1. ФРОНТОН

Известнейший латинский ритор II в. н. э., Марк Корнелий Фронтон (M. Cornelius Fronto), был родом из Цирты в Африке. Свое образование он получил у Афинодота и Дионисия, имена которых известны только по упоминанию их Фронтоном; возможно, что местом, где он обучался в юности, была Александрия, о которой он впоследствии не раз говорит как о городе, хорошо знакомом ему. Но большую часть жизни он провел в Риме. Фронтон пользовался при своей жизни широкой известностью и как учитель риторики, и как судебный оратор. Слава его была настолько велика, что император Антонин Пий пригласил его в качестве воспитателя к Марку Аврелию и Луцию Веру. Оба его ученика, особенно Марк Аврелий, по-видимому, очень привязались к своему учителю; Фронтон же, чрезвычайно преданный риторике и считавший ее самым высоким искусством, которое доступно человеку, прилагал величайшие усилия к тому, чтобы сделать из Марка Аврелия, талантом которого он не мог нахвалиться, лучшего оратора своего времени. Расцвет педагогической и ораторской деятельности Фронтона падает на 40 и 50-е годы II в.н. э. Нам неизвестны точные даты ни его рождения, ни его смерти, но, судя по тому, что в его письмах нет упоминания ни об одном событии 70-х годов II в., можно предположить, что он умер между 165 и 169 г. Многие письма его к Марку Аврелию полны жалоб на тяжелую болезнь (ревматизм или подагра), которая не давала ему возможности даже писать и приковывала его к постели. В остальном Фронтон мог считать себя любимцем Фортуны: близость к императорскому двору доставила ему, помимо славы, и должность консула (в 143 г.), которую он, правда, занимал всего несколько месяцев; от проконсульства в Азии, которое было ему предложено на следующий год (144 г.) он был вынужден отказаться по болезни. По-видимому, он вообще редко выезжал из Рима, где имел собственный дом и владел знаменитыми "Меценатовыми садами"; ему принадлежало и поместье в Африке.
До начала прошлого века о Фронтоне можно было судить лишь по отзывам, сохранившимся в произведениях его современников и позднейших писателей, среди которых его авторитет как придворного ритора, знатока старой римской литературы, друга и советчика "философа на троне" Марка Аврелия был чрезвычайно велик. Современник Фронтона Авл Геллий изобразил ритора почтительно окруженным учеными людьми, которые благоговейно прислушиваются к его словам ("Аттические ночи", II, 26; XIII, 26; XIX, 8, 10, 13). Позднее Евмений назвал его "не второй" но другой славой римского красноречия" (Paneg. Const., 14), конечно, под первой славой он подразумевал Цицерона. Минуций Феликс, Макробий, Клавдиан Мамерт, Сидоний Аполлинарий, Иероним, Кассиодор упоминают Фронтона как выдающегося оратора, определяя его стиль то как ясный и точный, то как блестящий, отмечая также, что он пишет строго и с достоинством. Капитолии сообщает нам, что Фронтон был любимым учителем Марка Аврелия, который уважал его больше всех других своих учителей и почтил его статуей в сенате ("Жизнеописание Марка", 2). Однако рукописи, найденные в 1815 г. кардиналом Анджело Майи в библиотеках Милана и Рима, разочаровали исследователей. Правда, речей Фронтона не сохранилось, но найденная переписка его с учениками и друзьями, отрывки из длинных посланий на риторические темы, декламации открыли в нем наивно тщеславного, довольно слащавого и малоостроумного ритора, влюбленного в риторику как таковую, убежденного архаиста, преклоняющегося только перед древнейшей римской литературой.
Доставшееся нам наследие Фронтона состоит из пяти книг писем к Марку Аврелию-Цезарю, двух книг писем к нему же в бытность его императором, двух книг к его соправителю Луцию Веру, отрывков из посланий к ним на риторические темы de eloquentia и de orationibus, книги писем к Антонину Пию, двух книг писем к друзьям, книги писем на греческом языке, отрывков из исторических трактатов, нескольких декламаций или риторических упражнений вроде "Похвалы дыму и пыли", "Похвалы пренебрежению", "Ариона" и совершенно незначительного фрагмента из речи за карфагенян. В письмах мы находим упоминание о его благодарственной речи императору в сенате во время консульства, о панегириках Адриану и Антонину, о речах в защиту карфагенян, вифинцев и различных его друзей, о речи против Герода Аттика. Сидоний Аполлинарий восторженно хвалит речь против Пелопа (Epist. VII, 10), Минуций Феликс упоминает в своем "Октавии" его речь против христиан (9 и 31). О том, каковы эти речи, мы можем только догадываться по стилю писем и по содержащимся в них высказываниям Фронтона по разным вопросам риторики, которые мы воспринимаем как отголоски его ораторской теории.
Невозможно точно определить, кто издал письма Фронтона. По предположению Моммзена, это был сам Фронтон, по мнению Гейнса - его зять и друг Авфидий Викториан, неоднократно упоминающийся в письмах. Мнение Гейнса более вероятно: от Фронтона можно было бы ждать большей систематизации в расположении его собственных писем.
Кое-где письма расположены по хронологическому принципу, иногда же они объединены тематически (письма, относящиеся к консульству - во II книге к Марку Цезарю или письма о процессе Герода - в III книге к нему же), но ни тот, ни другой принцип последовательно не проведен.
Для установления хронологии писем пользовались рассыпанными по письмам различными данными о Марке Аврелии, Фронтоне и других известных лицах и событиях. Этим специально занимался Моммзен[1] и Гейне [2], сделавший попытку в своем издании расположить письма в хронологическом порядке. Можно сказать почти с полной уверенностью, что все они были написаны между 139 и 166 г. н. э.
Основной характер большинства писем воспитательный: это переписка между ревностным учителем и благодарными преданными ему учениками - она полна советов, поучений по поводу разных риторических частностей, вопросов о здоровьи, разговоров о погоде и окрашена взаимной лестью; письма Фронтона к Антонину Пию - это письма к господину и благодетелю; письма к друзьям - главным образом рекомендательные; часть писем к матери (М. Аврелия) и к друзьям (например, к историку Аппиану) написана по-гречески. Хотя Фронтон сознается, что он не так уж силен в греческом языке: "Твоей матери я написал письмо по-гречески,- пишет он М. Аврелию,- такова моя самонадеянность - и связал его с моим письмом к тебе. Ты прочти его первый и, если там есть варваризмы, поправь их - ведь твой греческий гораздо свежее, чем мой; и уж потом отдай матери. Я же не хочу, чтоб твоя мать презирала меня как невежду" (I, 8, 7) [3].

---

[1] «Hermes», 1874, VIII.
[2] The correspondence of M. Cornelius Fronto... edited... by C. R. Ilaines, I —II London, 1919—1920.
[3] Все цитаты из Фронтона даны в переводе И. П. Стрельниковой.

2. ВЗГЛЯДЫ ФРОНТОНА НА ЛИТЕРАТУРУ И ОРАТОРСКОЕ ИСКУССТВО

Фронтон является одним из самых ярых архаистов II в. н. э. Если греческие ораторы этого времени - Герод Аттик, Элий Аристид и др.- стремились говорить "по-аттически" и мечтали вернуть ораторское искусство к временам Лисия, Исократа и Демосфена, то римским ораторам приходилось волей-неволей восхищаться речами Катона Старшего и Гракхов. Это течение, против которого возражает уже Цицерон (Ad Att., IV, 19), от которого предостерегает своих учеников Квинтилиан (Inst, or., Χ, 1, 100), тем не менее сохранило свою силу во II в. н. э.; самым ярким представителем его и был Фронтон. Все страницы его писем испещрены восторженными отзывами о Катоне и Гракхах, Луцилии и Лаберии, а также о поэтах и драматургах - Эннии, Невии, Акции и Пакувии. Он явно предпочитает их Цицерону, Цезарю и Горацию и видит в них примеры для подражания; он не скрывает, что архаизирующий стиль Саллюстия нравится ему больше, чем стиль Цицерона.
На первый взгляд может показаться странным, что такой благонамеренный приверженец империи и императорского дома преклоняется перед писателями времен расцвета республики. Однако для Фронтона взгляды и убеждения того или иного писателя не имеют никакого значения; он рассматривает их произведения и советует изучать их только с точки зрения "отбора слов".
В письме 3 книги IV, Фронтон дает настолько интересные и характерные советы своему ученику Марку Цезарю, присоединяя к ним попутно критику Цицерона, что необходимо их привести целиком.
... "Очень немногие из древних писателей отваживались на этот усердный и рискованный труд - тщательные поиски слов. С давних пор из всех ораторов этим отличался только один Марк Порций да его прилежный последователь Гай Саллюстий. Из поэтов особенно Плавт, еще больше - Энний и его ревностный соперник Л. Целий, и, конечно, Невий, Лукреций, кроме того, Акций, Цецилий, а также Лаберий... Здесь ты меня тотчас же, конечно; спросишь, какое же место я отвожу М. Туллию, который считается главой и источником римского красноречия. По моему мнению, он во всех своих сочинениях отличается необыкновенной красотой языка и как никто другой из ораторов он был великолепен в своем умении красиво изобразить то, что хотел особо выделить. Мне кажется, однако, что он был далек от тщательных поисков слов... может быть потому, что избегал труда или был уверен в том, что даже без особых поисков у него всегда будут наготове такие слова, какие другим едва ли попадутся, даже если бы они их и искали. Поэтому... он необычайно богато и обильно пользуется словами всех родов, словами в прямом и переносном значении, простыми и составными, а также теми, которые повсюду сверкают в его сочинениях - возвышенными и часто просто восхитительными. Однако во всех его речах ты найдешь только очень немного неожиданных и непредвиденных слов, которые выискиваются не иначе, как с помощью усердия, заботы, бодрствования и памяти, хранящей много стихов древних поэтов [1]. А неожиданным и непредвиденным я называю такое слово, которое обнаруживается вопреки ожиданию и мнению слушателя и читателя. Поэтому я тебя очень хвалю за то, что ты прилагаешь к этому делу заботу и старание, извлекая слово из глубины, вещей и придавая ему наибольшую выразительность" (IV, 3,2-3).
Столь же большое значение придает Фронтон сочетанию и расстановке отобранных слов. "... Есть науки,- пишет он,- где можно скрыть свое невежество и ненадолго сойти за человека, знающего то, чего на самом деле не знаешь. Но по выбору и расстановке слов твое незнание немедленно раскроется. Никто не может долго пользоваться словами так, чтобы не обнаружилось, что слов он не знает, судит о них неправильно, оценивает наугад, пользуется ими неискусно и не понимает ни уместности употребления слова, ни его силы" (IV, 1). "Я даже не знаю, полезно ли показывать, сколько труда, тщательной и беспокойной заботы надо приложить к тому, чтобы правильно оценить слово; боюсь, как бы это не охладило пыл юношей и не ослабило в них надежды на успех" (IV, 4). Далее Фронтон приводит примеры неправильного употребления приставок (IV, 5 и 6) и дает интересные указания по поводу сочетаний слов; так, после слова "корабль" он разрешает ставить эпитет "трехвесельный", но не советует начинать с эпитета, ибо "корабль" после "трехвесельный"- уже бесполезное добавление; ведь нет опасности, что подумают, будто после "трехвесельный" могут идти слова "носилки", "повозка" или "кифара" (IV, 7). Своего ученика он порицает за выражение: "широкие рукава удерживают зной". "Каким образом можно вообще "удерживать зной"? Я тебя не за то упрекаю, что ты так смело выступил с этой метафорой, так как я вполне разделяю мнение Энния, что оратор должен быть смелым. Конечно, пусть оратор будет смелым, как требует Энний; но пусть он в своих выражениях никогда пе отходит далеко от того предмета, о котором он хочет говорить. В самом деле, я очень одобряю и хвалю твое желание и попытки искать слова; ио я порицаю небрежность в употреблении этого найденного тобой слова, которое просто неуместно, ибо невозможно "удержать зной" просторными рукавами, которые свободно развеваются и полощутся по ветру" (IV, там же).
Как ни серьезно относится Фронтон к своим преподавательским обязанностям, он понимает, однако, что едва ли его царственному ученику удастся полностью отдаться "поискам слов": "конечно, никто не осмелится,- пишет он в том же письме,- обращаться с предписаниями к тебе, свободному человеку, рожденному свободными родителями, стоящему выше всаднического сословия, человеку, мнения которого спрашивают в сенате. Нам же, посвятившим себя рабскому служению ученым ушам, необходимо с величайшей тщательностью относиться к этим тонкостям и мелочам. Одни слова, как булыжник, обрабатываются ломом и молотом, другие, как драгоценные камни,- резцом и молоточком" (IV, 6).
Фронтон в другом письме даже как бы предостерегает Марка Аврелия от погони за излишним легковесным изяществом речи: "Я предпочел бы одежду строгую - из мягкой шерсти, а не из прозрачной или шелковой ткани изысканных расцветок, и притом не ярко-алую или желтую, как шафран, а темно-пурпурную: вам, которым необходимо одеваться в пурпур и багряницу, нужно и речь иногда одевать в те же цвета. Поступай так, и ты будешь выглядеть в высшей степени сдержанным и умеренным" (I, 8, 3).
"Красноречие Цезаря должно быть подобно зову походной трубы, а не звукам флейты: в нем меньше звонкости, но больше веса" (III, фрагм. 1).
Что во времена империи ораторское искусство не имело уже того огромного общественного значения, как в римской республике, является общим местом в любой истории литературы. Совершенно несомненно, что речи в сенате утратили свой дискуссионный характер и превратились в панегирические подтверждения повелений императоров; напротив, судебные речи должны были в той или иной мере выражать мнения спорящих сторон. Это понимал и Фронтон, о чем свидетельствует его переписка с М. Аврелием по судебному делу, возбужденному афинянами против Герода Аттика: Марку Аврелию хотелось замять это дело, так как Герод Аттик,- пишет он,- "вырос в доме моего деда, ты же был моим наставником. Поэтому я и проявляю столько сердечной заботы о том, чтобы это неприятное дело завершилось благополучно" (III, 2); Фронтон, конечно, готов оказать любую услугу своему ученику, но все же сильно смущен: "Что я не должен говорить помимо дела ничего такого, что могло бы повредить Героду, в этом я не сомневаюсь; но факты, которые относятся к самому делу, ведь совершенно ужасны; как мне поступить - вот в чем я сомневаюсь (III, 3). И дальше: "когда жестоки преступления, должны быть жестоки и слова о них. Именно такими словами я буду говорить об оскорбленных и ограбленных людях, чтобы они почувствовали в этих словах горечь и негодование; ну, а если я его назову грубым и неотесанным греком, то ведь это его не убьет" (там же).
Это последнее замечание Фронтона особенно забавно тем, что, по всей вероятности, Герод Аттик, уроженец Афин, охотно дал бы такую же оценку своему противнику, латинскому ритору из Африки.
По-видимому, однако, и помимо судебных дел, оратор попадал иногда в такое положение, когда ему приходилось считаться с общественным мнением: Фронтон рассказывает М. Аврелию в одном письме о том, как он вызвал неудовольствие слушателей, и дает ему практический совет "угождать народу": он начинает с описания успеха своей речи, но далее выясняется, что успех был не так уж велик: "Сколько одобрительных отзывов вызвала моя речь и каким хором похвал были встречены слова - "в те дни каждое изображение украшали патрицианские знаки отличия"! Но когда я, сравнивая знатное сословие с незнатным, сказал, что это может делать только тот, кто полагает, что огонь костра подобен пламени алтаря, так как они одинаково светят, то в ответ на это некоторые загудели неодобрительно" (I, 8, 1). Очевидно, недовольны остались те, кого сравнили с костром, т. е. неаристократические слои слушателей. "К чему я тебе это рассказал? - продолжает Фронтон.- Чтобы ты, мой господин, когда будешь выступать в широком собрании, был подготовлен и знал, чем можно угодить их слуху: конечно, не везде и не во всех отношениях, но все-таки иногда и в значительной степени... ведь даже преступников и негодяев вы прощаете по требованию народа. Стало быть, повсюду народ господствует и берет верх - и мы должны так поступать и так говорить, чтобы быть угодными народу... Но нужно, чтобы та лесть, которой оратор намеревается ласкать слух народа, не была слишком бесстыдной" (1, 8, 3).
Итак, несмотря на то, что главное внимание Фронтон хотел бы уделить внешней форме речи, он признает необходимость хорошо обдумывать и ее содержание и даже не раз дает совет своим ученикам и друзьям скорее допускать в своей речи несовершенство формы, чем отсутствие мысли; но сам он плохо исполняет этот совет - его собственные письма и фрагменты весьма бедны мыслью. Со стороны формы они, как и следовало ожидать, обработаны очень тщательно и читаются легко; по сравнению с плавными, тонко разработанными периодами Цицерона, его речь, конечно, более отрывиста и проста, поскольку он - последователь архаизирующего стиля. Местами он злоупотребляет метафорами и сравнениями, а также цитатами и афоризмами, взятыми у древних писателей. Нередко он пытается шутить, но юмор его тяжеловесен. Наиболее удачны те письма, где он говорит о формальной стороне своего искусства и о своем искреннем желании передать все, чего он в этом искусстве достиг, своим ученикам.
Письма Фронтона, несмотря на ограниченность содержания и указанные недостатки стиля, бесспорно, имеют ценность как подлинные документы своего времени, которые доносят до нас литературные веяния эпохи Антонинов, сближают с жизнью литераторов того времени и дают представление о формировании молодого Марка Аврелия, личность которого в истории Рима представляет значительный интерес.

---

[1] Однако Фронтон умеет оценить по достоинству и Цицерона и высказывает о нем совершенно верное мнение: «Я думаю, что все письма Цицерона надо прочесть, по моему мнению, даже скорее, чем все его речи. Нет ничего совершеннее писем Цицерона» (II, 5,5).

3. АВЛ ГЕЛЛИЙ

О жизни Авла Геллия (A. Gellius) не сохранилось никаких свидетельств древних авторов, поэтому его произведение "Аттические ночи" (Noctes Atticae) является единственным источником, который помогает нам выяснить более или менее определенно социальное лицо Геллия, обстоятельства его жизни и деятельности, отношение его к общественно-политическим вопросам. Труд этот, состоящий из 20 книг, дошел до нас почти полностью, если не считать книги VIII, от которой сохранились лишь названия глав, начала книги VI, начала и конца книги XX.
Время жизни Авла Геллия приходится на середину II в. н. э., на период правления императоров династии Антонинов - от Адриана да Марка Аврелия. О годе и месте рождения Геллия "Аттические ночи" не дают прямых указаний. Время рождения этого автора по совокупности отдельных моментов отнесено исследователями приблизительно к 130 г. н. э. Место его рождения, по всей вероятности,-Рим, где Геллий провел свои детские и отроческие годы. Об этом можно судить по словам самого Геллия в XVIII,4, где он говорит, что в Риме он достиг юношеского возраста (т. е. 17 лет) и сменил детскую тогу на мужскую. О социальном происхождении Геллия ничего неизвестно. Нигде не упоминает он о своих родителях, не говорит об их имущественном положении. Однако можно предполагать, что они были достаточно состоятельными людьми, так как смогли дать сыну хорошее по тому времени образование - он обучался у известных учителей в Риме и Афинах. Далеко не у всех людей была материальная возможность после получения первоначального философского и риторического образования в Риме обучаться дальше в афинских философских школах. Риторика и философия, литература и история были доступны по преимуществу образованным представителям господствующего класса.
Со слов Геллия нам известны имена многих его учителей, под руководством которых он изучал грамматику, риторику, философию. Большим авторитетом у Геллия пользовался ритор Антоний Юлиан (IX, 5; XV, I; XVIII, 5; XIX, 9), которого Геллий считал большим знатоком древней литературы и языка (1,4). С похвалой отзывается Геллий о риторе Тите Кастриции (XI, 13; XIII, 21), не один раз упоминает своего учителя грамматики Сульпиция Аполлинария (VI, 6; XVIII, 4; XX, 6). Для понимания творчества Геллия особенно важно отметить, что он называет своим учителем Фронтона. Именно Фронтону, возглавлявшему во II в. литературное течение архаистов, и следовал Геллий. Живя в Риме, он часто бывал у Фронтона; и, как говорится в XIX,8, ему никогда не случалось после разговора с этим человеком уйти от него, не унеся с собой каких-либо знаний. Очень часто в "Аттических ночах" встречается также имя философа софистического направления Фаворина, привлекаемого автором на страницы сборника по самым различным вопросам философии, грамматики, права. С большим уважением Геллий относился к нему, называя его в XX, 1 устами Секста Цецилия единственным искусным знатоком не только римских, но и греческих философов. Очевидно, Фаворин был одним из любимых учителей Геллия, как можно заключить из его слов в XIV,2, где он рассказывает о помощи, оказанной ему Фаворином в судебной деятельности в Риме. Геллий проводил целые дни со "сладкоречивым" Фаворином, следуя за ним повсюду (XVI, 3).
Как уже говорилось, Геллий, по обычаю молодых людей "хорошего общества", получив в Риме начальное образование, отправился в Афины для продолжения занятий по философии (I, 2; II, 21). Здесь он получил довольно широкое философское образование, хотя нельзя сказать, чтобы оно было систематическим. Геллий не придерживался какой-либо определенной системы взглядов. Учителями его были философы разных направлений: Тавр (VI,13; XII, 5) - последователь Платона, Перегрин (XII, 11) - представитель кинической философии; знаком он был и с софистом Геродом Аттиком, собиравшем у себя молодых людей, приехавших из Рима для обучения (I, 2).
Но если нельзя говорить о приверженности Геллия к определенному философскому направлению, то, во всяком случае, следует отметить, что его мировоззрение подверглось в какой-то мере воздействию некоторых философских систем. Наибольшие симпатии Геллия привлекала идеалистическая философия Платона и отчасти Аристотеля, как это можно увидеть из его рассеянных по всему сборнику замечаний. Хотя чаще всего, приводя, например, спор философов различных школ по какому-либо вопросу, сам Геллий ни одного из них не поддерживает и не осуждает. Так, в V, 15 и V, 16 Геллий излагает спор между стоиками, эпикурейцами, и академиками о материальности голоса и о свойствах зрения. Находя подобные споры праздными и бесполезными, он заключает их словами из "Неоптолема" Энния о том, что следует знать лишь начала философии, а не углубляться в нее и не философствовать по всякому поводу.
Завершив образование в Афинах, Геллий возвратился в Рим (XIX,1; IX, 4; XVI, 1) и некоторое время занимался судебной деятельностью. Сначала он был назначен преторами судьей по гражданским делам (XIV, 2), позже был избран консулами судьей на время календ (XII, 13). Геллий очень серьезно относился к своей общественной должности, как видно из его же слов. Он тщательно разыскивал книги на греческом и латинском языке по вопросам судопроизводства с целью изучения их, с большой осторожностью подходил к разбору дел, предварительно консультируясь у знавших законы людей. Так, в первом судебном деле, которое ему нужно было разбирать, он, не доверяя собственному решению, обратился за советом к опытному другу - философу Фаворину.
Ничего неизвестно о последних годах жизни Геллия, также как и о его смерти. Вероятно, смерть помешала осуществлению намерения Геллия продолжать работу над сборником "Аттические ночи". В предисловии к своей книге он говорил, что собирается посвятить литературным занятиям весь свой досуг, все время, свободное от домашних дел и воспитания детей, и что хочет жить лишь до тех пор, пока будет в состоянии работать над своим трудом.
Начало литературной деятельности Геллия относится к афинскому периоду его жизни. Сколько времени он находился в Афинах, неизвестно, но, вероятно, долго, так как именно в Афинах была заложена им основа фундаментального сочинения, озаглавленного "Аттические ночи". Там Геллий начал выписывать из прочитанных книг, все, что считал интересным и достойным внимания, а для этого надо было затратить немалое время. Точно установить время творчества Геллия нельзя. Однако на основании некоторых косвенных данных можно отнести его приблизительно к 50-60 гг. II в. В рукописях Геллия сохранилась пометка средневекового писателя Радульфа Дицетского: "А. Геллий пишет в 169 г."; может быть, это известие восходит к античным источникам.
В предисловии к книге Геллий говорит о своей склонности к выписыванию цитат и отрывков, заинтересовавших его, склонности, ставшей потом привычкой. К составлению сборника из собранных им выписок и к оформлению их Геллий приступил также в Афинах, "в длинные зимние вечера", как он говорит в том же предисловии. Отсюда и произошло название книги, не связанное, по существу, с содержанием, но лишь с местом и временем ее написания. В Риме Геллий продолжал работу по сбору и обработке извлечений разного характера из всей той обширной литературы, которую он прочитывал.
Труд Авла Геллия представляет собой сборник многочисленных выписок из греческих и римских авторов на самые разнообразные темы. Здесь читатель может почерпнуть весьма интересные и часто важные сведения из разных областей знания: литературы, грамматики, философии, юриспруденции, истории древнего мира, а также сокращенные изложения более ранних трудов. Самым ценным для нас здесь является то, что все эти сведения часто приводятся в виде точных цитат из утерянных произведений древних греческих и римских авторов. Геллий сохранил нам, таким образом, многочисленные фрагменты древних писателей.
Среди источников, приводящих цитаты из несохранившихся произведений, Геллий занимает видное место, уступая обилием цитат только позднейшему компилятору Нонию. Геллий цитирует в своем сборнике около 400 авторов. В этом главная ценность его труда.
О композиции сборника говорит читателю сам Геллий в предисловии к нему. Порядок расположения всего сборного материала в сборнике случайный, бессистемный; автор не придерживается какого-либо определенного плана в распределении его по книгам. Рассказы, сведения и замечания самого разнообразного характера следуют одни за другими без какой бы то ни было систематизации по тематике. Тут смешаны всевозможные темы: о медицине и поэзии, о грамматике и геометрии, о физике и логике, забавные анекдоты из бытовой жизни и размышления на философские темы. Может быть, порядок изложения материала следует порядку накопления его автором.
Иногда все же, правда, в очень редких случаях, Геллий пытается объединить отдельные сходные по теме выписки, с тем чтобы преподнести их читателю в одном месте. В качестве примера можно указать на XVII, 21, где Геллий собрал воедино свои выписки, касающиеся истории древних времен, выписки из жизни "знаменитых мужей" (virorum illustrium), живших в эти времена. Здесь же Геллий предупреждает читателя о том, что он не собирается писать обстоятельные συγχρονισμοί (синхроники) знаменитых римлян и греков, а стремится разнообразить "цветками истории" (historiae flosculis) свои "Аттические ночи".
Весь материал, расположенный в 20-ти книгах и 434 главах, Геллий снабдил подробным оглавлением, помещенным непосредственно после предисловия, чтобы читатель сразу мог просмотреть содержание книги и найти ему нужное место.
Выписки Геллия обычно оформлены в виде коротких рассказов из жизни образованных слоев римского и афинского общества. Эти небольшие бытовые сценки никак не связаны одна с другой. Геллий использует различные средства художественной подачи собранного материала, с тем чтобы заинтересовать читателя: среди них монологи (размышления философов о языке, быте, нравах древних и т.п.), диалоги и споры о различных предметах, сказки. Сборник Геллия - неистощимое хранилище анекдотов, знакомящих читателя с литературой, общественной и бытовой жизнью Рима и Греции разных эпох. Часто Геллий излагает действительные события; многие из выведенных им лиц названы их подлинными историческими именами. Находятся в сборнике Геллия любопытные сценки, раскрывающие нам отношения отдельных писателей друг к другу. Известно, например, что Менандр пользовался у современников меньшим успехом чем Филемон, угождавший вкусам зрителей более грубыми комедийными приемами. И вот в XVII, 4 Геллий рассказывает будто Менандр встретив Филемона, спросил у него: "Неужели ты не краснеешь [от стыда] когда одерживаешь надо мной победу?". Здесь же, как бы в защиту Менандра, Геллий рассказывает об аналогичных победах над Эврипидом писателей, стоящих ниже его.
Часто встречаются в сборнике рассказы с вымышленным содержанием: повесть о приключениях музыканта Ариона (XVI, 19), притча о дружбе человека и льва из "Египетских повестей" Аниона (V, 14), басня Энния о жаворонке (II, 29), рассказ о различных чудесах (IX, 4) и т. д.
В предисловии к своей книге Геллий говорит о том, что он не хотел бы, чтобы она уподобилась тем объемистым произведениям, при чтении которых скорее состаришься или умрешь от скуки, чем получишь какое-либо удовольствие или пользу. Чтобы не утомлять читателя и не наскучить ему, Геллий предлагает выбирать для чтения из его книги лишь то, что каждый сочтет для себя важным и интересным; если же что-либо покажется ему неясным и неполным, он может дополнить это сам, найдя сочинение, из которого сделана выписка. Ведь выписка и сделана, собственно, для напоминания, а не для научения, говорит Геллий, и добавляет, что труд свой он писал исключительно для образованной части общества, а не для темного народа. Это последнее чрезвычайно живо характеризует не только самого автора "Аттических ночей", но и общую направленность всего его творчества.
Творчество Авла Геллия является закономерным и логическим отражением времени, в которое он жил. Упадок политической активности общества, характеризующий империю этого периода, отразился на его умственной жизни, в первую очередь на литературе, ярко свидетельствующей о снижении общего идейного уровня. Аполитичность, уход от социальных проблем, замкнутость писателей в сфере личных бытовых интересов, незначительность тематики, - вот что характеризует тогдашнюю литературу. Особенное развитие получают архаистические тенденции, повышенный интерес к памятникам старины, как в области ранней римской литературы, так и в области права, морали, языка, обычаев. В связи с возбуждением интереса к антикварной учености изменился язык литературных произведений, ставший теперь более тяжеловесным, педантичным, насыщенным архаическими элементами. Вместо дальнейшего развития художественной литературы процветают ученые занятия в области грамматики, риторики, истории, права. Литература, философия, наука деградируют, оригинальные произведения сменяются компиляциями. Геллий был последователем Фронтона, вождя римских архаистов. Сторонники Фронтона, убежденные поклонники старины, подражали языку древних авторов. Считалось достойным, с их точки зрения, возобновлять в памяти читателей известные места и выражения из древних писателей. Ярким примером такой литературной компиляции, в которой собраны всевозможные антикварные сведения со ссылкой на д евних авторов, и являются сочинения Авла Геллия.
Из труда Геллия можно почерпнуть большое количество интересных сведений лингвистического характера: о правильности произношения и употребления различных слов и о значении их в трудах древних авторов, о происхождении слов и выражений, о свойствах ударений и многое другое. Геллий сопоставляет данные разных авторов, что очень важно для изучения грамматиков. Интересно, например, рассуждение Геллия о собственном значении слова humanitas. Он первый из грамматиков обратил внимание на неправильное понимание и употребление этого слова большинством людей в смысле греческого φιλανθρωπία и определил действительный его смысл (XIII, 16).
Ряд сведений разного характера об авторах ранней римской литературы мы узнаем исключительно по сохранившимся записям Геллия. Так, Геллий сообщает любопытные подробности о Невии (I, 24; XV, 24; III, 3): название его драм ("Гадатель", "Леонт"), место Невия среди римских стихотворцев, установленное Волкацием Седигитом в книге "О стихотворцах", а также об Эннии (XVII, 17; XVIII, 5), Пакувии (VII, 14) и Ливии Андронике (XVII, 21; VIII, 9). В II, 29 Геллий приводит заключительные стихи из перевода Эннием басни Эзопа о жаворонке и ее птенцах, цитируемой здесь же. Мы узнаем от Геллия о числе комедий, принадлежащих Плавту и о толкователях его текстов (III, 3). Много места уделяет Геллий римскому комику Цецилию Стацию (IV, 20; XV, 14). Он сохранил в своем сборнике недошедший до нас отрывок из комедии Цецилия "Ожерелье", сопоставив его с отрывком из той же комедии Менандра, которую Цецилий перевел вольно и довольно грубо (II, 23)[1]. В наглядном и живо сделанном сравнении с приведением цитат, подобранных для литературного сопоставления, Геллий показывает, как слаб и неискусен перевод Цецилия и как мало он похож на подлинник. Он убежден, что римский автор искажал Менандра, не будучи в состоянии воспроизвести его достойным образом.
Особенно много отрывков Геллий приводит из произведений Катона, к которому он относится с особым уважением, ценя его не только как писателя, но и как образец высокой морали, олицетворение древней строгости и честности. Самый большой отрывок из книги IV "Начал" Катона, приведенный Геллием в III, 7, относится к периоду Первой пунической войны. Здесь передан рассказ Катона о храбрости войскового трибуна, который отвлек на себя и своих воинов неприятельское войско и тем самым спас от гибели римское войско [2]. Сохранены Геллием несколько интересных отрывков из речи Катона в защиту родосцев из книги V "Начал". Защищая эту речь от придирчивой, по его мнению, критики Тирона в письме к Кв. Аксию, Геллий замечает, что "все это, возможно, могло быть сказано более последовательно и более благозвучно, но с большей силой и живостью, мне кажется не могло быть сказано" (VI, 3, 53). Он находит в этой речи необыкновенные богатства, подчеркивает непосредственную силу и гениальность красноречия Катона. Геллий говорит и о других сочинениях Катона, например о поэме "Carmen de moribus" (XI, 2); в XIII, 25 и Χ, 3 он приводит отрывки из обвинительной речи Катона против Минуция Терма, в I, 23, рассказывает историю о Папирии из речи против Гальбы.
Часто, приводя ту или иную цитату из древнего автора, Геллий тем самым невольно изобличает римское общество. Интересно с этой точки зрения изречение Катона из его речи о разделе военной добычи, о своеволии полководцев, присваивающих себе государственные деньги, цитируемое Геллием в XI, 18 и позволяющее нам судить о едкости обвинительных речей Катона: "Воры, укравшие у частных людей, проводят жизнь в цепях и кандалах, а воры, обворовавшие государство - в золоте и пурпуре". Геллий отмечал, что критика эта сделана в стиле живом и блестящем (XI, 18). В другом месте, приводя выдержку из книги Цинция[3] о военных делах, Геллий пишет, что для уменьшения этого грабежа римский воин, новобранец, обязан дать присягу войсковому трибуну, что он будет красть не больше, чем по одной серебряной монете в день (XVI, 4). В X, 3 Геллий цитирует отрывки из речи Гая Гракха о произволе и своеволии римской аристократии в провинциях и муниципиях.
Цитируются Геллием отрывки из Корнелия Сципиона Африканского (IV, 18; XI, 10; XV, 12), Корнелия Непота (VII, 18). Интересен отрывок из мима Лаберия "Веревочник" (X, 17), а также стих из его пьесы Alexandrea (XVI, 7). Лестно отзывается Геллий о мимах Публилия Сира, современника Лаберия, которые он находит возможным сравнивать с мимами Лаберия. В XVII, 14 он дает серию изречений из этих мимов, представляющих собой рецепты практической морали, составленные в духе стоицизма и годные к употреблению в разговоре.
Геллий сохранил нам четыре эпиграммы, принадлежащие поэтам доцицероновской эпохи: Валерию Эдитую, Порцию Лицину, Кв. Лутацию Катулу (XIX, 9), эпиграмму Варрона Реатинского из его "Седьмиц", написанную им к изображению Гомера (III, 11).
Есть в сборнике Геллия целый ряд упоминаний о недошедших до нас произведениях древних авторов, помогающих нам полнее уяснить их творчество. Упоминает Геллий, например, сочинение Туллия Тирона с греческим названием πανδέκται (XIII, 9), а также письмо Тирона к Аксию с разбором речи Катона в защиту родосцев. Ряд сведений о Туллии Тироне как биографе и литературном помощнике Цицерона мы находим в VI, 3, о переиздании им речей Цицерона в I, 7; XIII, 20. В 1,3 Геллий указывает на сочинение перипатетика Феофраста "О дружбе", послужившее образцом для трактата Цицерона "О дружбе", о чем говорит и сам Цицерон в своих речах.
Мы находим у Геллия целый ряд сведений об ораторах, историках, юристах: о Гортензии (XIX, И), об Ацилии (VII, 14), обАнтистии Лабео-не (1,12; VII, 15; XIII, 10; XIII, 12; XV, 27 и др.). Часто упоминаются Гелли-ем историки доцицероновской эпохи: Семпроний Азеллион (II, 13; V, 18; XIII, 21), Клавдий Квадригарий (III, 8; X, 13; XVII, 21), Сизенна (II, 25; XII, 15).
Среди множества упоминаемых на страницах сборника авторов не встречаются имена таких известных поэтов золотого века, как Тибулл, Проперций, Овидий. Нет среди цитируемых авторов имен и более близких по времени к Геллию писателей, например Марциала, Лукана, Квинтилиана, Плиния Младшего, Валерия Флакка и др. Обычно все авторы "серебряной латыни" обходятся упорным молчанием или же подвергаются обвинениям Геллия, как, например, представитель "нового стиля" Сенека, критические замечания которого о Цицероне, Вергилии и Эннии, извлеченные им из утерянной книги XXII писем к Луцилию, он называет "шутками глупого и неразумного человека" (XII, 2, 11). Здесь Геллий показал свою солидарность со взглядами школы архаистов, руководимых Фронтоном.
Несмотря на столь явное предпочтение древним авторам, Геллий с большим удовольствием относился к Вергилию, Варрону, Цицерону, Саллюстию, Катуллу. Последнего он называет в VII, 20 "самым изящным из поэтов" (elegantissimus poetarum). Одарен изысканным изяществом, по мнению Геллия, и Вергилий (XX, 1, 54; XVII, 10, 6), который особенно ценится им за тонкое умение выбирать слова, чтобы придать стиху наибольшую звучность и мелодичность (XIII, 21, 10-11; II, 26, И), за мастерство перевода (XVII, 10; XIII, 27), за прекрасное знание древностей (V, 12, 13). Говоря о поэтическом даровании Вергилия, Геллий приводит, со слов Фаворина, отзыв самого Вергилия о методе его работы над произведением: он рождает свои стихи, как медведица, которая облизывает после рождения своего детеныша, чтобы придать ему форму; грубые и несовершенные, они после многократной обработки становятся красивыми и законченными (XVII, 10).
Вопросы стиля стоят у Геллия на первом плане. Чистота и правильность словаря писателя являются для него критерием эстетической оценки. Первостепенное значение придается выбору писателями слов и употреблению их в собственном значении, результатом чего, по мнению Геллия, является изящество и точность языка - качества, которые он особенно ценит. Высоко оценивается им, например, Плавт за его чисто латинскую речь (VI, 17, 4); с похвалой отзывается он о языке Цезаря (X, 24), характеризуя его как человека превосходных дарований и блюстителя чистоты языка. Он приводит устами Фаворина слова Цезаря из его книги "Об аналогии": "Избегай неслыханных и необычайных слов, как подводного камня" (I, 10, 4). Из этого же произведения Геллий сообщает читателю интересные грамматические подробности (XIX, 8). Именно за особенную чистоту языка Геллий ставит выше всех современников Сципиона Младшего (II, 20).
Вызывает восхищение Геллия и язык Лукреция, сохранивший древние слова и грамматические обороты (XVI, 5, 7; XII, 10, 8); он отмечает умение Лукреция находить благозвучные слова, ласкающие слух (XIII, 21, 21), сравнивает его в изяществе стиха с Вергилием и даже считает, что последний заимствовал у него не только отдельные слова, но и целые стихи (I, 21, 7). Философию же Лукреция он явно недооценивал (Х,26), что и неудивительно при ярко выраженной идеалистической направленности взглядов Геллия.
Язык самого Геллия лишен изящества и легкости, изобилует греческими словами и техническими терминами. Недаром Геллий предупреждает об этом читателя в предисловии, говоря, что его сочинение по тщательности отделки и изяществу стиля уступает многим другим. Возможно, что и в цитатах, приведенных Геллием, есть ошибки: Геллий часто цитировал на память.
Следует отметить, что, несмотря на приверженность Геллия к старинным словам и оборотам, он весьма отрицательно относится к излишней вычурности языка отдельных древних писателей, хотя бы того же Сизенны (XII, 15; II, 25), а также к многословию. Целую главу посвящает Геллий резкому осуждению безрассудного многословия, часто лишенного всякого смысла. Слова должны рождаться не в устах, а в самом сердце, говорит он; язык не должен быть необузданным, а должен управляться разумом (I, 15). В подтверждение своих слов Геллий приводит цитаты из Цицерона, Катона, Эврипида, Гесиода, Эпихарма, Аристофана, Саллюстия. Он предостерегает читателя от легкомысленного увлечения стройным течением беглого красноречия, предлагая прежде вникать в суть самих вещей и слов (XI, 13), а в XI, 7 рассуждает о том, что не следует пользоваться слишком устарелыми и вышедшими из употребления словами.
Вряд ли можно говорить о каких-либо определенных общественно-политических взглядах Геллия, который не только не излагает своих политических взглядов, но и вообще не касается этого вопроса. Политические мотивы в его творчестве звучат слабо. Геллий почти никогда не затрагивает вопросов социально-экономической жизни Рима, не говорит о текущих политических событиях и настроениях, никогда не выражает своих политических симпатий, не ставит вопросов об имущественном и правовом неравенстве и др. При всем бесконечном разнообразии содержания "Аттических ночей" идеологическая направленность их остается неизменной: на первом плане у Геллия - тяготение к старине, уход от современности и насущных политических вопросов. Ритор по образованию, Геллий постоянно лишь излагает факты, не исследуя их. Всесторонние знания его не отличаются глубиной, скорее они даже поверхностны. Характерна для Геллия крайняя узость кругозора, углубление в незначительное и занимательное, фиксирование подробностей, неумение отделять важное от несущественного. В отрывистом, беспорядочном изложении фактов и сведений почти невозможно встретить собственную оценку цитируемых источников. В подавляющем большинстве случаев Геллий относится к передаваемым им фактам не критически. О своих размышлениях он не говорит, впечатления не анализирует. Касаясь,например, мнения того или иного философа, историка, грамматика по какому-либо вопросу, Геллий, обычно этим и ограничивается, не дав себе труда высказать свое отношение. Ставя проблемы, он лишь сопоставляет противоположные точки зрения, уклоняясь от прямого разрешения их. Часто вместо разъяснения какого-либо вопроса Геллий удовлетворяется тем, что говорит, как, например, в заключении к I, 18: "Об этом деле я судить не могу, поскольку оно касается человека такого блестящего образования" (имеется в виду Варрон).
Большой популярностью пользовался Геллий у современников и в средние века, когда он был известен под именем Агеллия.
Сам по себе сборник "Аттические ночи" представляет для нас большую объективную ценность как неистощимый источник разнообразных сведений об общественной, литературной и бытовой жизни древнего мира, сохранивший многочисленные фрагменты из недошедших до нас произведений древних авторов.

---

[1] См. «Историю римской литературы», т. I. М., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 98-100.
[2] См. «Историю римской литературы», т. I. стр. 144—145.
[3] Там же, стр. 122.

4. ЮРИДИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Совершенно особое место в научной литературе II-III в. н. э. занимает обширная юридическая литература, богато расцветшая в это время и представленная дошедшими до нас трудами и фрагментами из произведений знаменитых юристов того времени Ульпиана (Domitius Ulpianus), Папиниана (Aemilius Papinianus), Гая (Gaius) и др.
Юридическая литература эпохи империи представляет исключительный интерес для исследователей античного общества, так как в этой литературе наиболее ярко отразилось правовое положение различных классов рабовладельческого общества. Социальные и экономические противоречия, начинающие все сильнее и сильнее обостряться в эпоху империи, а также аграрный кризис, обусловленный, с одной стороны, концентрацией земель, а с другой - крайним недостатком рабочей силы в связи с отсутствием притока новых рабов,- все эти явления и раньше находили свое отражение в литературе эпохи ранней империи, как, например, у Колумеллы. С течением времени по мере усиления общественных противоречий появилась насущная необходимость закрепить правовым порядком новые взаимоотношения как между отдельными группировками свободных классов, так и между свободными и рабами. В юридических памятниках того времени мы находим некоторые попытки путем законодательства поставить хотя бы слабые преграды полному произволу рабовладельцев, ограничить их власть над рабами и улучшить положение последних. В источниках римского права можно видеть, как переживаемый рабовладением кризис привел к широкому развитию вольноотпущеничества, когда, не получая пользы от непосредственной эксплуатации рабского труда и стремясь избавиться от непроизводительных затрат по содержанию рабов, рабовладельцы давали им возможность переходить на положение вольноотпущенников. В юридической литературе можно найти и отражение развития колоната, а также и ухудшения положения колонов, юридически являющихся свободными, а фактически прикрепленных к арендуемой им земле, -и много других постановлений, касающихся важнейших сторон римской жизни.
Уже во время принципата Августа юристы начали играть заметную роль в обществе. Два крупнейших юриста, соперники Антистий Лабеон и Гней Атей Капитон стали родоначальниками двухосновных юридических школ. Впоследствии приверженцы одной школы стали называться прокулеянцами, от имени Прокула, ученика Лабеона, а сторонники другой - сабинианцами от имени Сабина, ученика Капитона. Лабеон происходил из аристократического рода и был сторонником республики, тогда как Капитон был приверженцем нового режима и его род, поднявшийся только при Сулле, знатностью не отличался. В чем состояли противоречия между этими двумя школами, трудно судить. "Дигесты" (1, 2, 2, 47) говорят о Лабеоне и Капитоне: "Эти два человека первые создали как бы различные школы: именно, Атей Капитон придерживался предания, а Лабеон вводил многие новшества, полагаясь на достоинства своего таланта и на уверенность в науке"... На основании этого текста некоторые исследователи сравнивают противоположность между школой Лабеона и школой Капитона в юриспруденции с противоположностью между школой аналогистов и школой аномалистов в грамматике. Впрочем, с течением времени принципиальный характер противоречий между школами утратился и самая их борьба угасла.
Во II и начале III в. наблюдалось заметное повышение значения юридической науки в жизни римского государства, что выразилось особенно наглядно в связи с особыми полномочиями совета императора, сильно возросшими в это время. Этот неофициальный совет, организованный впервые при Августе, приобретал все большее значение при последующих императорах, выдвигавших в него в противовес сенату своих ставленников - крупных чиновников-юристов. Эти члены совета получали определенное жалованье, их пребывание в совете являлось важной государственной службой. Для высказывания мнений по тем или иным вопросам было чрезвычайно важно иметь широкое юридическое образование, и вполне понятно, что на самые ответственные посты стали выдвигаться крупнейшие юристы, получавшие особо важные привилегии. Одной из таких привилегий стало так называемое ius respondendi, т. е. право давать при судебных процессах свои решения как бы от имени императора; эти решения, данные в письменном виде, являлись законом и, следовательно, имели для судей обязательную силу. Однако, если в эпоху республики ораторы-юристы занимались главным образом практической деятельностью, т. е. давали консультации и вели судебные дела, то во время империи основным занятием юристов была теоретическая разработка различных правовых норм. Составлялись учебники по истории права, всевозможные сборники юридического характера: наблюдалось также широкое распространение литературно-юридических произведений, так называемых комментариев к наиболее важным законам. Так, упомянутым выше Ульпианом была написана среди его прочих трудов 51 книга комментариев. Его помощник юрист Юлий Павел составлял критические замечания на сочинения его предшественников. Много трудов осталось после знаменитого Папиниана. В помощь практической деятельности юристов издавались многочисленные responsa, т. е. собрания решений, вынесенных юристами по поводу различных случаев, встречавшихся в их практике, а также приводились аналитические разборы разнообразных судебных казусов.
Роль юристов во время империи была столь велика, что, например, при Септимии Севере на пост префекта претория, являвшегося как бы заместителем императора в области судопроизводства и игравшего видную роль в делах управления государством, был назначен знаменитый юрист Папиниан, впоследствии в 212 г. казненный императором Каракаллой по обвинению в антигосударственной деятельности.
Другой крупнейший юрист - Домиций Ульпиан, - занимавший ту же ответственную должность префекта претория при малолетнем императоре Александре Севере, фактически был непосредственным помощником императора. Судьба его не менее трагична, чем судьба Папиниана. В 228 г. н.э. среди преторианцев, недовольных политикой нового малолетнего императора и его матери Маммеи, ставшей фактической правительницей, начались беспорядки из-за снижения солдатского жалованья в связи с полным расстройством финансов в стране. Свой гнев преторианцы выместили на Ульпиане: он был убит разъяренными солдатами на глазах императора.
Расцвет юридической науки и литературы связан с именем самого крупного и видного юриста времени империи - Гая, пользовавшегося громкой известностью. О жизни Гая до нас не дошло никаких сведений; неизвестно даже его полное имя, равно как и точное время жизни. Но внимательный анализ его трудов дает основание предполагать, что Гай жил во II в. и был современником Адриана, Антонина Пия, Марка Аврелия и, возможно, даже Коммода. Место деятельности Гая - также предмет спора исследователей: одни считали, основываясь на том, что Гай написал обширный комментарий к провинциальному эдикту, что Гай жил и работал где-то в провинции - в Малой Азии или Сирии. Другие исследователи утверждали, что Гай был тесно связан с Римом и в доказательство приводили то, что комментарий Гая был обобщающего характера и имел значение для всех провинциальных эдиктов.
Дошедшие до нас "Институции" Гая делятся на четыре книги: в них дается изложение гражданского права, как цивильного, так и преторского. В первой книге говорится о положении свободных и рабов, свободнорожденных и вольноотпущенников, во второй и третьей книгах - о различных видах имущества, с точки зрения юридической, а также о правах наследования, в четвертой - о разных исторических формах процесса, об исках, интердиктах и т. д. Ясность и простота изложения "Институций" Гая сделали этот труд образцовым произведением, предназначенным для преподавания права в юридических школах и пользовавшимся чрезвычайной популярностью. Основные положения римского права, широко известные еще в период республики и принципата, превратились при поздней империи в строго разработанную, стройную юридическую систему.
В связи с общим углублением социально-экономического кризиса, наметившегося достаточно ясно уже к концу II в., римская юриспруденция заметно падает с половины III в., и, хотя мы находим следы существования юридических школ, юридическая литература этого времени количественно и качественно оскудевает. Изданный императором Адрианом (117-138 гг.) так называемый"Вечный эдикт" являлся систематизацией всего наиболее ценного материала из существовавших тогда эдиктов преторов.
Из обширной юридической литературы времен римской империи до нас дошло сравнительно немного. Кроме упомянутых "Институций" Гая сохранились лишь отрывки из произведений других юристов, собранные позже в знаменитых "Дигестах", известном законодательном сборнике императора Юстиниана (VI в. н. э.).

---

5. "НОВЫЕ ПОЭТЫ"

По сравнению с риторикой поэзия занимает второстепенное положение в литературе II-III вв. От Адриана и до Константина римская поэзия не дала ни одного имени, способного стать хотя бы рядом с именем Стация или Авзония. Как и проза, поэзия становится в это время поприщем для ученых стилистических упражнений. Поэтому исчезают большие формы, вслед за трагедиями выходят из моды эпические поэмы, и излюбленным поэтическим родом остается лирика.
По этой причине общий для литературы эпохи Антонинов архаический уклон приобретает в поэзии этих лет своеобразные формы. В поисках образцов поэтам приходится обращаться не к древним эпикам - Невию, Эннию и другим,- а к лирикам I в. до н. э.: Левию, Матию, Лутацию Катулу и даже к Катуллу и Кальву, которые теперь уже казались также "старинными поэтами". Таким образом, в литературе II в. н. э. неожиданно воскресают александрийские традиции неотеризма. Самое название, под которым выступают стихотворцы этого времени,- "новые поэты" (poetae neoterici) - напоминает о неотериках. Ученость содержания, утонченность чувства, изысканность языка, виртуозность метрики - все эти особенности, характерные для первых "римских александрийцев", вновь становятся предметами величайшей заботы. Маньеризм выступает как одна из форм архаизма.
Собственно, традиция Катулла и Кальва никогда не прерывалась в литературе эпохи империи. Отголоски неотеризма слышатся в скудных отрывках Цесия Басса, поэта нероновского времени, единственного римского лирика, которого Квинтилиан (X, 1,96) считал возможным ставить рядом с Горацием. "Катуллу, Кальву и древним" подражали поэты, о которых сообщает нам Плиний Младший: Помпей Сатурнин (I, 16, 5), Сентий Авгурин (IV, 27,4) и другие. В эпоху, когда выше всего ценилось подражание вергилиевскому эпосу, стихотворные упражнения такого рода оставались достоянием дилетантов плиниевского общества. Но с падением квинтилианова классицизма они становятся центральным явлением в поэзии своего времени.
Стихотворения "новых поэтов" известны нам лишь в скудных отрывках, приводимых по большей части грамматиками и метриками в качестве образцов редких языковых форм или стихотворных размеров. По именам мы знаем лишь четверых поэтов этой школы: это Анниан (Annianus), Септимий Серен (Septiniius Serenus), Альфий Авит (Alfius Avitus) и Мариан (Marianus). Содержанием их стихов были древности, природа и любовь. Ученым темам были посвящены поэма Мариана "Луперкалии" и несколько книг стихов исторического содержания "Великие" (Excellentiae), принадлежащих Альфию Авиту. На ученые темы беседовал Анниан со своим другом Авлом Геллием, навещавшим его в фалисском поместье в Этрурии: об ударении слова affatim у Плавта и Теренция ("Аттические ночи", VI, 7), об искусстве Вергилия в деликатной трактовке эротических моментов (IX, 10), о связи южного ветра с фазами луны (XX, 8). Стихи о природе и о сельской жизни писали Анниан и Септимий Серен; из поэмы Анниана "Фалиска" (по названию этрусского имения Анниана) цитируются четыре стиха, написанные редким "калабрийским размером", от "Сельских стихов" Септимия Серена сохранилось около 30 отрывков, написанных семнадцатью различными размерами. Эротическая тема нашла выражение в "Фесценнинах" Анниана, представлявших собой обработку старинных разнузданных свадебных песен; на него ссылается Авзоний в оправдание непристойности своего "Свадебного центона".
Среди отрывков "новых поэтов" есть многие, не лишенные поэтических достоинств. Таково чувствительное описание умирающего на охоте зайца в стихах Септимия Серена:

Погиб, умирает заинька, прощается с душой:
Душа его горемычная торопится отлететь.

Таковы строки о шуме ветра:

В трепете, в шелесте веток сосны,
Слышу я, песню заводит зефир.

Таково воззвание к богу Янусу, написанное хориамбом (это самый длинный из сохранившихся отрывков Септимия Серена):

Янус-отец, видящий все, бог с головой двуликой,
Ты, чей посев в мире цветет, ты - всех богов начало,
Ты, перед кем стонет порог и косяки грохочут,
Если твоя длань разомкнет мира златые двери,-
Ты, для кого с древних времен в храме алтарь дымится,
(Переводы М. Л. Гаспарова)

Близость к поэтике неотеризма выказывают и стихотворные опыты императора Адриана, сохраненные его биографом Элием Спартианом. Адриан писал стихи по-латыни и по-гречески, воспевал предметы своих любовных увлечений, сочинил в подражание Антимаху несколько книг ученых стихов под названием "Катаханны". Элий Спартиан сохранил два коротких экспромта, принадлежащих Адриану. Однажды поэт Флор написал ему шутливое четверостишие, намекая на утомительные разъезды императора по провинциям его державы:

Цезарем быть не желаю,
По британцам всяким шляться,
(По германцам) укрываться,
От снегов страдая скифских.

Адриан ответил ему следующим четверостишием:

Флором быть я не желаю,
По трактирам всяким шляться,
По харчевням укрываться,
От клопов страдая круглых.
(Переводы Ф. А. Петровского)

Другое стихотворение с изысканными ритмическими вариациями и с обилием нежных уменьшительных (к сожалению, не передаваемых в переводе) было написано Адрианом на смертном одре:

Душа моя, скиталица,
И тела гостья, спутница,
В какой теперь уходишь ты
Унылый, мрачный, голый край,
Забыв веселость прежнюю?
(Перевод Ф. А. Петровского)

Задорный собеседник Адриана, поэт Флор (Florus), известен нам еще по нескольким стихотворениям, включенным в так называемую "Латинскую антологию" VI в. н. э. и образующим цикл под заглавием "О том, какова жизнь" (De qualitate vitae). Эти стихотворения написаны очень изящным трохаическим тетраметром, в них чувствуется подлинная поэзия. Одно из них, со звучной аллитерацией в последнем стихе, превосходно переведено на русский язык Валерием Брюсовым:

Грушу с яблоней в саду я деревцами посадил,
На коре пометил имя той, которую любил.
Ни конца нет, ни покою с той поры для страстных мук:
Сад все гуще, страсть все жгучей, ветви тянутся из букв.

В другом стихотворении любовная тема затрагивается более скептически:

Плохо, если ты без денег, плохо, если при деньгах.
Плохо, если ты смиренен, плохо, если ты наглец.
Плохо, если ты безмолвен, плохо, если говорлив.
Плохо, если нет подружки, плохо, если есть жена.
(Перевод М. Л. Гаспарова)

Личность Флора представляет собой любопытную историческую проблему. Дело в том, что в начале II в. мы встречаем известия сразу о трех лицах, носивших это имя. Один из них-наш поэт, другой-историк Флор, о котором подробнее будет сказано далее, и третий -ритор Флор, сочинивший трактат на распространенную школьную тему "Является ли Вергилий оратором или поэтом?" Трактат не сохранился, но до нас дошло вступление к нему, в котором автор рассказывает вымышленному собеседнику о своей жизни: он родился в Африке, в молодости жил в Риме и достиг громкой известности как поэт, но на капитолийских поэтических состязаниях потерпел поражение из-за недоброжелательности императора Домициана; после этого он покинул Рим, совершил путешествие на Восток, потом на Запад и, наконец, обосновался в прибрежном испанском городе, где зарабатывает на жизнь преподаванием риторики. Не исключена возможность, что этот ритор Флор и поэт Флор-одно и то же лицо; в таком случае надо предположить, что ко времени правления Адриана Флор покинул свое испанское уединение и вернулся в Рим. Были попытки отождествить этого поэта-ритора Флора и с историком Флором; но такое отождествление более сомнительно; вернее предположить, что это были два разных человека.

Наряду со стихотворениями Флора в "Латинской антологии" имеется еще несколько произведений, которые по стилистическим признакам могут быть отнесены к эпохе "новых поэтов". Лучшим из таких произведений бесспорно является большое стихотворение - "Ночное бдение Венере" (Pervigilium Veneris). Автор его неизвестен: в разное время оно приписывалось Валерию Катуллу, его тезке мимографу Катуллу, философу Сенеке, Апулею, Флору, Тибериану, Флавиану (IVв.), Аполлинарию Сидонию (V в.), Луксорию (VI в.) и, наконец, имитаторам эпохи Возрождения. Стихотворение написано трохаическим тетраметром; неравной длины строфы перемежаются припевом:

Пусть полюбит не любивший, пусть любивший любит вновь! -

Построено стихотворение как гимн, предназначенный для весеннего празднества в честь Венеры, справлявшегося в течение трех ночей; предполагаемое место действия -Сицилия. Гимн начинается славословием весны и любви:

Вновь весна, весна и песни; мир весною возрожден.
Вся любовь весной взаимна, птицы все вступают в брак.
Дождь-супруг своею влагой роще косы распустил,
И Диона, что скрепляет связь любви в тени ветвей,
Обвивает стены хижин веткой мирта молодой.

