юний Брут, находившийся при этом, упал как бы нечаянно и облобызал землю. Последствия доказали, что он один понял ответ оракула правильно. Своею жестокостью и несправедливостью Тарквиний Гордый заслужил общую ненависть. Наконец вследствие насилия, причиненного ничью Секстом Тарквинием Лукрецие (она, призвав к себе отца своего Триципитина и мужа Коллатина. заклинаяя их, чтобы они за нее отомстили, и потом закололась кинжалом) Л. Тарквиний изгнан, при чем главную роль играл Брут. Л. Тарквиний царствовал в продолжении двадцати пяти лет. Первыми консулами выбраны тогда Л. Юний Брут и Л. Тарквиний Коллатин.
(События времени от п. Р. 1–290 гг. До Р. Хр. 723–552 г.)

Книга Вторая

Содержание её: Брут заставил весь народ дать присягу, что отныне в Риме никто не будет царствовать. Он принудил своего товарища Тарквиния Коллатина, на которого смотрел подозрительными глазами вследствие родства его с изгнанными Тарквимиями, отказаться от консульства и удалиться из Рима. Имущество царского семейства отдано народу на разграбление; а поле, ему принадлежавшее, посвящено Марсу и получило название Марсова Поля. Он казнил отсечением головы молодых людей, принявших участие в заговоре о возвращении в Рим царского Семейства, в числе которых находились его собственные сыновья и сыновья сестры его. Рабу, по имени Виндицию, донесшему о заговоре, дана свобода, от чего вошло в употребление слово виндикта. Брут повел войско против начавших с Римом войну Веиентов и Тарквиниенцев, во время битвы он сразился с Тарквинием Арунсом сыном Гордого и оба пали мертвые. Женщины Римские в продолжение года оплакивали Тарквиния. П. Валерий консул установил законом право апелляции к народу. Освящен Капитолий. Порсена, Клузинский царь, начал с Римлянами войну за Тарквиния и занял Яникульский холм. .Мужественный поступок Горация Коклеса не допустил его перейти через Тибр пока другие воины ломали мост, Гораций Коклес один выдерживал натиска Этруссков, когда же мост был разломан, то он вплавь достиг берега, на котором находилось его соотечественники. Другой пример высокой доблести показал Муций. Он проник в лагерь Этрусков с тем, чтобы убить Порсену, но вместо его ошибкою умертвил его письмоводителя. Будучи схвачен и приведен к царю, он положил руку в огонь, горевший на жертвеннике и терпеливо дал ей сгореть. Тут же объявил он царю, что триста, таких же как он, молодых людей заклялись на его смерть. Устрашенный и удивленный этим Порсена склонился к миру и прекратил военные действия, взяв заложников и заложниц. Одна из них. девица Клелия, обманув караульщиков, вплавь через Тибр, достигла Римского берега. Она была выдана обратно Порсене, который отпустил её назад в Рим с честью. В память её воздвигнута конная статуя. Аппий Клавдий из земли Сабинцев перешел в Рим; вследствие этого явилась Клавдианская триба — Тарквиний Гордый с войском Латинов разбить диктатором А. Постумием у Регилльского озера. — Чернь, прселедуемая за долги, удалилась было на Священную гору; но, послушавшись совета Менения Агриппы, возвратилась в Рим — Этот Агриппа, когда умер, вследствие бедности, похоронен на общественный счет — избрано пять трибунов народных. — Город Вольсков, Кориолы, взять Римлянами, благодаря мужеству и усилиям К. Марция, получившего вследствие этого прозвание Кориолана — Некто простолюдин, Ти. Атиний, получивший во сне повеление объявить сенату относительно некоторых религиозных обрядов, не послушался сначала и за то потерял сына и сам весь расслаб членами, так что его на носилках принесли в сенат. Когда же он высказал волю богов, то выздоровел тут же и пошел сам домой — К. Марций Кориолан, отправленный в ссылку, с войском Вольсков, которых он сделался вождем, подошел к Риму. Сначала послы, потом жрецы безуспешно просили его прекратить военные действия. Наконец матери его Ветурии и жене Волумнии удалось склонить его к отступлению. — Впервые предложен закон о разделе полей. — Сп. Кассий, бывший консул, осужден и казнен по подозрению в домогательстве царской власти. — Оппия Весталка за нарушение обета девства, зарыта живая в землю. — Ближайшие соседи Рима Веиенты были не столько опасны, сколько тревожили область его беспрестанными набегами; а потому семейство Фабиев, в числе трехсот шести, вызвались вести войну с Веиентами; у Кремеры они все до одного избиты неприятелем; только один, и тот несовершеннолетний, остался в Риме. Ап. Клавдий вследствие того, что предводимое им войско злонамеренно действовало дурно в походе против Вольсков, наказал розгами десятого человека — Кроме того книга эта содержит описание военных действий против Вольской, Эквов и Веиентов, а равно изложение споров между патрициями и простым народом.
(События времени от п. Рима с 245 года по 287‑й год, а до р. Хр. с 507 по 465‑й)

