Глава XIV ТАЦИТ

Автор: 
Соболевский С.И.

1. БИОГРАФИЯ ТАЦИТА

Сведения о жизни Тацита чрезвычайно скудны. Никто из древних не оставил нам его биографии, добывать эти сведения приходится из следующих источников: из писем его современника и друга Плиния Младшего; из сочинений самого Тацита; из нескольких случайных упоминаний о нем у римских писателей позднейшего времени. Но извлекаемые из этих источников сведения слишком отрывочны, чтобы можно было на основании их составить сколько-нибудь связную биографию Тацита; для пополнения ее приходится прибегать к догадкам - иногда довольно сомнительного достоинства.
Прежде всего, в наших источниках двояко передается личное имя (praenomen) Тацита. Писатель V в., Сидоний Аполлинарий, называет его Гаем; в наиболее древней и авторитетной рукописи сочинения Тацита "Летопись" (Codex Mediceus) он назван Публием; обыкновенно же в рукописях его сочинений совсем не ставится его личное имя, а только родовое (nomen) Корнелий (Cornelius) и прозвище (cognomen) Тацит (Tacitus). Замечательно, что и Плиний в письмах нигде не называет его личного имени. Так как Публий можно считать лучше засвидетельствованным в наших источниках, то, вероятно, полное имя нашего писателя было Публий Корнелий Тацит (Publius Cornelius Tacilus).
Различны мнения ученых нового времени также о месте рождения Тацита. В наших источниках это место нигде не упомянуто. Но один из писателей "истории императоров" (Scriplores historiae augustae) Вописк в биографии императора Тацита, правившего в 275-276 гг., говорит, что, считая историка Корнелия Тацита своим родственником, император велел переписывать его сочинения каждый год в десяти экземплярах и помещать их во всех библиотеках (Вописк, "Тацит", гл. 10 - "Шесть писателей императорской истории", стр. 192 издания Петера). А, так как этот император был уроженец города Интерамны (Interamna - позднее Terni), то на основании этого известия жители города Терни в 1514 г. поставили статую нашему историку Тациту как своему славному согражданину. Но, если даже историк Тацит был одним из предков императора Тацита, то из этого не следует, что историк, живший за два столетия до императора был уроженцем того же города, что и его потомок. Поэтому ученые более нового времени выставили другие гипотезы о месте рождения Тацита, столь же мало обоснованные.
Точно так же нет известий о происхождении Тацита; и по этому вопросу приходится прибегать к гипотезам. Судя по его образованию, можно предполагать, что он принадлежал к зажиточному и образованному семейству, в котором был развит вкус к литературе; но, кто именно были его родители, неизвестно. Плиний Старший в своей "Естественной истории" (VII, 16, 76) рассказывает о некоторых особенных уродствах и приводит в пример одну из них "у сына Корнелия Тацита, римского всадника, управлявшего финансового частью в Галлии Бельгийской". Предполагают, что упомянутый здесь Корнелий Тацит есть отец нашего Тацита, а сын его, страдавший таким уродством, был брат нашего Тацита. Если это так, то можно думать, что наш Тацит родился в Галлии Бельгийской. Но все-таки название того Корнелия Тацита римским всадником дает некоторое право предполагать, что и наш Тацит принадлежал ко всадническому сословию, т. е. ко второстепенной римской знати. Косвенным образом знатность рода Тацита подтверждается его блестящей служебной карьерой, женитьбой на дочери консула Агриколы и прекрасным образованием.
Относительно времени рождения Тацита тоже нет прямых указаний в источниках; опять приходится прибегать к догадкам. Определяется приблизительно год его рождения на основании следующих свидетельств. В "Разговоре об ораторах" (гл. 1) Тацит говорит о себе, что он слышал этот разговор еще "очень молодым человеком" (iuvenis admodum). Это понятие, как и наше "молодой человек", растяжимо, но в общем им обозначается возраст около 18-20 лет. Это выражение Тацит употребляет в своем сочинении "Агрикола" (7, 2) о Домициане, которому было в описываемое там время 18 лет. Разговор, при котором присутствовал Тацит, происходил в 74 или 75 г. н. э. Если Тациту было тогда 18-20 лет, то год его рождения приходится на 54-57 гг. н. э.
Сочинения Тацита показывают, что он получил блестящее по тому времени образование. Это подтверждают и свидетельства наших источников, правда, очень скудные. Есть предположение, что Тацит учился ораторскому искусству также у Квинтилиана, знаменитого тогда преподавателя риторики; но ни сам Тацит, ни другие источники об этом не упоминают, так что это предположение ни на чем не основано.
По обычаю многих молодых людей из высшего общества Тацит готовился к карьере адвоката и потому усердно занимался ораторским искусством. Обыкновенно отец отводил сына, достигшего совершеннолетия, т. е. после 17 лет, к какому-нибудь знаменитому оратору, при котором сын и должен был находиться, сопровождая его и слушая его речи. Тацит так описывает эту пору своей жизни в "Разговоре об ораторах" (гл. 2): "Марк Апр и Юлий Секунд были знаменитейшие в то время таланты нашего форума, которых я старательно слушал не только в судах, но и на дому и сопровождал их в общественных местах вследствие удивительной жажды к ученью и какого-то юношеского увлечения, чтобы вполне усвоить даже их разговоры, ученые беседы и тайны уединенной декламации".
В то время было в обычае с ранних лет выступать на форуме в качестве адвоката по гражданским делам пред коллегией ста мужей (centumviri). Плиний начал эту деятельность в 19-летнем возрасте, как он сам говорит в письме V, 8,8. По всей вероятности, так же поступил и Тацит по окончании своего риторического образования. До нас не дошли адвокатские речи Тацита; но, по словам Плиния, он был выдающимся оратором. Об этом можно до некоторой степени судить на основании тех речей, которые произносят действующие лица в его исторических сочинениях, и которые на самом деле, по обычаю древних историков, сочинены самим автором: и в этих речах видно высокое красноречие и благородство выражения.
Из собственных слов Тацита мы знаем, что в 78 г. он женился на дочери Гнея Юлия Агриколы, бывшего консулом в 76 г., девушке, "подававшей большие надежды" (egregiae spei filia) (Тацит, "Агрикола", 9), имени ее он не называет. Судя по тону, каким он обращается в конце этого сочинения к ней и к ее матери через двадцать лет после брака, можно думать, что их семейная жизнь протекала в любви и согласии. Если такой важный сановник удостоил взять себе Тацита в зятья, то, значит, он видел, что Тацит стал на прочную жизненную дорогу, т. е. тоже подавал надежды на государственной службе.
О своей служебной карьере Тацит сам говорит следующее ("История", 1,1). "Гальба, Отон и Вителлий не были мне знакомы ни по милости, ни по обиде. Не стану отрицать, что почетное положение мое (clignitas) началось при Веспасиане, возвысилось при Тите и еще дальше было выдвинуто Домицианом". При Веспасиане Тацит стал квестором в 78 или 79 г., при Тите - эдилом в 80 или 81 г., при Домициане претором в 88 г. Последняя дата засвидетельствована самим Тацитом: упоминая о том, что Домициан устроил так называемые "вековые игры" в 88 г., Тацит говорит, что он сам принимал деятельное участие в их устройстве, имея звание жреца коллегии пятнадцати и будучи тогда претором ("Летопись", XI, 11).
В 93 г. умер в Риме Агрикола, тесть Тацита. Вспоминая об этом, Тацит говорит ("Агрикола", 45), что он с женою не мог находиться при нем во время его болезни, и что он "был потерян для них за четыре года вследствие их долгого отсутствия". Смысл этих слов тот, что Тацит с женою еще за четыре года до смерти Агриколы уехали из Рима. Стало быть, они уехали в 89 или 90 г. Где был Тацит эти четыре года, по какой причине уехал и даже когда вернулся в Рим, он не говорит.
Во время короткого правления императора Нервы Тацит в 97 г. был назначен консулом после умершего консула Вергиния Руфа и на похоронах его произнес надгробную речь. В 100 г. Тацит вместе с Плинием выступал обвинителем в процессе проконсула Африки, Мария Приска, обвиненного в лихоимстве.
Последним известным нам фактом, из жизни Тацита была служба его в должности проконсула Азии. Так как после Тиберия промежуток между годом консульства и годом проконсульства в среднем равнялся 12-13 годам, то надо полагать, что Тацит стал консулом приблизительно в 110- 111 гг. или позднее[1]. Об этом событии нам стало известно из греческой надписи, открытой в Карии французскими археологами и опубликованной в журнале "Bulletin de correspondence hellénique" в 1890 г.
К этому же времени относится одно упоминание о Таците: в 20-х и 30-х годах XIX в. было найдено по частям в земле близ Рима завещание некоего Дазумия, который в числе наследников своих назначает Тацита и Плиния, отказывая каждому по два фунта золота. Завещание это составлено было в 108 г. н. э. Этим документом подтверждаются и слова Плиния о том, что даже в завещаниях их обоих (Плиния и Тацита) назначают наследниками вместе, и притом в равных долях ("Письма", VII, 20, 6)[2].
О дальнейшей жизни Тацита у нас нет сведений; известно лишь, что он занимался литературными трудами, о чем сказано ниже. Год смерти его в точности неизвестен. Основываясь на словах самого Тацита о том, что он имел намерение написать историю времени Августа ("Летопись", III, 24), Нервы и Траяна ("История", I, I), и однако не исполнил его, они думают, что он умер вскоре после окончания "Летописи". Но из этого нельзя сделать вывод, что смерть помешала ему исполнить это намерение: могли быть и другие причины. Что Тацит был жив еще около 120 г., подтверждается до некоторой степени тем, что Светоний не упоминает Тацита в своем сочинении "Биографии 12 цезарей", изданном в 119-121 гг.; а Светоний вообще не упоминает о людях, которые были еще живы в его время. Таким образом, достоверным можно считать лишь то, что Тацит прожил приблизительно от 55 по крайней мере до 120 г., т. е. около 65 лет или больше.
Из обстоятельств жизни Тацита следует еще упомянуть об его дружбе с Плинием Младшим. Плиний родился в 62 г. и был моложе Тацита на несколько лет. В собрании писем Плиния находятся 11 писем к Тациту: I, 6; I, 20; IV, 13; VI, 9; VI, 16; VI, 20; VII, 20; VII, 33; VIII, 7; IX, 10; IX, 14. Они относятся приблизительно к 96-109 гг., т. е. к зрелому возрасту обоих корреспондентов. Кроме того, о Таците говорит Плиний в нескольких письмах, адресованных к другим лицам: II, 1; I, 11; IX, 23. Из этих писем видно, что они были связаны тесной дружбой, по-видимому, с очень раннего времени. Замечательно, что нет ни одного письма Плиния к Тациту, в котором не было бы сказано что-нибудь о литературе, тогда как письма его к другим имеют очень разнообразное содержание: очевидно, их связывала общность научных и литературных интересов. Они давали друг другу свои сочинения на просмотр. В этом отношении интересно следующее письмо (VII, 20): "Сочинение твое я прочитал и как можно тщательнее отметил, что, по моему мнению, следует изменить и что исключить: как я привык говорить правду, так и ты любишь слушать ее. Никто не выслушивает порицаний с таким терпением, как те, которые наиболее заслуживают похвал. Теперь я жду от тебя своего сочинения с твоими замечаниями. Какой приятный, какой прекрасный обмен!".
Следующее письмо (VII, 33) показывает, как высоко Плиний ценил Тацита и его "Историю". "Я предсказываю, и предсказание не обманывает меня, что твоя "История" будет бессмертна; тем более (откровенно сознаюсь) я хочу быть упомянутым в ней". Как видно из дальнейшего текста письма, Плиний желал увековечить свое имя в "Истории" Тацита в связи с одним инцидентом при суде над Бебием Массой, в котором Плиний участвовал в качестве его обвинителя. Исполнил ли Тацит желание друга, мы не знаем: суд этот происходил при Домициане, а та часть "Истории", в которой Тацит описывал правление Домициана, не дошла до нас.
Еще в одном письме (I, 20) Плиний просит Тацита высказать свое мнение по вопросу, какая речь лучше: краткая или длинная.
Однако и Тацит, по-видимому, ценил мнение Плиния: из приведенного выше письма (VII, 20) видно, что Тацит дал ему на просмотр какое-то свое сочинение; о таком же случае говорится в другом письме (VIII, 7). Тацит прислал ему на просмотр тоже какое-то сочинение, написав при этом, что он посылает его как учитель учителю и как ученик ученику. На это Плиний отвечает: "Не как учителю учитель, не как ученику ученик (как ты пишешь), но как ученику учитель... послал ты сочинение... Мне не следует называться не только твоим учителем, но даже и учеником".
Из приведенных писем видно, что Плиний относился к Тациту, как низший к высшему, несмотря на свое самомнение и тщеславие. Особенно это бросается в глаза, если сравнить тон писем Плиния к Тациту с тоном его писем к Светонию. Тут заметно отношение обратное: тон этих писем, хотя вполне дружественный и доброжелательный, но вместе с тем и покровительственный; видно, что Плиний чувствует себя выше своего корреспондента.


[1] В. И. Модестов. Заметки по Тациту. ЖМНП, 1894, № 5, Стр. 133—134.
[2] По обычаям того времени считалось почти позором для завещателя не отказать никакой доли наследства друзьям; поэтому даже богатые люди радовались таким упоминаниям их в завещании. Этот обычай был уже во время Цицерона по его свидетельству (II, 16, 40). В императорскую эпоху этим обычаем пользовались императоры для своего обогащения: завещателю приходилось завещать какую-нибудь часть наследства императору из опасения, чтобы он не присвоил себе все наследство.

2. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ТАЦИТА. "РАЗГОВОР ОБ ОРАТОРАХ"