Перекликающиеся образы новобрачной девушки в слезах и расцветающей розы в каплях росы сочетаются в искусно разворачиваемой картине:

Ведь сама богиня в пурпур одевает год весной,
Теплым ветра дуновеньем почки свежие растит,
Распускает их на ветках, и сверкающей росы
Рассыпает капли-перлы, этой влажной ночи след.
И дрожа слезинки блещут, вниз готовые упасть.
Вот стремительная капля задержалась на лугу
И, раскрывшись, почки пурпур не стыдясь являют свой.
Влажный воздух, что ночами звезды светлые струят,
Утром с девушек-бутонов покрывала снимет их.
Всем Диона девам-розам повелела в брак вступить.
Создана Киприда кровью, поцелуями любви,
Создана она из перлов, страсти, солнечных лучей.
И стыдливость, что скрывало покрывало лишь вчера,
Одному супруга мужу завтра явит не стыдясь.

Далее следует описание празднества, на котором присутствуют и Амур, и Вакх, и Феб, и Церера; далее -прославление Венеры как мировой животворящей силы и как прародительницы римского народа. Изображение Венеры-"мировой души" (пневмы), проницающей все мироздание, представляет собой любопытное преломление стоического учения:

А сама богиня - крови и рассудка госпожа -
Проникает в нас дыханьем сил таинственных своих.
Через небо, через землю, через ей подвластный Понт
Напоила теплотою непрерывный жизни ток,
Чтобы мир пути рожденья своего познать сумел.

Заканчивается стихотворение красивым контрастом: вслед за описанием брачного ликования животных и птиц следует заключительное четверостишие, которое одинаково можно понять и как голос молодых девушек, которым не суждено еще праздновать в этом году праздник Венеры, и как голос самого поэта, возвращающегося к поэзии после долгого перерыва:

Вот запела. Мы безмолвны. Где же ты, моя весна!
Словно ласточка, когда же перестану я молчать!
Музу я сгубил молчаньем, Феб не смотрит на меня.
Так Амиклы их молчанье погубило навсегда.
(Переводы Ю. Ф. Шульца)

Поэтическое экспериментаторство "новых поэтов" повысило и теоретический интерес к вопросам стиля и особенно метрики. В конце II в. н. э. африканец Юба пишет многотомный трактат по метрике, черпая примеры из "новых поэтов"; это сочинение дошло до нас лишь в скудных отрывках. Современник и земляк Юбы Теренциан Мавр (Terentianus Maurus) пошел еще дальше и написал дидактическую поэму "О буквах, слогах и метрах", изложив правила стихосложения в стихах с иллюстрациями из римских поэтов от Невия до Анниана. Поэма Теренциана сохранилась. Собственно, это целых три поэмы, случайно объединенных переписчиками в одно целое. После вступления, написанного гликонеями, следует поэма "О буквах", написанная вычурным размером - сотадеем; затем поэма "О слогах", изложенная трохаическим тетраметром и гексаметром; и наконец, главная часть этого стихотворного трактата, поэма "О метрах", в которой последовательно рассматриваются сперва гексаметр и производные от него размеры, потом ямбический триметр и его производные, потом фалекий и его производные, потом горациевские лирические метры, не вошедшие в эту схему,- и при этом каждый размер описывается в стихах этого самого размера. Понятно, что от такого произведения трудно ожидать поэтического вдохновения; и действительно, однообразные предписания по образованию стоп и стихов не становятся поэзией от того, что они излагаются аккуратными стихами; по стихотворная техника Теренциана почти безукоризненна, и трудный материал укладывается в его строки, не теряя логичности и ясности. Теоретик "новой поэзии" показал себя достойным соперником тех поэтов, чей опыт он обобщал в своем труде.

---

1. БИОГРАФИЯ АПУЛЕЯ

Луций Апулей (L. Apuleius), один из самых талантливых и крупных писателей II в. н. э., родился в городе Мадавре, римской колонии, находившейся в Северной Африке на границе Нумидии и Гетулии. Годом рождения Апулея принято считать 124 г. н. э., год смерти его точно неизвестен.
Главным источником наших знаний о жизни Апулея является "Апология", имеющая биографический характер, - речь, произнесенная на суде самим Апулеем в защиту против обвинения его в магии. Кое-какие подробности жизни нашего писателя можно почерпнуть также из его знаменитого романа "Метаморфозы" или "Золотой осел", снискавшего Апулею громкую известность у современников и мировую славу у потомков.
Апулей родился в семье крупного чиновника Мадавры. Отец его занимал высокое положение и был одним из первых магистратов города, где он пользовался большим влиянием и, как говорит о нем сам Апулей, был осыпан всяческими почестями. В своем родном городе Апулей получил лишь начальное образование, затем переехал в Карфаген, главный город провинции Африки, где он и занимался изучением риторики. Карфаген того времени был крупнейшим культурным центром не только в своей провинции, но и во всей обширной римской империи, и мог даже соперничать с самим Римом. К Карфагену Апулей до конца своих дней сохранил чувство глубокой привязанности и неоднократно упоминал о нем в своих позднейших риторических выступлениях.
Смерть отца сделала Апулея вместе с его братом наследниками состояния, хотя и довольно скромного, но давшего Апулею возможность поехать в Афины для продолжения образования, как это было тогда в моде у состоятельной провинциальной молодежи. В политическом отношении Афины играли незначительную роль, но влияние их как культурного центра было очень велико, особенно при эллинофильски настроенных римских императорах династии Антонинов. В славную столицу древней Греции со всех концов античного мира стекалась молодежь, чтобы поучиться философии и риторике у крупнейших софистов и риторов своего времени.
Годы, проведенные в Греции и связанные с учением в Афинах, а также путешествия по всей стране оказали огромное влияние на формирование мировоззрения и развитие таланта Апулея. Именно там Апулей познакомился с различными философскими системами, тогда же оформились его философские взгляды. Во времена Антонинов философия переживала явный упадок: наибольшим влиянием пользовались идеалистическая философия Платона и полное мистики учение неопифагорейцев. Апулей сам считал себя философом-платоником.
Путешествуя по Греции, Апулей познакомился также с различными религиозными учениями и сектами, сам принимал участие во многих культах и религиозных мистериях, стал причастным к множеству таинств и святынь и тщательно берег таинства и наставления, полученные им от священнослужителей ("Апология", 55). Мистические учения пали на благодарную почву, подготовленную ранее идеалистическими идеями Платона и неопифагорейцев, что наложило свой отпечаток на формирование таланта молодого Апулея. Мистической окраской проникнуты не только основные философские работы Апулея, но и его "Апология", а также и роман "Метаморфозы". С другой стороны, масса впечатлений, полученных непосредственно из самой жизни, встречи с людьми самых различных социальных кругов, знакомство с обычаями и нравами отдельных областей и городов,- все это давало богатый материал и способствовало творческому росту молодого писателя.
В Греции Апулею пришлось неоднократно слушать выступления знаменитых софистов и риторов, привлекавших слушателей своими речами, обычно довольно бессодержательными, но полными пафоса и риторических украшений. Сама внешность оратора, его манеры и ораторские приемы оказывали огромное влияние на аудиторию; толпы молодежи окружали, любимых наставников. Круг интересов Апулея был весьма широк: кроме философии он уделял много внимания естественным наукам, а также медицине, музыке и геометрии. Он сам говорил о себе, что он "осушил в Афинах не мало разнообразных чаш учености: туманящую чашу поэзии, прозрачную - геометрии, сладостную - музыки, терпкую - диалектики и, наконец, неисчерпаемый кубок всеобъемлющей философии" ("Флориды", XX).
После нескольких лет пребывания в Греции Апулей переехал в Рим, где он самостоятельно занялся усовершенствованием в латинском языке, а также пополнил свое риторическое образование, начатое им еще в Карфагене. В школах красноречия в то время основное внимание обращалось на форму, на внешний блеск речей-декламаций, с которыми выступали молодые ораторы; содержание этих речей играло второстепенную роль. Риторические школы оказали несомненное влияние на формирование литературного стиля и языка Апулея. Они познакомили его с модным в то время "архаистическим" направлением в литературе и языке, возглавляемым в Риме земляком Апулея, африканцем Фронтоном. Это течение, отрывавшее литературный язык от запросов современности и от живого разговорного языка, культивировало вычурность художественной формы и искусственный архаический язык. Оно оказало вредное влияние на многих писателей того времени, в том числе и на Апулея.
После двухлетнего пребывания в Риме Апулей покинул его и вернулся к себе на родину в Африку. Приехав в свой родной город Мадавру, Апулей жил там некоторое время, не занимая никакой официальной должности, готовясь, по-видимому, к дальнейшей деятельности. Постигнув в совершенстве искусство риторики и блестяще владея греческим и латинским языками, что было тогда необходимым условием для выступлений разносторонне образованных риторов перед широкой публикой, Апулей начал выступать перед многочисленной аудиторией с лекциями на различные темы. Вскоре он сделался одним из наиболее популярных риторов-лекторов, переезжающих из города в город и привлекающих своим красноречием толпы людей. Собираясь предпринять поездку в Египет, а оттуда на Восток, куда его влекли полные мистики религиозные восточные учения, Апулей, по дороге в Александрию, оказался в городе Эе, где они остановился в семье своих знакомых Аппиев. Там же он встретился с молодым Понтианом, одним из своих товарищей по занятиям в Афинах, который познакомил его со своей матерью - немолодой богатой вдовой, Эмилией Пудентиллой. Апулею в то время было 30-32 года, а Пудентилле было уже свыше сорока. Неожиданная болезнь задержала Апулея в Эе и он, по просьбе Понтиана, переехал к нему в дом, пользуясь гостеприимством своего друга и его матери. Понтиан, как об этом впоследствии говорил сам Апулей на судебном процессе, настойчиво уговаривал Апулея жениться на Пудентилле, и при содействии Понтиана этот брак вскоре состоялся.
Но после брака матери Понтиан резко изменил свое отношение к Апулею. Подстрекаемый своими родственниками - дядей Сицинием Эмилианом и Гереннием Руфином, на дочери которого он недавно женился, Понтиан начал распускать об Апулее различные неблаговидные слухи, обвиняя его в безнравственности, в корыстном расчете завладеть богатством Пудентиллы и в применении магических приемов, чтобы заставить немолодую женщину выйти за него замуж.
Апулей горячо протестовал против обвинения, объясняя, что в Пудентилле его привлекли ее высокие моральные качества, но весьма вероятно, что материальный расчет действительно играл здесь известную роль. Как бы то ни было, Понтиан скоро раскаялся в своих обвинениях и помирился с Апулеем.
Но Понтиан вскоре неожиданно скончался, и его младший брат Пудент при поддержке родных, боявшихся, что богатая Пудентилла может завещать молодому, красивому и образованному мужу все свое состояние, возбудил против Апулея процесс, обвиняя его в том, что своими магическими средствами он околдовал его мать.
На основании обращения обвиняемого Апулея к проконсулу Африки Клавдию Максиму который был председателем на его процессе, можно считать годом создания "Апологии" 157 или 158 г., так как временем проконсульства Максима считаются именно эти годы. "Апология", дошедшая до нас под названием "В защиту самого себя по обвинению в магии", представляет собой защитительную речь Апулея, где он блестяще оправдал себя, искусно применяя риторические приемы, широко распространенные в судебных речах. "Апология" является весьма интересным памятником культурно-исторического и литературного характера; ниже мы остановимся на ней подробнее.
Вторая половина жизни Апулея проходила в Карфагене, где он с большим и неизменным успехом продолжал выступать перед публикой со своими речами, произносимыми по самым разнообразным поводам, но главным образом: на темы философского и этического характера. Дошедший до нас сборник отрывков из его речей-декламаций -("Цветник" "Флориды")- дает представление о тематике его выступлений. Слава Апулея широко распространялась по всей провинции и была так велика, что по распоряжению властей ему еще при жизни была поставлена статуя как выдающемуся оратору. Широкая образованность молодого софиста, его красивая внешность, эффектные ораторские приемы,- все это способствовало его популярности среди широких кругов населения, а умелая лесть и приветственные речи, угодные высшим официальным лицам, снискали Апулею доверие и приязнь влиятельных кругов и имперских чиновников, о чем говорит также и факт назначения Апулея жрецом провинции. Подробных сведений о второй половине жизни Апулея у нас нет, даже точный год его смерти неизвестен.

---

2. ФИЛОСОФСКИЕ И РИТОРИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ АПУЛЕЯ

Литературная деятельность Апулея была весьма разнообразна. Он писал произведения по философии, естественным наукам, медицине, а также пробовал свои силы в различных литературных жанрах на греческом и латинском языках. Он сам хвастливо говорит: "Эмпедокл сочинял песни, Платон - диалоги, Сократ - гимны, Эпихарм - мимы, Ксенофонт - историю, Кратет - сатиры, а ваш Апулей с равным усердием подвизался во всем этом, упражняясь в трудах всех девяти Муз ("Флориды", XX).
До нас дошли лишь те произведения Апулея, которые написаны на латинском языке: три философских трактата - "О Платоне и его философии", "О божестве Сократа" и "О вселенной",- затем "Флориды" - сборник выдержек из его публичных выступлений перед аудиторией в Карфагене, упомянутая выше "Апология", или "В защиту самого себя по обвинению в магии", и его лучшее произведение - замечательный бытовой роман "Метаморфозы", или "Золотой осел". Никаких работ Апулея о медицине, рыбах, деревьях и пр., о которых он упоминает, до нас не дошло.
Установить точную хронологию создания работ Апулея не представляется возможным и наиболее точную датировку можно применить лишь к его "Апологии", как было сказано выше. Сборник риторических выступлений "Флориды" относится к более позднему времени, чем "Апология", так как среди этих выступлений встречаются несомненные отголоски процесса Апулея. Что касается философских работ Апулея, то время написания их остается для нас неизвестным, так же как нет оснований говорить, в каком именно году вышел роман "Метаморфозы"; или "Золотой осел". Мнения историков литературы по этому поводу расходятся: одни исследователи считают, что роман был написан Апулеем еще в юношеском возрасте и в бытность его в Риме, но что он не имел тогда большого распространения и был мало знаком широкой публике. Другие полагают, что "Метаморфозы" появились значительно позже процесса Апулея. В доказательство приводится соображение, что враги Апулея, придиравшиеся к каждому его слову и поступку, не оставили бы без внимания это сочинение, упоминавшее о применении магических средств, так как именно в этом они и обвиняли Апулея.
Рассмотрим в самых общих чертах работы Апулея по философии, где наиболее отчетливо отразился его идеализм, склонность к мистике и эклектичность его философского учения. В своей философской трилогии Апулей стремился классифицировать и анализировать научный метод трех крупнейших философов древности: Сократа, Платона и Аристотеля. Все три его работы "О божестве Сократа", "О Платоне и его философии" и "О вселенной" связаны единой общей мыслью - прославлением идей платонизма, что видно как при изложении учения Сократа, так и при свободной передаче Апулеем знаменитого аристотелевского труда "О вселенной".
Не претендуя на создание собственного философского учения и называя себя учеником Платона, философом-платоником, Апулей выбирает из идеалистического учения то, что соответствует его собственным вкусам, особо выделяя элементы фантастики и магии. Платонизм Апулея - это смесь платонизма и неопифагорейства, облеченная в религиозно-мистическую оболочку.
Ставя своей основной целью пропаганду учения своего любимого философа, Апулей много внимания уделял платоновскому определению добродетелей и пороков и подробно останавливался также на реакционной платоновской теории государства. В "Божестве Сократа", касаясь вопроса о "демоне" Сократа, Апулей классифицирует этих "демонов" по различным категориям в соответствии со взглядами Платона. Любопытно отметить, что наличие демонов в природе Апулей объясняет нежеланием богов общаться непосредственно с людьми, а потому прибегающих к посредству демонов, подобно тому, как правители на троне, не желая иметь дело с простой толпой, общаются с нею через избранных.
В своей третьей работе - "О вселенной" - Апулей подражал знаменитому труду Аристотеля, носящему то же название и посвященному его ученику - Александру Македонскому. Апулей свою работу также посвящает своему ученику, некоему Фаустину - лицу, нам не известному. В своей работе Апулей пытается познакомить читателей с учением Аристотеля о мироздании, но излагает его идеи в явно идеалистическом духе и далеко уводит читателей от философских взглядов Аристотеля. Старинные исследователи с большим основанием называли эту работу Апулея так: "Космография Апулея, философа платоника, или Трактат о вселенной, посвященный Фаустину".
Работа Апулея "Апология или в защиту самого себя по обвинению в магии" является для нас главным источником для изучения биографии писателя. Вместе с тем этот труд знакомит нас с провинциальным бытом и нравами эпохи Антонииов, от которого до нас почти не дошло никаких материалов.
Обвинение в подлинном виде до нас не дошло, но Апулей в своей защитительной речи говорил, что он будет возражать по порядку против всех выдвинутых пунктов обвинения и это дает возможность легко восстановить общую картину процесса. Вероятно процессы подобного рода происходили довольно часто и в борьбе за богатое наследство применялись самые разнообразные приемы вплоть до обвинения в колдовстве и магии. "Апология" знакомит нас с рядом лиц, принимавших участие в этом процессе: перед читателем проходят мастерски обрисованные отдельные фигуры главных обвинителей Апулея. Здесь тупой и жадный старик Сициний Эмилиан, сам имевший виды на богатую вдову и пылающий ненавистью к молодому, красивому и бойкому софисту, отбившему у него богатую невесту; и слабый, бесхарактерный Понтиан, сначала убеждавший своего друга жениться на Пудентилле, а затем под влиянием уговоров обиженных родственников ставший ярым врагом своего отчима; и распущенный мальчишка-подросток, младший сын Пудентиллы Пудент, использовавший для своего обвинения также интимную переписку своей матери; и бывший тесть покойного Понтиана, привлекший Пудента на свою сторону с помощью своей молодой овдовевшей дочери, женщины весьма легкомысленного поведения, и многие другие. Но самой яркой фигурой в этом процессе является сам Апулей.
Обвинение было предъявлено Апулею всего за пять дней до начала процесса, и мало правдоподобным кажется то, что Апулей мог так стройно изложить все свои аргументы против обвинителей без большой предварительной подготовки. Вероятнее всего, эта речь, как и некоторые речи Цицерона (например речь "За Милона") была произнесена на суде в несколько ином виде, а затем доработана ее автором в более спокойной обстановке.
Речь можно разделить на две части по ее стилю и тону: в одной говорится о личных обвинениях против Апулея и его отношении к магии, в другой - Апулей возражает против обвинения в привораживании Пудентиллы. Но это деление является чисто условным и в самом тексте на это нет прямых указаний.
Любопытен самый подбор обвинений: здесь и упреки в слишком большой заботе Апулея об его внешности, что, по мнению обвинителей, недостойно философа, и обвинение в безнравственности, в сочинении легкомысленных стихов, а главным образом в злоупотреблении магией. Обвинители доказывали, что Апулей для магических действий покупал особые сорта рыб, для этой же цели пользовался зеркалом, что, применяя свою магическую силу, Апулей околдовал мальчика-раба, чтобы узнать будущее. Кроме того, Апулей обвинялся в том, что он принимал участие в ночных жертвоприношениях и хранил какие-то таинственные предметы культа, тщательно пряча их от посторонних глаз.
Вера в колдовство процветала в те времена, и самые просвещенные люди разделяли эти верования толпы. Восточные культы получили широкое распространение во времена императоров; занятия астрологией, составление гороскопов, а также всевозможные гадания были чрезвычайно распространены. Но все эти занятия официальными властями не поощрялись, а в некоторых случаях применение магических средств каралось смертью. Еще в древности, в законах Двенадцати таблиц запрещалось заниматься магическими действиями, направленными, например, во вред урожаю или имевшими целью увести к себе на поле урожай соседа и т. п.
Таким образом, обвинение в магии могло причинить Апулею много весьма серьезных неприятностей, и он постарался искусно отвести от себя обвинения, чему способствовало не только его выдающееся красноречие, но и очевидная нелепость самих обвинений. Опровергнув все доводы своих врагов, зло и остроумно высмеяв невежество, Апулей, прекрасно понимавший истинную причину выдвинутых обвинений - боязнь его противников лишиться наследства после смерти Пудентиллы, уделил много внимания вопросу о своем браке с Пудентиллой. Прежде всего он стремился доказать, что ему как истинному философу и ученому вообще чуждо стремление к богатству. Брак для него не был выгодной сделкой, а был вызван лишь многочисленными добродетелями его жены. В материальном отношении, по заявлению Апулея, он ничего не выиграл, так как по его настоянию Пудентилла в своем завещании оставила сыновьям почти все свое имущество. Ни о каком воздействии с его стороны на Пудентиллу, чтобы она вышла замуж именно за него, не могло быть и речи. Весьма вероятно, что тут он был совершенно прав: 45-летняя вдова вполне добровольно предпочла выйти замуж за блестяще образованного и красивого Апулея, чем за скупого невежественного старика Эмилиана.
В своей речи Апулей проявил себя как отличный оратор-адвокат, построив собственную защиту по всем правилам, установленным риторикой для данных случаев, с применением всех украшений и приемов, принятых для подобного рода выступлений. Как типично риторические упражнения выглядят его высказывания о бедности, свойственной всем подлинным философам и вообще многим добродетельным людям, Говоря об этом, Апулей высказывал такой афоризм: "жизнь человека - это океан, где выплывают легкие тела, и где тонут обремененные тяжестью [т. е. богатством]" ("Апология", 21). Такой же характер риторических рассуждений имеет та часть его речи, где он говорит о пользе зубного порошка, употребление которого также ставилось ему в вину, равно как и пользование зеркалом; риторическим пафосом проникнуто его полное негодования выступление против неблагородного пасынка Пудента и т. п. ("Апология", 18).
Но не только к риторическим приемам прибегал Апулей для своей защиты, он пользовался и более действенными средствами. Смешивая с грязью своих противников, он упрекал их в невежестве, в тупости и жадности, выставляя своих обвинителей и их свидетелей в самом непривлекательном виде. Так, главных своих врагов - Геренния Руфина, тестя молодого Понтиана, он изобразил как совершенно аморальную личность, а жену и дочь его охарактеризовал как падших женщин. Сициния Эмилиана выставил скупцом и безбожником, а свидетелей Юния Красса, обвинявшего Апулея в совершении ночных магических жертвоприношений, как пьяницу и продажного свидетеля.
Вместе с тем Апулей стремится все время показать самого себя в самом выгодном свете. Подчеркивая собственные незаурядные знания по филолософии и литературе, он постоянно ссылался на различных философов (чаще всего на Платона) и поэтов (например на Катулл а и Вергилия). Возражая против обвинения его в применении им рыб для магических целей, он подробно рассказывал о своих опытах, связанных с изучением естественных наук, а также прибегал к чтению выдержек из своих работ. Обращаясь непрестанно к ведущему процесс проконсулу Клавдию Максиму, Апулей рассыпался в льстивых выражениях по адресу своего просвещенного судьи, восхищаясь его образованностью, его умением вести процесс и извиняясь перед Максимом за то, что он, Апулей, против своего желания отнимает у судьи его драгоценное время разными пустяками.
Исход процесса, как и следовало ожидать, оказался в пользу Апулея. Он был полностью оправдан в совершении им магических действий, но репутация мага осталась за ним, что, впрочем, нисколько не повредило ему в его дальнейшей блестящей карьере.
Следующая работа Апулея "Флориды" представляет собою собрание выдержек из четырех книг его публичных речей перед слушателями в Карфагене, а также и в других городах. Автор этого сборника, приводящий целиком большие отрывки из речей Апулея, нам неизвестен, равно как и то, по какому принципу производился отбор этих отрывков, но самый факт составления подобного сборника уже говорит за то, что Апулей пользовался большим успехом как оратор, и текст его выступлений сохранялся почитателями его риторического таланта.
Вопросы, затрагиваемые в его выступлениях, были весьма разнообразны. Он с одинаковой легкостью касался литературы, ораторского искусства, археологии и даже естественных наук, по больше всего внимания, как это принято у ораторов того времени, Апулей уделял вопросам философии. Собирая своим красноречием огромные толпы людей, Апулей все силы своего блестящего ораторского таланта употреблял на то, чтобы популяризировать идеалистические идеи Сократа, Платона и Пифагора. Эту тенденцию можно ясно видеть не только в прямом изложении основных идей этих философов, но в основной направленности всех дошедших до нас работ Апулея.
В "Цветнике", как и в "Апологии", встречаются указания биографического характера, например упоминание о процессе Апулея с Сицинием Эмилианом. Правда, об этом событии говорится не прямо, а лишь намеком- в виде повествования о мифическом состязании бога Аполлона с невежественным и безобразным Марсием. Здесь в лице Аполлона, блистающего красотой и красноречием, Апулей выставляет самого себя, а в облике грубого необразованного Марсия - своего противника Эмилиана. С точки зрения языка "Флориды" представляют образцы блистательных риторических выступлений, а по своему содержанию являются живым отголоском тех лекций-уроков, которые Апулей часто и охотно излагал перед своими многочисленными слушателями.
Но ни сборник риторических упражнений Апулея, ни его философские работы не могли бы создать ему мировой славы одного из самых талантливых и увлекательных писателей древности. Этой славе Апулей обязан своему замечательному бытовому роману "Метаморфозы", или "Золотой осел".

---

3. "ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ"

Сам Апулей называл свой роман "Метаморфозами", и он вышел в свет именно под таким названием, но уже Августин называл этот роман Asinus, т. е. "Осел". Позже это произведение получило название "Золотого осла"; в нем главным действующим лицом является некий Луций, превращенный в осла, а эпитет "золотой" применялся в значении похвалы со стороны многочисленных читателей, восхищавшихся этим романом, подобно тому как пифагорейцы с похвалой отзывались о "золотых" словах своего учителя или знаменитый Лукреций - о "золотых" словах Эпикура.
Источником происхождения романа "Метаморфозы" считается греческая повесть, не дошедшая полностью до нашего времени и приписываемая некоему Лукию из Патр. Эту повесть, но в сокращенном виде, мы встречаем в греческой литературе под названием "Лукий или осел"; авторство ее приписывают знаменитому греческому писателю Лукиану, хотя этот факт и оспаривается. О том, что автором повести "Лукий или осел" является Лукиан, упоминает в своем сборнике заметок константинопольский патриарх Фотий (вторая половина IX в.), где он говорит, что читал "Метаморфозы" Лукия из Патр, имевшего склонность к чудесному, и что первыми двумя книгами его пользовался Лукиан в своем произведении "Лукий или осел". Сюжет этой повести был обработан Апулеем и сильно расширен за счет вставных новелл полуфольклорного характера, получивших широкую известность не только в античной, но и мировой литературе, как, например, высокохудожественная сказка об Амуре и Психее.
"Метаморфозы", или "Золотой осел" (как мы будем дальше называть этот роман) находился в тесной связи с жанром так называемых "милетских рассказов", введенных в литературу неким Аристидом из Милета в конце II или в начале I в. до н. э. Сборник этих рассказов в эпоху Суллы был переведен на латинский язык Корнелием Сизениой, назвавшим их Fabulae Milesiae, т. е. "Милетские рассказы". От перевода Сизенны до нас сохранилось всего 15 строк, но о характере этих рассказов можно судить на основании свидетельства Плутарха, который в биографии Красса рассказывал, что этими историями сильно увлекались офицеры в войске Красса и что книжки "Милетских рассказов" были захвачены парфянами после битвы при Каррах. "Милетские рассказы" не примыкали, строго говоря, ни к одному из существенных жанров, имели своеобразный характер. В экзотическую рамку вставлялись приключения героев, обычно любовного характера, где пикантность сюжета соединялась с фантастическим вымыслом, а наряду с этим давались подробности чисто реалистические, что придавало рассказам особую занимательность.
Повести со вставками во вкусе "Милетских рассказов" были, по-видимому, распространены в литературе эпохи империи (ср. в романе Петрония новеллу об Эфесской матроне.) Широко распространенный среди любителей легкого чтения, этот жанр не пользовался уважением серьезной публики. Так, Септимий Север упрекал полководца Клодия Альбина, своего соперника в борьбе за императорскую власть, в том, что тот занимался чтением, недостойным серьезного человека, а именно, "чтением милетских пунических рассказов", имея в виду роман Апулея. Да и сам Апулей в начале своего "Золотого осла", обращаясь к читателю, говорил о том, что цель своей работы он определяет как развлечение для читателя, а потому стремится "сплести на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой усладить лепетом милым" ("Метаморфозы", 1,1). Свое обещание "развлечь" читателя Апулей добросовестно выполняет: его "Золотой осел" представляет причудливое сочетание фантастики, связанной с суевериями того времени, и различных фольклорных сюжетов с реалистическими описаниями быта и общественной жизни различных слоев провинциального римского рабовладельческого общества эпохи империи.
Роман "Золотой осел" представляет большой интерес для исследователей творчества Апулея прежде всего с точки зрения автобиографических данных. Книга II романа особенно интересна для изучения биографии нашего писателя, так как в ней Апулей прямо говорит о герое Луции как о самом себе, даже называет его родным городом Мадавру, хотя ранее упоминалось, что Луций был уроженцем Гипаты. Вероятно, к биографии самого Апулея можно так же отнести различные события, связанные с пребыванием его героя в Риме, где в свое время Апулей занимался адвокатской деятельностью. Таким образом, из фантастической истории выдуманного героя Луция можно извлечь некоторые данные о жизни самого Апулея.
Кратко содержание романа "Золотой осел" заключается в следующем. Молодой богатый греческий юноша Луций отправляется по делам в Фессалию, исконную родину волшебниц. Приехав в город Гипату, он останавливается в доме богатого скупого ростовщика Милона, женатого на колдунье Памфиле. Желая проникнуть в тайны волшебства, Луций вступает в любовную связь со служанкой Памфилы, Фотидой, и просит свою возлюбленную помочь ему познакомиться с искусством ее госпожи. Несмотря на отговорки Фотиды, Луций, снедаемый любопытством, продолжает настаивать на своем желании и при помощи Фотиды оказывается свидетелем превращения Памфилы в сову. Луций просит Фотиду превратить также и его в птицу, но Фотида, перепутав волшебную мазь, превратила Луция не в птицу, а в осла. Для того чтобы вновь вернуть себе человеческий образ, Луций должен съесть розу, но так как в данный момент под руками роз не оказалось, то Фотида предложила ему подождать до утра.
С этого момента и начались злоключения Луция. В эту ночь разбойники напали на дом Милона, ограбили его, забрали много добра и увели с собою злополучного Луция в облике осла. Переходя от одних хозяев к другим, Луций в виде осла слышит и видит много занимательного, а так как люди совершенно не стеснялись бессловесного животного, то это дало Луцию возможность лучше изучить человеческую природу во всей ее неприглядности. Претерпев много всевозможных злоключений, часто оказываясь на волосок от смерти, побывав в руках жестоких и грубых хозяев: разбойников, беглых рабов-дровосеков, бродячих шарлатанов - служителей жрецов сирийской богини, вольноотпущенника, обучавшего· осла разным фокусам, и не имея возможности в силу самых разнообразных обстоятельств вкусить спасительных для него роз, Луций-осел,. убежав от хозяина и очутившись на берегу моря, обратился с мольбой к богине Изиде, прося ее вернуть ему человеческий облик или послать смерть, чтобы прекратить его страдания. Во сне ему является сама богиня Изида и обещает помочь ему с тем условием, однако, чтобы он остаток жизни посвятил служению ей. На другой день во время торжественной процессии, посвященной Изиде, Луций получил из рук верховного жреца венок из роз и, съев цветы, снова превращается в человека. Он становится ревностным почитателем Изиды и других богов и остается таковым до конца своей благочестивой жизни.
Большое место в романе занимает фольклорный материал.
Начиная с самого основного сюжета - превращения главного героя романа в осла в наказание за его любопытство, мы находим много вставных новелл, часто имеющих явно фантастический характер и заимствованных из сокровищниц народных сказок и преданий.
Не разбирая подробно всех сказочных мотивов, встречающихся в романе, остановимся лишь на одном из лучших мест "Золотого осла" - на вставной новелле-сказке об Амуре и Психее ("Метаморфозы", IV, 28- 35; V, VI, 1-24).
Рассказ о прекрасной девушке, выданной за таинственного и невидимого супруга, теряющей его из-за происков злых и завистливых родных и находящей возлюбленного лишь после долгих испытаний и страданий, - один из самых распространенных сюжетов народных сказок всего мира.
В сказке об Амуре и Психее рассказывается о том, как прекрасная царская дочь Психея, соперничающая красотой с самой Венерой, навлекла на себя гнев богини, которая, разгневавшись, приказала своему легкомысленному сыну Амуру влюбить дерзкую смертную в самого последнего человека на земле. Но крылатый бог, пленившись красотой девушки, влюбляется в нее сам, и Психея, покинув, по предписанию оракула, родительский дом, выходит замуж за всесильного бога, никогда его не видя и не зная, кто ее муж. Козни злых сестер, завидующих счастью Психеи, нарушают счастливую жизнь молодой четы. Простодушной Психее сестры внушают мысль, что ее муж - страшное чудовище, которое она должна убить. Решившись выполнить этот совет сестер, Психея ночью зажигает лампу и видит спящего Амура. Очарованная его красотой, Психея не может отвести глаз от прекрасного бога и, склонившись над ним, нечаянно проливает на него горячее масло из лампы. Амур, проснувшись от боли, немедленно покидает свою любопытную супругу. Отправившись на поиски любимого мужа, Психея терпит много бед и преследований со стороны мстительной и ревнивой Венеры, пока, наконец, после долгих испытаний она вновь не соединяется с Амуром при покровительстве самого Юпитера.
Поэтический сюжет, высокая художественность образов и занимательность сказки делают эту вставную новеллу настоящим шедевром художественной литературы, который мог бы сам по себе принести ее автору мироровую славу.
Из народного творчества заимствован также вставной рассказ о шутке, разыгранной с Луцием с помощью колдовства, когда он якобы убивает трех людей, а на самом деле распарывает ударами своего меча три надутых меха ("Метаморфозы", II, 32, III, 1 -11). Сказочный колорит носит рассказ о стороже, который должен был уберечь труп богатого покойника от ведьм. Сторож с успехом выполнил эту задачу, но не заметил при этом, как ведьмы ловко отрезали у него самого уши и нос, заменив их восковыми (там же, II, 21-30). И других сказочных мотивов в романе встречается много: таков, например, рассказ о ведьме, превратившей неверного любовника в бобра (там же, I, 10), появление оборотня-дракона в виде старика и многие другие.
Ряд комических новелл о неверных женах, прятавших своих любовников, одного в корзину для белья, где он выдал себя чиханием, другого в бочку ("Метаморфозы", IX, 24; IX, 23) Апулей взял из эротического фольклора, впоследствии они были использованы Боккаччо для его новелл в "Декамероне".
Эти вставные новеллы представляют большой интерес для исследователя литературы и с точки зрения композиции романа "Золотой осел". Стержневой фабулой романа является превращение человека в осла, а его приключения дают возможность включить различные новеллы, рассказываемые по тому или иному поводу. Но это не простой сборник новелл; наличие героя Луция определяет непрерывность рассказа с начала до конца. Вторым главным действующим лицом в романе является Судьба, которая все время преследует несчастного героя, превращенного в осла.
Эпизоды вставляются чаще всего как рассказы одного из действующих лиц, иногда как рассказ слышанный в данной местности. Как правило, эти вставные эпизоды имеют эротический или детективно-уголовный характер и так же, как комические рассказы бытового порядка, переплетаются с фантастическими выдумками о колдуньях и чудесных превращениях, составляя фон, на котором разыгрываются приключения главного действующего лица.

---

4. АПУЛЕЙ КАК ПИСАТЕЛЬ

Каковы же были политические симпатии Апулея, его взгляды на современное ему общество и оценка им различных явлений общественной жизни? Прямого ответа на все эти вопросы сам Апулей не дает; описывая с большим искусством нравы и людей своего времени, он старался избегать острых тем, но анализ его творчества позволяет нам все же сделать известные выводы.
Мировоззрение Апулея ясно определялось теми философскими и религиозными идеями, которые он неуклонно проповедовал и развивал во всех своих произведениях, начиная от чисто философских работ и кончая авантюрно-бытовым романом "Золотой осел": сущность философских взглядов Апулея составляло сочетание идеалистического учения Платона с мистикой неопифагорейцев, что являлось характерным во II в. для господствующих классов эпохи империи. Для общественно-политической позиции Апулея показательно то, что широко используя свой сатирический талант для показа ярких картин социальной жизни римской провинции, он все же нигде не дал серьезной критики существующего политического строя. Как в общественной, так и в литературной деятельности Апулей не ставил целью обличение недостатков и пороков высших классов общества, а стремился главным образом развлечь читателей и слушателей. Откликаясь на события текущей жизни, он не затрагивал основных принципиальных вопросов. Так, обличая солдат-легионеров, притеснявших мирное население ("Метаморфозы"7 IX), он не касался высших военных чиновников; критикуя судебные учреждения, не вывел ни одного судьи-взяточника, ограничиваясь лишь общей декларацией по поводу продажности судей (там же, X, 33). Даже блестящая сатира на жрецов сирийской богини, которых Апулей выставляет в их настоящем виде, как воров, распутников и шарлатанов (там же, VIII, 26-31), в значительной мере теряет свою остроту из-за "благочестивого" конца всего романа.
Апулей не является сатириком в полном смысле этого слова, у него есть лишь элементы сатиры, которой он умело пользовался при разоблачении ростовщиков, эксплуататоров-рабовладельцев, обманщиков-гадателей, жрецов и колдунов, обирающих простой народ. Сатирически изобразил Апулей и богов древнего Олимпа, очеловечив их и приблизив к персонажам античной комедии. Рассказывая сказку об Амуре и Психее, Апулей пользовался различными речевыми и стилевыми приемами, чтобы представить Венеру и других богинь в виде настоящих обывательниц-кумушек, сплетничающих по поводу друг друга. Происходило явное несоответствие между положением, занимаемым богами, и их поведением: грозный отец богов и людей, Юпитер, представлен Апулеем как добродушный отец многочисленного семейства, постоянно нарушающий к тому же своими любовными похождениями Юлиев закон, принятый людьми. Человеческие законы оказались действительными и для богов: подобно тому как на земле объявляли через глашатая о беглых рабах, так Меркурий объявил о бегстве Психеи, служанки Венеры; боги являлись на собрание по списку, составленному девятью музами, и за неявку на собрание должны были платить большой штраф, Юпитер должен был узаконить брак Амура и Психеи, иначе он считался недействительным; есть и много других мест подобного рода. Боги с их мелкими интересами, жадные и завистливые, были низведены до уровня простых обывателей, и современники Апулея узнавали в них знакомое им общество с его интересами и запросами.
Произведения Апулея и в первую очередь его увлекательный роман "Золотой осел" были рассчитаны на вкусы определенных групп, не народа, а средних состоятельных кругов античного общества, видевших в литературе лишь развлекательное чтение. Не ставя перед читателем никаких острых социальных проблем, Апулей вполне удовлетворял вкусам своей публики, развлекая ее, и попутно и увлекая в дебри мистики и суеверия. Ироническое отношение Апулея к религии и его насмешки над суевериями различных сект не помешали ему самому быть убежденным проповедником религиозного культа богини Изиды, хотя и здесь поведение жрецов вызывало его неодобрение ("Метаморфозы", XI, 28-29).
Безотрадные картины нищеты и бесправия простого народа, показывающие его тяжелую жизнь во всей ее неприглядности, даются Апулеем не с целью вызвать сочувствие или сострадание к бедняками угнетаемым рабам, так как они сами выставлены в весьма непривлекательном виде. Апулей показывает их невежественными и грубыми людьми, жадными и жестокими, и в большинстве случаев не вызывающими сожаления у читателей. Такого рода картины вряд ли смогли смягчить сердца даже сентиментально настроенных читателей, а ирония, часто скрытая в самом тоне автора и отвлекающая от самого сюжета, придавала лишь особую остроту и пикантность отдельным эпизодам. Пестрая толпа действующих лиц с их причудливо фантастическими приключениями, о которых Апулей повествовал со свойственным ему юмором и меткой наблюдательностью, помогала Апулею уводить читателей от реальной действительности и забавлять их сочетанием грустного и смешного, реального и чудесного, что он и обещал выполнить в начале своего "Золотого осла".
Если сопоставить Апулея с крупнейшим сатириком его времени греческим писателем Лукианом, остро критикующим современность и вскрывающим порочность самих устоев рабовладельческого строя, то станет очевидным, что Апулей не поднимался над общим уровнем современного ему общества. Даже в обработке одного и того же сюжета о чудесном превращении человека в осла виден различный подход к этой задаче у обоих писателей и у Лукиана, рассказывающего о приключениях осла, финал рассказа носит характер пародии, забавляющей читателя; у Апулея конец романа содержит проповедь культа Изиды.
Сравнивая Апулея с другим замечательным сатириком древности, римским писателем Петронием, автором бытового романа, можно также отметить, что сатира Петрония намного острее и содержательнее. В своем весьма реалистическом романе Петроний нигде не морализирует, никого не поучает, но проникая в самую глубину современного ему общества, дает блестящую картину его распада. Апулей не создает ни одного типа такой глубины и правдивости, как Трималхион Петрония, а реалистическое описание своей эпохи часто строит и развертывает на фоне авантюрных приключений и мистических настроений.
Но не только религиозно-мистическая направленность творчества Апулея говорит с очевидной ясностью о его консервативных взглядах, об этом же говорит и откровенная лесть по адресу высших римских чиновников. В качестве известного ритора-софиста Апулей произносит хвалебные речи в честь римских правителей в провинции Африки - Лоллия Авита, Клавдия Максима, Севериана и других, превознося их заслуги перед местным населением. В книге II "Золотого, осла" Апулей с чувством благоговения рассказывает о том, как жрец Изиды читает (молитвы о благоденствии верховного правителя, почтенного сената, всадников и всего римского народа".
Блестящий оратор, с большим мастерством применяющий усвоенные им уроки риторики, Апулей хорошо знал свою аудиторию и умело пользовался накопленными им знаниями по различным отраслям науки, главным образом по философии и литературе. Поучая слушателей, он в своих выступлениях цитировал греческих и латинских писателей, поэтов и прозаиков, рассказывал исторические и литературные анекдоты, приводил забавные афоризмы, пересыпая речь намеками на события, известные и понятные его аудитории. Его выступления часто имели вид импровизаций, но Апулей несомненно пользовался заранее подготовленными по определенному шаблону высказываниями по тому или иному поводу. Взвешивая каждый свой жест и каждое слово, Апулей выступал с огромным успехом по всей провинции Африке, главным образом в Карфагене. Конечно, были и у него, как говорил сам Апулей, завистники, которые не разделяли всеобщих восторгов от выступлений этого типичного оратора-софиста. Но кто были эти завистники, нам не известно, по-видимому, они не имели большого влияния и не могли причинить Апулею никакого вреда. Местные власти несомненно пользовались услугами Апулея как декламатора, выступающего с тематикой, далекой от актуальных политических вопросов современности и развлекающего толпу блестящими пустыми риторическими рассуждениями.
Поэтические жанры, преобладающие в "золотом веке" римской литературы, т. е. в эпоху становления империи, во II в. уступили место прозе, столь характерной для "серебряного века". Даже такой высоко поэтический сюжет, как роман Амура и Психеи, изложен не в стихах, что было бы вполне уместно для передачи этой очаровательной сказки, а передан прозой. Но проза в этот век часто подражала поэзии, отличалась ритмичностью, сохраняла чисто поэтическую фразеологию: в ней широко Применялись созвучия окончаний, аллитерации и другие приемы поэтического языка.
Словарный состав произведений Апулея, обогащенный литературными источниками, подвергся также несомненному влиянию и пополнению из живого народного языка, который Апулей слышал и воспринимал во время своих многочисленных и многолетних путешествий по Греции, Африке, а также в Риме. Известное влияние на язык Апулея оказала процветавшая тогда деятельность римских "архаистов", направленная на подражание авторам доцицероновского периода, а это в свою очередь обусловливало и самый выбор слов для художественных произведений. Апулей отдал дань "архаическим" веяниям своего времени; применяемые им устарелые и редкие слова, которыми он пользовался наряду с оборотами, введенными из живого разговорного языка, придают особую оригинальность его языку. Отмечается у Апулея также склонность к образованию новых слов, встречается много малоизвестных или даже просто неизвестных слов, которые оп часто создает сам, соединяя два понятия в одно, а также вводя новые уменьшительные имена.
Стиль Апулея чрезвычайно индивидуален: усвоенное им в совершенстве риторическое искусство наложило отпечаток и на его манеру письма, характеризующуюся сочетанием метких народных выражений и изысканных речей, составленных по правилам риторики. Все это придает его стилю несколько претенциозный и манерный характер, что было тогда в большой моде.
В качестве образца стиля Апулея приведем лишь один отрывок, который даже в переводе дает известное представление о своеобразии этого автора. Характеризуя одну из ненавистных Луцию хозяек, которая жестоко обращалась с злополучным ослом, Апулей говорит о ней так: "Не было такого порока, который отсутствовал бы у этой негоднейшей женщины, но все гнусности в нее стекались, словно в грязную помойную яму: злая, шальная, до мужчин охочая, до вина падкая, упорная, непокорная, в гнусных хищениях жадная, на глупые издержки щедрая. Презирая и попирая законы божественных небожителей, исполняя вместо этого пустые и праздные обряды некоей ложной и святотатственной религии и заносчиво утверждая, что чтит единого бога, всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело".
Этот отрывок, кроме своих необычайно замысловатых внутренних рифм и аллитераций, интересен еще и по содержанию, так как в этой характеристике женщины, почитающей какого-то единого бога, исследователи видели изображение, христианки в устах языческого писателя.
Апулей одинаково искусно владел различными стилями, изменяя их в зависимости от темы. В своей "Апологии", в которой он стремился подражать Цицерону, он менее всего применял риторические украшения, которым так много места уделено в его "Флоридах". Что касается стиля "Золотого осла", то здесь скрещивается несколько стилистических линий: простой стиль прозаического произведения, свойственный Апулею при сатирическом изображении отдельных лиц и различных явлений обыденной жизни, уступает место напыщенному и высокопарному стилю в мистических частях романа. Особенно это проявилось в последней XI книге "Золотого осла", где Апулей пускается в благочестивые размышления и религиозные наставления.
Сам Апулей был чрезвычайно высокого мнения о своих талантах, постоянно и много говорил о себе, о своих научных занятиях, о своих разнообразных знаниях и т. п., что являлось обычными темами всех ораторов-софистов.
Слава Апулея не только как писателя, но и как чародея была очень велика, чему несомненно способствовало возбужденное против него обвинение в магии и, хотя в свое время он и оправдал себя перед судом, но репутация мага прочно укоренилась за ним не только до конца его жизни, но и после смерти. Апулей был широко известен главным образом у себя на родине в Африке, о чем свидетельствуют упоминания о нем его соотечественников - христиан и язычников. Апологет христианства Августин считал его чародеем и называл философом-платоником (Aug. De civ. d. VIII, 12,14,19). Сидоний Аполлинарий и другие писатели отзывались о нем с большим уважением. Апулей был местной знаменитостью и как бы родоначальником африканской латинской литературы, давшей в течение четырех последующих веков целую группу талантливых авторов.
Но наиболее популярным Апулей как блестящий и талантливый писатель стал в средние века, и особенно в эпоху Возрождения, а также и в XVIII в. Ряд вставных новелл из "Золотого осла" использовал Боккаччо в "Декамероне". Особенно большой известностью пользовалась в литературе сказка об Амуре и Психее, обработанная впоследствии различными писателями. Эта сказка, раскрывающая бесценные красоты народного творчества, встречающаяся в фольклоре многих народов (ср. например, с "Аленьким цветочком" в изложении С. Т. Аксакова), в позднейшее время подвергалась различному истолкованию. Первый, кто заинтересовался ею, был церковный писатель V в. и. э.- Фульгенций, пытавшийся придать поэтическому рассказу о любви Амура и Психеи мистически-аллегорический характер. Он видел здесь не литературный вариант народной сказки или истолкование греческого мифа об Амуре и Психее, а сказание о страданиях человеческой души Psyché, разлученной с источником счастия и благодати и обретшей его вновь после долгих испытаний и заблуждений.
Этот сюжет мы находим также и в новой литературе, в частности у польского писателя Жулавского и у Лафонтена. У нас в России эта сказка была использована Богдановичем в его "Душеньке", была хорошо известна А. С. Пушкину, любившему и охотно читавшему Апулея.
Для советского читателя Апулей, несмотря на все его мистические рассуждения, представляет большой интерес не только как блестящий и занимательный рассказчик невероятных приключений заколдованного осла, но и как острый талантливый бытописатель своего времени, знакомящий нас с жанром бытового "античного романа" и показавший благодаря своему замечательному таланту яркую картину современного ему античного общества, явно клонившегося к упадку.

---

1. СВЕТОНИЙ

Гаи Светоний Транквилл (C. Suetonius Tranquillus) был младшим современником Тацита. Из обстоятельств его жизни мы знаем очень немногое: кое-что (но очень мало) он говорит о себе сам в одном из своих сочинений; некоторые сведения дают шесть писем Плиния Младшего и ответ императора Траяна Плинию; об одном событии его жизни упоминает историк конца III в. Спартиан, еще об одном - византийский историк VI в. Иоанн Лидийский. Вот и все источники наших сведений о жизни Светония. Комбинируя сообщения этих источников и делая из них некоторые выводы, мы и получаем очерк жизни Светония в общих чертах,- конечно, крайне недостаточный. Отсюда множество догадок ученых нового времени, касающихся его биографии.
О происхождении Светония нам известно из его собственных слов. Он говорит ("Отон", 10): "В этой войне участвовал мой отец, Светоний Лет (Suetonius Laetus), трибун тринадцатого легиона, имевший право носить тунику с узкой каймой (tribunus angusticlavius)". Здесь разумеется сражение при Бедриаке (69 г. н. э.), в котором войска Отона были разбиты войсками Вителлия[1]. Как видно из рассказа Светония, его отец находился в армии Отона. Должность войскового трибуна (одного из шести командиров легиона) была высоким военным постом, который имели право занимать только лица, принадлежавшие к сенаторскому или всадническому сословию. Первые носили на тунике как знак отличия широкую пурпурную кайму, вторые - узкую кайму. Таким образом, из этого свидетельства Светония видно, что отец его, а потому и он сам, принадлежал к сословию всадников [2].
В каком году родился Светоний, прямых указаний нет. Он говорит ("Нерон", 57), что он был "молодым человеком" (adulescens), когда спустя 20 лет после смерти Нерона, т. е. в 88 г., появился самозванец, выдававший себя за Нерона. Для того, чтобы на основании этого свидетельства определить приблизительно год рождения Светония, надо уяснить себе, какой возраст Светоний разумел под словом adulescens. Это понятие, как и наше "молодой человек", растяжимо. В главе 20 биографии Августа Светоний говорит, что Август вел войну в Далмации "еще молодым человеком" (adulescens adhuc), причем adhuc указывает на пору молодости, уже близкую к среднему возрасту. Это было в 34 г. до н. э., когда Августу было уже 28 лет. А в главе 26 биографии Клавдия Светоний говорит, что Клавдий имел двух невест "очень молодым человеком", (admodum adulescens) причем admodum указывает на раннюю пору молодости. Это было в 10 г. н. э., когда Клавдию было около 18 лет. Таким образом, под этим словом разумеется возраст приблизительно от 18 до 30 лет. Если Светонию в 88 г. н. э. было 18 лет, то надо думать, что он родился не позднее 70 г., однако возможно, что и раньше этого года, но едва ли на много раньше. Это видно отчасти из писем Плиния Младшего: Плиний, родившийся около 62 г., называет Светония своим "соучеником" (condiscipulus) и "сожителем" (contubernalis), но в общем тон Плиния по отношению к нему показывает, что Светоний был хотя и близким, но младшим товарищем Плиния ("Письма", I, 13, 5 и IV, 1).
Кроме того, отец Светония, как сказано в выше приведенной цитате ("Отон", гл. 10), был трибуном в XIII легионе. Этот легион, как нам известно, был поставлен Августом на границах верхней Германии после порая^ения Вара и оставался там с 10 до 67 г., когда он был послан в Паннонию Нероном, а в 68 г. им же был призван в Италию. После смерти Гальбы легион сражался с Вителлием на стороне Отона, потерпел поражение, и Вителлин наложил на него принудительную работу - постройку амфитеатра в Кремоне. Всех офицеров легиона Вителлий заменил своими приверженцами. Поэтому можно предположить с некоторой вероятностью, что отец Светония женился во время пребывания легиона в Риме в 68 г., до поражения в битве с Вителлием в апреле 69 г. Это предположение, если и не может служить подтверждением гипотезы о рождении Светония около 70 г., но и не противоречит ей.
Моммзен относит рождение Светония к 77 г. Это невозможно допустить: в таком случае, в 88 г. ему было бы 11 лет, что совершенно не подходит к понятию adulescens. Кроме того, мнению Моммзена противоречит письмо Плиния (I, 24), относящееся, по мнению специалистов, к 97 г. В этом письме Плиний просит своего знакомого устроить для Светония покупку небольшой усадьбы. Он называет Светония словом scholasticus, которое означало в век Плиния не вообще ученого человека, но именно преподавателя, профессора (главным образом риторики). Если верить предположению Моммзена, то оказалось бы, что Светоний уже в 20 лет был профессором. Кроме того, из общего тона этого письма мо-Ячно заключить, что речь идет о человеке экономном, мечтающем об отдыхе, о садике, где "можно было бы дать покой голове и отдых глазам, тихонько обойти по меже вокруг, побродить по одной дорожке, знать все свои лозы и пересчитать деревца". Такая характеристика гораздо более подходит человеку лет 27-28, чем двадцатилетнему юноше.
Детство и отрочество Светония прошло в царствование Веспасиана, Тита и Домициана, юность - в царствование Домициана и Нервы. Его родители, по-видимому, были люди со средствами, но не богатые, судя по тому, что Светоний желает купить усадьбу небольшую, по дешевой цене. Вероятно, он получил образование, какое по тому времени было прилично для ребенка всаднического сословия. От деда и отца он слыхал рассказы о прежних императорах. Жил он с родителями в Риме, судя по упоминанию им одного факта, при котором он сам присутствовал, будучи еще совсем молодым человеком (adulescentulus) в царствование Домициана ("Домициан", 12). Но никаких точных сведений об этом раннем периоде его жизни мы не имеем.
Важным событием в жизни Светония была его дружба с Плинием Младшим, одним из выдающихся людей того времени. Как уже говорилось, Плиний был старше Светония, выше по положению и оказывал ему покровительство. Что соединяло их, неизвестно,- вероятно, любовь к литературным занятиям. Когда началась эта дружба, мы не знаем; но письма Плиния к Светонию или те, в которых есть упоминание о нем, относятся к 97-113 гг., т. е. приблизительно к тому времени, когда Светонию было 28-44 года, а Плинию было 35-51 год; стало быть, дружба продолжалась до самой смерти Плиния, последовавшей около 113 г.
Из писем Плиния мы и узнаем о некоторых фактах в жизни Светония. Из письма 1, 18, относящегося к 97 г., видно, что Светоний в это время занимался адвокатурой. Это письмо настолько характерно, что его следует привести полностью. "Ты пишешь, что ты перепуган сном и боишься, как бы не проиграть тебе своего дела. Ты просишь, чтобы я ходатайствовал об отсрочке и нашел бы для нее извинение, по крайней мере на ближайшие дни. Это трудно, но я попытаюсь: "ведь и сон исходит от Зевса"" [3]. Дело однако в том, предвещают ли тебе обычно сны то, что случится, или противоположное этому. Я вспоминаю собственный сон, и, по-моему, твой, тебя напугавший, предвещает тебе полный успех. Дело было так: я взялся за дело Юния Пастора, и мне приснилось, что теща моя, припав к моим коленям, заклинала меня не выступать. А я выступал еще совсем юнцом, выступал перед четырьмя коллегиями, выступал против могущественных людей в государстве, и притом друзей Цезаря [4]: любого из этих обстоятельств было достаточно, чтобы потерять голову после такого мрачного сна. И однако я выступал, сообразив, что "знаменье лучшее всех: за отечество храбро сражаться"[5]. Отечеством, если есть что дороже отечества, казалась мне верность слову. Все кончилось благополучно: это дело открыло для меня уши людей, открыло дверь к славе. Поэтому подумай, не обратишь ли и ты свой сон по этому примеру себе во благо, а не то напиши, если считаешь более безопасным известное правило всех осторожных людей: "в чем сомневаешься, того не делай". Я найду какой-нибудь предлог и поведу твое дело так, чтобы ты мог вести его тогда, когда пожелаешь. У тебя, конечно, другое положение, чем было у меня. Суд центумвиров нельзя ведь отложить ни в коем случае, а этот твой, хоть и с трудом, но все-таки можно. Будь здоров" [6]. И на такую тему вполне серьезно рассуждают два ученейшие человека того времени!
По-видимому, адвокатура не удовлетворила Светония: письмо Плиния (III, 8), относящееся к 101 г., показывает, что Светоний искал должности войскового трибуна и получил ее по протекции Плиния, но, еще не будучи внесен в список, уже решил почему-то отказаться от нее и опять обратился к Плинию с просьбой выхлопотать ему отставку, а взамен его устроить на эту должность его родственника. Плиний очень любезно соглашается ходатайствовать и об этом деле. В пояснение этого желания Светония надо сказать, что трибунат в то время был первою ступенью государственной службы; таким образом, Светоний хотел начать служебную карьеру, но раздумал. О причине этого, кажется, можно догадаться. Плиний ходатайствовал о назначении Светония на эту должность перед Л. Нерацием Марцеллом, который должен был, в качестве императорского легата, ехать в Британнию и набирал себе штаб; Светоний и должен был сопровождать его. Служба легата в провинции продолжалась несколько лет. Вполне понятно, что Светоний, ученый человек, желавший мирно бродить по своему маленькому поместью близ Рима, поразмыслив, нашел такую должность для себя не подходящей, хотя она была выгодной, и просил Плиния передать ее своему родственнику.
Таким образом, надо думать, что приблизительно с 101 г. Светоний пользовался полным досугом и мог посвящать его научным и литературным работам. И действительно, какое-то сочинение он составил за это время, но не решался издать его. Плиний в письме V, 10, написанном в 105- 106 г., укоряет Светония, что он не хочет выпустить в свет свой труд. Письмо это в высшей степени любезной вместе с тем шутливо и остроумно. Как оказывается, Плиний написал стихотворение, которое обещало друзьям, что выйдут в свет сочинения Светония.
Насколько можно судить по этому письму, Светоний уже написал какое-то сочинение, и притом важное по содержанию (так как публика ждет с нетерпением его выхода в свет) и обширное по размеру (на что указывает множественное число: "сочинения" - scripta tua, "книги"-libelli, "свитки" - volumina, пожалуй, даже слово "работа" - opus, под которым обыкновенно разумеется значительное сочинение, как под нашим словом "произведение"). Можно предполагать, что речь идет о первом сочинении Светония, которое, по мнению Плиния, уже совсем готово для издания, а, по мнению самого автора, еще не готово. Какое именно сочинение, разумеется, неизвестно; но, судя по указанным сейчас признакам, это было какое-то важное, интересное и большое сочинение [7]. Всего скорее, это было историческое и историко-литературное сочинение Светония "О знаменитых мужах", от которого дошла до нас некоторая часть. Если это предположение верно, то надо сказать, что Светоний все-таки не исполнил желания своего друга: это сочинение было издано гораздо позднее - между 112 и 114 г.
После этого у нас нет никаких известий о Светонии до 108-109 гг.
В 111-112 или 112-ИЗ гг. Плиний был послан императором Траяном в должности императорского легата (наместника) в Вифинию и Понт. Неизвестно, поехал ли с ним Светоний; некоторые ученые решают этот вопрос в положительном смысле на основании того, что Плиний в письме к Траяну из Вифинии (X, 94) говорит: "Я принял к себе в дружбу уже давно Светония Транквилла..."
Это письмо было написано Плинием, вероятно, незадолго до смерти. Дружба Светония с Плинием, таким образом, продолжалась около 15 лет. Дружба эта должна была принести Светонию еще и ту пользу, что он встречался в доме Плиния со многими выдающимися людьми, каковы были, например, знаменитый уже тогда историк Тацит, Гай Фанний, написавший сочинение в трех книгах "О смерти лиц, казненных или сосланных Нероном" (упоминаемое Плинием в письме V, 5). От этих лиц Светоний мог слышать рассказы или даже получить какие-нибудь письменные материалы об императорах, биографии которых он писал. Кроме того, сам Плиний интересовался литературными работами Светония, даже написал стихотворение об ожидаемом выходе, в свет сочинения его и побуждал нерешительного друга ускорить издание его (как видно из упомянутого выше письма V, 10).
О жизни Светония после смерти Плиния мы имеем лишь одно известие: он был некоторое время (приблизительно в 119-121 гг.) одним из секретарей императора Адриана. Как он попал на эту высокую должность, мы не знаем; у нас есть только литературное свидетельство об его отставке от этой должности. Можно лишь догадываться, что его порекомендовал Адриану Септиций Клар (Septicius Clarus), друг Плиния, бывший в то время командиром преторианской когорты (praefectus praetorii). Должность секретаря "заведующего письмами" (ab epistulis или (позднее) magister epistularum) была очень важной, в своем роде министерской. Обязанности этого сановника подробно описаны в одном стихотворении Стация ("Сильвы", V, 1, ст. 83-107): он должен был рассылать по всему свету приказания императора, заведовать силами и вспомогательными средствами государства, принимать вести о победах, о проникновении римского оружия в самые отдаленные страны; он производил назначения в войске, извещал, кто получил начальство над когортой, трибунат, начальство над отрядом всадников; он должен был требовать сведений, был ли разлив Нила достаточным для урожая, выпал ли дождь в Африке, и вообще производить множество справок. Но за то он становился богачом: по словам Стация, жена такого сановника на своем смертном одре заклинала мужа поставить в честь ее на Капитолии золотое изображение императора в сто фунтов. Ее погребение было совершено с царской пышностью; ее памятник был целым дворцом. Секретариат требовал литературного образования, так как императорские грамоты и рескрипты сочинялись правителями канцелярии от имени императора и в форме, достойной его; поэтому можно предположить, что эту должность получали лишь люди с общепризнанною литературною славою. Титиния Капитона, который занимал эту должность при Домициане, Нерве и Традне, Плиний причисляет к главным украшениям этого века и называет его восстановителем и преобразователем стареющей литературы ("Письма", VIII, 12 и I, 17) [8].
Таким образом, Светоний, уже известный тогда писатель и ученый, был вполне подходящим лицом для этой должности, тем более, что и сам Адриан был человек высокообразованный, поэт и прозаик, хотя и любивший стиль с архаизмами и вместе с тем с неологизмами, в противоположность Светонию, поклоннику стиля классического периода.
Но недолго Светоний занимал этот высокий пост: в 121 пли 122 г. по приказу Адриана, бывшего в то время в Британнии, он был уволен. Об этом факте так рассказывает Спартиан, один из "шести писателей истории императоров", в биографии Адриана (XI, 3): "Септицию Клару, префекту преторианцев, Светонию Транквиллу, заведующему письмами, многим другим, которые тогда вопреки его приказанию (или: без его приказания) вели себя с его женою Сабиной более фамильярно, чем этого требовало уважение к императорскому дому, он дал преемников".
Какая была причина увольнения этих высокопоставленных лиц? Рассказ Спартиана слишком неясен в этом отношении, и потому учеными нового времени было высказано несколько предположений; но все они не обоснованы и неубедительны. Одно можно сказать с уверенностью: причиной не могло быть какое-нибудь романтическое приключение, касающееся Сабины: этому противоречит указание, что число лиц, заслуживших немилость императора, было большое; выражение историка, что проступок был совершен ими "вопреки приказанию императора", было бы смешно; наконец, дальше историк сообщает, что Адриан, "как сам говорил, развелся бы с женою, как с капризной и неприятной (morosam et asperam), если бы был частным человеком": если бы Сабина была участницей романа, то, конечно, Адриан должен был прежде всего указать на этот факт, как на причину развода, а не на ее характер вообще.
Итак, какая бы ни была причина отставки Светония, его служебная карьера, вероятно, кончилась в 122 г., когда ему было лет пятьдесят с небольшим, тем более, что Адриан, по словам того же Спартиана (XV, 2), "почти всех, друзей ли самых близких, или тех, кого он возвысил до высших почестей, считал потом врагами". Во всяком случае, у нас нет никаких известий о дальнейшей судьбе Светония; мы не знаем даже, когда он умер.
Но служба при дворе на таком высоком посту должна была быть ему очень полезной для его литературной деятельности: благодаря этой должности ему были доступны архивы прежних императоров, откуда он мог почерпнуть множество нужных ему сведений, которые он нередко и приводит.
Светоний был ученый и писатель, плодовитый и разносторонний. В этом отношении он напоминает Варрона, хотя и не может равняться с ним. Заглавия его сочинений приводит (по-гречески) Свида в своем лексиконе (под словом "Транквилл Светоний"), но не все, так что полного списка его сочинений мы, вероятно, не имеем.
Насколько можно судить по заглавиям, сочинения Светония разделяются на следующие разряды (но иногда по заглавию трудно угадать содержание сочинения):
I. Исторические: 1) биографии императоров; 2) о знаменитых мужах (в области римской литературы); 3) о знаменитых гетерах; 4) о царях.
II. Антикварные: 1) о Риме: а) нравы и обычаи; б) римский год; в) римские праздники; г) одежда; 2) об играх греков; 3) об общественных должностях; 4) о Цицероновом сочинении "О государстве".
III. Естественно-исторические: 1) о людях (о телесных недостатках); 2) об определениях времени; 3) о природе вещей.
IV. Грамматические (филологические): 1) о греческих бранных словах; 2) о разных грамматических вопросах; 3) о знаках в рукописях.
Из числа сочинений Светония до нас дошли только следующие: 1) "Биографии двенадцати цезарей" в 8-ми книгах; 2) "О грамматиках и риторах" (в неполном виде). От остальных сочинений сохранились ничтожные отрывки или даже одни заглавия; от некоторых, вероятно, даже и заглавия не сохранились.

