Известнейший латинский ритор II в. н. э., Марк Корнелий Фронтон (M. Cornelius Fronto), был родом из Цирты в Африке. Свое образование он получил у Афинодота и Дионисия, имена которых известны только по упоминанию их Фронтоном; возможно, что местом, где он обучался в юности, была Александрия, о которой он впоследствии не раз говорит как о городе, хорошо знакомом ему. Но большую часть жизни он провел в Риме. Фронтон пользовался при своей жизни широкой известностью и как учитель риторики, и как судебный оратор. Слава его была настолько велика, что император Антонин Пий пригласил его в качестве воспитателя к Марку Аврелию и Луцию Веру. Оба его ученика, особенно Марк Аврелий, по-видимому, очень привязались к своему учителю; Фронтон же, чрезвычайно преданный риторике и считавший ее самым высоким искусством, которое доступно человеку, прилагал величайшие усилия к тому, чтобы сделать из Марка Аврелия, талантом которого он не мог нахвалиться, лучшего оратора своего времени. Расцвет педагогической и ораторской деятельности Фронтона падает на 40 и 50-е годы II в.н. э. Нам неизвестны точные даты ни его рождения, ни его смерти, но, судя по тому, что в его письмах нет упоминания ни об одном событии 70-х годов II в., можно предположить, что он умер между 165 и 169 г. Многие письма его к Марку Аврелию полны жалоб на тяжелую болезнь (ревматизм или подагра), которая не давала ему возможности даже писать и приковывала его к постели. В остальном Фронтон мог считать себя любимцем Фортуны: близость к императорскому двору доставила ему, помимо славы, и должность консула (в 143 г.), которую он, правда, занимал всего несколько месяцев; от проконсульства в Азии, которое было ему предложено на следующий год (144 г.) он был вынужден отказаться по болезни. По-видимому, он вообще редко выезжал из Рима, где имел собственный дом и владел знаменитыми "Меценатовыми садами"; ему принадлежало и поместье в Африке.
До начала прошлого века о Фронтоне можно было судить лишь по отзывам, сохранившимся в произведениях его современников и позднейших писателей, среди которых его авторитет как придворного ритора, знатока старой римской литературы, друга и советчика "философа на троне" Марка Аврелия был чрезвычайно велик. Современник Фронтона Авл Геллий изобразил ритора почтительно окруженным учеными людьми, которые благоговейно прислушиваются к его словам ("Аттические ночи", II, 26; XIII, 26; XIX, 8, 10, 13). Позднее Евмений назвал его "не второй" но другой славой римского красноречия" (Paneg. Const., 14), конечно, под первой славой он подразумевал Цицерона. Минуций Феликс, Макробий, Клавдиан Мамерт, Сидоний Аполлинарий, Иероним, Кассиодор упоминают Фронтона как выдающегося оратора, определяя его стиль то как ясный и точный, то как блестящий, отмечая также, что он пишет строго и с достоинством. Капитолии сообщает нам, что Фронтон был любимым учителем Марка Аврелия, который уважал его больше всех других своих учителей и почтил его статуей в сенате ("Жизнеописание Марка", 2). Однако рукописи, найденные в 1815 г. кардиналом Анджело Майи в библиотеках Милана и Рима, разочаровали исследователей. Правда, речей Фронтона не сохранилось, но найденная переписка его с учениками и друзьями, отрывки из длинных посланий на риторические темы, декламации открыли в нем наивно тщеславного, довольно слащавого и малоостроумного ритора, влюбленного в риторику как таковую, убежденного архаиста, преклоняющегося только перед древнейшей римской литературой.
Доставшееся нам наследие Фронтона состоит из пяти книг писем к Марку Аврелию-Цезарю, двух книг писем к нему же в бытность его императором, двух книг к его соправителю Луцию Веру, отрывков из посланий к ним на риторические темы de eloquentia и de orationibus, книги писем к Антонину Пию, двух книг писем к друзьям, книги писем на греческом языке, отрывков из исторических трактатов, нескольких декламаций или риторических упражнений вроде "Похвалы дыму и пыли", "Похвалы пренебрежению", "Ариона" и совершенно незначительного фрагмента из речи за карфагенян. В письмах мы находим упоминание о его благодарственной речи императору в сенате во время консульства, о панегириках Адриану и Антонину, о речах в защиту карфагенян, вифинцев и различных его друзей, о речи против Герода Аттика. Сидоний Аполлинарий восторженно хвалит речь против Пелопа (Epist. VII, 10), Минуций Феликс упоминает в своем "Октавии" его речь против христиан (9 и 31). О том, каковы эти речи, мы можем только догадываться по стилю писем и по содержащимся в них высказываниям Фронтона по разным вопросам риторики, которые мы воспринимаем как отголоски его ораторской теории.
Невозможно точно определить, кто издал письма Фронтона. По предположению Моммзена, это был сам Фронтон, по мнению Гейнса - его зять и друг Авфидий Викториан, неоднократно упоминающийся в письмах. Мнение Гейнса более вероятно: от Фронтона можно было бы ждать большей систематизации в расположении его собственных писем.
Кое-где письма расположены по хронологическому принципу, иногда же они объединены тематически (письма, относящиеся к консульству - во II книге к Марку Цезарю или письма о процессе Герода - в III книге к нему же), но ни тот, ни другой принцип последовательно не проведен.
Для установления хронологии писем пользовались рассыпанными по письмам различными данными о Марке Аврелии, Фронтоне и других известных лицах и событиях. Этим специально занимался Моммзен[1] и Гейне [2], сделавший попытку в своем издании расположить письма в хронологическом порядке. Можно сказать почти с полной уверенностью, что все они были написаны между 139 и 166 г. н. э.
Основной характер большинства писем воспитательный: это переписка между ревностным учителем и благодарными преданными ему учениками - она полна советов, поучений по поводу разных риторических частностей, вопросов о здоровьи, разговоров о погоде и окрашена взаимной лестью; письма Фронтона к Антонину Пию - это письма к господину и благодетелю; письма к друзьям - главным образом рекомендательные; часть писем к матери (М. Аврелия) и к друзьям (например, к историку Аппиану) написана по-гречески. Хотя Фронтон сознается, что он не так уж силен в греческом языке: "Твоей матери я написал письмо по-гречески,- пишет он М. Аврелию,- такова моя самонадеянность - и связал его с моим письмом к тебе. Ты прочти его первый и, если там есть варваризмы, поправь их - ведь твой греческий гораздо свежее, чем мой; и уж потом отдай матери. Я же не хочу, чтоб твоя мать презирала меня как невежду" (I, 8, 7) [3].
Фронтон является одним из самых ярых архаистов II в. н. э. Если греческие ораторы этого времени - Герод Аттик, Элий Аристид и др.- стремились говорить "по-аттически" и мечтали вернуть ораторское искусство к временам Лисия, Исократа и Демосфена, то римским ораторам приходилось волей-неволей восхищаться речами Катона Старшего и Гракхов. Это течение, против которого возражает уже Цицерон (Ad Att., IV, 19), от которого предостерегает своих учеников Квинтилиан (Inst, or., Χ, 1, 100), тем не менее сохранило свою силу во II в. н. э.; самым ярким представителем его и был Фронтон. Все страницы его писем испещрены восторженными отзывами о Катоне и Гракхах, Луцилии и Лаберии, а также о поэтах и драматургах - Эннии, Невии, Акции и Пакувии. Он явно предпочитает их Цицерону, Цезарю и Горацию и видит в них примеры для подражания; он не скрывает, что архаизирующий стиль Саллюстия нравится ему больше, чем стиль Цицерона.
На первый взгляд может показаться странным, что такой благонамеренный приверженец империи и императорского дома преклоняется перед писателями времен расцвета республики. Однако для Фронтона взгляды и убеждения того или иного писателя не имеют никакого значения; он рассматривает их произведения и советует изучать их только с точки зрения "отбора слов".
