Квинт Гораций Флакк (Q. Horatius Flaccus) родился в 65 г. до и. э. в Венусии, небольшом городке, лежащем в южной части Самния, которая вклинивается между Апулией и Луканией. По свидетельству самого Горация, жители этого городка не принадлежали к коренному населению области, а были поселены здесь после изгнания самнитов, и на обязанности их лежала защита границ.
С тем, чтоб на случай войны апулийцев ли или луканцев
Не был врагу путь до Рима открыт через земли пустые [1].
("Сатиры", II, 38-39)
Горацию было безразлично, сочтут ли его "апулийцем или луканцем", так как "венусийцы пашут в обоих пределах". Отец Горация, вольноотпущенник, владел небольшим имением около Венусии. Обладая некоторыми средствами, его отец в 52-50 гг. переехал с сыном в Рим, где Гораций стал учиться у известного в то время грамматика Орбилия, отличавшегося суровостью, а потом даже нашел возможность отправить сына в Афины (45 г.) для завершения образования. О своем отце Гораций упоминает не раз, всегда с похвалой отзываясь о нем как о друге и воспитателе.
Не будучи связан староримскими традициями, Гораций с раннего возраста испытывал влияние греческой образованности и стал "эллинофилом", каким оставался и всю жизнь. По его собственному признанию, он начал раньше писать стихи по-гречески, чем по-латыни.
Я ведь и сам, хоть рожден но сю сторону моря, однако
Тоже, случалось, писал по-гречески прежде стишонки.
Но однажды, средь ночи, когда сновиденья правдивы,
Вдруг мне явился Квирин и с угрозой сказал мне: "Безумец!
В Греции много поэтов. Толпу их умножить собою -
То же, что в рощу дров наносить, ничуть не умнее!.."
("Сатиры", I, 10, 30-35)
Характерно, что и здесь Гораций не называет себя ни римлянином, ни италийцем, а только "рожденным по сю сторону моря" (natus mare citra).
После убийства Юлия Цезаря Афины стали центром консервативно-республиканских кругов, группировавшихся вокруг Брута и готовившихся к последней схватке с цезарианцами. Так как римская молодежь получавшая образование в Афинах, большей частью принадлежала именно к этим кругам, то и Гораций был втянут в это движение. Свидетельством слабости армии заговорщиков и пестроты ее состава служит то, что он, сын вольноотпущенника, без всякой военной подготовки, вскоре получил звание военного трибуна, до которого обычно надо было дослужиться. В 42 г. Гораций, по собственному признанию, бежал с поля битвы при Филиппах[2], а после объявления амнистии вернулся в Рим, где ему удалось получить незначительную должность квесторского писца. Через много лет в послании к Флору, оправдываясь в своей лени и нежелании писать стихи и письма, Гораций несколько юмористически вспоминает об этом раннем периоде своей жизни:
Дали развития мне еще больше благие Афины...
Но оторвали от мест меня милых годины лихие:
К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой
Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.
Вскоре от службы военной свободу мне дали Филиппы:
Крылья подрезаны, дух приуныл; ни отцовского дома
Нет, ни земли - вот тогда, побуждаемый бедностью дерзкой,
Начал стихи я писать. Но когда я имею достаток
Полный, какие могли б исцелить меня зелия, если б
Лучшим не счел я дремать, чем стихов продолжать сочиненье [3].
Здесь Гораций намеренно принижает себя как поэта; к писанию стихов его побудила не только "дерзкая бедность" (paupertas andax), а подлинная любовь к литературе; по, несомненно, честолюбие и желание подняться выше должности писца тоже сыграли свою роль и придали первым произведениям Горация тот желчный иронический "архилоховский" тон, который был им впоследствии совершенно утрачен, когда он достиг, по его выражению, "полного достатка".
Его первыми произведениями были сатиры и эподы; точный хронологический порядок их едва ли удастся когда-либо установить. Важно то, что уже в 38 г. какие-то из его стихотворений обратили на себя внимание Вергилия и Вария и побудили их представить Горация их общему покровителю Меценату, который заинтересовался новооткрытым талантом. В следующем году Меценат пригласил Горация сопровождать его в Брундисий, где состоялось соглашение между Октавианом и Антонием, отсрочившее окончательное столкновение между ними на семь лет. С этих пор Гораций был, по-видимому, материально обеспечен, особенно после того, как в 33 г. получил от Мецената в подарок небольшое имение в сабинских горах, к востоку от Тибура, в 40-45 километрах от Рима. Это имение обслуживалось восемью рабами, и при нем имелось пять ферм, сданных арендаторам. Таким образом, Гораций, с нашей точки зрения, несколько преуменьшает свой достаток, постоянно твердя о своем "скромном жилище", "деревенском столе" и т. п., но по сравнению с огромными богатствами людей того общества, в котором он вращался, он действительно был небогат.
Все двадцать пять лет после получения Горацием имения, проведенные им то в имении, то в Риме, не отмечены никакими выдающимися событиями в его личной жизни, кроме того, что однажды Октавиан, ставший уже Августом, предложил ему быть его личным секретарем, от чего Гораций имел мужество отказаться.