---

[1] Н. А. Машкин. История древнего Рима. М., 1949, стр. 455.
[2] Без всякого основания С. И. Ковалев в своей «Истории Рима» (1948, стр. 314) говорит, что «Светоний происходит из вольноотпущенников».
[3] Цитата из «Илиады», I, 63.
[4] Домициана.
[5] Цитата из «Илиады», XII, 243.
[6] Цитируется по «Письмам Плиния Младшего» в переводе М. Е. Сергеенко, А. И. Доватура и В. С. Соколова с некоторыми изменениями.
[7] В переводе М. Е. Сергеенко, А. И. Доватура и В. С. Соколова, стр. 511 примечание 56, сказано: «Плиний шутливо олицетворяет стихи Светония, представляя их как людей, которым грозит суд». Это неверно: 1) Светоний не писал стихов; 2) суд грозит стихам Плиния.
[8] Л. Фридлендер. Картины из бытовой истории Рима. СПб., 1914, стр. 54-55.

2. "БИОГРАФИИ ДВЕНАДЦАТИ ЦЕЗАРЕЙ"

В это сочинение вошли биографии следующих императоров: Юлия Цезаря, Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона, Гальбы, Отона, Вителлия, Веспасиана, Тита, Домициана. Это сочинение дошло до нас почти в полном виде; но, как предполагают, недостает начала биографии Юлия Цезаря. И действительно, эта биография начинается со слов: "На шестнадцатом году он потерял отца". Кроме того, византийский писатель VI в. Иоанн Лидийский (из города Филадельфии в Лидии) в трактате "О магистратах римской республики" сообщает, что Светоний посвятил это сочинение уже упоминавшемуся Септицию Клару - префекту преторианских когорт. Это сообщение ясно показывает, что сочинение Светония было снабжено посвящением, которого нет в дошедших до нас рукописях. На утрату начала биографии Юлия Цезаря указывают и некоторые другие факты; так, в этой биографии нет сведений о роде Юлиев, о рождении и детстве самого Цезаря, о предзнаменованиях его будущего величия, тогда как в других биографиях, которые Светоний составляет всегда по определенной схеме, подобные сведения сообщаются. Наконец, в нашем тексте нет одной фразы, которую Сервий цитирует в комментарии к Энеиде: "Светоний в биографии Цезаря говорит, что по всему миру были распространены предсказания оракула о том, что рождается непобедимый полководец" (Комментарий к "Энеиде", VI, 799). Таким образом, утраченная часть сочинения Светония была, вероятно, довольно значительна и заключала в себе предисловие с посвящением Септицию и начало биографии Цезаря; скорее всего, потерян первый кватернион рукописи (тетрадь в 4 листа, т. е. в 16 страниц). Потеря произошла между VI в., когда писал Иоанн Лидийский, и IX в., к которому относится древнейшая из дошедших до нас рукопись сочинения Светония.
Сообщение Иоанна Лидийского дает возможность определить довольно точно год издания "Биографий двенадцати цезарей". Так как известно, что Септиций Клар занимал должность префекта преторианцев от 119 до 121 нли 122 г., когда был удален Адрианом от двора вместе со Светонием, то издание "Биографий" в 119-121 гг. не подлежит сомнению. Всего вероятнее, что это было в 121 г., поскольку в биографиях есть сведения, которые Светоний мог почерпнуть только из императорских архивов: если положить два года на отыскание их, то и получится 121 г.
Как уже сказано, из сочинений Светония сохранились полностью только "Биографии цезарей", и потому для нас он является почти исключительно историком, и его сочинением мы пользуемся как одним из главных исторических источников для I в. римской империи. Однако это сочинение не есть историческое в собственном смысле - это ряд монографий биографического характера.
Таким образом, Светоний является продолжателем биографического жанра; но сочинения его предшественников по большей части до нас не дошли, так что для нас он является почти зачинателем этого жанра. Сверх того, сочинение Светония, вероятно, сильно отличается от трудов его предшественников: последние писали биографии отдельных, избранных ими, лиц, которых они считали достойными этого (таковы сочинения Варрона и Корнелия Непота); затем, биографии и частных лиц и императоров писали обыкновенно люди, близкие к ним (как, например, Тацит, Арулен Рустик, Николай Дамаскин). Поэтому, конечно, такие биографии были обыкновенно хвалебными. Особенность Светония та, что его сочинение, во-первых, содержит биографии императоров не с выбором, а подряд, начиная с Юлия Цезаря и кончая Домицианом, тем самым до некоторой степени давая историю столетнего с лишком периода; во-вторых, его целью является вовсе не восхваление императоров, а довольно бесстрастное описание их частной жизни со всеми их пороками.
В императорскую эпоху начала II в. н. э. интерес публики к республиканской истории Рима был вполне удовлетворен огромным сочинением Тита Ливия; едва ли могла явиться у кого-либо охота конкурировать с ним. История других стран более или менее была представлена в огромном сочинении Помпея Трога. История Рима при первых императорах описывалась Тацитом в двух тоже больших сочинениях: "История" - около 107 г., "Летопись" - около 115-117 гг. Между тем, с течением времени публике становилось все более и более ясно, что и на внешнюю политику и на положение отдельных граждан оказывают громадное влияние личные свойства императора, что государство, так сказать, сливается с императором. Поэтому у публики естественно должен был возникнуть интерес узнать личную жизнь и личные свойства императоров, а у историографии - желание удовлетворить этот интерес.
Но история не сразу переходит в биографии правителей: на рубеже между старым и новым направлением истории стоит Тацит. Он понимает задачу историка еще по старым образцам, описывает события по годам; но для него самого на первом плане стоит психологический анализ, и, читая историю годов правления Тиберия, всякий невольно чувствует, как история эпохи концентрируется в одном лице императора.
Современник Тацита Светоний пришел к мысли дополнить его сочинение тем, что стало интересовать в то время большую публику. "Историю" Тацита, вышедшую около 107 г., он, конечно, знал; о содержании "Летописи", еще до выхода в свет, тоже, вероятно, знал, потому что Тацит, как и он сам, принадлежал к кружку Плиния. Конкурировать с Тацитом сочинением того же типа он, вероятно, и не мог, и не хотел, чувствуя себя не столько историком, сколько археологом-антикварием; описание частной жизни императоров, таким образом, подходило к его научным интересам, потому что частная жизнь прошлого времени входит в область археологии наряду с предметами материальной культуры.
Древние проводили строгое различие между историей и биографией: излагая биографию, они предполагали со стороны читателя знание исторической основы, на которой проходила жизнь описываемого лица. Поэтому они касались крупных исторических фактов лишь слегка, настолько, насколько это было необходимо для понимания биографии. Так, Непот говорит в начале жизнеописания Пелопида (гл. 1): "Не знаю, как писать о его достоинствах, боюсь, что, если начну излагать подробно события, то покажется, что не жизнь его рассказываю, а пишу историю; а если коснусь только главных фактов, то людям, незнакомым с греческой литературой, будет неясно, какой великий муж он был" [1]. Равным образом, Плутарх, начиная жизнеописание Александра (гл. 1), просит читателей не винить его за то, что он будет сообщать не все факты, а знаменитые факты не очень подробно, но по большей части в сжатом виде. "Ведь мы не историю пишем, а биографию,- говорит он далее,- и не из самых славных деяний войны бывают добродетели или пороки, но часто малый какой-нибудь факт, слово, шутка дает более возможности судить о характере человека, чем сражения с десятками тысяч убитых, чем громадные боевые операции, чем осады городов... Нам следует дозволить больше проникать в душевные свойства и на основании их изображать жизнь каждого человека, предоставив другим описывать великие события и битвы".
Светоний в своем сочинении вполне следует этому правилу. Он стремится изолировать личность и жизнь своих героев от окружающей их среды и общего течения современной им государственной и общественной жизни. Поэтому он, во-первых, оставляет почти совершенно в стороне все остальные лица, современные императорам, игравшие роль в истории государства, и даже о тех, которые были самыми близкими участниками в правлении и имели весьма сильное влияние на развитие характера и направление деятельности отдельных императоров, говорит очень кратко, и часто по случайным поводам, как например, о Меценате и Агриппе в биографии Августа, о Ливии в биографиях Августа и Тиберия, о Сеяне в биографии Тиберия, об Агриппине, Сенеке и Бурре в биографии Нерона и т. д.
Во-вторых, Светоний старается по возможности короче сообщать о государственной деятельности императоров, приводя лишь те подробности, которые находятся в прямой и тесной связи с личностью императора, с обстоятельствами личной его жизни, или указывают на то или другие стороны его характера. Наоборот, на частной жизни правителей, на их личности, он останавливается очень охотно, тщательно сообщая различные подробности относительно их семенных и других интимных отношений, повседневного образа жизни, привычек и странностей, пороков и добродетелей, литературных и других склонностей, наружности, изречений, сказанных ими или о них, предсказаний и предзнаменований, касающихся их, и всего, имеющего анекдотический или скандалезный характер, не отступая в этом случае ни перед мелочными подробностями относительно стола, туалета, строения тела, ни перед картинами самого возмутительного разврата [2].
В-третьих, Светоний обращает мало внимания на хронологию, а излагает свой материал по известной схеме. Сам он говорит о своем способе изложения так (в биографии Августа, гл. 9): "Представив как бы краткий очерк его жизни, я буду излагать ее части в отдельности - не в хронологическом порядке, но по группам, чтобы можно было яснее эти части описать и понять". Хотя схема не во всех биографиях выступает с одинаковой отчетливостью, в общем ее можно представить в таком виде:
1. Род императора. Здесь Светоний сообщает факты по истории рода, часто пе известные из других источников. Биографии Августа предпослана краткая история рода Октавиев, биографии Тиберия - история рода Клавдиев и т. д.
2. Затем Светоний сообщает время и место рождения императора.
3. Далее он описывает детскую жизнь императора, по не с одинаковой полнотой, так как, конечно, не обо всех можно было собрать нужные сведения. Тут же приводятся обыкновенно все предзнаменования императорского сана, притом часто самого невероятного характера.
4. За рассказом о детстве следует рассказ о начале карьеры будущего императора: перечисляются должности его до вступления на престол.
5. До сих пор факты сообщаются в хронологическом порядке; но, переходя ко времени правления, Светоний оставляет хронологию в стороне и дает перечень событий из времени правления в такой связи, что часто бывает трудно уловить мотивы, которыми он руководствуется при этом перечислении. Меры важные и неважные, распоряжения, касающиеся внутреннего порядка в империи и Риме, и факты внешней политики, - все это упоминается рядом.
6. После такого очерка правления автор переходит к описанию внешнего вида императора, говорит о его росте, сложении, глазах, выражении лица.
7. Затем следует описание характера императора, и тут по поводу отдельных черт его часто приводятся крупные исторические события, но тоже без хронологии.
8. В связи с очерком характера упоминаются литературные занятия императора, если они были (например, "Цезарь", 56; "Клавдий", 41; "Домициан", 20), или указываются литературные вкусы его ("Тиберий", 70).
9. Наконец, излагаются обстоятельства, при которых умер император. Если был заговор, то рассказывается его история и подробности убийства. Тут Светоний старается быть точным и собирает свидетельства, если возможно, из первых рук: так, об убийстве Домициана приводится подробный рассказ мальчика, случайно бывшего свидетелем этого события ("Домициан", 18). Светоний сообщает даже число ран, полученных Цезарем и Домицианом.
Рассказу о смерти предпосылаются обыкновенно целые главы о вещих снах и предзнаменованиях.
За такое пренебрежение к хронологии и вообще к исторической обстановке, окружавшей императора, Светоний постоянно подвергается нареканиям со стороны ученых нового времени. Ему противополагают Плутарха, Тацита и вообще биографов, которые излагают жизнь своих героев в хронологической последовательности, как единственно дающей возможность представить постепенное образование и развитие характера в связи с событиями и обстоятельствами жизни; ему ставят в упрек, что он забывает, что герои его биографий - не частные лица, а правители всемирного государства, и что для потомства жизнь их должна быть особенно интересна именно с этой стороны. Эти упреки не вполне справедливы. Не следует забывать и того, что древние предъявляли к биографии совершенно другие требования, чем к истории; поэтому нельзя автора винить за то, что он не дал того материала, который и не намеревался давать. Кроме того, если для потомства было бы интереснее иметь биографии императоров с большей исторической окраской, то для современников Светония это, может быть, и не было нужно: как раз перед изданием "Цезарей" были изданы два исторических сочинения Тацита, которые Светоний считал известными читателям и не находил нужным повторять то, что в них сказано. Противопоставлять ему Плутарха нельзя, потому что Плутарх писал для греков, которые Тацита не читали и соответствующего ему историка римской империи на греческом языке в то время не имели.
Наконец, могло иметь влияние и то обстоятельство, что Светоний желал сделать свое сочинение занимательным для массы читателей, в его время уже в значительной степени утратившей интерес к государственным делам и настроенной оппозиционно к императорам. Этого он надеялся достичь, представив ей не серьезный труд, посвященный обзору государственной деятельности каждого императора, а нечто вроде собрания анекдотов о них, часто пикантных и скандалезных. Поэтому он касался событий государственной жизни и участия в них императоров лишь настолько, насколько это было неизбежно, и избавлял себя от труда устанавливать хронологическую связь между событиями, а читателей - следить за этой связью. Что Светоний при этом не ошибся в своих расчетах угодить читателям, видно из большого уважения, которым он пользовался в древности и в средние века, и многочисленности его подражателей и компиляторов, а также и из того, что его биографии цезарей сохранились до нас в полном виде (за исключением случайной утраты начала), тогда как исторические сочинения Тацита дошли до нас с огромными потерями.
Более справедлив другой упрек, который делают Светонию ученые нового времени. Указывают на то, что он даже как биограф имеет много недостатков: старательно выбирая из источников различных направлений примеры для характеристики описываемых лиц, он вовсе не заботится о том, насколько эти примеры находятся во внутреннем согласии друг с другом. Вследствие этого читатель нередко приходит в недоумение относительно возможности существования у одного и того же лица, и притом одновременно, столь противоположных и исключающих друг друга свойств и совершения им столь противоположных действий. Так, например, отзыв Светония о чрезвычайной обходительности Тиберия (гл. 26) и гуманности даже к людям незначительным (гл. 32) резко противоречит рассказу о его жестокостях (гл. 57). Поэтому из сочинения Светония трудно вынести определенное представление об общем нравственном облике изображаемых им лиц, которые часто выставляются то чуть ли не образцами людей и правителей, то чудовищными тираннами и позором человеческого рода [3].
Некоторые критики могут даже указать причины таких недостатков Светония. По их мнению, у него не было природного исторического таланта и способности к психологическому анализу; он не владел историческим методом; кроме того, он не знал государственной жизни; жизнь его была посвящена исключительно кабинетным занятиям историко-литературного, археологического, преимущественно же грамматического и риторического характера.
Слабость этих аргументов бросается в глаза. Мы почти ничего не знаем о жизни Светония; как же можем мы так решительно судить о его способностях или неспособностях? Быть может, правильнее было бы объяснять эти особенности Светония не его неспособностью писать историю, а тем, что он не находит нужным это делать: он поставил себе целью описать частную жизнь императоров; для ясности он описывал их достоинства и недостатки по известным рубрикам; хронологический порядок сильно затемнял бы эти рубрики: пришлось бы, например, говорить, какие черты характера были у императоров в молодости, какие в средние годы, какие в старости; может быть, для таких характеристик у него и не было материала. Ему важно было под одной рубрикой собрать примеры для той или другой черты характера, хотя бы эти факты относились к разным периодам жизни.
Вероятно, Светоний смотрел на своих "Цезарей" не как на историческое в строгом смысле, но как на художественное произведение, позволяя себе те же вольности по отношению к истории, какие позволяли себе авторы романов и эпопей. Как известно[4], от романа древние не требовали верных описаний характеров и страстей и вообще точных описаний повседневной жизни. Непристойность и безнравственность стали, так сказать, необходимым условием в этом роде литературы. На заботу Светония о художественности указывает также то обстоятельство, что он оканчивает фразы не любыми сочетаниями слогов, а лишь известными; таким образом, его изложение представляет собой сильно ритмизированную прозу[5].
Наконец, исторические неточности были свойственны всем древним историкам, потому что на историю смотрели вообще как на произведение ораторского искусства и предоставляли историку те же привилегии, что и оратору, а для оратора считалось позволительным не только группировать факты по своей фантазии и представлять их в том виде, в каком ему хотелось, но и выдумывать заведомые небылицы. Некоторые неточности в подробностях находятся даже у Тацита[6].
Свое сочинение Светоний мыслил как единое целое, а не как ряд отдельных биографий, какими представляются, например, биографии Плутарха. На это указывает, во-первых, то обстоятельство, что нередко о событиях, рассказанных в одной биографии, в последующих говорится уже как об известных, и иногда настолько кратко, что понимание их без знакомства с предыдущими биографиями бывает невозможно. Особенно наблюдается это в сообщениях, относящихся к смутам после смерти Нерона, игравшим большую или меньшую роль в жизни шести последних императоров, о которых рассказывает Светоний. Так, в биографии Отона (гл. 4) сказано, что он "первый присоединился к попыткам Гальбы"; какие это были попытки, не сказано, потому что о них говорилось в биографии Гальбы (гл. 9 и сл.). Во-вторых, из начальных слов Светония в биографиях Гальбы и Веспасиана видно, что он ставит их в непосредственную связь с предшествующими: так, биография Гальбы начинается словами: "род цезарей прекратился с Нероном".

---

[1] Отрывки без указания переводчика переведены в этой главе С. И. Соболевским.
[2] Таким образом, сочинение Светония в этом отношении совершенно отличается от Тацитовой биографии Агриколы: у Тацита центр тяжести лежит на описании государственной деятельности его героя.
[3] Сам Светоний так отзывается о Калигуле (гл. 22): «До сих пор мы говорили о нем как о принцепсе; остальное надо рассказывать как о чудовище».
[4] Гастон Буассье. Картины римской жизни времен цезарей. Перевод Н. Н. Спиридонова. М., 1913, стр. 200 и сл.
[5] А. Macé. Essai sur Suétone. Paris, 1900, стр. 379 и сл.
[6] Гастон Буассье. Картины римской жизни, стр. 251 и сл.

3. ДРУГИЕ СОЧИНЕНИЯ СВЕТОНИЯ

Кроме рассмотренного сейчас сочинения Светония "Биографий двенадцати цезарей", до нас дошло из разных источников несколько его работ историко-литературного характера. Так, в рукописи, содержащей малые сочинения Тацита, находится трактат под заглавием "О грамматиках и риторах" (De gramaticis et rhetoribus) без указания автора. Вскоре после находки этого трактата (в 1455 г.) учеными было признано, что он составляет часть большого сочинения Светония, которым пользовался Иероним (IV в.) как образцом для своего сочинения "О знаменитых церковных писателях" (De viris illustribus) и которое у Светония носило то же (или приблизительно то же) заглавие. Судя по уцелевшим отрывкам, можно заключить, что сочинение Светония в полном виде заключало в себе трактат о людях, прославившихся в области литературы, и притом только римской литературы.
Этим же сочинением Светония пользовался Иероним для другой своей работы, именно, для перевода "Хроники" Евсевия с греческого на латинский язык. Он заимствовал из сочинения Светония историко-литературные заметки, дополняя ими "Хронику". Благодаря этому мы имеем возможность представить себе в общих чертах содержание сочинения Светония. Как видно из этих извлечений Иеронима, сочинение Светония обнимало пять отделов: "Поэты", "Ораторы", "Историки", "Философы", "Грамматики и риторы"; в каком порядке были поставлены эти отделы, нельзя угадать. Но о методе автора можно вывести заключение на основании сохранившегося материала. В каждом отделе было три части: оглавление (список лиц, вошедших в состав отдела), введение и статья о каждом лице.
Кроме извлечений Иеронима, сохранились еще в других источниках большие фрагменты отдела "Поэты", а именно:
1) "Биография Теренция"в комметарии Доната к комедиям Теренция, причем сказано, что она принадлежит Светонию.
2) "Биография Горация"; прямого указания на принадлежность ее Светонию нет; но это видно из того, что в схолиях под именем Светония сообщаются факты, упоминаемые в этой биографии.
3) "Биография Лукана", в ней тоже нет прямого указания на принадлежность ее Светонию; но на основании некоторых внутренних признаков можно об этом предполагать с достаточной степенью вероятности. В ней нет начала, и есть пропуски в середине.
4) Статья "О жанрах в поэзии", сохранившаяся у грамматика Диомеда (Grammatici latini, I, 482), которая считается введением к отделу "Поэты".
5) "Биография Пассивна Криспа" (из отдела "Ораторы") сохранилась в схолиях к Ювеналу.
6) "Биография Плиния Старшего" (из отдела "Историки") дошла до нас в рукописях "Естественной истории" Плиния.
Так как Иероним в своих извлечениях не упоминает ни одного оратора раньше Цицерона и ни одного историка раньше Саллюстия, то можно предположить с некоторой (правда, не особенно значительной) вероятностью, что Светоний начинал отдел "Ораторы" с Цицерона, а отдел "Историки" с Саллюстия; более древние ораторы и историки, возможно, упоминались только вкратце во введениях к этим отделам. До какого времени довел Светоний эту свою "Историю Римской литературы" (как можно назвать это сочинение), нельзя определить с точностью. Большинство исследователей полагает, что он окончил ее эпохой Домициана, как и "Биографии цезарей". По мнению других (Масэ), он довел ее до более позднего времени. Фактически разница получится малая: в первом случае в это сочинение вошли знаменитые мужи, умершие раньше 96 г. (года смерти Домициана); во втором случае - те, кто умер между 96 г. и годом издания этого сочинения.
Это было, по-видимому, первое по времени сочинение Светония. Оно и есть то большое сочинение, о котором еще до выхода его в свет Плиний написал свои гендекасиллабы и о котором он говорит в своем письме к Светонию, прося его поторопиться с изданием. На основании этого письма и некоторых соображений можно определить время выхода в свет этого сочинения с достаточной точностью. Письмо Плиния (V, 10) датируется 105-106 г. Это есть terminus post quem. Если можно делать выводы из молчания Плиния об этом сочинении в более поздних письмах, то опубликование его надо отодвинуть еще на несколько лет. Последняя книга писем Плиния относится, по мнению специалистов, к 109 г.: если бы Светоний ранее этого года издал свое сочинение, то Плиний, так интересовавшийся им, вероятно, упомянул бы о нем в письме или к самому Светонию, или к кому-нибудь другому. Равным образом, выпрашивая у императора Траяна для Светония "право троих детей" в письме от 111 -113 г. (X, 94), он рекомендует императору его как "человека в высшей степени честного, благородного, ученого", он не преминул бы упомянуть в числе его заслуг и издание такого важного сочинения (особенно после слова "ученого"), если бы оно вышло в свет к этому времени.
Как видно из этого обзора, из сочинения "О знаменитых мужах" до нас дошел (и то не в полном виде) лишь один отдел "О грамматиках и риторах", а из остальных отделов - только пять биографий и значительное количество ничтожных фрагментов. В наиболее полном виде сохранилась биография Теренция; по ней можно судить и о первоначальном виде всех других статей, входивших в состав этого сочинения. Утрата его является большим ущербом для истории римской литературы.
Как сказано выше, в каждом отделе этого сочинения было введение и статья о лицах, относящихся к данному жанру литературы. Так, в дошедшем до нас отделе о грамматиках и риторах имеются введения, содержащие в себе краткую историю грамматики (филологии) и риторики в Риме. "Грамматика в Риме,- говорит Светоний,- некогда не была даже в употреблении, а уж о каком-либо почете и речи быть не может, потому что государство тогда было еще грубо и воинственно и не имело времени для занятия свободными науками... Первый, внесший в Рим занятие грамматикой, был Кратет из Малла (города в Киликии), современник Аристарха", и т. д. Далее следуют короткие, довольно бесцветные, биографии 20 знаменитых грамматиков, в том числе Орбилия, учителя Горация.
Во введении к "Риторам" также дается небольшой очерк возникновения риторики в Риме и судьбы первых риторов. Распространение ее, по словам Светония, встретило даже более препятствий, чем грамматики, и преподавание ее иногда даже запрещалось правительством. Затем приводятся очень краткие биографии пяти знаменитых риторов. Конец этого трактата утрачен: как видно из оглавления к нему, в нем были биографии еще 11 риторов, в том числе Квинтилиана. Из этих биографий Иероним приводит в "Хронике" ничтожные отрывки.
"Знаменитые мужи" имеют некоторые точки соприкосновения с "Биографиями цезарей": иногда в первом сочинении упоминаются какие-нибудь, касающиеся цезарей, факты, которых нет во втором сочинении; иногда и в том и в другом приводятся одни и те же факты, но в разных версиях. Заметно, что в обоих сочинениях Светоний гораздо более интересовался императорами династии Юлиев, чем последующими (всего более Юлием Цезарем и Августом).
Интересны в "Биографии Горация" подлинные цитаты из писем Августа к Меценату и к самому Горацию, в которых Август приглашает Горация быть его секретарем (ab epistulis); несмотря на его отказ, Август не рассердился на него и не прекратил дружбу с ним, а напротив, опять обратился к нему с таким же предложением (297, 17-32) [1].
Интересно также сообщение в "Риторах" о том, что Август даже во время Мутинской войны не переставал упражняться в декламации (268, 30).
В разных версиях приводится предсказание Сенеки о будущей жестокости Нерона: в "Биографии Нерона" сказано, что Сенека, ставши учителем Нерона, видел сон, будто он - наставник Калигулы (т. е. жестокого императора), и Нерон вскоре подтвердил правдивость этого сна, выказав свою лютую натуру, как только представилась к этому возможность (173, 13-16). В "Биографии Сенеки" этот факт излагается так: "Сенека скоро заметил, что Нерон рожден свирепым и лютым, и рассказывал об этом своим близким друзьям, что невозможно, чтобы к этому свирепому льву, раз он попробует человеческой крови, не вернулась врожденная лютость" (Reifferscheid, стр. 95-96; у Масэ, стр. 260).
В "Биографии Нерона" не названо имя поэта, который был его соперником, а из "Биографии Лукана" видно, что этим соперником был Лукан, ненавидевший его, бывший "знаменосцем" заговора Пизона, сочинивший ругательное стихотворение на Нерона и его могущественных друзей и даже осмелившийся процитировать стих Нерона в применении к одному непристойному случаю (299, 25-35).
На основании этого можно думать, что Светоний при составлении этих сочинений пользовался разными источниками (отсюда и разница в изложении одного и того же факта), что в "Биографиях цезарей" он не стремился повторять материал, уже использованный им в "Знаменитых мужах", и что в "Биографиях цезарей" он не брал все факты, известные ему, а делал из них выбор.
Как уже сказано, кроме рассмотренных двух сочинений, Светонием было написано много других, и притом очень разнообразных по содержанию. Но от них сохранились лишь ничтожные отрывки или даже одни заглавия, так что о содержании их высказать сколько-нибудь достоверное мнение невозможно.
Некоторые сочинения, может быть, были написаны Светонием по-гречески. наверное утверждать это нельзя, но по отношению по крайней мере к двум сочинениям это предположение довольно вероятно, именно, по отношению к сочинениям "О бранных словах" и "Об играх у греков".
Светоний, по-видимому, хорошо знал греческий язык и греческую литературу, и потому мог писать по-гречески. В его сочинениях, дошедших до нас, нередко встречаются греческие слова среди латинского текста. Таким образом, нет ничего невероятного в предположении, что Светоний некоторые сочинения написал на греческом языке.

---

[1] По изданию С. Suetoni Tranquilli quae supersunt omnia. Ree. С. L. Roth, Teubner, 1875 (страница, строка).

4. СВЕТОНИЙ КАК ИСТОРИК

Светоний нигде не высказывает прямо своих политических убеждений; но их можно заметить по его "Биографиям цезарей". В общем он держится той же политической точки зрения, которой держатся Тацит и Плиний. Он живет в римском обществе с его старыми традициями, а потому Рим, сенат, народ, Италия стоят у него на первом плане, а факты из жизни провинций занимают его очень мало.
Поэтому мы находим у Светония политические иллюзии сенаторского круга того времени,- конечно, лишь спорадически и в прикрытом виде. Так, он вполне серьезно сообщает, что, "после того как Калигула отрешил от должности консулов, республика в течение трех дней оставалась без высшей власти" ("Калигула", гл. 26). Юлий Цезарь, говорит Светоний,. "злоупотреблял своим господством, по общему мнению, и убит по справедливости" ("Цезарь", гл. 76). Главным образом ему ставится в вину непочтительность к сенату: "когда к нему пришли все сенаторы в полном составе с очень многими чрезвычайно почтительными декретами, он принял их сидя" (гл. 78). В неуважении к сенату Светоний винит также и Калигулу и Нерона. "Некоторых сенаторов, занимавших очень высокие должности, Калигула заставлял, одевшись в тогу, бежать рядом со своей колесницей на расстоянии нескольких миль, а за обедом приказывал им стоять, опоясавшись полотном, то у спинки обеденного ложа, то у ног"· ("Калигула", гл. 26). "Нерон много раз делал недвусмысленные намеки, что не пощадит и остальных сенаторов и уничтожит со временем все это сословие" ("Нерон", гл. 37), и "собирался уничтожить на пире ядом весь сенат" ("Нерон", гл. 43). И консулы у Светония представляются по старинному важными властями: "они вместе с сенатом и городскими когортами заняли Форум и Капитолий, чтобы охранять общую свободу" ("Клавдий", гл. 10). Даже народ иногда упоминается, как будто бы была еще республика: Нерон "не созвал ни сената, ни народ" ("Нерон", гл. 41); Гальба, провозглашенный императором, объявил себя легатом сената и народа римского" ("Гальба", гл. 10).
Но наряду с такими мнениями встречаются и противоположные: так он не находит в лести сената по отношению к императорам ничего возмутительного ("Тиберий", гл. 27). Даже у Домициана, о котором с ненавистью говорили Плиний и Тацит, он находит похвальную черту: "Домициан с таким усердием сдерживал своеволие городских магистратов и провинциальных наместников, что никогда они не были более сдержанны и справедливы; а между тем, после него большинство из них навлекло на себя обвинение во всевозможных преступлениях" ("Домициан", гл. 8). Наконец, тот факт, что он был личным секретарем у императора Адриана, тоже не свидетельствует о враждебных чувствах его к монархии и о горячем стремлении к республиканскому режиму.
Судя по этим фактам, можно сказать, что Светоний стоял вне партий. Уже в древности это было замечено: Вописк называет его "самым исправным и беспристрастным писателем" (Emendatissimus et candidissimus scriptor) ("Шесть писателей истории императоров", XXIX, 1- стр. 220, изд. Петера). Причину того, что он относился с меньшей ненавистью, чем Тацит, к людям и событиям предшествующего столетия, один из историков нового времени [1] видит в том, что он был лет на 20 моложе Тацита и потому менее чувствовал гнет Домициана и вообще был менее страстен, чем он. Но в общем, из его "Биографий" читатель выносит впечатление, что до восстановления влияния сената время империи было в высшей степени печальным и ужасным. "Каковы были условия жизни того времени,- говорит Светоний по поводу убийства Калигулы в 41 г.,- всякий может видеть из следующего. Когда распространилась весть об убийстве Гая Калигулы, то сразу никто ей не поверил, и подозревали,, что Гай сам распустил ложный слух, чтобы выведать отношение к себе людей... Сенат показал такое единодушие в намерении восстановить республику, что консулы сначала созвали его не в курию, потому что она называлась Юлиевой, а на Капитолий; некоторые же сенаторы предложили уничтожить самую память цезарей и разрушить их храмы" ("Калигула", гл. 60).
Может быть, в связи с этим находится тот факт, что он сознательно· сообщает даже лживые известия, слухи, ходившие в народе, предоставляя читателю возможность самому судить о них. Он редко высказывает свое мнение по поводу событий: спокойно, без возмущения, рассказывает он о жестокостях или о разврате описываемых лиц. Однако есть случаи, когда он дает понять читателю свое неодобрение описываемого факта,- правда, иногда довольно смешным образом применяя фигуру умолчания: так, поставив слово "пропускаю" или "не буду говорить", он тем не менее сообщает какой-нибудь непристойный факт, о котором "не будет говорить" (например, "Цезарь", гл. 49). В биографии Клавдия (гл. 1) он делает такую заметку: "Некоторые осмелились утверждать, что Август взял Друза под подозрение и отозвал из провинции, а так как он медлил, отравил его ядом. Последнее я сообщаю скорее ради того, чтобы не пропустить чего-либо, чем потому, что считаю это истинным или правдоподобным". "Тем более странным кажется мне сообщение некоторых, будто Друз был вероломно умерщвлен Сеяном" ("Клавдий", гл. 27). "Следующий факт превосходит всякую меру вероятности" (там же, гл. 29). Иногда, из самого рассказа можно заметить, как относится Светоний к сообщаемому факту.
Светоний собирал сведения для биографии императоров из всевозможных источников. По обычаю древних историков, он редко называет имена авторов, у которых он заимствует эти сведения. Всего больше таких указаний в биографиях Юлия Цезаря и Августа; для биографий последующих императоров он имел меньше источников. Но даже и названные им сочинения не дошли до нас; тем труднее определять источники, которых он не называет. Не раз в научной литературе, в том числе и в русской [2], делались попытки определить их, но ни к каким твердым выводам нельзя прийти по указанной сейчас причине.
Вот, например, каких авторов он называет: Цицерона ("Юлий", гл. 55 и 56), Сенеку ("Тиберий", гл. 73), Плиния Старшего ("Калигула",- гл. 8), Азиния Поллиона ("Юлий", гл. 30 и 55), Бальба ("Юлий", гл. 81); но гораздо чаще встречаются такие неопределенные указания, как "некоторые", "многие", "другие" и т. п. Нигде не заметно у него пользование Тацитом, Веллеем, Плутархом, Иосифом Флавием.
Кроме источников литературных, Светоний пользовался часто и первоисточниками, к которым он имел доступ, занимая высокую должность личного секретаря Адриана. К числу таких первоисточников принадлежат письма императоров к разным лицам и их речи. Так, он ссылается на письма Цезаря ("Юлий", гл. 26), приводит выдержки из письма Августа к Агриппине ("Калигула", гл. 8), к Ливии ("Клавдий", гл. 4); к Тиберию ("Тиберий", гл. 21; "Август", гл. 51; 71; 76); к Меценату ("Биография Горация", стр. 297 изд. Рота) и др. Светоний читал эти письма в подлиннике, как видно из следующего места в биографии Августа (гл. 87): "Я заметил в его подлинной рукописи такие особенности: он не разделяет слов и не переносит с конца строки лишние буквы на другую, но там же тотчас пишет их внизу и обводит чертою".
Светоний, благодаря своему официальному положению, пользовался также документами, малодоступными или совсем недоступными частным лицам: автобиографией императора Тиберия ("Тиберий", гл. 61), его речами в сенате (гл. 28 и 67), его письменными заявлениями в сенате (гл. 67), протоколами сенатских заседаний ("Август", гл. 5), которые не публиковались со времени Августа, как сообщает сам Светоний ("Август", гл. 36), отчетом Августа о своем правлении, который теперь у нас носит название Monumentum Ancyranum ("Август", гл. 101).
Светоний собирал сведения также от свидетелей событий; этим источником он мог пользоваться, конечно, только для биографий императоров, бывших незадолго до него. Так, он упоминает рассказы деда ("Калигула", гл. 19), рассказы "старших" ("Клавдий", гл. 15), отца ("Отон", гл. 10), ,мальчика, присутствовавшего при убийстве Домициана ("Домициан", гл. 17). Об одном факте он рассказывает, что сам был его свидетелем ("Домициан", гл. 12).
Светоний часто приводит подлинные слова императоров, их шутки, иногда довольно остроумные. Вот, например, афоризм Тиберия по поводу взимания налогов в провинциях: "Хороший пастух стрижет овец, а не сдирает с них шкуру" ("Тиберий, гл. 32). Веспасиан "в день триумфа своего, утомленный медленностью и скукой торжественной процессии, не удержался от восклицания: "Поделом мне и мука за то, что я на старости лет так безрассудно пожелал триумфа, будто это - мой долг перед предками или сам когда-либо мечтал о нем"" ("Веспасиан", гл. 12). Такие слова представляют хороший материал для характеристики.
Стремление Светония использовать первоисточники тем более достойно внимания, что римским историкам оно вообще чуждо.
К числу источников Светония надо отнести также приводимые им эпиграммы, продукт народного творчества, содержащие насмешки над императорами и показывающие отношение населения к ним. Таковы, например, эпиграммы на Тиберия: "Ты, Цезарь, изменил золотой век Сатурна и, пока ты жив, вечно будет век железный" ("Тиберий", гл. 59). "Ему противно вино, потому что он жаждет уже крови: так жадно пьет он ее, как прежде пил вино" (там же, гл. 59). Незадолго до смерти Домициана ходила такая эпиграмма: "Недавно ворона, севшая на вершине Тарпейской, не могла сказать "теперь хорошо", а сказала: "будет [хорошо]"" ("Домициан", гл. 23).
В сочинении "Знаменитые мужи" Светонием названы были некоторые авторы, служившие ему источниками: Варрон, Сантра, Корнелий Непот, Фенестелла. Варрон упомянут в биографии Тсренция (стр. 293,3); Сантра (современник Цицерона) - в биографии Теренция (стр. 293, 28) и в заметке о грамматике Курции Никии (стр. 263, 37); Корнелий Непот - в биографии Теренция (стр. 292, 13; 293, 20) ив "Риторах" (стр. 270,18); Фенестелла - в биографии Горация (стр. 292, 5; 292, 12). Конечно, таких ссылок было несравненно больше в полном сочинении "Знаменитые мужи", но до нас дошла из него ничтожная часть; кроме того, многими авторами Светоний пользовался, не называя их имен: так, наверное, пользовался Гигином[3], хотя в дошедших до нас частях нет ссылок на него.

---

[1] Ranke. Weltgeschichte, III, 2, 320.
[2] С. Вехов. Об источниках Г. Светония Транквилла в биографиях Цезарей. Варшава, 1888.
[3] См. «История римской литературы», т. I. М., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 506.

5. ЯЗЫК И СЛОГ СВЕТОНИЯ

О языке и слоге Светония можно судить главным образом по биографиям императоров, так как только это сочинение дошло до нас в подлинном виде, чего нельзя сказать с уверенностью об остальных его сочинениях.
Язык и слог Светония ясен, прост и чужд риторики, которою в то время была полна и поэзия, как видно из Ювенала, и история, как видно из Тацита. На риторике воспитывались тогда молодые римляне и вносили ее во все произведения. Риторикой проникнуты и сочинения Плиния Младшего; однако Светоний не последовал в этом отношении за своим другом. Равным образом свободен он и от стремления к архаическому колориту речи, которое тогда начинало входить в моду (например Фронтон) и которое было свойственно и Адриану. Притом у Адриана была странная смесь архаизмов с неологизмами; все это чуждо Светонию, хотя он и был личным секретарем Адриана.
Напротив, Светоний старается соблюдать традиции классического периода; он восхищается ясностью языка Августа и особенно Цицерона, но, подобно им, не боится примешивать к своей речи греческие слова. Он нередко устами описываемых лиц выражает свои суждения о языке и стиле. Так, он рассказывает, что Август смеялся над старинными словами, называя их "смрадом устарелых слов" ("Август", гл. 86), а Марка Антония считал безумным за то, что он употребляет слова, которые Саллюстий заимствует из "Начал" Катона, "чему люди будут скорее удивляться, чем понимать" (там же). "Не щадил Август и Тиберия, искавшего иногда вышедших из употребления, забытых выражений" (там же). Вообще "стилистов напыщенных и подражателей старине он равно презирал за их разнородные недостатки, а иногда и пробирал их, в особенности своего друга Мецената, "надушенные завитушки" которого он постоянно преследовал и высмеивал, шутливо их пародируя" (там же).
В общем Светоний стремится к краткости выражения, как это заметил еще Вописк (один из "Шести писателей истории императоров"): "Светонию было свойственно любить краткость" (биография Фирма, гл. 1, 2). Стремление к краткости бывает у него причиной некоторых неправильностей речи ("анаколуфов"), обилия конструкций с причастием. Но вместе с тем у него часто встречаются нлеоназмы, бросающиеся в глаза выражение одного понятия двумя синонимами без заметной разницы в значении, например: membra partisque imperii - "члены и части империи" ("Август", гл. 48); astu ас dolo - "хитростью и коварством" ("Тиберий", гл. 49); invalidus atque aeger - "немощный и больной" ("Август", гл. 13);. salum et incolumem - "целый и невредимый" ("Нерон", гл. 34); hortatur et monet - "убеждает и увещевает" ("Август", гл. 3). Подобно этому, иногда одна и та же мысль выражается и положительным и отрицательным оборотом (как нередко у Гомера): gratis et sine mercede ulla - "даром и без всякой платы" ("О грамматиках", 13); soli huic пес ulli praeterea grammatices parti deditus - "предавшись только этому и никакому еще отделу грамматики" (там же, 24); mari tum adhuc necdum caelibem - "еще мужа и еще не вдовца" ("Гальба", гл. 5). Но несмотря на его уважение к языку классического периода, и у него есть много особенностей, свойственных поэзии вообще и прозе серебряного века, например употребление отвлеченных существительных вместо конкретных: matrimonia -"браки" в смысле matronae -"замужние женщины" ("Цезарь" " гл. 51); amicitias et familiaritates -"дружбы и приязни" в смысле "друзья и приятели" ("Тиберий", гл. 51).
Из грамматических особенностей Светония особенно замечательна та, что, начиная рассказ о чем-нибудь, он ставит на первом месте то слово которое служит темой этого рассказа и является как бы заголовком его,, например, в биографии Цезаря: гл. 60 proelia -"сражения", гл. 65 militem -"солдат", гл. 67 delicta -"проступки" и т. д. В синтаксисе есть отступления от нормы классического периода, например употребление перфекта сослагательного наклонения в предложениях следствия при прошедшем времени в управляющем предложении.

---

6. ОТНОШЕНИЕ СОВРЕМЕННИКОВ И ПОСЛЕДУЮЩИХ ПОКОЛЕНИЙ К СВЕТОНИЮ

Светоний уже при жизни своей пользовался славой: как уже было сказано, Плиний даже в стихах извещал публику о предстоящем выходе в свет его сочинений; а Светонию было тогда лет 36. Позднее, когда ему было около 50 лет, он был назначен Адрианом на высокую должность личного секретаря императора, которую получали лишь люди с общепризнанною литературного славой.
В позднейшей римской литературе Светоний стал знаменитостью: ему подражали и им пользовались писатели не только конца древнего мира, но даже и средних веков. Наибольшее влияние на последующие поколения имели его "Цезари". Это влияние шло по двум направлениям: подражали этому сочинению с формальной стороны и пользовались им как историческим источником.
Что касается формальной стороны, то изложение биографий по схемам стало господствующим в историографии в течение двух последующих веков вплоть до Аммиана Марцеллина, вернувшегося к хронологическому способу изложения истории. Явился целый ряд историков, писавших биографии императоров по способу Светония; первым из них был Марий Максим (ок. 165-230 гг.), написавший продолжение сочинения Светония, именно, биографии императоров, начиная с Нервы и кончая Элагабалом. Это сочинение не сохранилось, но его использовали продолжатели этого жанра "Шесть писателей истории императоров", от которых сохранились биографии императоров с Адриана до Карина включительно, правивших в общей сложности с 117 по 284 г. В средние века подражателем Светония с формальной стороны был Эйнгард (Einhardus, или Egiohardus), составивший около 830 г. биографию Карла Великого, в которой он не только следует плану биографий Светония, но даже заимствует у него целые выражения.
Как исторический источник "Цезари" служили многим писателям последующих веков. Не всегда можно с уверенностью сказать, черпали ли они материал непосредственно из этого сочинения, или уже из вторых рук, но во всяком случае влияние Светония заметно как у латинских, так и у греческих историков: Евтропия, Аврелия Виктора, Орозия, Полиена, Кассия Диона. Интересно стихотворное упражнение Авзония (IV в.): он изложил стихами биографии всех 12 императоров, каждую четверостишием.
Сочинение "О знаменитых мужах" также было известно в последующих веках: как уже говорилось, Иероним (IV в.) пользовался этим сочинением как формальным образцом для своего сочинения "О знаменитых [церковных] писателях". Оно же служило ему историческим источником для другой его работы - перевода "Хроники" Евсевия с греческого на латинский язык. Дополняя "Хронику", он брал из сочинения Светония заметки историко-литературного содержания; хотя эти извлечения очень кратки (по большей части они состоят из одной фразы), но все-таки благодаря им мы можем представить себе хотя бы содержание сочинения Светония. Пользовались этим сочинением также схолиасты и грамматики, как видно из сохраненных ими биографий Теренция, Горация, Лукана, Плиния Старшего.
Сочинениями антикварными и естественно-историческими Светония, не дошедшими до нас. тоже пользовались римские и греческие писатели как в конце античного периода, так и в Средние века (в том числе и византийцы), например Авл Геллий, Цензорин, Солин, Макробий, Сервий, Тертуллиан, особенно Исидор Севильский (VII в). Проследить точное влияние этих сочинений мы не можем вследствие их утраты.

---

7. ФЛОР

Следующим по времени историком после Светония был Флор. Кто он был, совершенно неизвестно; об этом есть в науке только предположения. Неизвестно даже его личное имя (praenomen).
Под именем Флора дошло до нас историческое сочинение, носящее следующие заглавия в двух лучших рукописях: в одной: Epitoma Iuli Flori de T. Livio bellorum omnium annorum DCC libri duo - "Извлечение Юлия Флора из Т. Ливия, две книги всех войн в течение 700 лет"; в другой: L. Annaei Flori epitoma de T. Livio -"Извлечение Л. Аннея Флора из Т. Ливия" (в четырех книгах); в остальных рукописях автор тоже называется Аннеем Флором. Таким образом, неизвестно даже какое родовое имя (nomen) было у Флора - Юлий или Анней.
Как видно из заглавия, это было не вполне самостоятельное сочинение, а лишь извлечение из истории Т. Ливия, и притом касающееся не всех сторон жизни римского народа, а только войн в течение 700 лет. Делилось это сочинение различно: одними - на две книги, другими - на четыре.
При рассмотрении содержания сочинения в подлиннике мы действительно находим, что оно все состоит из описания войн, причем разделено на главы (всего 81 глава), и почти каждая война составляет отдельную главу, лишь какой-нибудь переходной фразой связанную с предшествующим описанием; всего лишь несколько глав занято другими сюжетами, кроме войн, например, "О Гракховых законах" (кн. II, гл. 1).
Порядок изложения в общем хронологический, но бывают иногда и отступления. Для деления римской истории автор придумал интересный способ: он рассматривает народ как отдельного человека и поэтому делит историю Рима на четыре периода, по возрастам: детство, юность, зрелый возраст, старость (infantia, adulescentia, inventus, senectus). Детство, около 400 лет, - время при царях; юность, 150 лет, - от начала республики до подчинения Италии; зрелый возраст, 150 лет, - время от подчинения Италии до Августа, в течение которого римский народ умиротворил весь мир; старость, немного меньше 200 лет, - период от Августа до времени автора, в течение которого вследствие "бездеятельности цезарей" Рим, так сказать, состарился, и только при Траяне он "двинул руками, и, сверх ожидания всех, старость империи вновь зазеленела, как-будто ей возвращен зрелый возраст" (Предисловие). Это деление римской истории на возрасты не ново: его приводил и Сенека Старший в своей истории, только он ее делил на семь возрастов; неизвестно, заимствовал ли один из них у другого, или каждый придумал такое деление самостоятельно.
Как уже говорилось, сочинение Флора делится в одних рукописях на две книги, в других - на четыре. Деление на две книги считается более правильным.
Содержание сочинения - следующее. Книга I заключает в себе (кроме маленького предисловия) 47 глав о времени царей, переходе монархии в республику и войнах с разными народами - италийскими и иноземными, - кончая войной с парфянами под начальством Красса. Следующая за этим заключительная глава содержит в себе краткий обзор всего предыдущего рассказа и рассуждение об упадке нравов римлян, следствием которого были гражданские раздоры и войны. Книга II, заключающая в себе 34 главы, начинается рассказами о мятежах Гракхов, Апулея, Друза; далее речь идет о внутренних и внешних войнах - с союзниками, с рабами, со Спартаком и т. д. - и кончается войнами с кантабрами и астурийцами при Августе, миром с парфянами и возвращением ими римских знамен, отнятых у Красса, закрытием храма Януса после 700 лет войн и дарованием цезарю священного титула "Август". Об императорском периоде Рима Флор не говорит, может быть, потому, что героем его истории является римский народ, а при императорах эта роль народа кончается.
Как сказано в заглавии, сочинение Флора есть извлечение из истории Т. Ливия. Это не вполне верно: в нем находят даже противоречия с рассказом Т. Ливия, находят и следы заимствований из других писателей, из Саллюстия, из Лукана. Но в общем, действительно, почти весь исторический материал взят из Ливия, но именно материал, а не внешняя форма. Правда, есть много заимствований из Ливия по языку даже буквальных, но все-таки изложение с сильной риторической окраской принадлежит самому Флору.
Какую цель преследовал автор в этом сочинении, он сам говорит в предисловии. Указав на великие подвиги римского народа и на то, что "укреплению власти его наперерыв содействовали Доблесть и Счастье", он продолжает: "Однако эта громадность сама себе мешает, и разнообразие деяний утомляет внимание; поэтому я поступлю подобно тем, которые рисуют географические карты: я помещу весь его образ, так сказать, на маленькой картинке и надеюсь, что не мало буду содействовать возвеличению первого народа, если опишу вкратце все его величие".
Как видно из этих слов, цель автора состоит не в том, чтобы просто изложить историю римского народа, как делали другие историки, а в том, чтобы, на основании уже известных исторических фактов, возвеличить, римский народ; иначе говоря, автор хочет писать не историю, а панегирик, пользуясь для этого историческим материалом, выбранным из сочинения Т. Ливия. Это заметили уже древние: Августин (христианский писатель IV-V вв. н. э.) говорит, что Флор хотел "не столько рассказать войны римлян, сколько восхвалить римское владычество" ("О граде божием", III, 19). Само собой разумеется, что для этой цели не было надобности излагать все события римской истории; надо было выбрать события, наиболее способные вызвать в читателях восхищение перед величием римского народа, стало быть, надо было выбрать события наиболее эффектные. С удивительной ловкостью автор умеет выставить в ярком свете блестящие факты и ясным обозрением их дать представление об их величии. В глазах большой публики великими событиями являются не столько дела мирного строительства, сколько войны, завоевания чужих стран. Поэтому вполне естественно, что автор для своей цели выбрал темой сочинения именно войны, а не другие какие-либо факты государственной жизни. Для великих подвигов нужен был и герой; таким героем у Флора является не отдельный человек, а весь народ римский, которого он и рассматривает как отдельного человека, придавая ему даже человеческие возрасты. Такое воззрение на народ у него видно и в способе выражения: он не говорит, например, что такой-то консул одержал победу, а говорит, что при таком-то консуле народ римский победил. Очень часто слово "народ" даже и не ставится как подлежащее фразы, а подразумевается само собою: "Вследствие просьб Кампании [он] напал на самнитян не для защиты себя, но для защиты союзников" (I, 11, 1). Конечно, автору приходилось иногда и искажать события, чтобы представлять их в нужном для его цели свете; он преувеличивает успехи римлян и встречающиеся им трудности и, наоборот, смягчает их ошибки, вероломство, жестокость; войны, которые они ведут, по его изображению, были только оборонительными, навязанными им. Иногда он искажает события, может быть, и просто по небрежности или по незнанию, так как историческая точность для него не представляла большой важности. Так, он дает действующим лицам звания, которых они не имели; консулов называет диктаторами, а легатов - консулами; искажает или изменяет имена, противоречит себе, допускает хронологические ошибки.
Таким образом, сочинение Флора есть скорее риторическое, чем историческое; историк не может пользоваться им как источником. Но кроме стремления возвеличить римский народ, у Флора заметна и тенденция нравоучительная (как часто бывает у историков); поэтому у него много изречений (афоризмов), например: "Труднее удерживать провинции, чем образовывать: приобретаются они силою, удерживаются справедливостью" (II, 30, 29). "Не вполне погашенный пожар вновь разгорается большим пламенем" (I, 40, 14). "Каков полководец, таково и войско" (I, 34, 11). В общем сочинение Флора представляет собой по характеру единственное, своеобразное произведение во всей римской литературе - это какой-то гимн римскому народу на исторической основе.
Политические взгляды автора вполне ясны: его идеал - "юность" и "зрелый возраст" римского народа, т. е. время республики, но и то лишь первая половина его, когда "годы были чистые, благочестивые, золотые, без позорных деяний, без преступлений, пока была неподдельная, невинная чистота того пастушеского образа жизни, и пока страх пред неприятелями-пунийцами поддерживал древние порядки" (I, 47, 1-2). Стало быть, это хорошее время продолжалось до разрушения Карфагена, Коринфа и Нуманции. Затем начались внутренние раздоры и упадок римского народа. Флор относится отрицательно к принципату, во время которого "вследствие бездеятельности цезарей народ состарился и растратил силы" (Предисловие). Только Траяну, как уже говорилось, он делает комплимент (там же). Однако древняя республика -идеал лишь в теории: на практике же Флор, подобно Тациту и другим, признает необходимость принципата и восхваляет Августа: "Надо считать счастьем при таких волнениях, - говорит он, - что верховная власть досталась именно Октавию Цезарю Августу: он своим умом и искусством привел в порядок потрясенное со всех сторон и расстроенное государственное тело, которое, несомненно, никогда не могло бы соединиться и образовать согласное целое, если бы не управлялось мановением одного главы, как бы его жизненной силой и разумом" (II, 14,5-6). А вот образчик политической философии Флора: "Поводы ко всем внутренним беспорядкам подавала власть трибунов. Под видом охраны плебеев, в помощь которым она была учреждена, она на самом деле искала для себя неограниченного господства, и потому старалась приобрести популярность и расположение народа аграрными, хлебными, судебными законами" (II, 1, 1).
Время, когда написано это сочинение, определяется на основании слов самого автора: "От Цезаря Августа до нашего века [прошло] немного меньше двухсот лет" (Предисловие, 8). Если под словами "от Цезаря Августа" разумеется год его рождения, т. е. 63 г. до н. э., то под словами "наш век" надо разуметь время несколько ранее 137 г., т. е. правление императора Адриана. Несколько сомнительной делают эту дату дальнейшие слова автора: "Только при государе Траяне он [народ] двинул руками, и, сверх ожидания всех, старость империи вновь зазеленела". Дело в том, что в этой фразе есть важные разночтения в рукописях: в одних - прошедшее время - "двинул" (movit) и "зазеленела" (reviruit), в других -настоящее время -"двигает" (movet) и "зеленеет" (revirescit). Чтение с настоящим временем принято во многих старых изданиях. Если оно верно, то надо предположить, что под "нашим веком" автор разумеет время Траяна. Однако в наиболее надежном издании (стереотипном издании Гальма 1863 г.) принято чтение с прошедшим временем на основании лучшей рукописи. В таком случае надо считать несомненным, что время Траяна для автора есть уже прошедшее и что он писал свое сочинение во время правления Адриана, т. е. между 117 г. (началом правления Адриана) и 137 г. (указанным выше). Новейшими историками литературы эта дата принята [1].
Как писатель, Флор имеет свои достоинства и недостатки. Видно, что он был очень образованный по тогдашнему времени человек, отлично усвоивший правила риторики. Изложение его сжато, но блестяще; ему часто удается несколькими словами обрисовать положение, представить полную картину: на одной странице он изложил весь заговор Катилины, не опустив ничего существенного (II, 12). Он любит наглядно изображать события и потому часто прибегает к сравнениям.
Но недостаток его тот, что он злоупотребляет своим риторическим искусством, применяя риторические приемы в чрезмерном количестве, от чего слог его становится неестественным, искусственным, напыщенным до смешного. У него много метафор, антитез, гипербол, сравнений, восклицаний, риторических вопросов и т. п., что придает речи даже поэтический характер; получается что-то вроде стихотворной прозы. Пожалуй, самым большим недостатком слога является погоня за новым, необычным, способом выражения, иногда очень странным, так что даже сам автор находит нужным прибавить слово quasi - "как будто" (которое насчитывают у него 125 раз). Вместе с тем бросается в глаза некоторое однообразие: так, не раз встречается сравнение войны с огнем, например: "Победив Антиоха, римляне преследовали факелы [поджигателей] азиатской войны" (victo Romanus Antiocho faces Asiatici belli persequebatur - I, 25, 9)[2].
Общая оценка Флора как писателя, конечно, зависит от личных вкусов каждого: кому нравится этот приподнятый, патетический стиль, те считают его красноречивым, изящным автором; кому такой стиль не нравится, те не одобряют его. Поэтому суждения ученых о нем различны: так, Салмазии, первоклассный французский ученый XVII в., называет его сочинение elegantissima epitoma, а Гревий, знаменитый голландский филолог того же столетия, резко критикует стиль Флора. Современникам своим он должен был правиться, так как они едва ли могли представить себе панегирик, написанный в простом стиле [3]. Из ученых нового времени, хвалящих Флора, надо назвать особенно О. Россбаха (в статье о Флоре в VI томе Энциклопедии Паули-Виссова, 2701-2770).
Несмотря на то свойства Флора, которые кажутся недостатками, в его сочинении все же есть целые главы, в которых критика не могла найти ничего, заслуживающего порицания: такими можно назвать, например, рассказ о Катилине (II, 12) и описание битвы при Мунде (II, 13, 78-87).
Что касается собственно языка в лексическом и грамматическом отношении, то в нем мало отступлений от нормы классического периода. В общем, за исключением сугубо риторических и потому неясных оборотов, текст читается довольно легко.
До нас не дошло никаких упоминаний античных авторов о сочинении Флора, но в средине века его много читали благодаря тому, что оно по своей краткости представляет очень удобный и вместе с тем занимательный очерк римской истории республиканского времени; ценили также в нем и назидательные изречения. Им пользовались как источником историки Орозий (V в.) и Иордан (VI в.). В новое время оно употреблялось в школах при изучении латинского языка.