В письме 3 книги IV, Фронтон дает настолько интересные и характерные советы своему ученику Марку Цезарю, присоединяя к ним попутно критику Цицерона, что необходимо их привести целиком.
... "Очень немногие из древних писателей отваживались на этот усердный и рискованный труд - тщательные поиски слов. С давних пор из всех ораторов этим отличался только один Марк Порций да его прилежный последователь Гай Саллюстий. Из поэтов особенно Плавт, еще больше - Энний и его ревностный соперник Л. Целий, и, конечно, Невий, Лукреций, кроме того, Акций, Цецилий, а также Лаберий... Здесь ты меня тотчас же, конечно; спросишь, какое же место я отвожу М. Туллию, который считается главой и источником римского красноречия. По моему мнению, он во всех своих сочинениях отличается необыкновенной красотой языка и как никто другой из ораторов он был великолепен в своем умении красиво изобразить то, что хотел особо выделить. Мне кажется, однако, что он был далек от тщательных поисков слов... может быть потому, что избегал труда или был уверен в том, что даже без особых поисков у него всегда будут наготове такие слова, какие другим едва ли попадутся, даже если бы они их и искали. Поэтому... он необычайно богато и обильно пользуется словами всех родов, словами в прямом и переносном значении, простыми и составными, а также теми, которые повсюду сверкают в его сочинениях - возвышенными и часто просто восхитительными. Однако во всех его речах ты найдешь только очень немного неожиданных и непредвиденных слов, которые выискиваются не иначе, как с помощью усердия, заботы, бодрствования и памяти, хранящей много стихов древних поэтов [1]. А неожиданным и непредвиденным я называю такое слово, которое обнаруживается вопреки ожиданию и мнению слушателя и читателя. Поэтому я тебя очень хвалю за то, что ты прилагаешь к этому делу заботу и старание, извлекая слово из глубины, вещей и придавая ему наибольшую выразительность" (IV, 3,2-3).
Столь же большое значение придает Фронтон сочетанию и расстановке отобранных слов. "... Есть науки,- пишет он,- где можно скрыть свое невежество и ненадолго сойти за человека, знающего то, чего на самом деле не знаешь. Но по выбору и расстановке слов твое незнание немедленно раскроется. Никто не может долго пользоваться словами так, чтобы не обнаружилось, что слов он не знает, судит о них неправильно, оценивает наугад, пользуется ими неискусно и не понимает ни уместности употребления слова, ни его силы" (IV, 1). "Я даже не знаю, полезно ли показывать, сколько труда, тщательной и беспокойной заботы надо приложить к тому, чтобы правильно оценить слово; боюсь, как бы это не охладило пыл юношей и не ослабило в них надежды на успех" (IV, 4). Далее Фронтон приводит примеры неправильного употребления приставок (IV, 5 и 6) и дает интересные указания по поводу сочетаний слов; так, после слова "корабль" он разрешает ставить эпитет "трехвесельный", но не советует начинать с эпитета, ибо "корабль" после "трехвесельный"- уже бесполезное добавление; ведь нет опасности, что подумают, будто после "трехвесельный" могут идти слова "носилки", "повозка" или "кифара" (IV, 7). Своего ученика он порицает за выражение: "широкие рукава удерживают зной". "Каким образом можно вообще "удерживать зной"? Я тебя не за то упрекаю, что ты так смело выступил с этой метафорой, так как я вполне разделяю мнение Энния, что оратор должен быть смелым. Конечно, пусть оратор будет смелым, как требует Энний; но пусть он в своих выражениях никогда пе отходит далеко от того предмета, о котором он хочет говорить. В самом деле, я очень одобряю и хвалю твое желание и попытки искать слова; ио я порицаю небрежность в употреблении этого найденного тобой слова, которое просто неуместно, ибо невозможно "удержать зной" просторными рукавами, которые свободно развеваются и полощутся по ветру" (IV, там же).
Как ни серьезно относится Фронтон к своим преподавательским обязанностям, он понимает, однако, что едва ли его царственному ученику удастся полностью отдаться "поискам слов": "конечно, никто не осмелится,- пишет он в том же письме,- обращаться с предписаниями к тебе, свободному человеку, рожденному свободными родителями, стоящему выше всаднического сословия, человеку, мнения которого спрашивают в сенате. Нам же, посвятившим себя рабскому служению ученым ушам, необходимо с величайшей тщательностью относиться к этим тонкостям и мелочам. Одни слова, как булыжник, обрабатываются ломом и молотом, другие, как драгоценные камни,- резцом и молоточком" (IV, 6).
Фронтон в другом письме даже как бы предостерегает Марка Аврелия от погони за излишним легковесным изяществом речи: "Я предпочел бы одежду строгую - из мягкой шерсти, а не из прозрачной или шелковой ткани изысканных расцветок, и притом не ярко-алую или желтую, как шафран, а темно-пурпурную: вам, которым необходимо одеваться в пурпур и багряницу, нужно и речь иногда одевать в те же цвета. Поступай так, и ты будешь выглядеть в высшей степени сдержанным и умеренным" (I, 8, 3).
"Красноречие Цезаря должно быть подобно зову походной трубы, а не звукам флейты: в нем меньше звонкости, но больше веса" (III, фрагм. 1).
Что во времена империи ораторское искусство не имело уже того огромного общественного значения, как в римской республике, является общим местом в любой истории литературы. Совершенно несомненно, что речи в сенате утратили свой дискуссионный характер и превратились в панегирические подтверждения повелений императоров; напротив, судебные речи должны были в той или иной мере выражать мнения спорящих сторон. Это понимал и Фронтон, о чем свидетельствует его переписка с М. Аврелием по судебному делу, возбужденному афинянами против Герода Аттика: Марку Аврелию хотелось замять это дело, так как Герод Аттик,- пишет он,- "вырос в доме моего деда, ты же был моим наставником. Поэтому я и проявляю столько сердечной заботы о том, чтобы это неприятное дело завершилось благополучно" (III, 2); Фронтон, конечно, готов оказать любую услугу своему ученику, но все же сильно смущен: "Что я не должен говорить помимо дела ничего такого, что могло бы повредить Героду, в этом я не сомневаюсь; но факты, которые относятся к самому делу, ведь совершенно ужасны; как мне поступить - вот в чем я сомневаюсь (III, 3). И дальше: "когда жестоки преступления, должны быть жестоки и слова о них. Именно такими словами я буду говорить об оскорбленных и ограбленных людях, чтобы они почувствовали в этих словах горечь и негодование; ну, а если я его назову грубым и неотесанным греком, то ведь это его не убьет" (там же).
Это последнее замечание Фронтона особенно забавно тем, что, по всей вероятности, Герод Аттик, уроженец Афин, охотно дал бы такую же оценку своему противнику, латинскому ритору из Африки.
По-видимому, однако, и помимо судебных дел, оратор попадал иногда в такое положение, когда ему приходилось считаться с общественным мнением: Фронтон рассказывает М. Аврелию в одном письме о том, как он вызвал неудовольствие слушателей, и дает ему практический совет "угождать народу": он начинает с описания успеха своей речи, но далее выясняется, что успех был не так уж велик: "Сколько одобрительных отзывов вызвала моя речь и каким хором похвал были встречены слова - "в те дни каждое изображение украшали патрицианские знаки отличия"! Но когда я, сравнивая знатное сословие с незнатным, сказал, что это может делать только тот, кто полагает, что огонь костра подобен пламени алтаря, так как они одинаково светят, то в ответ на это некоторые загудели неодобрительно" (I, 8, 1). Очевидно, недовольны остались те, кого сравнили с костром, т. е. неаристократические слои слушателей. "К чему я тебе это рассказал? - продолжает Фронтон.- Чтобы ты, мой господин, когда будешь выступать в широком собрании, был подготовлен и знал, чем можно угодить их слуху: конечно, не везде и не во всех отношениях, но все-таки иногда и в значительной степени... ведь даже преступников и негодяев вы прощаете по требованию народа. Стало быть, повсюду народ господствует и берет верх - и мы должны так поступать и так говорить, чтобы быть угодными народу... Но нужно, чтобы та лесть, которой оратор намеревается ласкать слух народа, не была слишком бесстыдной" (1, 8, 3).
