ЛИБАНИЙ. ВВЕДЕНИЕ К РЕЧАМ ДЕМОСФЕНА[1]
(1) Превосходнейший из проконсулов Монтий[2], ты, подобно гомеровскому Астеропею[3], "двоеручный" в речах, являешься первым знатоком языка римлян и, по общему признанию, достиг превосходства в их учености, но не оставляешь без внимания также и греческой науки, умея и в ней выделяться благодаря величине своих природных дарований, причем занимаешься усердно всеми вообще греческими писателями, особенно же совершеннейшим из ораторов - Демосфеном, и выразил даже пожелание, чтобы мы изложили в письменном виде содержание его речей; ввиду этого мы охотно принимаем это предложение (мы знаем, что оно больше дело чести, чем труда); начнем же наше сочинение мы с жизнеописания оратора, излагая его не полностью (это было бы излишним), но останавливаясь только на том, что, по нашему мнению, может способствовать точнейшему уразумению его речей.
(2) Отцом оратора Демосфена был Демосфен, человек, по-видимому, безупречный с точки зрения происхождения, как свидетельствует даже его личный враг Эсхин. Последний по крайней мере говорит дословно так: "Отцом его был Демосфен пеаниец, человек свободный; было бы ложью отрицать это"[4]. Ввиду того, что у него была мастерская рабов-ножовщиков, от этого он получил прозвище "ножовщика". С материнской же стороны происхождение оратора, как говорят, не было чисто аттическим, так как дед Демосфена Гилон, изгнанный из Афин по обвинению в измене, проживал на берегах Понта и там женился на женщине скифского происхождения, от которой у него была дочь Клеобула, мать Демосфена. За это-то и нападали на него некоторые, а в том числе и Эсхин[5], говоря, будто он - скиф, варвар, только говоривший на греческом языке.
(3) Так вот о происхождении его достаточно того, что сказано. Оставшись же после смерти отца сиротой, он в ранней молодости был, как говорят, слабого здоровья и болезненный, так что даже не посещал палестры, какие обычно посещают все афинские мальчики. Оттого, даже достигнув зрелого возраста, он подвергался насмешкам со стороны противников за изнеженность и получил прозвище Батал[6]. Рассказывают, что был один флейтист эфесский Батал, который первый на сцене стал выступать в женской обуви и с непристойными песнями и вообще опошлил свое искусство[7]. От него-то и стали звать Баталами людей распущенных и изнеженных.
(4) Говорят, что Демосфен получил сильное и страстное влечение к ораторскому делу вот при каких обстоятельствах. В Афинах славился как оратор Каллистрат. Ему предстояло, как говорят, выступать в каком-то общественном процессе, я думаю, в деле об Оропe[8]. И вот Демосфен, будучи еще мальчиком, просил у приставленного к нему раба разрешения побывать на процессе, и тот ему позволил. Прослушав этот процесс, он пришел в такое состояние, что с того времени обо всем забывал ради речей. Учителем себе он взял весьма искусного оратора Исея, а как только был внесен в список совершеннолетних, сейчас же предъявил иск к своим опекунам за плохое распоряжение его имуществом. И хотя он доказал их виновность, но не мог вернуть всего, что потерял.
(5) Некоторые утверждают, что речи против опекунов принадлежат Исею, а не Демосфену, так как считают это невероятным по возрасту оратора (когда он судился с опекунами, ему было восемнадцать лет), а также и потому, что эти речи как-то очень похожи по слогу на речи Исея. Другие, наоборот, думают, что они, хотя и составлены Демосфеном, но выправлены Исеем. Однако нет ничего удивительного, если Демосфен уже в том возрасте мог сочинять подобные речи (позднейшие его успехи служат ручательством этого); занимаясь же с юности под руководством Исея как учителя, он во многих случаях подражал его манере. После этих процессов, уже несколько в более зрелом возрасте, он пробовал заниматься наукой софистов; но затем, покончив с этим, он обратился к ведению дел в судах. Воспользовавшись этим опытом как подготовительными упражнениями, он, наконец, перешел к выступлениям перед народом и к политической деятельности.
(6) Нужно упомянуть еще и о том, что Демосфен от природы картавил и имел слишком слабое дыхание. Вследствие этих двух причин ораторское исполнение оказывалось у него весьма слабым, и первоначально он со своими речами не имел успеха. Поэтому, когда его кто-то спросил: "В чем состоит ораторское искусство?" - он отвечал: "В исполнении"[9] и возмущался тем, что из-за этого оказывался ниже более слабых людей. Однако и эти, и другие недостатки, мешавшие ему в деятельности оратора, он исправил усердными занятиями. Он первоначально отличался робостью и до такой степени смущался перед шумным криком толпы, что тотчас же сходил с трибуны. Чтобы преодолеть это, он, как рассказывают, выходил куда-нибудь на берег моря и старался говорить при бурном ветре или при сильном волнении и таким образом, привыкая к шуму моря, приучал себя к крикам толпы.
(7) Припоминают также, что у него было подземное помещение и что он безобразно остригал себе волосы, чтобы в таком виде стыдно было выходить из своей комнаты из дому; что он будто бы не спал по ночам, подготавливая речи при свете лампы. Оттого-то Пифей, смеясь над ним, говорил, что от речей Демосфена пахнет светильниками[10]. На это Демосфен отвечал ему метко и язвительно: "Я знаю, что тебе не нравится, когда я зажигаю светильник". Дело в том, что про Пифея ходила молва, будто по ночам он бесчинствует по улицам. Кроме того, по общему свидетельству, Демосфен пил обычно только воду, чтобы сохранить больше бодрости в сознании. Известен также рассказ о том, что он привесил к потолку меч и произносил речи, становясь под ним. А это он делал вот с каким расчетом. У него была привычка во время речи безобразно подергивать плечом. Так он вешал меч прямо над самым плечом, и таким образом опасение поранить себя могло удержать его в надлежащем положении.
(8) Необходимо рассказать также и о том, в каком состоянии находились дела греков и афинян в то время, когда Демосфен обратился к политической деятельности. Фиванцы в сражении при Левктрах в Беотии победили лакедемонян, главенствовавших до этого над греками и обладавших наибольшей силой, и сами достигли могущества, а вскоре начали войну против фокидян. Фокидяне было племя на границе с Беотией, имевшее двадцать два города. Они захватили и разграбили находившийся поблизости храм Пифийского бога. Вот из-за этого фиванцы и начали войну против них. А в это время и афиняне вели так называемую "союзническую войну"[11]. Дело в том, что хиосцы, родосцы и византийцы, бывшие с давних пор в подчинении у афинян, в это время, вступив в сговор и заключив между собой союз, начали против них войну. Так Греция оказалась разделенной на много частей, причем афиняне воевали с вышеназванными, фиванцы с фокидянами, лакедемоняне с пелопоннесцами.
(9) С другой стороны, около этого же времени Филипп, сын Аминта, вступил на македонский престол. У македонского царя Аминта было три сына от иллирийской царевны Эвридики - Александр, Пердикк и Филипп. Старший из них был злодейски убит; Пердикк погиб в бою с иллирийцами, младший же из сыновей Филипп находился в это время в Фивах в качестве заложника. Когда он узнал о смерти Пердикка, он тайно ушел из Фив и, быстро прибыв в Македонию, взял в свои руки власть. Между тем афиняне старались с помощью многочисленного войска посадить на престол кого-то другого[12], хотя и происходившего из царского рода, но изгнанного из Македонии. Филипп напал на это войско и победил в сражении. При этом афинян, взятых в плен, он отпустил без выкупа вовсе не из расположения к афинскому государству и не из благородных побуждений...[13]
О ЧАСТЯХ РИТОРИКИ
Риторика имеет три части - показная (эпидиктическая), судебная и совещательная. Демосфен был величайшим мастером в двух последних родах - судебном и совещательном; эпидиктических же речей его мы не имеем, так как относительно ходящих под именем Демосфена "Надгробного слова" и "Эротика"[14] нельзя согласиться, чтобы они ему принадлежали: им не хватает многого до его силы. И мы высказываем не только наше личное мнение, а с этим согласен и Дионисий Галикарнасский[15]. Что Демосфен произнес "Надгробное слово", это признается всеми. Но совсем невероятно, чтобы имеющаяся у нас речь, весьма заурядная и слабая, была той, которая была произнесена им. Из совещательных же речей его некоторые имеют как раз это наименование "совещательных"; другие, хотя и являются такими же в не меньшей степени, называются "Филиппики"; такое название они получили от того, что были сказаны по поводу дел с Филиппом. Но и из "Филиппик" каждая имеет еще какой-нибудь отличный заголовок в зависимости от особенностей ее содержания.
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Олинф был город во Фракии. Жители этого места - греческого племени, родом из Халкиды, что на Эвбее; а Халкида - афинская колония. Олинф вел много славных войн. Так, он воевал в давние времена и с афинянами, когда они главенствовали над греками, а потом с лакедемонянами. С течением времени он достиг большого могущества и стал во главе родственных государств; во Фракии ведь было довольно много людей халкидского происхождения. (2) Затем олинфяне заключили союз с македонским царем Филиппом и сначала воевали совместно с ним против афинян, причем получили от македонского царя Анфемунт, город, из-за которого у македонян шел спор с олинфянами, затем Потидею, которую Филипп передал олинфянам, взяв ее после осады, хотя она принадлежала афинянам. Спустя некоторое время они стали относиться к царю подозрительно, видя быстрый и значительный рост его силы, а с другой стороны, ненадежность его образа мыслей. Воспользовавшись его отсутствием, они отправили послов к афинянам и прекратили войну против них; этим они нарушили договор с Филиппом, по которому они обязались сообща воевать против афинян и, если придут к иному решению, сообща заключить мир. (3) Филипп уже давно искал предлога для действия против них, а тут, воспользовавшись случаем, что они нарушили договор с ним и заключили дружбу с его врагами, начал с ними войну. Тогда они отправили послов в Афины для переговоров о помощи, и вот Демосфен поддерживает их, советуя помочь олинфянам. Он говорит, что спасение олинфян обеспечивает безопасность афинян, так как, если будут целы олинфяне, Филипп никогда не придет в Аттику, но у афинян будет возможность плыть в Македонию и там вести войну; если же этот город окажется под властью Филиппа, тогда будет открыта царю дорога на Афины. Он говорит, ободряя афинян против Филиппа, что борьба с ним не так трудна, как это представляют.
(4) Демосфен высказывается также и относительно государственных денег, советуя обратить их в военные, а не в зрелищные. И так как порядок, который был у афинян, не достаточно известен, необходимо его объяснить. В старину, когда у них еще не было каменного театра, а были сколоченные деревянные мостки и все спешили занять места, дело доходило до побоев и нанесения ран. Чтобы положить этому конец, власти афинские сделали места платными и каждому, кто хотел смотреть представление, следовало платить за это по два обола. А чтобы бедным не казалась такая плата обременительной, за каждым установлено было право получать эти два обола из казны. Так вот отсюда-то и повелся этот порядок. Дело дошло до того, что стали получать деньги не только на места, но стали вообще делить между собой все государственные деньги. (5) От этого стали халатно относиться и к военным походам. Дело в том, что в прежнее время получали плату от государства, если отправлялись в поход, а тут стали получать свою долю денег, оставаясь дома и проводя время на зрелищах и праздниках. Поэтому они уже не хотели выступать в походы и подвергаться опасностям, установили даже закон относительно этих зрелищных денег, грозивший смертной казнью всякому, кто бы внес письменное предложение отнести их на прежнее назначение и обратить в военные. Вот почему Демосфен с осторожностью дает свой совет на этот счет и, задав себе вопрос: "Что же - ты вносишь предложение, чтобы эти деньги обратить в военные?" - отвечает: "Нет, клянусь Зевсом, отнюдь нет". Вот этого достаточно о зрелищных деньгах.
(6) Кроме того, оратор высказывается и относительно гражданского войска, настаивая, чтобы сами граждане отправлялись в поход, а не посылали помощь из наемников, как обыкновенно делали: это-то и является, говорит он, причиной того, что дела кончаются неудачно.
РЕЧЬ
(1) Большие, я думаю, деньги дали бы вы, граждане афинские, за то, чтобы знать, какими мерами помочь государству в том деле, которое вы сейчас обсуждаете. А раз так, то у вас должна быть и охота - с готовностью выслушивать всех, кто хочет давать советы. Ведь не только тогда, когда выступает перед вами человек, зрело обдумавший какое-нибудь полезное для вас предложение, вы можете выслушать[1] и принять его совет, но на вашу долю, мне кажется, выпало еще такое счастье, что много дельного сумеют предложить вам некоторые сразу без подготовки[2] и вам таким образом из всего этого уже легко будет выбрать полезное.
(2) Так вот теперешний случай, граждане афинские, чуть ли не говорит живым голосом, что за те дела[3] вам надо взяться самим, раз только вы думаете об их благополучном исходе. Однако мы сами[4], посмотрю я, как относимся к ним? - не знаю уж, что и сказать[5]. Мое, по крайней мере, мнение таково, что решить вопрос о посылке помощи надо сейчас же и что надо как можно скорее приготовиться, чтобы оказать помощь отсюда[6], - при этом смотрите, как бы не случилось с вами того же самого, что и прежде[7]; затем, надо снаряжать посольство, которое должно объяснить это и быть на месте событий. (3) Ведь бояться приходится главным образом того, как бы этот человек[8], способный на все и умеющий пользоваться обстоятельствами - где уступками, если так сложатся дела, а где угрозами (эти угрозы, естественно[9], могут казаться правдоподобными), а то клеветами на нас и на наше отсутствие[10], не повернул дела в свою пользу и не оттягал у нас какой-нибудь из самых важных основ нашего государства[11]. (4) Впрочем, пожалуй, граждане афинские, то самое, что является наиболее неопреодолимым в делах Филиппа, оказывается как раз весьма благоприятным для вас. Если он один единолично является над всем властелином - над явными и тайными делами - и одновременно вождем, господином и казначеем и везде сам находится при войске, это для быстрого и своевременного ведения военных действий имеет большое преимущество, зато для соглашения, которое ему хотелось бы заключить с олинфянами, это имеет как раз обратное значение[12].
(5) Ведь для олинфян ясно, что сейчас они[13] ведут войну не ради славы и не из-за участка земли, а ради того, чтобы спасти отечество от уничтожения и рабства, и они знают, как он поступил с теми из граждан Амфиполя, которые предали ему свой город[14], и с гражданами Пидны, впустившими его к себе[15]. Да и вообще, я думаю, для демократических государств тирания есть что-то не внушающее доверия - тем более, когда они занимают соседнюю область. (6) Итак, граждане афинские, стоит только вам проникнуться таким убеждением и иметь в виду вообще все, что следует, и тогда вы, я говорю, должны найти в себе решимость и воодушевление и относиться к войне теперь с таким вниманием, как никогда прежде: вы должны с полной охотой делать взносы денег, сами выступать в поход и вообще не позволять себе никаких упущений, потому что у вас уже не остается даже основания или отговорки, чтобы уклоняться от исполнения своих обязанностей. (7) До сих пор все вы твердили, что надо вовлечь олинфян в войну с Филиппом, и вот это случилось теперь само собой, да еще при самых благоприятных для вас условиях. Действительно, если бы они начали войну по вашему настоянию, они были бы ненадежными союзниками и, может быть, лишь до поры до времени держались бы принятого решения. Но, поскольку их ненависть проистекает от их личных обид, то, естественно, у них должно прочно держаться враждебное чувство за все бедствия, которых они страшатся теперь и которые испытали прежде[16]. (8) Так значит, если уж выпал такой благоприятный случай, вы не должны, граждане афинские, упустить его и испытать на себе то самое, что уже много раз бывало с вами ранее. Вспомните, например, то время, когда мы только что возвратились из похода, оказав помощь эвбейцам[17], и когда на этой трибуне выступали амфипольцы Гиерак и Стратокл, приглашая вас выйти в море и взять под свою власть их город[18]; если бы мы тогда проявили такое же усердие ради собственной пользы, как перед этим для спасения эвбейцев, Амфиполь был бы тогда в ваших руках и вы были бы избавлены от всех последовавших затем осложнений. (9) И еще потом, когда приходили известия об осаде то Пидны, то Потидеи, то Мефоны, то Пагас и всех вообще городов - не стану задерживаться с перечислением всех их в отдельности, - если бы мы тогда хоть любому из них сразу же помогли сами решительно и, как следовало, то теперь нам легче и гораздо проще было бы справиться с Филиппом. Но на деле, если нам и представляется случай, мы всякий раз упускаем его, а на счет будущего все рассчитываем, что оно устроится к лучшему само собой; таким отношением мы, граждане афинские, сами дали усилиться Филиппу и сделали его таким, каким еще не был ни один царь Македонии. Так вот сейчас хороший случай представляется нашему государству сам собой - вот этот с олинфянами, и он не уступает ни одному из тех прежних. (10) И я, по крайней мере, думаю, граждане афинские, что всякий человек, если бы только стал по справедливости учитывать благодеяния, оказанные нам богами, даже при условии, что многое у нас обстоит не так, как бы следовало, тем не менее питал бы к ним великую благодарность - и естественно. Да, если мы многое потеряли во время войны[19], это с полным правом можно отнести на счет нашей беспечности; если же этого не случилось с нами давно и вдобавок, если вот теперь нам представился некоторый союз, способный уравновесить эти потери, - будь только у нас желание пользоваться им, - в этом я готов видеть благодеяние, ниспосланное их благоволением. (11) Но, я думаю, это похоже на то, что бывает с приобретением денег. Если человеку удастся сберечь то, что он приобрел, он горячо благодарит судьбу; если же растратит незаметно для самого себя, то утратит вместе с тем и память о благодарности. Точно так же и с государственными делами: раз люди не воспользовались правильно благоприятными условиями, они не помнят даже и о благе, если какое-нибудь выпало им по милости богов, потому что обо всех прежних делах они судят по конечному исходу. Потому и нужно вам, граждане афинские, хорошенько подумать о дальнейшем, чтобы поправить теперешнее положение и тем самым стереть с себя позор за прежние действия. (12) Если же мы, граждане афинские, оставим без поддержки и этих людей и в таком случае он овладеет Олинфом, тогда что же еще будет мешать ему идти туда, куда хочет?[20] - пускай-ка кто-нибудь ответит мне на это. Учитывает ли кто-нибудь из вас, граждане афинские, и представляет ли себе, каким образом сделался сильным Филипп, хотя был первоначально слабым? А вот как: сначала взял он Амфиполь, потом Пидну, затем Потидею, позднее еще Мефону, наконец, вступил в Фессалию. (13) После этого в Ферах, в Пагасах, в Магнесии[21] - словом всюду, он устроил все так, как ему хотелось, и тогда удалился во Фракию. Затем, там одних царей он изгнал, других посадил на престол[22] и после этого сам заболел[23]. Едва оправившись от болезни, он опять-таки не предался беспечности,[24] но тотчас же сделал попытку подчинить олинфян. А его походы на иллирийцев и пеонов, против Ариббы[25] и еще другие, какие можно было бы назвать, я уже обхожу молчанием.
(14) "Так зачем же, - возразит, пожалуй, кто-нибудь, - ты об этом говоришь нам теперь?" - Затем, чтобы вы узнали, граждане афинские, и почувствовали обе вещи - и то, как вредно упускать постоянно из виду одно дело за другим, и то, какова та жажда деятельности, которой обладает и с какой сжился Филипп, - жажда, которая не дает ему успокоиться и удовлетвориться достигнутыми успехами. Если же он будет твердо держаться своего решения, что надо постоянно в чем-нибудь еще более развивать достигнутые успехи, а мы - своего, что ни за какое дело не стоит браться решительно, тогда смотрите, чем же это должно будет кончиться. (15) Скажите ради богов, кто же среди вас настолько простодушен, кто же не понимает того, что война, происходящая сейчас там, перекинется сюда, если мы не примем своих мер? А ведь если это случится, я боюсь, граждане афинские, как бы не вышло того же самого, что бывает с должниками, которые легкомысленно занимают деньги под высокие проценты, а потом, пожив короткое время в довольстве, лишаются и первоначальных денег; я и боюсь, не оказалось бы вот так же, что и нам придется дорогой ценой расплачиваться за свое легкомысленное отношение и что, стараясь все дела устраивать к собственному удовольствию, мы будем потом вынуждены исполнять много тягостных дел, каких не хотели, да вдобавок еще с опасностью для себя бороться за целость своей собственной страны.
(16) "Конечно, порицать-то, - скажет, пожалуй, кто-нибудь, - легко и всякий может; а вот разъяснять, как надо поступать на счет текущих обстоятельств, это есть дело советника". Правда, мне не безызвестно, граждане афинские, что часто, когда что-нибудь произойдет не так, как бы вам хотелось, вы подвергаете опале не виновных, а людей, которые последними высказывались по этому вопросу. Однако, по моему мнению, не следует все-таки ради своей только личной безопасности утаить от вас то, что я считаю для вас полезным. (17) Так вот я и говорю, что вы должны помогать делу двояким образом: во-первых, надо спасать олинфянам их города[26] и посылать для выполнения этой цели воинов, во-вторых, надо наносить вред его стране посредством триер и другого отряда воинов. Если же вы упустите хоть одно из этих условий, тогда я боюсь, как бы весь этот поход не оказался у нас напрасным. (18) Дело в том, что, если он сначала предоставит вам опустошать его страну и тем временем подчинит себе Олинф, ему потом легко будет, возвратившись к себе на родину, отразить вас; если же вы только пошлете помощь в Олинф, он будет видеть свою землю в безопасности и тем настоятельнее и упорнее займется осадой и в конце концов одолеет осажденных. Следовательно, помощь нужна значительная и с двух сторон.
(19) Так вот насчет оказания помощи я держусь такого взгляда. Что же касается источника, откуда взять деньги, то есть у вас, граждане афинские, деньги, есть столько, сколько нет ни у кого на свете, и они могут быть употреблены на военные нужды; только вы берете их так себе, как вам вздумается[27]. Значит, если вы будете отдавать их воинам, идущим в поход, вам не нужно ничего добавлять; иначе же это необходимо, больше того, необходим совершенно новый источник. "Что же, - скажет, пожалуй, кто-нибудь, - ты вносишь предложение, чтобы эти деньги обратить в воинские?" - Нет, клянусь Зевсом, отнюдь нет. (20) Я только думаю, что надо снарядить воинов, что на это нужны деньги - воинские - и что должно быть строгое соответствие между получением денег и исполнением обязанностей[28]; вы же думаете, что надо как-то так, ничего не делая, получать деньги на празднества. В таком случае остается, я думаю, одно: всем делать взносы, когда требуется много денег, - большие, когда немного, - небольшие[29]. А деньги нужны, и без них нельзя сделать ничего, что требуется. Но некоторые говорят еще о каких-то источниках - одни об одних, другие о других; так выберите из них тот, который вам кажется полезным, и, пока есть еще время, возьмитесь за дела.
(21) Между тем стоит представить себе и принять в расчет, в каком положении сейчас дела у Филиппа. Да вовсе не в таком хорошем, как с виду кажется и как, может быть, кто-нибудь сказал бы, не вглядываясь в них пристально, и настоящее его положение даже отнюдь не самое прекрасное. Да он никогда и не начал бы этой войны, если бы представлял себе, что придется действительно воевать; но он рассчитывал тогда, что, стоит ему только туда явиться, как сразу же захватит все дела в свои руки, и вот тут-то он и ошибся. Это прежде всего смущает его и наводит большое уныние, поскольку случилось вопреки его расчету, а затем - положение дел в Фессалии. (22) Фессалийцы, конечно, от роду никогда не внушали доверия никому из людей[30], но особенно не внушали и теперь не внушают доверия ему. Вот они, например, постановили требовать у него возвращения Пагас и воспретили укреплять Магнесию[31]. А я даже слышал от некоторых, что и доходами с гаваней и рынков они уж не дадут ему больше пользоваться, потому что на эти средства, говорят они, нужно содержать общественное управление фессалийцев, а не отдавать их Филиппу. Но если он лишится этих денег, тогда крайне затруднительно будет ему содержать наемников. (23) Конечно, пеонийский, иллирийский и вообще все эти царьки, надо думать, предпочли бы быть самостоятельными и свободными, чем рабами, потому что они не привыкли кому-нибудь подчиняться и, кроме того, человек этот, как сами они говорят, наглец. И в этом, клянусь Зевсом, может быть, нет ничего невероятного: незаслуженное благополучие у безрассудных людей становится источником высокомерия; вот поэтому и существует мнение, что сохранить достояние бывает часто труднее, чем его приобрести. (24) Итак, нужно вам, граждане афинские, понять, что всякая невыгодная сторона у него есть выгода для вас, и сообразно с этим взяться усердно всем вместе за дела, отправлять в случае надобности послов, идти в поход самим и побуждать к этому всех остальных, имея при этом всегда в виду, что было бы, если бы Филиппу представился подобный случай против нас и война началась у наших границ, - с какой охотой, - представьте это себе, - пошел бы он против нас! И неужели после этого вам не стыдно, если сейчас, когда вы располагаете удобным случаем, вы не решитесь поступать с ним так же, как он поступил бы с вами, будь только он в силах?
(25) Кроме того, граждане афинские, вам не надо упускать из виду и того, что сейчас у нас есть еще возможность выбирать, вам ли воевать там, или ему у вас: если олинфяне будут держаться, вы будете воевать там и наносить вред его стране, без всякого страха пользуясь произведениями вот этой, имеющейся тут, вашей собственной страны; если же Филипп одолеет их, кто помешает ему идти сюда? (26) Фиванцы? Да они - чтобы не сказать про них слишком резко - и сами будут не прочь принять участие в нападении на вас[32]. Или, может быть, фокидяне? Это те-то, которые и собственной страны не в силах защитить, если вы им не поможете![33] Или кто-нибудь другой? "Да нет же, любезнейший, он и не подумает этого делать!" - Однако это было бы крайней нелепостью с его стороны, если бы он, когда соберется с силами, не привел в исполнение того, чем сейчас похваляется, рискуя прослыть за безумного. (27) А ведь насчет того, какая разница, - здесь ли воевать, или там, - об этом, я думаю, и говорить нет надобности. Если бы, например, понадобилось вам самим пробыть в походе хоть только тридцать дней и из запасов своей страны брать то, что требуется воинам в походе - при том условии, конечно, если никакого неприятеля в ней нет - тогда, я думаю, убытки ваших земледельцев оказались бы больше, чем ваши расходы на всю эту войну до сих пор[34]. Ну, а если какая-нибудь война перекинется сюда, чего же нам тогда будут стоить - надо только представить себе это - все потери от нее? Да присовокупляются еще обиды от врагов и стыд за собственные действия, который не лучше всяких потерь - по крайней мере в глазах сознательных людей!
(28) Вот это все надо всем хорошенько понять и соответственно этому посылать помощь и отводить войну туда: богатым это нужно для того, чтобы, затрачивая пустяки ради сохранения больших средств, которыми они, к счастью, обладают, безопасно пользоваться остальным; людям призывного возраста[35] - для того, чтобы приобрести военный опыт в стране Филиппа и стать грозными защитниками своей страны, обеспечивая ее неприкосновенность; ораторам - для того, чтобы им легко было дать отчет в их политической деятельности, так как в зависимости от того, какой оборот примут у вас дела, такими будете вы и судьями их действий. А успешными да будут они - ради общего блага!
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Три короткие, но чрезвычайно сильные речи Демосфена, известные под названием "Олинфских", были произнесены осенью 349 г. до н. э. и направлены против Филиппа в ту пору, когда последний готовился овладеть городом Олинфом (на полуострове Халкидике). Об обстоятельствах, послуживших основой для этих речей, см. выше, в статье "Демосфен - оратор и политический деятель", стр. 425 сл.
Относительно порядка произнесения трех Олинфских речей у древних критиков было разногласие. Ритор Дионисий Галикарнасскнй (в эпоху Августа) утверждал, что первой по времени была вторая из них, а последней - первая. Однако другие, и в том числе весьма авторитетный Цецилий (того же времени), держались того порядка, в каком они дошли в своде речей Демосфена. И приходится отметить, что именно этот порядок дает представление о постепенном нарастании политических настроений, причем высшей степени эта напряженность достигает в третьей. Все они отличаются общим характером: войну вести необходимо; разрыв Олинфа с Филиппом есть благоприятный момент для Афин, так как предотвращает столкновение с врагом в самой Аттике; надо снарядить туда помощь; намекается на существование денежного фонда, которым можно воспользоваться: это - зрелищный фонд; однако еще не видно результатов посланной помощи, говорится только, что причиной неудачи является медлительность самого народа. Судя по расчетам, которые делает Демосфен в III, 5, приходится заключить, что последняя речь была произнесена несколько ранее ноября 349 г., а по содержанию их видно, что они близко следовали одна за другой.
Были ли дальнейшие действия результатом этих речей Демосфена, мы затрудняемся точно сказать, так как связь событий этого времени нам неизвестна. Но вот что мы знаем о конце Олинфа. Афиняне несколько раз посылали туда помощь, сначала эскадру из 30 кораблей с двумя тысячами легковооруженных (наемников) под начальством Харета; но этого было недостаточно. Потом, после новой просьбы олинфян, командировали туда действовавшую в водах Геллеспонта армию Харидема из 18 кораблей с четырьмя тысячами легковооруженных и 150 всадниками. Но так как и эта помощь не могла изменить положение, то была послана еще армия под начальством Харета из двух тысяч афинских гоплитов и 300 всадников на 17 кораблях. Однако и эти меры оказались недостаточными и не достигли цели. Весной 348 г. Филипп подступил уже к самому Олинфу и заявил жителям, что "либо им не жить в Олинфе, либо ему самому в Македонии" (IX, 11). Приведенные в отчаяние жители обратились с мольбой в Афины. Афиняне поняли опасность и снарядили новую армию под начальством Харета. Однако экспедиция была задержана встречными ветрами. А между тем внутри самого города энергично действовали агенты Филиппа Евфикрат и Ласфен. Им удалось добиться изгнания из города одного из самых энергичных противников Македонии - Аполлонида (IX, 56, 66). В двух сражениях олинфяне потерпели поражение, а потом изменники предали в руки Филиппа отряд из 500 всадников и, наконец, осенью 348 г. открыли ворота города и впустили врагов, после чего город был разрушен до основания.
План речи
Вступление. Необходимость афинянам выслушивать всех ораторов (§ 1).
Главная часть. I. Предварительные соображения (§ 2-15). 1) Требование момента: нужно немедленно послать помощь, а вперед отправить посольство, так как иначе Филипп сделается хозяином положения (§ 2-3); 2) благоприятное условие для афинян - олинфяне будут бороться за свою свободу (§ 4-7); 3) все зависит от энергии самих афинян (§ 8-11); 4) опасность для Афин в случае падения Олинфа, как показывают примеры прошлой деятельности Филиппа (§ 12-15). II. Предложение оратора (§ 16-20). 1) Вступительное объяснение: ради пользы государства оратор готов забыть личную безопасность (§ 16); 2) предложение: надо послать две армии - в Олинф и в Македонию (§ 17-18); 3) денежные средства можно взять из зрелищного фонда (§ 19 - 20). III. Доказательства (§ 21-27). 1) Слабые стороны у Филиппа (§ 21-24); 2) поддержка Олинфа предохраняет Аттику (§ 25-27). Заключение. Призыв ко всем гражданам о содействии (§ 28).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Афиняне приняли посольство олинфян и решили им помогать. Но ввиду того, что они медлили с выступлением и боялись Филиппа, считая трудным воевать с ним, Демосфен в своем выступлении пытается ободрить народ и показывает слабые стороны в положении македонского царя. Он говорит, что и союзники относятся к нему с недоверием, да и собственные силы его невелики, так как македоняне, в отдельности взятые, слабы.
РЕЧЬ
(1) Есть много признаков, граждане афинские, по которым можно, мне кажется, увидеть, как явно обнаруживается благоволение богов к нашему государству, но особенно это видно по теперешнему положению. Ведь в самом деле, если сейчас воевать с Филиппом собираются как раз такие люди, которые занимают соседнюю страну, располагают известными силами[1] и, самое главное, люди, которые держатся на эту войну такого взгляда, что считают всякое соглашение с ним не только ненадежным, но даже гибельным для своего отечества,- все это похоже на какое-то чудесное и прямо-таки божеское благодеяние. (2) Значит, нужно, граждане афинские, уж самим не давать повода для такого представления о нас, будто мы сами меньше заботимся о себе, чем позволяют сложившиеся сейчас условия: ведь это же - позор или, лучше сказать, верх позора - явно упускать из своих рук не только города и области, которыми мы некогда владели, но также и доставленных нам судьбой союзников и благоприятные условия.
(3) Так вот, граждане афинские, распространяться о силе Филиппа[2] и такими рассуждениями побуждать вас к исполнению своего долга я считаю неуместным. Почему? Да потому, что, по-моему, что бы кто ни сказал на этот счет, все это ему давало бы право гордиться, а у нас только означало бы плохое состояние дел. Что касается до него, то, чем больше совершил он необычных для него дел, тем больше удивления он вызывает к себе у всех; а вы, чем менее удовлетворительно сумели воспользоваться обстоятельствами, тем больший позор навлекли на себя. (4) Таким образом, об этом я уж не стану говорить. Если по-настоящему, граждане афинские, рассматривать дело, то всякий увидит, что могущество этого человека создалось вот отсюда[3], а не от него самого. Ввиду этого о том, за что он должен благодарить политических деятелей, работавших в его пользу, и за что вам следует их покарать, об этом сейчас, по-моему, не время говорить. Но есть помимо этого предметы, о которых стоит говорить и о которых вам всем сейчас было бы полезно выслушать, и притом такие, которые могут оказаться, граждане афинские, весьма позорными для него, если у вас будет охота правильно судить о них; вот об этом я и попытаюсь сказать.
(5) Конечно, если называть его клятвопреступником и вероломным, не указывая его дел, это всякий может принять за пустую брань - и справедливо; зато разбирать все, что он когда-либо совершил, и на основании этого изобличать его - это как раз не требует длинной речи, и по-моему, рассказывать это полезно по двум соображениям: ведь тогда и он представится в своем подлинном виде - негодным, как он есть, а с другой стороны, и люди, под влиянием крайнего страха принимающие Филиппа за какого-то непобедимого, увидят, что он уже исчерпал все средства обмана, при помощи которых в прежнее время сделался сильным, и что его могущество подошло теперь уже к самому концу. (6) Действительно, я и сам, граждане афинские, считал бы Филиппа очень опасным и достойным удивления, если бы видел, что он достиг могущества честным образом действий; но, когда я внимательно рассматриваю дело, я нахожу другое: с самого начала, когда некоторые люди старались удалить отсюда олинфян, желавших договориться с вами, он привлек на свою сторону ваше простодушие тем, что обещал передать вам Амфиполь, и устроил то тайное соглашение, о котором тогда столько было разговоров[4]. (7) После этого он снискал дружбу олинфян тем, что взял Потидею[5], принадлежавшую вам, и, обидев вас, прежних союзников, передал им. Наконец, вот теперь он обольстил фессалийцев тем, что обещал передать им Магнесию и взялся вести за них фокидскую войну[6]. Словом, из людей, имевших с ним дело, нет никого, кого бы он не обморочил: обманывая каждый раз неразумие людей, не знающих его, и этим способом привлекая их на свою сторону,- вот каким образом он усилился[7]. (8) Значит, как через этих людей он возвысился и сделался великим, когда все они - каждый за себя - рассчитывали получить от него какую-нибудь выгоду, так этими же самыми людьми он должен быть и низвергнут, поскольку теперь уже раскрылось, что все это он делал исключительно в своих собственных видах. Так вот, граждане афинские, в каком положении находятся дела у Филиппа. Если же это не так, пускай кто-нибудь выступит и докажет мне, или, лучше сказать, вам,- либо, что сообщенные мной сведения неправильны, либо, что люди, однажды уже обманутые, будут и впредь ему верить, либо, что фессалийцы, так недостойно порабощенные[8], теперь не хотели бы сделаться свободными.
(9) Кроме того, если кто-нибудь из вас, признавая правильность этого, все-таки думает, что Филипп сумеет силою удержать за собою свое положение благодаря тому, что успел заранее занять укрепленные места, гавани и тому подобное[9], тот рассуждает неправильно. Дело в том, что, когда могущество основано на взаимном понимании и когда все участники войны преследуют одни и те же цели, тогда действительно люди бывают готовы делить труды, переносить невзгоды и соблюдать прежние отношения. Когда же человек приобретает силу, побуждаемый алчностью и низостью - вроде того, как он,- тогда первый же повод и малейший толчок поднимает дыбом и расстраивает все. (10) Невозможно, граждане афинские, никак невозможно, допуская обиды, клятвопреступничество и ложь, приобрести силу, которая была бы прочной, но подобное могущество может установиться всего лишь однажды, да и то на короткое время; оно, может быть, даже пышно расцветет, преисполняя надеждами, но со временем все-таки распознается и увядает. Ведь, как в доме, думается мне, в корабле или вообще в предметах подобного рода нижние части должны быть особенно крепки, так и в поведении начальные действия и основы должны быть истинными и справедливыми; а вот этого как раз и нет теперь в действиях Филиппа.
(11) Итак я полагаю, что нам нужно подать помощь олинфянам, и, если кто-нибудь предлагает это сделать наилучшим и скорейшим способом[10], то и я со своей стороны это поддерживаю. А к фессалийцам надо отправить посольство, чтобы одним из них объяснить положение дела, других ободрить, поскольку сейчас они уже постановили требовать возвращения Пагас и вести переговоры относительно Магнесии[11]. (12) Однако смотрите, граждане афинские, чтобы наши послы не ограничивались одними словами, но чтобы они могли указывать и на какое-нибудь дело - например, если бы вы уже выступили в поход сообразно с достоинством государства и находились на месте действия: ведь всякое слово, если за ним не будет дел, представляется чем-то напрасным и пустым, а в особенности, когда исходит от нашего государства, так как, чем охотнее мы, по общему мнению, пользуемся им, тем более, все относятся к нему с недоверием. (13) Крутой, значит, должен быть у вас поворот и велика перемена, которые вам следует показать,- надо делать взносы, выступать в поход, все исполнять с охотой, если только хотите, чтобы кто-нибудь стал считаться с вами. И если вы решитесь теперь же, как следует, взяться за осуществление этого, тогда не только станет, граждане афинские, очевидной у Филиппа вся слабость и ненадежность его союзников, но обнаружится и плохое состояние его собственной державы и могущества.
(14) Вообще ведь македонская сила и держава в качестве придачи к чему-нибудь другому является в своем роде немаловажной подмогой. Такой она была, например, для вас при Тимофее против олинфян[12], еще в другой раз против Потидеи для олинфян[13]: взятая вместе с кем-нибудь, она составляла некоторую силу. Теперь вот фессалийцам во время междоусобия и смуты она помогла против дома тиранов[14]. Вообще я думаю, куда бы ни приложить силу, хотя бы и малую, она везде может быть полезна: сама же по себе Македония слаба и полна многих недостатков.
(15) Ведь этот человек всеми действиями, по которым можно было бы заключить о его могуществе,- войнами и походами - сделал ее для себя еще более шаткой, чем была она по природе. Да, не думайте, граждане афинские, чтобы одно и то же доставляло радость и Филиппу и его подданным. Наоборот, он жаждет славы, всецело занят этой мыслью и готов действовать и подвергать себя опасностям, хотя бы в случае какого-нибудь несчастья пришлось самому пострадать, так как вместо того, чтобы жить в безопасности, он предпочел себе славу человека, который достиг того, чего до него не достигал еще ни один из македонских царей.
(16) Наоборот, им дела нет до славы, которая получается таким образом; они горюют, изнуряемые этими походами то туда, то сюда, и терпят сплошные муки, не имея возможности заниматься ни земледельческими, ни своими личными делами; не могут и сбывать того, что кое-как сумеют выработать, так как рынки в стране закрыты из-за войны. (17) Итак, каково же отношение к Филиппу большинства македонян, по этим данным можно увидеть без труда; а наемники и пешие дружинники[15], состоящие при нем, хоть и слывут за образцовых и закаленных в военных делах, но, как я слыхал от одного из людей, побывавших в самой этой стране[16],- человека, отнюдь не способного ко лжи, они нисколько не лучше других. (18) Дело в том, что, если среди них оказывается кто-нибудь более или менее опытный в военном деле или с боевыми заслугами, таких людей, как передавал мне этот человек, он по своему честолюбию всех старается отстранять, так как хочет, чтобы все казалось его собственным созданием (он, помимо всего прочего, и в честолюбии не имеет себе равных). А будь это человек достойный в других отношениях - скромный или справедливый - такой, который не может выносить его невоздержанности в повседневной жизни, кутежей и непристойных плясок, такой человек оказывается затертым и не пользуется никаким значением. (19) Таким образом остаются вокруг него грабители, льстецы да люди, готовые в пьяном виде плясать такие вещи, которые я сейчас не решаюсь перед вами назвать[17]. Но очевидно, что это - правда, так как именно тех, кого отсюда все выгоняли, как людей гораздо более распутных, чем всякие гаеры,- например, известного государственного раба Каллия и подобных ему людей, мимов, потешающих смешными шутками[18], и сочинителей срамных песен с насмешками над своими же приятелями - вот таких людей он любит и держит около себя. (20) А это,- хоть иному человеку и кажется мелочью,- с точки зрения понимающих дело людей, граждане афинские, есть важные показатели всего его образа мыслей и его сумасбродства. Правда, сейчас, вероятно, его успехи оставляют все это в тени, так как удачи бывают способны скрыть подобные пороки; но, случись с ним какое-нибудь несчастье, тогда эти качества обнаружатся у него вполне ясно. Мне даже кажется, граждане афинские, что недалеко то время, когда все это выйдет наружу, если богам будет угодно и вы сами пожелаете. (21) Ведь это - то самое, что бывает с телом: пока человек здоров, он ничего не замечает; когда же постигнет его какой-нибудь недуг, тут все у него дает себя чувствовать - перелом ли, вывих ли, или вообще какое-нибудь из прежних повреждений. То же самое бывает и с государствами, и с тиранами: пока они ведут войну за своими пределами, недостатки незаметны для большинства; когда же завяжется война в соседних местах, она все выведет наружу.
(22) Впрочем, если кто-нибудь из вас, граждане афинские, видя эти успехи на стороне Филиппа, думает, что ввиду этого с ним опасно начать войну, тот рассуждает как благоразумный человек: действительно, во всех делах человеческих судьба - это великая сила или, лучше сказать, это все; тем не менее, если бы мне предоставили выбор, я предпочел бы судьбу нашего государства,- было бы только у вас самих желание, хоть понемногу, делать то, что следует,- чем его судьбу, так как у вас я вижу гораздо больше оснований рассчитывать на благоволение со стороны богов, чем у него. (23) Но, мне думается, мы сидим сложа руки и ничего не делаем. Между тем, если сам ничего не делаешь, нельзя ни от кого, будь это даже и друзья, требовать, чтобы они что-нибудь делали за тебя, а уж тем более от богов. Поэтому-то, раз он самолично отправляется в походы, сам несет труды, на месте следит за всем и не упускает ни удобного случая, ни благоприятной поры для действий, мы же все только собираемся, выносим лишь свои псефисмы да осведомляемся, то нет ничего удивительного в том, что он и получает перевес над нами[19]. И этому я не удивляюсь. Наоборот, было бы удивительно, если бы мы, не делая ничего, что следует людям, находящимся в состоянии войны, одерживали верх над человеком, который все это выполняет. (24) Нет, я удивляюсь другому: если некогда вы, граждане афинские, ополчались против лакедемонян за права греков[20], и много раз, несмотря на возможность получить многие выгоды для себя лично, не захотели этого сделать, наоборот даже, ради того, чтобы другие могли добиться своих прав, вы тратили собственное достояние, делая взносы, и за других подвергали себя опасностям в походах, то как же теперь вы не решаетесь выступать и медлите делать взносы для сохранения своих же собственных владений? Наконец, если остальных вы много раз спасали всех вместе и по отдельности то одного, то другого[21], как же теперь, когда сами вы потеряли свое собственное, вы сидите сложа руки? (25) Вот этому-то я и удивляюсь, а также еще и тому, что никто из вас, граждане афинские, не может дать себе отчета, сколько времени вы воюете с Филиппом и что вы делали в течение всего этого срока[22]. Вы, конечно, знаете, что пока вы сами медлили, надеялись, что кто-то другой будет за вас делать[23], обвиняли друг друга, судили[24], снова надеялись,- словом, делали приблизительно то самое, что и теперь, в этом и прошло все время. (26) И неужели после этого вы все еще до такой степени безрассудны, граждане афинские, что, рассчитываете, держась все того же образа действий, от которого дела государства из хорошего состояния пришли в плохое, теперь из плохого привести их снова в хорошее? Да это бессмысленно и неестественно, потому что гораздо легче сохранять что-нибудь, когда имеешь, чем все приобрести заново. В настоящее же время война не оставила нам ничего из прежнего достояния, что нужно бы беречь, а все надо приобрести. Это уж дело нас самих. (27) Итак, по-моему, надо вносить деньги, самим с полной охотой выступать в поход, никого не подвергать обвинениям[25], пока не сделаетесь господами положения, а тогда, рассудив на основании самих дел, людям, достойным похвалы, воздавать почет, виновных же наказывать, а отговорки сделать для них невозможными[26], равно как и упущения с вашей стороны: нельзя ведь строго спрашивать с остальных, что ими сделано, если вами самими не будут сначала выполнены ваши обязанности. (28) В самом деле, как вы думаете, граждане афинские, что за причина, почему от этой войны[27] бегут все, кого бы вы ни послали в качестве военачальников, а между тем они же затевают войны по собственному почину[28],- если уж сказать кое-что, как есть на самом деле, и о военачальниках? Это потому, что тут выгоды, ради которых ведется война, достаются вам,- Амфиполь, например, если будет взят, поступит сейчас же в ваше владение,- опасности же ложатся лично на начальников, а вознаграждения нет. Наоборот, там опасности меньшие, а все, что берется, идет в пользу начальников и воинов, например, Лампсак, Сигей, суда, которые они ограбляют. Словом, все идут на то, что им самим выгодно. (29) А вы, когда поглядите на то, как плохо идут дела, привлекаете к суду начальников, но едва только предоставите им слово и услышите об этих трудностях, оправдываете их. В итоге всего у вас и получается, что вы только спорите друг с другом и разбиваетесь на партии - кто стоит за это, кто за другое, а общественное дело идет плохо. Да, граждане афинские, если прежде вы делали взносы по симмориям[29], то теперь ведете общественные дела по симмориям. Оратор является предводителем и там и тут; полководец у него в подчинении и еще триста человек, готовых кричать ему в лад; вы же все остальные примыкаете кто к одним, кто к другим. (30) Так, значит, нужно положить конец такому порядку и, став хоть теперь вполне самостоятельными, всем предоставить возможность участвовать и в совещаниях, и в прениях, и в действиях. Если же одним предоставите начальствовать, словно в силу тиранической власти над вами, а на других возложите обязанность исполнять триерархии[30], делать взносы, отправляться в походы, на третьих же только выносить псефисмы против этих, а больше ни в каких трудах не участвовать, тогда у вас ничего, что нужно, не будет сделано своевременно, потому что каждый раз обиженная сторона будет неисправна; тогда вам останется только карать этих людей вместо врагов. (31) Итак, сущность моего предложения сводится к следующему: всем делать взносы - каждому сообразно с его состоянием; всем выступать в походы по очереди, пока все не выполните походной службы; всем выступающим ораторам давать слово и изо всего, что услышите, выбирать наилучшее, а не то, что предложит такой-то или такой-то[31]. И если вы будете так вести дела, тогда не сейчас только будете хвалить одного лишь оратора, внесшего предложение, а и самих себя впоследствии, когда все государство в целом будет у вас в лучшем состоянии.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
В этой речи оратор сосредоточивает внимание на разоблачении кажущейся непобедимости Филиппа. Это имеет целью ободрить и поднять дух у афинян, смущенных рядом неудач. Демосфен старается показать, что сила Филиппа основывается всецело на обмане доверчивых людей и на бездеятельности самих афинян. Значит, надо проявить энергию - делать взносы на войну, самим принять деятельное участие в войне, помочь олинфянам и т. д.
План речи
Вступление. Война олинфян с Филиппом оказывается весьма кстати для афинян (§ 1-2). Определение темы: рассказать о слабых сторонах у Филиппа (§ 3-4).
Главная часть. 1. Подготовительная часть. 1) Введение: цель оратора - показать, что могущество Филиппа непрочно (§ 5). 2) Причины этого: а) нечестность Филиппа по отношению к Афинам, Олинфу и фессалийцам (§ 6-8); б) не может быть прочной политика, основанная на клятвопреступничестве и лжи (§ 9-10). И. Совет оратора: надо 1) послать помощь олинфянам, 2) отправить посольство в Фессалию, 3) самим энергично действовать (§ 11 -13). III. Доказательства: А. Слабость Македонии: 1) она сама по себе не имеет значения (§ 14); 2) она ослаблена войнами (§ 15); 3) подданные Филиппа не сочувствуют ему (§ 15-16); 4) окружают Филиппа люди недостойные (§ 17-19); 5) удачи Филиппа скрашивают слабость, которая проявится при малейшей неудаче (§ 20- 21). Б. Действия афинян: 1) положение Афин лучше, чем Македонии (§ 22); 2) афиняне не хотят для себя сделать того, что прежде делали для других (§ 23-24); 3) попусту теряют время (§ 25-26). IV. Практические выводы: 1) надо делать взносы на войну и самим отправляться в поход (§ 27); 2) надо уничтожить непорядки в постановке военного дела (§ 28-30).
Заключение. Сущность совета: 1) всем делать взносы, 2) всем по очереди отбывать военную службу, 3) давать слово всем ораторам (§ 31).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Афиняне послали помощь олинфянам и решили даже, что благодаря ей положение несколько улучшилось: такие сведения и доходили до них. Народ был крайне доволен, и ораторы призывали покарать Филиппа. У Демосфена явилось опасение, как бы граждане, набравшись самоуверенности и воображая, что одержали уже полную победу и что посланной помощи достаточно, не пренебрегли дальнейшим. Ввиду этого он выступил со своей речью и стал клеймить их самонадеянность и направлять умы к благоразумной осторожности, говоря, что у них в настоящее время вопрос идет не о наказании Филиппа, а о спасении союзников. Он знает ведь, что афиняне, как, вероятно, и некоторые другие, бывают озабочены тем, чтобы не потерять своей собственности, а о наказании противников менее хлопочут. (2) В этой речи он уже яснее касается и совета относительно зрелищных денег и высказывается за отмену законов, грозящих наказанием тому, кто внесет письменное предложение обратить их в воинские: только тогда, по его словам, можно было бы без опасения давать наилучшие советы. Кроме того, он советует и вообще собраться с духом по примеру предков и отправляться в походы самим лично и жестоко обвиняет народ за малодушие и демагогов за то, что они неправильно руководят государством.
РЕЧЬ
(1) Разные мысли приходят мне, граждане афинские, тогда, когда я погляжу на состояние наших дел, и тогда, когда послушаю речи, которые тут говорятся: именно, речи, как я вижу, ведутся о том, чтобы покарать Филиппа, дела[1] же принимают такой оборот, что приходится подумать о том, как бы беда не постигла раньше нас самих. Таким образом, по моему мнению, ораторы, которые говорят об этом, грешат именно в том, что представляют вам самую сущность обсуждаемого вами предмета не в том виде, как она есть. (2) Я же лично знаю и даже очень хорошо, что было когда-то время, когда можно было нашему государству не только самому в безопасности владеть своим достоянием, но и покарать Филиппа: ведь еще на моей памяти, а не в какие-нибудь давние времена, было возможно и то, и другое. Но сейчас, по моему убеждению, нам было бы достаточно в первую же очередь добиться хотя бы того, чтобы спасти своих союзников. Если это удастся нам обеспечить, тогда можно будет думать и о том, кого кто покарает и каким образом. Но, пока мы не положим правильного начала, напрасно, по-моему, вести какую бы то ни было речь о конце.
(3) Сам по себе настоящий случай требует, как никакой другой, пристального внимания и обсуждения. Я же лично главное затруднение вижу не в том, что посоветовать при данных условиях, но смущаюсь только тем, каким-способом, граждане афинские, сказать вам об этом. В самом деле, как по своим собственным наблюдениям, так и по чужим рассказам, я уже убедился, что чаще дела ускользали из наших рук вследствие нежелания вашего исполнять свои обязанности, чем из-за непонимания их. Прошу вас только, если я буду говорить слишком свободно, относиться к этому терпеливо и смотреть лишь на то, верно ли я говорю и к тому ли веду речь, чтобы в дальнейшем наступило улучшение. Вы ведь видите, что по вине некоторых людей, которые своими речами старались только угодить вам, наши дела пришли в полную негодность.
(4) Но я полагаю, что необходимо сперва напомнить вам вкратце кое-что из прошлых событий. Вы помните, граждане афинские, как вот уже года два-три тому назад вы получили известие о том, что Филипп во Фракии стал осаждать Герину Крепость[2]. Тогда шел месяц Мемактерион[3]. У вас тогда было много споров и волнений, и вот, наконец, вы постановили спустить в море сорок триер, самим в возрасте до 45 лет[4] сесть на корабли и делать взносы в общем на 60 талантов[5]. (5) И после этого прошел тот год: затем проходят Гекатомбеон, Метагитнион, Боэдромион[6]. В этом только месяце едва-едва после мистерий[7] вы, наконец, отправили Харидема с десятью кораблями порожняком да с пятью талантами денег. Дело в том, что, когда пришло известие о болезни и даже смерти Филиппа (пришли эти оба известия одновременно)[8], вы рассудили, граждане афинские, что больше уже нет никакой надобности посылать помощь, и отменили поход. А это как раз и было самое время: если бы тогда мы послали туда помощь так решительно, как постановили, вам бы не было хлопот с Филиппом теперь, когда он оправился[9].
(6) Конечно, того, что тогда было сделано, не переделаешь; но вот сейчас представляется удобный случай с новой войной; ради него-то я и упомянул об этих событиях, чтобы с вами опять не произошло того же самого. Так как же мы воспользуемся этим случаем, граждане афинские? А вот, если вы не окажете помощи по мере сил и возможности[10], тогда посмотрите, как все ваши военные распоряжения пойдут на пользу Филиппу. (7) Были у олинфян некоторые силы, и положение было таково, что ни Филипп не осмеливался затрагивать их, ни они Филиппа. Мы наладили мирные отношения с олинфянами и они с нами. Филиппа как бы связывало по рукам и ногам то обстоятельство, что против него стоит настороже, выжидая удобного случая, город крупный, заключивший договор с нами. Мы думали, что надо во что бы то ни стало вовлечь этих людей в войну, и вот то, о чем все только и говорили, сейчас так или иначе достигнуто. (8) Что же в таком случае остается, граждане афинские, как не помогать твердо и решительно? Я по крайней мере ничего другого не вижу: не говоря уж о позоре, который пал бы на нас, если бы мы упустили какое-нибудь из этих обстоятельств, еще и страх грозит нам, как я вижу, граждане афинские, немалый за последствия этого, раз фиванцы относятся к нам так, как сейчас[11], раз у фокидян истощены средства[12] и раз нет никого, кто мог бы воспрепятствовать Филиппу, как только он покорит своих врагов там, обратиться уже сюда[13]. (9) Но, конечно, если кто-нибудь из вас откладывает исполнение своих обязанностей до такого времени, тот хочет вблизи увидать ужасы войны, вместо того, чтобы только слышать о них откуда-нибудь из других мест, хочет искать себе чужой помощи, когда теперь сам может помогать другим. Что дела примут такой именно оборот, если мы упустим из рук представившийся сейчас случай, это, конечно, мы все почти наверное знаем.
(10) "Да! что нужно помогать, - скажет, пожалуй, кто-нибудь, - это мы все уж решили, и мы поможем; но как это сделать, - вот о чем говори". В таком случае, граждане афинские, не удивляйтесь, если я скажу нечто неожиданное для большинства. Посадите законодателей[14]. А в заседании этих законодателей не проводите никакого нового закона (у вас их достаточно), отмените только те, которые в настоящее время приносят вам вред. (11) Я говорю вот так - вполне ясно - про законы о зрелищных деньгах и еще про некоторые относительно воинов, идущих на войну; одни из этих законов распределяют между людьми, остающимися дома, воинские деньги в качестве зрелищных; другие предоставляют безнаказанность людям, уклоняющимся от военной службы[15], и через это отбивают охоту и у тех, кто готов исполнять свои обязанности. А когда вы отмените эти законы и сделаете безопасной дорогу к тому, чтобы предлагать наилучшее, вот тогда и ищите, кто написал бы предложение, пользу которого все вы знаете. (12) Но пока этого не сделаете, не ищите, кто захотел бы предложить наилучшее, чтобы потом ради вас от вас же погибнуть[16]: такого человека не найдете - тем более, что от этого должно получиться только одно последствие - несправедливо подвергнется какому-нибудь преследованию лицо, которое заявит и напишет такое предложение; делу же это не только не принесет никакой пользы, но и на будущее время еще больше, чем теперь, сделает опасным предлагать наилучшее. Притом предложения об отмене этих законов, граждане афинские, вы, конечно, должны ожидать от тех же самых людей, которые его внесли. (13) В самом деле, если благоволение за них, от которого вред был всему государству, доставалось внесшим тогда этот закон, то несправедливо, чтобы неприязнь, которая всем нам может послужить на пользу, обратилась в кару для подавшего теперь наилучший совет. Но пока вы не уладите этого дела, никак и не рассчитывайте, граждане афинские, чтобы нашелся у вас столь влиятельный человек, который бы мог безнаказанно преступить эти законы, или такой безумец, который бы решился ввергнуть себя в очевидную беду.
(14) Конечно, вам не следует упускать из виду и того, граждане афинские, что псефисма не имеет никакого значения, если к ней не прибавится с вашей стороны желание деятельно выполнять хоть свои-то собственные решения. Ведь если бы псефисмы имели достаточно силы, чтобы или вас принуждать к выполнению ваших обязанностей или сами осуществить означенное в них, тогда бы, конечно, и вы со своими многочисленными псефисмами не достигали в своих действиях такого малого, а лучше сказать, вовсе никакого успеха, да и Филипп не глумился бы столько времени, так как давно бы понес кару уже от одних ваших псефисм. (15) Однако на деле выходит не так: если действие и стоит по порядку после прений и голосования, то по значению оно идет впереди и важнее их. Так вот его-то вам все еще и не хватает, а остальное уж есть налицо: чтобы предложить вам необходимые меры, есть у вас, граждане афинские, способные люди, да и разобраться в предложениях вы сами умеете тоньше всех; сейчас вы и выполнить будете в состоянии, если станете поступать, как надо. (16) В самом деле, какого же времени и каких еще условий дожидаетесь вы, граждане афинские, более благоприятных, чем теперешние? И когда вы станете исполнять то, что нужно, если не сейчас? Разве не все наши укрепленные места захватил уж этот человек? А если он завладеет и этой страной[17], разве это не будет для нас между всеми людьми величайшим позором? Разве не воюют сейчас те самые люди, которых мы с такой готовностью обещали спасти, если они начнут войну? Разве он не враг? Разве не владеет нашим достоянием? Разве не варвар? Разве не заслуживает всякой брани, какую только можно сказать? (17) Но скажите во имя богов, если мы бросим все, как пришлось, и станем чуть ли не помогать Филиппу, неужели мы и тогда будем доискиваться, кто в этом виноват? Конечно, сами себя мы не признаем виновными - в этом я уверен. Ведь и на войне, случись опасное положение, никто из бежавших не обвиняет самого себя, а скорее винит полководца, своих товарищей и всех вообще, но все-таки в понесенном поражении виноваты именно все бежавшие, так как каждый, кто обвиняет остальных, мог бы сам оставаться на своем месте, а если бы каждый так поступал, одержали бы победу. (18) Вот и теперь, если кто-нибудь предлагает не самое лучшее, пускай встанет другой и предложит свое, а не обвиняет первого. Другой предлагает вам лучшее, - это и делайте в добрый час. А не оказывается оно вам приятным, в этом не вина предлагающего... разве только он забудет высказать, когда нужно, добрые пожелания! Да, конечно, высказать добрые пожелания, граждане афинские, легко: стоит только собрать воедино в коротких словах все, что тебе желательно; а вот сделать выбор, когда потребуется решать о действительном положении дел, - это уж совсем не так просто; но тут наилучшее нужно предпочитать приятному, если нельзя иметь сразу того и другого. (19) "Ну, а если кто-нибудь у вас может и зрелищные деньги оставить по-прежнему, и для военных целей указать иные источники, разве такой человек не заслуживает предпочтения?" - скажет, пожалуй, кто-нибудь. - Да, я согласен, граждане афинские, - если только есть такой человек. Однако я сомневаюсь, возможно ли сейчас или в будущем для кого-нибудь на свете, когда он израсходует наличные средства без надобности, потом из несуществующего добыть средства на необходимое. Но, я думаю, много значит для, таких рассуждений добрая воля каждого. Потому и легче всего бывает обмануть самого себя: конечно, чего каждый хочет, то он и воображает себе, а действительность часто совсем не такова по своей природе. (20) Таким образом, смотрите, граждане афинские, на этот вопрос так, как позволяют обстоятельства, и с таким расчетом, чтобы у вас была возможность выступать в поход и получать оплату. Для здравомыслящих и благородных людей, если они видят какие-нибудь упущения в военных делах по недостатку средств, конечно, невозможно с легкостью переносить обвинения за такой образ действий; точно так же, если прежде отправлялись в поход пробив коринфян и мегарцев[18], взявшись немедленно за оружие, не позволительно для них и теперь - только по недостатку прогонных средств для уходящих воинов - позволять Филиппу порабощать греческие города.
(21) И об этом я решился говорить не зря, чтобы только навлечь на себя неприязнь некоторых[19] из вас: не настолько же я потерял рассудок и не настолько обездолен судьбой, чтобы желал навлекать на себя неприязнь, когда не вижу от этого никакой пользы; но я считаю обязанностью честного гражданина ставить спасение государства выше, чем успех, приобретаемый речами. Да также и ораторы, выступавшие при наших предках, как я слыхал, а может быть, слыхали и вы, - те ораторы, которых восхваляют все выступающие теперь на трибуне, но которым не особенно подражают, держались такого обычая и таких правил в политической деятельности - знаменитый Аристид[20], Никий, мой тезка, Перикл. (22) С тех же пор, как появились эти ораторы, спрашивающие всех и каждого из вас: "чего вы хотите? какое мне написать предложение? чем бы вам угодить?" - с тех пор во имя кратковременного успеха принесены в жертву[21] дела государства и происходят подобные случаи. И вот их собственные дела идут все прекрасно, а ваши позорно. (23) Между тем посмотрите, граждане афинские, какие в общем, дела можно бы назвать из того, что совершено при наших предках и при вас. Речь эта будет коротка и предмет ее для вас знакомый. Да, не с чужих людей можно вам брать примеры, а со своих собственных, граждане афинские, чтобы стать счастливыми. (24) Так вот предки наши, перед которыми не заискивали и за которыми не ухаживали ораторы, как теперь за вами вот эти люди, в течение сорока пяти лет[22] правили греками с их собственного согласия и более десяти тысяч талантов собрали на Акрополе[23]; им подчинялся царь, владевший этой страной[24], как и подобает варвару[25] подчиняться грекам; кроме того, много прекрасных трофеев воздвигли[26] они в сухопутных и морских сражениях, сами выступая в походы, и единственные из людей оставили славу деяний, недосягаемую для завистников. (25) Вот какими они были в отношениях с греками, а посмотрите, какими они были в делах самого нашего государства - в общественных и частных. В общественной жизни те здания, прекрасные храмовые постройки[27], которые они соорудили у нас, и, находящиеся в них, посвященные богам предметы так хороши и так многочисленны, что ни для кого из следующих поколений не осталось возможности их превзойти. (26) А в частной жизни они были настолько скромными и так твердо держались нравов демократии, что, например, дома Аристида[28], Мильтиада и других знаменитых людей того времени, - если кто-нибудь из вас знает, каковы они, тот это видит, - каждый в отдельности не был нисколько великолепнее, чем дом соседа. Действительно, не о личном обогащении думали они, занимаясь общественными делами, но каждый считал своим долгом заботиться о приращении государственного достояния. А вследствие того, что в общегреческих делах они соблюдали честность, в делах, касающихся богов, - благочестие, а во взаимных отношениях - равенство, они естественно достигли великого благополучия. (27) Так вот в каком состоянии тогда находилось у них государство, пока они имели простатами[29] названных мною людей. А как идут у нас дела теперь[30] под руководством нынешних честных людей? Так же ли, как прежде, или хоть приблизительно так? Мы - уж молчу обо всем остальном, хотя мог бы многое сказать на этот счет, - мы, имея вокруг себя такое безлюдье, какое все вы видите, да еще в такое время, когда лакедемоняне уничтожены, фиванцы заняты своими делами[31], а из остальных нет никого, кто был бы способен поспорить с нами за первенство, могли бы, конечно, и своим собственным спокойно владеть, и быть судьями между остальными; (28) тем не менее мы лишились собственной области[32], больше полутора тысячи талантов истратили без всякой нужды[33], а кого во время войны приобрели себе в число союзников, тех во время мира растеряли[34] вот эти люди; да, кроме того, мы сами же против себя дали подготовиться такому врагу. Если это не так, пусть кто-нибудь выступит на трибуну и укажет, кто же иной, как не мы сами, виноват в том, что Филипп сделался сильным. (29) "Эх, любезнейший, да, если это и плохо, зато в самом городе теперь стало лучше"[35]. - Ну, а что же именно можно указать? Забрала стен, которые мы белим, дороги, которые поправляем, водопроводы и... всякие пустяки? А поглядите-ка на людей, ведущих такую политику: из них одни сделались из нищих богачами, другие - из неизвестных уважаемыми, а некоторые соорудили себе частные дома такие, что они великолепнее общественных зданий[36]. А в общем, насколько упало благосостояние государства, настолько же возросли богатства у них.
(30) В чем же причина всего этого, и почему тогда все было хорошо, а теперь во всем непорядок? Все дело в том, что тогда народ имел смелость сам заниматься делами и отправляться в походы и вследствие этого был господином над политическими деятелями и сам хозяином всех благ, и каждому из граждан было лестно получить от народа свою долю в почете, в управлении и вообще в чем-нибудь хорошем. (31) А сейчас, наоборот, всеми благами распоряжаются политические деятели, и через их посредство ведутся все дела, а вы, народ, обессиленные[37] и лишенные денег и союзников, оказались в положении слуги и какого-то придатка, довольные тем, если эти люди уделяют вам что-нибудь из зрелищных денег или если устроят праздничное шествие на Боэдромиях[38], и вот - верх доблести! - за свое же собственное вы должны еще их благодарить. А они, держа вас взаперти в самом городе, напускают вас на эти удовольствия и укрощают, приручая к себе. (32) Но никогда нельзя, я думаю, людям приобрести великий и юношеский смелый образ мыслей, если они занимаются мелкими и ничтожными делами: ведь каковы у людей привычки, таков необходимо бывает у них и образ мыслей. Я, клянусь Деметрой, не удивился бы, если бы мне за такие речи пришлось от вас хуже, чем тем людям, которые довели вас до такого состояния: у вас ведь даже и говорить не обо всем можно свободно; я удивляюсь только, что сейчас это оказалось возможным.
(33) Итак, если вы хоть теперь, оставив эти привычки, решитесь отправляться в поход и действовать, как требует ваше достоинство, и этими избытками, имеющимися дома[39], воспользуетесь, как средством для защиты своего зарубежного достояния, тогда, может быть, - да, может быть, - вы, граждане афинские, приобретете некое совершенное и великое благо и избавитесь от таких подачек, которые похожи на кусочки пищи, даваемые врачами больным. Как эти кусочки, хотя не приносят сил, все-таки не дают умереть, вот так и средства, получаемые теперь вами, не настолько велики, чтобы от них была вам сколько-нибудь существенная польза, и в то же время они не позволяют вам отказаться от них и заниматься чем-нибудь другим, но способны только у каждого из вас увеличивать беспечность. (34) "Так что же, - ты, значит, предлагаешь обратить эти деньги на жалованье[40]?" - скажет кто-нибудь. - Да! и притом сейчас же установить один общий порядок, граждане афинские, так чтобы каждый, получая соответствующую долю из государственных средств, выполнял именно те обязанности, какие требуются государству: можно жить на мирном положении - путь остается дома и будет лучшим гражданином, избавленный от необходимости по нужде заниматься чем-нибудь постыдным; наступает положение вроде того, как сейчас[41], - пускай он сам идет воином, получая то же самое, что и теперь, как это и справедливо для защиты отечества; кто-нибудь из вас вышел уже из призывного возраста[42], - в таком случае, если он сейчас получает деньги, не исполняя никакой обязанности и не принося пользы, пускай получает то же самое на равных условиях с остальными, но при этом наблюдает и руководит всем, что должно выполняться. (35) Словом, я не убавил и не прибавил ничего, кроме мелочей, устранил только неправильности и привел государство в порядок, установив одно общее правило как для того, чтобы получить деньги, так и для того, чтобы идти в поход, судить, исполнять то, что каждый по своему возрасту способен и что по обстоятельствам от него требуется. Нигде ни слова не говорил я[43], чтобы не делающим ничего отдавать долю тех, которые исполняют свое дело; не говорил и того, чтобы самим бездельничать, сидеть, сложа руки, жить в нужде, и только осведомляться, одержали ли победу наемники такого-то полководца[44]; это ведь как раз и ведется теперь. (36) Конечно, я не думаю хулить человека, который исполняет какие-нибудь обязанности ради вас, но я хочу, чтобы и вы со своей стороны ради самих же себя исполняли дела, за которые воздаете почести другим, и чтобы вы, граждане афинские, не отступали с того поста доблести, который вам оставили ваши предки, добившись его ценой многих славных и опасных подвигов.
Вот я изложил, пожалуй, почти все, что считаю полезным, а вы уж постарайтесь выбрать такое решение, которое должно принести пользу и государству и всем вам!
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Демосфен в предыдущих речах указывал, что защита Олинфа имеет важное значение для афинян, так как существование этого города предохраняет Аттику от нападения врага. Но афиняне ограничились полумерами, и было ясно, что город, предоставленный собственным силам, не выдержит натиска и тогда опасность будет грозить уже самой Аттике. Однако принятие активных мер наталкивалось на денежные затруднения, и Демосфену приходилось всю силу своего красноречия обратить на то, чтобы убедить своих сограждан в необходимости употребить на военные нужды так называемый "зрелищный" фонд (θεωρικόν). См. об этом выше, стр. 416 сл. В "Третьей Олинфской" он высказывается, наконец, со всей решительностью: пока длится война и есть военная опасность, все имеющиеся излишки должны употребляться по прямому назначению. Однако добиться отмены этого порядка Демосфену удалось только в 339 г. незадолго перед решительной битвой при Херонее (338 г.).
План речи
Вступление. 1) Дело идет не о мщении Филиппу, а о спасении Олинфа (§ 1-2); причина неудач афинян в их нежелании делать то, что нужно (§ 3).
Главная часть. I. Постановка вопроса: 1) положение дела в прежнее время: свои решения афиняне оставляли невыполненными (§ 4-5); 2) положение в настоящий момент: необходимо воспользоваться благоприятным моментом и помочь Олинфу (§ 6-9); 3) совет оратора: надо упразднить вредные законы - законы о "зрелищных" деньгах (§ 10-13). II. Объяснительная часть: 1) настало время не рассуждать, а действовать (§ 14-16); 2) за дело надо взяться самим (§ 17); 3) в своем решении надо иметь в виду не приятные речи, а пользу дела (§ 18); 4) нельзя тратить деньги на удовольствия, не имея их на необходимое, и нельзя допускать из-за этого порабощение государств (§ 19-20). III. Характеристика всего положения: 1) бесчестные деятели губят государство (§ 21-22); 2) прекрасное состояние в прежнее время (§ 23-26); 3) ничтожество настоящего (§ 27-29); 4) причина этого: прежде народ сам руководил всеми делами, теперь им руководят демагоги, прельщая его мелкими подачками (§ 30-32).
Заключение. Надо отказаться от подачек, обеспечить как выполнение обязанностей, так и получение денег, самим твердо стоять на своем посту. Совет оратора - самим выбрать полезное решение (§ 33-36).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
В смутном настроении под влиянием неудач в войне с Филиппом афиняне собрались в Народное собрание. Оратор и пытается рассеять это уныние, говоря, что нет ничего удивительного, если они из-за своего легкомысленного отношения оказываются побежденными, и он разъясняет, как лучше всего следовало бы повести войну. Он предлагает снарядить два войска - одно, более значительное - из граждан, которое должно оставаться дома, держась наготове на случай непредвиденной необходимости, и другое, меньшее, составленное из воинов-наемников, но со включением также и граждан. Это второе войско по его предложению не должно оставаться в Афинах и не из города должно подавать помощь, куда нужно, но должно находиться поблизости от границ Македонии и вести там военные действия непрерывно так, чтобы не было возможности у Филиппа, дождавшись летних ветров или зимних бурь, когда прекращается плавание из Афин в Македонию, начинать свои действия и овладевать всем, пользуясь отсутствием афинян, но необходимо, чтобы всегда поблизости от него находилась сила, способная ему противостоять.
РЕЧЬ
(1) Если бы сейчас нам представлялось говорить, граждане афинские, о каком-нибудь новом деле, я выждал бы, пока не изложит своего мнения большинство обычно выступающих ораторов; тогда в случае своего согласия с каким-нибудь из сделанных ими предложений, я не стал бы вовсе брать слова и только в противном случае сам попробовал бы высказать свой взгляд. Но так как сейчас приходится рассматривать все тот же вопрос, по которому уже много раз и прежде высказывались эти ораторы, то я думаю, что, даже выступив первым, я вправе рассчитывать на снисходительное отношение. Ведь, если бы в прошлое время их советы оказались удачными, тогда вовсе не было бы надобности вам совещаться теперь.
(2) Итак, прежде всего не следует, граждане афинские, падать духом, глядя на теперешнее положение, как бы плохо оно ни представлялось. Ведь то, что в этих делах особенно плохо у нас в прошлом, для будущего оказывается весьма благоприятным[1]. Что же это именно? Это то, что вы сами, граждане афинские, довели свои дела до такого плохого состояния, так как не исполняли ничего, что было нужно. Вот, если бы вы делали все, что следовало, и, несмотря на это, дела были бы в таком положении, тогда и надежды не могло бы быть на их улучшение. (3) Затем, стоит вам только представить себе - слыхали ли вы это от других, или знаете по собственным воспоминаниям - какие силы были у лакедемонян и даже еще не так давно[2] и как вы, несмотря на это, славно и благородно ни в чем не уронили достоинства своего государства, но во имя справедливости выдержали войну с ними. К чему я это говорю? - Для того, чтобы вы, граждане афинские, увидели и разубедились, что, если вы будете держаться настороже, нет для вас ничего страшного и что, наоборот, едва вы проявите беспечность, тогда уж ничего не выйдет по вашему желанию: возьмите в пример хотя бы то, как тогдашнее могущество лакедемонян вы одолели благодаря тому, что отнеслись с полным вниманием к делам, и как теперешняя наглость этого человека приводит нас в замешательство вследствие того, что мы вовсе не принимали нужных мер. (4) Если же кто-нибудь из вас, граждане афинские, думает, что с Филиппом трудно вести войну, и судит об этом по тому, как велики имеющиеся у него силы, и еще потому, что наше государство потеряло все укрепленные места, тот человек судит, конечно, правильно, но все-таки пусть он примет в расчет то, что мы, граждане афинские, когда-то владели, как своими, Пидной, Потидеей и Мефоной и всей той областью с окрестностями[3], и многие из племен[4], действующих теперь заодно с ним, были самостоятельны и свободны и предпочитали поддерживать дружественные отношения с нами, а не с ним. (5) Если бы Филипп тогда стал на такую точку зрения, что, раз афиняне занимают столько укрепленных мест, угрожающих его стране, с ними трудно воевать, не имея союзников, тогда он ничего не сделал бы из того, что достигнуто им теперь, и не приобрел бы такой силы. Нет, он прекрасно увидел, граждане афинские, что все эти места - военные награды, выставленные перед всеми одинаково, но по естественному порядку присутствующим достаются владения отсутствующих и готовым трудиться и подвергать себя опасности владения беспечных. (6) Держась вот такого взгляда, он все покорил себе и всем владеет: одними местами - точно военной добычей, другими - на правах союзника и друга. Действительно, все хотят быть в союзе и дело иметь лишь с такими[5] людьми, которых видят в полной боевой готовности и которые имеют решимость исполнять то, чего требуют обстоятельства. (7) Так вот, граждане афинские, если и вы пожелаете усвоить такой взгляд хоть теперь, раз не сделали этого прежде, и если каждый из вас, находясь на том месте, где должен и где может оказать пользу своему отечеству, будет готов без всяких отговорок исполнять свое дело - человек состоятельный будет делать взносы, человек призывного возраста - идти в поход,- коротко говоря, если вы захотите положиться всецело на самих себя и перестанете каждый в отдельности думать о том, чтобы не делать ничего самому, рассчитывая, что другие за вас все сделают, тогда вы и свое собственное получите, если богу будет угодно, и потерянное по легкомыслию вернете обратно, и ему отомстите. (8) Не думайте же в самом деле, что у него, как у бога все теперешнее положение упрочено навеки. Напротив, кое-кто и ненавидит его, и боится, граждане афинские, да еще завидует и притом из числа таких людей, которые сейчас по виду как будто расположены к нему особенно хорошо. И вообще все, что бывает и с некоторыми другими людьми, надо предполагать и у его сторонников. Правда, сейчас все это притаилось, не имея себе прибежища из-за вашей вялости и легкомыслия; от этого вам теперь я думаю, пора уже отказаться. (9) Вы ведь, граждане афинские, видите положение дела, - до какой дерзости дошел этот человек: он не дает вам даже выбора - хотите ли действовать, или оставаться спокойными, но угрожает и произносит, как говорят, кичливые речи; притом он не таков, чтобы, раз завладев чем-нибудь, довольствоваться этим, но то и дело захватывает что-нибудь новое и кругом отовсюду расставляет против нас сети в то время, как мы медлим и сидим, сложа руки. (10) Так когда же, когда наконец, граждане афинские, вы будете делать, что нужно? Чего вы дожидаетесь? - "Такого времени, клянусь Зевсом, когда настанет какая-нибудь необходимость". - Ну, а как, по-вашему нужно рассматривать вот эти теперешние события? Я по крайней мере думаю, что для свободных людей высшей необходимостью бывает стыд за случившееся. Или вы хотите, скажите пожалуйста, прохаживаясь взад и вперед, осведомляться друг у друга: "Не слышно ли чего-нибудь новенького?" Да разве может быть что-нибудь более новое, чем то, что македонянин побеждает на войне афинян и распоряжается делами греков? - "А что, не умер ли Филипп?" - "Нет, он болен"[6]. (11) Да какая же для вас разница? Ведь если даже его и постигнет что-нибудь, вы вскоре же создадите себе нового Филиппа, раз будете все так же относиться к делам. Ведь и он не столько силе своей обязан тем, что приобрел такое могущество, сколько нашей беспечности. (12) Впрочем допустим и это: ну, если бы он умер и судьба, которая всегда заботится о нас больше, чем мы сами о себе, сделала для нас и это; тогда вам, будьте уверены, если бы вы стояли к этим делам близко, можно было бы взять руководство всеми делами при наступившем в них замешательстве и распорядиться по своему усмотрению; но при том положении, какое у вас сейчас, хотя бы вам и представлялся благоприятный случай, вы все равно не были бы в состоянии взять Амфиполь, так как не имеете ни подготовленных средств, ни нужного настроения.
(13) Итак насчет того, что все должны проникнуться желанием и готовностью исполнять свой долг, это вы, я думаю, уже признали и в этом убедились, и потому об этом я не стану больше говорить. Что же касается того, какого рода нужны приготовления, которые по моему расчету могли бы избавить вас от подобных трудностей, какова должна быть численность войска, какие денежные средства, и вообще каким образом, на мой взгляд, лучше всего и быстрее всего может быть проведена эта подготовка,- вот об этом я и постараюсь сейчас сказать. Попрошу только вас, граждане афинские, об одном. (14) Сначала выслушайте все до конца и тогда судите, а наперед не предрешайте. И если кому-нибудь с самого начала будет казаться, будто я говорю о каких-то новых приготовлениях, пусть он не думает, что этим я оттягиваю дела. Ведь отнюдь не те, которые скажут "скоро" или "сегодня", говорят как раз то, что нужно (тому, что уже свершилось, мы все равно не могли бы помешать посылкой помощи вот сейчас); (15) но хорошо скажет лишь тот, кто объяснит, что за силы надо подготовить, как велики они должны быть и откуда их надо взять, чтобы они могли продержаться до тех пор, пока мы или не кончим войну путем договора, или же не одолеем своих врагов. При этом условии нам уже не придется в дальнейшем терпеть неудачи. Так вот я лично, мне думается, могу так говорить, не мешая другим предлагать еще что-нибудь иное. Вот как значительно мое обещание; дело само уже позволит судить о его правильности, а судьями будете вы.
(16) Прежде всего, по-моему, граждане афинские, надо снарядить пятьдесят триер; затем, вы сами должны быть готовы к тому, чтобы в случае надобности самим сесть на них и отправиться в плавание. Кроме того, для половины состава всадников[7] я предлагаю снарядить конноперевозочные триеры и грузовые суда в достаточном количестве. (17) Это, по моему мнению, должно быть у вас наготове на случай таких непредвиденных выступлений его от пределов его собственной страны - под Пилы, в Херсонес, в Олинф[8] и вообще, куда хочет: надо дать ему ясно понять, что вы можете иной раз очнуться от этой чрезмерной беспечности и двинуться в поход подобно тому, как выступали на Эвбею и еще раньше, как рассказывают, к Галиарту и, наконец, недавно под Пилы[9]. (18) Это дело, если бы даже вы и не исполнили его сейчас же, как я настаиваю, все-таки отнюдь не таково, чтобы можно было им совершенно пренебрегать: ведь пусть тогда он будет или бояться, зная, что вы хорошо подготовлены (он будет, конечно, знать это точно, потому что есть - да, есть - такие люди, которые обо всех наших делах осведомляют его, и их у нас больше, чем надо бы), и будет держаться спокойно, или же, если не придаст этому значения, будет захвачен врасплох, так как тогда ничто не помешает вам плыть к его стране, раз он предоставит к этому удобный случай. (19) Такое решение, по-моему, всеми вами должно быть принято, и все это вы должны, мне кажется, иметь наготове. А еще прежде этого, по-моему, вам нужно, граждане афинские, составить у себя некоторое войско для того, чтобы оно постоянно вело военные действия и причиняло вред ему. Не нужно нам для этого ни десяти, ни двадцати тысяч наемников, ни этих существующих только в донесениях войск, а такое войско, которое состояло бы из граждан нашего государства, и которое подчинялось бы и шло за любым начальником - одним или несколькими, этим или другим, кого бы вы ни выбрали. Кроме того, я предлагаю снабдить это войско и продовольствием. (20) А что это будет за войско? как велика его численность? откуда оно будет получать продовольствие? и каким образом оно будет готово исполнять эти требования? Я объясню это, разбирая каждый вопрос в отдельности. Наемников я предлагаю взять... Однако смотрите, не сделайте того, что часто вам вредило: всякое число вам кажется недостаточным, и вот в своих псефисмах вы намечаете очень большие составы, но на деле у вас не получается даже и малых. Нет, составьте сначала небольшие отряды и снабдите их необходимым, а тогда добавляйте еще, если этого будет казаться слишком мало. (21) Итак, я предлагаю всего взять две тысячи пеших воинов. В этом числе афинян, по моему мнению, должно быть пятьсот из того возраста, какой вы признаете нужным - с тем, чтобы они несли военные обязанности в течение определенного срока, не столь продолжительного, как теперь[10], а такого, какой признаете нужным, и чтобы сменялись друг с другом по очереди. Остальной состав я предлагаю взять из наемников. Еще к ним надо присоединить двести всадников, в их числе по меньшей мере пятьдесят из афинян, с тем, чтобы они несли службу таким же порядком, как пехота, и дать им суда для перевозки конницы. (22) Хорошо! Что еще, кроме этого?- Быстроходных триер - десять. Разумеется, раз у него есть флот, то и нам нужно иметь быстроходные триеры, чтобы войско могло плавать безопасно. Откуда же взять для него продовольствие? Я и это изложу вам и расскажу, но сначала надо объяснить, почему такое войско я считаю достаточным и почему я настаиваю, чтобы в походе участвовали граждане.
(23) Такую именно численность, граждане афинские, я вам предлагаю на том основании, что сейчас мы не можем снарядить такого войска, которое было бы способно противостать ему, но приходится в данное время действовать разбойничьими налетами и на первых порах вести войну таким способом. Следовательно, войско не должно быть слишком большим (иначе ведь на хватит жалованья и продовольствия), но не должно быть и совершенно незначительным. (24) А если я предлагаю, чтобы в составе его были граждане и чтобы они участвовали в плавании, то я руководствуюсь примером из прежних времен[11], когда, как я слыхал, наше государство содержало под Коринфом[12] наемное войско под начальством Полистрата[13], Ификрата, Хабрия и некоторых других, причем вы и сами участвовали в походе. И я знаю по рассказам, что эти наемники, выступая вместе с вами, побеждали даже лакедемонян, равно как и вы вместе с ними. А вот с той поры, как наемные отряды отправляются у вас в походы сами по себе, они побеждают друзей и союзников, враги же сделались сильнее, чем следовало бы. И эти войска, заглянув мимоходом туда, где ведется война нашим государством, предпочитают плыть к Арта-базу[14] и еще куда-нибудь в другое место, военачальнику же остается идти за ними - и естественно: нельзя же начальствовать, не платя жалованья. (25) Так в чем же состоит мое предложение? Возможность таких отговорок надо отнять и у предводителя, и у воинов, удовлетворив их жалованьем и приставив своих собственных воинов в качестве наблюдателей[15] за действиями начальников, так как просто смешно, как мы сейчас ведем дела. Если бы кто-нибудь спросил вас: "Мир что ли у вас, граждане афинские?" Вы ответили бы: "О нет, клянемся Зевсом, мы воюем с Филиппом".
(26) А между тем разве не выбирали вы из вашей же среды десятерых таксиархов, стратегов, филархов и двоих гиппархов?[16] Что же они делают? - За исключением одного, которого вы отправили на войну, остальные у вас занимаются устройством праздничных шествий вместе с гиеропеями[17]. Точно лепщики выносят глиняные куклы, так и вы избираете своих таксиархов и филархов для выступлений на площади, а вовсе не для войны.
(27) Разве не для того нужны были, граждане афинские, таксиархи из вашей среды, гиппарх из вашей среды, начальствующие лица ваши собственные, чтобы войско действительно было нашим гражданским? Но если на Лемнос[18] должен плыть гиппарх из вашей среды, неужели во главе всадников, сражающихся за владения нашего государства, должен стоять в качестве гиппарха Менелай?[19] И я это говорю вовсе не в укор ему, но на этом месте надо бы стоять человеку, кто бы это ни был, избранному вами.
(28) Однако хоть, может быть, эти соображения вы признаете и правильными, но вы особенно желаете послушать на счет денег, - сколько нужно и откуда их взять. Вот этим я и займусь сейчас. Так о деньгах. Содержание, - одно лишь продовольствие для такого войска, составляет девяносто талантов[20] с небольшим; именно, для десяти быстроходных кораблей сорок талантов, по двадцать мин на корабль в месяц[21], для двух тысяч воинов еще столько же, так чтобы каждый воин получал на продовольствие по десяти драхм[22] в месяц, а для всадников в числе двухсот, если каждый будет получать по тридцать драхм в месяц, двенадцать талантов[23].
(29) Если же кто-нибудь считает, что слишком мало иметь для начала лишь продовольствие для воинов, ушедших в поход, то он неправильно судит. Я убежден, что если это будет обеспечено, остальное получит само войско от войны, не обижая никого ни из греков, ни из союзников, и этого хватит на полную оплату жалованья. Я со своей стороны готов в качестве добровольца отправиться в плавание вместе и подвергнуться какому угодно взысканию, если это будет не так[24]. А вот на счет того, откуда взять эти деньги, которые, как я предлагаю, должны быть у вас в распоряжении, об этом я сейчас скажу.
(Расчет дохода[25]
(30) Вот те средства, граждане афинские, какие мы[26] могли изыскать. Но, когда приступите к голосованию, вы подадите голоса так, как будете находить нужным, чтобы не только в псефисмах и письмах воевать с Филиппом, но и на деле.
(31) Мне кажется, что гораздо лучше вы могли бы разрешить вопрос относительно войны и всех вообще военных приготовлений, если бы представили себе, граждане афинские, условия местности в той стране, с которой вы ведете войну, и приняли в расчет, что Филипп часто опережает нас и добивается успеха благодаря ветрам и особенностям времен года, что он может дождаться летних ветров[27] или зимы и начинает свои действия как раз в такую пору, когда мы не можем туда прибыть. (32) Так вот, имея все это в виду, надо вести войну не посылкой вспомогательных отрядов (тогда мы ни за кем не будем поспевать), но постоянно держась наготове и имея войско. Вам можно зимние стоянки для своих войск устраивать на Лемносе, Фасосе, Скиафе[28] и островах в этой стране, в которых есть и гавани, и продовольствие, и вообще все, что требуется для войска. А в ту пору года, когда и к берегу подойти легко и нет опасности от ветров, нетрудно будет действовать вблизи самой страны и у входов в гавани.
(33) Как и когда нужно будет воспользоваться этими войсками, это в надлежащее время решит то лицо, которое вы на это уполномочите. А что требуется с вашей стороны, это изложено в написанном мною предложении. Если вы, граждане афинские, доставите все это - я прежде всего имею в виду деньги; затем, если подготовите и все остальное - пехоту, триеры, конницу,- и все это войско в полном его снаряжении законом обяжете все время оставаться на месте военных действий, причем в денежных делах сами будете казначеями и поставщиками[29], а в действиях будете требовать отчета у военачальника, тогда вы уже не будете вечно обсуждать одних и тех же вопросов, не достигая в делах никакого успеха. (34) И кроме этого, вы, граждане афинские, прежде всего отнимете у него самый важный из источников его доходов. Что это за источник? А дело в том, что Филипп воюет с вами за счет ваших же союзников, уводя в плен и грабя проезжих мореплавателей. Что еще помимо этого? Сами вы будете ограждены от несчастий и не повторится того, что бывало в прежнее время, когда, например, он при одном налете на Лемнос и Имброс в качестве пленников увез ваших сограждан, в другой раз близ Гереста[30] захватил торговые суда и забрал на них без счету много денег, наконец, сделал высадку у Марафона и от берегов нашей страны увел священную триеру[31], а вы не можете ни препятствовать этому, ни поспевать на помощь к тому сроку, какой назначите. (35) Но как вы думаете, граждане афинские, почему это так происходит: праздники Панафиней[32] и Дионисий всегда справляются в надлежащее время независимо от того, каким людям - сведущим или неопытным - выпадет жребий устраивать те и другие, и на эти празднества затрачиваются такие деньги[33], сколько не идет ни на один из морских походов, и, вдобавок, это требует столько хлопот и приготовлений, сколько вряд ли идет вообще на что-либо другое; между тем военные походы все у вас запаздывают, не попадая вовремя - в Мефону, в Пагасы, в Потидею?[34] (36) Это потому, что это все установлено законом и каждый из вас наперед еще задолго знает, кто назначен хорегом[35], кто гимнасиархом[36] от данной филы, когда у кого и что надо получить и что потом надо делать; ничего в этих делах не забыто, не оставлено невыясненным и непредусмотренным; наоборот, в том, что касается войны и военных приготовлений, - не установлено, не налажено, не предусмотрено ничего. Поэтому, едва мы услышим что-нибудь, как мы начинаем назначать триерархов и устраивать между ними обмен имущества[37], разбирать вопрос об изыскании денег, после этого вдруг решим посадить на корабли метеков и живущих самостоятельно[38], потом вдруг опять решим идти сами, потом вдруг допустим заместительство[39], потом... словом пока это дело все тянется, уже оказывается потерянным то, ради чего нужно было плыть. (37) Так время, когда нужно было бы действовать, мы тратим на приготовления. А между тем благоприятные для нас условия не ждут вашей медлительности и отговорок. С другой стороны, войска, на которые мы все это время рассчитываем, как раз в нужное время оказываются в состоянии совершенной непригодности. А он дошел до такой наглости, что уже присылает эвбейцам письма[40] вот такого рода.
(Чтение письма[41]
(38) В том, граждане афинские, что сейчас было прочитано, большая часть, к сожалению, справедлива, хотя, может быть, такие вещи и нет удовольствия слушать. Но, конечно, если достаточно будет, чтобы не доставлять вам неприятности, только обойти молчанием в своей речи некоторые вещи, и если благодаря этому минуют нас и эти неудачи, тогда нужно говорить народу приятные вещи. Если же удовольствие от речей оказывается неуместным и на деле обращается во вред, тогда позорно обманывать самих себя и, откладывая все, что представляет неприятность, запаздывать во всех делах; (39) позорно также, если не умеете даже понять, что тому, кто хочет правильно вести войну, необходимо не следовать за событиями, а надо самому предупреждать их, и что, как войсками должен руководить полководец, так же точно и государственными делами должны руководить люди, участвующие в их обсуждении: только тогда и будут исполняться их решения, им не придется по необходимости гоняться за совершившимися событиями. (40) А вы, граждане афинские, имея в своем распоряжении из всех людей наибольшие силы - триеры, гоплитов, всадников, денежные доходы, из всего этого до сегодняшнего дня никогда еще ничем не пользовались надлежащим образом, но воюете с Филиппом ничуть не лучше того, как варвары бьются в кулачном бою: у них, кто получил удар, тот всякий раз хватается за пораженное место, и, если его ударят в другое место, туда же обращаются и его руки; прикрывать же себя или смотреть прямо в глаза противнику он и не умеет, и не хочет. (41) Вот и вы, если узнаете, что Филипп в Херсонесе, туда постановляете отправить помощь; если узнаете, что он в Пилах, и вы туда; куда бы он ни пошел, вы бегаете вслед за ним туда и сюда и даете ему начальствовать над вами, но сами не нашли никакого полезного решения относительно войны и до событий вы не предвидите ничего, пока не узнаете, что дело или уже совершилось или совершается. Такие случаи, может быть, бывали и прежде, теперь же это дошло до крайней степени, так что уже стало более недопустимым. (42) Но мне, граждане афинские, представляется точно кто-то из богов, чувствуя стыд за наше государство от того, что у нас делается, заразил Филиппа этой страстью к такой неугомонной деятельности. Действительно, если бы он, владея тем, что уже подчинил себе и взял раньше, на этом хотел успокоиться и более не предпринимал ничего, тогда некоторые из вас, я думаю, вполне удовлетворились бы этим, хотя этим самым мы на весь народ навлекали бы стыд, обвинение в трусости и вообще величайший позор. Но при теперешних условиях, когда он все время что-нибудь затевает и стремится к новым захватам, этим самым он, может быть, вызовет вас к деятельности, если только вы не потеряли окончательно веру в себя. (43) Я лично удивляюсь, как никто из вас не представляет себе этого и не возмущается, когда видит, граждане афинские, что начинали мы войну с расчетом отомстить Филиппу[42], а кончаем ее уже с мыслью, не пришлось бы потерпеть беды от Филиппа. Во всяком случае то, что сам он так не остановится, если кто-нибудь не даст ему отпор, - это очевидно. Так неужели мы будем дожидаться этого? И неужели вы думаете, что, стоит вам послать пустые триеры, сопровождая их надеждами, высказанными кем-нибудь из ораторов, и все у вас благополучно? (44) Разве не сядем на корабли? Не выступим сами в поход, хотя бы с какой-нибудь частью наших собственных воинов, теперь же, раз не сделали этого раньше? Не направимся с флотом против его страны? "Где же мы в таком случае там причалим?" - спросил кто-то. - Да сама война найдет, граждане афинские, слабые места в его владениях, стоит нам только взяться за дело. Если же мы будем сидеть дома, слушая перебранки и взаимные обвинения ораторов, тогда, конечно у нас ничего не выйдет, как нужно. (45) Ведь куда бы, думается мне, ни послали вы в составе своего войска хоть некоторую часть наших граждан, даже неполный состав их, там за вас борется благоволение и богов, и счастья; а куда пошлете военачальника с голой псефисмой да с надеждами, высказанными с трибуны, там у вас ничего не выходит, как нужно; зато враги смеются над вами, а союзники смертельно боятся таких походов[43]. (46) Немыслимо, в самом деле - прямо немыслимо, чтобы один человек был в силах исполнить вам все, чего вы хотите; надавать обещаний[44] и заверений, обвинить того-другого - это, конечно, возможно, но дела государства приходят от этого в полный упадок. Когда, например, военачальник ведет за собой несчастных, не получающих жалованья наемников, когда здесь у вас находятся люди, готовые обо всех его действиях с легкостью высказывать перед вами всякую ложь[45], и когда вы, послушав такие речи, выносите постановления, какие придется, - чего же тогда и ждать?
(47) Итак, чем же это должно кончиться? - Тогда только, когда вы, граждане афинские, одних и тех же людей сделаете и воинами, и свидетелями действий военачальника, и по возвращении на родину - судьями при проверке отчетов и когда, следовательно, вы будете не по рассказам только слышать о состоянии ваших собственных дел, но и видеть их лично. А сейчас у вас дела дошли до такого позорного состояния, что из военачальников каждый по два, по три раза судится у вас по делам, которые караются смертной казнью[46], с врагами же ни один из них не имеет решимости хоть раз сразиться с опасностью быть убитым; смерть охотников за рабами[47] и смерть грабителей они предпочитают почетной смерти: злодею[48] ведь подобает смерть по приговору суда, а полководцу смерть в бою с врагами. (48) А из нас некоторые, прохаживаясь по городу, рассказывают о том, будто совместно с лакедемонянами Филипп готовит низложение фиванцев и расстраивает их союз государств, другие - будто он уже отправил послов к царю[49], третьи - будто он укрепляет города в Иллирии, четвертые - будто... Одним словом, мы, все и каждый, только сочиняем разные сказки и ходим с ними туда и сюда[50]. (49) Я со своей стороны думаю, граждане афинские, клянусь богами, что он опьянен величиною своих успехов. Что он мысленно гадает даже во сне еще о многих подобных же успехах, так как не видит никого, кто бы мог его остановить, и притом еще увлечен своими удачами; но, конечно, он, клянусь Зевсом, предпочитает действовать вовсе не так, чтобы самые недальновидные между нами знали, что собирается он делать: ведь, конечно, очень недальновидны те люди, которые сочиняют эти басни. (50) Но лучше оставим эти разговоры и будем знать одно: этот человек - наш враг, он стремится отнять у нас наше достояние и с давних пор наносит вред всегда, когда мы в каком-нибудь деле рассчитывали на чью-то помощь со стороны[51]. Все это оказывается направленным против нас; все дальнейшее зависит от нас самих и, если теперь мы не захотим воевать с ним там, то, пожалуй, будем вынуждены воевать с ним здесь; так вот если мы будем знать это, тогда мы и примем надлежащее решение и избавимся от пустых словопрений: не будущее нам нужно предугадывать, надо знать хорошенько, что вам будет плохо, если вы не будете относиться к делу с вниманием и не пожелаете выполнять необходимых мероприятий.
(51) Так вот, что касается меня лично, то как прежде[52] я никогда не задавался целью говорить приятные вещи, если не был в то же время сам убежден в их пользе, так и теперь я высказал свое мнение с полной откровенностью, ничего не утаив. Но, как я знаю, что вам полезно слушать наилучшие предложения, вот точно так же я хотел бы знать, что это послужит на пользу и тому, кто предложил самое лучшее. Тогда я чувствовал бы гораздо больше удовольствия. Но хотя я еще не знаю, какие последствия ожидают меня в дальнейшем[53], все-таки я твердо убежден, что, если вы исполните мое предложение, это должно послужить вам на пользу, и потому беру на себя говорить об этом. Победит же пусть то, что всем должно принести пользу.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Этой речью открывается ряд выступлений Демосфена против Филиппа, известных под названием "Филиппик". Эта первая речь была произнесена в Народном собрании весной 351 г. до н. э., когда уже ясно определился захватнический характер политики Филиппа.
В 357 г. Филипп взял большой и важный город Амфиполь во Фракии, принадлежавший некогда афинянам. Это заставило афинян объявить ему войну. Однако серьезно вести ее они не могли, занятые Союзнической войной. Тем временем Филипп захватил ряд других городов, проник в Фессалию и, вмешавшись в так называемую Священную войну, нанес поражение фокидянам, но при попытке прорваться в среднюю Грецию, чтобы окончательно расправиться с фокидянами, был в 352 г. остановлен афинянами, которые поняли опасность его дальнейшего продвижения. Новые захватнические действия в районе Геллеспонта на важном торговом пути в Черном море заставили афинян насторожиться. Но он неожиданно появился на Халкидике и стал угрожать Олинфу (см. об этом выше, стр. 426). При этих обстоятельствах Демосфен выступил с "Первой речью против Филиппа", причем в отличие от прежних выступлений не стал дожидаться, когда выскажутся более опытные политики, а говорил первым. Его предложение состояло из двух частей: 1) о подготовке флота из 50 триер для посылки немедленно в угрожаемое место и 2) об образовании небольшой постоянной армии с обязательным участием самих граждан.
Практического значения и эта речь не имела. Позднее, в 347 г., Демосфену пришлось возобновить свое предложение и выпустить эту речь в виде памфлета. Этим, по-видимому, объясняется разногласие у древних относительно времени ее произнесения. По мнению Дионисия Галикарнасского, состав ее из двух частей свидетельствует о том, что в ней объединены две самостоятльные речи (§ 1 - 29 и § 30 - 51). Однако такое мнение нам представляется неосновательным, так как первая речь была бы в таком случае без конца, а вторая без начала.
План речи
Вступление. Вопрос обсуждается не новый, и потому оратор считает возможным выступить первым (§ 1).
Главная часть. I. Подготовительные соображения: 1) причина успехов Филиппа - в слабости и бездеятельности афинян (§ 2-9); 2) необходимость взяться энергично за дело и поспеть вовремя на место действия (§ 10 -12). II. Предложение оратора. 1) Предварительный перечень предлагаемых мер и просьба о внимании слушателей (§ 13-15); 2) сущность предложения (§ 16- 22); 3) мотивировка: армия нужна немногочисленная (§ 23), обязательно участие граждан (§ 23 - 27), финансовый расчет (§ 28-29), заключение: надо воевать не в псефисмах, а на деле (§ 30). III. Разъяснение плана действий:
1) необходимость постоянной армии (§ 31 - 33); 2) преимущества нового порядка и вред прежнего (§ 34-37); 3) энергия Филиппа (§ 38-43); 4) необходимость самим гражданам взяться за дело (§ 44-50).
Заключение. 1) Оратор руководится только интересами государства.
2) Пожелание успеха (§ 51).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) В этой речи оратор советует афинянам смотреть на Филиппа, как на врага, и не особенно полагаться на мир, но быть бдительными, внимательно следить за событиями и готовиться к войне. Он обвиняет Филиппа в тайных происках против афинян и всех вообще греков и находит подтверждение этого в его действиях. При этом он обещает дать ответ некоторым прибывшим послам, так как сами афиняне затрудняются насчет того, что им ответить. (2) Откуда они пришли и по каким делам, в этой речи не объясняется, но с этим можно познакомиться из "Истории Филиппа"[1]. Дело в том, что в это именно время Филипп прислал к афинянам послов с жалобами на то, что они напрасно распространяют про него среди греков худые толки, будто он, надавав им много щедрых обещаний, обманул их. Он утверждает, что ничего не обещал и ни в чем их не обманул, и требует доказательств их обвинений. Одновременно с Филиппом прислали послов в Афины также аргосцы и мессенцы, обвиняя со своей стороны народ в том, что он поддерживает дружественные отношения с лакедемонянами и даже содействует им в порабощении Пелопоннеса, а им самим препятствует в борьбе за свободу. (3) Так вот афиняне и затрудняются с ответом как Филиппу, так и этим государствам: государствам этим они не могут дать объяснений относительно того, что имеют дружественные отношения с лакедемонянами и что недовольны и подозрительно относятся к сближению их с Филиппом, хотя сами и не могут дать оправдания действиям лакедемонян; Филиппу же не решаются сказать, что ошиблись в своих расчетах, но что, по-видимому, обмануты не им лично, так как Филипп ни в своих письмах не давал им никаких обязательств, ни через своих собственных послов ничего не обещал, но что некоторые из самих афинян обнадежили народ рассуждениями, будто Филипп пощадит фокидян и смирит спесь фиванцев. (4) Вот почему Демосфен, упомянув о необходимости ответов на это, обещает сам их Дать, но тут же замечает при этом, что справедливо было бы требовать ответа у тех самых людей, которые создали эти трудности, - именно, у тех, которые, как он выражается, обманули народ и открыли Филиппу Пилы. Этими словами он намекает на Эсхина, подготовляя, как говорят, уже в это время свое обвинение против него в преступном посольстве, - то обвинение, которое позднее он и возбудил[2], уже наперед стараясь внушить афинянам отрицательное отношение к нему.
РЕЧЬ
(1) Всякий раз, граждане афинские, когда обсуждается вопрос о действиях Филиппа и о нарушениях им мирного договора, всегда я вижу, что произносимые в нашу пользу речи представляются и справедливыми, и благородными, и что все обвинители Филиппа как будто говорят каждый раз именно так, как и нужно, но на деле не исполняется, можно сказать, ничего, из этих нужных мероприятий, да и вообще из всего, ради чего эти речи стоит слушать. (2) Наоборот, сейчас все дела у государства приведены уже в такое состояние, что, чем сильнее и очевиднее кто-нибудь уличает Филиппа и в нарушении мира, заключенного с вами, и во враждебных замыслах против всех вообще греков, тем труднее становится подать совет относительно того, как же нужно действовать. (3) А причина этого вот в чем: ведь надо бы, конечно, граждане афинские, всех, кто стремится к захватам, останавливать решительными мерами и действиями, а не словами; между тем, в первую очередь, мы же сами, выступающие на трибуне ораторы, уклоняемся от того, чтобы вносить письменные предложения и подавать советы, боясь навлечь на себя неприязненное отношение с вашей стороны, а только распространяемся о том, как возмутительно он поступает, и о всяких подобных делах; но, с другой стороны, также и вы, сидящие здесь[3], хотя высказать справедливые речи и уразуметь мысль какого-нибудь оратора научились лучше Филиппа, но зато, чтобы помешать Филиппу в осуществлении его теперешних замыслов, вы решительно ничего не предпринимаете. (4) Вот так и получается положение, я думаю, необходимое и, может быть, даже естественное - чем кто из вас более всего любит заниматься и к чему имеет особенное пристрастие, то и оказывается у него в лучшем состоянии: у Филиппа - действия, у вас... речи. Поэтому, если и сейчас вы вполне удовлетворяетесь тем, что говорите более справедливое, то это легко, и никакого труда не требуется к этому прилагать; (5) но если надо думать о том, чтобы теперешнее положение поправилось, чтобы все незаметно для нас не пошло еще дальше на ухудшение и чтобы против нас не встала уже столь большая сила, против которой мы не в состоянии будем и бороться, тогда и обсуждения нельзя вести уже таким образом, как прежде, но и мы - ораторы, все до одного, и вы, слушающие, должны поставить себе целью найти наилучшие и спасительные меры, а не гнаться за наиболее легкими и приятными.
(6) Итак, прежде всего, если есть кто-нибудь, граждане афинские, кто смело глядит на то, как силен стал Филипп и сколько мест он уже подчинил своей власти, и кто верит, что все это не представляет никакой опасности для нашего государства и не готовится всецело против вас, мне остается только удивляться, и я хочу обратиться одинаково ко всем вам с просьбой - выслушать в коротких словах мои соображения, которые заставляют меня ожидать как раз противоположного и считать Филиппа за врага; тогда я думаю, если вы признаете меня более дальновидным, то вы меня и послушаетесь, если же этих храбрецов, доверившихся ему, то вы примкнете к ним. (7) Я лично, граждане афинские, исхожу вот из каких соображений. Чем овладел Филипп прежде всего после заключения мира? - Пилами[4] и всеми делами в Фокиде. И что же? Как он этим воспользовался? - Да предпочел действовать так, как выгодно фиванцам, а не нашему государству. Почему же? - Потому, надо думать, что, направляя все свои расчеты только на захватнические цели и на подчинение всех своей власти, а вовсе не на сохранение мира, спокойствия и справедливости (8), он увидал совершенно ясно полную невозможность для себя прельстить чем-нибудь наше государство и наше нравственное чувство и совершить такое дело, которое убедило бы вас ради вашей собственной выгоды отдать ему во власть хоть кого-нибудь из остальных греков; но он увидал вместе с тем, что вы умеете разбираться в деле справедливости и избегать связанного с таким поступком позора и предвидите все естественные его последствия и что поэтому при всякой попытке с его стороны делать что-нибудь подобное вы окажете ему такое же сопротивление, как если бы у вас была с ним война. (9) Относительно же фиванцев он рассчитывал, - как это и вышло на самом деле, - что в оплату за оказываемые им услуги они со своей стороны во всем остальном предоставят ему свободу действовать, как ему будет угодно, и не только не будут противиться и мешать, но еще и сами пойдут воевать вместе с ним, если он им велит. Вот и теперь по тем же самым соображениям он помогает мессенцам и аргосцам. Это как раз и является величайшей похвалой для вас, граждане афинские. (10) Ведь вследствие такого образа действий у него и утвердилось о вас то мнение, что вы - единственные из всех людей, которые ни за какую выгоду не согласитесь поступиться общими у всех греков представлениями о справедливости и никому в угоду и ни на какую собственную пользу не променяете своей благожелательности в отношении к грекам. И вполне естественно, что на вас он усвоил такой взгляд, а на аргосцев и фиванцев противоположный, так как он, конечно, имел в виду не только настоящее, но учитывал и события прошлого. (11) Так, он находит, вероятно, сведения и слышит по рассказам, что ваши предки, хотя и имели возможность главенствовать над остальными греками при условии, если бы сами подчинились царю[5], не только отвергли это предложение, когда к ним явился предок этих людей Александр[6] в качестве глашатая для оповещения об этом, но предпочли покинуть и страну свою и решились переносить какие бы то ни было бедствия, а после этого совершили те самые подвиги[7], о которых все хотят говорить, но достойным образом ни один не сумел рассказать, почему и я не стану о них распространяться - это будет справедливо (подвиги их слишком велики, чтобы кто-нибудь мог словами достойно описать их); между тем предки фиванцев и аргосцев - одни прямо участвовали совместно с варварами в походе против нас, другие не оказали им никакого сопротивления[8]. (12) Таким образом он знает, что те и другие будут довольствоваться достижением своих личных выгод, а не станут думать об общей пользе всех греков. Ну, вот он так и думал, что, если вас предпочтет, то изберет друзей, которые будут стоять за справедливость; если же вступит в союз с теми, в них он будет иметь себе пособников в своих захватнических стремлениях. Вот почему их, а не вас и тогда, и теперь он берет себе в союзники. Ведь триер, конечно, как он видит, у них не больше, чем у вас. Дело также и не в том, чтобы, раз он нашел некоторую сухопутную державу[9], он ввиду этого отказался от приморской страны и от гаваней; да и не в том, чтобы он не помнил речей и обещаний, при помощи которых добился заключения мира.
(13) "Нет, клянусь Зевсом, - скажет, пожалуй, кто-нибудь, точно и в самом деле знающий все это, - не из захватнических побуждений, и не из тех, в которых я сейчас его обвиняю, он тогда сделал это, но потому, что притязания фиванцев были более справедливы, чем ваши". Но именно на это соображение меньше, чем на какое бы то ни было другое, можно ему сейчас сослаться. В самом деле, как же человек, который сейчас требует от лакедемонян предоставления независимости Мессене, может оправдывать свои действия ссылкой на то, что находит это справедливым, после того как сам тогда передал Орхомен и Коронею во власть фиванцев?[10]
(14) "Да нет же, он был вынужден к этому, клянусь Зевсом (это только и остается говорить!), и согласился вопреки собственным намерениям, оказавшись между фессалийскими всадниками и фиванскими гоплитами[11]. Отлично! Вот поэтому он, как говорят, и думает держаться осторожно с фиванцами, а некоторые, расхаживая кругом по городу, сочиняют басни, будто он собирается укрепить Элатею[12]. (15) Но он думает и еще продумает, как я полагаю, а в то же время мессенцам и аргосцам не раздумывает помогать против лакедемонян; он просто посылает туда наемников, препровождает деньги и сам ожидается там с большим войском. Так что же, - если он хочет уничтожить теперешних врагов фиванских - лакедемонян, станет ли он теперь спасать тех, кого ранее сам же погубил, - фокидян? (16) Да кто же этому может поверить? Но, хотя бы Филипп сделал это первоначально под давлением необходимости и против собственного желания или отказывался теперь иметь дело с фиванцами, я лично не представляю себе, чтобы он стал бороться в таком случае так настойчиво с их врагами; но судя по его теперешним поступкам, можно видеть, что он и тогда действовал по собственному расчету, да и теперь, если правильно смотреть на дело, по всем признакам его деятельность направлена всецело против нашего государства. (17) И это выходит сейчас у него как-то в силу необходимости. В самом деле, смотрите. Он хочет властвовать, а в этом он видит противников только в одних вас. Преступления против вас совершает он уже с давних пор и это сам отлично знает за собой. Владея вашим прежним достоянием, он через это обеспечивает себе обладание всем остальным: он понимает, что, если бы он упустил из рук Амфиполь и Потидею, тогда и пребывание у себя на родине не было бы у него надежным. (18) Таким образом он знает обе эти вещи: и то, что сам он имеет враждебные замыслы против вас, и то, что вы это замечаете. Но поскольку он считает вас за людей благоразумных, он и думает, что вы в праве его ненавидеть, и он насторожил внимание, ожидая, что вы при первом же удобном случае нанесете ему какой-нибудь удар, если он не успеет вас предупредить. (19) Вот почему он полон бдительности, держится наготове, подстрекает кое-кого против нашего государства - именно, фиванцев и тех из пелопоннесцев, которые разделяют их вожделения; он понимает, что ради своих захватнических стремлений они будут довольны создавшимся положением, а по своей ограниченности не способны ничего предвидеть в дальнейшем. А между тем для людей, хоть мало-мальски соображающих, наглядными примерами могут быть те случаи, о которых мне приходилось уже говорить перед мессенцами и аргосцами, а, может быть, еще лучше будет рассказать также и вам[13].
(20) "Как вы думаете, граждане мессенские, - говорил я, - с каким неудовольствием слушали олинфяне всякого, кто говорил что-нибудь против Филиппа в те времена, когда он уступал им Анфемунт - город, которого домогались все прежние цари Македонии[14], когда он отдавал им Потидею, изгоняя из нее афинских колонистов, причем вражду с нашей стороны он принял на себя, а ту область отдал им в пользование. Как по-вашему, - могли ли они тогда ожидать, что такая судьба постигнет их, и разве поверили бы они, если бы кто-нибудь сказал им это? (21) Однако же, - сказал тогда я, - недолго пришлось им попользоваться чужой землей, а теперь уж на долгое время[15] они лишены им своей собственной земли, позорно изгнаны, не только побеждены, но и преданы своими же людьми и даже проданы. Вот как ненадежна для свободных государств эта чрезмерная близость с тиранами. (22) Ну, а фессалийцы? Как вы думаете, - спрашивал я, - в то время, когда он изгнал у них тиранов, и еще потом, когда возвращал им Никею и Магнесию, разве тогда могли они ожидать, что у них будет установлено существующее теперь десятивластие?[16] Или, что человек, вернувший им участие в Пилейской амфиктионии[17], сам отнимет у них их собственные доходы? Конечно, нет. А между тем в действительности это уже произошло и стало общеизвестным. (23) А вы, - продолжал я, - глядите на Филиппа, как он раздает вам владения и сулит обещания; но, молитесь богам, если есть у вас здравый смысл, чтобы после не пришлось вам увидеть его при таких условиях, когда он уже успеет вас обойти своими обманами и происками. Так вот есть же, клянусь Зевсом, - говорил тогда я, - разные средства, изобретенные государствами для своей обороны и спасения, как валы, стены, рвы и тому подобное. (24) Все это - средства, созданные руками человеческими и требующие на себя расходов. Но есть одна вещь, общая у всех разумных людей, которую природа имеет сама по себе как оборонительное оружие; она хороша и спасительна для всех, а особенно для демократических государств против тиранов. Что же это такое? Это - недоверие. Его храните, его держитесь. Если будете его блюсти, ничего страшного с вами не случится. (25) Чего вы ищете? - спрашивал я, - свободы? Да разве вы не видите, что Филипп не имеет ничего общего с ней даже по своему именованию: ведь всякий царь и тиран есть враг свободы и противник законов. Поберегитесь же того, - заключил тогда я, - чтобы, стремясь избавиться от войны, вы не нашли себе господина"[18].
(26) Они выслушали это и шумными одобрениями подтверждали правильность моих слов, а потом прослушали и еще много речей иного содержания, произнесенных послами и в моем присутствии, да еще и позднее, уже без меня; однако, как видно, они все равно не откажутся от дружбы с Филиппом и от того, что он им обещает. (27) И не то странно, что мессенцы и некоторые из пелопоннесцев сделают что-нибудь вопреки здравому расчету, хотя и видят, что для них всего лучше, но странно, если вы - люди, которые и сами понимаете дело, да и от нас, ораторов, слышите сообщения о замыслах, какие ведутся против вас, об осадных сооружениях, со всех сторон воздвигаемых против вас[19], впоследствии сами, как мне кажется, того не замечая, испытаете на себе все эти действия из-за одного того, что ничего не предприняли сейчас[20]: так удовольствие и беспечность сегодняшнего дня оказываются сильнее той пользы, которая должна получиться когда-нибудь в будущем.
(28) Итак, о том, что вам нужно предпринять, вы сами обсудите потом между собой, если будете благоразумны; что же касается псефисмы, которую надо вынести теперь же, чтобы дать надлежащий ответ, то об этом я скажу сейчас[21].
Конечно, было бы справедливо, граждане афинские, пригласить сюда людей, принесших те обещания[22], которым вы тогда настолько поверили, что согласились заключить мир. (29) Ведь ни я сам никогда не принял бы участия в посольстве, ни вы, я уверен, не приостановили бы военных действий, если бы только представляли себе, что Филипп сделает это, когда добьется мира. Но от всего этого были очень далеки те речи, которые тогда говорились. А кроме того, следовало бы пригласить еще и других. Кого же? Да тех самых ораторов[23], которые выступали против меня, когда я уже после заключения мира, только что вернувшись из вторичного посольства по делу о приведении к присяге и увидав, как морочат наше государство, предупреждал, свидетельствовал и всячески доказывал, что нельзя оставить без защиты Пилы и фокидян. (30) Те люди говорили тогда про меня, что я пью только воду и потому естественно какой-то угрюмый и сердитый человек[24]; а что Филипп, если только пройдет сюда, сделает для вас все, чего только вы ни пожелаете, - укрепит Феспии и Платеи, смирит спесь фиванцев, перекопает на свой собственный счет Херсонес[25], а Эвбею и Ороп отдаст вам взамен Амфиполя. Все это говорилось тогда здесь с трибуны, как вы, конечно, помните, хотя вы и не злопамятны по отношению к своим обидчикам. (31) И вот что самое позорное из всего: увлеченные своими надеждами, вы этот мир распространили своей псефисмой на тех же самых условиях даже и на потомков[26]. Вот до какого совершенства был доведен обман, которому вы поддались. Так для чего же об этом я говорю теперь и зачем я требую их вызова? Клянусь богами, я выскажу вам откровенно всю правду и ничего не утаю. (32) Я требую этого вовсе не для того, чтобы, вступив в перебранку, самому говорить перед вами на равных условиях с ними, а выступавшим против меня с самого начала дать сейчас новый случай получить что-нибудь с Филиппа, и не для того, чтобы только попусту болтать, но потому, что со временем, я думаю, действия Филиппа причинят вам еще больше огорчений, чем теперешние обстоятельства. (33) Опасность, как я вижу, все возрастает, и, хотя я не желал бы, чтобы мои предположения оправдались, но все-таки боюсь, не слишком ли близко она уже подошла теперь. Поэтому, когда у вас уже не будет оставаться возможности для такого равнодушия к происходящему и когда о грозящей вам опасности вы уже не будете слышать от меня или от кого-нибудь другого, а все одинаково будете сами видеть и будете хорошо понимать, вот тогда, я думаю, вы покажете свой гнев и строгость. (34) Я боюсь только, как бы послы не сумели отделаться молчанием о делах, за которые они, как самим им известно, получили взятки, а вашему гневу как бы не подверглись люди, которые возьмутся что-нибудь поправлять из погубленных ими дел. И в самом деле, я вижу, что часто некоторые обращают свой гнев не столько на виновных, сколько на первых попавшихся под руку людей. (35) Поэтому, пока такое положение еще только готовится и складывается и пока мы еще можем выслушивать друг друга, я хочу каждому из вас, хотя вы и сами это хорошо знаете, все-таки напомнить, кто тот человек, который убедил вас оставить без защиты фокидян и Пилы, - а ведь как раз, завладев этими местами, Филипп и сделался хозяином дороги в Аттику и в Пелопоннес и заставил вас таким образом думать не о вопросах права и не о зарубежных делах, а о положении в самой нашей стране и о войне, надвигающейся на Аттику; эта война, конечно, принесет горе всякому, когда появится здесь, но зародилась она в тот именно день[27]. (36) Действительно, если бы вы не были обмануты тогда, не было бы теперь у государства никакого беспокойства: ведь Филипп, конечно, никогда бы не мог пройти с войском в Аттику, раз прежде не одолел нас при помощи кораблей, или не продвинулся сухим путем через Пилы и через заставу фокидян, но ему пришлось бы или подчиниться требованиям справедливости и, соблюдая мир, держаться спокойно, или сразу же оказаться перед лицом войны столь же трудной, как и та, которая тогда заставляла его желать мира. (37) Так вот в качестве напоминания теперь вполне достаточно того, что мною сказано; но не приведите вы, все боги, чтобы нам пришлось это испытать во всем ужасе на деле! Никому - даже тому, кто сам по себе заслуживал бы погибели, я лично не пожелал бы потерпеть возмездие, которое было бы сопряжено с опасностью и вредом для всех.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Пользуясь спокойствием, наступившим после заключения Филократова мира, Филипп пытался распространить свое влияние на Пелопоннес. Спартанцы, потерявшие там гегемонию после побед фиванцев, не покидали мысли о восстановлении своей власти и этим вызывали опасения со стороны мессенцев, аркадян и аргосцев. В 344 г. Филипп оказал этим пелопоннесцам поддержку деньгами и войском и стал требовать от Спарты признания независимости всех их. Афиняне поняли угрожавшую им самим опасность от этого вмешательства Филиппа и приняли сторону Спарты. К пелопоннесским государствам отправлено было из Афин посольство с целью разоблачения истинного смысла политики Филиппа. В этом посольстве активную роль играл Демосфен. Однако агенты Филиппа старались подорвать доверие к афинянам. Мессенцы и аргоссцы, наконец, прислали посольство в Афины, чтобы выяснить точнее создавшееся положение. В это же время прибыло посольство и от Филиппа. В Народном собрании в Афинах в том же 344 г. был поставлен вопрос об ответе послам. В прениях по этому делу Демосфен произнес свою "Вторую речь против Филиппа", повторяя в ней в значительной степени те соображения, которые высказал в качестве посла. Демосфен в этой речи старается рассеять подозрения пелопоннесцев, говоря, что Афины вовсе не имеют в виду восстановить владычество Спарты; он предостерегает их от доверия к искренности Филиппа и ярко рисует им отдельные случаи его коварной тактики. Вместе с тем и афинянам он показывает угрожающий характер его действий: в Афинах Филипп видит своего главного врага, а после того как он, заключив мир, захватил Фермопилы и расправился с Фокидой, он открыл тем самым себе свободный путь в Аттику. О действии этой речи можно судить по тому, что в дальнейшем Филипп продолжал свои обвинения против афинян, однако, видимо, отказался от интриг в Пелопоннессе.
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Эта речь озаглавлена: "О Галоннесе", но, пожалуй, правильнее было бы озаглавить: "Ответ на письмо Филиппа". Дело в том, что Филипп прислал письмо афинянам, в котором говорил о многих вопросах, в том числе и относительно Галоннеса. Этот остров был старинным владением афинян, во времена же Филиппа находился во власти разбойников. Филипп изгнал их и, несмотря на требование афинян, не хотел возвратить его им (он говорил, что остров принадлежит ему), но обещал, если они попросят, его им подарить. (2) Эта речь, по моему мнению, не принадлежит Демосфену. На это указывает язык и особенность словосочетания, очень далекая от демосфеновского склада речи, небрежная и расплывчатая по сравнению с другими речами этого оратора. А кроме того, немаловажным доказательством неподлинности ее является такое выражение в конце речи: "если только вы еще имеете мозги в висках, а не носите их затоптанными в пятках". Правда, Демосфен часто допускает весьма свободные выражения, но это уже чрезмерная грубость и резкость, да притом и изложение тут отличается крайней скудостью; кроме того, нелепа и сама эта мысль, будто у людей мозги в висках. (3) Уже и прежние писатели высказывали предположение, что эта речь не принадлежит Демосфену, и некоторые даже приписывали ее Гегесиппу, как по общему свойству его речей (таким именно и отличается эта речь), так и по содержанию: написавший эту речь, например, говорит, что внес жалобу на противозаконие против Каллиппа из Пеании, но известно, что жалобу против Каллиппа внес не Демосфен, а Гегесипп. (4) Как бы то ни было, в этой речи дается совет афинянам относительно Галоннеса не принимать его в качестве подарка, а взять как свое, и спор идет из-за слов; а это именно, как утверждает Эсхин, советовал афинянам Демосфен[1]. Так что же это значит? Возможно, что одно и то же советовали и Демосфен, и Гегесипп, так как и по другим вопросам в политической деятельности они держались одного и того же направления и оба выступали против ораторов, приверженцев Филиппа, да и сам Демосфен упоминает про Гегесиппа, как участвовавшего вместе с ним в посольстве и выступавшего против македонского царя. (5) Таким образом очевидно, что речь Демосфена, произнесенная о Галоннесе, не сохранилась, а за неимением ее приписали ему ту, которая нашлась, на том основании, что оратором действительно была произнесена речь о Галоннесе, но при этом совершенно не разбирались в том, походит ли эта речь на речь Демосфена.
РЕЧЬ
(1) Граждане афинские, какие бы обвинения ни возводил Филипп на ораторов, отстаивающих перед вами ваши права, ничто не помешает нам выступать в качестве советников по вопросам вашей пользы: ужасно было бы, в самом деле, если бы свободу речи на трибуне могли остановить письма, присылаемые им. Я со своей стороны хочу, граждане афинские, прежде всего поподробнее разобрать перед вами то, о чем пишет Филипп; а после мы выскажемся также и по тем вопросам, о которых говорят послы.
(2) Филипп в самом начале своего письма говорит относительно Галоннеса, что дарит его вам как свою собственность[2] и что вы будто бы не вправе требовать от него возвращения острова, так как не у вас он его взял и владеет теперь вовсе не вашим. Он и нам, когда мы отправлялись к нему в качестве послов, говорил подобные речи, будто овладел этим островом, отняв его у разбойников, и что потому он и должен принадлежать ему по праву. (3) Что касается этого рассуждения, то несправедливость его нетрудно опровергнуть. Ведь все разбойники, если захватывают чужие владения и укрепляются в них, пользуются ими, чтобы наносить вред остальным. Значит, если бы кому-нибудь удалось покарать и победить разбойников, то, конечно, это не давало бы ему никакого основания утверждать, что эти чужие области, которыми несправедливо владели разбойники, теперь становятся его собственностью. (4) В самом деле, если вы сейчас согласитесь на это, тогда и в том случае, если разбойники захватят у вас какое-нибудь место в Аттике, на Лемносе, Имбросе или Скиросе[3], а какие-нибудь другие люди выбьют этих разбойников, что же мешает этим людям, покаравшим разбойников, взять себе в собственность то место, где находились разбойники, не считаясь с тем, что оно до этого принадлежало нам? (5) Филипп отлично понимает, что это утверждение его несправедливо, но, зная это не хуже всякого другого, он рассчитывает, что вы дадите себя обмануть людям, которые и прежде уже обещали ему все дела здесь устраивать так, как ему самому будет угодно, да и теперь так действуют. Впрочем, он не может не видеть и того, что, каким бы словом из этих двух вы ни называли эти вещи, остров все равно должен быть вашим, - получите ли вы от него в дар, или получите его обратно, как свой. (6) Так почему же для него это важно - не отдать вам по принадлежности, называя это настоящим именем, но дать в подарок, употребляя неправильное выражение? Не для того, конечно, чтобы записать вам в счет некоторое благодеяние (смешное было бы это благодеяние!), но для того, чтобы показать всем грекам, будто афиняне бывают довольны, когда получают от македонского царя крепости на море. А этого вам, граждане афинские, не следует допускать.
(7) Когда же он говорит вам, будто дело об этом хочет передать на рассмотрение третейского суда, он просто насмехается над вами, прежде всего, в том отношении, что вам, афинянам, он предлагает вести судебную тяжбу из-за островов с человеком, происходящим из Пеллы[4], по вопросу о том, вам ли принадлежат они или ему. В самом деле, раз уже ваша сила - та самая, которая освободила греков, не может вам обеспечить обладания укрепленными местами на море, а могут обеспечить это только судьи, которым вы передадите это дело на рассмотрение и от которых будет зависеть решение вопроса... если только Филипп не подкупит их, (8) - разве, добиваясь решения их по этому делу, вы не создаете согласного представления, что от всех владений на материке вы отступились, и разве этим вы не показываете всем людям, что ни за одно место там не будете с ним бороться, когда даже из-за владения на море, где вы признаете себя особенно сильными, не думаете бороться, но ожидаете решения суда?
(9) Далее, относительно частноправовых соглашений[5] он утверждает, что послал к вам уполномоченных для заключения их, но с такой оговоркой, что эти соглашения должны войти в силу не тогда, когда будут утверждены у вас в суде[6], как велит закон, но тогда, когда будут представлены ему, и таким образом он ведет к тому, чтобы состоявшееся у вас решение подлежало еще пересмотру у него. Именно, он хочет предвосхитить у вас это право и ввести в условия договора признание с вашей стороны того, что за потери, понесенные вами в Потидее[7], вы не имеете никаких жалоб против него в качестве потерпевших, но что подтверждаете справедливость и занятия ее им, и владения ею. (10) Между тем у афинских граждан, проживавших в Потидее, было им отнято их имущество, несмотря на то, что у них не было войны с Филиппом, но был союз и в обеспечение была дана присяга, которую принес Филипп проживавшим в Потидее поселенцам. Так вот для этих беззаконий он и хочет всячески заручиться заверением, что вы не имеете жалоб против него и не считаете себя потерпевшими. (11) Конечно, насчет того, что македоняне вовсе не нуждаются в частноправовых соглашениях с афинянами, доказательством этого пусть будет само время: ведь ни Аминт, отец Филиппа, ни остальные цари никогда не заключали частноправовых соглашений с нашим государством. (12) А между тем тогда торговые сделки заключались чаще, чем теперь: Македония была ведь под нашей властью[8] и платила нам союзные взносы, и тогда рынками пользовались больше, чем теперь, - мы у них, и они у нас, - да и судопроизводство по торговым делам не было, как теперь, точно установлено с разбирательством в течение месяца[9], что делает совершенно ненужными частные соглашения для людей, живущих так далеко друг от друга. (13) Но хотя тогда не было ничего подобного, все-таки не находили никакого расчета заключать такие договоры, так как это обязывало бы за судебными решениями плавать им из Македонии в Афины, а нам в Македонию, но как мы подчинялись судебным решениям на основании их законов, так и они на основании наших. Итак, не упускайте же из виду, что эти частноправовые соглашения являются просто уловкой для того только, чтобы у вас не оставалось и благовидного основания спорить из-за Потидеи.
(14) Что касается морских разбойников, то он считает справедливым самому сообща с вами принимать меры для защиты от преступников, действующих на море; но этим он преследует не что иное, как одну лишь цель - через вас утвердиться на море и добиться от вас признания, что без Филиппа вы не можете даже охранять безопасность на море; (15) затем, ему нужно получить свободу плавать повсюду, для того чтобы, заходя в гавани на острова под предлогом охраны их от разбойников, на самом деле вести подкуп среди островных жителей и склонять их к отпадению от вас; он уже не довольствуется тем, что с помощью ваших военачальников возвратил на Фасос находившихся при его дворе изгнанников[10], но хочет еще подчинить своему влиянию и остальные острова, и для этой цели посылает своих людей в плавание совместно с вашими полководцами, как бы для того, чтобы помогать им в поддержании безопасности на море. (16) Правда, некоторые уверяют, будто он вовсе не нуждается в море. Однако этот вовсе не нуждающийся в море человек снаряжает триеры, строит корабельные дома[11], хочет посылать морские походы и производить немалые затраты на опасные морские предприятия, которым он якобы вовсе не придает особенного значения. (17) Как вы думаете, граждане афинские, разве стал бы Филипп требовать у вас согласия на то, если бы не относился к вам с пренебрежением и не рассчитывал всецело на тех людей, которых он здесь у нас подобрал себе в качестве друзей? А эти люди не стыдятся того, что живут, работая на Филиппа, а не на благо своему отечеству, и, получая подарки от него, воображают, что берут их к себе на родину, тогда как на самом деле продают свою родину.
(18) Теперь относительно пересмотра мирного договора[12], который предложили нам произвести присланные от него послы; мы высказались за возобновление его на таких условиях, которые у всех людей признаются справедливыми, именно, - обеим сторонам сохранять свои исконные владения[13]. Но он возражает против этого, утверждая, будто ни сам не давал на это согласия, ни послы его не говорили этого вам; очевидно, те люди, с которыми он ведет дружбу, уверили его, будто вы обыкновенно не помните того, что говорилось в Народном собрании. (19) Но именно вот этого случая и нельзя вам не помнить: ведь на том же самом заседании Народного собрания, на котором у вас говорили послы, пришедшие от него, была написана и псефисма[14]; следовательно, невозможно допустить, чтобы сейчас же после того, как произнесены были тут речи и едва только перечитывалась псефисма, приняли голосованием предложение, искажающее точку зрения послов. Таким образом этот раздел его письма направлен не против меня, а против вас, так как выходит, что вы высказали свое суждение и послали ему ответ о таком предложении, которого даже не прослушали. (20) Да и сами послы, слова которых искажались будто бы в этой псефисме, ни тогда, когда вы в качестве ответа читали им ее, ни тогда, когда приглашали их на угощение[15], не осмелились выступать и заявить, что "вы, дескать, граждане афинские, искажаете нашу точку зрения и приписываете нам слова, которых мы не говорили", но ушли, ничего не сказав. А я, граждане афинские, поскольку тогда у вас в Народном собрании вызвал похвалы своей речью Пифон, один из участников этого посольства[16], хочу напомнить вам его же собственные слова, которые он говорил; вы, конечно, их помните. (21) Эти слова были похожи на те, какие высказывает в присланном теперь письме Филипп. Именно, Пифон, обвиняя нас, как людей, якобы клевещущих на Филиппа, жаловался и на вас за то, что, как ни старался он поддерживать с вами добрые отношения и как ни стремился предпочтительно перед всеми греками снискать вашу дружбу: вы сами ставите препятствия, прислушиваясь внимательно к речам всяких сикофантов или людей, выпрашивающих у него деньги или осыпающих его клеветами: ведь, конечно, когда он слышит от кого-нибудь разговоры о том, как его у вас поносили и как вы это спокойно принимали, подобные рассказы и заставляют его изменять свое мнение, раз к нему относятся с недоверием даже те люди, которым он хочет оказывать свою помощь. (22) Поэтому он и предлагал всем ораторам, выступающим перед народом, не хулить мирного договора, так как мира, по его мнению, не следует нарушать, если же в мирном договоре что-нибудь нехорошо написано, это надо исправить: Филипп ведь готов сделать все, что постановите вы. А если они будут только клеветать на него, сами же не будут вносить никаких предложений за то, чтобы сохранить мир и рассеять недоверие к Филиппу, на таких людей он советовал не обращать внимания. (23) И вот вы, слушая эти речи, одобряли их и соглашались, что Пифон говорит справедливо. Да так оно и было действительно. А говорил он эти речи вовсе не с тем, чтобы из мирного договора были исключены те места, которые были выгодны Филиппу и внесение которых стоило ему больших денег, но просто он был предупрежден здешними осведомителями, которые были уверены, что не найдется никого, кто бы решился внести предложение против псефисмы Филократа, а ведь эта псефисма влекла за собой для вас потерю Амфиполя. {24) Я со своей стороны, граждане афинские, никогда не решался написать какое-нибудь противозаконное предложение, но и в предложении против псефисмы Филократа не было, как я сейчас покажу, ничего противозаконного. Дело в том, что псефисма Филократа, в силу которой вы теряли Амфиполь, сама противоречила прежним псефисмам, которые дали вам право на владение этой страной. (25) Следовательно, эта псефисма, внесенная Филократом, была противозаконная, и, кто думал вносить законные предложения, тот не мог предлагать того же, что значилось в этой Противозаконной псефисме. А когда я вносил предложения, согласные с теми прежними псефисмами, закономерными и ограждавшими целость вашей земли, я предлагал вполне законные мероприятия и изобличал Филиппа, показывая, что он обманывал вас и хотел не исправить условия мира, но возбудить у вас недоверие к ораторам, отстаивающим вашу пользу. (26) Кроме того, вы все знаете еще и то, что он, сам же предложив исправить договор, теперь от этого отрекается. Но он утверждает, что Амфиполь принадлежит ему, так как, по его словам, вы же сами в своей псефисме признали этот город его собственностью, когда выносили постановление о праве его владеть тем, чем он владеет. Вы действительно приняли эту псефисму, но это вовсе не значило, что Амфиполь должен принадлежать ему. Ведь владеть можно и чужим, и не все, владеющие чем-нибудь, владеют своим собственным достоянием, но многие владеют и чужим. Таким образом это ухищрение его прямо нелепо. (27) При этом о псефисме Филократа он помнит, а о письме, которое прислал нам, когда осаждал Амфиполь, он забыл - о том самом письме, в котором он признавал Амфиполь вашим: именно, он говорил, что, когда возьмет его, отдаст его вам, как вашу собственность, а вовсе не собственность тех, в чьих руках он в данное время. (28) Да, конечно, и те люди, которые жили в Амфиполе - еще до того, как Филипп его взял, занимали тут землю, принадлежавшую афинянам; а вот теперь, когда Филипп его взял, он, оказывается, владеет уж не землей афинян, а своей собственной; точно так же и Олинфом, Аполлонией и Паленой[17] он владеет не как чужими землями, а как своими собственными. (29) Как вы думаете, простая ли это осторожность с его стороны, когда все разделы своего письма к вам он излагает так, чтобы и словам своим, и действиям придать видимость того, что у всех людей признается справедливым, или, наоборот, он выказывает этим решительное пренебрежение к вам, когда ту землю, которую греки и персидский царь утвердили и согласно признают вашей собственностью, он называет своей, а не вашей?[18]
(30) Перехожу еще к другой поправке, которую вы хотите внести в мирный договор - именно, что все остальные греки, которые не участвуют в заключении этого мира, должны быть свободными и самостоятельными и что в случае, если кто-нибудь пойдет войной против них, участники договора должны оказывать им помощь. (31) Вы считаете и справедливым, и благородным, чтобы не только мы и наши союзники, а равно и Филипп с его союзниками соблюдали мир, но, чтобы и люди, не состоящие в союзе ни с нами, ни с Филиппом, не оказывались в виде ставки брошенными посередине[19] и не погибали под ударами более сильных; нет, вы хотите, чтобы и им обеспечивал спасение заключенный вами мир, - словом, чтобы на самом деле все мы пользовались миром и могли сложить оружие. (32) Так вот, признавая в письме эту поправку, как вы слышали, справедливой и соглашаясь принять ее, он у ферейцев отнял их город[20] и поставил свою охрану на акрополе (для того, конечно, чтобы они были самостоятельными!), на Амбракию идет походом, а три города в Кассопии[21] - Пандосию, Бухеты и Элатею, колонии элейцев, опустошив огнем страну и подчинив силой города, передал в рабство своему шурину Александру. Да, действительно, он очень желает, чтобы греки были свободными и самостоятельными; это и видно из всех его действий!
(33) Теперь насчет его обещаний, которые то и дело он дает вам, говоря, будто хочет оказать вам великие благодеяния. Он утверждает, что я наговариваю на него ложь, стараясь оклеветать его в глазах греков, так как он, по его словам, ничего никогда вам не обещал. Вот каково бесстыдство этого человека! А ведь в письме, которое сейчас хранится в Совете[22], он писал, будто, если будет заключен мир, он окажет вам столько благодеяний, что ими заткнет рот нам, ораторам, говорящим против него; и, будто все эти благодеяния он мог бы назвать теперь же, будь у него уверенность, что мир состоится - очевидно, у него имелись уже под руками и были заготовлены те блага, которые предназначались нам после заключения мира! (34) Но, едва только был заключен мир, как те блага, которые нам предназначались, куда-то пропали, но зато началось такое уничтожение греков, какое вы знаете. А вам он в последнем письме обещает, что, если вы будете верить его друзьям и ораторам, говорящим в его защиту, и покараете нас, выступающих перед вами с клеветами на него, тогда он окажет вам большие благодеяния. (35) Благодеяния же эти будут таковы: ни владений ваших он вам не возвратит, так как они, по его словам, принадлежат ему, ни вообще никому на свете ничего не будет дарить, чтобы не было на него нареканий со стороны греков; но объявится, должно быть, какая-то другая страна и другое место, где вы и будете награждены его подарками.
(36) Далее, что касается укрепленных мест, которые он занял во время мира, хотя они принадлежали вам, и притом занял их вопреки договору, нарушая этим условия мира, то, поскольку он ничего не может возразить на это, а незаконность его действий изобличается явно, он заявляет о своей готовности передать спор об этом на разрешение справедливого и беспристрастного суда. Но это как раз один из таких вопросов, по которым нет никакой надобности в передаче суду, так как все дело решается просто расчетом дней. Ведь все мы знаем, в каком месяце и в какой день был заключен мир. (37) А как мы знаем это, так знаем равно и то, в каком месяце и в какой день были взяты Серрийская крепость, Эргиска и Святая гора[23]. Эти события не произошли как-нибудь втайне, и нечего тут решать судом, но всем известно, какой месяц идет раньше - тот ли, в который был заключен мир, или тот, в котором эти местечки были взяты.
(38) Кроме того, он говорит еще, что отдал наших пленников, которые были взяты во время войны. Да, действительно, что касается каристийца, проксена[24] нашего государства, ради которого вы трижды отправляли послов с требованием его выдачи, то выдачей этого человека он так сильно хотел угодить вам, что убил его и даже трупа не выдал для погребения.
(39) Затем относительно Херсонеса - стоит перед вами разобрать то, что пишет он об этом вопросе, да также нужно вам знать и о том, что он делает. Именно, считая, что вся местность по ту сторону Агоры[25] принадлежит ему и что вы не имеете на нее никаких прав, он отдал ее в пользование кардийцу Аполлониду[26]. Между тем границами Херсонеса является не Агора, но алтарь Зевса Пограничного, находящийся между Птелеем и Белым берегом, - в том месте Херсонеса, где предполагали прорыть канал[27] (40) - так, по крайней мере, показывает эпиграмма на алтаре Зевса Пограничного. Эта эпиграмма следующая:
Богу алтарь сей прекрасный воздвигли здесь жители места,
С Белым где брегом Птелей общий имеет рубеж, -
Знаком чтоб был пограничным и знаком соседства меж ними.
Царь же блаженных Крон ид здесь посредине стоит[28].
(41) Но этой страной на всем ее протяжении, какое большинство из вас знает, он распоряжается, как своей собственностью, и одной частью пользуется сам, другую часть отдал в подарок посторонним людям, да и все ваши владения он старается подчинить своей власти. И не только область по ту сторону Агоры хочет он присвоить себе, но еще и относительно кардийцев, которые живут по сю сторону Агоры, он наказывает вам в последнем письме, что, если у вас есть какие-нибудь споры с ними (это с кардийцами-то, проживающими на вашей земле!), вы должны передать это дело на разрешение третейского суда. (42) А они, действительно оспаривают у вас эту землю, и - посмотрите, о мелочах ли идет тут дело. Они утверждают, что страна, в которой они живут, принадлежит им, а не вам, что вы владеете там землей на таких правах, как в чужой стране, а они владеют своими участками по праву собственности и что так написал в своей псефисме ваш гражданин Каллипп из Пеании[29]. (43) И говорят это они правильно. Действительно, он написал это, и, хотя я привлекал его к суду по обвинению в противозаконии, вы его оправдали. Таким образом он и сделал спорными ваши права на обладание этой страной. Но, когда вы решитесь судиться с кардийцами относительно того, кому принадлежит эта страна - вам или им, тогда что же мешает и всем остальным херсонесцам предъявлять к вам такие же притязания? (44) К тому же Филипп усвоил в обращении с вами настолько оскорбительный образ действий, что в случае, если кардийцы не пожелают передать этот спор с вами на решение суда, он выражает готовность сам принудить их к этому, - точно у вас у самих не хватило бы сил заставить кардийцев уважать ваши права; а так как у вас будто бы не хватает на это сил, то он и говорит, что сам принудит их к этому. Ну разве не очевидно, что он делает вам великое благодеяние?! (45) И вот про это самое письмо некоторые говорили, что оно хорошо написано: это - такие люди, которые еще более заслуживают вашей ненависти, чем сам Филипп. Он, по крайней мере, старается себе приобрести славу и великие блага и ради этого делает все против вас; а таких людей, которые, будучи афинянами, кичатся своей преданностью не отечеству, а Филиппу, вам следует уничтожить, как злодеев, злой смертью, если только вы еще имеете мозги в висках, а не носите их затоптанными в пятках[30].
(46) Остается мне на это столь милое письмо и на речи послов написать еще ответ, какой я считаю справедливым и полезным для вас.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Галоннес - небольшой остров в Эгейском море к северо-востоку от Эвбеи, принадлежавший афинянам. Пользуясь ослаблением могущества Афин, его захватили морские разбойники. Филипп отбил у них остров, но, должно быть, не видя особенных выгод от владения им, соглашался дать его в подарок афинянам. Но афиняне настаивали на том, что он должен быть возвращен им как их собственность. На эту тему произнесена была Демосфеном речь "О Галоннесе". Однако речь, имеющаяся у нас, по своим особенностям не соответствует манере Демосфена - по изложению, по структуре, по языку и литературным приемам. Самое заглавие - "О Галоннесе" - имеет здесь чисто случайный характер и относится только к начальной части речи. По существу же своему эта речь по пунктам разбирает письмо Филиппа к афинскому народу в 342 г., касавшееся целого ряда спорных вопросов в отношениях между ним и Афинами, в том числе вопроса о пересмотре некоторых статей Филократова мира, а также отвечает на некоторые заявления прибывших от него послов. Уже древние критики высказывались против принадлежности этой речи Демосфену. Известно было, что на эту же тему произносил речь в Народном собрании другой политический деятель антимакедонской партии, соратник Демосфена Гегесипп. Как раз он привлекал к ответственности за противозаконие Калиппа из Пеании, о чем упоминается в этой речи (§ 42 сл.). Он же, как видно из речей Демосфена (XIX, 331; IX, 72), принимал участие в посольстве к Филиппу (см. VII, 19) и в посольстве к греческим городам (см. VII, 33). Древние критики находили стилистическое сходство между этой речью и другими речами Гегесиппа, какие были им известны. По этим соображениям, например, ритор Либаний (IV в. н.э.) решительно высказался за принадлежность ее Гегесиппу, и это принимается современными учеными. Во всяком случае эта речь интересна и по содержанию, и по форме, как образец иного типа красноречия, чем у Демосфена, серьезного, несколько сухого и грубоватого, склонного к некоторой искусственности приемов.
План речи
Вступление. Обвинения со стороны Филиппа не должны остановить свободы речи. Предмет обсуждения (§ 1).
Главная часть (§ 2 - 45). I. Вопрос о Галоннесе (§ 2 - 8). II. О частно-правовых соглашениях (§ 9 -13). III. О пиратах (§ 14 -17). IV. О пересмотре мирного договора (§ 18-29). V. О свободе и самостоятельности греков (§ 30 - 32). VI. Об обещаниях Филиппа (§ 33 - 35). VII. О передаче спорных вопросов на разрешение суда (§ 36 - 37). VIII. О выдаче пленников (§ 38). IX. Вопрос о Херсонесе (§ 39 - 45).
Заключение. Подготовка письменного ответа на письмо и на речи послов (§ 46).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Настоящая речь сказана в защиту Диопифа и в ответ на обвинения, которые возводились на него перед афинянами. Дело было вот в чем. Херсонес во Фракии был старинным владением афинян. Во времена Филиппа они послали туда своих клерухов. У афинян был с давних пор обычай посылать из своей среды в качестве поселенцев в свои зарубежные города людей бедных и не имевших на родине земельных владений. Отправлявшиеся получали от государства оружие и деньги на проезд. Так было и на этот раз; афиняне отправили поселенцев на Херсонес, а в качестве предводителя им дали Диопифа. (2) Все почти херсонесцы приняли к себе прибывших и отвели им жилища и участки земель: только кардийцы отказались принять их, ссылаясь на то, что живут на своей собственной земле, а не афинской. Это побудило Диопифа начать войну с кардийцами. Тогда они обратились за помощью к Филиппу, а тот прислал афинянам письмо с предупреждением не притеснять кардийцев, так как они находятся под его покровительством, или, если афиняне считают себя в чем-нибудь обиженными ими, передать дело на суд. Ввиду того, что афиняне не хотели считаться с этим предупреждением, Филипп послал помощь кардийцам. (3) Диопиф был возмущен этим и, воспользовавшись тем. что в это время Филипп воевал с царем одрисов в глубине страны, в верхней Фракии, произвел набег на прибрежную часть Фракии, находившуюся под властью македонского царя, опустошил ее и, прежде чем возвратился Филипп, успел отступить в Херсонес и укрыться там в безопасности. Вследствие этого Филипп, лишенный возможности отразить его силой оружия, прислал письмо афинянам, в котором обвинял их военачальника и говорил прямо о нарушении им мира. Ораторы, приверженцы Филиппа, нападали на Диопифа и требовали его наказания.
(4) Возражая им, Демосфен становится на защиту Диопифа по двум соображениям. Он доказывает, что в действиях Диопифа нет ничего противозаконного: так как сам Филипп уже много раньше нарушил мир и совершал несправедливости по отношению к афинскому государству, то вполне естественно, что и Диопиф начал враждебные действия против него: затем, он говорит, что афинянам даже нет расчета наказать этого военачальника и распустить находящееся под его предводительством войско, которое сейчас обороняет Херсонес от Филиппа. В общем же Демосфен призывает к войне и решительно обвиняет Филиппа в том, что он наносит обиды, нарушает мир и имеет враждебные замыслы против афинян и всех вообще греков.
РЕЧЬ
(1) Следовало бы, граждане афинские, всем вообще ораторам руководиться в своих речах не враждой или лестью, но высказывать только то, что каждый считает наилучшим, тем более, когда вы обсуждаете вопросы, имеющие важное государственное значение. Но так как некоторые, выступая с речами, увлекаются соперничеством или еще какими бы то ни было побуждениями, то вам, граждане афинские, народному большинству, надо откинуть все другие соображения, а постановлять и выполнять лишь то, что находите полезным для государства. (2) Хотя сейчас все внимание сосредоточено на делах в Херсонесе и на походе, который вот уже одиннадцатый месяц[1] Филипп ведет во Фракии, большая часть речей посвящена тому, что делает и что собирается делать Диопиф[2]. Я же лично полагаю, что какие бы обвинения ни выставлялись против кого бы то ни было из людей, которых по законам вы имеете право подвергать наказанию тогда, когда вам будет угодно, такие дела вы можете рассматривать в любое время - найдете ли нужным сейчас или спустя некоторое время, - и нет особенной необходимости ни мне, ни кому бы то ни было другому проявлять относительно них настойчивость; (3) наоборот, относительно тех мест, которые пытается у нас перехватить Филипп, как явный враг нашего государства, находясь с большим войском вблизи Геллеспонта, и которые, если однажды запоздаем, уже не сможем себе вернуть потом, вот об этом, я думаю, полезно как можно скорее принять решение и к этому подготовиться, и нельзя уклониться от этого в суматохе, поднятой из-за всех других дел, и среди всяких обвинений.
(4) Многому я удивляюсь из того, что обычно говорится у нас, но всего более, граждане афинские, я поражен тем заявлением, которое еще недавно пришлось мне услыхать, когда один оратор утверждал в Совете, что тот, кто хочет давать советы, должен предлагать одно из двух - либо воевать, либо соблюдать условия мира. (5) Да, положение таково: если Филипп держится спокойно, если никаких из наших владений не присвоил себе вопреки условиям мира, если не подстрекает всех людей против нас, тогда больше не о чем говорить, но просто надо только соблюдать мир, - и с вашей стороны, как я вижу, все к этому готово. Но вот, если все то, в чем мы присягали, и все условия, на которых мы заключали мир, находятся на виду у всех и выставлены записанные[3]; (6) а с другой стороны, если вполне очевидно, что Филипп сам же первый, еще до того, как отплыл отсюда Диопиф и клерухи, которых теперь обвиняют как зачинщиков войны, уже захватил незаконно многие из ваших владений, о чем вполне убедительно свидетельствуют против него эти вот ваши псефисмы; если очевидно также и то, что после этого он все время продолжает захватывать владения прочих, греков и варваров, и подготовляет силы их против нас, - в таком случае, какой же смысл имеют слова их, что надо или воевать, или соблюдать мир? (7) Ведь у нас нет выбора в этом деле, но остается самое справедливое и самое необходимое из дел, которое они умышленно обходят молчанием. Что же это такое? - Обороняться против того, кто стал зачинщиком войны против нас. Или, может быть, клянусь Зевсом, они хотят сказать, что пока Филипп не нападает на пределы Аттики или на Пирей, значит, он не причиняет вреда нашему государству и не начинает с нами войны! (8) Но если они по такому признаку устанавливают понятие справедливости и так определяют понятие мира, тогда, конечно, всем очевидно, что все эти утверждения их нечестивы, недопустимы и опасны для вас; но все-таки на деле-то оказывается, что даже и эти самые рассуждения их прямо противоречат тем обвинениям, которые они выставляют против Диопифа. В самом деле, как же это может быть, - если Филиппу мы предоставим возможность делать все, лишь бы он не нападал на Аттику, почему же Диопифу нельзя будет даже оказывать помощь фракийцам? Неужели в противном случае будем говорить, что он начинает войну?
(9) "Нет, клянусь Зевсом, - возразят, пожалуй, мне, - в этом они, конечно, явно неправы, но возмутительно то, что наемники опустошают места по берегам Геллеспонта, да и Диопиф не имеет права задерживать торговые суда: нельзя позволять ему этого"- Хорошо, пусть будет так; я ничего не возражаю. (10) Однако по-моему, если они действительно в своих советах хотят соблюдать полную справедливость, то, как они добиваются роспуска существующего у государства войска и с этой целью стараются перед вами опорочить его предводителя, который изыскивает средства для его содержания, вот так же им следовало бы показать, что будет распущено и войско Филиппа, раз только вы примете этот совет. Иначе, смотрите, - ведь все свои действия они направляют только к тому, чтобы довести государство до такого же точно состояния, при котором оно уже все потеряло. (11) Ведь вы, конечно знаете, что ничто решительно не давало Филиппу в большей степени превосходства, как именно то, что он первым поспевает к месту действия. Держа всегда около себя готовое войско и зная наперед, что намерен сделать, он внезапно является перед теми, против кого это задумает. Что же касается нас, то мы сначала должны еще узнать о каком-нибудь событии, и только тогда начинаем беспокоиться и делать приготовления. (12) От этого, вероятно, и происходит, что он, куда бы ни пошел, всем и овладевает вполне спокойно, мы же, наоборот, всегда запаздываем и все, какие сделаем затраты, теряем понапрасну; да к тому же мы еще явно показываем ему свое враждебное отношение и свое желание его остановить, а, запаздывая с исполнением дела, мы вдобавок навлекаем на себя еще и позор.
(13) Итак, не упускайте из виду, граждане афинские, что и теперь это все - только слова и отговорки, а в действительности все делается и затевается так, чтобы, пока вы остаетесь дома и пока за границей у нашего государства нет никакого войска, Филипп мог с полнейшим спокойствием устроить себе все, чего хочет. Да вот, смотрите, прежде всего, на теперешнее положение, - что сейчас делается? (14) Сейчас он с большим войском находится во Фракии и вызывает к себе еще значительные силы из Македонии и Фессалии, как передают люди, прибывшие оттуда. Поэтому, если он, дождавшись годичных ветров[4], подступит к Византии и начнет осаду ее, тогда, прежде всего, разве византийцы, вы думаете, останутся при том же своем неразумии, как сейчас[5], не обратятся к вам и не попросят вас прийти к ним на помощь? (15) Нет, я лично не думаю этого. Наоборот, даже если к кому-нибудь они относятся с большим недоверием, чем к вам, то все-таки предпочтут впустить к себе хотя бы их, чем отдать свой город ему... конечно, если он не успеет раньше одолеть их самих. Таким образом, если мы не будем в состоянии выйти в море отсюда, а там не будет наготове никакого отряда для оказания помощи, тогда ничто не отвратит от них гибели. (16)- "Да, клянусь Зевсом, эти люди одержимы злым духом и не знают границ в своем безумии".- Ну, пусть это и так; но все-таки их надо спасти: это нужно для пользы нашего государства. Притом у нас нет уверенности и насчет того, что он не пойдет на Херсонес. Наоборот, если судить по письму, которое он прислал вам, он думает, по его словам, расправиться с этими людьми на Херсонесе. (17) Значит, если у нас будет там на месте готовое войско, оно будет в силах не только помочь той стране, но и нанести вред какому-нибудь месту в его владениях. А раз только оно будет распущено, что мы станем делать в случае, если он нападет на Херсонес? - "Мы предадим суду Диопифа, клянусь Зевсом". - Да делу-то какая от этого будет польза?- "Но мы можем тогда сами прийти им на выручку отсюда".- А если ветры нам помешают? - "Да нет же, клянусь Зевсом, он не придет". - Но кто может поручиться за это? (18) Видите ли вы и принимаете ли вы в расчет, граждане афинские, какое сейчас наступает время года[6] и как некоторые люди считают необходимым на это время устранить вас из Геллеспонта и передать его в распоряжение Филиппа? А что, если он по возвращении из Фракии не пойдет ни к Херсоне-су, ни к Византии (надо иметь ввиду и такую возможность), а пойдет на Халкиду[7] или Мегары[8] таким же точно образом, как недавно на Орей, что тогда лучше - здесь ли обороняться от него и позволить войне подойти к самой Аттике, или устроить ему какую-нибудь помеху там? Я лично предпочитаю последнее.
(19) Так вот это вы все должны знать и учитывать и, клянусь Зевсом, отнюдь не хулить и не хлопотать о роспуске того войска, которое Диопиф пытается создать для нашего государства, но вы сами должны подготовлять еще и другое войско, снабжать его деньгами и вообще всякими способами искренне содействовать ему в борьбе. (20) Предположим, в самом деле, что кто-нибудь спросил бы Филиппа: "Скажи, пожалуйста, чего из двух ты хотел бы - того ли, чтобы эти воины, которых сейчас имеет под своим начальством Диопиф, каковы бы они ни были (я ничего на этот счет не возражаю), были в отличном состоянии, пользовались доброй славой у афинян и приумножались в числе при содействии нашего государства или, наоборот, того, чтобы по наветам и обвинениям со стороны некоторых людей они были распущены и уничтожены? Я думаю, он пожелал бы последнего. Так значит, некоторые здесь из нашей же среды добиваются того самого, чего молил бы себе у богов Филипп? И после этого вы еще спрашиваете, почему дела государства все решительно пошли прахом!.
(21) Так вот я и хочу с полной откровенностью разобрать перед вами, каково настоящее положение государства, и рассмотреть, что сами мы делаем сейчас и как относимся к этим делам. Мы не хотим ни делать взносов[9], ни самолично отправляться в поход, но вместе с тем не можем и обходиться без государственных денег[10], не даем условленной платы Диопифу[11], не одобряем и тех средств, какие он сам для себя сумеет добыть, (22) но браним его и справляемся, откуда он берет средства и что собирается предпринять, и тому подобное. Вот и теперь из-за такого отношения к делу мы не хотим исполнять своих же собственных обязанностей; наоборот, хотя на словах мы и восхваляем ораторов, высказывающих мысли, достойные нашего государства, но на деле мы помогаем тем, кто действует против них. (23) Прибавлю еще, что у вас есть обыкновение каждый раз спрашивать выступающего перед вами оратора: "Так что же надо делать?" Я же хочу спросить у вас: что же надо говорить? Ведь в самом деле, если вы не будете ни делать взносов[12], ни сами отправляться в походы, не откажетесь от государственных денег, не будете давать условленной платы, не будете позволять человеку самому добывать себе необходимые средства, не пожелаете исполнять своих собственных обязанностей, - тогда мне не о чем вам говорить. И действительно, если вы уже сейчас даете такую свободу всем желающим обвинять и клеветать, что даже о делах, которые, по их словам, он еще только собирается предпринять, наперед выслушиваете речи обвинителей, тогда что же можно говорить?
(24) К чему может привести такое положение, это некоторым из вас необходимо уразуметь. Я скажу об этом откровенно; да иначе я и не мог бы. Все военачальники, какие когда-либо выходили от вас в море (за правильность этого я готов отвечать каким угодно наказанием), берут деньги и с хиосцев, и с эрифрейцев[13], и вообще со всех, с кого только могут взять (я имею в виду население городов в Азии). (25) При этом те, которые имеют в своем распоряжении один-два корабля, берут меньшие деньги, имеющие же более значительные силы берут более крупные. И, конечно, плательщики платят малые или большие деньги не даром (не настолько же они глупы), но этим способом они покупают обеспечение, чтобы не чинилось никаких обид выезжающим от них купцам, чтобы они не подвергались ограблению, чтобы их торговым судам давалась охрана и тому подобные преимущества. Они говорят про это, что "дают благодарность", и под таким названием известны эти поборы. (26) Вот и теперь, если в распоряжении Диопифа есть войско, то ясно, что все люди там будут платить ему деньги. В самом деле, откуда же иначе, - как вы думаете, - берет средства на содержание войска человек, который ни от вас не получил ничего, ни сам не имеет средств, чтобы выплачивать жалование наемникам? - С неба что ли? Не оттуда же, конечно. Но он делает сборы, выпрашивает еще какие-нибудь пожертвования, заключает займы; вот на это и существует. (27) Таким образом, если эти люди выступают перед вами с обвинениями против него, - это тоже самое, как если бы они объявляли во всеуслышание, что не следует ничего давать ему, так как и за одно свое намерение он должен понести наказание, а тем более, если что-нибудь сделает или добьется какого-нибудь успеха. Вот что значат эти разговоры: "он собирается осаждать", "он выдает греков![14] Что же, значит, кто-то из этих людей беспокоится за население, проживающее в Азии? Но, должно быть, они лучше умеют радеть о других людях, чем о своем отечестве. (28) Да и разговоры их о посылке на Геллеспонт другого военачальника имеют такое же значение. Ведь если Дио-пиф действует преступно, когда задерживает торговые суда, то было бы достаточно маленькой - да, граждане афинские, маленькой - таблички, чтобы все это прекратить; да и законы говорят, что виновных в таких проступках надо привлекать к суду посредством исангелии[15]; но клянусь Зевсом, нет никакой нужды ради своей собственной охраны прибегать к таким денежным затратам и к такому количеству триер[16], так как это уж верх безумия; (29) наоборот, против врагов, которых нельзя привести к повиновению законам, действительно, надо и даже необходимо и содержать воинов, и посылать триеры, и вносить деньги; по отношению же к нашим собственным гражданам такую силу имеют псефисма, исангелия, посылка корабля парала[17]. Вот так и надо было бы действовать благоразумным людям; но только завистники и вредители могут поступить так, как теперь они. (30) И если некоторые из них таковы, это, конечно, ужасно, но все-таки главное еще не в этом. А вот вы, заседающие в собрании, относитесь к делу уже так, что, стоит кому-нибудь выступить здесь и заявить, будто виновником всех несчастий является Диопиф, или Харет, или Аристофонт[18], или вообще тот из граждан, кого только он назовет, как вы сейчас же подтверждаете это и кричите, что он правильно говорит; (31) наоборот, если выступит кто-нибудь другой и скажет вам настоящую правду, что "вздоры вы говорите, афиняне; виновником всех этих несчастий и такого положения дел является Филипп, так как, если бы он держал себя спокойно, у нашего государства не было бы никаких затруднений", против справедливости этого вы не можете возражать, но все-таки вы, мне кажется, бываете недовольны и чувствуете себя так, как будто что-то теряете. (32) А причина этого вот какая (уж разрешите мне, ради богов, когда дело идет о наилучших мерах для государства, говорить откровенно): некоторые из политических деятелей приучили вас к тому, чтобы на заседаниях Народного собрания быть грозными и суровыми, в военных же приготовлениях легкомысленными и неосновательными. Поэтому, если кто-нибудь заговорит перед вами о виновности человека, которого вы наверное можете захватить в своей же собственной среде, вы подтверждаете и охотно соглашаетесь на это; но, если называют такого человека, которого никак нельзя покарать, не победив сначала оружием, тогда вы, должно быть, затрудняетесь, как поступить, а когда вам на это указывают, бываете недовольны. (33) Нет, нужно бы, граждане афинские, в противоположность тому, что делается теперь, всем политическим деятелям приучать вас быть кроткими и великодушными на заседаниях Народного собрания, так как на них разбираются правовые отношения между вами самими и союзниками; зато в военных приготовлениях выказывать себя грозными и суровыми, так как в них ведется борьба с врагами и противниками. (34) Но вместо этого демагогическими речами и крайним угодничеством они развили в вас такое отношение, что во время заседаний Народного собрания вы напускаете на себя важность и окружаете себя лестью, слушая только приятные слова, а когда начинаются затруднения и происходят какие-нибудь события, ваше положение оказывается уже до крайности опасным. Ну, скажите, ради Зевса, что, например, вы ответили бы, если бы греки потребовали у вас отчета относительно благоприятных возможностей, упущенных вами теперь по беспечности, и спросили бы вас: (35) "Граждане афинские, разве вы не посылаете к нам то и дело послов, разве не говорите, будто Филипп строит коварные замыслы против нас и всех греков и что надо остерегаться этого человека, и всякие подобные вещи?" Нам придется признать это и согласиться, так как, действительно, мы так и делаем. "В таком случае, что же вы делали, малодушнейшие из людей, в течение десяти месяцев, пока этот человек был в отсутствии и пока он был оторван то болезнью, то непогодой, то военными действиями и не мог вследствие этого вернуться домой[19], (36) - как же вы не освободили Эвбеи и не вернули себе ничего из ваших собственных владений? А он, наоборот, пока вы оставались дома, не были ничем заняты и были здоровы (если только людей, так поступающих, можно назвать здоровыми), на Эвбее поставил двух тиранов, - одного укрепив прямо напротив Аттики, другого напротив Скиафа[20]; (37) как же вы не покончили даже с этими делами, если уж ничем другим не хотели заниматься, и как допустили все это? Очевидно, вы уступили ему, и этим показали явно, что, умри он хоть десять раз, вы все равно не двинетесь с места. Так зачем же вы приезжаете к нам в качестве послов, выступаете с обвинениями и причиняете нам беспокойство?" Если они станут так говорить, что мы им ответим и чем мы объясним свои действия, афиняне? Я по крайней мере не вижу.
(38) Далее, есть люди, которым кажется, что они опровергают оратора, если зададут ему вопрос: "Так что же надо делать?" Этим людям я со своей стороны дам самый справедливый и истинный совет: не делать того, что вы делаете сейчас. Впрочем, я могу объясниться и точно по каждому вопросу отдельно. При этом пусть они с таким же рвением, с каким задают этот вопрос, проявят желание и исполнять это. (39) Прежде всего, граждане афинские, вам надо проникнуться сознанием того, что Филипп ведет войну против нашего государства и что мир он уже нарушил (на этот счет перестаньте обвинять друг друга!); знайте также, что он относится к нам недружелюбно и является врагом всему нашему государству и самой почве государства; (40) прибавлю еще: и всем проживающим в государстве людям, даже тем, которые думают, что особенно ему угождают (если не верят, пусть подумают об участии олинфян Евфикрата и Ласфена[21], которые почитали себя его ближайшими друзьями, но после того, как предали свое государство, погибли самым жалким образом), но ни с кем не воюет он так ожесточенно, как со свободным государственным строем, ни против кого не питает таких злобных замыслов и ни о чем вообще не хлопочет он так усердно, как о том, чтобы его низвергнуть. (41) И это приходится ему делать до некоторой степени естественно, так как он знает отлично, что, если даже он всех остальных подчинит себе, никакое владение не будет у него прочным, пока у вас будет демократическое правление, но что, если только его самого постигнет какая-нибудь неудача, каких много может случиться с человеком, тогда все, находящиеся сейчас в насильственном подчинении у него, придут к вам и у вас будут искать себе прибежища. (42) Ведь вы по природе не имеете такого свойства, чтобы самим польститься на чужое и забрать в руки власть, а наоборот, способны помешать другому в захвате ее и отнять у похитителя, и вообще готовы оказать противодействие любому, кто стремится к власти, и всех людей готовы сделать свободными. Поэтому он и не хочет, чтобы выгодам его положения угрожала стоящая наготове свежая сила[22] приносимой вами свободы - ни за что не хочет, и расчет его не плохой и не напрасный. (43) Таким образом, в первую очередь нужно вот что: признать, что он враг свободного государственного строя и демократии и враг непримиримый; если вы не проникнетесь до глубины души этим убеждением, у вас не будет желания относиться к этим делам с полным вниманием. Во-вторых, надо ясно себе представлять, что все решительно свои теперешние действия и все замыслы он направляет именно против нашего государства и, где бы кто ни боролся против него, везде эта борьба служит на пользу нам. (44) Нет ведь между вами ни одного настолько непонятливого человека, который мог бы вообразить, что Филипп стремиться завладеть только трущобами во Фракии (в самом деле, как же иначе можно было бы назвать Дронгил, Кабилу, Мастиру[23] и все те местечки, которые он захватывает теперь?[24] и что ради приобретения их терпеливо переносит и труды, и непогоды, и крайние опасности, (45) но что он не гонится за обладанием афинскими гаванями, верфями, триерами, серебряными рудниками и за такими большими доходами, и что всем этим он предоставит владеть вам, а ради проса да полбы, спрятанных во фракийских погребах, проводит зиму в этой яме. Быть этого не может! Нет, и это, и все остальное он предпринимает ради того только, чтобы завладеть местами здесь. (46) Что же в таком случае надо делать благоразумным людям? Раз вы знаете и понимаете это, вам надо отложить прочь от себя эту чрезмерную и ни с чем несравнимую беспечность, вносить деньги и требовать этого от союзников, следить и добиваться того, чтобы всегда было наготове это собранное нами войско; и, как он держит наготове войско для того, чтобы притеснять и порабощать всех греков, так и вы должны держать наготове войско, для того чтобы спасать и защищать всех. (47) Действительно, никогда нельзя добиться нужного успеха посылкой одних вспомогательных отрядов, но следует снарядить целое войско, снабдить его продовольствием, назначить к нему казначеев и государственных рабов[25], установить по мере возможности самую строгую бережливость в деньгах, и после этого уже требовать отчета в денежных вопросах с этих лиц, а в военных действиях с военачальника. И если вы все так сделаете и подлинно пожелаете держаться такого образа действий, тогда вы принудите Филиппа честно соблюдать мир и оставаться в пределах своей страны, - а лучше этого уже не могло бы быть ничего другого, - или в противном случае будете вести войну на равных условиях с ним.
(48) С другой стороны, если кто-нибудь думает, что это сопряжено с большими расходами, со многими трудностями и хлопотами, он рассуждает совершенно правильно. Но когда он представит себе последствия, какие ожидают наше государство в дальнейшем, если оно не согласится на эти меры, тогда он увидит все преимущество самим добровольно исполнять то, что требуется. (49) В самом деле, пусть бы даже кто-нибудь поручился - из богов, конечно, так как из людей никто бы не мог быть надежным поручителем в таком важном деле - за то, что, если вы будете оставаться спокойными и все предоставите своему течению, он не придет в конце концов сюда против вас самих; тогда все-таки позорно, клянусь Зевсом и всеми богами, и недостойно вас и установившейся славы нашего государства и деяний наших предков - из-за собственной беспечности ввергнуть в рабство всех решительно остальных греков, и я лично согласился бы скорее умереть, чем это предложить. Впрочем, если кто-нибудь другой говорит так и это вам представляется убедительным, пусть будет по-вашему, - не обороняйтесь, бросьте все на произвол судьбы. (50) Но, если никто не разделяет такого взгляда, - наоборот, если мы все знаем наперед, что чем больше владений мы позволим ему захватить у нас, тем более упорного и сильного будем иметь в нем врага, тогда где же тот предел, до которого мы будем все отступать? Чего мы ждем? Когда же, граждане афинские, у нас явится желание исполнять свои обязанности?[26] (51) - "Тогда, клянусь Зевсом, когда это будет необходимо". - Но то, что можно назвать необходимостью с точки зрения свободных людей, не только есть уже налицо, но у нас давно уже позади; что же касается той необходимости, какая бывает у рабов, то надо молиться, чтобы она никогда не наступала. А в чем разница? В том, что если для свободного человека необходимостью бывает стыд за происходящее (и я не знаю, какую еще можно бы назвать другую выше этой), то для раба - это побои и телесные наказания (да минует нас это!), о чем и говорить-то не пристало.
(52) Я охотно сообщил бы вам и все другие соображения и показал бы, каким образом некоторые люди своей политической деятельностью ведут вас к гибели, но не стану останавливаться на всем, скажу только об одном: всякий раз, как зайдет речь об отношениях к Филиппу, сейчас же встает кто-нибудь и заявляет: "Какое хорошее дело - мир!"[27], "как тяжело содержать большое войско!" или: "некоторые люди хотят расхищать государственные деньги!"[28] или еще какие-нибудь речи в этом же роде; этим они задерживают действия с вашей стороны, а Филиппу дают возможность спокойно делать, что он хочет. (53) Вследствие этого и оказывается, что в то время, как вы бездействуете и ничего не предпринимаете сразу же, - боюсь только, не пришлось бы вам когда-нибудь впоследствии признать, как дорого вам обошлось все это,- эти люди получают за свои дела милости и мзду. Но, по-моему, относительно соблюдения мира не вас надо убеждать, поскольку вы и так вполне убеждены в этом и потому сидите сложа руки, но того, кто войною только и занят: если он согласится на это, то с вашей стороны все это уже есть налицо. (54) А тяжелыми надо считать не те затраты, которые мы делаем на свое спасение, но бедствия, которые ожидают нас в случае, если мы не согласимся на эти затраты; разговоры же о том, что "будут расхищены государственные деньги", надо прекращать, предлагая меры к их сохранению, а вовсе не отказываясь от собственной пользы. (55) Но меня возмущает уже само по себе то обстоятельство, граждане афинские, как некоторые из вас сокрушаются при мысли, что будут расхищены деньги, хотя от вас зависит и беречь их, и карать виновных, но не сокрушаются о том, что Грецию всю, вот так - одно место за другим, расхищает Филипп и притом расхищает, собирая силы против нас.
(56) Так в чем же, значит, причина такого несоответствия, граждане афинские, почему про одного человека, который так явно предпринимает походы, совершает преступления, захватывает города, никто из этих людей ни разу не сказал, что он совершает преступление и является зачинщиком войны, а между тем ораторов, которые советуют не допускать этого и не оставлять без помощи эти города, они обвиняют в намерениях затеять войну? (57) Я объясню это. Просто они хотят то негодование, которое естественно должно возникнуть у вас в случае какой-нибудь неприятности на войне, обратить на ораторов, предлагающих ради вашей пользы наилучшие меры, и делать это с тем расчетом, чтобы вы привлекали к суду их, а не оборонялись против Филиппа, а также и для того, чтобы самим выступать в качестве обвинителей, а не поплатиться за свои теперешние деяния. Вот что значит у них это рассуждение, будто некоторые люди хотят вовлечь вас в войну, и в этом именно и заключается сейчас весь спор. (58) Но я лично знаю хорошо, что, хотя до сих пор никто из афинян не писал предложения относительно войны, Филипп захватил уже многие города, принадлежавшие нашему государству, и вот теперь послал помощь в Кардию[29]. Конечно, раз мы сами не хотим видеть того, что он воюет с нами, он был бы самым безумным из всех живых людей, если бы сам стал раскрывать это. (59) Но что мы будем говорить тогда, когда он пойдет уже против нас самих? Он, конечно, и тогда не будет говорить, что воюет, как не говорил и орейцам[30], когда его воины были уже в их стране, как еще раньше того не говорил ферейцам[31], когда подступал уже к их стенам, и как не говорил вначале олинфянам до тех пор, пока не вступил со своим войском в самую страну их. Или, может быть, и тогда про людей, которые станут призывать к обороне, мы все еще будем говорить, что они затевают войну? В таком случае нам остается только... быть рабами: ведь другого нет ничего, среднего между этими двумя возможностями - не обороняться, и не иметь покоя от врага. (60) Да кроме того, и опасность, которая угрожает вам, совсем не такова, как всем остальным: ведь Филипп хочет не просто подчинить своей власти наше государство, а совершенно его уничтожить. Он знает отлично, что рабами быть вы и не согласитесь, и, хоть бы даже согласились, то не сумеете, так как привыкли главенствовать; затруднений же ему доставить при случае будете способны более всех остальных людей, взятых вместе.
(61) Итак следует иметь в виду, что борьба сейчас идет за самое существование, и потому людей, продавшихся ему, надо ненавидеть и запороть на колоде[32]. Нельзя ведь, никак нельзя одолеть внешних врагов государства, пока вы не покараете врагов внутри самого государства*, прислужников его; но вы будете натыкаться на них, как на подводные камни, и по необходимости не поспевать за теми*[33]. (62) Как вы думаете, почему теперь он надругается над вами (иначе никак нельзя, мне кажется, назвать то, что он делает) и не прибегает даже к обману, хотя бы под видом благодеяния, как это делает по отношению ко всем остальным, но уже прямо угрожает? Так, например, фессалийцев он путем многих подачек[34] вовлек в теперешнее состояние рабства; а уж сколько раз он обманывал злополучных олинфян, когда сначала отдал им Потидею, потом еще много других мест, про то и сказать никто не мог бы. (63) Вот теперь он старается обольстить фиванцев, передав им под власть Беотию и избавив их от долгой и тяжелой войны[35]. Таким образом все они получили какие-нибудь выгоды, сами для себя, но за это одни уже теперь поплатились, как всем известно, другие еще поплатятся, когда только настанет время. А вы - я молчу о том, чего вы лишились прежде, но как вы были обмануты при самом заключении мира[36], скольких владений вы лишились при этом! (64) Разве не покорил он фокидян, Пилы, области во Фракии, Дориск, Серрий, самого Керсоблепта[37]. Разве сейчас не завладел он государством кардийцев и разве не признает этого сам? Почему же к вам он относится совершенно иначе, чем ко всем остальным? - А потому, что из всех вообще государств в одном только вашем предоставляется свобода говорить на пользу врагам и, получив взятку, без страха выступать перед вами, хотя бы вам пришлось лишиться вашего собственного достояния. (65) Не было бы безопасно в Олинфе высказываться в пользу Филиппа, если бы заодно с этими людьми не был облагодетельствован и народ олинфский предоставлением в его распоряжение Потидеи. Не было бы безопасно в Фессалии высказываться за Филиппа, если бы народ фессалийцев не был облагодетельствован тем, что Филипп изгнал у них тиранов и вернул им участие в Пилейской амфиктионии. Не было это безопасно в Фивах, пока он не отдал им Беотию и не разгромил фокидян. (66) А вот в Афинах, хотя Филипп не только отнял Амфиполь и землю кардийцев, но и обращает Эвбею в укрепленный оплот против вас и теперь идет походом на Византию[38], можно безопасно говорить в пользу Филиппа. Да и недаром же некоторые из этих людей быстро делаются из нищих богатыми, из неизвестных и бесславных славными и именитыми, а вы, наоборот, из славных бесславными и из богатых бедными; ведь богатством для государства я считаю союзников, доверие и общее расположение, а всем этим как раз вы теперь и стали бедны[39]. (67) А вследствие того, что к этим вещам вы относитесь беспечно и предоставляете их своему течению, он благоденствует и велик и страшен всем - грекам и варварам, а вы одиноки и унижены, блистаете изобилием продовольствия на рынке, но до смешного слабы в подготовке того, что нужно для войны. Между тем некоторые из ораторов, подавая свои советы, как я наблюдаю, руководятся одними соображениями, когда дело касается вас, и другими, когда касается их самих,- именно, вам они говорят, что надо оставаться спокойными, даже если кто-нибудь действует вам во вред, сами же они никак не могут у вас оставаться спокойными, хотя никто не наносит им вреда.
(68) А вот иногда какой-нибудь оратор, выступив перед вами, скажет: "Да, ты вот не хочешь вносить письменных предложений и брать на себя ответственность; у тебя не хватает смелости и твердости". Да, правда, ни дерзостью, ни наглостью, ни бесстыдством я не отличаюсь и не хотел бы отличаться, но мужеством, мне кажется, я значительно превосхожу многих политических деятелей, так развязно говорящих перед вами. (69) Ведь если кто-нибудь, граждане афинские, не считаясь с тем, будет ли это полезно для государства, привлекает граждан к суду, отбирает имущество их в казну, предлагает раздачи или выступает с обвинениями, то в этом нет с его стороны никакого мужества, но такой человек обеспечивает себе безопасность тем, что угождает вам своими речами и политической деятельностью, и таким образом он смел, ничего не опасаясь. Наоборот, тот, кто ради высшего блага часто идет наперекор вашим желаниям и ничего не говорит в угоду, но всегда только самое лучшее, и избирает такое направление политической деятельности, при котором больше значения имеет счастье, чем сознательный расчет[40], и кто в том и в другом берет на себя ответственность перед вами, (70) - вот это и есть мужественный и полезный гражданин, а вовсе не те люди, которые в погоне за мимолетным благоволением вашим погубили важнейшие дела государства; таким людям я никак не могу ни завидовать, ни считать их за граждан, достойных нашего государства; скажу даже более: если бы кто-нибудь спросил меня: "Скажи, пожалуйста, а ты сам что хорошего сделал для нашего государства?"- я, конечно, мог бы, граждане афинские, сказать и о триерархиях, и о хорегиях, и о денежных взносах, и о выкупе пленников[41], и о других своих подобных же заслугах, (71) но все-таки я ни о чем подобном не стал бы говорить, но вместо этого сказал бы только, что в своей политической деятельности я совершенно не допускаю такого образа действий, как они; что, хотя я, вероятно, сумел бы, как и другие, и выступать с обвинениями, и говорить угодливые речи, и предлагать отобрание имущества и вообще делать то же, что делают они, я никогда не ставил себе задачей так поступать и не увлекался ни корыстью, ни честолюбием; но что всегда говорю такие речи, которые меня самого ставят в ваших глазах ниже, чем многих других, но которые вам, если бы только вы слушались меня, дали бы возможность сделаться более сильными: так, вероятно, можно мне выразиться, не возбуждая зависти. (72) Да, по моему мнению, и не подходит для честного гражданина изыскивать такие политические средства, которые мне самому давали бы возможность сразу же выдвинуться на первое место между вами, а вас сделали бы самыми последними из всех. Нет, честным гражданам надлежит направлять свою политическую деятельность к тому, чтобы вместе с ней возрастало могущество государства, и все ораторы должны всегда предлагать самое лучшее, а не самое легкое: к легчайшему придет ведь природа сама, а к наилучшему должен вести, поучая своим словом, честный гражданин.
(73) Я слыхал уже и такого рода замечание одного человека, что говорю я всегда самое лучшее, но что с моей стороны это все - одни только слова, между тем как государству нужны дела и какое-нибудь проведение их в жизнь. А как я смотрю на этот вопрос, я выскажу вам совершенно откровенно. В обязанности человека, подающего вам советы, по-моему даже и не входит ничего другого, как только высказать вам наилучшую мысль. И что это так именно и есть, я думаю, мне удастся без труда вам показать. (74) Вы ведь, конечно, знаете, как однажды известный Тимофей[42] произнес перед вами в Народном собрании речь о том, что надо идти на помощь и спасать эвбейцев, - это было тогда, когда фиванцы хотели поработить их - ив этой речи он выразился приблизительно так: "Как же это, скажите пожалуйста, - говорил он, - фиванцы вот уже у вас на острове, а вы еще только совещаетесь, как с ними быть и что надо делать? Разве не заполните, граждане афинские, моря триерами? не встанете сейчас же с мест и не поспешите в Пирей? не спустите на воду кораблей". (75) И вот, если сказал это Тимофей, то выполнили это вы; вследствие этих совместных усилий успех и был достигнут. Но как бы прекрасно он ни сказал тогда (а так именно он и сказал), если бы вы отнеслись к делу легкомысленно и никак не откликнулись на его призыв, разве осуществилось бы тогда хоть какое-нибудь из тех дел, которые удалось тогда совершить нашему государству? Да никоим образом! Вот так же обстоит дело и со всем тем, о чем говорю я или о чем скажет тот или иной оратор: дел ищите у самих себя, а речей наилучших, какие кто сумеет сказать[43], - у выступающего оратора. (76) Теперь я хочу, прежде чем сойти с трибуны, указать вам в главных чертах сущность моего предложения. По-моему, нужно вносить деньги; нужно содержать в порядке имеющееся в наличности войско, исправляя недостатки, какие в нем находите, но отнюдь не распускать его в полном составе, какие бы обвинения ни высказывал кто-нибудь против него; надо отправлять послов во все стороны[44] с тем, чтобы разъяснять, ободрять и принимать меры. Помимо же всего этого, надо карать людей, берущих взятки при исполнении государственных обязанностей, и преследовать их своей ненавистью повсюду. Это нужно для того, чтобы правильность образа мыслей людей порядочных и заявляющих себя честными гражданами становилась очевидной для всех вообще и для них самих. (77) Если вы будете так относиться к делам и откинете свое равнодушие ко всему, то еще, может быть, - да, может быть, - и теперь положение поправится. Но, если вы будете сидеть, выражая свое участие только шумным негодованием или одобрением, а когда нужно будет что-нибудь делать, будете уклоняться от этого, тогда я не представляю себе, какая же речь, при вашем нежелании исполнять свои обязанности, могла бы спасти государство.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Херсонес Фракийский (в отличие от Таврического - в Крыму) - узкий полуостров, составляющий северный (европейский) берег Геллеспонта (Дарданелл), имел в древности, как и теперь, важное экономическое и стратегическое значение на пути в Черное море. Афиняне еще в VI в. утвердились на этом месте и позднее упорно боролись за обладание им. В 357 г. фракийский царек Керсоблепт уступил афинянам весь полуостров за исключением города Кардии. В 353 г. сюда был послан один отряд афинских клерухов, т.е. колонистов из афинских граждан, которые сохраняли свои гражданские права. Однако это место привлекло к себе внимание и Филиппа. Филократов мир 346 г. признал область за афинянами, кроме Кардии. Видя опасность для своих владений со стороны Филиппа, афиняне в 343 г. отправили туда еще новый отряд клерухов под начальством Диопифа. Все города Херсонеса приняли клерухов, как союзников. Но Кардия обратилась за поддержкой к Филиппу. Диопиф стал энергично действовать против нее и, в ответ на вмешательство Филиппа опустошил македонские владения в окрестностях. В 341 г. Филипп послал в Афины письмо, обвиняя Диопифа в нарушении мира. Ораторы македонской партии поддерживали его протесты и требовали отозвания Диопифа. В марте 341 г. при обсуждении вопроса в афинском Народном собрании Демосфен произнес свою речь "О делах в Херсонесе", в которой указывал на то, что, если Диопиф теперь и нарушает мирные отношения в Херсонесе, то вызвано это действиями Филиппа, который уже давно ведет там войну. Демосфен говорил еще и о том, как важно для Афин иметь в этом пункте опору для противодействия Филиппу, и что поэтому не только не следует отзывать Диопифа, но, наоборот, надо оказать ему помощь. В этой речи Демосфен высказывает такой взгляд, что не надо объявлять открытой войны Филиппу, но в то же время необходимо оказывать решительный отпор его действиям. Эта точка зрения получила признание в Афинах. Диопиф не только не был отозван, но и получал некоторую поддержку из Афин.
План речи
Вступление (§ 1-3). Необходимость беспристрастного обсуждения дела (§ 1). Ораторы обвиняют Диопифа, а нужно говорить о действиях Филиппа (§ 2-3).
Главная часть (§ 4-75). I. Общий обзор положения (§ 4-20): 1) Филипп уже ведет войну (§ 4-8); 2) нельзя подпускать Филиппа близко к своим пределам и потому надо поддержать Диопифа (§ 9 - 12); 3) призыв афинян к спокойствию имеет целью дать свободу действий Филиппу (§ 13--18); 4) надо помочь Диопифу (§ 19-20).II. Характеристика афинян (§ 21-37): 1) без действий речь бессильна (§ 21-23); 2) нельзя войска оставлять без снабжения (§ 24-27); 3) посылка второго военачальника бесполезна (28 - 29); 4) подкупность ораторов (§ 38-34); 5) критическое отношение греков (§ 35-37). III. Предложение оратора (§ 38-47); 1) не делать того, что сейчас делается (§ 38); 2) надо признать, что Филипп - враг Афин и демократического строя {§ 39-45); 3) надо иметь готовую армию (§ 46 - 47). IV. Доказательство: серьезность положения (§ 48-51). V. Опровержение доводов противников (§ 52 - 75): 1) о прелестях мира, о тягости содержать армию, о посягательстве некоторых на казенные деньги (§ 52-55); 2) о подстрекательстве к войне; об опасности, угрожающей Афинам (§ 56 - 60); 3) о необходимости покарать предателей (§ 61-67); 4) оправдание собственной деятельности (§ 68 - 72); 5) обвинение в бездеятельности: дела оратора - его речи (§ 73-75).
Заключение. Резюме предложений: надо делать взносы, содержать постоянную армию, отправлять посольства, карать предателей (§ 76-77).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Содержание этой речи просто: именно, ввиду того, что Филипп только на словах соблюдает мир, на деле же наносит много вреда, оратор советует афинянам собраться в поход и отразить натиск царя, так как большая опасность нависла и над ними самими, и вообще над всеми греками.
РЕЧЬ
(1) Много разговоров, граждане афинские, ведется у нас чуть ли не на каждом заседании Народного собрания о тех преступлениях, какие совершает Филипп не только против вас, но и против всех остальных с тех самых пор, как заключил мир, и все, я уверен, могли бы, хоть в действительности и не делают этого, признать своей обязанностью - и говорить, и действовать так, чтобы тот человек прекратил свое надругательство и понес наказание; однако все дела, как я вижу, приведены в такое расстройство и так запущены, что боюсь, не оказался бы, как ни обидно это звучит, правильным такой вывод: если бы все выступающие ораторы желали вносить предложения, а вы голосовать их с одним только расчетом, чтобы привести дела государства в самое плохое состояние, то и тогда, я думаю, они не могли бы оказаться в худшем положении, чем теперь. (2) Конечно, есть, вероятно, много причин этого, и не от одной только или двух дела пришли в такое состояние, но, коль скоро вы станете правильно разбираться в деле, вы найдете, что вина за это падает главным образом на тех людей, которые предпочитают искать благоволения у народа, чем говорить наилучшее; из них, граждане афинские, некоторые[1] стараются только обеспечить себе средства для достижения известности и силы и нисколько не заботятся о дальнейшем*; они думают поэтому, что и вам не надо об этом заботиться*; другие же выступают с обвинениями и клеветами против руководителей государства и этим образом действий ведут все как раз к тому, чтобы государство казнило само себя и всецело только этим и занималось, а Филиппу чтобы предоставлялась возможность говорить и делать[2], что ему угодно. Такие приемы политической деятельности обычны у вас; но они и приводят к пагубным последствиям. (3) Я со своей стороны прошу вас, граждане афинские, если буду говорить о чем-нибудь откровенно, по правде, отнюдь не гневаться на меня за это. Смотрите на это вот с такой точки зрения. Свободу речи во всех других случаях вы считаете настолько общим достоянием всех живущих в государстве, что распространили ее и на иностранцев, и на рабов, и часто у нас можно увидать рабов, которые с большей свободой высказывают то, что им хочется, чем граждане в некоторых других государствах; но из совещаний вы ее совершенно изгнали. (4) Вследствие этого у вас и получилось, что в Народных собраниях вы напускаете на себя важность и окружаете себя лестью, слушая только угодные вам речи, а когда начинаются затруднения и наступают события, вы оказываетесь уже в крайне опасном положении. Конечно, если вы и сейчас находитесь в таком настроении, тогда мне нечего говорить; но если о своей пользе вы пожелаете слушать речь без всякой лести, тогда я готов говорить. Действительно, если даже дела находятся в крайне плохом состоянии и уже сделано много упущений, все-таки есть еще возможность все их у себя поправить, будь только у вас желание исполнять свой долг. (5) И хоть, может быть, неожиданно то, что я хочу сейчас сказать, но оно верно: самое плохое, что было у нас в прошлом, оказывается для будущего самым благоприятным. Что же это такое? А вот что: если сейчас дела находятся в плохом состоянии, то причина этого в том, что вы ничего не исполняли из своих обязанностей - ни малого, ни большого; ведь если бы вы делали все, что следовало, и дела все-таки были в таком положении, вот тогда и надежды не было бы на улучшение. Но в действительности Филипп победил только вашу беспечность и нерадивость, государства же не победил; да и вы не только не побеждены, но даже и не пошевелились с места.
(6)* Конечно, если бы все мы были согласны насчет того, что Филипп ведет войну против нашего государства и нарушает мир, тогда оратору ни о чем другом не нужно было бы говорить и советовать, кроме того только, как всего безопаснее и легче будет нам обороняться; но некоторые высказывают такое странное отношение, что, хотя он захватывает города, держит в своих руках многие из ваших владений и всем людям наносит вред, они все-таки терпеливо выслушивают, как известные люди[3] на заседаниях Народного собрания нередко выступают с утверждением, будто зачинщиками войны являются некоторые из нашей собственной среды; ввиду этого необходимо соблюдать осторожность и держаться в этом вопросе правильного пути. (7) Приходится опасаться, как бы человек, который внесет предложение и посоветует нам обороняться, не подвергся обвинению в том, что он является зачинщиком войны. Поэтому я в первую очередь и говорю об этом и хочу точно установить, от нас ли сейчас зависит решение вопроса о том, как нам быть - соблюдать ли мир, или вести войну*.
(8) Конечно, если есть возможность государству хранить мир и это от нас зависит, - с этого я начну, - тогда я отвечаю, что надо нам хранить мир, и, кто это говорит, тот, по-моему, должен, вносить письменные предложения, действовать в этом духе и не допускать обмана. Но, если наш противник, держа в руках оружие и имея вокруг себя большое войско, только прикрывается перед вами словом "мир", между тем как собственные его действия носят все признаки войны, что тогда остается, как не обороняться? Если же вам угодно при этом, подобно ему, говорить, будто вы сохраняете мир, тогда я не возражаю. (9) Ну, а если кто-нибудь за мир считает такое положение, при котором тот человек получит возможность покорить всех остальных, чтобы потом пойти на нас, то он, прежде всего, не в своем уме; затем, он говорит про такой мир, который имеет силу только по отношению к тому человеку с вашей стороны, а не по отношению к вам с его стороны. А вот такой мир как раз и старается купить Филипп, затрачивая все расходуемые им деньги, - чтобы самому вести войну с вами, а с вашей стороны не встречать сопротивления.
(10) Но, конечно, если мы хотим дожидаться того времени, когда он сам признается, что ведет войну, тогда мы самые глупые люди, потому что, если даже он будет идти на самую Аттику, хотя бы на Пирей, он и тогда не будет говорить этого, как можно судить по его образу действий в отношении к остальным. (11) Вот так, например, олинфянам он объявил, когда находился в 40 стадиях[4] от их города, что остается одно из двух - либо им не жить в Олинфе, либо ему самому в Македонии; а между тем ранее, если кто-нибудь обвинял его в чем-либо подобном, он всегда выражал негодование и отправлял послов, чтобы представить оправдания на этот счет. Вот так же и в Фокиду[5] отправлялся он, словно к союзникам, и даже послы фокидян сопровождали его в походе, а у нас большинство ораторов упорно твердило, что фиванцам не поздоровится от его прохода[6]. (12) Далее, вот так же и Феры[7] захватил он недавно, придя в Фессалию в качестве друга и союзника; наконец, и вот к этим несчастным орейцам[8] он послал свое войско, как говорил, из чувства расположения к ним, чтобы их проведать: он будто бы слышал, что у них нездоровое состояние и происходит смута, а долг истинных союзников и друзей помогать в таких затруднительных обстоятельствах. (13) Так вот, - если тех, которые не могли принести ему никакого вреда и только, может быть, приняли бы меры для предотвращения от себя несчастья, он предпочитал обманывать, чем открыто предупреждать еще до начала враждебных действий, - неужели же после этого вы еще думаете, что с вами он начнет войну только после предварительного ее объявления, а тем более в такое время, пока вы сами еще будете так охотно позволять себя обманывать? (14) Да не может этого быть! В самом деле, раз вы сами, страдающие от него, не заявляете против него никаких жалоб, а обвиняете некоторых[9] из своей же среды, тогда с его стороны было бы величайшей на всем свете глупостью прекратить между вами взаимные споры и распри и вызвать вас на то, чтобы вы обратились против него, а вместе с тем отнять и у людей, состоящих у него на жалованье, возможность отвлекать вас речами о том, будто он не ведет войны против нашего государства.
(15) Но есть ли, - скажите ради Зевса, - хоть один здравомыслящий человек, который по словам, а не по делам стал бы судить о ком-нибудь, соблюдает ли он мир, или ведет войну с ним? Конечно, нет ни одного такого! Так вот с самого начала, когда только что был заключен мир[10], когда Диопиф еще не принимал начальства, и люди, находящиеся сейчас в Херсонесе, еще не посылались туда, Филипп уже пытался занять Серий и Дориск и выгнать из Серрийской крепости и Святой горы воинов, которых поставил там ваш полководец[11]. (16) А если он действовал так, то что это значило? Ведь он присягал соблюдать мир[12]. И никто пусть не возражает: "Что за важность? Какое до этого дело нашему государству?" - Нет, было ли это мелочью, или до этого вам не было совсем никакого дела, это уж будет другой вопрос; но благочестие и справедливость, - в малом ли их нарушают, или в большом, - имеют всегда одинаковое значение. Вот и сейчас, когда он посылает наемников в Херсонес, который и царь[13], и все греки признали вашим владением, и когда сам соглашается, что оказывает помощь, и даже присылает об этом письма, - скажите, пожалуйста, что значат эти действия? (17) Он утверждает, будто не воюет; но я не только не могу согласиться, что, действуя таким образом, он соблюдает условия мира, заключенного с вами, но даже и тогда, когда он пытался овладеть Мегарами[14], устраивал тирании на Эвбее[15], когда теперь предпринимает поход против Фракии[16], ведет происки в Пелопоннесе[17], словом, всегда, когда он для достижения своих целей действует при помощи вооруженной силы, я утверждаю, что все эти действия являются нарушением мира и означают войну против вас; или, может быть, и про людей, которые устанавливают осадные машины, вы до тех пор будете утверждать, что они соблюдают мир, пока они не подведут эти машины к самым стенам! Но вы этого не станете утверждать[18], потому что, кто устраивает и подготовляет такие средства, чтобы захватить меня, тот воюет против меня, хотя бы он еще не метал ни камня, ни стрелы[19]. (18) Итак, что же может вам угрожать в случае чего-нибудь такого?[20] А вот что: будет для вас потерян Геллеспонт; неприятель, воюющий с вами, сделается властелином Мегар и Эвбеи; пелопоннесцы станут его сторонниками. Так как же после этого про человека, который развивает такие действия против нашего государства, я буду говорить перед вами, будто он соблюдает мир? (19) Нет, никогда! Но, я считаю, что с того самого дня, как он разгромил фокидян[21], он уже и ведет против нас войну. А вы поступите, я думаю, благоразумно, если немедленно примете меры к обороне; если же оставите дело так, то потом, если и пожелаете, уж не будете в состоянии, мне кажется, сделать даже этого. И я настолько расхожусь во взглядах с остальными советниками, граждане афинские, что, по моему убеждению, сейчас должен идти вопрос даже не о Херсонесе и не о Византии: (20) им надо, конечно, помочь и принять меры, чтобы они не пострадали, Находящимся там сейчас воинам надо послать все, в чем они нуждаются, *но думать надо обо всех вообще греках, так как всем им, по-моему, угрожает большая опасность. Я хочу сейчас рассказать вам, почему я так боюсь за целость государства, и тогда, если мой расчет правилен, вы можете воспользоваться этими соображениями и позаботиться как-нибудь, если уж не хотите обо всех вообще, то по крайней мере хотя бы о самих себе, а если найдете мои слова пустыми и нелепыми, то ни теперь, ни после не смотрите на меня, как на человека в здравом уме.
(21) Так вот о том, что Филипп из малого и ничтожного, каким был первоначально, сделался великим; что греки относятся друг к другу с недоверием и враждою; что гораздо более невероятным было для него тогда сделаться таким сильным из прежнего ничтожества, чем теперь, когда уже так много он захватил в свои руки и подчинил себе остальное, и вообще обо всем, что я мог бы сказать в этом роде, я умолчу. (22) Но я вижу, что все люди, начиная с вас самих, уступили ему то самое, из-за чего до сих пор во все времена велись все войны между греками. Что же это такое? Это возможность делать, что ему угодно, и прямо так поодиночке обирать и грабить каждого из греков и порабощать государства, производя на них нападения. (23) А между тем простатами[22] над греками в течение семидесяти трех лет были вы; были простатами в течение двадцати девяти лет лакедемоняне[23]; достигли некоторой силы и фиванцы в течение вот этого последнего времени, после битвы при Левктрах[24]. Но все-таки ни вам, ни фиванцам, ни лакедемонянам еще никогда, граждане афинские, не предоставлялось греками такого права - делать, что вам вздумается - ничуть не бывало! (24) Но с вами - или, лучше сказать, с афинянами тех времен, - из-за того только, что к некоторым, как казалось, они относились свысока, все - даже и те, которые сами ни в чем не могли вас упрекнуть - считали нужным воевать совместно с обиженными; точно так же опять-таки и с лакедемонянами, когда они, получив главенство и достигнув такого же могущества, как и вы, стали злоупотреблять своей властью и пытались слишком грубо нарушать установившийся порядок[25], тогда все начали войну - даже и те, которые ни в чем не могли упрекнуть их. (25) Да что же говорить об остальных? Мы сами с лакедемонянами, хотя первоначально не могли бы указать ни одного случая каких-нибудь обид друг против друга, но все-таки, если видели в чем-нибудь обиды для остальных, считали нужным из-за этого вести между собой войну. Однако все проступки, совершенные, как лакедемонянами за те тридцать лет, так и нашими предками за семьдесят лет, не могут равняться, граждане афинские, с теми обидами, которые нанес грекам Филипп в течение тринадцати неполных лет[26], за время, когда он выделяется из ряда остальных, или, лучше сказать, они не составляют и малой доли того, что сделано им. *И это легко показать в коротких словах*.
(26) Я не говорю про Олинф, Мефону, Аполлонию[27] и про тридцать два города во Фракии[28], которые он разорил все с такой жестокостью[29], что даже если подойдешь близко к этим местам, затрудняешься сказать, жили ли когда-нибудь в них люди. Обхожу молчанием также и то, что племя фокидян, столь сильное прежде, теперь уничтожено[30]. А в каком положении Фессалия? Разве не уничтожил он там государств и демократического правления и не установил четверовластий[31], чтобы жители были рабами не только по городам, но и по племенам? (27) А города на Эвбее разве уж не управляются тиранами[32] и притом города на острове поблизости от Фив и от Афин? Разве в письмах он не пишет определенно: "А у меня - мир с теми людьми, которые хотят меня слушаться"? И он не только в письмах так выражается, но и на деле поступает не иначе: вот он направился к Геллеспонту, раньше ходил против Амбракии[33], подчинил себе Элиду, такое значительное государство в Пелопоннесе, сделал недавно покушение на Мегары - словом, ни Греция, ни варварская земля не могут насытить жадности этого человека. (28) И мы, все греки, видим это и слышим и все-таки не отправляем друг к другу по этому поводу послов, не выражаем даже негодования, но находимся в таком жалком состоянии, такими рвами окопались одни от других у себя в городах, что вплоть до сегодняшнего дня не можем привести в исполнение ни одной полезной или необходимой нам меры, не можем сплотиться и заключить какого-нибудь союза взаимной помощи и дружбы. (29) Вместо этого мы равнодушно смотрим на то, как усиливается этот человек, причем каждый из нас, на мой по крайней мере взгляд, считает выигрышем для себя то время, пока другой погибает, и никто не заботится и не принимает мер, чтобы спасти дело греков, так как всякий знает, что Филипп, словно какой-то круговорот напастей - приступ лихорадки или еще какого-нибудь бедствия - приходит вдруг к тому, кто сейчас воображает себя очень далеким от этого. (30) При этом вы знаете также и то, что, если греки терпели какие-нибудь обиды от лакедемонян или от нас, то они переносили эти обиды все-гаки от истинных сынов Греции, и всякий относился тогда к этому таким же точно образом, как если бы, например, законный сын, вступивший во владение большим состоянием, стал распоряжаться чем-нибудь нехорошо и неправильно: всякий почел бы его заслуживающим за это самое порицания и осуждения, но никто не решился бы говорить, что он не имел права это делать как человек посторонний или не являющийся наследником этого имущества. (31) А вот если бы раб или какой-нибудь подкидыш стал расточать и мотать достояние, на которое не имел права, тогда - о Геракл! - насколько же более возмутительным и более достойным гнева признали бы это вы все! Но о Филиппе и о том, что он делает сейчас, не судят таким образом, хотя он не только не грек и даже ничего общего не имеет с греками, но и варвар-то он не из такой страны, которую можно было бы назвать с уважением, но это - жалкий македонянин, уроженец той страны, где прежде и раба порядочного нельзя было купить. (32) Но чего же еще не хватает ему до последней степени наглости? Да помимо того, что он разорил города, разве он не устраивает пифийские игры, общие состязания всех греков, и, когда сам не является на них, разве не присылает своих рабов руководить состязаниями в качестве агонофетов?[34] *Разве не завладел Пилами[35] и проходами, ведущими к грекам, и не занимает эти места своими отрядами и наемниками? Разве не присвоил себе также и права первым вопрошать бога, отстранив от этого нас, фессалийцев, дорян и остальных амфиктионов, - права, которым даже и греки не все пользуются?* (33) Разве не предписывает он фессалийцам, какой порядок управления они должны у себя иметь? Разве не посылает наемников - одних в Порфм[36], чтобы изгнать эретрийскую демократию, других - в Орей, чтобы поставить тираном Филистида? Но греки, хоть и видят это, все-таки терпят, и, мне кажется, они взирают на это с таким чувством, как на градовую тучу: каждый только молится, чтобы не над ним она разразилась, но ни один человек не пытается ее остановить. (34) И никто не защищается не только против тех оскорблений, которым подвергается от него вся Греция, но даже и против тех, которые терпит каждый в отдельности. Это уже последнее дело! Разве он не предпринимал похода на Амбракию и Левкаду[37], - города, принадлежащие коринфянам? Разве не дал клятвенного обещания этолийцам передать им Навпакт, принадлежащий ахейцам?[38] Разве у фиванцев не отнял Эхин[39] и разве не отправляется теперь против византийцев[40], своих собственных союзников? (35) Разве у нас - не говорю уж об остальном - он не завладел крупнейшим нашим городом на Херсонесе, Кардией?[41] И вот, хотя мы все страдаем от такого отношения к себе, мы все еще медлим, проявляем малодушие и смотрим на соседей, полные недоверия друг к другу, а не к тому, кто всем нам наносит вред. Но если этот человек относится ко всем с такой наглостью теперь, то как вы думаете, что же он станет делать тогда, когда подчинит своей власти каждого из нас поодиночке?
(36) Что же в таком случае за причина этого? Ведь, конечно, не без основания и не без достаточной причины тогда все греки с таким воодушевлением относились к свободе, а теперь так покорно терпят рабство. Да, было тогда, было, граждане афинские, в сознании большинства нечто такое, чего теперь уже нет, - то самое, что одержало верх и над богатством персов, и вело Грецию к свободе, и не давало себя победить ни в морском, ни в сухопутном бою; а теперь это свойство утрачено, и его утрата привела в негодность все и перевернула сверху донизу весь греческий мир. (37) Что же это такое было? *Да ничего хитрого и мудреного, а только то, что* людей, получавших деньги с разных охотников до власти и совратителей Греции, все тогда ненавидели, и считалось тягчайшим позором быть уличенным в подкупе; виновного в этом карали величайшим наказанием *и для него не существовало ни заступничества, ни снисхождения.* (38) Поэтому благоприятных условий во всяком деле, которых судьба часто дает и нерадивым против внимательных* и ничего не желающим делать против исполняющих все, что следует*, нельзя было купить ни у ораторов, ни у полководцев, равно как и взаимного согласия, недоверия к тиранам и варварам и вообще ничего подобного. (39) А теперь все это распродано, словно на рынке, а в обмен привезены вместо этого такие вещи, от которых смертельно больна вся Греция. Что же это за вещи? Зависть к тому, кто получил взятку, смех, когда он сознается[42], Снисходительность к тем, кого уличают,* ненависть, когда кто-нибудь за это станет порицать - словом все то, что связано с подкупом. (40) Ведь что касается триер, численности войска и денежных запасов, изобилия всяких средств и вообще всего, по чему можно судить о силе государства, то теперь у всех это есть в гораздо большем количестве и в больших размерах, чем у людей того времени. Но только все это становится ненужным, бесполезным и бесплодным по вине этих продажных людей.
(41) Что положение у нас теперь именно таково, это вы сами, конечно, видите, и вам вовсе не требуется моего свидетельства; а что в прежние времена положение было совсем противоположное, это я вам сейчас покажу, приводя не свои собственные слова, а надпись, которую ваши предки занесли на медную доску и поставили на Акрополе* не для того, чтобы самим от нее иметь какую-нибудь пользу (они и без этой надписи были проникнуты сознанием своего долга), но для того, чтобы в ней вы имели для себя напоминание и пример того, как строго надо относиться к подобным делам. (42) Так что же говорит эта надпись?* "Арфмий, сын Пифонакта, зелеец[43], - вот что значится тут, - да будет лишенным гражданской чести и врагом народа афинского и союзников - сам и весь его род". Затем приводится и вина, за которую постигло его это наказание: "за то, что он привез золото от мидян[44] в Пелопоннес". Такова эта надпись. (43) Так вот представьте себе, ради богов, *и вдумайтесь сами про себя*, что имели в виду афиняне того времени, если они так поступали, и какое значение придавали они этому. Какого-то зелейца Арфмия, раба царя[45] (Зелея ведь в Азии), за то только, что он, исполняя волю своего господина, привез золото в Пелопоннес, даже не в Афины, они объявили в надписи самого и весь его род врагами своими и союзников и лишенными гражданской чести. (44) А это не то, что просто можно бы назвать лишением гражданской чести. В самом деле, какое значение это могло бы иметь для зелейца если бы на него не должны были распространяться общие права в Афинах?[46] *Но дело здесь вовсе не в этом.* А в законах об убийствах есть оговорка насчет таких лиц, для которых в случае их убийства законодатель[47] не допускает судебного разбирательства, *но которых считает позволительным убить*; там сказано так: "И пусть умрет лишенным чести". Это именно значит, что кто убьет одного из таких людей, остается чист. (45) Таким образом, в те времена люди считали своей обязанностью заботиться о спасении всех вообще греков; иначе, если бы они не смотрели на дело с такой именно точки зрения, их не беспокоило бы то, что в Пелопоннесе кто-то кого-то подкупает и совращает. Но они наказывали и подвергали возмездию тех, кого замечали в этом, таким способом, что заносили их имена на доску[48]. Вот от этого-то Греция естественно и была страшна варвару, а не варвар грекам. (46) Но не то теперь. Вы совсем не так относитесь и к подобным делам, и вообще ко всему остальному, а как?* Вы сами знаете: к чему во всем обвинять одних вас? А приблизительно так же и ничуть не лучше вас относятся и все остальные греки, почему я и говорю, что настоящее положение вещей требует и большого внимания, и доброго совета. Какого?* Хотите, чтобы я сказал? А вы не разгневаетесь?[49]
(47) Далее какое-то странное рассуждение высказывают те люди, которые хотят успокаивать наше государство тем, что будто бы Филипп еще не так силен, как некогда были лакедемоняне; что те главенствовали повсюду[50] над морем и сушей, царя имели своим союзником и перед ними никто не мог устоять; но что все-таки и их отразило наше государство и само не было сокрушено[51]. Но я лично думаю, что если во всех отраслях, можно сказать, достигнуты большие успехи и теперешнее положение совершенно не похоже на прежнее, ни одна отрасль не сделала больших успехов и не развилась так сильно, как военное дело[52]. (48) Прежде всего тогда, лакедемоняне, как я слышу, да и все остальные, в течение четырех или пяти месяцев, как раз в самую лучшую пору года, вторгнутся бывало, опустошат страну *противников* своими гоплитами, то есть гражданским ополчением[53], и потом уходят обратно домой. Это был до такой степени старинный или, лучше сказать, такой правомерный образ действий, что даже не покупали ни у кого ничего за деньги, но это была какая-то честная и открытая война. (49) Теперь же вы, конечно, видите, что большинство дел погубили предатели и ничего не решается выступлениями на поле битвы или правильными сражениями; наоборот, вы слышите, что Филипп проходит, куда ему угодно, не с помощью войска гоплитов, но окружив себя легковооруженными, конницей, стрелками, наемниками - вообще войсками такого рода[54]. (50) Когда же с этими войсками он нападет на людей, страдающих внутренними недугами, и никто не выступит на защиту своей страны вследствие взаимного недоверия, вот тогда он установит военные машины и начнет осаду. И я не говорю уж о том, что ему совершенно безразлично зима ли стоит в это время или лето, и он не делает изъятия ни для какой поры года и ни в какую пору не приостанавливает своих действий. (51) Все, конечно, должны знать и учитывать это обстоятельство, и потому нельзя подпускать войну в свою землю, нельзя оглядываться на простоту тогдашней войны с лакедемонянами, чтобы не сломать шею, дав себя сбросить с коня; но надо оберегать себя мерами предосторожности и военными приготовлениями, держа врага на возможно более далеком расстоянии от себя, следя за тем, чтобы он не двинулся из своей страны, а не ждать того, когда придется вступать с ним в борьбу, схватившись уже грудь с грудью. (52) Правда, с военной точки зрения у нас есть много естественных преимуществ, но, конечно, граждане афинские, при том лишь условии, если у нас будет желание делать то, что нужно, - именно, природные свойства его страны, которую можно свободно грабить и разорять во многих местах, да и еще тысячи других преимуществ; зато к борьбе он подготовлен лучше нас. (53) Однако нужно не только понимать это и не только военными действиями оборонять себя от него, но надо также сознанием и всем помышлением возненавидеть ораторов, выступающих за него перед вами, имея в виду, что невозможно одолеть внешних врагов государства, пока не покараете пособников их внутри самого государства. (54) А этого, клянусь Зевсом и всеми другими богами, вы не в силах будете сделать, *да и не хотите*, но вы дошли до такой глупости или безумия, или чего-то такого, чего я не умею даже назвать (часто на мысль мне приходило даже опасение, не божество ли какое-нибудь преследует дела нашего государства), что ради ли перебранки или из зависти, или ради потехи, или безразлично по какому случайному поводу, - вы велите говорить людям продажным (из которых иные и отрицать не стали бы, что они действительно таковы) и вы смеетесь, когда они кого-нибудь осыпят бранью. (55) И еще не в этом весь ужас, хотя и это само по себе ужасно. Но этим людям вы предоставили возможность даже с большей безопасностью заниматься политическими делами, чем ораторам, защищающим вас самих. Однако посмотрите, сколько гибельных последствий готовит вам это желание слушать подобных людей. Я расскажу вам дела, которые всем вам будут знакомыми.
(56) В Олинфе среди политических деятелей одни держали сторону Филиппа - и они во всем были его пособниками, - другие же, одушевленные наилучшими намерениями, старались всеми силами спасти своих сограждан от порабощения. Так которые же из этих людей погубили свое отечество? Которые предали своих всадников[55] и этим предательством привели к гибели Олинф? Это приверженцы Филиппа, те люди, которые пока существовал еще этот город, опутывали такими сикофантскими происками и осыпали такими клеветами ораторов, подававших честные советы, что, например, убедили народ олинфский даже изгнать Аполлонида[56].
(57) Впрочем, не у них одних такое отношение причинило всевозможные беды; нет, это бывало и в других местах. Так в Эретрии после изгнания Плутарха[57] с его наемниками народ имел в своих руках власть и в этом городе, и в Порфме[58]. Тогда одни склонялись в политике на вашу сторону, другие на сторону Филиппа. И вот, большею частью или, вернее сказать, почти все время слушая только этих последних, злополучные и несчастные эретрийцы под конец согласились изгонять тех самых людей, которые в речах отстаивали их же пользу. (58) Тогда Филипп, этот союзник их, прислал к ним Гиппоника с тысячей наемников, разрушил стены Порфма и поставил троих лиц в качестве тиранов: Гиппарха, Автомедонта и Клитарха[59], а после этого он выгнал из страны жителей, когда они уже дважды хотели найти себе спасение - *сперва он послал для этой цели наемников под начальством Еврилоха, в другой раз - под начальством Пармениона*.
(59) Да к чему тут особенно много распространятся? В Opee[60] в пользу Филиппа действовали (и это было всем известно) Филистид, Менипп, Сократ, Фоант и Агапей - те самые, которые теперь держат город в своей власти; между тем некто Евфрей, - проживавший одно время здесь у нас[61], - хлопотал о том, чтобы жители оставались свободными и не были ни у кого рабами. (60) Каким вообще оскорблениям и унижениям подвергался со стороны народа этот человек, можно было бы много говорить. Но вот за год до взятия города, разгадав замыслы Филистида и его сообщников, он подал заявление[62], обвиняя их в предательстве. Но тогда собралась возбужденная толпа людей, имея своим хорегом и пританом[63] Филиппа, схватила Евфрея и отвела его в тюрьму под предлогом того, будто бы он устраивает смуту в государстве. (61) Народ же орейский видел это, но вместо того, чтобы помогать ему, а тех запороть на колоде[64], на тех не гневался, а про него говорил, что поделом ему это терпеть и даже злорадствовал по этому поводу. После этого те уже с полной свободой, какой им только и нужно было, повели дело к тому, чтобы город был взят, и стали подготовлять осуществление этого. Из народа же хотя некоторые и видели это, но молчали, пораженные ужасом, помня о той участи, какая постигла Евфрея. У всех было настолько подавленное состояние, что даже под надвигавшейся угрозой такого несчастья никто не осмеливался проронить и слова до тех самых пор, пока к стенам не подступили враги уже в полной боевой готовности. Тут одни взялись за оборону, другие обратились к предательству. (62) И вот, когда город был взят так позорно и подло, эти последние сделались правителями и тиранами; тех же людей, которые тогда ради собственного спасения готовы были, что угодно, сделать с Евфреем, они частью изгнали, частью перебили, а Евфрей этот закололся сам[65], на деле засвидетельствовав, что честно и бескорыстно стоял за своих сограждан против Филиппа.
(63) "В чем же причина, - может быть, возникает у вас недоумение, - почему и олинфяне, и эретрийцы, и орейцы охотнее слушали ораторов, говоривших в пользу Филиппа, чем тех, которые говорили в пользу их же самих?" Да в том же самом, в чем и у вас: ведь люди, которые руководятся в своих речах наилучшими побуждениями, иногда даже при желании не могут сказать вам ничего приятного, потому что всю заботу им приходится обращать на спасение государства; наоборот, эти люди уже самым своим угодничеством действуют на руку Филиппу. (64) Те предлагали делать взносы, а эти говорили, что в этом нет никакой надобности; те, - что надо воевать и относиться с недоверием, а эти, - что надо соблюдать мир, - и так до тех пор, пока не оказались в плену. Да и во всем остальном, мне думается, дело шло таким же образом, - не стану уж рассказывать всего шаг за шагом. Одни говорили так, чтобы угождать, *и старались не доставлять никакой неприятности*, другие говорили то, что должно было принести спасение, *но этим навлекали на себя вражду*. А многое, особенно под конец, народ допускал и не так, ради удовольствия, и не по неведению, а покоряясь необходимости, когда Видел, что в целом уже все потеряно. (65) Вот этого самого, клянусь Зевсом и Аполлоном, я и боюсь, - не случилось бы и с вами, когда при тщательном подсчете всего вы придете к сознанию, что вам ничего уж нельзя поделать. *И когда я вижу людей, вовлекающих вас в это, я не робею, а чувствую стыд, так как сознательно или бессознательно они вовлекают государство в тяжелое положение*. Только пусть никогда, граждане афинские, наше государство не дойдет до этого: умереть десять тысяч раз лучше, чем сделать что-нибудь из лести перед Филиппом *и покинуть кого-либо из ораторов, имевших в виду вашу пользу*. (66) Да, хорошую награду получил теперь народ орейцев за то, что дал руководить собой друзьям Филиппа, а Евфрея отстранял; хорошую награду получил народ эретрийцев за то, что ваших послов отослал[66], а себя отдал во власть Клитарха: он находится в рабстве, избивается бичами, подвергается *пыткам и* казням. Хорошо пощадил Филипп и олинфян - тех, которые избрали в гиппархи Ласфена[67], а Аполлонида изгнали. (67) Глупость и малодушие - обольщать себя такими надеждами и, принимая негодные решения, не желая делать ничего, что следует, но слушаясь ораторов, говорящих на пользу врагам, воображать, будто мы живем в таком большом государстве, которому не страшна никакая опасность, как бы велика она не была. (68) Да кроме того, ведь позором будет, если когда-нибудь впоследствии придется сказать: "Кто бы мог подумать, что это случится?! Конечно, клянусь Зевсом, надо было вот то-то и то-то сделать, а того да другого не делать".- Да, много средств, вероятно, указали бы теперь олинфяне таких, которые могли бы спасти их от гибели, если бы тогда они это предвидели. Много могли бы указать орейцы, много фокидяне, много и все вообще, кто теперь уже погибли. (69) Но какая же им от этого польза? Пока кузов корабля будет еще цел, - большой ли он, или малый, - до тех пор и матрос, и кормчий, и любой человек на нем без различия должны быть наготове и следить за тем, чтобы никто - ни сознательно, ни бессознательно - не опрокинул судна; но когда вода захлестнет, тогда уж ни к чему все старание. (70) Вот так же и с нами, граждане афинские, - пока мы еще целы и владеем величайшим государством, богатейшими средствами, прекраснейшей славой, может быть, иной человек, сидя здесь, уже хотел бы спросить: "Что же нам делать?" Я, клянусь Зевсом, расскажу об этом и даже внесу письменное предложение, так что, если вам будет угодно, вы утвердите его своим голосованием. Прежде всего, надо самим обороняться и готовиться, - я имею в виду подготовку триер, денег и воинов[68]. Ведь, если даже все остальные согласятся быть рабами, нам во всяком случае нужно бороться за свободу. (71) Так вот, сначала подготовим все это у себя и притом постараемся сделать так, чтобы все это видели, и тогда обратимся с призывом ко всем остальным; будем для разъяснения дела отправлять послов* во все стороны, как-то: в Пелопоннес, на Родос, на Хиос, к царю (ведь и его расчетам не противоречит эта задача - не дать Филиппу покорить все своей власти)*- это за тем, чтобы, если вам удастся убедить их, они в случае надобности были у вас соучастниками и в опасностях, и в расходах, а если это не удастся, то чтобы хоть выиграть время для действий[69]. (72) Поскольку предстоит война против отдельного человека и против силы еще не окрепшего государства, то и это не бесполезно, равно как и те прошлогодние посольства по разным местам Пелопоннеса с обличительными речами - посольства, в которые вместе со мной отправлялись и наш почтеннейший Полиевкт, и Гегесипп[70] *Клитомах, Ликург* и прочие послы, и этим мы тогда заставили его остановиться и не дали ни пойти на Амбракию[71], ни двинуться в Пелопоннес. (73) Однако, если я предлагаю вам обратиться с призывом к другим, то это отнюдь не значит, чтобы мы сами могли отказываться от принятия всех необходимых мер для собственной обороны. В самом деле, было бы нелепо, отступаясь от защиты своих собственных владений, заявлять, будто заботимся о чужом, и, пренебрегая настоящим, пугать остальных страхом за будущее. Нет, я не предлагаю этого, но зато я настаиваю на том, что воинам в Херсонесе надо посылать деньги и исполнять все другое, чего они просят, надо самим нам готовиться *и делать первыми то, что следует, а тогда уж* и остальных греков созывать и собирать, осведомлять и убеждать. Это является обязанностью государства, обладающего таким значением, как ваше. (74) Если же вы рассчитываете, что Грецию спасут или халкидяне, или мегарцы[72], вам же самим удастся убежать от этих хлопот, то вы неправильно так думаете: довольно будет, если сами они останутся целы - каждый в отдельности. Нет, именно вам надлежит это сделать, так как вам эту почетную задачу стяжали и оставили в наследство ваши предки ценой многих великих опасностей. (75) Если же каждый будет изыскивать средства к исполнению своего желания, но в то же время будет сидеть сложа руки и думать только о том, чтобы самому не делать ничего, тогда, во-первых, он никогда не найдет для этого дела исполнителей, *так как, если бы таковые были, они уже давно бы нашлись, поскольку сами вы ничего не хотите делать, но их нигде нет*; во-вторых, я боюсь, как бы со временем уже необходимость не заставила нас делать сразу все то, чего мы сейчас не хотим.
(76) Итак, вот каково мое мнение: об этом я вношу и письменное предложение. И я думаю, что еще и сейчас наши дела могут поправиться, если оно будет проводиться в жизнь. Впрочем, если кто-нибудь другой может предложить что-нибудь лучшее, чем мое, пусть он говорит и подает свой совет. Но ваше решение, какое вы примете, пусть послужит - да помогут все боги! - нам на пользу.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Эта речь была произнесена вскоре после речи "О делах в Херсонесе", приблизительно в мае 341 г., и посвящена в сущности той же теме. Настояния Демосфена имели успех, и Диопиф не только не был отозван из Херсонеса, как требовал Филипп, но получил поддержку от афинян. Развитие враждебных действий со стороны Филиппа продолжалось, несмотря на формальный мир с Афинами. Рост его могущества становился все более очевидным, и вместе с тем росла угроза свободе и независимости афинского государства. Указать на эту опасность, показать гражданам весь ужас положения, создавшегося вследствие их безучастности, пагубную деятельность ораторов партии мира и подкупленных агентов Македонии, обольщающих перспективой мира, но в то же время и поднять активность сограждан к борьбе - вот каковы были задачи оратора. Но если в речи "О делах в Херсонесе" оратор, несмотря на насмешки своих противников, не решался открыто предложить разрыв (§ 68 и 76), то здесь он уже излагает целый проект организации общегреческого союза против Филиппа (§ 70 - 76). Эта речь является самым замечательным образцом красноречия Демосфена по силе и пафосу, с которым он изображает положение и призывает к борьбе. Интересна бодрость настроения, с которой он старается пробудить в согражданах мужество и энергию и не дать им опустить руки в отчаянии. Она имела, конечно, крупное значение в деле организации общественного мнения и в разрыве с Филиппом. Практическими последствиями этой речи была посылка в разные места посольств (ср. § 71) для организации совместных действий против Филиппа, возвращение свободы городам Орею и Эретрии, как говорил Демосфен (§ 57 - 62).
Эта речь дошла до нас в двух редакциях - краткой и полной. Полная, повторяя в точности текст краткой редакции, содержит в себе ряд дополнений на только формального характера, но и по существу - с указанием нового фактического материала (например, § 58, 71) и со строгим сохранением стиля Демосфена. Это все свидетельствует о том, что мы здесь имеем не переработку кого-нибудь из позднейших риторов, а работу современника событий, точно знавшего их, скорее всего - самого же Демосфена. Мы отмечаем эти места звездочками.
План речи
Вступление (§ 1-7). 1) Положение до крайности плохо, причины этого - демагогия и предательство; но дело не безнадежно, - надо только взяться за него (§ 1-5). 2) Несмотря на обвинения противников, надо поставить категорически вопрос - есть ли мир (§ 6 - 7).
Главная часть (§8 - 75). I. Современное положение и политика Филиппа (§ 8-20): 1) афинянам надо защищаться, так как Филипп делает только вид, что сохраняет мир, а в действительности ведет войну (§ 8 - 9); 2) Филипп обычно до последнего момента не объявляет войны (§ 10-12); 3) вывод: это угрожает и Афинам (§ 13 -14); 4) действия Филиппа нельзя иначе определить, как ведение войны (§ 15-18); 5) значение этого для всей Греции (§ 19 - 20). II. Значение угрожающей опасности (§ 20-46): вступление (§ 20): 1) рост могущества Филиппа, попустительство греков и сравнение с прежними отношениями (§ 21-25); 2) преступления Филиппа (§ 26 - 27); 3) безучастное отношение греков (§ 28-29); 4) преступления его, как варвара (§ 30-31); 5) оскорбление и угроза для всей Греции (§ 32 - 35); 6) причина - подкупность политических деятелей (§ 36-40); пример из прошлого (§ 41-46). III. Предложения оратора (§ 47-75): 1) не следует подпускать врага близко к себе, так как ошибочны разговоры о легкости войны (§ 47-52); 2) надо принять меры против предателей (§ 53-55), примеры предательства (§ 56-62), тактика предателей (§ 63-64) и гибельные последствия (§ 65-69); 3) надо самим обороняться и организовать остальных к борьбе (§ 70-72); 4) надо помочь херсонесцам (§ 73); 5) надо помнить, что обязанность Афин - спасти Грецию (§ 74-75).
Заключение. Возможность спасения и пожелание этого (§ 76).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
И эта речь имеет одинаковое содержание с предыдущей и не прибавляет ничего нового и особенного кроме рассуждения о единодушии. Видя враждебное отношение богатых к бедным, Демосфен старается прекратить между ними раздор, причем демократам советует не требовать отобрания в казну имущества богатых, богатым же не возражать против раздачи государственных денег бедным. Кроме того, он убеждает афинян отправить посольство к персидскому царю для переговоров о союзе.
РЕЧЬ
(1) Признавая вопрос, обсуждаемый вами[1], граждане афинские, и важным, и необходимым для государства, я постараюсь сказать о нем то, что считаю полезным. Конечно, немало ошибок было совершено, и не за короткий срок они накопились, приведя наши дела в расстройство. Но во всем этом, граждане афинские, нет в настоящее время ничего более печального, чем то, что мыслями своими вы далеки от этих дел и уделяете им внимание только в то время, пока сидите здесь, слушая разговоры о них, или, когда узнаете какую-нибудь тревожную новость; а затем, едва лишь уйдете отсюда, как ни один из вас уже не только не заботится, но даже и не помнит об этом. (2) Наглость и захватнические наклонности, которые проявляет Филипп в отношении ко всем людям, действительно так велики, как вы о них слышите; а что его нельзя от этого удержать словом и речью перед народом, это, конечно, знает всякий. Кто не имеет никаких других данных, чтобы судить об этом, тот пускай примет в расчет вот что. Мы никогда еще ни в одном случае, где надо было высказаться по вопросу о справедливости, не оказывались побежденными и не бывали признаны неправыми, но всюду всех побеждаем и превосходим силою своего слова. (3) Ну и что же - разве от этого у него идут дела плохо, или у нашего государства хорошо? Да ничуть не бывало! Ведь всякий раз, как он после этих речей идет с оружием в руках, готовый смело подвергать опасности все свое достояние, между тем как мы сидим здесь, сложа руки, - одни, высказав справедливые соображения, другие, прослушав их, - тогда, естественно, я думаю, дела проходят мимо речей, и все обращают внимание не на речи, хотя бы и справедливые, которые мы когда-нибудь высказывали или могли бы теперь высказать, а на то, что мы делаем. А речи не могут спасти никого из тех, кто подвергается насилию; о них уж ни к чему и распространяться. (4) И вот теперь граждане в государствах разбились на две такие части: одни люди не хотят ни держать кого бы то ни было в подчинении путем насилия, ни самим быть чьими-либо рабами, но хотят оставаться гражданами в свободном государстве и под покровительством законов на началах равноправия, а другие, наоборот, стремятся властвовать над согражданами, хотя бы ради этого пришлось самим быть в подчинении у кого-нибудь - у такого человека, с помощью которого, по их расчету, они могли бы добиться своей цели. При этих условиях приверженцы такого человека[2], - люди, стремящиеся к установлению тираний и династий[3], взяли верх повсюду, и я не знаю, остается ли еще хоть одно государство с прочным демократическим управлением кроме нашего. (5) К тому же верх взяли люди, устраивающие в государствах дела с помощью того человека, и достигли этого всеми средствами, какими сейчас вершатся дела: первое из всех и самое действительное - это то, что они имеют человека, готового для их защиты платить деньги всем, кто нуждается в получении их; второе и ничуть не менее важное - это то, что всегда, в какое бы время им ни потребовалось, у них в распоряжении есть сила, готовая привести к покорности противников. (6) Мы же уступаем им, граждане афинские, не только в этом отношении, но мы не можем даже пробудиться от спячки и похожи на людей, выпивших мандрагоры[4] или еще какого-то снадобья в этом роде. Затем, мне кажется (нужно, я полагаю, говорить правду), этим образом действий мы навлекли на себя такой позор и пренебрежение, что из людей, подвергающихся уже непосредственной опасности, одни спорят с нами насчет гегемонии[5], другие насчет места, где должно состояться заседание союзного совета[6], а некоторые решили обороняться лучше собственными силами, чем действовать заодно с нами[7].
(7) Так для чего же я говорю и распространяюсь так об этом? Конечно, клянусь Зевсом и всеми богами, вовсе не для того, чтобы вызывать против себя озлобление. Нет, я хочу только каждому из вас, граждане афинские, внушить мысль и вселить такое убеждение, что беспечность и легкомыслие, проявляемые изо дня в день, дают себя почувствовать, как в частной жизни, так и в государствах, не сразу же после того, как сделано то или иное упущение, но обнаруживаются в конечном итоге всех дел. (8) Смотрите, что было с Серрием и Дориском[8]. Это были первые места, потерянные по беспечности после заключения мира; многим из вас они, может быть, даже неизвестны. Между тем, когда захват их был оставлен нами без возражения и даже без внимания, это привело к потере Фракии и союзника вашего Керсоблепта[9]. Когда затем Филипп снова увидел, что и это оставляется без внимания и что от вас не посылается туда никакой помощи он принялся за разрушение Порфма[10] и устроил, как крепкую опору против вас, тиранию насупротив Аттики - на Эвбее[11]. (9) Ввиду того, что этому не придавалось значения, чуть не были взяты Мегары[12]. Вы и к этому отнеслись совершенно равнодушно и не выразили никакого беспокойства на этот счет, не дали даже ему понять, что не допустите таких действий с его стороны. Тогда он подкупом взял Антроны[13], а немного времени спустя захватил власть в Opee[14]. (10) Еще о многом я уж не упоминаю, как-то: о Ферах[15], о походе на Амбракию, о резне в Элиде и о тысячах других дел; говоря об этом, я вовсе не имел в виду перечислить всех пострадавших от насилий и обид со стороны Филиппа, но только хотел вам показать, что Филипп не перестанет наносить обиды всем людям, а некоторые области даже подчинять своей власти, если кто-нибудь его не остановит.
(11) Есть[16] такие люди, которые имеют обыкновение, еще не выслушав рассказа о положении дел, сейчас же спрашивать: "Так что же надо делать?" Но спрашивают они вовсе не для того, чтобы, услыхав на это ответ, что-нибудь сделать (тогда они были бы самыми полезными людьми на свете), но только чтобы отделаться от оратора. Но все-таки нужно сказать, что следует делать. Прежде всего, граждане афинские, вам надо твердо признать самим про себя то, что Филипп ведет войну против нашего государства и что мир он уже нарушил; что он относится к нам недружелюбно и является врагом всему нашему государству и даже самой почве государства - прибавлю еще - и богами обитающим в городе (да погубят они его окончательно!), но ни с кем не воюет он так ожесточенно, как с свободным государственным строем, ни против кого не питает таких злобных замыслов и ни о чем вообще не хлопочет он так усердно, как о том, чтобы низвергнуть этот строй. (12) И сейчас это приходится ему делать до некоторой степени в силу необходимости[17]. В самом деле, рассчитывайте это так. Он хочет властвовать, а в этом он видит противников только в одних вас. Преступления против вас совершает он уже с давних пор и это сам отлично знает. Владея вашим прежним достоянием, он через это обеспечивает себе обладание всем остальным: так если бы он упустил их рук Амфиполь и Потидею, тогда не мог бы и оставаться у себя на родине. (13) Таким образом он знает обе эти вещи: и то, что сам имеет враждебные замыслы против вас, и то, что вы это замечаете. Но поскольку он считает вас за благоразумных людей, он и думает, что вы вправе его ненавидеть. Помимо этих столь важных соображений[18], он знает отлично, что, если даже он всех остальных подчинит себе, никакое владение не будет у него прочным, пока у вас будет демократическое правление, но что, если только его самого постигнет какая-нибудь неудача, каких много может случиться с человеком, тогда все находящиеся сейчас в насильственном подчинении у него придут к вам и у вас будут искать себе прибежища. (14) Ведь вы по природе не имеете такого свойства, чтобы самими польститься на чужое и забрать в руки власть, а наоборот, - способны помешать другому в захвате ее и отнять у похитителя, и вообще готовы оказать противодействие любому, кто стремится к власти, и всех людей готовы сделать свободными. Поэтому он и не хочет, чтобы выгодам его положения угрожала стоящая наготове свежая сила приносимой вами свободы[19], и расчет его не плохой и не напрасный. (15) Таким образом в первую очередь нужно вот что - признать, что он враг свободного государственного строя и демократии и враг непримиримый; во-вторых, надо ясно себе представлять, что все решительно свои теперешние действия и все замыслы он направляет именно против нашего государства. Нет ведь между вами ни одного настолько непонятливого человека, который мог бы вообразить, что Филипп стремится завладеть только трущобами во Фракии (в самом деле, как же иначе можно было бы назвать Дронгил, Кабилу, Мастиру и все те местечки, которыми он, как говорят, сейчас владеет?) и что ради приобретения их терпеливо переносит и труды, и непогоды, и крайние опасности, (16) но что не гонится за обладанием афинскими гаванями, верфями, триерами, *серебряными рудниками, такими большими доходами*, всем местоположением и славой - не дай бог ни ему, ни кому-либо другому подчинить наше государство и сделаться властелином над всем этим! - и что всем этим он предоставит владеть вам, а ради проса да полбы, спрятанных во фракийских погребах, проводит зиму в этой яме. (17) Быть этого не может! Нет, и это, и все остальное он предпринимает ради того только, чтобы завладеть местами здесь. Так вот каждый из вас должен знать это и отчетливо представлять себе, и потому нельзя, клянусь Зевсом, от оратора, выступающего с наилучшими советами и соблюдающего полную справедливость, требовать, чтобы он внес письменное предложение с объявлением войны: этого могут требовать только люди, которые желают найти, с кем бы начать войну, а не действуют на благо государства. (18) Да вот смотрите. Если бы при первом же случае, когда Филипп нарушил мир, или хоть при втором, или при третьем (таких ведь случаев, следовавших один за другим, было много), кто-нибудь внес письменное предложение о том, что надо воевать с ним, а Филипп вот так же, как и теперь, когда никто из вас не вносит предложения о войне, оказывал помощь жителям Кардии[20], - разве тогда не был бы тотчас же схвачен человек, написавший такое предложение, и разве не стали бы все обвинять его в том, что из-за него Филипп подал помощь жителям Кардии? (19) Поэтому не ищите, на кого обратить свою ненависть за те преступления, которые совершает Филипп, и кого отдать на растерзание его наемникам; а если вынесете постановление, что надо вести войну, тогда уж не думайте спорить между собой о том, нужно или не нужно было вам это делать, но, каким способом ведет войну он, таким же ведите и вы по его примеру, тех, кто уже сейчас обороняется[21], снабжайте деньгами и всем, в чем они нуждаются, а сами делайте взносы, граждане афинские, и снаряжайте войско, быстроходные триеры, лошадей, корабли для перевозки конницы и вообще все, что требуется для войны. (20) Ведь смешно сказать, как сейчас мы относимся к делам, и сам Филипп, я думаю, не мог бы пожелать, клянусь богами, чтобы наше государство действовало как-нибудь иначе, чем так, как вы действуете теперь: вы запаздываете, растрачиваете средства, ищете, кому бы поручить дела, возмущаетесь, друг друга обвиняете. А что за причина этого - я вам объясню да расскажу также и то, как вам это прекратить. (21) Ни разу еще ни одного дела, граждане афинские, вы не поставили и не подготовили правильно с самого же начала, но всегда только гоняетесь вслед за событиями, а потом, когда запоздаете, бросаете начатое дело; затем, случись опять что-нибудь иное, снова начинаете готовиться и поднимаете суматоху. (22) А это не годится[22]. Никогда нельзя добиться нужного успеха посылкой одних вспомогательных отрядов, но следует снарядить целое войско, снабдить его продовольствием, назначить к нему казначеев и государственных рабов, установить по мере возможности самую строгую бережливость в деньгах и после этого уже требовать отчета в денежных вопросах с этих лиц, а в военных действиях - с военачальника и не оставлять никакой отговорки для этого начальника, чтобы плыть не туда, куда следует, или действовать не так, как указано. (23) Если вы все так сделаете и подлинно пожелаете держаться такого образа действий, тогда вы принудите Филиппа честно соблюдать мир и оставаться в пределах своей страны или же будете вести войну на равных условиях с ним. И, как теперь вы стараетесь разузнать, что делает Филипп и куда он отправляется, так, может быть, да, может быть, *граждане афинские*, тогда он будет беспокоиться, куда пошло войско нашего государства и где оно должно появиться.
(24) С другой стороны, если кто-нибудь думает, что это сопряжено с большими расходами, со многими трудностями и хлопотами, он рассуждает совершенно правильно. Но когда он представит себе последствия, какие ожидают наше государство в дальнейшем, если оно не согласится на эти меры, тогда он увидит все преимущество самим добровольно исполнять то, что требуется... В самом деле, пусть бы даже кто-нибудь поручился - из богов, конечно, так как из людей никто бы не мог быть надежным поручителем в таком важном деле - за то, что, если вы будете оставаться спокойными и все предоставите своему течению, он не придет в конце концов сюда против вас самих; (25) тогда все-таки позорно, клянусь Зевсом и всеми богами, и недостойно вас и установившейся славы нашего государства и деяний наших предков - из-за собственной беспечности ввергнуть в рабство всех решительно остальных греков, и я лично согласился бы скорее умереть, чем это предложить. (26) Впрочем, если кто-нибудь другой говорит так и это вам представляется убедительным, пусть будет по-вашему - не обороняйтесь, бросьте все на произвол судьбы. Но если никто не разделяет такого взгляда, - наоборот, если мы все знаем, что, чем больше владений мы позволим ему захватить у нас, тем более упорного и сильного будем в нем иметь врага, тогда где же тот предел, до которого мы будем все отступать? Чего мы ждем? Когда же, граждане афинские, у нас явится желание исполнять свои обязанности? - "Тогда, клянусь Зевсом, когда это будет необходимо". (27) Но то, что можно назвать необходимостью с точки зрения свободных людей, не только есть налицо, но у нас давно уже позади; что же касается той необходимости, какая бывает у рабов, то надо молиться, чтобы она никогда не наступала. А в чем разница? В том, что, если для свободного человека необходимостью бывает стыд за происходящее (и я не знаю, какую еще можно бы назвать другую выше этой), то для раба это - побои и телесные наказания (да минует нас это!), о чем и говорить-то не пристало.
(28) Затем, конечно, граждане афинские, всякие проволочки с такими обязанностями, которые каждый должен выполнять личным трудом и на собственные средства, неуместны, никоим образом не допустимы, но все-таки они могут находить хоть некоторое оправдание. А вот если вы не хотите даже слушать о таких делах, которые следует не только прослушать, но и обсудить, это уже заслуживает всяческого осуждения. (29) Вы обыкновенно ни о чем не хотите слушать, пока не настанут, как теперь, решительные события, и ничего не хотите обсуждать в спокойных условиях; но в то время, как тот человек готовится, вы вместо того, чтобы самим делать то же самое и со своей стороны приготовляться, относитесь беспечно, и если кто-нибудь говорит об этом, того гоните с трибуны[23]; когда же узнаете о падении или хотя бы об осаде какого-нибудь города, тогда только начинаете слушать и готовиться. (30) Между тем выслушать и обсудить дело нужно было именно в то время, когда вы этого не хотели, теперь же нужно бы уже действовать и пользоваться сделанными приготовлениями, тогда как вы еще только слушаете. Разумеется, такие привычки и приводят к тому, что вы одни из всех людей поступаете совсем не так, как остальные: остальные люди обыкновенно, прежде чем приняться за дело, занимаются обсуждением, а вы - тогда, когда дело уже сделано.
(31) Так вот я и буду говорить о том, что остается и что давно следовало бы сделать, но не потеряло значения и теперь. Ни в чем вообще не нуждается наше государство для предстоящих ему теперь дел в такой степени, как в деньгах. Сложилось само собой благоприятное стечение обстоятельств, и, если мы сумеем воспользоваться им надлежащим образом, тогда, может быть, у нас все и выйдет, как нужно. Прежде всего, те люди, которым персидский царь верит и которых считает в числе оказавших ему услуги, ненавидят Филиппа и ведут с ним войну[24]. (32) Затем, помощник и сообщник Филиппа во всех его замыслах против царя, схвачен и увезен[25], и таким образом обо всех этих делах царь услышит не по обвинениям со стороны нас, у которых он может предположить желание говорить в своих собственных расчетах, а со слов самого исполнителя и руководителя, что придаст тем сообщениям достоверность, и останется еще слово за нашими послами, которое царь тогда выслушает с особенным удовольствием (33) - именно о том, что надо совместными силами отомстить нашему общему обидчику и что для царя гораздо опаснее будет Филипп, если нападет сперва на нас, потому что, если мы, оставшись без помощи, потерпим какое-нибудь несчастье, он уже без всякого опасения может пойти против него[26]. Так вот насчет всех этих вопросов, я думаю, и надо отправить посольство, чтобы оно договорилось с царем, и надо отказаться от нелепого взгляда, который много раз причинял нам ущерб: "да он варвар", или "он общий враг для всех" и все тому подобное. (34) Так я нередко вижу, как кто-нибудь, с одной стороны, высказывает опасения против лица, находящегося в Сузах или Экбатанах[27], и утверждает, будто оно враждебно относится к нашему государству, хотя оно и прежде помогло нам поправить дела государства[28], да и теперь предлагало это (если же вы вместо того, чтобы принять предложение, отвергли его, в этом не его вина), а с другой стороны, тот же человек говорит совершенно в ином духе про грабителя греков, растущего вот так близко у самых наших ворот в середине Греции. Таким рассуждениям я лично всегда удивляюсь и боюсь этого человека, кто бы он ни был, поскольку он не боится Филиппа.
(35) Далее, есть и еще одно дело, которое весьма вредит нашему государству. Опороченное несправедливой бранью и недостойными речами, оно дает предлог людям, которые не хотят вовсе исполнять справедливых требований в свободном государстве. И на него именно, как вы увидите, сваливают вину за все упущения у нас в делах, когда кто-нибудь не выполняет своих обязанностей. Хотя я и весьма боюсь говорить об этом, но все-таки скажу. (36) Я думаю, что с пользой для государства сумею высказать справедливые соображения и в защиту бедных против богатых, и в защиту состоятельных против неимущих. Если бы нам удалось устранить из обращения, как те нарекания, которые некоторыми несправедливо делаются на зрелищную казну, так и опасение, что этот порядок рано или поздно приведет к какому-нибудь крупному несчастью, тогда не было бы дела более важного для государства, которое мы могли бы внести со своей стороны и которое вообще могло бы более укрепить все государство в целом. (37) Но смотрите на дело вот с какой точки зрения. Я скажу сперва о людях, которые, очевидно, находятся в нужде. Было недавно у вас такое время, когда доходы у государства не превышали ста тридцати талантов[29], и все-таки тогда среди людей, могущих по состоянию исполнять триерархию или делать взносы[30], не было никого, кто бы отказывался от исполнения падавших на него обязанностей под предлогом, что не имеет избытков, и у нас и триеры плавали, и деньги находились, и все обязанности мы выполняли. (38) После этого судьба на наше благо умножила общественное достояние, и теперь получается дохода четыреста талантов вместо прежних ста, и при этом никто из состоятельных людей не только не терпит никакого ущерба, но всякий получает еще прибыль, так как все состоятельные приходят, чтобы получить свою долю в этом - и правильно поступают. (39) Так какое же есть у нас теперь основание бранить за это друг друга и находить в этом отговорку, чтобы не исполнять ничего *из своих обязанностей* или, может быть, мы завидуем бедным за эту помощь, явившуюся им от самой судьбы? Я со своей стороны не мог бы обвинять их за это, да и не нахожу справедливым. (40) Да ведь и в частных домах я не вижу ни одного решительно человека из людей в зрелом возрасте, который так относился бы к старшим или был настолько несознателен и неразумен, что отказывался бы сам делать что-нибудь, если все не будут делать того же, что и он: он подлежал бы в таком случае ответственности по законам о худом обращении[31], так как, я думаю, справедливость требует исполнять по отношению к родителям тот долг, который определен им одинаково и природой, и законом, и выполнять его чистосердечно. (41) И вот, как у каждого из нас в отдельности есть свой родитель, так и всех вообще родителей надо считать общими родителями всего государства в целом, и у них не только не следует отнимать ничего из тех благ, которые дает им государство, но даже, если бы не было этих благ, так надо бы изыскать их откуда-нибудь еще, чтобы ни в чем у них не было недостатка по нашей невнимательности. (42) Так вот, если богатые будут держаться такого взгляда, их образ действия, мне кажется, будет не только справедливым, но и полезным. И в самом деле, лишать кого-нибудь в государственном порядке необходимых средств - это значит вызывать у многих недовольство существующим положением. А нуждающимся я посоветовал бы отказаться от того требования, которым недовольны состоятельные и за которое справедливо осуждают их. (43) Сейчас я постараюсь таким же образом, как только что сделал относительно бедных, объяснить и точку зрения богатых, не побоявшись высказать правду. Именно, по моему мнению, нет вообще ни одного настолько низкого и жестокого по умственному складу человека, - не говоря уж про афинян, *но и среди остальных людей*, - кто бы стал сожалеть, видя, что эту помощь получают люди бедные и нуждающиеся в необходимом. (44) Но в чем же выходит тут затруднение и чем это дело вызывает против себя неудовольствие? Это бывает тогда, когда видят, что некоторые люди начинают переносить этот порядок от общественной собственности на частную, и что, хотя оратор, предлагающий это, становится у вас сейчас же великим, прямо бессмертным по своей неприкосновенности, но все-таки тайный приговор бывает отличен от явного шума одобрений[32]. Вот это и вызывает недоверие и даже возмущение. (45) Да, граждане афинские, нужно установить между собой справедливые взаимоотношения в государстве, - богатые должны иметь уверенность, что у них жизнь вполне обеспечена принадлежащей им собственностью и что им за нее нечего бояться, в случае же опасности они обязаны отдавать ее отечеству на общее дело ради спасения; остальные должны общественное достояние считать общим и иметь в нем свою долю, а частную собственность каждого отдельного лица - достоянием владельца. Так и малое государство становится великим, и великое спасается. Итак, если говорить о том, что требуется от обеих сторон, то сказанным, вероятно, все это исчерпывается, а как это может быть осуществлено - это должно быть установлено законом[33].
(46) Что касается настоящего положения вещей и теперешнего тревожного состояния, то это имеет много причин, идущих издалека. Об этом, если вам угодно слушать, я и хочу рассказать. Вы, граждане афинские, отступились от того основания, которого завещали вам держаться ваши предки: вставать во главе греков и, имея наготове постоянное войско, защищать всех притесняемых; это вы теперь, послушавшись некоторых политических деятелей, признали за излишнее дело и за напрасную трату средств, зато в том, чтобы прозябать в спокойствии и не исполнять никаких обязанностей, но уступать одно за другим все свои владения и отдать их таким образом во власть другим, - в этом вы стали находить удивительное счастье и важное средство к безопасности. (47) А воспользовавшись этим, вот этот другой человек занял тот пост, на котором следовало бы стоять вам, и он стал славным и великим и властителем многих областей, - и это естественно; действительно, то почетное, великое и славное дело, из-за которого все время спорили друг с другом величайшие из наших государств, теперь он взял на себя всеми покинутое, после того как лакедемоняне потерпели неудачу[34], фиванцы оказались занятыми фокидской войной, а мы не хотим о нем думать. (48) Вот так, в то время, как на долю всех вообще остался только страх, ему достается много союзников и большая сила; вместе с тем всех греков теперь обступили со всех сторон столько таких трудностей, что нелегко даже найти нужный совет.
(49) Но если, граждане афинские, теперешние обстоятельства создают, как я полагаю, угрозу для всех, то никто во всем свете не подвергается большей опасности, чем вы, не потому только, что против вас более всего направляет свои замыслы Филипп, но и потому, что сами вы наиболее бездеятельные из всех людей. К тому же, если вы, видя у себя большое количество товаров и изобилие продовольствия на рынке, так очарованы этим, что не замечаете никакой опасности для государства, то вы недооцениваете положение дел и неправильно судите о нем. (50) Конечно, о состоянии рынка и праздничной ярмарки, плохо или хорошо они снабжены, по этим данным, пожалуй, можно судить, но насчет государства, которое, по представлению того, кто бы всегда хотел властвовать над греками, одно только могло бы дать ему отпор и вступиться за свободу, - о таком государстве судить надо, клянусь Зевсом, не по тому, хорошо ли снабжено оно товарами, но по тому, может ли оно рассчитывать на преданность союзников и достаточно ли сильно оно своим вооружением. Вот на что надо смотреть в нашем государстве. А это все у вас ненадежно и отнюдь не в благополучном состоянии. (51) Вы убедитесь в этом, если взглянете на дело вот с какой точки зрения. Когда в делах у греков было наиболее тревожное состояние? Да другого такого времени, как теперь, никто, пожалуй, не укажет. Действительно, в прежнее время греческий мир всегда разделялся лишь на две таких стороны - лакедемоняне и мы, а из остальных одни подчинялись нам, другие им. Царь же сам по себе внушал недоверие одинаково всем; но если он оказывал поддержку тем, которые терпели поражение на войне, он сохранял за собой доверие лишь до тех пор, пока не добивался равновесия между теми и другими, но после этого уже и те, кого он спасал, ненавидели его не менее, чем те, которые были его врагами с самого начала. (52) А сейчас, во-первых, у царя установились дружественные отношения со всеми греками, и хуже всего эти отношения именно с нами, если только теперь мы хоть немного не поправим их. Во-вторых, повсеместно образуется много простасий[35] и, хотя на первенство заявляют притязания все, но на деле все отступились от этого и только все завидуют и не доверяют друг другу, а не тем, кому следовало бы; все держатся особняком, сами по себе - аргосцы, фиванцы, лакедемоняне, коринфяне, аркадяне, мы. (53) Но хотя весь греческий мир разделился на столько частей и на столько династий[36], все-таки, если сказать откровенно всю правду, ни у кого из них в государственных учреждениях и советах нельзя увидать, чтобы греческие[37] дела обсуждались так редко, как у нас; и это естественно: любит ли кто-нибудь нас, верит ли нам или боится - все равно никто не вступает с нами в переговоры. (54) А причина этого не в какой-нибудь одной ошибке, граждане афинские (тогда легко было бы вам это исправить), но во многих и разнообразных ошибках, сделанных за все время; все их одну за другой я не стану перечислять, но назову только одну, к которой восходят все остальные, причем попрошу вас, если буду говорить откровенно сущую правду, отнюдь не сердиться на меня за это. Выгоды всякого благоприятного положения у вас проданы, и вы получили на свою долю праздное существование и покой; прельстившись этим, вы не возмущаетесь против своих обидчиков, а награды достаются другим людям. (55) Конечно, всех вообще примеров такого рода не стоит нам разбирать сейчас; скажу только об одном[38]: всякий раз как зайдет речь об отношениях к Филиппу, сейчас же встает кто-нибудь и заявляет, что не надо заниматься пустыми разговорами и писать предложение о войне, и сейчас же прибавит к этому для сравнения одно за другим: "какое хорошее дело - мир!" - "как тяжело содержать большое войско!" или: "некоторые люди хотят расхищать государственные деньги!" или еще какие-нибудь речи в этом же роде, стараясь придать им вид как можно более правдоподобный. (56) Но, конечно, относительно соблюдения мира не вас надо убеждать, поскольку вы и так вполне убеждены в этом и потому сидите, сложа руки, но того, кто войною только и занят: если он согласится на это, то с вашей стороны все это уже есть налицо. А тяжелыми надо считать не те затраты, которые мы делаем на свое спасение, но бедствия, которые постигнут нас в случае, если мы не согласимся на эти затраты; разговоры же о том, что "будут расхищены государственные деньги", надо прекращать, изыскав меры к их сохранению, а вовсе не отказываясь от собственной пользы. (57) Но меня возмущает уже само по себе то обстоятельство, как некоторые из вас сокрушаются при мысли, что будут расхищены деньги, хотя от вас зависит и беречь их, и карать грабителей, но не сокрушаются о том, что Грецию всю, вот так - одно место за другим, расхищает Филипп и притом расхищает, собирая силы против вас. (58) Так в чем же, значит, причина такого несоответствия, граждане афинские, почему про одного человека, который так явно совершает преступления, захватывает города, никто из этих людей ни разу не сказал, что он совершает преступление и является зачинщиком войны, а между тем ораторов, которые советуют не допускать этого и не оставлять без помощи эти города, они обвиняют в том, будто они затевают войну? Это потому, что вину за огорчения, ожидающие нас от войны (неминуемо ведь, конечно, неминуемо, что от войны бывает много горя), они хотят свалить на тех ораторов, которые обычно предлагают ради вашей пользы наилучшие меры. (59) Они думают, что, если вы единодушно и согласно будете обороняться против Филиппа, вы его победите, и им не дадите возможности получать деньги в качестве наемников, а если, наоборот, после первой же тревоги вы начнете обвинять кого-нибудь и привлекать к суду, тогда сами они будут выступать в качестве обвинителей против них и достигнут этим сразу двух целей - ив ваших глазах приобретут себе славу, и от него получат деньги, а вы за то самое, за что следует покарать их, будете карать людей, которые в своих речах защищали вашу же пользу. (60) Вот на что они рассчитывают и на чем строят свои обвинения, будто некоторые люди хотят затеять войну. Но я лично знаю хорошо, что, хотя до сих пор никто из афинян не писал предложения относительно войны, Филипп захватил уже многие города, принадлежащие нашему государству, и вот теперь послал помощь в Кардию[39]. Конечно, раз мы сами не хотим видеть того, что он воюет с нами, он был бы самым безумным из всех живых людей, если бы сам стал раскрывать это. Действительно, уж раз сами обижаемые отрицают это, что же еще делать обидчику? (61) Но что мы будем говорить тогда, когда он пойдет уже против нас самих? Он, конечно, и тогда не будет говорить, что воюет, как не говорил и орейцам, когда его воины были уже в их стране, как еще раньше того не говорил ферейцам, когда подступил уже к их стенам, и как не говорил вначале олинфянам до тех пор, пока не вступил со своим войском в самую страну их. Или, может быть, и тогда про людей, которые станут призывать к обороне мы все еще будем говорить, что они затевают войну? В таком случае нам остается только... быть рабами: ведь другого нет ничего. (62) Да кроме того, и опасность, которая угрожает вам, совсем не такова, как всем остальным: ведь Филипп хочет не просто подчинить своей власти наше государство, а совершенно его уничтожить. Он знает отлично, что рабами быть вы и не согласитесь, и хоть бы даже согласились, - не сумеете, так как привыкли главенствовать, затруднений же ему доставить при случае будете способны более всех остальных людей, взятых вместе. Ввиду этого он и не пощадит вас, если выйдет победителем. (63) Итак следует иметь в виду, что борьба сейчас предстоит за самое существование, и потому людей, явно продавшихся ему надо Ненавидеть и* запороть на колоде. Нельзя ведь, никак нельзя одолеть внешних врагов государства, пока вы не покараете врагов внутри самого государства, но вы будете натыкаться на них, как на подводные камни, и по необходимости не поспевать за теми. (64) Как вы думаете, почему теперь он надругается над вами (иначе никак нельзя, мне кажется, назвать то, что он делает) и не прибегает даже к обману, хотя бы под видом благодеяния, как это делает по отношению ко всем остальным, но уже прямо угрожает? Так, например, фессалийцев он путем многих подачек вовлек в теперешнее состояние рабства; а уж сколько раз он обманывал злополучных олинфян, когда сначала отдал им Потидею, потом и еще много других мест, про то и сказать никто не мог бы. Вот теперь он старается обольстить фиванцев, передав им под власть Беотию и избавив их от долгой и тяжелой войны. (65) Таким образом все они получили какие-нибудь выгоды сами для себя, но за это одни уже теперь поплатились, как всем известно, другие еще поплатятся, когда только настанет время. А вы - я молчу о том, чего вы лишились прежде, - но как вы были обмануты при самом заключении мира, скольких владений вы лишились при этом! Разве не покорил он фокидян, Пилы, области во Фракии, Дориск, Серрий, самого Керсоблепта? Разве сейчас не завладел он государством кардийцев и разве не признает этого сам? (66) Почему же к вам он относится совершенно иначе, чем ко всем остальным? - А потому, что из всех вообще государств в одном только вашем предоставляется свобода говорить на пользу врагам и, получив взятку, без страха выступать перед вами, хотя бы вам пришлось лишиться вашего собственного достояния. (67) Не было бы безопасно в Олинфе высказываться в пользу Филиппа, если бы заодно с этими людьми не был облагодетельствован и народ олинфский предоставлением в его распоряжение Потидеи. Не было бы безопасно в Фессалии высказываться за Филиппа, если бы народ фессалийцев не был облагодетельствован тем, что Филипп изгнал у них тиранов и вернул им участие в Пилейской амфиктионии. Не было это безопасно в Фивах, пока он не отдал им Беотию и не разгромил фокидян. (68) А вот в Афинах, хотя Филипп не только отнял Амфиполь и землю кардийцев, но и обращает Эвбею в укрепленный оплот против вас и теперь идет походом на Византию, можно безопасно говорить в пользу Филиппа. Да и недаром же некоторые из этих людей быстро делаются из нищих богатыми, из неизвестных и бесславных славными и именитыми, а вы, наоборот, из славных бесславными и из богатых бедными; (69) для государства ведь богатством я считаю союзников, доверие и общее расположение, а всем этим как раз вы теперь и стали бедны. А вследствие того, что к этим вещам вы относитесь беспечно и предоставляете их своему течению, он благоденствует и велик, и страшен всем - грекам и варварам, а вы одиноки и унижены, блистаете изобилием продовольствия на рынке, но до смешного слабы в подготовке того, что нужно для войны.
(70) Между тем некоторые из ораторов, подавая свои советы, руководятся, как я наблюдаю, одними соображениями, когда дело касается вас, и другими, когда касается их самих; именно, вам они говорят, что надо оставаться спокойными, даже если кто-нибудь действует вам во вред, сами же они никак не могут у вас оставаться спокойными, хотя никто не наносит им вреда. Но если бы кто-нибудь, не допуская никакой брани, спросил тебя, Аристомед[40]: "Скажи, пожалуйста, - в чем тут дело? - раз ты знаешь определенно (никого ведь нет, кто бы не знал таких вещей), что жизнь частных людей идет без потрясений, без хлопот и опасностей, тогда как жизнь политических деятелей сопряжена с обвинениями, неустойчива и полна изо дня в день борьбы и невзгод, так почему же все-таки ты избираешь не ту спокойную и безмятежную жизнь, а эту полную опасностей?" - что бы ты на это ответил? (71) Да, если бы мы предложили тебе указать по правде самое лучшее, какое можешь, основание, - именно, что на все это ты идешь ради чести и славы, тогда я не понимаю, почему же себе самому ты считаешь нужным для достижения этого все делать - и трудиться, и подвергаться опасностям, между тем, когда дело идет о государстве, ты советуешь ему бросить без раздумья все, как пришлось. Ведь, не скажешь же ты, что тебе самому надо занимать в государстве видное положение, тогда как государству нашему никакого значения среди греков не нужно иметь. (72) Также я не вижу и того, чтобы безопасность нашего государства требовала от него заниматься только своими собственными делами, а чтобы тебе, наоборот, было опасно не вмешиваться вовсе, подобно всем остальным, в чужие дела; нет, напротив, я вижу, что именно для тебя от твоей деятельности и вмешательства во все дела происходят крайние опасности, тогда как для государства - от бездействия. (73) Или, клянусь Зевсом, может быть, у тебя есть дедовская или отцовская слава, и позорно будет, если на тебе она кончится, тогда как у государства предки были неведомые и ничтожные? - Нет, и это не так! У тебя отец был вор, если он был похож на тебя, а у нашего государства отцами были такие люди, которых знают все греки, поскольку благодаря им сами они *дважды* спаслись от величайших опасностей. (74) Но, как видно, некоторые политические деятели не умеют относиться к делам личным и к делам своего государства так, как того требует справедливость и гражданское сознание. Нет, - если из этих людей некоторые, едва выйдя из тюрьмы, забывают про себя, кто они, разве справедливо допустить, чтобы наше государство, которое до сих пор главенствовало над остальными и занимало первое место, теперь находилось в полном бесславии и унижении?
(75) Хотя много еще я мог бы сказать и о многих делах, я все-таки кончаю, так как думаю, что и сейчас, и во всякое другое время дела государства приходят в упадок не от недостатка речей; но это бывает тогда, когда вы, прослушав обо всех необходимых мерах и единодушно признав правильность сделанных предложений, после этого с таким же вниманием, сидя здесь, слушаете ораторов, которые хотят губить и портить все это, и это вы делаете не потому, чтобы не знали их (вы знаете отлично, едва поглядев на человека, кто говорит за плату и действует в пользу Филиппа и кто в самом деле имеет в виду наилучшие цели), но только для того, чтобы, обвинив последних и подняв на смех и разбранив это дело, самим ничего из своих обязанностей не исполнять. (76) Вот вам истинная правда, наилучший совет, высказанный со всей откровенностью, просто из преданности, - речь, не пропитанная ради лести ни пагубой, ни обманом не способная принести деньги оратору, но зато и не направленная на то, чтобы предать дела государства в руки врагов. Итак, надо или покончить с этими обычаями, или уж никого другого не винить в плохом состоянии всех дел, кроме самих себя.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Эта речь по своему содержанию тесно примыкает к речи "О делах в Херсонесе" и "Третьей речи против Филиппа". Основная точка зрения и тут сводится к тому, что, хотя некоторые боятся поддержкой своих союзников против Филиппа вызвать разрыв с ним, на самом деле Филипп уже ведет войну; но вместе с тем оратор предостерегает от открытого разрыва и призывает действовать по примеру самого Филиппа и энергично готовиться к войне. Датировка ее - несколько сбивчивая. Древний ритор Дионисий Галикарнасский и александрийский ученый Дидим (оба - деятели конца I в. до н. э.) относят ее к 341-340 гг.; другие относят ее к 342-341 гг. Однако упоминание в ней некоторых событий указывает на несколько более раннюю дату: Эвбея и город Орей еще в руках приверженцев Филиппа (§ 8, 9, 68), тогда как Эретрия была освобождена в 340 г., а Орей в 341 г., кроме того, говорится о походе Филиппа против Византии, который относится к концу 340 г. Странным является то, что часть этой речи (§ 11, 13-27 и 55 - 70) повторяет дословно или в переработке места из речи "О делах в Херсонесе", часть (§ 12 -13) - из "Второй речи против Филиппа". Неожиданностью оказывается та часть (§ 35 - 45), в которой ведется защита раздачи зрелищных денег, тогда как в других речах Демосфен боролся против этой системы. Целый ряд подобных соображений говорит как будто против принадлежности ее Демосфену. Однако наличие некоторых ценных исторических данных не допускает считать ее за простую декламацию поздней эпохи, а стилистическая близость с речами Демосфена приводит к заключению, что в ней надо видеть обработку подлинных материалов из каких-то речей оратора, сделанную неизвестным ритором позднейшего времени.
План речи
Вступление (§ 1-10). Бездействие афинян и энергия Филиппа (§ 1-3); предательство некоторых людей (§ 4 - 6); необходимость дать отпор Филиппу (§ 7-10).
Главная часть (§ 11 - 74). I. Необходимость борьбы против Филиппа (§ 11 - 27): 1) все действия Филиппа направлены против Афин (§ 11 -14); 2) афинянам необходимо организовать оборону (§ 15-23); 3) важность этого в данный момент (§ 24 - 27). II. Решение и средства (§ 28 - 34): 1) необходимость иметь готовое решение (§ 28-30); 2) средства можно получить от персидского царя (§ 31-34). III. О зрелищном фонде (§ 35 - 45): 1) общее значение вопроса (§ 35 - 36); 2) обязанность богатых делиться с бедными (§ 37-42); 3) обязанность бедных не посягать на состояние богатых (42-45). IV. общий упадок (§ 46-69): 1) отступление от прежней политики Афин (§ 46-48); 2) опасное положение Афин (§ 49-50); 3) сравнение с прошлым (§ 51-52); 4) упадок интереса к общегреческим делам (§ 53); 5) продажность политических деятелей (§ 54-59); 6) захватническая политика Филиппа (§ 60-62); 7) помощь ему предателей (§ 63-69). V. Разоблачение своекорыстной деятельности Аристомеда (§ 70-74).
Заключение. Необходимость решительных мер против предателей (§ 75-76).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Филипп отправил к афинянам письмо, в котором обвинял их и прямо объявлял им войну. Ввиду этого оратор уже не убеждает афинян воевать (это стало уже неизбежным), но ободряет их на опасное дело, доказывая им возможность победы над Филиппом.
РЕЧЬ
(1) Что мир, граждане афинские, который заключил с вами Филипп, был на самом деле не миром, а только отсрочкой войны, это теперь стало всем вам очевидно. Действительно, после того как он передал Гал[1] фарсальцам, после того, как расправился с фокидянами[2] и покорил всю Фракию, с тех самых пор под разными вымышленными причинами и несправедливыми предлогами он давно уже на деле ведет войну против нашего государства, а на словах он признал это только сейчас в письме, которое прислал. (2) Но что вам не надо ни страшиться его силы, ни впадать в малодушие, выступая против него; что, наоборот, надо и воинов, и средства, и корабли и, коротко говоря, вообще все, ничего не щадя, обратить на войну, вот это я постараюсь вам объяснить. Во-первых, как естественно, граждане афинские, величайшими союзниками и помощниками вам будут боги, по отношению к которым он презрел верность и совершил клятвопреступничество, когда вопреки справедливости нарушил мир. (3) Во-вторых, те средства, которыми он в прежнее время достиг могущества, обманывая каждый раз кого-нибудь и суля великие благодеяния, - все это теперь уже отошло в прошлое; перинфяне, византийцы и их союзники понимают уже, что он хочет поступить с ними так же, как прежде с олинфянами[3]; (4) также и фессалийцы знают прекрасно, что он главной целью своей ставит господствовать, а не предводительствовать союзниками; и фиванцы смотрят подозрительно на то, что Никею[4] он занимает своим отрядом, что проник в амфиктионию[5], что посольства, направленные к ним из Пелопоннеса, он уводит к себе и переманивает у них союзников[6]. Таким образом, из прежних его друзей одни[7] теперь ведут с ним непримиримую войну, другие уже не выказывают охоты помогать ему в борьбе, но все относятся к нему подозрительно и ненавидят его. (5) Кроме того (и это тоже имеет немаловажное значение), сатрапы, правящие в Азии, недавно помешали ему взять осадой Перинф, послав туда наемные войска, а сейчас, когда у них установились враждебные отношения с ним и стала близкой опасность в том случае, если будет подчинена Византия, (6) не только сами охотно помогут на войне, но и царя персидского побудят, как хорега, снабжать нас деньгами, а он ведь обладает таким богатством, какого нет и у всех остальных вместе, и такой силой для вмешательства в здешние дела, что еще и прежде, когда мы вели войну с лакедемонянами, он давал превосходство над противниками той из двух сторон, к которой сам присоединялся[8], и теперь, если станет на нашу сторону, легко победит на войне силу Филиппа.
(7) Далее[9], как ни важны все эти обстоятельства, но и помимо них, я не могу отрицать еще и того, что, пользуясь миром, он успел взять у нас много укреплений; гаваней и других подобных мест, полезных с точки зрения войны; а с другой стороны, я вижу, что, когда успех в делах обеспечивается взаимным расположением и все участники войн имеют общие выгоды, тогда налаженное единство остается прочно, когда же вследствие злонамеренности и захватнических побуждений это единство поддерживается обманом и насилием, как теперь вот у него, тогда достаточно незначительного повода и случайного толчка, чтобы быстро потрясти и разрушить его. (8) И часто, раздумывая над этим, я прихожу к заключению, граждане афинские, что не только союзники начинают относиться к Филиппу подозрительно и враждебно, но и собственная его держава не имеет хорошей и дружной сплоченности и вовсе не такова, как люди представляют ее себе. Вообще[10] ведь сила Македонии в качестве придачи к чему-нибудь другому может представлять известное значение и пользу; но сама по себе она слаба и с точки зрения таких важных задач не заслуживает особенного внимания. (9) К тому же и этот человек своими войнами, походами и вообще всеми действиями, по которым можно было бы судить о его могуществе, сделал эту силу для себя еще более шаткой. Да, граждане афинские, не думайте, что одно и то же доставляет радость и Филиппу, и его подданным. Наоборот, представьте себе, что он жаждет славы, а им нужна безопасность; что он не может достигнуть своей цели без опасности, а они не видят никакой необходимости покидать на родине детей, родителей и жен, и при этом самим страдать и изо дня в день подвергаться опасности ради него. (10) Так вот по этим данным можно видеть, как относится к Филиппу большинство македонян. Что же касается состоящих при нем дружинников[11] и предводителей наемников, то вы найдете, что, хотя они и составили себе славу своим мужеством, но живут в гораздо большем страхе, чем люди неизвестные: последним угрожает опасность только со стороны врагов, а этим приходится больше бояться льстецов и клеветников, чем сражений. (11) Притом простые люди сражаются вместе со всеми против наступающих врагов, а этим и от военных тягостей выпадает отнюдь не наименьшая доля, да помимо этого, еще приходится и лично бояться нрава своего царя. Далее, если из народа кто-нибудь совершит проступок, он получает наказание по своим делам; эти же люди тогда именно, когда достигнут особенного успеха, и подвергаются более всего ненависти[12] и незаслуженным унижениям. (12) И этому легко может поверить всякий понимающий дело человек: честолюбие того человека так велико, как говорят люди, имевшие с ним дело, что он все самые лучшие дела хочет выдавать за свои собственные и потому бывает более недоволен такими полководцами и начальниками, которые сделают что-нибудь достойное похвалы, нежели теми, которые потерпят полную неудачу. (13) Тогда почему же, раз это все так, они вот уже много времени все еще остаются ему верными? Это потому, что сейчас, граждане афинские, успех его оставляет в тени все такие дела, так как удачи бывают способны скрыть и затенить преступления людей; но случись какое-нибудь несчастье, тогда все это разоблачится вполне ясно. (14) Происходит тут то же самое, что бывает в нашем теле: пока человек здоров, он совершенно не замечает недомоганий в отдельных частях, когда же заболеет, то тут все у него дает себя чувствовать - перелом ли, вывих ли, или вообще какое-нибудь из прежних повреждений, которые не вполне залечились; то же самое бывает и с царствами и с династиями[13]: пока на войне они имеют успех, недостатки незаметны для большинства, когда же потерпят какую-нибудь неудачу, - что теперь естественно может с ним случиться, так как он берет на себя слишком непосильное бремя, - тогда все их слабые стороны становятся очевидными для всех.
(15) Впрочем, если[14] кто-нибудь из вас, граждане афинские, видя эти успехи на стороне Филиппа, представляет себе его страшным и трудноодолимым на войне, тот рассуждает предусмотрительно, как следует благоразумному человеку: действительно, во всех делах человеческих судьба - это великая сила или, лучше сказать, - это все. Однако есть много данных за то, что всякий, вероятно, скорее согласится взять себе наше счастье, чем его. (16) Именно, наше преуспеяние мы унаследовали от предков еще намного раньше не только, чем он, но, коротко говоря, и чем все цари, царствовавшие в Македонии; а эти цари также платили взносы[15] афинянам, тогда как наше государство никогда еще не платило решительно никому. Кроме того, мы имеем тем больше оснований в сравнении с ним рассчитывать на благоволение богов, что всегда более соблюдали в своих поступках благочестие и справедливость. (17) Так почему же он в последнюю войну[16] имел больший успех, чем мы? - Потому, граждане афинские (я уж буку говорить вам откровенно), что он сам отправляется в походы, терпит лишения и участвует в опасностях, не упуская ни удобного случая, ни благоприятной поры года, а мы (придется сказать правду) сидим здесь, ничего не делая, вечно только собираясь, вынося псефисмы и осведомляясь на площади, нет ли каких-нибудь новостей. А что может быть более нового, чем то, когда македонянин не считается с афинянами и осмеливается присылать письма вроде тех, какие вы слышали недавно? (18) Кроме того, у него на службе состоят наемные воины да еще, клянусь Зевсом, помимо них, и некоторые из наших ораторов; а эти последние, думая только о том, чтобы получить себе в дом подарки от него, не стыдятся жить на пользу Филиппу, и не видят, что за малую подачку продают все решительно - и дела государства, и свое собственное существование. А мы ни мер никаких не принимаем, чтобы хоть внести какое-нибудь расстройство у него в делах, ни наемников не хотим содержать, ни сами не решаемся отправляться в походы. (19) Ввиду этого нет ничего странного, если он получил некоторый перевес над нами в прошлую войну; скорее странно то, как мы, не делая ничего, что следует людям, находящимся в состоянии войны, рассчитываем победить человека, который все выполняет, что нужно для достижения превосходства.
(20) Все это, граждане афинские, нам нужно принять во внимание и дать себе отчет в том, что сейчас даже не от нас зависит говорить о соблюдении нами мира (ведь тот человек уже не только объявил войну, но и на деле ее начал), и таким образом надо не щадить никаких средств[17] ни государственных, ни частных, но выступать в поход, когда это представится нужным, всем с полной решимостью, а полководцев взять лучших, чем до сих пор. (21) Пусть никто из вас не подумает, что те же самые люди, по вине которых дела государства пришли в такой упадок, будут способны потом поправить их и привести в лучшее состояние. Не думайте также, что, если вы будете относиться с такой же беспечностью, как до сих пор, другие будут с особенным усердием бороться за ваше дело. Нет, представьте себе только, какой же это позор - после того как отцы ваши перенесли много трудов и великие опасности в войне с лакедемонянами, (22) вы не хотите проявить решимости в защите даже того, что они вам передали, добыв справедливым путем и в противоположность этому человеку, который хоть он и уроженец Македонии, так смело идет в опасности, что ради расширения своей державы в боях с врагами получил раны по всему телу[18], вы, будучи афинянами, которым отцами завещано никому не покоряться, но всех побеждать на войне, - вы по беспечности или по малодушию покидаете дела предков и пользу отечества.
(23) Не стану слишком распространяться, а скажу только, что надо самим быть готовым к войне и что греков надо призывать к союзу с нами не словами, а делами, так как всякое слово[19] является пустым, раз не сопровождается делами, а тем более слово, исходящее от нашего государства, поскольку мы, по общему мнению, пользуемся им свободнее, чем все остальные греки.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
В 340 г. Филипп прислал письмо с жалобами на нарушение мира. Оно заканчивалось угрозой войны. Народное собрание, обсудив создавшееся положение, приняло это письмо за окончательный разрыв и объявление войны, низвергло по предложению Демосфена плиту, на которой был написан текст мирного договора, и постановило готовиться к войне. Об этом рассказывает сам Демосфен в речи "За Ктесифонта о венке" (XVIII, 76) и историк конца IV и начала III в. до н.э. Филохор в своей "Атфиде" (Дионисий, "К Аммею", I, 11). Демосфен, судя по этим данным, призывал сограждан к мужественной обороне. Тем более странным представляется то, что приводимая ниже речь не содержит этих основных данных. Нет в ней и ответа на обвинения Филиппа в письме, которое приведено далее (XII). Таким образом, это во всяком случае не та речь, которая была произнесена Демосфеном по поводу письма Филиппа; она не содержит исторического материала, кроме того, что известно из других речей. По содержанию она лишена конкретности и в значительной степени состоит из переработки мотивов, взятых из других речей. Стиль ее несколько напоминает манеру школы Исократа. Александрийский ученый Дидим (I в. до н.э.) считал ее за подделку, вышедшую из рук какого-нибудь ритора. Современные ученые разделяют эту точку зрения. Высказывают даже предположение, что эта речь взята из исторического труда "Истории Филиппа" ритора Анаксимена конца IV в. до н.э.
План речи
Вступление. Мир был только видимостью; на самом деле Филипп не прекращал войны. Но не следует падать духом (§ 1 - 6).
Главная часть. Характеристика сил перед войной (§ 7 - 22). I. Слабость Македонии (§ 7-14): 1) она держится на обмане и насилии (§ 7); 2) союзники относятся к ней с недоверием (§ 8); 3) шаткость внутреннего состояния вследствие войн (§ 9) и затирания талантов (§ 10-12); 4) успехи придают только видимость силы (§ 13 -14). II. Преимущества Афин (§ 15 -19): 1) счастье (§ 15 -16); 2) превосходство Филиппа основано только на его энергии, подготовленности военных сил и на подкупе (§ 17 -19). III. Необходимость энергично бороться, взяв пример с самого Филиппа (§ 20-22).
Заключение. Надо быть готовыми к войне и подавать другим пример не словами, а делами (§ 23).
(1) Филипп Совету и Народу афинскому привет!
Хотя уже много раз я присылал к вам послов[1] насчет того, чтобы обеим сторонам соблюдать присягу и договоры, вы не придавали этому никакого значения. Вот поэтому я почел нужным направить к вам письмо о тех делах, в которых вижу нарушение своих прав. Не удивляйтесь однако обширности моего письма: ввиду того, что причин для неудовольствий много, необходимо по всем делам объясниться вполне ясно.
(2) Во-первых, когда наш глашатай Никий был захвачен и увезен из моих владений, вы не только не подвергли взысканию виновных, но продержали потерпевшего десять месяцев в заключении, а наше письмо, которое он вез, вы прочитали с трибуны[2]. Во-вторых, когда фасосцы[3] принимали у себя триеры византийцев[4] и из морских разбойников всех, кто выражал желание, вы оставляли это совершенно без внимания, хотя в договоре определенно сказано, что за врагов надо считать тех, кто так поступает. (3) Далее, около того же времени Диопиф вторгся в нашу страну, причем жителей Кробилы и Тиристасы[5] обратил в рабство, а прилегающую к ним область Фракии опустошил; наконец, он дошел до такого беззакония, что когда в качестве посла для переговоров относительно пленников пришел Амфилох[6], он схватил его и, подвергнув крайне жестокому обращению, отпустил за выкуп в девять талантов, и эти действия его были одобрены народом. (4) Но ведь нарушение прав глашатая и послов у всех вообще людей признается за нечестие, а у вас в особенности. По крайней мере, когда мегарцы убили Анфемокрита[7], ваш народ был так возмущен этим, что отлучил их от мистерий[8], а на память об этом преступлении поставил статую[9] перед воротами. Но разве не возмутительно, что вот теперь вы явно совершаете дела столь же недопустимые, как и те, за которые вы так возненавидели виновников тогда, когда сами были пострадавшими? (5) Далее, ваш полководец Калий[10] захватил все населенные города у Пагасейского залива, несмотря на то, что неприкосновенность их была обеспечена вашими же клятвами, а со мной они были в союзе; людей же, направлявшихся морем в Македонию, он всех продавал, поступая с ними, как с врагами. И за эти дела вы высказывали ему одобрение в своих псефисмах. Ввиду этого я теперь даже не представляю себе, какая же будет разница, если вы уже прямо признаете, что воюете со мною; ведь и в то время, когда у нас был открытый разрыв, вы посылали разбойников и продавали в рабство людей, направлявшихся к нам, оказывали помощь нашим противникам и разоряли мою страну.
(6) Мало того, вы дошли до такого беззакония и враждебности, что отправляли послов даже к персидскому царю[11] с поручением склонить его к войне против меня. Этому особенно приходится удивляться. Ведь перед тем, как он занял Египет и Финикию, вы вынесли псефисму о том, чтобы в случае каких-либо враждебных действий с его стороны призывать и меня наравне со всеми остальными греками[12] против него. (7) Но теперь у вас накопилось столько ненависти против меня, что вы ведете переговоры с ним о заключении союза. Между тем в прежнее время ваши отцы, как я слышу, ставили в вину Писистратидам то, что они возбуждали персидского царя к походу на греков. А вы не стыдитесь делать то самое, в чем постоянно обвиняли тиранов[13].
(8) Но помимо всего прочего, вы еще пишете в своих псефисмах требования, чтобы я предоставил Теру и Керсоблепту[14] править Фракией, так как они будто бы афинские граждане. Но я лично знаю то, что они и не принимали участия вместе с вами в заключении мирного договора, и что имена их не были записаны на столбах, и что они не были афинскими гражданами; зато я знаю, что Тер вместе со мною отправлялся в поход против вас, а Керсоблепт собирался принести присягу перед моими послами отдельно от вас, но не был допущен к этому вашими военачальниками, заявлявшими, что он враг афинян[15]. (9) Ну разве это последовательно или справедливо - то утверждать, когда это для вас выгодно, что он враг государства, то про него же доказывать, когда хотите, как сикофанты, клеветать на меня, что он ваш гражданин? Или, как после смерти Ситалка[16], которому вы дали права гражданства, вы сейчас же завязали дружбу с его убийцей, не так ли и теперь вы хотите из-за Керсоблепта начать войну с нами? А вы ведь знаете отлично, что из людей, получающих подобные награждения[17], никто не считается совершенно ни с законами, ни с вашими псефисмами. (10) Впрочем, если, минуя все остальное, сказать коротко,- вы дали права гражданству Евагору Кипрскому[18] и Дионисию Сиракузскому и их потомкам. Так вот, если вы убедите тех, которые изгнали потомков того и другого, снова вернуть власть изгнанным, тогда берите и у меня Фракию - ту часть ее, которой правили Тер и Керсоблепт. Но раз вы даже обвинять ни в чем не хотите их победителей, тогда как мне ставите всякого рода препятствия, - разве не вправе я принимать оборонительные меры против вас?
(11) Насчет этого я мог бы привести еще много справедливых соображений, но предпочитаю об них не говорить. Кардийцам же я действительно помогаю и признаю это, так как стал их союзником еще до заключения мира[19], но вы не хотели решить дела судом[20], хотя я много раз и предлагал вам это, а нередко просили и они. Таким образом разве я не был бы самым низким из людей, если бы покинул своих союзников и думал более о вас, ставивших мне всякого рода препятствия, чем о людях, которые всегда оставались моими верными друзьями?
(12) Далее нельзя обойти молчанием и этого: вы дошли до такой самоуверенности, что если прежде обвиняли меня только в вышесказанном, теперь, совсем недавно, когда жители Пепарефа[21] стали говорить, будто подверглись жестокой расправе, вы велели своему полководцу отомстить мне за них, хотя их я наказал слабее, чем следовало: именно, несмотря на мир, они заняли Галоннес и не хотели сдать ни крепости, ни занимавшей ее охраны, сколько раз я ни посылал им своих требований об этом. (13) Вы не придали никакого значения тем проступкам, которые совершили жители Пепарефа против меня, но обратили внимание только на постигшее их наказание, хотя обо всем имели точные сведения. Между тем этого острова я не отнимал ни у них, ни у вас, но у разбойника Сострата[22]. Значит, если вы утверждаете, что сами передали его Сострату, то этим самым признаете, что посылаете туда разбойников; если же он владел им без вашего разрешения, тогда что же ужасного для вас в том, если я отнял этот остров у него и сделал это место безопасным для проезжающих? (14) Нет, несмотря на то, что я проявлял такую внимательность к вашему государству и предлагал даже в подарок ему этот остров, ваши ораторы не допускали принимать подарка, но советовали вам взять его себе обратно, как свою собственность,- все это в таком расчете, что раз только я подчинюсь этому требованию, я тем самым признаю, что владею чужим, а если, наоборот, не уступлю места, вызову подозрение у народа. Рассудив так, я предложил спор с вами об этом разрешить третейским судом, чтобы, если место будет признано моим, оно было мною дано вам в подарок, если же будет признано вашим, я возвратил его народу. (15) И вот, хотя я много раз высказывал такое пожелание, вы не придавали этому значения, а между тем остров заняли жители Пепарефа. Так что же оставалось мне делать? Разве не следовало наказать тех, которые так нагло бесчинствовали? Действительно, если остров принадлежал жителям Пепарефа, тогда какое же основание было у афинян требовать его себе? Если же он был ваш, тогда почему же вы не выражаете негодования на тех, которые захватили чужое владение?
(16) Но враждебные отношения между нами обострились до такой степени, что, когда я хотел перебросить свои корабли в Геллеспонт, я вынужден был провожать их через Херсонес под охраной сухопутного войска[23], так как клерухи[24], согласно постановлению, внесенному Поликратом, вели войну с нами и так как вы утверждали такие действия своими псефисмами, а ваш военачальник призывал к себе на помощь византийцев и всем объявлял, что вы даете ему распоряжение воевать, когда представится удобный случай. И вот, несмотря на такое нарушение моих прав, я все-таки не стал ничего предпринимать ни против города, ни против триер, ни против вашей области, хотя имел возможность завладеть большей частью их или даже всеми; но я все время приглашал вас передать наши обоюдные обвинения на рассмотрение третейского суда. (17) Но смотрите, как лучше решать дело - оружием или переговорами, самим ли быть судьями, или убедить кого-нибудь другого взять это на себя. При этом подумайте вот о чем: в прошлое время например, вы, афиняне, заставили фасосцев и маронейцев[25] разрешить их спор из-за Стримы[26] путем словесных переговоров, так какая же несообразность, если вы сами не хотите теперь разрешить таким же способом наших разногласий, особенно когда понимаете, что в случае проигрыша вы ничего на потеряете, а в случае успеха получите то, что сейчас находится под нашей властью.
(18) Но самым нелепым во всем этом мне представляется то, что, хотя я присылал послов от всего союза в целом[27], для того, чтобы они были свидетелями, и хотя я выражал желание установить с вами справедливое соглашение по делам греков, вы даже речей по этому вопросу не стали слушать от послов; а ведь вы могли бы или вывести из опасного положения тех, которые подозревали что-нибудь худое с нашей стороны, или явно изобличить меня, как самого низкого из всех людей вообще. (19) Таким образом для народа это было, конечно, полезно, но для ораторов не было выгодно. Недаром у вас люди, опытные в политических делах, мир считают для себя за войну, а войну за мир[28], потому, что действуют ли они заодно с военачальниками, или ведут против них сикофантские происки, они всегда что-нибудь получают от них, а кроме того, когда они осыпают с трибуны бранью самых именитых из граждан и самых славных из иноземцев, они таким способом приобретают себе в глазах толпы славу людей, преданных демократии.
(20) Конечно, мне нетрудно прекратить брань с их стороны, - стоит только хоть немного потратить своих денег[29], - и нетрудно заставить их произносить хвалебные речи в честь нас. Но мне было бы стыдно, если бы у вас получалось впечатление, будто ваше расположение я покупаю у тех самых людей, которые, помимо всего прочего, дошли до такой дерзости, что пытаются оспаривать наши права даже на Амфиполь[30], насчет которого, я думаю, мои собственные слова будут гораздо более справедливыми, чем речи этих ораторов, заявляющих на него притязания. (21) В самом деле, если он должен принадлежать тому, кто с самого начала им овладел, тогда разве не по праву мы им теперь владеем, так как предок наш Александр[31] первым занял это место и даже послал оттуда в качестве начатков добычи от пленных мидян золотую статую для постановки в Дельфах? Если, с другой стороны, против этого кто-нибудь будет возражать и станет заявлять, что он должен принадлежать тому, кто позднее им завладел, тогда на моей стороне и это право, так как я овладел этим местом, взяв осадой тех, которые изгнали оттуда вас и были там поселены лакедемонянами. (22) Но ведь все мы живем в городах или потому, что наши предки передали нам по наследству, или потому, что мы сами подчинили их военной силой. Между тем вы, хотя и не взяли этот город первыми, да и теперь не занимаете его и только самое короткое время пробыли в этих местах, все-таки выражаете притязание на него, да еще после того, как сами же дали вернейшее подтверждение в нашу пользу; ведь уж много раз, когда я в письмах затрагивал вопрос относительно него, вы признавали законность нашего обладания им, так как заключили мир в то время, когда город был в моих руках, а потом заключили и союз на тех же самых условиях[32]. (23) А разве может какое-нибудь иное владение быть прочнее, чем это, оставленное нам первоначально по наследству предками, потом опять ставшее моим в силу войны, и, наконец, уступленное вами,- людьми, привыкшими спорить даже из-за вещей, на которые не имеете никаких прав?
Итак, вот к чему сводятся жалобы с моей стороны. А так как вы нападаете первыми и, пользуясь моей сдержанностью, проявляете уже все более враждебный образ действий по отношению ко мне, кроме того, стараетесь всеми возможными средствами наносить вред, то я с полным правом буду обороняться против вас и, взяв богов в свидетели, разрешу наш спор с вами[33].
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Приводимое ниже письмо Филиппа занято перечислением ряда обвинений против афинян и заканчивается полными серьезного значения словами: "Я с полным правом буду обороняться против вас и, взяв богов в свидетели, разрешу наш спор с вами". Эти слова - настоящее объявление войны. Необходимо иметь в виду следующие основные данные: в 342 г. Филипп занял область Фракии, в которой правили союзники Афин царьки Керсоблепт и Тер; в 340 г. Филипп сделал попытку захватить Перинф и Византию - важные гавани на пути в Черное море. Византия, прежде принадлежавшая к Афинскому морскому союзу и отпавшая от него при начале Союзнической войны в 357 г., теперь при виде угрожающей опасности примкнула опять к Афинам. В Херсонесе энергичное сопротивление планам Филиппа оказывал Диопиф во главе колонии афинских клерухов. Сторону Филиппа держал на этом полуострове только город Кардия. О письме Филиппа упоминает Демосфен в речи "За Ктесифонта о венке" (XVIII, 79), причем отмечает, что имени Демосфена в нем не названо. То же говорил и историк Филохор (Дионисий, "К Аммею", I, 11). По одной неточности (смешение имен фракийских царей Ситалка и Котиса, § 9) и по особенностям риторической обработки некоторые ученые предполагали, что это письмо сочинено каким-нибудь позднейшим ритором. Однако эти мотивы нельзя признать достаточными, а самое письмо богато ценными историческими указаниями. Все это говорит скорее за подлинность его; но, по всей вероятности, оно дошло до нас в сокращении. Ответ на него дает речь Демосфена, приводимая выше (XI речь).
План письма
Вступление. Мотивировка письменного обращения (§ 1).
Главная часть. I. Перечень неудовольствий Филиппа: захват корреспонденции, поддержка Диопифа, действия Каллия (§2 - 5). II. Возражения афинянам (§6 - 15): 1) протест против требований афинян о восстановлении прав Тера и Керсоблепта во Фракии (§6 - 10); 2) помощь Кардии (§ 11); 3) объяснение захвата острова Пепарефа (§ 12 - 15). III. Оправдание своих действий (§ 16 - 23): 1) миролюбивая политика в Херсонесе (§ 16 - 17); 2) корыстолюбие афинских ораторов (§ 18 - 19); 3) несправедливость афинских притязаний на Амфиполь (§ 20 - 23).
Заключение. Решимость всеми мерами отстаивать свои права (§ 23).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Эта речь не принадлежит к числу "филиппик", а просто совещательная. Именно, когда афиняне на одном заседании Народного собрания обсуждали вопрос о зрелищных деньгах, Демосфен выступил с речью. Он убеждает их ввести у себя правильное распределение средств и восстановить старый порядок, именно, выступать самим в походы и нести на себе опасности за греков; при этом он сравнивает теперешнее состояние с тем, какое оно было при предках, и показывает, что оно гораздо хуже и ниже прежнего.
РЕЧЬ
(1) Что касается наличного запаса денег и того вопроса, который сегодня поставлен на обсуждение Народного собрания, граждане афинские, то, по-моему, ни одна из двух имеющихся у нас возможностей не представляет трудности: если я стану порицать сторонников распределения и раздачи общественных средств, через это легко будет заслужить добрую славу в глазах людей, видящих в этом вред для государства; с другой стороны, если я стану поддерживать предложение и доказывать, что надо получать деньги, нетрудно будет угодить людям, которые особенно нуждаются в получении их. Все дело в том, что ни те, которые хвалят, ни те, которые порицают это дело, не думают о пользе государства, но те и другие рассуждают так, как им подсказывает их собственное положение, - живут ли они в нужде, или в избытке. (2) Я же со своей стороны не взял бы на себя ни предложить этого, ни сказать, что не следует получать; я советую только вам самим про себя иметь в виду и принимать в расчет, что деньги, о которых у вас обсуждается вопрос, невелики, зато порядок, который устанавливается вместе с этим, имеет важное значение. Таким образом, если вы обеспечите каждому за исполнение каких-нибудь обязанностей соответствующую оплату, вы не только не повредите, но и принесете величайшую пользу государству и самим себе. Если же для получения денег достаточно будет праздника и любого подобного повода, а насчет исполнения помимо этого каких-нибудь обязанностей вы не пожелаете слушать даже речей, тогда смотрите, как бы те самые действия, которые вы сейчас считаете правильными, не пришлось вам со временем признать крупной ошибкой. (3) Я лично считаю необходимым вот что (уж вы, пожалуйста, не прерывайте криками того, что я собираюсь говорить, но сначала выслушайте, а потом судите!): как по вопросу о получении денег мы назначили заседание Народного собрания, так и насчет распределения средств и подготовки к войне надо тоже назначить заседание Народного собрания, и каждый пусть проявит со своей стороны не только охоту об этом слушать, но и желание исполнять намеченное: тогда вы, граждане афинские, свои расчеты на хороший исход поставите в зависимость от самих себя, и вам не нужно будет справляться о том, что делает такой-то или такой-то. (4) При этом из всех поступающих в государство доходов, - как из ваших собственных средств, которые вы сейчас растрачиваете без всякой нужды, так и из тех, которые поступают к вам от союзников, - вы должны получать, по моему мнению, каждый справедливую долю - люди призывного возраста в качестве воинского жалования, люди, не включенные в призывной список по возрасту, в качестве вознаграждения за надзор или за исполнение какой-нибудь другой обязанности, как бы ни назвать эту оплату, а в походы вы должны отправляться сами и не уступать этого дела никому другому; (5) войско должно быть у государства свое собственное[1], составленное за счет указанных средств, - тогда и средств у вас будет вполне достаточно, и вместе с тем вы будете выполнять свои обязанности; военачальник должен стоять во главе этого войска и тогда с вами, граждане афинские, не будет происходить таких случаев, как теперь: вы привлекаете к суду военачальников и в итоге этих дел у вас остается только одно: "такой-то, сын такого-то, внес на такого-то исангелию[2], а кроме этого, ничего другого. (6) Но что же в таком случае вам нужно? Во-первых, нужно, чтобы союзники дружественно относились к вам не под угрозой поставленных у них отрядов, но в сознании общей для вас и для них пользы; во-вторых, военачальники с отрядами наемников не должны никоим образом грабить и разорять союзников, в глаза не видя врагов, - выгоды от этого достаются им самим, а ненависть и обвинения падают на все Государство в целом; вместо этого, они должны иметь в своем распоряжении войско из граждан и с помощью его поступать с врагами так, как они сейчас поступают с друзьями. (7) А помимо итого, еще много других обстоятельств требует вашего личного присутствия на местах, и не только нам в своих домашних воинах выгодно пользоваться собственным войском, но это необходимо и для всех остальных дел. Ведь если бы для вас было вполне достаточно самим оставаться спокойными и совершенно не вмешиваться в то, как идут дела у остальных греков, тогда был бы другой разговор. (8) Но вы хотите первенствовать и разрешать правовые споры между остальными; однако такого войска, которое бы наблюдало за этим и стояло на страже, вы не подготовили и не подготовляете. Напротив, при полном бездействии с вашей стороны и при вашей оторванности от остальных низвергнута демократия у митиленцев[3], при полном бездействии низвергнута демократия у родосцев[4]. "Это потому, что они - наши враги", - скажет, пожалуй, кто-нибудь; но надо, граждане афинские, придавать больше значения вражде к олигархиям, в силу самого их направления, чем к демократиям из-за чего бы то ни было. (9) Но вернусь к тому, с чего я начал. По-моему, вам надо ввести правильное распределение средств у себя и установить строгое соответствие между получением денег и исполнением обязанностей. Я беседовал с вами об этом и прежде[5] и объяснял подробно, как вы можете ввести у себя правильное распределение средств - между гоплитами, всадниками и теми, кто уже вышел из их состава, - и как у всех в общем может получиться некоторый достаток. (10) А что более всего показалось мне досадным, об этом я скажу вам прямо и без утайки: это то, что хотя во всем этом деле есть много важных и прекрасных соображений, но ни о чем другом никто не помнит, а помнят все только о двух оболах[6]. Между тем они больше двух оболов и не могут стоить, остальные же вещи, о которых я говорил в связи с этим, стоят сокровищ персидского царя - именно, если государство, имеющее столько гоплитов, триер, лошадей и денежных доходов, будет иметь правильное распределение средств и будет подготовлено.
(11) Так зачем же я говорю сейчас об этом? Затем, что, раз некоторые находят недопустимым всем получать оплату, но зато все признают полезным ввести у себя правильное распределение средств и подготовиться к войне, то с этого, по-моему, вам и нужно начать дело, и надо предоставить всем желающим высказать по этому вопросу свое мнение. Дело обстоит так: если вы согласитесь, что сейчас действительно своевременно заняться этим, то потом, когда это вам потребуется, у вас будет все готово; если же признаете это неуместным теперь и оставите без внимания, то вам придется по необходимости заниматься приготовлениями тогда, когда нужно будет уже пользоваться готовым.
