О наиболее талантливом из эпических поэтов I в. н. э. Валерии Флакке [1] до нас не дошло никаких биографических сведений, кроме одной фразы в сочинении Квинтилиана; в той главе, которую он посвящает обзору римской литературы, он пишет: "Мы много потеряли в лице Валерия Флакка" (X, 1, 90), из чего видно, что Валерий Флакк был достаточно известен и ценим. Квинтилиан выпустил свою книгу в начале 90-х годов (предположительно в 92 г.); к этому же времени можно, следовательно, отнести смерть Валерия Флакка. О годе и месте его рождения ничего неизвестно.
Из первых стихов его поэмы заключают, что он принадлежал к "коллегии пятнадцати" (квиндецемвиров) - жреческой организации, членам которой разрешалось хранить у себя в доме изречения кумской сивиллы; именно об этом говорит Валерий Флакк:
Феб! Мне учителем будь, если кумской пророчицы книги
В доме своем я храню, если лавром зеленым достоин
Голову я увенчать[2]
(I, 5-6)
Члены этой коллегии принадлежали обычно к знатным и состоятельным семьям; на этом основании исследователями отвергается предположение, что Марциал, говоря в одной эпиграмме (1, 76) о бедном поэте Флакке, подразумевает автора "Аргонавтики".
От Валерия Флакка до нас дошла поэма "Аргонавтика" (Argonauticon libri), обрывающаяся на половине VIII песни. Оставил ли Флакк свою поэму незаконченной, или ее конец до нас не дошел, неизвестно.
Время написания поэмы определяется точно по введению к ней, обращенному к Веспасиану и написанному в год взятия Иерусалима Титом, т. е. в 70 г. Обращаясь к Веспасиану, поэт просит его быть милостивым "к тому, кто поет о древних деяньях".
От Домициана же, который тоже пробовал свои силы на поэтическом поприще, Валерий Флакк ожидает поэмы о походах Тита:
... Только твой сын всему миру сумеет
Бой в Идумее воспеть и брата, в пыли от сражений,
С факелом ярким в руке берущего башни Солима.
(I, 11 - 13)
Это панегирическое посвящение поэмы Флавиям, занимающее только 20 стихов, является единственным открытым упоминанием о них на протяжении всей поэмы, но завоевательная восточная политика Веспасиана едва ли могла найти себе более яркого идеолога, чем Валерий Флакк.
Миф о походе аргонавтов был уже изложен в форме эпической поэмы Аполлонием Родосским[3] в III в. до н. э.; эта поэма была почти буквально переведена на латинский язык Варроном Атацинским в I в. до н. э. Для того, чтобы браться вновь за этот миф, один из древнейших мифов Греции, и посвящать Веспасиану поэму, столь далекую от современности, надо было иметь определенную причину, связывающую повествование об этой седой старине с живой действительностью. Этой причиной была совершенно ясно определившаяся еще при Юлиях политика римских императоров, ориентировавшаяся на закрепление римского владычества в восточных провинциях и направленная на расширение владений империи именно на Востоке, всегда грозившем бедой, в противоположность уже замиренному и латинизированному Западу. Валерий Флакк и взял на себя задачу пропаганды военной политики по отношению к Востоку в форме обновленного сказания "о древних деяниях". Герой поэмы Валерия Флакка, Язон, имеет только одну общую черту с Язоном трагедии Эврипида и поэмы Аполлония - свое имя. Вместо лживого, робкого и коварного Язона, соблазнителя, убийцы мальчика Апсирта и неверного мужа, беспомощного и постоянно падающего духом Валерий Флакк изображает очень храброго и надменного витязя, ценящего выше всего славу и честь, сознательно идущего на любое рискованное предприятие, т. е. подлинного римлянина в его лучших и худших чертах. Между тем как в поэме Аполлония Язон едет в Колхиду с тяжелым сердцем, против воли и не упускает случая пожаловаться на жестокого тирана Пелия, изгнавшего его с родины, Язон Флакка не может никого обвинять; он едет в Колхиду добровольно, предварительно обдумав этот шаг и взвесив возможности выиграть дело на родине, подняв народное восстание или обратившись к старцам:
Что ж ему делать? К толпе ль ненадежной, враждебной тиранну
Зов обратить или к старцам, когда-то любившим Эзона?
Иль положиться на помощь Юноны и девы Паллады,
В звоне оружья надежду искать за пределами моря?
Может быть вдруг из пучин, обузданных подвигом славным,
Слава возникнет! О ты, кто сердца и умы разжигает, Слава!
Цветущей он видит тебя, в нестареющей силе;
Там, на Фасида брегах ты стоишь, призывая героев.
(I, 71-78)
Обращаясь к Юноне, Язон восклицает: "Скифию дай и Фасид мне!" Перед отплытием Язон в речи к товарищам раскрывает, так сказать, программу мировой политики Рима.
Видите, други, теперь вы небесных богов мановенье.
Нашим дерзаньям великим великая светит надежда.
Мощь покажите и вы, от отцов унаследовав доблесть.
Нет, не тиранн фессалийский лукавым своим благочестьем
Нас в этот путь посылает! Сам бог, сам бог повеленье
Нам ниспослал; сам Юпитер велит, чтобы в мире широком
Многих людей скрещались пути и сплетались усилья.
Други, идите за мной, неизведанный подвиг свершите.
С радостью вспомним о нем и память оставим потомкам.
(I, 241-249)
Чтобы показать героизм Язона, Валерий Флакк вводит в V песнь новый эпизод: в то время как Язон прибывает в Колхиду, столица Ээта осаждена его братом Персием и Ээт обещает Язону за помощь золотое руно. Сражение явно примыкает к "Энеиде", а сцена, в которой Медея смотрит с городской стены на сражающиеся отряды - к "Илиаде". Однако не в этих литературных реминисценциях, неизбежных в каждой эпической поэме, заключается интерес поэмы Флакка, а в трактовке темы.