Итак, несмотря на то, что главное внимание Фронтон хотел бы уделить внешней форме речи, он признает необходимость хорошо обдумывать и ее содержание и даже не раз дает совет своим ученикам и друзьям скорее допускать в своей речи несовершенство формы, чем отсутствие мысли; но сам он плохо исполняет этот совет - его собственные письма и фрагменты весьма бедны мыслью. Со стороны формы они, как и следовало ожидать, обработаны очень тщательно и читаются легко; по сравнению с плавными, тонко разработанными периодами Цицерона, его речь, конечно, более отрывиста и проста, поскольку он - последователь архаизирующего стиля. Местами он злоупотребляет метафорами и сравнениями, а также цитатами и афоризмами, взятыми у древних писателей. Нередко он пытается шутить, но юмор его тяжеловесен. Наиболее удачны те письма, где он говорит о формальной стороне своего искусства и о своем искреннем желании передать все, чего он в этом искусстве достиг, своим ученикам.
Письма Фронтона, несмотря на ограниченность содержания и указанные недостатки стиля, бесспорно, имеют ценность как подлинные документы своего времени, которые доносят до нас литературные веяния эпохи Антонинов, сближают с жизнью литераторов того времени и дают представление о формировании молодого Марка Аврелия, личность которого в истории Рима представляет значительный интерес.
О жизни Авла Геллия (A. Gellius) не сохранилось никаких свидетельств древних авторов, поэтому его произведение "Аттические ночи" (Noctes Atticae) является единственным источником, который помогает нам выяснить более или менее определенно социальное лицо Геллия, обстоятельства его жизни и деятельности, отношение его к общественно-политическим вопросам. Труд этот, состоящий из 20 книг, дошел до нас почти полностью, если не считать книги VIII, от которой сохранились лишь названия глав, начала книги VI, начала и конца книги XX.
Время жизни Авла Геллия приходится на середину II в. н. э., на период правления императоров династии Антонинов - от Адриана да Марка Аврелия. О годе и месте рождения Геллия "Аттические ночи" не дают прямых указаний. Время рождения этого автора по совокупности отдельных моментов отнесено исследователями приблизительно к 130 г. н. э. Место его рождения, по всей вероятности,-Рим, где Геллий провел свои детские и отроческие годы. Об этом можно судить по словам самого Геллия в XVIII,4, где он говорит, что в Риме он достиг юношеского возраста (т. е. 17 лет) и сменил детскую тогу на мужскую. О социальном происхождении Геллия ничего неизвестно. Нигде не упоминает он о своих родителях, не говорит об их имущественном положении. Однако можно предполагать, что они были достаточно состоятельными людьми, так как смогли дать сыну хорошее по тому времени образование - он обучался у известных учителей в Риме и Афинах. Далеко не у всех людей была материальная возможность после получения первоначального философского и риторического образования в Риме обучаться дальше в афинских философских школах. Риторика и философия, литература и история были доступны по преимуществу образованным представителям господствующего класса.
Со слов Геллия нам известны имена многих его учителей, под руководством которых он изучал грамматику, риторику, философию. Большим авторитетом у Геллия пользовался ритор Антоний Юлиан (IX, 5; XV, I; XVIII, 5; XIX, 9), которого Геллий считал большим знатоком древней литературы и языка (1,4). С похвалой отзывается Геллий о риторе Тите Кастриции (XI, 13; XIII, 21), не один раз упоминает своего учителя грамматики Сульпиция Аполлинария (VI, 6; XVIII, 4; XX, 6). Для понимания творчества Геллия особенно важно отметить, что он называет своим учителем Фронтона. Именно Фронтону, возглавлявшему во II в. литературное течение архаистов, и следовал Геллий. Живя в Риме, он часто бывал у Фронтона; и, как говорится в XIX,8, ему никогда не случалось после разговора с этим человеком уйти от него, не унеся с собой каких-либо знаний. Очень часто в "Аттических ночах" встречается также имя философа софистического направления Фаворина, привлекаемого автором на страницы сборника по самым различным вопросам философии, грамматики, права. С большим уважением Геллий относился к нему, называя его в XX, 1 устами Секста Цецилия единственным искусным знатоком не только римских, но и греческих философов. Очевидно, Фаворин был одним из любимых учителей Геллия, как можно заключить из его слов в XIV,2, где он рассказывает о помощи, оказанной ему Фаворином в судебной деятельности в Риме. Геллий проводил целые дни со "сладкоречивым" Фаворином, следуя за ним повсюду (XVI, 3).
Как уже говорилось, Геллий, по обычаю молодых людей "хорошего общества", получив в Риме начальное образование, отправился в Афины для продолжения занятий по философии (I, 2; II, 21). Здесь он получил довольно широкое философское образование, хотя нельзя сказать, чтобы оно было систематическим. Геллий не придерживался какой-либо определенной системы взглядов. Учителями его были философы разных направлений: Тавр (VI,13; XII, 5) - последователь Платона, Перегрин (XII, 11) - представитель кинической философии; знаком он был и с софистом Геродом Аттиком, собиравшем у себя молодых людей, приехавших из Рима для обучения (I, 2).
Но если нельзя говорить о приверженности Геллия к определенному философскому направлению, то, во всяком случае, следует отметить, что его мировоззрение подверглось в какой-то мере воздействию некоторых философских систем. Наибольшие симпатии Геллия привлекала идеалистическая философия Платона и отчасти Аристотеля, как это можно увидеть из его рассеянных по всему сборнику замечаний. Хотя чаще всего, приводя, например, спор философов различных школ по какому-либо вопросу, сам Геллий ни одного из них не поддерживает и не осуждает. Так, в V, 15 и V, 16 Геллий излагает спор между стоиками, эпикурейцами, и академиками о материальности голоса и о свойствах зрения. Находя подобные споры праздными и бесполезными, он заключает их словами из "Неоптолема" Энния о том, что следует знать лишь начала философии, а не углубляться в нее и не философствовать по всякому поводу.
Завершив образование в Афинах, Геллий возвратился в Рим (XIX,1; IX, 4; XVI, 1) и некоторое время занимался судебной деятельностью. Сначала он был назначен преторами судьей по гражданским делам (XIV, 2), позже был избран консулами судьей на время календ (XII, 13). Геллий очень серьезно относился к своей общественной должности, как видно из его же слов. Он тщательно разыскивал книги на греческом и латинском языке по вопросам судопроизводства с целью изучения их, с большой осторожностью подходил к разбору дел, предварительно консультируясь у знавших законы людей. Так, в первом судебном деле, которое ему нужно было разбирать, он, не доверяя собственному решению, обратился за советом к опытному другу - философу Фаворину.
Ничего неизвестно о последних годах жизни Геллия, также как и о его смерти. Вероятно, смерть помешала осуществлению намерения Геллия продолжать работу над сборником "Аттические ночи". В предисловии к своей книге он говорил, что собирается посвятить литературным занятиям весь свой досуг, все время, свободное от домашних дел и воспитания детей, и что хочет жить лишь до тех пор, пока будет в состоянии работать над своим трудом.
Начало литературной деятельности Геллия относится к афинскому периоду его жизни. Сколько времени он находился в Афинах, неизвестно, но, вероятно, долго, так как именно в Афинах была заложена им основа фундаментального сочинения, озаглавленного "Аттические ночи". Там Геллий начал выписывать из прочитанных книг, все, что считал интересным и достойным внимания, а для этого надо было затратить немалое время. Точно установить время творчества Геллия нельзя. Однако на основании некоторых косвенных данных можно отнести его приблизительно к 50-60 гг. II в. В рукописях Геллия сохранилась пометка средневекового писателя Радульфа Дицетского: "А. Геллий пишет в 169 г."; может быть, это известие восходит к античным источникам.