(12) Но кто-то уже, граждане афинские, - конечно, не из числа вас, не из народа, а из людей, готовых лопнуть от досады, если это сбудется,- уже говорил, заявляя что-то в таком роде: "Какая вам польза от речей Демосфена? Выступит он, когда ему вздумается, прокричит вам все уши своими речами, разбранит теперешние порядки, превознесет похвалами предков и, подняв ваш дух и преисполнив гордостью, сойдет с трибуны". (13) Но, что касается меня, то будь я действительно в силах склонить вас на какое-нибудь из моих предложений, я принес бы, мне кажется, столько пользы нашему государству, что многие не поверили бы мне, если бы все это я попробовал сейчас подсчитать, и сочли бы это прямо невыполнимым. Впрочем, я вижу немалую заслугу с моей стороны уже и в том, если приучаю вас слушать наилучшие советы. Действительно, кто хочет, граждане афинские, сделать что-нибудь хорошее для нашего государства, тот должен прежде всего исцелить ваши уши: они совсем испорчены - так много лживого и всякого, что угодно, только не наилучшего, привыкли вы слушать. (14) Вот, например (пусть только никто не прерывает меня криками, пока я не выскажу всего!), вскрыли недавно какие-то люди описфодом[7]. Так все ораторы стали говорить, что демократия низвергнута, что законов более нет, и тому подобное. Но, граждане афинские,- смотрите, правильно ли я говорю,- виновные в этом, конечно, заслуживали за свое преступление смертной казни, но демократия низвергается не этими делами. В другой раз кто-то украл весла[8]. "Бичевать, пытать!" - стали кричать все Ораторы,- "демократия низвергается!" - А я как думаю? Да, конечно, похититель за свое преступление заслуживает смертной казни - в этом я согласен с ними[9], но демократия низвергается не этими делами. (15) А как она низвергается, этого никто не говорит и не осмеливается сказать. Ну, так я вам скажу. - Тогда, когда вы, граждане афинские, - и вас много, - из-за плохого руководства оказываетесь без средств, без оружия, без надлежащего распределения и без единомыслия между собой, когда ни военачальник, ни кто-либо другой не считается с вашими псефисмами и когда никто не хочет об этом заявлять, не старается поправить дело и никаких мер не предпринимает, чтобы прекратить это,- а это как раз теперь постоянно и бывает. (16) И к тому же, клянусь Зевсом, граждане афинские, к вам нахлынули еще и другие речи - лживые и весьма вредные для государственного порядка, вроде того, что "в судах для вас спасение!" и что "голосованием вы должны охранять государственный строй!"[10] Но я лично знаю, что, хотя эти суды действительно определяют у вас правовые взаимоотношения между людьми, однако врагов надо побеждать оружием, и именно им обеспечивается спасение государства. (17) Ведь вовсе не голосование[11] обеспечивает победу воинам, стоящим под оружием, а, наоборот, воины, которые с оружием в руках будут побеждать врагов, доставят вам возможность и безопасность подавать голоса и вообще делать все, что вам будет угодно: да, с оружием в руках надо быть страшными, а в судах надо быть человечными!
(18) Если кому-нибудь представляется, что я говорю речи, которые обещают больше, чем от меня зависит, то в этом самом есть доля справедливости. Действительно, всякая речь, коль скоро она будет говориться о таком государстве и о подобных вопросах, всегда должна казаться выше способностей отдельного оратора, - она должна близко соответствовать вашему достоинству, а не достоинству говорящего. А почему никто из ораторов, пользующихся у вас уважением, не говорит этого, причины этого я постараюсь вам объяснить. (19) Люди, добивающиеся избрания на государственные должности и желающие занять такой пост[12], обращаются ко всем, как рабы того расположения, которого ищут гари голосовании, так как каждый из них хлопочет только быть как бы посвященным в стратеги, а вовсе не о том, чтобы совершить дело, достойное мужа. Если же кто-нибудь и обладает достаточными способностями, чтобы взяться за какое-нибудь дело, те он понимает, что при теперешнем положении он может, опираясь на славу и имя нашего государства, и при отсутствии достаточно сильных противников манить вас надеждами, не давая ничего другого, и, таким образом, сам наследовать ваше достояние, как это и бывает на самом деле; но помимо этого, он знает и то, что если все дела вы будете исполнять своими собственными силами, тогда ему придется разделять, как труды, так и проистекающие из них выгоды наравне с остальными[13]. (20) Между тем политические деятели, всецело посвятившие себя этим делам, предоставили вам думать о наилучшем устройстве, а сами примкнули к этим людям. И, если прежде вы делали взносы по симмориям, то теперь ведете общественные дела по симмориям. Оратор являйся предводителем[14], и полководец у него в подчинении, и еще триста человек, готовых кричать ему в лад, вы же, все остальные, распределены кто к одним, кто к другим. В итоге всего этого получается у вас, что такому-то воздвигнута бронзовая статуя, такой-то разбогател, - один или двое; они стоят выше всего государства, а вы, все остальные, сидите, как свидетели благополучия этих людей, и ради своей повседневной беспечности уступаете им многообразные и огромные богатства, имеющиеся у вас.
(21) Между тем, посмотрите, как дело обстояло при предках ваших. Да[15], не с чужих людей можно вам брать примеры, а со своих собственных, чтобы знать, как вам следует поступать. Они[16] не ставили, клянусь Зевсом, бронзовых изображений ни Фемистокла, начальствовавшего в морской битве при Саламине, ни Мильтиада, предводительствовавшего при Марафоне, ни многих других, оказавших услуги не такие, как теперешние военачальники, но чествовали их как людей, ничуть не лучших, чем они сами. (22) Именно, они ни одного из деяний, граждане афинские, совершенных тогда, не отнимали у себя, и нет никого, кто бы назвал морское сражение при Саламине делом Фемистокла, но называли это делом афинян, и битву при Марафоне не делом Мильтиада, а делом нашего государства. Теперь же многие так именно и говорят, будто Керкиру взял Тимофей[17], мору спартанцев перебил Ификрат[18] и в морском сражении при Наксосе одержал победу Хабрий[19]. Да, вы сами как будто отказываетесь от этих деяний, воздавая за них чрезмерные почести каждому из этих лиц. (23) Итак они воздавали почести своим согражданам так прекрасно, а вы так неумеренно. А как иностранцам? Фарсальцу Менону, давшему двенадцать талантов серебром на войну у Эиона близ Амфиполя[20] и приславшему на помощь отряд из двухсот всадников, своих собственных пенестов[21], они не постановили дать гражданские права, а даровали только освобождение от повинностей[22]. (24) Да и прежде этого Пердикку, который, будучи царем Македонии во времена нашествия варваров[23], уничтожил части варваров, отступавшие из-под Платей после понесенного ими там поражения, и довершил этим их гибель, не постановили дать гражданские права, а даровали только освобождение от повинностей, потому, вероятно, что считали свое отечество великим, славным и почтенным и стоящим выше какой бы то ни было оказываемой ему услуги. А теперь вы, граждане афинские, делаете своими гражданами негодных людей из домашних рабов, первых бездельников, и получаете за это плату, как и за всякий другой товар. (25) А к такому образу действий вы пришли не потому, чтобы по природе были хуже своих предков, но потому, что они имели основание гордиться собой, вы же, граждане афинские, такую возможность утратили. Но никогда[24] нельзя, я думаю, если занимаетесь мелкими и ничтожными делами, приобрести великий и юношеский смелый образ мыслей, равно, как и, наоборот, если занимаетесь блестящими и прекрасными делами, нельзя иметь ничтожного и низменного образа мыслей: каковы ведь у людей привычки, таков же необходимо бывает у них и образ мыслей.
(26) Но посмотрите[25], какие дела в общем можно бы назвать из того, что совершено ими и что вами: может быть, прослушав это, вы сумеете, если не по своему собственному, так хотя бы по их примеру исправить к лучшему свой образ действий. В течение сорока пяти лет они правили греками с их собственного согласия, более десяти тысяч талантов собрали на Акрополе и много прекрасных трофеев воздвигли в сухопутных и морских сражениях, которыми еще и теперь мы гордимся. Но вы имейте в виду[26], что они их воздвигли не для того только, чтобы мы восхищались, созерцая их, но для того, чтобы мы и подражали доблестям воздвигших их людей. (27) Так вот они поступали так; ну, а мы, имея вокруг себя такое безлюдье, какое все вы видите, посмотрите, поступаем ли мы хоть приблизительно так, как они. Разве у нас не растрачено попусту более полуторы тысячи талантов на греческих бедняков[27], разве не истрачены и все частные состояния отдельных лиц[28], и общественное достояние государства, и взносы союзников, а те, кого мы во время войны приобрели себе в качестве союзников, разве не утеряны теперь во время мира? (28) - "Но, клянусь Зевсом, - возразит мне кто-нибудь, - это одно только и было тогда лучше, чем теперь; все же остальное тогда было хуже". - Нет, ничуть не бывало! Но давайте рассмотрим, что хотите. По крайней мере, что касается построек и украшения города, храмов, гаваней и тому подобных сооружений - все это оставили они после себя в таком прекрасном виде и в таком множестве, что ни для кого из следующих поколений уже не осталось возможности их превзойти: так они передали нам в наследство вот эти Пропилеи[29], корабельные дома, портики и прочие сооружения, которыми они украсили город; (29) наоборот, частные дома людей, достигавших влиятельного положения, они оставили настолько скромными и соответствующими самому названию демократического государства, что, например, дома Фемистокла, Кимона, Аристида и других знаменитых людей того времени, - если кто-нибудь из вас знает, каковы они, тот это видит, - каждый из них в отдельности не был нисколько великолепнее, чем дом соседа. (30) А теперь, граждане афинские, в общественной жизни наше государство довольствуется тем, что сооружает дороги, водопроводы, белит стены и делает еще разные пустяки - и не в упрек предложившим это говорю я, отнюдь нет, но вам самим, раз вы это считаете достаточным для себя: зато в частной жизни из таких людей, которые ведали каким-нибудь из общественных дел, одни соорудили себе частные дома роскошнее общественных зданий, не говорю уж - великолепнее, чем у большинства людей, другие занимаются сельским хозяйством, скупив себе столько земли, сколько никогда и во сне не мечтали иметь. (31) Причина всего этого в том, что тогда народ был господином и хозяином над всем, и каждому из граждан было лестно получать от народа свою долю в почете, управлении и вообще в чем-нибудь хорошем, а сейчас наоборот, всеми благами распоряжаются эти люди и через их посредство ведутся все дела, а народ оказался в положении слуги и какого-то придатка, и вы бываете довольны, если получаете то, что эти люди вам уделяют.
(32) Так вот те причины, почему дела нашего государства и оказываются в таком состоянии, что ни один человек, которому пришлось бы прочитать ваши псефисмы и вслед за тем разобрать подробно все ваши действия, не мог бы поверить, что и то, и другое принадлежит одним и тем же людям. Так, например, в деле с проклятыми мегарцами[30], когда они пытались захватить священный участок, вы постановили в своей псефисме выступать в поход против них, мешать им и не допускать этого; затем, в деле с флиасийцами[31], когда они в недавнее время были изгнаны, вы постановили идти на помощь, не допускать этого злодеям, призывать на помощь всех охочих людей в Пелопоннесе. (33) Все эти решения, граждане афинские, прекрасны, справедливы и достойны нашего государства, но действия, последовавшие за этим, ничего не стоят. Таким образом этими псефисмами вы только навлекаете на себя ненависть, а выполнить ни одного из дел вы не оказываетесь в состоянии, так как, хотя псефисмы вы выносите и отвечающие достоинству государства, но войска, способного осуществить ваши постановления, вы не имеете. (34) Я со своей стороны предложил бы вам (уж вы на меня за это не прогневайтесь!) смирить свою гордость и ограничиваться ведением своих собственных дел, а если не хотите этого, то готовьте себе более сильное войско. Конечно, если бы я знал, что вы - сифнийцы[32] или кифнийцы, или какие-нибудь люди в этом роде, тогда я и советовал бы вам смириться; но так как вы - афиняне, то я предлагаю вам подготовить себе войско: ведь позорно вам, граждане афинские, позорно покинуть пост вашего высокого сознания, который передали вам в наследство ваши предки. (35) А кроме того, это и не в вашей власти, даже если вы захотите отступиться от греческих дел; ведь много дел совершено вами за все время, и позорно будет покинуть своих наличных друзей без помощи, нельзя довериться своим действительным врагам и дать им возможность усилиться. Вообще же, как это бывает у вас с политическим деятелями, которым нельзя отказаться от своей деятельности тогда, когда захотят, вот так теперь обстоит дело и с вами, поскольку вы являетесь политическими руководителями среди греков.
(36) А сущность всего, граждане афинские, что было высказано мной, сводится вот к чему. Никогда не бывает, чтобы ораторы делали вас негодными или честными; наоборот, вы делаете их, какими хотите: не вам ведь приходится угадывать, чего они хотят, а они стараются угадать то, что, по их мнению, желательно для вас. Значит, вы сами в первую очередь должны иметь благородные желания, и все тогда пойдет хорошо, потому что или вообще никто не скажет ничего худого, или же сказавший это ничего не добьется для себя, раз не будет людей, готовых его слушаться.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Темой настоящей речи служит проект реорганизации внутреннего порядка в государстве. Первым стоит вопрос о распределении казенных денег, в том числе о разделе так называемых "зрелищных" денег. Среди граждан существуют два противоположных взгляда: одни считают такую раздачу вредной, другие видят в этом способ поддержки бедного населения. Вопрос этот в данной речи разбирается лишь в общей форме, так как подробное обсуждение переносится на другое заседание (§ 3). Автор не примыкает ни к той, ни к другой группе; не возражая против раздачи, он хочет, чтобы с этим соединялось исполнение гражданских обязанностей, особенно в военном деле, именно, участие самих граждан в походах. Его задачей является дать гегемонию государству и вместе с тем обеспечить средствами беднейших граждан. Эта часть речи и дала основание для заголовка речи (περι συντάξεως, ср. § 3, 9, 10, 11). Автор говорит, что и ранее выступал с речью о необходимости организации (§ 9), отзывается о себе со скромностью и противополагает себя другим, более известным ораторам (§ 18). Таким образом, хронологически эта речь может быть отнесена только к раннему периоду деятельности Демосфена. Упоминаемый в ней (§ 32) поход против мегарцев относится к 350/349 г. до н.э. О низвержении демократии в Митилене и на Родосе (§ 8) упоминает Демосфен в речи "О свободе родосцев" (XV, 19). Странно поражает в этой речи отвлеченность рассуждений, отсутствие конкретных данных. Странно и то, что, наряду с упоминанием мелких событий данного времени (§ 14), ни слова не говорится про угрозу со стороны Филиппа и об опасном положении Олинфа. Кроме того, бросаются в глаза совпадения, иногда дословные, с другими речами Демосфена - с "Первой против Филиппа" 351 г., с речью "Против Аристократа" 352 г., особенно с "Олинфскими". Эти соображения приводят современных критиков к заключению о подложности этой речи. Ценность ее заключается в том, что автор ее, какой-то древний ритор, воспользовался, по-видимому, некоторыми подлинными материалами из речей Демосфена.
План речи
Вступление. Средняя точка зрения оратора и необходимость обсудить вопрос в особом заседании (§ 1 - 3).
Главная часть. Предложение нового порядка распределения средств (§ 4- 35). I. Важность нового порядка (§ 4-10): 1) план распределения средств между всеми (§ 4 - 5); 2) необходимость гражданского войска (§6 - 8); 3) получение денег должно соединяться с обязанностью служить (§ 9); 4) ничтожность платы (§ 10). II. Необходимость немедленной подготовки (§ 11). III. Важность дела (§ 12 -17): 1) ответ на личные нападки (§ 12); 2) слушателей надо приучать к правдивым речам (§ 13); примеры нелепых заключений (§ 14 -15); 3) дело решается не судом, а оружием (§ 16 -17). IV. Достоинство государства и несоответствие речей ораторов (§ 18-20). V. Сравнение с прежними порядками (§ 21-31): 1) представление о чести государства прежде и теперь. (§ 21 - 25); 2) сравнение дел (§ 26 - 30); 3) вывод: тогда всем руководил народ, теперь - ораторы (§ 31). VI. Характеристика современного положения (§ 32 - 35): 1) постановления хороши, а дела плохи (§ 32 - 33); 2) необходимость иметь сильную армию (§ 34 - 35).
Заключение. Народ сам должен служить образцом для политических деятелей (§ 36).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Так как распространилась молва, что персидский царь делает приготовления к походу против греков, афинский народ встревожился и уже готов был созывать греков и сейчас же начать войну. Но Демосфен советует не спешить с выступлением, а дожидаться, пока сам царь не начнет враждебных действий. Сейчас ведь, рассуждает он, мы не сумеем убедить греков вступить в союз с нами, так как они воображают, что им не грозит никакой опасности; тогда же сама опасность заставит их присоединиться к нам. Таким образом он убеждает их, не нарушая спокойствия, наладить у себя порядок и подготовиться к войне. При этом он подробно излагает им, каким образом им следует установить этот порядок. Поэтому речь и озаглавлена "О симмориях": симморией у жителей Аттики называется объединение граждан, исполняющих литургию.
РЕЧЬ
(1) Люди, восхваляющие ваших предков, граждане афинские, задаются, мне кажется, целью сказать приятную речь, но делают дело бесполезное для тех, кого они прославляют. Именно, принимаясь говорить о делах, которых ни один из них по достоинству не мог бы выразить своим словом, они сами себе снискивают славу искусных ораторов, но доблесть тех людей представляют ниже сложившегося о ней у слушателей мнения. Я же полагаю, что для них высшей похвалой является время: хотя с тех пор прошел уже большой срок, выше тех деяний, которые совершены ими, никто другой ничего не мог исполнить. (2) Я сам лично постараюсь рассказать вам, каким способом вы лучше всего, на мой взгляд, можете подготовиться. Дело вот в чем: если бы мы все, собирающиеся выступать с речами, оказались искусными ораторами, то ваши дела, я уверен, от этого ничуть не улучшились бы; но если бы один кто-нибудь, кто бы это ни был, выступив, сумел разъяснить дело и убедить вас, какое снаряжение потребуется, в каком количестве и откуда оно может быть взято, чтобы послужило на пользу государства, тогда весь наш теперешний страх рассеется. Я со своей стороны вот это по мере возможности и постараюсь сделать; но только предварительно скажу вам коротко, как я смотрю на вопрос об отношениях к царю[1].
(3) Я лично считаю царя общим врагом всех греков, но все-таки в этом я еще не вижу основания к тому, чтобы посоветовать вам совершенно одним без чужой помощи начать войну против него. Ведь и сами греки, как я вижу, не все находятся между собой в дружелюбных отношениях, но некоторые доверяют больше ему, чем иным из своей среды. Вот почему и важно для вас я думаю, если уж начинать войну, то соблюдать такое условие, чтобы ее начало было для всех равным и справедливым, а приготовления следует делать все, какие нужны, и это должно быть главным. (4) По-моему, граждане афинские, если бы грекам стало ясно и очевидно, что царь предпринимает что-то против них, они не только заключили бы союз, но и были бы весьма благодарны тем людям, которые стали бы за них и вместе с ними бороться против него. Но если уж теперь, когда это еще не стало очевидным, мы сами наперед навлечем на себя враждебное отношение, тогда я боюсь, граждане афинские, как бы нам по необходимости не пришлось воевать не только с царем, но и с теми людьми, за которых мы теперь хлопочем. (5) Царь, конечно, выждет временно со своими военными предприятиями, если действительно решил выступать против греков; он одарит деньгами некоторых из них и посулит им дружбу, а они, желая поправить дела в своих частных войнах и думая только об этом, проглядят общее спасение всех. Но мой совет вам - смотрите, не ввергните наше государство в эту свалку и в это безрассудство.
(6) Да нет! - остальные греки, как я вижу, держатся совершенно иных взглядов на вопрос об отношениях к царю, чем вы; но в то время, как многие их них считают, мне кажется, допустимым ради какой-нибудь выгоды лично для себя пожертвовать остальными греками, вам, наоборот, даже, когда терпите обиду, честь не позволяет применить по отношению к своим обидчикам такого возмездия, - допустить, чтобы некоторые из них подпали под власть варвара. (7) А раз это так, надо смотреть, чтобы ни мы в случае войны не оказались в неравных условиях, ни он, который наверное, как мы думаем, что-нибудь замышляет против греков, не снискал у них доверия под видом друга. Как же это может быть достигнуто? - При том условии, если сила нашего государства будет у всех на виду как испытанная и подготовленная, и если всем будет ясно, что государство, опираясь на нее, стремиться блюсти справедливость[2]. (8) Людям же, которые кичатся отвагой и с большой охотой предлагают воевать, я могу сказать, что нетрудно и тогда, когда, требуется обсуждение, приобрести славу мужества, и тогда, когда близка какая-нибудь опасность, показать себя искусным оратором, но вот что трудно и что именно нужно: в опасностях - выказывать свое мужество, а на совещаниях - уметь внести предложения благоразумнее остальных. (9) Я лично, граждане афинские, думаю, что война с царем может оказаться тяжелой для государства, но военные действия, с ней сопряженные, легкими. Почему? Да потому, что все войны обязательно, как я думаю, требуют триер[3], денег и подходящих мест, а это все у него, по моему расчету, есть в большей степени, чем у нас. Военные же действия ни в чем другом, как я вижу, не нуждаются столько, как в доблестных воинах, а этих последних, я полагаю, больше у нас и у тех, кто решается воевать на нашей стороне.
(10) Так вот по этим соображениям я и советую войну никоим образом не начинать первым, но к военным действиям, по-моему, нам необходимо подготовиться, как следует. Конечно, если бы военные силы для обороны от варваров были одного какого-нибудь рода, а для борьбы с греками - другого рода, тогда естественно, может быть, мы и выдали бы себя, что собираемся выступать против царя. (11) Но так как всякое военное приготовление ведется одним и тем же способом и всякая военная сила должна иметь своей главной задачей одно и то же - именно, чтобы была способна отразить врагов, помогать своим наличным союзникам, спасать имеющееся достояние, тогда зачем же мы, имея врагов общепризнанных[4], ищем еще других? Нет, будем готовиться против них, а тем самым мы защитим себя и от царя на случай, если он станет предпринимать что-нибудь против нас. (12) И вот теперь вы призываете к себе на помощь греков[5]; но если вы не будете исполнять того, что они предлагают, поскольку некоторые относятся к вам недоброжелательно, тогда как же можно рассчитывать, чтобы кто-нибудь вас послушался? - "Да ведь они, клянусь Зевсом, от нас услышат, что царь имеет замыслы против них". А сами они, - скажите ради Зевса, - разве, вы думаете, не видят этого? Я по крайнем мере, полагаю, что видят. Но только боязнь этого еще не пересилила у некоторых вражды к вам и друг к другу. Значит, не чем иным, как пустыми сказами рапсодов[6] будут речи послов, когда они станут обходить города. (13) Но, если только будет исполняться то, что сейчас имеем в виду мы, тогда, конечно, из всех решительно греков не будет уже ни одного столь самоуверенного, который, видя в вашем распоряжении тысячу всадников, гоплитов[7] в любом количестве, корабли в числе трехсот, не пришел бы к вам и не стал обращаться с ходатайствами, понимая, что при наличии этих данных он всего вернее может найти спасение. Таким образом, если станете приглашать теперь, то придется просить и в случае безуспешности получить даже отказ; если же вы выждете время и вместе с тем подготовите заранее свои собственные силы, тогда вы будете в состоянии спасать тех, кто станет обращаться к вам за помощью, и можете быть уверенными, что все к вам придут.
(14) Я, граждане афинские, принимая во внимание эти и подобные им соображения, не хотел придумывать никакого слишком смелого или широковещательного, но несбыточного предложения. Зато относительно подготовки, чтобы она была проведена как можно лучше и быстрее, я весьма много потрудился, стараясь тщательно продумать этот вопрос. Я полагаю таким образом, что вам следует прослушать этот план и, если будет угодно, принять его своим голосованием. Итак, первым условием этой подготовки, граждане афинские, и самым важным является такое отношение с вашей стороны, чтобы каждый сознательно и с охотой исполнял все, что потребуется. (15) Вы, разумеется, видите, граждане афинские, что, если когда-либо по каким-нибудь делам вы все согласно высказывали свое пожелание и, если после этого каждый в отдельности признавал исполнение этого дела своей личной обязанностью, ни одно никогда не ускользало от вас; но в тех случаях, когда вы, раз высказав пожелание, после этого обращали взоры друг на друга, причем каждый думал про себя, что сам не будет этим заниматься, а что исполнит кто-то другой, в этих случаях ничего никогда у вас не удавалось. (16) Ввиду того что у вас сейчас такое настроение и что вы так возбуждены, я предлагаю число тысячу двести[8] пополнить и довести до двух тысяч, прибавив к прежним еще восемьсот. Дело в том, что если вы поставите это число, то, я думаю, когда выключить наследниц[9], сирот[10], имения клерухов[11], общие владения[12] и таких людей, которые окажутся неплатежеспособными, то и получится у вас тысяча двести лиц. (17) Так вот из этих лиц, по-моему, надо составить двадцать симморий, как это есть теперь, по шестидесяти лиц в каждой. Из этих симморий я предлагаю каждую разделить на пять частей по двенадцати человек, пополняя их состав каждый раз равномерно с расчетом, чтобы на одного особенно богатого приходилось всегда несколько наименее состоятельных. И вот личный состав я предлагаю распределить таким образом; а почему - это вы узнаете, когда прослушаете весь порядок этого устройства[13]. (18) А как же с триерами? - Все количество их я предлагаю определить в триста, затем образовать двадцать частей по пятнадцати в каждой, причем предоставить из первой сотни на каждую часть по пяти, из второй по пяти и из третьей по пяти; затем по жребию распределить на каждую симморию людей по пятнадцати кораблей, а симмория в свою очередь должна каждой своей части дать заказ на три триеры. (19) Когда все это будет так сделано, я в дальнейшем предлагаю,- ввиду того, что ценз всей страны составляет шесть тысяч талантов[14], а ведь у вас должен быть составлен расчет и на деньги, - разделить эту сумму и образовать сто частей по шестидесяти талантов в каждой, затем пять таких частей в шестьдесят талантов назначить по жребию на каждую из двадцати больших симморий, а симмория должна каждому из своих подразделений дать по одной единице в шестьдесят талантов. (20) Таким образом, если вам потребуется сто триер, расход на каждую будет оплачиваться с суммы в шестьдесят талантов, и триерархов[15] будет двенадцать; если потребуется двести триер, сумма в тридцать талантов будет оплачивать расход на каждую, и шесть лиц будут исполнять обязанности триерархов; если потребуется триста триер, тогда двадцать талантов будут оплачивать расход на каждую, и четыре лица будут нести обязанности триерархов[16]. (21) Таким же точно образом и оснастку для триер, оставшуюся сейчас, граждане афинские, невыполненной[17], я предлагаю всю подвергнуть оценке по расчетной ведомости и распределить на двадцать частей; затем по жребию разложить между большими симмориями - по одной части должников на каждую, а каждой симморий назначить их на каждую из ее частей поровну; двенадцать лиц в каждой такой части обязаны будут взыскать недоимки и представить в готовом виде триеры, какие каждому из них достанутся по жребию. (22) Покрытие расходов, постройка корабельных кузовов, назначение триерархов и поставка снастей - все это, я думаю, таким именно способом могло бы лучше всего быть достигнуто и подготовлено. Что же касается набора экипажа - как сделать его верным и легким, об этом я буду говорить позднее[18]. По моему мнению, стратегам[19] следует распределить верфи[20] на десять участков с таким расчетом, чтобы корабельные дома были расположены по тридцати как можно ближе друг к другу: когда сделают это, пускай они назначат две симморий и тридцать триер на каждый из этих участков, а затем по жребию наметят филы[21]. (23) В свою очередь и каждый таксиарх[22] должен тот участок, который достанется ему по жребию, разделить на три части, а таким же порядком и корабли, затем кинуть жребий между тритиями[23], так чтобы среди всех вообще верфей для каждой из фил был отведен один участок, а в каждом участке третью часть занимала триттия: тогда в случае надобности вы будете знать, во-первых, где размещена данная фила, затем, где данная триттия, далее, кто - триерархи и какие там триеры, и тогда каждая фила будет иметь тридцать триер, а каждая триттия десять[24]. Когда это будет таким образом поставлено на правильный путь, то если даже что-нибудь мы сейчас упускаем из виду (сразу все предусмотреть, конечно, нелегко), само дело найдет себе средство исправления, и будет тогда единый порядок и со всеми вообще триерами, и с каждой частью их.
(24) Что касается денег и некоторого, теперь уже очевидного, их источника, то хотя я и знаю, что слова мои покажутся неожиданными, но все-таки это надо будет сказать. Именно, я уверен, что для всякого, кто сумеет правильно взглянуть на вещи, станет очевидно, что один только я говорил правильно и предвидел будущее. Я лично полагаю, что сейчас не к чему говорить о деньгах. Дело в том, что у нас есть в случае надобности источник - большой, прекрасный и справедливый; но если мы будем его искать сейчас, мы должны будем себе представить, что потом в нужное время у нас его может не оказаться; тем более не следует нам пользоваться им теперь. А если сейчас мы оставим его в неприкосновенности, он у нас будет. Что же это за источник, которого сейчас нет, но который потом явится? Да, это похоже на загадку. (25) Я объясню. Вы видите наше государство, граждане афинские, все вот это[25]. В нем богатств чуть ли не столько же, сколько во всех остальных государствах вместе взятых. Но владельцы этих богатств держатся такого взгляда, что если бы все ораторы стали пугать их, говоря, будто придет царь, будто он уже пришел, будто иначе и быть не может, и если бы наряду с ораторами столько же прорицателей[26] стали предсказывать это же самое, они и тогда не только не сделали бы взносов[27], но и в ведомости не показали бы и даже не признались бы, что имеют такие средства. (26) Но если бы они воочию увидели, как эти вещи, сейчас столь страшные на словах, сбываются на деле, тогда не будет ни одного столь глупого человека, который сам не предложил бы и даже первым не сделал бы взносов. Кто в самом деле предпочтет погибнуть сам со всем своим состоянием, чем внести часть своего имущества ради спасения себя и остального достояния? Так вот насчет денег я и говорю, что они будут тогда, в случае действительной надобности, а ранее этого - нет. Поэтому и искать их я не советую. Ведь то, что вы теперь сумели бы достать, если бы решили доставать, еще более смехотворно, чем ничего. (27) Ну что, если, представим себе, кто-нибудь предложит вносить сотую часть?[28] Это составит шестьдесят талантов[29]. Или может быть, кто-нибудь предложит пятидесятую часть, двойное количество? Это составит сто двадцать талантов[30]. Но что это значит по сравнению с тысячей двумястами верблюдов, которые возят для царя деньги, как утверждают вот они?[31] Или, если вам угодно, мне надо положить, что мы внесем двенадцатую часть, т.е. пятьсот талантов?[32] Но и вы не согласитесь на это; да если и внесете эти деньги, они слишком ничтожны для предстоящей войны. (28) Вы должны, значит, сделать все остальные приготовления; что же касается денег, то в настоящее время надо оставить их на руках у владельцев, так как нигде в другом месте не будут они в лучшей сохранности у государства. Если же когда-нибудь наступит такая крайность, тогда они будут сами добровольно вносить их, и вы так получите их. Это и возможно, граждане афинские, и кроме того, будет благородным и полезным для вас делом; да и кстати будет, если про вас будет сообщено царю; это вызовет у него немалый страх. (29) Он, конечно, знает, что в битве с двумястами триер[33], из которых сто выставили мы, его предки потеряли тысячу кораблей; а тут он услышит, что теперь вы сами наготове имеете их триста. Таким образом он и поймет, хотя бы был совсем помешанным, что окажется в далеко не легком положении, если сделает своим врагом наше государство. Но, конечно, если он имеет основание кичиться своим богатством, то все-таки и в нем он найдет более слабую опору, чем та, какая есть у вас. (30) Он, говорят, золота получает много. Но если он раздаст его, ему придется искать нового: ведь и источники, и колодцы, естественно иссякают, если из них часто берут все целиком. Про нас же, наоборот, он услышит, что у нас основой является ценз всей страны, *именно шесть тысяч талантов*[34]; а как мы будем защищать ее от наступления врагов, это лучше всего могли бы знать те из его предков, которые сражались при Марафоне[35], а пока мы будем владеть своей землей, средства у нас, конечно, не могут истощиться.
(31) Далее, если некоторые опасаются, что он, обладая средствами, соберет себе большое войско наемников, то и это тоже не представляется мне верным. Именно, я полагаю, что против Египта и Оронта[36] и вообще против некоторых из варваров охотно пошли бы к нему на службу в качестве наемников многие из греков - вовсе не из такого расчета, чтобы он победил кого-нибудь из этих людей, но каждый в отдельности думал бы только о том, чтобы получить какое-нибудь обеспечение для самого себя и через это освободиться от теперешней своей бедности. Но против Греции, я думаю, не пошел бы ни один грек. Действительно, куда он сам обратится тогда? Во Фригию[37] что ли пойдет, чтобы быть там рабом? (32) Ведь никакой другой цели не преследует война с варваром[38], как защиту страны, жизни, обычаев, свободы и всего тому подобного. Кто же настолько несчастный человек, что захочет предать себя, родителей, могилы, отечество из-за ничтожной корысти? Я лично думаю, что никто на это не решится. Да, с другой стороны, и царю нет расчета с помощью наемников одолеть греков, так как те, кто победят нас, уж конечно, сильнее его; но он хочет вовсе не того, чтобы, уничтожив нас, оказаться под властью других, но главным образом того, чтобы самому властвовать, если не над всеми, то по крайней мере над имеющимися у него теперь рабами.
(33) Далее, если кто-нибудь думает, что фиванцы будут на его стороне, трудно перед вами говорить о них, потому что вы из-за ненависти к ним не захотите послушать доброго слова о них, хотя бы то была и правда. А все-таки людям, которые берутся за рассмотрение важных вопросов, не следует упускать из виду ни одного полезного соображения ни под каким предлогом. Я, со своей стороны, думаю, что фиванцы не только никогда не пойдут совместно с ним против греков, (34) но, наоборот, сами дали бы большие деньги,- если бы могли их дать,- за то только, чтобы представился им какой-нибудь случай искупить свои прежние прегрешения по отношению к грекам[39]. Ну, а если- уж кто-нибудь считает фиванцев от природы настолько несчастными во всех отношениях, то все вы, конечно, понимаете то, что раз фиванцы будут настроены в его пользу, тогда их противники[40] обязательно будут держать сторону греков.
(35) Итак, я лично держусь того мнения, что в этом и заключается дело справедливости и что сторонники ее одержат верх над предателями и над варваром во всех отношениях. Следовательно, не надо, по-моему, ни чрезмерно предаваться страху, ни дать себя увлечь, чтобы первыми начать войну. Да и из остальных греков никто, как я вижу, естественно, не устрашился бы этой войны. (36) Ведь кто же из них не знает, что, пока они считали его своим общим врагом и хранили согласие между собой, они обладали многими благами, но как только они стали считать его своим другом и завели между собой распри из-за личных споров - вот тут и постигли их такие бедствия, каких ни один даже заклятый враг не мог бы придумать для них? Так неужели же нам бояться того человека, кого судьба и божество показывают бесполезным в качестве друга и полезным в качестве врага? Ни в коем случае! Но зато не будем и задевать его: этого не следует, как ради нас самих, так и ввиду неладов и взаимного недоверия среди прочих греков; (37) ведь, конечно, если бы можно было единодушно всем вместе напасть на него одного, тогда я такое действие против него даже не почел бы за несправедливость. Но раз этого нет, то, по-моему, надо соблюдать осторожность, чтобы не дать предлога царю выступать в качестве защитника за права остальных греков. Ведь, если вы будете держаться спокойно, он всяким действием такого рода будет возбуждать подозрение; если же вы первыми начнете войну, тогда, естественно, будет казаться, что он из вражды к вам хочет быть другом всем остальным. (38) Итак, смотрите же, не раскройте, в каком плохом состоянии находятся дела в Греции, - не созывайте людей в такое время, когда они не откликнутся, и не начинайте войны, когда не в состоянии будете ее вести. Нет, держитесь спокойно, сохраняя мужество и делая приготовления; и если будут доходить о вас сведения до царя, - то пускай он слышит не о том, клянусь Зевсом, будто все греки, и афиняне в том числе, испытывают затруднения, будто находятся в страхе или в тревоге, (39) - нет, совсем не об этом, а, наоборот, о том, что если бы ложь и клятвопреступление не считались у греков таким же позором, как у него считаются славным делом, тогда уж давно бы вы пошли походом против него; но что в данное время вы этого не сделали бы из своих собственных соображений, а только молите всех богов наслать на него такое же безумие, как некогда на его предков. И если он станет вдумываться в такое положение, он найдет, что вы не плохо принимаете свои решения. (40) Ему по крайней мере известно, что благодаря войнам с его предками наше государство сделалось богатым и великим, а вследствие спокойствия, которое оно некогда хранило[41], оно не могло тогда возвыситься ни над одним из греческих государств в такой степени, как теперь. Кроме того, он видит что и грекам нужен какой-то посредник - сам ли взявший это на себя, или в силу обстоятельств - и таковым мог бы явиться для них - он знает это - он сам[42], если бы начал войну. Значит, знакомыми и правдоподобными будут для него сообщения, которые он услышит от своих осведомителей.
(41) Однако, чтобы не утомлять вас, граждане афинские, слишком длинной речью, я сейчас уйду, указав только главные черты своего предложения. Готовиться надо против явных врагов - вот что я предлагаю; обороняться же и против царя, и против всех, кто только сделает попытку нанести вам обиду, надо, по-моему, с помощью все одних и тех же сил, но самим не быть зачинщиками в несправедливости ни словом, ни делом. Надо стараться, чтобы не только речи на трибуне, но и дела наши были достойны предков. И если вы будете так поступать, вы сделаете полезное не только для самих себя, но и для тех людей, которые стараются убедить вас в противном, так как вам не придется на них гневаться потом, совершив ошибку теперь.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Симмории - особые компании или группы богатых граждан, на которые возлагалось исполнение так называемых литургий, т.е. общественных обязанностей, требовавших крупных расходов, например триерархия, т.е. постройка или оснастка и снаряжение военного трехпалубного корабля, триеры. Ранее, в V в., эти литургии исполнялись единолично, но в IV в., в связи с оскудением материальных и моральных сил после Пелопоннесской войны, единоличного исполнения уже нельзя было требовать; это дело стали распределять между целыми группами богатых граждан. Распределением их заведовали стратеги. Впервые этот порядок введен в архонтство Навсиника в 378/377 г. Первоначально к этой повинности привлекались все граждане, но позднее, начиная с 357/356 г., ее стали возлагать только на богатых. При этом- нередко происходили споры и неудовольствия, особенно оттого, что наиболее богатые, внося вперед всю требующуюся сумму, потом с лихвой взыскивали ее с остальных участников.
Речь "О симмориях" - первая из сохранившихся до нас политических речей Демосфена была произнесена в Народном собрании в 354 г. до н.э. В этом году в Афинах началась паника и связи с распространившимися слухами о больших военных приготовлениях персидского царя Артаксеркса III Оха. Эти приготовления на самом деле были вызваны отпадением Финикии, Кипра и Египта, но так как афиняне помогали восставшему сатрапу Артабазу, то явилось предположение, что готовится поход в Грецию, подобный походам Дария и Ксеркса в 492, 490 и 480 гг. Некоторые ораторы призывали к войне. Однако положение Греции было не такое, как во время персидских войн V в. Среди греков не было единодушия. Афины были истощены тяжелой и безуспешной войной с отпавшими союзниками (357-355 гг.). Демосфен, как и некоторые другие дальновидные политики, полагал, что, пока еще слухи остаются не подтвержденными, воинственная политика может обострить политические отношения и привести к действительному вторжению персов. Но, отклоняя мысль о столкновении в ближайшее время, он считал необходимым воспользоваться этим случаем, чтобы поднять боеспособность государства, - он уже предвидел угрозу со стороны растущей силы Македонии, с которой, хотя и вяло, велась война с 357 г.
В связи с этим Демосфен предложил проект новой организации симморий. В основе его плана лежит система, практиковавшаяся уже до этого, начиная с 357 г. Так как из основного кадра 1200 богатых граждан значительная часть (до 800) числится лишь номинально, получая освобождение по разным основаниям, он предложил довести номинальную цифру до 2000, чтобы было 1200 фактических участников. При этом он стремится к большой равномерности в распределении, объединяя в отдельных группах людей разной состоятельности и уравнивая общую материальную способность самих групп. Хотя речь эта была принята с одобрением, как видно из следующей речи "О свободе родосцев" (XV, 6), но осуществилась только первая ее часть: никаких военных действий против персов не было начато; проект же новой, более справедливой организации симморий осуществился лишь много позднее, в 340 г., когда назрело решительное столкновение с Македонией.
План речи
Вступление. Нужны не красивые слова, а дельный совет (§ 1 - 2).
Главная часть. I. Вопрос о войне с персами (§ 3 -13). Не следует объявлять войну персам, так как остальные греки в данный момент не поддержат афинян и, может быть, даже примкнут к персам. Надо вообще готовиться к войне, и это пригодится и на случай войны с персами. II. Сущность предложения оратора: 1) организация симморий (§ 14 -17); надо самим делать, не рассчитывая на других (§ 14-15); 2) вопрос о триерах (§ 18-23); 3) вопрос о средствах: в случае опасности граждане сами дадут средства (§ 24-30). III. Опровержение возражений противников: 1) опасность со стороны наемных войск царя (§ 31-32); 2) опасность перехода фиванцев на сторону персов (§ 33 - 34); 3) война с персами не страшна, но начинать ее самим не следует в такой момент, когда они могут привлечь на свою сторону многих греков (§ 35 - 40).
Заключение. Основная сущность предложения: делать приготовления, но самим военных действий не начинать (§ 41).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Так называемую Союзническую войну начали против афинян хиосцы, родосцы и византийцы, бывшие прежде в подчинении у них, а в это время заключившие между собой союз против афинян. Родосцы, находясь в соседстве с Карией, воображали, что находятся в дружественных отношениях с правителем ее Мавсолом. Однако он, добившись мало-помалу доверия с их стороны, подстроил заговор против народа и, низвергнув у родосцев демократию, отдал государство в рабство немногим особенно богатым. Так вот Демосфен и советует не допускать этого, но подать помощь народу родосцев; он указывает при этом, что для афинян выгодно существование в городах демократического строя. "А если родосцы,- говорит он,- и виноваты перед нами, то все-таки честь наша и обычай требуют обеспечивать свободу даже таким из греков, которые причинили нам какую-нибудь неприятность, и не помнить обид за теми, кто делал что-нибудь против нашего государства".
РЕЧЬ
(1) Я думаю, граждане афинские, что, раз мы обсуждаем такие важные вопросы, надо предоставлять свободу высказываться всякому, кто выступает со своим советом. Я лично никогда не видел трудности в том, чтобы объяснить вам, какие меры будут наилучшими (вообще говоря, все вы, мне кажется, понимаете это), но трудность я вижу в том, чтобы убедить вас их выполнять. Ведь когда вопрос решен и принят голосованием, тогда он еще так же далек от осуществления, как и до принятия решения. (2) Напротив, одним из таких обстоятельств, за которые, как я полагаю, вы должны благодарить богов, является то, что те самые люди, которые недавно по своей самонадеянности вели с вами войну, теперь в вас одних видят надежду на свое спасение. Стоит порадоваться представившемуся случаю: он дает вам возможность, если вы примете надлежащее решение на этот счет, все нарекания на наше государство, распространяемые его клеветниками, опровергнуть на деле и с доброй славой. (3) Именно, нас обвиняли хиосцы, византийцы и родосцы в злых умыслах против них и под этим предлогом затеяли против нас совместно эту последнюю войну[1]. Но сейчас выяснится, что тот, кто во всем этом был зачинщиком и кто убедил это сделать, Мавсол, выдававший себя за друга родосцев, на самом деле отнял у них свободу, а те, которые объявили себя союзниками,- хиосцы и византийцы, не помогли им в несчастьях; зато вы, которых они боялись, одни на всем свете будете виновниками их спасения. (4) Если для всех это станет очевидным, вы достигнете того, что народное большинство во всех государствах будет считать условием своего спасения быть в дружбе с вами. А для вас не может быть никакого блага выше того, как снискать добровольное и вполне искреннее расположение со стороны всех людей.
(5) Но я удивляюсь, что те же самые люди, которые в вопросе об египтянах убеждали наше государство действовать против царя, в вопросе о родосской демократии выражают боязнь перед ним. Между тем одни, как все это знают,- греки, другие же - подданные его державы. (6) Некоторые из вас, я думаю, помнят, что, когда вы обсуждали вопрос об отношениях к царю, я выступил и первый дал этот совет - и, кажется, даже я единственный или, может быть, с кем-нибудь вдвоем - высказал этот взгляд, именно, что, по-моему, с вашей стороны было бы благоразумно не выставлять в качестве предлога для военных приготовлений вражду к нему, но, подготовляясь против наличных врагов, в то же время принимать меры для обороны и против него, если бы он начал наносить вам обиды[2]. И если я тогда высказал такую мысль, то и вам не казались мои слова неправильными; но вы и сами их также одобряли. (7) Таким образом моя сегодняшняя речь продолжает ту мысль, которая была высказана тогда. Действительно, что касается меня, то, если бы я находился при дворце царя и он взял меня в советники, я посоветовал бы ему то же самое, что и вам - за свои собственные владения вести войну в случае сопротивления со стороны кого-нибудь из греков, а на те области, на которые у него нет никаких прав, совершенно не предъявлять притязаний. (8) Значит, если вы, граждане афинские, вообще решили уступать все области, которыми завладеет царь, сумев опередить или обмануть некоторых людей в городах, то ваше решение неудачно, как я лично думаю. Если же за свои права вы считаете нужным и воевать в случае надобности, и переносить какие бы то ни было невзгоды, тогда, во-первых, у вас будет настолько же меньше необходимости в этом, насколько тверже будет ваше решение на этот счет; а во-вторых, вы покажете, что вы держитесь правильного взгляда на дело.
(9) А нового ничего нет ни в том, что я сейчас говорю, предлагая освободить родосцев, ни в том, что вы сделаете, если послушаете меня; на этот счет я напомню вам кое-что из того, что уже делалось раньше и оказалось полезным. Вы, граждане афинские, однажды послали Тимофея[3] на помощь к Ариобарзану[4], сделав в своей псефисме[5] оговорку: "с тем условием, чтобы он не нарушал мирного договора с царем[6]. Но когда Тимофей увидел, что Ариобарзан явно отложился от царя, а Самос занят отрядами Кипрофемида, которого назначил царский управитель Тигран, Ариобарзану он прекратил помощь, а остров обложил осадой и, подав помощь, освободил[7]. (10) И вот у вас до сего дня не было никакой войны из-за этого. Ведь, конечно, не одинаково будет воевать человек,- ведется ли война с целями захвата или в защиту своих владений, но когда у людей отнимают достояние, в защиту его все воюют до последних сил; когда же война идет в целях захвата, относятся уже иначе - проявляют настойчивость, пока противник уступает, но когда встретят отпор, не бывают нисколько в обиде на тех, кто окажет сопротивление.
(11) А мне кажется, что теперь, если бы наше государство вмешалось в эти дела, Артемисия[8] даже не оказала бы никакого сопротивления таким действиям. Относительно этого выслушайте короткое объяснение и судите на основании его, правильны ли мои расчеты, или нет. Я лично думаю, что, если бы у царя в Египте все шло так, как он хотел[9], тогда Артемисия особенно постаралась бы подчинить Родос его власти - не из расположения к царю, но просто из желания, оказав ему важную услугу во время его пребывания поблизости от нее, снискать через это наиболее милостивое отношение к себе. (12) Но раз дела идут у него так, как рассказывает молва, и раз он потерпел неудачу в своих замыслах, она понимает, что этот остров, как это и есть на самом деле, ни для какой другой цели не может быть нужен царю в настоящее время, как только в качестве оплота против ее собственной власти на случай каких-нибудь враждебных действий с ее стороны. Поэтому, мне кажется, она скорее согласится на то, чтобы вы владели им, хотя и не уступит его вам открыто, чем пожелает, чтобы царь завладел им. Напротив, я думаю, она и помогать ему не станет, а если и будет это делать, то кое-как и плохо. (13) Также и насчет царя,- сказать наверное, что он предпримет, этого, клянусь Зевсом, я не берусь, но что для нашего государства важно выяснить теперь же, будет ли он делать попытки подчинить себе государство родосцев, или не будет, это я могу утверждать решительно. Дело в том, что не о родосцах только нужно нам думать, если их он не станет подчинять себе, но и о нас самих, и обо всех вообще греках.
(14) Впрочем, если бы даже родосцы, проживающие там теперь[10], самостоятельно управлялись в своем государстве, я не советовал бы вам вступать в дружбу с ними, хотя бы все ваши пожелания они обещали вам исполнить. Я ведь вижу, что они сначала в целях низвергнуть демократию привлекли себе на помощь некоторых из граждан; когда же добились своего, то в свою очередь изгнали их. Вот я и думаю, что люди, которые не соблюдали верности ни тем, ни другим, и по отношению к вам не могут стать надежными союзниками. (15) И этого я никогда бы не сказал, если бы считал это полезным только для родосской демократии: ведь ни я не состою их проксеном[11], ни из них никто не является лично мне гостем[12]. Да будь я даже тем и другим, я и тогда не сказал бы этого, если бы не считал полезным для вас. Ведь, что касается родосцев, то если позволительно это сказать человеку, выступающему в своей речи за их спасение, я одинаково с вами радуюсь тому, что с ними случилось. Ведь, помешав вам получить то, что должно быть вашим, они потеряли свою свободу и, хотя имели возможность участвовать в союзе на равных правах с другими греками и даже с лучшими, чем сами, они оказываются теперь в рабстве у варваров-рабов[13], которых приняли в свои акрополи. (16) Я почти готов сказать, что, если вы согласитесь им помочь, это несчастье даже послужит им на пользу. Ведь будь у них все благополучно, они едва ли пожелали бы образумиться, будучи родосцами[14]; но когда на деле по опыту познали, что неразумие становится причиной многих бедствий для народа, они, может быть, доведись дело до этого, станут более благоразумными на будущее время. А это я считаю для них немалой пользой. Итак, по-моему, надо стараться спасти и лихом не поминать прошлого, представляя себе, что иной раз и вы сами бывали введены в обман злонамеренными людьми и все-таки ни за одно из этих дел не сочли бы справедливым самим понести наказание.
(17) А вы, граждане афинские, имейте в виду также и то, что много войн вы вели и с демократиями, и с олигархиями. Впрочем, это вы знаете и сами. Но из-за чего с теми и с другими бывает у вас война, этого, может быть, никто из вас не представляет себе. Так из-за чего же ведется война? С демократиями - или из-за частных недоразумений, когда отдельные государства не сумеют разрешить споров в общественном порядке, или же из-за участка земли, о границах, из-за соперничества или из-за гегемонии. А с олигархиями - уже совсем не по таким причинам, а из-за государственного устройства и за свободу. (18) Поэтому я со своей стороны не задумался бы сказать, что, по-моему, выгоднее было бы, если бы все греки, имеющие демократическое управление, с вами воевали, чем, если бы государства с олигархическим устройством были вашими друзьями. Именно, с людьми свободными, я думаю, вам не трудно было бы заключить мир, когда пожелаете, с людьми же, имеющими олигархическое устройство, даже и дружбу я не считаю надежной. Невозможно ведь допустить, чтобы олигархическое меньшинство относилось благожелательно к народному большинству и чтобы люди, домогающиеся власти, питали расположение к людям, избравшим себе жизнь с равноправием слова[15].
(19) Я удивляюсь, как никто из вас не представляет себе того, что если у хиосцев и митиленцев[16] существует олигархическое управление и если теперь родосцы и, можно сказать, чуть ли не все люди вовлекаются в такое рабство, тогда вместе с этим подвергается известной опасности и наш государственный строй, и как никто не учитывает того, что если повсюду установится олигархический строй, тогда никоим образом не оставят демократии у вас. Все ведь знают, что тогда никого другого уж не будет, кто мог бы возвратить опять свободу государствам. Так вот то место, откуда ожидают возможность какой-нибудь беды для самих себя, и захотят уничтожить. (20) Таким образом, если вообще всех людей, наносящих кому-нибудь обиды, надо считать врагами самих потерпевших, то людей, низвергающих демократический строй и изменяющих его на олигархию, я советую считать общими врагами всех, кто стремится к свободе. (21) Затем, это и справедливо, граждане афинские, раз вы сами имеете демократическое устройство, показывать и другим людям, что когда другие демократии терпят несчастье, вы переживаете это с таким же чувством, какое вы сами хотели бы встретить со стороны остальных, если бы когда-нибудь - не будь того никогда! - с вами случилось что-нибудь подобное. Вот так и тут, если даже кто-нибудь скажет, что родосцы потерпели по заслугам, то не подходящее теперь время этому радоваться: счастливые всегда должны проявлять благожелательное отношение к несчастным, так как никому из людей не известно, что их ожидает впереди.
(22) А вот еще я слышу, как здесь у вас часто кое-кто повторяет, что, когда у нас демократию постигло несчастье[17], некоторые люди выражали согласное желание ее спасти. Из этих людей я коротко упомяну сейчас об одних аргосцах. Я не хотел бы, чтобы вы, которые всегда пользуетесь славой как спасители людей в несчастьях, показались в этом отношении хуже аргосцев. А эти последние, живя в области, пограничной с областью лакедемонян, хотя и видели, что те господствуют на суше и на море, не смутились и не побоялись открыто показать свое сочувствие к вам, но даже, когда пришли из Лакедемона послы, как говорят, с требованием выдачи некоторых из ваших изгнанников, они вынесли постановление такого рода, что, если эти послы не удалятся от них до захода солнца, они будут считать их за врагов[18]. (23) Так после этого разве не позорно, граждане афинские, имея перед собой пример того, как народ аргосцев в тогдашних условиях не побоялся власти и силы лакедемонян, вам, настоящим афинянам, бояться какого-то варвара, да при том еще женщины? А между тем аргосцы могли бы сослаться на то, что часто терпели поражения от лакедемонян, тогда как вы, наоборот, много раз побеждали царя, а поражения не потерпели ни разу[19] ни от рабов царя, ни от него самого. Ведь, если царь где-нибудь и побеждал наше государство, то только благодаря тому, что подкупал деньгами самых негодных из греков или предателей из их числа, а иным способом не побеждал никогда. (24) Да и это ему не помогло, но вы найдете, что, хотя наше государство он и ослабил с помощью лакедемонян[20], но и сам в то же время подвергался опасности потерять свой престол в столкновении с Клеархом и Киром[21]. Таким образом, ни в открытых действиях он не победил, ни в тайных происках не имел успеха. А все-таки я вижу, что некоторые из вас, относясь часто с пренебрежением к Филиппу, как к совершенно ничтожной величине, боятся царя, как сильного врага для тех, против кого он наметит свой удар. Но если от одного мы не будем обороняться, как от ничтожного, другому будем во всем уступать, как слишком страшному, тогда против кого же, граждане афинские, мы будем ополчаться?
(25) Да, есть у вас, граждане афинские, люди, умеющие очень хорошо говорить перед вами о справедливости, когда дело касается других. Им я посоветовал бы только одно - стараться перед всеми другими говорить о справедливости по отношению к вам; тогда они и показали бы первые, что исполняют свой долг. Нелепо ведь поучать вас насчет требований справедливости тому, кто сам не соблюдает справедливости; а конечно, не справедливо, будучи вашим гражданином, иметь наготове речи[22] против вас, а не в защиту вас. (26) Вот, например, смотрите, ради богов, почему же в Византии никто не разъяснит гражданам, что им не следует занимать Халкедон[23], который сейчас принадлежит царю, но прежде принадлежал вам и на который у них не было никаких прав; или что Селимбрию, город, который в прежнее время был в союзе с вами, им нельзя вводить в свое податное объединение и включать ее область в границы владений Византии вопреки присяге и договору, в котором значится, что они должны быть самостоятельными?[24] (27) Равным образом и Мавсолу, пока он был жив, а после его смерти - Артемисии никто не объяснит, что нельзя захватывать Кос, Родос и некоторые другие греческие города, которые царь, господин их, по договору[25] уступил грекам и из-за которых много опасностей и славные бои выдержали греки в те времена[26]. А если и говорит кто-нибудь тем и другим непосредственно, то нет, как видно людей, которые бы послушались такого человека. (28) Я лично считаю справедливым вернуть родосских демократов. Впрочем, если бы это и не было справедливо, то все-таки, когда я погляжу на то, что эти люди делают, я нахожу уместным давать этот совет о необходимости их возвращения. Почему? Дело вот в чем, граждане афинские: если бы все задались целью поступать справедливо, позорно было бы вам одним отказываться от этого; но когда все остальные подготовляют свои силы к совершению каких-нибудь несправедливостей, нам одним выставлять соображения справедливости, ничего не предпринимая со своей стороны,- это я считаю не справедливостью, а малодушием. Я вижу, что все люди могут рассчитывать на осуществление своего права лишь постольку, поскольку сами имеют в распоряжении силу. (29) И я могу сослаться на всем вам известный пример. Есть у греков с царем два договора - один, который заключило наше государство и который все восхваляют, и есть еще другой, который после этого заключили лакедемоняне и который все осуждают[27]. В обоих этих договорах не одинаково определяются правовые положения. Частное право, какое применяется в свободных государствах, законы распространяют в одинаковой и равной степени как на слабых, так и на сильных; наоборот, права общегреческие определяются сильными в отношении слабых.
(30) И вот теперь, когда вы уяснили себе, в чем заключаются требования справедливости, вам надо подумать о том, чтобы и осуществить их было в ваших руках. А это возможно, если в вас будут видеть общих заступников свободы всех. Но для вас, мне кажется, будет, естественно, особенно трудным делом выполнить то, что требуется, У всех остальных людей есть одна борьба - это борьба против явных врагов, и если их они победят, тогда им уже ничто не мешает быть распорядителями своих благ. (31) У вас же, граждане афинские, борьба двоякая - одна такая же, как у всех остальных, а кроме того, другая, еще более срочная и важная, чем первая,- именно, вы должны, когда обсуждаете дела, еще преодолеть сопротивление таких людей, которые задались целью действовать у вас во вред государству. Таким образом, пока по вине этих людей ни одна из насущных потребностей не может удовлетворяться без напряжения сил, вам, естественно, приходиться терпеть много неудач. (32) Но если многие без всякого опасения избирают себе такой именно путь в государственной деятельности, то, вероятно, причиной этого являются главным образом те выгоды, которые получают они от людей, содержащих их у себя на жалованье; впрочем, по справедливости и вас самих можно винить за это. Ведь, конечно, вам, граждане афинские, нужно бы смотреть на пост, занимаемый человеком в государственной деятельности, совершенно так же, как и на пост в военном строю. В чем же состоит этот взгляд? Человека, покинувшего свой пост в строю, назначенный ему начальником, вы считаете нужным подвергать лишению гражданской чести и не допускать к участию ни в каких общественных делах[28]. (33) Вот так же нужно бы и людей, покинувших завещанный предками пост в государстве и поддерживающих олигархический порядок, лишать чести подавать советы вам самим. Но в действительности выходит так, что, если из союзников вы признаете самыми преданными тех, которые поклялись одного и того же с вами иметь врагом и другом[29], то из политических деятелей вы считаете самыми верными тех, кто заведомо для вас держит сторону врагов.
(34) Впрочем, главная трудность заключается не в том, чтобы найти, какое обвинение выставить против них или какой упрек бросить остальным, т.е. именно вам, а нужно найти такие слова и такие действия, с помощью которых можно было бы исправить то, что сейчас у нас неблагополучно. Конечно, может быть, сейчас и не время говорить обо всем. Но если то, что вы себе наметили, вы сумеете подкрепить каким-нибудь полезным действием, тогда, может быть, шаг за шагом постепенно поправится и все остальное. (35) Я, со своей стороны, думаю, что вам надо взяться за эти дела решительно и действовать так, как того требует достоинство государства, памятуя все время о том, с каким удовольствием вы слушаете, когда кто-нибудь восхваляет ваших предков, рассказывает о совершенных ими делах и говорит о воздвигнутых трофеях[30]. Так имейте же в виду, что ваши предки воздвигли эти памятники не для того только, чтобы вы восхищались, созерцая их, но для того, чтобы вы и подражали доблестям воздвигших их людей.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Большой остров Родос в 357 г. вместе с рядом других союзников - Хиосом, Косом, Византией и др., недовольных эксплуататорской политикой Афин, поднял восстание, которое привело к тяжелой для Афин Союзнической войне (357-355 гг. до и. э.) и к распадению союза. Пользуясь создавшимся положением, царек карийского города Галикарнасса (на юго-западном берегу Малой Азии), вассал персидского царя Мавсол, а после его смерти его вдова, царица Артемисия, стали поддерживать восстание, имевшее целью низвергнуть в восставших городах демократический строй, установленный афинянами, и ввести олигархию. Изгнанные с Родоса демократы, естественно, обратились в 351 или 350 г. до н. э. за помощью в Афины. Афиняне всегда гордились своим призванием защищать демократический строй. Но в данном случае положение оказывалось затруднительным. Союзническая война кончилась тем, что афиняне должны были дать обязательство не вмешиваться во внутренние дела своих прежних союзников. Кроме того, опасно было вступать в столкновение с персами, которые поддерживали олигархов. Наконец, трудно было отрешиться от тяжелого чувства, что приходится помогать своим недавним противникам. Вот при каких условиях произносил свою речь Демосфен. Требовалось большое мастерство, чтобы рассеять предубеждение слушателей и постепенно подготовить их мнение к необходимости принять неприятное для них решение. Этим психологическим расчетом и определяется все построение данной речи. Она полна осторожных рассуждений и оговорок. В целом оратор доказывает в ней необходимость держаться обычной политики Афин и защищать везде, а следовательно, и на Родосе, демократический строй. Эта речь, хотя и была выслушана в Народном собрании, практических последствий не имела, но в 346 г. Родос был подчинен Идриеем, преемником Артемисии (ср. Демосфен, "О мире", V, 25).
План речи
Вступление. Трудность вопроса и преимущество данного момента: кто прикидывался другом, оказался врагом; кого считали врагами, те были друзьями (§ 1-4).
Главная часть. Надо помочь родосцам. I. Точка зрения оратора: 1) опасность со стороны царя несерьезна, и это было признано уже раньше (§ 5 - 8); 2) пример Тимофея (§ 9-10); 3) противодействие Артемисии не может быть серьезным (§ 11 -12); 4) вопрос имеет значение для всех вообще греков (§ 13). II. Необходимость оказать помощь родосцам: 1) это диктуется собственными интересами (§ 14 -16); 2) эта война имеет целью защиту свободы (§ 17 -18); 3) Афинам, как демократическому государству, следует защищать демократию (§ 19-21). III. Возражение противникам: 1) пример Аргоса (§ 22-24); 2) несправедливая точка зрения некоторых ораторов и право сильного в политике (§ 25-27); 3) необходимость соединять право с реальной силой (§ 28-29). IV. Трудность положения вследствие продажности некоторых политиков (§ 30 - 33).
Заключение. Дело идет не о взаимных обвинениях, а о пользе государства (§ 34). Надо подражать примеру предков (§ 35).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Когда лакедемоняне, побежденные фиванцами при Левктрах в Беотии, оказались в крайне опасном положении вследствие того, что аркадяне отпали от них и примкнули к фиванцам, афиняне заключили союз с лакедемонянами и тем самым спасли их. Позднее лакедемоняне, оправившись от опасностей и снова приобретая силу, повели наступление против Мегалополя, города в Аркадии, и через послов приглашали афинян принять участие вместе с ними в войне. Со своей стороны и мегалопольцы прислали послов в Афины, призывая их к себе на помощь. Так вот Демосфен и советует не допускать, чтобы Мегалополь был уничтожен и чтобы усилились лакедемоняне. Он указывает при этом, что для афинян выгодно, если не будет опасности со стороны Лакедемона.
РЕЧЬ
(1) Обе стороны, мне кажется, граждане афинские, одинаково заблуждаются - как те, которые высказывались в пользу аркадян, так и те, которые говорили в пользу лакедемонян. Словно все это люди, пришедшие сюда в качестве уполномоченных от двух противных сторон, а не сограждане вас самих, к которым те и другие присылают посольства, - так они сыплют обвинения и клеветы друг на друга. Но так говорить подобало бы только каким-нибудь пришлым людям; тем же, которые здесь хотят быть советниками, следовало бы говорить беспристрастно по существу дела и думать без всякой зависти только о наилучшем ради вашей пользы. (2) А на самом деле - если только отнять у них, что они всем вам известны и говорят на аттическом наречии, многие, я думаю, приняли бы их - кого за аркадян, кого за лаконцев. Я, конечно, вижу, как трудно говорить самое лучшее. Когда вы все введены в обман и одни рассчитывают на одно, другие на другое, при таких условиях, если кто-нибудь станет предлагать нечто среднее и при этом у вас не хватит терпения дослушать до конца, он не угодит ни тем, ни другим, но только навлечет на себя недовольство с обеих сторон. (3) И все-таки я предпочту скорее сам, если уж на то пошло, прослыть за пустого болтуна, чем вопреки тому, что считаю наилучшим для государства, позволить некоторым людям ввести вас в обман. Итак, отдельные подробности я изложу, если вам будет угодно, позднее; сейчас же начну с того, что согласно признается всеми, и на основании этого постараюсь прежде всего показать, что, по-моему, является самым существенным.
(4) Итак, ни один человек не может оспаривать того мнения, что выгоды нашего государства требуют ослабления, как лакедемонян, так и этих вот фиванцев. Притом дела наши сейчас, если судить по речам, часто высказывавшимся у вас, находятся в таком приблизительно положении, что фиванцы в случае восстановления Орхомена, Феспий и Платей[1] будут ослаблены, лакедемоняне же, если подчинят себе Аркадию и возьмут Мегалополь, опять сделаются сильными. (5) Значит, нам надо наблюдать за тем, чтобы не дать этим последним сделаться опасными и могущественными ранее, чем те будут уже слабыми, и как бы не проглядеть, если лакедемоняне усилятся значительно более того, насколько нам выгодно ослабление фиванцев. Ведь, конечно, у нас не может быть речи, чтобы вместо фиванцев мы хотели приобрести себе противниками лакедемонян, и вовсе не об этом мы хлопочем, а только о том, чтобы ни те, ни другие не могли причинять нам вреда, так как при этом условии лучше всего была бы обеспечена наша безопасность.
(6) "Правда, клянусь Зевсом, - скажем мы, - это действительно так и должно быть, а все-таки странно будет, если тех самых людей, против кого мы выступали при Мантинее[2], мы теперь возьмем себе в союзники, да при том еще будем помогать им против тех, с которыми тогда сами делили опасности". - Да, я и сам это признаю; но тут, по-моему, требуется еще условие, чтобы я другая сторона была согласна соблюдать справедливость. (7) Значат, если все согласятся соблюдать мир, мы не будем помогать мегалопольцам, так как в этом не будет никакой надобности. В таком случае с нашей стороны ничего не будет сделано против тех, которые выступали совместно с нами; но одни уже сейчас состоят нашими союзниками, как и сами они указывают, другие же присоединятся теперь. Чего же еще другого можно было бы нам желать? (в) Ну, а если лакедемоняне будут нарушать справедливость и почтут нужным вести войну?... Если тогда нам придется решать вопрос только о том, следует ли отдать Мегалополь в руки лакедемонян или нет, тогда, пожалуй, хоть это, конечно, и не будет справедливым, но я допускаю, что мы согласимся на такую уступку и не станем оказывать никакого сопротивления этим людям, поскольку они делили с нами опасности. Но, раз все вы знаете., что, стоит им взять его, они пойдут на Мессену, так пусть же ответит кто-нибудь из тех людей, которые сейчас так сурово относятся к мегалопольцам, что тогда посоветует он нам делать. Но нет! Этого никто не скажет. (9) Кроме того, вы все, конечно, понимаете, что советуют ли это они или нет, все равно помощь надо оказать, как по условиям присяги, которую мы дали мессенцам[3], так и ради нашей собственной выгоды, которая требует, чтобы этот город существовал. Так сообразите же сами про себя, с чего вам будет прекраснее и благороднее начать, если хотите <не допускать, чтобы лакедемоняне совершали несправедливости, - с защиты ли Мегалополя, или с защиты Мессены. (10) Сейчас вы покажете, что, если помогаете аркадянам, то вместе с тем стараетесь обеспечить прочность мира, ради которого вы подвергались опасностям и выступали в походы. А тогда вы обнаружите перед всеми, что отстаиваете существование Мессены не столько из соображений справедливости, сколько из страха перед лакедемонянами. Между тем во всех расчетах и действиях надо, конечно, руководствоваться требованиями справедливости, хотя в то же время надо следить и за тем, чтобы при этом соблюдалась и собственная польза.
(11) Далее, мои противники делают такого рода возражение, что нам нужно что-то предпринимать для возвращения себе Оропа[4] и что, если мы в тех людях, которые могли бы нам оказать помощь в деле возвращения его, наживем себе врагов, мы останемся без союзников. Я лично насчет того, что надо пытаться вернуть Ороп, согласен и сам; о том же, что лакедемоняне якобы будут нам теперь врагами, если мы примем к себе в союзники тех из аркадян, которые хотят быть нашими друзьями, об этом, по-моему, даже и говорить нельзя одним людям - именно тем, которые убедили вас помогать лакедемонянам, когда они находились в опасности. (12) Да, ведь вовсе не такие речи говорили они в то время, когда все пелопоннесцы[5] пришли к вам и совместно с вами хотели идти против лакедемонян,- и вот тогда они убедили вас не принимать их к себе, что и заставило их обратиться к фиванцам, так как другого им ничего не оставалось; а ради спасения лакедемонян они убедили вас и деньги вносить, и лично подвергаться опасностям[6]. Но у вас, конечно, и желания не было бы их спасать, если бы эти люди предупреждали вас, что спасенные вами, они никакой благодарности не будут питать к вам за спасение, если вы снова не предоставите им свободы делать, что им будет угодно, и наносить обиды. (13)Право же, если большой помехой для замыслов лакедемонян оказывается заключение нами союза с аркадянами, то им следует все-таки больше быть благодарными за то, что были спасены нами, когда подверглись крайней опасности, чем сердиться за то, что встречают теперь отпор в своих несправедливых поступках. Следовательно, как же не должны они помочь нам в деле с Оропом, и разве в противном случае не заслужат они славу самых подлых людей? Нет, клянусь богами, я этого себе не представляю.
(14) Далее, я удивляюсь также и ораторам, которые высказывают такой взгляд, будто если мы сделаем своими союзниками аркадян и если будем действовать подобным образом, то государство обнаружит изменчивость своего направления и отсутствие твердых устоев. Нет, граждане афинские, я представляю себе как раз обратное. Почему? - Потому, что из всех решительно людей никто, я думаю, не мог бы возразить, что и лакедемонян, и еще прежде[7] фиванцев, и, наконец, эвбейцев[8] наше государство спасло и что после этого оно сделало их своими союзниками, причем во всех случаях оно стремилось к одной и той же цели. (15) В чем же она заключается? - В том, чтобы спасать притесняемых. Значит, если дело обстоит так, то уже не мы должны оказаться этими "изменчивыми", но те, которые не хотят соблюдать требований справедливости, и тогда ясно, что по вине людей, преследующих свои захватнические цели, вечно изменяется общее положение, а вовсе не наше государство.
(16) А по-моему, лакедемоняне действуют как весьма хитрые люди. Вот, например, теперь они говорят, что элейцы[9] должны получить некоторые области Трифилии, флиасийцы[10] - Трикаран, еще некоторые из аркадян - свои исконные области, а мы - Ороп, но говорят это вовсе не потому, чтобы хотели каждого из нас видеть в обладании своими областями, - вовсе не поэтому - это было бы запоздалым благородством с их стороны. (17) Нет, этим они хотят только всем показать, будто помогают отдельным государствам получить то, что те считают своим достоянием; в действительности же они делают это с тем расчетом, чтобы, когда сами пойдут на Мессену, все эти люди приняли участие в походе вместе с ними и помогали им со всей охотой: ведь в противном случае все они явно показали бы свою несправедливость, так как заручившись их согласием в своих притязаниях на те области, на которые отдельные из них предъявляли права, потом не воздавали бы им соответствующей благодарности. (18) Я лично полагаю, прежде всего, что, если даже мы не отдадим некоторых из аркадян во власть лакедемонян, государство и без того может получить Ороп - как с их помощью, если они пожелают быть справедливыми, так и с помощью остальных, которые не считают допустимым, чтобы фиванцы владели чужой собственностью. А уж если бы выяснилось для нас, что, не позволяя лакедемонянам покорить Пелопоннес, мы тем самым отнимем у себя возможность получить Opoп, тогда, я думаю, для нас предпочтительнее, если можно так выразиться, отказаться от Opoпa, чем отдать лакедемонянам Мессену и Пелопоннес. Ведь, я думаю, не об этих местах только пришлось бы нам вести переговоры с ними[11], а... нет, уж не стану говорить того, что приходит мне сейчас на мысль; но, вероятно, многие места оказались бы у нас в опасности.
(19)Но, конечно, если мегалопольцам ставить в вину то, что было сделано ими против нас[12], - как говорят, под давлением фиванцев,- то странно будет теперь, когда они, наоборот, хотят сделаться друзьями и помогать нам, за это самое порицать их и изыскивать способы, как бы помешать им в этом, и, наконец, странно не понимать того, что, чем большей представят эти люди преданность, проявленную тогда ими по отношению к фиванцам, тем большего негодования будут заслуживать по справедливости они сами, раз лишили наше государство таких союзников, когда они к вам приходили раньше, чем к фиванцам[13]. (20) Но так рассуждать, я думаю, могут только люди, которые вторично хотят их сделать союзниками других[14]. Я же уверен - насколько вообще может предполагать человек по своему разумению - я думаю и большинство из вас сказало бы то же самое, - что если лакедемоняне возьмут Мегалополь, тогда опасность будет грозить Мессене, а если они и ее возьмут, тогда уж мы - я могу это сказать наверняка - станем союзниками фиванцев. (21) Таким образом, гораздо благороднее и лучше самим принять к себе фиванских союзников и не допустить посягательства лакедемонян, чем, не решаясь сейчас спасти фиванских союзников, бросить их на произвол судьбы, но зато потом спасать самих фиванцев, да к тому же еще и находиться в страхе за самих себя. (22) Да, я по крайней мере считаю это не безопасным для нашего государства, если лакедемоняне возьмут Мегалополь и снова сделаются могущественными. Они ведь и теперь, как я вижу, рассчитывают воевать не с той целью, чтобы предотвратить от себя какое-нибудь несчастье, но для того, чтобы вернуть себе прежнюю силу. А к чему они стремились тогда, когда ей обладали, это вы, вероятно, знаете лучше меня и потому, естественно, станете этого бояться.
(23) Я хотел бы спросить у ораторов, заявляющих о своей ненависти, как к фиванцам, так и к лакедемонянам, что побуждает их ненавидеть тех, кого они ненавидят, - сочувствие ли к вам и желание вашей пользы, или все дело в том, что одни ненавидят фиванцев из-за сочувствия к лакедемонянам, другие ненавидят лакедемонян из-за сочувствия к фиванцам. Если - сочувствие к этим государствам, так не следует слушать ни тех, ни других, как выживших из ума. Если же ответят, что - сочувствие к вам, тогда зачем же они так непомерно возвышают других? (24) Есть ведь, есть способ смирять фиванцев, не давая усилиться лакедемонянам, и даже гораздо более легкий; а какой, - это я постараюсь вам рассказать. Все мы знаем, что все люди, хотя бы и не хотели, все-таки до известной степени стыдятся не соблюдать требования справедливости, а несправедливому противятся явно, особенно те, которые сами страдают от этого. И губит все, как мы увидим, и является началом всех своих бедствий именно то, что люди просто не желают соблюдать справедливость. (25) Так вот, чтобы предлагаемое дело не помешало ослаблению фиванцев, будем настаивать на необходимости восстановить Феспии, Орхомен и Платеи, будем сами помогать в этом их гражданам и от других требовать того же самого (ведь дело благородства и справедливости - не допускать, чтобы оставались разоренными старинные города), а с другой стороны, не покинем Мегалополь и Мессену на произвол их притеснителей и ради Платей и Феспий не будем закрывать глаза на разорение существовавших населенных городов. (26) И если такое положение дел будет всем ясно, тогда не найдется никого, кто бы не захотел принудить фиванцев отказаться от обладания чужими землями. Иначе же мы прежде всего будем, естественно, иметь в этих людях[15] противников в данном вопросе, раз они будут представлять себе, что восстановление тех мест несет гибель им самим; в таком случае тщетными будут и наши собственные старания. Ведь где же будет действительно конец, когда вечно мы будем допускать разорение существующих городов и требовать восстановления разрушенных?
(27) Далее, некоторые - и это как раз те, чьи слова как будто представляются наиболее справедливыми,- говорят, что мегалопольцы должны убрать все столбы[16], содержащие договоры с фиванцами, если хотят прочно оставаться нашими союзниками. Но те возражают, что с их точки зрения не столбы с договорами создают дружбу, а приносимая польза и что за союзников они считают лишь тех, кто им помогает. Я же лично, если в большинстве своем они и держаться таких взглядов, сам смотрю на дело вот каким образом. По-моему, надо одновременно и от них требовать, чтобы убрали столбы, и от лакедемонян, чтобы соблюдали мир, а если какая-нибудь из сторон не захочет выполнить этого, тогда уже мы должны действовать об руку с теми, которые соглашаются на эти условия. (28) Так, например, если мегалопольцы, несмотря на заключенный мир, все-таки будут держаться союза с фиванцами, тогда всем станет очевидно, что они отдают предпочтение захватническим стремлениям фиванцев перед справедливостью; точно так же, если мегалопольцы сделаются вполне честно нашими союзниками, но лакедемоняне не захотят соблюдать мир, то всем станет, конечно, ясно, что лакедемоняне хлопочут вовсе не о восстановлении Феспий, а о том, как бы самим в такое время, когда фиванцам со всех сторон грозит война[17], подчинить своей власти Пелопоннес. (29) К моему удивлению, находятся такие люди, которые высказывают опасение, как бы в союз с фиванцами не вступили враги лакедемонян, а в то же время не находят ничего страшного в том, если их покорят лакедемоняне. И это мне тем более удивительно, что время на деле уже показало нам примеры того, как фиванцы всегда пользуются ими в качестве союзников против лакедемонян, лакедемоняне же, когда имели их под своей властью, пользовались ими против нас.
(30) Наконец, по-моему, нужно иметь в виду еще и такое соображение, что если вы не примете под свое покровительство мегалопольцев и они вследствие этого будут побеждены и расселены по разным местам[18], тогда сразу же могут сделаться сильными лакедемоняне; если же только мегалопольцы спасутся, как это не раз уже бывало даже против ожидания, они будут - и справедливо - верными союзниками фиванцев. Но в том случае, если вы примете их под свое покровительство, им тотчас же будет обеспечено спасение благодаря вам. Что же касается дальнейшего, то предоставим другим учитывать размеры опасности, а сами будемте наблюдать все это на примере фиванцев и лакедемонян[19]. (31) Таким образом, если будут окончательно побеждены фиванцы, как им и следует, тогда лакедемоняне не усилятся чрезмерно, так как будут иметь себе противников вот в них, в своих близких соседях - аркадянах. Ну, а если фиванцы соберутся с силами и выйдут целыми, они будут все-таки слабее, так как на нашей стороне будут союзниками аркадяне и так как нам они будут обязаны своим спасением. Следовательно, со всех точек зрения выгодно и не бросить на произвол судьбы аркадян, и не допустить того, чтобы, если они спасутся, создалось впечатление, будто спасением своим они обязаны самим себе или кому-нибудь другому, кроме вас.
(32) Итак, что касается меня, граждане афинские, то клянусь богами, я говорил сейчас не имея ни к той, ни к другой стороне ни пристрастия, ни вражды, но высказал то, что считаю полезным для вас. И я советую вам не отдать на произвол судьбы мегалопольцев, да и вообще никого из более слабых во власть более сильному.
ПРИМЕЧАНИЕ
Введение
Мегалополь - город в Аркадии, в средней части Пелопоннеса, основанный фиванцами во главе с Эпаминондом в 369 г. путем объединения (синойкисм) 39 отдельных общин. Этот город сделался в Пелопоннесе оплотом всех элементов, недовольных владычеством Спарты, в том числе мессенцев, освобожденных в это же время из-под ига спартанцев. Когда в 355 г. началась так называемая Священная война против фокидян, фиванцы, взявшие на себя руководство в этой войне, стали терпеть неудачи; при этих условиях они уже не могли оказывать нужной поддержки своим союзникам в Пелопоннесе. Тогда мегалопольцы обратились за помощью в Афины, и им это было обещано в том случае, если спартанцы на них нападут. Спартанцы, пользуясь неудачами фиванцев, задумали уничтожить ненавистный им город и, для того, чтобы получить свободу действий, обещали некоторым другим государствам удовлетворение их претензий за счет соседей или за счет фиванцев, как, например, восстановление городов Орхомена, Платей и Феспий, разгромленных фиванцами, Флиунту - возвращение Трикарана, элейцам - возвращение Трифилин, некоторым арка-дянам, державшимся спартанской ориентации, - удовлетворение их домогательств. Точно так же и афиняне рассчитывали вернуть себе отнятый у них фиванцами пограничный город Ороп. В Афинах образовалось два направления: одни держали сторону Спарты, указывая на совместные действия со спартанцами после сражения при Левктрах (371 г.) и особенно во время битвы при Мантинее (362 г.); другие отстаивали интересы аркадян (в том числе и мегалопольцев) и фиванцев. В конце 353 или в начале 352 г. в Афины прибыли послы той и другой стороны, причем оба посольства старались склонить афинян в свою пользу. Тут на заседании Народного собрания Демосфен и выступил с речью, в которой защищал интересы Мегалополя, доказывая важность для Афин сохранения политического равновесия, исключающего чрезмерное преобладание как Спарты, так и Фив. Он ссылался при этом на то, что общий принцип политики Афин - всегда поддерживать слабых и угнетенных против притеснения со стороны сильных. Он говорил не первым. Другими ораторами уже были изложены обстоятельства дела и внесены практические предложения. Демосфену приходилось сосредоточивать внимание на опровержениях. Практических результатов речь Демосфена не имела. Афиняне не предприняли никаких шагов в этом деле. Но в 352 г. противники Спарты в Пелопоннесе получили помощь от Филиппа Македонского, который, разгромив фокидян, решил создать себе оплот в Пелопоннесе против Спарты (на эту опасность как раз и указывал Демосфен в данной речи - § 20), и этим Филипп действительно обеспечил себе нейтралитет пелопоннесских государств при решительном столкновении с Афинами в 338 г. Это показывает, что точка зрения Демосфена была правильной.
План речи
Вступление. Ошибочность взглядов аркадской и спартанской партий; затруднительность проведения средней точки зрения (§ 1 - 3).
Главная часть. I. Общее положение: важность сохранения политического равновесия - ослабления и спартанцев, и фиванцев (§ 4-5). II. Возражения сторонникам Спарты. А. Вопрос о Мегалополе: а) прежнему союзу со Спартой не противоречит поддержка Мегалополя (§ 6-7); б) необходимость помощи Мегалополю, так как есть опасность, что, победив его, спартанцы пойдут на Мессену (§ 8 - 9); в) дело чести для афинян (§ 10). Б. Вопрос об Оропе: справедливость требует, чтобы спартанцы дали возможность афинянам вернуть Оропе (§ 11 -13). В. Вопрос о неустойчивости афинской политики: помощь угнетенным есть требование справедливости (§ 14 -15). Г. Разоблачение политики спартанцев: а) обещаниями всевозможных уступок они только прикрывают собственное стремление покорить Мессену (§ 16 -17); б) для Афин выгоднее пожертвовать Оропом, чем Мегалополем и Мессеной (§ 18). III. Предложения оратора: а) надо самим привлечь на свою сторону союзников Фив, так как иначе они обратятся к другим, а Спарта усилится (§ 19 - 22); б) основой афинской политики должны быть не односторонние суждения ораторов фиван-ской и спартанской партий, а справедливость (§ 23-24); г) условием поддержки со стороны Афин должно быть для каждой стороны соблюдение мира (§ 27-29). IV. Важность оказания помощи аркадянам (§ 30-31).
Заключение. Польза Афин требует не покидать слабых на произвол сильных (§ 32).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
Так как Александр вернул в Мессену сыновей тирана Филиада, оратор обвиняет его в том, что он сделал это вопреки договору его с афинянами и прочими греками. Он говорит также, что македоняне нарушили договор еще и во многих других отношениях, и советует не оставлять этого без внимания. Однако Демосфену эта речь приписывается, по-видимому, неправильно. По своему стилю и внешним признакам эта речь не похожа на остальные речи Демосфена, но более подходит к свойствам речи Гиперида; она содержит, между прочим, некоторые выражения, подходящие более ему, чем Демосфену, как, например, "новоявленные богачи" или "обнаглеет"[1].
РЕЧЬ
(1) Надо прислушиваться, граждане афинские, с особенным вниманием к речам тех людей, которые призывают соблюдать присягу и договоры, если только они делают это по убеждению. Я по крайней мере думаю, что ни о чем в такой степени не подобает хлопотать людям, имеющим демократическое устройство, как о равенстве и справедливости. Значит, тому, кто особенно настойчиво призывает к этому, уже нельзя, нагоняя только тоску пустыми речами об этом, на деле поступать совершенно иначе, но надо сначала подвергнуть это все тщательному рассмотрению и таким образом или обеспечить за собой в дальнейшем ваше согласие по этим вопросам, или же устраниться самим и дать возможность высказаться таким людям, которые лучше умеют выразить требования справедливости. (2) В таком случае вы или сами добровольно будете выносить обиды и тем самым будете потворствовать своему обидчику, или же, поставив выше всего справедливость, будете без всяких нареканий с чьей-либо стороны соблюдать свою пользу[2] и действовать без всякого промедления. Но если посмотреть на дело с точки зрения самого договора и присяги о соблюдении общего мира[3], тогда можно сейчас же увидеть, кто его нарушители. Со всей краткостью, какую только допускает важность этого предмета, я изложу вам его сущность.
(3) Так вот, если бы кто-нибудь спросил вас, граждане афинские, кто особенно вызвал бы ваше негодование, если бы стал вас к чему-нибудь принуждать, я думаю, это такой человек, который насильственно заставлял бы вас вернуть сюда Писистратидов, будь они еще живы в настоящее время, и вы тогда, я думаю, сразу же взялись бы за оружие и пошли на любую опасность, чтобы только не допустить их к себе, так как иначе, раз согласившись на это, сделались бы рабами наподобие каких-то купленных за деньги - и это тем более, что раба своего никто не убьет умышленно, тогда как люди, живущие под властью тиранов, как можно видеть, не только погибают без суда сами, но и страдают еще от оскорблений, наносимых их детям и женам. (4) Значит, если Александр вопреки присяге и условиям, значащимся в общем договоре о мире, возвратил в Мессену бывших тиранов, сыновей Филиада[4], разве он помышлял о справедливости, разве не проявил, наоборот, свой нрав настоящего тирана, мало считаясь с вами и с общим договором? (5) Стало быть, как вы были бы сильно возмущены, если бы кто-нибудь стал насильственно принуждать вас к этому, так нельзя относиться спокойно и не принять мер к соблюдению присяги и в том случае, когда это случилось где-нибудь в другом месте вопреки данной вам присяге; так же точно, если вот тут некоторые выступают с призывами к нам соблюдать присягу, тем более мы не должны потворствовать столь явным нарушителям ее. (6) Нет, нельзя этого допускать, если с вашей стороны будет желание, чтобы соблюдалась справедливость: ведь в договоре прибавлена еще такая оговорка, что за врага все участники мира должны считать того, кто поступает, как теперь Александр, а равно и страну его, и что все должны идти против него войной. Таким образом, если мы хотим исполнять условия договора, мы должны смотреть, как на врага, на того, кто возвращает изгнанных. (7) Но, конечно, эти сторонники тиранов могут, пожалуй, сказать, что сыновья Филиада правили мессенцами в качестве тиранов еще до заключения договора и что на этом основании их и восстанавливает Александр. Однако, если с Лесбоса, именно из Антиссы и Эреса, он изгнал тиранов[5] под предлогом того, что это есть беззаконное правление, хотя они были тиранами еще до заключения договора, то смехотворно утверждение, будто он вовсе не придает такого значения тирании в Мессене, хотя и тут она остается одинаково ненавистной. (8) К тому же и договор прямо в самом же начале говорит, что греки должны быть свободными и самостоятельными. Поэтому, раз вы признаете одним из условий договора требование самостоятельности и свободы, то разве не является высшей нелепостью, что в действиях человека, обратившего людей в рабство, вы не хотите видеть преступления против общего договора? Значит, нам, граждане афинские, если мы хотим соблюдать договоры и присягу и поступать по справедливости, к чему, как я только что сказал, призывают эти договоры, необходимо взяться за оружие и идти в поход против нарушителей всего этого со всеми желающими. (9) Или вы думаете, что когда-нибудь благоприятное стечение обстоятельств может и независимо от справедливости приносить пользу? А сейчас, когда сошлись сразу к одному и справедливость, и благоприятные условия, и польза, неужели вы будете ждать еще какого-то другого времени, чтобы взяться за дело не только своей собственной свободы, но и свободы всех вообще греков?
(10) Обращаюсь теперь к другому правовому вопросу из числа тех, которые значатся в договоре. Именно, в нем сказано, что, ежели какие люди попытаются низвергнуть государственный строй, существовавший в каждом отдельном государстве в то время, когда приносили присягу на соблюдение мира, все такие люди да будут врагами всем участникам мира. Представьте же себе, граждане афинские, что ахейцы в Пелопоннесе имели демократическое управление, и вот теперь в Пеллене у них низверг демократию македонский царь, причем изгнал большинство граждан, имущество же их отдал рабам, а борца Херона[6] поставил тираном. (11) Но мы ведь принимаем участие в мирном договоре, который требует считать врагами тех, кто так поступает. А в таком случае что же - не должны ли мы подчиняться общим требованиям и относиться к этим людям, как к врагам, или может быть, кто-нибудь из этих людей, состоящих на жалованье у македонского царя и разбогатевших во вред вам, настолько обнаглеет, что станет отрицать это? (12) Ведь для них, конечно, не составляет тайны ни одно из этих данных, но они дошли до такой дерзости, что, находясь под охраной вооруженных отрядов тирана, призывают вас соблюдать им же нарушенную присягу, как будто он и в клятвопреступничестве является полновластным владыкой, заставляют вас нарушать собственные законы, освобождая преступников, осужденных в судебных отделениях, и вынуждая совершать и еще великое множество подобных же противозаконни. (13) Это и естественно: тем, которые продали себя, чтобы совершать действия, противные благу отечества, не может быть дела до законов и присяги; они только прикрываются этими словами и вводят в заблуждение людей, которые, заседая тут в Народном собрании, относятся поверхностно, не вникают в суть дела и не думают о том, что теперешнее их равнодушие может когда-нибудь впоследствии сделаться причиной нелепого и большого потрясения. (14) Я со своей стороны предлагаю, как сказал в самом начале, следовать советам вот этих ораторов, которые твердят, что нужно соблюдать общие договоры; но, конечно, это возможно лишь при том условии, если они, говоря так о необходимости соблюдения присяги, не имеют в виду задней мысли - они рассчитывают, что никто этого не заметит, - будто нет никакого вреда от того, если вместо демократии устанавливаются тирании и если в государствах низвергается свободный политический строй.
(15) Но вот что еще более смехотворно: в договоре значится, что члены Союзного совета[7] и лица, поставленные на страже общего дела, должны заботиться о том, чтобы в государствах, участниках мирного договора, не применялись ни казни, ни изгнания, вопреки установленным в этих государствах законам, ни отобрания в казну имуществ, ни передел земли, ни отмена долгов, ни освобождение рабов в целях государственного переворота[8]. Между тем эти люди не только не препятствуют таким мероприятиям, но еще и сами содействуют им. Так разве не заслуживают они за это погибели? Ведь они подготовляют в государствах такие тяжелые бедствия, что сама их важность заставляла заботу об их предотвращении возложить на Совет во всем его составе.
(16) Укажу и еще на одно обстоятельство, являющееся нарушением договора. Там значится, что из государств, участников мирного договора, изгнанникам воспрещается предпринимать вооруженные походы с военными целями против какого бы то ни было из государств, участников этого договора; в противном случае то государство, из которого они предпримут поход, подлежит исключению из договора. И несмотря на это, македонский царь с такой легкостью повел военные действия, что не только ни разу не останавливал их до сих пор, но еще и теперь ходит с войском всюду, куда только может, а сейчас даже в большей степени, чем прежде: давая только распоряжения, он возвратил разных лиц по отдельным местам и в том числе педотриба[9] в Сикион. (17) Следовательно, если уж соблюдать общие условия договора, как настаивают эти люди, то государства, позволившие себе такой образ действий, должны быть исключены у нас из договора. Конечно, если нужно скрывать истину, тогда не стоит объяснять, что это - македонские города. Но раз прислужники македонского царя, действующие против нас, не перестают требовать исполнения условий общего договора, тогда удовлетворим их, поскольку эти требования справедливы, исключим согласно с тем, как велит присяга, те города[10] из договора и обсудим, как надо поступать с людьми, которые ведут себя, как господа, ничем не стесняясь, и все время либо затевают что-нибудь против нас, либо предъявляют нам свои требования и насмехаются над общим мирным договором. (18) В самом деле, зачем эти люди будут возражать против такого порядка вещей? И разве не настаивают они соблюдать в нерушимости договор лишь постольку, поскольку он идет в ущерб нашему государству, и разве допустят оставаться в силе тому, что служит нам на пользу? Разве можно признать справедливым такое положение дела? И разве не будут они всегда стараться придать силу такому условию в присяге, которое выгодно врагам и идет в ущерб нашему государству? Наоборот, если что-нибудь с нашей стороны, справедливое и вместе с тем полезное для нас, будет идти во вред им, разве не будут они считать своей обязанностью вести против этого непрестанную борьбу?
(19) Но вам, конечно, полезно будет знать еще определеннее, что никто из греков никогда не будет вас обвинять в нарушении какого-нибудь из принятых всеми условий, но, наоборот, все будут вам даже благодарны, так как вы одни изобличите людей виновных в этом; с этой целью я расскажу вам кое-что на этот счет из многих случаев такого рода. В договоре, например, сказано, что все участники мирного договора имеют право плавать по морю и никто не должен препятствовать им и захватывать принадлежащие кому-либо из них суда; всякий же, кто окажется виновным в нарушении этого, должен почитаться за врага всеми участниками мира. (20) Так вот, граждане афинские, вы видели совершенно ясно, что это как раз и делали македоняне. Они дошли до такой наглости, что увели к Тенеду все суда, шедшие из Понта[11], и не прекращали своих преследований до тех пор, пока вы не постановили в псефисме производить посадку людей на сто триер и спускать их сейчас же на воду и не поставили военачальником над ними Менесфея[12]. (21) Так разве не странно это, что, хотя так много столь важных проступков совершено другими, их здешние друзья останавливают вовсе не тех нарушителей права, а убеждают вас соблюдать столь грубо попранные условия? Словно в договоре прибавлено еще и такое условие, что одним позволительно делать всякие правонарушения, другим же нельзя даже обороняться! (22) А разве это не было с их стороны не только беззаконием, но вместе с тем и безрассудством, так как, нарушив присягу, они из-за этого едва не лишились, как того заслуживали, гегемонии на море?[13] Да еще и теперь они предоставляют это право без возражений нам во всякое время, когда мы захотим действовать, потому что, если они и перестали совершать преступления, от этого нисколько не уменьшается допущенное ими нарушение общего договора. (23) Но их счастье в том, что они могут пользоваться вашей беспечностью, которая не выказывает намерения добиваться даже своих прав. Вот это и является верхом наглости с их стороны, что в то время, как все остальные греки и варвары боятся вступать во враждебные отношения с вами, одни эти новоявленные богачи[14] заставляют вас презирать самих себя, действуя на вас то убеждением, то насилием, словно они ведут политическую деятельность где-нибудь среди абдерцев и маронейцев[15], а не среди афинян. (24) И вот, с одной стороны, они умаляют ваши силы и преувеличивают силы врагов, а в то же время, с другой стороны, сами того не замечая, признают наше государство неодолимым, поскольку убеждают его охранять справедливость несправедливыми мерами[16], как будто ему легко будет справиться со своими врагами, если только оно поставит себе целью достижение собственных выгод. (25) А до этого дошли они естественным образом. Действительно, пока у нас будет возможность неоспоримо оставаться господами на море, и притом единственными, то против соперников на суше, конечно, можно найти, помимо наличных сил, еще и другие, более сильные средства обороны, тем более, что теперь судьба положила конец могуществу людей, действовавших под охраной войск тирана[17], причем некоторые из них погибли, другие разоблачены и показали свое полное ничтожество.
(26) Итак, македонский царь, помимо всего уже сказанного, совершил такие правонарушения в отношении торговых судов. Но верхом наглости и высокомерия со стороны македонян является случай, происшедший недавно, именно - они посмели войти в Пирей вопреки взаимному договору у нас с ними. И, хотя это была всего одна триера, граждане афинские, однако нельзя умалять значения этого дела, так как очевидно, что это была лишь попытка узнать, оставим ли мы это дело без внимания и не представится ли потом возможности делать это уже с более крупными силами, а также и потому, что они не считались с общими постановлениями, совершенно так же, как и с ранее упомянутыми. (27) Действительно, что это было способом постепенного проникновения и средством приучать нас к таким наездам, видно вот из чего: человек, заехавший тогда на корабле, - его тогда нужно было бы вам немедленно уничтожить вместе с триерой! - просил о разрешении ему построить мелкие суда в наших гаванях; судя по этому, разве не очевидно, что они изобретали способ не просто 'заходить сюда, а водвориться тут прочно? И если мы допустим постройку мелких судов, то спустя немного времени допустим строить и триеры, и если сначала немного, то вскоре и в большом количестве. (28) Ведь нельзя же сказать, что в Афинах есть в изобилии кораблестроительный лес (отсюда его подвозят издалека и с трудом) и что, наоборот, запасов его не хватает в Македонии - она и всем остальным, кто только желает, поставляет его по самым низким ценам, - нет, они рассчитывали, что тут в гавани они не только будут строить себе корабли, но будут набирать и состав людей, хотя в общем договоре точно разъяснена недопустимость чего-либо подобного, а также рассчитывали, что это можно будет продолжать и потом и каждый раз все в более крупных размерах. (29) Вот так те люди во всех делах проявляют пренебрежительное отношение к нашему государству, действуя по указаниям здешних учителей, которые подсказывают им, что надо делать. Вот так же признали они совместно с этими людьми и какой-то неописуемый упадок и малодушие в нашем государстве и не предполагают, чтобы у нас была способность предвидеть дальнейшие события или сколько-нибудь умения учитывать то, как относится тиран к общим договорам.
(30) Этих требований договора, граждане афинские, советую вам строго держаться таким именно образом, как я уже объяснял, и я могу вас уверить, насколько это позволяет опыт человека в моем возрасте[18], что мы и справедливость соблюдем, не навлекая на себя нареканий, и с наибольшей безопасностью воспользуемся благоприятными условиями, направляющими нас к нашей же пользе. Ведь в договоре еще прибавлено: "Если нам будет угодно участвовать в общем договоре о мире". А это выражение: "если нам будет угодно" имеет и обратный смысл[19], если иметь в виду, что надо же нам когда-нибудь покончить с этим позорным положением - ходить только по следам за другими, а иначе никогда и не вспоминать про ту любовь к славе, которая была нам присуща с древнейших времен и проявлялась чаще и в большей степени, чем у кого бы то ни было другого. Итак, если вы, граждане афинские, найдете это нужным, я готов внести письменное предложение сообразно с тем, как повелевает договор, именно, что надо вести войну с его нарушителями.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
В этой речи дело идет о договоре, заключенном греческими государствами с Македонией сначала после победы над ними Филиппа в 338 г., а потом возобновленном после воцарения Александра в 336 г. Этим договором гарантировались свобода и независимость всех участников союза, свободное плавание по морю, невмешательство во внутренние дела и т. д. Тогда же для общего руководства всеми делами греческих государств был заключен союз; управление им было поручено Союзному совету из представителей отдельных государств, заседавшему в Коринфе. Темою речи являются многократные нарушения этого договора Александром: он восстановил тиранию в Мессене (юго-западная часть Пелопоннеса), установил тиранию в Пеллене (в Ахайе - в северном Пелопоннесе) и в Сикионе (в Пелопоннесе близ Коринфа) и, наоборот, низложил ее на острове Лесбосе в городах Антиссе и Эресе, вмешивался во внутренние дела разных государств, захватывал афинские суда на пути из Черного моря и т. д. Оратор, отмечая такие нарушения договора, призывает воспользоваться благоприятным моментом, когда соединяются справедливость и выгода, и объявить войну.
Древние критики (см. Либаний, Гарпократион и др.) отмечали, что эта речь лишена типичных свойств Демосфена - его силы и выразительности; кроме того, она отличается по своему строению и по языку. Древние предполагали авторство Гиперида или Гегесиппа. Во всяком случае есть основание думать, что она принадлежит кому-нибудь из современников Демосфена. По времени написания она относится, по-видимому, приблизительно к началу 335 г., так как в ней еще не упоминается о разгроме Фив - в сентябре или октябре 335 г. и о начале войны с Персией - 334 г.; флот македонский еще представляется более слабым, чем афинский (§ 25), тогда как позднее он усилился вследствие захвата персидских кораблей.
План речи
Вступление. Необходимо требовать неукоснительного соблюдения условий мира (§ 1-2).
Главная часть. Нарушения мира Александром (§ 3 - 29). I. Восстановление тирании в Мессене (§ 3-9): 1) договор воспрещает вмешательство во внутренние дела (§ 3-6); 2) Александр признал недопустимой тиранию на Лесбосе (§ 7); 3) однако он сам нарушает свободу и независимость государств (§ 8); 4) момент благоприятен для борьбы (§ 9). II. Нарушение договора (§ 10 -15): 1) установление тирании в Пеллене (§ 10-11); 2) вмешательство в судебные решения (§ 12-13); 3) необходимость соблюдать присягу {.% 14); 4) попустительство членов Союзного совета (§ 15). III. Насильственное возвращение изгнанников и действия во вред Афинам (§ 16 -18). IV. Сравнение тактики Афин и Македонии (§ 19-25): 1) захват судов {§ 19-20); 2) Македония прикрывает свои противозакония призывом других к законности (§ 21-22); 3) беспечность афинян (§ 23-25). V. Новый пример хитрости Македонии 26 - 29).
Заключение. Справедливость и польза требуют решительных действий (§ 30).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Оратор воздвиг для защиты афинян стену более несокрушимую и благородную, чем эти обычные стены, создание человеческих рук - именно, свою преданность родному государству и свое ораторское мастерство, как сам он выразился: "не камнями и кирпичами укрепил я Афины, а большими силами и многочисленными союзами, как сухопутными, так и морскими"[1]. Впрочем, он сделал немалый вклад в создание для государства ограды и рукотворной. Именно, ввиду того, что стены у афинян во многих частях были повреждены, решено было их поправить, и были выбраны для этой цели десять человек по одному от каждой филы, которые должны были взять на себя только хлопоты, тогда как расходы принимались на счет государства. (2) В числе этих лиц был и наш оратор, и он, не в пример остальным, внес в это дело не только свои хлопоты, но и выполнил его безукоризненно, а кроме того, пожертвовал в пользу государства и деньги из собственных средств. Эту преданность его одобрил Совет и за усердие наградил золотым венком[2]: афиняне ведь всегда охотно воздают благодарность своим благодетелям. (3) Ктесифонт был тем лицом, которое внесло предложение о том, что надо увенчать Демосфена, и притом в определенное время - на празднике Дионисий, и в определенном месте - в театре Диониса, перед глазами всех греков, которых привлечет это общее собрание; далее, глашатай должен объявить в присутствии их, что государство увенчивает Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, за все его заслуги и преданность по отношению к государству. (4) Эта честь была удивительной со всех точек зрения и потому возбудила зависть, и против псефисмы внесена была жалоба на противозаконие. Именно, Эсхин, бывший врагом Демосфена, возбудил против Ктесифонта дело о противозаконии, ссылаясь на то, что Демосфен, как человек, занимавший государственную должность и еще не сдавший отчета, является подотчетным, закон же не разрешает увенчивать подотчетных; затем он приводил еще закон, повелевающий, если народ афинский кого-либо увенчивает, объявлять об этом увенчании в Народном собрании, если же Совет, то в здании Совета, но отнюдь не в каком другом месте. (5) Кроме того, он утверждает, что в отношении Демосфена эти похвалы являются лживыми, так как политическая деятельность оратора является якобы негодной, а он сам -- взяточник и виновник многих бедствий для государства. При этом Эсхин строит свое обвинение в таком порядке, что сначала говорит относительно закона о подотчетных, потом - относительно закона об объявлениях через глашатаев и наконец - о политической деятельности; при этом он требовал, чтобы и Демосфен держался того же порядка. (6) Однако наш оратор и начал со своей политической деятельности и потом снова обратил свою речь к этому вопросу - ив этом проявил свое мастерство: ведь так и нужно начинать с более сильных данных и такими же кончать. В среднюю же часть он поставил вопрос о законах, причем закону о подотчетных лицах он противопоставил собственные соображения, закону об объявлении через глашатая - другой закон или вернее часть закона, как сам он говорит, в которой разрешается и объявление в театре, если такое постановление сделают Народ и Совет.
ДРУГОЕ ВВЕДЕНИЕ[3]
(1) Афиняне и фиванцы, ведя войну с Филиппом, потерпели поражение при Херонее, городе Беотии. Македонский царь после этой победы поставил гарнизон в Фивах и держал это государство под своей властью в порабощении. Афиняне опасались такой же участи и для себя и, ожидая с часу на час нападение тирана, приняли меры к тому, чтобы поправить пострадавшие от времени части стен, и ввиду этого от каждой филы были назначены "строители стен". В качестве такого и Пандионида[4] выбрала с этой целью из своей среды нашего оратора. Взяв работу в свои руки, оратор ввиду недостаточности денег, отпущенных государством, покрыл расходы из своих собственных средств и не поставил их в счет государству, а отдал в дар. (2) Это и дало основание одному из политических деятелей, Ктесифонту, внести относительно него в Совете следующее предложение: ". Ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, в течение всей своей жизни всегда выказывает преданность государству, а теперь в должности строителя стен, видя недостаток денег, взял их из собственных средств и отдал в дар,- ввиду этого Совет и Народ решили увенчать его золотым венком в театре при постановке новых трагедий" [вероятно, именно в такое время, когда собирается особенно много народа, желающего смотреть новые драмы[5]]. (3) Когда эта пробулевма вносилась затем на рассмотрение Народа, против Ктесифонта выступил в качестве обвинителя Эсхин, бывший их противником на политической почве, и заявил, что псефисма противоречит трем законам - во-первых, тому, который не позволяет увенчивать человека подотчетного, пока он не сдаст отчета; а Демосфен, по его словам, еще не сдал его и в качестве распорядителя зрелищных денег, и в качестве строителя стен, и таким образом нужно было выждать и отсрочить вопрос о награде до тех пор, пока проверка не покажет его чистоту. (4) Во-вторых, он прочитал закон, повелевающий увенчивать на Пниксе в Народном собрании, и при этом обвинял граждан, принявших решение провозгласить об увенчании Демосфена в театре. Третий закон имеет в виду всестороннюю проверку жизни и политической деятельности, - именно, он решительно не позволяет вносить неправильных грамот в храм Матери[6], где находятся все вообще государственные грамоты; а Ктесифонт, по словам Эсхина, дал ложное показание о преданности и ревности Демосфена, так как тот оказывается якобы скорее злонамеренным и враждебным государству. (5) Поскольку этот третий закон оказывался на пользу нашему оратору, он, ухватившись за него, как за какой-то якорь, побил своего противника, прибегнув к самому искусному и остроумному приему против обвинителя - нашел слабое место, чтобы одолеть и положить на землю своего врага. Два других закона (о подотчетных лицах и об объявлении через глашатая) он отнес в среднюю часть речи, как настоящий стратег - "слабых отвел в середину"[7]; наиболее же сильным он воспользовался по краям, подкрепляя с обеих сторон слабости остальных частей. (6) В построении своей речи он явно руководствовался соображением пользы и не выставлял слишком откровенно на показ своего искусства. Хотя в начальных частях он как будто обходит требования законности, но на самом деле он пользуется законностью для иной цели. Так, Эсхин привел закон относительно людей, вносящих ложные предложения, а наш оратор, отвечая ему, нашел случай включить в свою речь объяснение собственной политической деятельности, под видом того, что борется оружием этой законности. Таково построение речи; главную силу Эсхин полагает в законности, а наш оратор в справедливости; общим же у обоих является в одинаковой степени вопрос пользы, хотя он прямо и не рассматривается. Постановка вопроса[8] - "буквальная, деловая", так как вопрос идет о точном выражении.
(7) Хотя обвинение было внесено еще при жизни Филиппа, но речь и судебное разбирательство относятся к тому времени, когда принял власть Александр. Дело в том, что когда был убит Филипп, и фиванцы, ободрившись, прогнали от себя гарнизон, Александр, увидав в этом пренебрежение к себе, разрушил до основания Фивы, но потом сам раскаялся в сделанном и, стыдясь этого, ушел из Греции и предпринял поход против варваров; тогда афиняне признали это время подходящим, чтобы предать суду изменников, совершивших преступление против Греции, и таким образом было устроено судебное разбирательство[9].
РЕЧЬ
(1) Прежде всего, граждане афинские, я молю всех богов и богинь, чтобы такая же благожелательность, какую я всегда питаю по отношению к государству и всем вам[10], была и мне оказана вами в настоящем процессе; затем, - и это особенно важно для вас и вашего благочестия и славы, - чтобы боги внушили вам руководствоваться не советами моего противника[11] о том, как надо вам слушать меня (это было бы ужасно!), (2) а законами и присягой, в которой наряду с различными требованиями справедливости имеется в виду и обязанность выслушать одинаково обе стороны[12]. А это значит,- что у вас не только не должно быть никакого предвзятого мнения и не только вы обязаны отнестись с одинаковым вниманием, но также что вы должны дать возможность каждому защищающемуся применить такой порядок и способ защиты, какой он пожелает и найдет наилучшим.
(3) Конечно, много у меня есть в настоящем процессе невыгодных условий в сравнении с Эсхином, но два из них, граждане афинские, имеют и важное значение. Во-первых, это - то, что цели нашей борьбы не равные: не одинаковое ведь дело - я ли лишусь теперь вашего расположения, или он не выиграет дела; но для меня это... не хочу уж сказать какого-нибудь недоброго слова[13] в начале своей речи; между тем он обвиняет меня из тщеславия. Во-вторых, от природы присуща всем людям такая черта, что, выслушивая охотно брань и обвинения, они возмущаются, когда кто-нибудь восхваляет сам себя. (4) Так вот то из этих условий, которое приносит удовольствие, досталось ему, а то, которое у всех, можно сказать, вызывает досаду, остается на долю мне. И конечно, если я, опасаясь этого, не стану рассказывать о том, что сделано мной, получится впечатление будто я не могу опровергнуть возведенных на меня обвинений и представить доказательств, за какие заслуги я рассчитываю получить почетную награду; если же я буду обращаться к тому, что я сделал и какова была моя политическая деятельность, я буду вынужден часто говорить о себе самом. Итак, я постараюсь делать это как можно реже. Но если о некоторых вещах я буду вынужден говорить обстоятельствами самого дела, вину за это по справедливости должен нести вот он, - тот, кто затеял весь этот процесс.
(5) Я думаю, все вы, граждане афинские, согласитесь, что настоящий процесс является общим для меня и для Ктесифонта и от меня он требует ничуть не меньшего внимания, потому что если вообще лишаться чего бы то ни было бывает обидно и тягостно,- тем более, когда это случается с человеком по проискам врага,- особенно тяжело лишаться расположения и милости с вашей стороны, поскольку и достигнуть этого является величайшим преимуществом[14]. (6) А так как из-за этого именно идет настоящий процесс, я убедительно прошу одинаково всех вас выслушать беспристрастно мои возражения против высказанных обвинений - так именно, как требуют те законы, за которыми сам законодатель Солон, искренний друг ваш и подлинный демократ, при самом же издании их считал нужным обеспечить постоянную силу не только тем, что написал их, но и тем, что судей обязывал приносить присягу. (7) И это он сделал, на мой по крайней мере взгляд, вовсе не из недоверия к вам, а просто по наблюдению, что поскольку обвинитель имеет преимущество, выступая с речью первым, подсудимому невозможно преодолеть обвинений и клеветнических наветов, если каждый из вас, судей, не будет, как и велит ему благочестие по отношению к богам, доброжелательно принимать справедливых доводов также и от последующего оратора и если не будет разбираться во всех обстоятельствах дела, выслушивая обоих беспристрастно и с одинаковым вниманием.
(8) Предполагая сегодня давать отчет во всей, кажется личной жизни и в общественно-политической деятельности, я хочу еще раз призвать богов, и вот здесь перед вами молюсь прежде всего о том, чтобы такое же расположение, какое я неизменно питаю к нашему государству и ко всем вам, было оказано вами в сегодняшнем процессе по отношению ко мне; затем, чтобы они помогли всем вам по данному делу найти решение, которое оказалось бы полезным и для доброй славы всех вообще, и для совести каждого в отдельности.
(9) Конечно, если бы Эсхин ограничился в своем обвинении только теми вопросами, по которым начал судебное преследование, тогда и я сейчас же стал бы отвечать относительно самой пробулевмы[15]. Но поскольку он не меньшую часть речи потратил на посторонние рассуждения и поскольку большая часть сказанного им про меня была ложью, я считаю необходимым, а вместе с тем и справедливым, граждане афинские, сказать вкратце сперва об этом, чтобы никто из вас, под впечатлением не идущих к делу разговоров, не стал относиться с некоторой предубежденностью, слушая справедливые доводы с моей стороны насчет самого обвинения.
(10) Что касается клеветы, которую он, браня меня, наговорил о моих личных делах[16], посмотрите, как просто и справедливо то, что я на это отвечаю. Если вы знаете, что я действительно таков, каким он представлял меня в своем обвинении (ведь жил я не где-нибудь в другом месте, а именно у вас), тогда не терпите и голоса моего, хотя бы я все общественные дела выполнил самым отличным образом, но встаньте сейчас же и подайте голоса за обвинение; если же вы имели случай убедиться и знаете, что и я сам, и мои родственники гораздо лучше его, что мы происходим от лучших людей и не уступаем,- не в обиду будь это сказано, - никакому из средних людей, тогда ему вы не верьте и ни в чем другом, потому что, очевидно, и все остальное он одинаково выдумал, ко мне же отнеситесь и теперь с той же благосклонностью, какую вы всегда выказывали во многих прежних процессах[17]. (11) Ты, Эсхин, при всем твоем злобном хитроумии оказался на этот раз совершенно неразумным[18], если подумал, что я не стану говорить о выполненных мною делах и о моей политической деятельности и обращусь к высказанной тобой брани. Нет, этого я не сделаю: не настолько же я потерял рассудок; но я разберу свою политическую деятельность, про которую ты распространял ложь и клевету, а об этой шутовской ругани[19], рассыпанной тобою без удержу, я поговорю позднее, если им[20] будет угодно это слушать.
(12) Так вот, обвинений высказано много и некоторые из них имеют в виду такие преступления, за которые по законам полагаются тяжелые и даже высшие наказания. Но суть настоящего процесса такова, что в основе его лежит озлобление врага, кичливость, брань вместе с надругательством и все тому подобное; однако, если бы высказанные жалобы и обвинения были и справедливы, все-таки государство не может подвергнуть, хотя бы и приблизительно, достойному наказанию виновного. (13) Ведь нельзя никого лишать права обращаться к народу и получать слово[21], а тем более не годится делать это из чувства злобы и из зависти: это, клянусь богами, неправильно, не соответствует духу свободного государства и несправедливо, граждане афинские. Нет, если он видел какие-нибудь преступления с моей стороны против государства, - притом столь тяжкие, как он это сейчас так трагически[22] и так пространно представлял, следовало бы ему требовать наказания по законам тотчас же вслед за преступлениями: если он видел, что они заслуживали исангелии[23], надо было вносить об этом заявление и таким способом привлекать на суд к вам; если находил, что я вношу незаконные предложения, подавать жалобу на противозаконие. Ведь если Ктесифонта он может преследовать из-за меня, не может же быть, чтобы он не сумел привлечь к суду меня самого, если бы рассчитывал доказать мою вину. (14) Затем, если уж он видел, что я совершаю преступления против вас вообще в чем-нибудь таком, о чем он сейчас клеветал и пространно говорил, или в чем-нибудь другом, то ведь существуют по всем этим делам законы, наказания, процессы и суды,* располагающие средствами суровых и строгих взысканий*: все это было в его распоряжении, и, если бы видно было, что он выполнил и использовал эти средства против меня, тогда теперешнее обвинение согласовалось бы с его действиями. (15) Но на самом деле он отступил от прямого и справедливого пути и, вместо того чтобы воспользоваться уликами сразу же вслед за делами, он спустя столько времени[24] собрал груду обвинений, едких острот и брани и разыгрывает свою роль. Кроме того, хотя он обвиняет меня, но судит он его[25], и, хотя главным основанием в этом процессе он выставляет вражду против меня, однако как вы видите, до сих пор ни разу не выступал с этой целью против меня, а теперь он явно добивается лишить гражданской чести другого[26]. (16) Между тем, граждане афинские, помимо всего прочего, что можно было бы сказать в оправдание Ктесифонта, было бы, по моему мнению, даже очень уместно привести еще и такое соображение: ведь в нашей взаимной вражде справедливо было бы, по-моему, разбираться между собой нам самим, а не оставлять в стороне этот личный спор, для того только, чтобы изыскивать, кому бы другому причинить вред. Это уж есть верх несправедливости.
(17) Так вот из этого и можно увидеть, что и во всех его обвинениях точно так же нет ни слова справедливости и истины. Но я хочу разобрать еще и каждое из них в отдельности, особенно те обвинения, в которых он наговорил столько лжи про меня в вопросе относительно мира и о посольстве[27], сваливая на меня то, что сам сделал совместно с Филократом. Необходимо, граждане афинские, и даже, может быть, кстати будет напомнить вам, каково было положение дел в то время, чтобы каждое обстоятельство вы представляли себе применительно к тогдашним условиям.
(18) Когда началась фокидская война[28],- а это произошло не по моей вине (я тогда еще не выступал в качестве политического деятеля[29],- у вас сначала было такое настроение, что фокидянам вы желали остаться целыми, хотя вы и видели несправедливость их образа действий; в отношении же фиванцев, какое бы несчастье не постигло их, вы готовы были порадоваться этому, так как не без основания и по справедливости были сердиты на них ввиду того, что успехом, который им достался при Левктрах[30], они не сумели воспользоваться с умеренностью. Далее, в Пелопоннесе был полный разброд, и при этом ни те, которые ненавидели лакедемонян[31], не были настолько сильны, чтобы одолеть их, ни те, которые прежде благодаря им получили власть над государствами[32], не могли удержать ее, но между ними и между всеми другими был какой-то неразрешимый спор и смута. (19) Это видел Филипп - да этого и нельзя было не видеть - и, расходуя деньги на предателей, которые у всех были[33], натравлял одних на других и поселял между ними смуты. И вот, пользуясь ошибками и недальновидностью других, он сам делал приготовления и усиливался за счет всех. А так как было для всех очевидно, что утомленные длительной войной[34] фиванцы, в то время еще надменные, теперь же несчастные[35], будут вынуждены обратиться за помощью к вам, Филипп, чтобы предотвратить это и не допустить сближения между нашими государствами, вам предложил мир[36], а им - свою помощь. (20) Что же поспособствовало ему в том, что вы дали почти добровольно ввести себя в обман? Это было - не знаю уж, как назвать это - малодушием ли остальных греков, или недальновидностью, или тем и другим вместе, но во всяком случае в то время, когда вы вели упорную и продолжительную войну[37], и притом войну ради общей пользы, как это обнаружилось на деле, они не помогали вам ни деньгами, ни людьми, ни чем бы то ни было другим. Вот за это вы справедливо и основательно сердились на них и потому охотно согласились на предложение Филиппа. Итак, вот каковы были причины, почему мы тогда согласились заключить мир, а вовсе не по моей вине, как он клеветнически утверждал. Нет, причиной создавшегося теперь положения были преступления и взяточничество их самих при заключении мира, как в этом может убедиться всякий, кто станет по справедливости разбирать дело. (21) Об этом обо всем я распространяюсь со всей точностью ради восстановления истины. Ведь если в этих именно делах и можно видеть какое-нибудь преступление, то ко мне оно во всяком случае не имеет никакого отношения. Но первый, кто заговорил и упомянул о мире, был актер Аристодем, а подхватил его мысль, внес письменное предложение и продался с этой целью совместно с ним[38] - это Филократ из Гагнунта[39] - твой сообщник, Эсхин, а не мой, хотя бы ты надорвался от лжи!, - поддержали же его, по каким бы то ни было соображениям (я пока этого не касаюсь), Евбул[40] и Кефисофонт; меня же вовсе нет тут нигде[41]. (22) Но, хотя все это и так и таким оказывается в самой действительности, Эсхин дошел до такого бесстыдства, что осмеливался говорить, будто я не только оказался виновником мира, но и помешал государству заключить его совместно с общим советов греков[42]. Ну, а ты - уж не знаю, как тебя правильно было бы назвать! - ты, лично присутствуя и видя, как я отнимаю у государства осуществление этого дела и заключение такого союза, о каком ты сейчас подробно говорил, выразил ли когда-нибудь свое негодование, сообщил ли, выступив с речью, и разъяснил ли то, в чем сейчас меня обвиняешь? (23) А ведь, если я в самом деле продался Филиппу с тем, чтобы помешать объединению греков, тебе следовало бы не молчать, а кричать, свидетельствовать перед всеми и разъяснять дело вот им. Однако ты ни разу не сделал этого, и никто не слыхал даже твоего голоса об этом. *Оно и понятно*. Ведь тогда ни посольства ни к кому из греков не было послано, так как отношение всех их было давно выяснено, ни он сам не сказал об этом ничего здравого. (24) Но кроме этого, он еще и на государство навлекает величайший позор своими лживыми заявлениями. Ведь если бы вы призывали греков воевать, а сами в то же время посылали послов к Филиппу относительно мира, тогда вы делали бы дело Еврибата[43], а не дело государства и честных людей. Но это не так; да, не так! Да и с какой стати вы стали бы в такое время приглашать их? Ради мира? Но он уже предоставлялся всем. Или ради войны? Но ведь вы сами обсуждали вопрос о мире. Таким образом ясно, что не я первый подал мысль о мире и не я был виновником его; да и вообще во всем, в чем он лживо обвинил меня, не видно ни слова правды.
(25) Ну, а вот в то время, когда наше государство заключило мир, поглядите опять-таки, какими делами тогда каждый из нас предпочитал заниматься. Из этого вы и узнаете, кто тогда во всех делах был приспешником Филиппа и кто действовал за вас и добивался пользы для государства. Так вот я тогда, будучи членом Совета[44], внес письменное предложение, чтобы послы немедленно отплыли в те места, где по их сведениям будет находиться Филипп, и там принимали от него присягу. Однако эти люди, несмотря даже на внесенное мною письменное предложение[45], не захотели выполнять его. (26) А какое значение имело это, граждане афинские? Я вам объясню. Для Филиппа было выгодно как можно дольше затянуть принесение присяги, для вас же, наоборот, - добиться этого как можно скорее. Почему? Да потому, что вы не только с того дня, когда принесли присягу, но еще с того, когда только явилась надежда на заключение мира, уже прекратили все военные приготовления, он же все время об этом только и хлопотал, понимая (как оно и вышло на самом деле), что будет прочно владеть всеми теми местами из владений нашего государства, которые успеет захватить, прежде чем принесет присягу: не станет ведь никто из-за этого разрывать мир. (27) Вот это я и предвидел, граждане афинские, и принимал в расчет, когда писал псефисму о том, чтобы плыть в те места, где будет находиться Филипп, и как можно скорее принимать присягу от него. Это было нужно для того, чтобы присяга состоялась, пока ваши союзники фракийцы[46] еще занимали те крепости, над которыми сейчас издевался этот человек, - Серрий, Миртен и Эргиску[47], и чтобы он не успел раньше завладеть этими выгодными местами и не стал через это хозяином Фракии, а затем, запасшись там в избытке деньгами[48] и воинами, не прибрал легко к своим рукам всего остального. (28) Так вот про эту псефисму он не упоминает и не требует ее прочтения. Между тем, если я в качестве члена Совета высказывался за то, что надо допустить послов[49], это он ставит мне в вину. Но что же было мне делать? Написать предложение, что не следует допускать послов, которые за тем и пришли, чтобы вести переговоры с вами? Или предложить, чтобы архитектор не отводил им почетных мест в театре?[50] Но, если бы им не было сделано приглашение, они смотрели бы, сидя на местах за два обола[51]. Что же? Мне нужно было беречь у государства пустяки, а целое продать - вот так, как они? Нет, никогда! Так возьми-ка да прочитай[52] вот эту псефисму, которую нарочно он обошел, хотя и отлично ее знал.
(Псефисма Демосфена[53]
(29) [При архонте Мнесифиле, тридцатого Гекатомбеона[54], в пританию филы Пандиониды, Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, заявил: "Так как Филипп, прислав послов для переговоров относительно мира, заключил с обоюдного согласия договор, Совет и Народ афинский постановили: для того, чтобы был утвержден мирный договор, принятый на первом заседании Народного собрания, избрать из всех афинян в качестве послов тотчас же пятерых, а им после избрания поднятием рук отправиться без всякого промедления туда, где по их сведениям будет находиться Филипп, принять от него присягу и самим принести ему со всей возможной скоростью на основании договора, состоявшегося между ним и народом афинским, включая в него и союзников той и другой стороны. В качестве послов были избраны: Евбул анафлистиец, Эсхин кофокидец, Кефисофонт рамнусиец, Демократ флииец, Клеон кофокидец.]
(30) Хотя я тогда написал это, добиваясь пользы для государства, а не для Филиппа, вот эти честные послы мало считались с этим и просидели в Македонии целых три месяца[55], пока не пришел из Фракии Филипп, успев уже покорить все. А ведь можно было в течение десяти дней, а в лучшем случае даже трех-четырех дней проехать на Геллеспонт и спасти те крепости, приняв от него присягу прежде, чем он успел бы их захватить, так как в нашем присутствии он не тронул бы их, в противном же случае мы не согласились бы принимать от него присягу, и тогда расстроилось бы заключение мира, и он не получил бы ни того, ни другого - ни мира, ни крепостей.
(31) Итак, в деле с посольством это был первый обман со стороны Филиппа, а со стороны этих преступных людей первая продажность - то самое, из-за чего, должен признаться, я и тогда, и теперь, и всегда воюю и спорю с ними. А вот посмотрите, каково другое, следовавшее сейчас же вслед за этим еще большее злодеяние. (32) После того как Филипп присягнул на соблюдение мира, успев предварительно захватить Фракию благодаря тому, что эти люди не послушались моей псефисмы, он еще раз подкупает их, чтобы помешать нам выехать из Македонии, пока он не подготовит всего необходимого для похода на фокидян. А это нужно было для того, чтобы мы не успели сообщить здесь о его намерениях и приготовлениях к походу и вы не могли выступить сами и обходным движением на триерах в Пилы, как однажды в прежнее время,[56] не заперли этого места, но чтобы наше сообщение об этом вы услышали одновременно с тем, когда он будет уже в Пилах, и вы уже не в состоянии будете что-либо предпринять. (33) Но Филипп до крайней степени был охвачен сильным страхом и тревогой, как бы даже при достигнутых им преимуществах дела не ускользнули из его рук, если вы успеете предупредить гибель фокидян, вынеся постановление о посылке им помощи; ввиду этого он и нанимает себе вот этого презренного и на этот раз уже не совместно с остальными послами, а его единолично, поручая ему сделать доклад и сообщить вам о делах в таком виде, что это сообщение и было причиной гибели всего.
(32) Я считаю нужным, граждане афинские, и прошу вас помнить это в течение всего процесса, что, если бы Эсхин в своей обвинительной речи не выходил совершено из границ своего обвинения, тогда и я не стал бы делать никаких отступлений; но так как он допускал всякие наветы и брань, то необходимо и мне коротко ответить на каждое из его обвинений.
(33) Так вот, что же за речи были им тогда сказаны, из-за которых все тогда погибло? Это - речи о том, будто не следует волноваться по поводу того, что Филипп прошел уже Пилы, так как якобы все будет так, как вы хотите, если только вы будете относиться спокойно, и будто через два-три дня вы услышите, что он оказался другом тех, к кому шел врагом, и, наоборот, врагом тех, кому был другом[57]. Не слова будто бы укрепляют дружественные отношения,- говорил он тогда, выражаясь весьма высокопарно,- а общая выгода; а выгода будто бы как для Филиппа, так и для фокидян и для всех вас одинакова - избавиться от грубости и тупоумия фиванцев[58]. (36) Эти слова его некоторые слушали тогда с удовлетворением ввиду таившейся тогда вражды против фиванцев. Ну, а что произошло тотчас же после этого, недолго спустя? А то, что фокидяне[59] погибли и даже города их были разрушены, а вам, после спокойствия, которое вы сохраняли, послушавшись его, вскоре же затем пришлось перевозить из деревень свой скарб[60], этому человеку удалось получить золото, причем ненависть, которую люди питали к фиванцам и фессалийцам, обратилась на наше государство, а благодарность за все случившееся досталась Филиппу. (37) Что дело обстоит именно так, в доказательство прочитай-ка псефисму Каллисфена и письмо Филиппа. Из того и другого все это будет вам ясно. Читай же.
(Псефисма[61])
[При архонте Мнесифиле в чрезвычайном заседании Народного собрания, созванном стратегами и пританами, по предложению Совета, 21-го Мемактериона[62], Каллисфен, сын Этеоника, фалерец, заявил: никто из афинян ни под каким предлогом не должен оставаться на ночь за городом, но должен находиться в городе или в Пирее, за исключением тех, которые назначены в охрану крепостей. А из этих лиц все должны оставаться на том посту, который получили, не отлучаясь ни днем, ни ночью. (38) А кто нарушит эту псефисму, подлежит взысканиям, как за измену, если не представит какого-нибудь оправдания своего отсутствия. А о причине отсутствия пусть разбирают стратег, ведающий гоплитами, заведующий хозяйственной частью[63] и секретарь Совета. Перевозить же все имущество, находящееся за городом, надлежит немедленно: то, что в пределах 120 стадиев,- в город и в Пирей, что далее 120 стадиев - в Элевсин, Филу, Афидну, Рамнунт и Суний.]
Разве на это вы рассчитывали, когда заключали мир, и разве это сулил вам этот наймит?
(39) Теперь читай письмо, которое прислал после этого Филипп.
(Письмо[64])
[Царь македонян Филипп - Совету и Народу афинян привет! Вы знаете, что мы прошли через Пилы и подчинили себе области в Фокиде и в те города, которые добровольно к нам примкнули, мы ввели свои отряды, те же, которые не покорились, мы взяли силой, и, обратив в рабство жителей, разрушили до основания. Я слышу, что вы собираетесь помогать им, почему я пишу вам, чтобы вы более не хлопотали об этом. Ведь в общем вы, мне кажется, затеваете даже необычное дело, если, и заключив мир, теперь все-таки собираетесь выступать в поход, тем более, что фокидяне не были даже включены в общий наш договор. Поэтому, если вы не будете соблюдать заключенного нами договора, вы ничего не выиграете, а только первыми совершите несправедливость.]
(40) Вы слышите, как ясно он в этом письме показывает и определяет свои отношения к вам, своим союзникам: "Я,- говорит он,- это сделал наперекор желанию афинян и несмотря на неудовольствие их, так что, если вы, фиванцы и фессалийцы, умеете здраво судить, будете к ним относиться, как к врагам, а мне будете верить". Конечно, он написал не этими словами, но именно это хотел им дать понять. Вот таким образом действуя, он, уходя оттуда, и довел их до того, что они уж совершенно утратили способность хоть что-нибудь предвидеть или понимать в дальнейшем ходе событий, но предоставили ему возможность все подчинить своей власти. Вот в этом и заключалась причина тех несчастий, которые теперь постигли их, злополучных[65]. (41) А пособник и соратник его, помогавший ему снискать их доверие, сообщивший здесь ложные сведения и обморочивший вас,- это вот он, человек, скорбящий сейчас о бедствиях фиванцев и рассказывающий, как это печально[66], он - настоящий виновник и этих несчастий, и несчастий в Фокиде, и вообще всего, что претерпели греки. Ясно ведь, что ты, Эсхин, скорбишь о случившемся и жалеешь фиванцев, так как имеешь владения в Беотии[67] и ведешь там хозяйство на их земле, а я радуюсь, хотя тогда же немедленно моей выдачи требовал человек, сделавший это![68]
(42) Впрочем, я зашел в область таких дел, о которых, может быть, уместнее будет говорить несколько позже. Поэтому я вернусь опять к доказательству того, что преступления этих людей сделались причиной создавшегося теперь положения.
В самом деле, после того как вы оказались обманутыми Филиппом при посредстве людей, ставших его наймитами во время исполнения посольских обязанностей и не сообщивших вам ни одного слова правды, и после того как оказались обманутыми злополучные фокидяне и были разорены их города, что произошло с тех пор? (43) Эти "презренные" фессалийцы и "тупоголовые" фиванцы считали Филиппа другом, благодетелем и спасителем. Он для них был всем. Они даже и слушать не хотели, если кто-нибудь начинал говорить иное. А вы хоть и стали догадываться, что произошло, и возмущались этим, все-таки соблюдали мир, так как ничего другого не оставалось[69]; да и остальные греки, обмороченные одинаково, как и вы, и обманувшиеся в своих ожиданиях, рады были соблюдать мир, хотя и на самих уже с давних пор так или иначе направлялись военные действия. (44) Именно уже тогда, когда Филипп, передвигаясь с одного места на другое, покорял то иллирийцев, то трибаллов, то кого-нибудь из греков[70] и сосредоточивал в своих руках во многих местах крупные силы и когда представители государств, пользуясь возможностью по условиям мирного времени приезжать туда, там давали себя подкупить, а в числе их был и вот этот человек, - уже тогда велась война против всех, против кого тот человек[71] делал приготовления. Если они не замечали, это - другой вопрос, не имеющий ко мне отношения. (45) Что же касается меня, то я об этом предупреждал и свидетельствовал и перед вами постоянно, и везде, куда бы меня ни отправляли в качестве посла[72]. Но в государствах было нездоровое состояние, так как руководители их и политические деятели были подкуплены и льстились на деньги, а простые граждане и большинство людей частью не обладали дальновидностью, частью прельщались беспечностью и праздностью в повседневной жизни и все вообще переживали подобные чувства, - именно, воображали, что беда обратится на кого угодно другого, только не на них самих, и что все у них уладится благополучно за счет чужих опасностей, когда им самим будет это желательно.
(46) Вот тогда, мне думается, и случилось, что во многих местах народ за счет своей крайней и неуместной беспечности потерял свободу, а руководители, воображавшие, что все продают, кроме самих себя, увидали, что первыми и продали самих себя: теперь они уж слывут не друзьями и гостями[73], как называли их тогда, когда они занимались взяточничеством, а называются льстецами, богопротивными и вообще всякими подобающими им названиями. (47) Ведь никто, граждане афинские, не тратит денег ради выгоды предателя, и никто, раз только сделается обладателем того, что покупал, не берет потом предателя в советники относительно дальнейшего: тогда не было бы существа счастливее предателя[74]. Однако так не бывает. И с какой бы стати? Отнюдь нет. Наоборот, когда человек, стремящийся к власти, возьмет дела в свои руки, он оказывается вместе с тем господином и тех, кто продал эти дела, но тогда (да, именно тогда), зная их подлость, он и ненавидит их, и не доверяет им, и презирает их. (48) Однако смотрите,- хотя пора этих событий уже миновала, но знать такие дела людям благоразумным всегда своевременно,- до тех пор назывался другом Ласфен[75], пока не предал Олинфа; до тех пор Тимолай[76], пока не погубил Фивы; до тех пор Эвдик и Сим в Ларисе[77], пока не отдали Фессалию под власть Филиппу. И вот эти люди, которых гонят, оскорбляют и подвергают всякому позору, теперь рассеяны по всему свету. Ну, а что же Аристократ в Сикионе и что Перилл в Мегарах?[78] Разве они не отвергнуты? (49) По этим примерам и можно увидеть яснее всего, что тот, кто в наибольшей степени оберегает свое отечество и сильнее всего возражает этим людям, тот и обеспечивает вам, Есхин, предателям и наймитам, предлог, чтобы брать взятки, и благодаря большинству вот их[79] и благодаря людям, которые противятся вашим замыслам, вы целы и имеете заработок, так как сами по себе вы давно бы уже пропали.
(50) И вот теперь, хоть я мог бы еще многое рассказать о тогдашних событиях, я все-таки полагаю, что и сказанного более чем достаточно. Виною этого был он, так как облил меня словно какими-то подонками своей подлости и преступлений, и мне таким образом необходимо было оправдаться в них перед более молодыми людьми, не видавшими непосредственно этих событий[80]. С другой стороны, может быть, это уже наскучило тем из вас, которые и до того, как я что-нибудь сказал, знали о подкупности его. (51) Впрочем, он называет это дружбой и гостеприимством и сейчас в своей речи как-то он сказал: "Человек, бранивший меня за отношения гостеприимства с Александром"[81]. Чтобы я бранил тебя за отношения гостеприимства с Александром? Да откуда ты их взял и чем их заслужил? Ни гостем Филиппа, ни другом Александра я не мог бы назвать тебя - я еще не выжил до такой степени из ума - разве только и жнецов, и вообще наемников, исполняющих что-нибудь за плату, надо называть друзьями и гостями их нанимателей! (52) [Нет, так не бывает. И с какой бы стати? Отнюдь нет.][82] Но я и прежде называл тебя наймитом Филиппа, и сейчас называю наймитом Александра, да и все они. Если не веришь - спроси их, или лучше я сам вместо тебя сделаю это. Как вам кажется, граждане афинские, кем является по отношению к Александру Эсхин - наймитом или гостем? - Слышишь, что они говорят[83].
(53) Итак, я хочу сейчас ответить и на самое обвинение и рассказать о моей деятельности, чтобы Эсхин, хоть он это и знает, все-таки услышал, на каком основании я считаю себя достойным не только этих намеченных в предварительном постановлении наград, но и еще более важных. Возьми-ка и прочитай самое обвинение.
(Жалоба[84])
(54) [При архонте Херонде, 6-го Элафеболиона[85], Эсхин, сын Атромета, кофокидец, подал архонту жалобу на противозаконие против Ктесифонта, сына Леосфена, анафлистийца, по обвинению в том, что он внес противозаконную псефисму о том, что следует увенчать золотым венком Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, и объявить в театре на Великих Дионисиях при представлении новых трагедий, что Народ увенчивает Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, золотым венком за доблесть и за расположение, которое он постоянно проявляет ко всем грекам и народу афинскому, за благородство и за то, что постоянно делает и говорит наилучшее для народа и готов делать, какое только может, добро; (55) что все то, что он тут написал, ложно и противно законам, так как законы, во-первых, не разрешают лживые записи вносить в общественные грамоты, во-вторых, увенчивать человека, подлежащего отчетности (Демосфен состоит строителем стен и заведующим зрелищными деньгами), кроме того, объявлять о венке в театре на Дионисиях при представлении новых трагедий, но в случае, если увенчивает Совет, повелевает объявить в Совете, если же государство - на Пниксе, в Народном собрании. Штраф - пятьдесят талантов. Понятые[86]: Кефисофонт, сын Кефисофонта, рамнунтец, Клеон, сын Клеона, кофокидец.]
(56) Вот те места псефисмы, граждане афинские, против которых он ведет обвинение. Я же со своей стороны рассчитываю сразу же на основании самых этих данных показать вам, что во всех отношениях моя защита будет справедливой. Расположив свою речь в том самом порядке, как и он свое обвинение, я расскажу обо всем последовательно одно за другим и не пропущу ничего умышленно. (57) Итак, если внесший предложение написал, что я всегда делаю и говорю наилучшее для народа и всегда готов, как только могу, делать ему добро, и что за это следует меня хвалить, то, на мой взгляд, суждение об этом обусловливается моей политической деятельностью. Рассмотрение ее и должно показать вам, правильно ли и соответствует ли действительности то, что написал обо мне Ктесифонт, или это - просто ложь. (58) А если, внеся предложение, что надо увенчать и объявить об увенчании в театре, он не прибавил к этому: "когда сдаст отчет"[87], то, по-моему, и это относится к вопросу о моей политической деятельности, - заслуживаю ли я венка и объявления перед всем народом или нет; кроме того, мне кажется, еще нужно указать и законы, на основании которых он вправе был написать это предложение. Вот таким именно образом, граждане афинские, справедливо и просто, я решил вести свою защиту. Но теперь я перейду непосредственно к тому, что сделано мной. (59) И пусть никто не подумает, что в своей речи я уклоняюсь в сторону от обвинения, если мне придется остановиться на общегреческих делах и на обсуждении их. В самом деле, ведь кто нападает на то место псефисмы, где сказано, что я говорю и делаю наилучшее, и кто внес обвинение, будто это неверно, вот тот именно человек и сделал естественным и необходимым в связи с этим обвинением говорить о всей вообще моей политической деятельности. Наконец, из многих видов политической деятельности я избрал себе именно тот, который касается общегреческих дел, а следовательно, вправе и доказательства вести на основании этих данных.
(60) Так вот о тех местах, которые успел захватить и присвоить Филипп еще до того, как я стал заниматься политической деятельностью и выступать с речами перед народом, я не буду говорить (все это, я думаю, не имеет отношения ко мне); о тех же случаях, когда Филипп был задержан, с того самого дня, как я приступил к делам, я напомню вам и представлю вам отчет, но сделаю предварительно одно предупреждение. У Филиппа было, граждане афинские, важное преимущество. (61) Действительно, у греков - не у каких-нибудь одних, но у всех одинаково - оказался такой урожай предателей, взяточников и богопротивных людей, какого никогда еще не бывало прежде, насколько помнят люди. Их он и взял себе в соратники и сотрудники и с помощью их довел греков, у которых и прежде были плохие отношения и нелады друг с другом, до еще худшего состояния, одних обманывая, другим что-нибудь давая, третьих всеми способами обольщая, и таким образом разделил их на много партий, а между тем для всех польза была в одном - не допускать, чтобы он становился сильным. (62) А в то время, как все решительно греки находились в таком положении и были еще в неведении относительно собирающегося и растущего бедствия, какой же образ поведения и какой образ действия нашему государству следовало предпочесть? - вот что нужно иметь вам в виду, граждане афинские, и вот в чем надо получить отчет от меня, так как именно я поставил себя на этом посту государственной деятельности. (63) Что же, по-твоему, Эсхин, наше государство должно было отказаться от своего самосознания и чувства собственного достоинства и в одном ряду с фессалийцами и долопами[88] помогать Филиппу в достижении власти над греками, попирая при этом славу и честь своих предков? Или, хотя и не делать этого (ведь это было бы поистине ужасно!), но все-таки, видя неизбежность такого оборота дел в том случае, если никто не остановит Филиппа, и, как естественно, уже задолго предугадывая это, спокойно допустить происходящее? (64) Но сейчас мне хотелось бы спросить того, кто особенно сильно порицает случившееся, - как он желал бы, на чью сторону, по его мнению, должно было стать наше государство, на ту ли, которая несет на себе также вину за постигшие греков несчастья и позор - к ней можно причислить фессалийцев и их сторонников[89], - или на ту, которая допустила такое положение в расчете на свои собственные выгоды - сюда мы можем отнести аркадян, мессенцев и аргосцев[90]. (65) Однако и из этих народов многие, или лучше сказать все, нашли конец худший, чем мы. И в самом деле, если бы Филипп, одержав победу, сейчас же ушел и после этого стал держаться спокойно, не причиняя никакой обиды никому ни из своих союзников, ни из остальных греков, тогда было бы какое-нибудь основание, чтобы жаловаться и обвинять тех, кто оказал сопротивление его действиям; но раз он у всех одинаково отнял честь, гегемонию и свободу[91], - более того, даже политическую самостоятельность, у кого только мог, - тогда разве не было самым благородным то решение, которое вы приняли, послушавшись меня?
(66) Но я возвращаюсь опять к своему предмету. Что подобало, Эсхин, делать нашему государству, когда оно видело, что Филипп старается создать себе власть и тиранию над греками? Что надо было говорить или письменно предлагать мне, как советнику именно в Афинах (это ведь особенно важно), когда я все время и до того самого дня, как сам стал выступать на этой трибуне, знал, что наше отечество всегда борется за первенство, за честь и славу и что оно потратило больше денег и людей ради славы и общей пользы, чем отдельные из остальных греков сами для себя; (67) да к тому же, когда я видел, что у самого Филиппа, с которым у нас шла война, в борьбе за власть и господство выбит глаз[92], сломана ключица, рука, повреждена голень, что он готов пожертвовать любой частью тела, какую только захочет отнять у него судьба, лишь бы только с уцелевшими частями жить в почете и славе. (68) И, конечно, никто не решился бы сказать и того, что, если у человека, воспитанного в Пелле, в местечке, тогда еще неизвестном и незначительном, было естественным такое величие духа, которое могло возбудить у него желание властвовать над греками и могло заронить ему в сознание такую мысль, то у вас, у афинян, изо дня в день во всевозможных речах и во всем, что находится перед глазами, видящих напоминания о доблести предков, оказалось такое малодушие, которое заставило вас самих по собственному почину добровольно отступиться от своей свободы в пользу Филиппа. Нет, этого никто не мог бы сказать! (69) Значит, тогда по справедливости оставалось одно и притом необходимое средство - противиться всему тому, что делал он несправедливо по отношению к вам. Это вы и делали с самого же начала[93] естественно и подобающим образом, а письменные предложения и советы подавал также и я в те времена, когда выступал в качестве политического деятеля. Да, я признаю это. Но что нужно было мне делать? Вот сейчас я спрашиваю тебя, оставив все остальное - Амфиполь, Пидну, Потидею, Галоннес[94]: ни о чем из них я не поминаю. (70) Про Серрий, Дориск, о разорении Пепарефа[95] и о всех других обидах, которые наносились нашему государству, я даже не знаю, были ли они. А между тем ты, по крайней мере утверждал[96], будто я своими речами вызвал вражду вот у них[97], хотя об этих делах псефисмы вносились Евбулом, Аристофонтом и Диопифом[98], а вовсе не мною - ах, ты говорящий с такой беззастенчивостью все, что тебе вздумается! Да и сейчас я буду говорить не о них. (71) Но тот, кто старался подчинить Эвбею и устроить себе в ней оплот против Аттики [пытался завладеть Мегарами[99]], захватить Орей, разрушить Порфм, поставить в качестве тиранов в Opee Филистида, в Эретрии Клитарха, кто пытался подчинить себе Геллеспонт, осаждал Византию, из греческих городов одни уничтожал, в другие возвращал изгнанников, - так вот, если он, делая все это, совершал ли он преступления, порывал ли договор, нарушал ли мир или нет? И нужно ли было, чтобы явился кто-нибудь из греков, способный остановить эти действия его, или нет? (72) Если это было не нужно, а нужно было, чтобы явно Греция оказалась, как говорится, мисийской добычей[100] в то время, когда живы и существуют афиняне, тогда, конечно, я попусту хлопотал об этом, выступив со своими заявлениями, попусту хлопотало и государство, послушавшись меня, и пусть тогда все, что случилось, есть преступления "и ошибки с моей стороны. Если же нужно было, чтобы кто-нибудь остановил его в этих делах, то кому же другому подобало это сделать, как не афинскому народу? Так вот эту задачу и ставил себе в своей политической деятельности я, и видя, как он стремится поработить всех людей, я стал оказывать сопротивление, постоянно предупреждая и объясняя, что не следует уступать. Но все-таки мир нарушил, захватив суда[101], он, а не наше государство, Эсхин. (73) Возьми-ка самые псефисмы и письмо Филиппа и прочитай одно за другим. Из этого и станет ясно, кто виновен и в чем.
(Псефисма[102])
[При архонте Неокле, в месяце Боэдромионе[103], на чрезвычайном заседании Народного собрания, созванном стратегами, Евбул, сын Мнесифея, коприец[104], заявил: ввиду того, что стратеги на заседании Народного собрания сообщили, что наварха[105] Леодаманта и двадцать судов, посланных с ним для препровождения хлеба в Геллеспонт, стратег Филиппа Аминт отвел в Македонию и держит там под охраной, то пусть пританы и стратеги примут меры, чтобы собрать Совет и избрать послов к Филиппу, (74) а эти последние пусть отправятся к нему и договорятся с ним об освобождении наварха, судов и воинов. А если Аминт сделал это по недоразумению, пусть они заявят, что народ не выражает ему никакого неудовольствия; если же он задержал его за какие-нибудь нарушения данных ему распоряжений, афиняне рассмотрят дело и наложат взыскание в соответствии с проступком. Если же не оказывается ни того, ни другого, а совершили проступок по собственным соображениям или пославший, или посланный, надо заявить и об этом, чтобы народ получив сведения, принял решение о том, что надо делать.]
(75) Таким образом эту псефисму написал Евбул, а не я, следующую Аристофонт, затем Гегесипп, далее опять Аристофонт, затем Филократ, еще одну Кефисофонт, и дальше так все вообще, я же не имею к ним никакого отношения. Читай.
(Псефисмы[106])
[При архонте Неокле, тридцатого Боэдромиона[107], предложение Совета: пританы и стратеги доложили и поставили на обсуждение вопросы, указанные Народным собранием, именно, что народ постановил избрать послов к Филиппу о возвращении судов и дать этим послам наказ согласно с псефисмами Народного собрания. Избрали следующих: Кефисофонта, сына Клеона, анафлистийца, Демокрита, сына Демофонта, анагирасийца, Поликрита, сына Апеманта, кофокидца. Притания филы Гиппофонтиды; предложение внес проедр Аристофонт из Колита[108].]
(76) Так вот, как я показываю эти псефисмы, так и ты, Эсхин, покажи, что это за псефисма, из-за написания которой я сделался виновником войны. Но ты не можешь этого сделать: если бы ты мог, ты ни на что бы другое сейчас не ссылался прежде, чем на нее. Да и Филипп меня вовсе не обвиняет за войну, а винит других. Читай же самое письмо Филиппа.
(Письмо[109])
(77) [Царь македонян Филипп - Совету и Народу афинян привет! Прибывшие ко мне от вас в качестве послов Кефисофонт, Демокрит и Поликрит вели переговоры относительно освобождения судов, которыми начальствовал наварх Леодамант. Вообще, как мне лично кажется, с вашей стороны будет большой глупостью думать, будто я не понимаю, что эти суда под предлогом препровождения хлеба, направляемого из Геллеспонта на Лемнос, на самом деле были посланы для оказания помощи осаждаемым мною жителям Селимбрии, которые не были включены в договор дружбы, установленный сообща между нами. (78) И это распоряжение было дано наварху без ведома народа афинского некоторыми должностными и другими лицами, сейчас уже не занимающими должностей, но всячески добивающимися того, чтобы народ вместо существующей сейчас между нами дружбы начал снова войну, причем они гораздо более хлопочут об этом, чем об оказании помощи селимбрийцам. И они предполагают, что такой образ действий принесет им выгоду. Однако мне кажется, что от этого нет пользы ни вам, ни мне. Ввиду этого суда, теперь приведенные к нам, я отпускаю вам, и впредь, если вы будете согласны не потворствовать вашим руководителям в их злонамеренной политике, но будете их наказывать, тогда и я постараюсь охранять мир. Будьте счастливы!]
(79) Здесь нигде он не называет Демосфена и не выставляет никакого обвинения против меня. Почему же он, обвиняя остальных, о моих действиях даже не упоминает? Да потому, что если бы он написал что-нибудь относительно меня, ему пришлось бы упомянуть о своих собственных преступлениях, так как на них я постоянно указывал и с ними вел борьбу. И прежде всего я внес письменное предложение о посольстве в Пелопоннес, когда он впервые хотел проникнуть в Пелопоннес[110], затем о посольстве на Эвбею, когда он стал посягать на Эвбею, затем о походе - уж не о посольстве - под Орей и в Эретрию[111], когда он поставил тиранов в этих государствах. (80) А после этого я отправлял[112] уже все морские походы, и благодаря им спасены были Херсонес, Византия и все союзники. Это приносило вам прекраснейшие последствия - похвалы, славу, почести, венки, благодарность от получивших вашу помощь, а кто, подвергаясь притеснениям, слушался ваших советов, тем доставалось спасение; тем же, которые пренебрегали ими[113], приходилось потом многократно вспоминать о высказанных вами предупреждениях и убеждаться, что вы не только благожелательно относились к ним, но и были людьми разумными и прозорливыми, так как сбывалось все, о чем вы предупреждали. (81) И конечно, дорого бы заплатил Филистид за то, чтобы владеть Ореем, дорого бы заплатил Клитарх, чтобы владеть Эретрией, дорого бы заплатил и сам Филипп за то, чтобы эти места были у него оплотом против вас, за то, чтобы не раскрывалось ничего из остальных его дел и чтобы никто нигде не расследовал его преступных действий, - это все ни для кого не составляет тайны, а меньше всех для тебя. (82) Ведь приезжавшие сюда в то время от Клитарха и Филистида послы останавливались у тебя, Эсхин, и ты был их проксеном[114]. Люди, которых наше государство выслало, как врагов, предлагавших несправедливые и вредные советы, тебе были друзьями. Правда, из их предложений ничего не вышло, - ты, бранящий меня и говорящий, будто бы я молчу, если получил, и кричу, когда что-нибудь потратил![115] Не то у тебя: ты кричишь, потому что получил, и не перестанешь никогда, если они[116] сегодня не остановят тебя, предав бесчестью. (83) И вот вы тогда наградили меня по этому случаю венком, причем написал предложение Аристоник[117] слово в слово так же, как теперь написал вот этот Ктесифонт, и тогда об этом увенчании было провозглашено в театре,- следовательно, теперешнее провозглашение является уже вторичным[118], но Эсхин тогда, хотя и присутствовал лично, ничего не возражал и предложившего не привлек к суду. Ну-ка возьми и прочитай мне также и эту псефисму.
(Псефисма[119])
(84) [При архонте Херонде, сыне Гегемона, 24-го Гамелиона[120], в пританию филы Леонтиды, Аристоник, фреарриец, заявил: ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, оказал много важных услуг народу афинскому, оказал помощь псефисмами многим из союзников, как прежде, так и в настоящее время, освободил некоторые из городов на Эвбее и постоянно проявляет свою преданность народу афинскому, говорит и делает, что только может, на благо самим афинянам и всем вообще грекам, Совет и Народ афинский постановили похвалить Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, увенчать золотым венком и провозгласить об увенчании в театре на Дионисиях при постановке новых трагедий. А провозглашение об увенчании должна принять на себя фила, исполняющая обязанности пританов, и агонофет[121]. Предложение внес Аристоник, фреарриец.]
(85) Так вот есть ли среди вас кто-нибудь, кто бы знал, что государство подверглось за эту псефисму какому-нибудь позору, поруганию или насмешкам, какие сейчас предсказывал этот человек, в дальнейшем, если я буду увенчан[122]. Но, конечно, когда события случились недавно и у всех в памяти, они, если хорошо идут, заслуживают благодарности, если же идут плохо, навлекают возмездие. Значит, я, как оказывается, заслужил тогда благодарность, а не порицание или возмездие.
(86) Таким образом, можно считать признанным, что вплоть до того времени, когда произошли обсуждаемые события, все мои действия были наилучшими для государства, поскольку у вас на совещаниях я выходил победителем, выступая с заявлениями или письменными предложениями, поскольку мои предложения выполнялись и заслуживали венки и государству, и мне самому, и всем вообще; наконец, поскольку вы устраивали жертвоприношения и шествия в честь богов, считая эти действия благодетельными.
(87) Далее, когда Филипп был прогнан вами с Эвбеи, силою оружия - вашего, а политическими мерами и псефисмами (пускай хоть разорвутся некоторые из этих людей!) моими, - тогда он стал искать другой опоры в борьбе против нашего государства. Он видел, что мы более всех людей пользуемся хлебом привозным[123], и потому, желая овладеть подвозом хлеба, прошел во Фракию и стал требовать, чтобы византийцы, бывшие его союзниками[124], приняли участие в войне против вас. Но те стали отказываться и ссылались на то, что этого не предусмотрено в условиях заключенного ими союза, и это было вполне справедливо. Ввиду этого он, устроив заграждения перед городом и подведя осадные сооружения, начал осаду. (88) А что при таких обстоятельствах вам нужно было делать, об этом я не стану снова еще спрашивать, так как это всем очевидно. Но кто же помог византийцам и спас их? Кто не допустил в то время, чтобы Геллеспонт попал в чужие руки? Это вы, граждане афинские. Но когда я говорю "вы", я имею в виду государство. А кто говорил, писал, действовал и, прямо не щадя своих сил, отдавал себя на это дело? Это я. (89) А какую пользу принесло это всем, об этом надо судить уже не на основании моих слов, но это вы испытали на деле. Именно, начавшаяся тогда война, помимо того, что принесла прекрасную славу, позволила вам жить в условиях большего изобилия и дешевизны, чем позволяет теперешний мир[125], который эти "честные" люди берегут в ущерб своему отечеству в расчетах на будущие блага[126], - пусть же они в них ошибутся и получат то, чего молите у богов вы[127], руководящиеся наилучшими пожеланиями, а им пусть не удастся наградить вас тем, что они сами себе избрали наперед[128]. Но прочитай им постановления о венках от византийцев и перинфян, которыми они увенчивали наше государство по этому поводу.
(Псефисма византийцев[129])
(90) [При гиеромнамоне[130] Боспорихе в Народном собрании Дамагет заявил, получив решение от Совета: ввиду того, что народ афинский и в прежнее время всегда относился благожелательно к византийцам и их союзникам и к сородичам их, перинфянам, и оказал много важных услуг, а в настоящее время, когда Филипп македонский повел наступление на страну и город с целью уничтожения византийцев и перинфян и стал выжигать страну и вырубать деревья, народ афинский, послав на помощь 120 кораблей, с продовольствием, метательным оружием и гоплитами, избавил нас от больших опасностей и восстановил отеческий строй, законы и могилы (91), - ввиду этого народ византийцев и перинфян постановил дать афинянам брачное право[131], права гражданства, права владения землей и домами, проедрию на состязаниях, право непосредственного обращения к Совету и Народу в первую очередь после жертвоприношений и тем, которые пожелают поселиться в нашем городе, дать освобождение от всех литургий; кроме того, поставить в Боспорее[132] три изображения в 16 локтей высотой Народа афинского, увенчиваемого народом византийцев и перинфян; послать также священные посольства на всеобщие собрания в Греции - на Истмийские, Немейские, Олимпийские и Пифийские игры и провозгласить о том, как увенчан нами Народ афинский, чтобы греки знали как о доблести афинян, так и о благодарности византийцев и перинфян.]
(92) Читай еще и о венках от жителей Херсонеса.
(Псефисма херсонесцев[133])
[Херсонесцы, проживающие в Сесте, Элеунте, Мадите и Алопеконнесе, увенчивают Совет и Народ афинский золотым венком стоимостью в 60 талантов[134] и воздвигают алтарь Благодарности и Народа афинского за то, что он доставил херсонесцам величайшие из всех блага, освободив их из-под власти Филиппа и вернув им родину, законы, свободу, святыни. Во все последующее время народ никогда не перестанет сохранять благодарность и делать все, что в состоянии, ему на благо. Это постановили в общем Совете.]
(93) Итак, моей предусмотрительности и вообще моей политической деятельности удалось не только спасти Херсонес и Византию и не допустить, чтобы Геллеспонт оказался тогда под властью Филиппа, и не только удалось благодаря этому доставить почести нашему государству, но удалось еще и показать всем людям благородство нашего государства и низость Филиппа. Ведь все могли видеть, что он осаждал византийцев, хотя был их союзником, - а что может быть позорнее и гнуснее этого? (94) Вы же, наоборот, хотя, естественно, могли много и по справедливости даже попенять на них за ошибки, допущенные в прошлом по отношению
к вам[135], не только не показали себя злопамятными и не только не оставляли обижаемых без помощи, но и явно оказывались спасителями их и тем приобретали в глазах у всех славу и расположение. И вот, что многих из политических деятелей вы уже награждали венками, это все знают; но кого-нибудь другого, благодаря кому было увенчано наше государство[136], - я имею в виду советника и оратора,- никого, кроме меня, ни один человек не мог бы назвать.
(95) Далее, и те обвинения, которые Эсхин выставлял против эвбейцев и византийцев[137], напоминая кое-какие неловкости их по отношению к вам, это - лишь приемы сикофанта, и я покажу это не только потому, что они лживы (это, я думаю, вы и так знаете), но еще и потому, что, будь они даже и вполне правильны, дела вести полезно было именно так, как делал это я. Для подтверждения этого я хочу рассказать об одном-двух славных делах, совершенных государством в ваше время,- конечно, вкратце. Ведь как отдельному человеку, так и государству в целом всегда нужно стараться в своих дальнейших поступках руководиться наилучшими примерами из прошлого. (96) Вот, например, в то время, когда лакедемоняне властвовали на суше и на море и занимали своими гармостами[138] и отрядами все окружные области - Эвбею, Танагру, всю Беотию, Мегары, Эгину, Кеос и прочие острова, а у нашего государства не было еще ни флота, ни стен[139], вы, граждане афинские, все-таки выступили под Галиарт[140] и еще раз через несколько дней после этого под Коринф[141], хотя афиняне того времени могли бы много худого припомнить и коринфянам, и фиванцам из того, что было сделано ими во время Декелейской войны[142]. Нет, они не делали этого, даже ничего похожего. (97) Однако тогда они в том и в другом случае поступали так, Эсхин, не для защиты своих благодетелей и не потому, чтобы видели безопасность этого. Но все-таки они не оставляли из-за этих соображений на произвол судьбы обращавшихся к ним за помощью, но во имя доброй славы и чести соглашались подвергать себя опасностям, и это было правильное и прекрасное решение. Ведь у всех людей конец жизни - смерть, хотя бы ты берег себя, замкнувшись в своем уголке; но благородным людям нужно всегда стремиться ко всему прекрасному, воодушевляя себя доброй надеждой, и, что бы ни посылал бог, все переносить с достоинством. (98) Так поступали ваши предки, так же и старшие из вас, например, по отношению к лакедемонянам, которые не были вам ни друзьями, ни благодетелями, но нанесли много тяжелых обид нашему государству; когда фиванцы, победив их при Левктрах, пытались их уничтожить[143], вы не допустили этого, не побоявшись тогдашней силы и славы фиванцев и не считаясь с тем, что сделали вам люди, за которых вы собирались подвергаться опасности. (99) Этим самым вы показали всем грекам, что, как бы кто ни погрешил против вас, вы гнев за это держите только до поры до времени, но если существованию или свободе тех людей будет угрожать какая-нибудь опасность, вы не будете злопамятны и не станете с этим считаться. И не только по отношению к ним вы держали себя так, но и в другой раз, когда фиванцы хотели подчинить себе Эвбею[144], вы не допустили этого, не попомнили тех обид, которые были нанесены вам Фемисоном и Феодором в деле с Оропом[145], но пошли на помощь и эвбейцам - тогда в первый раз у нашего государства в качестве триерархов появились добровольцы, и в числе их был я[146]. (100) Но вопрос сейчас еще не об этом. Прекрасно было уже то, что вы спасли этот остров, но много прекраснее было еще то, что вы ставши владыками и людей, и городов, вернули все это по справедливости тем самым людям, которые погрешили против вас, и что вы при этом в делах, в которых вам было оказано доверие, не посмотрели на нанесенные вам прежде обиды. Я мог бы привести еще тысячи других случаев, но не останавливаюсь на них, именно на морских битвах, сухопутных походах и военных действиях - как прежних, как и теперешних, из нашего времени; их все наше государство предпринимало ради свободы и спасения остальных греков. (101) И вот я, столько раз на таких примерах видавший, как наше государство было готово бороться за пользу всех остальных, что же должен был предложить и посоветовать ему делать, когда обсуждался вопрос до некоторой степени о нем самом? - Мстить что ли, клянусь Зевсом, за прошлое людям, которые думали о своем спасении, и изыскивать предлоги, чтобы всем пожертвовать! Да разве не вправе был бы всякий убить меня, если бы я хоть только на словах попробовал позорить какое-нибудь из прекрасных свойств нашего государства? На деле вы, конечно, так не поступили бы, - я в этом твердо уверен. Ведь будь у вас такое желание, что тогда вам мешало это сделать? Разве нельзя было? Разве не было вот этих людей, готовых это предложить?
(102) Так вот я и хочу вернуться опять к своей политической деятельности, следовавшей непосредственно за этим. И по этим данным судите опять-таки, что было тогда самым лучшим для нашего государства. Так как я, граждане афинские, видел, что корабельное дело у вас приходит в расстройство, что богатые люди уклоняются от несения повинностей, отделываясь ничтожными затратами, тогда как люди со средним и малым достатком совсем разоряются, и что от этого государство пропускает благоприятные условия[147], то ввиду этого я провел закон, по которому одних - именно богатых - заставил исполнять их обязанности, бедных освободил от притеснений, а для государства, сообразно с тем, как это было для него наиболее полезным, добился того, чтобы военные снаряжения исполнялись вовремя. (103) Привлеченный по этому делу к суду[148], я явился перед вами и был оправдан, а мой обвинитель не получил необходимой ему части голосов[149]. А как вы думаете, - сколько денег предлагали мне предводители симморий, вторые и третьи члены их[150], чтобы я в лучшем случае вовсе не вносил этого закона или по крайней мере оставил его без движения во время присяги?[151] Столько, граждане афинские, что я не решился бы вам назвать эту сумму. (104) И они имели на это основание. Дело в том, что по прежним законам они могли исполнять литургию совместно - по шестнадцати человек[152], сами немного или даже вовсе ничего не тратя, но взваливая всю тяжесть на малоимущих; по моему же закону каждый должен был делать полагающийся взнос сообразно со своим состоянием, и таким образом оказывался триерархом двух триер тот, кто прежде был сам-шестнадцатый[153] участник одной; они уж даже не называли себя триерархами, а соучастниками повинности. Так вот, чтобы добиться отмены этого и чтобы не быть вынужденными исполнять свои обязанности, они не останавливались ни перед какими тратами. (105) Прочитай-как мне сначала ту псефисму, на основании которой я был привлечен к суду, затем списки - один согласно прежнему закону, другой - согласно моему. Читай.
(Псефисма[154])
[При архонте Поликле, 16-го Боэдромиона[155] месяца, в пританию филы Гиппофонтиды, Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, внес закон о триерархии вместо прежнего, по которому существовали налоговые объединения триерархов. Совет и Народ приняли через голосование поднятием рук. Патрокл, флииец, внес против Демосфена обвинение в противозаконни и, не получив нужной части голосов, заплатил штраф в пятьсот драхм.]
(106) Ну, прочитай и тот прекрасный список.
(Список[156])
[Триерархи должны приглашаться на каждую триеру по 16 человек из налоговых объединений в лохах в возрасте от 25 и до 40 лет, причем исполнять обязанности на равных основаниях.]
А теперь для сравнения с ним прочитай список по моему закону.
(Список[157])
[Триерархи должны избираться на каждую триеру по имущественному состоянию согласно оценке с имущества в 10 талантов; если же имущество будет расценено в большую сумму, тогда литургия должна выполняться по расчету до трех судов и одного служебного. Соответственный расчет должен быть и в отношении тех граждан, имущество которых менее 10 талантов, причем они должны составлять объединения на сумму в 10 талантов.]
(107) Ну, как вам кажется, - разве малую помощь оказал я бедным из вашей среды и разве малые деньги готовы были бы потратить богачи ради того, чтобы не исполнять своих обязанностей? Значит, я могу гордиться не только тем, что не допустил слабости в этом вопросе и что, привлеченный к суду, оправдался, но и тем, что внес полезный закон и доказал его пригодность на деле. Ведь, хотя в течение всей войны морские походы отправлялись согласно моему закону, ни один триерарх ни разу не положил молитвенной ветви у вас с жалобой на несправедливость[158], ни один не садился у алтаря в Мунихии[159], ни один не был заключен в тюрьму заведующими отправкой походов[160], ни одна триера не пропала у государства, брошенная где-нибудь в море, и ни одна не была оставлена здесь, как негодная к отплытию. (108) А между тем по прежним законам такие случаи бывали. Причина же этого заключалась в том, что литургия всей тяжестью ложилась на бедных; таким образом, часто это дело оказывалось для них непосильным. Я же переложил триерархии с бедных на богатых, и тогда стало исполняться все, что требовалось. Кроме того, я заслуживаю получить похвалу уже и по тому одному, что я всегда ставил своей задачей такие политические действия, благодаря которым нашему государству доставались в одно и то же время и слава, и почет, и сила. Зависти же, обиды или недоброжелательства нет ни в одном из моих мероприятий, нет и ничего унизительного или недостойного для нашего государства. (109) Одних и тех же правил я держался, как это будет видно далее, и в делах внутренней политики нашего государства, и в общегреческих делах: как внутри государства я никогда в угоду богатым не жертвовал правами большинства, так в общегреческих делах я не искал даров или гостеприимства Филиппа за счет общей пользы всех греков.
(110) Итак, теперь, я полагаю, мне остается сказать относительно объявления через глашатая и об отчетности. Ведь о том, что я действовал наилучшим образом и что во всем выказываю преданность и готовность действовать вам на благо, это, мне кажется, стало вам совершенно очевидно из сказанного мной сейчас. Однако наиболее важные из моих политических предложений и мероприятий я пока опускаю из того соображения, что мне нужно прежде всего сейчас же[161] дать надлежащий ответ относительно самой противозаконности, затем, еще и потому, что, если даже я ничего не скажу об остальных моих политических действиях, у каждого из вас все равно есть достаточное представление о них.
(111) Что касается речей, которые он говорил, переворачивая все и так, и сяк относительно нарушенных законов[162], то, клянусь богами, ни вы, я думаю, не поняли, ни я сам не мог уразуметь большинства из них. Но я скажу вам просто и напрямик о правовой стороне. Я не только не отрицаю того, что подлежу отчетности, в чем он сейчас клеветнически обвинял меня, подводя свои определения, но и в течение всей своей жизни признавал себя подотчетным во всех делах, какими или руководил, или вообще занимался у вас. (112) Но в тех деньгах, которые я по собственному почину дал народу из своих личных средств, я ни за один день не считаю себя подлежащим отчету (слышишь, Эсхин?), да и никого другого, будь то хотя бы один из девяти архонтов. Что же это за закон, полный такой несправедливости и человеконенавистничества, который лишает благодарности человека, пожертвовавшего что-нибудь из личных средств и совершившего благородное и щедрое дело, и который вместо этого отдает его на суд сикофантам и им поручает проверять отчеты по его пожертвованиям? Да нет ни одного такого! Если же Эсхин это утверждает, пусть покажет, и я тогда соглашусь и буду молчать. (113) Но такого закона нет, граждане афинские, и это только он, как настоящий сикофант, может ссылаться на то, что я приложил свои деньги тогда, когда был заведующим зрелищными деньгами[163], и утверждает: "Ктесифонт[164] похвалил его, хотя он в то время был подотчетным". Да, но вопрос вовсе не о том деле, по которому я подлежал отчетности, а относительно того, сикофант, что я приложил из своих средств. "Но ты был также строителем стен". - Да, и меня справедливо хвалили именно за то, что я из своих средств оплатил расходы и не ставил этого в счет. Действительно, для отчета требуются проверка и люди, которые будут ее производить[165], а дар по справедливости заслуживает благодарности и похвалы. Потому вот он[166] и написал это про меня в своем предложении. (114) Что так определяется дело не только в законах, но и в принятых у вас порядках, я легко покажу вам по многим данным. Прежде всего, например, Навсикл[167] в бытность свою стратегом был вами много раз увенчан за те пожертвования, которые сделал из своих средств; затем, когда Диотим[168] и, в другой раз, когда Харидем[169] подарили щиты, они награждались венками; далее, вот этот Неоптолем[170], заведовавший многими работами, был награжден почестями за то, что приложил собственные средства. Нелепо, в самом деле, было бы это, если человеку, исполняющему какую-нибудь должность, или нельзя будет из-за этой должности дарить собственные средства государству, или придется, вместо того чтобы получить благодарность за свое дарение, давать в нем отчет. (115) В подтверждение правильности того, что я говорю вам, возьми-ка и прочитай самые псефисмы, вынесенные в честь них. Читай-ка.
(Псефисмы[171])
[Архонт Демоник, флииец, 26-го Боэдромиона[172], на основании мнения Совета и Народа Каллий, фреарриец, заявил, что Совет и Народ решили увенчать Навсикла, стратега гоплитов, за то, что когда афинские гоплиты в числе двух тысяч стояли на Имбросе и оказывали помощь афинским поселенцам на этом острове, а Филон, избранный в качестве заведующего хозяйством, вследствие бурь не мог отплыть и выплатить жалование воинам, он выдал им из собственных средств и после не взял их с народа, и об увенчании объявить на Дионисиях во время представления новых трагедий.]
(Другая псефисма[173])
(116) [Каллий, фреарриец, заявил от имени пританов и на основании мнения Совета: принимая во внимание, что Харидем, стратег гоплитов, посланный на Саламин, и Диотим, стратег конницы, когда с некоторых из воинов, павших в сражении у реки, было снято врагами оружие, на своей счет вооружили молодых людей, дав им 800 щитов, Совет и Народ решили увенчать Харидема и Диотима золотым венком и объявить на Великих Панафинеях во время гимнического состязания и на Дионисиях во время представления новых трагедий, а об устройстве объявления должны позаботиться фесмофеты, пританы и агонофеты.]
(117) Из этих людей каждый подлежал, Эсхин, отчету по той должности, которую занимал, но по тем делам, за которые награждался венком, не был подотчетным; следовательно, так и я. Ведь права в одних и тех же делах у меня, конечно, те же самые, что и у остальных людей. Пожертвовал я - получаю за это похвалу и не подлежу отчетности в том, что пожертвовал. Исправлял должность, - значит, и сдаю отчет в этом, а не в том, что пожертвовал. Но, клянусь Зевсом, положим, я исправлял должность нечестно - тогда что же ты - ведь ты был тогда здесь - не обвинял меня в то время, когда у меня принимали отчет логисты?[174]
(118) Да, он и сам, как вы сейчас увидите, подтверждает то, что я награжден венком за дела, по которым не подлежал отчетности; в доказательство этого возьми-ка и прочитай целиком псефисму, написанную относительно меня. По тем разделам пробулевмы, которых он не коснулся в своем обвинении, будет видно, что свои нападки он делает, как настоящий сикофант. Читай.
(Псефисма[175])
[При архонте Эвфикле, 22-го Пианепсиона[176], когда обязанности пританов исполняла фила Энеида, Ктесифонт, сын Леосфе-на, анафлистиец, заявил: ввиду того, что Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, будучи попечителем работ по починке стен, истратил дополнительно на работы из собственных средств три таланта и пожертвовал это народу и, кроме того, назначенный заведующим зрелищными деньгами добавочно пожертвовал для зрителей из всех фил 100 мин на жертвоприношения, Совет и Народ афинский решили похвалить Демосфена, сына Демосфена, пеанийца, за доблесть и благородство, которые он постоянно высказывал при всяком случае по отношению к народу афинскому, увенчать золотым венком и провозгласить об увенчании в театре на Дионисиях при постановке новых трагедий; а об устройстве провозглашения позаботиться агонофету.]
(119) Итак, вот что я пожертвовал, а этого как раз ты и не коснулся совершенно в своем обвинении. Наоборот, ты нападаешь на те награждения, которые считает Совет нужным назначить мне за эти дела. Следовательно, принять подарок ты признаешь законным; когда же за это хотят воздать благодарность, ты преследуешь это, как противозаконие. Кого же в таком случае, скажи ради богов, надо считать за человека в полном смысле слова негодного, богопротивного и настоящего клеветника? Разве не такого, как ты?
(120) Далее, по вопросу о провозглашении в театре - я оставляю в стороне, что тысячи раз о тысячах людей делались такие провозглашения и что много раз это делалось ранее по отношению ко мне самому[177]. Но, ради богов, неужели ты, Эсхин, настолько туп и непонятлив, не можешь сообразить того, что для награждаемого венок имеет одинаковую ценность, где бы о нем ни было объявлено, а провозглашение делается в театре ради пользы самих награждающих? Ведь у всех, кто послушает об этом, возбуждается желание приносить пользу государству, и тех, кто выражает благодарность, хвалят еще более, чем самого награждаемого венком[178]. Ради этого государство и написало этот закон. Возьми-ка и прочитай самый закон.
(Закон[179])
[Если кого увенчивают какие-нибудь из демов, об увенчании того провозглашение делать о каждом в его собственном деме, кроме того случая, когда кого-нибудь будут увенчивать Народ афинский и Совет; о таковых можно провозглашать в театре на Дионисиях...]
(121) Ты слышишь, Эсхин, что закон говорит ясно: "Кроме того случая, когда о ком-нибудь постановит Народ или Совет; а о таковых пусть провозглашает глашатай"[180]. Так что же ты, несчастный, делаешь придирки, как сикофант? Что ты сочиняешь басни? Почему не принимаешь чемерицу от своей болезни?[181] Но разве не стыдно тебе начинать судебное дело из зависти, а не из-за какого-нибудь преступления, да еще искажать законы, из иных выкидывать части, хотя справедливость требовала читать их полностью - по крайней мере перед людьми, присягавшими голосовать по законам?[182] (122) И прибегая к таким действиям, ты еще рассуждаешь о том, какими качествами должен обладать демократический деятель[183]; словно ты заказал статую на определенных условиях и теперь, принимая заказ, не находишь в ней того, что было поставлено в условии; или, по-твоему, демократические деятели познаются по словам, а не по делам и не по их политической деятельности. И ты кричишь, употребляя позволительные и непозволительные выражения, словно с повозки[184]: это пристало тебе и твоей породе, но отнюдь не мне[185]. (123) Но кстати и на счет этого, граждане афинские. На мой взгляд, брань тем и отличается от обвинения, что обвинение имеет в виду какие-нибудь проступки, за которые по законам полагаются наказания, а брань содержит клеветы, которые врагам случается говорить друг про друга сообразно со своими природными наклонностями. Я же держусь того взгляда, что наши предки построили вот эти судебные здания[186] вовсе не для того, чтобы мы, собрав в них вас, поносили друг друга непозволительными словами[187] из-за личных счетов, а для того, чтобы изобличали человека в случае, если бы он совершил какое-нибудь преступление против государства. (124) И вот Эсхин, хоть он и знает это не хуже меня, предпочел шутовскую брань вместо обвинения. Однако и тут несправедливо ему так уйти, не получив от меня по заслугам. Сейчас я и обращусь к этому, задам ему только предварительно один вопрос. Чьим врагом нужно будет тебя назвать, Эсхин, - врагом государства или моим личным? Моим, очевидно. Тогда что же это значит? Те дела, за которые я в случае виновности подлежал ответственности по законам ради блага их[188], как-то: при сдаче отчета в государственных исках и вообще при всякого рода судебных делах, ты оставлял без внимания; (125) наоборот, там, где на мне не лежало никакой ответственности - ни по законам, ни по давности времени, ни за истечением срока, ни в силу уже ранее по всем ним многократно состоявшихся судебных решений[189], ни в силу того, что еще никогда я не был изобличен ни в каком преступлении против вас, там, где на долю государства в большей или меньшей степени должна была доставаться слава, поскольку эти дела имеют общественное значение, - вот там ты выступил со своими возражениями? Смотри, не их ли врагом ты являешься, тогда как моим только прикидываешься!
(126) Итак, теперь, когда всем показано, какое должно быть благочестивое и справедливое суждение, мне приходится, как и естественно, хотя я и не любитель брани, все-таки ввиду высказанных им клеветнических обвинений ответить на эту обильную ложь его, сказав только самое необходимое про него, и разъяснить, кто он и каких родителей сын, раз так легко первый начинает порочить людей и издеваться[190] над некоторыми выражениями, тогда как сам говорил такие вещи, которых не решился бы произнести ни один порядочный человек. (127) Будь обвинитель Эак, Радаманф или Минос[191], а не крохобор, площадной крикун, жалкий писарь, он, я думаю, никогда не сказал бы этого и не изливал бы таких высокопарных слов, крича, как в трагедии: "О Земля, Солнце, Добродетель" и т. п. или, при другом случае, призывая "Разум и Образование, которым распознается прекрасное и позорное". Ведь вы, конечно, слышали, как он это говорил[192]. (128) Да что есть общего с добродетелью у тебя, дрянной человек, или у таких, как ты? Как же тебе разбираться в том, что прекрасно, что нет? Кто и как тебя на это уполномочил? Кто дал тебе право поминать про образование? Ведь из людей, которые действительно его получили, ни один не сказал бы про себя ничего подобного, но покраснел бы, если бы это сказал про него даже кто-нибудь другой; только таким, как ты, не получившим его, но по своему невежеству имеющим на него притязание, остается докучать слушателям своими разговорами об этом, а отнюдь не походить действительно на образованных.
(129) Хотя я не вижу трудности относительно того, что мне сказать про тебя и про твоих, но я затрудняюсь на счет того, о чем упомянуть в первую очередь - о том ли, что твой отец Тромет[193] был рабом у Эльпия, державшего школу грамоты возле храма Фесея, и носил толстые колодки и деревянный ошейник, или о том, что мать твоя, занимавшаяся среди бела дня развратными делами в лачужке возле героя Каламита[194], воспитала из тебя хорошенького кукленка и превосходного... тритагониста?[195] Но об этом все знают, если даже я не буду говорить? Или, может быть, сказать о том, как флейтист с триеры[196] Фермион, раб Диона, фреаррийца, дал ей подняться от этого прекрасного ремесла? Но, клянусь Зевсом и другими богами, боюсь, как бы не показалось, что я, рассказывая, как подобает, про тебя, выбрал речи, не подобающие мне самому. (130) Так лучше уж я оставлю это и начну прямо с того, как жил он сам. Ведь он был сыном не обыкновенных людей[197], а таких, которых народ предает проклятию. Он когда-то поздно - поздно, говорю я? - да нет, всего только вчера, совсем недавно, сделался сразу и афинским гражданином, и оратором[198] и, прибавив два слога, отца своего из Тромета сделал Атрометом[199], а мать очень торжественно назвал Главкофеей - ту, которую все знают под именем Эмпусы[200]; это прозвище ей дали, очевидно, потому, что она все делала, и все позволяла с собой делать, становилась, чем угодно - иначе от чего же другого? (131) Но все-таки ты настолько неблагодарный и негодный от природы, что, сделавшись благодаря вот им[201] свободным из раба и богатым из нищего, не только не питаешь к ним благодарности, но отдал себя внаймы и направляешь свою политическую деятельность против них. Таких случаев, когда может быть какое-нибудь сомнение на счет того, говорил ли он в самом деле в защиту нашего государства, я не стану касаться; я напомню только о таких делах, в которых явно обнаружилось, что он действовал на пользу врагов.
(132) Кто из вас не знает Антифонта, исключенного из списка граждан[202], того самого, который обещал Филиппу сжечь у нас верфи и с этой целью пришел к нам в город? Когда я захватил его, скрывшегося в Пирее, и представил в Народное собрание, этот клеветник стал кричать и вопить, что я при демократическом строе творю ужасные дела, так как оскорбляю граждан, попавших в беду, и вхожу в дом, не имея на то псефисмы, и таким образом он добился его освобождения. (133) И если бы Совет Ареопага не узнал об этом деле и, увидав, что ваша неосведомленность обращается в ущерб для вас, не разыскал его и, задержав, не представил обратно к вам на суд[203], тогда такой человек был бы вырван у вас из рук и, ускользнув от судебной ответственности, был бы выпущен вот этим хвастуном. Но вы подвергли его пытке и казнили, как следовало бы и этого человека[204]. (134) Таким образом, Совету Ареопага было известно, что он тогда сделал, и потому, когда вы избрали его поверенным по делу о святыне на Делосе[205] - опять-таки по той же вашей неосведомленности, из-за которой вы много теряли в общественных делах, - когда потом пригласили к участию в этом деле также и Совет Ареопага и дали ему полномочия, он немедленно отстранил его, как предателя, а с речью выступать поручил Гипериду. И Совет это сделал, взяв камешки[206] от алтаря, и ни одного голоса не было тогда подано за этого нечестивца. (135) В подтверждение правильности моих слов пригласи-ка свидетелей этого.
(Свидетели[207])
[За Демосфена от лица всех свидетельствуют следующие: Каллий, суниец, Зенон, флииец, Клеон, фалерец, Демоник, марафонец; они заявляют, что, когда однажды народ избрал Эсхина поверенным по делу о святыне на Делосе на заседание амфиктионов, мы, собравшись, рассудили, что Гиперид более достоин говорить от имени государства, и был послан Гиперид.]
(136) Итак, раз Совет не допустил его выступать оратором и поручил это дело другому, этим самым он показал, что считает его предателем и человеком, враждебно относящимся к вам.
Так вот каково было одно политическое выступление этого молодца: похоже оно - не правда ли? - на то, в чем он обвиняет меня! А припомните еще другое. Когда Филипп прислал византийца Пифона и одновременно собрал сюда послов от всех своих союзников с тем, чтобы посрамить наше государство и показать несправедливость его действий[208], тогда я не отступил перед Пифоном, как ни самоуверенно и многоречиво изливал он против вас потоки красноречия; но я выступил и возразил ему, не предал правого дела нашего государства; я с такой очевидностью изобличал здесь преступные действия Филиппа, что сами его союзники, поднимаясь с мест, подтверждали мои слова; а Эсхин, наоборот, поддерживал его и свидетельствовал против отечества, да притом еще лживо.
(137) Но и этого было недостаточно, и он еще раз был уличен спустя некоторое время после этого, когда пришел в дом Фрасона для свидания с соглядатаем Анаксином[209]. Но кто один на один сходился и совещался с соглядатаем, подосланным врагами, тот сам был прирожденным соглядатаем и врагом отечества. В подтверждение того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.
(Свидетели[210])
[Теледем, сын Клеона, Гиперид, сын Каллесхра, и Никомах, сын Диофанта, свидетельствуют в пользу Демосфена и дали присягу в присутствии стратегов в том, что, как им известно, Эсхин, сын Атромета, кофокидец, ночью приходил в дом Фрасона и совещался с Анаксином, который был осужден как соглядатай Филиппа. Эти свидетельские показания были представлены при архонте Никии 3-го Гекатомбеона[211]].
(138) Хотя я мог бы о нем привести еще тысячи данных, я опускаю это. Дело ведь вот какого рода. Я мог бы указать еще много таких случаев, когда было установлено, что он в те времена был прислужником врагов, а надо мною издевался. Но это у вас не остается точно в памяти и не вызывает должного гнева; наоборот, вы завели у себя дурное обыкновение, давая любому желающему широкую возможность подставлять ногу и опорочивать средствами сикофантов всякого, кто говорит что-нибудь полезное для вас, и при этом жертвуете пользой государства ради потехи и удовольствия слушать перебранку[212]. Поэтому всегда бывает легче и безопаснее получать жалование на службе у врагов, чем вести политическую деятельность в рядах ваших защитников.
(139) Конечно, если еще до того, как началась открытая война, Эсхин уже сотрудничал с Филиппом, это ужасно, о Земля и боги! разве не правда? - и тем более, если сотрудничал против своей родины. Однако пусть уж, если вам угодно, пусть это так ему проходит. Но когда ваши суда уже явно были захвачены, когда Херсонес подвергался опустошению, когда тот человек собирался идти на Аттику, когда дела уже не оставляли сомнения и нам уже непосредственно грозила война, что сделал хоть раз для нашей защиты этот клеветник, сочинитель ямбов?[213] Ничего он не может указать и нет ни одной - ни большой, ни короткой псефисмы, предложенной Эсхином, по вопросу о пользе государству. Если же он хочет сказать, что есть, пусть укажет это в мою воду[214]. Однако нет ни одной. А между тем от него требовалось одно из двух - или не писать никаких предложений против моих действий, раз он не мог в них найти ничего плохого, или, раз он хлопотал о пользе врагов, не предлагать взамен их никаких лучших.
(140) Так что же, если он не вносил письменных предложений, разве это значит, что он молчал, когда нужно было сделать что-нибудь вредное? Нет, никому другому тогда и слова сказать не было возможности. И если некоторые действия этого человека государство могло, кажется, терпеть и они могли проходить незамеченными, то одно дело он сделал, граждане афинские, такое, которым завершил все прежние, - это то самое, на объяснение которого он потратил большую часть своей речи, когда распространялся о решениях относительно локрийцев в Амфиссе[215], стараясь совершенно извратить истину. Но этого дела не скроешь. Почему же? - Никогда тебе не смыть того, что было там сделано тобой, - сколько бы ты ни говорил.
(141) Я призываю перед вами, граждане афинские, всех богов и богинь, которые владеют Аттической землею, и Аполлона Пифинского, который является отчим у нашего государства,[216] и молю всех их, - если скажу правду сейчас перед вами и если говорил ее перед народом уже тогда, немедленно, как только увидал, что этот вот нечестивец затевает это дело (я понял это, сразу понял), - да пошлют они мне счастье и спасение, если же по вражде или из-за личной зависти ложно поднимаю против него обвинение, да лишат меня всех благ![217]
(142) Почему же об этом я говорю с таким волнением и проявляю в этом деле столько настойчивости? Это потому, что, хотя я и имею в своем распоряжении письменные данные из государственного хранилища[218], на основании которых могу доказать вам это вполне ясно, и, хотя вы, я уверен, вспомните прошлые дела, я все-таки боюсь, как бы в сравнении с совершенными им злодеяниями он не показался в вашем представлении слишком ничтожным. Это ведь произошло ранее - тогда, когда он отдал на погибель злосчастных фокидян, сообщив сюда ложные сведения[219]. (143) Эту войну под Амфиссой, которая повод Филиппу[220] дала вступить в Элатею и благодаря которой он был избран вождем амфиктионов и получил таким образом возможность все перевернуть в делах греков, эту войну подстроил вот он, Эсхин, и он один из всех есть виновник величайших бедствий. И, когда я тотчас же в Народном собрании стал решительно возражать и восклицал: "Ты войну направляешь на Аттику, Эсхин, амфиктионовскую войну!" - тогда сидевшие в собрании подговоренные им люди не давали мне говорить, другие же были в недоумении и предполагали, что я попусту обвиняю, сводя личные счеты. (144) А в чем же заключалась, граждане афинские, сущность этих событий, ради чего это было подстроено и как это все произошло, об этом послушайте сейчас, так как тогда вам в этом помешали. Вы увидите, что дело было хорошо придумано, и знать это будет вам очень полезно для понимания общего положения, а кроме того, вы убедитесь, с какой ловкостью действовал Филипп[221].
(145) Война с вами у Филиппа затягивалась до бесконечности и он не видел возможности к ее прекращению иначе, как возбудив у фиванцев и фессалийцев враждебное отношение к нашему государству. Хотя ваши стратеги неудачно и плохо воевали с ним, но все-таки он испытывал тысячи трудностей, как от самой войны, так и от разбойников, так как ни из его страны не вывозилось ничего из производимых в ней предметов, ни к нему не подвозилось того, что было ему нужно. (146) А он в то время ни на море не имел превосходства над вами, ни в Аттику не был в силах пройти при условии, если ни фессалийцы не пойдут с ним вместе, ни фиванцы не откроют ему прохода через свою страну. Выходило даже так, что, хотя на войне он и побеждал всех, каких вы посылали против него стратегов, каковы бы они ни были (этого я уж не касаюсь), но вследствие самих природных условий местности и наличных данных у каждой стороны ему приходилось нести потери. (147) Поэтому он полагал, что если бы он стал убеждать или фессалийцев, или фиванцев пойти совместно с ним против вас ради его собственной вражды, тогда никто не придал бы значения его призыву; если же он будет избран ими предводителем под видом общего их защитника, тогда, по его расчетам, ему легче будет одних обмануть, других убедить. И что же? Он затевает - поглядите, как ловко! - втянуть в войну амфиктионов и вызвать смуту на собрании в Пилах[222]: он имел в виду, что для этого им сейчас же потребуется его помощь. (148). Вместе с тем он понимал, что, если это станет предлагать кто-нибудь из гиеромнемонов[223], посылаемых им самим или его союзниками, это возбудит у всех подозрение и заставит, как фиванцев, так и фессалийцев и всех вообще принять меры предосторожности; если же дело это возьмет на себя афинянин, представитель вас, его противников, тогда его замыслы легко пройдут незамеченными. Так оно и случилось. Как же он это устроил? - Он нанимает вот этого человека. (149) Так как никто, надо полагать, не был к этому подготовлен и не соблюдал осторожности, как обыкновенно у вас делаются подобные дела, этот человек был предложен в пилагоры; трое или четверо подняли за него руки[224], и он был объявлен избранным. Затем, когда Эсхин, приняв от государства эту почетную обязанность, прибыл на собрание амфиктионов[225], он отложил в сторону все другие дела и, ни с чем не считаясь, стал выполнять то дело, ради которого был нанят. Сочинив благовидные речи и сказки и подробно перебрав все обстоятельства, начиная с того, как заклятие было наложено на Киррейскую землю[226], (150) он убеждает гиеромнемонов, людей неопытных в речах и не предвидевших дальнейшего, вынести постановление, что надо сделать обход той земли, которую амфиссейцы, по их утверждению, обрабатывали как свою собственность, но которую он в своем обвинении представлял как принадлежащую к священной области, хотя локрийцы не предъявляли никакого обвинения против нас и ничего такого, на что сейчас ссылается он[227], говоря вам неправду. Вы убедитесь в этом вот из чего. Ведь, конечно, не могли же локрийцы, не сделав вызова[228], провести судебное дело против нашего государства. Так кто же делал вызов нам? Перед каким должностным лицом был сделан вызов? Назови, кому это известно, укажи это лицо. Но нет, ты не мог бы этого сделать. Все это было у тебя лишь пустым и лживым предлогом. (151) И вот когда амфиктионы под предводительством этого человека совершали обход земли[229], неожиданно на них напали локрийцы и чуть не перебили всех дротиками, а некоторых из гиеромнемонов даже захватили. Когда из-за этого поднялись обвинения и даже война против амфиссейцев, сперва во главе войска самих амфиктионов стал Коттиф[230], однако вследствие того, что некоторые не явились[231], а другие хотя и пришли, но бездействовали, сразу же люди, нарочно подобранные для этой цели и давно уже показавшие свою негодность, из фессалийцев да и из остальных государств, стали вести дело к тому, чтобы на следующем собрании в Пилах[232] избрать предводителем Филиппа. (152) И к этому они нашли благовидные предлоги. Они заявили, что приходится или самим делать взносы и содержать наемников, и при этом налагать взыскания на тех, кто будет от этого уклоняться, или же избрать его. Да что много говорить? Вот так и был он избран предводителем. После этого он сейчас же собрал войско и прошел Пилы под видом того, что направляется в Киррейскую землю, на самом же деле, пожелав доброго здоровья киррейцам и локрийцам, захватил Элатею[233]. (153) Конечно, если бы фиванцы сразу же, как увидали это, не одумались и не примкнули к нам, этот удар, точно горный поток, обрушился бы всецело на наше государство; но тут, по крайней мере на первых порах, сдержали его они, - главным образом, граждане афинские, по милости к вам кого-то из богов, но кроме того, насколько это по силам одному человеку, также и благодаря мне. Дай-ка мне эти постановления и указания сроков, когда какое событие происходило, чтобы вы знали, какие дела замутила эта мерзкая голова, не понеся никакого наказания. (154) Читай постановления.
(Постановление амфиктионов[234])
[При жреце[235] Клинагоре, на весеннем собрании в Пилах пила-горы, синедры амфиктионов и общее собрание амфиктионов постановили: ввиду того, что амфиссейцы ступают на священную землю, засевают ее и пасут на ней скот, пусть пилагоры и синедры пойдут туда и размежуют столбами границы, а амфиссейцам пусть объявят, что впредь запрещается на нее вступать].
(Другое постановление)
(155) [При жреце Клинагоре, на весеннем собрании в Пилах пилагоры, синедры амфиктионов и общее собрание амфиктионов постановили: ввиду того, что граждане Амфиссы поделили между собой священную землю, обрабатывают ее и пасут на ней скот, а когда им было запрещено это делать, они явились с оружием в руках, силою оказали сопротивление общему Совету греков, а некоторых даже ранили, - поэтому избранному в стратеги амфиктионов аркадянину Коттифу поручается отправиться послом к Филиппу македонскому с ходатайством, чтобы он помог Аполлону и амфиктионам и не допустил оскорбления бога со стороны нечестивых амфиссейцев, и что по этим соображениям греки, участники совета амфиктионов, избирают его полномочным стратегом].
Читай теперь также и указания сроков, когда это происходило. Ведь это приходится на то время, когда он был пилагором. Читай.
(Сроки)
[Архонт Мнесифид, 16-20-го Анфестериона[236]].
(156) Дай теперь то письмо, которое Филипп послал своим союзникам в Пелопоннесе[237], когда фиванцы не исполнили его требования: из него вы ясно себе представите, что он скрывал настоящую цель своих действий, именно, что всех их он направляет против Греции, против фиванцев и против вас, но прикидывался, будто выполняет общее дело и постановление амфиктионов. А человеком, который представил ему эти средства и поводы, был вот он. Читай.
(Письмо[238])
(157) [Царь македонян Филипп шлет привет демиургам и синедрам пелопоннесцев, состоящих в союзе, и вообще всем союзникам - привет! Так как локрийцы, именуемые озольскими, живущие в Амфиссе, совершают грех по отношению к святилищу Аполлона в Дельфах и, заходя с оружием, грабят священную землю, я хочу совместно с вами прийти на помощь богу и наказать оскорбителей какой бы то ни было святыни, чтимой людьми. Поэтому выступайте с оружием в руках для встречи со мной в Фокиду, взяв с собой продовольствия на 40 дней, в наступающем месяце Лое, как мы его называем, или в Боэдромионе[239], как называют его афиняне, или Панеме, как - коринфяне. Тех, которые с нами не выступят всеми силами, мы подвергнем установленному наказанию[240]... Будьте счастливы!]
(158) Как видите, он избегает писать о своих личных целях, а прибегает к ссылке на требования амфиктионов. Так кто же помог ему подготовить это? Кто дал ему в руки эти поводы? Кто главный виновник случившихся несчастий? Разве не он? Однако не рассказывайте, граждане афинские, расхаживая по улицам, будто от одного человека[241] так пострадала Греция. Не от одного, а от многих негодных людей, бывших повсюду в разных местах - о Земля и боги! (159) Одним из их числа был вот он, - Эсхин, и если бы уж говорить правду без всякого опасения, я бы не задумался назвать его общим проклятием всего[242], что после этого погибло, - людей, областей, государств: ведь кто бросил семя, тот и есть виновник уродившихся плодов. Удивляюсь я только, почему вы сразу же, как увидели его, не отвернулись от него. Но, должно быть, какой-то густой мрак заслоняет от вас истину.
(160) Вот так пришлось мне, когда я затронул дела, совершенные им против отечества, обратиться к моей собственной политической деятельности, которую я вел, стараясь помешать им. А об этом вам по многим соображениям было бы полезно послушать меня, в особенности же потому, что, раз я на деле выносил труды на защиту вас, для вас, граждане афинские, будет стыдно не допустить даже речей об этом. (161) Я ведь видел, что фиванцы, почти так же, как и вы сами, под влиянием сторонников Филиппа и людей, подкупленных им у тех и других, не замечали, как опасно было для обоих государств и какой большой бдительности требовало то обстоятельство, что вы позволяли усиливаться Филиппу и не принимали никаких решительно мер предосторожности, а, наоборот, готовы были относиться друг к другу враждебно и даже вступать между собой в столкновения. Я все время старался это предотвратить, так как не только по своему собственному убеждению считал такой образ действий полезным, (162) но и положительно знал, что установить эту дружбу все время хотели также и Аристофонт, а затем и Евбул[243] и что, хотя в остальных вопросах они часто расходились между собой, здесь были всегда единодушны. За этими людьми, пока они были живы, ты, лиса, ухаживал, льстя им[244], а теперь, когда они умерли, ты, сам не замечая этого, их обвиняешь. Ведь, если ты винишь меня за отношение к фиванцам, ты гораздо больше, чем меня, обвиняешь их, так как они раньше меня одобрили союз. (163) Но я возвращаюсь опять к тому же[245], что, когда Эсхин возбудил войну в Амфиссе, а остальные, действуя, как его сообщники, довели до крайней степени вражду к фиванцам, в это именно время Филипп пошел против нас, - то есть произошло то, ради чего они старались вызвать столкновения между государствами, и, если бы мы немного ранее не спохватились, мы не смогли бы и собраться с силами: вот до чего довели уже дело эти люди. А каковы были тогда у вас взаимоотношения, вы узнаете, если прослушаете вот эти псефисмы и ответы. Ну-ка возьми и прочитай их.
(Псефисмы[246])
(164) [При архонте Геропифе, 25-го числа месяца Элафеболиона[247], в пританию филы Эрехфеиды, мнение Совета и стратегов: ввиду того, что Филипп некоторые из соседних городов захватил, другие опустошает, а в общем готовится к походу в Аттику, ни во что ставя наши договоры, и намерен нарушить присягу и мир, преступая взаимные обещания, - поэтому Совет и Народ пусть примут решение отправить к нему послов, чтобы договориться с ним и убедить его хранить согласие с нами и договоры или, по крайней мере, дать государству время обсудить дело и заключить перемирие до месяца Фаргелиона[248]. Избраны были из состава Совета Сим анагирасиец, Эвфидем филасиец, Булагор из Алопеки].
(Другая псефисма)
(165) [При архонте Геропифе, 30-го числа месяца Мунихиона[249], мнение полемарха: ввиду того, что Филипп старается вовлечь фиванцев во вражду с нами и подготовился со всем войском вступить в ближайшие к Аттике места вопреки существующим у него с вами договорам, Совет и Народ пусть примут решение послать к нему глашатая и послов с тем, чтобы предложить и убедить его заключить перемирие и дать народу возможность соответствующим образом обсудить положение, так как сейчас у него не решено посылать помощь, если будут предложены приемлемые условия. Избраны были из состава Совета Неарх, сын Сосинома, Поликрат, сын Эпифрона, и в качестве глашатая Эвном, анафлистиец].
(166) Читай же и ответы.
(Ответ афинянам[250])
[Царь македонян, Филипп Совету и Народу афинян - привет! Какую цель имели вы в виду с самого начала по отношению к нам, я хорошо понимаю, а равно и то, какие старания вы прилагали, желая привлечь на свою сторону фессалийцев и фиванцев, а с ними и других беотийцев. Но так как они оказываются более благоразумными и не хотят свое решение поставить в зависимость от вас, а сообразуют его со своей собственной пользой, вы сейчас, наоборот, прислали ко мне послов и глашатая и напоминаете через них о договоре и просите о перемирии, хотя с нашей стороны не имели ни в чем обиды. Я лично, выслушав послов, соглашаюсь на ваше ходатайство и готов заключить перемирие при условии, если вы оставите людей, подающих вам неправильные советы, и подвергнете их заслуженной атимии[251]. Будьте здоровы!]
(Ответ фиванцам)
(167) [Царь македонян Филипп Совету и Народу фиванцев - привет! Я получил от вас письмо, в котором вы предлагаете возобновить со мной согласие и мир. Однако я слышу, что афиняне всеми средствами стараются увлечь вас на свою сторону и желают добиться вашего согласия на их предложения. Прежде я осуждал вас за то, что вы готовы были согласиться на их обещания и следовать их целям. Но теперь я был рад убедиться, что вы добиваетесь скорее иметь мир с нами, чем подчиняться чужим решениям, и еще более одобряю вас вообще за многое, а особенно за то, что вы в этом вопросе приняли не только более безопасное для себя решение, но и проявляете благожелательность по отношению к нам. Это, я надеюсь, будет иметь немалое значение для вас, если только вы и в дальнейшем будете держаться такого же взгляда. Будьте здоровы!]
(168) Устроив с помощью этих людей такие взаимоотношения между государствами и ободренный этими псефисмами и ответами[252], Филипп пришел с войском и захватил Элатею в расчете на то, что ни в каком случае между нами и фиванцами не может быть достигнуто согласие. Какой переполох произошел тогда в городе, вы, конечно, знаете все; но все-таки прослушайте об этом вкратце, хотя бы самое необходимое.
(169) Был вечер. Вдруг пришел кто-то к пританам и принес известие, что Элатея захвачена. Тут некоторые, - это было как раз во время обеда[253], - поднялись с мест и стали удалять из палаток на площади торговцев и устраивать костер из их щитков[254], другие пошли приглашать стратегов и вызывать трубача. По всему городу поднялась тревога. На следующий день с самого рассвета пританы стали созывать Совет булевтерий, а вы направились в Народное собрание и, не успел еще Совет обсудить дело и составить пробулевму[255], как весь народ сидел уже там наверху[256]. (170) После этого туда явился Совет. Пританы доложили о полученных ими известиях, представили самого прибывшего, и тот рассказал обо всем. Тогда глашатай стал спрашивать: "Кто желает говорить?" Но не выступил никто. И хотя уже много раз глашатай повторял свой вопрос, все-таки не поднимался никто. А ведь были налицо все стратеги, все обычные ораторы, и отечество призывало, кто бы высказался о мерах спасения. Ведь тот голос, который возвышает глашатай по воле законов, справедливо считать общим голосом отечества. (171) Но если бы требовалось выступить тем, кто желал спасения государству, все бы вы, да и вообще все афиняне, встали с мест и пошли на трибуну, потому что все вы, я знаю, желали ему спасения; если бы требовалось это от богатейших граждан, тогда сделали бы это триста[257], если бы от людей, обладавших тем и другим - и преданных государству, и богатых, - тогда выступили бы люди, сделавшие потом крупные пожертвования: ведь они сделали это, обладая и преданностью и богатством. (172) Но, как видно, обстоятельства требовали не только преданного и богатого человека, но и следившего за событиями с самого начала и верно понявшего, ради чего так действовал Филипп и чего он хотел добиться. Человек, не знавший и не изучивший хода дел с давних пор, будь он и преданный, и богатый, все-таки не мог бы от одного этого лучше знать, что нужно делать, и не сумел бы давать вам советы. (173) Так вот таким человеком оказался в тот день я, и, выступив, я изложил перед вами свое мнение. Вы с особенным вниманием выслушайте меня по двум соображениям: во-первых, таким образом вы убедитесь, что из всех вступавших тогда ораторов и политических деятелей я один не покинул поста своей преданности, но показывал на деле, что и говорил, и писал предложения именно так, как требовалось среди крайних опасностей; во-вторых, потратив лишь немного времени, вы в дальнейшем будете значительно лучше разбираться во всем вообще политическом положении.
(174) Итак, я тогда сказал, что, по-моему, "те, кто слишком тревожатся, считая фиванцев за сторонников Филиппа, не знают настоящего положения дел: будь это действительно так, я уверен, мы бы уж слышали сейчас не о том, что он в Элатее, а о том, что он у наших границ. А вот что туда он пришел с целью подготовить себе подходящие условия, - это я точно себе представляю. (175) А в чем тут дело, - говорил я, - вот послушайте меня. Филипп уже всех из фиванцев, кого только можно было прельстить деньгами или обмануть, склонил на свою сторону; кто же с самого начала был его противником и кто до сих пор продолжает сопротивляться ему, тех он никак не может склонить. Так чего же он хочет и для чего он захватил Элатею? - Он хочет показать свою силу вблизи, придвинуть свое войско и тем самым ободрить своих друзей и придать им смелость, а сопротивляющихся запугать, чтобы они или сами в страхе согласились на то, чего сейчас не хотят, или были вынуждены к тому силою. (176) Стало быть, если мы предпочтем, - так продолжал я, - при настоящем положении дел помнить какие-нибудь неприятности, которые были причинены нам фиванцами, и не будем доверять им, представляя их в числе своих врагов, прежде всего мы сделаем именно то, чего только мог бы пожелать себе Филипп; затем, я боюсь, как бы в таком случае те, кто сейчас противится ему, не примкнули к нему и, сделавшись все единодушно сторонниками Филиппа, не пришли потом в Аттику с ним вместе. Но, если вы послушаетесь меня и будете внимательно вдумываться в то, что я предлагаю, а не вести споров из-за моих слов, тогда, я думаю, вы признаете правильность моей мысли, и мне удастся предотвратить угрожающую государству опасность. (177) Так что же я предлагаю? - Прежде всего оставить охвативший нас теперь страх; затем переменить свой образ мыслей и беспокоиться всем за фиванцев, так как они гораздо ближе к несчастью, чем мы, и им прежде грозит опасность; далее, людям призывного возраста[258] и всадникам выступить в Элевсин[259] и показать всем, что вы сами[260] стоите под оружием: этим вы дадите вашим сторонникам в Фивах возможность на равных условиях свободно высказываться за справедливое дело, раз они увидят, что не только у тех, кто продает свое отечество Филиппу, есть под рукой сила в Элатее, готовая им помочь, но что одинаково и у тех, кто хочет бороться за свободу, стоите наготове вы и что вы поможете, если кто-нибудь пойдет на них. (178) После этого я предлагаю избрать поднятием рук десятерых послов и уполномочить их решить совместно со стратегами, как вопрос о сроке, когда им надо отправляться туда, так и вопрос о выступлении войска. А что надо, по моему мнению, делать послам, когда они придут в Фивы? На это, прошу вас, обратите особенное внимание. Не просить у фиванцев ничего - время неподходящее, - но самим обещать свою помощь, если они этого пожелают, так как они находятся в крайней опасности, мы же имеем больше возможности себя обеспечить, чем они; тогда, если они примут наше предложение и согласятся с нами, мы добьемся того, чего хотим, и сделаем это с достоинством, подобающим государству; если же у нас дело кончится неудачей, то потом они должны будут винить уж самих себя за ошибку, которую допустят теперь, а с нашей стороны не будет сделано ничего позорного и низкого".
(179) Вот это и еще кое-что сказал я и сошел с трибуны. Если все вы одобрили и никто мне ни слова не возразил, то я не только заявил, но и написал свое предложение, не только написал, но и отправился послом, не только отправился послом, но и убедил фиванцев, нет, - я прошел через все испытания от начала до конца и отдавал себя за вас решительно во всех обступивших государство опасностях[261]. Дай-ка сюда принятую тогда псефисму.
(180) Но, как ты хочешь, в качестве кого бы представить мне тебя, Эсхин, и в качестве кого меня самого в тот день? Хочешь меня таким, каким ты меня назвал бы, ругаясь и насмехаясь, Батталом[262], а тебя героем - не первым попавшимся, а кем-нибудь из известных, представляемых на сцене, - Кресфонтом, Креонтом или Эномаем, которого ты однажды в Колите[263] злосчастно провалил? Да, тогда, в ту пору - я, пеаниец[264] Баттал, оказался для отечества более достойным, чем ты, Эномай, кофокидец[265]: ты тогда оказался совсем ни на что не годным, а я выполнял все, что подобало честному гражданину. Читай же псефисму.
(Псефисма Демосфена[266])
(181) [При архонте Навсикле, в пританию филы Эантиды, 16-20-го Скирофориона[267] Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, заявил, что Филипп, царь македонян, и в прежнее время явно нарушал заключенные им договоры с народом афинским относительно мира и вопреки присяге и признаваемым у всех греков понятиям справедливости захватывает города без всякого на то права, причем некоторые из взятых оружием городов принадлежали афинянам, хотя до этого ему не было нанесено никакой обиды народом афинским, а в настоящее время прибегает к еще большим насилиям и жестокости: (182) в одних греческих городах он держит свои отряды и низвергает государственный строй, другие даже разрушает и обращает жителей в рабство, в некоторые же на место греков поселяет варваров, допуская их попирать святилища и могилы, и таким образом нисколько не отступает от обычаев своего отечества и от своего собственного права, злоупотребляя выпавшим на его долю счастьем и забыв, что сам из ничтожного и заурядного сделался против ожидания великим. (183) И пока народ афинский видел, что он захватывает варварские города, хотя и ему самому принадлежащие, он не придавал важного значения этим преступлениям против него самого; теперь же, когда видит, что подвергаются притеснениям или разоряются греческие города, он полагает ужасным и недостойным славы отцов допускать порабощения греков. (184) Ввиду этого пусть Совет и Народ афинский постановят: помолиться и принести жертвы богам и героям, владеющим городом и страной афинян и, памятуя о доблести предков, что они более дорожили сохранением свободы греков, чем спасением собственного отечества, спустить в море двести кораблей, наварху плыть к Пилам, а стратегу и гиппарху выводить пешие и конные силы в Элевсин; затем отправить послов к остальным грекам, а прежде всего к фиванцам, поскольку Филипп находится ближе всего к их стране, (185) призывать их к тому, чтобы они, нисколько не устрашившись Филиппа, отстаивали свободу, как свою собственную, так и всех остальных греков, и указать им, что народ афинский, не помня ни о каких враждебных отношениях, бывших прежде между их государствами, поможет им и войсками, и деньгами, и метательными снарядами, и оружием, так как знает, что, хотя для них, как греков, прекрасно спорить между собой из-за гегемонии, но быть под властью иноплеменника и лишиться гегемонии недостойно славы греков и доблести предков. (186) Кроме того, афинский народ и не считает фиванский народ чужим себе ни по происхождению, ни по племени. Он вспоминает также и благодеяния своих предков, оказанные предкам фиванцев. Например, когда пелопоннесцы пытались отнять у детей Геракла[268] отцовские владения, афиняне вернули их туда, победив оружием людей, пытавшихся выступать против потомков Геракла; затем мы приняли под защиту Эдипа и изгнанных вместе с ним[269], и еще много других благородных и славных дел совершено нами по отношению к фиванцам. (187) Поэтому и теперь афинский народ не отступится от того, что полезно фиванцам и остальным грекам; он готов заключить с ними союз и договор о брачном праве[270], дать им присягу и принять от них. Послы: Демосфен, сын Демосфена, пеаниец, Гиперид, сын Клеандра, сфеттиец, Мнесифид, сын Антифана, фреарриец, Демократ, сын Софила, флииец, Каллесхр, сын Диотима, кофокидец.]
(188) Таково было начало и первый шаг к установлению правильных отношений с Фивами, тогда как в прежнее время оба государства были вовлечены этими людьми во вражду, ненависть и недоверие друг к другу. Эта псефисма отвела, словно тучу, опасность, грозившую тогда отовсюду государству. Обязанностью всякого честного гражданина, если он знал какую-нибудь меру лучше этих, и было именно тогда указать ее всем, а не высказывать порицания теперь. (189) Ведь главное различие между советником и сикофантом, - хотя и вообще они не имеют ничего общего между собой, - заключается в том, что один высказывает свое мнение, предупреждая события, и принимает на себя ответственность за тех, кто его послушается, - перед судьбой, перед обстоятельствами, перед любым человеком; а тот промолчит, когда нужно было говорить, зато потом, случись какая-нибудь неудача, распространяет об этом клевету. (190) Так вот, как я сказал, тот случай и требовал человека, заботившегося о государстве, требовал честных речей. А я допускаю даже такую крайность, что, если сейчас найдется человек, который сумеет указать какую-либо лучшую меру, или вообще тогда были возможны какие-нибудь иные меры, кроме тех, которые выбрал я, тогда я готов признать себя виноватым. Именно, если кто-нибудь хоть только сейчас увидал такое средство, которое могло бы оказаться полезным тогда, будь оно приведено в исполнение, оно - я это прямо говорю - не должно было укрыться от меня. Но если такого средства нет и не было, и ни один человек вплоть до сегодняшнего дня не мог бы назвать его, тогда что же оставалось делать советнику? Разве он не должен был избрать наилучшее из того, что представлялось и что было тогда возможным? (191) Так вот это я и сделал тогда, так как глашатай спрашивал, Эсхин: "кто желает говорить?", а не о том: "кто желает обвинять за прошлое?" и не о том: "кто желает ручаться за будущее?" И вот в то время, как ты в ту пору сидел бывало на заседаниях Народного собрания, не произнося ни слова, я выступал и говорил. Но если ты не объяснил своей мысли тогда, так сделай это хоть теперь. Скажи, какое еще соображение тогда надо было бы принять в расчет, или какое благоприятное для государства обстоятельство было мной упущено? Какой представлялся союз, какое мероприятие, на которое мне скорее следовало бы направить их?[271]
(192) Но, конечно, то, что прошло, всегда у всех теряет живое значение, и никто нигде не предлагает о нем советов. Будущее же, как и настоящее, требует, чтобы был на своем посту советник. Так вот тогда некоторые опасности явно предстояли впереди, другие были уже налицо[272]. В этих условиях ты и рассматривай, какую задачу ставила моя политическая деятельность, а не опорачивай, как сикофант, того, что произошло. Конец всему ведь бывает такой, как пожелает божество; постановка же задачи уж сама выражает образ мыслей советника. (193) Поэтому не ставь в вину мне, что Филипп оказался победителем в сражении: этот конец зависел от бога, а не от меня. Но, если я не все принял в расчет из того, что было по силам человеческому разуму, если не все это выполнил честно, тщательно и с усердием превыше своих сил, или если я затеял дела нехорошие, недостойные нашего государства и не вызванные необходимостью, - их укажи мне и тогда уж обвиняй меня. (194) А если ударившая молния или разразившаяся буря оказалась выше сил не только для нас, но и для всех греков вообще, что тогда нам делать? Это было бы то же самое, как если бы судовладельца, который принял все меры предосторожности и снабдил свой корабль всем, что считал необходимым для его целости, стали потом обвинять за кораблекрушение, когда его постигла буря и у него пострадали или даже совершенно порвались снасти. "Но я не был кормчим корабля, - возразил бы он (как не был стратегом и я), - и не был властен над судьбой, а она над всем". (195) Нет, ты вот что учитывай и вот на что смотри: если такая судьба постигла нас, когда мы вели борьбу совместно с фиванцами, то чего же надо было бы ожидать, если бы и их мы не привлекли себе в качестве союзников, а они, наоборот, примкнули к Филиппу, как тогда об этом на все лады кричал он? И если теперь, когда бой произошел в трех днях пути от Аттики[273], такая опасность и страх предстали отовсюду перед нашим государством, то чего же пришлось бы нам ожидать, если бы это же самое несчастье случилось где-нибудь в нашей стране? Разве ты не знаешь, что при настоящих условиях отсрочка в один, два, даже три дня дала возможность остановиться, собраться[274], перевести дух, вообще сделать многое для спасения государства, а тогда... впрочем, не стоит уж говорить о том, чего не пришлось даже частично изведать нам по милости кого-то из богов и благодаря тому, что наше государство имело прикрытие в этом союзе, за который ты теперь меня обвиняешь.
(196) Все это с такими многочисленными подробностями рассказано мной для вас, граждане судьи, и для собравшегося вокруг народа и слушателей[275], так как по отношению к этому презренному достаточно было бы сказать только коротко и ясно: если тебе, Эсхин, одному из всех было уже заранее ведомо будущее, тебе следовало бы заявлять об этом тогда, когда государство обсуждало этот вопрос; а если ты этого заранее не знал, то ты повинен в таком же незнании, как и остальные. Стало быть, почему же ты имеешь больше оснований представлять такое обвинение ко мне, чем я - к тебе? (197) Ведь даже в тех самых событиях, о которых я говорю (я пока не касаюсь остальных), я уже потому оказался лучшим гражданином, чем ты, что я отдал себя на дела, которые всем казались полезными, и при этом не устрашился никакой личной опасности и не задумался перед ней, между тем как ты не только не предложил никаких других, лучших решений (тогда мои и не потребовались бы), но и для выполнения принятых ни в чем не показал себя полезным, - наоборот, как выяснилось в ходе дальнейших событий, ты занимался такими делами, на которые способен только самый негодный человек и злейший враг нашего государства, да вот и сейчас в то самое время, когда Аристрат на Наксосе и Аристолей на Фасосе[276], эти отъявленные враги нашего государства, привлекают к суду друзей афинян, в Афинах Эсхин обвиняет Демосфена! (198) Но тот человек, кто на несчастиях греков полагал расчет своей славы[277], по справедливости заслуживает скорее сам погибнуть, чем обвинять другого. Кто пользу себе находил в тех же обстоятельствах, в каких и враги государства, тот не может быть преданным своему отечеству. Ты это доказываешь и тем, как ты живешь, и тем, что делаешь, и тем, какую политическую деятельность ведешь, и тем, какой не ведешь. Исполняется что-нибудь такое, что вы признаете полезным, - молчит Эсхин; случилась незадача и произошло что-нибудь нежелательное, - тут как тут Эсхин - точь-в-точь как и с телом: только случись какое-нибудь заболевание, как сразу же начнут чувствоваться всякие поломы и вывихи[278].
(199) Но уж раз он с такой силой напал на постигшие нас неудачи, мне хочется сказать кое-что для вас даже неожиданное. Только, пожалуйста, ради Зевса и всех вообще богов, пускай никто не удивляется преувеличению с моей стороны, но отнеситесь благосклонно к моим словам. Ведь если бы всем людям было ясно наперед то, что нас ожидало, и все уже заранее знали это, и если бы ты, Эсхин, предупреждал и уверял нас, крича и вопя об этом - хотя в действительности ты ни словом не обмолвился, - даже и в таком случае нашему государству нельзя было отступиться от этого, раз только оно помнило о славе, о предках или о своем будущем. (200) Конечно, теперь очевидно, что оно потерпело неудачу в своих делах, но это - общий удел всех людей, когда такова бывает воля божества. А если бы в то время, когда оно все еще рассчитывало главенствовать над остальными, оно отступилось от этого в пользу Филиппа, тогда оно навлекло бы на себя обвинение в том, что предало всех. Если бы оно пожертвовало, не запылившись[279], тем, ради чего наши предки не уклонялись, ни от каких опасностей, кто же не плюнул бы тогда в лицо... тебе? Ведь, конечно, не государству и не мне. (201) А какими глазами, скажи ради Зевса, стали бы мы глядеть на приезжающих к нам в город людей, если бы дела приняли такой оборот, как сейчас, если бы вождем[280] и распорядителем всего был избран Филипп, а борьбу за то, чтобы не допустить этого, провели другие, без нашего участия - тем более, что никогда в прежние времена наше государство ради бесславного благополучия не отказывалось от опасностей борьбы за прекрасные задачи? (202) Кто же из греков, кто из варваров не знает, что и фиванцы, и достигшие силы еще ранее их лакедемоняне, и персидский царь[281] - все они с большим удовольствием и радостью предоставили бы нашему государству эту возможность - получить самому, что хочет, сохраняя в то же время собственные владения, - с тем однако, чтобы подчиняться их приказаниям и допускать постороннему главенствовать над греками? (203) Но, как видно, у афинян этого не было в обычаях отцов, это не было терпимым, не было прирожденным, и никогда еще во все времена никто не мог убедить наше государство примкнуть хотя бы и к сильным, но поступающим несправедливо и, живя в безопасности, быть рабами; нет, оно в течение всего своего существования всегда шло в опасности, борясь за первенство, честь и славу. (204) И вы теперь считаете настолько благородным и настолько естественным для ваших нравов, что и в ряду своих предков более всего восхваляете тех, которые так действовали. Это и понятно: кто же может не восторгаться доблестью людей, которые согласились даже покинуть страну и город и сесть на триеры ради того, чтобы не исполнять чужих приказаний, и которые давшего такой совет Фемистокла избрали стратегом, а Кирсила[282], предложившего подчиниться приказаниям, побили камнями - и не только его самого, но и жены ваши побили жену его? (205) Да, действительно, тогдашние афиняне не искали ни оратора, ни стратега такого, по милости которого они стали бы рабами под видом благополучия, но они не хотели даже и жить, если бы при этом не была им обеспечена свобода. Каждый из них держался того взгляда, что он рожден не только для отца и для матери, но и для отечества[283]. А в чем разница? - В том, что человек, представляющий себя рожденным только для родителей, ждет смерти от судьбы и от естественной причины; человек же, считающий себя рожденным также и для отечества, согласится умереть, чтобы только не увидать его в рабстве, и будет почитать страшнее смерти те оскорбления и бесчестия, которые придется переносить в государстве в случае его порабощения.
(206) Конечно, если бы я пытался говорить о том, что именно я пробудил у вас чувства, достойные ваших предков, тогда всякий человек был бы вправе порицать меня за это. Но я приписываю себе такие же взгляды, как ваши собственные, и объясняю, что и до меня государство имело этот образ мыслей; я только утверждаю, что в выполнении каждого из тех дел в отдельности есть доля и моего участия. (207) Эсхин же, обвиняя меня огульно во всем и возбуждая у вас враждебное отношение ко мне, как к виновнику тревог и опасностей для государства, старается не только на данное время лишить почести меня, но хочет и на будущее время отнять славу у вас. В самом деле, если вы осудите вот его[284], признав негодной мою политическую деятельность, этим вы покажете только, что все произошло по вашей собственной вине, а не вследствие несправедливости судьбы. (208) Но нет, не могло, никак не могло быть, граждане афинские, вины с вашей стороны в том, что вы подвергли себя опасности за свободу и спасение всех, - клянусь теми из наших предков, которые бились при Марафоне, и теми, которые выступали под Платеями[285], и теми, которые сражались на море при Саламине, и теми, которые сражались при Артемисии, и многими другими доблестными воинами, прах которых покоится на общественном кладбище[286]; их всех одинаково наше государство предало погребению, удостоив одной и той же чести, Эсхин, а не только тех, которые имели успех и вышли победителями. И это справедливо. Ведь то, что было долгом доблестных людей, выполнено ими всеми, а судьба каждому из них досталась такая, какую определило божество.
(209) И после этого ты, проклятый писаришка[287], для того только, чтобы лишить меня чести и уважения со стороны их, рассказывал о трофеях, о битвах и о древних подвигах[288]. Но какое же отношение имело это все к настоящему делу? А мне, тритагонист,[289] как оратору, выступавшему перед государством в качестве советника по вопросу о первенстве, у кого, по-твоему, надо было позаимствовать образ мыслей перед тем, как подниматься сюда на трибуну? У того ли, кто стал бы говорить речи, недостойные всего этого? Но тогда я, конечно, заслуживал бы казни. (210) Да и вам, граждане афинские, нельзя с одной и той же точки зрения судить о всех делах, как частных, так и общественных; но дела о повседневных житейских отношениях следует рассматривать, руководствуясь частными законами и примерами, задачи же общественного значения, - собразуясь с достоинством предков. И каждому из вас, когда вы входите в суд для рассмотрения общественных дел, надлежит представлять себе, что вместе с тростью и значком[290] вы приняли и образ мыслей своего государства, раз только считаете нужным в своих действиях быть достойными тех людей.
(211) Впрочем, занявшись делами ваших предков, я обошел некоторые псефисмы и ваши собственные действия. Поэтому я хочу вернуться опять к тому, от чего отклонился[291].
Так вот, когда мы прибыли в Фивы, мы застали там уже ранее явившихся послов Филиппа, фессалийцев и остальных союзников[292] и при этом наших друзей нашли в страхе, а его друзей полными самоуверенности. В доказательство того, что я говорю это не сейчас только ради собственной выгоды, прочитай-ка письмо, которое послали тогда немедленно же мы, послы. (212) Но этот человек[293] дошел до такой недобросовестности настоящего сикофанта, что в случае какой-нибудь удачи в делах он утверждает, будто причиной этого является стечение обстоятельств[294], а не я; если же дела шли неблагополучно, виновником всего он объявлял меня и мою судьбу[295]. Выходит по его утверждению так, как будто я, советник и оратор, в действиях, совершавшихся на основании речей и обсуждений, никакого участия не принимал; в неудачах же, понесенных в бою и в военном руководстве, я являюсь единственными виновником. Можно ли представить себе более бессовестного и более проклятого сикофанта? Читай письмо.
(Письмо[296])
(213) Итак, когда фиванцы открыли Народное собрание, они предоставляли слово в первую очередь той стороне[297] ввиду того, что те были у них на положении союзников. И они, выступая с речами перед народом, много восхваляли Филиппа, много обвиняли вас и напоминали при этом обо всем, что когда-либо вы сделали против фиванцев. В общем же они настаивали на том, что фиванцы должны доказать Филиппу свою благодарность за полученные от него благодеяния[298], вам же отомстить за понесенные от вас обиды любым способом, - либо пропустив их самих к вам, либо совместно с ними вторгшись в Аттику. И они старались ясно, как им думалось, показать, что если фиванцы последуют их совету, - в Беотию пойдут из Аттики и скот, и рабы, и прочие блага, а в случае принятия наших предложений, как они их старались представить, область Беотии подвергнется опустошению вследствие военных действий. Они говорили и еще много другого помимо этого, но все клонилось к одному и тому же. (214) Что мы отвечали на их слова, - будь у меня возможность рассказать вам подробно обо всем, я отдал бы за это хоть всю жизнь, - но я боюсь, поскольку эти события уже миновали, не явилось бы у вас даже представление, точно все снесено потопом, и потому не сочли бы вы напрасным беспокойством рассказ о переговорах[299]. Но во всяком случае послушайте, в чем нам удалось убедить их и что они нам ответили. Возьми-ка вот это и прочитай.
(Ответ фиванцев[300])
(215) Так вот после этого фиванцы обратились к вам и послали вам приглашение. Вы тогда выступили и пошли к ним на помощь, - опущу то, что происходило в промежуточное время, - они встречали вас с таким радушием, что, оставляя своих собственных гоплитов и всадников стоять за городом, они принимали наше войско к себе в дома в самом городе, к детям и женам, словом, к самому им дорогому. В тот день фиванцы перед всеми людьми выразили вам три прекраснейших похвалы: одну за мужество, другую за справедливость, третью за строгость нравов. В самом деле, раз они предпочли начать борьбу совместно с вами, а не против вас, они этим самым признали, что вы и доблестнее Филиппа, и ставите более справедливые задачи, чем он; а, если они к тому же отдали на ваше попечение то, что у них, как и у всех вообще, оберегается с наибольшей заботой, детей и жен, этим они показали, что уверены в вашей скромности. (216) Во всем этом, граждане афинские, насчет вас, по крайней мере, явно подтвердилось правильность их решения. И правда, когда в городе расположилось войско, никто ни в чем даже неправильно не пожаловался на вас (настолько выдержанными проявляли вы себя); затем, дважды выступая совместно в первых делах, - один раз на берегу реки[301], другой раз - в зимнюю непогоду, вы проявили себя не только безупречными, но и достойными удивления по выдержке, по подготовленности, по бодрости духа. За это все вообще воздавали вам похвалы, а вы сами устраивали жертвоприношения и праздничные шествия в честь богов. (217) И вот мне, со своей стороны, хотелось бы спросить Эсхина: что же он все время, когда это происходило и когда весь город был полон такого подъема и радости и слышал столько похвал, приносил ли тоже жертвы и разделял ли радость вместе со всем народом или, наоборот, сидел дома, печалясь, вздыхая и возмущаясь общим благополучием? Если он участвовал в этом и делал вид, как будто держал себя в согласии со всеми остальными, тогда не ужасно ли или, лучше сказать, даже не кощунственно ли с его стороны требовать от вас, чтобы вы, поклявшиеся богами теперь, в своем постановлении отказались признать наилучшими[302] те именно дела, которые сам же он, призывая богов в свидетели, признавал наилучшими? Если же он не участвовал, то разве не заслуживает по справедливости много раз погибнуть за то, что огорчался при виде того, чему радовались остальные? Так читай же мне и эти псефисмы.
(Псефисмы о жертвоприношениях[303])
(218) Итак, мы тогда были заняты жертвоприношениями, а фиванцы были полны сознания, что нам обязаны своим спасением. Дело приняло такой оборот, что вам не только не пришлось просить помощи у других, как можно было ожидать вследствие деятельности этих людей[304], но вы сами могли помогать другим благодаря тому, что послушались моего совета. А какие слова выкрикивал тогда Филипп и какое было у него смятение под влиянием этих событий, вы увидите по его письмам, которые он посылал в Пелопоннес[305]. Возьми-ка их и прочитай, чтобы вы знали, чего достигла моя настойчивость, мои поездки[306], мои труды и те многочисленные псефисмы, которые он сейчас высмей-вал[307].
(219) А ведь много было у вас, граждане афинские, и до меня славных и выдающихся ораторов - знаменитый Каллистрат, Аристофонт, Кефал, Фрасибул[308] и тысячи других. Однако ни один из них никогда еще не отдавал себя полностью ни на какое дело для государства; один, бывало, вносил письменные предложения, но не отправлялся в качестве посла, другой исполнял посольские обязанности, но не писал предложений. Каждый из них оставлял себе заодно и облегчение, и возможность в случае чего-нибудь сваливать ответственность на других. (220) Так что же? - спросит, пожалуй, кто-нибудь, - ты настолько превосходил всех остальных силой и смелостью, что все мог выполнить сам? Нет, я не про это говорю, но, по моему убеждению, опасность, угрожавшая нашему государству, была так велика, что она, как мне казалось, не давала вовсе не места, ни возможности думать о личной безопасности, но требовала от всякого неукоснительного исполнения своих обязанностей. (221) Нет, я был убежден относительно самого себя, - может быть, я и ошибался, но все же я был так убежден, - что никто, случись ему писать какие-нибудь предложения, не написал бы их, или, случись исполнять какое-нибудь дело, не выполнял бы его, или, случись отправляться в качестве посла, не нес бы посольских обязанностей с большим усердием и добросовестностью, чем я. Вот поэтому я и ставил на все места самого себя. Читай письма Филиппа.
(Письма[309])
(222) Вот в какое положение поставила Филиппа моя политическая деятельность, Эсхин. Вот каким голосом заговорил он; а ведь перед этим он много в вызывающих речах нападал на ваше государство. За это вот по справедливости они[310] и награждали меня венком, и ты, хотя присутствовал, не возражал, а Дионд[311], Обжаловавший постановление, не получил и необходимой части голосов. Возьми-ка и прочитай эти получившие оправдание псефисмы, а им даже не обжалованные.
(Псефисмы[312]
(223) Эти псефисмы, граждане афинские, сходятся слог в слог и слово в слово с теми, которые прежде вносил Аристоник[313], а теперь вот этот Ктесифонт. И против них Эсхин ни сам не возбуждал обвинения, ни другого не поддерживал, кто выступал в качестве обвинителя. А между тем, уж если справедливо он обвиняет меня сейчас, тем более естественно было обвинять тогда Демомела[314], внесшего это предложение, и Гиперида, чем теперь вот его. (224) Почему? Да потому, что Ктесифонт вправе сослаться на их пример и на решения судов, и на то, что Эсхин и сам не обвинял их, хотя они тогда внесли такое же точно предложение, как тогда Ктесифонт, и на то, что законы не позволяют вторично обвинять по делам, о которых уже состоялось судебное решение, и еще на многое другое. Между тем тогда дело разбиралось бы само по себе, пока еще у вас не было на этот счет принятого решения. (225) Но тогда, я полагаю, невозможно было делать того, что сейчас, - вот так, выбрав какие-нибудь данные из прошлых времен и из многих псефисм, основывать на этом свои клеветы, между тем как тогда никто не предвидел и даже не представлял себе, чтобы сегодня могли пойти разговоры о тогдашних делах, тогда невозможно было также, переставив нарочно время событий и выдав свои вымыслы за подлинную действительность, производить такой речью впечатление чего-то дельного. (226) Да, тогда это было невозможно; но тогда все речи об этих делах основывались бы на действительности, так как велись бы сейчас же вслед за событиями, когда эти события были еще свежи у вас в памяти и вы чуть ли не держали каждое из них в руках[315]. Вот почему он, уклонившись от выяснения дела прямо после событий, пришел сюда теперь, воображая, - как мне по крайней мере кажется, - что вы здесь собираетесь устроить состязание ораторов, а не проверку политической деятельности, и что здесь будет суд о речах, а не о пользе государства.
(227) Затем он еще прибегает к разным хитросплетениям и заявляет, что вам следует забыть то мнение о нас, с которым вы пришли сюда из дому, но что, как при проверке отчета у человека[316], вы, хоть и предполагаете за ним задолженность, все-таки должны бываете согласиться, если подсчеты вас разубеждают и все сходится без остатка, вот так и теперь вам следует присоединиться к тому, что выяснится при подведении итога. Так поглядите же, как негодно бывает и должно быть по самой природе своей все то, что сделано не по справедливости. (228) Ведь сам по себе этот хитроумный пример является с его стороны признанием, что сейчас, по крайней мере, относительно нас существует определенное мнение, что я говорю ради блага родины, а он на благо Филиппа. И в самом деле, он не пытался бы вас переубеждать, если бы не таково было ваше мнение о каждом из нас. (229) К тому же всю несправедливость таких его речей, когда он настаивает, чтобы вы изменили это мнение, я докажу вам без труда, причем не стану прибегать к выкладкам на счетных камнях[317] (таким способом не учитываются политические действия), буду напоминать вам вкратце о каждом из них, обращаясь к вам, своим слушателям, одновременно и как к логистам[318], и как к свидетелям. Да, моя политическая деятельность, против которой он ведет обвинение, достигла того, что фиванцы не только не вторглись в нашу страну вместе с Филиппом, чего все ожидали, а, наоборот, вместе с нами выступили в поход и преграждали ему путь; (230) что война разразилась не в Аттике, а в 700 стадиях от города в пределах беотийцев[319]; что не только разбойники[320] из Эвбеи не грабили и не разоряли нас, а, наоборот, в течение всей войны Аттика была в безопасности со стороны моря; что Филиппу не только не удалось овладеть Византией и благодаря этому держать в своих руках Геллеспонт, а, наоборот, византийцы стали в союзе с нами воевать против него. (231) Что же, - как тебе кажется, - похож ли этот расчет действий на расчет с камнями? Или, по-твоему, лучше все это погасить одно другим и вовсе не думать о том, чтобы это оставалось памятным на все времена? И я уже не прибавляю, что жестокость, которую можно увидеть во всех случаях, когда только Филиппу удавалось овладеть какими-нибудь местами, пришлось испытать другим, плодами же благородства, в которое он притворно рядился, стараясь подчинить себе все остальное, вы успели уже, к счастью, воспользоваться[321]. Но об этом я не стану говорить.
(232) Далее, скажу прямо, что, кто хочет добросовестно проверять деятельность политического оратора, а не клеветать, как сикофант, тот не стал бы обвинять в таких делах, о которых говорил сейчас ты, не стал бы придумывать сравнения или подражать моим словам и телодвижениям[322] (да, конечно, совершенно иначе - разве ты не видишь? - пошли дела греков от того, что я сказал это слово, а не то, сюда протянул руку, а не туда!) (233) но он стал бы на основании самих дел судить о том, какие средства и какие силы были у нашего государства в то время, когда я начинал свою политическую деятельность, какие после этого собрал ему я, ставши сам у дел, и в каком состоянии были дела противников. Затем уж, если бы я ослабил наши силы, он вину за это возлагал бы на меня; если же я значительно приумножил их, он не стал бы клеветать, как сикофант. Но раз ты уклонился от этого пути, я сам это сделаю. А вы судите, справедливо ли я поведу свою речь.
(234) Так вот, что касается сил нашего государства, то их составляли жители островов[323] - не всех, а наиболее слабых, так как ни Хиос, ни Родос, ни Керкира не были с нами; денежное обложение у нас доходило до 45 талантов[324], да и оно было уже собрано вперед; гоплитов же и всадников не было, кроме своих собственных, ни одного. Но страшнее всего для нас и наиболее на руку врагам было то, что эти люди[325] внушили всем окрестным жителям скорее враждебные, чем дружественные чувства к нам - именно, мегарцам, фиванцам, эвбейцам.
(235) В таком положении были дела нашего государства, и никто не мог бы ничего возразить против этого. А посмотрите, как было у Филиппа, с которым у нас шла борьба[326]. Во-первых, он распоряжался своими подчиненными сам полновластно, а это в делах войны - самое важное из всего. Затем, его люди никогда не выпускали из рук оружия. Далее, денежные средства у него были в избытке, и делал он то, что сам находил нужным, причем не объявлял об этом наперед в псефисмах и не обсуждал открыто на совещаниях, не привлекался к суду сикофантами, не судился по обвинению в противозаконни, никому не должен был давать отчета, - словом, был сам над всем господином, вождем и хозяином. (236) Ну, а я, поставленный один на один против него (справедливо разобрать и это), над чем имел власть? - Ни над чем! Ведь, прежде всего, само это право выступать с речами перед народом, единственное, что было в моем распоряжении, вы мне предоставляли в такой же степени, как и людям, состоявшим на жалованье у него, и в чем им удавалось одержать верх надо мной (а такие случаи бывали часто и по любому поводу), это самое вы и постановляли на пользу своим врагам перед тем, как разойтись из Собрания. (237) Но все-таки, несмотря на такие невыгоды в нашем положении, я привлек к союзу с вами эвбейцев, ахейцев, коринфян, фиванцев, мегарцев, левкадян, керкирцев[327], - у них у всех удалось набрать в общем пятнадцать тысяч наемников и две тысячи всадников, помимо гражданских сил; денег я постарался собрать насколько мог больше[328]. (238) Если же ты, Эсхин, говоришь о справедливости в отношениях с фиванцами, византийцами или эвбейцами, или сейчас вот занимаешься разговорами о равенстве[329], то, во-первых, ты не знаешь, что и прежде из тех триер, сражавшихся на стороне греков, из общего числа трехсот двести выставило наше государство[330] и что оно, как всем было очевидно, не находило в этом для себя умаления, не привлекало к суду людей, давших такой совет, не выражало своего неудовольствия (это было бы стыдно!), но было благодарно богам, коль скоро при общей опасности, обступившей греков, оно могло выставить на общее спасение вдвое больше сил, чем все остальные. (239) Во-вторых, впустую ты стараешься выслужиться перед ними[331], клевеща на меня, как сикофант. Зачем же ты говоришь сейчас о том, что следовало бы сделать, а сам тогда не вносил об этом письменных продолжений, хоть находился в городе и лично присутствовал в собрании, и раз по-твоему это было возможно при тех условиях, когда нам приходилось принимать не то, чего мы хотели, а то, что позволяли обстоятельства? Это - потому, что был налицо покупатель, переманивший от нас людей и готовый не только сейчас же принять к себе всех, кого гнали от себя мы, но еще и давать им плату.
(240) Но если мне теперь даже за удачно выполненные дела бросают обвинения, то как вы думаете - что стали бы делать и что стали бы говорить вот эти нечестивые люди, если бы тогда из-за таких мелочных требований с моей стороны эти государства отошли от нас и примкнули к Филиппу и если бы ему в то же время удалось подчинить себе и Эвбею, и Фивы, и Византию? (241) Разве не стали бы говорить, что эти города преданы, что их оттолкнули, несмотря на желание их быть с нами? и далее, что, благодаря византийцам, Филипп стал властителем Геллеспонта и овладел путями хлебного снабжения греков; что пограничная тяжелая война по милости фиванцев перенесена в Аттику, что море стало непроезжим из-за разбойников, делающих налеты из Эвбеи? Разве не говорили бы этого, да, помимо этого, и еще много другого? (242) Подлое, граждане афинские, подлое существо - сикофант всегда и со всех точек зрения, клеветник и ябедник. А этот человечишка, кроме того, и от природы лиса, от роду не делавший ничего порядочного и благородного, настоящая трагическая обезьяна, деревенский Эномай[332], ложный оратор. Какой же, в самом деле, прок для отечества от твоего искусства? (243) Что же сейчас ты говоришь нам о прошлых делах? Да это - то же самое, как если бы врач ничего не говорил своим больным, навещая их в тяжелом состоянии, и не указывал средств, чтобы излечиться от болезни, а потом, когда какой-нибудь из них умер, на поминках в честь него[333] он пошел бы вместе с другими на могилу и стал объяснять: "если бы этот человек сделал то-то и то-то, он не умер бы". Сумасшедший, что же теперь ты об этом говоришь?[334]
(244) Далее, вот и насчет поражения, - если ты торжествуешь по поводу его, хотя тебе, проклятый, следовало бы его оплакивать, - вы найдете, что государство потерпело его вовсе не по моей вине. Примите только в расчет вот что. Ни из одного места никогда, куда бы вы ни отправляли меня в качестве посла, я не уходил побежденный послами Филиппа - ни из Фессалии, ни из Амбракии[335], ни из Иллирии, ни от фракийских царей, ни из Византии и ниоткуда из другой страны, ни, наконец, из Фив; но зато, где только его послы терпели поражение в речах, на все те места он нападал и покорял их оружием. (245) Так вот по этим делам ты требуешь от меня отчета и не стыдишься от человека, которого только что высмеивал за слабость[336], требовать, чтобы он сам в одиночку одолел силу Филиппа, да еще только словами? В самом деле, что же другое было в моем распоряжении? Не было власти ни над волей, ни над судьбой каждого из выступающих в поход воинов, не было и власти стратега, в которой ты требуешь у меня отчета: вот какой ты несуразный! (246) Но, конечно, по всем делам, за которые только может нести ответственность оратор, берите с меня отчет в полной степени; я не прошу о снисходительности. Ну, а в чем же эти обязанности заключаются? - В том, чтобы увидеть события еще при самом их начале, предугадать их течение и предупредить об этом всех остальных. Это сделано мной. Кроме того, бывающие в каждом деле промедления, остановки, недоразумения, соперничество, эти естественные, присущие всем свободным государствам и неизбежные недостатки - все это надо сократить по возможности до самой незначительной степени и, наоборот, обратить граждан к согласию, дружбе, к ревностному исполнению долга. И это все мной выполнено, и вряд ли кто найдет когда-нибудь в этом хоть малейшее упущение с моей стороны. (247) И у кого бы ни спросить, какими средствами Филипп добился большинства своих успехов, все ответили бы, что войсками, подарками и подкупами руководящих деятелей. Так вот я военных сил в своем распоряжении не имел никаких, не был военачальником, а следовательно, и ответственность за совершенное в этой области не должна ложиться на меня. Что же касается того, удалось ли меня подкупить деньгами или нет, то в этом я, конечно, победил Филиппа: как подкупающий побеждает получившего деньги, если подкупит его, так не взявший и оставшийся неподкупным побеждает покупателя. Таким образом, наше государство осталось непобежденным в том, что зависело от меня.
(248) Итак, те данные, которые я представил в оправдание внесенного им[337] предложения относительно меня, помимо еще многих других, вот таковы и подобны этим. А о том, какие показания дали все вы вообще, я расскажу сейчас. Именно, тотчас же после сражения[338] народ, знавший и видевший все, что я делал, посреди самых ужасов и тревоги, в которой находился (когда неудивительно было бы людям допустить какую-нибудь ошибку по отношению ко мне), в первую же очередь принимал поднятием рук мои предложения о мерах к спасению государства, и все, что делалось в целях обороны, расстановка стражи, рытье рвов, сбор денег на поправку стен - все это производилось по моим псефисмам[339]. Затем, избирая закупщика хлеба[340], народ из всех граждан утвердил поднятием рук именно меня. (249) И после этого объединились люди, поставившие себе целью вредить мне, и стали против меня вносить письменные обвинения, требования отчетов, исангелии[341], вообще все такого рода меры, сначала не самолично, а через посредство других людей, за которыми рассчитывали скорее всего остаться незамеченными. Вы, конечно, знаете и помните, что первое время я привлекался к суду ежедневно, и тогда у этих людей не осталось неиспытанным против меня ни одно средство - ни бессовестность Сосикла, ни сикофантское искусство Филократа, ни безумная страсть Дионда и Меланта[342], ни все другое. Так вот со всем этим я справлялся благополучно главным образом благодаря богам, а потом благодаря вам[343] и всем вообще афинянам. Это справедливо, потому что так оно и было в действительности и так подобает принявшим присягу и честно по присяге рассудившим дело судьям. (250) Итак, когда вы оправдывали меня по обвинениям в порядке исан-гелии и не давали в пользу обвинителей даже необходимой им части голосов[344], тогда своим голосованием вы подтверждали, что мои действия были наилучшими. В тех же случаях, когда я выходил оправданным по судебным обвинениям, это являлось доказательством законности моих предложений и письменных, и устных; наконец, когда вы утверждали мои отчеты,[345] вы этим самым выражали, кроме того, еще и свое согласие, что все исполнено мной честно и неподкупно. Следовательно, раз все это было так, то каким же словом подобало и каким справедливо было Ктесифонту определить совершенные мною действия? Разве не тем именно, которым, как он видел, называл их народ, разве не тем, которым называли принесшие присягу судьи, разве не тем, которое истина утверждала перед всеми?
(251) "Хорошо, - говорит Эсхин, - но как прекрасно замечание Кефала[346], что он никогда не привлекался к суду!" - Да, это кроме того, и счастье, клянусь Зевсом. Но разве справедливо, чтобы на этом основании более заслуживал осуждения человек, который, хотя и много раз привлекался к суду, но никогда не был уличен в преступлении? Однако вот этому человеку[347], граждане афинские, я могу ответить славным замечанием Кефала. Ведь ты ни разу ни одного обвинения не написал и не возбуждал против меня и, значит, ты сам признавал, что я, как гражданин, ничуть не хуже, чем Кефал.
(252) Итак, со всех точек зрения можно увидать его недобросовестность и желание клеветать, но особенно можно видеть из того, что он говорил о судьбе[348]. Что же касается меня, то я вообще считаю неразумным того, кто, будучи сам человеком, ставит в вину другому человеку его судьбу. Ведь если человек, уверенный, что у него все отлично, и воображающий, что имеет наилучшую судьбу, не знает сам, останется ли она у него такой до вечера, то как же можно говорить о ней и бранить за нее другого? Но так как Эсхин, помимо многого другого, с крайним самомнением рассуждает и об этом предмете, посмотрите, граждане афинские, и вдумайтесь, насколько правильнее и человечнее его буду говорить относительно судьбы я. (253) Я лично считаю судьбу нашего государства доброй, и это, как я вижу, предрекал вам и Зевс Додонский[349], но только общую судьбу всех людей, нависшую сейчас над ними, я считаю тяжелой и ужасной. Кто же в самом деле из греков и кто из варваров не испытал в настоящее время многих бедствий[350]. (254) Таким образом, уже одно то, что мы предпочли благороднейшее дело и лучше живем, чем сами те греки, которые вообразили, будто, если покинут нас, будут жить в благополучии, - это я отношу к доброй судьбе нашего государства. А если мы потерпели неудачу и если у нас не все вышло так, как мы хотели, то в этом отношении наше государство только получило, как мне кажется, приходящуюся на нас долю от общей судьбы всех людей вообще. (255) Что же касается моей личной судьбы, как и судьбы каждого из нас в отдельности, то, по-моему, справедливо разбирать это в ряду частных дел. Я лично держусь такого взгляда на судьбу - правильно и справедливо, как кажется мне, да, вероятно, и вам. А он утверждает, будто моя личная судьба значительнее, чем общая судьба государства, - моя скромная и худая важнее, чем эта добрая и великая. Да как это может быть?
(256) Но, конечно, если ты, Эсхин, задаешься целью во что бы то ни стало разбирать мою судьбу, ты сопоставляй ее со своей собственной, и, если найдешь, что моя лучше твоей, перестань бранить мою. Таким образом рассматривай вопрос прямо с самого начала. Однако, ради Зевса, пускай никто не осудит меня за резкость! Ведь я, конечно, не вижу ума ни в том, кто поносит бедность, ни в том, кто, будучи воспитан в богатстве, кичится своим воспитанием; но клеветы и сикофантские действия этого злобного человека вынуждают меня прибегать к таким речам; однако при существующем положении[351] я постараюсь соблюдать, насколько возможно, умеренность.
(257) Так вот у меня, Эсхин, была возможность, когда я был мальчиком, ходить в подобающие мне школы и иметь в своем распоряжении все, что необходимо человеку, которому не приходится из-за нужды делать ничего унизительного; а по выходе из детского возраста я мог вести соответствующий же образ жизни - исполнять хорегии, триерархии, делать взносы[352], не уступать другим в делах чести, как личных, так и общественных, но быть полезным и государству, и друзьям; затем, когда я решил обратиться к общественной деятельности, я избрал такой образ действий, что и своим отечеством, и многими другими греками многократно был увенчан, и даже вы, мои враги, не пытались опорочить, как негодные, те задачи, которые я себе поставил. (258) Так вот какова судьба, с которой я прожил все время[353], и, хотя я мог бы еще много рассказать про нее, обхожу это молчанием, остерегаясь кому-нибудь досадить, если буду этим превозноситься. А ты, кичащийся собой и оплевывающий остальных, смотри, какова в сравнении с этой твоя судьба; ведь она привела к тому, что ты мальчиком воспитывался в большой нужде, сидел бывало вместе с отцом, выжидая у школы, растирал чернила и вытирал губкой скамьи, подметал помещение педагогов[354], исполняя таким образом обязанности домашнего раба, а не свободного мальчика. (259) Сделавшись взрослым, ты читал матери книги, когда она исполняла таинства, и вообще прислуживал ей[355], по ночам обряжал посвящаемых в оленьи шкуры, разливал им вино из кратеров, очищал и обтирал их грязью и отрубями и, поднимая после очищения, заставлял говорить: "бежал зла, нашел лучшее". Ты похвалялся бывало, что никогда еще ни один человек не мог так громко возгласить, как ты (и я вполне верю этому: не думайте, что если он так громко кричит,[356] он не умеет возглашать презвонким голосом!), (260) а днем он водил по улицам эти прекрасные сонмища людей, увенчанных укропом и белым тополем, сжимая в руках змей-горланов, размахивал ими над головой, выкликая: "эвге! сабе!" и приплясывая при этом: "гиэс, аттес! аттес, гиэс!"[357] Старушонки звали его запевалой и предводителем, плющеносцем, кошниценосцем и тому подобными названиями, и в оплату ему давали тюрю из печений, крендели и пряники. Ну, кто же не прославил бы за все это поистине, как счастливца, себя и свою судьбу?! (261) Когда же ты был записан в число демотов[358] - все равно, каким способом (молчу уж об этом), - словом, когда ты был записан, ты сейчас же избрал себе прекраснейшее из занятий - быть писарем и прислужником у мелких должностных лиц. Когда же, наконец, ты расстался и с этим, проделав сам все то, в чем обвиняешь остальных, (262) ты своей дальнейшей жизнью не посрамил, клянусь Зевсом, ничего из совершенного ранее, но ты нанялся к тем, как их называли, тяжко воздыхающим[359] актерам Симикку и Сократу и был у них тритагонистом[360], причем ты собирал словно арендатор с чужих усадеб смоквы, виноград, и оливки, получая от этого больше прибыли, чем от состязаний[361], в которых вы бились не на жизнь, а на смерть; у вас велась непримиримая и необъявленная война со зрителями, и потому естественно, что ты, получив от них много ран, высмеиваешь как трусов тех, кто не испытывал таких опасностей. (263) Но я оставлю те дела, за которые можно, пожалуй, винить бедность, и обращусь к самим порокам твоего нрава. Ты избрал ведь, - когда, наконец, и это решил сделать, - такое направление политической деятельности, при котором, пока отечество было счастливо, тебе приходилось вести жизнь зайца в страхе и трепете и вечном ожидании, что будешь побит за свои преступления, поскольку сам ты сознавал их за собой; когда же остальных постигло несчастье, ты обнаглел, как все это видят. (264) Но какого наказания по справедливости заслуживает из оставшихся в живых тот, кто обнаглел тогда, когда тысяча граждан была убита?[362] Хотя я мог бы рассказать про него еще многое, я не стану об этом распространяться, так как не о всех мерзких и постыдных его делах, о которых я мог бы сообщить, я считаю позволительным свободно рассказывать, но говорю лишь о том, что без всякого стыда мне можно передать.
(265) Так вот разбери-ка и сопоставь одни с другими обстоятельства твоей и моей жизни - спокойно, без озлобления, Эсхин, а потом спроси вот их[363], чью из нас двоих судьбу предпочел бы иметь каждый из них. Ты учил грамоте, я ходил в школу. Ты посвящал в таинства, я посвящался[364]. Ты секретарствовал, я заседал в Народном собрании. Ты был тритагонистом, я был зрителем. Ты провалился, я свистал. Ты во всех политических делах работал на врагов, я - на благо родины. (266) Оставляю все прочее, но вот теперь сегодня я прохожу докимасию[365] на получение венка. Что за мной нет никакого преступления, это всеми признано; тебя же общее мнение считает за сикофанта; дело идет только о том, продолжать ли тебе еще заниматься этим или пора уж покончить, когда не получишь пятой части голосов[366]. Хороша же - не видишь разве? - судьба, с которой ты живешь все время; а ты еще смеешь винить мою.
(267) Ну, так давайте же я прочитаю вам свидетельские показания о литургиях, выполненных мною. А ты в свою очередь прочитай роли, которые ты коверкал:
Усопших мир и тьмы врата покинул я...
или еще:
Дурным быть вестником я не хочу, поверь.
Или "пусть злого зло тебя"[367] погубят более всего боги, а за ними и все они[368] - негодного и гражданина, и тритагониста.
Читай свидетельские показания.
(Свидетельские показания[369])
(268) Так вот каков я, в делах, касающихся государства. В личных же делах если не все вы знаете меня, как человека доступного, обходительного и готового помогать нуждающимся, то я молчу и, пожалуй, не стану ничего говорить, и не стану представлять об этом никаких свидетельств - ни о том, выкупал ли я кого-нибудь из плена у врагов, ни о том, помогал ли я кому-нибудь выдавать замуж дочерей[370], ни вообще о чем-либо подобном. (269) В общем мои убеждения вот каковы. Я лично держусь того взгляда, что человек, получивший благодеяния, должен всю жизнь помнить об этом, а человек, оказавший благодеяние, должен сейчас же забыть об этом, если один хочет поступать, как порядочный человек, а другой не хочет быть мелочным. А напоминать и говорить о собственных благодеяниях это почти то же, что бранить. Так я и не стану делать ничего подобного и не поддамся на его вызов; с меня достаточно того мнения, которое сложилось обо мне на этот счет у вас.
(270) Но я хочу, оставив личные отношения, сказать вам еще несколько слов насчет общего дела. Если из людей, живущих под этим солнцем, ты, Эсхин, можешь назвать хоть одного, кто бы не пострадал в прежнее время от самовластия Филиппа, а теперь от того же со стороны Александра - из греков или из варваров, - тогда будь по-твоему, я готов признать, что мое счастье или несчастье - называй это, как хочешь, - стало причиной всего. (271) Но если даже из людей, никогда не видевших меня и не слышавших моего голоса, многие претерпели много ужасных несчастий, не только каждый в отдельности, но и целые государства и народы, насколько же справедливее и правдоподобнее причиной этого считать общую судьбу всех, кажется, людей и какой-то тяжкий поток событий - такой, какому не надлежало бы быть? (272) Так вот ты, не считаясь с этим, обвиняешь меня, политического деятеля, выступавшего вот перед ними[371], хотя и знаешь, что если не в целом, то, по крайней мере, частично твое обвинение падает на всех вообще и особенно на самого тебя. Ведь если бы я принимал решения по делам сам по себе полновластно, тогда можно было бы вам, остальным ораторам, обвинять меня; (273) но раз вы присутствовали на всех заседаниях Народного собрания, а вопросы о пользе наше государство всегда предоставляло рассматривать на общих собраниях, и раз всем тогда это решение казалось наилучшим и особенно тебе (ты, конечно, не из расположения уступал мне надежды, уважение и почести - все, что мне выпадало за мои тогдашние действия, - а очевидно, только потому, что должен был покоряться истине, да и не мог предложить ничего лучшего), то разве не преступно и не возмутительно с твоей стороны - обвинять меня за эти меры, хотя лучше их сам ты в то время ничего не мог предложить? (274) У всех прочих людей, как я вижу, в делах такого рода существует известная определенность и установившаяся точка зрения. Совершил кто-нибудь проступок умышленно - гнев и наказание ему. Погрешил кто-нибудь неумышленно - прощение ему, а не наказание. А другой не имел за собой никакой вины, никакого проступка, но только потерпел неудачу вместе со всеми, когда отдал себя на дело, которое всем казалось полезным, - такого человека по справедливости нельзя ни порицать, ни бранить, но следует разделять с ним его скорбь. (275) Все это будет представляться в таком виде не только с точки зрения законов, но и сама природа так определила в своих неписаных законоположениях и в человеческих обычаях. Стало быть, Эсхин настолько превзошел всех людей бессовестностью и наклонностями сикофанта, что даже те события, которые, как сам он помнит, были нашими несчастиями, все равно ставит в вину мне[372].
(276) И вдобавок ко всему остальному, он, прикинувшись, будто высказывает все свои слова искренне и из преданности к вам, советовал вам остерегаться меня и наблюдать, чтобы я не перехитрил и не обманул вас, причем называл меня ловким оратором, обманщиком, софистом и тому подобными именами[373], как будто, стоит только человеку первым сказать про другого что-нибудь такое, что относится к нему самому, как он сразу же таким и окажется в действительности, и как будто тогда слушатели уже не разберутся, кто же такой сам говорящий. Но вы все, я уверен, знаете его и понимаете, что это гораздо более свойственно ему, чем мне. (277) Я уверен также и в том, что это мое искусство... ну, пусть будет так! Однако я, по крайней мере, вижу, что сила ораторов по большей части зависит от слушателей, так как, смотря по тому, как вы примете и в какой степени будете каждому выказывать одобрение, сообразно с этим признается и правота за говорящим. Так вот, если и в самом деле у меня есть некоторая опытность такого рода, то вы все найдете, что она у меня всегда проявляется в общественных делах на пользу вам и ни в коем случае не против вас и не ради личной моей выгоды, а его опытность, наоборот, выражается не только в том, что он говорит на пользу врагам, но и против всякого, кто чем-нибудь досадил ему или задел его[374]. Да, он пользуется ею не по совести и не на пользу государству. (278) Ведь гражданин прекрасный и добрый[375] должен думать не о том, чтобы у судей, пришедших сюда во имя общественного дела, обеспечивать в свою пользу гнев или вражду или еще что-нибудь подобное, и не за этим обращаться к вам, но лучше всего ему вообще не иметь подобных чувств у себя в природе, а уж, если это неизбежно, то пользоваться ими осторожно и умеренно. Значит, в каких же случаях политический деятель и оратор должен действовать со всей решительностью? - В тех, когда самой целости государства угрожает какая-нибудь опасность и когда народу приходится вести борьбу с противником, - вот в таких случаях; тут именно и нужен благородный и честный гражданин. (279) Но задаться целью наказать меня, хотя бы за мной никогда не было никакого преступления общественного - прибавлю, также и частного, - и притом не ради государства и не ради собственной выгоды, нет, прийти сюда только за тем, чтобы с помощью подстроенного обвинения лишить венка и похвалы, и потратить на это столько речей - это есть признак личной злобы, зависти и мелочности, а отнюдь не порядочности. А тем более выступать теперь с обвинением против него[376], вместо того чтобы преследовать меня лично, - это уж полная низость. (280) Судя по этому, мне кажется, что ты, Эсхин, хотел, должно быть, просто покрасоваться[377] своим красноречием и постановкой голоса и с такой именно целью и избрал настоящий судебный процесс, а вовсе не для того, чтобы добиться возмездия за какое-нибудь преступление. А между тем, Эсхин, ценность представляет не сама по себе речь оратора и не звучность его голоса, а то, настолько он разделяет точку зрения народа и насколько ненавидит и любит тех же людей, каких и отечество. (281) Кто держится таких взглядов, у того и все речи будут проникнуты преданностью; а кто ухаживает за людьми, от которых наше государство предвидит для себя какую-нибудь опасность, тот держится не на одном якоре с большинством, а следовательно, и не одинаково представляет себе дело безопасности. Но видишь, - вот я, - я свою пользу нашел в том же, в чем и они[378], и ни в одном деле не допустил исключения для самого себя, никакого личного преимущества. (282) А ты, разве так? - Да еще как! - Ты сейчас же после битвы отправился послом к Филиппу[379], который был виновником тогдашних несчастий для нашего отечества, хотя до этих пор ты всегда, как все это знают, отказывался от таких обязанностей. Ну, а кто же есть обманщик государства?[380] Разве это не тот, кто говорит одно, а думает другое? На кого глашатай по справедливости произносит проклятие? Разве не на такого человека? А можно ли назвать еще другое преступление со стороны оратора, которое заслуживало бы более тяжелого обвинения, чем то, когда он про себя думает не то, что говорит на словах? И вот ты, как оказалось, и являешься таким человеком. (283) И после всего этого ты еще говоришь и смеешь глядеть в лицо им? Неужели ты думаешь, что они не понимают, каков ты в самом деле? Или, ты думаешь, всеми овладел такой сон и беспамятство, что никто не помнит тех речей, которые ты произносил перед народом во время войны, когда ты клялся и божился, будто у тебя нет никаких дел с Филиппом, но будто бы я возвожу на тебя это обвинение по личной злобе, как сущую напраслину. (284) Однако едва только пришло известие о битве, как ты, нисколько не смущаясь прежними заявлениями, сразу же стал признавать это и стал даже утверждать, что у тебя существует с ним дружба и гостеприимство[381], такими словами именуя свою продажность. Какое же, в самом деле, могло быть подобающее и справедливое основание, чтобы Эсхину, сыну тимпанистки[382] Главкофеи, был гостеприимцем, другом или знакомым Филипп? Я лично не вижу никакого, но просто ты был подкуплен, с тем чтобы расстраивать всякие мероприятия, полезные для народа. И хотя ты сам настолько явно изобличен как изменник и даже сам себя выдал в последовавших затем событиях, ты все-таки бранишь и хулишь меня за то, в чем мог бы с еще большим правом винить всех вообще.
(285) Много прекрасных и великих задач наше государство, Эсхин, и приняло на себя, и выполнило с моей помощью, и этого оно не забыло. Вот доказательство. Когда народ немедленно после происшедших событий стал выбирать человека, который бы произнес слово в честь павших[383], он выбрал не тебя, как ни хорош у тебя голос, хотя твое имя было предложено, и не Демада, только что устроившего мир, и не Гегемона[384], ни кого-либо другого из вас, а меня. И хотя ты и Пифокл[385] выступали грубо и бесстыдно, - о Зевс и все боги! - и обвиняли меня в том же самом, в чем и ты теперь, и бранили, народ тем более подал голоса за меня. (286) А причину этого ты сам, конечно, знаешь хорошо, но все-таки и я тебе скажу об этом. Граждане знали сами обе вещи - как мою преданность и усердие, с которым я вел дела, так и вашу бесчестность. То, что вы, клятвами заверяя, отрицали, пока наши дела шли благополучно[386], все это вы потом признали во время бедствий, постигших наше государство. Вот тут, когда среди общих несчастий вы получили возможность безнаказанно высказывать свои мысли, и всем стало понятно, что вы были врагами уже с давних пор, но только теперь стали ими открыто. (287) Тогда у всех и являлась естественная мысль, что оратором, которому предстоит говорить в честь убитых и прославлять их доблесть, не может быть домашний друг или соучастник в священных возлияниях людей, сражавшихся против них; считали также недопустимым, чтобы человек, который там участвовал в комах и пеанах[387] по случаю несчастий греков совместно с непосредственными убийцами[388], после этого, придя сюда, пользовался почетом; наоборот, казалось естественным, чтобы оратор не выражением голоса только притворно оплакивал судьбу погибших, а чтобы скорбел за них всей душой. Это качество люди видели у себя и у меня, а у вас нет. Вот почему они избрали меня, а не вас. (288) И не только весь народ рассуждал так, но не иначе рассуждали и отцы и братья убитых, избранные тогда народом для устройства похорон; ввиду того, что им нужно было устроить поминальный обед у человека, самого близкого покойным, как вообще это принято делать, они устроили его у меня. И это понятно: если по рождению каждый в отдельности имел какого-нибудь более близкого человека, чем я, то в общественном отношении у всех не было никого ближе меня. Да и в самом деле кто более всех думал о том, чтобы они спаслись и вышли победителями, тот, конечно, и в постигшем их, к сожалению, несчастье более всех разделял общую скорбь.
(289) Но прочитай ему вот эту эпиграмму[389], которую государство решило всенародно написать в честь них: даже из нее самой ты, Эсхин, узнаешь, какой ты - бесчувственный, какой сикофант и нечестивец. Читай.
Мужи сии на защиту отчизны с оружием встали
И, ополчившись на брань, дерзость смирили врагов.
Но, хоть и доблестно бились, не ведая страха[390], а жизни
Не сохранили: Аид общим судьею им стал.
Бились за греков они, чтоб на шею ярма не надели
И не несли на себе гнусного рабства позор.
Здесь после многих страданий родная земля в своем лоне
Скрыла их прах: так судил смертным владыка Зевес.
Бедствий не знать и во всем успевать -- на то божия воля
В жизни людей, а судьбы им не дано избежать.
(290) Слышишь, Эсхин, что и в этих самых стихах говорится: "бедствий не знать и во всем успевать - на то божия воля"? Не советнику приписывается тут сила давать успех борющимся, а богам. Так что же ты, проклятый, бранишь меня за это и говоришь такие слова? - да обратят боги их на голову тебе и твоим близким!
(291) Много, граждане афинские, еще и других обвинений и лжи приводил он против меня; но более всего меня удивило то, что, упомянув о постигших тогда государство несчастьях, он относился к ним совсем не так, как подобало бы преданному и честному гражданину, не оплакивал случившегося и нисколько не болел о том душой, но говорил повышенным голосом, был весел и кричал во все горло, воображая, должно быть, будто обвиняет меня, на самом же деле всем этим к стыду своему выставлял напоказ, что к случившимся печальным событиям относится совсем не так, как все остальные. (292). Но кто уверяет, что заботится о законах[391] и о государственном порядке - вот так, как он сейчас, тот должен бы, если уж не имеет никаких других заслуг, обладать по крайней мере таким качеством - разделять с народом и горе, и радость, а не стоять по своему общественному направлению на стороне противников; а это самое, как теперь стало очевидно, ты и делал, коль скоро утверждал, будто я был всему виной и будто из-за меня[392] государство попало в трудное положение, тогда как на самом деле вы начали помогать грекам вовсе не по моему побуждению и не по моим указаниям. (293) Ведь если бы за мной вы согласились признать эту заслугу, как будто именно благодаря мне велась вами борьба против установления власти над греками, тогда мне была бы оказана честь большая, чем все, какие вы воздавали кому бы то ни было другому. Но ни я не решился бы сказать этого (с моей стороны это было бы обидой для вас), ни вы, я уверен, не допустили бы этого; да и он сам, если бы хотел держаться справедливости, не стал бы из одной ненависти ко мне умалять и порочить величайших ваших заслуг.
(294) Но зачем мне упрекать его за это, когда он высказывал и другие, гораздо более возмутительные и притом лживые обвинения? Кто меня обвиняет - Земля и боги! - в приверженности Филиппу[393], чего тот не решится сказать? Между тем, клянусь Гераклом и всеми богами, если бы уж надо было исключить совершенно всякую ложь и личную злобу из своих утверждений и рассматривать по правде, кто же такие в самом деле те люди, которым естественно и с полным правом все могли бы возложить на головы ответственность за происшедшее, тогда бы вы нашли, что в каждом из городов это были как раз люди, подобные ему, а не мне. (295) Действительно, еще в то время, когда силы Филиппа были слабы и довольно незначительны, мы часто предупреждали, советовали и разъясняли, как лучше всего было действовать, и, несмотря на это, именно они тогда ради своей личной корысти жертвовали общим благом, причем каждый со своей стороны старался обмануть и совратить своих собственных сограждан, пока не превратили их в рабов: фессалийцев - Даох[394], Киней и Фрасидей; аркадян - Керкид, Гиероним и Евкампид; аргосцев - Миртид, Теледам и Мнасей; элейцев - Евксифей, Клеотим и Аристехм; мессенцев - сыновья богопротивного Филиала, Неон и Фрасилох; сикионцев - Аристрат и Эпихар; коринфян - Динарх и Демарет; мегарцев - Птеодор, Геликс и Перилл; фиванцев - Тимолай, Феогитон и Анемет; эвбейцев - Гиппарх, Клитарх и Сосистрат. (296) Мне не хватит дня, если я стану перечислять имена изменников. Все эти люди, граждане афинские, каждый у себя на родине задаются теми же целями, что и эти у вас: это - люди богомерзкие, льстецы, сущее проклятие[395], они искалечили каждый свое отечество, пропили[396] свободу в прежнее время Филиппу, а теперь Александру; чревом своим и позорнейшими страстями[397] они измеряют благополучие; они опрокинули свободу и независимость от чьего-либо господства - то, что в прежнее время служило грекам определением и мерилом блага.
(297) Так вот в этом столь позорном и бесстыдном сговоре и подлости, а вернее, граждане афинские, если уж говорить без околичностей, - просто в предательстве свободы греков, государство наше выходит неповинным перед всеми людьми благодаря предложенным мною политическим мерам, как и я перед вами. А ты еще спрашиваешь меня[398], за какую доблесть я считаю себя достойным почести? Я тебе на это отвечаю: это - потому, что в то время, как политические деятели у греков были подкуплены все, начиная с тебя в прежнее время Филиппом, а теперь Александром, (298) меня ни благоприятный случай, ни любезные беседы[399], ни громадные посулы, ни надежды, ни страх и ничто другое не увлекло и не соблазнило предать ни одного из таких дел, которые я признавал справедливыми и полезными для отечества, и какие бы советы я когда-либо ни подавал вот им[400], я никогда не склонялся, как вы, словно стрелка весов[401], в сторону взятки, но всегда подавал их от прямой, честной и неподкупной души. И вот, став во главе важнейших дел, какие выпадали на долю людей моего времени, я руководил всем честно и справедливо. (299) Это все, я думаю, и дает мне право на почесть. Что же касается работ по укреплению стен, которые ты высмеивал[402], и по проведению рвов, то, конечно, и они, мне кажется, заслуживают награды и похвалы - как же это отрицать? - Но я отвожу им далеко не первое место в моей политической деятельности. Не камнями и кирпичами укреплял я свое государство и не этим я более всего горжусь в своей деятельности. Нет, если ты пожелаешь справедливо судить о моей работе по обороне, то ты найдешь вооружение, города, области, гавани, корабли, лошадей, да и людей, готовых сражаться за наших граждан. (300) Вот что я выставил на оборону Аттики, насколько это было возможно человеческому разумению, и вот какими средствами я укрепил страну - не только окружность Пирея[403] и города. И я не был побежден ни расчетами Филиппа - ничуть не бывало! - ни сделанными им приготовлениями, но полководцы и силы союзников[404] были побеждены судьбой. Каковы доказательства этого? - Ясные и очевидные. Смотрите.
(301) Что требовалось тогда от всякого преданного гражданина, что от любого политического деятеля, который действовал со всей предупредительностью, усердием и добросовестностью на благо отечества? Разве не следовало со стороны моря в качестве заслона перед Аттикой выставить Эвбею[405], со стороны суши Беотию, со стороны мест, примыкающих к Пелопоннесу, пограничные его области?[406] Разве не следовало обеспечить доставку хлеба так, чтобы подвоз велся сплошь через дружественные места вплоть до самого Пирея? (302) При этом разве не следовало одни из принадлежавших нам мест спасти, высылая им на помощь отряды, заявляя об этом и внося такого рода письменные предложения - относительно Проконнеса[407], Херсонеса и Тенеда, других постараться расположить в свою пользу и привлечь в союз - Византию, Абид[408], Эвбею? Затем, разве не следовало крупнейшие из тех сил, которые были на стороне врагов[409], отнять у них, а те, содействия которых недоставало нашему государству, присоединить? Все это и было достигнуто моими псефисмами и моими политическими мероприятиями. (303) Таким образом, всякий, граждане афинские, кто только пожелает рассматривать их беспристрастно, найдет, что они были и задуманы правильно, и выполнены с полной добросовестностью и что благоприятные условия ни в одном случае не были мною упущены, не были не распознаны, не были оставлены неиспользованными и что вообще во всех делах, какие только доступны силам и расчету одного человека, ничего не было непредусмотренным. Ну, а если сила какого-нибудь божества или судьбы, или бездарность стратегов[410], или подлость людей, предававших ваши города, или все это вместе наносило ущерб целому, пока не опрокинуло его совершенно, тогда чем же виноват Демосфен? (304) Нет, будь тогда в каждом из греческих городов хоть один человек такой, как я у вас на своем месте, или даже будь тогда один человек только в Фессалии, да один в Аркадии, которые держались бы таких же взглядов, как я, никого бы из греков ни по сю, ни по ту сторону Пил не постигли бы теперешние бедствия (305), но все оставались бы свободными и самостоятельными, жили бы без всяких опасений, спокойно и благополучно каждый у себя на родине, питая к вам и вообще ко всем афинянам благодарность за все такие многочисленные и важные благодеяния - и все это через меня. А чтобы вы знали, что выражения, которыми я пользуюсь из-за опасения возбудить зависть, далеко не передают всей важности этих дел, возьми-ка вот это и прочитай подсчет подкреплений, посланных по моим псефисмам.
(Список подкреплений[411])
(306) Вот как и в каком роде следовало действовать, Эсхин, всякому прекрасному и доброму[412] гражданину, и, если бы это все сбылось, мы могли бы быть бесспорно самыми великими, и при этом на нашей стороне была бы еще и справедливость; но раз все произошло не так, как мы хотели, за нами остается все-таки добрая слава и то, что никто не может осуждать нашего государства и взятого им направления, но приходится только жаловаться на судьбу, которая так решила эти дела; (307) но никакой честный человек, клянусь Зевсом, никогда не отступился бы от пользы государства и не стал бы, продавшись врагам, способствовать их успехам за счет своего отечества; он не только никогда не стал бы порочить человека, поставившего себе задачей говорить и писать предложения, отвечающие достоинству государства, и решившего твердо держаться принятого направления, но не стал бы помнить и таить про себя обиду, если бы кто-нибудь в частной жизни чем-либо досадил ему[413]; и во всяком случае он уж не оставался бы спокойным, когда такое спокойствие становится преступным и вредным, как это часто делаешь ты. (308) Действительно, бывает ведь, бывает спокойствие справедливое и полезное для государства, - такое, какое просто, без всякой задней мысли, храните вы, большинство граждан. Но не таково спокойствие, которое хранит он, далеко не таково! Он, когда находит это нужным (а это бывает с ним часто), отстраняется от государственных дел и выжидает, когда вы досыта наслушаетесь какого-нибудь обычно выступающего оратора или когда судьба вдруг принесет какое-нибудь осложнение или случится вообще какая-нибудь неприятность (много ведь таких дел бывает в жизни человека): вот тут при таком случае и появится он вдруг в качестве оратора, точно порыв ветра, выйдя из своего спокойствия[414], и, развив свои голосовые средства и подобрав словечки и выражения, станет нанизывать их одно на другое громогласно и без передышки: пользы от них не будет никакой и ничего доброго они не дадут в обладание, но одно только несчастье всем и каждому из граждан и общий позор. (309) Конечно, от этих упражнений и стараний, Эсхин, если бы только они велись от чистого сердца, поставившего себе целью пользу государству, должны бы получаться благородные, прекрасные и общеполезные плоды - союзы между государствами, денежные доходы, благоустройство рынка, издание полезных законов, отпор разоблаченным врагам. (310) Все это ведь - признаки, по которым в прежние времена узнавали людей, а недавнее прошлое давало всякому человеку прекрасному и доброму много случаев показать себя; но в числе таких людей тебя нигде не было, как сейчас будет видно, ни на первом, ни на втором, ни на третьем, ни на четвертом, ни на пятом, ни на шестом, и вообще ни на каком бы то ни было месте - во всяком случае, нигде на таком месте, где бы можно было способствовать приращению своего отечества. (311) В самом деле, какой союз был заключен нашим государством благодаря твоим стараниям? Какая была послана помощь, чье приобретено расположение или какая слава? Какое отправлено посольство, кому оказаны такие услуги, которые принесли бы большее уважение государству? Какое дело было налажено благодаря твоему руководству у нас дома, у греков или где-нибудь в чужих странах? Какие построены триеры? Какие подготовлены метательные орудия? Какие сооружены корабельные дома?[415] Где поправлены стены? Какая образована конская часть? В чем вообще ты оказался полезен? Какая оказана тобой денежная помощь богатым или бедным[416] - государственная и общественная? - Никакой! (312) "Нет, милейший, хоть не было ничего такого, но во всяком случае выказано доброе расположение и усердие". - Да где же и когда? Нет, несправедливейший из всех людей, ты даже тогда, когда все, кто когда-либо говорил на трибуне, делали взносы на спасение[417], наконец, когда Аристоник отдал даже деньги, собранные на восстановление в гражданских правах[418], ты и тогда не выступил и не сделал никакого взноса - не потому, чтобы не имел средств - как не иметь? Ведь ты получил в наследство состояние своего шурина Филона[419] более чем в пять талантов, да два таланта у тебя было, полученных в подарок из складчины от предводителей симморий за то, что ты испортил закон о триерархиях[420]. (313) Однако, чтобы мне, излагая так одно за другим, не уклониться в сторону от настоящей моей задачи, я обойду этот вопрос. Что ты вовсе не из-за нужды не сделал взноса, ясно из этого; но просто у тебя был расчет ничего не делать против тех, на службу кому ты направляешь всю свою деятельность. Так в чем же ты ведешь себя молодцом и когда ты показываешь себя во всем блеске? - Тогда, когда требуется сделать что-нибудь против них[421]. Да, в этих случаях у тебя и голос звучит с наибольшим блеском, и память особенно хороша, и актером ты бываешь превосходным, прямо трагическим Феокрином[422].
(314) Далее, ты вспомнил о доблестных людях прежних времен[423]. Это хорошо с твоей стороны. Однако несправедливо, граждане афинские, воспользовавшись вашим благоговейным отношением к покойным, по ним судить обо мне и с ними сравнивать меня, живущего сейчас вместе с вами. (315) Кто же из всех решительно людей не знает, что к живым всегда таится некоторая - большая или меньшая - зависть, к мертвым же никто уже даже из врагов не питает ненависти? Стало быть, если так ведется от природы, следует ли теперь судить и рядить обо мне, руководясь примером людей, живших до меня? Никак нельзя. Это несправедливо и неуместно, Эсхин; но сравнивать надо с тобой или с другим - с кем хочешь, - из твоих единомышленников и притом из живых. (316) А, кроме того, имей в виду еще вот какое обстоятельство: что лучше и благороднее для государства - превозносить ли заслуги прежних людей, хотя и весьма большие (даже и сказать невозможно, насколько они велики), до такой степени, что ради них оставлять непризнанными и хулить те, которые относятся к настоящему времени, или, наоборот, всем, кто добросовестно выполняет какое-нибудь дело, предоставлять право на почет и уважение со стороны их?[424] (317) Конечно, если уж мне нужно сказать и об этом, то кто только внимательно поглядит на мою политическую деятельность и всё ее направление, всякий убедится, что они похожи на деятельность людей, получивших в те времена похвалы, и что они преследуют те же самые цели, а твои окажутся похожими на происки, какие вели тогда против таких людей сикофанты. Ведь очевидно, что и в их время бывали люди, которые, стараясь унизить своих современников, восхваляли деятелей прошлого времени, словом, занимались клеветническим делом совершенно так же, как и ты теперь. (318) И после этого ты еще говоришь, будто я совсем не похож на тех? Не ты ли, Эсхин, похож? Или твой брат?[425] Или кто-нибудь другой из теперешних ораторов? Я лично утверждаю, что нет никого. Но ты, достопочтенный, - уж не хочу сказать ничего другого, - с живыми сравнивай, когда судишь о живом, притом с современниками, так же как и во всех остальных делах, - будь то поэты, хоры или борцы. (319) Филаммон не ушел из Олимпии, не удостоившись венка[426], потому только, что был слабее Главка каристийца и некоторых других атлетов прежнего времени, а получал венок и был объявлен победителем потому, что бился лучше всех выступавших против него. Вот так и ты, если рассматриваешь мою деятельность, сравнивай с теперешними ораторами, с собой, с любыми, с кем хочешь из всех вообще, я никого не отвожу. (320) И вот, когда у государства была еще возможность сделать наилучший выбор и когда всем в равной степени предоставлялось соревноваться в преданности своему отечеству, тогда мои предложения оказывались наилучшими, и моими псефисмами, законами и выступлениями в качестве посла направлялись все дела, из вас же не было тогда никого нигде, разве только если требовалось как-нибудь повредить согражданам. А когда произошло то несчастье - о, если бы никогда этого не было! - и когда производилось испытание уже не советников, а услужливых исполнителей приказаний, людей, готовых наниматься на службу против своей родины, готовых на всякую лесть перед другим человеком[427], вот тогда ты и каждый из этих вот людей оказываетесь на месте - великими и блестящими коннозаводчиками[428], я же человек бессильный, - признаю это, - но зато более вас преданный вот иле[429]. (321) Два качества, граждане афинские, необходимы для всякого порядочного по природе гражданина (так ведь всего безобиднее будет мне выразиться про самого себя): в пору могущества поддерживать у своего государства стремление к благородству и первенству, при всех же вообще условиях и при всяком положении сохранять к нему преданность - она зависит от природы, а власть и сила от других условий. Эта самая преданность, как вы убедитесь, просто-напросто остается у меня всегда.
(322) Вот смотрите. Ни тогда, когда требовали моей выдачи[430], ни тогда, когда возбуждали обвинение перед амфиктионами[431], ни тогда, когда угрожали, ни тогда, когда манили обещаниями, ни тогда, когда напускали на меня этих проклятых[432], словно диких зверей, - ни при каких условиях я не изменил своей преданности вам. Да, я с самого же начала избрал себе путь политической деятельности прямой и справедливой - блюсти честь, могущество и добрую славу своего отечества, их умножать и с ними не расставаться. (323) Я не только не расхаживаю сияющий и радостный по площади при удачах других[433], простирая правую руку и поздравляя с доброй вестью тех, кто по моим предположениям, сообщит об этом туда[434], но никогда и об успехах нашего государства[435] не слушал я с содроганием, со стонами и потупив глаза в землю, как вот эти нечестивцы, которые насмехаются над нашим государством (как будто, поступая так, они не насмехаются над самими собой!), которые сами все время оглядываются в чужую сторону, восхваляя то, что идет на счастье другому, за счет несчастий греков, и которые твердят, что такой порядок надо сохранить навсегда и впредь.
(324) Нет, нет, о все боги! да не допустит этого никто из вас, но лучше всего внушите и этим людям какое-нибудь лучшее сознание и помыслы, а если они неизлечимы, то сделайте так, чтобы они на земле и на море сами по себе сгинули и пропали, а нам, всем остальным, дайте наискорейшее избавление от нависших страхов[436] и верное спасение.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Речь "О венке" принадлежит к числу судебных речей Демосфена, но имеет большое общественное и политическое значение. Формально она направлена на защиту Ктесифонта, который в 337 г. до и. э. внес в Совет и затем в народное собрание предложение о награждении Демосфена золотым венком за его патриотическую деятельность. Но по существу это есть оправдание всей политической линии патриотической партии, во главе которой стоял Демосфен, против натиска враждебной македонской партии, представленной Эсхином. Об обстоятельствах дела см. выше, стр. 439 и 441 сл.
Юридическое основание для своего обвинения Эсхин находил в том, что предложение было внесено Ктесифонтом в то время, когда Демосфен занимал еще некоторые должности (строителя стен и заведующего зрелищными деньгами) и не сдал по ним отчета. Другое нарушение закона Эсхин видел в том, что для оглашения награды принято было время особенно большого стечения народа в театре на постановке новых трагедий. Но наибольшее внимание Эсхин обратил на то, чтобы дискредитировать своего политического противника и доказать вредный для государства характер его деятельности. На все эти обвинения и приходилось отвечать Демосфену. В случае признания судом основательности обвинения спорное постановление подлежало отмене, а на виновного налагалось взыскание по усмотрению суда (Эсхин, III, 197). Обвинителю же, если бы ему не удалось в свою пользу собрать даже пятой части голосов судей (из 501, 1001 или 1501), грозила частичная атимия - лишение права принимать участие в делах государства и выступать обвинителем на суде, а также денежный штраф в размере тысячи драхм (около 400 рублей золотом).
В силу разных соображений процесс о венке оттягивался в течение почти семи лет и состоялся только в 330 г. до н. э., когда Филиппа уже не было в живых, а главный предмет спора утратил свое значение, так как награждение не состоялось, а полагающийся отчет по должностям Демосфен давно уже сдал. Оставался только спор о политическом направлении. Демосфен блестяще воскресил в памяти слушателей события недавнего прошлого и тщетную борьбу за независимость Греции, а также предательскую роль Эсхина, как прислужника Македонии. Речь имела настолько блестящий успех, что Эсхин не собрал и пятой части голосов судей. Увидав в этом конец своей политической карьеры, Эсхин после этого предпочел удалиться из Афин.
Речь Демосфена "О венке" древними специалистами высоко ценилась как образец замечательного ораторского мастерства (Цицерон, "Оратор", 8, 26 и 38, 133; Дионисий Галикарнасский, "Демосфен", 14; Квинтилиан, "Воспитание оратора", X, 1, 22 и т. д.). Многие места ее и в чтении способны до сих пор производить сильнейшее впечатление, как, например, рассказ о тревоге в Афинах при известии о вторжении Филиппа в Фокиду и о захвате Элатеи (§ 169 - 179), о посольстве в Фивы (§ 211 - 216), о начале Священной войны из-за Амфиссы (§ 141 - 159), сравнение сил оратора с силами Филиппа (§ 234 - 239) и др. К недостаткам речи надо отнести грубую полемику с Эсхином.
Эта речь много раз служила образцом для подражания как древних, так и новых ораторов. Цицерон нередко подражал отдельным местам из нее и даже сделал полный перевод ее, к сожалению не сохранившийся, а в виде предисловия к нему написал небольшой трактат "О наилучшем роде ораторов", имеющийся у нас. Среди новых ораторов, подражавших этой речи, можно назвать в Англии обоих Питтов, Каннинга и др. На русский язык эту речь переводили Е. Пономарев в 1784 г., Б. И. Ордынский в 1873 г. и К. Ф. Нейлисов в 1887 г.
План речи
Вступление (§ 1 -16). 1. Молитва к богам, чтобы они внушили судьям сочувствие к оратору (§ 1 - 2). 2. Трудное положение оратора, которому приходится говорить за самого себя (§ 3-4). 3. Значение приговора и для оратора, и для Ктесифонта (§ 5 - 7). 4. Повторная молитва к богам (§ 8). 5. Предупреждение о необходимости личных оправданий ввиду того, что сам Эсхин отступил от прямой задачи обвинения Ктесифонта и вместо этого обратил главный удар на Демосфена (§ 9 -16).
Главная часть (§ 17-251). Вступительное замечание: Эсхин, обвиняя в измене Демосфена, только отводит это обвинение от самого себя (§ 17).
I. Образ действий Демосфена во время первой войны с Филиппом (§ 18-52). 1. Обстоятельства заключения Филократова мира (§ 18 - 24). 2. Положение в Греции после заключения мира и предательская роль Эсхина и некоторых других (§ 25-46). 3. Последствия этого предательства (§ 47-49). 4. Отношения Эсхина с Александром (§ 50 - 52).
II. Несостоятельность основной части обвинения (§ 53 -109). Вступление: сущность обвинения (§ 53 - 59). 1. Общее состояние Греции в пору выступления Демосфена на политическом поприще (§ 60-62). 2. Задачи исторического момента (§ 63-68). 3. Заслуги Демосфена: а) защита союзников (§ 69-80); б) освобождение Эвбеи и первое увенчание Демосфена (§ 81-86); в) спасение Византии и Херсонеса и почести, полученные за это государством (§ 87 - 94); г) выступление Демосфена на защиту Византии и городов Эвбеи, несмотря на их временное отступничество, отвечало гуманной политике афинян (§ 95 -101); д) значение триерархического закона Демосфена (§ 102-109).
III. Закономерность предложения Ктесифонта (§ 110 -125). Вступление: вопрос о законах, на которые ссылается Эсхин (§ 110). 1. Неприменимость к Демосфену первого закона - об отчетности (§ 111-119). 2. Отступления в практике афинян от второго закона - о месте увенчания (§ 120 -125).
IV. Разоблачение предательской деятельности Эсхина (§ 126 -140). 1. Осмеяние его напыщенности (§ 126 -128). 2. Низость его происхождения (§ 129 -131). 3. Предательство во время мира, защита диверсантов: Антифонта, Пифона, Анаксина (§ 132 -138). 4. Вина Эсхина за разжигание войны ам-фиктионов против Амфиссы (§ 139-140).
V. Последняя борьба (§ 141-251). Вступление: обращение к богам (§ 141). А. Первый этап (§ 142 -159). 1. Протесты Демосфена против изменнических действий (§ 142-144). 2. Совместные действия Филиппа и Эсхина, захват Элатеи (§ 145 - 153). 3. Документы (§ 154 - 157). 4. Выводы (§ 158 - 159). Б.
Второй этап (§ 160-210). 1. Образ действия Демосфена и предательство агентов Филиппа (§ 160-168). 2. Положение в Афинах после известия о захвате Элатеи и роль Демосфена, его псефисма (§ 169-187). 3. Оценка этих событий (§ 188-210): а) значение деятельности Демосфена и молчание Эсхина (§ 188-191); 6) невозможность иного образа действий и бессилие против судьбы (§ 192 -198); в) соответствие этих действий с традициями афинян (§ 199-210). В. Третий этап (§ 211-251). 1. События после вторжения Филиппа, посольство в Фивы, успех его и начало военных действий (§ 211-218). 2. Общее одобрение (в том числе и со стороны Эсхина), вторичное увенчание Демосфена (§ 219 - 226). 3. Положительные результаты его деятельности, несмотря на трудность условий (§ 227-239). 4. Неосновательность обвинений против него (§ 240-251): а) он не может нести ответственность за поражение (§ 240-243); б) он сделал все, что от него зависело (§ 244- 247); в) им получены знаки одобрения от народа (§ 248-250); г) сам Эсхин никогда прежде не выступал с обвинениями против него (§ 251).
VI. Опровержение доводов противника (§ 252-296). 1. Возражения против мысли Эсхина о злой судьбе Демосфена (§ 252 - 255). 2. Сравнение частной жизни обоих ораторов (§ 256-266). 3. Общественная деятельность Демосфена (§ 267 - 269). 4. Недопустимость за общее несчастье возлагать ответственность на одного человека (§ 270-275). 5. Сравнение обоих, как ораторов и как политических деятелей: один живет интересами государства, другой - своими личными; один служит народу, другой - Филиппу (§ 276-284). 6. Народ признал преданность Демосфена, поручив ему надгробное слово в честь павших при Хе-ронее (§ 285-288). 7. Свидетельство эпиграммы в честь павших, которая причиной несчастья считает волю богов, а не руководство Демосфена (§ 289- 290). 8. Эсхин и его сообщники, продавшиеся Филиппу и Александру, наоборот, радовались несчастьям отечества (§ 291-296).
Заключение (§ 297-324). 1. Все предложения Демосфена были направлены на благо государства, и он укрепил государство не столько стенами, сколько организацией сил и приобретением союзников, несчастье же произошло по вине других (§ 297-305). 2. Эсхин, наоборот, не принес государству пользы ни речами, ни деньгами, а старался всеми средствами вредить ему (§ 306-313). 3. Нельзя сравнивать Демосфена с прежними деятелями, как хочет Эсхин, чтобы его унизить; из современников же Демосфен никому не уступает и при всех условиях сохраняет преданность родине (§ 314-323). 4. Молитва к богам, чтобы не допустили исполниться надеждам предателей и чтобы спасли государство от всех грозящих ему опасностей (§ 324).
ВВЕДЕНИЕ ЛИБАНИЯ
(1) Эсхин был афинянин, сын Атромета и Главкофеи, которые оба, как утверждает Демосфен, были низкого происхождения - именно, отец, по его словам, жил тем, что учил грамоте, а мать исполняла очистительные обряды и совершала некоторые мелкие таинства. Передают также, что и сам Эсхин был сначала трагическим актером, а затем государственным секретарем, - это была незначительная должность. (2) Однако позднее он сделался одним из политических ораторов и участвовал в посольстве к Филиппу относительно мира. Дело в том, что афиняне во время войны с Филиппом из-за Амфиполя несли много тяжелых потерь, не достигая ни в чем значительного успеха, и потому согласились отправить послов к Филиппу для переговоров о мире. И вот они отправили в качестве послов десятерых лиц, в том числе Эсхина и Демосфена. После того, как Филипп принял предложенные условия, они же отправились в качестве послов еще вторично для того, чтобы состоялось принесение присяги относительно мира. (3) Так вот по этому поводу Демосфен и обвиняет Эсхина в трех преступлениях: в том, что он поддержал Филократа, когда тот внес письменное предложение о заключении позорного и невыгодного мира; в том, что он допустил проволочку, вследствие которой была потеряна Фракия; в том, что он дал ложные сведения афинянам и этим самым погубил фокидян, - а именно, он, по словам Демосфена, "заявил, будто Филипп не собирается уничтожить фокидян, и вы, поверив этому, не оказали помощи этим людям". Демосфен утверждает, что Эсхин совершил эти преступления за взятку, получив подарки. (4) Постановка вопроса здесь относится к наличию поступка и является "предположительной"[1]. Начало вражды, как говорят, идет из-за друга Демосфена Тимарха[2], которого лишил гражданской чести Эсхин, обвинив его в позорном образе жизни, так как он будто бы, обладая красивой наружностью, ходил к птичнику Питталаку под предлогом того, чтобы смотреть птичьи бои[3], а на самом деле занимался развратом, обольщаемый сам и обольщая других.
ДРУГОЕ ВВЕДЕНИЕ
(1) Между Филиппом и афинянами велась продолжительная война с тех пор, как он вопреки договору с ними взял у олинфян Амфиполь, город, принадлежавший ранее афинскому государству. Этот город находился под властью олинфян в то время, когда они, как и другие союзники, отложились от афинян. В это же время происходила и другая война - у фокидян с фессалийцами и фиванцами: с фессалийцами - из-за святилища в Пифб, с фиванцами - из-за Орхомена и Коронеи. Из истории ведь известно, что у последних фокидяне отняли эти два соседних с ними города, а фессалийцев отстранили от участия в амфиктионии, поскольку дельфийское святилище расположено посредине Фокиды. (2) Так как война между афинянами и Филиппом продолжалась много времени, обе стороны были готовы, наконец, заключить мир, но ни та, ни другая не считала для себя приличным выступать первой с таким предложением. Были в это время трагические актеры Аристодем и Неоптолем. Занимаясь этим искусством, они имели право свободно выезжать, куда пожелают, хотя бы даже в неприятельскую страну. Так вот они, отправившись в Македонию, показали там свое искусство, и Филипп так благосклонно принял их, что помимо обычной оплаты он наградил их из собственных средств. А узнав, что фокидяне, фессалийцы и фиванцы собираются отправить к нему послов, он решил обмануть афинян. Филипп воспользовался этим, как предлогом, и, провожая Аристодема и Неоптолема, говорил им: "я - друг афинянам". (3) Случилось и еще одно обстоятельство такого же рода: один афинянин - Фринон, отправившись на Олимпийские игры то ли на состязания, то ли просто в качестве зрителя был захвачен какими-то воинами Филиппа в пору священного месяца[4], и у него было отнято все, что было с ним. Вернувшись в Афины, он стал убеждать афинян, чтобы они избрали его послом и чтобы он таким образом, отправившись к Филиппу, мог получить отнятое. Афиняне согласились и избрали его и вместе с ним Ктесифонта. Когда эти послы прибыли в Македонию, Филипп принял их настолько любезно, что не только вернул Фринону отнятое у него воинами, но и прибавил еще вознаграждение от себя и даже извинялся за своих воинов, которые, вероятно, не знали того, что шел священный месяц. Он одинаково повторил и им: "я - друг афинянам". И эти лица, вернувшись в Аттику, сообщили афинянам то же, что и первые. (4) Афиняне, услыхав это, хотели узнать, действительно ли Филипп думает заключить мир. И вот они избрали десятерых лиц в качестве послов. Это были Ктесифонт, Аристодем, Иатрокл, Кимон, Навсикл, Деркил, Фринон, Филократ, Эсхин и Демосфен. Они отправили их в Македонию с тем, чтобы они узнали, действительно ли Филипп хочет заключить мир, и, если это верно, чтобы привезли от него послов для принятия присяги. (5) И вот эти десять послов, в числе которых был и Демосфен, вернувшись из поездки, привезли от Филиппа троих послов - Антипатра, Пармениона и Еврилоха, которые должны были принять присягу. Но пока союзникам афинян посылались приглашения, чтобы дать присягу, время проходило. Тогда Демосфен, понимая стремление Филиппа при каждом случае постоянно подчинять себе и притеснять других, советовал афинянам поскорее принести присягу, даже не дожидаясь прибытия Керсоблепта. Он говорил, что Керсоблепт может принести присягу тогда, когда мы отправимся во Фракию. (6) Надо однако иметь в виду, что Демосфен отправился во второе посольство по следующей причине. Во время первого посольства он нашел в Македонии в числе пленников некоторых из афинян и обещал внести за них выкуп из собственных средств и освободить их, но не мог этого сделать иначе, как в качестве посла. (7) Он предлагал также, чтобы посольство для скорости путешествия ехало морем и, узнав, где будет находиться Филипп, сейчас же направилось туда и там приняло у него присягу. Однако послы, не послушавшись его, отправились сухим путем и, прибыв в Македонию, просидели там целых три месяца, пока не вернулся Филипп, покорив уже многие принадлежавшие афинянам крепости, а вместе с ними и Керсоблепта. И даже по прибытии он не сразу принес им присягу, а продержал их до тех пор, пока не подготовил похода на фокидян, несмотря на то, что фокидяне отправили к нему послов относительно окончания войны. И вот, когда он выступил против фокидян, он вместо того, чтобы принести присягу в храме, принес ее в гостинице и притом в таких словах: "Я заключаю мир с афинянами и их союзниками, за исключением галейцев[5] и фокидян". Он ссылался на то, что галейцы были врагами его друзей - фарсальцев. "А с фокидянами я не заключаю мира по той причине, что они совершили кощунство по отношению к святилищу". (8) Итак, когда второе "посольство вернулось в Аттику, Демосфен стал спорить, говоря, что не может согласиться с решением Филиппа. Но Эсхин возражал, что Филипп говорил это только для виду: "мне же на ухо он шепнул: оговорку относительно галейцев и фокидян я внес для того, чтобы фиванцы не догадались и не успели принять мер предосторожности: когда я приду в их страну, я погублю их, а этих я спасу". (9) Афиняне, поверив Эсхину, постановили отправить третье посольство, желая убедиться, будет ли Филипп действительно поступать так, как говорил Эсхин. При этом Демосфен клятвенно заявил об отказе участвовать, как в посольстве, так и во всем этом деле - все равно, хорошо или плохо кончится это посольство. Тогда Эсхин, побоявшись, чтобы Демосфен, если будет оставаться дома, не убедил народ послать помощь фокидянам, притворился, как говорит Демосфен, больным. Брат его Эвном[6] пришел даже с врачом, клянясь, что действительно Эсхин болен. Тогда народ избрал послом вместо него самого Евнома. Так эти послы отбыли; но, когда, достигнув Эвбеи, они услыхали, что Филипп покорил фокидян, им пришлось с позором вернуться назад. Когда же это третье посольство возвратилось в Аттику, Эсхин, "сам себя избрав послом", как говорит Демосфен, отправился к Филиппу.