Книга Третья

Волнения по поводу поземельных законов — Капитолий захвачен шайкою рабов изгнанников, но у них отнят и они истреблены. — Два раза произведена перепись, первый раз оказалось сто четыре тысячи двести четырнадцать мужского пола душ кроме одиноких: во второй раз сто семнадцать тысяч двести девятнадцать душ. — По случаю неудачи в военных действиях против Эквов, назначен диктатором Л. Квинкций Цинциннат: он приглашен в Рим в то самое время, когда занимался сам земледельческими работами — он победил Эквов и послал их под иго. — Число трибунов народных пополнено до десяти, через тридцать шесть лет по учреждении этих сановников. — По принесении законов из Греции, для которых посылаемы были нарочные послы, избраны децемвиры для редакции и издании этих законов; они заступили место консулов и всех других сановников, которые на время их правления избираемы не были. — Случилось это в триста втором году по построении Рима. Таким образом верховная власть, из рук царей перешед в консульские, сосредоточилась в руках децемвиров. Они изложили законы на десяти таблицах, и за справедливое и умеренное пользование властью избраны еще на год. Они к изданным прежде прибавили еще две таблицы, но изменили свой образ действий, сделавшись жестокими и несправедливыми. Самовольно продолжили они свою власть и на третий год; но ненавистной их власти положила конец преступная страсть Аппия Клавдия. — Влюбясь в одну девушку, он присудил её в рабство своему клиенту и тем заставил отца её заколоть её, схватив нож из лавки мясника. Иначе он не мог сохранить дочь свою от насилия и бесчестия. — Чернь, выведенная из терпения таким злоупотреблением власти, заняла Авентинский холм и принудила тем децемвиров сложить с себя власть. — Из них Аппий и еще его товарищ, как заслужившие наибольшую ненависть народа, посажены в темницу; а остальные отправлены в ссылку — Эта глава содержит кроме того описание счастливых кампаний против Сабинов, Вольсков и Эквов и несправедливый приговор народа Римского: быв избрав третейским судьею между Ардеатами и Арицинами, он поле, о котором происходило суждение, оставил за собою.
(События времени от построения Рима с 287‑го по 310 год; а до Рождества Христова с 465 года по 442‑й год.)

Книга Четвертая

Закон о взаимных браках между патрициями и плебеями, предложенный народными трибунами, принят несмотря на упорное сопротивление первых. Военные трибуны; в продолжении нескольких лет сановники под этим именем имели в своих руках управление военными и гражданскими делами Рама — К этому времени относится управление в первый раз цензоров. — Поле, приговором народа Римского отнятое у Ардеатов, возвращено им через раздел его поселенцам из них же — Когда случился голод в Риме, то Сп. Мелий всадник, на свои счет кормил граждан и тем снискал любовь простого народа. Он, полагаясь на нее, стал домогаться царского престола; но среди происков своих умерщвлен предводителем всадников К. Сервилием Агалою, по приказанию диктатора Квинкция Цинцинната. — Л. Минуций, донесший об умысле Мелия, получил за это в дар быка с позолоченными рогами — В честь послов Римских погибших за отечество, воздвигнуты их статуи на Рострах — Косс Корнелий, военный трибун, убил в сражении царя Веиентов Толумния и вторую царственную добычу внес в Капитолий. Диктатор Мам. Эмилий ограничил время правления цензоров, прежде пятилетнее, полутора годом — за это навлек на себя их досаду и был ими заклеймен — Фидены достались Римлянам и туда отправлены из Рима поселенцы и когда они была умерщвлены вновь изменившими Фиденатами; то диктатор, Мам. Эмплий, их поразил и взял Фидены приступом. Открыт и подавлен заговор невольников — Постумий, военный трибун, за жестокость умерщвлен войском — Установлено платить воинам жалованье из общественной казны. — Глава эта содержит кроме того описание походов против Вольсков, Фиденатов и Фалисков.
(События времени от построения Рима с 510 году по 552 год, и с Рождества Христова с 442 года по 400‑й.)