В предисловии к книге Геллий говорит о своей склонности к выписыванию цитат и отрывков, заинтересовавших его, склонности, ставшей потом привычкой. К составлению сборника из собранных им выписок и к оформлению их Геллий приступил также в Афинах, "в длинные зимние вечера", как он говорит в том же предисловии. Отсюда и произошло название книги, не связанное, по существу, с содержанием, но лишь с местом и временем ее написания. В Риме Геллий продолжал работу по сбору и обработке извлечений разного характера из всей той обширной литературы, которую он прочитывал.
Труд Авла Геллия представляет собой сборник многочисленных выписок из греческих и римских авторов на самые разнообразные темы. Здесь читатель может почерпнуть весьма интересные и часто важные сведения из разных областей знания: литературы, грамматики, философии, юриспруденции, истории древнего мира, а также сокращенные изложения более ранних трудов. Самым ценным для нас здесь является то, что все эти сведения часто приводятся в виде точных цитат из утерянных произведений древних греческих и римских авторов. Геллий сохранил нам, таким образом, многочисленные фрагменты древних писателей.
Среди источников, приводящих цитаты из несохранившихся произведений, Геллий занимает видное место, уступая обилием цитат только позднейшему компилятору Нонию. Геллий цитирует в своем сборнике около 400 авторов. В этом главная ценность его труда.
О композиции сборника говорит читателю сам Геллий в предисловии к нему. Порядок расположения всего сборного материала в сборнике случайный, бессистемный; автор не придерживается какого-либо определенного плана в распределении его по книгам. Рассказы, сведения и замечания самого разнообразного характера следуют одни за другими без какой бы то ни было систематизации по тематике. Тут смешаны всевозможные темы: о медицине и поэзии, о грамматике и геометрии, о физике и логике, забавные анекдоты из бытовой жизни и размышления на философские темы. Может быть, порядок изложения материала следует порядку накопления его автором.
Иногда все же, правда, в очень редких случаях, Геллий пытается объединить отдельные сходные по теме выписки, с тем чтобы преподнести их читателю в одном месте. В качестве примера можно указать на XVII, 21, где Геллий собрал воедино свои выписки, касающиеся истории древних времен, выписки из жизни "знаменитых мужей" (virorum illustrium), живших в эти времена. Здесь же Геллий предупреждает читателя о том, что он не собирается писать обстоятельные συγχρονισμοί (синхроники) знаменитых римлян и греков, а стремится разнообразить "цветками истории" (historiae flosculis) свои "Аттические ночи".
Весь материал, расположенный в 20-ти книгах и 434 главах, Геллий снабдил подробным оглавлением, помещенным непосредственно после предисловия, чтобы читатель сразу мог просмотреть содержание книги и найти ему нужное место.
Выписки Геллия обычно оформлены в виде коротких рассказов из жизни образованных слоев римского и афинского общества. Эти небольшие бытовые сценки никак не связаны одна с другой. Геллий использует различные средства художественной подачи собранного материала, с тем чтобы заинтересовать читателя: среди них монологи (размышления философов о языке, быте, нравах древних и т.п.), диалоги и споры о различных предметах, сказки. Сборник Геллия - неистощимое хранилище анекдотов, знакомящих читателя с литературой, общественной и бытовой жизнью Рима и Греции разных эпох. Часто Геллий излагает действительные события; многие из выведенных им лиц названы их подлинными историческими именами. Находятся в сборнике Геллия любопытные сценки, раскрывающие нам отношения отдельных писателей друг к другу. Известно, например, что Менандр пользовался у современников меньшим успехом чем Филемон, угождавший вкусам зрителей более грубыми комедийными приемами. И вот в XVII, 4 Геллий рассказывает будто Менандр встретив Филемона, спросил у него: "Неужели ты не краснеешь [от стыда] когда одерживаешь надо мной победу?". Здесь же, как бы в защиту Менандра, Геллий рассказывает об аналогичных победах над Эврипидом писателей, стоящих ниже его.
Часто встречаются в сборнике рассказы с вымышленным содержанием: повесть о приключениях музыканта Ариона (XVI, 19), притча о дружбе человека и льва из "Египетских повестей" Аниона (V, 14), басня Энния о жаворонке (II, 29), рассказ о различных чудесах (IX, 4) и т. д.
В предисловии к своей книге Геллий говорит о том, что он не хотел бы, чтобы она уподобилась тем объемистым произведениям, при чтении которых скорее состаришься или умрешь от скуки, чем получишь какое-либо удовольствие или пользу. Чтобы не утомлять читателя и не наскучить ему, Геллий предлагает выбирать для чтения из его книги лишь то, что каждый сочтет для себя важным и интересным; если же что-либо покажется ему неясным и неполным, он может дополнить это сам, найдя сочинение, из которого сделана выписка. Ведь выписка и сделана, собственно, для напоминания, а не для научения, говорит Геллий, и добавляет, что труд свой он писал исключительно для образованной части общества, а не для темного народа. Это последнее чрезвычайно живо характеризует не только самого автора "Аттических ночей", но и общую направленность всего его творчества.
Творчество Авла Геллия является закономерным и логическим отражением времени, в которое он жил. Упадок политической активности общества, характеризующий империю этого периода, отразился на его умственной жизни, в первую очередь на литературе, ярко свидетельствующей о снижении общего идейного уровня. Аполитичность, уход от социальных проблем, замкнутость писателей в сфере личных бытовых интересов, незначительность тематики, - вот что характеризует тогдашнюю литературу. Особенное развитие получают архаистические тенденции, повышенный интерес к памятникам старины, как в области ранней римской литературы, так и в области права, морали, языка, обычаев. В связи с возбуждением интереса к антикварной учености изменился язык литературных произведений, ставший теперь более тяжеловесным, педантичным, насыщенным архаическими элементами. Вместо дальнейшего развития художественной литературы процветают ученые занятия в области грамматики, риторики, истории, права. Литература, философия, наука деградируют, оригинальные произведения сменяются компиляциями. Геллий был последователем Фронтона, вождя римских архаистов. Сторонники Фронтона, убежденные поклонники старины, подражали языку древних авторов. Считалось достойным, с их точки зрения, возобновлять в памяти читателей известные места и выражения из древних писателей. Ярким примером такой литературной компиляции, в которой собраны всевозможные антикварные сведения со ссылкой на д евних авторов, и являются сочинения Авла Геллия.
Из труда Геллия можно почерпнуть большое количество интересных сведений лингвистического характера: о правильности произношения и употребления различных слов и о значении их в трудах древних авторов, о происхождении слов и выражений, о свойствах ударений и многое другое. Геллий сопоставляет данные разных авторов, что очень важно для изучения грамматиков. Интересно, например, рассуждение Геллия о собственном значении слова humanitas. Он первый из грамматиков обратил внимание на неправильное понимание и употребление этого слова большинством людей в смысле греческого φιλανθρωπία и определил действительный его смысл (XIII, 16).
Ряд сведений разного характера об авторах ранней римской литературы мы узнаем исключительно по сохранившимся записям Геллия. Так, Геллий сообщает любопытные подробности о Невии (I, 24; XV, 24; III, 3): название его драм ("Гадатель", "Леонт"), место Невия среди римских стихотворцев, установленное Волкацием Седигитом в книге "О стихотворцах", а также об Эннии (XVII, 17; XVIII, 5), Пакувии (VII, 14) и Ливии Андронике (XVII, 21; VIII, 9). В II, 29 Геллий приводит заключительные стихи из перевода Эннием басни Эзопа о жаворонке и ее птенцах, цитируемой здесь же. Мы узнаем от Геллия о числе комедий, принадлежащих Плавту и о толкователях его текстов (III, 3). Много места уделяет Геллий римскому комику Цецилию Стацию (IV, 20; XV, 14). Он сохранил в своем сборнике недошедший до нас отрывок из комедии Цецилия "Ожерелье", сопоставив его с отрывком из той же комедии Менандра, которую Цецилий перевел вольно и довольно грубо (II, 23)[1]. В наглядном и живо сделанном сравнении с приведением цитат, подобранных для литературного сопоставления, Геллий показывает, как слаб и неискусен перевод Цецилия и как мало он похож на подлинник. Он убежден, что римский автор искажал Менандра, не будучи в состоянии воспроизвести его достойным образом.