(10) Надо иметь в виду, что по возвращении каждый из послов должен был представлять отчет. Первое посольство сдало отчет так хорошо, что Демосфен внес предложение пригласить их на завтрак. Тогда было в обычае приглашать послов, хорошо исполнивших свои обязанности, на общественный завтрак. Некоторые высказывают однако недоумение, зачем же Демосфен, если он знал о их предательстве, предложил пригласить их на общественный завтрак. На это мы отвечаем, что только после этого завтрака он распознал их цели. Но из всех участников второго посольства лишь один Демосфен сдал отчет. Когда же Эсхину предстояло давать отчет, в это время с обвинениями против него выступили Тимарх и Демосфен. Тогда Эсхин потребовал, чтобы было произведено расследование[7], и в итоге расследования показал, что Тимарх занимался развратом, и на этом основании его устранили, так как был закон, запрещавший развратнику заниматься политическими делами. (11) Тогда выступил со своим обвинением Демосфен. Некоторые спрашивают: как же он упоминает о третьем посольстве? Мы объясняем это тем, что он выступал с обвинительной речью спустя три года после внесения жалобы. Именно, после возвращения второго посольства, когда афиняне узнали о гибели фокидян, они стали свозить пожитки из деревень[8] и находились в большой тревоге, и только спустя три года после этого Демосфен выступил с обвинением против Эсхина. Он обвинял его в двух преступлениях - в том, что он погубил фокидян, и в том, что был подкуплен. Разумеется, главным тут было обвинение в том, что из-за него погибли фокидяне. Но в связи с этим всплыл и другой вопрос, - что Эсхин решился на это ради денег, что может служить подтверждением первому обвинению - относительно фокидян. (12) Есть данные, свидетельствующие о том, что все было давно подстроено и подготовлено, и Демосфен пользуется этими данными, чтобы разоблачить "краски" доказательств[9] Эсхина, когда тот прибегает к ссылкам на незнание и рассчитывает на снисхождение. Одни из этих доказательств Демосфен берет из сделанных Эсхином упущений, другие из его образа действий. Так, Эсхин поддержал Филократа, когда тот предложил заключить мир без участия фокидян. Он не принял присяги от фессалийцев, бывших в союзе с Филиппом, а они не пошли бы вместе с ним походом на фокидян, если бы уже принесли присягу. Он дал время Филиппу подготовиться к походу на фокидян, - он нарочно тянул дело, тратя попусту время, чтобы афинский народ не зашел с моря и не запер Пилы. По возвращении он нарочно обманул государство, обнадежив его двойным расчетом: во-первых, что погибнут фиванцы, во-вторых, что фокидяне останутся целы; а вследствие этого не было возможности своевременно принять какого-нибудь правильного решения в пользу фокидян. Он сказал, что Филиппу надо верить и что он обещал нашему государству пощадить их. (13) Таковы основания первого обвинения. А вот доказательства второго - относительно продажности; тут показывается, что Эсхин получил деньги. Также и эти доказательства выводятся частью из его упущений, частью из его личных действий. У него нет ненависти к Филиппу, хотя он и говорит, что был обманут им. Он поддержал притязания Филиппа на то, чтобы сделаться амфиктионом, когда амфиктионы прислали посольство относительно него. Он всегда выступает заодно с Филократом, получившим деньги. Вызванный в качестве свидетеля, когда Гиперид привлек Филократа к суду через исангелию[10], он, хоть и явился, ни слова не сказал. Выбранный послом к Филиппу в Фокиду, он, несмотря на все свои обещания, отговорился болезнью. После же поражения фокидян, несмотря на прежний отказ под присягой, он отправился туда, никем не избранный, между тем как в данное время ему следовало остеречься. Таковы основания второго обвинения. Из приведенных доказательств самым сильным, на которое Демосфен более всего и напирает, является заверение Эсхина и обещание относительно фиванцев и фокидян.
"Подкладка"[11] настоящей речи - "предположительная", так как Эсхин не только не соглашается с обвинениями, но отрицает их полностью. Данный вид "постановки вопроса" некоторые считают простым, хотя, как это и бывает в действительности, здесь соединилось многообразное содержание; другие, наоборот, считают его составным, имея в виду два обвинения: одно - относительно фокидян, другое - относительно Фракии. Менандр[12] же называет его "привходящим"[13]. Вступление исходит из стремления опорочить противника. Представляя, будто Эсхин повержен в страх и прибегает к просьбам, Демосфен показывает его неуверенность в своей правоте. А вместе с тем он, вероятно, рассчитывает на то, чтобы вызвать столкновение, опорочивая противника и его защитников, например Евбула[14] и его сторонников. Дело в том, что Евбул постоянно воевал с Демосфеном со времени обвинения Аристарха[15], как нам известно из речи "Против Мидия".
РЕЧЬ
(1) Какое возбуждение, граждане афинские, и какая борьба поднялась вокруг настоящего процесса, это, я думаю, почти все вы заметили, как только что сейчас, во время вашей жеребьевки[16] вы уже видели людей, беспокоивших вас и обращавшихся к вам с ходатайствами. Но я буду просить вас всех, - хотя на это вправе рассчитывать всякий и без просьбы, - не ставить ни личные чувства, ни отдельного человека[17] выше, чем справедливость и присягу, которую каждый из вас принес, вступая в это место. Вы ведь, конечно, должны понимать, что этого требует и ваше личное благо, и благо всего государства; между тем ходатайства и хлопоты приглашенных лиц[18] преследуют частные выгоды, законы же собрали вас сюда именно для того, чтобы не допускать этого, а вовсе не затем, чтобы предоставлять выгоды преступникам. (2) И вот все вообще люди, которые честно исполняют общественные обязанности, всегда бывают готовы, я вижу, даже после того, как сдадут отчет, снова представлять его; но совсем не так ведет себя этот вот находящийся перед вами Эсхин. Прежде, чем предстать перед вами на суд и дать отчет в своих действиях, он устранил одного из людей, выступавших с требованием отчетности[19], другим же угрожает, обращаясь туда и сюда, и вводит таким образом в государстве самый ужасный и пагубный порядок. Действительно, если человек, исполнявший какие-нибудь общественные обязанности и имевший что-нибудь под своим управлением, будет запугивать людей и вопреки справедливости устраивать так, чтобы никто не выступал против него обвинителем, тогда вы совершенно утратите всякое значение.
(3) Конечно, насчет того, что мне удастся уличить этого человека во многих ужасных преступлениях, за которые он заслуживает высшего наказания, в этом я не сомневаюсь и твердо уверен. Однако, хоть я и держусь такого взгляда, я скажу вам и не скрою, чего я при этом опасаюсь, так как, по моему мнению, во всех происходящих у вас процессах, граждане афинские, время их имеет не меньше значения, чем самые дела, и я боюсь, не забыли ли вы некоторых событий из-за большого промежутка времени, прошедшего после посольства, и не примирились ли с нанесенными вам обидами. (4) Ну, а как же, по моему мнению, вы все-таки могли бы при этих условиях найти вот теперь справедливое решение и вынести соответствующий приговор? На это я вам отвечу так: если продумаете сами про себя, граждане судьи, и представите себе, по каким делам государству надлежит получить отчет от посла. Это, во-первых, относительно сообщенных им сведений; во-вторых, относительно решений, к которым он вас склонил; в-третьих, относительно тех поручений, которые вы ему дали; затем, относительно сроков, а во всех вообще этих делах еще и о том, бескорыстно ли все это выполнено, или за взятки. (5) Почему же по этим именно вопросам? - Потому, что от сообщенных сведений зависят ваши решения о делах; если сведения бывают достоверны, то и решения у вас принимаются надлежащие, а если сведения не таковы, то и решения неудачны. А советы вы считаете особенно верными тогда, когда они идут от послов, так как полагаете, что слышите их от людей, знающих те дела, по которым они были посланы. Следовательно, справедливость требует того, чтобы на посла не могло падать обвинение ни в каком дурном или вредном для вас совете. (6) Да, конечно, и все то, о чем вы поручали ему заявить или похлопотать и что определенно постановили сделать, у него должно быть выполнено. Так ведь! А почему относительно сроков? - Потому, что часто, граждане афинские, благоприятные условия для многих и притом важных дел быстро проходят, и, если кто-нибудь их сознательно упустит и предаст врагам, потом уже никакими средствами не будет в состоянии спасти. (7) А вот насчет бескорыстия или корыстности, - я уверен, все вы скажете, что наживаться за счет того, от чего терпит вред государство, - это ужасно и заслуживает глубокого негодования. Правда, законодатель не определил этого точно, а просто запретил вообще брать взятки из того соображения, как мне кажется, что, кто однажды получил подарок и польстился на деньги, тот не может уж правильно судить и о пользе государства. (8) Таким образом, если я разоблачу и ясно покажу, что этот вот Эсхин и в своих собственных сообщениях не сказал ни слова правды и не дал народу услыхать истину от меня, что все поданные им советы прямо противоречили пользе государства, что ничего из ваших поручений он не выполнил во время посольства, что потратил попусту время, вследствие чего были упущены государством благоприятные условия многих важных действий, и что за все это он получил подарки и жалование вместе с Филократом, - тогда осудите его и подвергните наказанию, достойному этих преступлений; если же я не сумею доказать этого или не все докажу, - меня считайте плохим гражданином, а его оправдайте.
(9) Хотя в моем распоряжении, кроме этих, есть еще и другие настолько важные обвинения, граждане афинские, что после них не найдется ни одного человека, который бы, естественно, не возненавидел Эсхина, все-таки, прежде чем говорить обо всем намеченном, я хочу напомнить вам, - у большинства из вас, я уверен, все это еще в памяти, - какого направления в политических делах держался Эсхин с самого начала и с какими речами считал он нужным выступать тогда перед народом против Филиппа: вам и будет тогда понятно, что его первоначальные действия и речи лучше всего изобличат его в получении взяток. (10) Так вот, он был первым из афинян, как он тогда утверждал в своих выступлениях перед народом, кто заметил, что Филипп имеет преступные замыслы против греков и подкупает некоторых из руководящих лиц в Аркадии. Это он будто бы, имея Исхандра, сына Неоптолема, в качестве девтерагониста[20], обращался к Совету, обращался затем и к Народу по этому вопросу и убедил вас отправить во все стороны послов с тем, чтобы пригласить сюда представителей на совещание относительно войны с Филиппом, (11) а после этого он же, возвратившись из Аркадии, передавал те прекрасные длинные речи, которые он будто бы произносил в вашу пользу в Собрании десяти тысяч в Мегалополе[21] в ответ Гиерониму, выступавшему за Филиппа; это он тогда подробно объяснял, какой вред наносят всей Греции, а не только своим собственным государствам, взяточники, которые получают подарки и деньги от Филиппа. (12) Вот какое направление проводил он тогда в политике и выставлял себя напоказ с этой стороны. Когда же вы согласились отправить к Филиппу послов относительно мира по настоянию Аристодема, Неоптолема, Ктесифонта[22] и прочих, не приносивших оттуда в своих сообщениях ни слова правды, тогда в состав этого посольства вошел и он, как один из таких людей, которые никогда бы не продали вашего дела и которые никогда не доверяли Филиппу, но могли бы следить за остальными. Действительно, под влиянием прежних его речей и высказанной им ненависти к Филиппу у вас у всех, естественно, было о нем такое мнение. (13) И вот после этого он, подойдя ко мне, предлагал участвовать в посольстве совместно с ним и настоятельно убеждал нам обоим вместе наблюдать за этим гнусным и бессовестным, - за Филократом[23]. До времени нашего возвращения сюда из первого посольства мне, по крайней мере, граждане афинские, не удавалось заметить, чтобы он был подкуплен и продал себя. Действительно, помимо всего, что он прежде говорил, как я уже упоминал, на первом же из тех заседаний Народного собрания[24], на которых вы обсуждали вопрос о мире, он, поднявшись, выступил с речью; начало ее я постараюсь вам напомнить и притом, думаю, такими же точно словами, как он тогда говорил перед вами. (14) "Как бы долго, граждане афинские, - так говорил он, - Филократ ни обдумывал способа, чтобы вернее всего помешать заключению мира, он никогда, мне кажется, не нашел бы к этому лучшего средства, чем внося такое предложение. Я же лично мира в таком виде никогда бы не посоветовал государству заключать, пока будет оставаться хоть один из афинян; однако мир заключить, по-моему, нужно". Вот в таком приблизительно роде коротко и сдержанно говорил тогда он. (15) Это он сказал на первом заседании, и это слышали вы все. На следующий день[25], когда должен был утверждаться мирный договор, я стал поддерживать решение союзников и принимал все меры к тому, чтобы мир был равным и справедливым, да и вы соглашались с ним и не хотели слышать даже голоса презренного Филократа. Но тогда поднялся и заговорил он, причем на этот раз стал поддерживать Филократа, (16) высказывая такие взгляды, - о Зевс и все боги! - за какие заслуживал много раз смерти, - что вам будто бы нет надобности ни помнить о предках, ни допускать ораторам говорить о трофеях и о морских боях и что он внесет и представит в письменном виде закон, запрещающий вам подавать помощь кому бы то ни было из греков, кто сам прежде не будет помогать вам[26]. И он, мерзкий и бесстыдный, осмеливался это говорить в присутствии слушавших его послов[27], которых вы пригласили от греческих государств по его же совету, когда он еще не продал себя.
(17) Так вот о том, каким образом он, граждане афинские, протянул понапрасну время и испортил все дела государства, когда вы избрали его вторично для принятия присяги, и какие возникли у меня с ним враждебные отношения из-за того, что я хотел ему мешать, - об этом вы услышите сейчас. Но вот мы вернулись обратно из этого посольства, имевшего целью принятие присяги, - того самого посольства, по которому отчет и рассматривается сейчас, - вернулись, не добившись вообще ничего ни в мелочах, ни в крупных вопросах из того, о чем было говорено и чего ожидали в то время, когда вы вели переговоры о мире; но мы еще были обмануты во всех отношениях, причем эти люди опять-таки действовали не так, как следовало, и исполняли посольские обязанности вопреки требованиям вашей псефисмы. По этой причине мы и обратились тогда в Совет. И то, о чем я собираюсь говорить, известно многим, так как помещение Совета было переполнено частными людьми. (18) Я тогда выступил и изложил Совету все, как было, причем указал на виновность этих людей и перечислил все их дела, начиная с тех первых надежд, которые посулили вам Ктесифонт и Аристодем в своих докладах, а затем речи, с которыми выступал он в то время, когда у вас шли переговоры о мире, и то, до какого состояния они довели государство; я советовал также не оставлять без внимания и остальных дел, именно о фокидянах и Пилах, чтобы не попасть снова в то же положение и, цепляясь то за одни надежды и обещания, то за другие, не поставить государство в крайне опасное положение. И мне удалось убедить в этом Совет. (19) Когда же собралось Народное собрание и надо было говорить перед вами, вот этот самый Эсхин выступил первым из всех нас (во имя Зевса и всех богов, постарайтесь вместе со мной припоминать, правду ли буду я говорить: ведь это именно испортило и погубило все положение нашего государства в целом). Он не только не стал вовсе докладывать о каких-нибудь действиях посольства или подробно рассказывать о том, что говорилось в Совете, - хотя бы о том, возражал ли он мне, доказывая, что я говорил неправду, - но он наговорил таких речей и наобещал столько всяких благ, что в конце концов увлек всех вас. (20) Именно, он рассказал, будто перед тем, как прийти сюда, он убедил Филиппа согласиться на все полезные нашему государству меры, как в делах между амфиктионами, так и во всем остальном. При этом он подробно передал вам длинную речь, которую будто бы произнес перед Филиппом против фиванцев; он докладывал вам сущность ее и высчитывал, что благодаря его действиям в качестве посла вы через два-три дня, оставаясь дома, не отправляясь никуда в поход и не принимая на себя никаких хлопот, услышите, что Фивы сами по себе, особо от всей остальной Беотии, осаждены, (21) что Феспии и Платеи заселяются[28] и что в пользу бога взыскиваются деньги не с фокидян, а с фиванцев, которые приняли было решение захватить святилище. Он сам, по его словам, доказывал Филиппу, что те, которые замыслили нечестие, повинны нисколько не менее, чем те, которые совершили его своими руками[29], и что ввиду этого фиванцы объявили через глашатая денежную награду за его голову. (22) Он будто бы слышал также, что и некоторые из эвбейцев напуганы и встревожены установившейся близостью Филиппа с нашим государством, так как "для нас, граждане послы, - говорили будто бы они, - не осталось тайной, на каких условиях вы заключили мир с Филиппом, и нам не безызвестно, что вы отдали ему Амфиполь, а Филипп со своей стороны согласился отдать вам Эвбею". Эсхин говорил далее, что у него подготовлено и еще кое-что другое, но что пока он не хочет говорить об этом, так как сейчас некоторые из членов посольства питают к нему зависть. Он подразумевал Ороп[30] и на него намекал этими словами. (23) Естественно, что благодаря таким речам Эсхин имел большой успех и, показав себя и отличным оратором, и замечательным человеком, сошел с большим торжеством с трибуны. Тогда встал я и заявил, что мне ничего этого не известно, и со своей стороны я пытался говорить о некоторых вещах, о которых докладывал уже Совету. Но тут подскочили ко мне вот он и Филократ, этот с одной стороны, тот с другой, стали кричать, перебивать и, наконец, поднимать на смех[31]. А вы смеялись и не хотели ни слушать, ни верить ничему, кроме того, что сообщил вам он. (24) И, клянусь богами, мне кажется, что с вашей стороны это было вполне естественно: конечно, кто бы, ожидая для себя столько важных преимуществ, мог допустить, чтобы кто-нибудь или доказывал вам неосуществимость этих расчетов, или осуждал их действия? Да, конечно, в то время, я думаю, все остальное отошло на второе место в сравнении с зародившимися ожиданиями и надеждами, всякие возражения представлялись пустой помехой и клеветой; зато вот их действия казались удивительно важными и полезными для государства.
(25) Так вот, для чего же я напомнил вам сейчас об этом и зачем рассказал вам об этих речах в первую очередь? - Во-первых и главным образом, граждане афинские, затем, чтобы никто из вас, когда будет слышать какие-нибудь мои рассуждения по поводу случившегося и находить их ужасными и преувеличенными, не удивлялся и не говорил: "Так что же ты тогда немедленно не говорил и не объяснял этого нам?" (26) Но вы попомните обещания этих людей, которые они давали при каждом удобном случае, чтобы отнять у остальных возможность возражения; попомните еще и это прекрасное его обещание, и тогда вам будет понятно, что, помимо всего прочего, этот человек совершил преступление против вас и тогда, когда помешал вам узнать истину немедленно и своевременно, обманывая вас надеждами, наглыми обманами и обещаниями. (27) Итак, вот - первое, ради чего главным образом, как я уж и сказал, я стал подробно излагать вам эти дела. А какова вторая причина, ничуть не менее важная, чем первая? - Да, я хочу, чтобы вы припомнили сначала направление его политической деятельности за время, когда он еще не был подкуплен, - настолько настороженным и недоверчивым было оно по отношению к Филиппу, - и затем внимательнее пригляделись к установившемуся вдруг после этого доверию и дружбе; (28) тогда, если действительно сбылось все то, о чем докладывал вам он, и если сделанное им действительно имело благоприятный исход, вы убедитесь, что дела велись по правде и на пользу для государства; если же все произошло совершенно не так, как говорил он, и к тому же приносит нашему государству большой позор и великие опасности, вы будете знать, что причиной происшедшей с ним перемены было его корыстолюбие, так как за деньги он продал правду.
(29) Теперь, поскольку мне пришлось заговорить об этих делах, я в первую очередь хочу рассказать о том, каким образом они выхватили у вас из рук дела с фокидянами. Но пусть никто из вас, граждане судьи, если увидит всю важность предмета, не подумает, что мои обвинения и приписываемые мною этому человеку злодеяния слишком велики в сравнении со сложившимся о нем представлением, но, смотрите на дело так, что, кого бы вы ни поставили на это место и кому бы ни дали полномочий в наступивших обстоятельствах, всякий такой человек причинил бы такие же несчастья, как и он, если бы только пожелал, подобно ему, нанявшись на службу, обманывать и морочить вас. (30) Действительно, если в общественных делах вы часто пользуетесь услугами людей незначительных, то это не значит, чтобы были незначительны также и дела, которые почетно возлагаются на наше государство остальными людьми. Ничуть не бывало! Так вот, хотя фокидян погубил, конечно, Филипп, но поспособствовали ему вот они. Стало быть, надо сосредоточить внимание именно на том, эти ли люди умышленно погубили и расстроили все зависевшие от посольства меры по спасению фокидян, а не на том, он ли один сам по себе погубил фокидян. Каким же образом?
(31) Но дай-ка[32] мне пробулевму, которую Совет принял по моему докладу, и свидетельское показание человека, внесшего тогда об этом письменное предложение; для вас и будет тогда очевидно, что, если я теперь отстраняюсь от создавшегося положения, я тогда не молчал, но тотчас же выступал с обвинением и тогда уже предусматривал последствия; однако Совет, которому никто не помешал выслушать от меня правду, не дал одобрительного отзыва им и не нашел нужным пригласить их в Пританей[33]. А такого положения, как может подтвердить любой человек, не бывало еще никогда ни с кем из послов с тех пор, как существует наше государство, даже с Тимагором, которого народ приговорил к смертной казни[34]. Это случилось только с ними.
(32) Прочитай им сначала свидетельское показание, а потом пробулевму.
(Свидетельское показание. Пробулевма)
Тут нет ни похвального отзыва, ни приглашения послов от имени Совета в Пританей. Если, по его мнению, это есть, пускай он покажет и представит подтверждение, и я тогда сойду с трибуны. Но этого нет. Таким образом, если мы все одинаково исполняли обязанности послов, тогда справедливо Совет не дал никому одобрительного отзыва, так как ужасны тут действия всех. Если же некоторые из нас действовали честно, тогда как другие нечестно, в таком случае, естественно, должно быть, по вине негодных пришлось порядочным разделить с ними это бесчестие. (33) По какому же признаку вы все легко узнаете, кто этот негодяй? Припомните сами про себя, кто с самого начала разоблачал эти действия. Ясно, что если виновному вполне достаточно было молчать и, отделавшись в данное время, уклоняться и в дальнейшем от представления отчета за совершенные им дела, то человеку, не знавшему за собой ничего худого, наоборот, представлялось ужасным подать своим молчанием повод к тому, чтобы прослыть за соучастника в страшных и гнусных делах. Что касается меня, то я с самого начала выступал обвинителем против них, из них же - никто против меня.
(34) Так вот Совет составил такую пробулевму. Затем, происходило заседание Народного собрания, а Филипп находился уже в Пилах[35]... Да, это было первое из всех преступлений, когда Филиппу поручили руководство этими делами[36], и вместо того, чтобы сначала выслушать сообщение о событиях, а потом обсудить их и после этого исполнять принятое решение, вам пришлось слушать о делах тогда, когда Филипп был уже на месте, и когда, конечно, не легко было даже сказать, что тут делать. (35) Кроме того, никто не прочитал народу этой пробулевмы, и народ не выслушал ее, а этот человек, поднявшись, выступил с речью, о которой я только что рассказывал вам[37], - о множестве важных преимуществ, которые он, будто бы, выговорил у Филиппа, прежде чем вернуться сюда, и о том, как по этой причине фиванцы якобы назначили денежную награду за его голову. Ввиду всего этого вы, хотя на первых порах и потрясенные приходом Филиппа и возмущенные тем, что эти люди не предупредили вас заранее, все-таки проявили большую, чем бы то ни было, снисходительность и в расчете на исполнение всего, что вам самим было желательно, не захотели ни звука слышать ни от меня, ни от кого-либо другого. (36) И только после этого стали читать письмо Филиппа, которое написал для него Эсхин, оставшись с ним наедине после нашего отъезда[38]: это - прямо и откровенно написанное оправдание всех преступлений этих людей. Тут значится и то, будто бы именно он, т.е. Филипп, помешал послам, когда они хотели отправиться в отдельные государства и принимать от них присягу[39], и то, будто бы он задержал их с целью, чтобы они помогли ему добиться примирения между галейцами и фарсальцами[40], словом, он все приписывал себе и принимал на себя ответственность за их преступления. (37) Но ни про фокидян и феспийцев, ни про то, о чем сообщал вам этот человек, тут нет ни слова. И это было устроено таким именно образом не случайно. Но по всем делам, за которые вам следовало бы подвергнуть их наказанию, - именно, за то, что они не выполнили и не устроили ничего из данных вами им в псефисме распоряжений, - за все принимает на себя ответственность человек, которого вы, разумеется, не смогли бы никак покарать. (38) Зато о таких делах, в которых Филипп хотел обмануть и в которых хотел опередить наше государство, докладывал вам этот человек, так, чтобы впоследствии вы не могли даже ни в чем обвинить или пожаловаться на Филиппа, поскольку с его стороны никаких обещаний на этот счет не содержится ни в его письме, ни в каком-либо другом его заявлении. Так прочитай судьям самое письмо, которое написал этот человек, а послал тот. Обратите внимание, что оно имеет такой именно смысл, как я вам его разъяснил. Читай.
(Письмо)
(39) Слышите, граждане афинские, как прекрасно и благородно это письмо. Но ни про фокидян, ни про фиванцев, ни о чем-либо другом, что сообщал этот человек, тут ни гу-гу. Значит, в его письме нет ни слова правды. И вы сейчас это ясно увидите. Вот, например, галейцы, для примирения которых, по словам Филиппа, он задержал у себя послов, получили такое умиротворение, что оказались выгнанными со своих мест и город их разрушен до основания. Что же касается пленников, так этот человек, только и думающий, чем бы вам угодить, сам говорит, что никто[41] и не подумал об их выкупе. (40) Наоборот, перед вами, конечно, много раз всенародно засвидетельствовано, что именно ради них я поехал отсюда, захватив с собой талант денег, и сейчас это будет еще раз подтверждено. Ввиду этого, стараясь отнять у меня мою заслугу, Эсхин и убедил Филиппа прибавить в письме об этом. Тут вот что самое важное: в свое первое письмо, которое привезли мы, он внес такое замечание: "я писал бы вам точно, какие услуги я думаю оказать вам, если бы я был уверен, что вы заключите со мной еще и союз"; но когда был заключен союз, он, оказывается, уже не знает, чем бы мог нам угодить, не знает и того, что сам обещал: разумеется, он это знал, но ему нужно было обмануть нас. В доказательство того, что именно так он писал тогда, возьми-ка и прочитай из первого письма как раз об этом вот отсюда. Читай.
(Из письма)
(41) Итак, пока он еще не добился мира, он соглашался написать, какие услуги он предполагал оказать нашему государству при условии, если вместе с миром у него будет еще и союз. Когда же в его руках оказалось и то, и другое, тут он уж говорит, будто не знает, чем бы мог нам угодить, но что, если вы укажете, он сделает все, что только не будет нести для него позора или худой славы. К таким оговоркам прибегает он, оставляя себе отступление на случай, если вы заявите что-нибудь и согласитесь высказать свое пожелание.
(42) Вот это и еще многое другое можно было тогда тотчас же разоблачать и разъяснять вам, и недопустимо было предоставлять дела своему течению, если бы не скрыли от вас истину за разговорами о Феспиях и Платеях и о том, что фиванцы немедленно понесут наказание[42]. Между тем говорить об этих вещах было уместно, если нужно было, чтобы граждане послушали и поддались на обман; если же имелось в виду выполнение на деле, тогда полезно было молчать. Действительно, если дела были в таком положении, что фиванцы, даже узнав об этих намерениях, не могли ничего для себя добиться, тогда почему же дело осталось невыполненным? Если же оно остановилось вследствие того, что фиванцы обо всем проведали, кто же разгласил это? Разве не Эсхин? (43) Но нет! Он и не собирался, и не хотел, и даже не рассчитывал на это, так что нечего его и винить за разглашение; но ему нужно было такими разговорами обмануть вас и добиться того, чтобы вы не пожелали услыхать от меня истину, чтобы сами остались дома и чтобы была проведена такого рода псефисма, от которой должны были погибнуть фокидяне. Вот зачем тогда плелись эти хитрости и вот для чего говорились речи перед народом.
(44) И вот я слушал тогда, как он сулил вам такие большие и хорошие обещания, и я знал отлично, что он лжет..., а откуда я знал, я вам объясню: прежде всего - из того, что, когда Филипп должен был приносить присягу на соблюдение мира, фокидяне были представлены этими людьми, как не подходящие под условия мирного договора[43], о чем тогда, естественно, следовало бы молчать и вовсе не поднимать вопроса[44], раз дело шло об их спасении; затем, я заключаю еще и из того, что об этом заговорили не послы Филиппа и не письмом Филиппа, а именно он. (45) Так вот, представляя себе эти соображения, я поднялся и, выступив, пытался возражать, но, так как вы не хотели слушать, я должен был замолчать, засвидетельствовав только одно (вспомните-ка об этом, ради Зевса и других богов!), что этих вещей я совершенно не знаю и что не принимал в них участия, и еще прибавил даже, что и не рассчитываю на их выполнение[45]. Когда вы выразили неудовольствие при словах, что "я даже и не рассчитываю на их выполнение", я ответил: "пусть, граждане афинские, если какое-нибудь из этих обещаний сбудется, вы наградите похвалами, почестями и венками этих людей, а меня оставите без них; но зато, если случится что-нибудь противоположное, пусть на них и падет ваш гнев; я же остаюсь в стороне". (46) Тут этот вот Эсхин перебил меня и сказал: "нет, нет, не зарекайся сейчас, но зато и тогда не вздумай приписывать успеха себе". - "Да, конечно, клянусь Зевсом, - отвечал тут я, - иначе это будет уж моя вина". Тогда поднялся Филократ и сказал с большой наглостью: "Нет, ничего удивительного, граждане афинские, в том, что мы с Демосфеном не сходимся во взглядах: ведь он пьет воду, а я вино". И вы тогда смеялись.
(47) Рассмотрите же ту псефисму, которую после этого написал и представил[46] Филократ. Если прослушать ее, все в ней как будто вполне хорошо. Но стоит только представить себе обстоятельства, при которых она была написана, а также и обещания, которые давал тогда этот человек, как станет вполне ясно, что действовать так, как они, значило бы не что иное, как предать фокидян Филиппу и фиванцам - недоставало только связать им руки за спиной. Читай эту псефисму.
(Псефисма)
(48) Вы видите, граждане афинские, каких похвал и каких благородных слов полна эта псефисма: тут и предложение, "чтобы был мир, одинаково как с Филиппом, так и с его потомками, а равным образом и союз", тут и предложение "воздать хвалу Филиппу за то, что он обещает удовлетворить справедливые требования". В действительности же Филипп не только ничего не обещал, но даже говорит, что не знает, чем бы мог вам угодить. (49) А говорил и давал обещания от его имени вот этот человек. Филократ же, воспользовавшись тем, что вы склонились на речи Эсхина, вносит в псефисму такое добавление: "А в случае, если фокидяне не будут выполнять того, что нужно, и откажутся передать святилище амфиктионам, народ афинский выступит против тех, кто будет препятствовать осуществлению этого требования". (50) Вот так, граждане афинские, когда вы оставались у себя дома и ни в какой поход не выступали, когда лакедемоняне ушли к себе[47], угадав обман, когда в составе амфиктионов не было никого, кроме фессалийцев и фиванцев, Филократ в самых благоприятных выражениях написал предложение о передаче святилища им, причем, хотя написал он, конечно, о передаче его амфиктионам, но какие это были амфиктионы? Там не было никого, кроме фиванцев и фессалийцев. Он не написал: "созвать амфиктионов", или "дождаться, пока они не соберутся", или "Проксену[48] пойти в Фокиду", или, наконец, "афинянам выступить", или вообще что-нибудь в этом роде. (51) Правда, и Филипп прислал два письма к вам с приглашением, но вовсе не с тем, чтобы вы выступали, - совсем нет! Ведь он никогда не стал бы приглашать вас, если бы не пропустил уже такое время, когда вы могли бы еще выступить; и меня он не стал бы задерживать, когда я хотел отплыть сюда[49]; да и Эсхину не поручал бы говорить такие речи, которые менее всего способны были побудить вас к выступлению. Нет, все это делалось для того, чтобы вы, воображая, будто он исполнит ваши пожелания, не вынесли какого-нибудь постановления против него, и чтобы фокидяне в расчетах на вашу поддержку не стали обороняться и оказывать сопротивление, но чтобы сдались сами, доведенные до полного отчаяния. Прочитай же судьям самые письма Филиппа.
(Письма)
(52) Таким образом эти письма действительно приглашают и даже, клянусь Зевсом, немедленно. Но будь в них хоть доля искренности, что другое следовало бы сделать этим людям, как не подтвердить со своей стороны о необходимости вам выступать, и разве они не должны были написать предложение Проксену, который, как им было известно, находился в тех местах, чтобы он немедленно шел на подмогу? Однако они, как оказывается, поступили совершенно наоборот. Это и понятно: они считались вовсе не с тем, что он писал, а с тем, что, как им было известно, он имел в виду, когда писал письмо; вот с чем согласовывали они свои действия, вот о чем со своей стороны хлопотали. (53) Вот тут, когда фокидяне узнали, что происходило у вас на заседании Народного собрания, когда затем получили и эту псефисму Филократа, когда узнали, с каким докладом и с какими обещаниями выступал этот человек, они поняли свою окончательную гибель. Смотрите сами, были у них некоторые люди, не верившие Филиппу, люди благоразумные; после этого и они вынуждены были верить ему. Почему? - Да они, конечно, понимали, что Филипп мог хоть десять раз обманывать их, но они не допускали мысли, чтобы послы афинян посмели обманывать афинян, и потому были убеждены, что, как этот человек докладывал вам, все так и есть на самом деле и что гибель угрожает фиванцам, а не им самим.
(54) Были еще и такие, которые считали нужным обороняться, во что бы то ни стало. Но и этих людей поколебало то обстоятельство, что Филипп будто бы согласился поддерживать их[50] и что, если они не выполнят требований, против них пойдете вы, тогда как именно от вас они рассчитывали получить помощь. А некоторые думали, что вы даже раскаиваетесь, заключивши мир с Филиппом. Однако им указали на то, что вы приняли условия мира, распространив их и на потомков, и таким образом во всех отношениях была потеряна надежда на помощь с вашей стороны. Вот почему те люди и включили все такие вопросы в одну псефисму. (55) В этом и состоит, по-моему, их самое большое преступление против вас. Разве не полнейший ужас, если они, внося письменное предложение о заключении мира со смертным человеком, имеющим силу лишь в известных условиях, навлекли на государство бессмертный позор и лишили наше государство не только всего вообще лучшего, но даже благодеяний судьбы, и если они проявили такую исключительную низость, что оскорбили не только ныне живущих афинян, но и всех, которые когда-либо впредь будут жить на свете? (56) Да, вы, конечно, никогда не допустили бы приписать к мирному договору этой прибавки: "и с потомками", если бы тогда не поверили обещаниям, которые надавал вам Эсхин. Поверили им и фокидяне, и это стало причиной их гибели. Действительно, ведь, стоило им только подчиниться Филиппу и добровольно отдать ему в руки свои города, как их и постигло как раз все обратное тому, что сообщал вам вот этот человек.
(57) А так как вам следует иметь полное представление о том, что именно при таких условиях и по вине именно этих людей все погибло, я сделаю вам расчет времени, когда происходило каждое из этих событий. Если же у кого-нибудь из них будут какие-нибудь возражения, пусть он встанет и скажет в мою воду[51]. Так вот заключение мира состоялось 19-го Элафеболиона[52], проездили же мы для принятия присяги целых три месяца[53], и в течение всего этого времени фокидяне оставались невредимы. (58) А сюда мы вернулись из посольства, имевшего целью принятия присяги, 13-го Скирофориона[54]. Филипп был уже в Пилах и обнадеживал фокидян своими обещаниями, которым те не давали никакой веры. Вот доказательство: ведь иначе они не пришли бы к вам сюда. Заседание же Народного собрания, на котором эти люди погубили все, сообщив вам одну ложь и обман, происходило вслед за тем 16-го скирофориона[55]. (59) Так я и считаю, что на пятый день после этого о происходившем у вас стало известно в Фоки-де: ведь послы фокидян присутствовали здесь и обязаны были узнать и то, что доложат вам эти люди, и то, что постановите вы. Итак предположим, что 20-го числа[56] фокидяне узнали о ходе дел у вас: именно, от 16-го это и есть пятый день, а далее идут 21, 22, 23-е[57]. Тут и было заключено перемирие, после чего все там пропало и наступил конец. (60). Откуда это видно? 27-го у вас было заседание Народного собрания в Пирее по вопросу о положении на верфях, и в это время пришел из Халкиды Деркил[58] и принес вам известие, что Филипп предоставил ведение всех дел фиванцам и что идет уже пятый день со времени, как состоялось перемирие. Итак, значит, 23, 24, 25, 26, 27-е: это последнее и есть как раз пятый день. Таким образом и сроками, и самыми их докладами, и письменными предложениями, словом, всеми данными подтверждается, что они действовали заодно с Филиппом и являются одинаково с ним виновниками гибели фокидян. (61) К тому же, так как ни один из городов в Фокиде не был взят осадой или приступом с помощью силы, но все были доведены до полной гибели заключением мира, все это является важнейшим доказательством того, что такая участь постигла их по вине этих именно людей, уверивших их, будто Филипп намерен их спасти: его ведь они достаточно знали. Дай-ка мне, пожалуйста, союзный договор с фокидянами и те постановления, на основании которых у них разрушили их стены, чтобы вы знали, какие отношения были у них с вами и что с ними произошло по вине этих богоненавистных. Читай.
(Союз фокидян и афинян)
(62) Таким образом с нашей стороны было вот что: дружба, союз и помощь; а теперь послушайте, что случилось с ними на самом деле вследствие того, что именно он помешал вам оказать им помощь. Читай.
(Договор Филиппа и фокидян)
Вы слышите, граждане афинские, "Договор Филиппа[59] и фокидян", говорится тут, - не фиванцев и фокидян и не фессалийцев и фокидян, и не локрийцев или кого-нибудь другого из присутствовавших тогда там. И далее: "фокидяне должны передать свои города, - говорится тут, - Филиппу", - да, ему, а не фиванцам, фессалийцам или кому-нибудь другому. (63) Почему? Потому, что Филипп, как указывалось в докладе этого человека перед вами, прошел через Пилы ради спасения фокидян. Оттого Эсхину[60] и верили во всем, на него во всех делах оглядывались, согласно с его словами"заключали мир. Читай же остальное. И смотрите, чему они поверили и чем все для них кончилось. Похоже ли это хоть немного на то, о чем оповещал этот человек? Читай.
(Постановления амфиктионов)
(64) Ужаснее этих дел, граждане афинские, и тяжелее еще не было при нас среди греков, да, вероятно, и в прежние времена. А между тем в таких значительных и важных делах распорядителем стал по милости этих людей один человек - притом в такое время, когда существует государство афинян, у которого есть отчий обычай, чтобы стоять во главе греков и не допускать таких дел. Ну, а каким образом погибли несчастные фокидяне, можно увидеть не только из этих постановлений, но из всего, что там произошло. (65) Зрелище ужасное, граждане афинские, и достойное жалости! Когда мы недавно отправлялись в Дельфы[61], нам поневоле пришлось видеть все это - дома, разрушенные до основания, разбитые стены, страну без мужчин цветущего возраста, несчастных женщин и нескольких ребятишек да стариков в жалком состоянии[62]. Словами никому не выразить тех бедствий, которые сейчас там происходят. А ведь о том, что некогда фокидяне подали голос против требования фиванцев относительно обращения нас самих в рабство[63], об этом я слышу от всех вас. (66) Так какой же голос, как вы думаете, граждане афинские, или какое мнение подали бы ваши предки, если бы получили способность чувствовать, - относительно виновников гибели фокидян? Я лично думаю, что, если бы даже они собственноручно побили их камнями, они считали бы себя чистыми. В самом деле, разве это не позор или, лучше сказать, разве это не верх позора, что наших тогдашних спасителей, которые подали тогда голос за наше спасение, теперь постигла противоположная судьба по милости вот этих людей и что мы равнодушно видели, как они претерпели то, чего не бывало ни с кем другим из греков? Так кто же виновник всего? Кто устроил этот обман? Разве не он?
(67) Да, за многие дары судьбы, граждане афинские, можно бы считать счастливым Филиппа, но более всего следовало бы прославлять его за то, чего клянусь богами и богинями, в наше время, насколько мне известно, не получал никто другой. Действительно, если ему удалось захватить большие города и подчинить себе большую область и вообще сделать все тому подобное, это, я полагаю, завидные дела и блестящие - как же не признать этого? Однако можно сказать, что такие дела совершались и многими другими. (68) Но ему выпало совершенно особенное счастье, - такое, какого не доставалось никому другому. Какое именно? - Да то, что, когда ему для его дел потребовались негодные люди, он нашел негодяев еще худших, чем хотел. В самом деле, разве по справедливости не заслуживают такого мнения эти люди? Разве они не нанялись к Филиппу именно за тем, чтобы обманывать вас и говорить всякую ложь, на которую сам он не решался ради самого себя при всех представлявшихся ему от этого выгодах, - ложь, которой и сам он не написал ни в одном из своих писем и которой не высказал ни один из его послов? (69) И вот Антипатр и Парменион[64], хотя устраивали дела для своего господина и хотя им не предстояло после встречаться с вами, все-таки нашли средство, чтобы отклонить от себя обязанность обманывать вас. Зато эти люди, будучи афинянами, гражданами самого свободного государства, поставленные в качестве послов, взяли на себя обманывать тех людей, которым должны были при встречах глядеть в глаза, с которыми должны были и после жить вместе, перед которыми нужно было давать отчет во всем содеянном. Ну, разве могут быть люди более подлые и более бессовестные, чем они?
(70) Вам надо, конечно, знать, что на него падает еще и ваше проклятие и что вам грешно и нечестиво отпустить его, после того как он сообщал вам такую ложь; так возьми же и прочитай вот это проклятие, приведенное в законе.
(Проклятие[65])
Это моление за вас, граждане афинские, произносит глашатай на каждом заседании Народного собрания, как того требует закон, а кроме того, еще и в Совете, когда он заседает. И этот человек не может отговариваться, что не знал этого хорошо: ведь состоя у вас подписарем[66] и прислуживая в Совете, он сам должен был изъяснять этот закон глашатаю. (71) Так разве не было бы нелепым и противоестественным с вашей стороны, если бы того дела, которое вы поручаете за себя делать богам или, вернее сказать, исполнения которого ожидаете от них, вы не выполнили теперь, получив возможность, но если бы, наоборот, сами вынесли оправдательный приговор человеку, на которого вместе с его родом и домом призываете богов послать полную погибель? Нет, не может быть! Кого вам не удастся разоблачить, того отпускайте, предоставляя казнить богам; но кого уличите сами, о том уж не просите их.
(72) Он, как я слышал, готов пойти на такое бесстыдство и дерзость, что хочет обойти молчанием все свои действия, все, что сообщал в докладах, что обещал и в чем обманывал государство[67], - так, как будто судится перед какими-то другими людьми, а не перед вами, которым все это известно, - собирается обвинять, прежде всего, лакедемонян, затем фокидян, наконец, Гегесиппа[68]. Но это просто смех или, лучше сказать, крайнее бесстыдство! (73) Ведь все, что он будет теперь говорить о фокидянах или о лакедемонянах, или о Гегесиппе, будто они не допустили к себе Проксена[69], будто они - нечестивцы и т.п., - словом, в чем бы он их ни обвинял, все это происходило будто бы еще прежде, чем вернулись сюда наши послы[70], и не мешало спасению фокидян, - но кто так говорит? Да сам Эсхин! (74) Ведь в своем докладе он тогда не представлял дело так, что, не будь лакедемонян, не откажись фокидяне принять к себе Проксена, не вмешайся Гегесипп, не будь того да другого, фокидяне уцелели бы; но обо всем этом он тогда ни слова не упомянул, а заявил прямо, что вернулся сюда, после того как уговорил Филиппа спасти фокидян, восстановить города в Беотии и устроить дела в вашу пользу, что все должно произойти в течение двух-трех дней и что будто бы фиванцы в злобе на него назначили денежную награду за его голову[71]. (75) Насчет того, что было совершено лакедемонянами или фокидянами до того, как он сделал свой доклад, вы не слушайте его и не допускайте его рассказывать; не позволяйте также обвинять фокидян, как негодных людей. Ведь и лакедемонян вы когда-то спасли вовсе не за их добродетель[72], также и этих проклятых эвбейцев[73], и еще многих других, а потому, что спасение их было полезно для государства так же, как теперь спасение фокидян. Да если даже проступок совершили фокидяне, лакедемоняне, вы или какие-нибудь другие люди после сказанных им тогда речей, - почему не осуществилось то, о чем он тогда говорил? Вот о чем спрашивайте его. Он не сумеет вам этого объяснить. (76) Действительно, прошло всего только пять дней, и в течение их он сообщил вам ложные сведения, вы им поверили, фокидяне узнали, сдались и погибли. Отсюда, я думаю, и явствует с полной очевидностью, что весь этот обман и вся эта хитрость были подстроены с одной целью - погубить фокидян. Пока Филипп не мог пройти туда, связанный мирными переговорами, но был занят приготовлениями, он все время приглашал к себе лакедемонян[74], причем обещал все сделать по их желанию; он не хотел допустить, чтобы через вас фокидяне склонили их на свою сторону. (77) Когда же он вступил в Пилы, а лакедемоняне, поняв ловушку, ушли оттуда[75], вот тогда он снова отрядил вперед этого человека, поручив ему обманывать вас, так как опасался, как бы вы не заметили, что он действует на руку фиванцам, и как бы тогда дело снова не затянулось у него на долгое время, как бы не началась война и не вышло проволочки, если бы фокидяне стали защищаться, а вы пошли им на помощь. Но он хотел все подчинить себе, не запылившись[76], как оно и вышло на деле. Итак, если Филиппу удалось обмануть и лакедемонян, и фокидян, пусть это не спасет Эсхина от наказания за все его обманы против вас: справедливость не позволяет этого.
(78) Далее, если он станет говорить, будто потеря фокидян и Пил и всех других областей у нашего государства вознаграждается тем, что остается Херсонес[77], не верьте ему ради Зевса и других богов, граждане судьи, и не допустите наше государство вдобавок ко всем обидам, которые вы претерпели из-за этого посольства, подвергнуться еще и позору после сегодняшней защиты, так как у всех была бы мысль, что в стремлении спасти что-нибудь из своих собственных владений вы пожертвовали спасением своих союзников. Нет, этого вы не сделали; наоборот, уже и тогда, когда был заключен мир и когда Херсонес был в неприкосновенности, фокидяне держались еще в течение целых четырех месяцев[78], но только позднее их погубили лживые речи этого человека, обманувшие вас. (79) Да вот и сейчас, как вы можете убедиться, Херсонесу угрожает большая опасность, чем тогда. Конечно, когда легче было бы наказать Филиппа за его преступления против Херсонеса - тогда ли, когда еще ни одного из владений там он не успел отнять у нашего государства, или теперь? Я лично думаю, что тогда это было бы много легче. Так как же он остается еще нашим, когда уж устранены какие-либо страхи и опасности для любого, кто бы пожелал на него посягнуть?
(80) Кроме того, как я слышу, Эсхин собирается говорить что-то в таком роде, что удивляется, почему же обвиняет его Демосфен, а не кто-либо из фокидян. В чем тут дело, об этом вам лучше уже наперед услышать от меня. Из фокидских беженцев лучшие и самые порядочные, с моей точки зрения, оказавшись в изгнании и испытав на себе такие бедствия, держат себя тихо, и из них никому не захотелось бы навлечь на себя личную ненависть из-за общественных несчастий; люди же, способные за деньги сделать все, что угодно, не имеют человека, готового им платить[79]. (81) Да, я, по крайней мере, никому не дал бы ничего за то, чтобы он выступил здесь вместе со мной и кричал о перенесенных несчастьях: ведь правда и дела сами кричат. Но народ фокидян, конечно, находится в таком тяжелом и жалком положении, что никому и в голову не приходит выступать с обвинением в Афинах по делу об отчетности, но они живут в порабощении и до смерти боятся фиванцев и наемников Филиппа, которых вынуждены содержать, - к тому же расселенные по деревням и разоруженные. (82) Вот почему вы не позволяйте ему говорить об этом, а лучше требуйте у него доказательства, или что фокидяне не погибли, или что он не обещал им от имени Филиппа пощады. В этом ведь и заключается отчет по посольству: "Что тобой достигнуто?" "Что ты сообщал в своих докладах?" - Сообщал правду, будь спокоен; сообщал ложь, казнись. А если здесь нет фокидян, что же из этого? Ведь это ты, я полагаю, постарался, как мог, довести их до такого состояния, что они не в силах ни помогать друзьям, ни обороняться сами от врагов.
(83) Конечно, нетрудно показать, что, помимо стыда и позора от всего случившегося, нашему государству вследствие этого отовсюду стали угрожать еще и большие опасности. Кто же из вас в самом деле не знает, что благодаря фокидской войне и тому, что фокидяне держали под своей властью Пилы, нам обеспечивалась безопасность со стороны фиванцев, да и Филиппу никогда не было возможности пройти ни в Пелопоннес, ни в Эвбею, ни в Аттику?[80] (84) И вот этой именно безопасностью, которая обеспечивалась государству местоположением и самым ходом дел, вы пожертвовали, поверив обманам и лживым речам вот их; ее, подкрепленную оружием, непрерывной войной, крупными государствами союзников и обширностью страны, вы спокойно позволили сокрушить. Не оправдалась ваша прежняя посылка помощи в Пилы[81], которая обошлась вам более чем в двести талантов[82], если подсчитаете частные расходы самих воинов, отправлявшихся в поход; не оправдались и расчеты на наказание фиванцев. (85) Но как ни много ужасных дел совершил вот он, служа Филиппу, послушайте, что является поистине величайшим оскорблением для нашего государства и всех вас: это - то, что, хотя Филипп с самого же начала задумал действовать по отношению к фиванцам именно так, как потом и действовал, этот человек давал вам совершенно превратные сведения о положении дел и, заставив вас явно выказать перед всеми ваше нежелание, тем самым возбудил против вас еще большую враждебность со стороны фиванцев, к Филиппу же их признательность. Ну, разве мог кто-нибудь проявить более оскорбительное отношение к вам?
(86) Возьми же теперь псефисму Диофанта и псефисму Каллисфена[83]; из них вы узнаете, что, когда вы выполняли свой долг, вы сами находили нужным устраивать у себя жертвоприношения в честь этого и удостоивались похвал от других; когда же были обмануты этими людьми, вам приходилось свозить детей и женщин из деревень и выносить псефисмы о жертвоприношениях на Гераклиях[84] в стенах города, несмотря на мир. Поэтому мне удивительно будет, если вы отпустите безнаказанным такого человека, который не дал вам возможности даже богов почитать по обычаю отцов. Читай псефисму.
(Псефисма)
Эта псефисма, граждане афинские, была тогда достойна ваших действий. Читай теперь следующую.
(Псефисма)
(87) Вот какую псефисму вы приняли по милости этих людей, хотя ни в самом начале, когда только что заключили мир и союз, не имели в виду ничего подобного, ни позднее, когда согласились добавить в договоре слова: "и с его потомками", но вы были уверены, что благодаря им получите какие-то необыкновенные блага. Но, конечно, вы все знаете, сколько раз и после этого у вас поднималась тревога, когда вы слышали, что войско Филиппа или его наемники появлялись у Порфма или у Мегар[85]. Значит, нельзя раздумывать и предаваться беспечности, если Филипп еще не вступил в Аттику, но нужно представлять себе, не по вине ли этих людей у него явилась возможность действовать так в любое время, когда только пожелает, и эту опасность надо постоянно иметь в виду, а виновника, устроившего ему такую возможность, надо ненавидеть и преследовать мщением.
(88) Затем, как мне известно, Эсхин думает уклониться от прямого ответа на предъявленные ему обвинения и, чтобы отвести вас возможно дальше от своих действий, будет распространяться о том, какие великие блага приносит всем людям мир и, наоборот, какие бедствия - война, и вообще он рассчитывет произносить славословие в честь мира и таким способом повести свою защиту[86]. Но и это говорит против него. Если то, что для всех остальных служит источником благополучия, для нас оказалось причиной таких огромных хлопот и беспокойств, в чем же следует искать объяснение этого, как не в том, что прекрасное по своей сущности дело они, получив взятки, обратили во зло? (89) - "Как же так? - скажет, пожалуй, он, - а триста триер и снаряжение для них и денежные средства разве не остаются у нас и не будут оставаться в запасе благодаря миру?" - На это вы должны возражать, что и у Филиппа состояние значительно улучшилось благодаря миру - вследствие заготовок вооружения, расширения границ, возрастания доходов, которые у него достигли больших размеров. - "Однако есть и у нас кое-какие улучшения", - скажут мне. (90) - Есть, конечно, но что касается руководства делами, особенно отношениями с союзниками, благодаря которому все люди обеспечивают благоприятные условия или для самих себя, или для более сильных, то у нас оно распродано этими людьми и оттого пришло в полный упадок и ослаблено, у него же стало грозным и значительно более сильным. Таким образом, если у Филиппа обе стороны возросли по милости этих людей - и число союзников, и количество доходов, то несправедливо у нас, вместо всего распроданного ими самими, ставить в счет то, что и так принадлежало бы нам после мира. Ведь одно вовсе не явилось у нас на место другого, - совсем нет, - но одно было бы у нас и так, а другое было бы добавлением к этому, если бы не они.
(91) Вообще же, граждане афинские, вы можете сказать, что хотя и много ужасных несчастий произошло с нашим государством, но раз тут не было никакой вины со стороны Эсхина, то одинаково несправедливо было бы обращать свой гнев на него, но равным образом и в том случае, когда какое-нибудь необходимое дело исполнено стараниями другого человека, не следует ради этого оправдывать его. Нет, рассмотрите хорошенько, в каких делах был повинен он, и тогда либо воздавайте ему благодарность, если он будет ее заслуживать, либо, наоборот, подвергайте его своему гневу, если будете находить нужным. (92) Значит, как же вы сможете разобраться в этом по справедливости? Лишь при том условии, если вы не будете позволять, чтобы он мешал в одно сразу все дела - преступления военачальников, войну против Филиппа, блага мира, но если будете каждый вопрос рассматривать отдельно. Например, - была у нас война с Филиппом? - Была. Обвиняет кто-нибудь в этом Эсхина? Хочет ли кто-нибудь обвинять его за то, что делалось на войне? - Никто. Стало быть, такое обвинение отпадает, и ему не к чему говорить об этом. Ведь именно по спорным вопросам подсудимому нужно представлять свидетелей и приводить доказательства, а не обманывать судей, оправдываясь в том, что всеми согласно признается. Вот так и ты, - не говори ничего про войну, так как за нее тебя никто не обвиняет. (93) Позднее некоторые стали убеждать нас заключить мир. Мы согласились, отправили послов. Эти люди привезли сюда уполномоченных для заключения мира. Опять-таки и тут, ставит ли это кто-нибудь в вину Эсхину? Утверждает ли кто-нибудь, что именно он предложил заключить мир, или что он виноват, раз привез сюда уполномоченных? - Нет, ни один человек. Стало быть, и о том, что государство заключило мир, ему тоже нет никакой надобности говорить, так как здесь не его вина. (94) Кто-нибудь, пожалуй, спросит меня: "Что же в таком случае ты, милый человек, имеешь в виду, с чего же начинаешь свое обвинение?" - С того времени, граждане афинские, как он выступил на собрании, когда вы обсуждали вопрос не о том, заключать мир или нет (это было уже решено), а о том, каковы должны быть условия мира; он возражал тогда ораторам, отстаивавшим справедливые условия; получив взятку, он поддержал письменное предложение подкупленного оратора[87], а после этого, выбранный для принятия присяги, он не выполнил ничего из ваших поручений, но погубил союзников, уцелевших во время войны, и, наконец, он наговорил вам столько всякой лжи, сколько не говорил ни один человек ни раньше, ни после. А именно, в самом начале, еще до того, как Филипп завязал переговоры относительно мира, Ктесифонт и Аристодем[88] сделали первые попытки обмана; когда же наступило время для выполнения дела, они передали его Филократу и вот этому человеку, а они приняв на себя поручение, уже окончательно погубили все. (95) И вот теперь, когда приходится давать отчет и отвечать за свои дела, он, вероятно, как настоящий злодей, богоненавистный и...писарь[89], будет оправдываться, словно его судят за заключение мира, конечно, не за тем, чтобы представить отчет не только по предъявленному обвинению, но и по многим другим делам - это было бы безумием, - нет, он видит, что во всех его действиях доброго нет ничего, но одни только преступления, оправдание же ссылкой на мир, неуместное само по себе, скрашивается, по крайней мере, благородным названием. (96) Вот я и боюсь, граждане афинские, боюсь, не упускаем ли мы из виду, что за этот мир мы, как должники, расплачиваемся слишком дорогой ценой[90]. Ведь то, что обеспечивало миру незыблемость и прочность, они именно и предали - фокидян и Пилы. Конечно, не благодаря Эсхину мы первоначально заключили мир, и, хоть, может быть, и странно то, что я думаю сказать, но весьма верно. Именно, кто в самом деле радуется миру, тот должен благодарить за него военачальников, которых все обвиняют, потому что, если бы они воевали так, как вам хотелось, тогда про мир вы даже и слушать не стали бы. (97) Так вот мир состоялся благодаря им, а опасным, неустойчивым и неверным он стал вследствие взяточничества вот этих. Итак, не давайте, не давайте ему говорить о мире, а заставьте обратиться к объяснениям его действий. Ведь Эсхин судится не за заключение мира, - нет! - но мир опозорен из-за Эсхина. Дело вот в чем: если бы вы заключили мир, а после заключения его не были ни в чем обмануты и если бы никто из союзников не погиб, тогда кому бы из людей доставил огорчение этот мир, кроме того только, что он оказался бесславным? Правда, и в этом доля вины падает на Эсхина, так как он поддержал Филократа. Однако и от этого дело еще не стало бы непоправимым. Но сейчас, мне кажется, есть много такого, в чем повинен именно он.
(98) Итак, что все это позорно и злосчастно пропало и погублено вот ими, вы все, я думаю, знаете. Я же лично, граждане судьи, настолько далек в этих делах от каких бы то ни было сикофавтских придирок, да не требую их и от вас, что, если несчастья произошли вследствие неловкости Эсхина, по его простодушию или вообще по какому-нибудь недоразумению с его стороны, я сам готов согласиться на его оправдание и вам советую то же самое. (99) Однако никакое оправдание такого рода не приложимо к государственной деятельности и не может быть справедливым. Ведь ни от кого вы не требуете и никого не заставляете заниматься государственными делами. Когда же кто-нибудь придет к убеждению в наличии у себя таких способностей и обратится к занятию государственными делами, вы, как подобает честным и благородным людям, принимаете его сочувственно и без всякого недоброжелательства, даже избираете на должности и поручаете ему ваши дела. (100) Тогда, если он сумеет успешно справиться со своим делом, он будет пользоваться почетом и будет в этом отношении выделяться перед большинством людей; а в случае неудачи разве он станет прибегать к отговоркам и уверткам? Нет, это будет несправедливо, так как ни погибшим союзникам, ни их детям и женам, ни кому бы то ни было другому не будет никакого удовлетворения от того, что по моей, если не сказать "по его" неловкости их постигло такое несчастье. Конечно, нет! (101) Но все-таки, хоть это - ужасные и из ряду вон выходящие дела, простите их Эсхину, если увидите, что он совершил их по простодушию или вообще по какому-нибудь недоразумению. Зато, если окажется, что он совершил их по своей негодности, так как получил деньги и подарки, и если вина его ясно подтвердится самими делами, тогда - самое лучшее, если возможно, - казните его[91] или, в противном случае, оставьте его живым в назидание всем остальным. Так вот рассматривайте же сами по себе, насколько будут справедливы наши доказательства.
(102) Таким образом, если вот этот Эсхин не продал себя и не обманывал вас сознательно, только одно из двух могло заставить его произносить перед вами свои речи о фокидянах, о Феспиях и об Эвбее - или то, что он слышал определенно, как Филипп обещал так действовать и выполнить свое слово, или, если дело было не в этом, тогда причина может быть в том, что он был "обольщен и обманут его любезным обращением во всех других случаях и потому сам ожидал от него того же. Помимо этих, не может быть никаких других причин. (103) И в том, и в другом случае он должен более кого бы то ни было на свете ненавидеть Филиппа. Почему? Да потому, что именно из-за него у Эсхина во всем получились самые ужасные и позорные последствия. Он вас обманул, сам опозорен, и все считают его заслуживающим смерти. Он под судом. И если бы дело шло обычным порядком, он давно бы был привлечен по исангелии[92]. Но вот по вашему благодушию и снисходительности он дает только отчет, да и то лишь тогда, когда ему это угодно. (104-109) Так слыхал ли кто-нибудь из вас, чтобы Эсхин хоть слово сказал в обвинение против Филиппа? Да что? Видал ли кто-нибудь, чтоб он изобличал его или говорил что-нибудь против него? - Нет, никто! Наоборот, скорее все афиняне обвиняют Филиппа - каждый, кому придется, причем обвиняют всегда в таких делах, в которых сами не претерпели никакой обиды, - разумеется, частным образом. Я же лично ожидал услыхать от него, если бы он не продал себя, заявления в таком роде: "Граждане афинские, делайте со мною, что хотите. Да, я поверил, был введен в обман, сделал ошибку, признаюсь в этом. Что же касается того человека, так остерегайтесь его, граждане афинские: он человек вероломный, обманщик бесчестный. Разве не видите, что он сделал со мной, как меня обманул?" Но таких речей я не слыхал от него никогда, да и вы тоже. (110) Почему? Да те речи он говорил вовсе не потому, что был введен в заблуждение или был обманут, а потому, что отдал себя внаймы и получил деньги; просто он предал все дело тому человеку; он стал "прекрасным и добрым"[93] и честным... наемником того человека, но в качестве посла и гражданина по отношению к вам - предателем и потому заслуживает по справедливости не один раз, а трижды быть казненным.
(111) Впрочем, это не единственные данные, из которых видно, что все он говорил за деньги: недавно[94] приходили к нам фессалийцы и вместе с ними послы Филиппа, выражая пожелание, чтобы вы подали голос за избрание Филиппа в амфиктионы. Так кому же тогда более всех людей подобало возражать против этого? Конечно, вот этому Эсхину. Почему? - Потому, что его именно сообщениям, сделанным перед вами, - были противоположны действия Филиппа. (112) Эсхин говорил, что Филипп собирается восстановить Феспии и Платеи и не имеет в виду губить фокидян, зато хочет смирить спесь фиванцев; Филипп же, наоборот, фиванцев сделал более сильными, чем следовало, а фокидян погубил совершенно, Феспий и Платей не восстановил и вдобавок ко всему прочему поработил[95] Орхомен и Коронею. Разве может быть большее противоречие в делах? Да, Эсхин не возражал, рта не раскрыл, ни слова не промолвил против этого. (113) И ужас еще не в этом, хотя и это ужасно. Нет, он еще поддержал предложение фессалийцев - единственный из всех людей в нашем государстве. А ведь этого не посмел сделать даже Филократ при всей его мерзости; а вот у него - у Эсхина хватило смелости. Когда вы шумом выражали негодование и не хотели его слушать, он, сходя с трибуны, чтобы показать себя перед присутствовавшими тут послами Филиппа, заявил, что много здесь шумящих, да мало людей, готовых, когда нужно, идти в поход (вы помните, конечно, это), - сам он, надо полагать, замечательный воин[96], о Зевс!
(114) Кроме того, если бы ни о ком из послов у нас не было данных, свидетельствующих, что он что-нибудь получил, и если бы не было возможности всем убедиться воочию, оставалось бы все-таки рассмотреть показания рабов под пыткой и тому подобные доказательства. Но раз Филократ не только много раз признавался в этом перед вами на Собрании народа, но и подтверждал вам наглядно, торгуя пшеницей[97], строя себе дом, заявляя, что поедет в Македонию даже и без вашего избрания, подвозя лес, обменивая открыто золото на столах менял, то, разумеется, Эсхину уж невозможно отрицать, что Филократ получал, раз он же сам признавался и на деле показывал это. (115) Так есть ли хоть один настолько глупый и несчастный человек, который бы, давая возможность наживаться Филократу, а на себя навлекая позор и судебное преследование и к тому же имея полную возможность считаться в ряду людей безупречных, хотел воевать с такими Людьми и, примкнув к нему, привлекаться к суду? Я лично такого человека себе не представляю. Но, если станете внимательно вглядываться, во всем деле вы, граждане афинские, найдете важные и ясные доказательства того, что Эсхин получил деньги.
(116) Теперь рассмотрите еще одно обстоятельство, которое по времени было последним, но по значению является ничуть не меньшим признаком того, что этот человек продал себя Филиппу. Вы, конечно, знаете, что недавно, когда Гиперид внес исангелию на Филократа, я, выступив, выражал сожаление относительно одного недостатка в этой исангелии, именно, что Филократ один оказывается виновным в стольких тяжелых преступлениях, тогда как остальные девять послов как будто ни в чем не повинны. Я тогда сказал, что, по-моему, это не так, - что сам по себе он ничего не значил бы, если бы не имел кого-нибудь из них в качестве сообщников. (117) - "Так вот, чтобы мне зря не освободить от ответственности и зря не обвинить никого, - сказал я тогда, - но чтобы само дело нашло виновных, а непричастных освободило, пускай любой из них, коли хочет, встанет и, выступив перед вами, заявит, что не имеет отношения к этому делу и не одобряет действий Филократа. Кто так сделает, с того я снимаю всякое подозрение", - сказал я. Это вы, я думаю, помните. Так вот тогда ни один из них не выступил и не заявил о себе. (118) Тут у всех остальных есть какое-нибудь оправдание - у каждого свое: один, оказывается, не подлежал отчетности,[98] другого, может быть, и не было налицо, третьему Филократ доводится свояком; только у Эсхина нет никакого объяснения. Нет, он таким образом раз и навсегда продал себя, и не только в прошлых делах он выступал, как наемник, но явно показывает, что и в дальнейшем, если только добьется оправдания теперь, будет действовать против вас в пользу Филиппа, и вот, чтобы ни слова не произнести против него, он не оправдывается, даже когда вы даете ему такую возможность, но предпочитает подвергаться позору, суду и всяким неприятностям у вас, чем сделать что-нибудь неугодное Филиппу. (119) Но что же означает близость его с Филократом, эта великая забота о нем? Ведь, пусть бы Филократ даже самым отличным образом и с пользой во всех отношениях исполнял обязанности посла, но все-таки, раз он признавал, - а он и действительно признавал, - что нажил от этого посольства деньги, тогда ему, как человеку, который бескорыстно исполнял посольские обязанности, следовало бы избежать и поберечься таких нареканий и свидетельствовать перед всеми о своей честности. Однако этого Эсхин не сделал. Разве это, граждане афинские, не явное доказательство? Разве это не вопиет и не говорит ясно, что Эсхин получил деньги и что он всегда падок на деньги, и притом, не по неловкости, не по недоразумению, не по случайной ошибке?
(120) "Да кто же свидетельствует против меня, - скажет он, - что я будто бы получил подарки?" - Вот оно, что замечательно! - Дела, Эсхин, которые достовернее всего на свете, и про них нельзя сказать или обвинить их в том, что они стали такими или иными под чьим-то влиянием или в угоду кому-нибудь, но, как именно ты в свое время их совершил, когда предал и погубил людей, такими же они представляются и теперь при рассмотрении. Но не только дела, но ты и сам будешь свидетельствовать против себя. Встань-ка, поближе сюда и ответь мне...[99] Ведь, конечно, не станешь же ты говорить, что не можешь ничего ответить из-за неопытности. Уж если ты берешь верх, точно в драмах, в новых процессах в качестве обвинителя, да еще без свидетелей в строго распределенный день[100], из этого ясно, что ты человек как нельзя более способный.
(121) Хотя много ужасных дел совершил вот этот Эсхин и притом дел, отличающихся крайней низостью, как, вероятно, и вы сами видите, все-таки ничего нет на мой взгляд более ужасного, чем то, о чем мне сейчас предстоит говорить, и что должно еще более изобличить его с поличным, как взяточника, все решительно продавшего. Так, когда вы уже в третий раз стали снаряжать послов к Филиппу, преисполненные прекрасных и великих надежд под влиянием данных им обещаний, вы избрали и его, и меня, и большинство из прежнего состава. (122) Я тогда тотчас же выступил и, призывая богов, заявил об отказе от избрания и, несмотря на поднятый некоторыми шум и требования, чтобы я шел, я отказался идти. А он остался избранным. Когда же вслед за тем Народное собрание было распущено, эти люди сошлись и стали совещаться, кого им оставить здесь. Дело в том, что тогда вследствие неопределенности положения и неясности дальнейшего на площади собирались кучки людей и велись всевозможные толки. (123) Так вот они, конечно, и боялись, как бы не было вдруг собрано чрезвычайное заседание Народного собрания и как бы тогда вы, услыхав от меня об истинном положении, не постановили каких-нибудь необходимых мер в пользу фокидян, а в таком случае эти дела ускользнули бы из рук Филиппа. Да, стоило вам только принять решение[101] и подать фокидянам некоторую, хотя бы маленькую надежду, они были бы спасены. Ведь, если вы не будете обмануты, у Филиппа не было никакой, прямо никакой возможности продержаться там. Хлеба не было в стране, поскольку она оставалась незасеянной из-за войны, и возможности подвоза продовольствия тоже не было вследствие того, что там находились ваши триеры и они господствовали на море, да и городов у фокидян много и их трудно взять в короткое время и без правильной осады: если бы он брал ежедневно по одному городу, так и то их там двадцать два. (124) Вит по всем этим соображениям, чтобы вы ни в чем не изменили того решения, которое приняли, обманутые ими, они и оставили его здесь. Конечно, отказаться без достаточного основания от участия в посольстве было бы неудобно и вызывало бы сильные подозрения. Пошли бы толки: "В чем же дело? Почему ты не идешь теперь и не отправляешься в посольство, когда ожидаются такие большие и замечательные блага, о которых сам недавно оповещал?" А оставаться все-таки нужно было. Как же в таком случае быть? Вот он и прикинулся больным; брат его вместе с врачом Эксекестом пришел в Совет, под присягой заверил там, что он болен, и после этого сам был избран. (125) Когда же дней пять или шесть спустя гибель постигла фокидян и таким образом условие найма было выполнено, как было бы у него и со всяким другим делом, вот тут из Халкиды прибыл вернувшийся с полпути Деркил[102] и доложил вам на заседании Народного собрания, происходившем в Пирее, о разгроме фокидян. Тогда вы, граждане афинские, услыхав об этом, естественно не только были огорчены за них, но и сами встревожились и вынесли псефисму о том, чтобы перевозить женщин и детей из деревень в город, поправлять сторожевые укрепления, укреплять Пирей и жертвоприношения на Гераклиях[103] устраивать в городе. (126) И вот, когда все это происходило и когда такая тревога и такое смятение стояло кругом по городу, тогда этот ученый и искусный в речах, да еще обладающий таким хорошим голосом[104] человек, никем не избранный - ни Советом, ни Народом, отправился в качестве посла к тому, кто совершил эти дела, не считаясь ни со своей болезнью, на которую ссылался тогда под присягой, ни с тем, что вместо него послом был выбран уже другой, ни с тем, что за подобные дела закон определяет в качестве наказания смертную казнь[105], (127) ни с тем, наконец, что, как сам он заявлял, в Фивах объявлена награда за его голову[106], и что, таким образом, теперь, когда фиванцы не только подчинили всю Беотию, но еще и овладели страной фокидян, было крайне опасно отправиться в самые Фивы и прямо в лагерь фиванцев. Но он до такой степени потерял рассудок, всецело поглощенный наживой и получением подарков, что откинул все эти возражения и, ни с чем не считаясь, отправился туда.
(128) И как ни ужасно это дело, гораздо хуже было еще то, что он совершил по прибытии туда. Да, хотя все вы, здесь присутствующие, как и все остальные афиняне, считали участь злополучных фокидян настолько ужасной и жестокой, что не стали посылать ни феоров[107] от лица Совета, ни фесмофетов на праздник Пифий, но отказались от этого спокон веку отправляемого посольства, он, наоборот, отправился на праздник победы и окончания войны, который устраивали с жертвоприношением фиванцы и Филипп, пировал там и участвовал в возлияниях и обетах, возносившихся Филиппом к богам в честь разгрома городов, страны и оружия ваших союзников; вместе с ними он украшал себя венком, вместе с Филиппом пел пеаны[108], вместе с ним выпивал заздравные чаши.
(129) И все эти данные не такого рода, чтобы я мог излагать их как-то по-своему, иначе, чем он. Нет, относительно его отказа, удостоверенного присягой, отмечено у вас в государственных протоколах, хранящихся в храме Матери[109] и находящихся в ведении государственного раба; есть также и псефисма, прямо упоминающая его имя; о том же, что сделал он там, вам дадут свидетельские показания участники посольства и люди, там бывшие, которые рассказывали мне про него. Я-то сам не участвовал с ними в этом посольстве, так как отказался, принеся присягу. (130) Ну -ка прочитай псефисму [и грамоты] и пригласи свидетелей.
(Псефисма*. Грамоты*. Свидетели)
Ну, а как вы думаете, какие моления возносил богам Филипп, когда совершал возлияния, да также и фиванцы? Разве не о том, чтобы боги даровали им самим и союзникам одоление на войне и победу, а сторонникам фокидян противоположное? Вот о чем, стало быть, молил вместе с ними этот человек, и тем самым он накликал проклятие на свое отечество - все это теперь вы должны обратить на его голову!
(131) Итак, он отправился туда вопреки закону, по которому в качестве наказания за такие дела полагается смертная казнь. А придя туда, он совершил, как оказывается, еще новые преступления, заслуживающие тоже несколько смертей. Между тем уже и прежние его деяния и особенно выступления на пользу тех людей в качестве посла достаточны для того, чтобы казнить его по справедливости. Судите же теперь, какова должна быть оценка его вины[110], которая бы по своему значению казалась соответствующей таким проступкам. (132) В самом деле, если с точки зрения государства все вы и весь народ в целом порицаете все последствия этого, мира, не хотите принимать участия в делах амфиктионов, возмущаетесь и относитесь с подозрением к Филиппу, считая случившееся нечестивым и ужасным, несправедливым и вредным для вас, то разве вам, граждане афинские, вступившим в здание суда с тем, чтобы рассматривать отчеты по этим делам, и принявшим присягу радеть о благе государства, не позорно теперь оправдать этого человека, виновного во всех наших бедствиях, тем более, когда с поличным уличили его в таких делах? (133) Да кто же из остальных сограждан или, лучше сказать, из всех греков по справедливости не осудил бы вас, когда бы видел, как вы, хотя гневаетесь на Филиппа, который в стремлении прекратить войну и добиться мира покупал у продажных людей их содействие - дело все-таки простительное! - в то же время оправдываете вот его, так позорно продавшего ваше дело, несмотря на то, что законы определяют высшую меру наказания тому, кто так поступает?
(134) Затем, может быть, эти люди будут приводить еще и такое возражение, что, если осудите послов, участвовавших в заключении мира, это поведет к началу враждебных отношений с Филиппом. Если оно действительно так, то, как ни внимательно я рассматриваю дело, я не могу найти более важного обвинения против Эсхина. Действительно, если человек, сумевший добиться мира ценой денежных затрат, стал внушать такой страх и сделался столь могущественным, что вы готовы забыть о присяге и о справедливости и думаете только о том, чем бы угодить Филиппу, в таком случае какое же наказание будет достойной карой для виновника этого? (135) Впрочем, все данные, по-моему, говорят за то, что приговор скорее должен быть началом полезной для нас дружбы, и я постараюсь вам это доказать. Вам, конечно, должно быть хорошо известно, что Филипп, граждане афинские, вовсе не умаляет значения вашего государства и предпочел иметь дело с фиванцами, а не с вами, вовсе не потому, чтобы от вас видел меньше пользы, чем от них, но потому, что в таком духе был осведомлен этими людьми, и потому, что слыхал от них такие рассуждения; об этом мне уже и прежде приходилось говорить вам в Народном собрании, и никто из них меня не опроверг. (136) А они говорили, будто народ есть что-то наиболее непонятное и несообразное из всего на свете, непостоянное точно волна в море, движущееся как придется. Один человек придет, другой уйдет. Никто не заботится и не помнит об общем деле. А Филиппу нужно, чтобы среди вас были у него кое-какие друзья, которые бы все дела исполняли и устраивали не хуже его самого, и если это удастся ему наладить, ему легко будет добиться у вас всего, чего только он хочет. (137) Таким образом, я думаю, если бы он услыхал, что люди, сказавшие ему тогда это, тотчас же по возвращении сюда были засечены на колоде[111], он сделал бы то же самое, что и царь[112]. А что сделал тот? Царь был обманут Тимагором[113], так как, дав ему, как говорят, сорок талантов, он потом узнал, что тот у вас казнен и что уж не мог даже сохранить себе жизнь, а тем более исполнить данных ему тогда обещаний; вот тут он и понял, что платил деньги человеку, который сам был не властен над делами. И действительно, он прежде всего в письме опять признал вашим Амфиполь, который до тех пор именовал своим союзником и другом[114]. После этого случая он уж никогда не давал никому денег. (138) Так же поступил бы и Филипп, если бы увидел, что кто-нибудь из них понес наказание, и теперь сделает, если увидит это. Но когда он слышит, что они у вас выступают с речами, пользуются почетом, привлекают к суду других, - что ему остается делать? Пускаться ли на большие расходы, когда есть возможность ограничиться меньшими? Охота ли ублажать всех и каждого, когда можно двоих или троих? Да это было бы с его стороны безумием. Ведь и фиванскому государству Филипп взялся помогать не в общественном порядке, - отнюдь нет, - но решился на это от себя лично под влиянием послов. (139) А о том, каким образом оно так произошло, я вам сейчас объясню. Послы из Фив пришли к нему тогда же, когда находились там от вашего имени и мы. Филипп хотел было дать им деньги и даже, как рассказывали, весьма крупные. Фиванские послы не польстились на деньги, не взяли их. Потом, во время одного жертвоприношения, на пиру за вином, любезничая с ними, Филипп давал им много разных заздравных подарков[115], например, пленников и тому подобное, наконец, серебряные и золотые чаши. Те отклоняли все подарки и никак не хотели уронить себя. (140) Наконец, Филон, один из послов, сказал такую речь, граждане афинские, которую достойно было бы сказать не от имени фиванцев, а от имени вас самих. Именно, он говорил о том, что рад и доволен, видя, как благородно и любезно относится к ним Филипп; они со своей стороны и без его подарков относятся к нему, как друзья и гости, а вот насчет тех дел их государства, которыми оно теперь так занято, они хотели бы, чтобы к ним он проявил свою любезность и сделал что-нибудь достойное себя самого и фиванцев; вместе с тем они выражали согласие, что в таком случае и государство в целом, и сами они будут оказывать ему содействие. (141) И вот посмотрите, что из этого вышло для фиванцев и какие последствия это имело для них, и поглядите на самом деле, что значит не продавать дел своего государства. Во-первых, наступил мир в такое время для них самих, когда они находились в трудном положении; жестоко страдали от войны и терпели поражения; затем врагов их фокидян постигла полная гибель, а укрепления и города их все подверглись уничтожению. Да только ли это? Нет, фиванцам достались еще Орхомен, Коронея, Корсия, Тильфосейское укрепление[116], и они могли взять сколько хотят земли в стране фокидян. (142) Вот что таким образом пришлось на долю фиванцев благодаря миру, а на большее они и не могли, конечно, рассчитывать; а что досталось послам фиванским? - Ничего, кроме славы, что они оказались виновниками таких благ для отечества. А это дело, граждане афинские, прекрасно и благородно с точки зрения добродетели и славы - всего того, что вот они продали за деньги. Так сравним теперь, что же получило благодаря миру афинское государство и что афинские послы, и смотрите, похоже ли полученное государством на то, что получили они сами. (143) Оказывается, государству пришлось отступиться от всего - и от своих владений, и от союзников; пришлось дать присягу Филиппу, что в случае, если даже кто-нибудь другой направится туда, желая их спасти, вы не допустите этого и всякого, желающего передать их вам, будете считать за врага и неприятеля, а кто отнимет, того - за союзника и друга. (144) Таковы те условия, которые поддержал Эсхин, а письменно предложил сообщник его Филократ. И хотя на первом заседании мне удалось одержать верх и даже я убедил вас утвердить постановление союзников и пригласить послов Филиппа[117], все-таки Эсхин оттянул дело до следующего дня и на другой день убедил принять предложение Филократа, в котором значилось и это, и много других, еще более возмутительных условий. (145) Таким образом, для государства получились от заключения мира такие последствия, позорнее которых нелегко и найти. Ну, а что получилось для послов, устроивших это? Я уж молчу о всем том, что вы видели сами - о домах, о лесе, о пшенице; скажу только о поместьях в стране погибших союзников и о многочисленных земельных угодьях, которые Филократу приносят талант дохода, а вот ему тридцать мин[118]. (146) Но разве не ужасно, граждане афинские, и не возмутительно, что несчастья ваших союзников стали источником доходов для ваших послов и что мир, который для пославшего их государства стал причиной гибели союзников и потери владений и позором вместо славы, этот же самый мир для членов посольства, устроивших его в ущерб нашему государству, стал источником доходов, благополучия, владений, богатства вместо крайней нужды? А в доказательство того, что я говорю чистую правду, пригласи-ка олинфских свидетелей[119].
(Свидетели)
(147) Я не удивлюсь, если он осмелится говорить что-нибудь и в таком роде, будто невозможно было заключить мир почетный и такой, какой соответствовал бы моим желаниям, раз наши военачальники плохо вели войну. Если он будет это говорить, не забудьте спросить его, ради богов: разве он отправлялся послом из какого-нибудь другого, а не из нашего именно государства. Если он скажет, что из другого и притом из такого, которое, - будет он говорить - одержало победу на войне и имеет порядочных военачальников, значит он по заслугам получил деньги; если же именно из нашего, тогда с какой же стати он, как оказывается, получил подарки, хотя условия мира были таковы, что государство, пославшее его, само отказалось от своих собственных владений? Ведь, конечно, если бы дело шло о справедливости, тогда и задачи, как у пославшего государства, так и у его послов должны были бы быть одни и те же. (148) Кроме того, граждане судьи, примите во внимание еще вот что. Кто и кого, по вашему мнению, больше побеждал в эту войну - фокидяне ли фиванцев, или Филипп вас? Я лично хорошо знаю, что фокидяне фиванцев. По крайней мере, они занимали Орхомен, Коронею и Тильфосейскую крепость и захватили их отряд в Неонах, перебили двести семьдесят воинов при Гедилее[120] и воздвигли там трофей, побеждали в конных боях, - словом, целая Илиада[121] напастей окружала фиванцев. (149) С вами же ничего такого ни прежде не бывало, ни впредь, дай бог, не будет; самым же главным недостатком у вас в войне с Филиппом было то, что вы не могли вредить ему в такой мере, как бы хотели; сами же вы от такой опасности были вполне обеспечены. Так почему же выходит так, что от одного и того же мира фиванцам, несмотря на такие поражения на войне, удалось не только удержать свое, но вдобавок еще присоединить и владения их врагов, тогда как вам, афинянам, пришлось в условиях мира потерять и те владения, которые сохранялись войной?[122] А все потому, что их достояния послы не продавали, ваше же эти люди продали. *"Нет, клянусь Зевсом, - скажет, пожалуй, он, - причина в том, что наши союзники уже истощили свои силы из-за войны...*"[123]. Что дело было именно так, вы еще лучше узнаете из дальнейшего моего рассказа.
(150) Действительно, когда закончились обсуждения этого Филократова мира, за который высказался и Эсхин, послы Филиппа удовольствовались лишь тем, что приняли нашу присягу (до сих пор в событиях пока еще не было ничего непоправимого, только самый мир был позорный и недостойный нашего государства; но зато нам предстояло получить удивительные блага!); тогда я выражал пожелание и говорил им, что надо как можно скорее плыть к Геллеспонту, не упускать из рук дела и не давать Филиппу возможности за это время захватить никакого из расположенных там мест. (151) Я хорошо знал, что стоит только при переходе от войны к мирному положению оставить какое-нибудь место без внимания, как такие беспечные люди и лишаются всех таких мест; никто в самом деле, раз согласился заключить мир ради общего блага, никогда не захочет потом воевать из-за каких-нибудь забытых с самого начала местечек, но они достаются обычно тем, кто успеет захватить их раньше. А кроме того, у меня был еще и такой расчет, что, если мы поедем туда, это будет весьма полезно для нашего государства по двум соображениям. Именно, при условии, если мы сами будем находиться там и приведем его к присяге согласно псефисме, ему придется или вернуть захваченные им владения нашего государства и воздержаться от дальнейших захватов, (152) или, в случае невыполнения им нашего требования, мы сейчас же уведомим вас здесь об этом, и тогда вы, увидав на тех отдаленных и менее важных случаях его захватнические стремления и вероломство, не оставите без должного внимания здешних, близких к нам и особенно важных дел - я имею в виду фокидян и Пилы. Если он не успеет захватить этих мест и если вы не будете обмануты, все дела у вас будут в безопасности и ему придется добровольно удовлетворить справедливость. (153) И я предполагал, что естественно все так и будет. Действительно, если бы фокидяне и теперь оставались целы, как прежде, и занимали Пилы, Филипп никакими угрозами не мог бы заставить вас хоть сколько-нибудь поступиться справедливостью: он не мог бы пройти в Аттику ни сухим путем, ни по морю, победив силою флота[124]; наоборот, вы в случае нарушения им права могли бы тотчас же запереть рынки и, доведя его до истощения в деньгах и во всем остальном, поставили бы снова в осадное положение, так что именно он оказался бы в рабской зависимости от преимуществ мира, а не вы. (154) И что это все я не придумываю и не приписываю себе теперь только после всего случившегося, но уже в то время сразу же понял и предвидел в отношении вас и говорил об этом им, вы узнаете вот по каким данным. Когда уже более не оставалось на очереди ни одного заседания Народного собрания, так как все очередные[125] прошли, а послы все еще не уезжали и оставались здесь, я в качестве члена Совета, поскольку Народ уполномочил на это Совет, внес письменно псефисму, чтобы они выезжали немедленно и чтобы стратег Проксен доставил их в те места, где по его сведениям будет находиться Филипп, - я написал это точно такими словами, как сейчас передаю. Возьми-ка и прочитай эту псефисму.
(Псефисма)
(155) Итак, отсюда я проводил их тогда вот так, против их желания, как вы ясно узнаете по их дальнейшему образу действий. Когда же мы прибыли в Орей[126] и там встретились с Проксеном, эти люди, не пожелав ехать морем и исполнять полученные приказания, отправились окружным путем, и таким образом, чтобы только доехать до Македонии, мы потратили двадцать три дня. А все остальные дни мы просидели в Пелле вплоть до возвращения Филиппа, - в общем вместе с днями, проведенным в дороге, целых пятьдесят дней. (156) А тем временем Филипп захватывал и подчинял себе одно за другим - Дориск, Фракию, область укреплений[127], Святую гору - вообще все - в условиях мира, пользуясь перемирием, хотя я много раз заявлял и постоянно твердил, сначала как бы только доводя свой взгляд до общего сведения, затем как бы разъясняя неосведомленным, наконец, уже без всякого стеснения, обращаясь к ним, как к людям, продавшим себя и самым бессовестным. (157) А возражал против этого открыто и противился всему, что я говорил и что было постановлено вами, именно вот он. Ну, а насчет того, все ли послы были согласны с ним, это вы сейчас узнаете. Я пока еще совсем не касаюсь личностей и никого не обвиняю непосредственно, и нет надобности ни от кого из них требовать, чтобы он показывал свою честность сегодня; нужно, чтобы каждый сделал это по собственному почину и показал свою непричастность к преступлениям[128]. Что дела были позорны и ужасны и велись не бескорыстно, это вы все уже видели. А кто были в них соучастниками, покажет само дело.
(158) "Но, - скажут, - клянусь Зевсом, за это время они приняли присягу от союзников или выполнили вообще все дела, какие следовало". Ничуть не бывало; но проведя в отъезде целых три месяца[129] и получив от вас тысячу драхм путевых[130], они не приняли присяги ни от одного из государств ни по дороге туда, ни на обратном пути сюда, а принятие присяги состоялось в гостинице, что перед храмом Диоскуров (кто из вас бывал в Ферах[131], тот знает место, о котором я говорю), тогда, когда Филипп уже направлялся сюда с войском, - в позорной, граждане афинские, и недостойной вас обстановке. (159) Зато Филипп, должно быть, придавал особенно большое значение тому, что дело происходило таким порядком. Именно, ввиду того, что в мирном договоре нельзя было написать так, как пытались эти люди: "за исключением галейцев и фокидян", то, по вашему настоянию, Филократ был вынужден это вычеркнуть и написать прямо: "афиняне и союзники афинян"[132]. Однако Филипп не хотел, чтобы хоть кто-либо из его союзников принес присягу в таком виде, так как никто из них тогда не принял бы участия с ним вместе в походе против ваших владений, занятых теперь им, но все стали бы отговариваться присягой; (160) с другой стороны, он не хотел и того, чтобы они оказались свидетелями обещаний, которые он давал, добиваясь мира[133]; вместе с тем он не хотел показать и того, что, значит, не афинское государство является побежденным на войне, а что Филипп сам желает мира и дает щедрые обещания афинянам, лишь бы добиться мира. И вот для того именно, чтобы ясно не обнаружилась справедливость моих слов, он и решил никуда не пропускать наших послов. А эти люди всячески угодничали перед ним, стараясь отличиться и изощряясь в лести перед ним. (161) Но раз только станут раскрываться все их тогдашние дела, - что они попусту потратили время, что упустили дела во Фракии, что не выполнили ни одного из ваших постановлений и нисколько не считались с вашей пользой, что давали сюда лживые сообщения, - тогда разве возможно ему найти оправдание у судей, если они в здравом уме и хотят соблюдать присягу? И все-таки в доказательство справедливости моих слов прочитай прежде всего псефисму, которой возлагалась на нас обязанность привести к присяге[134], затем, письмо Филиппа, наконец, псефисму Филократа и постановление народа.
(Псефисма. Письмо. Псефисмы)
(162) Теперь в подтверждение того, что мы могли бы застать Филиппа на Геллеспонте, если бы кое-кто слушался меня и выполнял ваши приказания согласно псефисмам, пригласи в качестве свидетелей людей, бывших там.
(Свидетели)
Прочитай еще и другое свидетельство о том, что отвечал Филипп вот этому Евклиду, прибывшему туда позднее[135].
(Свидетельское показание)
(163) И они не могут даже отрицать того, что все это делали в пользу Филиппа, - об этом послушайте мой рассказ. Когда мы отправлялись в первое посольство для переговоров о мире, вы послали вперед глашатая, чтобы совершить от нашего имени возлияния. Так вот тогда, едва прибыв в Орей, они не стали дожидаться возвращения глашатая, не сделали там никакой остановки, морем переправились в Гал, хотя он был осажден, и далее оттуда, выйдя к осаждавшему его Пармениону, направились через расположение неприятельских войск в Пагасы и так, продолжая путь, встретились в Лариссе с глашатаем[136]: вот с какой поспешностью и торопливостью они тогда ехали. (164) А вот теперь, несмотря на то, что был мир и полная безопасность передвижения и от вас было приказание спешить, тут у них не было охоты ни торопиться с ездой, ни плыть морем. Почему же так? Потому, что тогда скорейшее заключение мира было на пользу Филиппу, теперь же ему выгодно было пропустить как можно больше времени до принятия вами у него присяги. (165) А что и сейчас я говорю правду, в доказательство возьми-ка еще и это свидетельское показание.
(Свидетельское показание)
Можно ли найти лучшее доказательство того, что люди действовали всецело на пользу Филиппу, чем вот это? Ведь совершая одинаковое путешествие, они в одном случае, когда нужно было спешить для вашего блага, сидели сложа руки, в другом случае, когда и шагу делать не следовало до прибытия глашатая, они так торопились!
(166) Затем, посмотрите, чем каждый из нас предпочитал заниматься во время нашего пребывания там, пока мы сидели в Пелле. Я лично занимался тем, что разыскивал наших пленников и старался их выкупать, тратил на это свои личные деньги и ходатайствовал перед Филиппом об освобождении их за счет подарков, которые он нам предлагал. А что все время делал Эсхин, вы сейчас услышите. Какой смысл имело то, что Филипп предлагал деньги всем нам вместе? (167) Объясню, чтобы и оно было вам понятно: этим способом он испытывал всех нас. Каким образом? Пробовал он подсылать каждому в отдельности и предлагал, граждане афинские, даже большие суммы золота. Но так как со стороны кое-кого он потерпел неудачу (про себя самого мне нет надобности говорить, но поступки мои и дела сами это покажут), вот он и рассчитывал, что, если дать всем сообща, то все примут подарки попросту: в таком случае безопасность будет обеспечена для тех, которые продали себя поодиночке, раз мы все сообща хоть в малой степени примем участие в получении подарков. Вот причина, почему давалось это под видом подарков гостям. (168) Но так как я помешал, они опять-таки поделили между собой и их. Филиппу же, после того как я просил обратить эти деньги на выкуп пленных, было неудобно ни назвать их, если бы ответить, что "их получили такой-то и такой-то", ни уклониться от такого расхода[137]. Вот он и согласился, но отложил исполнение, сказав, что отошлет их на Панафинеи[138]. Читай показание Аполлофана, а затем остальных, кто там были.
(Свидетельское показание)
(169) Давайте же я расскажу вам и о том, сколько пленных я сам выкупил. Да, за то время, пока мы находились в Пелле еще до прибытия Филиппа, некоторые из пленников, отпущенные на поруки, разуверившись, как мне кажется, в том, чтобы мне удалось убедить на этот счет Филиппа, заявили о своем желании самим выкупиться и не быть нисколько обязанными Филиппу. Они брали у меня взаймы деньги, кто три, кто пять мин, - каждый по мере того, сколько ему требовалось для выкупа. (170) Когда затем Филипп согласился отпустить остальных, я созвал тех, кому дал денег взаймы, и напомнив им, как было дело, чтобы у них не сложилось впечатления, будто они остались в проигрыше из-за торопливости и при всей своей бедности выкупились на свои собственные средства, тогда как остальные рассчитывают получить освобождение от Филиппа, я отдал им в подарок выкупные. В доказательство, что я говорю вам правду, прочитай-ка вот эти свидетельские показания.
(Свидетельские показания)
(171) Итак, вот сколько денег я потратил и отдал в подарок нашим гражданам, оказавшимся в беде. Но этот человек, может быть, станет сейчас же говорить вам: "Как же ты, Демосфен, раз уже из моей поддержки Филократа, как ты говоришь, убедился, что наша деятельность не ведет ни к чему хорошему, все-таки участвовал в новом посольстве для принятия присяги и не отказался с клятвенным заверением?" Но я, как вы должны помнить, договорился с теми, для которых выхлопотал освобождение, что привезу выкупные деньги и по мере сил постараюсь их спасти[139]. (172) Ужасно было бы оказаться обманщиком и оставить без помощи людей в несчастном положении, своих сограждан. А если бы я отказался под присягой, было бы крайне неприлично да и небезопасно путешествовать туда в качестве частного лица. Ведь, конечно, не будь у меня желания спасти тех людей, тогда совсем пропади я пропадом, если бы отправился в посольство вместе с ними, да еще захватив с собой весьма большие деньги. Вот доказательство: в третье посольство, хоть вы дважды меня избирали, я дважды под присягой отказался[140]. Да и в то путешествие я все время действовал против них. (173) И все дела во время посольства, которые я вел вполне самостоятельно, шли у вас вот так; те же, в которых одерживали верх они, имея за собой большинство, все потеряны. А между тем и все остальные могли бы кончиться одинаково успешно, как и те, если бы кое-кто слушался меня. Ведь не настолько же я жалкий и безумный человек, чтобы, с одной стороны, ради славы в ваших глазах давать свои деньги, видя, как другие получают, и, с другой стороны, чтобы не сочувствовать осуществлению таких дел, которые могли бы быть выполнены без всяких затрат и всему государству принести гораздо больше пользы. Разумеется, я не таков, граждане афинские. Но, как видно, эти люди были сильнее меня.
(174) Ну, а теперь для сравнения с этим поглядите, что сделано им и что Филократом. Все будет яснее, если сопоставлять одни дела с другими. Эти люди, прежде всего, исключили из условий мира фокидян, галейцев и Керсоблепта вопреки псефисме и не считаясь с тем, что сами же говорили вам[141]. Затем они принялись искажать и нарушать псефисму, на основании которой мы пришли туда в качестве послов[142]. Потом они вписали кардий-цев под видом союзников Филиппа[143], отказались послать вам письмо, которое я написал, и послали свое, в котором сами не написали ни слова правды. (175) Наконец, вот этот благородный человек заявил, будто я обещал Филиппу низвергнуть у вас демократический строй, так как я порицал их действия, не только считая их позорными, но и боясь из-за них сам быть осужденным заодно с ними, а между тем сам он все время не переставал частным образом встречаться с Филиппом. Не говорю уж про все другое, но вот однажды в Ферах Деркил - вовсе не я! - вместе с моим рабом, который здесь, перед вами, целую ночь караулили его. Захватив его, когда он выходил из палатки Филиппа, Деркил велел рабу сообщить обо всем виденном мне и запомнить самому. Наконец, этот гнусный и бессовестный человек после нашего отъезда ночь и день оставался у Филиппа[144]. (176) В доказательство справедливости моих слов я готов подтвердить ИХ своим свидетельством, дав письменное показание под свою ответственность; я призову также и всех остальных послов каждого отдельно и потребую одного из двух - либо подтвердить своим свидетельством, либо отречься под присягой. Если же они станут отрекаться, я перед вами явно изобличу их в клятвопреступничестве.
(Свидетельское показание)
(177) Итак, вы видели, с какими трудностями и хлопотами сопряжена была у меня все время эта поездка. Представьте себе, действительно, что же они делали там, находясь близко от человека, дающего взятки, когда и тут, на глазах у вас, зная, что от вас зависит наградить ли их почестями, или, наоборот, наказать их, они делают такие вещи[145].
Теперь я хочу подвести итоги высказанным мной с самого начала обвинениям и показать тем самым, что я выполнил свои обещания, которые давал вам, начиная свою речь. Я показал, что в его сообщениях не было ни слова правды, но что он обманывал вас; при этом я пользовался в качестве свидетельств самими делами, а не словами. (178) Я показал вам, что по его именно вине вы не хотели слушать от меня правду, увлеченные тогда его обещаниями и посулами; что все его советы были совершенно противоположны тем, какие были нужны; что он возражал против условий мира, предложенных союзниками[146], и поддержал предложение Филократа, заставил вас потерять время, отняв тем самым у вас возможность, если бы даже вы и хотели, выступить в Фокиду; совершил во время поездки и еще много других ужасных дел, предал все, продал, получил взятки,- словом, не останавливался ни перед какой подлостью. Вот что обещал я вам представить с самого начала[147], и все это я показал. (179) Смотрите же, что было потом. Этот рассказ, который вам предстоит сейчас прослушать, уже совсем прост. Вы присягали решать согласно законам и псефисмам Народа и Совета пятисот. А Эсхин, как оказывается, исполняя обязанности посла, во всем шел против законов, против псефисм, против требований справедливости. Таким образом, он заслуживает осуждения со стороны судей, если только они будут руководствоваться здравым смыслом. Ведь если он ни в чем другом не был виновен, то во всяком случае двух его дел вполне достаточно, чтобы вы присудили его к смерти: он предал Филиппу не только фокидян, но и Фракию. (180) Между тем никто не мог бы указать двух более важных для нашего государства мест на свете, чем Пилы на суше и чем Геллеспонт на море. И вот оба эти места они позорно продали и во вред вам отдали в руки Филиппу. А как велико само по себе, помимо всего прочего, такое преступление - упустить из рук Фракию и ее укрепленные места, об этом можно бы привести тысячи соображений, и нетрудно указать, сколько людей из-за этих мест осуждено на смерть, сколько присуждено к большим денежным взысканиям - Эргофил, Кефисодот, Тимомах, в прежнее время Эргокл, Дионисий и другие[148], но я готов почти сказать, что даже все они вместе взятые причинили меньше вреда нашему государству, чем Эсхин один. (181) Но еще и тогда, граждане афинские, вы по собственному соображению находили меры предосторожности против опасностей и старались их предвидеть. Сейчас же вы смотрите сквозь пальцы на все, что не причиняет вам повседневного беспокойства и не тревожит в данное время, и после этого вы выносите совершенно впустую такие псефисмы: "чтобы Филипп принес присягу также и Керсоблепту", или "не быть ему членом амфиктионии", "восстановить мир". А между тем ни в какой из этих псефисм не было бы надобности, если бы Эсхин согласился ехать морем и исполнять то, что было нужно. Но вот то, что можно было спасти, если бы отправиться морем, он погубил, настояв отправиться сухим путем; а то, что можно было спасти, если бы сказать правду, он погубил своей ложью.
(182) Он, как я слышал, думает сразу же выразить негодование на то, что ему одному из всех ораторов, выступавших перед народом, придется давать отчет в своих речах[149]. Но я со своей стороны не стану говорить о том, что было бы, конечно, естественно всем вообще, кто только говорит что-нибудь, раз он говорит за деньги, нести ответственность за свои слова, но обращаю внимание вот на что: если Эсхин в качестве частного лица сказал какой-нибудь вздор и совершил проступок, не относитесь к этому слишком строго, оставьте его в покое, будьте снисходительны; но если он в качестве посла умышленно обманул вас с корыстной целью, не оставляйте его безнаказанным, не позволяйте ему отговариваться тем, будто он не подлежит ответственности за свои речи. (183) В самом деле, за что же вообще должны подлежать ответственности послы, как не за речи? Ведь не триерами, не условиями местности, не гоплитами, не акрополями ведают послы - никто не поручает этого послам, - но речами и сроками. Стало быть, если человек наперед не упустил сроков у государства, на нем нет вины; если упустил,- значит, виновен. Так и относительно речей: если человек все сведения давал правильно или на пользу, - да будет оправдан; если же ложь, за деньги и во вред вам - да будет осужден. (184) Нет, ничем нельзя нанести вам большего вреда, чем сообщая ложь. Вот именно, если те люди, у которых государственная деятельность заключается в речах, не будут говорить правду, тогда разве можно спасительно руководить государством? А если оратор, получая подарки, будет свои речи направлять к тому, что выгодно врагам, то разве это не поставит вас еще и в опасное положение? Да и не одинаковым бывает преступление, - упустить ли время при олигархии, при тирании, или при вашем правлении. Разница немалая. (185) При тех правлениях, как я полагаю, все делается быстро по приказанию[150]; у вас же прежде всего обо всем должен выслушать и вынести предварительное решение Совет, да и то не во всякое время, а тогда лишь, когда по расписанию назначен прием глашатаев и посольств[151]; затем, следует устроить заседание Народного собрания и притом в такой день, когда это положено по законам; наконец, надо еще, чтобы ораторы, вносящие наилучшие предложения, вышли победителями и одержали верх над противниками, возражающими или по неосведомленности, или по недобросовестности. (186) Но и помимо всего этого, когда дело будет решено и вместе с тем выяснится его польза, надо считаться с несостоятельностью большинства и дать ему еще некоторое время, в течение которого люди успели бы запастись всем необходимым для того, чтобы могли выполнить это решение. Следовательно, Эсхин, пропуская эти сроки нашего государственного управления,- такого, каково оно есть, не сроки пропустил, - нет! - он просто расстроил все дела нашего государства.
(187) Далее, у всех, желающих вас обманывать, есть готовое возражение: "Да это - смутьяны в государстве; они мешают Филиппу оказать помощь нашему государству"[152]. Им я не буду ничего возражать, но прочитаю вам письма Филиппа и напомню, при каких обстоятельствах в каждом случае он обманывал вас[153]; тогда вам и будет понятно, что обманывая вас, Филипп уже превзошел это пошлое выражение: "сыт по горло"[154].
(Письма Филиппа)
(188) Вот так Эсхин, после того как совершил во время посольства много позорных дел, притом всецело направленных во вред вам, повторяет, расхаживая всюду: "А что скажешь насчет Демосфена, который обвиняет своих товарищей по посольству?" Да, клянусь Зевсом, я обвиняю,- хочу того или нет, так как в течение всего нашего путешествия я испытал на себе такие происки с твоей стороны, а теперь мне остается на выбор одно из двух - либо самому прослыть за вашего сообщника в делах такого рода, либо выступать с обвинением. (189) Но я утверждаю, что я и не был с тобой товарищем по посольству, что ты, исполняя посольские обязанности, совершил много ужасных дел, я же действовал на благо вот им[155] наилучшим образом. Нет, твоим товарищем в посольстве был Филократ, равно как и ты его, а еще Фринон[156]. Все вы стояли заодно, и у всех вас была одна и та же цель. "А где же соль? где стол? где возлияния?"[157] - так трагически[158] восклицает он, расхаживая всюду, словно предателями всего этого являются не преступники, а честные люди! (190) Я же знаю, что пританы каждый раз все совместно друг с другом и приносят жертвы, и обедают, и совершают возлияния, и все-таки это не дает основания, чтобы честные подражали негодным, но, если уличат кого-нибудь из своей среды в преступлении, они доводят это до сведения Совета и Народа. Точно так же и члены Совета: они совместно совершают вступительные жертвоприношения[159], совместно участвуют в пирах, в возлияниях и жертвоприношениях; равным образом и стратеги, и, можно сказать, чуть ли не все должностные лица. Но разве на этом основании они предоставляют безнаказанность преступным людям из своей среды? Ничуть не бывало! (191) Леонт обвинял Тимагора[160], хотя в течении четырех лет совместно с ним был послом. Евбул обвинял Фаррека и Смикифа, хотя был их сотрапезником[161]; в старину известный Конон обвинял Адиманта, хотя с ним вместе был стратегом[162]. Так кто же, Эсхин, преступал это общение соли и возлияний - те ли, которые были предателями, нарушителями посольских обязанностей и взяточниками, или те, которые выступали с обвинением? Ясно, что - виновные против возлияний всего отечества в целом[163] - вот так, как ты, а не только возлияний частных.
(192) Я хочу теперь показать вам, что из всех людей, которые когда-либо являлись ко двору Филиппа не только по общественному поручению, но и по частным делам, да и вообще из всех людей - вот они оказываются самыми негодными и подлыми. Чтобы убедиться в этом, послушайте вкратце мой рассказ, хотя он не относится прямо к данному посольству. Так вот, когда Филипп взял Олинф, он стал справлять Олимпии[164] и на это жертвоприношение и всенародное собрание пригласил всех мастеров[165]. (193) Угощая их и награждая победителей венками, он спросил вот его, - здесь присутствующего комического актера Сатира[166], почему он один ни о чем не просит - не потому ли, что заметил в нем какой-то недостаток щедрости или нерасположение к себе. На это Сатир, говорят, ответил, что в таких вещах, о которых просят другие, он вовсе не нуждается, а то, о чем он сам хотел бы попросить, Филипп, конечно, легче всего может ему дать и таким образом удовлетворить его желание, но что только он боится, как бы не обмануться в своем расчете. (194) Филипп велел ему говорить и даже пошутил в таком роде, что нет такой вещи, которой бы он не мог сделать. Тогда Сатир сказал, что был у него гостем и другом Аполлофан из Пидны и что, когда Аполлофан погиб, коварно убитый, перепуганные его родственники тайно отправили его дочерей, бывших еще в детском возрасте, в Олинф. "Так вот эти дочери, - продолжал Сатир, - после взятия города оказались пленницами и находятся теперь у тебя, и по возрасту могут уже быть выданы замуж[167]. (195) Я и обращаюсь к тебе с просьбой дать их мне. Однако я хочу, чтобы ты выслушал и понял, каково значение для меня твоего подарка, если ты его мне дашь: мне он не принесет никакой прибыли, если я его получу; но я выдам их замуж, дав от себя им еще приданое, и постараюсь не допустить в их положении ничего недостойного нас и отца их". Когда присутствовавшие на пире услыхали это, раздались такие крики и рукоплескания и общее одобрение, что Филипп был несколько смущен и согласился выдать. А между тем названный тут Аполлофан был одним из участников убийства Александра, брата Филиппа[168]. (196) Попробуем теперь сопоставить с пиром Сатира другой пир - пир их вот самих, происходивший в Македонии, и посмотрите, насколько близки они и похожи один на другой! Так вот однажды эти люди получили приглашение к Ксенофрону[169], сыну Федима, одного из Тридцати[170], и отправились туда. Но я не пошел. Когда началась попойка, хозяин привел одну олинфскую женщину, красивую на вид, свободную и скромную, как показал ее поступок. (197) Сначала эти люди, должно быть, судя по тому, как мне рассказывал на следующий день Иатрокл[171], просто и спокойно заставляли ее пить и есть лакомства. Но по мере того, как дело шло дальше и головы разгорячались, они стали уже предлагать ей возлечь за стол[172] и даже что-нибудь спеть. Когда женщина была смущена и стала отказываться и не умела им угодить, вот он - Эсхин, а за ним и Фринон назвали это дерзостью и недопустимым, чтобы пленница из числа богоненавистных и проклятых олинфян позволяла себе такое упрямство, и стали кричать: "Позвать раба!", "Подать сюда ремень!". Пришел раб с ременной плетью, и вот, когда пьяных людей, вероятно, и незначительная мелочь могла раздражить, она что-то сказала и залилась слезами; тут раб сорвал с нее хитон и стал хлестать по спине. (198) Вне себя от боли и от такого обращения женщина, вскочив с места, припала к коленям Иатрокла и опрокинула стол. И если бы Иатрокл не отнял ее из их рук, ее забили бы насмерть под пьяную руку: так опасны пьяные выходки вот этой дряни[173]. Относительно случая с этой женщиной была речь и в Аркадии на Собрании десяти тысяч[174], да и у вас сообщал Диофант - я потребую, чтобы он теперь подтвердил мои слова в качестве свидетеля; много говорили об этом деле в Фессалии и повсюду.
(199) И вот, зная за собой такие дела, этот нечистый человек посмеет глядеть вам в глаза и будет сейчас своим звонким голосом рассказывать о прежней своей жизни: когда я слышу его слова, мне просто спирает дыхание. А разве не знают присутствующие здесь, что ты первоначально читал книги, прислуживая матери, когда она совершала таинства, и мальчиком вращался на сонмищах и среди пьяных людей?[175] (200) Что позднее в качестве подписаря у разных должностных лиц за две-за три драхмы готов был на всякое мошенничество?[176] Что, наконец, еще недавно ты бывал очень доволен, если удавалось устроиться на содержание в чужих хорегиях в качестве тритагониста?[177] Про какую же жизнь ты будешь рассказывать? Где[178] ты ее прожил? Вот ведь какой оказывается твоя прошлая жизнь! Но что за самоуверенность у него! Он другого человека обвинил в разврате[179]. Но не будем пока говорить об этом, а сначала прочитай мне вот эти свидетельские показания.
(Свидетельские показания)
(201) Итак вот сколько и вот каковы, граждане судьи, преступления, в которых установлена его вина перед вами, и какого только злодейства нет среди них? Он и взяточник, и льстец, и заклейменный проклятием, и обманщик, и предатель друзей - словом, в нем сосредоточены все самые ужасные преступления. И все-таки ни в одном из них он не будет оправдываться, да и не сможет привести ни одного справедливого и простого довода в свое оправдание. А те, на которые он, как я слышал, думает ссылаться, очень близки к безумию; впрочем, когда человек вообще, должно быть, ничего справедливого не может сказать, ему приходится пускаться на все ухищрения. (202) Так он, как я слышу, предполагает говорить, будто я сам являлся участником всех дел, в которых обвиняю его[180], будто я сам держался таких же взглядов и действовал заодно с ним и только потом вдруг переменился и выступил обвинителем. Конечно, хотя оправдывать свои действия таким способом несправедливо и недостойно, все-таки это является некоторым обвинением против меня: если я действительно это совершил, я - негодный человек, но дела от того не изменяются к лучшему ни на малость. (203) Однако мне, я думаю, следует показать вам обе вещи: и то, что с его стороны будет ложью, если он станет так говорить, и то, какой должна быть защита, если она имеет в виду справедливость. Справедливая и простая защита имеет в виду доказать или то, что дел, в которых обвиняют, в действительности вовсе не было, или то, что они служат на пользу государству. Но Эсхину не удастся сделать "и того, ни другого. (204) Не может же он, в самом деле, говорить, будто вам выгодна гибель фокидян, занятие Пил Филиппом, усиление фиванцев, пребывание войска его на Эвбее, происки против Мегар, задержка с присягой на соблюдение мира; ведь он тогда сообщал вам как раз противоположное, - что все это для вас полезно и будет выполнено[181]. А с другой стороны, ему не удастся убедить вас и в том, будто ничего такого не было, та" как вы сами все это видели и хорошо знаете. (205) Стало быть мне остается показать, что я ни в чем не был их соучастником. Так, если вам угодно, я оставлю все другие вопросы, - именно, как я возражал им перед вами, какие имел столкновения с ними во время путешествия, как в течение всего времени оказывал им сопротивление, - и их самих возьму в свидетели того, что мои и их действия тогда были совершенно противоположны и что они получили деньги для действий против вас, между тем как я отказался их взять. Ну так посмотрите же!
(206) Кого бы у нас в государстве вы могли назвать наиболее мерзким и преисполненным наибольшего бесстыдства и высокомерия? Я уверен, что ни один из вас даже по ошибке не назвал бы никого другого, кроме Филократа. А кого бы назвали самым голосистым, способным громче всех сказать во весь голос все, что пожелает? Уверен, что именно его - Эсхина. А кого они называют нерешительным и трусливым перед толпой, я же - осторожным? Это - меня[182]. И правда, я никогда еще ни с чем не надоедал вам и не вынуждал вас что-нибудь делать против вашего желания. (207) Итак, на всех заседаниях Народного собрания, когда только заходила речь о них, вы всегда слышали, как я выступал с обвинениями против них, разоблачал их и прямо им в лицо говорил, что они получили деньги и продали все дела нашего государства[183]. И никогда еще никто из них, слыша это, не возражал мне, не раскрывал даже рта, не заявлял о своем присутствии. (208) Что же за причина, почему самые мерзкие из всех людей в нашем государстве и наиболее голосистые так смолкают предо мной, самым нерешительным из всех и не умеющим никого перекричать? -- Потому, что правда сильна и, наоборот, обессиливает людей сознание того, если они продали дело своего государства. Это лишает их свойственной им самоуверенности, связывает им язык, замыкает уста, стесняет дыхание, заставляет молчать. (209) Наконец, вы, наверное, знаете, как недавно в Пирее, когда вы не хотели допустить его в состав посольства[184], он кричал, что подаст на меня исангелию, привлечет к суду и - ах! и - ох! и все такое. Но это есть только начало долгих и многих препирательств и речей, между тем как-то - просто и требует, может быть, всего двух-трех слов, которые мог бы сказать и только вчера купленный раб[185]; "Граждане афинские, вот какое в высшей степени ужасное дело: этот человек обвиняет меня в том, в чем сам был соучастником, и говорит, что я брал деньги, хотя и сам брал или делился с другими". (210) Ничего подобного он не говорил, он не промолвил ни слова, и из вас никто не слыхал от него такого; но он произносил только угрозы. Почему? - Потому, что он сознавал за собой такие преступления и был рабом этих слов[186]. Таким образом, мысль его не обращалась к ним, но она бежала от них, так как ее преследовало сознание виновности. Бранить же и хулить по другим случаям ничто ему не мешало. (211) Но вот что самое важное из всего, - и это не слова, а дело. Когда я стал справедливо выражать желание, чтобы, как два раза я был послом, так два раза и представить вам отчет, - вот этот самый Эсхин пришел к логистам[187] в сопровождении многих свидетелей и запрещал им вызывать меня в суд, так как я будто бы уже представил отчет и потому не подлежу более отчетности. Не бывало еще такого забавного случая! В чем же тут было дело? По тому первому посольству, по которому никто не предъявлял ему обвинения, он представил отчет прежде, но он никак не хотел являться снова в суд по этому второму, по которому теперь привлекается и во время которого и были совершены все его преступления. (212) А поскольку я дважды являлся на суд, то и ему было необходимо явиться вторично, вот почему он и не допускал вызывать меня. Но этот случай, граждане афинские, ясно наводит вас на двоякую мысль - во-первых, что он сам осудил себя и что, следовательно, теперь ваше благочестие никому из вас не позволяет оправдать его, и, во-вторых, что относительно меня он не скажет ни слова правды, так как, будь у него на это какие-нибудь основания, он, очевидно, тогда же указал бы их и выступил бы с обвинением, а не запрещал бы, клянусь Зевсом, меня вызывать.
(213) В доказательство того, что я говорю правду, пригласи-ка свидетелей этого.
Конечно, если он станет вам бранить меня по какому-нибудь поводу, не имеющему (Отношения к посольству, у вас, естественно, будет много оснований, чтобы не слушать его. Ведь сегодня суд идет не обо мне, и мне после его слов никто не подольет воды[188]. В таком случае разве это не признак того, что у него нет справедливых доводов? Кто же в самом деле, сам находясь под судом, захотел бы обвинять другого, если бы имел данные для своего оправдания? (214) Кроме того, граждане судьи, имейте в виду еще вот что. Если бы подсудимым был я, а обвинителем выступал вот этот Эсхин и судьей был Филипп, и если бы я, не зная, что сказать в свое оправдание, стал бранить его и пытался чернить его, разве, вы думаете, не возмутился бы Филипп именно потому, что кто-то в его присутствии поносит его благодетелей? Так, смотрите, не окажитесь вы слабее Филиппа, но заставляйте Эсхина защищаться по тем делам, в которых он обвиняется. Читай свидетельское показание.
(Свидетельское показание)
(215) Я, таким образом, не зная за собой никакого преступления, почитал своим долгом и представлять отчет, и выполнять все, чего требуют законы, а он - держался противоположной точки зрения. Так что же общего между моими и его действиями? Какое же основание есть теперь у него высказывать перед вами такое обвинение, какого он не высказывал никогда прежде? Разумеется, никакого. Но он все-таки будет это говорить, и это, клянусь Зевсом, вполне естественно. Ведь вы, конечно, знаете, что с тех пор как живут люди и существуют суды, никогда еще ни один человек не сознавался сам в преступлении, но обыкновенно преступники ведут себя бесстыдно, запираются, лгут, придумывают отговорки, пускаются на все средства, лишь бы избежать наказания. (216) Вот и сегодня никакая из их хитростей не должна ввести вас в заблуждение, но вам следует рассудить эти дела на основании того, что знаете сами, и не отдавать предпочтения ни моим, ни его словам, ни свидетелям, которых он вам представит, имея Филиппа хорегом[189], таких, которые готовы свидетельствовать о чем угодно, - вы увидите, как охотно они будут показывать в его пользу! - не считайтесь ни с чем этим, как бы красиво и громко ни говорил он и как бы плохо я. (217) Да и не о качествах ораторов или речей[190] предстоит вам сегодня судить, если вы в здравом уме, но вам надо обратить тяготеющий на нас позор за дела, постыдно и ужасно провалившиеся, на виновников, а для этого надо сначала разобраться в их действиях, которые всем вам известны. Что же это за действия, которые вам известны и о которых вам нет надобности слышать от нас? (218) Если после заключения мира все пошло так, как они вам обещали[191], если вы признаете, что поддались крайнему малодушию и трусости и что, хотя ни в стране не было врагов, ни с моря никто вас не осаждал и не только никакой вообще опасности не угрожало нашему государству[192], но еще и хлеб вы покупали по дешевой цене и во всех других отношениях чувствовали себя ничуть не хуже, чем теперь, (219) все-таки, поскольку вы уже наперед были осведомлены и наслышались вот от них о том, что ваши союзники должны погибнуть, что фиванцы усилятся, что города во Фракии захватит Филипп, что на Эвбее будут устроены отправные места против вас, - словом, знали, что произойдет все так, как и случилось на самом деле, - если под влиянием всего этого вы охотно пошли на заключение мира, тогда оправдайте Эсхина и поберегитесь вдобавок к такому страшному позору взять на себя еще и клятвопреступничество: ведь тогда, значит, он ни в чем не виноват перед вами, а я сам схожу с ума и потерял голову, когда обвиняю его. (220) Но зато, если в действительности они как раз, наоборот, наговорили много приятного, - будто Филипп дружественно относится к нашему государству, будто он намерен спасти фокидян, обуздать спесь фиванцев, да кроме того, еще готов оказать вам услуги более важные, чем передача Амфиполя, раз только добьется мира, - именно, вернуть вам Эвбею и Ороп, - если они вот так наговорили вам и наобещали все это, а в действительности во всем обманули и обморочили вас и только не отняли у вас Аттику, - тогда осудите их и смотрите, вдобавок ко всем прежним, уже испытанным вами оскорблением (я уж и не знаю, как иначе назвать это), не внесите с собой в дом еще и проклятие за все распроданное ими за взятки и сами не сделайтесь клятвопреступниками.
(221) Затем, имейте в виду, граждане судьи, еще и то, какой расчет был бы мне брать на себя обвинение их, если они ни в чем не виноваты. Нет, вы никакого не найдете. Разве приятно иметь много врагов? - Нет, это даже небезопасно. Или, может быть, у меня с ним была вражда? - Никакой. Так что же? - "Ты боялся сам за себя и по трусости видел в этом свое спасение", - вот что говорил он, как я слышал. Но ведь ничто мне не угрожало, Эсхин, и за мной не было никакого преступления, как ты ни говори. Да, если он все-таки станет опять это говорить, тогда смотрите, граждане судьи, - раз уж я, не имея за собой никакой вины, все-таки должен был бояться, как бы не погибнуть по их милости[193], тогда какому же наказанию следует подвергнуть их, самих преступников? Значит, дело не в этом. (222) Тогда почему же я тебя обвиняю? Должно быть, клянусь Зевсом, я берусь за дело сикофанта, чтобы получить с тебя деньги. Да не лучше ли было бы мне взять их с Филиппа, который платит большие деньги и не меньше, чем кто бы то ни было из них, и вместе с тем поддерживать дружбу и с Филиппом, и с ними (ведь они были бы, - конечно, были бы со мной друзьями, будь я соучастником одного общего дела; да и сейчас их вражда ко мне вовсе не с отцовских времен, а происходит только от того, что я не принял участия в их делах), а не напрашиваться к ним в долю из их доходов и не быть врагом и тому, и этим? И, выкупая пленников за такие большие деньги на собственный счет, хлопотать, чтобы получить какие-то пустяки от них с позором для себя и ненавистью с их стороны? (223) Нет, дело совсем не в этом, но я докладывал по правде и отказался от взяток во имя справедливости и истины и дальнейшей жизни, рассчитывая, как и некоторые другие у вас, что заслужу почет, будучи сам честным человеком, и что ни на какую корысть не следует мне променять уважение в ваших глазах. А ненавижу я этих людей потому, что наблюдал во время посольства, как они бесчестны и ненавистны богам, и еще потому, что лишился и личных почестей, поскольку вы из-за их взяточничества неодобрительно отнеслись ко всему посольству в целом[194]. Сейчас я выступаю с обвинением и являюсь на проверку отчетности, имея в виду дальнейшее. При этом я хочу, чтобы процессом и судом было у вас точно установлено, что мои и их действия были совершенно противоположны[195]. (224) И я боюсь - да, боюсь (уж я выскажу вам все, что я думаю), что, пожалуй, тогда вы увлечете в погибель заодно с ним и меня - человека ни в чем тут неповинного, а сейчас проявите чрезмерную слабость. Да, вы, граждане афинские, мне кажется, дошли до полного бессилия, терпеливо ждете несчастья и, видя бедствия других, сами не принимаете мер предосторожности и даже не помышляете о том, что наше государство уже давно идет к гибели многими страшными путями[196]. (225) Разве вы не находите это ужасным и нелепым? Да, если я и предполагал о некоторых вещах молчать, то теперь я чувствую себя вынужденными говорить. - Вы, конечно, знаете присутствующего здесь Пифокла, сына Пифодора[197]. С ним у меня были самые прекрасные отношения, и до сего дня между мною и им не бывало никаких недоразумений. Но вот теперь, после того как он побывал у Филиппа, он при встрече со мной сторонится от меня и, если по необходимости придется где-нибудь сойтись, сейчас же отскакивает, чтобы кто-нибудь не увидел его в разговоре со мной; зато с Эсхином он разгуливает по площади взад и вперед и совещается. (226) Так разве это не странное и не поразительное дело, граждане афинские: люди, взявшись служить делу Филиппа, находятся под таким бдительным наблюдением с его стороны, что даже здесь ни одно их действие - все они могут быть в этом уверены - не укроется от него, как если бы сам он здесь присутствовал, но за друзей они должны считать тех, кого угодно ему, и одинаково за врагов; между тем люди, которые вам отдают свою жизнь, от вас ожидают получить почести и никогда вас не предавали, встречают с вашей стороны такую глухоту и слепоту, что вот мне, например, приходится выступать здесь перед вами на равном положении с этими нечистивцами, хотя вам все это известно?! (227) Так хотите знать и услыхать о причине этого? Я сейчас объясню, но прошу, чтобы никто из вас не обижался, если я буду говорить правду. Дело, я думаю, вот в чем. Филипп, имея единое тело и единую душу, от всего сердца любит своих пособников и ненавидит противников, из вас же каждый прежде всего не считает человека, оказывающего услуги государству, за своего собственного благодетеля, равно как и общественного вредителя за своего личного врага[198], (228) но у каждого есть еще и свои более важные расчеты, которые часто и вводят вас в заблуждение, как жалость, зависть, гнев, личное расположение к просителю и многое другое. Если человеку и удастся избежать всего этого, то он уж никак не избегнет влияния людей, для которых нежелательно, чтобы такой человек существовал. А между тем ошибка в каждом деле такого рода, просачиваясь незаметно и постепенно, становится общей пагубой для государства.
(229) Смотрите, граждане афинские, не поддайтесь никакому из таких чувств сегодня, не оправдайте этого человека, который принес вам столько вреда. Подумайте, в самом деле, какие толки пойдут относительно вас, если вы оправдаете его? Из Афин отправились некоторые люди в качестве послов к Филиппу - в том числе[199] Филократ, Эсхин, Фринон, Демосфен. И что же? Один из них не только ничего не приобрел от посольства, но и свои личные средства потратил, чтобы выкупить пленников; другой же на деньги, вырученные от продажи дел своего государства, скупал по разным местам девок и рыбу[200]. (230) Один из них послал даже сына к Филиппу, еще не внеся его в список совершеннолетних, - этот гнусный Фринон[201]; другой, наоборот, не сделал ничего, что было бы недостойно государства или самого себя. Один не только был хорегом и триерархом, но считал нужным еще и добровольно отдавать деньги, выкупать пленных, не оставлять без помощи никого из сограждан, оказавшихся в беде из-за нужды; а другой не только не спас никого из находившихся тогда в плену, но еще помог устроить так, чтобы целая область[202] была захвачена и чтобы в плен к Филиппу попало свыше десяти тысяч гоплитов и около тысячи всадников из числа ваших тогдашних союзников[203]. (231) А что после этого? Афиняне, конечно, схватили их, - они ведь знали об этом давно, - и затем...? Этих людей, получивших деньги и подарки и опозоривших себя, государство и своих детей, они... выпустили[204] и даже считали их благоразумными и видели в этом удачу для государства[205]. А как с обвинителем? Признали, что он сошел с ума, не понимает своего государства и не знает, куда бросить свои средства. (232) И кто же теперь, граждане афинские, увидав такой пример, захочет выказать себя честным? Кому будет охота безвозмездно нести посольские обязанности, если в конце концов он не только не получит никакой прибыли, но и доверия в ваших глазах будет иметь не больше, чем эти взяточники? Сегодня вы не только судите их, - нет, вы еще и устанавливаете на все будущее время закон относительно того, за деньги ли, с позором, на благо врагам следует всем отправлять посольские обязанности, или бескорыстно, честно и неподкупно на благо вам. (233) Но, разумеется, в этих делах вам вообще не требуется никакого свидетеля. Только насчет того, как Фринон послал своего сына, пригласи мне свидетелей этого.
[Свидетели][206]
Этого человека, таким образом, Эсхин не привлекал к суду за то, что он собственного сына посылал на позор к Филиппу. А если кто в юности имел более красивую внешность, чем другой, и, не предусмотрев могущего возникнуть подозрения из-за его наружности, в последовавшей жизни держал себя более или менее свободно, такого человека он обвинил в развращенности[207].
(234) Теперь давайте я расскажу вам об угощении[208] и о псефисме: я чуть было не забыл самого важного, о чем нужно было вам сказать. Когда я вносил письменно в Совете пробулевму относительно того первого посольства и затем еще раз перед народом в заседаниях Народного собрания, на которых вы должны были обсуждать вопрос о мире, и когда ни с их стороны ни слова не было еще сказано, ни преступление их еще не обнаружилось, я, соблюдая обычный порядок, предложил одобрить их действия и пригласить их в Пританей[209]. (235) Да, я действительно, клянусь Зевсом, принимал тогда послов Филиппа, как гостей, и даже, граждане афинские, с большим блеском. Так как я видел, что этими вещами они там у себя кичатся, словно каким-то счастьем и славой, я тотчас же стал думать, как необходимо было бы получить превосходство над ними прежде всего в этом отношении и показать им со своей стороны больше щедрости. Так вот на это самое он и думает теперь ссылаться[210] и для этого будет говорить: "Он сам одобрил нас, он сам угощал послов", но, конечно, не будет точно указывать, когда это было. (236) А это относится к тому времени, когда против нашего государства еще не было совершено никакого преступления, когда еще не обнаружилось, что эти люди продались, когда только что в первый раз пришли к нам послы и народу надо было выслушать их сообщение и когда еще не было видно ни того, что этот человек выступит с поддержкой Филократа, ни того, что Филократ напишет такое предложение[211]. Стало быть, если он станет говорить об этом, вы не забывайте времени, что это все происходило еще до того, как были совершены его преступления. А после этого у меня с ними уже не было никаких отношений, ничего общего. Читай свидетельское показание.
(Свидетельское показание)
(237) Может быть, в защиту Эсхина будут говорить братья его - Филохар и Афобет. Им обоим вы можете сделать много справедливых возражений. Но необходимо, граждане афинские, объясниться откровенно, ничего не скрывая. Из вас, Афобет и Филохар, один занимался тем, что расписывал подставки для алебастров[212] и бубны, двое других[213] были подписарями и людьми заурядными (это, конечно, само по себе отнюдь не является пороком, но и не дает права быть стратегами), - и все-таки мы удостоили вас звания послов, стратегов - словом, величайших почестей. (238) Если никто из вас не сделал ничего худого, за это нам не приходится вовсе благодарить вас; но вам по справедливости следовало бы благодарить нас, так как мы, действительно, многих из вас возвысили, обойдя некоторых, более достойных почета. Если же и в самых этих почестях, оказанных вам, один из вас совершил преступления и притом столь тяжкие, тогда насколько же больше заслуживаете вы ненависти, чем помилования! Я лично думаю, что гораздо больше. Может быть, они со своим громким голосом и своей бессовестностью попробуют принудить вас и присовокупят еще на придачу пословицу: "простительно помогать брату". (239) Но вы не поддавайтесь на это, а помните, что если им естественно заботиться о нем, то вам надо думать о законах и о всем положении государства и прежде всего о присяге, которую сами вы принесли, садясь на эти места. И в самом деле, если они кое-кого упросили, чтобы спасти Эсхина, то вы смотрите, на каком основании они просили, - потому ли, что он казался им невиновным перед государством, или они просили, хотя и сознавали его виновность. Если они просили об оправдании, убежденные в его невиновности, тогда и я за то, чтобы его оправдать; если же - вообще оправдать при каких бы то ни было условиях, тогда, значит, они требовали от вас клятвопреступничества. Ведь, хотя голос подается тайно, он не укроется от богов, но это как раз лучше всех предусмотрел законодатель, издавая этот закон, - именно, что из этих людей, конечно, никто не будет знать, кто из вас допустил к нему снисходительность, но боги и божественная сила будут знать, кто голосовал не по справедливости. (240) От них вернее каждому из тех судей получить добрые надежды для детей и для самого себя, раз он подаст справедливый и подобающий голос, чем в расчете на невидимую и тайную благодарность от этих людей оправдать этого человека, который уже сам свидетельствовал против самого себя[214]. Да, действительно, Эсхин, кого же мне лучше всего взять в свидетели того, что ты много раз и преступным образом исполнял обязанности посла, как не тебя самого против тебя же? Ведь, раз именно ты задумал навлечь такое ужасное несчастье на человека[215], который захотел раскрыть кое-что из твоих действий в качестве посла, это значит, что ты ожидал каких-то тяжелых последствий для себя, если бы судьи узнали правду о твоих делах.
(241) Так вот, если вы здраво посмотрите на дело, этот его образ действия обратится против него самого не потому только, что является в высшей степени важной уликой относительно его посольской деятельности, но еще и потому, что речи, которые он высказал тогда, выступая с обвинением, теперь обращаются против него. Да, те именно положения, которые ты определил, как требования справедливости, когда судил Тимарха, должны, конечно, иметь силу и для всех остальных против тебя. (242) Именно, Эсхин тогда говорил, обращаясь к судьям: "А защищать его будет Демосфен, и он станет обвинять мои действия в качестве посла; потом, если ему удастся своей речью отвести в сторону ваше внимание, он будет похваляться и, разгуливая всюду, говорить: каково я отвлек внимание судей от самого предмета и ушел, утаив от них существо дела!"[216] Не увертывайся же и ты; веди защиту по существу того, о чем идет твой процесс. А тогда, тогда ты обвинял Тимарха, тебе позволялось обвинять и говорить все, что ты хотел.
(243) Нет, ты тогда за неимением человека, которого ты маг бы представить в качестве свидетеля для поддержания своих обвинений, читал даже и перед судьями эпические стихи:
Не пропадает молва никакая, которую люди
Многие распространят: значит, бог она тоже какой-то[217].
Вот и про тебя, Эсхин, все они[218] говорят, что ты нажил деньги от посольства; значит, и про тебя, конечно, "Не пропадает молва никакая, которую люди многие распространят". (244) Действительно, насколько больше людей обвиняет тебя, чем его, посмотри и убедись сам. Тимарха и соседи не все знали, а что касается вас, послов, то ни среди грехов, ни среди варваров нет никого, кто бы не говорил, что вы нажились от посольства. Поэтому если справедлива Молва, то она идет против вас как голос народа, а что она должна быть верной, что "значит, бог она тоже какой-то" и что мудрым был поэт, написавший эти слова, это все объяснил ты сам. (245) Далее, Эсхин, подобрав ряд ямбических стихов, заканчивал их так:
С худыми кто общаться рад, того
Не спрашивал я никогда, но знаю:
На тех похож он, с кем водиться любят[219].
Затем, упомянув про "человека, который ходил на птичник и разгуливал всюду вместе с Питталаком"[220], и о тому подобном, он тогда прибавил: "Разве вы не знаете, за кого надо считать его?" Так вот, Эсхин, эти ямбические стихи пригодятся мне теперь и против тебя, и будет правильно и кстати, если я приведу их перед судьями: "Кто общаться рад", да еще будучи послом, с Филократом, "того не спрашивал я никогда, но знаю", что он получил деньги так же, как Филократ, который в этом признается[221]. (246)Далее, хотя всех остальных он и называет логографами[222] и софистами и пытается этим оскорблять их, но будет сам в дальнейшем изобличен, как заслуживающий так именно называться. Приведенные ямбические стихи взяты из "Феникса" Еврипида. Этой драмы никогда еще не играли ни Феодор, ни Аристодем[223], при которых этот человек постоянно исполнял третьи роли, но выступал в ней Молон и еще кое-кто из прежних актеров. "Антигону" же Софокла часто играл Феодор, часто и Аристодем. А в ней есть прекрасно написанные ямбические стихи, поучительные для вас. Их часто он сам исполнял и, хотя твердо помнит их наизусть, почему-то тут забыл привести. (247) Вы, ведь, конечно, знаете, что во всех трагедиях, словно в качестве особой почести, предоставляется тритагонистам выступать в ролях царей и скиптроносцев. Так вот поглядите, какие слова поэт влагает в уста Креонта-Эсхина. Но этих слов ни про себя не произносил Эсхин в оправдание своей деятельности в качестве посла, ни перед судьями. Читай их.
(Ямбические стихи Софокла из "Антигоны")
Нельзя же душу всякого узнать
И мысль его и чувства, если прежде
Он не покажет опытным себя
У власти и в законах. А по мне,
Кто, государством целым управляя,
Не держится советов наилучших,
Но в страхе замыкает свой язык,
Тот есть и был негодный человек.
Да и того, кто друга выше ставит,
Чем родину, ничтожным я зову.
Я сам, - да ведает то Зевс всезрящий! -
Не умолчал бы, увидав беду,
Идущую на граждан, не спасенье.
И никогда врага страны родной
Себе не взял бы другом, понимая,
Что в ней спасенье наше и что, прямо
На ней плывя, находим мы друзей[224].
(248) Ничего из этих стихов не сказал сам себе Эсхин во время своего посольства, но гостеприимство[225] и дружбу Филиппа он почел для себя гораздо более важными и полезными, чем свое государство, много раз простившись с мудрым Софоклом; но, увидав беду, идущую уже близко, - поход на фокидян, он не предупредил и не предуведомил об этом, а, наоборот, скрыл и даже сам принял в этом участие и помешал тем, которые хотели сказать. (249) Он не вспомнил при этом, что "в ней спасенье наше" и что, "прямо на ней плывя", его мать, совершая таинства и очищения и пожиная плоды с имущества обращающихся к ней[226], воспитала такими важными этих вот сыновей, и что отец его, обучая грамоте, как я слыхал от старших, возле святилища героя Врача[227], как мог, все-таки жил у нас в городе, а сами они, будучи подписарями и прислуживая при всяких должностях, скопили деньги и вот, наконец, выбранные вами в секретари[228], в течение двух лет кормились в фоле[229], а этот вот теперь был отправлен отсюда в качестве посла. (250) Ничего из этих данных он не принял во внимание, не позаботился о том, чтобы благополучно плыл государственный корабль, наоборот, он опрокинул его и потопил и, насколько мог, подстроил так, чтобы он попал во власть врагов. Ну, разве после этого ты не софист? Софист, да еще и негодный. Разве ты не логограф? Да притом и богоненавистный. Ты забросил те роли, в которых много раз выступал и которые хорошо разучил; а разыскал то, чего не разыгрывал никогда в жизни, и предал гласности с той целью, чтобы повредить одному из сограждан.
(251) Хорошо, теперь посмотрите, что он говорил и относительно Солона[230] Он утверждал, что стоящая на площади статуя Солона может служить образцом скромности ораторов, выступавших тогда перед народом: он представлен держащим руку под гиматием, закинутым на плечо; Эсхин этим клеймил и порицал развязное поведение Тимарха. Однако саламинцы говорят, что нет еще и пятидесяти лет с тех пор, как поставлена эта статуя, от Солона же до настоящего времени прошло около двухсот сорока лет[231]; значит, не только художник, придавший ему такой вид, сам не был его современником, но не был таковым даже и его дед.
(252) Вот об этом сказал он судьям и принял сам соответствующий вид; но то, что для государства было гораздо важнее узнать, чем внешность, именно, душу и образ мыслей Солона, этого он не воспроизвел, а поступил как раз наоборот. Именно, когда Сала-мин был отнят у афинян и они постановили даже смертную казнь тому, кто заговорит о его возвращении[232], Солон, пренебрегши собственной безопасностью, стал петь сочиненную им элегию и таким образом спас это место для нашего государства и избавил его от павшего на него позора. (253) Этот же человек, наоборот, выдал и продал Амфиполь, - тот самый, который признали вашим и царь[233], и все греки, - и поддержал выступившего с письменным предложением об этом Филократа. Кстати было ему - не правда ли? - вспоминать про Солона! И он поступал так не только тут у нас, но и по прибытии туда[234] он ни разу не назвал даже имени той страны, от лица которой выступал послом[235]. Об этом он сам докладывал вам: вы, конечно, помните, как он говорил, что "относительно Амфиполя я тоже мог бы говорить, но я нарочно не касался этого вопроса, чтобы дать возможность сказать о нем Демосфену"[236]. (254) Я тогда в своем выступлении отметил, что на мою долю он не оставил ничего такого, что сам хотел высказать Филиппу, так как он скорее поделился бы с кем-нибудь своей кровью, чем своим словом. Но, разумеется, нельзя было, получив деньги, возражать Филиппу, который затем именно и дал их, чтобы не возвращать этого города. Так вот возьми-ка и прочитай также/и эту элегию Солона, и вы тогда увидите, что и Солон ненавидел людей такого рода, как этот человек.
(255) Не говорить надо, держа руку под плащом, Эсхин, - нет! - а надо исполнять посольские обязанности, держа руку под плащом. А ты там протягивал ее вперед, подставлял ее и, после того как опозорил сограждан, произносишь тут у нас торжественные речи. И неужели ты думаешь, что, если заготовил жалкие словечки и развил свои голосовые средства[237], ты уйдешь от наказания за столько ужасных преступлений, хоть бы ты пошел бродить по свету, покрыв голову шляпой[238], и всячески бранил меня? Читай же.
(Элегия[239])
Родина наша вовек не погибнет по промыслу Зевса
И по решению всех вечных, блаженных богов:
То ведь Паллада Афина, заступница крепкая наша,
Бога могучего дочь, длани простерла над ним!
Но в неразумье своем сами граждане[240] город великий
Ввергнуть в погибель хотят, думая лишь о деньгах.
И у народных вождей преисполнены думы неправды.
Но за великую спесь много несчастий их ждет:
Сдерживать гордых страстей не умеют и в строгом порядке
Радости дня проводить, в тихом пируя кругу.
<Только о деньгах мечты их; владеть, хоть нечестно, стремятся[241]. >
И богатеют они, злым предаваясь делам.
<Сытость - надменности мать, коль прибудет богатство большое[242].>
Тут не щадят ничего, ни из сокровищ святых,
Ни из народных богатств; они грабят, откуда придется,
И не боятся совсем Правды уставов святых.
Ведает молча она настоящее все и былое;
Рано иль поздно придет дать воздаяние всем.
Это на весь уже город идет неизбежной бедою;
В тяжкое рабство затем скоро ввергает его
Или ж гражданскую Смуту и брань ото сна пробуждает, -
Ту, что у многих берет юность, завидную всем.
Так ведь от рук супостатов терзается город желанный
В схватках взаимной вражды, милых злодеям одним
Бедствия эти в отчизне кишат, а из бедного люда
Многие угнаны прочь и на чужбину идут;
Проданы в рабство они и влачат там позорные цепи.
<И по неволе несут горькую долю рабов.[243]>
Так всенародное горе уж к каждому в дом проникает;
Двери сенные ему путь преграждать не хотят.
Но чрез высокую прыгнет ограду и всюду настигнет,
Хоть бы ты в доме своем в дальний покой убежал.
Сердце велит мне поведать афинянам эти заветы:
Что беззаконье несет городу множество бед,
Но что законность во всем и порядок, и лад водворяет,
Да и преступным она на ноги путы кладет,
Гладит неровности, спесь прекращает, смиряет надменность;
Бедствий цветок роковой сушит, не давши расцвесть;
Правду в неправых судах она вводит, дела укрощает
Высокомерных людей, тушит взаимный раздор;
Злобу жестокой вражды прекращает она, и повсюду
Дружно и мудро при ней люди живут меж собой.
(256) Слышите, граждане афинские, что говорит Солон про таких людей, да и про богов, которые, по его словам, спасают государство. Я лично всегда считаю верным такое рассуждение, что боги спасают наше государство, и хочу, чтобы и впредь так было; но я думаю также" что некоторым образом и все случившееся теперь при сегодняшнем рассмотрении отчетности является доказательством какого-то благоволения богов к нашему государству. (257) Ну, смотрите! Человек, совершивший много ужасных дел во время посольства и отдавший земли[244], в которых следовало бы чтить богов вам и союзникам, предал бесчестью человека, выступившего с обвинением против него. Для чего боги так сделали? - Для того, чтобы сам он не встретил ни жалости, ни снисхождения за свои проступки. Но все-таки он, даже и обвиняя того, предпочел бранить меня и еще раз перед народом[245] угрожал внести против меня обвинение и принять еще тому подобные меры. Для чего? - Для того, чтобы я, выступая с обвинением против него, как человек, точнее всех знавший его подлые поступки и шаг за шагом следивший за ними, вызывал с вашей стороны наибольшую снисходительность к нему[246]. (258) Но он, хоть и уклонялся[247] все время до сих пор, все-таки поставлен теперь в необходимость явиться на суд как раз в такое время, когда вам невозможно и даже небезопасно, если не по каким-нибудь иным соображениям, то во всяком случае ввиду надвигающихся событий, оставить его безнаказанным за его продажность: конечно, если вообще всегда, граждане афинские, следует ненавидеть и карать предателей и взяточников, то сейчас это было бы особенно уместно и могло бы принести общую пользу всем людям. (259) Да, граждане афинские, страшная язва поразила Грецию, тяжкая и требующая какого-то большого счастья и внимания с вашей стороны. Действительно, в отдельных государствах наиболее именитые люди, которым вверяют руководство делами, несчастные, предают собственную свободу и сами добровольно налагают на себя рабство, прикрашивая это хорошими названиями вроде гостеприимства, товарищества, дружбы и тому подобного; а остальные и притом люди, занимающие самое важное положение в отдельных государствах, которые должны бы карать и немедленно предавать казни этих людей, не только не делают ничего подобного, но восхищаются ими, с завистью глядят на них и хотели бы сами каждый со своей стороны быть такими, как они. (260) Но такой образ действий и такое соревнование, граждане афинские, у фессалийцев[248] вплоть до вчерашнего дня или вообще до недавнего времени отнимали гегемонию и общественное значение, а сейчас отнимают уже и свободу, так как в акрополях некоторых из них стоят сторожевые отряды македонян; а распространившись в Пелопоннес, этот образ действий устроил резню в Элиде[249] и заразил ее злосчастных жителей таким безрассудством и безумием, что они готовы осквернять себя убийствами своих сородичей и сограждан, лишь бы властвовать друг над другом и выслуживаться перед Филиппом. (261) И дело не остановилось и на этом, но перешло в Аркадию и там перевернуло все вверх дном. И вот теперь многие из аркадян, вместо того чтобы, как им подобало, более всего гордиться свободой, подобно вам (ведь из всех людей вы и они - единственные люди - дети своей земли[250], восторгаются Филиппом, воздвигают его бронзовые статуи, присуждают ему венки, наконец, постановили, если он придет в Пелопоннес, принимать его в своих городах. То же и у аргосцев. (262) Это обстоятельство, клянусь Деметрой, если не говорить пустого, требует немалой осторожности, так как эта язва, обходя все кругом, подошла и сюда, граждане афинские. Итак, пока вы еще в безопасности[251], примите меры предосторожности и предайте атимии[252] первых, кто ввел это у вас. Иначе, смотрите, как бы не пришлось вам признать правильность моих теперешних слов тогда, когда у вас уже не будет и возможности делать то, что нужно. (263) Разве вы не видите, каким наглядным, граждане афинские, и ясным примером являются злополучные олинфяне? А ведь их, несчастных, не что иное довело до гибели, как именно такой образ действий. Вы поймете это, если только выясните хорошенько, что с ними произошло. Именно, когда у них было только четыреста всадников и самих их было общим числом не более пяти тысяч, так как тогда халкидяне еще не были объединены все в одно государство[253], (264) лакедемоняне пошли на них с большими сухопутными и морскими силами (вы, конечно, знаете, что лакедемоняне в те времена, можно сказать, владычествовали на суше и на море), но вот, хотя против них пришла такая сила, они все-таки не сдали ни города, ни какой-нибудь крепости, но даже одержали победы во многих сражениях, убили трех военачальников[254] и в конце концов закончили воину на таких условиях, как сами хотели. (265) Когда же некоторые люди начали брать взятки и большинство народа по простоте душевной или, лучше сказать, вследствие несчастья, стало им придавать больше веры, чем ораторам, отстаивавшим их пользу, и когда Ласфен[255] крышу своего дома покрыл лесом, полученным из Македонии, а Евфикрат стал держать большое стадо коров, не заплатив никому денег, другой же кое-кто пригнал себе стадо овец, еще другой - лошадей, - в это время народ, против которого это направлялось, не только не гневался и не требовал наказания виновных в этом, но смотрел на них с уважением. Относился с завистью, окружал почестями, считал за настоящих людей. (266) Наконец, это положение зашло так далеко, и взяточничество приобрело такую силу, что, хотя они имели тысячу всадников, хотя самих в это время было числом свыше десяти тысяч и хотя имели союзниками все окрестное население и хотя вы прислали им на помощь десять тысяч наемников и пятьдесят триер да еще четыре тысячи своих граждан[256], все-таки никакие из этих средств не могли уже их спасти, и не прошло и года с начала этой войны, как предатели погубили у них все города на Халкидике, и Филиппу не было уже надобности прислушиваться к голосу этих предателей[257] и спрашивать, что ему взять в первую очередь. (267) Филипп взял с оружием в руках пятьсот всадников, которые были преданы самими военачальниками: такого числа не брал еще никогда никто из людей. И виновники этого не постыдились ни Солнца, ни Земли, своей родины, на которой сами находились, ни святынь, ни могил, ни сраму за такие дела в последующие времена. Вот до какого безрассудства, граждане афинские, вот до какого безумства доводит людей продажность! Так вам, вам именно, народному большинству, надо быть рассудительными, не допускать подобных дел, но карать за них всенародно. Действительно, после того, как вы вынесли много суровых постановлений относительно тех, кто предал олинфян, было бы ни с чем не сообразно, если бы вы оказались неспособными карать преступников у самих себя. Читай-ка псефисму об олинфянах.
(Псефисма)
(268) Такое ваше решение, граждане судьи, против предателей и богоненавистных людей всем людям - и грекам, и варварам - представляется правильным и прекрасным. Но так как получение взяток предшествует предательским действиям и именно оно побуждает некоторых к этому, то раз вы, граждане афинские, заметите кого-нибудь как взяточника, так и считайте его вместе с тем и за предателя. Если один предает благоприятные условия, другой - выполнение дел, третий - воинов, то каждый из них, мне кажется, губит то именно, что окажется в его распоряжении; но ненавидеть таких людей надлежит всех одинаково. (269) У вас, граждане афинские, у одних на всем свете есть возможность в этом отношении пользоваться своими отечественными примерами и на деле подражать своим предкам, которых вы справедливо восхваляете. Действительно, если сейчас вам не представляется случая подражать им в боях, в походах или в опасностях, в которых отличались они, так как в данное время у вас существует мир, то подражайте по крайней мере хоть их благоразумию. (270) В нем везде есть нужда, и благоразумное отношение отнюдь не требует больших хлопот и беспокойств, чем безрассудное; но если каждый из вас теперь, сидя на месте, будет судить о делах, как надо, и подавать свой голос, он в такое же время приведет в лучшее состояние общественные дела в государстве и вместе с тем совершит действия, достойные предков; если же будет решать не так, как надо, он приведет дела в еще худшее состояние и прямо недостойное предков. Так вот, как же они думали о таких людях? Возьми-ка, секретарь, и прочитай вот эту выписку: вам нужно увидеть, что вы относитесь слишком легко к таким делам, за которые наши предки приговаривали к смертной казни. Читай.
(Надпись на плите)
(271) Вы слышите, граждане афинские, надпись говорит, что Арфмий, сын Пифонакта, зелеец, объявляется недругом и врагом народа афинского и союзников - сам и весь его род[258]. За что? - За то, что от варваров он привез золото в Грецию. Из этого можно, кажется, увидеть, как ваши предки были озабочены тем, чтобы и из посторонних людей ни один человек не мог, польстясь на деньги, причинить какого-либо вреда Греции, а вы не принимаете мер даже к тому, чтобы против самого государства нашего никто из граждан не мог совершить преступления. (272) - "Но, клянусь Зевсом, - скажет, пожалуй, кто-нибудь, - этот столб с надписью поставлен здесь случайно". - Нет, хотя весь этот вот Акрополь есть священное место и занимает широкую площадь[259], этот столб поставлен справа возле большой бронзовой Афины[260], которую государство воздвигло в память победы над варварами на средства, данные греками. Да, тогда так свято чтили справедливость и такое значение придавали наказанию людей, виновных в подобных делах, что одинаково удостаивали постановки, как победный памятник в честь богини, так и решения о наказаниях преступникам; а сейчас - просто смех, полная безнаказанность, если эту крайнюю необузданность не остановите вы теперь. (273) Итак, я думаю, что вы, граждане афинские, поступите правильно, если будете подражать вашим предкам не в чем-нибудь одном только, но вообще во всем без исключения, что они делали. Вы все, я уверен, слыхали про дело с Каллием, сыном Гиппоника. Он заключил в качестве посла тот пресловутый мир, по которому царь[261] не должен был по суше приближаться к морю на расстояние однодневного конного пробега и заходить по морю на военном корабле в местах между Хелидонскими и Кианейскими островами[262]. Так вот этого Каллия они едва не предали казни за то, что он во время посольства будто бы принял подарки, а при сдаче отчета наложили на него взыскания в размере пятидесяти талантов. (274) А между тем лучшего мира, чем этот, никто не мог бы назвать ни в предыдущее, ни в последующее время[263]. Но они смотрели не на это. Причину этой удачи они видели в собственной доблести и в славе государства, причину же того, бескорыстно ли это сделано или нет, видели в нравах своего посла. Они требовали, таким образом, от того, кто приступает к общественным делам, чтобы он держался честных и неподкупных нравов. (275) Да, они считали взяточничество до такой степени ненавистным и зловредным для государства, что не терпели его ни в каком деле и ни у какого человека. А вы, граждане афинские, видели, как теперешний мир разрушил стены городов у ваших союзников и как он же сооружает дома у послов, как у нашего государства отнял достояние, а этим людям доставил такие богатства, которых они никогда еще и во сне не рассчитывали приобрести[264], и вы все-таки не казнили их сами; вам еще требуется обвинитель, и вы на словах лишь судите тех, чьи преступления видят все на деле[265].
(276) Конечно, можно бы рассказать не только о старых делах и, приводя их в пример, призвать вас к мщению; но и на памяти вас самих, здесь присутствующих и еще здравствующих, понесли наказание многие; всех их я не стану перечислять, упомяну лишь одного или двух из участников другого посольства, оказавшегося гораздо менее пагубным для государства, которые были преданы смертной казни. Возьми-ка и прочитай вот эту псефисму.
(Псефисма)
(277) На основании этой псефисмы вы, граждане афинские, приговорили тех послов к смертной казни, в том числе Эпикрата[266], человека, как я слышал от старших, дельного и бывшего во многих отношениях полезным нашему государству, одного из деятельных участников возвращения народа из Пирея[267] и вообще преданного демократии. Но все-таки никакая из этих заслуг не помогла ему - и справедливо; конечно, для того, кто берется руководить такими важными делами, недостаточно быть честным только наполовину, и, раз он заручился наперед вашим доверием, ему нельзя злоупотреблять им для того, чтобы иметь возможность еще больше вредить, но вообще он не должен совершать сознательно никаких преступлений против вас. (278) Так вот, если эти люди не повинны хоть в каком-нибудь одном их таких дел, за которые те были приговорены к смерти, тогда тут же казните меня. Смотрите сами: "Так как они, - говорит эта псефисма, - исполняя посольские обязанности, действовали вопреки постановлению". Таково первое из обвинений. А эти разве не нарушали постановления? В псефисме сказано: "С афинянами и союзниками афинян", а разве они не исключили из договора фокидян? В псефисме значится: "Приводить к присяге правительственных лиц в отдельных государствах", а они разве не привели только тех, которых прислал к ним Филипп?[268] В псефисме предписывается: "Нигде не встречаться с Филиппом наедине", а они разве не вели с ним все время переговоры частным образом? (279) Там сказано: "И некоторые из них были изобличены в том, что неправильно докладывали в Совете". А эти еще не только в Совете, но и в Народном собрании. И кем же изобличены? Вот это и замечательно: самими делами, так как все произошло прямо обратно тому, что сообщали они. Далее там сказано: "И еще в том, что в письмах не сообщали правды". Да ведь так же и эти. "И еще в том, - говорится там, - что они сообщали ложные сведения про союзников и что принимали подарки". А эти не только сообщали про них ложь, но совершенно погубили их, что уж, конечно, гораздо ужаснее, чем сообщить ложь. Но, конечно, если бы они стали запираться относительно получения подарков, оставалось бы их изобличать, но так как они признавались[269], следовало бы, конечно, тут же отвести их, куда нужно. (280) Так что же, граждане афинские? Раз дело так, неужели вы, сыновья тех людей, а частью даже сами остающиеся еще в живых из тех людей, допустите все это? Эпикрат, известный своими заслугами перед народом, принадлежавший к партии Пирея, был изгнан и подвергся наказанию, и еще вот в недавнее время известный вам Фрасибул, сын Фрасибула, ревностного демократа, руководившего возвращением народа[270], был присужден к уплате десяти талантов[271], также и один из потомков Гармодия[272] и еще сыновья некоторых людей, оказавших вам величайшие услуги, которых по закону за благодеяния, совершенные ими вам, вы сделали во всех святилищах при жертвоприношениях участниками в возлияниях и кратерах и которых воспеваете[273] и чтите наравне с героями и богами (281), все они понесли наказание по законам, и им не помогли ни снисходительность, ни сострадание, ни слезы детей, носящих имена наших благодетелей, ни что-либо другое - ну, а как же после этого вы отнесетесь к сыну Атромета, учителя грамоты, и Главкофеи, собиравшей сонмища, из-за которых была казнена другая жрица[274], неужели же вы, захватив его, сына таких родителей, человека, ни в чем не оказавшегося полезным для государства, ни лично, ни по отцу, ни по кому-либо из родственников, все-таки оправдаете? (282) В самом деле, есть ли от них хоть лошадь, хоть триера, участие хоть в одном походе, постановка хора, исполнение литургии, чрезвычайный взнос, доброе расположение, подвергал ли себя хоть раз опасности, - что из этого за все время сделано ими для государства? А между тем, будь даже налицо все это, но раз не было соблюдено одно условие, раз не исполнялись честно и бескорыстно обязанности послов, тогда за одно это он уже заслуживал смерти. А если не было ни того, ни другого, тогда разве вы не должны покарать его? (283) разве не припомните, что говорил сам же он, когда выступал с обвинением против Тимарха[275], - именно, что ничего не стоит государство, которое не обладает твердостью в отношении преступников, и ничего не стоит государственный строй, в котором снисходительность и чье-нибудь ходатайство больше значат, чем законы; вам нечего, говорил он, жалеть ни мать Тимарха, престарелую женщину, ни малых детей, ни кого-либо другого, но надо иметь в виду, что, если поступитесь требованиями законов и государственного порядка, не найдете потом людей, которые бы пожалели вас самих. (284) Но что же, - значит, несчастный человек так и останется преданным атимии за то только, что увидел преступление этого человека, тогда как его самого вы оставите безнаказанным? Почему же? Ведь если людей, погрешивших против самих себя, Эсхин почел справедливым подвергнуть такому суровому наказанию, тогда какому же наказанию должны подвергнуть вы, как судьи, принесшие присягу, людей, совершивших такие преступления против государства, - и его в том числе, поскольку он уличается как их соучастник? (285) - "Нет, клянусь Зевсом, - скажет, пожалуй, кто-нибудь, - благодаря тому процессу[276] поднимется у нас нравственность среди молодых людей". - Но в таком случае и этот процесс научит политических деятелей, по вине которых государство подвергается величайшей опасности; а нужно думать и о них. Так знайте же: и Тимарха он погубил вовсе не потому, клянусь Зевсом, чтобы имел в виду сделать ваших детей скромными (они и сейчас, граждане афинские, у вас достаточно скромны: не приведи бог такого несчастья, чтобы нашей молодежи потребовались в качестве софронистов[277] Афобет и Эсхин!), (286) нет, это он сделал потому, что тот, будучи членом Совета, написал предложение - подвергать смертной казни всякого, кто будет уличен в доставке Филиппу оружия или оснастки для триер. Это видно вот из чего. С каких пор стал Тимарх выступать с речами перед народом? Давно! Так вот, хотя все это время Эсхин проживал в городе, он никогда не выражал негодования и не находил ничего страшного в том, что такой человек выступает с речами, - до тех пор, пока сам не побывал в Македонии и не отдал себя там в наем. Возьми-ка и прочитай самую псефисму Тимарха.
(Псефисма)
(287) Таким образом, тот человек, который во имя вашей пользы внес письменное предложение о том, чтобы во время войны не перевозить оружие к Филиппу, а в противном случае чтобы виновного казнить смертью, теперь уничтожен и подвергся поруганию. А вот этот, предавший Филиппу даже оружие ваших союзников[278], выступал его обвинителем и говорил о распутстве, - о Земля и боги! - имея бок о бок с собой двух свояков, при одном виде которых вы испустили бы крики возмущения, - этого гнусного Никия[279], который отправился наемником в Египет к Хабрию[280], и проклятого Киребиона[281], который в пьяных шествиях[282] разгуливает без маски. Да что толковать об этом? Он видел перед собой брата Афобета! Да, в тот день вспять потекли[283] все потоки речей о распутстве.
(288) А в какую глубину бесчестья ввергли наше государство подлость и лживые сообщения этого человека, всего этого в целом я не стану касаться, а расскажу только то, что все вы знаете. В прежнее время, граждане афинские, за тем, какое постановление вынесено вами, следили решительно все остальные греки; а теперь мы уже сами обходим остальных, справляясь о том, какие решения приняты ими, прислушиваемся, что делается у аркадян, что у амфиктионов, куда идет Филипп, жив он или умер[284]. (289) Разве не это мы делаем? Я лично не боюсь, если Филипп жив, но боюсь, не умерло ли у нашего государства это чувство - ненависть и мщение по отношению к своим обидчикам. И меня не страшит Филипп, если с вашей стороны будет здравое отношение; но, если у вас будет обеспечена безнаказанность людям, которые желают состоять на жаловании у него, и если некоторые из лиц, пользующихся вашим доверием, будут их оправдывать и, хотя прежде все время отрицали, что действуют в пользу Филиппа, теперь вдруг поднимутся на его защиту, - вот это меня страшит[285]. (290) Действительно, как же это могло быть, Евбул?[286] Когда судился твой двоюродный брат Гегесилей[287] и недавно Фрасибул[288], дядя Никерата, при первом голосовании ты не хотел отозваться даже на их приглашение, когда же шел вопрос о наказании[289] ты, поднявшись на трибуну, ничего не стал говорить в их защиту. Но просил судей уважить твое ходатайство. Так как же ты выступишь в защиту Эсхина, когда не выступаешь за родственников и близких людей? (291) А ведь когда Аристофонт привлекал к суду Филоника[290] и тем самым осуждал и твои действия, разве вместе с ним не выступал обвинителем против тебя и Эсхин, и не оказывался ли он таким образом одним из твоих врагов? Уж не тогда ли вы с ним примирились, когда ты запугал наш народ, сказав, что надо или сейчас же идти в Пирей, делать денежные взносы и зрелищные деньги обратить в воинские[291], или в противном случае голосовать за то предложение, которое Эсхин поддержал, а внес в письменном виде этот гнусный Филократ, - то самое, из-за которого этот мир вместо равного для всех стал позорным? (292) Не тогда ли, когда эти люди погубили все своими дальнейшими преступлениями? И вот перед народом ты тогда проклинал Филиппа и, клянясь жизнью своих детей, высказывал пожелание ему гибели, а сейчас думаешь помогать Эсхину? Как же погибнет Филипп, когда ты будешь спасать людей, получающих от него взятки? (293) Вот ты привлекал к суду Мерокла[292] за то, что тот брал с арендовавших рудники по двадцати драхм с каждого, и обвинял Кефисофонта[293] в присвоении священных денег за то, что он с запозданием на три дня внес на стол менялы[294] семь мин; как же в таком случае ты не только не привлекаешь к суду, но еще предлагаешь оправдать таких людей, которые получили деньги, признают это и изобличаются с поличным в том, что делали это на погибель союзникам? (294) Такие дела, конечно, ужасны и требуют большой предусмотрительности и осторожности, тогда как упомянутые раньше, по которым ты привлекал тех людей, просто смехотворны. Это вы увидите вот по каким соображениям. Были в Элиде какие-нибудь казнокрады? Да, по всей вероятности. Участвовал ли кто-нибудь из них там теперь в низвержении демократии? - Нет, ни один. Хорошо, были ли еще какие-нибудь другие подобного рода люди в Олинфе в то время, когда он существовал? Да, я полагаю. Так по их ли вине погиб Олинф? - Нет. Ну, а как вы думаете, - были ли в Мегарах какие-нибудь воры и казнокрады? - Ну, конечно. А оказался ли там кто-нибудь из них теперь виновным в происшедших событиях? - Нет, ни один. (295) В таком случае, кто же именно эти люди, совершающие столь тяжелые и столь важные преступления? - Это те люди, которые считают себя, вполне достойными называться гостеприимцами и друзьями Филиппа, те, которые добиваются должностей стратегов, стремятся к руководящему положению, хотят быть выше большинства. Не судился ли недавно в Мегарах перед собранием Трехсот[295] Перилл за то, что уехал к Филиппу, и разве ему не исходатайствовал освобождение выступивший с речью Птеодор, по богатству, родовитости и славе первый человек среди мегарцев, и не отправил ли его снова к Филиппу? И разве после этого один не явился с отрядом наемников, а другой разве не варил сыр[296] дома? Вот оно как! (296) Нет, нет на свете ничего такого, чего следовало бы бояться больше, чем такого положения, когда позволяют кому-нибудь становиться выше большинства. По-моему, пускай никто не получает ни оправдания, ни осуждения на основании только того, что это угодно такому-то или другому лицу, по пусть каждый, кого оправдывают или осуждают его дела, получает у вас приговор, какого заслуживает. В этом и состоит демократический порядок. (297) Но кроме того, у вас многие при известных обстоятельствах приобрели силу - Каллистрат, затем Аристофонт, Диофант[297], а до них и еще другие. Но где каждый из них имел первенство? В Народном собрании; а в судах еще никто до сегодняшнего дня не бывал сильнее вас, законов и присяги. Так вот и теперь не позволяйте этого Евбулу. В подтверждение же того, что в этих делах более подходит соблюдать осторожность, чем доверчивость, я приведу вам прорицания богов, которые всегда спасают государство гораздо более, чем его руководители. Читай же прорицания.
(Прорицания)
(298) Слышите, граждане афинские, о чем предупреждают вас боги! Если они изрекли вам это во время войны, то тем самым они говорят, что вам надо остерегаться стратегов, так как войной руководят стратеги; если - после заключения вами мира, тогда - остерегаться стоящих у государственного управления, так как они руководят, их вы слушаетесь и с их стороны надо бояться обмана. "И надо добиваться сплоченности в государстве, - говорится в прорицании, - так чтобы между всеми было единомыслие и чтобы ничем не доставлять радости врагам". (299) Ну, а что же в таком случае, по вашему мнению, граждане афинские, может доставить удовольствие Филиппу - оправдание ли человека, сделавшего столько зла, или его наказание? Я думаю, что оправдание. Но прорицание говорит, что никак не надо доставлять врагам радости. Далее, вы все должны единодушно карать людей, отдавшихся так или иначе на службу врагам; этого требует от вас Зевс, Диона[298] и все вообще боги. Извне действуют враги, изнутри - их пособники. Значит, делом врагов является давать, делом же их пособников - брать и выручать взявших.
(300) Кроме того, даже с человеческой точки зрения всякий может убедиться, что ничего нет опаснее и ужаснее[299], чем позволять лицу, стоящему во главе государства, заводить дружбу с людьми, которые желают не того же, чего желает народ. В самом деле, поглядите, какими средствами Филиппу удалось овладеть положением дел и какими ему удалось осуществить важнейшие из его дел. Как раз тем, что он покупал возможность действий у торгующих этим; тем, что он подкупал и подстрекал руководящих деятелей в государствах, - вот чем. (301) От вас теперь зависит, если вам будет угодно, обезвредить и то, и другое, - нужно только отказаться от желания слушать тех, которые защищают подобных людей; наоборот, нужно показать им, что они не властны над вами (сейчас они утверждают, будто имеют власть), нужно покарать продавшегося и сделать так, чтобы все увидели это. (302) Ведь вам естественно было бы, граждане афинские, разгневаться на всякого, кто сделал подобное и предал союзников, друзей и благоприятные условия, - т.е. все то, от чего у всех людей зависит успех или неуспех общего положения; но, конечно, ни на кого не имеете вы большего права гневаться, чем на него. Действительно, после того как он поставил себя в ряд людей, которые якобы не доверяют Филиппу[300], и после того как единственный и первый будто бы увидал, что тот является общим врагом всех греков, после всего этого он сделался перебежчиком и предателем, стал вдруг сторонником Филиппа: так разве этим не заслужил он многократной казни? (303) Но что дело обстоит именно так, он и сам не будет в состоянии опровергнуть. В самом деле, кто же с самого начала привел к вам Исхандра[301], который, как он тогда говорил, пришел сюда к нашему государству от друзей из Аркадии? Кто кричал тогда, что Филипп собирает силы Греции и Пелопоннеса[302], между тем как вы спите? Кто произносил тогда всенародно те длинные и красивые речи и читал псефисмы Мильтиада и Фемистокла[303] и присягу эфебов в храме Аглавры?[304] Разве не он? (304) Кто убедил вас отправлять посольства чуть ли не к Красному морю, так как Греции будто бы угрожает Филипп, а вам следует предусматривать это и не оставлять на произвол судьбы дела греков? Хотя внес эту псефисму Евбул, но разве послом в Пелопоннес не отправлялся вот этот самый Эсхин? А какие разговоры вел он и какие речи произносил, придя туда, это уж ему знать; а что он докладывал вам это, я уверен, вы помните все. (305) Он часто в своих речах перед народом называл Филиппа варваром и аластором[305], сообщал вам, как были рады аркадяне, что государство афинян уже стало проявлять внимание к их делам и пробуждается. Но вот что, по его словам, более всего его возмутило. Он при отъезде встретился с Атрестидом[306], который возвращался от Филиппа, причем его сопровождали женщины и мальчишки, человек до тридцати. Он будто бы, удивленный этим, спросил кого-то из проходивших, кто этот человек и что за толпа его сопровождает; (306) когда же услыхал, что Атрестид возвращается от Филиппа и что это - пленники из олинфян, полученные от него в подарок, ему показалось это чем-то ужасным, он прослезился и пожалел, до какого унизительного состояния дошла Греция, раз она смотрит равнодушно на такие несчастья. И он советовал вам направить каких-нибудь лиц в Аркадию с тем, чтобы они там разоблачили людей, действующих в пользу Филиппа: он слышал будто бы от своих друзей, что если наше государство займется этим делом и пришлет послов, эти люди понесут наказание. (307) Вот так тогда очень хорошо, граждане афинские, и в соответствии с достоинством нашего государства говорил он перед народом. Но когда он побывал в Македонии и увидал там врага, как своего, так и всех греков, разве подобные или сходные с этими речи стал он говорить? Нет, далеко не такие, но его речи стали сводиться к тому, что не к чему помнить о предках, говорить о трофеях или спешить кому-нибудь на помощь; он стал выражать удивление тому, как некоторые предлагают совместно с остальными греками обсуждать условия мира с Филиппом, и зачем относительно ваших собственных дел вам нужно согласие кого-то другого; (308) он стал даже говорить, будто сам Филипп - о Геракл! - чистейший эллин из всех людей, отличнейший оратор, наилучший друг афинян; будто у нас в государстве есть какие-то настолько нелепые и вздорные люди, которые не стыдятся бранить его и называть варваром. Так как же тот самый человек, который прежде говорил одно, посмел бы теперь говорить совсем иное, если бы не был подкуплен?
(309) Далее, как мог человек, высказывавший тогда негодование на Атрестида за мальчиков и женщин олинфских, теперь позволить себе действовать заодно с Филократом, который привел сюда на бесчестье свободных женщин олинфских и который получил такую известность своей гнусной жизнью, что мне теперь нет надобности рассказывать про него ничего позорного или отвратительного, но достаточно мне сказать: "Филократ привел женщин", как все вы и все собравшиеся кругом[307] уже знаете дальнейшее и, я уверен, жалеете несчастных и злополучных женщин, которых не пожалел Эсхин и за судьбу которых не оплакал Греции, поскольку они у своих союзников подвергаются оскорблениям со стороны послов.
(310) Но он будет плакаться о себе, совершившем такие дела в качестве посла, и, может быть, приведет сюда детей и заставит их подняться на трибуну[308]. А вы, граждане судьи, глядя на детей этого человека, представляйте себе, что у многих ваших союзников и друзей дети бродят и ходят по свету нищими, испытав страшные бедствия по его вине, и что эти дети гораздо более заслуживают у вас жалости, чем дети отца - такого преступника и предателя, а также и то, что ваших детей эти люди лишили надежд, приписав в условия мира: "и с потомками"[309]; а глядя на слезы его самого, помните, что сейчас перед вами находится человек, который сам предлагал послать в Аркадию людей в качестве обвинителей против тех, кто действовал в пользу Филиппа. (311) Так вот сейчас вам не нужно ни отправлять посольство в Пелопоннес, ни совершать длинный путь, ни тратиться на дорожные расходы, но нужно только каждому из вас подойти сюда к трибуне[310] и подать святой и справедливый голос за родину против человека, который, - о Земля и боги! - вначале говорил перед народом то, что я уже излагал - про Марафон, Саламин и другие битвы и про трофеи, потом вдруг, после того как побывал в Македонии[311], заговорил совершенно обратное этому, - что не надо помнить о предках, не надо говорить о трофеях, не надо никому оказывать помощь, не надо ничего обсуждать совместно со всеми греками[312], - недоставало только, - что надо разрушить наши стены! (312) Но никогда за все время у нас еще не раздавалось речей позорнее этих. Да, действительно, есть ли среди греков или среди варваров хоть один настолько глупый или неосведомленный человек или так сильно ненавидящий наше государство, который бы утвердительно ответил, если бы его спросили: "Скажи, пожалуйста, во всей вот этой, теперешней Греции, где только живут люди, есть ли хоть одно место, которое могло бы носить свое настоящее название или в котором могли бы жить теперешние владельцы его - греки, если бы за спасение их не проявили такой доблести бойцы, сражавшиеся при Марафоне и при Саламине, наши предки?" Я уверен, что ни один человек не дал бы утвердительного ответа, но всякий бы признал, что все эти места были бы захвачены варварами. (313) Так как же теперь - об этих людях, которым даже из врагов никто не может отказать в этих прославлениях и похвалах, Эсхин не позволяет помнить вам, их потомкам, лишь бы самому получить деньги? Но ведь если все другие блага недоступны мертвым, то похвалы за доблестные дела составляют преимущественное достояние погибших такой смертью, так как даже зависть бессильна против этого. Лишая их этого, Эсхин сам теперь заслуживал бы лишения гражданской чести[313], и с вашей стороны было бы справедливо отомстить за предков, подвергнув его этому наказанию. Но, ограбив и расхитив подобными речами деяния наших предков, ты, подлая голова, своими словами погубил все наши дела. (314) И ты еще за счет этого имеешь поместье[314] и сделался важным человеком. Это ведь так и есть. Пока он еще не совершил всяких преступлений против государства, он признавал, что был секретарем и что благодарен вам за избрание, и до этих пор держался скромно. Когда же причинил несчетные бедствия, он насупил брови и если кто-нибудь скажет: "бывший секретарь Эсхин", он сейчас же станет ему врагом и считает это для себя оскорблением, идет через площадь, спустив гиматий до пят, шествует словно Пифокл[315], надув щеки: это у вас уже один из гостеприимцев и друзей Филиппа, - один из тех, кто мечтает разделаться с народом и кто считает каким-то водоворотом и безумием установившийся у нас порядок вещей, - это он, низкопоклонствовавший до этого времени перед фолом[316].
(315) Теперь я хочу напомнить вам в главных чертах, каким образом Филипп обманул вас своей политикой, взяв себе на помощь вот этих богоненавистных. Весьма уместно разобрать и рассмотреть весь этот обман в целом. С самого начала Филипп хотел мира, так как его страна опустошалась разбойниками и рынки были заперты[317] и так как вследствие этого он не мог пользоваться никакими выгодами; вот почему он и послал от своего имени тех ораторов с их любезными речами - Неоптолема, Аристодема и Ктесифонта[318]. (316) Когда же потом мы, послы, прибыли к нему, он тотчас же нанял себе на службу этого человека с тем, чтобы он поддерживал в речах и в действиях мерзкого Филократа и старался оттеснить тех, кто хотел действовать честно; он написал вам письмо[319], которым особенно рассчитывал добиться мира. (317) Но даже и этим способом ему невозможно было достигнуть сколько-нибудь значительного успеха против вас, если он не погубит сначала фокидян. А это было нелегко, так как его дела свелись, словно по воле судьбы, к такому положению, что приходилось либо вовсе отказаться от исполнения своих желаний, либо нужно было обратиться ко лжи и клятвопреступничеству и сделать в таком случае всех - и греков, и варваров - свидетелями своей подлости. (318) Действительно, если бы он принял фокидян как ваших союзников, и одновременно с вами принес им присягу, тогда ему пришлось бы сразу же преступить клятвы по отношению к фессалийцам и фиванцам, так как одним из них он поклялся помочь в подчинении Беотии, другим в возвращении им места в Пилейской амфиктионии[320]; с другой стороны, он понимал, что, если бы не стал принимать фокидян, как и в самом деле их не допускал, вы не позволите ему пройти через Пилы, но направите туда войско, - это вы и сделали бы, если бы не были обмануты - а при таком условии он уж не представлял себе возможности пройти. (319) А чтобы убедиться в этом, ему не нужно было справляться у других, но он сам был свидетелем этого: именно, когда он в первый раз[321] победил фокидян и уничтожил их наемников вместе с предводителем их, стратегом Ономархом, все-таки тогда, хотя, кроме вас, никто на всем свете, ни из греков, ни из варваров, не оказал фокидянам помощи, он не только не прошел и, раз не прошел, вместе с тем и не добился своей цели, но даже не мог и близко подойти. (320) Таким образом, я думаю, он уже знал хорошо, что в настоящее время, когда в Фессалии против него поднялось недовольство и вот уже ферейцы впервые не пошли вместе с ним, а фиванцы побеждены, разбиты в сражении и из их оружия воздвигнут трофей[322], ему нет возможности пройти, раз только вы пошлете туда свое войско; в случае же попытки с его стороны дело может кончиться для него плачевно, если он не прибегнет к какой-нибудь хитрости. - "Так вот, как бы мне сделать так, чтобы и явно не солгать, и вместе с тем добиться всего, что мне желательно, не показав себя в то же время клятвопреступником? Как? А вот как: попробую-ка я найти среди афинян таких людей, которые сумели бы обмануть афинян; тогда уж на меня не падет этот позор". (321) Ввиду этого послы, приходившие от него, заявляли вам, что Филипп не признает фокидян вашими союзниками, а вот эти люди со своей стороны вслед за тем говорили перед народом, что будто бы Филиппу открыто признать фокидян вашими союзниками неудобно перед фиванцами и фессалийцами, но что если он сделается хозяином положения и добьется мира, он выполнит тогда все условия, которые мы сочтем нужным ему предложить. (322) Вот этими обещаниями и обманами они и добились от вас согласия на заключение мира без фокидян. Но надо было помешать посылке войска в Пилы, ради чего все-таки стояли на якорях пятьдесят триер[323] с тем расчетом, чтобы, если туда направится Филипп, вы могли преградить ему путь. (323) Как же тут быть? Какую еще хитрость пустить в ход против этого отряда? - Отнять у вас время, затянуть дела и потом так вдруг поставить их перед вами, чтобы вы, даже если бы захотели, не могли выступить в поход! Так вот к этому явно и вели эти люди, я же, как вы уже много раз слышали[324], не только не имел возможности уйти раньше других, но даже, когда нанял себе корабль, был лишен возможности отплыть. (324) Но, кроме того, надо было заставить фокидян поверить Филиппу и добровольно отдать себя в его распоряжение, чтобы не случилось промедления в действиях и чтобы тем временем не пришло от вас какой-нибудь противоположной псефисмы. "Следовательно, о том, что фокидяне будут спасены, должно поступить сообщение от афинских послов, и таким образом даже тот, кто никогда не верил мне[325], поверит им и отдастся мне в руки; а афинян самих мы пригласим, чтобы они были уверены насчет исполнения всех своих пожеланий и не вынесли никакой псефисмы против этого. Эти люди так передадут все дело от нашего имени и надают таких обещаний, после которых, что бы ни случилось, афиняне не двинутся с места". (325) Вот каким образом и какими хитростями те люди - пропади они самым ужасным образом! - все у нас погубили. И действительно, вместо того, чтобы увидать восстановление Феспий и Платей, вы тотчас же услыхали о порабощении Орхомена и Коронеи; вместо унижения Фив и обуздания их спеси и высокомерия началось разрушение стен в городах ваших союзников фокидян, а разрушителями оказывались фиванцы - те самые, которые, по словам Эсхина, должны были быть расселены по разным местам. (326) Вместо того, чтобы отдать вам Эвбею взамен Амфиполя, Филипп устраивает себе на Эвбее отправные места против вас[326] и постоянно ведет происки против Гереста и Мегар[327]. Вместо того, чтобы вернуть себе Ороп, нам приходится выступать с оружием в руках на защиту Дрима и земли около Панакта[328], чего никогда мы не делали прежде, пока были целы фокидяне. (327) Вместо того чтобы установить в храме отеческие порядки и взыскать деньги для бога, подлинные амфиктионы вынуждены бежать[329] и прогнаны, страна их разорена, а люди, еще никогда в прежнее время не занимавшие этих мест, македоняне, варвары, теперь насильственным образом делаются амфиктионами. Если же кто помянет о священных сокровищах, того свергают со скалы[330], а у нашего государства отняли право первой очереди вопрошения оракула[331]. (328) Все дела у нашего государства стали словно какой-то загадкой. Филипп ни в чем не солгал и в то же время добился всего, чего хотел; вам же пришлось увидать, как все расчеты на исполнение ваших пожеланий поворачиваются в обратную сторону, и, хотя вы воображаете, будто живете в мире, в действительности вы пострадали хуже, чем во время войны. Зато эти люди нажили деньги на таких делах и до сего дня остаются безнаказанными. (329) Что эти дела прямо-таки проданы за взятки и что за них за все получили плату эти люди, это, я думаю, всем вам давно известно по многим признакам, и я боюсь, не достигаю ли я как раз противоположного тому, чего хочу, и не напрасно ли утомляю вас, когда стараюсь вам с особенной точностью показать то дело, которое вы давно уже знаете сами. Но все-таки вы послушайте еще вот о чем. (330) Есть ли, граждане судьи, из числа послов, которых присылал Филипп, хоть один, кому вы могли бы поставить на площади бронзовую статую? Или еще, - могли бы вы назначить кому-нибудь из них содержание в Пританее[332] или какую-нибудь другую почесть из таких, которыми вы награждаете своих благодетелей? Я думаю, нет. Почему же? Ведь вы не являетесь ни неблагодарными людьми, ни несправедливыми, ни злыми. - А потому, что они все делали на пользу Филиппу и ничего для вас, - так могли бы вы ответить, и это было бы верно и справедливо. (331) И если вы так рассуждаете, неужели вы думаете, что Филипп смотрит на дело иначе и что этим людям он дает такие значительные и ценные подарки[333] за то, что они прекрасно и честно исполняли вам на пользу посольские обязанности? Не может этого быть! Вы видите, как он принял Гегесиппа[334] и других послов, приходивших вместе с ним. Не говорю уж о всем другом, но вот этого, здесь присутствующего поэта Ксеноклида[335] он выслал, объявив об этом через глашатая, за то, что он принял их как своих сограждан. Да, к людям, которые в речах выступают за вас, говоря честно, как думают, он относится таким образом; к людям же, продавшим себя, относится так именно, как и к этим. Каких же вам еще нужно более веских свидетелей и доказательств? Сможет ли кто-нибудь отнять у вас эти данные?
(332) Недавно перед судебным заседанием ко мне подошел один человек и сообщил самую неожиданную новость, - будто Эсхин собирается обвинять Харета[336] и надеется такой уверткой и такими речами обмануть вас. Я же со своей стороны не считаю нужным особенно доказывать, что, как уже по разным делам было признано на суде, Харет с верностью и преданностью всеми зависящими от него средствами отстаивал вашу пользу, но, правда, во многих случаях он запаздывал, и это было по вине людей, которые вредили делу ради собственной наживы. Допущу даже преувеличение: положим, будет верно все, что скажет о нем Эсхин. Но и в таком случае совершенно смехотворно, если именно он станет его обвинять. (333) Я не виню Эсхина ни за какие события на войне (за них ответственны стратеги), ни за то, что наше государство заключило мир; за все события до этого времени я его не сужу. Так что же я имею в виду и с чего начинаю свое обвинение? Я обвиняю его прежде всего в том, что, когда наше государство вело переговоры о мире, он поддержал Филократа, а не тех, которые писали наилучшие предложения, и в том, что он получил взятки; в том, что после этого при вторичном посольстве потратил напрасно время и не выполнил ни одного из данных ему вами поручений; в том, что обманул государство и, обнадежив своими уверениями, будто Филипп сделает все, как нам желательно, погубил все; в том, что позднее, несмотря на предостережения других против человека, совершившего такие преступления, он все-таки защищал его[337]. (334) Вот мои обвинения, попомните это, так как, будь это мир справедливый и на равных условиях и не будь это - люди продавшиеся, а позднее и обманщики, я бы, конечно, одобрил их и предложил бы наградить венками. А стратег, будь он и виновен против вас, не имеет отношения к сегодняшней отчетности. В самом деле, кто же из стратегов погубил Гал[338], кто фокидян, кто Дориск, кто Керсоблепта, кто Святую гору, кто Пилы? Кто открыл Филиппу путь до самой Аттики через земли наших друзей и союзников? Кто оторвал от нас Коронею, кто Орхомен, кто Эвбею? Кто недавно чуть не сделал этого с Мега-рами? Кто усилил фиванцев?[339] (335) Из всех этих столь многих и столь значительных областей ни одна не была потеряна по вине стратегов, и Филипп владеет ими не потому, чтобы вы по мирному договору согласились их уступить, но все они потеряны из-за этих вот людей и из-за их продажности. Значит, если Эсхин станет увертываться, говорить вещи, не относящиеся к делу, и предпочтет всяческие отговорки, то отвечайте ему так: "Не о стратеге мы разбираем дело, не в том тебя обвиняют. Не рассказывай, есть ли еще и кто-то другой, виновный в гибели фокидян, но докажи, что ты не виновен. Если Демосфен был в чем-нибудь виновен[340], зачем ты говоришь об этом сейчас, а не обвинял его тогда, когда он сдавал отчет? Вот за это самое ты уже заслуживаешь смерти. (336) Не говори, что мир прекрасное дело или что он полезное дело, так как никто не обвиняет тебя за то, что государство заключило мир; но доказывай, что это мир не постыдный и не позорный[341], что мы не были много раз обмануты позднее и что тогда не погибло все. Ведь во всем этом твоя виновность у нас доказана. И зачем же ты до сих пор продолжаешь восхвалять того, кто все это сделал?"[342] Если вот так вы примете меры предосторожности по отношению к нему, ему нечего будет сказать, но он будет тогда попусту возвышать свой голос и напрасными окажутся все его упражнения голосовых средств.
(337) Но, может быть, мне нужно сказать и о его голосе. Эсхин, как я слыхал, очень кичится также и им, рассчитывая вас прельстить своей игрой. Но, если прежде, когда он разыгрывал бедствия Фиеста[343] и героев под Троей, вы выгоняли его своими свистками из театра и чуть не побивали камнями, так что он в конце концов отказался выступать в качестве тритагониста, то теперь, на мой взгляд, с вашей стороны было бы крайне странным оказывать ему внимание за его прекрасный голос, после того как он причинил несчетные бедствия[344] уже не на сцене, но в общественных и притом в важнейших делах государства. (338) Нет, смотрите - не допустите такой оплошности, но представляйте себе, что, когда испытываете глашатая, надо глядеть на то, хорош ли у него голос, когда же ищете посла или вообще человека, желающего заниматься каким-нибудь общественным делом, надо выбирать человека честного и полного гордости за вас, а вместе с тем соблюдающего в отношении к вам равенство, - вроде меня: я не дорожил Филиппом, но дорожил пленниками, спасал их и не опускал в этом деле парусов[345]. А этот человек пресмыкался у его ног, распевал пеаны, на вас же не хочет и смотреть. (339) Кроме того, когда вы заметите ораторские способности или хороший голос, или вообще какое-нибудь дарование такого рода у честного и почтенного человека, вы все должны радоваться за него и ему содействовать, так как это дарование служит на благо и вам, всем остальным; когда же оно достается взяточнику, негодному человеку, падкому до всякой наживы, надо ему препятствовать и слушать его с чувством горечи и отвращения, имея в виду, что негодность, снискавшая в ваших глазах внешний вид способности, обращается во вред государству. (340) А вы видите, за счет каких трудностей, обступивших теперь государство со всех сторон, этот человек приобрел себе славу. Все другие способности действуют более или менее самостоятельно, способность же оратора бессильно разбивается, когда встречает противодействие со стороны слушателей[346]. Вот так, когда будете слушать его, и помните, что это - негодный человек и взяточник, который не скажет ни слова правды.
(341) Но поймите, что осуждение этого человека, будет полезно не только для всех вообще дел, но особенно для отношений с самим Филиппом. Дело в том, что, если когда-нибудь впоследствии Филипп будет вынужден вести себя честно по отношению к нашему государству, он должен будет изменить свой образ действий. Сейчас он предпочитает обманывать народ и ухаживать за немногими; если же он узнает о гибели этих, тогда он пожелает впредь поступать так, как угодно вам - большинству народа, хозяевам всех дел. (342) При этом, если он будет сохранять все тот же произвол и наглость, как сейчас, тогда вы все-таки, уничтожив этих, устраните из своего государства людей, готовых для него на все, что угодно. В самом деле, если эти люди, понимавшие, что могут понести наказание, все-таки совершили такие дела, то как вы думаете, что они станут делать, если с вашей стороны будет проявлено попустительство по отношению к ним? Какого Евфикрата, какого Ласфена, какого предателя не превзойдут они? (343) Кто же, вы думаете, не покажет себя наихудшим из всех гражданином, если будет видеть, что людям, все решительно продавшим, достаются деньги и слава, и средства для действий благодаря связям гостеприимства с Филиппом, людям же честным и тратившим даже еще свои собственные деньги[347], достаются хлопоты, ненависть и зависть под влиянием некоторых? Нет, этого никак нельзя допускать! Ни с точки зрения славы, ни с точки зрения благочестия[348], ни с точки зрения вашей безопасности, ни с какой-либо другой точки зрения вам нет расчета оправдать этого человека; наоборот, вам следует покарать его и тем самым показать пример всем - и своим согражданам, и остальным грекам.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
Демосфен привлек к судебной ответственности Эсхина, обвиняя его в преступных действиях при исполнении обязанностей посла во время переговоров при заключении так называемого Филократова мира в 346 г. до н. э. Подробности этого дела см. выше, стр. 429 и 431 сл.
Хотя некоторые условия этого мира были явно неблагоприятны для афинян, они все-таки без промедления утвердили его, принеся присягу. Но Филипп нарочно оттягивал принесение присяги, а тем временем захватил ряд владений афинян и их союзников во Фракии. А затем, после принесения присяги, успокоив через своих приспешников общественное мнение Афин своими будто бы дружественными намерениями, Филипп неожиданно быстрым маршем прошел через Фермопилы в среднюю Грецию и разгромил афинских союзников фокидян.
Такой оборот дела давал основание подозревать, что послы, договаривавшиеся с Филиппом, утаивали от афинян его истинные намерения и сознательно вводили их в заблуждение своими неправильными докладами. Главную роль в посольстве играли Филократ и Эсхин. Против них-то и поднято было обвинение. Гиперид привлек к суду Филократа, Тимарх - Эсхина. Но Эсхин встречным обвинением сумел устранить Тимарха. Тогда в качестве обвинителя выступил Демосфен. Разными маневрами подсудимые постарались оттянуть рассмотрение дела, и процесс состоялся только через два с половиной года - в 343 г. до н. э. Филократ был признан виновным, но, не дожидаясь приговора, добровольно ушел в изгнание.
Демосфен, выступая с обвинением Эсхина, определял его преступление как взяточничество и измену. В особенно важную вину ему он ставил, во-первых, потерю афинянами владений во Фракии, так как посольство своей нарочитой медлительностью дало возможность Филиппу захватить эти места, и, во-вторых, гибель фокидян, которые сложили оружие под влиянием постановления афинян, обманутых сообщениями Эсхина, и подверглись полному разгрому. Сравнивая поведение Эсхина до посольства, когда он выступал, как ярый противник Филиппа, с тем, как он стал вести себя после возвращения из Македонии и как стал всюду отстаивать интересы Филиппа, Демосфен этому повороту находит одно объяснение - что в Македонии он был подкуплен Филиппом и с тех пор сделался его агентом в Афинах.
Обвинение Эсхину предъявлялось в форме требования отчета за действия во время второго посольства и было направлено в коллегию архонтов-фесмофетов, а те передали на рассмотрение суда гелиастов (присяжных) в составе 501 члена, или, по другим данным, 1501 члена под председательством контрольной комиссии Совета - десяти логистов. Данный процесс относится к числу таких, на которые отводился целый день, причем время распределялось поровну между обвинителем и подсудимым, а часть отводилась на совещание судей, голосование и другие формальности. Каждой стороне полагалось выступать лишь по одному разу. Наказание не было предусмотрено законом. Это был процесс "ценимый" (άγων τιμητός), т.е. судьям предосталялось самим установить наказание на основании высказываний сторон (§ 290). Демосфен предлагал смертную казнь или, по меньшей мере атимию (§ 101, 262, 313).
Эсхин в своей защитительной речи, которая у нас сохранилась, не мог отрицать многих фактов, указанных Демосфеном. Он старался по мере возможности замалчивать их, частью объяснял своей неосведомленностью (Эсх., III, 136 сл.), частью старался обратить на самого обвинителя, например близость с Филократом (II, 54).
Древние критики считали речь "О преступном посольстве" образцом среднего стиля, так как в ней высокий пафос соединяется с местами бытового и чисто повествовательного содержания (Цицерон, "Оратор", 111; Дионисий, "Демосфен", 14).
Об исходе процесса нам известно, что Эсхин был оправдан, но весьма незначительным большинством голосов - тридцатью из 501 или из 1501.
Речь Демосфена "О преступном посольстве" в том виде, как мы ее имеем перед собою, является, очевидно, литературной обработкой первоначального текста, так как содержит многочисленные ответы на возражения противника, а, кроме того, в ней отсутствуют некоторые пункты, против которых полемизирует Эсхин.
План речи
Вступление (§ 1-28). 1. Предварительные замечания (§ 1-3): а) напоминание о присяге судей (§ 1); б) мстительность Эсхина (§ 2); в) значение обсуждаемых событий (§ 3). 2. Распределение материала речи в соответствии с пятью главными обязанностями посла (§ 4 - 8). 3. Установка пунктов обвинения (§ 9-28): а) перемена образа действий Эсхина после первого посольства в Македонии (§ 9 -16); б) выступление Эсхина с оправданием действий Филиппа после второго посольства (§ 17 - 24); в) предупреждения Демосфена против обмана (§ 25 - 28).
Главная часть (§ 29 -181). 1. Виновность Эсхина в гибели фокидян (§ 29 -149). Предварительная оговорка о ничтожестве Эсхина (§ 29 - 30). 1. Вопрос о фокидянах в Народном собрании (§ 31-66): а) обещания Эсхина (§ 31-35); б) письмо Филиппа, свидетельствующее о согласованности действий Эсхина и Филиппа (§ 36-43); в) возражения Демосфена (§ 44-46); г) предательское предложение Филократа (§ 47-51); д) капитуляция фокидян и разорение их страны - результат ошибочного постановления афинян (§ 52- 66). 2. Предательство Эсхина и его сообщников (§ 67 - 71). Ответы на возможные возражения Эсхина (§ 72-82): а) против попытки сваливать вину на других (§ 72 - 77); б) против успокоения тем, что сохранен Херсонес (§ 78 - 79); в) об отсутствии свидетелей из фокидян (§ 80 - 82). Потеря Фермопил и Фокиды создает угрозу для Аттики (§ 83 - 87). Неуместность ссылок Эсхина на благо мира (§ 88 - 90). Ответственность Эсхина за обман народа (§ 91 - 92). 3. Подкупность Эсхина (§ 98 -149): а) он действовал вполне сознательно, как подкупленный агент Филиппа (§ 98-101); б) он вовсе не старался поправить свою вину (§ 102 -110); в) он поддерживал избрание Филиппа членом амфиктионии (§ 111-113); г) действовал совместно с Филократом, явным преступником (§ 114-119); д) о подкупности Эсхина свидетельствует его поведение при снаряжении третьего посольства и участия в победных торжествах Филиппа (§ 120-133). 4. Ответы на возможные возражения Эсхина и его сторонников (§ 134-149): а) осуждение Эсхина не ухудшит отношений с Филиппом, а только поднимет авторитет государства (§ 134-146); б) неудовлетворительность заключенного мира происходит не по вине полководцев, а по вине послов, получивших подарки (§ 147 - 149).
II. Виновность Эсхина в потере Фракии (§ 150 -177). 1. Преступная медлительность послов и невыполнение ими наказов Совета (§ 150-165). 2. Предательская деятельность их в Македонии (§ 166 -177).
Итоги обвинения: по вине Эсхина и его сообщников потеряны Фермопилы и Фракия (§ 178 -181).
III. Опровержение возражений противника (§ 182-281) 1. Уклонение Эсхина, как посла, от отчетности недопустимо по закону (§ 182-186).
2. Выступление Демосфена против товарища по должности не противоречит нравственности, тем более что были случаи недостойного поведения послов и самого Эсхина (§ 187 - 200). 3. Ответ на обвинение против самого Демосфена в сопричастности (§ 201-236): а) это - только отвод внимания от собственной вины (§ 201 - 205); б) Демосфен и прежде разоблачал их (§ 206 - 210); в) Демосфен давно представил отчет, а Эсхин все время уклоняется (§ 211-212); г) обвинение против Демосфена - только уловка, чтобы самому уйти от обвинения (§ 213 - 220); д) у Демосфена нет никаких личных расчетов (§ 221-228); е) оправдание Эсхина будет поощрением для продажных людей и изменников (§ 229-233); ж) любезный прием Демосфеном македонских послов был необходимой дипломатической вежливостью (§ 234-236). 4. Возражение против заступничества братьев Эсхина (§ 237 - 240). 5. Против Эсхина говорят те соображения, которые сам он приводил против Тимарха, и сделанное им сравнение со статуей Солона (§ 241-257). 6. Эсхин принадлежит к числу тех взяточников и предателей, которые, как язва, распространились по всей Греции (§ 258 - 267); к нему должны быть применены те же меры, какие применялись против изменников предками (§ 268-275) и нами в недавнее время (§ 276-281).
IV. Выводы из всего обвинения (§ 282-299). 1. Нельзя оставить Эсхина безнаказанным, тем более что сам он требовал строгости по отношению к другим (§ 282-287). 2. Его действия навлекли позор на государство, а безнаказанность поощрит предателей (§ 288 - 289). 3. Ходатайство Эвбула тем более странно, что ранее он не выступал на защиту даже близких людей (§ 290-293). 4. Эсхин принадлежит к целому отряду предателей, действующих в разных местах (§ 294-296). 5. Недопустимость давления на суд (§ 297-299).
V. Заключение (§ 300-343). Важность рассматриваемого дела, так как с помощью таких изменников стал силен Филипп (§ 300-301).
Подведение итогов (§ 302-340): а) поворот в отношениях Эсхина к Филиппу - явное доказательство виновности Эсхина (§ 302 - 314); б) Эсхин и его сообщники - орудия Филиппа (§ 315 - 331); в) возражения на попытку свалить вину на полководца Харета (§ 332-333); г) предупреждение против воздействия Эсхина актерскими средствами (§ 337 - 340).
Общий вывод: политическое значение приговора (§ 341-343).
Это самая ранняя речь Демосфена, произнесенная им по вопросу, представляющему общественный интерес. Она датируется 355/354 г.
Содержание Либания
Афиняне награждали оказавших благодеяние государству людей разнообразными привилегиями и, помимо всего прочего, предоставляли ателию.[1] После того как многие люди получили такую награду, оказалось, что осталось совсем немного людей, которые смогли бы взять на себя исполнение литургий.[2] По этой причине Лептин внес законопроект о том, чтобы ателия никому более не должна была предоставляться, а народ афинский - впредь никому ее не предоставлять; те же, которые станут добиваться ее, будут подвергнуты самому суровому наказанию. Против этого закона выступил ряд лиц, среди которых был Батипп. Но он не стал преследовать Лептина по суду (получив взятку или пав жертвой болезни). Ныне же выступили против этого закона Формион, сын Хабрия Ктесипп и еще некоторые присоединившиеся к ним люди. В качестве синегора[3] выступил Демосфен. Лептин старался оправдать свой закон ссылками на его полезность и государственную необходимость. Демосфен же апеллировал к справедливости и славе государства. Ведь справедливо награждать лиц, оказавших благодеяние государству, и не менее справедливо, чтобы те, кто по праву получил награду, не были лишены своих привилегий. Что же касается славы, то ведь и для любого другого государства было бы позорным, если бы оно стало отнимать то, что уже предоставлено; афинянам же особенно не подобает так поступать, поскольку славой и благородством они выдаются среди всех остальных. Демосфен доказывал также, что законопроект внесен в нарушение существующих законов: тот, кто вносит закон, должен вначале отменить противоречащий ему и принятый ранее и только после этого предлагать новый, чтобы не создалось положения, при котором будут существовать противоречащие друг друга законы.
Другое содержание
Название речи, обращенной к Лептину, имеет такое объяснение. По истечении срока, в который лицо, внесшее законопроект, может быть привлечено к суду и наказано, оно освобождается от ответственности. На этом основании Лептин не мог быть привлечен к суду. Такова причина, по которой речь называется "К Лептину", а не "Против Лептина". Основное ее содержание сводится к следующему. В афинском государстве существовал обычай, по которому лица, оказавшие благодеяние государству, награждались разнообразными и многочисленными почестями, в том числе и ателией. После того как многие и граждане Афин, и иностранцы получили такую награду, возник недостаток в людях, могущих взять на себя исполнение литургий, и по этой причине возникла опасность, что вся тяжесть литургий падает на бедных. Тогда Лептин, один из известных политических деятелей, внес законопроект, в котором дословно говорилось следующее: "Для того чтобы самые богатые люди взяли на себя исполнение литургий, пусть никто не будет освобожден от этой обязанности, за исключением потомков Гармодия и Аристогитона, а также девяти архонтов; и пусть народ впредь никому не предоставляет этой привилегии, если кто и станет ее добиваться. А если найдется такой человек, то он должен быть лишен гражданской чести, и сам он и его семейство. Он должен преследоваться по суду на основании уголовного иска и по поступившим на него доносам,[4] и если он будет обвинен по этим искам и доносам, то должен нести наказание такое же, какое накладывается на лиц, задолжавших казне". Против этого закона выступил ранее Батипп, вчинивший иск против Лептина, но он умер до того, как дело дошло до суда. Прошло известное время, и Лептин за давностью срока был освобожден от ответственности: ведь существовал закон, согласно которому лицо, внесшее закон или псефисму, освобождалось от ответственности по истечении года. Но поскольку в таком случае можно было выступить с обвинением против самого закона (при условии, когда внесшие закон лица освобождались от ответственности), по прошествии года выступил в качестве обвинителя Апсефион, сын Батиппа (синегором его выступил ритор Формион), и Ктесипп, сын Хабрия (синегором его выступил Демосфен). При указанных обвинителях иск был выдвинут против самого закона. Судебный процесс, спорным объектом которого является письменный документ, носит здесь деловой характер. Основные положения речи связаны с принципами законности, полезности и справедливости.
Здесь необходимо остановиться на доказательствах, выдвинутых с той и другой стороны. Лептин ссылается как на полезность закона, дающего возможность сохранять необходимое количество лиц, способных исполнять литургии, так и на его справедливость. Говоря о полезности закона, он доказывает: "...для вас будет совершенно бесполезным делом, если лишь одни бедняки станут исполнять литургии: ведь со временем они исчерпают свои ресурсы, и вы не отыщете более людей, способных это делать". Касаясь принципа справедливости, он указывает на недопустимость такого положения, при котором одни будут беспрепятственно обогащаться, а лица, исполняющие литургии, - все более и более беднеть. Обвинитель закона исходит из принципов законности, справедливости и полезности. В применении к данному случаю принцип законности носит двоякий характер и должен быть соотнесен как с личностью законодателя, так и с существом дела. Что касается личности, то законодатель не сделал того, с чего он, приступая к делу, должен был начать. Ведь он нарушил принятый порядок. Существующий порядок является законом, согласно которому следует вносить законопроекты. Тот, кто предлагает закон, должен объявить его перед изображениями героев эпонимов[5] и утвердить у номофетов.[6] Этого он не сделал. Что же касается существа дела, то закон этот противоречит древнему закону, согласно которому награды, даруемые народом, присуждаются навечно. Итак, закон Лептина противоречит прежним, устанавливающим, что награды, которые предоставляет народ, должны сохраняться, поскольку требует, чтобы были отняты те награды, которые уже предоставлены. Апеллируя к принципу справедливости, Демосфен заявляет, что нельзя отнимать у лиц, оказавших благодеяние государству, то, чем их за это наградили. Что же касается полезности, то он рассматривает ее с трех точек зрения: "Во-первых, вы потерпите ущерб, если отнимете награду у лиц, оказавших вам благодеяние, - ведь Левкон больше не станет присылать вам хлеб из Боспора. Во-вторых, вы потерпите ущерб потому, что впредь никто не станет оказывать благодеяния государству, видя, как вы отнимаете награды у других. В-третьих, ущерб будет заключаться и в том, что вы покроете себя позором (ведь вы прослывете неразумными людьми)".
Речь эта произнесена второй по порядку. Первую, являясь старшим, произнес Апсефион. Лептин, во-первых, также выдвигает принцип полезности, заявляя, что в скором времени государство будет страдать от недостатка лиц, могущих взять на себя исполнение литургий. Во-вторых, он выдвигает принцип справедливости исходя при этом из понятия равенства. А именно он считает совершенно недопустимым, чтобы одни получившие ателию люди богатели, а государство в то же время не находило лиц, способных исполнять литургии.
Оратор же выдвигает возможные возражения против закона, исподволь подготавливая обоснование своего собственного. Исходя из самого существа законности, он сопоставляет, противопоставляет и анализирует оба закона, показывая, насколько они различны. Чтобы сопоставление обоих законов не выглядело нарочитым и несогласованным, он исходит из ряда положений. Первое возражение в речи как будто исходит от Лептина, в действительности же имеет целью обоснованне полезности собственного закона. Противник выступает как бы вносящим закон Демосфена. В чем же суть закона Демосфена? Она состоит в том, чтобы предоставленные народом награды имели законную силу; тех же, кто ими обладает, надлежит подвергать проверке. Если они окажутся достойными тех наград, которые им предоставлены, они должны их сохранять, если же недостойными, то, будучи в этом изобличены, они должны их лишиться. И сам Лептин подтвердил справедливость закона Демосфена. Почему? Да потому, что с самого начала стал утверждать, будто многие из получивших награду ее недостойны, а закон Демосфена также исключает недостойных. По этой причине он не раз встречается на протяжении всей речи. Ведь то, что о нем много раз говорится, приучает судей к закону, о котором они в скором времени будут слушать.
Понимая, что самый сильный довод Лептина состоит в том, что отмена ателии преследует целью заставить самых богатых людей взять на себя исполнение литургий, оратор не выдвигает на первый план этого возражения, но выставляет другое, выгодное для себя и способствующее утверждению собственного закона. Когда оратор говорит: "на этот довод он упирает более всего", то это уловка, с помощью которой он вводит слушателей в заблуждение относительно своего противника. Ведь главный довод Лептина состоит не в том, что этой привилегией, пользуются недостойные люди, но, как это совершенно ясно, речь у него идет о недостатке лиц, способных исполнять литургии, и о пользе государства, когда тяжесть литургий будет снята с бедных и возложена на богатых.
Речь относится к разряду судебных, предметом судебного разбирательства является закон. Содержание ее двойственное и носит частично судебный, частично совещательный характер. Пожалуй, можно сказать, что речь не лишена и оттенка торжественности в тех ее частях, где оратор пытается возвеличить каждого из благодетелей государства. Здесь можно найти и похвалу, достойную мужей, к которым она относится, а также выражения, прекрасно соответствующие их деяниям - как, например, там, где он торжественно прославляет добрые дела Конона и Хабрия, Эпикерта, тех, кто с острова Фасос и из Коринфа, а также Левкона.
Но перейдем к комментированию самой речи.
Речь
(1) Я согласился посильно поддержать этих обвинителей,[7] граждане судьи, и более всего потому, что считаю этот закон неопровержимо подлежащим отклонению по соображениям государственной пользы; я выступаю также и ради сына Хабрия.
Ведь совершенно ясно, граждане афинские, что Лептин, да и любой другой, кто станет выступать в поддержку его закона, не скажет ничего справедливого по существу дела, а только то, что некие, мол, недостойные люди приобрели ателию с целью избавиться от литургий; и на этот довод Лептин станет упирать более всего. (2) Я оставляю в стороне то обстоятельство, что будет ведь совершенно несправедливо, если из-за обвинения, выдвинутого против нескольких людей, возможность получить награду будет отнята у всех. Ведь кое-что об этом уже было сказано, да вы и сами, возможно, хорошо это сознаете. Но я очень хотел бы спросить Лептина, почему он, если так уж недостойны не отдельные лица, а вообще все, одинаковой меркой измеряет и вас, и этих недостойных людей? Написав в законе: "Пусть никто не обладает ателией", он тем самым лишает награды тех, кто уже ее имел; а добавив слова: "пусть и впредь не будет дозволено предоставлять ее", он отнял у вас право даровать такую награду. Он не осмелится заявить, что, признав недостойными благодетелей государства, уже получивших такую награду, он точно таким же образом признал недостойным и весь народ в его суверенном праве предоставлять ее тому, кому он пожелает. (3) Но, клянусь Зевсом, кто-нибудь захочет на это возразить, мол, он внес этот закон вследствие того, что народ легко поддается обману. Если так рассуждать, что же мешает тогда вообще лишить народ всех прав и самого демократического государственного устройства! Ведь нельзя отрицать, что подобные ошибки случались у вас во всяких делах. Ведь вас часто обманным путем заставляли голосовать за многие ошибочные псефисмы[8] и не раз вас убеждали выбирать менее выгодных союзников вместо лучших. И вообще, я полагаю, при том количестве вопросов, которое вам приходится решать, такие ошибки неминуемо должны иметь место. (4) Но, может быть, из-за подобных случаев мы примем особый закон, по которому ни Совет, ни народ вообще не будут иметь права принимать какие-либо проекты постановлений или проводить голосование по каким-либо вопросам? Но, как я полагаю, такого закона принимать не следует. Справедливость заключается не в лишении нас права решать дела, в которых мы рискуем ошибиться, а в приобретении средств, позволяющих избегать подобных ошибок, в принятий таких законов, которые, не лишая нас суверенитета, позволяют наказывать людей, вводящих нас в заблуждение! (5) Но если бы кто-нибудь, оставив в стороне все эти соображения, попытался взвесить, что само по себе выгоднее для вас - сохранить суверенное право награждать, рискуя при этом в чем-то быть обманутыми (предоставляя награду недостойным), или совершенно утратить это право, не имея возможности почтить человека наградой (несмотря на то что он ее достоин), - он, скорее всего, счел бы более выгодным первое. Почему? Да потому, что, оказывая почет большему числу людей, чем следовало бы, вы побуждаете многих оказывать вам благодеяния. Напротив, никого не награждая, даже если находится человек, достойный награды, вы лишаете всех желания отличиться и быть награжденным. (6) К тому же первая Возможность более выгодна и по следующей причине. Ведь люди, наградившие человека, который этой награды недостоин, могут прослыть лишь за наивных. Напротив, люди, не воздавшие добром за оказанное им благодеяние, приобретут дурную славу. И в той мере, насколько лучше прослыть наивным, нежели дурным, настолько выгоднее отклонить предложенный закон, нежели его принять.
(7) Так что, граждане афинские, мне по зрелом размышлении представляется неразумным, чтобы из-за некоторых людей, считающихся недостойными наград, им предоставленных, лишались бы приличествующих им почестей достойные люди. Если даже тогда, когда существуют такие награды, находятся люди дурные и недостойные (согласно речам этих людей[9]), то чего же следует ожидать в будущем, когда достойные люди не только не будут вознаграждаться по заслугам, но и вообще не будут иметь никакого преимущества перед дурными? (8) Вам также следует принять в расчет, что на основании существующих законов, имеющих силу издавна (о которых и сам Лептин не решится сказать, что они дурны), каждый должен исполнять литургии только через год: так что он, можно сказать, обладает ателией на половину времени. И если все поголовно обладают ателией наполовину, и в том числе те, кто не оказал вам никакого благодеяния, - неужели мы станем отнимать дополнительную награду у благодетелей народа, лишая их того, что мы сами им предоставили? Ни в коем случае! Такой поступок и вообще негоден, и вас недостоин.
(9) А разве не станет нас преследовать, граждане афинские, чувство стыда, если мы поймем, что, в то время как на рынке действует закон, запрещающий обманывать (направленные против обманщиков статьи которого охраняют народ от ущерба), - мы в общественных делах этим законом не пользуемся и не применяем его к государству (которое само сделало указанный закон обязательным для всех граждан в частных делах)? Более того, государство само собирается обмануть лиц, совершивших для него благодеяния, и при этом с большим ущербом для себя. (10) Ведь следует не только опасаться ущерба в денежных делах, но и оберегать добрую славу государства, о которой вы проявляете большую заботу, чем о деньгах. Не только вы, но и предки ваши так поступали. Доказательство же этому следующее. Некогда, сосредоточив в своих руках большие денежные средства, они израсходовали их полностью на цели, связанные с честолюбивыми замыслами. Они готовы были подвергнуться любой опасности ради славы. Более того, ваши предки расходовали даже свои личные средства на подобные цели. Ныне же вот этот закон должен принести государству вместо доброй славы дурную, недостойную ни вас, ни ваших предков. Он навлечет на вас тройной величайший позор: в глазах всех вы окажетесь людьми и завистливыми, и недостойными доверия, и неблагодарными.
(11) Я попытаюсь также кратко показать, граждане афинские, что принятие подобного закона полностью противоречит вашим нравам, использовав для этой цели лишь один пример из прошлого нашего,государства. Как рассказывают, 30 тиранов произвели денежный заем у спартанцев для борьбы с теми, что в Пирее.[10] Когда же было восстановлено единство в государстве и прекратились смуты, лакедемоняне, прислав послов, стали требовать возвращения этих денег. (12) По этому поводу в народном собрании разгорелись споры: одни требовали, чтобы возвратили деньги те люди, которые их одолжили, то есть "те, что в городе",[11] другие же предлагали вернуть деньги сообща, считая, что такое решение будет свидетельствовать о создавшемся единодушии в государстве. Как говорят, народ решил внести эти деньги сообща, приняв участие в связанных с этим расходах, чтобы не нарушать достигнутых соглашений.[12] Как же при этом не удивляться, что тогда вы решили собрать деньги вашим обидчикам, чтобы не выглядеть обманщиками, а ныне, когда вы без всяких затрат можете по справедливости вознаградить своих благодетелей, отклонив закон, - вы предпочтете обман? Я не считаю это достойным поступком.
(13) Каждый может увидеть и из этого примера, который я только что привел, и по многим другим, граждане афинские, каков обычный образ мыслей и действий нашего государства - искренний и честный, направленный не на достижение наибольшей денежной выгоды, а преследующий благородные цели. Что же касается нрава человека, предложившего этот закон, то я не имею возможности судить о его поведении в других случаях и не стану говорить о нем дурно, ибо ничего такого за ним не знаю. Но, исходя из самого закона, я все же нахожу, что от образа мыслей и действий нашего государства его характер отличается весьма сильно. (14) Наконец, я полагаю, что будет лучше, если он последует вашему мнению о необходимости отклонения закона, чем если вы, следуя ему, утвердите этот закон. Будет гораздо полезнее и для вас и для него, если вы убедите Лептина занять позицию человека, который следует мнению государства, нежели сам он убедит государство приспособиться к мнению его самого. Даже если он очень достойный человек (по мне, пусть он таким будет), все же более достойным представляется образ мыслей и действий всего государства.
(15) Я полагаю, граждане судьи, что мы отыщем лучшее решение, если вы примете во внимание следующее: Лептин своим законом лишает вас той единственной особенности, которая придает особую ценность наградам, предоставляемым демократиями, по сравнению с наградами государств с другим общественным строем. Тираны и правящие олигархи могут вознаграждать людей, которых они отличают, главным образом материальной выгодой, получаемой от их наград. Ведь они могут сразу сделать богатым любого, кого захотят. Но вы охотно согласитесь с тем, что почести, даруемые демократиями, намного выше благодаря той чести и постоянству, которые им присущи. (16) Величайшим преимуществом является то, что люди добиваются этих почестей не позорной лестью, но при свободном обсуждении качеств человека, считающегося достойным награды. Насколько приятнее быть предметом восхищения, охотно проявляемого равными тебе людьми, чем получать что бы то ни было от деспота! Ведь для подобных людей страх перед будущим является гораздо более сильным чувством, чем удовольствие от оказываемой им милости, тогда как у нас каждый, удостоившийся какой-нибудь почести, мог ею безбоязненно пользоваться во все времена.[13] (17) А этот вот закон, подрывающий доверие к наградам, лишает их и того главного преимущества, которым обладают даруемые нами почести.. В самом деле, стоит только отнять у любого государства, каков бы ни был его строй, право вознаграждать лояльных по отношению к режиму граждан, как вы лишите его залога прочности!
(18) Возможно, Лептин, уводя вас в сторону от указанных выше обстоятельств, попытается утверждать, что тяжесть литургий ложится сейчас на бедных граждан, а благодаря вот этому закону она падет на самых богатых. На первый взгляд этот довод имеет известный смысл. Но если его тщательно взвесить, то и он, пожалуй, окажется ложным. Как известно, у нас существуют литургии, исполняемые метеками, и литургии, которые исполняются гражданами. И те и другие могут получить ателию - это привилегия, которую вот он хочет уничтожить. Но, согласно древним законам, совершенно справедливо и правильно установленным, никто не освобождается от эйсфоры и триерархии[14] по причинам военного характера и ради безопасности государства; не освобождаются даже те, которым оставил ателию Лептин, потомки Гармодия и Аристогитона. (19) Теперь давайте посмотрим, сколько хорегов доставит он нам для исполнения этих литургий и какое количество людей останутся от них свободными, если мы не примем этого закона. Самые богатые граждане, исполняя обязанности триерарха, всегда освобождаются от хорегии. Те же, состояние которых ниже допустимого уровня, освобождаются от обложения по необходимости (они оказываются в числе людей, не облагаемых налогами).[15] Ясно, что ни те, ни другие, согласно этому закону, не увеличат нам число хорегов. (20) Но, клянусь Зевсом, кто-нибудь возразит на то, что Лептин увеличит число исполняющих литургии метеков![16] Могу сказать лишь, что, если он назовет пятерых таких людей, я охотно признаю себя болтуном. Но я готов допустить, что дело обстоит не так и что метеков, исполняющих литургии, будет больше, чем указанное мною число (в случае, если будет утвержден закон), и что никто из граждан из-за триерархии не будет освобожден от обложения. Давайте посмотрим, что пользы будет для государства, если исполнять литургии начнут все. И обнаружится, что результат, которым увенчается все дело, не компенсирует позора, который принесет нам закон! (21) Смотрите же, как обстоит дело. Положим, из числа иностранцев десять будут обладать ателией (хотя, клянусь богами, я не думаю, что их наберется пятеро, как я только что сказал); и из числа граждан таких наберется не больше пяти или шести. Итак, число тех и других составит шестнадцать человек. Допустим, что их будет двадцать; если хотите, тридцать. Теперь посмотрим, сколько граждан в течение года исполняют обычные литургии - хорегию, гимнасиархию или обеспечение совместного угощения для членов своей филы.[17] Всего их наберется, может быть, шестьдесят или немногим более. (22) Итак, для того чтобы число граждан, которые будут исполнять литургии в течение всего будущего времени, увеличилось на тридцать человек, мы должны проявить недоверие ко всем вообще? Ведь мы хорошо знаем, что исполнять литургии будут еще многие, пока существует наше государство, и они не станут уклоняться от этой обязанности. А вот оказывать нам благодеяния никто не захочет, когда увидит, как обижены люди, сделавшие нам ранее доброе дело. (23) Но оставим все это. А если бы уж возникла крайняя нужда в лицах, способных взять на себя исполнение хорегии, то, клянусь Зевсом, разве не легче будет объединить хорегов в синтелии, как это делается при триерархии,[18] чем отнимать награды у тех благодетелей государства, которым они дарованы? Я полагаю, что легче. Ныне же[19] время, в течение которого каждое из этих лиц[20] будет исполнять литургии, послужит только краткой паузой для других, а после все они вновь будут тратить ничуть не меньшие суммы. А вот в случае, если бы они составили небольшие синтелии пропорционально имеющемуся у них имуществу, никто из них не потерпел бы особого ущерба, даже если бы они обладали небольшим состоянием.
(24) Точно так же, граждане афинские, весьма неразумно поступают некоторые люди, которые в ответ на эти соображения не пытаются ничего возразить и заявляют лишь следующее: "Ведь такое положение, когда в государственной казне совершенно ничего нет, очень опасно, а некоторые лица, добыв себе ателию, стали богатеть, увеличивая частным образом свои богатства". Но их речи несправедливы как в смысле состояния дел в государственной казне, так и в смысле увеличения личных состояний. Ведь если человек, приобретая большое состояние, не наносит вам при этом никакого ущерба, его никоим образом за это нельзя порицать. А если кто заявит, что оно приобретено путем хищений или иным способом, каким не следует приобретать, то ведь существуют законы, на основании которых надлежит наказывать подобных людей. Если эти лица ничего предосудительного не допускают, им не следует делать подобных упреков. (25) Что же касается отсутствия денег в государственной казне, то вы должны ясно понять следующее: отмена ателии нисколько не сделает вас богаче, так как эти расходы никак не связаны с доходами, поступающими в государственную казну, равно как и с имеющимися в ней запасами. Кроме того, надо принять во внимание и следующее. Из двух признаков благополучия, которые могут быть в наличии у государства, а именно богатства и доверия, наше государство располагает доверием. А если кто и полагает, что поскольку у нас нет денег, то мы не можем иметь и доброй славы, то он рассуждает неверно. Я, разумеется, молюсь богам о том, чтобы у нас было как можно больше денег. Но если их и не будет, то пусть по крайней мере мы будем выглядеть в глазах других людей надежными и заслуживающими доверия людьми.
(26) Что же касается богатств и того, что некоторые люди,[21] накапливая их, будут все больше, по их словам,[22] богатеть, то эти богатства, как я сейчас покажу, пойдут вам же на пользу. Вы ведь хорошо знаете, что ни от триерархии, ни от эйсфоры на военные нужды никто не освобождается. Но разве человек, накопивший большое состояние, кто бы он ни был,[23] не внесет большую сумму в случае необходимости? Да непременным образом! С тем, что большие состояния, имея в виду подобные цели, должны существовать в государстве в возможно большем числе, согласятся, пожалуй, все. От расходов на хорегии получают удовольствие в течение небольшой части дня[24] те из нас, которые присутствуют на театральных представлениях, тогда как от расходов больших средств на военные приготовления зависит безопасность целого государства в течение всего времени. (27) Так что, сколько вы там теряете, столько здесь получаете, и предоставляете в порядке почести то, что они, и не получив,[25] могут иметь, накопив состояния, позволяющие государству привлекать их к исполнению триерархии.[26] Что же касается того, что от триерархии не освобождается никто, то, как я полагаю, это известно всем. Тем не менее пусть перед вами будет оглашен закон. Возьми закон о триерархиях и прочитай это положение.
(Закон)
"Никто не может быть освобожден от триерархии, кроме девяти архонтов".
(28) Вы видите, граждане афинские, как четко и определенно закон запрещает освобождать от триерархии кого бы то ни было, кроме девяти архонтов. Итак, люди, состояние которых оценивается суммой меньшей, чем та, которая позволяет привлекать их к триерархии, участвуют в военных расходах государства, внося эйсфору. Те же, состояние которых достигло уровня, позволяющего привлекать их к триерархии, будут вам полезны в обоих случаях, и для триерархии, и для эйсфоры. Да и какое облегчение большинству граждан, Лептин, доставит твой закон, если на одну или на две филы добавится еще один хорег, который, исполнив один раз эту литургию вместо какого-нибудь другого человека, освободится потом от нее? Я облегчения тут не вижу. А вот государство от этого закона покроется позором и к нему станут относиться с недоверием. Разве не следует решительно отклонить перед сидящими здесь судьями этот закон, поскольку он принесет больше вреда, чем пользы? Я бы высказался в утвердительном смысле.
(29) И еще, граждане судьи. Вследствие того что в законе Лептина совершенно ясно написано: "Пусть никто из граждан, или из исотелов[27] или из чужестранцев не освобождается от обложения", и при этом не оговаривается, от какого обложения - хорегии или иной повинности, но просто "пусть никто не освобождается, кроме потомков Гармодия и Аристогитона" (при этом в термин "никто" включаются все остальные, а в термине "из чужестранцев" не оговаривается "из числа живущих в Афинах") - вследствие всего этого закон Лептина лишает Левкона, архонта Боспора,[28] и детей его той награды, которую вы сами им даровали. (30) Конечно, Левкои по происхождению - чужестранец, но мы сделали его гражданином Афин. По этому же закону ни первое, ни второе обстоятельство не освобождают его от обложения. Все другие благодетели государства оказывались полезными для нас в течение известного времени. Этот же человек, если вы внимательно отнесетесь к делу, является таким, который постоянно оказывает вам благодеяния, и притом такие, в которых более всего нуждается наше государство. (31) Вы, конечно, знаете, что из всех остальных людей мы больше всего питаемся привозным хлебом.[29] Вывозимый из Понта хлеб равен примерно всему остальному, который ввозится к нам из других портов. И это естественно. Такое явление имеет место не только потому, что в этом районе производится изобилие хлеба, но и вследствие того, что Левкои, являющийся господином этого хлеба, предоставил здесь всем, кто везет хлеб в Афины, ателию, сделав при этом объявление, чтобы первыми грузились суда, которые плывут к вам.[30] Обладая один, вместе с детьми, ателией, он предоставил ее и вам всем. (32) Теперь смотрите, сколь велика для вас от этого выгода. Он взимает с тех, кто вывозит от него хлеб, тридцатину. Сюда в Афины от него доставляется примерно 400 000 медимнов хлеба (каждый может удостовериться в этом по ведомости ситофилаков[31]). Так разве он не дарит вам на каждые 300 000 медимнов - 10 000, а от оставшихся 100 000 - примерно 000 медимнов? (33) Он настолько далек от мысли лишить наше государство этой награды, что, оборудовав морской порт Феодосии[32] (о котором говорят, что он ничуть не хуже Боспора), и там предоставил нам ателию. Я уж умолчу обо всем прочем, хотя многое мог бы сказать о том, какие благодеяния оказал нам этот человек, сам он и его предки. Но когда в позапрошлом году у всех возникла сильная нужда в хлебе, он не только прислал вам необходимое количество зерна,[33] но доставил столько хлеба, что у вас осталось 15 талантов серебра, которыми распорядился Каллисфен. (34) И вот, граждане афинские, если он, так много сделавший для вас, узнает, что вы отняли у него ателию согласно этому закону и что впредь вы лишитесь права переменить это решение - чего же вам в этом случае следует ожидать от него? Или вы не понимаете, что этот самый закон и у него отнимет ателию, если он будет утвержден, и у вас, вывозящих от него хлеб? (35) И кто же допустит такое предположение, будто он станет терпеть, чтобы привилегии, дарованные ему вами, были у него отняты, а ваши, которые предоставил вам он сам, у вас остались?! Итак, вдобавок ко всему прочему, где закон Лептина, как это совершенно ясно, станет приносить вам вред, он еще и лишит вас в какой-то мере тех благ, которыми вы уже пользуетесь. Так что, смотрите, не следует ли вам этот закон отклонить? Разве вы прежде о нем не совещались? Прочитай же им псефисмы, касающиеся Левкона.
(Псефисмы)
(36) То, что Левкон, граждане судьи, по справедливости и на полном основании получил от вас ателию, вы только что услышали из этих псефисм. Копии их, вырезанные на стелах, выставили и вы, и Левкон - одну на Боспоре, другую в Пирее, третью в Гиероне.[34] Заметьте же, до какой невероятной низости вы можете опуститься благодаря этому закону, который делает целый народ заслуживающим меньшего доверия, чем один человек. (37) Не обманывайте себя относительно содержания этих стел. Они оповещают людей о постановлении, согласно которому вы получили и предоставили другим привилегии. Что касается Левкона, то он будет придерживаться этого постановления и изо всех сил стараться делать вам добро, тогда как вы, поставив их, станете считать их недействительными (что много хуже, чем если бы вы их просто уничтожили). Ведь оказавшись недействительными, они послужат каждому, кто пожелает открыто порицать наше государство, доказательством обоснованности его порицаний. (38) Далее, если Левкон, отправив к нам послов, спросит, в чем мы его обвиняем и за что порицаем, отнимая у него ателию, что, клянусь богами, мы скажем? Или что напишет тот человек, который станет составлять псефисму[35] от нашего имени? Клянусь Зевсом, лишь то, что некоторые из получивших ателию оказались недостойными ее. (39) А если он возразит на это: "Может быть, среди афинян и есть дурные люди, но я по этой причине не стану лишать добрых людей их привилегий. Поскольку я считаю афинян в целом добропорядочным народом, я оставлю им всем привилегии, которыми они ранее пользовались. "Разве такое его суждение не окажется более справедливым, чем наше? Мне кажется, что так. Ведь у всех людей распространен обычай, согласно которому мы делаем добро и некоторым недостойным людям ради тех, кто оказал нам благодеяние. Этот обычай более распространен, чем другой, согласно которому из-за дурных людей лишаются наград такие, кто, по общему мнению, заслужил подобное поощрение. (40) Кроме того, существует и полная возможность для любого начать против Левкона процесс об обмене имуществом,[36] как я могу заключить по зрелом размышлении. Ведь у вас есть деньги, принадлежащие Левкону, а согласно этому закону, если кто-нибудь против этих денег выставит свои в процессе об обмене имуществом, Левкон должен будет либо лишиться их, либо взять на себя исполнение литургии. Ведь для него главным является не потеря материальных ценностей, а огорчение по поводу того, что он окажется лишен вами предоставленной ему привилегии.
(41) Но, граждане афинские, дело идет не только о том, чтобы Левкон, для которого судьба его привилегии есть лишь вопрос честолюбия, а не материальной необходимости, не потерпел какой-либо обиды. Подумайте о том, нет ли другого человека, который оказал вам благодеяние, когда был богат, и который ныне нуждается в той ателии, которую вы тогда ему предоставили. Кто же этот человек? Это Эпикерд киренец, по справедливости заслуживший такую награду больше, чем кто-либо другой из числа получивших ее. Он заслужил ее не тем, что одарил нас чем-то великим или удивительным, но тем, что совершил благое дело в момент, когда даже среди обязанных нам людей трудно было найти желающего вспомнить об оказанных ему благодеяниях. (42) Ведь этот человек (как гласит псефисма, начертанная тогда в его честь) предоставил нашим гражданам, попавшим в плен в Сицилии и оказавшимся в столь тяжком положении, сто мин, и благодаря его подарку они спаслись от голодной смерти. После этого, когда за указанные заслуги вы вознаградили его ателией, Эпикерд, видя, какая нужда в деньгах возникла у нашего народа во время войны (накануне правления 30 тиранов) подарил нам талант, сделав этот подарок по своей собственной воле. (43) Смотрите же, во имя Зевса и всех богов, граждане афинские, можно ли найти человека, который был бы настроен по отношению к вам более благожелательно и который меньше всего заслуживал бы обиды с вашей стороны! В первый раз, став свидетелем несчастья нашего государства, он предпочел стать на сторону побежденных, чем примкнуть к тогдашним победителям, среди которых он тогда находился (хотя рассчитывать на нашу благодарность он мог только в будущем). А во второй раз, видя, как мы вновь попали в беду, он помог нам деньгами, меньше всего думая о том, как спасти свое состояние, - помог с той целью, чтобы вы не испытывали такого недостатка в средствах (насколько это было в его силах). (44) И у такого человека, который на деле доказал в час выпавших нам на долю труднейших испытаний, что его состояние является частью казны нашего государства (ателией, приносившей ему только почет, он пользовался лишь номинально), вы отнимете не ателию (ведь на деле он ею не пользовался), но доверие к нам (что может быть позорнее этого?)! Пусть будет оглашена псефисма в честь этого человека, которую вы тогда одобрили. Смотрите же, граждане афинские, какие псефисмы отменяет этот закон, каким людям он причиняет несправедливость - людям, поддержавшим нас в час тяжелейших испытаний! Вы увидите, что закон Лептина поступает несправедливо по отношению к таким людям, которые это менее всего заслужили. Читай.
(Псефисма)
(45) Вы слышали, граждане судьи, о каких благодеяниях Эпикерда, за которые он и получил ателию, идет речь в этой псефисме. Вы обратите внимание не на то, что он пожертвовал сто мин, а потом талант (как я полагаю, и получившие эту сумму не пришли от нее в изумление), а на то, с какой готовностью он эти деньги пожертвовал, на то, что он сделал это по своей собственной воле, а также на то, в какой тяжелый для нас час это было им сделано. (46) Ведь все проявляющие готовность оказать благодеяние, достойны, пожалуй, благодарности за это, но особенно ее заслуживают те, которые оказывают благодеяние в минуту крайней нужды. Одним из таких людей и является этот человек. Так не следует ли нам устыдиться детей этого человека, если мы, начисто забыв о его благодеяниях и обстоятельствах, при которых они были им сделаны, лишим его награды, не имея повода хоть в чем-либо его упрекнуть? (47) Могут сказать, что им были спасены тогда одни люди, позже предоставившие ему ателию, а отнимают ее другие (именно вы). Но и это оправдание не избавляет вас от стыда. Такое действие само по себе отвратительно. И если те люди ясно сознавали и на себе почувствовали, что оказанное им благодеяние достойно такой награды, - а мы, только понаслышке зная об этом, отнимем у награжденных их награды, как у людей, которые их недостойны, - разве не будет наш поступок чудовищным? (48) Я придерживаюсь точно такого же мнения о тех, кто сверг тиранию четырехсот,[37] и о тех, кто оказал нам большие услуги, когда народ бежал из города.[38] По отношению ко всем этим людям будет совершена огромная несправедливость, если какая-нибудь из наград, им тогда предоставленных, теперь будет отнята.
(49) Если кто-нибудь из вас сейчас твердо убежден, что наше государство совершенно не испытывает нужды в таких людях, то по этому поводу ему следует лишь вознести хвалу богам, и я охотно присоединюсь к ней. Но пусть он подумает о том, что ему предстоит участвовать в голосовании по поводу закона, который придется применять в государственной жизни, если он не будет отклонен. И пусть он также подумает о том, что дурные законы приносят вред даже тем государствам, где, по общему мнению, политическое положение незыблемо. Ведь положение дел в государстве может изменяться в ту или другую сторону,[39] и, когда люди оказываются в опасности, их выручают благородные поступки, законы, доблестные мужи и всякие другие заботы об улучшении положения; тех же, кто как будто пользуется всяческим благополучием, пренебрежение всеми этими сторонами дела постоянно приводит к упадку. (50) Ведь большинство людей добиваются благополучия продуманным и тщательным обсуждением дел в Совете, ничего не оставляя в небрежении; а сохранять достигнутое благополучие они не хотят. Так что смотрите, как бы и с вами не случилось такого, и решительно откажитесь от мысли, будто этот закон необходимо утвердить - закон, который только навлекает позор на наше государство. Оно пользуется ныне благополучием, но, если этот закон будет утвержден, оно может оказаться без друзей, которые пожелали бы прийти ему на помощь, если с ним случится беда.
(51) Следует остерегаться наносить обиды, граждане афинские, не только тем, кто добровольно оказал вам благодеяние и поддержал вас в трудных и опасных обстоятельствах (о которых несколько ранее говорил Формион и я только что сказал), но и многим другим людям, способствовавшим во время войны с лакедемонянами тому, что на вашу сторону перешли и стали вашими союзниками целые государства, бывшие их родиной. Эти люди принесли пользу вашему государству и своими речами и своими делами. Из них некоторые за проявленные к вам добрые чувства изгнаны из своей родины. (52) Мне приходит при этом на ум прежде всего судьба тех, кто был изгнан из Коринфа. Я вынужден сейчас говорить перед вами о том, что слышал сам от людей старшего поколения. Прочие добрые услуги, которые они вам оказали, я оставляю сейчас в стороне. Когда же в Коринфе произошло большое сражение с лакедемонянами[40] и когда граждане Коринфа после сражения приняли решение не пускать в крепость наших воинов и отправить послов к лакедемонянам (53) ввиду несчастья, постигшего наше государство, а также господства лакедемонян над путями сообщений, эти люди не предали нас и не стали заботиться прежде всего о собственном спасении, но открыли нам ворота,[41] применив насилие против сограждан (и это при условии, когда рядом располагалось все пелопоннесское Войско,[42] находившееся в боевой готовности). Эти люди предпочли подвергнуться опасности, если понадобится, вместе с нами, выступившими тогда в поход, чем, оставив нас без риска спасти свою жизнь: они впустили в город наших воинов и спасли вас вместе с вашими союзниками. (54) После того же как был заключен мир с лакедемонянами, достигнутый при посредстве Анталкида,[43] лакедемоняне за эти дела изгнали их. Тогда вы, приняв их в свой город, поступили так, как подобает прекрасным и благородным людям: специальным решением вы предоставили им все, в чем они тогда нуждались.[44] Теперь посмотрим, следует ли сохранить за ними все те награды, которых они были тогда удостоены. Но если кто-нибудь услышит, что афиняне колеблются, надо ли оставить за благодетелями государства право пользоваться дарованными им наградами или его отнять, то ведь сама речь об этом прежде всего навлечет позор на людей, поднимающих этот вопрос. Ведь на этот счет уже давно принято решение, и давно следовало бы его признавать. Прочитай им и эту псефисму.
(Псефисма)
(55) Постановление, которое вы приняли в пользу коринфян, вынужденных ради вас покинуть родину, таково, граждане судьи. Смотрите же, как бы люди, осведомленные о тогдашних трудных обстоятельствах (или принимавшие участие в них, или услышавшие о них от знающих людей), из-за этого закона, отнявшего дарованные тогда награды, не упрекнули бы нас, выдвинувших такой закон, в величайшей низости! Нуждаясь в помощи других, мы поступали необычайно благородно и на все были готовы; когда же мы добились всего, чего желали, то оказались настолько скверными и неблагодарными людьми, что отняли награды у лиц, уже ими владевших, и приняли закон, согласно которому такие награды впредь никому не должны предоставляться. (56) "Но, клянусь Зевсом, не все, получившие награды, заслужили их" - таков будет главный довод авторов закона, звучащий во всех их речах. Но тогда мы должны признаться, будто не знаем, что заслуги людей следует оценивать тогда, когда мы их награждаем, а не после, когда пройдет уже много времени.[45] Отказать кому-либо в награде, основываясь на мнении об этом человеке, свойственно людям; но отнять уже предоставленную свойственно лишь недоброжелателям и завистникам. Не следует, чтобы вас принимали за таких людей. (57) Не побоюсь сказать вам, что я думаю об этих самых заслугах. Я полагаю, что определение величины заслуг производится государством и частными лицами не одинаковым образом: рассмотрению здесь подвергается не одно и то же. Частным образом каждый из нас решает, чего заслуживает человек, которого мы собираемся сделать своим зятем или вообще с кем мы собираемся породниться. Мы устанавливаем это на основании существующих мнений об этом человеке и на основании законов. Государство же и народ решают всем обществом вопрос, кто оказал ему благодеяние и содействовал его безопасности, и проверяют это не на основании происхождения этого человека или существующего о нем мнения, но по его делам. Если нам понадобится чья-то помощь, мы не станем препятствовать желающему ее оказать и совершить для нас благое дело. Так неужели же мы после того, как оно будет совершенно, станем подвергать сомнению заслуги этого человека? Так решать дело будет совершенно неверно! (58) Возможно, клянусь Зевсом, скажут, что пострадают одни лишь эти лица[46] и что я выступаю с такой длинной речью в защиту их одних. Этот упрек, однако, очень далеко отстоит от истины. Я не стану даже пытаться перечислять всех оказавших вам благодеяния, которые по этому закону, если он не будет отклонен, лишатся дарованных им наград. Огласив одну или две псефисмы, я этим и ограничусь в своей речи. (59) Хочу сказать лишь о том, что вы нанесете тяжелую обиду фасосцам во главе с Экфантом, если лишите их ателии. Ведь они передали вам Фасос, изгнав гарнизон вооруженных лакедемонян. Впустив Фрасибула, они включили свое отечество в число дружественных вам государств и много сделали для того, чтобы население побережья Фракии стало вашим союзником.[47] (60) Это же относится к Архебию[48] и Гераклиду, которые передали Византии Фрасибулу и тем самым сделали вас господами над Геллеспонтом, так что вы стали отдавать на откуп десятину.[49] Наполнив казну, вы смогли заставить лакедемонян заключить такой мир, какой вам хотелось.[50] Когда же упомянутые фасосцы были после этих событий изгнаны из своей родины, вы, граждане афинские, особым постановлением наградили их тем, чем и подобало награждать благодетелей афинского государства, изгнанных со своей родины, а именно проксенией,[51] званием благодетеля[52] и ателией от всех обложений. Так неужели мы после этого допустим, чтобы таких людей, наказанных изгнанием за оказанные вам благодеяния и по справедливости нами награжденных, лишили награды (хотя их ни в чем нельзя упрекнуть)? Да это было бы постыдно! (61) Вы очень хорошо сумеете себе представить это, если примете во внимание следующее рассуждение, поразмыслив наедине сами с собой. Если те, кто ныне обладает Пидной, или Потидеей,[53] или каким-либо иным из тех мест, которые ныне подвластны Филиппу, а с вами состоят во враждебных отношениях, провозгласили бы о своей готовности передать нам эти города, так, как когда-то были переданы нам Фасос и Византии, принадлежавшие лакедемонянам и враждебные нам, при условии, что вы наградите этих людей так же, как Экфанта фасосца и Архебия византийца? (62) И если бы некоторые из этих ораторов[54] возразили против этого, заявляя, что нельзя допустить, чтобы некоторые лица, одни из всех метеков, не исполняли хорегию - как бы вы к ним отнеслись? Разве бы не заткнули им рот, как сикофантам? Итак, собираясь воспользоваться благодеянием, вы будете считать сикофантами людей, делающих подобные заявления. Но как же можно одновременно следовать тем, кто говорит то же, что эти сикофанты, советуя вам отнять награды у лиц, оказавших вам благодеяние ранее? Ведь поступать так - постыдно! (63) Давайте рассмотрим и следующее соображение. Что лежало в основе поведения тех, кто так несправедливо поступил по отношению к нам, передав Филиппу Пидну и другие пункты? Разве не ясно всем, что это были подарки, которые они надеялись получить от него за эти услуги? Какую же из двух возможностей ты выберешь теперь, Лептин? Или ты попытаешься убедить наших врагов не вознаграждать предателей за ущерб, который они нам причиняют, делая тем самым добро для наших врагов (если ты, конечно, в силах это сделать)? Или же предложить нам закон, лишающий наших благодетелей части наград, которые мы им предоставили? Я полагаю, что было бы лучше для тебя выбрать первую возможность. Но чтобы не затягивать время сверх положенного, возьми псефисмы, составленные в честь фасосцев и византийцев. Читай!
(Псефисмы)
(64) Вы слышали, что говорится в этих постановлениях, граждане судьи. Некоторых из упомянутых здесь мужей уже, возможно, нет в живых. Но подвиги их существуют, ибо они некогда были ими совершены. Необходимо, чтобы эти стелы сохраняли свое значение на все последующие времена, для того чтобы, пока кто-нибудь из этих людей остается в живых, им не чинилось от нас никаких обид; когда же они скончаются, эти стелы были бы напоминанием об образе мыслей и действий нашего государства, оставаясь наглядным примером для тех, кто захочет оказать вам какое-либо благодеяние, - примером, показывающим, сколь многим благодетелям наше государство отплатило благодарностью в соответствии с их заслугами. (65) И пусть, граждане афинские, от вас не останется скрытым то, что может навлечь на вас величайший позор: люди будут слышать и узнавать о несчастьях, которые претерпели ради нас названные выше мужи, - несчастьях, которые навсегда останутся с ними,[55] а вот награды, которые они получили от нас за свои благодеяния, будут, напротив, отняты. (66) Гораздо более достойным поступком было бы, сохраняя уже дарованное им, найти средство избавить их от несчастий - чем, оставляя им их несчастья, отнять дарованные прежде награды. В самом деле, клянусь Зевсом, кто же захочет в будущем оказать нам благодеяние, если ему в случае неудачи предстоит немедленно понести наказание от врагов, а в случае удачи - получить от нас ненадежное вознаграждение:
(67) Я буду очень огорчен, граждане судьи, если вам покажется, будто я считаю единственным основанием для выступления против этого закона лишь то, что он лишает ателии многочисленных чужестранцев, благодетелей нашего государства, а среди граждан нашего государства я не смогу найти человека, который, обладая этой почестью, был бы достоин ее. Напротив, я с гордостью хочу заявить, что мы, обладая многими другими благами, можем найти среди наших граждан многочисленных благодетелей государства и доблестных мужей. (68) Обратите внимание прежде всего на Конона. Будет ли справедливым, если мы вынесем порицание этому мужу или его деяниям и отнимем у него какую-либо из дарованных ему наград? Конон, как можно узнать от некоторых из вас - людей одного с ним возраста, - после того, как народ возвратился из Пирея в город (а государство наше сильно ослабло и не имело ни одного корабля),[56] стал стратегом на службе у царя.[57] Не получая ни малейшей поддержки с нашей стороны, он сразился с лакедемонянами на море, нанес им поражение,[58] и тех, кто ранее командовал другими, приучил слушать вас. Он изгнал гармостов с островов,[59] а после, вернувшись сюда, он восстановил стены[60] и первым вновь поднял вопрос о гегемонии над лакедемонянами. (69) Его одного из всех устроили надписи на стеле: "Поскольку Конон, - так гласит текст, - освободил союзников афинян".[61] Эти слова, граждане судьи, служат к вящей главе его перед всеми вами, а вам - перед всеми остальными эллинами. Ведь в зависимости от благородных деяний, которые каждый из вас совершает ради других людей, возрастает и слава, которой окружено имя нашего государства. (70) По этой причине они тогда наградили Конона не только ателией, но ему первому - так же, как Гармодию и Аристогитону - поставили бронзовую статую.[62] По их мнению, он также положил конец немалой тирании, уничтожив господство лакедемонян. Чтобы вы лучше представили себе, о чем я говорю, пусть будут прочтены псефисмы, которые были приняты тогда в честь Конона. Читай!
(Псефисмы)
(71) Конону тогда за подвиги, о которых я рассказал, оказали почести не только вы, граждане афинские, но и многие- другие люди, которые справедливо полагали, что необходимо воздать ему за те добрые дела, которые он ради них совершил. Мы покроем себя позором, граждане афинские, если те награды, которыми одарили его другие, навсегда останутся у него, а часть тех, которые предоставили ему мы, будут у него отняты.[63] (72) Нехорошо и то, что когда он был жив, мы почтили его такими великими наградами (о которых вы только что слышали); когда же он скончался, мы, позабыв обо всем этом, станем отнимать часть тех наград, которые были ему тогда предоставлены. Многие подвиги, совершенные им, достойны похвалы, граждане афинские, и ради них всех следует сохранить дарованные ему награды, но самый прекрасный из всех - восстановление стен. (73) Если сопоставить с ним Фемистокла, самого знаменитого мужа среди современных ему людей, то каждый вспомнит, что он сделал то же самое. Рассказывают, что он, приказав гражданам соорудить стены и на случай, если из Лаке демона прибудет кто-нибудь, то задержать его здесь - отправился сам в качестве посла к лакедемонянам. Когда там начались переговоры и кто-то сообщил о том, что афиняне укрепляют город стенами, Фемистокл стал отрицать это и посоветовал отправить в Афины послов, чтобы они удостоверились в этом сами. После того как эти послы не вернулись, он порекомендовал отправить других. Вы все, вероятно, слышали, каким способом он их обманул.[64] (74) Я утверждаю (и, клянусь Зевсом, пусть никто, граждане афинские, не отнесется с предубеждением к моим словам, но примет во внимание только то, соответствуют ли они истине), что насколько совершаемое явно предпочтительнее того, что делается тайным образом, и победа в открытом бою почетнее, чем добытая обманным путем - настолько более славным является восстановление стен, осуществленное Кононом, по сравнению с деяниями Фемистокла. Ведь он построил их втайне от людей, собиравшихся помешать этому, тогда как Конон восстановил стены, одержав над этими людьми победу.[65] Так что мы не должны наносить обиду такому человеку и допустить, чтобы он оказался в худшем положении, чем ораторы, которые станут поучать, как следует отнимать что-либо из предоставленных ему наград. (75) Оставим их, однако, в покое. Но, клянусь Зевсом, не оставьте без внимания сына Хабрия, лишенного ателии, которую отец, по справедливости получив ее от вас, оставил ему в наследство. Как я полагаю, ни один здравомыслящий человек не назовет этот поступок хорошим. Вы и без моих слов, по-видимому, знаете, каким превосходным человеком был Хабрий; но не мешает хотя бы кратко напомнить о совершенных им подвигах (76) - о том, как он построил войско, стоя во главе вашего ополчения и дал сражение всем пелопоннесцам у Фив;[66] как убил Горгопа на острове Эгина;[67] сколько трофеев он поставил на Кипре и после в Египте,[68] и как он, пройдя чуть ли не по всей земле, нигде не посрамил ни своего имени, ни имени нашего государства... Обо всем этом не легко поведать достойным образом. Меня охватывает сильный стыд при мысли, что в моем рассказе эти подвиги будут выглядеть бледнее по сравнению со славой Хабрия, нашедшей отзвук в сердце каждого из нас. Все же я попытаюсь напомнить вам о тех его деяниях, которые смогу достойным образом осветить. (77) В морском сражении он победил лакедемонян и захватил в плен 49 триер.[69] Многие из островов[70] он покорил и передал вам, и, хотя они были прежде враждебно настроены по отношению к вам, он сделал их вашими друзьями. Три тысячи военнопленных, обращенных в рабство, он привез сюда я представил отчет о захваченной добыче (сумма составила более 110 талантов). Всему этому свидетелями являются люди старшего поколения. Вдобавок к указанным он захватил и другие триеры, числом более 20, пленяя их по одной или по паре. Все захваченные корабли он доставил в ваши гавани. (78) Короче говоря, он единственный из всех стратегов не потерял по своей вине ни одного корабля, ни одного воина, ни одного города, ни одного гарнизона, в то время когда он командовал вашими войсками. Ни один из ваших врагов не поставил ни одного трофея из оружия, захваченного у вас или у него; вы же, в то время когда он был стратегом, поставили их множество из многочисленной добычи. Чтобы я в своей речи не упустил чего-либо из того, что он совершил, пусть огласят перед вами списки кораблей, которые он захватил (и где каждый был захвачен), число городов и количество захваченных денег, число трофеев и где каждый из них был поставлен. Читай!
(Деяния Хабрия)[71]
(79) Неужели кому-нибудь из вас, граждане судьи, покажется, что этот человек, захвативший столько городов и триер, победивший в морском сражении, совершивший ради нашего государства столько прекрасных подвигов и не допустивший при этом ни одного позорного проступка, заслужил, чтобы его лишили ателии (которой вы сами его одарили и которую он оставил своему сыну в наследство)? Я полагаю, что такого человека не найдется, он оказался бы неразумным. А вот если бы он потерял хотя бы один город или только десяток кораблей, эти люди[72] сразу бы на него донесли, обвинив в предательстве; и если бы он был осуждён, то погиб бы навсегда.[73] (80) Но поскольку, напротив, он захватил 17 городов, 70 кораблей, три тысячи пленных и представил отчет о захваченных им 110 талантах, а также поставил такое большое количество трофеев - разве не следует сохранить за ним награды, дарованные ему за эти подвиги? Если задуматься над всем этим, то обнаружится, что Хабрий и при жизни делал все ради вас, граждане афинские, и настигшую его смерть принял не ради кого-нибудь другого. Итак, не только подвиги, совершенные Хабрием при жизни, но и сама его смерть должна напомнить вам о вашем долге по отношению к его сыну, к которому вы должны отнестись со всей благожелательностью.[74] (81) Мы должны также, граждане афинские, постараться избежать нареканий в том, что выглядим людьми менее порядочными по отношению к нашим благодетелям, чем жители Хиоса. В то время как они, против которых он выступал с оружием в руках, поставили прежнее чувство благодарности выше нынешних обид и не отняли у него ни одной из предоставленных ему ранее наград - вы, ради которых Хабрий погиб в войне против хиосцев, окажетесь людьми, лишающими его части его Наград за благодеяния, которые он вам оказал, вместо того, чтобы оказать ему еще большие почести! Так как же вам не навлечь на себя заслуженного позора? (82) Есть еще одна причина-, по которой вы поступите несправедливо к сыну Хабрия, если лишите его части наград. В то время как Хабрий, не раз исполняя обязанности стратега, никого по своей вине не осиротил, сын Хабрия вырос сиротой только потому, что отец его был предан чувству долга и чести. Он был, как мне представляется, патриотом до такой степени, что заботился о безопасности других больше всех остальных стратегов, - таково общее мнение о нем, и оно соответствует действительности. Такие качества он проявлял, когда командовал вашими войсками. Сам он, находясь в строю и подвергаясь смертельной опасности, о себе забывал, предпочитая скорее лишиться жизни, чем оказаться недостойным тех почестей, которые вы ему оказали. (83) Так неужели же мы отнимем у сына то, ради чего его отец считал необходимым рисковать жизнью, стремясь победить или погибнуть? И что нам останется сказать, граждане афинские, когда на виду у всех людей будут стоять трофеи, которые он поставил, сражаясь за вас во главе войска, а из наград, полученных им за эти подвиги, что-то будет отнято? Разве вы не видите и не понимаете, граждане афинские, что ныне подвергается судебному разбирательству не закон - полезен ли он или нет, - но вы сами подвергаетесь проверке, достойны ли вы того, чтобы вам впредь оказывались благодеяния или же нет?
(84) Возьми псефисму, где содержится постановление в честь Хабрия. Смотри внимательно - она где-то здесь...[75]
Я хочу еще вот что сказать по поводу Хабрия. Вы, граждане афинские, оказывая некогда почести Ификрату,[76] почтили не только его самого, но ради него и Страбака и Полистрата.[77] Точно так же даруя награду Тимофею,[78] вы ради него предоставили гражданские права и Клеарху,[79] а также некоторым другим. Только Хабрий выступал перед вами в одиночестве, получая от вас почести. (85) Если бы он тогда, когда получал награду, попросил вас, чтобы вы, сделав подобное ради Ификрата и Тимофея, наградили и ради него некоторых получивших ателию (против которых ныне выступают вот эти люди, призывая лишить их всех без разбора дарованных им наград) - разве вы не оказали бы ему тогда этой милости? Я полагаю, что оказали бы. (86) И если бы вы тогда ради Хабрия предоставили им награду, то неужели теперь стали бы отбирать из-за них у него ателию? Ведь это противно здравому смыслу! Не надо, чтобы о вас думали как о людях, до такой степени легко относящихся к благодеяниям, что вы готовы воздать почести не только вашим благодетелям, но даже их друзьям; а спустя короткое время отобрать и то, что вы сами им предоставили.
(Псефисма о почестях Хабрию)
(87) О тех, кому вы причините обиду, если не отклоните закон (а к ним надо добавить еще много других), вы уже слышали, граждане судьи. Но посмотрите и поразмыслите еще о следующем. Некоторые люди из тех, кого затрагивает этот закон, уже умерли. Но если бы они каким-то чудом могли получить представление о том, что сейчас здесь происходит, каким справедливым было бы их негодование! Они заслужили предоставленные им награды своими подвигами, но о благодеяниях, ими совершенных, вы будете судить на основании речей, произносимых по этому поводу. И если их прекрасные деяния не найдут соответствующего отклика при их оценке и окажутся напрасными несмотря на все, что пришлось им претерпеть, - разве это не будет для них тяжкой обидой?
(88) Чтобы вы видели, граждане афинские, как мы, выступая перед вами, исходим в своих речах лишь из принципов справедливости и что в них нет ничего, что говорилось бы с целью обмануть вас, ввести вас в заблуждение - пусть огласят перед вами закон, который мы составили и вносим вместо того, о непригодности которого мы только что говорили. Вы узнаете из нашего закона, в чем состоит его цель и как с его помощью вы приобретете славу людей, не совершивших ничего постыдного. А если кого-то из числа людей, получивших награду, станут порицать, вы узнаете, как он будет лишен ее в вашем присутствии, если обвинение, выдвинутое против него, окажется справедливым (после надлежащего судебного разбирательства). Вы узнаете также, как будут получать награды те люди, против которых не будет выдвинуто никаких обвинений. (89) Во всем этом нет ничего нового - мы здесь ничего не изобретали. Так повелевает поступать в деле законодательства древний закон, который вот этот человек преступил, а именно следующий. Если кто-нибудь считает, что один из существующих законов непригоден, он должен выступить с обвинением против этого закона и внести вместо него другой, предлагая утвердить его и отменить прежний. Вы же, ознакомившись с его содержанием, должны выбрать из двух лучший. (90) Ведь Солон, установивший такой порядок выдвижения законов, считал нужным, чтобы фесмофеты, избираемые для охраны законов, подвергались двойной докимасии[80] до того, как стать архонтами, в Совете и у вас в дикастерии,[81] а сами законы, на основе которых фесмофеты должны отправлять свою должность и которыми в политической жизни должны руководствовать все граждане, принимались сообразно с чьим-то предложением, как случится, и входили в силу без докимасии. (91) И в те времена, пока они придерживались такого порядка выдвижения законов, они пользовались существующими и новых произвольно не вносили. Когда же некоторые из пользующихся влиянием политических деятелей, как мне известно, присвоили себе право вносить законы в любое время, когда кто захочет, и притом самыми различными способами, образовалось такое количество законов, противоречащих друг другу, что вы уже давно выбираете людей, обязанность которых состоит в определении противоречащих законов. (92) И этому делу уже трудно положить предел: законы уже ничем не отличаются от псефисм, а те законы, которыми следует руководствоваться при составлении псефисм, оказываются позже принятыми,[82] чем сами псефисмы. Чтобы это были не только слова, я оглашу сам закон, о котором я говорю. Возьми закон, которым руководствовались прежние законодатели.[83] Читай!
(Закон)
(93) Вы видите, граждане афинские, каким образом Солон устроил дело, чтобы законы принимались наилучшим образом. Вначале они обсуждаются у вас, присяжных,[84] у которых утверждаются и другие постановления,[85] затем отменяются противоречащие законы - для того, чтобы существо каждого дела подчинялось одному закону. Цель здесь состоит в том, чтобы наличие противоречащих законов не вносило беспорядка в жизнь граждан и не ставило их в невыгодное положение перед знатоками всех законов, а также в том, чтобы дать возможность всем гражданам прочесть и усвоить простые и ясные положения права. (94) В этих целях Солон повелел оглашать закон перед статуями эпонимов[86] и передавать секретарю.[87] Тот, в свою очередь, должен был прочесть его в народных собраниях,[88] чтобы каждый из вас, прослушав его текст несколько раз и на досуге поразмыслив, проголосовал за утверждение закона, если находил его содержание справедливым и полезным. И вот, в то время как существует такое множество правовых положений, этот Лептин не выполнил ни одного из указанных предписаний (и он никогда не сможет убедить вас, как я полагаю, утвердить этот закон). Мы же, напротив, выполнили все, что полагалось сделать в таком случае согласно существующим законам, граждане афинские, и противопоставляем их закону наш, намного лучший и более справедливый. Ознакомившись с ним, вы сами в этом убедитесь. (95) Возьми и прочитай сначала обвинения, которые мы выдвигаем против его закона, а затем и то, что, по нашему мнению, должно быть утверждено в качестве закона вместо, предложенного ими. Читай!
(Закон)[89]
Таковы те обвинения, которые мы выдвигаем против его закона как наносящего вред государству. Читай же то, что далее следует, те законоположения, которые мы считаем гораздо лучшими, чем указанный закон. Выслушайте со вниманием, граждане судьи, то, что будет перед вами оглашено. Читай!
(Закон)
(96) Остановись. В существующих и сохраняющих силу законах прекрасно и ясно, граждане афинские, сказано: "Награды, дарованные народом, должны оставаться неприкосновенными". И это справедливо, клянусь Землей и богами. Лептин должен сначала отменить этот закон, выдвинув против него обвинения, а уж затем предлагать свой. Ныне же, предоставив против самого себя доказательство о нарушении указанного выше закона, он все же стал предлагать свой при наличии противоречащего. Поэтому выдвинутый им закон должен быть подвергнут судебному разбирательству, если он окажется противоречащим законам, принятым прежде. Возьми же сам закон.[90]
(Закон)
(97) Разве положению о неприкосновенности наград, дарованных народом, граждане афинские, не противоречит закон о том, что никто не должен быть освобожден от обложений из числа тех, кому это освобождение предоставил народ? Ясно, что противоречит. Но в том законе, который предлагает этот человек,[91] нет такого противоречия и сохраняется положение, согласно которому то, что даровано вами, неприкосновенно. В нем также содержится справедливая оговорка, направленная против получивших награду обманным путем, а также тех, кто совершил порочащий проступок после получения награды, и вообще против недостойных людей. Пользуясь ею, вы сможете лишить награды любого, кого вам заблагорассудится. Читай закон!
(Закон)
(98) Вы слышите, граждане афинские, и сами видите, что в этом законе содержится и то, что достойные люди должны сохранять то, что им даровано, и что те, которые признаны недостойными награды, должны по суду лишаться несправедливо ими полученного, и что впредь все по справедливости должно быть в вашей власти, а именно право предоставлять награды или не предоставлять. Полагаю, что и сам Лептин не рискнет заявить, будто этот закон нехорош и несправедлив, а если и заявит, то не сможет это доказать. Возможно, он будет стараться отвлечь ваше внимание, повторяя то, что он уже раньше говорил фесмофетам,[92] будто этот закон противопоставлен его закону с обманной целью, и если внесенный им закон будет отклонен, то этот вообще не будет поставлен на утверждение. (99) Я оставляю в стороне то обстоятельство, что если в результате вашего голосования его закон будет отклонен, противопоставляемый ему должен войти в силу, как того ясно требует древний закон,[93] рядом с которым фесмофеты выписали для вас[94] наш закон. С целью, чтобы по этому поводу не вступать в спор,[95] остановлюсь лишь на следующем. Возможно, когда Лептин станет говорить, что признает наш закон лучшим и более справедливым, чем его собственный, он одновременно поведет речь о том, каким образом наш закон будет утверждаться. (100) Но, во-первых, что касается автора представленного законопроекта, противопоставленного его собственному, то Лептин располагает множеством способов, с помощью которых он сможет заставить его утвердить этот законопроект. Затем, мы сами - я, Формион, любой другой, от кого он потребует, - ручаемся, что утвердим этот закон. Ведь у вас существует законоположение, согласно которому лицо, обманувшее народ, Совет или суд, обещая что-то сделать и не выполнившее обещания, подлежит самому суровому наказанию. Итак, мы ручаемся и мы обещаем. Пусть это запишут фесмофеты, которые должны вести дело. (101) Цель его состоит в том, чтобы вы не сделали ничего недостойного и чтобы человек, не заслуживающий полученной награды, не пользовался ею, но каждый в индивидуальном порядке подвергался бы в этом случае судебному разбирательству в соответствии с предлагаемым законом. Но если Лептин скажет, что все это слова и пустая болтовня, то вот это утверждение - не пустое слово: пусть он сам утвердит закон[96] вместо того, чтобы говорить, будто мы не станем его утверждать. Будет гораздо лучше, если войдет в силу закон, признаваемый всеми справедливым и хорошим, чем тот, который предлагает от своего имени Лептин.
(102) Мне кажется, граждане афинские, что Лептин (и не гневайся на меня - я не скажу тебе ничего обидного) или вовсе не читал законов Солона, или их не понял. Ведь Солон установил закон, в соответствии с которым каждый имеет право дарить свое имущество, кому захочет, если у него нет родных детей.[97] Он сделал это не с целью лишить права наследования ближайших родственников, а для того, чтобы, поставив выгоду в центр общественного внимания, сделать желание оказывать друг другу добрые услуги предметом всеобщего соревнования. (103) Ты же, Лептин, внес противоречащий этому положению закон, согласно которому народ лишен права дарить кому бы то ни было то, что ему принадлежит. Как же можно назвать тебя человеком, прочитавшим или понявшим законы Солона, - тебя, из-за которого народ лишится честолюбия людей? Да ведь при этом ты еще заявляешь и доказываешь, что никому из тех, кто делает народу добро, не будет предоставлено ни малейшего вознаграждения.[98] (104У Среди прекрасных, по общему мнению, законов Солона есть и такой, который запрещает говорить дурно о мертвом - даже если подобное мнение исходит непосредственно от собственных детей покойного. Ты не говоришь дурно, но зато поступаешь дурно по отношению к уже скончавшимся благодетелям государства, порицая одного, объявляя недостойным другого, хотя ни одни из них не заслужил ничего подобного. Разве тебе не оказался совершенно чуждым сам дух законов Солона?
(105) По поводу выступлений сторонников Лептина на тему о том, чтобы никому никакие награды не присуждались и не принимались во внимание совершаемые подвиги, люди, старательно мне передававшие это, указывали, что Лептин и его друзья ссылаются на лакедемонян, имеющих прекрасное государственное устройство, и на фиванцев, которые никому не предоставляют подобные почестей, хотя и у них, пожалуй, встречаются доблестные мужи. Мне же представляется, граждане афинские, что все подобные речи носят подстрекательский характер, и цель их состоит в том, чтобы убедить вас в необходимости лишить лиц, обладающих ателией, их награды; со справедливостью эти речи не Имеют ничего общего. Я ведь очень хорошо знаю, что наши законы, нравы, государственное устройство совершенно отличны от фиванских и лаке-демонских. (106) Прежде всего, у лакедемонян нельзя себе позволить именно того, что ныне будут делать Лептин и его друзья, когда станут произносить подобные речи, - например, похвалить установления афинян или какого-нибудь другого государства. Совсем наоборот, там можно хвалить и делать[99] только то, что идет на пользу их собственному государственному устройству. Да и лакедемонянам совершенно чужды подобные обычаи, а почести, предоставляемые у них, совершенно другие (весь афинский народ, пожалуй, стал бы молить богов о том, чтобы они сюда не проникли).
(107) Каковы же они? Не стану останавливаться на каждой в отдельности, но об одной, которая выражает самую суть всех остальных, я, пожалуй, расскажу. После того как спартанец включается в состав так называемой герусии[100] (зарекомендовав себя надлежащим образом), он становится господином над многими. Ведь там награда за доблесть - это господствующее положение в государстве вместе с равными,[101] у нас же господином в государстве является народ. У нас существуют заклятия, законы, меры предосторожности против того, чтобы никто не стал у нас господином, а также венки, ателии, обеды в Пританее и тому подобные награды, которых может добиться каждый доблестный муж. (108) И оба эти порядка правильны - и тот, что в Лакедемоне, и тот, что установлен у нас. Почему? Да потому, что в государствах с олигархическим строем стоящие у власти имеют равные права, следствием чего является единодушие граждан, тогда как в демократических государствах свобода сохраняется благодаря соревнованию доблестных мужей: они соревнуются за награды, предоставляемые народом. (109) Что же касается того, что фиванцы никого не отличают почестями, то это, я полагаю, они утверждают справедливо. Ведь фиванцы, граждане афинские, больше гордятся своей грубостью и низостью, чем вы - своим человеколюбием и стремлением к справедливости. И если уж надо высказать пожелание, то пусть фиванцы, отказываясь почитать и воздавать дань восхищения тем, кто им творит добро, и так жестоко обходясь с единоплеменниками (вы ведь знаете, как они обошлись с Орхоменом[102]), - всегда так поступают, а вы бы всегда поступали противоположным образом, почитая своих благодетелей и добиваясь исполнения долга от ваших сограждан лишь убеждением и законами! (110) Одним словом, я полагаю, что хвалить образ жизни и нравы других людей, одновременно порицая свои, нужно тогда, когда можно доказать, что эти другие люди преуспевают гораздо больше, чем вы. Но поскольку вы, поступая самым благородным образом во всех делах, пользуетесь большим благополучием как в общественной жизни, так и в смысле единодушия граждан и всего прочего, то ради чего стали бы вы подражать их установлениям, пренебрегая своими собственными? Даже если они сами по себе и могут показаться превосходными, вам все же следует - ради тех успехов, которых вы достигли, следуя своим установлениям, - придерживаться именно их. (111) Если ко всем этим соображениям будет дозволено добавить еще одно, то мне хотелось бы сказать следующее. Будет несправедливым поступком превозносить законы лакедемонян и фиванцев с целью поносить наши собственные. Вы доходите до того, что грозите смертью тем, кто пытается ввести у нас те законы, благодаря которым эти народы достигли своего величия со своим олигархическим и деспотическим строем.[103] В таком случае, можете ли вы благосклонно внимать речам тех, кто убеждает вас в необходимости уничтожения всего того, благодаря чему наш народ достиг преуспеяния и счастья?
(112) Есть у Лептина и некий другой очень удобный довод, заключающийся в том, что и у нас во времена наших предков люди, совершившие многочисленные прекрасные подвиги, не требовали никаких подобных наград, но охотно довольствовались, надписью в их честь, выставленной в портике Герм.[104] Может быть, перед вами будет оглашен текст этой надписи. Но я, граждане афинские, полагаю, что выдвигающие такой довод люди приносят вред нашему государству по многим причинам. К тому же и сам довод несправедлив. (ИЗ) Если кто-нибудь заявит, что эти люди были недостойны награды, то, если никто из живших прежде и никто из живших позднее не оказался достойным человеком, пусть он тогда скажет, кто же ее достоин? А если он будет настаивать на том, что таких людей не было, то я хотел бы выразить соболезнование нашему государству, что за всю его историю не родился человек, заслуживающий поощрения. И даже если он, соглашаясь, что эти люди были вполне достойны наград, не назовет ни одного, кто получил бы награду, - то он тем самым обвинит наше государство в неблагодарности. Но дело обстоит не так, совсем не так. Когда человек с клеветническими целями говорит в своих речах о предметах, не имеющих отношения к делу, эти речи непременно покажутся отвратительными. (114) Как в действительности обстоит дело и как о нем следует говорить, я сейчас вам скажу. Многие из живших прежде людей, граждане афинские, были доблестными гражданами, и наше государство и тогда отличало почестями доблестных мужей. Сами же эти почести, как и все остальное, связанное с этим временем, соответствовали тогдашним нравам, точно так же, как нынешние - современным. К чему я все это говорю? Да к тому, что хочу вам показать, как было дело. Ведь не существовало ни одной награды, которую не получили бы от государства те люди, которые их добивались. (115) Чем могу я это доказать? Да хотя бы тем, что Лисимаха,[105] одного за заслуженных людей тех времен, наградили ста плетрами[106] возделанной земли[107] на Эвбее и ста плетрами невозделанной; кроме того, ему подарили сто мин серебра и постановили ежедневно выдавать ему по четыре драхмы.[108] Указанное постановление содержится в псефисме Алкивиада,[109] где все это написано. В те времена наше государство было богатым и располагало большим количеством земли и денежных средств - и ныне будет ими располагать[110] (надо именно так говорить об этом предмете и не злословить). И кто, по вашему мнению, не выбрал бы в наше время и третьей части таких наград вместо ателии? В доказательство того, что я говорю правду, возьми вот эту псефисму.
(Псефисма)
(116) О том, что и у наших предков был обычай почитать доблестных мужей, свидетельствует, граждане афинские, вот эта псефисма. И если у них были не такие награды, какими награждаем теперь мы, то это уже совсем другое дело. Но допустим, что ни Лисимах, ни кто-нибудь другой ничего не получили от наших предков. Неужели от этого обстоятельства станет более справедливым лишение людей того, чем мы сами их наградили? (117) Не представлять награды потому, что она представляется незаслуженной, само по себе не должно вызывать нареканий: упрекать надо тех, кто без всякого повода отнимает у людей дарованное ранее ими самими.[111] Если кто-нибудь сможет доказать, что наши предки отняли у человека нечто из того, чем они сами его одарили, тогда я готов допустить, чтобы и вы сделали то же самое (хотя такой поступок все равно останется постыдным). Но поскольку никто никогда не сможет доказать, будто нечто подобное случалось в прошлые времена, зачем же нам в наше время первым брать на себя ответственность за совершение такого поступка?
(118) Необходимо, граждане афинские, обратить особое внимание и на следующее. Прежде чем прийти в суд, вы, нынешние присяжные, дали клятву судить согласно законам, и не по законам лакедемонян или фиванцев, или тем, которыми некогда пользовались наши предки,[112] но согласно тем, на основе которых получили ателию люди, лишающиеся ее ныне по закону вот этого человека.[113] Что же касается случаев, которые законами не предусмотрены, то здесь вы должны судить на основе собственных представлений о справедливости. И это прекрасно. Самую суть этих представлений вы должны применить вот к этому закону.[114] (119) В самом деле, справедливо ли, граждане афинские, награждать своих благодетелей? Конечно, справедливо. Справедливо ли сохранять награды за теми, кто их однажды получил? Конечно, справедливо. В соответствии с этим вы и поступайте, чтобы не нарушить своей клятвы. На тех, кто скажет, будто наши предки этого не делали, вы вправе гневаться; ораторов же, ссылающихся на то, что наши предки не чтили людей, оказывавших им великие благодеяния, называйте дурными и невоспитанными людьми - дурными за то, что они клевещут на наших предков, называя их неблагодарными, невоспитанными за то, что они не умеют себя вести. Ведь если бы дело и обстояло именно так, то им подобало бы в этом случае скорее отрицать такие факты, чем говорить о них открыто. (120) Как я полагаю, Лептин будет ссылаться на то, что его закон не отнимает наград у людей, в честь которых сооружены статуи или которым предоставлен обед в Пританее; он будет говорить, что его закон не лишает государство права награждать достойных людей. Ведь есть полная возможность ставить им медные статуи и предоставлять им обед в Пританее. Существуют и другие награды, какие вы сможете предоставлять, кроме этой.[115] Но по поводу тех форм, поощрения, которые он собирается оставить у государства, я хочу сказать лишь следующее. Покушаться на награды, предоставленные прежде - значит подорвать на будущее доверие и ко всем остальным наградам. Можно ли считать сооружение или обед в Пританее более надежной наградой, чем ателия, которую вы отнимаете у тех людей, кому вы раньше ее предоставили? (121) И даже если эти нежелательные последствия, о которых я только что говорил, и не будут столь отягощающими, все же отрицательно скажется, я полагаю, то обстоятельство, что государство по необходимости будет вынуждено одинаково оценивать заслуги всех благодетелей - наравне с теми, кто оказал государству величайшие благодеяния. А если оно этого делать не станет, оно вообще, не будет иметь возможности доказать свою признательность некоторым лицам.[116] Частое повторение случаев, когда нам оказываются великие благодеяния, не принесет нам пользы:[117] не так легко, пожалуй, и стать человеком, способным их оказать. (122) Более скромные добрые дела, свойственные мирному времени и внутренней политической жизни, выражающиеся в проявлениях благорасположения, справедливости, усердия и тому подобных добродетелей, приносят, как мне представляется, пользу государству и заслуживают вознаграждения. Необходимо только, чтобы существовали самые разнообразные виды наград и чтобы каждый получал от народа именно ту, которую он заслужил. (123) Что же касается той части наград, которая, по его словам, останется у награжденных лиц, то одни из них могут ответить на это очень просто и справедливо - заявив, что они просят сохранить за ними все, что им было предоставлено за оказанные ими благодеяния. Другие же скажут, что человек, утверждающий, будто им что-то остается, попросту их надувает.[118] В самом деле, Лептин, что останется у человека, который, по мнению народа, заслужил ателию за свои деяния и получил от вас (не важно, будь он чужестранец или гражданин нашего государства) только эту награду? Да ничего, конечно! Так, обвиняя в недостойности одних, не лишай же награды других! А ссылаясь на то, что одним ты что-то оставляешь, не отнимай у других то единственное, что они получили! (124) Говоря попросту, вызывает опасения не то, что мы обидим кого-нибудь в большей или меньшей, степени; опасным представляется подорванное доверие к наградам, которыми мы будем стараться доказывать нашу признательность людям. В своей речи я более всего уделяю внимания не ателии - в ней доказывается, что закон Лептина насаждает дурные нравы, из-за которых будет подорвано доверие ко всем наградам, которые предоставляет народ.
(125) Они полагают, что отыскали самый коварный довод, который позволит им доказать необходимость упразднения ателии, и о нем лучше всего сказать заранее, чтобы вы незаметно для самих себя не оказались обманутыми. А именно они скажут, что все эти расходы, хорегии и гимнасиархии составляют часть религиозного культа, и будет кощунством, если кто-нибудь, используя ателию, станет уклоняться от священного долга. Я же, напротив, считаю справедливым то, что некоторые лица, которым народ предоставил награду, имеют ателию от этих повинностей, а кощунством считаю то, что делают эти ораторы, если они осмеливаются утверждать подобное. (126) Поскольку они не находят иного способа, чтобы доказать справедливость закона, требующего от вас упразднить ателию, и стараются это сделать во имя богов, то как же не назвать такой поступок самым кощунственным и самым нечестивым? Как мне думается, надо, чтобы все то, что делает человек, призывая имя богов, было бы по мнению людей поступком безупречным. В том, что обладание ателией от литургий не является освобождением от священных обрядов (а эти люди пытаются вас обмануть, перенося название литургий на священные обряды), - я выставлю вам в качестве свидетеля самого Лептина. (127) Написав в начале своего закона, "Лептин внес предложение", он далее говорит: "Для того, чтобы самые богатые люди исполняли литургии, пусть никто не обладает ателией, кроме потомков Гармодия и Аристогитона". Если бы освобождение от священных обрядов и ателия от литургий были бы одним и тем же, то почему ему пришло в голову сделать подобную приписку? Дело обстоит именно так, и, чтобы вы это знали, возьми сначала рукописную копию стелы,[119] а затем начало закона Лептина. Читай!
(Копия текста стелы)
(128) Из рукописной копии стелы видно, граждане афинские, что они освобождены от всех повинностей, кроме священных обрядов. Теперь читай начало закона Лептина.
(Закон)
Прекрасно, отложи. Написав, "Для того чтобы самые богатые люди исполняли литургии, пусть никто не обладает ателией" он приписал: "кроме потомков Гармодия и Аристогитона". По какой причине, если совершать священные обряды и, значит, исполнять литургию? Итак, он, очевидно, составил закон, противоречащий тексту стелы - если он придерживается мнения, указанного выше. (129) Я очень хотел бы спросить Лептина: по какой причине ты ныне им оставляешь ателию или по какой причине дали им ателию наши предки, если по твоим словам, литургии и священные обряды - одно и то же? Выходит, что они не имеют ателии от чрезвычайных взносов во время войны и триерархии, согласно древним законам, и ателии от литургий, поскольку они совпадают со священными обрядами, с самого начала? (130) Но ведь в стеле написано, что они обладают ателией! От чего же они освобождены? Может быть, от налога на метеков?[120] Только это и остается... Конечно, они имеют ателию от регулярных литургий, как ясно записано на стеле, как ты сам дополнительно приписал к тексту своего закона и как об этом свидетельствует все предшествующее время. За этот большой отрезок времени ни одна фила ни разу не решилась даже попытаться назначить потомка Гармодия и Аристогитона хорегом, никто не выступил против кого-либо из потомков Гармодия и Аристогитона с предложением обменяться имуществом. Если кто и осмелится утверждать противное, его не стоит и слушать.
(131) Возможно, некоторые люди с целью доставить вам развлечение скажут, будто некоторые мегарцы и мессеняне, выдавая себя за награжденных ателией,[121] действительно ею пользуются.
Претензии подобного рода предъявляют множество людей, и в их числе некоторые рабы и негодяи. Вам назовут Ликидов, Дионисиев[122] и им подобных людей в качестве примера. Когда они будут выступать с подобными заявлениями, поступите с ними следующим образом. Прикажите им, если они говорят правду, показать псефисмы, где им предоставлена ателия. Ведь те из вас, которые обладают ателией, получили ее пр специальному закону или псефисме. (132) Среди нас завелось благодаря стараниям политических деятелей немало подобных проксенов, одним из которых является Ликид. Но одно дело - быть проксеном,[123] другое дело - получить ателию. Не давайте, однако, себя обманывать. Из-за того что рабские души - Ликид, Дионисий или кто другой - стали проксенами с помощью подкупленных ораторов, с готовностью составляющих подобные решения, не следует пытаться отнять полученные по справедливости от вас награды у других людей, достойных и свободных, за которыми числится много добрых дел. (133) Как же тут не признать, что из-за всего этого на долю Хабрия выпало величайшее бедствие! Ораторы, занимающиеся подобными делами, не только сделали вашим проксеном Ликида, его собственного раба. Теперь они из-за Ликида пытаются еще отобрать кое-что из того, что было даровано Хабрию, прибегая к лживым доводам. Ведь ни Ликид, ни кто-либо другой, являясь проксенами, не получили по этой причине ателию, как не получали ее все те, кому народ ее не предоставлял по ясному для всех решению. А им он ее не предоставлял, они не смогут этого доказать, хотя и выступают с бесстыдными речами и действуют самым недостойным образом.
(134) Теперь я хочу еще сказать о том, чего вам, граждане афинские, надлежит остерегаться более всего. Кто-нибудь из вас может согласиться, будто все, что станет говорить Лептин о своем законе, доказывая, насколько он хорош, - истина. Но остается одно постыдное следствие, от которого никоим образом нельзя будет избавиться, и если закон Лептина будет утвержден, оно нанесет вред положению дел в государстве. В чем же оно заключается? Да в том, что мы будем выглядеть обманщиками по отношению к нашим благодетелям. (135) Я полагаю, вы все согласитесь с тем, что прослыть обманщиком позорит человека. А в том, что нам этого следует стыдиться более других, вы сейчас убедитесь сами из моих слов. Есть у вас древний закон из числа тех, которые считаются самыми лучшими, заключающийся в следующем. "Если какое-либо лицо, пообещав что-то народу, обманет его - оно должно быть привлечено к суду, и в случае обвинительного приговора наказано смертью". Разве вам не будет стыдно, граждане афинские, если окажется, что вы сами совершили преступление, за которое других наказываете смертью? Ведь надо остерегаться всего того, что представляется (или на деле является) постыдным, и более всего следует опасаться, как бы не выглядеть дурными людьми в глазах других. Неоспоримой истиной является то, что человек не должен совершать те поступки, порочность которых он сам же признал.
(136) Смотрите же, как бы вам не оказаться людьми, допускающими в государственной жизни то, чего вы избегаете в частной. Среди вас не найдется ни одного человека, который подарил бы что-то другому и потом стал бы требовать возвращения подарка. Даже пытаться сделать подобное никто не стал бы. (137) Так не поступайте же так в общественной жизни, но требуйте от лиц, защищающих закон Лептина, чтобы они выступали с письменными обвинениями, согласно тому закону, который вносим мы, противопоставляя его закону Лептина. Эти обвинения должны быть направлены против тех, кого они считают недостойными наград, ими полученных, или не заслужившими их. Они могут поставить в вину таким людям еще что-нибудь (разумеется, при условии, что мы добьемся утверждения нашего закона в соответствии с тем, как мы ручаемся и гарантируем его утверждение;[124] или же пусть они сами[125] его утвердят, когда соберутся впервые номофеты[126]). У каждого из сторонников Лептина есть, по всей видимости, враги - у одного Диофант, у другого Евбул,[127] у третьего еще кто-нибудь. (138) Если эти враги испугаются и не захотят подать в суд,[128] тогда смотрите, граждане афинские, хорошо ли это будет, если в то время, как каждый из них опасается отнять ателию у своих врагов, вы на глазах у всех окажетесь людьми, отнимающими ателию у своих благодетелей. Вы хотите, чтобы у людей, сделавших вам добро, сразу и на основании одного закона было отнято дарованное им, в то время как существует возможность (в случае если кто-нибудь из награжденных окажется недостойным полученной награды - один, или два, или несколько) - преследовать их по суду с помощью этих лиц и добиться того же результата, рассматривая дело каждого поодиночке. Я считаю подобное положение неприличным, недостойным вас самих. (139) Хочу рассмотреть еще и следующее обстоятельство (этот довод надо также принять во внимание). Расследование, чего каждый достоин, надо было производить тогда, когда мы предоставляли ателию (тогда ни один из них не возражал), и позднее награды за каждым должны были сохраняться, если награжденный затем не причинил вам какого-либо вреда. Если же некоторые станут утверждать, что такие проступки ими совершались, но доказательств не представят, то обвинителям можно будет ответить, что наказывать людей разрешается лишь тогда, когда совершено преступление. А если вообще таких людей не окажется, и вы утвердите закон Лептина - тогда о вас скажут, что вы не просто отняли ателию у дурных людей, а лишили наград тех, кто ими обладал, из чувства зависти. (140) Коротко говоря, всех пороков следует избегать, но этого порока больше, чем всех остальных, граждане афинские. По какой причине? Да потому, что зависть - непременный признак скверной натуры, и нет такого оправдания у лиц, страдающих этим пороком, чтобы они смогли с его помощью добиться сочувствия у людей. Самым несправедливым обвинением в адрес нашего государства будет обвинение в зависти. Нашему государству вообще не свойственны какие-либо пороки. (141) Смотрите же, какие доказательства этому можно привести. Первое - вы единственные люди на свете, которые произносят надгробные речи над телами павших воинов, в которых прославляются подвиги доблестных мужей. Этот обычай свойствен людям, питающим уважение к добродетели, а не таким, которые завидуют лицам, отмеченным высокими наградами. Далее, вы всегда награждали самыми высокими наградами атлетов, увенчанных венком за победу в гимнастических состязаниях.[129] Вы никогда не завидовали победителям, потому что наград, естественно, бывает немного, и вы никогда из зависти не воздавали им почестей меньших, чем полагается в таких случаях. Вдобавок к этим столь красноречивым достоинствам никто, по общему мнению, не превзошел наше государство в оказании благодеяний другим. Всем известны примеры наград, которыми оно награждает своих благодетелей, - наград, превосходящих по своей ценности благодеяния, которые были совершены нашему государству. (142) Таковы, граждане афинские, примеры справедливости, доблести, величия души нашего государства. Так не губите же ныне доброй славы, которой в течение всего прошедшего времени пользовалось наше государство! Не лишайте государство и самих себя той доброй славы, которую вы приобрели за все это время, ради того, чтобы Лептин смог причинить вред людям, против которых он настроен! Поймите, что спор идет не о чем-либо ином, а только о достоинстве нашего государства - сохранится ли оно в чистоте, таким, каким было прежде, или же пострадает и будет запятнано.
(143) Я удивляюсь многому в связи с законом Лептина, но одно изумляет меня более всего. Неужели он не знает, что тот, кто назначает суровые наказания за преступления, тем самым ясно показывает, что сам не Намерен совершить несправедливость; и точно так же человек, собирающийся отменить награды, предоставленные людям за их благодеяния, тем самым дает всем понять, что сам он не намерен совершить добрые дела. Если он действительно этого не знал (допустим и это), то сейчас он все разъяснит, и пусть вам будет дана возможность распутать клубок его ошибок. Но если обнаружится, что он серьезно и со всей тщательностью старается утвердить свой закон, я никак не смогу, пожалуй, его за этр похвалить, а порицать не хочу. (144) Не проявляй задора, Лептин, и не упорствуй в осуществлении своего замысла, который не принесет пользы ни тебе, ни твоим соратникам. Что же касается всего остального, то этот спор для тебя совершенно безопасен. Вследствие того что отец вот этого Апсефиона, Батипп, выступивший против Лептина, когда тот как автор закона еще нес за него личную ответственность, скончался - срок давности истек. Ныне речь идет поэтому о самом законе, Лептину же никакая опасность не угрожает.[130]
(145) Как я слышал, ты заявляешь, что до этого человека[131] уже трое выступали с письменными обвинениями против тебя, но не довели дела до суда. Если ты хочешь тем самым их упрекнуть, что их выступление не составило для тебя серьезной угрозы, то ты тогда самый отважный человек на свете. Но если таким заявлением ты доказываешь свою правоту, то поступаешь очень глупо. Чем же закон становится лучше, если тот, кто хотел выступить против него, или умер до того, как дело дошло до суда, или снял обвинение по твоей просьбе, или вообще был тобой подкуплен? Но обо всем этом даже говорить нехорошо.
(146) Были избраны для защиты этого закона синдики,[132] самые красноречивые мужи: Леодамант ахарнянин, Аристофонт азениец, Кефисодот из Керам, Дейний эрхиец.[133] Какие возражения против них вы могли бы высказать - об этом вы сейчас услышите и сами рассудите, справедливы они или нет. Обратимся прежде всего к Леодаманту. Этот человек выступал с обвинениями против Хабрия в связи с предоставлением ему почестей; он также требовал лишить Хабрия ателии, входившей в число наград. Выступив в судебном заседании перед вами, Леодамант потерпел поражение. (147) Законы не позволяют дважды выступать с одним и тем же обвинением, или требованием отчета, или тяжбой, или иным подобным делом против одного и того же человека. Поскольку в тот момент заслуги Хабрия перед вами имели гораздо больше веса и значения, чем красноречие Леодаманта, было бы совершенной нелепостью, если бы теперь, когда эти заслуги продолжают существовать и к ним добавились заслуги других благодетелей государства, они все вместе значили бы гораздо меньше, чем красноречие этого человека! (148) Много справедливых упреков можно было бы, я полагаю, высказать и в адрес Аристофонта. Он получил от вас награды, в том числе и ателию. На это я не сетую - право предоставлять любому человеку то, что вам принадлежит, должно оставаться за вами. Но я утверждаю, что несправедливо следующее.
Когда возможность получить ателию была предоставлена ему, он считал это вполне естественным, когда же она предоставляется другим людям, он начинает негодовать и убеждать вас вообще отменить эту награду. (149) Он внес предложение вернуть Геларху пять талантов как человеку, поддержавшему этими деньгами тех, кто в Пирее,[134] представителей народа. И это был прекрасный поступок. Пусть будут эти деньги, хотя они и были даны без свидетелей, возвращены при твоем посредничестве как деньги, истраченные на благо народа. Но сам ты не убеждай отнимать дарованное народом, засвидетельствованное надписями в священных местах, - дары, о которых все знают! Неужели ты, выступая с требованием О возвращении долга, станешь одновременно призывать к тому, чтобы люди, получившие от народа награды, были их лишены? (150) Что касается Кефисодота, то я хотел бы сказать только следующее. Среди ораторов, граждане афинские, он не уступает никому в искусстве красноречия. Но было бы лучше, если бы он использовал свое мастерство для того, чтобы наказывать людей, приносящих вам вред, чем приносить вред вашим благодетелям! Если уж необходимо кого-то ненавидеть, то эта ненависть должна быть направлена против врагов народа, а не против его благодетелей, как я полагаю. (151) Что же касается Дейния, то он, вероятно, перечислит свои триерархии и литургии. У Дейния есть большие заслуги перед государством, и я, клянусь богами, не сомневаюсь в этом. Но я бы посоветовал ему обратиться к вам с просьбой о какой-либо награде за такие заслуги, а не призывать к отмене тех наград, которые ранее были дарованы другим. Ведь доблестному мужу гораздо более приличествует добиваться почестей за совершенные им добрые дела, чем завидовать другим, которых за их благодеяния почтило государство. (152) Но важнее всего вот такой упрек, который можно адресовать всем синдикам. Каждый из них уже по нескольку раз был синдиком, занятым в некоторых делах. А ведь есть у вас очень хороший закон, и принятый не в связи с данными событиями, заключающийся в том, что никому из избранников народа не разрешается быть синдиком более одного раза, чтобы это занятие не приобретало для некоторых людей характера ремесла и чтобы не возникало кляуз. (153) Тем, кто собирается поддержать закон Лептина и доказывать, насколько он полезен, следовало бы и самим повиноваться существующим законам. Если этого не выполнять, то будет просто смехотворно - с одной стороны, выступать синдиком в поддержку закона, а с другой - самому нарушать иной закон. Возьми закон, о котором я говорю, и огласи его текст.
(Закон)
Таков, граждане афинские, старинный и прекрасный закон, который эти люди, если не сохранили здравый смысл, поостерегутся нарушить.
(154) Хочу сказать вам еще несколько слов, прежде чем сойду с ораторской трибуны. Необходимо, граждане афинские, чтобы вы сами усердно исполняли все законы, ибо они прекрасны, а особенно те, от которых зависит, великим или малым будет наше государство. Что же это за законы? Это те, согласно которым воздаются почести людям, совершающим добрые дела, и накладываются наказания на тех, кто поступает противоположным образом. Если бы все люди, опасаясь наказаний, определяемых законами, действительно перестали совершать дурные дела и, добиваясь наград, предоставляемых за добрые дела, предпочли бы исполнять свой долг - ничто нё помешало бы нашему государству стать великим, всем людям стать честными гражданами, а дурных бы и вовсе не стало.
(155) Закон Лептина, граждане афинские, несправедлив не только тем, что, оставляя благодеяния без вознаграждения, он делает человеческую порядочность бесполезной среди людей, стремящихся к достижению почестей; он нехорош и потому, что распространит о нашем государстве самую, постыдную молву как о пренебрегающем законами. Вы, конечно, знаете, что за самые большие преступления в нашем государстве каждому назначается одно наказание согласно закону, который ясно говорит следующее: "При вынесении приговора должно назначаться не более одного наказания, которое определит суд. Это или денежный штраф, или такое наказание, которое касается личности осужденного,[135] но не оба сразу". (156) Но закон Лептина не руководствуется таким положением, устанавливая, что в случае, если кто потребует от вас благодарности, человек этот должен быть лишен гражданской чести и имущество его подлежит конфискации. Здесь установлены сразу два наказания. Он подлежит судебному преследованию через эндейксис и апагогэ.[136] Если приговор будет обвинительным, то ответственность подсудимого устанавливается согласно тому закону, который наказывает лиц, задолжавших государственной казне, но осмеливается при этом занимать общественную должность. Речь идет о смертной казни - таково наказание согласно этому закону. Разве не имеют здесь место сразу три наказания! И разве не ужасно и не чудовищно то обстоятельство, граждане афинские, что вы считаете лицо, совершившее для вас доброе дело и добивающееся за это благодарности, более опасным преступником, чем человека, схваченного с поличным при совершении опасного преступления?
(157) Постыдным и дурным является этот закон, граждане афинские, подобный проявлению зависти, сварливому соперничеству и... но я не стану приводить все остальные сравнения. Всем этим, по-видимому, руководствовался составитель закона. Но вам не следует подражать носителям столь дурных качеств и выступать в роли людей, замышляющих поступок, недостойный их самих. Во имя Зевса, чего бы нам следовало более всего опасаться и о чем более всего заботятся наши законы? О том, чтобы граждане не убивали друг друга - за этим следит особый страж, Совет Ареопага. (158) В законах о подобных преступлениях Драконт[137] квалифицировал собственноручное убийство одного человека другим как страшное и опасное злодеяние. Написав в законе, что убийца должен быть лишен права священного омовения, возлияний, пользования кратерами, исполнения священных обрядов, посещения агоры, и приведя все другие запреты, которые, как он полагал, сильнее всего должны были удержать людей от совершения подобного преступления, он не отнял у права полагавшегося ему места, но установил в законодательном порядке случаи, при которых убийство разрешено, и если кто-нибудь его совершит (при указанных условиях), то он должен быть оправдан. Итак, убивать при наличии справедливых оснований в ваших законах разрешается. А разрешено ли по закону вот этого человека добиваться благодарности от государства на справедливых основаниях или иным образом? (159) Оказывается, ни в коем случае, граждане афинские!
Вам следует поостеречься, чтобы не оказаться в глазах других людей политическими деятелями, приложившими больше стараний в деле лишения ваших благодетелей возможности добиться благодарности, чем в принятии мер предосторожности против совершения уголовных преступлений в вашем государстве. Вспомните о тех случаях, когда вы по справедливости воздавали благодарностью людям, оказавшим вам благодеяния, а также стелу Демофанта,[138] о которой говорил Формион, - где написано и клятвенно закреплено, что каждый пострадавший в деле защиты демократии должен быть награжден так же, как Гармодий и Аристогитон - и голосуйте против, этого закона! Если вы этого не сделаете, вы нарушите свою клятву.
(160) Помимо всего этого, обратите внимание еще и на следующее, о чем я хочу вам сказать. Нельзя считать хорошим закон, который с одинаковой решительностью судит как о прошедших, так и о будущих временах. В нем написано: "Пусть никто не обладает ателией, кроме потомков Гармодия и Аристогитона". Прекрасно. "И пусть впредь не будет дозволено ее предоставлять". Выходит, Лептин, даже тогда, когда появятся такие герои, как Гармодий и Аристогитон? Если ты принижаешь те подвиги, которые имели место до настоящего момента, то неужели ты можешь предсказать будущее? (161) "Потому что мы ныне находимся в таком положении, что нет оснований ожидать появления подобных ситуаций".[139] Но будем ли мы всегда в таком состоянии, граждане афинские? Поскольку мы люди, нам следует предлагать с трибуны и закреплять законодательным путем такие решения, которые ни у кого не вызовут предубеждения. Так будем же ожидать доброго от людей, молить об этом богов и твердо знать, что судьбы посылают людям все, что угодно! Ведь и лакедемоняне никогда не ожидали, что окажутся ныне в таком положении,[140] и сиракузяне с их издревле установленным демократическим строем,[141] собиравшие дань с карфагенян, владычествовавшие над окрестными областями и одержавшие над нами победу в морском сражении, не думали, что над ними установит тиранию некий писарь[142] (который, как говорят, служил каким-то письмоводителем у магистратов). (162) Да и нынешний Дионисий вряд ли предполагал, что его, сосредоточившего в своих руках власть над множеством триер, наемных солдат и городов, изгонит Дион, выступивший против него на грузовом судне с немногими воинами.[143] Но, как я полагаю, для всех людей будущее всегда неясно, и небольшие случайности могут лечь в основу великих дел и событий. Поэтому надо быть умеренным, находясь в благополучном положении, и стараться быть людьми, способными предвидеть будущее.
(163) Многое еще можно было бы сказать, рассуждая на тему о том, что закон этот ни в каком отношении не может считаться хорошим, что он не принесет вам никакой пользы. Но чтобы вам уяснить для себя суть дела, а мне закончить выступление, посвященное этому вопросу, сделайте следующее. Сопоставьте друг с другом две возможности и поразмыслите наедине о том, что произойдет, если вы проголосуете против этого закона, и что произойдет, если вы его одобрите, затем осторожно взвесьте все за и против, чтобы выбрать лучшее. (164) Если вы проголосуете против этого закона, как мы советуем вам сделать, достойные люди будут получать от вас справедливые награды. А если найдется недостойный человек (я готов допустить подобный случай), то он, помимо лишения награды, будет еще нести судебную ответственность в соответствии с вашим решением и согласно параллельно внесенному закону, а государство наше предстанет в глазах всех людей как справедливое, надежное, заслуживающее доверия. Если же вы проголосуете за этот закон (чего вам не следует делать), дурные люди станут наносить обиды достойным, а недостойные будут причинять беды остальным людям, не неся при этом ни малейшей ответственности, государство же наше в противоположность тому, что я говорил о нем выше, будет выступать в глазах всех как не заслуживающее доверия, завистливое, исполненное дурных качеств. (165) Стоит ли, граждане афинские, предпочитать подобное поношение прекрасным и приличествующим вам благам, которые могут выпасть на вашу долю? К славе, сопутствующей постановлениям нашего государства, будет причастен каждый из вас в отдельности. Каждый из присутствующих зрителей и все остальные люди прекрасно понимают, что в этом суде Лептин вступил в спор с нами; а в сознании каждого из сидящих здесь в спор вступили человеколюбие против зависти, справедливость против порока и все порядочное в человеке против недостойного. (166) Повинуясь призыву лучших и в соответствии с нашим мнением подав свой голос, вы сами окажетесь людьми, принявшими надлежащее решение, которое для государства будет наилучшим. И если когда-нибудь возникнет критическое положение, вы не будете испытывать недостатка в людях, готовых подвергнуться опасности ради вас. Обо всем этом, я полагаю, вам следует проявить заботу, обратив особое внимание на то, чтобы не сделать вынужденной ошибки. Ведь часто и во многих случаях, граждане афинские, вас не убеждали в том, какое решение является справедливым, а навязывали свое решение ораторы, выступающие с трибуны, - с помощью крика, грубого нажима и бесстыдного образа действий. (167) Пусть же ныне с вами такого не случится: ведь такое положение вас недостойно. То, что вы считаете справедливым, вы должны помнить и сохранять в душе, когда станете подавать свой голос, чтобы проголосовать против тех, кто советует вам дурное, и не нарушить своей клятвы. Меня поражает то обстоятельство, что людей, растративших деньги, вы наказываете смертью, другим же, навлекающим на все наше государство дурную славу лживого и незаслуживающего доверия, вы предоставляете право выступать с трибуны. Надо думать, что вы не станете так поступать, во имя Зевса и богов.
Не знаю, нужно ли еще продолжать речь. Полагаю, что все, о чем было сказано здесь, вы прекрасно поняли.
[2] Литургия — общественная повинность, возлагавшаяся афинским государством на состоятельных людей, обязанных на свой счет построить и оснастить триеру (триерархия), содержать хор трагедии или комедии (хорегия) или готовить гимнастические состязания (гимнасиархия). Существовали и некоторые другие виды литургий.
[3] Синегор — лицо, берущее на себя защиту обвиняемого, который, согласно нормам аттического процесса, защищался самостоятельно, но мог пользоваться поддержкой синегора. Последний мог выступать и в качестве лица, поддерживающего обвинение.
[4] Имеются в виду два типа обвинений, графэ и эндейксис. Графэ — письменное обвинение типа иска, выдвигавшегося преимущественно против лиц, обвиненных в государственном преступлении. Следствием графэ был уголовный процесс. Эндейксис — особого типа жалоба, направленная против человека, совершившего противозаконные действия. Это было письменное заявление определенным судейским чиновникам, которые должны были арестовать обвиненного или отпустить на условиях поручительства. Обычно эндейксис был направлен против людей, присвоивших себе права, которых они были по закону лишены.
[5] Герои эпонимы — мифические цари Афин, именами которых афинский законодатель Клисфен назвал 10 территориальных аттических фил, созданных вместо старинных родовых. Статуи их стояли на афинской городской площади — агоре.
[6] Номофеты — члены суда присяжных в Афинах, назначавшиеся для рассмотрения предлагаемых законопроектов или внесения изменений в существующие законы.