Как видно из цитированных выше писем Плиния, Тацит писал какие-то сочинения; какого характера они были и к какому времени относились, об этом мы не можем судить. Так как письма Плиния, по исследованиям специалистов, принадлежат ко времени 97-109 гг., мы ничего не можем сказать о литературной деятельности Тацита в эпоху более раннюю. Как адвокат, он, конечно, говорил речи, но неизвестно, издавал ли их. Во всяком случае, никаких его речей до нас не дошло.
Дошли до нас следующие сочинения Тацита, относящиеся уже к его среднему возрасту, и в таком хронологическом порядке: 1) "Разговор об ораторах" (Dialogus de oratoribus); 2) "Агрикола", или полнее, "О жизни и характере Юлия Агриколы", (De vita et moribus Iulii Agricolae); 3) "Германия", или полнее, "О происхождении, положении, нравах и народах Германии" (De origine, situ, moribus ac populis Germaniae); 4) "История" (Historiae); 5) "Летопись", или полнее, "Летопись после кончины божественного Августа" (Ab excessu divi Augusti annales).
"Разговор об ораторах" представляет собою страницу из истории римского ораторского искусства и потому заслуживает подробного изложения. В нем Тацит воспроизводит беседу лучших ораторов времени Веспасиана о причинах упадка красноречия - беседу, при которой будто бы он сам присутствовал в ранней молодости, хотя и не принимал в ней участия. Поводом к этой беседе послужило то, что оратор и поэт Матери только что публично прочел свою новую трагедию "Катон", в которой задел намеками влиятельных лиц и этим вызвал в высших сферах неудовольствие, грозившее ему неприятностями. На следующий день добрые его знакомые, популярные ораторы Марк Апр и Юлий Секунд, пришли убеждать его бросить поэзию, которая опасна и фантастична, и снова отдаться исключительно ораторской деятельности, которая необходима многим, и потому безопасна и очень жизненна.
В блестящей речи (гл. 5-10) Апр доказывает всю важность занятия красноречием, которое доставляет самые разнообразные выгоды: славу, почет, богатство, политическое значение и скорее всего может ограждать личную безопасность. Матерн в своем ответе (гл. 11-13) защищает поэзию, говорит, что она доставляет не меньшую славу, чем красноречие, и приводит в пример Вергилия, пред которым в театре, по прочтении его стихов, вся публика встала со своих мест и приветствовала его, как Августа. Апр выставляет невыгоду занятия поэзией еще в том отношении, что для поэта, желающего произвести что-нибудь высокое, требуется удаление от шума городской жизни и друзей в леса и рощи, в уединение. Матери замечает на это, что наслаждение уединенной беседой с музами в лесах и рощах он далеко предпочитает тревожной и суетливой жизни форума.
Приходит Випстан Мессала, человек высоко образованный, поклонник блестящего красноречия времени республики и знаменитый оратор своего времени. С его приходом завязывается спор о том, какое красноречие выше: республиканского времени или империи. Аир доказывает (гл. 16-23), что красноречие империи не уступает красноречию времени Цицерона, Цезаря, Брута и Азиния Поллиона и в некоторых отношениях даже превосходит его. На стороне современного красноречия - остроумие, блеск, быстрота, изящество, поэтический колорит; все это не может считаться недостатком, как блеск мрамора и золота, составляющих украшение современных храмов. Возражая ему (гл. 25-26; 28-32; 33-35), Мессала выставляет на вид все превосходство здорового красноречия республики перед кривляньем современных ораторов, которые иногда гордятся тем, что их речи можно петь и танцевать. Причину такого упадка красноречия он видит прежде всего в недостатках воспитания и неразумном преподавании в риторских школах, где учатся декламировать на разные неправдоподобные темы, с тем чтобы изощрять язык и голос. Оратором может назваться тот, кто о всяком вопросе может говорить прилично, красиво, убедительно и к пользе слушателей, приспособляясь к предмету и времени. А современные ораторы не знают ни законов, ни сенатских решений и не чувствуют потребности в философском образовании. К этому он прибавляет недостаток практической подготовки: прежде приготовлялись к ораторской деятельности не только школой и наукой, но и самой жизнью. Молодого человека отдавали под руководство какого-нибудь знаменитого оратора, которого он везде сопровождал: и в судах и в собраниях,- слушая его речи. Слушал он и других ораторов, посещал форум, суды, привыкал к судебной практике и знакомился как с судьями, так и с публикой. В противоположность этому современные ораторы готовятся в риторских школах, "где, не легко сказать, что причиняет более вреда талантам: место ли самое, или товарищи, или род занятий". В школах этих преподаются два рода красноречия: увещательное (suasoriae) и судебное (controversiae). Увещательным родом красноречия занимаются ученики помоложе, а судебным как более трудным - те, кто постарше. Этим последним дают самые странные темы: награды за убийство тиранов, жалобы соблазненных женщин, средства против моровой язвы, кровосмешение матерей и все другое, о чем ежедневно ведутся речи в школе, а на форуме - или редко, или даже никогда.
Здесь значительный пропуск в рукописях. Недостает конца речи Мессалы и начала речи Матерна; даже нельзя с уверенностью сказать, точно ли Матерну принадлежит последняя речь. Матерн ставит вопрос на историческую почву и развивает мысль, что времена переменились не в пользу красноречия, для процветания которого современное положение дел не доставляет простора: нет ни бурной политической жизни, которая поднимает оратора, ни важных предметов, способных воодушевить его. Самая обстановка суда неблагоприятна для оратора: он говорит теперь речь не в присутствии многочисленной публики и не на форуме, где прежде были слушателями целые трибы и депутации от городов, а обыкновенно перед коллегией ста мужей, решающих незначительные тяжбы, после того, как Август "умиротворил красноречие, как и все остальное". Жалеть об об этом, впрочем, нечего. "То великое красноречие есть питомец своеволия, которое глупцы называют свободой, спутник возмущений, подстрекательство необузданного народа, без покорности, без повиновения, высокомерное, безрассудное, гордое, которому нет места в хорошо устроенных государствах!" Матерну хотел возражать Мессала, но ввиду позднего времени спор был отложен до другого раза.
Это сочинение принадлежит к очень распространенному в древности роду сочинений, в которых вопрос (по большей части философский) рассматривается с разных сторон в диалогической форме, причем каждый из собеседников защищает свою точку зрения. Таковы, например, диалоги Платона, философские и риторические сочинения Цицерона. Так, в этом сочинении рассматриваются два вопроса: 1) какой род занятий заслуживает предпочтения: поэзия или ораторская деятельность? 2) когда ораторское искусство стояло выше: в эпоху республики или в эпоху империи? Оба эти вопроса, вероятно, были актуальными во время Тацита и служили предметом разговоров в образованных кругах Рима; сочинение Тацита, так сказать, резюмирует эти разговоры.
Но возникает вопрос: происходил ли в действительности разговор, изложенный Тацитом в этом сочинении, или он есть только фикция, представленная Тацитом в виде действительного факта? Правда, Тацит говорит, что он, по просьбе Фабия Юста, высказывает не свое мнение, а воспроизводит беседу красноречивейших мужей, при которой он сам присутствовал в ранней молодости; но и это, может быть, является лишь литературным приемом.
Другой вопрос касается автора этого сочинения. "Разговор об ораторах" помещается в изданиях сочинений Тацита как принадлежащее ему сочинение; но многие ученые высказывали сомнение по поводу авторства Тацита. Спор по этому вопросу породил в филологической науке большую литературу. История этого вопроса вкратце такова. Около 1458 г. из Германии в Италию была привезена рукопись, содержавшая "Германию" Тацита, "Разговор об ораторах" и отрывки из сочинения Светония "О знаменитых мужах". На основании списков с этой рукописи были сделаны первые печатные издания "Разговора" вместе с другими сочинениями Тацита. Но уже вскоре ученый Беат Ренан (Beatus Rhenanus) в своем издании 1519 г. высказал сомнение в принадлежности "Разговора" Тациту. На его сомнение ученый мир пе обратил внимания; только Юст Липсий (Justus Lipsius), знаменитый голландский филолог XVI- XVII вв., превосходный знаток Тацита, в первом своем издании сочинений Тацита 1574 г. с полной уверенностью заявил, что "Разговор" не может быть произведением Тацита. В последующих изданиях Липсий несколько ослабил это утверждение, сделав приписку, что для него неясно, кто был автором "Разговора".
Благодаря огромному авторитету Липсия, большинство ученых, занимавшихся этим вопросом, рабски следовало за ним. Но, если автором "Разговора" был не Тацит, то надо было отыскать, кто же был автором его. Было высказано несколько предположений. Один (как и сам Липсий в первом своем издании) называли автором Квинтилиана, другие Плиния Младшего, Светония, Матерна, некоторые даже неизвестного нам писателя. Однако были и противники этих гипотез, стоявшие за принадлежность "Разговора" Тациту. Обе стороны имели в своих рядах очень крупных ученых. Так спор этот тянулся три столетия, до последнего времени; но, кажется, теперь уже все признают принадлежность "Разговора" Тациту [1].
Вопрос этот, наделавший столько шума в ученых кругах и породивший огромную литературу, в сущности праздный. В рукописи, содержавшей "Разговор", он был помещен как принадлежащий Тациту. Если мы в аналогичных случаях верим рукописям, то нет основания не верить и этой рукописи. Тут дело лишь в том, что язык и стиль "Разговора" отличается от языка и стиля других сочинений Тацита (особенно "Истории" и "Летописи"), приближаясь к способу выражения Цицерона, и даже по своей композиции напоминает философские и риторические сочинения Цицерона. Таким образом, возникает общий вопрос: возможно ли, чтобы у автора был разный язык и стиль в разных сочинениях? Те, кто решает этот вопрос в положительном смысле, не видят причины отвергать авторство Тацита; те, кто считает это невозможным, должны отвергнуть это предположение.
Первая точка зрения представляется более правильной. Более точные исследования языка Тацита в разных его сочинениях, сделанные учеными нового времени, показали, что отличия по языку и стилю обусловливаются главным образом разницей литературных жанров, отчасти, может быть, также разницей возраста автора: "Разговор" принадлежит к жанру ораторскому, остальные сочинения - к жанру историческому; "Разговор" написан значительно раньше "Летописи" и несколько раньше остальных его произведений. И все-таки оказалось множество точек соприкосновения между ними по языку и стилю.
В пользу авторства Тацита говорит также и то обстоятельство, что между "Разговором" и другими сочинениями Тацита есть много общего по мировоззрению, суждениям, нравственному настроению. Такова, например, сентенция о том, что не следует хвалить только прошлое и не видеть ничего хорошего в настоящем ("Разговор", гл. 18; "Летопись", II, 88; "Агрикола", гл. 1). Матеры в своей речи, начиная с главы 38 выражает прямо Тацптовскую мысль, что время республики прошло, и что принципат, водворивший мир, есть дело исторической необходимости, с которой следует примириться. Эту мысль можно назвать Тацитовскою потому, что никто из древних писателей не формулировал ее с такой отчетливостью, как Тацит: в начале "Истории" (I, 1) он прямо говорит: "После битвы при Акции дело мира потребовало, чтобы вся власть была передана одному лицу". Эту же мысль Тацит высказывает далее устами Гальбы (I, 16): "Уже давно мы дошли до такой необходимости, что ни моя старость не может дать римскому народу ничего более, как хорошего преемника, ни твоя юность - ничего более, как хорошего государя".
Наконец, в пользу авторства Тацита говорит то, что ни один из предлагавшихся вместо него писателей не мог быть автором "Разговора"- даже по хронологическим соображениям. Квинтилиану в 74-75 гг. .было более 30 лет от роду, и потому он не мог назвать себя "очень молодым"; да и его литературные взгляды не совпадают с мнениями, высказанными в "Разговоре"; так, он превозносит Цицерона в своем сочинении "Об ораторском образовании", а автор "Разговора" находит в нем много недостатков. Плинию Младшему в 74-75 гг. было только около 13 лет; он был тогда мальчиком, а не юношей. Светонню в этом году было 5-6 лет. Матери еще при Нероне писал трагедии, так что в 74-75 гг. никак не мог быть "очень молодым". Наконец, предполагать автором какое-то никому не известное лицо нет оснований; если бы такой хороший писатель существовал, вероятно, какие-нибудь сведения о нем дошли бы до нас. Таким образом, Тацит остается единственным известным нам лицом, которого можно считать автором "Разговора".
Больным вопросом является вопрос о времени написания "Разговора". Относительно времени, когда происходил описанный Тацитом (действительный или фиктивный) разговор, есть указание в самом этом сочинении. Именно, из слов Апра в гл. 17 видно, что он происходил спустя 117- 118 лет[2] после смерти Цицерона (43 г. до н. э.), в 6-й год правления Веспасиана, т. е. в 74-75 гг. н. э. Гораздо более сложен вопрос о времени, когда Тацит написал это сочинение. Прямых указаний на это нет; приходится прибегать к догадкам, и потому он решается разными учеными различно, и, по-видимому, не может быть решен даже с приблизительной точностью.
В каком бы году не был написан "Разговор об ораторах", во всяком случае - это первое беллетристическое произведение Тацита, которое нам известно.


[1] По крайней мере И. М. Гревс говорит: «Полемика теперь прекратилась» («Тацит», М.— Л., 1946, стр. 89). В «Истории римской литературы» Тейфеля-Кролля издания 1913 г. тоже сказано, что этого вопроса уже нет (§ 334, примечание 1).
[2] В тексте «Разговора» дано число — 120 лет; но из приведенного там расчета лет видно, что точное число должно быть 117 или 118 лет, а число 120 дано только как круглое.

3. "АГРИКОЛА"

Вторым по времени беллетристическим произведением Тацита было сочинение "Агрикола", или полнее, "О жизни и характере Юлия Агриколы" (De vita et moribus Iulii Agricolae).
Это биография Агриколы, отца жены Тацита, начиная с его детства и кончая смертью, и похвала ему. Более половины этого сочинения занимает история войн, которые вел Агрикола в Британии в должности легата императора Домициана для подчинения этой страны римскому владычеству, в связи с чем предварительно дается описание самой Британии и ее народов, а также история прежних попыток римлян покорить их.
Как видно отсюда, это сочинение в основе своей принадлежит к биографическому жанру.
Но "Агрикола" представляет собою не биографию в чистом виде, не обычное у римлян похвальное слово умершему родственнику, а сочинение, в котором сочетаются элементы похвального слова и истории. Это вполне естественно. Похвальное слово в честь всякого выдающегося государственного деятеля должно было содержать и элементы истории: восхваляя какого-нибудь Сципиона, автор не мог не касаться его заслуг пред отечеством, т. е. истории событий, участником которых был умерший.
Так же поступил и Тацит, а поэтому главная часть его монографии обратилась в историю завоевания Британии римлянами с географическим и этнографическим экскурсом описания ее. Эту часть даже легко выделить из всего сочинения как самостоятельное целое (гл. 10-38).
Какую цель поставил себе автор в этом сочинении, он указывает сам: оно предназначено служить "к чести" Агриколы (гл. 3, 4), к прославлению его как завоевателя всей Британии и присоединения ее к римской империи. Эта цель ясно видна из композиции всего сочинения: о событиях жизни Агриколы до назначения его наместником Британии и о событиях после отозвания его оттуда Домицианом в течение восьми лет говорится коротко: только по шесть глав для того и другого периода его жизни (гл. 4-9; 40-45). Эти главы и являются элементом биографии или похвальной речи в собственном смысле. Напротив, о войнах его в Британии в течение семи лет говорится обстоятельно; по мере приближения рассказа к главнейшему событию - решительному сражению при Граупийских горах (в теперешней Шотландии), последствием которого было подчинение всей Британии владычеству римлян, изложение становится все подробнее; рассказ о событиях одного седьмого года пребывания Агриколы в Британии, в который произошла эта битва, занимает десять глав, т. е. почти четвертую часть всего сочинения (гл. 29-38).
Уже в этом первом историческом произведении Тацит обнаруживает вкус и искусство в изображении войны со всеми подробностями хода кампании, сражений, устройства лагерей, укреплений, вооружения, приемов тактики и т. п. Но особенно любопытно, что, описывая военные действия в отдаленном и мало известном краю, населенном непохожими на римлян племенами, автор уделяет большое внимание изучению быта британцев. Как уже сказано, несколько глав специально занято очерком географии и этнографии Британии; но и по всей повествовательной части книги рассыпаны дополнительные черты, связанные больше всего с военными нравами островных племен, характеризующими, впрочем, и их образ жизни вообще. Эти описания позволяют нам предчувствовать ставшую впоследствии столь знаменитой "Германию" Тацита.
В "Агриколе" уже имеются речи главных деятелей изображаемых событий, обычные в древней историографии. Так, произносит речь Калгак, один из вождей британцев, боровшихся за независимость, в которой дается яркая картина господства Рима в провинциях, не скрывающая ни гнета, ни злоупотреблений римских властей (гл. 30-32). Калгак говорит о римлянах: "Это грабители вселенной: когда, при опустошении всего, им недостает земель, они уже обшаривают море; если враг богат, они руководятся корыстью; если беден - жаждою славы; их не насытит ни восток, ни запад; они одни с равной страстью гонятся и за богатством и за бедностью. Хищничать, убивать, грабить они называют лживым словом "владычество", а когда обратят страну в пустыню, это называют миром" (гл. 30, 5).
Другая речь, как бы ответная, принадлежит самому Агриколе: он воодушевляет своих воинов, указывая на трусость неприятелей.
Может быть, заслуги Агриколы преувеличены Тацитом, но теплота тона придает этому сочинению привлекательную окраску. Он восхваляет личные качества Агриколы, его уменье сочетать строгость начальника с милостью (гл. 9), его умеренный и благоразумный образ действий по отношению к подозрительному Домициану (гл. 42). Все сочинение производит впечатление искренности, и в изложении уже предчувствуется талант первоклассного писателя.
Заканчивает Тацит биографию Агрпколы воззванием к душе его: "Если для душ благочестивых уделено какое-нибудь место, если, как думают философы, великие души не исчезают вместе с телом, то покойся в мире". По мнению автора, нельзя оплакивать таких замечательных людей; надо только возносить хвалу их величию. "Все, что мы любили в Агриколе, чему мы удивлялись в нем, остается и останется в душах людей, в вечности времен, благодаря памяти о его деяниях. Многих из древних покрыло забвение, но Агрикола, переданный потомству в моем повествовании, будет бессмертен" (гл. 46).
Время написания "Агриколы" определяется довольно точно на основании слов самого Тацита. В гл. 3 этого сочинения он говорит об императоре Нерве как о живом еще, но уже усыновившем Траяна, который стал его соправителем. Это время было между 18 сентября 97 г., когда Нерва усыновил Траяна, и 27 января 98 г., когда Нерва скончался. Стало быть, это сочинение написано или, по крайней мере, окончено за четыре с небольшим месяца 97/98 г. Что император Нерва был тогда еще жив, видно из того, что автор не прибавляет к его имени эпитета "божественный" (divus), который прибавлялся к именам умерших императоров вследствие обоготворения их. Таким образом, это сочинение Тацит писал вскоре после убийства Домициана (18 сентября 96 г.) под еще свежим впечатлением ужасов его правления. Этим легко объясняются выпады его против Домициана в начале и в конце сочинения, которые вместе с тем послужили ему для противопоставления личностей Агриколы и Домициана как контрастов между строгой честностью и жизнью по долгу - с одной стороны, и открытым злодейством и произволом - с другой.
Язык и стиль в "Агриколе" имеют значительно меньше сходства с Цицероновым способом выражения, чем в "Разговоре". С некоторой степенью вероятности можно указать на два места в эпилоге "Агриколы", напоминающие два места из Цнцеронова сочинения "Об ораторе": III, 2, 8 и III, 3, 12. В первом Цицерон говорит о Крассе: "Не увидел он ни Италии, объятой пламенем войны, ни сената, сгоравшего завистью, ни государственных мужей, обвиняемых в злодейских поступках... ни неистовств Гая Мария, ни падения государства, в котором покойный блистал своими доблестями". Подобно этому место в гл. 45 "Агриколы": "Не видел Агрикола осажденной курии и запертого вооруженной силой сената, не видел одновременного избиения стольких людей консульского звания, ссылки и бегства стольких знатнейших женщин". Во втором месте Цицеронова сочинения сказано: "Но моему мнению, ты, Красс, и счастливый в жизни, и во-время застигнутый смертью, родился и скончался по соизволению богов". На это похожа фраза в гл. 45 "Агриколы": "Счастлив ты, Агрикола, не только славой своей жизни, но и тем, что умер во-время".
Но гораздо больше в "Агриколе" следов влияния Саллюстия. Не говоря уже о краткости выражения, в чем Тацит, особенно в "Летописи", пошел дальше его, достаточно сравнить описание битвы в гл. 37 "Агриколы" с описанием битвы при Цирте в "Югурте" Саллюстия (гл. 101), или речь Калгака в гл. 30-32 "Агриколы" с речью Катилины в "Катилине" Саллюстия (гл. 58).


4. "ГЕРМАНИЯ"