Особенно много отрывков Геллий приводит из произведений Катона, к которому он относится с особым уважением, ценя его не только как писателя, но и как образец высокой морали, олицетворение древней строгости и честности. Самый большой отрывок из книги IV "Начал" Катона, приведенный Геллием в III, 7, относится к периоду Первой пунической войны. Здесь передан рассказ Катона о храбрости войскового трибуна, который отвлек на себя и своих воинов неприятельское войско и тем самым спас от гибели римское войско [2]. Сохранены Геллием несколько интересных отрывков из речи Катона в защиту родосцев из книги V "Начал". Защищая эту речь от придирчивой, по его мнению, критики Тирона в письме к Кв. Аксию, Геллий замечает, что "все это, возможно, могло быть сказано более последовательно и более благозвучно, но с большей силой и живостью, мне кажется не могло быть сказано" (VI, 3, 53). Он находит в этой речи необыкновенные богатства, подчеркивает непосредственную силу и гениальность красноречия Катона. Геллий говорит и о других сочинениях Катона, например о поэме "Carmen de moribus" (XI, 2); в XIII, 25 и Χ, 3 он приводит отрывки из обвинительной речи Катона против Минуция Терма, в I, 23, рассказывает историю о Папирии из речи против Гальбы.
Часто, приводя ту или иную цитату из древнего автора, Геллий тем самым невольно изобличает римское общество. Интересно с этой точки зрения изречение Катона из его речи о разделе военной добычи, о своеволии полководцев, присваивающих себе государственные деньги, цитируемое Геллием в XI, 18 и позволяющее нам судить о едкости обвинительных речей Катона: "Воры, укравшие у частных людей, проводят жизнь в цепях и кандалах, а воры, обворовавшие государство - в золоте и пурпуре". Геллий отмечал, что критика эта сделана в стиле живом и блестящем (XI, 18). В другом месте, приводя выдержку из книги Цинция[3] о военных делах, Геллий пишет, что для уменьшения этого грабежа римский воин, новобранец, обязан дать присягу войсковому трибуну, что он будет красть не больше, чем по одной серебряной монете в день (XVI, 4). В X, 3 Геллий цитирует отрывки из речи Гая Гракха о произволе и своеволии римской аристократии в провинциях и муниципиях.
Цитируются Геллием отрывки из Корнелия Сципиона Африканского (IV, 18; XI, 10; XV, 12), Корнелия Непота (VII, 18). Интересен отрывок из мима Лаберия "Веревочник" (X, 17), а также стих из его пьесы Alexandrea (XVI, 7). Лестно отзывается Геллий о мимах Публилия Сира, современника Лаберия, которые он находит возможным сравнивать с мимами Лаберия. В XVII, 14 он дает серию изречений из этих мимов, представляющих собой рецепты практической морали, составленные в духе стоицизма и годные к употреблению в разговоре.
Геллий сохранил нам четыре эпиграммы, принадлежащие поэтам доцицероновской эпохи: Валерию Эдитую, Порцию Лицину, Кв. Лутацию Катулу (XIX, 9), эпиграмму Варрона Реатинского из его "Седьмиц", написанную им к изображению Гомера (III, 11).
Есть в сборнике Геллия целый ряд упоминаний о недошедших до нас произведениях древних авторов, помогающих нам полнее уяснить их творчество. Упоминает Геллий, например, сочинение Туллия Тирона с греческим названием πανδέκται (XIII, 9), а также письмо Тирона к Аксию с разбором речи Катона в защиту родосцев. Ряд сведений о Туллии Тироне как биографе и литературном помощнике Цицерона мы находим в VI, 3, о переиздании им речей Цицерона в I, 7; XIII, 20. В 1,3 Геллий указывает на сочинение перипатетика Феофраста "О дружбе", послужившее образцом для трактата Цицерона "О дружбе", о чем говорит и сам Цицерон в своих речах.
Мы находим у Геллия целый ряд сведений об ораторах, историках, юристах: о Гортензии (XIX, И), об Ацилии (VII, 14), обАнтистии Лабео-не (1,12; VII, 15; XIII, 10; XIII, 12; XV, 27 и др.). Часто упоминаются Гелли-ем историки доцицероновской эпохи: Семпроний Азеллион (II, 13; V, 18; XIII, 21), Клавдий Квадригарий (III, 8; X, 13; XVII, 21), Сизенна (II, 25; XII, 15).
Среди множества упоминаемых на страницах сборника авторов не встречаются имена таких известных поэтов золотого века, как Тибулл, Проперций, Овидий. Нет среди цитируемых авторов имен и более близких по времени к Геллию писателей, например Марциала, Лукана, Квинтилиана, Плиния Младшего, Валерия Флакка и др. Обычно все авторы "серебряной латыни" обходятся упорным молчанием или же подвергаются обвинениям Геллия, как, например, представитель "нового стиля" Сенека, критические замечания которого о Цицероне, Вергилии и Эннии, извлеченные им из утерянной книги XXII писем к Луцилию, он называет "шутками глупого и неразумного человека" (XII, 2, 11). Здесь Геллий показал свою солидарность со взглядами школы архаистов, руководимых Фронтоном.
Несмотря на столь явное предпочтение древним авторам, Геллий с большим удовольствием относился к Вергилию, Варрону, Цицерону, Саллюстию, Катуллу. Последнего он называет в VII, 20 "самым изящным из поэтов" (elegantissimus poetarum). Одарен изысканным изяществом, по мнению Геллия, и Вергилий (XX, 1, 54; XVII, 10, 6), который особенно ценится им за тонкое умение выбирать слова, чтобы придать стиху наибольшую звучность и мелодичность (XIII, 21, 10-11; II, 26, И), за мастерство перевода (XVII, 10; XIII, 27), за прекрасное знание древностей (V, 12, 13). Говоря о поэтическом даровании Вергилия, Геллий приводит, со слов Фаворина, отзыв самого Вергилия о методе его работы над произведением: он рождает свои стихи, как медведица, которая облизывает после рождения своего детеныша, чтобы придать ему форму; грубые и несовершенные, они после многократной обработки становятся красивыми и законченными (XVII, 10).
Вопросы стиля стоят у Геллия на первом плане. Чистота и правильность словаря писателя являются для него критерием эстетической оценки. Первостепенное значение придается выбору писателями слов и употреблению их в собственном значении, результатом чего, по мнению Геллия, является изящество и точность языка - качества, которые он особенно ценит. Высоко оценивается им, например, Плавт за его чисто латинскую речь (VI, 17, 4); с похвалой отзывается он о языке Цезаря (X, 24), характеризуя его как человека превосходных дарований и блюстителя чистоты языка. Он приводит устами Фаворина слова Цезаря из его книги "Об аналогии": "Избегай неслыханных и необычайных слов, как подводного камня" (I, 10, 4). Из этого же произведения Геллий сообщает читателю интересные грамматические подробности (XIX, 8). Именно за особенную чистоту языка Геллий ставит выше всех современников Сципиона Младшего (II, 20).
Вызывает восхищение Геллия и язык Лукреция, сохранивший древние слова и грамматические обороты (XVI, 5, 7; XII, 10, 8); он отмечает умение Лукреция находить благозвучные слова, ласкающие слух (XIII, 21, 21), сравнивает его в изяществе стиха с Вергилием и даже считает, что последний заимствовал у него не только отдельные слова, но и целые стихи (I, 21, 7). Философию же Лукреция он явно недооценивал (Х,26), что и неудивительно при ярко выраженной идеалистической направленности взглядов Геллия.