[7] Имеются в виду Ктесипп, Апсефион и Формион. Сама краткость введения (проемия) в этой речи объясняется тем, что речь произнесена второй по порядку, после речи Формиона.
[8] Все постановления афинского народного собрания делились на псефисмы и законы. Псефисмой называлось решение по отдельному вопросу, принятое на основе существующего законодательства. Законы принимались в принципе навечно. Принятие их оговаривалось особыми запретами, препятствовавшими изменению или отмене закона под страхом тяжелого наказания для лица, которое попытается это сделать. Рискующий выступить за отмену существующего закона должен был предварительно испросить себе гарантию безопасности (адейя).
[9] Имеются в виду Лептин и сторонники его закона.
[10] Ксенофонт (Греч, история. II. 4, 28) и Плутарх (Лисандр. 21), а также Аристотель (Афинская полития. 38.1) сообщают, что олигархи одолжили 100 талантов у Спарты. По поводу трудностей, связанных с возвращением этого займа, см. также: Лисий. Против Никомаха. 22. О последствиях, связанных с этими событиями, см. также: Исократ. Ареопагит. 63. Те. что в Пирее — термин из политической жизни Афин времени господства 30 тиранов (403 г. до н. э.): так обозначалась тогда демократическая партия, которую возглавлял Фрасибул, захвативший Пирей.
[11] Те, что в городе — термин из политической жизни Афин времени господства 30 тиранов. Он обозначал сторонников умеренной партии, засевших в Афинах после того, как 30 тиранов сбежали из Афин и укрепились в Элевсине.
[12] Партии, боровшиеся в Афинах после свержения 30 тиранов, примирились на условиях амнистии (никто не должен был преследоваться по политическим мотивам). См.: Аристотель. Афинская полития. 38.1.
[13] Имеется в виду время, предшествовавшее закону Лептина.
[14] Эйсфора — экстраординарный единовременный налог, накладывавшийся на богатых граждан Афин в момент крайней опасности, грозившей государству. О триерархии см. выше, примеч. 2.
[15] Афинские граждане, состояние которых оценивалось менее, чем в три таланта, освобождались от литургий.
[16] Метеки — жители Афин, не имевшие гражданских прав и поэтому находившиеся в неравноправном положении по сравнению с гражданами. Им запрещалось, например, приобретать землю и дома на территории Афинского государства, они платили особый налог — метекион.
[17] Гестиаторы — состоятельные граждане Афин, на которых возлагалась обязанность организации коллективного обеда для членов филы во время праздника Дионисий и Панафинейских торжеств. Это была одна из разновидностей литургий.
[18] С 357 г. до н. э. триерархия была реорганизована. Лица, на которых возлагалась обязанность строить триеры, объединялись в симмории: их было всего 20 по 60 человек в каждой. Из 1200 участников симморий были выделены 300 самых богатых, которые управляли всем делом, выдавая авансы для строителей, распределяя суммы платежей. Для выплаты денег были организованы так называемые синтелии, обычно из 5 или более человек. Это было объединение внутри симмории, члены которого брали на себя финансирование строительства одной триеры.
[19] Имеется в виду время после принятия закона Лептина.
[20] Речь идет о лицах, у которых будет отнята ателия.
[21] Имеются в виду обладатели ателии.
[22] Речь здесь идет о сторонниках закона Лептина.
[23] Подразумеваются освобожденные от обложений и не освобожденные.
[24] η̉μέρς μέρος μικρόν. Слова μικρόν некоторые рукописи не содержат (не исключено, что это позднее добавление).
[25] Речь идет о лицах, освобожденных от обложений.
[26] Как мы видели выше в § 19, самые богатые люди, исполняя триерархию, освобождались от остальных литургий.
[27] Исотелы составляли особый класс населения древних Афин, занимавший место между гражданами и метеками, но тяготевший к последним. В отличие от метеков они не нуждались в особом защитнике (простате). В частноправовом отношении и в финансовых делах они приравнивались к гражданам, но не имели права участия в политической жизни (занимать общественные должности, голосовать в народном собрании и суде).
[28] Боспорское царство располагалось по обеим сторонам пролива Боспор Киммерийский. Это было своеобразное объединение греческих полисов и туземных племен, в котором правила династия Спартокидов с 437 г. до н. э. (см. Диодop. XII. 31). Левкон I правил с 388 по 348 г. до н. э. Характерно, что Демосфен называет Левкона не царем или тираном, но архонтом: из надписей известно, что Левкон именовался «архонтом Боспора и Феодосии» (он был архонтом по отношению к грекам, но царем над туземными племенами). С Афинами Левкон поддерживал дружеские отношения и вел оживленную торговлю. Предметом афинской торговли с Боспором была расписная керамика, оружие, изделия ювелирного ремесла, вино.
[29] Почти в тех же словах Демосфен упоминает об этом обстоятельстве в речи «О венке». 87. Афинские торговцы пользовались привилегиями на Боспоре. Из декрета афинского Совета и народа в честь Спартака II и Перисада (IG. II 2. 212—346 г. до н. э.) мы узнаем, что боспорские цари обещали афинскому народу позаботиться о доставке хлеба в Афины, как это делал их отец. См.: Брашинский И. Б. Афины и Северное Причерноморье в VI — II вв. до н. э. М., 1963. С. 122 и след. и указанную там литературу вопроса.
[30] Эта привилегия существовала и при Перисаде, сыне Левкона, правившем на Боспоре после 348 г. до н. э. (см. речь «Против Формиона». 36). Еще Сатир, отец Левкона, предоставил афинянам право преимущественного вывоза хлеба в неурожайные годы (см.: Исократ. Трапедзит. 57).
[31] Ситофилаки — афинские магистраты, следившие за тем, чтобы пшеница, ячменная мука и печеный пшеничный хлеб продавались по справедливым ценам и соответствующего качества. Из 15 ситофилаков 10 исполняли свою должность в Афинах и 5 — в Пирее (см. словарь Гарпократиона под словом «ситофилаки»). Они вели ведомости, в которых учитывался ввозимый хлеб.
[32] Город на южном побережье Крыма, в 530 стадиях к западу от Пантикапея (Боспора). См.: Страбон. VII. 309.
[33] Страбон (VII. 311) пишет, видимо, имея в виду этот случай: «Говорят, что Левкон отправил афинянам из Феодосии 2 100 000 медимнов хлеба». 15 талантов, о которых здесь у Демосфена идет речь, вероятно были получены от продажи излишков хлеба.
[34] Местность с храмом Зевса вблизи Боспора Фракийского, основанным, согласно преданию, аргонавтами. Она располагалась на азиатской стороне пролива и служила сборным пунктом для плывших в Понт кораблей. Договоры между различными греческими государствами обнародовались, таким образом, не только в столицах договаривающихся сторон, но и в других государствах и территориях.
[35] Псефисма в данном случае — ответ Левкону, который должны будут передавать послы.
[36] В Афинах при распределении литургий имел место обычай, по которому лицо, считавшее себя несправедливо привлеченным к выполнению литургии, могло в порядке протеста указать на более богатого гражданина Афин, чтобы тот взял на себя исполнение литургии вместо него. В случае отказа он мог предложить обменяться имуществом. Поскольку Левкон являлся афинским гражданином, на него мог быть (разумеется, теоретически) распространен этот обычай.
[37] Олигархическое правительство Четырехсот было установлено в Афинах в 411 г. до н. э. (см.: Фукидид. VIII. 63 и след.; Диодор. XIII. 26 и след.) Неясно, кого имеет здесь в виду Демосфен, говоря о свергнувших тиранию политических деятелях. Возможно, речь идет об Аполлодоре из Мегар и Фрасибуле из Калидона, которым афиняне предоставили гражданские права после убийства тирана Фриниха.
[38] Имеются в виду события 404—403 гг. до н. э.
[39] Подразумевается изменение дел в худшую или лучшую сторону.
[40] Речь идет о событиях Коринфской войны 395—387 гг. до н. э. Неудачное для афинян сражение, упоминающееся здесь, произошло в 394 г. (о нем см.: Ксенофонт. Греч, история. IV. 2, 14; Диодор. XIV. 82 и след.). Афиняне выступали в союзе с Коринфом, Аргосом и беотийцами. Представители аристократической группировки в Коринфе, враждебно относившиеся к союзу, который Коринф заключил с Афинами, с воодушевлением встретили победу спартанцев и закрыли городские ворота перед побежденной армией.
[41] Ксенофонт об этом ничего не сообщает. Более того, в указанном месте «Греческой истории» (IV.2.23) Ксенофонт рассказывает о том, как афиняне и их союзники, которых не впустили в город, заняли старый лагерь, и что спартанцы отступили потом в тот район, где началось сражение.
[42] По-видимому, Демосфен в пылу полемики допускает здесь преувеличение в оценке сил противника афинян. Ксенофонт (Греч, история. IV. 2, 16) перечисляет города Пелопоннеса, приславшие контингенты войск в помощь Спарте, с указанием точного числа воинов. Всего пелопоннесцев и их союзников насчитывалось около 15 000, тогда как численность афинян и их союзников была значительно больше (около 25 000).
[43] Об Анталкидовом мире см. ниже, примеч. 50.
[44] Вероятно, это была, общая ателия, звание проксена, благодетеля государства («эвергета» — см. ниже, § 60).
[45] Тон оратора здесь иронический.
[46] Речь идет о коринфянах, оказавших поддержку Афинам.
[47] События имели место в Пелопоннесскую войну, в 409 г. до н. э. См.: Ксенофонт. Греч, история. I. 1. 32; I. 4, 9; Диодор. XIII. 72. После битвы при Эгоспотамах (405 г. до н. э.) те фасосцы, которые поддерживали афинян и сумели спастись во время резни, устроенной там Лисандром (Полиэн. 1.45.4), нашли приют в Афинах.
[48] Архебий в качестве друга афинян упоминается в речи «Против Аристократа». 189.
[49] См.: Ксенофонт. Греч, история. IV. 8, 27: «Затем Фрасибул поплыл в Византии, где сдал на откуп десятипроцентную пошлину с товаров, вывозимых с Понта. Фрасибул восстановил право афинян взимать десятипроцентную пошлину с товаров, которые провозились через Боспор в 390 г. до н. э.
[50] Речь идет об Анталкидовом мире 386 г. до н. э. Оратор здесь преувеличивает выгоды, полученные Афинами. Но ряд островов — Лемнос, Имброс, Скирос — были признаны афинскими владениями, чем был нарушен принцип указанного договора о предоставлении независимости всем греческим государствам.
[51] В ранг проксена возводились лица, представлявшие интересы другого государства в своем городе (постоянных дипломатических представительств у греков не было). Ср. примеч. 123.
[52] Звание «Благодетеля» (эвергета) давалось иностранцам за особые заслуги перед государством. Оно давалось и целым государствам, а не только отдельным лицам.
[53] Пидна и Потидея были завоеваны Филппом II за два года до произнесения речи.
[54] Имеются в виду Лептин и его сторонники.
[55] Подразумевается пожизненное изгнание, на которое они были осуждены.
[56] Речь идет о событиях 403 г. до н. э., связанных со свержением правительства 30 тиранов и восстановлением демократии в Афинах. По мирному договору со Спартой Афины лишались права надеть военно-морской флот.
[57] Имеется в виду царь Персии. По предложению сатрапа Фарнабаза персидский царь назначил Конона командующим персидским флотом.
[58] В 394 г. до н. э. в морском сражении при Книде Конон разгромил спартанский флот (см.: Ксенофонт. Греч, история. IV. 3. 10).
[59] Гармосты — наместники в греческих городах и на островах, назначенные спартанцами после того, как они одержали победу над Афинским морским союзом в Пелопоннесской войне (431—404 гг. до н. э.).
[60] Речь идет о так называемых «Длинных стенах» Афин, разрушенных по приказу спартанского полководца Лисандра.
[61] Демосфен в речи «Против Аристократа» (XXIII. 198) подчеркивает, но уже в другом контексте, рост индивидуализма в политической жизни Афин IV в. до н. э. В то время как раньше говорили не о победе Фемистокла при Саламине, а о победе афинян, не о победе Мильтиада при Марафоне, а о победе государства, ныне в ходу выражения вроде «Тимофей взял Керкиру», «Хабрий одержал морскую победу при Наксосе».
[62] Конону первому после Гармодия и Аристогитона была поставлена статуя за счет и от имени государства. Разумеется, частным образом ставились статуи и до него.
[63] Здесь имеется в виду ателия, которой, по-видимому, пользовались дети Конона.
[64] О хитрости, к которой прибегнул Фемистокл, подробно сообщает Фукидид (I. 90 и след.) Рассказ Демосфена расходится с тем, что сообщает Фукидид, лишь в некоторых деталях (по Фукидиду, Фемистокл, уже находясь в Спарте, передал афинянам, чтобы они задержали спартанских послов).
[65] Конон восстанавливал «Длинные стены» Афин в 393 г. до н. э. (см.: Ксенофонт. Греч, история. IV. 8, 9; Диодор. 14, 85).
[66] События имели место в 378 г. до н. э., когда афиняне, откликнувшись на призыв фиванцев, выступили против лакедемонян (см.: Диодор. XV. 31). Союзниками спартанцев были аркадяне, элейцы, сикионяне и коринфяне, а также мегарцы, фокейцы, локры и другие. См. также: Непот, Хабрий. I. 2; Полиэн. II. 1, 2.
[67] Горгоп — спартанский гармост на острове Эгина, доставлявший афинянам много неприятностей, опустошавший берега Аттики и мешавший судоходству в Сароническом заливе. Отправляясь на помощь Евагору на Кипр, Хабрий попутно высадился на Эгине и, применив военную хитрость, разбил спартанцев, убив самого Горгопа. См.: Ксенофонт. Греч, история. V. 1, 1—13.
[68] Хабрий дважды побывал в Египте на службе у тамошних династов, выступавших против Персии, — в 380 и 361 гг. до н. э. См.: Диодор. XV. 29. 92.
[69] Сражение произошло при Наксосе в 376 г. до н. э. Его подробно описывает Диодор (XV. 34. 3—6; 35). См. также: Плутарх. Фокион. 6; Ксенфонт. Греч, история. V. 4,- 63. Согласно Диодору, у Хабрия было 83 корабля, у лакедемонян — 65. Потери афинян составляй 18 кораблей, спартанцев — 32, из них 24 были потоплены, 8 взяты в плен вместе с командами.
[70] Под этими островами следует, по-видимому, понимать близлежащие к Наксосу острова Киклад.
[71] По-видимому, эти «Деяния Харбия» представляют собой подборку выдержек из официальных актов и документов, сделанную самим оратором при подготовке речи «Против Лептина».
[72] Имеются в виду Лептин и его сторонники.
[73] Наказанием за предательство была смертная казнь с конфискацией имущества. На потомках осужденного лежало несмываемое пятно позора.
[74] Хабрий погиб в 357 г. до н. э., во время осады Хиоса, ворвавшись во вражеский порт на триере, которой он командовал, будучи триерархом.
[75] Эти слова адресованы секретарю. Прежде чем огласить псефисму, Демосфен хочет сделать несколько вводных замечаний, во время которых будет подготовлен к чтению необходимый документ.
[76] Ификрат — командир наемников в Афинах первой половины IV в. до н. э., известный тем, что создал новый род войск — легковооруженных пехотинцев (пельтастов), оружием которых было длинное копье и щит. О наградах Ификрату рассказывает оратор Эсхин (III.243). См. также: Демосфен. Речь против Аристократа. 242. Ификрат прославился победой над спартанцами в 392 г. до н. э.
[77] Страбак и Полистрат — предводители отрядов наемных войск в Афинах первой половины IV в. до н. э. Оба они получили от афинян в награду гражданские права. См.: Демосфен. I Речь против Филиппа. 24; Аристотель. Риторика. II. 23, 1399 В.
[78] Тимофей — афинский политический деятель и стратег первой половины IV в. до н. э.
[79] Клеарх — полководец и политический деятель, близкий к Тимофею, позже — тиран Гераклеи Понтийской, ученик Платона и Исократа.
[80] Докимасия — проверка, которую проходили афинские магистраты. Проверялось их происхождение, поведение. Члены Совета 500 подвергались докимасии советом предшествующего состава. Шесть фесмофетов и все девять архонтов подвергались двойной докимасии. Кандидаты должны были отвечать на ряд вопросов, и от характера ответов зависело их утверждение. См.: Аристотель. Афинская полития. 55. 1-4.
[81] Дикастерий — судейская коллегия и место, где она заседала.
[82] νεώρεποι oι̉ νόμοι — «более новые», «позже принятые» законы. Некоторые пытаются понять это выражение как «более подверженные изменениям», «менее основательные», «незрелые».
[83] По-видимому, здесь имеются в виду народные собрания, на которых выдвигались и утверждались законы.
[84] Имеется в виду комиссия номофетов. Обязанности номофетов были сходны с обязанностями судей. Они выбирались из членов суда присяжных (гелиастов), и численность их составляла 1000 или 1001 членов. Они подавали голос открытым голосованием.
[85] К другим постановлениям, которые рассматривались присяжными, относятся государственные договоры, отчеты магистратов и т. п.
[86] Об эпонимах см. примеч. 5.
[87] Секретарь, о котором здесь идет речь, был авторитетным государственным чиновником, о нем упоминает Фукидид (VII. 10).
[88] В промежутке между внесением закона в народное собрание и его утверждением граждане Афин собирались еще дважды. На этих двух народных собраниях, втором и третьем, обсуждался закон по существу. На третьем собрании обычно утверждали номофетов (о них см. выше, примеч. 84).
[89] Из последующих слов Демосфена вытекает, что этот закон имел двойную преамбулу. Первая изобличала порочность закона Лептина, затем следовала мотивировка контрпредложения Демосфена. Из слов «читай же то, что далее следует» ясно, что текст документа прерван по воле оратора.
[90] Нижеследующий текст закона содержал запрет вносить законы, противоречащие принятым прежде.
[91] Оратор говорит здесь об Апсефионе — см. ниже, § 145.
[92] Лептин выступал перед фесмофетами в так называемой α̉νακρισις, предварительном разбирательстве.
[93] Под древним законом подразумевается закон Солона, о котором шла речь в § 89.
[94] Мы принимаем чтение рукописи L (υ̉μι̃ν) вместо чтения рукописи S (η̉μι̃ν).
[95] Древний солоновский закон, на который ссылается Демосфен, не вполне подходит к настоящему случаю, так как он имел силу только в собрании номофетов, а не в процессе γραφή παρανόμων.
[96] Предлагая Лептину утвердить закон, который вносит Апсефион и поддерживает Демосфен, оратор прибегает к насмешке.
[97] О законе Солона см.: Плутарх. Солон. 21; Исей. III. 68. См. также: Демосфен. XXXVI. 15.
[98] Разумеется, это заявление — пример риторического преувеличения. Помимо ателии, у народа Афин было большое количество других почестей и наград, которые могли присуждаться как гражданам, так и иностранцам.
[99] Слова και̉ πολει̃ν некоторые (Hirschig Cobet) считают интерполяцией (см.: Weil H. Les plaidoyers politiques de Demosthene. P., 1883. P. 62) но, как нам представляется, без достаточных оснований.
[100] Герусия — Совет старейшин в Спарте, состоявший из 28 членов. К ним присоединялись еще два царя. Этот Совет контролировал жизнь спартанского государства, и члены его избирались пожизненно. Они не отчитывались за свои действия, поэтому Демосфен и называет их господами (деспотами). Слово это в демократических Афинах звучало одиозно.
[101] Равными (гомеями) называли себя все спартанцы, противопоставляя себя периэкам и илотам.
[102] Орхомен издревле соперничал с Фивами за преобладание в Беотии, и фиванцы в 364 г. до н. э. разрушили город, вырезали все мужское население, а женщин и детей продали в рабство (см.: Диодор. XV. 79).
[103] Слова τη̃ς ο̉λιγαρχίας καὶ δεσποτείας считают глоссой ряд издателей. Г. Вайль (Op. cit. Р. 65) предлагает исправления к этому тексту.
[104] Портик Герм на афинской агоре назывался так потому, что его колонны были украшены изображениями Гермеса. Здесь говорится о надписи, которая была выставлена в память о подвиге афинских воинов после победы Кимона на реке Стримон во Фракии. См.: Эсхин. III. 183; Плутарх. Кимон. 7.
[105] Лисимах — сын известного афинского политического деятеля Аристида (См.: Плутарх. Аристид. 27).
[106] Плетр равен 0,095 га.
[107] Возделанная земля — это земля с растущими на ней плодовыми деревьями, виноградниками и другими культурами, требующими длительного ухода. Под невозделанной («лысой») землей имеется в виду такая, на которой нет культурных растений.
[108] Драхма равна 4,336 г. серебра, мина — 341,2 грамма серебра.
[109] Алкивиад — известный афинский политический деятель и полководец, живший с 450 по 404 гг. до н. э. Ему посвятил одну из своих биографий Плутарх, имя его постоянно встречается на страницах труда Фукидида, «Греческой истории» Ксенофонта и в других сочинениях античных авторов.
[110] Демосфен из тактических соображений хочет избежать намеков на финансовые затруднения, которые испытывало в те времена афинское государство. Именно этими обстоятельствами и мотивировал свой законопроект Лептин.
[111] Здесь повторяется мысль, высказанная в § 56.
[112] οι̉ πρω̃τοι τω̃ν προγονων, — «первые из предков». Смысл выражения остается неясным.
[113] Имеется в виду Лептин.
[114] Применительно к закону Лептина.
[115] Речь идет об ателии.
[116] Смысл заявления Демосфена становится ясным, если учесть, что ателия давалась за относительно скромные заслуги перед афинским государством. За выдающиеся заслуги сооружали статуи в честь награждаемого, предоставлялся обед в Пританее и т. п. В случае отмены ателии оставались только высокие награды.
[117] Как можно понять из продолжения речи, случаи, когда государству оказываются великие благодеяния, связаны с состоянием войны, а частые войны нежелательны, по мнению Демосфена.
[118] Речь идет о двух группах лиц. Первая награждена помимо ателии и другими почестями, вторая же обладает одной ателией.
[119] На стеле было записано постановление о почестях, дарованных афинским народом потомкам Гармодия и Аристогитона.
[120] Метеки в Афинах платили специальный налог, метекион, 12 драхм в год, как сообщает словарь Гарпократиона. См. примеч. 16. Замечание Демосфена носит иронический характер.
[121] После слова eί̉ναι Г. Вайль (Op. cit. Р. 73) склонен вставить πρόξενοι (в сочетании с eί̉ναι φάσκοντίς). Такая вставка все же не представляется абсолютно необходимой.
[122] Ликид — вольноотпущенник Хабрия, командовавший отрядом наемников. О Дионисии ничего не известно.
[123] Проксен — лицо, представлявшее интересы другого полиса в своем собственном. Так как системы постоянных дипломатических представительств не существовало, институт проксении был очень важен. Ср. примеч. 51.
[124] Об этом шла речь выше, см. § 100.
[125] Имеются в виду сторонники закона Лептина, выдвинувшие аргумент о том, что Формион, Демосфен и другие внесли свой закон только с целью провалить закон Лептина. См. выше, § 101.
[126] О номофетах см. примеч. 83 и 87. Демосфен относит утверждение нового закона к тому времени, когда начнется законодательная деятельность комиссии номофетов, а именно к началу будущего года.
[127] Диофант из Сфетта был известным политическим деятелем, (см. речь Демосфена «О преступном посольстве»). 297. Евбул из Анафлиста — известный афинский политический деятель, осуществивший финансовую реформу.
[128] То есть преследовать по суду лиц, обладающих ателией.
[129] Эту фразу ряд издателей исключают из текста речи, как позднюю глоссу.
[130] Это положение разъясняется в начале второго введения к речи «Против Лептина».
[131] Слова «этого человека» относятся к Апсефиону, главному обвинителю.
[132] Синдики — государственные защитники, обязанность которых состояла в защите закона в комиссии номофетов. Они защищали закон в связи с тем, что предлагался новый, противоречащий старому, предварительно рекомендованный народом. Эта комиссия избиралась от случая к случаю.
[133] О перечисленных лицах мало что известно. Об одном из них, Леодаманте, упоминает Эсхин — III. 138.
[134] О «тех, кто в Пирсе» см. примеч. 10.
[135] Такими наказаниями были изгнание, смертная казнь, продажа в рабство, лишение гражданской чести, тюремное заключение.
[136] Эндейксис — форма письменного обвинения, адресованного афинскому магистрату и касающегося лиц, лишенных гражданских прав, но производивших действия, разрешенные только гражданами. Это письменное обвинение предъявлялось после совершения преступления, тогда как апагогэ предусматривала арест лица, захваченного в момент совершения преступления. См. также примеч. 4.
[137] Драконт — древний афинский законодатель, издавший в 621 г. до н. э. свои законы. В афинской надписи 409 г. до н. э. сохранились его законы о непредумышленном убийстве. См.: Аристотель. Политика. II, 1274 В; Афинская полития / Пер. С. И. Радцига. М.; Л., 1936. С. 122 и примеч.
[138] Декрет Демофанта был принят после падения тирании Четырехсот. Он упоминается в речи Ликурга «Против Леократа» (§ 127) и у Андокида «О мистериях» (§ 96—98). Последний цитирует клятву, согласно которой афинский народ обязался оказывать почести людям, погибшим за дело демократии.
[139] Демосфен формулирует ответ, которого можно ожидать от Лептина. Смысл намека в том, что демократия в настоящий момент прочно установилась, никаких попыток возродить тиранию не предвидится и, следовательно, не приходится ожидать ситуации, в которой могут совершить подвиг тираноборцы, какими были Гармодий и Аристогитон.
[140] Здесь содержится намек на события, связанные с походами Эпаминонда в Пелопоннес, в результате которых был нанесен удар Спарте и ее союзникам.
[141] После изгнания Фрасибула в 466 г. до н. э. в Сиракузах была установлена демократия.
[142] Имеется в виду тиран Сиракуз Дионисий Старший, захвативший власть в 406 г. до н. э. См.: Фролов Э.Д. Сицилийская держава Дионисия. Л., 1979. По-видимому, Демосфен намеренно принижает должность, которую Дионисий занимал до того, как стал тираном (см.: Там же. С. 51. примеч. 7).
[143] Изгнание Дионисия Младшего произошло в 356 г. до н. э. События, связанные с приходом к власти Диона, изложены у Диодора (XVI. 6 и след.), Плутарха (Дион. 25) и Непота (Дион. 5).
Демосфен написал эту речь, готовясь к судебному процессу. Но, получив от Мидия штраф в 50 мин, отказался от процесса. Поэтому речь так и не была произнесена. Авторство Демосфена сомнению не подвергается. Речь датируется обычно 351/350 г. Но существует и другая датировка - между 350 и 347 годами.
Содержание Либания
Афиняне справляли праздник в честь Диониса, который назвали в честь бога Дионисиями. Во время этого праздника происходили состязания трагических и комических хоров, а также хоров авлетов.[1] Подготовкой хоров занимались филы, которых было десять. Каждая фила выставляла хорега, берущего на себя расходы, связанные с подготовкой хора. Демосфен добровольно выступил в качестве хорега От своей филы Пандиониды. Врагом Демосфена был Мидий - один из богатых людей. Оратор рассказывает о разнообразных и многочисленных обидах, которые ему пришлось вытерпеть от Мидия во время своей хорегии; в довершение же всего он получил, находясь на орхестре, пощечины от Мидия на глазах у всех зрителей. По этой причине Демосфен, выступая в народном собрании, обвинил Мидия в святотатстве, совершенном во время праздника самого Диониса. Обвинение такого рода называется проболэ.[2]
Народ обвинил Мидия в совершении нечестивого проступка. Процесс перенесен теперь в суд в связи с тем, что Мидий был осужден в народном собрании (после осуждения в народном собрании требовалось вторичное осуждение в суде). Тут спор идет о мере наказания, которую должен определить себе сам обвиняемый. Мидий не пытается доказывать свою невиновность, но делает предметом спора вопрос о наказании - должен ли он нести ответственность за оскорбление личности или же за святотатство. Определяющим моментом речи является существо судебного процесса: в то время как Мидий заявляет, что совершенный им проступок является оскорблением личности, поскольку он ударил просто свободного человека, Демосфен доказывает, что Мидий совершил святотатство, поскольку он, Демосфен, пострадал, выступая в качестве хорега во время Дионисий и находясь в театре. По этой причине он и обвиняет Мидия в нечестии. Определение преступления носит двойственный характер по признаку "сжатия" ("ката сюллепсин"). Оно заключается в том, что оратор, не отвергая определения преступления, даваемого противником, присоединяет к нему еще и другое. В то время как Мидий квалифицирует свой проступок как оскорбление личности, Демосфен, не отвергая нисколько факта оскорбления личности, присоединяет к нему и совершение нечестивого проступка.
Другое содержание
Афиняне справляли разнообразные празднества, среди которых были Панафинеи.[3] Панафинейских праздников было два - Малые и Великие Панафинеи. Великие Панафинеи справлялись один раз в пять лет, Малые - один раз в три года. Во время Великих Панафинеи устраивались гимнастические состязания и каждая фила выставляла одного гимнасиарха, собиравшего деньги на то, чтобы обеспечить подготовку участников праздника и расходы лиц, выступающих от своей филы. Справлялись у афинян и праздники Дионисий, которых также было два, - Малые и Великие. Малые Дионисии справлялись ежегодно. Большие - раз в три года, в месяц Леней. Выставлялся хорег от каждой филы, который должен был содержать хоры мальчиков и взрослых мужчин. Для этой цели он брал деньги. Во время праздника состязались между собой хореги и происходила борьба. Исполнялись гимны в честь Диониса, победителю же присуждался приз - треножник, который считался воплощением Гелиоса, Аполлона и Диониса. Когда заканчивается первый месяц праздника, выставлялись хореги на последующие празднества. Теперь же создалось Такое положение,[4] что хореги были выставлены от каждой филы, не выставила лишь фила Пандионида, к которой принадлежал Демосфен. Она не выставляла хорега ни на первый, ни на второй, ни на третий год. Существовал обычай, согласно которому за месяц до праздников архонт собирал хорегов от каждой филы, чтобы жеребьевкой распределить авлетов. Собрались хореги от каждой филы, за исключением Пандиониды. Демосфен, видя, что его фила терпит бесчестие перед всеми из-за того, что не может выставить хорега, сам вызвался выступить и назначить себя хорегом от своей филы - за что удостоился всеобщей похвалы. Когда Демосфен принял участие в жеребьевке, судьба оказалась благосклонной к его стараниям: по жребию ему достался самый лучший из авлетов, Телефан. Желая украсить свой хор так, чтобы он выделялся среди всех остальных, Демосфен надел на участников своего хора золотые венцы. Один из политических деятелей того времени, Мидий, обладавший большим влиянием и очень богатый, был врагом Демосфена по причинам, о которых скажет вскоре сам Демосфен в своей речи. Мидий неоднократно и по разным поводам беспокоил всех и вызывающе вел себя. Здесь же, как рассказывает Демосфен,[5] когда судьи поклялись, что присудят победу лучшему исполнителю, Мидий, задевая судей, сказал: "За исключением Демосфена!" Демосфен же громко запротестовал) изобличая Мидия. В конце концов Мидий пришел в такое неистовство, что дал Демосфену пощечину прямо в театре и разорвал на нем священную одежду. Народ, увидев это, стал свистеть, что было у древних проявлением враждебности.
Покинув место происшествия, Демосфен, обдумав содержание своей речи, обвинил Мидия в государственном преступлении. В этой речи он также обвиняет Мидия в краже венца у ювелира, изготовлявшего их.[6]
Оратор привлек Мидия к суду, нападая на него с необычайной энергией, тон речи пылкий и гневный. Страстные обвинения оратора имели причиной необдуманность поступка Мидия и были вызваны самим существом дела. Предметом судебного разбирательства является определение характера преступления, подыскивается подходящая формула обвинения. Мидий настаивал на том, что проступок совершен им по отношению к частному лицу, оратор же утверждает, что он носит характер государственного преступления. При определении вида преступления необходимо разграничивать то, что совершено, и то, чего недостает для законченности определения, под которое подводится дело, как, например, когда кто-то раскопает кенотаф[7] и судится за ограбление могилы. Здесь совершено действие - раскапывание, но недостает элемента "раскапывание могилы". Обвиняемый здесь оправдывается: "Я совершил раскапывание, но не могилы: ведь в ней я не обнаружил покойника". Обвинитель же возражает, доказывая, что раскапывание кенотафа есть то же, что и раскапывание могилы: "Ты ведь не знал, что это кенотаф, но раскапывал могилу. Теперь же, поскольку обнаружилось, что это кенотаф, ты стараешься уйти от ответственности за преступление". Так же обстоит дело и здесь в связи с ударом, нанесенным Демосфену: недостающим элементом является то, что хорег - это лицо, самостоятельно вызвавшееся исполнять эту должность.[8] Демосфен заявляет: "Ты ударил хорега". Мидий же возражает: "Я ударил не просто хорега - ты ведь самостоятельно вызвался быть им, - но Демосфена, являющегося частным лицом". Ударить же частное лицо не означает совершить государственное преступление. Таким образом, мы сталкиваемся здесь с двойственным определением типа преступления "по сжатию" (ката сюллепсин). Этот вид определения появляется тогда, когда обвинитель сливает воедино собственное правовое определение и соответствующее определение обвиняемого. Здесь нет места такому положению, когда одно отбрасывается, а другое принимается, но оба объединяются и связываются: под этот вид определения подводим мы существо дела. Оратор явно старается поступить именно так во многих частях еврей речи, заявляя, что оскорбление нанесено одновременно и Демосфену и государству.
Состоянию дела соответствуют основные части речи. Введение носит стремительный и бурный характер, содержит многочисленные преувеличения, обстоятельства дела приумножены. Слова-"в отношении всех вообще", а не просто "по отношению ко мне", слово "всегда" указывают на постоянный характер совершения непристойных поступков, а не на единичный случай, произошедший с человеком, случайно совершившим ошибку.
Основные части речи суть следующие: определение существа дела, противопоставленное определение, заключение номофета, умозаключение, величина, соотношение, одно из доказываемых с помощью внешних обстоятельств заключений, за которым следует рассмотрение вопроса о праве начать судебное дело и привлекающее внимание слушателей заключение. Оратор строит здесь свое обвинение с помощью четырех определений, доказывая, что Мидий совершил государственное преступление.. Первое определение состоит в том, что лица, наносящие обиды другим во время праздника, совершают государственное преступление. Согласно второму определению, особенно большое государственное преступление совершают те, кто оскорбляет хорега. Третье определение сводится к тому, что всякое оскорбление действием есть государственное преступление. Далее следует фальшивое рассуждение, исходящее из многозначности ("омонимии") термина "оскорбление насилием" ("гибрис"). Он может сводиться к совершению постыдного поступка, существует также вид оскорбления насилием, проявляемый в речах, насилием будет и нанесение ударов. Постыдные поступки считаются государственным преступлением. Эти фальшивые рассуждения оратор обосновывал многозначностью Термина. Четвертое определение сводится к тому, что тот, кто постоянно оскорбляет всех, совершает государственное преступление. Поскольку понятие "государственное" заключает в себе совокупность всех людей, то и преступление, указанное выше, носит государственный характер. Эти четыре определения оратор намечает во введении, с тем чтобы они получили дальнейшее развитие. В процессе спора оратором затронуты три определения, четвертое же он помещает в специальном отступлении - и поступает справедливо. Говоря о том, что человек, оскорбляющий всех, совершает государственное преступление, он изобличает в речи всю его прежнюю жизнь. Итак, эта речь имеет два введения, в первом из которых вскрывается порочность противника, затем создается представление о собственном облике оратора, в конце же привлекается внимание слушателей.
Тема первого введения состоит из двух частей. Первая часть ничем не мотивирована, вторая состоит, как и все введение, из двух частей, и обе части при этом мотивированы. Затем следует заключение, в котором привлекается внимание судей к этому делу.
Речь
(1) Как я полагаю, граждане судьи, всем вам, равно как и остальным гражданам, хорошо известны та наглость и насильственный образ действий, которые всегда и по отношению ко всем свойственны Мидию. Я же сделал то, что, пожалуй, сделал бы каждый из вас, кого бы так тяжело оскорбили, и обратился с жалобой, обвиняя его в нанесении обиды во время праздника. Он не только избил меня в праздник Дионисий, но совершил и многочисленные другие насильственные поступки по отношению ко мне во время моей хорегии. (2) Ведь народ, видя, при каких обстоятельствах мне нанесена обида и принимая самое горячее участие во мне - поступая благородно и справедливо, - был настолько разгневан и взбудоражен, что, несмотря на все усилия этого человека и некоторых других поддерживавших его лиц, не поддался их уговорам и не принял во внимание богатства этих людей и их обещания, но единодушно осудил Мидия. Многие подходили ко мне, граждане судьи, и те, которые ныне заседают в суде, и некоторые другие граждане, уговаривая и побуждая меня передать дело в суд и заставить этого человека нести перед вами ответственность. Как мне кажется, граждане афинские, они делали это, клянусь богами, по двум причинам: во-первых, они полагали, что я перенес тяжелое оскорбление; во-вторых, они желали, чтобы он понес ответственность за все те поступки, которые он совершил по отношению к другим лицам, которые им приходилось ранее за ним замечать, - поступки человека наглого, бесстыдного, которого совершенно невозможно выносить. (3) Таковы обстоятельства дела, и то, что полагалось сделать мне,[9] все тщательно передано в ваши руки. Поскольку есть должностное лицо, взявшее на себя это дело, я стою здесь перед вами, как вы видите, чтобы выступить с обвинением. Хотя у меня была возможность получить большую сумму денег при условии, если я не буду затевать судебного дела, я их не взял, устояв перед многочисленными просьбами, знаками расположения и, клянусь Зевсом, угрозами. (4) О том же, что зависит, после всего этого от вас, я скажу лишь следующее: чем большему числу людей этот человек надоедал своими кознями (я ведь наблюдал за тем, что он творил перед зданием суда), тем скорее я надеюсь на справедливость вашего решения. По всей видимости, мне не придется упрекать кого-либо из вас ни в том, что, проявив столь горячее участие ко мне в связи с указанными событиями, вы оставите их без внимания, ни в том, что кто-нибудь из вас, поклявшись подать голос только за то решение, которое представляется ему справедливым, проголосует в пользу Мидия, чтобы он и впредь мог безнаказанно совершать свои наглые проступки. (5) Если бы мне, граждане афинские, предстояло выступать против Мидия с обвинением в нарушении законов, или предательстве при исполнении обязанностей посла, или другом подобном преступлении, я не стал бы обращаться к вам с мольбами, полагая, что обвинителю в таких делах подобает только изобличить преступника, судей же пусть умоляет обвиняемый. Но поскольку этот человек сумел развратить и судей состязаний, по какой причине фила несправедливо лишилась треножника,[10] (6) и самому мне были нанесены побои и такое тяжкое оскорбление, какому вряд ли когда-либо подвергался хорег (что и послужило причиной негодования народа, разделившего со мной возмущение его поступком и осудившего этого человека), я не побоюсь обратиться к вам и с мольбой, выступая против него в суде. Можно, пожалуй, сказать, что ныне я оправдываюсь - если действительно возникает такое бедственное положение, при котором оскорбленный человек не может добиться справедливости. (7) Я обращаюсь ко всем вам, граждане судьи, с просьбой и умоляю вас прежде всего с благожелательностью выслушать меня; и затем, если я докажу, что этот самый Мидий совершил преступление не только против меня, но и против вас, и против законов, и против всех остальных людей - поддержать и меня и самих себя. Ведь вот как обстоит дело, граждане афинские: оскорбление было нанесено мне, втоптана в грязь была моя личность, ныне же предмет расследования и судебного разбирательства будет состоять в том, получит ли Мидий и впредь возможность творить подобные дела и безнаказанно оскорблять любого из вас или же нет. (8) Поэтому, если кто-нибудь из вас до сих пор воспринимал это дело так, будто судебное разбирательство производится в чьих-то частных интересах - пусть ныне его воодушевит мысль, что запрещение кому бы то ни было совершать подобные преступления послужит на благо всему обществу, как если бы решалось дело общегосударственного значения, и пусть он отнесется к делу с вниманием и подаст свой голос за решение, которое покажется ему наиболее справедливым.
Прежде всего перед вами будет оглашен закон, согласно которому подается жалоба.[11] После этого я постараюсь коснуться и всех прочих вопросов. Читай закон.
(Закон)
"Пританы[12] должны собирать народное собрание в театре Диониса[13] на следующий день после праздника Пандий.[14] На этом народном собрании в первую очередь должны обсуждаться вопросы, связанные с религиозной обрядностью. Затем пританы должны передать на его рассмотрение те жалобы, податели которых еще не получили удовлетворения, - возникшие в связи с торжественным шествием или во время состязаний в праздник Дионисий".[15]
(9) Таков закон, граждане афинские, согласно которому подаются жалобы. Он повелевает, как вы слышали, собрать народное собрание в театре Диониса после праздника Пандий, и на этом собрании после обсуждения проедрами официальных актов, подготовленных архонтом,[16] должно состояться разбирательство жалоб лиц, претерпевших обиды во время праздника, по отношению к которым законность была нарушена. Закон этот, граждане афинские, прекрасен и полезен, как об этом свидетельствует и само дело. И если же при наличии такого закона отыскиваются тем не менее нарушающие его наглецы, то чего можно было бы ожидать от подобных людей, если бы такие поступки не подлежали судебному преследованию и за их совершение не полагалось наказания?
(10) Я хочу огласить перед вами текст нижеследующего закона: на фоне его положений вы сможете себе отчетливее представить как благочестие всех остальных граждан, так и наглость этого человека. Читай закон.
(Закон)
"Эвегор предложил, чтобы в те дни, когда готовится торжественное шествие в честь Диониса в Пирее[17] и выступают члены трагического и комического хора, и когда готовится шествие в Леней[18] с выступлениями членов трагического и комического хора, и когда празднуются Городские Дионисии с торжественным шествием, выступлением детей, комоса,[19] членов трагического и комического хора, и в Таргелии[20] во время шествия и состязаний - чтобы в эти дни было запрещено накладывать арест на имущество или отбирать имущество должников, даже и просрочивших день платежа. И если кто-нибудь в чем-либо нарушит этот закон, пусть пострадавший подаст на него в суд и пусть на основании его жалобы дело нарушителя закона будет рассмотрено в народном собрании в театре Диониса - как написано в законе, направленном против людей, нарушающих законы во время праздника".
(11) Обратите внимание, граждане судьи, на то, что, в то время как в первом законе, направленном против лиц, нарушающих законность во время праздника, дается право обращаться с жалобой, в этом законе утверждается право обращаться с жалобами и против тех, кто взыскивает долги с лиц, просрочивших день платежа, или отбирающих что-либо у людей, или вообще применяющих насилие. Вы не только сочли недопустимым, чтобы в эти дни наносились кому-либо телесные повреждения или предпринимались враждебные действия против всего того, что люди из собственных средств готовят, исполняя литургии, но даже то имущество, которое в судебном процессе выиграла победившая сторона, вы сочли необходимым оставить, по крайней мере во время праздника, за теми владельцами его, которые этот судебный процесс проиграли. (12) Всем вам, граждане афинские, оказались присущи столь высокое человеколюбие и благочестие, что вы решили в эти дни воздержаться от наказания даже тех, кто ранее нарушил закон. Мидий же, как я сейчас покажу, именно эти дни избрал для совершения таких преступлений, за которые полагаются самые тяжкие наказания. Проследив во всех подробностях то, что мне пришлось претерпеть, я хочу рассказать и об ударах, нанесенных мне в довершение всего; ведь среди преступлений, совершенных Мидием, нет ни одного такого, за которое его по справедливости не следовало бы предать смертной казни.
(13) Когда два года тому назад фила Пандионида не выставила хорега, на народном собрании, где, как полагалось по закону, архонт по жребию должен был назначить каждому хору авлета, начались споры и взаимные обвинения. Архонт стал обвинять эпимелетов[21] филы, а эпимелеты - архонта. Я вмешался тогда в спор и предложил добровольно взять на себя обязанности хорега. Жребий был брошен, и мне первому выпало право выбрать авлета. (14) Вы же, граждане афинские, встретили самым благожелательным образом и мое заявление о добровольном взятии на себя обязанностей хорега и выпавший мне счастливый жребий: раздался шум и гул одобрения, какой бывает всегда, когда все присутствующие радуются и одобряют происходящее. Мидий же вот,этот, один из всех - как и следовало ожидать - был удручен этим событием и стал на протяжении всей моей литургии вредить мне в большом и малом. (15) Я не буду сейчас говорить о том, как он строил козни против меня, когда я освобождал хоревтов от военной службы, как он добивался и требовал, чтобы его избрали эпимелетом праздника Дионисий, и все остальное, подобное этому. Я ведь очень хорошо сознаю, что у меня, подвергавшегося тогда преследованиям и оскорблениям, каждое из этих враждебных действий вызывало такой же гнев, какой может вызвать любое тяжелое преступление, вам же, как и всем остальным людям, не причастным к происходившему, может показаться, что все это само по себе вряд ли заслуживало судебного разбирательства. Поэтому я буду говорить только о том, что непременно вызовет негодование у каждого из вас. (16) Поведение Мидия, о котором я сейчас буду говорить, выходит за пределы допустимого, я не стал бы ныне выступать с обвинениями против него, если бы не изобличил его тогда же сразу перед всем народом. Священную одежду (а священной я считаю всякую одежду, подготовленную к празднику, до того, как ею не стали пользоваться) и золотые венки, которыми я собирался украсить членов хора, он задумал уничтожить, граждане афинские, прокравшись ночью в дом ювелира. И он действительно уничтожил, но не все, не смог этого сделать. Никто никогда не слышал - и это признает любой, - чтобы кто-либо в нашем государстве совершил или попытался бы совершить подобное преступление. (17) Но и этим Мидий не ограничился и подкупил наставника моего хора, граждане афинские! И если бы мне не помог авлет Телефан, один из самых лучших людей, оказавшийся тогда в моем окружении, который, узнав, в чем дело, прогнал этого человека и счел своим долгом самому руководить хором[22] и обучать его, мы не смогли бы принять участие в соревнованиях, граждане афинские, хор выступил бы неподготовленным и мы бы с большим позором провалились. Но и это не послужило пределом наглости Мидия. Он дошел до того, что подкупил и архонта, уже надевшего венок, собрал и настроил против меня хорегов, крича и угрожая, стоя близ приносящих жертву судей состязаний. Будучи частным лицом, он посягнул и на государственные учреждения, закрыв двери в параскений[23] и забив их гвоздями. Он доставил мне множество неприятностей и создал для меня невообразимые затруднения. (18) Все это происходило на глазах у всего народа и судей, находившихся в театре: свидетелями этому являетесь вы все, граждане судьи. Ведь следует считать более всего заслуживающими доверия те факты, истинность которых могут засвидетельствовать все сидящие здесь. Подкупив заранее судей, судивших состязания мужчин, он увенчал свои наглые выходки двумя главными: нанес мне телесные повреждения и стал главным виновником того, что моя фила, одерживавшая верх, не победила.
(19) Таковы, граждане афинские, те бесчинства, которые этот человек позволил себе по отношению ко мне и членам моей филы, те беззакония, которые были совершены им во время праздника, послужившие причиной моего обращения с жалобой против него. Существует и многое другое, о чем я вскоре по мере сил подробно вам расскажу. Я должен сообщить вам о множестве других скверных проделок этого негодяя, о его наглых поступках по отношению ко многим из вас, о многих его опасных и дерзких действиях.
(20) Некоторые из числа пострадавших от него лиц, граждане судьи, опасаясь его и испытывая страх перед его наглостью, перед окружающими его единомышленниками, перед его богатством и многим другим, чем он обладает, предпочли хранить молчание; другие же, попытавшись привлечь его к судебной ответственности, не смогли этого сделать. Есть и такие, кто с ним примирился, полагая, может быть, что извлекут из этого примирения выгоду. Те, которые поддались на уговоры Мидия, получили удовлетворение за свои обиды, но что касается законов, которые нарушает этот человек, нанося ущерб им, и теперь мне, и всем другим людям, то здесь распоряжаетесь вы. (21) Оценив по достоинству все его проступки в совокупности, вы назначьте за них то наказание, которое сочтете справедливым. Я изобличу Мидия прежде всего в тех преступлениях, жертвой которых был я сам, затем в том, что пришлось перенести от него вам. После этого я расскажу, граждане афинские, обо всей его жизни и докажу, что он заслужил не одну, а множество смертей. Прочитай прежде всего свидетельские показания ювелира.
(Свидетельские показания)
(22) "Я, Паммен, сын Паммена, эрхиец, являюсь владельцем ювелирной мастерской на агоре, в которой работаю и занимаюсь ювелирным ремеслом, и выступаю свидетелем Демосфену о том, что он заказал мне золотой венок и украшенный золотом гиматий,[24] чтобы в этой одежде принять участие в торжественной процессии Дионисий. Когда я уже выполнил этот заказ и готовые изделия находились у меня. Мидий, ныне привлекаемый к суду Демосфеном, и с ним несколько его сообщников ночью пробрались в мой дом и попытались испортить венок и гиматий. Что-то он сломал и порвал, он все испортить не смог, так как я, появившись, воспрепятствовал их намерениям".[25]
(23) Я мог бы многое рассказать, граждане афинские, и о том, как он оскорблял других людей (как я уже говорил в начале этой речи); я собрал сведения о многих других его бесчестных и наглых поступках, о которых вы сейчас услышите. Собрать их мне было легко - пострадавшие сами приходили ко мне. (24) Но прежде всего хочу вам рассказать о средствах, с помощью которых, как я слышал, он собирался вас обмануть. Предварительный разговор об этом представляется мне чрезвычайно важным, да и вам весьма полезно об этом послушать. Почему? Да потому, что мои слова, которые помешают ему вас обмануть, послужат основанием для вас подать свои голоса за справедливое решение, в соответствии с клятвой, которую вы дали. Вам необходимо обратить самое пристальное внимание именно на эти слова, запомнить их, чтобы затем сопоставлять их со всем, что станет говорить этот человек.
(25) Прежде всего не является тайной то, что он собирается сказать. Из заявлений, сделанных им, как мне сообщили, в разговоре с некими частными лицами, можно заключить, что он собирается заявить следующее. Если я действительно претерпел то, о чем я говорю, мне следовало бы начать против него частные судебные процессы - один в связи с ущербом, который я понес вследствие порчи венков и гиматиев, а также вреда, который был мне причинен во время моей хорегии, другой в связи с нанесенным мне оскорблением с применением насилия, - но не обвинять его в государственном преступлении,[26] клянусь Зевсом, и устанавливать меру наказания, которое он должен понести, или величину штрафа. (26) Я же полностью уверен только в одном (и вы должны быть уверены в этом), что, не обратись я с публичной жалобой[27] против него, а просто в суд, с его стороны сейчас же последовало бы возражение, заключающееся в следующем: если бы в моих обвинениях что-то соответствовало истине, я должен был бы выступать с публичной жалобой против него и добиваться наказания виновного в то время, когда мне были нанесены эти обиды: ведь хор выступал от имени государства, одежда вся готовилась специально к празднику, а я перенес обиды, выступая в качестве хорега. И кто стал бы добиваться справедливости иным путем, а не на основе закона, карающего лиц, совершающих преступления во время праздника? Я уверен, что Мидий стал бы делать именно такие заявления. (27) Интерес обвиняемого и совершившего преступление, я полагаю, состоит в том, чтобы отклонить настоящий вид судебного разбирательства и доказать, что это не тот, который должен был бы иметь место, обязанность же честных судей - не придавать значения таким словам и наказать того, кто будет изобличен как преступник. (28) Не позволяйте же ему говорить, будто закон предоставляет мне лишь право начать против него частный процесс, выдвинув обвинение в оскорблении насилием. Закон, конечно, позволяет это сделать, но пусть он сам докажет, что не совершил того, в чем я его обвиняю, а именно того, что, став виновником такого преступления, он не осквернил праздника. Ведь я обратился против него с публичной жалобой[28] именно по этому поводу, и вам предстоит ныне подать свой голос по этому обвинению. Поскольку я, пренебрегая личной выгодой, которую получил бы, начав процесс частно-правового характера,[29] передаю государству право вынести решение по этому делу и избрал такой вид судебного разбирательства, от которого не могу ожидать материальной выгоды, то он, по всей видимости, должен привлечь ваши симпатии на мою сторону, а не вызвать предубеждение против меня.
(29) Я уверен, что Мидий будет изо всех сил стараться уговорить вас: "Не выдавайте меня Демосфену, не губите меня ради Демосфена!" "Неужели вы погубите меня только за то, что я с ним враждую?!" Подобные заявления он будет делать постоянно в надежде возбудить недоброжелательство ко мне с помощью таких речей. (30) Но дело обстоит совсем не так, и даже приблизительно его заявления не будут соответствовать истине. Ведь вы никогда не "выдаете" нарушителей законов их обвинителям, и даже если кто-нибудь оказывается жертвой несправедливости, вы не определяете меру наказания в соответствии с тем, как вас станет убеждать пострадавший. Напротив, вы установили законы до того, как были совершены частные нарушения, когда будущий преступник и его будущая жертва были равным образом неизвестны. Каково же значение этих законов? Они обеспечивают справедливое удовлетворение всем гражданам государства, если им наносятся обиды. Поэтому, когда вы наказываете лицо, преступившее закон, вы тем самым отнюдь не "выдаете" его обвинителю, но укрепляете законность в ваших собственных интересах. (31) Что же касается того, что, по его словам, оскорбление действием нанесено Демосфену, то по этому поводу надо высказать справедливое и относящееся ко всем соображение. В этот день он оскорбил не "лично Демосфена", но вашего хорега. А что это влечет за собой, вы, пожалуй, яснее всего сможете себе представить на основании следующего рассуждения. (32) Вы, разумеется, знаете, что из этих фесмофетов[30] никто не носит имени "Фесмофет", но каждый обладает тем или иным личным именем. И если кого-нибудь из них, когда они выступают как частные лица, оскорбят действием или скажут им дурное слово - такого человека привлекут к суду по обвинению в оскорблении действием, или же он будет нести ответственность за нанесение словесной обиды в частном гражданском процессе.[31] Но если то же оскорбление будет нанесено фесмофету, виновник раз и навсегда будет лишен гражданской чести. Почему? Да потому, что человек, совершающий такое преступление, оскорбляет в их лице саму законность, венок - символ власти общего для всех вас должностного лица, само имя государства: ведь фесмофет - это имя не частного лица, но звание государственного значения. (33) Точно так же, если кто-нибудь оскорбит действием архонта, надевшего венок, или нанесет ему словесную обиду, то он лишается гражданской чести, а если он оскорбит того же самого человека, ставшего частным лицом, то он подлежит преследованию по суду в частном гражданском процессе. Сказанное имеет отношение не только к вышеупомянутым должностным лицам, но ко всем без исключения, кому государство предоставляет личную неприкосновенность, должность, связанную с ношением венка, или иную почесть. Поэтому, если бы Мидий нанес мне обиду в другие дни, когда я был частным лицом, каким-то образом оскорбив меня (как говорилось выше), его дело подлежало бы рассмотрению в частном гражданском процессе. (34) Но поскольку, как это совершенно ясно, он оскорбил вашего хорега в дни священного праздника, нанеся ему все эти обиды, он должен нести ответственность за государственное преступление и понести соответствующее наказание. Ведь подвергся оскорблению действием не просто Демосфен, но одновременно и хорег, и дело это касается всего государства: преступление совершено в дни, когда законы не допускают ничего подобного. Когда вы принимаете законы, их содержание следует внимательно рассматривать, каковы они; когда же вы их утвердите, ими надлежит пользоваться и соблюдать. Ведь это соответствует вашей клятве и справедливо во всех других отношениях. (35) У вас был древний закон, карающий за нанесение ущерба, закон, карающий за нанесение побоев, закон, карающий за оскорбление действием. Если бы считалось достаточным преследовать лицо, совершившие подобный проступок в праздник Диониса, в соответствии с упомянутыми законами, не было бы никакой нужды в особом законоположении. Но ведь упомянутых законов оказалось недостаточно, и доказательством служит то, что вы установили закон, охраняющий святость самого божества в дни священного месяца. Если кто-нибудь подлежит суду в соответствии и с теми упомянутыми выше законами, и этим законом, принятым после вышеупомянутых, и всеми остальными, то должен ли такой человек остаться безнаказанным? Или же по справедливости нести еще более суровое наказание? Я полагаю, что ответственность его должна быть еще большей.
(36) Мне рассказывали, что Мидий, обходя всех, расспрашивал о лицах, подвергавшихся когда-либо оскорблению действием, и о том, что эти лица собираются вам рассказать и какие суждения высказать в вашем присутствии. К ним принадлежит, граждане афинские, случай с проедром,[32] который, как говорят, однажды при всем народе был избит Полизелом; случай с фесмофетом, которого недавно избили, когда он спасал флейтистку,[33] и другие подобные происшествия. Мидий надеялся, что если он укажет на множество других людей, жестоко и сильно пострадавших, то вы станете меньше гневаться на него за то, что пришлось претерпеть от него мне. (37) Но мне лично кажется, граждане афинские, что вы поведете себя совершенно противоположным образом, поскольку ваш долг состоит в том, чтобы заботиться о благе всего общества. Кто из вас не знает, что большое число подобных происшествий объясняется безнаказанностью лиц, совершающих подобные преступления, а единственное средство добиться, чтобы впредь никому такие оскорбления не наносились, состоит в следующем: каждый, кто будет изобличен в совершении преступления, должен понести соответствующее наказание. И если защиту граждан от оскорбления считать делом полезным, то приведенные выше примеры являются лишь дополнительным доказательством тому, что Мидий должен быть наказан: и чем больше таких случаев будет вскрыто, тем более суровым образом должен быть наказан Мидий. Если же вы хотите поощрить его и всех ему подобных, тогда надо оставить Мидия безнаказанным. (38) К тому же мы не обнаружим оснований для сочувствия Мидию, сходных с теми, которые могут быть найдены у упомянутых выше. Прежде всего тот, кто ударил фесмофета, имел три повода совершить свой проступок: это были опьянение, любовная страсть и невозможность различить, кто перед тобой, из-за ночной темноты. Затем и сам Полизел уверял, что совершил проступок в гневе, поддавшись порывистости своего характера, затмившей рассудок. Ведь он не был врагом пострадавшего и совершил все это не по злому умыслу. Ничего подобного Мидий не сможет привести в свое оправдание: ведь он является моим врагом и вполне сознательно оскорбил меня действием посреди бела дня. То, что он оскорбил меня преднамеренно, видно не только из этого случая, но из всех его действий вообще. (39) Я вижу также, что поведение упомянутых выше лиц, пострадавших от оскорблений, в корне отличается от моего. Прежде всего вы можете заметить, что фесмофет не проявил заботы ни о вас, ни о законах, и сам не был возмущен тем, как с ним поступили, но, договорившись с обидчиком частным образом, отказался от преследования его по суду, получив некоторую сумму денег. Точно так же поступил Полизел, частным образом договорившись с обидчиком: втихомолку посмеявшись и над вами и над законами, он не подал в суд на Полизела. (40) Если кто захочет в настоящий момент обвинить тех людей,[34] нужно обо всем этом сказать; если же кто захочет оправдывать преступления человека, против которого выступил я, ему придется говорить все, что угодно, но только не это. Вы можете заметить, что в противоположность упомянутым выше людям я ничего не брал и не пытался взять, по справедливости оберегая свое право на удовлетворение по суду ради законов, ради божества, ради вас самих, и ныне передаю это право вам. Не допускайте же, чтобы он говорил подобные вещи, и, даже если он будет настаивать, не доверяйте ему, его доводам, которые он будет выдавать за справедливые. (41) Если твердо примете подобное решение, у него не останется никаких оправданий, ни наималейших! В самое деле, какой предлог, какую гуманную и достойную отговорку он сможет найти в оправдание своего проступка Ρ Может быть, клянусь Зевсом, гнев? Возможно, он сошлется и на эту причину. Но ссылаться на гнев как на причину проступка (даже если он допустил при этом насилие) вправе только тот, кто внезапно, не успев подумать, совершил проступок в возбужденном состоянии. Напротив, человек, изобличенный в том, что на протяжении долгого времени он постоянно нарушал законы, не только не может быть заподозрен в действиях, совершенных под влиянием гнева, но, как это совершенно ясно, должен быть обвинен в том, что преднамеренно и со злым умыслом совершал свои дерзкие и наглые проступки.
(42) Поскольку очевидно, что Мидий совершил проступки, в которых я его обвиняю, и совершил их с применением насилия, нужно обратиться теперь к законам, граждане судьи: вы ведь принесли клятву судить в соответствии с ними. Обратите теперь внимание на то, насколько суровее и с большим пристрастием они карают тех, кто сознательно и со злым умыслом совершил преступление, в сравнении с другими, провинившимися каким-то иным образом. (43) Прежде всего хочу назвать законы, карающие за нанесение ущерба, и начну именно с них. Если кто преднамеренно нанесет ущерб другому, они требуют вдвойне возместить его пострадавшему, а если непреднамеренно - в одинарном размере. И это естественно: ведь справедливо, чтобы пострадавший во всем получил поддержку. К нанесшим ущерб закон относится по-разному, различая, преднамеренно или непреднамеренно было совершено действие. Обращаю далее ваше внимание на законы об убийстве, которые карают за преднамеренное убийство смертной казнью, вечным изгнанием и конфискацией всего имущества. К тем же, кто совершил убийство нечаянно, они допускают вполне гуманное отношение и даже могут простить их.[35] (44) Насколько суровы законы по отношению к совершившим преступление со злым умыслом, видно не только из этих примеров: такое заключение можно сделать на основании всех законов вообще. В самом деле, разве не по этой причине, в случае если кто-нибудь не платит штрафа по суду, закон уже преследует виновного не просто по частному делу о присвоении имущества в связи с неисполнением судебного приговора, но назначает еще дополнительный штраф в пользу казны? И опять же почему, если человек по доброму согласию возьмет у кого-либо талант, или два, или девять талантов и станет уклоняться от уплаты долга - он не платит штрафа государству; а если возьмет нечто, за что полагается совсем незначительный штраф, но при этом отнимет силой - то закон требует, чтобы он уплатил в казну ровно столько, сколько он должен вернуть частному лицу? (45) Ответ заключается в том, что законодатель исходит из положения, согласно которому всякое действие, сопряженное с насилием, должно считаться преступлением против общества, направленным и против тех, кто непосредственно в деле не замешан. По его мнению, сила является оружием немногих,[36] законы же должны служить интересам всего народа. Человек, добровольно вступивший в сделку, нуждается в правовой защите по частному гражданскому делу, а подвергшийся насилию - по делу о государственном преступлении. По этой же причине законодатель предоставил право обращаться с иском о причинении насилия[37] каждому желающему, а штраф по этому делу должен полностью поступать в казну. Он полагал, что жертвой несправедливости в этих случаях является все государство, а не только пострадавший, для удовлетворения которого достаточно наказать виновного, - тогда как денежное возмещение ущерба в пользу личности пострадавшего в подобных случаях не должно иметь места. (46) Законодатель дошел до такой крайности, что даже в том случае, когда оскорблению подвергся раб, он предоставил право начать из-за него судебный процесс.[38]
Он полагал необходимым обращать внимание не на то, кто пострадал, а на то, в чем состоит существо самого дела. Законодатель находил такой поступок недостойным вообще и не разрешал подобных действий ни в отношении раба, ни в отношении кого-либо. Ведь нет ничего, поистине, нет ничего более невыносимого, граждане афинские, чем оскорбление действием, и оно сильнее всего должно вызывать у вас чувство гнева. Возьми же и прочитай сам закон, карающий за применение насилия. Ничто не может сравниться по убедительности со звучанием подлинного текста самого закона.
(Закон)
(47) "Если кто применит насилие в отношении другого человека, ребенка, или женщины, или мужчины, свободного или раба, или же совершит противозаконное действие в отношении кого-либо из указанных выше, по этому поводу любой афинский гражданин, полностью сохранивший гражданские права, может обратиться с иском к фесмофетам. Фесмофеты же должны передать дело в суд в течение тридцати дней, считая со дня поступления иска, если этому не будет препятствовать какое-либо государственное дело. Если же фесмофеты не смогут передать дело в установленный срок, то при первой возможности, тот, кого суд присяжных признает виновным, должен быть немедленно подвергнут наказанию или уплатить денежный штраф. В случае, если те люди, которые обратятся с частным иском в соответствии с законом, не доведут дело до суда или же в самом суде не соберут пятой части голосов в пользу своего иска, они должны уплатить в казну одну тысячу драхм. Если же обвиненный в причинении насилия будет приговорен к денежному штрафу, он должен быть взят под стражу (если насилие причинено свободному человеку) и содержаться там до тех пор, пока не уплатит штрафа".
(48) Вы видите, граждане афинские, какое человеколюбие заключено в этом законе, который не допускает насилия даже над рабом. Для какой же цели, во имя богов? Представим себе, что кто-нибудь привезет этот закон варварам, из среды которых доставляются эллинам рабы, и произнеся вам похвалу, рассказав подробно о нашем государстве, скажет им: (49) "Живут на свете некие эллины, люди настолько кроткие и гуманные, что, несмотря на все обиды, которые им приходилось от вас терпеть, и несмотря на то, что от природы им завещана вражда к вам, унаследованная от предков, они не разрешают насилия по отношению к рабам, которых они приобретают за деньги. Они установили этот закон, который должен публично карать за это преступление, и многих, нарушивших этот закон, покарали смертью". (50) Разве варвары, когда услышат и поймут такие слова, не сделают вас единодушно своими проксенами? Имея в виду этот закон, который пользуется таким уважением среди эллинов и пользовался бы большим почетом даже у варваров, определите теперь, какое наказание должен понести тот, кто его нарушил, в соответствии с тем, что он заслужил.
(51) Если бы, граждане афинские, я перенес такое оскорбление от Мидия не будучи хорегом, он был бы привлечен к суду за свой проступок по делу об оскорблении насилием. Ныне же, как мне представляется, если он будет обвинен в святотатстве, то это будет более всего соответствовать истине. Вы, конечно, знаете, что все эти хоры и гимны вы посвящаете божеству, не только в согласии с законами, по которым справляется праздник Дионисий, но и согласно прорицаниям. Вы найдете, что все эти прорицания - происходят ли они из Дельф[39] или Додоны[40] - возвещают и повелевают государству выставлять хоры согласно завещанным предками правилам, наполнять улицы чадом сжигаемого жертвенного жира, надевать венки. (52) Возьми и прочитай сами эти прорицания.
(Прорицания)
Эрехтеидам[41] вещаю, всем вам, кто град Пандиона[42] Сделали домом своим, и в нем по заветам отцовским Праздник справляете - помните Вакха![43] По стогнам широким Главы венками украсив, пляшите, и жиром чадите Бромию[44] на алтарях; начатки плодов приносите...
"Об исцелении приносить жертвы и молиться Зевсу Высочайшему, Гераклу, Аполлону Охранителю, о добром счастье - Аполлону Путехранителю, Лето,[45] Артемиде, ставить вдоль улиц кратеры, устраивать хоры и надевать венки, согласно обычаям предков в честь всех олимпийских богов и богинь, молитвенно поднимая вверх правые и левые руки, и не забывать о благодарственных дарах".
(Прорицания из Додоны)
(53) "Народу афинян жрец Зевса возвещает: поскольку вы переменили время принесения жертв и религиозного посольства, вам надлежит прислать девять избранных теоров[46] для этой цели возможно скорее, и Зевсу Корабельному[47] - трех быков и с каждым быком две овцы, Дионе[48] - быка и жертвенных баранов, медный стол для даров, которые посвятил народ афинян.
Жрец Зевса в Додоне возвещает: Дионису приносить жертвы всем обществом, кратеры со смешанным вином и ставить хоры; Аполлону Отвращающему - жертвовать быка; венки надевать всем свободным и рабам и соблюдать праздничный отдых один день; Зевсу Домохранителю - белого быка".
(54) Существуют, граждане афинские, и эти, и многие другие прекрасные прорицания нашему государству. Какой вывод вы должны сделать из этих прорицаний? А тот, что оракулы в Дельфах и Додоне предписывают приносить все прочие жертвы богам, названным в каждом прорицании, а также повелевают нам дополнительно в соответствии с поступающими прорицаниями ставить хоры и надевать венки сообразно обычаям предков. (55) Итак, во все эти дни, когда мы собираемся для состязаний, все хоры и с ними хореги выступают согласно этим прорицаниям с венками на голове в качестве представителей всех граждан - как те, которые должны победить, так и те, кто должен оказаться побежденным. И только тогда, когда наступает день увенчания победителя, последний получает венок за свою личную победу. Как же иначе мы можем назвать человека, если не святотатцем, когда он, пылая ненавистью, наносит тяжкое оскорбление с применением насилия хоревту или хорегу и совершает это преступление в храме самого божества?
(56) Вы знаете и то, что, запретив иностранцам принимать участие в состязаниях, вы одновременно строго воспретили и хорегам вызывать для проверки других хоревтов; и если кто-нибудь так поступит, он будет наказан штрафом в 50 драхм. А если он прикажет какому-либо хоревту удалиться и сесть на места для зрителей - штрафом в 1000 драхм. Ради чего это делается? А ради того, чтобы в такой день никто не смел умышленно вызывать гражданина куда-либо, наносить ему ущерб или применять по отношению к гражданину, надевшему венок и исполняющему посвященную божеству литургию, какое-либо насилие. (57) Итак, если человек, должным образом вызывающий хоревта, не остается, согласно закону, безнаказанным - разве не должен нести ответственность по суду ударивший хорега, в нарушение всех законов, как это совершенно ясно? Ведь никакой пользы нельзя ожидать от законов, так прекрасно и с таким человеколюбием защищающих интересы большинства, если тех, кто их не исполняет и позволяет себе надругательство над ними, не покарает ваш гнев - гнев людей, которым навсегда доверена забота об исполнении законов...
(58) Прошу вас во имя богов обратить внимание и на следующее. Я буду просить вас не гневаться на меня, если я стану упоминать имена людей в связи с бедами, выпавшими на их долю. Поступая так, я - клянусь богами - не хочу порицать кого-либо или причинить кому-нибудь неприятность, но хочу лишь показать, как вы все, и остальные люди также, стараетесь избегать насилия, оскорблений и тому подобных действий. Есть некий Саннион, постановщик трагических хоров. Он был обвинен в том, что уклонился от несения военной службы, и по этой причине его постигло несчастье.[49] (59) После этой случившейся с ним беды его нанял некий снедаемый честолюбием хорег, собиравшийся ставить трагедии (если не ошибаюсь, Теозотид). Хореги, соперники Теозотида, вначале стали негодовать и заявили, что не дадут ему выступить. Когда же театр наполнился зрителями, и они увидели, что толпа собралась смотреть состязания - они испугались и не стали мешать выступлению хора. Ни один из них не вмешался. Столь великое благочестивое чувство снисхождения заключено в каждом из вас, что все последующее время он обучал хор, и даже его личные враги не сделали попытки сорвать его выступление. Это же чувство удержало и соперничавших с ним хорегов. (60) Другой пример связан с именем Аристида из филы Ойнеиды, которого постигло подобное несчастье.[50] Ныне он уже старик и, пожалуй, плохой хоревт, а некогда он был предводителем хора, выставленного филой. Вы, разумеется, знаете, что, если отнять у хора его предводителя, весь хор потерпит поражение. И несмотря на то что собралось много хорегов, пылавших честолюбием, ни один из них ни разу не попытался воспользоваться в личных целях подобным преимуществом и не рискнул помешать его выступлению, снять его с состязаний. Из-за того что надо было сделать это, взяв его за руку (а вызвать к архонту нельзя было: сделать это разрешалось лишь в том случае, если кто-нибудь хотел снять с состязаний чужестранца), все побоялись на глазах у всех стать участниками такого скандального происшествия. (61) Так разве не поразительно и не чудовищно, граждане судьи, поведение Мидия? С одной стороны, мы видим, как ни один из хорегов, ясно представляющих себе возможность добиться победы указанным путем и истративших все свое состояние на литургии, не осмелился на такой поступок (хотя законы это разрешали: эти люди оказались настолько деликатными, благочестивыми и умеренными, что воздержались от подобных действий, избрав путь открытого соревнования, сопряженного с расходами, и надеясь на ваше суждение и заботу о празднике); с другой стороны, Мидий, будучи частным лицом, ничего не потративший, побуждаемый ненавистью и стремлением оскорбить человека, избил и втоптал в грязь хорега, пользующегося всеми гражданскими правами, понесшего расходы на хорегию, и сделал это, не питая никакого уважения к празднику, к законам, к тому, что скажете вы, к самому божеству!
(62) Враждующие между собой люди, граждане афинские, встречаются в жизни часто, и причиной вражды бывают и личные и общественные дела. Но никто никогда не доходил до такого бесстыдства, чтобы осмелиться на подобный поступок. Рассказывают, что известный Ификрат оказался во враждебных отношениях с Диоклом питтейцем, и случилось так, что Тисий, брат Ификрата, в состязаниях хорегов соперничал с Диоклом. Хотя Ификрат имел множество друзей, обладал большим состоянием и был о себе такого мнения, какого можно ожидать от человека, обладающего столь высокой славой и добившегося таких почестей, какими вы его удостоили, - (63) он все же не врывался по ночам в дома ювелиров, не рвал плащей, приготовленных к празднику, не подкупал постановщика хора, не мешал хору соперника готовиться к состязаниям и вообще не позволял себе ничего из того, что совершал этот человек. Повинуясь законам и уважая мнение остальных людей, он, видя, что враг его одержал победу и награжден венком, спокойно перенес все это. Он поступил совершенно справедливо: ведь он понимал, что в этом случае необходимо повиноваться законам, той системе государственного устройства, при которой, как он это ясно сознавал, ему самому удалось добиться благополучия и счастья. (64) Далее, все мы знаем Филострата из Колона, выступавшего в качестве обвинителя в деле Хабрия, когда тот был привлечен к суду из-за Оропа[51] и ему грозила смертная казнь. Филострат был самым ярым обвинителем Хабрия. Но когда после этого он оказался хорегом детского хора в праздник Дионисий и одержал победу, Хабрий не ударил его, не похитил венка и вообще не подходил близко туда, где ему не следовало находиться. (65) Я мог бы назвать многих людей, ставших врагами по разным причинам, но никогда не видел и не слышал о человеке, который дошел бы до такой степени наглости и бесстыдства, чтобы совершить подобный проступок. И я знаю, что ни один из вас не припомнит такого случая, чтобы кто-либо из враждующих между собой людей, поссорившихся на личной почве или из-за общественных дел встал бы рядом с судьями, когда их собирают во время состязаний, или подсказывал им слова, когда они приносят клятву, или вообще при подобных обстоятельствах отважился бы на враждебные действия. (66) Вообще все эти и подобные им проступки, граждане афинские, могут найти частичное извинение Лишь тогда, когда их совершают хореги под влиянием духа соперничества на состязаниях; когда же такой проступок совершен преднамеренно, и притом человеком, ненавидящим и преследующим другого всеми способами, желающим показать, что его личное влияние выше существующих законов, - тогда, клянусь Гераклом, это тяжелое преступление, которому нет оправдания, которое принесет вам прямой ущерб. Если любому из хорегов станет наперед известно, что такой-то его враг - Мидий или кто-либо иной, столь же наглый и богатый, - вначале отнимет у него победу на состязаниях (даже если этот хорег выступит лучше других), а потом будет унижать его самыми разнообразными способами и постоянно втаптывать его в грязь - найдется ли в таком случае человек настолько лишенный разума, настолько жалкий, чтобы добровольно, по собственному желанию, истратить хотя бы одну драхму? Конечно же, не найдется! (67) Как я полагаю, то, что в демократическом государстве существует равенство в правах и осуществлении справедливости для всех в равной мере, является условием, при котором все граждане охотно принимают участие в общественных делах, соперничают в проявлении честолюбивых устремлений и легко расходуют свои средства на государственные нужды. Я же, граждане афинские, оказался лишен указанного права по вине этого человека; кроме того, я стал жертвой насилия, и вдобавок ко всему у меня была отнята победа на состязаниях. Я собираюсь также со всей ясностью доказать вам, что Мидий не имел никаких оснований поступать столь разнузданно и избивать меня. Ведь у него была возможность доставить мне огорчения, действуя в согласии с существующими законами и показать вам пример честолюбивого поведения, я же мог вообще не раскрывать рта для выступлений против него. (68) Для этой цели ему следовало, граждане афинские, взять на себя, в противовес мне, обязанности хорега филы Эрехтеиды,[52] членом которой он является, в тот момент, когда я вызвался при всем народе стать хорегом филы Пандиониды, и таким образом стать моим соперником на равных основаниях, расходуя на хорегию свое состояние (как это сделал я), и таким путем оспаривать у меня победу, а не творить насилия и избивать людей, как это произошло тогда. (69) Но такой образ действий, которым он доказал бы свое уважение к народу, не совершая при этом никаких безумных поступков, его не устраивал; напротив, он настолько явным и отвратительным образом преследовал меня, добровольно ставшего хорегом (меня могут, пожалуй, назвать безумцем, стремящимся сделать нечто сверх своих сил, или же просто честолюбцем), что не остановился ни перед повреждением священных одежд, ни перед помехами, причиненными хору, и в конце концов дошел до рукоприкладства по отношению ко мне.
(70) Если и найдется кто-нибудь среди вас, граждане афинские, кто, пылая гневом против Мидия, считает все же его достойным иного наказания, а не смерти, то он в этом случае неправ. Несправедливым и вовсе не подобающим следует считать положение, когда сдержанность пострадавшего послужит тому, кто ни перед чем не останавливается, способом обеспечить себе личную безопасность; напротив, его следует покарать как виновника непоправимых преступлений, в то время как к ищущему защиты и добивающемуся удовлетворения необходимо проявлять благожелательность и оказывать ему поддержку. (71) Так же неверным будет утверждение, будто из подобных случаев никогда никаких страшных последствий не возникало и что я своей речью лишь раздуваю дело, стараясь представить его чрезмерно опасным. Все это очень далеко от истины. Все (если не все, то по крайней мере многие) знают Евтина, некогда выступавшего борца, юношу, и Софила панкратиаста[53] (это был сильный темноволосый атлет - кое-кто помнит человека, о котором я говорю). Этого Софила на Самосе в обществе каких-то людей во время частного разговора Евтин до смерти избил, мстя ему за то, что тот, как Евтин полагал, тяжело его оскорбил. Многие знают Эвайона, брата Леодаманта,[54] который во время пира в обществе родичей из-за одного удара убил Бэота. (72) Ведь не сам удар вызывает гнев пострадавшего, но бесчестье; и свободного человека страшит не само избиение (хоть оно и опасно), но избиение с целью оскорбления действием. Обидчик может совершить многое такое, чего пострадавший даже не сможет передать словами - совершить самим образом действий, взглядом, голосом - когда действует как насильник, когда выступает в качестве врага, когда наносит пощечины, когда бьет в висок... Именно это возмущает, выводит из себя людей, не привыкших к тому, чтобы их втаптывали в грязь! Никакое описание, граждане афинские, не сможет передать это оскорбление насилием так живо и явственно перед слушателями, как оно действует в своей истинной сути и реальности на жертву и на присутствующих при этом зрителей. (73) Так примите же во внимание, граждане афинские, и поразмыслите в душе, во имя Зевса и богов, насколько больше оснований для гнева есть у меня, перенесшего такое оскорбление от Мидия, сравнительно с тем, что пережил тот самый Эвайон, убивший Бэота. Ведь Эвайона ударил знакомый человек, находившийся при этом в состоянии опьянения, в присутствии шести или семи человек, также его знающих, которые готовы были порицать одного за этот проступок и другого похвалить за проявленную выдержку и хладнокровие. Кроме того, Эвайон совершил все это, придя в частный дом на пиршество, куда он мог и не приходить. (74) Меня же ударил мой враг будучи совершенно трезвым, ранним утром, не под влиянием выпитого вина, а стремясь нанести мне оскорбление насилием в присутствии многих чужестранцев и граждан, и при этом в священном месте, куда я по необходимости должен был явиться, исполняя обязанности хорега. И я полагаю, граждане афинские, что сам я принял тогда благоразумное, скорее даже счастливое решение, сдержавшись и не совершив ничего такого, чего уже нельзя было бы потом исправить. Эвайону же и любому человеку, кто, претерпев бесчестие, сам за себя отомстит, я глубоко сочувствую. (75) Мне кажется, что такое же сочувствие проявили тогда многие из судей: как я слышал, он был осужден большинством лишь в один голос, и он добился такого решения не слезами, не умоляя никого из судей, не совершив ничего такого, чем он смог бы угодить им, ни в большом, ни в малом, хотя бы в самой малой степени. Наконец, и те, кто осудил его, подали свои голоса против него не потому, что он защищал себя, а из-за того, что он допустил убийство, а другие, подавшие голос за его оправдание, тем самым предоставили право человеку, мстящему за нанесенное ему оскорбление, дойти до такой крайней степени мщения. (76) Что же отсюда следует? От кого же мне, проявившему такие усилия, чтобы ничего непоправимого не сделать, и даже не ответившему на удар, следует ожидать поддержки и удовлетворения за перенесенные оскорбления? Я полагаю, что только от вас и от законов - чтобы это послужило для всех остальных людей примером, убеждающим не мстить самостоятельно под влиянием вспыхнувшего гнева обидчикам и наглецам, но обращаться к вам, так как именно вы поддерживаете и защищаете основы правопорядка, гарантирующего удовлетворение для пострадавших на основании законов.
(77) Мне думается, граждане судьи, что некоторые из вас очень хотели бы узнать, в чем суть вражды, возникшей между нами. Они предполагают, что ни один человек не стал бы так преследовать своего согражданина, чиня над ним насилие и оскорбляя его, если бы не хотел свести с ним счеты по важному, имевшему место ранее делу. Хочу и об этом рассказать вам все с самого начала, подробно излагая суть дела, чтобы вы знали, как и по этому делу он должен нести ответственность по суду. Рассказ мой обо всем этом будет коротким, хотя может показаться, что я веду его издалека. (78) Будучи еще совсем юношей и совершенно не зная этого человека (не хотел бы его знать и ныне!), я начал судебное дело против моих опекунов по поводу отцовского имущества.[55] Накануне судебного процесса, за четыре или пять дней до его начала, ворвались в мой дом брат этого человека и он сам, затеяв против меня процесс об обмене имуществом в связи с триерархией, которую они должны были исполнять.[56] Процесс был начат от имени Трасилоха, и это он предложил в обмен свое имущество, но все дела вершил вот этот человек,[57] он руководил всеми действиями.[58] (79) Прежде всего они взломали двери всех покоев, как будто они уже принадлежали им в соответствии с совершившимся обменом имущества; затем в присутствии моей сестры, совсем еще девочки, находившейся в доме, они стали произносить такие гнусные слова, на какие только и бывают способны люди такого пошиба (меня никогда не заставят повторить перед вами хотя бы одно слово из тех, которые были ими тогда сказаны): они сквернословили, обращаясь к моей матери, и ко мне, и ко всем моим домочадцам, произнося дозволенное и недозволенное. Но самыми опасными были не слова их, но действия: они отказались от судебного процесса против опекунов в их пользу, как будто процесс уже велся от их имени. (80) Хотя это факты большой давности,[59] все же, я полагаю, некоторые из вас их помнят. Весь город знал тогда об этом обмене имуществом, об этом злом умысле, об этой бесстыдной наглости! Я же, будучи тогда совершенно одиноким и совсем юным, чтобы не лишиться того имущества, которое еще находилось в руках моих опекунов, и надеясь взыскать не ту мелочь, которую я мог получить тогда, но все, что было у меня отнято (и о чем мне было достоверно известно), я дал двадцать мин этим людям, что составило сумму взноса на триерархию. (81) Таковы были бесчинства, совершенные тогда по отношению ко мне этими людьми. Позже, подав в суд на него и обвинив его в словесном оскорблении, я добился его заочного осуждения (на суд он не явился). Он оказался тогда в моих руках, просрочив уплату штрафа, но я не взял тогда ничего из его имущества. Вновь подав против него иск о взыскании незаконно присвоенного имущества,[60] я до сих пор не могу добиться судебного разбирательства: к таким уловкам и хитрым выдумкам прибегает этот человек, чтобы отсрочить судебный процесс. Я считаю своим долгом так поступать во всем, тщательно соблюдая правила ведения судебного процесса и все законы. Он же, как вы и сами слышите, считает возможным так нагло обращаться не только со мной и моими родственниками, но и с членами моей филы, выступая против меня. (82) В подтверждение того, что все сказанное мною - истина, вызови свидетелей событий, чтобы вы знали, что я еще до того, как получить удовлетворение по суду за прежние обиды в соответствии с законами, вновь подвергся оскорблению насилием, как вы это уже слышали.
( Свидетели)
"Мы, Калиссфен сфеттиец, Диогнет торикиец, Мнеситей из Алопеки, знаем Демосфена и выступаем ему свидетелями в том, что он привлекал к суду по делу о взыскании штрафа[61] Мидия (который и ныне привлекается к суду по делу о государственном преступлении), и в том, что со времени первого процесса прошло 8 лет и что в отсрочке процесса полностью виновен Мидий, постоянно находящий для этого новые предлоги и переносящий срок судебного разбирательства".
(83) Вы должны выслушать, граждане афинские, что он натворил в связи с этим судебным разбирательством, и оценить по достоинству наглость и высокомерие этого человека. Посредником[62] в этом процессе (где, как я говорил, он был призван виновным) был назначен некий Стратон фалереец, человек бедный и тихий, но, впрочем, неплохой, скорее даже порядочный. Именно это назначение и погубило несчастного в нарушение всякой справедливости и порядка, самым жалким образом. (84) Этот Стратон, исполняя обязанности посредника, когда наступил решающий день суда (а все отсрочки, которых можно было добиться на основании законов, - присяги на отсрочку, протесты о неподсудности дела - были уже исчерпаны и ничего уже не оставалось), вначале стал просить меня воздержаться от третейского суда, затем перенести его на следующий день. Наконец, так как я отказался, а этот человек на суд не пришел (а час был уже поздний), он осудил его заочно в арбитражном порядке.
(85) Был уже вечер, и становилось совсем темно, когда этот вот Мидий явился к зданию, где заседают архонты, и застал их в тот момент, когда они уже выходили. Уходил и сам Стратон, передавший архонтам свое решение об осуждении отсутствующего ответчика (как я узнал от кого-то из присутствовавших при этом). Прежде всего Мидий стал нагло убеждать его изо всех сил сделать заявление об отмене приговора (по которому Мидий подвергся осуждению), а архонтов - записать другое решение, и пытался дать им 50 драхм. (86) Когда те, возмущенные, выразили свое негодование по этому поводу и ему не удалось убедить ни архонтов, ни Стратона, он, уходя, стал ругаться и угрожать им. И что же (обратите внимание на скверный нрав этого человека!) Мидий сделал? Он обжаловал решение третейского суда, но отказался принести клятву, оставил вынесенное против него решение в силе и был занесен в список должников без клятвы. Желая скрыть, что он собирался делать, он далее дождался дня, когда заканчивались полномочия посредников (который наступает в последний день месяца Таргелиона или первый день Скирофориона)[63] - когда одни посредники уже покинули свою должность, а другие еще находились там, - (87) и убедил притана произвести голосование в нарушение всех законов, не представив ни одного свидетеля.[64] Выступив обвинителем Стратона (в отсутствие ответчика и свидетелей), он прогнал его с должности посредника и ошельмовал в глазах всех людей... И теперь, из-за того что Мидий проиграл судебный процесс (на котором он, являясь ответчиком, отсутствовал), афинского гражданина лишили всех прав в государстве и полностью, можно сказать, обесчестили. Жестоко обиженный, он теперь лишен возможности прибегнуть к защите в суде, не может стать посредником в деле Мидия, и вообще для него, как это совершенно очевидно, небезопасно встретиться с ним на одной дороге.
(88) Вам надо внимательно рассмотреть это дело и подумать над тем, в чем же, собственно, пострадал Мидий, что так жестоко расправился с одним из сограждан за поступок, этим гражданином совершенный. Если Мидий действительно претерпел нечто страшное, из ряда вон выходящее, то он заслуживает сочувствия; если же этого нет, то обратите внимание на разнузданность и жестокость этого человека по отношению к окружающим. (89) Итак, что же он претерпел? Может быть, скажут, клянусь Зевсом, что приговор был необыкновенно жестоким, настолько, что Мидий лишался всего состояния? Однако штраф, к которому он был присужден, составлял всего лишь 1000 драхм.[65] "Да, конечно, но ведь и это неприятно! - скажет, пожалуй, кто-нибудь, - когда человек оштрафован несправедливо... уплату он просрочил нечаянно, потому что считал себя обиженным". Но Мидий узнал об этом в тот же день,[66] и это является важнейшим доказательством, что этот человек[67] ничем его не обидел. Однако до сих пор Мидий не выплатил ни единой драхмы. (90) Но об этом позже. У него была возможность обжаловать приговор как недействительный и начать судебное дело против меня, с кем тяжба завязалась с самого начала. Этого он не захотел сделать. Итак, ради того, чтобы избежать судебного процесса, где, согласно закону, назначался штраф в десять мин (на который он не явился, хотя и был обязан это сделать) и по которому в случае проигрыша дела ему предстояло нести наказание, а в случае выигрыша быть от него освобожденным - ради всего этого один из афинских граждан должен быть обесчещен, лишен всякого сочувствия, самой возможности выступить в защиту своих прав, лишен справедливости, всего того, что предоставляется даже тем людям, кто действительно совершил преступление! (91) Но после того как он обесчестил человека, которого хотел унизить, и вы позволили ему это сделать, исполнить переполнявший его постыдный замысел (осуществляя который он все это сотворил) - он, может быть, уплатил штраф, из-за которого погубил человека? Да ни единого халка,[68] даже на сегодняшний день! Ему еще предстоит нести судебную ответственность по делу о присвоении чужого имущества.[69] В итоге один человек обесчещен и погублен, другой же, ничем за все свои проделки не поплатившись, помыкает законами, посредниками, всем, чем только захочет. (92) Приговор, который был вынесен посреднику и который он сам подготовил без вызова подсудимого, он сам же утвердил в свою пользу, а тот приговор, который был вынесен ему, вызванному в суд по моему иску, он сделал недействительным, поступая так вполне сознательно, не явившись на судебное разбирательство. И если он так жестоко наказал посредников, осудивших его заочно, то как же должны наказать его вы - его, столь дерзко, на глазах у всех нарушающего ваши законы? Если лишение гражданской чести, лишение права обращаться к законам и судам, а также всех остальных прав является наказанием, соответствующим тому его проступку, то за оскорбление насилием смерть представляется слишком малой карой. (93) В подтверждение того, что я говорю правду, вызови свидетелей и прочитай закон, касающийся посредников.
(Свидетели)
"Мы, Никострат мирринусиец и Фаний из Афидн, знаем Демосфена и Мидия, привлеченного к суду Демосфеном, и выступаем свидетелями Демосфену в том, что, когда Демосфен начал дело против Мидия по обвинению его в словесном оскорблении, они избрали посредником Стратона.[70] Когда же наступил день суда, Мидий на суд не явился, но уклонился от судебного разбирательства. Оно было произведено в отсутствие ответчика, которому был вынесен обвинительный приговор. После этого, как нам известно, Мидий стал убеждать посредника Стратона и нас, бывших в то время архонтами, чтобы мы объявили недействительным вынесенный ранее приговор, и предлагал нам 50 драхм. Так как мы не согласились на это, он обрушился на нас с угрозами и с этим удалился. Нам также известно, что по этой причине Стратон из-за интриг Мидия был осужден и в нарушение всякой справедливости лишен гражданской чести".
(94) Прочитай также закон, касающийся посредников.
(Закон)
"Если некоторые лица вступили в тяжбу по частному делу и желают избрать кого-либо посредником, они могут выбрать любого для этой цели. Избрав посредника по обоюдному согласию, они обязаны подчиниться его приговору и не передавать то же самое дело от посредника в другой суд. Приговор посредника должен считаться окончательным".
(95) Вызови и самого Стратона, которому довелось претерпеть все это. Ведь ему, конечно, разрешено стоять здесь.[71]
Этот человек, граждане афинские, пожалуй, может быть назван бедным, но порочным назвать его нельзя. Являясь афинским гражданином, он принимал участие во всех военных походах, совпавших с годами его молодости, и, не сделав ничего дурного, молча стоит ныне перед вами. Лишенный не только тех прав, которые доступны всем остальным гражданам, но даже возможности сказать что-либо или просто пожаловаться, он не может даже сделать заявления, справедливо или несправедливо он наказан. (96) И претерпел он все это по вине Мидия, вследствие богатства Мидия, вследствие его заносчивости, а также вследствие своей бедности, отсутствия поддержки со стороны, вследствие того, что сам он из простых людей. Если бы он, нарушив закон, взял от него 50 драхм и отменил приговор (по которому Мидий был признан виновным), оправдав его, он сохранил бы гражданские права и, не претерпев никакого ущерба, пользовался бы наравне со всеми нами тем, что пользуемся мы. Но поскольку он пренебрег им и встал на сторону справедливости - боясь нарушения законов в гораздо большей степени, чем угроз этого человека - он претерпел по вине Мидия столь великое бедствие. (97) Так неужели вы оправдаете столь жестокого, столь бессердечного человека, которому уже вынесены суровые приговоры за его преступления (он говорит о них, что стал жертвой несправедливости, но это не соответствует истине), уличенного в том, что он нанес оскорбление действием одному из своих сограждан? Неужели вы не осудите человека, не уважающего ни праздника, ни религии, ни законов, ни чего бы то ни было?..[72] Неужели вы не поступите так в назидание другим, чтобы ваше решение послужило примером, удерживающим других людей от преступлений? (98) И что вы можете сами сказать, граждане судьи? Какое, во имя богов, вы можете отыскать для него оправдание, которое могло бы считаться справедливым или почетным? Может быть, то, что он, клянусь Зевсом, является разнузданным и мерзким человеком (вот это истинно)? Но таких людей, граждане афинские, вы, конечно, обязаны ненавидеть, а не спасать от заслуженного наказания. Или, может быть, то, что он богат? Но вы легко заметите, что именно это и стало главной причиной его наглого поведения - так, что вам надлежит скорее уничтожить причину, лежащую в основе его наглости, чем на этом основании его спасать... Оставить большое состояние у столь наглого и мерзкого человека - значит предоставить ему возможность постоянно оскорблять вас самих? (99) Что же остается? Может быть, пожалеть его, клянусь Зевсом? Ведь он поставит рядом с собой своих детей, будет плакать и их мольбами будет выпрашивать себе прощение... вот что остается. Но вы, конечно, знаете, что проявлять милосердие следует лишь к тем, кто в чем-то несправедливо пострадал и не может далее переносить тяжесть этой несправедливости, а не к тем, кто понес заслуженное наказание за совершенные преступления. Да и кто по справедливости пожалеет детей Мидия, видя, как он не пожалел детей этого человека,[73] не находящих средств избавить отца от случившегося с ним несчастья (помимо всех остальных бед, выпавших им на долю). На него ведь не наложен штраф, уплатив который он смог бы вернуть себе гражданские права, но потеря им гражданских прав - прямое следствие взрыва ярости Мидия, его наглого поведения. (100) И кто станет остерегаться совершать наглые проступки, кто другой будет наказан лишением состояния, побуждающего к совершению наглых проступков, если вы проявите милосердие к этому человеку, как будто он попал в беду? И если некий бедняк, не совершивший никакого проступка, оказался самым несправедливым образом ввергнутым в пучину бедствий по воле этого человека, то неужели вы не станете возмущаться вместе с пострадавшим? Да непременным образом! Человек же, никого не жалеющий, сам не имеет права рассчитывать на милосердие, тот, кто никого не прощает, сам не должен надеяться на прощение. (101) Как я полагаю, все люди, составляя сообщество, считают необходимым вкладывать что-то от себя во все, что им приходится делать, ради совместной жизни их самих. Так, если, я, к примеру, скромно веду себя по отношению к другим людям, проявляю жалость и сочувствие, делаю многим добро, то и остальным следует тем же отвечать такому человеку, если с ним что-то случится и возникнет какая-либо нужда. Другой же, напротив, жесток, никого не жалеет, вообще никого за человека не считает, и по справедливости каждый платит ему той же монетой. Ты, Мидий, сделал свой взнос в сообщество людей именно такого сорта с целью извлечь нечто для себя самого, и ты достоин быть его членом.
(102) Я считаю, граждане афинские, что если бы даже у меня не было других обвинений против Мидия и если бы те его преступления, о которых я собираюсь говорить, не были еще более опасными, чем изложенные мною выше, вы по праву на основании уже сказанного осудите его и вынесете ему самый суровый приговор. Но дело не ограничивается только этим, и у меня в распоряжении множество фактов, имевших место после указанных выше: такое изобилие поводов для обвинения доставил мне этот человек. (103) Я оставляю в стороне сфабрикованное им против меня обвинение в дезертирстве и то, что он подкупил человека, чтобы тот выступил обвинителем, а именно Евктемона, грязную личность, гнусного и готового на все доносчика. Но даже этот сикофант не начал следствия по этому делу, хотя этот человек[74] нанял его не для чего-нибудь другого, а только для того, чтобы тот публично выставил обвинение перед статуями эпонимов,[75] чтобы все его прочитали: "Евктемон лусиец выдвинул обвинение в дезертирстве против Демосфена пэанийца". Как мне представляется, он охотно приписал бы - если бы это было возможно, - что обвинение выдвинуто по воле Мидия, нанявшего человека для этой цели. Но все это я оставляю в стороне. Поскольку он сам себя обесчестил, не обратившись в суд, я удовлетворяюсь этим и не хочу затевать против него какого-либо судебного процесса. (104) Но я буду говорить о том, что является опасным и страшным преступлением, что представляется мне общим святотатством, а не только преступлением, им совершенным. Когда против несчастного и жалкого Аристарха, сына Мосха, было выдвинуто обвинение в тяжком, ужасном преступлении,[76] граждане афинские, Мидий вначале, разгуливая по агоре, осмелился распространять обо мне нечестивые и опасные слухи, будто это преступление было совершено мною. Ничего не добившись этими речами, он явился к тем людям, которые вину за убийство возводили на этого человека, к родственникам покойного, и обещал дать им денег, если они" обвинят меня в совершении этого преступления. Когда он делал подобное предложение, его не остановило ни уважение к богам, ни веление нравственного долга: ничто не могло его удержать от этого поступка, никакие опасения! (105) Он не устыдился и людей, к которым обращался с этими речами (возводя такое ужасное обвинение на невинного человека), поставив перед собой лишь одну цель - погубить меня любой ценой, считая все средства подходящими для этой цели, считая необходимым уничтожить человека, тяжело им оскорбленного, не молчащего, но добивающегося в судебном порядке наказания обидчика; такой человек должен быть изгнан без всякой возможности вернуться на родину, его можно обвинить и в дезертирстве, и в убийстве и только что не пригвоздить к пыточному столбу! Когда он будет изобличен в таких поступках (помимо того что оскорбил меня действием, когда я исполнял обязанности хорега) - на какое же сочувствие, на какую милость с вашей стороны он по справедливости может рассчитывать? (106) Я считаю, граждане афинские, что вследствие всех этих действий Мидий превратился в настоящего убийцу, злоумышляющего против меня, который и тогда, во время Дионисий, совершил ряд дерзких и наглых проступков, испортив подготовленные к празднику одежды, оскорбив меня действием, сделав напрасными понесенные мною расходы; который ныне предпринял и совершил такие же преступления, стремясь лишить меня родного государства, семьи, гражданских прав, надежд. Если бы ему удалось осуществить хотя бы один замысел из числа тех, которые он говорил против меня, я лишился бы своего имущества и даже возможности быть погребенным у себя на родине. Какой же вывод отсюда следует, граждане судьи? Да тот, что, если кто-нибудь, будучи оскорблен Мидием в нарушение всех законов, попытается отыскать правовую защиту, ему придется терпеть такие поношения и подобные им. Так что для него будет лучше пресмыкаться перед обидчиком наподобие того, как это происходит у варваров, а не защищаться! (107) В подтверждение того, что я говорю правду и что все вышесказанное действительно вытворял этот гнусный и бесстыдный человек, вызови и по этому поводу свидетелей.
(Свидетели)
"Мы, Дионисий из Афидн и Антифил пэаниец, после того как наш родственник Никодем погиб насильственной смертью от руки Аристарха, сына Мосха, подали на Аристарха в суд, обвиняя его в убийстве. Узнав об этом, Мидий, ныне привлекаемый к суду Демосфеном, которому мы выступаем свидетелями, стал убеждать нас, предлагая небольшую сумму денег, оставить Аристарха безнаказанным и переделать иск, обвинив в убийстве Демосфена".
Возьми теперь закон о подкупе.
(108) Пока он ищет закон, граждане афинские, я хочу рассказать вам несколько слов и обратиться с мольбой о следующем: во имя Зевса и богов, граждане судьи, когда вы будете слушать показания по этому делу, представьте себе, что стал бы делать каждый из вас, если бы ему пришлось пережить подобное, каким гневом он воспылал бы, защищая себя от творящего подобные беззакония! С трудом перенося все оскорбления, которые пришлось мне вытерпеть во время моей литургии, я с еще большим трудом, граждане афинские, переносил все то, что выпало мне на долю позже; теперь я возмущен до крайности. (109) Поистине, где же предел низости? Можно ли себе представить большее бесстыдство, жестокость, наглость, если человек, тяжело и несправедливо обидевший другого, вместо того чтобы раскаяться в своем проступке и исправиться, совершает затем дополнительно другие, еще более опасные преступления, использует свое богатство не для того, чтобы, никому не причиняя вреда, устраивать свои дела к лучшему, но для совершенно противоположных целей, стараясь незаконно изгнать другого человека, смешать его с грязью, радуясь про себя и наслаждаясь своим богатством? (110) И все это, граждане афинские, он предпринимал против меня. Он возводил на меня ложное обвинение в убийстве, в котором меня совершенно нельзя заподозрить, как это видно из самого дела, выдвигал против меня обвинение в дезертирстве (хотя он сам уклонился от трех походов); когда произошли события, связанные с Эвбеей (я чуть не забыл сказать об этом), ответственность за которые несет Плутарх, друг и ксен этого человека, он пытался возложить вину за них на меня,[77] пока не стала ясной для всех вина самого Плутарха. (111) Наконец, когда по жребию я стал членом Совета и проходил докимасию,[78] он вновь выступил с обвинением против меня, и дело приняло для меня весьма опасный оборот. Вместо того чтобы получить по суду удовлетворение за перенесенные мною оскорбления, мне самому грозила опасность быть привлеченным к суду по делу, никакого отношения ко мне не имевшему.[79] Терпя такие поношения и подвергаясь таким преследованиям, о которых я теперь рассказываю вам, я, хоть и не принадлежу к числу одиноких, не имеющих поддержки людей, и не являюсь бедняком, теперь не знаю, граждане афинские, что и предпринять. (112) Если есть необходимость и об этом сказать несколько слов, то я хочу заявить, граждане афинские, что между большинством народа и богачами не существует равенства или хотя бы подобия равенства - его нет совершенно, оно отсутствует! Когда перед богачами возникает необходимость предстать перед судом, им предоставляется такая отсрочка, какую они сами захотят, и сами проступки их поступают на наше рассмотрение только тогда, когда за давностью времени они считаются устаревшими, потерявшими значение. А вот если с кем-нибудь из вас что случится, то дело тотчас же разбирается в суде! И свидетели, готовые выступить, у них всегда в изобилии, и все синегоры[80] постоянно готовы выступать против вас. А вот некоторые из моих свидетелей, как вы видите, не хотят выступать и дать правдивые показания. (113) Об этих обидах можно было бы толковать до усталости, я полагаю. Но теперь прочитай полностью закон, о котором я начал говорить. Читай!
(Закон)
"Если кто-нибудь из афинян возьмет от кого-либо взятку, или сам предложит другому, или подкупит кого-либо обещаниями, произведя эти действия во вред народу или лично кому-либо из граждан, используя при этом любые способы и ухищрения, он должен быть лишен гражданской чести, сам и его дети, а имущество его Подлежит конфискации и продаже с торгов".
(114) Настолько нечестив и мерзок этот человек, готовый что угодно сказать и сделать - правду или ложь, врагу или другу, совершить другие подобные действия (все это ему безразлично), что, обвинив меня в убийстве и затеяв против меня подобное дело, он не помешал мне совершить вступительные священные обряды по случаю избрания меня в Совет, принести жертвы и проделать религиозные церемонии на ваше благо и на благо всего государства. (115) Он не помешал также мне возглавить священное посольство к Зевсу Немейскому, выступавшее от имени всего государства, и оставил без внимания то, что из всех афинян я был избран гиеропеем[81] Почтенных Богинь[82] вместе с двумя другими гражданами и совершил по сему случаю священные обряды. Если бы у него была хотя бы тень, хотя бы намек на доказательства, подкрепляющие обвинения, которые он возводил на меня, разве он позволил бы всему этому свершиться? Полагаю, что не позволил бы. Итак, все сказанное выше изобличает его со всей отчетливостью как человека, стремящегося изгнать меня из пределов родины с помощью наглых и насильственных действий.
(116) После того как ему не удалось, как он ни старался, приписать мне хотя бы в какой-то мере это преступление, он стал выступать с обвинениями против Аристарха, стараясь при этом открыто задеть меня лично. Обо всем остальном я умалчиваю, но, когда Совет заседал по этому поводу, рассматривая дело, он, придя туда, стал заявлять: "Разве вы, члены Совета, не знаете, что произошло? Поймав убийцу (он имел в виду Аристарха), вы медлите, расследуете, ведете себя, будто вы помрачены рассудком! Почему вы не предадите его смерти? Почему вы не Отправитесь к нему домой, чтобы его арестовать?" (117) Этот мерзкий и бесстыдный человек произносил такие слова, хотя накануне побывал в доме Аристарха, пользуясь его гостеприимством наравне с другими дружественными хозяину дома лицами. Аристарх, когда дела его еще были благополучны, немало надоедал мне своими просьбами, чтобы я примирился с Мидием. Если Мидий, произнося такие речи в Совете, действительно поверил, что Аристарх совершил нечто из того, что навлекло на него такой удар (проникшись доверием к словам обвинителей), ему все равно не подобало делать подобные заявления! (118) Среди людей считается здесь общепринятым добиваться того, чтобы друзей постигали умеренные наказания. Если же они совершили нечто ужасное, тогда следует прервать дружественные отношения с ними. Право же мстить и обращаться в суд на них принадлежит потерпевшим или врагам. Но извиним Мидию такое поведение! Однако, если будет установлено, что он находился с Аристархом под одной крышей, беседуя с ним как с человеком, ничем не запятнанным, а те речи и обвинения произносил лишь ради того, чтобы очернить меня - как же не назвать его десять раз, нет, десять тысяч раз заслужившим смертную казнь? (119) Я приглашаю теперь свидетелей, ныне присутствующих в суде, чтобы они подтвердили истинность того, о чем я сейчас буду говорить. Накануне того дня, как он сделал такие заявления в Совете, он посетил этого человека и разговаривал с ним; и на следующий день он вновь пришел к нему домой (это, именно это и говорит о беспредельной подлости Мидия!). Сидя у него дома и обнимая его правой рукой в присутствии многих людей (и это после таких речей в Совете, где он назвал Аристарха убийцей, говоря о нем страшные вещи!), он клялся, призывая гибель на свою голову, что не говорил о нем ничего дурного (и его ничуть не беспокоило клятвопреступление). В присутствии все это знавших людей, он просил Аристарха оказать ему содействие в том, чтобы мы помирились. (120) Как же не назвать такое поведение чудовищным, граждане афинские, и, более того, нечестивым?! Сначала называть человека убийцей, а затем клясться, что ничего не- говорил; изобличать человека в тяжелейшем преступлении, а затем прийти к нему в дом! Вот если я сниму с него свои обвинения и сведу на нет результаты голосования, которым вы осудили Мидия, тогда я, естественно, не буду обвинен им в совершении каких-либо преступлений; если же подам на него в суд - я окажусь и дезертиром, и соучастником убийства, и подлежащим немедленному аресту! Я же лично Придерживаюсь противоположного мнения, граждане афинские: если я прощу ему его преступления, то тем самым совершу дезертирство с правового фронта и получу право преследовать самого себя по суду за покушение на свою собственную жизнь. Ведь я потерял бы право жить, если бы совершил подобный поступок. (121) В том, что все, о чем я сейчас говорю, истина, вызови мне свидетелей.
(Свидетели)
"Мы, Лисимах из Алопеки, Демея из Суния, Харет из Торика, Филемон сфеттиец и Мосх пэаниец, выступаем свидетелями в том, что к тому времени, как была подана исангелия[83] в Совет против Аристарха, сына Мосха, где он обвинялся в убийстве Никодема, мы знали Мидия, ныне привлекаемого к суду Демосфеном. Мы выступаем свидетелями Демосфену в том, что Мидий, придя в Совет, заявил, что Никодема убил не кто иной, как Аристарх, и притом собственноручно. Он призывал членов Совета отправиться в дом к Аристарху и арестовать его. Все это он говорил в Совете, накануне приняв участие в совместном пиршестве вместе с нами и Аристархом. Нам известно также, что Мидий, после того как он произнес эти слова ,в Совете и удалился, вновь посетил дом Аристарха, и, обняв его правой рукой, клялся ему, призывая погибель на свою голову, в том, что ничего дурного против него в Совете не говорил, и просил Аристарха помирить его с Демосфеном".
(122) Где же предел подлости? Видана ли где-нибудь подобная низость и возможна ли вообще? Человека, попавшего в беду, ничем его не обидевшего (я воздерживаюсь от утверждения, был ли он его другом), он нашел возможным одновременно и изобличать и просить о содействии, чтобы помириться со мной. И все это он творил и расходовал деньги лишь с одной целью, чтобы изгнать вместе с Аристархом и меня в нарушение всех законов.
(123) Не я один должен негодовать и возмущаться, граждане афинские, нравом этого человека и средствами, которыми он действует, из-за которых гражданам, справедливо защищающим свои права в суде, выпадает на долю еще больше бедствий, в то время как вы и все остальные люди могут не проявлять никакого беспокойства: напротив, все в равной степени обязаны воспылать гневом против негр, наблюдая за тем, как самые бедные и слабые граждане среди нас так легко становятся жертвой насилия. А вот оскорблять людей и при этом не нести никакой ответственности, подкупать людей, чтобы они доставляли множество неприятностей тем, кто хочет добиться справедливости, - все это богатые и скверные люди могут делать, как вы видите, совершенно свободно. (124) Не следует проходить мимо подобных явлений! Не следует думать, будто человек, отбирающий у вас с помощью угроз и насилия возможность покарать его за нанесенные вам обиды, менее опасен, чем государственный преступник, отнимающий у вас свободу и лишающий вас равной для всех возможности без страха высказывать свое мнение. Я-то, по-видимому, сумел отразить его нападение, отбиваясь от его лживых речей и доносов, ни в чем не пострадав при этом. И другой, вероятно, сможет это сделать. Но чего смогут добиться большинство из вас, если вы сообща не установите такого порядка, когда все подобные люди впредь будут опасаться использовать свое богатство в преступных целях? (125) Если человеку предъявлено обвинение и он должен предстать перед судом, за ним сохраняется право защищаться от несправедливого обвинителя; и если неправота последнего очевидна,[84] то даже и в этом случае обвиненный не должен тайно похищать обвинителя и возводить ложные обвинения с целью уклониться от суда. Приговоренный к наказанию не должен досадовать на суд и не имеет права позволять себе какие-либо грубые поступки с самого начала.
(126) О том, сколько поношений мне пришлось перенести, когда я исполнял литургию, как я лично был оскорблен действием, как мне удалось избежать козней, которые против меня строились, сколько неприятностей я претерпел, вы уже слышали, граждане афинские. Многое я оставляю в стороне - ведь рассказать обо всем будет, пожалуй, нелегко. Дело обстоит следующим образом: ни одно из тех преступлений, жертвой которых я стал, не касалось только одного меня. Обиды, нанесенные хору, были тем самым нанесены всей филе, десятой части нашего народа; а те оскорбления и козни, которые были направлены лично против меня, были направлены и против законов, охраняющих неприкосновенность личности каждого из вас. Наконец, все эти преступления, вместе взятые, одновременно оскорбляли божество, в честь которого я выступал хорегом, а также высшую божественную силу - силу святости. (127) Те, кто хочет определить ему справедливое наказание в соответствии с его преступлениями, должны воспылать гневом не вследствие обиды, нанесенной мне лично, но помня о том, что преступление совершено и против законов, и против божества, и против государства, и против всех граждан вообще. Людей же, помогающих ему, его приверженцев, следует рассматривать не только как синегоров, но и как прямых пособников преступлений, которые он совершил.
(128) Если бы Мидий вел себя во всем остальном честно и скромно, не обидев до этого никого из граждан, и затем допустил бы такие разнузданные, связанные с применением насилия, поступки только по отношению ко мне, я первым делом счел бы это происшествие своим личным несчастьем; затем стал бы опасаться, как бы он не избежал наказания за оскорбления, которые он мне нанес, поскольку во всём остальном на протяжении всей своей жизни он обнаруживал скромность и человеколюбие. (129) Однако в действительности Мидий оказался человеком, который столь многим из вас нанес самые разнообразные обиды, что я могу этого совершенно не опасаться. Я боюсь лишь противоположного: как бы вы не стали рассуждать (услышав, сколь многим другим людям он причинил тяжкие обиды) следующим образом: "И что же особенного ты претерпел, проявляя такое негодование, по сравнению с другими, которые также пострадали от него?" Но если говорить обо всех совершенных им преступлениях, то и я не смог бы их перечислить, и у вас не хватило бы терпения все это выслушать. Даже если собрать всю воду, которая осталась на последующее время[85]- - всю мою и добавить к ней всю его воду, то и тогда не хватило бы времени. Поэтому я упомяну лишь о тех его проступках, которые являются самыми опасными и самыми известными. (130) Я сделаю даже больше и прочитаю вам в том порядке, как я записал для себя, весь перечень его преступлений, указав вначале те, о которых вы более всего хотели бы услышать, затем последующие и все остальные в таком же порядке - пока у вас будет желание слушать все это. Они весьма разнообразны и представляют собой множество насильственных действий - и по отношению к родственникам злодейство, и по отношению к богам кощунство; и вообще вы не отыщите здесь ни одного дела, где за все, совершенное им, полагалось бы иное наказание, кроме смертной казни.
(Перечень преступлений Мидия)
(131) Таковы многочисленные преступления, граждане судьи, совершенные им, жертвами которых стали встречавшиеся на его жизненном пути люди. Я оставил в стороне все остальное, ибо никто не смог бы за один раз рассказать обо всем, что творил он постоянно, в течение долгого времени, на протяжении всей своей жизни. Заслуживает внимания, до какой степени наглости он дошел, и все благодаря тому, что все его действия оставались совершенно безнаказанными. Как мне представляется, он уже не считал выдающимся, смелым и достойным его поступком все то, что один человек может причинить другому, сталкиваясь с ним, и если ему не удавалось втоптать в грязь целую филу, весь Совет, весь народ, напасть сразу на многих из вас, присутствующих здесь, то он находил свою жизнь невыносимой. (132) Обо всем остальном я умалчиваю, хотя у меня есть возможность рассказать вам о бесчисленном множестве его проступков. Вы сами знаете, с какими речами он выступал перед вами по поводу экспедиции всадников (в которой он сам же участвовал) в Аргуру,[86] вернувшись сюда из Халкиды, - обвиняя весь отряд и заявляя, что наше войско, отправившись в поход, навлекло на государство позор. Вы помните всю ту брань, которую он обрушил на Кратина,[87] который ныне, как мне стало известно, собирается выступить в его защиту.[88] И если он сумел по ничтожному поводу внушить враждебное отношение сразу к большой группе граждан, то до какой степени подлости он сможет еще дойти в своих действиях? (133) И кто же, Мидий, навлек тогда позор на государство - те, кто в составе отряда переправились на остров, имея то снаряжение, какое и подобает иметь выступающим в поход против врага и на помощь своим союзникам, или же ты, так усердно старавшийся уклониться от участия в этом походе, когда ты принимал участие в жеребьевке по поводу того, кто должен был выступить, - ты, ни разу не надевший панциря, выезжающий в серебряном седле со спинкой (происходящем из Эвбеи), имея с собой хланиды,[89] чаши и кувшины (которые были конфискованы сборщиками двухпроцентного налога[90])? Обо всем этом рассказывали нам, гоплитам (ведь мы высадились в другом месте острова, не там, где всадники).[91] (134) И когда над тобой стал по этой причине насмехаться Архетион и еще кто-то - разве ты не начал их всех преследовать? Если, Мидий, все то, что говорят о тебе служившие с тобой в коннице, имело место - а ты обвиняешь их, что они плохо отзываются о тебе, - значит, ты по заслугам снискал дурную славу: ведь ты обидел и опозорил и гоплитов, и всадников, и все государство в целом. Если бы ты даже ничего дурного не сделал, все остальные воины все равно не стали бы порицать твоих обвинителей, распространявших о тебе дурные слухи: эти слухи показались бы им вполне оправданными, если судить по твоему образу жизни в прошлом... Самому надо быть более скромным, а не клеветать на других! (135) Ты всем угрожаешь, всех преследуешь, требуешь от других, чтобы они считались с твоими желаниями, а сам и не думаешь о том, чтобы своими действиями никому не причинять вреда. И что мне представляется самым отвратительным в твоем наглом поведении, то это обвинения, которые ты, гнусный человек, возводишь сразу против такого множества граждан, вернувшись сюда. Любой ужаснулся бы от одной мысли о таком поступке!
(136) Я замечаю, граждане судьи, как всем другим, вызванным на суд людям, предъявляют одно или два обвинения, но оправдания их оказываются нескончаемыми. "Кто из вас может заявить, что знает за мной подобное? Кто из вас видел, что я это сделал? Этого не было, люди по злобе меня оболгали... я стал жертвой лжесвидетельства..." Подобные заявления являются обычными. Но для Мидия характерно совершенно противоположное. (137) Всем вам, как я полагаю, хорошо известны его образ жизни, его разнузданное поведение и заносчивость: я думаю, некоторые из вас давно удивляются, что ныне ничего от меня не слышат о его поступках, им самим хорошо известных. И я замечаю так же, как многие, кто пострадал от него, отказываются выступать свидетелями и поведать об обидах, которые он им нанес, - боясь насилий, которые он творит, его неугомонности, его богатства, которое придает ему уверенность в своей силе и заставляет других с опаской относиться к этой презренной личности. (138) Будучи негодяем и насильником, он благодаря своим возможностям и богатству находится как бы за стеной и чувствует себя в безопасности от нападения... Но когда он лишится состояния, он, вероятно, перестанет вести себя нагло; а если все же отважится на подобный поступок, то он будет весьма малозначительным, меньшим, чем самое мелкое преступление, которое только и встречается в вашей среде. Его брань и крики станут бесполезными. А если он все же будет уличен в каком-нибудь преступлении - он понесет наказание наравне со всеми остальными гражданами. (139) Ныне, я полагаю, в его защиту выступят Полиэвкт, Тимократ и эта грязная личность, Евктемон.[92] Таковы наемники, состоящие у него на службе. К ним надо добавить еще некоторых других, составивших подобие сообщества свидетелей, которые стараются вам явно не надоедать, но втихомолку с готовностью поддакивают всякой лжи. Я полагаю, что эти свидетели - клянусь богами! - ничего от него не дождутся. Однако все они, граждане афинские, весьма развращены в своих стараниях угодить богатым, постоянно их сопровождать, выступать у них свидетелями. (140) Все это, как я полагаю, очень опасно для каждого из вас, живущих в меру своих возможностей, своей частной жизнью. Поэтому вам надо объединяться, чтобы сообща восполнить то, чего недостает каждому в отдельности - друзей, денег и тому подобного... сообща вы станете сильнее и положите конец наглости.
(141) Возможно, вам придется услышать и такой довод: "Почему такой-то, претерпев то-то и то-то, не подал на меня в суд?" Или: "Почему же..." - и станет при этом называть других обиженных им людей. Как я полагаю, вы все хорошо знаете, по какой причине они воздержались от обращения в суд в поисках справедливости. Это и недостаток свободного времени, и желание избежать хлопот, и отсутствие ораторского таланта, и нехватка средств, и тысячи других причин. (142) Но, как я полагаю, ныне не об этом следует говорить Мидию, а доказывать свою невиновность в тех или иных преступлениях, в которых я его обвиняю: если он не сможет этого доказать, тогда тем более он заслуживает смерти. Поскольку он обладает таким влиянием, что может - действуя подобным образом - чувствовать себя в безопасности от каждого из вас в отдельности, то ныне, если вы выступите против него сообща (а он ведь уже в вашей власти), он понесет наказание за все, что причинил вам, являясь врагом всего государства!
(143) Рассказывают, как некогда в старину в нашем государстве, когда оно переживало период расцвета, жил Алкивиад. Вы должны вспомнить, как поступили с ним ваши предки после того, как он оказал великие благодеяния государству и совершил столько добрых дел для народа, а затем возомнил, будто может вести себя самым отвратительным и наглым образом. Я привожу этот пример не для того, чтобы уподобить Мидия Алкивиаду (я не настолько безрассуден и глуп), но для того, чтобы вы, граждане афинские, знали и понимали следующее. Ничто ни в настоящем, ни в будущем - ни род, ни богатство, ни влияние - не сможет заставить большинство из вас хоть в какой-то мере переносить все это, если оно будет соединяться с дерзостным и наглым поведением. (144) Как говорят, граждане афинские, Алкивиад со стороны отца происходил из рода Алкмеонидов. Есть сведения, что их изгнали тираны за политическую деятельность в пользу народа, после чего они, заняв деньги в Дельфах, освободили наше государство и изгнали сыновей Писистрата.[93] Со стороны матери Алкивиад происходил от Гиппоника, из того самого рода, который оказал народу множество великих благодеяний. (145) Не только этим отличался Алкивиад, но еще и тем, что сам дважды выступал с оружием в" руках в защиту народа на Самосе,[94] а в третий раз - в самом городе: он проявил свое расположение к народу, рискуя жизнью, а не деньгами или речами. В конных ристаниях Олимпийских состязаний он завоевал победные венки, был превосходнейшим полководцем, да и в ораторском искусстве, судя по рассказам, он был лучшим среди всех остальных. (146) И все же ваши предки, бывшие его современниками, оставив без внимания все его достоинства, не позволили ему нагло вести себя по отношению к согражданам, и изгнали его из отечества.[95] Тогда лакедемоняне обладали могуществом, но наши предки перенесли и то, что они захватили Декелею,[96] и то, что они пленили афинские корабли,[97] и выдержали все остальное, предпочитая выносить что бы то ни было скорее, чем добровольно подчиняться наглости. (147) Однако сколь велика была его наглость в сравнении с действиями Мидия, в которых он ныне изобличен? Алкивиад ударил хорега Таврея в висок.[98] Пусть будет так, но он это сделал, сам являясь хорегом, не преступив указанного выше закона, который тогда еще не был принят.[99] Он арестовал живописца Агатарха[100] (говорят и об этом). Но Алкивиад застал его совершившим какое-то преступление, по некоторым сведениям, и это не может быть поставлено ему в вину. Он обезобразил гермы.[101] Как я полагаю, все святотатственные проступки по справедливости и в равной мере заслуживают наказания: но чем отличается тот, кто уродует гермы, от того, кто полностью уничтожает святыни? А вот этот человек изобличен именно в таком преступлении.[102] (148) Сопоставим теперь, кем является он сам и на глазах у каких людей он все это совершает.[103] Вы, граждане судьи, происходящие от столь славных мужей, изобличив Мидия как человека низкого, наглого и грубого, который и сам ничтожество и происходит от ничтожных людей, не должны считать прекрасным, законным и благочестивым действием, если станете его жалеть, сочувствовать ему, проявлять к нему гуманность. В самом деле, ради чего стали бы вы ее проявлять? Ради его военных заслуг? Но даже как рядовой воин (не говоря уже о его заслугах как полководца) он ничего не стоит. Но, может быть, ради его речей? Однако, выступая перед собравшимся народом, он никогда ничего хорошего не сказал, в частном же общении он постоянно обливает грязью всех людей. (149) Тогда, клянусь Зевсом, ради его знатного рода? Но ведь кто из вас не знает тайны его происхождения, напоминающей сюжет трагедии! Он стал игрушкой судьбы по воле двух противоположных обстоятельств. Его истинная мать, родившая его, была наиразумнейшей женщиной из всех на свете, тогда как мнимая, но принимаемая всеми за истинную, оказалась самой неразумной. Доказательством служит то, что первая, сразу же после его рождения, его отдала,[104] тогда как вторая, когда она могла за ту же цену приобрести нечто гораздо лучшее, его купила. (150) Благодаря этому он стал распоряжаться благами, на которые он не имел никакого права, и приобрел родину, население которой строит свою жизнь на основе подчинения законам в гораздо большей степени, чем все остальные государства. Но эти законы оказались ему не по душе, и подчиняться им он не смог: враждебное богам варварское начало его души поистине увлекло его и повело за собой. Оно показывает, что Мидий трактует существующие законы так, будто они ему совершенно чужды, и это действительно так и есть.
(151) И вот, в то время как столь многочисленные и дурные поступки свойственны всему образу жизни этого гнусного и бесстыдного человека, некоторые из числа близких ему людей пришли ко мне и стали советовать помириться с ним и прекратить это судебное дело. Не сумев меня убедить, они все же не осмелились утверждать, будто он, совершивший столь много тяжких преступлений, не должен понести за свои злодеяния хоть какое-нибудь наказание, но стали настаивать на следующем: "Вот он уже осужден и народ проголосовал против него. Какой же, по-твоему, штраф наложит на него суд? Разве ты не видишь, как он богат, как будет перечислять триерархии и литургии, которые он исполнял? Смотри же, как бы он, ссылаясь на все это, не упросил судей оставить его безнаказанным и, уплатив в казну сумму, намного меньшую, чем та, которую он предлагает тебе, не посмеялся бы над тобой". (152) Но я уверен прежде всего в том, что недостойные решения вам совершенно чужды, и я не думаю, чтобы вы назначили ему наказание меньшее, чем то, после которого его наглости будет положен конец. Таким наказанием является только смертная казнь, если же нет, то, по крайней мере, конфискация всего имущества. Что же касается литургий и триерархии, которые он исполнял, и его речей по этому поводу, то об этом я хочу сказать следующее. (153) Если, граждане афинские, исполнение литургий сводится к тому, чтобы, выступая перед вами во всех публичных собраниях и везде, где только возможно, заявлять: "Это мы те люди, которые исполняют литургии, мы досрочно вносим чрезвычайные военные налоги, мы богатые люди!" Если говорить такое и означает исполнять литургии, то я в таком случае согласен с тем, что Мидий должен считаться самым выдающимся гражданином нашего государства. Он ведь замучил нас своей назойливостью и бесстыдством, делая такие заявления в каждом народном собрании. (154) Если же надо взглянуть на дело по существу, чем в действительности являются литургии, которые он исполняет, то вот что я хочу сказать вам по этому поводу, вы же смотрите сами, справедливо ли буду я его изобличать, сравнивая его общественную деятельность с моей.[105] Этот человек, граждане афинские, дожив до 50 лет или немногим менее, исполнил у вас литургий нисколько не больше меня, достигшего тридцатидвухлетнего возраста. Я исполнял триерархию, едва достигнув возмужалости, в те времена, когда эту литургию мы исполняли по двое, все расходы несли из собственных средств и сами набирали корабельный экипаж. (155) Этот Же человек, когда был в том же возрасте, в каком нахожусь сейчас я, даже не начинал исполнять литургии и стал заниматься этим делом лишь тогда, когда вы впервые выделили 1200 человек, составивших синтелии,[106] с которых лица, подобные Мидию, собрав талант, сдают за этот талант подряд на постройку триеры.[107] Экипажи же поставляет государство и предоставляет все снаряжение, так что у некоторых появляется возможность поистине ничего не расходовать и в то же время считаться людьми, исполняющими литургии, оставаясь свободными от всех других литургий[108](. (156) Но, может быть, он исполнял какую-нибудь другую общественную повинность? Однажды он был хорегом трагического хора, в to время как я был хорегом авлетов в состязаниях мужчин. Всем отлично известно, что расходы на эту хорегию значительно Превышают расходы хорега трагического хора. Ныне я добровольно стал хорегом, а он вынужден был тогда взять на себя эту обязанность в результате процесса по обмену имуществом, после которого, естественно, никто не питает к нему каких-либо симпатий. Что еще можно добавить к этому? Я угощал всю филу[109] и был хорегом на Панафинеях,[110] Мидий же не исполнял ни той, ни другой литургии. (157) В возрасте десяти лет я стал у вас главой симмории наравне с Формионом, Люсифидом, Каллайсхром[111] и самыми богатыми людьми, внося деньги не из того состояния, которым я в тот момент обладал, - меня ведь обобрали опекуны, - а с той суммы, которую оставил мне отец и которую я должен был внести согласно закону, проходя проверку на зачисление в списки взрослых граждан.[112] Вот как я поступал по отношению к вам; а как вел себя Мидий? Ведь до нынешнего дня он так и не стал главой симмории, хотя его никто не лишал отцовского наследства и он получил от отца большое состояние. (158) Где же все великолепие, литургии, великие расходы этого человека? Я их никак не вижу, помимо того, что может увидеть каждый. Мидий выстроил себе в Элевсине дом такой величины, что он заслонил собой все остальные здания в этом месте. На мистерии и в другие места, куда он захочет, он возит с собой жену на паре белых коней из Сикиона... На агоре он важно выступает со свитой из трех или четырех человек, перечисляя кубки, ритоны и фиалы - так, чтобы все идущие мимо люди могли это слышать. (159) Не знаю, какую пользу приносит большинству из вас та роскошь и богатство, которыми кичится Мидий. Я лично вижу только дерзкие и наглые поступки, на совершение которых воодушевляет его богатство и жертвами которых становятся многие из нас, простых людей. Вам не следует относится всегда с уважением и восхищением к таким выходкам, и вы не должны считать возведение роскошных построек проявлением гражданского честолюбия (так же, как приобретение многочисленных рабынь или красивой утвари). Истинно честолюбив тот человек, который проявляет свой характер в стремлении к славе, в делах, совершаемых на пользу большинства из вас. А ведь именно таких дел за этим человеком вы не откроете ни одного.
(160) Но, клянусь Зевсом, он подарил государству триеру! Я знаю, он будет много болтать об этом, приговаривая: "Я ведь вам подарил триеру!" Поступайте в этом случае следующим образом. Если он подарил ее, граждане афинские, из патриотических побуждений, за которые подобает питать чувство благодарности, то проявите это чувство и поблагодарите его. Но не предоставляйте ему возможности нагло вести себя и творить насилия! Ведь нет такого дела или подвига, ради которого можно было бы простить ему такое поведение. Если же, напротив, будет доказано, что он подарил ее из трусости и малодушия, тогда не поддавайтесь обману! Но как вы его обнаружите? И это я вам охотно расскажу. Начну с самого начала, и рассказ мой будет коротким. (161) Первые добровольные пожертвования в пользу государства имели место во время похода на Эвбею: среди жертвователей Мидия не было. Я принес тогда свой дар государству; снарядил тогда вместе со мной триеру Филин, сын Никострата.[113] Во второй раз такие пожертвования имели место во время похода в Олинф,[114] и здесь Мидий также не принимал участия, хотя честолюбивый человек должен был бы стараться проявить себя везде. В третий раз добровольные пожертвования имели место в том случае, о котором идет речь, и лишь тогда Мидий принес свой дар государству. Каким же образом? Хотя он присутствовал в Совете, когда совершались эти пожертвования, Мидий ничего тогда государству не подарил. (162) Когда же прибыла весть, что воины в Таминах осаждены[115] и Совет вынес предварительное решение, чтобы все оставшиеся всадники выступили в поход (одним из которых и был этот человек), тогда он, испугавшись предстоявшего похода, явился и объявил о своем даре в народном собрании, еще до того, как проедры[116] уселись на свои места. Чем можно доказать (да так, чтобы ему нечего было возразить), что он сделал это с целью уклониться от похода, а вовсе не из благородного честолюбия? А тем, что произошло после этого события. (163) Прежде всего, когда после продолжительного обсуждения на народном собрании и произнесенных речей дело склонилось к тому, чтобы отменить отправку всадников, и мысль о походе была уже оставлена, он не поднялся на корабль, который подарил государству, но отправил метека, Памфила египтянина, сам же остался здесь и в праздник Дионисий натворил все то, за что ныне привлекается к суду.
(164) Когда же стратег Фокион отозвал всадников из Аргур на смену, Мидий пал жертвой собственных хитростей.[117] Тогда этот проклятый трус оставил ряды войска и, перейдя на корабль, уклонился от похода, в который должен был идти вмести со всадниками (командования над которыми он здесь добивался). Если бы ему угрожала опасность на море, ясно, что он немедленно перебежал бы на сушу... (165) Совершенно противоположным образом поступил Никерат, сын Никия, единственный сын у своих родителей, сам не имеющий детей и очень болезненный человек. То же можно сказать об Евктемоне, сыне Айсиона, об Евтидеме, сыне Стратокла. Каждый из них, подарив государству триеру, не стал подобным образом уклоняться от похода. Передав государству триеру в качестве подарка и благодеяния, полностью снаряженную для плавания, они тем не менее сочли необходимым лично отправиться туда, куда повелевали государство и закон. (166) Совершенно противоположным образом поступил Мидий, командовавший всадниками. Оставив пост, на который он был назначен согласно законам, он ставит себе в заслугу как оказанное государству благодеяние то, за что должен нести перед государством судебную ответственность! Но во имя богов, разве не следует назвать такую триерархию скорее взятием на откуп пошлин или сбора двухпроцентного налога,[118] дезертирством, иным подобным преступлением, а не проявлением благородного патриотизма? Не найдя иного способа избавиться от службы в коннице и тем самым от участия в походе, Мидий изобрел вот такой новый "откуп от всаднической службы". (167) И опять же примите во внимание следующее. В то время как все остальные триерархи, подарившие государству триеры, конвоировали вас, когда вы отплывали из Стнр,[119] домой на родину, он один этого не сделал. Бросив вас на произвол судьбы, он перевозил для себя колья для виноградника, скотину, строительный материал и бревна для креплений в свои серебряные рудники. Так что триерархия превратилась у этого презренного человека в спекуляцию, а не литургию. Все это истина, и вам известно многое из того, о чем я говорю. Но все же я выставлю свидетелей, которые подтвердят справедливость моих обвинений.
(Свидетели)
(168) "Мы, нижеперечисленные, - Клеон суниец, Аристокл пэаниец, Памфил, Никерат ахердусиец, Евктемон сфеттиец - бывшие триерархами вместе с Мидием (ныне привлекаемым к суду Демосфеном) в то время, когда мы отплывали из Стир в составе всего флота, выступаем свидетелями Демосфену в следующем. Когда весь флот отплывал в стройном порядке и триерархи получили приказ не покидать эскадры до прибытия в Афины, Мидий, покинув строй кораблей и погрузив в свой корабль крепежный лес, колья, скот и другой груз, приплыл в Пирей через два дня, один со своим кораблем, не приняв, таким образом, участия в совместном переходе эскадры вместе с остальными триерархами".
(169) Если бы, граждане афинские, его расходы на литургии и вся его деятельность вообще оказались такими, как он сам о ней говорит, а не такими, как я о них говорю и доказываю, то даже и в этом случае он не имел бы права ссылкой на исполнявшиеся им литургии избежать наказания за совершенные преступления. Мне хорошо известно, что есть много людей, которым вы обязаны многочисленными благодеяниями (их не сравнить с литургиями Мидия!). Одни из них одержали победы в морских сражениях, другие захватили вражеские города, иные воздвигли много прекрасных трофеев во славу нашего государства. (170) И все же никому из них вы не предоставили подобных привилегий (и никогда не предоставите!), которые состояли бы в том, чтобы безнаказанно оскорблять, когда вздумается и каким угодно способом, тех, кто оказался личным врагом. Такого права вы не предоставили бы даже Гармодию и Аристогитону, - а им ведь были дарованы величайшие привилегии за их великие заслуги! Вы никогда не допустили бы, чтобы в тексте стелы было приписано: "И пусть им будет разрешено оскорблять любого, кого они захотят". В самом деле, ведь они получили все остальные привилегии именно за то, что положили конец деятельности лиц, оскорблявших и совершавших насилия над другими.
(171) Теперь я хочу показать вам, граждане афинские, что Мидий уже получил от вас награду за те литургии, которые были им исполнены, и притом не только равноценную (в этом случае она оказалась бы очень небольшой), но такую, какая дается за величайшие заслуги. Я хочу показать, какова она, чтобы вы не считали себя чем-то обязанными этой презренной личности. Ведь вы, граждане афинские, избрали его открытым голосованием на пост казначея "Парала"[120] - его, такого скверного человека! Затем вы назначили его начальником конницы (хотя во время торжественных процессий он не мог толком проехать по агоре верхом на лошади) и попечителем мистерий, а также гиеропеем,[121] некоторое время тому назад и скупщиком жертвенных быков. Он занимал и другие подобные должности. (172) Не полагаете ли вы, во имя богов, что, отвечая на подлость, трусость и низость его натуры высокими постами, голосованиями и почестями, которые вы ему оказали, вы тем самым в недостаточной степени отблагодарили и вознаградили его? И если у него отнимут возможность заявить: "Я исполнял должность гиппарха, я был казначеем "Парала", то какой же другой почести он заслуживает? (173) Но ведь вам известно и то, что, став казначеем "Парала", он ограбил жителей Кизика,[122] отняв у них более пяти талантов. Чтобы избежать ответственности за это преступление, он всевозможными способами оказывал давление на людей, возбуждая их и добиваясь разрыва договоров. Мидий достиг того, что этот город стал враждебным нашему государству, деньги же он присвоил себе. Избранный на должность гиппарха, он опозорил вашу конницу, внеся такие законы, о которых сам позже стал утверждать, будто он их не вносил. (174) Став казначеем "Парала" во время вашего похода против фиванцев на Эвбею,[123] он получил 12 талантов государственных денег на расходы, и хотя вы потребовали от него, чтобы он выплыл в море и конвоировал переправу воинов, он не оказал им помощи, и прибыл только тогда, когда Диокл заключил с фиванцами мирный договор. На море его перегнала одна из частных триер - так хорошо он снарядил и подготовил священную триеру! Наконец, будучи гиппархом (что уж говорить об остальном?) - он, этот богач и щеголь, не решился купить себе коня, но стал выезжать в торжественных процессиях на чужой лошади, принадлежавшей Филомелу пэанийцу. Об этом знают все всадники! В том, что сказанное мною истина, вызови свидетелей.
(Свидетели)
(175) Я хочу теперь, граждане афинские, напомнить вам о людях, которых вы осудили согласно решению народа, после признания их виновными в нарушении связанных с празднествами законов, и показать, какие проступки некоторых из указанных лиц вызвали ваш гнев, чтобы вы могли их сравнить с делами этого человека. Я начну прежде всего с недавнего случая осуждения за подобное преступление - с Евандра феспийца, которого народ осудил за нарушение закона о мистериях после жалобы,[124] поступившей на него от Мениппа, некоего человека из Карий.[125] Закон о мистериях таков же, как закон о Дионисиях, и первый был принят после второго. (176) За какой же проступок, граждане афинские, вы осудили Евандра? Послушайте же об этом. Вы осудили его за то, что он, выиграв процесс против Мениппа, связанный с торговыми делами, и не имея возможности (по его словам) ранее его задержать, арестовал его в тот момент, когда Менипп принимал участие в мистериях. За это вы осудили Евандра - ни в чем другом он не был замешан. Когда его дело проходило в суде, вы собирались наказать его смертью, а когда жалобщика убедили смягчить свои обвинения, вы заставили Евандра отказаться от итогов всего процесса, который он выиграл накануне (спорная сумма равнялась двум талантам); к этому штрафу вы присоединили еще тот ущерб, который Менипп, по его расчетам, потерпел за время, в течение которого он ожидал здесь вашего решения. (177) Такому наказанию подвергся человек по своему частному делу, не связанному с каким-либо другим дерзким и насильственным действием, и только за то, что он преступил закон! И это справедливо, именно это вы и должны охранять и сохранять в чистоте - законы, клятвы. Каждый раз, когда вы готовитесь вынести приговор, вы должны придерживаться этого положения как залога, врученного вам всеми остальными людьми, который вы должны возвратить целостным и незапятнанным всем, кто обращается к вам, полагаясь на вашу справедливость. (178) Вы признали некогда другого человека виновным в нарушении закона о праздновании Дионисий и осудили его за то, что он, являясь заседателем у архонта, своего сына, прогнал из театра человека, занявшего не свое место. Это был отец достопочтенного Хариклейда,[126] занимавшего тогда должность архонта. (179) Обвинитель его, по вашему мнению, был совершенно прав, когда заявлял: "Если бы даже я отказался повиноваться приказу глашатаев, заняв чужое место, как ты обо мне говоришь, то чего же в таком случае требуют от тебя и самого архонта законы? А они требуют, чтобы ты отдал приказ помощникам вывести меня из театра (а не сам занимался рукоприкладством). А если бы я и в этом случае не стал исполнять приказа, тогда на меня полагалось наложить штраф, любое другое наказание, кроме расправы с применением насилия. Ведь законы уделяют особое внимание тому, чтобы никто из граждан не подвергался оскорблению насилием". Вот что говорил тогда этот человек, вы же одобрили его слова,[127] проголосовав в его пользу. Но в суде этот человек так и не успел выступить, скончавшись до судебного заседания. (180) Еще одного человека весь народ осудил за нарушение законов, связанных с празднеством: после того мак он был привлечен к суду, вы наказали его смертью. Это был Ктесикл. Вы казнили его за то, что он, участвуя в процессии с кожаным бичом в руках, ударил им своего врага, находясь в состоянии опьянения. Приняв такое решение, вы считали, что он нанес удар не под влиянием выпитого вина, но вследствие присущей ему наглости. Воспользовавшись торжественной процессией и находясь в состоянии опьянения, он напал на человека, поступив со свободным гражданином так, как поступают с рабом. (181) Я уверен, граждане афинские, вы все согласитесь, что по сравнению с этими людьми (из которых один был вынужден отказаться от денег, которые причитались ему по выигранному судебному делу, а другой был наказан смертью) преступления Мидия оказались намного опаснее. Без всякого предлога (он ведь не был участником процессии, не выиграл судебного дела, не выступал в роли заседателя у архонта), побуждаемый одной лишь наглостью, он совершил такое преступление, какого не совершало ни одно из упомянутых выше лиц.
(182) Не буду больше говорить об этих людях, но ведь некоторые из вас, граждане афинские, приговорили Пирра из рода Этеобутадов,[128] уличенного в том, что, задолжав казне, он стал судьей,[129] к смертной казни, и он действительно был осужден вами и казнен. А ведь он польстился на это вознаграждение[130] из-за нужды, а вовсе не из-за присущей ему наглости. Я мог бы привести большое количество других примеров и назвать людей, из которых одни уже мертвы, другие лишены гражданской чести за проступки, гораздо мене значительные. Вы, граждане афинские, оштрафовали Смикра на десять талантов и Скитона на такую же сумму за предложения, противоречащие законам, не пожалев при этом ни детей, ни друзей, ни родственников, никого вообще, кто за них просил.
(183) Но столь сильно гневаться на тех, кто выступает с противозаконными предложениями, и в то же время снисходительно относиться к тем, кто поступает противозаконно (а не только говорит!), вам не следовало бы. Никакое слово или выражение не смогут причинить вам столько зла, как оскорбление действием, жертвой которого может стать каждый из вас. Если, разбирая дело оступившегося человека из числа средних граждан, представителей народа, вы откажете ему в жалости и сочувствии (наказывая его смертью или лишением гражданской чести), тогда как к богачу, совершившему дерзкое преступление, сопряженное с насилием, проявите снисхождение, то вы тем самым подаете пример действий, направленных против вас самих. Не поступайте же так - ведь это будет несправедливо! Вы должны явить образец беспристрастного отношения, с одинаковым негодованием выступая против всех преступивших закон.
(184) Есть еще один предмет, о котором, я полагаю, необходимо сказать и который ничуть не менее важен, чем все то, о чем говорилось ранее. Остановившись на нем, я после краткого рассуждения на эту тему закончу свою речь. Для всех тех, граждане афинские, кто преступил закон, великим прибежищем и поддержкой служит кротость вашего образа мыслей и действий. Но я хочу сказать, что по отношению к этому человеку[131] вы ни в коей мере не должны ее проявить. Прошу вас меня выслушать.
Как я полагаю, все люди на протяжении всей своей жизни вкладывают как бы свой взнос в общество - не только те, которых собирает кто-либо, устраивая товарищество на паях и выступая в качестве сборщика взносов, но и все остальные люди вообще.[132] (185) Среди нас встречаются люди умеренные и человеколюбивые: им по справедливости все должны отвечать тем же, когда у них возникнет в этом необходимость и они окажутся в опасности. Другие же, напротив, отличаются бесстыдством и ведут себя наглым и насильственным образом по отношению к большинству остальных людей, называя одних нищими, других отбросами общества, третьих они вообще за людей не считают. Справедливость требует, чтобы к таким людям относились точно таким же образом, как они относятся ко всем остальным. Если вы со вниманием отнесетесь к делу, вы легко заметите, что Мидий является организатором сообщества именно таких людей, а не тех, которые были упомянуты первыми.
(186) Я знаю, что он, имея детей, станет жаловаться и униженно умолять вас, произнося многословные речи, плача и выдавая себя за человека, заслуживающего жалости. В действительности же чем более униженным и смиренным он будет стараться выглядеть в ваших глазах, тем большую ненависть он заслужил, граждане афинские. По какой же причине? Если бы в течение всей своей жизни он вел себя распущенно и нагло, оказавшись таким по воле судьбы и по самой природе, не сумев добиться, чтобы его считали человеком умеренным и скромным, тогда, может быть, и следовало бы отнестись к нему несколько снисходительнее. Но поскольку он умеет вести себя смирно, когда захочет, но избрал для себя противоположный образ жизни и поведения, то совершенно ясно, что и ныне, если он сумеет уклониться от наказания, он станет вновь таким же, каким вы его знаете. (187) Так что пусть вас не тронут его мольбы. Не считайте его нынешнее притворство, вызванное трудным положением, в котором он оказался, имеющим больше значения и заслуживающим больше доверия, чем его поведение за все то время, в течение которого вы его знаете. У меня ведь нет детей, и я не смогу, поставив их рядом с собой, жаловаться и плакать по поводу обид и оскорблений, мне нанесенных. Неужели же по этой причине ко мне, пострадавшему, вы отнесетесь с меньшим сочувствием, чем к моему обидчику? (188) Такое положение не должно иметь места! Когда этот человек, держа за руку своих детей, станет умолять вас подать голос в его пользу, представьте мысленно, что рядом со мной стоят законы и клятвы, которые вы принесли, и что, пользуясь их поддержкой, я прошу и умоляю каждого из вас подать свой голос в соответствии с ними. Ведь справедливее встать на их сторону, чем на сторону этого человека: вы сами поклялись, граждане афинские, во всем следовать законам. Благодаря им существует равенство для вас всех, и всеми благами, которыми вы пользуетесь, вы обязаны именно законам, а не Мидию или детям Мидия.
(189) Возможно, он скажет обо мне, выступая перед вами: "Ведь этот человек по профессии оратор". Но я не стану отказываться от этого звания и не буду отрицать за собой этого качества, если профессия человека, советующего то, что идет вам на пользу (как он сам полагает), и делающего это без назойливости, без настойчивого уговаривания, и составляет то, что называется оратором. Если же ораторами должны называться те люди, которых и я и вы видите среди выступающих перед вами, люди бесстыдные, обогатившиеся за ваш счет, то я не могу себя к ним причислить. Я ничем не пользовался от вас, а все свое состояние израсходовал на нужды государства, за очень небольшим исключением. И наконец, если бы даже я оказался самым бесчестным среди них, то и в этом случае меня надо было привлечь к суду, а не наносить мне оскорбление насилием в то время, когда я исполнял литургию. (190) К тому же здесь нет ни одного оратора, который выступил бы в мою поддержку. Я это в вину никому не ставлю. Ведь и сам я никогда не выступал перед вами в защиту кого-либо из них, самостоятельно решая, что надо мне говорить и что делать, а также что, на мой взгляд, может быть вам полезным. А вот на стороне этого человека готовы выступить все ораторы, как вы сейчас увидите. И тогда справедливо ли будет упрекать меня, как позорной кличкой, прозвищем оратора, когда сам он хочет искать защиты у подобных людей.
(191) Возможно, он заявит, что все мои слова заранее обдуманы и подготовлены. И в этом я готов признаться. Не буду отрицать, граждане афинские, что все сказанное мною действительно продумано и является плодом долгих забот и размышлений. Жалким я был бы человеком, если бы после подобного оскорбления, продолжая терпеть надругательства, стал проявлять небрежность и легкомыслие в отношении того, что надлежит мне сказать в своем выступлении перед вами. Истинным автором моей речи является сам Мидий. (192) Он является виновником всех преступлений, о которых ныне идет речь, и по "справедливости он и должен нести ответственность, а не тот, кто обдумывал эту речь и позаботился о том, чтобы она соответствовала справедливости. Я и сам готов подтвердить, граждане афинские, что поступаю именно так. Мидий же, как кажется, никогда в своей жизни о справедливости и не думал. Если бы он хоть Немного подумал об этом, он не дошел бы до столь опасного пренебрежения ею.
(193) Полагаю, что он не побоится обвинить народ и народное собрание и будет теперь повторять то, что он осмелился сказать, когда разбиралась жалоба. Он говорил тогда, что его осудили люди, которые остались здесь, хотя они должны были выступить в поход, а также те, кто потихоньку оставили свои посты в крепостях и явились на народное собрание; что осудили его хоревты, чужестранцы и тому подобные лица.[133] (194) Он дошел тогда до такой степени наглости и бесстыдства, граждане судьи (это хорошо знают те из вас, кто тогда присутствовал), что произносил оскорбления и угрозы, глядя в сторону той части народного собрания, которая вечно шумит. Он надеялся устрашить весь народ. Поэтому не без -основания покажутся смешными те слезы, которые он собирается проливать перед вами. (195) Что же скажешь ты теперь, мерзкая личность? Станешь ли ты просить людей, чтобы они пожалели твоих детей и тебя самого, проявили заботу о твоем положении - тех людей, которых ты публично втаптывал в грязь? Ты один из всех живущих ныне людей отличаешься заносчивостью и презрением[134] к окружающим и бросаешься этим в глаза людям до такой степени, что даже те, кто с тобой никаких дел не имеет, глубоко возмущены твоим дерзким поведением, голосом, внешним видом, наблюдая за твоими спутниками, твоим богатством, твоей наглостью. Неужели ты можешь теперь надеяться на скорую пощаду в суде? (196) Великую силу и еще более великое искусство ты должен был бы приобрести, чтобы суметь поставить себе на службу в столь краткий срок два самых противоположных чувства: ненависть, которую питают к тебе люди за твой образ жизни, и жалость, которую ты надеешься снискать к себе обманным путем. Но ты не заслужил жалости со стороны кого бы то ни было ни на мгновение; напротив, ты заслужил только ненависть, недоброжелательство и гнев. Всему этому причиной твои действия! Но возвращусь теперь к обвинениям, которые он собирается предъявить народу и народному собранию. (197) Когда он станет выступать с этими обвинениями, граждане афинские, вспомните сами, что этот человек, после того как отправившиеся с ним в поход всадники высадились в Олинфе,[135] прибыл сюда к вам и обвинил их перед народным собранием. Теперь же, оставшись дома, он станет обвинять народ перед теми, кто выступил в поход. Находясь ли дома или выступив в поход, согласитесь ли вы с теми обвинениями, которые выдвигает против вас Мидий? Или же, напротив, придете к выводу, что он сам во всех случаях жизни выступает как богопротивный и мерзкий человек? Мое мнение о нем именно таково. Что же еще можно сказать о человеке, которого не могут переносить ни всадники, ни сотоварищи по должности, ни друзья?
(198) Я клянусь Зевсом, Аполлоном и Афиной (я выскажу это - хорошо ли это будет или нет), что заметил, как тяготятся им многие из тех, кто ранее с удовольствием болтал с ним, когда этот человек, расхаживая повсюду, стал рассказывать, будто я отказался преследовать его по суду. И, клянусь Зевсом, их можно понять. Этот человек несносен: он один богат, он один красноречив, а все остальные для него - мусор, нищие, вообще не люди.
(199) И что же, вы полагаете, собирается сделать этот человек, уличенный в таком высокомерии, если избежит наказания? Сейчас скажу вам, как вы можете об этом узнать. Вам надо внимательно проследить за его поведением после голосования. Найдется ли такой человек, который, будучи осужден, и притом по делу о кощунственном поступке во время праздника (даже если над ним не тяготеет иное судебное дело или опасность), не был бы вынужден по одной этой причине стушеваться и скромно вести себя до тех пор, пока не наступит судебное разбирательство (если не навсегда)? Любой ведь стал бы себя вести именно так. (200) Но только не Мидий! Начиная с того дня он постоянно произносит речи, бранится, кричит... Производятся ли выборы на какую-либо должность - Мидий анагюрасиец выступает кандидатом. Он является проксеном Плутарха,[136] знает государственные тайны, само государство уже стало тесным для него! И всё это он делает не для чего-либо, а только с целью сказать всем своим поведением: "То, что меня осудили, мне нипочем, я нисколько не опасаюсь и не страшусь и предстоящего суда". (201) Итак, разве не следует десять раз казнить человека, считающего постыдным для себя даже само чувство страха перед вами, граждане афинские, полагающего, что пренебрегать вами - это и есть настоящая отвага? Ведь он уверен, что вы не сможете справиться с ним. Он богат, дерзок, высокомерен, громогласно криклив, груб и бесстыден. Если и ныне он сумеет ускользнуть, то когда же еще представится возможность его укротить?
(202) Если даже оставить в стороне все остальное, то он, я полагаю, по справедливости заслуживает самого сурового наказания за те публичные речи, с которыми он каждый раз выступает, и за поводы, которые он выбирает для этой цели. Вы хорошо знаете, что каждый раз, когда поступают вести о чем-то добром, что должно принести благо всем гражданам, вы никогда не найдете Мидия среди радующихся этому и сочувственно настроенных людей. (203) Напротив, если приходит дурная весть, которой никто другой не пожелал бы, он тотчас же встает первым и начинает произносить речи, пользуясь случаем и молчанием всех огорченных тем, что случилось, заявляя: "Таковы вот вы все, граждане афинские, вы не выступаете в поход, не считаете нужным вносить чрезвычайный налог на общее дело! Чего же вы еще удивляетесь дурному состоянию ваших дел? Или вы полагаете, что я один должен вам вносить чрезвычайные налоги, а вы обязаны только их распределять? Или вы полагаете, что исполнять триерархию должен один я, а вы даже служить на кораблях не хотите?" (204) Эти наглые речи, произносимые им, могут дать представление о накопившемся в его душе яде, и питаемых им против большинства из вас недобрых чувствах, которые он скрывает, когда вращается в вашем обществе, проявляя их лишь тогда, когда представляется случай. Поэтому и вам, граждане афинские, надо теперь, когда он начнет стенать, плакать и умолять вас (с целью обмануть всех, ввести в заблуждение), ответить ему такими словами: "Ведь ты, Мидий, именно такой и есть - наглец, дающий волю своим рукам. Не удивляйся поэтому, если ты, будучи дурным человеком, дурно и кончишь! Или ты считаешь, что мы будем все переносить, а ты будешь давать волю рукам? Что мы тебя пощадим, а ты не прекратишь совершать дерзкие и наглые поступки?"
(205) Что же касается тех ораторов, которые выступают в его защиту, то они, клянусь богами, делают это не столько из желания угодить ему, сколько стараясь навредить мне из-за личной вражды, существующей между этим человеком[137] и мною. Буду ли я утверждать это или отрицать, он все равно заявляет, что такая вражда существует и настаивает на этом, поступая несправедливо. Безмерное счастье таит в себе ту опасность, что делает иногда людей слишком властными. В то время как я, даже являясь потерпевшим лицом,[138] не объявляю его своим врагом, этот человек не упускает случая выступать против того, кто отказался хоть чем-нибудь его задеть: он ввязывается в судебные процессы посторонних людей и ныне собирается с ораторской трибуны доказать, что я не имею права пользоваться поддержкой законов, обеспечивающих защиту всем гражданам. Как же не назвать такого человека слишком властным, притом обладающим влиянием в гораздо большей степени, чем это может быть полезно каждому из вас? (206) К тому же, граждане афинские, когда народ осудил Мидия, Евбул тогда присутствовал и сидел в театре. Названный по имени, он, как вы хорошо помните, так и не встал с места, хотя Мидий умолял его и настаивал, чтобы он это сделал. А ведь если бы он считал, что жалоба была подана против ни в чем не повинного человека, то он должен был тогда как друг вступиться за Мидия, оказать ему поддержку! Если он тогда не внял просьбам Мидия потому, что считал его виновным, а ныне будет пытаться спасти его от наказания только из вражды ко мне, то вам в этом случае не подобает ему потворствовать. (207) В демократическом государстве не должно быть таких влиятельных людей, которые бы гарантировали одним гражданам лишь возможность подвергаться оскорблениям, другим же - полную свободу от наказаний за совершенные преступления. И если ты, Евбул, хочешь причинить мне вред (хотя, клянусь богами, я так и не знаю за что), ты можешь это сделать, являясь государственным деятелем: ты можешь требовать, чтобы меня наказали по законам за нарушения, которые я допустил. Но не отнимай же у меня права на удовлетворение за нанесенную мне обиду! А если ты не можешь законным путем причинить мне вред, то пусть это и будет свидетельством моей честности, поскольку ты с легкостью привлекаешь других людей к суду,[139] против меня же ты не можешь выдвинуть никаких обвинений, чтобы поступить со мной подобным образом.
(208) Мне стало известно, что Филиппид, Мнесиархид, Диотим эвонимиец[140] и другие подобные им богачи и триерархи намерены добиваться от вас пощады для Мидия и готовы умолять вас, испрашивая эту милость ради себя самих. В связи с этим мне не хотелось бы говорить что-либо плохое (я поступил бы в этом случае как безумец). Однако я хочу вас предупредить о том, что вам следует принимать во внимание, когда эти люди станут обращаться к вам с такими просьбами. (209) Вы должны учесть, граждане афинские, что если эти люди вместе с Мидием и им подобными станут господами положения в государстве (дай бог, чтобы этого не произошло ни сейчас, ни в будущем!), и если простой человек с демократическими взглядами провинился перед кем-либо из них (не так, как Мидий передо мной, но как-нибудь иначе), то сможет ли он, по вашему мнению, надеяться на сочувствие или на речь в свою защиту при разборе его дела в суде, переполненном такими людьми? Пожалуй, они поторопятся сделать ему приятное,[141] не правда ли? Даже если они и выслушают простого человека, разве они не скажут ему тут же: "Глядите на этого завистника, на эту жалкую личность! Он еще дерзит, он еще дышит! Да если ему оставят жизнь, пусть радуется!" (210) Так что, граждане афинские, не поступайте с этими людьми по-другому, но так, как они относятся к вам; не превозносите до небес их богатство и славу, но ставьте высоко самих себя. Эти люди накопили многочисленные блага, и никто не мешает им их приобретать. Но пусть и они не препятствуют нам пользоваться безопасностью, которую в качестве общего блага обеспечивают нам законы! (122) С Мидием не случится ничего страшного и не стоит его жалеть, если он будет иметь такой же доход, что и большинство из вас (которых он ныне оскорбляет и называет нищими), если он лишится богатства, обладание которым, по его мнению, дает ему право поступать дерзко и нагло. Что касается этих лиц, то они ведь не имеют права обращаться к вам с такими мольбами: "Не выносите приговор согласно законам, граждане судьи, не оказывайте поддержки человеку, столь сильно пострадавшему! Не выполняйте вашего долга, в верности которому вы поклялись, окажите нам эту милость!" Когда они станут просить за него, они будут просить именно об этом, если даже и не в таких выражениях. (212) Впрочем, поскольку они друзья Мидия и полагают, что потеря богатства будет для него тяжелым ударом, то эти очень богатые люди могут совершить прекрасный поступок, уделив ему часть своего состояния. Тогда и вы вынесете справедливый приговор (соответственно клятве, которую вы дали, войдя в суд), и они, в свою очередь, окажут Мидию благодеяние, не сопряженное с позором для вас. Если же они, располагающие большими деньгами, не готовы пожертвовать ими, то хорошо ли будет, если вы пожертвуете данной вами клятвой?
(213) Многие богатые люди, граждане афинские, достигшие известного влияния благодаря своему богатству, вступили в сговор и будут вас просить и умолять за Мидия. Не предавайте же меня, граждане афинские, никому из этих людей! Точно таким же образом, как каждый из них станет заботиться о собственной выгоде и выгоде этого человека, так и вы должны проявить заботу о себе, о законах, обо мне, прибегнувшем к вашей защите, сохранив то мнение о разбираемом деле, которого вы придерживаетесь ныне. (214) Если бы народ, граждане афинские, рассматривая мою жалобу, после изложения существа дела, оправдал Мидия, это было бы не столь тяжело. Кое-кто мог бы успокаивать себя, говоря, что событие вообще не имело места, что закон был нарушен не в праздник, и многое другое, подобное этому. Ныне же для меня будет самым страшным ударом, (215) если вы все, столь резко, гневно и с таким возмущением выступившие в мою защиту тогда, когда память об этих преступлениях Мидия была еще свежа, его оправдаете. Ваше отношение к делу видно из того, как вы кричали, требуя осуждения виновного, когда Неоптолем, Мнесархид, Филиппид и еще кое-кто из очень богатых людей умоляли меня и вас о прекращении дела. Когда с подобной просьбой обратился ко мне трапедзит Блепей, вы встретили ее столь же сильным криком, опасаясь того же - что я возьму деньги. (216) Дело дошло до того, граждане афинские, что, испугавшись вашего крика, я бежал, потеряв плащ и оказавшись полуголым, в одном хитониске, когда этот человек тащил меня, схватив за одежду. Встречая меня после этого, вы говорили: "Смотри же, подай на негодяя в суд, не прекращай дела! Афиняне будут следить за тем, что ты предпримешь!" - и тому подобные слова. И вот, после того как был установлен факт оскорбления насилием, а решение это было принято гражданами во время заседания в храме, я же остался на своих позициях и не предал ни вас, ни самого себя ·- неужели вы после всего этого его оправдаете? (217) Это не должно случиться никоим образом! Все самое позорное было бы заключено в таком результате. Я ведь не заслужил этого у вас. Да и по какой причине стали бы вы так со мной поступать? Я подал в суд на человека, который, по мнению всех, и в действительности является насильником и наглецом, так бесстыдно нарушившим закон во время торжественного празднества, сделавшим свидетелями своего наглого поступка не только всех вас, но и всех эллинов, присутствовавших на празднике. Услышав о том, что совершил этот человек, как поступил народ? Он признал его виновным и передал дело вам.
(218) Это дело не таково, чтобы ваше решение по нему могло остаться скрытым или тайным, и люди не преминут задать вопрос, как вы решали дело, когда оно было в ваших руках. Если вы накажете его, все будут вас считать честными людьми, благородными и нетерпимыми к проявлению всяческого зла; если же вы его оправдаете, о вас подумают, что вы уступили чему-то другому. Ведь он привлечен к суду не из политических соображений и не так, как Аристофонт, который снял поданную против него жалобу, вернув венки.[142] Мидий же обвинен по причине своих наглых и оскорбительных действий и ни одного из них не может взять обратно. После совершения таких поступков следует ли его осудить сейчас же или привлечь к суду позднее? Я полагаю, что сейчас. Дело это касается всех, и преступления, за которые он привлечен к суду, совершены против всего общества.
(219) Осуществляя свой преступный замысел, он ударил и оскорбил не одного меня, граждане афинские, но всех граждан вообще, которых считал менее способными добиться справедливости и защиты своих прав, чем это сделал я. Если и не все вы оказались жертвой оскорбления и не все вы, исполняя обязанности хорега, претерпели унижения, то вы, конечно, понимаете, что все одновременно не смогли бы быть хорегами; к тому же один человек никогда не сможет нанести всем сразу, одной своей рукой, такое тяжкое оскорбление. (220) Но если даже один человек, став жертвой преступления, не добьется справедливости, тогда каждый вправе ожидать, что над ним первым после этого случая будет учинено подобное беззаконие. Поэтому вы, не оставляя этого случая без внимания и не ожидая, когда беззаконие затронет вас самих, должны принять все возможные меры, чтобы его предотвратить. Возможно, Мидий ненавидит меня, а каждого из вас - другой кто-нибудь. Но разве вы допустите, чтобы ваш враг мог свободно поступать с вами так, как Мидий поступил со мной? Я полагаю, что вы не допустите этого. Так не выдавайте же меня, граждане афинские, на поругание этому человеку! (221) Примите во внимание еще и следующее. Очень скоро, когда суд закончит свое заседание, каждый из вас - один быстрее, другой медленнее - направит свои стопы к дому, уже ни о чем не думая, не озираясь, никого не опасаясь, встретится ли ему на пути друг или недруг (большой или малый, сильный или слабый), вообще чего-либо подобного. И почему? Да потому, что, уверенный в силе государственного закона, он твердо сознает в своей душе, что никто никуда его не потащит, не оскорбит, не ударит. (222) Неужели же вы, отправляясь домой в полной безопасности, уйдете, не гарантировав эту безопасность мне лично? На что же я, претерпевший столь тяжкое оскорбление, могу еще рассчитывать, если вы сами ныне равнодушно отнесетесь к моему делу? Возможно, кто-нибудь скажет: "Не падай духом, клянусь Зевсом! Впредь тебя оскорблять не станут!" Но если тем не менее это случится - выходит, что только тогда вы воспылаете гневом против преступника, освободив его от наказания сейчас? Не допускайте же этого, граждане судьи, не предавайте ни меня, ни своих законов! (223) И если вы захотите внимательно рассмотреть и установить, благодаря чему обладают силой и весом, решая все важнейшие вопросы жизни государства, те граждане, которые постоянно заседают в судах (заседают ли они по 200 человек, или по тысяче, или постольку, сколько сочтет нужным государство), то вы найдете, что их влияние определяет не то, что они с оружием в руках выступают в строю, одни из всех граждан, и не то, что они обладают особой физической силой, телесной закалкой и крепостью, и не то, что они находятся в самом цветущем возрасте - ничто из этого не определяет их влияния, но только сила законов. (224) В чем же состоит сила законов? Если кто-нибудь из вас громко закричит, что его обидели - прибегут ли к нему законы на помощь, чтобы его защитить? Нет, разумеется! Ведь это написанные тексты, и они сами по себе не могут ничего сделать. В чем же заключается их действительная сила? Она заключается в том, чтобы вы неукоснительно выполняли их и постоянно их применяли, приходя на помощь любому нуждающемуся в их защите. Таким образом, законы у вас обладают силой и вы сильны благодаря законам. (225) Законы надо защищать точно так же, как защищает себя от несправедливости любой человек, и ущерб, нанесенный законам, следует считать ущербом для всего общества. Ничто не должно спасать от наказания нарушителя законов - ни исполненные литургии, ни жалость, ни кто-либо из людей, никакие уловки или что бы то ни было вообще.
(226) Когда вы были зрителями Дионисий, вы встретили этого человека, входящего в театр, свистом и шумом, всячески проявляя свою ненависть к нему еще до того, как вы услышали о нем от меня. Ваш гнев в связи со случившимся проявился, таким образом, еще до расследования всего дела; вы призывали потерпевшего к мщению. Неодобрительный шум был слышен и тогда, когда я обратился к народу с жалобой на Мидия. (227) Теперь же, когда его вина полностью установлена, и имеется предварительное осуждение проступка этого человека со стороны народа, собравшегося в храме, и дополнительно выяснены все прочие преступления этого негодяя, и вы, по жребию став судьями, должны будете вынести свой приговор, совершив все одним своим голосом, - неужели же вы поколеблетесь поддержать меня, совершить поступок, угодный всему народу, призвать к благоразумию всех остальных людей, а самим - продолжать жить в полной безопасности, примерно наказав этого человека в назидание прочим?
Ради всего того, что было здесь сказано и более всего ради самого божества, праздник которого этот человек святотатственно осквернил, накажите этого человека, как того требуют в равной мере благочестие и справедливость.
[2] Проболэ — вид жалобы, преимущественно общественного или политического значения, на действия афинских чиновников или частных лиц, с которой пострадавшее лицо обращалось вначале к архонту, а после его предварительного разбирательства — к народному собранию. Если народ находил жалобу обоснованной, дело передавалось в суд. В дальнейшем тексте перевода речи Демосфена термин проболэ будет передаваться словом «жалоба».
[3] То, что сообщает автор другого введения к речи «Против Мидия» о Панафинейских праздниках и Дионисиях, содержит целый ряд ошибок.
[4] Имеется в виду положение, связанное с процессом против Мидия.
[5] Содержание речи Демосфена передается здесь очень неточно.
[6] В речи Демосфена сообщается о попытке Мидия испортить золотые венки (см. § 16).
[7] Кенотаф — пустая могила, сооружаемая людям, пропавшим без вести на море или на войне.
[8] Мидию и в голову не приходило оспаривать законность хорегии Демосфена (все это пустые умствования схолиаста).
[9] Далее следует слово φυλαχθη̃ναι, но издатели текста исключают его как излишнее.
[10] Треножник был наградой победившей филе в состязаниях трагических хоров. Демосфен обвиняет Мидия, что из-за него фила Пандионида, хорегом которой он был, лишилась законной награды.
[11] См. выше, примеч. 2.
[12] Каждая из 10 фил Афинского государства выставляла 50 членов Совета 500, которые назывались притонами. Совет 500 работал не в полном составе: каждую десятую часть года заседали 50 пританов, представлявших одну филу, дежурство их называлось пританией.
[13] Театр Диониса в Афинах был перестроен в IV в. до н. э. и вмещал до 20 тыс. человек. Частично он сохранился до настоящего времени.
[14] Пандии — афинский праздник в честь Зевса.
[15] Текст закона находится в известном противоречии с § 9, согласно которому эти функции должны выполнять не пританы, а проедры — председатели коллегии пританов.
[16] Речь идет об архонте-эпониме, председательствовавшем во время Дионисий.
[17] Дионисии в Пирее считались городским праздником.
[18] Праздник в честь Диониса справлялся в январе-феврале: он сопровождался торжественным шествием и постановкой трагедий и комедий.
[19] Комос — веселое праздничное шествие, подвыпившие участники которого распевали фаллические песни, отличавшиеся обрядовой распущенностью и содержавшие сексуальные намеки и мотивы. В песнях комоса высмеивались пороки граждан; насмешки и издевательства в адрес конкретных лиц определили характер древней аттической комедии.
[20] Таргелии — справлявшийся в Афинах майский праздник в честь Аполлона и Артемиды.
[21] Эпимелеты филы — лица, стоявшие во главе аттических фил, которые ведали финансовыми, культовыми и другими вопросами.
[22] Глагол συγκροτει̃ν, употребленный здесь, обозначает такую тренировку хора, в процессе которой он учится петь и танцевать в такт, а также маршировать строем.
[23] Хор готовился к своему выступлению в боковых пристройках к сцене, находившихся близ входа в театр: они назывались параскении.
[24] Оратор выше (§ 16) говорил о золотых венках для членов хора и соответствующем количестве одежд, здесь же речь идет об одном венце и одном гиматии. См. также § 25.
[25] Издатели текста предполагают здесь после показаний свидетеля лакуну, возникшую по вине оратора, не завершившего свой труд (в этом месте он должен был бы детально изложить те факты, которые были кратко упомянуты в § 16-18).
[26] Демосфен мог подать на Мидия в суд и начать частный процесс, в таком случае это была бы δίκη ι̉δία; но он мог преследовать Мидия в публичном процессе, выдвинув обвинение по γραφὴ ύ̉βρεως, т. е. выступив с иском о причинении насилия. Цель Демосфена состоит в том, чтобы придать процессу общественный характер, что он обозначает термином δημοσία κρίνειν.
[27] Имеется в виду жалоба типа проболэ (см. выше, примеч. 2).
[28] Имеется в виду та же проболэ.
[29] В процессе частно-правового характера истец мог получить от ответчика возмещение ущерба в денежном выражении.
[30] Фесмофеты присутствовали в зале заседаний суда.
[31] Имеются в виду два типа судебных процессов — первый по γραφὴ ύ̉βρεως, второй как δίκη ι̉δία, т. е. частный процесс. Первый считался процессом по обвинению в государственном преступлении.
[32] Проедр — избиравшийся на один день председатель коллегии пританов (см. выше, примеч. 12)
[33] Фесмофет отнимал флейтистку у пьяного гуляки, жестоко с ней обращавшегося — см. ниже, § 38.
[34] Трех людей — имеются в виду, по-видимому, люди, оскорбившие фесмофета и проедра. Схолий к этому месту поясняет, что речь идет о пострадавших, но обвинять пострадавших противоречит принципам законности и элементарной логики.
[35] α̉ίδεσις — помилование. Этот юридический термин обозначал процедуру, по которой семья погибшего позволяла убийце вернуться из изгнания.
[36] ο̉λίγων — в политической терминологии того времени так назывались немногочисленные богачи, олигархи.
[37] γραφὴ ύ̉βρεως — см. выше, примеч. 31.
[38] По γραφη ά̉βρεως — см. выше, примеч. 31.
[39] Дельфы — священный греческий город в Фокиде, где находился храм Аполлона Дельфийского. Жрица Аполлона Пифия изрекала пророчества, пользовавшиеся особой популярность, у греков.
[40] Додона — местность в Эпире (Северная Греция), где находились храм и оракул Зевса, одни из самых древних и уважаемых среди греков.
[41] Эрехтей — мифический царь Афин, сын Пандиона, поэтому афиняне названы здесь потомками Эрехтея, Эрехтеидами.
[42] Пандион — мифический царь Афин, отец Эрехтея.
[43] Вакх — одно из культовых имен бога Диониса.
[44] Бромий («шумный») — одно из культовых имен Диониса.
[45] Лето — греческая богиня, мать Аполлона и Артемиды.
[46] Теоры — участники религиозного посольства.
[47] В Додоне был храм Зевса Корабельного (вероятно, туда посвящали спои дары моряки, спасшиеся от кораблекрушения).
[48] Диона — греческая богиня, возлюбленная Зевса и мать Афродиты.
[49] За такое преступление афинский гражданин лишался гражданских прав. Став άτιμος, Саннион не мог далее заниматься своей профессией.
[50] Имеется в виду лишение гражданских прав.
[51] Хабрий привлекался к суду в 366 г. до н. э. в связи с сдачей г. Оропа (небольшого городка в Аттике на границе с Беотией) Фивам, по был оправдан. Защищал Хабрия Ликолеонт (Аристотель. Риторика. III. 10). Третейскими судьями в этом споре между Афинами и Фивами выступили эвбейпы. решившие дело в пользу Фив.
[52] Предложение Демосфена выглядит довольно странно: у филы Эрохтеиды уже имелся хорег, и Мидию пришлось бы требовать его отстранения.
[53] Панкратиаст — атлет, занимающийся многоборьем (вид спорта, и котором сочетались приемы борьбы и кулачного боя).
[54] Леодамант — оратор, упоминающийся в речи «Против Лептина (§ 146).
[55] Имущество, оставленное отцом несовершеннолетнему Демосфену (оценивавшееся в 15 талантов) истратили недобросовестные опекуны. Будущему оратору пришлось начать свою деятельность с иска, который он предъявил Афобу, одному из опекунов. Сохранилась XXVII речь Демосфена (Против Афоба) и реплика оратора на оправдательное выступление Афоба (Речи XXVIII — XXIX).
[56] См. примеч. 36 к речи XX «Против Лептина».
[57] Имеется в виду Мидий.
[58] Инициатором интриги был опекун Демосфена, Афоб. Если бы Демосфен согласился взять на себя триерархию, он разорился бы окончательно. С другой стороны, согласившись на обмен имуществом, он потерял бы права на состояние, растраченное опекунами. Вначале Демосфен соглашался на обмен имуществом, но отстаивал за собой право преследовать опекунов по суду. Так как этого ему не разрешили, а Трасихлох, присвоив себе права Демосфена, собирался уже дать расписку Афобу о снятии претензий, Демосфен вернулся к своему первоначальному решению и отказался взять на себя расходы по триерархии вместо Трасилоха. Процесс против опекунов Демосфен выиграл. См.: Плутарх. Демосфен. 6; Демосфен. Речь XXVIII (Против Афоба). 11.17. Из текста речи «Против Мидия» (XXI. 80) видно, как Демосфен сумел откупиться.
[59] Процесс Демосфена против опекунов имел место в 364 г. до н. э., а речь «Против Мидия» была написана в 347 г. до н. э., т. е. спустя три года после хорегии Демосфена, о которой идет речь.
[60] δίκη ε̉ξούλης — особый вид гражданского процесса, возбуждаемый против того, кто отказывается уплатить в назначенный срок штраф, к которому он приговорен по суду. При этом процессе обвинение формулируется как дело о захвате чужого имущества: помимо положенной суммы штрафа, обвиняемый должен был платить еще и штраф в казну.
[61] См. предыдущее примеч.
[62] В системе аттического процесса тяжущиеся стороны могли прийти к компромиссу и избрать посредника, решение которого должно было стать окончательным для обеих сторон.
[63] Возможно, что эти слова о сроке, когда оканчиваются полномочия посредников, являются глоссой: вряд ли была необходимость называть этот срок людям, которые и сами его отлично знали. Последний день месяца принадлежал как уходящему, так и наступающему месяцу, поэтому здесь и названы оба аттических месяца — Таргелион и Скирофорион. Этим и воспользовался Мидий, так как Стратон, считая свои обязанности законченными, покинул в этот день присутственное место.
[64] Гражданин Афин, подавая на кого-либо в суд, должен был к своему заявлению приписать имена двух свидетелей.
[65] За оскорбление словом гражданина Афин могли оштрафовать на 500 драхм.
[66] Таким образом, Мидий знал о сроке уплаты штрафа, и поскольку не обжаловал приговора, он, следовательно, считал его справедливым.
[67] Имеется в виду посредник Стратон.
[68] Халк — самая мелкая медная монета.
[69] О δίκη ε̉ξούλης см. выше, примеч. 60.
[70] Автор этого документа, по-видимому, ошибся, так как Стратон оказался посредником не по выбору, а по жребию (ср. § 83).
[71] Как лишенный гражданской чести, Стратон не имел права выступать свидетелем по делу.
[72] Издатели текста предполагают здесь лакуну.
[73] Имеется в виду Стратон.
[74] Имеется в виду Мидий.
[75] См. примеч. 5 к Речи XX (Против Лептина).
[76] Аристарх был обвинен в убийстве Никодема, которому выкололи глаза и вырвали язык. Враги Демосфена распространяли слухи, будто инициатором преступления был Демосфен, так как Аристарх был другом Демосфена. Способствовало этим слухам то обстоятельство, что Никодем некогда обвинял Демосфена в дезертирстве. См.: Эсхин. Против Тимарха. 171 и след.
[77] Афиняне отправились походом на Эвбею по просьбе Плутарха, тирана города Эретрии на Эвбее, и по совету Мидия. Экспедиция кончилась неудачей, и Мидий попытался возложить ответственность на Демосфена, хотя оратор и выступал против этого предприятия. Предательское поведение Плутарха пролило свет на истинный характер событий. Афинское войско, несмотря на победу, одержанную вначале, попало затем в плен и было освобождено за большой выкуп. См.: Демосфен. О мире. 5 и примеч. к этому месту.
[78] Докимасия представляла собой предварительную проверку качеств кандидата на должность булевта (члена Совета) или на иную магистратуру. См. Речь XX (Против Лептина). 90 и примеч. к этому месту.
[79] Мидий старался отвести кандидатуру Демосфена, обвиняя его в соучастии в убийстве Никодема — см. выше, примеч. 76.
[80] О синедрах см. Речь XX (Против Лептина), примеч. 3.
[81] Гиеропеи — лица, ведавшие священными обрядами.
[82] Почтенные богини — эвфемизм, которым обозначались Эвмениды, страшные богини мщения за пролитую родственную кровь (см.: Эсхил. Эвмениды. 1004 и след.; Павсаний. I. 28.6).
[83] Исангелия — письменное обвинение по особо важным государственным преступлениям, а также по делам семейного характера.
[84] Текст здесь испорчен. Мы принимаем чтение рукописи S (ά̉ν α̉δικουνθ ο̉ρα̃ τις).
[85] Время, отведенное оратору, измерялось количеством воды в водяных часах (клепсидре).
[86] Аргура — небольшой городок на Эвбее, близ Халкиды.
[87] Кратин, по-видимому, был гиппархом в этой экспедиции.
[88] Текст не вполне ясен. Если читать вместо αυ̉τω̃ — αύ̉τω̃, получается иной смысл: Кратин собирается защищать самого себя.
[89] Хланида — одежда из тонкой шерсти, какую носили щеголи и богачи.
[90] По-видимому, здесь идет речь о сборщиках таможенных пошлин в г. Халкиде на Эвбее.
[91] Из этого места видно, что Демосфен сам принимал участие в этой экспедиции.
[92] Евктемон упоминался выше (§ 103). Против Тимократа Демосфен выступил, посвятив ему целую речь (XXIV. «Против Тимократа»). О Полиэвкте ничего не известно.
[93] Демосфен здесь допустил ряд неточностей. Изгнан в 510 г. до н. э. был только Гиппий (Гиппарх погиб ранее от руки тираноубийц Гармодия и Аристогитона). Согласно Геродоту (V. 62 и след.), Алкмеониды подарили Дельфийскому храму гораздо больше, чем взяли у него.
[94] Не совсем ясно, какие подвиги Алкивиада имеет в виду оратор. По-видимому, речь идет о событиях на о. Самосе в 412 г. до н. э., когда там произошел демократический переворот, поддержанный Афинами. Год спустя восстание аристократов на Самосе было подавлено, и остров стал местом, где сосредоточились силы афинских демократов (враждебно относившихся к олигархии 400, установленной в Афинах). С помощью этих демократов правление 400 было низложено (см.: Фукидид. VIII. 21; 73 и след.). Роль Алкивиада в этих событиях преувеличивается Демосфеном в полемических целях.
[95] Алкивиад покинул Афины в самом начале Сицилийской экспедиции в 415 г. до н. э., а также после сражения при мысе Нотий осенью 408 г., когда капитан его флагманского корабля, вступив в отсутствие Алкивиада в командование флотилией, дал сражение спартанскому адмиралу Лисандру и потерпел поражение.
[96] Имеется в виду захват спартанцами Декелеи в Аттике в 413 г. до н. э.
[97] Речь идет о последнем сражении Пелопоннесской войны — битве при Эгоспотамах в 405 г. до н. э., когда спартанцы, разгромив афинскую эскадру, захватили в плен афинские корабли.
[98] По поводу этого эпизода из биографии Алкивиада см.: Андокид. Против Алкивиада. 20. См. также: Фролов Э. Д. Социально-политическая борьба в Афинах. Л., 1964. С. 66 и след.
[99] Закон упоминается выше: § 8—9.
[100] О знаменитом живописце Агатархе упоминает Плутарх (Алкивиад. 16)
[101] Об изуродовании герм см.: Плутарх. Алкивиад, 18; Фукидид. VI. 27; Диодop. ХШ. 2. 3.
[102] Здесь уже идет речь о Мидии. Под полным уничтожением святынь подразумевается ущерб, нанесенный Мидием венкам и одежде хоревтов.
[103] Исправление текста ε̉ξθκούμενος вместо рукописного ε̉νδεικνύμενος (предложенное Вайлем) не учитывает характерного для стиля Демосфена приема антитезы, на котором строится это предложение, как и многие другие в этой речи.
[104] По-видимому, мать Мидия сразу же после рождения подкинула своего ребенка. Как отмечается в схолиях, «все это место очень неясно и представляет много трудностей для понимания».
[105] Демосфен сравнивает общественную деятельность Мидия со своей, стараясь показать, что он, Демосфен, сделал для государства гораздо больше, будучи в то же время намного беднее Мидия.
[106] О синтелиях см. речь Демосфена «О Симмориях». См. также примеч. 18 к речи XX «Против Лептина».
[107] Как видно из § 153, богачи, стоявшие во главе симморий, вносили вперед требуемые для постройки триер суммы, которые они потом взыскивали с членов синтелии (таким образом, они практически никаких расходов не несли).
[108] О том, что исполняющие триерархию освобождались от всех остальных литургий, см. Речь XX (Против Лептина). 19.
[109] Об этой разновидности литургий см. речь «Против Лептина», § 21 и примеч. 17 к этой речи.
[110] О Панафинеях см. «Другое содержание» к Речи XXI «Против Мидия».
[111] Здесь упомянуты современники Демосфена, по-видимому, очень богатые люди, имена которых в других источниках не встречаются (за исключением Люсифида — см. Речь XXIV (Против Тимократа). 11; (Против Калиппа) 114; Исократ. Об обмене имуществом. 93).
[112] Δοκιμασθέυτα означает здесь ει̉ς ά̉νδρας ταχθέντα, «включенного в списки взрослых мужчин», как поясняется в схолии.
[113] Имеется в виду поход 357 г. до н. э.
[114] Скорее всего, здесь идет речь о событиях, связанных с последним походом на Эвбею, о котором часто упоминается в этой речи (ср. § 197).
[115] Тамины — город на Эвбее, в окрестностях Эретрии.
[116] Проедры — председатели коллегии пританов, которые вели заседания совета или руководили народным собранием в течение одного дня.
[117] Так как Мидий не стал командовать кораблем, который он подарил государству, ему предстояло отправиться с отрядом всадников для продолжения военных действий на Эвбее.
[118] Лица, берущие на откуп сбор таможенных пошлин или сбор двухпроцентного налога с ввозимого хлеба, освобождались от военной службы (см. Речь LI (Против Неэры). 27).
[119] Стиры — город на Эвбее, против мыса Киносура.
[120] «Парал» — один из двух государственных кораблей Афин, имевших специальное назначение (на них перевозились казенные деньги, отправлялись послы и делегации в другие государства, отплывали священные послы, теоры, на общегреческие праздники и т. п.).
[121] Гиеропеи — наблюдатели за жертвоприношениями в Афинах, следившие за тем, чтобы животные, приносимые в жертву, не имели изъянов.
[122] Кизик — богатый торговый город на южном побережье Пропонтиды. Из схолиев к этому месту можно заключить, что речь идет о событиях времени Союзнической войны. Афиняне санкционировали тогда захват вражеских кораблей, и Мидий на этом основании ограбил купцов из Кизика (хотя они не были врагами Афин). (Купцы пожаловались в Афины, но Мидий сумел убедить афинян не отдавать награбленные деньги, и тогда купцы, прибыв на родину, добились разрыва договоров Кизика с Афинами.
[123] Имеется в виду поход 357 г. до н. э.
[124] По поводу термина проболэ см. примеч. 2 к этой речи.
[125] Обвинивший Евандра Менипп был купцом из Карий, проездом находившийся в Афинах. Так как он был задержан в Афинах, он потерпел ущерб в своих торговых операциях и потребовал его возмещения.
[126] Хариклейд был архонтом Афин в 363/362 г. до н. э.
[127] Мы принимаем здесь чтение рукописи S (ε̉χειροτουήσατε)
[128] Этуобутады — знатный род в Афинах, который вел свое происхождение от Бута, сына мифического афинского царя Эрехтея.
[129] Лица, задолжавшие в Афинах государственной казне, лишались гражданской части и теряли право занимать общественные должности.
[130] Имеется в виду плата за отправление обязанностей судьи.
[131] Речь идет о Мидии.
[132] Почти в тех же словах здесь повторяется мысль, высказанная ранее (§ 101). Можно предположить, что речь «Против Мидия» не была окончательно отредактирована автором.
[133] Исходя из того, что осудившее его народное собрание происходило во время похода на Эвбею, Мидий считал, что решение его неправомерно (осудили его не граждане, а якобы случайные лица).
[134] Принимаем чтение большинства рукописей υ̉περηθανίας καὶ υπεροψίας.
[135] Об экспедиции в Олинф см. выше, § 161.
[136] Тиран Эретрии Плутарх вначале выступал союзником афинян, но затем изменил им — см. выше, § 110.
[137] Как видно из последующего изложения, речь идет об Евбуле.
[138] Схолии к этому месту поясняют, что речь идет об обвинениях, выдвинутых Евбулом против Демосфена в связи с процессом Аристарха (см. выше, § 104).
[139] О деятельности Евбула в качестве обвинителя см. речь «О преступном посольстве», § 290 и след.
[140] Диотим упоминается в речи «О венке» (§ 114) как один из самых богатых и влиятельных людей в Афинах.
[141] фраза произнесена Демофеном в ироническом тоне, подлинный смысл ее противоположен сказанному.
[142] Схолии к этому месту поясняют: «Этот человек был сборщиком податей, удержавшим в корыстных целях десятину, предназначенную богине. Из этих денег он должен был изготовить венки и посвятить их богине афинян. Обвиненный Евбулом, он еще до заседания суда посвятил богине венки благодаря чему жалоба против него была снята»
Речь написана Демосфеном для своих клиентов Евктемона и Диодора в 355 г.
Содержание Либания
В Афинах было два Совета. Один из них, Совет Ареопага, был постоянным и судил дела о предумышленных убийствах, нанесении увечий[1] и тому подобных преступлениях; другой занимался государственными делами. Последний менялся через год и состоял из 500 членов, достигших возраста, при котором можно было избираться на эту должность. Существовал закон, согласно которому этот Совет должен был строить новые триеры, а если он не выполнял своего долга, то он лишался права просить народ о награде. На этот раз Совет не построил триер, но Андротион составил проект псефисмы для народного собрания о награждении Совета венком. За это он был привлечен к суду по обвинению в нарушении законов; обвинителями же выступили его враги Евктемон и Диодор. Первую речь произнес Евктемон, затем выступил Диодор в качестве второго обвинителя.
Обвинители прежде всего заявили, что псефисма была внесена на обсуждении народа без предварительного обсуждения Советом. Существовал ведь закон, согласно которому ни одна псефисма не должна была ставиться на обсуждение народа без предварительного одобрения Советом: Андротион уже в нарушение этого закона внес свое предложение без одобрения Совета. Кроме того, был нарушен закон, согласно которому Совет, не построивший триер, лишался права пробить народ о награде. А поскольку Совету в этом случае было запрещено даже просить народ о награде, ясно, что не могло быть и речи о его награждении. На указанные законы они ссылаются по существу самого дела, другие же два обвинения они выдвигают против личности обвиняемого. По первому из них Андротион обвиняется в разврате; согласно другому же он обвинен в задолженности государственной казне. Обвинители требуют лишения его гражданской чести на основании обоих этих обвинений: ведь он занимался проституцией и не выплатил отцовского долга казне.
Другое содержание
(1) У афинян были разнообразные представители власти, из которых одни назначались по жребию, другие - путем поднятия рук, третьи были просто выборными. По жребию назначались судьи, путем поднятия рук в народном собрании избирались стратеги, выбирались же хореги. Из выбиравшихся по жребию людей составлялся Совет пятисот, который мы называем так в отличие от Совета Ареопага. Различий между ними было три. Первое состоит в том, что Совет пятисот решает государственные дела, а Совет Ареопага разбирает только дела об убийстве. Если же кто-нибудь возразит, что Совет Ареопага занимался и государственными делами, то на это мы скажем, что он собирался для решения государственных дел только тогда, когда возникала крайняя необходимость. Второе отличие состоит в том, что Совет пятисот состоял из ограниченного числа членов, а Совет Ареопага - из неограниченного. Как сообщают некоторые ораторы, в число его членов ежегодно включались девять архонтов; другие же сообщают, что только шесть фесмофетов. Дела о разврате разбирали шесть фесмофетов. Было еще три архонта: один - архонт-эпоним, именем которого назывался год, второй - архонт-царь, который разбирал дела, связанные с сиротами, и дела об оскорблении святынь, третий - архонт-полемарх, ведавший военными делами. Фесмофеты занимали свою должность только один год и до вступления в должность подвергались проверке, отчитываясь за всю прошлую жизнь: и если она оказывалась безупречной во всех отношениях, они занимали свою должность в течение одного года. Если обнаруживалось, что они во всем соблюдали справедливость, находясь на своем посту, они включались в Совет Ареопага (по этой причине Ареопаг не ограничивал числа своих членов). Если же вопрос решался в отрицательном смысле, они из Ареопага изгонялись. Третье различие состоит в том, что состав Ареопага был постоянным, тогда как состав Совета пятисот менялся через год. Из Совета Ареопага никто не изгонялся за исключением разве случая, когда член его совершал тяжкое преступление.
Поскольку предметом нашего рассмотрения является не Совет Ареопага, а Совет пятисот, необходимо знать, как он правил государством. (2) Надо помнить, что афиняне вели счет месяцам не по движению солнца, как это делаем мы, а по движению луны. Солнечный год содержит 365 дней так, что месяц оказывается состоящим из 30 дней с третью и еще двенадцатой частью. Десять раз по тридцать будет триста, два раза по тридцать будет шестьдесят. Остается пять дней. Третья часть дня от каждого из двенадцати месяцев в сумме составит четыре дня. Остается один день. Двенадцатая часть от каждого из двенадцати месяцев составит один день.
Год, рассчитываемый по движению луны, содержит 354 дня. Отсюда вытекает, что месяц лунного года содержит двадцать девять дней с половиной. Десять раз по двадцать - двести, дважды по двадцать - 40, десять раз по девять - 90, дважды по девять - 18, и половина дня от каждого из двенадцати месяцев, составит шесть дней. Все вместе они составят 354 дня, что меньше солнечного года на 11 дней. Восполняя эти 11 дней, афиняне через каждые три года вставляли високосный месяц из 33 дней. Итак, год, рассчитываемый по движению луны, содержит 354 дня. Четыре дня афиняне называли днями выборов должностных лиц, в течение которых Аттика не имела правящих магистратов: в эти дни они выбирались. (3) Совет пятисот правил, таким образом, 350 дней. Поскольку Совет состоял из большего числа членов и решение государственных дел было затруднено, он разделялся на десять частей соответственно десяти филам, по 50 В каждой части (столько членов Совета выдвигала каждая фила). Таким образом, пятидесятая часть Совета правила всеми остальными гражданами в течение 35 дней. Эти 35 дней составляли десятую часть года: десять раз по 30 будет триста, десять раз по пять будет пятьдесят. Но так как и 50 человек, в свою очередь, составляют слишком большое число людей, чтобы они все вместе могли управлять государством,[2] эти пятьдесят делились на пять частей по 10 человек. Каждая десятка правила 7 дней, и каждый из десяти, по жребию, правил в свой день, пока не истекали все семь дней. Получалось же так, что три из десяти оказывались непричастными к управлению.
Каждый из тех, кто правил в течение дня, назывался эпистатом. По какой же причине он правил только один день? Ему доверялись ключи от Акрополя и: вся казна государства, и ему разрешалось править только один день, чтобы у него не возникло стремления к захвату тиранической власти над государством.
Надо знать и то, что эти пятьдесят человек назывались пританами, дежурная десятка - проедрами, а тот один человек - эпистатом. Перейдем теперь к содержанию настоящей речи.
(4) Существовал обычай, согласно которому Совет пятисот, получив от народа деньги, строил новые триеры. Был также закон, по которому Совет, хорошо исполнивший, по мнению народа, свои обязанности, награждался венком. Совет же, о котором говорится в этой речи, получив государственные деньги, триер не построил, но во всех прочих делах проявил себя достойным образом. Оратор Андротион, являясь простатой этого Совета, составил псефисму о награждении Совета венком. Против этой псефисмы как противозаконно составленной выступили
Евктемон и Диодор, враги Андротиона. (5) Существо дела, по которому ведется судебный спор, закреплено в письменном виде, и при рассмотрении принимаются в расчет будущие времена - следует ли так поступать в будущем или же не следует, то есть можно ли награждать подобный Совет венком или же этого делать нельзя. Поскольку для того, чтобы разобраться в существе спорных вопросов, затронутых в речи, нам необходимо знание правовых основ аргументации, остановимся вначале на аргументах обвинителей. Евктемон и Диодор выступают с аргументами против псефисмы, ссылаясь на четыре закона. Первый гласит, что нельзя предлагать народу псефисму без предварительного одобрения ее в Совете. Поскольку народ был многочисленным и часто оказывался обманутым, не имея возможности тщательно изучить предлагаемое ему решение (не Содержит ли оно какого-нибудь надувательства), постановления вначале поступали на рассмотрение Совета пятисот, и этот Совет их рассматривал - не содержится ли в них какого-либо злого умысла или чего-нибудь вредного. После этого они поступали на рассмотрение народа. Итак, Андротион должен был вначале обратиться со своей псефисмой в Совет. Но он этого не сделал, так как уже заседал Совет нового состава, и он боялся, как бы не возникло разногласий. Ведь каждый охотно обвинит своего предшественника по должности в том, что он дурно исполнял свои обязанности. Второй закон гласит, что Совет, который не построил триер, не имеет права добиваться награды - венка. Согласно третьему закону, лицо, уличенное в проституции, не имеет права заниматься политической деятельностью (Андротион, уличенный в этом преступлении, не имел права участвовать в политической жизни). Четвертый закон запрещает участвовать в политической жизни лицу, задолжавшему государственной казне." "Ты же, Андротион, задолжал казне и, следовательно, не имеешь права заниматься политической деятельностью".
Скажем теперь о том, к каким оправданиям прибегнул обвиняемый. Что касается первого закона, то Андротион, оспаривая мнение обвинителя, апеллирует к обычаю, заявляя, что победил обычай предлагать на рассмотрение народа псефисму без предварительного рассмотрения в Совете. Против второго закона он выдвигает закон, согласно которому, если народ решит, что Совет достойно исполнил свои обязанности, он награждается венком. Оставшиеся два закона он считает не имеющими к нему отношения, заявляя, что его не имеют права привлекать к суду по таким обвинениям.
(6) Некоторые пытались отнести эту речь к роду таких, где предметом спора является противоречие в законе. "Здесь, - говорят они, - столкнулись два закона в связи со сложившимися обстоятельствами, и из этих законов нарушен один вследствие того, что приведен в действие второй". На это мы отвечаем, что там, где предметом спора являются законы, противоположные по смыслу, не нарушается ни один из них: мы рассматриваем лишь вопрос о том, какой закон должен быть отвергнут. В данной речи этого нет. Один из законов уже нарушен, а именно тот, который запрещает Совету, не построившему триер, добиваться награды. Это не свойственно спору о противоречащих друг другу законах, здесь дело заключается в противоречивости самих законов. (7) Необходимо учитывать, поскольку обвинителями выступают двое, из которых один старше возрастом, а другой моложе, что честь произнесения первой речи отдается старшему. Здесь Евктемон, являясь старшим, произносит речь первым, выступая с введением, рассказом о существе дела, и частично с доказательствами. Диодор же, человек необразованный, воспользовался настоящей речью, составленной для него Демосфеном. Эта речь является второй по порядку и содержит то, о чем не говорил Евктемон.
Речь
(1) Точно так же, как Евктемон, граждане судьи, пострадавший по вине Андротиона, ныне полагает своим долгом и за себя отомстить, и государству помощь оказать, я попытаюсь сделать то же самое, если только это будет в моих силах. И хотя на долю Евктемона выпали многочисленные и тяжкие обиды, нанесенные ему в нарушение всех законов - они все же меньше тех, жертвой которых оказался я по вине Андротиона. Злоумышленник покушался как на состояние Евктемона, так и на занимаемую им должность. Но если бы вы согласились с теми обвинениями, которые выдвигал против меня Андротион, ни, один из ныне живущих людей не открыл бы мне свою дверь; (2) Он обвинил меня в таких преступлениях, о которых ни один человек не решился бы говорить вслух - разве что только этот человек оказался подобным ему самому - заявив, будто я убил своего отца! Он выдвинул обвинение в нечестивости, не против меня, но против моего дяди, и привлек его к суду, выставив в качестве причины то обстоятельство, что он общался со мной,[3] якобы совершившим подобное преступление. Если бы дело окончилось осуждением моего дяди, кто мог бы оказаться в более тяжелом положении, чем я? Кто из друзей или чужестранцев захотел бы иметь со мной дело? Какое государство предоставило бы мне убежище - мне, человеку, подозреваемому в столь ужасном преступлении? Разумеется, ни одно государство в мире! (3) В суде я был оправдан вами от подобных обвинений, притом столь большим числом голосов, что мой обвинитель не собрал и пятой части голосов в свою пользу. Я постараюсь защитить себя с вашей помощью и ныне, и впредь, на все времена.
У меня есть много что сказать относительно моих личных дел, но их я оставлю в стороне. Я хочу коротко коснуться другого, чего, как мне представляется, не отметил в своей речи Евктемон, но о чем вам необходимо услышать и по поводу чего вы должны ныне подать свой голос, а именно о преступлениях, которые совершил Андротион в своей политической деятельности, - преступлениях, причинивших вам немало вреда. (4) Если бы я считал, что этот человек располагает простыми и ясными оправданиями от тех обвинений, которые выдвигаются против него сейчас, я бы о них не стал упоминать. Ныне же я совершенно точно знаю, что у него нет никаких простых и правдивых оправданий и что он будет лишь пытаться вас обмануть, сочиняя различные коварные доводы и отговорки по каждому из предъявленных ему обвинений. Ведь он мастер говорить, граждане судьи, и этому делу посвятил всю свою жизнь. Для того чтобы вы, обманутые им, не подали свои голоса за него и не нарушили тем самым своей клятвы - чтобы вы не оправдали того, кто должен нести заслуженное наказание за множество преступлений - постарайтесь принять во внимание все, что я буду говорить. Выслушав меня, вы сможете надлежащим образом оценить то, что будет сказано этим человеком.
(5) Есть у него один довод, который он считает особенно убедительным, и он касается решений, вынесенных на обсуждение народа без предварительного рассмотрения в Совете пятисот. "Есть закон, - говорит он, - гласящий следующее. Если Совет, по общему мнению, исполнил свои обязанности достойным награды образом, народ должен ему эту награду предоставить". "Это предложение, - сказал он, - внес эпистат, народ проголосовал за него, и решение было принято". "Здесь не было необходимости, - заявлял он далее, - в предварительном рассмотрении Совета: ведь все совершалось по закону". Я же, напротив, придерживаюсь противоположного мнения, и все вы также согласны со мной в том, что предварительные рекомендации Совета выносятся на рассмотрение народа только по таким вопросам, которые предусмотрены законами; ибо в тех случаях, которые законом же оговорены, вообще недопустимы никакие предложения, даже самые незначительные. (6) Он заявит, конечно, что все Советы, которые получали от вас награды, получали их именно таким образом, и для этого никогда не требовалось предварительной рекомендации Совета. Но я полагаю, что он говорит неправду, и, более того, знаю это совершенно точно. Но если дело и обстоит именно так, то закон требует совсем противоположного решения. Отнюдь не следует ныне нарушать закон по тон причине, что эти нарушения часто совершались в прежние времена. Надо поступить совсем наоборот и привести в действие закон, начиная, Андротион, с тебя самого. (7) Ты говори не о том, как это часто происходило ранее, но о том, как это должно происходить. Ведь если на практике в прежние времена законы нарушались, и ты только следовал установленному обычаю, то на этом основании ты не добьешься справедливого оправдания. Скорее наоборот, ты еще в большей степени должен нести ответственность. Если бы какое-либо лицо из числа нарушивших прежде закон было бы за это наказано, ты бы не выступал ныне с таким предложением. Точно так же, если ты ныне понесешь наказание за свои действия, впредь никто с подобным предложением выступать не станет.
(8) Поскольку существует закон, совершенно определенно запрещающий Совету, не построившему триер, добиваться награды, целесообразно выслушать оправдания, с которыми он собирается выступить, и оценить все бесстыдство его поведения по тем доводам, которые он собирается привести. "Закон, - заявляет он, - не разрешает Совету испрашивать себе награды, если он не построит триер". Согласен. Но в законе нигде не говорится о том, что народу запрещается эту награду предоставлять. Если бы я предлагал наградить Совет, уступая его просьбам, я бы нарушил закон. Но поскольку я даже не упоминал о кораблях во всей моей псефисме, а исходил из совершенно других оснований, предлагая увенчать Совет венком, как же можно назвать мое предложение противоречащим закону? (9) Всем этим доводам вы очень легко можете противопоставить следующие справедливые возражения. Прежде всего проедры Совета и эпистат, проводящий голосование, провели опрос, кто считает Совет исполнившим свои обязанности так, что он заслужил награду, и кто возражает против этого - решая дело открытым голосованием. Ясно, что тем, кто не собирался просить о награде и не надеялся ее получить, не следовало и с самого начала ставить этот вопрос. (10) К этому можно добавить, что, когда Мидий и некоторые другие выступили с какими-то обвинениями против Совета, вскочившие с места члены Совета стали просить, чтобы у них не отнимали награды. И вам, нынешним судьям, нет необходимости обо всем этом узнавать от меня - вы сами, присутствуя на народном собрании, были этому свидетелями. Вам надо, таким образом, соответственно ему возразить, когда он станет заявлять, будто Совет не просил награды. Но я хочу доказать вам также и то, что закон не позволяет народу награждать членов Совета, не построившего триер. (11) Закон имеет именно такую направленность (запрещая не построившему триер Совету испрашивать себе награду) по той причине, чтобы в народном собрании не делались попытки убедить вас в противоположном или обмануть с указанной целью. Законодатель считал необходимым, чтобы решение этого вопроса не зависело от ораторского искусства лиц, выступающих с трибуны народного собрания, стараясь выразить его положениями все то, что может быть справедливым и полезным для народа. "Вы не построили триер? Тогда и не просите о награде!" Поскольку закон не позволяет даже просить о награде, как же можно предполагать, будто он строжайшим образом не запрещает предоставлять ее?!
(12) Целесообразно также, граждане афинские, рассмотреть и такой вопрос: по какой причине Совету, не построившему триер, запрещается испрашивать себе награду, даже если он во всем остальном исполнил свои обязанности достойным образом и никто из его членов не заслужил ни в чем упрека? Вы увидите, что здесь главной целью законодателя было благо народа. Как я полагаю, никто не сможет возразить, если я скажу, что все благополучные моменты в жизни нашего государства (или неблагополучные - я избегаю здесь неприятно звучащих слов), как в прошлом, так и ныне, основывались на изобилии триер или имели причиной (в неблагополучных случаях) их недостаток. (13) Примеров этому можно привести множество, и из старых времен, и из нынешних. Но я хочу привести именно тот, который вам более всего известен, а именно следующий. Вы, разумеется, знаете, что те люди, которые воздвигли Пропилеи и Парфенон, а также соорудили из средств, захваченных у варваров, другие храмы (которыми мы так естественно гордимся), некогда, как вы слышали, оставили город и, оказавшись запертыми на Саламине, спасли свое достояние и все государство, одержав победу в морском сражении. Они оказали многочисленные и великие благодеяния всем остальным эллинам (память о которых не может изгладить время) только благодаря тому, что обладали триерами. (14) "Ну допустим, - скажете вы, - но все это очень старые, древние истории". А вот то, что произошло у вас на глазах. Вы хорошо знаете, как недавно, всего три дня тому назад, вы послали помощь жителям Эвбеи и избавились от фиванцев, заключив перемирие. Разве смогли бы вы сделать все это так быстро, если бы не имели новых кораблей, в которых вы перевезли ваши войска на помощь союзникам? Конечно, не смогли бы! Можно было бы привести много примеров тому, как благополучное осуществление строительства флота становилось причиной удач, выпавших на долю нашего государства. (15) "Допустим, - скажете вы, - а какие беды выпадали нам по причине недостатка кораблей?" Я не буду приводить вам все множество примеров, но остановлюсь на следующем. Во время Декелейской войны (я приведу лишь один пример из прошлого, о котором вы знаете лучше меня), когда на долю нашего государства выпали многочисленные и тяжелые несчастья, наше государство признало себя побежденным только тогда, когда погиб весь наш флот. Но есть ли нужда вспоминать о древних событиях? Вы хорошо знаете, каким было положение государства во время последней войны с лакедемонянами,[4] когда стало ясно, что вы не сможете послать флот. Вам хорошо известно, что тогда в качестве продукта питания на рынке продавалась вика![5] Когда же вы смогли выслать корабли, вы добились такого мира, какого хотели. (16) Так что, граждане афинские, вы совершенно справедливо приняли такое положение в качестве критерия, определяющего, достоин ли Совет награды или нет - поскольку триеры так много значат для изменения хода событий в ту или иную сторону. Даже если Совет во всех других отношениях исполнил свои обязанности достойным образом, но не выстроил того, благодаря чему мы с самого начала обладаем могуществом и сохраняем его до сих пор - я имею в виду триеры - то эти заслуги не имеют никакого значения. То, что служит основой безопасности всего государства, должно быть создано в первую очередь в интересах всего народа. А вот этот человек[6] дошел до такой степени самонадеянности, решив, что ему позволено и говорить все, что угодно, и вносить любые предложения, какие только пожелает, - что он предложил дать награду Совету, исполнившему свои обязанности во всем остальном так, как вы слышали, но не построившему триер.
(17) Заявлять, что все это совершено не вопреки закону, и этот человек не осмелится, и вас не сможет кто-либо в этом убедить. Но, как я слышал, этот человек распространял среди вас такие речи, будто в том, что корабли не построены, виноват не Совет, а казначей, ведающий деньгами, предназначенными для строительства флота, который скрылся, захватив с собой два с половиной таланта. Так что здесь причиной случившегося было несчастье.
Я удивляюсь прежде всего тому, что он счел возможным наградить Совет, с которым случилось несчастье: ведь подобные почести, как я полагаю, предназначены для тех, у кого все дела шли хорошо! Но я хочу в связи с этим сказать вам еще и следующее. (18) Я утверждаю, что нельзя объединять вместе оба утверждения - что предоставление Совету награды не противоречит закону и что Совет не виновен в отсутствии новых триер. Если можно награждать Совет, не строивший триер, для чего нужно тогда объяснять, кто виновен в том, что Совет этих триер не построил? Если же нельзя награждать, тогда тем более неясно, почему этот Совет имеет право на награду (если он укажет, что из-за того-то и того-то триеры не были построены)? (19) Помимо этого, мне кажется, что подобные речи ставят вас перед выбором, решите ли вы выслушивать отговорки и доводы тех лиц, кто приносит вам вред, или же станете приобретать новые корабли. Если вы согласитесь с его рассуждениями, в будущем каждому Совету станет ясно, что необходимо отыскивать для вас убедительные доводы, а не строить корабли. В результате деньги будут расходоваться, а кораблей у вас не будет. (20) Но если вы - как и повелевает закон и как надлежит поступать лицам, принесшим клятву, - со всей суровостью и без обиняков отвергнете отговорки, отказавшись предоставить награду тем, кто не построил кораблей, - в этом случае, граждане афинские, все будут вам доставлять новые триеры, увидев, что прочие заслуги имеют гораздо меньше значения, чем закон. То, что никто другой не должен нести ответственности за отсутствие выстроенных кораблей, я сейчас вам ясно докажу, ибо Совет, преступив закон, сам избрал этого казначея.[7]
(21) Что же касается закона о проституции,[8] то Андротион старается здесь обвинить нас, будто мы нападали на него и поносили его без всякого основания, самым недостойным образом. Он заявляет, что мы должны явиться к фесмофетам[9] вместе с ним и подвергнуться риску быть оштрафованными на 1000 драхм (если наши обвинения будут признаны необоснованными). Ныне же мы, по его словам, пытались действовать обманным путем, сочиняя ложные обвинения и понося его без всяких оснований, причиняя вам хлопоты по делу, находящемуся вне пределов ваших полномочий. (22) Но, как я полагаю, вам необходимо ясно сознавать, что существует большое различие между поношениями и беспочвенными обвинениями - с одной стороны, и изобличениями - с другой. Беспочвенное обвинение сводится к чисто словесным нападкам, когда лицо, выступающее с ними, не приводит никаких доказательств, подтверждающих его слова. Изобличение же имеет место тогда, когда выступающий сразу же доказывает истинность своих утверждений. Поэтому лицам, изобличающим кого-либо, необходимо или опираться на доказательства, с помощью которых они убедят вас в истинности своих слов, или выступать с вполне правдоподобными аргументами, или выставлять свидетелей. Ведь невозможно добиться такого положения, когда бы вы воочию могли убедиться, как происходило то или иное событие. Но когда человек в состоянии выставить доказательства, подобные тем, которые были упомянуты выше, вы каждый раз справедливо полагаете, что истинность утверждений выступающего доказана в достаточной степени убедительно. (23) Мы же докажем истинность наших обвинений не с помощью правдоподобных утверждений или доказательств, но выставив свидетелем человека, который сам сделал себя ответственным за свои показания и которого обвиняемый сразу сможет наказать за ложные обвинения, - а именно того, кто представил документ с историей жизни обвиняемого. Так что, если обвиняемый назовет эти свидетельства поношением и беспочвенными обвинениями, вы сможете возразить, заявив, что именно это и есть изобличение, а поношениями и беспочвенными обвинениями являются его собственные действия. Если же он заявит, что нам следовало обратиться с эпангелией[10] к номофетам, то вы можете возразить, что мы собираемся это сделать, а ныне подобающим образом рассматриваем сам закон. (24) Ибо, если бы мы избрали другой вид судебного разбирательства, ты мог бы с полным правом негодовать по этому поводу. Однако поскольку в настоящем разбирательстве дело идет о незаконно внесенном предложении - а законы не разрешают лицам, ведущим подобный образ жизни, выступать даже с законными предложениями, - и если мы покажем, что Андротион не только выступал с предложением, противоречащим закону, но н всем своим образом жизни нарушал принятые правовые положения, то как же мы можем воздержаться от рассмотрения закона, с помощью которого все это выводится на чистую воду?
(25) Вам необходимо учитывать и то, что Солон, установивший эти, а также и многие другие законы (а Солон был законодателем, нисколько не похожим на этого человека), создал не один вид судебного разбирательства для тех, кто добивался наказания преступников, но различные и многочисленные. Ведь" он, как я полагаю, знал, что в государстве не могут жить во всем одинаковые люди - одинаково одаренные красноречием, одинаково наделенные дерзостью или же одинаково скромные в своем поведении. Если бы Солон собирался установить такие законы, которые были бы удобны для скромных людей, добивающихся справедливости - он при этом непременно подумал бы о том, что многие дурные люди почувствуют себя в безопасности. А если бы он установил законы, удобные для дерзких и красноречивых, то простые люди в этих условиях не смогли бы добиться справедливости для себя. (26) Солон считал необходимым установить такой порядок, при котором каждый в меру своих сил и способностей мог добиваться справедливости. Как же можно этого достигнуть? Этого можно добиться только в том случае, если с помощью законов будет проложено много путей, ведущих к достижению цели - наказанию преступников. Возьмем в качестве примера кражу. Если ты крепок телом и надеешься на свои силы, то отведи вора к судьям: опасность риска здесь равна 1000 драхм.[11] Если же ты слишком слаб, то приведи архонтов, и они сделают все полагающееся в этом случае. Если же ты опасаешься и это сделать, то пиши жалобу. (27) А если ты не доверяешь собственным силам и слишком беден, чтобы рисковать суммой в 1000 драхм, то подавай в третейский суд иск по поводу кражи - тем самым ты не подвергнешься никакому риску. Все эти виды судебного разбирательства различаются между собой. В соответствии с ними обвиняемый в непочитании богов подлежит аресту или привлечению к суду с помощью письменного обвинения. Его дело может быть передано для расследования Эвмолпидам,[12] или же по этому делу может быть сделано заявление архонту-басилевсу. Да и со всеми остальными видами преступлений дело обстоит так же или сходным образом. (28) Теперь представим себе, что человек вместо того, чтобы отвести от себя обвинение в совершении преступления, или непочитании богов, или другом подобном проступке, за который он привлечен к ответственности, попытается оправдаться, прибегая к следующему способу. Если вы его арестовали - он станет требовать, чтобы вы передали дело в третейский суд или выступили против него с письменным заявлением, а если дело передано в третейский суд - станет добиваться, чтобы его подвергли аресту, с целью поставить вас перед риском штрафа в 1000 драхм. Разумеется, подобное поведение обвиняемого может вызвать только смех. Ведь человек, не чувствующий за собой вины, должен не возражать против вида назначенного ему судебного разбирательства, а доказывать свою невиновность. (29) Точно так же и ты, Андротион, уличенный в развратном поведении, если и выступаешь с предложениями - все же не надейся избежать ответственности, ссылаясь на то, что мы должны обратиться с фесмофетам. Ты обязан или доказать несправедливость обвинения в развратном поведении, или понести наказание за то, что вносишь предложения, будучи запятнан таким преступлением (ведь у тебя и права нет заниматься политической деятельностью!). Если мы и не используем против тебя всех возможностей, которые предоставляются нам законами, то ты должен только благодарить нас, что мы их оставляем в стороне. Но не пытайся на этом основании уклоняться от всякого наказания!
(30) Полезно теперь, граждане афинские, коснуться деятельности Солона, установившего этот закон, и внимательно рассмотреть, какое внимание Солон уделил государству, осуществляя свою законодательную деятельность, насколько больше он заботился о нем, нежели о явлении, против которого был направлен его закон. Это же можно заметить по многим сторонам его деятельности и особенно по этому закону, запрещающему лицам, уличенным в развратном поведении, выступать с речами или вносить предложения на народном собрании. Ведь он видел, что большинство граждан не стремится использовать свое право на выступление, так что запрещение выступать он сам не рассматривал как серьезное ограничение в правах. Он мог назначить гораздо более тяжкие наказания, если бы цель его состояла лишь в преследовании подобных преступлений. (31) Но не к этому он стремился, истинная цель его запрета заключалась в заботе о вас и обо всем государстве. Ведь он знал, знал он, что лицам, ведущим столь постыдный образ жизни, наиболее враждебен тот государственный строй, при котором всем желающим предоставлена свобода слова и вытекающая отсюда возможность свободно разоблачать их пороки. Какой же это государственный строй? Разумеется, демократический! Солон считал весьма опасным такое положение, когда собирается вместе большое количество людей, красноречивых и дерзких, ведущих постыдный образ жизни и глубоко порочных. (32) Руководя народом, они смогут заставить его совершать множество ошибок. Помимо того, они могут попытаться и вовсе упразднить демократию (ведь в государствах с олигархическим строем людям, ведущим еще более постыдный образ жизни, чем Андротион, не разрешается даже дурно говорить о правительстве!). Или же они до такого состояния доведут народ, когда он станет совершенно порочным, состоящим из людей, полностью подобных им самим. Поэтому Солон прежде всего запретил подобным людям принимать участие в совещательных органах государства, чтобы обманутый ими народ не принимал ошибочных решений. А вот этот "прекрасный и благородный" человек,[13] проявив полнейшее пренебрежение ко всем указанным постановлениям, счел себя вправе не только выступать и вносить предложения (в то время как закон запрещал ему все это делать!), но и предлагать такие, которые противоречат законам.
(33) Что касается закона, запрещающего Андротиону выступать с речами или вносить предложения, поскольку его-отец был должен деньги государственной казне и этого долга не отдал - то вы имеете полное право сослаться на этот закон, если он заявит, что мы были обязаны выступать против него со специальным заявлением.[14] Сейчас же, клянусь Зевсом, пока ты вынужден отвечать за другие преступления, мы этого делать не будем и выступим с таким заявлением позже, когда этого потребует закон. В настоящий же момент мы стремимся доказать, что закон не позволяет тебе выступать с предложениями, какие имеют право вносить все остальные граждане. (34) Ты докажи, что твой отец не был должником, что он не убежал из тюрьмы, не выплатив своего долга! А если ты не сможешь этого сделать - значит, ты тогда не имел права выступать с предложениями. Закон делает тебя наследником гражданского бесчестия, завещанного тебе твоим отцом. И поскольку ты лишен гражданской чести, ты не имел права ни выступать с речами в народном собрании, ни вносить предложения.
Вот то, что вам надо знать относительно законов, на которые мы ссылаемся в этом судебном процессе, и в случае, если этот человек попытается вас обманывать и дурачить, вам, я полагаю, надо возражать исходя из того, что я только что сказал. (35) Но есть у него доводы, связанные с другими сторонами дела, хорошо придуманные и приспособленные к обстоятельствам, к тому, чтобы вас обмануть, и вам следует заранее о них услышать. Один из них звучит у него следующим образом: "Не лишайте награды пятьсот человек ваших сограждан, не позорьте их: судебное дело касается их, а не меня". Что касается меня, то если бы дело шло только о лишении награды этих людей и никакой другой пользы от ваших действий государству не было бы, то я не стал бы придавать столь большое значение этому вопросу. Но если вы, лишив их награды, тем самым сделаете лучшими гражданами 10 000 человек или даже более, то насколько более прекрасным делом будет превращение столь большого количества афинян в честных и добросовестных людей, чем предоставление противозаконной награды пятистам человекам! (36) Я должен сказать вам, что речь идет вовсе не обо всем Совете, но только о некоторых людях, явившихся виновниками бед, и о самом Андротионе. Ведь если Совет не будет увенчан, станет ли испытывать стыд тот его член, кто молчал и никаких предложений не вносил, и, может быть, весьма редко посещал заседания Совета? Разумеется, не станет! А сокрушаться будет тот, кто вносил предложения, принимал участие в обсуждении вопросов политической жизни, убеждал Совет в том, чего добивался сам. Ведь именно по вине таких людей Совет выполнял свои обязанности в течение всего срока своей работы так, что не заслужил венка. (37) Но если мы даже допустим, что речь идет обо всем составе Совета, то примите во внимание, насколько полезнее для вас осудить Андротиона, чем его оправдать. Если вы его оправдаете, Совет окажется во власти выступающих и говорящих, а если вы его осудите - во власти рядовых членов Совета. Большинство людей, заметив, что этот Совет лишен венка по вине дурных ораторов, не станут впредь доверять им решение всех вопросов, но будут сами выступать с предложениями, которые они сочтут наилучшими. Если дело будет обстоять именно таким образом и вы избавитесь от назойливых и сговорившихся между собой ораторов, тогда вы, граждане афинские, увидите, как все дела пойдут надлежащим образом. Так что если не ради чего другого, то хотя бы только по этой причине вы должны осудить Андротиона.
(38) Выслушайте также и следующее соображение, существо которого вы должны ясно себе представить. Возможно, на трибуну поднимутся и станут выступать в защиту Совета Филипп, Антиген, контролер Совета, и некоторые другие лица, которые верховодили Советом вместе с обвиняемым и явились виновниками зла, о котором идет речь. Вы должны ясно понять, что все эти лица воспользуются случаем выступить в поддержку Совета, используя это дело как предлог: на деле же они собираются защищать себя, тот отчет о своих действиях, который им предстоит дать. (39) Дело обстоит следующим образом. Если вы оправдаете того, против кого начат этот процесс, все они также окажутся в безопасности и никто из них никакой ответственности не понесет. В самом деле, кто станет голосовать против них, если вы наградите венком Совет, которым они руководили? Если же вы его осудите, это решение будет полностью соответствовать клятве, которую вы принесли. Далее, слушая отчеты каждого из этих людей, вы сможете наказать того, кто нарушил закон, а не нарушивших оправдать. Так что, внимая их речам, вы должны ясно понимать, что они выступают не в защиту Совета или членов его; вы должны воспылать гневом против тех, кто пытается вас обмануть, чтобы самим остаться безнаказанными.
(40) Я также полагаю, что Архий холаргиец (ведь и он был членом Совета прошлого состава), являясь "порядочным" человеком,[15] будет просить за них и выступать в их защиту. Думаю, что, слушая Архия, вы должны поступать следующим образом. Его надо спросить, считает ли он ту сторону деятельности Совета, в связи с которой против Совета выдвигаются обвинения, заслуживающей одобрения или, наоборот, порицания. Если он заявит, что она заслуживает одобрения, то на него как на принадлежащего к числу "порядочных" людей просто не надо обращать внимания. Если же он заявит, что она заслуживает порицания, тогда спросите его, почему же он допустил такое, претендуя на звание порядочного человека? (41) Если он заявит, что выступал с возражениями, но его никто не послушал, то будет совершенно неразумным с его стороны защищать Совет, не желавший принимать его прекраснейшие предложения. А если он будет утверждать, что просто молчал на заседаниях Совета, то разве это не преступление с его стороны так поступать, когда он, имея возможность предотвратить ошибку, которую намеревались совершить члены Совета, не сделал этого, а ныне же осмеливается заявлять, будто следует наградить венком людей, виновных в столь многочисленных бедствиях?
(42) Полагаю также, что Андротион[16] не удержится от того, чтобы не заявить, будто все это с ним случилось из-за его успешной деятельности по взиманию больших сумм налогов, которые он, по его словам, взыскивал в вашу пользу с немногих,[17] бесстыдно уклонявшихся от уплаты. Он будет их обвинять (дело, как я полагаю, простое) [как не уплативших эйсфоры[18]], утверждая, что если вы его осудите, то лица, уклоняющиеся от уплаты эйсфоры, будут чувствовать себя в безопасности. (43) Вы же, граждане афинские, примите во внимание прежде всего то, что вы дали клятву вынести справедливый приговор не по этим делам, а по делу о соответствии внесенного им предложения существующим законам. Заметьте также, насколько возмутительно поведение человека, выступающего с обвинениями против лиц, наносящих государству ущерб, в то время как он сам пытается избежать ответственности за совершенные им гораздо более тяжкие преступления! Ведь вносить предложения, противоречащие законам, - преступление гораздо более тяжкое, чем уклоняться от внесения эйсфоры. (44) Но даже если бы это действительно произошло - то, что в случае осуждения Андротиона все открыто отказались бы вносить эйсфору или взыскивать этот налог, - даже в этом случае его нельзя оправдать исходя из следующих соображений, как вы сейчас увидите. Из общей суммы эйсфоры примерно в 300 талантов или немногим более[19] со времен архонтства Навсиника[20] у вас накопилось 14 талантов недоимок, из которых Андротион взыскал 7 талантов (я же полагаю, что он собрал всю сумму). Вы не нуждаетесь в Андротионе, когда дело идет о добровольно вносящих эйсфору.
Нужда в нем возникает лишь тогда, когда дело заходит о должниках. (45) Теперь посмотрите, можете ли вы оценить в такую сумму вашу конституцию, существующие законы, вашу верность судейской клятве. Если вы оправдаете этого человека, внесшего предложение, столь явно противоречащее законам, то вы в глазах всех окажетесь людьми, предпочитающими эти деньги законам и клятве, которую вы дали, вступая в должность. Эти деньги не заслуживают того, чтобы вы их взяли, даже в том случае, если бы их предоставил вам один человек (не говоря уже о том, чтобы взыскивать их, с вашего согласия, насильственным путем и со многих людей). (46) Так что, когда он станет говорить об этом, вспомните о данной вами клятве, и то, что в выдвинутом против него обвинении речь идет вовсе не о сборе эйсфоры, а о соблюдении законов. Но я не буду здесь говорить обо всех его уловках, с помощью которых он постарается вас обмануть, отвлекая ваше внимание от закона, о котором идет речь. Я не буду также касаться и того (хотя у меня в запасе есть много аргументов), что вы должны постоянно держать в уме, предупреждая возможность обмана с его стороны, ибо считаю достаточными высказанные мною выше соображения. (47) Теперь же хочу остановиться на политической деятельности этого "прекрасного и благородного" человека.[21] Здесь мы не найдем такого тяжкого преступления, которого бы он не совершил. Я выведу его на чистую воду - бесстыдного, наглого, отличающегося воровскими наклонностями и высокомерного человека, которому место где угодно, но только не в демократическом государстве. И прежде всего давайте рассмотрим ту сторону его деятельности, которой он более всего гордится, а именно взимание денег - обращая при этом внимание не на его хвастовство, а на то, как дело происходило в действительности. (48) Этот человек заявил, что Евктемон[22] присвоил себе ваши деньги из суммы эйсфоры, заверяя при этом, что изобличит Евктемона в преступлении или сам внесет такую же сумму. Под этим предлогом он специальным постановлением ликвидировал должность, получаемую по жребию, и потихоньку пролез на пост сборщика недоимок. Выступив с речью по этому поводу, он заявил, что предстоит выбрать одно из трех: либо уничтожить священные сосуды, приготовленные для торжественной процессии, либо вновь собирать эйсфору, либо взыскать недоимки с должников. (49) После того, как вы, естественно, предпочли взыскать нужные деньги с должников, он увлек всех своими обещаниями. Воспользовавшись случаем и обладая в этот момент широкими полномочиями, он решил, что следует обходить уже существующие законы, которыми регулируются эти спорные дела. Признав эти законы непригодными, он тем не менее не посчитал нужным установить новые, но провел через народное собрание весьма опасные и противозаконные постановления, с помощью которых сумел нажиться, похитив множество ваших денег. Он внес также предложение, чтобы коллегия одиннадцати[23] сопровождала его при осуществлении намеченных им мер. (50) Затем Андротион, сопровождаемый ими, двинулся по домам граждан. Евктемона, о котором Андротион говорил, что либо взыщет с него суммы эйсфоры, либо внесет эти деньги сам, он ни в чем не смог изобличить, и тогда стал взыскивать недоимки с вас, как бы предпринимая эти действия не из вражды к Евктемону, а из вражды к вам. (51) Но пусть никто не заподозрит меня в том, будто я требую, чтобы недоимки с должников не взыскивались. Разумеется, это делать необходимо. Но как? А так, как этого требует закон, ради пользы других людей.[24] В этом суть демократии. Получив столь незначительные суммы денег, таким путем взыскиваемых, вы не столько пользы получите для себя, сколько понесете ущерба из-за подобных нравов, вводимых в практику политической жизни. Если вы захотите узнать, по какой причине тот или иной человек предпочитает жить в демократическом государстве, а не в олигархическом, то вы найдете наиболее простое объяснение, состоящее в следующем: во всех сторонах жизни демократического государства гуманность,является господствующим принципом. (52) То, что этот человек повел себя еще более разнузданным образом, чем в любом олигархическом государстве, я оставляю в стороне. Но когда в нашем государстве - некогда, в прошлом - господствовали самые жестокие правы в политической жизни? Все вы, конечно, скажете, что это было во времена
Тридцати тиранов.[25] Но и тогда, как можно еще сейчас слышать, не было человека, который не чувствовал себя в безопасности, спрятавшись у себя дома: ведь мы обвиняем Тридцать тиранов в том, что они, творя беззакония, хватали людей прямо на агоре. Но этот человек настолько превзошел своей жестокостью тиранов, занимаясь своей гнусной деятельностью, что, будучи политическим деятелем демократического государства, превратил собственный дом каждого афинского гражданина в тюрьму, приводя в эти дома членов коллегии одиннадцати. (53) В самом деле, гра-жда-не афинские, что вы можете подумать о таком случае, когда бедный человек (или даже богатый, но израсходовавший большие средства и не располагающий по каким-то причинам наличными деньгами) станет пытаться проникнуть в дом соседа через крышу, или будет прятаться под кровать, чтобы избежать ареста и заключения в тюрьму, или же попытается прибегнуть к другому недостойному способу, который приличествует рабу, а не свободнорожденному человеку! И все это будет происходить на глазах его собственной жены, с которой он как свободный человек сочетался браком. А виновник всех этих безобразий - Андротион, которому сама его жизнь и совершенные им преступления не позволяют выступать в суде даже в защиту своих прав, а не то что выступать в защиту интересов государства! (54) И все же, если кто-нибудь его спросит, подлежит ли обложению эйсфорой имущество или же личность человека, то он, конечно, ответит, что имущество (если захочет сказать правду); ведь мы вносим эйсфору с имущества. Так почему же ты, Андротион, оставив в стороне такие средства взыскания недоимок, как конфискацию земельных участков и домов, не описывая имущества, начал заковывать в цепи и тяжко оскорблять людей, являющихся гражданами государства, а также несчастных метеков, по отношению к которым ты поступал более разнузданно, чем к собственным рабам?! (55) Если вы захотите задать себе вопрос, в чем разница между положением свободного и раба, вы найдете главное различие в следующем: раб отвечает за все совершенные им проступки своим телом, тогда как у свободного человека, даже тогда, когда он должен нести ответственность за самое большое преступление, есть право неприкосновенности личности. Когда ему приходится отвечать за свои действия, он расплачивается в большинстве случаев деньгами. Андротион же вопреки этому в своих карательных действиях посягнул на личность свободных людей, как будто имея дело с рабами. (56) Он вел себя настолько мерзко и корыстно по отношению к вам, что своему отцу, заключенному в тюрьму за долги в государственную казну, предоставил возможность скрыться, не заплатив долга, без решения судей о его освобождении, в то время как других граждан, не имевших возможности выплатить свой долг, он вытаскивал из их жилищ и заключал в тюрьму. Помимо этого, как будто пользуясь полной вседозволенностью, он вытребовал залог у Синопы и Фаностраты, продажных девок, не имевших задолженности по уплате эйсфоры. (57) И хотя некоторые скажут, что эти девки заслуживают, чтобы с ними так обращались, недопустимо подобное поведение вообще - когда некоторые люди, пользуясь случаем, настолько превышают свои полномочия, что считают себя вправе Врываться в чужие дома и уносить утварь людей, за которыми не числится никаких долгов. Можно назвать много достойных людей, весьма сильно пострадавших и понесших немалый ущерб. Но не этого требуют от нас законы и устои нашей конституции, которые мы должны соблюдать: напротив, они основаны на жалости и сочувствии, всем том, чего должны придерживаться свободные люди. (58) Все это, естественно, совершенно чуждо такому человеку в силу особенностей его натуры и воспитания - ведь ему пришлось испытать немало тяжких оскорблений и быть жертвой наглого обращения, когда он вступал в связь с людьми, которые его не любили, но имели возможность платить ему деньги.[26] Выпавшие на твою долю унижения должны были бы стать причиной твоего гнева, обращенного не против граждан, которые попадаются тебе на пути, и не на девок, занимающихся той же профессией, что и ты, но на тех, кто воспитал тебя таким.
(59) Этот человек не может отрицать того, что все это является тяжким преступлением, противоречащим всем законам. Но он настолько бесстыден, что, готовя свои возражения с целью защитить себя от предъявленного ему обвинения, осмелился заявить в народном собрании, будто именно ради вас и из-за вас он нажил себе врагов и поэтому ныне подвергается крайней опасности. Со своей стороны, граждане афинские, я хочу доказать вам, что этот человек ни в малейшей степени не пострадал и что ничто подобное ему не угрожает в будущем, причиной чему явилась бы его деятельность на общественном поприще. За свое мерзкое поведение, противное богам, он до сих пор не понес никакого наказания (но будет наказан, если вы поступите с ним по справедливости). (60) Подумайте вот о чем: что обещал вам этот человек и для какой цели вы избрали его на должность? Для взыскания денег. Должен ли он был делать еще что-нибудь помимо этого? Да ничего! Теперь напомню вам отдельные случаи из его практики по взысканию денег. Он взыскал с Лептина из Койлы 34 драхмы, с Теоксена из Алопеки 70 драхм или немногим более, с Калликрата, сына Евфера и с юного сына Телеста (не могу вам назвать его имя). Сомневаюсь, чтобы все люди, с которых ему приходилось взыскивать деньги - не буду перечислять каждого в отдельности - были должны казне более одной мины. (61) Теперь, может ли вам прийти в голову, чтобы каждый из этих людей ненавидел бы Андротиона и выступал бы против него из-за этой эйсфоры? Разве дело не обстоит таким образом, что один из них питает к нему ненависть за оскорбление, когда он в присутствии всех в народном собрании был назван Андротионом рабом и сыном раба (при этом Андротион заявил, что ему следовало бы при сборе эйсфоры платить шестую часть вместе с метеками[27]); другой ненавидит Андротиона за упрек в том, что он будто бы завел себе детей от продажной девки; третий - за оскорбление, будто отец этого человека занимался проституцией; четвертый - за обвинение, будто таким ремеслом занималась его мать; пятый - за угрозу, что против него будет подана жалоба в присвоении государственного имущества, которое он якобы награбил, занимая государственную должность;[28] шестой - за упрек еще в каком-то прегрешении; седьмой - за обвинение его во всех тайных и явных грехах, да и все остальные, оклеветанные подобным же образом, также ненавидят Андротиона... (62) Я знаю, что все те люди, которых этот человек так тяжко оскорбил, считали эйсфору необходимым расходом: подвергаясь подобному бесчестию и грубому обращению, они тяжело все это переживали. Я знаю и то, что вы избрали Андротиона для взыскания денег, а не для того, чтобы он упрекал людей за случившиеся с ним несчастья и публично позорил их. Если даже эти несчастья действительно имели место, ты не имел права о них говорить (ведь каждому из нас часто выпадает на долю то, чего бы мы не хотели). А если ты их выдумал, без всяких на то оснований, то можно ли назвать наказание, которого бы ты не заслужил? (63) Отсюда вы с еще большим основанием можете заключить, что каждый гражданин ненавидит этого человека не за то, что он взыскивал с них деньги, а за тяжкие оскорбления и поношения, жертвой которых эти люди стали. Сатир, попечитель верфей, взыскал в вашу пользу не семь талантов, а тридцать четыре с этих же самых людей и из этих денег экипировал выплывшие в море корабли.[29] Но по этой причине и он сам не назовет кого-либо своим врагом, и те лица, с которых он взыскивал деньги, не испытывают к нему никаких враждебных чувств. И это естественно: ведь Сатир только выполнял то, что ему было приказано. Ты же, Андротион, добившись власти и распоясавшись поэтому, решил обрушиться с ложными обвинениями и гнусными оскорблениями на людей, отдавших большие суммы денег на нужды государства, -· людей, которые намного тебя превосходят по своим качествам и происходят из самых порядочных семейств. (64) Смогут ли поверить собравшиеся здесь судьи тому, что ты все это творил ради их же пользы, и взять на себя ответственность за те гнусные и жестокие поступки, которые ты совершил? Скорее они должны возненавидеть тебя по этой причине, чем тебя спасать. Человек, старающийся сделать что-либо для государства, должен следовать его обычаям и нравам, а вам, граждане афинские, следует заботиться о благополучии именно таких людей и ненавидеть подобных Андротиону. Хотя вы и сами, вероятно, это сознаете, я все же буду говорить об этом. В зависимости от того, к каким людям вы станете питать симпатии и заботиться об их благополучии, такое же мнение будет складываться и о вас самих.
(65) Что упоминавшееся здесь взыскание денег происходило вовсе не ради вашей пользы, я и это постараюсь сейчас вам ясно показать.[30] Если кто-нибудь спросит Андротиона, кто, по его мнению, приносит больше вреда государству - те, кто, возделывая землю и ведя скромный образ жизни, оказались должниками по эйсфоре из-за необходимости кормить детей, хозяйственных домашних расходов, других литургий или же те, кто раскрадывает и пускает на ветер средства, получаемые от союзников - то он, хотя и лишен стыда, все же не дойдет до такой степени наглости, чтобы заявить, будто должники по эйсфоре совершают большее преступление, чем разворовывающие общественное достояние. (66) Ты, мерзкий человек, занимаешься политической деятельностью уже более 30 лет. За это время многие стратеги и ораторы совершили государственные преступления и были судимы этими судьями, причем одни из них за свои преступления поплатились жизнью, другие бежали и стали изгнанниками. Почему же тебя никто ни разу не видел в роли обвинителя кого-либо из них, почему ты не проявил и тени негодования по поводу ущерба, нанесенного государству - ты, столь самоуверенный и красноречивый? Но зато ты проявил необыкновенное старание там, где ты получил возможность нанести тяжкие обиды столь многим людям! (67) Желаете ли вы, граждане афинские, чтобы я назвал вам причину таких его поступков? [Дело в том, что он имеет свою долю в доходах, незаконно добываемых за ваш счет, а также наживается от взыскиваемых сумм.[31] В своей ненасытной жадности он пожинает двойной урожай с государства. Разумеется, навлечь на себя ненависть многих людей, совершивших мелкие проступки, гораздо опаснее, чем восстановить против себя немногих людей, совершивших тяжкие преступления; нельзя также добиться популярности в народе, подмечая ошибки многих, вместо того чтобы следить за немногими. И все же причиной такого поведения Андротиона является именно то, о чем я вам говорил.[32]] Он прекрасно знает, что принадлежит к кругу этих людей, то есть преступников, но вас он ни во что не ставит. Вот почему он обращается с вами таким образом, (68) Даже если бы вы, граждане афинские, согласились с тем, что являетесь государством рабов, а не людей, считающих себя достойными повелевать другими -- то и в этом случае вы не стали бы терпеть от него оскорбления, которыми он на городской площади осыпал всех сразу, метеков и афинян, подвергая их аресту и заключая в тюрьму, вопя на народных собраниях с ораторской трибуны и называя рабами и потомками рабов тех, кто гораздо лучше его и происходит от более достойных родителей. Он спрашивал, неужели же тюрьма выстроена для того, чтобы оставаться без применения? И я охотно согласился бы с твоим заявлением, Андротион, поскольку ведь именно оттуда твой отец, с оковами на ногах, пустился... в пляс[33] во время торжественной процессии праздника Дионисий. В общем никто не сможет перечислить все его бесчинства, такое множество их он совершил. За все их вкупе надо подвергнуть его наказанию, соответствующему его преступлениям, чтобы это послужило напоминанием для всех остальных политических деятелей о необходимости соблюдать умеренность в своих поступках.
(69) Кто-нибудь скажет: "Клянусь Зевсом, это лишь одна сторона политической деятельности Андротиона, во всех же прочих делах он проявил себя достойным образом..." Однако и все остальные его действия по отношению к вам оказались такими, что уже названные факты могут служить лишь ничтожным поводом к враждебным чувствам, которые должны возникнуть - против него. О чем бы я мог вам, если хотите, напомнить? О том, как он готовил к процессии священные сосуды? О том, как он погубил венки? Или о его "великолепных успехах" в изготовлении фиал? Да ведь только за одни эти преступления (если бы даже он никакого другого вреда государству не причинил) он трижды, а не один раз заслуживает смерти! Он повинен и в святотатстве, и в нечестии, и в воровстве, и во всех самых опасных преступлениях.
(70) Значительную часть его речи, в которой он старался вас надуть, я оставляю в стороне. Заявляя, что листья венков осыпались от времени и испортились (как будто это были листья, фиалок или роз, а не сделанные из золота), он убедил вас их переплавить. При сборе недоимок по эйсфоре он внес предложение о том, чтобы это совершалось в присутствии государственного раба в качестве контролера, доказывая свою честность (в то время как каждый из внесших деньги сам практически становился контролером).[34] Когда же дело коснулось венков, которые он превратил в лом - Андротион свою "честность" демонстрировать не стал, но сам стал выступать одновременно и в роли оратора, и в роли золотых дел мастера, и в роли казначея, и в роли контролера! (71) Если бы ты во всех случаях в своей деятельности добивался полного доверия к себе, тогда бы ты не был подобным образом изобличен как явный вор. Ныне для соблюдения справедливости при сборах эйсфоры ты требуешь, чтобы государство доверяло своему рабу, а не тебе: когда же ты занимаешься неким другим делом и самовольно распоряжаешься священными сокровищами (а некоторые из них были посвящены божеству не на нашей памяти) - ты не предлагаешь принимать такие меры предосторожности, как при сборе эйсфоры! Так разве не ясно, с какой целью ты все это сделал? Я думаю, что ясно. (72) Обратите внимание, граждане афинские, также и на то, как он в течение всего этого времени уничтожал прекрасные и достойные завистливого подражания надписи - посвящения государству, приказав вырезать вместо них нечестивые и странные. Как я полагаю, вы все видели внизу на ободках венков вырезанные слова: "Союзники награждают народ за его мужество и справедливость" или "Союзники богине Афине награду за победу", или венки от разных государств: "Такие -то, спасенные народом, награждают "народ..." (как, например, "Освобожденные эвбеяне награждают народ венком" или- же такая надпись: "Конон из добычи, взятой в морском сражении с лакедемонянами"). Таковы были надписи на венках. (73) И вот эти надписи, служившие причиной величайшего восхищения и побуждавшие к честолюбивому соревнованию, исчезли вследствие уничтожения самих венков. На фиалах же, которые вот этот человек, погрязший в разврате, изготовил для вас взамен этих венков, вырезана следующая надпись: "Изготовлены попечением Андротиона". Так имя человека, торговавшего своим телом и по этой причине в соответствии с законами лишенного права даже входить в храм, оказалось запечатленным на фиалах, помешенных в священном месте! Очень похоже на прежние надписи, не правда ли? И также побуждает к честолюбивому соревнованию? (74) [Здесь можно усмотреть три опаснейших преступления, совершенных этими людьми. Они похитили у божества венки, исчезло чувство благородного соперничества и восхищения нашим государством, внушенное подвигами, о которых напоминали венки, пока они существовали, немалой славы лишились по их вине те, кто эти венки посвятил (они лишены теперь и самой надежды на благодарность с нашей стороны, если бы захотели напомнить о своих подвигах). И эти люди, совершив столь опасные и столь многочисленные преступления, дошли до такой степени бесстыдства и дерзости, что напоминают об этих своих преступлениях как о совершенных ими прекрасных деяниях на общественном поприще, и один из них надеется на оправдание, опираясь на поддержку другого,[35] а тот восседает рядом и не провалится сквозь землю от стыда за свои преступления![36]]
(75) Этот человек со своей алчностью к деньгам не только лишен стыда, но и совершенно невежествен, не понимая того, что венки являются символом доблести, тогда как фиалы и подобные им предметы служат лишь признаком богатства. Венок, сколь бы мал он ни был, внушает такие же честолюбивые устремления, как и большие венки, тогда как сосуды для питья или курильницы, если даже они и представлены в изобилии, лишь распространяют славу о богатстве обладающих ими людей. А если кто и станет важничать, обладая немногими подобными предметами, то почет, которого он надеется добиться благодаря им, окажется для него настолько недостижимым, что он скорее прослывет круглым невеждой. Этот же человек,[37] уничтожив символы славы, сотворил символы богатства, стоимость которых незначительна, а сами они вас недостойны. (76) Он не сознавал и того, что наш народ никогда не проявлял страсти к приобретению богатства - напротив, мы всегда стремились к славе как ни к чему другому в мире. Свидетельством же этому является следующее: наш народ, собрав у себя огромные богатства по сравнению с другими эллинами, употребил их на дела, доставившие ему славу и честь; внося деньги из собственных средств, мы никогда не уклонялись от опасности, ценя славу превыше всего. Вследствие этого наш народ обладает бессмертными ценностями: это и слава его подвигов, и красота сооружений, посвященных памяти о них, таких, как Парфенон, Пропилеи, галереи, верфи. И это не пара амфорисков, не три или четыре золотые побрякушки, каждая ценой в мину, которые ты, когда это тебе придет в голову, вновь предложишь перелить. (77) Наши предки посвятили эти сооружения богам, не вымогая десятины у сограждан, не делая того, что навлекало бы на них проклятия врагов; они не взимали двойных сумм эйсфоры и управляли государством, не прибегая к услугам таких советников, к которым обращаешься ты, Андротион. Напротив, они одерживали победы над врагами и оправдали надежды всех честных людей, добившись единодушия в государстве, оставив по себе бессмертную славу, изгоняя из народных собраний людей, которые вели образ жизни, подобный твоему. (78) Вы же, граждане афинские, дошли до такой степени простодушия и легкомыслия, что, имея перед глазами подобные примеры, не стремитесь им подражать, но избираете попечителем священных сосудов Андротиона - Андротиона, о Земля и боги! И подобный нечестивый поступок вы считаете чем-то незначительным. Я же, напротив, полагаю, что человек, которому предстоит вступать в храм и касаться руками священных очистительных сосудов и корзин, на долю которого выпала забота о священных обрядах - должен соблюдать нравственную чистоту не определенное количество дней, но всю свою жизнь - всю свою жизнь не совершать таких поступков, которыми переполнена вся биография этого человека.
[2] Текст схолии в этом месте испорчен. В переводе принято чтение, предложенное Жюреном (см. указ. изд. Г. Вайля. С. 15).
[3] Согласно представлениям древних греков, общение с убийцей является преступным актом (ср. речь XXI «Против Мидия». 188).
[4] Имеется в виду, по-видимому, начало войны, которую обычно называют «Беотийской». Она окончилась Каллиевым миром в 371 г. до н. э.
[5] Вика шла на корм скоту, и люди употребляли ее в пищу только в экстремальных условиях.
[6] Имеется в виду Андротион.
[7] Эта фраза доставляла затруднения комментаторам уже в античности. Гарпократион в своем словаре пишет под словом α̉νελου̃σα ... α̉υτη̃: «Выражение Демосфена в речи «Против Андротиона». Так как это место неясно и недостаточно по смыслу, разные люди толкуют его по-разному. В изданиях Аттика написание здесь двойное...» (далее следуют два варианта чтения этого места, из которых ни один не дает удовлетворительного смысла). Наиболее вероятное его толкование дал Жюрен, поставивший запятую после слова του̃τον и отнесший это местоимение к казначею, — читая в конце фразы αυ̉τή. Наш перевод следует этому толкованию. Смысл фразы заключается в том, что казначей должен был избираться народом, но Совет, нарушив закон, сам его избрал — тем самым взяв на себя ответственность за его растрату.
[8] Уличенные в нарушении этого закона лишались политических прав. Все, что мы знаем об этом законе, основано на речи Эсхина «Против Тимарха».
[9] Имеется в виду требование Андротиона открыто высказать эти обвинения в присутствии шести архонтов-фесмофетов.
[10] Эпангелия — заявление, направленное против оратора, потерявшего право выступать перед народом из-за своего порочного поведения, но нарушившего этот запрет.
[11] В Афинах существовал закон, согласно которому обвинитель, собравший в пользу своего обвинения менее одной пятой от общего числа голосовавших судей, платил штраф в 1000 драхм.
[12] По-видимому, здесь идет речь о разглашении тайны Элевсинских мистерий. Евмолпиды были знатным жреческим родом в Элевсине, расположенном вблизи Афин аттическом городке, где справлялись мистерии в честь богинь Деметры и Персефоны: они были частью афинских государственных культов. Разглашение тайны этих мистерий каралось смертью. Евмолпиды поставляли ответственных лиц, ведавших мистериями, гиерофантов. В культовых вопросах род Евмолпидов считался в Афинах высшим авторитетом.
[13] Андротион назван оратором Κάλος καθγα̉ὸς, в ироническом смысле. Этот термин был популярен в кругах афинской аристократии, обозначая идеального гражданина, совершенного в физическом и духовном отношении.
[14] Имеется в виду έ̉νδειξις — так в аттическом процессе называлась особая жалоба, подававшаяся против лиц, совершивших поступок, который не соответствовал их юридическому положению и был им запрещен законом.
[15] έ̉πιεικής — «порядочный», «приличный». Так называли людей своего круга зажиточные и родовитые граждане Афин, противопоставляя себя простому народу. Термин был популярен в среде учеников Аристотеля, у приверженцев его школы («перипатетиков»). Аристотель считал их благонамеренными гражданами, которые и должны были, по его мнению, определять политическое лицо государства. Здесь Демосфен, употребляя этот термин в неодобрительном смысле, старается таким путем завоевать симпатии простых людей, составлявших большинство среди присяжных афинского суда.
[16] В оригинале местоимение αυ̉τόν, но весь контекст говорит за то, что речь идет об Андротионе, а не об Архии.
[17] Слова ά̉ς υ̉πὲρ υ̉μω̃ν ο̉λίγους ει̉σπρα̃ξαι φήσει имеют еще и особый подтекст. В афинском политическом лексиконе слово ο̉λίγοι часто обозначало олигархов, богачей.
[18] Слова τω̃ν μὴ τιθέντων τὰς ει̉σφοράς большинство издателей берут в квадратные скобки: скорее всего, это маргинальная глосса, вкравшаяся в текст. Эйсфора — чрезвычайный военный налог, взимавшийся с имущества афинских граждан и метеков (жителей Афин, не имевших гражданских прав). Размеры и порядок взимания эйсфоры представляют собой один из темных вопросов экономической жизни Афин классической эпохи. О проблемах, связанных с этим вопросом, см. Глускина JI.M. Проблемы социально-экономической истории Афин IV века до н. э. Л., 1975. С. 119 и след.
[19] Названная Демосфеном цифра вызывала известные подозрения у исследователей. Она слишком велика для сумм, взимавшихся в течение одного года, но кажется слишком недостаточной для срока в 23 года, отделяющих время произнесения речи от архонтства Навсиника. Но если учесть, что это был экстраординарный налог, вводившийся каждый раз особым решением народного собрания (см.: Демосфен III.4; XIV.27; XXII.48; XXIV.161), то указанная сумма может считаться приемлемой. Вероятно, в каждом отдельном случае устанавливалась сумма и порядок взимания этого экстраординарного налога. Попытки ряда исследователей доказать, что это был прогрессивный или пропорциональный налог, не увенчались успехом. См. по этому поводу: Глускина JI.M. Указ. соч. С. 119 и след.
[20] Навсиник был архонтом в 378/377 г. до н. э. При нем в систему взимания эйсфоры были внесены существенные изменения, характер которых, однако, не удается выяснить до конца.
[21] του̃ καλου̃ καγαφου̃ τούτου. О значении термина, употребленного здесь оратором в ироническом смысле, см. выше, примеч. 13.
[22] Евктемон был, по-видимому, одним из рядовых сборщиков, назначавшихся в Афинах по жребию. Андротион обвинил его в хищениях и добился того, что была избрана чрезвычайная комиссия, уполномоченная собрать недоимки. В комиссии было 10 членов, одним из которых оказался Андротион, как видно из текста речи «Против Тимократа» (XXIV.179).
[23] Одиннадцать — коллегия по уголовным делам, которая в Афинах ведала содержавшимися в тюрьме узниками, карала смертью осужденных на смерть, представляла суду описи конфискуемого имущества граждан (см.: Аристотель. Афинская полития. 52).
[24] τω̃ν ά̉λλων έ̉νεκα. «Personne n’a pu expliquer ces mots d’ une maniere satisfaisante» — пишет Вайль в примечании к этим словам. Представляется, однако, что повода к такому заключению текст речи в этом месте не дает.
[25] Одержав победу в Пелопоннесской войне (431—404 гг. до н. э.), спартанцы поставили у власти в Афинах комиссию из 30 самых ярых олигархов, которые в историю Афин вошли под именем «Тридцати тиранов». Они установили в Афинах террористический режим.
[26] Имеется в виду развратное поведение Андротиона, о котором речь шла. в § 21.
[27] Метеки вносили эйсфору с одной шестой части своего имущества. Однако некоторые исследователи полагают, что они платили такие же суммы, что и граждане Афин, плюс еще дополнительный налог в одну шестую имущества. См.: Глускина Л. М. Указ. соч. С. 139 и след.
[28] ο̉συφείλετο ε̉ξ α̉ρχη̃ς. Последнее слово можно понять и как указание на начало его политической деятельности.
[29] Триерархи должны были оснащать корабли, которым предстояло вести боевые операции на море. Как можно заключить из этого места речи «Против Андротиона», Сатир взыскал с триерархов, не обеспечивших своевременную оснастку кораблей, требуемые для этой цели деньги, которые он и употребил на экипировку кораблей.
[30] Конец речи «Против Андротиона» почти дословно совпадает с текстом речи «Против Тимократа» (XXIV.172—186).
[31] В большинстве рукописей в этом месте стоят глаголы во множественном числе — μετέχονσι υ̉φαιρου̃νται и т. д. Контекст речи, однако, этому противоречит. Поэтому многие издатели приходят к выводу, что здесь имеет место вставка из речи «Против Тимократа».
[32] Разночтения рукописей и совпадение текста с указанным выше местом речи «Против Тимократа» (§ 174) заставляет большинство издателей заподозрить здесь интерполяцию (взята в квадратные скобки).
[33] В подлиннике непереводимая игра слов — ε̉ξορχησάμένος, «пустился в пляс», вместо созвучного и ожидаемого ε̉ξερχόμενος, «пустившись в бега». Демосфен намекает на бегство отца Андротиона, являвшегося государственным должником, из афинской тюрьмы (ср. выше, § 33, 56). Глагол «пустился в пляс» употреблен потому, что участники торжественной процессии праздника Дионисий пели и танцевали. В праздник Дионисий заключенным в афинской тюрьме предоставлялась кратковременная свобода, которой и воспользовался с целью побега отец Андротиона.
[34] По словам оратора, Андротион старался показать, что его деятельность по сбору эйсфоры проходит под контролем государства, но необходимости в таком контроле, по мнению оратора, не существовало.
[35] Имеется в виду Тимократ, имя которого в речи, однако, не упоминается.
[36] Неожиданный переход в этой части речи к разоблачению уже не одного Андротиона, а двух противников, не поддается объяснению. Так как текст этого параграфа почти дословно совпадает с § 182 речи «Против Тимократа», многие издатели считают, что здесь имеет место вставка из речи «Против Тимократа» (XXIV).
[37] Имеется в виду Андротион.
Написана Демосфеном в 352 г. для Евтикла.
Содержание Либания
(1) Афиняне предоставили гражданские права Харидему из Ореоса, предводителю наемников и стратегу Керсоблепта, фракийского царя, как за благодеяния, которые он оказал афинянам, так и за еще большие благодеяния, на которые афиняне рассчитывали от него в будущем- В связи с этим Аристократ подготовил для Совета проект постановления следующего содержания: "Если кто убьет Харидема, виновник должен быть арестован в любом государстве, находящемся в союзе с афинянами. Если же кто-нибудь попытается освободить арестованного, будь это государство или частное лицо, то оно подлежит исключению из Союза". Против этого постановления выступил Евтикл, которому написал речь Демосфен. Он заявил, что это постановление, во-первых, противоречит законам, потому что оно упраздняет судебное разбирательство и сами суды, устанавливая наказание сразу же после совершения проступка. Во-вторых, предоставление Харидему подобной награды не принесет пользы афинянам. "Из-за этого постановления мы потеряем Херсонес", - заявил он. Каким образом это произойдет, покажет сама речь. В ней дается характеристика и самой личности Харидема. Оратор доказывает, что Харидем не заслужил награды, и притом именно такой.
Другое содержание
Эвбея - остров, расположенный напротив Аттики, который тянется вдоль Беотии и Фокиды до Афет (Афеты - местность в Фессалии). Нам известно, что на Эвбее было много городов и одним из городов Эвбеи был Ореос. Граждан Ореоса называют ореитами. Харидем, предводитель наемников, служивший у афинян, был ореитом (предводитель наемников - это лицо, содержащее наемные войска и находящееся у кого-то на службе). По этой причине и Харидем назывался предводителем наемников, ибо содержал войско, состоявшее на службе у Афинского союза. Таким образом, Харидем был предводителем наемников, состоявших на службе у афинян, зятем Котиса, фракийского царя, а также стратегом на службе у этого царя. (2) Некогда Котис захватил Херсонес, владение афинян. По смерти Котиса его сын Керсоблепт поделил Фракийское царство с двумя другими властителями, Берисадом и Амадоком. Керсоблепт держал у себя на службе стратегом Харидема как родственника, у Берисада же служил некий Афинодор, родом афинянин из дема Алопеки. У Амадока служили два стратега, Симон и Бианор. Каждый из царей старался лично оказать благодеяние афинянам, чтобы заручиться поддержкой с их стороны. Когда Харидем посоветовал им, чтобы они сообща решили отдать афинянам Херсонес, цари послушались его совета и отдали его афинянам. Проведав об этом, афиняне наградили Харидема золотым венком как благодетеля государства и предоставили ему гражданские права. Узнав о том, что он завоевал любовь афинян, Харидем поставил их в известность через некоего Аристомаха о своем намерении отдать им Амфиполь, отняв его у Филиппа, если афиняне обеспечат его безопасность и против него не будет совершено покушение. (3) Некий афинянин, Аристократ, пользовавшийся влиянием, внес проект постановления следующего содержания: человек, который предпримет покушение на жизнь Харидема, должен быть арестован, то есть насильно уведен и подвергнут наказанию. Если же кто-нибудь освободит арестованного - будь то государство или частное лицо, говорится далее, и, так сказать, вступится за него, он будет лишен права афинского союзника. Евтикл из дема Триасий выступил против этого постановления как порочного, противозаконного и составленного ради человека, который такой чести не заслуживает. Взяв у Демосфена речь и заплатив за нее золотом, он выступил против Аристократа. (4) Видя, однако, что простое изложение сути дела обладает убедительностью, но уязвимо вследствие того, что принцип выгоды часто одерживает верх над представлением, достоин ли награды тот или иной получатель ее (а это особенно сильно дает себя знать, когда речь идет о стратегах, пользующихся славой и оказывающих благодеяния государству, как, например, в случае с Харидемом, стратегом Керсоблепта, женатым на его сестре и стяжавшим славу благодетеля афинян в делах с Херсонесом, за это ставшим стратегом афинского государства) - оратор избрал другую тему, проявляя присущее ему мастерство красноречия. Вплетая ее в свое изложение, он волнует слушателей, заявляя, что постановление составлено с целью лишить государство обладания Херсонесом, возвращение которого является лишь видимостью. Так как Херсонес принадлежит одновременно и Керсоблепту и афинскому народу, Демосфен, желая лишить Харидема предоставленной ему награды, вводит тему о делах, связанных с Херсонесом, чтобы возбудить подозрения слушателей. Он заявляет, что Аристократ по злому умыслу составил это постановление для того, чтобы Харидем, которого ни один из царей из страха перед афинянами не посмеет тронуть, вновь вернул Херсонес Керсоблепту.
Вот что можно сказать о содержании речи.
Речь
(1) Пусть никто из вас, граждане афинские, не подумает, будто я из личной вражды - которой у меня совершенно нет - собираюсь ныне выступить с обвинением против этого самого Аристократа и что какой-то ничтожный, малозначительный проступок побудил меня столь энергично ввязаться из-за него в дело, которое навлечет на меня ненависть. Но если я рассуждаю справедливо и мой взгляд на вещи верен, причиной моего беспокойства является Херсонес. Я хочу, чтобы вы прочно владели им, чтобы вы не были обмануты и вновь его лишились. (2) Если вы действительно хотите получить верное представление о существе этого дела и вынести по предъявленному обвинению приговор, соответствующий законам, вам всем необходимо прислушаться не только к тем словам, которые содержатся в постановлении, но и принять во внимание возможные последствия, причиной которых они станут.
Если бы у вас была возможность, прослушав соответствующие разъяснения, сразу же распознать существо злонамеренных действий, то вы, вероятно, с самого начала сумели бы избежать обмана. (3) Но поскольку одна из наших постоянных бед состоит в том, что некоторые лица выступают с такими речами и проектами постановлений, цель которых - усыпить вашу бдительность и уничтожить даже малейшие ваши подозрения, то не следует особенно удивляться, если мы сумеем доказать, что и это постановление составлено таким же образом: для виду гарантируя личную безопасность Харидему, оно в действительности лишает наше государство справедливых и прочных гарантий обладания Херсонесом.
(4) Поэтому вам, граждане афинские, естественно надлежит отнестись к моим словам с вниманием и благосклонно выслушать все, о чем я буду говорить. Я не принадлежу к числу тех, кто привык постоянно вам надоедать своими речами, кто вершит судьбы нашего государства и пользуется при этом вашим доверием. Я берусь доказать, что речь идет о деле величайшего значения, поэтому вы все в меру своих сил должны оказать мне поддержку и с вниманием меня выслушать. Тогда вы и положение спасете, и добьетесь того, что любой из нас, простых людей, без опаски будет считать себя способным принести пользу государству. Он будет в этом уверен тогда, когда он перестанет бояться взять слово для выступления перед вами. (5) Ведь ныне многим опасающимся этого людям, может быть не столь искушенным в искусстве красноречия, но на деле более достойным гражданам, чем эти ораторы, и на ум не придет высказать свое мнение о деле, которое касается всех нас. И я сам - знайте это! - поостерегся бы (клянусь всеми богами) выступить с этим обвинением, если бы не считал величайшим позором стоять в стороне и хранить молчание в такой момент, видя, как некоторые лица готовы нанести государству непоправимый ущерб, хотя прежде, когда я был триерархом и плавал в Геллеспонт, я выступал с обвинениями в адрес некоторых лиц, которые, как я считал, совершали преступления, наносившие вам ущерб.
(6) Мне хорошо известно, что некоторые считают Харидема благодетелем государства. Но если я смогу открыть вам все, что я хочу и что мне известно о его деятельности, мне, я полагаю, удастся доказать, что он не только не является благодетелем нашего государства, но, напротив, ненавидит его больше всех других людей, что составившееся о нем мнение совершенно противоположно тому, что он представляет собой на самом деле. (7) Если бы самое большое преступление Аристократа, граждане афинские, состояло лишь в его чрезмерной заботливости об этом человеке, каким является (как я собираюсь это показать) Харидем, проявившейся в его проекте постановления, - это выразилось в определении особой ответственности, противоречащей законам, в случае нанесения какого-либо ущерба Харидему - то я сразу же стал бы говорить только об этом, чтобы вам стало ясно, насколько не соответствует такое постановление истинным качествам этого человека. Но в этом постановлении заключена другая, гораздо большая несправедливость, которую вам необходимо распознать и которой вы должны остерегаться.
(8) Прежде всего мне надо объяснить и показать вам, какие обстоятельства доставили вам прочное обладание Херсонесом. В свете этих событий вам станет ясно и существо совершенной несправедливости. Заключаются же они в следующем. После смерти Котиса во Фракии воцарились три царя вместо одного, Берисад, Амадок и Керсоблепт. В итоге между ними начались раздоры, они стали льстить вам и заискивать перед вами. (9) Тогда некоторые лица попытались положить конец этим раздорам, граждане афинские, и передать Керсоблепту всю власть над страной, свергнув с престола других царей. Они договорились между собой о составлении проекта постановления. Если его послушать, они выглядели людьми, совершенно далекими от того, чтобы попытаться совершить подобное дело; в действительно же они более всего стремились добиться именно этого, как я сейчас покажу. (10) После того как один из царей, а именно Берисад, скончался и Керсоблепт, нарушив данную им клятву и договор, который он с вами заключил, начал войну против детей Берисада и Амадока, выяснилось, что Афинодор будет поддерживать детей Берисада, а Амадока - Симон и Бианор (Афинодор был свойственником Берисада, и Симон и Бианор - свойственниками Амадока). (11) Лица, о которых я говорил выше, стали думать, как заставить этих людей остаться в стороне от разворачивающихся событий, а когда наследники Берисада и Амадок окажутся без поддержки, сделать так, чтобы Харидем, готовившийся возвести на престол Керсоблепта, мог беспрепятственно подчинить ему всю страну...[1] Вначале они решили добиваться от вас постановления, согласно которому тот, кто попытается его убить, должен быть подвергнут аресту, а также того, чтобы Харидем был избран вами стратегом. (12) Ведь против вашего стратега и Симон, и Бианор вряд ли решились бы поднять оружие, поскольку они являются гражданами вашего государства и проявляли заботу о вас и в других случаях.
Афинодору же, родом афинскому гражданину,[2] и на ум не пришло бы что-либо подобное, не говоря уже о том, чтобы навлечь на себя обвинение согласно с проектом постановления. Это обвинение было бы непременно им предъявлено, если бы что-нибудь случилось с Харидемом. В результате, поскольку цари оказались лишенными поддержки, а им самим была бы гарантирована безопасность, они смогли бы легко изгнать их из страны и захватить над нею власть. (13) О том, что именно таков был их план, что именно такими были их цели, ясно свидетельствуют сами факты. Одновременно с началом военных действий к нам прибыл посол, этот самый Аристомах из Алопеки, который выступил перед вами в народном собрании и распространялся на различные темы - восхваляя Керсоблепта и Харидема, рассказывая, как дружественно настроены они по отношению к вам. (14) Он заявлял, что Харидем является единственным человеком, способным вернуть государству Амфиполь, и советовал избрать его стратегом. Уже был подготовлен ими проект постановления и совместными усилиями готовилась для него почва, чтобы после того, как вы поверите обещаниям и надеждам, которыми соблазнял вас Аристомах, народ сразу утвердил бы это постановление и никаких дальнейших препятствий не возникало. (15) Можно ли было составить более ловкий и коварный план, с помощью которого одни цари были бы низвергнуты, а другой, которого они желали возвести на престол, захватил бы всю власть над страной? План, который вселял бы страх и опасения навлечь на себя судебное преследование тем стратегам, которые обязаны были оказать поддержку оставшимся двум соперникам (такого преследования они должны были опасаться по причине этого самого постановления)? План, который подобным образом развязывал бы руки и предоставлял гарантию безопасности тому стратегу, который готовил воцарение одного человека, вся деятельность которого полностью противоречила вашим интересам? (16) То, что проект постановления был подготовлен именно с такими целями, видно не только из моих слов, но и из самого постановления, которое является великолепным тому свидетельством. Написав "если кто убьет Харидема" и не считая нужным упомянуть, чем Харидем в это время занимался, делом для нас полезным или нет, он сразу же добавил: "того следует подвергнуть аресту и вывести из владений союзников". (17) Но ведь ни один человек из числа наших врагов или врагов Харидема никогда не вступит на территорию наших союзников, убив Харидема или не убив. Постановление о наказании убийцы грозит, таким образом, не нашим врагам. Напротив, тот, у кого это постановление вызовет тревогу и кто будет настороже, опасаясь по необходимости стать нашим врагом, принадлежит к числу наших друзей и врагов Харидема, если тот предпримет против нас враждебные действия. Такими людьми и являются Афинодор, Симон, Бианор, цари Фракии, любой другой, кто захочет обязать вас своими благодеяниями, выступая против Харидема, когда тот попытается выступить против ваших интересов.
(18) Такова суть дела, граждане афинские, ради которого и был составлен проект постановления, чтобы обманутый народ его утвердил, и причина, по которой мы выступили с данным письменным обвинением, желая воспрепятствовать их замыслам. Поскольку я обещал привести доказательства по трем пунктам моего обвинения (во-первых, что проект постановления противоречит законам, во-вторых, что он принесет вред государству, и, в-третьих, что лицо, в пользу которого составлен проект постановления, недостойно такой награды) - будет справедливо предоставить слушателям право выбора, с чего следует начать, что поставить на второе место и чем закончить. (19) Итак, смотрите сами, о чем вы хотите услышать прежде всего, чтобы именно с этого я и начал свою речь. Вы хотите, чтобы я начал с доказательств противозаконности проекта постановления? Тогда я буду говорить именно об этом.
То, о чем я вас прошу и чего добиваюсь от всех вас - и справедливо, как я склонен думать, - заключается в следующем. Пусть никто из вас, граждане афинские, поскольку вы введены в заблуждение относительно Харидема и считаете его благодетелем, не отнесется враждебно, упорствуя в собственном мнении, к моим словам относительно законности этого проекта постановления. Не отказывайтесь сами по этой причине подать свой голос в соответствии с клятвой, Которую вы дали, а также предоставьте мне возможность дать вам разъяснения по всем вопросам, по которым я хочу высказаться. Выслушайте меня именно таким образом, и смотрите сами, справедливо ли то, о чем я буду говорить.
(20) Когда я стану говорить о законах, вам следует, оставив в стороне то, ради чего составлено это постановление, а также то, каков этот человек, обратить внимание только на одно, и ни на что другое, а именно: противоречит ли законам это постановление, или же оно им соответствует. Когда я стану рассматривать его деятельность и подробно объяснять, каким способом он ввел вас в заблуждение, тогда обратите внимание на факты, которые я стану приводить, являются ли они подлинными или вымышленными.
(21) Когда же я перейду к вопросу, полезно ли для государства это постановление или же вредно, вы должны, оставив в стороне все остальное, обращать внимание только на то, справедливы ли доводы, которые я стану приводить, или же нет. Если вы будете слушать меня, соблюдая эти условия, вы сами сумеете принять наилучшее решение, рассматривая все стороны дела по отдельности, а не сваливая все в кучу, и мне самому будет легче выступать перед вами с разъяснениями по поводу всего того, что я хочу здесь высказать. Все они будут краткими.
(22) Возьми вот эти законы и огласи их, чтобы, опираясь на них, я мог доказывать противозаконность действий этих людей.
(Закон из числа законов Ареопага об убийстве)
"Совету Ареопага надлежит рассматривать дела об умышленном убийстве, умышленном нанесении увечий, поджоге и отравлениях, если кто-либо погубит человека, дав ему яд".[3]
(23) Остановись. Вы слышали, о чем гласит закон и что говорится в постановлении, граждане афинские. Я назову сейчас самый легкий способ, позволяющий вам самим разобраться в том, что надо считать противоречащим законам, а именно вы должны учесть, к какому разряду людей принадлежит лицо, в пользу которого составлено это постановление, является ли этот человек иностранцем, метеком или гражданином? Если мы назовем его метеком, мы погрешим против истины, если иностранцем - мы поступим несправедливо (почетный дар нашего народа, предоставленный ему, в силу которого он стал гражданином, должен оставаться действительным). Итак, представляется, что мы в нашем дальнейшем изложении существа дела должны считать его гражданином. (24) Следите же, во имя Зевса, на каком простом и справедливом доводе я буду основываться. Я отношу Харидема к тому разряду людей, среди которых его собираются удостоить наивысшей почести, какая не предоставляется даже нам, являющимся гражданами по рождению, и которая не должна быть ему предоставлена как противоречащая законам. Что же это за почесть? Та самая, которую обвиняемый предлагает в своем проекте постановления. Закон гласит, что Совету Ареопага надлежит разбирать дела об убийстве, преднамеренном нанесении увечий, поджоге и отравлениях, если кто-нибудь погубит человека, дав ему яд. (25) Законодатель, сделав оговорку "если погубит", тем не менее устанавливает необходимость судебного разбирательства, без которого, по его определению, совершивший преступление не должен быть подвергнут какому-либо наказанию. Тем самым он проявил, граждане афинские, глубокое уважение к религиозным установлениям всего нашего государства. Почему? Да потому, что невозможно, чтобы все мы точно знали, кто является убийцей. Принимать подобные преступления на веру без судебного разбирательства, по одному заявлению обвинителя, он считал крайне опасным делом, полагая необходимым при определении наказания за преступления наличие нашей убежденности в том, что преступление совершено, и уверенности, основанной на точном знании (основанной на всех доказательствах), что обвиняемый действительно виновен в совершении преступления. Только тогда, но не ранее, при условии полной осведомленности в существе дела, можно в соответствии с основами религиозной морали определять меру наказания. (26) Вдобавок к этому он полагал, что до судебного процесса все определения вины, как, например, "если кто убьет", "если кто совершит святотатство", "если кто совершит предательство", и все остальные, подобные этим, являются лишь формулами обвинения. Когда же лицо, привлеченное к суду, будет изобличено в совершении преступления, лишь тогда они становятся обозначением преступления. Законодатель считал недопустым определять наказание лишь по формуле обвинения, а только на основании судебного разбирательства. По этой причине он написал: "если кто-нибудь совершит убийство, судить должен Совет" - и не стал писать того, что должно быть решено Советом, когда обвиняемый будет изобличен в совершении преступления. (27) Так действовал законодатель, а как поступил автор постановления? Он написал: "Если кто-нибудь убьет Харидема". Он сохранил то же определение вины, что и законодатель, написав слова "если кто-нибудь убьет"; но то, что он добавил, решительно отличается от замысла законодателя, так как он снял условие о судебном преследовании и сразу же потребовал ареста обвиняемого. Пренебрегая положением закона об определении судилища, он без суда и следствия передает обвиняемого в руки обвинителей, с тем, чтобы они поступили с ним по своему усмотрению - когда вина обвиняемого еще далеко не установлена. (28) Тем, кто его арестует, дозволено подвергать его пыткам, истязать, взыскивать деньги, хотя все это ясно и определенно запрещено в последующем законе. Этого нельзя делать даже по отношению к лицам, уличенным в убийстве, вина которых доказана. Огласи им сам последующий закон.
(Закон)
"Убийцу разрешается или убивать на земле отечества,[4] или подвергнуть аресту, как гласит закон, начертанный на первом аксоне.[5] Подвергать же пыткам его не разрешается, как не разрешается и взыскивать с него выкуп или требовать от него двойного возмещения стоимости вреда, причиненного им. Архонты же в соответствии с личной юрисдикцией каждого должны передавать дело в суд по желанию каждого. Расследовать же дело должен суд присяжных".
(29) Вы слышали, о чем говорит закон, граждане афинские. Смотрите же и обратите особое внимание на то, как прекрасно и в высшей степени благочестиво составил свой закон законодатель. Он применяет слово "убийца", но называет убийцей в первую очередь того, кто уже изобличен в совершении этого преступления на основании судебного приговора. Никто не должен именоваться убийцей до того, как будет изобличен в совершении подобного преступления и осужден за него. Где он об этом говорит? И в упомянутом выше законе и в этом. (30) Написав в упомянутом выше законе "если кто-нибудь убьет", он определил, что судопроизводство по этому делу принадлежит Совету, а в этом законе, употребив слово "убийца", он указал, какое наказание должно быть ему назначено. Когда речь идет об обвинении, он называет место судебного разбирательства, а когда преступник уже осужден и должен именоваться убийцей, он определяет меру наказания. Итак, у него идет речь только о тех лицах, которые уже осуждены. Что же он о них говорит? "Разрешается убить их и подвергать аресту". (31) Требует ли он тем самым, чтобы убийцу арестовал обвинитель и держал у себя? Или в любом другом месте, куда его захотят увести? Отнюдь нет! Тогда как? А так, "как сказано в первом аксоне", - говорит законодатель. Что же это означает? Об этом вы все точно осведомлены. Право наказывать смертью беглецов, виновных в совершении убийства,[6] принадлежит фесмофетам, и в прошлом году вы все видели, как был ими арестован преступник прямо в народном собрании. Итак, закон требует, чтобы преступник был арестован и приведен к ним. (32) В чем же состоит различие между таким арестом и арестом, который произвел сам обвинитель? Оно состоит в том, что арест и содержание у фесмофетов передают преступника во власть закона, тогда как арест, произведенный обвинителем, передает преступника в распоряжение последнего. В первом случае наказание преступника происходит в соответствии с законом, во втором - в соответствии с волей арестовавшего. И конечно, существует большое различие между тем, как наказание определяется законом, и тем, как оно осуществляется врагом осужденного. (33) Законодатель заявляет: "Нельзя пытать осужденного или наказывать денежным штрафом". Что это означает? Запрет подвергать пыткам, как всем известно, означает, что осужденного нельзя бичевать, заключать в оковы или производить над ним подобные действия, а запрещение денежного штрафа означает отказ от требования уплаты выкупа в виде денег, ибо древние обозначали словом "выкуп" - деньги.[7]
(34) Так закон определил, какие меры наказания применимы к убийце, уже осужденному за совершенные им преступления, и где они должны приводиться в исполнение. Назвав отечество пострадавшего, закон точно предписывает только одну, и никакую другую, меру наказания и не указывает никакого другого места для исполнения приговора, кроме названного выше. Составитель же постановления, напротив, не дал никаких точных определений и поступил совсем наоборот. Написав слова: "Если кто убьет Харидема", он добавляет: "убийца подлежит аресту в любом месте".
(35) Что же ты этим хочешь сказать? В то время как законы разрешают арестовать уже осужденного только на земле отечества пострадавшего, ты пишешь в своем проекте постановления, что обвиняемый без всякого суда подлежит аресту в любой союзной стране? И это в то время, как законы даже на земле отечества запрещают насильно уводить обвиняемого, ты же разрешаешь арестовать его в любом месте! Одновременно, признав его подлежащим немедленному аресту, ты разрешил делать с ним все, что запрещено законом: взыскивать с него деньги, подвергать пыткам и всяческим оскорблениям. Человек, арестовавший обвиненного, может сам его и убить. (36) Можно ли еще яснее изобличить человека в противозаконности сделанных им заявлений и опасности предложенных им постановлений, чем указанным образом? Перед вами две фразы: "Если кто-нибудь убьет" (направленная против лиц, которым предъявлено обвинение) и "если кто-нибудь станет убийцей" (направленная против уже осужденных за такое преступление). Ты в своем постановлении используешь формулу, предъявляемую к обвиняемому, но наказание, которое законы запрещают применять даже к осужденным, ты предлагаешь применять к лицам, вина которых судом еще не доказана. Ты совершенно исключил промежуточную стадию между обвинением и наказанием. Эта промежуточная стадия между обвинением и наказанием - судебный процесс, о котором ты в своем проекте постановления нигде не упоминаешь.
(37) Огласи последующие законы.
(Закон)
"Если кто-нибудь убьет виновного в убийстве или будет обвинен в убийстве такого человека, лишенного доступа к пограничному рынку, к участию в гимнастических состязаниях и к амфиктионийским жертвоприношениям, то совершивший такой поступок подлежит такому же судебному преследованию и наказанию, как если бы он убил афинянина. Расследование такого дела должны производить эфеты".[8]
Вам необходимо ясно отдавать себе отчет, граждане афинские, чего добивался тогда законодатель, предложивший этот закон. Вы увидите, как тщательно он все обдумал и определил в соответствии с духом законности. (38) "Если кто-нибудь убьет виновного в убийстве, - заявляет он, - или будет обвинен в убийстве такого человека, лишенного доступа к пограничному рынку, к гимнастическим состязаниям и амфиктионийским жертвоприношениям, то совершивший такой поступок подлежит такому же судебному преследованию и наказанию, как если бы он убил афинянина. Расследование же должны производить эфеты". Что все это означает? Законодатель полагал, что обвиненному в совершении убийства и изобличенному в этом преступлении, если ему удастся сбежать и спасти свою жизнь, должно быть запрещено возвращение на родину. Но убийство его, где бы он ни находился, должно считаться противозаконным поступком. В чем заключалась цель законодателя? Он полагал, что, если мы станем убивать сбежавших на чужбину, другие будут убивать тех, кто прибежит к нам. (39) А если такое допустить, то несчастным не остается никакого шанса на спасение.[9] К чему сводится этот шанс? Он сводится к тому, что, сбежав из отечества пострадавших от него лиц, он может безопасно жить как чужестранец там, где он никому никакой обиды не причинил. Чтобы предотвратить грозящую беду, чтобы поставить предел наказаниям за совершенные преступления, законодатель написал: "Если кто-нибудь убьет виновного в убийстве, лишенного доступа к пограничному рынку..." Что он подразумевал под этим? Конечно, границы отечества этого человека! Как я полагаю, на этом месте в древние времена сходились жители пограничных селений, как из наших, так и из поселений граничащих с нами государств - по какой причине он и употребил выражение "пограничный рынок". (40) Далее он применил выражение "к участию в амфиктионийских жертвоприношениях". Почему он лишил убийцу права участвовать и в них? Он изгнал убийцу из всех общественных мест, куда при жизни был открыт доступ убитому - прежде всего из отечества павшего от его руки человека, из всех общественных мест и святынь отечества, добавив пограничный рынок в качестве границы, которую ему запрещено было пересекать, затем запретив ему участие в собрании амфиктионов. Ведь убитому, поскольку он был эллином, был открыт доступ и к ним.[10] "И к участию в гимнастических состязаниях". Почему? Потому что гимнастические состязания в Элладе являются общими для всех,[11] поскольку доступ к ним был открыт для всех, он был открыт и павшему от руки убийцы. Поэтому доступ к ним убийце должен быть воспрещен. (41) Итак, доступ убийце ко всем этим общественным местам законодатель запретил. Если же за пределами упомянутых мест кто-либо убьет его, то совершивший этот поступок, по определению законодателя, несет такую же ответственность за него, как если бы он убил афинянина. Законодатель не назвал отечества изгнанника, ибо к названию этого государства он не должен иметь отношения, но лишь указал на преступление, в котором тот оказался повинен. Соответственно этому он говорит: "Если кто-нибудь убьет совершившего убийство". Затем, назвав места, доступ к которым ему воспрещен, он указал название государства в целях законного обоснования наказания, написав: "подлежит такому же судебному преследованию, как если бы он убил афинянина", поступив совсем не так, как человек, составивший данный проект постановления. (42) Разве не следует считать верхом жестокости, если в то время, как закон разрешает изгнанникам жить в безопасности (за исключением тех мест, куда, как я уже указал, доступ им запрещен), находится человек, который предлагает выдать их на расправу, отнимая у них то благо сочувствия, на проявление которого несчастные могут рассчитывать со стороны лиц, не пострадавших от их преступлений (хотя, поскольку никто не знает своей судьбы, совершенно неясно, кому не придется самому рассчитывать на подобное сочувствие). Теперь, если убийцу Харидема (допуская, что это событие произошло), в свою очередь, убьют другие, когда он будет им выдан на расправу, оказавшись изгнанником и лишенным прав, (43) то эти лица сами будут повинны в совершении убийства, повинен будешь и ты! Ведь в законе написано: "Если кто будет обвинен в убийстве", поэтому и тебя обвинят как лицо, своим постановлением подстрекающее к убийству. Таким образом, если мы не станем вас преследовать по суду после того, как все это произойдет, мы будем вынуждены жить в обществе оскверненных людей. С другой стороны, если мы станем вас преследовать, мы будем вынуждены действовать в противоречии с тем, что постановили сами. Можно ли назвать это мелочью, или это как раз и является основанием к тому, чтобы вы отвергли этот проект постановления?
(44) Огласи следующий закон.
(Закон)
"Если кто-нибудь за границей страны станет преследовать человека, повинного в убийстве и покинувшего родину, грабить его законное имущество[12] и арестовывать его, то он должен нести за это такую же ответственность, как если бы он совершил эти действия в пределах нашей страны".
Вот перед вами, граждане афинские, другой закон, гуманный и прекрасно изложенный, который этот человек также явным образом нарушил. (45) Закон гласит: "Если кто-нибудь станет грабить законное имущество человека, повинного в убийстве и покинувшего родину..." Закон имеет в виду покинувших родину людей, совершивших непредумышленное убийство. Откуда это видно? Это видно из того, что в законе говорится о "покинувших родину", а не об изгнанниках, а также из определения их имущества как законного (ведь имущество лиц, совершивших умышленное убийство, подлежит конфискации). Итак, здесь речь идет о нечаянном убийстве. (46) О чем говорит закон? "Если кто-нибудь за границей страны станет преследовать человека и грабить законное имущество..." Что означает "за границей страны"? Это означает, что всем лицам, запятнанным убийством, запрещено пересекать границу отечества того, кто пал от их рук. Закон разрешает преследовать и арестовывать убийцу до пределов этой страны; за пределами ее он не позволяет делать ни того, ни другого. Если же кто-нибудь преступил этот закон, то законодатель потребовал для него такого же наказания, как если бы он поступил несправедливо с человеком, остающимся на родине,[13] написав: "нести такую же ответственность, как если бы он совершил эти действия дома". (47) Теперь если кто-нибудь спросит этого самого Аристократа (не посчитайте этого вопроса глупым), во-первых, о том, уверен ли он, что кто-нибудь убьет Харидема или же он окончит свою жизнь по какой-либо другой причине - то, я полагаю, он не найдет ответа на этот вопрос. Предположим, однако, что его убьют. Тогда знаешь ли ты, будет ли убийство преднамеренным или случайным? А также убьет ли его чужестранец или кто-либо из сограждан? Ты и на этот вопрос не можешь ответить с уверенностью. (48) Поэтому, составляя проект постановления, ты должен был бы написать "если кто-нибудь убьет" и добавить "преднамеренно" или "случайно", совершив преступление" или "по праву", "чужестранец" или "гражданин" - с той целью, чтобы в случае совершения убийства убийца мог получить по заслугам в соответствии с законами, а не ограничиться, клянусь Зевсом, указанием на преступление и припиской "должен быть арестован". Какую границу действия этой приписки ты наметил, выразившись подобным образом, в то время как упомянутый закон совершенно ясно запрещает преследовать виновного за пределами границы государства (ты же разрешаешь преследовать его повсюду)? (49) Закон не только не разрешает арестовать виновного за пределами государственных границ, но и не позволяет его преследовать. А на основании твоего постановления всякий желающий сможет арестовать совершившего непреднамеренное убийство, выданного таким образом на расправу, и насильно доставить его в отечество пострадавшего. Разве ты не уничтожаешь тем самым все человеческие установления, пренебрегая мотивами, позволяющими различать дурное и хорошее? (50) Заметьте, что такой подход к судебному делу носит всеобщий характер и применяется не только при решении связанных с убийством вопросов. "Если человек ударит другого, - гласит закон, - нанеся первым удар... при этом, если он защищался, он не преступил закона".[14] "Если человек поносит другого словами... - и закон далее добавляет, - ложными обвинениями". При этом, если эти обвинения правдивы, человек не несет ответственности. "Если кто-нибудь совершит преднамеренное убийство..." При этом закон отмечает, что если убийство было нечаянным, то это не одно и то же преступление. Мы найдем повсюду мотивировку поступка, которая положена в основу дела. У тебя же этого нет, а только просто написано: "Если кто убьет Харидема, то должен быть арестован". При этом остается неясным, совершено ли убийство нечаянно или на справедливом основании, при самозащите или при условиях, когда законы разрешают убить, или по каким-то иным причинам... (51) Читай следующий закон.
(Закон)
"Не подлежит ответственности по делу об убийстве человек, выступивший с обвинением против изгнанника, если кто возвратится в те места, куда ему воспрещен доступ".[15]
Этот закон, граждане афинские, как и все остальные выдержки из общего свода законов об убийстве, которые были нами приведены, принадлежит Драконту. Следует рассмотреть, о чем он говорит. Закон гласит, что против лиц, выступивших с заявлением об убийце, вернувшемся в места, куда ему воспрещен доступ, дело об убийстве возбуждать нельзя.[16] Закон устанавливает здесь два правовых положения, и оба они нарушаются вот этим человеком, составившим проект постановления. Первое заключается в том, что разрешено выступать с заявлением против убийцы, но доносителю не разрешается арестовать его и уводить. Второе сводится к тому, что так поступать разрешается с изгнанниками, вернувшимися туда, куда им воспрещен доступ, а не вообще в любом месте, кто где захочет. (52) Куда же воспрещен им доступ? В то государство, откуда он сбежал. Где об этом сказано со всей ясностью? Закон гласит: "Если кто возвратится..;" Это положение нельзя относить к какому-либо другому государству, кроме того, откуда человек сбежал. Откуда человек не сбегал с самого начала, туда ему нет необходимости и возвращаться... Закон предоставил возможность выступать с заявлением тогда, когда человек возвратится в государство, куда ему воспрещен доступ. Он же написал в своем постановлении "подлежит аресту" - и даже там, куда ни один законе не запрещает удаляться в изгнание.
(53) Читай другой закон.
(Закон)
"Если человек нечаянно совершил убийство во время гимнастических состязаний, или взяв верх над противником на дороге,[17] или нечаянно во время сражения,[18] или убьет кого-нибудь, застигнув этого человека у своей жены, или у матери, или у сестры, или у дочери, или у наложницы, от которой он намерен иметь свободнорожденных детей, то такой человек не должен быть удален в изгнание по причине совершенного им убийства".
Хотя существует множество законов, граждане афинские, которые нарушены рассматриваемым постановлением, но ни один из них не нарушается им в большей степени, чем только что прочитанный. В то время как закон таким образом совершенно ясно указывает и приводит примеры, при каких условиях убийство разрешено, обвиняемый полностью пренебрег всем этим и предписал меру наказания вне зависимости от того, по какой причине совершено убийство. (54) Но обратите внимание на то, как справедливо и прекрасно даны определения различным обстоятельствам: отличительные черты каждого из них даны законодателем с самого начала. Если кто-нибудь совершил убийство, принимая участие в гимнастических состязаниях, он не совершил преступления по его определению. Почему он так решил? А потому, что в основу своего решения он положил не сам факт, а намерение совершившего. В чем оно состояло? В том, чтобы одержать победу над живым соперником, а не убивать его. Если этот противник не обладал достаточной силой, чтобы выдержать тяжесть борьбы за победу, то он сам оказался виновен в своей гибели, решил законодатель, и поэтому он не назначил за подобное убийство судебного разбирательства и наказания. (55) То же самое он говорит о "совершившем убийство во время сражения, по незнанию", отрицая в подобном случае наличие состава преступления. И это прекрасное решение! Если я, приняв кого-то за врага, убил его, то я по справедливости заслужил лишь то, чтобы меня жалели и мне сочувствовали; но за это я не должен привлекаться к судебной ответственности. Законодатель говорит: "Застигнув его у своей жены, или у матери, или у сестры, или у дочери, или у наложницы, от которой он намерен иметь свободнорожденных детей..." Человека, убившего такого преступника, законодатель также освободил от наказания. И он принял, граждане афинские, самое справедливое решение, оправдывая его. (56) Почему он так поступил? Потому что защищал тех, ради которых мы сражаемся с врагами, - чтобы они не терпели от врагов оскорблений, бесчестия и позора, законодатель разрешил убивать и друзей, если они, нарушая законы, оскорбляют и развращают наших близких. В самом деле, поскольку не происхождение делает людей нашими друзьями или врагами, но совершаемые ими дела и поступки, закон разрешил обращаться как с врагами с теми людьми, кто выступает против нас с враждебными целями. И ведь поразительно, что при наличии стольких условий и обстоятельств, "при которых разрешается убивать любого другого человека, Харидема - единственного из всех людей - даже при подобных обстоятельствах убивать нельзя! (57) Действительно, предположим, что волею судьбы (это случалось и с другими людьми) ему придется оставить Фракию и поселиться где-либо в демократическом государстве. Хотя у него уже не будет возможности совершать беззакония, какие он себе позволяет в большом количестве, он все же в угоду своему нраву и вожделениям начнет совершать подобные поступки, о которых я говорил выше. Разве в этом случае людям не придется молча сносить от Харидема оскорбления и дерзости? Ведь у них по причине этого самого постановления не будет возможности безнаказанно убить его или привлечь к судебной ответственности, руководствуясь законами! (58) И если кто-нибудь возразит: "Где же такое может произойти?" то мне ничто не помешает ответить: "А кто посмеет убить Харидема?" - Но нам нет нужды сейчас ставить эти вопросы. Поскольку постановление, против которого ныне выдвинуто обвинение, касается события, еще не имевшего места, - такого, о котором еще никому не известно, произойдет ли оно или нет, то пусть неизвестность, таящаяся в будущем, послужит общим основанием, чтобы допустить возможность и того и другого. Мы же со своей стороны, уповая на будущее, как и свойственно людям, станем рассматривать дело под тем углом зрения, что и та и другая возможность может осуществиться. (59) Отвергнув этот проект постановления, вы оставляете за собой, если с этим человеком что-нибудь случится, возможность преследовать виновника на основании существующих законов. Напротив, утвердив его, вы лишаете сограждан, если этот человек совершит преступление против одного из них, возможности добиться справедливости, опираясь на закон. Так что со всех точек зрения это постановление незаконно и является таким, отмена которого принесет только пользу. (60) Читай следующий закон.
"Если кто-нибудь в порядке самозащиты убьет на месте преступления другого человека, застигнутого за грабежом и насилием и нарушающего законы, то за это убийство тот, кто его совершит, ответственности не несет".
Это закон о том, в каком случае допустимо убийство. Он требует, если кто-нибудь в порядке самозащиты убьет на месте преступления другого человека, застигнутого за грабежом и насилием, чтобы совершивший такое убийство ответственности за него не нес. Обратите внимание, во имя Зевса, как мудро он составлен. Написав в законе "на месте преступления" и оговорив до этого условия, на которых допустимо убийство, законодатель не предоставил времени на измышление каких-нибудь причин и отговорок. Написав "в порядке самозащиты", законодатель поясняет, что он освободил от ответственности пострадавшее лицо и никого другого. Закон предоставил защищающемуся право убить преступника на месте, тогда как автор постановления не добавил никаких пояснений и написал только "если кто-нибудь убьет", даже в том случае, если он будет при этом иметь право на такой поступок, если законы ему это право предоставляют. (61) Но, может быть, мы в данном случае занимаемся крючкотворством? Кого в действительности станет грабить, над кем будет совершать насилия, нарушая законы, Харидем? Да над всеми людьми! Вы, разумеется, знаете, что все, кто обладает войском, грабят и совершают насилие над теми, которых они считают слабее себя, требуя от них денег. И разве это не чудовищно, о Земля и боги, разве это явно не противоречит законам, не только записанным, но и неписаным, общечеловеческим, если я не буду иметь права защищаться (когда со мной, грабя мое добро, станут обращаться как с врагом) от грабителя и насильника, если в этом случае будет запрещено убить Харидема? Если тот, кто его убьет (когда он, нарушая законы, станет грабить и совершать насилия над людьми, отбирая у них имущество) - должен быть арестован, закон гарантирует человеку, убившему грабителя на месте преступления, полную безнаказанность?!
(62) Читай следующий закон.
"Если начальник или частное лицо будут уличены в том, что они нарушают это установление или что они вносят в него изменения, то эти люди должны быть лишены гражданской чести, сами они и их дети, а имущество их должно быть конфисковано".[19]
Вы слышали, граждане афиняне, о чем прямо говорит закон. "Если начальник или частное лицо будут уличены в том, что они нарушают это установление или что они вносят в него изменения, то эти люди должны быть лишены гражданской чести, сами они и их дети, а имущество их должно быть конфисковано". Можно ли подумать, будто замысел законодателя был ничтожным по значению и ложным по своей сути, когда он гарантировал его применение, запретив его нарушить или изменять? А вот этот самый Аристократ, ничуть не принимая его в расчет, и изменяет и нарушает его. В самом деле, разве это не изменение закона, когда автор постановления предоставляет любому право преследовать убийцу, находящегося за пределами досягаемости законных судилищ и за границами государства (куда ему запрещен доступ), и выдает его с головой, не предоставляя ему даже слова в свою защиту? Что же это, как не прямое нарушение закона, если все положения, включенные им в проект постановления, прямо противоположны по смыслу тем, которые сформулированы в законах?
(63) Он нарушил не только эти законы, граждане афинские, но и множество других, которые мы не оглашали здесь из-за их обилия. Подводя итог, хочу сказать следующее. Сколько ни существует законов, на основании которых разбираются дела об убийствах, - требующих вызова на суд, свидетельских показаний, принесения клятв тяжущимися сторонами, заключающих в себе различные другие предписания - все они без исключения нарушаются этим постановлением, каждое из положений которого противоречит законам. В самом деле, поскольку там нет и речи о вызове в суд, судебном разбирательстве, свидетельских показаниях о случившемся, принесении клятвы, но сразу же за предъявлением обвинения определено и наказание, причем такое, какое запрещено законами, то можно ли охарактеризовать это постановление по-другому? А ведь все эти предписания, которые упомянуты выше и содержатся в законах, должны выполняться пятью судилищами.[20] (64) Но, клянусь Зевсом, кто-нибудь, возможно, скажет, что все эти предписания ничего не стоят и сами по себе несправедливы, а то, что написал этот человек, справедливо и прекрасно. Однако я не знаю другого постановления, которое бы у нас принималось, более опасного, чем это. Напротив, нигде на свете, сколько ни существует судов, не найти более справедливых и достойных уважения, чем упомянутые выше наши суды. Хочу кратко пояснить свою мысль. Если ее высказать, она сможет внушить людям стремление подражать нашему государству, принесет ему почет, доставит удовольствие слушателям. Начав с того, что более всего будет способствовать пониманию существа дела, я перейду и к награде, предоставленной Харидему.
(65) Это мы, граждане афинские, предоставили Харидему гражданские права, и благодаря этой награде он получил одновременно и доступ в священные и светские учреждения, возможность пользоваться законами и всеми теми правами, которыми мы обладаем сами. Много существует у нас учреждений, каких не найти нигде в другом месте, но одно из них является совершенно исключительным и особо почитаемым - это суд Ареопага. О нем существует много прекрасных преданий, облеченных в форму мифа, таких историй, какие нельзя рассказать ни об одном другом судилище, и которым мы сами являемся свидетелями. Из всех этих историй полезно выслушать одну или две в качестве примера. (66) И вот древнейшее предание, завещанное нам традицией. Только в одном этом суде боги разрешили расследовать дела об убийстве, требовать удовлетворения по ним и предоставлять его, и сами заседали в нем судьями по возникшей между ними тяжбе. Как повествуется в предании, Посейдон потребовал удовлетворения от Ареса за своего сына Галирротия,[21] а в деле между Эвменидами и Орестом приговор выносили двенадцать богов.[22] Таковы древние предания. Что же касается последующих времен, то расследование дел об убийстве было единственным правом Ареопага, на которое не осмелились покушаться ни тиран, ни олигархия, ни демократия,[23] но все считали себя менее способными вынести справедливое решение по этим делам, чем члены Ареопага в их поисках истины и справедливости. К указанным обстоятельствам необходимо добавить, что только здесь, в этом суде, никто никогда не мог доказать несправедливость вынесенного приговора - выступал ли он в качестве обвиняемого при получении обвинительного приговора или в качестве обвинителя, иск которого был отвергнут судилищем. (67) И вот, пренебрегая этим стражем справедливости, приговорами, выносимыми в соответствии с законами, составитель вышеупомянутого постановления предоставил живущему ныне Харидему полную свободу делать все, что он захочет, а в случае, если с ним что-нибудь случится - предоставил его близким повод к клеветническим обвинениям. Смотрите же, как обстоит дело в свете указанных обстоятельств. Все вы, разумеется, знаете, что в суде Ареопага, где согласно законам разрешено разбирать и действительно разбираются дела об убийствах, каждый человек, выступая с обвинением против совершившего такое преступление, прежде всего обязан принести клятву, призывая погибель на самого себя, на потомков и на свой дом. (68) И этот человек приносит такую клятву, но не обычным способом, но таким, какого мы не встретим во всех остальных подобных случаях, а именно стоя у тел жертвенных животных - кабана, барана и быка,[24] и при условии, что они заколоты соответствующими лицами и в дни, когда это положено делать (как в отношении времени, так и исполнителей все установленные обычаем предписания исполняются). Но даже после принесения подобной клятвы лицу, ее принесшему, не оказывается полного доверия. Если его изобличат во лжи, он принимает на себя, на своих детей и потомков всю тяжесть наказания за клятвопреступление и уже ничего более добиваться не может. (69) Но если его обвинение окажется справедливым и он добьется осуждения лица, совершившего убийство, то даже в этом случае обвинитель не имеет права распоряжаться личностью осужденного, и наказание последнего производится в соответствии с законами теми людьми, которым надлежит приводить в исполнение приговор. Обвинитель имеет право только наблюдать за наказанием осужденного в соответствии с вынесенным на основании законов приговором, и не более того. Таковы права, предоставленные обвинителю. Обвиняемому надлежит точно таким же образом приносить клятву, и после первой речи он имеет право удалиться в изгнание. Этому не могут воспрепятствовать ни обвинитель, ни судьи, ни кто-либо другой.[25] (70) По какой причине, граждане афинские, все так устроено? Да потому, что установившие эти законы с самого начала, кто бы они ни были - герои или боги, не стремились жестоко преследовать попавших в беду несчастных людей, но постарались из соображений гуманности облегчить их участь, насколько это было возможно. И вот в то время, как существуют такие прекрасные установления, соответствующие принятым законам, составитель этого постановления открыто все это нарушил. В его постановлении ровным счетом ничего не содержится из того, что установлено в данном случае нашими законами.