В "Агриколе" есть большой экскурс географическо-этнографического характера. Всецело этой теме посвящено третье в хронологическом порядке сочинение Тацита "Германия", или полнее, "О происхождении, положении, нравах и народах Германии" (De origine, situ, moribus ac populis Germaniae).
"Германия" разделяется на две части: общую (гл. 1-27) и специальную (гл. 28-46).
Начинает Тацит с географического положения Германии (гл. 1). Затем говорит о происхождении жителей этой страны, рассказывает несколько преданий, высказывает мнение, что германцы - исконные жители своей страны и не смешаны с другими народами, что доказывается и однообразием общего всем им типа (гл.2-5). Говорит потом о земле, ее производительности и скрытых в ней сокровищах (гл. 5), об оружии и способе войны у германцев (гл. 6), о князьях, полководцах и жрецах (гл. 7), о женщинах и уважении к ним (гл. 8), о религии и ее обрядах (гл. 9-10), о совещательных собраниях (гл. 11), о судопроизводстве (гл. 12), о юношах, составляющих княжескую свиту (гл. 13), о воинственных наклонностях народа (гл. 14), о мирных его занятиях (гл. 15), об отсутствии городов, об устройстве деревень и домов (гл. 16), об одежде мужчин и женщин (гл. 17), о супружестве и нравственности женщин (гл. 18-19), о воспитании детей и наследстве (гл. 20), о преемственном переходе в семействе дружбы и неприязни, о гостеприимстве (гл. 21), об обыденной жизни, между прочим, о пьянстве, ссорах и разговорах на пирушках (гл. 22), о напитках и пище (гл. 23), о зрелищах (гл. 24), о рабах и отпущенниках (гл. 25), об отсутствии барышничества, о земледелии и временах года (гл. 26), о погребении и его обрядах (гл. 27).- В специальной части говорит о каждом племени в отдельности. В основу изложения положен порядок топографический: сперва берутся племена, жившие вдоль правого берега Рейна; потом автор переходит к востоку и северо-востоку, перебирая племена одно за другим. Здесь автор делает остановку и бросает общий взгляд на историю войн римлян с германцами, причем не скрывает и перенесенные римлянами неудачи. В дальнейшем описании он возвращается вновь к германским племенам северной группы и прослеживает их вплоть до устья Эльбы и Кимврского (Датского) полуострова. Обзор оканчивается у берегов Восточного (Балтийского) моря.
Время написания "Германии" определяется точно на основании того, что Тацит говорит (гл. 37) о втором консульстве Траяна как о современном событии. Это был 98 г. н. э. Стало быть, и "Германия" написана в 98 г., вскоре после "Агриколы".
Спорным является вопрос о том, какими источниками пользовался Тацит при составлении "Германии". Все исследователи, правда, согласны, что он пользовался сочинениями авторов, писавших до него о Германии; но одни предполагают, что, кроме этого, он сам лично так или иначе, в большей или меньшей степени, видел страну и ее жителей и наблюдал их учреждения, обычаи и т. д.; другие, напротив, совершенно отрицают возможность личного наблюдения со стороны Тацита и стараются доказать, что сочинение его всецело основано на литературных материалах и на показаниях других лиц.
Решение этого вопроса находится в тесной связи с решением вопроса о том, где был Тацит во время своего "долгого отсутствия" по окончании срока его преторства (т. е. после 88 г.). Те, кто предполагает, что в это время он был наместником Бельгики (или вообще занимал какую-нибудь должность в местах около Германии или в самой Германии), допускают и предположение о личных наблюдениях Тацита; те, кто не признает первой гипотезы, конечно, не могут допустить и второй, потому что, как уже было сказано, эти годы в жизни Тацита были единственным временем, когда он мог лично познакомиться с Германией.
Конечно, нельзя доказать с полной ясностью, что Тацит видел собственными глазами страну и народы, которые он описывает; но если читать "Германию" без предвзятой мысли, то получается впечатление, что это рассказ очевидца. Трудно думать, что Тацит, при всем своем мастерстве, мог бы дать такое живое, наглядное описание только на основании книг или со слов других лиц. Всего вероятнее, как уже было сказано, что после 88 г. он был в Германии, все это наблюдал, даже, по-видимому, разговаривал с жителями (он приводит несколько германских слов), перечитал соответствующую литературу, расспрашивал сведущих лиц и из всего этого материала составил свое сочинение.
Другой спорный вопрос относительно "Германии" - это вопрос о цели, с которой было написано, это сочинение. Тацит сам не дает указаний об этом. Поэтому в науке возникло много догадок.
При чтении "Германии" без предвзятой мысли прежде всего получается впечатление, что это просто географическое и этнографическое сочинение, предназначенное для ознакомления римлян со страною, мало известною им, но интересною для них ввиду ее враждебности и опасности для Рима. Правда, многие ученые предполагают в этом сочинении какую-то особую, сокровенную цель. Но, кажется, теперь в серьезной и беспристрастной науке упрочилось понимание "Германии" как обстоятельного географическо-этнографического этюда, не имеющего никакой другой цели, кроме общей всякому ученому труду этого рода - ознакомить публику с предметом, заслуживающим внимания. Тацит, естественно, особенно интересуется явлениями жизни германцев, отличавшимися от соответствующих форм римской жизни, которые сами собой наталкивают на сравнение нравов того и другого народа, нередко не в пользу римлян [1]. Однако от этого еще далеко до сатиры.
Насколько достоверны сведения о германцах, сообщаемые Тацитом, судить трудно. Сообщения его о нравах германцев считаются по большей части довольно достоверными; меньшего доверия заслуживает то, что он говорит о положении страны, происхождении германцев, их религии, политическом устройстве. Как иностранец, Тацит легко мог ошибаться; но, судя по его обычной правдивости, надо думать, что его ошибки не были намеренными искажениями истины. В общем, для немецких историков, изучающих старину своей страны, "Германия" является драгоценностью. Если бы ее не было, пришлось бы, за неимением памятников, начинать историю германского народа лет на пятьсот позже, когда появилась "История франков" Григория Турского и впервые были записаны нормы обычного права салического племени.
Общий тон этого сочинения - спокойный научный. Написано оно языком простым и ясным; риторики в нем мало; нет ни пролога, ни эпилога, которые были тогда в моде и которые Тацит помещал в других своих сочинениях.


[1] Для примера могут служить гл. 18—20 «Германии».

5. "ИСТОРИЯ"

Как сказано выше, значительная часть "Агриколы" представляет собою историческое сочинение. После "Германии" Тацит предался уже всецело занятиям историей, плодом которых было два главных его сочинения, доставивших ему славу в потомстве - "История" и "Летопись".
Нам неизвестно, оставил ли Тацит свою прежнюю профессию - ораторскую и адвокатскую деятельность. Судя по тому, что в письмах Плиния нет никакого упоминания об ораторских выступлениях Тацита после 100 г., можно думать, что их больше уже не было; но, как известно, заключения, основанные на молчании автора, ненадежны. В двух письмах (VII, 20; VIII, 7) Плиний говорит о просмотре им каких-то сочинений Тацита, которые он называет словом liber; однако нельзя с уверенностью сказать, что это были части его "Истории", как думают некоторые, потому что под этим словом могут разуметься как книги в собственном смысле, так и речи. Но в письме VII, 33 он говорит уже прямо об "Истории" Тацита, предсказывая ей бессмертие. Однако даже если Тацит и не оставил вполне ораторскую деятельность, все-таки главные его литературные занятия во вторую половину жизни были посвящены указанным сейчас большим историческим сочинениям.
Исследователи, конечно, интересуются, почему Тацит в возрасте около 50 лет избрал себе новый род деятельности и занялся именно историей. Решить этот психологический вопрос с достоверностью, конечно, нельзя, но можно сделать некоторые предположения.
Прежде всего надо заметить, что по теории древних, история считалась как бы отраслью ораторского искусства [1]. Так, Цицерон говорит: "История есть произведение в высшей степени ораторское" ("О законах", I, 2, 5). В другом месте он высказывает подобную же мысль: "Какой голос, как не голос оратора, дает истории бессмертие? ("Об ораторе", II, 9, 36). Стало быть, по воззрениям древних, писать историю способен только оратор. Таким образом, обращение Тацита к занятиям историей не было переходом в какую-то чуждую ему область, а было лишь применением ораторского искусства в другой его отрасли.
Кроме того, как видно из слов Тацита в "Разговоре об ораторах" (гл. 1), оратор того времени, став судебным защитником, адвокатом, переставал даже называться оратором. Профессия оратора-адвоката была в то время, по-видимому, далеко не интересной в духовном отношении. Матерн в "Разговоре", сравнивая занятие поэзией с адвокатурой, находит много неприятного в адвокатуре: судебные дела называет он теснинами, в которых он достаточно и даже более, чем достаточно обливался потом (гл. 4); адвокатам приходится работать среди траура и слез подсудимых (гл. 12); у них жизнь беспокойна и полна забот (гл. 13); связанные подлой угодливостью, они и правителям никогда не кажутся достаточно рабами, и гражданам - достаточно свободными (гл. 13). "Да не буду больше я испытывать с душевным трепетом безумия и непостоянства форума и приносящей бледность славы",- говорит Матерн (гл. 13). Кроме того, к этому времени Тацит, вероятно, приобрел хорошее состояние адвокатской практикой и государственной службой. Устами Матерна Тацит высказывает свои мнения, и потому естественно, что, как Матерн уходит от форума к поэзии, так и Тацит - к истории.
Наконец, у Тацита мог быть и другой мотив, по которому он решил обратиться именно к истории. Рим только что избавился от ужасной тираннии Домициана. Все были озлоблены; всем хотелось выразить чем-нибудь свое негодование по поводу пережитых ужасов. Ювенал говорит: "Негодование слагает стих" (1, 79)- и начинает писать сатиры. Тацит хочет выразить свои чувства описанием событий этой жестокой эпохи - описанием, которое по самому свойству этих событий должно иметь характер сатиры, в котором "правда хуже всякой лжи". В "Агриколе" (гл. 3), написанном вскоре после убийства Домициана, он говорит, что, хотя у него грубый голос, т. е. нет искусства писателя-историка, ему все-таки будет приятно написать сочинение, содержащее "воспоминание о прежнем рабстве и настоящем счастье". Здесь под "прежним рабством" он разумеет, может быть, весь период сначала принципата Августа, но главным образом именно правление Домициана. Как в "Агриколе" (гл. 2, 7, 44, 45), так и в "Истории" (IV, 2, 39, 85, 86) есть резкие выпады против Домициана, показывающие неприязненные чувства Тацита к этому деспоту. Вероятно, очень ясно эти чувства выражались в рассказе о правлении Домициана, который до нас не дошел. Таким образом, "История" должна была дать потомству материал для суда над Домицианом и ему подобными, согласно выраженному Тацитом положению: "Главным долгом летописи я считаю то, чтобы не замалчивались добродетели, и чтобы дурные слова и дела боялись позора в потомстве" ("Летопись", III, 65)[2]. И замечательно то, что повествование о "настоящем счастье", т. е. о принципате Нервы и Траяна, Тацит отложил на неопределенное время, на старость ("История, 1,1), а начал работу с описания "рабства": по-видимому, в данную минуту ему казалось более важным и интересным описать это ужасное время. Правда, он говорит, что, "кто заявляет о своей неподкупной любви к истине, тот должен изображать всех; без любви и без ненависти" ("История", 1,1); но все-таки непосредственным мотивом к описанию "рабства" могло быть чувство негодования по поводу только что пережитого.
Из упомянутых выше двух больших исторических сочинений Тацита более раннее - "История". Сочинение это дошло до нас лишь в одной рукописи и там оно помещено без заглавия. Заглавие мы узнаем из слов христианского писателя III в. Тертуллиана ("Апология", 16): "Корнелий Тацит в пятой своей "Истории" (Cornelius Tacitus in quinta histori-arum suarum), а также из приведенного выше письма Плиния к Тациту (VII, 33): "Предчувствую, и меня не обманывает предчувствие, что твоя "История" будет бессмертной" (auguror, nec me fallit augurium, historias tuas immortales futuras). Отсюда видно, что это сочинение носило заглавие "История", так же, как сочинение Сизенны [3], Саллюстия [4] и Азиния Поллиона [5]. Это слово по-русски буквально переводят множественным числом - "Истории", но такой перевод неверен, что часто бывает с буквальными переводами. В латинском языке множественное число historiae может употребляться наряду с единственным применительно к историческому сочинению; а по-русски даже о многотомном историческом сочинении употребляется единственное число - "История" [6]. Поэтому и сочинение Тацита (а равно Сизенны и Саллюстия) следует называть словом "История" в единственном числе.
Словом historia ("История") древние обозначали также историческое сочинение, в котором излагаются события, современные автору, а словом annales ("летопись") - всякое историческое сочинение, в котором изложение событий ведется по годам. Так, по словам Веррия Флакка [7], некоторые определяли слово historia (Авл Геллий, V, 18). Сервий (в примечании к "Энеиде", I, 373) дает такое определение различия этих слов: "История есть сочинение о тех временах, которые мы или видели, или могли видеть... а Летопись - о тех временах и годах, которые наш век не видел. Поэтому Саллюстий состоит из истории, а Ливий - из летописи и истории. Однако эти слова смешиваются по произволу". Кроме того, в "истории" предполагается прагматический элемент изложения, с указанием причины и цели исторического факта [8]. В "Истории" Тацита излагались события 69-96 гг., т. е. такие, свидетелем которых он был сам; а в "Летописи" - события более ранние, со времени смерти Августа (14 г.) до смерти Нерона (68 г.).
"История" дошла до нас далеко не в полном виде; сколько именно книг было в ней, определить невозможно. Христианский писатель Иероним (IV в.) в "Истории" и "Летописи" вместе насчитывает 30 книг (в комментарии к книге пророка Захарии 3,14 = т. XXV изд. Migne, стр. 1522). Но, так как и "Летопись" сохранилась тоже не в полном виде, то остается неизвестным, сколько книг было в каждом из этих сочинений. Господствующим в науке является мнение, что "История" состояла из 14, а "Летопись" из 16 книг. Однако некоторые ученые на основании разных соображений (в общем не имеющих решающего значения) предполагают, что в "Истории" было 12, а в "Летописи" 18 книг.
До пас дошли из "Истории" только книги I-IV и часть книги V, т. е. приблизительно треть всего сочинения.
В полном виде "История" должна была содержать изложение событий начиная со второго консульства Гальбы (1 января 69 г., через несколько месяцев после смерти Нерона) и кончая убийством Домициана (18 сентября 96 г.) Дошедшая до нас часть сочинения заключает в себе описание событий только неполных двух лет (69-70 гг.). Книга I начинается с того момента, когда в Рим, недовольный правлением Гальбы, приходит известие, что германские легионы возмутились и провозгласили императором своего главнокомандующего Вителлия.
Книга V, последняя из сохранившихся, прерывается на не оконченном рассказе о восстании Цивилиса в Германии. Описание и оценка Тацитом деятельности Веспасиана и Тита остается неизвестной. Не сохранилось и описание пятнадцатилетнего правления Домициана, которое должно было быть главной частью содержания "Истории".
Очень драматично Тацит сам излагает содержание "Истории" (1, 2) [9]: "Приступаю к сочинению, изображающему много несчастий, жестокие сражения, раздор партий, проявившийся в возмущениях, жестокости даже во время самого мира. Убиты мечом четыре государя; произошло три междоусобных войны, еще больше внешних войн, и часто те и другие разом; успехи на Востоке, неудачи на Западе; восстала Иллирия, заколебалась Галлия; была покорена Британия и тотчас оставлена; поднялись против нас сарматские и свебские народы; даки получили известность благодаря нашим и их поражениям; едва и парфяне не взялись за оружие вследствие обмана лже-Нерона. Италия была постигнута новыми или спустя длинный ряд веков повторившимися бедствиями. Поглощены [морем] или разрушены города на самом плодородном побережье Кампании; Рим опустошен пожарами, причем были истреблены самые древние храмы, а сам Капитолий был сожжен руками граждан. Осквернены священные установления; [совершались] прелюбодеяния в знатных семействах. Море наполнено ссыльными; скалы напитаны кровью. Рим испытал более ожесточенные гонения: знатность, богатство, отказ от почетных должностей или принятие их были преступлением, и вернейшая смерть следовала за доблестями. Награды доносчикам возбуждали ненависть не менее, чем их преступления, когда одни из них, получая жреческие должности и консульства, как военную добычу, а другие - должности прокураторов и влияние при дворе, приводили в движение и перевертывали все, возбуждая ненависть и ужас. Рабы подкупались против господ, вольноотпущенники - против патронов; а те, у кого не было врагов губились друзьями".
Время написания и издания "Истории" можно определить приблизительно. В письме Плиния VII, 33 есть упоминание об "Истории", причем Плиний просит Тацита рассказать в ней об одном судебном инциденте, происходившем при Домициане. Так как письма VII книги Плиния относятся приблизительно к 107 г.[10], то на основании этого надо заключить, что в 107 г. Тацит еще писал "Историю", но не закончил описания правления Домициана, которое должно было находиться в последних книгах. Большие сочинения в то время издавались по частям; вероятно, так же издавалась и "История", и потому надо думать, что Тацит начал писать ее несколькими годами раньше 107 г. (но после "Агриколы"), а кончил и издал несколькими годами позже, но раньше "Летописи", как видно из того, что в ней (XI, 11) есть ссылка на описание в "Истории" правления Домициана.


[1] См. об этом также в главе о Тите Ливии («История римской литературы», т. I. М., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 486).
[2] Подобным образом Григорий у Пушкина видит в летописи Пимена донос, вследствие которого Борис не «уйдет от суда людского».
[3] См. «Историю римской литературы», т. I, стр. 251.
[4] Там же, стр. 274.
[5] Там же, стр. 492.
[6] В Толковом словаре русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова (т. I, стр. 1258) прямо сказано, что в этом смысле слово «история» употребляется только в единственном числе.
[7] «История римской литературы», т. I, стр. 504.
[8] Подробно этот вопрос разобран в сочинении: Hermannus Peter. Veterum historicorum Romanorum reliquiae, I, 1870, p. XLVIII—L.
[9] Это изложение дано в переводе Л. И. Модестова (с некоторыми изменениями); но он представляет лишь бледное отражение подлинника, гораздо более многословное. Передать сжатый слог подлинника в более близком переводе едва ли возможно.
[10] Th. Mommsen. Gesammelte Schriften, Bd. IV, 385.

6. "ЛЕТОПИСЬ"