Язык самого Геллия лишен изящества и легкости, изобилует греческими словами и техническими терминами. Недаром Геллий предупреждает об этом читателя в предисловии, говоря, что его сочинение по тщательности отделки и изяществу стиля уступает многим другим. Возможно, что и в цитатах, приведенных Геллием, есть ошибки: Геллий часто цитировал на память.
Следует отметить, что, несмотря на приверженность Геллия к старинным словам и оборотам, он весьма отрицательно относится к излишней вычурности языка отдельных древних писателей, хотя бы того же Сизенны (XII, 15; II, 25), а также к многословию. Целую главу посвящает Геллий резкому осуждению безрассудного многословия, часто лишенного всякого смысла. Слова должны рождаться не в устах, а в самом сердце, говорит он; язык не должен быть необузданным, а должен управляться разумом (I, 15). В подтверждение своих слов Геллий приводит цитаты из Цицерона, Катона, Эврипида, Гесиода, Эпихарма, Аристофана, Саллюстия. Он предостерегает читателя от легкомысленного увлечения стройным течением беглого красноречия, предлагая прежде вникать в суть самих вещей и слов (XI, 13), а в XI, 7 рассуждает о том, что не следует пользоваться слишком устарелыми и вышедшими из употребления словами.
Вряд ли можно говорить о каких-либо определенных общественно-политических взглядах Геллия, который не только не излагает своих политических взглядов, но и вообще не касается этого вопроса. Политические мотивы в его творчестве звучат слабо. Геллий почти никогда не затрагивает вопросов социально-экономической жизни Рима, не говорит о текущих политических событиях и настроениях, никогда не выражает своих политических симпатий, не ставит вопросов об имущественном и правовом неравенстве и др. При всем бесконечном разнообразии содержания "Аттических ночей" идеологическая направленность их остается неизменной: на первом плане у Геллия - тяготение к старине, уход от современности и насущных политических вопросов. Ритор по образованию, Геллий постоянно лишь излагает факты, не исследуя их. Всесторонние знания его не отличаются глубиной, скорее они даже поверхностны. Характерна для Геллия крайняя узость кругозора, углубление в незначительное и занимательное, фиксирование подробностей, неумение отделять важное от несущественного. В отрывистом, беспорядочном изложении фактов и сведений почти невозможно встретить собственную оценку цитируемых источников. В подавляющем большинстве случаев Геллий относится к передаваемым им фактам не критически. О своих размышлениях он не говорит, впечатления не анализирует. Касаясь,например, мнения того или иного философа, историка, грамматика по какому-либо вопросу, Геллий, обычно этим и ограничивается, не дав себе труда высказать свое отношение. Ставя проблемы, он лишь сопоставляет противоположные точки зрения, уклоняясь от прямого разрешения их. Часто вместо разъяснения какого-либо вопроса Геллий удовлетворяется тем, что говорит, как, например, в заключении к I, 18: "Об этом деле я судить не могу, поскольку оно касается человека такого блестящего образования" (имеется в виду Варрон).
Большой популярностью пользовался Геллий у современников и в средние века, когда он был известен под именем Агеллия.
Сам по себе сборник "Аттические ночи" представляет для нас большую объективную ценность как неистощимый источник разнообразных сведений об общественной, литературной и бытовой жизни древнего мира, сохранивший многочисленные фрагменты из недошедших до нас произведений древних авторов.
Совершенно особое место в научной литературе II-III в. н. э. занимает обширная юридическая литература, богато расцветшая в это время и представленная дошедшими до нас трудами и фрагментами из произведений знаменитых юристов того времени Ульпиана (Domitius Ulpianus), Папиниана (Aemilius Papinianus), Гая (Gaius) и др.
Юридическая литература эпохи империи представляет исключительный интерес для исследователей античного общества, так как в этой литературе наиболее ярко отразилось правовое положение различных классов рабовладельческого общества. Социальные и экономические противоречия, начинающие все сильнее и сильнее обостряться в эпоху империи, а также аграрный кризис, обусловленный, с одной стороны, концентрацией земель, а с другой - крайним недостатком рабочей силы в связи с отсутствием притока новых рабов,- все эти явления и раньше находили свое отражение в литературе эпохи ранней империи, как, например, у Колумеллы. С течением времени по мере усиления общественных противоречий появилась насущная необходимость закрепить правовым порядком новые взаимоотношения как между отдельными группировками свободных классов, так и между свободными и рабами. В юридических памятниках того времени мы находим некоторые попытки путем законодательства поставить хотя бы слабые преграды полному произволу рабовладельцев, ограничить их власть над рабами и улучшить положение последних. В источниках римского права можно видеть, как переживаемый рабовладением кризис привел к широкому развитию вольноотпущеничества, когда, не получая пользы от непосредственной эксплуатации рабского труда и стремясь избавиться от непроизводительных затрат по содержанию рабов, рабовладельцы давали им возможность переходить на положение вольноотпущенников. В юридической литературе можно найти и отражение развития колоната, а также и ухудшения положения колонов, юридически являющихся свободными, а фактически прикрепленных к арендуемой им земле, -и много других постановлений, касающихся важнейших сторон римской жизни.
Уже во время принципата Августа юристы начали играть заметную роль в обществе. Два крупнейших юриста, соперники Антистий Лабеон и Гней Атей Капитон стали родоначальниками двухосновных юридических школ. Впоследствии приверженцы одной школы стали называться прокулеянцами, от имени Прокула, ученика Лабеона, а сторонники другой - сабинианцами от имени Сабина, ученика Капитона. Лабеон происходил из аристократического рода и был сторонником республики, тогда как Капитон был приверженцем нового режима и его род, поднявшийся только при Сулле, знатностью не отличался. В чем состояли противоречия между этими двумя школами, трудно судить. "Дигесты" (1, 2, 2, 47) говорят о Лабеоне и Капитоне: "Эти два человека первые создали как бы различные школы: именно, Атей Капитон придерживался предания, а Лабеон вводил многие новшества, полагаясь на достоинства своего таланта и на уверенность в науке"... На основании этого текста некоторые исследователи сравнивают противоположность между школой Лабеона и школой Капитона в юриспруденции с противоположностью между школой аналогистов и школой аномалистов в грамматике. Впрочем, с течением времени принципиальный характер противоречий между школами утратился и самая их борьба угасла.
Во II и начале III в. наблюдалось заметное повышение значения юридической науки в жизни римского государства, что выразилось особенно наглядно в связи с особыми полномочиями совета императора, сильно возросшими в это время. Этот неофициальный совет, организованный впервые при Августе, приобретал все большее значение при последующих императорах, выдвигавших в него в противовес сенату своих ставленников - крупных чиновников-юристов. Эти члены совета получали определенное жалованье, их пребывание в совете являлось важной государственной службой. Для высказывания мнений по тем или иным вопросам было чрезвычайно важно иметь широкое юридическое образование, и вполне понятно, что на самые ответственные посты стали выдвигаться крупнейшие юристы, получавшие особо важные привилегии. Одной из таких привилегий стало так называемое ius respondendi, т. е. право давать при судебных процессах свои решения как бы от имени императора; эти решения, данные в письменном виде, являлись законом и, следовательно, имели для судей обязательную силу. Однако, если в эпоху республики ораторы-юристы занимались главным образом практической деятельностью, т. е. давали консультации и вели судебные дела, то во время империи основным занятием юристов была теоретическая разработка различных правовых норм. Составлялись учебники по истории права, всевозможные сборники юридического характера: наблюдалось также широкое распространение литературно-юридических произведений, так называемых комментариев к наиболее важным законам. Так, упомянутым выше Ульпианом была написана среди его прочих трудов 51 книга комментариев. Его помощник юрист Юлий Павел составлял критические замечания на сочинения его предшественников. Много трудов осталось после знаменитого Папиниана. В помощь практической деятельности юристов издавались многочисленные responsa, т. е. собрания решений, вынесенных юристами по поводу различных случаев, встречавшихся в их практике, а также приводились аналитические разборы разнообразных судебных казусов.