После успешного окончания войны с Персием Язон требует награды, но Ээт обманывает его и назначает ему новые испытания. Язон и здесь не сдается и негодует прежде всего на нарушение договора - опять-таки, черта, характерная для римлянина. В своем ответе Ээту и при первой встрече с Медеей Язон подчеркивает именно это:
Ты мне возврат обещал не такой, не такую надежду
Дал ты минийцам, Ээт, чтоб свое обнажили оружье
Ради тебя мы. Вот верность твоя! Вот какое коварство
Ваши веленья таят! Я нового Пелия вижу,
Новые беды встречаю. Опять повелением злобным
Нас угнетает тиранн. Но меня ни надежда ни храбрость
Ввек не покинут. Приказу покорен, в бедах непреклонен.
(VII, 89-95)
В беседе с Медеей он тоже обвиняет Ээта в лживости.
Чем заслужил я, что хочет меня он мученьям подвергнуть?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Множество скифов собрал он откуда? Зачем не велел он
Тотчас уйти мне, немедля предел его царства покинуть?
Он же надеждой манил, а теперь вероломным обманом Слово нарушил свое...
(VII, 421, 424-427)
Валерий Флакк сильно изменил эпизод встречи беглецов с братом Медеи Апсиртом. По древнейшей версии Медея убила мальчика-брата и разбрасывала по всему пути куски его тела, чтобы задержать преследовавшего ее отца; уже Аполлоний отказался от этой слишком варварской картины, но все же оставил Медею и Язона коварными убийцами; Медея составила план убийства и заманила брата ночью в храм якобы для принесения жертвы. Язон убил беззащитного юношу; у Валерия Флакка образ Апсирта в корне изменен: это смелый и жестокий варварский князь, угрожающий не только самому Язону, но и его родине. Он догоняет беглецов, когда Язон готовится праздновать свою свадьбу с Медеей на острове у устья Истра и сразу показывает свой непримиримый характер:
...руна не прошу и тебя я,
Если вернут мне, сестра, не возьму. Нет пути к примиреныо.
Нет и отмщению меры. Могу ли явиться, вернувшись,
Я перед очи отца моего, не исполнив веленья?
Иль погублю пятьдесят лишь мужей я и ввергну в пучину
Этот один лишь корабль? Нет, Греция лживая, ищет
Ныне тебя моя месть, и в огне твои грады погибнут.
Брата ты гостем увидишь, сестра, на свадьбе достойной.
Первым при браке твоем я зажгу пламенеющий факел,
Первым тебе принесу я свадебный дар...
(VIII, 270-279)
На этом эпизоде поэма обрывается; однако уже видно, что Флакк опустил мотив коварного убийства Апсирта; смерть такого Апсирта могла произойти только в открытом бою и борьба с ним имела бы целью не только защиту себя, но и охрану родины от варварского набега. Этот мотив был опять-таки очень понятен и близок каждому римлянину в ту эпоху, когда охрана границ от варваров стала самой насущной задачей императоров.
Менее существенные, но не менее характерные изменения внес Валерий Флакк и в разработку любовной темы: Язон не просит Медею о помощи, она сама предлагает ему ее, возмущенная, как и он, несправедливостью своего отца. Однако она очень горда, скоро начинает ставить свои требования и, когда спутники Язона уже подумывают о том, не выдать ли Медею брату, она обращается к Язону, требуя от него не столько любви, сколько опять-таки верности данному слову.
... один ты мне клялся.
Спутники мне не клялись. Поэтому выдать обратно
Право имеют они, ты же прав таких не имеешь.
Я за собою тебя повлеку. За то, что свершила,
Я не одна отвечаю. С тобою бежали мы вместе...
Где ж твоя верность? Рука ли моя не достойна сраженья?
Разве пе стою я смерти твоей и тех, кто с тобою?
(VIII, 422-428)
Между такими двумя властными характерами неизбежно столкновение, узел которого Флакк завязывает при первом свидании Медеи и Язона; их связь основана на обмане; Венера в образе сестры Медеи внушила Медее, что Язон звал ее. Язон думает, что Медея пришла к нему добровольно, движимая чувством справедливости.
Несомненно, если бы Флакк закончил свою поэму, то он разрешил бы еще один намеченный им конфликт: после отъезда Язона Пелий убил его родителей; поэтому страшная смерть Пелия, сваренного заживо в котле, могла трактоваться как месть за убийство ни в чем неповинных стариков, сына которых Пелий же отправил на верную гибель.
В поэму введены и некоторые сентиментальные мотивы, например трогательный плач матери Медеи и ее подруг после бегства Медеи и очень своеобразный момент - прощанье Медеи со змеем, охраняющим золотое руно. Медея, ежедневно кормившая змея и перед бегством опоившая его сонным зельем, трогательно прощается с ним как с любимым псом, и, обняв его склоненную голову, горько плачет.
На поэме Валерия Флакка можно проследить и влияние риторического образования. Его слог красив, местами даже слишком патетичен, гексаметр благозвучен. Малая известность этого произведения с точки зрения художественной незаслуженна; ее можно объяснить отчасти устарелым мифологическим сюжетом, уже не раз использованным в литературе, а отчасти тем непонятным равнодушием исследователей античной литературы, с которым они обычно относились ко многим произведениям более поздних эпох, сосредоточивая свое внимание исключительно на авторах "классических" периодов греческой и римской литературы. Между тем, изучение произведений именно этих авторов - конечно, не всех - с точки зрения их связи с современной им реальной жизнью может представить немалый интерес.