Заглавие второго исторического сочинения нам тоже в точности неизвестно. Первая часть его сохранилась в единственной рукописи (Mediceus I), но в ней заглавия нет: рукопись начинается словами: Ab excessu divi Augusti ("От кончины божественного Августа"), а затем следует прямо текст сочинения. Сам Тацит в нескольких местах называет его Annales ("Летопись"): III, 65, IV, 32; XIII, 31, но употреблял ли он это слово здесь в смысле заглавия, или просто в смысле сочинения, в котором изложение ведется по годам, определить нельзя. Поэтому в наших изданиях оно носит разные заглавия: по большей части Annales, но в некоторых (например в издании Ниппердея Ab excessu divi Augusti - это заглавие аналогично заглавию Ab urbe condita Ливия); в издании Орелли оно озаглавлено так: Annalium ab excessu divi Augusti quae supersunt. Удобнее называть его Annales - "Летопись", "Анналы",- ввиду краткости этого названия, а также и потому, что оно склоняется, тогда как выражение "От кончины божественного Августа" нельзя склонять.
О различии между названиями "История" и "Летопись" уже сказано выше; в "Летописи" описываются события, свидетелем которых сам Тацит не был; но способ изложения по годам и прагматический характер в обоих сочинениях одинаков.
По общепринятому мнению, "Летопись" состояла из 16 книг. Число это подтверждается еще тем, что в рукописи (Mediceus II) вслед за XVI книгой "Летописи" помещена "История", как продолжение "Летописи", и потому I книга "Истории" помечена числом 17, а следующие ее книги следующими числами до 21 включительно. Отсюда видно, что рукописное предание считало XVI книгу "Летописи" последней. Но до нас дошла "Летопись" не в полном виде: сохранились полностью книги I - IV, от V - только начало (очень небольшое); от VI - конец (по-видимому, большая часть книги); книги VII - X совсем потеряны; книги XI - XVI сохранились, но не вполне: нет начала XI и конца XVI книги.
Первые шесть книг содержат историю правления императора Тиберия (14-37 гг.); XI - XII - конец правления Клавдия (47-54 гг.); книги XIII -XVI - правление Нерона (54-66 гг.).
Таким образом, не сохранилась часть истории Тиберия, все правление Калигулы, начало правления Клавдия и конец правления Нерона.
Следовательно, в полном виде "Летопись" обнимала историю правления первых четырех императоров, т. е. 14-68 гг. и таким образом примыкала непосредственно к "Истории", начинающейся с 69 г. Поэтому впоследствии "Летопись" и "История" были соединены, как видно из того, что Иероним считал их за одно сочинение в 30 книгах, а в рукописи "История" следует непосредственно за "Летописью", и книги ее нумеруются как продолжение "Летописи".
"Летопись" была разделена на книги самим Тацитом, и он старается окончить книгу каким-нибудь важным событием: так, книга II оканчивается смертью германского вождя Арминия, V - вероятно, смертью Сеяна, XI - казнью Мессалины, XII - смертью Клавдия, ΧΙV - последними днями Октавии, XV - раскрытием заговора Пизона, XVI - смертью Нерона.
"Летопись" Тацита по содержанию и особенно по изложению совершенно не соответствует тому представлению, какое мы привыкли соединять со словом "летопись". Правда, изложение событий в ней ведется по годам [1], но это не сухой перечень их, а блестящий рисунок.
Содержание "Летописи" приблизительно следующее. Приступая к этому труду, Тацит дает обещание излагать историю беспристрастно sine ira et studio, а не так, как предшествовавшие историки, из которых одни писали под влиянием лести, а другие под влиянием ненависти. Он пропускает историю Августа, а только говорит, как совершился переход от республики к империи. "После гибели Брута и Кассия у республики не было войска. Когда Помпей потерпел поражение у Сицилии, Лепид остался без войска, Антоний лишил себя жизни, даже у Юлианской партии не оставалось другого вождя, кроме Цезаря [ = Августа]. Он, сложив с себя звание триумвира, выступает на сцену в качестве консула и показывает, что он довольствуется правами трибуна для защиты простого народа. Но как только он привлек на свою сторону войско подарками, народ - раздачей хлеба, а всех вообще сладостью мира, то он стал мало помалу поднимать голову, стягивать к себе права сената, должностных лиц, законов. Никто не оказывал ему противодействия, так как наиболее пылкие [республиканцы] погибли в боях или от проскрипций, а остальная знать награждалась, по мере готовности к раболепству, богатством и почетными должностями и, найдя в новом порядке вещей для себя выгоду, предпочитала безопасность в настоящем полному опасностей прошлому. Да и провинциям этот порядок вещей не был противен, так как власть сената и народа через соперничество сильных и корыстолюбие должностных лиц потеряла доверие, а помощь законов, нарушаемых насилием, происками, наконец подкупами, не имела силы" (I, 2).
По смерти Августа, консулы, сенат, войско и народ присягнули Тиберию. "В Риме консулы, сенаторы, всадники ринулись в раболепство. Чем знатнее был кто-либо, тем с большим лицемерием и поспешностью, а также с поддельным выражением лица,- чтоб не казаться веселым по случаю кончины одного государя и слишком печальным при вступлении во власть нового,- мешал слезы и радость, сожаления и лесть" (I, 7).
Затем следует у Тацита ряд картин, полных комизма, где низкая лесть сената изображается наряду с не менее низким лицемерием Тиберия.
Первые шесть книг "Летописи" заняты рассказом о правлении Тиберия. Тацит делит его на два периода: первый кончается смертью сына Тиберия, Друза, в 23 г., а второй начинается после этого года. Тиберий становится особенно жестоким после смерти в 29 г. Ливии, его матери, жены Августа. Ливия больше всех умела сдерживать злые порывы его. Автор признает за ним дарования правителя, но главными свойствами его считает, наряду с жаждой самовластия, мрачную подозрительность, отсутствие веры в людей, скрытность и лицемерие, злопамятную жестокость.
Целая полоса актов жестокости тянется в повествовании Тацита через все годы правления императоров - от Тиберия до Нерона.
Из описания Тацита мы узнаем еще одно характерное для того времени явление,-владычество временщиков во дворце цезарей. Таков любимец Тиберия - Сеян. Сеян, префект преторианцев, ловкий, вкрадчивый, неразборчивый в средствах для достижения своих целей, до того опутал Тиберия, что он официально признал его помощником в правлении. Не довольствуясь таким отличием, Сеян задумал сам овладеть верховною властью и смело пошел к этой цели. Первым шагом к исполнению этого плана была придуманная им реформа в преторианской гвардии. Затем он решился уничтожить всех членов императорской фамилии: Друза (сына Тиберия), Агриппину (жену Германика, внука Августа) с двумя ее сыновьями. На этом месте "Летопись" прерывается в дошедшей до нас рукописи (V, 3), и речь идет уже о казни Сеяна и его детей и сообщников (V, 9).
Говоря о жестокостях Тиберия, Тацит не отрицает его государственных дарований; не скрывает его заботы в первые годы о нуждах управления; признает, что он не обременял провинций податями, оказывал помощь разоренным городам, соблюдал осторожность при назначениях на ответственные должности, в Риме помогал беднякам, пострадавшим от пожаров и других общественных бедствий; Тацит рассказывает и о борьбе Тиберия с упадком нравов в Риме. Он приводит слова из послания его к сенату с осуждением роскоши, распутства и излишеств, которым предаются знатные. "Что мне прежде всего запретить, что ограничить и привести к прежним нравам? Бесконечную ли величину вилл? Число ли рабов и различные их национальности? Вес ли серебра и золота? Чудные ли изделия из бронзы и создания живописи? Одинаковые ли одежды мужчин и женщин? Или ту специальную женскую роскошь, чрез которую ради камней наши деньги переносятся к чужестранным или даже вражеским народам? Мне известно, что на пирах и в кружках осуждают это зло и требуют его ограничения; но если кто издаст закон, назначит наказания, то те же люди станут кричать, что переворачивается государство, что хотят истребить всю знать, что никто не свободен от обвинения в этом преступлении" (III, 53-54).
В данном случае Тацит оправдывает Тиберия; вообще же он считает не только правом, но даже обязанностью историка бороться против зла, стало быть, и обличать его (III, 65). Поэтому он произносит над ним строгий суд, заканчивая свое скорбное и негодующее повествование о его правлении картиной последних лет его жизни, когда он, добровольно запершись на острове Капри, предался самым грязным порокам. Книга VI оканчивается рассказом о смерти Тиберия на 78-м году жизни: его задушили придворные, набросив на него много одежды (VI, 50).
Военная история занимает много места в "Летописи", как и в "Истории", причем военные события относятся преимущественно к борьбе римлян с германцами на Рейне. Эти страницы дают ценные дополнения к сочинению "Германия". Они же рисуют и военное устройство римлян, их походы, обстановку, сражения, военный быт со всеми подробностями. Главным героем борьбы Рима на севере с варварским миром является Германик, племянник Тиберия, благородство которого противополагается отталкивающим свойствам Тиберия: это любимый прием Тацита - сопоставлять контрасты личностей.
"Летопись" богата подробностями из различных сфер жизни государства и общества, преимущественно в Риме и Италии; гораздо меньше говорится о провинциях. Автор сообщает немало фактов о развитии крупного землевладения, о росте императорской собственности, о борьбе императоров со знатью на этой почве. У него можно найти много сведений о земельных конфискациях, как постоянной мере социальной политики императоров, направленной к собственному обогащению и разорению сенаторского сословия. Он указывает также на угрожающее усиление ростовщичества и на попытки Клавдия обуздать хищничество денежных дельцов. Упоминаются и экономические кризисы, хозяйственные бедствия, повторяющиеся в Италии голодовки, упадок земледелия и волнения народа от недостатка продовольствия. Говорится и о восстаниях рабов, огромные массы которых в поместьях магнатов нередко выходили из повиновения и нарушали мир в разных местах Италии [2]. Против них власти боролись воинскими силами, подавляя вспышки рабских восстаний, и усиливая затем репрессии против них. При Нероне издан был специальный закон, по которому, если раб убьет господина, все рабы, находившиеся в доме во время преступления, должны были предаваться смерти.
Вторая часть "Летописи", т. е. книг XI-XVI, посвящена описанию правления Клавдия и Нерона. Одной из характерных особенностей исторической точки зрения Тацита является высокая оценка роли личности в истории. Вторая часть "Летописи" содержит множество изображений индивидуальных фигур правителей, борцов, общественных деятелей, писателей, дельцов, доносчиков, прожигателей жизни - как мужчин, так и женщин.
На первом плане стоят, конечно, императоры. Клавдий был бездарный правитель, сам представлявший мало интереса для историка; но интересны личности его двух жен, оказывавших большое влияние на государственные дела: развратной Мессалины и умной, но властолюбивой, жестокой и тоже порочной Агриппины Младшей. Слабоумный Клавдий казнил людей даже за то, что они видели, например, будто бы предвещающий ему несчастие сон (XI, 4).
Главное же внимание автора в последних книгах (XIII -XVI) "Летописи" сосредоточено на времени и на личности Нерона. Книга XVI дошла до нас без конца: рассказ обрывается на описании событий 66 г., именно на описании последних минут жизни Пета Тразеи, лишающего себя жизни по приговору Нерона. Не сохранившаяся часть книги XVI должна была заключать в себе историю событий конца 66 г., всего 67 г. и 68 г. до смерти Нерона включительно (11 июня), а может быть (это совсем неизвестно), и конца 68 г., т. е. первых месяцев правления Гальбы, после чего с января 69 г. начинается повествование "Истории".
Окружают Нерона и участвуют в его деяниях главным образом его любимцы и жертвы: знатные и незнатные, честные и низкие, мужчины и женщины. События развертываются в Риме и в Италии в связи с передвижениями самого императора, мнившего себя и мудрым правителем, и великим артистом - превосходным певцом и искусным всадником на конских состязаниях. Вместе с лицами обрисовывается и фон их действий, выясняются настроения общества.
Один из знаменитых рассказов второй части "Летописи"-описание страшного пожара в Риме в 64 г., когда огнем была уничтожена или сильно повреждена большая часть города; это одно из лучших мест в литературном отношении не только в "Летописи", но и во всем сохранившемся наследии Тацита.
"Пожар начался в части цирка, смежной с Палатинским и Целийским холмами. Огонь распространился по лавкам с легковоспламеняющимися товарами и, с самого начала сильный, да еще раздуваемый ветром, охватил цирк во всю длину. Не было там ни домов, огражденных крепкими заборами, ни храмов, окруженных стенами, и вообще никакого другого препятствия. Пожар, бурно распространялся сперва по местам ровным, потом поднимался на места возвышенные, и снова спускался, опустошая низменные. Огонь опережал средства борьбы с ним своей быстротою истребления, а также тем, что ему способствовали узкие улицы города, загибающиеся то туда, то сюда, с неправильными рядами домов, каков был старый Рим. Сверх того, рыдания испуганных женщин, дряхлые старики или беспомощные дети, люди, хлопотавшие о себе и люди, хлопотавшие о других, таща или поджидая слабосильных, то останавливавшиеся, то спешившие люди, - все это мешало тушить пожар. И часто, когда бежавшие оглядывались назад, огонь охватывал их с боков или спереди; а если они ускользали от него в соседние улицы, то, когда и эти загорались, они бежали в улицы, которые казались им далекими, но и эти оказывались в таком же положении. Наконец, не зная, чего избегать и чего искать, люди наполняли дороги, ложились по полям; некоторые погибли, потеряв все имущество, лишившись даже дневного пропитания; другие, хотя и могли спастись, погибли из-за любви к родным, которых не могли вырвать из огня. И никто не смел останавливать огня, так как часто слышались угрозы людей, запрещавших тушить его, и так как другие открыто бросали факелы, громко крича, что они имеют на это приказание, - для того ли, чтобы им было свободнее грабить, или действительно по приказанию" (XV, 38).
Интересна характеристика Сенеки, знаменитого философа-стоика, воспитателя Нерона, а потом и его советника. Тацит говорит о Сенеке в разных местах "Летописи". Если собрать все эти отрывки вместе, то получится почти полная картина жизни его при Нероне и близкая к истине характеристика сложной, противоречивой натуры, оцененной Тацитом проницательно и, по существу, справедливо. Тацит признавал Сенеку первоклассным философом, высоко образованным человеком и прекрасным стилистом. Многие его идеи он воспринял с сочувствием, но внимательно знакомился с его жизнью как историк.
Нерону наскучила опека со стороны Сенеки, а враги непрерывно наушничали императору, что Сенека считает себя выше самого цезаря дарованиями и хочет стоять выше его и во власти. Сенека увидел, что ему надо отойти от двора и, отказавшись от благ и почестей, искать безопасности в уединении. Тацит приводит характерный по содержанию разговор, происходивший будто бы между государем и его главным бывшим советником на испрошенной Сенекою аудиенции (XIV, 53-56).
В последних, дошедших до нас, частях "Летописи" изображаются ужасные гонения, последовавшие за раскрытием заговора Пизона. От казней погибло множество людей, виновных и невиновных; были казнены родственники Сенеки, в том числе и его племянник, поэт Лукан. Тогда же погиб сенатор Тразея Пет, стоик, один из любимых исторических образов Тацита. Рассказ о нем проходит через всю историю правления Нерона. Автор преклоняется перед ним за твердость убеждений и за открытые, спокойные протесты против произвола императора. В то время как все сенаторы были в вечном страхе и раболепстве, Тразея один высказывал Нерону правду в лицо, хотя бы выразительным молчанием. Такой человек в эпоху Нерона, разумеется,, должен был умереть. В последней главе дошедшей до нас части "Летописи" описаны его предсмертные минуты.
Ученым трудно было примириться с потерей такой большой части "Летописи". Сделана была попытка воссоздать утраченные части. Французский ученый аббат Бротье (Brotier) изложил на латинском языке историю событий, которые должны были составлять содержание книг VII -X и конца книги XVI, стараясь подражать слогу Тацита. Эти дополнения (supplementa) помещены в его издании сочинений Тацита 1771 г. и впоследствии были несколько раз перепечатаны. Конечно, автор не претендовал на то, что его работа восстанавливает подлинный текст Тацита - это своего рода литературная игрушка, которая должна была показать его искусство писать по латыни слогом Тацита. Но эти дополнения все-таки полезны: автор собрал разрозненные свидетельства об излагаемых им событиях из разных сочинений древних писателей (Светония, Диона Кассия и др.) и соединил их в связный рассказ, из которого читатель может получить сведения об истории того периода. Так же поступил Фрейнсгейм по отношению к утраченным книгам Т. Ливия[3]. Подобным образом К. Л. Рот (C. L. Roth) в своем немецком переводе "Летописи" изложил содержание книг VII -X и утраченной части книги XVI на немецком языке, причем даже указал места древних писателей, по которым составлено изложение.
Кроме этих, рассмотренных нами сочинений, Тацит имел намерение написать историю времени Августа ("Летопись", III, 24), Нервы и Траяна ("История", I, 1), но, по-видимому, не исполнил этого намерения - по случаю ли смерти (как предполагают ученые), или по каким-либо другим причинам.


[1] Иногда Тацит отступает от этого принципа и приводит извинение по этому поводу: так в VI, 38 он говорит: «События эти, происшедшие в два лета, я рассказал подряд, чтобы успокоиться душой от домашних зол».
[2] То была постоянно грозившая опасность. Сенека («О милосердии», I, 24) предостерегает крупных собственников. Пусть они подумают: вдруг рабы станут подсчитывать, сколько их и сколько нас. Не выходили из памяти и прежние восстания рабов.
[3] См. «Историю римской литературы», т. I,стр. 473.

7. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ТАЦИТА

Тацит любит сентенции на разные темы - политические, религиозные, нравственные. Это заметили ученые XVII в. и стали пользоваться его сочинениями как источником политической мудрости. Появились сборники сентенций и соответствующих примеров из его сочинений, сопровождаемые комментарием с этой точки зрения и перифразом; они служили для преподавания в школах политических наук. Многие молодые люди посещали эти школы, привлекаемые желанием сделаться государственными деятелями. Такое собрание сентенций из сочинений Тацита (но без всяких комментариев) помещено в издании Нодэ (Naudet), 1819 - 1820, т. V, стр. 243-342. Теперь такое применение сочинений Тацита отошло в область преданий; мы изучаем Тацита как историка и художника.
На основании таких высказываний Тацита и вообще его повествования мы можем представить себе, какие политические, религиозные, моральные взгляды он проводит в своих сочинениях. Однако надо помнить, что высказываемые им взгляды могут не вполне соответствовать его действительным взглядам, что он мог не высказывать свои задушевные мысли. Не надо упускать из вида, что он писал в императорскую эпоху. Правда, это было в правление Траяна, при котором, как он говорит, были "времена замечательно счастливые, когда можно было чувствовать, что хочешь, и говорить, что чувствуешь" ("История", I, 1). Но едва ли и при Траяне можно было откровенно высказать отрицательное мнение о монархии как образе правления.
Тацит вообще мало говорит о себе; нигде не высказывает он открыто и того, какой государственный строй, по его мнению, заслуживает предпочтения, не излагает политической программы. Поэтому нам приходится делать выводы относительно этого на основании его отношения, положительного или отрицательного, к рассказываемым им событиям или описываемым лицам. Однако и этим путем можно добыть лишь очень мало сведений положительного характера, но зато много сведений отрицательного характера. Таким образом, легко усмотреть, какие формы государственного строя он не одобряет, но нельзя или трудно угадать, какие одобряет.
В "Летописи" (IV, 33) он говорит: "Всеми народами и городами управляют народ, или первые люди, или отдельные лица", разумея под этим демократию, аристократию и монархию; но ни одним словом не указывает, какому образу правления отдает предпочтение. Из того, что он говорит о каждом из этих носителей власти, можно заключить, что ни один из них не пользуется его сочувствием.
Так, эпоху принципата до времени Нервы и Траяна он называет "рабством" ("Агрикола", 3); хотя, вероятно, имеет в виду главным образом эпоху Домициана, но в нее входит и время, описанное в "Истории", т. е. время начиная с принципата Тиберия. Но началом рабства он считает уже диктатуру Юлия Цезаря: день похорон его он называет "днем еще не созревшего рабства и неудачно восстановленной свободы" ("Летопись", I, 8). О принципате Августа он отзывается, хотя и сдержанно, но все-таки неблагоприятно: "После битвы при Акции великие таланты перестали являться" ("История", I, 1); на дела государственные граждане стали смотреть как на чужие; писатели были преданы или лести, или ненависти ("История", 1,1). Высота власти императоров затмевает личные заслуги частных людей ("Летопись", XIV, 47); принцепс не может выносить при себе старинной знати и славных имен и уничтожает добродетельных людей: "Было пролито много крови, и громкая известность стала причиною гибели" (там же, III, 55). Подобные же мысли о принципате высказывает Тацит и в других местах: "Летопись", IV, 13; VI, 10, XIV, 57. Вообще принципат меняет характер человека: "Веспасиан, в противоположность всем своим предшественникам, был единственный государь, переменившийся к лучшему" ("История", I, 50). Напротив, Тиберий, Нерон падали в нравственном отношении все ниже и ниже; особенно этому способствовали царедворцы.
Мрачными красками рисует Тацит и носителя аристократической власти - современный ему сенат. Трудно сказать, кто возбуждает большее отвращение в рассказе Тацита, - императоры ли с их безумными жестокостями и пороками или сенат с его раболепием и подобострастием. Сенат сам виновен в своем унижении. Между принцепсом и сенатом происходит какое-то взаимодействие: принцепс .всячески унижает сенат и побуждает его к раболепству, а сенат своим все возрастающим раболепством поощряет императоров к расширению своего самовластия и сумасбродства. Так, Нерон решился отвергнуть свою жену Октавию лишь тогда, когда увидел, что сенат прославляет его преступления по отношению к ней как славные подвиги.
Вообще, "время Тиберия", замечает Тацит, "до того было пропитано заразою и грязною лестью, что не только первые лица государства, которым необходимо было прикрывать свою известность угодливостью, но и все бывшие консулы, значительная часть бывших преторов и многие даже низшие сенаторы наперерыв вставали, чтобы подать омерзительное и чудовищное мнение" ("Летопись", III, 65).
Даже самим императорам ото раболепство сената было противно: так, Тиберий, "который боялся свободы, но ненавидел лесть" (там же, II, 87), "всякий раз, как выходил из курии, произносил по-гречески: "О люди, созданные для рабства!" "Это значит,- прибавляет Тацит,- что даже человеку, который не хотел народной свободы, было противно столь униженное пресмыкательство раболепных людей" (там же, III, 65). И относительно императора Клавдия Тацит приводит аналогичный случай. "Когда консул Випстан вошел с докладом, что следует назвать Клавдия отцом отечества... то Клавдий сам остановил консула, как зашедшего в лести слишком далеко" ("Летопись", XI, 25). Даже Нерон, "когда сенаторы предложили ему статую из цельного серебра или золота, не согласился на это. Хотя сенаторы предложили также, чтобы начало года было в декабре месяце, в котором Нерон родился, он сохранил старое религиозное установление считать начало года с январских календ" (там же, XIII, 10). Как сказано, раболепство было уже при Тиберии; с течением времени оно усиливалось; каждое поколение стремилось превзойти в лести своих предшественников: "Сенаторы определяют,- говорит Тацит,- в память Друза те же почести, какие были определены Германику, очень многое прибавив, как это обыкновенно любит делать последующая лесть" ("Летопись", IV, 9). Придумывали новые способы и формы лести.
Раболепство сената выражалось и в его официальных постановлениях: таким образом, к нему были причастны не только отдельные лица, но и вся корпорация в полном составе. Немногие уцелевшие потомки Сципионов и других родов древней аристократии не составляли исключения. Мало того, родственники казненных участников заговора Пизона (правда, не из лести, но вследствие террора) должны были выражать радость по этому поводу: "Рим был полон похорон, Капитолий был полон жертв: один, потеряв сына, другой, потеряв брата, родственника или друга, приносили благодарность богам, украшали лаврами дома, припадали к коленям государя и покрывали его правую руку поцелуями" (там же, XV, 71).
Ясно, что такую аристократию Тацит не мог считать пригодной для управления римской державой. Правда, он изображает аристократию при императорах, бывших до Траяна; но, как видно из сатиры Ювенала, она и при Траяне, если даже не была столь раболепной, то во всяком случае утратила древнюю доблесть (virtus) Цинциннатов и Фабрициев.
Мрачными красками изображает Тацит и римский народ, этого носителя демократического принципа. Надо сказать, впрочем, что Тацит говорит не о всем населении римской империи незнатного происхождения; он говорит лишь о низших классах населения Рима, которое в то время состояло главным образом из иностранцев, пришедших со всех концов мира, из вольноотпущенников, лишь недавно бывших рабами, едва умевших говорить по-латыни и не имевших в себе ничего римского, даже языка. Однако это население своей массой воздействовало на императоров, внушало им некоторый страх, так что им приходилось задабривать его. Тацит считает народ непригодным для ведения общественных дел: народ сам не знает, чего хочет; он "желает переворотов, но вместе с тем и труслив" ("Летопись", XV, 46); он "находит удовольствие в возмущениях и в заискивающем у него правительстве, чувствует сильную приманку к междоусобной войне в своеволии и грабеже" ("История", I, 83); "у него нет другой государственной заботы, кроме заботы о хлебе" (там же, IV, 38). Очень ярко охарактеризована римская толпа в рассказе о сражении между солдатами Веспасиана и солдатами Вителлия (там же, III, 83): она смотрит на это сражение, как на представление в цирке или в амфитеатре. "Народ присутствовал при битвах как зритель и, как бы на потешном сражении, одобрял то ту, то другую сторону криком и рукоплесканиями. Всякий раз, как одна сторона терпела поражение, народ требовал, чтобы укрывшихся в лавках или убежавших в какой-нибудь дом солдат вытаскивали и убивали, а сам завладевал большею частью добычи: в то время, как солдаты предавались кровопролитным убийствам, добыча переходила к черни".
Конечно, Тацит не мог чувствовать симпатии к государственному строю, в котором главную роль играла бы такая сила.
Но, может быть, Тациту нравилась римская республика до битвы при Акции, когда Август поработил ее? По-видимому, тоже нет. Уже в раннем сочинении Тацита "Разговоре об ораторах", Матерн (выражающий, как полагают, мнение самого автора) указывает более на дурные стороны римской республики, чем на хорошие, хотя оратор как раз должен был бы сожалеть о ней. Он вполне признает, что в условиях республики оратор гораздо больше мог прославиться, чем в условиях империи, "потому что, чем сильнее кто был словом, тем легче приобретал почести, тем скорее в самых почестях опережал своих товарищей, тем больше снискивал себе расположения у главных лиц республики, тем больше значения в сенате, тем больше известности в народе" ("Разговор об ораторах", 36).
Однако, продолжает Матери, "то великое красноречие есть питомец своеволия, которое глупцы называют свободой, спутник возмущений, подстрекательство необузданного народа, без покорности, без повиновения, высокомерное, безрассудное, гордое, которому нет места в хорошо устроенных государствах!"
"Рим, - говорит Матерн далее, - истощал себя партиями, раздорами и несогласиями; не было мира на форуме, согласия в сенате, порядка в судах, уважения к высшим, умеренности среди магистратов". Хотя при республике для ораторов было более простора, но были и опасности, и "Цицерон не искупил славою своего красноречия печальной кончины" (там же, 40).
Этого неблагоприятного мнения о римской республике Тацит не переменил и позднее. В "Летописи" (IV, 33) он говорит, что "форму правления, выбранную и смешанную из трех [демократической, аристократической, монархической], легче хвалить, чем осуществить на деле, а, если она и бывает осуществлена, то не может быть долговечной. Под этой смешанной формой Тацит разумеет римскую республику, какой она была в дни своего благополучия. Такое мнение о ней высказал Полибий около конца Пунических войн. Консулы, как он думал, представляют собою власть монархическую, сенат -аристократическую, народное собрание - демократическую. Этого мнения держится и Цицерон в своей "Республике". По Тацит, как видно из выше приведенной фразы его, находит эту форму правления красивой в теории, но непригодной на практике.
Таким образом, Тациту ни одна из существовавших в древности форм правления не кажется удовлетворительной. Но, по-видимому, у него не было никакой своей политической программы, и потому в его суждениях иногда замечается какая-то двойственность. Так, у него видны аристократические предрассудки, оставшиеся от прежних времен римской республики. Высоко ценя "добродетель", он понимает ее однако не в том смысле, как стоики: "Гельвидий Приск,- говорит он, был последователем тех учителей мудрости, которые признают благом только то, что честно, злом -только то, что позорно, а власть, благородство происхождения и прочее, что вне духа, не причисляют ни к благу, ни к злу" ("История", IV, 5). Тацит, напротив, держится того убеждения (как и Феогнид), что благородство происхождения и духа находятся в неразлучном единении. Древние патрицианские роды уже почти угасли в его время [1], для него благородными являются сенаторы. В этой новой служилой знати Тацит видит носительницу "добродетели". Каким-то странным образом у него уживается представление о добродетели этой знати с его же собственным мнением об ее отвратительном раболепстве. По-видимому, он, подобно Светонию ("Тиберий", 27), видел в этом раболепстве явление нормальное. Такая непоследовательность, вероятно, объясняется тем, что он сам по происхождению принадлежал к новой знати и вращался в кругах, в которых по традиции жили аристократические предрассудки. Как бы то ни было, но он считает всякий благородный и гордый поступок достойным древнего имени. Так, Мамерк Скавр, известный знатностью рода, но порочной жизни, подвергшись обвинению при Тиберии, "предупредил осуждение, как это было достойно древних Эмилиев, по совету жены своей, которая убедила его добровольно лишить себя жизни и разделила с ним смерть" ("Летопись", VI, 29). "Г. Кассий, правитель Сирии, восстановляя старинную дисциплину, делая смотры легионам, обнаруживал такую же заботливость и предусмотрительность, как если бы наступал неприятель: это, как он думал, достойно его предков и фамилии Кассиев" (там же, XII, 12). Вследствие того же убеждения о добродетели знати он предъявляет к сенаторам и их семьям более высокие требования: человек знатный не должен водиться с незнатными; так, он возмущается тем, что Ливия, сестра Германика, обесчестила себя, своих предков и потомков связью с любовником из муниципия, т. е. с Сеяном (в 23 г.) (там же, IV, 3). Может быть, он не так бы осуждал ее, если бы она выбрала знатного вельможу [2]. Когда Тиберий хотел женить Друза, сына Клавдия, на дочери Сеяна, стоявшего тогда на высоте своего могущества (в 20 г.), "народ был недоволен тем, что сыну Клавдия назначался тестем Сеян. Находили, что Тиберий запятнал этим знатность своей фамилии" ("Летопись", III, 29). Значит, даже на всемогущего тогда Сеяна смотрели как на выскочку за то, что он был уроженцем муниципия. "В то время, как Рим находился в трауре, оплакивая столько смертей [в 33 г. н. э.], явилась новая печаль, что дочь Друза, Юлия, некогда жена Нерона, вступила посредством брака в семью Рубеллия Бланда, деда которого, родом из Тибура, римского, всадника, помнили многие" (там же, VI, 27). Вероятно, этими же аристократическими симпатиями Тацита объясняется то, что в "Летописи" в конце года он приводит перечень смертей знатных лиц.
Указанные сейчас факты,- конечно, лишь мелочи. Но аристократические предрассудки Тацита проявляются и в более важных фактах. Мы не всегда находим у него ту возвышенность мысли и благородство души, благодаря которым Сенека умел стать выше мнений толпы и во многих отношениях опередил свой век. Он защищает некоторые злоупотребления только потому, что они было освящены давностью, хотя, по здравому смыслу, он не мог их одобрить. Кровь гладиаторов, которой наслаждался Друз, Тацит называет "дешевой" или "дурной" (vilis sanguis) ("Летопись", I, 76)[3]. Он совершенно спокойно говорит о сенатском постановлении (19 г.), по которому решено было "четыре тысячи вольноотпущенников отвезти на остров Сардинию, потому что не велика будет потеря, если они там погибнут от тяжелого климата" (там же, II, 85). Тацит нисколько не возмущается тем, что Нерон вместо факелов сжигал христиан на празднествах, а только замечает, что "хотя они были виноваты и заслужили самые жестокие наказания, к ним рождалась жалость как к людям, которые истреблялись не для общественной пользы, а для удовлетворения жестокости одного человека" ("Летопись", XV, 44).
Такое же приблизительно уважение к сенату в теории было мнением римского народа вообще (даже и низших классов): по традиции сенат, не имевший на практике никакого значения, в теории был окружен ореолом величия. Очень характерна в этом отношении речь Отона, произнесенная перед солдатами (в 70 г.) (История", I, 84): "Пусть римская армия никогда не услышит о ваших возгласах против сената! Эту главу империи и честь всех провинций не дерзнули бы потребовать к наказанию даже те германцы, которых теперь именно ведет против нас Вителлин. Неужели же какие-нибудь сыны Италии и настоящее римское юношество могут требовать крови и избиения того сословия, блеском и славой которого мы еще более увеличиваем грязь и темноту происхождения партии Вителлия? Вителлий имеет на своей стороне некоторые народы; у него есть некоторый призрак армии; но с нами сенат. А отсюда выходит то, что на этой стороне стоит государство, а на той - враги государства. В самом деле, неужели вы думаете, что этот прекрасный город заключается в домах, кровлях и куче камней? Эти немые, неодушевленные здания могут быть разрушены и могут быть восстановлены; вечность римского государства, мир народов, мое и ваше благо утверждаются на неприкосновенности сената. Сенат этот, учрежденный счастливо отцом и основателем нашего города, существовавший без перерыва от царей до императоров и бессмертный, мы, как получили от предков, так должны передать и потомкам: ибо, как из вашей среды происходят сенаторы, так из сенаторов -государи".
Если не идеалом, то по крайней мере наилучшим государственным строем должна была представляться Тациту римская республика в древнейшую эпоху своего существования, когда Цинциннаты сами пахали свои поля. Как вообще римляне позднейших времен уважали древность, так и Тацит восхваляет первобытных людей, а в римской республике - время до законов Двенадцати таблиц.
Само собою разумеется, что этот идеальный строй с равенством всех граждан, существовавший в крохотной общине (да и то, вероятно, лишь в воображении позднейших поколений), не мог быть воскрешен в громадной империи. Конечно, Тацит, как и другие, и не думал о восстановлении этого строя и даже вообще республики в какой бы то ни было форме; и он, и все другие уже давно примирились с монархией и желали лишь того, чтоб монархом был человек хороший. О необходимости монархии для того времени Тацит не раз говорит в своих сочинениях. Особенно ясно выражена эта мысль в речи Гальбы, когда он рекомендовал Пизона в преемники себе по принципату ("История", I, 16): "Если бы огромное тело империи могло стоять и держаться в равновесии без управителя, то я был бы достоин того, чтоб от меня началась республика; но уже давно мы дошли до той необходимости, что ни моя старость не может дать римскому народу более, чем хорошего преемника, ни твоя молодость -более, чем хорошего государя". Эту же мысль Тацит высказывает и от себя. Принципат Августа он мотивирует тем, что "после битвы при Акции дело мира потребовало, чтобы вся власть была передана одному лицу" (там же, 1,1). Приблизительно то же сказано и в "Летописи" (I, 1 и I, 9).
Вкратце можно формулировать политические взгляды Тацита словами Моммзена: "Тацит был монархист, но по необходимости,- можно сказать, из отчаяния"[4]. Такое отношение вполне понятно: массы народа были расположены к новой системе; в течение 500 лет мы видим заговоры против цезарей лично, но не видим ни одной практической попытки к восстановлению республики, которая уже никого не привлекала. "Основанная на военном господстве императорская власть,- говорит Энгельс,- является неотвратимой необходимостью"[5].
Тацит желает того, чтобы императором был человек хороший, а для этого нужно, по его мнению, чтобы власть переходила от императора к его преемнику не по родству, а путем усыновления императором гражданина, достойного быть правителем. Примером такого способа назначать себе преемника служит усыновление Гальбой молодого человека, Пизона Лициниана. Об этом факте Тацит рассказывает в "Истории" (I, 14- 19). На этот раз такой способ преемства власти не удался. Лишь впоследствии, в эпоху Антонинов, он на некоторое время вошел в употребление.


[1] Потомков древних аристократических родов уже мало оставалось при Нероне. В 48 г. Клавдий пополнил сенат провинциалами; Тацит по этому поводу говорит («Летопись», XI, 25): «Уже мало оставалось семейств, которые Ромул назвал старшими (maiores), а Л. Брут — младшими родами (minores genles), и угасли даже те семьи, которые диктатор Цезарь и принцепс Август причислили к патрициям». Клавдий еще уменьшил их число. Последние остатки их были истреблены Домицианом.
[2] Происхождение из муниципия считалось бесчестьем в аристократических кругах еще во времена республики. Цицерон говорит («Филиппика», III, 6, 15): «Смотрите, как презирают всех нас, уроженцев муниципиев» Ювенал говорит о Цицероне (сатира 8, 237—238):

Новый, незнатный совсем человек из Арпина, недавно
Всадником бывший простым...
(Перевод Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского)
[3] Но и в этом отношении нельзя особенно упрекать Тацита: он разделяет только моральную нечувствительность почти всех своих современников: и Ювенал не осуждает варварства римлян и их жестокие удовольствия. Даже добродушный Плиний, не находя ничего предосудительного в этих зрелищах, поздравляет Траяна, говоря, что он пробудил в народе вкус к этого рода играм («Панегирик», 33); он говорит, что муж., опечаленный смертью жены, не может сделать ничего лучшего, чтобы почтить ее дорогую память, как устроить такое кровавое празднество («Письма», VI, 34). Но не таково было мнение Цицерона и Сенеки о гладиаторских играх: они возмущались их жестокостью.
[4] Цитата приведена в книге. Gaston Boissier. Tacite. Paris, 1903, p. 176.
[5] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19, стр. 311.