Роль юристов во время империи была столь велика, что, например, при Септимии Севере на пост префекта претория, являвшегося как бы заместителем императора в области судопроизводства и игравшего видную роль в делах управления государством, был назначен знаменитый юрист Папиниан, впоследствии в 212 г. казненный императором Каракаллой по обвинению в антигосударственной деятельности.
Другой крупнейший юрист - Домиций Ульпиан, - занимавший ту же ответственную должность префекта претория при малолетнем императоре Александре Севере, фактически был непосредственным помощником императора. Судьба его не менее трагична, чем судьба Папиниана. В 228 г. н.э. среди преторианцев, недовольных политикой нового малолетнего императора и его матери Маммеи, ставшей фактической правительницей, начались беспорядки из-за снижения солдатского жалованья в связи с полным расстройством финансов в стране. Свой гнев преторианцы выместили на Ульпиане: он был убит разъяренными солдатами на глазах императора.
Расцвет юридической науки и литературы связан с именем самого крупного и видного юриста времени империи - Гая, пользовавшегося громкой известностью. О жизни Гая до нас не дошло никаких сведений; неизвестно даже его полное имя, равно как и точное время жизни. Но внимательный анализ его трудов дает основание предполагать, что Гай жил во II в. и был современником Адриана, Антонина Пия, Марка Аврелия и, возможно, даже Коммода. Место деятельности Гая - также предмет спора исследователей: одни считали, основываясь на том, что Гай написал обширный комментарий к провинциальному эдикту, что Гай жил и работал где-то в провинции - в Малой Азии или Сирии. Другие исследователи утверждали, что Гай был тесно связан с Римом и в доказательство приводили то, что комментарий Гая был обобщающего характера и имел значение для всех провинциальных эдиктов.
Дошедшие до нас "Институции" Гая делятся на четыре книги: в них дается изложение гражданского права, как цивильного, так и преторского. В первой книге говорится о положении свободных и рабов, свободнорожденных и вольноотпущенников, во второй и третьей книгах - о различных видах имущества, с точки зрения юридической, а также о правах наследования, в четвертой - о разных исторических формах процесса, об исках, интердиктах и т. д. Ясность и простота изложения "Институций" Гая сделали этот труд образцовым произведением, предназначенным для преподавания права в юридических школах и пользовавшимся чрезвычайной популярностью. Основные положения римского права, широко известные еще в период республики и принципата, превратились при поздней империи в строго разработанную, стройную юридическую систему.
В связи с общим углублением социально-экономического кризиса, наметившегося достаточно ясно уже к концу II в., римская юриспруденция заметно падает с половины III в., и, хотя мы находим следы существования юридических школ, юридическая литература этого времени количественно и качественно оскудевает. Изданный императором Адрианом (117-138 гг.) так называемый"Вечный эдикт" являлся систематизацией всего наиболее ценного материала из существовавших тогда эдиктов преторов.
Из обширной юридической литературы времен римской империи до нас дошло сравнительно немного. Кроме упомянутых "Институций" Гая сохранились лишь отрывки из произведений других юристов, собранные позже в знаменитых "Дигестах", известном законодательном сборнике императора Юстиниана (VI в. н. э.).
По сравнению с риторикой поэзия занимает второстепенное положение в литературе II-III вв. От Адриана и до Константина римская поэзия не дала ни одного имени, способного стать хотя бы рядом с именем Стация или Авзония. Как и проза, поэзия становится в это время поприщем для ученых стилистических упражнений. Поэтому исчезают большие формы, вслед за трагедиями выходят из моды эпические поэмы, и излюбленным поэтическим родом остается лирика.
По этой причине общий для литературы эпохи Антонинов архаический уклон приобретает в поэзии этих лет своеобразные формы. В поисках образцов поэтам приходится обращаться не к древним эпикам - Невию, Эннию и другим,- а к лирикам I в. до н. э.: Левию, Матию, Лутацию Катулу и даже к Катуллу и Кальву, которые теперь уже казались также "старинными поэтами". Таким образом, в литературе II в. н. э. неожиданно воскресают александрийские традиции неотеризма. Самое название, под которым выступают стихотворцы этого времени,- "новые поэты" (poetae neoterici) - напоминает о неотериках. Ученость содержания, утонченность чувства, изысканность языка, виртуозность метрики - все эти особенности, характерные для первых "римских александрийцев", вновь становятся предметами величайшей заботы. Маньеризм выступает как одна из форм архаизма.
Собственно, традиция Катулла и Кальва никогда не прерывалась в литературе эпохи империи. Отголоски неотеризма слышатся в скудных отрывках Цесия Басса, поэта нероновского времени, единственного римского лирика, которого Квинтилиан (X, 1,96) считал возможным ставить рядом с Горацием. "Катуллу, Кальву и древним" подражали поэты, о которых сообщает нам Плиний Младший: Помпей Сатурнин (I, 16, 5), Сентий Авгурин (IV, 27,4) и другие. В эпоху, когда выше всего ценилось подражание вергилиевскому эпосу, стихотворные упражнения такого рода оставались достоянием дилетантов плиниевского общества. Но с падением квинтилианова классицизма они становятся центральным явлением в поэзии своего времени.
Стихотворения "новых поэтов" известны нам лишь в скудных отрывках, приводимых по большей части грамматиками и метриками в качестве образцов редких языковых форм или стихотворных размеров. По именам мы знаем лишь четверых поэтов этой школы: это Анниан (Annianus), Септимий Серен (Septiniius Serenus), Альфий Авит (Alfius Avitus) и Мариан (Marianus). Содержанием их стихов были древности, природа и любовь. Ученым темам были посвящены поэма Мариана "Луперкалии" и несколько книг стихов исторического содержания "Великие" (Excellentiae), принадлежащих Альфию Авиту. На ученые темы беседовал Анниан со своим другом Авлом Геллием, навещавшим его в фалисском поместье в Этрурии: об ударении слова affatim у Плавта и Теренция ("Аттические ночи", VI, 7), об искусстве Вергилия в деликатной трактовке эротических моментов (IX, 10), о связи южного ветра с фазами луны (XX, 8). Стихи о природе и о сельской жизни писали Анниан и Септимий Серен; из поэмы Анниана "Фалиска" (по названию этрусского имения Анниана) цитируются четыре стиха, написанные редким "калабрийским размером", от "Сельских стихов" Септимия Серена сохранилось около 30 отрывков, написанных семнадцатью различными размерами. Эротическая тема нашла выражение в "Фесценнинах" Анниана, представлявших собой обработку старинных разнузданных свадебных песен; на него ссылается Авзоний в оправдание непристойности своего "Свадебного центона".
Среди отрывков "новых поэтов" есть многие, не лишенные поэтических достоинств. Таково чувствительное описание умирающего на охоте зайца в стихах Септимия Серена:
Погиб, умирает заинька, прощается с душой:
Душа его горемычная торопится отлететь.
Таковы строки о шуме ветра:
В трепете, в шелесте веток сосны,
Слышу я, песню заводит зефир.
Таково воззвание к богу Янусу, написанное хориамбом (это самый длинный из сохранившихся отрывков Септимия Серена):
Янус-отец, видящий все, бог с головой двуликой,
Ты, чей посев в мире цветет, ты - всех богов начало,
Ты, перед кем стонет порог и косяки грохочут,
Если твоя длань разомкнет мира златые двери,-
Ты, для кого с древних времен в храме алтарь дымится,
(Переводы М. Л. Гаспарова)
Близость к поэтике неотеризма выказывают и стихотворные опыты императора Адриана, сохраненные его биографом Элием Спартианом. Адриан писал стихи по-латыни и по-гречески, воспевал предметы своих любовных увлечений, сочинил в подражание Антимаху несколько книг ученых стихов под названием "Катаханны". Элий Спартиан сохранил два коротких экспромта, принадлежащих Адриану. Однажды поэт Флор написал ему шутливое четверостишие, намекая на утомительные разъезды императора по провинциям его державы:
Цезарем быть не желаю,
По британцам всяким шляться,
(По германцам) укрываться,
От снегов страдая скифских.