---

[1] Впрочем, может быть и еще одно сомнение по поводу этой даты: что разуметь под словами «от Цезаря Августа»? Обыкновенно разумеется год рождения, т. е. 63 г. до н. э. Но можно разуметь и какой-нибудь другой год, например начало его единодержавия, т. е. 31 г. до н. э., или год его смерти, т. е. 14 год н. э. Тогда «наш век» оказался бы гораздо позднее. Но это мало вероятно по литературным свойствам сочинения.
[2] И по-русски у поэтов встречается эта метафора: «Бранный пламень» (у Хомякова):
[3] Уже древние обратили внимание на вычурность стиля современных им писателей. Псевдо-Лонгин говорит так: «Все такие недостойные явления вводятся в речь по одной причине,— из пристрастия к новизне в выражении мыслей,— безумие, которым очень сильно заражены нынешние писатели» («О высоком», гл. 5).

8. АМПЕЛИЙ

Вместе с сочинением Флора в наших современных изданиях помещается также небольшое сочинение Луция Ампелия (Lucius Ampelius) под заглавием Liber memorialis -"Памятная книга". Внутренней связи между этими двумя сочинениями нет; соединяются они только по традиции,- потому что французский филолог XVII века, Салмазий (в латинской форме Salmasius, во французской форме Saumaise), открывший в одной рукописи сочинения Ампелия, напечатал его в конце своего издания Флора в 1638 г.; с тех пор так же поступают и другие издатели Флора.
Сочинение Ампелия в соответствии с заглавием содержит в себе научные сведения разного рода. Оно составлено по желанию какого-то Макрина (вероятно, ученика Ампелия), который хотел знать все достойное знания. В книжке этой 50 глав. В первых 9-ти главах говорится о мире, звездах, ветрах, странах, морях, чудесах света, богах. С главы 10 начинается очерк истории: говорится о семи мировых державах - ассирийцев, мидян, персов, спартанцев, афинян, македонян и римлян. Главная часть сочинения занята историей римлян (главы 17-50), если только это можно назвать историей: это скорее какой-то конспект, по большей части состоящий из перечня собственных имен с самыми ничтожными характеристиками лиц, носивших эти имена. Вот, например, содержание главы 18 - "Знаменитейшие вожди римлян": "Брут, который ради общественной свободы убил своих детей. Валерий Публикола, который из-за этой же свободы вел войну против Тарквиниев; он же усилил народ, дав ему право свободы" и т. д. Глава 19: "Римляне, которые были славны в тоге" (т. е. не на войне) и т. п. Последние по времени факты, упомянутые Ампелием, относятся к правлению Траяна. Судя по этому, можно думать, что эта книжка написана вскоре после его смерти, т. е. в правление Адриана.

---

9. ГРАНИЙ ЛИЦИНИАН

В 1853 г. среди рукописей, поступивших из одного египетского монастыря в Британский музей, оказался палимпсест, на нескольких листах которого первоначально было написано историческое сочинение на латинском языке, потом этот текст был счищен, и был написан текст сочинения латинского грамматика, потом и этот текст был счищен, и был написан богословский текст на сирийском языке. При помощи химических средств первоначальный исторический текст был отчасти восстановлен. Оказалось, что это были части сочинения латинского историка Лициниана (Licinianus).
Кто был этот Лициниан и когда он жил, неизвестно. Предполагают, что это был Граний Лициниан, упоминаемый Макробием (I, 16, 30) и Сервием (в комментарии к "Энеиде", I, 737). С текстом Лициниана сохранилось 12 листов. Они содержат отрывки из разных мест большого сочинения по римской истории, заключавшего в себе (как видно из указаний в рукописи) по крайней мере 36 книг (но, по-видимому, небольшого размера). В этих отрывках речь идет о событиях 165, 105, 87 и 78 гг. до н. э. Как предполагают, сочинение это было извлечением из истории, Т. Ливия, причем автор выбирал главным образом рассказы о разных любопытных явлениях, чудесах, поучительные примеры, но не интересовался крупными политическими событиями. Судя по некоторым признакам, автор жил после Адриана, -может быть, даже в III или IV в. н. э.

---

10. МАРИЙ МАКСИМ И ЮНИЙ КОРД

Как мы видели, историком, ближайшим по времени к Светонию, был Флор, но его скорее следует считать ритором, чем историком; следующие за Флором авторы -Ампелий и Граний Лициниан - не могут быть даже названы самостоятельными историками.
Первым продолжателем исторического жанра Светония следует считать Мария Максима (Marius Maximus). Его сочинение не дошло до нас, но из него сохранилось много крупных фрагментов в дошедшем до нас большом сборнике биографий разных императоров, известном под названием "Шесть писателей истории императоров", составленном в IV в. В этом сборнике упоминается большое число других авторов, писавших биографии отдельных императоров II и III вв., но о них мы ничего или почти ничего не знаем.
О жизни Мария Максима нам ничего неизвестно: "Шесть писателей" ничего об этом не сообщают.
На основании ссылок у "Шести писателей" можно составить понятие о размерах, содержании и способе изложения сочинения Мария Максима. Это было большое сочинение, заключавшее в себе 12 биографий императоров: Нервы, Траяна, Адриана, Антонина, Пия, Луция, Вера Марка Аврелия, Коммода, Пертинакса, Септимия Севера, Элагабала, т. е. императоров, правивших в течение 96-222 гг., причем каждая биография составляла отдельную книгу. Как видно, сочинение это было непосредственным продолжением сочинения Светония (такие продолжения были довольно обычны у древних историков - греческих и римских). Автор в нем даже подражал Светонию: у него то же число биографий (12), как и у Светония; он также интересовался только личной жизнью описываемого лица, а не государственными делами; каждая биография также представляла самостоятельное целое, даже еще более самостоятельное, чем у Светония, так что Марий повторял иногда кое-что, что уже было сказано в другой биографии; рассказ он тоже вел по рубрикам. Но были и отличия: Марий был чрезвычайно многословен: homo omnium verbosissimus, называет его Вописк (один из "Шести писателей" - т. II, стр. 204, § 1 по изданию Петера 1865 г.). Так, биография Марка Аврелия не уместилась у него в одной книге, а была разделена на две. Кроме того, он ввел такое новшество: в то время как древние историки цитируют документы в изложении своими словами, чтобы не нарушать единообразия стиля, Марий приводил их в подлиннике, и притом не вставлял их в текст рассказа, по относил в приложение в конце книги (может быть, тоже чтобы не нарушать единообразия стиля основного текста?). При описании личной жизни императоров Марий пользовался сведениями из "Городской газеты" (Acta urbis), в которой помещались всякие сплетни и анекдоты, особенно скандального характера; это был его главный источник [1].
По-видимому, сочинение Мария считалось публикой правдивым: так его характеризует Юлий Капитолин (один из "Шести писателей"). "Кто хочет иметь об этом более точные сведения, пусть читает Мария Максима из латинских историков, а из греческих - Геродиана, которые сообщали по большей части правдивые известия" (т. I, стр. 164, § 12). Вописк (также один из "Шести писателей") указывает на него тоже как на одного из историков, "которые предали памяти события не столько красноречиво, сколько правдиво" (т. II, стр. 187, § 2).
Сочинение Мария сохранялось довольно долго: не только "Шесть писателей" пользовались им, но и публика читала его охотно (может быть, благодаря пикантным рассказам, содержавшимся в нем). Аммиан Марцеллин (историк IV в.) так говорит о своих современниках: "Иные боятся науки, как яда, читают с большим вниманием только Ювенала и Мария Максима и в своей глубокой праздности не берут в руки никакой другой книги" (XXVIII, 4, 14). Но дальнейших сведений о нем нет: может быть, причиной гибели этого сочинения было именно то, что "Шесть писателей" очень много материала почерпнули из него для своих сочинений.
Марий Максим написал биографии не всех правителей избранного им периода времени. Его дополнил Элий (или Юний) Корд (Aelius Cordus или Iunius Cordus), написавший биографии правителей "менее известных" - obscuriores. Так они названы Капитолином (т. I, стр. 183, § 1), потому что о них было мало известно.
О жизни этого автора совсем ничего неизвестно; но, так как Корд упоминал об убийстве обоих Филиппов (императора и его сына в 249 г.), то, следовательно, он жил еще после этого события ("Шесть писателей", т. II, стр. 50, § 4).
Сочинение его было очень низменного характера: он рассказывал "глупо и смешно" о вещах, "не стоящих упоминания", "о домашних удовольствиях и прочих самых низменных вещах", "сколько рабов имел каждый император, сколько друзей, сколько плащей, сколько раз выходил из дома, когда менял кушанья, когда менял платье, кого когда повышал в должности", "о вещах, знание которых ни на что не нужно"; рассказывал, конечно, и о любовных делах своих героев, рассказывал о наружности своих героев, - все это подробно, с точными цифрами, добавляя неизвестное своими вымыслами. Об исторической истине он мало заботился, так как главною целью его было дать интересный рассказ читателям. Так, читатели узнавали у него, что император Клодий Альбин натощак съел 500 винных ягод, 100 персиков, 10 арбузов, 20 фунтов винограда, 100 маленьких птичек, 400 устриц ("Шесть писателей", т. I, стр. 162, § 11). Император Максимин будто бы съедал в день 60 фунтов мяса ("Шесть писателей", т. II, стр. 5, § 4). Его рост был свыше 8 футов, а большой палец был такой толщины, что вместо кольца он носил женин браслет ("Шесть писателей, т. II, стр. 7, § 6).
Наконец, у Корда были и прямые подделки: он цитировал письмо того же Максимина, риторически составленное, которого Максимин сам составить не мог, потому что он был грубый, необразованный фракиец; для большего правдоподобия Корд прибавил, что письмо было продиктовано самим императором именно в этой форме ("Шесть писателей", т. II, стр. 11, § 12).

---

[1] Acta urbis (буквально: «дела города») — городская газета, в которой в период от Цезаря до Августа сообщались также сенатские постановления и протоколы, а в последующее время — сведения об императорской фамилии, о приеме разных лиц, городские новости и др. О композиции этой газеты можно судить по подражанию ей у Петрония (гл. 53), где представлена дневная ведомость о событиях в имениях Трималхиона. Лампридий (один из «Шести писателей») в биографии Коммода рассказывает, что сам император приказывал публиковать в этой газете сведения о своих самых скверных делах, «как об этом свидетельствуют сочинения Мария Максима», (т. I, стр. 99, § 13).

1. ВВЕДЕНИЕ

Социальные и идеологические противоречия, все более обострявшиеся в течение четырехвекового существования "поздней" римской империи и нашедшие свое яркое отражение как в греческой литературе этого периода, так и у ряда римских прозаиков (Апулея, Аммиана Марцеллина и др.), оказали воздействие и на творчество поэтов: хотя это влияние выступает по большей части не так наглядно, но его можно обнаружить как в жанровых чертах поэтических произведений, так и в их содержании. Хотя и косвенным образом, подчас в беглых намеках, подчас в выборе самой темы, в поэзии также отражаются основные противоречия эпохи: между рабами и рабовладельцами, между остатками старого нобилитета и временщиками, между богатыми и неимущими, между все усиливающимся воинствующим христианством и угасающим язычеством, и, наконец, все яснее намечается раскол между двумя частями империи - Восточной и Западной, - из которых каждая по существу всегда жила своей собственной жизнью; некоторые императоры пытались заставить население обеих частей забыть об этом и затрачивали немало труда и на охрану границ, и на сглаживание внутренних противоречий, но как только рука Рима ослабевала, коренная разница в интересах, быте, воззрениях и культуре обеих половин империи выявлялась с полной силой.
Поэзия четырех веков поздней империи богата именами, но небогата значительными художественными произведениями. Общественное значение ее, по-видимому, было невелико, ей редко удавалось сказать свое оригинальное живое слово. В ней сильны традиции и подражание древним; многие стихотворения носят чисто личный характер, но не в смысле изображения подлинных душевных переживаний: они служат достижению материальных благ или высокого положения для их авторов; печальная роль "придворных" поэтов, к сожалению, выпала на долю двум наиболее талантливым представителям литературы - Авзонию и Клавдиану.
Наименее плодотворны для литературного творчества оказались II и III вв.; так называемый "золотой век" Антонинов, временно стабилизовавший строй императорского Рима и благотворно отразившийся на греческой литературе, не вызвал поэтического расцвета в литературе римской; вполне понятно, III в., переполненный политическими и социальными бурями, тем более оказался почти бесплодным.
В IV и V вв. в римской литературе снова появляется ряд интересных поэтических произведений -уже в последний раз; в это время наряду с поэтами, всецело придерживающимися традиций античной языческой поэзии, выступают и одаренные поэты-христиане, творчество которых служит переходной ступенью к религиозной поэзии раннего средневековья.
Характерная черта этого времени - сравнительно большое число анонимных поэтических произведений, которые по своим художественным достоинствам превосходят стихотворения известных поэтов этой же эпохи. Не иссякает и источник эпиграмматического творчества. Но, как и в эпоху эллинизма, имевшую некоторые общие черты с поздним Римом, многие поэты понапрасну тратят свои силы на создание изощренных стихотворных фокусов, лишенных художественной ценности.
Тем не менее поздняя римская поэзия заслуживает тщательного изучения, путем которого раскрываются ее тесные связи с реальной жизнью эпохи; многие поэты прилагали усилия как раз к тому, чтобы уйти от этой реальной жизни, слишком тяжелой и гнетущей, стремились отгородиться от ее бедствий, уйти в мир узкой личной морали, и именно вследствие этого они ясно отразили в своих стихах настроения и тенденции своего времени.

---

2. СЕРЕН САМОНИК

Стихотворные наставления и предписания самого различного содержания уже издавна встречались в античной литературе. Жанр дидактической поэмы также очень древний. В греческой литературе Гесиод и Арат, в римской Лукреций дали прекрасные образцы этого рода поэзии, а Лукреций создал поистине всеобъемлющее творение. Однако в эпоху поздней империи в дидактической поэзии более чем когда-либо преобладают элементы практицизма, конкретного приложения уже известных знаний. Такова "Медицинская книга" (Liber medicinalis) Квинта Серена Самонпка (Q. Serenus Samonicus или Sammonicus) - поэма в 1107 гексаметров, состоящая из вступления и 64 глав.
Известны два человека, носившие имя Серена Самоиика,- отец и сын. Отец, плодовитый писатель и ученый, жил во время правления императоров Септимия Севера (193-211 гг.) и Каракаллы (211-217 гг.); в 212 г. по приказу последнего он был убит на пиру (Спартиан, "Жизнеописание Каракаллы", гл. 4,4). Он был обладателем огромной библиотеки, насчитывавшей около 62 тысяч сочинений. Серена Самоника-отца упоминает Макробий ("Сатурналии", III, 16, 6). Что касается младшего Самоника, то ои был другом Гордиана I (родился около 159 г.) и учителем Гордиана II (родился около 192 г.). Известно, что, умирая, он оставил своему ученику богатую библиотеку отца. Сама поэма к сожалению не дает никаких сведений о личности ее автора. Весьма скупые данные о нем содержатся в биографии Александра Севера, написанной Элием Лампридием ("Жизнеописание Александра Севера", гл. 30, 4), где сказано, что наряду с трактатами Цицерона "Об обязанностях" и "О государстве", а также с произведениями Горация, Александр Север читал и Серена Самоника, "которого он лично знал и высоко ценил" (quern ipse noverat et dilexerat)
Существуют две точки зрения на авторство поэмы. Одни ученые считают ее творением отца, другие - сына. Следует сказать, что аргументы, приводимые в пользу Самоника-сына, более вески, однако вопрос этот и до сего времени остается спорным. Несомненно, однако, что ее автор - человек, высоко образованный, превосходный знаток латинской поэзии и неплохой поэт. Полагают также, что Серен почерпнул эрудицию не только из книг, что он сам занимался медицинской практикой.
Поэма начинается с традиционного в римской литературе вступления - обращения к божеству, в данном случае к Фебу-Целителю:

Феб, вдохнови целебную песнь, что мы сочиняем:
Это созданье твое благосклонным укрась одобреньем.
Ты, овладевший искусством врача, возвращающий к жизни,
Можешь и души умерших призвать па высокое небо.
Ты обитаешь в Эгеях, в Пергаме живешь, в Эпидавре;
Кожей дракона покрытый, ты занял Тарпейские выси
В годы былые, и с ними гремевшие славою храмы,
Прочь изгоняя недуги своею божественной волей.
К нам снизойди, и теперь изложи на папирусе тонком
Все, что, со мной говоря, ты поведал внимавшему жадно.
(Перевод Ю. Ф. Шульца)

Композиция поэмы характерна для многих медицппских сочинений. Болезни и способы их лечения излагаются "с головы до пят" (a capite ad calcem). Так, глава 1 посвящена лечению головной боли, а глава 41 - подагре, болезни ног. Начиная с главы 42 излагаются средства, применяемые при .лечении различного рода ранений, укусов ядовитых животных, лихорадок. Особо сказано о ядах и противоядиях. Большую начитанность автора подтверждают многочисленные реминисценции из древних римских поэтов (Энний, Плавт) и поэтов классического периода (Лукреций, Вергилий, Гораций, Овидий). Поэтика Серена находится под несомненным влиянием Лукреция и его поэмы "О природе вещей". Источником медицинской поэмы Серена является прежде всего "Естественная история" Плиния Старшего и, вероятно, отчасти сочинение "О медицине" Корнелия Цельса.
Цель, которую поставил перед собой поэт, хорошо сформулирована в стихе 394:

Мы же для бедных должны целебные дать предписанья.
(At nos pauperibus praecepta dicamus arnica)

Отдавая дань своему времени, автор поэмы включил в нее ряд магических средств (например знаменитую "абракадабру"), но не они определяют ее истинное лицо; поэма интересна тем, что основной упор в ней делается на многочисленные целебные средства растительного и животного происхождения, нашедшие широкое применение.
В эпоху раннего средневековья поэма Серена была одной из самых популярных медицинских книг, неоднократно переписывалась и комментировалась. Она дошла до нас в многочисленных списках IX-XV вв. Под влиянием этой поэмы написано много медицинских (поэтических) сочинений V-IX вв. и в том числе ценимый гуманистами эпохи Возрождения "Садик" (Hortulus) Валафрида (Страбона), посвященный описанию лекарственных растений монастырского сада в Рейхенау. Знаменитый философ и врач Пьетро из Абано (1250-1316 гг.), умерший в застенках инквизиции, также знал поэму Серена. Первое издание ее вышло в свет в Милане около 1484 г. [1]

---

[1] Перевод поэмы, сделанный Ю. Ф. Шульцем, вышел из печати Медгиз, 1961.

3. "ДИСТИХИ КАТОНА" И "ИЗРЕЧЕНИЯ СЕМИ МУДРЕЦОВ"

Особым видом эпиграммы уже в греческой литературе были "гномы"- моральные сентенции, изложенные в стихотворной, легко запоминающейся форме. От римской литературы республиканского периода до нас таких стихотворных дидактических произведений не дошло, но "Поучение сыну" Катона Старшего, написанное прозой, переходя из поколения в поколение и вбирая в себя постепенно взгляды более поздних времен, стало по-видимому, тем прототипом, под который стали, так сказать, "подгонять" сборники практически-моральных изречений. Изложение такого свода обиходной морали в стихотворной форме напрашивалось само собой, особенно если учесть распространенность этой формы у стоиков и неопифагорейцев. Именно такая сводка правил практической мудрости - весьма практической, как мы увидим - дошла до нас в так называемых "Дистихах Катона" и в стихотворных "Изречениях семи мудрецов". Не обладая особенно высокими художественными достоинствами, эти произведения дают ясное представление о ходячей морали, пригодной для среднего человека в императорском Риме [1].
Точно определить время составления сборника не удалось. От IV в. н. э. сохранились надписи, использующие отдельные изречения, а в письме Виндициана, советника императора Валентиниана, имеется уже ссылка на сборник, якобы написанный некиим "Катоном". Итак, в IV в. этот сборник уже существовал. Влияние христианской морали на нем еще не отразилось, хотя скептическое отношение к языческим верованиям и обрядам уже проступает то тут, то там, но оно не носит того патетического обличительного характера, который присущ сочинениям писателей раннехристианского периода, боровшихся в то время за власть над умами. Интересно отметить, что, несмотря на отсутствие специфических черт христианского нравоучения, этот сборник пользовался впоследствии чрезвычайно широким распространением и уважением в средневековых монастырских школах в качестве учебного материала. Легкий по языку и по содержанию, практически применимый в житейском обиходе, он был очень подходящим материалом для школьников. Кроме значительного количества рукописей, сохранивших нам латинский оригинал, имеется огромное число подражаний и переводов, начиная с IX и вплоть до XVIII в. Нередко для этих переводов пользовались не только языками крупных народностей (старо-французским, средне-верхне-немецким и древнеанглийским), но и языками малых стран (ирландским и чешским), и даже диалектами (лотарингским, энгадинским и др.).
На малоизвестном валлийском (кельтском) языке тоже имелось несколько переводов.
Имя Катона, стоящее во многих рукописях как имя составителя сборника, едва ли является его подлинным именем; это имя в течение веков стало просто символом строгого учителя морали; заголовки рукописей имеют явно подражательный характер: Dicta Marci Catonis ad filiim suum, Marci Catonis ad filium salutem и libri Catonis philosophi, автор одной рукописи, очевидно, не отличал Катона от другого римского моралиста, Сенеки, тоже неоднократно использованного в средние века, и приложил к Катону прозвище "Кордуанский" (Cordubensis) (Кордуба - родина Сенеки). Уже из этого видно, что имя Катона является только литературной фикцией.
Если бы Катон Старший мог прочесть сборник, который носил его имя, он был бы чрезвычайно удивлен тем полным отсутствием общественного сознания, чувства любви к своему отечеству и государству, которое господствует в сборнике; для римлянина времен республики государственная жизнь и обязанности каждого римского гражданина по отношению к ней были основой всей его моральной системы. Напротив, в сборнике "Дистихи Катона" изложена только мораль индивидуального, частного человека. Эта мораль узка, часто себялюбива, даже враждебна людям и скорее предостерегает от дурных последствий злых поступков, чем учит добрым.
Общее число дистихов - 144; они разделены на четыре книги (в кн. I - 40 дистихов, кн. II - 31, кн. III - 24, кн. IV - 49), по какой-либо системы в расположении их установить нельзя; сентенции общего характера беспорядочно сменяются мелкими житейскими правилами; довольно часты повторения одних и тех же мыслей. Возможно, что разделение на четыре книги было сделано не составителем сборника, а одним из позднейших редакторов. Это тем более вероятно, что II, III и IV книгам предпосланы стихотворные прологи, явно отличающиеся по стилю от самих дистихов, а всему сборнику предшествует введение в форме письма к сыну, подлинность которого тоже берется под сомнение. В этом письме говорится следующее: "Когда я увидел, как много людей тяжко заблуждается во всем, что касается нравов, я счел нужным укрепить их мысли и позаботиться о добром имени, чтобы они могли провести жизнь со славой и стать достойными людьми. А сейчас тебя, дорогой мой сын, я научу, каким образом ты должен заботиться о своих душевных нравах. Читай мои предписания так, чтобы понять их. Ибо читать правила и не понимать их, значит - пренебрегать ими". Последняя фраза - типичный риторический фокус, который все же дает основания предполагать, что данное введение - не поздняя подделка, а оригинал (legere enim et non inteliegere neglegere est).
Кроме этого введения в рукописях имеется 57 кратких изречений в прозе, сухих и плоских по содержанию. Эти изречения дают полный кодекс обиходной практической морали и по своему уровню значительно ниже дистихов: кроме прописных истин (люби родителей, родственников, жену, обучай детей, читай книги, избегай продажных женщин, пей умеренно) даются и советы насчет имущества (береги свое добро, смотри, кому даешь) и личного поведения (будь вежлив, будь прилежен); имеются и некоторые забавные советы, например "сии достаточно" и "на пирах говори поменьше".
О соотношении этих прозаических изречении с дистихами высказывались разные предположения: их считали то оглавлением, предшествующим дистихам, то, напротив, сокращенным изложением их; однако содержание их не подтверждает ни того, ни другого. Вернее, они просто включены в общин сборник дидактического характера, тем более, что после дистихов (в некоторых рукописях) имеется еще приложение (appendix) тоже в дистихах и ряд изречений по одному стиху (моностихов), трактующих те же темы, но в еще более сжатой форме. Происхождение их и время составления этих добавлений также неизвестно.
Термин "дистих" обычно прилагается к двустишию, состоящему из гексаметра и пентаметра. Дистихи Катона не подчиняются этому правилу - они состоят из двух гексаметров.
Познакомимся несколько ближе с той системой мировоззрения, которая изложена в дистихах. Взгляд на жизнь по сравнению с древними римскими временами круто изменился - отношение к жизни по большей части отрицательное, и мысль о смерти повторяется постоянно.

Жизнь непрочна и хрупка - верны одни лишь невзгоды[2].
День, что истек без потерь ты должен записывать в прибыль.
(I, 33)

Накрепко помни всегда, что смерти страшиться не надо.
Если она и не благо, она - окончание бедствий.
(III, 22)

Что тебе рок принесет, об этом не думай заране.
Смерти страшиться не станет, кто жизнь презирать научился.
(IV, 22)

Мотив использования радостей жизни, так блестяще развернутый когда-то Горацием, находит свой слабый отклик и в этих дистихах.

Смерти не надо бояться: подумай, насколько нелепо,
Смерти боясь, отказаться от радостей жизни цветущей.
(II, 3)

В жизни все случайно: иногда кажется, что в ней есть какая-то справедливость и возмездие:

Ты не сердись на судьбу, если в гору идет недостойный;
Злым потакает Фортуна... чтоб после их глубже низвергнуть.
(III, 23)

Иногда, напротив, автор предостерегает от такого, слишком примитивного, представления о миропорядке:

Если нежданно погибнет злодей, то не радуйся слишком,
Часто ведь гибнет и тот, чья жизнь протекла беспорочно.
(IV, 40)

Вообще же дается совет - думать только о своей собственной жизни; жизнь и смерть других людей не должна ни радовать, ни огорчать:

Жизнь, которой владеем,- то дар непрочный и хрупкий.
Пусть никогда тебе смерть чужая не будет на радость.
(I, 19)

В некоторых рукописях после IV книги вставлено несколько добавочных дистихов, один из которых гласит:

Радуйся жизни своей, о смерти чужой не крушися.
Что ты болеешь о том, кто боли уже не доступен?
(Приложение, 1)

Общих философских мыслей в дистихах встречается мало; в них преобладает скептицизм и стремление устроить только свою личную судьбу, по возможности избегая бедствий.

Правят ли нами бессмертные боги, узнать не старайся.
Помни, ты - смертный и должен заботиться только о смертном.
(II, 2)

Если ты сам неразумен и дело ведешь неразумно,
Что ты Фортуну слепою зовешь? Нет Фортуны на свете.
(IV, 3)

Надо заметить, что в сборнике нет никакого следа мистики и суеверий, столь распространенных в первые века империи: мы видели, что такой образованный человек, как Плиний Младший, совершенно серьезно переписывался со своими друзьями о значении снов и о существовании призраков ("Письма", I, 18). В данном же сборнике мы находим, напротив, такое верное психологическое наблюдение.

Ты сновиденьям пе верь: чего на яву ты желаешь,
Это же самое ночью ты видишь во сне пред собою.
(II, 31)

В следующей сентенции также отражается очень трезвый взгляд на жизнь.

Богу кури фимиам, а волы полезней для плуга.
Думаешь ты неужель, что богам убийство приятно.
(IV, 38)

Наиболее выразительно и жестко высказан безнадежный, даже страшный взгляд на человеческую жизнь в следующем дистихе:

Если ты страхом объят перед зверем диким, то вспомни:
Страшно одно - человек; его лишь и надо бояться.
(IV, 11)[3]

Однако, каким-то образом надо было все-таки устраивать свою жизнь и пытаться не только не страдать, но и приобретать некоторые блага - достаток и уважение. Практические советы о том, как именно это сделать,- основное содержание сборника, они привлекают к себе главный интерес его составителя. В этой тяжкой и сложной жизни надо приобрести оружие для борьбы с ней: таким оружием служит, с одной стороны, знание и уменье, с другой - хитрость и ловкость.

Если ты много учился и знаньем обширным владеешь,
Дальше учись,- и жизнь тебе знаний немало прибавит.
(IV, 48)

Что-нибудь делать умей; если счастье внезапно покинет,
Ввек не покинет уменье и жизнь облегчит человеку.
(IV, 19)

Если имеешь детей, но беден - учи их ремеслам.
Смогут себя защитить и со скудною жизнью бороться.
(I. 28)

Мораль "золотой середины" и полной покорности судьбе тоже нашла себе место в дистихах.

То, что доступно тебе, то и сделать пытайся и челн свой
Ближе веди к берегам - не пускайся в открытое море.
(IV, 33)

Лишних вещей избегай; запомни: будь малым доволен -
Лодка плывет безопасно по водам реки неглубокой.
(II, 6)

Помни, природа тебя родила нагим и бессильным.
Бедность и гнет потому ты должен нести терпеливо.
(1, 21)

Эта практическая мораль мелкого обывателя предлагает, однако, и ряд средств самозащиты, советует использовать все то, что может быть выгодно.

Если кто телом тщедушен, его презирать ты не вздумай.
Мудростью часто богат, кто, телесного силою беден.
(II, 9)

Во-время всем уступай, кто тебя, как ты знаешь, сильнее.
Знай, победитель нередко бывал побежден побежденным.
(III, 10)

То, что на пользу тебе, упускать никогда ты не должен.
Случай сегодня кудряв, а завтра, глядишь, облысеет.
(III, 26)

Наконец, дается совет не избегать и прямого обмана:

С тем. кто неверен тебе, что лжет душой и словами,
Можешь неискренним быть; пусть с ловкостью ловкость поспорит!
(I, 26)

Еще более жестокое правило поведения рекомендуется в "Приложении"

Ты оскорблен и не смог отомстить - ты должен таиться.
Тот, кто месть затаит, тот будет для всякого страшен.
(Приложение, 4 )

Лишь изредка дается совет все же думать и о своей собственной доброй славе:

Помни, пе слишком заботься о счастья дарах мимолетных.
Добрая слава дается не деньгам твоим, а поступкам.
(III, 9)

Наиболее ясно отразилась та тяжелая историческая обстановка, в которой сложился данный сборник, в неоднократно повторяющихся советах быть осторожным, скрытным и молчаливым:

С многоречивым не вздумай в речах состязаться и спорить.
Речь дарована всем, а мудрость духа - немногим.
(I, 10)

Россказням глупым не верь, не будь передатчиком слухов.
Многим во вред болтовня - никому не вредило молчанье.
(II, 12)

Между пирующих будь на язык и сдержан, и скромен,
Если не быть болтуном, а изысканно тонким ты хочешь.
(III, 19)

Интересно отметить, что в этом дистихе сохранилось любимое слово Цицерона urbanus, для этого времени уже звучавшее по-старинному.
Однако, избегая болтливости, самому следует остерегаться и избегать молчаливых людей:

Тех, кто мысли таит, кто много молчит, опасайся.
Мирно струится река, но глубокие гибельны воды.
(IV, 31)

Некоторое доверие к силе законов выражено в двух связанных между собою изречениях:

Если тебя не по праву обидят - пусть суд выручает.
Сами законы хотят, чтоб за помощью к ним обращались.
Ты по заслугам наказан? Неси приговор терпеливо.
Если ты сам виноват, умей себе быть и судьею.
(III, 16 - 17)

Единственным дистихом, в котором, может быть, отразилось христианское влияние, можно считать следующий, пользующийся терминами peccare ("грешить") и castigare (карать):

Если ты в чем-нибудь грешен, карай себя сам покаяньем,
Рану излечишь свою: ведь боль исцеляется болью.
(IV, 40)

Чисто бытовые черты тоже нашли свой отклик в дистихах, например:

Чти одинаково свято обоих родителей милых:
Мать не посмей обижать, желая к отцу подольститься.
(III, 24)

Наоборот, проявлять большое уважение к жене автор не рекомендует:

Ты не гонись за приданым невесты; тем легче, женившись,
Сможешь разделаться с ней, когда тебе станет противна.
(III, 12)

Знай, ни гневу жены, ни слезам поддаваться не надо.
Помни, что женщина, плача, уже замышляет коварство.
(III, 20)

Если жена недовольна служанками, лучше не верить.
Тех, кого любит супруг, жена никогда не полюбит.
(I, 8)

Наконец, дается полезный совет мужчинам, который, пожалуй, сохраняет свою свежесть до наших дней:

Коль набуянил в хмелю, себе не ищи оправданья.
"Я-де был пьяп", неповинно вино; ты, пивший, виновен.
(II, 21)

Книга IV замыкается очень удачным дистихом, определяющим задачу данной литературной формы:

Странно тебе, что стихи пишу я словами простыми.
Краткость родит их: одной они мыслью скованы в пары.
(IV, 49)

Второй дидактический "свод" моральных правил - "Изречения семи мудрецов" - не приписывается никакому определенному лицу, но, несомненно, принадлежит одному автору. Он представляет собой изящное метрическое построение: мысли, влагаемые в уста каждого из семи мудрецов, изложены особым размером: Биант Приенский говорит гексаметром, Питтак Митиленский - шестистопным ямбом, Клеобул Линдский - малым асклепиадовым стихом, Периандр Коринфский - гендекасиллабами, Солон Афинский - восьмистопным хореем, Хилон Спартанский - гликонеем и ферекратеем, Анахарсис Скиф - пентаметром. Стих всех семи разделов легок и звучен, мысли выражены краткой ясно. Каждый раздел состоит из семи стихотворных строк.
По своему содержанию "Изречения" очень схожи с дистихами Катона: тот же скептицизм и неверие в жизнь, та же обиходная, неглубокая мораль. Лишь изредка попадаются более серьезные и благородные мысли, как например [4]:

Пусть не внушу слабому страх или презренье сильным
..................................................................
Если добро ты совершил, помнить о том не надо;
Помни всегда ты о добре, что для тебя свершили.
(Хилон)

Лучше, если благородным ты воспитан, не рожден.
(Солон)

Намек на императоров-тираннов, может быть, скрывается в стихе Периандра:

Пусть страшится людей, кто страшен людям.

Ходячая философская истина выражена в стихе Анахарсиса:

Жизнь пролетит, но вовек слава ее не умрет.

В гексаметрах "Бианта Прненского" дана сводка практической мудрости с тем же налетом глубокого пессимизма, что и в дистихах Катона:

В чем величайшее благо? В уме справедливом и честном.
В чем человека погибель таится? В другом человеке.
Кто всех богаче? Кто малым доволен. Кто нищ? Ненасытный.
Женщину что украшает? Ее целомудрие в жизни.
Кто целомудренна? Та, пред которой молва умолкает.
Как поступает разумный? Он может вредить, но не хочет.
Как поступает глупец? Не может вредить он, но хочет.

Те же мысли о ненадежности и непрочности жизни и счастья, проповедь равнодушного и легкомысленного отношения к ней выражены так в стихах Солона:

Если жребий предначертан, то чего нам избегать?
Если ж все неверно в мире, то чего бояться нам?

То же и в стихах Периандра:

Если счастье с тобой, к чему тревоги?
Если против тебя, к чему старанья?

Эта печальная "мудрость" была единственной помощью для тех, кто ясно видел гибель своего государства, жизненного уклада и быта перед натиском новых свежих сил.

---

[1] Они собраны в III томе изданных Э. Беренсом «Poötac latini minores» (1-е изд. — 1882; 2-е изд. — 1914. Лейпциг, Тейбнер).
[2] Перевод дистихов Катона сделан М. Грабарь-Пассек.
[3] Этот дистих напоминает письмо Сенеки к Луцилию № 103 (см. гл. IV).
[4] Перевод «Изречений семи мудрецов» сделан ΙΟ. Ф. Шульцем.

4. НЕМЕСИАН

Уже со времен эллинизма наряду с большим эпосом и мифологическим эпиллием возникла буколика, заключающая в себе значительные элементы лирики. "Эклоги" Вергилия, по поэтичности уступающие своему образцу - "Идиллиям" Феокрита, тем не менее, усилив политические моменты, создали новый тип идиллии; буколики Кальпурния сгустили политические намеки, рассеянные у Вергилия, до такой беззастенчивой лести Нерону, что поэтическое мастерство, которым Кальпурний несомненно владеет, отступает на задний план: последним римским буколическим поэтом является Немесиан (M. Aurelius Olympius Nemesianus - III в. п. э.), от которого дошли четыре эклоги и начало эпической поэмы "О псовой охоте".
Точных биографических данных о поэте Немесиане не имеется. Из античных писателей его имя упоминается только у Флавия Вописка в биографии Нумериана, одного из сыновей императора Кара. ("Шесть писателей истории императоров", биография Нумериана, 11,2). Нумериан был, по сообщению Вописка, очень известным оратором и "говорят, так хорошо сочинял стихи, что превосходил всех поэтов своего времени; он состязался и с Олимпием Немесианом, который написал поэмы о рыбной ловле, о псовой охоте и о мореплавании [halieutica, cynegetica et nautica] и блистал, увенчанный многими венками". Упоминание о второй из перечисленных поэм встречается и в средние века, в письме епископа Гинкмара реймсского (IX в.), который вспоминает, как он, "будучи школьником, читал об охотниках в книге Аврелия карфагенянина под заглавием Cynegeticon." Несмотря на различие имен ("Олимпий" и "Аврелий"), предполагают, что речь идет об одном и том же лице.
Поэма "о псовой охоте", дошедшая до нас не полностью, поддается вполне точной датировке: поэт обращается в ней к обоим сыновьям Кара, Нумериану и Карину, и обещает воспеть их победы, одного - над германцами (Карина), другого - над персами и парфянами (Нумериана); известно, что в 283 г., возвращаясь с похода против персов и парфян после смерти своего отца Кара (в 282 г.), Нумериан погиб; императором был провозглашен Диоклетиан, вскоре (в 284 г.) разбивший и войска Карина в Галлии. Таким образом, поэма Немесиана может относиться только к 283 г. В рукописях она помещается с поэмами Овидия "О рыбной ловле" и Граттия "О псовой охоте".
Кроме этой поэмы Немесиану приписываются еще четыре буколических стихотворения, помещенные в ряде рукописей XV и XVI вв. непосредственно после эклог Кальпурния с пометками: "конец эклог Кальпурния: первая эклога Аврелия Немесиана поэта Карфагенского".
Анализ этих эклог показывает, что они значительно отличаются от эклог Кальпурния и метрикой, и лексикой. В поэтическом отношении они, как и стихотворения Кальпурния, не очень значительны.
Из Поэмы Cynegetica дошли до нас первые 325 стихов. К своей основной теме поэт подходит только после 100-го стиха, а далее на протяжении 200 стихов - подробно и крайне натуралистично - успевает рассказать только о случке охотничьих собак, о рождении и воспитании щенят и, о породах коней, пригодных для охоты.
Интересно отметить, что даже в изложении такой специальной темы торговые мировые связи Рима ясно отразились: автор остерегает охотника от приверженности только к прежним знаменитым породам гончих, спартанской и молосской, и рекомендует дрессировать щенят из Британнии. Паннонии, Испании и Ливии, а также породу этрусских собак, не очень резвых, но обладающих исключительным чутьем. Переходя к коням, он хвалит также, помимо прославленных греческих лошадей, породу горных испанских коней с "крутых вершин Кальпы" (Гибралтар), коней из Эфиопии (Maurusia tellus), некрасивых и головастых, но оставляющих за собой на далеких пробегах лучших скакунов и повинующихся легчайшему прикосновению уздечки.
С чисто литературной точки зрения интересны первые 100 стихов поэмы. Автор начинает поэму пышным вступлением [1]:

Сотни охотничьих троп и охотника труд беспечальный
Ныне пою; и о быстрой погоне, о вольных сраженьях
Все расскажу я - вонзились мне в грудь Аопийские стрелы.
Жаром объята она. Меня Геликон посылает
В путь по широким полям; наполняет питомец Кастальский
Новую чашу струей из ручья и для жатвы обильной
В иго впрягает поэта; венок из плюща возложивши,
Гонит его по тропе непроезжей; доселе неведом
Был ей след колеса. О, как сладко быть богу послушным!
Мчать колесницу златую велит он по травам зеленым
И проноситься вперед по несмятому пышному моху.
(ст. I-II)

С мнением Немесиана о "свежести" его темы никак нельзя согласиться. Кроме прозаического сочинения Ксенофонта, ту же тему воспел на греческом языке Оппиан [2] и на латинском - Граттий [3].
Эта пышная тирада переходит в резкую полемику с эпическими поэтами, бесконечно перепевающими одни и те же мелодии - о плачущей Ниобее, о Семеле, сожженной огнем Зевса, о Филомеле, Фаэтоне, Кикне, Медее и Кирке. После краткого обращения к двум молодым императорам, сыновьям Кара, поэт опять в пышном стиле призывает Диану, прося ее покровительства, а потом немедленно, без всякого перехода, начинает говорить о воспитании охотничьих собак. Этот неожиданный переход от пышного пролога к прозаизмам и техническим терминам псарни несколько смешон. И только в четырех стихах прорывается та подлинная живая мысль автора, которая заставляет поверить, что его тема ему действительно мила:

Всякий, кто страстью к охоте охвачен, последуй за мною,
Если клянешь ты усобиц вражду и безумные смуты,
Коль от гражданских волнений бежишь и от грома сражений,
И на морях ненадежных богатой наживы не ищешь.
(ст. 99 - 102)

Эти стихи дают ключ не только к данной поэме, которая сама по себе незначительна, но ко всей литературе этого времени. Ее основное настроение - бегство от жизни, страх, отвращение и утомление.
Подобным же бегством от жизни является и сочинение "пастушеских" стихотворений. Четыре эклоги Немесиана, написаны легким и звонким стихом, но насквозь подражательны и по содержанию малозначительны. Главное их достоинство - то, что в них нет того непомерного политического низкопоклонства, которым переполнены эклоги Кальпурния; никто не сравнивается ни с Марсом, ни с Аполлоном, не говорится о "золотом веке", пришедшем на землю при императорах.
Первая эклога является, по-видимому, посмертным панегириком какого-то поэта, которого автор называет Мелибеем, как было принято называть Вергилия; однако это стихотворение относится не к Вергилию, так как несколько раз подчеркивается, что умерший дожил до глубокой старости:

Долгими счастья годами и кругом последнего века
Сроки жизни твоей замкнулись, невинной и чистой.
(I, 41-45)

Третья эклога варьирует тему VIII эклоги Вергилия: там мальчики-пастухи, связав Силена, потребовали от него песни: здесь дети, украв у спящего Пана флейту, извлекают из нее такие ужасные звуки, что Пан просыпается и поет им песню о празднике Вакха; вакханалия описана довольно живо и красочно, но единственная оригинальная черта,- пожалуй, то, что Вакх поит вином даже везущих его рысей (Lynci praebet cratera bibenti).
Вторая и четвертая эклоги - обычные состязания между двумя певцами: во второй - оба певца воспевают одну и ту же жестокую Донаку, в четвертой объекты их любви различны, но оба слагают сходные строфы - по пяти стихов каждый (не по четыре, как обычно) и заканчивают одним и тем же рефреном:

Пусть, кто любит, поет - печаль утоляется песней.
Cantet, amat quod quisque - levant et carmina curas.

Все эклоги переполнены мотивами из Феокрита, который использован больше, чем Вергилий.

Так, мотив из I идиллии Феокрита, что после смерти Дафниса все в природе изменится, варьируется здесь так:

Будут скорее тюлени пастись на засушливых землях.
Лев станет жить возле моря, с деревьев лесных будет капать
Мед благовонный; скорее оливы поспеют средь лета,
В осень цветы расцветут, и созреет весной виноградник,
Раньше, чем я Мелибея на флейте хвалить перестану.
(I, 75-80)

Но то, что у Феокрита лирически обосновано-смерть юного Дафниса противоестественна и природа должна быть возмущена ею, - здесь является только многословным обещанием не забыть умершего Мелибея.
Еще менее удачно варьированы следующие два стиха из X идиллии Феокрита:

Козочка ищет травы и гоняется волк за козою
Плуг провожают грачи, а я - на тебе помешался.

Здесь наивный влюбленный обращается к своей возлюбленной. У Немесиана ситуация обратная и притом дана так сказать в "мировом масштабе":

Лань бежит за самцом, к бычку подбегает телушка,
Даже волчиц укрощает любовь и свирепую львицу,
Все пернатое племя и рыб несметные стаи,
Горы крутые, леса и деревья любовь покоряет.
Ты лишь одна убегаешь; меня оставляя несчастным.
(IV, 26-30)

Что понимал поэт под "любовью гор и лесов", было, по-видимому, ясно только ему, если не подразумевать под этим мифы о превращении Дафны или о любви между дриадами, ореадами и богами, что для такого врага мифологии, как Немесиан, представляется маловероятным.

---

[1] Переводы из Немесиана сделаны М. Грабарь-Пассек.
[2] См. «Историю греческой литературы», т. III. M., Изд-во Ан СССР, 1960, гл. XIV.
[3] См. «Историю римской литературы», т. I. М., Изд-во Ан СССР, 1959, гл. XXIX.

5. АВЗОНИЙ

Децим Маги Авзоний (D. Magnus Ausonius) родился в начале IV в. н. э. в Бурдигале (нынешнем Бордо), где его отец был врачом. Образование он получил сперва в родном городе, потом в университете в Толозе, где его дядя Эмилий Арборий был профессором; после отъезда дяди в Константинополь Авзоний вернулся на родину, закончил университет в Бурдигале и остался там же профессором; в течение 30 лет он преподавал грамматику и риторику и пользовался настолько большим успехом, что был вызван императором Валентинианом в Трир в качестве воспитателя его сына и наследника Грациана (в 364 г.). В течение следующих 20 лет на долю Авзония выпало много почестей: он сопровождал Валентиниана в поход против аламаннов, а в правление Грациана управлял вместе со своим сыном Гесперием сперва Галлией, потом Италией, Иллирией и Африкой. После убийства Грациана в 383 г. Авзоний вернулся на родину в Бурдигалу и проявил там, по-видимому, еще около 10 лет. Год смерти его точно неизвестен.
Произведения Авзония очень разнообразны и в то же время однообразны - в них отражаются огромные версификаторские способности без глубокого поэтического дарования. Характер его творчества несколько напоминает творчество такого же ловкого импровизатора и стихотворца I в. н. э., Папиния Стация, хотя Авзоний, будучи значительно образованнее, обладает и более широким кругозором; в его стихотворениях более ясно отражается его эпоха.
В IV в. после ранней гибели Юлиана христианство стало бесспорно господствующей религией, потому что из всех последующих императоров ни один не был язычником. Валентиниан, однако, исповедуя сам христианскую религию, попытался проводить политику широкой веротерпимости и обеспечить обеим религиям равные права. Что касается литературы, то для нее разрыв с языческой религией и мифологией был в эту пору еще совершенно невозможен - христианство не создало еще своего литературного языка, особенно в поэзии, и кроме Коммодиана (поэта, жизнь которого принято, хотя и не вполне достоверно, датировать III в.) не выдвинул о еще ни одного значительного поэта; первые творцы чисто христианских гимнов, Амвросий Медиоланский, Пруденций и Меропий Павлин были современниками Авзония, а последний даже его любимейшим учеником. Обучение в школах и в университетах проводилось исключительно на произведениях языческих писателей, и у большинства поэтов IV и V вв., формально принадлежавших К христианской церкви, все произведения переполнены языческими образами и понятиями.
Наиболее ярким представителем "интеллигенции" этой переходной эпохи является именно Авзоннй. В том, что он был христианином, сомневаться нельзя; от него сохранились "Пасхальные стихи" (Versus "paschales), а в его письмах есть упоминания о том, что он должен проводить этот празд ник в городе по распоряжению императора. В стихотворение, описывающее проведение им целого дня, он вводит "утреннюю молитву". Однако его принадлежность к этой религии ограничивалась, по-видимому, выполнением некоторых обрядов, сердце же его полностью принадлежало красотам античной поэзии, ораторского искусства и эпистолографии. Во всех этих жанрах Авзоний испробовал свои силы, и собрание его произведений составляет довольно увесистый том, хотя сами его стихотворения обычно невелики по размеру.
В версификаторском искусстве Авзоний, пожалуй, не знает себе равных. Он свободно владеет всеми известными в античной поэзии размерами и охотно играет ими, меняя их но несколько раз в одном и том же цикле стихотворений.
Стихотворения Авзония, по-видимому, он сам объединил по темам:
1. "Эфемерида или проведение всего дня" - ряд стихотворений, начинающийся шуточно-торжественной сапфической одой к заспавшемуся ученику:

Утра ясный свет проникает в окна,
Бодрая шуршит над гнездом касатка,
Ты же, Парменон, как заснул, доселе
Спишь беспробудно.
Встань, лентяй, не жди, чтобы взял я розгу.
Встань, да не придет вечный сон, откуда
Ты не ждешь. Воспрянь, Парменон, скорее
С мягкого ложа!...
Может быть, тебе навевает дрему
Сладкий звук сапфического размера?
Разгони же негу лесбийских песен,
Ямб острозубый!
(Перевод М. Л. Гаспарова)

Странное впечатление производит написанная звучным гексаметром утренняя молитва, в которой мирно уживаются библейские имена Адама и Давида с богиней Эос. Последнее стихотворение этого цикла довольно живо описывает смену ночных сновидений.
2. Авзоний был сильно привязан к собственной семье, к учителям и товарищам и посвятил надгробное слово своему отцу (одно из лучших произведений Авзония), 30 стихотворений родственникам (этот цикл носит название Parentalia) и 26 стихотворений своим учителям и сослуживцам по университету в Бордо (Commemoratio professorum Burdigalensium); и в том, и в другом цикле он варьирует только размеры, но содержание стихотворений однообразно. Наиболее задушевно звучит пролог ко второму циклу:

Вас я теперь вспомяну; пас с вами не кровь породнила,
Нет,-но людская молва, к родине милой любовь,
Наше в науках усердье, забота о наших питомцах,
Нас породнили,- но смерть славных мужей унесла.
Может быть, годы пройдут - моему подражая примеру,
Кто-нибудь, нас вспомянув, наши все тени почтит.
(Перевод М. Е. Грабарь-Пассе}:)

Приведем еще два стихотворения из этого же цикла.

Викторию, помощнику преподавателя или просхолу
Ты, Викторий, проворным умом и памятью острой
В книгах, неведомых нам, тайн сокровенных искал.
Свитки, угодье червей, ты любил разворачивать больше,
Нежели дело свое делать, как должно тебе.
Все - договоры жрецов, родословья, какие до Нумы
Вел, из древнейших веков первосвященник-сабин,
Все, что Кастор сказал о владыках загадочных, все, что,
Выбрав из мужниных книг, миру Родопа дала,
Древних уставы жрецов, приговоры старинных квиритов,
То, что решал сенат, то, что Дракон и Солон
Дали афинянам, то, что Залевк - италийским локрийцам,
То, что людям - Минос, то, что Фемида - богам,-
Все это лучше знакомо тебе, чем Вергилий и Туллий,
Лучше, чем то, что хранит Лаций в анналах своих.
Может быть, ты и до них дошел бы в своих разысканьях,
Если бы парка тебе не перерезала путь.
Мало почета тебе принесла нашей кафедры слава:
Только грамматики вкус ты ощутил па губах.
Большего ты не достиг, и в Кумах скончался далеких,
Путь совершивши туда из Сицилийской земли.
Но, упомянутый мною в ряду именитых и славных,
Радуйся, если мое слово дойдет до теней.