Годы рождения и смерти Публия Папиния Стация (Publius Papinius Statius) в точности не известны; но так как вся его деятельность всецело связана с временем правления Домициана (81-96 гг.), можно предположить, что он родился в 40-х годах I в. н. э., по-видимому, в Неаполе (Партенопее), с которым Стаций оставался связан всю жизнь и где поселился после многих путешествий, цель и причина которых неизвестна; возможно, что он сопровождал Домициана в его военных походах и деловых поездках. Отец Стация был известным преподавателем риторики; он происходил из бедного и неизвестного рода, собственным трудом добился известности, был допущен ко двору Домициана и даже получил из рук императора венок и денежную награду. Его сыну, таким образом, уже была подготовлена более легкая дорога, по которой он и пошел, не смущаясь тем изобилием лести и низкопоклонства перед императором, которое потребовалось от него, чтобы удержаться в положении придворного поэта. Еще при жизни отца он также был награжден Домицианом, как и отец. В молодости Стаций увлекся некоей Клавдией, бывшей уже замужем и имевшей дитя; ради него она развелась с первым мужем и вышла замуж за Стация; детей у них не было, а усыновленный Стацием ребенок умер в раннем детстве. Источником этих скудных биографических сведений служат стихотворения самого Стация: "Благодарственное подношение Домициану" (Eucharisticon ad Imp. Aug. Germanicum Domitianum, Silvae, IV, 2), "Надгробное слово отцу" (Epicedion in patrem, Silvae, V, 3), "Письмо к жене Клавдии" (Ecloga ad Claudiam uxorem, Silvae, III, 5) и "Надгробное слово ребенку " (Epicedion in puerum suum, Silvae, V, 5), конец которого утрачен.
От Стация дошли до нас следующие произведения:
1. Пять книг стихотворений разнообразного содержания под оригинальным названием "Silvae" [1]. Все пять книг посвящены разным лицам из числа приближенных Домициана и снабжены введениями, принадлежащими самому Стацию, местами довольно любопытными, так как Стаций обрисовывает в них цель и характер своего литературного творчества[2].
2. "Фиваида" - поэма в 12 песнях, описывающая поход семи вождей против Фив.
3. Две песни "Ахиллеиды" - поэмы, по-видимому, незаконченной Стацием; высказывались, правда, предположения, что продолжение ее существовало, но было утрачено.
В первых стихах "Фиваиды" Стаций обещает Домициану воспеть его подвиги - "более мощной лирой" (fortior oeslro - "Фиваида", I, 32), а в "благодарственном послании" говорит, что "рука Домициана увенчала золотом его, воспевавшего то германские сражения, то битвы с даками" (Silvae, IV, 2, 667). Из этих слов можно заключить, что Стацием были написаны какие-то хвалебные оды по поводу "побед" Домициана, но в свои сборники он их не включил.
Дать очерк творчества придворного поэта, т. е. творчества в значительной мере официального, формального, а, следовательно, имеющего малоиндивидуальный характер,- задача весьма нелегкая. Именно таким поэтом был Стаций; поэтому при чтении его произведений приходится сильно напрягать внимание, чтобы заметить в нем своеобразные черты, которые все же, несомненно, имеются. Для установления этих характерных черт творчества Стация наибольший материал дают, конечно, не его эпические поэмы, а сборники "Silvae".
Одну особенность своего творчества подчеркивает сам Стаций в первых словах введения к I книге. "Я долго колебался,- говорит он,- следовало ли мне выпускать в виде сборника те стишки (libellos), которые родились благодаря быстро вспыхнувшему жару и даже некоему наслаждению быстротой". Эти стихи, по его словам, "могут претендовать на некоторое снисхождение ввиду быстроты их написания (gratiam celeritatis); ведь ни на одно из них не затрачено более двух дней; некоторые же я сочинил [буквально "излил" - effusal даже в один день, правда, я боюсь, что некоторые стихи достаточно ясно сами об этом говорят... стихотворение о конном колоссе [3] мне было приказано (iussus sum) передать милостивейшему владыке на следующий день после того, как оно было посвящено ему. Впрочем, кто-нибудь может возразить: ты-де ведь и раньше видел эту статую. Но ты, милый Стелла, можешь ответить за меня, что твой эпиталамий, заказанный мне тобой, я написал, как ты знаешь, в два дня; а ведь в нем 277 гексаметров. Впрочем, скажут, ты, может быть, из дружбы готов солгать. Но вот - ученейший Манлий... обычно хвалится тем, что я описал его тибуртинскую виллу в один день. Клавдий же Этруск свидетельствует, что получил от меня описание своей купальни, сделанное в течение пирушки"[4]. Подобные же оговорки делает Стаций и по поводу некоторых других стихотворений, указывая, например (во введении ко II книге), что "Надгробное слово" Главции, воспитаннику Мелиора Атедия, тоже написано очень спешно (feslinanter), чтобы как можно скорее утешить огорченного воспитателя. Такой же спешности (по словам Стация "легкости") требовали от него не только надгробные речи над умершими людьми, но и стихотворения на смерть попугая, принадлежавшего тому же Атедию и на неожиданную гибель любимца Домициана, ручного льва, растерзанного своим, еще неприрученным соседом по клетке; "Это стихотворение,- говорит Стаций,- успело бы простыть, если бы я не передал его немедленно здесь же в амфитеатре над трупом льва святейшему императору". Следует отметить, что из всех "надгробных слов", пожалуй, именно это является наиболее непосредственным и искренним.
Таким образом, Стаций сам характеризует себя как импровизатора. Ясно, что для владения стихом с такой "легкостью" поэт должен был иметь в запасе множество готовых оборотов и формул. Действительно, в стихотворениях Стация подчас встречаются повторения, правда, большей частью не цельных стихов, а начал или концов их; в расстановке слов и соблюдении правильности размеров Стаций является искусным мастером, однако в основном только в гексаметре; другие размеры у Стация встречаются редко; из 32 стихотворений только два написаны лирическими размерами (алкеевой и малой сапфической строфой - IV, 5 и 7) и четыре - одиннадцатисложником (I, 5; II, 7; IV, 3; IV, 9).