Итак, я хочу, во-первых, отметить, что мы имеем здесь дело с одним судом, законам которого, как записанным, так и существующим в устной традиции, противоречит указанное постановление. (71) Но оно окажется открыто нарушающим законы и другого суда, того, что находится в Палладии, где разбираются дела о непредумышленных убийствах. Здесь рассмотрение судебного дела также сводится, во-первых, к принесению клятвы, во-вторых, к произнесению речей, в-третьих, к решению, которое выносит суд (обо всем этом также нет никаких упоминаний в постановлении, составленном этим человеком). Если же обвиняемый признается виновным и устанавливается, что именно он совершил преступление, то судьба преступника и здесь будет зависеть не от обвинителя, но от закона. (72) Чего же требует закон? "Уличенный в непредумышленном убийстве должен покинуть страну в оговоренный обычаями и законами срок и по дороге, оговоренной этими же законами и обычаями. В изгнании он должен находиться до тех пор, пока не добьется прощения от кого-либо из родственников погибшего".[26] После этого закон предоставлял ему право вернуться, но не так, как тому заблагорассудится, но по установленному обычаю, в соответствии с которым он должен принести жертву, пройти очищение от убийства и выполнить все другие обряды, определенные законом. Все предписания этого закона, граждане афинские, совершенно справедливы. (73) Справедливо и то, что закон установил менее суровое наказание за непредумышленное убийство, чем за умышленное, как и то, что он предоставил возможность преступнику беспрепятственно покинуть страну, тем самым заставляя его удалиться в изгнание. Справедливо и то, что, возвращаясь из изгнания, он должен совершить умилостивительные жертвы и очиститься в соответствии с предписаниями некоторых религиозных законов. Наконец, справедливо и то, что мы здесь во всем руководствуемся законами, и вообще все здесь устроено прекрасно. И все эти предписания, с такой верностью основам справедливости установленные древними законодателями, нарушил составитель этого самого постановления - столь бесстыдно пренебрегает он двумя влиятельными и важными судилищами, а вместе с ними и установлениями, завещанными нам всем предшествующим временем!
(74) Помимо указанных судилищ, есть еще и третье, самое священное из всех и внушающее наибольший страх. В его ведении - дела лиц, признавшихся в совершении убийства, но заявивших при этом, что они действовали в соответствии с законом. Это судилище при Дельфиний.[27] Мне представляется, граждане судьи, что законодатель, заложивший основы уголовного права, стремился в первую очередь определить, следует ли считать любое убийство беззаконным и нечестивым поступком, или же существует случай, когда убийство следует считать справедливым - вспоминая при этом, как Орест, признавшийся в убийстве матери, был по решению богов, выступавших судьями в этом деле, полностью оправдан. Это убийство было признано ими справедливым. Ведь боги не могли принять несправедливого решения! Поскольку законодатель придерживался такого мнения, он зафиксировал и ясно определил случаи, при которых убийство является справедливым поступком. (75) Но обвиняемый не сделал никакого исключения и, написав "если кто-нибудь убьет Харидема", безоговорочно требует изгнания убийцы, даже если тот будет иметь законное право так поступить, даже тогда, когда законы предоставляют ему это право. Все человеческие дела и произносимые людьми речи имеют два характерных признака, а именно: справедливы ли они или несправедливы. Один и тот же поступок или одна и та же речь не могут одновременно обладать обоими этими признаками. (И в самом деле, как же они могут оказаться справедливыми и в то же время - несправедливыми?) Мы оцениваем каждый поступок или речь исходя из того, каким из этих двух признаков они обладают. Если эти поступки или речи окажутся несправедливыми, они считаются дурными и низкими, если же справедливыми - то добрыми и прекрасными. Ты же, не принимая во внимание ни одного из этих двух признаков, написав "если кто-нибудь убьет", но оставив причину убийства неопределенной, сразу же потребовал ареста убийцы, явно пренебрегая названным выше третьим судом и законами, лежащими в основе его деятельности.
(76) Помимо упомянутых, существует еще и четвертое судилище, у Пританея. В его ведении находятся следующие дела. Если камень, кусок дерева, железа или подобный предмет, упав на человека, убьет его, а другой человек, не знающий, кто метнул этот предмет, имеет в своем распоряжении только предмет, которым было произведено убийство, то жалоба против указанных предметов подается в этот суд.[28] И если считается нечестивым оставить без- осуждения даже неодушевленный и лишенный разума предмет, повинный в таком преступлении, тем более было бы нечестивым и опасным изгонять человека, велением судьбы имеющего общую с нами природу, обвиненного в таком преступлении, без защитительной речи и решения суда - возможно, даже и не нарушившего законы или даже, если судьбе угодно, и допустившего (я готов признать это) нарушение...
(77) Но обратите внимание еще на одно, пятое судилище, которым обвиняемый пренебрег, - на то, что у Фреатто.[29] В этом месте, граждане афинские, закон повелевает творить суд над теми людьми, кто, став изгнанником по причине непредумышленного убийства и еще не получив прощения от изгнавших его лиц, обвиняется в свершении другого убийства, на этот раз предумышленного. И хотя ему воспрещен доступ на родную землю, законодатель, установивший этот порядок, не пренебрег и его интересами: из-за того, что он прежде совершил подобное преступление, законодатель не счел такое обстоятельство достаточным основанием к направленному против обвиненного обвинительному заключению. (78) Законодатель считал необходимым добиться того, чтобы благочестивое дело свершилось[30] и убийца также не был лишен возможности выступить с речью и предстать перед судом. Что же он установил? Судьям, которым предстояло разбирать это дело, он повелел приходить туда, куда был разрешен доступ убийце, отведя для этой цели место у моря, называемое Фреатто. Там убийца, подплыв на корабле, выступает с речью перед судьями, не ступая при этом на землю* судьи же выслушивают его и выносят свое решение, находясь на суше. И если убийца признается виновным, он подвергается справедливому наказанию за совершение предумышленного убийства; если же его оправдывают, его наказанию не подвергают, но оставляют в силе прежнее наказание, согласно которому он приговорен к изгнанию. (79) Ради чего все это так тщательно оговорено и устроено? Вводя такие установления, законодатель считал в равной мере нечестивым оставлять безнаказанным совершившего преступление и изгонять невиновного без судебного процесса. И если такое внимание и забота уделяются лицам, уже однажды осужденным за убийство, - чтобы обеспечить для них право выступить с речью, предстать перед судом и использовать все другие права в соответствии с законами, в связи с выдвинутыми против них позднее, после их осуждения, новыми обвинениями, то следует считать вопиющей несправедливостью предложение выдавать на расправу обвинителям человека, виновность которого еще не доказана и по делу которого судебного решения не вынесено (совершил ли он преступление или не совершил, а если даже совершил, то было ли оно непредумышленным или умышленным...).
(80) В добавление ко всем упомянутым выше способам справедливого воздаяния за преступление существует еще и шестой, которым обвиняемый точно так же пренебрег, составляя проект вот этого самого постановления. Предположим, что человек не знал всех этих способов преследования преступника, о которых было сказано выше, или уже истекло время, в течение которого они должны были применяться, или же по какой-либо иной причине он не стал использовать предоставленные ему возможности добиться наказания убийцы. Но если он видит, как убийца свободно заходит в храмы и гуляет по агоре, то он имеет право арестовать его и отвести в тюрьму, но не домой или в какое-нибудь другое место, как предлагаешь ты. Арестованного нельзя подвергать никаким наказаниям до суда. Если же он будет признан виновным и осужден, он должен быть наказан смертью, а если арестовавший его не соберет пятой части голосов в пользу своего обвинения, то он должен будет уплатить штраф в тысячу драхм. (81) Но составитель постановления ничего подобного не написал и предоставил обвинителю возможность безнаказанно выступать с обвинением, а обвиненному - быть выданному для расправы сразу же без суда и следствия. И если какое-либо частное лицо или целое государство окажет поддержку столь многочисленным установлениям (о которых я только что рассказал), чтобы их сохранить, столь многочисленным и оставленным без внимания судилищам (которые я только что называл: их создателями были боги, после чего все люди прибегают к их помощи на протяжении всего последующего времени), и освободит человека, ставшего жертвой насилия и беззакония, то указанное выше лицо или целое государство составитель названного постановления предлагает исключить из союзного договора. И им он не дал возможности выступить с речью в свою защиту или обратиться в суд немедленно, без суда и следствия, подвергая их наказанию. Можно ли найти более опасный или более противозаконный проект постановления, чем этот?
(82) Но какой закон еще у нас остался? Покажи его! Вот этот? Тогда огласи его!
(Закон)
"Если кто-нибудь погибнет насильственной смертью, то родственники, мстя за его гибель, имеют право взять заложников[31] и держать их под арестом до суда, на котором они должны быть привлечены к ответственности за убийство, или же выдать действительных убийц. Число заложников не должно превышать трех человек".
Хотя у нас, граждане афинские, много прекрасных законов, я не могу назвать другого, которому этот закон уступал бы в справедливости и совершенстве. Обратите внимание на то, как согласуются с духом законности, и гуманности его положения. (83) "Если кто-нибудь погибнет насильственной смертью..." - гласит закон. Поставив на первое место слово "насильственной", он сделал указание, из которого мы понимаем, что человек пал жертвой преступления. Родственники, мстя за него, имеют право взять заложников и держать их под арестом до суда, на котором они должны понести ответственность за убийство, или же выдать действительных убийц - говорится далее в законе. Обратите внимание, как прекрасно сформулировано это положение. Вначале законодатель требует взятия заложников для возбуждения судебного процесса. Затем, если они не хотят подвергнуться суду, закон предписывает выдать действительных убийц. Если же они не хотят ни того, ни другого, закон предписывает держать заложников в количестве трех человек, не более. Вот этому закону полностью противоречит проект постановления. (84) Прежде всего, написав "если кто-нибудь убьет...", он не добавил "совершив преступления" или "применив насилие", вообще ни одного слова. Затем, вместо того чтобы потребовать суда над убийцей, он сразу же написал "подлежит аресту". Помимо этого, в случае, если люди, в среде которых произошло убийство, не явятся на суд или не выдадут убийц, закон повелевает взять заложников в количестве не более трех человек. (85) Напротив, Аристократ своим постановлением оставляет их совершенно безнаказанными и ни единым словом о них не упоминает,[32] а тех, кто предоставит убежище удалившемуся в изгнание (допускаю и такой случай) в соответствии с принятым среди всех людей законом (требующим принимать изгнанников), он исключает из числа союзных государств (если они не выдадут явившегося с мольбой о защите). Таким образом, поскольку он не разъясняет конкретно слов "если кто-нибудь убьет...", не предлагает никакого судебного процесса, не предоставляет права выступать перед судом, требует повсеместной выдачи бежавшего, привлекает к ответственности тех, кто предоставит ему убежище, а не тех, в среде которых произошло убийство, то всем этим он явно нарушил и этот закон.
(86) Читай следующий закон.
(Закон)
"Не разрешается издавать законы, касающиеся лишь одного человека, если они не будут распространяться равным образом на всех граждан Афин".
Только что оглашенный перед вами закон, граждане судьи, не касается дел об убийствах, но он нисколько не уступает своим совершенством любому другому закону. Законодатель, предложивший его, полагал, что так же, как и во всех других областях политической жизни, каждому должны быть предоставлены равные права, точно таким же образом и законы должны одинаково распространяться на всех граждан. Поэтому он и написал: "Не разрешается издавать законы, касающиеся только одного человека, если они не будут распространяться равным образом на всех граждан Афин". Поскольку постановления, по общему признаку, должны составляться в соответствии с законами, тот, кто подготовил частное постановление относительно Харидема таким, что оно не касается всех вас, явно нарушил и этот закон. Ведь- то, чего нельзя включать в закон из-за явного противоречия с существующим законодательством, не может быть законным образом включено и в проект постановления!
(87) Читай закон, следующий за этим. Или все они уже оглашены?
"Ни одно постановление, вынесенное Советом или народным собранием, не может быть поставлено выше закона".
Отложи. Полагаю, граждане судьи, мне не понадобится долго говорить, чтобы доказать, как упомянутое постановление нарушает и этот закон. Разве сможет кто-либо отрицать, что человек, нарушивший столь великое множество законов, составивший постановление, в котором преследуются частные интересы одного человека, не потребовал тем самым поместить свое постановление выше законов?!
(88) Теперь я хочу привести вам в качестве образца одно или два постановления из числа тех, которые составлены в честь подлинных благодетелей государства, чтобы вы могли получить представление, как нетрудно следовать основам справедливости, составляя подобные акты, когда их автор руководствуется только стремлением почтить кого-нибудь и наградить тем, что в нашей власти, а не пытается нанести вред государству и обмануть его граждан под предлогом предоставления подобных привилегий. Огласи эти постановления. Чтобы долго не занимать ваше внимание, из указанных постановлений выбраны те пункты, по которым я обвиняю этого человека. Читай!
(Постановления)
(89) Вы видите, граждане афинские, что они все составлены по одному и тому же образцу. Постановление гласит: "Убийство его должно наказываться точно так же, как убийство афинского гражданина". Эти постановления оставляют в силе законы, рассматривающие случаи подобного рода: они их даже возвеличивают, поскольку предоставляют возможность защиты со стороны этих законов в качестве награды. Совсем наоборот поступил Аристократ, полностью пренебрегший этими законами: ведь он решил, что они ничего не стоят, когда составлял свое постановление. Он показал также, что считает совершенно ничтожной ту награду, которую вы дали Харидему, а именно гражданские права. Поскольку этот человек составил свое постановление так, как будто предполагал, что предоставление гражданских прав радовало вас, а не его, что вы все еще в долгу перед Харидемом (заставляя вас еще и охранять его личность, чтобы Харидем мог безнаказанно творить все, что захочет) то разве можно отрицать, что моя оценка поведения Аристократа вполне заслужена?
(90) Я полностью уверен, граждане афинские, в том, что хотя Аристократ и не сможет отрицать явного расхождения между предлагаемым им постановлением и существующими законами, он попытается отвести самую главную часть обвинения, а именно то, что во всем его постановлении нет ни слова о необходимости судебного процесса, когда предъявляются обвинения подобного рода. Полагаю, что мне не понадобится долго говорить об этом, и я, исходя из самого постановления, со всей ясностью докажу, что он и сам не допускал возможности, что человек, которому предъявлено такое обвинение, предстанет перед судом. (91) Ведь он написал: "Если кто-нибудь убьет Харидема, он должен быть подвергнут аресту, а если кто-нибудь такого человека освободит, будь то частное лицо или государство, то оно должно быть лишено прав союзника" (и не только тогда, когда они откажутся выдать убийцу для суда над ним, но сразу же и без всяких оговорок). В самом деле, если бы Аристократ предполагал необходимость судебного процесса, а не исключал его, он включил бы тогда в свое постановление и меру наказания тем, кто освободит убийцу, не выдавая его для суда.
(92) Как я полагаю, он выдвинет и следующий довод, с помощью которого изо всех сил попытается обмануть вас: а именно тот, что постановление не имеет силы, поскольку оно является только проектом, по закону же постановление Совета сохраняет действие лишь в течение одного года.[33] И если вы его сейчас оправдаете, государство не потерпит никакого ущерба от этого постановления. (93) Вы должны, на мой взгляд, услышав подобное заявление, ясно учитывать, что человек этот составил свое постановление отнюдь не для того, чтобы оно, лишенное силы, не причиняло вам неприятностей: ведь он имел возможность вообще его не предлагать, если бы целью его действий было благо государства! На самом же деле, он составил его для того, чтобы некоторые лица могли обманывать вас и достигать своих целей, прямо противоположных вашим интересам. В действительности же именно мы опротестовали это постановление, добившись отсрочки его обсуждения, а также того, что оно не было утверждено. Было бы по меньшей мере странно, если бы то, за что нас следовало бы поблагодарить, послужило для этих людей спасительным обстоятельством! (94) Помимо всего, это дело не так просто, как можно подумать. Если бы не было других людей, подобных Аристократу, намеревающихся выступать с такими же проектами постановлений, данный случай можно было бы считать делом заурядным. Но поскольку такие лица ныне объявились в большом количестве, то если вы не отмените этого постановления, оно обойдется вам чрезвычайно дорого. Кто же теперь не наберется смелости выступить с проектом постановления, если данный проект будет одобрен? Кто захочет выступить с обвинением против предложений, подрывающих законность? Надо исходить не из того, что это постановление со временем окажется лишенным силы, но помнить о том, что, решая ныне своими голосами судьбу этого проекта постановления и одобрив его, вы тем самым предоставляете гарантию безопасности лицам, намеренным нанести вам ущерб.
(95) Мне совершенно ясно, граждане афинские, что Аристократ не сможет представить простого и справедливого оправдания, да и вообще ничего не сможет сказать в свою пользу, но прибегнет к ложным доводам наподобие того, что такие, мол, постановления в прежние времена принимались очень часто и в пользу многих лиц. Но этот довод, граждане афинские, отнюдь не является основанием для того, чтобы считать предложение этого человека соответствующим законам. Существуют многочисленные приемы, с помощью которых вас так часто вводили в заблуждение. (96) Допустим, например, что какое-либо из позднее отвергнутых постановлений не было опротестовано перед вами в судебном порядке. Разумеется, оно могло войти в силу, но оно тем не менее все равно оставалось бы противозаконным. Предположим другое. Постановление было опротестовано в судебном порядке и избежало осуждения вследствие того, что выступившие против него обвинители не добились своей цели - или из-за того, что они смягчили свои обвинения, или просто не смогли убедить судей. Но ведь и это обстоятельство не делает само постановление соответствующим законам! Может быть, судьи, разбиравшие дело, нарушили свою клятву? Нет, не нарушили! Каким же образом? Я сейчас это объясню. Они дали клятву, что будут судить в соответствии с высшей справедливостью, но представление об этой высшей справедливости зависит от тех речей, которые они должны выслушать. Когда они подавали свои голоса в соответствии со своими представлениями о высшей справедливости, они тем самым соблюдали верность данной ими клятве. (97) Ведь каждый человек, который подал свой голос, не руководствуясь при этом ни враждой, ни другим противоправным поводом, соблюдает верность клятве, которую он дал. Если же причиной его неосведомленности оказалось то, как ему было преподнесено существо дела, то в этом случае он не несет ответственности за свое незнание. Напротив, если человек сознательно совершает предательский поступок по отношению к судьям или же обманывает их, он должен быть проклят. По этой причине глашатай на каждом собрании произносит заклятия не по адресу тех, кто стал жертвой обмана, а в адрес таких людей, которые стремятся своими речами ввести в заблуждение Совет, народ или суд присяжных. (98) Вы не должны выслушивать заявления о том, что такие факты имели место, но лишь о том, как все должно было происходить по справедливости; вы не должны внимать речам о том, как прежние постановления утверждались другими судьями, но требовать от оратора лишь доказательств, что их доводы справедливее ваших собственных в деле, о котором идет речь. А если они не смогут этого сделать, то, как я полагаю, вам дорого обойдется предпочтение, оказываемое вами предложенному другими лицами обманному постановлению, перед вашим собственным мнением по поводу этого дела. (99) К тому же мне представляется совершенно бесстыдным довод, что и прежде, мол, подобные постановления принимались другими лицами. Тебе не следует искать оправдания в том, что и прежде совершалось нечто в нарушение законов, а ты только подражал этому; напротив, в этом случае ты еще в большей степени заслуживаешь осуждения! Так же, как осуждение лиц, вносивших прежде противозаконные предложения помешало бы тебе вносить свои, то и теперь, если ты будешь осужден, никто другой вносить подобные предложения не станет!
(100) Думаю, что и сам Аристократ никак не сможет отрицать того, что составленный им проект постановления противоречит всем законам. Но мне, граждане афинские, приходилось видеть человека, который обвинялся в противозаконной деятельности, был признан виновным на основании законов, но пытался оправдаться тем, что его предложение должно было принести пользу всем: он настаивал на этом доводе, глупом, как я полагаю, если не бесстыдном. (101) Если бы внесенное предложение даже во всех других отношениях оказалось бы полезным, оно все равно было бы вредным, требуя от вас, поклявшихся творить суд в строгом согласии с законами, утвердить постановление, которое сам автор не в состоянии назвать справедливым. Ведь верность данной вами клятве следует ставить выше всяких других соображений. И все же это бесстыдство само по себе может служить неким оправданием. Но человек этот, выступая перед вами, не в состоянии выдвинуть и такого оправдания, поскольку его проект постановления до такой степени противоречит законам, что заключает в себе больше вреда, чем просто правонарушений. (102) Хочу обратить ваше внимание еще и на следующее. Чтобы изложить вам свой довод кратчайшим способом, я приведу один пример, всем вам хорошо известный. Вы знаете, что нашему государству невыгодно усиление и фиванцев, и лакедемонян, а, напротив, выгодно, чтобы первые имели противников в лице фокидян, вторые же - в лице некоторых других.[34] При таком положении вещей у вас создается возможность, обладая наибольшим могуществом, пользоваться безопасностью. (103) Примите же во внимание, что и нашим согражданам, живущим в Херсоне-се,[35] выгодно такое же положение вещей, при котором не усиливается никто из фракийцев. Междоусобица между ними и взаимное недоверие являются величайшим из всех и наиболее прочным залогом безопасности Херсонеса. Нынешний же проект постановления, который предоставляет гарантию безопасности политическому деятелю, контролирующему дела Керсоблепта, вселяет страх в стратегов других царей, заставляет их опасаться обвинения в совершении преступления, делает этих царей бессильными, а того одного - единственным, кто обладает влиянием и могуществом. (104) Чтобы вы не слишком сильно удивлялись тому, что наши постановления имеют такое значение, я напомню вам об одном прошлом деле, которое вы все знаете. Когда Мильтокит отпал от Котиса[36] и война длилась уже довольно длительное время, когда с поста командующего был смещен Эргофил и на театр военных действий собирался отплыть Автокл, вами было принято одно постановление, следствием которого было то, что Мильтокит, испугавшись и полагая, что вы отказались его поддерживать, отступил, а Котис овладел Священной горой и сокровищами.[37] И ведь после этого, граждане афинские, Автокла судили за то, что он погубил Мильтокита, время, в течение которого можно было обвинить автора постановления, прошло,[38] дело нашего государства было проиграно. (105) Надо сегодня хорошо уяснить, что если вы не отмените этого постановления, то поселите уныние в душе каждого из царей и их стратегов. Они придут к мысли, что ими полностью пренебрегли, что вы перешли на сторону Керсоблепта. Предположите теперь, что они, составив себе такое мнение, потеряют власть, если Керсоблепт, улучив удобный момент, нападет на них. Смотрите же, что из этого получится. (106) Скажи мне, ради бессмертных богов, если Керсоблепт нападет на нас (а ведь это более чем вероятно, как только он почувствует силу) - разве мы не прибегнем к помощи этих царей, чтобы, пользуясь их поддержкой, ослабить Керсоблепта? И разве они не ответят нам следующим образом: "Вы, граждане афинские, не только не поддержали нас, когда мы оказались жертвой нападения, но даже заставили нас опасаться использовать действенные меры самозащиты! А сделали вы это, приняв постановление, согласно которому тот, кто убьет человека, действующего во вред как вам, так и нам, тот подлежит немедленному аресту. Поэтому вы не имеете права призывать нас на помощь при создавшихся условиях, когда вы приняли решение, нанесшее ущерб как нам, так и вам самим". Скажи теперь, когда они станут так говорить, разве они не будут более правы, чем мы? Я полагаю, что будут.
(107) При этом у вас не будет возможности утверждать, будто вы, клянусь Зевсом, естественным образом были обмануты, введены в заблуждение. Если вы не приняли во внимание других соображений, если вы оказались не в состоянии отдать себе отчет в положении собственных дел, то у вас перед глазами был пример тех самых олинфян. Что сделал для них Филипп и чем они ему ответили?[39] Он отдал им Потидею[40] не тогда, когда был еще не в силах удержать ее - подобно тому, как поступил с вами Керсоблепт в делах, связанных с Херсонесом. Но в ходе военных действий, которые он вел против нас, израсходовав много средств, он взял ее, и имея возможность при желании удержать ее для себя, отдал ее олинфянам, не пытаясь предпринимать каких-либо иных действий. (108) Те же спокойно следили за его деятельностью, пока силы его были такими, которые еще позволяли относиться к нему с доверием. Они выступали в союзе с ним и воевали против нас, выступая в защиту его интересов. Когда же они увидели, что он слишком усилился, чтобы можно было относиться к нему с доверием, они не стали принимать постановления, согласно которому убийство человека, содействовавшего усилению Филиппа, должно было караться арестом и на территории их союзников. (109) Нет, они заключили дружбу с вами, зная, что вы с величайшим удовольствием уничтожили бы и друзей Филиппа и его самого. Говорят, что они собираются заключить с вами военный союз.[41] И вот, если олинфяне были способны предусмотреть ход событий в будущем, то неужели же вы, афиняне, не сможете сделать того же самого?! Ведь будет просто позорным, если вы, умеющие, по общему мнению, лучше других обсуждать и принимать решения по политическим вопросам, окажетесь ниже олинфян в понимании того, что вам выгодно и полезно.
(110) Мне стало известно, что Аристократ собирается выставить и такой довод, с которым до этого, некоторое время тому назад, выступал перед вами Аристомах.[42] "Не следует предполагать, будто Керсоблепт пойдет на риск стать вашим врагом, захватив Херсонес и попытавшись его удержать. Ведь если он его захватит и удержит, это не пойдет ему на пользу. В самом деле, когда в этой стране нет военных действий, поступающие из нее доходы составляют около 30 талантов, а когда там будут вестись военные действия, то вообще никаких доходов не поступит. Доходы же из портовых городов этой страны (которые тогда будут блокированы[43]) составляют более 200 талантов". По словам этих ораторов, они будут весьма удивлены, если он предпочтет состояние войны с вами и получение небольших доходов положению, когда он, оставаясь вашим другом, сможет иметь большие доходы. (111) Что касается меня, то мне совсем нетрудно отыскать множество доводов, благодаря которым, как мне представляется, слушатели скорее проникнутся недоверием и не позволят усиливаться Керсоблепту, поверив речам "названных выше людей. Но приведу лишь тот довод, который ближе всего у меня под рукой. Вам, граждане афинские, хорошо известен, конечно, тот самый Филипп Македонский, для которого гораздо выгоднее было бы спокойно пользоваться поступающими со всей Македонии доходами, чем сопряженными с опасностями выгодами, которые он извлекает из обладания Амфиполем; ему было бы выгоднее сохранить дружбу с вами, завещанную ему еще его отцом, чем с фессалийцами, которые в свое время его отца изгнали.[44] (112) Помимо этого, ясно видно еще и следующее. Вы, граждане афинские, никогда не предавали ваших друзей; что же касается фессалийцев, то не было у них таких друзей, которых они бы не предали. И все же, несмотря на то что дела обстоят именно таким образом, вы видите, как он предпочел получать мало доходов и иметь, подвергаясь опасности, ненадежных друзей, чем жить в условиях полной безопасности! (113) В чем же причина? Ведь такому поведению с первого взгляда трудно найти объяснение! Но истина заключается в том, граждане афинские, что существуют два блага, возможных для каждого человека. Первое - это счастье, главное и величайшее изо всех благ. Второе, менее значительное, но превосходящее по значению все другие - это рассудительность, умение принять наилучшее решение. Не каждому человеку выпадает на долю приобрести одновременно оба эти блага, и никто из преуспевающих людей не состоянии ослабить свои корыстолюбивые устремления, установить им границу. Вследствие этих причин многие люди, стремясь приобрести большее, часто теряют и то, чем они обладали ранее. (114) Но есть ли необходимость упоминать здесь Филиппа или кого-либо другого? Ведь сам отец Керсоблепта, Котис, когда ему приходилось вести с кем-нибудь междоусобную войну, присылал к нам послов и был готов принять все наши условия. Тогда он понимал, как невыгодно ему вести войну с нашим государством. Когда же ему удалось установить свою власть над всей Фракией,[45] он стал захватывать города, чинить несправедливости, совершать в пьяном виде непотребные поступки[46] (нанося вред себе, а затем и нам), захватывать чужие территории - с ним стало невозможно иметь дело. Ведь каждому, кто предпримет противозаконные действия с целью стяжательства, свойственно принимать в расчет не трудности, с которыми ему придется сталкиваться, но лишь то, чего он сможет добиться в случае успеха. (115) Я же полагаю, что вам следует принимать такие решения, которые, при условии, если Керсоблепт будет относиться к вам должным образом, ничем не должны его задевать, а в случае, если он, пренебрегая здравым смыслом, попытается нанести вам ущерб, - не допускать, чтобы его мощь приняла такие размеры, при которых он уже сможет не опасаться возмездия. Я оглашу сейчас письмо, которое прислал Котис, когда Мильтокит начал свой мятеж, а также письмо, которое Котис, установив свою власть над Фракией, отправил Тимомаху[47] - захватив до этого ряд принадлежащих вам населенных пунктов.
(Письма)
(116) Имея перед глазами этот пример, граждане афинские, а также припомнив, как Филипп, осадив Амфиполь, сообщал, что ведет осаду с целью передать вам город - а взяв его, заодно прихватил и Потидею, вы захотите (если послушаете меня) добиться таких гарантий безопасности и доверия, о каких, по слухам, некогда напомнил лакедемонянам Филократ, сын Эфиальта.[48] (117) Сообщают, что он, когда лакедемоняне его в чем-то обманули и затем предложили дать любую гарантию доверия, какую он только захочет, ответил им следующим образом. Единственная, по его мнению, гарантия доверия с их стороны сводится к тому, чтобы они, как только захотят напасть, обнаруживали при этом, что сделать это они не в состоянии (а в том, что они будут стремиться напасть, он нисколько не сомневался). Если же они будут иметь возможность нападать, то никакие гарантии не будут иметь силу. Вот такую гарантию, если вы хотите меня послушать, вы должны иметь от этого фракийца, и тогда вам не надо будет удостоверяться, каковы его истинные намерения по отношению к вам, он овладеет всей Фракией.
(118) На основании многочисленных примеров можно легко прийти к выводу, что люди, находящиеся в здравом уме, не станут выступать с проектами подобных постановлений и предоставлять подобные награды. Вы, как и я, хорошо помните, граждане афинские, как некогда вами были дарованы гражданские права Коти-су - и совершенно ясно по какой причине. В то время вы считали его другом и вашим доброжелателем. И в самом деле, вы увенчали его золотыми венками, чего не стали бы делать, если бы относили его к числу врагов. (119) И вот, поскольку он оказался низким и богопротивным человеком и нанес вам тяжкие обиды, вы предоставили лицам, которые его убили, - Пифону и Гераклиду, жителям Айноса,[49] - гражданские права, назвав их благодетелями народа, наградив их золотыми венками. Если бы тогда, когда Котис, казалось, вел себя по отношению к вам дружелюбно и кто-нибудь внес проект постановления, чтобы лицо, убившее Котиса, подлежало немедленному аресту - выдали бы вы тогда Пифона и его брата? Или же в нарушение этого постановления сделали бы их гражданами и почтили как благодетелей? (120) Опять же приведу другой пример, с Александром Фессалийцем.[50] Когда он захватил Пелопида в заложники и стал злейшим врагом фиванцев - а к вам относился настолько дружелюбно, что просил у вас стратега, - вы оказали ему поддержку: Александр был для вас всем. Если бы кто-нибудь тогда внес предложение, клянусь Зевсом, об аресте любого, кто убьет Александра, то кто бы смог позднее рискнуть и привлечь Александра к ответственности за последовавшие затем обиды и несправедливости, которые он вам причинил?[51] (121) Есть ли необходимость приводить новые примеры? Возьмем этого самого Филиппа, который, как представляется, стал ныне нашим злейшим врагом. Если бы тогда, когда он отпустил некоторых наших сограждан, помогавших Аргаю,[52] и возместил им все их потери, когда он прислал нам письмо, изъявляя готовность заключить с нами военный союз и возобновить дружбу, унаследованную от отцов, - если бы он тогда стал домогаться подобных почестей, и кто-нибудь из отпущенных им лиц внес предложение о немедленном аресте убийцы Филиппа, то какую же обиду мы бы сами себе нанесли в этом случае! (122) Теперь, граждане афинские, смотрите и постарайтесь понять, в какое тяжелое умопомешательство впали бы мы в каждом из перечисленных выше случаев, приняв подобное постановление! Ведь только люди, находящиеся не в здравом уме, полагаю я, настолько доверяются человеку, которого считают другом, что лишают себя возможности самозащиты от возможных несправедливостей и обид с его стороны. Точно так же тем, кто находится не в здравом уме, свойственна такая сильная ненависть к врагам, что она, когда эти враги решат переменить вражду на дружбу, помешает им это сделать. Мы должны, я полагаю, питать любовь и испытывать ненависть лишь настолько, чтобы они не переходили границы разумного и в том и в другом случае.
(123) Что касается меня, то я не вижу оснований, почему бы каждый, кто хоть в малейшей степени может претендовать на роль вашего благодетеля, не стал бы добиваться таких же привилегий, если вы ее предоставите Харидему, - как Симон, например, если хотите, - Бианор, Афинодор, множество других.[53] Решив дать им всем подобную награду, мы незаметно для себя (как можно предположить) превратимся в личную стражу,[54] охраняющую безопасность названных людей. Если же мы предоставим ее не всем, то те, кто ее не получит, будут иметь основание нас упрекать. (124) Теперь предположите, что и Менестрат из Эретрии[55] станет просить вас о такой же привилегии, или Фаилл из Фокиды,[56] или какой-нибудь другой династ (мы приобретаем много друзей при определенном стечении обстоятельств) - станем ли мы предоставлять ее всем или нет? Станем, клянусь Зевсом! И что нам сказать в свое оправдание, граждане афинские, если мы, претендующие на роль защитников свободы всех эллинов, окажемся в глазах людей телохранителями лиц, частным образом набирающих войска для подавления народа. (125) А если уж возникнет необходимость в предоставлении такой награды (я лично отрицаю эту возможность), то ее, во-первых, следует даровать тому, кто никогда не причинял нам зла; во-вторых, не будет иметь возможности причинить вам ущерб в будущем, даже если он того пожелает, и, в-третьих, такому человеку, который по общему мнению добивается данной награды поистине ради личной безопасности, а не для того, чтобы причинять зло другим, пользуясь этой гарантией. Я оставляю в стороне, что Харидем не принадлежит к числу людей, не запятнанных совершенными против вас преступлениями, а также к числу тех, кто добивался такой награды ради личной безопасности. Но прошу вас выслушать мои соображения о том, что он и в будущем не заслуживает доверия, и смотрите сами, покажется ли вам справедливым все, что я стану говорить.
(126) Как я полагаю, граждане афинские, все, кто стремились стать афинскими гражданами, выступая ревностными сторонниками ваших обычаев и законов, получив гражданские права, предпочитали обычно поселиться у вас, чтобы получить доступ ко всему, чего они добивались. Другие же, у которых нет никакой привязанности или интереса к упомянутым установлениям, но лишь жажда извлечь выгоду из оказанного вами почета, как только заметят, как я думаю (скорее, даже точно знаю), возможность получить большие выгоды от кого-то другого, бросаются ему угождать, полностью забывая о вас. (127) Примером, чтобы вы знали, кого я имею в виду, может служить тот самый Пифон,[57] который сразу же после убийства Котиса прибыл к вам и стал просить вас пред оставить ему гражданские права, считая небезопасным для себя искать убежище где-либо в другом месте. Тогда он ставил вас превыше всего. Но потом, решив, что растущее могущество Филиппа сулит ему большие выгоды, он переметнулся на его сторону, ничуть не считаясь с вами. Нет, граждане афинские, у таких людей, сделавших целью своей жизни одну лишь выгоду, нельзя отыскать ни постоянства, ни верности священному долгу: каждый разумный человек должен держаться с такими людьми настороже, не доверяясь им с самого начала, чтобы не предъявлять им запоздалых обвинений в конце. (128) Даже если допустить то, что противоречит истине, и предположить, будто Харидем все время вел себя по отношению к нам как человек преданный и собирается вести себя так в будущем, никогда не изменяя своего отношения к нашему государству, - то даже в этом случае тем не менее будет ошибкой предоставление ему подобной привилегии. Если бы гарантия безопасности, получаемая в соответствии с постановлением, давалась Харидему по какому-то другому случаю, а не ради Керсоблепта, то это было бы, пожалуй, не так опасно. Ныне же, тщательно продумав все последствия, я прихожу к выводу, что человек, ради которого он хочет злоупотребить привилегией, предоставленной ему постановлением нашего народа, не заслуживает доверия ни с его, ни с нашей стороны. (129) Я остановлюсь на этом моменте, разбирая дело детально и со всей справедливостью, вы же обратите внимание на то, насколько естественны и сильны мои опасения. Обратимся к Котису, который находился с Ификратом в таких же родственных отношениях, как Керсоблепт с Харидемом.[58] Полагаю, что Ификрат, защищая Котиса, совершил больше значительных деяний, заслуживающих гораздо большей благодарности, чем те, которые предпринимал Харидем ради Керсоблепта. (130) Рассмотрим все дело в следующем порядке. Вам хорошо известно, граждане афинские, что; Ификрат, несмотря на то что вы удостоили его медной статуи, обеда в Пританее, а также целого ряда других наград и почестей (которые его осчастливили), все же дерзнул, защищая Котиса, выступить против ваших стратегов в морском сражении, поставив тем самым безопасность этого царя выше почестей, полученных от вас. И если бы ваш гнев не оказался более умеренным, чем дерзость этого человека, ничто не помешало бы тому, чтобы Ификрат стал самым жалким из людей. (131) Однако Котис, спасенный им и получивший на деле доказательство его преданности, не только не постарался отблагодарить Ификрата, убедившись в своей полнейшей безопасности, не только не попытался через него сделать что-либо угодное вам, чтобы добиться прощения за все, что этот царь натворил прежде, но - совсем наоборот! - стал требовать от Ификрата помощи в осаде остальных принадлежащих вам крепостей. (132) Когда же Ификрат отказался это сделать, он сам, собрав войско варваров и отряды, которые были на службе у Ификрата, наняв дополнительно и этого самого Харидема, напал на эти крепости. Этим он поставил Ификрата в такое затруднительное положение, что тот был вынужден удалиться в Антиссу, а затем и в Дрис,[59] чтобы там поселиться. Прибыть к вам он считал неудобным для себя - ведь он предпочел вам фракийца и варвара, а оставаться у фракийца, который, как он видел, столь пренебрежительно отнесся к его безопасности, Ификрат боялся. (133) Теперь предположите, граждане афинские, что и Керсоблепт, пользуясь предоставляемой ныне Харидему гарантией безопасности, усилившись и после этого уже пренебрегая Харидемом, начнет против вас новые враждебные действия и двинется против вас походом: разве это будет нам выгодно? Будет ли нам выгодно, если Харидем окажется обманут, а мы усилим фракийца против самих себя? Я полагаю, что нет. Справедливо, на мой взгляд, также и следующее соображение: если Харидем добивается подобного постановления, понимая и предусматривая указанную опасность, то вы не должны награждать его как человека, питающего против вас злой умысел. (134) С другой стороны, если Харидем не подозревает этой опасности, тогда чем более вы уверены в его благих намерениях, тем энергичнее должны быть меры предосторожности, принимаемые вами как в своих, так и в его интересах. Добрые друзья не должны оказывать друг другу такие услуги, которые повредят и той и другой стороне; напротив, в своих действиях они должны стремиться к обоюдной пользе и дружно сотрудничать. И если человек может предвидеть будущее лучше своего друга, он должен обращать свое умение на благо, не ставя сиюминутную благодарность выше всего, что произойдет в последующее время. (135) Более того, по здравом размышлении я не могу допустить, будто Керсоблепт - варвар и не заслуживающий доверия человек - способен в будущем воздержаться от того, чтобы не нанести Харидему тяжких обид. Возвращаясь к прежнему и вспоминая те великие привилегии, которые Котис собирался отнять у Ификрата, полностью пренебрегая им, я действительно начинаю думать, что и Керсоблепт отнесется с полным безразличием к Харидему, если возникнут обстоятельства, могущие того погубить. (136) Ведь Котис, намереваясь лишить Ификрата почестей, обеда в Пританее, статуи, родины, делающей его предметом зависти других людей, - можно сказать, почти всего, без чего жизнь Ификрата теряет для него свой смысл, никаких угрызений совести при этом не испытывал. А что может остановить Керсоблепта, помешать ему обездолить Харидема? Ведь Харидем не обладает ничем в вашем государстве - у него здесь нет ни детей, ни статуй, поставленных в его честь, ни родственников или кого-либо иного... (137) Поскольку Керсоблепт по природе своей ненадежен (а если судить по тому, что происходило ранее, вообще должен считаться человеком, не заслуживающим доверия) и поскольку в сложившейся политической обстановке ничто не может побудить его противно своему характеру и природе совершить доброе дело для Харидема, то чего ради должны мы так бессмысленно и глупо содействовать Харидему в получении награды, которой он хочет добиться, когда это принесет нам только вред? Причин для такого решения я не вижу.
(138) Помимо того что такое постановление не доставит пользы нашему делу, вас необходимо предостеречь еще и о следующем: известие о принятии подобного постановления не принесет ничего доброго и репутации нашего государства. Если бы это постановление было составлено ради человека, живущего в свободной стране, подчиняющегося ее законам, оно бы менее позорило нас, граждане афинские (хотя и тогда ничем не было бы оправдано). Ныне же такое постановление составлено ради Харидема, не живущего в каком-либо свободном государстве, но служащего предводителем наемных войск у фракийца, наносящего тяжкие обиды многим людям, использующего авторитет царской власти фракийца для такой цели. (139) Вы, разумеется, знаете, что все эти предводители наемников, захватывая эллинские города, стремятся установить в них свое правление. Они бродят по всей земле, выступая - если говорить правду - общими врагами всех людей, желающих жить свободно в своих государствах, подчиняясь лишь законам. Но подобает ли нам, граждане афинские, принимать такое решение, и хорошо ли это будет, если о нас скажут, что мы предоставили такую гарантию безопасности человеку, который руководствуется только своей алчностью и злоумышляют против всех, кто попадается ему на пути? И подобает ли нам отказывать в военной поддержке тем, кто защищает свою свободу и независимость? (140) Я лично полагаю, что это будет просто нехорошо и недостойно вас. Разве не позорно, с одной стороны, упрекать лакедемонян за составление такого текста договора, который дал царю возможность поступать по своему усмотрению с живущими в Азии эллинами,[60] а с другой - выдать на расправу Керсоблепту эллинов, живущих в Европе, и вообще всех, над кем Харидем надеется взять верх? Ведь только такие последствия будет иметь это постановление, когда царский полководец не будет руководствоваться тем, что ему дозволено и что нет, а все, кто попытается оказать ему сопротивление, будут охвачены столь великим страхом.
(141) Хочу теперь, граждане афинские, рассказать вам о некоторых событиях прошлого, которые сделают для вас необходимость отмены этого постановления еще более ясной. При определенных обстоятельствах и в известное время вы предоставили гражданские права Ариобарзану и ради него - Филиску, как ныне ради Керсоблепта - Харидему.[61] Этот Филиск, проделавший такую же карьеру, что и упомянутый выше Харидем, захватывал с помощью войск Ариобарзана эллинские города. Врываясь в них, он совершил множество преступлений, уродовал свободнорожденных юношей,[62] насиловал женщин, творил все то, что стал бы делать человек, захвативший власть, но воспитанный в беззаконии, при отсутствии всех благ, которые дает людям свободное демократическое государственное устройство. (142) Из Лампсака происходят двое людей, одного из которых зовут Терсагор, другого - Экзекест. Они решили поступить с тиранами так, как некогда поступили выступившие у нас,[63] и убили Филиска, разделавшись с ним по заслугам, считая своим долгом добиваться свободы для родины. Теперь предположите, что один из наших ораторов, выступавших за Филиска в те времена, когда тот содержал войско в Перинфе, владел всем Геллеспонтом и был самым сильным из правителей, внес бы проект постановления, подобный внесенному Аристократом ("Если кто-нибудь убьет Филиска, то будет подлежать немедленному аресту на территории союзников"): какой позор, как вы видите теперь сами, клянусь Зевсом, пал бы тогда на наше государство! (143) Терсагор же и Экзекест отправились на Лесбос и поселились там. Если бы кто-нибудь из детей или друзей Филиска схватил их, то они были бы выданы во исполнение вашего постановления. Разве не следовало бы тогда назвать такой ваш поступок и позорным и чудовищным, граждане афинские, если бы вы, воздвигшие бронзовые статуи тем, кто совершил у вас подобный подвиг, и оказавшие этим людям величайшие почести, других людей в других государствах, замысливших подобный же подвиг ради спасения своей родины, выдали бы с головой в силу вашего постановления?! Но в случае с Филиском, к великому счастью, не произошло того, что навлекло бы на вас, ставших жертвой обмана (если бы такое постановление было принято), величайший позор. Остерегайтесь же и ныне, если хотите меня послушать, чтобы подобного не произошло в связи с обсуждаемым постановлением. Так как в нем отсутствуют ограничивающие условия, но просто написано: "Если кто-нибудь убьет Харидема", - то весьма возможно, что в определенных условиях может возникнуть именно такое положение.
(144) Хочу теперь кратко остановиться на "деяниях" Харидема и показать, до какого безмерного бесстыдства дошли те, кто возносит ему хвалу. При этом я твердо вам обещаю (и пусть никто не разгневается на меня за это обещание), что докажу вам не только то, что Харидем недостоин гарантии безопасности, предоставляемой ему этим человеком, но и то, что по справедливости он должен понести самое тяжкое наказание (если все злоумышленники и обманщики, стремящиеся вас надуть и действующие во всем против ваших интересов, должны в самом деле по справедливости наказываться). (145) Может быть, кто-нибудь из вас, вспомнив, как этот человек некогда стал гражданином вашего государства, а затем был награжден золотым венком за оказанные государству благодеяния, удивится, что вас можно было так сильно надуть, и притом без особого труда. И все же, граждане афинские, вам хорошо известно, что вы были обмануты. А по какой причине это естественным образом с вами произошло, я сейчас скажу. Она заключается в том, граждане афинские, что вы принимаете много правильных решений, но не доводите их до конца. (146) О чем здесь идет речь? Если кто-нибудь захочет вас спросить, кого из живущих ныне в государстве вы считаете самыми порочными людьми, вы не назовете ни крестьян, ни морских торговцев, ни ювелиров, вообще никого из такого рода людей. Но если кто-нибудь скажет, что это люди, привыкшие за плату выступать с речами и предложениями, то я уверен, что вы все с ним согласитесь. В этом случае ваше суждение будет прекрасным, но последующие ваши действия правильными назвать нельзя. (147) Именно тем, кого вы сами считаете самыми порочными из всех людей, вы доверяете оценку поведения каждого гражданина. А эти люди в зависимости от того, что им самим выгодно, объявляют гражданина честным или порочным, нисколько не заботясь при этом о справедливости или истинности своих суждений. Именно так постоянно поступали эти ораторы в случае с Харидемом, и вы согласитесь со мной, выслушав мой рассказ о его "деяниях".
(148) Я не ставлю Харидему в вину того, что во времена, когда он был простым воином, пращником в легковооруженной пехоте, он с самого начала стал принимать участие в военных действиях против нашего государства, - как не ставлю ему в вину и того, что, командуя каперским судном, он грабил наших союзников. Все это я оставляю в стороне. Почему? Да потому, граждане афинские, что нужда и суровая необходимость лишают человека возможности выбирать, что он должен делать и чего не должен. Поэтому всякий, желающий остаться справедливым в своих суждениях на этот счет, не должен добиваться здесь полной ясности и точности. Но послушайте то, что я расскажу вам о его злонамеренных действиях против вас начиная с того времени, как он стал предводителем наемников и командовал отрядом каких-то воинов. (149) Первое из его "деяний" связано с его службой у Ификрата,[64] у которого он более трех лет получал содержание. Когда же вы сместили Ификрата с поста командующего и отправили стратегом к Амфиполю и Херсонесу Тимофея,[65] этот человек первым делом вернул заложников (которых Ификрат, получив от Гарпала, передал ему для охраны) жителям Амфиполя, - хотя вами было принято решение о доставке этих заложников в Афины. Такие действия Харидема послужили причиной того, что Амфиполь так и не был взят. Далее, когда Тимофей вновь нанял его и его войско, Харидем не пошел к нему служить, но отплыл к Котису, прихватив с собой ваши тридцативесельные корабли - хотя он совершенно точно знал, что Котис более, чем кто-либо другой, враждебно настроен к вам. (150) После, когда Тимофей решил начать военные действия против Амфимоля[66] - до того, как открыть военные действия на Херсонесе, - у Харидема не нашлось в тот момент способа причинить вам зло, и он нанялся на службу к олинфянам, вашим врагам, которые в те времена владели Амфиполем. Отчалив из Кардии,[67] он морем отправился к Амфиполю, чтобы принять участие в войне против нашего государства, но был взят в плен нашими триерами. Критическое стечение обстоятельств в тот момент и нужда в наемниках для войны против Амфиполя послужили причиной тому, что Харидем, вместо того, чтобы понести наказание за отказ передать заложников в Афины и за переход на сторону Котиса - вашего злейшего врага, обменялся с нами клятвами верности и стал принимать участие в военных действиях на нашей стороне. (151) За все это ему следовало бы питать чувство благодарности по отношению к вам, за то, что его не казнили - хотя этого он по всей справедливости заслуживал.
Но наше государство вместо этого, как будто находясь в долгу перед Харидемом, наградило его венками, предоставлением гражданских прав и всем другим, о чем вы хорошо знаете. Для подтверждения того, что сказанное мною - правда, прочти постановление, касающееся заложников, письмо Ификрата и письмо Тимофея, а затем и эти свидетельские показания. Вы увидите, что все сказанное мною является не пустыми отговорками или обвинениями, но неопровержимой истиной. Читай!
(Постановление. Письма. Свидетельства)
(152) Из письма и свидетельского показания вы получили представление в первую очередь о том, что Харидем нанимался наемником туда, где надеялся вести против вас военные действия (хотя у него была возможность поступать на службу к другим лицам). После, убедившись, что не отыщет там возможности вредить вам, он вновь отплыл в иные места, собираясь действовать против нашего государства. Он стал главным виновником того, что Амфиполь не был взят. Такими вот были "деяния" Харидема с самого начала; сейчас вы познакомитесь и с другими. (153) После некоторого времени, когда уже началась война против Котиса, Харидем посылает вам письмо, скорее даже не вам, а Кефисодоту - настолько сильно он опасался, что сам уже ни в чем не сможет обмануть наше государство (ведь он знал, что натворил ранее). В этом письме он обещал доставить нашему государству обладание Херсонесом (в действительности решив сделать все для того, чтобы этого не случилось). Вам надо выслушать, в чем заключается существо дела, связанного с письмом (это не займет у вас много времени), и познакомиться с образом действий этого человека, которого он придерживался с самого начала, по отношению к вам.
(154) Еще тогда, когда Харидем оставил службу у Тимофея и, отступив из-под Амфиполя, переправился в Азию, он поступил (в связи с арестом Артабаза,[68] схваченного Автофрадатом) на службу к зятьям Артабаза вместе со всем своим войском, дав взаимную клятву верности. Но затем он забыл об этих клятвах; преступив их, он воспользовался тем, что местные жители, уверенные в нем как в друге, не несли никакой охраны, и захватил их города - Скепсис, Кебрен и Илион.[69] (155) Овладев этими населенными пунктами, он попал в трудное положение, которого не только претендующий на звание полководца человек, но даже любое частное лицо сумело бы избежать. Хотя у него не было крепостей, имевших выход к морю, и неоткуда было привозить продовольствие для воинов, да и в самих населенных пунктах припасы отсутствовали, он продолжал отсиживаться за их стенами, решив действовать самым преступным образом, вместо того чтобы оставить разграбленные дочиста города. Когда же Артабаз, освобожденный Автофрадатом, собрал войско и прибыл сюда, то он обеспечил себя продовольствием за счет Верхней Фригии, Лидии и Пафлагонии, дружественно к нему настроенных. Харидему же не оставалось ничего другого, как только выдерживать осаду. (156) Почувствовав, какая беда ему грозит, и поняв, что он потерпит поражение (если не от кого-либо, то во всяком случае от голода), он решил (возможно, выход подсказал ему кто-то другой, или же он сам сообразил, как ему поступить), что у него остался один путь к спасению, которым располагают все люди вообще. В чем же он заключается? В нашем человеколюбии, граждане афинские (если не назвать это качество каким-либо другим именем[70]). Приняв такое решение, он присылает к нам письмо, заслуживающее, чтобы его здесь огласили. Намерение Харидема состояло в том, чтобы взамен обещания доставить вам обладание Херсонесом и под предлогом того, что этого же хочет и Кефисодот (выступающий как враг Котиса и Ификрата[71]), получить от вас триеры и беспрепятственно удрать из Азии. (157) Помните ли вы о том, что произошло далее, отчего суть его уловки стала ясной для всех? Мемнон и Ментор, зятья Артабаза, люди молодые (которым благодаря родству с Артабазом неожиданно выпало на долю счастье), желавшие немедленно и мирным путем завладеть этой землей и пользоваться почетом, не подвергаясь опасностям войны, - убедили Артабаза не мстить Харидему и отпустить его, заключив договор о перемирии. Они говорили ему, что вы сами его перевезете, даже в том случае, если Харидем этого не пожелает, сам же он воспрепятствовать этому не сможет. (158) Избавившись от гибели таким неожиданным, не поддающимся разумному объяснению образом, Харидем, заключив перемирие, самостоятельно переправился на Херсонес. Он настолько далек был от того, чтобы объявить войну Котису (хотя в письме он заявлял, что Котис не устоит перед атакой его войска), настолько далек от того, чтобы содействовать установлению вашей власти над Херсонесом, что вновь нанялся на службу к Котису и стал осаждать последние ваши крепости на Херсонесе, Критоту и Элеунт.[72]
Вы с полным основанием можете заключить (исходя из того, как он совершил переправу через пролив), что, находясь еще в Азии и направляя вам письмо, он уже тогда принял решение и только обманывал вас. Действительно, переправляясь из Абидоса, всегда вам враждебного, послужившего базой для тех, кто захватил Сеет, он направился в Сеет, бывший во власти Котиса. (159) И не думайте, будто жители Абидоса или жители Сеста охотно стали бы принимать Харидема после того, как им было отправлено к вам упомянутое выше письмо, если б они сами не были осведомлены тогда о готовившемся обмане и сами не помогали ему в этом. Они хотели избежать препятствий с вашей стороны, содействуя переправе войска Харидема, а когда оно переправится - использовать его в своих целях. Так они и поступили, исходя из того, что Артабаз предоставил им гарантии безопасности. В доказательство того, что дело обстояло именно таким образом, прочитай письма, которые прислал он сам, а также письма правителей из Херсонеса. Вы увидите из этих писем, что дело обстоит именно так. Читай!
(Письмо)
(160) Обратите внимание, откуда и куда он переправился: из Абидоса в Сеет. Неужели вы можете подумать, что жители Абидоса или жители Сеста стали бы его принимать, если бы они не были соучастниками обмана, когда он отправлял вам письмо? Прочитай им само письмо. Обратите внимание, граждане афинские, на преувеличенные похвалы в своей собственный адрес, которыми он переполнил свое письмо к вам, рассказывая о подвигах, которые он совершил, и описывая те, которые он собирается совершить. Читай!
(Письмо)
(161) Прекрасное письмо, не правда ли, граждане афинские? Все, что он написал, заслуживает всяческой благодарности - если бы это было правдой! Но в действительности Харидем писал его с целью вас обмануть, ибо тогда он не надеялся добиться перемирия.[73] Когда же он его добился, вот что он сделал. Читай!
(Письмо)
Итак, после того как Харидем, обещавший вернуть вам потерянные крепости, переправился через пролив, правитель Критоты заявляет о своем письме, что оставшимся нашим владениям грозит еще большая опасность. Покажи другое письмо и прочитай выдержки из него.
(Письмо)
Прочитай выдержки из другого письма.
(Письмо)
(162) Вы видите, как буквально со всех сторон поступают свидетельства о том, что Харидем, переправившись через пролив, выступил в поход не против Котиса, а с целью объединиться с Котисом и выступить против вас. Прочитай им еще одно, вот это письмо, остальные не надо. Ведь уже совершенно ясно теперь, что он обманул вас. Читай!
(Письмо)
Остановись. Обратите внимание на то, что Харидем, пообещав в письме вернуть вам Херсонес, действует затем с целью лишить вас последних владений на этой земле, нанимаясь на службу к вашим врагам; как, написав о том, что он принял послов Александра, он на деле творит то же самое, что и пираты Александра. Благонамеренно настроенный к вам человек, не правда ли? Поистине человек, не способный на ложь ни в переписке, ни на деле...
(163) Хотя из всех этих свидетельств становится совершенно ясно, что в его заявлениях о привязанности к Афинам не заключено ни одного слова истины, всего этого еще недостаточно. В свете последующих событий такой вывод станет еще более оправданным. Котиса, вашего врага и дурного человека, убил, благодарение богам, Пифон: Керсоблепт же, ныне царствующий, был еще мальчиком, как и все другие сыновья Котиса. Так господином положения оказался Харидем благодаря своему присутствию в тот момент, а также благодаря тому, что у него под началом оказались войска. Тут прибыл стратегом Кефисодот, которому Харидем в свое время направлял упомянутое выше письмо и триеры, которые должны были его выручить в случае отказа Артабаза, когда дело со спасением Харидема было еще неясным. (164) Что же должен был сделать, граждане афинские, человек, по-настоящему бесхитростный и дружественно к нам расположенный, в связи с прибытием стратега, притом не из числа тех, кто, по словам Харидема, его ненавидел, а именно тот, которого он сам избрал себе другом среди афинских граждан, которому он еще прежде всего отправлял письмо; как же должен был поступить Харидем, ставший после смерти Котиса господином положения? Разве не передать тотчас же всю эту землю вам, выступить вместе с вами против фракийского царя, на деле доказать свои дружеские к вам чувства, используя для этого подходящий момент? Я бы сказал, что он должен был поступить именно так. (165) Что же, может быть Харидем совершил что-либо подобное? Отнюдь нет! На протяжении всего времени, в течение семи месяцев, он продолжал вести против нас военные действия, выступая открытым врагом нашего государства, не сказав нам ни одного дружественного слова. Вначале, когда наша эскадра в составе только десяти кораблей встала на якорь в Перинфе и стало известно, что Харидем находится поблизости, мы хотели вступить с ним в переговоры, чтобы с ним соединиться. Однако он, дождавшись момента, когда наши воины стали готовить себе пищу, попытался захватить наши суда и перебил многих моряков: командуя отрядом всадников и легковооруженной пехоты, он сбросил их всех в море. (166) После этого мы отплыли, но не с целью напасть на какой-либо пункт или крепость во Фракии. Никто не сможет поэтому сказать: "Клянусь Зевсом, ведь он причинил небольшой ущерб афинскому государству, защищаясь от нападения!" Но этого не было, ибо мы нигде во Фракии не высаживались. Мы направились в Алопеконнес, который находится на Херсонесе и был всегда нашим владением. Это мыс, выдающийся в сторону Имброса, наиболее удаленное место от Фракии, служившее пристанищем для разбойников и пиратов. (167) Когда мы прибыли туда и осадили этих негодяев, Харидем двинулся через весь ваш Херсонес и напал на нас, оказывая поддержку разбойникам и пиратам. Ему, занявшему позиции рядом с нами, скорее удалось убедить и даже принудить вашего стратега действовать в противовес вашим интересам, чем вашему стратегу убедить Харидема выполнить хотя бы часть того, что тот ранее обещал и соглашался сделать. Харидем заключил этот договор с Кефисодотом, который вызвал у вас такое негодование и возмущение, что вы освободили стратега от должности и наказали штрафом в пять талантов. Не хватило только трех голосов для того, чтобы приговорить его к смертной казни.[74] (168) Как же не поразиться, граждане афинские, столь великому неразумию, когда видишь, как за одни и те же дела одного жестоко наказывают как совершившего преступление, другому же воздают почести и ныне как за оказанные благодеяния! В том, что все сказанное мною - правда, свидетелями по делу, связанному с упомянутым стратегом, будьте вы сами: ведь вы сами его судили, освободили от должности и были возмущены его поступками. Все это вы сами прекрасно знаете. Что же касается событий, происходивших в Перинфе и Алопеконнесе, то по этим делам вызови мне свидетелями триерархов.
(Свидетели)
(169) После этого, когда Кефисодот был отрешен от должности стратега, и вы решили, что договор, заключенный им с Харидемом, плох и несправедлив, Мильтокит, всегда дружественно к вам настроенный, был выдан Смикитионом и попал в руки этого "честного человека" Харидема. Зная, что жизнь Мильтокита будет вне опасности, если он будет доставлен к Керсоблепту (убивать друг друга у фракийцев не принято), Харидем передал его жителям Кардии,[75] вашим врагам. Те схватили Мильтокита вместе с сыном, вывезли их в море на корабле, закололи сына на глазах у отца, а затем и самого Мильтокита утопили в море. (170) Фракийцы с негодованием встретили известие об этих жестокостях, а Берисад с Амадоком заключили между собой союз. Афинодор,[76] видя, что настал подходящий момент, примкнул к их союзу и оказался в состоянии вести военные действия. Все это сильно напугало Керсоблепта, и тогда Афинодор составил текст договора, согласно которому принудил Керсоблепта поклясться перед вами и перед царями о том, что все фракийское государство, разделенное на три части, будет управляться сообща и что все они вернут вам землю.[77] (171) Во время выборов магистратов вы уполномочили Хабрия командовать в этой войне. С Афинодором же случилось так, что ему пришлось распустить войска, так как вы отказали ему в средствах на их содержание, а других средств для ведения войны он не нашел. Хабрий с одним кораблем выплыл к театру военных действий. Что же сделал опять этот Харидем? От договора, который он заключил с Афинодором, он отрекся и убедил также Керсоблепта отказаться от него, а Хабрию предложил новые условия, еще более возмутительные, чем те, на которые пошел Кефисодот. Хабрий неохотно на них согласился, вынужденный, как я полагаю, тем, что не располагал никакими военными силами. (172) Тогда вы, узнав об этих событиях (после того как в народном собрании было произнесено по этому поводу много речей и оглашен договор), не посчитались с добрым именем Хабрия и с теми, кто выступил в его защиту, и вновь отвергли и этот договор, проголосовав за постановление Главкона. Тот предложил избрать из вашей среды десять послов для того, чтобы они вновь взяли с него клятву в соблюдении договора с Афинодором. Если же это им не удастся, они должны взять клятву с двух царей, а затем посоветоваться насчет того, как вести с ним войну.[78] (173) После того, как послы отплыли, дела со временем дошли до такого состояния, что эти послы лишь тянули время, не желая добиваться простого и справедливого решения в вашу пользу, а нам пришлось отправить вспомогательную экспедицию на Эвбею. Харес, прибывший с войском наемников, был назначен вами стратегом с неограниченными полномочиями и отплыл к Херсонесу. Тут он[79] вновь заключает договор с Харесом в присутствии прибывшего Афинодора и царей, договор наилучший и наисправедливейший.[80] В действительности же он проявил себя лживым и выжидающим лишь удобного момента, чтобы навредить нашему государству, человеком. Во всем его поведении не было и следа искренности или справедливости. (174) Считаете ли вы теперь необходимым способствовать усилению человека, который лишь под давлением обстоятельств выступил в качестве вашего друга, который проявляет к вам свое благорасположение лишь в зависимости от того, насколько его убеждает ваше могущество? Подобное ваше решение будет неверным шагом.
Чтобы вы удостоверились в истинности моих слов, возьми то письмо, которое было получено после заключения первого договора,[81] а затем и письмо Берисада. Эти свидетельства лучше всего помогут вам принять правильное решение.
(Письмо)
Прочти теперь письмо Берисада.
(Письмо)
(175) Так был заключен оборонительный и наступательный союз с обоими царями после того надувательства, каким был договор, заключенный с Кефисодотом. К тому времени Мильтокит был уже убит, Харидем же на деле проявил себя открытым врагом нашего государства. Разве не является свидетельством его непримиримой ненависти к вам тот факт, что он схватил человека, который на протяжении всего этого времени проявлял к вам дружеские чувства больше всех других фракийцев (как Харидему хорошо было известно), и передал его вашим врагам, жителям Кардии? Огласи теперь договор, который заключил после этого Керсоблепт, опасаясь войны с фракийцами и Афинодором.
(Договор )
(176) Написав эти слова и составив договор,[82] он принес клятву, о которой вы слышали. Но затем, узнав, что войско Афинодора распущено, что Хабрий прибыл лишь с одной триерой, он не только не передал вам сына Ифиада,[83] не только не выполнил всех других обязательств, в верности которым он клялся, но уклонился от исполнения других статей договора. Он составил при этом следующий договор. Возьми его и огласи.
(Договор)
(177) Обратите внимание на то, что он потребовал права взимать пошлины и десятины и повел речь так, будто земля принадлежит ему одному. Он настаивал на том, чтобы его сборщики десятины контролировали сбор налогов. И он уже не обещает передать вам в будущем заложника, сына Ифиада, которого он взял в залог верности Сеста и поклялся передать Афинодору. Возьми постановление, которое вы приняли в связи с этим. Огласи его.
(Постановление)
(178) Когда после этого послы прибыли во Фракию, Керсоблепт отправил вам вот это письмо, не соглашаясь ни на какие справедливые условия. Другие[84] же написали следующее. Огласи им это письмо.
(Письмо)
Прочти и письмо, полученное от обоих царей. Смотрите, действительно ли вам покажется, будто они ни на что не жалуются.[85]
(Письмо)
Обратите внимание, граждане афинские, на низость, лживость и изворотливость этого человека и постарайтесь понять все это. Вначале он нанес обиду Кефисодоту, затем, испугавшись Афинодора, прекратил враждебные действия. Позже он нанес обиду Хабрию, затем заключил соглашение с Харесом. Он изворачивался изо всех сил, нигде ни в чем не действуя открыто и справедливо.
(179) После этих событий, в течение всего времени, пока ваши войска оставались в Геллеспонте, он постоянно льстил и обманывал вас. Когда же он вскоре увидел, что в Геллеспонте уже нет ваших войск, он предпринял попытку лишить обоих царей власти, устранить их и подчинить себе всю страну (зная по опыту, что он не сможет нарушить соглашение, прежде чем не будут изгнаны оба эти царя). (180) Чтобы добиться этой цели кратчайшим путем, он подготовил это постановление, которое было бы величайшей несправедливостью, совершенной над этими двумя царями, - если бы мы не вмешались, выступив с обвинением против него как противоречащего законам. Оно связало бы руки их полководцам Бианору, Симону и Афинодору, которые были бы вынуждены опасаться привлечения их к суду согласно этому постановлению. Сам же он, получив полную свободу действий и подчинив своей власти все государство, стал бы одним из ваших наиболее сильных и могущественных врагов.
(181) Он[86] тщательно сохранял базу для операций в течение всего этого времени - ею была Кардия.[87] Этот город он исключил из всех соглашений; в конце концов он открыто отнял его у нас.[88] И в самом деле, для чего могла понадобиться человеку, отказавшемуся от всяких враждебных замыслов против нас, совершенно искренне решившего проявить к нам свое благорасположение, такая база, хорошо приспособленная к тому, чтобы, опираясь на нее, вести военные действия против нашего государства? (182) Полагаю, вам всем хорошо известно (побывавшие на месте знают это совершенно точно, другие же от них слышали), что, как бы не обстояло дело с Кардией, Керсоблепту понадобится лишь один день (если положение во Фракии сложится для него благоприятным образом), чтобы беспрепятственно проникнуть на Херсонес. Действительно, город кардийцев на Херсонесе расположен по отношению к Фракии точно так же, как Халкида на Эвбее по отношению к Беотии. Тому из вас, кто знает, какое положение занимает Кардия, хорошо известна и ситуация, в результате которой он овладел этим городом, приложив все старания к тому, чтобы вы его не захватили. (183) Поэтому вы не должны способствовать возникновению подобной ситуации, действуя против собственных интересов, но, напротив, препятствовать этому изо всех сил, стараясь, чтобы такая ситуация не возникла - ибо он ясно показал, что не упустит удобного случая. Когда Филипп прибыл в Маронею, он послал к нему Аполлонида, дав залог верности ему и Паммену,[89] и если бы владевший этой территорией Амадок не воспрепятствовал вторжению Филиппа, ничто не помешало бы началу военных действий между вами, с одной стороны, и кардийцами вместе с Керсоблептом - с другой. В доказательство истинности моих слов прочти письмо Хареса.
(Письмо )
(184) Принимая во внимание все сказанное выше, вы не должны доверять человеку, обольщаться им, прислушиваться к нему как к благодетелю государства! Питать чувство благодарности [к Керсоблепту] за то, что он, вынужденный обстоятельствами, объявляет себя (обманывая вас) вашим другом, так же несправедливо, как питать чувство благодарности [к Харидему][90] за те небольшие суммы, которые он от своего лица выделяет стратегам и политическим деятелям, добиваясь внесения предложений с похвалами в его адрес. Существует гораздо больше оснований к тому, чтобы его возненавидеть за вред, который он везде и во всем старается нам причинить, как только возникает положение, когда он может действовать по собственной воле. (185) Все остальные люди, которые в прошлом вами награждались, заслужили эти почести за оказанные вам благодеяния; этот же оказался единственным человеком, кому предоставляется награда за зло, которое он пытался, но оказался не в состоянии вам причинить. А ведь за такое дело освобождение от наказания, которому он по справедливости должен был бы подвергнуться, было бы с вашей стороны величайшей для него наградой! Но наши политические деятели думают иначе и одаряют его званием гражданина Афин, благодетеля государства, увенчивают венками, предоставляют награды - за подачки, которые он уделяет им из своих средств. Вы же все, оказавшись жертвами обмана, сидите здесь, лишь поражаясь тому, что происходит на ваших глазах. (186) Наконец, ныне они превращают вас в его личную охрану с помощью этого самого проекта постановления: и если бы мы не выступили против него, обвинив его в противозаконности, наше государство, взяв на себя обязанности наемника и слуги, стало бы охранять Харидема! Прекрасно, не правда ли? О Зевс и боги, тому, кто недавно служил наемником у ваших врагов, получая за это деньги, вы ныне на глазах у всех предоставляете охрану своим постановлением!
(187) Возможно, меня спросят, почему я, так хорошо знающий все эти дела, так внимательно следивший за его преступлениями, не возражал, когда вы предоставили ему гражданские права, когда вы возносили ему хвалы, и вообще ранее ни единым словом не выступал против него до появления этого проекта постановления. Я объясню вам это, граждане афинские, со всей откровенностью, высказав до конца всю правду. Я знал тогда и то, что он недостоин предоставленных ему наград, и видя, как он их добивался, не выступил с возражениями по этому поводу. С этим я согласен. (188) Почему я так поступал? Во-первых, потому, что множество тех, граждане афинские, кто с готовностью лгали, выступая перед вами в его защиту, легко одолели бы меня одного, как я полагаю, говорящего правду. Во-вторых - клянусь Зевсом и всеми богами. - мне никогда не приходило на ум завидовать какой-либо из тех наград, которых он добивался, обманывая вас. Кроме того, я не считал, что для вас будет большим несчастьем простить человека, совершившего много преступлений, чтобы тем самым поощрить его на добрые дела, которые он смог бы в дальнейшем совершить на благо вашего государства. Оба эти соображения принимались во внимание тогда, когда вы предоставили ему гражданские права и увенчали его венком. (189) Но когда я вижу, что он задумал нечто такое, что при условии удачных обманных действий здешних его агентов отнимет у всех ваших друзей за границей (которые пожелают в чем-то вам помочь и помешать его враждебным действиям) возможность противостоять Харидему или в чем-либо воспрепятствовать его враждебной деятельности (я имею в виду Афинодора, Симона, Бианора, Архебия византийца, обоих фракийских царей) - тогда я решил выступить с обвинением. (190) Я полагаю при этом, что возражать по поводу тех наград, которые не смогут особенно содействовать его вредоносной деятельности, направленной против нашего государства, приличествовало бы человеку, либо лично от него пострадавшего, либо сутяге. Но выступить против такой награды, которая повлечет за собой особо опасное последствия для всего государства, есть долг каждого честного и патриотически настроенного гражданина. Потому-то я, тогда не возражавший, теперь открыто выступаю против него.
(191) Если у них и такой довод, с помощью которого они надеются отвлечь ваше внимание. "Керсоблепт и Харидем наносили ущерб нашему государству, - заявляют они, - когда выступали его врагами; ныне же они наши друзья и приносят нам пользу. Ведь зла не следует помнить, как мы сами не вспомнили зла, причиненного нам лакедемонянами, когда мы их спасали,[91] причиненного фиванцами,[92] наконец, эвбейцами в нынешние времена.[93] (192) Полагаю, что такой довод мог бы считаться справедливым в известной ситуации при обсуждении вопроса об оказании помощи Керсоблепту и Харидему, когда такое предложение кто-то стал бы выдвигать, а мы ему противоречить. Однако такой ситуации не возникло и такого предложения никто не выдвигал. Но если они выставляют этот довод, желая усилить Керсоблепта сверх меры - предоставляя с вашей помощью гарантию безопасности его полководцам, - то они совершают, я полагаю, опасную ошибку. Ведь будет несправедливо, граждане афинские, чтобы доводы людей, добивающихся блага для государства, использовались ораторами в интересах тех, кто поставил себе цель добиться полной свободы действовать во вред вам. (193) Помимо этого, если бы он, действуя как ваш враг, причинял вам зло, а затем переменил бы свое поведение, объявив себя вашим другом, такое извинение можно было бы, пожалуй, благосклонно выслушать. Но поскольку дело обстоит не так и он с самого начала, как стал притворяться вашим другом, без конца вас обманывает, то по этой причине он заслужил если не ненависть, то по крайней мере ваше недоверие. Таковы те соображения, которые я хотел высказать относительно того, что не следует быть злопамятным. Злопамятный человек - это тот, кто запоминает подобные факты с целью причинить зло; напротив, кто держит в памяти все только для того, чтобы быть настороже и не пострадать, должен называться просто здравомыслящим человеком.
(194) Возможно, они выскажут и такое предположение. "Этого человека, вознамерившегося ныне стать нашим другом и желающего принести пользу нашему государству, мы повергнем в отчаяние, отклонив проект постановлениям, и заставим относиться к нам с недоверием". Смотрите же, граждане афинские, какого мнения на этот счет придерживаюсь я. Если бы он и вправду был нашим искренним другом и, клянусь Зевсом, собирался бы облагодетельствовать наше государство, то даже и в этом случае я не счел бы возможным принять этот довод как достойный вашего внимания. Никто, я полагаю, не в состоянии совершить для нас столь великие благодеяния, чтобы мы ради него преступили священные клятвы и стали голосовать против того, что представляется нам справедливым и законным. (195) Но поскольку этот человек изобличен в обмане и не совершил ни одного честного поступка, то вы, проголосовав против постановления, из двух благих последствий такого действия одного добьетесь непременно: он или прекратит действовать нечестно (поняв, что уже не сможет далее скрывать истину), или же, если он действительно хочет искать с вами примирения, попытается совершить какой-либо благой поступок (учитывая, что с помощью обмана он никогда не добьется желаемого результата). Так что если не ради чего другого, то хотя бы по этой причине вам следует голосовать против этого постановления.
(196) Будет целесообразным познакомиться здесь и с тем, граждане афинские, как наши предки некогда распределяли почести и награды истинным благодетелям государства, гражданам и чужестранцам. Если вы убедитесь, что они умели это делать лучше вас, будет прекрасно последовать их примеру; если же вы решите, что превосходите их в этом, то от вас будет зависеть, как вы станете действовать в дальнейшем. Необходимо отметить прежде всего, что они не почтили бронзовыми статуями и чрезмерными свидетельствами уважения ни Фемистокла, одержавшего победу в Саламинском сражении, ни Мильтиада, командовавшего в битве при Марафоне, ни многих других, совершивших подвиги, которые нельзя поставить в сравнение с деяниями нынешних полководцев. (197) Разве наши предки не питали чувства благодарности к тем, кто совершал подвиги ради них? Да в высшей степени, граждане афинские! Они представляли им награды, достойные как их самих, так и награждаемых людей: поскольку все они были достойными людьми, они выбирали этих людей на командные посты. Здравомыслящие люди, которые стремятся к истинным ценностям, считают оказываемое им доверие - стоять во главе прекрасных и благородных людей - гораздо более высокой наградой, чем бронзовые изваяния. (198) И они не лишали никого из своей среды, граждане афинские, их доли в славе совершаемых подвигов. Никто не рискнул бы в те времена назвать победу при Саламине победой Фемистокла, но только - победой афинян; и битву при Марафоне называли не победой Мильтиада, но победой государства! Ныне же, граждане афинские, многие прямо говорят, что Керкиру взял Тимофей,[94] мору порубил Ификрат,[95] а морское сражение у Наксоса выиграл Хабрий.[96] Создается впечатление, что вы сами уступили славу этих подвигов, воздавая непомерные почести каждому из вышеупомянутых лиц. (199) Так прекрасно и на благо общества распределяли награды внутри государства наши предки; мы же действуем неверно. Но как они награждали чужестранцев? Когда Менон из Фарсала пожертвовал 12 талантов серебра на войну из-за Эйона,[97] находившегося близ Амфиполя, а также прислал на помощь 300 всадников из числа своих пенестов,[98] наши предки не приняли постановления о том, что человек, убивший Менона, должен подлежать немедленному аресту, а просто даровали Менону гражданские права афинянина, полагая эту награду вполне достаточной. (200) Точно так же в честь Пердикки, правившего в Македонии в те времена, когда произошло нашествие варваров (уничтожившего варваров, отступавших из-под Платей[99] и содействовавшего окончательному разгрому царя), наши предки не приняли постановления о том, что "убивший Пердикку, ставшего ради нас врагом персидского царя, будет подлежать немедленному аресту", но ограничились лишь предоставлением ему гражданских прав. Ведь стать у вас гражданином считалось тогда настолько высокой почестью у всех людей, что ради этой цели нам оказывались величайшие благодеяния. Теперь же указанная почесть настолько обесценилась, что немало людей из числа ее получивших причинили нам больше вреда, чем откровенные враги. (201) Но не только эта награда нашего государства оказалась втоптанной в грязь и стала ничтожной по своему значению; такими же стали и все остальные награды из-за низости проклятых и ненавистных богам политиканов, всегда готовых внести предложение о предоставлении подобных почестей. В своей ненасытной алчности они дошли до того, что продают награды и присуждаемые вами почести как разносчики, громко расхваливающие всем какой-то мелкий и вообще ничтожный товар. Они продают его по дешевке многочисленным покупателям по той же цене, внося предложения в письменной форме, предлагая все, что пожелают покупатели. (202) Прежде всего, если вначале вспомнить о событиях самого недавнего прошлого, они добились не только для того самого Ариобарзана, но и для троих его сыновей, а также для двух жителей Абидоса, самых заклятых врагов Афин и вообще подлейших людей, Филиска и Агава, всех почестей, каких они только захотели. Далее, когда было признано, что Тимофей сделал для вас полезное дело, они помимо того, что наградили его всеми самыми высокими почестями, какие только были, наградили вместе с ним еще и Фрасиерида и Полисфена[100] - людей, скверных и пагубных, за которыми числится такое, о чем постеснялся бы и говорить порядочный человек. (203) Наконец, теперь, кроме того, что они потребовали для Керсоблепта таких наград, каких хотели (все их старания сводились к этому), они присоединили к числу награждаемых еще двоих - вот этого человека,[101] виновника стольких преступлений, о которых вы уже слышали, и другого, которого зовут Евдерк (его вообще никто не знает). По этой причине, граждане афинские, то, что ранее считалось великой честью, теперь стало казаться ничтожным, и дело заходит все дальше и дальше. Прежние награды уже кажутся недостаточными, награжденные ими, похоже, уже не испытывают благодарности, если вы не возьмете на себя еще и обязанности охранять жизнь каждого из них.
(204) Если со всей откровенностью сказать правду, граждане афинские, то никто более вас не виноват в таком состоянии дел, в том, что они приняли такой позорный оборот. Вы уже отказались привлекать к ответственности преступников, и это право вышло из употребления в нашем государстве. Но обратите внимание, как наказывались нашими предками лица, совершившие преступления, и сравните их действия с вашими. (205) Фемистокла, который стал превозноситься над народом, они арестовали, обвинили в персофильстве и приговорили к изгнанию.[102] И Кимон за то, что он лично изменил государственный строй, завещанный предками, лишь большинством в три голоса спасся от смерти: его оштрафовали на 50 талантов.[103] Так они поступали с людьми, оказавшими им величайшие благодеяния! И поступали справедливо. Они не жертвовали ради них собственной свободой и гордостью за совершенные афинским народом подвиги, но воздавали почести честным людям, не позволяя вступившим на пусть преступлений совершать свои действия. (206) Вы же, граждане афинские, освобождаете от наказания совершивших величайшие преступления людей, вина которых со всей очевидностью доказана, если они произнесут в суде одну или две остроумные шутки[104] или если несколько избранных их филетами синдиков станут упрашивать вас о снисхождении.[105] А если вы и осуждаете кого-либо, то наказываете штрафом в 25 драхм. Ведь тогда, в старое время, государство процветало и дела его шли блестяще; и в частной жизни никто не выделялся над всеми остальными. (207) Доказательством этому может служить следующее обстоятельство. Если кто-нибудь из вас видел, как выглядят дома Фемистокла, или Мильтиада, или какого-нибудь другого знаменитого деятеля того времени, то он легко мог убедиться, что они ничуть не лучше всех остальных. Напротив, общественные здания и строения, воздвинутые тогда, столь велики и великолепны, что последующим поколениям не осталось никакой возможности их превзойти: это Пропилеи, верфи, галереи, Пирей и все остальное, что украшает, как вы сами видите, наш город.[106] (208) Ныне же каждый, кто принимает участие в политической жизни, обладает такими возможностями, что некоторые из них роскошью своих частных построек затмили многие общественные здания. Некоторые из них скупают землю в таком количестве, которое превосходит все, чем обладаете вы все, сидящие здесь в суде. А те общественные сооружения, которые воздвигаете вы, покрывая их известкой, настолько жалки и ничтожны, что о них стыдно и говорить. А можете ли вы назвать какие-либо сделанные сообща приобретения, которые вы оставите в наследство потомкам (как наши предки, которые приобрели Херсонес, Амфиполь, славу прекрасных подвигов)? Это та слава, которую подобные люди всячески растрачивают, но все же не в состоянии изгладить ее в памяти поколений, граждане афинские! (209) И это следует признать естественным. Ведь тогда Аристид, стоя во главе такого дела, как распределение фороса, не приобрел ни одной драхмы сверх того, что имел до этого, а когда Аристид скончался, он был похоронен за государственный счет.[107] У вас же в случае возникновения в чем-либо необходимости имелись в распоряжении в государственной казне суммы большие, чем у других эллинских государств. Как следствие этого, какое время бы вы ни отвели для военной экспедиции, вы всегда были в состоянии обеспечить ее денежным содержанием. Ныне же лица, которые стоят во главе государства, стали из бедняков богачами и в изобилии обеспечили себя на долгое время вперед. А вот для вас в казне не найдется денег на расходы даже на один день, и случается так, что надо что-то сделать, а вы не находите средств на эти цели. Тогда хозяином положения в государстве был народ, а теперь - слуги народа.[108] (210) Виновниками этого являются лица, вносящие подобные предложения, приучающие вас относиться с презрением к вам самим и восхищаться лишь одним или двумя гражданами. Так эти лица становятся наследниками вашей славы и добытых вами благ, а вам не достается ни крошки. На вашу долю выпало лишь быть свидетелями преуспевания других, ничего другого, кроме как быть постоянными жертвами обмана: Какое чувство сожаления охватило бы тех мужей, которые отдали свою жизнь за славу и свободу отечества, оставив память о совершенных ими многочисленных и прекрасных подвигах, если бы они узнали, что государство наше стало ныне чем-то вроде слуги наемного телохранителя, совещаясь о том, следует ли охранять личность Харидема! Увы, все это правда!
(211) Страшит не то, что мы обсуждаем и решаем наши дела хуже, чем это делали наши предки, превосходившие всех людей своими качествами и доблестью; скверно то, что мы действуем здесь хуже других людей. Как же нам не устыдиться, когда вот эти самые эгинцы, населяющие такой маленький остров, не обладающие ничем, чем они могли бы гордиться, - до сих пор не сделали гражданином своего государства Ламписа, обладающего самым большим флотом среди эллинов, украсившего и застроившего их город и гавань (они едва удостоили его освобождения от того налога, который платят метеки); как же нам не устыдиться того, (212) что вот эти самые проклятые мегарцы настолько высокого мнения о себе, что ответили спартанцам, приславшим к ним послов и потребовавшим, чтобы они сделали гражданином своего государства кормчего Гермона (который вместе с Лисандром захватил 200 кораблей, когда нас постигло несчастье в битве при Эгоспотамах[109]): "Как только мегарцы увидят, что спартанцы сделали его спартиатом,[110] тогда и они сделают его мегарцем!" (213) Да и граждане Ореоса (государства, занимающего четвертую часть Эвбеи[111]) до нынешнего дня не предоставили самому Харидему, являющемуся наполовину гражданином, полные гражданские права (мать его - гражданка Ореоса, про отца же я не могу сказать, откуда он - да и нет необходимости так внимательно исследовать его происхождение), но он платит там тот же налог, который платят неполноправные граждане (как поступали у нас те, кто платили некогда взносы в Киносарг[112]). (214) Неужели, граждане афинские, вы, предоставившие ему полные гражданские права и почтившие его другими наградами, добавите к ним еще и эту? И за что? Какие корабли он для вас захватил, что могло бы заставить потерпевших злоумышлять против него? Какой город он взял и передал вам? Каким опасностям он ради вас подвергался? Каких врагов, бывших одновременно и вашими врагами, он восстановил против себя? Ни один человек не сможет положительно ответить на эти вопросы.
(215) Хотел бы теперь сказать несколько слов, граждане судьи, о законах, которые мы здесь цитировали, и этим закончить свою речь. Как я полагаю, если вы будете их твердо помнить, вы станете строже их соблюдать и придерживаться, когда эти люди будут пытаться обманывать вас и уводить в сторону от истины. Первый закон прямо гласит, что в случае совершения убийства дело разбирает Совет.[113] Аристократ же написал, что в случае совершения убийства обвиняемый подлежит немедленному аресту. Но вы должны соблюдать закон и Постоянно помнить о том, что более всего противоречит законному судопроизводству случай, когда человек без суда и следствия выдается для расправы. (216) Далее второй закон запрещает подвергать пыткам или конфискации имущества убийцу, осужденного за совершенное им преступление.[114] Он же своим постановлением, где говорится о немедленном аресте, это допускает: ведь лицам, арестовавшим обвиненного, будет разрешено поступать с ним как им заблагорассудится. Закон требует, чтобы обвиняемый был доставлен к фесмофетам при условии, если он арестован в отечестве убитого.[115] Аристократ же требует, чтобы предъявивший обвинение в убийстве имел право арестовать обвиняемого и держать в своем доме, даже если обвиняемый будет схвачен на чужбине. (217) Существуют преступления, за которые по закону можно убивать на месте.[116] Аристократ же не делает никаких уточнений и, если кто-нибудь совершит убийство на законном основании, выдает такого человека на расправу, хотя согласно закону он должен оставаться безнаказанным. Если с кем-либо случится подобное, то по закону необходимо требовать прежде всего удовлетворения за убийство.[117] Он же, напротив, и сам не требует судебного процесса и не требует от тех, кому предъявлено обвинение, а только предлагает в своем постановлении произвести немедленный арест. А если кто-нибудь освободит обвиняемого, то освободившего он тотчас же лишает прав союзника, определенных в договорном порядке.[118] (218) Законы требуют взятия не более трех заложников от народа, где обитает убийца, если этот народ отказывается нести ответственность по суду.[119] Он же, если кто-нибудь вырвет убийцу из рук человека, его арестовавшего (чтобы избавить убийцу от суда), - таких людей лишает тотчас же прав союзника. Закон не разрешает вносить новых законов, если они в равной мере не распространяются на всех"", он же составил постановление, действие которого распространяется лишь на одного человека. Закон не разрешает ставить постановление выше закона, Аристократ же при условии существования стольких упомянутых выше законов вносит постановление, возвышающееся над этими законами, отменяющее их силу. (219) Помните об этом и, пока вы находитесь здесь, храните законы в силе, оставляйте без внимания все уловки, на которые пойдут эти люди, не давайте им слова; потребуйте, чтобы они показали статью этого постановления, где говорится о судебном разбирательстве, о наказании осужденного убийцы. Если бы Аристократ сам позаботился о должном наказании обвиняемого, находящегося в другой стране и признанного виновным, или о судебном разбирательстве по поводу того, совершено ли убийство или нет, справедливо ли поступил убийца или нет - тогда бы он не преступил законов. (220) Но поскольку он после обозначения вины - "если кто-нибудь убьет" - опустил слова "и будет осужден за убийство", а также слова "уличен в совершении убийства", не написал слов "должен быть привлечен к судебной ответственности за убийство", а также слов о том, что "он подлежит такому же наказанию, как за убийство афинского гражданина", и вообще не включил в свое постановление все то, чего требует справедливость, а только то, что виновный должен быть схвачен, - то не поддавайтесь обману и ясно отдавайте себе отчет в том, что его постановление полностью противоречит законам.
[2] Афинодор был афинским клерухом на о. Имбросе и стал известен как предводитель наемников во Фракии, где он породнился с Амадоком, фракийским царем. Позже он попал в плен к македонянам, но по настоянию Фокиона, видного политического деятеля Афин, был отпущен Александром. См.: Плутарх. Фокион. 18; Элиан. Пестрые истории. I. 25.
[3] Ниже, в § 51, все цитируемые законы об убийстве будут приписаны Драконту. Дела об умышленном убийстве со времен Солона судил Ареопаг.
[4] По-видимому, убивали преступника тогда, когда он сопротивлялся аресту. Под землей отечества имеется в виду отечество пострадавшего.
[5] Аксон — вращающаяся вокруг оси выбеленная деревянная доска, с текстом законов. На таких аксонах (или кирбах) были начертаны законы Солона (см.: Плутарх. Солон. 19—24).
[6] τοὺς ε̉πι φόνω φευγοντας. Из контекста следует, что имеются в виду не привлеченные к судебной ответственности по обвинению в убийстве, но уже изобличенные в совершении преступления и бежавшие из отечества. Закон упоминается Плутархом в биографии Солона (§ 19).
[7] Имеются в виду деньги, которые платил убийца родственникам убитого в качестве выкупа («виры»).
[8] Эфеты — чиновники Афин по уголовным делам, которым согласно законам Дракоита были подведомственны дела об убийствах.
[9] Слово «несчастный» употреблено как эвфемизм вместо «преступник». Здесь нашло отражение распространенное представление, согласно которому совершивший преступление является несчастным человеком, к которому можно питать и чувство жалости.
[10] Демосфен здесь не вполне точно передает существовавший порядок вещей. В Дельфийскую амфиктионию (которая несомненно имеется здесь в виду, членом ее были Афины) входили не все эллины — из нее были исключены жители Этолии, Аркадии и некоторых других областей Греции (см.: Павсаний. Х. 8. 2; Эсхин. II. 116).
[11] Имеются в виду большие общенациональные гимнастические игры — Олимпийские, Пифийские, Немейские и Истмийские.
[12] χρήματα ε̉πίτιμα — собственность полноправного гражданина Афин, не подлежащая конфискации. У лишенного гражданских прав имущество становится χρήματα άτιμα и подлежит конфискаций. Имущество лица, совершившего убийство, конфисковывалось лишь в том случае, если убийство было преднамеренным (как видно из последующего текста).
[13] Имеется в виду, конечно, не убийца, а полноправный афинский гражданин, находящийся в пределах своей страны.
[14] Здесь сформулировано начало закона о δίκη αι̉κία — процессе о нанесении оскорбления действием. Далее оратором приводятся выдержки из δίκη κακηγορίας (словесное оскорбление), γραφὴ φόνου (обвинение в убийстве), δίκη βλάβης (нанесение ущерба).
[15] Редакция закона звучит архаично, и это служит доказательством его подлинности. Однако он процитирован не совсем точно, о чем говорит и пересказ его содержания, содержащийся в речи ниже.
[16] Цитированное законоположение производит странное впечатление. Неясно, почему затронуто дело об убийстве, если речь идет только о заявлении (έ̉νδειξις), изобличающем преступника, вернувшегося в места, куда ему запрещен доступ. Его можно понять только как часть большого закона, где рассматривались вопросы, связанные с убийством человека, вернувшегося в ту страну, где этот человек сам прежде совершил убийство. Выше (§ 37—38) говорилось о том, что если кто-нибудь убьет такого преступника за пределами страны, где он прежде совершил убийство, то за это преступление виновника следует привлекать к суду, как за убийство афинского гражданина.
[17] ε̉ν ο̉δω̃ καθελών. Выражение это, являясь, по-видимому, специальным термином, загадочно по смыслу. Словарь Гарпократиона объясняет его «поразив из засады».
[18] ε̉ν πολέμω α̉γνοήσας. По-видимому, здесь имеется в виду случай, когда воин в пылу сражения нечаянно поразит соратника вместо врага.
[19] По поводу «незаконного имущества» см. примеч. 12.
[20] Имеются в виду следующие судебные учреждения: Ареопаг, Палладий (в храме Паллады), Дельфиний (храм Аполлона Дельфиния), Фреатто (в Пирее) и Пританей.
[21] Согласно мифу, Галирротий попытался изнасиловать Алкиппу, родившуюся от Агравлы, дочери афинского царя Кекропса, и Ареса. Арес, застигнув Галирротия на месте преступления, убил его, что послужило причиной судебного дела, разбиравшегося Ареопагом (см.: Апполлодор. Библиотека. III.14.2).
[22] Речь идет о мифе, положенном в основу знаменитой трилогии Эсхила «Орестея». Заключительная часть трилогии, пьеса «Эвмениды», рассказывает о преследовании Ореста богинями мщения Эринниями за пролитую родственную кровь. Суд Ареопага, который разбирал это дело, оправдал Ореста, а Эриннии, примирившись с решением суда, стали называться «добрыми богинями», Эвменидами (в действительности второе название было эвфемизмом).
[23] Со времен Солона Ареопаг продолжал занимать положение верховного контролирующего органа (Плутарх. Солон. 19). Он играл ведущую роль в политической жизни Афин, утверждая законы и постановления народного собрания, а также решения магистратов. Эти права были отняты у Ареопага в 462 г. до н. э. Эфиальтом и Периклом, вождями афинской демократии. В ведении Ареопага остались лишь дела о предумышленных убийствах. Под «тираном», по-видимому, подразумевается Писистрат, под «олигархами» — 30 тиранов, под «демократией» — Эфиальт и Перикл.
[24] Подобную жертву приносит Посейдону Одиссей (Од. XI.131). Приносящий жертву касался рукой тела жертвенных животных (ср.: Антифонт. Об убийстве Герода. И—12).
[25] В аттическом процессе по подобным делам как обвиняемому, так и обвинителю давалась возможность дважды выступать с речью перед судьями (примером могут служить тетралогии Антифонта). Обвиняемый имел право после первой речи добровольно удалиться в изгнание, признав тем самым свое поражение (ср.: Антифонт. Об убийстве Герода. 13). Такое право не предоставлялось только лицам, покушавшимся на жизнь своих родителей.
[26] Древнее родовое право кровной мести требовало, чтобы родственники убитого мстили убийце. Но при непредумышленном убийстве право мщения ограничивалось одним годом (ср. Платон. Законы. IX. 865Е, 869Е). Закон, цитируемый Демосфеном, оставляет ряд неясностей.
[27] О нем сообщает Павсаний (I.28.10): «При Дельфиний производится суд над лицами, совершившими, по их словам, справедливое убийство, подобное тому, которое совершил Тесей, когда убил восставшего Палланта и детей его, после чего был оправдан. До этого оправдания Тесея все, кто совершал убийство, должны были удаляться в изгнание. В противном случае, если они оставались, их наказывали смертью».
[28] Павсаний (I.28.10) сообщает характерный аттический миф, объясняющий происхождение обычая: «Когда над афинянами царствовал Эрехтей, тогда впервые быкобоец убил быка у алтаря Зевса Градского, и бросив топор на месте, покинул страну, удалившись в изгнание. Топор же сразу привлекали к суду и после осуждения выбрасывали...»
[29] Его также описывает Павсаний (1.28.11): «В Пирее близ моря находится Фреатто. Здесь изгнанники, если против них, уже удалившихся, выдвинуто новое, дополнительное обвинение, произносят оправдательные речи, выступая с корабля, обращаясь к слушателям, находящимся на суше...»
[30] Отомстить убийце считалось долгом, к которому обязывала человека религиозная мораль.
[31] По-видимому, имеется в виду случай, когда заложники берутся за пределами Аттики. «Большой этимологический словарь» (Etymologicum Magnum. P. 101, 54) так описывает эту процедуру: «Если афинский гражданин погибнет за пределами Аттики, и жители этого государства не выдадут преступника, считающегося виновным в убийстве, то на основании закона можно арестовать трех жителей этого государства и привезти в Афины, возложив на них ответственность за убийство...»
[32] В проекте постановления Аристократа речь идет только о стране, где убийца станет искать убежища, а не о государстве, где совершено убийство. Поскольку закон о заложниках имеет в виду только последнее, Аристократ естественно не принимает его во внимание, поэтому упреки оратора не имеют под собой почвы.
[33] Постановления Совета 500 считались просроченными и потерявшими силу, если они в течение года не утверждались решением народного собрания.
[34] Имеются в виду жители Мессении и Аркадии.
[35] В Херсонесе жили афинские военные колонисты, клерухи. Между ними была разделена и территория города Сеста.
[36] Упомянутые события, о которых детально повествует Демосфен, имели место в 362 г. до н. э., когда афиняне выступили против фракийского царя Котиса, защищая свои владения в Херсонесе. Мильтокит восстал против Котиса и предложил Херсонес афинянам в обмен на поддержку, которую они должны были ему оказать. Однако, афиняне не сумели воспользоваться благоприятной ситуацией. Обманутые посланием Котиса (см. § 115 этой речи), они приняли постановление, ослабившее позиции Мильтокита. Усилия афинского стратега Автокла тем самым были парализованы, и ход войны оказался для афинян неудачным. Стратег был привлечен к суду за плохое руководство военными действиями, между тем как авторы упомянутого постановления остались безнаказанными.
[37] Имеется в виду религиозный центр фракийцев, где хранились и сокровища фракийских царей. Обладание этим центром было символом власти над всей Фракией (ср.: Эсхин. III. 90: «Керсоблепт потерял власть, и Филипп завладел священной горой»).
[38] Срок давности, предусмотренный для автора постановления, за которое его можно было привлечь к суду, ограничивался одним годом.
[39] Филипп II занял царский престол Македонии в 359 г. до н. э. и начал осуществлять активную завоевательную политику. В 357 г. до н. э. он захватил Пидну: это ему удалось благодаря поддержке могущественного Олинфского союза. Олинфу Филипп уступил Анфемунт, город к северу от Олинфа, граничащий с Халкидикой (ранее им владела Македония — Геродот. V. 94; Фукидид. 11.99). Филипп также отдал Олинфу Потидею (см. примеч. 40) и в 353 г. — Метону. Позднее Олинф пал жертвой захватнической политики Филиппа, заплатив дорогой ценой за политическую близорукость.
[40] Потидея — город на полуострове Халкидика, в восточной части Фермей-ского залива, в 60 стадиях от Олинфа. Хотя Потидея была колонией Коринфа, она вошла в I Афинский морской союз. Во время Пелопоннесской войны город служил яблоком раздора между Афинами, Спартой и Олинфом. С 364 г. до н. э. Потидея вновь оказалась в составе Афинского морского союза. Филипп, пользуясь поддержкой Олинфского союза, напал на Потидею в 356 г. до н. э., афиняне не успели прийти на помощь, и Филипп, захватив город, передал его Олинфу (Диодор. XVI. 6).
[41] Из слов Демосфена можно заключить, что установление мирных отношений между Олинфом и Афинами — дело недавнего прошлого. Союз между ними был заключен лишь к 349 г. до н. э.
[42] Аристомах был агентом Харидема в Афинах (упоминался выше, § 13).
[43] Имеется в виду состояние войны.
[44] Сообщаемый Демосфеном факт трудно совместить со сведениями Диодора (XIV, 92), согласно которому фессалийцы способствовали утверждению Аминты, отца Филиппа II, на троне Македонии. Но так как Аминта изгонялся дважды, вмешательство фессалийцев в дела Македонии и действия их против Аминты не исключены.
[45] Борьба Котиса против других претендентов на власть во Фракции шла с переменным успехом. Он установил свое господство в этой стране еще до восстания Мильтокита и сумел подавить это восстание. Эти превратности судьбы имеет в виду Демосфен, приводя в пример отношения Афин с Котисом.
[46] В источниках содержатся сведения о хроническом алкоголизме Котиса (Афиней. XII.531). Пьянство было распространенным пороком во Фракии.
[47] Тимомах — афинский стратег в 367 и 361 гг. до н. э. Он был привлечен к суду, но добровольно удалился в изгнание. О нем упоминает Демосфен в других речах (XIX. 180; XXXVI.53), а также Гиперид (III.1) и Эсхин (1.56).
[48] Ксенофонт в своей «Греческой истории» (IV. 8, 24) упоминает о Филократе, сыне Эфиальта, эскадра которого, состоявшая из 10 кораблей и плывшая на Кипр для соединения с флотом Евагора, была захвачена спартанцами в 390 г. до н. э.
[49] Город Айнос, граждане которого, Пифон и Гераклид, убили Котиса, находился на фракийском побережье Эгейского моря. Как видно из последующего изложения, это были два брата, которые, согласно Аристотелю (Политика. V. 8, 12) мстили за смерть своего отца. Эти же лица упоминаются в сочинении Диогена Лаэртского (III. 46) как ученики Платона.
[50] Александр был тираном города Феры в Фессалии. В 368 г. до н. э. он захватил Пелопида в качестве заложника, что и привело к войне.
[51] Ксенофонт пишет об Александре в своей «Греческой истории» (VI. 4, 35): «Его правление оказалось очень тягостным для фессалийцев, а также для беотиицев и афинян: он совершал беззаконные грабительские набеги, нападая на суше и на море».
[52] Аргай был одним из претендентов на македонский престол. Афины оказывали ему поддержку, надеясь с его помощью вернуть Амфиполь. Афинский экспедиционный корпус в составе трех тысяч гоплитов, во главе со стратегом Мантием, был, однако, разбит Филиппом в 359 г. до н. э. (см.: Диодор. XVI. 2, 3).
[53] Об указанных здесь лицах см. выше, § 10.
[54] «Дорифорами» обычно называли личную охрану царей и тиранов. Употребляя этот термин, Демосфен рассчитывал на его одиозное звучание для граждан демократических Афин.
[55] Менестрат — по-видимому, тиран Эретрии на Эвбее (в других источниках он не упоминается).
[56] Фаилл из Фокиды — брат полководца фокидян Ономарха, ставший вождем фокидян после гибели Ономарха в 352 г. до н. э. (см.: Диодор. XVI. 36).
[57] О Пифоне из Айноса (Эноса) шла речь выше, § 119 (см. также примеч. 45 к настоящей речи). Его с раскрытыми объятиями приняли Афины, но позднее он отправился служить Филиппу. Некоторые комментаторы склонны идентифицировать этого Пифона с дипломатом, прославившимся своим красноречием и выступавшим в составе посольства Филиппа (известным также под именем Пифона из Византия).
[58] Демосфен употребляет здесь термин κηδεστής, «свойственник» (зять, шурин). Ификрат был зятем Котиса (Непот. Ификрат. 3), Харидем же, по всей видимости, был женат на сестре Керсоблепха.
[59] Антисса — город, расположенный на западном берегу о. Лесбоса, Дрис — город во Фракии, близ Маронеи.
[60] речь идет о так называемом «Анталкидовом», или «Царском» мире 387 г. до н. э., текст которого был подготовлен спартанским дипломатом Анталкидом. Согласно договору, греческие города Малой Азии объявлялись владением Персидской державы (см.: Плутарх. Агесилай. 23; Артаксеркс. 21; Исократ. IV. 175; XII. 106; Демосфен. XV. 29).
[61] Речь идет о событиях 367 г. до н. э., когда Ариобарзан, сатрап Фригии, вел войну с другими сатрапами, а затем и с самим персидским царем. Афины поддерживали восставших сатрапов (Демосфен. XV. 9; Диодор. XV. 90). Филиск из Абидоса был отправлен Ариобарзаном к грекам и созвал в Дельфы для переговоров о мире фиванцев и спартанцев. Действительной целью Филиска был набор наемников для Ариобарзана, для чего сатрап снабдил Филиска большой суммой денег (см.: Ксенофонт. Греч, история. VII. 1, 27; Диодор. XV. 70).
[62] Слово αδικω̃ν, употребленное Демосфеном, является, по-видимому эвфемизмом вместо ε̉κτέμνων («оскопляя»).
[63] Имеются в виду тираноубийцы Гармодий и Аристогитон.
[64] Ификрат в 368 г. до н. э. был послан с войском против Амфиполя, но не смог тогда вернуть город афинянам.
[65] Ификрат был смещен и заменен Тимофеем в 364 г. до н. э.
[66] По-видимому, имеются в виду военные действия 360 г. до н. э. Тимофей, начав войну против Амфиполя, столкнулся с интересами Олинфского союза городов, членом которого был Амфиполь.
[67] Кардия — портовый город на западном берегу Херсонеса Фракийского.
[68] Сатрап Фригии Артабаз в 356 г. до н. э. восстал против царя Артаксеркса, а афиняне оказали ему поддержку, прислав своего полководца Хареса с войском. После, уступая требованиям царя, афиняне отозвали Хареса. Полководец царя Автофрадат одержал победу над Артабазом и захватил его в плен, но зятья Артабаза, родосцы Мемнон и Ментор, сумели его освободить. Хронология событий, связанных с восстанием Артабаза, неясна; по-видимому, некоторые события, о которых говорит Демосфен, имели место еще до 356 г. (см.: Диодор. XVI. 22 и след.). Фиванец Паммен привел на помощь Артабазу 5 тыс. наемников (см. ниже, § 183) и Артабаз продолжил военные действия против персидского царя. Позднее он, однако, с царем примирился благодаря посреднической деятельности Ментора. Получив разрешение царя, Артабаз вернулся в Персию (см.: Диодор. XVI. 34, 52).
[69] Скепсис, Кебрен и Илион — города Троады, области Малой Азии, расположенной у подножья горного хребта Иды (так называемая Малая Фригия).
[70] Оратор намекает на то, что доброта, проявленная афинянами, может быть названа благодушием, даже благоглупостью (ε̉υήθεια).
[71] По-видимому, к тому времени, когда было написано письмо Харидема, Кефисодот уже поссорился с Ификратом.
[72] Элеунт находился на самом юге полуострова Критота — у входа в Пропонтиду.
[73] Имеется в виду перемирие, заключенное с Артабазом.
[74] Оратор сам принимал участие в этой экспедиции в качестве триерарха и был в числе лиц, обвинивших стратега (см.: Эсхин. Против Ктесифонта о венке. 51).
[75] Из всех городов, расположенных на Херсонесе, Кардия была самым крупным и влиятельным полисом и в то же время наиболее враждебно настроенным по отношению к Афинам в рассматриваемое время.
[76] Об Афинодоре см. выше, § 10.
[77] Имеется в виду территория Херсонеса.
[78] Логика изложения и весь контекст заставляют здесь предполагать, что афинское посольство должно было направиться к Керсоблепту. Однако оратор намеренно не называет здесь этого имени, чтобы слушатели могли заподозрить, будто речь идет о Харидеме, главном виновнике неудач афинян (по мнению оратора).
[79] Здесь уже речь идет о Харидеме, как видно из контекста.
[80] Согласно этому договору, Херсонес возвращался Афинам, за исключением города Кардии. См. ниже, § 181, а также: Диодор. XVI. 34.
[81] Имеется в виду договор с Кефисодотом (см. выше, § 167). Комментируя документы, которые собирается огласить секретарь, оратор обращается к изложенным выше фактам.
[82] Здесь и далее речь идет, по всей видимости, о действиях Харидема, но одновременно — и Керсоблепта. Оратор намеренно не называет имени Харидема, добиваясь нужного ему эффекта, показывая, что Керсоблепт и Харидем действовали во всем заодно.
[83] Ифиад был вождем политической партии в Абидосе, как видно из замечания Аристотеля (Политика. V. 5, 9). По-видимому, возглавляемая им гетерия овладела Сестом и в обеспечение верности Сеста был в качестве заложника взят его сын.
[84] Под «другими» подразумеваются остальные два царя, Берисад и Амадок.
[85] Имеются в виду жалобы этих двух фракийских царей на Харидема и Керсоблепта.
[86] Речь здесь идет о Харидеме, но имеется в виду и Керсорблепт. Оратор здесь, как и в других местах своей речи, намеренно смешивает этих людей, стараясь показать, что они действовали заодно во всем.
[87] Расположенная в самой узкой части перешейка, Кардия была удобной базой для военных операций во Фракии и Херсонесе.
[88] Речь идет о договоре с Харесом, упоминавшемся выше (§ 173).
[89] Эти события относятся к 353 г. до н. э. Маронея — один из прибрежных фракийских городов, расположенный против о. Самофракия. Афинский стратег Харес не смог помешать македонскому царю Филиппу захватить Маронею, бывшую важным стратегическим пунктом (Полиэн. IV. 2, 22). Аполлонид из Кардии — один из агентов Филиппа (он упомянут в другой речи Демосфена — «О Галонессе». 39). Фиванец Паммен, в доме которого жил Филипп, когда был заложником у фиванцев, отправился на помощь мятежному сатрапу Артабазу с 5 тыс. наемников (см. выше, примеч. 65 к § 154). Его сопровождал Филипп, захвативший несколько городов на фракийском побережье.
[90] Большинство издателей исключают в этой фразе собственные имена «Керсоблепт» и «Харидем», считая их глоссой древних схолиастов (следует, однако, заметить, что Диндорф в своем издании эти имена сохраняет).
[91] Имеются в виду события после битвы при Левктрах в 371 г. до н. э., когда фиванское войско во главе с Эпаминондом разгромило армию спартанцев. Афины заключили тогда союз со Спартой, направленный против Фив.
[92] По-видимому, имеются в виду события 378 г. до н. э.,когда фиванцы с помощью афинян изгнали из Беотии войско спартанского царя Агесилая. См.: Ксенофонт. Греч, история. V. 4, 34.
[93] Ср. речь Демосфена «За мегалопольцев» (XVI. 14), где приведен тот же перечень.
[94] Афинский полководец Тимофей захватил Керкиру в 375 г. до н. э. См.: Ксенофонт. Греч, история. V. 4, 63; Диодор. XV. 36; Непот. Тимофей. 2.
[95] Демосфен касается здесь событий, происходивших в 392 г. до н. э. (см.: Ксенофонт. Греч, история. IV. 5, 11 и след.). Мора — крупное подразделение спартанских войск, насчитывавшее до 600 человек.
[96] Афинский флот одержал победу над спартанским флотом у Наксоса в 376 г. до н. э. См.: Ксенофонт. Греч, история. V. 4, 61; Диодор. XV. 34; Ср. также: Демосфен. Против Лептина (XX. 77) и примеч. к этому месту.
[97] Эйон — порт на побережье Фракии, находившийся в устье реки Стримон. В 476 г. до н. э. афинский полководец Кимон отнял его у персов (Геродот. VII. 107; Фукидид. I. 98; Плутарх. Кимон. 7). Названный здесь Менон — по-видимому, то лицо, которое упоминается Фу-кидидом (II. 22). В начале Пелопоннесской войны Менон прислал на помощь афинянам отряд из Фессалии.
[98] Пенесты — потомки коренного населения Фессалии, порабощенного вторгшимися на Балканский полуостров греческими племенами. По положению они несколько напоминали илотов Спарты.
[99] Демосфен говорит здесь о походе Ксеркса 480 г. до н. э. и поражении персов в битве при Платеях 479 г. до н. э.
[100] Фрасиерид упоминается еще в одной речи Демосфена (Против Тимофея. 43), о Полисфене нет иных упоминаний. По-видимому, эти два человека играли при Тимофее ту же роль, что Страбакс и Полистрат при Ификрате (см.: Демосфен. Против Лептина. 84 и примеч. к этому месту).
[101] Называя Харидема «этот человек», Демосфен старается подчеркнуть свое презрение к предводителю наемников.
[102] Фемистокл был подвергнут остракизму около 472 г. до н. э. Он бежал в Аргос, и уже находясь там, был дополнительно обвинен в пособничестве персам. См.: Плутарх. Фемистокл. 23; Фукидид. I. 135; Непот. Фемистокл. 8.
[103] Оратор в этом месте допускает, по всей вероятности, какое-то преувеличение, ни о каком государственном перевороте, совершенном под руководством Кимона, источники не сообщают. Но Кимон действительно был подвергнут остракизму по подозрению в попытке установить олигархический строй в Афинах. Источники (Геродот. VI. 136; Плутарх. Кимон, 4; Непот. Кимон. 1; Мильтиад. 7) рассказывают также о том, что Кимон унаследовал от отца огромный штраф в 50 талантов (его отца, Мильтиада, наказали так за снятие осады с о. Пароса). Кимон уплатил этот штраф при поддержке своего богатого родственника Каллия.
[104] Аристофан в комедии «Осы» отмечает эту характерную особенность поведения афинских судей:
Тот нам сказку расскажет, исполнит другой из Эзопа забавную басню,
А ныне острят, чтобы нас рассмешить и смирить раздражение наше... (566-567)
[105] В аттическом процессе часто случалось, что члены филы подсудимого по его просьбе или по своей воле выступали на суде в качестве защитников (они-то и назывались синдиками).
[106] Это же противопоставление мы находим в III Олинфской речи (§ 25—26).
[107] Аристид получил прозвище «Справедливого» за раскладку сумм фороса — взносов, которые члены I Афинского морского союза, созданного после битвы при Платеях, платили ежегодно в союзную казну (см.: Фукидид. I. 96; Эсхин. II. 123; Диодор. XI. 47; Плутарх. Аристид. 24). О похоронах Аристида, состоявшихся за государственный счет, сообщает и Плутарх (Аристид. 27).
[108] Те же идеи и то же противопоставление мы встречаем в III Олинфской речи (§ 30).
[109] В последнем сражении Пелопоннеской войны, в битве при Эгоспотамах (405 г. до н. э.), афинский флот был разгромлен спартанской эскадрой под командованием Лисандра. Называя цифру в 200 кораблей, оратор допускает преувеличение: в действительности афинский флот потерял около 170 кораблей. См.: Ксенофонт. Греч, история. II. 1, 28; Диодор. XII. 105; Плутарх. Лисандр. 11; Павсаний. III. 11, 5).
[110] Как правило, спартанцы никого званием гражданина своего государства не награждали.
[111] Подразумевается не площадь острова Эвбеи, а его политическое деление ( на Эвбее было четыре полиса: Карист, Эретрия, Халкида, Ореос).
[112] Плутарх в биографии Фемистокла описывает этот гимнасий, находившийся за городской чертой. Он был посвящен Гераклу, по той причине, что Геракл был не богом, а полубогом и таким образом, неполноправным членом Олимпа. В этом гимнасий занимались неполноправные афиняне (те, один из родителей которых не был гражданином Афин).
[113] Оратор здесь термином «Совет» обозначает Совет Ареопага (см. выше, § 22).
[114] См. выше, § 28.
[115] Этот и последующие законы рассматривались выше, § 37—52.
[116] См. выше, § 53 и 60.
[117] Выше перечислялись афинские суды (§ 65), о которых здесь идет речь.
[118] См. выше, § 81.
[119] Законы, о которых здесь идет речь, рассматривались выше, § 82—85. 129 См. выше. § 86.
Речь написана Демосфеном по заказу Диодора, вероятно, летом 353 г. Некоторые отрывки этой речи повторяют текст из речи Демосфена "Против Андротиона".
Содержание Либания
(1) И в этой речи обвинителем является Диодор. Он выступает против весьма гуманного закона и поэтому пытается оклеветать законодателя, стараясь бросить тень на причину, вызвавшую этот закон к жизни, и на намерения человека, его предложившего. Закон же, который предложил Тимократ, заключается в следующем. "Если кто-либо из афинян, задолжавших казне, дополнительно осужден на заключение в тюрьме или будет осужден в будущем, ему (или лицу, выступающему от его имени) разрешается выставить поручителей, утвержденных народом, за сумму его долга, которые должны поручиться в том, что до условленного срока долг будет уплачен. При этом условии осужденный имеет право оставаться на свободе. В случае если долг не будет уплачен в установленный срок, лицо, за которое поручились, должно быть заключено в тюрьму, а имущество поручителей конфисковано". (2) Обвинитель доказывает, что, составляя этот закон, автор его исходил не из интересов общества, а внес свой законопроект ради Андротиона, Главкета и Меланопа. Далее обвинитель рассказывает, что указанные лица, когда они были отправлены послами в Карию и плыли на триере, напали на купеческий корабль из Навкратиса и ограбили купцов. Навкратийцы прибыли в Афины и обратились с просьбой к афинскому народу о возвращении имущества, но народ постановил, что эти деньги являются добычей, захваченной у врагов, и не должны быть возвращены купцам. (3) После описанных событий от триерархов Архебия и Лисифида, командовавших кораблем, на котором плыли названные выше лица вместе с Андротионом, потребовали выдачи этих денег. Так как денег у триерархов не оказалось, а послы признались, что деньги у них, им предстояло либо немедленно эти деньги выплатить, либо быть привлеченными к суду согласно законам о лицах, задолжавших казне. Вот эти события и послужили причиной того, говорит далее обвинитель, что Тимократ предложил этот закон с целью оказать им помощь. Тимократ же заявляет, что Андротион и те, кто был с ним, деньги эти выплатили. Отсюда ясно вытекает, что он внес указанный выше законопроект, вовсе не имея в виду их интересы.
Диодор выступает против этого закона, имея в виду и другую его особенность. Ведь он был предложен, как он считает, в нарушение существующих законов, определяющих порядок законодательной деятельности. Диодор заявляет также, что этот закон противоречит другим, более ранним и что он наносит вред обществу.
Другое содержание
Когда афиняне вели войну против царя, было принято постановление, согласно которому вражеские суда подлежали захвату, а взятые на них ценности - передаче в казну. В это же время Мавсол, сатрап Карий, напал на близлежащие острова. Жители островов, терпя бедствия, обратились с просьбой к афинянам, призывая их на помощь. Афиняне решили вначале предъявить свои обвинения карийцу через послов. Итак, они отправляют Андротиона, Меланопа и Главкета к правителю Карий Мавсолу, мужу и брату Артемисии, которые должны были предъявить ему обвинение в том, что он нападает на острова, нанося ущерб эллинам, в угоду царю. Эти послы, натолкнувшись в пути на корабль из Навкратиса, везший груз из Египта (перевозили же послов триерархи Архебий и Лисифид), доставили это грузовое судно в Пирей. Египтяне обратились с просьбой к афинянам, выступив перед ними в народном собрании, но, несмотря на их просьбы, народ конфисковал эти деньги на том основании, что жители Египта принадлежали к стану врагов. Существовал закон, согласно которому лицо, пользовавшееся казенными деньгами в течение целого года, должно было возместить эти деньги казне в двойном размере. Указанные выше послы, задержавшие у себя сумму в девять талантов и тридцать мин (вырученную после продажи груза с захваченного судна), были привлечены к ответственности как должники государственной казны, и им предстояло уплатить сумму долга в двойном размере. В это время афинский народ испытывал недостаток в средствах, и некий демагог по имени Аристофонт составил постановление, согласно которому надлежало избрать следственную комиссию по делу о розыске государственных должников, пытающихся уклониться от уплаты, с тем чтобы эта комиссия предъявила им обвинения. В качестве обвинителя выступил Евктемон (который несколько ранее выступал в суде против Андротиона, а здесь выступает против Тимократа), обвиняя Архебия и Лисифида в том, что они захватили груз с египетского корабля стоимостью в девять талантов и тридцать мин. Он составил обвинение таким образом, чтобы избежать явного столкновения с Андротионом, но, обвиняя триерархов, он втайне злоумышлял и против Андротиона. После разбора дела в суде между послами и триерархами послы были признаны виновными и должны были возвратить деньги. (4) Поскольку закон предписывал, чтобы должника на второй год[1] заключали в тюрьму до тех пор, пока он не выплатит долга, послы должны были подвергнуться тюремному заключению. Когда наступил указанный срок и начался второй год - с наступлением которого послы должны были подвергнуться тюремному заключению, - Тимократ внес следующий законопроект: "Если какое-либо лицо из числа государственных должников дополнительно осуждено на тюремное заключение или будет осуждено в будущем, то ему разрешается остаться на свободе, если оно представит трех поручителей (которых должно утвердить народное собрание), обязующихся уплатить долг. Если должник долга не уплатит и не уплатят его поручители, то человек, за которого поручились, должен быть заключен в тюрьму, а имущество поручителей - конфисковано. (5) Диодор и Евктемон опротестовали этот законопроект как противоречащий существующим законам, несправедливый и вредный. Андротион, Главкет и Меланоп, поняв, что дело начато из-за них, уплатили девять талантов и тридцать мин. Они, вероятно, не стали бы платить, если бы обвинители не выступили с указанным заявлением. Но все-таки они деньги уплатили.
С обвинением выступают Евктемон и Диодор, заявляя, что законопроект составлен в интересах послов. Если они и уплатили деньги в период, предшествовавший разбору дела, то они сделали это из-за того, что обвинение против них было уже выдвинуто, так что должно подвергнуться осуждению само намерение законодателя. (6) Оратор тем не менее детально разбирает сам закон, доказывая, что он вреден и по другой причине: он внесен противозаконным образом, противоречит прежним законам, и в других отношениях несправедлив, и приносит вред государству своим содержанием. По этой причине в речи развиваются две основные темы: первая заключается в том, что закон внесен в интересах послов, вторая же сводится к тому, что законопроект противоречит существующим законам, вреден и несправедлив. (7) Поэтому если бы Тимократ смог оправдаться перед обвинением, что закон внесен в интересах послов, то он не смог бы избежать ответственности за порочность самого законопроекта. Диодор имел возможность обвинить законодателя в том, что он внес порочный законопроект, противоречащий прежним законам: этой темы ему вполне хватило бы для обвинительной речи. Ныне же он использовал с целью опорочить законодателя и мотив, касающийся послов. (8) Первая тема, касающаяся причины, по которой Тимократ предложил свой закон, носит предположительный характер: расследуется вопрос, выдвинул ли он свой законопроект в интересах послов или же нет. Вторая тема, касающаяся самого закона, носит прагматический характер. В целом же все обвинение, как выдвинутое против определенных точно оговоренных положений является делом прагматическим. Я называю точно оговоренным положением не такое, где можно отыскать некое другое содержание, как это бывает при расследовании дела предположительного характера, и не такое, которое связано с самим мастерством и представившейся возможностью, как это бывает при опровержении. В этом случае предметом расследования является прошлое, в прагматическом же речь идет о будущем. Точно оговоренные положения должны содержаться в законах и постановлениях.
(9) В этой речи четыре главных тезиса. Первый связан с законом и носит двойственный характер, касаясь как личности, так и существа дела, то есть самого содержания закона как противоречащего уже существующим. Второй тезис касается принципа справедливости, третий - полезности (где доказывается, что этот закон вреден), четвертый - возможности (где доказывается, что этот закон неосуществим). Эти четыре главных тезиса и составляют предмет обсуждения. Тезис, направленный против послов, оратор развивает в катастасисе[2] и в отступлении явно с целью опорочить противника. (10) Вследствие того что законопроект представляется необыкновенно гуманным, освобождая людей от пребывания в тюрьме, оратор выдвигает против этого законопроекта многие доводы и более всего указанные два положения. Первое из них касается послов. Цель здесь состоит в том, чтобы слушатели, проникшись недоверием к автору закона, убедились в его корыстной заинтересованности - как законодателя, действовавшего в интересах ораторов и политических деятелей, стремящихся расхищать общественное достояние. Во-вторых, оратор упирает на вредность закона (при помощи которого законодатель хочет отнять у государства возможность собрать все долги с должников), на несправедливость, заключающуюся в гуманном обращении с недостойными заключенными. Что касается возможности осуществления закона, то оратор утверждает, что его невозможно ввести в практику государственной жизни, если бы мы даже этого захотели: ведь он подорвет самые основы демократического государственного устройства. (11) Не следует оставлять без внимания и тот факт, что принцип законности в речи разработан самым полным образом, тогда как принципы справедливости, и полезности, и возможности оказываются взаимосвязанными. Среди них на первый план выступает принцип полезности, но он подкрепляется аргументами о справедливости, несправедливости и невозможности. Ведь все несправедливое вредно; что же касается невозможности, то оратор вынужден основываться на этом же рассуждении - "то, что невозможно, одновременно является и вредным". Поскольку Тимократ особенно широко распространялся насчет гуманности своего закона, а эта гуманность может быть соотнесена со справедливостью, Демосфен по этой причине повсюду в речи упирает на принцип вредности, доказывая, что закон принесет государству ущерб и подвергнет его опасности.
Речь
(1) Что касается того, граждане судьи, кто виновник настоящего судебного процесса, то я полагаю, что и сам Тимократ не осмелится возразить, будто им является кто-либо иной, а не он сам. Желая лишить государство немалых денег, он внес закон, противоречащий всем прежним законам, - закон негодный и несправедливый, граждане судьи! Выслушав все то, что я сейчас скажу, вы сможете ясно себе представить, насколько этот закон - если он будет утвержден - подорвет все основы нашей жизни и нанесет вред общему делу. Об одном же, что я считаю самым главным и что представляется совершенно ясным во всем этом деле, я хочу сказать вам прежде всего. (2) Речь идет о ваших голосах - этот закон полностью обесценивает и лишает силы ваши голоса, которые вы, принеся клятву, подаете при решении всех дел. Не приходится даже говорить о том, чтобы этот закон мог в чем-то быть полезным для государства! В самом деле, может ли он на это претендовать в то время, когда он лишает полномочий учреждения, на которых, как представляется, основано наше государственное устройство, а именно суды, отнимая у них право наказывать в соответствии с законами тех людей, которые совершают преступления? Цель этого закона состоит в том, чтобы дать некоторым лицам, вот уже много лет пользующимся тем, что вам принадлежит (расхитив при этом немало вашего добра), возможность не возвращать того, что они столь явным образом украли.[3] (3) Ведь гораздо легче частным образом угодить кому-либо, чем защищать ваши справедливые права. В то время как он получил деньги от них, прежде чем выдвинуть этот закон, предлагаемый ради их частных интересов, я, выступая в ваших интересах, подвергаюсь опасности штрафа в 1000 драхм. Вот насколько далек я от мысли добиться от вас какой-либо выгоды! (4) Большинство тех людей, которые представляют законопроекты, касающиеся всего общества, обычно заявляют, что предложения, выдвигаемые ими перед народом, являются для вас наиболее полезными и заслуживают наибольшего внимания с вашей стороны. Хотя некоторые люди уже сделали такие заявления, и притом вполне уместным образом, я полагаю, что настал момент, вполне подходящий для такого заявлений и с моей стороны.[4] (5) Можно ли назвать что-либо иное, кроме законов, на которых прежде всего основаны благосостояние нашего государства, его демократическое устройство и свобода? На этот вопрос, я полагаю, каждый с уверенностью ответит отрицательным образом. Но в связи с этим законом перед вами стоит выбор: или признать недействительными все остальные законы, которые вы принимали против лиц, наносящих ущерб государству, или же, напротив, отвергнуть этот закон и сохранить в нашем государстве все остальные. Таково существо дела, если определить его самым кратким образом, - дела, по которому вы должны вынести свое решение.
(6) Но для того, чтобы никто из вас не удивился, почему вдруг я, прожив (как я убеждаю себя сам) скромно и умеренно всю свою жизнь, ныне оказался втянутым в тяжбы и судебные процессы по делам, касающимся всего общества, - по этому поводу я хотел бы в нескольких словах дать вам объяснение. Оно не будет чем-то излишним, не относящихся к делу. Ведь я, граждане афинские, выступил против человека порочного, сварливого и ненавистного богам, с которым перессорилось все наше государство,[5] а именно против Андротиона. (7) Я был им обижен намного сильнее, чем Евктемон, ибо Евктемон поплатился только деньгами, я же, в случае если бы Андротиону удалось добиться цели, которую он ставил, преследуя меня, был бы не только лишен состояния, но и самой жизни. При этом общий для всех удел - уход из жизни - был бы обставлен для меня не самым легким образом. Намереваясь обвинить меня в том, о чем благоразумный человек и сказать бы побоялся, а именно в том, будто я убил своего отца, он выступил против меня с обвинением в нечестивости[6] и привлек меня к судебной ответственности. В этом процессе он не собрал и пятой части голосов судей в пользу своего обвинения и был присужден к штрафу в 1000 драхм. Я же, как это и следовало по справедливости ожидать, был оправдан, более всего благодаря милости богов, а также благодаря вам, судьям. (8) Человека, который, поправ всякую справедливость, выступил против меня с таким обвинением, я стал считать своим непримиримым врагом. Далее, видя, как совершаются преступления против всего нашего государства, как в деле взимания недоимок по эйсфоре, так и в подготовке священных сосудов для торжественной процессии, и обратив внимание на то, что Андротион, имея в распоряжении большие средства (принадлежащие и государству, и божеству, и эпонимным героям), их не возвращает, я выступил против него вместе с Евктемоном,[7] полагая, что наступил самый подходящий момент прийти на помощь государству и заодно отомстить за бесчинства, которые я от него перенес. Я надеялся тогда на исполнение своего желания,[8] а также на то, что этот человек понесет заслуженное наказание. (9) Хотя дело было совершенно бесспорным и Советом вначале было принято осуждающее решение, народное собрание потратило затем целый день на его обсуждение, а позже к ним присоединились два дикастерия, состоявшие из тысячи и одного члена,[9] вынесшие свое решение путем голосования. Когда у Андротиона уже не оставалось никакой уловки, чтобы присвоить себе ваши деньги, этот вот самый Тимократ проявил столь великое пренебрежение к установленному порядку, что внес законопроект, с помощью которого он лишал богов их священных сокровищ, отнимал у государства принадлежащие ему средства,[10] и аннулировал все решения Совета, народного собрания и суда. Этот закон также предоставляет полную свободу действий всем желающим расхищать общественное достояние. (10) Чтобы спасти государство от всех этих бедствий, мы нашли лишь это единственное средство, состоящее в подаче письменной жалобы против законопроекта, при помощи которой мы, обратившись к вам, смогли бы добиться отклонения этого закона.
Прежде всего я коротко изложу вам события, имевшие место в самом начале, чтобы вы лучше узнали дело и смогли бы последовательно учесть все порочные положения, заключающиеся в этом законе. (11) Перед вами выступил с проектом постановления Аристофонт,[11] чтобы была создана комиссия следователей и чтобы те граждане, которые знают лиц, владеющих деньгами, принадлежащими божеству или государству, доставили сведения об этих лицах названным следователям. Вслед за этим Евктемон сообщил, что Архебий и Лисифид, будучи триерархами, присвоили себе деньги навкратийцев[12] - девять талантов и тридцать мин. Дело дошло до Совета, был составлен проект решения.[13] Когда народное собрание было созвано, народ решил, что дело необходимо обсудить.[14] (12) Тут Евктемон, встав, поведал собранию и о многих других событиях, а также подробно рассказал, как триера, на которой находились Меланоп, Главкет и Андротион, плывшие послами к Мавсолу, захватила судно, как люди, которым принадлежали ценности, захваченные на этом корабле, обратились к вам в качестве просителей[15] и как вы отвергли их мольбу, решив, что захваченный груз является имуществом, принадлежащим врагам.[16].. Напомнив вам обо всех этих событиях, он прочел законы, в соответствии с которыми ценности, захваченные подобным образом, должны стать собственностью государства. Его выступление было единогласно вами одобрено. (13) Тут вскочили Андротион, Главкет и Меланоп (следите теперь, правду ли я говорю!) и стали кричать, негодовать, ругаться между собой и оправдывать триерархов. Они признались в том, что деньги эти у них были, и просили предоставить им возможность отыскать эти деньги среди них троих.[17] После того как вы выслушали их и эти лица перестали кричать, внес предложение Евктемон - наиболее справедливое, какое только было возможно в создавшемся положении. Согласно этому предложению вы получали право взыскать деньги с триерархов, те же, в свою очередь, получили возможность затребовать эти деньги у тех, кто их присвоил. В случае возникновения спора дело подлежало рассмотрению в суде, и признанный виновным должен был выплатить эти деньги государству. (14) И вот привлеченные к ответственности выдвигают обвинение в противозаконности этого предложения, оно передается на ваше рассмотрение. Чтобы быть кратким, скажу только, что оно было признано соответствующим законам, и обвинение было снято. Что же должно было последовать? Только то, что государству полагалось получить деньги, а лицам, их присвоившим, - понести наказание. Не было никакой надобности в применении каких-либо новых законов.
До указанного момента этот самый Тимократ не давал повода к тому, чтобы вы пожаловались на ущерб, понесенный по его вине. Но после этого ответственность за все, что произошло и о чем я говорил выше, лежит на нем, и нет такого вреда, которого бы он вам не причинил. Он продался вот этим людям, содействуя их хитростям и мошенническим проделкам; став их помощником, он взял на себя ответственность за все их преступления, как я вам сейчас ясно докажу. (15) Прежде всего необходимо напомнить вам о времени и стечении обстоятельств, послуживших ему предлогом для внесения законопроекта; вы сейчас увидите, каким презрением к вам он был переполнен, чтобы над вами надругаться. Был тогда месяц Скирофорион,[18] когда потерпели в суде поражение лица, выступившие с обвинением против Евктемона. Наняв тогда этого человека и не собираясь поступить по справедливости, чтобы удовлетворить ваши требования, они стали распространять по агоре слухи через своих людей, будто готовы уплатить деньги в одинарном размере, но не имеют возможности возместить их в двойном. (16) Это была хитрость (заключавшая в себе и надругательство), подготовленная с тем, чтобы незаметно для вас протащить этот закон. Доказательством тому, что дело обстояло именно так, могут послужить последовавшие затем действия этих людей. В то время они еще ни одной драхмы из указанной суммы не вернули и с помощью одного закона лишили силы и значения большинство -остальных существующих законов. И этот один закон был самым позорным и самым опасным из всех, которые когда-либо у вас принимались.
(17) Теперь я хочу, кратко остановившись на существующих законах, в соответствии с которыми подаются подобные жалобы, сказать и о самом законе, против которого я выступаю с настоящим обвинением. Выслушав мои соображения, вы сможете лучше разобраться и во всем остальном. В существующих у нас законах, граждане афинские, имеются ясные и точные предписания, определяющие порядок, в соответствии с которым должно осуществляться законодательство. (18) И прежде всего там точно указывается время, когда полагается выступать с предложениями новых законов. Но даже тогда с законопроектами может выступать далеко не каждый, кому заблагорассудится это делать. Существующие положения требуют, во-первых, чтобы текст закона был написан и выставлен на обозрение для всех желающих с ним познакомится перед статуями эпонимных героев.[19]. Во-вторых они требуют, чтобы тот закон распространялся на всех без исключения, а также отмены всех предшествующих законов, которые этому новому закону противоречат, >- не говоря уже о других требованиях, изложение существа которых, как мне кажется, не представляет для вас интереса в настоящий момент; В случае нарушения любого из этих предписаний каждый гражданин имеет право выступить в качестве обвинителя. (19) Если бы Тимократ не должен был нести ответственности за нарушение всех указанных выше предписаний - а нарушил он их все без исключения, внося свой законопроект, - можно было бы ограничиться, выступая против него, одним обвинением, каким бы оно ни было. Но теперь встает необходимость говорить обо всех допущенных им нарушениях законов, останавливаясь на каждом в отдельности.
Я начну с нарушения, которое он допустил в самом начале, а именно с того, как он вносил свой законопроект в противоречии со всеми законами,[20] затем по порядку остановлюсь на остальных нарушениях, если вы пожелаете все это выслушать. Возьми названные мною законы и прочитай их. Отсюда сразу станет ясно, что Тимократ ни одного предписания, содержащегося в этих законах, не выполнил. Вы же, граждане судьи, отнеситесь со вниманием к законоположениям, которые будут сейчас оглашены.
(Порядок голосования законов)[21]
(20) "В одиннадцатый день первой притании, на народном собрании, после того как глашатай обратился с молитвой к богам, должно производиться голосование законов: в первую очередь законов, касающихся деятельности Совета, во вторую очередь - общих законов,[22] затем тех, что связаны с деятельностью девяти архонтов, и, наконец, тех, что связаны с деятельностью остальных должностных лиц. Первыми пусть голосуют те, кто считает законы, регулирующие деятельность Совета, удовлетворительными, вторыми - те, кто считает их неудовлетворительными. Затем в таком же порядке голосуются общие законы. Голосование законов производится согласно существующим установлениям. (21) Если какие-либо из существующих законов будут в результате голосования отклонены, то пританы, под руководством которых проводилось голосование, должны созвать для обсуждения отклоненных законов последнее из трех последующих народных собраний.[23] Проедры, которые будут председателями в этом народном собрании, должны после жертвоприношений первым делом заняться вопросом о номофетах - о том, чем они будут руководствоваться в своей деятельности, а также о деньгах на их содержание. Сами номофеты должны избираться из числа лиц, принесших клятву гелиастов. (22) Если пританы не соберут народного собрания согласно предписанным установлениям или же проедры не выполнят своих обязанностей согласно этим же предписаниям, то каждый из пританов должен уплатить штраф в 1000 драхм в священную казну Афины, а каждый из проедров - уплатить штраф в 40 драхм[24] в священную казну Афины. Обвинение против них должно рассматриваться у фесмофетов в том же порядке, в каком преследуются лица, которые, будучи должниками казны, заняли общественную должность. Лица, которым предъявлено подобного рода обвинение, должны быть доставлены фесмофетами в суд согласно закону: в противном случае фесмофеты не будут включены в состав Ареопага как лица, воспрепятствовавшие исправлению законов. (23) Перед собранием каждый афинский гражданин по желанию имеет право выставить перед изображениями эпонимных героев написанный текст закона, который он хотел бы провести в жизнь, чтобы в соответствии с общим количеством предложенных законов народ вынес свое решение о времени, которое должно быть предоставлено номофетам. Человек же, предложивший новый закон, должен написать его на выбеленной доске и выставлять его перед статуями эпонимных героев ежедневно, пока длится работа народного собрания.[25] На собрании должны также избираться защитники законов[26] перед народом - тех законов, отмены которых требуют номофеты, а именно пять граждан из числа всех афинян, на одиннадцатый день месяца Гекатомбеона".[27]
(24) Все эти законы, граждане судьи, существуют уже давно, и много раз на деле доказывали, насколько полезны они для вас. Никто ни разу не пытался заявить, будто они нехороши, и это естественно: они ни в малейшей мере не побуждают граждан к жестоким или насильственным действиям или к установлению олигархического строя, но, напротив, требуют во всем гуманного отношения к людям и проникнуты демократическим духом. (25) Прежде всего они поставили в зависимость от вашего голосования вопрос о том, следует ли вносить новый законопроект или же следует считать достаточными старые законы. Затем, если вы проголосуете за выдвижение новых законов, указанные законы требуют, чтобы эти законопроекты выдвигались не сразу. Законы назначили для этой цели третье народное собрание, но даже на этом собрании они не допускают выдвижения самого законопроекта, а разрешают лишь рассмотреть вопрос о форме деятельности номофетов. В промежуточное же время законы предписывают всем желающим внести на рассмотрение новый законопроект - выставлять его перед статуями эпонимных героев, чтобы каждый желающий мог его прочесть, и если заметит нечто могущее принести вам вред, чтобы он мог сказать об этом и иметь достаточно свободного времени для возражений. (26) В то время как у нас существуют столь многочисленные требования к лицам, желающим предложить новый закон, этот вот Тимократ ни одного из них не выполнил. Он не выставлял текста нового закона, не предоставил возможности познакомиться с ним тем людям, которые пожелали бы возразить против этого законопроекта, не выждал ни одной из положенных отсрочек, предписанных законами, и после собрания (на котором вы провели голосование о законах, на одиннадцатый день месяца Гекатомбеона) внес свой законопроект в двенадцатый день месяца Гекатомбеона, сразу же на другой день после собрания. Он сделал это во время праздника Кроний,[28] когда по этой причине Совет был распущен. Воспользовавшись этим, он провернул дело вместе со злоумышлявшими против вас лицами, назначив специальным постановлением номофетов под предлогом праздника Панафинеи.[29] (27) Хочу огласить перед вами текст самой псефисмы, утвержденной большинством голосов, чтобы вы увидели, как они все согласовали между собой, и никакая случайность здесь не могла иметь места. Возьми псефисму и прочитай ее судьям.
(Псефисма)
"В дежурство филы Пандиониды,[30] первое в этом году, на одиннадцатый день ее притании, Эпикрат внес предложение, чтобы пританы филы Пандиониды на следующий день созвали номофетов, число которых должно равняться 1001 человеку из числа принесших клятву гелиастов, причем Совет должен принять участие в работе номофетов[31] для принесения жертв и обеспечения требуемых расходов на эти цели, а также для подготовки всего того, что может понадобиться для праздника Панафинеи".
(28) Смотрите же, как ловко автор псефисмы, выдвигая в качестве предлога финансовые вопросы и подготовку к празднику, обошел законы, требующие определенной отсрочки, и сам на свою ответственность назначил на завтра заседание номофетов. И он сделал это - клянусь Зевсом! - не для того, чтобы как можно лучше провести празднование Панафинеи (ведь уже ничего не оставалось такого, что требовало бы дополнительных забот, никаких недоделок не было!), а с той целью, чтобы при полном отсутствии лиц, которые могли бы догадаться, в чем дело, а также в отсутствие тех, кто захотел бы возразить против такого закона - выдвинуть и утвердить этот закон, являющийся ныне предметом судебного спора. (29) И вот доказательство этому. Когда номофеты заседали, никто не предложил никакого закона, который бы касался этих вопросов, связанных с подготовкой и проведением празднования Панафинеи - ни плохого ни хорошего! А вот о предмете, о котором псефисма умалчивала, а законы запрещали что-либо предпринимать, Тимократ этот самый в обстановке полнейшего спокойствия внес законопроект, отдав предпочтение отсрочке, вытекающий из постановления, перед отсрочкой, предписанной законами. Его ничуть не потревожило то, что все вы соблюдали в это время правила священных дней месяца, когда законом предписывалось не творить никаких обид друг другу ни в частном, ни в общественном деле, не заниматься никакими другими делами, кроме связанных с праздником. И в такое время он на виду у всех решился совершить тяжкую несправедливость, не какому-то случайному человеку, но всему государству! (30) Разве это не чудовищно? Ведь он хорошо знал, что законы, которые вы только что услышали, сохраняют свою силу; он также хорошо знал, что в соответствии с другим законом никакое другое постановление, даже законным образом принятое, не может быть поставлено выше закона. И несмотря на все это, он предложил и провел новый закон, основываясь на постановлении, содержание которого - он это хорошо знал - противоречило существующим законоположениям! (31) И разве это не ужасно, что государство, обеспечившее безопасность каждому из нас, предоставив нам гарантию от какого-либо вреда или ущерба, на время священных дней месяца, само не смогло защитить свою безопасность от Тимократа и претерпело с его стороны тягчайшую несправедливость в эти самые священные дни?! Действительно, можно ли себе представить более тяжкий ущерб, который частное лицо способно нанести государству, чем отмена законов, лежащих в самой основе его существования?
(32) Из всего сказанного выше легко можно увидеть, что Тимократ ничего не сделал из того, что следовало сделать и что предписывалось законами. Но вам сейчас со всей определенностью станет ясно, что Тимократ не только нарушил законы, оставив без внимания отсрочку, которая была ими предусмотрена, что он совершенно лишил вас возможности обсудить и рассмотреть все вопросы, связанные с этим, и стал выдвигать свой закон в священные дни месяца; он ведь нарушил законы и в том отношении, что предложил законопроект, противоречащий всем прежде существовавшим правовым установлениям. Возьми и прочитай прежде всего этот закон, который совершенно определенным образом запрещает вносить законопроекты, противоречащие прежним законам; если же кто-нибудь так поступит, ему должно быть предъявлено обвинение в судебном порядке.
(Закон)
(33) "Никто не имеет права отменить какой-либо закон из числа существующих, за исключением того случая, когда это происходит в комиссии номофетов. Только тогда разрешается любому афинскому гражданину отменить закон, предложив вместо отменяемого им другой. Предварительное голосование по поводу этих законов должны провести проедры: первое голосование по поводу действующего закона, является ли он полезным для афинского народа или не является, а второе голосование по поводу предлагаемого законопроекта. Тот, за который проголосуют номофеты, должен войти в силу. Никому не должно быть дозволено предлагать закон, противоречащий уже существующим. Если же кто-нибудь, отменив какой-либо из существующих законов, предложит вместо него другой, приносящий вред народу афинян или противоречащий какому-либо из существующих законов, против такого законодателя должно быть выдвинуто обвинение в судебном порядке в соответствии с законом, который карает лиц, предлагающих законопроекты, наносящие ущерб государству".
(34) Вы слышали, о чем говорит закон. Я считаю его ничуть не менее заслуживающим похвалы, чем многие другие прекрасные законы, установленные в нашем государстве. Обратите внимание на то, с какой силой и насколько справедливо защищаются здесь интересы народа. Запрещается вносить законы, противоречащие существующим, если при этом не будут отменены установленные ранее. Ради чего это делается? Прежде всего ради того, чтобы вы имели возможность, благочестиво подавая свои голоса, решать дела на основе справедливости. (35) Предположим, что существуют два противоположных по своему содержанию закона и два лица выступают перед вами в качестве тяжущихся сторон по делам общественным или частным, причем каждый из них добивается решения в свою пользу, опираясь на разные законы. В этом случае вы не сумеете одновременно согласовать свое решение с двумя противоположными по смыслу законами (да и как это возможно?). Поскольку вы непременно станете опираться на один из этих законов, вы нарушите свою клятву: ведь ваше решение будет противоречить другому закону, равным образом сохраняющему свою силу.
(36) Законодатель создал такие правила для того, чтобы избавить вас от путаницы: он хотел также сделать вас стражами законов. Ведь он хорошо знал, что существует много способов обойти другие гарантии законности, которые он установил. Синегоров, которых вы выбираете, можно убедить в том, чтобы они молчали. Закон требует выставлять на обозрение законопроекты для того, чтобы о них заранее все знали, но законопроект может ускользнуть от внимания тех, кто стал бы возражать против него, если бы о нем знал. Другие же прочтут его, не уделив ему должного внимания.
(37) Конечно, выступить в судебном порядке против законопроекта может каждый, клянусь Зевсом, - как это делается теперь. Но в этом случае, если автор законопроекта добьется отвода обвинителя, государство окажется обманутым. Что же является единственной, справедливой и прочной гарантией законности? Разумеется, вы, народное большинство! Никто не сможет отнять у вас право определить и одобрить наилучшее решение, не сможет отвести вас или подкупить, а тем самым и принудить к тому, чтобы вы утвердили худший закон вместо лучшего! (38) Вследствие всего этого такая гарантия становится препятствием на любом пути, который изберет себе несправедливость, преграждая, лишая доступа к законодательной деятельности всем злоумышляющим против вас лицам. И все эти гарантии, устроенные столь прекрасным и справедливым образом, Тимократ уничтожил, перечеркнул - в той мере, насколько он в силах был это сделать, - и внес законопроект, направленный против всех, если сказать прямо, существующих законов, не сопоставив его с прежними законами,[32] не отменив ни одного из них, не предоставив возможности выбора, не сделав ничего из того, что полагалось сделать.
(39) То, что Тимократ, внеся законопроект, противоречащий всем существующим законам, подлежит преследованию по суду согласно предъявленному ему обвинению, ясно, как я полагаю, всем. А для того чтобы вы знали, какие законы он при этом нарушил, пусть вначале будет оглашен перед вами законопроект этого человека, а затем другие законы, которым его закон противоречит. Читай!
(Закон)
"Когда фила Пандионида дежурила в этом году первой, на двенадцатый день ее притании, Тимократ внес предложение. Если кто-либо из лиц, задолжавших казне, был дополнительно приговорен к тюремному заключению или впредь будет приговорен, пусть будет ему разрешено - или иному лицу, выступающему от его имени, - выставить поручителей (которых народ утвердит голосованием) в том, что сумма, которую тот задолжал, будет уплачена. Когда кто-либо из граждан захочет выставить поручителей, проедры непременно должны утвердить их голосованием народа. (40) Должник, выставивший поручителей, должен быть свободен от тюремного заключения при условии, если он возвратит государству деньги, уплата которых поручителями была гарантирована. Если же должник не возвратит суммы долга, сам или его поручители, в девятую пританию, он должен быть заключен в тюрьму, а имущество поручителей конфисковано. Что же касается лиц, берущих на откуп сбор налогов, их поручителей и сборщиков, а также тех, кто арендует сдающиеся в аренду государственные предприятия,[33] а также поручителей за этих лиц, то взыскание с указанных лиц долгов производится государством в соответствии с уже существующими законами. Если кто-либо из указанных лиц окажется должником в девятую или десятую пританию, то он должен уплатить долг в следующем году".
(41) Вы слышали, о чем говорит закон. Обратите внимание прежде всего на ту его часть, где говорится: "Если кто-либо из лиц, задолжавших казне, был дополнительно приговорен к тюремному заключению или впредь будет приговорен...", а затем на другую его часть, в которой поясняется, что этот закон не должен распространяться на лиц, берущих на откуп сбор налогов, арендаторов и их поручителей. Законопроект этот полностью противоречит всем существующим законам, но особенно эти части. Вы убедитесь в этом, прослушав текст самих законов. Читай!
(Закон)
(42) Диокл предложил: "Пусть сохраняют силу законы, установленные при демократическом государственном устройстве до Евклида,[34] а также установленные при Евклиде и начертанные для всеобщего обозрения. Законы же, принятые после Евклида, и законы, которые будут приняты в будущем, должны считаться действующими с того самого дня, в который они были приняты, за исключением случая, когда в самом тексте закона будет указан срок, с которого вступает в силу его действие. Секретарь Совета должен приписать к уже существующим законам в течение 30 дней указанную статью закона. Впредь каждый секретарь, вступив в должность, пусть припишет к тексту каждого закона, что он вступает в силу немедленно, с того дня, когда он будет принят".
(43) Хотя существующие законы, граждане судьи, оказались так хорошо составленными, закон, который вам только что прочитали, сделал их как бы более прочными и определенными. Он требует, чтобы каждый закон вступал в силу с того дня, в который он будет принят, кроме случая, когда в тексте закона имеется статья с указанием срока, с которого он должен вступать в силу.
Почему так делается? А потому, что к тексту многих законов приписывается: "Закон вступает в силу с того момента, когда закончится правление нынешнего архонта". Законодатель, внесший только что прочитанный закон позже других законов, считал несправедливым, чтобы законы, начертанные для всеобщего обозрения уже после того, как они были приняты, распространяли свое действие на прежнее время, считая с того дня, как они были приняты, - чтобы они считались вступившими в силу во время более раннее, чем указанное автором закона. (44) Смотрите же теперь, насколько противоречит этому закону тот, который предложил Тимократ. Указанный выше требует, чтобы закон вступил в силу с обозначенного в нем срока или дня его принятия, Тимократ же написал: "И если кто был дополнительно приговорен...", говоря о временах прошедших. Но даже и этот срок он сделал неопределенным, не указав архонта, с правления которого закон вступает в силу, устроив дело таким образом, что распространил действие закона не только на время, предшествующее дню его принятия, но и на времена более ранние, когда никого из ныне живущих еще не было на свете. Ведь все предшествующее время, на которое он распространил свой закон, он ничем не ограничил. Так что, Тимократ, ты должен или отказаться от своего закона, или отменить указанный выше закон, и не вносить путаницу во все дела, с целью добиться того, чего ты хочешь. Читай теперь другой закон.
(Закон)
(45) "Дела о восстановлении в правах лиц, лишенных гражданской чести, а также об освобождении лиц, задолжавших богам или государственной казне афинян, от уплаты долга или об отсрочке его выплаты[35] не должны рассматриваться без предоставления гарантии безопасности афинянами, собравшимися в количестве не менее 6000, голосующих за это предоставление тайным голосованием. Такие дела должны рассматриваться при указанном условии соответственно тому, как это решат Совет и народ".
(46) И вот другой закон, не позволяющий возбуждать дела о восстановлении в правах лиц, лишенных гражданской чести, а также дела об освобождении от уплаты долга или отсрочке должникам, если не будет дана гарантия безопасности, с условием, что за ее предоставление будут голосовать не менее 6000 человек. Этот же человек открыто написал в законе, чтобы должника, дополнительно приговоренного к тюремному заключению, освобождали от подобного наказания при условии, если он выставит за себя поручителей, - без всякого включения дела в повестку дня и предоставления гарантии безопасности выступающим с подобными предложениями. (47) Первый закон, даже если выступающий и получит гарантию безопасности, все же не дает возможности любому человеку творить, что ему вздумается, но позволяет действовать лишь в соответствии с решением Совета и народа. Тимократу же было мало того, что он, не получив гарантии безопасности, наносит ущерб народу внесением своего законопроекта; помимо этого, он еще ни слова не произнес по этому поводу ни в Совете, ни в народе, а внес законопроект украдкой, скрытым образом, когда Совет был распущен, а все остальные граждане в связи с праздником соблюдали священные дни месяца. (48) Ведь тебе, Тимократ, поскольку ты знал закон, который я только что огласил, и если ты хотел поступать по справедливости, следовало адресоваться с письменной просьбой в Совет о разрешении там выступить, а затем обратиться к народному собранию и уже после, при условии поддержки со стороны всех граждан, выступить со своим законопроектом и добиваться его утверждения. А затем выдержать все сроки, определенные законом, чтобы, поступая подобным образом, при попытке с чьей-либо стороны доказать, будто закон вреден для государства, предупредить по крайней мере обвинения в злом умысле: тебя в этом случае могли обвинить только в ошибке. (49) Ныне же ты своей попыткой тайно и второпях протащить свой закон в нарушение всех существующих законов, вместо того чтобы внести его в согласии с существующим порядком, сам себя лишил возможности добиться сочувствия к себе. Ведь к лицам, ошибающимся непреднамеренно, проявление такого сочувствия возможно в отличие от тех, кто действует по злому умыслу, в чем ты ныне уличен. Я сейчас буду говорить об этом. Теперь же прочитай следующий закон.
(Закон)
(50) "Если кто-нибудь обратится в Совет или к народному собранию с мольбой о защите[36] по делам, о которых вынесен приговор судом, или Советом, или народным собранием, и если осужденный должник обратиться с такой мольбой до того, как уплатит долг, против него должно возбуждаться судебное дело, такое же, какое возбуждается против лиц, задолжавших в казну, но занявших должность судьи; а если с мольбой о защите выступит другое лицо в пользу осужденного должника до выплаты его долга, то имущество такого лица должно быть конфисковано. В случае если кто-нибудь из проедров поставит на голосование просьбу либо самого осужденного должника, либо другого вступившегося за него лица до выплаты долга, такой проедр должен быть лишен гражданской чести".
(51) Для меня будет делом немалой трудности, граждане судьи, если я захочу высказаться по поводу всех законов, которые Тимократ нарушил, внеся свой законопроект. Но все же следует остановиться на том, который только что был прочтен, как на заслуживающем особого внимания. Законодателю, установившему этот закон, граждане судьи, были хорошо известны ваша гуманность и доброта: он видел, как вы по этой причине добровольно и во многих случаях подвергались большому ущербу. (52) Желая уничтожить любую возможность причинить ущерб государству, он счел необходимым постановить, чтобы лица, действия которых признаны противоправными как на основании законов, так и в суде, не могли воспользоваться вашей простотой и добродушием, используя возможность обращаться с мольбой о защите и ссылаясь на несчастье. Законодатель полностью запретил самому должнику или другому лицу выступать в качестве молящего о защите и вообще выступать в защиту подобных людей, установив таким образом, чтобы виновные выполняли предъявленные им справедливые требования. (53) Если кто-нибудь вас спросит, кому из двух лиц вы скорее пойдете навстречу, просящему или приказывающему, то я уверен, что вы скажете, что просящему: такому человеку свойственна доброта, тогда как приказывающему свойственны отрицательные черты характера. Но вот законы все повелевают нам, что мы должны делать, тогда как обращающиеся с мольбой о защите - просят. Так можно ли там, где обращение с мольбой о защите запрещено, предлагать закон, заключающий в себе приказ? Я полагаю, что нельзя. Ведь будет позором, если в делах, где согласно вашим законам не должно проявляться милосердия, вы дадите возможность некоторым лицам добиваться от вас против вашей воли того, чего они захотят.
Читай следующий закон.
(Закон)
(54) "Дела, по которым был вынесен приговор прежде либо о которых уже был дан отчет, а также тяжбы, уже имевшие место в суде, по частным или государственным делам, или по поводу продажи имущества с передачей денег в казну, не должны поступать вновь на рассмотрение суда; по ним ни один магистрат не должен проводить голосование, в связи с ними не должны приниматься обвинения, запрещенные законами".
(55) Тимократ же в противоречии с этим законом изложил начало своего законопроекта противоположным образом, как бы для того, чтобы представить свидетельство о чинимых им нарушениях законов. Ведь цитированный выше закон не разрешает вновь поднимать дело, по которому в суде уже однажды был вынесен приговор. Он же в своем законопроекте предложил, чтобы, в случае если кто-либо дополнительно был осужден согласно закону или постановлению народного собрания, его дело вновь рассматривалось в народном собрании и тем самым отменялся уже внесенный судом приговор, а лицо, признанное должником, могло выставить за себя поручителей. Но ведь закон требует, чтобы ни один магистрат не ставил на голосование дела подобного рода. Тимократ же написал в законе, что проедры обязаны ставить вопрос на рассмотрение, когда осужденный выставит за себя поручителей, да еще и приписал при этом: "Когда кто-либо этого пожелает".
(56) Читай другой закон.
(Закон)
"Судебные дела, проходившие во времена, когда действовали законы[37] и в государстве существовал демократический строй, а также решения третейских судей, принятые в это время, должны оставаться в силе".
А вот Тимократ отменяет этот закон, не распространяя его действие на тех лиц, которые дополнительно приговорены к тюремному заключению.
Читай!
(Закон)
"Все акты, совершенные в правлении 30 тиранов, а также судебные приговоры, вынесенные в это время, следует считать недействительными".[38]
(57) Остановитесь. Теперь скажите, какие из событий, имевших место в прошлом, вы назвали бы самыми ужасными и повторение их вы бы любой ценой желали предотвратить? Разве это не события, имевшие место при 30 тиранах? Как я полагаю, именно их вы бы желали избежать всеми силами. А вот этот закон, как мне представляется, предохраняет нас от подобной опасности и лишает юридической силы все совершенное при 30 тиранах. Тимократ же все правовые акты, проведенные при демократическом правлении, признал незаконными, подобно тому как мы признали
противозаконными акты 30 тиранов: ведь Тимократ точно таким же образом лишает юридической силы законы, принятые при демократическом правлении. (58) Что мы сможем сказать, граждане афинские, в свое оправдание, если мы примем и утвердим закон Тимократа? Может быть, то, что наши суды, где заседают судьи, давшие клятву гелиастов при демократическом государственном устройстве, совершили такие же преступления, какие имели место в правление 30 тиранов? Можно ли будет перенести такую клевету? Или, наоборот, мы должны будет признать, что наши суды решали дела по справедливости? Тогда чем же мы станем объяснять принятие такого закона, который отменяет все эти решения? Остается только сказать, что это был приступ безумия... Ничего другого не придумаешь!
(59) Читай другой закон.
(Закон)
"Да будет запрещено издавать законы, касающиеся лишь одного человека, если действие его не будет распространено на всех граждан, если участие в судебном заседании примут не менее 6000 граждан, которые утвердят закон тайным голосованием".
Законодатель требует, чтобы закон распространялся на всех граждан, высказавшись прекрасно и в подлинно демократическом духе. В той мере, как он считает необходимым предоставить каждому равные возможности в различных других областях политической жизни, точно так же он требует равенства всех перед законом. Кто были те люди, ради которых Тимократ внес этот законопроект, вы сами знаете не хуже меня. Не говоря уже о них, он сам признал, что закон его не распространяется равным образом на всех граждан, приписав к тексту закона, что он не касается лиц, берущих на откуп сбор налогов, арендаторов государственных предприятий и их поручителей. И вот, поскольку существуют липа, на которых ты не распространяешь действие своего закона, ты не можешь считаться законодателем, предлагающим закон, одинаковый для всех.[39] (60) Ты не имеешь возможности заявить, будто из всех тех лиц, которые дополнительно осуждены на тюремное заключение, преступления откупщиков являются самыми опасными и поэтому на них не должно распространяться действие твоего закона. Гораздо более опасны преступления государственных изменников, преступления против родителей, преступления тех, кто, имея обагренные кровью руки, вступает на агору. Существующие у нас законы приговаривают всех подобных преступников к тюремному заключению, твой же закон освобождает их от оков. Здесь ты вновь выдаешь подлинные свои намерения, в пользу кого ты выдвинул закон: ведь эти лица стали должниками, не принадлежа к числу откупщиков, а скорее к числу настоящих воров, грабителей государственных денег! Вот истинная причина, как я полагаю, того, что ты "не проявил заботы" об откупщиках.[40]
(61) Можно назвать множество прекрасных законов, которым противоречит, всем без исключения, закон, предложенный этим человеком. Если я стану говорить обо всех законах, я, вероятно, потеряю возможность доказать, насколько вреден нам, всем без исключения, закон Тимократа. Вы сможете составить себе представление об обоснованности обвинения, выдвинутого против него, если станет ясно, что он противоречит хотя бы одному из существующих законов. В чем же состоит мое намерение? Я хочу, оставив в стороне все остальные законы, остановиться на том, который этот человек сам предложил в прошлые времена, прежде чем перейду к той части моей обвинительной речи, где я постараюсь доказать, что закон Тимократа принесет величайший вред государству, если будет принят. (62) Выдвижение законопроекта, противоречащего другим, ранее принятым законам, является красноречивым свидетельством против этого закона, и обвинение против такого закона должен, естественно, выдвигать кто-то другой. Но если сам законодатель выдвигает законопроект, противоречащий им самим же ранее предложенному, то он становится обвинителем самого себя! Чтобы вы убедились в истинности моих слов, пусть будет оглашен здесь закон, который он некогда предложил, я же помолчу. Читай!
(Закон)
(63) "Тимократ внес предложение: если кто-либо из афинян в соответствии с поступившей против него исангелией[41] по решению Совета находится в тюрьме или впредь будет в ней находиться и при этом приговор по его делу не будет передан секретарем притании фесмофетам в соответствии с законом, определяющим порядок разбора исангелии, то в этом случае постановляется,[42] чтобы коллегия одиннадцати доставила его в суд в течение 30 дней с момента содержания его в заключении, если этому не помешают какие-либо государственные дела. Если же этого нельзя будет сделать, то тогда, когда это станет возможным. С обвинением против такого лица может выступить любой гражданин Афин по своему желанию, имеющий на это право. В случае если такое лицо будет признано виновным, пусть суд присяжных определит ему меру наказания или величину штрафа. Если он будет приговорен к уплате денег, он должен содержаться в тюрьме, пока штраф не будет им выплачен".
(64) Вы слышите, граждане афинские? Прочитай им это место еще раз.
(Закон)
"Если он будет приговорен к уплате денег, он должен содержаться в тюрьме, пока штраф не будет им выплачен".
Остановись. Можно ли предложить более противоречивые законы, чем эти два?! С одной, стороны лица, признанные виновными, должны содержаться в тюрьме, пока не выплатят штрафа; с другой - эти же самые лица имеют право выставить поручителей и тем самым избежать заключения в тюрьму. Получается так, что Тимократ обвиняет Тимократа же, а вовсе не Диодор или кто другой из числа людей, заседающих здесь. (65) От какой корыстной сделки можно удержаться, по вашему мнению, чего только не побоится сделать ради наживы человек, который счел возможным предложить два противоположных по смыслу закона, - не говоря уже о том, что они противоречат всем другим?! Учитывая его полнейшее бесстыдство, я лично полагаю, что подобная личность не остановится ни перед чем! Подобно тому как наши законы, граждане афинские, повелевают наказывать без судебного разбирательства лиц, признавшихся в совершении различных преступлений, настолько же справедливо будет осудить этого человека, уличенного в преступлении против существующих законов, без предоставления ему защитительного слова, без выслушивания его оправданий! Он ведь сам признал себя виновным, предложив этот закон, противоречащий прежнему.
(66) Как я полагаю, теперь всем вам ясно, что он предложил закон, противоречащий и этим, и указанным выше законам, и, если можно так сказать, всем без исключения законам, существующим В нашем государстве. Я буду удивлен, если он найдет в себе смелость что-либо возразить против всего этого. Ведь он не сможет доказать, что его закон не противоречит всем остальным, и не сможет убедить вас в том, что благодаря своей неопытности он как человек несведущий совершил незаметно для самого себя ошибку. Он издавна известен всем как человек, за деньги составляющий постановления и предлагающий законы. (67) У него нет даже права просить вас о снисхождении, признавшись в совершении несправедливого поступка: его ведь никто не принуждал, и закон он свой вносил явно не из сочувствия к потерпевшим несчастье, к родственникам или близким, но совершенно добровольно в интересах лиц, совершив против вас великие преступления, лиц, ничем с ним не связанных, за исключением разве того, что он сам назовет их своими родственниками за деньги, которые он от них получил.
(68) Теперь я попытаюсь вам показать, что законопроект, который он внес, вам вреден и невыгоден. Полагаю, все вы согласитесь, что справедливый закон, составленный так, чтобы приносить пользу всему народу, должен быть прежде всего просто и доступно для всех написанным, не так, чтобы один вычитывал в нем одно, другой - другое. Далее все, чего требует закон, должно быть осуществимо; если же он составлен хорошо, но предлагает невыполнимое, то это подобает не закону, но молитве. (69) Вдобавок к этому он должен обладать одной для всех особенностью: никому из совершивших преступление он не должен давать никакой поблажки. Если же кто полагает, что мягкость законов является свойством демократии, то пусть он задаст себе следующий вопрос: для кого законы должны быть Мягкими? Если он захочет правильно ответить на этот вопрос, то он найдет, что законы должны быть мягкими по отношению к тем, кто должен предстать перед судом, но не по отношению к уже осужденным. Ведь если в отношении первых еще неясно, не окажется ли кто-нибудь из них несправедливо оклеветанным, то вторые даже права не имеют утверждать, будто они ни в чем не виновны. (70) Вот этих всех прекрасных качеств, о которых я только что говорил, закон Тимократа совершенно лишен, а вот противоположные им представлены в нем полностью, одно за другим. Существует много способов, с помощью которых можно было бы это доказать, но лучше всего сделать это, исследуя текст предложенного им закона. Здесь мы не встретим положения, когда можно сказать, что в законе одно хорошо, другое же ошибочно, но ведь он с самого начала до последней буквы нацелен на то, чтобы принести вам ущерб. (71) Возьми написанный им текст закона и прочитай им первую часть до конца: тогда я легко смогу доказать истинность своего заявления, а вы сразу поймете, о чем я говорю.
(Закон)
"Когда фила Пандионида дежурила в этом году первой, на двенадцатый день ее притании, когда голосованием руководил проедр Аристокл мирринусиец,[43] Тимократ внес предложение: "Если кто-либо из лиц, задолжавших казне, был дополнительно приговорен к тюремному заключению или впредь будет приговорен, пусть будет ему разрешено - или иному лицу, выступающему от его имени, - выставить поручителей..."
(72) Остановись. Теперь тебе придется читать закон по статьям. Вот эта часть во всем тексте закона, граждане афинские, является едва ли не самой возмутительной. Как я полагаю, никто другой не осмелился бы сделать попытку отменить все приговоры, вынесенные согласно существовавшим у нас законам, - предлагая закон, которым должны будут пользоваться его сограждане. Но именно так, действуя совершенно бесстыдно и ничуть не скрывая своих истинных целей, поступил вот этот Тимократ, выразительно написавший: "если кто-либо из лиц, задолжавших казне, был дополнительно приговорен согласно закону или постановлению к тюремному заключению или впредь будет приговорен..." (73) Если бы он убеждал вас принять нечто полезное для решения предстоящих дел, то в этом случае он не был бы правонарушителем. Но разве он не совершает преступления, внося законопроект, отменяющий приговоры по делам, о которых суд уже вынес свое решение и которые являются уже законченными? Получается так, как если бы некий человек, оставив в силе закон, предложенный Тимократом, внес другой, следующего содержания: "И если некоторые лица, задолжавшие казне и дополнительно приговоренные к тюремному заключению, выставили поручителей, то не считать это поручительство действительным и впредь никого на поруки не выпускать". (74) Ведь никто, будучи в здравом уме, не стал бы такого предлагать, как я полагаю!. Ты же, отменив прежние законоположения, совершил тем самым преступление. Ведь он должен был, если бы считал свое дело справедливым, перенести действие своего закона на дела, которые должны разбираться в будущем, а не смешивать в одну кучу дела предстоящие с делами прошлыми, и то, что еще неясно - с уже установленными преступлениями, подведя их оптом под одно и то же законоположение. Разве это не возмутительно, судить на основании одних и тех же правовых установлений и лиц, уже изобличенных в государственных преступлениях, и тех, о которых еще нельзя с уверенностью утверждать, совершили ли они нечто такое, что дает основание привлечь их к суду?
(75) В безобразии его поступка можно убедиться и из того, если мы отдадим себе отчет, чем отличается государство, основанное на принципах законности, от олигархии, и почему мы считаем тех, кто желает, чтобы ими управляли законы, разумными и порядочными людьми, а живущих под властью олигархии - лишенными мужества и рабами. (76) Бросающаяся в глаза разница, как вы легко можете заметить, состоит в следующем. Лица из состава правящей олигархии имеют возможность отменять то, что уже постановлено; а что касается будущего, то они имеют возможность принимать такие решения, какие им заблагорассудятся. Напротив, в демократическом государстве то, что должно совершаться в будущем, определяют законы, принятые гражданами, убежденными в их полезности и собирающимися ими руководствоваться. Тимократ же, занимаясь законодательной деятельностью в демократическом государстве, в основу своего законопроекта положил полное пренебрежение правом, свойственным олигархии, и счел возможным поставить этот закон выше судей, выносивших приговоры в прошлом. (77) Но и этим не ограничивается его наглость. В его законе написано: "или впредь будет дополнительно приговорен к тюремному заключению, то должен быть от него освобожден, если выставит поручителей в уплате своего долга". Но если он считает заключение в тюрьму столь тяжким наказанием, ему следовало бы добиваться отмены дополнительно присуждения к тюремному заключению при условии представления поручителей - а не выставлять поручителей уже после того, как вы вынесли постановление о заключении в тюрьму, после того, как осужденный проникся к вам враждебными чувствами. Ныне же, будто желая таким способом показать, что он сам может освободить человека, хотя бы вы и приговорили его к тюремному заключению, Тимократ внес свой законопроект... (78) Возможно, кому-нибудь и покажется, что такой закон, который поставлен выше решений суда и отменяет приговоры судей волей частных лиц, может принести пользу государству, но я придерживаюсь противоположного мнения (а закон этого человека явно обладает упомянутыми выше двумя особенностями). Поэтому каждый из вас, если он хотя бы в самой малой степени заинтересован в сохранении нашего государственного строя, если он считает необходимым придать вес своему мнению (когда в соответствии с данной вами клятвой будет подавать свой голос), должен стремиться к отмене этого закона, не допускать того, чтобы закон этот был утвержден.
(79) Не удовлетворившись тем, что он лишил суды права присуждать дополнительные наказания, Тимократ не изложил в своем законе ясно и просто даже того, что является справедливым в составе его закона, - того, что касается должников, поступая как человек, желающий во что бы то ни стало вас запутать и обмануть. Обратите внимание на то, как написано в законе. "Тимократ внес предложение, - говорится там, - если кто-либо из лиц, задолжавших казне, был дополнительно приговорен согласно закону или постановлению, к тюремному заключению или впредь будет приговорен, пусть будет разрешено ему - или иному лицу, выступающему от его имени, - выставить поручителей (которых народ утвердит голосованием) в том, что сумма, которую тот задолжал, будет уплачена". (80) Обратите внимание, куда он перескочил: от суда и приговора он перенес дело к народу, стараясь выкрасть осужденного, избежать передачи его в руки коллегии одиннадцати. Какое должностное лицо передаст им должника? Кто из одиннадцати его примет? Закон Тимократа требует, чтобы поручители были утверждены в народном собрании, а в один день провести народное собрание и заседание суда невозможно. Здесь также отсутствует положение, согласно которому осужденный должен оставаться под стражей до тех пор, пока не выставит поручителей. (81) Но по какой причине он побоялся написать в законе: "пусть должностное лицо держит должника под стражей до той поры, пока он не выставит поручителей"? Может быть, это несправедливо? Но я уверен, что вы все согласитесь со справедливостью подобного требования. Или, может быть, это противоречит другому закону? Однако это полностью согласуется с существующими законами. Так в чем же причина? Вы не найдете другой причины, кроме той, что он стремится не к наказанию осужденных вами лиц, а к тому, чтобы избавить их от наказания.
(82) Что же стоит в законе после упомянутого выше положения: "...выставить поручителей в том, что сумма, которую он задолжал, будет уплачена". Здесь он вновь лишает священную казну права взыскивать долг в десятикратном размере, а светскую казну - половины суммы в тех случаях, когда она, согласно закону, удваивается. Каким способом он этого добился? А тем, что написал вместо слова "штраф" - "деньги", а вместо "возросшую с процентами сумму" просто "долг". (83) В чем здесь различие? А оно заключается в следующем. Если бы он написал "выставить поручителей в том, что будет уплачен штраф с процентами", он охватил бы своим законом постановления, согласно которым в одних случаях выплачивается двойная сумма долга, а в других - десятикратная. Согласно этим же постановлениям должники должны выплачивать не только сумму долга, который за ними числится, но и дополнительные штрафы, установленные на основании законов. Ныне же, написав: "выставлять поручителей в уплате денег, которые они задолжали", он ограничивает выплату долга суммой, означенной в жалобе, поступившей на должников, и в тех документах, на основании которых они были привлечены к ответственности (а там везде обозначается первоначальная сумма, которую они задолжали).
(84) В последующем тексте своего закона, добившись с помощью игры слов ликвидации столь важных постановлений, Тимократ написал: "пусть проедры руководят голосованием, когда кто-либо захочет выставить поручителей", стремясь всеми положениями своего закона выгородить виновного, осужденного вами человека. Предоставив ему право выставлять поручителей тогда, когда он захочет, Тимократ тем самым дал ему возможность вообще не платить долга и не подвергаться тюремному заключению. (85) Кто же не сумеет отыскать скверных людей для поручительства, чтобы в то время, как вы станете отводить их, ускользнуть от наказания? А если кто-нибудь потребует заключения его в тюрьму как не выставившего поручителей - тогда он заявит, что он уже выставляет их или готов выставить в будущем, ссылаясь на закон этого человека, который требует, чтобы должник выставил поручителей тогда, когда захочет, и который запрещает держать его в тюрьме в течение предшествующего срока. А если вы отведете этих поручителей, то и тогда упомянутый закон запрещает заключать должника в тюрьму, оказываясь поистине спасительным средством для лиц, желающих нарушить законы.
(86) "Должник, выставивший поручителей, - продолжает он далее, в случае, если он возвратит государству деньги, уплата которых была гарантирована поручителями, должен быть свободен от тюремного заключения". Здесь автор закона вновь прибегает к приему, о котором я только что говорил выше (о нем он не забыл). Он не написал: "вся сумма штрафа вместе с процентами", но просто "деньги, которые он был должен", отдав которые он освобождался от тюрьмы.
(87) "Если же должник не уплатит суммы долга, сам или его поручители, в девятую пританию, он должен быть заключен в тюрьму, а имущество поручителей - конфисковано". В этой заключительной части, как вы увидите, он окажется обвиняющим самого себя за совершенное им беззаконие. Ведь он не отменил тюремного заключения вообще, считая его позорным и тяжким наказанием для афинского гражданина, но похитив у вас представившуюся возможность арестовать преступника, оставил вам, оказавшимся жертвой несправедливости, лишь видимость права наказать преступника, по существу же отняв его у вас. Добившись против вашей воли освобождения тех, кто насильственным образом задержал у себя ваши деньги, он только что не приписал к закону того, что у должника есть право привлекать к ответственности судей, приговоривших его дополнительно к заключению в тюрьме.
(88) В законе, предложенном Тимократом, содержится много положений, вызывающих возражения. Но теперь я хочу сказать о том, что вызывает наибольшее возмущение. Везде в его законе идет речь только о тех должниках, которые выставляют за себя поручителей. Что же касается лиц, не выставивших поручителей - ни плохих, ни хороших, вообще не принимающих вас в расчет, - то им он и наказания не назначил и к ответственности не привлек, но обеспечил им полнейшую безопасность в той мере, в какой это только было возможно. Ведь и срок, который он назначил для уплаты долга, - до девятой притании - касается только лиц, выставивших поручителей. (89) В текст закона он включил положение о конфискации имущества поручителей, если должник не уплатит денег; а у того, кто не выставит поручителей, и взять их неоткуда! Он обязал проедров, выбираемых по жребию из вашей среды, принимать поручителей, когда кто-либо их выставит, в то время как лица, наносящие ущерб государству, никаких обязательств по его закону не несут. Напротив, он предоставил им право выбора, как будто они являются благодетелями государства, хотят ли они нести ответственность или не хотят. (90) Можно ли предложить закон более вредный, заключающий в себе больше зла, чем этот? Ведь он, во-первых, требует поступать наперекор тем постановлениям, которые принимались вами в прошлых судебных процессах; во-вторых, по тем делам, при решении которых должны быть назначены дополнительные наказания судьями, принесшими присягу, закон Тимократа такие дополнительные наказания упраздняет. Вдобавок ко всему закон Тимократа оставляет полные гражданские права тем должникам, которые не выплатили полагающейся суммы долга; вас же, приносящих клятву присяжных, назначающих штрафы, заседающих в суде, гневающихся и старающихся всюду действовать в интересах государства, ставит в положение людей, делающих все это попусту. Полагаю, что если бы Критий, один из 30 тиранов, стал заниматься законодательной деятельностью, то он внес бы законопроект именно такого рода, как этот человек.
(91) Вы легко сможете убедиться в том, что закон Тимократа нарушает нашу конституцию, подрывает общественную жизнь, ликвидирует все то, что составляет предмет гордости нашего государства. Вам, разумеется, известно, как часто наше государство находило путь к спасению, предпринимая военные походы, морские и сухопутные, вы помните немало ваших прекрасных подвигов, когда вы выручали одних, мстили за обиды другим, примиряли третьих... (92) Что я имею в виду? А то, что подобные деяния должны совершаться на основе постановлений и законов, которые одних заставляют вносить чрезвычайный военный налог, других исполнять триерархию, третьих отправляться в морской поход, четвертых вообще делать то, что необходимо. Чтобы все это могло осуществиться, вы собираетесь в судилище и присуждаете к тюремному заключению непокорных. Теперь смотрите, как закон этого "прекрасного и благородного" человека уничтожает и разрушает такой порядок. (93) Ведь в его законе говорится: "Если кто-либо из лиц, задолжавших казне, дополнительно приговорен к тюремному заключению или впредь будет приговорен, то выставив поручителей в том, что деньги будут уплачены до девятой притании, он будет освобожден от тюремного заключения".[44] Какой же мы после этого получим доход? Как мы сможем взыскивать деньги, когда каждый должник станет выставлять поручителей согласно этому закону, а не делать того, что положено делать? (94) Клянусь Зевсом, мы тем самым скажем всем эллинам: "У нас есть закон Тимократа. Ожидайте девятой притании! После когда-нибудь мы выступим в поход..." Только это и осталось. Неужели вы думаете, что наши враги станут ожидать отговорок, мошеннических уловок тех дурных людей, которые водятся среди нас, когда перед нами встанет необходимость защищать самих себя? Если государство станет принимать законы себе во вред, законы, которые приносят ему ущерб, то сможет ли оно, по вашему мнению, хоть в какой-то мере добиться тех целей, которые перед ним стоят? (95) Мы, граждане афинские, будем вполне удовлетворены, если при условии надлежащего состояния дел в государстве и отсутствии подобного закона одержим верх над нашими врагами, если мы справимся с непредвиденными обстоятельствами, нигде не запаздывая. Ты же, выступив в роли человека, предложившего закон, подрывающий основы всего, что сделало наше государство пользующимся уважением и славой среди эллинов, - какого только наказания ты по справедливости не заслужил?!
(96) К тому же, граждане афинские, этот человек своим законом наносит тяжелый удар по управлению государством, и светскому и религиозному. Как это происходит, я сейчас объясню. У вас есть утвержденный вами закон, один из самых прекрасных, который гласит: "Лица, имеющие в своем распоряжении деньги, как из светской, так и из священной казны, должны сдавать их Совету.
Если они этого не сделают, Совет должен взыскать с них эти деньги, действуя на основании законов, применяемых к откупщикам". (97) Указанный закон лежит в основе управления государственной казной. Деньги, расходуемые на народные собрания, жертвоприношения, Совет, всадников и на другие нужды, добываются дополнительно именно благодаря этому закону, так как поступающих от сбора налогов оказывается недостаточно для покрытия нужд управления: так называемые дополнительные поступления вносятся под угрозой его применения. (98) Разве не рухнут, без сомнения, самые основы существования нашего государства, когда поступлений от сбора налогов окажется недостаточно для нужд управления и возникает большой недостаток в средствах, а эти деньги смогут поступить только к концу года - между тем как лица, не вносящие "дополнительных поступлений", не смогут быть арестованы постановлением Совета или суда (они ведь будут выставлять поручителей на срок до девятой притании)? (99) А что мы станем делать на протяжении предшествующих восьми притании? Скажи, Тимократ! Или же мы будем собираться и совещаться по поводу возникающих дел? Сохраним ли мы тогда наш демократический строй? Или же суды перестанут разбирать судебные дела, частные и общественные? Тогда где же найдут защиту жертвы преступлений? Или же перестанет собираться Совет и выносить решения согласно законам? А если это случится, что же тогда произойдет, если не полный распад государственной жизни? Но вы можете, клянусь Зевсом, сказать, что станете все это делать без всякого вознаграждения. Но как же тогда не признать чудовищным такое положение, когда народное собрание, Совет, суды останутся без вознаграждения ради твоего закона, - который ты предложил, получив за это взятку? (100) Ты должен был бы, Тимократ, приписать к своему закону то, что ты предложил в качестве меры, направленной против откупщиков и их поручителей, а именно: "Если в каком-либо законе или постановлении предусмотрено, что долги некоторых лиц должны взыскиваться в том же порядке, как они взыскиваются с откупщиков, то взыскание долгов с указанных лиц должно производиться в соответствии с существующими законами". (101) Но он не сделал такого добавления, стараясь обойти законы об откупах, потому что в постановлении Евктемона говорится о взыскании задолженности с должников в соответствии именно с этим законом. Поступая так и упразднив наказание, угрожавшее людям, присвоившим себе государственные деньги, Тимократ не предложил никакой другой меры - нанеся удар по существующим государственным учреждениям, народному собранию, войску всадников, Совету, священной казне, светским доходам. И если вы, граждане афинские, хотите поступить разумно, то накажите Тимократа за все эти дела, чтобы наказание, которое он понесет, послужило примером для остальных, чтобы ни у кого не возникло желания впредь предлагать подобные законы.
(102) Но Тимократ не только лишает суды права налагать дополнительные наказания и гарантирует безопасность расхитителям казенных денег, не только наносит ущерб военной мощи государства и разрушает всю систему управления: ведь он предложил закон, который потворствует преступникам, отцеубийцам и дезертирам. Его закон отменяет существующие наказания, которые налагаются на основании ныне действующих законов. (103) Законы, установленные Солоном (законодателем, которого ни в какое сравнение нельзя поставить с Тимократом!), предписывают следующее: если кто-либо уличен в воровстве и не приговорен к смертной казни, ему в качестве дополнительного наказания должно быть назначено тюремное заключение; а если кто-нибудь, уличенный в преступлении по отношению к родителям, появится на агоре, то он также должен быть заключен в тюрьму, как и тот, кто совершил дезертирство, но стал присваивать себе привилегии лиц, обладающих полными гражданскими правами.[45] Тимократ же всем этим лицам гарантировал полную безопасность, освобождая их от тюремного заключения выставлением поручителей. (104) Может быть, мои слова покажутся слишком резкими, но я все же выскажусь и не побоюсь этого - по одной этой причине Тимократ заслуживает смерти, чтобы уже в Аиде предложить этот закон всем нечестивцам, оставив нам, живущим, возможность впредь пользоваться этими благочестивыми и справедливыми законами. Прочитай и эти законы!
(Законы о воровстве, оскорблении родителей, дезертирстве)
(105) "При похищении у кого-либо какой-то (собственности),[46] если пострадавший сам возьмет ее, штраф (укравшему) назначается в двойном размере (стоимости украденного), если же не возьмет - в десятикратном размере, в добавление к штрафу, установленному законами. Вор должен быть закован в ножные колодки в течение пяти дней и пяти ночей, если гелиэя приговорит его к этому дополнительному наказанию. Право предложить дополнительное наказание имеет каждый желающий, когда речь будет идти о его размере.
Если кто-либо подвергся аресту, уличенный в нанесении обиды родителям, или дезертирстве, или же, будучи лишен покровительства законов, проникнет туда, куда ему не дозволено проникать, то пусть его закуют в оковы члены коллегии одиннадцати и приведут в гелиэю: обвинение может выдвинуть любой из числа тех лиц, которым это разрешено. Если обвинение подтвердится, гелиэя имеет право назначить ему соответствующее наказание или штраф. Если виновный будет приговорён к уплате денежного штрафа, он должен содержаться в оковах до тех пор, пока его не заплатит".
(106) Как вы полагаете, граждане афинские, похож законодатель Солон на Тимократа? Ведь первый содействовал улучшению нравов как своих современников, так и будущих поколений, тогда как второй намечает путь, как можно уйти от наказаний тем, кто ранее совершил преступление, указывает способы избегать наказаний тем, кто совершает преступления в настоящее время, а также тем, кто станет их совершать в будущем, одинаковым образом обеспечивая спасение и безнаказанность преступникам во все времена. (107) Можно ли определить ответственность, какую ты взял на себя, наказание, которого бы ты не заслужил - ты, упраздняющий законы, служащие поддержкой людям в старости, заставляющие детей поддерживать родителей при жизни, а после их смерти оказывать им справедливые почести (не говоря уже обо всех других твоих преступлениях)? Как же по справедливости не назвать тебя наихудшим изо всех людей - тебя, негодяй, ставшего на виду у всех покровителем воров, преступников и дезертиров, вносящего закон, идущий на пользу подобным людям и направленный против нас?
(108) Теперь я хочу отчитаться перед вами, как я выполнил обещания, данные мною в начале речи. Я обещал изобличить его и доказать, что он виновен по всем статьям предъявленного ему обвинения - во-первых, в том, что своей законодательной деятельностью он нарушает законы; во-вторых, в том, что предложенный им закон противоречит существующим; в-третьих, в том, что своими действиями он наносит вред государству. Вы уже выслушали текст постановлений, определяющих порядок внесения нового законопроекта. Я показал вам, как этот человек ни одного из указанных постановлений не выполнил (109) Вы выслушали также положения законов, которым противоречит закон этого человека, и вы теперь знаете, что он предложил свой закон, не отменив существовавших прежде. Вы слышали также, что его закон вреден (я только что закончил об этом речь). Тимократ нарушает законы на глазах у всех, и нет ничего, что бы он стал принимать во внимание, чего бы он поостерегся. Мне кажется, что если бы в существующих у нас законах содержались и иные запреты, то он и их бы нарушил.
(110) Как бы мы ни смотрели на дело, становится совершенно ясно, что им руководил злой умысел, когда он составлял свой законопроект, что он предумышленно, а не по ошибке совершает правонарушения, и это особенно заметно во всем тексте его закона, до последнего слога. Ведь даже нечаянно он не предложил ничего такого, что могло бы пойти вам на пользу. Так как же вам не воспылать против него ненавистью и не наказать человека, который пренебрег обидами, причиненными народу, и предложил закон в пользу тех, кто нанес народу ущерб и впредь собирается его наносить? (111) Я удивляюсь, граждане судьи, бесстыдству этого человека. Вспомните, когда он занимал должность члена коллегии вместе с Андротионом, он этой жалости не проявлял к большинству людей из вашей среды, исчерпавшему свои средства, внося чрезвычайный военный налог. Когда же перед Андротионом встала необходимость возвратить государству деньги, которые уже давно были им присвоены из священной и светской казны, тогда-то Тимократ и предложил закон, лишавший вас права налагать двойной штраф за долги светской и десятикратный - за долги священной казне. Так относился к большинству афинян человек, который сейчас собирается выступить с заверениями, будто он предложил свой закон ради пользы всего народа. (112) Мне представляется, что заслуживает любого наказания тот, кто требует десятикратного штрафа для агоранома, астинома или судьи по демам,[47] уличенных во время отчета в воровстве, - людей бедных, необразованных, во многом неопытных, избранных на должность по жребию. Им-то он сохраняет штраф в десятикратном размере, не предлагая никаких законов, облегчающих их участь. А вот когда некоторые лица, избранные народом послами и являющиеся богатыми людьми, украли большие суммы и из священной и из светской казны и держали долгое время эти деньги у себя - Тимократ, угождая им, очень ловко нашел способ избавить их от всякой ответственности, которую налагают на них законы и постановления. (113) Ведь Солон - законодатель, с которым Тимократ сам не осмелился себя сравнить, - стремился к тому, граждане афинские, чтобы подобным людям не казалось, будто у них есть возможность безнаказанно заниматься преступной деятельностью, и добивался, чтобы они или не совершали преступлений, или несли за них соответствующее наказание. Солон издал закон, согласно которому лицо, укравшее в течение дня свыше 50 драхм, подлежит аресту и передаче коллегии одиннадцати. Если же кто совершит кражу ночью, то его можно убить на месте, ранить при преследовании и передавать коллегии одиннадцати, если пострадавший захочет. Что же касается виновного в преступлении, за которое назначаются арест и передача в руки коллегии одиннадцати, то в этом случае преступник не выставляет поручителей с возвращением затем стоимости украденного, но наказывается смертью. (114) И если кто украдет плащ, или лекиф, или другую вещь небольшой стоимости из Ликейона, Академии или Киносарга,[48] или какой-нибудь предмет из оборудования, хранящегося в гимнасиях или портах государства, стоимостью выше 10 драхм, то таким лицам Солон установил также наказанием смертную казнь. Если же кто будет уличен в воровстве у частного лица, ему назначается штраф в размере двойной стоимости украденного, а суду предоставлялось право назначить, помимо штрафа, дополнительное наказание - содержание вора в оковах в течение 5 дней и 5 ночей, чтобы все могли его видеть заключенным в тюрьме. Обо всем этом вы слышали ранее, когда оглашались законы. (115) Солон считал необходимым, чтобы совершающий преступление не только возвращал похищенное и этим добивался оправдания (он полагал, что в таком случае воров станет множество - если они, утаив похищенное, получат возможность спокойно им обладать, а в случае разоблачения ограничатся лишь возвращением похищенного), но требовал возмещения стоимости в двойном размере, добавив к этому наказанию заключение в оковы, чтобы позор тяготел над осужденным всю жизнь. Совсем не так поступил Тимократ, предложивший, чтобы украденное возвращалось просто в одинарном размере (там, где положено это делать в двойном): к этому он не добавил ни малейшего наказания. (116) Его забота о преступниках не ограничилась теми, кто собирался таким образом нарушать законы. Даже того, кто совершил преступление много ранее и был за это наказан, и того он освободил от ответственности. Я лично полагаю, что законодатель в своей деятельности должен иметь в виду будущее, то, что должно происходить, а также то, как должно обстоять дело в дальнейшем, составлять законы так, чтобы в отношении каждого преступления предусматривалось соответствующее наказание. В этом заключается цель составления законов, общих для всех граждан. А писать законы, имея в виду дела уже прошедшие - значит заниматься не законодательством, а оправданием преступников. (117) То, что я говорю истину, вы увидите из следующего. Если бы Евктемон был тогда осужден за противоречащий принятым установлениям законопроект,[49] Тимократ не стал бы предлагать такого закона, и государству нашему не было бы в нем нужды: его друзья удовлетворились бы тем, что украли у государства деньги, не заботясь обо всех остальных. Ныне же, поскольку Евктемон был оправдан, Тимократ считает необходимым сделать так, чтобы ваше решение, голоса судей и остальные законы потеряли свою силу, и на их место он захотел поставить себя и свой закон. (118) Однако, Тимократ, принятые и действующие у нас законы делают вот этих сидящих здесь людей господами во всех делах, предоставляя им право после слушания дела назначать преступнику наказание, которое соответствует совершенному им преступлению: за большое - строгое наказание, за небольшое - соответственно более мягкое. Когда дело доходит до определения, какого наказания - касающегося личности или его состояния - заслуживает преступник, то мера пресечения зависит от сидящих здесь людей.
(119) Ты отменяешь наказание, касающееся личности преступника, упразднив тюремное заключение. Ради кого ты это делаешь? Ради воров, святотатцев, отцеубийц и просто убийц, ради лиц, уклонившихся от военной службы, и дезертиров. Безопасность всех этих преступников ты гарантируешь своим законом. И если гражданин, живущий в демократическом государстве, предлагает законы, защищающие не государственные святыни и не народ, но таких людей, о которых я только что говорил, то разве такой гражданин по справедливости не заслуживает самой строгой меры наказания?
(120) Он не станет отрицать того, чего подобные люди заслуживают, да и сами законы требуют величайших кар по отношению к таким людям. Он не сможет также отрицать, что эти лица, в угоду которым он придумал свой закон, являются ворами и святотатцами, ибо они украли священные деньги, десятину, причитающуюся богине Афине, и пятидесятую часть в пользу остальных богов. Они разграбили деньги и держат их у себя, вместо того чтобы возвратить их; они похитили и принадлежащие вам деньги из светской казны. Их нечестивость отличается от других святотатственных преступлений настолько сильно, что они с самого начала не внесли эти деньги в священную казну на Акрополе, хотя они должны были сделать это. (121) Я полагаю, граждане судьи, клянусь в этом Зевсом Олимпийским, что наглость и высокомерие зародились в душе Андротиона не сами собой, но были внушены ему богиней, чтобы подобно тем, которые сами по себе погибли, сбив крылья Ники,[50] погибли и эти, сами себя осудив и возвратив деньги в десятикратном размере согласно законам, или же пусть они будут заключены в тюрьму.
(122) Пока я выступаю перед вами с речью, мне пришло на ум одно соображение по поводу его закона, которое я хочу вам высказать. Оно необычно и совершенно поразительно. Ведь этот человек, граждане судьи, в своем законе об откупщиках определил им в случае неуплаты ими денег наказание в том виде, как оно было выражено в прежних законах. Согласно этим законам, они наказывались возмещением ущерба в двойном размере, а также заключением в тюрьму. Такая была кара людям, которые из-за понесенных при сборе налогов убытков причинили - против своей воли - ущерб государству. Тимократ же освободил от тюремного заключения людей, ворующих деньги у государства и грабящих святыни! И если ты скажешь, что считаешь вину этих людей меньшей, чем вину упомянутых выше откупщиков, тогда надо признать тебя безумцем; если же ты считаешь их вину большей (как это есть на самом деле), и при этом одних от тюрьмы освобождаешь, других же нет, то разве отсюда не ясно, что ты полностью продался этим людям?!
(123) Здесь надо сказать и о том, насколько вы, граждане судьи, превосходите ораторов присущим вам величием души. Вы не упраздняете суровых законов, распространяющихся на всю массу народа, направленных против тех, кто получает вознаграждение сразу в двух государственных учреждениях, или тех, кто, будучи должен казне, принимает участие в народном собрании[51] или суде или делает что-либо такое, чего не разрешают ему законы. И вы поступаете так, зная, что нарушающий подобным образом закон делает это вследствие своей бедности. Вы не предлагаете законов, которые бы освобождали от ответственности за подобные проступки, но, напротив, издаете такие, которые их предупреждают. Ораторы же стремятся провести такие законы, которые помогают избежать ответственности лицам, совершающим самые гнусные и опасные преступления. (124) В частном общении они обращаются с вами пренебрежительно, как будто они являются "прекрасными и благородными" людьми,[52] хотя в действительности они ведут себя как самые скверные и неблагородные рабы. Такие рабы, граждане судьи, получая свободу, не питают никакой благодарности к своим бывшим хозяевам за освобождение от рабства, но ненавидят их больше, чем кого-либо другого, - за то, что им известна тайна их рабского прошлого. Точно так же и эти ораторы не удовлетворяются тем, что из бедняков они стали богачами, занимаясь государственными делами. Поэтому они и стараются унизить народ, которому известны занятия каждого из них в те времена, когда они были молоды и бедны.
(125) Но, клянусь Зевсом, может быть, заключение в тюрьму навлекло бы позор на Андротиона, Главкета и Меланопа? Совсем напротив, граждане судьи! Клянусь Зевсом, гораздо больше позора выпадает на нашу долю, если государство, понеся ущерб и став жертвой их наглости, не добьется справедливости ради богини, ради самого себя. Разве пребывание в тюрьме не является для Андротиона семейной традицией? Вы сами знаете, что его отец не одно пятилетие[53] провел в ней и сбежал оттуда, не дождавшись освобождения. (126) Или, может быть, Андротион должен быть освобожден от тюрьмы ради его честной юности? Однако и она должна служить причиной заключения его в тюрьму, и в не меньшей степени, чем украденные ныне деньги.[54] Или, может быть, мешает то, что в то время, как ему по закону было запрещено появляться на агоре, он сам своими руками уводил оттуда честных граждан в тюрьму?
Но, по-видимому, следует считать, клянусь Зевсом, чрезвычайным событием, если придется заключить в тюрьму Меланопа? (127) Я не хотел бы говорить дурно о его отце, хотя очень многое мог бы сказать по поводу его воровских проделок... По мне, пусть он будет таким, каким изображает его Тимократ, готовый расточать ему похвалы. Но если, происходя от порядочного отца, он стал негодяем и вором, если уличенный в предательстве, он заплатил штраф в три таланта, если, заняв должность синедра,[55] он был уличен судом в воровстве и уплатил стоимость украденного в десятикратном размере, если он преступно вел себя, когда был послом в Египте, если он обидел своих собственных братьев - то разве он тем более не заслужил заключения в тюрьму (став таким скверным человеком несмотря на происхождение от честного отца)? Со своей стороны я полагаю, что если бы Лахес[56] был по-настоящему честным человеком и любил свою родину, он сам бы заключил в тюрьму своего сына, ставшего таким негодяем, навлекшего на него такой позор и бесчестье. Но оставим в покое этого человека и обратимся к Главкету. (128) Разве не он вначале перебежал в Декелею[57] на сторону врага и затем оттуда совершал против вас набеги, грабя и похищая ваше имущество? Ведь все вы это знаете! И разве не он точно отмеривал десятую часть награбленной добычи - ваших женщин и денег - для тамошнего спартанского гармоста? (129) А позже лишил нашу богиню десятой части добычи, отнятой у ваших врагов, когда вы удостоили его должности посла? И разве не он, став казначеем на Акрополе,[58] похитил с Акрополя трофеи нашего государства, которые оно захватило у варваров, - кресло на серебряных ножках[59] и меч Мардония, весивший триста дариков?[60] Эти преступления совершались на виду у всех, так, что все люди об этом знают. Но, может быть, во всем остальном он вел себя не столь нагло? Отнюдь нет, в этом качестве никто не может с ним сравниться! (130) Следует ли в таком случае щадить кого-либо из подобных людей, чтобы затем по их вине богиня лишалась десятой доли, а светская казна - двойного возмещения долгов, чтобы тот, кто пытается сейчас спасти подобных людей, - избежал наказания?[61] И что будет удерживать всех людей, граждане судьи, от превращения в негодяев, если благодаря такому отношению к преступникам перед людьми откроется возможность безнаказанно лихоимствовать? Как я полагаю, ничто.
(131) Вы должны карать преступления, а не сами способствовать тому, чтобы люди становились преступниками. Так не давайте же некоторым лицам возможности открыто выражать свое негодование, если они, присвоив ваше имущество, подвергнутся заключению в тюрьму, но подводите их под действие ваших законов! Ведь те, кто уличен в присвоении гражданских прав, не выражают протеста, пребывая в этом помещении, в то время, как идет процесс о лжесвидетельстве,[62] но остаются там, даже не думая отыскать себе поручителей и затем гулять на свободе. (132) Государство сочло необходимым отказать в доверии таким людям, обезопасить себя от их попыток избежать наказания путем выставления поручителей, решив держать их там, где пребывали и многие другие афинские граждане. Некоторые приговаривались к содержанию в тюрьме за неуплату штрафа, а также в порядке дополнительного наказания, по вынесенному судьями приговору, и все они спокойно это переносили. Будет, вероятно, неприятно перечислять всех по именам, но надо сравнить их поведение с поведением этих людей. (133) Случаи с людьми, жившими до архонтства Евклида,[63] а также еще более древние я оставляю в стороне. В свое время, когда эти люди жили, они вначале, по общему мнению, пользовались большим почетом, но позднее, за допущенные ими проступки, испытали на себе всю силу народного гнева. Ведь государство не могло допустить, чтобы они, проявив себя вначале как честные люди, затем становились ворами, и требовало, чтобы они всегда соблюдали справедливость в общественных делах. Согласно общему мнению, первоначальная честность этих людей была обусловлена не врожденными качествами, а злым умыслом, цель которого состояла в приобретении доверия у народа. (134) Но все вы помните, граждане судьи, как после архонтства Евклида был первым заключен в тюрьму Фрасибул из Коллита, сидевший там дважды. Его приговорило к тюремному заключению народное собрание, хотя он был в числе тех, кто находился в Пирее и выступал из Филы.[64] Затем к этому же наказанию был приговорен Филепсион из Ламптр. Позже приговорили к тюремному заключению Агиррия из Коллита, человека честного и демократичного, имевшего большие заслуги перед всеми вашими согражданами.[65] (135) Он также был вынужден убедиться, что законы стоят выше него, что он должен им подчиняться наравне с рядовыми гражданами. Ему пришлось провести в этой тюрьме много лет, пока он не выплатил государству сумму, которую он, согласно решению, был должен уплатить. Каллистрат, бывший тогда в силе и приходившийся ему племянником, не выдвинул тогда никакого закона, чтобы облегчить его участь![66] Можно назвать и Миронида, он был сыном Архина, захватившего Филу,[67] который, после олимпийских богов, более всего способствовал восстановлению демократии (да и во всех других сферах он прославился своими деяниями и не раз был стратегом). (136) Все эти люди, однако, подчинялись законам. В этой тюрьме побывали И казначеи, исполнявшие должность в то время, когда загорелся Опистодом[68] - хранители казны богини Афины и казначеи других богов, пока не начался процесс по их делу. Заключались в тюрьму и привлеченные по делу о злоупотреблениях в торговле хлебом, да и многие другие люди, граждане судьи, гораздо более достойные граждане, чем Андротион. (137) Итак, считалось необходимым, чтобы эти упомянутые выше люди подчинялись законам, издревле установленным, и несли ответственность согласно существующим правовым нормам. А вот по отношению к Андротиону, Главкету и Меланопу понадобился новый закон, хотя они были изобличены и осуждены в результате подачи голосов согласно издавна принятому порядку. Им вменялось в вину присвоение как священных, так и светских денег. Так разве не покажется наше государство достойным осмеяния, если, оно примет закон, ставящий своей целью спасение святотатцев от наказания? Я полагаю, что покажется. (138) Вы не должны допустить, чтобы и с вами, и с государством обращались столь нагло! Вспомните, как вы покарали смертью Евдема кидафинейца за то, что он, по общему мнению, внес вредный закон: и это произошло недавно, при архонте Евандре.[69] Точно так же Филиппа, сына судовладельца Филиппа, вы едва не казнили, когда он сам предложил себе наказание в виду уплаты большой суммы денег: вы утвердили это наказание лишь очень небольшим большинством голосов.[70] Так отнеситесь же ныне столь же сурово к этому человеку! Примите во внимание, помимо остального, еще и то, как несправедливо мог бы поступить Тимократ, если бы он один в роли посла представлял наше государство. Полагаю, что он не остановился бы перед любым преступлением. Вы ясно представляете себе весь образ мышления Тимократа - характер его можно определить на основании закона, который он осмелился предложить.
(139) Хочу теперь, граждане судьи, рассказать вам о том, как предлагают законы у локров. Вам не принесет вреда знакомство с неким чужеземным примером законодательной деятельности, особенно таким, каким пользуется благоустроенное государство. Там считают необходимым пользоваться издревле установленными законами и соблюдать завещанный предками порядок - а не предлагать новые законы согласно желанию каждого или же для сокрытия преступлений. А именно, когда кто-нибудь пожелает предложить новый закон, он должен вносить его на рассмотрение с петлей на шее:[71] Если там решат, что предложенный закон хорош и полезен, законодатель остается жить и может спокойно уйти; если же признают закон нехорошим, законодателя тут же казнят, затянув петлю. (140) И они не осмеливаются предлагать новые законы, но пользуются старыми, точно их соблюдая. Говорят также, граждане судьи, что у них новый закон принимается лишь один раз за много лет. У них существует закон, согласно которому, если кто-нибудь выбьет другому глаз, то должен сам лишиться глаза (никакого денежного штрафа в этом случае не полагается). Есть молва, будто некто там пригрозил своему врагу - у которого был один глаз, - что выбьет у него этот последний. (141) Когда эта угроза прозвучала, одноглазый переживал ее необыкновенно сильно и, полагая, что жизнь станет для него невыносимой в случае ее исполнения, решился внести новый закон, согласно которому, если кто-нибудь выбьет глаз одноглазому, должен сам лишиться обоих (чтобы и обиженного и обидчика постигло одинаковое несчастье). Это был единственный новый закон, который, как говорят, приняли локры за более чем двести лет.[72] (142) А вот наши политические деятели едва ли не каждый месяц готовы предлагать новые законы ради своей личной выгоды; находясь у власти, они тащат граждан в тюрьму, а когда такая же мера пресечения должна быть применена к ним самим, считают это несправедливостью. Кроме того, они отменяют законы Солона, проверенные долгими веками, которые приняли наши предки, - считая необходимым добиться, чтобы вы руководствовались их законами, которые они предлагают во вред государству. (143) Если вы их не накажете, весь наш город быстро окажется в порабощении у этих зверей. Вы ведь хорошо знаете, граждане судьи, что, если вы отнесетесь к ним со всей строгостью, они меньше будут злоупотреблять своими полномочиями; если вы не накажете их, вы будете иметь дело с большим числом наглецов, которые, прикрываясь патриотическим рвением, станут приносить вам большой вред.
(144) Теперь я хочу, граждане судьи, рассказать вам о том законе, которым этот человек (как мне стало известно) собирается воспользоваться как образцом и при этом заявить, будто в своем законе он ему следует. Там мы читаем: "...и я не буду заключать в тюрьму никого из числа граждан Афин, который выставит троих поручителей, платящих такую же сумму налогов,[73] за исключением случая, когда заподозренный человек будет уличен в предательстве или заговоре против демократии, а также когда подозреваемый человек будет уличен в том, что, взяв на откуп сбор налога (или выступив поручителем или сборщиком налога для откупщиков), не выплатит положенных сумм".
Послушайте теперь, что я хочу заявить по этому поводу. (145) Я не скажу, что сам Андротион тащил людей в тюрьму и заключал их в оковы на основании этого закона, но хочу пояснить вам, кого этот закон имеет в виду, ведь этот закон, граждане судьи, относится не к тем лицам, которым уже вынесен приговор и по делу которых процесс закончен, но к тем, дела которых еще не поступали на рассмотрение суда, чтобы свобода действий этих лиц не оказалась скованной из-за пребывания их в тюрьме, что лишило бы их возможности подготовиться к судебному процессу. Тимократ же собирается выдать вам закон, имеющий в виду лиц, которым еще предстоит подвергнуться судебному разбирательству, за всеобщий, касающийся всех без исключения. (146) Хочу привести вам доказательства истинности моих слов. Вы, граждане судьи, не имели бы законных оснований назначать какое-либо наказание, касающееся личности гражданина или его имущества (к числу наказаний, накладываемых на личность гражданина, относится и заключение в тюрьму), и вы не имели бы права приговаривать к тюремному заключению, и эти меры наказания не были бы предусмотрены законами в отношении лиц, на которых поступило письменное заявление[74] или которые должны подвергнуться аресту (а в законе сказано: "человека, на которого поступило письменное заявление или который подвергнут аресту, коллегия одиннадцати должна заковать в колодки"), - если бы запрещено было заключать граждан в тюрьму, за исключением уличенных в предательстве или заговоре против демократии, или откупщиков, не уплативших положенных сумм. (147) Все это пусть послужит вам доказательством того, что заключать в тюрьму разрешено: в противном случае наказания утратили бы свою силу. Кроме того, граждане судьи, слова "я не буду заключать в тюрьму никого из числа граждан Афин" сами по себе не являются законом. Это только формула в клятве членов Совета, цель которой состоит в предупреждении сговора среди ораторов Совета, чтобы они не могли добиться заключения в тюрьму кого-либо из граждан. (148) Лишая Совет права заключать в тюрьму, Солон включил эти слова в клятву членов Совета, а не в вашу клятву. Ведь он считал необходимым поднять авторитет суда выше всех других учреждений, и тот приговор, который оно выносит, непременно должен приводиться в исполнение над осужденным. Пусть перед вами будет оглашена клятва членов суда в доказательство этого положения. Читай же!
(Клятва членов суда)[75]
(149) "Я буду подавать свой голос в соответствии с законами и постановлениями народа афинян и Совета пятисот. Я не окажу поддержку тирании или олигархии, и, если кто попытается упразднить демократию афинян или станет против нее выступать или вносить предложения, направленные против нее, я не стану им подчиняться. Я не буду поддерживать требования отмены частных долгов или передела земли и домов афинян. Я не стану возвращать на родину изгнанных или тех, кто приговорен к смертной казни. Я не буду изгонять граждан, живущих здесь, в нарушение существующих законов и постановлений народа и Совета афинян, я не буду делать этого сам и не допущу, чтобы так поступали другие. (150) Я не буду утверждать в должности тех, кто не отчитался за свою прежнюю должность,[76] будет ли это один из девяти архонтов, или гиеромнемон, или один из тех, кто избирается по жребию в тот же день вместе с девятью архонтами, будь это глашатай, посол или синедр. Я не допущу того, чтобы один и тот же человек занимал дважды одну и ту же должность или чтобы один человек занимал в течение одного года две должности. Я не буду брать взяток, используя должность судьи, сам или кто-нибудь другой или другая от моего имени по сговору со мной, прибегая к каким-либо уловкам или хитростям. (151) Возраст мой - не менее 30 лет. Я буду одинаково беспристрастно выслушивать выступление как обвинителя, так и обвиняемого, и голос свой буду подавать по существу рассматриваемого дела.
Поклянись же Зевсом, Посейдоном, Деметрой и призови погибель как на себя, так и на дом свой, если ты в чем-то нарушишь эту клятву; если же ты будешь ее точно соблюдать, да выпадут тебе на долю многие блага".[77]
Здесь вы не найдете, граждане судьи, слов: "я не буду заключать в тюрьму никого из афинян". Суды ведут все судебные дела, они властны и заключать в тюрьму, и приговаривать к любому другому наказанию, к какому они захотят.
(152) То, что вы вправе приговаривать к тюремному заключению, я доказываю при помощи этих соображений; а то, что отменять уже вынесенные судебные приговоры и опасно, и неблагочестиво, и грозит уничтожением основ демократии, с этим, я полагаю, согласятся все. Наше государство, граждане судьи, управляется на основе законов и постановлений. Если кто-нибудь отменяет с помощью нового закона решения, принятые путем голосования, то где же граница дозволенного? И справедливо ли называть это законом? Разве это не просто беззаконие?! И разве не заслуживает подобный законодатель самой суровой кары? (153) Я лично полагаю, что он заслуживает самой крайней меры наказания, и не только за то, что он предложил подобный закон, но и за то, что он показывает пример другим - ведущий к упразднению судов, к возвращению изгнанных и к другим самым опасным действиям. В самом деле, граждане судьи, поскольку этот человек совершенно безнаказанно предложил подобный закон, что же препятствует появлению другого законодателя, который предложит новый закон, подрывающий какую-либо из основ существования нашего государства? Я лично полагаю, что таких препятствий не будет. (154) Мне известно, что и прежде таким же способом была упразднена у нас демократия, когда были отменены обвинения в противозаконности внесенных законопроектов,[78] а суды потеряли свою власть.[79] Может быть, кто-нибудь выскажет предположение, что тогдашние события не были сходны с нынешним положением государства (я имею в виду отмену демократического строя). Но ведь не следует допускать, граждане судьи, появление подобных событий хотя бы в зародыше, если бы даже они и не дали всходы; а человека, пытающегося речами или делом предпринять что-либо подобное, необходимо привлекать к ответственности.
(155) Вам полезно также услышать о хитрости, которую он применил, чтобы вам навредить. Постоянно наблюдая, как все - и частные лица, и политические деятели - единогласно заявляют, что законы являются основой всего доброго в государстве, он позаботился о том, чтобы упразднить их незаметным образом; если же его уличат в этом, то сделать так, чтобы его действия не были восприняты как бесстыдные и опасные. (156) И он придумал именно то, что и совершил - с помощью нового закона он решил упразднить старые, добиваясь того, чтобы творимое им преступление получило название "спасительного средства". Действительно, благополучие и сохранность государства основаны на его законах, и то, что этот человек предложил, также называется законом, хотя ничего общего с упомянутыми законами не имеет. Он хорошо учел популярность, которой пользуется у вас само звучание слова "закон", но не пожелал увидеть, что вместо пользы он принесет государству нечто совершенно противоположное. (157) Скажите, во имя Зевса, найдется ли проедр или притан, который поставил бы на голосование какое-либо из положений, содержащихся в этом законе? Я полагаю, что не найдется. Но как же тогда выплыл этот законопроект? Только благодаря тому, что Тимократ своим плутням дал название "закона"! Люди этого сорта надувают вас не простыми способами, не как попало, а преднамеренно, поступая именно таким образом, и не один Тимократ, но большинство политических деятелей, которые намереваются выступить и оказать ему поддержку при этом - клянусь Зевсом! - они вовсе не стремятся угодить Тимократу (для чего это им?), но они собираются так действовать по той причине, что каждый из них считает этот закон полезным для себя самого. Отсюда следует, что в той мере, как эти люди стараются поддерживать друг друга, постольку и вы должны стараться защищать сами себя ради своей же пользы! (158) Некто спросил Тимократа, ради чего решил он внести такой законопроект, добавив при этом, что ему выпало на долю тяжелое испытание от этого судебного процесса. Тимократ ответил: "Ты говоришь как глупец. Андротион собирается оказать мне поддержку, и он нашел на досуге такие веские доводы по всем затронутым вопросам, что я полностью уверен в своей безопасности, хотя против меня и выдвинуты обвинения". (159) Я был поражен бесстыдством и того и другого: первого в том, что он собирается звать на помощь, второго - что он собирается прийти и выступить с оправдательными речами. Тогда всем вам будет предоставлено ясное свидетельство того, что Тимократ свой закон предложил в интересах Андротиона, а не в интересах всего общества.
Вам будет полезно услышать и о деяниях Андротиона на политическом поприще, и среди них о таких, в которых принимал участие обвиняемый, что по справедливости должно заставить вас проникнуться к нему ненавистью ничуть не менее, чем к Андротиону. Я расскажу вам о делах, о которых вы еще не слышали, за исключением разве тех, кто присутствовал на судебных процессах Евктемона.[80]
(160) Мы начнем с того, чем он более всего гордится, и расскажем о взыскании денег, которые он требовал со всех вас вместе с этим "почтенным человеком". Обвинив Евктемона в том, что за ним числятся ваши деньги, недоимки по эйсфоре, и пообещав добиться его изобличения или же в случае неудачи самому вместо него внести требуемую сумму, Андротион под этим предлогом с помощью голосования освободил от должности человека, на которую тот был назначен по жребию, и втихомолку начал сам действия по взысканию. К этому делу, пожаловавшись на свою болезнь, он привлек и Тимократа. "Пусть, - заявил он, - Тимократ помогает мне во всех делах". (161) В связи с этим он выступил с публичной речью, заявив, что предстоит выбрать одно из трех: или превратить в лом священные сосуды, или вновь собирать эйсфору, или взыскать деньги с должников. Когда вы, естественно, предпочли взыскивать деньги с должников, он пленил вас своими обещаниями и, обладая благодаря представившемуся случаю большими полномочиями, решил не руководствоваться существующими у нас законами, регулировавшими подобные дела, и не стал предлагать других (если он считал существующие законы неудовлетворительным), но начал проводить в народном собрании опасные и противозаконные постановления, применяя их в личных корыстных целях и используя Тимократа в качестве посредника при получении нечестных доходов. (162) С помощью этого человека он своими воровскими проделками похитил немало вашего имущества, включив в состав своего постановления положение, согласно которому коллегия одиннадцати, аподекты и помощники должны были следовать за ним.[81] Затем он двинулся по вашим домам вместе с этими людьми, и ты, Тимократ, сопровождал его как один из десяти членов коллегии, в которую входил Андротион. Пусть никому не придет в голову, будто я требую отменить взыскание недоимок с должников. Конечно, это следует делать. Но как? А так, как этого требует закон, ради пользы других людей. В этом суть демократии. Но вам, граждане афинские, не столько пользы принесли те пять талантов, которые тогда собрали эти люди, сколько ущерба вы претерпели из-за подобных нравов, вводимых в практику государственной жизни. (163) Если вы захотите узнать, по какой причине тот или иной человек предпочитает жить в демократическом государстве, а не в олигархическом, то вы найдете наиболее простое объяснение, состоящее в следующем: во всех сторонах общественной жизни демократического государства гуманность является господствующим принципом.. То, что эти люди повели себя более разнузданно и опасно, чем в любом олигархическом государстве, я оставляю в стороне. Но когда в нашем государстве, в отдаленном прошлом, господствовали самые жестокие нравы в политической жизни? Вы все, я уверен, скажете, конечно, что это было во времена 30 тиранов. (164) Но и тогда, как можно еще и сейчас услышать, не было человека, который не чувствовал бы себя в безопасности, спрятавшись у себя дома: ведь обвиняют 30 тиранов в том, что они, творя беззакония, хватали людей прямо на агоре. Однако эти люди настолько превзошли тиранов своей жестокостью, что, являясь политическими деятелями демократического государства, превратили собственный дом каждого афинского гражданина в тюрьму, приводя в эти дома членов коллегии одиннадцати. (165) В самом деле, граждане афинские, что вы можете подумать о таком случае, когда бедный человек (или даже богатый, но израсходовавший большие средства и не располагающий по каким-то причинам наличными деньгами) не только станет бояться показать нос на агоре, но даже свой собственный дом не будет считать надежным убежищем! Виновником же всего этого является Андротион, которому сама его жизнь и совершенные преступления не позволяют выступать в суде даже в защиту самого себя, а не то что в защиту интересов государства![82] (166) И все же, если кто-либо спросит его или тебя, Тимократ, прославителя и соучастника этих людей, подлежит ли обложению эйсфорой состояние или же личность должника, то вы, конечно, скажете, что состояние (если захотите сказать правду): ведь мы вносим эйсфору с имущества. Так почему же вы, наисквернейшие из всех людей, оставив в стороне такие средства взыскания недоимок, как конфискацию земельных участков и домов, не описывая имущества, стали заковывать в цепи и тяжко оскорблять людей, являющихся гражданами государства, а также несчастных метеков, по отношению к которым вы поступали более разнузданно, чем к собственным рабам? (167) Если вы захотите задать себе вопрос, граждане судьи, в чем разница между положением свободного человека и положением раба, то вы найдете главное различие в следующем: раб отвечает за совершенные им проступки своим телом, тогда как в отношении свободного человека применение подобного наказания является самой крайней мерой. Но эти люди, напротив, применяли такие меры наказания, которые направлялись против личности человека - как будто имея дело с рабами! (168) Андротион повел себя в отношении вас столь корыстным и несправедливым образом, что предоставил возможность скрыться своему отцу, заключенному за долги в государственную казну в тюрьму. Он скрылся, не заплатив долга, без решения суда о его освобождении, в то время как других граждан, не имевших возможности уплатить долг, он вытаскивал из их жилищ и заключал в тюрьму. (169) И ведь Тимократ, когда взыскивал со многих двойное возмещение недоимок, ни от кого из нас не захотел взять поручителей (я уже не говорю о сроке до девятой притании, но даже ни на один день!): предъявлялось требование либо немедленно уплатить сумму долга, либо немедленно отправляться в тюрьму. Он передавал коллегии одиннадцати людей, даже не привлекавшихся к суду. Ныне же он осмелился, взяв на себя всю полноту ответственности, внести закон, позволяющий лицам, которым вы уже вынесли обвинительный приговор, гулять на свободе, где им вздумается.
(170) Но они скажут, что и прежние, и нынешние их дела имели своей целью только вашу пользу. Но неужели вы согласитесь, что все это происходило ради ваших интересов, и станете без возмущения переносить их дерзкие и преступные деяния? Скорее вы должны возненавидеть подобных людей, граждане афинские, чем спасать их от заслуженного наказания. Ведь человек, в своей деятельности вступающий от имени государства и желающий встретить в вашем лице благожелательных судей, должен оказаться причастным и к нравам нашего государства. (171) В чем они заключаются? В проявлении жалости к слабым, в пресечении дерзких я наглых проступков со стороны сильных и могущественных, в недопущении того, чтобы народ страдал от жестокого обращения с ним, а также от лести по отношению к обладающим определенным влиянием и силой. Но ты, Тимократ, ведешь себя именно таким образом, и по этой причине сидящие здесь судьи будут иметь гораздо больше оснований вынести тебе, не предоставив тебе слова для оправдательной речи, смертный приговор, чем оправдать тебя ради Андротиона.
(172) Хочу сейчас вам доказать со всей ясностью, что и само взыскание недоимок производилось ими совсем не в ваших интересах.[83] Если кто-нибудь спросит их, кто, по их мнению, приносит больше вреда государству - те, кто, возделывая землю и ведя скромный образ жизни, оказались должниками по эйсфоре из-за необходимости кормить детей, хозяйственных расходов и других литургий, или же те, кто крадет и пускает на ветер средства, поступающие от добровольных взносов и получаемые от союзников, - то эти лица, хоть и лишены стыда, все же не дойдут до такой степени наглости, чтобы заявить, будто должники по эйсфоре совершают большее преступление, чем расхищающие общественное достояние. (173) Один из вас, Тимократ и Андротион, уже более тридцати лет занимался политической деятельностью. За это время многие стратеги и ораторы, совершившие государственные преступления, были осуждены этими судьями, причем одни из них за свои преступления поплатились жизнью, другие, мучившиеся раскаянием, добровольно ушли в изгнание. Почему же ни один из вас ни разу не проявил и тени негодования по поводу ущерба, нанесенного государству? Почему в роли защитников наших интересов вы выступаете именно там, где приходится жестоко обращаться с народными массами? (174) Если хотите, афинские граждане, я объясню вам причину такого поведения этих людей. Дело в том, что они имеют долю в доходах, которые некоторые лица незаконно получают за ваш счет, - они наживаются с взыскиваемых сумм. В свой ненасытной жадности они пожинают двойной урожай с государства. Разумеется, навлечь на себя ненависть многих людей, совершивших мелкие проступки, гораздо опаснее, чем восстановить против себя немногих совершивших тяжкие преступления. Нельзя также добиться популярности в народе, подмечая ошибки многих, вместо того чтобы внимательно следить за немногими. И все же причиной является именно то, о чем я говорю.[84] (175) Поэтому, приняв во внимание все эти соображения и помня о преступлениях каждого из них, вы должны строго их покарать, когда они окажутся в вашей власти, невзирая на срок давности совершенного преступления и учитывая только сам факт его совершения. Если вы ныне снисходительно отнесетесь к тому делу, по поводу которого вы тогда негодовали,[85] все будет выглядеть так, как будто вы потребовали уплаты этих денег под влиянием гнева, а не потому, что ими было совершено преступление. Разгневанным людям свойственно отвечать злом тем, кто причинил им обиду, тогда как ставшие жертвой преступления должны подвергнуть наказанию преступников, оказавшихся в их власти. Вы не должны, проявляя ныне слабость, создавать впечатление, будто вы, предав забвению данную вами судейскую клятву, делаете лишь угодное себе против законов справедливости... Напротив, вы должны их ненавидеть, быть нетерпимым к самому звуку голоса этих людей, совершавших подобные преступления в своей политической деятельности.
(176) Кто-нибудь, клянусь Зевсом, скажет, что они проявили себе таким образом только на общественном поприще, во всех же прочих делах они вели себя достойным образом.[86] Но ведь и все другие их действия по отношению к вам оказались такими, что уже названные преступления их могут служить лишь ничтожным поводом к враждебным чувствам, которые должны против них возникнуть. О чем бы я мог вам, если хотите, напомнить? О том, как они подготовили священные сосуды к торжественной процессии? О том, как они погубили венки? Или об их "великолепных успехах" в изготовлении фиал? (177) Да ведь только за одни эти преступления (даже если бы эти люди никакого другого вреда государству не причинили), они, по моему мнению, трижды, а не один раз заслужили смерть! Они повинны и в святотатстве, и в нечестии, и в воровстве, и во всех самых опасных преступлениях.
Значительную часть речи Андротиона, в которой он старался вас обмануть, я оставляю в стороне. Заявляя, что листья венков осыпались и сгнили от времени - как будто это листья фиалок или роз, а не сделанные из золота, - он убедил вас их переплавить. Избранный для выполнения этого поручения, он сделал своим сообщником Тимократа, соучастника всех своих злых дел. (178) И затем, при сборе эйсфоры, он внес предложение, чтобы это совершалось в присутствии государственного раба в качестве контролера, доказывая свою честность (в то время как каждый из внесших деньги практически сам должен был стать контролером[87]). Когда же дело коснулось венков, которые он превратил в лом, Андротион свою "честность" демонстрировать не стал, но сам начал выступать одновременно и в роли оратора, и в роли золотых дел мастера, и в роли казначея, и в роли контролера! (179) Если бы ты на каждом шагу в своей деятельности добивался полного доверия к себе, тогда бы ты не был изобличен в явном воровстве. Ныне же ради соблюдения справедливости при сборе эйсфоры ты требуешь, чтобы государство доверяло своему рабу, а не тебе. А вот когда ты занимаешься неким другим делом и самовольно распоряжаешься священными сокровищами (некоторые из них были посвящены божеству не на нашей памяти) - ты не предлагаешь принимать такие меры предосторожности, как при сборе эйсфоры! Так разве не ясно, с какой целью ты все это делал? Я думаю, что ясно. (180) Обратите внимание, граждане афинские, и на то, как он в течение всего этого времени уничтожал прекрасные и достойные ревнивого подражания надписи, посвящения государству, приказав вырезать вместо них нечестивые и возмутительные. Как я полагаю, все вы видели внизу на ободках венков вырезанные слова: "Союзники награждают народ венком за его мужество и справедливость" или: "Союзники богине Афине награду за победу"; или от разных государств: "Такие-то, спасенные народом, награждают народ венком", как, например: "Освобожденные эвбеяне наградили народ венком"; или же такие надписи: "Конон из добычи, взятой в морском сражении с лакедемонянами",[88] "Хабрий из добычи, взятой в морском сражении у Наксоса". (181) И вот эти надписи, служившие ранее предметом восхищения и побуждавшие к честолюбивому соревнованию, исчезли вследствие уничтожения самих венков. На фиалах же, которые изготовил для вас взамен венков вот этот человек, погрязший в разврате, была вырезана следующая надпись: "Изготовлены попечением Андротиона". Так имя человека, торговавшего своим телом и по этой причине в соответствии с законами лишенного права даже входить в храм, оказалось запечатленным на фиалах, помещенных в священном месте! Очень похоже на прежние надписи, не правда ли? И внушает такое же побуждение к честолюбивому соревнованию?! (182) Здесь можно усмотреть три опаснейших преступления, совершенных этими людьми. Они похитили у божества венки, исчезло чувство благородного соперничества и восхищения нашим государством, внушаемое подвигами, о которых напоминали венки (пока они существовали), немалой славы лишились по вине этих людей те, которые посвящали венки (они лишены теперь и самой надежды на благодарность с нашей стороны, если бы захотели напомнить о своих подвигах). И эти люди, совершив столь опасные и столь многочисленные преступления, дошли до такой степени бесстыдства и дерзости, что один из них надеется на оправдание, опираясь на поддержку другого, а тот восседает рядом и не провалится сквозь землю от стыда за свои преступления.[89] (183) Этот человек со своей алчностью к деньгам не только лишен стыда,[90] но и совершенно невежествен, не понимая того, что венки являются символом доблести, тогда как фиалы и подобные им предметы служат лишь признаком богатства. Венок, сколь бы мал он ни был, внушает такие же честолюбивые стремления, как и большие венки, тогда как сосуды для питья, или курильницы, или подобные предметы, если даже они и представлены в изобилии, лишь распространяют славу о богатстве обладающих ими людей. А если кто и станет важничать, обладая немногими подобными предметами, то почет, которого он надеется добиться благодаря им, окажется для него настолько недостижимым, что он скорее прослывет круглым невеждой. Этот же человек, уничтожив символы славы, сотворил символы богатства, стоимость которых незначительна, а сами они вас недостойны. (184) Он не сознавал того, что наш народ никогда не проявлял страсти к приобретению богатств - напротив, мы всегда стремились к славе, как ни какому другому предмету в мире. Свидетельством же этому является следующее. Наш народ, собрав у себя огромные богатства по сравнению с другими эллинами, употребил их на дела, доставившие ему славу и честь: внося деньги из собственных средств, мы никогда не уклонялись от опасности, ценя славу превыше всего. Вследствие этого наш город обладает бессмертными ценностями: это и слава о его подвигах, это и красота сооружений, посвященных памяти о них, таких, как Пропилеи, Парфенон, галереи, верфи... и это не пара амфорисков, не три или четыре золотые побрякушки, каждая ценой в одну мину, которые ты, когда это тебе придет в голову, вновь предложишь перелить. (185) Наши предки посвятили эти сооружения богам, не вымогая десятины у сограждан, не делая того, что навлекло бы на них проклятия врагов, не взимая двойных сумм эйсфоры, и управляли государством, не прибегая к услугам таким советников, к которым обращаешься ты. Напротив, они одерживали победы над врагами и оправдали надежды всех честных людей, добившись единодушия в государстве, оставив по себе бессмертную славу, изгоняя из народных собраний людей, которые вели образ жизни, подобный твоему. (186) Вы же, граждане афинские, дошли до такой степени простодушия и легкомыслия, что, имея перед глазами подобные примеры, не стремитесь им подражать, но избираете попечителем священных сосудов Андротиона - Андротиона, о Земля и боги! И подобный нечестивый поступок вы считаете чем-то незначительным. Я же, напротив, полагаю, что человек, которому Предстоит вступить в храм и коснуться руками священных очистительных сосудов и корзин, на долю которого выпала забота о священных обрядах, должен соблюдать нравственную чистоту не определенное количество дней, но всю свою жизнь - всю свою жизнь не совершать таких поступков, которыми переполнена вся биография этого человека.
(187) Но об этом я скажу позже, когда представится случай. О том же, что собирается ныне сказать Тимократ,[91] я помолчу, хотя у меня есть много в запасе такого, о чем я мог бы рассказать. Он не сумеет (я в этом уверен) опровергнуть того, что закон его несет несчастье народу, что он внесен в нарушение всех существующих законоположений, что он несправедлив во всех отношениях. Мне известны его утверждения, будто Андротион, Главкет и Меланоп уплатили деньги сполна, что он был бы несчастнейшим из людей, если бы в то время, как они выполнили свой долг, - он, Тимократ, сам был бы, несмотря на это, осужден (а его обвиняют в том, что он вносил свой законопроект в их интересах). (188) Я, напротив, полагаю, что этот довод ни в малейшей степени не может служить основанием к его оправданию. Если ты соглашаешься с тем, что внес закон в интересах людей, которые, как ты утверждаешь, уже выполнили свой долг, то совершенно ясно, что именно за это ты и должен быть осужден. Существующие у нас законы, в соответствии с которыми поклялись судить вот эти судьи, открыто запрещают вносить законопроекты, которые не распространялись "бы в равной мере на всех граждан. (189) Если же ты утверждаешь, что внес свой законопроект, имея в виду интересы всех граждан, то не упоминай об уплате денег этими людьми, ибо это не имеет никакого отношения к упомянутому закону: ведь ты должен доказать, что сам закон полезен и прекрасен. Такова, по твоим словам, причина, побудившая тебя внести свой законопроект; но именно это я и отрицаю и поэтому выступил с обвинением против себя. Решение же должны вынести сидящие здесь судьи. Для меня не составило бы труда доказать и то, что упомянутые лица произвели уплату денег по всяким иным причинам, а не руководствуясь законами. Но так как вам предстоит подать свои голоса не по этому делу, зачем я стану занимать вас рассуждениями на постороннюю тему?
(190) Он непременно, как я полагаю, будет говорить и о том, как тяжело станет переживать, если, предлагая запретить заключение афинян в тюрьму, сам за это поплатится чем-то, а также о том, что наименее влиятельные граждане особенно заинтересованы в самых кротких и умеренных законах. Лучше будет, если вы все в связи с этими соображениями предварительно выслушаете несколько кратких замечаний, чтобы обман, и которому он собирается прибегнуть, имел меньше шансов на успех. (191) Когда он будет говорить о стремлении добиться отмены права заключать афинян в тюрьму, то пусть от вас не скроется ложь, заключающаяся в этих словах. Ведь его закон преследует вовсе не эту цель, а только лишение вас права присуждать к дополнительному наказанию. Он восстанавливает право апелляции на ваш приговор, который выносится после обмена речами и всего судебного процесса, на основании данной вами клятвы. Вы не должны допустить, чтобы он, выступая перед вами, выбирал из своего закона те положения, которые производят впечатление необыкновенно гуманных; пусть он прочитает весь закон, статью за статьей, и даст вам возможность оценить его сущность и последствия. Вы увидите тогда, что он представляет собой именно то, о чем я говорил, а вовсе не то, что говорит о нем этот человек. (192) Что же касается мнения, будто для большинства народа полезны кроткие и умеренные законы, то здесь необходимо иметь в виду следующее. Есть, граждане афинские, два вида правовых отношений, которые отражены в законах всех государств. Первый из них определяет отношения между согражданами, существующие между ними связи. На их основе решаются частные дела, ими регулируется жизнь сообщества людей. Другой вид таких отношений определяет, как мы должны вести себя по отношению к государству, чем должен руководиться гражданин, собирающийся выступать на политическом поприще и проявляющий, по его словам, заботу о государственных делах. (193) Законы, которые регулируют частно-правовые отношения, действительно должны быть мягкими и гуманными по отношению к большинству народа. Напротив, те, которые лежат в основе государственного права, должны быть жесткими и суровыми ради вашей же пользы, ибо только при таком условии можно ограничить вред, который политические деятели способны причинить большинству народа. Если Тимократ и выступит с подобным заявлением, о котором говорилось выше, ответьте ему, что он делает мягкими не те законы, которые принимаются в ваших интересах, а другие, которых должны опасаться ваши политические деятели.
(194) Длинную речь должен произнести тот, кто захотел бы во всех подробностях изобличить ложь и обман в речах Тимократа, которые тот собирается произнести. О многом я умолчу, скажу лишь о главном, что вы должны запомнить. Обратите внимание, сможет ли он отыскать среди всех доводов, на которые он собирается опереться, подтверждающий-право законодателя охватить одними и теми же законоположениями и дела прошедшие, законченные судопроизводством в прошлом, и те, которые должны разбираться в будущем. Каждая статья его закона постыдна и возмутительна, но эта возмущает более всего и более всего противоречит законам. (195) Поскольку ни он, ни кто-либо другой не сможет доказать справедливость такого законоположения, вы должны ясно осознать, что они бесстыдно вас обманывают; вы должны спросить себя, что же в действительности заставило этого человека внести такой законопроект. Не бескорыстно, Тимократ (и откуда бескорыстию взяться?), и не за малое вознаграждение[92] ты решился внести этот законопроект! Ты не сможешь назвать иной причины, заставившей тебя внести такой закон, кроме своего столь ненавистного богам корыстолюбия. Ведь никто из этих людей не был твоим родственником, или близким человеком, или другом. (196) Ты не сможешь также доказать, будто таким способом ты попытался помочь попавшим в беду людям, поддавшись чувству жалости. То, что они с большим опозданием, едва ли не против своей воли уплатили принадлежащие гражданам деньги (после установления вины этих людей в трех судах[93]), ты не сможешь назвать бедой, выпавшей им на долю! Это просто скверный поступок с их стороны, и он скорее должен обострить к ним чувство ненависти, чем вызвать жалость. К тому же, ты вовсе не отличаешься среди других людей кротостью и гуманностью своего характера, чтобы проникнуться жалостью к этим людям. (197) Не могут сочетаться в одном и том же характере жалость к Андротиону, Меланопу и Главкету (которые должны были вернуть народу украденные деньги), и отсутствие жалости к кому-либо из многочисленных сидящих здесь, а также других граждан, в дома которых ты врывался, сопровождаемый членами коллегии одиннадцати, аподектами и помощниками! Ты срывал двери, вытаскивал из-под людей ковры, описывал единственную служанку-рабыню, если у кого-либо таковая была... Все это ты творил на протяжении целого года вместе с Андротионом. (198) Вам, судьи, пришлось перенести очень тяжкие беды, и ты должен был бы пожалеть этих людей гораздо больше - людей, которые из-за вас, ораторов - о, проклятый - постоянно вынуждены вносить эйсфору! Мало того, ее взыскивают с них в двойном размере, и это делаешь ты и Андротион - сами ни разу не вносившие эйсфоры. (199) Этот человек настолько возгордился (как будто уверенный в том, что за все эти преступления не понесет никакой ответственности), что осмелился один, вместе с Андротионом, составить финансовый отчет, хотя его коллегами по должности были еще десять человек. В самом деле, "безвозмездно", "поступая совершенно бескорыстно", Тимократ становится ненавистным всем - предлагая законы, противоречащие уже существующим, дойдя в конце концов до законопроекта, который противоречит закону, предложенному прежде им же самим! Клянусь Афиной, я уверен, вам всем это бросилось в глаза...
(200) Теперь я хочу сказать вам прямо, без обиняков, о том, что более всего должно навлечь на него гнев сограждан. Делая все это, граждане афинские, ради одной наживы и добровольно избрав себе профессию платного агента, он расходовал деньги на такие цели, которые никак не могут вызвать сочувствие у кого бы то ни было, кто об этом услышит. Какие же это цели? Отец этого человека, граждане судьи, был должником казны (я говорю об этом не с целью его упрекнуть, но по необходимости). А этот вот "порядочный человек" был ничуть не обеспокоен таким положением! (201) Перед нами личность, которой предстоит унаследовать от отца лишение гражданской чести, но если с его отцом что-либо случится, он и не подумает уплатить за него долг - предпочитая наживаться, пока отец его жив, считая такое обстоятельство для себя выгодным. Чего же еще можно ожидать от такого человека, по вашему мнению? Ты не пожалел собственного отца, не считал, что он попал в беду, когда он из-за небольшой суммы терял гражданские права - в то время как сам ты грабил и наживался, взыскивая недоимки по эйсфоре, получая барыши от вносимых тобой постановлений, от выдвигаемых тобой законопроектов. И ты заявляешь после этого, что способен проявить сострадание к чужим людям? (202) "Клянусь Зевсом, он хорошо позаботился о своей сестре". Но если бы он не совершал никаких других преступлений, то только за одно это дело его следовало бы предать смерти! Он ведь продал ее, а не выдал замуж. Тимократ отдал ее одному из ваших врагов, жителю Керкиры (из числа тех, кто там правит), когда тот останавливался в его доме, приехав сюда в составе посольства. Этот керкирянин захотел ее иметь (на каких условиях, это я оставляю в стороне). Тимократ взял у него деньги и отдал сестру, она и теперь находится в Керкире. (203) Неужели же вы не предадите смерти человека, отдавшего родную сестру на вывоз (на словах выдав ее замуж, а на деле продав ее), проявившего такую "заботу" о престарелом отце, - льстеца, за плату вносящего проекты постановлений, продажного политикана? Если вы этого не сделаете, граждане афинские, вы приобретете славу любителей судебных процессов и хлопотунов, но не избавитесь от дурных людей.
(204) Если кто-нибудь вас спросит, нужно ли назначать наказания преступникам, то вы все - я в этом уверен - ответите утвердительным образом. Я попытаюсь доказать, что тем более необходимо так поступить с этим человеком, который внес законопроект с целью нанести ущерб всему народу. Ведь любой вор, или грабитель, или подобный им преступник нападает, как это совершенно ясно, на случайно попавшегося ему человека и не в состоянии отобрать одежду у всех сразу или всех сразу ограбить: своим поступком он навлекает дурную славу только на самого себя, позорит свою собственную жизнь. (205) Если же кто-либо вносит законопроект, который позволяет всем желающим совершать преступления против вас, открывая им полную возможность так поступать и гарантируя им безнаказанность при этом, то такой человек наносит тяжкий ущерб всему государству и позорит всех сограждан: когда дурной закон вошел в силу, то весь позор падает на долю всего государства, утвердившего этот закон, и причиняет вред всем людям, которые станут этим законом руководствоваться. Так неужели же вы не возьмете под стражу и не накажете человека, пытающегося всем вам причинить вред, навлечь на вас дурную славу? Если вы так не поступите, как вы сможете оправдаться, отвечая на этот вопрос? (206) Лучший способ убедиться, с какими далеко идущими целями он смастерил этот закон и насколько эти цели противоречат существующий конституции нашего государства, - это вспомнить, что все, кто замышлял государственный переворот с целью низвержения демократии, начинали свое дело именно с этого, освобождая от ответственности людей, которые за ранее совершенные преступления должны были подвергнуться подобному наказанию.[94] (207) Так разве не следует трижды (если это возможно), а не один раз приговорить к смерти этого человека, который в одиночку, не имея даже никаких шансов уничтожить ваш политический строй (напротив, он сам должен погибнуть, если только вы выполните свой долг и поступите по справедливости), все же пошел на подобное преступление, решив с помощью закона освободить преступников, которых суды приговорили к тюремному заключению (ведь он бесстыдно предложил в своем законопроекте выпустить из тюрьмы всех, кому вы в порядке дополнительного наказания назначили заключение в тюрьму, а также тех, кому предстоит понести подобное наказание в будущем)? (208) Если вы услышите раздавшийся близ суда крик и кто-нибудь сообщит, что двери тюрьмы открыты, а заключенные сбежали оттуда, то любой, даже старик или самый беспечный человек, не преминет прийти на помощь служителям тюрьмы по мере своих сил. И если кто-нибудь, придя сюда, скажет, что вот этот обвиняемый и есть тот человек, который выпустил заключенных, то он сразу же будет схвачен и предан смерти без всякого разбора дела. (209) Ныне, граждане афинские, такой человек находится в вашей власти - совершивший, ничуть не таясь, именно такой поступок, обманувший вас при помощи различных уверток и открыто предложивший закон, который не просто открывает двери тюрьмы, но вообще сносит ее с лица земли вместе с судилищами. Да и что нужды как в тех, так и в других, когда приговоренные к заключению в тюрьме отпускаются на свободу, и если в будущем вы приговорите кого-нибудь к такому наказанию, то это будет совершенно бесполезным делом!
(210) Вам следует обратить внимание и на то обстоятельство, что многие эллины не раз принимали решение пользоваться вашими законами - чем вы по праву, естественно, гордитесь. Слова, некогда сказанные одним из ваших сограждан, что все разумные люди считают законы нравами государства, представляются мне истинными. Вам следует лишь постараться, чтобы эти законы признавались всеми как наилучшие, и вы должны наказывать тех, кто пытается эти законы осквернить и низвергнуть. Проявив легкомыслие в этом деле, вы и чести, названной выше, лишитесь и о государстве нашем пустите дурную славу. (211) И если вы по справедливости восхваляете Солона и Драконта, то единственными их благодеяниями, совершенными в пользу общества, вы можете назвать лишь то, что они издали полезные и прекрасные законы. Отсюда вытекает, что тех законодателей, которые действуют противоположным образом, вы должны ненавидеть и наказывать. Я уверен, что Тимократ предложил этот закон, преследуя в значительной мере собственную выгоду (он сознавал за собой, занимаясь, политической деятельностью, немало такого, за что его следовало бы заключить в тюрьму).
(212) Хочу теперь напомнить вам слова Солона, которые, как говорят, он некогда произнес, выступая против человека, предложившего порочный закон. Как говорят, он сказал судьям (высказав до этого ряд других упреков), что существует закон, общий, так сказать, для всех государств, заключающийся в следующем. Если кто-нибудь станет подделывать монету, то наказанием за это преступление должна быть смертная казнь. После этого он спросил судей, считают ли они этот закон справедливым и прекрасным. Когда те ответили утвердительным образом (213), Солон сказал, что считает деньги средством, изобретенным частными лицами для частных соглашений, законы же являются средством обращения в государстве. По этой причине судьи должны гораздо более сурово карать тех, кто подделывает и портит средства обращения в государстве, в сравнении с теми, кто подделывает монету, служащую частным лицам. (214) Чтобы доказать большую опасность подобного преступления, заключающегося в порче законов, - сравнительно с порчей монеты, он добавил: "Многие государства, открыто подмешивая в монету медь и свинец, пользуются тем не менее благосостоянием и нисколько от этого не страдают. Те же, у которых законы плохи и кто позволяет портить уже существующие, никогда благополучием не пользовались". Это обвинение полностью относится ныне к Тимократу, и будет справедливо, если вы его накажите соответствующим образом.
(215) Итак, следует со всей суровостью отнестись ко всем, кто предлагает постыдные и дурные законы, и особенно сурово следует карать тех, кто подкапывается под законы, от которых зависит, быть государству великим или ничтожным. Какие же это законы? Это именно те, согласно которым преступникам назначаются наказания, а порядочным и честным людям - награды и почести. (216) Если вы ревностно приложите свои усилия, совершая добрые дела в интересах всего общества, стараясь таким путем снискать себе награды и почести, если все вы будете воздерживаться от всего дурного, опасаясь ущерба и наказаний, служащих воздаянием за подобные проступки, то что же помешает нашему государству обрести наибольшее величие? Разве оно не обладает таким количеством триер, какого не имеет ни одно другое эллинское государство? Разве оно не имеет такого же войска гоплитов? Такого количества всадников? Такой величины доходов? Таких владений и территорий? Таких гаваней и портов? И благодаря чему все это сохраняется и существует? Да только благодаря законам! Когда государство управляется в соответствии с законами, все это приносит пользу обществу. (217) Если же создается противоположный порядок вещей и честные люди нисколько не вознаграждаются за свои достоинства, а преступникам предоставлена полная безопасность, подобная той, которая дается им законом Тимократа, то сможете ли вы представить себе, до чего дойдут всеобщее смятение и беспорядок? Вам надо хорошо осознать, что если бы даже удвоилась величина тех ресурсов, о которых я только что говорил, по сравнению с нынешними, то и это не принесло бы вам ни малейшей пользы.[95] А этот человек явно пытается нанести вам ущерб, подрывая действие закона, на основании которого наказываются преступники.[96]
(218) Из всего, что было сказано мною выше, ясно вытекает необходимость отнестись к этому человеку со всей строгостью и наказать его в пример всем остальным, ибо проявить мягкосердечие к подобным людям и вынести им приговор, предусматривающий легкое наказание, - значит поощрять и приучать все большее число людей к тому, чтобы они совершали преступления против вас самих.
[2] Катастасис — та часть произведения ораторского искусства, которая обозначается латинским термином constitutio, т. е. «состояние»: здесь излагается суть вопроса, составляющего предмет всей речи.
[3] Речь идет об Андротионе и его коллегах по посольству, присвоивших казенные деньги. Современные комментаторы полагают, что оратор мог сделать такое заявление только до того, как деньги были ими выплачены. Но так как это предположение трудно доказать, если исходить из содержания § 16 этой речи, некоторые ищут объяснения в том, что здесь контаминированы два начала («прооймия»), относящиеся к разному времени, однако при толковании этого места можно допустить и другую возможность (если предположить, что конъюнктив καταθω̃σιν употреблен здесь вместо оптатива): речь здесь идет о намерении не возвращать казенных денег, имевшем место в прошлом.
[4] Комментаторы часто сближают эти слова оратора с началом речи Исократа «О мире», сходным по форме и содержанию. Но не исключено, что подобные заявления являются общим местом, обычным ораторским приемом, часто употреблявшимся в это время.
[5] Здесь оратор намекает на деятельность Андротиона по сбору недоимок. См. Речь XXII (Против Андротиона).
[6] В речи «Против Андротиона» оратор заявляет, что обвинение в нечестивости было подано против его дяди.
[7] Может показаться, что в этом изложении обвинитель останавливается на обстоятельствах процесса, который освещается в речи «Против Андротиона». В действительности же речь здесь идет о псефисме Евктемона, к которой оратор возвращается в § 13. Диодор эту псефисму поддерживал.
[8] Мы принимаем здесь чтение ε̉βουλόμην δά̉ν. Чтение рукописей βουλοίμην δά̉ν не дает удовлетворительного смысла, так как не связано ни с предшествующим, ни с последующим изложением.
[9] Для решения важных дел в Афинах соединялись два дикастерия по 500 человек, к которым добавлялся еще один член суда, чтобы получилось нечетное число судей.
[10] Эти средства обозначены термином οσια, они не посвящены богам и их можно использовать для светских целей (в таком контексте термин можно перевести как «светские», «мирские» деньги).
[11] Здесь, по всей вероятности, имеется в виду Аристофонт Азенийский, известный политический деятель, не раз упоминаемый Демосфеном (ср., например, Речь VIII «О делах в Херсонесе». 30). Упоминает его и Эсхин (Против Ктесифонта о венке. 194).
[12] Судно, захваченное названными триерархами, было зафрахтовано купцами из Навкратиса (греческой колонии в Египте).
[13] По афинским законам, всякое дело, поступающее на рассмотрение народного собрания, должно было пройти через Совет 500 для выработки предварительного решения (пробулевмы).
[14] Так называемая прохейротония. Термин объясняется в словаре Гарпократиона следующим образом: «Подобная процедура была принята в Афинах. После составления проекта решения Совета, когда дело выносится на народное собрание, на нем вначале голосуется вопрос, есть ли нужда в обсуждении проекта решения или же достаточно простого утверждения проекта решения. В последнем случае прохейротония становится окончательным решением (хейротония)».
[15] Буквальный смысл — «положили знаки просителей», т. е. обвязанную шерстью ветвь маслины, на алтарь божества, к защите которого просители прибегают.
[16] В тексте речи здесь пропуск, перевод дан по общему смыслу контекста.
[17] Смысл этих слов становится ясным из дальнейшего изложения дела (§ 121). Названные лица обвиняли друг друга в присвоении денег, причем каждый взваливал вину на двух остальных. Этим и объясняется предложение Евктемона, о котором идет речь.
[18] Скирофорион — последний месяц в аттическом календаре, примерно соответствующий июню-июлю современного календаря.
[19] Имеются в виду мифические герои древней Аттики, именами которых были названы 10 аттических территориальных фил по реформе Клисфена. См. также Речь XX (Против Лептина). 94 и примеч. к этому месту.
[20] Обвинитель имеет здесь в виду вопросы процедурного характера, а не содержание самого закона Тимократа.
[21] Соответственно § 19 речь здесь идет о целом комплексе дополняющих ДРУГ друга законов, которые находят отражение и в других частях данной речи (в частности, в § 23). Предписание об избрании пяти синдиков мы находим в речи «Против Лептина» (XX. 146).
[22] Имеются в виду, вероятно, законы, относящиеся к деятельности народного собрания.
[23] В каждую пританию должны были собираться четыре народных собрания. Здесь указаны три народных собрания, следовавших за первым, на котором производилось голосование закона.
[24] Сумма штрафа, установленная проедрам, вызывает недоумение — она слишком мала по сравнению со штрафом, назначаемым пританам, поэтому здесь предполагают порчу рукописной традиции.
[25] Эта фраза дублирует в какой-то мере предшествующую, поэтому высказывалось мнение, согласно которому здесь в текст цитируемого закона вкрался фрагмент из другого закона.
[26] О защитниках закона упоминает речь «Против Лептина» (XX. 146 и след.)
[27] В аттическом календаре месяц Гекатомбеон соответствует июлю—августу.
[28] Кронии праздновались 13-го Гекатомбеона, после жатвы, близ святилища Крона и Реи на берегу Илисса.
[29] Панафинеи праздновались с 21 по 23 день Гекатомбеона (третья неделя августа).
[30] Совет 500 в Афинах делился на десять секций по 50 человек в каждой. Эти 50 человек били представителями одной филы и назывались пританами, а дежурство секции в течение месяца (аттический год делился на 10 месяцев) — пританией. Порядок дежурства фил устанавливался по жребию.
[31] Эти слова как будто противоречат предшествующему тексту, где говориться о роспуске Совета в связи с праздником Кроний. В действительности это была проформа, употреблявшаяся при постановлениях подобного рода, и она не была связана с реальным положением вещей.
[32] В практике афинского законодательства считалось обязательным, чтобы секретарь читал старый закон, который предполагалось исправить, сопоставляя его с новым.
[33] Таким предприятием, принадлежавшим государству, были, например, рудники.
[34] Архонтство Евклида — 403/402 г. до н. э. — является важной хронологической вехой в истории Афин, когда был восстановлен демократический порядок законодательства (после свержения 30 тиранов. Ср.: Аристотель. Афинская Полития. 39. 1; 41. 2—3). Эта дата считалась началом новой законодательной эры в Афинах, хотя пересмотр законов и их запись новым (ионийским) алфавитом продолжались до 399 г. до н. э.
[35] Термин τάξις, употребленный здесь, некоторые издатели понимают как уплату долга по частям, после получения отсрочки. Вайль (Op. cit. Р. 94. Not. 17) полагает, что под этим термином скрывается общий порядок уплаты долга.
[36] Имеется в виду обряд, при котором проситель кладет на алтарь особые знаки (см. выше, примеч. 15).
[37] Речь идет о времени, когда действовала демократическая конституция Афин (в противоположность правлению 30 тиранов, когда она была отменена).
[38] Этот закон связан по содержанию с предыдущим: по-видимому, это части одного закона, во всяком случае они относятся к одному, и тому же времени.
[39] Как отмечает схолиаст к этому месту, обвинитель здесь прибегает к помощи софизмов. Закон, который угрожает более жесткими мерами наказания откупщикам по сравнению с другими лицами, задолжавшими казне, не нарушает равенства людей перед законом.
[40] Мы имеем дело с характерным для Демосфена сарказмом: Тимократ не проявил заботы об откупщиках лишь с той целью, чтобы иметь возможность предоставить превилегии открытым ворам и расхитителям.
[41] Исангелия — обвинение в особо важном государственном преступлении.
[42] После слова δεδόχθαι в рукописях стоит слово θεδμόεθταις (в некоторых νομδέταις), но при таком чтении не получается удовлетворительного смысла, и большинство издателей исключает его из текста.
[43] Выше (§ 39) в копии этого же документа имя проедра, проводившего голосование, не упоминается. Так как проедры никогда не выбирались из числа пританов дежурной филы, а дем Мирринунт входил в филу Пандиониду, некоторые исследователи предполагают здесь ошибку копиистов.
[44] Текст цитируемого здесь закона Тимократа несколько отклоняется от текста этого же закона, который приведен в § 39.
[45] Уличенного в дезертирстве наказывали в Афинах атимией — лишением гражданских прав.
[46] Цитируется фрагмент закона, архаичные формулы которого оставляют ряд неясностей. По-видимому, речь идет о человеке, нашедшем украденную у него собственность у совершившего кражу. Суммы указанных штрафов вызывают сомнения у издателей и комментаторов текста (вместо «в десятикратном» некоторые предлагают читать здесь «в двойном»).
[47] Десять агораномов несли полицейские и контрольные функции на афинском рынке, а десять астиномов — полицейскую службу на улицах. Сорок судей по демам разъезжали по аттическим деревням, разбирая мелкие тяжбы. См.: Аристотель. Афинская полития. 53. 1.
[48] Ликейон, Академия, Киносарг — три больших гимнасий в Афинах, бывшие предметом особой заботы государства. Преподающие там лица следили не только за физическим развитием афинских юношей, но и за их духовным усовершенствованием. В Академии в свое время преподавал Платон, а в Ликейоне — Аристотель. Упоминающиеся здесь лекифы — сосуды для хранения масла, которым натирались атлеты.
[49] речь идет о фактах, упоминаемых в § 13 —14.
[50] Схолии поясняют это место следующим образом: «Некоторые толкуют упоминаемые здесь события в' том смысле, что на Акрополе стояла статуя Афины Ники. Нашлись злоумышленники, которые пытались похитить крылья этой статуи, отлитые из золота». Далее между ворами возникла ссора, и они выдали друг друга.
[51] О лишении прав лиц, задолжавших казне, см. выше, примеч. 39.
[52] καλοὶ κ’αγαθοί — «прекрасные и благородные». Этим термином обозначали идеал воспитания человека, совершенного физически и духовно (термин был популярен в аристократической среде).
[53] «Пятилетие» («пентетерида») была периодом финансовой отчетности в Афинах, которая производилась через четыре года на пятый, и на этот срок назначался казначей, ведавший государственными доходами. Как предполагает Вайль в комментарии к указанному месту, в начале такого периода выпускались на свободу должники, задолжавшие в государственную казну.
[54] Порочное поведение Андротиона в юности разоблачается оратором в Речи XXII (Против Андротиона). 21—29; см. также: 73.
[55] Что представлял собой орган, в котором принимал участие в качестве члена (синедра) Меланоп — не вполне ясно. Возможно, это был союзный Совет II Афинского Морского союза. Согласно другому предположению, Меланоп был членом Совета строителей храма и обсчитал строителей, украв «священные деньги» (ср. Аристотель. Риторика. I. 14). Отсюда и десятикратное возмещение стоимости украденного.
[56] Лахес — отец Меланопа.
[57] В начале второго периода Пелопоннесской войны, в 413 г. до н. э., спартанцы захватили аттическое поселение Декелею и уже не покидали его, совершая набеги против афинян. Если доверять обвинителю и считать Главкета участником Пелопоннесской войны, то он должен был быть в это время человеком преклонных лет.
[58] В Афинах было десять казначеев Священной казны богини Афины, которая хранилась на Акрополе. Они избирались по жребию.
[59] Как отмечает схолиаст, это было кресло Ксеркса, сидя на котором он наблюдал за Саламинским сражением.
[60] Мардоний — персидский полководец, командовавший армией Ксеркса во время похода 480 г. до н. э. Дарик — персидская золотая монета, равная по стоимости 20 аттическим драхмам.
[61] Здесь оратор намекает на Тимократа, который своим законом старался спасти Андротиона, Главкета и Меланопа от тюремного заключения.
[62] В Афинах существовала единственная форма апелляции по судебным решениям, состоявшая в том, что свидетели по делу объявлялись лжесвидетелями. Начав судебное дело против лжесвидетелей, обвиняемые должны были тем не менее дожидаться решения своей судьбы, находясь в тюрьме.
[63] Об архонтстве Евклида см. выше, примеч. 34.
[64] Фрасибула из Коллита не следует путать со стратегом Фрасибулом из Стирийского дема, возглавившим борьбу демократов с 30 тиранами, занявшими крепость Филу (см.: Ксенофонт. Греч, история. II. 4. 2—7). Ксенофонт упоминает и Фрасибула из Коллита (Там же. V. 1, 26), его же упоминает и Лисий в речи «Против Евандра» (§ 23 и след.).
[65] О Филепсионе другие источники не упоминают. Агиррий известен тем, что восстановил кассу феорикона в 395 г. до н. э. и увеличил в 394 г. плату гражданам за участие в народном собрании. Позднее, в 389 г. до н. э., он стал стратегом. См.: Ксенофонт. Греч, история. IV. 8, 31.
[66] Каллистрат — известный политический деятель и оратор, по политическим взглядам — спартанофил (см.: Демосфен. О венке. 219). Он исполнял обязанности стратега вместе с Тимофеем, Хабрием, Ификратом.
[67] Архин был одним из вождей демократов, боровшихся против 30 тиранов. См.: Эсхин. О предательском посольстве. 176; Против Ктесифонта о венке. 187; Динарх. Против Демосфена.
[68] Опистодом — задняя часть храма Парфенон, служившая хранилищем государственной казны. Обязанности казначеев богини Афины и казначеев других богов иногда объединялись и выполнялись одними и теми же лицами.
[69] Архонтство Евандра относится к 382 г. до н. э.
[70] Процесс Филиппа относился к числу так называемых α̉γώνες τιμητοί, когда мера наказания определялась не законом, а судьями; при этом обвиняемый имел право сам предложить себе наказание. Суд незначительным большинством голосов утвердил Филлипу наказание в виде большого штрафа, который назначал себе сам обвиняемый (тогда как обвинители настаивали на смертной казни).
[71] Диодор (XII. 17) приписывает подобный закон Харонду.
[72] В цитированном месте Диодор рассказывает сходную историю. Намек на подобный сюжет можно усмотреть и у Аристотеля (Риторика. I. 7): «Неодинаковое наказание постигает того, кто лишит глаза человека одноглазого, и того, кто сделает это с человеком, обладающим обоими глазами...». По-видимому, это был сюжет, популярный в риторических школах, предлагавшийся ученикам для составления судебной речи.
[73] Имеются в виду лица, обладающие таким же имущественным цензом.
[74] Так называемая έ̉νδειξις, особого типа письменное заявление.
[75] Клятва гелиастов, текст которой сохранен здесь в составе речи Демосфена, в основном соответствует действительно существовавшей в Афинах, как это было доказано исследователями, сопоставившими этот текст с данными других, источников и надписями. И все же, как полагает Вайль в примечании к этому месту, «...мы не имеем здесь перед собой абсолютно точный текст клятвы».
[76] Судьям вменялась в обязанность проверка полномочий избранных должностных лиц (так называемая докимасия).
[77] Переход от прямой к косвенной речи здесь с трудом поддается объяснению. Зевс, Посейдон и Деметра — обычная триада богов, упоминаемых в клятвах аналогичного типа.
[78] Имеется в виду так называемая γραφὴ παρανόμωνς, обвинение, выдвигаемое против человека, предложившего нечто противоречащее существующим законам.
[79] По-видимому, имеется в виду установление тирании 400 в 411 г. до н. э.
[80] См. речь «Против Андротиона». 1 и след., где Евктемон упомянут в качестве первого обвинителя, выступившего против Андротиона. Следующие ниже § 160—168 речи XXIV (Против Тимократа) совпадают с § 47 — 56 речи «Против Андротиона».
[81] Десять аподектов, избиравшихся по жребию от каждой филы, были сборщиками государственных доходов и вели учет должников в государственную казну. См. Аристотель. Афинская Полития. 38. 1.
[82] Далее следуют слова «взыскивая эйсфору», но их нет в речи «Против Андротиона (§ 53). Эти слова нарушают конструкцию антитезы, поэтому мы принимаем чтение тех издателей, которые исключают их из текста.
[83] Параграфы 172—173 речи «Против Тимократа» повторяют в основный чертах § 65—66 речи «Против Андротиона».
[84] Здесь также повторяется текст § 67 речи «Против Андротиона». См. также примеч. 32 к этому месту речи «Против Андротиона».
[85] Ср. § 14, где сообщается о действиях, предпринятых Евктемоном против лиц, удержавших у себя приз с захваченного корабля.
[86] Параграфы 176—181 почти дословно совпадают с § 69—73 речи «Против Андротиона».
[87] См. примеч. 34 к речи «Против Андротиона».
[88] Имеется в виду знаменитое морское сражение у Книда в 394 г. до н. э.
[89] См. примеч. 36 к речи «Против Андротиона».
[90] В предшествующей части оратор говорит о Тимократе и Андротионе как соучастниках преступлений, но, начиная с этого места, речь идет уже об одном Андротионе. Текст § 183 —186 речи «Против Тимократа» совпадает с окончанием речи «Против Андротиона», поэтому многие издатели предполагают здесь вставку из этой речи, не гармонирующую с общей композицией и логикой изложения речи «Против Тимократа».
[91] Рукописное чтение — ά̉δὲ Τιμοκράτει συνερει̃. Но дальнейший контекст ясно показывает, что речь идет о выступлении Тимократа, а не Андротиона, поэтому мы принимаем здесь исправление ά̉ δὴ Τιμοκρτης νυ̃ν ε̉ρει̃, предлагаемое рядом издателей.
[92] Это место читается по-разному в различных рукописях. Мы принимаем наиболее подходящее по смыслу чтение рукописей А и Υ — ου̉δ’ ο̉λίγου δή, принимаемое рядом издателей.
[93] Три судилища — это, по-видимому, три секции суда присяжных, соединенные для разбора этого дела.
[94] Имеется в виду заключение в тюрьму.
[95] Подразумевается условие, состоящее в том, что законы, определяющие жизнь государства, будут нарушены.
[96] Древние комментаторы пытались истолковать слова ε̉ν τιύτω... δι̉ον следующим образом: «... закона, который предложил Тимократ». Представляется, однако, более вероятным, что под словами ε̉ν τιύτω имеется в виду законодательство, на основании которого назначаются наказания за преступления.
Эта и следующая речи (XXVI) обращены против сикофанта Аристогитона.
Содержание Либания
(1) Пифангел и Скафон, увидев Гиерокла, несущего священные гиматии, на которых были сделанные золотом надписи, указывающие на посвятителей, отводят его к пританам как святотатца, а те на следующий день приводят его в народное собрание. Гиерокл говорит, что он взял гиматии, будучи посланным жрицей, дабы доставить их для священной охоты. Тогда Аристогитон предлагает постановление, не получившее одобрение Совета, затем другое, весьма искусное, такого содержания: "если Гиерокл признает, что он вынес гиматии, он должен быть тотчас казнен, если же станет отрицать, то подлежит суду". (2) Из этого для него выходило, что если он признает истинность обвинения, то тотчас будет казнен, а если будет отрицать, то смерть постигнет его немного спустя.
Отец находящегося в опасности Гиерокла, Фаностат, с помощью Демосфена объявив постановление незаконным, выигрывает дело, и суд приговаривает Аристогитона к штрафу в пять талантов. Это был первый штраф Аристогитона. Затем он, обвинив Гегемона и устроив тяжбу, был оштрафован на тысячу драхм.
(3) После того как Аристогитон не уплатил деньги в назначенный срок, штраф, согласно закону, удвоился и стал составлять десять талантов и две тысячи драхм. В счет этой суммы Аристогитон отписывает в казну свой участок, и этот участок откупает его брат Евном. Он добился распределения штрафа с таким расчетом, чтобы выплатить эту сумму полностью в течение десяти лет, внося каждый год причитающуюся часть. Евном внес два взноса в два таланта и четыреста драхм. При этом он остался должен восемь талантов и две тысячи шестьсот драхм.
(4) Итак, создается впечатление, что Аристогитон имеет право выступать с речами и больше не должен казне, поскольку предоставил государству вместо себя должника. Он начал выставлять многочисленные обвинения и выступать перед народом, хотя законы делают задолжавшего казне неполноправным, пока он не выплатит долга. Поэтому Ликург обвинил Аристогитона на основании того, что тот был лишен права выступать перед народом. Итак, поскольку Аристогитон не был вычеркнут из списков должников, а кроме того, был назначен еще один штраф и должником стал купивший участок, то встает вопрос, возлагается ли долг только на купившего участок или же и на первого присужденного к штрафу до тех пор, пока деньги не будут выплачены. (5) Этот вопрос ставится по поводу двух штрафов; обвинители со своей стороны заявляют, что Аристогитон должен казне еще третий штраф. Возражая на это, Аристогитон говорит, что он несправедливо внесен в список должников, и на этом основании начинает тяжбу с обвинившим его Аристоном. Демосфен и Ликург ничего не говорят о том, справедливым или нет явилось данное внесение в списки должников, но заявляют, что в случае, если Аристон будет осужден, тогда Аристогитон будет вычеркнут из списков, а имя Аристона, согласно закону, будет вписано. Пока дело не рассмотрено в суде, Аристогитону, который справедливо внесен в списки должников, не подобает выступать с речами и ложно обвинять Аристона. (6) Таковы вопросы этого судебного процесса. В тяжбе принял участие Ликург. Он выступает первым. Речь Демосфена, поскольку вопросы этого дела были рассмотрены прежде, была весьма краткой. Вся речь его представляет собой обвинения образа жизни Аристогитона.
(7) Дионисий Галикарнасский, принимая во внимание манеру речей, отрицает принадлежность этих речей Демосфену. Некоторые говорят, что оратор нарочно пользуется такой манерой, подражая популярному среди афинян Ликургу; поскольку Ликург благодаря своему возрасту получил право выступать первым и использовал все главные аргументы, то Демосфен был вынужден излагать остальное в более философском плане и периодически. Другие принимают Первую речь за демосфеновскую, а Вторую отвергают как совершенно недостойную этого оратора.
Речь
(1) Уже давно, сидя здесь, граждане судьи, и слушая, подобно вам, обвинительное выступление Ликурга, я думал о том, что вещи он изложил хорошо, однако, видя его старания, об одном я недоумевал: знает ли он, что не от сказанных им слов и не от тех слов, которые я намереваюсь произнести, зависит справедливость в этом судебном деле, но что она зависит от того, расположен ли каждый из вас осудить порок или одобрить его. (2) Я со своей стороны полагаю, что многословную обвинительную речь мне нужно произносить только ради обычая и вашего слуха, само же дело давно решено каждым из вас у себя дома по своему разумению, и если ныне большинство из вас способны любить и спасать дурных людей, то тщетно мы будем произносить наши речи, а если вы способны их ненавидеть, то Аристогитон, если будет угодно богам, понесет наказание.
(3) После того как было произнесено много удачных слов, я не замедлю сказать вам то, что мне кажется. Ибо я думаю, что эта тяжба нисколько не похожа на другие. Судите сами: во все суды судьи идут, дабы исследовать со стороны обвинителя и ответчика дело, по которому им предстоит подать голос, а каждый из противников - дабы показать, что справедливость законов на его стороне. (4) А как обстоит дело в данном случае? Вы, кому предстоит судить, знаете лучше нас, что ответчик является должником государственной казны и что он внесен в списки должников на акрополе, и что ему не позволено выступать с речами; таким образом, каждый из вас занимает положение обвинителя, знает суть дела, и ему нет нужды его изучать. (5) Подсудимый же не имеет ничего из средств, ведущих к спасению: ни оправдательных слов по своему делу, ни подобающей человеку жизни, ни какого-либо другого блага. При таких обстоятельствах испугался бы даже человек, не совершивший никакого беззакония, Аристогитон же думает спастись, ибо и в избытке подлости он имеет надежду на спасение. (6) Поскольку дело обстоит таким образом, то кажется мне, что никто не ошибется, сказав, что, хотя подсудимый ныне Аристогитон, именно вы проходите проверку и рискуете своим добрым именем. Ведь если окажется, что вы разгневаны и караете за эти большие и явные преступления, то люди будут считать, что вы, как оно и есть на самом деле, пришли сюда и находитесь здесь в качестве судей и стражей законов. (7) Если же в результате окажется иначе (в чем никто сам не признается, но что обнаружится при голосовании), то я боюсь, как бы не показалось некоторым, что вы воспитываете таких из жителей города, кто постоянно желает быть дурным. Ибо любой дурной человек сам по себе слаб, но тот, кому вы содействуете, становится сильным. Оборачивается это для получившего от вас помощью и силой, а для давших позором.
(8) Мне хотелось бы, граждане афинские, чтобы вместо моих речей по поводу частных дел Аристогитона вы постарались кратко исследовать, в какой позор и бесславие ввергли публично город все эти бестии, из которых этот и средний, и последний, и первый.
(9) Прочее я опущу, но в народное собрание, где вы предлагаете говорящим излагать свое мнение, они приходят, приготовив наглость, крики, ложные обвинения, клевету и прочие вещи такого рода, которые совершенно противоположны представлению о совещании, и, клянусь богами, нет ничего их постыднее. И благодаря этим позорным вещам они оказываются сильнее всего хорошего в городе: законов, проедров, приказов, порядка. (10) Так вот если вы хотите этого и эти люди действуют с вашего одобрения, то пусть все так и идет. Если же еще и ныне считаете, что дело надо исправить и улучшить то, что из-за них уже давно запущено, опозорено и осквернено, то следует вам сегодня, пренебрегая всеми нравами такого рода, (11) рассудить правильно, ставя превыше всего любящую справедливость Евномию, которая хранит все города и земли. И нужно, чтобы каждый считал, что на него взирает неумолимая и священная Дика, которая, как говорит научивший нас священным мистериям Орфей, сидя у трона Зевса, смотрит на все дела человеческие, и подавал свой голос, опасаясь и заботясь, как бы не осквернить эту богиню, чьим эпонимом является каждый гражданин, получающий судейский жребий. Он должен сохранить в городе все хорошие, справедливые и приличествующие начала, как если бы получил под клятвой от законов, государства и отечества этот день на хранение.
(12) Если же вы не станете держаться этого образа действий, а придя в суд будете сидеть в привычном благодушии, то я опасаюсь, как бы не получилось все наоборот. Тогда окажется, что мы, полагая, что обвиняем Аристогитона, обвиним вас. Ибо чем менее вы примите во внимание наше обвинение его подлости, тем большим станет ваш позор. Но об этом сказано довольно.
(13) Со своей откровенностью, граждане афинские, я скажу вам всю правду. Ибо я, видя, как вы в народном собрании назначаете и предуготовляете меня для обвинения Аристогитона, был недоволен и, клянусь Зевсом и всеми богами, не хотел этим заниматься. Ведь я хорошо знал, что исполнивший у вас подобное поручение уходит, испытывая дурное чувство. Пусть это ощущение не столь сильно, чтобы человек его почувствовал сразу. Но если часто он выполняет такие поручения, то неизбежно испытывает его.
Однако же я счел необходимым подчиниться вашему желанию. (14) Так вот, я полагал, что Ликург скажет об обвинении и о статьях закона. Он так и поступил, и я видел, как он призывает свидетелей мерзостей Аристогитона. Я же решил сказать, о чем подобает думать и размышлять людям, заботящимся о городе и законах, и теперь перейду к этому. Дайте же мне, граждане афинские, дайте и разрешите мне, ради Зевса, вести с вами разговор об этих вещах так, как я склонен от природы и как я решил, ведь иначе я, пожалуй, не смогу.
(15) Вся жизнь людей, граждане афинские, живут ли они в большом городе или в маленьком, определяется природой и законами. Из этих вещей природа является началом неупорядоченным и соответствует индивидуальности владельца, законы являются общими и устанавливаются для всех одинаково. Так вот природа, если она подлая, часто стремится к дурным вещам. Именно поэтому вы находите такого рода людей совершающими преступления. (16) Законы же хотят справедливого, хорошего и приличествующего и изыскивают это. Когда же находят, то назначают в качестве общего приказания, равного и одинакового для всех. Это-то и есть закон. По многим причинам подобает, чтобы все подчинялись закону, и в особенности потому, что закон есть находка и дар богов, постановление мудрых людей, исправление ошибок, как намеренных, так и невольных, общее установление государства, согласно которому все должны жить в полисе.
(17) А то, что ныне Аристогитон уличен всеми обстоятельствами обвинения и никакого оправдания у него нет, легко можно доказать. Ибо существуют два обстоятельства, ради которых устанавливаются все законы: ради того, чтобы никто не совершал ничего несправедливого и чтобы преступившие, подвергаясь наказанию, делали своим примером других лучше. Стало быть, Аристогитона следует наказать, исходя из обоих этих обстоятельств. Ведь из-за того, что он с самого начала преступил законы, на него был наложен штраф, а из-за того, что он не соблюдает эти условия, ныне его подвергают вашему суду, так что не остается никакого предлога для его оправдания. (18) Ибо нельзя отрицать, что такие люди вредят государству. Ведь поскольку все долги уничтожатся в случае, если вы примите его софистические уловки, то если действительно нужно оправдать некоторых из оштрафованных, справедливо будет оправдать наиболее приличных и хороших, осужденных за незначительные преступления, а вовсе не самого подлого, более всех нагрешившего и справедливейшим образом осужденного за тягчайшие преступления. (19) Ибо что может оказаться страшнее сикофантии и противозакония, на основании которых Аристогитон подвергается осуждению? То, что не подобает уступать всем прочим и уж тем более насильнику (ибо совершенное им по крайней мере дерзость), я опущу. Но что всякий порядок государства и законы колеблются и уничтожаются из-за этого человека, я намерен доказать вам.
(20) Я не скажу вам ничего нового, ничего излишнего, ничего особенного, но лишь то, что вы знаете не хуже меня. Ведь если кто-либо из вас желает уточнить, что является причиной и стимулом того, что собирается государственный Совет, что народ поднимается в народное собрание, судьи наполняют суды, прошлогодние власти добровольно уступают место новым, что происходит все то, благодаря чему полис является обитаемым и сохранным, то обнаружит, что это законы, и что им все подчиняются. Ведь если уничтожить законы, не только погибнет государственное устройство, но и сама наша жизнь перестанет сколько-нибудь отличаться от жизни зверей.
(21) Ибо что, как вы думаете, станет делать Аристогитон в случае уничтожения законов, если он и при господстве законов - таков? Итак, поскольку все считают, что одни только законы, после богов, спасают полис, то надо, чтобы вы, так же как сборщики взносов, почитали и хвалили людей, подчиняющихся законам (поскольку они вносят полный взнос для спасения отечества), а неподчиняющихся наказывали. (22) Общим же политическим взносом является все то, что делает каждый из нас по установлению законов. Неплатящий его, граждане афинские, отнимает у вас и уничтожает, насколько это от него зависит, многое прекрасное, значимое и великое. (23) Из этих вещей я назову ради примера одну или две - наиболее важные. Совет 500 благодаря хрупкой ограде является хозяином всех тайных решений, и частные лица не могут туда войти. Совет Ареопага, всякий раз заседая в Царском портике, ограждает себя веревкой и пребывает в полной тишине, и все посторонние уходят прочь. Все городские власти, которые, будучи выбранными по жребию, управляют вами, в тот момент, когда служитель говорит остальным "отойдите прочь", получают право принимать решения в соответствии с теми законами, на основании которых они были допущены в Совет, и люди нечестивые не причиняют насилия. Есть и много других примеров. (24) Наконец, все то прекрасное и значимое, благодаря чему полис укрепляется и сохраняется, а именно: благоразумие, стыдливость юношества по отношению к родителям и старшим, дисциплина, при помощи законов одерживают верх над позорными вещами: бесстыдством, дерзостью, наглостью. Ведь подлость храбра, способна на отчаянные поступки, яростна и своекорыстна, а благородство, наоборот, тихо, медлительно, робко и склонно терпеть поражения. Так вот, нужно соблюдать законы, дабы они делали сильными тех из вас, которые исполняют обязанности судей. Ведь благодаря законам люди добропорядочные оказываются сильнее людей дурных. (25) Если же законы не соблюдаются, то все уничтожается, профанируется, смешивается, а государство делается уделом людей негоднейших и бесстыднейших. Ибо, клянусь богами, что будет, если каждый из граждан, переняв дерзость и бесстыдство Аристогитона и рассудив таким же образом, что и он, решит, что при демократическом устройстве ему позволено сколь угодно долго говорить и делать все, что угодно, не заботясь, каким он будет при этом казаться, и что ни за какие преступления никто тотчас его не казнит? (26) Что, если рассудив таким образом, не получивший должности будет стремиться быть равным с получившими, а не избранный голосованием - быть равным с избранными и принимать участие в тех же делах; и если вообще ни молодой, ни старый не будут поступать подобающим образом, но каждый, изгнав из жизни законное установление, будет считать собственное желание законом, властью, всем; если мы будем поступать так, возможно ли, чтобы государство продолжало существовать? Что же? Разве будут в таком случае законы иметь авторитет? Сколь много, как вы полагаете, насилия, надменности, противозакония и поношения будет каждый день во всяком государстве вместо нынешнего благоречия и порядка? (27) И зачем мне нужно говорить вам, что все украшается законами и повиновением им? Вам одним из всех недавно баллотировавшихся афинян, которые, как я хорошо знаю, желали получить этот жребий судейства, выпало творить суд над нами. Почему? Потому что вы получили это по жребию, потому что так предписывает закон. И неужели после этого вы сами, придя в суд и уличив в соответствии с законами человека, стремящегося говорить или поступать противозаконно, оправдаете его? И никто из вас не проявит ни злости, ни гнева, которые бы привели к порядку этого мерзавца и бесстыдника? (28) О ты, отвратительнейший из всех, раз у тебя отнята свобода произносить речь не оградами и дверями, через которые кто-нибудь, пожалуй, и сумел проникнуть, а столь большими штрафами, лежащими притом у богини Афины, ты врываешься сюда и приступаешь к таким вещам, от которых тебя отрешают законы. Лишенный гражданских прав всеми законодательными актами города: решением трех дикастериев, внесением тебя фесмофетами в списки должников, вторым внесением тебя в списки должников сборщиками штрафов, внесением в списки государственных должников (которое сам ты оспариваешь), отделенный от сограждан только что не железной целью - ты проскальзываешь мимо этого, разрываешь обвинение, и выдумываешь предлоги, и, выставляя ложные причины, полагаешь отвратить новые обвинения.
(29) Я приведу вам очень убедительный пример того, что вовсе не подобает закрывать глаза на такие вещи. Ведь если кто-нибудь сейчас скажет, что нужно выступать с речами только представителям молодежи или только кому-нибудь из числа богачей либо из тех, кто прежде исполнял или сейчас исполняет литургии, либо выберет для этого какую-либо другую часть граждан, то вы, очевидно, казните его как человека, ниспровергающего демократию и, пожалуй, будете в этом правы. (30) Действительно, что может быть хуже, чем утверждение человека, подобного Аристогитону, о том, что позволено выступать с речами насильникам или заключенным в тюрьму или тем, у кого народ казнил отца, или что позволено управлять государством людям, получившим по жребию должность, но лишенным гражданского статуса, или оштрафованным в пользу государственной казны, или вообще исключенным из числа граждан, или даже негодяям, и кажущимся и настоящим? А все это есть у Аристогитона, и свойственно людям, подобным ему по своей природе.
Я ведь полагаю, граждане афинские, что справедливо казнить Аристогитона даже на основании того, что он делает теперь, однако сделать это еще более справедливо на основании того, что он вознамерится сделать, если только получит от вас возможность и удобный случай, чего да не случится. (31) Неужели среди вас есть кто-либо, кому неизвестно, что Аристогитон нисколько не пригоден для хорошего, полезного и достойного для государства дела (ибо, о Зевс и боги, да не случится столь большого недостатка мужей в нашем городе, чтобы какое-либо из хороших дед, совершалось бы Аристогитоном).
А в случае, если кому-нибудь захотелось бы воспользоваться в своих делах этих чудовищем, то следовало бы молить богов, дабы этого не случилось. Если бы это все же произошло, то лучше для государства, чтобы желающие совершить преступление не нашли человека, с чьей помощью им удалось бы это сделать, чем чтобы он был предоставлен им в готовом виде. (32) Ибо зачем, граждане афинские, будет мешкать в делах страшных и ужасных этот отвратительный человек, исполненный отцовской ненависти к народу?[1] Кто другой скорее ниспровергнет государство (чего да не случится!), если получит такую возможность? Разве вы не видите, что его природой управляет не разум и не стыд, но отчаяние? Скорее даже его поведение и есть само отчаяние. Отчаяние - величайшее зло для того, кто его испытывает, ужасная тяжесть для всех других, а для государства оно прямо-таки невыносимо. Ведь всякий отчаявшийся предает себя самого и делает невозможным исходящее из трезвого расчета спасение; если же он все же спасется, то странным образом, когда он уж не имеет надежды на то, что ему удастся спастись. (33) Так вот, кто, будучи в здравом уме, поручит такому человеку самого себя или выгоды государства? Кто не будет избегать его, насколько это возможно. Кто не будет удалять прочь впавшего в отчаяние, дабы не впасть в него самому? Людям, от чьих решений зависит спасение отечества, не подобает искать общения с человеком, безумие которого может распространиться и на них. Им нужен человек, обладающий хорошим умом и большой предусмотрительностью, так как эти качества ведут всех людей к счастью, а безумие ведет туда, куда следует уйти Аристогитону.
(34) Рассмотрите же этот тезис не только на основании моих слов, но и принимая во внимание все обычаи людей. Во всех государствах есть алтари и храмы богов, и в их числе святилище Афины Пронойи,[2] прекраснейшей и великой богини. И у Аполлона в Дельфах, сразу как входишь в святилище, имеется большой красивый жертвенник. Аполлон - бог и прорицатель - знает то, что является наилучшим благом. Но нет храма Безумия и Бесстыдства. (35) У всех людей имеются жертвенники Справедливости, Благозакония и Стыда. Одни из них, прекраснейшие и священнейшие из всех, находятся в душе и сердце каждого человека, а другие сделаны для того, чтобы их почитали, но нет алтаря Бесстыдства, Сикофантии, Клятвопреступления и Неблагодарности - всего того, что свойственно Аристогитону.
(36) Итак, я думаю, что Аристогитон станет избегать прямого и справедливого пути защиты, но следуя обходными путями, будет бранить, клеветать и обещать обвинения, вызовы в суд, предания в руки властей и прочее такого рода. Все это у него, если вы верно слышите, не выдержит испытания. Что из этих вещей не было уличено прежде и не уличается теперь на виду у всех? (37) Прочее я опущу. Но ты, Аристогитон, семь раз обвинил меня, продавшись сторонникам Филиппа, и дважды обвинил меня, когда я давал отчет. И я, будучи смертным человеком, поклоняюсь Немезиде и благодарю богов и всех вас, граждане афинские, спасших меня. Никогда, Аристогитон, ты не сказал ничего правдивого, но всегда тебя уличают как доносчика. Так вот, если сегодня судьи, усыпив законы, оправдают тебя, осмелишься ли ты тотчас обвинить меня? И в чем? (38) Рассмотрите дело следующим образом. Уже два года у Аристогитона отнято право выступать с речами в собрании. Ему не позволено делать это, но он, однако, произносит речи. При этом он усмотрел, что и несчастный фокидянин, и кузнец из Пирея, и кожевенник, и многие другие, которых он обвинял и сейчас продолжает обвинять перед вами, совершают преступления перед государством, а в моем лице он не увидел оратора, с которым он сражался, не увидел он оратора и в лице Ликурга и в других людях, о которых он сейчас будет много говорить. И действительно, по двум причинам Аристогитон достоин казни: с одной стороны, потому, что, имея против нас обвинение, он отпустил нас с миром, а вместо этого напал на частных лиц, а с другой стороны, потому, что он, хотя и не имеет причины вас обманывать и дурачить, тем не менее делает это.
(39) Так вот, если в государстве есть такой человек, который всеми способами ищет обвинителя дел других, он, пожалуй, не найдет для этого никого более бесполезного, чем Аристогитон. Почему? Потому что намеревающийся обвинять других и судить всех сам должен быть безупречным, дабы из-за его мерзости обвиненные не оказались бы оправданными. А в государстве нет человека, обремененного более, чем Аристогитон, большими и малыми преступлениями.
(40) Итак, что же такое этот Аристогитон? Клянусь Зевсом, собака демоса,[3] как говорят некоторые. Какого же рода? А такого, что он не кусает тех, кого называет волками, а пожирает овец, которых, как он сам заявляет, он стережет. Ибо кому из ораторов-профессионалов Аристогитон причинил такое большое зло, какое причинил людям из народа, выступал повсюду против них, на чем и был пойман. Кого же из ораторов он обвинил с тех пор, как снова начал выступать? Никого. Но он обвиняет многих частных лиц, которых обманывает как сикофант. Говорят, что нужно убивать собак, испробовавших мясо скота, значит, не следует медлить с казнью Аристогитона.
(41) Ведь ничто, граждане афинские, из того, что он говорит, не является полезным. Но всегда он высматривает для себя дела грязные и позорные. Бранясь в народных собраниях и поспешно всех обвиняя, он будет обманывать в этом деле всех вас, здесь собравшихся, и за это же, сойдя вниз, будет взимать с каждого из вас пеню, клевеща, обвиняя, вымогая деньги. Клянусь Зевсом, конечно, не у ораторов (ибо эти умеют дать ему отпор), но у частных и неопытных людей.
(42) Это знают те, кто уже от него пострадал. Вы согласитесь, клянусь Зевсом, что дело обстоит именно таким образом, но скажите при этом, что для государства полезен человек, умеющий обвинять, так что нужно, закрыв на все глаза, сохранить Аристогитона. Но раз вы на деле имеете в этом опыт, граждане афинские, то вам нет необходимости в моих словах. Аристогитон не выступал перед вами в течение пяти лет, с тех пор как у него было отнято право произносить речи. Так вот, кому в это время не доставало Аристогитона? Какое из государственных дел оказалось заброшенным из-за его отсутствия? И разве от того, что он ныне выступает в собрании, что-нибудь изменилось к лучшему? По-моему, наоборот. За то время, пока Аристогитон не выступал, государство отдохнуло от бед, которые он доставлял всем. А с тех пор как он снова стал выступать, государство словно в осаде. Постоянно во всех собраниях произносит он мятежные и бунтарские слова.
(43) Итак, я поведу теперь рискованную речь и буду говорить с теми, которые любят Аристогитона за это. Какими людьми следует их считать - судите сами, а я ничего не скажу; кроме того, что они неразумны, раз присоединились к нему. Я полагаю, что из присутствующих ныне в суде нет никого из людей такого сорта. Мне представляется справедливым, прекрасным и полезным именно так говорить и думать о вас, граждане афинские.
(44) А из других граждан (дабы мне направить свою хулу на самых худших) я считаю, что только один является таким. Это ученик, а если угодно, учитель Аристогитона - Филократ из Элевсина. Это не значит, что у Аристогитона нет и других многочисленных приверженцев (о, если бы Аристогитон не доставлял никому радости!), но я медлю говорить вам бранчливые слова, да и несправедливо, чтобы я публично обвинял других граждан. Кроме того, той же цели достигает и речь, сказанная против одного.
(45) Так вот, я опущу точное описание того, каким по своей природе должен быть почитатель Аристогитона, дабы мне не было нужды употреблять много бранных слов. Скажу, однако, следующее. Если Аристогитон просто подлец, негодяй и сикофант и если он таков, как он сам о себе заявляет, тогда я думаю, я уступаю тебе, Филократ, раз и ты такой же, право спасать подобного тебе. Поскольку все прочие граждане радеют о том, что нужно для государства, и охраняют законы, то, как я полагаю, ничего не произойдет вследствие моей уступки тебе.
(46) Аристогитон - торговец подлостью, продавец и меняла совести, пусть даже у него в руках нет ни весов, ни гирь. Ведь все, что он некогда сделал, он и продал. Так зачем, о суетный человек, ты его подстрекаешь? Ибо несомненно, что как для повара нет никакой пользы в ноже, который не режет, так и для человека, желающего причинять всем беды и неприятности, бесполезен сикофант, способный торговать всем, чем угодно.
(47) Но что Аристогитон таков, я скажу тебе, Филократ, как человеку сведущему. Вспомни, как он устроил обвинение против Гегемона и как он прекратил обвинение против Демада, вспомни, как он обвинил торговца оливами Агафона (это ведь дело недавнее), как он вопил и кричал: "о, горе, горе!", как делал все в народном собрании, чтобы доказать, что Агафона необходимо-де подвергнуть пытке Но, получив взятку, молчал, когда того оправдали в его присутствии. Он потрясал жалобой против Демоклея, а что он сделал потом? Много есть и других примеров, которые мне трудно все припомнить. А ты, как я знаю, даже получил копии этих документов, помогая Аристогитону за деньги.
(48) Итак, тот, кто намеревается спасать подобного человека, сам хороший или дурной? Почему? Да потому, что он предатель подобных себе и по своей природе и происхождению враг всех хороших людей. Разве только кто-нибудь полагает, что нужно в государстве сохранить, как земледелец, семя и корень сикофантии. Я считаю, граждане афинские, что это нехорошо и, клянусь богами, святотатственно. Ведь как я понимаю, предки учредили для нас эти суды не для того, чтобы в них вы взращивали людей, подобных Аристогитону, но, напротив, дабы вы давали им отпор, карали их и отбивали у других охоту соревноваться с ними в подлости.
(49) Подлость, по-видимому, вещь неуемная. Ведь поскольку Аристогитона обвиняют в явных преступлениях, а до сих пор еще не казнили - что здесь сказать или сделать? Он дошел до такой степени подлости, что, уже будучи обвиненным, не переставал кричать, доносить, угрожать. Он говорил стратегам, которым вы вручили верховную власть, что он не выбрал бы их и надзирателями за навозными ямами.
(50) Он издевался над ними, ведь у них была возможность избавиться от рассматривания подобных вещей, дав ему немного денег. Нет, Аристогитон поносил вашу процедуру голосования и, выставляя на показ свою наглость, терзал людей, избранных на государственные должности. Он угрожал им, требовал денег, и вообще какое только зло не причинял им! Наконец, он стремился ввергнуть всех в смуты и мятежи, используя ложные письма. В целом же он рожден на горе всем, и всей своей жизнью доказывает, что он именно такой.
(51) Посмотрите! Всего афинян двадцать тысяч. Из них каждый занят, клянусь Гераклом, по крайней мере одним из общественных или частных дел. Аристогитон же, пожалуй, не сможет представить на обозрение никакого умеренного и хорошего занятия, в котором он проводил бы свою жизнь. Его душа не занята никакими заботами об общественном благе. Он не занят ни ремеслом, ни земледелием, ни какой-либо другой полезной деятельностью, его не соединяет ни с кем ни общение, ни человеколюбие.
(52) Он проходит через рыночную площадь подобно змее или скорпиону, подняв жало, озираясь по сторонам и выбирая, кого бы оклеветать, кому бы причинить горе или какое-либо другое зло, кого ввергнуть в страх, у кого выманить деньги. Он необщителен, неудачлив, у него нет друзей. Ему не свойственны ни благодарность, ни любовь, ни что-либо другое из того, что присуще уравновешенным людям. С какими атрибутами живописцы изображают нечестивцев в Аиде, с такими же - с проклятиями, хулой, завистью, мятежностью и бранью - проходит Аристогитон по городу.
(53) Неужели вы не только не накажете этого человека, совершающего беззакония, того, к которому даже богам в Аиде не пристало быть милостивыми, но, наоборот, следует в наказание за подлость их жизни низвергать к нечестивцам, но, напротив, оправдаете его, сочтя достойным больших наград, нежели благодетели? Разве было когда-нибудь, чтобы вы позволили должнику государственной казны, не уплатившему долга, пользоваться равными правами со всеми? Не было. Стало быть, не давайте и ныне этого права Аристогитону. Накажите его, чтобы другим было не повадно.
(54) Справедливо, граждане афинские, послушать и остальное. Ведь без преувеличения можно сказать: ужасно то, что вы услышали от Ликурга. Прочие вещи похожи на эти и заложены в самой природе Аристогитона. Ибо мало того, что он уехал из Эретрии, покинув, как вы уже слышали от Федра, своего отца в тюрьме. Когда отец умер, этот нечестивец даже не похоронил его и не только не заплатил денег тем, кто взял на себя заботы о похоронах, но даже начал против них тяжбу.[4]
(55) Кроме того, он не воздержался и от того, чтобы поднять руку на мать, как вы только что слышали от свидетелей, на свою сестру, хотя и не по отцу, но как бы то ни было на дочь, родившуюся от его матери. Я опускаю эти обстоятельства, но сестру он продал за границу, как гласит обвинение против него, сделанное по этому поводу добрым братцем, который теперь намерен совместно с другими защищать Аристогитона.[5] (56) Вдобавок ко всему этому вы услышите другую, о Земля и боги, ужасную историю. Ведь когда Аристогитон, сделав подкоп, убежал из тюрьмы, он пришел к некой женщине по имени Зобия, с которой он, по-видимому, еще прежде состоял в любовной связи. Та прячет и спасает его в течение первых дней, пока его ищет коллегия двенадцати, а затем, дав восемь драхм на дорогу, хитон и гиматии, переправляет его в Мегары. (57) Так вот, когда он начал пользоваться у вас успехом и получил известность, эту женщину, столь много его облагодетельствовавшую и теперь упрекающую его, напоминающую ему о своих благодеяниях и требующую благодарности, он выгнал из дома, избив и запугав. Поскольку она не унималась, но, как и поступают обычно женщины, пошла жаловаться к родственникам, он самолично схватил ее и отвел к полетам, и если бы у нее не был уплачен налог на метеков, она была бы продана в рабство, и это благодаря тому человеку, причиной спасения которого она явилась.
(58) И чтобы было ясно, что я говорю правду, вызови мне человека, не получившего платы за погребение отца Аристогитона, и посредника той тяжбы, которую вменил Аристогитону вот этот братец по делу своей сестры, и давай сюда само обвинение. Пригласи в первую очередь защитника Зобии, которая приютила Аристогитона, и полетов, к которым тот отвел ее. Вы только негодовали по поводу того, что он обвинял людей, оказавших услуги для его спасения. Отвратительная, отвратительная и бесчеловечная тварь, граждане афинские, этот Аристогитон. Прочти свидетельства.
(Свидетельства)
(59) Так вот, какое же наказание будет назначено против человека, совершившего столь тяжкие преступления? Какое найдется достойное отмщение? Мне по крайней мере смерть кажется слишком мягким для него наказанием.
(60) Итак, я назову еще одно из его частных преступлений, а все прочее опущу. Прежде чем Аристогитон вышел из тюрьмы, туда попал некий житель Танагры.[6] У него был документ для поручительства. Аристогитон, подойдя к нему и что-то болтая, похищает у него записку. Когда тот начинает обвинять его и говорить в гневе, что лишь Аристогитон мог украсть у него этот документ, Аристогитон доходит до такой мерзости, что пытается избить его.
(61) Танагриец, молодой и свежий, побеждает его, вялого и слабосильного. Оказавшись в таком положении, Аристогитон откусывает противнику нос. Когда танагрийца постигло такое несчастье, он перестал доискиваться пропажи. Позднее этот документ был найден в неком ларце, ключ от которого принадлежал Аристогитону. И после этого те, кто находился вместе с ним в тюрьме, принимают в его адрес решение, дабы никто не имел с ним общими ни огня, ни светильника, ни питья, ни пищи.[7]
(62) И в доказательство того, что я говорю правду, вызови мне человека, у которого этот нечестивец сожрал нос.
(Свидетельство)
Стало быть, творцом хороших дел оказался у вас этот оратор! Справедливо по крайней мере услышать речь или совет из уст, сделавших столь много преступлений. Зачитай же и это прекрасное постановление о нем.
(Постановление)
(63) И вам не стыдно после этого, граждане афинские, что даже люди, из-за коварства и страшнейших преступлений попавшие в тюрьму, сочли Аристогитона настолько отвратительным, что отстранились от него, а вы принимаете его в свои ряды после того, как законы изгнали его из числа граждан. При этом, что из его деяний, или из его образа жизни вы можете одобрить, или на что из всего, что с ним связано, вы не будете негодовать? Разве он не нечестивец? Разве не мерзавец? Разве не доносчик?
(64) Однако делая это и являясь таковым, Аристогитон постоянно вопит во всех народных собраниях: "Только я за вас, а все остальные составляют против вас заговор! Вас предали! Только я радею о вас!" Я хочу испытать эту его сильную и большую любовь и узнать, откуда и из чего она произошла, дабы, если действительно она такова, вы пользовались ею и полагались на нее, а если же нет, то остерегались ее.
(65) Разве из-за того, что отца его вы присудили к смерти, а мать его, виновную в нарушении обязанностей рабыни-отпущенницы, продали в рабство, вы считаете его благорасположенным к вам? Но такое ваше отношение к нему, клянусь Зевсом и богами по крайней мере неуместно. Ибо если Аристогитон - человек благомыслящий и сохраняет закон природы, общий для всех - и для людей и для животных, - любить своих родителей, (66) то ясно, что он злонамерен по отношению к людям, погубившим его родителей, и к их законам, и к их государственным устройствам. А если он ничего из этого не принимает в расчет, то я хотел бы знать: кто, видя, что Аристогитон утратил все благомыслие по отношению к своим родителям, имеет его теперь, как он уверяет, по отношению к народу? Ибо я считаю, что человек, не заботящийся о родителях, является врагом богов, а не только людей.
(67) Или, клянусь Зевсом, потому вы считаете его благомысленным, что вы подвергли осуждению его доносы и дважды посадили в тюрьму и его самого, и его брата? Или потому, что вы отняли у него государственную должность, которую он получил по жребию? Или потому, что вы обвинили его в противозаконных действиях? (68) Или потому, что вы сверх того оштрафовали его на 5 талантов? Или потому, что на него вы указываете пальцем, когда хотите покарать бесчестнейшего из всех человека? Или потому, что при условии сохранения законов и государства он не может освободиться от этих пороков? Из-за чего же тогда Аристогитон считается у вас благонамеренным? Из-за того, что выступает с речами? Наглец! А отчего наглец получает свое имя, как не от того, что всякий раз отваживается благодаря наглости говорить о несуществующих вещах? Именно это и делает Аристогитон.
(69) Мне кажется, что хорошо коснуться перед вами и того пункта обвинения, который Ликург, по-видимому, пропустил. Ибо я полагаю, что вам необходимо расследовать дело Аристогитона точно так же, как вы рассматривали бы собственную задолженность. Так вот если - бы кто-нибудь заявил, что некто задолжал ему деньги, а тот отрицал бы это, и если бы были представлены договоры и закладные таблички, на основании которых был сделан заем, то вы, конечно, сочли бы отрицающего свой долг негодяем, а если бы обвинение было взято назад - сочли бы негодяем обвинителя. Так обычно и бывает с делами подобного рода.
(70) Что касается того, что Аристогитон - государственный должник, то имеются договоры и законы, согласно которым вносятся в списки все задолжавшие, и долговые таблицы, лежащие у богини Афины. Так вот, если эти долги уничтожаются, а штраф вымарывается с доски, то мы говорим вздор, скорее даже лжем. А если они существуют и будут существовать до тех пор," пока штраф не будет выплачен, то лжет Аристогитон. Более того, он, стремясь уничтожить общие для всех правовые нормы, совершает беззаконие и преступление.
(71) Ведь речь сейчас идет не о том, всю ли сумму, на которую он был оштрафован, должен выплатить Аристогитон, а о том, является ли он сейчас должником. Действительно, скверно приходится тем, кто внесен в списки, задолжав всего лишь одну драхму. Хотя они совершили незначительное преступление или даже не совершили ничего преступного, над ними все равно тяготеет долг. А если кто совершит крупное нарушение закона, то, внеся одну-две платы, он вновь станет полноправным. Итак, Аристогитону были инкриминированы три внесенных в списки долга. Два из них упомянуты в доносе, один не упомянут. Аристогитон же преследует Аристона из Алопеки за преднамеренное внесение его в списки должников.
(72) "Поистине, - говорит Аристогитон, - он несправедливо пытался внести меня в списки. Тебя, Аристон, как я полагаю, следует наказать. Итак, неизбежно, чтобы ты сначала понес наказание, а то, что ты уже претерпел, следует считать законным.
Впрочем, за что ты собираешься взыскивать пеню? Ведь если тебе позволено делать все то, что и другим, то чем же тебя обидели?" Подумайте же, ради богов, и об этом.