Заключение
Прощайте же, о тени славных риторов,
Прощайте же, ученые,
История ли вас или поэзия,
Дела ли шумных форумов,
Платонова ли мудрость, врачеванье ли
Вовеки вас прославили.
И если мертвым от живущих радостны
Внимание и почести,
Мою примите эту песню скорбную,
Из слез и жалоб тканую.
Покоясь мирно под плитой могильною,
В людской живите памяти,
Доколе не наступит, богу ведомый,
День, в коем все мы встретимся.
(Перевод М. Л. Гаспароеа)

3. Исключительно формальными школьными стихотворными упражнениями являются: а) эпитафии на героев троянской войны и на гробницы различных лиц; б) четверостишия, характеризующие императоров, написанные Авзонием для его сына Гесперия, очевидно, в то время школьника и в) характеристики крупных городов римской империи; самое длинное и наиболее теплое стихотворение Авзоний посвящает, конечно, родному городу.
4. В довольно большом сборнике эпиграмм не все принадлежат самому Авзонию; некоторые эпиграммы переведены с греческого, другие варьируют одну и ту же тему, комбинируя перевод с собственными стихами, в некоторых даже перемежаются греческие и латинские стихи. Авзоний прекрасно владеет элегическим дистихом и некоторые переводы его полностью передают греческий оригинал, а подражательные эпиграммы вполне сохраняют стиль эллинистических изящных "безделушек". Приводим два примера:
I
Книдская Киприда Праксителя

Книдскую раз увидав Киприду, сказала Венера:
"Голой, уверена я, зрел ты, Пракситель, меня".
"Нет, я не зрел, да и грех; но железом ведь все мы ваяем,
А над железом вся власть Марсу Градиву дана".
Зная ж, какою мила Киферея владыке, железный
Этот резец изваял точно такою ее.
(Перевод Ф. А. Петровского)

II
На статую Венеры в доспехах

Раз увидала Паллада Венеру в военных доспехах.
"Мы за Париса теперь можем сразиться с тобой".
"Дерзкая, как ты посмеешь со мною в оружье сражаться,
Если, нагая, в тот день я победила тебя?"
(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)·

5. Лирический характер - насколько лирика вообще может быть доступна этому ученому суховатому версификатору - имеют несколько стихотворении к пленнице Биссуле, которая досталась Авзонию в качестве военной добычи в аламаннском походе и которую он называет -"очарованием, прелестью, игрушкой, любовью, наслаждением", а ее варварское имя "безобразным для непривычных, но изящнейшим для ее господина".
Он дает следующий совет художнику, который намерен написать портрет Бпссулы:

Биссулы не передать ни воском, ни краской поддельной,
Не поддается ее природная прелесть искусству;
Изображайте других красавиц, белила и сурик!
Облика нежность руке недоступна ничьей. О художник!
Алые розы смешай, раствори их в лилиях белых:
Цвет их воздушный и есть лица ее цвет настоящий.
(Перевод Ф. А. Петровского)

6. Небольшая эпическая поэма Moseila чисто описательного характера преследует цель панегирическую; город Трир, лежащий на реке Мозель, был любимым местопребыванием Валентиниана и Грациана и мог поспорить своим блеском с уже угасавшим Римом. Путешествие по Мозелю до впадения его в Рейн и описывает Авзоний, восхваляя мирный ландшафт холмистых берегов, чистоту воды и не упуская случая показать свою ученость при перечислении различных сортов рыб, населяющих воды Мозеля.
7. Наиболее интересными по содержанию сочинениями Авзония являются его письма в стихах. Среди его адресатов есть некоторые известные имена; особенно надо отметить переписку с Симмахом и с любимым учеником, Павлином, ставшим впоследствии известным христианским епископом города Нолы; Авзоний, возлагавший на своего ученика, человека в высшей степени одаренного, большие надежды как на будущее светило литературы и риторики, был глубоко огорчен решением Павлина порвать со светской наукой и всецело предаться служению христианской церкви и делам благотворительности. Сопоставление писем Авзония, рационалиста и практика, любителя всего изящного, с вошедшими в собрание сочинений Авзония письмами Павлина, полными религиозного экстаза, крайне интересно с точки зрения изучения настроений и взглядов этого переходного периода.
8. Наконец, значительную часть своего времени Авзоний уделял стихотворным шуткам и фокусам. Наиболее известно его "Свадебное празднество", представляющее собой самый блестящий по остроумию и по бесцельности образец так называемой "лоскутной поэзии" (центон). Длинный цикл стихов, изображающий свадебное торжество на всех его стадиях (последнее стихотворение совершенно непристойно), составлен сплошь из полустиший гексаметров Вергилия. Подобная же "работа" была сперва проделана императором Валентинианом, вызвавшим потом Авзония на состязание. Читая это произведение, не знаешь, чему удивляться - блестящему ли знанию поэм Вергилия или полной бессмысленности задачи.
Чрезвычайно сложной структурой обладает стихотворение "Гриф о числе три" длиной в 90 стихов; Авзоний собрал в нем не менее сотни примеров из самых разных областей (религии, мифологии, ремесла, права и т. п.), где число три или девять (трижды три) и всевозможные производные числа от троек и девяток имеют особое значение. Стихотворение начинается шуткой:

Пей или три или трижды три - в том вящая тайна!
Так указует обычай: кто пьет или три, или втрое,
Девять раз повтори нечетные тройки до куба! [1]
Сила в девятке и тройке одна, и все ей покорно.
(ст. 1-4)

Три пунийских войны; три суть в философии части;
По три месяца длятся четыре времени года;
Трижды сменяется стража в ночи...
(ст. 21 -·26)

Трех родов ремесло созидает жилье человеку;
Этот стену кладет из камней, тот крышу возводит,
Третий стены и кров покрывает последней отделкой.
(ст. 43 -45)

Довольно неожиданно это шуточное стихотворение заканчивается ссылкой на христианский догмат о троичности божества:

Трижды пей! В этом все! Три ипостаси в боге едином!
Пусть же безделка моя бессильных чуждается чисел,
Трижды тридцать стихов составят в ней девять десятков.
(Перевод М. Гаспарова; ст. 88-90)

Имеется у Авзония немало и других фокусов: то он пишет гексаметры из одних только односложных слов, то он начинает или кончает их односложным словом; весь этот раздел носит название Technopaignion ("Шутки мастерства"). На каком материале показывать свое мастерство, Авзонию по существу безразлично: им сочинен религиозный христианский гимн в 45 стихов; в каждом стихе слова расположены одно за другим по возрастающему числу слогов от одного до пяти, например:
1
2
3
4
5
Spes
deus
aeternae
stationis
conciliator
В качестве образцов из Technopaignion приведем два стихотворения: одно из них посвящено древней теме о десяти седьмицах человеческой жизни, другое называется "Вопросы и ответы".

I
Мальчика возраст ты знаешь, коль новый получит в семь лет ....... зуб.
Скоро мужчиной он станет и голосом сильным звучит.......речь.
Ветром овеян и зноем спален загорелый бойца..................лоб·
Крепки и жилы, и мышцы, но крепче всего у мужей ....... кость.
Нежностью сердце трепещет, сжигает его, как огонь......страсть.
Чувства еще горячи, но владыкой над ними их царь ......ум.
Слово вложивши в закон, произносит немало речей .......рот.
Возраста мера заметна уже, тяжела и черна..........желчь.
Тело худеет и сохнет и бедрам все легче нести..............вес.
Путь сокращается наш и уже нехватает в ногах....... сил.
(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

II
Кто обвиненного взял под залог в ожиданье суда? .......друг
Если ответчик сокроется, что поручителя ждет?....... штраф.
Кто на левшу-ретиария в латах выходит на бой?....... галл
Имя какое имеет Меркурий у честных людей? ....... вор.
Что мы приносим богам, кроме вин и курения?...... прах жертв.
Как называется остров, на коем рожден Гиппократ?....... Кос.
Бык или трон волновали сильней Гелиосову дочь? .......бык.
В туче плывущий, во что превращен феакийский корабль? .......в холм.
Чем питается соня, когда кончается корм?......сном,
Что скрепляет поверхности кож, обтянувшие щит?.......клей.
Sponte - творительный; как именительный будет падеж?....... Spons.
Кто, кроме птиц подает при гадании знак вещуну? .......мышь.
Что заставляет смолу плыть в море, а в речке тонуть? .......вес.
Что на дважды шесть разделяется равных частей? .......фунт.
Если отнимется восемь, какая останется часть? .......треть.
(Перевод М. Л. Гаспарова;

9. Прозаических произведений Авзония мы имеем только два: школьное пособие - краткий прозаический пересказ "Илиады" по песням - и панегирик императору Грациану при вступлении Авзония в должность консула в 379 г.
В общем творчество Авзония является в высшей степени характерным продуктом эпохи, когда в роли придворного поэта, которую некогда, хотя и не очень охотно, играли Вергилий и Гораций, мог в течение многих лет выступать человек, бывший, по-видимому, усердным, знающим и преданным своему делу преподавателем грамматики и риторики, но не имевший для подлинно художественного творчества ни пищи в окружающей его среде, ни крупного поэтического дарования.

---

[1] Двадцать семь — три в третьей степени, в кубе.

6. АВИАН И "РОМУЛ"

Общее понижение культурного уровня в эпоху поздней античности сказывается между прочим в том, что усиливается спрос на стихи практически полезного содержания. Такими были, например, дидактические поэмы Немесиана, Серена Самоника, Палладия; такими были моралистические "Дистихи Катона". Это же обстоятельство повело и к возрождению в IV-V вв. нравоучительного жанра басни.
Басня была введена в римскую литературу Федром. У Федра она представляла собой плебейский, простонародный жанр, рассчитанный на идейные запросы и художественные вкусы массового читателя. Теперь круг читателей басни расширяется: рядом с этой простонародной басней появляется басня нового, светского типа, предназначенная для образованной и начитанной публики. В литературе IV-V вв. прежняя, низовая традиция в басенном жанре представлена сборником, известным под названием "Ромул"; новая, светская традиция представлена творчеством поэта-баснописца Авиана (Flavius Avianus). Источником и образцом басен "Ромула" остается Федр; Авиан, напротив, избегает пользоваться Федром и обращается к другому источнику: он черпает сюжеты у греческого баснописца Бабрия, жившего во II в. н. э. и оставившего сборник стихотворных басен, изложенных простым и изящным языком, в духе аттицистических идеалов простоты и ясности.
Сборник Авиана включает сорок две басни, написанные элегическими дистихами. Им предпослано прозаическое предисловие, обращенное к некоему Феодосию, искушенному ценителю риторики и поэзии. Может быть, этот Феодосий тождествен с Макробием Феодосием, известным автором "Сатурналий". Было бы очень соблазнительно отождествить Авиана с Авиеном, одним из собеседников "Сатурналий", но такое отождествление мало вероятно. Дело в том, что имя Авиена носил другой писатель - Руф Фест Авиен, автор астрономических и географических поэм; он-то, вероятно, и выведен в сочинении Макробия. Оба поэта жили одновременно в конце IV в., и уже современники путали их имена.
В том же предисловии Авиан упоминает, что в своих баснях он "попытался изъяснить элегическими стихами то, что было изложено грубой латынью". Это указывает, что поэт пользовался не непосредственно греческими образцами, а римским прозаическим сборником басен, принадлежавшим, по-видимому, Юлию Тициану, ритору III в. н. э. Таким образом, бабриев оригинал стал известен Авиану из вторых рук, и мы не можем сказать, какие из многочисленных отклонении подражателя от подлинника принадлежат самому Авиану, какие - его предшественнику Тициану. В том, что в основе авиановского сборника лежит Бабрий, нет никакого сомнения: почти все его басни находят параллели в книге Бабрия, а единичные исключения объясняются тем, что сборник Бабрия дошел до нас неполностью.
Судя по предисловию, басни были первым опытом начинающего поэта, и опыт оказался не слишком удачным. Авиапу не удалось добиться органической связи формы и содержания своих произведений. Четкая строфика элегического дистиха нарушает плавное течение басенного повествования. Традиционная возвышенность слога, насыщенного реминисценциями из Вергилия, настолько не вяжется с бытовой простотой предметов, что местами звучит прямой пародией. Кроме того, в языке поэта то и дело проскальзывают вульгаризмы поздней эпохи, а его метрика допускает вольности, неизвестные классической поре.
Чтобы составить представление о стиле Авиана, достаточно сравнить одну из его басен с бабриевым образцом, к которому она восходит. Вот басня 104-я Бабрия - "Собака с бубенцом":

Чтоб хитрый пес прохожим не кусал ноги,
Хозяин привязал ему звонок к шее,
Который было всем издалека слышно.
Спесивый пес на площадь с бубенцом вышел,
Но тут седая молвила ему сука:
"Подумай, чем кичишься ты, глупец бедный:
Ведь это не награда за твою доблесть,
А обличенье злого твоего нрава".
(Перевод М. Л. Гаспарова)

А вот 7-я басня Авиана - "Собака, не желавшая лаять":

Те, чья душа от рожденья дурна, не могут поверить,
Что заслужили они кары, постигшие их.
Некий пес не страшил прохожих заранее лаем
Или оскалом зубов между раздвинутых губ -
Он, подгибая свой хвост, трепещущий робкою дрожью,
Тайно бросался на них, дерзким впиваясь клыком.
Чтоб не вводило в обман напускное смиренье, хозяин
Этому псу привязать к шее решил бубенец.
Дикую глотку ему он украсил звенящею медью,
Чье колебанье могло знаком людей остеречь.
Пес, возомнив, что ноша такая дается в награду,
Стал на подобных себе чванно смотреть свысока.
Тут подошел к гордецу старейший из низкого рода,
Свой обращая к нему увещевающий глас:
"О, какое тебя ослепило безумье, несчастный,
Сей почитающий дар данью заслугам своим?
Нет, то не доблесть твоя, красуется в медном уборе -
Это свидетель звучит, злой обличающий нрав!"
(Перевод М. Л. Гаспарова)

Басня Авиана ровно вдвое длиннее своего образца: простой рассказ Бабрия, представляющий стройную цепь последовательных действий, расстраивается замедляющими описаниями; сложные перифразы ("старейший из низкого рода" - о старой собаке; "звучащий свидетель" - о колокольчике) звучат торжественно до смешного; "дикая глотка", "звенящая медь" заимствованы у Вергилия; из Вергилия же взят целый стих 15 ("О, какое тебя..."); и в то же время si cupis в ст. 16 представляет собою неклассический оборот, а краткое о в слове nola ("колокольчик") нарушает нормальную просодию.
Рядом со светскими баснями Авиана, представляющими собой образец "высокой", но плохо усвоенной традиции, басни "Ромула", рассчитанные на массового, плебейского читателя, кажутся полной противоположностью им.
Сборник "Ромул" дошел до нас в нескольких редакциях, не во всем совпадающих друг с другом; из их сравнения можно приблизительно восстановить первоначальную форму произведения. Сборник назывался в рукописях "Басни Эзопа" и состоял из 98 басен (разделенных на четыре книги). Вступлением к нему служили, два послания. В первом некий Ромул рекомендовал своему сыну Тиберину этот сборник басен Эзопа, якобы переведенный им с греческого языка на латинский; второе послание было написано от лица самого Эзопа, посвящающего сборник своему наставнику Руфу (имя Руф - "рыжий" - по-видимому, является переводом греческого имени легендарного хозяина Эзопа - Ксанфа). Оба послания, конечно, вымышлены: сборник - это не перевод c греческого, он опирается только на латинские источники. Эпилогом к сборнику служит краткое рассуждение о статуе, воздвигнутой афинянами в честь Эзопа.
Основным источником басен "Ромула" служит Федр в прозаическом переложении. К нему восходит около трех четвертей сборника; вступительные послания и эпилог - это также лишь незначительно обработанный монтаж сентенций, почерпнутых из Федра. Любопытно, что несмотря на это, имя Федра нигде не названо, и сборник выдается за перевод, сделанный прямо с греческого.
Прозаические пересказы стихотворных произведений - явление, нередкое для периодов культурного упадка. Знакомство с законами стиха у читателей Федра было не очень твердым, а без такого знакомства стихотворная форма басен была лишь препятствием для их понимания. Поэтому появляются переложения басен Федра, в которых стихотворный порядок слов изменен на более естественный прозаический. До нас дошли два таких переложения ("Виссенбургская рукопись" и "Адемаровская рукопись"), правда, в довольно поздней, переработанной и дополненной форме. Такое же переложение, по-видимому, лежало и в основе сборника "Ромул".
Неизвестный составитель сборника не ограничился простым переложением стихов Федра в прозу. Он внес в басни целый ряд любопытных изменений, отразивших интересы и вкусы его времени. Прелюде всего, это сказалось на подборе басен. В сборник не вошли ни анекдоты, ни хрии, ни авторские отступления, столь характерные для Федра: состав сборника свелся к басням традиционного, "животного" типа. Жанровое экспериментаторство Федра уже не представляло интереса для читателей "Ромула". Далее подверглась переработке мораль басен: моралистические заключения Федра с их проповеднической резкостью, с то и дело выступающим образом автора, с намеками на уже забытые события и жизненные отношения его времени, были переделаны или вовсе отброшены и заменены новыми, более спокойными и отвлеченными, общечеловеческими, подчас заимствованными из пословиц. Далее, составитель меняет подробности басенного рассказа: в этих изменениях можно заметить заботу о бытовом правдоподобии, мало занимавшем Федра; так, у Федра (III, 7) собака, хвастаясь перед волком своей службой человеку, говорит, что ее любит хозяин; "и рабы меня любят", добавляет она в редакции "Ромула". Далее, в пересказе меняется самый стиль изложения: сжатость и сухость, объяснявшаяся у Федра моралистической целеустремленностью его повествования, здесь уступает место плавному, обстоятельному рассказу, подчас хранящему следы элементарной школьной риторики; так, у Федра (I, 23) собака лишь короткой репликой в четыре стиха отвечает на попытку вора подкупить ее, а в "Ромуле" она произносит целую тираду, сравнивая ценность настоящих и будущих благ и т. д. Наконец, язык "Ромула" очень сильно отличается от языка Федра: вместо классически правильной речи мы находим здесь массу лексических вульгаризмов и просторечных грамматических конструкций, а безукоризненно построенные периоды рассыпаются на короткие, сбивчивые фразы с множеством анаколуфов и плеоназмов. Однако следует заметить, что в фонетике и морфологии следы народной речи гораздо слабее; это позволяет думать, что просторечный тон "Ромула" не просто отражает малограмотность составителя, а является сознательным литературным приемом.
При столь основательной переработке своего источника составитель "Ромула", бесспорно, опирался на уже существовавшие образцы латинской народной басни. Стилистическое единство, замечаемое менаду отдельными баснями, отсутствующими в сборнике Федра или сильно измененными по сравнению с Федром, позволяет заключить, что наряду с Федром составитель пользовался каким-то другим сборником басен, последовательно выдержанном в народном стиле и дававшем иные версии многих сюжетов. Этот недошедший до нас сборник принято условно называть "Латинским Эзопом". Соотношение этих двух источников "Ромула" в тех или иных случаях различно: иногда вариант Федра вытесняется вариантом "Латинского Эзопа", иногда наоборот, иногда они вступают в контаминацию. Всего труднее определить происхождение басни тогда, когда текст Федра не сохранился: в таких случаях приходится судить исключительно по стилистическим признакам.
Вот басня ("Ромул", 94), имеющая все признаки федрова стиля:

Дурной человек губит многих, а платится за это одной лишь своею смертью; и об этом послушай басню.
Путник нашел валявшийся на его дороге потерянный меч и спросил его: "Кто тебя повалил?" Меч ему в ответ: "Меня - один человек, а я - многих".
Эта басня гласит, что дурной человек может погибнуть, но прежде успеет многим принести зло.

А вот другая басня ("Ромул", 78), народный стиль которой указывает на происхождение от "Латинского Эзопа":

С давних времен у негодных людей ложь и лесть в почете, а честность и правда преследуются. Об этом нам говорит предлагаемая басня.
Шли вместе по дороге два человека: один лжец, а другой правдивый; и забрели они на своем пути в страну обезьян. Увидев этих людей, одна из толпы обезьян-та, которая была у них главной,- велела их задержать и спросить, что они о ней скажут. Она приказывает всем ей подобным обезьянам встать перед нею слева и справа длинными рядами, а для нее самой поставить трон; она так выстроила их перед собою, как будто ей случалось видеть императора. И вот по ее приказу путников выводят на середину, и главная обезьяна спрашивает: "Кто я такая?" Лжец сказал: "Ты - император". Та опять спрашивает: "А кто, по-твоему, стоит передо мной?" Лжец ответил: "Это - приближенные твои, сановники, военачальники [primicerii et campiductores], и прочие чины". И обезьяна велела наградить лжеца, так как эта ложь говорилась в похвалу ей и ее стае. Вот так-то сумел он, подольстившись, всех обмануть. А правдивый человек раздумывал так: "Если так приняли и наградили этого лжеца, который все выдумал, то что же будет, если я скажу правду?" Когда он так размышлял, спросила его та обезьяна, которая желала именоваться императором: "Скажи и ты, кто я такая, и кого ты видишь передо мною?" И человек, так как он всегда любил правду и привык говорить правду, ответил: "Ты - обезьяна, и эти все - такие же обезьяны, как и ты". Но тотчас обезьяна приказывает растерзать его зубами и когтями за то, что он сказал правду.
Так дурные люди обычно любят зло и обман, а правду и честность терзают"[1]

Наряду с Федром и "Латинским Эзопом" составитель "Ромула" пользовался и другими источниками. Так, восемь басен в конце сборника заимствованы (по-видимому, через посредника) из латинского прозаического переложения басен Бабрия, известного как сборник псевдо-Досифея. Так, в нескольких случаях можно предположить, что составитель обращался к тем источникам, из которых черпал сам Федр: некоторые басни у него изложены в федровской версии, но художественно более цельно.
Время и место составления "Ромула" можно определить лишь приблизительно. Упоминание примицериев и кампидукторов - чинов, существовавших только со времени Константина, указывает на IV-V вв. Местом возникновения сборника могла быть Галлия (на это указывают некоторые диалектизмы), но это нельзя считать твердо установленным.
И басни Авиана, и басни "Ромула", несмотря на невысокий художественный уровень, имели блестящую судьбу в истории литературы. В средние века они пользовались широкой популярностью, были предметом многочисленных переработок и подражаний в стихах и прозе. Даже самая скучная часть басни - мораль - привлекала особое внимание: сборники моралистических вступлений и заключений к басням Авиана имели хождение независимо от самих басен. Собственно, Авиан и "Ромул" были для Европы единственным источником знакомства с античной басенной традицией вплоть до XV в., когда распространяющееся знание греческого языка сделало доступным для европейского читателя подлинные басни Эзопа.

---

[1] Перевод М. Л. Гаспарова.

7. КЛАВДИЙ КЛАВДИАН

Для позднего периода римской литературы характерно то, что наиболее крупные писатели этого времени - не римляне и даже не италики. Авзоний и Рутилий Намациан - галлы, Клавдий Клавдиан - грек из Египта, Аммиан Марцеллин - грек из Антиохии. Клавдиан (Claudius Claudianus) получил образование в Александрии, его родным языком, на котором он написал свои первые произведения, был греческий; от этих произведений до нас дошел фрагмент поэмы "Гигантомахия" и несколько эпиграмм. Однако, чтобы стать известным в Риме и приблизиться к императорскому двору, надо было зарекомендовать себя как поэта латинского и найти мощных покровителей в самом Риме.
Клавдиан, твердо решивший связать свою судьбу с Западной, а но с Восточной империей, обратился к сочинению панегириков к власть имущим в этой части мира и инвектив против правителей Восточной империи; первый свой панегирик (в 395 г.) он посвятил консульству двух римских аристократов - Олибрня и Пробина, а потом перешел к сочинению хвалебных стихотворений в честь юного императора Гонория и фактического властителя государства, вандала Стилихона.
В противоположность Рутилию Намациану, считавшему Стилихона изменником (см. ниже), Клавдиан превозносит до небес этого действительно весьма талантливого полководца и дипломата; конечно, не зная меры в лести, он ставит его выше всех героев древнего Рима. Но если но отношению к Стилихону похвалы были до известной степени уместны, то панегирики, посвященные трем консульствам Гонория (третьему - в в 396 г., когда Гонорий был еще подростком, четвертому в 398 г. и шестому в 404 г. ), производят впечатление комическое, несмотря на прекрасно построенный стих и живость изложения. По-видимому, Клавдиану удалось добиться видного положения придворного поэта при дворе Гонория, так как именно ему было поручено сочинение фесценнин и свадебной поэмы на бракосочетание молодого Гонория и дочери Стилихона Марии; жена Стилихона, Серена, со своей стороны оказала покровительство Клавдиану при его собственном сватовстве, за что он выражает ей благодарность в стихотворном послании; это произведение, как и панегирики, красиво по форме, но не содержит никаких реальных сведений о самом Клавдиане и его семье.
Значительно интереснее всех хвалебных стихотворений инвектива в двух книгах против временщика при дворе Аркадия - Руфина, ярого врага Западной империи, убитого не без содействия Стилихона в 397 г. Инвектива, направленная против уже мертвого врага, производит поэтому такое же неприятное впечатление, как "Отыквление" Сенеки. Наиболее остра инвектива против Евтропия, которого предполагали назначить консулом на 399 г. Евтропий был евнухом, как многие императорские приближенные на Востоке, и этот факт дал Клавдиану повод и возможность поносить Евтропия всеми доступными ему средствами, не избегая и некоторых малопристойных намеков.
Вражда Клавдиана к восточному двору отразилась пе только в этих инвективах, но и в его эпической поэме "О войне с Гильдоном" (de hello Gildonico), от которой до нас дошло только начало. Гильдон, наместник Африки, при содействии Аркадия и Руфина оказывал сопротивление ряду мероприятий Стилихона; он отрезал пути подвоза хлеба в Рим, и там начался голод; на эту тему и написал свою поэму Клавдиан; мольба голодающего Рима, олицетворенного в виде старой изможденной женщины, побуждает Юпитера послать к Аркадию и Гонорию тени их деда и отца; обе тени - Феодосия Великого и Феодосия II - обращаются к братьям с увещанием примириться, а Аркадия дед осыпает упреками за выступление против брата.
Кроме этой эпической поэмы до нас дошли три песни из мифологической поэмы "О похищении Прозерпины", обладающей той же чертой которая присуща всему творчеству Клавдиана,- благозвучным многословием.
В ней имеются, однако, и удачные места и оригинальные мысли. В противоположность общепринятому у поэтов восхвалению "золотого века" Сатурна Клавдиан настаивает на том, что человеческая жизнь, преисполненная трудов и лишений,- более достойна и ценна. В III песне, когда Церера блуждает по земле, ища исчезнувшую дочь, па Олимпе собирается совет богов, описанный по образу римской курии: небесные боги занимают первое место, морские - второе;

Также и старцам речным дозволено сесть, а за ними
Тысячи юных потоков стоят, как плебои в собраньи[1]
(III, 11 -13)

Собрание открывается речью Юпитера:

Должен я, знаю, теперь позаботиться снова о смертных;
Мало я думал о них с тех пор, как старца Сатурна
Кончился век, приучивший людей к безделью и к лени.
Долго под властью отца в отупенье дремали народы,
Я же решил пробудить их к жизни, тревожной и бодрой;
Чтоб не взрастал урожай для них на непаханной ниве,
Мед бы не капал с деревьев, и не был бы каждый источник
Винной струей, и в реках вино не плескалось, как в чашах.
Но не по злобе я так порешил (не завистливы боги,
Людям я вовсе не враг), но честности роскошь враждебна,
И человеческий ум от богатства гниет и тупеет.
Пусть же ленивую душу людей разбудят лишенья,
Бедность заставит искать путей неизведанных, новых;
Ловкость родит ремесло, а привычка его воспитает...
Но на решенье мое Природа сетует горько,-
Будто хочу я людей погубить,- и тиранном жестоким,
Часто меня называет, тоскуя о веке отцовском;
"Скуп, беспощаден Юпитер, презревший богатства Природы".
Поле пустынно - зачем? Для чего же хочу я в трущобы
Все превратить? Почему нам осень плодов не приносит?
Прежде для смертных Природа являлась матерыо нежной,
Ныне же мачехой злой она обернулась внезапно.
Стоило ль ум им давать, чтобы он в небеса устремлялся,
Ввысь обращать их глаза, если ныне, как скот бесприютный,
Бродят по дебрям они, и пищей им жолуди служат?
Что им за радость скитаться в лесах? И в чем же различье
Между людьми и зверями? Как часто жалобы эти
Слышу от матери я! И ныне смягчу мое сердце,
Род я людской отвращу от жизни Хаонии дикой.
(III, 19 - 47)

И Юпитер дает распоряжение, чтобы Церера, странствуя по земле в поисках дочери, научила людей земледелию:

Пусть она всюду плоды раздает! Проезжая по дебрям,
Пусть вкруг себя возрастит незнакомые людям колосья!
(III, 52-53)

Торжественно-патетически звучит и речь похитителя Прозерпины Плутона; он утешает рыдающую девушку тем, что она будет царицей в царстве мертвых и судьей над всеми людьми. Написанный красивым сильным стихом, этот "гимн смерти" является яркой иллюстрацией того безнадежного настроения, которое было господствующим среди всех мыслящих людей этого времени.

Мощь безгранична моя, я безмерным владею пространством.
Ты не рассталась со светом дневным. Иные светила
Светят у нас; ты увидишь иные миры, и сияньем
Более чистого солнца в Элизии ты насладишься.
Узришь ты сонм благочестный. Там жизнь ценней и прекрасней,
Меж поколений златых; всем тем мы владеем, навеки,
Что на земле мимолетно...
(I, 281-287)

Все, что рождает земля, все то, что множится в море,
Все, что в потоках кишит и все, что болота питают,
Все, что несет в себе жизнь, твоему будет царству покорно
Лунному шару подвластен сей мир; семикратным вращеньем
Он отделяет от смертных бессмертные вечные звезды.
Будут лежать пред тобой и владыки, носившие пурпур,
Сняв свой роскошный убор и смешавшись с толпой неимущих.
Все перед смертью равны. И ты осудишь преступных,
Чистым - подаришь покой; ты - судья! И того, кто виновен,
Ты же заставишь сознаться в деяньях, бесчестно свершенных.
(I, 295-301)

Наряду с такими подлинно художественными местами в поэме немало и пустословия, и даже несуразностей: например, производят комическое впечатление жалобы Плутона, что он один из всех братьев не женат; почему владыка подземного мира должен просить у Юпитера разрешения жениться и почему Юпитер решает отдать ему в жены именно дочь Цереры, очень молодую и горячо любимую своей матерью, Клавдиан не объясняет,- хотя замысел Юпитера мог заключаться именно в том, чтобы Церера в поисках дочери прошла всю землю и открыла людям путь к культуре.
Мелкие стихотворения, дошедшие до нас от Клавдиана, несколько напоминают Silvae Стация - они посвящены различным "достопримечательностям" природы. Интересно стихотворение о притягивающей силе магнита. Но наиболее искренней, даже трогательной, является небольшая элегия "О старце, никогда не покидавшем окрестностей Вероны". Может быть, именно в ней отразились в какой-то мере чувства самого Клавдиана, променявшего свою далекую египетскую родину на почетную, но опасную должность придворного поэта.

Счастлив тот, кто свой век провел на поле родимом;
Дом, где ребенком он жил, видит его стариком.
Там, где малюткой он ползал, он нынче с посохом бродит;
Много ли хижине лет - счет он давно потерял.
Бурь ненадежной судьбы изведать ему не случалось,
Воду, скитаясь, не пил он из неведомых рек.
Он за товар не дрожал, он трубы не боялся походной;
Форум, и тяжбы, и суд - все было чуждо ему.
Мира строенья не знал он и в городе не был соседнем,
Видел всегда над собой купол свободный небес.
Он по природным дарам, не по консулам, годы считает:
Осень приносит плоды, дарит цветами весна.
В поле он солнце встречает, прощается с ним на закате;
В этом привычном кругу день он проводит за днем.
В детстве дубок посадил - нынче дубом любуется статным,
Роща с ним вместе росла - старятся вместе они.
Дальше чем Индии край, для него предместья Вероны,
Волны Бенакских озер Красным он Морем зовет.
Силами свеж он и бодр, крепки мускулистые руки;
Три поколенья уже видит потомков своих.
Пусть же другие идут искать Иберии дальней
Пусть они ищут путей - он шел надежным путем.

Все известные нам произведения Клавдиана поддаются датировке и располагаются в малом промежутке времени - 395-404 гг. После этого никаких сведений о Клавдиане не имеется; возможно, что его звезда, как приверженца Стилихона, закатилась, когда доверие Гонория завоевала партия противников Стилихона; в 408 г. Стилихон был казнен; пережил ли Клавдиан своего покровителя или погиб вместе с ним, неизвестно.

---

[1] Переводы из Клавдиана сделаны М. Е. Грабарь-Пассек.

8. РУТИЛИЙ НАМАЦИАН

Клавдий Рутилий Намациан (Claudius Rutilius Namatianus) - последний видный поэт Рима, и можно даже сказать последний римлянин по своему умонастроению, хотя и не по происхождению. Точных сведений о его Ячизни не имеется; известно только, что он происходил из знатного галльского рода, владел в Галлии большими поместьями, но долго жил в Риме. В 416 г. [1] ему пришлось вернуться на родину, чтобы его имения не попали под власть вестготских вождей. Так как ему в это время, судя по определенности его взглядов и по мастерству стиха, было не менее тридцати (возможно, даже больше) лет, то он, очевидно, родился в конце IV в., находился в Риме при императоре Гонории и пережил разгром Рима Аларихом.
От Рутилия Намациана дошла поэма эпического характера, написанная, однако, элегическим дистихом. В одной из рукописей она носит название "О своем возвращении" (De reditu suo), но, возможно, это название не принадлежит автору поэмы, а дано ей впоследствии.
Поэма, описывающая путешествие Рутилия из Рима в Галлию, дошла до нас не в полной сохранности; мы не имеем начала книги I, впрочем, в этой части едва ли утеряно много стихов, так как сохранившаяся часть начинается с прощанья с Римом и заключает в себе 644 стиха; от книги II, напротив, сохранились только первые 68 стихов.
Рутилий - ярый поклонник Рима и его доблестного прошлого; он питает ненависть ко всем другим народам и ко всему, что враждебно Риму; так, он ненавидит готов, с которыми в начале V в. велись постоянные переговоры, имевшие целью отразить от Рима нашествие этих мощных врагов; руководил этими переговорами главный министр императора Гонория и фактический правитель Западной империи вандал Стилихон; несмотря на то, что Стилихону удавалось сдерживать напор готов, во главе которых стоял Аларих, а через два года после казни Стилихона Рим был взят готами и подвергся страшному разгрому, Рутилий обращает свою ненависть не только против готов-завоевателей, но и против Стилихона, которого он называет "предателем государства" (II, 42). С такой же ненавистью и отвращением относится он к евреям и христианам. Однажды на пути ему пришлось ночевать в таверне, которую содержал еврей, и по этому поводу Рутилий гневно обрушивается на противные ему еврейские кушанья, на обычай праздновать субботу, на "безумные сказки, которым даже детине могут поверить" (I, 382-398), и выражает сожаление, что ни Помпей, ни Тит не уничтожили раз навсегда этот народ, который, будучи побежден, забрал власть над своими победителями; речь идет, по-видимому, о торговле в самом городе Риме, в которой евреи принимали лживое участие. Еще резче он говорит о христианах, которые владеют ядами страшнее Цирцеи,- "там изменялись тела, теперь изменяются души" (I, 525); особенное же отвращение вызывают в нем монахи и отшельники; проезжая мимо Корсики, на неприветливых берегах которой поселилось много людей, "бегущих от света", "желающих жить в одиночестве", Рутилий иронически характеризует этих безумцев, которые "избегают даров счастья, так как боятся потерпеть от них ущерб" и, "опасаясь зла, не умеют пользоваться благами".
Однако осуждению Рутилия подвергаются не только его современники: он осуждает Лепида, некогда выступившего против республики и погубившего свободу, завоеванную сенатом в Мутинской войне (I, 300-310), а также повторяет обычную для конца республики жалобу на все растущую власть золота.

Золото страшно - оно порождает и зло и пороки,
К золоту ярая страсть всех к беззаконьям влечет.
Золото гасит нередко огни супружеств законных,
Капли златого дождя девушек властны купить.
Золотом сломлена верность, оплот городов укрепленных,
Золото вслед за собой подкуп ведет и соблазн [2].
(I, 357-362)

Уже из этого видно, каких взглядов придерживается Рутилий, этот последний поклонник древнеримской доблести, воплощенной в республике. Убежденный язычник, он видит даже в географическом положении особую милость и заботу богов.

Если создался весь мир по какой-то мысли разумной,
Если строенье его - дело божественных рук,
То Аппеннинский хребет поставлен, как страж для латинян;
Замкнуты входы в их край гор недоступной тропой.
Северных грозных врагов опасалась природа и Альпам
В помощь воздвигла она новый гористый оплот.
Так же, как в теле она оградила источники жизни,
Все, что ценила она, плотным укрыла щитом;
Рим искони окружила стенами она многократно,
Был под охраной богов даже несозданный Рим.
(II, 31-40)

Но главным предметом преклонения является для Рутилия сам "вечный город" и его историческая миссия. Стихи, посвященные ему, полны торжественного и в то же время искреннего пафоса.

Слушай меня, прекраснейший царь покорного мира,
К сферам небесных светил гордо вознесшийся Рим,
Слушай меня, родитель людей и родитель бессмертных,-
Древние храмы твои нас приближают к богам.
Мы не устанем тебя воспевать до последнего срока:
Страха не ведает тот, кто не забыл о тебе.
Раньше в преступном забвенье погаснет сияние солнца,
Нежели наши сердца чтить перестанут тебя.
Ибо, как солнце лучи, так и ты рассыпаешь щедроты
Вплоть до краев, где течет, мир обогнув, океан.
Встав из твоих же земель, к твоим же опустится землям
Феб, колесницу свою мча для тебя одного.
Ни огненосный ливийский песок для тебя не преграда,
Ни семизвездных пространств мечущий стрелы мороз.
Где ни простерлась меж двух полюсов живая природа -
Доблести славной твоей всюду открыты пути.
Для разноликих племен ты единую создал отчизну:
Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое.
Ты предложил побежденным участие в собственном праве:
То, что миром звалось, городом стало теперь.
(I, 47 - 66)

Не многолюдством, не силою рук превзошел ты народы,
Но справедливость и ум дали победу тебе.
Слава твоя возросла оттого, что в мирное время
Был ты надменности чужд, в войнах - за правду стоял.
Дело не в том, что ты царь, а в том, что ты царства достоин,
Больше, чем роком дано, доблестью ты совершил.
Не перечислить твоих трофеев, увенчанных славой,
Легче было бы счесть звезды в ночных небесах.
(I, 8 7-94)

Тяжкие бедствия, обрушившиеся на Рим в эти годы, не лишают Рутилия надежды на новый расцвет римского государства:

Ведь не впервые тебе в несчастье предчувствовать счастье;
Скрыт и в ущербе твоем нового блеска залог.
(I,121-122)

То, что пришлось видеть Рутилию во время его путешествия, тяжело поразило его и еще обострило его ненависть к варварским племенам, угрожавшим Риму.
Живо и с искренним состраданием описывает он те страшные разрушения, которые он видит в Италии после готского нашествия; всюду развалины домов и храмов, сломанные мосты, растоптанные посевы. Ввиду небезопасности сухопутной дороги в Галлию, Рутилий ехал на корабле, очень непрочном и ненадежном, поэтому он часто причаливал к берегу, что и дало ему возможность изучать все особенности местностей, мимо которых он проезжал; он был острым и внимательным наблюдателем, его интересовали основные промыслы и занятия жителей - работа в железных рудниках, добыча серы или соли (I, 475-84). Местами он сумел дать красивые и наглядные описания ландшафтов.
Это разнообразие затронутых Рутилием тем на протяжении сравнительно небольшой поэмы, четкий и ясный язык и искренность чувств делают его поэму наиболее удачным и оригинальным произведением поэзии позднего Рима.

---

[1] Эта дата определяется из стиха I, 134, в котором автор определяет возраст города Рима в 1169 лет; по эре, установленной Варроном,— это 416 год.
[2] Переводы из Рутилия Намациана сделаны М. Е. Грабарь-Пассек и М. Л. Гаспаровым.

9. "КВЕРОЛ"

Комедия "Кверол или Горшок" (Querolus sive Aulularia) - единственное драматическое произведение, дошедшее до нас от позднего периода античности. В средние века она считалась произведением Плавта и пользовалась значительной известностью. После того, как в эпоху Возрождения был открыт подлинный Плавт, эта комедия перестала привлекать внимание и скоро забылась. Между тем, она не лишена интереса.
Кем, когда и где была написана комедия, точно не известно. В посвящении к ней автор обращается к некому Рутилию - человеку знатному, богатому, высокопоставленному и образованному. Напрашивается отождествление этого Рутилия с поэтом Рутилием Намацианом, автором "Возвращения". К этому можно добавить, что Намациан был галл, и в комедии встречается упоминание о событиях в Галлии - о каких-то разбойниках, живущих на Луаре и не признающих никаких законов. "Люди там живут по естественному праву. Там нет начальства, там суд выносит приговоры с дубового пня и записывает на костях, там мужики произносят речи и судят без чиновников; там все дозволено". По-видимому, здесь имеются в виду багауды - рабы и крестьяне, восстания которых не прекращались в Галии с III в.; против багаудов в начале V в. воевал историк Эксуперанций, родственник Намациана. Если это так, то следует думать, что комедия была написана в начале V в. каким-нибудь клиентом Рутилия Намациана. "Сочинили мы эту книгу для застольной болтовни",- говорит автор в прологе. Это можно понять как указание на то, что комедия должна была разыгрываться для развлечения во время пира. Происходило ли это в римском доме Рутилия или в его галльской усадьбе, неизвестно.
Автор говорит в прологе, что его комедия - подражание Плавту: "Сегодня мы представим Комедию о горшке, не древнюю, а свежую, по следам Плавта разысканную"[1]. И далее: "Мы не посмели бы шагнуть на сцену нашими неуклюжими ногами, если бы здесь не прошли .перед нами великие и славные предшественники". Комедия Плавта "Горшок", которую наш автор берет за образец, относится к числу лучших произведений древнего комедиографа. Ее герой - бедняк Эвклион, которому посчастливилось найти клад - горшок с золотом - и которого с этих пор обуяла жадность: он никому не говорит о находке, косится на всех соседей и вновь и вновь перепрятывает свой горшок. Соседский раб подсмотрел за ним и похитил горшок - Эвклион в отчаянии. Но оказывается, что хозяин этого раба когда-то обесчестил дочь Эвклиона и теперь хочет загладить вину, взяв ее в жены. После ряда недоразумений все кончается благополучно, брак совершается, а золото старик дарит молодым в качестве приданого.
Неизвестный сочинитель V в. очень свободно обошелся со своим образцом. Собственно, от Плавта у него остались только имя Эвклиона да самый мотив клада. Герой его комедии Кверол ("Брюзга") - сын Эвклиона. Скупой отец, ничего не сказав сыну, закопал под алтарем дома клад, скрыв его в погребальной урне, и для отвода глаз даже написал на ней имя мнимого покойника. После этого он уехал в путешествие и умер на чужой стороне. Перед смертью он открыл местонахождение клада своему новому параситу Мандрогеронту, с тем чтобы тот честно передал это Кверолу. Мандрогеронт, конечно, предпочел сам присвоить сокровище: с двумя товарищами он явился к Кверолу - здесь начинается действие комедии - и, выдавая себя за колдуна, проник в его дом, вырыл и унес клад. Но, увидев погребальную урну, мошенники сочли себя обманутыми; обозленный Мандрогеронт швыряет урну через окно в дом Кверола; урна разбивается, и перед Кверолом рассыпается золото. Так ему достается наследство, а Мандрогеронту остается только наняться в параситы к Кверолу.
Философское осмысление этого происшествия предлагается во вступительной сцене комедии: здесь Кверол, оправдывая свое имя, горько жалуется на свое сиротство и безденежье, а Лар, бог-покровитель домашнего очага, убедительно доказывает ему неосновательность этих жалоб на судьбу. Смысл этих рассуждений сводится к двум не очень оригинальным положениям: во-первых, добродетель в конце концов торжествует, а порок наказывается, и, во-вторых, от своей судьбы никуда не уйдешь ("гони судьбу в дверь, она влетит в окно" - пословица, в случае с Кверолом исполнившаяся буквально). Автор предупредительно сообщает, что эти идеи он почерпнул из философских бесед своего покровителя Рутилия.
Наибольший интерес, как исторический, так и художественный, представляют не те сцены комедии, в которых развертывается интрига, а играющие роль интермедий выступления эпизодического персонажа - Пантомала, раба Кверола. Первая из этих сцен-интермедий - длинный монолог Пантомала, в котором он жалуется на скверный характер господина и утешается тем, что и господину тоже несладко живется; вторая - разговор Пантомала с ненавистным ему соседом Кверола Арбитром, которому он говорит едкие комплименты, на что собеседник отвечает тем же. В этих сценах рассеяны любопытнейшие подробности о жизни домашних рабов в пору поздней античности. Автор не скрывает угнетенного положения рабов и их ненависти ко всем без разбору хозяевам ("Ведь вы, понятно, ненавидите без разбору всех господ",- говорит Арбитр Пантомалу); но интересно, что участь свободного человека представляется автору настолько непривлекательной, что даже рабская жизнь подчас оказывается лучше ее. Вот что говорит Пантомал:
"А мы не так уж глупы и несчастны, как некоторые думают. Нас считают сонливцами за то, что днем нас клонит ко сну: но это потому бывает, что мы зато по ночам не спим. Днем наш брат храпит, но сразу просыпается, как только все заснут. Ночь, по-моему, самое лучшее, что сделала природа для людей. Ночь для нас - это день; ночью все дела мы делаем... А самое главное в нашем счастье - что нет мея^ нами зависти. Все воруем, а никто не выдаст: ни я тебя, ни ты меня. Но следим за господами и сторонимся господ: у рабов и у служанок здесь забота общая. А вот плохо тем, у кого хозяева до поздней ночи все не спят! Убавляя ночь рабам, вы жизнь им убавляете. А сколько свободных людей не отказалось бы с утра жить господами, а с вечера превращаться в рабов! Разве, Кверол, тебе не приходится ломать голову, как заплатить налог? а мы тем временем живем себе припеваючи. Что ни ночь, у нас свадьбы, дни рождения, шутки, выпивки, женские праздники. Иным из-за этого даже на волю не хочется. Действительно, откуда у свободного такая жизнь привольная и такая безнаказанность?"
Подробному рассмотрению удел свободного человека подвергается во вступительной сцене, в разговоре Кверола с Ларом. Недовольному своей участью Кверол у Л ар предлагает стать офицером, гражданским чиновником, разбойником, адвокатом, писцом, купцом, ростовщиком, политиканом,-оказывается, что выгоды каждой профессии далеко не стоят тех невзгод, на которые она обрекает человека. Такое равнодушие к общественной жизни - характерный признак настроения масс в бюрократическом государстве поздней античности. Худшее, чего может пожелать своему господину Пантомал,- это чтобы он стал адвокатом или чиновником:
"Боги благие, ужель никогда не исполнится давнее мое желание: чтобы мой дурной и злой хозяин стал каким-нибудь чиновником - или местным, или государственным, или где-нибудь в канцелярии? Почему я так говорю? Потому что после свободы тяжелее подчинение. Как же мне не желать, чтобы сам испытал он то, чего никогда пе знавал? Пусть же он наденет тогу, пусть пороги обивает, пьянствует с судейскими, пусть томится под дверями, к слугам пусть подслуживается, пусть, оглядываясь зорко, шляется по форуму, пусть вынюхивает и ловит свой счастливый час и миг утром, днем и вечером. Пусть преследует он лестью тех, кому не до него; пусть свиданья назначает тем, кто не является; пусть и летом не вылезает он из узких башмаков!"
К языческим богам комедия относится иронически, но следов христианства в ней не заметно. Это и не удивительно, если вспомнить, что автор комедии принадлежал к кругу Намациана, непримиримого недруга новой веры. Столь я^е иронически поданы и россказни Мандрогеронта о темных силах, властвующих над миром,- любопытная мешанина античных и восточных суеверий, очень характерных для этой эпохи. Мандрогеронта спрашивают, каким болхсствам нужно молиться, чтобы отвратить несчастия; мнимый колдун перечисляет эти божества ("первейших суть три: планеты могучие, гуси злые и псоглавцы свирепые"; далее выступают еще обезьяны, выполняющие роль Парок, гарпии и совсем уже загадочные "ночные бродяги"), но в конце концов он ничего не может ответить на предложенный вопрос, кроме того, что "родиться счастливым - вот самое лучшее".
Язык комедии "Кверол" многими чертами приближается к народной латыни, вплоть до того, что, например, местоимение не почти утрачивает свое указательное значение, приближаясь по употреблению к артиклю. Заботясь о том, чтобы представить свою комедию как подражание Плавту, автор сознательно архаизирует ее язык, вводя слова и обороты, характерные для ранних комиков. Однако из всех формальных особенностей "Кверола" наиболее интересна его ритмика. Комедия написана ритмической прозой, местами очень близко подходящей к звучанию стиха. Ритмизованные концовки фраз были в ходу издавна; но в классическую эпоху писатели стремились придавать им ритм, отличный от стихотворного, а теперь, с упадком красноречия, напротив, стали все больше уподоблять их окончаниям стихотворных строк. Фразы "Кверола" четко дробятся на короткие отрезки ("коммы", по античной терминологии), каждый из которых заканчивается отчетливой ямбической или хореической каденцией; в результате это дает ощутимый ритм, очень переменчивый, но нигде совершенно не исчезающий. А там, где следуют подряд несколько отрезков одинакового ритма, проза "Кверола" начинает звучать как настоящие стихи; примером может служить приведенный отрывок из монолога Пантомала, желающего своему господину участи адвоката или чиновника.

---

[1] Перевод отрывков «Кверола» сделан М. Л. Гаспаровым.

10. АПОЛЛИНАРИЙ СИДОНИЙ

Аполлинарий Сидоний (C. Sollius Modestus Apollinaris Sidonius) происходил из галльского аристократического рода. Он родился в Лугдуне (Лионе) в 430 г.; уже его отец и дед были, по-видимому, христианами и занимали у себя в городе высокие должности; образование он получил традиционное, был хорошим знатоком античной литературы и имел широкий круг знакомств в среде галло-римской аристократии. Аполлинарий Сидоний женился на дочери арвернского аристократа Авита, который в 456 г. провозгласил себя императором; Аполлинарий поехал с тестем в Рим и там прочитал панегирик в его честь; но когда Авит был свергнут и его место занял Майориан, Аполлинарий в скором времени и ему посвятил панегирик, а когда в 467 г. престол Западной римской империи достался Анфпмию, ставленнику византийского императора Льва I, Аполлинарий стал "префектом города" в награду за новый панегирик, поднесенный им императору 1 января 468 г. В следующем году он был назначен епископом города Клермон-Феррана, принял участие в его защите от вестготского короля Эвриха и попал в плен вместе с братом своей жены, военачальником Экдикием; как духовному лицу, ему было разрешено оставаться под домашним арестом, но потом он был освобожден и вернулся в свой епископат. Год смерти его точно неизвестен (не ранее 479, не позже 488).
Аполлинарий Сидоний был плодовитым стихотворцем и эпистолографом: все три упомянутые панегирика написаны гексаметром; ни один из них не занимает меньше 500 стихов; ко всем трем имеются стихотворные введения, написанные разными размерами, и общее сопроводительное стихотворение к ним, изложенное в элегических достихах, обращенное к префекту Валерию Приску при посылке ему этих торжественных произведений, не обладающих, однако, поэтическими достоинствами. Более мелкие стихотворения (их шестнадцать) значительно интереснее и по содержанию, и по форме; сам Аполлинарий Сидоний называет их "безделками" (nugae), подражая, видимо, Катуллу; среди них есть два эпиталамия; поскольку они написаны христианином, то в них нет никаких скользких мест и упор делается на взаимную любовь и содружество новобрачных, но языческие боги - Амур, Венера, Флора и другие -устраивают свадьбу и присутствуют на ней; в одном из эпиталамиев использована игра слов, основанная на именах жениха, философа Полемия, и невесты Аранеолы: Полемий (буквально - "воинственный") находится под покровительством Паллады, Аранеола (от корня агапеа -"паук, паутина") -искусно ткет узорные ковры. Этот эпиталамий написан "одиннадцатисложным" стихом (гендекасиллабами); Аполлинарий легко владеет и другими размерами - сапфическим, ямбическим.
Стихотворения относятся к тому периоду жизни Аполлинария, когда он еще не принял сана епископа. По принятии сана он хотел отказаться от сочинения стихов и перейти исключительно к эпистолографии; он вел обширную переписку, взяв себе за образец письма Плиния Младшего и Симмаха; сборник его писем включает в себя 147 писем, разделенных на девять книг. Письма были изданы самим Аполлинарием, причем, по всем данным, сперва были изданы только три книги; потом были добавлены еще четыре и, наконец, по образцу писем Плиния, было издано полное собрание в девяти книгах.
Письма Аполлинария Сидония занимают, как и письма Плиния, среднее место между подлинной перепиской и художественной эпистолографией: каждое письмо посвящено одной теме и нередко сообщает о таких событиях, которые были общеизвестны; имеются письма о судебных процессах, о литературных явлениях, характеристики писателей и ораторов (Клавдия Мамертина и Лампридия), художественное описание виллы. Широкое образование, большой круг интересов и знакомство с многими деятелями его времени делают письма Аполлинария более содержательными, чем письма Симмаха.
Аполлинарий Сидоний не выполнил своего намерения отказаться от сочинения стихов и не раз включал стихотворения, опять-таки написанные различными размерами, в свои письма.
Однако поминать языческих богов он считал уже неудобным и перешел к эпитафиям, эпиграммам, посвящениям и воспоминаниям; из этих стихотворений можно извлечь некоторые данные и о жизни самого Аполлинария (IX, 16) и о литературе его времени (IX, 15).
Для историка латинского языка не лишен интереса язык писем Аполлинария; в нем встречаются лексические новообразования и необычные-обороты и словосочетания, не принятые в классической латыни; напротив, метрика его стихотворений полностью соблюдает правила долготы и краткости слогов и не проявляет никакой тенденции к переходу на тоническую систему, которая стала в это время уже сильно заметна у сочинителей христианских церковных гимнов.

---

11. МАЛЫЕ ПОЭТЫ III-V вв.

Кроме тех поэтов, творчество которых заслуживало специального рассмотрения и изучения, в последние века существования римской империи жил целый ряд более или менее одаренных версификаторов, произведения которых, обладающие подчас небольшой художественной ценностью, тем не менее очень характерны для интересов, - вернее для отсутствия интересов - этой эпохи.
Наиболее удачным из таких малых произведений является забавная контроверсия в стихах "Спор между пекарем и поваром". Об авторе этой шуточной поэмы, который называет себя Веспой (Vespa), ничего неизвестно. Контроверсия развертывается перед богом огня Вулканом; пекарь доказывает, что его труд необходим всем людям, а продукты его труда никому никогда не вредили; повар же имеет дело с кровью, с мясом - что было запрещено уже Пифагором, а в мифах не раз упоминается о преступных трапезах - например о пире Атрея, угостившего брата мясом его собственных детей; кто же изготовил такое ужасное блюдо? Конечно, повар.
Повар же доказывает свое превосходство над пекарем тем, что его труд требует большего искусства и изобретательности; кроме того, ему доставляет продукты вся природа -леса, реки, горы, а не одни засеянные поля. Вулкан примиряет спорящих, говоря, что оба они нужны; если же они будут враждовать между собой, он отнимет у них огонь - и к чему тогда нужно их искусство?
Возможно, что в этой поэме в скрытой форме дана традиционная, распространенная в риторических школах контроверсия между бедняком и богачом; хлеб нужен всем людям, он - основное питание бедняка, в искусстве повара нуждаются только богачи. По некоторым метрическим особенностям принято относить эту поэму к III в.
По всей вероятности, к этому же, бедному талантами, веку относятся: во-первых, поэма Репозиана (Reposianus) "О любви Марса и Венеры", излагающая известный со времен Гомера рассказ о любовном свидании Венеры и Марса, о котором Гелиос известил и мужа Венеры Вулкана, и других богов; оскорбленная Венера проклинает Гелиоса и его дочь Пасифаю.
Имелось предположение, что эта поэма - введение к эпосу о любовных приключениях богов, но оно ничем не доказано. Вернее считать поэму Репозиана эпиллием эротического характера, какими была богата эллинистическая поэзия и поэзия неотериков конца республики.
Во-вторых, отголоском таких же эллинистических тенденций -стремления к вычурности и изощренным фокусам - являются элегические дистихи Пентадия (Pentadius), который, по-видимому, подражая Овидию, культивировал форму "змеевидных стихов" или "стихов-эхо"; в этих дистихах первая половина гексаметра точно повторяется второй половиной пентаметра. Таково, например, стихотворение "О приходе весны" (De adventu veris):

Вижу, уходит зима; над землею трепещут Зефиры,
Воды от Эвра теплы: вижу, уходит зима.
Всюду набухли поля и земля теплоту ощущает,
Зеленью новых ростков всюду набухли поля.
Дивные тучны луга и листва одевает деревья,
Солнце в долинах царит, дивные тучны луга.
Стон Филомелы летит, недостойной, по Итису - сыну,
Что на съедение дан, стон Филомелы летит.
С гор зашумела вода и по скользким торопится скалам,
Звуки летят далеко: с гор зашумела вода.
Сонмом весенних цветов красит землю дыханье Эоя,
Дышат Темней луга сонмом весенних цветов.
Эхо в пещерах звучит, мычанию стад подражая;
В упряжи их отзвучав, Эхо в пещерах звучит.
Сочная вьется лоза, что привязана к ближнему вязу;
Так, обрученная с ним, сочная вьется лоза.
Мажет стропила домов щебетунья-ласточка утром,
Новое строя гнездо, мажет стропила домов.
Там под платаном в тени забыться сном - наслажденье;
Вьются гирлянды цветов там под платаном в тени.
Сладко тогда умереть; жизни нити, бегите беспечно,
И средь объятий любви сладко тогда умереть.
(Перевод Ю. Ф. Шульца)

Тогда же появляются и "лоскутные стихи" (центоны); Гозидий Гета (Hosidius Geta) построил целую драму "Медея" из полустиший Вергилия и, надо сказать, сделал это настолько искусно, что некоторые сцены, особенно хоры, не лишены лирического подъема; если забыть, что все это создано Вергилием, то можно подумать, что Гета - весьма неплохой поэт.
Наконец, имеется еще небольшая написанная дистихами поэма, приписываемая, по-видимому, без достаточных оснований, христианскому проповеднику Лактанцию, - "О птице Фениксе"; в ней сквозь оболочку древнего восточного поверья уже просвечивают христианские идеи о смерти и воскресении, о пользе безбрачия.
В начале IV в. во время правления Константина выступил еще один версификатор, более изощренный, чем Пентадий, и еще более ясно обнаруживающий свою зависимость от "фигурного" стихотворчества эллинистических поэтов. Это Порфирий Оптациан (Publilius Optatianus Porphyrins), принадлежавший к знатному роду и занимавший высокие государственные посты. Впав на некоторое время в немилость у императора Константина, он вернул себе его благосклонность сборником особенно вычурных панегириков, послав их императору к дню 20-летия его вступления на престол. Оптациан изощрялся всеми возможными способами в создании разных фокусов: он писал стихотворения в форме пальмы и органа (и, как Досиад и Феокрит, в форме алтаря и свирели); он подбирал слова по числу слогов, составлял стихи из различных частей речи, причем каждый стих включал в себя только одну часть речи, а заключительный стих - все части речи; он сочинял стихи, в которых выделенные особым образом буквы складывались в сложный узор, и по этому узору опять-таки можно было прочесть правильный стих; он писал дистихи и гексаметры, которые можно было читать и с начала к концу, и с конца к началу, причем смысл от этого не изменялся; и не удивительно -смысл его стихов был настолько шаблонным и незначительным, что порядок слов на него не влиял. Оптациан был, собственно говоря, непосредственным предшественником Авзония, воспринявшего многие его ухищрения, но использовавшего их все же более талантливо и осмысленно.
В V в. жанр эпиллия культивирует поэт Драконтий (Blossius Aemilius Dracontius); он был христианином; кроме мифологических эпиллиев от него дошла и религиозная поэма в христианском духе (de laudibus Dei); сборник его языческих стихотворений носит общее название Romulea и заключает в себе, кроме мифологических эпиллиев, два эпиталамия и две контроверсии; эпиллии написаны гексаметром, a praefatio, в котором поэт посвящает их своему учителю риторики Фелициану, - трохеями.
Мифологические эпиллии излагают мифы: о похищении Гиласа нимфами (известен из "Аргонавтики" Аполлония Родосского и идиллии Феокрита), о Елене и Парисе, о Медее; последний миф несколько видоизменен по сравнению с обычной версией, местом действия являются Фивы, а не, как обычно, Коринф. Влияние риторической школы ясно видно как в этих, чисто повествовательных эпиллиях небольшого размера, так и в поэме "Орестея", дошедшей до нас без имени автора, но по стилю и языку чрезвычайно близкой к стихам Драконтия. Риторической "ламентацией" является также эпиллий, в котором Геркулес горько жалуется на то, что во время его битвы с Гидрой у нее непрерывно вырастают все новые и новые головы. Из двух контроверсий в стихах одна также посвящена теме мифологической: Ахилл размышляет о том, следует ли ему выдавать Приаму тело Гектора; в его душе борются чувства милосердия, гнева и желания получить много золота: все это изложено с риторическими ухищрениями, но живо. Наиболее интересна контроверсия "о богатом и бедном", содержание которой, заимствовано из тематики риторических упражнений: знатный человек, трижды отличившийся боевыми подвигами, в первый раз требует себе в награду постановку статуи, во второй - предоставления этой статуе права помилования преступников, прибегающих к ней ("право убежища"), в третий -смерти одного бедняка, якобы злоумышлявшего против него; конфликт осложняется тем, что бедняк обнимает именно эту статую, ища у нее защиты: богач выигрывает процесс; эти эпиллии кончаются казнью бедняка и выражением негодования поэта по поводу бесчеловечности власть имущих богачей.
Под именем поэта Максимиана (Maximianus) до нас дошли шесть элегий, написанных гладкими легкими дистихами, но пустого, а часто и непристойного содержания; поэт сокрушается в бесконечном потоке слов о том, что к нему пришла старость и отняла у него все радости жизни; единственные разумные слова мы находим в последней элегии:

Кончи, прошу я тебя, свои стоны, болтливая старость.
Или и этот порок ты навсегда сохранишь?
Все мы, дорогой одною идя, направляемся к смерти;
Правда, различна у всех жизнь и различен конец.
Юноши этой дорогой идут, и дети, и старцы,
И на последнем пути бедному равен богач.
(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Время жизни Максимиана точно не определено; однако есть доводы в пользу предположения, что оно относится уже к VI в. н. э.
В противоположность этим тусклым упадочным элегиям, отрадное впечатление производит сборник ста стихотворных загадок, приписываемый некоему Симфосию (Symphosius) (возможно, тоже VI в. н. э.). Каждая из загадок в трех гексаметрах дает краткое и порой очень изящное описание предмета, например, реки и рыб:

В мире есть дом; его голос звучит и шумит постоянно;
Те же, что в доме живут, всегда молчаливы, безгласны
В вечном движении дом и жители в вечном движенье.