Стаций, по-видимому, сам относился к собственному творчеству несколько иронически, так как по поводу одного из серьезных своих стихотворений "О дне рождения Лукана", написанном как раз одиннадцатисложником, он говорит: "Я не мог оказать большего уважения этому писателю, кроме как тем, что опасался написать похвалу ему в моих гексаметрах" (введение ко II книге).
Наиболее официальными и формальными из всех стихотворений Стация, по понятным причинам, являются те, которые посвящены непосредственно Домициану (I, 1; II, 5; IV, 1; IV, 2; IV, 3). Они изобилуют самыми неумеренными восхвалениями таланта Домициана, его храбрости в походах и в то же время его глубокого миролюбия; противопоставление конной статуи Августа на форуме новому колоссу Домициана, конечно, проводится в пользу последнего; даже Минерве, статуэтка которой помещена на левой руке колосса, это место приятнее, чем если бы она была на руке самого Юпитера (I, 1, 40); в связи с XVII консульством Домициана поэт выражает свой восторг по поводу того, что "курии удалось победить своими мольбами скромность императора" (IV, 1, 10) и что юный Домициан намного превзошел Августа, достигшего уже в преклонных годах всего только десятого консульства (там же). В художественном отношении все эти стихотворения довольно слабы и построены по одной схеме: хвалу Домициану поэт произносит не от своего имени, а после вводной части влагает ее в уста кому-либо из местных божеств (Тибру и Янусу).
Интересно отметить, что несколько презрительное отношение к дому Юлиев было при правлении Флавиев не только допустимым, но даже, по-видимому, одобряемым. О первом представителе его, самом Юлии Цезаре, предпочитали совсем молчать; заслуги Августа сильно принижались, Нерон же приобрел тот типичный облик исключительного тиранна и злодея, который на многие века остался за ним. Надо заметить, что после смерти Домициана, восхваляемого Стацием, он, вслед за Нероном стал таким же типом тиранна. Консервативно-помпеянская тенденция восхвалять аристократию и достоинства сената, которая при Юлиях могла еще рассматриваться как оппозиция императору, при Флавиях приобрела характер, так сказать, "хорошего тона". Этим и объясняется возможность опубликования при Домициане такого яркого панегирика Лукану, который включен Стацием в IV книгу "Садов" и который можно считать одним из лучших его стихотворений. Правда, таково было отношение Домициана к аристократической оппозиции при Юлиях; когда же она подняла голову в его правление, он жестоко расправился с ней.
Сам Стаций, не будучи по происхождению аристократом, благоговел перед патрицианскими родами: в поздравительном стихотворении некоему юноше Криспину по поводу его совершеннолетия и принятия в курию он особо подчеркивает, что Криспина породил не бесславный ряд предков темного происхождения, лишенных древнего блеска, от плебейского корня, что он произошел не от солдатской или матросской крови и не в бедной одежде (буквально "с жалкой оторочкой" - paupere clavo) постучался в то высокочтимое здание, где восседает латинский сенат; ему предшествовала толпа родичей (V, 2).
Наиболее интересная сторона произведений Стация - отражение в них бытовых черт современной ему жизни Рима. Огромное место в жизни тех кругов, в которых вращался Стаций, имевших слишком много досуга, занимают зрелища, празднества и пиры. По приказу Домициана в Рим привозили для цирковых боев диких зверей из Скифии, Ливии, с берегов Рейна и Нила (Silvae, II, 5, 28). Далекие страны Востока - Армения, Парфия и даже Индия, а на севере прирейнские и придунайские провинции перестали быть сказочными областями и названия их постоянно встречаются в стихотворениях Стация.
Театральные зрелища настолько привлекали всеобщий интерес, что Стаций в послании к жене, в котором он уговаривает ее не бояться извержений Везувия и переехать к нему в Неаполь, в числе других прелестей Неаполя упоминает "двойную громаду открытого и крытого театра и празднества Пятилетий (Quinquennia), не менее пышные, чем на Капитолии" (Silvae, III, 5, 91-92). А в уже упоминавшемся поздравлении Криспину по поводу принятия его в курию, Стаций приводит сравнение, которое в наше время производит несколько комическое впечатление: сенаторы также ждут появления Криспина, как "в римском цирке на празднествах ожидают красивого на вид жеребца, с пышной родословной, имеющего длинный ряд заслуженных предков; все его приветствуют аплодисментами и даже как будто и пыль, и меты с радостью знакомятся с ним" (Silvae, V, 2, 21-26).
В двух шуточных стихотворениях, посвященных Сатурналиям, Стаций с юмором рассказывает о шумной трапезе, в которой участвовал сам император,- об увеселениях, играх и обмене шуточными подарками.
Большое место в стихотворениях Стация занимают описания вилл, в которых ему приходилось бывать и гостить, и украшающих их произведений искусства. Описания двух вилл (S. I, 3; II, 2), купальни (Silvae, 1,5), несмотря на многие мифологические и риторические прикрасы, дают ясную реальную картину, почти буквально совпадающую с прозаическими описаниями подобных загородных жилищ состоятельных римлян в письмах Плиния Младшего. Два описания статуй Геркулеса несколько слабее, так как слишком перегружены мифологией; но в них отражается близкое знакомство Стация с корифеями изобразительного искусства - Мироном, Лисиппом, Праксителем. Наиболее же интересным стихотворением с точки зрения реалистического изображения является описание постройки Домициановой дороги и моста через Тибр; в этом стихотворении слышится искренний восторг перед мощью человека, преодолевающего своей волей все трудности, которые ставит на его пути природа (Silvae, IV, 3).
Социальные мотивы в произведениях Стация отражены очень слабо. Можно заметить только все растущую роль вольноотпущенников и приближенных рабов, живших на положении воспитанников (famuli); едва ли случайно, что два "надгробных слова" посвящены именно умершим любимцам-воспитанникам (Silvae, 1,2; I, 6) приятелей Стация; поздние браки и все более частые случаи бездетности, вызывавшие беспокойство уже у Августа, содействовали этому явлению - усыновлению чужих детей даже из среды домашних рабов.