Адриан ответил ему следующим четверостишием:
Флором быть я не желаю,
По трактирам всяким шляться,
По харчевням укрываться,
От клопов страдая круглых.
(Переводы Ф. А. Петровского)
Другое стихотворение с изысканными ритмическими вариациями и с обилием нежных уменьшительных (к сожалению, не передаваемых в переводе) было написано Адрианом на смертном одре:
Душа моя, скиталица,
И тела гостья, спутница,
В какой теперь уходишь ты
Унылый, мрачный, голый край,
Забыв веселость прежнюю?
(Перевод Ф. А. Петровского)
Задорный собеседник Адриана, поэт Флор (Florus), известен нам еще по нескольким стихотворениям, включенным в так называемую "Латинскую антологию" VI в. н. э. и образующим цикл под заглавием "О том, какова жизнь" (De qualitate vitae). Эти стихотворения написаны очень изящным трохаическим тетраметром, в них чувствуется подлинная поэзия. Одно из них, со звучной аллитерацией в последнем стихе, превосходно переведено на русский язык Валерием Брюсовым:
Грушу с яблоней в саду я деревцами посадил,
На коре пометил имя той, которую любил.
Ни конца нет, ни покою с той поры для страстных мук:
Сад все гуще, страсть все жгучей, ветви тянутся из букв.
В другом стихотворении любовная тема затрагивается более скептически:
Плохо, если ты без денег, плохо, если при деньгах.
Плохо, если ты смиренен, плохо, если ты наглец.
Плохо, если ты безмолвен, плохо, если говорлив.
Плохо, если нет подружки, плохо, если есть жена.
(Перевод М. Л. Гаспарова)
Личность Флора представляет собой любопытную историческую проблему. Дело в том, что в начале II в. мы встречаем известия сразу о трех лицах, носивших это имя. Один из них-наш поэт, другой-историк Флор, о котором подробнее будет сказано далее, и третий -ритор Флор, сочинивший трактат на распространенную школьную тему "Является ли Вергилий оратором или поэтом?" Трактат не сохранился, но до нас дошло вступление к нему, в котором автор рассказывает вымышленному собеседнику о своей жизни: он родился в Африке, в молодости жил в Риме и достиг громкой известности как поэт, но на капитолийских поэтических состязаниях потерпел поражение из-за недоброжелательности императора Домициана; после этого он покинул Рим, совершил путешествие на Восток, потом на Запад и, наконец, обосновался в прибрежном испанском городе, где зарабатывает на жизнь преподаванием риторики. Не исключена возможность, что этот ритор Флор и поэт Флор-одно и то же лицо; в таком случае надо предположить, что ко времени правления Адриана Флор покинул свое испанское уединение и вернулся в Рим. Были попытки отождествить этого поэта-ритора Флора и с историком Флором; но такое отождествление более сомнительно; вернее предположить, что это были два разных человека.
Наряду со стихотворениями Флора в "Латинской антологии" имеется еще несколько произведений, которые по стилистическим признакам могут быть отнесены к эпохе "новых поэтов". Лучшим из таких произведений бесспорно является большое стихотворение - "Ночное бдение Венере" (Pervigilium Veneris). Автор его неизвестен: в разное время оно приписывалось Валерию Катуллу, его тезке мимографу Катуллу, философу Сенеке, Апулею, Флору, Тибериану, Флавиану (IVв.), Аполлинарию Сидонию (V в.), Луксорию (VI в.) и, наконец, имитаторам эпохи Возрождения. Стихотворение написано трохаическим тетраметром; неравной длины строфы перемежаются припевом:
Пусть полюбит не любивший, пусть любивший любит вновь! -
Построено стихотворение как гимн, предназначенный для весеннего празднества в честь Венеры, справлявшегося в течение трех ночей; предполагаемое место действия -Сицилия. Гимн начинается славословием весны и любви:
Вновь весна, весна и песни; мир весною возрожден.
Вся любовь весной взаимна, птицы все вступают в брак.
Дождь-супруг своею влагой роще косы распустил,
И Диона, что скрепляет связь любви в тени ветвей,
Обвивает стены хижин веткой мирта молодой.
Перекликающиеся образы новобрачной девушки в слезах и расцветающей розы в каплях росы сочетаются в искусно разворачиваемой картине:
Ведь сама богиня в пурпур одевает год весной,
Теплым ветра дуновеньем почки свежие растит,
Распускает их на ветках, и сверкающей росы
Рассыпает капли-перлы, этой влажной ночи след.
И дрожа слезинки блещут, вниз готовые упасть.
Вот стремительная капля задержалась на лугу
И, раскрывшись, почки пурпур не стыдясь являют свой.
Влажный воздух, что ночами звезды светлые струят,
Утром с девушек-бутонов покрывала снимет их.
Всем Диона девам-розам повелела в брак вступить.
Создана Киприда кровью, поцелуями любви,
Создана она из перлов, страсти, солнечных лучей.
И стыдливость, что скрывало покрывало лишь вчера,
Одному супруга мужу завтра явит не стыдясь.
Далее следует описание празднества, на котором присутствуют и Амур, и Вакх, и Феб, и Церера; далее -прославление Венеры как мировой животворящей силы и как прародительницы римского народа. Изображение Венеры-"мировой души" (пневмы), проницающей все мироздание, представляет собой любопытное преломление стоического учения:
А сама богиня - крови и рассудка госпожа -
Проникает в нас дыханьем сил таинственных своих.
Через небо, через землю, через ей подвластный Понт
Напоила теплотою непрерывный жизни ток,
Чтобы мир пути рожденья своего познать сумел.
Заканчивается стихотворение красивым контрастом: вслед за описанием брачного ликования животных и птиц следует заключительное четверостишие, которое одинаково можно понять и как голос молодых девушек, которым не суждено еще праздновать в этом году праздник Венеры, и как голос самого поэта, возвращающегося к поэзии после долгого перерыва:
Вот запела. Мы безмолвны. Где же ты, моя весна!
Словно ласточка, когда же перестану я молчать!
Музу я сгубил молчаньем, Феб не смотрит на меня.
Так Амиклы их молчанье погубило навсегда.
(Переводы Ю. Ф. Шульца)
Поэтическое экспериментаторство "новых поэтов" повысило и теоретический интерес к вопросам стиля и особенно метрики. В конце II в. н. э. африканец Юба пишет многотомный трактат по метрике, черпая примеры из "новых поэтов"; это сочинение дошло до нас лишь в скудных отрывках. Современник и земляк Юбы Теренциан Мавр (Terentianus Maurus) пошел еще дальше и написал дидактическую поэму "О буквах, слогах и метрах", изложив правила стихосложения в стихах с иллюстрациями из римских поэтов от Невия до Анниана. Поэма Теренциана сохранилась. Собственно, это целых три поэмы, случайно объединенных переписчиками в одно целое. После вступления, написанного гликонеями, следует поэма "О буквах", написанная вычурным размером - сотадеем; затем поэма "О слогах", изложенная трохаическим тетраметром и гексаметром; и наконец, главная часть этого стихотворного трактата, поэма "О метрах", в которой последовательно рассматриваются сперва гексаметр и производные от него размеры, потом ямбический триметр и его производные, потом фалекий и его производные, потом горациевские лирические метры, не вошедшие в эту схему,- и при этом каждый размер описывается в стихах этого самого размера. Понятно, что от такого произведения трудно ожидать поэтического вдохновения; и действительно, однообразные предписания по образованию стоп и стихов не становятся поэзией от того, что они излагаются аккуратными стихами; по стихотворная техника Теренциана почти безукоризненна, и трудный материал укладывается в его строки, не теряя логичности и ясности. Теоретик "новой поэзии" показал себя достойным соперником тех поэтов, чей опыт он обобщал в своем труде.