8. ФИЛОСОФСКИЕ И РЕЛИГИОЗНЫЕ ВЗГЛЯДЫ ТАЦИТА

Философские и религиозные убеждения Тацита, так же как и политические, нигде не формулированы им ясно и определять их приходится по случайным его высказываниям или по суждениям о каких-либо фактах.
Прежде всего видно, что Тацит не принадлежал всецело ни к какой философской школе. Хотя из его сочинений видно знакомство со стоической и эпикурейской философией, но не особенно глубокое, достаточное лишь для практического государственного деятеля. Ни одной из этих систем он не отдавал предпочтения: в признании того принципа, что добродетель есть высшее благо, он сочувствовал стоикам; но в отрицании мифологических богов он скорее следовал эпикурейцам. Иногда он приводит рядом догматы эпикурейской и стоической школы, не зная, которой отдать предпочтение.
Нигде невидно, чтобы он признавал богов как существа личные, имеющие какую-нибудь форму; напротив, он был склонен видеть в боге нечто такое, что не может быть заключено ни в какие формы. Это можно предполагать на основании его рассказа о том, как представляли себе божество германцы и иудеи. "Германцы,- говорит он,- считают сообразным с величием небесных существ не держать богов заключенными в стенах и не придавать им никакой человеческой формы" ("Германия", 9). О верованиях иудеев он выражается так: "Иудеи признают единое божество и представляют его только в уме. Они считают нечестивыми тех, которые делают из бренных веществ изображения богов наподобие людей. Бог для них есть существо верховное и вечное, неподражаемое[1] и не может погибнуть" ("История", V, 5).
Тем не менее Тацит приписывает богам гнев, мщение, милость и другие свойства: так, характеризуя время, которое он намерен описывать в "Истории", он говорит: "Никогда еще более жестокими бедствиями народа римского и более верными знамениями не было доказано, что боги заботятся не о безопасности нашей, но о мщении" (I, 3). Сеян, по мнению Тацита, привязал к себе Тиберия "не столько своей ловкостью, сколько вследствие гнева богов на Рим" ("Летопись", IV, 1). Бури и болезни при Нероне, а также "множество пролитой им крови" Тацит приписывает тоже гневу богов (там же, XVI, 13 н 16). "Армии Отона и Вителлин побудил к междоусобию тот же гнев богов" ("История", II, 38). Вообще у Тацита боги являются по большей части враждебно настроенными против римлян и очень редко милостивыми: так, при Клавдии был голод, но "благодаря большой милости богов и умеренности зимы дело не дошло до последней крайности" ("Летопись", XII, 43). Во время сражения римлян с Цпвили-сом "все шло к выгоде неприятелей", но "не без помощи божией у победителен внезапно изменилось душевное настроение, и они обратились в бегство" ("История", IV, 78).
Наряду с богами, но еще чаще, Тацит упоминает о влиянии на события рока или судьбы (fatum), счастья (fortuna) и случая (fors и casus). Различие между этими понятиями недостаточно ясно. "Поневоле приходишь в сомнение, от чего зависит расположение государей к одним и нерасположение к другим - от судьбы ли и жребия рождения, как и все остальное, или тут имеет некоторое значение и наше благоразумие" ("Летопись", IV, 20). Здесь судьба, рок (latum) и жребий не разнятся между собою. В другом случае счастье (fortuna) играет роль судьбы: Нерон называет дарами счастья (fortunae munera) красоту Поппен и рождение ею божественного ребенка (там же, XVI, 6).
Всего яснее высказывает Тацит свое отношение к религии в следующем месте: "Я не могу решить, идут ли человеческие дела по закону судьбы и необходимости, или они подчинены случаю. Мудрейшие из древних лиц последователи их учения расходятся во мнениях. У многих [= эпикурейцев] укоренилось мнение, что ни начало, ни конец, ни вообще люди не составляют предмета заботы для богов и что потому чаще всего несчастия постигают хороших людей, а дурные благоденствуют. Другие [= стоики], напротив, полагают, что события повинуются судьбе, однако не в силу движения звезд, а в силу основных начал и связи естественных причин, и все-таки они [= стоики] оставляют нам выбор жизни, и, как только сделаешь этот выбор, за ним следует определенный ряд неизбежных событий; они говорят, что зло или добро есть не то, что таким считает толпа, что многие, по-видимому, постигнутые бедствиями, счастливы, а очень многие, несмотря на большие богатства, в высшей степени несчастны, если первые переносят тяжелую судьбу с твердостью, а последние неразумно пользуются счастьем. Впрочем, большая часть людей не покидает веры, что при самом зарождении человека ему назначается будущее, но думает, что кое-что происходит иначе, чем предсказано, вследствие лжи лиц, говорящих то, что они не знают: таким образом, говорят они, подрывается вера в науку [= астрологию], ясные доказательства которой дало и древнее время и наше. Действительно, сыном того же Тразилла была предсказана императорская власть Нерону" ("Летопись", VI, 22). Из этой цитаты видно, что у Тацита не было ясного представления о роли судьбы в человеческих делах; он только приводит мнения эпикурейцев и стоиков по этому вопросу.
Равным образом, Тацит не высказывает определенно своего мнения о бессмертии души. Главное место, касающееся этого верования, представляет последняя (46) глава "Агриколы". "Если для душ благочестивых людей уделено какое-нибудь место, - если, как думают философы, великие души не исчезают вместе с телом, то покойся в мире" и т. д. И здесь о бессмертии души Тацит говорит лишь условно, и тоже со ссылкой на мнения философов.
Столь же неопределенно отношение Тацита к предсказаниям и предзнаменованиям. В то время разного рода суеверия были очень распространены не только среди простого народа, но и среди образованных людей, даже таких, как оба Плиния, Светоний. Тацит также приводит часто предзнаменования. "Мы поверили, - говорит он, - что по сокровенному закону судьбы как знамениями, так и ответами оракулов Веспасиану и его детям была предназначена императорская власть" ("История", I, 10). Оракул храма Венеры Пафосской предсказал Титу удачу в предприятиях (там же, II, 4), а оракул Аполлона Кларосского предсказал Германику скорую смерть ("Летопись", II, 54); и то и другое предсказание сбылось. При удалении Тиберия в Кампанию астрологи предсказывали, что он уже больше не вернется в Рим, и отсюда заключали о близости его смерти; между тем, он прожил после этого И лет. Тацит по этому поводу замечает: "Впоследствии обнаружилось, как близко граничит эта наука (= астрология) с заблуждением, и какою тьмою в ней покрыта истина: предсказано было верно, что Тиберий не возвратится в Рим, но насчет остального ошиблись, так как он дожил до крайней старости, проводя время поблизости в деревне или на берегу и часто под самыми стенами города" ("Летопись", IV, 58). При Нероне, по словам Тацита, "произошло много чудесных знамений, но не имевших значения. Женщина родила змею; солнце помрачилось внезапно, и все четырнадцать частей Рима поражены были молнией. Но все это происходило до такой степени без заботы богов, что еще много лет после того продолжалась власть и злодеяния Нерона (там же, XIV, 12). Тацит, по-видимому, осуждает Гальбу за то, что он рекомендовал войску усыновленного им Пизона в "дождливый день, ознаменованный громом, молнией и небесными угрозами больше, чем обыкновенно". "Такого рода небесные знамения,- прибавляет он,- издревле служившие к прекращению народного собрания, не устрашили Гальбу, который все-таки пошел в лагерь, как человек, пренебрегавший такими явлениями как случайными; или того, что предстоит по воле рока, нельзя избежать, хотя оно и указано знамениями" ("История", I, 18).
На основании приведенных высказываний Тацита и других подобных можно заключить, что и ои разделял вместе со своими современниками веру в такие чудесные явления, но он отделял свои суеверия от суеверий народных. По поводу обмелений Рейна вследствие засухи он говорит: "Люди невежественные принимали самую скудость вод за предзнаменование, будто бы нас покинули и воды, эти старинные ограды империи: то, что во время мира приписывается случаю или природе, теперь называлось определением судьбы и гневом божиим" (там же, IV, 26). Рассказывая о сильном дожде во время похорон Британника, Тацит замечает: "Простой народ видел в этом предвещание гнева богов против преступления" (имеется в виду отравление Британника Нероном - "Летопись", XIII, 17).


[1] По другому чтению: «неизменяемое».

9. ТАЦИТ КАК ИСТОРИК

Как уже было сказано, одной из характерных особенностей исторической точки зрения Тацита является высокая оценка роли личности в истории, и потому в его сочинениях, особенно в "Летописи", содержится множество изображений разных лиц и общественных групп.
На этой высокой оценке личности в ходе событий основан прагматизм повествования Тацита. Он не ограничивается одним рассказом событий, а старается найти их причины. Причины эти он находит в душе действующих лиц, показывая связь событий со страстями человека; для этого он вводит в повествование психологический анализ. Анализ этот не ограничивается у него отдельными лицами, главным образом императорами, но прилагается и к целым общественным группам, настроение которых в данную минуту важно для объяснения описываемого события,- сената, народа и войска. Так, во введении к "Истории" он говорит о впечатлении, произведенном на разные классы общества низвержением Нерона, и хочет дать понять, каких событий должно было ожидать от этого в Риме и в провинциях. "Прежде, чем начать писать о том, что предположено,- говорит он,- мне кажется необходимым показать, каково было в это время состояние Рима, каково настроение войск, какое было положение провинций, что было в целом мире здорового, что болезненного, чтобы можно было знать не только течение событий и исход их, который бывает очень часто делом случая, но и внутреннюю связь их и причины. Смерть Нерона после первых порывов радости произвела различные движения в умах не только в Риме - среди сената, народа и столичного войска, но и среди всех легионов и полководцев, после того как была обнаружена тайна императорской власти, что главою государства можно сделаться не только в Риме, но и в другом месте" (I, 4).
Тацит во многих местах изображает раболепство сената, равнодушие народа к общественному позору ("Летопись", XVI, 4), его непостоянство, какое-то сладострастие рабства ("История", I, 90), жадность, продажность и недисциплинированность войска. Вникая в эту психологию римского общества, читатель легко понимает причину деспотизма императоров, которые, видя такое соревнование граждан в раболепстве и опираясь на подкупаемое подачками войско, позволяли себе всякие безобразия и жестокости. Тацит не любит объяснять события из причин, которые их произвели; изредка обращается он к общим законам жизни человеческих обществ, например, когда он высказывает убеждение, что равенство может существовать только в малых государствах, или что совершенная форма правления существует скорее в идеале, чем в действительности, и что врожденная человеку страсть к господству была причиною, почему Рим не мог сохранить ни равенства, ни совершенной формы правления ("Летопись", IV, 33). Но обыкновенно причины событий становятся ясными читателю из описания настроения действующих лиц, из психологического анализа их. В этом отношении повествование Тацита, особенно "Летопись", имеет сходство с драмой: как в драме автор ничего не говорит от себя, а дает понять зрителю причины действий выведенных лиц из слов и поступков их самих или других персонажей, так и Тацит изображает людей того времени с их мотивами действий, выражающимися в минах, словах и поступках, представляет то время со всей сценической обстановкой общественной жизни, со страстями и стремлениями разных классов народа.
Рядом с проявлениями темных сторон римского общества, объясняющих положение вещей в империи, Тацит, считая своим нравственным долгом предохранять добродетель от забвения ("Летопись", III, 65), указывает на борьбу с существующим порядком вещей, которую вели люди благородного характера, но тут же указывает и на бесцельность и бесплодность этой борьбы.
О цели своего исторического труда ("Летописи" и "Истории") Тацит сам дает некоторые сведения. Прежде всего, он не имеет намерения забавлять читателей. "Собирать басни,- говорит он,- и забавлять читателей вымыслами я считаю несовместимым с серьезностью настоящего труда" ("История", II, 50). Не хочет он сообщать сведений пустых и маловажных. "В консульство Нерона второе и Л. Пизона,- говорит он в другом месте,- произошло мало достойных повествования событий, если только кто не хочет наполнять томы похвалами фундаментам и балкам построенного Цезарем [= Нероном1 на Марсовом поле громадного амфитеатра; сообразно с достоинством римского народа вошло в обычай помещать в летописи громкие деяния, а такие - в ежедневной газете Рима" ("Летопись", XIII, 61). Не стоит приводить в серьезном сочинении такие "вздорные вещи", как то, что Август умер "в тот же день, в который когда-то получил власть", и "что он окончил жизнь в Ноле, в том доме и в той комнате, где скончался и отец его, Октавий"; что "число его консульств равнялось консульствам Валерия Корва и Гая Мария вместе взятым" и т. п. (там же, I, 9).
Цель своего сочинения Тацит видит в гораздо большем: "Полезно собирать и передавать такие события [какие составляют главное содержание "Летописи", главным образом, прения в сенате], так как немногие люди своей прозорливостью отличают честное от дурного, полезное от вредного, а большинство учится этому на примерах других" ("Летопись", IV, 33). В другом месте он говорит прямо: "Я положил себе за правило приводить лишь мнения, выдающиеся по честности или замечательные по безобразию, так как главною обязанностью "Летописи" считаю то, чтобы не замалчивались добродетели и чтобы дурные слова и дела боялись позора в потомстве" (там же, III, 65). Коротко говоря, цель Тацита - не развлекать и забавлять читателей, а приносить им пользу. Такой же целью руководился и Ливий при составлении своей истории [1]. Чрезвычайно важен вопрос, соответствует ли действительности повествование Тацита, насколько оно правдиво. Дело в том, что Тацит самыми мрачными красками рисует эпоху римской империи и почти всех императоров. Между тем, другие источники (некоторые древние авторы, надписи) изображают это время и тех же лиц в несколько ином свете.
Большинство исследователей как старого, так и нового времени считают Тацита безусловно правдивым историком, считая, впрочем, что он, как и всякий человек, мог ошибаться, но не признавая, что он сознательно искажал истину. Однако уже с древних времен раздавались голоса, подвергшие сомнению достоверность рассказа Тацита. Сомнение было высказано прежде всего христианскими писателями Тертуллианом и Орозием. Тертуллиан ("Защита христиан против язычников" - Apologia adversus geiites pro christianis, 16) называет Тацита лжецом (mendaciorum loquacissimiim) за его дурные отзывы об иудеях ("История", V, 2-8) и христианах ("Летопись", XV, 44). Хотя эти отзывы Тацита совершенно не соответствуют действительности, все-таки нельзя думать, что он намеренно исказил истину: он только сообщил слухи о них, ходившие в народе. Мнение о лживости Тацита в этом отношении поддерживалось церковными католическими писателями и в более поздние времена. Орозий ("История", I, 5) по поводу рассказа Тацита о гибели городов в Пентаполе (в Палестине)[2] и образовании Мертвого моря обвиняет его, что он имел возможность узнать истину, но у него не было желания сообщить ее.
Гораздо важнее обвинение Тацита в лживости со стороны политической,- именно в том, что он изобразил римскую империю в ложном свете, что на самом деле она была вовсе не так дурна. Это обвинение возникло уже в новые времена и исходило главным образом от сторонников монархического образа правления.
По-видимому, впервые сомнение в правдивости Тацита было высказано Вольтером: "Стоило только,- говорит он,- одному из римских императоров погибнуть под ударами преторианской гвардии, как тучи литературных воронов налетели на труп его доброго имени". Здесь под "литературными воронами" у Вольтера разумелся и Тацит. У Тацита, по словам Вольтера, нагромождается столько ужасов, когда он описывает действия цезарей, что именно невероятность возникающей картины делает ее подозрительной: "что противоречит природе вещей, тому не следует верить, а такие фигуры, какие нарисовал Тацит, постыдны для природы человека".
Наполеон I, выступая в защиту античных цезарей, называл Тацита "поносителем человечества". Тацит, по его мнению, "извратил историю с целью дать драматические картины", "оклеветал империю, не понимая, сколько было благодетельного и необходимого во вновь установившемся режиме". В начале XIX в. голос Наполеона оставался одиноким; на римскую империю продолжали смотреть как на эпоху разложения, согласно мнению, которое высказал о ней в XVIII в. французский философ Монтескье (в сочинении "Об упадке Рима"). Но со второй половины XIX в. углубленное изучение памятников времени римской империи, особенно огромного количества надписей, привело историков к мысли о необходимости пересмотреть сложившееся воззрение на характер императорского переворота и значение его для судеб римского мира.
Во главе литературы, открывшей новую точку зрения на римскую империю, стоят французский историк Амедей Тьерри[3] и английский историк Меривель[4]. По мнению Тьерри, история Рима от начала до конца представляет постоянный ход к прогрессу, в котором империя является кульминационной точкой. Для Меривеля римская империя не являет примера постоянного пути к прогрессу, по все-таки в утверждении ее на развалинах республики он видит больше блага, чем это было на самом деле. Конечно, при таком взгляде на римскую империю как на факт прогрессивный и благодетельный для Рима, ужасающая картина императорской эпохи, нарисованная Тацитом, должна была казаться лживой.
К этому направлению примкнули ученые 60 и 70-х годов - французский Е. Р. Дюбуа-Гюшан[5], немецкие - А. Штар [6], Г. Р. Зиверс[7], Фрайтаг [8] и русский ученый М. П. Драгоманов[9].
Как видно уже из заглавий этих сочинений, спор касался главным образом оценки императора Тиберия: Тацит изображает его в самом ужасном виде, а между тем, из других источников (между прочим и из надписей) нам известно, что Тиберий был искусный политик, хорошо управлял провинциями, что при нем империя пользовалась миром. Поэтому нашлись защитники Тиберия, ставшие порицать Тацита.
Еще более сильный удар авторитету Тацита как историка нанесло исследование французского ученого Фабиа [10]. Целью его было доказать, что исторический метод у Тацита, как и у других историков древности, не стоит на высоте современных требований, и что его "История" и "Летопись" написаны не на основании первоисточников, а представляют собою, самое большее, компиляцию из вторых рук. На мерку современного научного идеала он не более, чем посредственность.
Все подобного рода предположения очень ненадежны. Вообще говоря, мы пе в состоянии в точности решить вопрос о достоверности показаний Тацита: до нас не дошли источники, которыми он пользовался, и потому мы не можем судить, насколько они были правдивы и насколько правильно Тацит передает их сообщения. Особенно трудно проследить достоверность фактов, сообщаемых Тацитом в "Летописи", на которую почти исключительно направлены нападения. Легче судить об "Истории": о ней мы имеем свидетельство современника,- Плиния Младшего.
Но уже вполне достоверным доказательством правдивости Тацита служит то, что рассказ современных ему историков о тех же событиях,- Светония, Диона Кассия, различаясь в мелочах, в существенных чертах согласен с рассказом Тацита. Утверждать, как делает Боша, что эти историки просто списывали у Тацита, нет оснований: сходство всегда может быть объяснено предположением, что они все пользовались общим источником [11]. Но даже если они пользовались Тацитом, то и это показывает, что они были согласны с его мнением об императорах. Из последующих историков также никто не высказал мнения, противоположного мнению Тацита, хотя они могли пользоваться и другими источниками.
Противники Тацита указывают еще на то, что провинции благоденствовали при Тиберии, что иудей Филон отзывается о нем хорошо. Это вполне понятно: провинции, находясь вдали от императоров, мало страдали от их гнева; он обрушивался главным образом на ближайших к ним лиц и отчасти на Италию. Поэтому Филон, не бывавший в Риме и судивший о Тиберии на основании того, что в Иудее жить было при нем хорошо, хвалил Тиберия; но другой иудей, Иосиф Флавий, живший долго в Риме, судит о Тиберии так же, как и все другие.
Противники Тацита ссылаются также на то, что о некоторых императорах, может быть, самых злых, жалели солдаты и народ. Но нам известно, что это расположение было приобретено ими только посредством щедрых раздач, т. е. своего рода подкупом. Несмотря на это, однако, одни, узнав о смерти Тиберия, бегали по улицам с криком: "Тиберия в Тибр", а другие молились Матери-Земле и богам-Манам, чтоб они не давали другого места покойнику, кроме как среди нечестивых (Светоний, "Тиберий", 75). Он не был удостоен обожествления. Равным образом, не были удостоены этой чести Калигула и Нерон.
Указывают еще на пессимизм Тацита, вследствие которого он изобразил цезарей в худшем виде, чем они были в действительности. Это, конечно, возможно, но в очень малой степени: под влиянием пессимизма он мог сгустить краски в своих суждениях о них, но не мог выдумать несуществующие факты. По крайней мере, Плиний, вовсе не бывший пессимистом, держится такого же мнения о цезарях.
То же самое надо сказать еще об одном предполагаемом препятствии для Тацита быть правдивым историком: говорят, что он был в первую очередь художником, везде искал и видел картину, что его цель всегда - сильный эффект, что сценичность всегда составляет самую сущность его картины, что его талант очень далек от склонности к реализму, что он весь глубоко субъективен и в этом смысле прямо нетерпим по отношению к действительности, которую радикально, хотя бы и бессознательно, перерабатывает на свой лад, что самый характер его художественного таланта в корне отнимал у него возможность быть объективным [12]. В этой характеристике таланта Тацита есть много преувеличения: ради стремления к драматическим эффектам он мог пропускать какие-нибудь неинтересные в драматическом отношении события, мог важное событие описать особенно драматически, обратив внимание на какие-нибудь интересные в этом отношении детали; но не мог же он ради этой цели совершенно выдумать или совсем исказить исторический факт. Стремление к драматичности не исключает стремления к правдивости.
Вообще все приведенные сейчас аргументы против правдивости Тацита не убедительны. Это все гипотезы, не подкрепленные вескими фактами. У нас нет достаточных оснований не верить собственным заявлениям Тацита, высказанным во вступлениях к обоим большим историческим трудам.
В предисловии к "Истории" (I, 1), он противополагает себя историкам или мало знакомым с предметом своего повествования, или из лести и ненависти намеренно искажающим истину.
Таким образом, надо предполагать, что Тацит хотел говорить истину; но, так как ни один историк не может быть вполне объективен, а рассказывает события так, как они представляются ему в его уме, то возможны какие-нибудь неточности,- вероятно, ничтожные. Так, ему ставят в упрек, что ради риторических целей, чтобы не делать рассказ скучным, он пропускает мало интересные факты, дает круглые числа вместо точных, например о количестве убитых в сражении, о времени, не всегда приводит имена лиц и названия местностей и т. п.; но все это мелочи, не влияющие на достоверность основной части рассказа. Делая такие упреки Тациту, забывают, что он писал не для узкого круга специалистов-историков, а для большой публики, для которой эти мелочи действительно неинтересны.
Косвенным доказательством стремления Тацита к правдивости может служить также то, что он иногда даже приводит с некоторым сомнением дурные слухи об императорах, которые ходили в народе и которые засвидетельствованы без всякой оговорки другими историками. Так, он говорит ("Летопись", IV, 11-12): "Мне не хотелось бы пропустить ходившего в то время слуха, который был до того силен, что до сих пор не проходит",- именно, слуха о том, что Тиберий отравил своего сына Друза. Потом он продолжает: "Это говорилось в народе; но, независимо от того, что оно не подтверждается ни одним верным источником, оно легко может быть опровергнуто"; и затем он приводит свои соображения относительно малой вероятности такого события. Все говорили, что Нерон был виновником огромного пожара в Риме в 64 г., его винят в этом Плиний Старший, Стаций, Светоний; но Тацит об этом выражается осторожно ("Летопись", XV, 38): "Последовало бедствие, неизвестно, случайно ли происшедшее, или по умыслу государя: писатели передают и то и другое". Наконец, в пользу правдивости Тацита говорит и то, что он не щадит аристократию, к которой сам принадлежал по своему служебному положению, изображая ее мрачными красками, как уже сказано выше.
В общем, надо полагать, что в своей характеристике императоров Тацит следовал общепринятому в то время дурному мнению о них, не стараясь представить их в еще худшем виде.