Единственную интересную картину, рисующую положение образования в Риме, Стаций дал в "надгробном слове" о своем отце, известном риторе; живо и без излишних ухищрений он рассказывает, чему и как обучал его отец, как постепенно росла его слава и как стали стекаться к нему ученики с разных концов империи; даже если сын несколько преувеличил круг деятельности старика, то все же эти его слова являются новым доказательством важности риторического образования.
С чисто художественной стороны стихотворения Стация едва ли заслуживают высокой оценки; они гладки и благозвучны, погрешностей против ритма и построения в них очень мало, но редко встречаются в них оригинальная, живая, метко и сжато выраженная мысль, еще реже - отражение каких-либо душевных переживаний. Даже в "надгробных словах" отцу и приемному сыну искры подлинного горя гаснут в клубах риторического многословия, мифологических эпитетов и сравнений. Еще слабее "надгробные слова", адресованные друзьям, потерявшим кого-либо из близких (отца - Silvae, V, 3, жену - Silvae, V, 1). Увещания и советы, которые должны бы смягчить горе утраты, могли лишь раздражать адресата своей банальностью. Некоторые места даже просто смешны; так в "надгробном слове" о жене Абаскантия, Присцилле, Стаций пишет вдовцу: "Не боишься ли ты, что Присцилла испугается лая Цербера? Но он умолкает перед благочестивыми. Или - что опоздает перевозчик и что на водах будет волненье? Нет, тех, кто заслуживает, он перевозит сейчас же и мирно успокаивает воды своим благожелательным веслом" (V, 1, 249-251). Гораздо больше, чем вся риторическая болтовня в этом стихотворении, вероятно, сказали Абаскантию несколько простых слов во введении к V книге "Садов". "То уважение, с которым ты чтишь память своей Присциллы, характерно для тебя и не может оставить равнодушным никого, особенно женатого человека. Ибо живую жену любишь с радостью, умершую - с благоговением. Я же берусь за это послание не как случайный человек и не по обязанности; ведь Присцилла любила мою жену и своей любовью сделала ее мне еще дороже".
Стаций слишком охотно использует весь мифологический аппарат; стихотворения его испещрены греческими и латинскими именами богов и героев. Чисто мифологическим темам посвящены и обе его эпические поэмы. Попытки рассказать миф с буквальными подробностями приводят его к тому, что некоторые эпизоды становятся смешными: так в "Ахиллеиде" Фетида, желая спасти Ахилла от ужасов Троянской войны, в которой ему предсказана гибель, похищает Ахилла от Хирона и перевозит его на остров Скирос; однако она заранее не обдумала, куда и как перевезет его и некоторое время размышляет, какой остров наиболее пригоден для укрытия; решив избрать Скирос, она видит, что Ахилл, крепко спящий, слишком тяжел для нее и вызывает для перевозки двух дельфинов. Ахилл, уже взрослый юноша, всю дорогу безмятежно спит, как новорожденный младенец; проснувшись, он недоумевает, где он, но уже через несколько минут влюбляется в красавицу Деидамию, участвует в празднествах Вакха. События развиваются очень быстро; уже к концу I песни Деидамия тайком рождает ему сына. II песня написана лучше: раскрытие обмана, свадьба Ахилла и Деидамии и прощанье новобрачных написано живо и искренно.
Огромная и тяжеловесная "Фиваида" только в редких местах не лишена поэтических достоинств. Нагромождение материала в ней такое, что чтение чрезвычайно утомительно. В основную тему повествования о походе семи против Фив вплетен, притом очень подробно, ряд посторонних мифов: так, вся V книга посвящена истории Гипсипилы, гибели ее питомца, сына царя Ликурга, рабой которого она является, и совершенно неожиданному и необоснованному появлению ее родных сыновей-близнецов (ее детей от Язона), которые, оказывается, уже достигли 20 лет. Вся VIII книга повествует, опять-таки очень подробно, о пастухе Гиппомедоне и его жизни в Аркадии; это дает Стацию повод ввести буколическую тему; в VI книге, согласно эпической традиции, повествуется о погребальных играх в честь Архемора. Живых характеров, последовательно раскрывающихся в действии, "Фиваида" не дает. Наиболее удачны в ней массовые сцены, например, в V песне описание войска, умирающего от жажды и спасенного Гипсипилой, звучит значительно лучше, чем растянутый рассказ Гипсипилы об ее печальной судьбе.
Стаций, по его словам, работал над "Фиваидой" 12 лет. Он заканчивает ее пожеланием ей долгой жизни, несмотря на то, что она, конечно, не может и пытаться сравниться с "божественной " Энеидой", за которой она могла следовать лишь издали и даже малейший след которой должен вызывать к благоговению перед ней".
Очевидно, у "Фиваиды" нашлись в последующие времена читатели и поклонники, благодаря которым она дошла до нас наряду с его "Садами" как памятник той эпохи, когда римская литература уже потерял свежесть, но известное поэтическое уменье еще сохранилось. Именно эта ловкость и легкость письма, особенно отразившаяся в "Садах", придает известную привлекательность неглубоким эфемерным стихотворениям Стация.
Вторым чисто-эпическим поэтом I в. н. э. является Тит Катий Силий Италик (T. Catius Silius Italicus). Его биография известна нам достаточно подробно из письма Плиния Младшего (III, 7), который, сообщая своему приятелю Канинию Руфу о смерти Силия, последовавшей в возрасте 75 лет, дает краткий обзор его жизни. Письмо Плиния, как предполагают, относится к 101 г., следовательно, Силий родился в 26 г. н. э. и пережил правление и Юлиев и Флавиев. Плиний дает о нем следующие сведения:
(1). Только что сообщили о смерти Силия Италика, покончившего с собой голодом в своем неаполитанском имении.