Книга Пятая

Войско римское осталось зимовать под стенами Вейи. — Это нововведение возбудило сильное негодование трибунов народных; они жаловались, что и зимою не дают отдыху народу Римскому — всадники Римские тогда в первый раз стали отправлять службу на собственных лошадях. — Вследствие разлива вод Албанского озера насильно захвачен у неприятелей гадатель для истолкования этого явления. Диктатор Фурий Камилл взял наконец Вейи после осады, продолжавшейся десять лет: он перенес изображение Юноны в Рим; десятую часть добычи он отправил в Дельфы в дар Аполлону. Он же, в должности военного трибуна осаждая город Фалисков, возвратил родителям их детей, доставшихся ему во власть вследствие измены их дядьки: такой справедливые поступок Камилла побудил Фалисков к безусловной покорности. — По случаю смерти одного из цензоров К. Юлия, на место его назначен был М. Корнелий. Впоследствии этого не делали: так как во время исправления должности этим цензором Рим взят Галлами — Фурий Камилл, будучи позван на суд Л. Аппулеем, трибуном народным, отправился добровольно в изгнание. — Галлы Сеноны осадили Клузий; послы Римские, отправленные сенатом для примирения Клузинцев с Галлами, вместе с первыми сражались. Взбешенные этим Галлы немедленно двинулись к Риму, разбили войско Римское у реки Аллии и взяли Рим, кроме Капитолия, куда удалилась вся Римская молодежь. Старики Римские, сидевшие в предверьях домов своих, украшенные знаками почестей, которые каждый из них получил — были умерщвлены Галлами на своих местах. — Уже было Галлы но тропинке, находившейся сзади Капитолия, взобрались на вершину холма, по гуси своим криком дали знать об их приближении и Галлы сброшены вниз, при чем особенно отличился М. Манлий — Голод вынудил Римлян согласиться дать Галлам выкупа тысячу фунтов золота, чтобы тем положить конец облежанию Капитолия; но Камилл, назначенный диктатором, прибыл с войском в то самое время, когда вешали золото: Тут он разбил Галлов и, после шестимесячного пребывания Галлов в Риме, прогнал их оттуда. — Устроен храм в честь правдивого изречения в том самом месте, где услышан был голос о приближении Галлов. — Явилось мнение о необходимости оставить разрушенный и сожженный Галлами Рим и перевести жителей его в Вейи, но по совету Камилла мнение это оставлено. Возымело влияние на народ изречение сотника, который, идя через форум, сказал своим воинам: «Остановитесь! лучше нет места для отдыха как здесь.»
(Событие времени от построения Рима с 352 года по 366‑й год, а до Рождества Христова с 400 по 386‑й год.)

Книга Шестая

Содержит описание счастливых походов против Вольсков, Эквов и Пренестинов; прибавлено четыре трибы: Стеллетинская, Сабатинская — Троментинская и Арниенская. М. Манлий, защитивший Капитолий от Галлов, вносил деньги за должников и освобождал их из уз; вследствие чего был заподозрен в домогательстве на царский престол. — В память этого сенатским декретом постановлено, чтобы на будущее время никто из рола Манлиев не носил имени Марка — К. Лициний и Л. Секстий, трибуны народные предложили проект закона, чтобы консулы, дотоле избираемые исключительно из патрициев, были набираемы и из простого народа. — Несмотря на упорное сопротивление патрициев, закон этот принят, так как в продолжении пяти лет сряду были избираемы одни и те же трибуны народные. — Первым консулом из среды простого народа был Л. Секстий. — Издан и другой закон, чтобы ни один гражданин не мог владеть более, чем пятьюстами десятин земли.
(События времени от построения Рима с 366 по 388‑й год, а до Рождества Христова с 386 года по 364‑й год.)