(73) Что произойдет, если он добьется осуждения Аристона за якобы противозаконное внесение его в списки должников? Сам он, клянусь Зевсом, будет вычеркнут, а Аристон будет внесен на его место. Ведь так гласят законы. Хорошо. Будет ли должным в казну тот, кто вычеркнут, a внесенный в списки станет ли полноправным гражданином? Так должно получиться ныне на основании требований Аристогитона. Ведь ясно, что если внесенный в списки не будет плательщиком, то останется должником тот, кто вычеркнут. Но совсем не так обстоит дело, поскольку вычеркнутый из списка должников уже не должен платить казне.
(74) Итак, Аристогитон ныне является должником. Что же? Если Аристон избегнет обвинения со стороны Аристогитона, то от кого будет получать государство то зло, которое ныне делает Аристогитон, и это в то время, когда ему не позволено этого делать? Каким образом те люди, для которых Аристогитон повсюду требует смерти и тюремного заключения, одни обретут жизнь, а другие получат избавление от страданий. Ведь тот, кому законы не дают участия в общих и равных правах, становится для других причиной бедствий. Это неприемлемо, неприлично и не подобает.
(75) Что до меня, то я удивляюсь, видя это. Что, как вам кажется, вы станете думать, если все перевернется с ног на голову? Если земля будет вверху, а звезды внизу? Это невозможно, и пусть такое не произойдет. Но всякий раз, когда вы позволяете по вашему желанию выступать тем, кому это не позволено по законам, всякий раз, когда подлость в почете, а добродетели отвергаются, когда справедливость и польза побеждаются ненавистью, то неизбежно приходится думать, что все перевернулось вверх ногами.
(76) Мне приходилось видеть обвиняемых, которые, будучи уличены в проступках и не имея возможности доказать свою невиновность, один прибегал к ссылкам на умеренность и разумность своего образа жизни, другие говорили о добрых делах и литургиях своих предков, третьи - о других вещах подобного рода. Этим они вызывали у судей сочувствие и человеколюбие. Для Аристогитона же я не вижу никакой возможности прибегнуть к этим вещам. Его окружают одни обрывы, ущелья и пропасти.
(77) Ведь что правдивого он может сказать? Станет ли он говорить о том, что делал его отец? Ведь вы в этом самом суде вынесли смертный договор его отцу как человеку подлому и достойному смерти. Но, клянусь Зевсом, раз таковы его несчастья, связанные с отцом, он будет искать спасения в общественной жизни - разумной и умеренной. В какой? Где он провел свою жизнь и где проводит теперь? В той жизни, которую вы все видели и видите, он не таков.
(78) Стало быть, ему остается лишь прибегнуть к литургиям. Когда и где они были совершены? Аристогитон, конечно, прибегнет к литургиям отца? Но их нет. К своим собственным? Вы найдете доносы, прошения об аресте, обвинения, но только не литургии. Но, клянусь Зевсом, может быть, его освобождения будут требовать стоящие кругом родственники, являющиеся добропорядочными гражданами? Но их нет и никогда не было.
(79) Ведь как они могут быть у него, когда он даже не является свободным добропорядочным гражданином. Разве что, клянусь Зевсом, у него есть еще брат, стоящий здесь и некогда выдвинувший против него прекрасное обвинение. К чему говорить о нем прочие вещи? Брат происходит от матери и отца Аристогитона, и, кроме других дурных качеств, он еще и его близнец.[8] Об остальном я молчу. Вы предали смертной казни колдунью Теориду с Лемноса[9] и ее родственников (80) за то, что они изготовляли магические снадобья. Так вот, этот братец взял снадобья и заклинания от служанки Теориды, которая и донесла на свою госпожу. От нее-то этот доносчик до сих пор производит на свет детей. Теперь он занимается обманом и заявляет, что он может исцелять людей, страдающих падучей болезнью, а сам между тем впадает во всякую мерзость. И неужели же этот изверг, эта чума, человек, об избавлении от которого скорее будут молить, нежели захотят приветствовать его при встрече, который сам себя осудил на смерть, когда он предпринял такую тяжбу, неужели он будет спасать Аристогитона?
(81) Что же еще остается назвать, граждане афинские? Конечно, ту помощь, которую получают подсудимые благодаря вашей природе. Никто из тяжущихся не имеет ее при себе, приходя в суд. Но каждый из вас приносит эту помощь с собой из дому - сострадание, снисходительность, человеколюбие. Но ни по божеским, ни по человеческим законам не следует, чтобы это распространялось на мерзавца Аристогитона. Почему? Да потому, что то отношение, которое каждый от природы имеет к людям, он по справедливости должен терпеть и от других.
(82) Так вот, как относится ко всем Аристогитон и какие, как вам кажется, он имеет намерения? Хочет ли он видеть вас счастливыми и проводящими жизнь в доброй славе? И чем будет он заниматься в дальнейшем? Ведь его кормят беды других. Поэтому он желает, чтобы все пребывали в спорах и тяжбах и занимались отвратительными обвинениями. Это он делает сам, в этом он изощряется. Кого по справедливости именуют трижды проклятым? Кто общий враг, ненавистный для всех, которому да не принесет плода земля и которого да не примет она после смерти? Разве не он?
(83) Я считаю, что он. Какого снисхождения, какой жалости удостоились от него оклеветанные, которым он назначил смерть в этом суде, и это прежде, чем проходило первое голосование. И тех, против кого этот клеветник действовал столь безжалостно, спасали, блюдя справедливость, назначенные из вас по жребию, граждане афинские, так что Аристогитону не досталась и пятая часть голосов. (84) Но его кровожадность и жестокость были по крайней мере налицо и служили объектом наблюдения. Ни к присутствующим здесь детям обвиняемых, ни к их старухам матерям Аристогитон не испытывал жалости. Тебе ли просить теперь о снисхождении? Откуда и у кого? Тебе ли умолять о жалости к твоим детям? Ты не достоин такого снисхождения. Ты, Аристогитон, предал сострадание, скорее даже вовсе уничтожил его. Так не причаливай же к тем гаваням, которые ты сам засыпал камнями, ибо у тебя нет на это права.
(85) Если вы послушаете ту брань, которую Аристогитон говорит в ваш адрес, расхаживая по рыночной площади, вы его еще больше возненавидите, и поделом. Ибо он говорит, что многие, подобно ему самому, задолжали государственной казне. Я согласен, что есть много несчастных, даже если их только двое. Во всяком случае их больше, чем надо, и нет нужды, чтобы появлялись еще новые должники. Однако, клянусь богами, я не думаю, что есть подобные Аристогитону. Дело обстоит не так, и даже совсем наоборот.
(86) Поразмыслите следующим образом, но только не думайте при этом, граждане афинские, что я разговариваю с вами как с государственными должниками: ведь это не так, и да не будет так, и я вовсе так не считаю. Но если у кого-нибудь из вас есть друг или родственник из числа этих людей, то из-за Аристогитона, как мне представляется, следовало бы возненавидеть и его. Прежде всего приличными людьми, которые дают ручательства за других и, побуждаемые человеколюбием, берут в долг у частных лиц, не совершая при этом преступлений против государства, случались и случаются теперь несчастья. Аристогитон же ставит их в один ряд с собой и покрывает хулой. Это несправедливо и непристойно.
(87) Ведь и без длинных речей ты, Аристогитон, должен понять, что пользы сравнивать случай, когда ты потребовал смертной казни для трех неосужденных граждан, был уличен в противозаконном деянии, и на этом основании тебя следовало предать казни, с тем случаем, когда взявший поручительство за друга не может выплатить взятого долга. Нет, Аристогитон, это вовсе не одно и то же. Далее, он уничтожает и растлевает присущее всем человеколюбие, которое вы имеете от природы друг к другу. Ведь вы, граждане афинские, пользуетесь этим природным человеколюбием, и, подобно родственникам, живущим вместе в одном доме, вы сообща населяете наш город. Каким же образом живут родственники?
(88) Где есть отец и взрослые сыновья, а возможно, и их дети, там неизбежно существует много совершенно несходных интересов. Ведь молодости свойственны совсем не те слова и желания, что старости. Но однако молодые люди поступают таким образом, чтобы остаться незаметными для старших, а если это и не удается, то видно по крайней мере их старание быть незаметными. И пожилые люди, если замечают или расточительство, или попойки, или забавы сверх меры, смотрят на это так, что кажется, будто они ничего не заметили.
(89) Итак, получается, что желания людей осуществляются хорошо. Вот таким образом, граждане афинские, вы управляете нашим городом родственно и человеколюбиво, и когда видите дела людей, попавших в несчастье, то, согласно поговорке, видя не видите, а слыша не слышите. Те же, когда совершают свои дела, совершенно явно остерегаются и стыдятся. В этом общая причина всех благ и согласия в государстве.
(90) Эти вещи, так прочно укоренившиеся в природе и правах ваших граждан, Аристогитон приводит в смущение, уничтожает и опрокидывает, и то, что любой другой неудачник делает без шума, он совершает только что не привесив к себе колокола. Ни пританы, ни глашатай, ни эпистат, ни председательствующая фила не в силах обуздать Аристогитона.
(91) Так вот, когда кто-нибудь из вас, возмущенный его распутством, скажет, что он ведет себя так, будучи должником государственной казны, он отвечает: "Что же, а разве есть кто-нибудь, кто не является должником казны?" И каждый называет Аристогитона своим врагом. Его подлость является причиной злословия, которое падает на людей, совершенно на него не похожих.
(92) Тем, кто желает освободиться от Аристогитона, следует, граждане афинские, поскольку на основании законов они имеют явное и несомненное доказательство его преступлений, как можно скорей осудить его на казнь, а если нет, то наложить на него столь большой денежный штраф, что он не сможет его вынести. Ибо, будьте уверены, другой возможности освободиться от Аристогитона нет.
(93) Граждане афинские, на примере прочих людей можно видеть, что наилучшие и умереннейшие по самой природе люди добровольно делают то, что необходимо, а те, кто хуже них, (я далек от того, чтобы с чрезмерным преувеличением называть их негодными), остерегаются совершать проступки из страха перед вами и из боязни подвергнуться позору и брани. А про наихудших из них, про тех, кого называют отпетыми, говорят, что их вразумляют несчастья.
(94) Аристогитон же настолько превзошел всех людей в коварстве, что, даже претерпев несчастья, не был ими вразумлен, но попадается на тех же самых преступлениях и обманах, что и раньше. Ныне он достоин гораздо большего гнева, чем прежде, поскольку он считал, что нужно только сочинять противозаконные акты, а теперь полагает, что нужно делать все: обвинять, выступать с речами, клеветать, хулить, требовать смертной казни, обвинять в государственных преступлениях, злословить в адрес полноправных граждан. И все это он совершает будучи должником государственной казны.
(95) И ведь нет ничего страшнее, чем это. Пытаться вразумлять Аристогитона - безумие. Тот, кто никогда не уступал тому возмущению, которым народ обычно вразумляет надоевших ему людей, кто никогда не смущался, разве послушается чьего-нибудь слова? Неисцелим, неисцелим, граждане афинские, этот человек.
Подобно тому как врач отсекает часть тела, пораженную раковой опухолью, злокачественным нарывом или какой-нибудь другой неизлечимой болезнью, так и вам всем следует отсечь от себя эту бестию, выбросить его за пределы государства, уничтожить совсем, дабы она не причиняла зла ни в частной, ни в государственной жизни.
(96) Таким вот образом, как видите, обстоит это дело. Думаю, что никто из вас не получал укусов змеи или фаланги. Пусть он никогда не получит их впредь. Однако если вы видите этих тварей, то убиваете. Точно так же, граждане афинские, когда вы видите сикофанта - человека по своей природе сходного с ядовитой змеей, не ждите, пока он набросится на вас, но первый же, кто окажется рядом, пусть отомстит ему.
(97) Итак, Ликург призвал в свидетели Афину и Мать богов и хорошо сделал. Я же призову в свидетели ваших предков и их доблести, память о которых* естественно, не смогло уничтожить время. Ибо они управляли государством, не давая возможности подлецам и сикофантам принимать в этом участие, не обостряя внутри городских стен зависти людей друг к другу. Наоборот, они наказывали наглых и подлых людей. Благодаря этому-то и появились все борцы за добрые дела.
(98) Скажу еще одно и на этом закончу. Сейчас вы выйдете из суда, и на вас будут смотреть стоящие вокруг чужестранцы и граждане. Они будут рассматривать каждого проходящего мимо мужа и догадываться по выражению лиц, кто же подал свой голос в оправдание Аристогитона. Что же скажете вы, граждане афинские, если выйдете отсюда, пренебрегши законами? С каким лицом и какими глазами вы будете смотреть на каждого из них? (99) Как вы войдете в храм Матери богов, если будете иметь в этом необходимость? Ведь никто не обратится к вам как к хранителям законов, если вы сейчас, все вместе, не укрепите их авторитет. Как вы, взойдя на Акрополь в первый день месяца, будете молить богов о даровании блага государству и каждому из вас, если несмотря на то, что Аристогитон и его любезный батюшка находятся в списках должников, хранящихся там, вы примете решение, противное этим спискам и принесенным вами клятвам. (100) Что вы ответите, граждане афинские, что вы отметите, если кто-нибудь, заметив, что должники вымараны из списков, спросит вас об этом? Что вы скажете? Неужели вы ответите, что вам нравится Аристогитон? И кто из вас осмелится сказать это? Кто пожелает унаследовать его подлость вместе с проклятьем и дурной славой? Нет, всякий человек скорее станет отрицать, что он подал голос в оправдание Аристогитона. Итак, каждый из вас предаст проклятью всех, оправдывающих Аристогитона, и это будет залогом того, что он сам не таков. (101) И зачем нужно оправдывать негодяя, когда всем позволено быть благоречивыми и молить о благе для всех: и вам - самим для себя и всем прочим афинянам молить об этом для вас? Добавлю сюда и чужестранцев, и детей, и женщин. Ибо настигла, всех настигла злоба Аристогитона, и все желают освободиться от его коварства и увидеть его уже понесшим наказание.
* * *
Принадлежность этих речей Демосфену уже в древности признавалась некоторыми критиками сомнительной. Так, лексикограф Поллукс полностью отвергал авторство Демосфена. Авторитетный знаток греческой литературы классического периода Дионисий Галикарнасский (О красноречии Демосфена. 57) признавал демосфеновской только Первую речь.
Не было, однако, недостатка и в защитниках авторства Демосфена. Византийский патриарх Фотий (IX в.) приводит название речи Аристогитона "Апология против обвинения со стороны Ликурга и Демосфена". Свидетельство Фотия не может, конечно, служить решающим доказательством, поскольку нельзя исключить, что цитированная им речь могла быть обычным риторическим упражнением, каких поздняя античность знала немало.
Гораздо убедительнее здесь свидетельство Плутарха, Псевдо-Лонгина и Плиния Младшего. Плутарх и биографии Демосфена (XV. 3) сообщает, что Демосфен сам произнес речь против Аристогитона. Это место может служить хорошим доказательством авторства великого афинского оратора, но, к сожалению, Плутарх говорит только об одной из речей, скорее всего о Первой, что совпадает с мнением Дионисия Галикарнасского. В пользу принадлежности Первой речи против Аристогитона Демосфену свидетельствует также Плиний Младший. В письме к Луперку (IX. 26) он наряду с прочими местами из Демосфена шесть раз приводит цитаты из Первой речи против Аристогитона.
Спор, начатый античными филологами, продолжали ученые нового времени. Большинство исследователей, идя по стопам Дионисия Галикарнасского, Плиния Младшего и Плутарха, с некоторыми оговорками признают принадлежность Первой из двух речей Демосфену. Оговорки сводятся к тому, что Первая речь, якобы, не выдерживает сравнения с другими речами прославленного оратора, что ей де-не хватает "силы и обилия", свойственных Демосфену, что автор речи только "порицает, но не поражает противника". Однако из содержания Либания явствует, что положение Демосфена на этом процессе было очень невыгодным, поскольку всю аргументацию использовал выступавший первым Ликург. На долю Демосфена, таким образом, осталась только моральная сторона поступков Аристогитона. Этим, возможно, и объясняется тот недостойный Демосфена "холод", который ряд филологов признают за речами против Аристогитона.
Обе речи против Аристогитона (если считать вторую речь подлинной) могли быть произнесены в ближайшее время после битвы при Херонее (338 г. до н. э.).
О противнике Демосфена - Аристогитоне известно крайне мало. Кроме двух направленных против него речей Демосфена сохранилась речь Динарха с таким же названием, произнесенная в связи с событиями по делу Гарпала - казначея Александра Македонского, бежавшего в 324 г. до н. э. в Афины. Кроме того, две краткие биографии Аристогитона приводит лексикограф Сеида. Дадим их текст полностью.
"Аристогитон, сын Кидимаха или Лисимаха, афинянин, оратор. Мать его вольноотпущенница. За бесстыдство Аристогитона прозвали "собакой". Он был казнен афинянами. Аристогитону принадлежат речи: "Апология против Демосфена - стратега", "Апология против Ликурга", "Против Тимофея", "Против Ти-марха", "Против Гиперида", "Против Фрасила", "О сиротстве"".
Вторая биография: "Аристогитон, сын Кидимаха, сикофант. Его отец, оштрафованный в пользу государственной казны, скончался в тюрьме. Сам Аристогитон, когда унаследовал отцовский долг, был заключен в тюрьму. Мать его была продана в рабство. Похитив в тюрьме документ, Аристогитон навлек на себя подозрение других узников. Он откусил нос человеку, у которого похитил документ. Зобию, которая укрыла его после побега и теперь требовала за это благодарности, Аристогитон, став влиятельным человеком, отвел к магистратам, занимающимся делами метеков, а сестру продал в рабство. Он обвинил Гиперида в противозаконном деянии на основании предложения, сделанного Гиперидом после битвы при Херонее. Процесс Аристогитон проиграл."
Ряд сведений об Аристогитоне анекдотического характера приводит Плутарх в биографии Фокиона (X. 3): "Доносчик Аристогитон, постоянно враждебно настроенный и подстрекавший народ в собраниях к действию, во время воинского набора явился с перевязанными ногами, опираясь на палку. Фокион, увидев его издали с ораторского возвышения, крикнул: "Запиши и хромого негодяя Аристогитона""; (X. 9 = Моралии. 188в): "Когда доносчик Аристогитон после вынесения ему обвинительного приговора послал за Фокионом и просил прийти к нему, тот, вняв просьбе, направился в тюрьму. Когда друзья попытались его удержать, Фокион сказал им: "Пустите меня, глупцы, ибо где еще можно охотнее встретить Аристогитона?".
Точная хронология процессов, а также их результаты не известны. На основании сообщения Свиды о казни Аристогитона можно предположить, что смертный приговор был результатом процесса, в котором обвинителем Аристогитона выступал Динарх.
Время рождения Аристогитона Ф. Бласс относит к 370 г. до н. э.
Содержание Либания
§ 2 (Динарх. II. 12): "Разве не Аристогитон, граждане афинские, измыслил и выдвинул такие обвинения против жрицы Артемиды Бравронии и ее родственников, так что вы, когда узнали об этом правду от обвинителя, присудили его к штрафу в пять талантов?" О процессе подробнее не известно.
§ 4 (Динарх. II. 2): "Ибо Аристогитон и прежде совершил много других достойных смерти деяний и провел больше времени в тюрьме, чем вне ее и, будучи должником государственной казны, обвинял и сейчас обвиняет свободных граждан, хотя у него нет на это права".
§ 5 (Динарх. II. 8): "Но ведь этот обвиняемый (Аристогитон), клянусь Зевсом, человек умеренного образа жизни, сын добропорядочных родителей, сделавший для вас много хорошего и в частной и в общественной жизни, так что по этой причине его следует помиловать" (Динарх. II. 3): "Поэтому мне кажется, граждане афинские, что Аристогитон, считая этот процесс безопасным для себя, пришел, чтобы испытать ваше мнение; ведь с ним часто происходили все ужасные вещи за исключением смертной казни. Но ныне, если богу будет угодно, а вы сохраните благоразумие, смерть постигнет этого человека".
§ 6 (Динарх. II. 19): "Так что следует повторить часто произносимую истину, что вам предстоит подать свой голос по поводу этого человека, а стоящим вокруг и всем прочим по поводу вас самих".
[2] Афина Пронойа («Стоящая у входа») упоминается Геродотом (VIII. 37, 39), Павсанием (X. 8, 6) и Плутархом (Наставления об управлении государством. 36 = Моралии. 825).
[3] Собака демоса — это выражение, кроме нашего места, встречается в Характерах» Феофраста (XXXIX. 5 / Изд. Г. Дильса): «Он говорит, что он — собака народа, поскольку подстерегает совершающих преступления».
[4] Ср.: Динарх. II. 18: «Ведь вместо того, чтобы чтить отца своего, Аристогитон причинил ему зло; когда же все вы выступили в поход, Аристогитон находился в тюрьме. У него настолько недостает проявления памяти о своем отце, что, когда тот скончался в Эретрии, Аристогитон не сделал там для него необходимого». Динарх. II. 8: «Однако кому из вас не приходилось часто слышать, что Аристогитон, этот благородный сын, когда отец его Кидимах был приговорен к смерти и бежал из города, оставил в пренебрежении отца, и при жизни нуждавшегося в необходимом, и после смерти не получившего полагающегося, за что Аристогитон часто подвергался обвинениям».
[5] Об этих обстоятельствах Динарх не упоминает.
[6] Танагра — крупный город в Беотии. Был известен своей ремесленной продукцией, художественными изделиями, а также виноделием.
[7] Ср.: Динарх. II. 9: «Сам же Аристогитон, когда впервые попал в тюрьму, — вам ведь известно, что это случалось неоднократно, — осмелился совершить там такое, что бывшие с ним узники постановили, чтобы никто не давал Аристогитону огня, не преломлял с ним хлеба, не участвовал с ним в совместных жертвоприношениях».
[8] Помимо этого места об упоминаемом лице ничего не известно.
[9] Словарь Гарпократиона (под словом «Теорида»): ««Демосфен в речи против Аристогитона, если только считать ее подлинной. Теорида была жрицей. Осужденная за святотатство, она была казнена, как пишет Филохор в шестой книге своей «Истории»». Ср.: Плутарх. Демосфен. 14: «Он (Демосфен) выдвинул обвинение против жрицы Теориды, утверждая, что она, помимо прочих проступков, учила рабов обманывать своих хозяев, потребовал смертного приговора и добился казни».
Речь
(1) Уже было ясно доказано, граждане афинские, что Аристогитон - должник государственной казны и неполноправный гражданин и что законы со всей определенностью запрещают подобным людям выступать с речами в собрании. Вам следует отвергать и карать людей, поступающих противозаконно, особенно если они исполняют должности и занимаются делами государства.
(2) Ведь если люди, занимающиеся общественными делами, дурны, то общее дело обыкновенно терпит ущерб. И наоборот, оно получает великую пользу, если они люди пристойные и стремятся оставаться в рамках законов. Так что если хоть однажды вы дадите людям, имеющим отношение к делам государства, возможность поступать противозаконно и презирать существующие права, то неизбежно понесут наказание все участвующие в управлении государством.
(3) В провинностях, совершаемых во время корабельного плавания, ошибка кого-нибудь из матросов приносит незначительный вред. Если же ошибается кормчий, то он своей ошибкой приготовляет несчастье для всех плывущих. Точно так же проступки частных лиц приносят несчастья не всем, а только им самим, промахи же архонтов и людей, управляющих государством, падают на всех.
(4) Вот почему-то Солон и постановил не спешить с наказаниями частных лиц, а магистратов и демагогов наказывать сразу. Он полагал, что рядовых граждан можно наказать и с течением времени, а с наказанием магистратов ждать нельзя. Ведь их в случае государственного переворота покарать будет уже невозможно. И нет человека настолько лишенного стыда и настолько презирающего вас, который бы отважился противиться этим установлениям, за исключением вот этого бесстыдного Аристогитона. Все должностные лица в нашем государстве, как мы видели, твердо соблюдают то, что раз и навсегда устанавливается вами. (5) С одной стороны, всякий раз, когда в народном собрании смещается кто-либо из магистратов, они тотчас слагают полномочия и снимают с себя венки. С другой стороны, если кто-нибудь из числа фесмофетов не допускается на холм Ареса, то, оставив мысль добиваться этого силой, он довольствуется вашими решениями. И это никого не удивляет. Ведь подобно тому, как они считают, что во время их магистратуры все граждане должны им подчиняться, точно так же, когда они сами вновь становятся частными лицами, они считают для себя справедливым подчиняться правящим в государстве законам.
(6) Если вы желаете проследить с древнейших времен, все управлявшие государством точно так же повиновались законодательным установлениям. Аристид, как рассказывают со времени предков, жил в изгнании на Эгине до тех пор, пока народ не вернул его, а Мильтиад и Перикл, оштрафованные один на тридцать, а другой на пятьдесят талантов, только уплатив штраф, вернули себе право выступать в собраниях с речами.
(7) Разве Не ужасно, что люди, столь много сделавшие для вас, не получают в награду права совершать что-либо вопреки установленным у нас законам, а человек не только что не сделавший ни одного доброго дела, но совершивший множество преступлений, так легко получает от вас разрешение поступать вопреки общественной пользе и справедливости. Но к чему говорить о древних? Посмотрите на людей нашего времени. Разве появлялся когда-нибудь на свет человек, наделенный таким бесстыдством? Вы, пожалуй, никогда не найдете такого, даже если будете искать самым тщательным образом.
(8) Кроме того, всякий раз, когда кто-либо подает фесмофетам жалобу на решение народного собрания или принятый закон, это решение или закон теряют силу. А если кто-нибудь ставит на голосование или предлагает закон, то он не насильничает бесстыдно, но, наоборот, твердо соблюдает то, что вы постановили, даже если он у вас в числе первых ораторов или политиков. Разве не абсурд, что ваши совместные постановления являются тщетными, если они противоречат существующим законам, в то время как желания Аристогитона нарушать законы становятся сильнее самих законов.
(9) Опять-таки если подающий жалобу не набирает пятой части голосов, то законы приказывают ему впредь не подавать жалобы, не отводить противников в суд и не делать судебных заявлений. При этом никто из несущих это наказание не считает возможным ослушаться законов. Лишь для одного Аристогитона, по-видимому, его собственное желание важнее суда и закона. (10) А между тем соблюдение законов ни у вас, ни у ваших предков не вызывало раскаяния. Ибо крепость и сила демократии состоят в том, чтобы побеждать врагов (либо подавая советы, либо сражаясь) и подчиняться законам, будь то по доброй воле или по принуждению. А то, что следует поступать именно так, признал и сам Аристогитон.
(11) Гиперид,[1] после того как эллины потерпели поражение при Херонее и основы государства подверглись величайшей опасности, предложил постановление, дававшее гражданские права не имевшим их ранее, дабы, если какая-нибудь опасность постигнет город, все единодушно сражались за свободу. Аристогитон, объявив это постановление противозаконным, устроил тяжбу в суде. (12) Разве не ужасно, что Аристогитон не позволил никому получить гражданский статус для спасения отечества, а сам желает получить от вас в подарок права гражданина для своего беззакония? Однако же постановление Гиперида в гораздо большей степени соответствовало законам и справедливости, чем то, которые ты ныне требуешь для себя. (13) Ведь то постановление было равным для всех граждан и касалось их общих интересов, а то, что требуешь ты, несправедливо и дает одному тебе преимущества в государстве. Постановление Гиперида должно было предотвратить заключение мира, согласно которому во главе государства становится один человек. А ты, Аристогитон, требуешь, чтобы тебе одному вопреки постановлениям и законам, переданным нам издревле от предков, досталось право беспрепятственно совершать преступления и делать все, что захочется.
(14) Я, пожалуй, с удовольствием спрошу его, законно ли и справедливо он обвинил постановление Гиперида или же, напротив, несправедливо и противозаконно? Ведь если обвинение было несправедливым и вредным для народа, то за это тебя, Аристогитон, казнили бы, а если оно было справедливым и полезным для большинства, то как же ты теперь требуешь от судей совершенно противоположного? Для вас же, судьи, ни это обвинение, ни это требование Аристогитона не являются справедливыми.
(15) Я вижу, граждане афинские, что и у вас самих сложилось такое же мнение, поскольку вы уже не раз голосовали за осуждение частных лиц. Однако разве не ужасно, что вы, столь требовательные к себе в том, что касается законов, так добродушно относитесь к людям, праздно проводящим время, надоедающим всем и считающим, что они-де выше других.
(16) Или никто из вас не считает, что дело обстоит так, как я говорю, а полагает, напротив, что из-за кроткого нрава Аристогитона и из-за той пользы, которую он вас приносит, не следует обращать внимание на его беззакония? Относительно того, что Аристогитон - человек подлый и несправедливый, достаточно, как, я полагаю, сказано в речи Ликурга. А что касается его бесполезности, то ее может видеть всякий, кто обратит внимание на образ жизни Аристогитона в нашем государстве. (17) Ведь кто из людей, на кого Аристогитон подал жалобу в суд, был уличен в совершенных преступлениях?[2] Какой доход доставил вам Аристогитон прежде и какой доставляет сейчас? Какое он предложил постановление, подчинившись которому вы не предпочли бы затем отменить его? Аристогитон обладает нравом настолько грубым и варварским, что всякий раз, когда он видит, что вы гневаетесь на кого-либо из граждан и что вы раздражены больше, чем следует, то приспосабливает свои намерения к вашему гневу и противится нужным для государства делам. (18) Ведь человеку, заботящемуся о вас, подобает следовать не за внезапно напавшим на вас гневом, а, наоборот, за трезвым расчетом в делах и представляющимся удобным случаем. Настроения быстро меняются, а дела и трезвые расчеты сохраняются надолго. Аристогитон, совершенно не думая об этом, выставляет напоказ тайные пороки нашего государства, так что оно вынуждено одним и тем же решениям то давать силу и значение, то вновь их отменять.
(19) Уж не оттого ли, что Аристогитон постоянно старается всех бранить, на всех клеветать и всех порицать, следует его ныне спасать? Но то, граждане афинские, что происходит сегодня на ораторской трибуне, является, клянусь Афиной, поношением для нашего народа. Ведь из-за безумия таких людей многие добропорядочные граждане считают позорным занимать государственные должности. Поэтому, если кому-нибудь из вас это доставляет удовольствие, они не будут иметь недостатка в людях, делающих подобные вещи, поскольку и сейчас еще помост полон ораторами. Ведь нетрудно порицать чужие советы. Трудно давать хорошие советы и убеждать вас принимать нужные решения. (20) Кроме того, даже если бы Аристогитон, пользуясь этими же самыми словами, уже не обманул вас прежде, когда оспаривал первое обвинение, все равно было бы несправедливо уступать ему хоть в чем-то, вопреки существующим законам. Ибо, если вы дали кому-нибудь право преступать законы, вам не следует требовать соблюдения законов от других. Впрочем, тогда, пожалуй, было больше оснований верить ему, угождать ему и позволять что-либо из подобных вещей. (21) Тогда вы оправдали Аристогитона ввиду подаваемых им надежд, а немного позднее наказали его как говорящего и поступающего не наилучшим образом для народа. Будет ли у вас какое-либо подобающее извинение, если ныне вас опять обманут? Зачем доверять словам там, где на деле опыт показал вам их лживость? А где вы еще не имеете точного доказательства, там, пожалуй, нужно делать заключение из сказанного. (22) Я удивляюсь тем, которые считают, что частные дела следует доверять людям, издавна хорошо себя зарекомендовавшим, а общественные дела доверяют людям, единогласно уличенным в нерадивости. Пожалуй, никто не поставит ленивую и беспородную собаку стеречь стадо. Однако некоторые говорят, что над людьми, управляющими государством, надо ставить в качестве стражей случайных людей, которые, хоть и делают вид, что доносят на преступников, сами нуждаются в крепчайшей страже.
(23) Внимательно рассмотрите сказанное и, если вы сохранили разум, гоните прочь от себя любящих вас только на словах. Всячески остерегайтесь, дабы кто-нибудь не получил возможность упразднять законы. Особенно же остерегайтесь тех, кто приписывает себе способность выступать с речами в собраниях и предлагать Постановления в защиту интересов народа. Как ужасно то, что, хотя ваши предки не страшились умереть ради сохранения законов, вы предпочитаете не наказывать тех, кто совершает против вас" преступления.
Солону, написавшему законы, вы поставили на агоре медную статую, а сами, кажется, пренебрегаете теми законами, благодаря которым на долю Солона выпали чрезвычайные почести. (24) Разве есть смысл в том, что вы устанавливаете законы, гневаетесь на преступных людей, а пойманных с поличным отпускаете безнаказанными? Законодатель ради вас стал ненавистным для всех мерзавцев, хотя и был один, а вы даже сообща не можете показать "им свою ненависть и, что еще хуже, терпите поражение от коварства одного-единственного человека! Вы карали и караете смертью всякого, кто ссылается на несуществующий закон, но совсем не обращаете внимания на людей, сводящих установленные законы в разряд несуществующих.
(25) Итак, посмотрите самым внимательным образом, сколь великое благо - повиноваться установленным законам и сколь великое зло - презирать их и не подчиняться им. Если вы станете рассматривать порознь благо законов и зло противозакония, то обнаружите, что противозаконие совершает дела безумия, невоздержанности и корысти, а законы - дела разума, мудрости и справедливости. (26) Нет сомнения, что это так. Ведь мы видим, что наилучшим образом управляются те государства, в которых существуют наилучшие законы. Ибо болезни в телах людей искореняются благодаря открытиям врачей, а свирепость души изгоняется замыслами законодателей.
(27) Наконец, мы не найдем ничего значительного и серьезного, что не имело бы ничего общего с законом. Ведь кажется, что всем миром, и божественными вещами, и тем, что называется временами года, если, конечно, доверять видимым вещам, управляют закон и порядок. Итак, ободрите самих себя, граждане афинские, помогите законам и осудите тех, кто решил запятнать нечестием божественные установления. И если вы сделаете это, вы поступите надлежащим образом и вынесете наилучшее решение.
[2] Ср Речь XXV. (Против Аристогитона. I.) 83.
Речи XXVII-XXVIII датируют 364/363 г. до н. э.
Содержание
(1) Демосфен из дема Пеании, отец оратора Демосфена, при кончине, оставляя двух детей, Демосфена и дочь, назначает опекунами и над детьми и над имуществом троих: двоих - родственников, Афоба и Демофонта, а одного - Друга детства, Териппида. Причем Териппиду он отказывает получать прибыль с семидесяти мин до тех пор, пока Демосфен не будет внесен в списки совершеннолетних,[1] за Демофонта помолвливает дочь, назначив ему взять в приданое два таланта, а за Афоба велит выйти замуж своей жене, матери детей, Клеобуле, дочери Гилона, дав за ней восемьдесят мин, и наказывает пользоваться домом и вещами в нем до внесения Демосфена в списки совершеннолетних. (2) Они тотчас получают отказанное им имущество, но ни Афоб не женится на жене скончавшегося, ни Демофонт - на дочери. Распоряжаясь состоянием в четырнадцать талантов, как доказывает оратор, они должны были представить тридцать талантов как сумму прибылей и основного капитала,[2] но передали Демосфену, когда он был внесен в списки совершеннолетних, совсем мало. Поэтому он выступил с тяжбой против Афоба, вчинив иск об опеке на десять талантов, поскольку тот, как один из трех опекунов, должен треть имущества - эту сумму и определяет оратор из основного капитала и прибылей.
(3) Против Афоба. Речь вторая. Эта речь - ответное выступление на суде против некоторых возражений, приведенных Афобом, но в ней содержится также упоминание вышесказанного.
Речь
(1) Если бы Афоб хотел, судьи, действовать по справедливости или предоставить наши спорные вопросы на третейское решение близким, не было бы никакой надобности ни в судах, ни в хлопотах, ведь достаточно было бы соблюдать вынесенное ими решение, и у нас не было бы Никакого спора. Но поскольку он уклонился от того, чтобы хорошо знающие наши дела вынесли какое-то решение о них, а предстал перед вами, не знакомыми обстоятельно ни с какими нашими делами, то необходимо здесь попытаться добиться от него справедливости.
(2) Я, конечно, знаю, судьи, что с людьми и способными говорить, и умеющими подготовиться трудно вступать в тяжбу обо всем состоянии совершенно неопытному по своему возрасту в делах, но все же, хоть мне весьма далеко до них, я очень надеюсь и добиться здесь справедливости, и самому тоже, во всяком случае в пределах изложения фактов, говорить удовлетворительно, так чтобы вы ознакомились со всеми подробностями и хорошо знали дело, по которому должны будете подать голос. (3) Я прошу вас, судьи, выслушать меня с благосклонностью и, если вы придете к мнению, что со мной поступили несправедливо, помочь мне в справедливости. Речь же я поведу с предельной как смогу краткостью. Итак, с чего вам легче всего будет узнать об этом деле, начиная с того я и попытаюсь рассказать вам.
(4) Демосфен, мой отец, судьи, оставил состояние почти в четырнадцать талантов, меня семи лет и мою сестру пяти лет, а также нашу мать, принесшую за собой в дом пятьдесят мин. Посовещавшись о нас перед своей кончиной, он все это вверил Афобу вот этому и Демофонту, сыну Демона, племянникам своим, одному по брату, другому по сестре, а также Териппиду из дема Пеании, который в родстве с ним никаком не состоял, а был другом детства. (5) Причем последнему он отказал получать прибыль с семидесяти мин из моего имущества столько времени, пока я не буду признан совершеннолетним, чтобы он не стал из корысти злоупотреблять в управлении моим имуществом, Демофонту - мою сестру и два таланта тотчас дал иметь, а самому вот ему - нашу мать и восемьдесят мин в приданое, жить в доме и пользоваться вещами, принадлежащими мне, полагая, что если к тому же сделает их еще более близкими мне, то мне не будет хуже под их опекой благодаря этой большей близости. (6) Но, забрав себе с самого начала эти деньги, распоряжавшись всем остальным состоянием и десять лет пробыв нашими опекунами, они лишили нас всего прочего, а передали нам только дом, четырнадцать рабов и тридцать мин серебром, всего на сумму около семидесяти мин. (7) И суть их несправедливостей, говоря предельно сжато, заключается в этом, судьи. А что состояние было оставлено таких размеров, главнейшими свидетелями мне оказываются они сами: ведь в симморию[3] они определили вносить от меня налог по пятисот драхм на двадцать пять мин,[4] именно такой поимущественный налог, какой вносили Тимофей, сын Конона,[5] и наиболее имущие. Но нужно, чтобы вы услышали и обо всем имуществе по отдельности, сколько в нем было занятым в деле и незанятым в деле[6] и во сколько оценивалось все по отдельности. Узнав об этом, вы убедитесь, что никогда еще никто из опекавших не расхищал имущество так бесстыдно и так явно, как они наше. (8) Так вот, прежде всего я представлю свидетелей того, что они в соответствии с оценкой имущества определили от меня этот налог в симморию,[7] затем[8] - что отец оставил меня не бедным и с состоянием не в семьдесят мин, а с таким, что и сами они из-за его размеров не смогли скрыть от полиса. Возьми это свидетельство и читай.
(Свидетельство)
(9) Ясны, стало быть, и из этого размера состояния. Ведь три таланта - это поимущественный налог на состояние в пятнадцать талантов. Такой, по их оценке, следовало вносить налог. А еще больше убедитесь вы в этом, услышав о самом состоянии.
Отец мой, судьи, оставил две мастерские, обе ремесла не скудного: ножовщиков тридцать, причем[9] двоих или троих стоимостью по пяти и шести мин, других - не менее чем по три мины, от которых он получал доход тридцать мин чистыми в год, ложеизготовителей числом двадцать, которые даны были ему в залог под сорок мин и приносили ему доход двенадцать мин чистыми, затем около таланта серебра, отданным взаймы под процент в одну драхму,[10] проценты с которого составляли больше сами мин каждый год. (10) И это все он оставил занятым в деле,[11] как и сами они признают. Здесь сумма основного капитала составляет четыре таланта пять тысяч драхм, а прибыль с этого пятьдесят мин каждый год. Кроме того, он оставил слоновую кость и железо для работы и дерево для изготовления лож стоимостью около восьмидесяти мин, дубильный орешек и медь, закупленные на семьдесят мин. А еще он оставил дом в три тысячи драхм, обстановку, кубки, золотые вещи, гиматии, убранство матери - все это вместе стоимостью около десяти тысяч драхм и серебра в доме восемьдесят мин. (11) И все это он в доме оставил, а морскими займами[12] семьдесят мин, помещенных для выдачи их у Ксута, две тысячи четыреста драхм - в трапедзе[13] Пасиона, шестьсот - в трапедзе Пилада, у Демомела, сына Демона, - тысячу шестьсот, а по двести и триста в общей сложности приблизительно талант - розданным в долг. И в свою очередь, сумма этих наличностей составляет больше восьми талантов пятидесяти[14] мин. А всего вместе вы при рассмотрении найдете около четырнадцати талантов.[15]
(12) Таковы были размеры оставленного состояния, судьи. А сколько его расхищено, сколько каждый в отдельности забрал и сколько все они в совокупности лишают меня, невозможно сказать в отведенное мне время, но необходимо разобрать дело каждого порознь.[16] Таким образом, что касается всего того, что имеют из принадлежащего мне Демофонт или Териппид, о том тогда достанет сказать, когда мы против них предъявим иски. А что касается всего того, что, по их показаниям, имеет вот он, и я знаю, что забрал он, об этом я теперь и поведу речь перед вами. Так вот, прежде всего я докажу вам, что он имеет приданое, восемьдесят мин, а после этого и что касается всего остального, с предельной как смогу краткостью.
(13) Тотчас после смерти моего отца он стал жить в нашем доме, поселившись по его завещанию. Он забирает золотые вещи матери и оставленные кубки. И это он имел как сумму около пятидесяти мин, а еще он получал от Териппида и Демофонта выручки от продажи рабов, пока не добрал полностью приданого, восьмидесяти мин. (14) И поскольку он это имел, то он, собираясь отплыть на Коркиру триерархом,[17] сделал письменное подтверждение Териппиду, что имеет это, и признавал, что приданое получил. И прежде всего тому свидетели Демофонт и Териппид, его соопекуны. А еще свидетелями того, как он сам признавал, что имеет это, оказались Демохар из дема Левконои, женатый на моей тетке, и многие другие. (15) Дело в том, что, так как он, имея приданое, не давал содержания моей матери и не хотел сдавать в аренду хозяйство, но желал распоряжаться им с остальными опекунами, Демохар поговорил с ним об этом. Однако он в ответ ни оспаривать не стал, что имеет, ни возмущаться, будто не получил, но признавал и еще сказал, что у него с моей матерью небольшой спор по поводу золотых вещиц, ну а что, уладив его, он и относительно содержания и относительно прочего сделает так, что у меня все будет хорошо. (16) А между тем, если станет ясным, что он и признал это перед Демохаром и перед другими присутствовавшими, и получил от Демофонта и Териппида выручки от продажи рабов в счет приданого, и сам сделал письменное подтверждение соопекунам, что приданое имеет, и стал жить в доме, лишь только скончался мой отец, как же из подтверждаемого всем этим факта не окажется очевидным, что приданое, восемьдесят мин, он получил, и совершенно бесстыдно отрицает, что получил? (17) А что я действительно говорю правду, возьми свидетельства и зачитай.
(Свидетельства)
Стало быть, приданое он вот таким образом получил и имеет. А поскольку он не женился на моей матери, то по велению закона он должен приданое с процентом по девяти оболов, но я считаю только по драхме.[18] Это составляет, если сложить основной капитал и прибыль за десять лет, около трех талантов. (18) Таким образом я доказываю вам, что он получил это и признал в присутствии стольких свидетелей, что имеет.
Далее, он имеет еще тридцать мин, получив доход от мастерской, и затеял он лишить меня этого наинаглейшим образом. Мне отец оставил доход от них[19] в тридцать мин. А так как они продали половину рабов,[20] то следовало, чтобы мне соответственно поступало пятнадцать, мин. (19) Так вот, Териппид, семь лет ведав этими рабами, представил в отчете одиннадцать мин в год, насчитывая на четыре мины ежегодно меньше, чем следовало. А он, ведав два первых года, совсем ничего не показывает, но то утверждает, что мастерская бездействовала, то утверждает, будто сам он не ведал ими, а управлял ими управляющий Милий, наш вольноотпущенник, и мне от него следует получить отчет. Ну а если он и сейчас станет приводить какой-нибудь из этих доводов, его легко будет изобличить во лжи. (20) Так вот, если он будет утверждать, что она бездействовала, то он сам представил отчет о расходах не на содержание людям, а на изделия (идущую в ремесло слоновую кость на рукояти ножей и прочие отделки), и это значит, что мастера работали. Кроме того, он вносит в счет, что выдал Териппиду арендную плату за трех рабов, которые были у него[21] в моей мастерской. Между тем, не будь работы, не следовало ни получать тому арендную плату, ни вносить в представленный мне счет эти расходы. (21) А если он, в свою очередь, станет говорить, что работа была, но не было сбыта изделий, то он, конечно, должен ясно показать во всяком случае, что сдал мне эти изделия, и представить свидетелей, в присутствии которых сдал. И если он ничего этого не сделал, то как же он не имеет дохода за два года от мастерской, тридцати мин, когда так очевидно, что изделия производились?(22) Если же, в свою очередь, этого он ничего не станет говорить, а будет утверждать, что управлял всем этим Милий, то как же верить, когда он утверждает, что расходы произвел он, больше пятидесяти драхм, а приходы, какие бы ни были, имеет тот? Мне-то кажется, что на самом деле было, пожалуй, наоборот, что если даже всем этим ведал Милий, то расходы произвел Милий, а приходы получил он, если заключать по его всему вообще образу действий и бесстыдству. Возьми же эти свидетельства и зачитай им.
(Свидетельства)
(23) Стало быть, эти тридцать мин от мастерской он имеет, да прибыль с них за восемь лет: если считать ее только по драхме,[22] то окажется еще тридцать мин. И это он один в отдельности забрал. Если сложить это с приданым, то сумма с основными капиталами составляет около четырех талантов. А что касается всего того, что он с остальными опекунами в совокупности расхитил, и всего того, что, по его утверждению, будто бы вовсе и не было оставлено, я теперь докажу вам по отдельности.
(24)Так вот, прежде всего относительно ложеизготовителей, которых оставил отец, но которые у них исчезают, данных в залог под сорок мин, числом двадцать, я докажу вам, как совершенно бесстыдно и явно они лишают меня их. Ведь все они признают, что эти ложеизготовители были оставлены у нас в доме, и говорят, что отцу поступало с них двенадцать мин каждый год, однако сами приходов мне от них за десять лет не представляют в отчете никаких, даже незначительных, а сумму расходов на них он насчитывает без малого в тысячу драхм. До такого бесстыдства дошел он! (25) Самих же людей, на которых он произвел, как утверждает он, эти расходы, они так и не передали мне, но говорят препустейший вздор, будто давший этих рабов в залог моему отцу - подлейший из людей, неплательщик по множеству товарищеских займов,[23] несостоятельный кругом должник, и тому немало призвали свидетелей против него. А кто именно забрал рабов, или как они ушли из дома, или кто предъявил требование на них,[24] или кому проиграли иск на них,[25] не могут сказать. (26) Между тем если бы они говорили что-то здравое, то не свидетелей представляли бы против подлости того человека, до которой мне собственно нет никакого дела, но противодействовали бы, когда этих рабов забирали, и указали бы забравших, и не упускали бы ничего. А в действительности, признавая, что эти люди были оставлены, они забрали их к себе и десять лет получали прибыль от них, и вот вся мастерская целиком исчезает у них самым нещадным образом. И что я говорю правду, возьми свидетельства и читай.
(Свидетельства)
(27) Ну а что Мойриад не был без средств и что у отца этот ссудный договор под залог рабов был заключен не безрассудно, вы узнаете из наиболее веского очевидного доказательства: Афоб, забрав к себе эту мастерскую, как вы сами слышали от свидетелей, при том, что должен был бы, если бы кто другой и хотел ссудить под залог этих рабов, как опекун запрещать ему это, сам под залог этих рабов дал взаймы Мойриаду пятьсот драхм, которые, как он признал, правильно и справедливо получил от него. (28) Да и как же это не поразительно, если для нас вдобавок к тому, что не оказалось никаких приходов от них и сами заложенные пропали, хотя мы ссудили раньше, а для него, давшего взаймы под залог принадлежащего нам и взыскавшего спустя столько времени, возвращены и проценты и основной капитал из принадлежащего нам и не оказалось никакого неимения средств?! А что я действительно говорю правду, возьми свидетельства и зачитай.
(Свидетельства)
(29) Посмотрите, стало быть, сколько денег они на ложеизготовителях крадут: сорок мин - сам основной капитал, а прибыль с них за десять лет - два таланта, поскольку доход с них они получали двенадцать мин каждый год. Разве это мелочь какая-то, неясно откуда-то, в которой легко ошибиться в расчетах, а не явно вот так награбили они эти без малого три таланта? Из этой суммы, расхищенной ими в совокупности, третью, конечно, часть с него мне следует получить.
(30) Ну и с оставленной слоновой костью и железом, судьи, они поступили в таком же роде. Ведь они и все это не представляют в отчете. А между тем быть того не может, чтобы владевший столькими ложеизготовителями, владевший столькими ножовщиками не оставил и железа и слоновой кости, нет, это-то по необходимости должно было быть. В самом деле, что они изготовляли бы, если бы этого не было? (31) И вот владевший более чем пятьюдесятью рабами и ведавший мастерскими с двумя ремеслами, одна из которых расходовала на ложа по меньшей мере на две мины слоновой кости в месяц, а ножовая тоже столько же, да еще железо, он, утверждают они, не оставил ничего этого. До такого бесстыдства дошли они! (32) Конечно, что они говорят невероятное, и из самого этого легко узнать. А что отец оставил столько, что ее достаточно было не только для работы своим мастерам, но и для всякого желающего прикупать другим, ясно из того, что и сам он продавал при жизни, и Демофонт, и вот он, уже после кончины отца, продавали из моего дома всем желающим. (33) Ну а сколько же ее, надо полагать, было оставлено, когда ясно, что ее и для таких больших мастерских было достаточно, и, кроме того, опекуны продавали? Разве немного? А не гораздо ли больше, чем указано в предъявленных мной обвинениях? Возьми же вот эти свидетельства и зачитай им.
(Свидетельства)
Стало быть, этой слоновой кости - больше чем на талант, и ни саму ее, ни работу они не представляют мне в отчете, но и она целиком исчезает у них вся.
(34) Далее еще, судьи, по отчету, который они представляют, я на основании их признания в получении докажу вам, что они втроем имеют больше восьми талантов из принадлежащего мне, а Афоб в отдельности забрал из этой суммы три таланта тысячу драхм, причем расходы я в отличие от них буду считать больше, чем они, и все то, сколько они из этой суммы вернули, буду вычитывать, для того чтобы вы знали, что их предприятия отличаются не мелочным бесстыдством. (35) Ведь что получили из принадлежащего мне, признают: вот он - сто восемь мин, помимо того что, как я докажу сейчас, он имеет, Териппид - два таланта, Демофонт - восемьдесят семь мин. Это составляет пять талантов пятнадцать мин. Так вот, в этой сумме не сразу было получено почти семьдесят семь мин, доход от рабов, а тотчас получили они без малого четыре таланта, и если вы прибавите к ним прибыль за десять лет, считая процент только по драхме,[26] то найдете, что с основными капиталами получается восемь талантов тысяча драхм. (36) На содержание нам, значит, следует внести в счет семьдесят семь мин, поступивших от мастерской. Ведь Териппид давал на это ежегодно семь мин,[27] и мы признаем, что получили это. Так что, хотя они израсходовали на содержание нам за десять лет семьдесят мин, остаток в семьсот драхм я прибавляю к этой сумме и считаю больше, чем они. А то, что они передали мне, когда я был признан совершеннолетним, и сколько они внесли полису налогами, это следует вычесть из восьми талантов с лишним. Вернули вот он и Териппид тридцать одну мину. (37) А налогов они внесли, по их счету, восемнадцать мин. Но я сверх меры и эту сумму завышу до тридцати мин, чтобы им и возразить нечего было на это. Следовательно, если вы вычтете талант из восьми талантов, остается семь, и из их признания в получении с необходимостью вытекает, что они имеют это. Стало быть, это, даже если они лишают нас всего остального, отрицая, что имеют, следовало вернуть, поскольку они признают, что получили это из принадлежащего мне. (38) А в действительности что они делают? Прибыли никакой с этих денег они в отчете не представляют, а сами основные капиталы они, как утверждают, все будто бы израсходовали, да еще семьдесят мин. А Демофонт даже вдобавок должниками нас записал! Это ли не сугубая и отъявленная наглость?! Это ли не чрезмерность поразительной алчности?! Так в чем же порази-тельность, если не в проявлениях этих качеств с такой чрезмерностью? (39) Стало быть, вот он, что касается его лично, поскольку он признает, что получил сто восемь мин, имеет и их и прибыль с них за десять лет, около трех талантов тысячи драхм. И что я говорю правду, и в своих отчетах об опекунстве каждый из них, признавая, что получил эти суммы, вносит в счет, что все их израсходовал, возьми свидетельства и зачитай.
(Свидетельства)
(40) Я полагаю, судьи, что теперь вам достаточно известно о том, и сколько они крадут, и сколько злодеяний совершает каждый из них. А еще обстоятельнее узнали бы вы, если бы они изволили отдать мне завещание, которое оставил отец. Ведь в нем было записано, как утверждает мать, все, что отец оставил, и на каких условиях они должны были получить отказанное им, и чтобы хозяйство они сдавали в аренду. (41) Однако, как я ни требую его, они хоть и признают, что оно было оставлено, но само его не представляют. А это они делают, не желая прояснить размеры оставленного состояния, которое они расхитили, и чтобы не видать было, что дарения[28] они имеют, как будто нелегко будет изобличить их из самих фактов. Но возьми свидетельства тех, в чьем присутствии они отвечали, и зачитай.
(Свидетельства)
(42) Он[29] говорит, что завещание было, и свидетельствует, что отказано было два таланта Демофонту и восемьдесят мин вот ему.[30] А что касается семидесяти мин, которые получил Териппид, он утверждает, что и этого там не было написано, и о размерах оставленного состояния, и о том, чтобы хозяйство они сдавали в аренду. Ему ведь невыгодно признавать и это. Возьми же вот его[31] ответ.
(Свидетельство)
(43) Он,[32] в свою очередь, говорит, что завещание было и что деньги были отданы Териппиду от продажи меди и дубильного орешка, что тот отрицает, и два таланта Демофонту. Что же касается отказанного ему, он говорит, что это было написано, но он не согласился на это, чтобы не видать было, что он получил. А о размерах состояния в целом он тоже умалчивает, как и о сдаче хозяйства в аренду. Ему ведь тоже невыгодно признавать и это.
(44) Стало быть, хотя состояние исчезает у них, тем не менее размеры оставленного наследства ясны по завещанию, по которому им было отказано, согласно их показаниям друг о друге, столько денег. В самом деле, если он на сумму в четыре таланта три тысячи драхм отказал одним три таланта две тысячи драхм взять в приданое, а другому получать прибыль с семидесяти мин, то очевидно, конечно, всем, что он выделил эту сумму не из скудного состояния, а из более чем вдвое превышающего то, которое оставил мне. (45) Не хотел же он, конечно, меня, сына, бедным оставить, а их, и без того богатых, еще более богатыми сделать пожелал, но в виде размеров оставленного мне наследства он отказал получать прибыль с такой суммы денег Териппиду и с двух талантов Демофонту, пока не придет время жениться ему на моей сестре,[33] для того чтобы добиться одного из двух: или поощрить их этими отказываемыми им суммами лучше вести дела с опекой, или, окажись они бесчестными, не найти им у вас никакого прощения, если, удостоенные стольких даров, они так преступно поступят с нами. (46) Так вот он тоже, который сверх приданого и служанок забрал и в доме нашем жил, теперь, когда он должен дать отчет обо всем этом, оправдывается занятостью своими делами. И он дошел до такой алчности, что даже лишил платы учителей, да вносит мне в счет такие налоги, которых и не платил! Возьми же и эти свидетельства и зачитай.
(Свидетельства)
(47) Так как же яснее можно доказать, что он все расхитил и даже от мелочей не воздержался, как не таким вот образом доказывая с помощью стольких свидетелей и очевидных доказательств, что он признал, что приданое получил, и сделал письменное подтверждение соопекунам, что имеет его, что он получал прибыль с мастерской и не представляет в отчете этого дохода, что он остальное то-то продал и не отдал выручек, (48) а то-то забрал к себе и это у него исчезает, еще что он столько крадет, как видно по отчету, который он сам представил, а кроме этого, что у него исчезает завещание, что он продал рабов, что он вообще так управлял всеми делами, как даже худшие враги не стали бы управлять? И я не знаю, как яснее можно доказать это.
(49) И вот он осмеливался говорить перед третейским судьей,[34] будто уплатил из денег очень много долгов за меня соопекунам Демофонту и Териппиду и будто они забрали много из принадлежащего мне, однако ни того, ни другого не мог доказать. Ведь он ни на документах не показал, что отец оставил меня должником, ни свидетелей не представил, кому он вернул, как утверждает, эти долги, ни, в свою очередь, соопекунам не засчитывал всю ту сумму денег, которую явно получил, а гораздо меньше. (50) А когда третейский судья спросил его и обо всем этом по отдельности и о том, управлял ли он своим состоянием на прибыли или расходуя основные капиталы, и, если бы сам он пробыл под опекой, принял бы ли он этот отчет от опекунов или потребовал бы основные капиталы вместе с поступившими прибылями, он на все это ничего не ответил, но подавал требование,[35] с тем что готов доказать, что состояние у меня составляет десять талантов, если же будет недоставать чего-то, то он сам, мол, додаст. (51) А когда я велел доказывать это перед третейским судьей, он не доказал ни этого, ни того, что соопекуны передали мне все это (иначе третейский судья не вынес бы решения против него), но включил в свои документы по делу[36] такое свидетельство, в связи с которым будет пытаться говорить что-то. Так вот, если он и сейчас будет утверждать, что я имею все это, спрашивайте его, кто передал мне это, и требуйте, чтобы он по каждому случаю представил свидетелей. (52) А если он будет утверждать, что у меня есть все это, подразумевая здесь и все находящееся у того и другого соопекуна, то будет ясно, что он преуменьшает на две трети, но тем более не показывает, что я имею все это. Ведь как я и его изобличил в том, что он имеет столько, так докажу, что и каждый из тех обоих имеет не меньше, чем по стольку же. Так что он не об этом должен говорить, но о том, что или сам он или соопекуны передали мне все это. А если он не докажет этого, то как же вам обращать внимание на это его поданное требование?[37] Ведь он тем более не доказывает, что я имею все это.
(53) И вот, значит, оказавшись в большом затруднении перед третейским судьей относительно всего этого, изобличаемый по каждому случаю, как и сейчас перед вами, он осмелился измыслить самую поразительнейшую свою ложь, будто бы четыре таланта отец оставил мне зарытыми и правомочной[38] их назначил мать. А сказал он это с той целью, чтобы, в случае если я стал бы ожидать, что он скажет это и сейчас, я терял свое время на опровержение этого,[39] тогда как должен обвинять его перед вами в другом, а в случае если я опустил бы это, думая, что не будет сказано этого, он сказал сейчас, чтобы я казался богатым и тем самым вызывал в вас меньше жалости. (54) И никакого свидетельства этому он не включил в свои документы по делу,[40] решившись сказать это, прибегнув, однако, к голословности, в расчете на то, что ему поверят так. И когда его спрашивают, на что он израсходовал столько денег из принадлежащего мне, он говорит, что уплатил долги за меня, и тут он старается изображать меня бедным, а когда ему угодно - богатым, как видать, раз и столько денег отец в доме оставил. А что быть того не может, что он говорит правду, да и невозможно, чтобы что-нибудь подобное действительно было, легко убедиться на основании многих соображений. (55) В самом деле, если бы отец не доверял им, то ясно, что он ни всего прочего не стал бы вверять их опеке, ни об этих деньгах, оставляя их вот так, не стал бы сообщать им: это ведь было бы поразительным безумием - сказать о сокрытом имуществе, не собираясь назначать их опекунами даже над видимым имуществом.[41] А если доверял, то не могло быть, конечно, так, что он вверил им большую часть денег, а не назначил их правомочными[42] другой части. Не могло быть и так, что он отдал эти деньги на хранение моей матери, а саму ее отдал в жены одному из опекунов, вот ему: это ведь бессмысленно - стараться сохранить деньги с помощью моей матери, а одного из не внушающих ему доверия назначать правомочным и ее и денег.[43] (56) Да к тому же, если бы это было сколько-нибудь правдой, думаете, что он не взял бы ее в жены, отданную ему отцом, он, который, имея уже ее приданое, восемьдесят мин, как долженствующий вступить в брак с ней, женился на дочери Филонида из дема Мелиты, а при четырех талантах в доме, да притом, что их имела она, как он утверждает, разве он, по-вашему, не бегом бы даже погнался за ними, так чтобы стать правомочным их вместе с ней?[44] (57) Или как, по-вашему, видимое состояние, о котором и многие из вас знали, что оно было оставлено, он вместе с соопекунами вот так нагло расхитил, а от того, чему вы не могли бы оказаться свидетелями, он воздержался бы при имевшейся у него возможности заполучить? Да кто поверил бы этому? Невозможно это, судьи, невозможно, нет, отец все имущество, сколько оставил, передал им, а вот он, чтобы я вызвал у вас меньше жалости, пустит в ход эти свои россказни.[45]
(58) Хоть мне-то есть много в чем и другом его обвинять, но, сведя все к одному, самой сути, я опровергну все его оправдания: ему можно было не иметь никаких этих хлопот, если бы он сдал хозяйство в аренду в соответствии с этими вот законами. Возьми законы и зачитай.
(Законы)
В соответствии с этими законами Антидору с трех талантов трех тысяч драхм за шесть лет аренды было передано шесть талантов с лишним, и некоторые из вас видели это, поскольку Теаген из дема Пробалинта, арендовавший его хозяйство, отсчитал эти деньги на агоре.[46] (59) А у меня с четырнадцати талантов за десять лет сообразно со временем и арендной платой того,[47] естественно, должно было получиться более чем втрое. Почему он не сделал это, спросите его. Ведь если он будет утверждать, что не сдавать хозяйство в аренду было лучше, то пусть докажет не то, что мне поступило вдвойне или втройне, но что сами основные капиталы возвращены мне полностью. А если с четырнадцати талантов они даже не то что всего семьдесят мин мне передали, но один даже вдобавок своим должником меня записал, то как же может быть приемлемо что-то в их словах? Никак, конечно.
(60) Так вот, поскольку мне оставлено было такое большое состояние, как вы с самого начала слышали, и третья часть его приносила доход пятьдесят мин,[48] они, несмотря на то что могли при всей своей ненасытнейшей алчности, даже если не хотели сдавать хозяйство в аренду, из этих поступлений, оставляя здесь все в прежнем положении, и нас содержать, и с взносами полису управляться, и весь остаток приберегать, (61) а остальное состояние, составлявшее две трети всего, сделать занятым в деле,[49] и себе тоже, если домогались корысти, в меру отсюда взять, и мне с помощью основных капиталов хозяйство с доходов приумножить, ничего этого не сделали, но, распродав друг другу самых ценных рабов, а других и вовсе неизвестно куда подевав, меня лишили и существовавшего дохода, а самим себе немалый от принадлежащего мне устроили. (62) Но, забрав и все остальное вот так нагло, они все вместе отрицают даже существование больше половины имущества в оставленном наследстве, представив отчеты из такого расчета, будто состояние было только в пять талантов, и не то что не показывая в отчетах доходы с этого имущества и указывая сумму видимого имущества, а вот так бесстыдно утверждая, будто израсходованы сами основные капиталы. И их даже не смущает эта наглость! (63) Ну а что же мне пришлось бы претерпеть из-за них, если бы я пробыл под их опекой больше времени? Они не могли бы сказать.[50] В самом деле, если по прошествии десяти лет я от одних так мало получил, а у другого даже вдобавок должником записан, как же тут не возмущаться? Ясно совершенно: если бы я был оставлен годовалым, да пробыл под их опекой еще шесть лет, то я бы даже и этой малости не получил от них. Ведь если все то было израсходовано правильно, то из переданного сейчас ими уже не хватило бы на шестой год,[51] и тогда они или содержали бы меня на свои средства, или оставили бы пропасть с голоду. (64) Да и как же это не поразительно, если другие оставленные в наследство хозяйства в один талант и в два таланта от сдачи в аренду возрастают вдвое, и втрое, так что они облагаются общественными повинностями, а мое хозяйство, обычно облагавшееся повинностью по снаряжению триер и большими налогами, из-за наглости окажется несостоятельным даже на небольшие? А до каких только неимоверных измышлений не дошли они, те, которые и утаили завещание, чтобы не оказаться разоблаченными, и управляли своими состояниями на прибыли, и приумножали основные капиталы своих наличных имуществ за счет принадлежащего мне, а мое состояние, словно в высшей степени несправедливо обиженные нами, все целиком разорили? (65) Вы даже у совершающих преступления против вас,[52] когда признаете кого-то из них виновными, не все имущество конфискуете, но из жалости, или к женам или к детям их какую-то часть и им оставляете. А они настолько отличаются от вас, что, даже получив от нас вдобавок дарения, чтобы опекали справедливо, вот так наглумились над нами. И они даже не почувствовали стыда, не говоря уже о жалости, по отношению к моей сестре от того, что она, за которой отец назначил два таланта, не обретет ничего подобающего ей, но, словно они оставлены были нам как худшие враги какие-то, а не как друзья и родственники, им и дела никакого не было до близких. (66) Но я, несчастнейший из всех, нахожусь в безвыходном положении перед двумя затруднениями: как мне выдать ее замуж и на какие средства управляться мне со всем остальным. Да еще полис настоятельно требует вносить налоги, и справедливо: состояние ведь отец оставил мне достаточное для этого. А все оставленное имущество они забрали.
(67) И вот сейчас, добиваясь принадлежащего мне, я стою перед чрезвычайной опасностью. Ведь если он будет оправдан - да не случится этого! - то я буду присужден к пооболовому штрафу на сто мин.[53] И для него, если вы признаете его виновным, мера взыскания не предусмотрена законом, и платить он будет не из своих денег, но из принадлежащих мне, а для меня мера взыскания предусмотрена законом, так что я окажусь не только лишенным отцовского наследства, но вдобавок и лишенным гражданской чести,[54] если вы сейчас не пожалеете нас. (68) Так прошу вас, судьи, умоляю и заклинаю, памятуя и о законах, и о тех клятвах, поклявшись которыми вы судите, помочь нам в справедливости и не счесть его просьбы уважительнее наших. А вы вправе жалеть не тех людей, которые несправедливы, но тех, которые незаслуженно "несчастны, и не тех, которые так нещадно присваивают чужое, но нас, которые столько уже времени лишены того, что оставил нам отец, да к тому же терпим от них глумления и вот сейчас подвергаемся опасности лишения гражданской чести. (69) Громко же, думаю, застенал бы отец наш, если бы мог узнать, что за те приданые и дарения, которые он сам отказал им, его сыну, мне, грозит опасность присуждения к пооболовому штрафу[55] и что некоторые другие из его сограждан уже выдали замуж на свои собственные средства дочерей не только родственников, но и нуждающихся "друзей, а Афоб даже вернуть не хочет то приданое, которое забрал, и это десятый уже год!
[2] основного капитана — α̉ρχαι̃ον, конъектура, принятая Жерне. В рукописях читается α̉ποδου̃να — «отдать» (вернуть).
[3] Симмории — в Афинах группы зажиточных граждан, организованные для уплаты взносов и исполнения литургий (общественных повинностей на свой счет — триерархии, хорегии и т. д.). С 378/377 г. до н. э. было 400 симморий. С 357 г. до н. э. 1200 богатых граждан были разделены на 20 симморий (по 60 человек). С 340 г. до н. э. была введена новая организация симморий по проекту Демосфена. Во главе симмории был «предводитель» (η̉γεμω̃ν). Триерархия (постройка или снаряжение триеры, военного корабля) была самой обременительной литургией. Те, на кого возлагалась триерархия, назывались триерархами. Они же были начальниками этих кораблей и в течение года содержали в исправности корабль и обеспечивали экипаж.
[4] Имеется в виду по 500 драхм (=5мин) на каждые 25 мин оцененного имущества, т. е. 20%. Это был максимальный налог, по симмориям высшего разряда, причем Демосфен был во главе этой симмории ( см. Речь XXVIII. 4).
[5] Конон — знаменитый афинский флотоводец конца V—начала IV вв. до н. э., который в 394 г. до н. э. одержал победу над спартанским флотом и освободил Грецию от спартанской гегемонии. В 393 г. до н. э. он заново построил на свои средства стены Афин, срытые по приказанию спартанцев в 404 г. до н. э. Тимофей — его сын, знаменитый афинский политический деятель и флотоводец первой половины IV в. до н. э. Он унаследовал от отца большое богатство, но был очень расточителен. Во время Союзнической войны, в 356 г. до н. э., он был несправедливо обвинен (будто бы его подкупили союзники) и приговорен судом к штрафу в 100 талантов, которого не смог уплатить, и удалился в изгнание.
[6] занятым в деле — ε̉νεργά; незанятым в деле — α̉ργά. По этим названиям может показаться, что имеется в виду «активный» капитал и «пассивный» капитал, однако перечисленные ниже в § 9—11 статьи имущества под тем и другим разрядом показывают, что такое деление не соответствует понятиям «активный» и «пассивный» капитал.
[7] О симмориях см. примеч. 3.
[8] затем — чтение рукописей. У Жерне принята конъектура «чтобы вы узнали».
[9] причем — καί. По обычному чтению: μαχαιροποιους μεν τριάκοντα καί δύ̉η τρει̃ς, α̉να έντε μνα̃ς καί έ̉ξ — т. е. «ножовщиков тридцать двух или (тридцать) трех, одних стоимостью по пяти и шести мин, ...» Перевод сделан по чтению, принятому у Жерне (т. е. с запятой не после τρει̃ς, а перед καί).
[10] Имеется в виду под процент по одной драхме с каждой мины в месяц, т. е. 12%.
[11] См. выше, примеч. 6.
[12] Морской, или корабельный, заем (ναυτκόν) давался для морской торговли под залог корабельного груза или корабля вместе с грузом и возвращался заимодавцу только при условии, если корабль благополучно дойдет до места назначения (а в некоторых случаях — и если благополучно вернется обратно). Поскольку для заимодавца это было рискованное предприятие, то процент был высоким (обычно — 30%). См. Речи XXXII—XXXV и LVI.
[13] Трапедза — меняльная лавка, античный посредничающий банк (содержатель трапедзы — трапедзит).
[14] пятидесяти — принятая конъектура. В рукописях — «тридцати».
[15] По подсчету исследователей — 13 талантов 46 мин (т. е. меньше на 14 мин).
[16] В афинском судопроизводстве не разрешалось обвинять в одном процессе одновременно нескольких противников по одному и тому же делу. К каждому из них вчинялся отдельный иск.
[17] Триерарх — см. в примеч. 3. Коркира (или Керкира) — остров у побережья Эпира, области в западной части Северной Греции, современный Корфу.
[18] Имеется в виду процент по 9 оболов с каждой мины в месяц, т. е. 18%; по драхме (=6 оболов) — 12%.
[19] т. е. от 30 рабов-ножовщиков этой мастерской (см. § 9).
[20] Тех, о которых говорится в § 13. — «они» — опекуны.
[21] у него — по-видимому, у Териппида.
[22] См. выше, примеч. 18.
[23] ε̉ράνους тε λέλοιπε πλείστους. По всей видимости, в данном случае под словом ερανς имеются в виду беспроцентные товарищеские (т. е.собранные вскладчину друзьями) займы.
[24] кто предъявил требование на них (τις α̉φείλετο) — Т. е. или предъявил права на них как на своих рабов или требовал отпустить их, утверждая, что они свободные.
[25] По-видимому, предполагается, что иск на них могли предъявить другие заимодавцы, имевшие больше права на них, чем Демосфен, или отец Демосфена, которому эти рабы были заложены.
[26] См. выше, примеч. 18
[27] Ср. Лисий. XXXII. 28 (Речь против Диогитона).
[28] дарения — δωξεάς. См. также § 65 и § 69 и Речь XXIX. 44. По-видимому, имеется в виду получение опекунами прибылей с назначенных сумм на время опеки.
[29] Считается, что в § 42 свидетельства относятся к Териппиду (свидетельства тех, в чьем присутствии он отвечал).
[30] Афобу.
[31] Афоба.
[32] Афоб (здесь также показания свидетелей об ответах Афоба).
[33] Отрывок в § 44-45 повторяется с незначительными соответствующими изменениями в Речи XXIX. 44-45.
[34] В Афинах, кроме третейского суда друзей, существовал и государственный третейский суд, назначавшийся из выбранных по жребию граждан, достигших 60 лет. Если этот суд не мог примирить тяжущиеся стороны, то выносил свое решение по делу. Сторона, не принявшая это решение, подавала апелляцию в суд, а третейский суд передавал все относящиеся к делу документы, положенные в ящик и опечатанные, в суд (показания свидетелей, требования, тексты законов, остальные письменные документы). См.: Аристотель. Афинская полития. 53. Именно из этого ящика и брал секретарь суда документы для оглашения их в суде по просьбе тяжущихся сторон, и именно эти документы имеет в виду Демосфен, когда говорит о включении каких-то свидетельств и т.п. «в свои документы по делу».
[35] требование (или, как обычно переводят, «вызов») — πρόκλησις. Для передачи опечатанных документов в суд тяжущиеся стороны могли предъявлять друг другу официальные требования при свидетелях, чаще в письменном виде, с различными предложениями прибегнуть к тем или иным мерам доказательства для выяснения дела, например, с предложениями дать клятву, выдать рабов для допроса под пыткой, вызвать свидетелей, показать соответствующие документы и т.п., или с предложением передать дело на решение третейского суда друзей.
[36] включил в свои документы по делу — ε̉νβαλετο. См. выше, в примеч. 34. Вероятно, здесь Демосфен имеет в виду то свидетельство, о котором говорит в начале XXVIII (ответной) речи.
[37] 37 См. примеч. 35.
[38] правомочной — κυριαν. Женщины и несовершеннолетние лица мужского пола (из свободных граждан) не имели юридических прав и не могли от своего имени предпринимать какие бы то ни было дела, связанные с правовыми отношениями. Во всех этих делах за них выступал полноправный гражданин-мужчина (отец, муж, опекун, брат, совершеннолетний сын и т. д., начиная с ближайшего родственника), который и назывался κυριος («господин»), т. е. правомочным их (и имущества, так как они не могли распоряжаться своим имуществом для ведения каких-нибудь дел). Поэтому это слово в таком значении не может быть применено к женщине, и может быть, в данном случае следовало бы перевести хозяйкой», но возможно, что Демосфен придает здесь этому слову и такое юридическое значение, но не строго официальное, поскольку ниже, например, в конце § 55, он говорит «назначать (т. е. Афоба) правомочным и ее (т. е. матери Демосфена) и денег» (т. е. здесь по отношению к Афобу слово применено в чисто юридическом значении) — καί αυ̉τη̃ς καί τω̃ν χρημάτων κυριον ποιει̃ν.
[39] Время для выступления сторон в суде строго регламентировалось, в зависимости от вида иска. В суде были установлены водяные часы с определенным количеством воды на каждого выступающего. См.: Аристотель. Афинская полития. 67.
[40] См. примеч. 34.
[41] видимым имуществом —τω̃ν φανερω̃ν т. е. имущество, которое нельзя скрыть от полиса и тем самым освободиться от налогов, как, например, недвижимое имущество; но скрыв движимое имущество, например, деньги, его, по-видимому, нельзя было бы пустить в оборот.
[42] См. примеч. 38.
[43] См. там же.
[44] См. там же.
[45] § 55—57 почти дословно повторены в Речи XXIX (Против Афоба. III) 47-49.
[46] Агора — площадь и рынок Афин, центр общественной жизни, где совершались и различные коммерческие дела.
[47] Теагена Антидору (в § 58).
[48] См. § 9-10.
[49] См. примеч. 6.
[50] По одной рукописи: «Я не мог бы сказать».
[51] на шестой год — ε̉ις έ̉κτον έ̉τος. В переводах — «на шесть лет». Вероятно, расчет Демосфена такой: на содержание требовалось по 7 мин в год (§ 36), следовательно, на 6 лет требуется 42 мины; опекуны передали ему 30 мин, 14 рабов и дом — все это вместе на сумму около 70 мин (§ 6); по всей видимости, Демосфен имеет в виду не все 70 мин, а сумму за исключением дома, который он оценивает в 3000 драхм, т. е. 30 мин (§ 10); следовательно, 30 мин и 14 рабов составляют сумму в 40 мин.
[52] т. е. против афинского народа (государства).
[53] Пооболовый штраф — ε̉πωβελία (эпобелия), буквально «по оболу (с драхмы)», т. е. шестая часть исковой суммы. В ряде частных процессов истец, не получивший хотя бы пятой части голосов судей, должен был уплатить ответчику эпобелию (в данном случае с 10 талантов — 100 мин). См. след. примеч.
[54] В афинском праве судебные процессы делились на αγω̃νες α̉τίμητοι, при которых наказание обвиненному заранее точно было предусмотрено законом, и αγω̃νες τίμητοι, при которых мера взыскания не была предусмотрена законом, а определялась самими судьями после предложения обвинителем своей оценки меры взыскания с обвиненного и ответного предложения обвиненного меры взыскания для себя. Проигравший иск лишался права возбуждать подобное дело в суде. Не уплативший штрафа подвергался какому-то лишению в гражданских правах (точнее неизвестно), так называемой атимии.
[55] См. примеч. 53.
Речи XXVII-XXVIII датируют 364/363 г. до н. э.
Речь
(1) Много и неимоверно налгал тут вам Афоб, и я прежде всего попытаюсь изобличить его в том, чем особенно возмутился я во всем сказанном им. Он сказал, что мой дед был должником государственной казны, и поэтому отец не велел сдавать хозяйство в аренду, чтобы оно не подверглось опасности.[1] И он ссылается на это как на основание для себя, а что дед, оставаясь должником скончался, он не представил никакого свидетельства. Но он включил в свои Документы по делу,[2] выждав последний день, свидетельство о том, что дед был должником, а само это свидетельство приберег для второй своей речи,[3] рассчитывая на то, что ему удастся с его помощью оклеветать мое дело. (2) Так, если он велит зачитать его, слушайте внимательно: вы найдете, что засвидетельствовано не то, что он должник, но что был должником. Так вот, я попытаюсь опровергнуть прежде всего то, на что он особенно полагается: именно то, что мы и оспариваем. Конечно, если бы это выявилось раньше и мы не попали в эту подстроенную со временем засаду,[4] то мы представили бы свидетелей того, что деньги были уплачены и долги полису у него были погашены полностью. А сейчас с помощью веских очевидных доказательств мы докажем, что ни должником он не оставался, ни опасности никакой для нас не было в том, что имущество в нашем владении было видимым.
(3) Прежде всего, Демохар, женатый на сестре моей матери, на дочери Гилона, не скрывает свое состояние, но несет повинность по устройству хора, по снаряжению триер и прочие общественные повинности, и ничего такого не опасается. Затем сам отец сделал видимым все состояние, в том числе и те четыре таланта три тысячи драхм, которые, как они свидетельствуют друг против друга, и записаны были в завещании, и сами они получили. (4) А кроме того, и сам Афоб вместе с соопекунами явственно показал полису размеры оставленного имущества, поставив меня во главе симмории по разряду не с незначительным податным имуществом, но с таким, при котором следует вносить пятьсот драхм с каждых двадцати пяти мин.[5] Между тем если бы во всем том было сколько-нибудь правды, то он ничего этого не сделал бы, но поостерегся бы всячески. В действительности имущество и у Демохара, и у отца, и в руках у них самих, как это ясно, было видимым, и они не боялись никакой такой опасности.
(5) Но самое нелепое - это то, что, говоря, будто отец не велел сдавать хозяйство в аренду, они так и не показывают это завещание, из которого можно было бы удостовериться в том, устранив же такое важное свидетельство, они думают, что им здесь у вас, должно быть, поверят просто так. А следовало, как только отец скончался, созвать многих свидетелей и велеть опечатать завещание, для того чтобы в случае какого-нибудь спорного вопроса можно было обратиться к этому документу и найти правду обо всем. (6) Однако они сочли нужным опечатать другие документы, в которых многое из оставленного не было записано, это были просто памятные записи, а вот само завещание, по которому они становились правомочными и этих опечатанных ими документов, и всего вообще имущества и освобождались от обвинения в том, что не сдают хозяйство в аренду, они не опечатали и не отдали его мне. Стоит, конечно же, верить им, что бы они ни говорили об этом!
(7) Но я-то не знаю, что именно это означает. Отец не велел сдавать хозяйство в аренду и явственно показывать имущество. Мне ли? Или полису? Ясно ведь, что вы, наоборот, ему сделали видимым, а мне совершенно невидимым и нее показываете даже этого имущества, по вашей оценке которого вы вносили налоги. Покажите же это состояние, какое оно было, где вы передали его мне и в чьем присутствии. (8) Два таланта восемьдесят мин из четырех талантов трех тысяч драхм вы получили,[6] так что их вы и не включили в произведенную вами оценку имущества от моего имени в государственную казну: они ведь были вашими в то время. Однако ж с дома, четырнадцати рабов и тридцати мин, что вы мне передали,[7] налог не может получиться таким большим, какой вы определили в этот разряд симмории. (9) Но совершенно неизбежно следует, что все остальное наследство, которое гораздо больше этого, вы имеете, и, изобличаемые в явном расхищении всего того, вы нагло сочиняете такие измышления. И то вы ссылаетесь друг на друга, то свидетельствуете друг против друга, что получили. Утверждая же, что получили немного, вы представили отчеты о больших расходах. (10) А опекав меня все вместе, вы теперь изворачиваетесь каждый врозь. И завещание у вас исчезло, из которого можно было бы узнать правду обо всем, а выясняется, что ваши показания друг о друге никогда не совпадают.
Возьми же свидетельства и зачитай им все их подряд, чтобы они, запомнив все засвидетельстванное и сказанное, обстоятельнее могли судить обо всем этом.
(Свидетельства)
(11) Вот эту сумму они определили вносить от меня в соответствии с их оценкой моего имущества по разряду хозяйств в пятнадцать талантов. А состояние они передали мне, втроем, даже не ровно в семьдесят мин. Читай следующие.
(Свидетельства)
Что это приданое он получил, и соопекуны свидетельствуют против него, и" другие, перед которыми он признал, что имеет его. Его, ни само, ни содержание он не отдал.[8] Возьми другие и читай.
(Свидетельства)
(12) Два года управляв мастерской, Териппиду он отдал арендную плату,[9] а мне, получив доход за два года, тридцать мин, не отдал ни саму эту сумму, ни прибыль с нее. Возьми другое и зачитай.
(Свидетельство)
Забрав к себе этих рабов, а также все прочее вместе с ними заложенное нам, расходы на них он насчитал такие большие, а приходов от них - совсем никаких, да и сами эти люди исчезли у него, которые приносили доход двенадцать мин чистыми каждый год. Читай другое.
(Свидетельство)
(13) Продав эту слоновую кость и это железо, он утверждает, что ничего этого и не было оставлено, и выручки за них тоже лишает меня, около таланта. Читай вот эти.
(Свидетельства)
Эти три таланта тысячу драхм он имеет, не считая остального. Таким образом, он забрал пять талантов основного капитала. А с прибылями с них, если считать только по драхме,[10] он имеет больше десяти талантов. Читай следующие.
(Свидетельства)
(14) Они свидетельствуют друг против друга, что эти суммы и записаны были в завещании, и сами они получили. А он, говоря, что был приглашен отцом и пришел в дом, утверждает, однако, что не вошел к пригласившему и не давал никакого согласия на все это, но слышал, как Демофонт читал какой-то документ, и Териппид говорил, что это завещание отца, - и это утверждает тот, который и вошел раньше, и договорился с отцом обо всем том, что тот, записав, оставил в наследство. (15) Дело в том, судьи, что отец, как только почувствовал, что ему уже не оправиться от болезни, созвал их, всех втроем, и, усадив рядом с собой своего брата Демона, передал нас им на руки, называя сданной на хранение ценностью, сестру отдавая Демофонту, и два таланта в приданое давая ему тотчас, помолвливая ее за него, а меня, со всем имуществом, вверяя всем им вместе с наказывая сдать хозяйство в аренду и сохранить мне состояние, (16) вместе с тем давая Териппиду семьдесят мин, а вот за него помолвливая мою мать, с восемьюдесятью минами за ней, и сажая меня ему на колени. Всему этому он, нечестивейший из всех людей, не придал никакого значения, ставший полномочным моего имущества именно на этих условиях, а вместе с соопекунами лишив меня всего имущества, сейчас он будет домогаться жалости от вас, сам-третей отдавший даже не ровно семьдесят мин, затем и под эти опять подкопавшись. (17) Ведь когда я уже собирался выступить с этими исками против них, они подстроили против меня предложение об обмене,[11] для того, чтобы, если бы я обменялся, мне невозможно было судиться против них, поскольку и эти иски становились бы принадлежащими обменявшемуся,[12] а если бы я ничего этого не стал делать, то чтобы я, неся общественную повинность из скудного состояния, разорился совсем. И в этом пособником им был Трасилох из дема Анагирунта. Ничего этого не сообразив, я принял предложение об обмене с ним, но не пустил его в дом,[13] надеясь добиться судебного разбирательства и решения спора, однако не добившись этого, я, чтобы не лишиться исков, поскольку срок их уже приблизился, оплатил эту общественную повинность, заложив дом и все, что у меня было,[14] предпочитая выступить перед вами с исками вот к ним.
(18) Разве мало я уже с самого начала натерпелся несправедливостей, а мало ли сейчас я терплю от них вреда за то, что добиваюсь справедливости? А кто из вас не стал бы по справедливости испытывать к нему неприязнь, а к нам жалость, видя, что у него к переданному ему состоянию более чем в десять талантов прибавилось и мое такое большое, а мы не только оказались без нашего отцовского наследства, но и всего сейчас переданного нам лишились по их подлости? А куда нам будет обратиться, если вы вынесете какое-то иное решение о них? К заложенному заимодавцам? Но оно принадлежит этим залогодержателям. Или к остатку по расчете? Но он будет принадлежать вот ему, если мы будем присуждены к пооболовому штрафу.[15] (19) Не причиняйте нам, судьи, столько бедствий! не допустите, чтобы мать, я и сестра пострадали не по заслугам, которых отец оставил не на это надеясь, но на то, что сестра выйдет замуж за Демофонта с приданым в два таланта, мать с приданым в восемьдесят мин за этого безжалостнейшего из всех людей, а я заменю вам его в несении общественных повинностей. (20) Так помогите же нам, помогите ради и справедливости, и вас самих, и нас, и отца покойного. Спасите, пожалейте, раз они, родственники, не пожалели. Умоляю, заклинаю во имя ваших детей, во имя жен, во имя всех благ, какие есть у вас. Да будут они вам отрадой, не отнеситесь безучастно ко мне и не допустите, чтобы мать, лишившись и последних надежд в жизни, пострадала не по заслугам. (21) Сейчас она думает, что встретит меня дома добившимся справедливости у вас и что сможет выдать сестру замуж. А если вы вынесете иное решение - да не случится этого! - каково, по-вашему, ей будет на душе, когда она увидит, что я не только отцовского наследства лишился, но вдобавок и лишен гражданской чести,[16] а насчет сестры нет уже и надежды на то, что она обретет что-нибудь подобающее ей ввиду нависшей нужды? (22) Не по заслугам это, судьи, ни чтобы я не добился здесь у вас справедливости, ни чтобы он несправедливо удержал за собой столько имущества. Ведь если даже вы пока еще не испытали меня на деле, каков я по отношению к вам, следует надеяться, что я буду не хуже отца. А вот его вы испытали на деле, и вы хорошо знаете, что, получив в наследство большое состояние, он не только не проявил никакого рвения в щедрости по отношению к вам, но и разоблачен в присвоении чужого.
(23) Итак, имея в виду все это и помня обо всем остальном, на какой стороне справедливость, за ту и подайте свои голоса. А убедительных доказательств у вас достаточно из показаний свидетелей, из очевидных доказательств, из естественных соображений, йз того, что они, признавая, что получили все принадлежащее мне, утверждают, будто израсходовали это, тогда как они не израсходовали, но сами все это имеют. (24) Принимая в соображение это все, вы должны проявить какую-то предусмотрительную заботу о нас, в уверенности, что я, благодаря вам получив принадлежащее мне, естественно, буду готов нести общественные повинности, обязанный вам за то, что вы по справедливости вернули мне состояние, а он, если вы сделаете его правомочным принадлежащего мне, ничего подобного не станет делать. Не думайте, что он от того имущества, получение которого отрицает, готов будет нести общественные повинности для вас, нет, он скорее скроет его, чтобы считаться оправданным по справедливости.
[2] См. Речь XXVII. 51 с примеч. 36.
[3] т. е. второй ответной речи.
[4] См. примеч. 39 к Речи XXVII.
[5] См. Речь XXVII. 7 с примеч. 3 и 4.
[6] См. Речь XXVII. 44.
[7] См. Речь XXVII. 6.
[8] содержание — τὸν δι̃τον. Так читается во всех рукописях, и здесь не предлагается никаких конъектур. Такое чтение сомнительно. Правда, в XXVII, 15 говорится о том, что Афоб вначале не давал содержания, но в XXVII, 36 Демосфен признает, что содержание семья получала от опекунов (из прибылей от мастерской). Но см. особенно XXVII. 17: «Стало быть, приданое он вот таким образом получил и имеет. А поскольку он не женился на моей матери, то по велению закона он должен приданое с процентом по девяти оболов, но я считаю только по драхме. Это составляет, если сложить основной капитал и прибыль (τό τα̉ρχαι̃ον καί τὸ έ̉ργον) за десять лет, около трех талантов». Синтаксическая конструкция и лексика здесь, в Речи XXVIII. 11, говорит скорее о том, что здесь речь идет о прибыли (а не о «содержании»): Ταύτην ό̉υτ αυ̉τὴν ού̉τε τὸν σι̃τον α̉ποδέδωκεν, где ό̉υτ αυ̉τὴν («само», т. е. = τό α̉ρχαι̃ον, «основной капитал») ού̉τε τὸν σι̃τον следует понимать как приложение к ταύτην («его», т. е. приданое), а α̉ποδέδωκεν — «отдал», «вернул». Поэтому понятнее будет, если вместо τὸν ρι̃τον читать τὸ έ̉ργον (или τόν καρπόν?), т. е. «прибыль» (с него). Ср. также ниже в § 12: ...τριάκοντα μνας, ό̉υτ’ αντας ού̉τε τὸ έ̉ργον α̉ποδέδωκεν — «получив... тридцать мин, не отдал ни саму эту сумму, ни прибыль с нее».
[9] См. Речь XXVII. 18 и след.
[10] См. примеч. 10 к Речи XXVII.
[11] Предложение об обмене (т .е. имуществом) — α̉ντίδοσις. Богатые в соответствии с имущественным цензом и по очередности должны были нести общественные повинности (литургии). Если кто-то считал, что литургия назначена ему неправильно, он мог предложить назначить ее другому, считая того более подходящим кандидатом (по имуществу или по очередности), т. е. он предлагал α̉ντίδοσις — «обмен», как обычно понимают и переводят, а чаще «обмен имущества». Такое понимание сомнительно. Скорее всего, это слово следует понимать в смысле «замена» (т. е. исполнение литургии вместо кого-то другого). Если тот, кому предлагался этот «обмен», не был согласен, тогда они опечатывали друг у друга имущество, после чего обязаны были представить опись и оценку его для передачи на суд гелиастов (присяжных) для разбирательства этого спора и решения, кому назначить литургию (διαδικασία). Однако вопрос о том, существовала ли практика действительного обмена имущества, остается не вполне выясненным.
[12] поскольку ... обменявшемуся — ώς καὶ τω̃ν δικω̃ν τούτων του̃ α̉ντιδόντος (Жерне принимает чтение одной рукописи α̉ντιδιδόντος) γιγνομενων. Т. е. получается (как и понимают это предложение), что в случае отказа исполнить предлагаемую ему повинность (литургию) Демосфен должен обменяться с Трасилохом (предложившим этот обмен, см. ниже) имуществом, и тогда его иски к опекунам на сумму в 30 талантов должны перейти как часть его имущества к Трасилоху, и следовательно, Демосфен лишается права предъявлять их в суд. Вспоминая этот случай в речи против Мидия (XXI. 79), Демосфен говорит так же τὰς δίκας ώς αυ̉τω̃ν ου̃σας — «...эти иски, словно принадлежащие им...»
[13] но не пустил его в дом — α̉πέκλεισα δέ (значение этого глагола: «запирать», «не впускать в дом» и т. п.). В процедуру «обмена» входило опечатывание имущества друг у друга до решения вопроса в суде. Демосфен в речи «Против Мидия» (XXI. 78 и след.), упоминая этот случай, рассказывает, как Мидий и его брат Трасилох с грубым насилием ворвались в дом Демосфена.
[14] В Речи XXI. 78-90 Демосфен указывает, что он уплатил 20 мин, а этой повинностью была триерархия (см. в примеч. 3 к Речи XXVII).
[15] См. примеч. 53 к Речи XXVII.
[16] См. в примеч. 54 к Речи XXVII.
Речь XXIX датируют 362 г. до н. э.
Содержание
(1) В ходе судебного разбирательства иска об опеке обвиняемый Афоб стал требовать у Демосфена выдачи Милия[1] для допроса под пыткой,[2] зная, что тот не будет выдан. Действительно, Демосфен не стал выдавать его, утверждая, что Милий не раб, а свободный, отпущенный на волю отцом его перед кончиной, и в доказательство этого приводя в числе прочего и свидетельство Фана, который засвидетельствовал перед судьями, что Афоб перед третейским судьей признал Милия свободным. (2) И вот, осужденный по иску об опеке, Афоб, предъявив обвинение в лжесвидетельстве, судится с Фаном, в защиту которого выступает Демосфен с этой речью, утверждая, что тот засвидетельствовал правду, и к тому же доказывая, что Афоб от этого свидетельства не потерпел никакого ущерба, а осужден был благодаря показаниям других свидетелей, против которых не выступил с обвинениями, тем самым явно обнаружив свою несправедливость.
Речь
(1) Если бы у меня не было, судьи, вследствие прежде состоявшегося у меня суда с Афобом, сознания того, что я благодаря совершенной очевидности его несправедливостей легко изобличил его в гораздо более неимоверных и более поразительных лживых измышлениях, чем эти, то я необычайно как опасался бы и сейчас, что не смогу показать, каким же образом вводит вас в заблуждение каждое из них. Однако, с изволения богов сказать, если вы выслушаете нелицеприятно и беспристрастно, я очень надеюсь, что вы узнаете его бесстыдство ничуть не меньше прежних судей. И если бы это требовало какого-то красноречия, я-то не решился бы на это, не полагаясь на свой возраст. В данном же случае просто нужно вразумительно изложить его проделки с нами. А из них, я думаю, всем вам станет хорошо известно, кто же из нас подлец.
(2) Так вот, я знаю, что иск этот он вчинил не потому, что был уверен в том, что изобличит кого-то в лжесвидетельствовании против него, но потому, что полагал, что из-за размера исковой суммы, к которой он был присужден, ко мне возникнет некоторая неприязнь, а к нему - жалость. И поэтому сейчас он защищается против решенного уже иска, против которого тогда не мог сказать ничего справедливого. А я, судьи, если бы уже взыскал с него по иску или не готов был ни на какие умеренные уступки, то даже и в этих случаях поступал бы не несправедливо, взыскивая с него то, что было определено по вынесенному у вас решению, но все же могли бы сказать, что я слишком жестоко и сурово его, родственника, лишил состояния. (3) Однако в действительности обстоит наоборот. Это он вместе с соопекунами меня всего отцовского наследства лишил и, явно изобличенный здесь у вас, даже и не думает ни о какой умеренности в своих действиях, но, пристроив свое состояние и передав наемный дом Эсию,[3] а землю Онетору, тем самым заставил меня иметь иск к ним и хлопоты,[4] а сам, забрав из дома вещи, уведя рабов, разрушив цистерну, сорвав двери и только что не спалив самый дом, переселился в Мегары и платит там положенный с метеков налог.[5] Так что вы, пожалуй, с гораздо большей справедливостью возненавидите его за эти дела, чем обвините меня в черствости какой-то.
(4) Что касается его алчности и мерзости, я собираюсь подробно рассказать вам позднее. Да вы и сейчас в общем уже слышали. А теперь я попытаюсь показать вам, что засвидетельствована правда, относительно чего вы и будете подавать голос. Но я обращаюсь к вам, судьи, со справедливой просьбой выслушать обоих нас нелицеприятно. Это важно также и для вас. Ведь чем обстоятельнее ознакомитесь вы с делом, тем более согласный со справедливостью и клятвой подадите вы голос относительно него. (5) А я докажу, что он не только признал Милия свободным, но и на деле проявил это и что, кроме того, он отказался прибегнуть к достовернейшим уликам на основании допроса под пыткой относительно этих фактов и не захотел доказать правду с их помощью, но прибегает к всяческим мошенничествам, представляет лжесвидетелей и утаивает в своих речах правду о фактах, докажу с помощью таких веских и явных улик, что все вы убедитесь в том, что мы говорим правду, а он не сказал ничего здравого. Начну же я с того, с чего и вам всего легче будет узнать, и мне всего скорее будет рассказать.
(6) Я, судьи, лишившись всего имущества, вчинил иски об опеке к Демофонту,[6] к Териппиду и к нему. Сначала суд у меня состоялся с ним, и я ясно доказал судьям, как и вам докажу, что он вместе с ними лишил нас всего оставленного нам имущества, без всяких с моей стороны лжесвидетельств против него. (7) Вот наиболее веское тому очевидное доказательство: хотя на суде были зачитаны все более чем многочисленные показания свидетелей, одни из которых свидетельствовали против него, что дали ему то-то из принадлежащего мне, другие - что присутствовали при получении им, а другие - что, купив у него то-то, расплатились с ним, он ни по какому из этих свидетельств не предъявил обвинения в лжесвидетельстве и не осмелился преследовать по суду, кроме одного только этого свидетельства, причем он не мог бы показать, что оно касалось хоть единой драхмы. (8) Ведь оценку-то имущества, которого я лишился, я насчитал на такую сумму, сложив ее не на основании этого свидетельства (оно ведь не касается денег), но сосчитав все по отдельности на основании тех свидетельств, по которым он не предъявил обвинения. Поэтому слушавшие тогда дело не только вынесли решение против него, но и признали оценку предъявленного мной иска. Так почему же он те свидетельства оставил, а вот по этому предъявил обвинение? Я и это объясню. (9) Что касается всех тех свидетельств, которые говорили против него о том, что имущество мое он имеет, то он хорошо знал, что будет изобличен в этом тем больше, чем больше дано будет времени для речи обо всем по отдельности. А это должно было бы так быть на судебном разбирательстве дела о лжесвидетельстве. Ведь то, в чем тогда мы в течение какой-то краткой части всего отведенного времени обвиняли заодно со всем остальным, в данном случае мы должны были бы показывать отдельно само по себе в течение всего отведенного времени.[7] (10) Предъявив же обвинение по свидетельству о своем ответе, он полагал, что, как тогда он признал, так опять-таки от него будет зависеть отрицать это. Поэтому он именно это свидетельство преследует по суду. Что оно, несомненно, правдиво, я хочу ясно доказать всем вам не на основании естественных соображений и искусно построенных применительно к данному случаю доводов, а на основании всего того, что все вы сочтете, как я полагаю, справедливым. Но выслушайте и рассмотрите.
(11) Я, судьи, зная, что эта тяжба у меня касается свидетельства, записанного в судебном документе,[8] и зная, что вы будете подавать голос относительно этого свидетельства, счел необходимым прежде всего подать требование к нему[9] и уличить его. И что я делаю? Я изъявлял готовность передать ему для допроса под пыткой раба, знающего грамоту, который присутствовал при том, когда он признавал это, и записывал свидетельство, и которому мы не велели ничего злостно, искажать, ни то-то записывать, а то-то опускать из сказанного им об этом, но - просто записать всю правду, в том числе и все сказанное им. (12) Да и что было бы лучше, чем, подвергнув пытке раба, уличить нас во лжи? Но он-то знал, как никто, что засвидетельствована правда. Потому он и отказался прибегнуть к этому допросу под пыткой. Ну а это не один и не двое знают, и требование это подано было не тайком, а посреди агоры[10] при множестве свидетелей. Зови же свидетелей этого.
(Свидетели)
(13) Вот такой, стало быть, он софист и так усиленно притворяется несведущим в правосудии, что, преследуя по суду за лжесвидетельство, относительно чего вы должны будете, поклявшись, подать голос, он отказался прибегнуть к допросу под пыткой относительно этого свидетельства, по поводу чего ему главным образом и следовало вести речь, но утверждает, что требует выдачи по поводу другого, и лжет. (14) Да и как же это не поразительно, утверждать, что сам он пострадал страшно, поскольку, требуя выдачи свободного, как я вам ясно докажу, он не получил его, а в то же время считать, что свидетели не страдают страшно, если, когда я выдаю по поводу их свидетельств признаваемого раба, он не желает принять его? Этого-то ведь, конечно, он не может сказать, что в том-то одном, в чем самому ему угодно, допрос под пыткой надежен, а в том-то другом ненадежен.
(15) Далее, еще, судьи, это свидетельство подтвердил первым брат его Эсий, который теперь отпирается, содействуя ему в тяжбе, а тогда он засвидетельствовал это вместе с остальными, не желая ни быть клятвопреступником, ни тотчас же немедленно быть осужденным по суду. Его бы я, конечно, если бы я стряпал ложное свидетельство, не стал записывать в свидетели, видя, что он в наилучших, как ни с кем из людей, отношениях с Афобом, и зная, что он будет выступать в его защиту на суде, да еще, что он мой судебный противник.[11] Это ведь бессмысленно - своего противника и его брата записать свидетелем не правдивого свидетельства. (16) Так вот, этому есть много свидетелей, а еще не менее важные, чем свидетели, очевидные доказательства. Во-первых, если бы он действительно не засвидетельствовал это, то он не сейчас стал бы отрицать, а тогда, тотчас же при зачитывании свидетельства в суде, когда ему было бы больше пользы в том, чем сейчас. Во-вторых, он не успокоился бы на этом, но вчинил бы мне иск об ущербе, если бы я неподобающим образом навлекал на него судебную ответственность за лжесвидетельство против брата, при которой люди подвергаются опасности и денежного взыскания, и лишения гражданской чести.[12] (17) А кроме того, если бы у него было намерение опровергнуть этот факт, то он потребовал бы у меня выдачи раба, записывавшего эти свидетельства, для того чтобы, если бы я не выдавал, считалось, что я не говорю ничего справедливого. Однако в действительности ему настолько не было надобности делать все это, что, даже когда я выдавал, после того как он стал отрицать свое свидетельство, он не пожелал принять. Нет, как один, так и другой, они явно и в этом отказались прибегнуть к допросам под пыткой. (18) И что я говорю правду, а именно что Эсий, засвидетельствовавший в числе свидетелей, не отрицал этого в суде, стоя рядом с ним при зачитывании свидетельства и что, когда я выдавал раба для допроса под пыткой относительно всего этого, он не пожелал принять, я представлю вам свидетелей обо всем по отдельности. Зови же их сюда.
(Свидетели)
(19) Теперь, судьи, я хочу рассказать то, что будет для вас, думаю, наиболее веским из всего сказанного доказательством того, что он ответил именно так. Когда он стал требовать выдачи этого человека, несмотря на свое засвидетельствованное признание, я, желая и тогда изобличить его в увертке, что делаю? (20) Я вызываю его на свидетельство в деле против Демона, его дяди и сообщника его несправедливостей,[13] и, записав это, велел свидетельствовать - и это сейчас он преследует по суду как лжесвидетельство. Он, однако, сначала нагло отказывался, а когда третейский судья велел свидетельствовать или клятвенно отрицать, он крайне нехотя засвидетельствовал. А между тем, если уже этот человек был рабом и не было перед тем признано вот с его стороны, что он свободный, отчего это он засвидетельствовал, а не избавился от дела клятвенным отрицанием? (21) Однако ж я и относительно этого готов был выдать раба,[14] записывавшего свидетельство, который и узнал бы свою запись и вспомнил бы в точности, что он засвидетельствовал это. И я готов был на это не потому, что у меня не было свидетелей, которые присутствовали при том (были ведь), но для того, чтобы он их не обвинял в лжесвидетельстве, а на основании допроса под пыткой обеспечивалось доверие к ним. Да как же это по заслугам вынести решение против свидетелей за то, что они, единственные из когда бы то ни было судившихся по тяжбе здесь у вас, показывают, что сам преследующий по суду оказался у них свидетелем этого? А что я действительно говорю правду, возьми поданное требование[15] и свидетельство.
(Поданное требование. Свидетельство)
(22) Таким образом, отказавшись прибегнуть к таким веским справедливым средствам, разоблачаемый на основании стольких очевидных доказательств в облыжном сутяжничестве, он требует, чтобы его свидетелям вы верили, а на моих клевещет и утверждает, что они свидетельствуют неправду. Так я хочу сказать о них и на основании естественных соображений. Я уверен, что все вы согласились бы с тем, что лжесвидетельствующие готовы на такие дела побуждаемые или по нужде ради выгоды, или по дружбе, или и по вражде к своим судебным противникам. (23) Стало быть, ни по одной из этих причин не могли они свидетельствовать в мою пользу. В самом деле, не могли они ни из-за дружбы (да и как? они-то, которые ни по своим занятиям, ни по возрасту, не то что со мной, но даже друг с другом не состоят в дружбе), ни из-за вражды к нему - и это ведь тоже очевидно: один - его брат и защитник,[16] Фан - близкий человек и из его же филы, Филипп - ни друг ни враг, так что и этой причины нельзя было бы по справедливости привести. (24) Ну и, конечно, нельзя было бы сказать, что по нужде. Ведь все они настолько состоятельные, что и несут общественные повинности для вас с готовностью, и исполняют возлагаемые на них обязанности. А кроме этого, они и хорошо известны вам, и известны не в худшую сторону, поскольку люди они порядочные. Ну а если они и не нуждающиеся, и не враги его, и не друзья мне, как же тут может возникнуть какое-то подозрение против них, что они лжесвидетельствуют? Я, право, не знаю.
(25) Однако, зная все это и зная лучше всех, что они засвидетельствовали правду, он все же облыжно сутяжничает и утверждает не только то, что он не сказал этого - как же еще более явно можно изобличить его в том, что он сказал это? - но и то, что этот человек в действительности раб. Так я хочу в немногих словах к вам изобличить его в этой лжи. Я ведь, судьи, и относительно этого изъявил готовность выдать ему для допроса под пыткой служанок, которые помнят, что при кончине моего отца этот человек, отпущенный на волю, был свободным тогда. (26) К тому же и мать изъявила готовность, поставив рядом с собой меня и сестру и поклявшись нами, единственными у нее детьми, из-за которых она осталась вдовой на всю жизнь, заверить[17] в том, что отец при кончине отпустил этого человека на волю и он считался у нас свободным. Пусть никто из вас не думает, что она могла бы изъявлять готовность клясться в этом нами, если бы не была уверена в истинности своей клятвы. А что я действительно говорю правду и мы готовы были на все это, зови свидетелей этого.
(Свидетели)
(27) Таким образом, несмотря на то что мы могли приводить столько справедливых доводов и готовы были прибегнуть к веским уликам относительно засвидетельствованного, он, уклонившись от всего этого, думает, что своим клеветническим обвинением меня по решенному уже иску убедит вас признать свидетеля виновным, состряпав дело самое, по-моему, несправедливейшее и наглейшее. (28) Ведь сам он подготовил лжесвидетелей по этому делу, имея пособниками Онетора, шурина своего, и Тимократа.[18] А мы, не зная заранее о том, но считая, что тяжба будет из-за самого свидетельства, сейчас не подготовили свидетелей относительно моего имущества, которое он имеет, забрав его при своем опекунстве. Но все же, несмотря на такие его уловки, я думаю, что, изложив сами факты, легко докажу вам, что он был осужден по суду справедливейшим, как никто, образом (29) вовсе не потому, что я не давал подвергнуть Милия допросу под пыткой, и не потому, что он признал Милия свободным, свидетели же вот эти засвидетельствовали, но потому, что он был изобличен в том, что забрал многое из принадлежащего мне и не сдал хозяйства в аренду, хотя законы велят и отец в завещании написал сдавать, как я вам ясно докажу. Это ведь, а именно законы об этом и размеры имущества, которое они расхитили, можно было видеть всем. А что касается Милия, то никто даже не знал, кто он такой. Из предъявленных же мной обвинений вы узнаете, что все это так и есть.
(30) Я ведь, судьи, вчинил к нему иск об опеке, определив оценку имущества не огулом, как какой-нибудь затевающий облыжное сутяжничество, но записав все по отдельности, и откуда взял, и в каком размере, и от кого, и я нигде при этом не упомянул Милия как знающего что бы то ни было из этого. (31) Итак, вот начало обвинения: "Демосфен предъявляет против Афоба обвинение в следующем. Афоб имеет мое имущество, забрав его при своем опекунстве: восемьдесят мин, которые он получил в качестве приданого моей матери по завещанию моего отца..." С этого начинается перечисление всего того имущества, которого я лишился. А свидетелями что засвидетельствовано? "...Свидетельствуют о своем присутствии перед третейским судьей Нотархом, когда Афоб признавал Милия свободным, отпущенным на волю отцом Демосфена". (32) Так рассудите сами, может ли, по-вашему, какой-нибудь оратор, или софист, или шарлатан оказаться настолько необычайным и красноречивым, чтобы на основании этого свидетельства доказать кому-нибудь из людей, что приданое его матери имеет Афоб? Да какими это доводами, ради Зевса?! "Он признал Милия свободным?" Да как тем самым еще и то, что имеет приданое? На основании того признания-то отнюдь, конечно, нельзя было бы решить так. (33) Но откуда это было доказано? Во-первых, Териппид, его соопекун, засвидетельствовал, что дал ему это приданое. А во-вторых, Демон, дядя его,[19] и остальные присутствовавшие засвидетельствовали, что он соглашался давать моей матери содержание как имеющий ее приданое.[20] И против них он не предъявил обвинений, зная, разумеется, что они засвидетельствовали правду. Далее и моя мать изъявила готовность, поставив рядом с собой меня и мою сестру и поклявшись нами, заверить в том, что он получил ее приданое по завещанию моего отца. (34) Утверждать ли нам или нет, что он имеет эти восемьдесят мин? И благодаря вот тем ли он был осужден свидетелям или благодаря вот этим? Я-то думаю, что благодаря правде. Таким образом, десять лет получая прибыль с этой суммы и даже несмотря на осуждение по суду осмелившись не вернуть ее, он утверждает, что страшно пострадал и был осужден благодаря вот этим свидетелям. А между тем из них-то никто и не свидетельствовал о том, что он имеет это приданое.
(35) Далее, что касается выдачи морских займов, ложеизготовителей, железа и слоновой кости, оставленных нам, и приданого сестры,[21] по отношению к которому он проявил попустительство, для того чтобы и самому иметь сколько захочет из принадлежащего мне, выслушайте об этом и рассудите сами, что и осужден он был по справедливости и совершенно ни к чему было подвергать Милия допросу под пыткой относительно всего этого. (36) Ведь что касается того, что ты проявил попустительство по отношению к чему-то, существует закон, который определенно гласит, что ты присуждаешься к взысканию так же, как если бы сам имел то. Так что какое имеет отношение к этому закону допрос под пыткой? Затем, что касается выдачи морских займов, вы, сговорившись с Ксутом,[22] поделив между собой деньги, уничтожив письменные контракты, устроив все каким вам желательно было образом, подделав деловые записи,[23] как об этом свидетельствовал против вас Демон,[24] вы врете и пытаетесь ввести в заблуждение вот их.
(37) Далее, что касается ложеизготовителей, то, если ты забрал деньги[25] и много нажил на них для себя лично, давая взаймы под залог принадлежащего мне, тогда как тебе следовало запрещать это и другим, затем куда-то дел этих рабов, что же тебе могли сделать свидетели? Не они-то ведь засвидетельствовали о том, что ты признавал, что давал взаймы под залог принадлежащего мне и забрал этих рабов к себе, но сам ты написал об этом в отчете, а свидетели лишь подтвердили это в своем свидетельстве.[26]
(38) Ну а что касается слоновой кости и железа, то я утверждаю, что все слуги знают, что он продавал это,[27] и я готов был и тогда и сейчас передать ему любого из них, кого он пожелает взять, для допроса под пыткой. Так если он станет утверждать, что я, не желая выдать знающего, выдаю не знающих, то, конечно, окажется ясным, что ему тем более следовало принять: ведь если бы те, кого я-то выдавал как знающих, стали утверждать, что он не имеет ничего этого, то он избавился бы, конечно, от этого обвинения. (39) Однако в действительности обстоит не так, и он был бы явно изобличен в продаже и получении выручки. Потому-то он, обойдя признаваемых рабов, требовал для допроса под пыткой свободного, которого даже нечестиво передавать,[28] не с намерением опровергнуть этот факт, но с тем, чтобы, в случае если не получит его, представлялось, будто он приводит существенный довод. Итак, что касается всего этого, прежде всего приданого, затем его попустительства, затем всего остального, он[29] зачитает и законы и свидетельства, чтобы вы знали.
(Законы. Свидетельства)
(40) Однако не только из них вы могли узнать, что он ничуть не пострадал от того, что я не выдал этого человека для допроса под пыткой, но и если бы рассмотрели сам этот факт. В самом деле, ну вот положим, Милий подвергнут пытке на колесе, и давайте посмотрим, что же для него было бы наиболее желательно, чтобы Милий говорил. Не то ли, что он не знает, что Афоб имеет что бы то ни было из этого имущества? Ну вот говорит. Так, стало быть, поэтому он и не имеет? Далеко ж не так. Я ведь свидетелями представил тех, кто знает и кто давал и кто присутствовал при этом. А очевидным доказательством и убедительностью служит не то, если кто-то не знает, что он имеет то-то (таких ведь оказалось бы много), но если кто-то знает. (41) Однако, несмотря на то что против тебя засвидетельствовало столько свидетелей, против кого предъявил ты обвинение в лжесвидетельстве? Укажи. Но ты не мог бы указать. Да как же не явно изобличаешь ты сам себя тем, что, ложно утверждая, будто страшно пострадал и был осужден по суду несправедливо, поскольку не получил этого человека, ты не стал предъявлять обвинения в лжесвидетельстве к тем, кто засвидетельствовал, что ты получил и имеешь это имущество, относительно которого, будто бы не оставленного в наследстве, ты и требовал выдачи Милия? Гораздо правомернее было бы их преследовать по суду, если ты действительно потерпел какую-то несправедливость. Но, не потерпев никакой несправедливости, ты облыжно сутяжничаешь.
(42) По многому, конечно, можно увидеть твою подлость, но в особенности если услышать о завещании. Поскольку отец мой, судьи, записал в завещании все оставленное в наследство и велел им сдать хозяйство в аренду, он не отдал мне это завещание, чтобы я не обнаружил из него размеры имущества, признавал же он, что имеет лишь то имущество, которое особенно невозможно было отрицать из-за совершенной очевидности. (43) Вот, что именно, по его утверждению, записано было в завещании: два таланта Демофонту получить тотчас, а на сестре моей жениться, когда она войдет в возраст (а это должно было стать через десять лет), ему получить восемьдесят мин, жениться на моей матери и жить в нашем доме, а Териппиду получать прибыль с семидесяти мин до тех пор, пока я не стану совершеннолетним. Остальное же все, сколько мне, кроме этого, оставлено было в наследство, и веление сдавать хозяйство в аренду исчезло у него из завещания, потому что он считает невыгодным для себя быть разоблаченным в этом здесь перед вами. (44) Однако поскольку ими самими было признано, что отец наш при кончине отказал каждому из них столько денег, то судившим тогда эти признания послужили очевидным доказательством размеров имущества. В самом деле, если он отказал из имущества четыре таланта три тысячи драхм в качестве приданого и дарения,[30] то очевидно было, что он выделил эту сумму не из скудного состояния, а из более чем вдвое превышающего то, которое оставил мне. (45) Не могли же считать, будто он хотел меня, сына, бедным превратить, а их, и без того богатых, еще более богатыми сделать желал, нет, считали, что ввиду размеров оставляемого мне наследства он отказал получать прибыль с семидесяти мин Териппиду и с двух талантов Демофонту, пока не придет время жениться ему на моей сестре.[31] Конечно, было ясно, что это имущество он так и не передал мне, даже немногим меньше, но утверждал, что то-то израсходовал, то-то не получил, о том-то знать не знает, то-то имеет такой-то, то-то находится у нас в доме, а о том-то говорил все что угодно, только не мог сказать, где же он передал мне это.
(46) Что касается того, будто в доме оставлены были деньги, я хочу ясно доказать вам, что он лжет. Он ведь пустил в ход эти россказни, после того как стало ясно, что имущество было большим, а доказать он не мог, что отдал его нам, для того чтобы на основании естественных соображений представлялось, что нам вовсе не следует получать то, что находится-то у нас. (47) Так вот, если бы отец не доверял им, то ясно, что он ни всего прочего не стал бы вверять их опеке, ни о тех деньгах, оставляя их вот так, не стал бы сообщать им. Откуда же тогда они знают о них? А если доверял, то не могло быть, конечно, так, что он вверил им большую часть денег, а не назначил их правомочными[32] другой части. Не могло быть и так, что он передал эти деньги на хранение моей матери, а саму ее помолвил за одного из опекунов, вот за него: это ведь бессмысленно - стараться сохранить деньги с ее помощью, а одного из не внушающих ему доверия назначать правомочным и ее и их. (48) Да к тому же, если бы это было сколько-нибудь правдой, думаете, что он не взял бы ее в жены, отданную ему отцом, он, который, имея уже ее приданое, восемьдесят мин, как долженствующий вступить в брак с ней, из алчности женился на дочери Филонида из дема Мелиты, чтобы вдобавок к тем, которые имел от нас, получить другие восемьдесят мин от того,[33] а при четырех талантах в доме, да притом, что их имела она, как он утверждает, разве он, по-вашему, не бегом бы даже погнался за ними, так чтобы стать правомочным их вместе с ней? (49) Или как, по-вашему, видимое состояние, о котором и многие из вас знали, что оно было оставлено, он вместе с соопекунами вот так нагло расхитил, а от того, чему вы не могли бы оказаться свидетелями, он воздержался бы при имевшейся у него возможности заполучить? Да кто поверил бы этому? Невозможно это, судьи, невозможно, нет, все деньги, сколько оставил отец, в тот день зарывались, когда попали в их руки, а вот он, поскольку не может сказать, где же он отдал мне что-нибудь из них, пускает в ход эти свои россказни, для того чтобы я, представляясь в вашем мнении богатым, не нашел в вас никакой жалости ко мне.[34]
(50) И хоть мне есть много в чем и другом обвинять его, однако невозможно мне, когда свидетелю угрожает опасность в гражданском полноправии,[35] говорить о тех несправедливостях, которые лично я потерпел. Но я хочу зачитать вам поданное требование.[36] Выслушав, вы узнаете из него, что засвидетельствована правда й что, хотя сейчас он утверждает, что требует выдачи Милия относительно всей исковой суммы, сначала-то он требовал его выдачи относительно тридцати только мин, к тому же, что по этому свидетельству он не терпит никакого ущерба. (51) Дело в том, что я, желая уличить его во всем и пытаясь явственно представить вам его уловки и мошенничества, спросил его, какова та сумма, относительно которой потребовал он выдачи Милия как знающего. Он, солгав, сказал, что -относительно всей исковой суммы. "Ну так относительно этого, - сказал я, - я передал тебе[37] имеющего копию поданного тобой требования ко мне. (52) Я поклянусь первым в том, что ты признал этого человека[38] свободным и засвидетельствовал об этом в деле против Демона,[39] и если ты в ответ поклянешься своей дочерью в противоположном этому, то я прощаю тебе всю ту сумму, относительно которой, как это окажется ясным при допросе под пыткой раба, ты потребовал выдачи Милия сначала, и пусть исковая сумма, к которой ты был присужден, будет для тебя меньше на такую сумму, относительно которой ты потребовал выдачи Милия, чтобы ты не потерпел никакого ущерба из-за свидетелей". (53) Я подал требование об этом в присутствии многих,[40] но он сказал, что не станет делать этого. Да если кто сам отказался стать себе судьей в этом, то как же вам, принесшим клятву, верить ему и вынести решение против свидетелей, а не наглейшим из всей людей считать его? А что я действительно говорю правду, зови свидетелей этого.
(Свидетели)
(54) И не то что только я был готов на это, а свидетели держались иного мнения, нет, они тоже изъявили готовность, поставив рядом с собой своих детей и поклявшись ими, заверить в правдивости своих свидетельств. Но он не пожелал дать клятву ни им, ни мне, а состряпав дело на измышлениях и свидетелях, привыкших свидетельствовать неправду, надеется, что ему легко будет обмануть вас. Возьми же и это свидетельство.
(Свидетельство)
(55) Так как же яснее можно установить, что на нас возводится облыжное обвинение, и что засвидетельствована правда, и что осуждение по суду вынесено справедливо, как не таким вот образом доказывая, что слугу, записавшего свидетельство, он не пожелал подвергать допросу под пыткой относительно самого засвидетельствованного; что Эсий, брат его, засвидетельствовал это,[41] а он утверждает, что это ложь; (56) что сам он засвидетельствовал мне в деле против Демона, своего дяди и соопекуна,[42] то же самое, что и те свидетели, которых он преследует по суду; что служанок он не пожелал подвергать допросу под пыткой относительного того, что человек этот свободный; что мать моя готова была, поклявшись нами, заверить в этом; что он не пожелал принять никого из остальных слуг, знающих обо всем больше, чем Милий; что ни против кого из свидетелей, которые засвидетельствовали против него о том, что имущество имеет он, не предъявил он обвинения в лжесвидетельстве; (57) что завещание он не отдал и не сдал хозяйство в аренду несмотря на веление законов; что он не счел нужным дать клятвенное заверение в ответ на мою клятву и клятвы свидетелей, вследствие чего ему простилась бы та сумма, относительно которой потребовал он выдачи Милия? Клянусь богами, я и не знаю, как можно было бы доказать это основательнее, как не таким вот образом. И так явно возводя ложь на свидетелей, не терпя никакого ущерба от их показаний, осужденный по суду справедливо, он все же не унимается в своей наглости. (58) Еще если бы он вел эти речи не после того, как решением его друзей и третейского судьи была признана его несправедливость, это было бы менее поразительно. А то ведь, убедив меня предоставить дело на третейское решение Архенею, Драконтиду и Фану вот этому, сейчас обвиняемому им в лжесвидетельстве, их он отверг, услышав от них, что если они будут решать это третейским судом под клятвой, то они вынесут решение против его опекунства, а представ перед третейским судьей, определенным по жребию,[43] и не имея чем оправдаться от обвинений, он был осужден по третейскому суду. (59) Судьи же, к которым он апеллировал, заслушав дело, вынесли такое же решение, как и его друзья и третейский судья, и присудили к уплате десяти талантов по исковой оценке - нет, клянусь Зевсом, не потому, что он признал Милия свободным (это ведь не имело никакого значения), но потому, что при оставленном мне в наследство состоянии в пятнадцать талантов он не сдал хозяйство в аренду, а десять лет распоряжавшись состоянием вместе с соопекунами, определил-то он вносить от меня, когда я был ребенком, в соответствующую симморию налог по пять мин, именно такой поимущественный налог, какой вносили Тимофей, сын Конона, и наиболее имущие,[44] (60) однако, пробыв столько времени опекуном над этим имуществом, с которого, по его собственной оценке, следовало вносить такой большой налог, мне он, что касается его лично, передал имущество на сумму даже не ровно в двадцать мин, а совместно с теми опекунами лишил меня всех целиком основных капиталов и прибылей. И вот судьи, начислив на все имущество процент, не такой, под какой сдают хозяйство в аренду,[45] но наименьший, нашли, что они лишили меня всего вместе больше тридцати талантов. Поэтому они присудили его к уплате десяти талантов по исковой оценке.
[2] По афинскому праву рабы не могли выступать в качестве свидетелей. Показания рабов принимались только при допросе под пыткой. Свободных не подвергали такому допросу.
[3] Эсий — брат Афоба (см. ниже, 15).
[4] Иск к Онетору — см. Речи XXX и XXXI.
[5] См. Речь XXX. 28. Мегары (или Мегара) — главный город небольшой области Мегариды за западной границей Аттики. Метек — свободный гражданин, постоянно или длительное время проживающий в чужой стране. Метеки обязаны были платить налог и пользовались очень ограниченными правами (если за заслуги не получали каких-то дополнительных прав — см. XXXIV. 18).
[6] В двух рукописях перед «Демофонту» читается (к) «Демону», (см. ниже, 56 с примеч. 42).
[7] См. примеч. 39 к Речи XXVII.
[8] См. примеч. 34 к Речи XXVII.
[9] См. примеч. 35 к Речи XXVII.
[10] См. примеч. 46 к Речи XXVII.
[11] См. выше, § 3.
[12] Обвиненный в лжесвидетельстве присуждался к штрафу в пользу истца. Трижды обвиненный в лжесвидетельстве подвергался лишению каких-то гражданских прав (см. в примеч. 54 к Речи XXVII).
[13] См. ниже, § 56 с примеч. 42.
[14] Для допроса под пыткой.
[15] См. примеч. 35 к Речи XXVII.
[16] защитник — σύνδικος. Истец и ответчик должны были сами выступать в суде. Адвокатов в современном смысле не было, но по просьбе сторон разрешалось, чтобы после них выступал кто-нибудь в их защиту, и нередко эти защитники оказывались главными выступающими на процессе. Плата защитникам строго запрещалась (но речи самих сторон могли быть составлены специалистами-ораторами).
[17] Женщина не могла выступать свидетелем (и вообще участвовать в общественной жизни), но могла давать клятву при свидетелях, заменяющую свидетельство.
[18] См. примеч. 4. О Тимократе говорится в XXX речи. Предполагают, что против этого же Тимократа направлена XXIV речь Демосфена (по государственному делу, 353 г. до н. э.).
[19] См. 56 с примеч. 42.
[20] См. Речь XXVII. 15.
[21] См. Речь XXVII. 5 и 9—33.
[22] См. Речь XXVII. И.
[23] подделав деловые записи — διαφυείραντες τὰ γραμματα. По всей видимости, здесь имеются в виду книги записей трапедзитов («банкиров»), в которых регистрировались вклады (и вообще денежные операции).
[24] См. § 56 с примеч. 42.
[25] деньги — α̉ργύριον, чтение рукописей. У Жерне принята конъектура ώς σαυτόν — «(их) к себе» (на основании XXVII. 27). См. Речь XXVII. 29 и 9.
[26] См. Речь XXVII. 27—28.
[27] См. Речь XXVII. 30—33.
[28] См. примеч. 2.
[29] Секретарь суда.
[30] См. примеч. 28 к Речи XXVII.
[31] См. примеч. 33 к Речи XXVII.
[32] См. примеч. 38 к Речи XXVII.
[33] Т. е. от Онетора, шурина Афоба (см. Речь XXIX).
[34] См. примеч. 45 к Речи XXVII.
[35] См. выше, § 16 с примеч. 12.
[36] См. примеч. 35 к Речи XXVII.
[37] Раба для допроса под пыткой. См. выше, 19—21.
[38] Милия.
[39] См. ниже, § 56 с примеч. 42.
[40] См. примеч. 35 к Речи XXVII.
[41] См. выше, § 3, 11—18.
[42] В деле против Демона, своего дяди и соопекуна — κατὰ Δήμωνос ό̉ντος α̉υτω̃ νείου καὶ συνεπιτροπου. В опекунских речах Демосфена (XXVII-XXIX) часто упоминаются родственники Демосфена по имени «Демон» и с точностью установить их тождество и различие трудно. В XXVIII. 15 упоминается Демон — брат Демосфена-отца. В XXVII. 4 Афоб (опекун Демосфена) назван племянником Демосфена-отца, сыном его брата (прямо имя отца Афоба нигде не названо), а Демофонт, сын Демона, (другой опекун) назван тоже племянником Демосфена-отца, но сыном его сестры: здесь получается, что был Демон, брат Демосфена-отца, и другой Демон, муж сестры Демосфена-отца и отец Демофонта. В XXXIX. 20, 33 и 56 назван Демон, дядя Афоба. Если в XXVII. 4 («...вверил Афобу... и Демофонту, сыну Демойа, племянникам своим, одному по брату, другому по сестре...») считать, что «одному по брату» относится не к Афобу, а к Демофонту, сыну Демона, и «другому по сестре» относится не к Демофонту, а к Афобу, то получится, что Афоб был сыном сестры Демосфена-отца, а Демофонт был сыном Демона, брата Демосфена-отца, и таким образом окажется, что был один Демон, брат Демосфена-отца, отец Демофонта, дядя Афоба (а также родной дядя самого Демосфена-оратора, упомянутый в XXVIII. 15).. В XXIX. 33 и 36 Демосфен говорит, что Демон, дядя Афоба, свидетельствовал против Афоба. В XXIX. 56 Демон назван дядей Афоба и его соопекуном В XXIX. 6 в двух рукописях читается: я... вчинил иски об опеке к Демону, к Териппиду и к нему (т. е. Афобу)», но это чтение отвергается, и в изданиях принято чтение без «к Демону». Демосфен во всех остальных случаях говорит только о трех опекунах (Афобе, Демофонте и Териппиде). Но в XXIX, 20, 52 и 56 Демосфен говорит о том, что Афоб свидетельствовал κατὰ Δήμωνос — буквально «против Демона». Однако такой перевод был бы непонятен. По какому поводу Афобу надо было свидетельствовать «против Демона» в связи с исками об опеке? По всей видимости, как и полагают, Демосфен возбудил какое-то судебное дело и против Демона (которое, может быть, разбиралось в третейском суде?) как одного из соопекунов, но не официально назначенного (Жерне предполагает, что Демон был привлечен к суду не как опекун, а как связанный с делом об опеке — может быть, как укрыватель имущества, которое должен был его сын Демофонт Демосфену). Поэтому выражение κατὰ Δήμωνос, по всей видимости, следует переводить «в деле против Демона». Упоминание в XXIX речи Демона как одного из опекунов многие считают одним из оснований для того, чтобы считать эту речь не принадлежащей Демосфену. Кроме того, в XXII речи («Против Зенотемида») обвинителем выступает Демон, родственник Демосфена (ο̉ικε̃ιος γένει, см. XXXII. 31-32), которого некоторые отождествляют с Демоном, дядей Афоба и Демосфена, отцом Демофонта, но по мнению Жерне, это другой Демон, младший родственник Демосфена (Жерне датирует эту речь временем около 340 г. до н. э., а XXIX речь против Абофа — 362 г.), тот Демон из дема Пеании, двоюродный брат Демосфена, который в 323 г. до н. э. внес предложение о возвращении Демосфена из изгнания.
[43] См. примеч. 34 к Речи XXVII.
[44] См. Речь XXVII. 7 с примеч. 3, 4 и 5; XXVII. 9 и XXVIII. 4 — «когда я был ребенком» — этим подчеркивается, что состояние было именно таким в самом начале опеки, когда Демосфен был еще ребенком (7 лет).
[45] См. Речь XXVII. 58.
*[1]
Речи XXX-XXXI датируют 362/361 г. до н. э.
Содержание
(1) Афоб, в то время как Демосфен собирался вчинить к нему иск об опеке, женился на сестре Онетора, выданной за него от Тимократа, ее прежнего мужа, поскольку тот должен был взять в жены наследницу.[2] Затем, когда Афоб уже был привлечен к суду по иску об опеке, Онетор, как доказывает оратор, устроив мнимый развод, отвел сестру к себе. А после того как Афоб был осужден, оратора, предъявлявшего свое право на его состояние и хотевшего вступить во владение его имением, прогнал Онетор, утверждая, что это имение принадлежит его сестре как имущественный залог в обеспечении возврата ее приданого. (2) Потому-то Демосфен и судится с ним по иску о насильственном противодействии законному вступлению во владение имуществом как прогнанный из владения, прежде принадлежавшего Афобу, а теперь ставшего принадлежать ему, утверждая, что приданое Афоб не получил, а только взял жену, потому что Онетор не захотел отдать приданое, так как видел, что Афоб подвергается опасности лишиться своего состояния. Так вот, на этот раз, говорит он, устроен мнимый развод, а имение представлено имущественным залогом в обеспечение возврата того, чего Афоб не получил, с целью лишить меня того, что принадлежит мне.
Название ε̉ξούλη[3] - аттическое. Дело в том, что слово ε̉ξέλλειν употреблялось в значении "выталкивать и прогонять силой".
Речь
(1) Придавая большое значение тому, судьи, чтобы ни с Афобом у меня не получилось происшедшего спора, ни сейчас ведущегося с Онетором вот этим, шурином его, я, несмотря на многие и справедливые требования, поданные мной к тому и к другому, не смог добиться от них никакой умеренности, но нашел, что этот гораздо наглее того и более заслуживает наказания. (2) Того ведь, считая, что следует спорные вопросы со мной рассудить среди друзей и не доводить дело до суда, я оказался не в состоянии убедить.[4] А этого побуждая самому себе стать судьей, чтобы не подвергаться опасности здесь у вас, я был встречен таким презрением, что не только слова не был удостоен, но даже с прегрубым насилием был прогнан им с земли, которой владел Афоб в то время, когда присуждался к уплате мне по иску. (3) И поскольку он вместе со своим зятем лишает меня имущества и предстал перед вами, уверенный в своих состряпанных россказнях, мне остается попытаться здесь у вас добиться от него справедливости. Я знаю, конечно, судьи, что тяжба у меня - против состряпанных россказней и свидетелей, которые будут свидетельствовать неправду, все же, однако, думаю, я приведу настолько справедливые доводы в отличие от него, (4) что если кто из вас прежде и не считал его подлым, то во всяком случае из его действий по отношению ко мне узнает, что он и всегда был наихудшим и несправедливейшим из всех, хотя это оставалось неизвестным. Я докажу, что он не только не отдал приданое, в обеспечение возврата которого будто бы, как он утверждает, представлено имущественным залогом это имение, но и с самого начала стал покушаться на принадлежащее мне, и что, кроме того, женщина эта, из-за которой он отстранил меня от владения этой землей, в действительности находится не в разводе, (5) а он выступает прикрытием Афобу с целью лишить меня того, что принадлежит мне, и принимает на себя эти тяжбы, я докажу это с помощью таких веских очевидных доказательств и явных улик, что все вы убедитесь в том, что он преследуется мной по этому иску справедливым и надлежащим образом. А с чего вам легче всего будет узнать об этом деле, начиная с того я и попытаюсь рассказать вам.
(6) Что меня опекали бесчестно, судьи, не оставалось неизвестным многим афинянам, в том числе и ему, и что я терплю несправедливость, обнаружилось тотчас же: столько разбирательств и разговоров было по моим делам и перед архонтом и перед остальными. Ведь и размеры оставленного наследства были очевидны и то, что распоряжавшиеся им не сдали хозяйство в аренду, чтобы самим получать прибыль с имущества, было вне всякого сомнения. Так что по всему происходившему всякий кто ни на есть знавший об этом считал, конечно, что я взыщу с них по суду, как только буду признан совершеннолетним.[5] (7) В том числе и Тимократ, и Онетор так все это время думали. Вот наиболее веское тому очевидное доказательство. Он ведь хоть и пожелал выдать за Афоба свою сестру, видя, что тот стал правомочным и своего отцовского состояния и моего, отнюдь не малого, однако выпустить из рук приданое опасался, словно считая, что имущество опекавших уже стало имущественным залогом в обеспечение требований опекавшихся. Но сестру он выдал за него, а Тимократ, за которым она прежде была замужем,[6] признал, что будет должен ему[7] приданое ее с процентом по пяти оболов.[8] (8) А когда Афоб был присужден к уплате мне по иску об опеке и не хотел исполнять никаких справедливых требований, Онетор и не попытался уладить дело между нами, не отдав же приданое, но сам оставаясь правомочным[9] его, он, утверждая, будто сестра разведена и будто он, отдав приданое, не может получить его, в обеспечение возврата которого будто бы эта земля и представлена имущественным залогом, посмел отстранить меня от владения[10] ею. Такое проявил он презрение и ко мне, и к вам, и к установленным законам. (9) Вот, судьи, и то, что произошло, и из-за чего он преследуется по суду, и относительно чего вы будете подавать голос. А я представлю свидетелей, прежде всего самого Тимократа, о том, что он признал, что будет должен приданое, и выплачивал Афобу проценты с приданого согласно договоренности, затем о том, что сам Афоб признавал, что получал проценты от Тимократа. Возьми же эти свидетельства.
(Свидетельства)
(10) Стало быть, признается, что с самого начала приданое не было отдано[11] и что Афоб не стал правомочным[12] его. Однако и на основании естественных соображений ясно, что они по приведенным мной причинам предпочли быть должными, чем соединить приданое с состоянием Афоба, состоянием, которому неминуемо угрожала такая опасность. Ведь нельзя сказать ни того, что они не отдали его тотчас из-за неимения средств - ну Тимократа ведь есть состояние более чем в десять талантов, и у Онетора более чем в тридцать, так что не из-за этого-то, верно, они не отдали его тотчас, - (11) ни того, что имущество у них, правда, было, денег же наличных не оказалось, а женщина эта была безмужней, потому поспешили совершить это, не отдавая приданое тут же, - и деньги ведь они дают взаймы другим немалые, и бывшей в замужестве, а не безмужней, ее от Тимократа выдали, так что и эту их отговорку, естественно, едва ли можно принять. (12) Ну и, конечно, судьи, все вы согласились бы и с тем, что, договариваясь о таком деле, всякий предпочел бы быть должным другому, чем не отдать приданое зятю. Ведь не рассчитавшись, он будет должником, внушающим сомнение, то ли отдаст по справедливости, то ли нет, а отдав с женщиной принадлежащее ей, будет близким и шурином: (13) исполнивший все по справедливости - вне всякого подозрения. Так что, поскольку дело обстоит так и поскольку они ни по одной из названных мной причин не были вынуждены быть должными, да и сами того не пожелали бы, невозможно назвать иное основание, по которому они не отдали его: причина должна быть именно в том, что они опасались отдать приданое.
(14) Теперь я, вот так последовательно изобличая их в этом, думаю, легко докажу на основании самих фактов, что они и впоследствии не отдали его, так что вам станет ясно, что даже если бы они должны были по условию отдать эти деньги не тотчас, а вскоре, то они отнюдь не отдали бы их и не выпустили бы из рук: к атому вынуждало их само положение дела. (15) Ведь промежуток времени между тем, как эта женщина вышла замуж и, по их утверждению, будто бы развелась, составляет два года: вступила она в брак при архонте Полиэеле в Скирофорионе месяце,[13] а развод был записан в Посидеоне месяце при архонте Тимократе.[14] Я же, как только после этого брака был признан совершеннолетним, стал предъявлять обвинения и требовать отчета, и так как я лишался всего имущества, то начал вчинять иски при этом же архонте.[15] (16) Конечно, в течение этого времени остаться должным согласно договоренности - это возможно, но отдать - это невероятно. В самом деле, кто именно потому с самого начала предпочел быть должным тому и уплачивать проценты, чтобы не подвергалось опасности приданое вместе с остальным состоянием того, как же мог он отдать, когда тот[16] уже был привлечен к суду по иску? Если бы даже он и решился отдать тогда, то в это время он постарался бы взять обратно. Нет, конечно, быть того не может, судьи. (17) А что действительно эта женщина вступила в брак в указываемое мной время, и что мы с Афобом уже стали тяжущимися между собой сторонами в этот промежуток времени, и что развод они записали у архонта после того, как я вчинил иск, возьми эти свидетельства по отдельности.
(Свидетельство)
Так вот после этого архонта был Кефисодор, затем Хион. При них я, признанный совершеннолетним, предъявлял обвинения, а иск я вчинил при Тимократе.[17] Возьми это свидетельство.
(Свидетельство)
(18) Зачитай и это свидетельство.
(Свидетельство)
Ясно, таким образом, из всего засвидетельствованного, что приданое они не отдали, а осмеливаются на эти проделки с целью сохранить Афобу состояние. В самом деле, если они утверждают, что, такое все время, они и должны были приданое, и отдали его, и женщина эта развелась, и они не получили его обратно, и имение представлено имущественным залогом в обеспечение возврата его, то как же не очевидно, что они, прикрываясь всем этим, стараются лишить меня присужденного мне по вашему решению? (19) А что и судя по ответам вот его самого, Тимократа и Афоба не может быть, чтобы приданое было отдано, я теперь попытаюсь показать вам это. Я ведь, судьи, спрашивал каждого из них в присутствии многих свидетелей: Онетора и Тимократа о том, есть ли какие-нибудь свидетели, в присутствии которых они отдали приданое, а самого Афоба о том, присутствовали ли какие-либо свидетели, когда он получал его. (20) И все они отвечали мне, каждый в отдельности, что никакого свидетеля не присутствовало, получал же Афоб, беря у них по мере надобности. Да кто же из вас может поверить тому, что, при приданом в один талант, Онетор и Тимократ вручили Афобу столько денег без свидетелей? Ему не то что таким образом, но даже при многих свидетелях просто так отдать не решились бы, чтобы в случае какого-нибудь спора легко могли взыскать с него здесь у вас. (21) Да и не то что с ним, таким вот, но даже ни с кем другим заключая такое соглашение, ни один человек не сделал бы этого без свидетелей. Но именно потому мы и заключаем браки и приглашаем ближайших родственников, что это не побочное дело, а мы вверяем жизнь сестер и дочерей, которым особенно стараемся обеспечить безопасность. (22) Естественно, стало быть, чтобы и он, в чьем именно присутствии он признал, что должен приданое и будет уплачивать проценты, при них же рассчитался с Афобом, если только действительно он отдал ему приданое. Ведь поступив таким образом, он избавился бы от всего этого дела, а отдавая наедине, он оставлял бы присутствовавших при том соглашении свидетелями против себя как о должнике. (23), Однако же своих близких, которые лучше их самих, они не могли убедить свидетельствовать о том, что они отдали приданое, а если бы они свидетелями стали представлять других, не состоящих ни в каком родстве с ними, то вы, считали они, не стали бы верить им. А кроме того, если бы они стали утверждать, что отдали приданое сразу целиком, то знали, что мы потребуем выдачи слуг,[18] отнесших приданое, отказываясь же выдать их, поскольку приданое и не было отдано, они тем самым уличались бы. Зато если говорить, что они сами наедине вот таким образом отдали, то, полагали они, их нельзя будет уличить. (24) Поэтому они, вынужденные лгать, выбрали этот оборот. Прибегая к таким уловкам и мошенничествам в расчете на то, что их примут за каких-то простодушных, они полагают, что им легко будет обмануть вас, между тем как в их действиях за свои интересы нет ни малейшей простодушности, но есть тщательнейшая обдуманность. Возьми свидетельства, в чьем присутствии они отвечали, и зачитай.
(Свидетельства)
(25) Ну а теперь, судьи, я докажу вам также, что женщина эта разведена на словах, а на деле продолжает жить с Афобом. Я думаю, что если вы удостоверитесь в этом, то тем более им не будете верить, а мне, терпящему несправедливость, поможете в справедливости. Относительно всего этого я отчасти представлю вам свидетелей, а отчасти приведу веские очевидные доказательства и достаточно убедительные подтверждения. (26) Я ведь, судьи, после произведенной у архонта записи развода этой женщины и после утверждения Онетора, что имение это представлено ему имущественным залогом в обеспечение возврата приданого, видя, что Афоб все так же владеет этой землей, и возделывает ее, и продолжает жить с этой женщиной, убедился в том, что уловка все это и хитрый ход. (27) А желая явственно показать это всем вам, я считал нужным уличить -его в присутствии свидетелей, на случай если он стал бы отрицать, что все это так, и предлагал слугу для допроса под пыткой,[19] который хорошо знал все и которого я взял у Афоба из числа его слуг ввиду просрочки платежей. Но он, когда я счел нужным сделать это, отказался прибегнуть к допросу под пыткой относительно того, что его сестра продолжает жить с Афобом. А что тот продолжал возделывать землю, этого он не смог отрицать из-за совершенной очевидности, и признал.
(28) Однако не только из этого очень легко было узнать, что Афоб и продолжал жить с этой женщиной, и продолжал владеть этим имением еще перед самым началом суда, но и из того, что он проделал с тем имуществом, которое суд присудил взыскать с него. Он ведь, рассматривая это имущество вовсе не как представленный им имущественный залог, забрал с собой все, что можно было вывезти - плоды и все сельскохозяйственные принадлежности, кроме врытых в землю хранилищных сосудов,[20] - а то, что невозможно было унести, он вынужден был оставить, так что у Онетора сейчас приходится оспаривать саму только землю.
(29) Поразительно, право: этот говорит, что имение представлено ему как имущественный залог, а представивший имущественный залог, оказывается, возделывает эту землю; утверждает, что сестра его находится в разводе, а сам, оказывается, не желает прибегнуть к средствам доказательства[21] в удостоверение самих этих утверждений; тот, не живя с ней, как утверждает этот, вывез и плоды и все сельскохозяйственные принадлежности, а этот, действующий в интересах разведенной, в обеспечение интересов которой это имение, по его утверждению, представлено как имущественный залог, оказывается, ничем этим не возмущается, но хранит спокойствие.
(30) Разве все это не совершенная очевидность? Разве все это не признаваемое прикрытие? Всякий скажет, конечно, что это так, если правильно поразмыслит над каждым из этих фактов. Так вот, о том, что он признавал, что тот продолжал возделывать эту землю еще перед самым началом моего суда с тем,[22] о том, что он не захотел прибегнуть к допросу под пыткой в удостоверение своего утверждения, что сестра его не продолжает жить с тем, о том, что сельскохозяйственные принадлежности были вывезены после этого суда,[23] кроме врытых в землю, возьми эти свидетельства и зачитай.
(Свидетельства)
(31) Хотя, стало быть, у меня имеется столько очевидных доказательств, отнюдь не в наименьшей мере сам Онетор показал, что развод он устроил не действительный. В самом деле, тогда как ему следовало бы негодовать, если он, отдав, как утверждает, приданое, получал вместо денег оспариваемое имение, он не как противник и не как терпящий несправедливость, но как самый близкий из всех выступал на стороне Афоба на суде его со мной. И меня, от кого никакого зла не претерпел, он попытался в сговоре с Афобом лишить отцовского наследства, насколько это было в его личной возможности, а Афобу, кого ему следовало бы считать чужим, если бы правдой было все то, о чем они сейчас говорят, он постарался доставить вдобавок к его имуществу и мое. (32) И это здесь у него еще не все: когда обвинительное решение по иску было уже вынесено, он, выступив в суде, стал просить, умоляя за него, заклиная и проливая слезы, оценить взыскание в один талант[24] и сам обязывался быть его поручителем. И хотя все это могут подтвердить многие (ведь и судившие тогда в суде и многие из посторонних присутствовавших знают об этом), все же я и свидетелей вам представлю. Возьми же это свидетельство.
(Свидетельство)
(33) Далее, судьи, и из веского очевидного доказательства легко узнать, что в действительности она продолжала жить с Афобом и еще и по сей день живет не в разводе с ним. Ведь эта женщина до прихода к Афобу ни одного дня не была безмужней, но вышла замуж за него от живого Тимократа, а сейчас, в течение трех лет, она, как известно, ни за кем другим не замужем.[25] Да кто же может поверить тому, что она, которая тогда, чтобы не остаться безмужней, шла от одного мужа к другому, сейчас, если только действительно она живет в разводе, столько времени продолжала бы оставаться безмужней, хотя ей можно выйти замуж за другого, поскольку и брат ее владеет таким большим состоянием и сама она находится в этом возрасте? (34) Нет во всем этом убедительной правды, судьи, нет, россказни все это, а живет с Афобом женщина эта открыто, и это даже не скрывается. Я представлю вам свидетельство Пасифонта, который, лечив ее во время болезни, видел Афоба сидевшим возле нее, при нынешнем архонте, когда вот этот суд с Онетором уже был назначен.[26] Возьми же свидетельство Пасифонта.
(Свидетельство)
(35) Так вот, я, судьи, зная, что тотчас после суда[27] он принял к себе имущество из дома Афоба и стал правомочным[28] всего принадлежащего тому, а в том числе и мне, и убедившись в том, что эта женщина продолжает жить с Афобом, я потребовал у него выдачи трех служанок,[29] которые знали о том, что эта женщина живет с Афобом и что это имущество находится у них, чтобы относительно всего этого были не только слова, но и допросы под пыткой. (36) Однако, когда я подал ему требование об этом[30] и все присутствовавшие заявили, что я говорю справедливо, он не захотел прибегнуть к этому верному средству, но как будто относительно таких вещей существуют какие-то иные более надежные средства доказательства, чем допросы под пыткой и свидетельства, ни свидетелей не представляя о том, что отдал приданое, ни знающих служанок не выдавая для допроса под пыткой относительно своего утверждения, что сестра его не продолжает жить с Афобом, он, оттого что я требовал этого, пренагло и оскорбительно не давал мне разговаривать с ним. Найдется ли какой-нибудь человек страшнее, чем он, или более притворяющийся несведущим в правосудии! Возьми само это поданное требование и зачитай.
(Поданное требование)
(37) Вы же ведь и по частным и по государственным делам считаете допрос под пыткой вернейшим из всех доказательств, и там, где очевидцами оказываются рабы и свободные, а должно быть найдено искомое, вы не к свидетельствам свободных обращаетесь, но именно подвергая рабов допросу под пыткой стараетесь найти правду. И это естественно, судьи: из свидетельствовавших некоторые уже признаны как засвидетельствовавшие неправду, а из подвергнутых допросу под пыткой еще никто никогда не был изобличен в том, что сказал на допросе неправду. (38) Но он, отказавшись прибегнуть к таким справедливым средствам и устранив такие надежные и веские средства доказательства, свидетелями представляя Афоба и Тимократа, одного в том, будто он отдал приданое, другого в том, будто он получил его, будет просить, чтобы вы верили ему, изображая дело таким образом, будто это произошло между ними без свидетелей. За таких принимает он вас простаков! (39) Итак, что говорить они будут неправду и неправдоподобное, это и на основании того, что с самого начала они признавали, что приданое не отдали, и на основании того, что, напротив, стали утверждать, что отдали его без свидетелей, и на основании того, что не могли они в то время отдать деньги, поскольку состояние уже оспаривалось, и на основании всего остального доказано, думаю, достаточно.
[2] Наследница — (эпиклера) — дочь-наследница, на которой должен был жениться ближайший родственник по отцу. По этому афинскому закону, Тимократ (см. примеч. 18 к Речи XXIX) развелся со своей женой, сестрой Онетора, чтобы жениться на родственнице-эпиклере (а сестра Онетора была сразу же выдана за Афоба). О том, что Тимократ должен был жениться именно на эпиклере, сообщается только в этом «Содержании» Либания.
[3] См. примеч. 1.
[4] См. Речь XXIX. 58-59.
[5] См. Речи XXVII-XXIX.
[6] См. выше, примеч. 2.
[7] т. е. Афобу. См. ниже, § 9.
[8] Имеется в виду процент по пяти оболов с каждой мины в месяц, т. е. 10%.
[9] См. примеч. 38 к Речи XXVII.
[10] отстранить от владения — ε̉ξσγειν. Этот глагол и существительное ε̉ξαγωγή как юридические термины употребляются в том же значении, что и ε̉ξέλλειν и ε̉ξούλη (см. примеч. 1).
[11] См. ниже, 14.
[12] См. примеч. 38 к Речи XXVII.
[13] Скирофорион — 12-й месяц аттического календаря (июнь-июль). Таким образом (по архонту), июнь 366 г. до н. э.
[14] Посидеон — 6-й месяц аттического календаря (декабрь-январь). Таким образом, декабрь 364 г. до н. э.
[15] т. е. при архонте Тимократе (см. ниже, § 17). Слова «после этого брака» Жерне заключает в скобки как интерполяцию, считая такую хронологию ошибочной, поскольку этот брак был заключен в 366 г. до н. э. Предлагается конъектура «по законам». Но в чем здесь ошибка, непонятно. Демосфен достиг совершеннолетия в 366 г. до н. э. (т. е. «после этого брака»), и следовательно, освободился от опеки. Так как достигший совершеннолетия не имел права возбуждать судебные дела, поскольку должен был два года нести военную службу (см. примеч. 1 к Речи XXVII), то Демосфен и вчинил свои иски к опекунам в 364 г. до н. э., а в этот промежуток времени он был занят выяснением дел об опеке, т. е. эти предъявления обвинений к опекунам и требования отчетов от них еще не были официальным обращением в суд (см. также ниже, § 17).
[16] тому, того, тот — имеется в виду Афоб.
[17] См. выше, § 15.
[18] Для допроса под пыткой (см. примеч. 2 к Речи XXIX), относительно того, отнесли ли они приданое Афобу.
[19] См. примеч. 2 к Речи XXIX.
[20] См. Речь XXIX. 3.
[21] т. е. к допросу раба под пыткой (см. примеч. 2 к Речи XXIX) — см. выше, § 27 и ниже, 30, а также XXXI. § 13,
[22] С Афобом.
[23] 23 т. е. с Афобом (по делу об опеке).
[24] См. Речи XXVII. 67 с примеч. 54 и XXXI. 10.
[25] См. Речь XXXI. 13.
[26] Этот процесс датируется 362-361 гг. до н. э.
[27] Т. е. после суда с Афобом (по делу об опеке), на котором Афоб был присужден уплатить Демосфену исковую сумму в 10 талантов.
[28] См. примеч. 38 к Речи XXVII.
[29] Для допроса под пыткой (см. примеч. 2 к Речи XXIX).
[30] См. примеч. 35 к Речи XXVII.
*[1]
Речи ΧΧΧ-ΧΧΧΙ датируют 362/361 г. до н. э.
Содержание
Кое-что опущенное в первой речи он приводит в этой, как и сам отмечает, и, конечно, выступает и против некоторых возражений.
Относительно этих речей мы уже говорили, что многие утверждают, что они составлены Исеем, не веря в их принадлежность оратору из-за его возраста, другие же, хотя и не утверждают этого, считают, что они во всяком случае выправлены Исеем. Действительно, они схожи с речами Исея. Однако нет ничего удивительного, если он подражал учителю и, еще не усовершенствовавшись, пока следовал его особенности.[2]
Речь
(1) Прежде всего я приведу то очевидное доказательство, которое я опустил в первой речи, не менее веское, чем любое из подведенных, относительно того, что они не отдали Афобу приданное, затем я попытаюсь и изобличить его во всем том, что он налгал тут вам.
Он ведь, судьи, сначала, когда затеял оспаривать у меня имущество Афоба, утверждал, что отдал приданое не в один талант, как утверждает сейчас, а в восемьдесят мин, и вот устанавливает надписи, объявляющие имущество заложенным, на доме - в обеспечение возврата[3] двух тысяч драхм, а на земельном участке - в обеспечение возврата одного таланта, желая сохранить Афобу не только землю, но и дом. (2) А когда у меня суд с Афобом состоялся,[4] он, видя, как вы относитесь к тем, кто поступает несправедливо совершенно бесстыдным образом, одумывается: будут считать, решил он, что я, лишившийся такого большого имущества, страшно пострадал, если совсем ничего не смогу получить из имущества Афоба, завладевшего моим имуществом, а тогда станет очевидно, что мне в этом препятствует он. (3) И что он делает? Эту надпись с дома он убирает и утверждает, что приданое составляет только один талант, в обеспечение возврата которого этот земельный участок представлен имущественным залогом. А между тем ясно, что если надпись на доме он установил по справедливости и действительно соответствующую правде, то по справедливости установил он ее и на земельном участке, если же он, прямо желая действовать по несправедливости, ту установил ложную, то, естественно, не соответствует правде и эта. (4) Стало быть, это следует рассматривать не на основании тех доводов, которые я привел в объяснение, а на основании того, что сам он проделал: он ведь, ни одним человеком не принужденный, сам убрал эту надпись, тем самым на деле проявив, что лжет. И что я говорю правду, о том, что он и сейчас утверждает, что земельный участок этот представлен имущественным залогом в обеспечение возврата одного таланта, о том, что он еще и дом объявил в надписи заложенным в обеспечение возврата двух тысяч драхм и потом, когда состоялся суд, убрал эту надпись, я представлю вам свидетелей, знающих обо всем этом. Возьми же свидетельство.
(Свидетельство)
(5) Ясно, стало быть, что, объявив дом заложенным в обеспечение возврата двух тысяч драхм, а земельный участок заложенным в обеспечение возврата одного таланта, он собирался оспаривать их как отдавший восемьдесят мин. Так может ли быть для вас какое-нибудь более веское очевидное доказательство того, что он сейчас говорит совершенную неправду, чем эта явность, когда он о том же самом говорит не тоже самое, что говорил вначале? По-моему, более веского, чем это, не нашлось бы никакого.
(6) Посмотрите же на его бесстыдство: он тут перед вами осмелился сказать, что не лишает меня того излишка, который остается после оцененного в один талант, при том, что сам оценил это имущество не выше этой суммы. Зачем же ты объявил в надписи заложенным еще и дом в обеспечение возврата двух тысяч драхм, когда требовал долг в восемьдесят мин, если уж земельный участок оценивался выше чем в один талант, а не включил и эти две тысячи драхм в счет земельного участка? (7) Или когда тебе угодно сохранять все имущество Афоба, то и земельный участок будет оцениваться только в один талант, и дом у тебя вдобавок будет засчитываться за две тысячи драхм, и приданое будет составлять восемьдесят мин, и тогда ты будешь предъявлять права на то и другое, когда же тебе невыгодно, то, наоборот, дом оценивается в один талант, потому что сейчас он принадлежит мне, а излишек от земельного участка оценивается не менее чем в два таланта, чтобы казалось, будто я причиняю ущерб ему, а не он лишает меня имущества? (8) Видишь, ты изображаешь, будто отдал приданое, а оказывается ясным, что ты его отнюдь и не отдал? Ведь те дела, которые совершаются по правде и без мошенничества, просто остаются такими, какими были сначала, ты же изобличаешься в том, что совершил эти свои дела противоположным этому образом, пособничая против нас.
(9) И стоит, исходя из этого, посмотреть также, какую же он дал бы клятву, если бы с него потребовали ее. Ведь поскольку он утверждал, что приданое составляет восемьдесят мин, то, если бы тогда ему предложили получить их, с условием поклясться в том, что он говорит правду, что бы он сделал? Не ясно ли, что поклялся бы? Да и какие приводя доводы станет он утверждать, что тогда он не поклялся бы, раз сейчас-то он требует этого? Ну а что он, следовательно, дал бы ложную клятву, в этом он сам себя изобличает: ведь сейчас он утверждает, что отдал один талант, а не восемьдесят мин. Так почему же, естественно, можно считать его клятву ложной скорее в том утверждении, чем в этом? И каким по справедливости может быть мнение о нем, так легко изобличающем себя в ложном клятвопринесении?
(10) Однако, клянусь Зевсом, может быть, не все проделано им таким вот образом, и не по всему ясно, что он пускает в ход уловки. Но он и заступником Афоба открыто проявил себя, когда предлагал оценить взыскание с него в один талант и сам обязывался быть поручителем в выплате нам этой суммы.[5] И заметьте, что это есть очевидное доказательство не только того, что женщина эта продолжает жить с Афобом и он относится к Афобу как близкий, но и того, что приданое он не отдал. (И) В самом деле, кто же так безрассуден, чтобы, отдав столько денег, затем получив в обеспечение их возврата одно оспариваемое имение, при всем причинявшемся ему прежде ущербе, еще и поручителем выступить в сумме судебного взыскания за того, кто несправедливо поступил с ним, и ожидать от него какой-то справедливости? Я думаю - никто. Да ведь и бессмысленно это, когда человек сам не может получить с другого один талант, в то же время утверждает, что тот уплатит такую сумму другому тому-то, и выступает поручителем в этом. Но и на оснований самих этих фактов ясно, что приданое он не отдал, а значительное имущество, принадлежащее мне, он как близкий Афоба объявил представленным ему имущественным залогом в обеспечение возврата приданого, желая сделать свою сестру вместе с Афобом наследницей принадлежащего мне. (12) И вот сейчас он своим враньем пытается ввести вас в заблуждение, говоря, что установил эти надписи до того, как Афоб был осужден по суду. Во всяком случае не до того, как сам ты рассудил, что он будет осужден, даже если в данном случае ты говоришь правду. Ясно ведь, что, признав его виновность, стал ты делать это. Да и смешно говорить это, думая, будто бы вы[6] не знаете, что все совершающие такого рода несправедливости предусматривают, что сказать, и никто никогда не принимал своего осуждения молча и признавая свою несправедливость. Но, думаю, когда человек оказывается изобличенным в том, что говорит во всем неправду, тогда узнается, каков он. (13) Именно в этом положении, по-моему находится и он. Ну скажи-ка, как это справедливо, что если ты установишь надписи, объявляющие имущество заложенным в обеспечение возврата восьмидесяти мин, то приданое будет составлять восемьдесят мин, если в обеспечение возврата большей суммы - то больше, если в обеспечение возврата меньшей суммы - то меньше? Или как это справедливо, что если сестра твоя еще и по сей день ни за кем другим не замужем и не рассталась с Афобом,[7] если ты не отдал приданое, если ты относительно всего этого не желал прибегать ни к допросу под пыткой,[8] ни к иному справедливому средству доказательства, то это имение будет твоим, оттого что ты утверждаешь, что установил эти надписи? По-моему, никак. Ведь рассматривать следует правду, не измышления, которые стряпают себе преднамеренно для видимости доводов, как вы. (14) И потом, самое поразительное: даже если бы оказалось совершенной правдой, что вы отдали приданое, которое вы не отдали, кто же в этом виноват? Разве не вы, раз вы-отдали под залог принадлежащего мне? Разве не целых десять лет, до того, как стать тебе зятем, он присваивал мое имущество, которое суд присудил взыскать с него? Или ты должен получить все, а тот, в пользу которого суд присудил, и с кем по его сиротству поступили несправедливо, и кого лишили действительного приданого,[9] кому только одному и не следовало бы подвергаться опасности присуждения к пооболовому штрафу,[10] должен вот так пострадать, не получив ничего, при том, что готов был договориться с вами самими, будь у вас желание исполнять какие-то требования?
[2] Об этом Либаний говорил во «Введении к речам Демосфена» (5). Исей (ок. 420-350 гг. до н. э.) — афинский оратор, занимавшийся судебными делами частных лиц, учитель Демосфена.
[3] надписи, объявляющие имущество заложенным ... в обеспечение возврата — ό̉ρους. Помимо основного значения «граница», «пограничный камень», слово врос в аттическом праве имеет еще и специальное значение «ипотечная надпись». Сохранилось много таких камней с ипотечными надписями. На дом прикреплялись дощечки с этими надписями (см.: Finley M.I. Studies in land and credit in ancient Athens, 500-200 B.C : The «horos» inscriptions / With new intr. by Millett P. Oxford, 1985.
[4] См. примеч. 27 к Речи XXX. См. ниже, § 4, 12.
[5] См. Речь XXX. 32.
[6] Судьи.
[7] См. Речь XXX. 33.
[8] Рабов. См. примеч. 2 к Речи XXIX.
[9] т. е. приданого матери и приданого сестры Демосфена (см. Речи XXVII — XXIX).
[10] См. примеч. 53 к Речи XXVII.
*[1]
Некоторые допускают, что эта речь принадлежит Демосфену, но, по мнению других, возможно, что это речь самого выступающего Демона, политического деятеля, который должен был быть оратором (см. в примеч. 42 к Речи XXIX, в конце). Речь XXXII предположительно датируют временем ок. 340 г. до н. э.
Содержание
(1) Некий торговец по имени Прот, взяв взаймы деньги у Демона, одного из родственников Демосфена,[2] купил на эти деньги хлеб в Сиракузах и привез его в Афины на корабле, корабельщиком[3] которого был Гегестрат. А Гегестрат и Зенотемид, против которого направлен этот протест, родом были массалийцы,[4] и вот какое мошенничество совершили они в Сиракузах, как утверждает оратор. Они взяли взаймы деньги,[5] но на них они на корабль ничего не погрузили, а тайком отослали их в Массалию, замыслив присвоить их у заимодавцев. (2) Поскольку же в обязательственном договоре[6] было записано, что в случае гибели корабля с них не должны требовать этих денег, то они задумали потопить корабль. И вот ночью во время плавания Гегестрат, сойдя вниз, стал пробивать брешь в днище судна. Однако, застигнутый на месте преступления и спасаясь бегством от плавателей,[7] он бросается в море и тут же погибает. Ну а Зенотемид, сообщник, как утверждает оратор, Гегестрата, когда корабль все же благополучно дошел до Афин, стал оспаривать хлеб, говоря, что хлеб принадлежит Гегестрату, а тот деньги взял взаймы у него. (3) Но так как Прот и Демон воспротивились ему, он вчинил к тому и другому иски по торговым делам. И добившись заочного осуждения Прота, который не явился на суд по сговору с ним, как утверждает Демосфен, и был соучастником в его мошенничестве, он привлекает и Демона вторым к суду. А Демон подает протест против незаконного возбуждения дела, заявляющий, что этот иск не подлежит принятию к судебному рассмотрению, ссылаясь на закон, предоставляющий торговцам иски при обязательственных договорах по курсу в Афины и по курсу из Афин, у Зенотемида же, утверждает он, нет никакого обязательственного договора с ним. (4) И хотя процесс по названию определяется как протест против незаконного возбуждения дела, однако речь произнесена так, как будто дело принято к прямому судебному рассмотрению по существу, - в ней говорится о том, что хлеб принадлежит не Зенотемиду, а Проту, которому деньги дал взаймы Демон: он не хочет, чтобы казалось, будто он опирается только на букву закона, в действительности же не прав по существу дела, но показывает, что ему нечего бояться и прямого судебного рассмотрения дела по существу, а что сверх того закон предоставляет ему и право на протест против незаконного возбуждения дела.
Речь
(1) Судьи, подав протест против незаконного возбуждения дела, заявляющий, что этот иск не подлежит принятию к судебному рассмотрению, я хочу прежде всего сказать о тех законах, по которым я подал этот протест. Законы повелевают, судьи, чтобы иски предоставлялись корабельщикам и торговцам при обязательственных договорах по курсу в Афины и по курсу из Афин, и в тех случаях, если имеются письменные контракты,[8] если же кто подает в суд не в этих случаях, то иск не подлежит принятию к судебному рассмотрению. (2) Ну а что у этого Зенотемида со мной никакого не было ни обязательственного договора, ни письменного контракта, он и сам признает в своем обвинении. Утверждает же он, что дал взаймы деньги корабельщику Гегестрату, тот погиб в море, а мы завладели корабельным грузом. Таково его обвинение. И вот из этой же моей речи вы и убедитесь в том, что иск этот не подлежит принятию к судебному рассмотрению, и увидите все злоумышление и всю подлость этого человека. (3) А я прошу всех вас, судьи, выслушать это дело с большим вниманием, чем когда бы то ни было. Вы услышите о наглости и подлости человека необычной, если только я смогу рассказать вам все содеянное им. Надеюсь, однако.
(4) Зенотемид этот, сподручный корабельщика Гегестрата, о котором он и сам написал в своем обвинении, что тот погиб в море (а как, он не прибавил, но я расскажу), вот на какое преступное дело пошел вместе с ним. В Сиракузах тот и другой брали взаймы деньги. Тот признавал перед дававшими взаймы этому, если кто спрашивал, что у этого действительно есть на корабле много хлеба, а этот перед дававшими взаймы тому, что груз корабля действительно принадлежит лично тому. Поскольку один был корабельщиком, а другой - плавателем, то им, естественно, верили во всем, что они говорили друг о друге. (5) Получая же деньги, они отсылали их домой в Массалию и ничего на них не погружали на корабль.[9] А так как по этим письменным контрактам, как обыкновенно заключаются все они, деньги должны возвратить в том случае, если корабль благополучно дойдет до места назначения, то они, чтобы присвоить их у заимодавцев, замыслили потопить корабль. И Гегестрат, когда они уже отдалились от земли на расстояние двух или трех дней плавания, спустившись ночью в трюм, стал пробивать брешь в днище судна. А вот он,[10] словно ничего не зная, оставался наверху с остальными плавателями. Но при возникшем шуме люди на судне чувствуют, что в трюме беда какая-то творится, и бегут вниз на выручку. (6) Гегестрат, видя, что его сейчас схватят и что ему придется понести наказание, убегает и, преследуемый, бросается в море, но, не найдя во тьме ночи свою лодку, утонул. Таким образом, тот так, как и заслуживал, подлый, погиб подлой смертью, сам потерпев то, что коварно замыслил сделать с другими. (7) А вот он, сообщник его и пособник, сначала, тут же на судне при этом преступлении, словно ничего не зная, но потрясенный и сам, стал убеждать носового[11] и матросов садиться в лодку и покидать корабль как можно скорее, будто бы на спасение нет никакой надежды и корабль потонет вот-вот, чтобы исполнилось именно то, что они задумали: и чтобы корабль погиб, и чтобы они присвоили займы по обязательственным договорам. (8) Но, потерпев неудачу в этом, так как плывший от нас[12] воспротивился, пообещав матросам, если они спасут корабль, крупное вознаграждение, и корабль благополучно дошел до Кефаллении,[13] главным образом, конечно, благодаря богам, затем и благодаря доблести матросов, он тогда стал с массалийцами, согражданами Гегестрата, добиваться того, чтобы судно не шло в Афины, говоря, что и сам он и деньги оттуда,[14] что и корабельщик и заимодавцы - массалийцы. (9) Но, потерпев неудачу и в этом, так как власти на Кефаллении приняли решение, чтобы корабль шел в Афины, откуда именно и отправился, он, который, казалось бы, даже явиться сюда не посмеет после таких-то махинаций и проделок, он, афиняне, настолько превзошел всякую меру в бесстыдстве и наглости, что не только явился, но еще и, став оспаривать принадлежащий нам хлеб, вчинил иск к нам.[15]
(10) Так в чем же причина этого и на что понадеявшись он и явился и вчинил иск? Я скажу вам, судьи, хоть мне тягостно это, клянусь Зевсом и другими богами, но я вынужден. Есть такая шайка негодяев в Пирее.[16] Их и вы, несомненно, узнаете, если увидите. (11) Одного из них, когда вот он стал добиваться того, чтобы корабль не шел сюда, мы по совету берем неким посланцем, знакомого нам просто так, но, что он собой представлял, не зная, попав в беду, можно сказать, ничуть не меньшую, чем ту, что с самого начала связались с подлыми людьми. Этот посланный нами (имя его Аристофонт), который и махинации Миккалиона обстряпал (узнали-то мы это только что), сам подрядился вот к нему со своими услугами, и в общем все это проделывает именно он. А вот он с удовольствием принял эти услуги. (12) Поскольку ему не удалось погубить судно, то, оказываясь не в состоянии вернуть деньги заимодавцам (да и как, если на них-то он с самого начала ничего не погрузил на корабль?), он притязает на принадлежащее нам, утверждая, что дал взаймы деньги Гегестрату под залог этого хлеба, который купил плывший от нас.[17] А заимодавцы,[18] обманутые с самого начала, видя для себя вместо денег лишь бесчестного должника, и больше ничего, надеясь, что если вы будете введены им в заблуждение, то они получат свои деньги из наших, вынуждены выступать на его стороне ради своей собственной выгоды, хотя знают, что он лжет все это против нас.
(13) Итак, дело, по которому вы будете подавать голос, вкратце таково. Но я хочу сначала представить вам свидетелей того, о чем я говорю, и уже после этого рассказать и остальное. Читай же свидетельства.
(Свидетельства)
(14) Так вот, когда судно прибыло сюда, поскольку кефаллен-цы, несмотря на его противодействия, приняли решение, чтобы судно шло именно туда, откуда оно вышло, то кораблем тотчас завладели заимодавцы, ссудившие под залог корабля по курсу отсюда, а хлебом завладел купивший его: был же это тот, кто должен был нам деньги.[19] После этого явился вот он[20] с отправленным нами посланцем, Аристофонтом, и стал оспаривать хлеб, утверждая, что дал взаймы деньги Гегестрату. (15) "Что ты говоришь, человек?", - говорит тут же Прот (это имя того, кто ввез хлеб, кто должен нам деньги). - "Ты и дал деньги Гегестрату, с которым обманывал других, чтобы он мог брать взаймы деньги, и который часто говорил тебе, что для выпустивших деньги из рук они пропадут? И чтобы ты, слыша это, да сам выпустил их из рук?!" Он бесстыдно продолжал утверждать это. "Стало быть, даже если в лучшем случае ты говоришь правду, - подхватил кто-то из присутствовавших, - твой сотоварищ и согражданин, Гегестрат, как видать, обманул тебя, и сам себя осудив за это на смерть, погиб".
(16) "Ну а что он, - сказал другой из присутствовавших, - пособник того во всем, я приведу вам доказательство. Дело в том, что перед попыткой пробить брешь в корабле он и Гегестрат сдают на хранение одному из плывших с ними письменный контракт.[21] А между тем, если ты дал деньги на веру, то почему заручался обеспечением перед самым злодеянием? Если же ты не доверял, то почему не принимал законных мер, как другие, на земле?"
(17) К чему подробно рассказывать? Ничего не добились мы, говоря все это, - он продолжал удерживать за собой хлеб.[22] Прот и сотоварищ Прота Фертат стали отстранять его от владения,[23] но он не отстранялся и определенно заявил, что его не может отстранить никто, кроме меня. (18) После этого Прот и мы подали требование[24] к нему обратиться к сиракузским властям, и если оказалось бы, что хлеб купил Прот и что пошлины внесены Протом, и что расплатился Прот, то Зенотемид, считали мы, должен за свою подлость нести наказание, а если оказалось бы не так, то он должен получить возмещение издержек и вдобавок один талант, и от хлеба мы отступаемся. Так как поданное Протом и нами требование об этом и все наши слова ни к чему не привели, то оставалось одно из двух: или отстранять его от владения, или потерять благополучно доставленную и наличествующую нашу собственность. (19) Прот со своей стороны заклинал отстранять, уверяя, что готов отправиться в Сицилию, а что если мы, несмотря на его готовность к этому, уступим Зенотемиду хлеб, то ему уже нет никакого дела. И что я говорю правду, и о том, что он заявил, что его не может отстранить от владения никто, кроме меня, и о том, что он не принимал поданного требования об отправлении в Сицилию, и о том, что он сдал на хранение письменный контракт во время плавания,[25] читай свидетельства.
(Свидетельства)
(20) Стало быть, поскольку он ни быть отстраняемым от владения со стороны Прота не хотел, ни отправляться в Сицилию для справедливого разрешения дела, и оказалось, что он заранее знал все злодейские замыслы Гегестрата, то нам, заключившим обязательственный договор по курсу отсюда, принявшим доставку хлеба от того, кто купил его там по всей законности,[26] оставалось отстранять его[27] от владения. (21) Да и что нам еще было делать? Ведь этого-то никто из нам, сотоварищей, еще не мог предположить, что вы когда-нибудь вынесете решение, что этот хлеб принадлежит ему,[28] хлеб, который он убеждал матросов оставить, чтобы он пропал, когда судно потонет. Это и есть самое веское доказательство того, что он не имеет никакого отношения к хлебу. В самом деле, кто же стал бы убеждать тех бросить его хлеб, кто хочет спасать его? Или кто не отправился бы, приняв поданное требование,[29] в Сицилию, где все это начисто можно было бы опровергнуть? (22) И право же, не пришлось бы мне винить вас и[30] в решении признать подлежащим принятию к судебному рассмотрению его иск относительно того имущества, ввозу которого сюда он всячески противодействовал, сначала, когда убеждал матросов оставить его, затем, когда на Кефаллении добивался того, чтобы корабль не шел сюда. (23) Как же это, в самом деле, не было бы позорно и поразительно, если кефалленцы для спасения имущества афинянам приняли решение, чтобы корабль шел сюда, а вы сами, афиняне, решили бы отдать имущество своих сограждан тем, кто хотел потопить его в море, и подали бы голос в пользу решения признать подлежащим принятию к судебному рассмотрению его иск относительно того имущества, доставке которого сюда он всячески противодействовал? Да не случиться так, Зевс и боги! Читай же, что я написал в подданном протесте против незаконного возбуждения дела.
(Протест)
Читай же закон.
(Закон)
(24) Стало быть, что протест, заявляющий, что иск этот не подлежит принятию к судебному рассмотрению, я подал на основании законов, доказано, думаю, достаточно.
А теперь вы услышите о происках ловкача, все это состряпавшего, Аристофонта. Поскольку они[31] по делам своим видели, что у них совершенно нет никакого законного права, то они вступают в переговоры с Протом и убеждают его предоставить дела им, причем они добивались этого, по-видимому, и с самого начала, как нам теперь стало очевидно, но не могли убедить. (25) Дело в том, что Прот, пока думал, что, прибыв, сбудет хлеб с выгодой, держался за него, предпочитая и самому получить выгоду и нам отдать по справедливости, чем, войдя в сговор с ними, поделиться с ними наживой, а с нами поступить несправедливо. Но так как, когда он прибыл сюда и был занят всеми этими хлопотами, хлеб упал в цене, то он сразу переменил свое решение. (26) В то же время (надо сказать вам, афиняне, всю правду) и мы, заимодавцы, напускались на него и сурово обходились с ним, обвиняя его в угрожающем нам ущербе с этим хлебом и в том, что он вместо денег доставил нам облыжного сутяжника. Вследствие всего этого он, человек и по природе своей ясно, что не порядочный, склоняется на их сторону и соглашается быть заочно осужденным[32] по иску, который Зенотемид начал вчинять к нему тогда, когда они еще не были в этом сговоре. (27) Ведь если бы он прекратил свой иск к Проту, то тем самым был бы изобличен в облыжном сутяжничестве против нас. А быть осужденным очно тот не соглашался, для того чтобы в случае неисполнения ими своих обещаний по отношению к нему он мог возобновить рассмотрение иска, по которому вынесено заочное осуждение. А для чего все это? Дело в том, что если Прот делал все то, о чем Зенотемид написал в своем обвинении, то, по-моему, он по справедливости заслуживал бы не осуждения по иску, а смертной казни. Ведь если он во время бедствия и бури упивался вином до того, что это было подобно сумасшествию, то чего же он не заслуживает? Или если выкрадывал документы? Или если тайком распечатал? (28) Но в этом, как бы оно ни было, вы сами между собой разбирайтесь, а к иску по моему делу ты не припутывай ничего из того иска. Если Прот допустил по отношению к тебе какую-то несправедливость, словом ли, делом ли, то ты уже получил, как кажется, удовлетворение, - никто из нас не препятствовал тебе и сейчас не заступается за него. Если ты возвел облыжное обвинение на него - мы не вмешивались. "Но клянусь Зевсом, отсутствует человек".[33] (29) Это-то - по вашему замыслу, для того чтобы и он не давал свидетельских показаний, касающихся нас, и вы сейчас наговаривали на него все что угодно. Ведь если бы не по вашему замыслу иск решался заочно, то ты вместе с тем, как вызывал его в суд, потребовал бы и поручительства от него перед полемархом,[34] и если бы он представил тебе поручителей, то был бы вынужден оставаться здесь, или у тебя было бы с кого взыскать, а если бы не представил, то пошел бы в тюрьму. (30) Но в действительности вы сговорились в этом деле, и он думает, что благодаря тебе не отдаст нам получившуюся разницу,[35] а ты думаешь, что, обвиняя его, станешь правомочным нашего имущества. А очевидное доказательство этого: я привлеку его к ответственному, а ты ни поручительства от него не потребовал, ни сейчас не привлечешь его к ответственности.
(31) Далее еще у них есть другая одна надежда ввести в заблуждение и обмануть вас. Они будут обвинять Демосфена и будут утверждать, что, полагаясь на него, отстранил я вот его от владения, - по их предположению убедительным это обвинение делает то, что он оратор и видный человек. Мне-то, афиняне, Демосфен родственник[36] (и я всеми клянусь вам богами, что действительно скажу правду), (32) когда же я обратился к нему с просьбой, не мог бы ли он и присутствовать на суде и помогать мне,[37] - "Демон, - сказал он, - я сделаю, конечно, как ты велишь (да и странно было бы иначе). Однако ты должен и свои и мои возможности рассчитать. С тех пор как я начал выступать с речами по государственным делам, мне не приходилось приниматься ни за одно частное дело. Но я отказался и от самих гражданских дел по таким частным вопросам..."[38]
[2] См. в конце речи, § 31—32. Л
[3] Корабельщиком (ναύκληρος) назывался владелец или фрахтователь торгового судна, занимающийся морской торговлей, или капитан такого корабля.
[4] Массалия — древняя греческая колония на юге Франции, современный Марсель.
[5] деньги — χρήματα. Это слово имеет много значений, но здесь и далее оно употребляется в значении «деньги» или «валюта займа» (т. е. деньги.или иные заменимые вещи), товары, купленные на эти взятые взаймы деньги, и не всегда ясно, какое из этих двух значений имеется в виду в каждом случае.
[6] Обязательственный договор (здесь и далее) — τὸ συμβόλαιον.
[7] плавателей — του̉ς ε̉πιβατας. По всей видимости, имеются в виду пассажиры корабля (это ясно в Речи XXXIV. 51).
[8] Письменный контракт — συγγραφή См. также Речи XXXI. 1, XXXIV. 42. И в тех случаях, если имеются письменные контракты — καὶ περὶ ω̉ν ά̉ν ω̉σι συγγραφαί. Здесь «и» (καί) можно понимать в двух различных смыслах (как это обычно и понимается), т. е. или в значении «а (и) именно», или в значении «кроме того». Жерне считает правильным второе толкование. Ср. ниже, 2 (начало).
[9] В этих договорах по морским займам, о которых идет здесь речь, торговец обязан был погрузить на корабль товар, закупленный на взятые взаймы деньги.
[10] Зенотемид.
[11] Носовой (πρωρεύς) — наблюдавший море и звезды на носу корабля, помощник кормчего (рулевого, находившегося на корме).
[12] плывший от нас — του̃ παρή̉μω̃ν ε̉μπλεοντος. Ср. ниже, § 12 (ο̉ παρή̉μω̃ν ε̉πιπλέων). По всей видимости, имеется в виду Прот, непосредственно которому и дал взаймы деньги Демон.
[13] Кефалления — остров у западных берегов между Средней Грецией и Пелопоннесом (на пути из Сицилии в Грецию).
[14] оттуда — т. е. из Массалии; деньги — τὰ χρήματα, см. примеч. 5. По всей видимости, Зенотемид утверждает, что груз на корабле закуплен на деньги, взятые взаймы в Массалии, т. е. что, следовательно, по условиям обязательственного договора, корабль должен прибыть в Массалию.
[15] См. ниже, § 14, 17, 25. Жерне считает, что Зенотемид вчинил иск о насильственном противодействии законному вступлению во владение имуществом (δίκη ε̉ξούλης).
[16] Пирей — порт Афин.
[17] См. примеч. 12.
[18] См. § 14.
[19] Т. е. Прот (см. ниже, § 15).
[20] Зенотемид.
[21] сдают... контракт — τίνενται πρός τινα τω̃ν συμπλεόντων ... συγγραφήν. Так понимают это выражение в переводах, здесь и в конце §19: έ̉ν τε τω̃ πλω̃ (по другому чтению — πλοίω) τὴν συγγραφὴν έ̉νετο: «...oн сдал (по конъектуре Жерне — «они сдали») на хранение письменный контракт во время плавания (по другому чтению — «на корабле»)». Но, может быть, его следует понимать как «заключают в присутствии одного из плывших с ними письменный контракт» (т. е. фиктивный). Здесь доказывается то, что Зенотемид не давал Гегестрату взаймы денег, поэтому между ними не мог быть заключен письменный контракт на суше (в Сиракузах). Но если они сдали на хранение кому-то письменный контракт на корабле, значит, он существовал у них до этого (но может быть, они и заключили его на корабле и там же сдали на хранение). Кроме того, обычно для сдачи на хранение употребляется несколько иное выражение, ср.: например, XXXIV, 6: καὶ συγγραφήν ε̉νέμην παρά Κίττω τω̃ τραπεζίτη — «я ... сдал письменный контракт на хранение трапедзиту Китту».
[22] он продолжал удерживать за собой хлеб — ει̃χετο του̃ σίτου (в одной рукописи — αντείχετο); имперфект. Неясно, завладел хлебом или пытался завладеть, или, может быть, продолжал предъявлять свои права на хлеб? Ср. ниже, § 25: α̉ντείχετο τούτου (sc.του̃ σίτου) — «(Прот) держался за него (т. е. хлеб)».
[23] стали отстранять от владения — ε̉ξη̃γεν. См. примеч. 10 к Речи XXX.
[24] См. примеч. 35 к Речи XXVII.
[25] См. выше, § 16 с примеч. 21.
[26] Прот.
[27] Зенотемида.
[28] Здесь (и в § 22) имеется в виду уже состоявшийся до этого суд по иску Зенотемида к Проту, который по сговору намеренно не явился на суд, был заочно осужден, и вследствие этого Зенотемид выиграл иск (и ему был присужден привезенный хлеб), см. ниже, § 26—30.
[29] См. выше, § 18.
[30] См. § 21 с примеч. 28.
[31] Зенотемид и Аристофонт. См. выше, § 10—11 и 14.
[32] При неявке одной из сторон на суд по неуважительным причинам суд заочно выносил решение в пользу явившейся стороны. Заочно осужденный имел право обжаловать это решение в течение двух месяцев, если мог представить уважительные, законные основания своей неявки;
[33] т. е. Прот, который умышленно не явился на суд и был осужден заочно.
[34] Полемарх — один из девяти архонтов (высших должностных лиц исполнительного характера) в Афинах, первоначально главнокомандующий, впоследствии ведавший судопроизводством по делам метеков и чужеземцев.
[35] τὴν γεγονυι̃αν έ̉κδειαν (в других рукописях — έ̉νδειαν). Предполагают, что это разница между стоимостью залога и суммой долга. Ср. Речь XXXIII. 10.
[36] О Демоне см. в примеч. 42 к Речи XXIX.
[37] т. е. быть защитником, см. примеч. 16 к Речи XXIX.
[38] Конец речи не сохранился. Последнее предложение неясно, переведено предположительно. Эта речь предположительно датируется временем около 340 г. до н. э.
*[1]
Считают, что речь XXXIII не принадлежит Демосфену, ее датируют предположительно временем царствования Александра Македонского (336-323 гг. до н. э.)
Содержание
(1) Выступающий с протестом против незаконного возбуждения дела[2] имел некоторые личные обязательственные договоры с Апатурием и добился по ним освобождения и погашения, а сейчас обвиняется за Парменонта с требованием уплаты денег. Парменонт был согражданин торговца Апатурия, византиец, но был осужден к изгнанию из отечества. Вначале он был в дружеских отношениях с Апатурием, потом поссорился с ним и подал на него в суд и преследовал он Апатурия по иску о нанесении побоев и причинении ущерба, а тот, в свою очередь, вчинял встречный иск в Парменонту. (2) Так вот Апатурий утверждает, что дело было предоставлено на решение одному третейскому судье, Аристоклу, и тот вынес решение против Парменонта, потому он и подает в суд на этого человека, выступающего сейчас с протестом против незаконного возбуждения дела, утверждая, что этот человек был поручителем за Парменонта. А этот человек ничего этого не признает, но утверждает, что, во-первых, они предоставили дело на решение трем третейским судьям, а не одному Аристоклу, во-вторых, поручителем за Парменонта в соглашении был записан Архипп, однако соглашение это исчезло вследствие мошенничества Апатурия, убедившего Аристокла, у которого оно находилось, не выкладывать его, но говорить, будто документ этот пропал у раба, когда тот спал; (3) заново же соглашение уже не было написано, и дело не было передано на решение третейскому судье, поскольку прежний третейский суд был отменен из-за пропажи соглашения, а второй у них уже не получился, однако Аристокл вопреки всякой справедливости вынес решение против Парменонта, хотя уже не был третейским судьей, при том, что Парменонт и был в отъезде по случаю большого несчастья и отверг его участие в третейском суде. Вот какие преследуемый по суду приводит справедливые основания и выступает с протестом против незаконного возбуждения дела с этой тяжбой, говоря, что у него есть освобождение по бывшим обязательственным договорам с Апатурием, впоследствии же никакого уже не было обязательственного договора, а в таких случаях законы не дают права судиться.
Речь
(1) Торговцам, судьи, и корабельщикам[3] закон предоставляет иски перед фесмофетами,[4] если они терпят какую-то несправедливость в торговом деле, когда плавают по курсу или отсюда куда-то или из другого места сюда, и совершающим несправедливость он установил наказание тюремным заключением, пока они не уплатят то, к чему их присудили, чтобы никто не поступал несправедливо ни с кем из торговцев безответственно. (2) А тем, кто привлекается к суду по обязательственным договорам, которых не было, закон предоставил право прибегать к протесту против незаконного возбуждения дела, чтобы никто не подвергался облыжному обвинению, но рассматривались иски именно тех торговцев и корабельщиков, с которыми действительно поступают несправедливо. И многие уже из преследовавшихся исками по торговым делам, подав протест против незаконного возбуждения дела согласно вот этому закону и выступив перед вами, изобличили судившихся с ними в том, что те несправедливо предъявляют обвинение и под предлогом торговли занимаются облыжным сутяжничеством.
(3) Кто именно вместе с Апатурием осуществил коварный замысел против меня и состряпал эту тяжбу, вам будет ясно по ходу речи. А так как обвинение против меня Апатурий предъявил ложное и судится противозаконно, поскольку по всем существовавшим у меня с ним обязательственным договорам состоялись погашение и освобождение, другого же обязательственного договора у меня с ним нет, ни по морскому займу, ни по земельному,[5] то я подал протест против незаконного возбуждения дела, заявляющий, что этот иск не подлежит принятию к судебному рассмотрению согласно вот этим законам.
(Законы)
(4) Так вот, что Апатурий вчинил ко мне иск вопреки этим законам и предъявил ложное обвинение, я докажу вам это на основании многих фактов.
Я ведь, судьи, много уже времени занятый в морской торговле, до определенной поры сам пускался в опасное плавание, но вот уже почти семь лет, как перестал плавать, располагая же скромными средствами, я стараюсь пускать их в оборот на морские займы. (5) Благодаря тому, что я побывал во многих местах, и благодаря тому, что у меня постоянные дела в порту,[6] я знаком с большинством мореплавателей, а с теми, которые из Византия, у меня даже очень близкие отношения, потому что я пробыл много времени там. Таково было мое положение, как я говорю, когда приплыли сюда третий год тому он[7] и согражданин его Парменонт, византиец родом, но изгнанный оттуда. (6) Придя ко мне в порт,[8] он и Парменонт заговорили насчет денег. Оказалось, он задолжал под залог своего корабля сорок мин, и заимодавцы донимали его, требуя уплаты, и вступили во владение кораблем, захватив его ввиду просрочки платежа. Ему, находившемуся в безвыходном положении, десять мин согласился дать Парменонт, а тридцать мин он меня просил достать, обвиняя заимодавцев в том, что они, зарясь на корабль, оклеветали его в порту, чтобы поставить его в безвыходное положение с уплатой денег и завладеть кораблем. (7) Ну, у меня наличных денег не оказалось, но поскольку у меня были деловые отношения с трапедзитом[9] Гераклидом, я убедил Гераклида дать ему взаймы деньги, приняв меня поручителем. А когда уже тридцать мин были добыты, тут у Парменонта вышла какая-то ссора с ним, однако Парменонт, раньше согласившись достать ему десять мин и дав три из них, вынужден был из-за выданных денег дать и остальное. (8) Сам он,[10] конечно, из-за этой ссоры не хотел лично заключать обязательственный договор, а просил меня устроить дело так, чтобы ему была обеспечена возможнейшая безопасность. Я, получив семь мин от Парменонта и обновив договор с Апатурием по тем трем, которые он раньше получил от Парменонта, заключаю куплю[11] корабля и рабов,[12] обусловленную сроком, когда он должен вернуть и те десять мин, которые получил через меня, и те тридцать, за которые представил меня поручителем перед трапедзитом. И что я говорю правду, выслушайте свидетельства.
(Свидетельства)
(9) Таким вот образом Апатурий этот рассчитался с заимодавцами.[13] А когда вскоре после этого трапедза разорилась и Гераклид вначале скрылся, он коварно замышляет и рабов отослать из Афин и корабль вывести из гавани. Отсюда у меня первый спор с ним получился. Дело в том, что узнав об этом, Парменонт захватывает рабов, которых он хотел вывезти и воспрепятствовал ему выводить корабль, и, послав за мной, рассказывает все. (10) А когда я услышал это, то по такому затеянному делу счет, что он нечестивейший человек, и стал принимать меры к тому, чтобы и самому освободиться от своего поручительства перед трапедзой, и чужеземцу[14] не потерять те деньги, которые тот дал ему взаймы через меня. Поставив сторожей корабля, я рассказал поручителям трапедзы[15] о взыскании и передал им залог, сказав, что десять мин под залог этого корабля дал ему чужеземец. После этого я в обеспечение уплаты взял рабов, чтобы в случае какой-то разницы[16] недостающее было восполнено от продажи рабов. (11) И я-то, поскольку поймал его на несправедливости, принял меры предосторожности за себя и за чужеземца. Он же, словно терпящий несправедливость, а не совершающий ее, стал упрекать меня и недоумевал, неужели мне недостаточно было бы самому освободиться от своего поручительства перед трапедзой, что я еще и из-за денег Парменонта в обеспечение беру корабль и рабов, чтобы из-за какого-то изгнанника наживать себе врага в нем. (12) А я говорил ему, что тем более не подведу доверившегося мне человека, что тот, изгнанник и несчастный, терпит несправедливость от него. Окончательно все сделав и окончательно оказавшись врагом для него, я все же добился взыскания денег, после того как корабль был продан за сорок мин, именно за столько, во сколько и был этот залог. Когда отданы были тридцать мин в трапедзу и десять мин Парменонту, мы в присутствии многих свидетелей и уничтожили письменные контракты, по которым даны были взаймы деньги, и избавили и освободили друг друга от взаимных обязательств по соглашению, так что ни у него со мной, ни у меня с ним дела нет никакого. И что я говорю правду, выслушайте свидетельства.
(Свидетельства)
(13) Таким образом, после этого у меня ни крупного, ни мелкого обязательственного договора с ним не существует. А Парменонт подавал на него в суд за нанесение побоев, полученных от него, когда стал захватывать рабов, которых он хотел вывезти, и за то, что из-за учиненных им препятствий не смог отплыть в Сицилию.[17] Перед предстоявшим судом Парменонт предлагает ему явиться для клятвы относительно некоторых обвинений, и он согласился на это, внеся денежный залог с условием лишиться его, если не даст клятву. И что я говорю правду, возьми свидетельство.
(Свидетельство)
(14) И вот, согласившись на клятву, он, зная, что много найдется знающих прекрасно, что он дал ложную клятву, на принесение клятвы являться не стал, но, для того чтобы иском уволиться от клятвы, подает в суд на Парменонта.[18] А перед этими предстоявшими им судами они под влиянием убеждений окружающих прибегают к третейскому суду и, написав соглашение, предоставляют дело на решение третейским судьям: одному, выбранному по общему согласию, - Фокриту, их согражданину, а по одному представил каждый от себя, он - Аристокла из дема Эи, Парменонт - меня. (15) И в соглашении они условились, что, если мы все втроем придем к единому решению, оно будет иметь для них действительную силу, если же мы не будем единодушны, они обязаны соблюдать то решение, которое вынесут двое. Условившись об этом, они представили друг другу поручителей в этом: он Парменонту - Аристокла, а Парменонт ему - Архиппа из дема Мирринунта. И сначала они сдали было соглашение на хранение Фокриту, потом, по просьбе Фокрита сдать на хранение кому-нибудь другому, они сдают на хранение Аристоклу. И что я говорю правду, выслушайте свидетельства.
(Свидетельства)
(16) Что соглашение было сдано на хранение Аристоклу и третейский суд был назначен в составе Фокрита, Аристокла и меня, знающие об этом засвидетельствовали вам. Теперь я прошу, судьи, выслушать меня о том, что произошло после этого, и тогда вам станет ясно, что на меня возводится облыжное обвинение вот этим Апатурием.
Поскольку он понял, что я и Фокрит одного мнения, и знал, что мы вынесем решение против него, то он, желая сорвать третейский суд, затеял мошенничество с этим соглашением, в сговоре с тем, у кого оно находилось. (17) И тут он стал утверждать, что третейский судья ему Аристокл, а Фокрит и я не правомочны ни в чем, заявил он, кроме ведения переговоров для примирения. Возмутившись, конечно, этим утверждением, Парменонт стал требовать у Аристокла выдать соглашение, заявляя, что недалеко ходить за уликой, если совершалось какое-то мошенничество с документом: написан ведь он рукой его слуги. (18) Однако, пообещав выдать соглашение, Аристокл само его еще и по сей день не показывает, а, в установленный день явившись в храм Гефеста,[19] стал ссылаться на то, будто бы у раба, дожидавшегося его, документ этот пропал, когда тот заснул. Но стряпавшим все это был Эриксий, врач из Пирея, приятель Аристокла. Именно он и есть подстрекатель этой тяжбы со мной, из враждебности ко мне. А что Аристокл сослался на пропажу, выслушайте свидетельства.
(Свидетельства)
(19) Таким образом, дело с третейским судом было сорвано, поскольку соглашение исчезло и состав третейского суда оспаривался. При попытке же заново написать соглашение об этом они не смогли договориться, так как он настаивал на Аристокле, а Парменонт - на тех троих, в составе которых и был с самого начала назначен третейский суд. И хотя заново соглашение не было написано, а первоначальное исчезло, тот, у кого оно исчезло, дошел до такой наглости, что заявил, будто он один должен вынести третейское решение. Но Парменонт, призвав свидетелей, не признал за Аристоклом полномочия выносить решение против него, если тот вопреки соглашению будет решать дело без участия остальных третейских судей. Выслушайте свидетельство тех, в присутствии которых он не признал за ним этого полномочия.
(Свидетельство)
(20) И вот после этого у Парменонта случилось страшное несчастье, судьи. Он вследствие изгнания жил в Офринии.[20] Когда произошло землетрясение на Херсонесе и вокруг, у него под обрушившимся домом погибли жена и дети. Узнав об этом несчастье, он отплыл отсюда. А Аристокл, несмотря на протест человека в присутствии свидетелей, не признающий за ним полномочия выносить решение против него без участия остальных третейских судей, несмотря на отъезд человека по случаю несчастья, заочно вынес против него третейское решение. (21) Я и Фокрит, записанные в этом же самом соглашении, отказались от участия в третейском суде, так как Апатурий оспаривал то, что мы третейские судьи ему. А он, несмотря на то что правомочие за ним не только оспаривалось, но даже прямо было не признано, тем не менее вынес решение. Этого никто из вас и из остальных афинян не посмел бы сделать.
(22) Что касается всего состряпанного Апатурием и этим третейским судьей с исчезновением соглашения и с решением третейского суда, то потерпевший несправедливость, если когда-нибудь благополучно вернется, взыщет с них по суду. А поскольку Апатурий дошел до такой Наглости, что и со мной судится, приводя причиной, будто я взял на себя ответственность за уплату, если Парменонт будет присужден к взысканию, и утверждает, что я был записан в соглашении поручителем, то я; как и следует защищаться от такого обвинения, прежде всего представлю вам свидетелей, что не я поручился за Парменонта, а Архипп из дема Мирринунта, затем попытаюсь привести в свою защиту и очевидное доказательство, судьи. (23) Так вот прежде всего время, считаю я, мне свидетель тому, что обвинение это ложно. Ведь передача дела у него с Парменонтом на третейский суд и решение Аристокла состоялись третий год тому. А вчиненные торговцами иски рассматриваются в течение месяца[21] с Мунихиона по Боедромион,[22] для того чтобы они могли без промедления, добившись правосудия, отплыть. Так если я действительно был поручителем Парменонта, то почему он прежде всего не тотчас же после вынесения решения стал взыскивать обеспеченное поручительством? (24) Этого-то, конечно, он не может сказать, что ему из дружбы со мной не хотелось оказаться со мной во вражде. Ведь дело дошло до вражды уже тогда, когда я с него самого взыскал тысячу драхм Парменонта и когда при его попытке вывести корабль с коварным замыслом удрать и ускользнуть от уплаты долга трапедзе я воспрепятствовал ему в этом. Так что, если бы поручившимся за Парменонта был я, то он не на третий год, а сразу же тогда стал бы взыскивать с меня обеспеченное поручительством. (25) Но, клянусь Зевсом, может быть, скажут, он располагал средствами, так что мог и позднее взяться за меня, а тогда он был занят в связи с отплытием. Но именно из-за неимения средств лишился он своего имущества и продал корабль. Ну а если что-то помешало ему не сразу же тогда судиться, то почему в прошлом году, находясь здесь, он не то что судиться, но даже обвинение предъявить мне не посмел? А между тем ему следовало, если Парменонт был присужден к уплате ему по иску, а я был поручителем, обратиться со свидетелями ко мне и потребовать уплаты обеспеченного поручительством если не в позапрошлом, то хотя бы в прошедшем году, и если бы я уплатил ему, получить, если же нет, судиться. (26) Ведь по таким обвинениям все, прежде чем судиться, предъявляют требования уплаты. Так вот, нет такого человека, который сможет засвидетельствовать свое присутствие там, где Апатурий, в прошлом ли году, в позапрошлом ли, судился со мной или[23] заводил со мной какую бы то ни было речь относительно того, из-за чего сейчас он со мной судится. А что он находился здесь в прошлом году, когда было время этих исков,[24] возьми свидетельство.
(Свидетельство)
(27) Возьми же и закон, который гласит, что поручительства длятся один год.[25] И я не опираюсь на закон в том смысле, будто я не должен понести наказание, если поручился, но я хочу сказать, что закон служит мне свидетелем того, что я не поручился, и сам он: он ведь уже отсудился бы со мной по иску о поручительстве в течение времени, записанного в законе.
(Закон)
(28) Далее пусть вам послужит очевидным доказательством лжи Апатурия и это: ведь если бы я поручился ему за Парменонта, то не может так быть - тогда как я оказался во вражде с ним ради Парменонта из-за того, что принимал предусмотрительные меры, чтобы Парменонт не потерял то, что ссудил ему через меня, - чтобы сам я неосмотрительно дал Парменонту оставить меня ответственным в поручительстве перед Апатурием. Какая же у меня могла быть надежда на то, что он пощадит меня, он, которого я сам принудил рассчитаться по справедливости с Парменонтом? И если дело дошло до вражды из-за того, что я взыскал с него обеспеченное моим поручительством за него перед трапедзой, чего же сам я мог ожидать от него?
(29) Далее стоит принять в соображение и то, судьи, что я отнюдь не стал бы отрицать, если бы поручился: ведь основание[26] у меня было бы гораздо сильнее, если бы, признавая свое поручительство, я обратился к соглашению, по которому дело было передано на третейский суд. Ведь что дело было передано на решение трем третейским судьям, вам уже засвидетельствовано. А поскольку решение вынесено было не тремя, зачем мне было бы отрицать свое поручительство? Ведь если решение было вынесено не в соответствии с соглашением, то и я не подлежал бы судебной ответственности за поручительство. Так что я, судьи, отнюдь не преминул бы воспользоваться этим в мою защиту, если бы поручился, и не стал бы отрицать.
(30) Однако ж вам было засвидетельствовано и то, что, после того как соглашение у них будто бы пропало, он и Парменонт пытались заново написать его, поскольку признанное прежде соглашение было для них уже недействительным. А между тем, тогда как они лишь пытались заново написать соглашение относительно предстоявшего вынесения решения, поскольку существовавшее пропало, как же было бы возможно, чтобы без написанного заново соглашения состоялся третейский суд или дано было поручительство? Ведь именно в этом разойдясь не написали они заново документа: он требовал, чтобы ему был один третейским судьей, а тот - чтобы было трое. А поскольку первоначальное соглашение исчезло, по которому я будто бы, как он утверждает, стал поручителем, заново же оно не было написано, на каком же правильном основании ему судиться со мной, против которого он не может представить соглашения?
(31) Однако ж и что не признавал Парменонт за Аристоклом полномочия выносить решение против него без остальных третейских судей, засвидетельствовано вам. И вот когда становится ясно, что человек утаил документ, в соответствии с которым должен был состояться третейский суд, и он же заявляет, что вынес решение как третейский судья, без участия остальных третейских судей, вопреки непризнанию за ним такого полномочия, как же могли бы вы, поверив этому человеку, по справедливости погубить меня?
(32) Действительно, сами подумайте об этом, судьи: если бы сейчас не меня, а Парменонта преследовал по суду Апатурий вот этот, взыскивая двадцать мин, опираясь на решение Аристокла, а Парменонт очно защищался бы перед вами и представил свидетелей в том, что передал дело на решение не одному Аристоклу, но трем третейским судьям, (33) затем в том, что не признал за Аристоклом полномочия выносить решение против него без участия остальных третейских судей, и в том, что, когда у него погибли жена и дети при землетрясении и он, узнав о таком несчастье, отправился домой, этот человек, утаивший соглашение, заочно вынес против него, находившегося в отъезде, третейское решение, неужели кто-нибудь из вас, несмотря на эту защиту Парменонта, мог бы признать действительным такое незаконно вынесенное третейское решение? (34) Ну пусть даже все это не оспаривалось бы, допустим, что соглашение было, Аристокл признавался как единственный третейский судья, а Парменонт не отрицал за Аристоклом полномочия выносить решение против него, но вот у человека, до того как состоялось вынесение решения по третейскому суду, случилось несчастье, - какой судебный противник или третейский судья так жесток, что не отложил бы рассмотрение дела до возвращения человека? А если бы Парменонт выступил с речью и было бы ясно, что во всем тут прав он, а не Апатурий, на каком же правильном основании вам осуждать меня, у которого вообще с человеком вот этим никакого обязательственного договора нет?
(35) Итак, что я на правильном основании подал протест против незаконного возбуждения дела, а Апатурий предъявил против меня ложное обвинение и противозаконно вчинил иск, это, думаю, доказано вам на основании многих фактов, судьи. А главное, Апатурий и не примется говорить, будто у него есть какое-то соглашение со мной. Когда же он будет лживо говорить, будто в соглашении с Парменонтом я был записан поручителем, потребуйте у него это соглашение, (36) и тут возразите ему, что все люди, когда заключают друг с другом письменные контракты, для того и сдают их, опечатав, на хранение тем, кому доверяют, чтобы в случае какого-нибудь спора можно было, обратившись к документу, представить опровержение по оспариваемому вопросу. А когда человек, уничтожив точное доказательство, голословно пытается обманывать, на каком же справедливом основании верить ему? (37) Но, клянусь Зевсом (это самое легкое средство у тех, кто предпочел несправедливость и облыжное сутяжничество), кто-нибудь будет свидетельствовать в его пользу против меня. Так если я предъявлю обвинение против него в лжесвидетельстве, на что же ссылаясь приведет он доказательство того, что свидетельствует правду? На соглашение? Так пусть же он не откладывает этого, пусть вот сейчас и принесет соглашение тот, у кого оно находится. А если он будет утверждать, что оно пропало, на что же ссылаясь приведу я опровержение лжесвидетельства против меня? Ведь если бы этот документ отдан был на хранение мне, то Апатурию можно было бы обвинять меня в том, что я из-за своего поручительства утаил соглашение. (38) А если оно отдано было на хранение Аристоклу, то почему, если действительно соглашение пропало без его умысла, он не судится с тем, кто получил на хранение это соглашение и не выдает его, а предъявляет обвинение против меня, представляя свидетелем против меня того, у кого это соглашение исчезло, на кого ему и следовало бы направлять свой гнев, если он действительно не мошенничал в сговоре с ним?
Я сказал все по справедливости, как мог. Ну а вы решайте по справедливости в соответствии с законами.
[2] Имя его неизвестно.
[3] См. примеч. 3 к Речи XXXII.
[4] Фесмофеты («законодатели», только по названию) — шесть из девяти архонтов в Афинах, ведавшие всеми теми судебными делами, которые не входили в юрисдикцию других архонтов и других судебных органов.
[5] ού̉τε ναυτικού оύ̉τ ε̉γγείου (точнее: «ни морского, ни земельного»). Неясно, что именно имеется здесь в виду под «земельным» — коммерческие предприятия на земле (переводят в таком смысле) или морские торговые предприятия на займы по земельным процентам, которые были значительно ниже «морских» процентов (см. Речь XXXIV. 23-24).
[6] Имеется в виду Пирей, порт Афин.
[7] Апатурий.
[8] По-видимому, выступающий жил в городе (Афинах), а в Пирее у него было какое-то заведение.
[9] См. примеч. 13 к Речи XXVII.
[10] Парменонт.
[11] куплю — ω̉νήν. Здесь имеется в виду юридический акт πρα̃σις ε̉πί λύσι: продажа должником кредитору заложенной вещи с условием сохранения за продающим права выкупа этой вещи при уплате долга в срок.
[12] т. е. судовую команду (состоявшую из рабов).
[13] т. е. прежним (см. выше, § 6).
[14] Парменонту.
[15] В речи они упоминаются только здесь, и неизвестно, кто это такие.
[16] ... разницы — έ̉κδεια (конъектура; в рукописях — έ̉νδεια). См. Речь XXXII. 30 с примеч. 35.
[17] т. е. предъявил также иск о причинении ущерба (см. «Содержание». § 1), коммерческого убытка.
[18] Встречный иск (см. «Содержание». § 1).
[19] Частные третейские суды часто происходили в храмах или в портиках.
[20] Офриния — город на северо-западе Малой Азии (в области Троаде), напротив п-ва Херсонеса Фракийского.
[21] αί δὲ λήξεις τοίς ε̉μπόροις τω̃ν δικω̃ν έ̉μμηνοί ει̉σιν. Слово ε̉μμηνος по отношению к искам морских торговцев некоторые понимают в смысле «ежемесячно», «каждый месяц», т. е. морские торговцы могут вчинять иски каждый месяц (в определенное время года). См. также примеч. 22.
[22] Мунихион — десятый месяц аттического календаря, соответствующий приблизительно второй половине апреля — первой половине мая. Боедромион — третий месяц, соответственно, сентябрь — октябрь. В рукописях читается наоборот (как и принято обычно в изданиях). Месяцы переставляет Жерне, вслед за Паоли (Paoli U.E. Studi sul processo attico. Padova, 1933. P. 177 sq), считая, что эти иски рассматривались в судах в сезон навигации и должны были решаться быстро, т. е. в течение месяца (см. предыдущее примеч.), и ссылаясь также на 25—26. Принимающие рукописное чтение считают, что эти иски вчинялись (каждый месяц) не в сезон навигации.
[23] судился со мной или — некоторые исключают из текста это рукописное чтение.
[24] См. выше, 23.
[25] длятся один год— ε̉πετείους ει̉ναι.
[26] Основание (λόγος) для протеста против незаконного возбуждения дела.
*[1]
Речь XXXIV датируют 327/326 гг. до н. э., поэтому едва ли она может принадлежать Демосфену.
Содержание
(1) Торговец Формион берет взаймы у Хрисиппа двадцать мин, отправляясь в плавание на Боспор.[2] А когда он прибыл туда, оказалось, что не было сбыта товара, который он доставлял. Поэтому, когда корабельщик[3] Лампид собирался отплывать в Афины и велел ему погрузить на корабль закупки на деньги, взятые у Хрисиппа (это было оговорено в письменном контракте), он ни груза никакого не доставил на корабль, ни денег, но сказал Лампиду, что в настоящее время ему невозможно сделать это, а немного позднее он отплывает на другом корабле вместе с товаром на эти деньги.[4] (2) И вот корабль Лампида, выйдя в море, терпит крушение, Лампид с немногими спасается в лодке и, прибыв в Афины, сообщает Хрисиппу, как посчастливилось Формиону, что и сам он остался на Боспоре и на корабль ничего не погрузил. Когда же Формион позднее приплыл и с него стали требовать деньги, сначала он, по утверждению Хрисиппа, и признавал свой долг, и обещал отдать его, потом стал говорить, что отдал деньги Лампиду и ничего не должен: по условию письменного контракта, если корабль потерпит бедствие в море, Формион освобождается от уплаты долга. (3) Так вот, Хрисипп вчинил к нему иск, а он подал протест против незаконного возбуждения дела, и Лампид засвидетельствовал перед третейским судьей, что получил от Формиона на Боспоре деньги и они погибли вместе со всем остальным в кораблекрушении. А раньше он сказал Хрисиппу противоположное этому - что Формион не доставил на корабль ничего. Уличаемый же в этом, Лампид заявил, что тогда он был не в себе, когда говорил все то Хрисиппу. Услышав это, третейский судья не вынес никакого решения и препроводил дело в суд. (4) И хотя процесс по названию определяется как протест против незаконного возбуждения дела, но в действительности происходит прямое судебное рассмотрение дела по существу.[5] Да и оратор верно отмечает вначале, что это вовсе не есть протест против незаконного возбуждения дела - говорит, что исполнил все в соответствии с условиями соглашения, отдал деньги Лампиду, поскольку письменный контракт ставил такое условие и в случае такого бедствия освобождал от уплаты долга: ведь все это бывает именно тогда, когда судятся в процессе по прямому судебному рассмотрению дела по существу и возражают на предъявляемые обвинения, а не тогда, когда отрицают основание для процесса по этим обвинениям и приемлемость иска к судебному рассмотрению; право же на протест против незаконного возбуждения дела, говорит он, закон предоставляет в том случае, когда вообще не было обязательственных договоров, заключенных в Афинах, а также касающихся курса в Афины.
(5) Замечено, что эта речь, так же как и речь против Неэры,[6] произнесена не одним лицом. Но там разграничение в выступлении обоих ясно, а здесь неопределенно. Мне-то кажется, что второй начинает говорить отсюда: "Так вот Теодот, неоднократно выслушивая нас, афиняне, и уверившись, что Лампид лжесвидетельствует..."[7] Ясно, что тяжущиеся с Формионом - это какие-то сотоварищи.
Речь
(1) Мы, выступая в свою очередь, хотим обратиться к вам со справедливой просьбой, судьи, выслушать нас с благосклонностью, учтя, что мы совершенно неискушенные в судах и, с давних пор прибывая в ваш порт и заключая со многими обязательственные договоры, никогда не представали перед вами ни по какому иску, ни обвиняя, ни обвиняемые другими. (2) Да и сейчас, будьте уверены, афиняне, если бы мы полагали, что деньги, которые мы дали взаймы Формиону, погибли на корабле, потерпевшем крушение, мы отнюдь не вчинили бы этого иска к нему: не такие мы бесстыдные и незнакомые с претерпеваемым ущербом. Но так как многие бранили нас, и в особенности находившиеся на Боспоре вместе с Формионом, которые знали, что не было его денег на погибшем корабле, мы начали считать странным не помочь самим себе, когда терпим несправедливость от него.
(3) Что касается протеста против незаконного возбуждения дела, тут речь будет краткой. Ведь и они вовсе не отрицают того, что был заключен обязательственный договор в вашем порту,[8] но утверждают, что уже не существует никакого обязательственного договора с ними, поскольку они не нарушили никаких условий, записанных в контракте. (4) Однако законы, по которым вы сейчас здесь судите, не так говорят, но предоставляют право подавать протест против незаконного возбуждения дела в том случае, когда вообще не было обязательственных договоров, заключенных в Афинах, а также касающихся курса в порт афинян, если же кто признает, что обязательственный договор был, но утверждает, что исполнил все его условия, то велят защищаться, выступая в процессе по прямому судебному рассмотрению дела по существу, а не привлекать к обвинению преследующего по суду. Тем не менее я-то надеюсь и на основании самого дела доказать, что иск этот подлежит принятию к судебному рассмотрению. (5) Посмотрите же, афиняне, что именно признается ими самими и что оспаривается, - так вы лучше всего, пожалуй, разберетесь в этом деле. Итак, признают они, что взяли взаймы деньги и заключили соглашение о займе, утверждают же, что отдали деньги золотом[9] Лампиду, слуге Диона,[10] на Боспоре. Так вот, мы не только то докажем, что он не отдал, но что у него и возможности не было отдать. Однако необходимо вкратце изложить вам все с самого начала.
(6) Я, афиняне, дал взаймы Формиону вот этому двадцать мин на плавание по курсу в Понт[11] и обратно под залог вдвое[12] и сдал письменный контракт на хранение трапедзиту[13] Китту. По условию этого письменного контракта он должен был погрузить на корабль товар на четыре тысячи драхм, но он совершает возмутительнейшее дело: тотчас же в Пирее втайне от нас он под залог уже заложенного берет взаймы у Теодора финикийца[14] четыре тысячи пятьсот драхм, а у корабельщика Лампида - тысячу драхм. (7) И хотя он должен был закупить товара из Афин на сто пятнадцать мин, если намерен был выполнить по отношению ко всем заимодавцам условия, записанные в контрактах, он закупил только пять тысяч пятьсот драхм, со съестными припасами, а должен он семьдесят пять мин.[15] Это, конечно, и оказалось началом несправедливости. Он ведь ни залога не обеспечил,[16] ни товара на эти деньги не погрузил на корабль, несмотря на условие письменного контракта обязательно погрузить. Возьми письменный контракт.
(Письменный контракт)
Возьми же и таможенную запись сборщиков пятидесятичастной пошлины[17] и свидетельства.
(Таможенная запись. Свидетельства)
(8) Так вот, прибыв на Боспор с письмами от меня, которые я дал ему доставить моему рабу, проводившему там зиму,[18] и сотоварищу одному, написав в письме и о деньгах, которые я дал ему взаймы, и о залоге, и наказав, как только будет выгружен товар на эти деньги, проверять и следить за этим, писем он не передает, которые получил от меня, чтобы те ничего не знали про его действия, а увидев, что на Боспоре дела плохи из-за возникшей у Перисада[19] войны со скифами и большой застой в сбыте товара, который он вез, он оказался в совершенно безвыходном положении, поскольку и заимодавцы не отступали от него, те, которые дали ему взаймы деньги на плавание по курсу туда.[20] (9) Так что когда корабельщик велел ему в соответствии с письменным контрактом погружать закупки на взятые у меня деньги, он сказал - он, сейчас утверждающий, будто отдал деньги золотом, - что не сможет погрузить на корабль товар на мои деньги, поскольку не продано привезенное. И он велел тому отправляться, а сам отплывет, сказал он, на другом корабле, после того как сбудет товар. Возьми же это свидетельство.
(Свидетельство)
(10) Итак, после этого, афиняне, он остался на Боспоре, а Лампид, выйдя в море, потерпел кораблекрушение недалеко от порта.[21] Ведь несмотря на то, что корабль уже был нагружен, как мы слышали, больше чем следует, он взял еще вдобавок на палубу тысячу шкур, отчего и произошло с кораблем крушение. И сам он спасся в лодке с остальными рабами Диона,[22] погибло же больше тридцати[23] свободных, не считая всего остального. Когда на Боспоре при вести о крушении корабля была глубокая скорбь, все говорили Формиону вот этому, как ему посчастливилось, что он и сам не отправился с тем кораблем и не погрузил на него ничего. Рассказанное об этом и другими и им самим совпадало. Зачитай же эти свидетельства.
(Свидетельства)
(11) Ну сам Лампид, которому Формион, как утверждает, будто бы отдал деньги золотом (обратите на это внимание), когда я явился к нему, как только он приплыл после кораблекрушения в Афины, и стал спрашивать об этом, тогда Говорил, что ни товара на деньги не погрузил на корабль Формион несмотря на условие письменного контракта, ни денег золотом он не получил от Формиона на Боспоре. Зачитай свидетельство присутствовавших.
(Свидетельство)
(12) Так вот, афиняне, когда Формион благополучно прибыл сюда на другом корабле, я являлся к нему с требованием уплаты займа. И вначале он никогда, афиняне, не говорил того, что говорит теперь, а всегда соглашался отдать. Но когда он вошел в сговор с теми, которые сейчас находятся здесь с ним и выступают на его стороне, то уже повел себя совершенно по-иному. (13) Когда же я понял, что он хочет провести меня, я иду к Лампиду и говорю ему, что Формион не исполняет никаких справедливых требований и не отдает долга, и заодно я спросил его, не знает ли он, где находится Формион, чтобы вызвать его в суд. Он велел мне следовать за ним, и мы застаем Формиона у лавок торговцев благовониями: тут я при понятых вызвал его в суд. (14) И Лампид, афиняне, присутствуя при том, как я вызывал в суд, отнюдь не посмел сказать, что получил от него деньги золотом, и не сказал, как это было бы естественно: "Хрисипп, ты не в своем уме. Что ты вызываешь его в суд? Он ведь отдал мне деньги золотом". Однако не то что Лампид ни слова не произнес, но и сам он ничего не счел нужным сказать, хотя Лампид стоял рядом, которому он будто бы, как утверждает сейчас, отдал деньги золотом. (15) А между тем как раз естественно было бы, чтобы он сказал, афиняне: "Что ты вызываешь меня в суд, человек? Я ведь отдал вот ему деньги золотом" - и тут же представил Лампида для подтверждения этого. Однако ж ни тот ни другой ни слова не сказали при таком уместном случае. И что я говорю правду, возьми свидетельства понятых.
(Свидетельство)
(16) Возьми же и обвинение, которое я предъявил, вчинив иск к нему в прошлом году. Оно служит ничуть не менее веским очевидным доказательством того, что тогда Формион еще не утверждал, будто отдал деньги золотом Лампиду.
(Обвинение)
Это обвинение писал я, афиняне, исключительно только на основании сообщения Лампида, который утверждал, что ни товара на деньги не погрузил Формион, ни денег золотом сам он не получил от него. Не думайте, что я так туп и совершенно не в своем уме, чтобы писать такое обвинение, если бы Лампид признавал, что получил деньги золотом, поскольку я неминуемо был бы изобличен им.
(17) А еще, афиняне, заметьте и то: ведь сами они, подав в прошлом году протест против незаконного возбуждения дела, не посмели написать в этом протесте, будто отдали Лампиду деньги золотом. Возьми же этот самый протест.
(Протест)
Вы слышите, афиняне, что нигде в этом протесте не написано, будто Формион отдал деньги золотом Лампиду, и это при том, что я определенно написал в том обвинении, которое вы только что выслушали, что он ни товара на деньги не погрузил на корабль, ни денег золотом не отдал. Так какой же еще требуется вам свидетель, когда у вас есть такое важное свидетельство от них самих?
(18) Когда же дело уже должно было поступить на рассмотрение в суд, они стали просить нас предоставить дело на третейское решение кому-нибудь, и мы по составленному соглашению предоставили дело на третейское решение исотелу[24] Теодоту. И тогда Лампид, сочтя, что для него уже безопасно свидетельствовать перед третейским судьей все что угодно, поделив с Формионом вот этим мои деньги золотом, стал свидетельствовать противоположное тому, что говорил прежде.[25] (19) Это ведь не все равно, афиняне, глядя ли вам в лицо лжесвидетельствовать или перед третейским судьей: лжесвидетельствующих при вас ожидает страшный гнев и наказание, а перед третейским судьей без опасения и без стыда свидетельствуют все что угодно. Поскольку я стал возмущаться и протестовать, афиняне, против этой наглости Лампида (20) и представлять третейскому судье то же самое свидетельство, которое и сейчас вам представляю, свидетельство явившихся вместе с нами к нему сразу по его прибытии, когда он заявил, что ни денег золотом не получил от Формиона, ни товара на деньги тот не погрузил на корабль, то Лампид, всей силой изобличаемый в лжесвидетельствовании и подлости, стал признавать, что сказал ему[26] это, однако был не в себе, когда сказал. Зачитай же это свидетельство.
(Свидетельство)
(21) Так вот Теодот, неоднократно выслушивая нас, афиняне, и уверившись, что Лампид лжесвидетельствует, не отклонил иск, но отослал нас в суд. Дело в том, что вынести обвинительное решение Формиону он не захотел, потому что был в приятельских отношениях с ним, как мы потом узнали, а отклонить иск не решался, чтобы не оказаться давшим ложную клятву. (22) Да вы на основании самих фактов размыслите, судьи, откуда ему было отдать деньги золотом. Ведь отсюда он отплыл, не погрузив на корабль товар на мои деньги и не обеспечив залога, но взяв взаймы деньги под залог уже заложенного мне за взятые у меня деньги. А на Боспоре оказалось, что не было сбыта товара, и он еле рассчитался с заимодавцами, давшими ему деньги на плавание по курсу туда. (23) И он[27] дал взаймы Формиону две тысячи драхм на плавание по курсу туда и обратно, с тем чтобы получить в Афинах две тысячи шестьсот драхм. А Формион утверждает, что отдал Лампиду на Боспоре сто двадцать кизикских статеров (обратите на это внимание), взяв их взаймы по земельным процентам. Земельные проценты составляли шестую часть,[28] а кизикский статер равнялся там двадцати восьми аттическим драхмам.[29] (24) И вот следует вам узнать, сколько он, по его утверждению, отдал денег. Сто двадцать статеров составляют три тысячи триста шестьдесят драхм, а процент земельный, в одну шестую часть, с тридцати трех мин шестидесяти драхм - пятьсот шестьдесят драхм: общая сумма составляет столько-то и столько-то. (25) Так есть ли, судьи, такой человек или будет ли когда-нибудь, который вместо двух тысяч шестисот драхм предпочел бы уплатить тридцать три мины шестьдесят драхм, да процент в пятьсот шестьдесят драхм за эти взятые взаймы деньги, которые Формион, как утверждает, отдал Лампиду, в итоге три тысячи девятьсот двадцать драхм? Имея право отдать деньги в Афинах за плавание по курсу туда и обратно, он на Боспоре отдал на тринадцать мин больше? (26) И заимодавцам, давшим тебе деньги на плавание по курсу туда, ты еле отдал основные капиталы, хотя они отправились в плавание вместе с тобой и не отступали от тебя, а ему,[30] не находившемуся там, ты не только основной капитал и проценты отдал, но даже неустойку,[31] обусловленную письменным контрактом, уплатил, хотя с твоей стороны не было никакой необходимости в этом? (27) И тех ты не опасался, кому письменный контракт дал право взыскания займа на Боспоре, а относительно его, как утверждаешь, беспокоился, с кем сразу же с самого начала стал поступать несправедливо, не погрузив на корабль товар на его деньги несмотря на условие контракта, по курсу из Афин? И сейчас, прибыв в порт, где был заключен обязательственный договор, ты без колебаний решаешься присвоить деньги заимодавца, а на Боспоре, как утверждаешь, исполнил более чем справедливые требования, где не должен был привлекаться к суду? (28) И остальные все, берущие взаймы деньги на плавание по курсу туда и обратно, когда выходят из портов,[32] многих приводят в свидетели, удостоверяя, что деньги заимодавца уже подвергаются опасности, а ты ссылаешься на одного свидетеля, на самого соучастника в твоих несправедливостях, и ни раба нашего не взял в свидетели, находившегося на Боспоре, ни сотоварища, и письма не передал им, которые мы поручили тебе, в которых было написано, чтобы они следили за твоими действиями? (29) Ну а на какие же действия, судьи, не способен такой человек, который взял письма и не передал их по всей честности и справедливости? И неужели не очевидно для вас его мошенничество из самих его действий? А между тем - о Земля и боги! - тут-то бы, отдавая столько денег золотом, да притом больше долга, и раструбить об этом по всему порту, да позвать всех людей в свидетели, а прежде всего его[33] раба и сотоварища. (30) Ведь все вы, конечно, знаете, что деньги берут взаймы при немногих свидетелях, а когда отдают, то многих приводят в свидетели, чтобы считаться добропорядочными в обязательственных договорах. А тебе, отдававшему и заем и проценты за плавание по курсу туда и обратно, хотя использовавшему деньги только на плавание по курсу "туда, да еще в придачу дававшему тринадцать мин, разве не многих следовало взять в свидетели? И если бы ты сделал это, то ни один морской торговец не пользовался бы большим уважением, чем ты. (31) А ты, вместо того чтобы обеспечить себя многими свидетелями этого, постарался скрыть это от всех людей, словно совершая какую-то несправедливость! И если бы ты отдал мне, заимодавцу, то не было бы никакой надобности в свидетелях: уничтожив письменный контракт, ты избавился бы от обязательства. Однако, отдав деньги не мне, а другому за меня, и не в Афинах, а на Боспоре, хотя у тебя письменный контракт находился в Афинах и был заключен со мной и тот, кому ты отдал деньги золотом, был смертным и отправлялся в такое далекое плавание в открытом море, ты не обеспечил себя ни одним свидетелем, ни рабом, ни свободным. (32) "Ведь письменный контракт велел мне, - говорит он, - отдать деньги золотом корабельщику". Но свидетелей-то он не запрещал тебе брать и писем не запрещал передавать. И они вот[34] составили два экземпляра письменного контракта с тобой относительно обязательственного договора, как бы особенно не доверяя тебе, а ты утверждаешь, будто отдал деньги золотом корабельщику один на один, зная, что против тебя в Афинах находится письменный контракт вот с ним.[35]
(33) Он[36] говорит, что письменный контракт обязывает его отдать деньги в том случае, если корабль благополучно дойдет. Да ведь он обязывает тебя также погрузить на корабль закупки на взятые деньги, в противном же случае уплатить пять тысяч драхм.[37] Однако ж это условие письменного контракта ты не считаешь для себя обязательным, а, нарушив его сразу же с самого начала, то есть не погрузив товар на взятые деньги, настаиваешь на одном из условий в письменном контракте, притом сам же уничтожив его. Ведь если ты утверждаешь, что на Боспоре обязан был не товар на деньги погрузить на корабль, а отдать деньги золотом корабельщику, что же ты еще ведешь разговоры о корабле? Ты ведь уже не рисковал ничем, потому что ничего не погрузил. (34) И сначала, судьи, он вознамерился сослаться на то, будто погрузил на корабль товар на деньги. Но поскольку он неминуемо был бы изобличен в этой лжи на основании многих фактов - и на основании таможенной записи на Боспоре у сборщиков портовых пошлин, и свидетельствами находившихся там в порту в это же время, тогда он, передумав, вступает в сговор с Лампидом и утверждает, что отдал тому деньги золотом, (35) ухватившись за то, будто так велел письменный контракт, и считая, что нам нелегко будет изобличить их во всем том, что они наедине между собой обстряпают. И все, что Лампид сказал мне до того, как был подкуплен им, он сказал, как утверждает, быв не в себе. А теперь, после того как они поделили мои деньги золотом, он утверждает, что он в себе и все точно помнит.
(36) Ну если бы, судьи, только ко мне проявил Лампид презрение, то в этом не было бы ничего поразительного. Однако он поступил гораздо возмутительнее этого по отношению ко всем вам. Поскольку Перисад на Боспоре объявил, что тому, кто желает доставлять хлеб в Афины, на аттический рынок, разрешается вывозить хлеб беспошлинно,[38] Лампид, находясь на Боспоре, получил право на вывоз хлеба и на беспошлинность, прикрываясь названием этого полиса,[39] а нагрузив большой корабль хлебом, отвез его в Акант[40] и там сбыл, - этот вдобавок поживившийся в сообщничестве с Формионом нашими деньгами. (37) Притом он поступил так, судьи, живя в Афинах, где у него есть жена и дети, тогда как законы установили суровейшие наказания тому, кто, живя в Афинах, будет доставлять хлеб куда-нибудь в другое место, а не на аттический рынок, да еще в такое тяжелое время, когда одни из вас, живущие в городе, получали установленную меру ячменной муки в Одеоне,[41] а живущие в Пирее получали в Верфи хлеб по оболу и в Большом портике[42] ячменную муку по установленной мере в полгектея[43] и в давке. И что я говорю правду, возьми свидетельство и закон.
(Свидетельство. Закон)
(38) И вот, такого привлекая себе в сообщники и в свидетели, Формион считает, что должен лишить нас денег, нас, которые постоянно доставляем хлеб на ваш рынок и которые, когда в полисе три уже раза были тяжелые обстоятельства, во время которых вы испытали на деле полезных народу, не отстали ни от одного из них: когда Александр шел на Фивы,[44] мы пожертвовали вам талант серебром; (39) когда хлеб вздорожал в прошлый раз[45] и дошел в цене до одиннадцати драхм, мы, ввезя больше десяти тысяч медимнов[46] пшеницы, распределили вам по цене в пять драхм за медимн вместо установившейся цены, и это все вы знаете, так как получали свою меру в Помпейоне,[47] а в прошлом году я и мой брат пожертвовали вам талант на закупку хлеба для народа.[48] Зачитай же свидетельства обо все этом.
(Свидетельства)
(40) Конечно, если во всяком случае все это может служить очевидным доказательством, было бы неестественно для нас, с одной стороны, жертвовать столько денег, чтобы быть у вас в почете, а с другой - возводить облыжное обвинение против Формиона, чтобы лишиться еще и существующей доброй чести. Так было бы справедливо, чтобы вы помогли нам, судьи. Ведь я доказал вам, что он и с самого начала не погрузил на корабль товар на все деньги, которые взял взаймы, по курсу из Афин, и вырученными деньгами за проданный на Боспоре товар еле рассчитался с заимодавцами, ссудившими ему на плавание по курсу туда, (41) а еще что он не располагал средствами и был не таким глупым, чтобы вместо двух тысяч шестисот драхм отдать тридцать девять мин, и кроме этого, что когда он отдал, как утверждает, деньги золотом Лампиду, он не пригласил в свидетели ни раба моего, ни сотоварища, находившихся на Боспоре. А в мою пользу сам Лампид ясно свидетельствует - до того как был подкуплен им, - что не получил деньги золотом. (42) А между тем если бы Формион стал доказывать вот так все по отдельности, я не знаю, каким иным образом ему было бы лучше защищаться. В пользу же того, что иск этот подлежит принятию к судебному рассмотрению, говорит сам закон, повелевающий, чтобы предоставлялись иски по торговым делам при обязательственных договорах, заключенных в Афинах, а также касающихся курса в порт афинян, и не только заключенных в Афинах, но и всех тех, которые заключаются для плавания по курсу в Афины. Возьми же законы.
(Законы)
(43) Стало быть, что у меня был заключен обязательственный договор с Формионом в Афинах, они и сами не отрицают, но они выступают с протестом против незаконного возбуждения дела, заявляя, что иск этот не подлежит принятию к судебному рассмотрению. Но к какому суду нам обратиться, судьи, если не к вам, раз мы именно здесь заключили обязательственный договор? Ведь это было бы странно, что в том случае, если я терплю несправедливость при обязательственном договоре для плавания по курсу в Афины, мне можно здесь у вас добиться справедливости от Формиона, а раз обязательственный договор был заключен в вашем порту, им можно утверждать, что они не должны здесь у вас подвергаться суду. (44) И когда мы предоставили дело на третейское решение Теодоту, они признали, что мой иск против них подлежит принятию к судебному рассмотрению, а теперь они говорят противоположное тому, с чем прежде сами согласились, - будто перед Теодотом, исотелом, они должны подвергнуться суду без протеста против незаконного возбуждения дела, а раз мы предстаем перед судом афинян, то иск этот уже не подлежит принятию к судебному рассмотрению! (45) Я-то вот пытаюсь сообразить, что же он написал бы в своем протесте против незаконного возбуждения дела, если бы Теодот отклонил иск, поскольку сейчас, после решения Теодота отослать нас в суд, он утверждает, что иск этот не подлежит принятию к судебному рассмотрению у вас, к кому тот решил отослать нас. Однако я пострадал бы страшнейшим образом, если бы, несмотря на веление законов предоставлять иски по обязательственным договорам, заключенным в Афинах, на рассмотрение перед фесмофетами,[49] вы, поклявшиеся подавать голос согласно законам, отклонили иск.
(46) Тому, что мы дали взаймы деньги, свидетели - заключенное соглашение и сам он, а тому, что он отдал их, нет ни одного свидетеля, кроме Лампида, соучастника в его несправедливостях. И он только на того ссылается в подтверждение отдачи, а я и на самого Лампида и на слышавших его, когда он утверждал, что не получил денег золотом. Так, значит, ему можно привлекать к суду моих свидетелей, если он утверждает, что они свидетельствуют неправду, а я ничего не могу сделать с его свидетелями, которые, по их утверждению, будто знают, что Лампид свидетельствовал о том, что получил деньги золотом. Ведь если бы свидетельство Лампида было включено сюда, в эти документы по делу,[50] то они, наверно, стали бы утверждать, что я вправе предъявлять против него обвинение в лжесвидетельстве. Однако и у меня на руках нет этого свидетельства, и вот он[51] считает, что должен уйти безнаказанным, не оставив никакого залога достоверности того, в пользу чего убеждает вас подать голос. (47) Как же не было бы нелепо, если бы, поскольку Формион признает, что взял взаймы деньги, утверждает же, что отдал их, вы признаваемое им самим сочли недействительным, оспариваемое же утверждение объявили действительным? И тогда как Лампид, на которого он ссылается как на свидетеля, говорит, что не получил от него денег золотом, хотя потом стал отрицать это свое первоначальное утверждение, вы вынесли бы решение, что он получил их, несмотря на то, что у него нет свидетелей этого факта? (48) И все то, что он сказал по правде, для вас не послужило бы очевидным доказательством, а все то, что он налгал позднее, после того как был подкуплен, вы сочли бы более заслуживающим доверия? И конечно, афиняне, гораздо справедливее, чтобы очевидным доказательством служило скорее сказанное вначале, чем стряпаемое позднее. Ведь вначале он говорил не по подготовке, но по правде, а позднее стал лгать к своей выгоде. (49) Вспомните, афиняне, что и сам Лампид не отрицал, что сказал, что не получил от него денег золотом, но хотя он признавал, что сказал это, однако, как утверждает, был не в себе, когда сказал. Разве не нелепо будет, если одно в его свидетельстве, сказанное в пользу того, кто лишает, вы выслушаете с доверием, а другое, сказанное в защиту тех, кто лишается, будет здесь у вас незаслуживающим доверия? (50) Да не случится так, судьи! Вы ведь сами же покарали смертью того взявшего взаймы под залог уже заложенного много денег в порту и не представившего залогов заимодавцам, когда против него было предъявлено чрезвычайное обвинение перед народом, притом он был вашим гражданином, а отец его в свое время был стратегом. (51) Ведь вы считаете, что такие люди не только с теми поступают несправедливо, с кем имеют дело, но и всему вообще вашему порту причиняют ущерб. И это естественно. Действительно, преуспеяния у занятых в торговле зависят не от заемщиков, а от заимодавцев, и ни кораблю, ни корабельщику, ни плавателю[52] невозможно было бы отправиться в путь, если бы была изъята роль заимодавцев. (52) Поэтому в законах предусмотрено много прекрасных мер помощи им. А вы должны явно содействовать исправлению и не уступать подлецам, для того чтобы вам была наибольшая польза от порта. А она будет, если вы будете оберегать тех, кто предоставляет свои деньги, и не будете допускать, чтобы они терпели несправедливости от таких зверей.
Итак, я сказал все, что я мог. А теперь я приглашаю кого-нибудь другого из друзей,[53] если вы велите.
[2] Боспорское царство, объединение греческих колоний на Керченском и Таманском полуостровах, с главным городом Пантикапеем.
[3] См. примеч. 3 к Речи XXXII.
[4] ά̉μα τοι̃ς χρήμασιν. См. примеч. 5 к Речи XXXII.
[5] См. примеч. 1 к Речи XXXII.
[6] Речь против Неэры — LIX речь в Демосфеновском корпусе.
[7] Т. е. с § 121. Речь начинает Хрисипп. Второй выступающий — его компаньон (может быть, брат Хрисиппа, см. § 39). Жерне, например, предполагает, что компаньон говорит в § 18—32, а заканчивает речь Хрисипп, однако Жерне и сам считает этот вопрос неразрешимым.
[8] В Пирее (порт Афин).
[9] τὸ χρυσίον. См. ниже, § 23.
[10] τω̃ Δίωνος οι̉κέτη. Ниже, в § 10, он, по всей видимости, прямо обозначен как раб: μετὰ τω̃ν ά̉λλων παίδων τω̃ν Δίωνος — (и сам он [т. е. Лампид] спасся в лодке) «с остальными рабами Диона». Т. е. это так называемый раб-агент некоего Диона (как и раб-агент Хрисиппа — см. ниже, § 8). См. также примеч. 25.
[11] Понт — Черное море (здесь имеется в виду — на Боспор).
[12] ε̉πί ε̉τέρα υ̉πονήκη. Так обычно понимается (буквально «под другой залог», точнее «под другую ипотеку»). Ниже указывается сумма товара в 4000 драхм, т. е. 40 мин, что и составляет залог.
[13] См. примеч. 13 к Речи XXVII.
[14] Θεοδώρον του̃ Φοίνικος. Так обычно понимают. Может быть, «Теодор, сын Фойника»? Имя «Фойник» существует. В таком случае этот Теодор, по всей видимости, был бы афинским (?) гражданином (раз называется с именем отца), а не иностранцем. Ср.: Исократ. XVII. 4, 33.
[15] В рукописях читается «сто пятнадцать мин». Но Жерне принимает конъектуру «сто пятьдесят», так как Формион взял взаймы всего 75 мин. Однако Формион мог взять их у других заимодавцев не на тех же условиях, что у Хрисиппа. Ниже, в конце § 8 указано, что эти заимодавцы ссудили ему деньги на плавание по курсу из Афин на Боспор, т. е. в один конец (а не туда и обратно, как в случае с Хрисиппом).
[16] ου̃τε... υ̉πονήκην παρέσχεν (в остальных рукописях παρέσχετο).
[17] Т. е. 2% пошлина с ввозимых и вывозимых товаров. Таможенная запись — α̉πογραφή (опись имущества, декларация при уплате таможенных сборов).
[18] См. примеч. 10.
[19] Перисад I — архонт (фактически — царь) Боспора, правивший во второй половине IV в. до н. э.
[20] См. § 6-7 и 26.
[21] ου̉ μακρα̉ν α̉πὸ του̃ ε̉μπορίου. По-видимому, от Пирея, порта Афин (тем более, что Лампид с остальными добрался до Афин на лодке).
[22] См. примеч. 10.
[23] В рукописях читается «триста» (в одной — «двести»). Это маловероятно, поскольку судно было грузовое.
[24] Исотел (ι̉σοτελής) — привилегированный метек (см. в примеч. 5 к Речи XXIX), платящий подати и несущий повинности наравне с гражданами, имеющий право владеть недвижимостью и освобожденный от дополнительной, положенной с метеков подати («равнообязанный», но не имеющий политических прав).
[25] Хотя Лампид — раб (см. примеч. 10), а рабы не могли быть свидетелями (см. примеч. 2 к Речи XXIX), но он раб-агент, который в торговых делах, как видно, мог выступать свидетелем (см. ниже, § 20, 21, 28, 29, 31, 44, 46-, 47, 49). Предполагают, что и вообще рабы, занятые в морской торговле, были правоспособны в коммерческом праве.
[26] По-видимому, Хрисиппу («он» в начале § 23 — тоже Хрисипп), т. е. здесь, следовательно, уже выступает компаньон Хрисиппа; см. «Содержание», § 5 с примеч. 7.
[27] См. примеч. 26.
[28] Капитала займа, т. е. 16 2/3 %. См. примеч. 5 к Речи XXXIII.
[29] Кизик — город на северо-западе Малой Азии, на южном побережье Пропонтиды (Мраморного моря). Кизикский статер — монета из электра (сплава из четырех частей золота и одной части серебра или из трех частей золота и одной части серебра), ценностью приблизительно вдвое больше обычного золотого статера.
[30] Хрисиппу (см. примеч. 26).
[31] τὰ ε̉πιτίμια. См. ниже, § 33, где говорится об уплате 5000 драхм, т. е. с неустойкой, как считают, в 50% основного капитала (составлявшего 2000 драхм), которую Формион должен был уплатить при возвращении, если не выполнит обязательства по контракту. Но во всем этом вопросе много неясного.
[32] Из порта отправления и из порта назначения.
[33] Хрисиппа (см. примеч. 26).
[34] Неясно, кто именно имеется в виду. Может быть, были еще другие компаньоны Хрисиппа. См. конец речи (?).
[35] С Хрисиппом (см. примеч. 26). Дальше, предположительно, говорит опять Хрисипп.
[36] Формион.
[37] См. § 26 с примеч. 31.
[38] Перисад I (см. примеч. 19). Благоприятствования в торговле с Афинами начались еще с предшественников Перисада.
[39] Афин.
[40] Акант — город на п-ве Халкидике (к югу от Македонии).
[41] Одеон — крытое здание для музыкальных и поэтических состязании и выступлений и т.п. в Афинах, построенное Периклом («концертный зал»). Оно служило иногда и залом по делам, касающимся зерна.
[42] Большой портик служил зернохранилищем в Пирее.
[43] Гектей (шестая часть медимна) = 8,754 л.
[44] После смерти Филиппа, царя Македонии,, установившего свою власть над Грецией в 336 г. до н. э., в Греции повсюду началось антимакедонское движение, в Афинах начали готовиться к войне с Александром Македонским (сыном и преемником Филиппа). В 335 г. до н. э. Александр двинулся на Фивы и разрушил их (затем потребовал у афинян выдать ему Демосфена и других организаторов антимакедонского движения).
[45] По мнению Жерне, в 330/329 г. до н. э.
[46] Медимн (аттическая мера сыпучих тел) = 52,53 л.
[47] Помпейон (к северо-западу от афинской агоры ) — большое здание, где хранилась утварь для торжественных процессий, которые оттуда и начинались; оно служило и для других целей.
[48] По мнению Жерне, в 328/327 г. до н. э.
[49] См. примеч. 4 к Речи XXXIII.
[50] См. примеч. 34 к Речи XXVII.
[51] Формион.
[52] См. примеч. 7 к Речи XXXII.
[53] См, § 32 с примеч. 34 (?) и примеч. 16 к Речи XXIX.
Как явствует из введения Либания, подлинность этой речи ставилась под сомнение уже в античности. Этой точки зрения придерживаются и современные исследователи. Однако скорее всего подлинны цитируемые в ней документы; которые восходят к IV в. до н. э. Особенность речи состоит в том, что она является ответом на параграфа противника, т. е. письменное заявление, отрицающее правомочность подачи жалобы по делу о торговле и ее рассмотрение судом фесмофетов. Это утверждение старается опровергнуть выступающий с речью. Судя по некоторым данным, речь могла быть написана около 351 г.
Содержание
(1) Андрокл, выдав денежную ссуду Артемону из Фаселиды, морскому торговцу, и не получив назад деньги из-за его смерти, требует их отдачи от его брата софиста Лакрита, выдвигая два основания: во-первых, он ссужал Артемона в его присутствии и при его поручительстве, и, во-вторых, состояние Артемона унаследовал Лакрит. Тот, однако, утверждает, что отказался от наследства и подает жалобу о неподсудности дела, указывая при этом, что он с Андроклом не заключал никакой сделки и не подписывал никакого договора. Кроме того, он полностью отрицает и свое поручительство, ибо, сознавшись в этом, он тем самым признал бы себя должником.
(2) Неправильно думают некоторые, обманывая себя смутными догадками, будто эта речь не подлинна. Небрежность стиля свойственна судебным речам по частному делу, а выражение "владыка Зевс", конечно, привычка действующего лица; что же касается протеста против заявления о неподсудности дела, то в этом отношении речь оказалась несколько слабой вследствие низости всего происшедшего.
Речь
(1) Нет ничего нового в действиях фаселитов,[1] граждане судьи, но они делают то, к чему уже давно привыкли. Они великие мастера по части одалживания денег в этой торговой гавани, а когда получат деньги и подпишут договор о морских перевозках, то сразу же забывают и о соглашениях, и о законах, и о необходимости возвращения того, что получили. (2) Более того, если возвращают, то они считают, будто оторвали что-то от себя, а чтобы не отдавать, пускаются на извороты, возражения и отговорки и ведут себя как самые мерзкие и бесчестные люди, Доказательство же вот какое: хотя в ваш порт прибывает много людей, и эллинов и варваров, однако всякий раз судебные тяжбы чаще заводят сами фасе-литы, чем все остальные, вместе взятые. (3) Таковы уж они по природе. Что касается меня, граждане судьи, то в соответствии с законами о торговле я одолжил деньги Артемону, брату вот этого человека, для плавания в Понт и обратно в Афины. Так как он умер, не уплатив мне денег, то в соответствии с теми самыми законами, по которым я заключил соглашение о займе, я подал эту жалобу на Лакрита, (4) ибо он брат Артемона и владеет всей его собственностью - и той, что тот оставил здесь, и той, что принадлежала ему в Фаселиде, и унаследовал все состояние брата. Ведь едва ли он может указать закон, дающий ему право владеть имуществом брата, распоряжаться им, как ему вздумается, и не возвращать чужие деньги. А теперь он заявляет, будто он не наследник и якобы отказался от состояния брата. (5) Такова подлость Лакрита. Я же прошу вас, граждане судьи, с благосклонностью выслушать мой рассказ об этом деле. И если я докажу его преступления и против нас, заимодавцев, и не в меньшей мере против вас, то придите на защиту наших прав.
(6) Я-то, граждане судьи, вообще не знал этих людей. Но Фрасидем, сын Диофанта, из дема Сфетт и его брат Меланоп - мои друзья и очень близкие люди. Они пришли ко мне с Лакритом, с которым они где-то познакомились (не знаю, уж где), (7) и попросили меня дать денежную ссуду Артемону, брату Лакрита, и Аполлодору для плавания в Понт по торговым делам. Однако Фрасидем, граждане судьи, совершенно не подозревал о подлости этих людей, а считал их порядочными, какими они прикидывались и как говорили о самих себе, и он надеялся, что они выполнят все обещания, в чем и поручился Лакрит. (8) Но он глубоко заблуждался и совсем не догадывался, с какими тварями он связался, сблизившись с этими людьми. И вот, поддавшись на уговоры Фрасидема и его брата и приняв во внимание поручительство Лакрита о сохранности его братьями всех моих прав, я на паях с одним моим другом из Кариста дал им взаймы 30 мин серебром. (9) Я, однако, хочу, граждане судьи, чтобы вы сперва познакомились с содержанием письменного договора, по которому мы дали денежную ссуду, и выслушали свидетелей, присутствовавших при выдаче займа; потом я расскажу об остальном - как они мошенничали с этим займом. Читай договор и затем свидетельства.
(Договор )
(10) "Андрокл из дема Сфетт и Навсикрат из Кариста дали в долг три тысячи драхм серебром Артемону и Аполлодору из Фаселиды под перевозку грузов из Афин в Менду или Скиону[2] и оттуда в Боспор, а если они пожелают, то вдоль берега по левую руку до Борисфена[3] и обратно в Афины, с уплатой по процентам 225 драхм с тысячи. В случае если они выйдут из Понта к Гиерону[4] после восхода Арктура,[5] то должны уплатить 300 драхм с тысячи; при этом залогом являются три тысячи амфор мендского вина, взятого в Менде или Скионе на двадцативесельный корабль, принадлежащий Гиблесию. (11) Они предоставляют вино в качестве залога так, что не имеют права быть должными за него никому другому и не могут брать под него еще одной ссуды. Они обязуются весь груз вместе со всеми товарами, закупленными в Понте, привезти на том же самом корабле в Афины. И если товары будут благополучно доставлены в Афины, то должники согласно договору в 20-дневный срок, считая со дня прибытия в Афины, обязаны полностью вернуть деньги кредиторам, за вычетом стоимости тех товаров, какие были выброшены за борт[6] в результате общего решения всех плывущих на корабле, а также если что-то пришлось оставить врагам; а за все остальное - без изъятий. Они должны предоставить в распоряжение заимодавцев залог целиком, покуда в соответствии с договором не выплатят причитающиеся им деньги. (12) Если же не вернут в установленный срок, то кредиторам дается право вновь заложить залог и сбыть по подходящей цене; и если после этого денег окажется меньше по сравнению с суммой, причитающейся кредиторам по договору, то последние, как один из них, так и оба вместе, вправе взыскать с Артемона и Аполлодора И всю их собственность и на суше и на море, и всюду, где бы она ни находилась, как если бы суд приговорил их к уплате, а они пропустили срок. (13) А если они не загрузят корабль, оставаясь десять дней в Геллеспонте после восхода созвездия Пса,[7] и выгрузят товары там, где афиняне не имеют права на арест груза,[8] то по возвращении оттуда в Афины они также обязуются уплатить по процентам, указанным в прошлом году в договоре. Если же корабль вместе с товарами постигнет какая-нибудь страшная беда, то залог следует сохранить, оставшееся принадлежит сообща кредиторам. В этом деле ничто не должно иметь большую силу, чем договор.
Свидетели Формион из дема Пирей, Кефисодот из Беотии, Гелиодор из дема Пит".
(14) Читай же и свидетельства.
(Свидетельство)
"Археномид, сын Архедаманта, из дема Анагирунт свидетельствует, что Андрокл из дема Сфетт, Навсикрат из Кариста, Артемон и Аполлодор фаселиты сдали ему на хранение письменный договор[9] и что этот договор и сейчас хранится у него".
Читай также показание присутствовавших при этом свидетелей.
(Свидетельство)
"Исотел Теодот, Харин, сын Эпихара, из дема Левконоя, Формион, сын Ктесифонта, из дема Пирей, Кефисодот из Беотии, Гелиодор из дема Пит свидетельствуют, что они присутствовали при предоставлении займа Андроклом Аполлодору и Артемону в сумме три тысячи драхм, и знают, что договор был сдан на хранение Археномиду из дема Анагирунт".
(15) В согласии с этим договором, граждане судьи, я одолжил деньги Артемону, брату этого человека, ибо он ходатайствовал за него и ручался, что все мои права будут соблюдены в соответствии с договором, по которому я предоставил ссуду, он сам его составлял и после скрепил печатью. Братья его были еще очень молоды, совсем мальчики, а Лакрит, фаселит, - не малое дело, - ученик Исократа. (16) Он обо всем хлопотал и уговаривал меня положиться на него. Именно он утверждал, что обеспечит все мои права и сам останется в Афинах, а его брат Артемон отправится в путь по торговым делам. Вот тогда, граждане судьи, когда хотел получить от нас деньги, называл он себя и братом и сотоварищем Артемона и произносил в высшей степени убедительные речи. (17) Но как только деньги оказались в их руках, они тут же поделили их между собой и пользовались ими, как им было угодно, а из обязательств договора, по которому получили деньги, они, как показало само дело, не выполнили ничего, ни в большом, ни в малом. А распорядителем всего этого был вот этот Лакрит. Однако покажу по порядку.
(18) Прежде всего в договоре сказано, что они взяли у нас ссуду в тридцать мин под три тысячи амфор вина, как если бы залог оценивался еще в тридцать мин,[10] так что стоимость вина, включая издержки, необходимо возникающие при его хранении, возросла бы до одного таланта серебром. А эти три тысячи амфор они обязаны были везти в Понт на двадцативесельном корабле, принадлежавшем Гиблесию. (19) Так записано в договоре, граждане судьи, который вы слышали. Но эти люди из трех тысяч амфор не взяли на судно и пятисот, а вместо того, чтобы закупить вино, как им надлежало, они тратили деньги по своему усмотрению, о трех тысячах амфор у них и заботы не было, и они вовсе не собирались, как им предписывает договор, грузить их на судно. А в доказательство того, что я говорю правду, возьми свидетельство у тех, кто был в плавании вместе с ними на том же корабле.
(Свидетельство)
(20) "Эрасикл свидетельствует, что он был кормчим на корабле, принадлежащем Гиблесию, и знает, что Аполлодор вез на этом судне четыреста пятьдесят амфор мендского вина и не больше; никакого иного груза на этом судне Аполлодор в Понт не вез.
Гиппий, сын Атениппа, из Галикарнаса свидетельствует, что совершал плавание на корабле Гиблесия в качестве начальника и знает, что фаселит Аполлодор вез из Менды на этом корабле в Понт четыреста пятьдесят амфор мендского вина, а сверх этого никакого другого груза.
Кроме них, это подтверждают: Архиад, сын Мнесонида, из дема Ахарны, Сострат, сын Филиппа, из Гистиеи, Евмарх, сын Евбея, из Гистиеи, Фильтиад, сын Ктесия, из дема Ксипета, Дионисий, сын Демократида, из дема Холлида".
(21) Итак, что касается вина, которое они обязаны были погрузить на судно, то они поступили таким образом и начали нарушать соглашение сразу же с первого пункта и не выполнять предписанного. Далее в договоре значится, что они дают залог свободным от притязаний и не являются ничьими должниками и что они вдобавок к существующему ни у кого не сделают дополнительного займа. (22) Об этом сказано, граждане судьи, совершенно ясно. А как же они поступили? Не обратив внимания на предписания договора, они обманом берут ссуду у одного молодого человека, уверив его, будто никому ничего не должны. Одновременно они надули и нас и, втайне взяв в долг под принадлежавшее нам, обманули и того юношу, ссудившего их, ибо взяли деньги под товары, якобы свободные от обложения; таковы злоумышления этих людей. И все эти хитрые приемы принадлежат вот этому Лакриту. А в доказательство того, что я говорю правду и что они вопреки условию договора взяли еще одну денежную ссуду, вам будет зачитано личное свидетельство второго кредитора. (23) Читай свидетельство.
(Свидетельство)
"Арат из Галикарнаса свидетельствует, что он предоставил Аполлодору заем в одиннадцать мин серебром под товары, которые тот вез на корабле Гиблесия в Понт, а также под те, какие он доставит оттуда, и что он не знал, что тот взял деньги в долг у Андрокла; в этом случае он не стал бы ссужать деньгами Аполлодора".
(24) Вот что вытворяют эти люди. Затем в договоре указано, граждане судьи, что если они продадут в Понте привезенные с собой товары, то обязаны закупить другие, погрузить на корабль и доставить их в Афины, а по прибытии в Афины вернуть нам деньги в двадцатидневный срок полновесной монетой; до выплаты им надлежит отдать товары в наше распоряжение и доставить в целости, пока мы не получим деньги. (25) Именно точно так сказано об этом в соглашении. Они же, граждане судьи, тут-то больше всего и показали свою наглость и бесстыдство и не обратили ни малейшего внимания на условия договора, а рассматривали долговое обязательство не более как вздорную шутку. Они ничего не закупили в Понте и не загрузили корабль для обратного рейса в Афины; и когда они возвратились из Понта, мы, заимодавцы, не знали, что нам предпринять и что взять в залог до времени получения наших денег: они ведь совершенно ничего не привезли в вашу гавань. (26) Между тем нас постигло великое несчастье, граждане судьи! Хотя мы, проживая в своем родном городе, ни в чем их не обидели и не дали им повода для отторжения нашего имущества в результате судебного приговора, тем не менее оказались ограблены этими фаселитами, подобно тому как если бы фаселитам было дано право захватывать собственность афинян. Каким иным словом, кроме разбойничьего грабежа, можно обозначить их действия, если они не хотят вернуть то, что получили? Я в жизни не слыхал более гнусного дела, чем то, которое они совершили по отношению к нам, и это при том, что они сознаются в получении от нас денег. (27) Все споры, касающиеся заемных сделок, подлежат судебному разбирательству, граждане судьи. Но то, о чем взаимно договорились обе стороны и о чем письменно составили торговое соглашение, это все рассматривают как закон и считают, что его следует выполнять в соответствии с его буквой. А что они ни в малой степени не повиновались условиям договора, но тут же с самого начала принялись изворачиваться и злоумышлять, чтобы ничего не исполнять надлежащим образом, это со всей очевидностью показывают и свидетели и они сами.
(28) Однако вам еще предстоит услышать, на какое совершенно неслыханное дело пошел Лакрит. Ведь именно он все это проделал. Когда они прибыли сюда, то не пристали в вашем порту, а бросили якорь в гавани воров, которая находится вне границ вашего порта. А кто причалил в гавани воров, то это похоже на то, как если бы он стал на якоре в Эгине или Мегаре; ведь из этой гавани можно всякому отплыть, куда ему захочется и когда ему вздумается. (29) И вот корабль стоял там на якоре больше двадцати пяти дней, а они расхаживали по торговым рядам вашей гавани, и мы, подойдя, заговорили с ними и потребовали, чтобы они как можно скорее позаботились о возвращении наших денег. Они не возражали и сказали, что как раз намеревались это сделать. И мы оставались стоять неподалеку от них и смотрели по сторонам, не выгружают ли они где с судна товары и не платят ли пошлину. (30) Когда же они находились здесь уже много дней подряд, и мы не видели, чтобы они выгружали хоть какие-нибудь товары или платили пошлину от своего имени, то тогда мы уже со всей решительностью потребовали от них вернуть нам деньги. А так как мы не давали им покоя, то вот этот Лакрит, брат Артемона, отвечает, что они не могут вернуть долг, ибо все товары погибли; и Лакрит заявил, что тем самым он приводит достаточное основания для своего оправдания.[11] (31) От таких речей, граждане судьи, мы пришли в сильное негодование, однако, выразив его, ничего не добились; они не обратили на это никакого внимания. Тем не менее мы их спросили, каким образом погибли товары. Лакрит отвечал, что судно на пути из Пантикапея в Феодосию потерпело крушение, и в этом крушении товары его братьев, находившиеся на судне, пошли ко дну; на нем были и соленая рыба, и косское вино, и кое-что другое, и все это, утверждали они, в качестве обратного груза они собирались доставить в Афины, если бы с кораблем не случилось беды. (32) То, что он рассказывал, звучало так. Однако стоит послушать, чтобы увидеть мерзкую сущность и лживость этих людей. У них и не было никакого соглашения относительно потерпевшего крушение корабля, но это был другой человек, давший в долг деньги под груз и под сам корабль для плавания из Афин в Понт (Антипатром его звали, был он родом из Кития). А груз состоял из восьмидесяти амфор второсортного прокисшего вина и соленой рыбы, и его он доставлял на судне из Пантикапея в Феодосию для какого-то сельского хозяина, который кормил этой пищей своих работников на поле. Но зачем они пускаются на отговорки? Ведь от этого нет никакого толку. (33) Возьми-ка мне сперва свидетельство Аполлонида о том, что деньги под судно дал Антипатр и кораблекрушение к этим людям не имеет никакого отношения, затем свидетельство Эрасикла и Гиппия о том, что на судне было только восемьдесят амфор вина.
(Свидетельство)
"Аполлонид из Галикарнаса свидетельствует, что он знает, что Антипатр из Кития ссудил деньгами Гиблесия под судно, принадлежащее Гиблесию, для плавания в Понт и под товары, перевозимые в Понт; он также знает, что тот вместе с Гиблесием является совладельцем судна, на котором находились принадлежавшие ему рабы. И когда корабль пошел ко дну, к нему явились его рабы и известили его об этом, а также сказали, что корабль, шедший из Пантикапея в Феодосию, был пуст.
(34) Эрасикл свидетельствует, что он был в плавании вместе с Гиблесием в качестве кормчего на корабле, совершающем путь в Понт, и знает, что судно на пути из Пантикапея в Феодосию было пустым и что у Аполлодора, преследуемого сейчас по суду,[12] на этом корабле не было вина, а было около восьмидесяти амфор косского вина, принадлежавшего какому-то гражданину из Феодосии.
Гиппий, сын Атениппа, из Галикарнаса свидетельствует, что он был в плавании вместе с Гиблесием в качестве начальника корабля и что, когда судно направлялось из Феодосии в Пантикапей,
Аполлодор погрузил на него одну или две кипы шерсти, одиннадцать или двенадцать кувшинов соленой рыбы и две или три связки козьих шкур, а больше ничего.
Кроме них, показания дали Евфилет, сын Дамотима, из дема Афидны, Гиппий, сын Тимоксена, из дема Тиметад, Сострат, сын Филиппа, из Гистиеи, Археномид, сын Стратона, из дема Триасия, Фильтиад, сын Ктесикла, из дема Ксипета".
(35) Так далеко зашло бесстыдство этих людей. А вы, граждане судьи, поразмыслите меж собой, знаете ли вы кого-нибудь или слышали когда, что кто-то, занимаясь морской торговлей, ввозит вино в Афины из Понта, да к тому же косское. Конечно, совсем наоборот, вино ввозится в Понт из наших мест - с Пепарефа, Коса, Фасоса, из Менды и из других, не знаю уж каких городов. А с Понта сюда идут совершенно другие товары.[13] (36) Так вот, приперев их, мы выпытывали, не сохранились ли у них какие-нибудь ценности в Понте; на что Лакрит отвечал, осталось-де сто кизикских статеров,[14] и это золото его брат дал взаймы в Понте одному судовладельцу, какому-то фаселиту, согражданину и своему другу, и он-де не смог вернуть его обратно, так что и это следует считать почти пропавшим. (37) Такие речи вел Лакрит. Однако соглашение говорит-не об этом, сограждане судьи, а предписывает, чтобы они доставили закупленные товары в Афины и чтобы без нашего согласия не давали в долг наши деньги в Понте кому им заблагорассудится. Напротив, доставленное в Афины они обязаны отдать в наше распоряжение в целости и сохранности, покуда мы не получим обратно все заемные деньги. Прочитай-ка мне договор снова.
(Договор)
(38) Предписывает ли им договор, граждане судьи, отдать в рост нашу собственность, да еще человеку, которого мы не знаем и никогда не видели, или привезти закупленное за границей в Афины, предъявить в целости и сохранности и предоставить в наше распоряжение? (39) Договор гласит, что ничто не имеет большей силы, чем условия, записанные в нем, и его не может отменить ни закон, ни постановление, ни что-нибудь иное. А им с самого начала не было никакого дела до этого договора, но они пользовались нашими деньгами как своими собственными; настолько зловредны, коварны и бесчестны эти люди. (40) Я со своей стороны, клянусь владыкой Зевсом и всеми богами, никогда не относился неприязненно и не порицал человека, граждане судьи, который хотел стать софистом и платить деньги Исократу; я действительно был бы не в своем уме, если бы у меня об этом болела голова. Однако я ни в коем случае, клянусь Зевсом, не думаю, будто можно позволить, чтобы одни, презирая других и считая себя ловкачами в деле похищения чужого добра, пытались делать это, положившись на свое искусство слова: это, конечно, дело подлого софиста и грязного человека. (41) Лакрит, граждане судьи, явился в суд для разбирательства этого дела не потому, что уверен в своей правоте, а потому, что он, хорошо сознавая содеянное ими в отношении этого займа и доверяясь своей ловкости легко произносить речи в защиту неправедных деяний, надеется завести вас туда, куда хочет. Этим он бахвалится, и в этом он мастер, за это он требует деньги и собирает учеников, обещая научить их тому же. (42) А сначала этому искусству, какое вы признаете гнусным и беззаконным, граждане судьи, искусству брать в торговой гавани под проценты деньги на морские перевозки, отнимать их и не возвращать, он обучил своих братьев. Неужто найдутся более мерзкие люди, чем наставник в таком деле или его ученики? Ну а раз он так умен и полагается на свое красноречие и на ту тысячу драхм, которую он уплатил своему учителю, (43) то велите ему разъяснить вам, что они или не брали у нас денег, или, взяв, вернули, или что долговые обязательства относительно морских перевозок не должны иметь законной силы, или, что они имели право воспользоваться деньгами иначе, чем получили их по условиям договора. Пусть он, чего бы он ни добивался, убедит вас в этом. Я также признаю его мудрецом, если он убедит вас, разбирающих дела по торговым сделка. Только я хорошо знаю, что он совершенно не в состоянии ни разъяснить, ни доказать вам это. (44) А кроме того, призываю в свидетели богов, граждане судьи, если бы произошло противоположное и не его умерший брат оказался бы моим должником, а я задолжал бы ему талант или восемьдесят мин, больше или меньше, то представляете ли вы, граждане судьи, что Лакрит вел бы такие речи, какие он теперь ведет, или стал бы он утверждать, будто не является наследником или отказался от наследства брата, и не с такой строгостью взыскивал бы с меня деньги, с какой взыскивал с других задолжавших его умершему брату, будь то в Фаселиде или в каком ином месте? (45) И если бы кто-нибудь из нас, ускользая от его судебного иска, посмел бы отклонить жалобу как не подлежащую рассмотрению суда, то я твердо убежден, что он негодовал бы и жаловался на нас, говоря, будто с ним проступили крайне несправедливо и противозаконно, раз его иск, имеющий отношение к делам о торговле, признают недействительным. И однако, Лакрит, если тебе это представляется справедливым в отношении тебя, то почему же не должно быть так в отношении меня? Разве не одни и те же законы писаны для всех и не одно и то же право существует для судебных споров по делам о торговле? (46) Но до такой степени гнусен этот человек и настолько превосходит подлостью всех людей, что пытается заставить вас вынести решение о незаконности этой жалобы по торговому делу, и это тогда, когда вы сейчас разбираете споры по делам о торговле. Так что же ты предлагаешь, Лакрит? Мало того, что мы лишились денег, выданных вам в качестве займа, но и по вашей милости попадем в тюрьму, если не выплатим штраф за проигранный процесс.[15] (47) Разве не представляется вам делом диким, гнусным и позорным, граждане судьи, если кредиторов, ссудивших деньги в вашей торговой гавани на морские перевозки и затем похищенные у них, заключают в тюрьму люди, взявшие эти деньги в долг и похитившие их? Вот чего, Лакрит, ты добиваешься от судей. Однако где можно найти защиту своих прав, граждане судьи, по соглашениям относительно морской торговли? В какой судебной инстанции или в какое время?[16] В Коллегии одиннадцати? Но она судит грабителей, воров и прочих злодеев, подлежащих смертной казни. Но, может быть, у архонта?[17] (48) Однако обязанность архонта - заботиться о дочерях-наследницах, сиротах и родителях. Клянусь Зевсом, у царя![18] Но мы не гимнасиархи и никого не обвиняем в нечестии. Может быть, такие дела подсудны полемарху? Но это в случае, если речь идет о неисполнении вольноотпущенником своих обязанностей, а также если метек не имеет покровителя. Наконец, остаются стратеги. Но они ведают судом над триерархами и не занимаются жалобами, связанными с торговлей. (49) Я купец, а ты брат и наследник купца, который получил от нас деньги на морскую торговлю. Так куда же следует направить эту жалобу? Научи, Лакрит, и намекни лишь, как поступить справедливо и соблюсти законы. Но не найдется ни один до такой степени осведомленный человек, который бы мог справедливо судить об этом деле.
(50) Итак, я, граждане судьи, не только терплю страшную обиду, нанесенную мне вот этим Лакритом, но и, не считая потери денег, я по его милости подвергаюсь крайним опасностям, если меня от этих людей не защитит договор и не послужит доказательством того, что я дал денежную ссуда для плавания в Понт и обратно в Афины. Вам известно, граждане судьи, как строг закон, если кто-то из афинян ввозит хлеб в другое место, а не в Афины, или если кто дает займы для перевозки товаров в другой торговый порт, а не в Афины, и какие суровые и страшные наказания грозят им за это. (51) Прочитай им, однако, сам закон, чтобы они в точности его услышали.
(Закон)
"Никому из афинян и метеков, живущих в Афинах, как и покровителям их не позволяется давать деньги под судно, которое не доставляло бы хлеб в Афины, и остальное, означенное о каждом из них. Если же кто вопреки этому предписанию даст заем, то пусть последуют заявление и запись денег в долговую книгу у эпимелетов[19] точно таким же образом, как это уже сказано о судне и хлебе. И пусть у него не будет права обращаться в суд относительно денег, которые он дал на перевозку в другое место, а не в Афины. И пусть никакое должностное лицо не начинает судебного дела об этом".
(52) Вот какой суровый закон, граждане судьи! Эти же, нечестивейшие из всех людей, хотя в договоре ясно записано о доставке товаров на обратном пути в Афины, допустили, однако, чтобы на Хиос было доставлено то, под что они взяли у нас ссуду в Афинах. Когда в Понте судовладелец из Фаселиды решил взять еще одну ссуду у какого-то человека с Хиоса и когда хиосец заявил, что если тот не предоставит под залог весь груз, какой был у судовладельца, и если на это не согласятся прежние кредиторы, то он не даст ссуду, тогда эти люди уступили и отдали под залог хиосцу нашу собственность и сделали его хозяином всего, (53) и так они отплыли из Понта вместе с судовладельцем из Фаселиды и с кредитором с Хиоса и становятся на якорь в гавани воров, а в вашем торговом порту они не пристали. И вот теперь, граждане судьи, деньги, взятые в долг для плавания из Афин в Понт и из Понта в Афины, использованы этими людьми на доставку товаров на Хиос. (54) И как мы уже сказали в начале нашей речи, вам также нанесен ущерб, причем нисколько не меньший, чем нам, давшим эти деньги. Подумайте-ка, граждане судьи, неужели вы не чувствуете себя оскорбленными, если кто-то пытается возвыситься над вашими законами, лишает силы, и отменяет торговые соглашения, и использует наши деньги на ввоз товаров на Хиос, - разве такой человек не оскорбляет вас?
(55) Итак, граждане судьи, я должен иметь дело с этими людьми; ведь я дал деньги им. А они пусть улаживают свои дела с тем судовладельцем из Фаселиды, их соотечественником, которому они, как утверждают, заняли деньги без нашего согласия и вопреки обязательству; ведь мы не знаем, что произошло между ними и их земляком, им об этом лучше знать. (56) Так поступить в этом деле, по нашему мнению, будет справедливо, и мы просим вас, граждане судьи, заступиться за нас, пострадавших от произвола, и наказать обманщиков и хитрецов, пытающихся все запутать, как делают эти люди. И если вы так поступите, то своим голосованием не только принесете пользу себе, но и разоблачите всю злокозненность негодных людей, какую они допускают в отношении торговых сделок.
[2] Менда и Скиона — города на западном побережье полуострова Паллена в Халкидике. Первый особенно славился своим вином.
[3] Борисфеном материковые греки часто называли Ольвию, расположенную в устье, Днепра (Борисфена).
[4] Гиерон — гора и укрепленное место во Фракии, на побережье Пропонтиды (Мраморное море).
[5] Восход Арктура приходился на первую половину сентября.
[6] При заключении соглашений на морские перевозки учитывался риск потери товаров вследствие стихийных бедствий, действий пиратов и военных противников.
[7] Восход созвездия Пса падал на вторую половину июля.
[8] Имеется в виду право захвата собственности граждан других городов, санкционированное государством.
[9] Обычная практика в Афинах. Как правило, оригинал письменного договора хранился у менялы.
[10] Стоимость груза, служившего обеспечением займа при плавании в оба конца, должна была возрасти вдвое.
[11] По закону морской торговец освобождался от обязательства возместить долг, если товары погибали в пути.
[12] На самом деле — Лакрита, а не Аполлодора, его брата.
[13] Хлеб, соленая рыба, кожа и рабы.
[14] Около 2800 аттических драхм. См. примеч. 29 к Речи XXXlV.
[15] Намек на эпобелию, штраф с проигравшей стороны в пользу противника.
[16] Особенность жалоб по делам о торговле заключалась в том, что они могли подаваться только в зимние месяцы — от Боэдромиона до Мунихиона (сентябрь — май), т. е. тогда, когда прекращалась навигация.
[17] Имеется в виду архонт-эпоним, по которому именовался год.
[18] Т. е. архонт-басилевс, суду которого подлежали дела, связанные с культом. На нем же лежала обязанность разбирать дела по устройству гимнастических состязаний (бег с факелами), проводившихся в религиозные праздники.
[19] Φασις — форма жалобы против купцов, занимающихся противозаконным ввозом и вывозом товаров. Άπογραφή — опись имущества лица с дальнейшей его конфискацией в пользу государства на основе постановления или решения суда. Под эпимелетами подразумеваются смотрители эмпория.
Содержание
(1) Трапедзит Пасион, умирая, оставил двух сыновей от жены Архиппы - Аполлодора и Пасикла. Своего раба Формиона, который еще раньше получил свободу, он поставил опекуном младшего из сыновей - Пасикла. Мать сыновей, которая была его наложницей, Пасион отдал в жены Формиону, снабдив ее приданым. Отцовское имущество было разделено между Аполлодором и его братом; в это имущество не вошли трапедза и мастерская щитов, ибо они были арендованы Формионом у Пасиона на определенный срок. Сначала каждый из братьев получал половину арендной платы, а затем братья разделили и эти предприятия. Мастерскую щитов взял себе Аполлодор, а Пасиклу досталась трапедза. (2) Когда впоследствии мать братьев умерла, Аполлодор, взяв свою долю из ее имущества, вчинил иск, обвинив Формиона в удержании большой доли его имущества. Как утверждает Формион, родственники Аполлодора - Никий, Диний, Лисий и Андромен - сами взяли на себя обязанности третейских судей и убедили Аполлодора уладить спор, получив с Формиона 5000 драхм. После этого Аполлодор снова вчинил иск Формиону, требуя возвращения капитала (капиталом аттические авторы называют то, что мы называем "энтекой"). (3) Формион вчиняет встречный иск, ссылаясь на закон, запрещающий жаловаться в суд после того, как человек уже однажды отказался от своих претензии. Однако оратор касается также существа дела, доказывая, что в трапедзе не было собственных денег Пасиона. Это сделано для того, чтобы усилить встречный иск по существу и выявить неосновательность претензий Аполлодора.
Речь
(1) О граждане афинские! Вы сами видите, в какое трудное положение попал Формион и как он беспомощен в красноречии. Необходимо, чтобы мы, его близкие, выступили за него и изложили вам обстоятельства этого дела, о которых он нам неоднократно рассказывал. Узнав их от нас и изучив все, как следует, вы примете справедливое решение в соответствии с данной вами клятвой. (2) Мы вчинили встречный иск не для того, чтобы, протянув время, отложить решение, но для того, чтобы, если Формион сумеет доказать, что он не совершал ничего противозаконного, вы могли бы окончательно освободить его от всех претензий. Ведь Формион, и это признают все, действовал основательно и с чувством ответственности и вовсе не желал обращаться к вашему суду. (3) Он сделал немало доброго для этого вот Аполлодора, справедливо выплатив и передав ему все, что находилось в его ведении, когда он был опекуном. После этого он был освобожден от всех претензий. Несмотря на это, как вы видите, Аполлодор, ненавидя Формиона, подобно сикофанту вчиняет ему иск в 20 талантов. Я попытаюсь,по возможности короче рассказать обо всех делах, которые вел Формион с Пасионом и Аполлодором, и я уверен, что сикофантство Аполлодора станет вам очевидным, и как только вы услышите мои доводы, вы поймете, что это дело не должно быть принято к рассмотрению.
(4) Так вот, первым делом секретарь прочтет вам соглашение, в соответствии с которым Пасион сдал Формиону в аренду трапедзу и мастерскую щитов. Секретарь, возьми соглашение, вызов в суд[1] и вот эти свидетельства.
(Соглашение. Вызов в суд. Свидетельства)
Вот, граждане афинские, соглашения, в соответствии с которыми Пасион сдал Формиону в аренду трапедзу и мастерскую щитов, когда тот уже был полноправным гражданином. Однако вы должны выслушать и узнать, как случилось, что Пасион задолжал банку 11 талантов. (5) Ведь он задолжал их не потому, что был беден, а потому, что был предприимчивым человеком. У него было на 20 талантов недвижимого имущества,[2] а кроме того более 50 талантов собственных денег, которые он сам отдавал в рост. Вот из этих-то 50 талантов и были пущены в дело 11 талантов, якобы взятые им из вкладов в банк. (6) Дело в том, что, арендуя банк и беря в свои руки вклады, Формион понимал, что пока он не имеет прав гражданства, он не сможет взыскивать деньги, которые Пасион дал в долг под залог земли и строений. Поэтому он предпочел, чтобы сам Пасион, а не остальные должники, числился должником банка на эти суммы. Из-за этого в арендном договоре и было записано, что Пасион должен банку 11 талантов,[3] как и было перед вами засвидетельствовано. (7) О том, как был заключен договор об аренде, вам засвидетельствовал сам управитель.[4] После этого Пасион заболел; посмотрите, какое он оставил завещание.[5] Возьми завещание, вызов в суд и свидетельства.
(Завещание. Вызов в суд. Свидетельства)
(8) Когда Пасион умер, оставив такое завещание, Формион согласно этому документу берет его жену и становится опекуном его сына.[6] Аполлодор же стал присваивать деньги и считал, что он имеет право много тратить, беря из общих средств. Тогда опекуны рассудили, что если нужно будет разделить остаток средств пропорционально согласно завещанию, то, учитывая количество, которое Аполлодор уже истратил из общего имущества, делить вскоре будет уже нечего. Поэтому, ради младшего сына, они решили поделить имущество уже сейчас. (9) И вот все имущество опекуны делят между братьями, кроме того, которое арендовал Формион; но из этого имущества они отдали Аполлодору половину получаемого дохода. На каком основании Аполлодор в настоящее время предъявляет Формиону претензии по поводу этой аренды? Тогда, а не сейчас надо было заявлять свое неудовольствие! Ведь не станет же он утверждать, что не получал своевременно арендных платежей? (10) В противном случае, когда Пасикл стал совершеннолетним и получил гражданские права, а Формион расторг с братьями договор об аренде, разве вы сняли бы с него[7] все претензии? Нет, вы сразу потребовали бы уплаты, если бы он был бы вам хоть что-нибудь должен.
В доказательство того, что сказанное мною - правда и что Аполлодор разделил имущество с братом в то время, когда тот был еще ребенком, и что они аннулировали договор об аренде и сняли все остальные претензии, возьми это свидетельство.
(Свидетельство)
(11) Как только, граждане афинские, арендный договор был расторгнут, они делят между собой трапедзу и мастерскую щитов. Имея право выбора,[8] Аполлодор берет себе мастерскую, а не трапедзу. Если бы у него был какой-нибудь вклад в трапедзе, зачем бы ему выбирать мастерскую? Ведь и доход от нее был не больше, а меньше (мастерская приносила талант, а банк - сто мин), да и владеть ею было бы нисколько не легче, особенно если бы в трапедзе у него были бы собственные деньги. Но их не было. Поэтому, будучи благоразумным человеком, истец выбрал мастерскую щитов. Ведь такое владение не сопряжено с риском, а доходы, получаемые от чужих денег, - вещь ненадежная. (12) Немало, можно сказать и представить разных свидетельств того, что Аполлодор сикофанствует. Но я полагаю, что самым убедительным доказательством того, что Формион не получал никакого вклада, явится, во-первых, то обстоятельство, что в соглашении об аренде записан не вклад, а долг Пасиона банку. Во-вторых, учтите и то, что Аполлодор при разделе не предъявил никакой претензии. Третье доказательство состоит в том, что, сдавая трапедзу новым арендаторам, он не добавил туда собственный капитал. (13) Ведь если бы он отобрал вложенный в трапедзу его отцом вклад, Формиону пришлось бы, сдавая банк новым арендаторам, добыть эти деньги в другом месте.
В доказательство того, что я говорю правду, то есть, что сдавая впоследствии трапедзу Ксенону, Евфею, Евфрону и Каллистрату,[9] Формион не передавал им при этом собственного капитала, но что они взяли в аренду вклад и право на получение дохода, возьми свидетельство об этом и свидетельство о том, что Аполлодор выбрал себе мастерскую щитов.[10]
(Свидетельства)
(14) Вот, граждане афинские, этими людьми было засвидетельствовано, что, когда вот эти братья сдали в аренду[11] трапедзу, в которой не было никакого личного вклада, то за большие заслуги они отпустили арендаторов на свободу. Тогда они не предъявили никаких претензий ни к этим людям, ни к Формиону. Пока была жива мать, точно знавшая все обстоятельства, Аполлодор никогда не предъявлял никаких претензий Формиону, когда же она умерла, Аполлодор, сикофанствуя, вчинил иск на три тысячи драхм, требуя их в дополнение к тем двум тысячам, которые она вместе с хитоном и рабыней оставила детям Формиона. (15) Обратите внимание, что тогда он ничего не говорил о тех претензиях, которые сейчас предъявляет. Аполлодор передал тогда дело третейским судьям - отцу своей жены, своему свояку, а также Лисину и Андромену.[12] Судьи убедили Формиона уступить Аполлодору в дар три тысячи и остальное и таким путем сохранить с ним дружбу, а не вступать из-за этого во вражду. Аполлодор, получив таким образом пять тысяч, пошел в храм Афины[13] и вторично отказался от всех претензий к Формиону. (16) Однако, как вы видите, теперь он снова подает в суд, сфабриковав всякие обвинения и предъявляя претензии за все прошедшее время, даже (и это самое скверное) те, которых он раньше никогда не предъявлял.
А в доказательство того, что я говорю правду, возьми определение, вынесенное на Акрополе, и свидетельства лиц, присутствовавших там, когда Аполлодор, взяв деньги, отказывался от всех претензий.
(Определение. Свидетельство)
(17) Вы заслушали, граждане афинские, определение, которое вынесли Диний, на дочери которого женат Аполлодор, и Никий, за которым замужем сестра его жены. Взяв деньги и отказавшись от всех претензий, он вчиняет иск на огромную сумму и осмеливается судиться, как будто все эти люди уже умерли и истина уже никогда не может быть установлена.
(18) О граждане афинские! Вы слышали с самого начала, что сделал Формион и что произошло между ним и Аполлодором. Я думаю, что этот Аполлодор, который не может сказать чего-либо убедительного в защиту своих претензий, будет теперь утверждать то же самое, что он говорил когда-то перед диэтетом.[14] Он станет говорить, что его мать по наущению Формиона уничтожила документы и теперь, когда документы погибли, он лишен возможности привести бесспорные доказательства. (19) Посмотрите же, какие существуют доводы, доказывающие, что он говорит неправду и что его отговорки лживы. Во-первых, граждане афинские, кто стал бы, не получив документа о размерах наследства, делить отцовское имущество? Разумеется, никто. Через два года минет уже 20 лет, как ты согласился на раздел, и ты не можешь доказать, что когда-либо жаловался на отсутствие документов. (20) Во-вторых, когда Пасикл, сделавшись взрослым, принял отчет своих опекунов, подумайте, кто бы на месте Аполлодора, если уж он сам не решался обвинить мать в уничтожении документов, не сообщил бы об этом брату, чтобы изобличить ее в этом. В-третьих, на основании каких документов ты вчинял свои иски? Ведь Аполлодор взыскал немало денег, вчиняя гражданам иски, в которых он писал: "Мне причинил ущерб такой-то, не отдавая долга, засвидетельствованного в оставленных мне отцом бумагах". (21) Но ведь если бы документы были уничтожены, на основании чего вчинял он эти иски?
А чтобы вы знали, что я говорю правду, вспомните, что вы уже слышали об имевшем место разделе и что перед вами выступали свидетели. А по поводу исков, о которых я упоминал, пусть прочтут вам свидетельские показания.
(Свидетельства)
В этих исках Аполлодор, конечно, признал, что он получил отцовские документы. Ведь не станет же он утверждать, что сикофанствовал и судился из-за денег, которые эти люди не были ему должны. (22) И вот, граждане афинские, я считаю, что хотя есть немало доказательств, из которых видно, что Формион не нарушает законов, но самый главный довод заключается в том, что Пасикл, брат Аполлодора, не предъявляет ни иска, ни каких-либо претензий, подобных тем, что выдвигает истец. Ведь не может же быть, что Формион ни в чем не обидел оставшегося после смерти отца еще мальчиком Пасикла, имуществом которого он распоряжался в качестве опекуна, а тебя, который тогда был уже мужчиной 24 лет, способным защищать свои интересы и с легкостью обратиться к правосудию, в случае, если бы в чем-либо потерпел ущерб, - тебя он ограбил. Нет, это совершенно невозможно!
В доказательство того, что я говорю правду и что Пасикл не предъявляет никаких обвинений, возьми его свидетельство.
(Свидетельство)
(23) Вот какие доводы, доказывающие, что иск Аполлодора не может быть принят к рассмотрению, должны привлечь ваше особое внимание. Вспомните то, что уже было сказано. Ведь мы, граждане афинские, произвели расчет, сдали в аренду трапедзу и отдали в наем мастерскую щитов; потом был третейский суд и имущество снова было разделено; и вот, несмотря на то, что законы не разрешают вчинять иск и требовать имущество, от которого человек уже однажды отказался, Аполлодор все-таки стал сикофанство-вать и вопреки законам затевает процесс. (24) Мы же в полном согласии с законами предъявили встречный иск и утверждаем, что претензия Аполлодора не подлежит рассмотрению. Для того, чтобы вам яснее стала суть дела, которое вы будете решать голосованием, пусть прочтут этот закон и свидетельства тех, кто присутствовал при отказе Аполлодора от аренды и всех остальных претензий. Возьми свидетельские показания и закон.
(Свидетельства. Закон)
(25) Вы слышите, граждане афинские, закон, перечисляющий разные другие случаи, когда нельзя вчинять иск, а также и тот, где говорится о том, когда кто-либо отказался от своих претензий и счел себя удовлетворенным. Такое решение естественно. Ведь если справедливо, что не разрешено судиться из-за того, о чем однажды уже было вынесено решение, то еще более справедливо не начинать судебных разбирательств в случаях, когда истец еще раньше отказался от своих претензий. Ведь тот, кто проиграл у вас свое дело, пожалуй, еще может сказать, что вы были обмануты; но человек, который сам открыто высказался не в свою пользу, отступивший и примирившийся с этим, - на основании какого резона может он, наперекор самому себе, вновь возбуждать иск о том же самом? Никоим образом! Вот почему тот, кто установил закон о недопустимости некоторых исков, на первом месте запретил предъявлять претензии, требуя того, от чего человек уже отступил и признал себя удовлетворенным.[15] Аполлодор же сделал и то, и другое. Он и отступил, и признал себя удовлетворенным. А то, что я, граждане афинские, говорю правду, было вам подтверждено свидетельствами.
(26) Возьми еще закон о сроке давности.
(Закон)
Так вот, граждане афинские, закон явно ограничил время для претензий. А вот этот Аполлодор, после того как прошло больше двадцати лет, полагает, что ради его сикофанства вы нарушите законы, согласно с которыми поклялись решать дела. И хотя следует соблюдать все законы, но этот закон, граждане афинские, особенно важен. (27) Мне кажется, что Солон установил этот закон[16] только потому, что хотел оградить вас от сикофантов. Он счел, что пяти лет совершенно достаточно, чтобы потерпевшие несправедливость могли добиться возмещения урона. Он считал, что время самым очевидным образом приведет к изобличению обманщиков. Понимая, что стороны, вступающие в сделку, и свидетели сделки не могут жить вечно, он вместо них поставил закон, чтобы тот в справедливом деле заменил свидетелей тем, кто будет их лишен. (28) Мне интересно, граждане судьи, что попытается на это возразить этот Аполлодор. Ведь не может же он предполагать, что вы, видя, как на его имущество не было совершено никакого посягательства, прогневаетесь только на то, что Формион женился на его матери. Так же, как и многие из вас, он хорошо знает и не забыл, что всем известный трапедзит Сократ, получивший от своих хозяев свободу, также как и отец Аполлодора, отдал свою жену Сатиру, который прежде был его рабом.[17] (29) Другой трапедзит Сокл отдал свою жену Тимодему, ныне живущему и здравствующему, который тоже был когда-то его рабом. Люди, занимающиеся этим промыслом, поступают так, граждане афинские, не только здесь, но и на острове Эгине. Стримодор отдал жену своему рабу Гермею, а когда она умерла, отдал ему в жены свою дочь. Можно привести немало таких примеров. И это вполне естественно. (30) Ведь вам, граждане афинские, имеющим гражданство по праву рождения, не приличествует предпочитать сколь угодно большое богатство благородству происхождения. Тем же, кто получил право гражданства в дар или от вас, или еще от какого-либо государства (причем источником этого счастья было обогащение), людям, которые стали состоятельнее других и за это удостоились гражданства, таким естественно стремиться к сохранению своего имущества. Отец твой, Пасион, был не первым и не единственным, который видел спасение своего дела лишь в том, чтобы заполучить в свойственники Формиона: он отдал ему свою жену - вашу мать - и при этом нисколько не унизил ни самого себя, ни вас, его сыновей. (31) Если рассматривать вопрос с точки зрения выгоды, то ты обнаружишь, что он рассудил правильно; если же во имя семейной гордости ты отвергнешь свойство с Формионом, то смотри, как бы это не показалось смешным. Ведь если кто-нибудь спросит, каким ты считаешь своего отца, то я уверен, что ты ответишь, что считаешь его добропорядочным человеком. А кто по-твоему больше похож на Пасиона и по характеру и по всему образу жизни - ты или вот этот Формион? Я-то хорошо знаю, что он больше похож на твоего отца. Значит, ты отвергаешь того, кто больше тебя самого похож на отца лишь потому, что он женился на твоей матери. (32) Но ведь то, граждане афинские, что это было сделано по желанию и распоряжению Пасиона, подтверждается не только завещанием: ведь даже ты сам засвидетельствовал это. Когда ты требовал раздела материнского имущества, у Формиона и его жены уже были дети. Тогда ты признавал ее брак действительным, так как твой отец выдал ее согласно законам. Если бы Формион был женат на ней незаконно, взял ее не выданную никем из родственников, то их дети не были бы наследниками,[18] а у тех, кто не признан наследниками, нет прав на часть имущества. То, что я говорю правду, видно по тому, что он взял четверть имущества[19] и отказался от всяких претензий. (33) Так вот, граждане афинские, не имея ни по одному пункту ничего сказать по существу, Аполлодор осмелился все-таки произносить перед диэтетом самые бесстыдные речи. Во-первых, он утверждал, что вообще не было никакого завещания и что это выдумка и обман. Во-вторых, что он прежде согласился на все и не обращался в суд, потому что Формион был готов вносить ему большую арендную плату и обещал делать это впредь. А поскольку он этого не делает, то теперь - говорит Аполлодор, - я прибегаю к суду. (34) Если он приведет эти доводы, то это будет ложь, и он будет утверждать то, что противоречит его поступкам. Это видно из следующего: когда он станет отрицать существование завещания, спросите его, на каком же основании он получил по праву старшинства[20] дом, которым владеет согласно завещанию. Ведь не станет же он говорить, что написанное отцом в завещании в его пользу действительно, а остальное - недействительно. (35) Если же он будет говорить, что был обманут обещаниями Формиона, припомните, что мы представили вам свидетелей, которые взяли в аренду трапедзу и мастерскую щитов долгое время спустя, после того, как Формион рассчитался с наследниками. Именно тогда, когда он передавал и то и другое в новые руки, Аполлодор и должен был предъявить свои требования, если бы то, из-за чего он теперь судится, отказавшись в свое время от всяких претензий, было бы действительно справедливо.
А в подтверждение того, что я говорю правду, и что он получил дом согласно завещанию как старший сын, и вовсе не считал нужным предъявлять тогда Формиону какие-либо претензии, но, наоборот, одобрял его действия, возьми свидетельство.
(Свидетельство)
(36) Чтобы вы, граждане афинские, знали, как много денег получил Аполлодор от арендаторов и от взыскания долгов (он ведь собирается плакаться, утверждая, что он бедняк, потерявший все), выслушайте то, о чем мы вкратце расскажем. На основании записи, которую оставил его отец, он взыскал долгов[21] на сумму 20 талантов, и из них на его долю пришлось больше половины; ведь во многих случаях он присваивал себе также часть, причитающуюся его брату. (37) В течение тех 8 лет, когда Формион держал трапедзу в своих руках, он каждый год получал по 80 мин, половину арендной платы.[22] Это составляет 10 талантов и 40 мин. После того как они сдали трапедзу в аренду Ксенону, Евфраю и Каллистрату, он получал в течение последующих 10 лет каждый год по таланту.[23] (38) Сверх того, примерно в течение 20 лет после того, как в самом начале был проведен раздел, он имел дохода с того имущества, которым управлял сам, больше чем по 30 мин. Если вы все это сложите - и то, что он получил в результате дележа, и то, сколько взыскал долгов и сколько получил арендной платы, то окажется, что ему досталось 40 талантов. И это не считая того, чем его облагодетельствовал Формион, и кроме материнских денег и тех 2,5 талантов и 600 драхм, которые он взял из трапедзы, да так и не отдает. (39) Ты, наверное, скажешь, клянусь Зевсом, что эти деньги забрало государство и ты жестоко пострадал от наложенных на тебя многочисленных литургий. Однако то, что ты давал на литургии из общих средств, истратили вы с братом оба, а то, что было выплачено позже, не стоит не только дохода с двух талантов, но даже и с 20 мин. Так что ни в малейшей степени не обвиняй государство и не говори, что средства, которые ты постыдно и недостойно растратил, пошли на государственные нужды.
(40) Чтобы вы, граждане афинские, знали, сколько денег он получил и какие литургии совершал, все это будет вам прочтено по отдельности. Возьми вот эту книгу доходов, этот вызов[24] и эти свидетельства.
(Книга. Вызов. Свидетельство)
(41) Вот сколько денег он получил, собрав долгов на много талантов, причем одни должники заплатили добровольно, а с других пришлось взыскивать по суду; все эти деньги причитались Пасиону сверх тех сумм, которые шли за аренду трапедзы и остального имущества, оставшегося после него. Теперь они получили все это.[25] И вот, истратив на литургии лишь то количество денег, о котором мы слышали, - ничтожную часть его доходов, не говоря уже о самом имуществе, - этот человек все-таки будет хвастаться и болтать о триерархиях[26] и хорегиях. (42) Но я уже доказал вам, что эти речи будут лживы. Кроме того, я думаю, что даже если бы его слова были правдивы, то лучше и справедливее, чтобы именно он тратил на литургии свои средства. Это все же предпочтительнее, чем отдать Аполлодору имущество Формиона, а самим получить лишь малую часть этих денег, оставив Формиона в крайней нужде, и при этом видеть, как Аполлодор по-прежнему растрачивает свое состояние. (43) Что же касается богатства Формиона, будто он получил его за счет твоего отца, и того, что ты намеревался спросить у Формиона, откуда взялось его имущество, - то именно тебе, единственному из всех людей, не следовало бы касаться этого вопроса. Ведь твой отец Пасион приобрел имущество тоже не в результате находки и не унаследовал его от отца, но, заслужив доверие своих господ трапедзитов Антисфена и Архестрата, перед которыми он зарекомендовал себя человеком честным и справедливым. (44) Среди людей, занимающихся крупной торговлей и денежными операциями, удивительной находкой считается человек, который окажется одновременно предприимчивым и честным, а как раз эти качества Пасион получил не от своих хозяев, но он сам был честен от рождения. Формиону также честность передал не твой отец: если бы это было в его руках, то он прежде всего сделал бы честным тебя. Если же ты не знаешь, что доверие служит в денежных делах наилучшей опорой, то ты, пожалуй, вообще ничего не знаешь. Кроме того, Формион во всех ваших делах был во многом полезен и твоему отцу и самому тебе. Однако я думаю, что едва ли найдется такой человек, который сможет удовлетворить свойственную твоему характеру ненасытность. (45) Я удивляюсь, как это тебе не приходит в голову, что сейчас здесь присутствует Антимах, сын Архестрата, который был когда-то господином твоего отца и дела которого не так хороши, как он того заслуживает. Однако он не судится с тобой и не говорит, что страдает, если ты носишь хламиду,[27] одну гетеру выкупил и дал ей свободу,[28] а другую выдал замуж с приданым: а ведь ты делаешь все это, имея жену. В качестве свиты за тобой следуют трое рабов. Ты ведешь такой вызывающий образ жизни, что это чувствуют даже те, кто встречает тебя на улице, а Антимах в то же самое время живет, во многом испытывая нужду. (46) А ведь он видит, как живет Формион. Однако если ты считаешь, что ты имеешь право притязать на имущество Формиона на том основании, что когда-то он принадлежал твоему отцу, то ведь Антимах имеет не меньшее право на это, чем ты. Так что на этом основании и ты, и Формион оказываетесь принадлежащими Антимаху. Ты дошел до такого безрассудства, что заставляешь утверждать такие вещи, за одно произнесение которых тебе следовало бы считать врагами всех, кто так говорит. (47) Ты оскорбляешь и самого себя, и своих покойных родителей, и вдобавок еще наносишь обиду государству. Вместо того чтобы радоваться правам гражданства, которых твои отец, а затем и вот этот Формион благодаря человеколюбию афинян оказались удостоенными, вместо того, чтобы постараться скрасить это и выставить в благоприятном свете, так чтобы все выглядело как можно благопристойнее - и для Давших права, и для вас, получивших их, - ты выставляешь всю историю напоказ, делаешь ее предметом публичного обсуждения, обличаешь и только что не стыдишь афинян за то, что они предоставили гражданство такому, как ты. (48) Ты дошел затем до полного безумия - ибо как иначе можно это назвать - и не замечаешь, что мы в сущности говорим в твою пользу, когда утверждаем, что поскольку Формион уже вышел на свободу, то не имеет никакого значения то, что он когда-то принадлежал твоему отцу. Ты же, не считая его ни в какой степени себе равным, говоришь против самого себя. Ибо все права, которые ты присвоил себе в отношении Формиона, получают на тебя те, кто с самого начала владел твоим отцом.
Для того чтобы доказать, что Пасион также был чьим-то рабом, а затем был освобожден, подобно Формиону, возьми вот эти свидетельства о том, что Пасион был рабом Архестрата.
(Свидетельства)
(49) Этого Формиона, который с самого начала сберег все дело и оказался полезнейшим человеком для твоего отца, а тебе самому сделал все то добро, о котором вы слышали, - вот этого человека Аполлодор вопреки справедливости считает необходимым лишить всякой возможности существовать, взыскав с него по суду столь большую сумму денег. Ведь именно этого ты добиваешься! Если ты внимательно посмотришь на имущество Формиона,[29] то обнаружишь, если присяжные поддадутся твоему обману (да не случится этого), кому это имущество в действительности принадлежит.[30] (50) Вот ты видишь Аристолоха, сына Харидема: когда-то у него было поле, а теперь этой землей владеют многие, ибо приобрел он это поле, будучи должен многим. Также поступили Сосином, Тимодем, и все остальные трапедзиты,[31] когда у них не хватило средств удовлетворить кредиторов, - все они отказались от своего имущества.
Ты же считаешь, что не нужно принимать во внимание того, как распорядился по всем вопросам твой отец, который был много лучше тебя и гораздо более рассудительным. (51) Ведь он, о Зевс и боги, считал Формиона настолько более ценным для тебя, самого себя и для ваших дел, что, хотя ты был уже взрослым мужчиной, именно Формиона, а не тебя он оставил опекуном половины своего имущества, отдал ему свою жену и относился к нему, пока был жив, с почтением. И это было справедливо, граждане афинские! Ибо остальные трапедзиты, которые не выплачивали аренду, но сами вели свои предприятия, все потерпели крах, а Формион, платя два таланта и 40 мин аренды, сохранил вам трапедзу. (52) За это Пасион испытывал к нему благодарность, а ты не придаешь этому никакого значения и, не считаясь ни с завещанием, ни с проклятиями,[32] которые туда внесены твоим отцом, преследуешь Формиона, придираешься к нему и сикофанствуешь! О, любезнейший, если только можно тебя так назвать, неужели ты не остановишься и не поймешь, что быть честным выгоднее, чем иметь много денег, ведь у тебя, если только ты говоришь правду, хотя ты и добыл столько денег, все они, по твоим словам, пропали. А если бы ты был порядочным человеком, ты бы их не растратил. (53) Клянусь Зевсом и богами, с какой стороны ни посмотреть, я все-таки не вижу ничего такого, в чем судьи могли бы тебе поверить и за что могли бы осудить Формиона. За что же, действительно?