[1] См. «Историю римской литературы», т. I, стр. 476.
[2] Разумеются библейские города Содом и Гоморра.
[3] Amédée Thierry. Tableau de l’Empire Romain, 1862.
[4] Charles Merivale. A history of the Romans under the Empire, 1856.
[5] Dubois Guchan. Tacite et son siècle, 1861.
[6] A. Stahr. Tiberius Leben, 1862.
[7] G. P. Sievers. Tacitus und Tiberius, 1870.
[8] Freytag. Tiberius und Tecitus, 1870.
[9] М. П. Драгоманов. Император Тиберий, 1864.
[10] Ph. Fabia. Zes sources de Tacite, 1893.
[11] Масэ утверждает, что хотя Светоний знал «Историю» Тацита и пользовался ею как второстепенным источником, главным источником она для него не была (A. Macé. Essais sur Suétone. Paris, 1900, p. 375—377). С. Вехов говорит, что «составить биографии, подобные Светониевым, на основании только сочинений Тацита и Диона Кассия было бы невозможно» (С. Вехов. Об источниках Г. Светония Транквилла в биографиях XII цезарей. Варшава, 1888, стр. 23).
[12] Все приведенные сейчас выражения взяты из статьи М. Дювернуа «Историческая объективность Тацита» («Гермес», 1908, № 18, 19, 20).

10. РЕЧИ У ТАЦИТА

С вопросом о правдивости Тацита соприкасается вопрос о речах разных лиц в его сочинениях. Действительно ли этими лицами были произнесены какие-нибудь речи при данных обстоятельствах или они всецело сочинены самим Тацитом? Если были произнесены этими лицами речи, то насколько близко к их подлинной форме переданы они Тацитом? Ясно, что мы не можем точно решить эти вопросы за неимением фактических данных; могут быть высказаны только предположения.
Обычай историков вводить в повествование речи действующих лиц - очень древний; у Фукидида речи уже есть; а родоначальником этого обычая можно считать автора или авторов гомеровских песен: и в них уже действующие лица произносят речи, и иногда довольно длинные. Обычай этот соблюдался у последующих греческих историков, а от них перешел и к римским; первым из римских историков, применившим его, по нашим сведениям, был анналист Целий Антипатр. Речи считались необходимой принадлежностью исторического повествования; Диодор Сицилийский прямо говорит: "Так как история должна быть украшена разнообразием, то в некоторых местах необходимо прибавлять и такие речи" (XX, 20, 1). Древние не требовали, чтобы речи у историков были точною передачей действительно сказанных речей; все понимали, что они сочинены самими историками; полагалось только, чтобы речь соответствовала характеру выведенного лица и предполагаемых обстоятельств ее произнесения. Однако и эти условия не всегда соблюдались: речь могла быть и просто школьным упражнением в риторике на какую-нибудь тему, даже мало подходящую выведенному лицу и не имеющую прямого отношения к данному моменту.
Таким образом, уже a priori можно предполагать, что и Тацит, следуя этому обычаю, также не стремился передавать действительно сказанные речи с буквальной точностью, а только излагал их общий смысл, но внешнюю форму обрабатывал по своему вкусу. Возможно даже и то, что иногда он выводил говорящими и тех людей, которые на самом деле ничего не говорили в данном случае или речи которых были ему совершенно неизвестны.
Об его отношении к действительно сказанным и известным ему речам можно судить на основании сравнения приведенной им в "Летописи" (XI, 24) речи императора Клавдия (о даровании галлам заальпийским права быть сенаторами) с подлинной речью его об этом предмете, из которой два больших отрывка сохранились на бронзовой доске [1]. Из этого сравнения видно, что Тацит не старался сохранить подлинную речь, а в сущности написал собственную речь на эту тему.
В некоторых случаях Тацит даже и не мог воспроизвести в точности произнесенную кем-нибудь речь: отчасти потому, что не мог иметь о ней сведений, отчасти потому, что речь была произнесена каким-нибудь иностранцем на его родном языке. Так, несомненно, сочинены Тацитом две речи батава Цивилиса, которые не могли быть известны ему, потому что они были произнесены не на латинском языке и притом тайно от римлян: одна речь - ночью в роще, во время пира ("История", IV, 14), другая - тоже тайно (там же, IV, 17). Речь британца Кал гака была сказана им, конечно, на родном языке ("Агрикола", 30-32).
Особенность Тацита по отношению к речам состоит в том, что он любит приводить речи двух противников, так что получается как бы состязание их в аргументации за и против какого-нибудь тезиса. Так, по поводу "пятилетних" игр, учрежденных Нероном в 60 г., историк приводит две речи разных ораторов: одну - против учреждения игр, другую - в пользу учреждения ("Летопись", XIV, 20-21). При Тиберии один сенатор сделал предложение, чтобы магистрата, который получил в управление провинцию, не сопровождала жена. По этому вопросу три оратора говорят речи у Тацита: один (автор предложения) - в пользу его, двое - против (там же, III, 33-34). Тацит настолько входит в роль говорящих, что придумывает для того и другого оратора убедительные аргументы, и потому в конце концов невозможно различить, какое мнение его собственное, на чьей стороне его симпатии.
Две речи противоположного содержания Тацит приводит также по следующему случаю ("История", IV, 6-8). В тот день, когда сенаторы присуждали императорскую власть Веспасиану (в 69 г.), было постановлено послать к нему депутатов. Это породило перебранку между Гельвидием Приском (зятем Тразеи Пета) и Эприем Марцеллом (доносчиком на Тразею). Гельвидий требовал, чтобы депутатами были назначены известные лица по выбору, а Марцелл,- чтобы они были выбраны по жребию. Оба они произносят речи - каждый в защиту своего предложения. Симпатии Тацита, несомненно, находятся на стороне благородного Гельвидия, а не на стороне презренного доносчика Марцелла. Однако Марцелл произносит речь не менее убедительную, чем Гельвидий,- настолько убедительную, что читатель, пожалуй, готов согласиться с его мнением.
Это можно объяснить, конечно, тем, что Тацит сам колеблется между двумя мнениями, не зная, которому отдать предпочтение, или тем, что он, по беспристрастию, не хочет навязывать читателю своего мнения, а предоставляет ему самому вывести суждение. Но, скорее всего, тут просто проявляется укоренившаяся у него со времени школы привычка говорить о предмете за и против. Как известно, в риторических школах ученики упражнялись в искусстве говорить обо всем с разных точек зрения, восхвалять предметы, совершенно не заслуживающие похвалы.
Можно предполагать, что и Тацит не мог отрешиться от этой привычки, и переносил ее в свои исторические сочинения.
Одной из причин, почему историки не хотели вставлять в свое повествование подлинных речей разных лиц, могло быть нежелание нарушать единообразие своего изложения вставкой речей, составленных в другом стиле; а наш обычай приводить цитаты на иностранных языках показался бы древним прямо нелепостью.


[1] Эта речь была вырезана на бронзовой доске, части которой были найдены в Лионе в 1527 г. Сохранившийся текст напечатан в изданиях «Летописи» Орелли, Ниппердея и др.

11. ИСТОЧНИКИ ТАЦИТА

Какими источниками пользовался Тацит в "Истории" и "Летописи" и как он ими пользовался, определить с точностью невозможно, потому что историческая литература императорского периода, существовавшая до Тацита, кроме сочинения Веллея Патеркула, не сохранилась. Сам Тацит, по обычаю древних историков, называет поименно лишь очень немногих авторов, а обыкновенно делает ссылки неопределенно: "передают" (tradunt), "думали" (arbitrabantur), "нахожу у некоторых авторов" (invenio apud quosdam auctores), "большая часть авторов согласны" (plurimi anctores consentiunt) и т. п.; таким образом, по его словам, он пользовался очень многими источниками. Старинные ученые относились с полным доверием к этим его заявлениям. Так продолжалось до 60-х годов XIX столетия. В 1863 г. вышло в свет сочинение немецкого ученого Ниссена, посвященное исследованию источников Тита Ливия[1], в котором на основании главным образом сравнительного изучения Ливия и Полибия автор пришел к заключению, что древние историки при пользовании источниками в повествовании о событиях, очевидцами которых они не были, ограничивались выбором одного источника, заслуживавшего наибольшей веры, наиболее подходящего по направлению, или вообще представлявшего наибольшие удобства для пользования, и такой источник клали в основу своего повествования, лишь в случае нужды дополняя или исправляя его посредством других, значение которых, однако, оставалось в общем невелико сравнительно с главным источником. При большем размере сочинения в основу отдельных частей могли быть положены различные источники; но принцип оставался один и тот же и сохранял свою силу. Таким образом, творческая деятельность древнего историка состояла преимущественно в проверке и художественной обработке готового материала, данного главным источником, сообразно со своими политическими убеждениями и потребностями читателей. Теория Ниссена приобрела значение почти общепринятого в западноевропейской науке взгляда и даже называется "законом Ниссена"; она была применена к исследованию источников значительного числа древних историков: Ливия, Полибия, Флора, Плутарха, Диона Кассия, Диодора и др. "До изобретения книгопечатания,- прибавляет Ниссен,- было обычным способом писать историю по сочинениям предшественников". Эту теорию Ниссен нашел возможным приложить во всей строгости и к "Истории" Тацита в своей статье "Historien des Tacitus" [2].
У Ниссена нашлись последователи, которые тоже предполагали, что Тацит в "Истории" пользовался одним главным источником, даже старались найти его: одни считали таким источником не дошедшее до нас историческое сочинение Клувия Руфа, другие - тоже не дошедшую до нас "Историю" Плиния Старшего.
Из более новых последователей Ниссена особого упоминания заслуживает французский ученый Фабиа, который в своем обширном сочинении "Источники Тацита в Истории и Летописи"[3] старается доказать, что в "Летописи" главным источником Тацита был Авфидий Басс для времени правления Тиберия, Калигулы и для большей части правления Клавдия, а для остальной части правления Клавдия и для правления Нерона главным источником был Клувий Руф и два второстепенных - Плиний Старший и Фабий Рустик; в "Истории", по мнению Фабиа, почти единственным источником Тацита был Плиний Старший.
Таким образом, по мнению Фабиа, к первоисточникам Тацит не обращался, а избирал для известной части своего труда сочинение какого-либо прежнего историка и перерабатывал его на свой лад, делая некоторые отступления, сокращения, кое-что вставляя из второстепенного источника. На долю Тацита Фабиа оставляет очень мало: его работа заключалась главным образом в самостоятельном расположении материала, в самостоятельном способе изложения и в сочинении речей. В конце концов Фабиа считает Тацита первоклассным мыслителем и первоклассным писателем, но не великим историком.
Профессор В. И. Модестов тщательно разобрал сочинение Фабиа в статье "Заметки по Тациту"[4] и вполне доказал несостоятельность его теории. Из этих статей В. И. Модестова вытекает следующий вывод об отношении Тацита к источникам: Тацит не повторял рабски кого-либо из своих предшественников, а старательно изучал все бывшие в его распоряжении сведения и только после зрелого и всестороннего обсуждения их решался высказываться так или иначе, очень часто оставляя вопрос не решенным по недостатку материалов или убедительных свидетельств. Это не приемы компилятора, а настоящие научные приемы, которых мы требуем и от современных нам историков. Если допустить, что вся работа Тацита заключалась только в том, что он, почти совершенно оставляя в стороне основные материалы, выбирал себе руководящего историка, время от времени сличая его с другими историками и при помощи их делая кое-какие добавления и исправления, как это предполагает французский буржуазный ученый, то такая работа не потребовала бы около 20 лет труда для ее исполнения.
Наконец, у нас нет оснований не верить ссылкам самого Тацита на авторов, которых он, не называя по именам, обозначает множественным числом: "передают", "все авторы", "некоторые авторы", "очень многие авторы", "знаменитые авторы" и т. п.


[1] H. Nissen. Kritische Untersuchungen über die Quellen der vierten und fünften Dekade des Livius, 1863.
[2] «Rheinisches Museum für Philologie», 1871, XXVI.
[3] Ph. Fabia. Les sources de Tacite dans les Histoires et les Annales. Paris, 1893.
[4] ЖМНП, 1894, № 4—5.