Некоторые из них пользуются игрой слов (мышь - mus; консул - Деций Мус):

Домик мой мал, но зато в нем дверь постоянно открыта.
Чем я живу? Я воришка, но самую малость ворую.
Имя - гордость моя, так консулы римские звались.
(Перевод М. Е. Грабарь-Пассек)

Также, в загадке на слово porcus -поросенок -жалуется, что если от его имени отнять первую букву, то оно предрекает ему печальную судьбу (orcus - царство мертвых).
Несколько загадок Симфосия введены в роман анонимного автора "История Аполлония, царя Тирского"[1].

---

[1] См. ниже. гл. XX.

12. ЛАТИНСКАЯ АНТОЛОГИЯ И АНОНИМНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Античность не оставила нам такого полного и систематизированного свода латинской "поэзии малых форм", каким в греческой литературе является известная Палатинская антология. Латинские эпиграммы, рассеянные по множеству рукописных сборников, были собраны воедино лишь учеными нового времени. Это собрание и принято называть "Латинской антологией". Ядро его образует так называемый Салмазиевский сборник - открытая в XVII в. французским филологом Клавдием Салмазием неполная копия обширного свода мелких стихотворений, составленного в Африке, при дворе вандальских королей, в начале VI в. н. э. В значительной части этот сборник состоит из стихов африканских поэтов вандальского времени во главе с талантливым версификатором Луксорием, но в нем также немало произведений предшествующих веков. Впрочем,, датировка отдельных стихотворений Антологии сплошь и рядом представляет непреодолимые трудности.
Антология открывается следующей эпиграммой:

Все, с чем резвилось дитя, чем тешился возраст любовный,
В чем пиерийскую соль сеял болтливый язык,
Все в эту книгу вошло. И ты, искушенный читатель,
Перелистав ее всю, выбери, что по душе.
(Перевод М. Л. Гаспарова)

Тонким ощущением природы проникнуто стихотворение Луксория "Хвала саду Евгетия" (De laude horti Eugeti):

Сад, где легкой стопой текут Напеи,
Где резвится Дриад отряд зеленый,
Где Диана царит средь Нимф прекрасных;
Где Вепера таит красы сверканье,
Где усталый Амур, колчан повесив,
Вольный, снова готов зажечь пожары,
Ацидальские где резвятся девы;
Там зеленой красы всегда обилье,
Там весны аромат струят амомы,
Там кристальные льет источник струи
И по лону из мха играя мчится,
Дивно птицы поют, журчанью вторя.
Тирских всех городов любая слава
Пред таким уголком склонись покорно.
(Перевод Ю. Ф. Шульца)

Интересна его эпитафия, говорящая о бессмертии труда, книг:

Смерть не погубит меня: по себе оставляю я память;
Ты только, книга, живи: смерть не погубит меня.

(Перевод Ю. Ф. Шульца)

Состав Латинской антологии пестр и разнообразен. Это и небольшие эпиграммы, и большие лирические стихотворения, и целые поэмы. Содержание большей части этих стихотворений традиционно: это стихи на случай, разработки мифологических и любовных тем. Поэты периода упадка подражали поэтам расцвета: и лишь местами в их гладких стихотворных упражнениях угадываются следы породившей их эпохи. Таковы анонимные эпиграммы о разорении древних храмов и библиотек. Такова "Хвала Солнцу", в которой отразился культ Непобедимого Солнца, пользовавшийся широким распространением в империи, особенно при Северах.
Приводим два фрагмента из этого стихотворения. Вот описание солнечного восхода:

С розовой бездною вместе привычно вздымаются кони,
Ноздри подъемля высоко и пламени жар выдыхая,
Мрак разрывается солнцем. И вот, золотое, с востока
Светочи сеет оно по зажженным эфира просторам.
Там же, где всходит Титан в шафранное золото мира,
Вдруг открывается все, что ночь укрывала в молчанье;
Вот уж сверкают леса и поля, и цветущие нивы,
Море в недвижном покое и реки волной обновленной:
Свет золотой пронизает дрожащие струи потока.

Стихотворение кончается вдохновенным гимном Солнцу, которое озаряет весь мир:

Солнце пурпурным сияньем земли заливает пределы,
Солнцу навстречу земля выдыхает весной ароматы.
Солнце, тебе живописно травою луга зеленеют.
Солнце - зеркало неба и дивного символ величья.
Солнце, что небо собой рассекает, вовек пе стареет,
Солнце - лик мировой, средоточье подвижное неба.
Солнце - Церера-Кормилица, Либер и самый Юпитер.
Солнце - Гекаты сиянье; божеств в нем тысячи слито.
Солнце лучи разливает с несущейся в небе квадриги.
Солнце утром восходит, сверкая с пределов востока.
Солнце, окрасив Олимп, возвращает нам день лучезарный.
Солнце восходит,- и лира ему откликается нежно.
Солнце зашло,- но волна его теплоту сохраняет.
Солнце - лето, осень, зима и весна, что желанна.
Солнце - месяц и век, Солнце день, год и час обнимает.
Солнце-шар из эфира, вселенной сверкающий светоч;
Солнце - друг земледельца, ко всем морякам благосклонно.
Солнце всегда возрождает все то, что способно меняться.
Солнце в движении вечном бледнеть заставляет светила.
Солнцу ответствует море спокойным сверканием глади.
Солнцу дано весь мир озарять живительным жаром.
Солнце - и мира и неба краса,- для всех неизменно.
Солнце - и ночи и света краса,- конец и начало.
(Перевод Ю. Ф. Шульца)

Чувство красоты природы в "Ночном бдении Венеры" и в стихах Тибериана совершенно иное, чем в произведениях классической античной литературы. Следует отметить ироническое отношение к традиционным формам - героикомическая поэма Веспы -и поиски нового материала для поэтической обработки - сборник загадок Симфосия, а также интерес к сложным стихотворным экспериментам: "змеиные стихи" с повторяющимися полустишиями, "анациклические стихи", которые можно читать спереди назад и сзади наперед, стихотворение о Пасифае, составленное из строк всех размеров, какие встречаются в произведениях Горация, и т. д.
В этих небольших стихотворениях явственнее, чем где-нибудь, выступают характерные черты поэзии поздней античности: с одной стороны, упадок самостоятельного творческого духа, а с другой - замечательное мастерство в использовании классического наследия.
Среди анонимных стихотворений более крупного размера следует упомянуть довольно неудачную и пошлую поэму "Болезнь Пердикки", повествующую о страстной любви брата к сестре, кончающейся его самоубийством; является ли целью этой поэмы поучение о гибельности такого рода страсти (как в некоторых позднейших средневековых легендах) или эротика, сказать трудно: возможно, поэт имел в виду и то, и другое.
Чисто дидактические цели преследуют две анонимные "поэмы", излагающие в гексаметрах темы сугубо практического характера: первая (carmen de figuris) еще в некоторой степени связана с литературой: каждой риторической фигуре в ней посвящены три стиха гексаметром; при этом один из трех стихов является примером на соответствующую фигуру.
Более далекая от поэзии тема разработана в стихотворении "о мерах и весах" (carmen de ponderibus et mensuris) в 208 гексаметров, представляющем чисто исторический интерес. Ее авторство приписывают Ремнию Фаннию Палемону, а также Присциану.
Эпиграмма была едва ли не самым популярным поэтическим жанром античности. Малый объем, привычные темы и приемы, наличие превосходных образцов в греческой поэзии делали эпиграмматическое творчество доступным почти для каждого. Поэтому эпиграмма быстро стала достоянием дилетантов, имена которых не сохранились в истории литературы. Отсюда обилие безымянных произведений в "Антологии". Но даже наличие имени автора редко что-нибудь дает для понимания стихотворений. Поэт Тибериан (Tiberianus), вероятно, то же лицо, что и крупный провинциальный чиновник Тибериан, который в 335 г. был наместником Галлии. Тукциан, Региан, Модестин, Сульпиций Луперк и многие другие остаются для нас пустыми именами; но некоторые стихотворения этих поздних поэтов не уступают по изяществу мысли и формы эпиграммам эллинистической эпохи и даже одам Горация. Таковы, например, "одиннадцатисложник" Тибериана и сапфическая ода Сульпиция Луперка.

Птица, влажной застигнутая тучей,
Замедляет полет обремененный:
Ни к чему непрестанные усилья,
Тягость перьев гнетет ее и давит -
Крылья, прежней лишившиеся мощи,
Ей несут не спасение, а гибель.
Кто, крылатый, стремился к небосводу,
Тот низвергнут и падает, разбитый.
Ах, зачем возноситься так высоко!
Самый сильный, и тот лежит во прахе.
Вы, с попутным несущиеся ветром
Гордецы, не о вас ли эта притча?
(Перевод М. Л. Гаспарова)

О тленности
Суждено всему, что творит природа,
Как его ни мним мы могучим, - гибель.
Все являет нам роковое время
Хрупким и бренным.
Новое русло пролагают реки,
Путь привычный свой на прямой меняя,
Руша пред собой неуклонным током
Берег размытый.
Роет толщу скал водопад, спадая,
Тупится сошник на полях железный,
Блещет, потускнев, украшенье пальцев -
Золото перстня.
(Перевод В. Брюсова)

Наконец, среди этих же анонимных стихотворений находится "песня гребцов", возможно, представляющая собой обработку подлинной "рабочей" песни (подобной "песне жнецов" в X идиллии Феокрита); своим бодрым жизнерадостным настроением она резко отличается и от пессимистических размышлений о бренности мира и жизни, и от религиозного экстаза "хвалы солнцу", и от лирической эротики "Ночного бдения Венеры". Так, на самом своем закате римской поэзии удалось найти слова не только для скорби и разочарования, но и для радостного труда:

Эйа, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: Эйа!
Моря бескрайнего бог, улыбаясь безоблачным ликом,
Гладь широко распростер, успокоив неистовство бури,
И усмиренные, спят неспокойно - тяжелые волны.
Эйа, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: Эйа!
Пусть заскользит, встрепенувшись, корабль под ударами весел.
Небо смеется само и в согласии с морем дарует
Нам дуновенье ветров, чтоб наполнить стремительный парус
Эйа, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: Эйа!
Нос корабельный, резвясь как дельфин, пусть режет пучину;
Дышит она глубоко, богатырскую мощь обнажая
И за кормой проводя убеленную борозду пены.
Эйа, гребцы! Пусть эхо в ответ нам откликнется: Эйа!
Слышится Кора призыв; так воскликнем же громкое:
Эйа! Море запенится пусть в завихрениях весельных: Эйа!
И непрерывно в ответ берега откликаются: Эйа!
(Перевод Ю. Ф. Шульца)

---

1. ПАНЕГИРИКИ

Панегирики и хвалебные речи во все времена и при самых различных формах государственного устройства были видом ораторского искусства, наиболее далеким от реальной жизни. По самой цели своей, они не могли и не должны были полностью соответствовать действительным фактам; восхваляемое лицо, будь то полководец или государственный деятель, по необходимости изображалось в них не таким, каким оно было в действительности, а каким оратор хотел запечатлеть его в памяти слушателей, а впоследствии -в памяти потомков. Если хвалебная речь относилась к лицу, уже умершему, то ей еще могла быть обеспечена некоторая искренность и правдивость, хотя и тогда роль его в истории всегда преувеличивалась; если же панегирист обращался непосредственно к восхваляемому им "герою", да еще такому, который занимал наивысшее в государстве положение, т. е. к самому императору, то, конечно, почти ни одного слова его речи нельзя было принимать за чистую монету; едва ли можно сомневаться в том, что и сам оратор, и восхваляемое им лицо, да и все слушатели, хорошо это понимали.
Тем не менее, даже в этих, сугубо традиционных и риторических произведениях, иногда против воли автора, а иногда - если автор был достаточно умен и хитер - в полном соответствии с его намерениями пробиваются сквозь толщу пустословия ростки подлинной жизни. Некоторые ораторы, занимающие более высокое положение и достаточно уверенные в благосклонности императора, используют возможность личного обращения к императору для того, чтобы негласно подать ему совет, набросать программу его правления; такого рода речи встречаются, правда, преимущественно у ораторов греческих: в таком, несколько поучительном, тоне осмеливался говорить с Траяном Дион Хрисостом, с Валентинианом Фемистий, с Юлианом Либаний, с Аркадием Синесий, сам же Юлиан в двух панегириках ненавистному для него Констанцию даже сумел упомянуть о нескольких очень неприятных для Констанция фактах, лишь прикрыв их весьма прозрачной лестью. Из латинских же панегириков, дошедших до нас, только панегирик Плиния Младшего Траяну носит несколько программный характер; Плиний пользуется для этого искусным приемом: он отрицательно отзывается о ряде мероприятий Домициана и систематически противопоставляет им разумные распоряжения Траяна по вопросам организации управления, строительства городов, урегулирования торговли и средств сообщения и т. п., обрисовывая тем самым всю одобряемую Плинием правительственную систему Траяна.
Прочие дошедшие до нас латинские панегирики принадлежат рядовым риторам; некоторые из них (например Мамертин и Евмений) занимали государственные должности, но не очень значительные, о других даже и этого сказать нельзя; многие панегирики анонимны. Ни один панегирист не берет на себя смелость характеризовать внутреннюю государственную деятельность императоров даже в самых общих чертах и тем более высказать свое мнение, хотя бы и в замаскированной форме; основной темой всех панегириков являются военные победы над пограничными племенами или над враждебными претендентами на престол. Однако даже в этих утомительных многословных произведениях нередко отражены отдельные стороны реальной политической жизни.
Рукопись сборника латинских панегириков, найденная гуманистом Ауриспой в половине XV в. в Майнце, содержит двенадцать речей. На первом месте в нем помещен панегирик Плиния Младшего Траяну, хронологически наиболее ранний, а с точки зрения литературной, - наиболее ценный образец этого жанра. Остальные 11 панегириков, по-видимому, объединяют два сборника, а именно: три панегирика, приписываемые определенным лицам, - речь к Феодосию Великому ритора Латиния Паката Дрепания (Latinius Pacatus Drepanius) от 389 г.[1], речь известного ритора Мамертина (Claudius Mamertinus) от 362 г. с выражением благодарности Юлиану за назначение Мамертина консулом, и речь Назария (Nazarius) к Константину от 321 г. по поводу 15-летия его правления и пятилетия с момента назначения цезарем его младшего сына, тоже Константина.
Тот обратный хронологический порядок, в котором расположены эти три панегирика (389, 362, 321 гг.), сохранен и во втором сборнике, введенном под заголовком: Incipiunt panegyrici diversorum; он охватывает период между 289 и 311 гг., т. е. время правления и отречения Диоклетиана и Максимиана, а также период семейных смут и столкновений между их преемниками; вполне понятно, что ораторы, выступавшие в такую беспокойную эпоху, старались придерживаться общих фраз и не слишком подробно говорить об отдельных фактах: так, в речи на свадьбе Константина и Фаусты (№ 7), младшей дочери Максимиана, тщательно обойден вопрос о том, что Константин уже женат и имеет сына и что Максимиана принудил к отречению Диоклетиан; а в панегирике VI крайне глухо говорится о гибели старого Максимиана, пытавшегося еще раз вернуть в свои руки власть.
Из второго сборника только одна речь может быть с достоверностью приписана определенному лицу -учителю красноречия Евмению (Eumenius), которого Констанций Хлор назначил ректором высшей школы в Августодуне (город в Галлии), нынешней Отене; Евмений, по происхождению грек, был уроженцем этого города, куда переселился из Афин уже его дед, тоже бывший преподавателем риторики; после недолгой службы при дворе Констанция Евмений был вновь назначен педагогом в Отен и, по-видимому, вознагражден при удалении от двора двойным окладом в 600 тысяч сестерций; он застал родной город сильно пострадавшим от междоусобных войн, пожертвовал свой годичный доход на восстановление школы и в своей речи одновременно благодарил Констанция за его помощь городу и призывал его и других могущественных и богатых людей последовать его примеру. Остальные панегирики анонимны, если не считать, что лишь в одной рукописи X и XI панегирики приписаны некоему Мамертину, но, судя по датировке, не тому Мамертину, которому достоверно принадлежит панегирик Юлиану).
К четырем панегирикам первой группы и семи второй группы добавлен еще XII -тоже анонимный панегирик Константину, выпадающий из обратного хронологического ряда и относящийся к 313 г. По характеру он ничем не отличается от предыдущих.
Все панегирики в преувеличенных выражениях излагают преимущества императорской власти. Восхваляемый император всегда оказывается не только величайшим полководцем и героем, но не раз называется божественным. Так, например, родине Феодосия, Испании, подобает больший почет, чем Криту, где стояла колыбель Зевса, или Делосу, вскормившему близнецов Леды, и Фивам, воспитавшим Геркулеса: "Тому, что мы слышали, мы можем не верить: Испания дала нам бога, которого мы видим перед собой" (панегирик II, гл. 4). Императорам всегда сопутствует Фортуна, они любимцы ее; вся природа радуется их появлению, над ними всегда сияет голубое небо и солнце; Сатурн смог дать людям лишь краткий золотой век, императоры дают его непрерывно. Аллегорические фигуры Мудрости, Мужества, Терпения и т. п. составляют их свиту.
Однако, риторы не ограничиваются этими мифологическими похвалами, а переходят к восхвалению более конкретных свойств императора - щедрости и благосклонности к приближенным. Должности, получаемые по назначению императоров, по их утверждению, более почетны, чем те, которые некогда в римской республике давались по выбору народа. Восхваление личности императора, лесть, пышная и многословная, но по существу безобидная, приобретает в этих выпадах против римской республики явно выраженный политический характер. Известно, что преклонение перед республикой долго держалось в кругах консервативной аристократии; приближенным новых, часто недолговечных, императоров это преклонение совершенно чуждо и они откровенно говорят об этом. Рассказывая о первых царях Рима и об изгнании Тарквиния, Латиний Пакат заканчивает так: "Если бы согласно природе вещей было возможно, чтобы создатель римской свободы, ненавистник царского имени, Брут, вернувшись к жизни, увидел твой век [следует длинное перечисление всех достоинств этого века], то он несомненно изменил бы свое мнение и, видя, что свобода и достоинство Рима находятся в лучшем положении при тебе, императоре, чем при нем, консуле, он бы сказал непременно, что ему следовало свергнуть только самого Тарквиния, но не царскую власть" (II, 20).
Еще дальше в своем унижении и в унижении древности идет Мамертин, получивший консульство из рук Юлиана и осыпанный его милостями (по-видимому, за верность язычеству); заверив императора, что он "с нежной юности до седых волос" не мечтал ни о чем другом, кроме консульской должности (III, 17), Мамертин очень резко отзывается о тех временах, когда эта должность давалась центуриатскими комициями, ибо "в беспорядочной толпе неопытных людей не может быть ничего прочного; так как порядочных людей (boni) там мало, а бессовестной черни много, то там преимущество принадлежит множеству и толпе; должности по народному голосованию захватывались теми, кого одобряло большинство, то есть худшие; оттого и случилось, что наши предки видели Габиниев избранными, а Катонов отвергнутыми" (III, 19). Насколько сдвинута в представлении Мамертина, выступающего защитником "Катонов", вся историческая перспектива, ясно само собой. По сравнению с этим уже только комическое впечатление производят восторги Мамертина по тому поводу, что прежде .приходилось добиваться консульства "великими трудами, и оно доставалось соискателю, как нечто должное", а он получил его без всякой заслуги и ему придется теперь постараться стать достойным его (III, гл. 31).
Но наряду с тем восхищением, которое якобы вызывает у ораторов положение государства, у них не раз встречаются и вполне реальные картины тех ужасов и разрушении, которыми так богаты III и IV вв. Эти описания осторожные панегиристы, правда, всегда относят в прошлое-в их время все раны якобы уже залечены, -но стоит заглянуть в хронологию, чтобы увидеть, что это прошлое не так уж далеко -всего 30-40 лет.
В панегирике Константину (VIII) рисуется такая картина правления Галлиена (260-268 гг.). "В то время, то ли по беззаботности в управлении, то ли по воле судеб у государства были отсечены почти все его члены: парфянин излишне зазнался, а житель Пальмиры сравнялся с нами; отпали весь Египет и Сирия, была потеряна Ретия; Норик и Паннония были опустошены; сама Италия, владычица народов, оплакивала гибель многих своих городов; она не могла даже горевать об отдельных вещах, ибо была лишена почти всего" (VIII, 10).
Все панегирики полны упоминаний о пограничных стычках и войнах, о междоусобицах между правителями и новыми претендентами и узурпаторами. Императоры непрерывно сражаются то на Востоке, то на Западе. Быстрота их передвижений становится "общим местом" панегиристов-риторов. Феодосий сражается на Рейне и Истре, с саксами, скоттами, алеманнами и маврами (II, 5); его войска, "как бы перелетающие с одного конца мира на другой", сравниваются с Кастором и Поллуксом, перелетевшими из Фессалии на Тибр (II, 39), Максимиан и Диоклетиан всю жизнь проводят в походах: "Его только что видела Сирия - и вот уже его встречает Паннония; ты только что посещал города Галлии, и вот ты уже переходишь вершины Геркулесова Монойка; когда мы думаем, что вы оба находитесь на Западе и Востоке, вы вдруг появляетесь в самом сердце Италии" (XI, 4). Все панегирики испещрены именами варварских племен, отовсюду наступающих на шатающуюся римскую державу.
Интересно отметить, какую роль в это время играет Галлия. Большинство панегиристов -уроженцы именно этой провинции; один из них, эдуй по происхождению, с гордостью говорит о многовековой дружбе своего народа с Римом. Евмений приводит оригинал письма Констанция Хлора с теплым отзывом о галльских городах и о их населении, пострадавшем от войны; Феодосий прилагает усилия для залечивания ран Галлии, пострадавшей от восстания Максима. Даже по таким искусственным произведениям, как панегирики, ясно видно, как культурная жизнь передвигается на север, как подготовляется новый центр культуры и просвещения в будущей феодальной Европе -"прекрасная Франция".
Надо остановиться еще на одном интересном политическом наблюдении, проскользнувшем в XI панегирике (на день рождения Максимиана). Оратор в конце своей речи поздравляет Максимиана с тем, что ему уже не надо так много сражаться с варварами, как прежде, так как варвары стали "терзать и уничтожать друг друга и охваченные яростью подражают вашим [т. е. римским] походам в Ретию и Сарматию" (XI, 16). Далее идет перечисление войн между варварскими племенами во всех концах мира, и оратор кончает речь следующей многозначительной тирадой: "Вы отмстили врагам не оружием, не походами, как было до сих пор; вы, счастливейшие императоры, победили только своим счастьем. Скажите, когда римские правители с большей радостью могли похвалиться своим счастьем, чем в то время, когда они видели, что враги спокойны, живут мирно и тихо? Но насколько радостнее и прекраснее те слова, что теперь у всех на устах, когда люди говорят о вашем времени: варвары берутся за оружие, но друг против друга! Варвары победили, но - своих соплеменников. Такие бесчисленные удачи, такие новые успехи посылает вам фортуна... И это счастье, о лучшие императоры, вы заслужили вашим благочестием" (XI, 18). Можно с полной уверенностью предположить, что это "счастье" пришло к Диоклетиану и Максимиану, хитрым и искусным императорам, только благодаря их уменью вести политические интриги и натравливать варварские племена друг на друга. Однако даже самым ловким и удачливым императорам IV-V вв. удавалось лишь на короткие периоды несколько ослабить натиск варваров на границы римского государства.

---

[1] Имя этого ритора встречается в письмах Симмаха и в стихотворениях Авзония.

2. СИММАХ

Ревностный защитник староримских традиций и культов, последний крупный языческий оратор Квинт Аврелий Симмах (Q. Aurelius Symmachus) жил во второй половине IV в. н.э. (род. около 345 -умер вскоре после 400 г. н. э.). Знатность происхождения открыла ему доступ к самым высоким государственным должностям- он был квестором, претором, наместником провинций, понтификом, префектом города, консулом, а его талант оратора способствовал тому, что он занял главенствующее положение среди языческой части сената и снискал себе славу у современников и потомков. Современники считали его Цицероном своего времени, и даже идейный противник Симмаха, христианский поэт Пруденций, назвал его "украшением римского красноречия, которому уступит и сам Цицерон" (Contra Symmachum, I, 633).
Симмах был главным действующим лицом одного из последних эпизодов борьбы между язычеством и христианством в Риме - во время споров об алтаре Победы.
Статуя Победы, поставленная Августом в курии Сената после битвы при Акции и освященная языческими обрядами, продолжительное время была как бы символом борьбы культов, а отношение к ней императоров - показателем их церковной политики. Так, решительно поддерживающий христиан Константин (306-337 гг. н. э.) приказал вынести ее из курии, но император Юлиан (361-363 гг.) вновь ее восстановил; Валентиниан I, правление которого считается временем религиозного мира (364-375 гг.), не трогал статуи, но его сын Грациан (367-383 гг.), предпринявший новое наступление на язычество, вновь удалил ее.
Сенат, в котором было большинство язычников, дважды - в 382 и 383 гг.- посылал к императорам посольства с просьбой о восстановлении статуи. Во главе обоих посольств стоял Симмах - самый авторитетный и самый красноречивый из сенаторов. В 382 г. Грациан его не принял. Но в следующем году, после убийства Грациана, он был допущен к новому императору Валентиниану II и произнес перед ним речь, которая произвела сильное впечатление даже на присутствовавших христиан. Эта речь сохранилась: она ярко характеризует Симмаха как страстного приверженца старых традиций и старой религии, видевшего спасение и счастье Рима в строгом соблюдении обычаев отцов. Симмах защищал статую Победы как символ славного прошлого Рима и требовал свободы исповедания религии предков.
"Кто из люден, - восклицает он,- такой друг варваров, что пе жалеет об алтаре Победы? Мы обычно соблюдаем предосторожность по отношению к будущему и в остальном избегаем дурных предзнаменований: так отнесемся же, по крайней мере, к слову "победа" с тем уважением, в котором отказываем божеству. Ваше государство своей нерушимостью во многом обязано Победе и будет обязано ей еще больше. Пусть не признают ее могущества те, которые пе испытали ее помощи. Вы же не отвергайте ее покровительства, спутника триумфа... Молю вас, сделайте так, чтобы мы, стариками, смогли передать своим потомкам то, что еще детьми получили от отцов" ("Письма", X, 3, 3).
Красноречие Симмаха не достигло цели; император, поддерживаемый медиоланским епископом, знаменитым Амвросием, отказался выполнить требования язычников. Впоследствии сенат неоднократно возобновлял тщетные ходатайства о статуе, в одном из которых опять принял участие Симмах, за что и был ненадолго даже сослан Феодосием.
Хотя Симмах и славился как оратор, речи его почти не сохранились, если не считать нескольких незначительных отрывков и трех (также неполных) панегириков императорам Валентиниану и Грациану, непомерно льстивых и напыщенных. Основную часть литературного наследия Симмаха составляют письма. Дошедший до нас большой сборник писем Симмаха был составлен и издан его сыном Меммием Симмахом после смерти отца. Письма здесь разделены на 10 книг; книга X составлена из донесений к императорам. Среди этих донесений и сохранилась цитированная выше речь об алтаре Победы.
Литературным образцом Симмаха как в отношении слога писем, так и плана издания был Плиний Младший. Но по скудости содержания письма Симмаха настолько же ниже писем Плиния, насколько письма Плиния ниже писем Цицерона. Многие из этих коротких посланий даже не имеют целью сообщить адресату какую-то новость, передать свои переживания или впечатления от какого-нибудь события. Скорее, они просто представляют собой изящное выражение светской любезности по отношению к другу или знакомому, и являются лишь средством проявить литературные способности и риторическую образованность. По большей части они отличаются суховатой краткостью, незначительным содержанием, почти полным отсутствием более или менее серьезных мыслей, излишней манерностью выражения, частыми повторениями. Впрочем, язык Симмаха для его времени достаточно чист, варваризмов в нем немного.
Среди адресатов Симмаха - влиятельные и знаменитые люди империи: епископ Амвросий, историк Никомах Флавиан, философ Претекстат, поэт Авзоний. Но мы почти не находим в письмах отголосков общественной жизни Рима того времени, если не считать донесений книги X по поводу традиционных игр. В этом сказывается упадок общественной жизни, ограниченность духовных интересов и сознательный уход от современности: все помыслы старой римской аристократии были обращены в прошлое. Тематика писем не слишком разнообразна, часто ее трудно точно определить: это сообщения о поездках по Италии с одной виллы на другую (VII, 15); заботы о воспитании (письма к сыну, дочери, зятю - IV, 20; VII, 2, 3); литературные впечатления (I, 14, 31); утешение в душевных горестях (письма к Флавиану - II, 18, 50, 53). Ясно, что подлинную жизнь их авторов и адресатов такие письма отражали очень слабо. Основное внимание в них уделялось форме.
Характерна для эпистолярного стиля Симмаха, да, видимо, и вообще для эпистолярного стиля того времени, его переписка, полная взаимных комплиментов, с Авзонием, самым крупным поэтом IV в. и. э. Переписка эта интересна также и том, что она, хотя и очень поверхностно, дает представление о взаимоотношениях двух крупнейших представителей римской литературы IV в. н. э. Например, в одном из своих писем (I, 14) Симмах выражает восхищение поэмой Авзония "Мозеллой" в такой изысканной риторической форме:
"Твоя "Мозелла", которую ты обессмертил божественными стихами, порхает по рукам и покоится в складках тог многих людей... Действительно, прежде, когда я следовал за знаменами бессмертных императоров, я знал эту реку - похожую на многие другие и уступающую очень многим. Теперь же, неожиданно, благодаря блестящим стихам, она предстала пород нами величественнее египетского Нила, холоднее, чем скифский Танаис и прозрачней нашей отечественной реки. Я ни за что не поверил бы тому, что ты рассказываешь о возникновении и течении Мозеллы, если бы не знал наверняка, что ты никогда не обманываешь, даже в стихах. Где открыл ты эти стаи речных рыб, названия которых также различны, как их окраска и которые отличаются друг от друга и величиной, и вкусом? Что приготовил ты сверх этих даров природы из тонких снадобий своей поэзии? За твоим столом, куда ты меня часто приглашал, я дивился большей частью другой еде, которой угощали тогда в претории и никогда не замечал этого рода рыб. Когда же эти рыбы, которых никогда не было на блюдах, появились в твоей книге? Ты думаешь, что я шутник и занимаюсь болтовней. Пусть боги помогут мне заслужить одобрение повелителей - я ставлю твою поэму наравне с книгами Вергилия".
Отвечая ему, Авзоний также не скупится на похвалы Симмаху (Симмах, "Письма", I, 32); "Разве имеет кто-нибудь столько блеска, чтобы не померкнуть в сравнении с тобой? Кто близок так, как ты, и к простоте Эзопа, и к софизмам Исократа, и к рассудительности Демосфена, или к изобилию Цицерона и особенной славе нашего Марона? Кто сумел достичь одного из этих качеств, которые ты соединил в себе все? В самом деле, что же ты иное, как не совершенное воплощение гения всех прекрасных искусств?"
В этом же письме любопытно замечание Авзония, воспитателя императора Грациана и придворного поэта, о лицемерии императорского двора. Уверяя Симмаха в искренности своих чувств к нему, Авзоний пишет: "Ты испытал искренность моих чувств и моих слов, пока мы оба жили при дворе. Мы были разного возраста: когда ты, новобранец, уже удостоился наград старого солдата, я, ветеран, еще только начинал учение. При дворе я был чистосердечен по отношению к тебе, не думаешь же ты, что я, находясь вне его, сочиняю сказки. При дворе, повторяю, где человек открывает свое лицо и скрывает свои мысли, ты чувствовал, что я был тебе и отцом, и другом, и, может быть, еще более дорогим человеком, если только есть имена дороже этих".
Несмотря на то, что письма Симмаха содержат очень мало сведений о жизни того времени, в которое они были написаны, являясь, однако, сами по себе документами времени, они не могут не представлять для нас интереса.

---

3. ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА. "ДИКТИС КРИТСКИИ"

От III и IV вв. н. э. до нас дошло несколько прозаических произведений повествовательного характера, построенных, по утверждению их авторов, на исторической основе, но на деле принадлежащих к той занимательной литературе, которая пышно расцвела в восточной половине римской империи[1]. Тот факт, что данные произведения написаны на латинском, а не на греческом языке, не составляет существенной разницы между теми и другими, так как эти латинские повести теснейшим образом связаны с греческой литературой: они либо являются действительно переводами с греческого языка (полными или сокращенными), либо ссылаются на греческий оригинал, существование которого, однако, нельзя считать вполне доказанным. Таких произведений сохранилось четыре: "Дневник Троянской войны" (Ephemerida belli Troiani) Диктиса Критского, "О падении Трои" (De excidio Troiae) Дареса Фригийского, "История Александра" Юлия Валерия и "История Аполлония, царя Тирского" (Historia Apollonii regis Tyrii) анонимного автора.
"Дневнику Троянской войны" предпосланы два "Пролога" или предисловия: в первом их них рассказывается, что автор "Дневника", уроженец Критского города Кносса, написал этот "Дневник" по поручению Критского царя Идоменея, которого он будто бы сопровождал в походе против Трои. "Дневник", как сообщает предисловие, был затем положен в могилу Диктиса на его родине, где и пролежал несколько сотен лет; при Нероне, во время землетрясения, могила раскрылась, и он был найден. Сначала "Дневник" попал в руки к некоему Евпраксиду (или Праксису), который показал его правителю провинции Рутилию Руфу, а затем через посредство Руфа - и самому Нерону. Последний, заинтересовавшись рукописью, которая была якобы написана на финикийском языке, приказал перевести ее на греческий и уже в греческом переводе оставил у себя в библиотеке.
Другое предисловие имеет форму письма. Луций Септимий, который выдает себя за переводчика "Дневника", обращается в нем к своему другу Квинту Арадию Руфину. Он называет себя "приверженцем правдивой истории" и поясняет причину, побудившую его перевести рукопись на латинский язык: по его мнению, она имеет большую ценность. По его словам, первые пять книг латинского перевода полностью соответствуют первым пяти книгам греческого оригинала - в них рассказывается о причинах и о ходе войны. В книге I имеются интересные отклонения от обычного изложения начала войны: Елена оказывается родственницей троянских царей и ей покровительствует Гекуба; много внимания уделено посольству Паламеда в Трою. Последняя, самая краткая, книга, по словам Септимия, объединяет в себе пять книг оригинала: в ней говорится о возвращении греков на родину и основное место занимает в ней судьба Агамемнона и скитания Одиссея (Улисса).
Долгое время предполагалось, что "Дневник" составлен тем самым Евпраксидом, который упомянут в первом предисловии. Вопрос о наличии или отсутствии греческого подлинника вызвал живейший обмен мнений: немецкие филологи Дунгер и Кёртинг придерживались противоположных точек зрения - первый отрицал, второй признавал существование греческого оригинала. Однако папирусные находки подтвердили правильность второй точки зрения: в 1907 г. на обратной стороне папируса начала III в. были найдены две колонки (около 100 строк) подлинного греческого текста "Дневника". Выяснилось, что латинский текст Септимия является скорее парафразой, чем точным переводом. Таким образом, отрицать существование греческой прозаической повести о троянской войне уже нельзя.
Время написания латинского "Дневника" определили по второму предисловию, которое адресовано Квинту Арадию Руфину: известны два человека, носившие это имя; оба жили в IV в. н. э. Кроме того, в этом предисловии слово cousularis употреблено в смысле "наместник, правитель провинции", а до IV в. оно этого значения не имело.
Обращение к далекому прошлому, к мифологии, было характерно для литературы IV в. н. э. Авторитет древней литературы стоял чрезвычайно высоко, и тот прием, который использовал Луций Септимий, выдавая свой "Дневник Троянской войны" за перевод подлинного дневника современника Гомера, видимо, мог обеспечить ему успех.
Стремление к рациональному объяснению "чудесных" явлений и к замалчиванию "божественного" происхождения героев, к объяснению событий и поступков героев с точки зрения разума и психологии человека своего века - характерная черта этого сочинения, в котором события мифической троянской войны представлены как события реальной истории. Автор, мировосприятие которого отстоит уже очень далеко от наивных представлений людей той далекой эпохи, когда слагались мифы, как бы пропускает эти давно знакомые сказания через призму своего понимания мира. Поэтический эпос Гомера превращается здесь в романообразную прозаическую историю. Различные фактические несоответствия с Гомером и традиционными преданиями воспринимаются как своеобразная критика древних источников или полемика с ними.
Автор пытается обойтись без "чудес", но там, где это ему не удается (например в истории с возникновением моровой язвы и жертвоприношением Ифигении - I, 19-20), он повествует о них с легкой иронией. Слишком явные проявления своеволия "мнимого Диктиса" (например лишение Агамемнона должности - I, 19 или обстоятельства убийства Гектора Ахиллом - III, 15 и т. п.) сурово осуждались позднейшими исследователями. В стремлении к занимательности, автор в ходе событий отводит большую роль женщинам (Елене и Гекубе - I; дальше-Кассандре, Поликсене), вводит в рассказ бытовые сцены (I, 9 - разговор Приама с Еленой, I, 20 - Клитемнестра, радующаяся случаю выдать свою дочь за такого славного мужа, как Ахилл, и т. д.). Язык представляет собой сочетание старинных поэтических оборотов и поздних форм. По манере изображения и языку из классиков мнимый Диктис ближе всего к Саллюстию. Как и Саллюстий, он часто заставляет героев произносить речи (I, 6, 9, 20). Симпатии автора целиком на стороне греков - они благородные и храбрые люди, тогда как троянцы - варвары; Парис в изображении Диктиса - бессовестный негодяй и разбойник (I, 3, 5, 7 и т. д.). В средние века "Дневник", по-видимому, пользовался успехом и служил сюжетной базой для писателей и поэтов, создававших произведения о троянской войне и гибели Трои.

---

[1] См. «Историю греческой литературы», т. III. М., Изд-во АН СССР, 1960, гл. XII.

4. ДАРЕС ФРИГИЙСКИЙ

Еще более поздним произведением о Троянской войне является "История падения Трои" (De excidio Troiae) Дареса Фригийского.
Автор, имя которого взято из книги V "Илиады"[1], также как и мнимый Диктис, выдает себя за свидетеля и очевидца Троянской войны и всячески старается создать у читателя впечатление исторической достоверности. Сочинению предпослано предисловие, написанное будто бы Корнелием Непотом и адресованное Саллюстию. В нем рассказывается о происхождении рукописи, вымышленная история которой во многом напоминает историю с рукописью Диктиса. Мнимый Корнелий Непот сообщает, что он нашел рукопись в Афинах, что она ему очень понравилась и он перевел ее па латинский язык, ничего в ней не изменив. (По преданию, она была первоначально написана по-гречески на пальмовых листьях.) Далее "переводчик" замечает, что он предоставляет читателям право самим решить, чей рассказ о Троянской войне более достоверен - Дареса, принимавшего в ней участие, или Гомера, жившего на много лет позднее описываемых событий. В конце предисловия добавлено как бы между прочим, что вообще Гомер считался в Афинах сумасшедшим, так как он свел в одной войне богов и людей. Таким образом, в своем рационализме и критическом подходе к Гомеру автор этого сочинения пошел еще дальше Диктиса.
Относительно истинного происхождения и времени написания этого произведения мнения ученых сошлись на том, что греческой рукописи, по-видимому, никогда не существовало, а, что дошедшая до нас латинская редакция, судя по языку и упоминаниям о ней у разных авторов, относится к концу V - началу VI в. н. э.; но вполне возможно, что она возникла на основании каких-то более ранних источников. "Падение Трои" Дареса Фригийского значительно короче "Дневника" Диктиса Критского, в нем еще более сухо и лаконично, немного подробней простого перечисления, абсолютно без каких-либо художественных прикрас в 44-х маленьких главках излагаются все события десятилетней Троянской войны. Автор "Падения Трои" совершенно отказываетеся от "божественного плана" событий и многие моменты войны изображает и объясняет по-своему, презрев обычные предания (Ахилла губит хитрость Гекубы, царица Амазонок Пентесилея гибнет в бою с Неоптолемом и т. д.).
Повествование начинается с похода аргонавтов, затем рассказывается о ссоре греков с царем Лаомедонтом, о разрушении Трои с помощью Геркулеса и о получении Теламоном в качестве добычи Гесионы, дочери Лаомедонта (гл. 1-3), о восстановлении Трои Приамом, о неудачном посольстве Антенора к грекам с просьбой вернуть Гесиону (гл. 4-5); о совете Приама с сыновьями, сне Париса и предсказании о гибели Трои (гл. 6-8), о посольстве Париса и похищении Елены (гл. 8-9), о пророчестве Кассандры и подготовке греков к войне (гл. 9-13). В главе 14 автор дает каталог кораблей, затем рассказывает о подготовке троянцев к войне и предсказании дельфийского оракула о победе греков. Десятый год войны занимает главу 15, и только в главе 16 говорится о первой стычке троянцев и греков. Заканчивается это сочинение падением Трои и подсчетом трофеев и потерь. Гибнет Троя из-за предательства Антенора и Энея. Интересно, что соответственно поздним грамматикам (Serv. ad Aen., II, 15) деревянный конь заменен у Дареса головой лошади, нарисованной на внешней стороне Скейских ворот Трои, которые открывают грекам Антенор и Эней.
В отличие от Диктиса - сторонника греков, симпатии Дареса на стороне троянцев: троянцы - подлинные герои, они часто ранят Ахилла; Аякс, сын Теламона, падает, сраженный меткой стрелой Париса; победа досталась грекам дорогой ценой: их потери - 886 тысяч против 676 тысяч троянцев.
Такая вергилиевская ориентация автора истории о падении Трои создала ей особенный успех в средние века, когда Вергилию поклонялись, а его версия о троянском происхождении римлян пользовалась большой популярностью. Как и "Дневник" Диктиса Критского, "Падение Трои" Дареса Фригийского в средние века служило основой для произведений на темы Троянской войны (например Бенуа де Сен-Мор).

---

[1] «Был в Илионе Дарес, непорочный священник Гефеста» (Гомер, «Илиада», V, 9 в переводе Гнедича). См. также: Вергилий, «Энеида», V, 369, 375.

5. "ДЕЯНИЯ АЛЕКСАНДРА"

Образ Александра Македонского и история его походов, особенно похода в Индию, дали пищу для многих фантастических рассказов о его подвигах и приключениях. По-видимому, первые зачатки "романов об Александре" относятся еще к эпохе эллинизма (поэтому и в поздних версиях не раз идет речь о Птолемее и значительное место уделено пребыванию Александра в Египте). Некоторые рассказы о нем использованы Плутархом и Аррианом. В III в. н. э. эти рассказы и анекдоты были объединены в связное жизнеописание Александра в форме романа со вставными письмами, речами и даже стихотворениями. Этот роман под названием "Деяния Александра" (Ἀλεξάνδρου πράξεις) был написан на греческом языке и приписывался историку Каллисфену (IV в. до н. э.); поэтому его неизвестного автора принято называть псевдо-Каллисфеном, хотя в некоторых рукописях стоят имена Эзопа, Онесикрита и даже Аристотеля. Греческая версия, дошедшая до нас, возможно, относится к еще более позднему времени; поэтому ценной является латинская версия, носящая имя переводчика, Юлия Валерия, жившего в конце III или начале IV в. н. э. Автором романа Юлий Валерий считает Эзопа. Перевод важен и с лингвистической точки зрения: в нем есть позднелатинские формы. Роман псевдо-Каллисфена пользовался широкой известностью в течение многих веков и был переведен на сирийский, армянский, эфиопский и славянские языки. Наиболее близок к оригиналу армянский перевод. В X в. "Деяния Александра" были вторично переведены на латинский язык архиепископом Львом, и этот перевод послужил основой для множества средневековых версий и переработок "Романа об Александре".

---

6. "ИСТОРИЯ АПОЛЛОНИЯ, ЦАРЯ ТИРСКОГО"

Роман, дошедший до нас под названием "История Аполлония, царя тирского", в противоположность "Деяниям Александра" имеется только на латинском языке; существование греческого оригинала до сего времени стоит под вопросом, хотя большинство филологов решает его в положительном смысле. Все излюбленные мотивы греческих романов в нем налицо: кораблекрушение, мнимая смерть и оживление (один из интереснейших моментов романа), многолетняя разлука и узнавание, девушка, остающаяся целомудренной в доме сводника, и т. п. В роман вплетены и чисто сказочные мотивы - разгадывание загадок как условие получения руки царевны, злая воспитательница, которая, имея безобразную дочь, завидует красоте воспитанницы и поручает слуге убить ее. Мотив разгадывания загадок использован дважды и оба раза не связан органически с главной сюжетной линией; во втором случае введены загадки из известного сборника загадок Симфосия, составленного, по-видимому, в конце V в.; предполагают, что весь этот эпизод является позднейшим добавлением.
Первые достоверные сведения об "Истории Аполлония" мы имеем от VI в., однако ряд мелких черточек свидетельствует о гораздо более раннем происхождении - вероятно, в III в.; на это указывают, например, названия золотых монет, счет на сестерции и т. п. (в IV веке монетная система изменилась).
Роман дошел в различных версиях: он, очевидно, имел большой успех и подвергся многим переработкам, причем вбирал в себя все больше христианских мотивов: так, в одной версии явление Дианы в вещем сне заменено явлением ангела.
Язык романа очень прост: даже речи действующих лиц носят чисто разговорный, несколько примитивный характер.
"История Аполлония" переводилась и перерабатывалась многократно и в средние века, и в эпоху Возрождения во всех европейских странах (известна старофранцузская версия, ряд стихотворных переложений, в том числе у Ганса Сакса).

---

7. МАКРОБИЙ

Сведения об Амвросии Феодосии Макробии (Ambrosius Theodosius Macrobius) чрезвычайно скудны и почерпнуты исключительно из введения к единственному дошедшему до нас крупному его произведению - к "Сатурналиям"; введение это написано самим Макробием и характеризует больше задачу и литературные приемы данного сочинения, чем его автора. На всех рукописях произведений Макробия к нему приложен эпитет - "муж знаменитейший и знатный" (...viri clarissimi el illustris convivia primi diei Saturnaliorum); по-видимому, он принадлежал к высшим кругам общества; возможно, подобно своему современнику Аврелию Симмаху, был каким-то крупным государственным чиновником. Однако Макробии был не римлянин, а грек; о своем неримском происхождении говорит он сам: он называет себя "рожденным под иным небом" и просит читателей простить его, если в его языке "недостает природного изящества речи римлянина" (si in noslro scrmone riativa Komani oris elegantia desideratur - Praef., 12).
В языке его действительно кое-где встречаются грамматические неточности (например употребление индикатива вместо конъюнктива, колебания в выборе наклонений в условном периоде): Само имя его - Феодосий Макробий - и имя его сына, которому он посвящает свой труд, - Евстафий - греческие.
Время жизни Макробия можно определить довольно точно, так как в "Сатурналиях" он выводит в качестве действующих лиц ряд политических и научных деятелей середины и второй половины IV в. н. э.; он называет их "благородными представителями римского нобилитета" (Romanae nobililalis proceres - I, 1): это Веттий Агорий Претекстат, о многообразной религиозной и политической деятельности которого свидетельствует длинная хвалебная надпись[1]; по-видимому, он был одним из тех, кто прилагал все силы к возрождению язычества, пытаясь создать синкретический культ; от него остался трактат об "Аналитике" Аристотеля, он является адресатом нескольких писем Симмаха, вместе с которым принимал участие в хлопотах языческой аристократии по восстановлению в сенате алтаря Победы. Веттий был назначен консулом на 384 г., но умер, не успев вступить в должность. Макробий изображает его уже пожилым, очень образованным римлянином старого типа, пользующимся глубоким уважением всех собеседников.
В "Сатурналиях" выведен и Симмах, красноречие которого Макробий восхваляет в самых восторженных выражениях.
Кроме этих наиболее крупных фигур, в "Сатурналиях" выступают и другие исторически реальные лица: географ Авиен, от которого до нас дошло несколько сочинений, известный комментатор Вергилия Сервий, славившийся в конце IV в. в Риме как преподаватель риторики, философы Гор и Евстафий, действительное существование которых засвидетельствовано упоминаниями о них в письмах Симмаха. Остальные, неизвестные нам, лица тоже, по всей вероятности, являются реальными, а не фиктивными фигурами. Едва ли можно сомневаться в том, что Макробий знал всех этих людей лично, так как он дает им всем, особенно Веттию Претекстату, достаточно индивидуальные характеристики; из этого следует, что и сам он жил во второй половине IV или в начале V в. Правда, сам Макробий просит читателей не быть слишком придирчивыми в отношении хронологии, так как в действительности Веттий Претекстат не мог видеть некоторых из упомянутых лиц уже взрослыми (uni et alteri ex his, quos coetus coëgit matura aetas posterior saeculo Praetextati fuit-I, 1,5). Эту хронологическую вольность Макробий, по его словам, позволил себе по примеру Платона, который в диалоге "Парменид" вывел Сократа юношей, уже способным вести со стариком Парменидом сложный философский спор; между тем известно, что Парменид умер, когда Сократ был еще ребенком; также и в диалоге "Протагор" выступают сыновья Перикла, которые во время второго помещения Афин Протагором уже погибли во время чумы в 430 г. до н. э.
Поэтому Макробий тоже не счел нужным "высчитывать по пальцам" возраст собеседников (annos coeuntium mitti in digitas -I, 1,7).
"Сатурналии" представляют собой довольно тяжеловесное произведение, из которого дошло до нас семь книг. Из скольких книг состояло все сочинение Макробия, мы сказать с уверенностью не можем. План беседы, намеченный в конце книги I, исчерпан в VI, но в книге VII поднимаются несвязанные с этим планом естественно-научные вопросы, и мы не знаем, продолжалась ли беседа о них в дальнейших книгах, или книга VII была последней. Из семи дошедших книг утрачены: конец II, VI и VII книг, начало III, начало и конец IV. По тому, что мы имеем, мы вполне можем составить себе достаточно полное представление о литературной ценности "Сатурналий" и приемах работы автора.
Второе произведение Макробия представляет некоторый интерес только с точки зрения истории философии: это подробный, но не глубокий комментарий к "Сну Сципиона" из VI книги сочинения Цицерона "О государстве" (De re publica). Политическая теория Цицерона, облеченная в одеяние беседы Сципиона Эмилиана с его давно умершим знаменитым дедом Сципионом Африканским, протекающей на какой-то далекой звезде, мало интересует Макробия сравнительно с фантастическими схемами мироздания, набросанными в этой беседе и допускающими истолкование их в духе неоплатонизма. В философии Макробий является ярым поклонником Платона, что отчасти отражено и в "Сатурналиях".
До нас дошло также несколько незначительных фрагментов еще от одного сочинения Макробия, касавшегося темы лингвистической,- "О различии латинского и греческого глаголов".
Во введении к "Сатурналиям" Макробпй обрисовывает цель и характер этого своего сочинения: он посвящает его своему сыну Евстафию, которому он хочет передать плоды своей учености,- вернее, начитанности, так как подлинной ученостью Макробий не обладал. Он обращается к сыну с такими словами: "Для того, чтобы дать тебе совершенное образование, я предпочитаю компендии многосложным рассуждениям и, не терпя промедления, не хочу ждать, пока ты продвинешься вперед только благодаря твоему собственному усердию, но я постараюсь и сам выбрать для тебя кое-что, и все, что мной было извлечено как после твоего появления на свет, так и до твоего рождения из различных писаний на греческом и римском (romanae) языках, должно стать орудием твоей учености (sit tibi scientiae supellex) и если тебе когда-либо понадобится что-нибудь из истории, которая в горах книг скрыта от взоров толпы или что-либо из речей и деяний, достойных воспоминания, то все это тебе будет легко найти и использовать" (Введение, 2)[2].
Таким образом, Макробий сам считает свое сочинение компендиумом, сводом выписок, подобным "Аттическим ночам" Авла Геллия, подчеркивая при этом, что в нем можно найти "многое, что будет усладительно для чтения, важно для образования и полезно для запоминания: ведь в нем, я думаю, нет ничего бесполезного для познания и трудного для понимания" (Введение, 11). Однако, он не хочет излагать этот свод своих знаний в такой неудобочитаемой, неупорядоченной форме, как Авл Геллий, а заботится о некоторой его систематизации и литературной обработке. "Ведь все, достойное запоминания,- пишет он,- мы не свалили в кучу в сыром виде, а все разнообразие предметов, заимствованное у различных авторов и из различных времен, слито в некое однородное тело, так что все то, что мы брали для памяти на заметку кое-как и вперемежку, связно расчленено и приведено в порядок" (Введение, 3). Макробий сравнивает этот процесс обработки материалов - несколько непоэтично - с перевариванием съеденной пищи и - более изящно - с сочетанием ароматов различных цветов в благовонных духах и мазях или с гармонией голосов в едином хоре; себя же самого он сравнивает с пчелами, которые летают от цветка к цветку... а потом изменяют различные соки в единое вещество путем некоего смешения и своей особой силой" (Введение, 5).
Возможно, что Макробий действительно хотел, чтобы его сын ознакомился с тем большим запасом знаний, которые представлялись такими важными и полезными его отцу, но, на наш взгляд, отнюдь не являются таковыми. Однако возможно и другое: обращение к сыну - это только общепринятая литературная фикция, а само произведение не является всего лишь несколько систематизированным сводом случайных выписок, а искусно замаскированной апологией отчасти древних языческих верований, отчасти неоплатонических теорий, которые автор хотел по возможности широко распространить и поэтому прибег к официальному латинскому языку вместо родного греческого. На эту мысль наводит прежде всего просьба автора извинить его несовершенное владение этим языком; едва ли такая просьба была необходима и уместна в обращении к сыну; но, кроме того, в самом содержании и в смене тем беседы в "Сатурналиях" имеются многие указания на то, что автор их имел ввиду некую иную цель, о которой он не говорит открыто.
Для своего сочинения Макробий избрал форму "пира" (симпосия); этот литературный жанр, начало которому положили, по-видимому, Платон и Ксенофонт, был неоднократно использован их подражателями, из которых наиболее близким к Макробию и по времени и по стилю был Афиней со своим "Пиром (обедом) софистов".
По образцу диалогов Платона Макробий включает основную беседу между избранными им лицами в двойную рамку: один из участников, греческий ритор Евсевий, попал на эту беседу почти случайно, так как приглашенный сперва Постумиан был занят в суде и уступил ему свое место; Евсевий записал все, что ему пришлось слышать и самому говорить, потом прочел и передал свою запись Постумиану, а Постумиан в свою очередь читает ее молодому Децию, отец которого, Алибон, тоже участвовал в беседе, но не успел рассказать о ней сыну. Придав этим введением некоторое подобие реального фона своему диалогу, Макробий переходит к самой беседе.
В ней участвуют сперва шесть, потом девять, наконец двенадцать лиц, что дает автору повод вспомнить о числе девяти Муз, к которому прибавлено число Харит, и тем самым заставить читателя ожидать от беседы особого изящества. Макробию удалось дать характеристику выведенных им лиц: тип старого римлянина представлен хозяином пира Веттием Претекстатом, знатоком древнеримского понтификального права и всевозможных старинных поверий, легенд и примет, которые он искусно истолковывает то исторически, то символически. Он пользуется глубоким уважением всех собравшихся гостей, которые после одной его речи не могли оторвать от него глаз и своей растерянностью выдавали изумление; потом один стал превозносить его память, другой - его ученость, а все вместе - его благочестие, говоря, что он один проник в сокровенную природу богов и что только он может постигать божественные тайны своим духом и имеет дар говорить о них" (I, 24, 1).
Самый младший из собеседников, Сервий, изображен чрезвычайно скромным молодым человеком, высказывающим свое мнение с робостью перед старшими и известными людьми, но показывающего свое глубокое знание Вергилия при истолковании некоторых темных мест в его поэмах; Авиен напротив характеризован, как пылкий юноша, который всегда вмешивается в чужую речь и всех прерывает, чем вызывает улыбки старших.
Однако наиболее яркой фигурой из всех собеседников является человек, носящий несколько странное имя Евангела. Профессия его неизвестна и симпатиями собравшегося у Веттия общества он не пользуется: роль, которую ему дает Макробий, явно отрицательная: он критик, спорщик и насмешник, для которого нет ничего святого; но мало того- он неоднократно то ставит вопросы, то позволяет себе делать замечания, которые можно назвать "провокационными" и которые имеют целью раздражить собеседников, вывести их из себя и заставить высказать свои сокровенные мысли. Евангел издевается над преклонением перед Вергилием и Цицероном, над древними преданиями и поверьями, над всем тем преклонением перед древностью, которым полны остальные участники беседы. После его выступлений Макробий каждый раз начинает дальнейший рассказ словами cum omnes exhorruissent (когда все пришли в ужас). Приход Евангела, который не был приглашен Веттием и явился с двумя спутниками без приглашения, всем прочим явно неприятен (о чем знает и он сам) и описан Макробием в следующей сцене: "Евангел, войдя и увидя, что столько гостей поднялось со своих мест, спросил: "Неужели случай привлек их всех к тебе, Претекстат, или вы все собрались предварительно условившись, чтобы поговорить о более важных вопросах, которые удобнее обсудить без свидетелей? Если это так, то мне лучше уйти, чем вмешиваться в ваши тайны, от которых вы желали бы меня удалить, но в которые случай заставил меня вторгнуться"". На это Веттий, хотя всегда обладавший величайшим терпением и душевным спокойствием, но тем не менее взволнованный такой дерзкой речью, сказал: "Если бы ты хорошо знал и меня, Евангел, и этих светлых чистых душой людей, то ты не заподозрил бы, что между нами есть какие-то тайны, которые не могли бы стать известными не только тебе, но и толпе, потому что ни я, ни кто другой из присутствующих никогда не забывает священного правила философии, что надо так говорить с людьми, как будто тебя слышат боги, и так говорить с богами, как будто слышат люди; вторая часть его означает, что мы ничего не должны просить у богов, в чем мы бы не могли сознаться перед людьми" (I, 7, 4-6).
В этой сцене несомненно скрыт намек на антагонизм между Евангелом и другими гостями, который был понятен не только современникам Макробия, но смысл которого может быть с большей долей вероятности понят и нами. Веттий и его гости - последние представители римской знати, придерживающиеся угасающей, даже почти уже угасшей, языческой религии; двое из собеседников - Симмах и Веттий - активные поборники ее, защитники алтаря Победы, находившиеся, несмотря на занимаемые ими высокие должности, все же в известной оппозиции к христианским императорам. В этом свете невежливый намек Евангола на "условленную встречу" и "важные тайны" приобретает явную политическую окраску. С уверенностью сказать, что в лице Евангел а Макробий вывел христианина, враждебного всему обществу, собравшемуся для празднования древнего языческого праздника Сатурналий, нельзя; это можно бы предположить по его имени, созвучному с священной книгой христианской церкви; однако ни одно из его высказываний не носит положительного характера, он сам ничего не проповедует и даже не опровергает языческих учений, а только подшучивает над ними; наиболее странным для христианина является его крайне резкое и презрительное отношение к рабам; общеизвестно, что дни Сатурналий были праздником рабов и что в эти дни рабы имели право говорить своим хозяевам в лицо разные горькие истины (см. Гораций, "Сатиры", 2, 7); Евангел презрительно отзывается об этом обычае: "Не могу терпеть,-говорит он,- что наш дорогой Претекстат, желая блеснуть своим умом и показать свое красноречие, захотел почтить кого-то из богов тем, что рабы должны [в эти дни] сидеть за одной трапезой с господами, как будто боги заботятся о рабах и как будто какой бы тони было мудрец опозорит свой дом таким гнусным общением" (I, 11,1); вся эта речь полна издевательства, но может быть, вовсе не над рабами, а над фиктивной свободой рабов в дни Сатурналий; этой речью, столь противоречащей воззрениям на рабов представителей раннего христианства, Евангел, возможно, по замыслу Макробия, как бы вызывает Веттия высказаться в таком же духе, но наталкивается на сильный отпор: в уста Веттия Макробий влагает горячую апологию рабов; вся 11-я глава I книги посвящена этой теме: Веттий восхваляет древний обычай считать рабов домочадцами, называет прежнее имя хозяина - pater familias, а имя рабов - familiares - самыми почетными именами; далее, он приводит ряд случаев верности рабов и даже вольноотпущенников своему господину, за которого они шли на муки и на смерть, и, наконец, вспоминает о рабах, достигших высокого нравственного совершенства и даже ставших мудрыми наставниками других людей, как Эпиктет; основной добродетелью рабов для Веттия, конечно, является их преданность господину и самоотречение. Трудно удержаться от мысли, что весь этот раздел, не связанный по существу с основной темой Сатурналий (о ней речь будет ниже), помещен Макробием в книгу I нарочно, в качестве апологии рабовладельческого строя, не только не исключающего, по мнению его (и говорящего от его лица Веттия) близких отношений между господином и рабом, но даже служащего для них благоприятной почвой. Евангел же выведен Макробием если не безусловным приверженцем христианства, то во всяком случае соглядатаем, враждебно настроенным по отношению к поборникам "древней доблести" и "обычаев отцов".
За исключением этого раздела, в котором ясно отразилась современная Макробию "злободневная" тема, содержание Сатурналий, весьма пестрое и разнообразное, заполнено вопросами, довольно далекими от жизни.
Центральной темой, которая подвергается особенно тщательной разработке, является творчество Вергилия. Беседа об исключительных достоинствах его поэм, особенно "Энеиды", завязывается в конце книги I: к негодованию всех присутствующих Евангел крайне непочтительно отзывается о Вергилии, считая его подходящим чтением только для детей: "Когда мы с тобой,- говорит он Симмаху,- были мальчиками, то мы восхищались всем, не рассуждая; видеть недостатки мы и по возрасту не могли, да и учителя нам не позволяли. Но едва ли кто-нибудь станет отрицать то, что признал сам поэт; ведь, почему иначе он, умирая, захотел бы предать свою поэму огню, если бы не желал избежать своей славы у потомков? Ясно, что он краснел при мысли о том, что скажут о нем, когда прочтут, как богиня просит у мужа оружия для сына, которого, как она сама знает, она родила вовсе не от него..." (I, 23, 6).
В связи с таким резким выпадом против Вергилия все присутствующие решают выступить в его защиту и составляют план дальнейших бесед: Симмах должен говорить о риторических украшениях, Евсевий - об ораторских приемах у Вергилия, Веттий и Флавиан - о глубоком знании понтификального и авгурального права, отразившемся в "Энеиде", Евстафий - о заимствованиях из греческих авторов, об астрологии и философии Вергилия, Фурий и Цецина Альбины - о влиянии древнеримских авторов, о стихосложении и выборе слов, наконец, Авиен предлагает подвести итог всей беседе и привлечь Сервия для истолкования особо трудных мест. Однако в дальнейшем этот план оказывается не полностью выдержанным, хотя, конечно, мы не можем с полной уверенностью утверждать это, ввиду значительных лакун, особенно в книге III.
К намеченному плану исследования Вергилия Макробий обращается не в книге II, как можно было ожидать, а в III, и с некоторыми отклонениями, а заканчивает его в книге VI. По-видимому, книга III была, согласно плану, посвящена вопросам понтификального и авгурального права: Веттий Претекстат говорит в ней о жертвоприношениях, приводит много чрезвычайно древних жертвенных формул и называет Вергилия человеком "столь же глубокой учености, сколь приятного таланта" (tam scientia profundus, quam amoenus ingenio - III, 2, 10), чем вызывает ироническую реплику Евангела: "этот ваш фламин, понтифик и что угодно еще..." (hic vester flamen et pontifex et omnia - III, 11,6). Книга IV, без начала и конца, дает лишь небольшой трактат о пафосе у Вергилия; автор этой речи,- вероятно, либо Симмах, либо Евсевий (согласно плану).
Наиболее интересна и тщательно отделана книга V - о совпадениях между поэмами Гомера и Вергилия; ведет эту беседу грек Евстафий, не ограничивающийся, однако, явными заимствованиями из Гомера, а использующий также и Пиндара и Аполлония Родосского. Книга VI, посвященная латинским источникам Вергилия, значительно слабее и сводится местами к сопоставлению отдельных слов и оборотов, настолько употребительных, что их едва ли можно считать заимствованиями.
Ведущая литературно-филологическая тема о творчестве Вергилия окружена, а кое-где прервана побочными темами, весьма разнохарактерными. Так, в книгу III введена беседа о вреде роскоши и об упадке нравов, начавшимся уже во времена Сципионов; а в связи с этим вопросом сообщаются разные практические сведения о плодах и орехах, подававшихся на пирах; в промежутки, для оживления беседы, включаются анекдоты о том, как оратор Гортензий впервые угостил гостей на авгуральном пиру яйцами павлинов, после чего они стали модным угощением, как он поливал платан на своей Тускуланской вилле чистым вином (III, 13), как Красс, "считавшийся первым среди знаменитейших граждан", оплакивал околевшую мурену, как родную дочь (III, 15, 4).
Ряд археологических вопросов разобран в I книге - о происхождении имени "Претекстат", о счислении времени, о календаре и названиях месяцев, о различных культовых обычаях; чисто грамматические темы- о склонении слова Saturnalia по второму или третьему склонению, об окончании слов: nox (noctu или nocte), milli или mille и т. п.- тоже интересуют собеседников и их разговор пестрит ссылками на авторитеты минувших времен - Варрона, Цицерона и даже Юлия Цезаря (на его сочинение "Об аналогии"), которого называют "мужем выдающегося таланта и ума" (I, 5, 2).
Наиболее занимательную для читателя часть "Сатурналий" представляет собой II книга, а также несколько глав книги VII, трактующие о той теме, которую так изящно обработал Цицерон в книге II "Об ораторах", а именно, о шутках, юморе и иронии; книга II "Сатурналий" является как бы дополнением к трактату Цицерона: в ней приведены шутки самого Цицерона, причем сообщается интересное сведение о том, что вольноотпущенником Цицерона, очевидно Тироном, был выпущен сборник шуток Цицерона под названием de iocis; далее приводится также много шуток Цезаря, Помпея и особенно Августа, а также шутки над самим Цицероном и Августом и меткие иронические выпады актеров. Многие из этих шуток скрывают в себе политические намеки, которые, однако, ко времени Макробия уже потеряли свою остроту; никто из собравшихся не придает им особого значения, и в этих анекдотах ценится только большая или меньшая доля остроумия; единообразной оценки ни один из политических деятелей этой давно минувшей эпохи не получает - даже об Августе, основателе империи, отзываются без похвал или порицаний, подчеркивая только его уменье понимать и ценить шутки; о Цицероне без разбора приводятся противоречивые отзывы и его друзей, и его врагов. История бурного I в. до н. э. ко времени Макробия перестала быть даже материалом для республиканских декламаций, чем она была еще для Плиния и Тацита, а стала сборником иллюстраций и анекдотов.
После того, как основная тема о творчестве Вергилия исчерпана, в книге VI несколько неожиданно беседа переходит к философским и естественно-научным вопросам: главную роль в этой книге играет врач Дисарий; в основе разнообразных вопросов, затронутых в ней, лежит опровержение или апология платонизма - конфликт между идеалистическим и эмпирическим подходом к явлениям природы. Врач Дисарий с насмешкой отзывается о теории Платона, что твердая пища идет через пищевод, а жидкая - через дыхательное горло; философ же Евстафий выступает в защиту этой явно антианатомической теории. На насмешливый вопрос Евангел а, что произошло раньше - яйцо или курица, Дисарий остроумно развивает оба положения: первое имеет более материалистический характер - из небольшого количества живого вещества в яйце развивается целый крупный организм - курица; вторая гипотеза предполагает существование готового цельного существа, от которого происходит нечто более мелкое - яйцо; однако, всей аргументации присущ несколько юмористический характер, и, по-видимому, ни Дисарий, ни его слушатели не принимают ее всерьез. Однако наряду с вполне здравыми анатомическими наблюдениями Дисарий без тени иронии сообщает совершенно фантастические сведения о том, что "некоторые животные родятся от дождя и земли, как например в Египте мыши" (VII, 16, 12) или что мясо гниет скорее ночью, чем днем, потому что луна изливает некую жидкость, разлагающую мясо, но что медный нож, воткнутый в тело убитого животного, предохраняет его от разложения.
К чему должны были привести и чем закончиться эти натурфилософские разговоры, мы не знаем, так как конец книги VII до нас не дошел; во всяком случае, трудно догадаться, какую пользу мог извлечь из них сын Макробия, которому отец в своем предисловии обещал сообщить полезные для жизни сведения. Совершенно ясно одно: Макробий был гораздо осведомленнее в греческой и римской литературах, в археологии и истории, чем в естественных науках и что он был одним из последних представителей того литературно-риторического образования, которое, почти не изменяясь в своей форме, просуществовало около 700 лет, питаясь в эпоху Макробия уже исключительно плодами трудов многих минувших поколений. Сам Макробий, защищая Вергилия от обвинения в подражательном характере его поэмы, ясно сформулировал задачу, которой, по его мнению, должно служить даже самостоятельное литературное творчество: "Ведь плоды чтения,- говорит он,- состоят именно в том, чтобы подражать тому, что ты одобряешь в других, и то, чем ты восхищаешься в чужих словах, обратить на пользу себе, изменив его каким-либо подходящим для тебя образом; ведь именно так поступали и наши писатели друг с другом и с греческими писателями, да и греческие выдающиеся писатели делали то я^е по отношению друг к другу" (VI, 1,1).
Если таково мнение Макробия о свободном литературном творчестве, то тем более эти его слова применимы к нему, считающему себя только "пчелой, перелетающей от цветка к цветку".