(2). Причина его смерти - болезнь. У него появилась неизлечимая опухоль; замученный ею, он неуклонно стремился к смерти. До последнего дня был он совершенно счастлив, если не считать потери младшего сына; зато старшего, лучшего, он оставил в полном благополучии и даже консуляром.
(3). Он повредил своему доброму имени при Нероне; думали, что он добровольно занимался обвинениями. При Вителлин, однако, будучи его другом, он вел себя разумно и доброжелательно; из проконсульства в Азии вернулся со славой и смыл пятно прежнего усердия похвальным удалением от дел.
(4). Он был одним из первых людей в стране и жил, не ища власти, не навлекая ненависти: его навещали, его почитали, хотя он много лежал в постели, и спальня его всегда была полна людей, приходивших совершенно бескорыстно; время он проводил, если не был занят писанием, в ученейших беседах.
(5). Он писал стихи не столько талантливые, сколько отделанные; иногда он их читал, желая знать мнение публики.
(6). Совсем недавно, повинуясь возрасту, он удалился из Рима и обосновался в Кампании, откуда не двинулся даже по прибытии нового государя.
(7). Великая честь Цезарю, при котором была такая свобода; великая честь и тому, кто этой свободой осмелился воспользоваться.
(8). Он был φιλόκαλος [1] настолько, что его можно было упрекнуть в мании к покупкам. У него было несколько усадеб в одних и тех же местах: увлеченный новыми, он забрасывал прежние. Повсюду множество книг, множество статуй, множество портретов, которые были для него предметом не только собственности, но и почитания, особенно портрет Вергилия, чей день рождения он праздновал благоговейнее, чем своей собственный, главным образом в Неаполе, где он имел обыкновение ходить на его могилу, как в храм.
(9). Среди этого покоя он скончался 75 лет от роду; сложения он был скорее нежного, чем болезненного. И как был он последним, кого назначил консулом Нерон, так последним из всех, кого Нерон назначал консулами, он и умер.
По словам Тацита ("История", III, 65), он принимал участие в переговорах между Вителлием и братом Веспасиана, Флавием Сабином.
Из обоих этих сообщений видно, что Силий принадлежал к высшему кругу римского общества, был знатен и богат и занимал ряд высоких государственных должностей; на то, что он был приверженцем учения стоиков, указывает не только избранный им способ самоубийства, но и прямое свидетельство в книге Эпиктета: "Италик, казавшийся мне более склонным к философии, чем все другие, жаловался однажды на свою жизнь, говоря, что он невыносимо страдает: ""Я не могу больше терпеть, освободите меня [помогите мне1, сделайте меня таким, как он",- сказал он, показав на меня" (Эпиктет, III, 8/7).
Имя Силия встречается также в нескольких эпиграммах Марциала, льстиво восхваляющих не только самого Силия, но и его поэму, которой он предсказывает бессмертие ("Perpelui nunquam moritura Volumina Sili" - VII, 63). Силию, не стесненному в деньгах, удалось, по-видимому, купить участок земли, некогда принадлежавший Цицерону и также то место, где был похоронен Вергилий; этому событию Марциал посвящает две эпиграммы (XI, 48 и 49) и не упускает случая сказать, что Силий "сам не меньше Вергилия"; едва ли такой талантливый поэт, как Марциал, мог это думать, между тем как даже Плиний, склонный к преувеличенному восхищению своими современниками, отзывается о творчестве Силия очень сдержанно. Еще две эпиграммы Марциала посвящены событиям в семье Силия - назначению его старшего сына консулом (VIII, 61) и смерти его младшего сына Севера (IX, 86). Из этого всего можно заключить, что Марциал был близок к этому богатому и родовитому поэту-патрону и считал допустимым хвалить его гораздо более пылко, чем он того заслуживал.
От Силия до нас дошла одна эпическая поэма "Пуническая война" (Punica) в XVII книгах. Поэма сохранилась полностью. Вопреки предсказанию Марциала, она, по-видимому, была скоро забыта; имя Силия упоминается только у одного из позднейших писателей, Сидония Аполлинария, и рукопись поэмы Силия была как бы заново открыта в начале XV в. в Сан-Галленском монастыре; другая рукопись, не совсем полная, была найдена в XVI в. Обе эти рукописи впоследствии пропали; в изданиях, сделанных с них, имеются, однако, лишь незначительные разночтения.
Поэма Силия посвящена Второй пунической войне; основным историческим источником, к которому она примыкает, считают "Историю" Тита Ливия, а поэтическим образцом - "Энеиду", хотя местами заметны мелкие заимствования из Гомера и из Аполлония Родосского. По своему чисто повествовательному характеру она более всего приближается именно к "Аргонавтике" Аполлония: в ней также события нанизываются одно за другим, не концентрируясь тематически.
Со времени Второй пунической войны до правления Домициана и Траяна прошло более трехсот лет и пунические войны отошли в область героических преданий. Однако эта тема все же давала возможность для реального исторического подхода, тем более, что уже существовало несколько исторических трудов, в первую очередь "Истории Рима от основания города" Тита Ливия, дававших точное описание событий в хронологическом порядке. И в то время как Валерий Флакк, обратившись к одному из древнейших мифов, постарался вложить в него идеи римской завоевательной политики, современной ему, а Стаций в "Фиваиде" ограничивался комбинацией нескольких мифов, внеся в них лишь некоторые бытовые подробности, Силий пошел скорее путем древнейших римских поэтов-хроникеров Невия и Энния и, строго придерживаясь хронологии, рассказал о всем ходе Второй пунической войны; поэма его предшественника Невия была посвящена Первой пунической войне, в которой Невий сам принимал участие; не исключена возможность, что Силий рассматривал свой труд, как продолжение труда Невия и поставил себе задачей изложить в поэтической форме тот исторический материал, которого Невий еще не мог использовать. Если поэму Силия рассматривать именно в таком плане, как хронику в гсксаметрах (в отличие от устаревшей, поэмы Невия, написанной еще сатурнийским стихом), и не искать в ней особых поэтических достоинств, то надо признать, что Силий неплохо выполнил свою задачу: он последовательно и спокойно развертывает перед читателями ход событий, и его поэма могла, вероятно, служить хорошим "пособием" по отечественной истории для римских школьников. Она охватывает все события от высадки Ганнибала в Испании и осады Сагунта (I песнь) до битвы при Заме и триумфа Сципиона (XVII песнь); переход Ганнибала через Альпы рассказан в III песне, сражение при Требии в IV, гибель Фламиния в V; битве при Каннах посвящены IX и X песни; XI и XII повествуют о пребывании Ганнибала в Капуе и его последней попытке взять Рим, XIV - о сицилийском походе и взятии Сиракуз Марцеллом, а в последних трех песнях, правда, довольно сбивчиво повествуется об испанском периоде пунической войны, об отъезде Ганнибала из Италии и окончательной победе римлян.