12. ЯЗЫК И СЛОГ ТАЦИТА

Как уже сказано выше, по мнению Цицерона ("О законах", I, 2, 5), "история есть произведение в высшей степени ораторское". В другом месте он высказывает подобную же мысль: "Какой голос, как не голос оратора, дает истории бессмертие?" ("Об ораторе", II, 9, 36). Тацит, как мы видели, прежде чем сделаться историком, был оратором. Поэтому вполне естественно предполагать в его исторических сочинениях более или менее сильное влияние риторических учений того времени. И действительно, в них видна значительная степень риторической окраски, видна забота о красоте формы как в изложении, так и вообще в композиции сочинения, даже с чисто внешней стороны видно желание заинтересовать читателя [1].
Это выражается уже в выборе описываемых фактов: особенно охотно рассказывает он крупные, драматические события, опускает мелкие, опускает детали, неинтересные для читателя. Так, он не хочет описывать "фундамент и балки" громадного амфитеатра, построенного Нероном ("Летопись", XIII, 31). Рассказывая о неудавшейся попытке Нерона утопить свою мать Агриппину, Тацит не находит нужным описать детали устройства корабля, который должен был рассыпаться в море и погубить ее (там же, XIV, 5).
Может быть, по этой же причине неясны его описания сражений: несмотря на все старания исследователей уяснить себе ход какой-нибудь военной операции, описанной у Тацита, это не удается сделать: вдруг войско оказывается в каком-нибудь месте: как оно туда попало, не сказано. Не удается определить в точности место сражения: было оно в Германии или в Британии. Ввиду этого о Таците, как военном, высказываются иногда очень нелестные мнения: Моммзен называет его "самым несведущим в военном деле из всех писателей" (unmilitärischten aller Schrift steller)[2]. Немецкий ученый Асбах (Asbach) находит немыслимым, что Тацит когда-нибудь командовал легионом или даже когортой [3].
Такие суждения, конечно, ошибочны: нельзя предполагать, чтобы Тацит, прошедший все служебные ступени в такое обильное войнами время, не имел понятия о военном искусстве. Дело объясняется, по-видимому, гораздо проще: по правилам риторики, не следовало приводить деталей сражения, которые мешают воспринять общее впечатление о битве; надо было описать только наиболее эффектные моменты сражения. В этом отношении Тацит поступает одинаково со многими другими древними историками: и у Т. Ливия нет ясного описания мест сражений; то же у Саллюстия, Диона Кассия, Геродиана, Аммиана Марцеллина и др. Вообще, чем более склонен к риторике писатель, тем свободнее относится он к описанию сражений; они служат также к украшению рассказа. Замечено даже, что некоторые детали в описании их заимствуются из описаний военных операций у других авторов. И Тацит, как предполагают, в описании битвы с каледонцами ("Агрикола", 35 и сл.) позаимствовал некоторые краски из описания битвы с маврами у Саллюстия ("Югурта", 101).
Также по риторическим соображениям, чтобы не наводить скуку на читателей, Тацит не любит приводить чисел. Это обычно для древних историков. Так Плиний в одном письме (IX, 16, 1) говорит: "Я не удивляюсь, что ты получил огромное удовольствие от такой богатой охоты, раз ты по обыкновению историков пишешь, что нельзя было и сосчитать добычи". По свидетельству (Эрозия (историка V в.), Тацит сказал (в не дошедшей до нас части "Летописи" - о Домициане), что "Саллюстий и многие другие авторы установили обычай умалчивать о числе убитых, и он сам по большей части этого держался" (VII, 10, 4). Геродиан откровенно говорит об одном сражении, что "число убитых или взятых в плен с обеих сторон каждый из тогдашних историков приводил, какое хотел" (III, 7, 6). В нескольких местах Тацит приводит лишь круглые числа - в тысячах или сотнях ("Летопись", IV, 73; XIV, 35; "История", II, 17; "Агрикола", 37).
В связи с нежеланием приводить числа, Тацит прибегает иногда к таким общим обозначениям, как "все" (omnes), хотя речь идет только о двух лицах ("Летопись", I, 13); "столько" (toi) - о троих (там же, II, 34; VI, 24); "всегда" (semper) и "часто" (saepe) - о двукратном действии (там же, V, 47; III, 18; XIII, 6).
Эстетическими соображениями можно объяснить то, что Тацит самую композицию сочинения и его отделов старается сделать более стройной, изящной или удобной для читателя, оканчивая отдел или книгу (в древнем смысле) описанием какого-нибудь важного события или какой-либо сентенцией. Например, в конце II книги "Летописи" помещена сентенция: "Мы превозносим старое, равнодушны к новому"; в конце XI книги - восклицание, относящееся к только что описанному событию: "Хорошие дела, из которых, однако, должны были произойти очень дурные дела".
Риторические соображения воздействовали особенно на способ выражения Тацита. Плиний (II, 11, 17), рассказывая об одной речи Тацита, говорит, что он "отвечал [своему противнику на суде] очень красноречиво и σεμνῶς и это составляет его выдающуюся особенность (eximiuni)". Греческое слово σεμνῶς всего более соответствует нашему "величественно", "величаво". Такая величавость языка и слога видна и в исторических сочинениях Тацита. Она выражается во многих фактах языка: в стремлении избегать одних слов и конструкций и в предпочтении других.
Так, иногда он избегает слов простых, общепринятых, технических терминов ^иностранных слов, заменяя такие слова необычными словами, описаниями; употребляет поэтические слова. Например, вместо слишком простых слов "лопаты и кирки" (palae et ligones) он пишет: "посредством чего выносится земля и вырезается дерн" ("Летопись", I, 65); вместо "Сатурналии" он пишет: "в праздничные дни Сатурна" (fasti Saturni dies - "История", III, 78; "Летопись", XIII, 15); вместо обычного virgines Vestales - virgines Vestae; вместо технического sella curulis - sedes curulis ("Летопись", II, 83; XV, 29) и т. п.
Чтобы избежать греческого слова σωτήρ Тацит употребляет такое описание: "он усвоил себе название спасителя, выраженное греческим словом этого значения (conservatoris sibi nomen Graeco eius rei vocabulo adsumpsit) ("Летопись", XV, 71). Сенека принимает "яд, которым умерщвлялись осужденные уголовным судом в Афинах" (там же, XV, 64)- это описание заменяет собою греческое слово κώνειον - "цикута".- Выражение "евнух Абд" он описывает посредством родительного падежа качества- Abdus ademptae virilitatis (там же, VI, 31)·
Вот несколько примеров поэтических слов: regnator - "царь" ("Германия", 39); magniloquus - "хвастливый" ("Агрикола", 27); festus - "праздничпый день", обыкновенно употребляемое в соединении со словом dies, Тацит употребляет в других сочетаниях (как поэты): festa plebs - "народ в праздничном платье" ("Летопись", II, 69); regnatrix - "царица" в сочетании domus regnatrix - "царский дом" (там же, I, 4) более нигде в литературе не встречается.
Многие обычные слова употребляются Тацитом в значениях, встречающихся только в поэзии: cura и scriptura в значении "книга" ("Летопись", IV, И; IV, 32); fabula в значении "болтовня"; sinister в значении "враждебный", "неблагоприятный" (sinistros de Tiberio sermones - там же, I, 74).
Есть много слов, встречающихся только у писателей серебряного века или в значениях, которые они имели в языке серебряного века: delator - "доносчик"; fraternitas - "братство" ("Летопись", XI, 25); professor в сочетании professor sapientiae - "наставник мудрости" ("преподаватель философии") ("Агрикола", 2); у Квинтилиана (X, 5, 18) professor без родительного падежа в значении "преподаватель"; scholasticus в значении "ритор", "учитель красноречия" (несколько раз в "Разговоре об ораторах", например в гл. 35); advocatus в значении "адвокат" ("Летопись", XI, 5); auctor в значении "автор", "писатель" (там же, III, 30).
Наиболее характерными особенностями изложения Тацита являются следующие: краткость, малое число периодов, отсутствие частиц для связи мыслей, стремление к разнообразию построения параллельных частей мысли и вследствие этого нарушения симметрии.
Краткость состоит отчасти в том, что одно слово заключает в себе два или несколько понятий, даже целую мысль; отчасти в том, что в предложении не хватает одного или нескольких слов, и их надо дополнить мысленно; нередко от этого получается неясность, похожая на загадку. Например: hosles, qui classem, qui naves, qui mare exspectabant - "неприятели, которые ожидали флота, ожидали кораблей, ожидали нападения во время морского прилива" ("Агрикола", 18): здесь в одном слове mare заключается целая мысль. Primus Antonius nequaquam pari innocentia post Cremonam agebat - "Прим Антоний держал себя после Кремоны совсем не с такою безупречностью" ("История", III, 49): здесь "после Кремоны" значит "после сражения под Кремоной"[4]. Senalu ad infimas obtestationes procumbente - "когда сенат припадал к ногам Тиберия с самыми униженными мольбами" ("Летопись", I, 12); буквально: "припадал для самых униженных молений", т. е. здесь полностью эта мысль должна была бы быть выражена так: Senatu ad pedes eius procumbente, ut infimis obtestationibus eum exoraret. Ut ad externa rumoribus intestinum scelus obscuraretur - "чтобы злодеяние внутри государства было менее заметно, когда народ будет занят толками об иностранных делах" (там же, XVI, 23); буквально: "чтобы внутреннее злодеяние было менее заметно благодаря толкам, касающимся внешних дел"; полностью надо было бы выразить эту мысль так: civitate (populo) ad externa spectante et ea polissimum rumoribus agitante.
В противоположность стилю классической эпохи, в которой преобладает периодический строй речи, у Тацита, из-за его стремления к краткости, периоды сложные (какие, например, бывают у Ливия) являются исключением; чаще бывают периоды коротенькие, но часто речь состоит из отдельных предложений, даже не связанных между собою никакими союзами. Например: Vocat senatum praetor urbanus; certant adulalionibus ceteri magistratus, accurrunt patres - "сзывает сенат городской претор, состязаются в раболепстве другие должностные лица, прибегают сенаторы" ("История", I, 47). Comitate profugos liberos matres, secutae maritos in exsilia coniuges, propinqui audentes, constantes generi, contumax etiam ad-versus tormenta servorum fides, supremae clarorum virorum necessitates, ipsae neces fortiter toleratae - "провожали своих покидавших родину детей матери, следовали за мужьями в изгнание жены, родственники [были] смелые, твердые зятья, упорна [была] даже по отношению к пыткам верность рабов, крайне тяжелое положение высокопоставленных лиц, самая смерть мужественно переносилась" (там же, I, 3).
Стремление Тацита к разнообразию проявляется в том, что он часто выражает одинаковые в грамматическом отношении части предложения разными грамматическими конструкциями. Так, приводя две причины какого-нибудь факта, он выражает одну из них творительным падежом, а другую - падежом с каким-нибудь предлогом, или причастием глагола, или целым придаточным предложением; приводя две цели, он ставит в одном случае герундий, в другом - придаточное предложение с ut ит. п. Вот примеры. Onerabant multitudinem obvii ex urbe senalores equi-tesque, quidam metu, multi per adulationem, ceteri ac paulatim omnes, ne, aliis proficiscentibus, ipsi remanerent - "прибавляли обременение к этой толпе выходившие навстречу из Рима сенаторы и всадники, некоторые из страха, многие вследствие раболепства, а остальные и, мало-помалу, все для того, чтобы не оставаться дома, когда идут другие" ("История", II., 87): здесь указаны три причины, из которых одна выражена творительным падежом без предлога metu (чего в переводе выразить нельзя), другая - винительным падежом с предлогом per, третья - придаточным предложением цели с союзом пе. Partem bonorum publicandam, pars ut liberis relinqueretur, censuerat - "он подал мнение, что часть имущества должна быть конфискована, а часть чтобы была оставлена детям" ("Летопись", IV, 20): здесь в первом члене поставлен accusalivus cum infinit i vo с герундивом, во втором - предложение с ut.
Риторические фигуры часто встречаются у Тацита: метафора, анафора, зевгма, гендиадис и др.
В чисто грамматическом (синтаксическом) отношении у Тацита есть много отступлений от языка классической прозы, например употребление родительного падежа при прилагательных (так называемых относительных), где родительный падеж выражает отношение или область, в которой проявляется свойство прилагательного: laetus animi - "веселый духом" ("Летопись", II, 26); potentiae securus - "уверенный в своем могуществе" (там же, III, 28); дательный падеж цели в таких выражениях: Amici accendendis offensionibus callidi - "друзья ловкие [= ловко умеющие1 разжигать оскорбления" (там же, II, 57).
Слог в разных сочинениях Тацита - неодинаковый. В "Разговоре об ораторах" он напоминает слог Цицерона - пространный, обильный периодами. В "Агриколе" и "Германии" элементов Цицеронового слога уже значительно меньше, в "Агриколе" заметно влияние Саллюстия; но все-таки в этих двух сочинениях часто встречаются риторические фигуры (плеоназмы, анафоры), дающие слогу впечатление обилия и легкости.
В "Истории" эти ораторские приемы встречаются уже реже, но все-таки слог "Истории" еще достаточно богат и цветист. Но в "Летописи" все эти риторические прикрасы почти исчезают; слог "Летописи" - сжатый, величественный.
Таким образом, слог Тацита постепенно менялся и лишь в "Летописи" он дошел до того состояния, которое и считается специфически тацитовским слогом. Исследователей занимал вопрос о причинах этого изменения. Вот, например, какую причину приводит Гудеман (A. Gudeman) в предисловии к своему изданию "Разговора об ораторах" (Boston, 1894). Главной причиной изменения стиля у Тацита, по его мнению, является изменение душевного настроения его под влиянием ужасов Домицианова правления. Тот же смысл, вероятно, имеет выражение М. Шанца [5]: "язык разбитого сердца" или фраза Б. Г. Нибура: "учителем Тацита была скорбь того времени"[6].
Этому мнению можно было поверить, если бы Тацит после ужасов Домицианова правления стал писать самым небрежным слогом: было бы понятно, что у человека, глубоко потрясенного, впавшего в пессимизм, пропала охота заботиться о способе выражения мыслей, об отделке слога, что он стал писать, как придет в голову. Ничего подобного мы не видим у Тацита: его своеобразный слог требовал, напротив, глубокого напряжения мысли: "Каждая фраза,- говорит Лео [7],- носит печать глубокой продуманности; выражение отточено и заострено для верного эффекта, и нередко один сильный и меткий термин является центром тяжести всей мысли". Трудно предположить, чтобы писать с такой тщательностью и вычурностью заставляло человека "разбитое сердце" и "скорбь времени"!
Кроме того, если такова была причина перемены его стиля, то надо было бы ожидать, что она ярче выразится в сочинениях, ближайших по времени к правлению Домициана, т. е. в "Агриколе", "Германии" и "Истории". А между тем она выразилась всего ярче в "Летописи", самом удаленном от времени Домициана сочинении, когда тяжелое впечатление должно было значительно изгладиться при правлении Нервы и Траяна.
Конечно, мы не можем с уверенностью определить причину перемены слога Тацита. Но скорее можно думать, что перемена эта была сознательная, а не какая-то стихийная, происшедшая независимо от воли автора.
Если Тацит мог мастерски владеть любым стилем и менять стили по своему желанию, то, может быть, он сознательно выбрал и выработал для себя новый, суровый стиль, находя, что он производит более впечатления величественности и более подходит для мрачного сюжета "Летописи", чем округленный, цветистый стиль Цицерона.


[1] «Римская история», т. V, стр. 159 русского перевода 1885 года — стр. 165 подлинника.
[2] Вообще о языке императорского периода очень ярко говорит Сенека в «Письмах к Луцилию» (114 и 115).
[3] «Histor. Taschenbuch», VI, 5, 73.
[4] Подобным образом и по-русски можно сказать: «После Бородина» в смысле «после сражения под Бородиным».
[5] М. Schanz. Geschichte der römischen Literatur, S. 325.
[6] «Лекции по римской истории», т. III, стр. 224. Приблизительно такого же мнения держится и К. Ниппердей в предисловии к своему изданию «Летописи» (стр. 41, изд. IX).
[7] Фр. Лео. История римской литературы. Перевод И. И. Холодняка. СПб. 1908, стр. 57.

13. ОТНОШЕНИЕ СОВРЕМЕННИКОВ И ПОСЛЕДУЮЩИХ ПОКОЛЕНИЙ К ТАЦИТУ И ЕГО СОЧИНЕНИЯМ

Как уже сказано выше, Плиний Младший предсказывал "Истории" Тацита бессмертие (VII, 33). Однако, по-видимому, предсказание его не сбылось; может быть, Плиний и подобные ему ученые люди того времени читали и хвалили сочинения Тацита, но в общем мы не видим никаких следов популярности сочинений его в древние времена. Кажется, младший современник Тацита, Светоний, перебил ему дорогу.
Слог Тацита для нас труден. Причина этого, может быть, заключается в недостаточном знании латинского языка; но все-таки, сравнивая Тацита с другими латинскими авторами, мы имеем право сказать, что он труднее многих из них для понимания, и что поэтому он был тяжел и для современников его: читая его, и они должны были вдумываться в каждое слово, отыскивать в слове и в целой фразе недоговоренное. Можно предполагать, что уже это свойство сочинений Тацита мешало их популярности.
Серьезное содержание сочинений Тацита также не могло способствовать распространению их среди широкой публики. Он и сам говорит, что развлекать читателей вымыслами он считает несовместимым с достоинством своих произведений ("История", II, 50) и что он описывает события, "наводящие скуку" ("Летопись", IV, 33), а что главная цель его истории - поучительная: "предохранить доблести от забвения и показать, что за дурные слова и дела бывает неизбежно позор у потомства" (там же, III, 65).
К тому же в очень скором времени, уже при Адриане, появилось стремление к архаизму речи и увлечение древнейшей литературой, которое тоже было неблагоприятно для Тацита.
В историографии ясный, простой, чуждый риторики рассказ Светония со скандальными сплетнями о частной жизни императоров пришелся более по вкусу читателям того времени, чем глубокомысленное повествование Тацита о государственных делах. Предпочтение Светония Тациту внешним образом выразилось в том, что сочинение Светония дошло до нас почти полностью и в большом числе рукописей, а от сочинений Тацита дошло менее половины, да и то каждое в одном экземпляре!
Начиная со Светония вошло в моду изложение истории в форме биографий императоров; это направление держалось в историографии в течение двух последующих столетий, вплоть до Аммиана Марцеллина, вернувшегося к хронологическому способу изложения; он задумал дать продолжение исторических трудов Тацита, именно, составить историю событий, начиная с правления Нервы и кончая смертью императора Валента (в 378 г.). Отсюда видно, что на Тацита он смотрел как на идеал историка.
Первым христианским писателям языческая литература вообще не импонировала, а к Тациту они относились особенно недружелюбно за его отзыв о христианах и иудеях. У грамматиков нет никаких упоминаний о Таците. Некоторые отклики Тацита можно заметить у позднейших писателей (Сульпиция Севера, Орозия, Аполлинария Сидония, Кассиодора), но во всяком случае ясно, что Тацит не производил глубокого воздействия на духовную жизнь древности. На это же указывает известие о том, что император М. Клавдий Тацит (275-276 гг.), считавший себя потомком нашего историка, приказал переписывать сочинения своего великого предка каждый год в десяти экземплярах и помещать их в библиотеках. Но правление этого императора было так коротко, что приказание его, вероятно, не было исполнено.
Еще одно обстоятельство, может быть, указывает на непопулярность сочинений Тацита в древности: в то время, как из сочинений Тита Ливия, Трога Помпея, Валерия Максима, Диона Кассия ввиду их большого размера были сделаны извлечения, из сочинений Тацита не было сделано подобного извлечения: по-видимому, на них не было спроса у читающей публики.
Как бы то ни было, сочинения Тацита, вероятно, переписывались редко, и в Средние века им грозила полная гибель. Встречаются цитаты из них, но возможно, что они заимствуются не непосредственно, а из других авторов. В эпоху Каролингов (IX в.), когда древний мир стал несколько оживать, Тацит был известен. Некий Рудольф из Фульды в середине IX в. пользовался Тацитом, по крайней мере, первыми книгами его "Летописи" и "Германией"; может быть, пользовались им и другие ученые того времени. После эпохи Каролингов в течение нескольких столетий о Таците нет никакого упоминания. Только во второй половине XIV в. к Тациту опять появляется интерес: именно, последние книги "Летописи" и "Истории" были известны тогдашним ученым. Уже Боккачио (1313- 1375 гг.) пользовался этими частями в нескольких своих сочинениях. В начале XV в. итальянский ученый Никколо де Никколи (1363-. 1437 гг.) имел рукопись "Летописи", которая сохранилась до нашего времени и называется теперь Медицейской II рукописью; может быть, это и есть та рукопись, которая была у Боккачио. В середине XV в. из Германии в Италию была привезена рукопись, содержавшая три меньших сочинения Тацита. В начале XVI в. папа Лев X приобрел рукопись с первыми книгами "Летописи"; это теперешняя рукопись Медицейская I. Так, в начале XVI в. стали известны ученому миру все сочинения Тацита, которые известны теперь. Первое, неполное, печатное издание сочинений Тацита появилось около 1470 г., полное - в 1515 г.
Однако у гуманистов эпохи Возрождения Тацит встретил не очень дружелюбный прием: это было время особенного почитания Цицерона, а Тацит совсем не похож на Цицерона по языку.
Как ни странно, Тацит первоначально привлек к себе внимание публики главным образом как политический мыслитель; его сочинениями стали пользоваться как источником политической мудрости. Замечательно, что и сторонники абсолютной монархии и приверженцы демократии искали в нем опору для своих мнений. Равным образом и во время французской революции его усердно читали, находя сходство между современностью и описанной им эпохой.
Однако, наряду с этим течением, было и другое, которое можно назвать филологическо-критическим. Начало этому направлению положил знаменитый голландский филолог Юст Липсий (Justus Lipsius, 1547- 1606 гг.), издавший в 1574 г. сочинения Тацита с комментариями критическими и реальными, причем, исправил конъектурами много испорченных мест. Липсий знал наизусть всего Тацита и хвалился, что может прочесть наизусть любое место из Тацита, даже если ему при этом приставят к горлу нож, чтобы вонзить при первой ошибке или запинке. Он даже переменил свой латинский стиль: писав прежде Цицероновским стилем, потом стал писать Тацитовским. За изданиями Липсия (их было несколько) последовали и другие издания.
Тацитом стали впоследствии пользоваться и литераторы: на основе Тацита Корнель написал своего "Отона" (1665 г.), Расин - "Британника" (1669 г.), М.- Ж. Шенье - "Тиберия" (ок. 1807 г.), Альфьери (1749- 1803 гг.) - "Октавию".
В настоящее время Тацита изучают главным образом с исторической и филологической точек зрения; большой публике он известен мало. Были и есть у него также и критики, как со стороны стиля, так и со стороны реальной,- понимания им событий и правдивости изложения их. О них сказано выше.