---

[1] CIL, VI, 1779.
[2] Переводы отрывков Макробия сделаны М. Е. Грабарь-Пассек.

1. ШЕСТЬ ПИСАТЕЛЕЙ ИСТОРИИ ИМПЕРАТОРОВ

Литературный памятник, известный под названием "Шесть писателей истории императоров",- это сборник биографий императоров, составленных разными лицами и неизвестно кем собранных в одно целое. Его заглавие в рукописях такое: Vitae diversorum principum et tyrannorum a Divo Hadriano usque ad Numerianum a diversis compositae - "Биографии разных государей и тираннов от божественного Адриана до Нумериана, составленные разными лицами". В наших теперешних печатных изданиях принято такое заглавие: Script ores historiae Augustae - "Писатели истории императорской". Термин historia Augusta взят из сочинения одного из этих авторов, Флавия Вописка, именно из составленной им биографии императора Тацита, гл. 10, где он называет историка Тацита scriptorem historiae Augustae (т. II, 192, 13) [1]
Авторами этих биографий были шесть писателей: Элий Спартиан (Aelius Spartianus), Вулкаций Галликан (Vulcacius Gallicanus), Элий Лампридий (Aelius Lampridius), Юлий Канитолин (Iulius Capitolinus), Требеллий Поллион (Trebellius Pollio), Флавий Вописк (Flavius Vopiscus). Все эти лица не упоминаются в других источниках. О некоторых из них еще есть кое-какие (ничтожные) указания в самом этом сборнике, например, что Флавий Вописк был родом из Сиракуз. Однако, все это были лица, вращавшиеся в высших кругах, имевшие право и смелость посвящать свои сочинения императорам и получавшие от императоров приказы составить биографию кого-либо из их предшественников. Флавий Вописк рассказывает, что префект Рима, Юний Тибериан, пригласил его в свой экипаж и в разговоре с ним предложил ему составить биографию императора Аврелиана (II, 148-149). Вулкаций Галликан назван в заглавии его монографии об Авидии Кассии "знатным" - vir clarissimus (I, 84).
Число биографий, по нумерации наших изданий, равно 30, но в некоторых номерах содержатся биографии нескольких лиц, например в биографии № 24 "30 тираннов" (на самом деле даже 32). При каждой биографии указано имя ее автора.
Биографии императоров расположены в хронологическом порядке, начиная с Адриана (ставшего правителем в 117 г.) и кончая Каром и его сыновьями, Нумерианом и Карином, из которых последний погиб в сражении с Диоклетианом (284 г.). Таким образом, в этом сборнике заключается история императоров, правивших в 117-284 гг., т. е. в течение 167 лет. Но вследствие утраты нескольких листов в рукописях есть пропуск, в котором должны были находиться биографии императоров Филиппа (244-249 гг.), Деция (249-251 гг.), Галла (251-253 гг.), Эмилиана (253 г.) и начало биографии Валериана (253-260 гг.).
Между авторами биографии распределены в рукописях так: Элию Спартиану принадлежат: Адриан (117-138 гг.), Элий или Гелий (он умер, будучи цезарем, т. е. наследником престола, еще при жизни Адриана в 137 г.), Дидий Юлиан (193 г.), Септимий Север (193-211 гг.), Песценний Нигер (193-194 гг.), Каракалла и Гета (211-218 гг.); Юлию Капитолину - Антонин Пий (138-161 гг.), Марк Антонин философ (Марк Аврелий) (161-180 гг.), Вер (161-169 гг.), Пертинакс (192-193 гг.), Клодий Альбин (193-197 гг.), Макрин (217-218 гг.), Максимины (235-238 гг.), Гордианы (238-244 гг.), Максим и Вальбин (238 гг.); Вулкацию Галликану - Авидий Кассий (175 г.); Требеллию Поллиону - Валерианы (253-260 гг.), Галлиены (253-268 гг.), Тридцать тираннов (260-273 гг.), Клавдий (268- 270 гг.); Элию Лампридию- Коммод (180-192 гг.), Диадумен (217- 218 гг.), Элагабал (Гелиогабал) (218-222 гг.), Александр Север (222-235 гг.); Флавию Вописку- Аврелиан (270-275 гг.), Тацит и Флориан (275-276 гг.), Проб (276-282 гг.), Четыре тиранна (современники Аврелиана и Проба), Кар и его сыновья, Нумериан и Карин (282-284 гг.).
Нам ничего неизвестно о жизни этих авторов, но время их литературной деятельности определяется довольно точно, отчасти из того, что некоторые биографии посвящены императорам, Диоклетиану или Константину, отчасти из упоминаний ими некоторых лиц пли событий. Так, авторы, посвятившие свои работы императору Диоклетиану, очевидно, писали их в его правление, т. е. в пределах 284-305 гг.; авторы, посвятившие их императору Константину,- когда он принял титул Августа в 307 г. или когда он стал уже единодержавным императором, т. е. в пределах 324-337 гг., что маловероятно. Для некоторых биографий можно определить даже год их составления. Из фразы Спартиана в биографии Элия (I, 30, 3) "в наши времена вашей милостью Максимиан и Констанций наречены цезарями", видно, что Спартиан писал это в 293 г., когда Диоклетиан и Максимиан назначили Галерия Максимиана и Констанция Хлора цезарями. Вописк в биографии Аврелиана (II, 148, 149) рассказывает, что префект Рима Юний Тибериан, пригласил его в свой экипаж; так как Тибериан был префектом Рима в 303 или 304 г., то, следовательно, биография Аврелиана написана в этом или в одном из следующих годов.
В общем, все авторы были современниками Диоклетиана или Константина или обоих вместе, и все биографии составлены в пределах 284-324 гг.
Предполагать составление биографий позднее этой даты едва ли возможно, потому что соединение их в один корпус (как они дошли до нас) должно было произойти не позднее 330 г. На это указывают следующие обстоятельства. В некоторых биографиях встречаются непочтительные отзывы о христианстве[2].Так как в 324г. император Константин открыто заявил себя покровителем христианства, вероятно (хотя и не наверное), редактор устранил бы такие места. По-видимому, все авторы - язычники: они приводят предзнаменования и чудеса - все в древнем духе. На то же время, не позже 330 г., указывает и то, что город Byzantium и его жители Byzantii, или Byzantini, везде называются этими древними именами; а между тем, в 330 г. этот город был освящен и назван Constantinopolis, вероятно, редактор тоже заменил бы древнее название новым.
Таким образом, если верны указанные предположения, то можно думать, что процесс возникновения сборника был именно таким.
По словам Юлия Капитолина, Диоклетиан "желал знать историю прежних императоров" ("Опилий Макрин", гл. 15 - I, 210). Вулькаций Галликан сообщает, что он имел намерение составить биографии всех лиц, носивших императорский титул, "чтобы Диоклетиан узнал всех порфироносцев" ("Авидий Кассий", гл. 3 - I, 86). Тот же Капитолии говорит, что Диоклетиан почитал Марка Аврелия, как бога ("Марк Антонин", гл. 19 - I, 65). Император Константин тоже интересовался историей своих предшественников: "хотел, чтобы Лампридий написал и представил ему биографию Гелиогабала", что Лампридий и сделал, "несмотря на свое нежелание и старание уклониться" ("Гелиогабал", гл. 35 -I, 245). Капитолин написал для Константина в одном свитке биографии двух Максиминов, отца и сына, "чтобы твоей милости не скучно было читать биографии императоров или детей императоров каждую в отдельной книге" ("Максимины", гл. 1 - II, 3). Чтобы угодить императору, а может быть, и по его прямому заказу, придворные литераторы и принялись составлять биографии прежних императоров. Вулкаций Галликан говорит, что он "имел намерение составить биографии всех, которые имели имя императоров законно или незаконно" ("Авидий Кассий", 3, 3 - I, 86), а у Элия Спартиана планы были еще более широкие: он хотел описать в отдельных книгах жизнь "всех, которые после диктатуры Цезаря, т. е. божественного Юлия, назывались или цезарями или августами или принцепсами, и которые были усыновлены, или которые, сыновья или родственники императоров, были освящены именем цезарей" ("Элий", гл. 7 - I, 35).
Лампридий в биографии Гелиогабала заявляет также, что он уже представил Константину биографии предшественников Гелиогабала, а теперь начнет писать биографии следующих за ним императоров ("Гелиогабал", гл. 35 - I, 245).
Как видно, он хотел написать полную историю императорского периода в форме биографий. Таким образом, в правление Диоклетиана и Константина накопился целый ряд биографий, написанных разными авторами. Кто-то в правление Константина, не позже 330 г., выбрал из них биографии, составленные шестью писателями недавнего времени, и соединил их в хронологическом порядке в один сборник, который и дошел до нас. Какими принципами при выборе руководствовался этот редактор, не пожелавший назвать себя, не предпославший никакого предисловия, неизвестно [3]. Неизвестно также, прибавлял ли он что-нибудь от себя, выбрасывал ли что-нибудь, изменял ли текст первоначальных статей. Кое-где в биографиях встречаются разноречивые сведения, создающие представление о каких-то вставках в первоначальный текст из других сочинений, но вставки могли быть сделаны и самими авторами [4].
Авторы первой половины "Истории императоров" писали о событиях, происходивших за сто и более лет до их времени. Они могли располагать богатым материалом из источников непосредственных и вторичных. На эти источники отчасти прямо указывают их сочинения, а отчасти это можно заключить из способа изложения. Часто цитируются письма, речи, стихи, сенатские постановления и делаются ссылки даже на вещественные памятники (постройки, картины). Но гораздо чаще упоминаются свидетельства исторических сочинений и устного предания. Иногда ссылки на сочинения приводятся в неопределенной форме: "говорят", "передают", "многие", "большая часть", "некоторые" и т. п. (dicitur, refertur, multi, plerique, quidam, non desunt qui), иногда одни источники противополагаются другим: "одни... другие" (alii... alii). Но встречается большое количество ссылок с именами авторов, неизвестных нам или малоизвестных, например, Квадрат, Партениан, Гелий Мавр, Лоллий Урбик, Аврелий Филипп, Энколпий, Септимий, Гаргилий, Ахолий, Фабий Марцеллин, Аврелий Вер, Стаций Валент, Элий Корд.
Но главным источником для биографий первой половины "Истории императоров" было сочинение Мария Максима. Он упоминается 28 раз,- чаще, чем все остальные вместе взятые: очевидно, он служил главным источником для авторов первой половины, кончая Гелиогабалом; авторы ставят его обыкновенно на первом месте перед другими.
Элий (Юний) Корд упоминается только Капитолином.
Биографии можно разделить на две большие группы: на такие, которые посвящены частным лицам, и на такие, которые посвящены императорам. К первой группе принадлежат биографии, составленные Требеллием Поллионом и Флавием Вописком; ко второй группе - составленные остальными четырьмя авторами. Эту вторую группу также можно разделить на две: на Диоклетиановскую (с посвящениями Диоклетиану) и на Константиновскую (с посвящениями Константину). Биографии, в которых нет никакого посвящения, можно поместить предположительно в одну из указанных групп.
Как уже сказано, биографии расположены в хронологическом порядке, начиная с Адриана (117-138 гг.) и кончая Каром и его сыновьями (282- 284 гг.). Вследствие утраты нескольких листов в первоначальной рукописи есть пропуск, в котором должны были находиться биографии императоров, правивших с 244 по 253 г.
Изложение в биографиях ведется приблизительно (но не вполне) по тем же рубрикам, что и у Светония. Вот, например, план биографии Антонина Пия: 1) его жизнь до получения императорского сана (происхождение, рождение, молодость и т. д.); 2) его жизнь в сане императора (отношение к провинциям, к сенату, к родным и друзьям, к поданным и врагам его власти); 3) его характеристика (образ жизни, подарки, постройки и т. д.), 4) его смерть и завещание, наружность, почести после смерти, суждение о нем. Бывают и некоторые прибавки нравоучительного характера; так, Капитолин, осуждая Корда за сообщение разных пустяков, говорит, что "в истории историографы должны помещать то, чего должно избегать или чему должно следовать" ("Гордианы", гл. 21 - II, 45).
В общем, авторы биографий имеют в виду главным образом занимательность рассказа для публики того времени, интересовавшейся мелочами личной жизни императоров, а не политическими событиями. Ради занимательности они приводят анекдоты, стихи, письма, речи (может быть, вымышленные), черпают из источников своих без критики, так что иногда бывают противоречивые рассказы об одном и том же событии. Поэтому пользоваться их сообщениями как историческим материалом можно лишь с осторожностью. Нередко встречаются у них заявления о том, что они сообщают только правду. Но можно ли этому верить? Так, Требеллий Поллион уверяет, что он "считает нужным блюсти историческую добросовестность, а, что касается красноречия, то о нем он нисколько не заботится" ("Тридцать тираннов", гл. 11 - II, 110). Приблизительно то же он повторяет в конце этой биографии: "Эта статья написана не столько красноречиво, сколько правдиво: как мне кажется, я обещал не красноречие, но дело" (там же, гл. 33 - II, 132). Наряду с этими заявлениями Требеллия Поллиона интересно прочесть, что говорит Флавий Вописк об его сочинениях и вообще об истории. Как уже было сказано, Вописк в биографии Аврелиана рассказывает, что префект Рима, Юний Тибериан, пригласил его в свой экипаж; там между ними происходил такой разговор: Тибериан сказал, что сообщения Поллиона в его биографиях императоров во многих случаях небрежны и коротки. Вописк возразил на это, что "нет ни одного историка, который не солгал бы чего-нибудь", причем Вописк цитировал места из Ливия, Саллюстия, Тацита, Трога, в которых можно ясными свидетельствами уличить их во лжи. Тибериан согласился с мнением Вописка и, протянув ему руку, сказал шутливо: "В таком случае пиши, как угодно; спокойно говори, что хочешь, зная, что у тебя будут товарищи по лжи, авторитеты исторического красноречия, которыми мы восхищаемся!" ("Аврелиан", гл. 2 - II, 149).
Как бы то ни было, если даже, с точки зрения строгой истории, "Шесть писателей" не заслуживают большого доверия, все-таки их сочинения очень важны и интересны. В них есть известия, которых мы не находим нигде более в литературе. Но самое главное - это то, что они рисуют нам яркую картину быта и нравов того времени. Они мало касаются "материй важных", но все эти мелочи тогдашней римской жизни и императорского двора чрезвычайно интересны. Пусть даже в них много вымыслов; но ведь даже и вымыслы должны быть согласны с духом времени; можно смотреть на них в этом случае как на исторический роман.
О политических взглядах "Шести писателей" едва ли нужно говорить; ясно, что они, как придворные литераторы, должны были высказывать мнения, угодные императорам.
Стиль "Шести писателей" довольно однообразен и безыскусствен; риторики очень мало; индивидуальных черт у каждого из них почти нет. Сами они не претендуют на красноречие, как видно из приведенных выше цитат, где они обещают только правдивость рассказа ("Тридцать тираннов", гл. II и 33 - II, 110 и 132).
Язык в лексическом и грамматическом отношении довольно хорош для III - IV вв. Хотя исследователи очень низко ценят этих авторов, но все-таки у них найдутся и хорошие места, написанные вполне разумно. Таково, например, рассуждение Вописка о причинах, почему было так мало хороших государей ("Аврелиан", гл. 42-43).
О том, как относились к этому сочинению современники и последующие поколения, известий нет. Но, по-видимому, его охотно читали в средние века: об этом свидетельствует довольно большое число рукописей, содержащих его и дошедших до нас. Правда, большинство их принадлежит последним столетиям средних веков, но есть и две, относящиеся к IX в., на которых и основывается текст наших изданий. Это лучшая рукопись - Palatino-Vaticanus и список с нее - Bambergensis - не намного ее моложе.

---

[1] Ссылки на сочинение «Шести писателей, (том, страница, строка) сделаны по изданию: «Scriptores historiae Augustae». Iterum recensuit Hermannus Peter. Lipsiae, 1884.
[2] Вот эти отзывы: Вописк приводит письмо Адриана, где говорится, что «всякий пресвитер христианский в Египте есть математик (вероятно, в смысле «астролог»), или гадатель, или умащатель» (по-видимому, все эти названия в бранном смысле «шарлатан» или что-нибудь подобное). «Самого патриарха, когда он приезжает в Египет, одни заставляют поклоняться Серапису, другие— Христу» («Сатурнин», гл. 8 — II, 225). Тот же Вописк приводит письмо Аврелиана к сенаторам, где сказано: «Удивляюсь, отцы сенаторы, что вы так долго не решались открыть Сивиллины книги, словно вы имели дело с ними в христианской церкви, а не в храме всех богов» («Аврелиан», гл. 20— II, 163).
[3] Возможно также предположение, что мы не имеем сведений о редакторе потому, что начало сборника пропало. Это предположение основывается на следующих соображениях. Наш сборник, как и сочинение Мария Максима, должен был служить продолжением сочинения Светония, а потому начинаться биографией императора Нервы, а не Адриана, как он теперь начинается. Если это так, то надо думать, что биографии Нервы и Траяна пропали, а вместе с ними пропало и предисловие редактора, а также, вероятно, и посвящение императору: едва ли такое крупное сочинение могло выйти без предисловия и посвящения императору, по приказу или желанию которого оно, возможно, и было составлено.
[4] Излагаемый взгляд на время составления и авторство «Истории императоров», основывающийся на прямых указаниях, содержащихся в ее тексте, не является общепринятым. Начиная с конца XIX в. (статьи Г. Дессау в журнале «Hermes», 1889, № 24 и 1892, № 27) среди исследователей распространяется мнение, что «История императоров» является грандиозной фальсификацией и была на самом деле сочинена значительно позже эпохи Диоклетиана и Константина — может быть, при Юлиане Отступнике или даже при Феодосии. Сторонники поздней датировки ссылаются на целый ряд анахронизмов, тенденциозных искажений, заимствований из более поздних авторов и т. п. Наиболее последовательные приверженцы этой теории утверждают даже, что имена шести авторов «Истории» вымышлены, и в действительности все произведение написано одним человеком. Вопрос остается спорным до настоящего времени. Подробное изложение проблемы находится в статье А. И. Доватура «История изучения Scriptores historiae Augustae». «Вестник древней истории», 1957, № 1· стр. 245—256.

2. АВРЕЛИИ ВИКТОР

Ближайшими по времени историками из числа известных нам после "Шести писателей истории императоров" были: Аврелий Виктор, Евтропий и Фест. Литературная деятельность их относится к середине IV в.
Биография Секста Аврелия Виктора (S. Aurelius Victor) почти неизвестна. По его собственным словам он "родился в деревне, имел бедного и неученого отца, но, благодаря научным занятиям, сделал свою жизнь более почетною" ("Цезари", гл. 20, 5). Он восхваляет императора Септимия Севера (там же), и на основании этого можно предположить, что они были земляки. А так как Септимий Север был родом из Африки, то, стало быть, и Аврелий Виктор происходил оттуда же. В предисловии к сочинению "Происхождение народа римского" Виктор назван прямо "африканцем". Он принимал участие в походе Юлиана против Констанция в 361г. и чем-то заслужил милость Юлиана, который назначил его правителем Паннонии Второй с чином консуляра и почтил его бронзовой статуей (Аммиан Марцеллин, XXI, 10, 6). Много лет спустя (в 389 г.) Аврелий Виктор был префектом города Рима, где с ним познакомился Аммиан Марцеллин. Он хвалит Виктора как человека "достойного соревнования за его разумный образ мыслей" (там же). В одной надписи, посвященной императору Феодосию, упоминается Секст Аврелий Виктор как префект города: вероятно, это и есть историк. Таким образом, Аврелий Виктор был провинциал незнатного происхождения, достигший положения важного государственного чиновника. Как видно уже из приведенной выше цитаты, Виктор был человек образованный; он и в других местах отзывается с уважением об образовании и находит его необходимым для правителя ("Цезари", гл. 40, 13).
Под именем Аврелия Виктора до нас дошло историческое сочинение, состоящее из трех частей: 1) Origo gentis Romae - "Просхождение народа римского"; 2) De viris illustribus urbis Romae - "О знаменитых людях города Рима"; 3) Caesares - "Цезари". К этим трем сочинениям в наших печатных изданиях присоединяется еще четвертое Epitome de Caesaribus - "Сокращение Цезарей". Из них только сочинение "Цезари" в рукописях обозначается как принадлежащее Аврелию Виктору; остальные анонимны.
Происхождение этого сборника можно (с некоторой степенью вероятности) представить себе следующим образом. Какой-то ученый задумал составить цельную историю Рима из существовавших уже сочинений по отдельным периодам истории Рима. Для этого он положил в основу сочинение Виктора "Цезари", содержащее в себе историю императорского периода, поместил перед ним сочинение "О знаменитых людях города Рима", содержащее историю республиканского периода, и, наконец, во главе сборника поставил сочинение "Происхождение народа римского", содержащее древнейшую историю Рима. Так составилась история Рима за все время его существования вплоть до времени составителя. При этом пришлось сделать некоторые изменения в конце "Происхождения" и ь начале "Знаменитых людей" для того, чтобы связать эти два сочинения. Судя по тому, что "Цезари" оканчиваются рассказом о событиях 360 г., надо полагать, что этот сборник возник вскоре после 360 г. Кто был редактор, неизвестно.
"Происхождение народа римского" начинается с рассказа о прибытии Сатурна в Италию и кончается рассказом о ссоре Ромула с Ремом при основании города.
"О знаменитых людях Рима" состоит из биографий отдельных лиц, начиная с царя Альбы Прока, причем доканчивается рассказ о ссоре Ромула с Ремом. Таким образом, это сочинение примыкает к предыдущему. Вероятно, для этой цели редактор отрезал конец "Происхождения", так как трудно предположить, чтобы автор его остановился на середине рассказа о Ромуле и Реме. Биографии, которые должны дать обзор римской истории царского и республиканского периода, кончаются рассказом об Антонин и Клеопатре. Биографий некоторых лиц нет, например Красса, но зато есть жизнеописания иностранцев, имевших отношение к Риму, например Пирра, Ганнибала. Несмотря на краткость, это сочинение представляет интерес для истории: в нем есть сведения, которых нет в других известных нам сочинениях, и вообще в нем передается традиция иная, чем у Ливия,- может быть, даже более древняя. Источники его не удалось определить, несмотря на все старания ученых. Автор тоже неизвестен. Стиль сочинения простой, без риторики, по большей части одни главные предложения; на основании этого уже можно предполагать, что это сочинение есть какое-то извлечение из более обширного сочинения. Язык близок к языку классического периода [1].
"Цезари", как видно из заглавия всего сборника, есть сочинение Аврелия Виктора, личное имя которого было Секст, как сказано в заглавии к "Сокращению Цезарей". Это сочинение содержит в себе историю императорского периода, начиная с Августа (именно с 31 г. до н. э.) и кончая 360 г. н. э. Вероятно, в этом же году оно и было написано, потому что этот год не является датой какого-нибудь важного исторического события. На это указывает также и то, г:то автор называет Констанция "нашим императором", а Констанций умер 3 ноября 361 г. Таким образом, в этом сочинении заключается история почти 400 лет; она занимает в нашем печатном тексте всего 53 страницы стереотипного (Тейбнеровского) издания. Уже из этого видно, что сочинение это есть лишь краткий обзор событий. Однако это не есть простое извлечение из какого-нибудь обширного сочинения; это связный рассказ (хотя и с большой примесью биографического материала), проникнутый духом самого автора: он выработал и свой оригинальный стиль, и излагает свои воззрения, нередко выступая против испорченности своего времени и вставляя свои размышления морального характера. Словом, это краткий курс истории римской империи, составленный самостоятельно самим автором. Источники его неизвестны.
У автора есть даже поползновения к исторической критике. "Это я считаю верным,- говорит он,- хотя некоторые писатели утверждают противное" (гл. V, 9). По религиозным убеждениям автор был язычник и христианством не интересовался; подобно своим современникам верил в чудеса и предзнаменования.
Стиль "Цезарей" - вычурный, как по выбору и значению слов, так и по их расположению, трудно понимаемый. Так, например, publicum latrocinium (гл. 20, 4), что буквально значит "общественный разбой", должно означать здесь "преступники против общества".
Сочинение это не было забыто потомством: видно, что его читал Иероним (IV в.), грек Иоанн Лид (V-VI в.), Павел-Диакон (VIII в.).
До нас дошло еще сочинение по истории римской империи - "Сокращение Цезарей", которое в рукописях имеет заглавие: Libellus de vita et moribus imperatorum breviatus ex libris Sexti Aurelii Victoris a Caesare Augusto usque ad Theodosium - "Книжка о жизни и нравах императоров, извлечение из книг Секста Аврелия Виктора, от цезаря Августа да Феодосия". На основании этого заглавия можно думать, что это сочинение есть простое извлечение или сокращение "Цезарей" Аврелия. Но на самом деле это не так. Лишь начало этого сочинения (11 глав по нашим печатным изданиям) может быть названо извлечением из "Цезарей", а вся остальная часть его есть самостоятельное сочинение. Оно даже не может считаться принадлежащим Аврелию Виктору: в "Цезарях" ярко выступает личность автора в его "размышлениях"; в "Сокращении" автор ничем о себе не заявляет; в "Цезарях" - связный исторический рассказ, хотя и ведущийся по императорам; в "Сокращении" - отдельные· биографии императоров, не связанные менаду собою. Стиль "Сокращения" - простой, без всякой вычурности, читается легко. Язык близок к языку классического периода. Но есть и позднейшие особенности, например, apud с винительным падежом при названиях городов, стран, народов вместо in с творительным: apud Aegyptum - "в Египте".
Вероятно, это просто извлечение из разных сочинений, вроде "Знаменитых людей города Рима", не претендующее на красоту стиля. Оно заключает в себе биографии императоров, начиная с Августа и кончая смертью Феодосия в 395 г. Вскоре после этого, вероятно, оно и составлено. Есть в нем и некоторые ценные для историка сообщения.
Три первые сочинения как одно целое сохранились в двух рукописях, из которых одна находится в Оксфорде (Codex Oxoniensis), другая в Брюсселе (Codex Bruxellensis). Но, кроме того, "Знаменитые люди города Рима" имеются как отдельное сочинение еще в нескольких рукописях. "Сокращение Цезарей" дошло до нас только как отдельное сочинение во многих рукописях.

---

[1] Сочинение «О знаменитых людях города Рима» упоминает Пушкин в отрывке «Египетских ночей» «Мы проводили вечер на даче...» (Полное собрание сочинений в 10-ти томах, т. VI. М.— Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 603). Одно из действующих лиц говорит, что «в числе латинских историков есть некто Аврелий Виктор... Книжонка его довольно суха и ничтожна... Но в ней находится то сказание о Клеопатре, которое так меня поразило. И что замечательно, в этом месте сухой и скучный Аврелий Виктор силою выражения равняется Тациту. Haec tantae libidinis... Дело в том, что Клеопатра торговала своей красотою и что многие купили ее ночи ценою своей жизни...» Пушкин имеет в виду самый конец сочинения «О знаменитых людях города Рима», где говорится о Клеопатре: «Она была так сладострастна, что часто торговала собою, и так красива, что многие покупали ее ночь своею смертью».

3. ЕВТРОПИЙ

О жизни Евтропия (Eutropius) известно только то, что он был на службе у императора Валента (363-378 гг.) в должности magister memoriae (личного секретаря), а раньше этого, по его собственному свидетельству (X, 16, 1), принимал участие в походе Юлиана (363 г.) против персов. По приказанию Валента он написал историческое сочинение, озаглавленное Breviarium historiae Romanae - "Сокращение римской истории". Это сочинение заключает в себе краткое изложение (на 76 страницах издания Тейбнера) всей римской истории, начиная с рождения Ромула и кончая смертью императора Иовиана 16 февраля 364 г. О правлении императоров Валента и Валентиниана (умершего 17 ноября 375 г.) автор не решается писать, "не потому, что он пропускает события этого времени, но потому, что откладывает до большей тщательности повествования, так как о них надо говорить более высоким слогом" (X, 18).
Изложение Евтропия простое, без риторики, но вместе с тем вполне литературное, даже со стремлением к разнообразию слога. Описываются главным образом внешние события: войны, сражения; в истории республики характеристик мало, в истории империи их больше: по мере приближения ко времени автора они становятся более ясными. Язык Евтропия близок к языку классического периода. Некоторые особенности позднейшего языка, конечно, имеются. Таково, например, употребление предлога apud с винительным падежом при названиях городов, стран, народов вместо in с творительным: apud Piraeum вместо in Piraeo (V, 4) "в Пирее"; apud Epirum - "в Эпире"; bellum вместо proelium ("сражение"); remandare вместо respondere ("отвечать").
Благодаря краткости и легкости языка, сочинение это пользовалось популярностью и у современников, и в Средние века. Это было переведено современником Евтропия, Пеанием, на греческий язык; этот перевод сохранился и до нашего времени и помещался в некоторых старинных изданиях. Другой перевод на греческий язык был сделан позднее, историком Капитоном (VI в.); от него сохранились лишь отрывки. В средние века Павел-Диакон (VIII в.) положил Евтропия в основание своего исторического сочинения Historia Romana - "Римская история", сделав к нему дополнения и продолжив до времени Юстиниана (533 г.), а сочинение Павла в свою очередь послужило основанием для сочинения Ландольфа Сагакса (Landolfus Sagax) (около 1000 г.) Historia miscella - "Смешанная история". В новые времена сочинение Евтропия ценилось в двух отношениях: как руководство для переводов при первоначальном обучении латинскому языку, благодаря легкости слога, и как краткое руководство по римской истории. Вследствие этого оно много раз издавалось (иногда вместе с "Знаменитыми людьми города Рима") для школьного употребления с комментариями и со словарем. Такие издания были и в России [1].

---

[1] Например, «Eutropii Breviarium historiae Romanae. С объяснениями Российскими и реестром Географических и нескольких Латинских слов, которые в первых двух веках Римлянами не употреблялись. В пользу начинающих учиться Латинскому языку и словесности. Москва. В Синодальной Типографии, 1809 года». В «Предуведомлении» к этому изданию сказано между прочим: «Книга сия сочинена по повелению Валента, со стороны учености неприготовленного к великому его сану. По сей причине Евтропий искусным выбором произшествий, порядком в расположении оных, кратким и ясным слогом искал сделать книгу привлекательною, а легким прикосновением к доброй или слабой стороне некоторых особ и сравнением дел Валента наставительною. Сокращение сие переведено на Греческой и новейшие языки, и всегда было в употреблении как при домашнем чтении, так даже и при сочинении исторических книг. По мнению ученого Целлярия (Cellarius — филолог XVII в.) никакое сокращение с Εвтропиевым не равняется. Слог его не имеет витийственной круглости, однако же довольно чист, судя по его времени; и не часто можно найти такие слова и выражения,, которых бы не было в писателях Латинских золотого или серебряного веку. Для начинающих учиться Латинскому языку показаны некоторые слова, с чистотою лучших веков не согласные... Гейнекций (Heineccius — филолог XVIII в.) и другие, писавшие о порядке, каким должны ученики проходить Латинских писателей, Евтропия поставляют в первом отделении. Издание сие имеет ту же цель. Посему примечания и объяснения сделаны такие, при помощи каковых ученик, начинающий читать Латинского Автора, мог бы порядочно перевесть и понять оного, хотя бы и не имел домашнего руководителя».

4. СЕКСТ РУФ ФЕСТ

По приказанию Валента было составлено и другое сокращение римской истории. Автором этого сокращения был также один из царедворцев Валента, имя которого передается различно: Rufus Festus, или Sextus Rufus, или Sextus Rufus Festus; о жизни Феста нам неизвестно ничего достоверного; по-видимому, он тоже был секретарем Валента. Он составил сокращение по иному методу, чем Евтропий: это очень краткий географический обзор роста римского владычества, когда была обращена в провинцию Сицилия, Сардиния, Корсика, Африка, Испания, Галлия и т. д. Так автор доходит до войн с востоком и особенно с парфянами. Эти войны описываются в хронологическом порядке с указанием, что сделал каждый полководец, начиная с Помпея. Но, когда автор доходит до Валента, то останавливается и заявляет: "Какими великими устами должно оглашать твои славные подвиги, непобедимый государь? Несмотря на то, что я отягчен годами и не силен красноречием, я приготовлюсь к этому".
Сочинение это ничтожно, несравненно ниже сочинения Евтропия. Наиболее доступное издание его: Festi breviarium rerum gestarum populi Romani. Edidit C. Wagener. Lipsiae, 1886. В нем 23 страницы. Помещено оно также в коллекции Низара (Nisard) вместе со Светонием.

---

5. АММИАН МАРЦЕЛЛНН

После Тацита в течение двух последующих веков господствующим направлением в римской историографии стало изложение биографий императоров, а отчасти составление компендиумов по римской истории (каковы сочинения Флора, Ампелия, Грания Лициниана, Аврелия Виктора, Евтропия). Только Аммиан Марцеллин в конце IV в. стал продолжать труд Тацита и вернулся к хронологическому способу изложения истории.
Биографические сведения об Аммиане Марцеллине (Ammianus Marcellinus) мы получаем из его сочинения и отчасти из писем его современника и соотечественника, греческого ритора Лпбания. О годе рождения его нет упоминаний; но, судя по его служебной карьере, можно думать, что он родился около 332 г. н. э. и умер в самом конце IV или в начале V в. Таким образом, он жил при императорах Константине, Констанции, Юлиане, Иовиане, Валентиниане, Грациане, Феодосии, Аркадии. Он был родом грек из Антиохии, знатного происхождения. Военную службу он начал при Констанции в 353 г. в звании протектора (в императорской гвардии) под начальством магистра конницы Урсицина, был вместе с ним в Месопотамии, Галлии и Италии, сопровождал Юлиана в его походе в Персию в 363 г. После этого он, по-видимому, оставил военную службу и поселился сперва в Антиохии, потом в Риме, и занялся составлением своей истории. Для этого он имел хорошую подготовку: многие события он сам пережил как очевидец, во время походов он видел много стран, посредством путешествий познакомился еще с некоторыми странами: был в Египте, в Пелопоннесе, во Фракии. Наконец, расширил свое литературное образование: изучил латинский язык и римскую литературу. В Риме он завел знакомство с некоторыми высокопоставленными лицами, хотя высокомерие их его оскорбляло, и он в нескольких местах своего сочинения отзывается о них неблагоприятно [1].
Исторический труд Аммиана носит заглавие Res gestae - "Деяния". Содержание его он сам определяет в конце труда так: "Вот что я, некогда солдат и грек, изложил по мере моих сил, начав с правления цезаря Нервы и доведя рассказ до гибели Валента" (XXI, 16,9). Таким образом, история его заключала в себе описание событий 96-378 гг. и состояла из 31 книги. Но до нас дошли только книги XIV-XXXI, обнимающие историю 353-378 гг. Следовательно, история 96-352 гг. заключалась в не сохранившихся книгах I-XIII. Как видно из этого, изложение событий было очень неравномерно: в первой (не сохранившейся) части на 13 книг приходилось 246 лет, т. е. в среднем почти по 19 лет на одну книгу, во второй - на 18 книг только 25 лет, т. е. в среднем менее чем по полтора года на одну книгу[2].
Объясняется эта неравномерность, всего скорее, довольно обычной у римских историков тенденцией - рассказывать события современные или ближайших лет подробнее, чем события более отдаленные. В данном случае это было тем более естественно, что лишь незадолго (сравнительно) до времени Аммиана (в конце III и в начале IV в.) история императоров от Адриана до Нумериана включительно (правивших в 117- 284 гг.) была изложена, хотя и под другим углом зрения, в форме биографических очерков, "Шестью писателями истории императоров". Кроме того, и большое сочинение Мария Максима, охватывавшее историю императоров от Нервы до Гелиогабала (96-222 гг.), было в общем употреблении и, по словам Аммиана, читалось его современниками с большим вниманием.
История Аммиана начинается с описания жестокости Галла (племянника Константина Великого) и казни его Констанцием (его двоюродным братом). С книги XV выступает на политическую арену Юлиан, любимая историческая личность Аммиана, и остается на первом плане в 11 книгах, т. е. занимает выдающееся место во всем сочинении. Описываются его война с аламаннами, его действия в Галлии и Германии, отпадение его от императора Констанция, смерть последнего, борьба Юлиана с персами и смерть его. Затем идет рассказ о кратковременном правлении императора Иовиана, о заключении им позорного мира с персами. В книге XXVI начинается повествование о правлении императора Валентиниана, который назначил соправителем брата своего Валента, а потом своего сына Грациана.
В историческое повествование свое автор вплетает много экскурсов разного содержания: географических, физико-математических философско-религиозных, социальных. Таковы экскурсы:
1. Географические: о сарацинах (XIV, 4, 1); о восточных провинциях (XIV, 8,1); о Боденском озере (XV, 4, 1); о Галлии (XV, 9,1); о городе Амиде (XVIII, 9, 1); о горном проходе Сукках (XXI, 10, 3); о Фракии и об областях и народах, живущих около Понта (XXII, 8, 1); об Египте (XXII, 15); о Персии (XXIII, 6); о Фракии (XXVII, 4, 1); о гуннах и аланах (XXXI, 2, 1).
2. Физико-математические: о землетрясении (XVII, 7, 9); о солнечном затмении (XX, 3, 1); о радуге (XX, 11, 26); о военных машинах (XXIII, 4); о жемчуге (XXIII, 6, 85); о метеорах (XXV, 2, 5); о кометах (XXV, 10, 2); о добавочном дне в високосном году (XXVI, 1,9).
3. Философско-религиозные: об Адрастее и Немесиде (XIV, 11, 25); о способах узнавать будущее (XXI, 1, 7); о гениях-хранителях (XXI, 14, 5).
4. Социальные: о жизни в Риме (XIV, 6, 3); о моровой язве (XIX, 4, 2); об испорченности нравов знати и простого народа (XXVIII, 4, 6); об адвокатах на Востоке (XXX, 4, 4).
О времени, когда писал Аммиан свое сочинение, можно судить с достаточной точностью на основании некоторых мест в самом сочинении. Так, в XIV, 6, 19 он говорит об "опасении недостатка продовольствия" в Риме, бывшем "не так давно". Нам известно, что такое положение в Риме было в 383 г. Из этого можно заключить, что книга XIV была написана немного позднее 383 г. Из других намеков видно, что книга XXIX написана после 395, но раньше 397 г. Таким образом, все сочинение было окончено в самом конце IV в. Издавалось оно частями, как видно из того, что к книгам XV и XXVI сделаны маленькие введения, так что книги XV- XXV составляли новый (вероятно, второй) отдел сочинения, а книги XXVI-XXXI - последний ее отдел.
Одно письмо ритора Либания (№ 983), относящееся к 390 или 391 г., показывает, что Аммиан в Риме читал публично свое сочинение частями, и что оно заслужило одобрение публики.

---

[1] Например: «В эту пору префектом Вечного города был Орфит, возносившийся в своей гордыне выше предела, предоставленного ему сана» (XIV, 6, 1).
[2] Такая большая неравномерность вызывала подозрения у исследователей: было высказано даже предположение (почти никем, впрочем, не принятое), что события этих лет были изложены Аммианом подробно в каком-нибудь отдельном сочинении.

6. АММИАН КАК ИСТОРИК И ПИСАТЕЛЬ

Сочинение Аммиана имеет огромное историческое значение: в нем мы имеем правдивое описание событий, сделанное очевидцем и даже участником их. Эпоха, описанная им, интересна: начиналось великое переселение народов. Метод его - анналистический, прерываемый лишь указанными выше эпизодами. Речей мало. В общем, он старается подражать Тациту, историю которого он взялся продолжать, хотя, конечно, он не может идти в сравнение со своим образцом. Но важно уже и то, что он выбрал для подражания именно Тацита, а не пошел по следам ближайших своих предшественников - биографов. Некоторое влияние их впрочем заметно: после описания смерти каждого императора он дает характеристику его, напоминающую характеристики биографов, но сделанную с большим мастерством.
О своем стремлении к правдивому изложению событий он сам говорит в послесловии к сочинению: "Я обещал в труде своем дать истину и нигде, как думаю, сознательно не отступил от этого обещания умолчанием или ложью" (XXXI, 16, 9). "Историк, сознательно умалчивающий о событиях, совершает не меньший обман, чем тот, кто сочиняет никогда не бывшее" (XXIX, 1, 15). И никто из ученых нового времени, кажется не усумнился в искренности его заявлений. Примером объективности Аммиана может служить его критика некоторых свойств характера и распоряжений Юлиана. Хотя Юлиан - его любимая историческая личность, тем не менее он указывает на много свойственных Юлиану недостатков, выделяя в характеристике целый отдел с описанием их.
Хотя Аммиан сам не был христианином, тем не менее в двух местах высказывает порицание Юлиану за его отношение к христианам. "Жестокой мерой и достойной вечного забвения было то, что он запретил учительскую деятельность риторам и грамматикам христианского исповедания, если они не перейдут к почитанию богов" (XXII, 10, 7; XXV, 4, 20).
О своих религиозных убеждениях Аммиан прямо нигде не говорит; но из его отзывов о христианстве и язычестве видно, что он относился довольно индифферентно к религиозным вопросам. Замечательным явлением той переходной в религиозном отношении эпохи было то, что многие не порывали окончательно с язычеством, но и не были врагами христианства, а были эклектиками, усваивая из того и другого учения приходившееся каждому по душе. К числу таких людей, по-видимому, принадлежал и Аммиан. Он не был врагом христианства, как показывает приведенное сейчас его мнение о репрессивных мерах Юлиана, по и не относился совершенно безразлично к религиозным спорам, волновавшим тогда христианскую церковь. Констанция он упрекает за то, что он "примешал к христианской религии бабье суеверие. Погружаясь в толкования вместо простого восприятия ее, он возбудил множество споров, а при дальнейшем росте этих последних поддерживал их словопрениями. Целые толпы епископов разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так называемые синоды в заботах наладить весь культ по своим решениям. Государственной почте он причинил этим страшный подрыв" (XXI, 16, 18).
Но и к язычеству Аммиан относится с полным равнодушном. Древние боги как личные существа у него не играют никакой роли. Вместо них выступает неопределенное божественное существо, не имеющее конкретных черт[1]; личными существами у него являются только гении, данные отдельным людям для охраны. Но главной силой, управляющей миром, у него (как и у других людей того времени) является судьба (или счастье - fortuna).
Со своими современниками Аммиан разделял и веру в чудеса, предсказания, предзнаменования, волшебство и т. п. Замечательно то, что философия все это признавала, да еще подыскивала причины для подтверждения таких учений. В этой вере сходились люди противоположных в других отношениях воззрений: язычники, христиане, философы. Аммиан смеется над суеверием Юлиана, но сам приводит ходившие в народе предсказания, предзнаменования, чудеса, как указания на будущие важные события.
По своим политическим воззрениям Аммиан - монархист; о возможности восстановления республики он уже не помышляет; хотя он и грек по происхождению, но по убеждениям римский патриот. К Риму, как древнему, так и современному, он относится с глубоким уважением, почти с благоговением. "Рим - город вечный", повторяет он много раз (XIV, 6, 1; XV, 7,1; XIX, 10,1; XXI, 12, 4; XXII, 9, 3 и др.)· "Произволение божества [divini numinis] возвеличило Рим от самой его колыбели и обещало ему вечность" (XIX, 10, 4). Как римский солдат, он гордится успехами римского оружия; враги Рима - для него разбойничьи шайки; он оправдывает поголовное избиение их.
Императорская власть, по мнению Аммиана, предъявляет к носителю ее очень высокие требования. "О благодетельное образование, - говорит он, - благоволением неба предоставленное счастливцам, как часто ты перевоспитывало и дурные от природы характеры! Сколько добра ты могло бы совершить в те темные дни, если бы, благодаря тебе, В а лент мог знать, что власть есть, по определению философов, не что иное, как забота о благосостоянии другого, что добрый правитель должен ограничивать свое имущество, бороться с порывами страсти и с побуждениями сильного гнева и знать, как говаривал диктатор Цезарь, что воспоминание о жестокости - плохая подпора для годов старости" (XXIX, 2, 18).
Императорская власть, думает Аммиан, может даже исправлять в человеке пороки. Так, указав на пороки Иовиана, на то, что он "в пище допускал излишество, имел склонность к вину и любовным наслаждениям", Аммиан предполагает, что от этих пороков Иовиан, "может быть, и отделался бы из уважения к императорскому сану" (XXV, 10, 15).
Но, несмотря на свое уважение к императорскому сану, Аммиан, как видно уже из этой цитаты, не скрывает и пороков отдельных императоров; впрочем, он относится к ним не с такой резкостью, как Тацит и Светоний. Вот как, например, он характеризует вообще прославляемого им Юлиана: "По натуре он был человек легкомысленный... Говорил он очень много и слишком редко молчал. В своей склонности разыскивать предзнаменования он заходил слишком далеко... Скорее суевер, чем точный исполнитель священных обрядов, он без всякой меры приносил в жертву животных, и можно было опасаться, что не хватит быков, если бы он вернулся из Персии... Рукоплескания толпы доставляли ему большую радость; не в меру одолевало его желание похвал за самые незначительные поступки; страсть к популярности побуждала его иной раз вступать в беседу с недостойными того людьми" (XXV, 4,16-18).
Чтобы оценить Аммиана в его отзывах об императорах, надо сравнить его отзывы с отзывами Веллея или Валерия Максима: в то время, как они превозносят до небес Тиберия, а Валерий даже прямо говорит о его божественности, Аммиан даже в наиболее хвалебных своих отзывах об императорах, например в характеристике Юлиана (XXV, 4, 1-15), не употребляет таких льстивых выражений [2].
Но, уважая императоров, Аммиан терпеть не может льстивых царедворцев, которые имели очень дурное влияние на императоров.
Как патриот, Аммиан скорбит об упадке нравов во всех слоях римского общества, посвящает этому вопросу длинные отступления общего характера в XIV, 6, 7-26 и в XXVIII 4, 6-34 и еще специальный очерк нравов адвокатуры в восточных областях в XXX, 4, 3-22.
Вот несколько выдержек из этих описаний: "Этот великолепный блеск Рима терпит ущерб от преступного легкомыслия немногих, которые, не помышляя о том, где они родились, словно представлена всякая свобода порокам, впадают в заблуждения и разврат..."
"Что касается до низшего класса населения и бедняков, то иные проводят ночи в харчевнях, другие укрываются за завесами театров... режутся в кости... или же с восхода солнца и до вечера, в вёдро и в дождь, доискиваются до мелочей достоинств и недостатков коней и возниц. Удивления достойное зрелище представляет эта несметная толпа, ожидающая в страстном возбуждении исхода состязания бегов на колесницах. При такой обстановке жизни Рима не может там происходить ничего достопримечательного и важного" (XIV, 6, 7-26).
Как видно из этого, Аммнан не ограничивается описанием только войн и вообще внешних событий, как делают некоторые историки; он говорит и о делах внутренних, гражданских, городских, дворцовых; дает подробную характеристику всех классов общества. Все описание он ведет спокойным тоном.
Обязанностью историка он считает излагать лишь важные события, не касаясь мелочей: "Критики, - говорит он, - поднимают крик, как будто им нанесено оскорбление, если опущено, что сказал за столом император, или не упомянуто, за что подвергнуты были взысканию простые солдаты где-нибудь в армии, или если, по их мнению, нельзя было умолчать в обстоятельном описании страны о каких-нибудь ничтожных укреплениях; или если названы имена не всех явившихся на первый выход городского претора, и т. п. Мелочи такого рода не согласуются с принципами исторического изложения, которое обыкновенно держится на уровне важнейших событий и не вдается в мелочи" (XXVI, 1). "Не подобает распространять историческое повествование изложением неважных мелочей",- повторяет он в другом месте (XXVII, 2, 11). Эту же мысль он высказывает еще в XXVIII, 1, 15 и в XXXI, 5, 10.
Одной из особенностей сочинения Аммиана является его глубокое уважение к образованию; ему он приписывает огромное значение даже в деле управления государством. Так, император Валентиниан, рекомендуя войску своего сына Грациана, предназначенного в императоры, указывает на его образование: "В ранней юности, - говорит император, сын мой как человек, прошедший курс образовательных наук, будет чистым суждением взвешивать качество правых и неправых дел. Он будет так поступать, что благомыслящие узнают, что он их понимает; он вознесется до славных подвигов" (XXVII, 6, 9).
Руководствуясь этой точкой зрения, Аммиан ставил в упрек префекту Рима Орфиту, что он был "недостаточно образован для представителя знати" (XIV, 6, 1) и префекту претория Модесту, что он был "ни мало не развит знакомством с древней литературой" (XXX, 4, 2). Вообще пороком знатных людей Аммиан считает то, что "иные боятся науки, как яда, читают с большим вниманием только Ювенала и Мария Максима и в своей глубокой праздности не берут в руки никакой другой книги" (XXVIII, 4, 14) и что "библиотеки навсегда заперты, как гробницы" (XIV, 6, 18).
Это уважение к науке, конечно, и было причиной того, что Аммиан, хотя и провел всю молодость на военной службе, в походах, тем не менее сумел достигнуть высокой степени образования по тогдашнему масштабу, что и отразилось в разных отношениях на его сочинении. Он изучил основательно латинский язык, так что мог писать на нем свободно; он изучил и римскую литературу; в сочинении своем он делает ссылки на разных латинских писателей, и в нем видны следы влияния Плавта, Теренция, Вергилия, Горация, Овидия, Лукана, Цицерона, Цезаря, Саллюстия, Ливия, Тацита, Плиния Старшего, Апулея, Геллия. Он хорошо знаком и с историей, греческой и римской, и при каждом удобном случае приводит примеры из древности для сравнения с современными фактами. Для не дошедших до нас книг своей истории он, несомненно, должен был пользоваться соответствующею литературой более близкого ему времени. Его экскурсы, содержащие чуть ли не целую энциклопедию разных наук, хотя и кажутся нам наивными, для того времени были плодом высокой учености.
Для сохранившихся книг, содержащих историю современных автору событий, источником служили его личные наблюдения, рассказы других лиц, бывших свидетелями этих событий, и архивные документы. "Насколько я мог дознаться истины, - говорит он, - я изложил в последовательности событий как то, что довелось мне видеть, как современнику, так и то, о чем можно было узнать у непосредственных свидетелей путем тщательного опроса" (XV, предисловие). Сведения, почерпнутые из архивных документов, он высоко ценит: "Если бы пришлось излагать в полноте обо всем, то даже справки в государственном архиве не были бы вполне достаточны" (XXVIII, 1, 15). Однако и к архивным документам Аммиан относится критически и не всегда им доверяет: так, он считает лживыми эдикты Констанция, в которых император превозносит себя до небес" (XVI, 12, 70).
Стремление Аммиана к образованию отразилось и на его изложении. В общем изложение его красиво; это не сухой рассказ, а повествование, которое человек, не являющийся непримиримым врагом риторики, читает с интересом и удовольствием. Изложение его носит сильно риторическую окраску с многочисленными метафорами, иногда очень смелыми; общий тон его -патетический, во вкусе азианского красноречия, иногда приближающийся к тону панегирика и потому напыщенный. Вот несколько примеров. Простую мысль о том, что "Констанций с каждым днем становился высокомернее", Аммиан выражает образно, так: insolentiae pondеra gravius librans (XIV, 5, 1) -"грузы высокомерия отвешивая тяжелее". В этом же месте, желая сказать, что Констанций "наказал горестным изгнанием" некоего Геронция, автор говорит: exulari maerore multavit-"наказал изгнанническим горем". Конечно, в наше время, относящееся с пренебрежением к риторике, такой способ выражения кажется безобразным; но в то время, при господстве азианского красноречия и страсти к вычурности слога, может быть, это считалось изяществом. Это тем более извинительно автору, что первоначально он читал устно свою историю перед публикой, а потому она должна была иметь характер речи со всеми цветами тогдашнего красноречия, т. е. быть чем то средним между поэзий и прозой. Как говорит Либаний, его чтения нравились публике. Однако он сам не считает свое изложение достаточно высоким: в самом конце сочинения он говорит так: "Остальные события пусть опишут другие, более сильные, чем я, цветущие молодостью и ученостью. Если же они (буде им угодно) примутся за это, то мой им завет дать своей речи более высокий полет" - procudere linguas ad maiores stilos (буквально: "выковать языки для более высокого стиля").
Что касается языка в лексическом и грамматическом отношении, то его следует признать совершенно неудовлетворительным с точки зрения латыни классического периода. Прежде всего, конечно, на нем отразились свойства латинского языка тогдашнего времени, например: употребление предложения с quod вместо accusativus cum infinitivo, неправильности в consecutio temporum, неправильности в употреблении времен (imperfectum вместо plusquamperfectum), употребление сравнительной степени в смысле положительной и т. п. Затем, на способ выражения Аммиана сильно повлияло его греческое происхождение: латинский язык для него не родной; он пишет на нем, как иностранец. Благодаря учености своей, он усвоил его себе из литературных произведений всех жанров и всех эпох и, не делая разницы между ними, пользуется отдельными словами и сочетаниями слов, не разбирая, к какому жанру и к какой эпохе они относятся. Таким образом, получается смешанный язык, который нельзя отнести ни к какому жанру и ни к какой эпохе. При этом, иногда он применяет заимствованный материал неправильно: например то, что у древнего автора говорится о дне, он говорит о ночи; то, что там сказано о лете, он говорит о зиме. Далее, расположение слов у Аммиана совершенно произвольное; иногда это вызывается желанием сделать фразу более красивой относительно ритма, но иногда и без всякой видимой причины. Наконец, в некоторых случаях заметны грецизмы: он, строя в уме фразу по-гречески, переводит ее буквально на латинский язык, благодаря чему получается оборот, чуждый настоящему латинскому языку.
Все это, вместе взятое, да еще в связи с многочисленными смелыми метафорами, подобными приведенным выше, и вообще, витиеватостью слога, делает чтение и перевод истории Аммиана чрезвычайно трудным. Это особенно досадно потому, что Аммиан пишет живо, по-своему даже художественно, рассказ его интересен, описываемые события замечательны, он является для нас источником первостепенной важности и неувядающего значения [3].
Как отнеслись современники Аммиана к его сочинению, неизвестно; только заметка Либания, приведенная выше, дает право думать, что они отнеслись хорошо. Более никаких известий об этом нет. И в более поздние времена единственное упоминание о нем есть только у грамматика Присциана (V-VI вв.). Историк Кассиодор (V-VI вв.) пользовался им как источником и подражал его стилю.