Социальные мотивы в поэме Силия звучат настолько слабо, что их удается найти лишь с большим трудом. Едва ли можно причислить к ним многословный панегирик Флавиям в III песне (582-616), превозносящей Веспасиана и Тита, уже в это время умерших, и гораздо больше их восхваляющий Домициана, еще здравствовавшего во время опубликования поэмы Силия; Силию можно, пожалуй, даже поставить в заслугу то, что этот льстивый панегирик он включил в середину III песни, а не начал с него свою поэму; еще единственный раз он вскользь, не называя имени Домициана, упоминает в конце XIV песни (645-647) о его политике покровительства провинциям и обуздании жадности проконсулов, что совпадает с той характеристикой, которую дает началу правления Домициана Светоний. Некоторая сдержанность Силия по отношению к Флавиям может объясняться тем сообщением, которое дает Плиний: о близости Силия к Нерону, о том, что он едва ли не состоял в числе его доносчиков и был назначен консулом в последний, страшный для Рима, год правления Нерона. Напротив, то, что он все-таки включил в свою поэму этот панегирик Флавиям, объясняют слова Плиния о том, что Траян проявил особую снисходительность, не разгневавшись на Силия, когда тот не выехал приветствовать нового императора при высадке его в Италии, что могло быть воспринято Траяном как преднамеренная оппозиция флавианцев; но Траян был, очевидно, умнее своих предшественников и ценил подобные панегирики по их действительному достоинству.
Подлинная политическая установка Силия, по всей вероятности, была та же, которая была так распространена в среде знати, его окружавшей,- преклонение перед древностью, господством сената и доблестью предков, соединившееся у некоторых членов этого круга с умеренной оппозицией к тому или другому императору, но не к империи вообще; Силий также любит подчеркнуть достоинства предков и начинает свою поэму словами:.
Я повествую о битвах, которые славой до неба
Племя Энея взнесли и нашим законом смирили
Злобный народ карфагенский. Дозволь воскресить мне, о Муза,
Древней Гесперии подвиг и память о том, сколько было
Мощных в то время мужей...
(I, 1-3)[2]
Отношение Силия к своему времени по сравнению с героическим прошлым прорывается в его поэме только один раз, в двух заключительных стихах X песни
Вот чем был некогда Рим. И коль суждено ему было
Нравы свои изменить, то лучше б стоять Карфагену.
Это "общее место" о падении нравов после взятия Карфагена, встречается не раз у римских писателей, начиная с Саллюстия.
Ряд исторических картин написан Силием довольно живо и сильно; обязан ли он этим самому себе или своим источникам, мы сказать не можем; наиболее удались ему: осада Сагунта и массовое самоубийство его граждан (I, 600 и сл.), подготовка к защите Рима при приближении войск Ганнибала (XII, 288-305) и осада Сиракуз, долго защищавшихся благодаря гениальным изобретениям Архимеда (XIV песнь). Заслуживает внимания то, что Силий не раз вводит в описание боев подлинные черты поздней военной техники: так, он изображает как карфагеняне штурмовали Сагунт, используя "боевую крышу" (I, 354) упоминает о баллисте и таране (I, 325), об особых формах вооружения варваров (II, 76); он вносит в описание вооружения Фламиния даже еще более позднюю черту - шлем Фламиния украшен человеческим скальпом, который "Фламиний снял с головы побежденного им короля свевов Гаргена и всегда носил на шлеме" (V, 130); но этот жестокий обычай снятия скальпов, распространившийся в Риме во время войн с германцами, едва ли мог быть в употреблении во времена пунических войн. Возможно даже, что этот образ непосредственно взят с Домициана, так как в другом месте Силий упоминает о "победе Домициана над златокудрым королем батавов" (III, 596), которого он, кстати, и не победил, повернув обратно до встречи с германскими полчищами.
Во всем изложении хода войны Силий всегда охотно останавливался на разумности сдержанной политики сената и ее главного представителя, Фабия Максима Кунктатора; столь же охотно он подчеркивает все неудачи, проистекающие из отклонения от этой политики: (смерть Фламиния -V, 109-580-607), авантюру Минуция, едва не погубившего римские резервы (VII, 360-704) и более всего интриги "демократического" агитатора, консула Варрона, выступавшего против сенатской политики (VIII, 225-330 и 579-605). Силий с большим уважением относится к нерушимости договоров, заключенных римским государством, дважды выводит на сцену богиню "Верности" (Fides) и в I песне влагает в уста этой богини предсказание неизбежной гибели Ганнибала именно на том основании, что он нарушил договор с Сагунтом.
К представителям древней римской доблести Силий относит, кроме Фабия, еще и Марцелла, покорителя Сиракуз, и в розовых красках изображает радость и победителей и побежденных после этого события и скорбь Марцелла по поводу случайного убийства Архимеда (конец XIV песни). Вообще Силий любит изображать благородные и возвышенные чувства и поступки, в чем отражаются его стоические представления о природе человека, причем он не исключает возможности таких чувств и у врагов Рима: речь Ганнибала над телом Фламиния (V, 605-622) и прощанье его с женой (III, 80-155) являются примерами этой идеализирующей тенденции.