Разве за то, что ты предъявляешь ему обвинения в преступлениях, совершенных недавно? Но ведь ты обвиняешь по прошествии многих лет. Может быть, это происходит потому, что ты все это время не занимался судебными делами? Но кто же не знает, что ты непрерывно судился, возбуждая не только частные иски, не уступающие по значению нынешнему, но вдобавок сикофанствуя в государственных делах. Кого только ты не привлекал в суду? Разве ты не выступал обвинителем Тимомаха? А Калиппа, который сейчас находится в Сицилии, и, опять же, Менона? А Автокла, а Тимофея[33] и еще других многих! (54) Разве возможно, чтобы ты, Аполлодор, такой, каким ты предстал перед нами, решился бы сначала начать судиться из-за общих интересов, где твои интересы были задеты лишь частично, а собственными делами, о которых ты сейчас хлопочешь, пренебрегал бы, и притом состоянием по твоему утверждению весьма значительным? Так почему же, преследуя судом всех этих людей, ты не привлекал к суду Формиона? Да просто потому, что тебе не было причинено никакого ущерба. Да и сейчас, как я предполагаю, ты просто занимаешься сикофанством. Я, граждане афинские, считаю, что важнее всего для разбирательства представить свидетелей его поступков. Что можно думать о нынешнем поведении человека, который постоянно сикофанствовал? (55) Клянусь Зевсом, граждане афинские, я кроме того считаю, что вам необходимо рассказать обо всех чертах характера Формиона - о его справедливости и человеколюбии. Человек несправедливый во всем мог бы, пожалуй, если бы представился случай, посягнуть и на права Аполлодора. Но тот, кто никогда не обижал никого противозаконно, но добровольно, по собственному почину многим делал благодеяния - по какой, спрашивается, причине стал бы он нарушать права именно этого, одного из всех?
Так вот, услышав эти свидетельства, вы узнаете характер каждого из этих людей.
(Свидетельства)
(56) Теперь возьми свидетельство, обличающее подлость Аполлодора.
(Свидетельство)
Ну а Формион похож на него? Смотрите! Говори!
Прочти, насколько Формион был полезен городу в государственных делах.
(Свидетельство)
(57) Итак, граждане афинские, вы узнали, насколько Формион был полезен как государству, так и многим из вас. Не причинив никакого зла ни одному человеку ни в частной, ни в общественной жизни, не нанеся обиды вот этому Аполлодору, он просит и умоляет вас, он требует, чтобы вы спасли его. Мы, его близкие, просим вас об этом вместе с ним. Вам следует знать и вот о чем: вам, граждане афинские, было прочитано свидетельство, что Формион предоставил государству такие деньги, которыми не владеет ни он, ни кто-либо другой. Формион пользуется таким кредитом у тех, кто знает, что он стоит не меньше, чем эти деньги, а даже много больше. Благодаря этому кредиту он оказался таким полезным и самому себе, и вам. (58) Не дайте же погибнуть его состоянию, не позволяйте этому грязному человеку разорить Формиона. Не подавайте постыдного примера, чтобы мерзкие, вонючие сикофанты не имели возможности получать из ваших рук имущество тех, кто работает и стремится жить скромно. Ведь это имущество для вас гораздо полезнее, когда находится в руках Формиона, чем если оно будет принадлежать Аполлодору. Вы сами видите и слышите от свидетелей, как помогает Формион просящим о помощи. (59) Он делает это все не ради имущественной выгоды, а ради человеколюбия, вследствие своей добропорядочности. Вовсе не достойно будет, граждане афинские отдать такого человека в руки вот этого Аполлодора. Нужно пожалеть его теперь, когда вы в состоянии его спасти, а не потом, когда ему от этого уже не будет легче: я не вижу другого случая, когда кто-нибудь сможет ему еще помочь. (60) Все то многое, о чем будет говорить Аполлодор, считайте пустыми словами и сикофанством. Потребуйте от него, чтобы он либо доказал вам, что не было такого завещания его отца, либо что был какой-то другой арендный договор помимо того, который мы представляем суду, либо, наконец, пусть докажет, что он не отступился, заключив с Формионом соглашение, от всех своих претензий, в соответствии с решением его тестя, с которым он сам согласился. Или пусть докажет, что законы разрешают вчинять иск по поводу таких дел и доказывать что-либо подобное. (61) Если же, оказавшись в затруднительном положении, он станет обвинять нас и оскорблять и будет браниться, не обращайте на это внимания, и пусть вас не обманут его крик и бесстыдство! Помните и не упускайте из виду того, что слышали от нас. Если вы поступите так, то сдержите данную вами клятву и справедливо спасете Формиона, который, клянусь Зевсом и всеми богами, достоин этого.
(62) Возьми и прочти им закон и вот эти свидетельства.
(Свидетельства)
Не знаю, что еще нужно говорить. Думаю, что вы усвоили все сказанное. Итак, выливай воду.[34]
* * *
Эта речь - так называемая синегория (дополнительное выступление в поддержку одной из сторон). Обвиняемый произнес всего несколько слов; его время использует один из его друзей, выступающий с речью, написанной Демосфеном. Защитник принадлежит, по-видимому, к той же среде, что и Формион; он сведущ в профессии трапедзита. В отличие от бывшего раба Формиона, который был чужеземного происхождения, защитник в состоянии говорить достаточно правильно, а о Формионе этого сказать нельзя (см. ниже, § 1 и Речь XLV. 30).
Речь относится к делу Аполлодора против Формиона. С этим процессом связаны также две речи против Стефана (XLV и XLVI). Формион - вольноотпущенник, трапедзит и не имеет ничего общего с тем Формионом, против которого направлена речь XXXIV. Хозяином Формиона был некогда Пасион. Его трапедза была одной из самых известных в IV в. до н. э. Расцвет ее деятельности относится к тому же времени, что и речь Исократа "Трапедзитик" (около 392 г. до н. э.), где упоминается о ней. В эту трапедзу был сделан около 380 г. до н. э. вклад отца Демосфена (Речь XXVII. 11). Пасион сам был прежде рабом, но стал наследником своего хозяина. Он оказал государству большие услуги и получил право афинского гражданства. Умирая, он оставил в 370 г. (Речь XLVI. 13) вдову Архиппу и двух сыновей - Аполлодора 24 лет и Пасикла 10 лет. Еще в 371 г. он отдал трапедзу и мастерскую щитов в аренду своему вольноотпущеннику Формиону. По завещанию он выдал Архиппу замуж за Формиона и сделал Формиона опекуном Пасикла (8).
Аполлодор был недоволен этим и попытался преследовать Формиона судом за женитьбу на его матери. Аполлодор был расточителен, и родные добились раздела имущества между ним и его братом, за вычетом того, которое сдано было в аренду Формиону. Когда Пасикл достиг совершеннолетия, истек срок аренды Формионом трапедзы и мастерской, и после Третейского суда братья заявили, что у них нет больше претензий к Формиону. В 360 г. до н. э. умерла Архиппа (L. 60). При разделе ее наследства имел место третейский суд родственников, после которого стороны также заявили, что они больше не имеют претензий друг к другу. Прошло около десяти лет; в 350/349 г. до н. э. Аполлодор возбуждает дело против Формиона. Во время судебного разбирательства и была произнесена наша речь. В договоре о сдаче трапедзы в аренду упоминались 11 талантов, относительно которых имелась расписка, в которой Формион признавал себя должником банка на эту сумму. Эти 11 талантов составились из вкладов, которые были даны в долг под залог земли. Происхождение этой расписки таково. Не имея прав гражданства, Формион был лишен права отобрать землю у неисправных должников и поэтому прибег к обходному пути: он дал банку долговое обязательство на 11 талантов, а банк передал ему расписки таких должников, осуществить принудительное взыскание с которых Формион не имел права.
Теперь Аполлодор заявляет, что упомянутые в арендном договоре И талантов были исходным капиталом трапедзы, так что Формиону следовало отдать их наследникам при возвращении трапедзы. За истекшие 8 лет аренды эти 11 талантов должны были вырасти из расчета 10% годовых до 20 талантов, которые Аполлодор и требует сейчас с Формиона.
Когда Аполлодор вчинил этот иск Формиону, тот заявил протест, утверждая, что претензии Аполлодора вообще не должны рассматриваться судом. По этому случаю состоялось предварительное разбирательство, во время которого заявившая протест сторона должна была выступать первой. Речь, произнесенная в поддержку Формиона, имеется в нашем распоряжении и предлагается читателю. Протест против рассмотрения дела (по существу) основывается на двух доводах: 1) Аполлодор дважды в установленном порядке признал, что у него нет никаких претензий к Формиону; 2) закон запрещает предъявление претензий по истечении пятилетнего срока.
Позиция Формиона в этом деле была сильной. Закон был на его стороне, и доказательства, подтверждающие это, неоспоримы. Выступавший в суде даже не счел нужным полностью использовать отведенное ему время. Как мы знаем из "Первой речи против Стефана", судьи даже не стали слушать Аполлодора и вынесли решение в пользу Формиона.
Автором речи является Демосфен (Эсхин. II. 165; Динарх. I. 111). Как видно из Речи XLV. 6, Аполлодор проиграл дело, и судьи присудили его за сутяжничество к уплате одной шестой суммы иска, то есть 3 талантов 20 мин (эпобелия).
Речь была произнесена через 20 лет после смерти Пасиона, то есть в 350/349 г. до н. э.
[2] Как только Пасион получил права гражданства, он стал приобретать землю и сделался одним из богатейших землевладельцев Аттики.
[3] См. вводную заметку. Сколько всего было денег у Пасиона, установить невозможно. Исследователи и сегодня спорят по этому поводу.
[4] В речи «Против Тимофея» (XLIX. 44) упомянут работавший у Пасиона вместе с Формионом Евфрай, который мог впоследствии вести дела трапедзы у арендовавшего ее Формиона.
[5] Вопрос о подлинности завещания Пасиона обсуждается в речах против Стефана (XLV и XLVI), но там Демосфен (или иной автор) отстаивает противоположную точку зрения.
[6] Имеется в виду Пасикл. Обычай выдавать вдову замуж по завещанию покойного мужа с тем, чтобы новый муж стал опекуном пасынка, встречается в Афинах (см. Речь XXVII. 7).
[7] Имеются в виду Аполлодор и Пасикл.
[8] Он имел это право, как старший (ср. § 34).
[9] По-видимому, перечисленные арендаторы были рабами, так как не названы имена их отцов.'
[10] Это утверждение не могло содержаться в свидетельстве о дальнейшей судьбе трапедзы и, по-видимому, является позднейшей вставкой.
[11] 11 Имеются в виду Аполлодор и Пасикл.
[12] Первые двое представляли Аполлодора, а Лисин и Андромен — Формиона.
[13] Подразумевается Парфенон, находившейся на Акрополе.
[14] Диэтет — государственный чиновник, занимавшийся предварительным рассмотрением дела.
[15] В греческом тексте употреблены термины α̉φεσις и α̉παλλαγή, которые обычно рассматриваются как синонимы; однако в некоторых случаях (Речь XXXVII. 1 и 19, а также XXXVIII. 1) каждый из них, возможно, имеет особое юридическое значение. В других случаях, когда встречаются эти термины вместе, они представляются синонимами.
[16] В Афинах была тенденция приписывать Солону авторство различных законов, чтобы придать им больший авторитет.
[17] Об этом Сократе и его рабе Сатире, а также о других названных ниже трапедзитах из других источников ничего не известно.
[18] Это заявление вызывает сомнение. Незаконные дети действительно не могли наследовать отцу, но здесь речь идет о наследовании имущества матери.
[19] У Архиппы было еще двое детей от Формиона.
[20] В нашем распоряжении нет других свидетельств о преимущественных правах старшего при наследовании.
[21] Ср. Речи XLIX и LII.
[22] 80 мин, половину арендной платы... — Эта сумма повторяется ниже (§ 51), но только немного выше оратор утверждал, что доход от трапедзы составлял 100 мин, а теперь называет уже 160.
[23] Доходы трапедзы, очевидно, упали. Мёррей объясняет это место тем, что Аполлодор взял мастерскую щитов и получал доход только с нее.
[24] Здесь — официальное предложение оспорить книгу доходов.
[25] Имеются в виду братья Аполлодор и Пасикл.
[26] Об одной из них говорится в речи против Поликла (Речь L), а также в первой речи «Против Стефана» (XLV. 3, 78). Ср. также, как характеризует свой образ жизни сам Аполлодор (XLV. 77).
[27] Хламида — плащ, верхняя одежда, иногда весьма дорогостоящая.
[28] О возможной стоимости выкупа гетеры ср. речь «Против Незры» (LIX. 32).
[29] Хозяин мог претендовать на имущество своего вольноотпущенника лишь в том случае, если тот умирал, не оставив наследников.
[30] Оратор указывает, что Формион .ведет свои операции на деньги, взятые им в долг.
[31] Имена этих разорившихся трапедзитов не встречаются в других источниках. Приведенные оратором случаи ничего, не говорят о состоянии Формиона и скорее запутывают дело, чем проясняют его.
[32] Это единственное свидетельство о том, что воля завещателя иногда подкреплялась проклятиями, очевидно,.по адресу возможных нарушителей его распоряжений.
[33] Эти тяжбы были связаны с исполнением триерархии Аполлодором в 362/361 г. до н. э. Ср. речи «Против Аристократа» (XXIII. 104 и след.) и «Против Поликла» (L. 12, 14, 15) и схолии к Эсхину (I. 56). Тимомах, Менон и Автокл были, один за другим, стратегами, а Калипп — триерархом. Против него Аполлодор произнес отдельную речь (LII).
[34] Оратор закончил речь раньше положенного срока, так что в клепсидре еще оставалась вода.
Содержание
(1) Пантэнет купил у некоего Телемаха рудничное предприятие, расположенное в Маронее (область в Аттике), вместе с тридцатью рабами: при этом он занял талант у Мнесикла, а у Филея и Плейстора - сорок пять мин. В качестве покупателя был записан Мнесикл, и акт продажи был составлен на его имя. Позднее, когда кредиторы стали требовать деньги у Пантэнета, он нашел других заимодавцев - Никобула, опротестовавшего теперь его иск, и некоего Эверга. Пантэнет взял у них деньги под залог эргастерия и рабов, (2) но в документе сделка была оформлена не как заклад, а как продажа. Продавцом и поручителем для новых кредиторов стал прежний заимодавец Мнесикл, на чье имя была ранее оформлена покупка. Эверг и Никобул, ставшие формально хозяевами эргастерия, сдали его вместе с рабами в аренду Пантэнету за плату, соответствовавшую процентам с суммы долга: так как долг составлял сто пять мин, а процент исчислялся из расчета одной драхмы с мины,[1] они договорились, что будут получать сто пять драхм; на деле это были проценты, на словах - арендная плата.
(3) После заключения сделки Никобул уехал; в его отсутствие в Афинах произошло следующее. Участвовавший в займе Эверг, под предлогом того, что Пантэнет уклоняется от исполнения условий соглашения, отправился в эргастерий и захватил его; кроме того, он подстерег раба, несшего Пантэнету деньги от рудничных предприятий, предназначавшиеся для платежа в государственную казну, и силой отнял их. По утверждению Пантэнета, ему по вине Эверга пришлось уплатить в казну удвоенную сумму, так как он пропустил назначенный срок. На основании этого он возбудил против Эверга иск о возмещении убытков и выиграл его.
(4) Когда же Никобул вернулся из своей поездки и обнаружились многие кредиторы Пантэнета, о которых раньше не было известно, после долгих споров договорились наконец, что Никобул и Эверг получат обратно сто пять мин и откажутся от претензий на эргастерий и рабов, а это имущество купят другие заимодавцы. Но последние в свою очередь заявили, что согласны на эту сделку только при условии, что в качестве продавцов и поручителей выступят Эверг и Никобул. Последний согласился, уступая, по его словам, просьбе и самого Пантэнета, но обусловил свое согласие тем, что Пантэнет откажется от каких бы то ни было претензий к нему. (5) Пантэнет выполнил это требование, и продажа имущества состоялась. Вопреки договоренности Пантэнет возбудил против Никобула такой же иск, какой до этого выиграл у Эверга, определив дело как "связанное с рудниками"[2] под тем предлогом, что он является рудничным предпринимателем и потерпел убытки в связи с этой своей деятельностью. Он обвиняет Никобула изъятии денег у несшего их раба, в продаже эргастерия и рабов, произведенной с нарушением соглашения, и добавляет еще и другие обвинения.
(6) Никобул опротестовал правомерность иска, опираясь на следующие законы: первый из них не разрешает новое судебное разбирательство по поводу спорных дел, относительно которых стороны договорились об освобождении от обязательств и отказе от претензий; другой же закон четко и ясно определяет, в каких случаях следует возбуждать иски, квалифицируемые как "связанные с рудниками". Пантэнет, по словам Никобула, не претерпел ничего из того, что перечислено в законе, и поэтому возбуждение им такого рода иска необоснованно. Далее Никобул приводит и третий закон, определяющий, какие суды должны рассматривать те или иные дела в зависимости от их характера и какие должностные лица - делать соответствующие представления.[3] Пантэнет же, по словам Никобула, поступает вопреки этому закону, соединив в одном обвинении различного рода жалобы и обратившись в суд, предназначенный для разбора дел, связанных с рудниками.
(7) Оратор использовал закон относительно отказа от претензий в начале речи, два остальных - в конце. И в начале и в конце речи оспаривается правомерность самого иска Пантэнета. В середине же речи дан разбор дела по существу, причем самым серьезным и значимым доводом здесь является то, что, когда происходили события, по поводу которых Пантэнет возбудил ранее иск против Эверга, а теперь - против Никобула, последнего не было в Афинах.
Речь
(1) Согласно нашим законам, граждане судьи, можно оспаривать правомерность иска по поводу спорных дел, если истец до этого отказался от претензий и освободил от обязательств другую сторону.[4] Поскольку именно так и произошло у меня с Пантэнетом, я опротестовал его иск, как вы только что услышали,[5] ибо он не подлежит судебному рассмотрению. Я полагаю, что не должен упускать это свое законное право, и если я докажу, что, помимо всего другого, он отказался от претензий и освободил меня от обязательств, то лишу его возможности заявлять, будто я говорю неправду, и ссылаться на то, что будь это так, я бы опротестовал его иск.[6] Но я именно на этом основании и обратился к вам, чтобы доказать, во-первых, что ничем не нарушил его прав, во-вторых, что иск, возбужденный им против меня, противозаконен.
(2) Если бы Пантэнет действительно претерпел хоть что-нибудь из того, за что теперь меня обвиняет, он возбудил бы против меня иск сразу же, когда мы заключили друг с другом соглашение; ведь эти тяжбы рассматриваются в течение месяца,[7] оба мы находились в городе, а люди обычно выражают свое возмущение нанесенными им обидами сразу же, а не много времени спустя. Я уверен, что и вы, услышав о том, что произошло, скажете, что он никакой обиды от меня не претерпел и занимается вымогательством, воодушевленный успехом своего иска против Эверга. Мне, граждане судьи, ничего не остается иного, как доказать вам, что я ни в чем не виноват, и, представив свидетелей в доказательство истинности моих слов, уйти от преследования. (3) Моя просьба ко всем вам умеренна и справедлива: благосклонно выслушать мое обоснование неправомерности иска и с полным вниманием отнестись ко всему делу. Много ведь судебных процессов было в нашем городе, но, по-моему, не найдется ни одной рассмотренной судом тяжбы более бесстыдной и клеветнической, чем та, которую мой противник осмелился вам представить. Я расскажу вам обо всем случившемся с самого начала как только смогу короче.
(4) Мы с Эвергом, граждане судьи, одолжили выступающему здесь Пантэнету сто пять мин под залог эргастерия в рудничном районе Маронеи[8] и тридцати рабов; из этих денег сорок пять мин принадлежали мне, а талант - Эвергу.[9] Дело в том, что Пантэнет был должен талант Мнесиклу из дема Коллит, а Филею из дема Элевсин и Плейстору - сорок пять мин. (5) В качестве продающего нам эргастерий и рабов выступил Мнесикл (он раньше сам купил для Пантэнета это имущество у прежнего владельца Телемаха). Пантэнет становится нашим арендатором за плату, соответствующую процентам с долга, - сто пять драхм в месяц.[10] Мы заключили письменное соглашение об аренде, где предусматривалось право Пантэнета выкупить у нас имущество в течение определенного срока.[11]
(6) После завершения сделки - в месяце Элафеболион, в год архонтства Теофила,[12] - я сразу же уехал, отплыл в Понт, а Пантэнет и Эверг оставались в Афинах. Мне было бы трудно сказать, что здесь произошло между ними во время моего отсутствия, так как они говорят об этом по-разному, а Пантэнет - не всегда одно и то же: то он заявляет, что из-за насильственных действий Эверга был вопреки договору отстранен от аренды; то - что по вине Эверга оказался в списках государственных должников; то - что ему взбредет в голову. (7) Эверг же говорит без обиняков: так как он не получал от Пантэнета процентов и тот не выполнял и других условий соглашения, Эверг отправился к нему и с его согласия забрал то, что ему принадлежало по праву; после этого Пантэнет удалился, но вскоре вернулся в сопровождении людей, пришедших заявить свей претензии.[13] Эверг не пошел им навстречу, но согласился, чтобы Пантэнет сохранил за собой арендованное имущество, если будет выполнять условия соглашения. Такие вот речи я слышу от них обоих.
(8) Во всяком случае я знаю, что, если Пантэнет говорит правду и действительно столь сильно пострадал из-за Эверга, он получил возмещение согласно собственной оценке.[14] Ведь он выиграл у вас возбужденный им судебный процесс. Однако же он, разумеется, не вправе привлекать к суду за одни и те же проступки и того, кто совершил их, и меня, которого тогда даже" не было в Афинах. Если же правду говорит Эверг и он - что похоже на истину - стал жертвой клеветы, то тем более нет оснований привлекать меня к суду по такому же обвинению.
Я представлю вам сперва свидетелей того, что говорю правду.
(9) Итак вы, граждане судьи, услышали от свидетелей, что тот, кто продал нам имущество, до этого сам его купил; что Пантэнет в соответствии с соглашением взял в аренду принадлежавший нам эргастерий и наших рабов; что я не присутствовал при том, что затем произошло у него с Эвергом, и меня вообще не было в Афинах; что Пантэнет возбудил иск против Эверга, а меня никогда ни в чем не обвинял.
(10) Когда же я вернулся, потеряв почти все, что имел при отплытии, мне сообщили - и это оказалось правдой, - что Пантэнет уже больше не арендатор купленного нами имущества, а оно находится во владении и распоряжении Эверга. Я был чрезвычайно огорчен, увидев, что оказался в очень трудном положении: или надо было стать компаньоном Эверга, разделяя с ним связанные с предприятием хлопоты, или считать его своим должником вместо Пантэнета, снова оформить аренду и заключить с ним письменное соглашение. Я предпочел не делать ни того, ни другого. (11) Мне все это было крайне неприятно, и когда я увидел Мнесикла, выступившего при продаже нам этого имущества в качестве продавца,[15] я подошел к нему, стал упрекать за то, что он рекомендовал подобного человека, и спросил, кто эти люди, заявляющие претензии, и что все это значит? Услыхав от меня о претендентах, он засмеялся, но сказал, что они хотят встретиться с нами; он сам вызвался нас отвести и взялся убедить Пантэнета поступить со мной по всей справедливости. Встреча действительно состоялась, (12) но нужно ли много говорить о ней? Явились люди, утверждавшие, будто они одолжили деньги Пантэнету под залог эргастерия и рабов - имущества, которое мы купили у Мнесикла. В этом не было ничего здравого и честного. Мы изобличили их в том, что все, что они говорят, ложно. Так как Мнесикл подтверждал наши права, они сделали нам официальное предложение, рассчитывая, что мы отклоним его: отступиться, получив от них все наши деньги, или удовлетворить их денежные претензии, поскольку, по их утверждению, находящееся в наших руках имущество стоит гораздо больше, чем одолженная нами сумма.
(13) Выслушав их, я сразу же, без размышления, согласился получить свои деньги и убедил Эверга поступить таким же образом. Когда же дело дошло до того, что нам следовало получить обратно свои деньги, они вопреки договору заявили, что уплатят обещанные нам тогда деньги лишь в том случае, если мы оформим себя в качестве продающих им это имущество. Они, граждане афинские, поступили благоразумно, так как видели, насколько мы опутаны интригами этого Пантэнета. В доказательство правдивости моих слов огласи и эти свидетельства.[16]
(Свидетельства)
(14) И вот, когда дело оказалось в таком положении, и те, которых он привел, не соглашались отдавать деньги, а мы, естественно, продолжали держать в своих руках купленное нами имущество, Пантэнет стал просить, умолять и заклинать нас, чтобы мы выступили в роли продавцов. Поддавшись его настояниям и уговорам - чего он только не делал, упрашивая меня, - я уступил и в этом. (15) Но мне был известен его дурной характер: сперва он наговаривал нам на Мнесикла; затем поссорился со своим лучшим другом Эвергом; как только я вернулся в Афины, он заявил, что рад видеть меня, когда же надо было выполнять свои обязательства, он опять рассорился со мною. Этот человек остается другом всех, пока не добьется и не получит от них того, что ему нужно; после этого становится их противником и врагом. (16) Зная все это, я полагал, что, соглашаясь выступить в качестве продавца его имущества, я избавлюсь от Пантэнета, и обусловил свое согласие тем, что буду свободен от всяких обвинений и претензий с его стороны. После того как мы об этом договорились, он действительно отказался от претензий ко мне, я же выступил, как он и просил, в качестве продавца эргастерия и рабов подобно тому как в свое время сам купил их у Мнесикла.[17] Я получил обратно свои деньги без всякого ущерба для Пантэнета и, клянусь богами, никак не предполагал, что он, что бы ни случилось, может возбудить против меня судебное дело.
(17) Таковы, граждане судьи, факты, относительно которых вы будете выносить решение; таковы мотивы, побудившие меня, ставшего жертвой вымогательства, опротестовать иск как не подлежащий судебному рассмотрению. Я представлю свидетелей, присутствовавших, когда он отказывался от претензий ко мне и освобождал от обязательств, а затем докажу, что по закону его иск ко мне не должен быть принят к рассмотрению.. А теперь прочти для меня это свидетельство.
(Свидетельство)
Прочти же и свидетельство купивших эргастерий и рабов, что я продал это имущество по настоянию Пантэнета тем, кого он указал.
(Свидетельство)
(18) Однако же не только эти люди свидетельствуют, что мы были освобождены от обязательств, а теперь являемся жертвами вымогательства, но и сам Пантэнет. Когда он, возбуждая дело против Эверга, не стал привлекать меня, он тем самым засвидетельствовал, что у него не оставалось никаких ко мне претензий; ведь если бы он считал нас виновными в одном и том же, - а мы оба тогда находились в Афинах,[18] - он вряд ли привлек бы к суду одного, оставляя другого в покое. Но я думаю, что вы и без моих напоминаний знаете, что закон не разрешает снова возбуждать иск после того как спор был разрешен (как это было в нашем случае); тем не менее прочти им и этот закон.[19]
(Закон)
(19) Вы теперь, граждане судьи, услышали закон, который прямо говорит, что если кто-нибудь откажется от претензий и освободит от обязательств,[20] он уже не имеет права обращаться по поводу этого дела в суд. А вы узнали от свидетелей, что и то и другое произошло между нами. Однако же, если вообще не следует судиться, когда это запрещено законом, то тем более в нашем случае. Ведь когда продажа совершена государством, можно было бы сказать, что это сделано не по праву или что имущество ему не принадлежало; (20) относительно дел, по которым вынесено решение суда, можно сказать, что судьи были введены в заблуждение; и по каждому другому предусмотренному в законе случаю неподсудности дела можно было бы представить убедительное возражение. Но когда сам истец согласился с доводами другой стороны и отказался от претензий к ней, ему, разумеется, больше нечего сказать; не может же он обвинить самого себя, что поступил противозаконно. Те, которые возбуждают дело в других случаях, не подлежащих судебному рассмотрению, нарушают законы, установленные другими; но если человек обращается в суд по поводу обязательств, от которых сам освободил другую сторону, он нарушает свои собственные установления. Подобный образ действий в высшей степени возмутителен.
(21) Итак, я показал, что, когда я по его просьбе выступил в качестве продавца рабов,[21] он отказался от всяких ко мне претензий; из прочитанного только что закона вы знаете, что в подобных случаях судебные иски недопустимы. Но я не хочу, граждане афинские, чтобы создалось впечатление, будто я прибегаю к этому средству из-за того, что я не в состоянии оправдаться по существу самого дела, и поэтому попытаюсь показать вам, что он лжет по каждому пункту обвинения. (22) Прочти текст его искового заявления против меня.[22]
(Исковое заявление)
"Никобул злоумышленно нанес ущерб мне и моему имуществу: он приказал своему рабу Антигену отнять у моего раба деньги, которые тот нес для уплаты городу взноса за рудник, арендованный[23] мной за девяносто мин,[24] и виновен в том, что я был внесен в списки государственных должников на двойную сумму".[25]
(23) Остановись.[26] Во всем том, что он теперь приписывает мне в своем иске, он раньше обвинил Эверга и выиграл дело против него. Уже в начале моей речи вам были представлены свидетельства, подтверждающие, что, когда происходили раздоры между Пантэнетом и Эвергом, меня в Афинах не было; впрочем, это очевидно и из его искового заявления. Ведь там нигде не написано, будто я сам что-либо совершил из инкриминированных Эвергу поступков, но, сформулировав обвинение как "умышленное нанесение ущерба ему и его имуществу", он утверждает, будто раб действовал по моему приказу. Это ложь. Как я мог отдать такой приказ, когда, отплывая из Афин, не мог, разумеется, ничего знать о том, что здесь потом произойдет? (24) Затем, какая нелепость! Заявляя, будто я злоумышленно хотел обесчестить его[27] и совершенно разорить, он написал, будто я приказал рабу совершить то, чего не смог бы сделать даже гражданин гражданину. В чем же смысл этого? Я полагаю, что он, не имея оснований возложить на меня вину за случившееся здесь во время моего отсутствия, но желая добиться чего-нибудь путем лживых наветов, написал в своем исковом заявлении, будто я отдал такой приказ. Если бы он этого не сделал, его иск был бы лишен всякого смысла. Прочти следующие строки в тексте искового заявления.
(Исковое заявление)
(25) "И после того как я стал государственным должником, он, несмотря на мои возражения, поставил в мой эргастерий, расположенный возле Фрасилла,[28] распорядителем моего имущества своего раба Антигена..."
Остановись.[29] Опять же и тут сами факты изобличат его как лжеца. Ведь он написал, что я привел раба, а он противился этому. Но это не могло произойти в мое отсутствие; ведь ни я, находясь в Понте, не мог поставить раба, ни Пантэнет - возражать тому, кто отсутствовал. Как это так? (26) Что же побудило его предъявить подобное обвинение? Думаю, что Эверг, поступая неправильно, за что и понес наказание, поместил в эргастерий раба, которого он, будучи моим хорошим знакомым и близким мне человеком, взял из моего дома к себе. Если бы Пантэнет написал в своей жалобе, как действительно было дело, он вызвал бы смех. Раба поставил Эверг, а виноват перед тобой я? Во избежание этого он был вынужден сформулировать обвинение так, чтобы оно было направлено против меня. Теперь читай дальше.
(Исковое заявление)
"...Он убедил моих рабов расположиться в мастерской, где дробилась руда,[30] что причинило мне ущерб..."
(27) А вот это уже предел бесстыдства. Что он лжет, видно не только из того, что, когда я официально потребовал рабов для допроса под пыткой, он не захотел этого, но и из всего остального. Какой для меня был смысл убеждать этих рабов? Уж не для того ли, клянусь Зевсом, чтобы их приобрести? Однако же, когда мне предоставлен был выбор - или сохранить их в своем владении, или получить обратно деньги, я предпочел последнее. Это тоже подтверждено свидетельскими показаниями. Тем не менее прочти текст сделанного мной ему официального вызова.
(Вызов)
(28) Он, однако, уклонился и не принял вызова, а теперь посмотрите, как он почти немедленно после этого возбуждает судебное дело. Читай дальше исковое заявление.
(Исковое заявление)
"...Использовав сереброносную руду, извлеченную моими рабами, и завладев серебром, полученным из этой руды..."
И опять же как мог я, не находясь в Афинах, совершить проступки, за которые ты привлек Эверга и добился его осуждения? (29) читай дальше.
(Исковое заявление)
"...И продав мой эргастерий и рабов вопреки заключенному со мной соглашению..."
Остановись. Здесь он превысил меру больше, чем во всем остальном. Во-первых, он заявляет, что я "поступил вопреки заключенному с ним соглашению". Каково это соглашение? Мы сдали ему в аренду принадлежавшее нам имущество за плату, соответствовавшую процентам с одолженных ему денег, и больше ничего там не было. В качестве продавшего нам имущество по просьбе присутствовавшего при сделке Пантэнета выступил Мнесикл.
(30) После этого мы продали имущество третьим лицам на тех же условиях, на каких сами его купили, причем Пантэнет не просто просил, но прямо-таки умолял это сделать: ведь никто не хотел принять его в качестве продавца. Итак, какое отношение имеет соглашение об аренде к твоему иску? На каком основании ты, негоднейший человек, включил это в исковое заявление? Так вот, прочти же свидетельство, подтверждающее, что мы продали имущество по его просьбе и на тех же условиях, на которых купили сами.
(Свидетельство)
(31) Впрочем, ты и сам свидетельствуешь о том же: ведь имущество, которое мы купили за сто пять мин, ты позднее продал за три таланта и две тысячи шестьсот драхм.[31] Однако же кто, оформляя сделку окончательной продажи с одним тобой, дал бы тебе хотя бы одну драхму? В подтверждение того, что я говорю, пригласи свидетелей.
(Свидетели)
(32) И вот, получив за свое имущество деньги соответственно оценке, на которую он согласился, и упросив меня выступить в качестве продавца на одолженную мной сумму,[32] он требует теперь от меня еще два таланта. Остальные его претензии еще более возмутительны. Прочти же оставшуюся часть искового заявления.
(Исковое заявление)
(33) Здесь смешано воедино множество ужасных обвинений: мне приписываются избиения, оскорбления, насилия, дурное обращение с эпиклерами.[33] Между тем для каждого из этих проступков предусмотрены различные судебные процессы, которые возбуждаются перед равными должностными лицами[34] и влекут за собой неодинаковые наказания. Так, дела об избиениях и насилиях поступают к Коллегии сорока,[35] об оскорблении - к фесмофетам,[36] об эпиклерах - к архонту.[37] Законы же позволяют опротестовать правомерность исков и в тех случаях, когда они представлены не тем должностным лицам, к компетенции которых они относятся. Прочти судьям этот закон.
(Закон)
(34) Однако, хотя я в своем заявлении о неправомерности иска вписал в дополнение к другим доводам: "фесмофеты не правомочны представлять в суд дело, возбужденное Пантэнетом", это было вычеркнуто и в моем заявлении отсутствует. Ваше дело выяснить, как это случилось. Мне это безразлично, пока я в состоянии представить вам сам закон: ведь мой противник не сможет лишить вас знания и понимания того, что соответствует праву. (35) А теперь возьми закон о делах, связанных с рудниками. Я полагаю, что, основываясь также и на нем, смогу доказать, что иск Пантэнета не подлежит рассмотрению, а я скорее заслуживаю благодарности, чем того, чтобы оказаться жертвой необоснованного обвинения. Читай.
(Закон)
Этот закон ясно определил, в каких случаях применимы иски о правонарушениях, связанных с рудниками. Так, закон допускает привлечение к суду человека, который вытеснил другого из его разработки;[38] я же не только сам не сделал этого, но утвердил его в праве владения, передал ему имущество, которого другой пытался его лишить, и выступил в качестве продавца по его просьбе. (36) Да, говорит он, это так, но ведь иски предусмотрены и при других правонарушениях, связанных с рудниками. Ты совершенно прав, Пантэнет. Но какие это правонарушения. Заполнить дымом чужой рудник;[39] проникнуть туда с оружием; продолжить свою разработку в пределах чужих границ.[40] Таковы эти "другие, предусмотренные законом, правонарушения". Ни одного из них я, разумеется, не совершил против вас, разве только ты рассматриваешь людей, получающих обратно то, что они раньше одолжили тебе, как напавших на тебя с оружием в руках. Если же ты придерживаешься подобного взгляда, то можешь возбуждать "рудничные процессы" против всех, кто ссудил тебе свои деньги. Но нет такого права. (37) Скажи, неужели человек, взявший у государства в разработку рудник, вправе нарушить общий для всех закон, определяющий процедуру и для истцов, и для ответчиков, и станет обращаться в инстанции, ведающие делами о правонарушениях в рудниках, по всяким другим поводам? Например, если он займет у кого-нибудь деньги? Если о нем будут плохо говорить? Если он подвергнется избиению? Если у него что-то украдут? Если не получит возмещения авансированного им налога?[41] Короче - во всех вообще случаях? (38) Что касается меня, то я считаю, что он не вправе так поступать; суды, ведающие правонарушениями в рудниках, имеют в виду компаньонов по разработке,[42] тех, кто вторгается на соседний участок, и вообще людей, деятельность которых связана с рудниками, если они совершат какой-нибудь из перечисленных в законе проступков. Но человека, который одолжил деньги Пантэнету и лишь с трудом, после настойчивых просьб, получил их обратно, не следует сверх того привлекать еще и по "рудничному делу".[43] Никоим образом.
(39) Всякий, кто рассмотрит дело, убедится, что я не причинил Пантэнету никакого вреда, и иск его по закону не подлежит рассмотрению; ведь он не мог обосновать ни одного из своих обвинений; все, что он написал в своем исковом заявлении, - ложь, к тому же он возбудил дело по поводу претензий, от которых сам отказался. В минувшем месяце, граждане афинские, когда состав дикастериев уже был определен по жребию и я собирался явиться в суд, он пришел ко мне, окруженный своими людьми - этой шайкой сообщников, - и сделал весьма хитроумный ход. (40) Он прочел мне длинный официальный вызов, требуя допросить под пыткой раба,[44] который, по его словам, был в курсе этого дела; если его претензии подтвердятся, я должен буду заплатить назначенную им сумму;[45] если же они окажутся необоснованными, то Мнесикл, которому поручался допрос, определит, какую плату Пантэнет должен внести за раба.[46] Я представил ему поручителей, гарантирующих мою верность соглашению, и запечатал вызов; (41) и вовсе не потому, что считал все это справедливым. Какая тут может быть справедливость, если от физических и моральных качеств раба зависело, обязан ли я буду уплатить два таланта, а даже при благоприятном для меня исходе вымогатель останется-безнаказанным? Но все же я дал согласие, видя свое преимущество в правоте моего дела. Что же дальше? Как только он забрал свой судебный залог,[47] он снова вызывает меня в суд, незамедлительно показав этим, что не намерен придерживаться выдвинутых им самим условий. (42) Когда же мы пришли к тому, кто должен был проводить допрос раба под пыткой, Пантэнету следовало распечатать вызов, предъявить его текст и действовать согласно написанному в нем и нашей договоренности; однако он воспользовался тем, что в момент оглашения нашей тяжбы, стоял шум, и все происходило следующим образом: - "Я делаю тебе официальный вызов. - Принимаю. - Дай мне свое кольцо.[48] - Вот, возьми. - Кто твой поручитель? - Такой-то". Я не сделал ни копии соглашения, ни чего-либо взамен его. И вот, вместо того чтобы поступить, как я только что сказал, Пантэнет явился с другим текстом вызова, настаивая, чтобы самому пытать раба;[49] схватил его, стал тащить, не зная меры в своем бесчинстве. (43) А я, граждане судьи, понял, какие преимущества дает умение представить себя перед другими в выгодном свете. Ведь я понимал, что все это приходится переносить из-за того, что мои простодушие и безыскусственность вызывают ко мне неуважительное отношение и я несу тяжкое наказание за то, что мирюсь с этим. В доказательство того, что я был вынужден, вопреки тому, что считал справедливым, противопоставить его вызову свой и выдал раба для допроса под пыткой, что все это правда, прочти текст вызова.
(Вызов)
(44) Поскольку он уклонился и от моего вызова и от того, что сам раньше предложил в своем вызове, мне интересно, что же он в конце концов сможет вам сказать. Чтобы вы получили представление о человеке, от которого, по его словам, он столько претерпел, посмотрите на этого раба.[50] Это он якобы выгнал Пантэнета из его эргастерия, он сильнее друзей последнего и законов. Ведь я в это время был в отъезде, и сам Пантэнет этого не отрицает.
(45) Я хочу сказать вам, каким образом ему удалось, обманув прежних судей, выиграть иск против Эверга, чтобы вы знали, что и на этом процессе он не остановится ни перед какими бесстыдными и лживыми заявлениями. Более того. Вы обнаружите, что выдвигаемые против меня на этом процессе обвинения опровергаются теми же соображениями, как и в предыдущем деле, и это убедительнейшим образом доказывает, что Эверг стал жертвой ложного обвинения. Ведь в дополнение ко всем другим обвинениям Пантэнет заявил, будто тот, явившись в его сельское владение,[51] вошел в помещение, где находились его мать и эпиклеры; в суд он принес с собой закон об эпиклерах. (46) Однако же он до сих пор еще не обратился по этому поводу с чрезвычайным заявлением против меня или Эверга к архонту, который по закону ведает делами эпиклер.[52] Между тем ему это ничем не грозило, так как в подобных случаях признанный виновным несет наказание или платит штраф, а тот, кто возбудил дело, ничем не рискует за свое заступничество. Пантэнет же не сделал чрезвычайного заявления архонту, а обратился с обвинением в суд и добился присуждения ему двух талантов. (47) Я думаю, что если бы Эверг заранее знал - а это полагается по закону, - какого характера обвинение ему будет предъявлено в суде, он смог бы, доказав истину и свою правоту, легко добиться оправдания. Оказавшись же привлеченным к суду по закону о правонарушениях, связанных с рудниками, чего он никак не ожидал, Эверг был застигнут врасплох и не смог без подготовки отвести от себя ложное обвинение. А судьи, введенные Пантэнетом в заблуждение относительно рассматриваемого дела, вознегодовали и признали Эверга виновным.
(48) Думаете ли вы, что Пантэнет, которому удалось обмануть тогдашних судей, поколеблется повторить то же и с вами? Что он потому возбудил это дело в суде, что полагается на действительные факты, а не на слова и свидетельства своих сообщников - Прокла, этого находящегося здесь долговязого человека, подлейшего Стратокла, умеющего как никто другой увлекать своими речами, и вдобавок - на собственную способность безудержно и без всякого стыда плакать и жаловаться?
(49) Однако же ты не только недостоин ничьего сожаления, но с гораздо большим основанием, чем кто-либо другой, заслуживаешь ненависти за уловки, к которым прибегаешь в деловых отношениях; так, будучи не в состоянии вернуть занятые тобой сто пять мин, ты по отношению к людям, которые снабдили тебя деньгами и позволили выполнить обязательства перед первыми кредиторами, не только не соблюдаешь условия заключенного с ними соглашения, но пытаешься вдобавок лишить их гражданских прав.[53] В других случаях мы сталкиваемся обычно с тем, что лишаются своего имущества должники; в твоем же деле подобная участь постигла кредитора, который, одолжив тебе талант, вынужден был уплатить два таланта, став жертвой твоего клеветнического обвинения,[54] (50) а я, одолживший тебе сорок мин, теперь привлечен к судебному делу, грозящему уплатой двух талантов. Ты, владея имуществом, под залог которого никогда не мог занять более ста мин,[55] в итоге продал его за три таланта две тысячи драхм,[56] а теперь заявляешь, что из-за этого имущества понес убытки в четыре таланта.[57] Кто же повинен в этом? Получается, клянусь Зевсом, что мой раб. Какой же гражданин позволит рабу лишить себя имущества? И кто сможет сказать, что мой раб должен отвечать и за те правонарушения, в которых Пантэнет обвинил Эверга и выиграл судебный иск?
(51) Но помимо всего, сам Пантэнет освободил моего раба от всех этих обвинений; ведь не Об этом следовало теперь говорить, и не писать в вызове, в котором он требовал раба для допроса под пыткой, а надо было возбудить иск против раба, а ответа требовать с меня, его господина. Вместо этого он иск возбудил против меня, а обвиняет моего раба. Законы этого не разрешают. Слыхано ли, чтобы кто-нибудь, возбудив иск против господина, в проступках обвинял раба, как будто он правомочное лицо[58]?
(52) И вот, если кто-нибудь спросит его: "Какие веские обвинения ты сможешь выдвинуть против Никобула?", он скажет: "Афиняне ненавидят людей, дающих взаймы. Никобул же вызывает неприязнь, он быстро ходит, говорит высокопарно, носит палку;[59] все это, - скажет он, - в мою пользу". Он говорит так не краснея и не думает, что слушатели поймут, что такого рода рассуждения подобают сикофанту, а не жертве несправедливости. (53) Что касается меня, то я не считаю, что заимодавцы совершают нечто предосудительное; однако же некоторые из них заслуженно вызывают ваше негодование; я имею в виду тех, которые превращают это в профессию, руководствуясь не человечностью и не другими подобными соображениями, а исключительно стремлением к выгоде. Ведь поскольку я не только одолжил деньги Пантэнету, но и сам многократно занимал, я прекрасно знаю этих людей и не люблю их. Однако же не собираюсь, клянусь Зевсом, разорять их и подвергать клеветническим обвинениям. (54) Но можно ли отнести к профессиональным заимодавцам того, кто подобно мне, потратил столько трудов, плавая и рискуя жизнью, и приобрел небольшие средства, а затем отдал их взаймы, желая оказать услугу и в то же время не допустить, чтобы деньги незаметно растаяли? Разве только, по твоему мнению, тот, кто одолжит тебе деньги, тем самым уже заслуживает ненависти всего нашего государства. А теперь прочти свидетельства, из которых вы увидите, как я отношусь к тем, кто одалживает мне деньги, и к тем, кто обращается ко мне с просьбой об этом.
(Свидетельства)
(55) Таков, Пантэнет, я, человек, который, по твоим словам, быстро ходит, и таков ты, шествующий неторопливо. Но что касается моей походки и манеры говорить, я, граждане судьи, скажу правдиво, с полной откровенностью. Я ведь не заблуждаюсь на свой счет и хорошо знаю, что не одарен в этом отношении природой и не принадлежу к людям, которые производят хорошее впечатление своим внешним видом. А если кое-кого раздражают те мои черты, которые не приносят мне никакой пользы, то разве уже это одно не является для меня несчастьем? (56) Но что еще я должен терпеть? Неужели, если я одолжу кому-нибудь деньги, мне следует сверх того платить и по приговору суда? Думаю, что никоим образом. Ни Пантэнет не сможет доказать, что мне присущи зловредность и подлость, и ни Один из вас, сколько бы вас ни было, не припишет мне такого. Что же касается других качеств, то каждый из нас, по-моему, таков, каким его создала природа. Трудно бороться против природных недостатков тому, у кого они имеются (ведь в противном случае мы бы ничем не отличались друг от друга), но легко заметить эти недостатки у другого и укорить его. (57) Но какое значение имеют эти мои свойства для нашего с тобой спора, Пантэнет? Ты претерпел много неприятностей? Но ведь за это ты получил возмещение по суду. Не от меня? Но ведь я не причинил тебе никакого вреда. В противном случае ты никогда не признал бы меня свободным от обязательств; не оставил бы меня в стороне, когда возбуждал дело против Эверга, и не попросил бы выступить в качестве продавца того, кто причинил тебе столько зла. И затем, каким образом мог бы я, отсутствуя и будучи в отъезде из Афин, принести тебе какой-либо вред?
(58) Но если даже допустить,[60] что ему нанесен величайший возможный вред и что все, что он скажет об этом здесь, правда, вы, я полагаю, единодушно согласитесь с тем, что многим довелось претерпеть, бесспорно, более значительные неприятности, чем те, которые связаны с деньгами. Ведь случаются и непредумышленные убийства, и караемые законом оскорбления, и многое другое подобное этому. Однако же во всех этих случаях предусмотрена возможность отказа от возмездия, если виновные смогут убедить потерпевших простить их. (59) Установленная законом справедливость настолько обязательна для всех, что если кто-нибудь, уличив другого в непредумышленном убийстве и бесспорно доказав, что на том лежит скверна,[61] после этого простит его и откажется от претензий, он уже не может отправить этого человека в изгнание.[62] И также, если потерпевший сам перед смертью простит убийцу, никто из оставшихся в живых родственников не вправе преследовать его. Таким образом, даже те, кого законы, в случае признания их виновными, предписывают изгонять, ссылать, казнить, освобождаются от тяжких наказаний, если только другая сторона отказывается от претензий к ним.
(60) Можно ли себе представить, чтобы отказ от претензий имел такую силу и значение в случаях, касающихся жизни людей и тягчайших правонарушений, а при имущественных спорах и менее серьезных обвинениях был недействительным? Разумеется, нет. И если я не добьюсь у вас теперь справедливости, то тягостнее всего будет не сам этот факт, а то, что вы по отношению ко мне отмените справедливое установление, существующее испокон веков.
* * *
Речь написана для процесса особого рода, так называемого параграфа. На предварявшем суд рассмотрении тяжбы у соответствующего архонта ответчик или обвиняемый мог опротестовать по формальным основаниям (они были определены законом) допустимость иска. Этот протест, подававшийся в письменной форме, так же как последующий процесс, назывался параграфа. Если архонт признавал протест достаточно обоснованным, дело передавалось для окончательного решения в суд. Особенностью такого процесса было то, что ответчик выступал первым, что давало ему известные преимущества, и судьям предстояло решить, обоснован ли его протест. Вопрос о том, принималось ли при этом решение и по существу дела, является спорным. Насколько можно судить по сохранившимся в Демосфеновском корпусе речам такого рода (XXXII, XXXIII, XXXIV, XXXV, XXXVI, XXXVII, XXXVIII), решение суда по поводу обоснованности параграфа определяло решение и по существу тяжбы, и не требовалось нового судебного процесса.
Иск Пантэнета был представлен как δίκη μεταλλική, связанный с правонарушениями в рудниках и рудничных предприятиях. Эти дела в IV в. до н. э. находились в ведении фесмофетов и должны были рассматриваться в течение месяца (Аристотель. Афинская полития. 59. 5). Ответчик оспаривает правомерность такой квалификации иска и приводит ряд других обоснований своего протеста, в особенности тот факт, что между ним и истцом было достигнуто соглашение об отказе от взаимных претензий.
Речь содержит интересный материал о заемных сделках, гарантированных имуществом должника в форме условной его продажи, о большом значении кредита в предпринимательской деятельности, связанной с Лаврийскими рудниками, о роли рабов, о законах, регулирующих отношения рудничных предпринимателей.
Принадлежность этой речи Демосфену не оспаривается. Датируется процесс 346 или 345 г. до н. э. Никобул, против которого возбужден иск Пантэнета, уехал из Афин весной 347 г. до н. э. (в архонтство Феофила). А процесс происходил спустя некоторое время после его возвращения.
[2] Dike metallike — процесс, связанный с правонарушениями в рудниках, подлежал срочному рассмотрению на основе специального закона — nomos metallikos (см. § 35—38). Закон издан, вероятно, в середине IV в. до н. э. в связи со стремлением активизировать предпринимательскую деятельность в Лаврийском районе. Ср.: Ксенофонт. О доходах. IV.
[3] В Афинах существовал строгий порядок возбуждения и рассмотрения судебных дел. Каждый из девяти архонтов (эпоним, басилевс, полемарх, фесмофеты) ведал определенным кругом частных и государственных дел, принимал и рассматривал жалобы по ним и передавал в соответствующие инстанции. Аристотель. Афинская полития. 55. 6—7; 57. 2; 58. 2—3; 59. 1—3, 5.
[4] Так мы переводим выражение α̉φείς καὶ α̉πα̉λλάξας (ср. в §19 αφη̃ καὶ α̉παλλάξη; см. Речи XXXIII. 12; XXXVI. 25; XXXVIII. 27. Различие двух употребленных здесь слов трудно определить, но все же нам представляется, что их не следует понимать как έ̉ν διὰ δυοι̃ν. О том, что сами афиняне ощущали здесь два понятия, свидетельствует сопутствующее им нередко слово — α̉μφότερα — «то и другое» (§ 1— γεγενημένων α̉μφοτέρων μοι τούτων πρὸς Πανταίνετον; ср. Речь XXXVI. 25).
[5] Очевидно, в начале судебного заседания оглашали текст параграфа.
[6] Оратор использует ловкий ход, чтобы оправдать свое обращение к параграфэ. Он мотивирует это тем, что в противном случае Пантэнет счел бы его пассивность признанием правомерности иска.
[7] Имеется в виду δίκε μεταλλικε, которую возбудил Пантэнет. См. выше, примеч. 3.
[8] Маронея — область на юге Аттики, в районе серебряных рудников.
[9] Поскольку талант составляет шестьдесят мин, общая сумма займа — сто пять мин. Характерно, что доля каждого из двух новых кредиторов в этом займе соответствует доле их двух предшественников.
[10] Имущество, заложенное кредиторам, формально переходит в их собственность, так как они выступают в роли его покупателей. Однако это имущество остается во владении должника, который считается теперь его арендатором и платит проценты в форме арендной платы.. Об условном характере этой продажи свидетельствует и то, что цена определяется не подлинной стоимостью имущества, а суммой долга.
[11] Такого рода заемная сделка именовалась prasis epi lysei.
[12] Элафеболион — девятый месяц аттического календаря, соответствующий второй половине марта—первой половине апреля. Архонтство Теофила было в 347 г. до н. э. <
[13] Поскольку оформление заемных сделок носило частный характер и официально не регистрировалось, владелец имущества иногда под его залог занимал деньги у нескольких кредиторов, которые могли и не знать о существовании друг друга. Так как заложенное имущество стоило обычно больше, чем сумма долга, материальные претензии всех кредиторов могли быть удовлетворены. Разумеется, при этом бывали и злоупотребления, с которыми мы часто сталкиваемся в судебных процессах о морских займах. См. Речи XXXII, XXXIII, XXXIV, XXXV, LVI.
[14] При возбуждении дела по имущественным спорам истец указывал в своем заявлении (έ̉γκλημα) сумму причиненного ему ущерба или ту, которую считал себя вправе взыскать.
[15] Поскольку Мнесикл выступал в качестве «продавца» имущества Пантэнета Эвергу и Никобулу, он являлся как бы гарантом этой сделки. Не случайно и последующие кредиторы требовали, чтобы в роли «продающего» имущество выступал не Пантэнет, а один из его прежних кредиторов (13, 14, 16).
[16] Свидетельские показания записывались во время предварительного слушания дела у соответствующего архонта и вместе с другими документами, подлежавшими оглашению в суде, помещались в сосуд, особый для каждой стороны (ε̉χι̃νος), и запечатывались. Во время судебного заседания выступавший по мере надобности обращался к секретарю с просьбой достать и прочесть нужный ему текст. Время, потраченное на это, не входило в регламент, отведенный для выступления. Ср. Аристотель. Афинская полития. 67, 3.
[17] Ср. § 5.
[18] Как сказано было выше (§6), Никобул сразу же после заключения сделки уехал из Афин и отсутствовал, когда между Эвергом и Пантэнетом произошли раздоры (§ 9). Но судебный процесс, возбужденный Пантэнетом против Эверга и выигранный им, очевидно, состоялся уже после возвращения Никобула.
[19] Ссылку на этот закон см. в Речи XXXVI (В защиту Формиона). 25.
[20] См. выше, примеч. 5.
[21] Речь идет об эргастерии в рудничном районе, где работали тридцать рабов. Так как производительность мастерской определялась прежде всего рабским трудом, то ее доходность исчислялась, исходя из количества рабов. Ср. Речь XXVII (Против Афоба). 18: оратор заявляет, что когда бывший его опекуном Афоб продал половину рабов из эргастерия, оставленного Демосфеном Старшим в наследство сыну, доход снизился с тридцати до пятнадцати мин, то есть тоже наполовину.
[22] Обращение к секретарю суда.
[23] В тексте написано ε̉πριάμην — «я купил». В действительности речь идет о «покупке» у государства права на разработку рудника. Лаврийские серебряные рудники принадлежали государству, но разрабатывали их частные предприниматели, получавшие это право на фиксированный срок за определенную плату. Ведали этим полеты под надзором Совета 500. См.: Аристотель. Афинская полития. 47. 2.
[24] В сохранившихся на камне отчетах афинских полетов о сдаче в разработку рудников плата колеблется от смехотворно низкой — 10 драхм — до двух талантов 5550 драхм. Наиболее распространенные цифры — 20 и 150 драхм. 90 мин составляют полтора таланта или талант и 3000 драхм. Это свидетельствует о большом размахе предпринимательской деятельности Пантэнета. Следует учесть, что он владел еще и мастерской по переработке руды.
[25] Рабу Пантэнета, по-видимому, было поручено уплатить годичный взнос за разработку рудника. Как этот взнос соотносится с цифрой в 90 мин, неясно. Во всяком случае просрочившие свои платежи предприниматели вносились в списки государственных должников, причем сумма их долга удваивалась. См.: Аристотель. Афинская полития. 48. 1.
[26] Оратор прерывает секретаря, читающего исковое заявление, и возражает против предъявленных ему обвинений.
[27] Государственные должники до уплаты ими долга лишались права участвовать в общественной жизни.
[28] Неясно, что означает эта локализация. — то ли это географическое понятие, то ли относится к расположенному поблизости памятнику.
[29] См. примеч. 27.
[30] Комментаторы Дарест и Жерне полагают, что речь идет о перемещении рабов Пантэнета, работавших в руднике, в его наземную мастерскую.
[31] Характерно соотношение цены гарантировавшего долг имущества с суммой займа. Долг в сто пять мин обеспечивался имуществом, которое впоследствии было продано за 206 мин, то есть стоило примерно вдвое больше суммы долга. Здесь проявляется условный характер «покупки» кредиторами закладываемого имущества.
[32] Никобул, таким образом, «продавал» лишь часть имущества, которую сам «купил» за сорок пять мин, одолженных им Пантэнету (см. 4).
[33] Эпиклера — девушка-наследница. В случае, если у афинянина были только дочь или дочери, они после его смерти выдавались замуж за ближайших родственников отца. .Эпиклеры находились на особом попечении архонта-эпонима. Ср. Речи XLIII (Против Макартата). 16, 51, 54; XLVI (Против Стефана). 14, 20; Исей. III. 42, 68; Аристотель. Афинская полития. 56. 6.
[34] Характер возбуждаемого дела определял, к какому должностному лицу должен был обратиться истец. См.: Аристотель. Афинская полития. 56. 6—7; 57. 2—3; 58. 2—3; 59. 1—4, 5—6.
[35] οι̉ τετταράκοντα — сорок судей, по четыре от каждой из десяти аттических фил, рассматривали небольшие тяжбы по демам; при оценке иска до десяти драхм они сами выносили решение; в случае более высокой оценки передавали дело государственным арбитрам. Фотий. s.v. τετταρακοντα; Поллукс. VIII. 100; Гарпократион. s.v. κατὰ δήμους δικαστάς; Исократ. XV. 237.
[36] Фесмофеты — шесть из девяти архонтов, действовавшие коллегиально. Они ведали в основном правовыми вопросами, делами о противогосударственных проступках (graphai), но некоторыми тяжбами и частного характера (dikai). См.: Аристотель. Афинская полития. 55.1; 59. 1—6.
[37] См. примеч. 34.
[38] При сдаче в разработку рудников точно фиксировались границы участка каждого предпринимателя. Как видно из сохранившихся надписей, эти границы определялись по наземным ориентирам. (См. Crosby Μ. // Hesperia. 1941. X. P. 14-27; 1950. XIX. P. 180—312; 1957. XXVI. P. 1-23). Естественно, что при подземных работах могли возникать споры между арендаторами соседних участков.
[39] ά̉v τύη τις. По мнению Ардальона (Ardaillon Ε. Le mines de Laurion dans l'antiquite. P., 1897. P. 202 sqq.), огонь в шахте могли зажигать для вентиляции или размягчения твердой породы; задымление легко могло произойти ввиду узости галерей, особенно при сыром топливе. Причиной могли быть как небрежность, так и злой умысел. Вторая возможность подтверждается следующим за этим .упоминанием оружия.
[40] Выражение τω̃ν μέτρων ε̉ντός вызвало противоречивые толкования. Некоторые комментаторы предполагают, что речь идет о выходе за пределы арендованного участка и предлагают соответственно читать ε̉κτός — что дало бы смысл «за пределами» своего участка. Однако против такой конъектуры говорит то что совершенно идентичное выражение τω̃ν μέτρων ε̉ντός встречается в речи Гиперида в защиту Евксеннппа (§ 35). Липсиус, а вслед за ним Карштедт, сохраняя рукописное чтение, понимают упоминаемое здесь правонарушение как вторжение предпринимателя, разрабатывавшего свой собственный рудник, на территорию государственного домена. По их мнению, существовали и государственные и частные рудники (Lipsius J. Der Attische Prozess. В., 1883-1887. I-IV. S. 1019-1023; Kahrstedt U.von. Staatsgebiet und Staatsangehorige in Athen, Stuttgart; В., 1934. S. 20-23). Это мнение не подтверждается свидетельствами источников. У Демосфена (§ 38) недвусмысленно говорится о правонарушениях одного рудничного предпринимателя против другого, что давало последнему право возбудить dike metallike. Правильно понимают это место Дарест и Жерне в своих комментариях к речи.
[41] Со времени Пелопоннесской войны в Афинах время от времени собирали чрезвычайный налог — эйсфору. Так как в IV в. до н. э. взимание этого налога стало встречать трудности, в 70-е годы введена была система проэйсфоры. 300 богатейших налогоплательщиков авансировали всю сумму налога государству, а затем каждый из них сам должен был собрать внесенную им сумму с остальных. О возникавших при этом затруднениях свидетельствует речь Аполлодора, включенная в Демосфеновский корпус (L. 9).
[42] Отсюда мы узнаем, что в некоторых случаях право на разработку рудника у государства покупали совместно двое или более афинян. Очевидно, это связано было с необходимостью вложить в дело большие средства, если речь шла о начальной стадии разработки. О заинтересованности Афинского государства в активизации лаврийских разработок свидетельствует издание специального закона nomos metallikos и срочное рассмотрение связанных с рудниками исков (dikai metallikai). В сочинении Ксенофонта «О доходах», написанном в середине IV в. до н. э., где даются советы Афинскому государству о способах увеличения его доходов, специальный раздел (IV) посвящен Лаврийским рудникам. См. перевод Э. Д. Фролова в «Хрестоматии по истории древней Греции». М., 1964. С. 343-357.
[43] Дела, связанные с правонарушениями в рудниках, рассматривались в срочном порядке и истец, по-видимому, мог рассчитывать на благосклонное отношение к себе судей (см. примеч. 3).
[44] В случае привлечения рабов в качестве свидетелей их допрашивали под пыткой. Для этого требовалось согласие владельца раба.
[45] В тексте δίκη α̉τίμητος. Если истец указывал сам требуемую им сумму, судьи, в случае решения в его пользу, освобождались от задачи определения суммы, которую должен был уплатить ответчик. Согласно § 41, Пантэнет требовал два таланта.
[46] В результате пытки раб мог быть искалечен; если его показания не подтверждали заявления стороны, потребовавшей его допроса, она должна была уплатить владельцу раба компенсацию. Ср. Речь LIX (Против Неэры). 124; Аристофан. Лягушки, v. 624.
[47] Согласившись на обращение к арбитру, истец забирал обратно внесенный им при предъявлении иска залог и тем самым отказывался от возбужденной им судебной тяжбы. Никобул обвиняет Пантэнета в непоследовательности.
[48] Кольцо служило одновременно печатью, которой скреплялся текст соглашения.
[49] Согласно предварительной договоренности, раба должен был допрашивать Мнесикл (40), нейтральное лицо. Вопреки этому, пытку взял на себя Пантэнет, допрашивавший раба с пристрастием.
[50] Никобул показывает суду своего раба Антигена, который, по-видимому, стар или немощен.
[51] Любопытно, что у Пантэнета, активного рудничного предпринимателя, имеется и сельское владение (α̉γρός), где живут его мать и девушки-эпиклеры (см. примеч. 34).
[52] О дурном обращении с эпиклерами и сиротами можно было сделать чрезвычайное заявление (εισαγγελία) архонту. Сделавший это даже в случае признания его заявления необоснованным не подвергался никакому наказанию. См. Исей. III. 46-47.
[53] Лишение гражданских прав (atimia) в данном случае могло быть результатом вреда, причиненного эпиклерам, или неуплаты в срок ответчиком присужденной с него суммы. Атимия не означала полного лишения гражданских прав. Существовали различные виды ее. Ср. Андокид. I. 73-76.
[54] См. § 4 и 23.
[55] Цифры здесь округлены. Из § 4 видно, что доля Никобула в займе составляла не сорок, а сорок пять мин, а общая сумма займа — не сто, а сто пять мин.
[56] Очень любопытное свидетельство того, что стоимость заложенного кредиторам имущества была значительно выше суммы долга. Здесь соотношение: 200 мин (три таланта = ста восьмидесяти минам, а 2000 драхм = двадцати): 105 минам, то есть почти вдвое.
[57] Пантэнет уже выиграл иск, оцененный в два таланта, у Эверга, а теперь требует такую же сумму у Никобула.
[58] Поскольку по аттическому праву раб не был правомочным лицом, за ущерб, нанесенный им третьему лицу, следовало взыскивать с владельца раба.
[59] Обычай носить палку в любом возрасте был распространен в Спарте. В Афинах это вызывало насмешки и, по-видимому, недоброжелательство.
[60] Здесь и далее почти полное совпадение с Речью XXXVIII. 21-22.
[61] С религиозной точки зрения убийство, даже непредумышленное, налагало на убийцу скверну, которую можно было снять лишь специальным обрядом очищения.
[62] Согласно древнему обычаю, запечатленному в законе Драконта, родственники неумышленно убитого человека могли договориться с убийцей и, получив у него определенный выкуп (hypophonia), отказаться от преследования его (anaideia). Ср. Речь XLIII (Против Макартата). 57.
Содержание
Навсимах и Ксенопиф находились под опекой Аристехма. Когда их, по достижении совершеннолетия, внесли в списки граждан, они возбудили против Аристехма дело по обвинению в опеке, затем договорились и, получив от Аристехма три таланта, освободили его от обвинений. Аристехм умер, оставив четверых детей. Спустя долгое время Навсимах и Ксенопиф предъявили к ним иск по делу о нанесении ущерба,[1] требуя возмещения денег в связи с опекой. Дети Аристехма опротестовали иск как неправомерный на основании закона, не разрешающего новое судебное разбирательство в случаях, когда до этого одна сторона отказалась от претензий к другой и освободила ее от обвинений.
Речь
(1) Законы, граждане судьи, дают право опротестовать иски, возбужденные по поводу дел, по которым ранее было достигнуто соглашение об отказе от претензий и освобождении об обвинений. Именно это и произошло в споре между моим отцом и возбудившим против нас дело Навсимахом и Ксенопифом. На этом основании мы, как вы только что услышали, опротестовали иск как не подлежащий судебному рассмотрению. (2) Моя просьба ко всем вам будет скромна и справедлива: благосклонно выслушать мою речь, а затем, если вы найдете, что со мной поступают несправедливо и что обвинение против меня необоснованно, помочь мне в соответствии с законом. Как вы узнали из искового заявления, сумма иска определена в тридцать мин; в действительности от нас требуют четыре таланта. Ведь их двое, они возбудили против нас четыре дела о нанесении ущерба, все - по поводу той же самой суммы, оценив каждый иск в три тысячи драхм;[2] хотя в исковом заявлении теперь написана оценка - тридцать мин, в сущности речь идет о названной мною выше огромной сумме.[3] (3) Сами факты покажут вам недобросовестность наших противников и то, с каким злым умыслом они выступили против нас. Прежде всего вы услышите показания свидетелей о том, что они освободили нашего отца от обвинений, предъявленных ему в связи с опекой: именно на этом основании мы и опротестовали их иск как не подлежащий судебному рассмотрению. Прочти эти свидетельства.
(Свидетельства)
(4) Итак, граждане судьи, вы из этих свидетельств знаете, что они выдвинули претензии по поводу опеки, затем отказались от них, получив согласно договоренности деньги. Я думаю, что мне незачем вам говорить о законе, запрещающем снова возбуждать иск в такого рода случаях,[4] - он всем вам известен; тем не менее я хочу, чтобы вам его прочли. Читай закон.
(Закон)
(5) Вы только что, граждане судьи, услышали закон, ясно определяющий случаи, не подлежащие судебному рассмотрению. Среди них назван один, к которому этот запрет относится в такой же мере, как к остальным, - нельзя судиться по поводу претензий, если от них отказались и освободили другую сторону. Однако же, хотя отказ от претензий действительно имел место, притом в присутствии многих свидетелей, и закон определенно освобождает нас от дальнейших исков, эти люди дошли до крайней степени бесстыдства и наглости; (6) через четырнадцать лет после отказа от претензий к нашему отцу, через двадцать два года после внесения нас в списки граждан, когда уже не было в живых ни нашего отца, с которым у них было заключено соглашение, ни опекунов, ведавших нашими делами после его смерти, ни их собственной матери, которая была в курсе дел, ни арбитров, ни свидетелей, - когда, одним словом, не оставалось никого из знавших об этом деле, Навсимах и Ксенопиф решили воспользоваться - как неожиданной удачей - нашей неопытностью и естественным незнанием того, что некогда произошло, и возбудить против нас эти иски, осмеливаясь приводить несправедливые и неблаговидные доводы. (7) Так, они утверждают, что, получив от опекуна деньги, они при этом не продали своего права на отцовское имущество и не отказались от него; что им принадлежит все, что было оставлено в виде следуемых их отцу долгов, утвари и всего, что представляет какую-нибудь ценность. Я же знаю по слухам, что оставленное Ксе-нопифом и Навсикратом[5] наследство все состояло из следуемых им долгов, а видимого имущества[6] было мало. Опекуны, взыскав долги и продав кое-какую утварь и рабов, купили земельные участки и доходные дома.[7] Это и получили наследники.
(8) Если бы уже раньше не было по этому поводу споров и дело по обвинению опекунов в плохом распоряжении имуществом не дошло бы до суда, был бы другой разговор. Но так как они, предъявив обвинение в дурной опеке в целом, возбудили иск и получили деньги, то тем самым дело было тогда прекращено. Ведь, обратившись в суд по поводу опеки, он имели в виду не слова "дурная опека", а деньги; опекуны же уплатили деньги не для того, чтобы отклонить наименование "дурные", а чтобы освободиться от., обвинений.
(9) Таким образом, поскольку наши противники отказались от претензий к нам, у них нет никаких оснований привлекать нас к суду по поводу долгов, которые наш отец взыскал до соглашения с ними, и вообще по поводу имущества, полученного им в качестве опекуна. Я думаю, что вам это достаточно понятно из самих законов и факта их отказа. А теперь я хочу показать, что после этого не могло быть никаких взысканий денег, следуемых их отцу, - они измышляют это, чтобы ввести вас в заблуждение. (10) Они не смогли бы приписать моему отцу, будто он что-то получил (ведь он умер три или четыре месяца спустя после примирения с ними); я покажу, что ничего не мог взыскать и Демарет, который был оставлен нам опекуном (ведь и его они вписали в исковое заявление). (11) Сами наши противники - лучшие для нас свидетели: вы увидите, что при жизни Демарета они не возбудили против него никакого иска. Более того, если подумать и посмотреть по существу дела, то можно увидеть, что он не только не получил денег, но и не мог этого сделать. Ведь долг, о котором идет речь, был на Боспоре, Демарет же никогда не ездил туда; как же мог он взыскать деньги? Можно было бы ответить - он, клянусь Зевсом, послал доверенное лицо для их получения. (12) Но посмотрите, как обстоит дело. Гермонакс должен был нашим противникам сто статеров,[8] которые он занял у Навсикрата; Аристехм был их опекуном и попечителем их имущества в течение шестнадцати лет. Вполне очевидно, что те деньги, которые Гермонакс лично уплатил им, когда они достигли совершеннолетия, он не возвращал, когда они были детьми; не возмещал же он один и тот же долг дважды. Найдется ли кто-нибудь настолько безрассудный, чтобы деньги, с возвращением которых владельцам он так долго тянул, после этого добровольно уплатить человеку, которому они не принадлежали, на основании его письма?[9] Думаю, что нет. (13) Однако же в доказательство правдивости моих слов, - того, что отец умер сразу же после примирения с ними, что мои противники никогда не возбуждали дела против Демарета по поводу этих денег, что Демарет вообще не отплывал на Боспор, - огласи свидетельства.
(Свидетельства)
(14) Из расчета времени и свидетельских показаний вам стало ясно, что отец после их отказа от претензий к нему не взыскал этих денег, что никто не стал бы добровольно отдавать их посланцу Демарета, что сам Демарет не отплывал из Афин и не приезжал на Боспор. Теперь я покажу, как они лгут, извращая все факты. Ведь в своем исковом заявлении по данному делу они написали, что мы должны им деньги, взысканные нашим отцом, и что он признал за собой этот долг в данном им отчете об опеке. Возьми, пожалуйста, и прочти само исковое заявление.
(Исковое заявление)
(15) Вы слышите, что написано в исковом заявлении: "...Аристехм в своем отчете об опеке признал этот следуемый мне долг..." Однако же оказывается, что, возбуждая дело против отца по поводу опеки, они, в противоречии с этим, обвинили его тогда в том, что он не сдал отчета.[10] Прочти, пожалуйста, текст их искового заявления против отца.
(Исковое заявление)
(16) В каком же отчете, Ксенопиф и Навсимах, отец будто бы признал за собой долг вам? Ведь тогда вы обвиняли его как раз в том, что он не дал вам отчета? Если вам будет дозволено возводить ложные обвинения по двум противоречащим друг другу поводам - тогда вы взыскали деньги за то, что он не дал отчета, теперь привлекаете к суду, ссылаясь на этот отчет, - то ничто вам не помешает после этого придумать и какой-либо третий повод для возбуждения нового судебного дела. Однако же законы говорят совсем другое: привлекать к суду по одному и тому же делу одного и того же человека можно только один раз.
(17) А теперь, граждане судьи, чтобы вы знали, что они сейчас не терпят никакой несправедливости, а, напротив, судятся с нами вопреки всем законам, я хочу привести вам и тот закон, который ясно говорит, что если сироты не возбудят дела об опеке в течение пяти лет, они уже не вправе предъявлять связанные с ней обвинения.[11]
Этот закон он прочтет вам.
(Закон)
(18) Итак, вы слышали, граждане судьи, закон, который недвусмысленно говорит, что, если не возбудить дело в течение пяти лет, судебный иск уже не допускается. Они, конечно, могут сказать: "Но ведь мы возбудили дело". Это правда, но поскольку вы примирились с другой стороной, вы уже не вправе снова привлекать ее к суду. Получилась бы нелепость: в то время как закон устанавливает пятилетний срок, в течение которого сироты, если не отказались от первоначальных претензий к опекунам, вправе возбуждать против последних иски по поводу причиненного им ущерба, вы теперь, по прошествии двадцати лет, выиграли бы процесс против детей своих опекунов.
(19) Я слышал, однако, что они будут уклоняться от обсуждения самих фактов и основанного на законах права, а собираются говорить, какое огромное наследство им было оставлено, а их его лишили; в доказательство они приведут большую сумму, названную ими в первоначальном иске; будут плакаться по поводу своего сиротства и подробно излагать содержание отчета об опеке. На такие именно доводы они полагаются, рассчитывая обмануть вас. (20) Но, по-моему, высокая оценка их иска скорее свидетельствует о злонамеренности их требований к моему отцу, чем о том, что их лишили столь больших денег: если можно доказать, что вам должны восемьдесят талантов,[12] никто не согласится отказаться от претензий, получив только три; в то же время нет такого опекуна, который, если с него требуют столь большую сумму денег, не согласился бы отдать три таланта, чтобы откупиться от риска и естественных преимуществ, которыми они тогда обладали. Ведь они были сиротами, они были юными, и никто не знал, что они собой представляют. А этому, как все говорят, вы придаете большее значение, чем доводам, основанным на праве.
(21) Однако же я надеюсь показать, что вы с полным основанием не должны позволить им говорить что-нибудь по поводу опеки. Если даже допустить, что им причинено величайшее зло и все, что они теперь скажут об этом, - правда, то, я думаю, все вы по крайней мере согласитесь, что некоторым людям довелось претерпеть многие, более серьезные беды, чем связанные с деньгами; я имею в виду непредумышленные убийства, оскорбления, караемые законом,[13] и многое подобное. Но даже во всех этих случаях установлен предел возмездия и способ избавления от него: потерпевшие, уступив уговорам виновных, могут отказаться от претензий к ним. (22) И это правовое установление имеет такую силу, что, если кто-нибудь, уличив другого в непредумышленном убийстве и бесспорно доказав, что тот запятнан скверной, после этого простит его и освободит от обвинений, он уже не вправе изгонять убийцу. Так вот, если в делах, касающихся жизни и величайших ценностей, освобождение от обвинений имеет столь большую и окончательную силу, возможно ли чтобы оно было недействительно в случаях денежных претензий и менее серьезных обвинений? Бесспорно, нет. И если я теперь не добьюсь у вас справедливости, то самым тягостным будет не этот факт, а то, что нарушится справедливое установление, существующее испокон веков.
(23) Они, возможно, скажут: "Опекуны не сдали в аренду наше имущество".[14] Но ведь ваш дядя Ксенопиф был против, и, когда Никид донес об этом, убедил судей, чтобы они позволили ему самому управлять имуществом.[15] Все знают об этом. "Опекуны разграбили значительную часть нашего наследства". Пусть так, Но ведь вы получили от них возмещение, на которое сами согласились, и у вас, разумеется, нет никаких оснований снова получить его от меня. (24) Но чтобы вы, граждане судьи, не подумали, что у них все же есть какие-либо права на это, учтите, что несправедливо (и как может быть иначе?) после примирения с теми, от кого исходили их неприятности, выдвинуть обвинения против людей, непричастных к этому. Тем не менее если вы, Ксенопиф и Навей-мах, считаете, что можете на удивление убедительно обосновать свои права, то верните три таланта и доводите дело до конца. Ведь вы получили столь большую сумму и прежде чем вернете ее, должны молчать, а не предъявлять обвинения, сохраняя у себя деньги. Это уж последнее дело.
(25) Они, возможно, скажут о своих триерархиях[16] и о том, что потратили на вас свое состояние.[17] Я не буду говорить, что они лгут и что потратили большую часть состояния на себя и лишь немного - на государство. Без всяких оснований они станут требовать у вас незаслуженную ими благодарность. Правда, я и сам, граждане судьи, считаю, что право на какую-то благодарность имеют все, исполняющие для вас литургии. Но кто же из них больше всего? Те, кто своей деятельностью приносят пользу городу, не совершая ничего позорного, вызывающего всеобщее порицание. (26) Однако те, кто одновременно с исполнением литургий растратили свое состояние, приносят городу не пользу, а дурную репутацию (ведь никто никогда сам себя не обвинит, а скажет, что это город лишил его состояния). Те же, которые ревностно выполняют возлагаемые вами обязанности, а в остальном проявляют благоразумие и сохраняют свое состояние, заслуживают предпочтения не только потому, что оказали услуги и, разумеется, будут полезными в дальнейшем, но и за то, что все это делается без упреков в ваш адрес. Что все мы относимся именно к таким гражданам, вы увидите. Что же касается моих противников, то я о них не буду говорить, чтобы не дать им повода обвинить меня в поклепах.
(27) Нас нисколько не удивит, если они станут проливать слезы и попытаются вызвать к себе жалость. Я же прошу всех вас учесть, что позорно, а главное, преступно со стороны людей, которые бесстыдным и мерзким образом растратили свое состояние на кутежи и попойки в обществе Аристократа, Диогена и других подобных им, теперь проливать слезы и рыдать, стремясь получить чужое имущество. Вам пристало бы рыдать - это было бы оправдано - по поводу ваших прежних действий. Теперь же слезы проливать неуместно. Надо доказать, что вы не отказались раньше от претензий или что у вас есть право снова возбуждать иск по поводу тех же претензий, или что дозволяется обращаться в суд по истечении двадцати лет, в то время как законом установлен пятилетний срок давности. Ведь именно насчет этого судьи должны вынести решение. (28) Если же наши противники не смогут этого доказать - а они не смогут, - мы вас всех, граждане судьи, просим не отдавать нас в жертву этим людям и не допустить, чтобы они получили четвертое состояние в дополнение к тем трем, которыми они так плохо распорядились; я имею в виду деньги, которые опекуны отдали сами; те, которые они взыскали с опекунов, угрожая судом, и, наконец, те, которые они получили совсем недавно у Эсия,[18] выиграв судебное дело против него. Мы просим вас позволить нам - и это будет справедливо - сохранить свое имущество. В наших руках оно будет более полезным для вас, чем в их руках, и, разумеется, более справедливо, чтобы мы, а не они владели тем, что нам принадлежит.
Не знаю, что бы я мог прибавить к уже сказанному. Я думаю, что вы ничего из услышанного не упустили. Вылей воду.[19]
* * *
Эта речь, как и предшествующая, посвящена обоснованию параграфа (см. примеч. 1 к Речи XXXVII). Дети Аристехма, бывшего опекуна Навсимаха и Ксенопифа, опротестовали иск, возбужденный против них бывшими подопечными их отца уже после его смерти. Параграфа обосновывается ссылкой на примирительное соглашение, заключенное четырнадцать лет назад между Аристехмом и его подопечными. Кроме того, они ссылаются и на истечение срока давности.
Истцы утверждают, что их претензии касаются денег, взысканных уже после смерти Аристехма опекуном его детей и не вошедших в текст соглашения с ним. Навсимах и Ксенопиф возбудили иск против каждого из четырех детей их бывшего опекуна. Оценка каждого иска составляла 30 мин, а в совокупности получилась претензия на четыре таланта (240 мин).
Принадлежность этой речи Демосфену не вызывает сомнений. Для датировки же ее опорных данных нет. Ввиду близости этой речи к речи против Пантэнета некоторые комментаторы датируют ее тоже примерно 346 г. до н. э., но Жерне сомневается в этом.
[2] Три тысячи драхм равны тридцати минам.
[3] Афинская процессуальная процедура не допускала привлечения одновременно по одному и тому же делу нескольких лиц. Поэтому против каждого из четырех сыновей Аристехма возбуждено было особое дело, а так как истцов тоже было двое, то сумма иска — тридцать мин — возрастала до 240 мин, то есть четырех талантов.
[4] Об этом же законе см. Речи XXXVI (В защиту Формиона). 25 и XXXVII (Против Пантэнета). 19.
[5] Навсикрат — отец истцов, Ксенопиф -— их дядя.
[6] Под «видимым имуществом» (ουσία φανερά) подразумеваются прежде всего земельные владения и дома. Интересно, что основная часть имущества этих богатых афинян состоит из денег, одолженных ими (явно под проценты). Это, наряду с другими источниками, свидетельствует о развитых кредитно-денежных отношениях.
[7] Опекуны вправе были распоряжаться имуществом подопечных по своему усмотрению. Покупка на доверенные им средства сирот недвижимого имущества не была обязательной, но поощрялась во всяком случае общественным мнением. Это предохраняло от неразумного использования состояния подопечных и от прямых злоупотреблений. Как видно из текста, у Навсимаха и Ксенопифа Аристехм был не единственным опекуном.
[8] Афинский статер — золотая монета, равная двадцати драхмам. Сумма долга, таким образом, составляла 2000 драхм, то есть двадцать мин.
[9] Подразумевается, очевидно, доверенное лицо Демарета, которое должно было взыскать долг с Гермонакса, показав ему письмо Демарета.
[10] Отказ опекуна от представления отчета достигшим совершеннолетия подопечным мог быть основанием для возбуждения иска по поводу дурной опеки (σίκη επιτροπής). В данном случае, как видно из параграфов 15 и 19, отчет был представлен.
[11] Срок, очевидно, исчислялся с момента совершеннолетия подопечного. О сроке давности вообще ср. Речь XXXVII (В защиту Формиона). 26-27.
[12] Восемьдесят талантов — очень большое состояние для Афин IV в. до и. э. Возможно, здесь объединены состояния Навсикрата и Ксенопифа — это как будто вытекает из параграфа седьмого.
[13] Подразумеваются оскорбления свободных людей (ύ̉βρεις εις ά μή δει̃ — букв, неподобающие дерзости). Дарест переводит «les outrages поп justifies — неоправданные оскорбления», Жерне — «outrages, punis par la loi» — мы следуем его переводу.
[14] Опекуны имели возможность сдать в аренду имущество подопечных, этот вид аренды назывался μίθωσις οί̉κον. Тем самым они снимали с себя заботы по управлению имуществом. В случае признания опеки недобросовестной или плохо организованной, опекунам могли поставить в вину то, что они не воспользовались этой возможностью. Обвинение формулировалось как κάκωσις οί̉κου ο̉ρφανικου̃ — ущерб, нанесенный сиротскому имуществу. Оно могло быть обосновано и тем, что имущество сдано в аренду на невыгодных условиях. См. Гарпократион. s.v. φάσις. Аристотель. Афинская полития. 56.6.
[15] Отсюда видно, что дядя подопечных Ксенопиф был в числе опекунов. Из более раннего упоминания о нем (§ 7) можно заключить, что к моменту процесса его уже не было в живых и племянники унаследовали и его состояние. Кто такой Никид, неизвестно. По мнению Дареста (I. Р. 93), он был одним из опекунов. Во всяком случае, по афинским законам любой гражданин, если считал, что опекун не выполняет своих обязанностей, мог сообщить об этом архонту.
[16] Триерархия — одна из литургий, к которой привлекались богатые афиняне. Из них стратеги ежегодно назначали триерархов в соответствии с числом военных кораблей — триер. Триерархи получали от государства снасти и деньги для оплаты и пропитания экипажа. В течение года триерарх нес расходы по содержанию корабля, являясь одновременно его капитаном. Триерархия сопряжена была и с финансовым бременем, и с риском. Она была самой дорогостоящей из литургий. Ср. Речи XIV (О симмориях); XVIII (За Ктесифонта о венке). 102-108; L (Против Поликла); LI (О венке за триерархию); Лисий. XXI. 2; XXXII. 26-27.
[17] Заявления о больших тратах на государственные и общественные нужды обычны в судебных речах. Они были рассчитаны на то, чтобы вызвать благосклонное отношение к себе судей. Ср. Речь XXXVI (В защиту Формиона). 41-42.
[18] Кто такой Эсий и каково содержание процесса против него, неизвестно. Дарест (I. Р. 93) полагает, что он был одним из опекунов. Возможно, это правильно, так как выше говорилось об опекунах, уплативших деньги во избежание судебного процесса, а Эсий, поскольку процесс против него состоялся, в их число не вошел.
[19] Длительность произносимых на суде речей измерялась водяными часами — клепсидрой. Вместимость ее была разной в зависимости от оценки иска. См.: Аристотель. Афинская полития. 67. 2-4. В данном случае оратор не исчерпал отведенного ему для выступления времени, поэтому в клепсидре оставалась вода.
Содержание
(1) Мантий, один из афинских политических деятелей, взяв жену и соответствии с афинскими законами,[1] имел от нее сына, который и выступает здесь в качестве истца. У Мантия была любовная связь с афинянкой по имени План-гон. Два ее сына, достигнув зрелого возраста, стали предъявлять претензии Мантию, утверждая, что он их отец. Мантий оспаривал это. Затем в силу собственного официального вызова,[2] который он сделал, поддавшись обману, он вынужден был признать их как сыновей. (2) Обстоятельства этого вызова заключались в том, что Мантий предложил Плангон сделать клятвенное заявление относительно детей, действительно ли они рождены от него; он обещал в случае принесения ею клятвы подчиниться тому, что будет там сказано. Но вызов Мантий сделал, обманутый этой женщиной, которая за большую предложенную ей сумму обещала отказаться от дачи клятвенного заявления. По словам истца, Плангон будто бы втайне поклялась Мантию, что, когда он предложит ей сделать клятвенное заявление, она откажется от этого. Вопреки обещанию она, нарушив соглашение, приняла сделанный Мантием вызов. Таким образом он был вынужден признать детей. Вскоре Мантий умер. (3) А сын его от законной жены возбуждает иск по поводу имени против одного из двух усыновленных, утверждая, что тот должен называться Беотом, как его всегда и называли, а не Мантифеем. Можно было бы подумать, что человек, который спорит по поводу имени, неугомонный сутяга. Однако же в речи убедительно показано, что если у двух братьев одинаковые имена, это приносит вред государству и частным лицам.
Речь
(1) Клянусь богами, граждане судьи, я возбудил этот иск против Беота не из-за склонности к сутяжничеству; я знал, что многим покажется странным, что я возбуждаю иск из-за того, что кто-то претендует на одинаковое со мной имя; однако же, учитывая последствия, которые могут произойти, если я этого не исправлю, мне было необходимо передать дело на ваш суд. (2) Если бы он утверждал, что является сыном другого человека, а не моего отца, то справедливо было бы считать, что я не в меру усердствую, придавая значение тому, как кто себя хочет называть. Но этот человек возбудил дело против моего отца и, собрав вокруг себя шайку сикофантов, включая Мнесикла, которого вы все, вероятно, знаете, известного Менекла, который добился осуждения Нинос,[3] и еще нескольких им подобных, утверждал в своем иске, что он его сын от дочери Памфила,[4] что он терпит горькие обиды и стоит перед утратой отечества. (3) А мой отец (да будет сказана, граждане судьи, вся правда) опасался разбирательства в суде, где он мог столкнуться с человеком, обиженным им где-нибудь в другом месте в связи с его политической деятельностью. Вместе с тем отец был обманут матерью этого Беота, которая поклялась, что, если он предложит ей сделать клятвенное заявление относительно этих детей, она откажется, и после этого все между ними будет улажено. Отец внес для нее в качестве залога деньги третьему лицу[5] и на этих условиях призвал дать клятву. (4) Она же, приняв его вызов, клятвенно подтвердила, что не только этот Беот, но и его брат являются детьми моего отца. После того, как она так поступила, отцу пришлось ввести их во фратрию[6] - у него не было другого выхода. Он сделал это, усыновил их, буду краток об этих промежуточных событиях, а в праздник Апатурий[7] внес их в списки фратеров: моего противника под именем Беота, а его брата под именем Памфила. Я уже был внесен в списки под именем Мантифея. (5) Отец умер до внесения их в списки дема.[8] Беот, явившись на собрание членов дема, вписал себя, но не под своим именем, а под именем Мантифея. Я покажу вам, какой отсюда проистекает вред для меня прежде всего, а затем и для вас. Но сперва я в подтверждение своих слов представлю свидетелей.
(Свидетели)
(6) Итак, вы услышали от свидетелей, под какими именами отец внес нас в списки. А теперь, поскольку мой противник не считает нужным этому подчиняться, я докажу, что возбудил против него судебное дело по необходимости и с полным правом. Не такой уж я бестолковый и неразумный человек, чтобы, согласившись после их усыновления отцом удовлетвориться одной третью наследства,[9] которое принадлежало мне целиком, спорить теперь по поводу имени, если бы не то, что изменить свое имя было бы бесчестно и трусливо, а носить одинаковое с ним имя по многим соображениям невозможно.
(7) Во-первых, если говорить об общественных интересах прежде, чем о частных, каким образом государство, если это понадобится, возложит на нас какую-либо обязанность? Члены филы, клянусь Зевсом, поступят как и в других случаях: избирая хорега,[10] гимнасиарха,[11] гестиатора[12] или для исполнения какой-нибудь другой литургии, они выберут Мантифея, сына Мантия, из дема Форик.[13] Кто же поймет, выбирают ли они тебя или меня? Ты, разумеется, скажешь, что - меня, я - что тебя. (8) А если после этого вызывает архонт или какое-либо другое должностное лицо, к чьему ведению это относится? Мы не подчиняемся, не исполняем литургии.[14] Кто из нас должен понести установленные законом наказания? Каким образом поступят стратеги, если будут составлять списки симморий[15] или назначать триерарха? А если будет военный поход, кому будет ясно, кто из нас двоих призван в войско?[16] (9) А если какие-либо другие должностные лица, например, архонт, архонт-басилевс, афлофеты,[17] назначают одного из нас для исполнения литургии, по какому признаку можно будет определить, кто из нас назначен? Очевидно, клянусь Зевсом, они припишут - "сын Плангон" - если речь пойдет о тебе, а если обо мне - имя моей матери. Но слыхано ли когда-нибудь и на основании какого закона, чтобы можно было сделать такую или какую-нибудь другую приписку, сверх имени отца и названия дема? А поскольку то и другое у нас обоих совпадает, получится большая путаница.
(10) Приведем другой пример. Если Мантифей, сын Мантия из дема Форик,[18] приглашается в качестве судьи на состязаниях, как нам поступить? Уж не пойти ли нам обоим? Кто поймет, приглашен ты или я? Зевс свидетель! Если город по жребию[19] изберет на какую-нибудь должность, например, члена Совета, фесмофета или другую, как определить, кто из нас избран? Разве только на бронзовой табличке,[20] словно на каком-либо другом предмете, будет особый знак. И даже в этом случае большинство не будет знать, кому из нас двоих она принадлежит. Ведь он, разумеется, скажет, что избрали его, я - что меня. (11) Нам останется только один выход - обратиться в суд. Город, разумеется, по поводу каждого из этих случаев созовет судебное заседание, но мы при этом лишимся общего и равного для всех права - исполнять должность, если на тебя пал жребий: будем бранить друг друга, и должность получит тот, кто окажется более убедительным оратором. И не лучше ли нам избавиться от этих досадных осложнений, чем продолжать вражду и взаимные поношения? Ведь они неизбежно возникнут, когда мы будем оспаривать друг у друга должность или что-нибудь другое. (12) А что, если (ибо нам следует рассмотреть все возможности) один из нас получит должность, убедив второго, кому она досталась по жребию, уступить ее? Не получится ли при этом, что один человек участвует в жеребьевке с двумя табличками? И неужели нам дозволено будет безнаказанно сделать то, за что по закону полагается смертная казнь? Ты скажешь: "Но мы, разумеется, не способны на такое". Я в этом уверен, по крайней мере, относительно себя. Но нехорошо, чтобы существовала даже возможность подвергнуться такому серьезному обвинению, если можно этого избежать.
(13) Пусть так. Но могут сказать: "Все это касается вреда для государства. А чем это мешает лично тебе?" Посмотрите же, насколько большой вред это приносит мне, и обоснованно ли то, что я говорю. Окажется, что этот вред гораздо серьезнее, чем то, о чем вы уже услышали. Вы все знаете, что мой противник пользовался услугами Менекла, пока тот был жив, и его компании, а теперь общается с людьми, нисколько не лучшими, чем те; у него одинаковые с ними стремления и он хочет создать о себе впечатление опасного человека. И, клянусь Зевсом, он, возможно, такой и есть. (14) Допустим, что он с течением времени попытается действовать, подобно им (я имею в виду обвинения в государственных преступлениях, доносы, предание суду, аресты[21]), а затем из-за какого-нибудь из этих действий будет приговорен к штрафу[22] (много превратностей в делах человеческих и при случае вы умеете призвать к порядку даже очень ловких людей, когда они превысят меру). На каком основании он, а не я, будет внесен в списки государственных должников? Мне могут сказать: "Но, господи, ведь все будут знать, кто из вас двоих задолжал". Прекрасно. (15) Ну, а если, что вполне может случиться, пройдет время, а долг не будет уплачен, какая гарантия, что его дети, а не мои, будут внесены в списки должников, если у нас совпадают и имя, и отчество, и фила, и все остальное.
Другой случай. Если кто-нибудь возбудит против него иск о незаконном лишении имущества[23] и заявит, что ко мне не имеет претензий, затем выиграет дело и зарегистрирует своего должника. Почему бы ему вписать его, а не меня? (16) Ну, а если Беот не уплатит каких-либо взносов по эйсфоре?[24] Или с этим именем окажется связанным судебный иск или очень дурная слава? Кто в народе будет знать, к кому это относится, если имеются два Мантифея, дети одного и того же отца? А если его обвинят в уклонении от военной службы, в том, что он участвовал в хоре в то время как должен был быть в походе? И действительно, совсем недавно, когда другие отправились в Тамины,[25] он остался здесь для участия в празднике Кувшинов[26] и был еще здесь во время Дионисий,[27] выступая в хоре. Все те из вас, которые находились в это время в Афинах, видели это. (17) Когда же наши воины вернулись из Эвбеи, он был вызван в суд по обвинению в дезертирстве, а мне как таксиарху филы[28] пришлось принять исковое заявление против носителя моего имени и отчества. И если бы не случилось так, что не было денег для оплаты судьям,[29] я бы бесспорно передал это дело на их рассмотрение; оказалось, что урны тогда уже были запечатаны, иначе я бы представил вам свидетелей.[30]
(18) Ну, а если бы кто-нибудь обвинил его в незаконном присвоении гражданских прав?[31] Ведь он со многими враждует и ни для кого не является секретом, каким образом отца вынудили усыновить его. Ведь вы, когда мой отец отказывался признать его сыном, решили, что правду говорит его мать. Но после того как он, добившись усыновления, оказался столь неприятным человеком, вы, может быть, измените свое мнение и решите, что правду говорил мой отец.
А что же будет, если он, опасаясь осуждения за лжесвидетельство[32] в связи с услугами, которые он оказывает людям своего окружения, не явится в суд и дело будет решено в его отсутствии?[33] Неужели, граждане афинские, вы не понимаете, какое огромное зло - всю жизнь разделять репутацию такого человека и ответственность за его поступки? (19) Вы можете увидеть, что я не напрасно опасаюсь того, о чем сказал вам. Ведь он уже несколько раз привлекался к суду и, хотя я был совершенно непричастен к предъявленным ему обвинениям, подозрения пали и на меня; когда вы голосованием избрали меня на должность, он пытался на нее претендовать и много других серьезнейших неприятностей выпало на мою долю из-за того, что мы носим одно и то же имя. В подтверждение каждого из этих случаев я представлю вам свидетелей.
(Свидетели)
(20) Вы видите, граждане афинские, к каким тягостным последствиям приводит такое положение. Но если бы даже это не было сопряжено ни с какими неприятностями и не оказалось, что нам совершенно невозможно носить одно и то же имя, все равно, я думаю, сохранилась бы несправедливость: с одной стороны, он владеет частью моего имущества благодаря усыновлению, на которое отец был вынужден согласиться; с другой - меня лишают имени, которое отец дал мне по своему желанию и без принуждения с чьей бы то ни было стороны. Думаю, что это несправедливо.
А чтобы вы знали, что отец не только внес меня в списки фратрии так, как было засвидетельствовано, но и дал мне это имя, когда справлял десятый день моего рождения,[34] огласи вот это свидетельство.
(Свидетельство)
(21) Вы слышите, граждане афинские, что я ношу это имя в течение всей жизни, а моего противника отец, когда его вынудили это сделать, внес в списки фратрии под именем Беота. И вот я охотно спросил бы его в вашем присутствии: "Если бы отец не умер, как бы ты поступил при записи в дем? Ты что, не позволил бы записать себя Беотом? Но ведь было бы бессмыслицей добиться с помощью судебного дела права записи в дем, а потом препятствовать этому. А если бы ты позволил ему, отец, разумеется, записал бы тебя в дем под тем же именем, что во фратрию". Клянусь Землей и богами, поистине чудовищно уверять, что некто является его отцом, и в то же время иметь наглость отменять то, что тот сделал при жизни.
(22) Когда дело разбиралось у арбитра, он осмелился сделать бесстыднейшее заявление, будто отец справил ему десятый день рождения, как и мне, и дал ему это имя; он представил свидетелей, которых никогда не видели в обществе моего отца. Но, я думаю, все вы хорошо знаете, что никто не справлял бы десятый день рождения ребенка, если бы не считал себя его отцом; и что, напротив, тот, кто уже справил этот праздник и проявил отцовскую любовь, не осмелится потом отрицать свое отцовство. (23) Даже если бы он за что-нибудь разгневался на мать детей, он не возненавидел бы их, если бы считал своими. Ведь обычно бывает так, что муж и жена, поссорившись друг с другом, примиряются ради детей, а не ненавидят своих общих детей из-за взаимных обид. Однако же, если он будет на это ссылаться, можно увидеть, что он лжет, не только из приведенных доводов, но и из того обстоятельства, что прежде, чем он заявил претензию на родство с нами, он ходил в филу Гиппофонтиду для участия в хоре мальчиков.[35] (24) Но кто из вас поверит, что его мать послала его в эту филу, претерпев, по его словам, так много от моего отца, зная, что он справил ее сыну десятый день рождения, а затем отрекся от него? Я думаю, что никто. Ведь тебе равным образом можно было ходить в Акамантиду,[36] в филу, которая соответствовала бы твоим претензиям на это имя. В подтверждение моих слов я представлю вам в свидетели тех, кто вместе с ним ходили в филу, и тех, кто знает об этом.
(Свидетели)
(25) Таким образом, соверщенно ясно, что этот Беот приобрел себе отца и вместо филы Гиппофонтиды оказался в Акамантиде лишь благодаря клятве своей матери и простодушию моего отца, предложившего ей дать эту клятву. Однако он не довольствуется этим, и помимо возбужденных против меня раньше необоснованных процессов он привлек меня к суду два или три раза, требуя денег. Между тем всем вам, я думаю, известны деловые качества моего отца. (26) Я не буду об этом говорить. Но если клятвенное заявление матери моих противников соответствовало истине, то эти процессы с полной очевидностью изобличают Беота как сикофанта. Ведь если мой отец был так расточителен, что, состоя в законном браке с моей матерью, содержал еще и другую женщину, чьими сыновьями вы являетесь, и нес расходы на два дома, мог ли он при таком образе жизни оставить после себя деньги?
(27) Мне хорошо известно, граждане афинские, что этот Беот, не имея никаких веских доводов, прибегнет к тем, которые использует обычно, а именно, что отец ущемлял его, поддавшись моим уговорам, и что он как старший имеет право носить имя деда по отцу.[37] Ответ на это вам лучше выслушать в немногих словах. Ведь я его знал, когда он еще не был моим родственником, и смотрел на него как на любого другого, считая, что он моложе меня, притом значительно, - по крайней мере, на вид. Я, разумеется, не настаиваю на этом в качестве довода (это было бы наивно). (28) Но если бы спросить Беота: "Когда ты добивался участия в хоре филы Гиппофонтиды и еще не утверждал, что являешься сыном моего отца, какое имя, по-твоему, ты тогда должен был носить?" Если бы ты сказал, что - Мантифея, то не мог бы тогда обосновать это своим старшинством по отношению ко мне. Как бы ты мог претендовать на имя моего деда, когда не считал даже, что принадлежишь к моей филе? (29) К тому же, граждане судьи, никто из вас не знает счета наших лет (я скажу, что мне больше, он - что ему),[38] но все вы хорошо понимаете, какой способ расчета правилен. Что я имею в виду? Надо считать с того момента, как отец их усыновил. Ведь он внес меня в списки дема под именем Мантифея раньше, чем его ввел во фратрию. Таким образом, не только возраст, но и справедливость бесспорно требуют, чтобы я носил это имя по праву старшинства.
(30) Об этом довольно. А если бы кто-нибудь спросил тебя: "Скажи мне, Беот, на каком основании ты принадлежишь к филе Акамантиде и к дему Форик, являешься сыном Мантия и владеешь частью оставленного им наследства?" У тебя не было бы другой возможности ответа, кроме как: "Мантий усыновил меня при жизни". А если бы тебя спросили: "Есть ли у тебя какое-либо доказательство в подтверждение этого?" Ты бы ответил: "Он ввел меня во фратрию". А если бы дальше спросили: "Под каким именем он записал тебя?" Ты бы ответил: "Беота". Ведь именно под этим именем тебя ввели во фратрию. (31) Поистине возмутительно: благодаря этому имени ты получил и гражданские права, и часть оставленного моим отцом наследства, а теперь стремишься, отказавшись от этого имени, заменить его другим. Представим себе, что отец, воскреснув, предложил бы тебе или сохранить то имя, под которым он тебя усыновил, или объявить своим отцом кого-нибудь другого. Разве не сочли бы его требование справедливым? Так вот именно об этом я тебя сейчас прошу - или записать себя сыном другого отца, или сохранить то имя, которое отец дал тебе. (32) Ты, клянусь Зевсом, можешь сказать, что это имя было дано тебе с намерением нанести обиду и оскорбить. Однако же, когда отец отказывался их признавать, они многократно заявляли, что родичи матери этого Беота нисколько не хуже, чем родичи моего отца. Беот - это имя брата его матери. Когда же отца стали вынуждать, чтобы он ввел их во фратрию, куда я уже был введен под именем Мантифея, он представил моего противника под именем Беота, а его брата - под именем Памфила. Укажи мне, наконец, афинянина, который дал своим двум детям одно и то же имя. Если ты сможешь это сделать, я соглашусь с тем, что отец дал тебе имя Беота, желая тебя принизить.[39] (33) Впрочем, если ты вел себя таким образом, что после того как заставил себя усыновить, не заботился о том, чтобы быть приятным отцу, то ты оказался не таким, каким должен быть сын по отношению к родителям; в таком случае ты заслуживал бы не только принижения, но и смерти.[40] Нелепым было бы, если бы законы об отношении к родителям имели силу против детей, которых отец считает своими, и оказывались недействительными против тех, которые заставили себя усыновить вопреки отцовской воле.
(34) Так вот, вреднейший Беот, лучше всего прекрати вести себя подобным образом; если же ты не согласен на это, то по крайней мере, во имя Зевса, последуй такому совету: перестань возводить на меня лживые обвинения, довольствуйся тем, что получил гражданские права, имущество отца. Никто не пытается лишить тебя этого, во всяком случае не я. Ты утверждаешь, что являешься моим братом; так вот, если ты будешь вести себя как положено брату, люди поверят, что ты в родстве со мной; если же будешь строить козни, возбуждать процессы, завидовать, оговаривать, то о тебе подумают, *ιτο ты, вторгшись в чужую семью, относишься к ее членам как к посторонним людям. (35) Наконец, если ты действительно был сыном моего отца, а он отказывался тебя признать, не моя это вина. Ведь не мне подобало знать, кто его сыновья, а его делом было указать мне, кого я должен считать братом. Так вот, в течение того времени, когда он не признавал тебя сыном, я тоже не считал тебя родственником, но после того как он сделал это, я тоже признаю тебя братом. Чем это доказывается? Ты после смерти отца владеешь долей наследства. Ты допущен к семейным святыням и обрядам.[41] Никто не отстраняет тебя от них. Чего же ты хочешь? Но если он скажет, что претерпевает большие обиды, будет плакать, сокрушаться и обвинять меня, не верьте его словам (ведь это и неуместно на процессе совсем по другому поводу), учтите, что с тем же успехом он может возбудить судебное дело, нося имя Беота. (36) Зачем же тебе спорить? Для этого нет никаких оснований. Перестань так враждебно относиться к нам. Что касается меня, то я не питаю вражды к тебе, так как и теперь, да будет это тебе известно, я скорее в твоих интересах добиваюсь в суде, чтобы у нас с тобой не было одного и того же имени. Не считая других случаев, достаточно ведь и того, что, услышав это имя, обязательно спросят, который же из двух, поскольку будут два Мантифея, сына Мантия, и если это касается тебя, конечно, скажут: "Тот, которого отец признал, повинуясь принуждению". Зачем тебе стремиться к этому?
Теперь возьми и прочти эти два свидетельства, подтверждающие, что отец дал мне имя Мантифея, а ему - Беота.
(Свидетельства)
(37) Наконец, я намерен показать вам, граждане афинские, что вы не только поступите в соответствии с данной вами клятвой, если проголосуете в мою пользу, но и что мой противник сам себя осудил, признав, что ему полагается по справедливости именоваться Беотом, а не Мантифеем. Ибо, когда я возбудил дело против Беота, сына Мантифея, из дема Форик, он сперва признал себя ответчиком и клятвенно подтвердил просьбу об отсрочке:[42] но в конце концов, когда ему уже невозможно было уклоняться, он допустил, чтобы арбитры вынесли против него решение в его отсутствие, и посмотрите, во имя богов, как поступил. (38) Он опротестовал исполнение вынесенного заочно решения, назвав себя при этом Беотом. Между тем ему следовало с самого начала допустить, чтобы совершилось рассмотрение дела против Беота, если это имя не имело к нему никакого отношения, и не выступать под этим именем с протестом против принятого в его отсутствие решения. О каком же решении будет просить вас, давших клятву, человек, который сам признал, что его законное имя Беот? В доказательство правдивости моих слов возьми для меня его встречную жалобу[43] и исковое заявление.
(Встречная жалоба. Исковое заявление)
(39) Правда, если он может указать закон, по которому дети вправе сами давать себе имена, то вы правильно бы поступили, приняв решение в его пользу. Однако же закон, который вы все знаете не хуже меня, дает родителям право не только сначала дать имя детям, но, при желании, и отменить его позднее и публично отказаться от них. Я же показал, что отец, который по закону имел это право, дал моему противнику имя Беота, а мне - Мантифея. Как же вы можете проголосовать иначе, чем в мою пользу?
(40) Более того, ведь вы поклялись, что в случаях, не предусмотренных законом, будете судить, руководствуясь соображениями наибольшей справедливости; если бы даже не было никакого закона относительно предмета нашего спора, то и тогда, проголосовав за меня, вы поступили бы справедливо. Дал ли кто-нибудь из вас одно и то же имя двум своим детям? Или кто, у которого пока еще нет детей, сделает это в будущем? Разумеется, никто.
(41) Итак, ваш священный долг применить и к нам то, что вы считаете правильным, когда дело касается ваших собственных детей. Поэтому я, опираясь на справедливейшие доводы, на законы, на данную вами клятву, на признание другой стороны, обращаюсь к вам, граждане афинские, с умеренной и, думаю, справедливой просьбой, в то время как притязания моего противника не только неумеренны, но и неслыханны.
* * *
Эта и последующая XL речи посвящены тяжбе между двумя сводными братьями - сыновьями известного политического деятеля Афин IV в. до н. э. - Мантия из дема Форик. Поводом для процесса явился спор из-за имени. Своему сыну от законной жены Мантий дал имя Мантифея по своему отцу. Вынужденный признать двух детей своей возлюбленной - афинянки Плангон, Мантий вписал их во фратрию под именами Беота и Памфила. Он умер, не успев внести Беота в списки дема (Памфил еще не достиг положенного возраста). Беот сам записался в дем, но уже под именем Мантифея. Он утверждал, что является старшим сыном Мантия и потому вправе носить имя деда по отцу. (Беот - имя брата Плангон). В результате получилось два Мантифея, оба сыновья Мантия из дема Форик. Сын законной жены возбудил иск по этому поводу, обосновав его тем, что Беот присвоил себе имя Мантифея вопреки воле отца, записавшего его во фратрию как Беота. Он убедительно показывает в своей речи, к каким неприятностям это может привести для него лично и насколько неудобно и государству (при привлечении к общественным повинностям, военной службе и др.). Однако, как мы узнаем из следующей речи (XL), дело было проиграно. Существование двух Мантифеев, сыновей Мантия из дема Форик, засвидетельствовано и в надписях. Эта речь показывает, какое большое значение придавалось в Афинах преемственности в семье путем передачи тех же имен из поколения в поколение. Принадлежность речи Демосфену не вызывает сомнений. Датируется она примерно 345 г. до н. э.
[2] Проклесис — официальное предложение одной из сторон спора другой представить документальные доказательства, клятвенно подтвердить свои утверждения, выдать раба для допроса под пыткой и др.
[3] Ср. Речь XL. 9. Нинос — жрица, казненная по обвинению в том, что приобщала афинян к чужеземным культам. Это каралось смертной казнью. Факт казни жрицы без упоминания ее имени приводится в XIX речи Демосфена (О преступном посольстве) (§ 281). Историк I в. до н. э. Иосиф Флавий приводит казнь жрицы как пример нетерпимости афинян в вопросах религии (Против Апиона. II. 37).
[4] Памфилом звали отца Плангон.
[5] Если спорящие стороны договаривались, что одна из них уплатит другой определенную сумму при условии, что та выполнит свои обещания, подлежащие уплате деньги отдавались на временное хранение третьему лицу. Ср. Антифон. VI. 50; Исократ. XIII. Т.
[6] Фратрия — древний институт, включавший первоначально группу родственных семей. После реформ Клисфена и распределения всех афинян по демам члены одной и той же фратрии могли оказаться в разных демах. Фратрия утратила политическое значение. Но сохранилась ее роль в семейной и социальной жизни. Детей уже в раннем возрасте представляли фратрии и вносили в ее списки. Здесь впервые фиксировалось имя ребенка. Фратрии имели свою внутреннюю организацию, общее имущество, свои культы.
[7] Апатурий — афинский праздник, справлявшийся фратриями в течение трех дней в месяце Планопсионе (октябрь — ноябрь). В последний день праздника афиняне представляли членам своей фратрии детей и жен, введенных в дом в текущем году. Отцы и мужья приносили положенные жертвы и угощали членов фратрии.
[8] В список дема ληξιαρχικόν γραμματει̃ον вносились афинские юноши, достигшие восемнадцати лет. С этого момента они являлись гражданами. Дем был основной первичной ячейкой полиса, здесь велся учет его гражданского состава.
[9] Наследство в Афинах делилось поровну между сыновьями. После признания Мантием сыновей Плангон своими детьми они получили право наследовать ему наравне с сыном от законной жены.
[10] Хорегия — одна из литургий, к которым привлекались богатые афиняне. Хорег должен был подобрать участников хора, оплачивая из своих средств из обучение, костюмы, помещение для занятий. Хореги, избранные филами, ведали сперва подготовкой к исполнению дифирамбов — хоровых песен в честь Диониса. Хорегов для трагических и комических представлений избирали сперва архонт-эпоним (для праздника Дионисий) и архонт-басилевс (для праздника Леней). С середины IV в. до н. э. выделение хорегов для комедий также стало прерогативой фил. См. Аристотель. Афинская полития. 56. 7; Аристофан. Птицы. 1403-1404; Лисий. XXI. 1-5; Антифон. VI. 11; Плутарх. Фокион. 19. Демосфен. Речь XX (Против Лептина). 19; XXI (Против Мидия), hypoth. II. 13-14, 16, 61.
[11] Гимнасиархия — литургия, связанная с организацией атлетических состязаний. Ср. Речь XXXV (Против Лакрита), 48; Андокид. I. 132.
[12] ε̉στιάτωρ — исполняющий литургию ε̉στίασις, заключавшуюся в организации на свои средства угощения для членов филы во время праздников Дионисий и Панафиней. Ср. Речь XX (Против Лептина). 21.
[13] Форик — дем филы Акамантиды.
[14] Здесь проявляется характерное для периода кризиса полиса стремление богатых граждан уклониться от привлечения к общественным повинностям, связанным с тратами из личных средств.
[15] Для привлечения к чрезвычайному военному налогу — эйсфоре все афинские налогоплательщики с 378/377 г. до н. э. делились на симмории, на каждую из которых приходилась равная доля налога. После 357/356 г. до н. э. система симмории была распространена и на триерархию: 1200 состоятельных афинян были распределены на двадцать симмории, которые в равной мере несли бремя этой дорогостоящей литургии. См. Аристотель. Афинская полития. 61, 1; Ср. Речи XIV (О симмориях); XXI (Против Мидия). 157; XXVIII (Против Афоба). 4; XLVII (Против Эверга и Мнесибула). 22.
[16] Для участия в том или ином походе из числа гоплитов стратеги отбирали требуемое число воинов. Списки мобилизованных выставлялись возле статуи эпонима каждой филы. Ср.: Лисий. IX. 4. 15; Аристотель. Мир. 1181 и след.
[17] Десять афлофетов — по одному от каждой — филы ведали музыкальными и атлетическими состязаниями во время праздника Панафиней.
[18] См. выше, примеч. 14.
[19] Должности в Афинах замещались или посредством выборов (голосованием) или по жребию. В последнем случае кандидат, прошедший по жребию, должен был пройти проверку — докимасию. См. Аристотель. Афинская полития. 45. 3; 49. 1; 55. 2-3; 60.1. См. также: Речь XX (Против Лептина), примеч 80.
[20] το χαλκίον — бронзовый жетон, дававшийся афинскому гражданину с указанием его имени, отчества и дема. Он использовался при участии в жеребьевке на замещение какой-либо должности.
[21] Перечислены четыре основные формы процедуры при уголовных процессах — γραφαί, φάσεις, ε̉νδείξεις, α̉παγωγαί.
[22] В Афинах IV в. до н. э. широко распространена была практика привлечения к суду по различного рода обвинениям. Это коренилось в существовавшей там правовой системе. Но общественное мнение было враждебно по отношению к доносчикам — сикофантам. Так, если обвинитель не получал при голосовании судей одной пятой их голосов, он подвергался штрафу, и это отражалось на его репутации.
[23] δίκη ε̉ξούλης. Этот иск возбуждался против тех, кто насильственно изгонял кого-нибудь из его владения или препятствовал овладеть имуществом, на которое тот имел право (например, в результате судебного приговора). Такого рода процесса посвящены XXX и XXXI речи Демосфена (Против Онетора).
[24] Эйсфора — чрезвычайный налог с имущества, взимавшийся на военные нужды по специальному решению народного собрания. Впервые к эйсфоре прибегли в 428/427 г. до н. э., во время Пелопоннесской войны. См. Фукидид. III. 19, 1. В IV в. до н. э. эйсфору взимали довольно часто. См. также примеч. 16.
[25] Тамины — область на о. Эвбея, куда в 349 г. до н. э. по просьбе тирана Эретрии Плутарха направился афинский отряд под командованием Фокиона. Афиняне оказались в весьма трудном положении, когда против них выступили Каллий и Тавросфен из Халкиды, поддерживаемые Македонией. Военные действия завершились в 348 г. до н. э. победой афинян, но она далась с большим трудом. Упрек Беоту, что он уклонился от этого похода, должен был настроить против него судей. См. Речь V (О мире). 5; XXI (Против Мидия), 132-133; 161-165; Эсхин. III. 86-88; Плутарх. Фокион. ХII-ХШ.
[26] Так называемые Хои — возлияния в честь умерших — совершались во второй день праздника Анфестерий, 12-го числа месяца Анфестериона (восьмой месяц афинского календаря, соответствующий второй половине февраля — первой половине марта).
[27] Подразумеваются Большие Дионисии, праздник в честь Диониса, справлявшийся в Элафеболионе (девятый месяц афинского календаря, соответствующий второй половине марта и первой половине апреля). Во время Дионисий происходили театральные представления.
[28] Обвинение кого-нибудь в дезертирстве (γραφή λιττοταςίου) подавалось таксиарху, командовавшему военным контингентом филы. Он должен был провести расследование и передать дело в суд.
[29] Судьи в это время получали три обола за каждое судебное заседание. Суд состоял обычно из пятисот судей, оплата которых стоила казне двести пятьдесят драхм в день (обол равен 1/6 драхмы). Это свидетельство очень любопытно: если казна испытывала недостаток в денежных средствах, деятельность судов временно прекращалась.
[30] О сосудах, куда при подготовке дела к суду помещались документы и свидетельства каждой из сторон, см. Речь XXXVII (Против Пантэнета), примеч. 17. Из этого места речи видно, что после того как урны запечатывались, никаких новых доказательств нельзя было представлять.
[31] Такое обвинение и последовавший за ним процесс назывались γραφή ξενίας. Признанному виновным грозила продажа в рабство.
[32] δίκη ψευδομαρτυριω̃ν. Решение афинского суда было окончательным и не подлежало апелляции, но проигравший процесс мог привлечь к суду свидетелей другой стороны, обвинив их в даче ложных показаний. Если обвинение подтверждалось, свидетель подвергался частичной атимии, то есть лишению некоторых гражданских прав. Такого рода процессам посвящены Речи XLV и XLVI (Против Стефана), автором которых считается Аполлодор. Ср. Андокид. I. 7; Лисий. X. 25; Эстам. I. 85.
[33] Речь может идти о случае, когда Беот, пообещав кому-нибудь из своих дружков выступить свидетелем по возбужденному им иску, подведет их, не явится вовремя и из-за отсутствия дело будет проиграно. За это его могли привлечь по δίκη λιτιομαρτυρίου — иск против свидетеля за неявку. Ср. Речь XLIX (Против Тимофея). 19. Но если бы он явился и дал показания, другая сторона могла бы привлечь его за лжесвидетельство. См. предыдущее примеч.
[34] На десятый день после рождения ребенка отец приносил жертву, угощал членов семьи и в присутствии всех родственников давал имя ребенку.
[35] К филе Гиппофонтиде принадлежали отец и братья Плангон, матери Беота и Памфила.
[36] Дем Форик, к которому принадлежал Мантий, отец Мантифея и его сводных братьев, входил в филу Акамантиду. Ср. примеч. 13.
[37] В Афинах существовал обычай называть старшего сына именем деда по отцу. Этому придавалось особое значение, если у деда не было других детей.
[38] Это заявление чрезвычайно любопытно. Ведь известно, что афинские юноши, достигшие восемнадцати лет, вносились в списки по демам, что в соответствии с этими списками граждане привлекались на военную службу. Однако оратору и в голову не приходит, что можно использовать это для определения старшинства. В афинском суде роль официальных документов значительно уступала роли свидетельских показаний.
[39] По предположению Жерне, Беот считал данное ему имя оскорбительным из-за того, что в это время в Афинах с презрением относились к беотянам. Однако, как следует из контекста речи, Беот обосновывал право носить имя Мантифея своим старшинством в семье Мантия, а присвоение ему имени Беота — по дяде с материнской стороны — подчеркивало незаконное происхождение. Заметим кстати, что суд отклонил протест Мантифея, и Беот сохранил имя, на которое претендовал.
[40] Дурное отношение к родителям сурово каралось в Афинах. По свидетельству Аристотеля, при докимасии — проверке кандидата на должность архонта — в числе прочих задавался вопрос, исполняет ли он свой долг по отношению к родителям. Архонт-эпоним принимал к рассмотрению дела о дурном обращении с родителями (Аристотель. Афинская полития. 56. 6).
[41] Допуск к участию в семейных (ίερὰ καὶ ό̉σια (жертвоприношения и обряды) был свидетельством принадлежности к семье. Ср. Речь XLIII (Против Макартата). 51. По мнению Жерне (примечание к данному месту), допуск к ό̉σια равнозначен признанию наследственных прав.
[42] Ответчик в частном процессе мог добиться отсрочки, подтвердив с помощью скрепленного клятвой свидетельства (υ̉πομωσία), что не может явиться по уважительной причине. Ср. Речь XLVIII (Против Олимпиодора). 25.
[43] Если решение было вынесено арбитром в отсутствие ответчика, последний мог его опротестовать. Протест, или встречная жалоба (α̉ντίληξις) должен был включать убедительные причины неявки. Ср. Речь XXI (Против Мидия). 90.
Содержание
(1) Эта речь произносится тем же истцом и против того же ответчика, что и предыдущая. Здесь повторяется и многое другое - упоминаются Плангон, клятва, вынужденное усыновление ее детей. После смерти Мантия оставшиеся три сына - Мантифей от законной жены, Беот и Памфил от Плангон - стали делить наследство. Когда Мантифей сказал, что ему причитается приданое матери, Беот и Памфил также предъявили претензию, заявив, что и Плангон принесла Мантию сто мин приданого. (2) Они договорились разделить поровну все, кроме дома, с тем чтобы уплатить из его стоимости тем из них, которые докажут, что их мать принесла приданое; не включили в раздел и рабов, чтобы Беот и его брат, если не досчитаются чего-нибудь, имели возможность дознаться. После этого они выступили с взаимными претензиями: Мантифей по поводу имущества матери, они - с другими требованиями. Арбитр решил дело в пользу Мантифея и заочно осудил Беота.[1] Мантифей привлекает Беота по этому же делу в суд, требуя, чтобы ему возместили приданое матери.
Речь
(1) Нет ничего более тягостного, граждане судьи, чем быть вынужденным обратиться в суд против людей, которые на словах называются твоими братьями, а на деле оказались врагами и доставили тебе много бед. Именно это и выпало сейчас на мою долю.
(2) Мало несчастья, постигшего меня сначала из-за того, что мать этих людей, Плангон, обманув моего отца и дав явно ложную клятву, вынудила его решиться на их усыновление, в результате чего я лишился двух третей наследства;[2] в дополнение к этому я изгнан ими из отцовского дома, где я родился и вырос и куда их принял не отец, а я после его смерти. (3) Вдобавок они лишают меня приданого моей матери, по поводу которого я и возбудил данный процесс. Со своей стороны я удовлетворил все их претензии ко мне, если только не считать предъявленного ими теперь в связи с этой тяжбой встречного иска,[3] основанного, как вам станет очевидно, на искажении фактов. Я же в течение одиннадцати лет не могу добиться от них того, что мне положено, и потому теперь прибегнул к вашей помощи. (4) Прошу вас, граждане судьи, когда я буду говорить, насколько смогу ясно, благожелательно выслушать меня и, если вы признаете, что я серьезно пострадал, простить мне попытку получить то, что мне принадлежит, тем более, что это нужно для выдачи замуж моей дочери; дело в том, что по просьбе отца мне довелось жениться в восемнадцать лет,[4] и поэтому у меня теперь дочь уже в брачном возрасте. (5) Таким образом, есть много оснований для того, чтобы вы помогли мне против несправедливости и прониклись естественным негодованием по отношению к моим противникам. Ведь в то время как они могли бы - тому свидетели Земля и боги, - удовлетворив мои обоснованные просьбы, избежать привлечения к суду, они не стыдятся напоминать вам о каких-то неблаговидных поступках моего отца, об их собственных провинностях перед ним и вынуждают меня судиться с ними. Чтобы вы точно знали, что повинны в этом процессе они, а не я, я расскажу вам как можно короче все, что произошло, с самого начала.
(6) Моя мать, граждане судьи, была дочерью Полиарата из дема Холарг[5] и сестрой Менексена, Бафилла и Периандра. Отец выдал ее замуж за Клеомедонта, сына Клеона,[6] с приданым в талант, и сперва она жила с ним; у нее родились три дочери и сын по имени Клеон. После смерти мужа она оставила его дом, забрав свое приданое;[7] (7) братья Менексен и Бафилл (Периандр был еще ребенком) снова выдали ее замуж с приданым в талант; она стала женой моего отца. От этого брака родились я и мой младший брат, который умер еще ребенком. В подтверждение правдивости моих слов я сперва представлю вам свидетелей.
(Свидетели)
(8) И вот отец, женившись, как вы слышали, на моей матери, держал ее в доме как законную жену, а меня воспитывал и любил, как все вы любите своих детей. В то же время у него была связь с Плангон, матерью моих противников. Каким образом это случилось, не мое дело говорить. (9) Однако же он не настолько был охвачен страстью, чтобы ввести ее в свой дом после того как умерла моя мать, и признать ее детей своими сыновьями. В течение некоторого времени они не считались детьми моего отца - большинство из вас это знает. Когда же этот Беот вырос, он сколотил вокруг себя шайку сикофантов во главе с Мнесиклом и известным Менеклом, добившимся осуждения Нинос,[8] и с их помощью возбудил дело против моего отца, утверждая, что он его сын. (1.0) По этому поводу было много встреч у арбитра,[9] отец заявил, что не убежден в том, что это его дети. Наконец, граждане судьи (да будет вам сказана вся правда), Плангон в сговоре с Менеклом устроила ловушку моему отцу; она обманула его с помощью клятвы, которая считается у всех людей величайшей и страшной; она обещала, что если получит тридцать мин, то сделает так, чтобы этих детей усыновили ее братья; сама же она, если отец вызовет ее к арбитру с предложением поклясться, что эти дети действительно рождены от него, не примет этого вызова. Если бы это произошло, они не были бы лишены гражданских прав[10] и в то же время не смогли бы чинить неприятности моему отцу, поскольку их мать отклонила предложение дать клятву. (11) Такое соглашение было достигнуто - к чему мне долго говорить вам об этом? После этого Плангон, явившись к арбитру, в нарушение всего, о чем договорились, принимает вызов и приносит в храме Аполлона Дельфиния[11] клятву, противоречащую прежней. Большинству из вас это известно - эта история вызвала много шуму. Таким образом мой отец оказался вынужденным в силу сделанного им вызова подчиниться решению арбитра; он негодовал, тяжело переносил случившееся и не счел даже нужным принять их в свой дом; но во фратрию он вынужден был их ввести. При этом моего противника он записал Беотом, а другого - Памфилом.
(12) Меня же, едва я достиг восемнадцати лет, отец стал уговаривать жениться на дочери Евфема - он хотел дождаться родившихся у меня детей. Я, граждане судьи, и раньше, а в особенности в то время, когда они терзали его, обращаясь в суд и причиняя волнения, считал, напротив, своим долгом доставлять ему удовольствие, делая все, что, по моему мнению, могло быть ему приятным. (13) Итак, я повиновался ему и женился в соответствии с его волей. Ему довелось увидеть родившуюся у меня дочурку, а несколькими годами позже он заболел и умер. Я, граждане судьи, при жизни отца полагал, что не должен ни в чем ему перечить; после же его смерти я принял этих людей в отцовский дом и предоставил им часть всего имущества - не потому, что считал их братьями (ведь для большинства из вас не секрет, каким образом они ими стали), но полагая, что, поскольку отец поддался обману, я обязан повиноваться вашим законам. (14) Таким образом я принял их в дом; когда мы стали делить отцовское наследство и я требовал исключить из раздела приданое моей матери, они заявили встречную претензию, утверждая, что и их матери причитается такое же приданое.[12] По совету присутствовавших при этом людей мы разделили все остальное имущество, оставив вне раздела дом и прислуживавших отцу рабов. (15) Дом должен был гарантировать выплату приданого той стороне, которая докажет, что оно ей причитается; что же касается рабов, остававшихся в нашем общем владении, то наши противники в случае, если бы не досчитались чего-нибудь из отцовского имущества, могли бы получить необходимые сведения, допросив их под пыткой или каким-нибудь другим угодным им способом. О том, что я говорю правду, вы узнаете из следующих свидетельств.
(Свидетельства)
(16) После этого они возбудили против меня иски по поводу своих претензий, а я - против них относительно приданого. Сперва мы договорились о передаче спора на рассмотрение арбитру[13] и поручили рассудить наши взаимные претензии Солону из дема Эрхия.[14] Поскольку они не являлись и уклонялись от разбирательства, потеряно было много времени, и Солон умер. Они опять возобновляют своих жалобы на меня, а я - на Беота, назвав его так в вызове на разбирательство и в исковом заявлении. Ведь именно это имя дал ему отец. (17) Что касается их претензий ко мне, то, хотя Беот и присутствовал, представляя другую сторону, он не мог обосновать ни одного из их требований, и арбитр вынес решение в мою пользу. Беот, сознавая, что его претензии необоснованны, не апеллировал тогда в суд,[15] а теперь привлек меня не по тому делу, а по поводу других претензий в расчете на то, что этими жалобами и требованиями он сведет на нет мой нынешний иск. Что касается моего тогдашнего иска против него по поводу приданого, то, поскольку Беот, хотя и находился в Афинах, не явился к арбитру, последний заочно вынес решение не в его пользу. (18) Он же, граждане судьи, будучи тогда в Афинах, не стал выступать против меня, а затем заявил, что я выиграл дело не против него, так как его зовут не Беотом, а Мантифеем. Таким образом, споря об имени, он на деле лишает меня приданого матери. Не зная, как можно выйти из этого положения, я снова возбудил то же самое дело уже "против Мантифея" и обращаюсь к вам теперь уже по прошествии десяти лет. В доказательство того, что сказанное мной правда, вам прочтут свидетельства об этом.
(Свидетельства)
(19) Итак, граждане судьи, моя мать была выдана замуж своими братьями в соответствии с законами и стала женой моего отца, принеся в приданое талант; вам известно теперь, каким образом я принял их после смерти отца в его дом и что я официально был освобожден от их претензий ко мне. Все это было засвидетельствовано и доказано вам. Возьми же и этот закон о приданом.
(Закон)
(20) Вот таково содержание закона. Я думаю, что этот Беот, или Мантифей, или как там ему угодно назваться, не сможет сказать в свою защиту ничего справедливого и правдивого; но, полагаясь на свойственные ему дерзость и наглость, он попытается взвалить на меня их собственные несчастья, что он обычно делал и в частной жизни; он скажет, что, поскольку имущество Памфила, отца Плангон, было конфисковано, мой отец взял оставшиеся деньги из булевтерия,[16] и попытается таким образом показать, что его мать принесла в приданое более ста мин,[17] а моя мать вышла замуж без приданого. (21) Все это, граждане судьи, он будет говорить, не представив в подтверждение ни одного свидетельства и хорошо понимая, что его слова лишены здравого смысла; но он отлично знает, что никто из тех, кто признавал у вас свою вину, не был оправдан, в то время как, прибегая ко лжи и уверткам, можно иногда избежать наказания. Чтобы вы не были введены им в заблуждение, мне кажется, что будет лучше, если я скажу вам несколько слов об этом. (22) Если он станет утверждать, будто моя мать не принесла приданого, а его мать принесла, учтите, что это явная ложь. Во-первых, Памфил, отец его матери, умер, будучи должен казне пять талантов; после того как его имущество было описано и конфисковано,[18] было настолько далеко от того, чтобы его детям что-нибудь осталось, что даже долг за него не весь был выплачен, еще и теперь Памфил числится в списках государственных должников.[19] Каким же образом мог мой отец получить деньги из имущества Памфила, если этого имущества не хватило даже для уплаты долга государству? (23) Затем, граждане судьи, имейте в виду, что если бы, как они говорят, остались какие-нибудь деньги, получил бы их не мой отец, а сыновья Памфила - Беот, Гедил и Евтидем, которые, как вы все знаете, способны на что угодно, лишь бы завладеть чужим имуществом, и вряд ли допустили бы, чтобы мой отец взял то, что принадлежит им.[20] (24) Итак, я полагаю, вы теперь хорошо поняли, что их мать не принесла приданого, а они, утверждая это, лгут. Относительно же моей матери я легко докажу, что она приданое принесла. Во-первых, она была дочерью Полиарата, человека, пользовавшегося у вас уважением и владевшего большим состоянием; затем вам было засвидетельствовано, что ее сестра вышла замуж за Эриксимаха, шурина Хабрия,[21] принеся такое же приданое. (25) Кроме того, известно, что моя мать сперва была выдана за Клеомедонта, отец которого Клеон[22] был стратегом во времена ваших предков и после того, как у Пилоса захватил в плен многих лакедемонян, стал наиболее уважаемым в нашем городе человеком. Так что его сыну не подобало жениться на женщине без приданого[23] инеправдоподобно, чтобы братья моей матери, Менексен и Бафилл, которые владели большим состоянием и получили после смерти Клеомедонта обратно ее приданое, обездолили свою сестру. И действительно, они выдали ее за моего отца с тем же приданым, что подтверждено перед вами свидетельствами как их самих, так и других людей.
(26) Подумайте и об этом: почему же мой отец, если его брак с моей матерью не был оформлен по правилам[24] и она не принесла ему приданого, в то время как их мать принесла, не признавал их своими сыновьями, а меня признавал и воспитывал? Они, клянусь Зевсом, скажут, что он пренебрегал ими в угоду мне и моей матери. (27) Однако же моя мать ушла из жизни, когда я был еще малым ребенком, их же мать Плангон, отличавшаяся красотой, была и до этого и после близка с моим отцом. Так что гораздо естественнее было бы, чтобы отец пренебрегал сыном умершей жены в угоду живой женщине, в которую был влюблен, чем чтобы из-за меня и той, которая уже умерла, отказывался признать своими детей от здравствовавшей и сожительствовавшей с ним женщины. (28) Впрочем, мой противник так далеко заходит в своей наглости, что заявляет, будто мой отец справил ему десятый день рождения. В подтверждение этого он представил свидетельства только Тимократа и Промаха, которые не находятся ни в каком родстве с моим отцом и не были его друзьями. Лживость их показаний очевидна: все вы знаете, что он только посредством обращения в суд вынудил отца себя усыновить; а теперь эти люди - а их только двое - как бы в роли обязательных свидетелей подтверждают, будто отец справил ему праздник десятого дня.[25] (29) Кто из вас ему поверит? И в самом деле, не может же он сказать, что отец признавал его, когда он был ребенком, а позднее, когда он вырос, разгневавшись за что-то на их мать, стал пренебрегать ими. Ведь гораздо более обычно, что муж и жена, если поссорятся из-за чего-нибудь между собой, примиряются ради детей, нежели переносят на своих общих детей ненависть, порожденную взаимными распрями.[26] Поэтому, если он все же попытается говорить об этом, не поощряйте такое бесстыдство.
(30) Когда же он, говоря о споре, который был решен арбитром в мою пользу, заявит, что был застигнут мной врасплох, учтите прежде всего, что для подготовки у него было немало времени, а много лет, затем, что истцом в этом деле выступил не я, а он, так что гораздо естественнее было бы, что врасплох застиг он меня, а не я его. (31) К тому же все присутствовавшие при рассмотрении дела у арбитра засвидетельствовали, что Беот находился там, когда арбитр решил спор в мою пользу, но не апеллировал к суду, тем самым подчинившись вынесенному решению.[27] Однако мне это представляется странным: в то время как другие люди, если сочтут, что с ними поступили несправедливо даже при самых незначительных спорах, обращаются к вам с апелляцией, Беот, который возбудил против меня дело о приданом в талант и проиграл его у арбитра, подчинился этому несправедливому, по его мнению, решению. (32) Можно, клянусь Зевсом, сказать, что этот человек избегает хлопот и не склонен к сутяжничеству. Я бы хотел, граждане судьи, чтобы он был таковым. К сожалению, он не похож на вас, которые проявили такое беспристрастие и человеколюбие, что не сочли нужным изгнать из города даже детей "Тридцати".[28] А этот Беот в сговоре с Менеклом, мастером в подобных делах, подстроил мне следующее: завязав в результате споров и перебранки драку и сам нанеся себе рану в голову, он обвинил меня в нанесении увечья и вызвал на суд Ареопага, стремясь добиться моего изгнания из города.[29] (33) И если бы врач Евтидик, к которому они сперва обратились с просьбой сделать Беоту на голове надрез, не сказал всю правду Ареопагу, он добился бы для меня, хотя я ни в чем не был виновен, такого наказания, какое вы не стали бы применять даже против тех, кто причинил вам величайшее зло. Чтобы вы не подумали, что я клевещу на него, прочти свидетельства.
(Свидетельства)
(34) Столь серьезный и опасный для меня судебный процесс был затеян не простодушным, а коварным и зловредным человеком. После этого вместо имени Беота, которое, как вам было засвидетельствовано, дал ему отец, он, воспользовавшись смертью последнего, записал себя в списки дема под именем Мантифея, и таким образом стал обозначаться одинаковым со мной именем, отчеством и демом; благодаря этому он не только сделал недействительным прежнее решение по делу, которое сейчас рассматривается, но, когда вы избрали меня голосованием на должность таксиарха,[30] он явился в суд для прохождения докимасии.[31] Когда же его осудили по делу о незаконном лишении имущества,[32] он заявил, что осужден не он, а я. (35) В итоге он причинил мне столько неприятностей, что вынудил возбудить против него дело по поводу имени; и не для того я сделал это, граждане судьи, чтобы получить от него деньги, а для того, чтобы, если вы решите, что мне причиняются серьезные неприятности и большой вред, он назывался Беотом, именем, которое дал ему отец. В доказательство того, что я и по поводу этих дел говорю правду, возьми относящиеся к этому свидетельства.
(36) Однако это еще не все. Участвуя в походе, я совместно с Аминием набрал наемников; деньги я раздобыл и из других источников, а у афинского проксена в Митилене Аполлонида[33] и у тамошних друзей нашего города я получил триста фокейских статеров[34] и истратил их на предприятие, полезное вам и вашим сторонникам. (37) В связи с этим он возбуждает против меня судебное дело, заявляя, что я будто бы взыскал с Митилены долг города отцу; этим он оказывает услугу Каммису, тирану Митилены, который является врагом и нашего государства и лично моим. Я представлю вам свидетельства ваших митиленских друзей, что наш отец сам сразу же получил награду, которую ему присудили митиленяне, и они ничего не были ему должны.
(Свидетельство)
(38) Я мог бы, граждане судьи, сказать о многих других серьезных неприятностях, которые он причинил мне и некоторым из вас, но я вынужден из-за недостатка времени пропустить это. Впрочем, я думаю, что и сказанного достаточно, чтобы убедить вас, что человек, который затеял против меня процесс, грозивший изгнанием, и привлекает к суду по другим необоснованным обвинениям, не способен явиться к арбитру неподготовленным. Так что, если он попытается ссылаться на это, думаю, что вы не примете такого довода. (39) Если же он скажет, что предложил все спорные вопросы передать на рассмотрение Конону, сыну Тимофея,[35] а я на это не согласился, имейте в виду, что это будет попыткой ввести вас в заблуждение. Ведь те спорные вопросы, которые еще не были разрешены, я был готов передать на рассмотрение Конону или другому беспристрастному арбитру по выбору Беота. Но я не считал правильным подвергать новому рассмотрению претензии, которые уже были решены арбитром в мою пользу, причем этот Беот трижды являлся туда и выступал в качестве противной стороны, а затем подчинился принятому арбитром решению - все это вам засвидетельствовано. (40) Никогда не было бы конца нашему спору, если бы я, сочтя недействительным принятое в соответствии с законами решение арбитра, обратился бы с теми же претензиями к другому арбитру; к тому же я отлично знал, что если по отношению к другим неудобно опираться на решения арбитра, это вполне оправдано, когда имеешь дело с Беотом. (41) Допустим, что кто-нибудь обвинит его в незаконном присвоении гражданских прав,[36] ссылаясь на то, что отец под клятвой заявил, что он не его сын;[37] какой другой довод в свою защиту смог бы тогда привести Беот, кроме того, что арбитр вынес решение на основании клятвы его матери и наш отец был вынужден этому решению подчиниться? (42) Поистине недопустимо, чтобы тот самый человек, который благодаря решению арбитра стал вашим гражданином, разделил со мной наследство, получил все, что полагалось, присутствовал как противная сторона при рассмотрении предъявленных мною претензий, подчинился принятому арбитром решению, - чтобы этот человек потребовал нового рассмотрения дела, а вы сочли бы его требование справедливым; как будто бы решения арбитров должны иметь силу, если это Беоту выгодно, в противном же случае его собственное суждение должно оказаться сильнее, чем решения, принятые в соответствии с вашими законами. (43) Он настолько коварен, что и на этот арбитраж вызывал меня не для того, чтобы положить конец нашим спорам, а чтобы продолжать строить мне козни, как он делал это в течение одиннадцати лет; он хотел, отвергнув принятое в мою пользу решение арбитра, возобновить свои ложные обвинения против меня и уклониться от данного процесса. (44) Лучшее тому доказательство: он не принимал вызова, который я представил ему в соответствии с законами, а до этого, когда я по поводу спора об имени обратился к Ксениппу, которого Беот предложил в качестве арбитра, он отказался подчиниться его решению. Вы из показания свидетеля и из текста вызова увидите, что я и сейчас говорю правду.
(45) Так вот, отказавшись принять этот вызов, но строя против меня козни и желая как можно дольше оттягивать этот процесс, он, насколько мне известно, будет обвинять не только меня, но и отца, заявляя, будто тот в угоду мне причинил ему много обид. Вы же, граждане судьи, поскольку вы и сами не позволили бы своим детям дурно говорить о вас, не разрешайте и ему хулить своего отца. (46) Ведь было бы невыносимо, если бы вы, примирившись с теми, кто при олигархии убил без суда многих граждан, остались, как и полагается порядочным людям, верны достигнутым соглашениям, а этому Беоту, который помирился с отцом при его жизни и получил много незаслуженных им благ, позволили бы теперь, когда отца уже нет в живых, проявлять злопамятность и возводить на него хулу. (47) Этого, граждане судьи, вы не можете допустить, категорически запретите ему это делать; если же он будет уводить вас от существа дела и сыпать упреками, имейте в виду, что он сам изобличает себя, показывая, что не является сыном Мантия. Ведь родные дети, даже если у них были разногласия с отцами при их жизни, восхваляют их после смерти. Те же, которые считаются сыновьями, не будучи ими по рождению, легко ссорятся с отцами при их жизни, а после смерти нисколько не стесняются хулить их. (48) Кроме того, подумайте, какая нелепость: он будет упрекать отца за то, что тот допустил ошибки по отношению к нему, и в то же время только благодаря отцовским ошибкам стал вашим гражданином. Я, хотя и лишился двух третей отцовского наследства по вине матери Беота, постыдился бы сказать вам что-нибудь дурное о ней. (49) Беот же без всякого стыда в вашем присутствии попрекает того, кого он вынудил объявить себя его отцом; он настолько неотесан, что, в то время как законы запрещают дурно говорить даже о чужих отцах после их смерти,[38] он будет бранить того, чьим сыном себя называет; между тем ему следовало бы возмущаться, если бы кто-нибудь другой стал хулить этого человека.
(50) Я думаю, граждане судьи, что он, не имея других доводов, попытается наговаривать и чернить меня, рассказывая, как я вырос, был воспитан и женился в отцовском доме, а он ни в чем этом не имел доли. Я прошу вас учесть, что моя мать умерла, оставив меня ребенком, так что для моего содержания и воспитания достаточно было процентов с ее приданого.[39] (51) Его же мать Плангон содержала при себе сыновей, многочисленных служанок и сама жила в роскоши; на все это средства доставлял влюбленный в нее мой отец, которого она ввела в большие расходы; и, конечно, она потратила большую, чем я, часть его состояния, так что гораздо справедливее было бы, чтобы я предъявил претензии им, а не они мне. (52) Так, например, не говоря уже о другом, я занял вместе с отцом у трапедзита Блепея двадцать мин для приобретения права на разработку рудников.[40] После смерти отца я владения в рудниках разделил с ними, долг же пришлось уплатить мне самому; заняв на похороны отца еще тысячу драхм у Лисистрата из дема Форик, я тоже сам вернул долг. Из следующих свидетельств вы увидите, что я, как и ранее, говорю правду.
(Свидетельства)
(53) И вот, в то время как я оказался в столь явно невыгодном положении, неужели допустимо, чтобы он, изливаясь в жалобах и возмущаясь, лишил меня теперь еще и приданого матери? Но я именем Зевса и богов молю вас, граждане судьи, не поддаваться воздействию его криков: ведь это человек сильный, сильный в своей наглости и настолько зловредный, что при тех своих заявлениях, которые не может подтвердить показаниями свидетелей, он - подобно всем тем, кто не в состоянии привести ни одного здравого довода, - заявит, граждане судьи, что вам это и так известно. (54) Если он прибегнет к подобным уверткам, не позволяйте ему этого, изобличайте его. Пусть никто из вас не считает, что то, чего он сам не знает, известно другим судьям. Но требуйте от моего противника ясных доказательств в подтверждение сказанного им; не допускайте, чтобы он, заявляя, что вам известно то, о чем он сам не сможет сказать ничего правдивого, уклонился от истины; ведь я, граждане судьи, хотя вы все знаете, каким образом отца вынудили их усыновить, тем не менее веду дело по всем правилам, представив ответственных за свои показания свидетелей.[41] (55) Между тем, мы подвергаемся неодинаковому риску: ведь, если ему удастся теперь обмануть вас, мне уже нельзя будет возбудить дело о приданном; моим же противникам, когда они заявили, что арбитр несправедливо решил спор в мою пользу, и тогда можно было апеллировать к вам, и теперь снова при желании они смогут привлечь меня к вашему суду.[42] (56) А я, если - да не будет этого - вы оставите меня в беде, не буду иметь средств на приданое моей дочери; я действительно ей родной отец, но если бы вы ее увидели, то по возрасту сочли бы скорее моей сестрой, чем дочерью. Моим же противникам, если вы поможете мне, ничего не придется платить из собственного имущества; они лишь вернут мне то, что мне принадлежит из стоимости дома, который мы с общего согласия не включили в раздел для последующего возмещения приданого.[43] Теперь только они постоянно живут там. (57) Потому что не подобает мне, имея дочь на выданьи, жить вместе с такого рода людьми, которые не только сами ведут распутный образ жизни, но вводят в дом многих себе подобных. К тому же, клянусь Зевсом, я думаю, что и небезопасно мне жить с ними под одной крышей: поскольку они со столь явным злым умыслом затеяли против меня судебный процесс в Ареопаге,[44] думаете ли вы, что они воздержатся от применения яда или другого подобного злодейства?
(58) Помимо всего прочего (я только сейчас вспомнил об этом), они дошли до такой наглости, что приобщили к делу свидетельство Критона, будто бы он купил у меня треть дома: вы легко убедитесь, что это свидетельство лживое. Во-первых, Критон живет не столь экономно, чтобы покупать у другого дом; напротив, он ведет настолько роскошный и расточительный образ жизни, что расходует не только свои, но и чужие средства. Во-вторых, он на этом процессе выступает не как свидетель в пользу Беота, а скорее как мой противник: ведь кто из вас не знает, что свидетели - это те, которые сами не заинтересованы в деле, рассматриваемом в суде, противниками же являются прямые участники дел, по поводу которых у них с кем-нибудь тяжба. Критон относится к числу последних. (59) Кроме того, граждане судьи, хотя вас так много, никто из вас, да и из других афинян за исключением одного только Тимократа не засвидетельствовал, что присутствовал, когда Критон покупал у меня дом.[45] Этот же Тимократ, появляющийся Словно бог из машины,[46] будучи сверстником ответчика в данном процессе, раньше засвидетельствовал, что отец справил Беоту праздник десятого дня рождения,[47] и вообще он утверждает, что ему известно все, что только выгодно моим противникам. И вот теперь этот Тимократ выступает как единственный свидетель Критона, присутствовавший, когда тот покупал у меня дом. Кто из вас этому поверит? Впрочем теперь разбирается возбужденное мной судебное дело не по поводу дома - купил ли его Критон или нет,[48] - а по поводу приданого, принесенного моей матерью, которое по закону должно быть мне возвращено. (60) Я доказал вам, приведя много свидетельств и аргументов, что моя мать принесла талант приданого, что я не получил этой суммы из отцовского наследства и что дом был исключен из раздела именно для ее возмещения мне. А теперь потребуйте, чтобы и мой противник доказал или что я говорю неправду, или что мне не полагается получить обратно приданое. Ведь именно об этом вам теперь надо будет вынести решение. (61) Если же он, будучи не в состоянии в связи с возбужденным против него процессом ни представить заслуживающих доверия свидетелей, ни выдвинуть сколько-нибудь убедительные аргументы, станет, искажая суть дела, приводить не относящиеся к нему доводы, неуместно кричать и жаловаться, молю вас во имя Зевса и богов, не позволяйте ему этого; помогите мне, как я того заслуживаю, поймите из всего мною сказанного, что вы поступите гораздо более справедливо, если проголосуете за то, чтобы приданое моей матери пошло на замужество моей дочери, а не за то, чтобы вопреки всякому праву Плангон и мои противники в дополнение ко всему остальному отняли бы у меня еще и дом, исключенный из раздела специально для выплаты этого приданого.
* * *
Эта речь является как бы продолжением предшествующей XXXIX. Мантифей, сын Мантия, проиграв процесс против своего сводного брата по поводу имени, теперь судится с ним из-за спора, возникшего при дележе наследства. Отцовское имущество было поровну разделено между тремя братьями, но когда сын от законной жены потребовал исключения из раздела приданого, принесенного его матерью в дом Мантия, дети Мантия от его возлюбленной Плангон заявили, что они тоже имеют право на приданое, якобы принесенное их матерью. Спор сводится к тому, оформлена ли была когда-нибудь связь Мантия с Плангон, что предполагало официальное вручение невесты жениху ее отцом, братом или другим представлявшим ее интересы родственником и выделение ей приданого. Процесс состоялся вскоре после первого (об имени) и речь датируется так же, т. е. 345 г. до н. э. Принадлежность речи Демосфену оспаривается, но нет сомнений в том, что процесс состоялся и она действительно была произнесена.
[2] Ср. Речь XXXIX. 6.
[3] Глагол α̉ντιλογχάνειν, которым обычно обозначается протест против решения, вынесенного в отсутствие ответчика, здесь применен для случая встречного иска, возбужденного ответчиком в ответ на предъявленный ему иск.
[4] В Афинах не был закона, определявшего минимальный возраст для вступления в брак. Известны случаи, когда молодые люди женились в восемнадцатилетнем возрасте, но обычно это бывало позже. Платон (Законы. IV. 721 b) рекомендует жениться в возрасте 30-35 лет.
[5] Дем Холарг входил в филу Акамантиду.
[6] Клеон — знаменитый афинский политический деятель, представитель радикальной демократии. Прославился во время Пелопоннесской войны блестящей победой над спартанцами у Пилоса (425 г. до н. э.). Погиб в битве при Амфиполе (Фракия) в 422 г. до н. э.
[7] В случае смерти мужа вдова, если были дети, могла или остаться в доме мужа, или вернуться в свою семью. В последнем случае возвращалось и приданое. Судьбой ее отныне распоряжались отец, братья, а при их отсутствии другие родственники. Если она вторично выходила замуж, то приносила в дом мужа то же приданое, что и при первом браке. Ср. Речи XXX. 7-8; XXXI (Против Онетора).
[8] См. примеч. 4 к XXXIX речи.
[9] Такого рода споры рассматривал обычно государственный арбитр-диэтет. О них см.: Аристотель. Афинская полития. 53. 4. В речи диэтет не упоминается, а говорится о многочисленных встречах (συνόδων πολλω̃ν), в которых, по-видимому, участвовали родственники и друзья обеих сторон.
[10] В тексте активная форма ει̉σποίησειν. Между тем усыновление обозначается обычно медиальной формой ει̉σποιει̃σθαι. Жерне (примеч. к тексту) предполагает, что подразумевается не полное усыновление, а только введение во фратрию, что означало бы предоставление детям Плангон фиктивных отцов с возможностью последующего внесения их в списки дема, то есть признания их гражданского полноправия. В подобного рода случаях фратрия была как бы лазейкой для обманного проникновения в гражданские списки.
[11] В этом святилище рассматривались некоторые случаи убийств (Аристотель. Афинская полития. 57.3). Клятва, даваемая в святилище, считалась особо обязывающей.
[12] τὴν ί̉σην προι̃κα, букв, «равное приданое». Далее, в § 20 указывается, что сыновья Плангон требовали 100 мин, то есть талант и 40 мин, в то время как сын законной жены утверждал, что приданое его матери равнялось таланту (§ 6-7). Таким образом, по существу речь идет не о равноценности приданого, а о равнозначности его в юридическом смысле.
[13] Подразумевается частный арбитр, кандидатура которого определялась соглашением обеих сторон. Употребленное здесь выражение παραγραψάμενος того же корня, что παραγραφή (см. примеч. 1 к XXXVII речи), объясняется тем, что обращение к арбитру означало отказ от государственного суда.
[14] Эрхия — дем филы Эантиды.
[15] Термин ε̉φιέναι. Ср. 31, 55. При отказе согласиться с мнением арбитра недовольная сторона должна была сразу заявить об этом, и дело передавалось на рассмотрение суда. Ср. Аристотель. Афинская полития. 53. 2.
[16] Конфискованное имущество государственного должника продавалось с аукциона в присутствии Совета 500.
[17] Ср. примеч. 13.
[18] Конфискации имущества государственного должника предшествовала его опись — α̉πογραφή. Все это произошло после смерти Памфила, которого обвинили в присвоении государственных средств. См. Схолии к Аристофану. Богатство. 174.
[19] Списки государственных должников выставлялись на Акрополе.
[20] В действительности известны случаи, когда с конфискованного имущества взыскивалось невыплаченное приданое. Ср. Речь LIII (Против Никострата). 27-28. По мнению Жерне, претензии детей Плангон могли быть обоснованы, если ее отец Памфил своевременно не выплатил Мантию приданого дочери. Однако, судя по всему, вряд ли отношения Мантия с Плангон были оформлены браком.
[21] Хабрий — известный афинский стратег первой половины VI в. до н. э. Оратор упоминает брак сестры своей матери с родственником Хабрия, чтобы убедить судей, что при подобных семейных связях и его мать не могла быть выдана замуж без или с небольшим приданым.
[22] См. выше, примеч. 7.
[23] Размер приданого не фиксировался законом, но в интересах престижа ни один сколько-нибудь состоятельный афинянин не мог обделить свою дочь или сестру. Это же относится и к жениху. Ср. Исей. III. 8-9 — отсутствие приданого считается доказательством, что не было оформленного брака; Там же. 49 — небольшое приданое, которое приемный сын Пирра дал его дочери Филе, приводится как доказательство, что она родилась не от законной жены.
[24] Брак считался оформленным по закону, если отец, брат или другое лицо, представлявшее интересы женщины (ее κύριος), обручали ее с женихом, договариваясь с ним о приданом. Законная жена должна была быть α̉στή (гражданка) и ε̉γγυητή (обрученная).
[25] Ср. Речь XXXIX, примеч. 35.
[26] Ср. Речь XXXIX. 23.
[27] Сам факт отсутствия протеста, означал признание решения арбитра (ε̉μμένειν τη̃ δίκη). Протест надо было объявить немедленно. Ср. выше, примеч. 16.
[28] После свержения олигархического правления «30 тиранов» в 403 г. до н. э. восстановленная в Афинах демократия объявила амнистию, исключив из нее лишь 30 непосредственных участников тирании и сменивших их десять олигархов. См. Андокид. I. 90; Аристотель. Афинская полития. 39.6.
[29] Дела об умышленном убийстве или нанесении ран (τραύματος έ̉κ προνοίας) рассматривались Ареопагом. См. Аристотель. Афинская полития. 57.3; Речь XXIII. 22; наказанием в последнем случае были изгнание и конфискация имущества. Ср. Лисий. III. 38.
[30] От каждой филы ежегодно избирался таксиарх, который командовал воинами данной филы.
[31] Ср. Речь XXXIX, примеч. 20.
[32] δίκη ε̉ξούλης. Ср. Речь XXXIX. 15 и примеч. 24. Так как осужденный по такому делу должен был уплатить штраф государству, он мог оказаться в списке государственных должников.
[33] Проксенами назывались граждане какого-либо полиса, которые представляли в нем интересы другого полиса. В данном случае митиленец Аполлонид представлял интересы Афин в Митилене.
[34] Фокейский статер — золотая монета, соответствовавшая примерно 20 аттическим драхмам.
[35] По-видимому, внук знаменитого стратега Конона, разгромившего в 394 г. до н. в. при Книде (Малая Азия) спартанский флот и способствовавшего восстановлению афинского влияния в Эгеиде.
[36] γραφὴ ξενίας — такой процесс не мог быть возбужден против Беота, поскольку мать его Плангон была афинянкой, а Мантий публично признал его своим сыном.
[37] См. § 10.
[38] Подразумевается приписываемый Солону закон, запрещающий дурно отзываться о покойных. См. Плутарх. Солон. XXI; Ср. Речь XX (Против Лептина). 104.
[39] После смерти жены право на ее приданое имели только дети, а не муж. Мантифей утверждает, что достаточно было процентов с таланта, принесенного его матерью в дом Мантия, для его воспитания.
[40] Рудники, принадлежавшие государству, сдавались в разработку на определенный срок частным лицам. Этим ведали должностные лица — полеты, которые фиксировали затем заключенные сделки на каменных плитах — стелах. Сохранившиеся стелы полетов дают ценные сведения о составе рудничных предпринимателей (все они — афинские граждане), размерах взимавшейся с них платы и др. Ср. Речь XXXVII (Против Пантэнета). То, что заем для «покупки» (так обозначалась в данном случае аренда или концессия) рудника берется у трапедзита — своеобразного банкира древней Греции, — свидетельствует, вопреки распространенному мнению, о связи кредита в Афинах IV в. до н. э. с производительной деятельностью.
[41] Свидетелям, давшим ложные показания, грозил процесс о лжесвидетельстве (δίκη ψε̉υδομαρτυριω̃ν), который могла возбудить проигравшая процесс сторона.
[42] Оратор пытается, сбить с толку судей. Речь идет о двух независимых друг от друга исках. Иск Беота еще не поступил в суд, а после этого и у него не будет права возбуждать дело заново (примечание Жерне).
[43] См. § 14.
[44] См. § 32-33.
[45] При любой сделке, особенно при продаже недвижимого имущества, должны были присутствовать свидетели. Официально заверенные документы отсутствовали и поэтому показаниям свидетелей придавалось большое значение.
[46] Распространенное выражение ώ̉σπερ α̉πό μηχανη̃ς (deus ex machina), заимствованное из театральной практики, когда запутанную ситуацию разрешает внезапно появляющееся с помощью театральной машины божество.
[47] См. § 28 и примеч. 26.
[48] Даже если утверждение Критона о продаже ему Мантифеем одной трети дома соответствовало истине, это не меняет сути дела, так как Мантифей, как один из трех наследников Мантия, в любом случае имел право на эту треть.
Речь написана для процесса, вызванного тяжбой между двумя зятьями афинянина Полиевкта после его смерти. У Полиевкта были две дочери. Поскольку дочери формально не имели права на наследство отца, а только на приданое, дело оформлено как δίκη προικός (процесс о приданом). Муж старшей дочери Полиевкта выступает против Спудия, мужа младшей дочери, оспаривавшего его претензию на получение из наследства Полиевкта десяти мин якобы недополученного им приданого.
В речи содержатся интересные факты внутрисемейных имущественных отношений.
Принадлежность речи Демосфену никем не оспаривается. Дата процесса и, следовательно, время составления речи неизвестны. Ее относят к раннему периоду ораторской деятельности Демосфена.
Содержание
(1) Афинянин Полиевкт, отец двух дочерей, выдал младшую замуж сперва за Леократа, затем за Спудия, а старшую за человека, который выступает сейчас в суде против Спудия. Полиевкт умер, оставив дочерям равные доли наследства. Муж старшей дочери заявил, что ему было обещано приданое в сорок мин, однако оно не сразу было выплачено, оставалось еще десять мин, которые Полиевкт при жизни признавал своим долгом. Перед смертью он отделил дом от остального имущества в качестве гарантии уплаты долга. Спудий же требовал, чтобы дом, как и все остальное, считался общим достоянием. Такова основная суть спора, отраженного в этой речи. (2) Однако истец предъявляет и другие претензии к Спудию: так, он говорит, что Спудий, будучи должен деньги Полиевкту и его старший дочери, не сообщил об этом, как ему следовало бы поступить. Со своей стороны, Спудий говорит, что он получил приданого только тридцать мин, на что его противник отвечает, что Полиевкт имел полное право, если того хотел, дать одной из дочерей большее приданое, чем другой, а не обязательно поровну им обеим[1]. Впрочем он показывает лживость и этого утверждения Спудия: По его словам, Спудий получил тридцать мин наличными деньгами, а остальные десять мин - в виде одежды и золотых украшений, которые стоили даже больше, чем десять мин.
Речь
(1) Я, граждане судьи, и мой противник Спудий женаты на двух сестрах, дочерях Полиевкта, который умер, не оставив мужских потомков. Я вынужден против своей воли судиться со Спудием по поводу наследства. И если бы, граждане судьи, я не приложил всяческих усилий к примирению, выражая готовность передать спор на решение друзьям, я бы винил себя за то, что предпочел судебный процесс и связанные с ним хлопоты прекращению дела ценой небольшой потери. (2) Но оказалось, что чем более мягко и благожелательно я разговаривал с ним, обсуждая наши разногласия, тем более пренебрежительно он относился к моим предложениям. А теперь на этом процессе мы с ним подвергаемся не одинаковому риску. Для него не представляет труда предстать перед вами, так как он привык к этому, я же опасаюсь как раз того, что из-за своей неопытности не смогу вам хорошо разъяснить суть дела. Однако же прошу вас, граждане судьи, уделить мне ваше внимание.
(3) Полиевкт принадлежал к дему Тифрасии[2], некоторые из вас, возможно, знали его. Поскольку у него не было детей мужского пола, он усыновил Леократа, брата своей жены[3]. Имея двух дочерей от сестры Леократа, он старшую из них выдал за меня, с приданным в сорок мин, а младшую за Леократа. (4) Так обстояло дело, когда у Полиевкта с Леркратом произошла ссора, о которой не вижу надобности говорить. Тогда Полиевкт отнял у Леократа свою дочь и выдал ее за присутствующего здесь Спудия. Возмущенный Леократ стал возбуждать иски против Полиевкта и Спудия, и они были вынуждены вступить в переговоры относительно всех спорных вопросов. В конце концов они договорились, что Леократ получит обратно то, что он принес в дом, примирится с Полиевктом и они откажутся от взаимных претензий[4]. (5) К чему я об этом рассказал вам, граждане судьи? Дело в том, что я не получил всего приданого; оставшуюся невыплаченной сумму в тысячу драхм я по договоренности должен был получить после смерти Полиевкта; до тех пор пока Леократ считался будущим наследником Полиевкта, это соглашение со мной касалось его. Но после того как Леократ ушел из семьи, а Полиевкт тяжело заболел, я взял этот дом в качестве залога, чтобы обеспечить уплату следуемых мне десяти мин[5], а теперь Спудий препятствует получению мной наемной платы за этот дом. (6) Сперва я представлю вам свидетелей, присутствовавших, когда Полиевкт обручал со мной дочь на условии сорока мин приданого; затем - тех, кто подтвердит, что я получил на тысячу драхм меньше, и что Полиевкт всегда признавал[6], что должен мне эти деньги и выставлял поручителем Леократа, а перед смертью завещал поставить возле дома закладные камни[7] в знак того, что мне причитается тысяча драхм в счет приданого. Пригласи моих свидетелей.
(Свидетели)
(7) И вот, граждане судьи, такова моя первая претензия к Спудию. И есть ли какое-нибудь более убедительное и веское основание для моего обращения к вам по этому поводу, чем закон, который недвусмысленно запрещает оспаривать права кредитора на заложенное имущество тем, кто заложил его, и их наследникам? Однако Спудий именно это правовое положение собирается здесь оспаривать. (8) Вторая моя претензия, граждане судьи, заключается в следующем: согласно свидетельству Аристогена, Полиевкт перед смертью заявил, что Спудий должен ему две мины и проценты с.них (это цена раба, которого Спудий купил у Полиевкта, но и тогда не уплатил ему денег, и теперь не внес в общие средства). Он должен сверх того еще одну тысячу восемьсот драхм, относительно которых я не знаю, как сможет он оправдаться. (9) Эти деньги он занял у жены Полиевкта, которая перед смертью оставила записи[8], причем свидетелями являются ее братья, присутствовавшие при всем этом и расспросившие обо всем по отдельности, чтобы впоследствии у нас не было никакого повода для споров друг с другом. Разве, граждане судьи, это не является ужасной несправедливостью? Я за все, что купил у Полиевкта или брал у его жены, вносил проценты и платил полную стоимость, а теперь внес в общую казну все, что еще оставался должен; (10) а он, не обращая внимания на ваши законы, на завещательные распоряжения Полиевкта, на оставшиеся записи, на свидетельства очевидцев, - собирается оспаривать все это.
Возьми пожалуйста сперва текст закона, запрещающего возбуждать судебный иск против кредиторов по поводу заложенного им с оценкой имущества[9], затем - оставшиеся записи и свидетельство Аристогена. Читай.
(Закон. Записи. Свидетельство)
(11) Теперь, граждане судьи, я хочу вам разъяснить пункт за пунктом остальные мои претензии. Спудий и его жена взяли у жены Полиевкта фиалу вместе с золотыми вещами и заложили ее; получив фиалу обратно, они не вернули ее, о чем свидетельствует получивший заклад Демофил; они ничего не сообщают и о находящейся у них палатке[10], которую тоже взяли; можно привести много и других подобных фактов. Наконец, моя жена внесла для жертвоприношений в память отца в праздник Немесеи[11] мину серебра с тем, чтобы получить эти деньги из наследства; а он даже и не думает о таком расчете. Одну часть наследства он взял вперед, из остального получает свою долю, а причитающиеся с него долги, как видите, не возвращает. И вот, чтобы и это не ускользнуло от вашего внимания, возьми, пожалуйста, относящиеся ко всем этим фактам свидетельства.
(Свидетельства)
(12) Вполне возможно, граждане судьи, что Спудий не будет оспаривать ни одного из этих фактов (при всей своей изобретательности он не сможет этого сделать). Но он станет обвинять Полиевкта и его жену, заявляя, что они, уступив моим настояниям, сделали для меня поблажки и, клянусь Зевсом, будет говорить, что ему и во многом другом нанесли серьезный ущерб и что он возбудил против меня судебный иск. Об этом же он пытался говорить у арбитра[12]. (13) Что касается меня, граждане судьи, то я прежде всего считаю подобный способ защиты неправомерным, так как не подобает тому, кто явственно изобличен, как бы поменявшись местами с противной стороной, обвинять и чернить ее. Вполне очевидно, что если он потерпел ущерб, то получил возмещение: за оговоры же и клевету будет наказан. Неужели я должен теперь, возражая против наветов моих противников, оставить в стороне те мои претензии, по поводу которых вы будете подавать голос? (14) Кроме того, меня удивляет, почему же, если его обвинения правдивы и справедливы, он, когда друзья хотели нас примирить и столько было переговоров, не подчинился их решению. Между тем, кто бы мог лучше изобличить необоснованность как его, так и моих обвинений, чем люди, присутствовавшие при всем этом, знавшие не хуже нас все происшедшее и беспристрастные, поскольку они являются друзьями обеих сторон? (15) Но совершенно очевидно, что, поскольку они явно его уличили, ему было невыгодно согласиться на такое разрешение спора; и вы, граждане судьи, не думайте, что эти люди, знающие обо всем деле, теперь, подвергая себя риску, выступают свидетелями в мою пользу, а тогда, связанные клятвой[13], по тому же поводу вынесли бы другое решение. Впрочем, если бы даже у вас не было таких доказательств, то и тогда не представляло бы труда определить, кто из нас говорит правду. (16) Так, например, относительно дома: если он скажет, что Полиевкт распорядился поставить закладные камни на одну тысячу драхм по моему настоянию, то уж, конечно, Спудий, не я убедил свидетелей дать ложные показания в мою пользу; эти люди присутствовали, когда Полиевкт обручал со мной дочь, знали, что я получил меньше приданого, чем полагалось, слышали, что Полиевкт признал, что должен мне и поручил Леократу уплатить[14], наконец, присутствовали при завещании[15]. Для всех них речь шла не о том, чтобы действовать мне в угоду, а они подвергали себя риску быть привлеченными к суду за лжесвидетельство, если бы показали то, чего в действительности не было. Итак, хватит уже об этом.
(17) А что ты, Спудий, можешь сказать в ответ на дальнейшее? Отвечай точно, чтобы судьям было ясно. В противном случае вы все потребуйте от него такого ответа. Когда Полиевкт делал завещательные распоряжения, жена Спудия присутствовала при этом и, разумеется, сообщила мужу о завещании отца, тем более, если дележ был неравным и она получила во всем меньшую долю. Да и сам он был приглашен, так что не может сказать, что мы действовали тайно, без их ведома. Однако в ответ на приглашение Спудий заявил, что занят и достаточно присутствия его жены. (18) Что же было дальше? Когда Аристоген подробно рассказал ему обо всем, Спудий и в тот момент, оказывается, ничего не возразил; Полиевкт прожил еще более пяти дней; и в течение этого времени Спудий не пришел к нему, Чтобы выразить свое негодование, и ни он, ни его жена, присутствовавшая при всем этом с самого начала, не высказали никаких возражений. Таким образом получается, что Полиевкт делал мне, как вы утверждаете, поблажки не по моему внушению, а с вашего согласия. Отчетливо помните об этом, граждане судьи, если он, говоря об этих событиях теперь, попытается как-нибудь очернить нас, и противопоставьте его заявлениям то, что хорошо уяснили себе из моего рассказа. Но прежде всего, чтобы у вас была полная уверенность, что все происходило именно так, выслушайте показания свидетелей. Читай.
(Свидетели)
(19) Таким образом, граждане судьи, тот факт, что Полиевкт действительно заложил мне дом в обеспечение следуемой мне тысячи драхм, подтверждают в дополнение ко всем этим другим свидетелям сам Спудий и его жена; ведь они тогда согласились с этим и не высказали возражений ни Полиевкту, который прожил еще более пяти дней, ни Аристогену, как только услышали об этом. Но раз уж дом действительно был заложен, невозможно, чтобы вы, помня о предписаниях закона[16], вынесли по этому пункту решение в пользу Спудия. (20) А теперь обратимся к вопросу о двадцати минах, которые Спудий не включает в общий счет[17]. Здесь он тоже сам является важнейшим свидетелем в мою пользу - разумеется, не в тех речах, которые он теперь произносил, оспаривая мои претензии, - нет, клянусь Зевсом (ведь слова ничего не доказывают), а в своих известных поступках. Какие же поступки я имею в виду? Здесь, граждане судьи, будьте очень внимательны: если он осмелится говорить что-нибудь дурное о матери наших жен или о ее записях, вам надо быть заранее подготовленными, чтобы он не смог сбить вас с толку. (21) Речь идет о записях, оставленных, как я сказал, женой Полиевкта; после того как скреплявшие их печати были проверены в нашем присутствии моей и его женами, мы вскрыли их, сняли копии и, снова запечатав, поместили на хранение к Аристогену. (22) Именем богов прошу вас, граждане судьи, запомнить это. Там были записаны две мины, цена раба[18], - и таким образом не только Полиевкт, умирая, подтвердил эту претензию; включены были и тысяча восемьсот драхм[19]. Спудий читал все эти записи; если они не имели никакого к нему отношения и содержали ложь, почему он сразу же не выразил своего возмущения? Почему вместе со мной он снова запечатал записи, если они не имели значения и были лживыми? Никто, бесспорно, не поступил бы так, если бы не был согласен со всем написанным. (23) Но, граждане судьи, нельзя, конечно, допустить, чтобы наши противники оспаривали теперь то, с чем они раньше сами согласились, и чтобы вы не признали этот факт достаточным доказательством: ведь обычно все мы, если к нам предъявляют несправедливые и необоснованные претензии, не молчим, а сразу же заявляем протест; а те, кто, не сделав этого, позднее возбуждают судебное дело, рассматриваются как люди непорядочные и сикофанты. (24). Спудию это известно нисколько не хуже, чем мне, думаю даже, что и лучше, поскольку он чаще появляется в суде[20]; тем не менее он не краснея говорит вещи, противоречащие всем его прежним действиям. Между тем неоднократно случалось, что достаточно было вам признать один факт обмана, чтобы счесть это доказательством необоснованности и других предъявленных в суд претензий. Так вот, Спудий сам себя во всем изобличил. Возьми, пожалуйста, свидетельство, подтверждающее, что его жена признала тогда печати на записях, а теперь они находятся на хранении, запечатанные самим Спудием.
(Свидетельство)
(25) И вот после того, как эти факты столь хорошо доказаны, я думаю, что уже не о чем больше говорить. Поскольку законы на моей стороне, все сказанное подтверждено свидетелями и сам противник соглашается со мной - к чему еще длинные речи? Однако же он, возможно, станет возмущаться по поводу приданого и утверждать, что я получил на тысячу драхм больше. Это будет ложью; он спорит из-за этой суммы, хотя получил не меньше меня, а, как я вам сейчас покажу, больше. (26) Впрочем, если бы даже все действительно произошло так, как он говорит, то и тогда не было бы оснований, чтобы я не получил условленного приданого - иначе не было бы никакой пользы от законов; если Полиевкт хотел одной из дочерей дать меньшее, а другой - большее приданое, нет оснований противодействовать этому теперь; ведь в свое время, Спудий, ты мог не принимать приданого, если к нему не прибавляли, как это сделали для меня, тысячу драхм. Но я докажу, что ты получил нисколько не меньше, чем я. Сперва возьми свидетельство о том, на каких условиях была выдана за него его жена.
(Свидетельство)
(27) Кто-нибудь может спросить: Как же он получил не меньшее приданое, если ему в счет сорока мин включили тысячу драхм стоимости одежды и золотых украшений, а я должен был получить десять мин наличными? Именно об этом я и собираюсь сказать. Спудий, граждане судьи, женился на бывшей жене Леократа, она принесла с собой одежды и золотые украшения, за которые Полиевкт уплатил Леократу более тысячи драхм. Я же имею только то, что он послал мне[21] помимо приданого, и если сравнить это с тем, что было дано Спудию, то окажется, что сумма примерно одинакова, если не считать вещей на тысячу драхм, включенных в счет приданого[22]. (28) Ведь вполне естественно, что в сумму в сорок мин были включены предметы, за которые Полиевкт уплатил Леократу, а они стоили дороже того, что было дано мне[23]. Возьми сперва эту опись и прочти, что каждый из нас получил, а после этого - свидетельство арбитров, чтобы судьи знали, что Спудий получил гораздо больше меня, что Леократ возбудил по этому поводу иск, и каково было решение арбитров.
(Опись. Свидетельство)
(29) И вот, разве не очевидно, что Спудий уже давно держит в своих руках сорок мин приданого? Я же получил, как и он, тридцать мин наличными, а недоданную мне тысячу драхм не только не получил впоследствии, но подвергаюсь еще теперь обвинению, что владею ими не по праву. Спудий, граждане судьи, конечно же потому не хотел обратиться к друзьям для решения вопроса о его претензиях ко мне, что в этом случае все разъяснилось бы не в его пользу; ведь они, присутствовавшие при всех этих делах и хорошо о них осведомленные, не позволили бы ему говорить, что вздумается. У вас же он рассчитывает с помощью своих лживых утверждений одержать верх надо мной,- говорящим правду. (30) Во всяком случае я в меру своих возможностей ясно изложил вам основания всех своих претензий. Спудий уклонился от привлечения осведомленных людей для решения нашего спора, так как понимал, что их он не сможет ввести в заблуждение. Так вот и вы, граждане судьи, не позволяйте ему лгать и клеветать, помните о том, что услышали от меня: вы теперь знаете, как все происходило, разве только я опустил что-нибудь, поскольку был вынужден говорить коротко, чтобы не выйти за пределы положенного времени.
[2] Тифрас — дем филы Эгеиды. В рукописях другой дем — Фрия (Θριάσιος). Принимаем исправление Л. Жерне Τειθράσιος, сделанное на основании опубликованной надписи (см.: Hesperia. 1937. VI. Р. 341). По мнению Л. Жерне, переписчики заменили название неизвестного им дема названием другого, хорошо им известного дема.
[3] При отсутствии сыновей нередко усыновляли кого-нибудь из кровных родственников — своих, или жены. Ср.: Исей. II. 10—12. Если были дочери, усыновленный, как правило, женился на одной из них. Ср.: Там же. III. 12.
[4] Διάλυσις — разрешение спора соглашением (при посредничестве арбитра или без него), по которому обе стороны отказывались от взаимных претензий. Ср.: Демосфен. LIX (Против Неэры). 46, 71; Исей. II. 32.
[5] Десять мин соответствуют тысяче драхм. Обеспечивавший уплату этого долга дом стоил, разумеется, дороже. Он, очевидно, сдавался в аренду, и муж старшей дочери Полиевкта считал себя вправе получать большую долю арендной платы, чем другой зять.
[6] Поскольку Леократ был усыновлен Полиевктом, он считался его наследником, и привлечение его в качестве гаранта денежных обязательств приемного отца естественно.
[7] Закладные камни — χοροι — ставились на территории земельного участка или возле дома, заложенных их владельцем кредитору. На этих камнях писали имя кредитора и сумму долга. Заложенное имущество оставалось во владении должника до истечения условленного срока. Археологами обнаружено множество таких закладных камней. Большая часть их относится к IV в.
[8] Афинская женщина не обладала правоспособностью и никакие письменные соглашения заключать не могла. Γράμματα — записи, о которых идет речь, представляют собой заметки, сделанные женой Полиевкта для памяти. Доказательной силы они не имели, важнее — свидетели, подтверждавшие их достоверность. Братья, вероятно, представляли ее интересы, были ее κύριοι.
[9] Такого рода заклад назывался α̉ποτίμημα. Фиксация суммы долга ограничивала права кредитора, который мог претендовать только на часть имущества, соответствующую указанной сумме. Обычно оно стоило дороже.
[10] Неясно, о каком именно предмете идет речь. Слово σκηνήν может означать и палатку, и полог и др. Здесь — возможно, большой кусок ткани, служивший драпировкой.
[11] Τά Νεμέσεια — праздник Немесиды, связанный с заупокойным культом. Фактически это единственное упоминание о нем, так как последующие пояснения лексикографов опираются на этот текст Демосфена. Неизвестно, был ли этот праздник общегосударственным, регулярно справлявшимся, или. он носил частный характер и не приурочен был к определенной дате.
[12] Афинские граждане на шестидесятом году жизни должны были выполнять функции арбитров (диэтетов), между которыми по жребию распределялись сферы деятельности. См.: Аристотель. Афинская полития. 53. 4—5.
[13] Принимаем вслед за Л. Ферне дополнение Ф. Бласса ά̉ν, что придает фразе условный характер. Частные арбитры при вынесении решения давали клятву. Ср.: Демосфен. XXIX (Против Афоба). 58.
[14] Ср. § 6 и примеч. 6.
[15] Отсюда следует, что Полиевкт не оставил письменного завещания, а перед смертью сделал устные завещательные распоряжения в присутствии свидетелей.
[16] В случае обеспечения долга закладом закон не допускал оспаривания должником прав кредитора.
[17] Подразумеваются долги Спудия в дом Полиевкта, о которых говорится в следующих параграфах. Они должны были включаться в оценку оставленного Полиевктом имущества.
[18] Продажа Спудию раба была зафиксирована только односторонне в записях жены Полиевкта, носивших сугубо частный характер.
[19] Так как об этом долге не сказано, что он был подтвержден Полиевктом, деньги, по-видимому, были взяты Спудием у тещи после его смерти.
[20] Обычное в судебных речах подчеркивание своей неопытности в сравнении с противником с целью вызвать благожелательность судей. Сутяг в Афинах не любили.
[21] Речь идет, по-видимому, о подарках, которые отец невесты посылал ее мужу на следующий день после свадьбы. См.: «Суда». S. ν. Έπαύλια δω̃ρα.
[22] Подразумеваются вещи и украшения жены Спудия, оцененные в 1000 драхм и включенные в счет приданого. Первый муж младшей дочери Полиевкта Леократ вернул все это и получил по договоренности с тестем компенсацию в тысячу драхм.
[23] По Словам истца, он получил 3000 драхм наличными и подарки; Спудий — 3000 драхм наличными, вещи, оцененные в тысячу драхм, и подарки. Получается, что истцу досталось меньше.
Содержание
(1) Некоторые не признают Демосфена автором этой речи. Содержание ее таково: афиняне выделяли 300 мужей, выдающихся богатством, на которых они возлагали самые значительные литургии. Тем, кто терял свое богатство, закон давал возможность выйти из числа несущих литургии, если только он мог указать человека более богатого, чем он, и свободного от этой повинности. В случае, если названный им человек соглашался, что он богаче, его включали вместо заявителя в число 300. Если же он соглашался с предложением жалобщика, то они обменивались имуществом. (2) Итак, один из 300 объявляет, что он разорился, стал бедняком, и указывает на Фениппа; и вот они осуществляют обмен имуществом. В этом деле истец обвиняет Фениппа в том, что он не представил в положенный срок опись имущества, а сделал это намного позже, снял печати с домов, чтобы вывезти кое-что находившееся там, и вопреки истине утверждает, будто обременен большими долгами.
Речь
(1) Да будете благословенны, граждане судьи, во-первых вы все, а затем Солон, установивший закон об обмене имущества[1]. Не укажи он ясно, что нужно в первую очередь делать при обмене имущества, что во вторую, и когда все остальное, не знаю даже, докуда дошла бы тогда дерзость Фениппа! Даже сейчас, когда закон заранее указывает нам все это, Фенипп нисколько не обращал внимания на предписание соблюдать трехдневный срок с того момента, когда он, согласно установлению, поклялся дать перечень своего имущества или, если уж не хотел этого сделать, то по крайней мере тот срок, о котором он, по его просьбе, договорился со мной и к которому сам соглашался представить перечень, то есть к шестому дню последней декады месяца Боэдромиона[2]. (2) Пренебрегая нами и законом, он представил опись лишь на второй месяц, всего за два или три дня до начала разбирательства дела в суде. А все остальное время он был недосягаем. Вместо того, чтобы сохранить в неприкосновенности печати, наложенные мной на здания, он, отправившись за город, открыл двери и вынес ячмень и все остальное, как будто закон позволил поступать не по справедливости, а как ему заблагорассудится. (3) Я же, граждане судьи, был бы очень рад видеть себя столь же богатым, каким я был прежде, и остаться в числе 300. Но меня настигла вместе с остальными, кто занимался горными разработками, общая беда, и я лично навлек на себя большой штраф, потерял имущество и должен теперь выплатить государству три таланта, по одному таланту за каждую долю. (Ведь и я, на горе мне, имел свою часть в конфискованном руднике[3].) Теперь мне необходимо попытаться поставить на мое место человека, который не только богаче, чем я сейчас, но даже богаче, чем я был прежде, и притом никогда не выполнял литургии и не вносил государству эйсфоры. (4) Итак, граждане судьи, я прошу вас всех, если я докажу, что вот этот Фенипп богаче меня и к тому же преступил закон, прийти мне на помощь и поставить его вместо меня в число 300. Ведь потому законы и устраивают ежегодно обмены имуществом, что немногим из граждан удается в течение долгого времени сохранять свое богатство. Однако я изложу вам все, относящееся к этому обмену имуществом, с самого начала.
(5) В месяце Метагейтнионе[4], граждане судьи, во второй день этого месяца, стратеги занимались обменом имущества лиц, входящих в число 300. Для такого обмена я, согласно закону, вызвал вот этого Фениппа. Сделав этот вызов, я взял с собой несколько человек родных и друзей и отправился в Кифер[5], где находились его отдаленные владения[6]. Первым делом, обойдя его земли, более сорока стадиев в окружности[7], я в присутствии Фениппа показал и засвидетельствовал, что на этих землях нет ни одного залогового камня[8]. А если он утверждает, что таковые имеются, я потребовал, чтобы он об этом заявил и показал их, чтобы впоследствии не оказалось, что на эту собственность претендует какой-нибудь кредитор. (6) Затем я опечатал строения и предложил ему отправиться в мои владения. Я спросил Фениппа, где находится намолоченный хлеб, ибо, граждане судьи, клянусь богами и богинями, у него было два гумна, каждое размером почти по плетру[9]. Он же ответил, что часть хлеба продана, а часть сложена внутри. (7) Коротко говоря, я поставил людей сторожить имущество Фениппа и, клянусь Зевсом, принял меры, чтобы не позволять погонщикам ослов вывозить лес из имения, ибо, граждане судьи, не считая всего остального имущества, это тоже приносило Фениппу значительный доход: шесть ослов круглый год вывозят лес, и Фенипп получает за это ежедневно больше 12 драхм. Я утверждаю, что запретил им вывозить лес и, согласно закону, вызвал Фениппа для участия в жертвенных церемониях[10]. Сделав все это, я удалился в город.
(8) Первым делом я представлю свидетельство, подтверждающее то, что я сказал, а затем, о судьи, вы услышите правду о дальнейшем и обнаружите, что вот этот Фенипп с первого же дня стал действовать вопреки закону. Я опечатал здания, согласно предоставленному мне праву, он же - открыл их. Хотя он и признает, что снял печати, но не признает, что открыл двери, как будто печати снимают для чего-либо иного, кроме как для того, чтобы войти в дверь. (9) Затем, я запретил вывозить лес. Он же вывозил каждый день, кроме того, в который я объявил запрет. Его имение не было отягощено долгами; теперь же он заявляет, что на нем лежит много долгов. Попросту говоря, он делает что ему вздумается, а не то, что предписывают законы.
Прочти свидетельство, сначала о руднике[11], а затем и все остальные.
(Свидетельство)
(10) Итак, граждане афинские, вы слышали и от меня, и от свидетелей, как с первого же дня после обмена имущества[12] Фенипп начал сразу же посягать на мои права. То же, что произошло после этого, было посягательством не только на меня, но и на законы, которые вы все обязаны ревностно защищать. (И) После того, как он поклялся честно и по справедливости объявить список своего имущества на одиннадцатый день месяца Боэдромиона (в то время как закон ясно требует сделать это объяснение в течение трех дней после клятвы), Фенипп подошел ко мне перед дикастериями вместе с Полиевктом из дема Криоя[13] и с другими какими-то людьми и попросил меня встретиться с ним по поводу соглашения. Ведь он обещал сделать все по справедливости. Затем он попросил отложить объявление имущества на несколько дней: ему, мол известно, в каком положении мои дела. (12) Я счел, что человеку сдержанному, несуетному не следует сломя голову спешить в дикастерий, дал себя убедить и согласился на эту встречу для улаживания дела в восьмой день последней декады месяца Боэдромиона, и на объявление имущества в шестой день последней декады. Фенипп, добившись от меня и того и другого, однако не явился ни в тот, ни в другой день. Таким образом он нарушил не один, а два ваших закона: один, предписывающий объявить имущество в течение трех дней после клятвы, а другой[14], указывающий, что соглашение сторон, заключенное в присутствии свидетелей, имеет законную силу. (13) Однако, граждане судьи, кто же из вас не знает, что законную силу имеет не только срок, установленный законом, но и срок, согласованный с тяжущимися сторонами? Хотя в законах назначен тридцатый день, мы часто устанавливаем другой срок[15], согласовав его между собой. Должностные лица в этих случаях откладывают решения и судоговорение перед властями, если стороны договорились между собой. Если же кто-либо из них станет считать, что взаимное соглашение не должно иметь законной силы, вы, пожалуй, возненавидите его, превысившего всякую меру сикофантства. (14) Так вот Фенипп действовал, как будто закон предписывает не делать ничего того, на что сам согласился: с того самого дня, когда он обещал прийти для урегулирования дел - дать перечень своего имущества[16] и получить мой, - он так ни разу и не явился. Я же, когда увидел, что он не считается ни со мной, ни с законами, отдал свой перечень имущества в стратегион[17]. Как я уже сказал немного раньше, он вручил мне свой документ только позавчера, стремясь к тому, чтобы лишь по видимости отдать мне этот перечень, и чтобы у меня не оставалось возможности хоть как-то использовать то, что в нем написано. (15) Не следует, граждане судьи, уступать больше, чем позволяет справедливость тем, кто считает, что их собственная подлость сильнее закона (ведь в таком случае, многие станут издеваться над постановлениями); наоборот, надо помогать тем, кто считает, что глас законов, это ваш голос, граждане судьи. Надлежит считать, что день явки в суд назначается в интересах претерпевших несправедливость, а не совершивших ее. (16) Прочти свидетельские показания, подтверждающие только что сказанное, и законы.
(Свидетельства. Законы)
Так вот, граждане судьи, претерпев столько от Фениппа, я составил для стратегов нижеследующий перечень. Читай:
(Перечень)
(17) Как же, во имя всех богов и божеств, граждане судьи, убедить вас в том, что Фенипп действительно виновен во всем том, о чем было сейчас прочитано? Ведь Фенипп все-таки подал встречный иск, будто я неправильно перечислил свое имущество. Таким, как он, легко обманывать вас. Фенипп обвиняет меня по поводу клятвы, которую я произнес перед тем, как объявил перечень имущества, и заявляет, что я пообещал перечислить все остальное имущество кроме того, которое было вложено в рудники.
Как будто моя клятва, данная в соответствии с законами, может служить основанием для обвинения меня. (18) Но вы же знаете, граждане судьи, закон, который установили сами: он гласит, что те, которые обмениваются имуществом, принеся клятву и объявив свое состояние, должны дополнительно еще произнести следующие слова: "Я объявляю мое имущество правильно за исключением того, что вложено в серебряные рудники, объявленные законом не подлежащими обложению"[18]. А ну-ка, прочти слова самого закона. (19) Однако, прошу тебя, подожди немного. Ведь я и прежде делал предложение Фениппу, да и сейчас, граждане судьи, готов отказаться вместе с остальным имуществом и от того, которое вложено в рудники, если только он передаст мне одно свое владение, не обремененное никакими обязательствами, а таким, каким оно было, когда я впервые пришел туда со свидетелями, если он снова водворит на место хлеб и вино, а также все прочее, что он вывез из помещения, сняв печати с дверей. (20) Что же ты еще говоришь и что кричишь о том, что я прежде извлек из серебряных рудников много денег, трудясь и работая там своими руками? Это я признаю, но теперь-то я все потерял, за исключением немногого. Ты же, продавая ячмень, привезенный из имения, по 18 драхм и вино по 12, очевидно, и сейчас богатый человек, ибо твои поля производят хлеба больше тысячи медимнов, а вина более 800 метретов[19]. (21) Встает вопрос, справедливо ли нам находиться в одном и том же разряде в то время как ныне, как и в прошлом, нас постигла совершенно разная судьба? Никоим образом, так как это будет несправедливо! Прими на себя бремя и вступи хотя бы на короткий срок в разряд исполняющих литургии, поскольку люди, разрабатывающие рудники, потерпели неудачу, а вы, занимаясь земледелием, разбогатели больше, чем следует. Ведь уже долгое время ты живешь, получая доходы с двух состояний: одного, унаследованного от своего отца Калиппа, и другого - от усыновившего тебя оратора Филострата[20]. И при этом ты еще ни разу не сделал ничего полезного для своих сограждан здесь. (22) Мой отец оставил мне и моему брату имущества всего лишь по 45 мин каждому, жить на которые непросто. Твои же отцы владели столь значительным состоянием, что и тот и другой, будучи хорегами на Дионисиях, одержав победы, могли посвятить в честь этого события треножники[21]. Я им не завидую, ибо богатым людям надлежит приносить пользу своим согражданам. Покажи и ты теперь хоть один единственный халк[22], который бы ты потратил на город, ты, который получил два состояния богачей, исполнявших литургию. (23) Не покажешь! Ты научился прятаться, уклоняться и делать все, чтобы не выполнять литургий для сограждан. А я покажу, как много я уже истратил, я, который получил от отца лишь незначительное состояние. Но первым делом прочти тот закон, который объявляет, что имущество, вложенное в рудники, не должно вноситься в реестр, и мой вызов, а затем свидетельские показания о том, что Фенипп унаследовал состояния двух хозяев, на которых были возложены литургии.
(Закон. Вызов. Свидетельства)
(24) Пожалуй, граждане судьи, лишь одно единственное можно назвать такое, чем этот Фенипп постарался заслужить ваше уважение: он - хороший лошадник[23] и, будучи молодым, богатым и сильным, склонен к честолюбию. Что же убедительно об этом свидетельствует? Продав боевого коня, он перестал ездить верхом и несмотря на свой возраст купил вместо него повозку, чтобы не ходить пешком[24]. До такой степени он склонен к изнеженности! Вот эту повозку он включил в свой реестр, а ячменя, вина и всего прочего, что родится в поместье, он не записал и десятой части. (25) Что же, поскольку он человек столь полезный и щедрый в своих трудах и тратах, не следует ли освободить его от всех обязательств? Нет, совсем не так! Долг благородных и добропорядочных судей освобождать от повинностей граждан, пускай и богатых, но нуждающихся в передышке, если они, находясь в числе 300, охотно выполняют возложенные на них литургии. Тех же, кто считает, что они только теряют деньги, тратя их на общее благо, следует заставлять вносить эйсфору за других заранее[25] и не разрешать им спасаться бегством.
Читай сперва свидетельства, а затем список его имущества.
(Свидетельство. Перечень имущества)
(26) Но об этом достаточно, хотя, граждане судьи, Фенипп и открыл запечатанное помещение, забрав оттуда многое, как это было засвидетельствовано перед вами, из того, что находилось внутри, и оставив то, что ему заблагорассудилось, и хотя он вручил мне перечень имущества только на второй месяц. И все-таки об этом достаточно. Читай, начиная со следующих слов: "Под обеспечение этого имущества я задолжал следующее"[26].
(Перечень имущества)
(27) Остановись! Ведь эта, граждане судьи, Аристоноя, дочь Филострата, его мать! Фенипп утверждает, что он должен вернуть ей ее приданое, собственником которого, согласно законам, он сам и является. Он лжет и составил свой перечень вопреки закону. Почему я, о Фенипп, в то время как моя мать жива и пребывает в моем доме, принеся туда свое приданое, не записываю это приданое как мой долг матери и не обманываю судей? Я разрешаю матери иметь долю в моем имуществе[27], независимо от того, буду я владеть состоянием Фениппа или только моим собственным; ведь так, о любезнейший, предписывают законы. Ты же делаешь все вопреки законам!
Читай следующий пункт перечня.
(Перечень имущества)
(28) Слышите, граждане судьи, он утверждает, что должен один талант Памфилу и Фидолею из Рамнунтского дема[28], обоим вместе, и 4 тысячи драхм Эантиду из Флии[29], и 14 мин Аристомену из Анагирунта[30]. Но почему же, о Фенипп, когда я тебя спросил в присутствии свидетелей, есть ли у тебя задолженность под обеспечение земли, и потребовал, чтобы ты показал закладной камень, если таковой имеется, категорически настаивая, чтобы впоследствии не появились какие-нибудь подставные кредиторы, - почему тогда ты не объявил ни об одном из этих долгов? Когда же на второй месяц ты, наконец, вручил мне перечень имущества, хотя закон требует делать это в течение трех дней, почему теперь вдруг появились эти заимодавцы и долги больше, чем на три таланта? (29) Потому, любезнейший, что ты хочешь подстроить именно так, чтобы оказаться должным частным лицам ровно столько, сколько я должен государству. В том, о Фенипп, что/ты лжешь и предстал перед судьями, совершив клятвопреступление, я сумею обличить тебя со всею очевидностью! Возьми, секретарь, свидетельство Эантида и Феотела[31], долг которым в размере 4 тысяч драхм он вставил в перечень. Это - ложь, так как этот долг давно отдан и притом не добровольно, а после того, как Фенипп проиграл судебное дело. Читай.
(Свидетельства)
(30) Теперь, граждане судьи, неужели вы признаете, что этот человек, составивший перечень своего имущества от начала и до конца вопреки законам, нарушивший установленные сроки для составления этого перечня, пренебрегший собственными обязательствами, которые, как нам кажется, должны быть столь же незыблемыми, человек, к тому же еще сорвавший печати с помещения и вынесший оттуда вино и зерно, продавший после обмена имущества срубленный лес, стоивший больше 30 мин, что хуже всего, придумавший после обмена имущества несуществующие долги - неужели вы признаете, что такой человек составил перечень согласно законам? Никоим образом! (31) Куда обратиться потом, если я не получу от Вас справедливого решения, в то время как богачи, не приносившие вам никогда никакой пользы, производящие множество хлеба и вина и продающие его втрое дороже, чем прежде, найдут у вас поддержку? Пускай никоим образом не случится так, но подобно тому, как вы пришли на помощь всем занимающимся разработкой рудников[32], так же помогите на этот раз и лично мне. (32) Даже если бы я был ваш раб, а не гражданин, то, видя мое трудолюбие и преданность, вы освободили бы меня от расходов и обратились бы к кому-либо другому, уклоняющемуся от своих обязанностей. Так и теперь, после того, как я заплачу три таланта, которые я должен, и восстановлю свое положение, вы обратитесь ко мне и дадите передышку кому-либо другому из попавших в беду. А сейчас, умоляю вас всех, граждане судьи, отпустите меня: я говорил одну правду и прошу помочь мне и не допустить, чтобы меня притесняли эти люди.
* * *
Всякий афинянин, на долю которого выпало несение литургии, имел право предложить вместо себя другого, если он считал, что тот богаче его. Если человек, имя которого было названо, соглашался выполнять литургию, дело на этом кончалось. В противном случае осуществлялся обмен имуществом (антидосис).
Не известный нам истец речи против Фениппа входил в число 300 богатейших граждан своей симмории. О симмориях см. примеч. к речи XIV. Все афинское население разделялось на филы, которые выставляли по 120 человек, которые разбивались на 4 группы по 300 человек, ответственных за выплату государству чрезвычайного военного налога, так называемой эйсфоры. Они должны были, начиная по крайней мере с 362/361 г., заранее вносить этот налог за всех членов своей симмории. Этот взнос назывался "проэйсфорой" и рассматривался как литургия (речь L. 9). Претензии по этим вопросам и возникавшие процессы об обмене имуществом относились к компетенции стратегов. Истец, произносивший нашу речь, по-видимому, утратил значительную часть состояния и предложил, чтобы некий Фенипп занял его место в числе 300 граждан, вносивших про-эйсфору.
Фенипп отказался, утверждая, что его имущество обременено долгами, в силу чего и возникло судебное дело. Речь против Фениппа служит нашим главным источником об афинской процедуре обмена имуществом.
Л. Жерне вслед за Диттенбергеррм отрицает вероятность реального обмена имуществом при антидосисе, а предполагает, что в ходе разбирательства после сравнения размеров состояний решался вопрос о том, кто же должен исполнять литургию. Однако сам термин "антидосис" указывает, что процедура восходила к реальной практике обмена имуществом, во всяком случае до Солона. В § 19 нашей речи мы встречаем такие формулировки, которые можно понять только с учетом того, что в результате процесса мог произойти реальный обмен имуществом. Сомнения в ее принадлежности Демосфену возникли уже в древности, (см.: Введение Либания. 1). Указывали на то, что речь лишена стройности и особенности ее языка не свойственны Демосфену.
Дата произнесения речи определяется следующими соображениями: 1) Упоминающийся в речи приемный отец Фениппа, который был еще жив в момент произнесения речи "Против Неэры" (Демосфен. LIX. 23), сейчас уже некоторое время мертв (см. § 21). 2). Не вызывает сомнений, что Фенипп еще молод (§ 24). 3) В речи упоминается дороговизна и нехватка зерна (§ 20, 21, 31), которая, как мы знаем, имела место между 330 и 323 годами. Наиболее вероятной датой произнесения речи следует считать год острой нехватки хлеба, т. е. 328/327 г. Как раз в это время возникли трудности у владельцев серебряных рудников, о которых тоже говорится в речи (§ 21, 31). Все эти экономические затруднения были, по-видимому, связаны с положением Афин в эпоху македонской гегемонии и завоеваний Александра.
[2] Боэдромион — третий месяц афинского календаря, приходился на вторую половину сентября и октября.
[3] Рудники принадлежали государству и сдавались им в аренду, но права и доходы арендатора рассматривались, как его собственность, которая могла быть конфискована, как и всякое Другое имущество. О причинах конфискации мы ничего не знаем. О судебных процессах в связи со злоупотреблениями на Лаврийских рудниках см.: Демосфен. XXXVII (Против Пантеэнета), а также Гиперид. За Эвксена. Стб. 43—44; [Плутарх]. Жизнеописания 10 ораторов. Ликург. 44.
[4] Метагейтнион примерно соответствовал нашему августу-сентябрю.
[5] Кифер — дем филы Пандиониды, находился в Месогее, сравнительно плодородной части Аттики.
[6] Отдаленные части поместья Фениппа обозначены здесь термином ε̉σχατιά, которым обычно обозначают пастбища и леса: очевидно, они составляли важную часть этого поместья.
[7] Исходя из этой цифры, можно сказать, что владения Фениппа занимали площадь не менее 300 га, что для Аттики было очень много.
[8] Отсутствие залоговых камней свидетельствовало о том, что земля не была заложена.
[9] Плетр — мера длины (около 29 м) и поверхности (около 840 м2).
[10] Фенипп, по вызову истца, должен был участвовать в жертвенных церемониях, производившихся для подкрепления клятвы.
[11] О конфискации рудника см. выше § 3 и примеч. 3.
[12] Под словами «обмен имущества» подразумевается осуществление истцом и Фениппом инвентаризации имущества друг друга и наложение моратория на все сделки.
[13] Криоя — дем филы Антиохиды.
[14] На этот второй закон, признающий, что добровольные соглашения имеют законную силу, встречаются ссылки в речах Демосфена «Против Эверга» (XLVII. 77); «Против Олимпиодора» (XLVIII. 54); «Против Дионисодора» (LVI. 2) и др.
[15] Не совсем понятно, о каком сроке идет речь. Скорее всего, оратор говорит о сроке исполнения судебного решения.
[16] Слово α̉πογραφή мы перевели общим термином «перечень». Обычно им именуют реестр имущества. В данном случае слово обозначает, вероятно, список претензии.
[17] Стратегион — резиденция стратегов, которые ведали вопросами, связанными с обменом имущества. См. вступление к речи.
[18] Таким образом афинское государство поощряло вложение капитала в аренду государственных рудников.
[19] 800 метретов — около 300 гектолитров вина. Тысяча медимнов — более 500 гектолитров зерна.
[20] Филострат из Колона упоминается в речах Демосфена «Против Мидия» (XXI. 64) и «Против Неэры» (LIX. 22). Соединение в одних руках двух, состояний, полученных по наследству, было в Афинах явлением необычным (см.: Исей. IX. 33°, X. 4). Этому, в частности, препятствовали законы, запрещавшие приемному сыну наследовать имущество родного отца и его родственников. Объединению двух состояний в руках Фениппа могло способствовать то обстоятельство, что усыновивший его Филострат был его родным дядей по матери (см. § 27).
[21] Обычай, чтобы хорег посвящал в честь своей победы треножник, был распространен. Треножник с посвящением хорега Лисикрата сохранился до сегодняшнего дня.
[22] Халк — медная монета, равнявшаяся одной восьмой обола.
[23] Хорошим лошадником в Афинах мог быть только богатый человек. Об этом свидетельствует, в частности, комедия Аристофана «Облака».
[24] Из утверждения Аристотеля (Афинская полития. 49. 2) видно, что, домогаясь звания всадников, молодые люди проходили строгий отбор в комиссии, избранной народом. Заявившие о своей неспособности к верховой езде вычеркивались из списка всадников.
[25] Оратор имеет в виду тех «трехсот», которые были обязаны вносить проэйс-фору.
[26] По-видимому, имущество, обременное долговыми обязательствами, размер которых было очень трудно выявить, не включалось в обмен имуществом, как и средства, вложенные в рудники.
[27] Фенипп, по-видимому, утверждает, что он вложил деньги своей матери, составлявшие ее приданое, в свое поместье, и таким образом является ее должником.
[28] Рамнунт — дем филы Эантиды.
[29] Флия — дем филы Кекропиды.
[30] Анагирунт — дем филы Эрехтеиды.
[31] Об упоминаемых здесь Эантиде и Феотеле мы ничего не знаем.
[32] О каком конкретно случае помощи горнозаводчикам идет речь, мы не знаем. Возможно, речь идет о льготе, упомянутой в § 18.
Речь посвящена спору о наследстве афинянина Гагния, умершего бездетным. После его смерти имущество в течение нескольких поколений переходило в руки родственников покойного, ни один из которых не являлся его прямым наследником. Спору об этом же наследстве посвящена XI речь Исея. Но процесс, для которого написал речь Исей, состоялся раньше, так как выступает отец Макартата Феопомп, которому было присуждено наследство Гагния. К моменту процесса против Макартата Феопомпа уже не было в живых.
Принадлежность речи Демосфену оспаривается некоторыми иссследователями, в частности А. Шефером. Что касается датировки речи, то упоминаемый в ней год архонтства Никофема (361 г.), когда наследство было присуждено Фнломахе (§ 31), дает terminus post quem. Так как после этого наследство было у нее отнято Феопомпом, который, отстояв свои права против нескольких претендентов, передал его своему сыну Макартату, то должно было пройти немало времени.
Содержание
(1) Гагний и Евбулид были двоюродными братьями. Гагний умер бездетным. У Евбулида же осталась дочь Филомаха, которая как ближайшая родственница заявила претензию на наследство Гагния: противостоящими ей претендентами были Главк и Главкон, опиравшиеся не на родственную близость, а на завещание. После того как суд признал это завещание подложным, наследство получила Филомаха. Тогда появляется Феопомп, который вместе с проигравшими процесс и, кроме того, еще с Евполемом вызвал Филомаху на новое разбирательство по поводу наследства. Ведь закон давал право любому желающему вызвать того, кто владел наследством в результате выигранного им судебного процесса[1]. По словам Сосифея, Феопомп с помощью махинаций и обмана добился присуждения ему наследства. (2) Феопомп умер, оставив сына Макартата. У Филомахи же родился сын, которого она назвала Евбулидом и ввела как приемного сына в дом своего отца Евбулида[2], двоюродного брата Гагния, оставившего наследство. Затем она ввела сына во фратрию, к которой принадлежали Евбулид и Гагний[3], причем члены фратрии приняли это как должное. После этого мальчик, предъявив претензию на наследство, вызвал на судебное разбирательство Макартата, сына Феопомпа. В суде выступает Сосифей, родной отец мальчика.
Речь
(1) Поскольку, граждане судьи, нам уже и раньше пришлось выступать в суде по поводу наследства Гагния против тех же самых людей, которые беспрестанно нарушают законы и прибегают к любым средствам, стремясь во что бы то ни стало сохранить в своем владении имущество, на которое не имеют права, я думаю, что необходимо изложить факты с самого начала. (2) И тогда, граждане судьи, вам будет легко следить за приводимыми мной аргументами и понять, что собой представляют мои противники: они уже давно начали и до сих пор не прекращают строить козни, полагая, что могут делать все, что бы им ни заблагорассудилось. Поэтому мы просим вас, граждане судьи, благожелательно выслушать наши доводы и внимательно следить за ними. Я же постараюсь представить вам как можно яснее все, что произошло.
(3) Мать этого мальчика, граждане судьи, будучи ближайшей родственницей Гагния из дема Эй, в соответствии с вашими законами вступила в судебном порядке в наследство Гагния. Никто из тех, кто тогда оспаривал у нее наследство, о котором сейчас идет речь, не попытался клятвенно заявить[4], будто является более близким родственником, чем эта женщина (ведь всеми было признано, что ей наследство принадлежит по праву родства). (4) Главк же из дема Эй и его брат Главкон основывали свою претензию на составленном ими подложном завещании. А Феопомп, отец присутствующего здесь Макартата, содействовал им во всех кознях и был. их главным свидетелем. Представленное ими тогда завещание было признано подложным, и они не только проиграли дело, но удалились из суда с репутацией отъявленных негодяев. (5) Когда глашатай объявил, не желает ли кто-нибудь, опираясь на родство или на завещание, заявить претензию на наследство Гагния или внести соответствующий залог[5], Феопомп, отец этого Макартата, хотя и находился тогда в Афинах, не осмелился внести залог; тем самым он сам вынес против себя приговор, показав, что не имеет никаких прав на наследство Гагния.
(6) Таким образом, мать этого мальчика, одержав победу в суде над всеми другими претендентами, получила имущество Гагния. Однако эти люди настолько подлы, что не считают нужным повиноваться ни вашим законам, ни решениям суда; они всеми силами пытаются снова отнять у этой женщины наследство, которое вы ей присудили. (7) Сговорившись друг с другом, они написали соглашение и отдали его на хранение Мидию из дема Гагнунт[6]. Затем Феопомп, отец нашего противника Макартата, Главкон и Главк, проигравший раньше процесс, и еще четвертый, один из их друзей (по имени Евполем) - все они в общем сговоре вызвали эту женщину к архонту для разбирательства претензий на наследство Гагния; они ссылались на закон, по которому, если кто-нибудь хочет оспорить права на наследство, полученное на основе судебного решения, он должен вызвать его владельца к архонту.
(8) Когда архонт передал дело в суд и предстоял судебный процесс, все у них было подстроено для этого, включая и то, что они получили в четыре раза больше времени для выступления, чем мы[7]: ведь архонту, граждане судьи, пришлось для каждого из претендентов влить по амфоре и по три хоя[8] для ответного слова.
(9) В результате мне, выступавшему от имени жены, не только не довелось рассказать судьям относительно родства и других важных для меня обстоятельств так, как я того хотел, но мне даже невозможно было опровергнуть самую малую толику их ложных измышлений против нас; ведь я располагал только одной пятой времени, отведенного для выступлений сторон. Их уловка заключалась в том, чтобы содействовать друг другу во время процесса, во всем выступать согласно, а о нас говорить всякие небылицы. (10) Вот так они сговорились и совместно выступили против нас. В соответствии с законом были поставлены четыре урны[9], судьи, естественно, были приведены в замешательство, спорили друг с другом и, сбитые с толку приемами наших противников, голосовали каждый как попало: в урне Феопомпа оказалось совсем ненамного - на три или четыре - счетных камешка больше, чем в урне моей жены.
(11) Вот что, граждане судьи, произошло тогда. Затем родился этот мальчик, и мне казалось, что настало время действовать; не потому что я испытывал негодование по поводу случившегося, - я считал естественным состояние, в которое приведены были судьи на том процессе; я ввел мальчика во фратрию, к которой принадлежал Гагний, как усыновленного Евбулидом, его дедом по матери, для того, чтобы не опустел дом[10]. (12) Ведь Евбулид, граждане судьи, самый близкий родственник Гагния, молил богов прежде всего о том, чтобы у него родился сын, подобно тому как у него родилась дочь, мать этого мальчика. Но так как его молитвы остались тщетными и у него не родилось ни одного сына, он стал думать о том, чтобы сын его дочери был усыновлен в дом его и Гагния и введен во фратрию, к которой тот принадлежал. Он, граждане судьи, считал, что внук ему ближе, чем все другие оставшиеся в живых родственники, и таким образом их дом лучше сохранится и не опустеет. (13) И я исполнил его волю: женился как ближайший родственник Евбулида на его дочери[11] и ввел этого мальчика во фратрию, к которой принадлежали Гагний, Евбулид, Феопомп, отец Макартата, пока он был жив, а теперь и сам Макартат. (14) Члены этой фратрии, граждане судьи, лучше всего осведомленные в вопросах родства, видели, что Макартат не хотел брать на себя ответственности и сам не пытался увести жертву от алтаря[12], как полагалось бы ему поступить, если бы введение ребенка во фратрию было противозаконным; членов же фратрии он просил поступить вопреки клятве[13]. Однако они, взяв в момент сжигания жертвы камешки для голосования с алтаря Зевса Фратрия[14] в присутствии Макартата вынесли, граждане судьи, справедливое решение, а именно, что этот ребенок с полным основанием и по правилам вводится как сын Евбулида в дом Гагния. (15) После этого решения членов фратрии, куда входил Макартат, этот мальчик на правах сына Евбулида вызвал Макартата на разбирательство по поводу наследства Гагния; иск был подан архонту, причем представляющим интересы мальчика был указан его брат; я, граждане судьи, уже не мог выступать в этой роли, поскольку ввел ребенка в качестве усыновленного в дом Евбулида. Вызов на судебное разбирательство по поводу прав этого ребенка был сделан в соответствии с тем же законом, на основании которого противная сторона вызвала в свое время мать этого мальчика, выигравшую в тот раз дело в суде и владевшую наследством Гагния. (16) Прочти для меня закон, по которому делается вызов человеку, владеющему наследством.
(Закон)
"Если кто-нибудь оспаривает права на наследство или на эпиклеру, полученные по решению суда, пусть он вызовет владеющего ими к архонту, как это делается при исках другого рода. Возбуждающий иск должен внести залог. Если он добьется присуждения себе наследства, не вызвав владеющего им, решение будет недействительным. Если тот, кто раньше высудил себе наследство, умер, пусть претендент, для которого еще не истек срок давности, сделает вызов таким же образом. Претензия предъявляется тому, в чьих руках находится имущество, и выясняется, на каком основании оно было ему присуждено".
Итак, вы выслушали закон, граждане судьи, и я обращаюсь к вам со справедливой просьбой. (17) Если я докажу, что этот мальчик Евбулид и его мать Филомаха, дочь Евбулида, более близкие родственники Гагния, чем Феопомп, отец Макартата, и что они не только являются ближайшими родственниками, но вообще нет никого, кроме матери этого мальчика и его самого, кто бы принадлежал к дому Гагния, - если я докажу это, прошу вас, граждане судьи, помочь нам/
(18) Сперва у меня, граждане судьи, было намерение составить список всех родственников Гагния так, чтобы показать вам каждого в отдельности. Но полагая, что не всем судьям будет одинаково хорошо виден текст и сидящие далеко лишатся этой возможности, я предпочитаю сообщить вам об этом на словах: ведь это будет всем доступно. Итак, попытаемся, как только сможем вкратце, рассказать о роде Гагния.
(19) Бусел из дема Эй, граждане судьи, имел пять сыновей: Гагния, Евбулида, Стратия, Габрона и Клеокрита. Когда все они достигли совершеннолетия, отец Бусел разделил между ними всеми имущество, соблюдая, как и полагалось, полную справедливость[15]. После этого каждый из них женился в соответствии с вашими законами[16], у всех родились дети, затем появились внуки; так из одного дома Бусела образовалось пять домов[17]. Каждый из сыновей жил отдельно своим домом и имел потомков. (20) И вот, что касается трех братьев-сыновей Бусела и их потомков, то к чему мне, граждане судьи, беспокоить вас и себя, рассказывая о каждом из них? Это столь же близкие, как и Феопомп, родственники Гагния, чье наследство является предметом спора, и никто из них ни раньше, ни теперь не тревожил нас и не предъявлял претензий ни на наследство Гагния, ни на эпиклеру, на которой я женился, высудив ее[18]; они считали, что не имеют никакого права на какую бы то ни было долю в наследстве Гагния. (21) Так что мне представляется бесполезным о них говорить, разве только напомнить при необходимости. Что же касается Феопомпа, отца Макартата, и его самого, присутствующего здесь, то о них мне необходимо сказать. Я, граждане судьи, сделаю это вкратце. Как вы только что слышали, у Бусела было пять сыновей; одним из них был Стратий, прадед Макартата, другим Гагний, прадед этого ребенка[19]. (22) У Гагния родились сын Полемон и дочь Филомаха, сестра Полемона по отцу и матери; у Стратия, брата Гагния, родились Фанострат[20] и Харидем, дед нашего противника Макартата. И вот я спрашиваю вас, граждане судьи, кто ближе и роднее Гагнию - его сын Полемон и дочь Филомаха или Харидем, сын Стратия, племянник Гагния? Я со своей стороны думаю, что сын и дочь каждому из нас ближе, чем племянник; так принято не только у нас, но и у всех других - как эллинов, так и варваров. (23) Если вы с этим согласны, граждане судьи, то вам легко будет следить за все остальным и вы поймете, что наши противники бессовестные и склонные к насилию люди. Итак, у Полемона, сына Гагния, родился сын, названный Гагнием - именем деда. Гагний младший умер бездетным. (24) Полемон выдал свою сестру Филомаху[21] за Филагра, своего двоюродного брата (Филагр был сыном Евбулида, брата Гагния); у Филагра, двоюродного брата Полемона, и Филомахи, сестры Полемона, родился сын Евбулид[22], отец матери этого мальчика. Таково было мужское потомство Полемона и его сестры Филомахи. Что касается Харидема, сына Стратия, то у него родился Феопомп, отец присутствующего Макартата. (25) И вот я опять спрашиваю, граждане судьи, кто роднее и ближе упоминавшемуся Гагнию старшему - сын Полемона Гагний и сын Филомахи и Филагра Евбулид или Феопомп, сын Харидема, внук Стратия? По-моему, граждане судьи, если сын и дочь ближе всего, то и внуки от сына и дочери гораздо ближе, чем сын племянника, принадлежащий к тому же к другому дому[23]. (26) Итак, у Феопомпа родился сын Макартат, наш противник на этом процессе, а сыном Евбулида, сына Филомахи, двоюродного брата Гагния по отцу, является этот мальчик, который, таким образом, оказывается сыном двоюродного брата Гагния по отцу[24]: ведь мать Евбулида старшего[25], Филомаха, была сестрой по отцу и по матери Полемона, отца Гагния. Что же касается этого Макартата, сына Феопомпа, то у него нет никакого потомства ни в доме, к которому принадлежит этот мальчик[26], ни в доме Стратия. (27) Так обстоит дело: этот мальчик принадлежит к тем родственникам, на которых по закону распространяется право наследования[27]; ведь он сын двоюродного брата Гагния - его отец Евбулид был двоюродным братом того Гагния, которому принадлежало оспариваемое наследство. Что касается Феопомпа, отца Макартата, то он не мог бы назвать себя родственником из числа указанных в законе, так как принадлежал к другому дому - к дому Стратия. (28) Не подобает, граждане судьи, чтобы человек, принадлежащий к другому дому, владел наследством Гагния, пока в доме Гагния остается в живых хоть кто-нибудь из его потомков[28]; не следует изгонять их силой, как наши противники пытаются делать, хотя и являются более дальними родственниками и принадлежат к другому дому. Именно в этом пункте, граждане судьи, Феопомп, отец этого Макартата, ввел вас в заблуждение[29]. (29) Итак, какие же остались теперь здравствующие потомки в доме Гагния? Это моя жена Филомаха, дочь Евбулида, двоюродного брата Гагния, и этот мальчик, которого ввели в дом Евбулида и Гагния. Феопомп же, отец Макартата, не принадлежа к дому Гагния, солгал судьям, придумав бессовестную ложь, будто тетка Гагния[30] Филомаха, сестра Полемона, сына Гагния[31], не была ему родной сестрой по отцу и матери; он солгал и в том, что якобы является членом того же самого дома, что и Гагний, хотя в действительности никогда не принадлежал к нему. (30) Все это Феопомп говорил, ничего не опасаясь: он не представил ни одного свидетеля, который мог бы отвечать перед нами за свои показания, а использовал поддержку своих сообщников, которые участвовали в процессе, сговорившись друг с другом, и во всем действовали совместно, чтобы лишить мать этого мальчика наследства, которое она получила по вашему решению. (31) А теперь, граждане судьи, я хочу представить свидетелей, которые подтвердят сперва мои слова о том, что дочь Евбулида Филомаха как ближайшая родственница Гагния выиграла процесс о его наследстве, а затем и все остальное, сказанное мной. Прочти свидетельство.
(Свидетельство)
"... свидетельствуют, что в год архонтства Никофена[32] присутствовали у арбитра, когда Филомаха, дочь Евбулида, выиграла дело о наследстве Гагния против всех других претендентов".
(32) Итак, граждане судьи, вы услышали, что Филомаха, дочь Евбулида, выиграла дело о наследстве Гагния. И выиграла она его, не прибегая ни к каким бесчестным уловкам или сговору, а самым законным образом, поскольку мы доказали, что она ближайшая родственница Гагния, о чьем наследстве шел спор, будучи по отцу дочерью его двоюродного брата[33] и принадлежа к тому же дому, что и Гагний. (33) Таким образом, если Макартат скажет, что его отец Феопомп выиграл дело о наследстве Гагния, вы, граждане судьи, можете ему возразить, что и эта женщина раньше, чем Феопомп, отец нашего противника, выиграла процесс и что решение в ее пользу было правильным, так как она, будучи дочерью Евбулида, двоюродного брата Гагния, принадлежала к тому же дому, что и Гагний, в то время как Феопомп, который отнюдь не принадлежал к дому Гагния, по существу процесса не выиграл, а ввел в заблуждение судей. (34) И вы, граждане судьи, скажите это ему в ответ, а кроме того, что ни Феопомп, отец Макартата, и никто другой никогда не выигрывал процесса против этого мальчика Евбулида, сына Евбулида, то есть по отцу сына двоюродного брата Гагния, чье наследство оспаривается. Нынешний процесс и спор о наследстве Гагния происходят между присутствующими здесь сыном Евбулида и Макартатом, сыном Феопомпа. Само собой разумеется, что вы, граждане судьи, присудите наследство тому из них, кто приведет более веские, по-вашему, и более соответствующие закону доводы. (35) Прочти оставшиеся свидетельства, во-первых, о том, что Филомаха, тетка Гагния, была родной сестрой по отцу и матери Полемона, отца Гагния, а затем все другие относительно родства.
(Свидетельства)
"... свидетельствуют, что они члены того же дема, что Филагр, отец Евбулида, и Полемон, отец Гагния, и знают, что Филомаху, мать Евбулида, считали родной сестрой по отцу и по матери Полемона, отца Гагния, и ни от кого никогда не слышали, будто у Полемона, сына Гагния, был брат".
(Другое свидетельство)
(36) "... свидетельствуют, что Энанта, мать их деда Стратонида, была двоюродной сестрой Полемона, отца Гагния (их отцы были братьями), и слышали от своего отца, что у Полемона, отца Гагния, никогда не было никакого брата, а была только родная сестра по отцу и матери Филомаха, мать Евбулида, отца Филомахи, жена Сосифея".
(Еще одно свидетельство)
"... свидетельствует, что является родственником Гагния и Евбулида и принадлежит к той же фратрии и дему, что и они; что он слышал от своего отца и других родственников, что у Полемона, отца Гагния, не было никакого брата, а была сестра по отцу и матери Филомаха, мать Евбулида, отца Филомахи, жена Сосифея".
(Еще одно свидетельство)
(37) "... свидетельствует, что усыновивший его дед Архимах[34] был родственником Полемона, отца Гагния, и что он от Архимаха и других родственников слышал, что у Полемона, отца Гагния, никогда не было брата, а была сестра по отцу и матери Филомаха, мать Евбулида, отца Филомахи, жена Сосифея".
(Еще одно свидетельство)
"... свидетельствует, что Каллистрат, отец его жены, Полемон, отец Гагния, и Харидем, отец Феопомпа, были двоюродными братьями, так как их отцы были братьями. Мать же самого свидетеля приходилась Полемону дочерью двоюродного брата. Мать часто говорила своим детям, что Филомаха, мать Евбулида, была сестрой по отцу и матери Полемона, отца Гагния, и что у Полемона, отца Гагния, никогда не было никакого брата".
(38) Во время предыдущего процесса, граждане судьи, когда они сговорились друг с другом и, объединившись, выступали против Филомахи - многие против нее одной, мы, граждане судьи, не записали свидетельских показаний по поводу бесспорных фактов и не пригласили свидетелей[35], так как полагали, что нам нечего опасаться. Они же явились на процесс, заботясь только о том, чтобы в данный момент обмануть судей, заготовили много и других бесстыдных доводов, (39) в том числе привели и такой, будто у Полемона, отца Гагния, вообще не было никакой сестры родной по отцу и матери. Они были настолько бесстыдны, пытаясь сбить с толку судей по поводу столь важного и общеизвестного факта, что ревностно отстаивали свои претензии, опираясь главным образом на это свое утверждение. Теперь же, на этом процессе, вы видите, какое большое число свидетелей относительно сестры Полемона, тетки Гагния, мы представили вам. (40) Пусть любой желающий выступить в пользу моего противника засвидетельствует, или что Полемон и Филомаха не были братом и сестрой, детьми одних и тех отца и матери, или что Полемон не был сыном, а Филомаха дочерью Гагния, сына Бусела, или что Полемон не был отцом Гагния, наследство которого является предметом спора; или что сестра Полемона Филомаха не была теткой этого Гагния; (41) или что Евбулид не был сыном Филомахи и Филагра, двоюродного брата Гагния; или что ныне здравствующая Филомаха не дочь Евбулида, двоюродного брата Гагния, а этот мальчик не его приемный сын, введенный в соответствии с вашими законами в дом Евбулида; или что Феопомп, отец нашего противника Макартата, принадлежал к дому Гагния. Пусть кто хочет выступит с каким-нибудь из перечисленных утверждений в его пользу. Но я уверен, что не найдется ни одного столь бессовестного и лишенного здравого смысла человека. (42) А чтобы вам, граждане судьи, было еще очевиднее, что они выиграли предыдущий процесс лишь благодаря своей наглости, не имея никаких законных оснований, прочти свидетельства, которые еще остались.
(Свидетельства)
"... свидетельствует, что он родственник Полемона, отца Гагния, и что слышал от своего отца, что Филагр, отец Евбулида, Фанострата, мать Стратия, Каллистрат, отец жены Сосифея, Евктемон, бывший некогда архонтом-басилевсом, и Харидем, отец Феопомпа и Стратокла, были двоюродными братьями Полемона, так как отцы их были братьями; что Евбулид по своему отцу Филагру является родственником той же степени, что и сыновья упомянутых лиц и Гагний, а по своей матери Филомахе Евбулид бесспорно был двоюродным братом Гагния по мужской линии, так как родился от тетки Гагния по отцу".
(Еще одно свидетельство)
(43) "... свидетельствуют, что они родственники Полемона, отца Гагния, Филагра, отца Евбулида, и бывшего архонтом-басилеем Евктемона и знают, что Евктемон был по отцу братом Филагра, отца Евбулида; что, когда Евбулид выступил против Главкона, требуя присуждения себе наследства Гагния, Евктемон был еще жив и, хотя он был двоюродным братом Полемона, отца Гагния, - их отцы были братьями - он не выступил против Евбулида с претензией на наследство. И никто другой тогда не предъявил претензии, ссылаясь на родство".
(Еще одно свидетельство)
(44) "... свидетельствуют, что их отец Стратон был родственником Полемона, отца Гагния, и Харидема, отца Феопомпа, и Филагра, отца Евбулида; они слышали от своего отца, что Филагр сперва женился на Филомахе, которая по отцу и матери была сестрой Полемона, отца Гагния, и от этого брака родился Евбулид; после смерти Филомахи Филагр женился вторым браком на Телесиппе, у них родился сын Менесфей, брат Евбулида по отцу, но не по матери. Когда Евбулид в качестве родственника Гагния выступил претендентом на его наследство, Менесфей не оспорил его прав[36], как и Евктемон, брат Филагра; и никто другой не выступил тогда против Евбулида со ссылкой на родство".
(Еще одно свидетельство)
(45) "... свидетельствует, что его отец Архимах был родственником Полемона, отца Гагния, и Харидема, отца Феопомпа, и Филагра, отца Евбулида: он слышал от своего отца, что Филагр сперва женился на Филомахе, которая была по отцу и матери сестрой Полемона, отца Гагния, и у Филомахи родился сын Евбулид; что после ее смерти Филагр женился вторым браком на Телесиппе и у них родился сын Менесфей, брат Евбулида по отцу, но не по матери. Когда Евбулид на основе родственных прав заявил претензию на наследство Гагния, Менесфей не противопоставил ему свое требование; также поступил и Евктемон, брат Филагра; и никто другой тогда не выступил против Евбулида, ссылаясь на родство".
(Еще одно свидетельство)
(46) "... свидетельствует, что отец его матери Каллистрат был братом Евктемона, бывшего архонтом-басилеем, и Филагра, отца Евбулида; что они были двоюродными братьями Полемона, отца Гагния, и Харидема, отца Феопомпа; что он слышал от своей матери, что у Полемона, отца Гагния, не было брата, а только сестра по отцу и матери Филомаха; что Филомаху взял в жены Филагр и у них родился Евбулид, отец Филомахи, жены Сосифея".
(47) Все эти свидетельства, граждане судьи, было необходимо прочесть, чтобы не довелось нам претерпеть того же, что прежде, когда мы были застигнуты ими врасплох. Но из свидетельства самого Макартата будет еще гораздо более очевидным, что ни его отец Феопомп, ни сам Макартат не имеют никаких прав на наследство Гагния, так как Феопомп был более дальним его родственником и даже не принадлежал к тому же дому. (48) Ведь если спросить, граждане судьи, кто оспаривает у этого мальчика наследство Гагния, он, разумеется, ответит: Макартат. - А кто его отец? - Феопомп. - А кто его мать? - Дочь Аполексида из дема Проспалт[37], сестра Макартата из того же дема. - А кто был отцом .Феопомпа? - Харидем. - А чей сын Харидем? - Стратия. - А кто отец Стратия? - Бусел. Таким образом, граждане судьи, это дом Стратия, одного из сыновей Бусела, и те, о которых вы только что услышали, это потомки Стратия. И среди них нет ни одного имени из принятых в доме Гагния, ничего даже похожего[38]. (49) А затем я спрошу этого мальчика, кто он такой, он, оспаривающий у Макартата наследство Гагния. Он, этот мальчик, ничего другого не сможет ответить, граждане судьи, кроме того, что он Евбулид. - А кто его отец? - Евбулид, двоюродный брат Гагния. - А кто его мать? - Филомаха, которая была дочерью двоюродного брата Гагния по отцу. - А кто был отцом Евбулида[39]? - Филагр, двоюродный брат Гагния. - А кто такая мать Евбулида? - Филомаха, тетка Гагния. - А чьим сыном был Гагний? - Полемона. - А кто отец Полемона? - Гагний[40]. - А чей сын Гагний? - Бусела. (50) Перед нами другой дом, дом Гагния, одного из qbraoBefi Бусела, и здесь мы не встречаем ни одного имени из тех, которые носят рожденные в доме Стратия, даже ничего похожего. В доме Гагния поколения сменяются, воспринимая одно от другого имена. Итак, мы представили все возможные доказательства, что наши противники, с какой бы стороны ни смотреть, принадлежат к совершенно другому дому, являются более дальними, чем мы, родственниками Гагния и не имеют никакого права на его наследство. Вам сейчас прочтут законы, из которых явствует, кому законодатель предоставляет право наследовать на основании родства[41].
(Закон)
(51) "Когда человек умирает, не оставив завещания, то, если у него есть дочери, наследство переходит вместе с ними[42]; если же нет дочерей, то право на имущество покойного имеют следующие родственники: братья по отцу; если у них будут законные дети, они получают каждый долю своего отца; если же нет братьев или нет детей братьев... их потомки наследуют на тех же основаниях; преимуществом пользуются мужчины и их потомки при одинаковой и даже при более отдаленной степени родства. Если же нет родственников по отцовской линии до детей двоюродных братьев включительно, то право на наследство имеют родственники со стороны матери по тем же правилам. Если же среди потомков не будет родственников такой степени ни со стороны отца, ни со стороны матери, то наследует ближайший родственник по отцовской линии. Незаконнорожденные того и другого пола[43], начиная с года архонтства Евклида[44], не имеют права наследовать ни имущества, ни участия в семейных святынях".
(52) Итак, граждане судьи, закон ясно говорит, кому принадлежит право на наследство. Клянусь Зевсом, сюда не включаются ни Феопомп, ни его сын Макартат, которые вообще не имеют никакого отношения к дому Гагния. Кто же имеет это право по закону? Потомки Гагния, принадлежащие к его дому. Таково установление закона, такова справедливость.
(53) Однако же, граждане судьи, законодатель не только дал близким родственникам эти права, но и предписал в законе многое другое, что эти родственники обязаны делать; причем обязанности, возлагаемые на родственников, очень велики и не допускаются никакие отговорки с целью уклонения от них. Прочти лучше сам этот закон, он здесь первый.
(Закон)
(54) "Если ближайший родственник эпиклеры, принадлежащей к цензовому классу фетов[45], не захочет на ней жениться, пусть выдаст ее замуж, дав в приданое сверх имеющегося у нее имущества пятьсот драхм, если он пентакосиомедимн, триста драхм, если он всадник, сто пятьдесят драхм, если он зевгит. Если есть несколько человек той же самой степени родства, то пусть каждый из них внесет свою долю в приданое эпиклеры. Если же осталось несколько дочерей, то один родственник обязан выдать замуж только одну из них; остальных пусть снабдят приданым или возьмут в жены ближайшие родственники в последовательном порядке. Если же ближайший родственник сам не женится на эпиклере или не снабдит ее приданым, пусть архонт заставит его сделать то или другое. Если же архонт не заставит его, он должен заплатить тысячу драхм, посвященных Гере[46]. Любой желающий пусть донесет архонту о тех, кто не выполняет этих предписаний[47]"
(55) Вы, граждане судьи, слышите, каковы предписания закона. Когда надо было в судебном порядке добиваться эпиклеры Филомахи, матери этого мальчика[48], дочери двоюродного брата Гагния по отцу, я, повинуясь закону, явился и получил ее в жены на правах ближайшего родственника; Феопомп же, отец Макартата, вообще не обратился к архонту и не оспорил моей претензии, поскольку не имел никаких на нее прав; между тем он был одного со мной возраста. (56) Не считаете ли вы, граждане судьи, нелепым, что Феопомп, никогда не предъявлявший прав на эпиклеру, дочь двоюродного брата Гагния по отцу, теперь считает, что ему, вопреки законам, полагается наследство Гагния? Найдутся ли люди более наглые и подлые, чем мои противники? Прочти мне и другие законы.
(Законы)
(57) "Пусть обвинение против убийцы произнесут на агоре родственники, включая двоюродных, братьев и их детей. Участвовать в преследовании убийцы должны также двоюродные братья и их дети, зятья, тесть, фратеры. Простить убийцу могут отец убитого, если он жив, брат, сыновья, - при общем согласии; если один из них возражает, то его голос имеет решающую силу. Если же нет в живых никого из этих родственников, то в случае непредумышленного убийства, признанного таковым судом из пятидесяти одного человека, то есть эфетами, десять фратеров, если захотят, смогут простить убийцу. Их, этих пятьдесят одного человека, пусть изберут из самых достойных. И этот закон пусть распространяется и на тех, кто раньше совершил убийство[49]. Что касается умерших на территории дема, которых никто не уносит для погребения, то пусть демарх прикажет родным убрать, похоронить покойника и произвести очищение дема в день смерти. (58) Если умерший - раб, то приказ отдается господину, если свободный, то тем, в чьих руках находится его имущество. Если у умершего не окажется имущества, то приказание отдается его родным. Если же родные не уберут труп по приказу демарха, пусть он в тот же день поручит за наименьшую возможную плату убрать, захоронить и провести очищение дема. Если же демарх не сделает этого, он должен заплатить тысячу драхм в казну. Деньги, которые он израсходует, пусть взыщет вдвойне с тех, кто должен был совершить погребение. Если же демарх не взыщет этих денег, то должен будет сам уплатить их в дем. - Те, которые не вносят арендную плату за священные участки богини и других богов, а также эпонимных героев, будут лишены гражданских прав - сами они, их потомки (и наследники), пока задолженность не будет выплачена[50]".
(59) Все эти обязанности, которые законы возлагают на родственников, они возлагают на нас, граждане судьи, и требуют, чтобы мы их исполняли. Они ни с чем не обращаются ни к присутствующему здесь Макартату, ни к его отцу Феопомпу; ведь они вообще не относятся к дому Гагния; на каком же основании законы могли бы им что-нибудь предписать?
(60) Однако же наш противник, граждане судьи, который ничего основательного не может противопоставить ни законам, ни представленным нами свидетельствам, возмущается, утверждает, что на его долю выпали тяжкие испытания, так как он вовлечен в судебный процесс после смерти своего отца. Макартат, граждане судьи, забывает, что его отец был смертным человеком и разделил эту участь со многими другими, которые были и моложе, и старше его. Однако же, если умер Феопомп, его отец, то не умерли законы, не умерла справедливость и живы судьи, которые выносят решения. (61) Теперешний процесс и разбирательство претензий на наследство касаются не вопроса о том, кто умер раньше, а кто позже, а того, имеют ли право родственники Гагния, двоюродные и дети двоюродных по отцу, требовать, чтобы их не изгоняли из дома Гагния люди, принадлежащие к дому Стратия, которые к родственникам, имеющим право наследовать имущество Гагния, не относятся, так как их степень родства более отдаленная. Именно этот вопрос рассматривается на данном процессе.
(62) А теперь, граждане судьи, мы представим вам закон, из которого вам станет еще яснее, что издавший его Солон придает большое значение близким родственникам и не только предоставляет им право наследования, но возлагает на них все тягостные обязанности. Читай закон.
(Закон)
"Умершего выставить внутри дома, как захотят родные. Вынести умершего на следующий день после этого до восхода солнца. Когда будут нести, мужчинам идти спереди, женщинам сзади. Женщинам не разрешается входить в дом умершего и сопровождать его до могилы, кроме тех, кто превысил шестидесятилетний возраст, и родственниц, включая двоюродных племянниц. И после выноса трупа женщинам не разрешается входить в дом умершего, кроме родственниц, включая двоюродных племянниц".
(63) Итак, закон не разрешает входить в дом умершего и сопровождать его до могилы никаким другим женщинам, кроме родственниц, включая двоюродных племянниц. Филомаха же, сестра Полемона, отца Гагния, была не двоюродной сестрой, а теткой Гагния: ведь она была сестрой Полемона, отца Гагния. Евбулид же, сын этой женщины, был двоюродным братом по отцовской линии Гагния[51], чье наследство оспаривается. А дочь Евбулида является матерью этого мальчика. (64) Женщины такой степени родства по закону должны присутствовать при выставлении тела умершего и сопровождать его до могилы; но это не относится к матери Макартата и жене Феопомпа, ведь она не была никакой родственницей Гагния, принадлежала к другой филе - Акамантиде и к другому дему - Проспалты, так что даже не сразу узнала о смерти Гагния. (65) Они затеяли бесстыднейшее дело: нам и нашим женам, когда умер Гагний, досталось в наследство его тело и мы должны были как самые близкие родственники выполнить все положенные обряды; а имущество умершего Гагния, как они полагают, должно достаться Макартату, принадлежащему к дому Стратия, сыну дочери Аполексида из дема Проспалты, сестры Макартата[52]. Но это,- граждане судьи, противоречит человеческим и божеским законам.
(66) А теперь прочти эти отрывки из оракула Аполлона, привезенного из Дельфов: вы увидите, что его предписания относительно родственников совпадают с законами Солона.
(Оракул)
"В добрый час. Спрашивает афинский народ относительно появившегося на небе знамения, что делать афинянам, какому богу принести жертвы и молиться, чтобы знамение оказалось ко благу, - афинянам надо по поводу появившегося на небе знамения получить благоприятные предзнаменования, принеся жертвы Зевсу Владыке, Афине Владычице, Гераклу, Аполлону Спасителю и послать приношения Амфионам[53]... Ради счастливой судьбы пусть окутают чадом сжигаемых жертв посвященные Аполлону камни[54], установят кратеры, устроят хороводы в честь Аполлона-покровителя дорог, Латоны и Артемиды. Пусть по обычаю предков увенчают себя венками в честь всех олимпийских богов и богинь, поднимая к небу правую и левую руки, пусть принесут им установленные предками дары. Принесите жертвы и дары герою-основателю, имя которого вы носите[55]. Пусть родственники в соответствующий день исполнят обряды в память умерших согласно обычаю".
(67) Вы слышите, граждане судьи, что Солон в своих законах говорит то же самое, что и бог в оракуле: родственникам предписывается совершить обряды в память умерших в установленные дни. Но ни Феопомпу не было дела до этого, ни Макартату; их интересовало только одно - удержать в своих руках имущество, на которое у них нет права, и жаловаться на то, что у них оспаривается наследство, которым они владеют в течение длительного времени[56]. Я же, граждане судьи, полагал, что тому, кто противозаконно владеет не принадлежащим ему имуществом, следует не жаловаться на то, что он владел им длительное время, но испытывать благодарность - не к нам, а к судьбе за то, что в истекший период произошли многочисленные и не зависевшие от нас задержки, вследствие которых процесс происходит только сейчас.
(68) Итак, граждане судьи, таковы эти люди; их нисколько не трогает ни то, что опустел дом Гагния, ни то, что они допускают и другие беззакония. Во имя Зевса и других богов, что можно еще сказать об их поведении? Ведь сказать можно было бы многое. Но один из их поступков является верхом беззакония и гнусности и лучше всего показывает, что их ничто не интересует, кроме неправедного обогащения. (69) Не успел Феопомп добиться присуждения ему наследства Гагния - вы слышали, каким образом это произошло, - как он сразу же показал, что и сам считает, что не имеет никаких прав на имущество, которым владеет. Самой большой ценностью на землях Гагния, вызывавшей наибольшее восхищение соседей и других людей, были масличные деревья. Так вот они их выкопали и выкорчевали более тысячи стволов, производивших большое количество масла. Выкорчеванные деревья они продали и получили очень большую сумму денег. И сделали они это, хотя наследство Гагния могло быть оспорено по тому самому закону, на основании которого они сами вызвали на разбирательство мать этого мальчика. (70) Чтобы доказать, что я говорю правду и что они действительно выкорчевали масличные деревья на оставленных Гагнием землях, мы представим вам свидетелей - соседей и других, кого мы туда пригласили для установления факта[57]. Прочти свидетельство.
(Свидетельство)
"... свидетельствуют, что по приглашению Сосифея отправились с ним во владения Гагния после того, как Феопомп высудил себе наследство Гагния; что Сосифей показал им, как на земле Гагния выкорчевывались масличные деревья".
(71) Так вот, граждане судьи, если бы эти их действия были только оскорблением памяти покойного, то и тогда это было бы тяжким проступком. Но этого мало. Они нанесли оскорбление всему нашему городу и нарушили его законы. Вы поймете это, когда услышите текст закона. Прочти его.
(Закон)
"Если кто-нибудь выкопает на территории Афин масличное дерево, кроме как для афинского святилища - государственного или дема, или для собственного использования - не более двух деревьев в год, или для приношения умершему, тот должен уплатить в казну сто драхм за каждое дерево, причем десятая часть этой суммы пойдет богине. Кроме того, он должен уплатить привлекшему его к ответственности частному лицу по сто драхм за каждое дерево. Дела об этих нарушениях возбуждаются у архонтов, в соответствии с полномочиями каждого из них[58]. Исковой залог пусть внесет истец в соответствии с полагающейся ему долей штрафа[59]. Если обвиняемый будет признан виновным, пусть архонты, к которым поступило дело, передадут запись о сумме, причитающейся казне, практорам[60], а о сумме, причитающейся богине, - ее казначеям. Если они этого не сделают, то сами должны будут платить[61]".
(72) Вы видите, насколько суров закон. Сами представьте себе, граждане судьи, что по вашему мнению мы могли претерпеть за истекший период от этих людей и их наглости, если они позволили себе с пренебрежением отнестись к такому городу, как ваш, и к его законам; вопреки четкому запрету законов они с таким явным пренебрежением нанесли урон оставленным Гагнием землям. Между тем закон запрещает так поступать даже с участком, унаследованным от родного отца. Очень уж их заботит повиновение вашим законам или стремление, чтобы не опустел дом Гагния. (73) Что касается моего поведения, граждане судьи, то я хочу в немногих словах сказать вам об этом и показать, что я в отличие от них проявил заботу, чтобы дом Гагния не опустел. Ведь я и сам принадлежу к дому Бусела. Каллистрат, сын Евбулида, внук Бусела и племянник Габрона[62], женился на внучке (от дочери) Габрона, сына Бусела. От этого брака родилась моя мать. (74) После того как я высудил себе в жены мать этого мальчика[63] и у меня родились четыре сына и одна дочь, я дал им, граждане судьи, следующие имена: старшему сыну - имя моего отца - Сосий, как и полагается давать имя старшему сыну[64]. Второму, которого вы здесь видите, я дал имя Евбулид по имени деда ребенка с материнской стороны; следующего мальчика я назвал Менесфей (это имя близкого родственника моей жены); самому младшему я дал имя Каллистрат, по отцу моей матери. Более того, я и дочь свою выдал замуж не за пределы семьи, а за своего племянника, чтобы, если они будут благополучны, их дети принадлежали к тому же роду, что и Гагний/ (75) Вот как я распорядился, чтобы как можно лучше сохранились дома, восходящие к Буселу[65]. Я их снова перечислю. Но прежде всего прочти этот закон.
(Закон)
"Пусть архонт заботится о сиротах, эпиклерах, опустевших домах[66] и о женщинах, которые, заявив, что они беременны[67], остаются в доме своих мужей после их смерти. Пусть он о них заботится и не допускает, чтобы кто-нибудь оскорбил их. Если же кто-нибудь оскорбит их или совершит противозаконный поступок, архонт вправе сам наложить штраф в пределах своих полномочий. Если же, по его мнению, виновный заслуживает большего штрафа, пусть он его вызовет за пять дней и передаст дело в гелиэю, письменно указав сумму штрафа, которую сочтет нужным. В случае осуждения, пусть гелиэя определит меру наказания виновного, касающегося лично его или его имущества".
(76) И вот, может ли кто-нибудь более способствовать запустению дома Гагния, чем эти люди? Принадлежа к другому дому, а именно - Стратия, они пытаются изгнать из дома Гагния его ближайших родственников; а тот из них, кто претендует в качестве правоспособного родственника на наследство Гагния, носит имя, какое не встречается не только в доме Гагния, но даже в доме своего предка Стратия; а среди потомков Бусела, хотя их так много, нет ни одного носителя подобного имени. (77) Но откуда же взялось имя Макартата? От родных по матери. Ведь он был введен как приемный сын в дом брата своей матери, Макартата из дема Проспалты, и унаследовал его имущество[68]. Его наглость столь велика, что, когда у него самого родился сын, он уклонился от введения его в качестве приемного сына в дом Гагния, хотя владеет наследством последнего и утверждает, что является его родственником по мужской линии. (78) Этого родившегося у него сына он отдал для усыновления Макартату, родственнику по материнской линии, в дем Проспалты, и допустил, насколько это от него зависело, чтобы дом Гагния опустел[69]. По его словам, его отец Феопомп был родственником Гагния. Но закон Солона дает преимущества лицам мужского пола и их потомству. А он с легкостью позволил себе пренебречь и законами и Гагнием и ввел сына в дом родственника своей матери. Можно ли найти людей, более склонных к противозакониям и произволу, чем они?
(79) Но это еще не все, граждане судьи. Имеется надгробный памятник, общий для всех потомков Бусела (и называется он памятником Буселидов, это большой участок, обнесенный по древнему обычаю оградой[70]. Там покоятся все "другие потомки Бусела: Гагний, Евбулид, Полемон и все остальные члены этой многочисленной семьи, возводящие себя к Буселу - все они имеют долю в этой могиле. (80) Отец же и дед этого Макартата не разделили этой могилы, а построили себе отдельный памятник, вдали от памятника Буселидов. Думаете ли вы, граждане судьи, что они имеют какое-нибудь другое отношение к дому Гагния кроме того, что владеют его имуществом, незаконно захваченным ими? Они никогда не проявили ни малейшей заботы о том, чтобы не опустел дом Гагния и его двоюродного брата Евбулида и не исчезло его имя.
(81) Я же, граждане судьи, по мере своих сил помогаю этим умершим. Но совсем не легко бороться с ухищрениями моих противников. Я, граждане судьи, поручаю вам этого мальчика; позаботьтесь об его интересах в соответствии с тем, что сочтете наиболее справедливым. Он был усыновлен в дом Евбулида и введен во фратрию - не в мою, а в ту, к которой принадлежали Евбулид, Гагний и этот Макартат. (82) И когда его вводили во фратрию, остальные ее члены голосовали тайно, Макартат же проголосовал открыто[71] за то, что этот мальчик вводится на законном основании как приемный сын Евбулида: он не захотел взять на себя ответственность, схватив жертву и уведя ее от алтаря[72]; наряду с другими членами фратрии, он, уходя, унес с собой полученную от этого мальчика долю жертвенного мяса[73]. (83) Представьте себе, граждане судьи, что этот мальчик - подобие протянутой вам масличной ветви; он умоляет вас, судьи, от имени умерших Гагния, Евбулида и других потомков Гагния, чтобы их дом не опустел по вине этих гнусных тварей, которые относятся к дому Стратия и никогда не принадлежали к дому Гагния. Не позволяйте им владеть имуществом, на которое у них нет права, а заставьте вернуть его в дом Гагния и родственникам Гагния. (84) И вот я выступаю в защиту умерших и установленных относительно них законов, а вас, граждане судьи, прошу, умоляю и заклинаю, не допускайте надругательства этих людей над мальчиком, не позволяйте, чтобы его предки оказались в еще большем пренебрежении, чем до сих пор, что случится, если мои противники добьются своего. Выступите в защиту законов, позаботьтесь об умерших, чтобы не опустел их дом. Поступая таким образом, вы примете решение, соответствующее законам, вашей клятве и вашим собственным интересам.
[2] Усыновление могло происходить как при жизни усыновителя (adoptio inter vivos), так и после его смерти. В последнем случае это осуществляли ближайшие родственники покойного. Афинский закон разрешал это, так как государство было заинтересовано в сохранении числа «домов» — ойкосов. Ср.: Демосфен. Против Леохара (XLIV).
[3] Введение мальчика во фратрию приемного отца, в данном случае деда, должно было легализовать его вступление в дом усыновителя. Поскольку он был сыном дочери Евбулида II, то первоначально входил, в другую фратрию — своего родного отца. В данном случае имело значение, что Гагний, чье наследство оспаривалось, был членом той же фратрии, что и его двоюродный брат Евбулид — дед мальчика по матери.
[4] При возбуждении процесса обе стороны приносили клятву относительно предмета спора.
[5] Претендент на наследство, оспаривавший права его владельца, должен был внести залог в размере 10% его оценки. См.: Исей. VI. 12; Гарпократион. S. v. Παρακαταβολή.
[6] При частных соглашениях такая процедура была обычной. Ср.: Демосфен. XLVII (Против Олимпиодора). 11. Гагнунт — дем филы Акамантиды.
[7] Поскольку претендентов на наследство было четверо против одного, а каждому предоставлялось одинаковое время для выступления, у юного Евбулида, которого представлял его отец Сосифей, оказалось вчетверо меньше времени для выступления в суде, чем у его противников.
[8] Время выступления определялось водяными часами — в первый из двух сообщающихся сосудов вливали соответствующее количество воды. Ср. примеч. 24 к речи XXXVIII (Против Навсимаха и Ксенопифа). Амфора соответствует 39,3 литра, хой — 1/12 амфоры. Около 322 г. до н.э. время выступления было ограничено шестью хоями. См.: Аристотель. Афинская полития. 67. 2.
[9] Согласно Исею (XI. 21), при процессах о наследстве для каждого претендента ставилась отдельная урна. Но если несколько лиц выступали совместно, то для них ставилась одна общая урна. В данном случае общая урна была для Главка и Главкона, одна — для Феопомпа, одна для Филомахи и одна для матери Гагния.
[10] Ср. примеч. 2 и 3.
[11] По афинским законам на оставшейся после смерти отца дочери-наследнице (эпиклере) должен был жениться ближайший родственник ее покойного отца. Из этого места речи видно, что Филомаха еще не была замужем, когда умер ее отец Евбулид, и у нее, естественно, не было сына, которого дед мог бы усыновить при жизни.
[12] Если член фратрии хотел возразить против представления ей ребенка, он должен был жестом изобразить, что уводит жертвенное животное с алтаря. Ср.: Исей. VI. 22.
[13] Члены фратрии перед голосованием приносили клятву, что будут действовать в согласии с законом.
[14] Зевс с этим эпитетом выступает в роли покровителя фратрии. Голосование «с алтаря» придавало ему священное значение и предлагало религиозную ответственность голосующих.
[15] Имущество отца после его смерти делилось, поровну между сыновьями. В данном случае речь идет о прижизненном распределении их долей.
[16] Подразумеваются афинские законы, признававшие только должным образом оформленные браки афинян с дочерьми афинских граждан.
[17] После раздела имущества Бусела каждый из его сыновей становился основателем нового «дома» — ойкоса.
[18] В случае, если эпиклера была богата, на ее руку могло появиться несколько претендентов. Архонт «присуждал» ее тому, кто представлялся более близким родственником.
[19] Для ясности будем называть его Гагнием I. Прилагаемая таблица поможет разобраться в сложной родословной семьи Буселидов.
Имена по горизонтали — люди одного поколения. По вертикали — следующие поколения.
Знаком + обозначается брак, второе имя — соответственно муж или жена.
В таблицу включено потомство трех сыновей Бусела, так как только их отпрыски претендовали на наследство Гагния.
[20] В одной из рукописей дается мужское имя Фанострат, в других — женское Фанострата. Л. Жерне принимает первое чтение несмотря на то, что в свидетельском показании (см. § 42) названа Фанострата, мать Стратия II. По мнению Жерне, это свидетельство сфабриковано. Поскольку Стратий II, сын Фанострата или Фаностраты, в данном процессе не участвует (он умер еще перед тем, более ранним процессом, для которого была написано XI речь Исея), не имеет значения, был ли он родственником Гагния II по мужской или женской линии. Мы следуем чтению, принятому в большинстве рукописей.
[21] Филомаха I, дочь Гагния I.
[22] Евбулид II, названный именем деда по отцу.
[23] То есть к дому Стратия. Дома Гагния I и Евбулида I тоже были обособлены. Но брак дочери Гагния Филомахи с сыном Евбулида Филагром связал их новым родством. Браки внутри семьи широко практиковались в Афинах. Ср. § 74.
[24] Подразумеваются Гагний II и Евбулид II. Родным отцом сына Филомахи II был Сосифей, но так как мальчика ввели под именем Евбулида (III) в дом его деда Евбулида II, он оказался сыном двоюродного брата Гагния II (см. таблицу), наследство которого оспаривается.
[25] Подразумевается Евбулид II.
[26] То есть Евбулид III.
[27] Подразумевается приписываемый Солону закон о завещаниях, определяющий степень родства, допускающую включение в число наследников.
[28] Претендовавший на наследство мальчик Евбулид III связан родством с Гагнием II лишь в силу того, что считался усыновленным Евбулидом II, двоюродным братом Гагния II.
[29] Подразумеваются судьи предыдущего процесса, когда наследство Гагния II было присуждено Феопомпу.
[30] То есть Гагния II.
[31] То есть Гагния I.
[32] 361 г.
[33] Гагния II.
[34] По-видимому, Архимах был дедом свидетеля с материнской стороны. Такого рода усыновления были распространены в тех случаях, когда у деда не было сыновей. Ср. ниже: § 77; речь XLII (Против Фениппа). 21, 27; Исей. X. 6 и след.
[35] Свидетельские показания или составлялись заранее и читались судьями в присутствии свидетеля, или непосредственно сообщались последним в суде в устной форме. В IV в., предположительно около 377 г., письменная форма стала обязательной. По мнению Жерне, и после этого в течение какого-то времени обе формы свидетельств сосуществовали. Именно в этот переходный период состоялся упоминаемый здесь процесс, возбужденный Феопомпом.
[36] Менесфей, в отличие от Евбулида II, был сыном не Филомахи I, дочери Гагния I, а второй жены своего отца Филагра. Поэтому его претензия на наследство Гагния II, внука Гагния I, не могла бы выдержать сравнения с претензией их сводного брата.
[37] Проспалт — дем филы Акамантиды.
[38] Огромное значение придавалось сохранению имени в одной и той же семье. Имена, как правило, повторялись (от деда к внуку и т. д.).
[39] Евбулида II.
[40] Гагний I.
[41] Закон Солона о праве наследования приводится дальше не полностью. Перечень степеней родства, дававших право наследовать при отсутствии законных детей у покойного, не отличался большой ясностью, что создавало поводы для бесконечных тяжб.
[42] Имеется в виду брак ближайшего родственника с дочерью-наследницей.
[43] Под незаконнорожденными могли подразумеваться как дети, чьи матери не были афинянками, так и внебрачные дети афинских граждан. Последние были в лучшем положении.
[44] 403/402 г.
[45] Согласно традиции, Солон разделил всех афинян на четыре имущественных класса, низшим из которых были феты, а высшим — пентакосиомедимны; ко второму и третьему классам относились всадники и зевгиты. См.: Аристотель. Афинская полития. 7. 3—4.
[46] Богиня Гера считалась покровительницей семейного очага.
[47] Характерная черта афинского права: противозаконный поступок карается, если находится желающий о нем сообщить. Делами эпиклер ведал архонт-эпоним. См.: Аристотель. Афинская полития. 56, 6—7.
[48] Претендент на эпиклеру должен был востребовать ее в судебном порядке. См.: § 20 и речь XLVI (Против Стефана). 22.
[49] Цитируется часть закона Драконта (621 г.) о непредумышленном убийстве. Объявление имени убийцы влекло за собой отлучение последнего от участия в общественной и религиозной жизни полиса.
[50] Упоминание об арендной плате за священные участки в данном контексте объясняется тем, что эти деньги составляли общественный фонд, из которого в случае необходимости брали деньги на погребение. Частичное лишение должников в государственную и общественную казну гражданских прав было обычной карой, распространявшейся и на наследников. Ср. речь LVIII (Против Феокрина), 19—20.
[51] В действительности Евбулид II был двоюродным братом Гагния II по линии своей матери Филомахи, сестры Полемона. Но для Гагния II Евбулид II был двоюродным братом по отцу Гагния — Полемону, брату Филомахи. См. таблицу.
[52] Претендующий на наследство Гагния II Макартат назван по имени брата своей матери Макартата. Оратор хочет подчеркнуть, что даже имя этого претендента ничего общего не имеет с домом Гагния.
[53] В рукописях α̉μφιόνεσσι. По предположению Л. Жерне, подразумеваются мифические братья-близнецы, Амфион и Зет, так называемые фиванские Диоскуры. Амфиону приписывали божественный дар игры на лире. Ср.: Павсаний. IX. 17. 4.
[54] Остроконечные каменные столбы устанавливались перед дверями домов. Один из эпитетов Аполлона Agieus — хранитель улиц и дорог.
[55] По-видимому, Эрехфею. Ср.: Демосфен. XXI (Против Мидия). 52.
[56] В отличие от римского права, где долговременное владение (longi temporis possessio) было основанием для закрепления прав владельца, в Афинах такого закона не было. Возможно, здесь подразумевается пятилетний срок давности, установленный для некоторых имущественных споров.
[57] Ср.: Лисий. VII. 20, 22, где говорится об аналогичном проступке. Обычай приглашать свидетелей для констатации факта засвидетельствован с архаической поры. Ср.: Там же. I. 23—24.
[58] Слово «архонты» здесь скорее всего употреблено в более широком, чем обычно, смысле и обозначает различных должностных лиц. Ср.: Речь XXIII (Против Аристократа). 28.
[59] При возбуждении судебного дела стороны должны были внести определенную сумму для покрытия судебных издержек. Проигравший дело обязан был компенсировать противнику внесенную им сумму.
[60] Практоры — должностные лица, ведавшие взысканием денег, причитавшихся казне. Ср.: Андокид. I. 77; Эсхин. I. 35; [Демосфен]. LVIII (Против Феокрина). 20, 42.
[61] Денежные штрафы с должностных лиц, не востребовавших порученные им взыскания, были обычной мерой.
[62] Габрон — один из пяти сыновей Бусела. Его внучка, таким образом, вышла замуж за двоюродного брата своей матери. Опять перед нами брак внутри семьи.
[63] То есть эпиклеру Филомаху II, дочь Евбулида II.
[64] Старшему сыну полагалось давать имя деда по отцу. Ср.: Демосфен. XXXIX (Против Беота).
[65] Благодаря перекрестным бракам между потомками сыновей Бусела шло как бы сохранение основанного им рода. Ср. § 19.
[66] См.: Аристотель. Афинская полития. 56. 7; ср.: Исей. VII. 30.
[67] После смерти мужа не имевшая детей жена возвращалась обычно в дом своего отца. Во всяком случае права на наследство мужа она не имела. Но положение менялось, если она ждала ребенка, потенциального наследника.
[68] Введение приемного сына в дом умершего с тем, чтобы продолжался его род, было как бы семейным моральным долгом. Ср.: Исей. VII. 31, 44; Демосфен. XLIV (Против Леохара). 27.
[69] В списке эфебов 324/323 г. упоминается Гагний, сын Макартата. По-видимому, Макартат учел сделанный ему упрек и назвал родившегося позднее сына Гагнием. Отсюда видно, что он выиграл процесс.
[70] Общее кладбище считается характерной чертой рода, свидетельством семейной солидарности. Заметим, однако, что в данном случае древний обычай применен к родственной группе, возникшей поздно и ведущей свое начало от реального лица — Бусела. Речь идет о нескольких исторически прослеживаемых поколениях.
[71] Л. Жерне понимает это буквально и поясняет, что никто не принуждал Макартата так поступить. Скорее всего здесь перед нами ораторский прием, как бы предвосхищающий то, о чем говорится дальше. Смысл: Макартат проголосовал открыто тем, что не воспротивился сопровождавшему голосование обряду.
[72] Ср. § 14.
[73] При общественных жертвоприношениях участники получали долю жертвенного мяса, которую могли унести с собой (так называемая апофора).
Содержание
(1) Когда умер Архиад, не оставив детей, наследство получил Леократ, родственник покойного, заявивший, что был им усыновлен. В течение некоторого времени Леократ владел имуществом, затем, введя в дом Архиада вместо себя своего сына Леострата, ушел оттуда, вернувшись в свои родной дом; закон давал на это право. Это же самое сделал и Леострат - оставил вместо себя в доме Архиада сына по имени Леократ, а сам вернулся в дом родного отца. (2) Леократ, последний из усыновленных в дом Архиада, умер бездетным. Тогда претензию на наследство заявил Аристодем, утверждая, что он ближайший родственник Архиада, первоначального владельца этого имущества, а через него и Леократа, последнего из усыновленных. Наследство оспаривает брат умершего Леохар, опираясь в основном на усыновление - он будто бы был усыновлен Леократом[1] - и, кроме того, утверждая, что является родственником Архиада. (3) Тот же, кто выступает, представляя интересы Аристодема, доказывает, что близкая степень родства дает ему право на наследство, а усыновление не может быть этому противопоставлено: ведь, говорит он, Леократ не при жизни усыновил Леохара, как предписывают законы, а усыновление произошло уже после его смерти[2] для того, чтобы противозаконно отнять имущество[3]. Речь произносит сын Аристодема.
Речь
(1) Присутствующий здесь Леохар, граждане судьи, повинен в том, что и сам втянут в судебное дело, и что я, несмотря на свою молодость, должен выступать перед вами; он претендует на наследство, на которое не имеет права, и опротестовал у архонта наше требование, представив ложное свидетельство. (2) Мы же - близкие родственники Архиада, первоначального владельца оспариваемого имущества[4], и на этом основании нам по закону полагается его наследство; наша обязанность не допустить, чтобы его дом опустел, а наследство получили другие, у которых нет на него никаких прав. А Леохар, не будучи родным сыном умершего и, как я покажу, усыновленный не в соответствии с законами, тем не менее выступил с беспочвенным протестом против наших требований, стремясь лишить вас наследства[5]. (3) Я прошу вас, граждане судьи, помочь мне и моему отцу, если наши доводы окажутся справедливыми, и не допустить, чтобы бедные и слабые люди оказались жертвами заговора и нечестных интриг. Мы обратились в суд, полагаясь на правду, и будем довольны, если нам позволено будет добиться законного права. А эти наши противники постоянно опирались на интриги и деньги, и это вполне естественно, ведь им ничего не стоит тратить чужие деньги и таким образом приобретать себе многих защитников и лжесвидетелей. (4) Решусь сказать и о присутствующем здесь моем отце. Он и беден, как все вы знаете, и несомненно неопытен в судебных делах: ведь он глашатай в Пирее, а это занятие говорит не только о бедности человека, но и об отсутствии у него времени для хлопот - глашатаю приходится целый день проводить на агоре. Если учесть это, то вполне понятно, что мы бы никогда не обратились в суд, если бы не были уверены в своей правоте.
(5) Из дальнейшей моей речи вы лучше уясните себе все это; теперь же я считаю нужным рассказать вам об их протесте и о сути данного процесса. Если бы, граждане судьи, Леохар мог, обосновывая свой протест, доказать, что он кровный сын Архиада, не было бы нужды в длинных речах и вам не пришлось бы прослеживать все степени нашего родства. (6) Но так как протест был обоснован иначе и главными доводами в речах противной стороны будут факт усыновления и утверждение, что они имеют право на наследство и как кровные родственники, мне, граждане судьи, необходимо сообщить вам сведения о родстве, возвращаясь немного назад; когда вы хорошо уясните себе это, их речи не смогут ввести вас в заблуждение. (7) Этот процесс посвящен спору о праве на наследство, причем наши претензии основаны на ближайшем родстве, а их - на усыновлении. Мы признаем, что усыновление должно перед вами считаться действительным, если оно произошло по правилам и в соответствии с законами. Так что, если они докажут вам, что законы предоставляют им права на требуемое ими имущество, то вы, помня об этих условиях, присудите им наследство. (8) И если даже они не смогут привести законов в свою пользу, но их доводы окажутся справедливыми и гуманными, то и в этом случае мы уступаем. Однако мы покажем вам, что, будучи ближайшими родственниками, мы опираемся не только на этот довод, но и все другое говорит в нашу пользу; сперва приведем вам сведения о родословной семьи, к которой восходит наследство. Я полагаю, что если вы хорошо уясните себе этот пункт нашего спора, ничто и остальное не будет вами упущено.
(9) Проследим, граждане судьи, все с начала: у Евфимаха из дема Отрина[6] были три сына - Мидилид, Архипп и Архиад, и дочь по имени Архидика. После смерти отца братья выдали Ар-хидику[7] за Леострата из дема Элевсин[8]. Из трех сыновей Евфимаха Архипп погиб, исполняя триерархию, у Мефимны[9], Мидилид немного позднее женился на Мнесимахе, дочери Лисиппа из дема Криоа[10]; (10) от этого брака родилась дочь Клитомаха, которую отец хотел выдать за своего еще неженатого брата; но Архиад, заявив, что не намерен жениться, согласился поэтому не делить имущества[11] и жил сам по себе на Саламине; и вот тогда Мидилид выдал свою дочь за Аристотеля из дема Паллена[12], моего деда. У них родились три сына - присутствующий здесь мой отец Аристодем, Габроних, мой дядя, и Мидилид, которого сейчас уже нет в живых. (11) Вот так, граждане судьи, обстоит дело со степенью нашего родства и с домом, к которому относится наследство. Мы ведь ближайшие родственники Архиада по мужской линии; полагая, что на основании закона о наследствах мы являемся наследниками Архиада и не должны допустить, чтобы оборвалась линия его рода, мы обратились к архонту, требуя себе его наследство. Наши противники, которые незаконно владели этим имуществом, заявили подтвержденный свидетельством протест против нашей претензии; в качестве основного довода они выдвинули усыновление, но кроме того заявили, что они еще и родственники. (12) Что касается усыновления, то мы позднее разъясним вам, как с этим обстоит дело; но сперва вы должны узнать, что их степень родства не ближе нашей. В вопросе о наследовании есть одно общепризнанное положение - мужчины и потомки по мужской линии пользуются преимущественным правом: закон прямо говорит, что при отсутствии детей наследство получают ближайшие родственники по мужской линии,. А мы как раз такими являемся. Известно, что Архиад умер бездетным, а мы - его ближайшие родственники по мужской линии. (13) Но мы и по женской линии ближайшие родственники. Ведь Мидилид был братом Архиада, а мать моего отца была дочерью Мидилида; таким образом, Архиад, на наследство которого мы теперь претендуем, приходится матери моего отца дядей - ведь он был братом ее отца; это родство по мужской, а не по женской линии. Присутствующий здесь Леострат является более дальним родственником Архиада, притом по женской линии. Ведь мать его отца Леократа была племянницей Архиада и Мидилида, потомками которых являемся мы и поэтому считаем себя вправе получить наследство.
(14) Чтобы доказать, граждане судьи, что наше родство действительно таково, как мы говорим, вам сперва прочтут свидетельства, а затем и сам закон, который дает право на наследство родственникам, и прежде всего ближайшим по мужской линии. Ведь это основной вопрос нашего спора, и, полагаю, об этом вы будете голосовать в соответствии с данной вами клятвой. Позови сюда свидетелей и прочти закон.
(Свидетели. Закон)
(15) И вот так, граждане судьи, обстоит дело с вопросом о нашем и их родстве; те, которые доказали с помощью свидетельства, что являются ближайшими родственниками, должны получить наследство, и недопустимо, чтобы сумасбродный протест наших противников оказался сильнее ваших законов. Ведь даже если их претензии основаны на усыновлении - а мы покажем, как оно произошло, - то разве не справедливо, чтобы, после того как усыновленный умер бездетным и дом до предъявления нами иска опустел[13], наследство получили ближайшие родственники и вы оказали бы помощь не тем, кто более способен на интриги, а гражданам, ставшим жертвой несправедливости? (16) Если бы дело зависело от этого и мы, дав показания относительно родства и их протеста, смогли бы сойти с трибуны, не нуждаясь в дальнейших речах, мы не стали бы вас дольше обременять, поскольку основное уже сказано. Но так как наши противники свои претензии на наследство будут обосновывать не законами, а тем, что уже с давних пор они получили его и вступили в права владения[14], то, очевидно, необходимо сказать и об этом и показать, что они допустили больше правонарушений, чем кто бы то ни было.
(17) Итак, граждане судьи, начнем сначала. Мидилид и Архиад выдали свою сестру за Леострата из дема Элевсин. У этой их сестры родилась дочь, а у нее впоследствии - Леократ, отец присутствующего здесь Леострата. Посмотрите, насколько далёким является его родство с Архиадом, по поводу наследства которого он опротестовал наш иск. Что же было дальше? Архиад так и не женился, а брат его Мидилид, дед моего отца, женился. (18) Они не разделили имущества, у каждого было достаточно средств к жизни; Мидилид остался в городе, Архиад жил на Саламине. Немного времени спустя, когда Мидилид, дед моего отца, находился в отъезде на чужбине, Архиад, так и не женившись, заболел и умер в отсутствие Мидилида. Доказательством этого служит поставленный на его могиле лутрофор[15]. (19) В этот момент Леократ, отец присутствующего здесь Леострата, воспользовавшись своим родством по женской линии, ввел себя в качестве приемного сына в дом Архиада и таким образом завладел имуществом, словно бы Архиад усыновил его еще при жизни[16]. Когда Мидилид вернулся, он возмутился случившимся[17] и был готов привлечь Леократа к суду. Родные убеждали его и просили, чтобы он позволил
Леократу остаться в доме в качестве приемного сына Архиада. Мидилид согласился - и не потому, что проиграл дело в суде, а совершенно обманутый нашими противниками, к тому же и уступая уговорам родных. (20) После этого Мидилид умер, Леократ же владел имуществом Архиада и в течение многих лет был его наследником как приемный сын покойного. Мы же хранили спокойствие, поскольку Мидилид дал на это свое согласие. Некоторое время спустя - прошу вас, граждане судьи, с большим вниманием выслушайте то, о чем сейчас будет речь, (21) - Леократ, ставший приемным сыном Архиада, оставив в доме приемного отца своего законного сына Леострата, которого вы здесь видите, сам вернулся в Элевсинский дем, откуда был родом. И даже тогда мы не предприняли никаких шагов по поводу наследства, оставив все, как было. (22) И вот теперь сам этот Леострат, введенный в дом Архиада и оставленный там как приемный сын, возвращается, подобно своему отцу, в Элевсинский дем, также оставив своего сына; он, вопреки законам, продлил действительность первого усыновления на три поколения[18]. (23) Разве это не противоречит законам, когда усыновленный уходит из дома, сам оставляя усыновленных? Это он продолжает делать вплоть до сегодняшнего дня, и с помощью таких приемов они надеются лишить нас наследства. Они получают доходы от имущества Архиада, воспитываются за его счет, затем неизменно возвращаются в свои отцовские владения, причем сохраняют их нетронутыми, а имущество Архиада расточают. (24) Однако же, несмотря на то, о чем я рассказал, мы все терпели. До каких же пор? Пока не случилось так, что Леократ, оставленный в доме Архиада Леостратом, умер бездетным. Поскольку он умер, не оставив детей, мы считали себя вправе получить наследство Архиада как его ближайшие родственники и не допустить, чтобы Леострат вместо своего умершего сына, который сам был усыновлен, ввел в дом Архиада другого сына, чтобы лишить нас того, что нам принадлежит по праву. (25) Мы не стали бы возражать, хотя и это противоречило бы закону, если бы Леократ сам при жизни провел усыновление. Но поскольку у него не было родного сына и он никого не усыновил при жизни, а закон предоставляет наследство ближайшим родственникам, то разве мы вдвойне не вправе добиваться, чтобы нас не лишали его? (26) Ведь мы ближайшие родственники не только Архиада, о чьем наследстве идет речь, но и введенного в его дом Леократа. Его отец, вернувшись в элевсинский дем, потерял приобретенное им по закону родство[19], мы же были и остались ближайшими кровными родственниками, являясь его двоюродными племянниками[20]. Поэтому мы требуем наследства или как родственники Архиада, если тебе так угодно, или - как родственники Леократа, если тебе угодно иначе. Ведь после того как Леократ умер бездетным, нет никого, кто бы был ближе ему по родству, чем мы. (27) Впрочем, это твоя вина, Леострат, что дом Архиада опустел: ты ведь заботился о родственных связях ради имущества, а не ради людей, которые усыновили тебя. Поэтому после смерти Леократа ты и не думал никого вводить в дом в качестве приемного сына Архиада, пока никто не заявлял претензий на наследство. И только тогда, когда мы выступили в качестве близких родственников, ты проводишь усыновление, чтобы сохранить за собой имущество. Ты заявляешь, что у Архиада, в дом которого тебя ввели в качестве приемного сына, не было никакого состояния[21], и в то же время заявляешь протест против нашей претензии, отстраняя общепризнанных родственников; ведь если в доме Архиада ничего нет, чем тебе мешает, если мы унаследуем это ничто? (28) Однако его бесстыдство и алчность, граждане судьи, столь велики, что он считает себя вправе, вернувшись в Элевсин, владеть там отцовским имуществом и одновременно распоряжаться состоянием того дома, в который был усыновлен ввиду отсутствия в нем законного сына. Со всем этим он легко управляется; в нашем лице он имеет противников бедных и невлиятельных, а сам может свободно тратить деньги - ведь они чужие. Я считаю, что вы должны нам помочь потому, что мы не стремимся к противозаконным доходам, а будем довольны, если нам позволят получить то, что полагается нам по праву.
(29) Что нам остается делать, граждане судьи? Усыновление прошло через троих; когда же последний усыновленный умер, не оставив детей, не должны ли мы наконец получить то, что нам принадлежит?[22] Ведь, опираясь именно на это право, мы обратились к архонту с претензией на наследство. А этот Леохар, поспешно заявив основанный на лживых показаниях протест, претендует на то, чтобы, вопреки все законам, лишить нас права на наследство.
(30) И вот я хочу прежде всего, чтобы вам прочли свидетельства, подтверждающие, что мы сказали правду об усыновлениях, о степени их родства и о лутрофоре, стоящем на могиле Архиада. А уже после этого мы представим и остальные доводы, чтобы убедительно уличить их в том, что их протест основан на лживых свидетельствах. Возьми свидетельства, о которых я говорю.
(Свидетельства)
(31) Вот так, граждане судьи, обстоит дело с нашим спором, и таково подлинное право относительно наследования; вы уже слышали, я думаю, о главных событиях, происшедших с самого начала. А теперь, я полагаю, необходимо сказать, что они сделали после заявления нашей претензии на наследство и как повели себя по отношению к нам. По-моему, при спорах о наследстве никогда не допускались такие правонарушения, какие они допустили относительно нас. (32) После того как Леократ умер и был похоронен, мы попытались вступить во владение имуществом[23], поскольку он не вступал в брак и умер бездетным. Леократ отвел нас, утверждая, что имущество принадлежит ему. Он, как отец умершего, возможно, имел повод воспрепятствовать нам совершить положенные в честь покойного обряды, хотя это и противоречило законам: ведь естественно, что забота о погребении возлагается на родного отца, но во вторую очередь - и на нас, членов семьи, поскольку умерший был нашим родственником в силу усыновления. (33) Но после того, как похороны завершились, на основании какого закона он изгнал нас, ближайших родственников, из дома, который опустел? Он, клянусь Зевсом, сошлется на то, что был отцом умершему. Однако же после своего возвращения в отцовский дом он уже не имел больше прав на имущество, владельцем которого он оставил сына. Если это не так, какая польза от законов? (34) И вот, после нашего удаления - я опущу некоторые мелочи - мы обратились к архонту, требуя наследства, поскольку, как я сказал, у умершего не было ни родного сына, ни усыновленного в соответствии с законами. После этого Леострат вносит залог в обеспечение своего иска о наследстве[24], выступая в качестве сына Архиада; он не учел ни того, что вернулся в Элевсинский дем, ни того, что усыновленные не сами себя усыновляют, а это делают усыновляющие. (35) Я думаю, что он принимал в расчет только одно - он должен правдами и неправдами высудить для себя чужое имущество. И сперва у него хватило дерзости явиться в дем Отрина и добиваться, чтобы его записали в список участников народного собрания[25], хотя принадлежал к Элевсинскому дему; затем, даже до его внесения в гражданские списки дема Отрина[26], он пытался Получить доступ к его общественному достоянию[27]: из-за своей алчности он не остановился перед таким серьезным правонарушением. (36) Узнав об этом, мы в присутствии свидетелей воспротивились его попыткам: мы полагали, что сперва у нас в суде должен быть решен спор о наследстве, а затем уже кто-нибудь сможет внести себя в списки в качестве приемного сына Архиада. Леострату не позволили осуществить затеянное им, и он был уличен в нарушении закона; это произошло при многочисленных свидетелях, перед списком членов дема, в собрании, где избирали должностных лиц[28]. Но это ничуть не ослабило его стремления идти напролом и с помощью интриг оказаться сильнее ваших законов. (37) Какое тому доказательство? Собрав небольшое число отринейцев, включая демарха, он убеждает их, когда будет распечатан список членов дема[29], вписать его туда. После этого, во время Великих Панафиней[30], он явился на раздачу феорикона[31] и, когда другие члены дема получали его, требовал дать и ему и внести его в списки под именем Архиада. Но так как мы заявили протест, да и другие говорили, что это возмутительно, он удалился, не добившись внесения в списки и не получив феорикона. (38) Как по-вашему, человек, который считал возможным получить феорикон вопреки вашему декрету, до того как был внесен в списки дема От-рина и был членом другого дема, - остановится ли такой человек перед тем, чтобы оспаривать наследство вопреки законам? И можно ли поверить, что тот, кто еще до решения суда добивался для себя таких незаконных выгод, отстаивает правое дело? Ведь совершенно очевидно, что он, попытавшийся незаконно получить феорикон, действует теперь так же неблаговидно, добиваясь наследства. (39) И действительно, он и архонта обманул, когда вносил залог, предъявляя иск против нас, и записал себя отринейцем, в то время как принадлежал к дему Элевсин. Однако, потерпев неудачу во всех этих попытках, он во время последних выборов должностных лиц сговорился с несколькими членами дема и просил вписать его как приемного сына Архиада. (40) Мы заявили протест и требовали, чтобы голосование членов дема произошло не до, а после того, как будет решен спор о наследстве; собравшиеся согласились на это - и не могли не согласиться, повинуясь законам; ведь представлялось нелепым, чтобы тот, кто внес залог, оспаривая наследство, ввел себя в его владение как усыновленный еще до того, как дело будет рассмотрено. Но возмутительнее всего то, как Леострат поступил после этого. (41) Поскольку ему не удалось добиться внесения в списки самого себя, он вводит, вопреки всем законам, своего сына Леохара в качестве приемного сына Архиада до того, как прошла докимасия в деме[32]; причем Леохар еще не был внесен в списки фратрии Архиада; и только после включения его в списки дема Леострат, сговорившись с одним из фратеров, внес его в список фратрии[33]. (42) И после этого он опротестовал у архонта наш иск от имени Леохара, назвав его, совсем недавно внесенного в списки, законным сыном человека, умершего много лет назад. Получается, что они оба притязают на наследство; Леострат, которого вы здесь видите, внес залог, оспаривая наследство как законный сын Архиада, а Леохар, тоже здесь присутствующий, опротестовал наш иск как законный сын того же отца. (43) Ни один из них не был усыновлен при жизни покойного, каждый ввел себя сам в дом Архиада уже после его смерти. Мы же, граждане судьи, полагаем, что когда вы примете решение по поводу этого спора, тогда и следует ввести одного из нас, ближайших родственников, в качестве сына умершего, чтобы дом его не опустел.
(44) Итак, сперва, граждане судьи, вам прочтут свидетельства фратеров и демотов о том, как этот Леострат вернулся из дема Отрина в дем Элевсин, оставив в доме Архиада законного сына; как еще раньше то же самое сделал отец Леострата; как последний оставленный в доме умер бездетным; как тот, кто теперь опротестовал наш иск, был внесен в списки дема раньше, чем в списки фратрии; затем я представлю вам свидетельства, подтверждающие все, что было сказано об их действиях, пункт за пунктом. Вызови сюда свидетелей.
(Свидетели)
(45) Итак, граждане судьи, вы выслушали все факты, относящиеся к этому наследству, и то, что произошло сначала, и то, что случилось позднее, уже после того как мы подали иск по этому поводу. Остается сказать относительно самого протеста[34] и о законах, на основании которых мы считали себя вправе получить наследство. Кроме того, если позволит отведенное нам время[35] и это не окажется для вас утомительным, мы постараемся показать, что доводы, которые они приведут, не соответствуют закону и противоречат здравому смыслу. И сперва пусть прочтут текст их протеста. Будьте очень внимательны, так как на основании этого вы будете теперь голосовать.
(Протест)
(46) Таково, как вы слышали, содержание его протеста: "Наследство Архиада не может быть предметом судебного спора, так как у него есть законные дети, усыновленные полноправно"[36]. Однако же выясним, действительны ли или лживы основания его протеста. Архиад, о чьем наследстве идет спор, усыновил деда автора этого протеста. Этот дед вернулся в дем Элевсин, оставив в доме приемного отца своего законного сына Леострата, отца нашего противника. (47) После этого и сам Леострат, оставив, в свою очередь, сына, ушел, вернувшись в дом своих отцов. Оставленный им сын, последний из усыновленных, умер бездетным, так что дом теперь опустел[37]; право на наследство снова вернулось к тем, которые с самого начала были ближайшими родственниками. (48) При этих обстоятельствах могут ли еще быть какие-то сыновья у Архиада, как сказано в протесте? Ведь усыновленные, как известно, возвращались к себе, а тот, кто был оставлен последним в доме Архиада, умер бездетным. Дом неизбежно оказывается пустым; а если он пуст, там не может быть законных сыновей. Однако наш противник в своем протесте заявил, что имеются те, кого в действительности нет, написав "имеются дети", говоря при этом об одном себе. (49) Кроме того, когда он говорит "законные дети"[38] и "усыновленные полноправно", он лжет и искажает законы. Ведь законным считается кровный сын: об этом свидетельствует закон, где говорится: "законными являются дети, рожденные от женщины, которую выдали замуж отец, брат или дед". Что касается слов "полноправно", то законодатель применил это к усыновленным, имея в виду, что если кто-нибудь, не имея детей и будучи вправе распоряжаться своим имуществом, возьмет приемного сына, это должно быть призвано законным. Однако же наш противник признает, что у Архиада не родилось никакого сына, а в протесте говорит тем не менее о "законных детях", сам подтвердив таким образом, что его протест противоречит фактам. (50) Он говорит, что усыновлен, но оказывается,-что усыновил его не сам умерший; как же может такое твое усыновление быть действительным и соответствовать закону? Но, клянусь Зевсом, он скажет, что был вписан как сын Архиада. Да, это так но они насильно добились этого, причем недавно, когда уже возбуждено было дело о наследстве; незаконно приводить в качестве доказательства допущенное правонарушение. (51) И разве не возмутительно, граждане судьи, что в своей защитительной речи он будет сейчас говорить, что является приемным сыном, а в своем протесте против нашего иска не осмелился это написать[39]? Там он выступал в защиту прав родного сына, а в речи, которую он здесь сейчас произнесет, - в защиту усыновленного. Но если защитительная речь противоречит тому, что было написано в протесте, то разве не очевиден отсюда вывод, что одно из двух лживо? И вполне понятно, почему в протесте они не выступили от имени усыновленного; ведь тогда им надо было бы написать "усыновил такой-то". Но Архиад не усыновил их, а они сами себя ввели в его дом и лишают нас наследства. (52) А затем, не вздорно ли и не нелепо, если этот Леострат вносит залог архонту в обеспечение своей претензии в качестве сына Архиада, хотя сам принадлежит к дему Элевсин, а Архиад - к дему Отрина? А одновременно другой человек, как вы сами видите, заявляет протест против нашего иска, утверждая, что и он сын Архиада? Кого же из них вы должны слушать, кому верить? (53) Уже само то является достаточно веским доказательством лживости их протеста, что по одному и тому же поводу претензию заявляет не одно и то же лицо[40]. Это понятно: по-видимому, когда Леострат вносил залог в обеспечение своего иска против нас, автор протеста еще не был внесен в списки дема. Так что мы оказались бы жертвами величайшей несправедливости, если бы вы поверили доводам, содержащимся в протесте, который был подан после совершившихся событий. (54) Это еще не все: он в своем протесте засвидетельствовал факты, которые старше его. Ведь, когда мы заявили претензию на наследство, он еще не вошел в дом Архиада. Как же он мог что-нибудь об этом знать? Затем, если бы он в протесте давал свидетельские показания о самом себе, то это имело бы смысл: он, разумеется, написал бы неправду, но тем не менее он по своему возрасту мог бы об этом знать. Однако он написал, что у Архиада есть законные сыновья, явно подразумевая своего отца и самого себя, которые были усыновлены первыми; он опустил при этом тот факт, что оба они вернулись в свою семью. Ему, конечно, приходится свидетельствовать о том, что произошло До него, а не при его жизни. После этого поверите ли вы, что человек, дерзнувший так поступить, говорит правду? (55) Могут, клянусь Зевсом, сказать: "Ведь он засвидетельствовал то, что услышал от своего отца". Но закон запрещает свидетельствовать по слухам, разве что эти сведения были получены от ныне покойного[41]. А он осмелился свидетельствовать о том, что произошло при жизни отца, в то время как последний еще здравствует[42]. Еще одно замечание: почему Леострат написал в протесте не свое имя, а имя сына? Ведь о делах, случившихся раньше, должны свидетельствовать те, кто старше по возрасту. Он, возможно, скажет: "Дело в том, клянусь Зевсом" что я- его ввел в дом Архиада в качестве приемного сына". (56) В таком случае следовало тебе, предпринявшему усыновление и затеявшему все дело, обосновать это, поскольку ты отвечаешь за свои действия. Это необходимо. Но ты уклонился от этого и представил протест от имени Леохара, который не знает фактов. Так что, граждане судьи, вам совершенно ясно, что их протест основывается на лжи, да и сами они это признают. И, разумеется, будет справедливо, если вы не станете слушать этого Леострата, когда он сейчас будет говорить то, о чем не осмелился сказать в своем протесте.
(57) На этом примере лучше, чем на каком бы то ни было другом, можно убедиться, что протесты, основанные на свидетельствах, являются самыми несправедливыми из судебных процедур и те, которые прибегают к ним, заслуживают самого сурового осуждения. Прежде всего эти протесты, в отличие от других процедур, не обязательны, а возбуждаются по выбору и желанию того, кто их представляет. Разумеется, если нет другого способа добиться справедливого решения тяжбы, кроме как заявить основанный на свидетельстве протест, тогда он, возможно, необходим. (58). Но если и без такого протеста можно добиться своих прав во всех судебных инстанциях, то разве обращение к нему не является признаком опрометчивости и отчаянности? Ведь и законодатель не обязал спорящие стороны прибегать к такому протесту, а только разрешил им при желании это делать; он как бы испытывал характер каждого из нас, проверяя, не склонны ли мы к опрометчивым действиям. (59) Кроме того, если бы все зависело только от авторов подобных протестов, то не было бы ни судов, ни процессов. Обращение к этой процедуре мешает всему[43] и каждый раз преграждает доступ дела в суд[44] - такова, по крайней мере, воля автора протеста. Поэтому я полагаю, что людей такого рода надо считать общими врагами и не проявлять к ним снисхождения, когда они выступают перед вами в процессе. Ведь каждый из них сознательно пошел на риск, связанный с такого рода протестом[45], и никто не принуждал его прибегнуть к этому.
(60) Я думаю, вы хорошо поняли и из того, что написано в их протесте, и из сказанного мною, что этот протест основан на лжи. Теперь же я хочу, граждане судьи, в немногих словах показать вам, что и законы дают нам право на наследство[46]. Вы, правда, знаете это уже из того, что было сказано в начале речи, но я хочу, чтобы вы лучше помнили положения закона и могли противопоставить их лживым заявлениям наших противников. (61) Итак, обобщая сказанное, мы считаем, что мы вправе получить наследство Архиада, так как являемся его ближайшими родственниками по мужской линии; а что касается усыновленных им детей, то одни вернулись в свои родные семьи, а последний из них умер бездетным. (62) При этом мы отнюдь не отнимаем у Леострата его наследованного состояния (ведь оно у них в руках); но имущество, оставленное Архиадом, принадлежит нам по закону. Потому что закон, граждане судьи, дает преимущественное право на наследство мужчинам и их потомкам, а таковыми мы и являемся. У Архиада не было детей, а мы самые близкие ему родные. (63) Кроме того, приемный сын не имеет права вводить в дом своего усыновителя приемных детей, а может только оставить там родного сына; если же у него нет сына, наследство передается ближайшим родственникам. Так предписано законом. Если бы приемным Детям была предоставлена такая большая свобода действий, разве это не лишило бы каждого из вас права получать наследство на основании родства? Вы ведь видите, что многие вводят в свой дом приемных сыновей, поддавшись лести, а нередко и упорствуя в семейных раздорах; если усыновленному будет дозволено и самому, вопреки закону, усыновлять кого ему вздумается, то наследство никогда не достанется родным. (64) Законодатель, чтобы избежать этого, запретил тому, кто сам усыновлен, в свою очередь усыновлять кого-нибудь. Каким образом он определил это? Когда в законе говорится "он сможет вернуться в родную семью, если оставит законного сына", то этим ясно сказано, что приемный сын не вправе сам усыновлять: ведь тот, у кого не.родился сын, не может оставить в доме приемного отца своего законного сына. Однако же ты, Леострат, считаешь возможным ввести в права наследства Леохара в качестве приемного сына умершего, который был усыновлен в нашу семью, и распоряжаться имуществом так, словно бы оно принадлежало тебе, а не должно бы быть отдано, согласно закону, соответствующему родственнику. (65) Что касается нас, граждане судьи, то если бы покойный кого-нибудь усыновил, хотя закон и не разрешает этого, мы бы согласились с ним, а если бы он оставил завещание[47], то и тогда подчинились бы этому; ведь так мы вели себя с самого начала, не противодействуя тому, что они владели имуществом и возвращались к себе, поступая, как им было угодно. (66) Но теперь, когда необоснованность их претензий изобличена и законами и ими самими, мы полагаем, что должны получить наследство Архиада и в его дом должен быть введен в качестве приемного сына член не их семьи, а нашей, из которой прежде никто не усыновлялся. Я думаю, что законодатель справедливо распорядился, предписав, чтобы ближайшие по родству обеспечили выдачу замуж дочерей оказавшихся в нужде родственников, и в то же время передав этим же ближайшим родным право на наследство и долю в имуществе. (67) Самый же значительный и ясный для вас довод в нашу пользу - это закон Солона, не разрешающий усыновленному передать даже по завещанию имущество дома, куда он был введен путем усыновления. Думаю, что это естественно: ведь тот, кто введен в согласии с законом в чужой дом, не вправе распоряжаться принадлежащим этому дому имуществом как своим собственным, а должен следовать законам, выполняя каждый написанный в законе пункт. (68) А там говорится: "Те, которые не были усыновленными, когда Солон пришел к власти, вправе завещать свое имущество, как им будет угодно"[48]. Отсюда следует, что тем, кто был усыновлен, завещать имущество не разрешается; они могут или при жизни вернуться в родную семью, оставив в доме приемного отца своего законного сына, или же в случае смерти вернуть наследство тем, которые с самого начала были ближайшими родственниками усыновителя.
* * *
Как и предшествующая речь - "Против Макартата", эта речь также посвящена тяжбе о наследстве. Согласно афинскому закону о наследствах, который приписывается Солону, усыновленный получал наследство приемного отца и мог передать его своему родному сыну. Однако он не имел права передать наследство своему приемному сыну. Если усыновленный умирал бездетным, право на наследство усыновителя получали его ближайшие родственники. В этой речи спор идет о наследстве афинянина Архиада, в дом которого после его смерти был введен в качестве приемного сына внук его сестры Леократ. (I). Леократ воспользовался правом приемного сына передать еще при жизни наследство своему сыну Леострату и вернулся в свою родную семью (соответственно и в дем своего родного отца). Так же поступил и Леострат, оставивший в доме Архиада своего сына Леократа (II). Это соответствовало афинским законам, и другие родственники Архиада не предъявляли претензий. Ситуация изменилась, когда умер Леократ (II), не оставив детей. На наследство Архиада заявил претензию как ближайший родственник покойного внук его брата Аристодем. Его претензию оспорил Леострат, который сперва сам пытался вернуться в дом Архиада, восстановив свое усыновление, а затем ввел туда другого своего сына Леохара, внеся его в списки дема и фратрии, к которым принадлежал Архиад. Леострат, выступивший вначале за себя, а затем от имени своего сына Леохара, прибегнул к архаической процедуре диамартирии, при Которой тот, кто объявлял себя бесспорным наследником, подтверждал свои права свидетельством другого лица, а в IV в. даже своим собственным. В таком случае дело не подлежало судебному рассмотрению. Единственным средством для другой стороны добиться передачи спора в суд было обвинение свидетеля в даче ложных показаний (dike pseudomartyrion). К этому и прибегнул Аристодем.
Сохранившаяся речь написана для Аристодема, за которого говорит его сын. Она еще в большей степени, чем речь против Макартата (XLIII), свидетельствует о запутанности аттического наследственного права. Далеко не всегда удавалось точно определить, кто из претендентов являлся более близким родственником владельца оспариваемого наследства, а главное - кто из них имел преимущественное право, учитывая родство по мужской и женской линиям. Поскольку в Афинах этого периода не было официальной записи актов гражданского состояния, решения по такого рода спорам зависели от свидетельских показаний.
Принадлежность речи Демосфену оспаривается ее комментаторами. Отмечают ее сумбурный характер, множество ненужных повторов, отсутствие стилистических особенностей, свойственных Демосфену. Текст не содержит опорных данных для датировки. По мнению Л. Жерне, она написана не ранее 330 г. и относится к числу наиболее поздних речей в Демосфеновском корпусе.
[2] Посмертное усыновление практиковалось в Афинах и не воспрещалось законом. Но в данном случае в дом покойного, который сам владел наследством в силу усыновления, ввели посмертно его брата, прибегнув к ловкому трюку и объявив его приемным сыном первоначального владельца имущества Архиада. Это уже четвертый преемник Архиада, внук первого введенного в этот дом Леократа.
[3] К моменту процесса имущество находилось в руках Леохара, но противник подчеркивает, что по праву оно принадлежит ему.
[4] Аристодем по материнской линии был внуком брата Архиада.
[5] В ответ на предъявленную Аристодемом претензию на наследство Леохар, внесенный в списки дема и фратрии Архиада в качестве его приемного сына, опротестовал ее с помощью так называемой диамартирии.
[6] Отрина — дем филы Эгеиды.
[7] После смерти отца братья должны были позаботиться о замужестве сестры. Ср. речь XL (Против Беота). 7; XLVI (Против Стефана). 18; Платон. Законы. VI. 774 е.,
[8] Элевсин — дем филы Гиппотонтиды.
[9] Мефимна — город на о. Лесбосе. Триерархия Архиппа, по-видимому, приходится на время Пелопоннесской войны. Сражения у Мефимны происходили в 412, 411 и 406 гг. (Фукидид. VIII. 23, 100; Ксенофонт. Греческая история. II, 61, 3). По мнению Жерне, гибель Архиппа относится скорее всего к 412 г.
[10] Криоа — дем филы Антиохиды.
[11] Совместное владение сыновьями имуществом отца после его смерти было довольно обычным. Ср.: Исей. II. 27—28.
[12] Паллена — дем филы Антиохиды.
[13] В ответ на претензию Аристодема Леострат, по-видимому, растерявшись после смерти сына, оставленного им в доме Архиада, сперва не объявил себя законным наследником, а прибег к обычной процедуре при спорном наследстве и внес судебный залог. Ср. речь XLIII (Против Макартата). 5. Таким образом, до судебного решения «дом» Архиада как бы опустел. Однако вскоре Леострат изменил тактику и представил Леохара в качестве законного наследника.
[14] Действительно, прошло много лет после того, как наследство Архиада получил первый введенный в его дом приемный сын. Но дело не в давности владения, а в том, что до этого времени наследство переходило в руки потомков Леократа без претензий с чьей бы то ни было стороны.
[15] Сосуд, применявшийся для свадебных омовений. Ставился как символ на могиле молодых людей, умерших до вступления в брак.
[16] Речь идет о давних событиях, не поддающихся проверке. По-видимому, Леократ пытался в свое время представить дело так, будто Архиад еще при жизни усыновил его.
[17] Недовольство Мидилида вполне понятно — ведь он должен был выделить Леократу долю покойного Архиада из общего имущества братьев.
[18] Формально здесь ничего противозаконного не было. Закон запрещал усыновленному возвращаться в дом родного отца, если он не оставлял в доме усыновителя своего родного сына (ср.: Исей. VI. 44; IX. 33; X. И). Но если оставался сын, это допускалось. Однако в данном случае подобная практика приняла слишком затяжной характер, что не могло не вызвать недовольства других потенциальных претендентов на наследство. Ср. § 29.
[19] Поскольку Леострат, оставив в доме Архиада своего сына Леократа, вернулся в родную семью, он сам лишился прав приемного сына Архиада, хотя оставался, разумеется, его родственником.
[20] Мать Аристодема Клитомаха была племянницей Архиада (она дочь его брата Мидилида).
[21] О размерах состояния Архиада ничего не известно. Судя по § 62, речь шла по существу о состоянии последнего владельца ойкоса Архиада, т. е. умершего Леократа II..
[22] С точки зрения семейного права, если усыновленный умер бездетным, на наследство, полученное им, имеют право родственники усыновителя.
[23] Вступить непосредственно во владение имуществом умершего могли лишь его прямые и бесспорные наследники. Аристодем такого права не имел, он должен был обратиться к архонту и попросить присуждения ему наследства (эпидикасия). Ср. речь XLVI (Против Стефана). 22.
[24] При исках о наследстве судебный залог составлял одну десятую его оценки.
[25] В списки для участия в народном собрании (πίναξ ε̉κκλησιαστικός) вносились члены дема, достигшие двадцати лет:
[26] Принадлежность к дему была свидетельством гражданского полноправия. Афиняне, достигшие восемнадцати лет, вносились в списки дема (ληξιαρχικὸν γραμματει̃ον). Списки хранились у демарха, выборного главы дема.
[27] Подразумевается участие в общественных жертвоприношениях дема и в получении доли при общественных раздачах.
[28] Собрание членов дема, на котором выбирались его должностные лица.
[29] Обычно список хранился в запечатанном виде. Его открывали или для проверки, или для внесения туда новых членов.
[30] Панафинеи — один из самых больших афинских праздников, посвященный богине Афине — покровительнице города. Его справляли каждые четыре года с 25 по 28 месяца Гекатомбеона (первый месяц афинского календаря, соответствующий июню—июлю).
[31] Феорикон — так называемые зрелищные деньги, выдававшиеся афинским гражданам для посещения театра.
[32] Процедура внесения новых членов в списки дема происходила в начале года после предварительной проверки (докимасии) кандидатов. По-видимому, Леострат добился включения Леохара в списки до наступления положенного срока.
[33] Обычно включение во фратрию происходило до внесения в списки дема. Ср. речь XXXIX (Против Беота). 4—5. Однако, поскольку фратрия, в отличие от дема, не была составной частью политической организации полиса, последовательность записи вряд ли диктовалась законом, и здесь не было правонарушения.
[34] Мы здесь и в других местах переводим словом «протест» греческое слово διαμαρτυρία. О форме этого протеста, представляемого в виде подкрепленного клятвой свидетельства, см. предварительные замечания к этой речи. Эта архаическая процедура с течением времени теряла свое значение, в IV в., например, допускалось, чтобы свидетелем могло быть и само заинтересованное лицо. В данном случае Леострат и Леохар опротестовали претензию Аристодема. В суде первым выступает Аристодем (вернее представляющий его сын), поскольку его претензия явилась исходным пунктом для судебного процесса.
[35] Буквально сказано «вода»; подразумевается регламент, определенный соответствующим количеством воды в водяных часах.
[36] Выражение κατὰ τὸν θεσμόν свидетельствует, что автор протеста имел в виду закон Солона, θεσμός, в отличие от νόμος, означает древнее установление.
[37] Смысл; «дом» не должен опустеть. См.: Аристотель. Афинская полития. 43, 4; речь XLIII (Против Макартата). 75.
[38] Оратор допускает натяжку. Его противник, говоря о «законных детях», имеет в виду усыновленных в соответствии с законами.