---

[1] Например: «Однако бог небесный в своей вечной благости был за нас» (XXV, 7, 5).
[2] Правда, те писали при жизни Тиберия, а Аммиан писал об умерших: это большая разница.
[3] См. Предисловие Ю. Кулаковского в кн.: Аммиан Марцелин. История, вып. I. Киев, 1906.

1. ГРАММАТИКА

Ценными памятниками римской филологической литературы III-V вв. н. э. служат сохранившиеся до нас "Грамматические руководства" (Artes grammaticae), написанные различными авторами, но составленные по одному плану и восходящие к единой традиции. Начинаются такие труды, как правило, с учения о звуках, буквах, о слове и т. д., потом, после подробного анализа частей речи, в них говорится о варваризмах, солецизмах, о тропах, о фигурах речи и мысли, т. е. о тех средствах словесного выражения, которыми засоряется или, наоборот, украшается слог. Иногда в конце добавляется еще и раздел стихосложения. Такое построение "руководства" с непременной стилистической частью восходит к грамматической теории стоиков ("пергамской школе"), которая пользовалась известностью в Риме с конце II в. до н. э. [1] Ссылки на стоиков можно встретить и в тексте самих "руководств" [2]. Однако гораздо более ощутимы в них следы влияния противоположной "александрийской школы", стяжавшей широкую известность своим учением об аналогии [3]. Любопытен в этой связи один отрывок из "Грамматики" Харисия (IV в. и. э.).
"Латинский язык, возникший одновременно с коренным жителем своего города, отличался меткостью и понятностью своих выражений. После того, как с течением столетий стали появляться мастера слова, мы искусно охватили его нашими наблюдениями, связали почти не отступающими от нормы частями речи. Латинский язык предал себя руководству правил и былую свободу слова обрек на рабство теории, которая настолько присуща самой речи, что теперь аналогия от себя уже ничего не вносит. То, что из всеобщего смешения извлек наш ум для объяснения стиля, она рассеяла и от неравного соединила равные части. Доводом подобия утверждается правило исчезновения. В латинском языке различаются: природа, аналогия, привычка и авторитет. Природа имен и глаголов неизменна, она не передает нам ни больше, ни меньше того, что восприняла... Аналогия есть упорядочение природной речи. Между языком варвара и образованного человека аналогия создает такое же различие, какое существует между свинцом и серебром... Привычка равна аналогии не по мастерству, а по своей силе. Ее допускают лишь потому, что у многих она встречает поддержку. Теория с ней не соглашается, но относится к ней снисходительно. Последнее дело - это ссылка на авторитет, к которому прибегают как к священному алтарю, когда нельзя сослаться ни на что другое. Если ни природа, ни теория, ни обычай не могут подтвердить чего-либо, то тут полагаются на мнения ораторов, которые, если бы их спросили, почему они так именно выразились, признались бы, что сами этого не знают".
Далее Харисий пишет, что предпочитает следовать правилам, а не обиходному словоупотреблению, которое, впрочем, допустимо, если оно делает речь более благозвучной. В специальном разделе об аналогии Харисий прямо ссылается на Аристарха (G. L., I, 116-117). О достоинствах аналогии можно прочесть также и у Теренция Скавра (II в. н. э. -G. L., VII, 11-12) и у Диомеда (VI в. н. э. - G. L., I, 384, 456). Стремление установить и поддерживать освященные авторитетом далекого прошлого морфологические и фонетические нормы латинского литературного языка привело к тому, что эти грамматики превратились в ценные для нас сборники цитат из сочинений писателей классического периода (Плавта, Цицерона, Саллюстия, Теренция, Вергилия и др.). Иногда они служат единственным источником для нашего знакомства с латинскими авторами [4].
Вместе с тем, конечно, эти работы дают немалый материал для истории латинского языка [5]. Несмотря на сухой и формальный характер изложения в них встречаются и отголоски филологической полемики (G. L., 1, 21-22, 42-43, и 141), описание деталей быта[6], и своеобразные трактовки грамматических вопросов [7].
Наибольшего внимания среди сохранившихся до нашего времени "руководств" III-IV в. заслуживают "Грамматики" Харисия и Диомеда.
Флавии Сосипатр Харисий (Flavius Sosipater Charisius) в предисловии к своему труду называет себя Magister и заявляет о желании внушить сыну любовь к латинскому языку. Отсюда обычно делают вывод, что сам Харисий не был уроженцем Рима. Среди многочисленных примеров на 2-е склонение встречаются подряд слова "великий", "Юлиан", "Август" (G. L., I, 44). Это позволяет считать Харисия современником Юлиана (361-363 гг. н. э.).
"Грамматика" (Ars grammatica) Харисия была разделена на пять книг, из них книга I сохранилась почти полностью, II и III целиком, IV с большими пропусками, от книги V же остался лишь отрывок. Собственно грамматическое учение излагается в книгах I-III, V. Книга IV посвящена вопросам стилистики и метрики. После описания общих понятий языка (слова, слога и т. п.), морфологических категорий (рода, числа, падежа и т. д.) и частей речи в книгах I-II, в книге III подробно анализируется глагол, причем не проводится четкой грани между морфологическими признаками наклонения и его синтаксической ролью. В книге V собраны примеры несовпадающего с греческим языком падежного управления латинских глаголов. Защищая аналогию, т. е. подчинение языка системе правил, Харисий вместе с тем выступает против крайностей унификации и допускает некоторый разнобой в морфологии (G. L., I, 21-22, 42-43), когда его можно оправдать историей языка или ссылкой на авторитет писателей-классиков. Констатирует он также и роль привычки (consuetudo), благодаря которой иногда побеждают формы, не соответствующие учению грамматиков (G. L., I, 90, 94).
В книге IV рассматриваются недостатки и достоинства стиля; в ней был также раздел метрики, от которого дошли до нас лишь два небольших отрывка о сатурнийском стихе и о ритме. Основными недостатками стиля считались варваризмы и солецизмы. Под варваризмом разумелось слово, неправильно написанное или произнесенное (G. L., I, 265), под солецизмом - не соответствующая теории связь слов в предложении (G. L., I, 267). Украшению речи способствовали тропы и фигуры (G. L., I, 272, 279). Харисий приводит подробнейшую классификацию изобразительных средств. Тропы подразделяются им на 12 видов, метаплазмы на 14, фигуры речи на 18, фигуры мысли на 15; для каждого вида дается определение, сопровождаемое поясняющим примером.
Труд Харисия представляет собой явную компиляцию, источники которой в большинстве случаев указаны самим составителем ее. Больше всего мест взято им, пожалуй, у Коминиана (IV в. н.э.) и Юлия Романа. В тексте "Грамматики" очень много ссылок на Варрона, Палемона, Гигина, Аспра и др. Обилие греческих слов и ссылки на Аристофана Византийского и Аристарха свидетельствуют о существовании еще и греческих источников Харисия.
Диомед (Diomedes) - автор сочинения о грамматике (De arte grammatica), которая дает еще более полное представление об уровне филологических знаний в IV в. н. э. О самом Диомеде мы ничего не знаем. Труд его в трех книгах сохранился полностью. Порядок расположения материала в них несколько отличен от общепринятого: сначала излагается учение о частях речи и лишь в книге II автор касается элементарных языковых понятий (звука, буквы, слова и т. д.). Стилистическая часть той же книги содержит традиционные определения тропа, фигур речи, мысли и т. п. Учение о достоинствах и недостатках слога изложено в более обобщенном виде, чем у Харисия. Вопрос этот выделен в особые небольшие разделы. Главными достоинствами речи названы соответствие (proprietas) и красочность (ornatus), которые истолковываются следующим образом: "Соответствие есть правило речи, которое греки зовут аналогией, некоторые из наших - соразмерностью (proportio). Сюда присоединяется краткость, которую греки зовут синтомией, и интонация (tenor), которую греки зовут тасисом, или просодией. Существует два вида украшений (ornatus) стиля, из них на первое место должно поставить стройность (compositio), которую греки называют синтесис, на второе-обработанную и толковую речь, по гречески кириологию, которая включает в себя тропы" (G. L., I, 456). К основным погрешностям стиля отнесены "неясность" (G. L,, I, 449). неукрашенность, варваризмы.
В книге III затронуты вопросы поэтики и метрики. Особо подчеркнуто различие менаду абстрактным понятием "поэтики" и конкретными поэтическими жанрами: "Поэтика -это метрическая структура вымышленного или истинного рассказа, составленная из стройного ритма и стоп, приспособленная для пользы и наслаждения. Поэтика отличается и от поэмы и от поэзии, так как под поэтикой разумеется само искусство, поэма же - это часть повествования, как, например, трагедия, а поэзия -это цепь и стройная система целого законченного повествования, как например "Илиада", "Одиссея", "Энеида" (G. L., I, 473). Немало места уделено описанию поэтических жанров: ямба, элегии, эпода, мима, комедии, трагедии и др. Приводятся различные теории происхождения буколической поэзии, терминов "сатира", "трагедия", и т. п. (G. L., I, 482-492).
В конце книги III дан обзор стихосложения и перечень горацианских размеров.
О своих источниках Диомед пишет гораздо реже, чем Харисий. Несколько раз упоминает он Варрона, Валерия Проба, Квинтилиана, Светония, нередко ссылается на Теренция Скавра, знаменитого грамматика Адриановского времени, автора грамматического "Руководства" и недошедших до нас комментариев к Плавту и Вергилию. Термины и цитаты на греческом языке говорят о продолжающемся влиянии греческой науки на римскую школу. О компилятивном характере филологических сочинений той эпохи легко судить, сравнив некоторые почти дословно совпадающие отрывки из руководств Харисия (G. L., I, 51) и Диомеда (G. L., I, 439). а также обе эти работы с "Грамматикой" Досифея, в которой очень много совпадений с книгой I Харисия и книгой II Диомеда.

---

[1] Подробное об этом см.: И. М. Тройский. Очерки из истории латинского языка. М.—Л., 1953, стр. 21—22, 186—187.
[2] См. «Grammatici latini». Изд. Keil Lipsiae, 1857, т. I, стр. 190 («Грамматика» Харисия), стр. 420 («Грамматика» Диомеда). В последующих ссылках это издание сокращенно обозначается G. L., затем том, страница.
[3] См. «Историю римской литературы», т. I. М., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 234-235
[4] Например, большинство отрывков «Менипповых сатур» Варрона сохранилось в виде цитат, приводимых Нонием Марцеллом (III—IV в. н. э.) в De compendiosa doctrina.
[5] Так, например, все они фиксируют исчезновение 5-го склонения и 4-го спряжения.
[6] Например, у Харисия «Древние говорили balneum или balineum; слова эти означают одно и то же и относятся к частному быту, когда же говорится об общественных местах, то употребляется женский род очень часто во множественном числе balneas и balineas, и не без причины, поскольку одним огнем ради бережливости обогревали две бани, отделенные друг от дуга стенкой, чтобы не нарушать стыдливости женщин и мужчин» (G. L., I, 99).
[7] Сравни, например, пространное рассуждение о 7-м падеже у Сацердота (III в. н. э.), который фактически отождествляет его с ablativus absolutus (G. 1., VI, 447), и определение Харисия, более сжатое, но вместе с тем более широкое: «Когда мы говорим «от вещи или от места», то употребляем аблятив, когда же говорим «в вещи, на месте», то пользуемся седьмым падежом» (G. 1., I, 154).

2. МЕТРИКА

В традиционное определение предмета грамматики (G. L., I, 426 -Диомед; VI, 3 - 4 - Марий Викторин) непременно входило "понимание поэтов" (intellectus poetarum). Иногда именно поэтическая часть, т. е. анализ стихосложения, и оказывалась основным содержанием руководства. Примером может служить "Грамматика" Мария Викторина (IV в. и. э.) в четырех книгах. Уже в самом начале своего сочинения Марий Викторин подчеркивает музыкальную сторону звука (G. L., VI, 4)[1], говорит о метрической и музыкальной долготе и краткости слогов, об основных метрических понятиях (стопы, стиха, строфы, ритма и др.), о погрешностях в стихе и т. п. Книга II целиком посвящена девяти основным размерам - прототипам. В книгах III и IV рассматриваются размеры, производные от этих девяти. В конце перечислены размеры Горация.
Подобной же схеме, но в более сжатом виде следует и Атилий Фортунатиан (Atilius Fortunatianus) в своей "Грамматике" (G. L., VI, 278 - 304). Флавий Маллий Феодор (Flavius Mallius Theodorus) в небольшой работе "О метрах" ограничивается рассмотрением восьми основных размеров (дактиля, ямба, трохея, анапеста, хориямба, антиспаста, малого и большого ионийского стихов). Выделение многочисленных размеров-прототипов говорит о том, что названные авторы продолжали линию Юбы (II в. и. э.), который в несохранившемся до нас большом труде перенес на римскую почву учение греческого метрика Гелиодора.
Более древний принцип классификации, разработанный в Риме еще Варроном и Цезием Бассом, возводил все размеры к двум основным - гекзаметру и ямбическому триметру. Отголоски этой традиции в IV в. и. э. можно найти у Диомеда (G. L., I, 501).

---

[1] Насколько тесно связывались в античности вопросы фонетики и метрики, легко проследить на поэме Теренциана Мавра (II—III в. н. э.) «О буквах, о слогах, о размерах».

3. ЛЕКСИКОГРАФИЯ

К грамматическим руководствам примыкают и работы по лексикографии и орфографии, в которых указывается, как надо правильно писать и употреблять слова и отдельные выражения. Справочники подобного рода помогают воссоздать картину семантической и звуковой стороны литературного латинского языка.
В IV в. н. э. Ноний Марцелл (Nonius Marcellus), африканский перипатетик, составил нечто вроде толкового словаря- De compendiosa doctrina, который почти полностью сохранился до нашего времени. В соответствии с характером объяснения слов книга эта делится на главы. Так, в главе II дается перевод малопонятных слов, в главе V перечисляются синонимы с указанием различия между ними. В главах III, VII,- XI говорится о том, к какому роду, склонению или залогу следует относить помещенные там слова. В последних главах (XII-XIX) поясняются различные термины военного и морского дела, повседневного быта и родства. Ноний как архаист стремится сохранить лексическое богатство литературной латыни II-I в. до н. э. и свои объяснения постоянно подтверждает цитатами из произведений писателей главным образом классического периода, что особенно ценно для нас.
Словарь его - явная компиляция. Очень многим обязан он Флавию Капру (II в. н. э.), у которого заимствовал почти весь материал книги III. Через посредство работ того же Флавия Каира Ноний был знаком и с содержанием трудов Веррия Флакка (I в. н. э.) и Плиния[1]. Среди современных Нонию трудов лексикографического типа заслуживает внимания составленный Арусианом Мессием сборник цитат из Вергилия, Саллюстия, Теренция и Цицерона. В этом сборнике в алфавитном порядке перечисляются слова с указанием требуемой ими падежной конструкции, затем в качестве образца приводятся цитаты из авторов.

---

[1] См. Lad. Strzelecki. De Flavio Capro Nonii auetore. Krakow, 1936. Под именем Флавия Капра сохранилась работа «Об орфографии», в которой немало фонетических и семантических пояснений к отдельным словам, например: clipeum— «щит», clupeum — «украшение»; «знай, что „грудь“ бывает у людей, „вымя“ — у животных» (G. Ζ., VI 1,99).

4. КОММЕНТАТОРЫ

Особую отрасль античной филологии составляло комментирование текстов классических писателей. По дошедшим до нас комментариям к Горацию (Порфириона и Псевдо-Акрона -III в. н. э.), Теренцию (Элия Доната и Евграфия IV-V вв. н. э.) и Вергилию (Сервия и Тиберия Доната - IV-V вв. н. э.) можно судить о некоторых общих принципах, которыми руководствовались составители подобного рода трудов. Как правило, в них много места уделяется грамматическим и стилистическим пояснениям [1], а также философской [2] и исторической [3] стороне разбираемого текста. Подобно "Грамматическим руководствам", эти комментарии насыщены цитатами из произведений латинских авторов.
Самые обстоятельные из сохранившихся до нашего времени комментариев IV-V вв. н. э. принадлежат Элию Донату и Сервию.
Элий Донат (Aelius Donatus), грамматик середины IV в. н. э., учитель Иеронима, приобрел широкую известность своими комментариями к Теренцию и Вергилию, а также двумя грамматическими руководствами (Ars minor и Ars maior), которые подробно комментировались уже в древности (Помпеем, Тиберием Клавдием Донатом и др.) и были известны ученым вплоть до средних веков. До нас дошли эти грамматики, комментарий ко всем комедиям Теренция, за исключением комедии "Сам себя наказывающий", и незначительные отрывки из комментария к Вергилию.
Его анализ комедий представляет для нас немалый интерес.
Элий Донат как бы анатомирует художественное произведение и на мелких деталях с большой тонкостью раскрывает драматургические приемы поэта, умеющего создавать на сцене "впечатление действия, а не рассказа о действии" (Донат, "Андрианка", I, 1,1), при этом он путем сопоставлений освещает также отношение Теренция к греческой комедии. Защищая римского поэта от нападок, Элий Донат нередко ссылается на то, что вызывающий упреки текст есть дословный перевод греческого оригинала (там же, III, 2, 3). Вместе с тем он никогда не упускает случая подчеркнуть своеобразие Теренция и указать на его отход от греческого образца (там же, IV, 4, 55). Большое число ссылок на Вергилия в этом комментарии возможно позволяет предполагать, что Донат писал его после комментария к Вергилию.
Присущий античности взгляд на комедию как на подражание истинной повседневной жизни вполне отражен в комментарии к Теренцию. Целый ряд сцен рассматривается Донатом как типичные жизненные ситуации [4]. Его внимание привлекают и голос, и выражение лица, и жесты, с которыми должны были произноситься слова комедии. Он стремится раскрыть психологию персонажей, указывает читателю на таящиеся в глубине их души чувства радости, страха, робости, грусти, хитрости и т. д. [5]
На конкретных примерах Донат выявляет единство стиля комедии и те способы, которыми поэт достигает комизма [6].
Стараясь и в тексте римской комедии установить деления, аналогичные тем, которые в греческой драме отмечались хором, Донат разделяет комедии Теренция на пять действий, замечая при этом, что рукописная традиция текста такого деления не знает. Новшество это несомненно было анахронизмом в отношении Теренция, но вместе с тем оно явилось предвестником нового качества драматургической техники европейского театра [7].
В комментарии Доната много общего со схолиями к Аристофану, с комментариями Сервия, с греческими и римскими руководствами по риторике. Все это однако не снижают ценности работы Доната, который добавляет много своего, как с живыми беседует с вымышленными персонажами, скорее переживает, чем описывает их настроения.
Нет оснований думать, что комедии Теренция ставились на сцене в середине IV в. н. э. Комментарий к ним написан не для актеров и не под впечатлением игры актеров. Подобно Сервию и Макробию, Донат - защитник старины; он стремится спасти от забвения и донести до ума и сердца своих современников литературу далекого прошлого, эпохи республики и наибольшего могущества Рима[8].
Комментирование Вергилия началось вскоре после его смерти и не прекращалось до конца империи. При этом если в I в. н. э. при всем уважении к Вергилию критики открыто признавали и ошибки его[9], то с конца II в. н. э.[10] комментаторы стараются во всем оправдать его, и произведения Вергилия постепенно становятся для образованной римской публики нормой литературного латинского языка, богатым источником сведений о древнеримских обычаях, нравах, мифах, на них начинают смотреть как на произведения национального значения, защита Вергилия превращается в защиту древнеримских традиций (Макробий, "Сатурналии"). Комментарии к Вергилию превращаются в обширные энциклопедии по географии, истории, философии, грамматике, стилистике, риторике и т. п.
О том, какой характер имело комментирование[11] Вергилия в IV-V в. и. э мы можем судить по сохранившимся схолиям Сервия. Мавр Сервий Гонорат (Maurus Servius Honoratus) по свидетельству Макробия был ученейший в Риме грамматик, ежедневно занимавшийся разъяснением текста Вергилия (Макробий, "Сатурналии", I, 2, 15; VI, 6, 1). Его комментарий, по всей вероятности, написан в конце IV-начале V в. н. э. (395-410 гг.)[12].
Как почти все латинские филологические труды IV в. н. э., сочинения Сервия - несомненно обработка и переделка более ранних источников. Наука нового времени немало сделала для установления подлинного текста Сервия и определения его отношения к другим комментариям Вергилия.
В 1600 г. Пьер Даниель в результате изучения ряда неисследованных дотоле рукописных схолий выпустил в Париже новое, более полное издание Сервия, которое во многом отличалось от предыдущих. П. Даниэль считал, что в его издании дан подлинный текст Сервия и что печатавшийся до тех пор более сжатый вариант комментария есть не что иное, как позднейшее сокращение оригинала. Дальнейшая работа над рукописными текстами схолий нашла свое отражение в амстердамском издании Вергилия 1746 г., которое было подготовлено П. Бурманном старшим и выпущено в свет П. Бурманном младшим. Как издание Даниэля, так и издание Бурманна, не было свободно от недочетов, от включения в текст Сервия таких схолий, какие не могли принадлежать ему[13].
В XIX в. Тило разыскал в библиотеках Италии и Франции те кодексы, которыми пользовался Даниэль, описал помимо них еще шестьдесят лучших кодексов Сервия в укороченной редакции и пришел в выводу, что комментарий Сервия не варварски склеенный из кусков труп, как думал Скалигер, что он отнюдь не укорочен и что схолии Даниэля - это дополнения ирландских ученых VIII в. В своем издании текста Тило взял за основу краткую редакцию Сервия и курсивом напечатал в тексте дополнения из схолий Даниэля[14]. Однако издание Тило не разрешило окончательно вопроса о тексте Сервия. В конце XIX и начале XX в. .исследования, посвященные Сервию, отражают как точку зрения Тило[15], так и мнение О. Риббека, полагавшего, что схолии Даниэля восходят .к более полному и раннему варианту комментария[16].
В 1916 г. Э. К. Ранд высказал в печати предположение, что схолии Даниэля списаны с комментария Элия Доната к Вергилию[17].
Мысль Ранда была воспринята его учениками, которые путем детального исследования большого числа рукописей пришли к выводу, что некоторые схолии восходят к более полному комментарию, который они считают принадлежащим Донату.
Данные, полученные при изучении рукописей, и новый взгляд на текст Сервия и схолии Даниэля легли в основу Гарвардского издания, которое стало опубликовываться с 1946 г. и по принципу расположения и классификации материала в корне отличается от издания Тило[18].
По этому комментарию можно судить о приемах литературной критики и грамматической традиции, об уровне философских, естественнонаучных, исторических и географических знаний, о восторженном отношении к Вергилию в IV в. н. э.
Труд Сервия, так же как и сочинения Макробия, отражает архаистические тенденции, характерные для образованной языческой публики IV-V вв. н. э.
В методику анализа материала Сервий не вносит ничего существенно нового по сравнению с работами других римских грамматиков: его объяснения стилистических приемов близки к тому, что мы читаем в "Грамматических руководствах" IV в. н. э.[19], его аллегорические толкования, которых так много в примечаниях в "Буколикам", восходят к приемам Пергамской школы[20].
Подробное изложение древних мифов и легенд должно было удовлетворять тот особый интерес к старине, который проявляли образованные римляне конца IV и начала V в. н. э. Сам Сервий ("Энеида, 1,743) но верит мифам и склонен искать истину в учениях философов.
Комментарий Сервия с типичным для IV-V вв. н. э. эклектизмом отразил воззрения неоплатоников, стоиков, неопифагорейцев, орфиков, эпикурейцев. Не придерживаясь строго какой-либо одной линии философского направления, Сервий часто излагает взгляды разных философских школ. Так, давая анализ человеческой души, он ссылается на Платона и Аристотеля (Сервий, "Энеида", V,81), рассуждая о том, несут ли боги ответственность за дурные поступки людей, он присоединяется к мнению Плотина (там же, IX, 182), концепция же очищения душ и дуалистического устройства человека напоминает учение орфиков (Сервий, "Георгики", I, 166; "Энеида", VI, 7 24 , 741)[21]. О философских убеждениях самого автора комментария к Вергилию судить трудно, так как этот комментарий есть,, конечно, плод компиляции многих недошедших до нас работ, и нелегко установить, что именно принадлежит в нем Сервию. Все же можно отметить две характерные черты комментария, в известной мере свидетельствующие о философских симпатиях составителя:
1. В комментарии не освещены специфические стороны учения неоплатонизма и приведено очень мало ссылок на Плотина и Порфирия[22].
2. В комментарии много ссылок на эпикурейцев, много цитат из Лукреция. Автор комментария высоко ценит Лукреция и как поэта и как философа, несмотря на то, что признает бессмертие души и упрекает эпикуреизм в пренебрежении к религии и в поверхностной трактовке серьезных вопросов [23].
В отдельных выражениях Вергилия комментатор часто видит следы влияния стоиков (Сервий, "Энеида", I, 11, 257-604; II, 689 и др.) и эпикурейцев (Сервий, "Энеида", V, 81; IV, 34, 210) [24]; реже - других философских школ (Сервий, "Энеида", I, 387; IV, 625).
Разъясняя смысл стихов Вергилия, Сервий как бы подводит итог многовековой истории толкования творчества великого поэта.
По традиции, восходящей к Асконию Педиану[25], он во многих выражениях Вергилия видит намек на современные поэту события, лесть Августу, а иногда и порицание его [26]. Однако Сервию чужды крайности увлечения аллегориями: "Не нужно искать аллегорий в буколических стихотворениях, - пишет он, - кроме тех случаев, когда они вызываются необходимостью в рассказе об отнятии полей" (примеч. к Экл. III, 20; см. также III, 71).
Вергилий назван в комментарии "знатоком старины" (примеч. к Экл. VIII, 68), и Сервий высоко ценит его глубокие познания в области истории и учения "философов, теологов, египтян" (прим. к Эн. VI кн. Введение). С большим тщанием отмечает комментатор удачные выражения поэта, используемые им изобразительные средства и риторические приемы (примеч. к Экл. IV, 47, 69; I, 64), с возмущением опровергают он невежественных хулителей Вергилия и находит иногда у него лучшие строки, чем у перелагаемого им греческого поэта (примеч. к Экл. 11,23).

---

[1] Например: Псевдо-Акрон. Примечания к Горацию. Сатиры I, 1, 114: «конями — седьмой падеж». Порфирион. Примечания к Горацию. Сатиры I, 1, 110: «„копытом“—говорится вместо того, чтобы сказать „конями“, и это есть троп синекдоха». Иногда объяснение состоит в простом перефразировании отдельных слов, например: Сервий. Примечания к «Энеиде», IV, 667: «женским воплем, т. е. свойственным для женщин», или Псевдо-Акрон. Примечания к Горацию. Сатиры I, 5, 21: «вскочил, т. е. быстро поднялся».
[2] Например, Псевдо-Акрон и Порфирион в примечаниях к Горацию (Сатиры I, 2, 62) воспринимают этот стих как отголосок стоических убеждений автора, Элий Донат находит следы эпикурейского учения у Теренция («Андрианка», V, 53) и т. д.
[3] Например: Псевдо-Акрон. Примечания к Горацию. Сатиры I, 5, 28: «Оба были посланы по важному делу — для примирения Август послал послов к Антонию. Позднее они вели гражданскую войну, ведь уже тогда начинались их разногласия».
[4] Lad. Madyda. De arte poëtica post Aristotelem exculta quaestiones selectae. Krakow, 1948, p. 51—53. («Archiwum filologiczne», No 22).
Ср. Донат. Примечания к «Братьям», 209: «в этой сцене содержится пример жизни скряг, которые часто своими расчетами наносят ущерб самой скупости».
[5] Ср. Донат. Примечания к «Формиону», 322: «„Как живешь?“ — это слова не спрашивающего, а боящегося»; Примечания к «Андрианке», 750: «лукаво утверждает, что не видел Хремета, хотя и раньше видел и сейчас видит». Подробнее об этом см. Lad. Madyda. De Donato histrionum praeceptore. Warszawa, 1953.
[6] L. Madyda. De arte poëtica, p. 136, 138.
Ср. Донат. Примечания к «Евнуху», 432: «у комиков есть правило приписывать смешным и неопытным людям глупые мысли и даже неправильные слова».
[7] См. J. Andrieu. Le dialogue antique. Paris, 1954, p. 41—44.
[8] L. Madyda. De Donato eqs., p. 6, 7, 54—57.
[9] Cm. D. Comparetti. Virgil im Mittelalter. Leipzig, 1875, S. 20.
[10] См. Α. Τomsin. Etude sur le commentaire virgilien d’Aemilius Asper. Paris, 1952, p. 45-47.
[11] Основные этапы этого комментирования: комментарии Аскония Педиана, Валерия Проба, Велия Лонга (I—II в. н. э.), комментарии Теренция Скавра, Сульпциция Аполлинария, Эмилия Аспра, сочинение Анния Флора: «Вергилий оратор или поэт?» (II в. н. э.), комментарии Элия Доната, Сервия, Тиберия Доната, «Сатурналии» Макробия, сочинение Фульгенция «О воздержании Вергилия» (IV—V вв. н. э.).
[12] H. Georgii . Zur Bestimmung der Zeit des Servius («Philologus, Bd. 71, Hft. 4 (1912), S. 518—526).
[13] См. Em. Teuber. De Mauri Servii...vita et commentariis. P. I. Diss. Vratislaƃiaе, 1843, p. 32—35.
[14] При цитировании издания Тило текст краткой редакции Сервия обозначается S, а дополнения к нему, т. е. текст схолий Даниэля S. D.
[15] См. Em. Thomas. Essai sur Servius et son commentaire sur Vergile. Paris, 1879; 0. Feyerabend. De Scrvii doctrina rhetorica et de Terentiano commento Donati. Diss. Marburg, 1910.
[16] См. Alf. Moeller. Quaestiones Servianae. Kiliae, 1892; J. Kirchner. De Servii, carminum Vergilianorum interpretis, commentario pleniore qui dicitur. Ostern., 1910.
[17] См. E. K. Rand. Is Donatus' commentary on Virgil lost? («Classical Quarterly», v. X, 1916, p. 158—165).
[18] См. рецензию Мариноне (M. Marinone) на «Servianorum in Vergilii carmina «ommentariorum editio Harvardiana» в журнале «Rivista di filologia classica», 1949, vol. XXVII, p. 141-152.
[19] См. I. L. Moore. Servius on the tropes and figures of Vergil (A. J. P.), vol. XII, 1892, p. 157-192).
[20] См. Denis van Berchem. Poètes et grammairiens. Recherche sur la tradition scolaire d’explications des auteurs («Museum Helveticum», vol. IX, iasc. 2, 1952, p. 79-88).
[21] Cm. Ed. Wallace. The notes on philosophy in the commentary of Servius on the Eclogues, the Georgics and the Aeneid. N. Y., 1938, p. 183—184.
[22] На Плотина одна ссылка — «Энеида», IX, 182, на Порфирия две — «Энеида», V, 735 и «Экл.», V, 66.
[23] См. Ed. Wallace. Op. cit., р. 183.
[24] Ср. Сервий I, 227: «сейчас он говорит согласно стоикам, которые полагают, что боги пекутся о земных делах, иногда же следует эпикурейцам, пользуясь поэтической вольностью».
[25] См. D. Comparetti. Virgil im Mittelalter. Leipz., 1875, p. 55.
[26] Например, примечание к Экл. I, 38: «Титир» — Вергилий, «сосна» — Рим; Экл. I, 39: «источники» — сенаторы, «кусты» — риторы. См. также примечание к «Энеиде», III, 276; к Экл. IX, 5, 18.

5. РИТОРИКА

Столь богатый компиляциями IV в. н. э. оставил нам в области риторики ряд работ, дающих представление о характере риторского образования в Греции и Риме от Аристотеля до конца античности.
Хирий Фортунатиан (Chirius Fortuiiatianus), Сулъпиций Виктор (Sul-picius Victor) и Юлий Виктор (Iulius Victor) были составителями подробных наставлений по ораторскому искусству.
В составленных ими риторских руководствах дается подробнейший анализ возможного характера споров (контрверсий), сущности спора, способов изложения дела и построения юридического умозаключения, большое внимание уделяется также и чисто стилистической стороне ораторского искусства. О том, как излагается материал в этих пособиях, можно судить по следующему отрывку из "Риторического руководства" Хирия Фортунатиана.
"Сколько бывает типов юридических умозаключений?- Четыре: на основании закона, обычая, учения какой-либо школы, искусства.
Каким образом на основе закона оправдывается личность? "Допустим, можно убивать собственных детей без суда: человек убил трех сыновей согласно этому закону; его обвиняют в том, что с женой стало плохо". Так вот он говорит, что поступил по закону.
Каким образом это обосновывается обычаем? "У скифов был обычай бросать в море шестидесятилетних стариков. Некий Скиф в Афинах сбросил в море шестидесятилетнего отца. Его обвиняют в отцеубийстве". Так вот он го-t ворит, что поступил по обычаю своего народа.
А каким образом оправдываются на основании учения школы? "Философ рассуждал среди собравшихся о благе смерти; все, кто его слушал, повесились: их хозяева обвиняют философа в нанесении ущерба". Так вот он говорит, что вел этот разговор, следуя учению своей школы.
На основе искусства каким образом?
"Художник нарисовал кораблекрушение и выставил картину для всеобщего обозрения; после этого никто ие отправляется в плавание. Его обвиняют в антигосударственном поступке". А он должен защищать себя своим искусством, потому что у художников принято рисовать много подобных вещей и выставлять их для всеобщего обозрения[1].
Труды названных выше авторов являются лишь продолжением многовековой традиции и ценны для нас главным образом тем, что пополняют наши знания о риторической системе стоиков и Гермагора (I в. до н. э.)
Сульпиций Виктор в предисловии к своим "Риторическим наставлениям" признается, что труд его есть в основном переложение Зенона. О методе стоиков заставляет вспомнить и подчеркнутый интерес к логической стороне умозаключения, с которым мы сталкиваемся у Юлия Виктора в его "Риторическом руководстве Гермагора, Цицерона, Квинтилиана, Аквилы, Маркоманна, Татиана"[2].
Помимо таких общих фундаментальных работ в ходу были и трактаты по отдельным вопросам риторики. От IV в. н. э. до нас сохранились два сочинения "О фигурах речи и мысли", составленные Аквилой Римлянином и Юлием Руфинианом и представляющие собой сплошную компиляцию. Аквила Римлянин сделал простое извлечение из греческой работы Александра, сыпа Нумения, "О фигурах мысли и речи", которая в свою очередь восходит к соответствующему труду Цецилия. Юлий Руфиниан берет за основу те извлечения, которые сделаны Аквилой Римлянином, и присоединяет к ним некоторые добавления из других источников.

---

[1] «Rhetores latini minores», ed. Halm. Leipzig, 1863, S. 92, 93.
[2] Там же, стр. 409-412.

6. ЦЕНЗОРИН

От III в. н. э. до нас дошел труд Цензорина (Censorinus), оставившего· потомству книгу "О дне рождения" (De die natali), посвященную некому Цереллию. В противоположность многим латинским авторам, весьма скупо сообщающим о себе биографические сведения, Цензорин точно указывает и свою родину - Рим (в конце книги IV) и время написания своей работы - во второй половине 238 г. н. э., в начале царствования Гордиана III, в консульство Ульпия и Понтиана (гл. 21).
Цензорин принадлежал к одной из ветвей знатного и старинного рода Марциев. Из этого рода вышло немало лиц, занимавших высокие должности. Один из рода Марциев, благодаря своим высоким качествам дважды выбирался на должность цензора. Предок нашего Цензорина был другом Гая Цезаря, внука Августа. Он был богат, писал стихи и любил искусство. Гораций, бывший одним из его клиентов, не имея возможности сделать более ценный подарок, поднес ему ко дню рождения свое стихотворение (Гораций, "Оды", IV, 8).
Наибольшего развития фамилия Цензоринов достигла в 270 г. н. э., когда Цензорин был провозглашен императором. Но это был предел величия их семьи: через несколько дней новый император был убит недовольными войсками.
Наш автор жил в промежуток времени между упомянутыми обоими Цензоринами, но не имел уже никаких средств и нуждался в богатом покровителе. Таковым и был для него Цереллий.
Цензорин восхваляет Цереллия, наделяет его все возможными добродетелями и говорит, что он явится "украшением будущих веков" (гл. 1 и 15). Будучи римским всадником, Цереллий занимал в провинции высокие общественные должности, был богат и пользовался большим влиянием. По-видимому, Цензорин был многим обязан Цереллию, сумевшему оценить несомненный талант нашего автора (гл. 3), который в своем произведении старался всячески подчеркнуть уважение и признательность своему патрону.
Труд Цензорина имеет весьма смешанный характер. Он начинается с краткого введения о жертвах Гению ко дню рождения, а затем делится на две большие части: в первой из них автор пишет обо всем, что так или иначе относится к рождению человека: здесь и сведения о религиозных, обрядах, о звездах, о музыке, и наряду с этим чисто биологические данные о появлении на свет ребенка. Все это перемежается с изложением взглядов различных философов на происхождение людей.
Вторая часть представляет наибольший интерес для позднейших исследователей: это определение Цензорином понятий, связанных со временем - "век", "год", "месяц", "день" и т. п.
В сочинении Цензорина много заимствований из сочинения Марка Теренция Варрона - Antiquitates rerum humanarum[1], которое было использовано Цензорином главным образом для первой части - De die natali.
Кроме этой работы, Цензорином было написано сочинение "О грамматике" (De arte grammatica), хорошо известное древним, а также сочинение "Об ударении" (De accentibus).
Позднейшие исследователи ценили его, как, например, Сидоний Аполлинарий (гл. 14, предисловие, 3: Censorinus qui de die natali volumen illustre confecit); все, кто писал о нем, хвалят его, восхищаясь его образованностью, точностью, ясностью и изяществом языка и стиля.
Цензорин был одним из лучших писателей своего времени, значительно превосходя многих своих современников, например "Писателей истории императоров" (Scriptores historiae Augustae). Он не упоминает ни об Авле Геллии, ни об Апулее, но хорошо знает юриста Папиниана и его учеников. Работы Цензорина пользовались большим успехом и в более, позднее время.

---

[1] См. «Историю римской литературы», т. I, гл. XVII.

7. ЮЛИЙ СОЛИН

Среди писателей времени поздней римской империи Юлий Солин занимает значительное место: он является автором широко известной в свое время работы "Собрание достопамятных событий (явлений)" (Collectanea rerum memorabilium).
О жизни и деятельности Солина и о времени создания его книги у нас нет почти никаких сведений. Даже по поводу имени его существуют разногласия: одни называют его Гаем Юлием Солином (C. Iulius Solinus), другие - Юлием Солином или просто Солином. Самое имя Солина не позволяет определить, к какому роду он принадлежит, так как в патрицианских родах такого имени не встречалось, а у плебеев оно было чрезвычайно редким. Поскольку в работе Солина нигде не упоминается более или менее подробно ни об одной римской провинции, то предполагают, что Солин вероятнее всего был уроженцем Рима и жил там большую часть своей жизни.
Время литературной деятельности Солина определяется по-разному, но и по языку и по содержанию он может быть отнесен к авторам, жившим не раньше III и не позже IV в.
Тройное имя Солина характерно для писателей более раннего времени. На III в. указывают и такие сведения, приводимые Солином, как ношение мужчинами шелковой одежды, впервые введенное при Гелиогабале (218-222 гг. н. э.), или упоминание о верблюдах, появившихся в Италии в тот же период.
Пессимистический тон повествования Солина наряду с преувеличенным восхвалением прошлого также весьма характерен для авторов, живших во время царствования солдатских императоров. Моммзен считает, что Солин жил при Валериане и Галлиене, так как он знает Константинополь лишь под именем Византия. Кроме того, в его работе не нашел никакого отражения ни новый порядок в римских провинциях, установленный при Диоклетиане и Константине, ни вопрос о христианстве, которому уделяли внимание почти все авторы IV в.
Свою работу Солин посвятил Адвенту, которого исследователи на основании глоссы Iulius Solinus sub Octaviano fuit (по конъектуре sub Oclatinio) отождествляли с консулом 218 г. Оклатинием Адвентом. Этот факт также говорит за то, что наш автор жил в начале III в.
Относительно названия работы Солииа - Collectanea rerum memorabilium имеются прямые указания самого автора, а иногда он называет свой труд in memorabilibus. У Присциана мы встречаем и второе название этого произведения - Polyhistor, которое, вероятно, было знакомо уже и самому Солину.
Обширная работа Солина интересна по содержанию, но она не является самостоятельным произведением, а представляет собой компиляцию из нескольких авторов. Установить все источники, использованные Солином,- нельзя, но с уверенностью можно сказать лишь то, что Солин очень много заимствовал у Плиния (в особенности из книг III-XIII и XXXVII), у Мелы, а также у историков августовского времени.
Солин рассказывает о возникновении Рима, о его легендарной предыстории, о римских царях, касается принципата Августа и повествует о деяниях его самого. Большое внимание автор уделяет географическому описанию различных стран, знакомит читателей с чужеземными нравами и обычаями, не упускает возможности поразить их рассказами об экзотических растениях и животных. Солин начинает свое описание с Европы, прежде всего Италии во главе с Римом и островов (1-2), затем переходит к Греции и греческим островам (7 -11), далее рассказывает о Скифии и Понте (12-19), затем о Германии, Галлии и Британии (20-23). Покончив с Европой, оп переходит к Африке (24-32) и Азии (33-45) и заканчивает Ассирией, Индией, Парфянской землей, Горгадами и Гесперидами (46-56).
Заимствуя из различных источников, Солин часто переделывал их, иногда в ущерб смыслу, что служило не на пользу его работе. Не обладая хорошим вкусом и достаточными знаниями, Солин излагал подряд противоречивые сведения, проявляя тем самым свою неосведомленность в различных вопросах; так, например, он даже вводит названия несуществующих городов.
Выбирая большие куски из различных авторов, Солин соединял их, скрепляя их вставками, собственными или взятыми из какого-то неведомого нам источника.
Солин - автор малоталантливый и неоригинальный; тем не менее он пользовался большим успехом. Цитаты из него встречаются у Августина и Марциана Капеллы, Присциана и у поздних схолиастов Вергилия и Лукана.
В средние века компендиум Солина был одной из излюбленных книг для чтения. Его содержание перерабатывалось на разные лады, подправлялось и изменялось. Эти подделки часто выдавались за подлинный труд Солина, выходивший под названием "Полигистор".

---

8. ВЕГЕТИЙ

От античности до нас дошло немало трудов, посвященных вопросам военного дела. Греческие и латинские авторы уделяли большое внимание организации армии и искусству осаждать города. Об этом мы найдем указания и у Витрувия (книга X) и у Фронтина ("Стратегемы") и у Полиена ("Стратегемы") и у других.
Такой повышенный интерес к изучению роли войска вполне понятен, если вспомнить о том, что война для Рима была не только средством добычи имущественных богатств, но и захвата рабов, на чьем подневольном труде целиком держалось рабовладельческое античное общество.
К числу поздних римских писателей, писавших о военном искусстве, относится Флавий Вегетий Ренат (Flavius Vegetius Renatus), написавший "Краткое изложение военного дела" (Epitome rei militaris). Вегетий дает нам общую картину состояния военного искусства в древности и всюду старается подчеркнуть военную мощь Рима в прошлые времена.
Точных данных о времени жизни Вегетия, так же как и о годе написания его труда, нет. Автор не называет имени императора, которому он посвятил свою книгу, но большинство ученых относит это посвящение к Феодосию II (408-450 гг.), устанавливая время жизни Вегетия между 383-450 гг. н. э.
Начав свой труд из чувства патриотизма, чтобы хоть как-нибудь быть полезным своему государству, Вегетий сам скромно считает себя ниже древних писателей. Его цель - собрать рассеянные в различных источниках ценные сведения о военном мастерстве, явно клонившемся к упадку во времена Вегетия, чтобы вооружить теоретическими знаниями своих соотечественников. Работа Вегетия состоит из четырех книг. Он является компилятором старых военных трудов: Катона Старшего, Цельса, Фронтина и др.
В книге I наибольшее внимание уделяется вопросу о новобранцах, откуда их набирать, какие профессии следует предпочитать и в какую часть войск их направлять.
Вегетий не упускает никаких, даже второстепенных вопросов, рассказывает о внешнем виде новобранцев, подробно перечисляя, какого возраста, роста, телосложения, нрава и какой профессии должен быть римский солдат. Например, он рекомендует отвергать: рыболовов, птицеловов, кондитеров, ткачей - всех тех, кто в своей работе имеет какое-либо отношение к женским покоям, и рекомендует брать кузнецов, мясников, тележных мастеров, охотников и других лиц мужественных профессий. Много внимания уделяет Вегетий и физическому воспитанию новобранцев, чтобы, закалив, приучить их к невзгодам военной жизни. В книге II рассказывается об организации армии, войсковых соединениях и функциях начальников.
Книга III посвящена вопросам стратегии и тактики наступательной и оборонительной войны.
В книге IV подробно разбирается, как следует укреплять города и как вести себя, если враги ворвались в город. Здесь же излагаются правила ведения войны на море.
Всем четырем книгам предпослано обращение к неизвестному императору, где в льстивых словах Вегетий восхваляет его военные таланты.
В своей работе Вегетий не только рассказывает об истории военного дела, но и вносит ряд предложений. Так, в книге I он предлагает вернуть панцири и шлемы для снаряжения пехоты, как это было прежде. Он уделяет большое внимание вопросу снабжения армии и заботы о воинах. Через весь труд Вегетия проходит мысль, что прежде римские легионы были непобедимы, но теперь, хотя они и сохранили прежнее название вследствие небрежного отношения к военному искусству, былая мощь римской армии заметно упала. Награды и поощрения, даваемые прежде достойным, теперь незаслуженно получают льстецы и интриганы.
Взявшись за этот труд, Вегетий не придерживался хронологических рамок и не смог дать в историческом разрезе картины развития военного искусства. Для этого у него не было ни достаточного таланта, ни знаний, так как он никогда не был военным.
Язык его чист и прост, только отдельные выражения выдают, что он принадлежит к позднейшим писателям.
Книгу Вегетия много читали. В средние века его труд был сильно распространен, что доказывает большое число рукописей, в которых он дошел до нас.
Под именем Вегетия после 375 г. было написано еще четыре книги по ветеринарной медицине (digeslorum artis mulomedicinae). Труд этот по языку сходен с работой Вегетия и преследует ту же цель - собрать воедино все, относящееся к данному предмету.

---

9. ПАЛЛАДИЙ

Последним из известных нам латинских авторов, писавших о сельском хозяйстве, был Палладий Рутилий Тавр Эмилиаи (Palladius Rutilius Taurus Aemilianus).
О Палладии до нас не дошло почти никаких сведений, известно лишь то немногое, что мы можем извлечь из его произведения De re rustica. Он был знатного происхождения, из богатой семьи и владел многими имениями в различных частях Италии. Палладий упоминает о своих владениях, находящихся в Италии (IV, 10, 24) и в теплых областях (in locis calidis - III, 25, 27) и с весьма холодным климатом (regionîbus frigidissimis - IV, 10, 15). Время жизни Палладия и написания им De re ruslica точно установить не представляется возможным. Одни исследователи полагают, что Палладий жил в начале II в. н. э., другие - в конце IV в. Некоторые связывают Палладия с именем галльского поэта Рутилия Намациана, высказывая предположение, что Палладий был родственником последнего. Но эта гипотеза не подтверждается прямыми данными и основана лишь на умозаключениях. Писатель Кассиодор относит жизнь Палладия даже к первой половине V в.
Другим косвенным указанием на время жизни Палладия служит его обращение к другу Пасифилу, которому он в знак уважения посвятил свою книгу XII. Кто был этот Пасифил, которого сам Палладий называет ученым человеком и осыпает похвалами за верность друзьям, точно не установлено. Но его отождествляют с философом Пасифилом, подвергшимся пыткам и истязаниям при открытии заговора против Валента (371 г. и. э.), но не выдавшим своих друзей. Об этом событии упоминает Аммиан Марцеллин, рассказывая, что проконсул Евтропий, попав в число подозреваемых в заговоре, был спасен благодаря мужеству Пасифила. Если этот Пасифил и друг Палладия - одно и то же лицо, то есть указания, что в 395 г. Пасифил был правителем провинции, и тогда можно считать, что книга Палладия была написана между 371 и 395 гг.
По всей вероятности, Палладий и сам занимал какую-либо высокую должность, так как об этом свидетельствует название его - vir illuster - в рукописях его книги.
Работа Палладия De re rustica разделена на 14 книг. Первая является как бы предисловием ко всему труду и носит самый общий характер: о выборе земли, о постройках хозяйственного значения, об укладе жизни в деревне. Дальнейшие 12 книг представляют собой подробное руководство, что надо делать крестьянину в каждом месяце, и носят названия двенадцати месяцев года.
Книгу XIV Палладий посвящает специально своему другу Пасифилу (viro doctissimo Pasiphilo). Это дидактическая поэма в стихах о прививке и улучшении пород деревьев, написанная в подражание книге X Колумеллы.
В своей работе Палладий как бы подводит итог всех высказываний и советов авторов-агрономов. Его De re rustica представляет собой несомненную компиляцию из греческих и латинских писателей, интересующихся вопросами сельского хозяйства. Особенно много у него заимствований из Колумеллы (в частности в книге III почти около четверти текста).
Хотя работа Палладия и мало оригинальна, она представляет несомненный интерес для истории сельского хозяйства времени поздней римской империи. Что же касается языка Палладия, то несмотря на его стремление к простоте (как бы в противовес Колумелле с его вычурным языком), он уже далек от чистоты и ясности более ранних античных писателей и страдает обилием неологизмов и стилистических погрешностей.

---

10. МАРЦИАН КАПЕЛЛА

Одним из поздних латинских авторов-энциклопедистов был Марциан Капелла (Martianus Capella), написавший обширный труд в девяти книгах о семи свободных искусствах (Artes liberales) под названием "О бракосочетании Меркурия и Филологии".
В своем единственном сочинении сам Марциан называет себя Felix Capella или просто Felix, а сына своего, которому он посвящает свой труд,- Марцианом. Античный автор Фульгенций, упоминая о нем, называет его Felix Capella. В средние века Марциан Капелла был наиболее известен как Марциан, но иногда встречалось и его полное имя.
Точно определить время жизни Марциана не представляется возможным. Но по некоторым данным работы можно заключить, что свой труд он писал уже после взятия Рима Аларихом. Границы его жизни до известной степени определяются также и теми авторами, сочинениями которых он пользовался. Таковы Солин, Аквила Роман (вторая половина III в.) и Аристид Квинтилиан (предположительно между 284 и 330 гг.). Что касается наблюдений над языком Марциана, то они также подтверждают, что он жил, по всей вероятности, не раньше IV в.
Скудные биографические сведения о жизни нашего автора можно почерпнуть только из его книги. Он был уроженцем Северной Африки, города Карфагена, и по роду ьвоих запятий был поверенным, т. е. имел какое-то отношение к юридическому миру, о чем сам не раз упоминает.
Написав свою работу уже в зрелом возрасте, Марциан не дал ей никакого общего названия, но в первой книге сам упомянул о ней, как о "бракосочетании Меркурия и Филологии", и тем самым как бы закрепил за ней это название. О бракосочетании говорится в книгах I и II, а книги III-IX имеют иной характер: в них приводятся энциклопедические сведения по разным дисциплинам, и они носят соответствующие названия: о грамматике, о диалектике, о риторике, о геометрии, об арифметике, об астрономии, о медицине.
Наибольшим своеобразием и оригинальностью отличаются две первые книги. В них автор в сатирической форме по образцу менипповой сатиры излагает в прозе и стихах сюжет мифологического характера.
Меркурий решил по примеру других богов найти себе достойную супругу. Его выбор после долгих размышлений и при содействии Аполлона останавливается на "ученейшей деве" Филологии (virgo doctissima). После некоторого колебания и сопротивления Филология дала свое согласие на брак, который был разрешен и Юпитером и Юноной. На небесном совете было принято решение ввести невесту в круг бессмертных.
При пении Муз и в сопровождении Добродетелей и Харит Филологию в торжественном шествии ведут в ее новый дом. Но на пороге неба невесте подносят напиток, после которого ее начинает рвать целой библиотекой всевозможных знаний, носящих названия artes et disciplinae. Затем Филология вкушает другой напиток - напиток бессмертия и отводится в жилище богов, где брачный союз закрепляется по всем правилам. К молодой подводят служанок Меркурия, олицетворяющих искусства и науки. После брачного пира молодых уводят в брачный покой.
Как видно из изложенного, содержание первых двух книг достаточно вычурно и безвкусно, в особенности это относится к картине с рвотным напитком. Автор попытался соединить множество ученых мыслей, но ни его стиль, ни выразительность языка не позволили ему создать настоящее художественное произведение.
Стиль Марциана отличается обилием новых словообразований, употреблением слов в необычном значении и вставлением греческих слов. Он чрезмерно применяет фигуры, метафоры и аллитерации. Имея большое сходство с Апулеем из-за общей склонности к риторическим прикрасам, Марциан значительно уступает последнему в искусстве изложения. Влияние Апулея также чувствуется и на языке Марциана, но у него много и от классических авторов (Цицерона, Вергилия, Саллюстия) и от более поздних (Арнобия, Тертуллиана, Сидония, Авзония и др.)·
Что же касается остальных семи книг Марциана, то они имеют подражательный характер. Для своей работы он широко использовал энциклопедию Варрона и другие более поздние источники: для книги V - Солина и Плиния, для книги IX-Аристида Квинтилиана.
Марциан обычно излагает подряд полученные им сведения, но иногда и обрабатывает их. Очень часто он проявляет поверхностное знание предмета, вследствие чего у него встречается много неточностей, ошибок и противоречий.
Но несмотря на свои невысокие литературные достоинства Марциан Капелла со своей компиляцией из античных пособий пользовался в средние века большой популярностью, оказывая несомненное влияние на духовную жизнь своего времени. Его книгой пользовались как школьным пособием и много раз издавали целиком или частями. Во всех крупных библиотеках имелись его сочинения. Признанные ученые создавали обширные комментарии к его труду, цитаты из его работы широко применялись в средневековой литературе.

---