В описаниях битв в поэме Силия всегда борются между собой черты реальных наблюдений над римской военной техникой и литературная традиция, согласно которой принято изображать битву как ряд поединков или эпизодических схваток между тремя-четырьмя противниками; для изображения битв во время пунических войн, которые велись уже тысячными армиями, разделение сражений на отдельные поединки было уже недопустимо, но литературные приемы описания массовых сражений в поэмах еще не были выработаны; поэтому описание битвы при Каннах, которому Силий уделил две песни, ему не удалось.
С художественной точки зрения значительно слабее, чем хроникальное описание исторических событий и ситуаций, использован в поэме Силия весь чисто литературный аппарат эпоса. Уже Вергилию было нелегко внести сколько-нибудь живую струю в беседы богов и мотивировать их роль в отдельных событиях человеческой жизни; однако исключительный талант дал Вергилию возможность местами нарисовать довольно яркие поэтические картины (например, полет богини мести, Аллекто, превращение кораблей Энея в нимф). В поэму Силия "вмешательство богов" включено совершенно механически; большинство бесед точно скопировано с поэмы Вергилия, местами непосредственно используется и Гомер (например, явное подражание "Илиаде" имеется в битве воды и огня - IV, 650-674 и в изображении плачущих коней - VIII, 445). Также формально и случайно введены рассказы о чудесных явлениях (о расцветшем копье Сципиона в XV песне и о камне Кибелы в песне XVII) [3]. Единственным случаем "чуда", написанным в ярких красках, является рассказ о страшной змее, которая выползла из-под жертвенного камня в Сагунте и, проскользнув среди толпы, бросилась в море, что послужило поводом к началу паники и отчаяния среди защитников Сагунта,- "так как бог-хранитель покинул обреченный город" (I, 570).
Местами Силий, прерывая нить основного повествования, вводит этиологические мифы, которые были бы не лишены интереса, если бы мы могли быть уверены в том, что они подлинны, а не сочинены самим Силием, таков миф о происхождении названия Пиренеев от имени Пирены, девушки, соблазненной и покинутой Геркулесом па его пути к Гибралтару (III, 410-435), миф о происхождении прекрасного Фалернского вина (VII, 160-205), о нимфе Анне, сестре Дидоны (VIII, 45-185) - почти наверное литературная фикция, примыкающая к "Энеиде". Более исторический характер имеет предание о героине войны с Порсеной, молодой Клелии (X, 465-470). Несколько растянутое историческое отступление позволяет себе Силий, вводя рассказ о трагической судьбе Регула (VI песнь); в эту повесть внесены даже некоторые сентиментальные черты - патетические речи жены Регула Марции (VI, 492 и сл.).
Установившиеся литературные приемы эпоса используются Силием в высшей степени однообразно и трафаретно: два раза даются "каталоги войск" (III, 218-395 - карфагенское войско, VIII, 335-590- римское), на которые в общем затрачено более 400 стихов. В XIV песне описаны надгробные игры, а вся XIII песнь посвящена посещению царства мертвых Сципионом; эта песнь, превратившаяся в голое перечисление будущих подвигов римлян,- самая неудачная во всей поэме. По-видимому, в эту позднюю эпоху в число трафаретных литературных приемов эпоса было включено и обязательное введение буколического мотива (см. Стаций, "Фиваида", XIII); Силий называет в числе сицилийцев при защите Сиракуз юношу Дафниса, что дает ему повод рассказать о его предке, знаменитом певце-пастухе (XIV, 435-445) Дафнисе, которого слушали нимфы и сам Киклоп (по-видимому, реминисценция из Феокрита).
Некоторые характерные риторические моменты тоже не обойдены Силием - его герои подчас произносят патетические речи, правда, не очень длинные, а в IX песне он вводит сцену, напоминающую самые фантастические темы из риторических "контроверсий"; сын, стоящий на страже римского лагеря, убивает отца, долго бывшего в плену в Карфагене и пытающегося ночью перебежать к римлянам; после сцены "узнавания" отец умирает, а сын закалывается собственным мечом, предварительно написав своей кровью на щите предупреждение полководцу Варрону, чтобы он не начинал сражения при таком страшном предзнаменовании, как убийство отца сыном; если случаи, когда члены одной семьи сражались в противоположных лагерях, были вполне возможны в действительной жизни, то мотив оставления письма, написанного собственной кровью на щите,- чисто риторическая фикция.
Стоический вариант мифа о Геракле на распутье введен Силием в XV песнь, где из-за молодого Сципиона спорят две женщины - Доблесть и Наслаждение (Virlus и Voluptas) - и где он, разумеется, избирает первую.
Силий пытается вводить в свою поэму и "контроверии" в полном смысле слова, т. е. речи полководцев о способах защиты Рима и военной тактике: в X песне спорят Метелл и Сципион, в XVI - Сципион и Фабий. Речи изложены точно, обоснование и доводы логичны, и все было бы даже хорошо "сделано", если бы это была не поэзия; но полное отсутствие уменья обрисовать человеческие характеры делает и эти сцены только изложениями в стихах тех мыслей, которые легче и лучше могут быть изложены в прозе.
Поэма Силия написана тщательно, но гексаметр его тяжел, построение фраз не всегда ясно, постоянный перенос частей фраз из стиха в стих (так называемый enjambement) иногда на протяжении трех-четырех стихов, делает чтение "Пунической войны" медленным и затруднительным. Поэтому, хотя фактически предсказание Марциала исполнилось и стихи Силия дошли до нас через много веков, эпитет "бессмертные", прилагаемый к ним, верен разве только в том смысле, что живыми в полном смысле слова они никогда и не были.