[39] Опять натяжка: формула диамартирии носит абстрактный характер, там говорится только, что есть бесспорные наследники, без уточнения.
[40] Леострат и его сын Леохар. Они использовали два вида процедуры: сперва Леострат противопоставил претензии Аристодема на наследство Архиада свою претензию в обычной форме. А затем уже от имени своего сына Леохара опротестовал претензию Аристодема в форме диамартирии.
[41] Текст этого закона приводится в речи XLVI (Против Стефана). 8.
[42] Оратор намеренно применяет к свидетельству, обосновывающему протест прямого наследника (диамартирия) против других претензий на наследство, правила, касающиеся обычных свидетельств при судебных тяжбах.
[43] По-видимому, использование архаической процедуры диамартирии в Афинах IV в. не одобрялось общественным мнением. Ср.: Исей. VII. 3.
[44] Диамартирия предполагала решение вопроса о наследстве без обращения в судебную инстанцию: Оратор явно хотел вызвать предубеждение судей против своего противника.
[45] Риск заключался в том, что проигравший процесс терял сумму судебного залога и кроме того мог подвергнуться частичному лишению прав (атимия).
[46] В законе Солона о праве завещать свое имущество много неясного, и при последующем его применении возникали бесконечные судебные тяжбы. Ср.: Аристотель. Афинская полития. 9. 2; Плутарх. Солон. 21; речь XLIII (Против Макартата). 51.
[47] То есть усыновил кого-нибудь по завещанию.
[48] Ср.: речь XLVI (Против Стефана). 14.
Содержание
Во время суда Аполлодора с Формионом, когда первый требовал денежные средства трапедзы, а второй предъявил встречный иск, Стефан и некоторые другие свидетельствовали в пользу Формиона. Стефан утверждал, что когда Формион потребовал от Аполлодора, если тот не признает подлинной копию завещания его отца Пасиона[1], представленную Формионом, вскрыть само завещание, находящееся в руках у Амфия, которое тот готов представить, но Аполлодор не пожелал вскрывать это завещание; также Стефан засвидетельствовал, что представленный документ действительно копия завещания Пасиона. Это свидетельство Стефан и другие дали в то время, как Аполлодор, возражая Формиону, утверждал, что тот подделал завещание и что все дело подстроено им. Проиграв дело, Аполлодор судится со Стефаном, доказывая, что его свидетельство было ложным.
Речь
(1) Оклеветанный лжесвидетелем и претерпев ужасную обиду от Формиона, я, граждане афинские, пришел сюда, чтобы добиться от вас наказания виновных. Обращаясь к вам, я прошу и умоляю прежде всего выслушать меня: ведь для людей, оказавшихся подобно мне в беде, великое счастье получить возможность рассказать о том, что они претерпели, и встретить в вашем лице благосклонных слушателей[2]. После того, как вы выслушаете меня, я прошу помочь мне в моем справедливом деле, если вы убедитесь, что страдания мои незаслуженны. (2) Я докажу вам и то, что вот этот Стефан дал как свидетель лживые показания, и что сделал он это из постыдного корыстолюбия и что обвинителем его является он сам: настолько очевидно это дело. В начале сколь возможно кратко я попытаюсь рассказать о моем деле с Формионом; услышите, и вам станет ясна низость Стефана, а также, что эти люди дали ложные показания.
(3) Я, граждане судьи, унаследовал от отца большие средства, которые находились в руках у Формиона, который вдобавок ко всему женился на моей матери в то время как я, выполняя для государства обязанности триерарха, находился вне дома[3]. А каким образом это произошло? Рассказывать сыну о собственной матери будет, пожалуй, неприлично. Когда, вернувшись, я услышал об этом и увидел, что произошло, я сильно разгневался и тяжело переживал случившееся. (4) Я не мог возбудить частного обвинения (в это время из-за войны[4] частные обвинения не рассматривались и их разбирательство было отложено). Тогда я возбудил перед фесмофетами[5] против него дело о применении насилия[6]. Но время шло и дело затягивалось; частные обвинения не разбирались, а у матери от Формиона рождаются дети. После этого (вам, граждане судьи, я расскажу всю правду до конца) мать много раз обращалась ко мне, призывая к снисходительности и прося за этого Формиона. Да и многочисленные речи его самого тоже были умеренны и скромны. (5) Однако, граждане афинские, говоря вкратце, Формион не собирался выполнить ничего того, на что он тогда согласился, и попытался завладеть моими деньгами, которые находились в его руках как основные средства трапедзы. Я был вынужден, как только появилась такая возможность, вчинить против него иск; он же, со своей стороны, понимая, что будет целиком изобличен и все увидят, что в отношении нас он оказался сквернейшим из людей, придумывает хитрую махинацию, в ходе которой вот этот Стефан и дал против меня ложные показания. Прежде всего путем встречного иска он попытался доказать, что дело против него не должно быть принято к рассмотрению. Затем он представил лжесвидетелей, утверждавших, будто я освободил его от моих претензий, а также свидетелей, подтверждавших выдуманные им аренды и завещание, которого никогда не было. (6) Опередив меня, так как разбирался встречный иск, а не само дело, и получив право говорить первым, он прочел и эти показания и другие, которые он сфабриковал, так, как ему казалось выгодным. Этим он так расположил к себе судей, что они не пожелали выслушать ни одного звука из наших уст. При том, что мне даже не было предоставлено слово, я был присужден к эпобелии[7] и обижен так, как не знаю, был ли обижен хоть один человек. Я удалился, граждане афинские, подавленный и униженный. (7) Вникая в то, что произошло, я нахожу, что можно вполне извинить осудивших меня тогда: я не знаю даже, как стал бы сам голосовать, не имея никаких сведений о том, что было на самом деле, а только выслушав свидетельские показания. Вызывают гнев те люди, которые повинны в этом, принеся свои лживые свидетельства. Относительно остальных свидетелей я скажу потом, когда начну дело против них, а о том, что свидетельствовал вот этот Стефан, я попытаюсь дать вам разъяснение уже сейчас.
(8) Возьми это свидетельство и прочти, чтобы я мог доказывать, опираясь на него. Говори, а ты останови воду[8].
(Свидетельство)
"Стефан, сын Менекла, ахарнянин, Эндий, сын Эпигена, лампт-риец, Скиф, сын Гарматея, кидафинеец[9] свидетельствуют, что они присутствовали у диэтета Тисия, ахарнянина, когда Формион требовал от Аполлодора, чтобы тот, если он не признает тот документ, который Формион приобщил к делу, за копию завещания Пасиона, то пусть он вскроет само завещание Пасиона, которое было представлено диэтету Амфием, мужем сестры Кефисофонта. Аполлодор отказывался вскрыть его и следовательно, представленный документ является копией завещания Пасиона".
(9) Вы слышали, граждане судьи, свидетельство и, если даже вы еще не замечаете ничего другого, я думаю, во всяком случае, вы удивляетесь тому, что в начале свидетельства речь шла о вызове, а в конце о завещании. Однако со своей стороны, я думаю, что после того, как я докажу лживость основной части свидетельских показаний, необходимо будет повести речь и об этих делах. (10) Итак, этими людьми дано свидетельское показание о том, что Формион потребовал вскрыть завещание, которое Амфий, муж сестры Кефисофонта, представил диэтету Тисию, а я не пожелал вскрывать его, и что завещание, в поддержку которого они свидетельствовали, является копией того, не вскрытого. Затем приведено завещание. (11) Я пока ничего не говорю относительно того, предъявлял ли мне такое требование Формион или нет, и является ли это завещание подлинным или подложным. Вскоре я вам разъясню это. Однако по поводу того, что они свидетельствовали, будто я не желал вскрывать документ - давайте рассудим так: ради чего человек стал бы уклоняться от вскрытия документа? Клянусь Зевсом, только ради того, чтобы завещание не стало известно судьям. (12) Так вот, если бы они в дополнение к свидетельству о вызове не касались вопроса о завещании, мой отказ от вскрытия документа имел бы какой-то смысл. Но если они, кроме того, свидетельствовали и о завещании, и судьи должны были соответственно услышать его содержание, какая же была мне выгода отказываться от вскрытия документа? Разумеется, никакой! Как раз наоборот, граждане афинские, если бы этого не требовалось по закону, а кто-либо представил бы документ в качестве завещания моего отца, (13) то мне следовало бы потребовать вскрыть подлинник на случай, если там окажутся какие-либо отличия от текста, засвидетельствованного этими людьми; тогда я тотчас же призвал бы многих из присутствующих в свидетели и воспользовался бы этим в качестве довода, что и все остальное в этом деле подстроено. А если бы тексты обоих документов сошлись, я потребовал бы, чтобы свидетельствовал сам представивший завещание. Согласившись, он взял бы на себя ответственность за него, а если бы он стал отказываться, это было бы достаточным доказательством, что дело подстроено. Кроме того, в этом случае оказалось бы, что мне придется иметь дело с одним человеком, а не со многими, как это имеет место теперь при этих свидетелях. Есть ли среди вас кто-нибудь, кому нравится последнее? Я думаю, что такого нет. (14) Вы не имеете оснований предполагать, что такой выбор встанет и перед другим человеком. В самом деле, граждане афинские, те, кто руководствуется корыстью, раздражением или честолюбием, действуют по-разному, сообразно со своим характером. Те же, на кого не влияют случайные обстоятельства, хладнокровно руководствуются соображениями пользы. Кто же из них мог бы оказаться столь безумным, чтобы, отказавшись от того, что ему полезно, прийти к тому, что делает его положение в суде более трудным? А вот именно такие действия - и неестественные, и неразумные, которых бы никто никогда не совершил, - приписали они мне в своих показаниях.
(15) Однако не только на основании свидетельств, будто я не желал вскрыть документ, можно убедиться, что они лгут: ведь их показания относятся одновременно и к сделанному мне вызову, и к завещанию моего отца. Я полагаю, вы знаете, что вызовы придуманы на предмет установления тех обстоятельств, которые не могут быть воспроизведены перед вами. (16) Например, нельзя прибегать в вашем присутствии к пытке[10], необходимо, чтобы об этом было специальное распоряжение; также и в том случае, если что-то произошло за пределами нашей земли, необходимо, чтобы для установления этого было сделано распоряжение плыть или идти пешком туда, где совершилось это дело. Так поступают и в других подобных случаях. Там же, где есть возможность воочию показать вам обстоятельства дела, что может быть проще, чем представить их в суд. (17) Так вот, мой отец умер в Афинах, разбирательство у посредника имело место в Пестром Портике[11], и эти люди дали показания, что Амфий представил там документ перед диэтетом. Если бы этот документ был подлинным, следовало, разумеется, поместить его в урну[12], и тот, кто его представил, должен был выступить свидетелем, чтобы судьи решили дело в согласии с истиной, осмотрев подлинность печатей. Я же, если бы кто-нибудь нарушил мои права, мог бы его преследовать. (18) Теперь же нет никого, кто бы один взял на себя все это дело и засвидетельствовал бы все целиком, как это делают люди, говорящие в суде правду. Здесь же каждый поручился только за часть дела, будучи умником, надеющимся ускользнуть от наказания. Один - будто в его руках был документ под названием "Завещание Пасиона". Другой свидетельствует, что был послан первым, чтобы представить этот документ, но о том, подлинным ли он был или поддельным, он ничего не знает. (19) Они воспользовались вызовом в суд как завесой и принесли эти свидетельства о завещании; именно поэтому судьи поверили, что это завещание моего отца, и я был лишен возможности произнести речь по поводу ущемления моих прав. Я убежден, что они будут пойманы с поличным, как лжесвидетели, хотя они надеялись, что будет совсем наоборот.
А чтобы вы убедились в правдивости моих слов, возьми свидетельство Кефисофонта.
(Свидетельство)
"Кефисофонт, сын Кефалиона, из Афидны[13], свидетельствует, что ему остался в наследство от отца документ, надписанный "Завещание Пасиона"".
(20) Разве, граждане судьи, тому, кто давал это свидетельство, трудно было добавить: "Вот документ, который я представляю", - и приложить документ. Однако я думаю, что подобная ложь показалась ему способной вызвать гнев и наказание с вашей стороны; принести же свидетельство, что ему досталось в наследство завещание - дело пустяковое и ничтожное. Вот это как раз и является доказательством и служит обвинением их в том, что они подстроили все дело. (21) Ведь если бы надпись на завещании гласила "Пасиона и Формиона", или "Формиону", или еще что-нибудь в этом роде, то Кефисофонт, естественно, и хранил бы этот документ для Формиона. Если же, как он свидетельствовал, надпись гласила: "Завещание Пасиона", - каким же образом не получил этот документ я?[14] Ведь я же знал, что мне предстоит судиться и знал, что это завещание, если оно действительно такого содержания, идет вразрез с моими интересами. Вместе со всем наследством я должен был получить и его, если только оно действительно было завещанием моего отца. (22) Разумеется, если этот документ был вручен Формиону и на нем было надписано, что это завещание Пасиона, и при этом оно не оказалось в наших руках, это изобличает его подложность и лживость свидетельства Кефисофонта. Но оставим его, ибо сейчас мне нет никакого дела до Кефисофонта, да он и не сказал в своем свидетельстве ничего о содержании завещания. (23) Посмотрите, граждане афинские, какое есть еще одно важное доказательство того, что их свидетельство лживо. Один из свидетелей, утверждавший, что он сам владеет документом, не осмелился однако дать показания, что Формион действительно представил копию находящегося у него документа, в то время как эти не могут утверждать ни того, что они присутствовали с самого начала, ни того, что они видели вскрытие документа перед третейским судьей. Они даже сами засвидетельствовали, что я не пожелал его вскрыть, но дали показания, что этот документ является копией завещания. Разве не оказалось, что они сами себя обвинили во лжи?
(24) И еще, граждане афинские, любой человек, разобрав текст свидетельства в том виде, в каком он записан, полностью убедится в том, что его сфабриковали с целью правдами и неправдами доказать, что мой отец сделал подобное завещание.
Возьми само свидетельство и читай, останавливаясь там, где я тебе велю, чтобы я мог доказать свою правоту на самом тексте.
(Свидетельство)
"... свидетельствуют, что они были у третейского судьи Тисея, когда Формион обратился к Аполлодору с вызовом, чтобы если он не признает копию завещания Пасиона..."
(25) Остановитесь! Обратите внимание на то, что написано "Завещание Пасиона". Ведь люди, которые желали бы свидетельствовать правдиво, если бы этот вызов был таким, каким он на самом деле не был, должны были бы давать показания следующим образом.
Читай свидетельство снова с самого начала.
(Свидетельство)
"... свидетельствуют, что они были у третейского судьи Тисея..." "Мы свидетельствуем, ибо мы были...". Продолжай читать. "... Когда Формион обратился с вызовом к Аполлодору...". Это тоже они засвидетельствовали бы справедливо, если бы он в самом деле обратился ко мне с вызовом. "... если он не признает копию завещания...".
(26) Остановись здесь! Еще ни один человек не сказал бы такого, если он не присутствовал бы, когда мой отец делал завещательное распоряжение. Всякий тотчас сказал бы: "А откуда мы знаем, есть ли какое-нибудь завещание у Пасиона?" И в соответствии с началом вызова он потребовал бы написать: "Раз я не признаю копию завещания, про которое Формион говорит, что Пасион его оставил", а не просто "Завещание Пасиона". Ведь это последнее выражение означает, что свидетельствуется подлинность самого завещания. В этом как раз и заключался их замысел. А в первом случае речь шла лишь о заявлении Формиона. Разница между тем, что есть, и тем, что утверждает Формион, - огромна.
(27) Для того, чтобы вы знали, какие важные причины подвигли его на составление завещания, уделите мне немного внимания. Первым делом, граждане афинские, для того, чтобы избежать ответственности за совращение той, называть которую мне не прилично[15], а вы и так знаете, о ком я говорю, даже если я и не назову ее имени. Во-вторых, ради того, чтобы захватить то имущество нашего отца, которое находилось у матери. Кроме того, он хотел сделаться владельцем и всего остального нашего имущества. В том, что это именно так, вы убедитесь, услышав само завещание: станет ясно, что оно больше похоже не на завещание отца, заботящегося о своих сыновьях, но на завещание раба, причинившего ущерб имуществу хозяев и стремящегося уйти от ответственности.
(28) Читай само завещание, о котором эти люди принесли свидетельство вместе со свидетельством о вызове; а вы заметьте то, о чем я говорил.
(Завещание)
"Пасион, ахарнянин, завещал нижеследующее. Я отдаю мою жену Архиппу в жены Формиону и даю в приданное Архиппе один талант, который следует получить на острове Пепарефе[16] и талант, который находится здесь; жилище, стоимостью в сто мин, служанок, золотые предметы и остальное, что находится в доме. Все это я отдаю Архиппе...".
Вы слышали, граждане афинские, размер этого приданного: талант из Пепарефа, талант отсюда, жилище в сто мин, служанки, золотые предметы и остальное, что находится там. Все это, говорит он, этим документом я передаю ей, запрещая нам, тем самым, разыскивать что-либо из оставленного им имущества.
(29) Теперь я покажу вам документ об аренде, согласно которому Формион взял в наем у моего отца трапедзу. Из этого договора, хотя он и подложный, вы увидите, что завещание целиком подделано. Я покажу вам то арендное соглашение, которое представил Формион, не какое-нибудь другое, а то самое, в котором приписано, что мой отец должен трапедзе 11 талантов. (30) Я думаю, что дело обстоит так. При помощи завещания он сделал себя владельцем имущества в доме, данном в приданное матери. Об этом вы только что слышали. Деньги же, бывшие в трапедзе, о которых всё знали и которые невозможно было утаить, он попытался присвоить, объявив нашего отца должником. Он поступил так для того, чтобы иметь возможность все деньги, во владении которыми его изобличат, объявить полученными от Пасиона (в уплату долга). Уже по неправильности его речи[17] вы, пожалуй, поняли, что Формион - варвар, который по справедливости достонн презрения, но он тем более варвар, что ненавидит тех, кого ему надлежало.бы почитать; а в искусстве преступных подкопов он не уступит ни одному человеку.
(31) Возьми и читай арендный договор, который они представили тем же способом, при помощи вызова.
(Арендный договор)
"Пасион сдал трапедзу в аренду Формиону на следующих условиях: Формион должен вносить сыновьям Пасиона арендную плату по два таланта и 40 мин ежегодно и, кроме того, каждодневно управлять ею. Формиону не разрешается вести самостоятельные денежные операции, если только он не получит на это согласия детей Пасиона. Пасион же должен внести вклад в трапедзу 11 талантов".
(32) Вот, граждане судьи, представленное Формионом соглашение, на основании которого, по его словам, он арендовал трапедзу. Когда читали соглашение, вы услышали, что помимо повседневного ведения дел Формион ежегодно выплачивает два таланта и 40 мин и что- ему не разрешается самостоятельно вести денежные операции, если только он не получит на это разрешение. В конце же приписано: "Пасион должен добавить во вклады И талантов". (33) Скажите теперь, найдется ли такой человек, который согласился бы платить столь большую арендную плату за деревянный дом, за участок и за денежные бумаги? А существует ли такой, который бы доверил остатки состояния другому, из-за которого трапедза задолжала столько денег[18]? Ведь если трапедза не досчиталась такой суммы, то это произошло как раз в то время, когда дела вел вот этот Формион! Вы же знаете, что когда еще трапедзитом был мой отец, Формион сидел и распоряжался в трапедзе; а ему скорее следовало быть на мельнице[19], чем стать владельцем того, что еще оставалось. (34) Я опускаю все это, а также все остальное, что могу сказать об 11 талантах, о том, что не отец их задолжал, а вот этот похитил.
Я напомню вам только то, ради чего я зачитал завещание: я сделал это для того, чтобы доказать, что оно подложное. Ведь там написано, что Формиону не разрешаются самостоятельные денежные операции, если только он не получит на это нашего согласия. Так вот, эта запись и доказывает, что завещание подложное. Ведь как человек, заботясь о том, чтобы его имущество, нажитое в то время пока Формион владел трапедзой, досталось не этому Формиону, а нам, детям владельца, и ради этого, чтобы он не мог отделиться от нас[20], даже включивший в завещание пункт, запрещавший ему вести самостоятельно дела трапедзы - как же мог человек устроить так, чтобы приобретенное и оставленное им в доме попало бы в руки Формиона? (35) Что воспрепятствовало бы этому человеку просто передать Формиону предприятие, поделиться которым вовсе не было бы постыдным? Ведь он же не постыдился отдать ему жену, хотя это должно было покрыть его память позором, хуже которого и быть не могло! Неужели, получив от вас в дар гражданство, он стал бы отдавать свою жену, подобно тому, как раб отдает ее господину, прибавив вдобавок такое приданое, о каком еще никто в городе и не слыхивал?[21] Следовало ожидать как раз обратного, что он передаст ее как господин рабу, если только он вообще ее передавал. (36) Ведь Формиону и так следовало радоваться, что он удостоился брака со своей госпожой; отцу же было бы неразумно поступать так, даже если бы он получил за это столько денег, сколько, как они утверждают, он отдал в качестве приданого. И все же этот Стефан решился свидетельствовать о том, что противоречит всякому здравому смыслу и не сообразно ни со временем, ни с фактами.
(37) Стефан повсюду утверждает, что Никокл показал, что согласно завещанию он был опекуном, а Пасикл засвидетельствовал, что над ним согласно завещанию была установлена опека[22]. Я же считаю, что это как раз доказывает, что ни тот, ни другой не свидетельствовали правдиво. Ведь несомненно, что утверждающий, что он был опекуном согласно завещанию, должен иметь в виду завещание, которое он знает; также ясно, что тот, кто утверждает, что он находился под опекой согласно завещанию, имеет в виду завещание, о существовании которого он знает. (38) Так как же могли вы свидетельствовать при вызове относительно завещания, когда это должно быть предоставлено тем людям? Если же они, в свою очередь, станут отрицать, что знают содержание этого завещания, каким же образом вы, никак и ни в чем не связанные с делом, можете его знать? Почему же, спрашивается, одни свидетельствовали одно, а другое другое? А дело в том, как я уже говорил прежде, что они разделили между собой свои преступные роли. Тот, кто свидетельствовал, что согласно завещанию он был опекуном, считал, что не понесет большой ответственности, а тот, кто показывает, что согласно завещанию над ним была установлена опека, полагал то же самое. (39) При этом и тот, и другой не касались вопроса о том, что именно было написано в завещании Пасиона, да и вообще, оставил ли мой отец документ, названный завещанием. Не стали они давать показания и о других подобных вещах: ибо засвидетельствовать завещание, подделка которого означала кражу огромного состояния, признававшее совращение жены, женитьбу на госпоже - дела столь исключительно дерзкие и позорные - подтвердить такое завещание не захотел никто, кроме как эти люди, сфабриковавшие вызов. Их-то справедливо будет наказать за весь обман и злодейство.
(40) Чтобы их лжесвидетельство стало вам, граждане афинские, очевидно не только из моих обвинений и обличений, но и из поступков человека, представившего эти показания, я хочу вам рассказать о совершенных им делах. Как я сказал в начале моей речи, я покажу вам, что эти люди окажутся своими собственными обвинителями. Ведь в деле, в связи с которым были даны эти свидетельства, Формион вчинил против меня встречный иск, утверждая, что, согласно закону, это дело не должно разбираться, поскольку я в свое время снял с него свои претензии. (41) То, что это ложь, мне хорошо известно, и я изобличу ее, когда вчиню иск против принесших это свидетельство. Но Стефан не может признать этого. Если вы поверите в то, что я действительно освободил Формиона от претензий, то в этом случае Стефан тем более окажется лжесвидетелем, подтвердившим подложное завещание. Кто, скажите, будет столь неразумным, чтобы оформлять свое освобождение от претензий при свидетелях (придавая ему тем большую надежность), одновременно оставляя у себя запечатанным соглашение[23], завещание и остальные документы, благодаря которым он получил это освобождение. (42) Разумеется, встречный иск противоречит всем свидетельствам в этом деле, а арендный договор, который я только что вам прочитал, противоречит завещанию. Все, что было сделано, не кажется ни разумным, ни последовательным, ничто не согласуется между собой, и это доказывает, что все выдумано и сфабриковано.
(43) Я считаю, что ни сам Стефан, ни какой-либо другой человек вместо него не сможет доказать правдивость этих свидетельств; однако мне известно, что он собирается сказать что-то вроде того, что предметом разбирательства должен быть его вызов, а не свидетельство, и что он должен отвечать не за все написанное, а только по двум пунктам. Во-первых, предъявлял ли мне Формион вызов или не предъявлял, и действительно ли я его не принял. Он будет утверждать, что свидетельствовал только это. А за содержание вызова ответственен Формион, и соответствует ли оно действительности или нет"- обращать на это внимание он не обязан. (44) В ответ на эти его бесстыдные речи надо заранее сказать несколько слов, чтобы вы, сами того не заметив, не оказались обманутыми. Прежде всего, когда он станет говорить, что не отвечает за все содержание, имейте в виду, что закон предписывает свидетельствовать в письменном виде, чтобы невозможно было ни прибавить, ни отнять чего-либо из. написанного. Так вот, ему следовало тогда потребовать, чтобы стерли все то, о чем, как он будет бесстыдно утверждать, он не свидетельствовал[24], хотя теперь поздно отпираться, когда это содержится в его показаниях. (45) Взвесьте й следующее обстоятельство: позволили бы вы мне, взяв в руки документ, здесь перед вами приписать к нему что-либо? Никоим образом! Стало быть и ему нельзя разрешать изымать что-либо из написанного. Кого же тогда можно будет изобличить в лжесвидетельстве, если каждый будет давать какие угодно показания, а потом отвечать только за то, что хочет? Нет, закон не позволяет расчленить показания, да и вам не следует допускать такое! Справедливо будет следующее: "Что записано? Что ты засвидетельствовал? - Докажи, что это правда!" В твоем ответе на наш иск написано следующее: "Я засвидетельствовал истину, подтвердив своими показаниями то, что вошло в документ", а не то-то и то-то из того, что встречается в этом документе.
(46) Чтобы доказать, что дело обстоит именно так, возьми сам ответ на наш иск. Читай!
(Ответ)
"Аполлодор, сын Пасиона, ахарнянин, обвиняет Стефана, сына Менекла, ахарнянина, в лжесвидетельстве. Претензии оценивает в один талант.
Стефан свидетельствовал против меня лживо, подтвердив своими показаниями то, что написано в документе.
Я (Стефан, сын Менекла, ахарнянин) свидетельствовал истину, подтвердив своими показаниями то, что написано в документе".
Это он сам написал в своем ответе, и вам следует это помнить, а не верить его обманным речам, которые он поведет теперь, больше, чем законам и тому, что он сам написал в ответе на иск[25].
(47) У меня есть сведения, что эти люди станут говорить о судебном деле, которое я с самого начала возбудил, и будут утверждать, что это было сикофантство. Я уже подробно изложил вам, как Формион сфабриковал арендный договор, чтобы захватить в свои руки все средства трапедзы. Но у меня не было возможности сказать об остальном и изобличить их в лжесвидетельстве. На это не хватило бы воды в клепсидре. (48) Вы, вероятно, не захотите слушать об этом, так как вам сразу станет ясно то обстоятельство, что легко говорить о вещах, не входящих в обвинение, да и тогда ему не трудно было добиться оправдания за ложные показания. Никто, однако, не признает правильным ни то, ни другое.
Справедливым будет только то, к чему я вас призываю. Выслушайте и взвесьте мои слова. (49) Я требую, чтобы они не домогались от меня сейчас доказательств моих претензий, которые мне надлежало представить в свое время, но они не дали мне этого сделать. Это они должны доказывать правдивость тех свидетельских показаний, благодаря которым они лишили меня тогда возможности представить доказательства. Если же они станут требовать, чтобы я опровергал их свидетельские показания теперь, когда я вчиняю иск по существу дела, и наоборот, когда я буду опровергать их свидетельские показания, они потребуют, чтобы я говорил о своих первоначальных претензиях - они будут неправы, и их речи будут для вас вредны. (50) Ведь вы поклялись вынести решение не о том, что потребует обвиняемый, а о том, в чем состоит обвинение. А это станет ясно только из иска обвинителя, который я предъявил, уличая его в лжесвидетельстве. Так пусть он не говорит о том, что не разбирается в этом процессе, стараясь отодвинуть в сторону суть дела, а вы не допускайте этого, если он станет бесстыдствовать.
(51) Думаю, что Стефан, поскольку ему действительно нечего сказать, дойдет до того, что станет утверждать, будто я поступаю несообразно, когда, потерпев неудачу при рассмотрении встречного иска Формиона, преследую судом тех, кто засвидетельствовал завещание. Он скажет, что тогдашние судьи вынесли решение не в мою пользу, руководствуясь в первую очередь свидетельством тех, которые показали, что я сам отказался от претензий к Формиону, а не тех, которые показывали о завещании[26]. Но, граждане афинские, ведь нет никакого секрета, что вы обыкновенно не в меньшей степени обращаете внимание на суть дела, чем на возникающие по его поводу формальные претензии. Эти люди, давшие ложные свидетельства о самих обстоятельствах дела, обесценили "мои речи, направленные против встречного иска. (52) Кроме того, нелепо выискивать, кто навредил больше, когда все они лжесвидетельствовали, а следует разобраться относительно каждого: соответствовали ли его показания истине. Ведь не следует оправдывать кого-либо только потому, что он докажет, что другой совершил еще худшее, но лишь в том случае, если он сумеет доказать, что его собственное свидетельство было правдивым
(53) Теперь, граждане афинские, выслушайте меня. По какой прежде всего причине следует этому Стефану погибнуть? Ведь если кто-нибудь клевещет против другого человека - это ужасно, но намного ужаснее и еще большего гнева заслуживает лжесвидетельство, направленное против сородича. Ведь такой человек нарушает не только писаные законы, но и разрушает саму человеческую природу. (54) В этом и будет изобличен Стефан. Ведь его мать и отец моей жены - брат и сестра, так что моя жена двоюродная сестра, а наши дети - его и мои - троюродные. Неужели и вы думаете, что Стефан, если бы он узнал, что его родственницы вынуждены делать что-то им неподобающее, выдал бы их замуж, дав им от себя приданое, как это делали многие люди? Стал бы это делать человек, вступающий на путь лжесвидетельства, в результате чего его родственницы не получили даже того, что им причитается, человек, который богатство Формиона поставил выше, чем узы родства?
(55) А чтобы убедиться, что я говорю правду, об этом возьми свидетельство Диния, прочитай его и позови самого Диния.
(Свидетельство)
"Диний, сын Феомнеста, атмониец[27], свидетельствует, что он выдал свою дочь за Аполлодора, чтобы тот согласно законам имел ее женой, и что он никогда не присутствовал при том и не слышал того, что Аполлодор снял с Формиона все претензии".
(56) Разве можно, граждане судьи, сравнивать Диния и этого Стефана? Диния, который не желает свидетельствовать даже правду[28] в пользу дочери, внучек и меня, своего зятя? Стефан не таков! Он решился лжесвидетельствовать против нас и не постыдился, не говоря уж о ком-то еще другом, даже собственной матери, сделавшись виновником крайней нужды своих сородичей по материнской линии.
(57) Я хочу рассказать вам, граждане судьи, о самом ужасном, что мне пришлось претерпеть и чем я более всего был потрясен во время процесса. Из этого вы еще лучше сможете увидеть его подлость, а я, выплакав перед вами большую часть моих огорчений, почувствую облегчение. Я не нашел в хранилище документов свидетельства, которое, как я думал, там находится; оно должно было быть лучшим доказательством моей правоты. (58) Пораженному этой бедой, мне не оставалось ничего другого, кроме как предположить, что какое-то лицо нарушило мои права и посягнуло на документы в хранилище. Теперь же, на основании того, что я узнал позднее, я считаю, что свидетельство у третейского судьи похитил сам Стефан, пока я вставал для того, чтобы привести к присяге свидетеля[29]. То, что я говорю правду, подтвердят первым делом присутствовавшие там, которые это увидели, и я не думаю, что они захотят отказаться от показаний, подтвердив свой отказ клятвой. (59) Если же бесстыдство позволит им поступить так, то пусть он прочитает вызов, из которого можно будет изобличить их как клятвопреступников, и вы узнаете, что Стефан таким же образом похитил документ с этим свидетельством. Человек же, граждане афинские, который ради чужих бед[30] не побоялся быть назван вором - чего же не сделает такой человек ради самого себя?
(60) Читай свидетельство, а потом вызов.
(Свидетельство)
"... свидетельствуют, что они друзья и близкие Формиона и что они присутствовали у третейского судьи Тисея, когда было вынесено решение по делу Аполлодора и Формиона, и что они знают, что Стефан похитил то самое свидетельство, в краже которого его обвиняет Аполлодор".
Или засвидетельствуйте это, или откажитесь от клятвы[31].
(Клятвенный отказ от показаний)
(61) Совершенно ясно, граждане судьи, что они собираются сделать это - клятвенно отречься от своих показаний. Для того же, чтобы они были тотчас изобличены как клятвопреступники, возьми это свидетельство и вызов. Читай!
(Свидетельство. Вызов)
"... свидетельствуют, что они присутствовали, когда Аполлодор потребовал от Стефана, что тот выдал своего раба-провожатого для допроса под пыткой по поводу похищения документа и Аполлодор был готов написать, каким образом будет совершаться пытка. В ответ на требование Аполлодора Стефан не пожелал передать раба и ответил Аполлодору, чтобы тот, если хочет, судился с ним, если он утверждает, что претерпел несправедливость"[32].
(62) Так вот, граждане судьи, какой человек не согласился бы при таком обвинении выдать раба на пытку, если бы только он верил в свою правоту? Следовательно, то, что он уклоняется от пытки раба, изобличает его в похищении документа. Неужели вы думаете, что человек, который уже был изобличен как вор, может устыдиться репутации лжесвидетеля? Или вам кажется, что принести ложные свидетельства по чьей-либо просьбе побоится человек, который уже добровольно оказался подлецом, когда его к этому никто не принуждал.
(63) Так вот, граждане афинские, для того, чтобы он понес справедливое воздаяние за все это, он, естественно, должен быть наказан вами и за остальные дела как можно строже. Исследуйте жизнь, которую он прожил. Когда дела трапедзита Аристолоха шли хорошо[33], Стефан ходил за ним по пятам, припадая к его стопам: это знают многие, находящиеся здесь. (64) Но когда тот разорился и лишился имущества, обобранный в первую очередь Стефаном, а затем и ему подобными, этот человек не помог его сыну и не оказал ему никакого содействия: ему больше помогают Аполексис, Солон[34] и кто угодно еще, но только не он. После этого он заметил Формиона и сблизился с ним, избрав его среди всех афинян. Как представитель Формиона, он отправился в Византии, когда жители этого города захватили корабли Формиона[35]. Кроме того, он вел его процесс против жителей города Халкедона[36], и таким образом он пришел к тому, что дал и против меня заведомо лживое свидетельство. (65) Того, кто льстит преуспевающим, а затем их же предает, когда счастье тем изменяет, не общаясь на равных ни с кем из многочисленных порядочных граждан, а только пресмыкается перед людьми, подобными Формиону, не обращая внимания, ни на то, что его поведение обижает его близких, ни на то. что, поступая так, он приобретает дурную славу, ни на что другое в своем стремлении что-либо выгадать - разве не следует ненавидеть такого человека, как общего врага всего человечества? Я, пожалуй, скажу так: (66) дела, о афиняне, влекшие за собой столь великий позор, этот человек совершал ради того, чтобы отойти от государства и чтобы скрывать от него свое имущество, получая через трапедзу неуловимые доходы. Он делал это, чтобы не исполнять хорегий, триерархий, всего другого, что надлежит исполнять гражданину. Это ему и удавалось. Свидетельство тому следующее: хотя его имущество оказалось достаточным, чтобы дать в приданное дочери сто мин, никто не видел, чтобы он нес какую-либо литургию, даже самую незначительную. И все же я скажу: насколько прекраснее числиться среди честолюбивых, ревностно выполняющих все, что должно для государства, чем быть льстецом и лжесвидетелем! Ради наживы этот человек, пожалуй, сделает все, что угодно. (67) При этом, граждане афинские, помните, что следует проявлять суровость в большей мере к подлым богачам, чем к беднякам. Ведь последним власть нужды дает некоторое право на снисхождение разумных людей; те же, кто подлы, как этот вот, от чрезмерного богатства, не имеют никаких оправданий. Ведь их поступки совершаются под влиянием постыдного корыстолюбия, жадности и наглости, а также потому, что свои сообщества они считают сильнее закона. Вам же они не приносят пользу: вам нужно, чтобы слабый человек мог получить удовлетворение от богатого, если тот посягнет на его права, а это будет только в том случае, если вы будете наказывать таких людей, подлость которых явно основывается на их богатстве.
(68) То обличье, которое принял этот человек[37], гуляя с мрачным видом вдоль городских стен, следует бесспорно считать признаком не благоразумия, а человеконенавистничества. Тот, кто ведет себя подобным образом, при том, что с ним не произошло ничего страшного и он не испытывает нужды в необходимом - такой человек, по-моему, поступает с каким-то умыслом, действуя согласно своему расчету. Он считает, что к человеку с ясным взором, прогуливающемуся, как это принято, всегда кто-нибудь может подойти и обратиться с просьбой или предложить что-либо. Такого человека нечего опасаться, а к людям с нарочито мрачным видом побоятся даже приблизиться. (69) Такое обличие - не что иное, как попытка скрыть свой характер; оно указывает на свирепость и зловредность души. Вот доказательство: в то время как ты, хотя и незаслуженно, намного богаче, чем множество афинян, - кому когда-либо ты хоть чем-нибудь помог, кого ты поддержал своими средствами, кому оказал благодеяние? (70) Навряд ли сможешь ты назвать хоть кого-нибудь. Наоборот, тебе, дающему деньги взаймы под проценты, несчастья и нужды людей приносят только удачу. Ты вышвырнул из отчего дома собственного дядюшку Никия. Ты лишил всякого источника существования свою тещу! Ты способствовал тому, что сын Архедема остался без жилища! Никто никогда не взыскивал столь жестоко с должника, пропустившего срок, как ты с тех, с кого тебе причитались проценты. Неужели вы не накажете сейчас этого преступника, когда он схвачен с поличным, этого человека, чье свирепое и омерзительное отношение ко всем вам отлично известно. Если так, то вы, граждане судьи, поступите ужасно и несправедливо. (71) Следует однако, граждане афинские, чтобы ваше негодование обратилось и против Формиона, выставившего этого человека в качестве свидетеля, когда вы увидите бесстыдство его нрава и неблагодарность. Я думаю, вы все понимаете, что, если бы Формиона, когда он был выставлен на Продажу, купил какой-нибудь повар или другой ремесленник, то, обучившись мастерству хозяина, он не мог бы даже мечтать о нынешних благах. (72) Но так как его приобрел наш отец, который был трапедзитом, познакомил его с грамотой, обучил делу и дал ему возможность распоряжаться большими деньгами, то Формион стал богатым. Удача, приведшая его к нам, стала источником всего его нынешнего богатства. (73) Поистине, о Земля и боги, ужасно, даже более чем ужасно, что Формион презирает теперь нас, сделавших его эллином из варвара и уважаемым человеком из продажного раба. Презирает тех, которые помогли ему достигнуть всего этого, стольких благ, и которые сами, в то время как он владеет большим состоянием, живут в крайней нужде. Он дошел до такого бесстыдства, что не находит нужным уделить нам даже частицу тех благ, которые он получил от нас же. (74) Он не постеснялся жениться на своей госпоже и состоять в браке с той, которая обсыпала его сластями, когда был куплен[38]. Он решился записать в приданое за ней пять талантов кроме того, что он сделался хозяином большого имущества, которым распоряжалась наша мать (ибо, как вы думаете, что еще могли означать вписанные им в завещание слова: "Я даю Архиппе и все остальное"?) А то, что наши дочери стареют в родительских домах, оставаясь невыданными из-за бедности, этим он пренебрегает.
(75) Если бы Формион был бедняком, а мы оказались бы состоятельными людьми, и со мной произошло бы что-нибудь[39], как это случается, то его сыновья потребовали бы через суд брака с моими дочерьми[40], то есть с дочерьми своего господина! Ведь его сыновья приходятся им дядьями вследствие того, что Формион женился на моей матери. Но так как мы находимся в стесненных обстоятельствах, он не станет помогать им выйти замуж, но берется все же толковать о моем достоянии и подсчитывать его размеры.
(76) И вот что нелепее всего! Относительно того имущества, которое он отобрал от нас, он не пожелал дать отчета и по сегодняшний день, но при этом вчиняет нам встречный иск, доказывая, будто мои претензии не могут быть предметом судебного разбирательства. Какая доля отцовского имущества досталась мне - это он подсчитывает. Со всех остальных рабов требуют отчета их господа, а этот, будучи рабом, требует отчета от своего господина, вероятно для того, чтобы таким образом показать его человеком скверным и разнузданным[41]. (77) Если, граждане афинские, говорить о моей внешности, то, при том, что я говорю громко[42] и хожу быстро, я все же не считаю, что природа была ко мне благосклонна. Всеми этими качествами я, не имея от них никакой пользы, только раздражаю некоторых людей и зачастую терплю от этого ущерб. Но я могу доказать, что я умерен в расходах на себя и веду много более упорядоченный образ жизни, чем Формион и подобные ему люди. (78) То же, что нужно для государства и для вас я, как вы хорошо знаете, исполняю с блеском, насколько на это хватает моих сил. Ведь я хорошо знаю, что тем, кто родились афинскими гражданами, достаточно исполнять литургии так, как это предписывают законы. Мы же, получившие гражданство, должны, совершая литургию, показывать, как глубоко мы благодарны за оказанную нам милость. Так что не упрекай меня за то, за что по справедливости меня должны хвалить. (79) Кого из граждан, о Формион, нанимал я, подобно тебе, в непотребных целях? Укажи! Кого лишил я прав гражданства, которых удостоился сам, и права публичных выступлений, как это сделал ты с людьми, которых опозорил? Чью жену я совратил, подобно тому, как ты сделал это, помимо прочих, с той, которой этот ненавистный богам человек соорудил памятник рядом с могилой своей госпожи[43], затратив на это более двух талантов? Он не подумал при этом, что это сооружение явится не надгробием, а памятником преступления, которое эта женщина совершила ради него в отношении своего мужа. (80) И вот ты, сотворивший такое, после того, как были представлены убедительные свидетельства твоей наглости, осмеливаешься еще копаться в обстоятельствах чужой жизни. Днем ты целомудрен, а ночью творишь то, за что наказанием установлена смерть[44]. Этот человек, граждане афинские, явившийся из храма Диоскуров[45], подл. Подл и преступен! Доказательство: если бы он был честен, то, распоряжаясь имуществом хозяев, остался бы беден. Теперь же, став распорядителем громадного состояния, из которого он смог незаметно украсть столько, сколько у него сейчас есть, он не только не считает украденное подлежащим возврату, но рассматривает его как свою наследственную собственность.
(81) Однако, во имя богов, если бы я захватил тебя с поличным, поймав как вора на месте преступления, и если бы по мере возможности взвалил на тебя то имущество[46], которым ты владеешь, а затем, если бы ты стал отрицать, что оно краденое, потребовал бы, чтобы ты указал, откуда ты его взял - интересно, на кого бы ты тогда сослался? Ведь твой отец не передал его тебе, и ты не нашел его и не пришел к нам, получив его где-нибудь в другом месте. Ведь ты - покупной варвар, которого государство за его поступки должно было казнить. Мало того, что ты сохранил себе жизнь и приобрел за наши деньги права гражданства, ты еще сподобился произвести на свет детей, которые стали братьями твоих хозяев. Теперь ты внес еще и встречный иск против нас, утверждая, что дело о взыскании с тебя наших денег не подлежит рассмотрению. (82) Ты всячески поносил нас, доискиваясь, что за человек был наш отец. Кто бы не возмутился этим, граждане афинские! Ведь даже если мне приличествует ставить себя ниже вас всех, я все-таки считаю себя выше этого человека. Ему же, если он и не считает себя ниже остальных людей, по крайней мере следует признать, что он ниже меня: ибо даже если мы и были бы такими, какими ты нас изображаешь в своей речи, ты-то ведь был рабом!
(83) Пожалуй кто-нибудь обратил ваше внимание на то, что мой брат Пасикл не предъявляет Формиону никаких претензий по этому делу. Я же, граждане афинские, не стану молчать о Пасикле, но, заранее извинившись перед вами и попросив прощения за то, что оскорбленный моим рабом не могу сдержаться, буду говорить о вещах, о которых прежде, казалось, не смогу даже слушать, если станут говорить другие. (84) Я признаю Пасикла моим братом по матери, а брат ли он мне по отцу, я не знаю, но боюсь, однако, не было ли появление на свет Пасикла результатом первого греха Формиона против нашей семьи. Ведь когда Пасикл выступает в суде совместно с рабом, бесчестя брата, и, сбившись с пути, старается угодить тем, которые должны были бы чтить его - разве не должно все это вызвать презрение? Итак, оставь в покое Пасикла, и пусть он именуется вместо твоего хозяина твоим сыном, пусть будет мне не братом, а противником на суде, раз уж он этого хочет.
(85) Я отворачиваюсь от него и прибегаю к вам, граждане судьи, которых отец передал мне как помощников и друзей. Я прошу, умоляю и заклинаю вас не допустить, чтобы я и мои дочери из-за своей бедности стали посмешищем для моих рабов и прихлебателей этого человека. Мой отец дал вам тысячу щитов и явил себя полезным во многом другом: он добровольно снабдил вас пятью триерами и, снарядив их за свой счет, отправлял триерархии. Я напоминаю вам об этом не потому, что напрашиваюсь на благодарность: ведь я понимаю, что мы остаемся вам обязанными. Я говорю это для того, чтобы со мной как-нибудь не поступили бы так, что это окажется недостойно заслуг моего отца. Ведь это и на вас тоже бросит тень.
(86) Хотя я мог бы долго говорить о нанесенных мне обидах, но я уже вижу, что воды мне не хватает[47]: поэтому я скажу только то, что считаю самым необходимым, чтобы вы поняли всю беспредельность причиненных нам обид. Пусть каждый из вас подумает о том рабе, которого он оставил у себя дома, а затем пусть вообразит, что он претерпел от своего раба то, что мы претерпели от Формиона; и пусть не обращает внимание на то, зовется ли его раб Сиром или Манесом или как угодно иначе, а вот этот наш - Формионом. Суть дела одна и та же: рабы - те, рабом был и этот. Вы - господа, господином был и я. (87) Так вот, какое наказание каждый из вас сочтет справедливым наложить на своего раба, такое, считайте, следует дать и Формиону. Покарайте также во имя законов и во имя клятв, которые вы принесли, и того, кто обобрал меня, принеся ложное свидетельство. Сделайте это в пример остальным, памятуя обо всем, что услышали от нас. Остерегайтесь, если эти люди попытаются провести вас, и станут утверждать, что в каждом отдельном случае они свидетельствовали не обо всем в целом; задавайте им вопросы; "А что написано в документе? Почему ты не стер написанное своевременно? Какой протест находится у архонтов? (88) Если они будут свидетельствовать, что такой-то, согласно завещанию, находился под опекой, а такой-то был опекуном, а третий, якобы, держит завещание в своих руках, то спрашивайте их вот о чем: "Какое завещание? Что в нем написано?" Ведь о наличии завещания, о котором они говорили, никто из прочих не дал дополнительных показаний. Если же они прибегнут к слезам и стенаниям, то не забывайте, что пострадавший больше заслуживает жалости, чем люди, которые должны понести возмездие. Если вы свершите правосудие, то и мне вы поможете, и их удержите от чрезмерного угодничества, и подадите голоса в соответствии с вашими клятвами.
* * *
Во время процесса Аполлодора против Формиона, для которого Демосфен написал речь XXXVI (см. введение к этой речи), некий Стефан, родственник Аполлодора, свидетельствовал против него. Стефан утверждал, что Формион в присутствии третейского судьи официально потребовал от Аполлодора, если тот не признает верность представленной Формионом копии с завещания его отца, чтобы он согласился в таком случае на вскрытие опечатанного оригинала, хранившегося у третьего лица, некоего Амфия. По утверждению Стефана, Аполлодор отказался разрешить вскрытие документа. Проиграв дело, Аполлодор подал на Стефана в суд, обвиняя его в лжесвидетельстве. Рассматриваемая речь и была произнесена во время его разбирательства.
Как видно из речи, Аполлодор имел в виду предъявить аналогичные обвинения также и другим свидетелям, выступавшим в пользу Формиона (§ 7). Целью обвинения в лжесвидетельстве было взыскание с обвиняемого штрафа (в данном случае обвинитель требовал один талант). После установления факта лжесвидетельства афинское законодательство не предусматривало пересмотра того дела, в котором были даны ложные показания, но предоставляло возможность возбудить против стороны, выставившей лжесвидетеля, обвинение в преступном сговоре.
Показания свидетелей представляли в суд в письменном виде (§ 44) и зачитывали там. В основе данного процесса лежит текст свидетельства Стефана: в § 46 приведены точные формулировки иска Аполлодора и возражений Стефана. Аполлодор придирается к словам в показаниях Стефана и пытается безосновательно утверждать, будто Стефан свидетельствовал не только отказ Аполлодора вскрыть подлинник завещания, но и сам факт подлинности представленного Формионом текста завещания; затем Аполлодор пытается доказать подложность текста завещания и делает отсюда вывод, что Стефан - лжесвидетель.
Позиция Аполлодора очень слаба, но речь написана с большой силой. В древности многие авторы считали, что она написана Демосфеном, и отмечали, что один и тот же оратор ранее написал речь для противника Аполлодора Формиона, а теперь составил речь для его соперника (Плутарх. Демосфен. 19; Он же. Сравнение Демосфена и Цицерона. 3; Зосим. Жизнь Демосфена). Эсхин, стремясь всячески опорочить Демосфена, через несколько лет после этого судебного разбирательства утверждал еще при жизни оратора, что Демосфен за деньги заранее сообщил Аполлодору текст написанной им речи в защиту Формиона. (Эсхин:.II. 165; III. 173). Если бы Эсхин считал, что речь "Против Стефана" тоже написана Демосфеном, он едва ли упустил бы удобный случай лишний раз обвинить своего врага в беспринципности.
Вместе с тем надо отметить, что стиль "Первой речи против Стефана" типично демосфеновский. Речь была произнесена не позднее, чем через несколько месяцев после речи "За Формиона", т. е. во второй половине 349/348 г. В этом году Аполлодор был членом Совета и внес предложение перечислить избытки денежных поступлений финансового года в фонд субсидирования посещения бедными гражданами театра (феорикон) или в недавно созданную кассу военных расходов. Это перечисление входило в планы Демосфена, и он неоднократно затрагивал в своих речах этот трудный вопрос, однако выступить с официальным предложением, видимо, считал неудобным. Весьма возможно, что Демосфен написал для Аполлодора эту речь о лжесвидетельстве, рассчитывая, что в обмен Аполлодор поддержит его в Совете и в народном собрании.
[2] Ср.: Эсхил. Прометей Прикованный. 637—639.
[3] Аполлодор отвозил афинских послов в Сицилию к Дионисию Сиракузскому. См.: Демосфен. Против Никострата (LIII. 5). Происходило это, вероятней всего, в 368 г.
[4] Это было после битвы при Левктрах в 371 г. во время военных действий против Фив. Дела не разбирались в судах также в конце Пелопоннесской войны и некоторое время после ее завершения (Лисий. XVII. 3; Исократ. XXI. 7).
[5] Все дела, специально не оговоренные и не отнесенные законом к компетенции архонта-эпонима, басилевса или полемарха, возбуждались перед архонтами-фесмофетами.
[6] В оригинале слово ύ̉βρις, буквально «дерзость». В афинском праве это понятие толковалось весьма широко и расплывчато. Обвинение в насилии было обвинением уголовным, так что с осужденного взыскивался штраф в пользу государства.
[7] Об эпобелии см. выше: речь «За Формиона» (XXXVI) и Введение к примечаниям.
[8] Время прочтения документов не включалось в отведенный на речь срок, и поэтому произносящий речь был вправе требовать остановки водяных часов.
[9] Ахарны — дем филы Ойнеиды, Ламптры — Эрехтеиды, Кидафны — дем Пандиониды.
[10] Неясно, имеет ли оратор в виду законодательный запрет или просто неудобство подобной процедуры.
[11] Пестрый портик (Стоя Пойкиле) — самый большой из портиков, окружающих агору; его стены были украшены картинами Полигнота.
[12] См.: Аристотель. Афинская полития. 53. 2.
[13] Афидна — дем филы Эантиды. . -
[14] В греческом тексте стоит глагол α̉ναιρέω, который специально употребляется, чтобы обозначить получение заинтересованной стороной документа, хранившегося у третьего лица.
[15] Ниже Аполлодор все же открыто порочит свою покойную мать.
[16] Пепареф (ныне Скопил) — маленький остров к северу от Евбеи, входивший во Второй Афинский морской союз. Речь, по-видимому, идет о деньгах, отданных там в долг под залог земельных участков.
[17] О неправильностях речи Формиона см. также: речь XXXVI. 1.
[18] Пасиону были, очевидно, вручены денежные обязательства, данные под надежное обеспечение земельными участками на 11 талантов. Формион, не имея тогда еще гражданских прав, не смог бы отобрать земли у неисправных плательщиков, а Пасион был вправе поступить так. В действительности трапедза не была обременена никакими долгами. Ср. речь XXXVI (За Формиона).
[19] Отправка на мельницу, где надо было вручную вертеть тяжелые жернова, была обычным наказанием провинившихся рабов. См.: Лисий. I. 18.
[20] В афинском законодательстве вольноотпущенник сохранял по отношению к своему бывшему хозяину и его наследникам ряд обязательств. Если он пытался «отделиться от них» и освободиться от своих обязательств, то подвергался судебному преследованию.
[21] Мать самого Демосфена получила в приданое 80 мин (XXVII. 5), т. е. в четыре раза меньше.
[22] По-видимому, необходимо было свидетельство как опекуна, так и подопечных.
[23] Очевидно, автор имеет в виду соглашение об аренде трапедзы.
[24] Текст свидетельского показания мог быть зачитан лишь в присутствии свидетеля и с его согласия.
[25] В тексте рукописи α̉ντιγραφή — единственное число. Л. Жерне предлагает конъектуру α̉ντιγραφαί, заменяя единственное число рукописного чтения на множественное. Если оставить рукописное чтение, приходится считать, что α̉ντιγραφή означает вместе и жалобу, и возражение, что мы и отразили в переводе.
[26] К аналогичному аргументу Демосфен прибег и, в «Третьей речи против Афоба» (XXIX).
[27] Атмон — дем филы Кекропиды. Дикий — то самое лицо, которое было третейским судьей в первом конфликте между своим зятем Аполлодором и Формионом; см. речь «За Формиона» (XXXVI. 15, 17).
[28] Очевидно, Дании отказался клятвенно подтвердить данное им свидетельство.
[29] В ходе процесса обе стороны требовали клятву от свидетелей противоположной стороны, для чего и приходилось вставать. Ср. речь «Против Конона (LIV. 26) и «Против Каллиппа» (LII. 28).
[30] В этом месте текст испорчен. Восстановлено предположительно.
[31] Скрепленный клятвой отказ свидетеля от дачи показаний происходил на агоре на камне, на котором произносили и другие торжественные клятвы (Аристотель. Афинская полития. 55. 5). Процедура клятвы описана также Ликургом (Против Леократа. 20).
[32] Демосфен пытается представить дело так, будто отказ Стефана выдать раба является неопровержимым доказательством его виновности в похищении документа. О выдачи рабов на пытку ср. речь «Против Пентэнета» (XXXVII. 41-—42).
[33] См. речь «Против Формиона» (XXXIV. 50).
[34] Аполексис, Солон. — Эти лица неизвестны из других источников.
[35] Формион вел морскую торговлю на Понте Евксинском, отправляя и привозя товары на собственных кораблях. Ср. речь «Против Тимофея» (XLIX. 51).
[36] Халкедон находился на восточном берегу Беспора напротив Византия, нынешнего Стамбула.
[37] Ср. речь «Против Пентэнета» (XXXVII. 52).
[38] Обряд приобщения к домашнему очагу описан Аристофаном («Богатство . 769). Ср. также схолии к этому месту.
[39] Из суеверия Аполлодор не говорит прямо о своей возможной смерти.
[40] По закону об эпиклерах (дочерях-наследницах). В действительности первыми претендентами на их руку были бы родственники Аполлодора по мужской линии, например, дети его брата Пасикла.
[41] Ср. речь «За Формиона» (XXXVI. 36 и след; 45, 52).
[42] О голосе Аполлодора см. речь «За Формиона» (XXXVI. 61).
[43] О ком говорит оратор, мы не знаем.
[44] Оратор намекает на прелюбодеяние.
[45] Возле храма Диоскуров находился рынок, где нанимали на работу рабов.
[46] Возможно, традиционная практика поношения вора, пойманного на месте преступления.
[47] Это выражение означает, что речь затянулась и время истекает.
Содержание
В этой речи он усиливает доводы, уже приведенные раньше, и добавляет другие доводы в обоснование того, что завещание было противозаконным.
Речь
(1) Я сам, граждане судьи, почти предвидел, что этот Стефан не затруднится придумать речь в защиту своего свидетельства и что в этой речи он будет вас обманывать и представлять дело так, будто он засвидетельствовал не все, что было записано в документе[1]. Ведь он - мошенник, и найдется немало людей, которые пишут и дают советы в интересах Формиона. Кроме того, естественно, чтобы начавшие лжесвидетельствовать сразу позаботились о том, чтобы защитить свои показания. (2) Но то, что в такой длинной речи он ни разу не представил вам свидетелей того, что он либо сам находился при моем отце, когда тот составлял завещание, и поэтому знает, что представленный документ действительно является копией текста завещания моего отца, либо видел вскрытым этот документ, о котором он утверждает, что это действительно оставшееся после моего отца завещание. Я прошу вас запомнить, что этих свидетелей он не представил. (3) Однако,
Стефан утверждал, что написанное в документе, действительно копия завещания Пасиона, но в то же время он не может доказать ни того, что оно составлено моим отцом, ни того, что он лично присутствовал в то время, как отец его писал. Разве это не изобличает с очевидностью, что он принес ложное свидетельство? (4) Если же он утверждает, что речь шла не о свидетельстве, а о вызове, то он говорит неправду. Ибо все, что представляют в дикастерий тяжущиеся стороны, адресуя друг другу вызовы, оформляется как свидетельство. Ведь если человек не представит свидетелей, вы не можете узнать, правдиво или лживо то, что говорят обе стороны. Когда же будут представлены свидетели, ответственные за свои показания, то на основании того, что ими говорится и свидетельствуется, вы подаете голоса в пользу того, что вам кажется справедливым. (5) Так вот я хочу доказать, что это было свидетельство, а не вызов. Вот как они должны были бы свидетельствовать, если бы имел место (чего на самом деле не было) вызов: "Такие-то лица свидетельствуют, что они присутствовали у третейского судьи Тисня, когда Формион призвал Аполлодора вскрыть документ, который представил Амфий, зять Кефисофонта, а Аполлодор не пожелал его вскрывать"[2]. Если бы принесли такое свидетельство, то они, видимо, сказали бы правду. Но когда они показывают, что представленный Формионом документ был копией завещания Пасиона, в то время как они и не присутствовали при составлении завещания, и не знают, было ли завещание вообще - неужели вам не кажется, что это явное бесстыдство!
(6) Если Стефан утверждает, что он верит в истинность всего этого со слов Формиона, то получается, что человек, верящий утверждающему все это Формиону, должен и свидетельствовать по его требованию. Законы, однако, не говорят этого. Они предписывают свидетельствовать только о том, что человек видит сам и при совершении чего он присутствовал. Свидетельства должны быть записаны в документе, чтобы нельзя было ничего ни устранить из записанного, ни добавить. (7) Законы не разрешают свидетельствовать со слов человека, еще живущего, а только со слов умершего. От неспособных явиться в суд и находящихся за границей закон допускает письменное свидетельство в виде документа, причем и подтверждающее свидетельство, и данное заочно показание проверяются совместно[3], так что если давший заочное показание возьмет на себя ответственность, то в случае лживости его свидетельства, он будет отвечать сам, если же ответственности он не примет, то отвечают те, которые скрепили своим свидетельством его заочное показание. (8) Так вот, этот самый Стефан, не зная, оставил ли наш отец завещание, и к тому же не присутствуя лично при составлении его нашим отцом, наслушавшись Формиона, принес с чужих слов лживое свидетельство и сделал это вопреки закону.
А в доказательство того, что я об этом говорю правду, пусть секретарь прочтет вам сам закон[4].
(Закон)
"Разрешается свидетельство со слов умерших, а заочные показания допускаются для находящегося за границей и неспособного явиться в суд".
(9) Теперь я хочу показать вам, что Стефан свидетельствовал в нарушение еще одного закона, чтобы вы знали, что Формиону не уйти от ответственности за свои большие преступления: ведь под прикрытием вызова он на самом деле сам свидетельствовал в свою пользу, выставив вперед этих людей, усилиями которых и обманул судей, поверивших, будто они говорят правду; я же из-за этого лишился достояния, которое мне оставил отец, и утратил возможность получить возмещение за причиненный мне ущерб. Ведь законы не разрешают свидетельствовать в собственную пользу ни в делах, затрагивающих общий интерес, ни в частных делах, ни при проверке отчетов.
Так вот, Формион сам свидетельствовал в свою пользу, ибо эти люди утверждают, что они дали свои свидетельские показания с его слов.
(10) А чтобы вы точно убедились в этом, прочти сам закон.
(Закон)
"Тяжущиеся стороны обязаны ответить друг другу на вопросы[5], но не свидетельствовать".
Теперь рассмотрите следующий закон, который требует, чтобы люди одинаково отвечали перед судом как за лжесвидетельство, так и за само принесение свидетельства вопреки закону.
(Закон)
"Пусть свидетель отвечает и за лжесвидетельство, и даже за само свидетельство вопреки закону. Таким же образом пусть отвечает и выставивший этого свидетеля".
(И) Даже из самого документа, в котором записано свидетельство, можно сделать вывод, что Стефан дал ложное показание. Ибо этот документ изготовлен дома и написан на побеленной дощечке[6]. Хотя те, кто свидетельствуют о том, что произошло, могут давать показания, подготовив дома свои свидетельства, но те, кто свидетельствуют о вызовах и включились в это дело непредвиденно, должны записать свои показания на воске для того, чтобы можно было легко приписать или стереть что-нибудь, если кто пожелает. (12) Таким образом, все вышесказанное изобличает Стефана, как человека, свидетельствовавшего лживо и вопреки закону. Но я, кроме того, хочу доказать вам, что ни отец не оставил никакого завещания, ни закон не позволял ему поступить так. Ведь если кто-нибудь спросит вас, по каким законам мы должны жить в государстве, вы конечно ответите, что по тем, которые установлены. Однако в них сказано, что запрещается "устанавливать законы применительно только к одному человеку, а лишь один и тот же для всех афинян"[7]. (13) Так вот, этот закон велит всем следовать одним и тем же порядкам, а не жить каждому по-своему. Отец скончался при архонте Дисникете, а Формион стал афинянином при архонте Никофеме, на десятый год после того, как умер наш отец[8]. Как же отец мог, не зная, что Формион сделается афинянином, отдать ему собственную жену, опозорить нас, пренебречь даром, который он получил от вас, и презреть существующие порядки? Если уж он хотел поступить так, что же по-вашему было лучше: сделать это при жизни или оставить после смерти завещание, которого он не имел права составлять? (14) Услышав сами законы, вы узнаете, что отец не имел права делать завещания. Читай закон.
(Закон)
"Все, кроме тех, кто были усыновлены[9] ко времени вступления Солона в должность архонта и вследствие этого были лишены права отказа от наследства и возбуждения судебных претензий по вопросам наследства[10] - все, кроме этих людей, могут завещать свое имущество кому захотят, если у них нет законных детей мужского пола, буде они не впали в безумие под влиянием старости, снадобий или болезней и не действуют под влиянием женщины, безумствуя по одной из этих причин, или если их не принудили силой или лишением свободы"[11].
(15) Итак, вы слышали закон, который не разрешает составлять завещание, если есть законные дети. А эти люди утверждают, что наш отец составил завещание, но не могут доказать, что они при этом присутствовали. Стоит еще обратить внимание на то, что тем, кто не был усыновлен, а был рожден как законный сын, закон разрешает завещать свое имущество, если он бездетен. Наш же отец был усыновлен народом[12], получив от него права гражданства, так что и по этому он не имел права составлять завещания и уж во всяком случае не мог распорядиться своей женой, попечителем которой он согласно закону не был; при этом у него еще были дети. (16) Обратите внимание на то, что даже если человек бездетен, он все же не имеет права распорядиться своим имуществом, если он не в здравом уме. А того, кто болен или отравлен снадобьями, или слушается женщину, или поражен старостью, или безумием, или действует под каким-то давлением - такого человека законы объявляют неправомочным. Так судите сами, покажется ли вам делом рук здравомыслящего человека то завещание, которое по утверждению свидетелей составил мой отец?[13] (17) В качестве примера возьмем не что-либо иное, а пункт об аренде. Кажется ли вам сообразным с разумом не разрешить Формиону вести дело самостоятельно, а только согласуя все с нами, и в то же время отдать ему собственную жену и допустить, чтобы у него с Формионом оказались общие дети? Не удивляйтесь тому, что, подделав все остальное, они не заметили этой детали в условиях аренды. Вероятно, они просто не обращали внимание ни на что другое, кроме как на то, чтоб отобрать наше имущество, приписав моему отцу долг. А кроме того, они вероятно не предполагали, что я окажусь способен исследовать эти вещи во всех подробностях.
(18) Рассмотрите и вопрос о том, кому наши законы предписывают выдавать замуж женщин: из них вам тоже станет явно, что вот этот Стефан лживо засвидетельствовал сфабрикованное завещание.
(Закон)
"Если какая-либо женщина отдана в жены законным образом отцом или братом[14] от того же отца или дедом со стороны отца, то дети от нее законные. Если же этих родичей не будет и если она эпиклера, то ее получает имеющий на это право родственник. Если же она не эпиклера, то на нее имеет право тот, кому она сама себя вручит".
(19) Теперь вы слышали, кому закон дал право выдавать замуж. А то, что у моей матери не было никого из перечисленных родичей, засвидетельствовали сами мои противники. Ведь если бы такой человек был, они бы его представили. Или вы думаете, что, представив лжесвидетелей и несуществующее завещание, они не смогли бы ради денег представить брата или деда или отца, если бы только это было возможно? А так как оказывается, что никого из них нет в живых, то надо считать, что наша мать является эпиклерой. Посмотрите же, кого законы называют опекуном эпиклеры.
(20) Прочти закон.
(Закон)
"Если кто-нибудь родится от эпиклеры, то через два года после его совершеннолетия[15] он получает свое имущество, но должен выдавать матери пропитание".
Таким образом, закон предписывает сыновьям, достигшим совершеннолетия, быть опекунами своей матери и выдавать матери пропитание. Я же оказался в военном походе, отправляя для вас триерархию, когда Формион женился на моей матери[16]. (21) О том, что я отсутствовал, выполняя триерархию, что отец давно уже умер, когда Формион женился, что я требовал от него рабынь и настаивал, чтобы они были подвергнуты допросу под пыткой, о том, правда ли все это и то, что я послал ему по всей форме вызов, - обо всем этом возьми свидетельство.
(Свидетельство)
"Такие-то и такие-то свидетельствуют, что они присутствовали, когда Аполлодор по всей форме обратился к Формиону и потребовал, чтобы Формион передал рабынь для допроса под пыткой, если он отрицает, что совратил мою мать еще до того времени, когда, как он доказывает, женился на ней, получив ее от Пасиона. В ответ на это требование Аполлодора Формион не пожелал передать рабынь для допроса".
(22) В дополнение к этому прочти закон, который устанавливает судебную процедуру выдачи замуж эпиклер, как чужестранных, так и афинских гражданок. Закон предписывает, чтобы дела афинянок возбуждались архонтом и велись под его руководством, а дочерьми метеков занимался бы полемарх[17]. Закон устанавливает, что неполучившему эпиклеру в законном порядке нельзя ни жениться на ней, ни владеть ее наследством.
(Закон)
"Архонт должен назначать по жребию разбирательство по делам о наследствах и об эпиклерах каждый месяц, кроме Скирофориона[18]. Без судебного разбирательства владеть наследством нельзя".
(23) Если бы Формион хотел действовать правильно, он должен был начать дело о присуждении ему эпиклеры, полагалась ли она ему в дар или в силу родственной связи. Если считать ее гражданкой, то дело надо было возбуждать у архонта, а если чужестранкой - то у полемарха. Тогда, если бы он мог привести какие-нибудь законные доводы, то, убедив выбранных по жребию[19], Формион получил бы права на мою мать по закону и на основании результатов голосования, а не устроил бы то, что хотел, установив для себя собственные законы. (24) Посмотрите также и на следующий закон, который предписывает, чтобы завещание, составленное отцом при наличии законных сыновей, если сыновья умрут не достигнув совершеннолетия, признавалось имеющим силу.
(Закон)
"Что бы ни завещал отец при наличии законных сыновей, если сыновья умрут раньше, чем через два года после совершеннолетия, завещание отца имеет законную силу"
(25) Итак, пока живы сыновья, завещание, которое, как они утверждают, оставил отец, не имеет законной силы[20]. А этот Стефан, нарушая все законы, свидетельствовал неправду, утверждая, что представленный документ - копия завещания Пасиона. Откуда ты знаешь, был ли ты при моем отце, когда он составлял завещание? Ты явно мошенничаешь в суде, с готовностью лжесвидетельствуешь, крадешь правдивые свидетельства, обманываешь судей, вступаешь в сговор, чтобы повлиять на правосудие. Но законы дают возможность преследовать тебя за такие дела. (26) Прочти закон.
(Закон)
"Если кто-либо вступит в сговор, или организует подкуп гелиэи, или какого-нибудь из дикастериев в Афинах, или Совета, давая или получая деньги в качестве взятки, или, будучи защитником в суде, возьмет деньги в ходе частного разбирательства или государственного дела - обвинение против таких людей вручаются фесмофетам[21]".
(27) Так вот, после всего этого я с удовольствием спрошу вас, согласно каким законам поклялись вы судить: по законам государства, или по тем, какие Формион устанавливает сам для себя. Законы государства я вам привел, а этих обоих обличаю в нарушении законов. Формион с самого начала посягнул на наши интересы, отобрав имущество, которое оставил нам отец, и то, которое получил от него в аренду вместе с трапедзой и эргастерием[22]. А вот этот Стефан принес лживое и противозаконное свидетельство.
(28) Стоит еще, граждане судьи, заметить, что никто и никогда не снимал копию завещания[23]. С договоров, действительно, снимаются копии, чтобы были известны обязательства и чтобы можно было воспрепятствовать их нарушениям, а копий завещаний не делают. Завещатели оставляют их (запечатанными) для того, чтобы никто не знал, что содержится в завещании. Откуда же вы взяли, что представленный документ - копия завещания Пасиона?
Я прошу и умоляю вас всех, граждане судьи, помогите мне и покарайте тех, кто с такой легкостью готов приносить ложные свидетельства, покарайте ради вас самих и ради меня, ради справедливости и ради закона.
* * *
"Вторая речь против Стефана", так называемая реплика, была ответом на защитную речь, произнесенную Стефаном. К такому же типу речей относятся и "Вторая речь против Афоба" (XXVIII) и "Вторая речь против Онетора" (XXXI). Однако наша речь никоим образом не может быть отнесена к произведениям Демосфена. Для нее характерно отсутствие логики, речь плохо написана, и стиль не соответствует демосфеновскому. Скорее всего автором речи был сам обвинитель, а именно Аполлодор.
Речь делится на две части: в первой доказывается лжесвидетельство Стефана, во второй - незаконность завещания Пасиона. По первому пункту истец ссылается на закон, запрещавший свидетельствовать с чужих слов за исключением случаев, когда приводят слова уже умершего человека, больного или отсутствующего в Афинах. В этих случаях допускалась ε̉κμαρτυρία - свидетельство через посредника, причем ответственность за правдивость показаний несут и отсутствующие свидетели (μάρτυρες), и выступающие в суде посредники (οί ε̉κμαρτυρου̃ντες). Экмартирия встречается также в речи "Против Лакрита" (XXXV. 20. 34).
Поскольку, по утверждению истца, Стефан получил сведения о завещании Пасиона от Формиона, он свидетельствовал с чужих слов, что незаконно. Действительным свидетелем в данном случае был Формион, но он не имел права свидетельствовать по собственному делу, так как это запрещено законом. Ср. "Вторую речь Против Беота" (XL. 59). Этих нарушений формы свидетельства уже достаточно, по словам истца, для того, чтобы, согласно закону, привлечь к ответственности за лжесвидетельство. Ср. речь "Против Эверга и Мнесибула" (XL VII. 1).
Вторая половина речи построена еще менее убедительно и переполнена софизмами. Аполлодор доказывает в ней незаконность завещания следующими аргументами:
1) По закону Солона не разрешается завещать имущество приемным сыновьям (§ 14). Пасион, получивший свои права гражданства от народа, тем самым является приемным сыном и не имеет права составлять завещание.
2) Закон разрешает передавать имущество по завещанию только при отсутствии законных сыновей: однако у Пасиона законные сыновья были. Но этот довод легко опровергнуть тем, что закон Солона запрещал завещать имущество третьим лицам, чтобы не были обойдены законные сыновья, а завещание Пасиона не нарушало этого принципа.
3) Аполлодор утверждал, что согласно другому закону Солона следует рассматривать его мать Архиппу как дочь-наследницу (эпиклеру). Об эпиклерах см. речь Против Макартата (XLIII. 51). Аргументация истца непонятна и, очевидно, бессмысленна. Цитируемый в § 18 закон о выдаче женщины замуж не вполне ясен и, возможно, приводится не полностью. Из. приведенного текста можно только сделать вывод, что девушка может не иметь ни отца, ни брата и все же не быть эпиклерой. Между тем Аполлодор именно на этом основании утверждает, что Архиппа является эпиклерой, так как у его матери нет этих родственников. Известно, что эпиклерой считалась лишь наследница своего отца. Совершенно непонятно, каким же образом могла оказаться эпиклерой Архиппа, у которой умер муж, а не отец. Тем не менее Аполлодор настаивает на этом и утверждает, что она должна была выйти замуж за одного из ближайших родственников по отцовской линии. Он настаивает на этом, потому что, если считать его мать эпиклерой, то законным попечителем (κύριος) Архиппы будет он, Аполлодор. При этом он ссылается на закон, который отдает родовое имущество, которым владела мать, в руки сына эпиклеры через два года после его совершеннолетия. Аполлодор истолковывает этот закон в том смысле, будто он делает сына попечителем своей матери, что противоречит здравому смыслу. Он доказывает, что лишь он был вправе выдавать Архиппу вторично замуж. И в то же время утверждает, что она как эпиклера должна передаваться мужу государственными властями, т. е. архонтом или полемархом. Таким образом аргументация Аполлодора оказывается противоречивой.
4) Далее Аполлодор цитирует закон, согласно которому завещание человека, имевшего законных сыновей, имеет силу только в случае, если эти дети умрут, не достигнув полного совершеннолетия. Однако и этот закон не имеет отношения к разбираемому случаю.
Наконец, Аполлодор ссылается на закон Солона, объявляющий недействительным завещания безумных, и настаивает на том, что завещание Пасиона несомненно является таковым.
В довершение всего Аполлодор намекает на причастность Стефана к сговорам, направленным против государства, и цитирует соответствующий закон.
Хотя речь и не кажется убедительной, она весьма интересна для нас благодаря многочисленным цитатам из законов.
[2] Свидетельство в такой форме действительно было бы точнее и закрыло бы возможности для сутяжнических придирок.
[3] Речь идет о предварительной процедуре επίσκεψις, предшествующей рассмотрению дел о лжесвидетельстве. См. «Третью речь против Афоба» (XXIX. 7).
[4] Ср. речи «Против Леохара» (XLIV. 55) и «Против Евбулида» (LVII. 4).
[5] Этот порядок относился к предварительному разбирательству (άνάκρισις) и к самому судебному заседанию. См.: Исей. VI. 12 и след.; Лисий. XII. 24 н след.; XIII. 30, 32; XXII. 5 и др.
[6] Ответы, получаемые в суде, протоколировались обычно на навощенных табличках, что было быстрее и давало возможность вносить исправления. На побеленных дощечках черной краской писали документы, не нуждающиеся в исправлении, например, проекты законов, выставлявшиеся для всеобщего обозрения.
[7] Этот закон был принят сразу после восстановления демократии в Афинах (Андокид. I. 87). Какое отношение он имел к данному делу, сказать невозможно.
[8] Речь идет соответственно о годах 370/369 и 361/360.
[9] О правах приемного сына см. речь «Против Леохара» (XLIV).
[10] Место не ясно: выражение в греческом тексте вызывает споры исследователей.
[11] Этот закон Солона приводится также в речи «Против Леохара» (XLIV 68). Он не имеет никакого отношения к Пасиону.
[12] Так как закон Солона говорил об усыновлении в прямом смысле, то он не распространялся на Пасиона, который имел право распорядиться своим имуществом.
[13] Этому противоречит сам Аполлодор, который в другой речи (XLIX. 42) утверждает, что отец перед смертью составил для него подробный реестр всех причитающихся с должников сумм.
[14] В рукописях слова «отцом» нет: оно восстанавливается исследователями с большой достоверностью.
[15] Афинский юноша становился совершеннолетним в 18 лет.
[16] Очевидно, Аполлодор хочет сказать, что Формион женился на Архиппе через много лет после смерти Пасиона, а следовательно, женился не по завещанию Пасиона, которое было подложным.
[17] См.: Аристотель. Афинская полития. 58. 3.
[18] Скирофорион (вторая половина июня — начало июля) — последний месяц афинского календаря. Приняв дело в этом месяце, архонт не успел бы закончить его рассмотрение до окончания своего годичного срока пребывания в должности.
[19] Заседатели народного суда (гелиэи) избирались жеребьевкой, проводимой архонтом-фесмофетом. Аристотель. Афинская полития. 63. 1—2.
[20] Как было указано во введении, к речи, этот закон не имеет никакого отношения к разбираемому случаю.
[21] Этот закон, вероятно, был принят во время общего пересмотра законодательства в V в. Не включенные в перевод слова «создаст гетерию, чтобы ниспровергнуть демократию» Л. Жерне считает поздней вставкой, не имеющей отношения к данному закону; нам, однако, кажется, что подобную, пускай и непоследовательную, вставку, могли внести для большего устрашения и афинские законодатели.
[22] См. речь «За Формиона» (XXXVI. 4).
[23] Это утверждение не соответствует действительности. См.: Лисий. XXXII. 7.
Содержание
(1) Когда афиняне спешно готовили морскую экспедицию, возникла нужда в оснастке триер и было постановлено срочно взыскать оснастку для триер с тех, кто ее не сдал государству. Этими людьми были некоторые из прежних триерархов. Одни должны были взыскивать с одних, другие - с других[1]. Произносивший эту речь должен был взыскивать с Теофема и Демохара. Им, не желавшим выполнить постановление по доброй воле, он вчинил иск и выиграл его. Демохар отдал оснастку, а Теофем продолжал хитрить.
(2) Когда же Совет постановил взыскать с недоимщиков любым способом, кто как сможет, истец, выступающий сейчас в суде, явился в дом Теофема. В ходе потасовки они нанесли друг другу побои и вчинили друг против друга иски о причинении побоев, причем оба утверждали, что драку начал другой. Ведь именно в таком случае человек признавался виновным в нанесении побоев. Начав дело первым, Теофем представил свидетелями Эверга и Мнесибула, один был его братом, а другой - зятем. (3) Оба засвидетельствовали, что Теофем хотел передать свою присутствовавшую при стычке рабыню для допроса под пыткой, чтобы та под пыткой сказала, кто из них начал драться. В то время как Теофем по всей форме сделал это предложение и хотел выдать служанку, истец, якобы, не принял этого предложения. В результате судьи, поверившие свидетельству, подали голос за Теофема, а сейчас, потерпев неудачу, истец судится со свидетелями, обвиняя их в даче ложных показаний.
Речь
(1) Мне кажется, граждане судьи, что правильно введены законы, которые дают возможность людям по окончании судебного процесса возбуждать дела о лжесвидетельстве[2] для того, чтобы, если кто-либо обманул судей, представив лжесвидетелей или сославшись на не имевшие место в действительности, но якобы предъявленные по всей форме вызовы, или на свидетельства, принесенные вопреки закону, - чтобы такой человек не получил от этого никакой пользы. Обиженный, рассмотрев свидетельство, передав дело на ваше рассмотрение и доказав, что свидетельствовавшие по делу солгали, добьется их наказания и получит право привлечь к ответственности за обман того, кто выставил этих свидетелей. (2) Для того и установили меньший штраф для истца[3], если он проиграл дело, чтобы из-за размера штрафа те, кто потерпели несправедливость, не отказывались привлекать за лжесвидетельство дававших против них показания. Для ответчика же назначили большее наказание, если его изобличат, и вы решите, что он лжесвидетельствовал. (3) Мне кажется, граждане судьи, что это справедливо: ведь вы подаете голоса, опираясь на свидетелей и поверив тому, что они показывают: для того, чтобы и вы не были обмануты и чтобы интересы тех, кто к вам обращается, не были ущемлены, законодатели сделали свидетелей ответственными за их показания. Я прошу вас поэтому благожелательно выслушать все, что касается этого дела, с самого начала, чтобы вы знали, какую я претерпел несправедливость, как были обмануты судьи и насколько ложны были показания этих людей.
(4) Больше всего мне хотелось бы вообще не иметь дело с судами: если же я оказался вынужден судиться, то скажу, что приятно вести дело против таких людей, репутация которых вам хорошо известна. Мне придется больше изобличать их злонравие, чем доказывать лживость их свидетельств. Ибо в том, что касается свидетельства, они как мне кажется, докажут его лживость своими собственными делами, и мне не надо будет представлять других свидетелей, кроме них самих. (5) Ведь у них была возможность освободиться от процесса и не подвергаться риску наказания, представ перед вами; нужно было только подтвердить делом, что они говорят правду. Они тем не менее не пожелали выдать рабыню, о которой они свидетельствовали, что Теофем по всей форме заявил перед третейским судьей[4] Пифодором из Кед[5], будто готов выдать ее. Я же требовал, чтобы она была выдана, что подтвердили перед вами явившиеся тогда в суд свидетели и что они скажут и сейчас. Ведь Теофем не опротестовал истинность данных ими показаний и не преследует их за лжесвидетельство[6]. (6) Они даже сами почти соглашаются со мной в своем свидетельстве, что я добивался выдачи рабыни, а Теофем требовал отсрочки, я же на нее не соглашался. Рабыню же, выдачи которой я требовал, Теофем, как они утверждают, обязался по всей форме выдать, но ни тогда перед диэтетом, ни впоследствии перед судом, ни в каком-либо другом месте никто нигде эту женщину так и не видел. Эти свидетели показывали, что Теофем был согласен ее выдать и сделал об этом формальное заявление. (7) Судьи сочли, что их свидетельство правдиво и что это я боюсь разоблачения этой рабыней того, на ком лежит вина в причинении побоев, а точнее, кто из нас начал драку первым (ведь именно в этом заключается состав преступления нанесения побоев). Разве не вытекает со всей необходимостью, что эти люди солгали, если даже сейчас они не решаются выдать эту рабыню для пытки, что соответствовало бы их утверждениям и показаниям, будто Теофем обязался это сделать? Разве им не следовало хотя бы сейчас освободить свидетелей от судебного преследования, (8) выдав рабыню, чтобы она подверглась допросу под пыткой по делу о причинении мне побоев, которое я веду против Теофема, раз уж он не выдал ее тогда? Они хотят, чтобы доказательство основывалось на том, что Теофем говорил тогда, обманывая судей. Ведь на процессе о причинении побоев Теофем говорил, что присутствовавшие при этом свидетели, дававшие согласно закону письменные показания о случившемся, лгут и их показания сфабрикованы мной, а кто начал рукоприкладство первым, - правдиво может сказать только присутствовавшая при этом рабыня, которая даст показания не письменно, а под пыткой, и это свидетельство будет самым сильным. (9) Но как раз те самые слова, при помощи которых он тогда обманывал судей, используя силу слова, злоупотребляя этим и выставляя свидетелей, сейчас лучше всего изобличают его ложь. Ведь он так и не решается выдать рабыню, хотя эти люди засвидетельствовали, что он этого желает. Он предпочитает, чтобы его брата и зятя обвинили в суде в лжесвидетельстве, лишь бы не выдавать рабыню. Это законным образом избавило бы их от процесса, а вместо этого они пытаются спастись речами и мольбами, если только таким способом им удастся вас обмануть. (10) Я же многократно вызывал их по всей форме и требовал выдачи рабыни: я требовал этого и во время процесса, и после разбирательства, и когда платил им штраф, и во время моей тяжбы против Теофема о причинении побоев, и на предварительном разбирательстве дела о лжесвидетельстве[7]. Они же, обманывая, прикидываются на словах, что не возражали против ее выдачи, а на деле не выдают рабыню. Ведь они хорошо знали, что ее показания под пыткой изобличат их, как совершающих несправедливость, а не потерпевших. А то, что я говорю правду, об этом вам прочтут свидетельство.
(Свидетельство)
(11) Перед вами были засвидетельствовано, что никто не передал мне рабыню, хотя я многократно предъявлял требование по всей форме и добивался ее получения. А для того, чтобы вы могли судить на основании косвенных улик, что эти люди лгали, я разъясню вам все обстоятельства. Ведь они утверждают, будто Теофем по форме предложил передать рабыню для допроса под пыткой; если бы это было правдой, то, разумеется, они могли бы представить не только двух правдивых свидетелей - зятя и брата, но и многих других. (12) Ведь предварительное разбирательство совершалось в гелиэе[8] (там заседают те, кто проводит предварительный разбор дел в филах Ойнеиде и Эрехтеиде). При такого рода формальных предложениях, когда кто-то, приведя раба, передает его для пытки, рядом стоит много народа[9], слушающего, о чем идет речь; так что у Теофема не было бы недостатка в людях, которые бы подтвердили то, что он говорит, если.бы свидетельство было бы хоть сколько-нибудь правдивым.
(13) В этом же показании, граждане судьи, они засвидетельствовали, будто я не пожелал согласиться на отсрочку, а Теофем требовал отложить выдачу рабыни. То, что это неправда, я сейчас докажу вам. Если бы формальное требование, о котором говорят его свидетели, предъявил бы я, (14) добиваясь, чтобы он выдал рабыню, то он естественно ответил бы мне требованием отложить разбирательство до следующего заседания с тем, чтобы он привел рабыню и передал ее. Теперь же, о Теофем, твои свидетели заявили, будто ты сам хотел передать рабыню, а я не пожелал принять ее. Так как же, будучи хозяином рабыни и желая предложить выдать ее, как утверждают твои свидетели, чтобы прибегнуть к ее показаниям (15) (ведь у тебя не было в этом судебном деле никакого другого свидетеля, подтверждавшего, что я затеял беззаконно драку и ударил тебя), - как же ты явился к третейскому судье, не приведя ее с собой, и не передал суду бывшую тут же рабыню, находившуюся в твоих руках. Ты утверждаешь, что предъявил требование по всей форме, в то время как никто не видел рабыни, ссылаясь на которую ты обманул суд, представив лжесвидетелей, будто ты хотел передать ее для допроса.
(16) Поскольку рабыни с тобой тогда не было и урны с документами процесса были опечатаны, скажи, приводил ли ты когда-нибудь впоследствии эту рабыню на агору или в суд? Ведь если тогда ее не было с тобой, можно было передать ее позднее и добыть свидетелей, что ты действительно желаешь представить через нее доказательство по делу. Как ты предложил, так и надо было сделать, раз уж ты приобщил к делу свое предложение и свидетельство, будто ты желаешь выдать рабыню. А когда ты готовился к началу процесса, был ли, скажи, хоть один случай, чтобы ты привел рабыню в суд? (17) Ведь если бы то, что Теофем дал это обязательство по всей форме, было правдой, ему следовало во время распределения судей по дикастериям привести рабыню и, прибегнув к помощи глашатая, потребовать от меня, если я того пожелаю, пытать эту рабыню, сделав входящих дикастов свидетелями того, что он готов ее выдать. Теперь же, обманув суд словами и представив лжесвидетелей, Теофем на самом деле и сейчас не решается выдать рабыню, хотя я многократно добивался этого и представлял формальные требования, что и подтвердили представшие перед вами свидетели. Прочти их свидетельства снова.
(Свидетельства)
(18) Я, граждане судьи, хочу изложить вам, как возникло мое судебное дело против Теофема, чтобы вы знали, что он не только несправедливо засудил меня, обманув судей, но что он в том же голосовании одновременно осудил и Совет. Он лишил полномочий ваши суды, лишил силы ваше постановление и законы, он подорвал доверие к властям и к надписям на стелах[10]. А каким способом он это сделал, я сообщу вам, разбирая все по отдельности. (19) Никогда в жизни прежде у меня не было никаких дел с Теофемом, мы никогда вместе не справляли праздников, не было у нас ни совместных любовных дел, ни попоек, так что я не мог прийти в его дом ни из-за спора о какой-то выгоде, ни подстрекаемый жаждой какого-либо наслаждения. Я только взыскивал с него оснастку для триер, которую он задолжал государству; я действовал согласно закону, следуя предписаниям и постановлениям народа и Совета. Я вам сейчас разъясню, как все это получилось.
(20) Случилось так, что триеры срочно отправлялись в военную экспедицию, а на верфях не было оснастки для кораблей; те, у кого она находилась, не отдавали ее государству, хотя и обязаны были поступить так. Кроме того, даже в Пирее нельзя было закупить достаточно ткани для парусов, пакли и канатов - всего того, чем оснащают триеры. Тогда Херадем вносит псефисму, согласно которой оснастка для кораблей должна быть взыскана и передана в распоряжение государства. Прочти псефисму.
(Псефисма)
(21) Когда эта псефисма была принята, коллегия смотрителей верфей провела жеребьевку и распределила должников, с которых причиталась государству корабельная оснастка, между триерархами, которым предстояло отплыть, и теми, кто тогда возглавлял симмории. Но закон Периандра[11] предписывал и требовал взыскать с должников корабельное снаряжение. Кроме того, другая псефисма народного собрания предписывала и требовала распределить всех должников между нами, чтобы мы сами осуществили взыскание. (22) Случилось так, что я был триерархом и одновременно возглавлял симморию, а пеаниец Демохар[12], входя в ту же симморию, задолжал государству корабельную оснастку совместно с этим Теофемом, с которым он прежде исполнял триерархию. Коллегия, получив от своих предшественников начертанные на стеле имена их обоих в качестве государственных должников, обязанных вернуть корабельную оснастку, передала согласно закону и псефисмам эти имена нам. (23) Таким образом я вынужден был принять на себя это взыскание. Я неоднократно уже прежде выполнял для вас триерархии, но никогда не брал оснастки с верфи, а в случае необходимости сам приготовлял все за собственный счет, чтобы иметь в отношениях с государством как можно меньше трудностей[13]. Но на этот раз я в соответствии с псефисмами и законом вынужден был приняться за взыскания.
(24) А в доказательство того, что я говорю правду, я представляю вам свидетельство, псефисму и закон, а затем и самих представителей власти, давших мне это поручение и передавших дело в суд, наконец, и людей из симмории, которую я тогда возглавлял и где был триерархом. Читай.
(Закон. Псефисма. Свидетельство)
(25) Вы слышали, что указывают закон и псефисмы; мне было совершенно необходимо принять на себя взыскание с тех, кто были должны государству. А то, что это поручение я получил от властей, вам засвидетельствовал тот, кто мне его передал. И вот, граждане судьи, вам следует рассмотреть с самого начала, кто совершил правонарушение, - я, когда был вынужден взыскать с Теофема, или он, когда, будучи в течение долгого времени должен государству корабельную оснастку, он не отдавал ее. (26) Ведь если вы станете рассматривать это дело в подробностях, то обнаружите, что Теофем во всем поступал вопреки законам: я это утверждаю не голословно; это было решено голосованием Совета и суда. Ведь когда взыскание с него было поручено властью мне, я, явившись к нему, стал прежде всего требовать с него корабельную оснастку. Когда же после моих слов он не захотел ее отдавать, то я, встретив его позднее, около "Гермеса у воротец"[14], вызвал Теофема к апостолеям[15] - должностным лицам, ведавшим снабжением и отправкой флота, и к смотрителям верфи: ведь они тогда передавали в суд дела, относящиеся к корабельной оснастке.
(27) А то, что я говорю правду, в качестве свидетелей этого я представлю тех, кто осуществлял вызовы.
(Свидетели)
Так вот, те, которые передали вызовы, подтвердили то, что он получил от меня вызов. А о том, что его дело было передано в суд, возьми свидетельство апостолеев и коллегии смотрителей верфи.
(Свидетельство)
(28) Пеаниец Демохар, от которого я ждал, что он наделает мне хлопот, действительно был неприятен, пока его не вызвали в суд. Но затем после вызова в суд,( проиграв дело, он отдал свою долю корабельной оснастки. Тот же, о ком я никогда бы не подумал, что он дойдет до такой подлости, чтобы решиться лишить государство оснастки кораблей - вот до чего он дошел в судейском крючкотворстве! Будучи в суде, когда разбиралось его дело, он ни в чем не противоречил, не пытался обратить иск на другого; он заявил, что оснастка находится у того и что поэтому не он, а другой должен ее вернуть. Все же он допустил, что решение было вынесено против него. (29) Однако, уйдя из дикастерия, он не стал ничего отдавать, рассчитывая, что в сложившихся обстоятельствах ему выгоднее укрыться и вести себя тихо, пока я и корабли не уйдут из гавани. Пройдет некоторое время и я, вернувшись сюда, буду вынужден отдать те снасти, которые он задолжал, либо государству, либо моему преемнику из симмории, тому, кто сменил меня на корабле. Ведь что мог бы я возразить моему преемнику, который предъявит мне постановление и законы о том, что я должен был вовремя взыскать оснастку. (30) А Теофем, по прошествии времени, когда я стал бы требовать с него, собирался сказать, что он их уже отдал, а в подтверждении того, что он отдал, сослаться на то, что и время и надобность в оснастке имели место и что не такой же я глупец, чтобы удержаться от своевременного взыскания, когда я не был с ним никогда в близких отношениях. С какой стати и чего ради я, исправляя для государства триерархию и будучи главой симмории, имея возможность опереться и на постановление, и на закон, с какой стати стал бы я медлить со взысканием? (31) Придумав такую увертку, Теофем не стал отдавать оснастки, но скрылся и рассчитывал заставить меня понести убыток. Он был готов, прибегнув к клятве, совершить- клятвопреступление, как он уже поступал с другими. Ведь по характеру он страшно жаден и, как я вам еще покажу на деле, он мог ни перед чем не остановиться в вопросах, где задеты его интересы. Задолжав государству эту оснастку, Теофем на словах предъявлял претензии к Афарею[16], но на деле не вчинил ему иска, хорошо понимая, что если дело дойдет до суда, то он будет изобличен во лжи. (32) Ведь Афарей приводил доказательство того, что Теофем совместно с ним оценил оснастку и получил ее от него, когда брал на себя триерархию. А сейчас он утверждает, что передал оснастку Демохару, и так как Демохар умер, Теофем судится с его малолетними детьми. Пока же был жив Демохар, а я судом взыскивал с Теофема оснастку, он не предъявлял иска Демохару, а под предлогом того, что уже прошло много времени, пытался так и не вернуть оснастку государству.
А в доказательство, что я говорю правду, будут прочтены свидетельства.
(Свидетельства)
(33) Так вот, размышляя обо всем этом и зная от людей, которые имели с Теофемом дело, что он за человек, когда затронуты его интересы, я, так и не получив от него оснастки, обратился к апостолеям и к Совету и заявил, что Теофем не отдает мне оснастку, которую суд присудил вернуть. К Совету обратились и все остальные триерархи, не сумевшие взыскать оснастку с должников. В ответ на наши требования после многих речей Совет принимает постановление о взыскании оснастки любым доступным нам способом. Это постановление и будет вам прочтено.
( Псефисма)
(34) Когда в Совете было принято это постановление и никто не подал жалобы на его противозаконность[17], так что оно вошло в законную силу, я явился к вот этому Эвергу, брату Теофема, ибо самого Теофема невозможно было отыскать. Имея при себе постановление, я первым делом потребовал оснастку и велел ему сообщить об этом Теофему. Затем, выждав несколько дней, так как он все-таки не отдавал оснастки, выставляя тем самым меня на посмешище, я взял с собой свидетелей и спросил Эверга, разделился ли он с братом или имущество у них общее[18]. (35) На это Эверг ответил, что его имущество выделено: Теофем живет отдельно, а он сам вместе с отцом[19]. Узнав, где живет Теофем, я взял у властей служителя и пошел к дому Теофема. Не застав его, я велел вышедшей на стук в дверь рабыне отправиться за ним туда, где он находится. Это и была та самая рабыня, о которой эти люди - Эверг и Мнесибул - свидетельствовали, будто Теофем изъявил готовность выдать ее для пытки; на самом же деле, несмотря на все мои требования, я так и не могу получить ее, чтобы вы наконец узнали истину, кто из нас начал рукоприкладство.
(36) Когда пришел Теофем, за которым ходила эта рабыня, я стал требовать у него перечень оснастки, заявляя, что я уже готов к отплытию, и предъявив ему постановление Совета. Несмотря на мои слова, он ничего не отдал, а стал угрожать и ругаться. Тогда я велел рабу позвать первых попавшихся граждан[20] из проходивших по дороге, чтобы они были свидетелями того, что происходит.
(37) Я требовал снова, чтобы Теофем либо отдал оснастку, либо последовал за мной к апостолеям и в Совет, а если он утверждает, что ничего не должен, то объяснился с ними, так как именно они поручили мне взыскание и обязали осуществить его. Я заявил, что в противном случае согласно закону и постановлению возьму его имущество в залог. Так как он не соглашался ни на что из того, что предписывал закон, я попытался увести его рабыню, стоявшую у двери, ту самую, которая и привела его. (38) Теофем стал ее у меня отнимать. Я отпустил женщину, но вошел в дом, чтобы захватить в качестве залога что-нибудь из утвари. Случилось так, что дверь была открыта, когда пришел Теофем, и он еще только собирался войти в дом. Я заранее знал, что он не был женат[21]. Когда я входил, Теофем ударил меня кулаком по зубам, и я, призвав присутствующих в свидетели, стал защищаться. (39) Доказательство того, что я говорю правду и что рукоприкладство начал Теофем, надо получить не из какого-либо другого источника, а от рабыни, о которой эти свидетели показали, будто Теофем хотел ее передать для пытки. Теофем первым обратился к суду с этим свидетельством, причем я не выдвигал возражений и не требовал под присягой отсрочки разбирательства[22], ибо уже прежде при разборе другого дела такого рода просьба обернулась мне во вред. Теофем обманул судей, заявляя, что свидетели, которых я представил, лгут, а рабыня скажет под пыткой всю правду. (40) Сейчас моих противников изобличают те же доводы, которыми они сами тогда пользовались, ибо поступают они обратно тому, что они говорили: ведь я не могу получить рабыню, хотя, как это засвидетельствовано перед вами, многократно требовал этого. Так вот, так как они не выдают рабыню, о которой они сами говорили, что предлагали получить ее показания под пыткой, я хочу представить вам своих свидетелей, которые видели, что Теофем первым ударил меня. (Виновным же в причинении побоев считается тот, кто первым начнет рукоприкладство.) Надо также учитывать, что я осуществлял взыскание, основываясь на законе и ваших постановлениях. Прочти псефисмы и свидетельства.
(Псефисмы. Свидетельства)
(41) После того как Теофем отобрал у меня вещи, взятые мной в качестве залога, и избил меня, я пошел в Совет, показал следы ударов и рассказал обо всем, что претерпел, когда взыскивал для государства оснастку для судов. Разгневанный этим и увидев, в каком я состоянии, Совет счел, что Теофем оскорбил не меня, а его самого, народ, вынесший постановление, да и сам закон, обязавший взыскать корабельную оснастку. (42) Совет потребовал, чтобы я подал заявление в порядке исангелии[23] и чтобы пританы через два дня назначили разбирательство дела Теофема, препятствующего вопреки закону отплытию флота, так как он не только не возвращал оснастку, а еще отобрал вещи, взятые в залог, и избил меня, когда, служа государству, я осуществлял взыскание. Разбирательство этого дела имело место в Совете, согласно исангелии, которую я внес, и, после того как каждый произнес речь, Теофем в результате тайного голосования проиграл дело и был признан виновным. (43) Совет намеревался голосовать, передать ли дело в суд или оштрафовать виновного на 500 драхм, как он был правомочен по закону; тут все они стали просить и умолять: кого только не заставляли они выступить в свою поддержку. Прямо в Совете вручили они реестр оснастки, подлежащей взысканию, и готовы были согласиться на разбирательство Дела о побоях любым гражданином, которого я сам назову. Я согласился на взыскание с Теофема 25 драхм[24]. (44) А то, что я говорю правду, могут подтвердить перед сидящими рядом судьями[25] те из вас, кто заседал в Совете при архонте Агафокле. Тех же, кого из тогдашних членов Совета я смог отыскать, я представлю в качестве свидетелей.
(Свидетельства)
Вот, граждане судьи, какое снисхождение я проявил к ним. Хотя постановление требовало конфискации имущества[26] не только того, кто удерживает корабельную оснастку и не возвращает ее государству, но даже и того, кто, приобретя ее для себя, откажется продать государству: такая нехватка корабельной утвари постигла тогда государство. Прочти псефисму.
(Псефисма)
(45) Когда, граждане судьи, я приплыл обратно, Теофем уже не согласен был доверить кому бы то ни было разбирательство о побоях, которые он нанес мне. Я подал на него в суд и вчинил иск о нанесении побоев. А он предъявил встречный иск, и наши иски разбирали в третейском суде. Когда же предстояло вынесение решения, Теофем заявил протест и потребовал отсрочки, подкрепив свое требование клятвой. Полагаясь на то, что я не совершил ничего противозаконного, я подал в суд. (46) Представив в качестве свидетелей одних только родственников - брата и шурина - Теофем утверждал, будто он согласен передать свою рабыню для пыток, изображал из себя саму кротость и обманул судей. Сейчас я обращаюсь к вам с законной просьбой: решить дело относительно этого свидетельства - лживо оно или правдиво, и одновременно рассмотреть нашу тяжбу с самого начала. (47) Я думаю, что мои доказательства должны начаться с тех самых доводов, к которым прибег тогда Теофем, а именно: с допроса рабыни о том, кто первым начал рукоприкладство. Ведь в этом заключается состав преступления - нанесения побоев. Я обвиняю этих людей в лжесвидетельстве потому, что они показали, будто Теофем желал передать для пыток рабыню, в то время как на самом деле он никуда ее не представлял: ни третейскому судье, ни впоследствии в другие суды, хотя я многократно этого требовал. (48) Так вот, они должны понести двойное наказание - и за то, что обманули судей, представив ложные свидетельства шурина и брата Теофема, и за то, что они совершили преступление против меня в то время, когда я с готовностью нес для вас государственную службу, выполняя предписанное мне и служа принятым вами законам и постановлениям.
А о том, что не я один получил от властей поручение взыскать с Теофема оснастку, которую он задолжал государству, но и другие триерархи тоже взыскивали ее с тех должников, с которых им было поручено, прочти мне свидетельства триерархов.
(Свидетельства)
(49) Теперь, граждане судьи, я хочу сообщить вам еще о том, что я претерпел от этих людей. Ведь когда я проиграл им то самое дело, свидетелей по которому я сейчас обвиняю в ложных показаниях, и когда истекал срок исполнения судебного решения, я явился к Теофему и попросил его дать мне на короткое время отсрочку[27], честно рассказав ему, что как раз тогда, когда я добыл деньги, которые я обязан был ему заплатить, на мою долю выпало исполнение триерархии. (50) Я сказал, что мне нужно срочно отправлять триеру и что стратег Алкимах требует приготовить для него этот корабль, и что на это я истратил деньги, приготовленные для Теофема. Я просил его подождать[28], пока я не отправлю корабль. Он с легкостью и доброжелательно отвечает: "Не вижу препятствий для этого; но когда отправишь корабль, заплати и мне". (51) Получив такой ответ и отсрочку, я стал надеяться на разбирательство по поводу моей жалобы на лжесвидетельство и на то, что Теофем не желает выдавать рабыню. Я считал, что он не рискнет посягнуть на мое имущество. Отправив триеру, я спустя несколько дней добыл деньги, отправился к нему и предложил пойти со мной к трапедзиту, чтобы забрать там присужденные ему деньги[29].
А что я говорю правду, об этом вам прочтут показания свидетелей.
(Свидетельства)
(52) Теофем же, вместо того, чтобы отправиться со мной к трапедзиту и получить присужденное ему, пошел и захватил мое стадо - 50 пасшихся тонокорунных овец, а с ними и пастуха и все, что было при стаде. Затем он захватил слугу раба, который нес дорогостоящий медный кувшин, взятый нами на время. Но и того, что они захватили, им показалось недостаточно. (53) Придя на мой участок (мои посевы находятся около ипподрома[30], и там я проживаю с юношеских лет), они первым делом бросились к рабам, а те стали убегать от них и скрылись, кто куда; потом, подойдя к дому, они выломали дверь[31]. Вот этот самый Эверг, брат Теофема, и его шурин Мнесибул, которым я никакого штрафа не был должен и которые не имели права прикасаться к чему бы то ни было из моего имущества, явились к моей жене и к детям и вынесли всю утварь, остававшуюся в доме. (54) Они надеялись получить не только это, но намного больше. Эти люди рассчитывали захватить мою домашнюю обстановку, которая была у меня когда-то. Но из-за литургий, вносившейся мной эйсфоры и вследствие моего честолюбивого рвения к общественному делу часть ее находилась в залоге, а часть была распродана. Все же, что еще оставалось, они забрали и удалились. (55) Кроме этого, граждане судьи, случилось так, что моя жена в то время завтракала с детьми во дворе и с нею находилась одна старушка, которая была когда-то моей кормилицей, женщина преданная нам и надежная, отпущенная моим отцом на свободу. Когда она получила свободу, она вышла замуж: муж ее умер, сама она была уже старой, и не было человека, который стал бы ее кормить; поэтому она вернулась ко мне. (56) Не мог же я оставить оказавшихся в беде людей - мою бывшую кормилицу и раба, присматривавшего за мной в детстве[32]. К тому же мне предстояло, как триерарху, отплыть в море[33], так что и жена хотела, чтобы я оставил с ней в доме такую помощницу.
Так вот, когда они завтракали во дворе, эти люди ворвались, схватили их и стали растаскивать вещи. Другие служанки (они находились в светлице под крышей, где они проживают) услышали крик и заперлись; напавшие туда не вошли, а стали выносить утварь из остальной части дома.
(57) Жена потребовала, чтобы они не трогали имущества. Она говорила, что имущество записано в ее приданое и что "вы уже забрали 50 овец и пастуха, которые стоят больше, чем вам было присуждено"[34] (кто-то из соседей, постучав в дверь, успел сообщить ей об этом). Жена добавила, что деньги для них находятся в трапедзе (это она слышала от меня). "Если вы подождете, - сказала она, - или кто-нибудь из вас отправится за мужем, то вы уйдете с вашими деньгами. А мебель оставьте, и не берите ничего из моих вещей. Вы и так получили стоимость того, что вам присудили". (58) Несмотря на эти слова жены, они не только не остановились, но набросились на кормилицу. Перед ней стояла чашка, из которой она пила: увидев появившегося Теофема и его брата Эверга, она спрятала чашку на груди под одеждой, чтобы они не забрали ее. Заметив это, те бросились отбирать чашку и при этом так обошлись с кормилицей (59), что и плечи и кисти рук ей выворачивали, так что те покрылись кровью, пока они тащили ее, вырывая чашку. Они душили старушку так, что у той оказались ссадины на горле и синяки на груди. Эти люди дошли до такой гнусности, что не переставали душить и бить ее, пока не отобрали спрятанную на груди чашку. (60) Видя, как разоряют мой дом, и слыша крики, соседские слуги, взобравшись на крыши своих домов, одни стали призывать на помощь прохожих, а другие, бросившись на соседнюю улицу, увидели проходившего там Гагнофила и попросили его подойти. Позванный рабом моего соседа Антемиона Гагнофил подошел ближе, но в дом не вошел, ибо считал, что это не допустимо в отсутствие хозяина. Находясь на участке Антемиона, он видел, как выносили мою утварь и как Эверг и Теофем выходили из моего дома. (61) Они ушли, граждане судьи, забрав не только мои вещи; они пытались даже увести, как раба, моего сына, пока один из соседей, Гермоген, встретив их, не сказал им, что это мой сын[35]..
А в доказательство того, что я говорю правду, вам прочтут свидетельства.
(Свидетельства)
(62) Когда соседи сообщили о случившемся мне в Пирей, я, вернувшись на свой участок, уже не застал их. Увидев, что из дома вынесено имущество, в каком состоянии находится старушка, и услышав от жены о том, что произошло утром, я отправился на следующий день к Теофему в город и при свидетелях стал требовать от него, чтобы он первым делом последовал за мной в трапедзу и забрал присужденные ему деньги. Затем, чтобы он позаботился о женщине, которую они избили, и пригласил врача, какого они сами захотят. (63) В то время, как я говорил это в присутствии свидетелей, они стали ругать меня, и мне едва удалось заставить Теофема следовать за собой. Теофем затягивал дело и говорил, что он тоже желает привлечь каких-то свидетелей. Эти хитрости он придумывал ради того, чтобы выиграть время. Между тем этот самый Эверг с подобными ему людьми прямо из города отправился в мою усадьбу. Выломав дверь, которую они за день до того пытались сломать, так что она уже едва держалась, он забрал оставшееся имущество - то, что за день до этого еще находилось не снаружи, а в светлице, а после того как я пришел домой, было по необходимости вынесено оттуда. Потом он ушел. А ведь этому человеку суд не присудил ничего, и, вообще, у меня не было с ним никаких деловых отношений. (64) Когда я стал расплачиваться с Теофемом, которому проиграл дело, я выплатил ему в присутствии многих свидетелей 1100 драхм штрафа и 183 драхмы и 2 обола в качестве эпобелии и 30 драхм судебных издержек[36] (ибо больше никаких других взысканий в его пользу на меня наложено не было). Он получил от меня в трапедзе полностью все деньги: 1313 драхм и 2 обола. А когда я стал требовать обратно моих овец, рабов и утварь, которые он подобно грабителю забрал, он сказал, что не отдаст их мне, если только я не освобожу его и его людей от всяких моих претензий, а свидетелей - от обвинений в даче ложных показаний.
(65) Когда он ответил так, я призвал присутствующих быть свидетелями этого ответа, но штраф все-таки уплатил, ибо считал недопустимым нарушить установленный срок. Я не знал, что Эверг явился в этот день в мой дом, хотя штраф мной был выплачен, а Теофем продолжал удерживать овец, рабов и утварь, которая попала в их распоряжение. Тут ко мне пришел некий камнерез, отделывавший поблизости надгробный памятник, с известием, что Эверг, явившись снова, унес из дома всю оставшуюся утварь. А с ними у меня вообще не было никакого дела.
(66) В том, что я говорю правду, и что днем раньше они взяли в залог мои вещи, и что на следующий день получили от меня деньги (а как они могли бы получить их тотчас, если бы деньги не были приготовлены и если бы я не объявил им об этом заранее?), и в тот же день снова явились в мой дом, в тот самый момент, когда я выплачивал штраф - об этом вам прочтут свидетельские показания.
(Свидетельства)
(67) Когда, граждане судьи, я потребовал от него позаботиться о женщине, которую они избили, и пригласить к ней врача, они не обратили на это внимания; я сам пригласил врача, к услугам которого я прибегал долгие годы. Он лечил ее, пока она болела, а я, призвав свидетелей, показал им, в каком она была состоянии. Услышав от врача, что женщина близка к концу, я снова призвал уже других свидетелей, показал, в каком она состоянии, и потребовал от Теофема и его родных, чтобы они ее лечили. На шестой день после того, как они ворвались в наш дом, моя кормилица умерла. А что я говорю правду, об этом вам прочтут свидетельства.
(Свидетельства)
(68) Когда она скончалась, я пошел к экзегетам[37], чтобы узнать, как поступать в этих обстоятельствах. Я рассказал им обо всем, что произошло - и о приходе этих людей, и о преданности этой женщины, и как она жила у меня в доме, и как она погибла из-за чашки, которую не хотела выпускать из рук. Услышав от меня все это, экзегеты спросили, изъяснить ли им только нормы права или дать мне также и совет[38]. (69) На мою просьбу сделать и то, и другое, они сказали: "Мы изъясним тебе священные установления и посоветуем то, что будет полезным. Первым делом, если у этой женщины есть какой-либо родственник, пусть он шествует в погребальной процессии с копьем, а у могилы сделает торжественное заявление[39]. Затем нужно охранять могилу в течение трех дней[40]. А тебе мы советуем следующее: так как ты сам не присутствовал при избиении, а были при этом только твои жена и дети, других же свидетелей у тебя нет, не называй в своем заявлении никого по имени, а называй их "совершившие убийство". Далее, не вчиняй иск у архонта-царя[41]. (70) По закону ты не имеешь на это права. Ведь судя по тому, что ты говоришь, эта женщина не состоит с тобой в родстве, и она не рабыня тебе. А законы предписывают возбуждать преследование только в этих случаях. Если ты принесешь клятву у Палладия[42], ты сам, твоя жена и твои дети, призвав проклятье на себя и на свой дом в случае ее лживости, то многие посмотрят на тебя с осуждением. Если же после этого убийца не будет осужден, будет считаться, что ты клятвопреступник. Если же ты одержишь верх, то вызовешь раздражение. Итак, совершив очищение самого себя и дома, тебе следует сносить постигшую тебя беду как можно терпеливее, а возмездие ищи, если ты этого все-таки хочешь, другим способом."
(71) Услышав это от экзегетов и изучив начертанные на стеле законы Драконта[43], я стал советоваться с друзьями о том, что делать. Так как они говорили мне то же самое, я совершил все, что следовало по разъяснению экзегетов сделать в моем доме, а в том, что согласно законам не касалось меня, воздерживался от каких-либо действий. (72) Закон, граждане судьи, предписывает, чтобы убийц преследовали родственники вплоть до детей двоюродных братьев и сестер. (Ведь в клятве обвинителя специально указывается степень .родства.) Судебное преследование возможно и в том случае, когда убит раб. Со мной же убитая женщина в родстве не была, если не считать того, что она была моей кормилицей; в то же время она и не была моей рабыней (ведь еще мой отец отпустил ее на свободу), жила сама по себе, была замужем. (73) Обманывать же вас, подкрепляя ложь своей клятвой и клятвами жены и сына, я бы не решился, даже точно зная, что добьюсь осуждения убийц. Ведь моя любовь к себе сильнее, чем ненависть к ним. А чтобы вы знали об этом не только с моих слов, вам будет прочтен сам закон.
(Закон)
(74) Я думаю, граждане судьи, что как ни подойти к этому вопросу, все равно вам должно быть ясно, что свидетельство этих людей лживо: прежде всего это легко увидеть, рассматривая то, что они сделали. Ведь они считали, граждане судьи, что, захватив в залог много моего имущества, они заставят меня - для того, чтобы получить обратно свое добро, - охотно отказаться от обвинения в лжесвидетельстве. (75) Когда я попросил Теофема отсрочить мою выплату, он с готовностью согласился, с тем, чтобы я оказался неисправным должником и чтобы он мог вынести из моего дома, как можно больше имущества. Поэтому он так благосклонно и быстро пошел навстречу моей просьбе, чтобы внушить к себе доверие, и я не мог бы обнаружить, что он злоумышляет против меня. Теофем считал, что у него нет другой возможности освободить от ответственности лжесвидетелей, кроме как обманным путем, выставив меня неплательщиком и забрав в залог как можно больше всего. Ведь они рассчитывали захватить не столько имущества, сколько попало в их руки, но намного больше. (76) Некоторое время Теофем ожидал, что я не сумею быстро добыть для него деньги; он намеревался захватить мое имущество перед самым началом процесса о лжесвидетельстве. Когда же я объявил, чтобы он получал присужденные ему с меня деньги, он вместо того, чтобы забрать их, пошел и захватил мою утварь, рабов и овец. Ведь моя земля находится недалеко от ипподрома, так что ему и не нужно было ходить далеко. (77) Вот вам убедительное доказательство того, что я говорю правду: он получил присужденные ему деньги на следующий день после того, как захватил мое имущество в залог. Но мог ли он получить 1313 драхм и 2 обола, если бы деньги не были приготовлены? Он не отдал мне захваченное имущество и даже сейчас удерживает его, как будто я неисправный должник.
А чтобы подтвердить, что я никогда не был неплательщиком, прочти закон: он предписывает, чтобы соглашения людей между собой имели законную силу[44]; также прочти свидетельство, в соответствии с которым я никоим образом не был виновным в просрочке.
(Закон. Свидетельство)
(78) Итак, перед вами засвидетельствовано, что Теофем выразил согласие и отложил мне уплату штрафа. А то, что я был триерархом, удостоверил мой сотоварищ по триерархии, как и то, что мной был оснащен корабль для стратега Алкимаха. Так что ни в коем случае нельзя считать, что я просрочил выплату, так как Теофем дал мне отсрочку и я уже готов был выплатить деньги. Человек этот, о судьи, ужасно жаден от природы, особенно когда речь идет о том, чтобы получить побольше.
Лжесвидетели хорошо знали, что если выдать рабыню на пытку, то их изобличат, как выдвинувших ложное обвинение, а если не выдавать, то, так как они сами утверждали, что Теофем хотел ее выдать, они будут изобличены в ложных показаниях.
(79) Я прошу вас, граждане судьи, если сейчас в суде окажется кто-нибудь из тех, кто тогда был в числе гелиастов[45], отнеситесь к делу так же, как ив тот раз: если тогда их свидетельство показалось вам достоверным и вы сочли, что я уклоняюсь от изобличения со стороны рабыни, то теперь, когда изобличаются в лжесвидетельстве и в том, что не захотели выдать рабыню, они, встаньте на мою сторону. Если тогда вы разгневались на меня за то, что я отправился брать в залог имущество в дом Теофема, то разгневайтесь теперь на них за то, что они явились в мой дом.
(80) Так поступить меня заставили законы и постановление: я действовал осмотрительно и не пошел ни к его отцу, ни к его матери; я не взял ничего и у его брата, но пошел туда, где проживал сам Теофем[46]. Когда я не застал его дома, я не захватил и не унес ничего из его имущества, а велел пойти за ним и стал забирать вещи в залог не во время его отсутствия, а когда он уже пришел. Когда у меня стали отбирать взятое, я отступился и отправился в Совет, который ведает подобными делами. Сделав заявление и добившись решения Совета, я счел возможным получить одну только оснастку; что же касается побоев, я передал дело в третейский суд и пошел на уступки в оценке размера моих претензий[47]. (81) Я вел себя с ними снисходительно, а они оказались настолько разнузданными и наглыми, что явились к моей жене и детям, уже захватив овец и рабов, которые стоили больше, чем им было присуждено. Они дали мне отсрочку, хотя я и пригласил их получить с меня штраф, как это было засвидетельствовано перед вами; они же, войдя в дом, унесли мою утварь и избили из-за чашки старую женщину, мою кормилицу. Все захваченное они держат еще у себя и не отдают, хотя я и выплатил то, к чему был присужден - 1313 драхм и два обола.
(82) А если кто-нибудь по незнанию считал этих людей не зловредными, а тихими, то я хочу прочесть перед вами свидетельства относительно них, которые принесли люди, пострадавшие от них. Изложить эти свидетельства в моей речи у меня не хватит воды в клепсидре[48].
Рассмотрев все, что было сказано, и то, что показали в свидетельствах, вынесите ради самих себя благочестивое и справедливое решение.
Читай свидетельство.
(Свидетельство)
* * *
Неизвестный нам человек, от имени которого написана речь, будучи триерархом, вступил в конфликт с триерархом предыдущего года Теофемом. Такого рода конфликты были нередки (ср. речь L. "Против Поликла"): в данном случае этот конфликт тоже стал исходным пунктом судебного разбирательства. В 357 г., когда развернулись события, о которых идет речь, только что был принят закон Периандра о реорганизации отправления триерархии. Этот закон преследовал ту же цель, что и проведенная двадцатью годами раньше реформа взыскания эйсфоры (см. "Первую речь против Афоба". XXVII). Согласно этому закону лица, которые были обязаны нести расходы по постройке и оснащению военных кораблей, так же как и плательщики эйсфоры, были объединены в симмории по 20 человек в каждой. Во главе такой симмории стоял эпимелет - попечитель, соответствовавший гегемону (предводителю) других симмории (ср. "Вторую речь против Афоба". XXVIII. 4). Иногда и такой эпимелет по триерархии тоже именовался гегемоном. См. Демосфен. О венке. XVIII. 103, 312.
Совет и народное собрание, натолкнувшись на трудности в снаряжении флота, приняли · в том же году специальные постановления, обязывающие триерархов прошлого года передать триерархам текущего года корабельную оснастку в полной исправности. В случае нарушения ими этого распоряжения, претензии должны были предъявляться в порядке обычного гражданского иска. В речи подробно излагаются все трудности, с которыми столкнулся истец. Когда он попытался взять в залог имущество Теофема, возникла драка, дело было передано в Совет в порядке исангелии, так как конфликт возник в связи с оснащением военного флота. Теофем был признан виновным, но истец удовлетворился символическим штрафом в 25 драхм. Кроме того, Теофем был вынужден погасить свою задолженность по прошлогодней триерархии. Об этом свидетельствует запись (IG. II. 799 D, 54 сл.).
Вернувшись из плавания по окончании срока своей триерархии, истец вчиняет Теофему иск по обвинению в избиении (ср. речь XXXVII. Против Пентэнета. 33). В середине IV в. такие иски еще разбирались предварительно у третейского судьи. Теофем, в свою очередь, вчинил встречный иск аналогичного характера (§ 45), обратившись к другому третейскому судье, и по афинским законам оба дела рассматривались независимо друг от друга (см. "Вторую речь против Беота". XL). Теофем затянул разибрательство дела у того третейского судьи, который разбирал жалобу истца (§ 39), и к моменту произнесения нашей речи оно еще не было закончено; жалоба же Теофема, быстро рассмотренная третейским судьей, перешла в гелиэю, и истец был осужден.
В процессе, для которого была написана данная речь, истец преследует родственников Теофема Эверга и Мнесибула за лжесвидетельство в проигранном им процессе. Эверг и Мнесибул свидетельствовали, что Теофем был готов передать для допроса под пыткой рабыню, показания которой могли решить вопрос о том, кто первый начал рукоприкладство; они утверждали, будто истец отказался от этого, так что у судей создалось впечатление, что он уклоняется от раскрытия подлинных обстоятельств дела. В нашей речи истец, наоборот, утверждает, что он как раз требовал подвергнуть эту рабыню допросу.
Истец жалуется также на незаконные действия Теофема и его родственников при взыскании с него денежного штрафа по проигранному делу, который следовало уплатить независимо от исхода начатого им дела о лжесвидетельстве. С истца причиталось 1100 драхм основного штрафа, 30 драхм судебных издержек и эпобелия, причитавшаяся с него, видимо, в результате процедуры антиграфэ. Истец попросил у Теофема отсрочки платежа, и тот на словах согласился, но в то самое время, когда истец пригласил его к трапедзиту для вручения ему долга, его родственники, применив насилие, захватили имущество должника в уплату за причитавшиеся с него суммы. Они действовали настолько грубо, что престарелая вольноотпущенница (бывшая кормилица истца) скончалась от полученных при вторжении захватчиков побоев.
Речь "Против Эверга и Мнесибула", безусловно, не принадлежит Демосфену; эту мысль высказывал еще античный лексикограф Гарпократион. В речи не видно характерного для Демосфена мастерства, логические построения не убедительны, отсутствует стройность.
Поскольку конфликт из-за оснастки корабля произошел в 357/356 г., то нашу речь следует датировать 355 или 354 годами.
[2] О понятии лжесвидетельства в афинском праве см. речь «Против Тимофея» (XLIX. 56) с коммент.
[3] Из этого места можно сделать вывод, что эпобелия с несобравших пятой части голосов в делах о лжесвидетельстве не взыскивалась.
[4] О третейских судьях (диэтетах) см. речи XXIX. 12; LIV. 26 и след.
[5] Кеды — дем филы Эрехтеиды.
[6] Дело о лжесвидетельстве могло быть возбуждено также выигравшей процесс стороной. См.: Лисий. X. 22.
[7] Предварительное разбирательство по такого рода делам, которые не рассматриваются предварительно третейским судьей.
[8] Третейские судьи распределялись по жребию между десятью филами (Аристотель. Афинская полития. 53. 4). Часть из них заседала там же, где и гелиэя. Заседания третейских судей в Пестрой Стое упомянуты в «Первой речи против Стефана» (XLV. 17).
[9] По-видимому, допрос рабов под пыткой осуществлялся перед третейским судьей. Ср. упоминание об этом в «Первой речи против Стефана» (XLV. 16), а также §§ 16 и 17 разбираемой речи.
[10] Автор имеет в виду выставленные для всеобщего обозрения стелы с перечнем триерархов, задержавших передачу государству корабельной оснастки. Ряд таких стел дошел до нас.
[11] Закон был принят в 358/357 г.
[12] Пеания — дем филы Пандиониды.
[13] Как можно меньше трудностей... — О трудностях получения триерархами оснастки для кораблей см. речи «Против Поликла» (L. 7) и «О венке за триерархию» (LI.5).
[14] Так называли статую Гермеса у ворот в северной части городской стены, окружавшей Пирей.
[15] Об апостолеях см.: Демосфен. XVIII. 107.
[16] Афарей — по-видимому, тот самый приемный сын оратора Исократа, триерархию которого упоминает этот оратор в речи «Об обмене имуществом» (XV. 145). Афарей выступал однажды за Исократа в процессе об обмене имуществом И выиграл дело.
[17] Жалоба на противозаконие (графэ параномон) приостанавливала до ее рассмотрения действие постановлений как народного собрания, так и Совета.
[18] О случае неразделенного имущества братьев см. речь «Против Леохара» (XLIV. 40).
[19] Пример раздела имущества при жизни отца см. речь «Против Макартата» (XLIII. 19).
[20] В данном случае было необходимо свидетельство полноправных граждан.
[21] В противном случае истец рисковал навлечь на себя обвинение в покушении на прелюбодеяние.
[22] Эти приемы затягивания дела упоминаются в нашей речи (§ 45) и в речи «Против Мидия» (XXI. 84).
[23] Исангелия — чрезвычайное заявление, связанное с обвинением в нарушении важных государственных интересов.
[24] Наказание в 25 драхм можно считать символическим; речь идет, по-видимому, о дополнительном штрафе за нанесение побоев, ибо размер штрафа за подчинение властям не зависел от согласия истца; за это преступление Совет, как видно, был правомочен наложить штраф в 500 драхм.
[25] Обращение к судьям с призывом вспомнить недавние события встречается .также во «Второй речи против Беота» (XL. 54) и в речи «Против Поликла» (L. 3). Архонтство Агафокла имело место не позже, чем в 357/356 г., т. е. за 2—3 года до произнесения нашей речи.
[26] Конфискация имущества как самостоятельное наказание применялась редко. Еще один пример мы встречаем в речи «Против Андротиона» (XXII. 50).
[27] Мы не знаем, каков был срок выплаты назначенного судом штрафа, по истечении которого выигравшая дело сторона могла в покрытие штрафа забрать имущество должника.
[28] О законности соглашения между должником и кредитором говорится также в речи «Против Фениппа» (XLII. 12).
[29] Выплата денег в трапедзе неоднократно упоминается также в речи «Против Тимофея» (XLIX).
[30] Речь, видимо, идет об ипподроме у реки Илисс; другой ипподром находился в районе Пирея.
[31] О захвате имущества рассказывается и в других речах Демосфена: «Против Андротиона» (XXII. 52 и след.; 56 и след.), «Против Тимократа» (XXIV. 197).
[32] Этот раб в дальнейшем нигде не упоминается.
[33] Из предыдущего изложения (§ 50) можно было сделать вывод, что на обязанности истца лежало только обеспечить отплытие триеры, за которую он был ответственен; из этого места видно, что он должен был участвовать в походе.
[34] В те времена хорошая овца стоила 10—15 драхм, так что стоимость 50 овец и раба-пастуха могла быть достаточной для покрытия долга в 1313 драхм (см. § 64).
[35] О возможности такого недоразумения см. речь «Против Никострата» (LIII. 16). Ср. также: [Ксенофонт]. Афинская полития. I. 10, где автор утверждает, что, встретив на улице свободного афинянина, его легко принять за раба.
[36] Перевод сделан на основании конъектуры А. Бека (Bockh A. Staatshaushal-tung der Athener. 3. Aufl. В., 1886. Bd. I. S. 417. Anm. 3).
[37] Экзегеты — толкователи традиционного права, санкционированного религией,
[38] Экзегеты давали точные указания относительно необходимых религиозных церемоний и. рекомендации по правовым вопросам.
[39] Заявление о запрете убийцам появляться в общественных местах и святилищах.
[40] Древний обычай, требовавший охранять могилу три дня.
[41] Царь (басилевс) не только организовывал мистерии и религиозных празднества, в его ведении находилось также возбуждение процессов об убийстве, так как он объявлял преступника лишенным покровительства богов (Аристотель. Афинская полития. 57. 2). Ср. также речь «Против Макартата» (XLIII. 42).
[42] Палладием называли не только статую Афины-Паллады, но и место, где она стояла, северо-восточнее Акрополя. У Палладия происходил суд эфетов — коллегии, ведавшей наказанием убийц. Ср. речь «Против Макартата» (XLIII. 58) и Аристотель. Афинская полития. 57. 3—4).
[43] Законы Драконта были заново высечены на стеле, выставленной в Царском портике в 409/408 г.
[44] См. выше § 50.
[45] По афинскому обычаю явившиеся заседать судьи (гелиасты) распределялись по судебным палатам (дикастериям) путем жеребьевки. Из тех гелиастов, которые разбирали дело в предыдущем процессе, на этот раз в дикастерий могл» попасть только некоторые.
[46] Только что автор речи говорил, что судьи осудили его за то, что он уклонился от изобличения рабыней, а теперь он пытается выдать за причину осуждения его вторжение в дом Теофема, доказывая при этом, что он не нарушал законов.
[47] См. выше примеч. 24.
[48] Из сказанного видно, что время, затрачиваемое на зачтение документов, не эасчитывалось в срок, положенный на произнесение речи. Водяные часы, останавливали.
Содержание
(1) В этой речи рассказывается о запутанной смене событий. Некий афинянин Комон умер, не оставив детей. Родственники могли получить наследство, востребовав его в судебном порядке. И вот Каллистрат, произносящий в суде эту речь[1], заявляет, что все наследство полагается ему, так как он - ближайший родственник Комона. Однако создается впечатление, что он лжет и что его утверждение - голословный вымысел[2]. Олимпиодор, против которого возбужден иск, сначала тоже заявил претензию на наследство. (2) Оба противника свойственники: Каллистрат был женат на сестре Олимпиодора. Сперва они решили не спорить друг с другом, а разделить поровну имущество покойного, прежде всего то, что было на виду[3] и бесспорно; что же касается невидимого имущества, то они договорились разыскивать его совместно и во всем этом деле действовать сообща - ведь они предвидели, что появятся и другие претенденты, которые будут оспаривать у них наследство. Они составили по этому поводу письменное соглашение и отдали его на хранение общему другу Андроклиду[4]. (3) У Комона был раб Мосхион, пользовавшийся полным доверием хозяина. Олимпиодор схватил его, обвинив в присвоении тысячи драхм, принадлежащих Комону, стал совместно с Каллистратом допрашивать под пыткой[5]. Раб признался, что взял деньги, и они были разделены поровну в соответствии с соглашением. Олимпиодор, заподозрив, что у раба еще больше денег, снова допросил его под пыткой, но уже без привлечения Каллистрата, и получил семьдесят мин, которые взял себе. (4) В то время появляются и другие претенденты на наследство, в числе которых был и Каллипп, брат Каллистрата по отцу. Посоветовавшись друг с другом относительно предстоящего судебного процесса, Олимпиодор и Каллистрат договорились, что Олимпиодор будет требовать все наследство, а Каллистрат - половину его[6]. В это время афиняне организовали поход в Акарнанию, и Олимпиодор, включенный в список мобилизованных[7], отправился вместе с ними. В день слушания дела судьи, убежденные, что участие в походе было лишь предлогом, аннулировали иск Олимпиодора. Каллистрат говорит, что поэтому и он отказался от своего иска на половину наследства, оставаясь верным соглашению, по которому они все должны были делать сообща. (5) Когда же Олимпиодор вернулся из похода, он совместно с Каллистратом заново возбудил иск против выигравших процесс: закон давал им право на это[8]. Они требуют наследство, как и вначале: один - половину, другой - целиком. Олимпиодор, выступая первым, выиграл процесс. В результате он получил все наследство, но не стал выполнять условия соглашения и не отдал Каллистрату половину. (6) Каллистрат требует половину всего наследства и семидесяти мин, полученных Олимпиодором у Мосхиона; он ссылается на соглашение и говорит, что и в последнем судебном процессе содействовал Олимпиодору, позволив ему говорить все, что тот хотел, и представить лжесвидетелей; если бы они не сговорились друг с другом о его содействии Олимпиодору в этом процессе, он легко бы уличил свидетелей во лжи и не допустил бы, чтобы Олимпиодор выиграл дело.
Речь
(1) Иногда, граждане судьи, возникает необходимость обращаться в суд и у тех людей, которые не привыкли к этому и не обладают даром речи; это происходит тогда, когда кто-нибудь ущемляет их интересы, в особенности, если обидчиками являются люди, которым меньше всего пристало так поступать. Именно это и произошло со мной[9]. Ведь я, граждане судьи, не хотел судиться с Олимпиодором, своим свойственником, на сестре которого я женат, но вынужден был так поступить, поскольку претерпел от него много обид. (2) Если бы, граждане судьи, Олимпиодор не причинил мне зла, и я привлек его по ложному обвинению, или не захотел бы передать наш спор на суд наших общих друзей[10], или уклонился бы от какого-нибудь другого справедливого решения, я, уверяю вас, испытывал бы чувство стыда и считал, что заслуживаю презрения. Но Олимпиодор действительно причинил мне большой вред, а я не пытался уклониться ни от какого арбитра и, клянусь Зевсом Величайшим, не добровольно, а вопреки своему желанию был вынужден Олимпиодором выступать на этом процессе. (3) И вот я прошу вас, граждане судьи, выслушать нас обоих, самим разобраться в сути дела[11] и отпустить нас, если возможно, примирившимися[12]; в этом случае вы оказались бы благодетелями для нас обоих. Но если вам это не удастся, то останется только одно - отдать ваши голоса тому, кто отстаивает правое дело. Сперва вам прочтут свидетельства, подтверждающие, что не я, а он один виноват, что дело дошло до суда. Читай свидетельства.
(Свидетельства)
(4) Мои претензии, граждане судьи, к Олимпиодору были умеренны и обоснованны, это вам засвидетельствовали те, которые при этом присутствовали. Так как он не хотел выполнить ничего из того, что был должен сделать, мне необходимо рассказать вам, в чем он провинился передо мной. Рассказ об этом краток. (5) Комон из дема Галы[13], граждане судьи, был нашим родственником. Он умер после непродолжительной болезни, не оставив детей; прожил он много лет и умер глубоким стариком. Когда я понял, что он уже не может поправиться, я пригласил Олимпиодора, чтобы он присутствовал при этом и вместе с нами позаботился о том, что положено[14]. Олимпиодор этот, граждане судьи, действительно пришел ко мне и моей жене, своей сестре, и вместе с нами стал всем распоряжаться. (6) В то время, как мы этим занимались, Олимпиодор неожиданно обратился ко мне с заявлением, что я его мать была родственницей покойного Комона и что он тоже имеет право на долю из всего оставленного Комоном имущества[15]. Я, граждане судьи, прекрасно знал, что это ложь и наглость с его стороны и что никто не приходился Комону более близким родственником, чем я. Сперва меня охватили сильнейший гнев и возмущение бесстыдством его претензии; затем я сказал самому себе, что сейчас не время предаваться гневу, и ответил ему, что в данный момент надо похоронить умершего и выполнить другие полагающиеся. обряды; после того как мы позаботимся обо всем этом, тогда и поговорим друг с другом. (7) Олимпиодор, граждане судьи, согласился с этим и сказал, что я прав. Мы прекратили спор и выполнили все полагающиеся обряды; после этого, уже в спокойной обстановке, мы созвали всех родственников и вместе с ними обсудили доводы Олимпиодора в пользу его претензии на наследство. Нужно ли, граждане судьи, обременять вас и самому себе доставлять огорчения, подробно рассказывая о наших взаимных разногласиях во время этого обсуждения? (8) Но чем оно закончилось - об этом вам необходимо услышать: мы оба признали право каждого из нас на получение половины оставленного Комоном имущества и отказались в дальнейшем от какой-бы то ни было неприязни друг к другу. Я, граждане судьи, предпочел добровольно поделиться с ним, нежели, обратившись в суд, иметь тяжбу с родственником, говорить неприязненно о брате моей жены и дяде моих детей, да и от него выслушивать враждебные речи. (9) В силу этих соображений я уступил ему. После этого мы по поводу всех спорных вопросов заключили друг с другом письменное соглашение и скрепили его взаимными торжественными клятвами: мы обязались честно и справедливо разделить видимое имущество[16] так, чтобы ни один из нас не получил большую долю из наследства Комона, чем другой; что же касается остального имущества, то сообща выяснить его наличие и действовать, советуясь друг с другом, сообразно обстоятельствам. (10) Дело в том, граждане судьи, что мы предполагали, что появятся и другие претенденты на наследство Комона, например, мой брат по отцу, но не по матери, который тогда был в отъезде; могли найтись и другие желающие заявить претензию, чему мы не могли препятствовать, так как закон дозволяет это делать любому, кто хочет. Предвидя все это, мы оформили письменное соглашение и принесли клятвы, чтобы никто из нас не мог добровольно или вынуждено что бы то ни было предпринять сам по себе, но чтобы мы все делали сообща, посоветовавшись друг с другом. (11) В свидетели нашей договоренности мы призвали сперва богов, именем которых поклялись друг другу; а затем наших общих родственников и Анкроклида из дема Ахарны[17], на хранение которому отдали соглашение. А теперь, граждане судьи, я хочу, чтобы вам прочли закон, на основании которого мы составили это письменное соглашение друг "с другом[18], и свидетельство того, у кого оно хранится. Сперва прочти закон.
(Закон)
А теперь прочти свидетельство Андроклида.
(Свидетельство)
(12) После того, как мы поклялись друг другу и соглашение было помещено на хранение у Андроклида, я, граждане судьи, разделил, наследство на две части. В первую из них вошел дом, в котором жил Комон, и рабы, изготовляющие мешковину; во вторую - другой дом и рабы, изготовляющие лечебные снадобья[19]. Наличные деньги, которые оставил Комон в трапедзе Гераклида[20], почти все были израсходованы на погребение, другие полагающиеся обряды и на сооружение памятника. (13) Выделив эти две части, я предоставил выбор Олимпиодору, чтобы он взял, какую хочет из них: он выбрал рабов-изготовителей снадобий и жилое помещение; я же взял изготовителей мешковины и второй дом. Таково было имущество, полученное каждым из нас. (14) Среди рабов, доставшихся Олимпиодору, был один, который пользовался полным доверием Комона; его звали Мосхион. Этот раб знал и обо всех других делах Комона и, в частности, о местонахождении денег, которые хранились у Комона в доме[21]. (15) Воспользовавшись старостью Комона и его доверием к себе, этот раб Мосхион незаметно для хозяина взял себе эти деньги. Сперва он взял тысячу драхм, которые лежали отдельно от остальных денег, затем - еще семьдесят мин. Комон ничего об этом не знал. Все эти деньги раб держал в своих руках[22]. (16) Спустя недолгое время после раздела у нас, граждане судьи, появились некоторые сомнения и подозрения относительно этого раба. Поэтому мы с Олимпиодором решили допросить его под пыткой[23]. Мосхион, граждане судьи, не дожидаясь пытки, признался, что взял у Комона тысячу драхм и деньги, которые он не израсходовал из этой суммы, находятся у него. Относительно более значительной суммы он тогда ничего не сказал. (17) Он отдал примерно шестьсот драхм. Эти возвращенные рабом деньги мы честно и справедливо разделили в соответствии с данными нами клятвами и соглашением, хранившимся у Андроклида; половину взял я, другую половину - этот Олимпиодор. (18) Спустя недолгое время, руководствуясь тем же самым подозрением против раба относительно денег, Олимпиодор связал его и сам допросил под пыткой, не пригласив нас вопреки данной им клятве разыскивать все и действовать совместно со мной. Раб, граждане судьи, под давлением пытки признался, что взял еще семьдесят мин, принадлежавших Комону, и вернул всю сумму Олимпиодору. (19) Я же, граждане судьи, когда узнал о допросе раба под пыткой и о том, что он отдал деньги, полагал, что Олимпиодор отдаст мне половину этих денег подобно тому, как он сделал это раньше с тысячей драхм. В тот момент я решил не слишком надоедать ему, полагая, что он сам это поймет и уладит вопрос и для меня и для себя таким образом, чтобы каждый из нас получил то, что полагается, в соответствии с клятвами и заключенным нами соглашением о разделе поровну всего оставленного Комоном наследства. (20) Но так как Олимпиодор тянул время и ничего не предпринимал, я обратился к нему, считая, что должен получить свою долю этих денег. Олимпиодор же постоянно выдвигал какие-то отговорки и придумывал отсрочки. В это самое время претензию на наследство Комона предъявили и другие лица; в их числе был и Каллипп, вернувшийся из-за границы, мой брат по отцу, который сразу же потребовал половину наследства. (21) Для Олимпиодора и эти обстоятельства явились предлогом, чтобы не отдавать мне деньги; он заявил, что, поскольку есть много претендентов, мне надо переждать, пока не пройдут судебные процессы. Я был вынужден согласиться, и так и поступил.
(22) После этого мы с Олимпиодором стали обсуждать сообща в соответствии с нашей клятвой, какой образ действий по отношению к другим претендентам будет наилучшим и наиболее безопасным для нас. Мы решили, граждане судьи, что Олимпиодор будет требовать все наследство, а я - половину его, поскольку мой брат Каллипп требовал только половину. (23) И когда архонт провел расследование всех претензий и предстояло их рассмотрение в суде[24], мы с Олимпиодором оказались совершенно неподготовленными к тому, чтобы сразу выступать на процессе - слишком уж внезапно на нас обрушилось такое большое число претендентов. Мы сообща стали изучать сложившуюся ситуацию в поисках в данный момент какой-нибудь отсрочки, чтобы мы могли спокойно подготовиться к процессу. (24) То ли по счастливой случайности, то ли по внушению божества ораторы убедили вас отправить войско в Акарнанию[25]; Олимпиодору тоже надо было участвовать в походе, и он отправился вместе с остальными воинами. И, как мы думали, это явилось отличным основанием для отсрочки, поскольку Олимпиодор отлучился по государственному делу, участвуя в походе. (25) Когда архонт в соответствии с законом стал приглашать в суд всех претендентов, мы попросили отсрочки, клятвенно подтвердив[26], что причиной отсутствия Олимпиодора является его участие в походе по призыву государства. Этой клятве наши противники противопоставили свою; выступая после нас, они оклеветали Олимпиодора и убедили судей проголосовать за то, что он уехал из-за процесса, а не ради государственной службы. (26) После того, как судьи приняли такое решение, архонт Пифодот[27] в соответствии с законом аннулировал претензию Олимпиодора. Когда она была аннулирована, мне тоже пришлось отказаться от своей претензии на половину наследства[28]. После этого архонт присудил нашим противникам наследство Комона[29]; он был вынужден это сделать согласно законам. (27) Сразу же после того как наследство было им присуждено, наши противники отправились в Пирей[30] и захватили все то, чем каждый из нас владел после получения своей доли. Я, поскольку находился в Афинах, сам отдал им то, что мне досталось (ведь надо было починиться закону); все то, что принадлежало Олимпиодору, они в его отсутствие захватили и с этим ушли[31]. Не взяли они только денег, полученных им у допрошенного под пыткой раба - ведь у них не было возможности добраться до них. (28) Эти события произошли в период отсутствия Олимпиодора; такую я извлек пользу от сообщества с ним. Когда же Олимпиодор вместе с другими воинами вернулся, он стал возмущаться случившимся, считая, что с ним очень дурно обошлись. После того как Олимпиодор излил свой гнев, мы снова обсудили это дело и сообща с ним советовались, как бы нам обратно получить что-нибудь из наследства. (29) И, посоветовавшись, мы решили вызвать на судебное разбирательство в соответствии с законом тех, кто высудил себе наследство; учитывая сложившиеся обстоятельства, мы полагали, что вернее всего будет нам не подвергать себя обоих риску в одном и том же процессе против других претендентов, а лучше каждому судиться отдельно: Олимпиодор, как и прежде, будет требовать все наследство и судиться сам по себе, я же буду добиваться половины наследства, поскольку мой брат Каллипп претендовал только на половину. (30) Мы имели в виду, что если Олимпиодор выиграет процесс, я, в соответствии с соглашением и клятвами, снова получу у него свою долю, если же он проиграет и судьи проголосуют не в его пользу, он получит от меня долю по всей справедливости, соответственно нашим клятвам и договоренности. После того как мы приняли такое решение и казалось, что это наиболее надежный способ и для меня и для Олимпиодора, все, владевшие имуществом Комона, были вызваны на разбирательство в соответствии с законом. Прочти закон[32], на основании которого был произведен вызов.
(Закон)
(31) Руководствуясь этим законом, мы вызвали своих противников и предъявили наши встречные претензии, действуя так, как казалось уместным Олимпиодору. После этого архонт провел следствие по всем нашим претензиям и затем передал их на рассмотрение в суд. Олимпиодор выступал первым, он говорил что хотел, представлял угодные ему свидетельства. Я же, граждане судьи, молча сидел на своем месте[33]. При таком ходе процесса Олимпиодор без труда выиграл его. (32) Когда же мы добились в суде всего, чего хотели, и Олимпиодор одержал победу, он, получив у тех, которым было раньше присуждено наследство[34], то, что они у нас отняли, присвоил все себе, а сверх того и деньги, которые взял у допрошенного под пыткой раба; он не захотел выполнить никаких своих обязательств передо мной, и сам всем владеет, вопреки данным клятвам и заключенному со мной соглашению о том, чтобы все полученное разделить поровну. Именно таково содержание соглашения, оно еще и теперь хранится у Андроклида, который сам засвидетельствовал это перед вами. (33) Я хочу также представить вам свидетелей, подтверждающих все остальное, сказанное мною, а прежде всего то, что с самого начала я и Олимпиодор, сами разрешив свой спор, разделили оставленное Комоном видимое имущество, получив каждый равную долю. И сперва возьми это свидетельство, а потом прочти и все остальное.
(Свидетельство)
(34) Возьми также и сделанный мною официальный вызов, когда я пригласил его по поводу денег, взятых им у подвергнутого пытке раба.
(Вызов)
Прочти и другое свидетельство о том, что когда наши противники добились решения в свою пользу, они забрали все, что было в наших руках, кроме денег, полученных Олимпиодором от допрошенного под пыткой раба.
(Свидетельство)
(35) Итак, граждане судьи, и из моей речи, и из представленных вам свидетельств вы теперь знаете, что мы с Олимпиодором сперва разделили видимое имущество Комона и как он получил деньги у раба; известно вам и то, что другие претенденты добились решения в свою пользу и отняли доставшееся нам имущество, пока Олимпиодор снова не выиграл дела в суде. (36) А теперь, граждане судьи, внимательно слушайте доводы, которыми он оправдывает то, что не возвращает мне имущества и не хочет выполнять никаких своих обязательств; это необходимо для того, чтобы подготовленные им против меня ораторы[35] не смогли сразу же ввести вас в заблуждение. Ведь он не говорит последовательно одно и то же, но каждый раз - что ему вздумается; он привлекает какие-то нелепые предлоги, выдвигает подозрения, необоснованные обвинения - во всем этом деле он выступает как непорядочный человек. (37) Многие слышали, что он сперва говорил, будто вовсе не получил денег от раба; когда же его уличили во лжи, он заявляет уже другое, - что деньги получил, но от своего собственного раба[36], и не разделил со мной ни этих денег, ни чего-нибудь другого из наследства Комона. (38) Когда же кто-нибудь из близких ему и мне людей спрашивает, почему он не собирается отдавать мне, в то время как поклялся все делить поровну, и соглашение еще и поныне хранится у доверенного лица, он заявляет, что соглашение нарушено мною, что он очень много претерпел от меня и что я непрестанно говорил и действовал во вред его интересам. Таковы доводы, которые он выдвигает. (39) Итак, граждане судьи, его речь заключает в себе надуманные подозрения, неоправданные отговорки и низости - ради того, чтобы лишить меня того, что он должен мне отдать. Но когда я вам скажу, что он лжет, то это отнюдь не будет только подозрением: я явственно покажу его бесстыдство, приводя правдивые и всем известные доказательства и подкрепляя все свидетельскими показаниями.
(40) Прежде всего я заявляю, граждане судьи, что он потому не захотел обратиться к посредничеству наших общих с ним родных и друзей, отлично знавших, как обстоят все эти дела и следивших за ними с самого начала[37], что прекрасно понимал: если в чем-нибудь солжет, сразу же будет ими изобличен; а теперь он, возможно, полагает, что его ложь останется вами незамеченной.
(41) В ответ на его утверждение я заявляю: несообразно говорить, что я действовал в ущерб твоим интересам, Олимпиодор, тогда как я делил с тобой все расходы, которые приходилось делать; когда в твое отсутствие аннулировали твою претензию, поскольку решили, что ты уехал из-за судебного процесса, а не выполняя государственную службу, я сам добровольно отказался от своего иска; между тем я мог добиться присуждения себе половины наследства: ни один человек не выступил против меня, и сами противники признавали мои права[38]. (42) Но если бы я так поступил, я сразу же оказался бы нарушителем клятвы: ведь я поклялся и договорился с тобой во всем действовать сообща, так, как мы, советуясь, сочтем наилучшим. Так что выдвигаемые тобой отговорки и обвинения, которыми ты пытаешься оправдать свой отказ выполнить свои обязательства передо мной, в высшей степени нелепы. (43) Но это еще не все. Неужели ты думаешь, Олимпиодор, что я позволил бы тебе во время последнего процесса о наследстве говорить судьям так, как тебе было угодно, и представлять свидетельства так, как ты это делал, если бы я не сотрудничал с тобой в этом деле? (44) И действительно, граждане судьи, он в суде и о других вещах говорил, что хотел, и кроме того заявил судьям, что дом, который я получил в составе своей доли, наследства, я будто бы взял у него в аренду, а деньги - половину из взятых у раба тысячи драхм, я будто бы занял у него. Олимпиодор не только говорил это, но и представил в подтверждение свидетелей. Я же ни в чем не возражал ему; когда он выступал, ни один человек не услышал от меня слова - ни тихого, ни громкого; я молча признавал правдой все, что ему угодно было говорить. Потому что, как мы с тобой решили, я отстаивал в суде общий для нас обоих иск. (45) Ведь если неправда то, что я говорю, почему же я не возразил тогда свидетелям, подтверждавшим твои заявления, а хранил полное молчание? И почему ты, Олимпиодор, никогда еще не взыскал с меня арендной платы за дом, который, по твоим словам, ты сдал мне как свою собственность, не привлек меня к суду и по поводу денег, которые, как ты сказал судьям, ты мне одолжил? Ни того, ни другого ты не сделал. Так что можно было бы легче уличить человека во лжи, в том, что он противоречит самому себе в своих заявлениях, обвиняет за то, чего никогда не было? (46) Но есть, граждане судьи, решающее доказательство, которое покажет вам, что он непорядочный и стремящийся к выгоде за чужой счет человек: если бы в его утверждениях содержалась хоть доля правды, ему следовало бы говорить и доказывать это до того, как состоялся процесс и судьи были подвергнуты испытанию, какое они примут решение; он должен был в сопровождении многих свидетелей требовать у Андроклида соглашение с тем, чтобы его уничтожить[39] на том основании, что оно нарушается мной и я действую вопреки его интересам; и что соглашение уже не действительно ни для меня, ни для него; Олимпиодору нужно было официально заявить[40] Андроклиду, у которого хранилось наше соглашение, что оно для него уже не имеет никакого значения. (47) Все это, граждане судьи, должен был сделать Олимпиодор, если в его словах была хоть какая-то доля правды. Ему следовало и одному прийти к Андроклиду с официальным заявлением, и с многочисленными свидетелями для того, чтобы многие знали об этом. Но он никогда ничего подобного не сделал - это доказывается свидетельством самого Андроклида, у которого хранится соглашение. Оно вам сейчас будет прочитано. Прочти свидетельство.
(Свидетельство)
(48) Посмотрите, граждане судьи, что он еще сделал. Я официально вызвал его и попросил сопровождать меня к Андроклиду, у которого хранится соглашение, и сообща скопировав его, снова запечатать; затем копию бросить в урну с документами[41], чтобы не было никаких подозрений и чтобы вы, получив правдивые и честные данные, вынесли решение, которое сочтете наиболее справедливым. (49) Однако же, он ничего не захотел сделать из того, к чему я его призывал, а ухитрился устроить так, чтобы вы не смогли услышать текста соглашения в числе наших общих документов[42]. А что я действительно делал ему такое официальное предложение, вам подтвердят те, в присутствии которых это произошло. Прочти их свидетельство.
(Свидетельство)
(50) Разве не является явственным доказательством, что этот человек не желает исполнить ни одного из своих обязательств по отношению ко мне, надеясь лишить меня того, что я вправе получить, тот факт, что он выдвигает всякие доводы, предъявляет обвинения, но не счел нужным, чтобы вы услышали текст соглашения, которое я, по его словам, нарушил? Я же и тогда в присутствии находившихся там свидетелей призвал его, а теперь снова призываю и прошу его в вашем присутствии, граждане судьи, дать согласие, как это делаю я, чтобы здесь в суде было вскрыто наше соглашение, чтобы вам прочли его, а затем снова при вас запечатали. (51) Андроклид находится здесь - я просил его прийти, имея с собой текст соглашения. И я, граждане судьи, согласен, чтобы его вскрыли во время защитительной речи Олимпиодора или во время его ответного слова - мне это безразлично. Но я хочу, чтобы вы узнали содержание нашего соглашения и клятв, которые мы с Олимпиодором дали друг другу. И если он согласен, пусть будет так, и как только он подтвердит свое согласие[43], слушайте текст. Если же он не захочет так сделать, то разве отсюда, граждане судьи, не будет ясно, что это бесстыднейший из всех людей и что вы с полным правом не должны воспринимать всерьез ни один из его доводов?
(52) Но к чему мне так стараться? Ведь он сам хорошо знает, что виноват передо мной, виноват перед богами, именем которых он клялся, а теперь является по отношению к ним клятвопреступником. Но он, граждане судьи, не в своем уме, он потерял рассудок. Мне стыдно и тягостно, граждане судьи, говорить о том, что я собираюсь сказать вам, но я вынужден это сделать ради того, чтобы вы, которым предстоит голосовать, были хорошо осведомлены обо всем и приняли по нашему делу решение, которое сочтете наиболее справедливым[44]. (53) В том, что мне придется говорить о таких вещах, повинен сам Олимпиодор, который отказался разрешить наш спор при посредничестве родных и не стыдится этого[45]. Ведь он, граждане судьи, никогда не вступал в брак с афинянкой в соответствии с вашими законами, у него нет и не было детей; он выкупил гетеру[46] и держит ее в своем доме, а эта женщина покрывает всех нас позором и побуждает его к дальнейшим безумствам. (54) Разве не безумцем является тот, кто отваживается ничего не выполнять из того, на что согласился, о чем добровольно договорился с другой стороной и скрепил клятвой? А я ведь забочусь не только о самом себе, но и об интересах его сестры по отцу и матери, которая является моей женой, и его племянницы - моей дочери; Олимпиодор виноват перед этими женщинами не меньше, а больше, чем передо мной. (55) Разве не является для них обидой и им не наносится тяжкое оскорбление, когда они постоянно видят, как Олимпиодор содержит свою любовницу в чрезмерной роскоши, что у нее множество золотых украшений и дорогие одежды, торжественный выход[47] - все это ее наглое великолепие за наш счет; а моя жена и дочь лишены возможности все это иметь. Разве отсюда не следует, что они обижены Олимпиодором больше, чем я? Разве не очевидно, что человек, таким образом распоряжающийся своей жизнью, лишен рассудка и не в своем уме? А чтобы он, граждане судьи, не сказал, что я говорю это, желая оклеветать его из-за судебного процесса, вам секретарь прочтет свидетельство наших общих родных.
(Свидетельство)
(56) Вот таким человеком является Олимпиодор. Он не только нечестен, но вследствие избранного им образа жизни все родные и знакомые считают, что он не в своем уме. К Олимпиодору, действующему в угоду распутной женщине, более чем к кому бы то ни было применимы слова законодателя Солона о человеке, который лишился здравого рассудка[48]. Ведь Солон установил закон, что все распоряжения, которые кто-нибудь сделает, поддавшись внушению женщины, являются недействительными[49]. Тем более это относится к женщине подобного рода. (57) А я, граждане судьи, прошу вас, и не только я, но и моя жена, сестра Олимпиодора, и моя дочь, его племянница (вообразите, что они обе присутствуют здесь[50]), - мы все умоляем и заклинаем вас: (58) по возможности убедите Олимпиодора не совершать по отношению к нам беззаконий; если же он не захочет последовать вашему убеждению, то вы, помня обо всем сказанном мною, вынесите решение, какое сочтете наилучшим и наиболее справедливым. Поступая таким образом, вы будете действовать в соответствии с законами, в интересах всех нас и нисколько не меньше - самого Олимпиодора.
* * *
Афинянин Каллистрат привлек брата своей жены Олимпиодора к суду, обвинив последнего в нанесении ему ущерба. Он ссылается на соглашение, заключенное между ними, разделить поровну наследство их общего родственника Комона. Они договорились действовать сообща против появившихся других претендентов, но ввиду некоторых обстоятельств на судебном процессе выступил один Олимпиодор. Выиграв дело, он отказался выполнить условия соглашения и поделиться с Каллистратом. Последний и привлек его к суду. Сговор Каллистрата с Олимпиодором и уловки, к которым они, по признанию самого Каллистрата, прибегали, носят не совсем благовидный характер. По ходу дела выясняется, что у Каллистрата был брат, которого они пытались обойти, хотя он, очевидно, имел те же права на наследство, что и Каллистрат. Характерно, что оратор не пытается уточнить степени своего родства с покойным Комоном, а фиксирует внимание только на вероломстве Олимпиодора.
Принадлежность речи Демосфену оспаривается комментаторами. Они полагают, что вряд ли оратор в расцвете своей славы взялся бы за столь сомнительное дело. К тому же стилистическое несовершенство речи не соответствует мастерству прославленного оратора.
Упоминаемое в речи (§ 26) архонтство Пифодота (343 г.) позволяет датировать ее 343 или 342 г.
[2] Сомнение Либания оправдано тем, что нигде в речи Каллистрат не уточняет, какова была степень его родства с Комоном.
[3] Греки различали «видимое имущество» (ousia phanera), которое нельзя было скрыть, прежде всего, — землю, дома, строения (иногда сюда включали рабов, скот, инвентарь), и «невидимое» (ousia aphanes) — денежные средства. Различие это имело лишь практическое, а не юридическое значение. К тому же оно не всегда было достаточно четким. Так, например, деньги, хранившиеся в трапедзе, могли считаться «видимым имуществом» (см. § 12).
[4] Отсутствие официальной регистрации частных документов, характерное для греческого права классического периода, обуславливало обращение в подобных случаях к доверенным лицам, которые нередко оказывались и свидетелями, и хранителями соответствующих соглашений.
[5] По афинским законам допрос раба совершался с применением пытки; ср. речь XXXVII (Против Пантэнета). 27. 40—43; Андокид. I. 64.
[6] Каллистрат не мог претендовать на все наследство, поскольку в числе других претендентов был его брат Каллипп, имевший равные с ним права.
[7] Список участников похода (κατάλογος) составляли стратеги.
[8] Фактически такое право имел лишь Олимпиодор, отсутствовавший во время процесса по причине военной службы.
[9] Распространенное заявление выступающих в суде с целью вызвать снисходительное к себе отношение и подчеркнуть, что они не являются сутягами.
[10] В спорах, касавшихся наследства, было распространено обращение к родным и друзьям. Государственный арбитр в разрешении этих споров не участвовал.
[11] Употребленное здесь слово δοκιμασταί предполагает, что судьи дадут личную оценку поведению обоих противников, а не только руководствуясь законом. Ср. § 52-55.
[12] Обращение к судьям с просьбой выступить в роли примирителей необычно. Оратор возвращается к этому в конце речи. Скорее всего здесь сыграли роль родственные отношения противников.
[13] Галы — дем филы Эгеиды.
[14] Подразумеваются обряды, связанные с похоронами: погребение, очищение дома покойника, церемонии третьего и девятого дня. См. § 6, 7, 12. Ср.: Исей. II. 37. Пригласив Олимпиодора участвовать в этих обрядах (τὰ νομιζόμενα), Каллистрат косвенно как бы признал его права на наследство.
[15] Согласно афинскому праву, родственники по женской линии могли наследовать только при отсутствии соответствующих родственников по мужской линии. Ср. речь XLIII (Против Макартата). 51.
[16] См. примеч. 3.
[17] Ахарны — дем филы Энеиды.
[18] Речь идет о законе, приписываемом Солону, по которому признаются правомочными соглашения, заключенные по доброй воле сторон. См.: Гиперид. Против Афиногена. 13.
[19] Характерно, что в составе имущества Комона нет приносящей доход земли. Мастерские, в которых работали рабы, расположены в Пирее (см. § 27). Они не отделены от домов проживания. Ср. речь XXVII (Против Афоба). 13. 24.
[20] Эта трапедза упоминается и в речи XXXIII (Против Апатурия). 7, 9.
[21] Наряду с деньгами, хранившимися в трапедзе, у деловых людей Афин обычно были наличные деньги и дома. Ср. речь XXVII (Против Афоба). 10.
[22] По-видимому, Мосхион, пользовавшийся столь большим доверием своего престарелого хозяина, наблюдал за работой других рабов и ведал даже продажей их изделий. Ср. аналогичную роль вольноотпущенника Демосфена Старшего Милиаса. См. речь XXVII (Против Афоба). 19, 22.
[23] См. примеч. 5.
[24] В отличие от других споров по гражданским делам, тяжбы о наследстве не передавались государственному арбитру (ср. § 31). Архонт сам рассматривал заявления претендентов и передавал дело в суд.
[25] Акарнания — область в северо-западной Греции. Поход был в 343/342 г.
[26] υ̉πωμοσία — клятва в обоснование просьбы об отсрочке разбирательства (отъезд, болезнь). В случае отрицания противной стороной обоснованности отсрочки она тоже приносила клятву, после чего выносилось решение за или против отсрочки.
[27] Год архонтства Пифодота 343/342 г.
[28] Отказ Каллистрата обусловлен не юридическими мотивами, а его договоренностью с Олимпиодором выступать совместно. Ср. § 41.
[29] Поскольку претензия Олимпиодора была аннулирована, архонт мог присудить наследство (ε̉πιδικάζειν) другим претендентам без судебного разбирательства. Он объявлял об этом в присутствии судей. Ср.: Исей. III. 43.
[30] Таким образом, дома и мастерские Комона находились в Пирее, деловом центре Афин.
[31] По-видимому, увели рабов. Ср. § 12.
[32] Закон цитируется в речи XLIII (Против Макартата). 16.
[33] Каждая из участвовавших в процессе сторон сидела на возвышении (βη̃μα), откуда выступала, когда приходил ее черед. Ср.: Эсхин. III. 207.
[34] Ср. § 26—27.
[35] Ораторами (ρ̉ήτορες) в это время обычно называли политических деятелей, выступавших перед Советом и народным собранием. Если этот термин здесь употреблен не случайно, то, возможно, Олимпиодор привлек себе в помощь кого-нибудь из влиятельных лиц.
[36] Это явная увертка, так как раб стал принадлежать Олимпиодору только после того, как суд присудил ему наследство.
[37] Широко распространенное утверждение о преимуществах частного арбитража в семейных спорах.
[38] Это заявление ничем не подтверждается. Возможно, Каллистрат имел в виду признание прав его брата (см. § 22), что могло косвенно относиться и к нему.
[39] Употребленный глагол α̉ναιρεί̉σθαι означает прежде всего изъятие соглашения у его хранителя, но здесь может подразумеваться и уничтожение текста документа. Ср. речь LVI (Против Дионисодора). 14—15.
[40] Такое заявление о недействительности соглашения, находившегося на хранении, хотя и не имело формально юридической силы, но применялось как пережиток традиционной практики.
[41] Документы, представленные каждой стороной, бросались в особые урны (εχί̉νος), откуда их затем по мере надобности извлекал и оглашал секретарь суда. Ср.: речь XXXIX (Против Беота). 17; XLV (Против Стефана). 17, 58; XLVII (Против Эверга и Мнесибула), 16.
[42] Для того, чтобы документ был приобщен к делу и помещен в соответствующую урну для последующего оглашения его в суде, нужно было согласие обоих сторон. Ср.: речь XLV (Против Стефана); Содержание и § 10, 11, 15.
[43] Отсюда видно, что письменное соглашение не было достаточным основанием для судебного иска. От воли сторон зависело привлечение его в качестве документа во время судебного разбирательства.
[44] В случаях, которые прямо не были предусмотрены законом, судьи обязывались судить, руководствуясь чувством справедливости. Ср. формулу клятвы судей в речи XXXIX (Против Беота). 40 и LVII (Против Евбулида). 63.
[45] Споры между родными принято было разрешать с помощью внутрисемейного арбитража. Уклонение от этого рассматривалось как нарушение общепринятой морали.
[46] Она, во-видимому, была рабыней.
[47] Ср. аналогичные упреки Аполлодору в речи XXXVI (За Формиона). 45.
[48] Подразумевается закон Солона о завещаниях (Плутарх. Солон. 21), где сказано, что завещание недействительно, если покойный составил его. под влиянием болезни (по-видимому, подразумевается «не в здравом уме»). К данному спору этот закон не имеет отношения, разве только потому, что здесь в основе тяжба о наследстве.
[49] Имеется в виду тот же закон Солона (см. примеч. 48), предусматривавший и такое ограничение.
[50] Порядочным женщинам не полагалось появляться в общественных местах.
Содержание
Аполлодор требует, чтобы афинянин Тимофей, прославленный муж, который в свое время занимал должность стратега, уплатил ему долги. Он заявляет, что будучи другом Пасиона, Тимофей взял у него в долг деньги, и его записали как должника в книгах трапедзы. Аполлодор перечисляет все четыре долга Тимофея, указывая точно время и причины, по которым Тимофей взял в долг каждую из упомянутых сумм. Большинство доказательств ли представил, пользуясь так называемыми "прямыми доводами", то есть свидетельствами и официальными вызовами, но некоторые искусно построенные доказательства основываются из соображениях правдоподобия и вероятности. Аполлодор утверждает, что заемщиком был Тимофей, и деньги из трапедзы были выданы людям, направленным Тимофеем. Тот же заявляет, что должен не он, а эти люди.
Речь
(1) Пусть никому из нас, граждане судьи, не покажется невероятным, что задолжавший деньги моему отцу Тимофей теперь привлекается мной за это к суду. Когда я напомню вам, в какой момент была совершена эта сделка, что произошло с Тимофеем в то время и в какое он попал безвыходное положение, вы поймете, что мой отец вел себя с Тимофеем благороднейшим образом, а тот показал себя не только неблагодарным, но и самым беззаконным из людей. (2) Ведь получив от моего отца то, о чем он просил, и взяв из трапедзы деньги, когда он находился в великой нужде и подвергался величайшей опасности для жизни[1], он не только не проявил благодарности, но даже пытается теперь лишить меня того, что было ему дано. Правда, если бы он погиб, деньги моего отца тоже пропали бы: ведь отец ссудил их без обеспечения и без свидетелей[2]. Заем был предоставлен на том условии, что если Тимофей уцелеет, то, вернув свое состояние, он отдаст наши деньги, когда пожелает. (3) Все же, граждане судьи, мой отец не ставил сохранность своих денег выше возможности услужить попросившему его о том Тимофею, оказавшемуся в трудном положении. Отец, граждане судьи, предполагает, что, если Тимофей сумеет избавиться от тогдашних бедствий и вернется от Царя домой[3], он станет богаче, чем был раньше. Тогда он не только вернет отцу деньги, но тот может рассчитывать добиться от него еще чего-либо, если возникнет у него необходимость. (4) Получилось, однако, не так, как рассчитывал мой отец: взяв с благодарностью то, что он попросил у отца из трапедзы, Тимофей после того, как Пасион умер, довел дело до вражды и суда. Тимофей рассчитывает, что если он и будет изобличен как должник, то ему только придется отдать деньги; если же он, обманув своими речами, сумеет убедить вас в том, что долга на нем нет, то у него возникнет возможность присвоить себе наши деньги. Поэтому мне кажется необходимым изложить все с самого начала: и его долги, и на что он тратил каждый раз взятые деньги[4], и время, когда было заключено каждое соглашение. (5) Пусть никто из вас не удивляется, что мы все это точно знаем: ведь трапедзиты имеют обыкновение делать записи и о выдаче денег, и о назначении займа, и о вкладах в трапедзу, чтобы знать для подведения итогов о выданных и вложенных суммах.
(6) В год архонства Сократида[5] в месяц Мунихион вот этот самый Тимофей должен был отправиться во второе плавание[6] и находился уже в Пирее, собираясь отчалить. Нуждаясь в деньгах, он явился к моему отцу в гавани и попросил ссудить ему 1351 драхму и 2 обола. Он говорил, что именно этой суммы ему не хватает, и приказал передать ее своему казначею Антимаху, который у него тогда всем распоряжался. (7) Занявшим у моего отца в долг деньги был Тимофей, и именно он распорядился выдать их своему казначею Антимаху, а получил эти деньги от Формиона из трапедзы Автоном, который всегда был писцом Антимаха. (8) Когда эти деньги были выплачены, то в трапедзе записали должником Тимофея, который распорядился взять деньги в долг, и был составлен документ, где был назван также Антимах, которому Тимофей распорядился выдать деньги, и Автоном, которого Антимах послал в трапедзу для получения денег - 1351 драхмы и 2 оболов. Эту сумму Тимофей задолжал, сделав свой первый заем. Он получил его, отправляясь в морской поход, когда во второй раз был избран стратегом.
(9) Когда он был вами смещен с должности стратега[7], потому что не совершил плаванье вокруг Пелопоннеса[8], и был передан на суд народа по тягчайшему обвинению[9], против него выступили Каллистрат и Ификрат[10], влиятельные политические деятели и ораторы. Эти обвинители, а также выступавшие в их поддержку так повлияли на вас, (10) что казначей Тимофея Антимах, которому он больше всего доверял, по приговору народа был казнен и его имущество конфисковано. Самого же Тимофея, за которого просили все его близкие и родные, а также ваши союзники Алкет и Ясон[11], вы с трудом согласились оправдать, но сместили с должности стратега. (И) Подвергаясь таким нападкам, Тимофей оказался в большой денежной нужде. Все его имущество было заложено: на нем стояли закладные камни[12], его земля была в чужих руках[13]. Земли на равнине были отданы в залог сыну Евмелида[14], остальное же имущество было заложено участвовавшим вместе с ним в походе шестидесяти триерархам, так как он задолжал каждому из них по семь мин, заставив их раздать деньги матросам на пропитание. (12) Когда его сместили с должности, он указал в своем отчете, будто сам выдавал на корабли эти семь мин, взяв их из военной казны. Опасаясь теперь, что триерархи будут свидетельствовать против него и он будет изобличен во лжи, Тимофей договаривается частным образом и не берет взаймы у каждого из них по семь мин, а закладывает свою землю (сейчас он присвоил их деньги и убрал залоговые камни).
(13) Итак, Тимофей находился в совершенно безвыходном положении, и жизни его угрожала величайшая опасность из-за бедствий, постигших государство: войско в Калаврии[15] разбежалось, не получая платы, а наши пелопоннесские союзники были осаждены лакедемонянами. Ификрат и Каллистрат возлагали на Тимофея вину в постигшем государство несчастье. Из войска прибывали люди, рассказывавшие в народном собрании о наступившей нужде и безвыходном положении; о многих других несчастных событиях узнавали из писем от родных и близких. Вспомните теперь, что тогда каждый из вас, слыша все это, думал о Тимофее. (14) Вы ведь хорошо знаете, о чем тогда говорили. Собираясь отплыть на суд, Тимофей взял в Калаврии в долг у Антифана ламптрейца[16], который в качестве казначея плавал с судовладельцем Филиппом, тысячу драхм, чтобы раздать беотийским триерархам. Он хотел, чтобы они остались на месте, пока не завершится суд над ним, чтобы вы не прогневились на него еще больше из-за того, что эти триерархи уйдут, а воины разойдутся по домам. (15) Ведь наши граждане выдерживали все эти бедствия, оставаясь на месте, беотийцы же заявили, что не останутся, если им не будут ежедневно выдавать пропитание. Тогда-то, находясь в трудном положении, Тимофей берет тысячу драхм в долг у Антифана, который плавал казначеем у судовладельца Филиппа, и передает их беотийцу, начальствовавшему над кораблями.
(16) Когда он прибыл сюда, Филипп и Антифан стали требовать от него эту тысячу драхм, которую он занял у них в Калаврии, и были недовольны тем, что не могли их получить быстро. Тимофей опасался, как бы не узнали, что тысяча драхм, о которых он сообщил в отчете, что они были взяты из военной казны, на самом деле занята им у Филиппа, который сейчас не может получить ее обратно. (17) В то же время он боялся, что Филипп будет свидетельствовать против него во время суда. Поэтому Тимофей, обратившись к моему отцу, попросил его, чтобы умиротворить заимодавца, дать ему в долг тысячу драхм с тем, чтобы он, Тимофей, отдал их Филиппу. Видя, какому тяжелому испытанию подвергается Тимофей и в каком трудном положении он находится, мой отец пожалел его, привел в трапедзу и распорядился, чтобы возглавлявший ее Формион отдал Филиппу тысячу драхм, а должником записал Тимофея.
(18) В доказательство того, что это правда, я представлю свидетелем выдавшего деньги Формиона[17], но сделаю это после того, как расскажу вам еще об одной сделке, чтобы, узнав из одного и того же свидетельства обо всем долге, вы поняли, что я говорю правду. Я вызываю в суд также и Антифана[18], который дал эти деньги, тысячу драхм, взаймы в Калаврии и присутствовал здесь, когда Филипп получил эти деньги от моего отца. (19) В том же, что я не представил этого свидетельства диэтету, виноват сам Антифан, который не раз обещал мне дать свидетельство в день окончательного разбирательства. Когда же этот день наступил, и дело разбиралось у диэтета, он, хотя и был вызван из дома[19], не явился в суд, подговоренный Тимофеем, и так и не принес свидетельства. После того, как я согласно закону внес драхму[20] и опротестовал его отказ дать свидетельские показания, диэтет вынес решение не против Тимофея, а наоборот, в его пользу и, так как был уже вечер, он удалился. (20) Сейчас я в частном порядке вчинил Антифану иск об ущербе за то, что он не принес свидетельства по моему требованию, но и не отказался клятвенно, как того требует закон[21]. Я требую, чтобы, взойдя на возвышение, он рассказал вам, принеся клятву, во-первых, дал ли он в долг Тимофею в Калаврии тысячу драхм, а во-вторых, получил ли здесь Филипп деньги от моего отца. (21) Тимофей и сам чуть было не признал перед диэтетом, что мой отец отдал Филиппу тысячу драхм, однако он утверждает, что эти деньги были даны в долг не ему, а беотийскому наварху и заявляет, что последний дал в залог за эти деньги свою бронзу! То, что он говорил неправду и что он сам взял деньги в долг, а теперь пытается их присвоить, я докажу вам после того, как рассказу по отдельности об остальных долгах, которые мне с него причитаются.
(22) Когда Алкет и Ясон прибыли к Тимофею в месяце Мемактерионе в архонство Астея[22], чтобы поддержать его на процессе, они остановились в его доме в Пирее на Гипподамовой агоре[23];
был уже вечер, и Тимофей, которому нелегко было должным образом принять гостей, послал своего служителя Эсхриона к моему отцу и велел попросить покрывала, гиматии, две серебряных чаши и одну мину деньгами в долг. (23) Отец, услышав от служителя Эсхриона о том, кто прибыл и для какой надобности Тимофею нужны эти вещи, предоставил Эсхриону то, зачем тот пришел, и дал ему в долг мину серебром, которую он хотел занять. Когда же Тимофей оправдался от обвинения, у него возникла снова большая нужда в деньгах - и на собственные надобности и для уплаты эйсфоры государству[24]. Видя это, мой отец не решался тотчас потребовать с него деньги назад. (24) Ведь он считал, что когда Тимофей сумеет поправить свои дела, он не обидит его; сейчас же с находившегося в трудном положении Тимофея отец не видел возможности взыскать что-либо. Когда же Алкет и Ясон отбыли, служитель Тимофея Эсхрион принес обратно покрывала и гиматии, а две чаши, которые тот просил одолжить ему тогда же, когда по случаю прибытия Алкета и Ясона он просил покрывала и взял в долг мину серебром - эти две чаши он не вернул.
(25) Собираясь отправиться к Царю и добившись того, что он отплывет туда в качестве военачальника в войне против Египта, он, чтобы не давать отчета и не проходить проверки своей деятельности как стратега, вызвал моего отца в Паралий[25]. Поблагодарив его за прежние услуги, (26) Тимофей представил ему[26] метека Филонда, мегарца по рождению, жившего в Афинах, служившего у него в то время и преданного ему человека. Тимофей попросил у моего отца, чтобы когда Филонд, которого он ему представил, прибудет из Македонии, везя лес, подаренный Тимофею Аминтой[27], отец заплатил бы деньги за перевозку леса и разрешил бы доставить лес в свой дом в Пирее, так как этот лес принадлежит ему, Тимофею. (27) Одновременно с этой просьбой он произнес слова, которые не соответствуют его нынешнему поведению: а именно, он говорил, что даже если он и не получит от отца того, о чем просил, он не разгневается, как это сделал бы другой человек, не получивший желаемого, но, как только сможет, отблагодарит отца за все, что тот делал прежде по его просьбе.
Услышав это, отец обрадовался, похвалил его за то, что он не забывает оказанные ему услуги и обещал сделать все, о чем Тимофей его просил. (28) После этого Тимофей отплыл к военачальникам Царя; Филонд же, которому был представлен моей отец с тем, чтобы оплатить фрахт, когда тот прибудет с древесиной, отправился в Македонию. Это было примерно в месяце Фаргелионе в архонтство Астея[28]. (29) Когда же на следующий год Филонд прибыл с лесом из Македонии, а Тимофей отсутствовал, находясь у Царя, Филонд явился к моему отцу и потребовал от него, чтобы тот оплатил фрахт за лес и рассчитался с судовладельцем в соответствии с тем, как договорился Тимофей с отцом до отплытия, когда представлял ему Филонда. Приведя Филонда в трапедзу, отец велел Формиону выплатить за перевозку леса 1750 драхм. (30) Формион отсчитал деньги, а в качестве должника записал Тимофея (ведь это он просил отца оплатить фрахт за перевозку леса, да и лес принадлежал ему). Формион указал в записи и надобность, ради которой были взяты деньги, а также имя взявшего. Это произошло в архонтство Алкисфена[29], на второй год после того, как Тимофей отправился к Царю. (31) Примерно в то же время возвращается Тимосфен эгилиеец[30], уезжавший из Афин по своим торговым делам. Тимосфен, приятель Формиона, имевший с ним общие дела[31], собираясь отплыть, передал на хранение Формиону вместе с другими ценностями две чаши ликийской работы[32]. Когда служитель Тимофея Эсхрион был послан хозяином к моему отцу и просил покрывала, гиматии, чаши и взял в долг мину серебром из-за того, что к Тимофею прибыли Алкет и Ясон, раб при трапедзе перепутал и, не зная, что эти чаши чужие, случайно отдал их Эсхриону. (32) Когда же Тимосфен по прибытии стал требовать свои чаши от Формиона, находившийся у Царя Тимофей отсутствовал, и отец убедил Тимосфена взять за свои чаши деньгами согласно их весу, а именно 237 драхм. Отец отдал Тимосфену стоимость чаш, а к долгу Тимофея, который был сделан раньше, добавил те деньги, которые он уплатил за чаши.
(33) А в доказательство того, что все мною сказанное правда, вам прочтут свидетельства: во-первых, людей, которые тогда служили в трапедзе и выдали деньги тем, кому распорядился их дать Тимофей, а затем свидетельство того, кто получил стоимость чаши.
(Свидетельство)
Итак, о том, что я не солгал вам в моей речи, вы узнали из прочитанных свидетельств. Кроме того, и сам Тимофей признал[33], что лес, привезенный Филондом, был доставлен в его дом-в Пи-pee, об этом вам будет прочтено свидетельство.
(Свидетельство)
(34) Итак, сам Тимофей засвидетельствовал в мою пользу, что лес, который доставил Филонд, принадлежал ему: ведь он, как это засвидетельствовано слышавшими людьми, признал перед диэтетом, что этот лес был доставлен в его дом в Пирее. Кроме того, я попытаюсь привести и другие доводы в пользу того, что говорю правду. (35) Неужели вы, граждане судьи, думаете, что если бы этот лес не принадлежал Тимофею и если бы, отправляясь к военачальникам Царя, Тимофей не попросил бы моего отца, представив ему Филонда, оплатить фрахт, неужели отец разрешил бы Филонду забрать лес из гавани, зная, что этот лес служит для него обеспечением затрат[34]? Ведь если бы лес принадлежал Филонду и был доставлен для продажи, разве отец не приставил бы кого-нибудь из рабов стеречь его и не стал бы взыскивать при продаже деньги, пока не выручил бы причитающуюся ему сумму? (36) Кому из вас покажется правдоподобным, что, если бы не было распоряжения Тимофея оплатить фрахт подаренного ему Аминтой леса, отец поверил бы Филонду и разрешил ему доставить этот лес в дом Тимофея? Или как это возможно, чтобы Филонд доставил лес, как утверждает Тимофей, для продажи, а Тимофей, вернувшись, воспользовался им для собственного строительства. (37) Обратите внимание также и на то, что многие близкие Тимофею добропорядочные граждане заботились о его имуществе, пока он находился у Царя. Но из них ни один не осмелился засвидетельствовать в пользу Тимофея ни того, будто он, получив эти деньги, возвратил их, ни то, что кто-либо из них оплатил фрахт подаренного Аминтой леса, который доставил Филонд. Ведь эти люди считают для себя более важным сохранить облик порядочных людей, чем оказать Тимофею услугу, пойдя на лжесвидетельство. (38) Однако они заявили, что не будут свидетельствовать правду против Тимофея[35]: ведь он близкий им человек[36]. Но если никто из его близких, заботившихся во время его пребывания у Царя о его делах, не решился свидетельствовать в его пользу, ни будто Филонд не получал из трапедзы денег за фрахт леса, ни того, что кто-либо из них сам заплатил эти деньги - разве не естественно для вас считать, что я говорю правду? (39) Ведь и Тимофей тоже решился сказать, будто кто-то другой оплатил фрахт за лес, который доставил Филонд, а не мой отец. Если же он попытается это заявить, потребуйте от него, чтобы он представил вам свидетельство того, кто оплатил фрахт за лес. Ведь он сам признает, что в это время находился у Царя, а вернувшись от Царя, застал Филонда, которого посылал за лесом и представлял моему отцу, уже умершим. (40) Из твоих родных и близких, которым ты, Тимофей, собираясь уехать, поручил совместно заботиться о твоем имуществе, хоть один обязательно должен был знать, откуда брал деньги Филонд, чтобы уплатить судовладельцу фрахт за лес, если уж ты отрицаешь, что познакомил моего отца с Филондом, и утверждаешь, что Филонд не получил от него денег на оплату провоза леса.
(41) Итак, ты не можешь представить свидетельство ни одного из твоих родственников, который бы подтвердил, что в твое отсутствие из трапедзы не были взяты деньги для оплаты фрахта леса; так что одно из двух: или ты не ведешь дел ни с одним из своих близких и не доверяешь никому из твоих людей, или прекрасно знаешь, что Филонд получил деньги за фрахт от моего отца, которому ты его представил, когда отправлялся в плаванье. Ты, стало быть думаешь, что тебе уместно будет обогатиться, если только ты сумеешь нас обобрать. (42) Так вот, граждане судьи, в дополнение к свидетельству, которое я вам уже представил, принесенному людьми, сидевшими тогда в трапедзе и выдавшими по распоряжению Тимофея деньги, я счел нужным представить также Тимофею заверение, которое будет вам зачтено.
( Клятва )[37]
Мой отец, граждане судьи, не только передал мне список причитавшихся ему с должников денег, записав их: пока он болел, он также назвал мне и моему брату[38] причитавшиеся ему долги и указал, кем были взяты деньги и для какой цели. А чтобы доказать, что это правда, пусть прочтут свидетельство брата.
(Свидетельство)
(43) Итак, вы слышали, что Тимофей остался нам должен деньги, из-за которых я с ним сужусь и доля которых причитается мне[39]. Это свидетельствовали мой брат и выдавший деньги Формион, а я намеревался добавить к этому и мое заверение. Когда же Тимофей вызвал меня к диэтету, потребовал принести записи из трапедзы и просил копии, он послал Фрасиерида в трапедзу. Я вынес все записи и дал Фрасиериду возможность искать и выписывать все долги Тимофея. О том же, что Тимофей признал, что получил копии, прочти мне свидетельство.
(Свидетельство)
(44) Когда я принес мои записи диэтету, присутствовавшие при этом Формион и Евфрей, выдавшие деньги тем, кому приказал Тимофей, стали уличать его, называя день, когда была выдана каждая сумма, кто получил деньги, и на что Тимофей их использовал. Он же заявил, что 1351 драхму и 2 обола, которые он взял в долг первый раз в архонтство Сократила, в месяце Мунихионе, собираясь отплыть в море, которые он распорядился выдать своему казначею Антимаху, - эти деньги были даны в долг лично Антимаху, и он, Тимофей, -их не получал. (45) А в доказательство того, что он говорит правду, он не представил никаких свидетелей. Тимофей извратил в своих речах дело, так что показалось, что не он сам присваивает деньги, а Антимах взял их в долг. Все-таки, граждане судьи, я представлю вам веский довод в пользу того, что отец дал эти деньги не Антимаху, а собиравшемуся отплыть Тимофею. Ведь как вы думаете, разве не было бы легче моему отцу, если бы он действительно одолжил деньги Антимаху, предъявить претензию в размере причитающегося ему долга, когда имущество Антимаха было конфисковано?[40] (46) Неужели он предпочел бы ждать, пока деньги будут ему возвращены разбогатевшим Тимофеем, который сам в то время мало надеялся на свое спасение? Если б он предъявил такую претензию, то у него не было бы никаких трудностей с уплатой залога в суд[41], и он не вызвал бы у вас недоверия: ведь вы все знаете, что мой отец никогда не посягал незаконно на государственные средства, но охотно тратил для вас из собственных денег столько, сколько требовалось. (47) Кроме того, Каллистрат, осуществлявший конфискацию имущества Антимаха, был другом отца и не стал бы препятствовать ему[42]. Так какая же причина могла заставить моего отца записать должником Тимофея, оставив нам в наследство этот долг, если бы Тимофей на самом деле не задолжал нам этих денег? Почему было не получить деньги, предъявив претензию на конфискованное имущество Антимаха?
(48) Что же касается тысячи драхм, которые Тимофей занял в Калаврии у Антифана для того, чтобы раздать, отплывая на суд, беотийским триерархам деньги, которые он затем отдал судовладельцу Филиппу, взяв их у моего отца - то Тимофей утверждает, что будто их взял в долг беотийский наварх, который передал за них в залог бронзу. Я приведу вам веский довод в пользу того, что он говорит неправду. (49) Во-первых, ясно, что в Калаврии тысячу драхм занял не беотийский наварх, а Тимофей, потому что Филипп требовал здесь тысячу драхм не с беотийского наварха, а с Тимофея, и отдал их Тимофей, а не беотийский наварх. Ведь беотийскому военачальнику причиталось получить с Тимофея деньги на пропитание моряков на кораблях. А плата для войска бралась из общих взносов[43], а ты, Тимофей, собрал все деньги с союзников, и тебе надлежало дать в них отчет. (50) Далее, если бы беотийские корабли ушли, а воины разбрелись, то беотийскому наварху ничего не грозило со стороны афинян, и он не должен был бы предстать перед судом. Ты же, Тимофей, был под судом и рисковал всем. В страхе ты считал, что тебе поможет защититься, если беотийские триеры будут оставаться на месте, пока не вынесут решение по твоему делу. И наконец, по какой такой дружбе одолжил бы мой отец тысячу драхм беотийскому наварху, которого он даже не знал?
(51) Тимофей утверждает, что наварх дал в залог бронзу. Но в каком количестве, и откуда эта бронза была доставлена? Откуда она взялась у беотийского наварха? Была она привезена торговцами или добыта у пленных, а затем, что за люди доставили эту бронзу к моему отцу? Были они нанятыми или рабами? Да и кто из наших рабов ее получил? (52) Если ее принесли рабы, то Тимофею следовало бы выдать принесших бронзу для допроса под пыткой. Если же это сделали нанятые работники, ему следовало потребовать для допроса того из наших рабов, который принял и взвесил бронзу. Во всяком случае, ни принимавший в залог не должен был делать этого, не взвесив металл, ни отдававший бронзу не должен был отдать ее без взвешивания. Мой отец не мог сам ни унести бронзу, ни взвесить ее, но у него были рабы, которые принимали в залог ценности[44]. (53) Удивляюсь я и тому, ради чего стал бы беотийский наварх отдавать моему отцу бронзу в залог, если он должен был тысячу драхм Филиппу. Или потому, что Филипп не согласился бы охотно получать проценты с надежно отданных им под обеспечение денег, или может быть потому, что у Филиппа не было денег?[45] Зачем бы беотийский наварх стал просить у моего отца в долг тысячу драхм и отдавать их Филиппу вместо того, чтобы отдать Филиппу в залог бронзу. (54) На самом деле, граждане судьи, ни бронза не была отдана в залог, ни беотийский наварх не брал у моего отца в долг тысячи драхм, но их взял, находясь в труднейшем положении, вот этот Тимофей, а на что он истратил эти деньги, об этом я вам уже сказал. Вместо того, чтобы поблагодарить за то, что ему оказали доверие, и за все то, что он получил от моего отца, Тимофей считает, что ему следует, если только он это сумеет, попытаться присвоить то, что ему было доверено.
(55) Что же касается чаш и мины серебром, которые он занял у моего отца в ту ночь, когда послал к нему своего служителя Эсхриона, то я перед диэтетом спросил Тимофея, продолжает ли тот оставаться его рабом, и в этом случае потребовал, чтобы Эсхрион подтвердил "собственной шкурой"[46] требуемые свидетельства. Когда же Тимофей мне ответил, что Эсхрион теперь стал свободным, я не настаивал на его выдаче, а потребовал, чтобы Тимофей приобщил к делу свидетельство Эсхриона, как человека свободного.
(56) Тимофей же и не представил свидетельства Эсхриона, как свободного, и не дал возможности получить доказательства "на теле Эсхриона", предав его суду как раба. Он боялся, что если представит свидетельство Эсхриона, как человека свободного, то я, возбудив дело о лжесвидетельстве и доказав лживость этих показаний, в соответствии с законом обвиню Тимофея в обмане суда[47]. Если же он передаст Эсхриона на пытку, то тот расскажет правду.
(57) А ведь для него было бы очень выгодно, раз уж он не смог представить свидетелей относительно получения им остальных денег, доказать при помощи Эсхриона свою правоту хотя бы в этом частном случае, а именно, что чаши и мина серебром не были взяты в долг, и он не посылал Эсхриона к моему отцу. Затем он мог бы воспользоваться этим в качестве довода, чтобы убедить вас, что я лгу, предъявляя ему и все остальные обвинения. В самом деле, в таком случае получилось бы, что тот, про которого я утверждаю, что он, будучи рабом Тимофея, получил чаши и мину серебром, под пыткой подтвердил бы, что ничего не брал.
(58) Так вот, раз Тимофею в поисках доводов своей правоты было бы выгодно выдать Эсхриона, про которого я утверждаю, что он был послан Тимофеем и получил от моего отца чаши и взял в долг мину серебром, то пусть перед вами доводом в мою пользу будет то, что, зная справедливость моих обвинений, он не решается выдать Эсхриона.
(59) Он будет оправдываться тем, что в записях трапедзы значится, что он, Тимофей, задолжал деньги за фрахт леса и цену чаш в архонство Алкисфена, что эти деньги отец заплатил за него Тимосфену, но в это время сам Тимофей, находясь у Царя, в Афинах отсутствовал. По этому поводу я хочу дать вам точное разъяснение, чтобы вы хорошо поняли, как ведутся записи в трапедзах. (60) В месяце Фаргелионе, в архонтство Астея, когда Тимофей собирался отправиться к Царю, он представил Филонда моему отцу. На следующий год в архонтство Алкисфена, привезя лес из Македонии, Филонд прибыл в Афины и получил от моего отца деньги за доставку леса по морю; Тимофей в это время отсутствовал, находясь у Царя. Поэтому его долг был записан тогда, когда были выданы деньги, а не тогда, когда Тимофей находился в Афинах и представил Филонда моему отцу. (61) Ведь когда он знакомил Филонда с отцом, лес еще не прибыл, и Филонд только должен был за ним отправиться. Когда же он прибыл, доставив лес, Тимофей в Афинах отсутствовал: Филонд же, получив деньги за фрахт леса по распоряжению Тимофея, отвез лес в его дом в Пирее. Вы сами знаете, в частности, те из вас, кому он заложил свою недвижимость и пытается сейчас не возвратить долг[48], что Тимофей отплыл отсюда, не имея достаточных средств. А чтобы вы вспомнили, что он брал у некоторых граждан в долг так же без обеспечения, не имя ничего стоящего, чтобы заложить, пусть будет прочтено свидетельство.
(Свидетельство)
(62) Теперь о чашах, которые просил одолжить в месяце Мемактерионе, в архонство Астея, служитель Тимофея Эсхрион в то время, как Тимофей был в Афинах и принимал у себя Алкета и Ясона. В книге записано, что Тимофей задолжал их стоимость в архонтство Антисфена. Это объясняется следующим: некоторое время отец думал, что Тимофей вернет чаши, которые он одолжил. Когда же Тимофей отплыл, не вернув чаши, так что эти чаши Тимосфена отсутствовали у Формиона, а отдавший их на сохранение Тимосфен явился и стал их требовать, отцу пришлось заплатить Тимосфену, а стоимость чаш вписать в долг Тимофея в дополнение ко всему остальному. (63) Так что, если Тимофей попытается воспользоваться отговоркой, утверждая, что его не было в Афинах, когда было записано, что он задолжал стоимость чаш, вы ему ответьте: "Взял ты их, когда был в Афинах, и не возвращал, а сам отсутствовал. Так как чаши не были на месте, когда их стал требовать владелец, отдавший их на сохранение, то за тобой был записан долг в размере выплаченной владельцу стоимости этих чаш". (64) Но, - пожалуй скажет он, - клянусь Зевсом, следовало, чтобы мой отец потребовал с него эти чаши. Но ведь отец видел, в каком стесненном положении ты находишься. Кроме того: если он не взыскивал с тебя остальной долг и рассчитывал получить его, когда ты вернешься разбогатевшим - неужели он должен был проявить к тебе недоверие из-за этих чаш? Когда ты отправлялся к Царю, отец по твоей просьбе обещал оплатить за тебя фрахт леса, неужели теперь он должен из-за этих двух чаш перестать тебе доверять? Видя, что ты без средств, он не требовал с тебя остальные долги: так неужели стал бы он требовать именно эти чаши?
(65) Я хочу сказать также о требовании принести клятву, которое я предъявил Тимофею, а он - мне. Когда я вложил мою клятву в урну для документов[49], Тимофей потребовал, чтобы ему позволили снять обвинение, также принеся клятву. Если бы я не знал, что он не один уже раз открыто давал ложные клятвы и разным городам, и частным лицам, то я бы предоставил ему эту возможность. Но теперь, когда у меня были свидетели того, что по его приказу люди брали деньги из трапедзы, и убедительные доводы в пользу того же самого, мне показалось чудовищным дать возможность решить дело клятвой тому, кого не только не заботит святость клятв, но кто ради выгоды не удержался даже посягать на святыни. (66) Для того чтобы перечислить по отдельности те случаи, когда он с легкостью нарушал клятвы, пришлось бы говорить долго, и я напомню вам только самые очевидные его клятвопреступления, которые вы все знаете. Вам известно, что Тимофей поклялся в народном собрании и призвал погибель на свою голову[50], если он не вчинит обвинение Ификрату в присвоении прав гражданства[51]; он даже посвятил богам свое имущество. Но дав эту клятву и обещание перед лицом народа, он лишь немного времени спустя ради собственной выгоды выдал дочь за сына Ификрата. (67) Этот человек не постыдился обманусь вас своим обещанием несмотря на то, что существуют законы о преследовании в порядке исангелии того, кто, дав обещание, обманет народ[52]. Он не побоялся богов, против которых совершил преступление, поклявшись их именем и призвав проклятье на свою голову. Разве непонятно теперь, почему я не хотел, чтобы дело было разрешено на основе его клятвы? Немного времени прошло с тех пор, и он снова поклялся в народном собрании, говоря, что у него на старости лет нет достаточных средств к существованию - и это в то время как он владеет столь большим имуществом. Вот насколько ненасытен и корыстолюбив он по своей натуре. (68) Уместно будет спросить, пожалуй, гневаетесь ли вы на трапедзитов, объявивших себя банкротами. Ведь если справедливо негодовать на них за то, что они нарушают ваши права, разве не столь же естественно, чтобы вы помогали тем, кто эти права соблюдает? Трапедзы прогорают именно из-за тех людей, которые, пребывая в затруднительном положении, берут взаймы, считая, что им должны верить в силу их репутации, а разбогатев, не отдают долги и присваивают чужие деньги.
(69) Граждане судьи, свидетели по тем обстоятельствам дела, по которым я мог их представить, выступили перед вами. Кроме того, я привел вам убедительные доводы в пользу того, что Тимофей должен моему отцу деньги. Я прошу вас поэтому помочь мне взыскать с должников те долги, права на которые оставил мне в наследство мой отец.
* * *
Тимофей, сын Конона, против которого направлена речь, - известный военачальник, командовавший афинским флотом почти непрерывно со времени Анталкидова мира (387 г.) до начала Союзнической войны (358 г.). Хотя он и был богатым человеком, но временами испытывал нужду в деньгах и неоднократно обращался за займами в трапедзу Пасиона, в частности в 373 и 372 гг., незадолго до смерти Пасиона. Аполлодор, сын и наследник Пасиона, обнаружил в банковских книгах отца упоминание о четырех неоплаченных долгах Тимофея на общую сумму немного более 43 мин. Тимофей не признал этого долга, хотя легко мог бы вернуть эти деньги без суда, будучи достаточно богатым человеком (Плутарх. Демосфен. 15). Однако, надеясь на свое положение, он пренебрег претензиями Аполлодора. Кроме того, он был сердит на Аполлодора за то, что тот возбудил против него политический процесс (см. речь XXXVI. (За Формиона). 53).
Аполлодор подал жалобу. Процесс имел место в 362 г., до того как Аполлодор отправился в качестве триерарха в длительную экспедицию (см. § 9, 47; ср. L. 46 и след.), но после того как сын Пасиона Пасикл достиг совершеннолетия (см. XXXVI. 37), ибо он выступает в суде в качестве свидетеля. Таким образом, к этому времени прошло более десяти лет от того года, когда Тимофей занял деньги. Афинское законодательство разрешало предъявлять претензии лишь в течение пяти лет (XXXVI. 26 и след.), так что приходится предполагать какие-то особые обстоятельства, скорее всего особый закон, позволявший решать споры трапедзитов с их клиентами в суде и по истечении пятилетнего срока. Трудно объяснить и то обстоятельство, что Аполлодор нигде не ставит вопроса о взыскании с Тимофея процентов, которые должны были за десять лет составить немалые деньги: он требует только основную сумму долга.
Речь не обладает достоинством речей, принадлежащих Демосфену. Ее автором, так же как и автором "Второй речи против Стефана" (XLVI) и речей "Против Неэры" (LIX), "Против Поликла" (L) и "Против Каллиппа" (LII), возможно, был сам Аполлодор, неоднократно выступавший в народном собрании и в судах по политическим делам. Рень рисует несовершенство налоговой и военной системы Афин и показывает неустойчивость их международного положения. Стратегам приходилось самим добывать средства для оплаты команды и воинов и даже заключать договоры с персами, чтобы обеспечить военное господство Афин на море. Триерархи не обеспечивали корабли оснасткой (см. речь XLVII) и зачастую сдавали свои обязанности на подряд третьим лицам, вовсе не заинтересованным в добросовестном исполнении своих обязанностей.
[2] Обычная практика трапедзитов требовала, чтобы деньги были переданы при свидетелях (Исократ. XVII. 2). Банковские книги в трапедзе, очевидно, считались документами, имеющими юридическую силу, и служили основанием для взыскания Долга, хотя при этом возникала необходимость в подкреплении их свидетельскими показаниями (см. ниже).
[3] После отстранения от должности стратега в 373 г. Тимофей отправился служить персидскому царю, чтобы сражаться с восставшими против царя египтянами.
[4] Рассказ Аполлодора о подробных записях в книгах трапедзы подтверждается фрагментом речи Гиперида (Против Демосфена. Фр. 2).
[5] Это архонтство датируют 374/373 г.
[6] Речь идет об экспедиции на Керкиру в 373 г. Первый морской поход Тимофея датируют 375 г.
[7] Афинское народное собрание имело право 10 раз в году смещать открытым голосованием должностное лицо, в том числе и стратега (Аристотель. Афинская полития. 55, 4; 61. 2).
[8] Из-за недостатка средств Тимофей вынужден был ограничиться только экспедицией во Фракию.
[9] Вплоть до 360 г. обвинения, выдвинутые в порядке исангелии, рассматривались не судом, а народным собранием. Тимофея судили за то, что он не смог снять осады Коркиры.
[10] Каллистрат был известным оратором, а Ификрат — крупным военачальником.
[11] Алкет — царь молосов в Эпире, Ясон — тиран фессилийского города Фер. О его возвышении см.: Ксенофонт. Греческая история. VI. 1 и след.
[12] Ср. речи «Против Онетора» (XXX и XXXI).
[13] Это не означает, что кредиторы получили в свои руки землю Тимофея, речь идет только об их правах на нее.
[14] Сын Евмелида остался сиротой, и в соответствии с законами опекуны должны были сдать его недвижимость в аренду. Арендатором оказался Тимофей, который по закону должен был представить в качестве залога собственную недвижимость и поставить на ней залоговые камни.
[15] Калаврия — остров у восточного побережья Пелопоннеса (современный Порос).
[16] Ламптры — дем филы Эрехтеиды.
[17] Из этого места явствует, что Формион, став ныне свободным, мог свидетельствовать в суде о том, что происходило в трапедзе, когда он был еще рабом.
[18] Свидетелей редко допрашивали прямо в суде, обычно лишь в тех случаях, когда сомневались в их добросовестности.
[19] Такая формальность была принята в Афинах.
[20] Это было необходимо, чтобы начать судебное преследование Антифана за отказ от дачи свидетельских показаний.
[21] Ср.: Аристотель, Афинская полития. 55. 5, а также речи Демосфена: «Третья против Афоба» (XXIX. 20) и «Первая против Стефана» (XLV. 60).
[22] Мемактерион примерно соответствует нашему ноябрю, а архонтство Астея пришлось на 373 г.
[23] Агора, построенная знаменитым градостроителем и архитектором Гипподамом в V в.
[24] Об уплате эйсфоры см. выше, речь «Против Фениппа» (XLII) и вводную статью к примеч.
[25] Имеется в виду святилище героя Парала в Пирее.
[26] В подлиннике употреблен термин συνίστη, получивший в Афинах IV в. специальный смысл «предоставлять полномочия», «уполномочивать .
[27] Аминта — царь Македонии с 385 по 370 г. Тимофей способствовал заключению союза Афин с Аминтой, за что тот и послал ему в подарок лес.
[28] Это архонтство приходилось не только на конец 373 г. (см. выше примеч. 22), но и на часть 372 г. Фаргелион — конец мая — начало июня.
[29] Это архонтство приходилось на 372/371 г.
[30] Эгилия — один из демов филы Антиохиды.
[31] В подлиннике κοινωνός, т. е. связанный общими делами, по-видимому, торговыми.
[32] По-видимому, такого рода привозные чаши ценились особенно дорого. Ср. Афиней. XI. 486 С и след.
[33] Тимофей признал это, очевидно, во время разбирательства у третейского судьи.
[34] Человек, оплативший фрахт, имел право взять товар в залог, чтобы гарантировать возвращение затраченных им денег из выручки при продаже товара.
[35] Очевидно, Аполлодор потребовал от них свидетельства.
[36] В Афинах не было закона, освобождавшего от дачи свидетельских показаний против родственников. См.: «Третья речь против Афоба» (XXIX. 15, 20) и «Первая речь против Стефана» (XLV. 56).
[37] Аполлодор приводит текст клятвенного заверения, которое он предлагал дать у третейского судьи. Тимофей, как это часто случалось в афинской судебной практике, отказался принять эту клятву.
[38] Брату Аполлодора Пасиклу было к моменту смерти отца десять лет.
[39] Аполлодор взыскивает долги с Тимофея в свою пользу, и противопоставление здесь его доли доле Пасикла кажется весьма странным.
[40] Такого рода процедура получила отражение в одной из надписей. См.: Hesperia. 1941. X. Р. 14, n 1.
[41] Судебное разбирательство по делу о взыскании долга из конфискованного имущества требовало внесения залога в размере 20% искомой суммы.
[42] Каллистрат, потребовавший конфискации имущества Антимаха, если бы Пасион начал судебное дело, по закону выступал бы в качестве ответчика.
[43] Общими взносами (συντάξεις) называли, в отличие от фороса Первого Афинского морского союза, те взносы, которые вносили в общую денежную кассу члены Второго морского союза, организованного в 377 г. Эти деньги собирались не Афинами, а Синедрионом, и должны были идти только на общие нужды Союза. Из них, в частности, состояла военная казна, обеспечившая деньгами военную экспедицию Тимофея (см. § 12 и 16), и полководец был обязан дать в них отчет.
[44] Ср. речь LIII (Против Никострата). 9.
[45] Автор речи иронизирует: как это у Филиппа, известного богача, ссужавшего Тимофея, могло не быть денег? Зачем бы тогда он стал одалживать их Тимофею?
[46] речь идет о пытке раба, которая, видимо, осуществлялась в форме бичевания.
[47] Ср. речь XLVII (Против Еверга). 1.
[48] О том, при каких обстоятельствах Тимофей отплывал тогда, рассказано выше, см. § 12.
[49] Ср. «Первую речь против Беота» (XXXIX. 17) и «Первую речь против Стефана» (XLV. 57), а также: Аристотель. Афинская полития. 53. 3.
[50] Самая страшная клятва, именовавшаяся διωμοσία. См.: Эсхин. I. 114.
[51] Такого рода обвинения выдвигались нередко. Обвиняемому в случае осуждения грозила продажа в рабство.
[52] Этот закон цитируется в речи XX (Против Лептина). 100, 135. Наказанием была определена смертная казнь.
Содержание
Аполлодор, сын Пасиона, выполнявший ревностно обязанности триерарха в течение положенного срока, оставался затем на этой должности еще долгое время, так как его преемник Поликл не явился вовремя на корабль; когда же он явился, то не. сразу принял корабль, выдвинув предлог, что он ожидает своего сотоварища по триерархии. Аполлодор требует, чтобы Поликл возместил ему расходы за такое большое время сверхсрочной триерархии.
Речь
(1) Разбирательство такого рода, как наше, требует, граждане судьи, от тех, кто должны будут вынести решение, особого внимания. Ведь это не только мой частный спор с Поликлом, но общее дело, важное для всего государства[1]. Там, где обвинение частное, а ущерб общий, не подобает ли вам, только выслушав обо всем, вынести правильное решение? Если бы я обратился к вам, вступив в спор с Поликлом по поводу какого-либо другого обязательства, то это был бы только мой спор с Поликлом. Но сейчас речь идет о передаче корабля и о расходах по сверхсрочной триерархии в течение пяти месяцев и шести дней, а также о законах - имеют они силу или нет?
(2) Мне кажется, что необходимо изложить вам все с самого начала. Во имя богов, граждане судьи, я прошу вас, не считайте, что я занимаюсь празднословием, если я буду излагать подробно и все мои расходы и все действия, как они совершались в надлежащее время и с пользой для государства. Если кто-нибудь имеет возможность доказать, что я лгу, пусть за счет отведенного для моей речи времени он изобличит меня, показав, в чем, по его мнению, я, выступая перед вами, погрешил против истины. Если же я говорю правду и никто не будет возражать, кроме моего противника, то я обращаюсь ко всем со справедливой просьбой: (3) те из вас, кто, неся военную службу, находились тогда там, вспомните сами и расскажите сидящим рядом о моем рвении, о событиях, происходивших с государством, о бедствиях того времени, чтобы вы из этого поняли, как я исполняю все, что вы предписываете. Те же, которые оставались здесь дома, пусть слушают молча то, что я излагаю вам, представляя в подкрепление каждого пункта, который я буду называть, законы и постановления совета и народа, а также свидетельства[2].
(4) В 24 день месяца Метагейтниона[3], в архонтство Молона в народном собрании были доложены многие важные дела. Вы вынесли решение, чтобы триерархи спустили корабли на воду. В числе триерархов был и я. Мне не следует много говорить о событиях, которые постигли тогда государство: вы сами должны вспомнить, что остров Тенос был тогда захвачен Александром[4], и жители его обращены в рабство, (5) а Милтокиф отложился от царя Котиса[5] и отправил послов к вам, желая заключить союз, прося помощи и обещая отдать Херсонес[6]. Жители Проконнеса[7], наши союзники, обратились к народному собранию, прося помочь и не допустить их погибели. Они заявляли, что жители Кизика[8] непрерывно ведут против них военные действия на суше и на море. (6) Об этом вы тогда слышали в народном собрании и от самих послов, и от тех, которые их поддерживали. В это же время купцы и судовладельцы готовы были отплыть из Понта на кораблях, но византийцы, халкедонцы[9] и жители Кизика, испытывая нужду в хлебе, перехватывали их суда. Видя, как в Пирее хлеб дорожает и его невозможно купить в достаточном количестве, вы приняли постановление, чтобы триерархи спустили на воду корабли и поставили их у мола. Вы постановили, чтобы члены совета и демархи составили списки демотов[10], выставили матросов, приняли меры к срочной отправке флота и всячески способствовали этому. Было решение также принять следующее постановление Аристофонта.
(Псефисма)
(7) Итак, вы слышали, граждане судьи, постановление. Когда же матросы, отобранные демотами, не явились ко мне, за исключением немногих, да и то негодных для службы, которых я отослал, то, заложив свое имущество и взяв под проценты деньги в долг, я первым собрал для своего корабля полный экипаж; я нанял насколько возможно хороших матросов, дав каждому из них большие подарки и жалованье вперед. Кроме того, я оснастил корабль за собственный счет, не взяв для этого ничего из общественных денег, и украсил его[11], насколько было возможно, прекрасней и великолепней, чем остальные триерархи. Я нанял также самых лучших гребцов, каких только мог. (8) Я, граждане судьи, не только потратился тогда на эту обременительную триерархию, но и сделал вовсе немалый предварительный взнос в счет эйсфоры[12], которую вы ввели по случаю отправки флота. Ибо тогда было постановлено вами, чтобы члены Совета составили списки тех демотов и владельцев недвижимости[13], которые предварительно внесут эйсфору за всех граждан дема. Мое имя было внесено в списки трех демов, так как мое имущество состоит из недвижимости. (9) Я первый заранее внес за других эйсфору, не отговариваясь тем, что я триерарх и не могу, мол, выполнять одновременно две литургии, и что это не разрешают законы[14]. Я так и не взыскал внесенную мной за других эйсфору, потому что, неся триерархию, я отсутствовал в это время в Афинах, а когда позднее вернулся, то застал такое положение: все, что можно было взыскать, было уже получено другими, а не взысканным оставалось только то, на что уже нельзя было рассчитывать. (10) В доказательство того, что я говорю правду, вам прочтут свидетельства тех, кто в это время взыскивал деньги на содержание воинов, свидетельства апостолеев[15], а также свидетельство о том, какое жалованье я платил ежемесячно гребцам и эпибатам[16], получая от стратегов деньги только на их пропитание. Будет засвидетельствовано, что я платил жалованье год и пять месяцев, за исключением только двух месяцев; будут названы нанятые моряки, и сколько каждый из них получил денег, чтобы вы составили себе представление и поняли, почему Поликл не захотел принять от меня корабль, когда у меня истек срок триерархии.
(Свидетельство)
(11) Итак, вы слышали прочтенное вам свидетельство о том, что я в моей речи говорил правду. Но и в том, что я намереваюсь говорить, вы должны будете согласиться со мной, что это правда. Ведь все согласны, что триера, можно сказать, перестает существовать, во-первых, когда экипажу не платят жалованья, а во-вторых, если во время похода она зайдет в Пирей. Тут начинается поголовное дезертирство, а те из моряков, кто и останется, не желают снова выходить в море, если им не заплатят дополнительно для того, чтобы они могли устроить свои домашние дела. И то, и другое произошло со мной, граждане судьи, так что триерархия обошлась мне очень дорого. (12) Ведь не получая 8 месяцев никакого жалованья для моряков, я приплыл сюда, имея на борту послов, ехавших на моем корабле, потому что он был самым быстроходным. Отсюда я снова срочно отплыл, потому что решением народа мне было приказано доставить на Геллеспонт стратега Менона вместо смещенного Автокла[17]. Взамен сбежавших матросов я нанял других, дав им большие подарки и жалованье вперед. Тем же из прежних матросов, которые остались служить у меня, я сверх полученного ими прежде дал еще кое-что для устройства их домашних дел и чтобы им было что оставить дома. Я хорошо понимал их трудное положение, каким тяжелым оно было для каждого. (13) Я сам был очень стеснен в средствах, и никто мне, клянусь Зевсом и Аполлоном, пожалуй, не поверит, кроме разве того, кто тщательно следил за моими делами. Заложив участок земли Трасилоху и Архенею, взяв у них взаймы под проценты 30 мин и раздав их морякам, я отплыл, чтобы выполнить, насколько от меня зависит, все, что приказал народ. Услышав об этом, народ вынес постановление в мою честь и пригласил меня на обед в пританей[18]. А то, что я говорю правду, об этом вам прочтут свидетельство и постановление народа.
(Свидетельство. Псефисма)
(14) Когда же мы прибыли на Геллеспонт, закончился срок моей триерархии. Воинам было выдано жалованье только за два месяца; сюда прибыл новый стратег, Тимомах, но он не привез с собой преемников для триерархов. Многие из моей команды, пав духом, удалились, бросив корабль: одни, собираясь наняться на военную службу на материке, другие же бежали на корабли фасосцев и маронитов[19], соблазненные повышенным жалованьем и получив много денег вперед. (15) Они видели, что я уже истратил все, что имел, что афинское государство ни о чем не заботится, союзники сами в безвыходном положении, а стратегам нельзя доверять, так как многие их обманывали, что время триерархии уже кончилось, а они все еще не отправляются домой, и что мой преемник, от которого некоторые ожидали облегчения, все еще не является на корабль. Насколько я, благодаря своему рвению, удачно укомплектовал корабль лучшими гребцами, настолько теперь это привело к тому, что у меня дезертировало матросов больше, чем у других триерархов. (16) Ведь у них, кроме всего прочего, те, что были призваны на корабль по списку[20], оставались, надеясь на возвращение домой, куда их должен был отпустить стратег. Мои же матросы, полагаясь на свои способности гребцов, отправлялись туда, где рассчитывали получить больше денег[21]: они считали, что богатство, полученное сегодня, для них важнее, чем страх перед тем, что Когда-нибудь в будущем они попадут в мои руки[22].
(17) Так вот, когда со мной приключилось все это, стратег Тимомах приказал мне плыть в город Гиерон[23] для сопровождения кораблей с хлебом, но он не выдал никакой платы. Когда же было объявлено, что жители Византия и Халкедона снова принялись захватывать корабли и заставляют их выгружать зерно, я занял взаймы деньги у Архимеда из Анафлиста[24] - 15 мин под проценты. Кроме того, я получил морской заем[25] от случившегося на Сеете[26] судовладельца Никиппа - 800 драхм на условиях, что если судно благополучно вернется в Афины, ему будет возвращен капитал и еще 1/8 в виде процентов. (18) Затем я послал пентеконтарха[27] Евктемона в Лампсак[28], дав ему деньги и письма к гостеприимцам моего отца, и велел нанять как можно лучших матросов. Сам же, оставшись в Сеете, дал оставшимся у меня морякам, которые у меня служили раньше, сколько имел денег, хотя срок моей триерархии уже истек. Я нанял дополнительно за полную плату других матросов; стратег же в это время готовился к походу на Гиерон. (19) Когда Евктемон прибыл из Лампсака, приведя моряков, которых он там нанял, стратег приказал нам отплывать. Случилось так, что Евктемон внезапно заболел и был в очень тяжелом состоянии. Отдав ему его жалованье и прибавив деньги на дорогу, я отправил его домой, а сам, взяв другого пентеконтарха, отплыл для сопровождения зерна. Там я оставался 45 дней до тех пор, пока после появления Арктура[29] корабли не проследовали из Понта. (20) Прибыв в Сеет, я надеялся отправиться на корабле домой, так как мой срок истек и я выполнял триерархию уже два месяца лишних, а мой преемник так и не явился на корабль. Но стратег Тимомах, когда к нему явились послы маронитов и попросили сопровождать их нагруженные зерном корабли, приказал нам, триерархам, взять эти суда на буксир и. тащить их в Маронею на далекое расстояние через открытое море.
(21) Я изложил вам все с самого начала для того, чтобы вы знали, сколько я истратил денег, сколь значительна была моя литургия и сколько денег я еще истратил вместо Поликла, исполняя триерархию сверх срока вследствие того, что он не явился на корабль. Вам следует также знать, какие опасности я претерпел вследствие бурь и от врагов. Ведь после того, как я сопровождал суда в Маронею и прибыл на остров Фасос, приплывший сюда вместе с фасосцами Тимомах решил послать зерно и пельтастов[30] в Стриму[31], собираясь захватить там для себя территорию[32]. (22) Марониты выступили против нас на кораблях, защищая эту землю, и были уже готовы вступить в бой; наши же воины, проделавшие долгое плаванье, отбуксировав суда С Фасоса в Стриму, утратили последние силы. К тому же наступило время зимних бурь, местность эта не имела гавани, вся земля вокруг была вражеской, так что нельзя было даже сойти на берег и приготовить обед. У стены расположились наемники и соседние варвары, так что пришлось стоять на якоре в открытом море, проводя ночь голодными и без сна, карауля, чтобы на нас не напали триеры маронитов. (23) Вдобавок в ночной час в такое время года начался дождь, гром, и поднялся сильный ветер. Это было как раз то время, когда заходят Плеяды[33]. Разве вы, граждане судьи, не знаете, какое малодушие овладевает воинами при таких обстоятельствах? Какое началось бегство среди моих людей! Служившие у меня давно моряки перенесли много, а получали мало; к тому, что каждый получил от меня прежде, я добавил теперь сколько мог, взяв взаймы под проценты. Стратег же не выдавал им даже достаточно пищи на каждый день. Прошли уже три месяца моей сверхсрочной триерархии, а Поликл все еще не явился на корабль. Я же нанял моряков вместо бежавших, снова взяв деньги под проценты.
(24) У Поликла, единственного из всех сменивших нас триерархов, не было никакого оправдания для его длительной неявки на корабль. Евктемон, пентеконтарх, когда я его по болезни отправил домой, услышал, приплыв туда, что моим сменщиком является Поликл. Зная, что время моей триерархии истекло и я исполняю обязанности уже сверхсрочно, Евктемон взял с собой моего тестя Диния и, подойдя на рынке в Пирее[34] к Поликлу, потребовал от него, чтобы он как можно скорей отправился к своему кораблю: ведь мои ежедневные расходы, помимо денег, которые давал на пропитание команды корабля стратег, были очень велики. (25) Евктемон перечислял ему по пунктам и выдаваемое ежемесячно жалованье гребцам, эпибатам и матросам, которых он сам нанял в Лампсаке, и жалованье тем, которые появились на корабле позднее вместо сбежавших, и еще то, что я по их просьбам, когда у меня истек срок триерархии, добавил каждому из моряков, служивших у меня с самого начала, а также прочие ежедневные расходы на .корабль. Евктемон все это хорошо знал, так как, будучи пентеконтархом, производил все покупки и все траты. (26) Об оснастке корабля он сказал Поликлу, что она вся принадлежит мне и что ничего государственного на корабле нет.
"Так что, - сказал он, - или подумай, как с ним сговориться, или, отправляясь в путь, захвати с собой корабельную оснастку. Но я думаю, - сказал он, - что Аполлодор не станет с тобой спорить. У него здесь денежный долг, с которым он захочет расплатиться, истратив на это стоимость оснастки".
Когда Поликл услышал это от Евктемона и моего тестя Диния, он ничего не ответил на их слова; согласно их рассказу, Поликл, рассмеявшись, произнес: "Мышь только что отведала дегтя: хотела стать афинянкой"[35].
(27) После того, как Поликл, выслушав Евктемона и Диния, не обратил внимания на их слова, к нему позднее подошли еще ахарнянин Пифодор и Аполлодор из Левконои[36], мои добрые друзья, и потребовали от него, чтобы он отправился в путь и принял корабль. Они также говорили ему об оснастке, что она у меня вся собственная и на корабле нет ничего государственного. (28) "Если ты хочешь ею пользоваться, - сказали они, - оставь деньги здесь и не рискуй, везя их туда с собой"[37]. Они говорили это, рассчитывая выкупить мой участок, отдав 30 мин Архенею и Трасилоху[38]. Они хотели написать Аполлодору документ об износе оснастки и поручиться за меня, чтобы у нас с Поликлом было заключено соглашение, такое же, как у остальных триерархов с их преемниками[39]. А то, что я говорю правду, об этом вам будут прочтены свидетельства.
(Свидетельства)
(29) Так вот, я полагаю, что сумею доказать вам, опираясь на многие доводы, что Поликл ни тогда не собирался принять от меня корабль, ни даже после того, когда мы своим постановлением заставили его отправиться к месту стоянки; придя туда, он не пожелал принять его от меня. Когда он прибыл на Фасос[40], я уже четвертый месяц оставался триерархом сверх срока. Взяв как можно больше свидетелей из граждан, а также эпибатов и гребцов, я подошел к нему на Фасосе, на горе, и потребовал от него, чтобы он, как мой преемник, принял от меня корабль и оплатил расходы за время моей сверхсрочной триерархии. (30) Я собирался представить ему счет в присутствии свидетелей расходов, каковыми были моряки, эпибаты и гребная команда, по каждому пункту в отдельности, так, чтобы я мог тотчас опровергнуть его, если бы он стал в чем-либо возражать. Счет у меня был составлен настолько точно, что были записаны не только сами расходы, но и указано, кому были уплачены деньги и за что. Там было указано и какая была цена, и в какой монете, и сколько именно было уплачено за обмен денег - все, чтобы я мог точно доказать преемнику, если он сочтет, что я как-то обманываю его в расчетах. (31) Я собирался даже скрепить перечисление моих расходов клятвой. Но когда я предложил это сделать по всей форме, он ответил, что его нисколько не заботит то, что я говорю. В это время служитель пришел от стратега и приказал отплыть на корабле мне, а не этому моему преемнику, который уже должен был выполнять свою литургию. Причину этого я объясню вам в моей речи дальше. Тогда же я решил выполнить приказание и отплыть, куда он велел. (32) Когда же я вернулся на Фасос, отведя корабли в Стриму, как было приказано стратегом, я велел матросам, эпибатам и гребной команде оставаться на корабле, а сам, сойдя на берег, отправляюсь к дому, где остановился стратег Тимомах, так как хотел передать полностью укомплектованный корабль вот этому Поликлу также в присутствии стратега. (33) У стратега я застаю Поликла, триерархов и их преемников[41], также некоторых других граждан. Войдя, я тотчас же перед лицом стратега обратился к Поликлу и потребовал от него принять от меня корабль и возместить мне расходы за сверхсрочную триерархию. Я также запросил его о корабельной-оснастке - купит ли он ее у меня или он явился на корабль, имея свою собственную. (34) Когда я предъявил ему такое требование, он стал меня спрашивать, почему это я, единственный из триерархов, имею собственную оснастку. "Неужели, - говорил он, - в Афинах не знают, что некоторые люди в состоянии представить оснастку для кораблей за собственный счет, так чтобы государству не приходилось самому на нее тратиться?[42] Что же получается, - продолжал он, - ты настолько превосходишь всех своим богатством, что только у тебя одного из триерархов есть и собственная корабельная оснастка, и отделанные золотом украшения корабля? (35) Кто сможет, - воскликнул он, - выдержать твою безумную расточительность? Ведь и команда у тебя развращена и привыкла заранее получать большие деньги, наслаждаться свободой, мыться в бане, а не выполнять положенные ей на корабле обязанности! Эпибаты и гребцы пребывают у тебя в роскоши и получают полностью большую плату. Ты стал в войске рассадником скверны и несешь долю вины за то, что у остальных триерархов воины развратились, добиваясь того же, что имеют твои. Ты обязан был действовать так же, как и остальные триерархи".
(36) Когда он сказал это, я ответил ему: "Я потому не стал брать с верфи оснастку, что ты ее сделал негодной[43]. Но если желаешь, возьми мою; если не хочешь, готовь оснастку для себя сам. Если же ты утверждаешь, что я развратил матросов, эпибатов и гребцов, то, приняв триеру, набери себе сам других матросов, эпибатов и гребцов, которые поплывут с тобой, не взяв за это никакой платы. Но корабль прими, потому что мне уже не положено выполнять обязанности триерарха. Ведь и срок моей триерархии истек, и я уже четыре месяца выполняю ее сверхсрочно". (37) Когда я сказал ему это, он отвечает, что еще не прибыл на корабль его сотоварищ по триерархии: "А один я триеру не приму", - сказал он.
А то, что сказанное мною вам - правда, и что он мне и раньше отвечал, что его не заботит то, что я говорю, да и в доме, где остановился Тимомах, он заявил, что не примет корабль - об этом вам прочтут свидетельства.
(Свидетельства)
(38) Так как, граждане судьи, Поликл не пожелал принять от меня корабль и не возмещал мне расходы за время моей сверхсрочной триерархии, а стратег приказал мне отплыть, я в присутствии стратега, подойдя в гавани Фасоса к Поликлу, в то время как на триере находились все матросы, сделал ему следующее предложение (хотя оно не было справедливым и давало ему выгоду, но в данных обстоятельствах у меня не было другого выхода).
(39) "Так как, Поликл, - начал я, - ты говоришь, что твой сотоварищ по триерархии не прибыл, то издержки за четыре месяца моей сверхсточной триерархии я, если только смогу, взыщу с него. Ты же, приняв корабль, первым делом выполняй обязанности триерарха в течение своего срока - шести месяцев. Если за это время к тебе прибудет твой сотоварищ, то, отбыв свою повинность, ты передашь корабль ему. Если же он не явится, то с тобой не случится ничего страшного, если ты будешь выполнять триерархию два месяца сверх срока[44].(40) Я выполнял обязанности триерарха полный срок и за себя и за моего сотоварища, и был триерархом за вас двоих еще и сверх срока. Так неужели ты не считаешь нужным даже в свой собственный срок, приняв корабль, выполнять литургию и возместить мне мои расходы?" Когда я это сказал, Поликл ответил мне, что я говорю вздор. Стратег же приказал мне взойти на корабль и отплыть. А что он действительно ответил так, прочти мне свидетельство.
(Свидетельство)
(41) Я желаю сообщить вам еще одно обстоятельство, чтобы вы знали, насколько бесспорно были попраны мои права. Ведь в это самое время преемниками триерархов Гагния и Проксикла были назначены Мнесилох из дема Перифоидов[45] и Фрасиерид анафлистиец[46]. Когда Фрасиерид не прибыл на корабль, Мнесилох, явившись на Фасос, принял триеру от Гагния, (42) заключив с ним соглашение, он возместил ему расходы по сверхсрочной триерархии за то время, в которое тот тратил свои средства вместо преемника по триерархии. Он взял у Гагния в аренду корабельную оснастку, а сам выполнял обязанности триерарха. Позднее люди, явившиеся от Фрасиерида, возместили Мнесилоху свою долю расходов и дальше участвовали в тратах на нужды корабля. Прочти мне свидетельство об этом.
(Свидетельство)
(43) Вы, пожалуй, хотели бы, граждане судьи, услышать объяснение, почему, несмотря на то что законы на этот счет очень строгие, стратег не заставил Поликла принять корабль, хотя он и прибыл к нему в качестве моего преемника. Причину этого я хочу раскрыть вам полностью. Прежде всего Тимомах хотел, чтобы у него была хорошо оснащенная, готовая для любой нужды триера.
(44) Он знал, что Поликл, если только он примет корабль, будет плохим триерархом. В его распоряжении не будет ни матросов, ни эпибатов, ни гребцов. Ни одного человека у него не останется! К тому же, если бы он приказал ему отправиться в плавание, не выдав денег, то Поликл не снялся бы с якоря, как это сделал я, но причинил бы ему немало хлопот. Кроме того, он взял у него в долг 30 мин на условии не принуждать его принять корабль.
(45) Я хочу показать вам ясно, какова была главная причина того, что он гневался и преследовал меня, и даже ни разу ни по какому поводу не дал мне никаких объяснений. Вам следует знать, что я ставил афинский народ и его законы выше моих тогдашних выгод и выше могущества Тимомаха. Я терпел и обиды на словах, и притеснения в делах - все то, что было мне даже более тяжело, чем расходы[47]. (46) Ведь когда флот располагался у Фасоса, прибыл на остров из македонской Мефоны[48] вспомогательный корабль, доставивший посыльного и письмо от Каллистрата к Тимомаху, в котором, как я позднее узнал, было требование направить к нему самую быстроходную триеру[49], чтобы Каллистрат мог приплыть на базу. На следующий день на рассвете явившийся ко мне служитель доставил мне приказ собрать моряков на корабль. (47) Когда команда собралась, Каллипп, сын Филона[50], из дема Эксоны[51], взошел на корабль и приказал кормчему держать путь в Македонию. Когда мы подплыли к берегу противолежащего материка, к эмпорию фасосцев и, высадившись, стали готовить завтрак, ко мне подошел один из матросов, Калликл, сын Эпитрефа, из Фрии[52], и сказал, что хочет переговорить со мной об одном деле, которое меня касается. Я предложил ему рассказать, и он заявил, что хочет, как может, отблагодарить меня за то, что я помог ему, когда он был в нужде. (48) "Ты знаешь, - спросил он, - куда сейчас плывешь?" Когда я ответил, что не знаю, он сказал: "А я тебе скажу, потому что, услышав это, тебе придется хорошенько подумать. Ты должен будешь доставить дважды приговоренного афинянами к смерти изгнанника Каллистрата[53] из Мефоны на Фасос к его свойственнику Тимомаху". "Я узнал об этом, - сказал он, - от рабов Каллиппа. Ты же, если хочешь поступить благоразумно, не позволишь изгнаннику взойти на корабль: ведь законы этого не разрешают"[54]. (49) Услышав это от Калликла, я отправился к Каллиппу и спрашиваю, куда это он собирается плыть и за кем. Он высмеял меня и стал мне грозить (а как именно, вы легко можете себе представить, так как хорошо знаете его нрав). Я ему говорю: "Мне сказали, что ты плывешь за Каллистратом. Так вот, никакого изгнанника я не повезу и не поплыву за ним: ведь законы не разрешают принимать приговоренных к изгнанию, а нарушителя предписывают подвергнуть тому же наказанию. Поэтому я поплыву обратно на Фасос к стратегу".
(50) Когда матросы взошли на корабль, я говорю кормчему, чтобы плыл на Фасос. Каллипп стал возражать и приказывал плыть согласно распоряжению стратега в Македонию. Кормчий Посидипп отвечает ему, что триерархом является Аполлодор, и он отвечает за корабль; он же получает жалованье от Аполлодора, поэтому и поплывет туда, куда приказываю я, то есть на Фасос к стратегу.
(51) Когда на следующий день мы прибыли на Фасос, Тимомах вызывает меня туда, где он расположился, вне пределов городской стены. Я же, опасаясь, что по навету Каллиппа он ввергнет меня в оковы[55], не подчиняюсь, но говорю служителю, что если Калипп хочет со мной беседовать, то застанет меня на агоре. Вместе со служителем я посылаю раба на случай, если Тимомах захочет мне что-либо приказать, чтобы тот, выслушав, сообщил мне. (52) То, что я сейчас вам изложил, граждане судьи, и было причиной того, что Тимомах не стал заставлять Поликла принимать корабль; кроме того, он и сам желал пользоваться моей триерой, как самой лучшей. Он убедил Фрасилоха из Анагирунта[56] сдать в аренду Каллиппу, как триерарху, ту триеру, на которой плавал сам Тимомах[57], чтобы Каллипп[58], будучи там полновластным начальником, мог привести Каллистрата. Сам же Тимомах, взойдя на мой корабль, плавал на нем повсюду, пока не прибыл на Геллеспонт.
(53) Когда же триеры ему уже не были нужны, он прислал ко мне на корабль начальником Ликина из Паллены[59], распорядившись, чтобы тот ежедневно выдавал деньги матросам; мне он приказал плыть домой. По пути домой, находясь у острова Тенедос, Ликин, которому это было приказано Тимомахом, не выдал матросам деньги на пропитание (от утверждал, что у него их нет, но что он получит их из Митилены); воинам не на что было приобрести пропитание, а без пищи они не могли грести. (54) Тогда я, взяв с собой свидетелей из числа граждан, явился к Поликлу, находящемуся на Тенедосе, и стал требовать от него, чтобы он, как мой преемник, принял корабль и отдал мне деньги за сверхсрочную триерархию, которые я истратил, исполняя эту должность за него после окончания моего срока. Я сделал это, чтобы у него не было предлога оправдываться перед вами, будто я не пожелал передать ему корабль, честолюбиво стремясь приплыть домой на отличной триере и выставить таким образом напоказ перед вами мои расходы.
(55) Когда он отказался принять корабль, матросы стали требовать деньги, чтобы купить продовольствие, я со свидетелями снова подошел к нему и стал его спрашивать, пустился ли он в плаванье, имея при себе деньги, чтобы принять триеру, или же не собирался этого делать. Когда же он ответил, что прибыл с деньгами, я стал требовать от него, чтобы он дал мне деньги в долг под залог оснастки корабля: тогда у меня будут средства для расплаты с матросами, чтобы доставить корабль домой[60] раз уж он, хотя и является моим преемником, не желает принимать триеру. (56) На это он мне ответил, что не одолжит мне ничего. Взяв деньги у Клеонакта и Эперата, тенедосских ксенов моего отца, я раздал их матросам на пропитание. Благодаря тому, что я сын Пасиона, который был со многими в дружеских связях и снискал доверие в Элладе, мне нетрудно было найти, к кому обратиться с просьбой о займе.
А в доказательство того, что я говорю правду, я представлю свидетельства.
(Свидетельства)
(57) Вам прочли все свидетельства о случившемся, какие я мог представить: они подтверждают, что я многократно пытался передать корабль Поликлу, а он не желал его принимать. Кроме того, приведя убедительные доводы, я сделал для вас очевидными причины, почему он не хотел принять триеру. Я хочу также, чтобы прочли закон о тех, кто сменяет триерархов, чтобы вы знали, какие серьезные наказания установлены для тех, кто не примет корабль в установленный срок. Таким образом, Поликл нарушил не только мои интересы, но пренебрег и вами и вашими законами. (58) Из-за него оказалось невозможным осуществить все то, что нужно было сделать для государства и для союзников. Ведь он не явился согласно закону на корабль, а когда явился, не пожелал его принять[61]. Я же выполнял литургию и в свой срок, и за моего сотоварища по триерархии, а когда мой срок закончился, а стратег приказал мне плыть к Гиерону, я сопровождал на корабле хлеб для афинского народа, (59) чтобы вы могли покупать его в изобилии, и чтобы из-за меня у вас не было ни в чем недостатка. Я выполнил также все остальное, что от меня и от моей триеры потребовал стратег, не только расходуя собственное имущество, но и сам плавая на корабле и рискуя жизнью, в то время как у меня дома произошло такое, что, услышав об этом, вы меня пожалеете.
(60) Пока я отсутствовал, моя мать болела и была при смерти: она не могла помочь мне, обремененному всеми этими расходами, кроме как в очень немногом. На шестой день после того, как я прибыл, она испустила дух, повидав меня и поговорив со мной. Но она уже не могла распорядиться имуществом[62], чтобы передать мне то, что она хотела. Прежде она неоднократно посылала за мной, прося, чтобы я приехал сам, если уже невозможно прибыть с триерой. (61) Моя жена, которую я ценю превыше всего[63], во время моего отсутствия тоже долго была нездорова; дети были маленькими, а имущество обременено долгами. Земля в этот год не принесла никаких плодов: вода, как вы знаете, исчезла в колодцах, и даже овощи не выросли в огороде. Когда закончился год, заимодавцы стали являться за процентами, если должник не вносил деньги в соответствии с соглашением. (62) Я слышал об этом из уст прибывавших из дома, а кое-что узнавал из писем от близких. Как вы думаете, в каком я был состоянии и сколько слез пролил, то размышляя о своих делах, то стремясь душой к детям, жене и матери, которую я уже не надеялся застать живой. Ведь что для нас бывает дороже (семьи), и ради чего еще человеку стоит жить, если он лишится ее?
(63) Когда все это случилось, я все же не поставил свои личные дела превыше ваших: я счел, пусть тратятся деньги, пусть домашние дела остаются в пренебрежении, пусть болеют жена и мать, лишь бы никто не обвинил меня в дезертирстве, в том, что моя триера не принесла для государства пользы.
(64) За все за это я теперь прошу у вас, чтобы подобно тому, как я явил себя послушным законам и полезным для афинян, чтобы и вы сейчас также, позаботившись обо мне, не забыли всего того, что я изложил и, вспомнив свидетельства, которые я представил, и постановления народа, помогли мне, потерпевшему несправедливость, отомстили за себя самих и взыскали те деньги, которые я истратил вместо Поликла. Кто, спрашивается, пожелает ревностно нести вам службу, если увидит, что нет от вас ни награды честным и послушным, ни возмездия подлым и разнузданным. (65) Вам прочтут и закон, и по отдельности перечень моих расходов за время сверхсрочной триерархии, которую я нес вместо Поликла, и список дезертиров с корабля, где кто сбежал и сколько у него было от меня денег, чтобы вы знали, что ни сейчас, ни раньше я не говорил никакой неправды. Я считаю, что в течение определенного законами срока следует выполнять литургии, тех же, кто пренебрегает вами и законами, и не желает повиноваться, следует, изобличив на суде, покарать. (66) Знайте же, что Поликла вы покараете не столько за меня лично, сколько ради самих себя. Вы не только проявите этим внимание к триерархам, уже отслужившим свой срок, но позаботитесь о тех, кому еще предстоит нести эту службу, так, чтобы ни отправляющие литургию не впадали в отчаяние, ни те, кого назначили их преемниками, не пренебрегали законами, а отправлялись на корабли в срок, когда будут назначены. Приняв во внимание это, вам следует вынести правильное и справедливое решение обо всем.
(67) Я рад был бы узнать, граждане судьи, какого мнения были бы вы обо мне, если бы, когда Поликл не явился на корабль по истечении срока, я бы не остался триерархом по распоряжению стратега, а отплыл домой на корабле. Разве вы не разгневались бы на меня и не сочли бы, что я совершаю преступление? Но если тогда вы негодовали бы на меня за то, что я не продолжил мою триерархию сверх срока, разве не следует вам сейчас взыскать с него в мою пользу расходы, которые я нес вместо него из-за того, что он не принял корабль.
(68) А теперь вам прочтут свидетельство: что Поликл не принял корабль не только у меня одного; уже прежде он был сотоварищем по триерархии Еврипида, и между ними было соглашение, что каждый будет плавать на корабле шесть месяцев. Когда же Еврипид отплыл на корабле, а затем срок истек, Поликл не принял от него триеру.
(Свидетельство)[64]
* * *
В этой речи истцом был также Аполлодор. Разбирательство касалось его триерархии в 362-361 г. еще до того времени, как были образованы симмории триерархов. В обязанности триерарха входило командовать во время похода триерой, которую ему предоставляло государство. Он получал в свое распоряжение также оснастку корабля и экипаж (200 человек), которых государство должно было кормить и выплачивать им жалованье. Однако оснастка часто оказывалась в неудовлетворительном состоянии, да и взыскать ее с предшественника по триерархи было нелегко (см. речь "Против Эверга и Мнесибула". XLVII). Для того, чтобы иметь хороший экипаж, приходилось добавлять к жалованью моряков из собственных средств. Стратеги крайне неаккуратно выплачивали жалованье и деньги на пропитание экипажа, и триерархам, чтобы избежать дезертирства, приходилось выдавать деньги из собственного кармана.
Аполлодор начал свою службу в качестве триерарха в сентябре 362 г. Начиная с конца V в. обязанности триерарха могли быть разделены между двумя гражданами, и у Аполлодора тоже был сотоварищ по триерархии, о котором в речи ничего больше не говорится. Аполлодор должен был нести обязанности триерарха целый год. По истечении этого срока его преемник Поликл не явился, а затем, появившись, не принял триеру от Аполлодора, который был вынужден продолжать нести свои обязанности и связанные с ними расходы. Такое положение продолжалось в течение пяти месяцев, и теперь Аполлодор требует от Поликла возмещения расходов. По афинским законам против Поликла можно было также выдвинуть обвинение в государственном преступлении в порядке исангелии, и Аполлодор в § 57 нашей речи упоминает такую возможность (ср. LI. 8), однако в данном судебном процессе разбирается только гражданский иск к Поликлу. Не исключена возможность того, что Аполлодор извращает в своей речи действительную картину событий и на самом деле он не передал корабль Поликлу из тщеславия (желая возвратиться в Афины на этой образцово оснащенной триере), а теперь требует с Поликла возмещения расходов (см. § 52).
Датировка речи определяется следующими соображениями. В § 6 Аполлодор говорит о 361/360 годе так, как не называли непосредственно предшествующий год - ε̉ν ε̉κείνω τω̃ ε̉νιαυτφ так что, по-видимому, время произнесения речи не могло было ранее июля 359 г. (афинский год начинался в июле).
Из афинских военачальников, участвовавших в описываемых событиях, Аполлодор судился также с Тимархом, Меноном, Автоклом и Калиппом. Ср. речь "За Формина". (XXXVI. 53). Он привлекал их к ответственности по государственному делу, так что правильная оценка речи против Поликла должна быть связана с этими процессами.
[2] Ср. аналогичное обращение в речи «Против Эверга» (XLVII. 44).
[3] В середине сентября 362 г. О месяце Метагейтнионе см. выше примеч. 4 к речи XLII.
[4] Тиран города Фер Александр, державший в то время в руках всю Фессалию, вступил в 363 г. в союз с фиванцами. О захвате им одного из Кикладских островов Теноса мы больше ничего не знаем; это, очевидно, произошло в период между приходом Александра к власти в 369 г. и 362 г.
[5] Котис — фракийский царь, вступивший в конфликт с афинянами на Херсо-несе Фракийском. О нем и его сопернике Милтокифе см. также речь «Против Аристократа» (XXIII. 104, 169).
[6] Закрывающий вход из Эгеиды в Пропонтиду полуостров Херсонес Фракийский имел для афинян первостепенное значение, так как, владея этим полуостровом, они обеспечивали снабжение своего государства хлебом.
[7] Проконнес — остров в Пропонтиде (Мраморном море).
[8] Кизик — город на южном берегу Пропонтиды.
[9] Халкедон — город на восточном берегу Боспорского пролива, напротив Византия (Константинополя, совр. Стамбула).
[10] Демархи составляли списки граждан своего дема (демотов), а члены Совета 500, очевидно, контролировали их каждый в своем деме.
[11] Украшения делались на носу и на корме корабля.
[12] Аполлодор предварительно внес чрезвычайный военный налог, т. е. так называемую проэйсфору. См. введение к речи XLII.
[13] Имеются в виду те собственники недвижимости, которые не принадлежали к числу демотов.
[14] См. речь «Против Лептина» (XX. 19).
[15] См. выше: речь «Против Эверга» (XLV1I. 26 и примеч. 15 к ней). Апо-столеи ведали оснащением и отправкой флота.
[16] Эпибатами называли морскую пехоту, т. е. десантные войска, доставляемые по морю. Этот термин, часто встречающийся в дальнейшем, невозможно перевести одним словом.
[17] Против Менона и Автокла Аполлодор выступал обвинителем в связи с их деятельностью как стратегов, о чем упоминается в речи «За Формиона» (XXXVI. 53).
[18] Приглашение на обед в пританей (здание, где заседали пританы) было почетной наградой для граждан и иностранцев, оказавших большие услуги государству. Пожизненным правом обедать с пританами пользовались в Афинах, например, победители на Олимпийских играх и потомки тираноубийц Аристогитона и Гармодия.
[19] Фасосцы — жители лежащего в северной части Эгейского моря острова Фасоса. Марониты — жители города Маронея, на южном побережье Фракии.
[20] О призыве граждан на службу моряками см. выше, § 6 и 7.
[21] Возможно, автор имеет в виду службу у сатрапов Малой Азии.
[22] В этом случае дезертиры могли быть наказаны по закону (см.: Андокид. I. 74), но привлечь их к ответственности было нелегко, тем более что среди них могли быть и не афинские граждане.
[23] Гиерон — название различных мест, где находились святилища (Ιερόν). Скорее всего, здесь упомянут город на азиатском берегу Боспора — место, где афинский флот располагался, чтобы защитить суда, везшие зерно из Северного Причерноморья (ср. речь «Против Лакрита». XXXV. 10); комментатор Мёррей (Loeb) считает, что речь идет о Гиероне, лежащем на восточном берегу Боспора Киммерийского, т. е. пролива, соединяющего Понт с Азовским морем.
[24] Анафлист — дем филы Антиохиды.
[25] Морской заем означал заем в поддержку рискованной морской экспедиции и предусматривал поэтому высокий процент (свыше 1/8 капитала).
[26] Сеет — город на европейском берегу Геллеспонта.
[27] Пентеконтарх — начальник над 50 гребцами.
[28] Лампсак — город на азиатском берегу Геллеспонта.
[29] Созвездие Арктура появляется на небе в регионе Эгейского моря во время осеннего равноденствия. Это время считалось благоприятным для плавания. См.: Гесиод. Труды и Дни. 663 и след.
[30] Пельтасты — легковооруженные пехотинцы.
[31] Стрима — город на побережье Фракии, северней Маронеи.
[32] Цель, которую преследовал Тимомах, не совсем понятна. Возможно, он заботился об убежище для Каллистрата (см. ниже, §48 сл.).
[33] Плеяды исчезают с ночного неба в ноябре.
[34] О находившемся в Пирее оптовом рынке (deigma) см. выше, речь «Против Лакрита» (XXXV. 29). На этом рынке выставлялись образцы товаров, откуда и происходит его название.
[35] Эта поговорка применялась к тем, кто попал в беду из-за собственного неразумия (ср.: Феокрит. XIV. 51). Поликл издевается здесь над Аполлодором, который стал афинским гражданином стараниями получившего права гражданства Пасиона, а теперь должен за эти права расплачиваться.
[36] Левконоя — дем филы Леонтиды.
[37] Такого рода операции практиковались нередко. Ср.: Исократ. Трапедзи-тик. XVII. 35 и след.
[38] О том, как Аполлодор заложил участок земли Трасилоху и Архенею, см. выше, § 13.
[39] Характер упомянутого документа и смысл поручительства не совсем ясны. По-видимому, поручители должны были дать гарантию в том, что оснастка судна годна к употреблению.
[40] Постоянным местопребыванием стратега был остров Фасос.
[41] Из этого места видно, что не только Поликл, но и другие преемники триерархов явились с опозданием, о чем оратор раньше умалчивал.
[42] Смысл заявления Поликла не совсем понятен. Не исключена возможность порчи рукописного текста в этом месте.
[43] Следует предположить, что Поликл исполнял обязанности триерарха также в год, предшествующий триерархии Аполлодора.
[44] Из этого места ясно, что единоличное исполнение обязанностей триерарха приравнивалось к двойному сроку совместной службы.
[45] Перифоиды — дем филы Ойнеиды.
[46] Возможно, это тот же Фрасиерид, который упоминается-в речи «Против Тимофея» (XLIX. 43). По-видимому, этот человек взял на себя обязанности триерарха, получив за это вознаграждение от гражданина, которому выпало нести эту литургию (ср. LI. 7).
[47] Вернувшись в Афины, Аполлодор выступил против Тимомаха с политическим обвинением. См.: XXXVI. 53.
[48] Мефона — город в Македонии, лежащий на берегу Фермейского залива.
[49] Ср.: Ксенофонт. Греческая история. I. 6, 36.
[50] Каллипп, сын Филона, упомянут в речи «За Формиона» (XXXVI. 53).
[51] Эксона — дем филы Кекропиды.
[52] Фрия — дем филы Ойнеиды.
[53] Против этого Каллистрата было выдвинуто обвинение в порядке исангелии, но он спасся, уйдя в изгнание (tunepud. IV. 1; Ликург. I. 93). Аналогичная судьба постигла впоследствии и покровительствовавшего ему Тимомаха (Эсхин. I. 56 и схолии к этому месту). .
[54] Изгнанникам, вернувшимся в Афины без разрешения, полагалась смертная казнь.
[55] Во время военного похода стратег имел право арестовывать своих подчиненных (Аристотель. Афинская полития. 61. 2).
[56] Анагирунт — дем филы Эрехтеиды.
[57] Увлекшись стремлением объяснить причины враждебности Тимомаха к Аполлодору, оратор не замечает, что приводимый им довод противоречит его построению: ведь Калликратиду было бы легче послать корабль из Мефоны на Фасос за своим свойственником, если бы во главе этого корабля стоял дружественный ему Поликл, а не неуступчивый Аполлодор.
[58] О неблаговидном поведении Каллиппа рассказано в приписываемой Демосфену речи «Против Каллиппа» (LII).
[59] Паллена — дем филы Антиохиды.
[60] Как видно из дальнейшего, Аполлодор отправился в Пирей все-таки на своей триере, что опровергает обвинения, будто Тимомах имел целью воспользоваться его быстроходной триерой.
[61] Аполлодор намекает на то, что после того как он столь превосходно исполнял обязанности триерарха, Поликлу невыгодно было на этом фоне принять на себя его обязанности и быть его преемником (§ 10, 34 и след.).
[62] В действительности мать Аполлодора, по-видимому, оставила завещание, которое Аполлодор оспаривал. См. речь «Против Стефана» (XLV), где он вообще отзывается о матери крайне непочтительно.
[63] В речи «За Формиона» (XXXVI) оратор утверждает, что Аполлодор тратил большие деньги на гетер. Ср., однако: «Против Неэры» (LIX. 2).
[64] Сходная с этой неожиданная концовка встречается также в речи «Против Калликла» (LII).
Содержание
Так как многие важные дела заставляли заботившихся о морском могуществе афинян снаряжать триеры, то было принято постановление, чтобы триерарх, который первым представит оснащенный корабль, был награжден венком, а тот, кто не спустит своего корабля на воду и не поставит его на якорь у мола[1] до последнего дня месяца и первого дня следующего, должен быть посажен в темницу. Этот мол представлял собой сооружение в гавани, выдвинутое вперед в море для причала кораблей, и там могли встречаться моряки. Аполлодор, сын. Пасиона[2], первым поставивший корабль к причалу, получил венок. Когда же на этот раз было решено проверить также, кто подготовил триеру лучше всех, то Аполлодор стал претендовать и на этот венок.
Речь
(1) Если бы, о Совет, постановление предписывало награждать венком того, у кого найдется больше всего защитников, то я был бы безумцем, если бы надеялся получить этот венок: ведь за меня выступил только один Кефисодот[3], а в их пользу весьма многие. Но ведь народ предписал казначею[4] награждать того, кто первым подготовит триеру. Сделал же это я. Поэтому я и утверждаю, что увенчать следует именно меня. (2) Поведению же моих соперников я удивляюсь: ведь вместо того, чтобы готовить триеру, они стали готовить ораторов и, как мне кажется, совершенно утратили понимание сути дела; они считают, что вы будете благодарны не тем, кто совершает то, что положено, а тем, которые только говорят, что они это делают. Я же думаю о вас совсем иначе, чем они, и по этой-то самой причине справедливо будет, если вы проявите большую благосклонность. Ведь получается, что я думаю о вас лучше, чем они. (3) Так вот, граждане афинские, правильно и справедливо было бы, чтобы те, кто считает себя достойными награждения венком, доказали бы, что они этого венка достойны, вместо того, чтобы хулить меня. Однако, пренебрегши этим, основываясь на разборе своих дел, да и моих собственных, они нападают на меня. Я докажу, что они лгут в обоих случаях - и когда хвалят себя, и когда поносят нас.
(4) Ведь после того, как вы приняли постановление[5] ввергать в темницу и предавать суду того, кто не поставит корабль на причал у мола, и когда вы утвердили это постановление, я первым поставил корабль на якорь и получил за это от вас венок. Другие же даже еще не спустили свои корабли на воду и таким образом заслужили тюрьму. Так не будет ли с вашей стороны нелепейшим поступком, если вы теперь увенчаете венком тех, которых раньше подвергли такому наказанию? (5) Я затратил собственные деньги на оснастку[6], которую государство должно предоставлять триерархам, и не взял от государства ничего; они же воспользовались государственной оснасткой и не потратили на нее ничего из своих средств. Они не могут утверждать и того, что раньше меня приступили к испытанию корабля; ведь мой корабль был наготове раньше, чем они прикоснулись к своей триере, и вы все видели испытания моего корабля. (6) К тому же я нанял самую лучшую команду гребцов, выплачивая им намного больше денег; если бы у них была команда хуже моей, в этом еще не было бы ничего страшного: но претендуя на то, что их команда более многочисленна, они на самом деле не наняли никакой команды. Какое же они имеют право, пополняя команду с опозданием, получить сейчас венок, как первые подготовившие корабль?
(7) Так вот, я считаю, что самым справедливым с вашей стороны будет увенчать меня, и вы это понимаете, даже если я не стану ничего говорить. Я хочу только доказать, что этим людям не следует даже заикаться о венке. Откуда же это очевидно? Да хотя бы из того, что они сделали сами. Ведь отыскав того, кто согласился выполнять обязанности триерарха за наименьшую сумму, они наняли его для несения этой литургии. Разве не противозаконно, отказавшись от лишних расходов, требовать для себя участия в почестях, воздаваемых тем, кто несет эти расходы? Разве не противозаконно обвинять человека, взявшего на это подряд[7], в том, что корабль вовремя не был поставлен у причала, и в то же время требовать для себя благодарности за хорошо выполненную службу? (8) Нужно, граждане афинские, искать справедливое решение, исходя не только из того, что произошло сейчас, но и из того, что некогда сделали вы сами, когда другие люди совершили то же самое, что и мои противники. Ведь когда вы потерпели поражение, сражаясь на море с Александром[8], то сочли главными виновниками этого триерархов, сдавших свои триерархии на подряд: вы ввергли их в тюрьму, сочтя, что они предали свои корабли и не выполнили свой воинский долг. (9) Обвинителем был Аристофонт[9], а судили вы сами[10]. Если бы ваш гнев соответствовал тогда их подлости, то они были бы казнены. Эти же люди, зная, что их дела нисколько не лучше совершенных теми, не только не трепещут перед вами в ожидании того наказания, что им назначат, но даже произносят -публичные речи против других и требуют наградить их венком. Так посудите, что станут думать о ваших решениях, если окажется, что за один и тот же поступок вы одних присудили к смерти, а других наградили венком.
(10) Вы ошибетесь не только, если поступите так, но даже если, заполучив этих людей, совершивших такое беззаконие, в свои руки, не накажете их. Ведь негодовать следует не тогда, когда вашему имуществу будет уже нанесен ущерб, а тогда, когда оно еще в целости, но вы видите, что те, кто к нему приставлен, руководствуясь постыдным корыстолюбием, не заботятся должным образом о его сохранности. Пусть никто из вас не порицает мою речь, сочтя ее чересчур резкой, пусть он лучше порицает тех, кто совершил те дела, о которых идет речь; ведь это из-за них моя речь приобрела такой характер. (И) Я удивляюсь, почему происходит так, что эти люди наказывают и ввергают оковы неявившихся на службу матросов, из которых каждый получает только 30 драхм, - а вы не поступаете таким же образом с триерарха ми, которые не отплыли с флотом, получив при отплытии по 30 мин?[11] Неужели если какой-нибудь бедняк, подвигнутый на это нуждой, провинится, то его подвергнут самым крайним наказаниям, а если то же самое сделает корыстолюбивый богач, то его простят? Если решать дела подобным образом, где же тогда будет равноправие и демократия? (12) Еще более несообразным кажется мне, что человек, предложивший что-либо противоречащее законам, если его в третий раз изобличат в этом, подвергнется частной атимии[12]; те же, кто совершили беззаконие не на словах, а на деле, не понесут никакого наказания! Но вы все, граждане афинские, сами скажете, что проявлять мягкость в таких делах - значит учить людей совершать преступления в будущем.
(13) Поскольку я уже начал говорить об этом, то мне хочется изложить здесь перед вами то, что происходит в результате подобных действий. Когда отплывает кто-либо, нанявшийся выполнять триерархию, он хватает и уводит людей, кого попало[13]. Прибыль с этого он извлекает для себя, а расплачивается за него любой из вас: лишь вы одни, граждане афинские, не можете отправиться никуда без жезла глашатая[14] из-за вызванных этими людьми ответных захватов людей и имущества. (14) Если смотреть на существо дела, то окажется, что эти триеры отплывают сражаться не за вас, а против вас. Ведь триерарх, несущий службу государству, не должен рассчитывать разбогатеть за общественный счет, но наоборот, должен стремиться на свой счет поправить дела государства, и только в этом случае им будет выполнено то, что нужно для вас. Но каждый из них отправляется, имея в уме противоположную цель: потери, которые возникают из их неправильных поступков, они возмещают с ущербом для вас. (15) Все происходит совершенно естественно. Вы дали возможность совершать беззаконие тем, кто того пожелает: сохранять украденное, если они не попадутся, а если и будут захвачены, то получить прощение[15]. Таким образом те, кто уже не заботится о своем добром имени, получили возможность безнаказанно совершать все, что только захотят. В частной жизни людей, которые учатся только на собственном горьком опыте, мы называем непредусмотрительными. Как же можно назвать вас, которые так и не научились остерегаться, хотя уже многократно терпели урон?
(16) Надлежит сказать и о тех, кто защищал здесь этих людей. Ведь они полностью уверены в том, что имеют возможность делать и говорить перед вами все, что захотят. Некоторые из тех, что тогда выступали обвинителями Аристофонта[16] и были так строги к сдавшим свои триерархии на подряд, сейчас требуют увенчать моих противников. Они изобличают самих себя в одном из двух: либо они тогда сикофантствовали и противозаконно нападали на обвиняемых, либо сейчас они поддерживают моих противников за деньги. (17) Эти люди требуют от вас, чтобы вы проявляли щедрость, как будто речь идет о подарке, а не о награде за победу, или как будто под давлением людей такого рода следует воздавать благодарность тем, кто пренебрегает вами, а не награждать согласно с советами лучших, тех, кто служит вам верно. К тому же они так мало стараются казаться порядочными людьми, да и все остальное считают совсем неважным по сравнению с возможностью сорвать хороший куш. Они не только решаются публично говорить противоположное тому, что сказали прежде, но и сейчас сами себе противоречат: ведь они утверждают, что триера, которая получает венок, должна иметь на борту команду моряков[17], и в то же самое время требуют увенчать триерархов, уклонившихся от исполнения этой литургии. (18) Они заявляют, что никто не закончил подготовки раньше моих соперников и в то же время требуют увенчать нас всех вместе, хотя постановление говорит совсем о другом. Я так же не могу согласиться на это, как не согласился на то, чтобы сдать мою триерархию на подряд. Я не соглашусь на это так же, как не сделал того. Хотя они притворяются, будто защищают справедливость, но усердствуют они больше, чем это стал бы делать кто-нибудь безвозмездно. Они выступают, рассчитывая на мзду, а не для того, чтобы высказать свое мнение. (19) Эти люди поступают не как граждане государства, в котором у каждого есть возможность выступить; они действуют, как если бы были обладателями каких-то особых жреческих привилегий[18]; они ругают и называют наглецом всякого, кто станет говорить перед вами о законе и справедливости, и едва согласны терпеть такое. Они совершенно потеряли чувство меры и считают, что если они обзовут бесстыдным человека, хотя бы раз выступившего с речью, то их потом всю жизнь будут считать благородными людьми. (20) Но хотя из-за их речей дела во многом идут все хуже, однако благодаря тем, кто считает необходимым им противодействовать и защищать законность, не все еще погибло. И вот, подобрав себе подобных защитников[19], мои соперники, хотя и знали, как их будут ругать люди, любящие говорить плохое, все-таки решились начать процесс и порочить человека, в то время как им следовало скорее заботиться о том, чтобы их самих не постигли неприятности.
(21) В том, что эти люди дерзки и беззаконны, больше всех других виноваты.вы сами: ведь вместо того, чтобы судить самим, вы определяете ценность каждого человека со слов ораторов, о которых знаете, что они говорят за плату. Разве не нелепо, считая ораторов самыми скверными из граждан, принимать тех, кого они хвалят, за порядочных людей? (22) Ведь все совершается этими людьми, и они только что не распродают с глашатаем общественное имущество. Они требуют увенчивать или не увенчивать того, кого им заблагорассудится, ставя себя выше ваших постановлений. Я же, граждане афинские, убеждаю вас не подчинять жадности этих ораторов честолюбие людей, готовых тратить свои средства. В противном случае вы научите всех ни в грош не ставить ваши предписания, а щедро оплачивать тех, кто станет бесстыдно лгать перед вами, защищая таких людей.
* * *
Речь написана от имени триерарха, который уже получил одну награду за то, что первым привел свою триеру к причалу. Теперь он требует вторую награду за то, что его корабль оказался оснащенным лучше всех. У него есть соперники, и в ходе процесса должно быть решено, кто имеет больше прав на венок. Такое разбирательство носило название диадикасии. Дело разбирается в Совете, который ведал вопросами, относящимися к военному флоту (см. введение к речи "Против Эверга", XLVII). Либаний, а вероятно, и кто-нибудь до него считали, что истцом в этом деле был Аполлодор, но ясная и четкая форма речи, темперамент оратора показывают, что во всяком случае Аполлодор не мог быть автором этой речи. Нет сколько-нибудь убедительных оснований считать его и истцом. Эта ошибочная идея возникла благодаря неосновательному сближению нашей речи с речью "Против Поликла", также восхвалявшей щедрость гражданина, не жалевшего своих средств при исполнении триерархии; там в процессе выступал Аполлодор, энергично расхваливавший свою триеру и ее экипаж (см. L. 7). Ф. Брасс (III. С. 243) высказал предположение, что в данной речи истцом был сам Демосфен, который, естественно, в таком случае был и.автором речи. В § 8 речи говорится о победе Александра Ферского над афинянами, которая имела место в 362 г. при Пепарефе. Оратор говорит об этой победе, как о событии, со времени которого прошло уже некоторое время. С другой стороны, маловероятно, что эта речь была произнесена после 357 г., когда были организованы симмории, о которых в речи ничего не говорится. Таким образом, 359 г., когда, как известно, Демосфен, был триерархом, и на его триере в Геллеспонте плавал стратег Кефисодот, вполне подходит для датировки нашей речи. В языке и стиле речи нет ничего, чуждого Демосфену, а ряд мест находит аналогии в демосфеновской речи "Против Аристократа" (XXIII. 130, 145, 201, 204).
[2] Называя истцом сына Пасиона, Либаний ошибается. См. выше, вступление к примеч.
[3] Кефисодот — возможно, стратег 359 г. См. вступление к примеч.
[4] Термином ο̉ ταμίας здесь, по-видимому,, обозначен государственный казначей Афин (ταμίας του̃δήμου).
[5] Утверждение псефисмы, вероятно, не проводилось особым актом, а являлось результатом того, что не было подано жалобы не ее противозаконие.
[6] Об оснастке судов говорится также в речах «Против Эверга» (XLVII) и «Против Поликла» (L).
[7] О найме человека, принимающего на себя выполнение триерархии, см. также: «Против Мидия» (XXI. 155) и «Против Поликла» (L. 52).
[8] Александр Ферский победил афинян в морском сражении при Пепарефе в 361 г. Ср. речь «Против Поликла» (L. 4).
[9] Аристофонт — известный афинский политический деятель IV в., начавший свою карьеру во время описываемых событий.
[10] Из этих слов следует сделать вывод, что дело, возбужденное в порядке исангелии, разбиралось народным собранием.
[11] Речь идет, по-видимому, об авансе жалования, выдававшемся членам экипажа. 30 драхм — небольшая сумма, составлявшая сотую той суммы, которая выдавалась триерархам. Мина равнялась ста драхмам.
[12] Что такое частная атимия, мы точно не знаем.
[13] Оскорбленные незаконными захватами людей в прибрежных городах, производившимися лицами, нанявшимися исполнять триерархии (ср. § 16), жители этих городов мстили афинянам.
[14] Жезл глашатая по нормам международного права того времени служил его носителю надежной защитой.
[15] Такого рода упреки в адрес слушателей нередки в речах Демосфена.
[16] Аристофонт из Азении уже упоминался выше (см. примеч. 9). Об этом Аристофонте Эсхин (III. 194) сообщает, что он был семьдесят пять раз оправдан по обвинению во внесении противозаконных предложений.
[17] По-видимому, противники истца утверждали, что команда его триеры оказалась неполной (см. § 6).
[18] Некоторые жреческие должности были наследственными. См.: Аристотель. Афинская полития. 42. 5; 57. 2.
[19] Характерные для Демосфена упреки. См. выше § 15 и примеч. к этому месту.
Содержание
(1) Некий Ликон, родом из Гераклеи[1], пользовавшийся услугами трапедзы Пасиона, собираясь отплыть в Ливию, оставил, как утверждал при жизни Пасион и как сейчас заявляет Аполлодор, деньги у Пасиона, поручив передать их Кефисиаду. Однако, как говорит Каллипп, Ликон поручил передать деньги ему в качестве подарка другу и проксену всех гераклейцев. Когда Ликон умер, деньги были отданы Кефисиаду. Каллипп же, по словам Аполлодора, после того как он не смог убедить Пасиона объединиться и вступить с ним в сговор против чужестранца[2], напал на самого Пасиона, вчинив ему иск об ущербе и доверив разбирательство третейскому судье Лиситеиду. Однако тот, пока был жив, не вынес никакого решения.
(2) Когда же Пасион умер, Каллипп вчиняет иск о возмещении ущерба на этот раз Аполлодору и снова требует поручить разбирательство Лиситеиду. Аполлодор принял предложенного третейского судью, но сообщил властям имя Лиситеида, требуя, чтобы тот, как он заявляет, разобрал дело, принеся клятву. Он опасался, что Лиситеид, разбирая дело, примет сторону Каллиппа, будучи свободным от клятвы[3]. Лиситеид же, не принеся клятвы, вынес решение против Аполлодора. Поэтому Аполлодор, обжаловав решение, начинает дело в суде.
Речь
(1) Трудное положение, граждане судьи, возникает тогда, когда влиятельный и наделенный красноречием человек осмеливается лгать и выставляет со своей стороны большое количество свидетелей. Ведь ответчику в этом случае необходимо говорить не только о самом деле, но и об истце, о том, что ему не следует доверять, основываясь только на его влиятельности. (2) Ведь если вы введете обыкновение верить красноречивым людям, пользующимся известностью, больше, чем людям невлиятельным, то такой порядок будет и против вас самих. Поэтому я прошу вас, если когда-либо раньше вы уже решали какое-либо дело, не присоединяясь к чужому мнению - ни к мнению обвинителей, ни к мнению ответчиков, считаясь только со справедливостью, - то и сейчас, прошу вас, решайте дело таким же образом. А я изложу вам все с самого начала.
(3) Гераклеец Ликон, граждане судьи, о котором говорит сам Каллипп, пользовался, как и остальные купцы, услугами трапедзы моего отца. Он был гостеприимцем декелейца[4] Аристоноя и Архебиада из Ламптр[5] и человеком благоразумным. Когда он собирался отплыть в Ливию, то, окончив расчеты с моим отцом, он в присутствии Архебиада и Фрасия распорядился отдать деньги, которые оставил (а было их 16 мин и 40 драхм, как я вам покажу с полной точностью) Кефисиаду. Он говорил, что этот Кефисиад, живущий в Скире[6], а в настоящее время отсутствующий, так как он совершал торговое путешествие, был его компаньоном. (4) Ликон поручил Архебиаду и Фрасию свести Кефисиада с отцом и представить его, когда он вернется из отлучки. Когда какое-нибудь частное лицо вкладывает деньги в трапедзу и распоряжается отдать их кому-либо, то все трапедзиты первым делом всегда записывают имя вложившего и сумму денег, а затем приписывают, что "надлежит отдать такому-то".
Если они знают в лицо человека, которому нужно будет отдать деньги, то они только пишут имя того, кому следует отдать. Если же они его не знают, то приписывают дополнительно имя того, кто должен будет привести и представить человека, который будет получать деньги. (5) Однако с этим Ликоном случилась беда: как только он отплыл, его имущество еще в Аргосском заливе было захвачено и доставлено в Аргос пиратскими кораблями, а сам он погиб, пораженный стрелой. Тотчас в трапедзу является вот тот Каллипп с вопросом, знают ли они Ликона из Гераклеи. Вот этот Формион[7] ответил, что знают, а на вопрос: "Вел ли он с вами дела?" - тоже ответил утвердительно, но спросил его: "А зачем ты это спрашиваешь?" - "Зачем, - сказал Каллипп, - я тебе скажу. Ликон умер, а я - проксен гераклейцев. Я прошу тебя показать мне твои записи, чтобы я знал, оставил ли он какие-нибудь деньги. Ведь я обязан заботиться обо всех гераклейцах".
(6) Услышав это, граждане судьи, Формион тут же показал Каллиппу записи. Когда Формион дал ему документ, он прочел его сам, и никто другой, кроме него, документа не читал. Увидев, что там было написано: "Ликон, гераклеец - 1640; надлежит отдать Кефисиаду; Архебиад из Ламптр представит Кефисиада", Каллипп удалился молча и совершенно не касался этого дела больше пяти месяцев. (7) Когда после этого Кефисиад прибыл, он пришел в трапедзу и стал требовать деньги. Так вот, граждане судьи, этот Формион, отсчитав 16 мин и 40 драхм, отдал их ему в присутствии Архебиада и Фрасия, то есть лиц, которых Ликон свел с отцом и поручил им удостоверить личность Кефисиада, когда он явится, а также в присутствии некоторых других.
А что я говорю правду, обо всем этом вам будут прочтены свидетельства.
(Свидетельства)
(8) Из этих свидетельств вы узнали, что я сказал вам всю правду. Спустя долгое время этот Каллипп, подойдя к моему отцу, спросил его, в городе ли уже Кефисиад, которому согласно записи надлежало отдать деньги, оставленные гераклейцем Ликоном. Отец ответил, что вроде тот уже прибыл, но если Каллипп захочет спуститься в Пирей, то узнает точно[8]. Каллипп сказал: "Знаешь ли ты, о Пасион, зачем я тебя об этом спрашиваю?" (9) (Клянусь Зевсом, Аполлоном и Деметрой[9], я, граждане судьи, не стану лгать перед вами, а изложу то, что сам слышал от отца.) "У тебя есть возможность, - сказал он, - сделать добро мне, а самому не понести никакого ущерба. Ведь я - проксен гераклейцев. Думаю, что ты захочешь, чтобы деньги лучше достались мне, чем этому метеку, притом еще проживающему в Скире, и вообще пустяковому человеку. Случилось так, что Ликон, как я узнал, оказался бездетным и не оставил у себя дома никакого наследника[10]. (10) Кроме того, когда Ликон раненым был доставлен в Аргос, он отдал проксену гераклейцев аргосцу Страммену то имущество, которое было с ним. Стало быть и я также могу требовать получить деньги, которые находятся здесь. Я считаю, что я также имею на них право. Поэтому, если он не забрал деньги, скажи в случае прихода Кефисиада, что на них претендую я. Если же он их уже забрал, говори, что я в присутствии свидетелей потребовал, чтобы были представлены деньги или человек, который их забрал; а если кто-то желает меня обобрать, то пусть знает, что это значит ограбить проксена". (11) После того, как он это сказал, отец ответил: "О, Каллипп, я был бы рад угодить тебе, я буду безумцем, если поведу себя иначе. Однако я сделаю так лишь при том условии, чтобы я сам не оказался опороченным и чтобы не потерпел от этого дела никакого ущерба. Не имеет значения, скажу ли я это Архебиаду, Аристоною или самому Кефисиаду; но если они не захотят пойти на это, то уже разговаривай с ними сам". Он же сказал: "Разумеется, Пасион, если ты захочешь, то вынудишь их поступить таким образом".
(12) Вот что, граждане судьи, сказал этот человек моему отцу, а отец, желая ему услужить, передал его слова Архебиаду и Кефисиаду. Из этого-то постепенно и было сфабриковано вот это дело. Я был готов дать самую великую клятву в том, что я слышал все это от отца. (13) Каллипп же, претендуя на то, чтобы вы поверили в правдивость его слов, пережидал, пока не прошло три года с тех пор, как мой отец начал переговоры с Архебиадом и другими близкими Кефисиада, а те заявили ему, что им нет никакого дела ни до Каллиппа, ни до его речей. (14) Только когда Каллипп заметил, что мой отец ослабел и едва мог ходить из Пирея в город и уже терял зрение, он вчиняет против отца иск, и, клянусь Зевсом, не о взыскании денежной суммы, как сейчас, а о нанесении ущерба[11]. Он обвинил отца в том, что тот причинил ему ущерб, отдав Кефисиаду деньги, которые гераклеец Ликон оставил для него, в то время как отец будто бы согласился не отдавать эти деньги без Каллиппа. Вчинив иск, он забрал документы у третейского судьи[12] и потребовал от отца, чтобы тот передал дело для третейского разбирательства Лиситеиду[13], который был другом его самого, Исократа и Афарея[14], а также знакомым моего отца. (15) Отец доверил ему это дело: пока он был жив, Лиситеид, хотя и был близок с этими людьми, не решался как-нибудь посягнуть на нас. Однако некоторые из близких Каллиппа настолько бесстыдны, что осмелились свидетельствовать, будто Каллипп якобы дал клятву перед отцом, а отец не пожелал поклясться перед Лиситеидом[15]. Они рассчитывают убедить вас, что друг Каллиппа Лиситеид, выполнявший обязанности третейского судьи, не вынес бы в этом случае решения против моего отца, после того как отец сам отказался участвовать в разбирательстве.
(16) В том, что я говорю правду, а они лгут, пусть будет для вас первым доводом то, что в этом случае Лиситеид вынес бы решение против отца, да и против меня велось бы дело не о взыскании денег, а об изъятии присужденного судом имущества. Кроме того, я представлю вам тех свидетелей, которые каждый раз присутствовали при встречах отца с Каллиппом, имевших место у Лиситеида.
(Свидетельства)
(17) На основании приведенных доводов и этого свидетельства легко понять, что Каллипп, не призвал в свое время моего отца дать надлежащую клятву[16], а сейчас, когда он умер, клевещет на него и выставляет свидетелями своих близких, с легкостью дающих против меня ложные показания. Я же предложил дать ему вместо отца ту клятву, которую требует закон, если кто-то станет судиться с наследниками, предъявляя претензии к умершему, а именно (18) клятву о том, что, насколько я знаю, ни мой отец не давал согласия заплатить Каллиппу деньги, которые оставил Ликон, ни Каллипп не был представлен моему отцу Ликоном. Формион тоже был готов поклясться в том, что он лично вел разговор с Ликоном в присутствии Архебиада и что ему было велено отдать деньги Кефисиаду, а этого Кефисиада показал ему Архебиад. (19) Формион готов был подтвердить и то, что, когда Каллипп впервые пришел в трапедзу, заявляя, что Ликон скончался, и пожелал сам посмотреть записи, не оставил ли этот чужеземец каких-либо денег, и Формион тотчас показал ему документы, он, увидев запись о том, что деньги отданы Кефисиаду, удалился молча, ничего не оспаривая и не заявляя относительно этих денег никаких претензий. Об этом вам прочтут оба свидетельства[17] и закон[18].
(Свидетельства. Закон)
(20) Давайте, граждане судьи, я докажу вам, что Ликон не имел даже дел с Каллиппом: я думаю и это имеет некоторое значение для того, чтобы опровергнуть хвастовство этого человека, утверждающего, что эти деньги даны ему в дар Ликоном. Ведь Ликон дал взаймы 40 мин для поездки в Аку[19] Мегаклиду из Элевсина и его брату Трасиллу[20]. Когда те, изменив решение, не стали рисковать и не поехали туда, Ликон предъявил Мегаклиду какие-то претензии относительно процентов, заявляя, что тот обманул его. Ликон вступил с Мегаклидом в спор и подал на него в суд, желая получить отданное им взаймы. (21) Хотя из-за такой большой суммы и возникло долгое разбирательство, Ликон никогда не обращался за помощью в этом деле к Каллиппу, а воспользовался помощью Архебиада и его друзей: именно Архебиад и разрешил спор своим посредничеством.
А что я говорю правду, в этом я представлю вам свидетельство самого Мегаклида.
(Свидетельство)
(22) Итак, граждане судьи, Ликон оказывается настолько "близким" к Каллиппу, что даже не подумал прибегнуть к его помощи в своих делах и никогда не посещал его. Ведь именно это одно и не осмелились засвидетельствовать близкие Каллиппа - то, что Ликон к нему приходил. Они хорошо знают, что если сочинят что-либо подобное, то будут изобличены данными под пыткой показаниями рабов. (23) Я хочу, граждане судьи, привести еще один важный довод, на основании которого, как я думаю, вам станет ясно, что все ими сказанное - ложь. Ведь если бы Ликон был расположен к Каллиппу и был с ним, как он утверждает, в дружбе, и если бы он хотел подарить ему деньги в случае своей смерти, (24) разве не лучше ему было бы не оставлять деньги в трапедзе, а просто передать их Каллиппу? В случае, если бы он остался в живых, он мог бы без всяких околичностей и по праву получить деньги назад у своего друга и проксена, а если бы умер, то оказалось бы, что деньги, как он того и желал, переданы Каллиппу. Я думаю, что такой способ действий был бы и более справедлив, и более благороден. Оказывается, однако, что Ликон не сделал ничего подобного, он написал распоряжение отдать деньги Кефисиаду. Пусть и это будет для вас доказательством по делу.
(25) Обратите, граждане судьи, внимание на то, что Каллипп, будучи вашим согражданином, имел полную возможность причинять кому захочет и зло и добро, а Кефисиад, будучи метеком, не имел никакого влияния: так что мой отец не стал бы с ним сговариваться вопреки справедливости и в ущерб законным интересам Каллиппа. (26) Но, клянусь Зевсом, Каллипп, пожалуй, может еще сказать, что мой отец перешел на сторону Кефисиада, а не Каллиппа, имея какую-то личную выгоду от этих денег. Что же тогда выходит: во-первых, получается, что отец стал обижать того, который мог причинить ему ущерб вдвое больший, чем то, что он нажил, а кроме того, выходит, что он проявил в этом деле постыдную жадность, в то время как в эйсфорах, литургиях и в дарах государству это качество не проявлялось. (27) Получается, что мой отец не обижал никого из чужестранцев, а Каллиппа обидел. Каллипп, как он утверждает, давал отцу клятву, как порядочному человеку, который никогда не лжет; как же теперь он говорит о нем, как о подлеце, делающем подчистки в документах вкладчиков? Если мой отец действительно отказался бы принести клятву, как утверждает Каллипп, и не отдавал в то же время денег, разве он не проиграл бы дела тут же на месте? Кто, граждане судьи, может в это поверить? (28) Я думаю, что никто. И мог ли Архебиад дойти до такой низости, чтобы свидетельствовать против Каллиппа, своего товарища по делу и притом не частного лица, а человека, занимающегося общественными делами? Как он решился бы утверждать, что мы говорим правду, а Каллипп лжет, зная при этом, что тот может преследовать его за лжесвидетельство и прежде всего, не предпринимая даже ничего другого, заставить его подтвердить свои слова клятвой? Ведь Архебиаду придется добавить такое заверение, какое потребует от него Каллипп[21]. (29) Неужели вы дадите себя убедить в том, что Архебиад совершил клятвопреступление только ради того, чтобы метек Кефисиад или Формион, про которого он говорит, что тот вычеркнул какую-то денежную запись, получили бы эти деньги? Ведь это, граждане судьи, совсем неправдоподобно! Не подобает приписывать такую гнусность ни Архебиаду, ни моему отцу. Ведь вы знаете, что он был весьма честолюбив и не занимался скверными и постыдными делами. Его отношения с Каллиппом были не такими, чтобы, проявляя пренебрежение к этому человеку, он мог бы в чем-то нарушить его права. (30) Мне кажется, что Каллипп достаточно силен, чтобы им вот так легко можно было пренебрегать: он настолько могуществен, что, когда в прошлом году он начал против меня это дело и предложил поручить его разбор Лиситеиду, я, хотя и был оскорблен, отнесся к его предложению положительно. В соответствии с законом я согласился на третейский суд[22] и заявил об этом властям. Он же убедил утвержденного согласно законам третейского судью вынести решение, не принеся клятвы, в то время как я требовал, чтобы он разбирал дело, поклявшись в законном порядке. Каллипп сделал это для того, чтобы у него была возможность утверждать перед вами, что Лиситеид, муж благородный, вынес по этому делу положительное решение. (31) Ведь пока мой отец был жив, граждане судьи, Лиситеид не обидел бы его, ни принеся присягу, ни без клятвы. Ведь он с ним считался. Мною же, особенно если судить, не принося клятвы, он мог с легкостью пренебречь, хотя, принеся присягу, он бы, заботясь о себе, пожалуй, не стал бы нарушать мои права. Поэтому-то он и вынес решение, не дав клятвы.
А что я говорю правду, я представлю вам свидетелей, присутствующих при этом.
(Свидетельства)
(32) Из их показаний, граждане судьи, вы узнали, что Каллипп оказывается способен успешно действовать и вопреки законам, и вопреки справедливости. Я же прошу вас и сам за себя, и во имя отца, чтобы вы вспомнили, что в подкрепление всего мною сказанного я представил и свидетелей, и доводы, и законы, и заверения. Относительно Каллиппа я доказываю, что, если б у него были какие-то права на эти деньги, то он мог обратить свои претензии к Кефисиаду, который не отрицал, что забрал деньги и они у него. Об этом Каллипп получил соответствующее клятвенное заверение и от меня. Однако он не обратился к Кефисиаду, хотя и знал, что у нас этих денег нет. Поэтому-то я прошу вас оправдать меня. (33) Поступая так, вы вынесете решение во-первых, справедливое и согласное с законами, а во-вторых, достойное вас самих и моего отца. Что же касается меня, то я, пожалуй, соглашусь лучше, чтобы вы забрали все мое имущество, чем буду несправедливо выплачивать что-либо, поддавшись вымогательству[23].
* * *
Так же, как это было в речи "Против Тимофея" (XLIX), Аполлодор выступает в этой речи в качестве наследника своего отца - трапедзита Пасиона, но уже не в роли истца, а в роли ответчика.
Речь составлена невнятно и, возможно, как и другие речи, с которыми выступал Аполлодор, написана им самим.
Среди клиентов Пасиона был морской торговец Ликон из Гераклеи. Ликон отдал распоряжение передать свой вклад в 1640 драхм своему компаньону Кефисиаду. Вскоре Ликон погиб от рук пиратов. Каллипп, проксен гераклейцев, пытался воспрепятствовать передаче вклада, но успеха не имел, и Кефисиад получил деньги. Через три года Каллипп предъявил иск Пасиону, но затем взял его обратно после того, как между сторонами была достигнута договоренность передать дело частному третейскому судье. Однако судья не успел еще вынести решение, как Пасион умер; тогда Каллипп повел дело против Аполлодора, как наследника Пасиона. Архонт, к которому он обратился, передал дело тому же самому третейскому судье, что и в прошлый раз, и на этот раз он вынес решение против Аполлодора. Решение третейского судьи считалось окончательным и не могло быть обжаловано в гелиэе, но Аполлодор заявил протест, ссылаясь на то, что третейский судья вынес решение, не принеся клятвы. Протест был принят во внимание, и дело рассматривалось в гелиэе, где и была произнесена наша речь.
Дело разбиралось вскоре после смерти Пасиона, которая произошла в 370 г., стало быть наша речь относится к 369 или 368 г. Из известных нам речей, проиэнесенных Аполлодором и, возможно, написанных им, эта речь, по-видимому, самая ранняя.
[2] Как можно понять из самой речи, Ликон, как и его компаньон Кефисиад, были метеками, а проксен гераклейцев Каллипп — видным афинским гражданином (§ 25).
[3] Либаний ошибается: из дальнейшего текста речи (§ 30) видно, что передача дела Лиситеиду была согласована обеими сторонами с властями, а необходимость вынесения решения под клятвой не требовала специальной оговорки, так как вытекала из требований закона и обычной практики.
[4] Декелея — дем филы Гиппотонтиды.
[5] Ламптры — дем филы Эрехтеиды.
[6] Скир — район в Афинах, пользовавшийся дурной славой. См. ниже § 9.
[7] Формион в это время управлял трапедзой Пасиона. См. речь «За Формиона» (XXXVI).
[8] Пасион жил в Афинах, а его трапедза находилась в Пирее.
[9] Эти три божества призывались в свидетели при принесении предусмотренной законом клятвы.
[10] Очевидно, будь такой наследник налицо, он мог бы получить в Афинах деньги.
[11] В чем было различие между этими двумя разновидностями исков, мы не знаем.
[12] Имеется в виду государственный третейский судья.
[13] Лиситеид был частным третейским судьей.
[14] Афарей, известный как оратор и автор трагедий, был приемным сыном Исократа.
[15] Отказавшись дать перед судьей требуемую клятву, Пасион как бы сам не пожелал решить дело в свою пользу.
[16] Какая клятва в данном случае требовалась, мы не знаем.
[17] Речь идет, по-видимому, о свидетельствах, удостоверяющих, что Аполлодор и Формион предлагали дать Каллиппу клятвенные заверения.
[18] Очевидно, упомянутый в § 1 закон о принесении клятвы.
[19] Ака — город на финикийском побережье.
[20] Любопытно, что в данном случае в качестве морских торговцев выступают двое афинских граждан.
[21] Ср. «Третью речь против Афоба» (XXIX. 54).
[22] Заявление о согласии на частный третейский суд было необходимо для прекращения разбирательства у государственного третейского судьи.
[23] Эти два последних параграфа не содержат никакого нового материала, что придает всей речи еще более вялый характер.
Содержание
Аполлодор, обвинивший Арефузия в ложном показании[1], выиграл дело. Арефузий, приговоренный к штрафу в один талант в пользу государства, не смог его уплатить[2]. Вследствие этого составляется опись его имущества для конфискации в государственную казну; Аполлодор вносит в опись двух рабов, как принадлежащих Арефузию; Никострат, брат Арефузия, претендует на то, что эти рабы принадлежат ему и не имеют никакого отношения к Арефузию. Поскольку дело весьма скверное, то именно поэтому оратор подробно рассказывает о том, какие неприятности Арефузий причинил Аполлодору: он не хочет, чтобы создалось впечатление, что он действует, следуя своей подлой натуре; он лишь стремится отомстить за причиненные ему обиды.
Речь
(1) Я составил эту опись имущества не потому, что я сикофант: я терплю обиды и оскорбления от присутствующих здесь людей и полагаю, что должен им отомстить; самым веским доказательством для вас, граждане судьи, пусть будет общая сумма стоимости внесенного в опись имущества, а также то обстоятельство, что я сам подал эту опись. Ведь если бы я имел намерение действовать как сикофант, то наверное не вписал бы рабов, которые, как оценил их сам ответчик, стоят всего две с половиной мины, рискуя при этом штрафом в тысячу драхм,[3] а также правом вновь когда-либо возбудить дело в свою защиту[4]; далее, я не был уж настолько стеснен в средствах или же лишен друзей, чтобы не иметь возможности найти кого-нибудь, кто составил бы эту опись. (2) Но я счел, что это самое последнее дело, если сам обижен, а кто-то другой вместо меня, обиженного, предоставляет свое имя; и для моих противников это тоже могло бы послужить доказательством, чтобы уличить меня во лжи, когда я стал бы в вашем присутствии рассказывать о своей к ним ненависти (опись имущества для конфискации, - сказали бы они, - никогда бы не была составлена другим человеком, если я сам - обиженная сторона); вот именно поэтому я сам составил опись имущества. Но если, составив эту опись, я докажу, что рабы принадлежат Арефузию, на которого они и были записаны, то три четвертых части, которые, согласно закону, полагаются частному лицу, составившему опись имущества, я отдам в пользу государству, мне же самому довольно того, что я буду отомщен. (3) Так вот, если бы мне было предоставлено достаточно времени[5] для того, чтобы рассказать вам с самого начала, сколько я им сделал добра и какое зло они причинили мне, то, я уверен, вы бы отнеслись еще снисходительнее к тому, что я так зол на них, а их бы сочли самыми бесчестными людьми; но теперь мне не хватило бы на это и двойного количества времени. Поэтому я расскажу лишь о самых значительных и самых явных преимуществах, о тех, из-за которых и возникла вот эта самая опись имущества; большую же часть их проступков я оставлю без внимания.
(4) Дело в том, что присутствующий здесь Никострат, граждане судьи, - мой сосед по земельному участку и человек одного со мной возраста; мы с ним знакомы друг с другом давно, а после того, как умер мой отец, и я стал жить в деревне, - там, где и теперь живу, мы уже стали больше общаться, поскольку были соседями и ровесниками. По мере того, как шло время, наши отношения стали очень близкими; и в самом деле, я был настолько привязан к нему, что о чем бы он меня ни попросил, он никогда ни в чем не получал отказа; и он, со своей стороны, был очень полезен мне в делах, связанных с устройством и управлением моим хозяйством; и всякий раз, когда я уезжал или в качестве триерарха, или по каким-нибудь личным делам, я оставлял его полновластным хозяином моего загородного имущества. (5) Как-то раз мне случилось исполнять триерахию возле Пелопоннеса, а оттуда нужно было везти в Сицилию послов, которых избрал народ[6]. Выход в море был для меня поспешным. Так вот, я написал Никострату, что отплыл и домой прибыть не смогу, чтобы не задержать послов; ему же я поручил управлять делами моего дома и заниматься их устройством так же, как и прежде. (6) Во время моего отсутствия у него с поля сбежали три раба: двое из тех, что я ему дал, и один из тех, кого он сам приобрел. Так вот, бросившись за ними в погоню, Никострат был захвачен триерой, доставлен на Эгину и там продан. Когда я, исполняя триерахию, приплыл назад, ко мне пришел Дейнон, брат этого человека, и рассказал мне о его несчастье, а также о том, что, хотя Никострат прислал ему письма, сам он из-за отсутствия денег на дорогу, не смог отправиться к брату; Дейнон говорил мне также, что, как он слышал, Никострат находится в ужасном положении. (7) Когда я это услышал, то, исполненный сожаления к такому несчастью этого человека, я сразу же послал к нему его брата Дейнона, дав ему триста драхм на дорожные расходы. И вот этот человек, прибыв в Афины, первым делом пришел ко мне, обнимал меня и благодарил за то, что я дал его брату денег на дорогу; он оплакивал свой несчастный жребий и тут же, жалуясь на своих близких, просил меня помочь ему как и в прежнее время, когда я был ему настоящим другом; затем он, рыдая, рассказал, что был выкуплен за двадцать шесть мин[7], и молил меня внести за него хоть что-нибудь в счет выкупной суммы. (8) Слушая его рассказ, я пожалел его тем более, что видел, в каком плачевном состоянии он находится: он показывал мне раны на ногах от оков (рубцы от них у него еще сохранились, но если вы прикажете ему показать их, он вряд ли на это согласится); я ответил ему, что и в прежние времена был ему настоящим другом, и теперь помогу ему в его беде: я прощу ему и те триста драхм, которые дал его брату на дорожные расходы, когда тот отправлялся к нему, и предоставлю тысячу драхм беспроцентно для выплаты выкупной суммы[8]. (9) И это я выполнил не только на словах, но и на деле, но поскольку денег у меня тогда не было из-за моей ссоры с Формионом (он лишил меня имущества, которое мне оставил отец)[9], я отнес к Теоклу, занимавшемуся тогда ростовщичеством, кубки и золотой венок, которые случайно остались у меня от отцовского наследства, и предписал выдать Никострату тысячу драхм; и эти деньги я дал ему в дар и не отрицаю этого. (10) А несколько дней спустя он пришел ко мне и, рыдая, рассказал, что ксены, которые ссудили ему деньги на выкуп, требуют у него остальную сумму: согласно договору он должен возвратить деньги в течение тридцати дней, иначе его долг удваивается; он сказал также, что никто не хочет ни купить, ни взять в залог его земельный участок - тот самый, что находится по соседству с моим, поскольку его брат, Арефузий - ему как раз и принадлежат рабы, которые внесены теперь в опись имущества, - не позволяет ему ни продать что-либо, ни заложить под тем предлогом, что Никострат уже одолжил у него деньги под залог своего имущества. (11) "Дай ты мне, - сказал он, - остальную сумму прежде, чем пройдут тридцать дней с тем, чтобы не пропало то, что я уже отдал - тысяча драхм, а меня самого не увели в кабалу. А я, - сказал он, - соберу деньги у моих друзей и, как только расплачусь с ксенами, отдам тебе все, что ты мне одолжишь. Ведь ты знаешь, - сказал он, - что, согласно законам, тот, кто выкуплен у врагов, становится собственностью выкупившего, если не возвратит выкупной суммы"[10]. (12) Слушая эти слова и полагая, что он не лжет, я ответил ему так, как это сделал бы дружески расположенный молодой человек, далекий от мысли, что он обманут: "Никострат, я и прежде был тебе настоящим другом и теперь, сколько мог, оказал тебе помощь в твоей беде. Поскольку в данный момент ты не можешь добыть всю необходимую сумму, а я деньгами не располагаю - у меня у самого больше ничего нет - то я одолжу тебе то, что ты захочешь, из моего имущества; получив под залог остальную сумму, которой тебе недостает, пользуйся этими деньгами в течение года без процентов и расплатись с ксенами. А собрав у друзей беспроцентный заем, выкупи, как ты сам предлагаешь, мое имущество .
(13) Услышав это, он поблагодарил меня и попросил действовать как можно быстрее, пока не истекут дни, в течение которых, как он сказал, нужно уплатить выкупную сумму. Таким образом, я закладываю за шестнадцать мин мой дом Аркесану из дема Пам-ботады, которого он сам мне рекомендовал, а тот ссудил мне деньги из расчета восемь оболов в месяц за каждую мину[11].
Но когда Никострат получил деньги, он не только не выказал никакой благодарности за то добро, которое я ему сделал, но сразу же стал плести интриги против меня с тем, чтобы лишить денег и рассориться со мной; он рассчитывал на то, что я окажусь в затруднительном положении и, поскольку, по молодости лет, я неопытен в делах, связанных с займом, то не смогу взыскать с него те деньги, за которые заложил свой дом, и прощу ему этот долг. (14) Итак, сначала он плетет интриги против меня вместе с моими противниками и связывает себя с ними клятвой. Затем, когда начался мой судебный процесс против этих людей, он разглашает мои денежные дела, с которыми хорошо знаком, и записывает на меня штраф в государственную казну на сумму шестьсот десять драхм, возбудив при посредстве мельника Ликида иск с требованием представить вещественные доказательства[12], о котором я не был официально уведомлен. А в качестве понятого против меня он вписывает своего собственного брата - вот этого Арефузия, владельца рабов, о которых идет речь, и кого-то еще. И вот к чему они приготовились: если бы я выступил против моих родственников, несправедливо со мной поступивших, то во время процесса, который я против них возбудил, они бы объявили меня должником государственной казны[13] и бросили бы меня в тюрьму. (15) И это еще не все: человек, добившийся для меня без официального уведомления штрафа на сумму шестьсот десять драхм и записавший при этом ложных понятых, насильно ворвался ко мне в дом, вынес всю мебель стоимостью более двадцати мин и даже ничего не оставил[14]. Так как я счел своим долгом отомстить за себя, то я, выплатив в государственную казну свой долг, как только узнал об этом заговоре, начал судебный процесс против понятого, который признался в том, что он дал показания - вот против этого Арефузия - по обвинению в ложном показании[15], согласно закону; тогда он, придя ночью на мой земельный участок, вырубил все привитые саженцы плодовых деревьев прекрасных сортов, сколько их было, а также вьющиеся вокруг деревьев виноградные лозы, выломал и посаженную вокруг рядами рассаду оливковых деревьев. (16) Более того, пользуясь тем, что мы соседи и что земельные участки у нас смежные, они послали туда днем свободного мальчика, живущего в городе, и приказали ему оборвать цветы из моего розария: если бы я, схватив этого мальчика и приняв его за раба[16], заключил бы его в оковы или побил, они вчинили бы мне иск о насилии. Когда же они потерпели в этом неудачу, а я получил свидетелей причиненного мне вреда, сам не причинив им никакого зла, вот тогда-то они и замыслили против меня самое скверное дело. (17) Предварительное дознание в связи с моей жалобой против него о ложном показании уже было закончено, и я собирался передать дело в суд; и вот, когда в позднее время я возвращался из Пирея, Арефузий, выследивший меня возле каменоломен, наносит мне удар кулаком; охватив меня поперек туловища, он столкнул бы меня в каменоломню, если бы не случайные прохожие, которые, услышав мои крики, бросились мне на помощь. А спустя несколько дней я пришел в суд в тот день, время которого строго распределено[17], и, изобличив своего противника в том, что он дал ложные показания и во всех остальных злодеяниях, о которых я здесь рассказал, одержал над ним победу. (18) Когда дело дошло до определения меры наказания, судьи склонялись к тому, чтобы приговорить его к смертной казни; я же упросил их ради меня не выносить столь строгого решения, но согласился на то наказание - Штраф в один талант, - которое эти люди сами предложили; я поступил так не для того, чтобы Арефузий избежал смерти (ведь он заслуживал ее за то зло, которое он мне причинил), но для того, чтобы я, сын Пасиона, будучи гражданином по постановлению народа, не стал причиной смерти кого-либо из афинян. Чтобы доказать, что я сказал вам правду, я представлю вам свидетелей всего того, о чем я сказал.
(Свидетели)
(19) Так вот, граждане судьи, я ясно показал вам причиненные мне этими людьми обиды, из-за которых я и составил опись имущества. Теперь я докажу вам, что рабы, о которых идет речь, являются собственностью Арефузия и что я внес их в опись именно потому, что они составляют часть его имущества. Ведь вот этого Кердона он вскормил с самого детства; чтобы доказать, что он принадлежал Арефузию, я представлю вам в качестве свидетелей людей, осведомленных об этом.
(Свидетели)
(20) Я представляю вам также свидетелей, знающих, у кого Кердон когда-либо работал, и то, что плату за него получал Арефузий, и как он, будучи хозяином этого раба, выступал и ответчиком и истцом всякий раз, когда Кердон совершал что-нибудь скверное.
(Свидетели)
Что же касается этого Мана, то он получил его в счет долга у Археполида из Пирея, когда тот, заняв у него денег, не смог отдать ни проценты, ни основную сумму. И в том, что я говорю правду, я представлю вам свидетелей.
(Свидетели)
(21) Однако вот еще факты, граждане судьи, на основании которых вы сможете убедиться, что эти рабы принадлежат Арефузию. Ведь каждый раз, когда они покупали плоды в садах или нанимались убирать урожай или брались за какие-нибудь другие земледельческие работы, именно Арефузий был тем человеком, который совершал покупку и получал за них плату. Чтобы доказать, что я говорю правду, я представлю вам свидетелей этого.
(Свидетели)
(22) Всех свидетелей, которых я мог представить, чтобы доказать, что эти рабы принадлежат Арефузию, я вам предъявил. А теперь я хочу рассказать о том официальном предложении, которое мои противники сделали мне, а я - им. Они сделали свое предложение во время подготовки дела к суду и объявили, что готовы передать этих рабов дли того, чтобы я сам провел допрос под пыткой; они стремились найти в этом какое-то свидетельство в свою пользу.
(23) Я же ответил им в присутствии свидетелей, что готов идти с ними в Совет и получить рабов для допроса вместе с членами Совета или коллегией одиннадцати[18]; я сказал им, что если бы я судился с ними по частному делу, то получив их предложение, я принял бы его; но в данном случае рабы-то принадлежат государству и опись имущества - дело государства, следовательно, и допрос под пыткой нужно вести от лица государства. (24) Я считал, что мне, как частному лицу, не подобает допрашивать государственных рабов: ведь я не имел законных оснований и на допрос под пыткой и не мог правильно судить о том, что было бы сказано этими людьми. Я считал, что это должностные лица или коллегия, избранная Советом, должны все записать и затем, запечатав ответы, полученные от этих людей под пыткой, передать их в суд с тем, чтобы вы могли, выслушав их, вынести на этом основании то решение, которое сочтете правильным. (25) Ведь если бы я подверг этих людей пытке как частное лицо, то все было бы оспорено моими противниками, и, напротив, если бы это было сделано Ьт лица государства, то мы бы хранили молчание, а должностные Лица или коллегия, собранная Советом, вели бы допрос под пыткой до тех пор, пока считали бы нужным. Вот именно этого я и хотел, но они объявили, что не хотели бы передавать рабов должностному лицу и даже идти со мной в Совет. Для того, чтобы доказать, что я говорю правду, вызови мне свидетелей этого.
(Свидетели)
(26) Так вот, у меня много оснований считать, что они ведут себя нагло, оспаривая ваши права; но лучше всего я смогу уличить их с помощью ваших же законов. Ведь когда судьи склонялись к тому, чтобы приговорить Арефузия к смертной казни, именно эти люди просили судей наказать его денежным штрафом, меня молили согласиться на это, а сами согласились взять на себя уплату штрафа. (27) Но они не только не собираются выплатить деньги согласно взятому на себя поручительству, но даже претендуют и на вашу собственность. Однако, согласно предписанию законов, имущество человека, который выступил пор