Крупным событием для литературной деятельности Горация было то, что в 17 г. Август поручил ему сочинить торжественный гимн для государственных празднеств, повторявшихся раз в 110 лет, так называемый юбилейный гимн (Carmen Saeculare), что считалось большой честью. Вообще Гораций в течение последнего периода своей жизни занял положение придворного поэта, в особенности укрепившееся за ним после смерти Вергилия в 19 г. до н. э. Гораций платил своим покровителям - и самому Августу, и Меценату, и другим своим высокопоставленным друзьям благодарностью, а часто и лестью, то упоминая о них в своих стихотворениях, то обращаясь прямо к ним. Однако свое право на известную самостоятельность он все же упорно отстаивал; так, он не раз подчеркивал свою неспособность к созданию эпических поэм о подвигах Августа и его сподвижников и свое влечение к малым формам. Последние произведения его затрагивают почти исключительно круг вопросов теории литературы и литературной критики.
С Меценатом Горация связывала искренняя дружба, порой, однако, его все же тяготившая. Стареющему поэту все меньше хотелось принимать участие в кипучей жизни Рима, и в своих посланиях он искусно увертывается от требований то Мецената, то Августа посещать их почаще или, по крайней мере, не забывать их в своих стихах, ценность которых они оба хорошо понимали. Во фрагментах биографии Горация, дошедших до нас от Светония4[4], приведены отрывки из шутливых писем Августа к Горацию, стихи Мецената к нему же и сентиментальный рассказ о том, как Меценат перед смертью просил Августа "помнить о Горации Флакке, как о нем самом". Там же сообщаются некоторые сведения о наружности Горация и о легкомыслии его нравов.
Гораций умер в 8 г. до н. э., 57 лет от роду, только на два месяца пережив Мецената, и был похоронен рядом с ним на Эсквилинском холме.
Произведения Горация дошли до нас почти полностью; они были изданы при его жизни и собраны в сборники им самим с той чрезвычайной тщательностью, с которой Гораций относился к своим трудам ("публикуй их на девятый год" - "Наука поэзии", ст. 388). Можно предполагать, что все, что он не желал выпускать в свет, было им самим уничтожено. От него осталось следующее:
1. Две книги сатир: I книга содержит 10 сатир, II книга - 8 сатир. Все сатиры написаны гексаметром.
2. Книга эподов: 17 стихотворений, написанных разными размерами.
3. Четыре книги од (в I книге содержится 38 од; во II книге - 20 од; и III книге - 30 од; в IV книге, вышедшей отдельно, через 10 лет после появления первых трех, - 15 од. Всего 103 оды: все оды написаны самыми разнообразными лирическими размерами).
4. "Юбилейный гимн" (Carmen Saeculare).
5. Две книги посланий (в I книге - 20 посланий, во II книге -2 послания, а если причислить к ней особняком стоящее "Послание к Пизонам", обычно называемое "Наука поэзии" (Ars poetica), то 3 послания. Все послания написаны гексаметром. Послания I книги по размерам невелики, послания же II книги являются длинными стихотворными трактатами на литературные темы).
Время написания отдельных произведений внутри сборников установить невозможно, кроме тех случаев, когда имеются ясные указания на современные Горацию события, как, например, цикл од после победы при Акции (во II книге) или оды на победы Друза (IV книга). Последние произведения Горация (IV книга од) выпущены им в 13 г. до н. э. За последние 5 лет своей жизни он не написал ничего.
С тобой Филиппы, бегство поспешное
Я вынес, кинув щит не по–ратному.
(ст. 9–10)
Вольное переложение этой оды дал Пушкин.
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы И браней ужас я делил?..
Ты помнишь час ужасной битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
[3] Цитаты из посланий Горация даны в переводах Н. Гинцбурга (Гораций. Полное собрание сочинений. М. —Л., Academia, 1936).
[4] Suetoni Tranquilli guae supersunt omnia. Deperditorum librorum reliquiae. Teubner, 1886, p. 297–298.
Первые произведения Горация- "Сатиры" и "Эподы" -были изданы им в сравнительно небольшой срок - пять лет (35-30 гг. до н. э.). Их можно рассматривать как одно целое, тем более что "Эподы" были выпущены Горацием в свет между I и II книгой "Сатир", разрабатывают сходные с сатирами темы и писались, возможно, впеременхку с ними; а о своей решимости продолжать сочинение стихотворений в том "роде, который некоторым людям не нравится" (Sunt quos genus hoc minime iuvat; "Сатиры", I, 4, 24), Гораций открыто заявляет уже после опубликования эподов в программной 1-й сатире II книги. Напротив, следующая группа произведений, носящих уже совсем иной характер, - три книги од - появилась в свет лишь после семи лет молчания поэта.
"Юношескими" в буквальном смысле слова эти произведения назвать нельзя: Гораций написал их в возрасте между 30 и 35 годами, уже выработав известную систему взглядов на жизнь и определив свой круг интересов. Эти интересы остаются по существу одними и теми же в продолжение всего творческого пути поэта. Гораций выбирает ряд любимых тем, к которым неоднократно возвращается и в "Сатирах", и в "Одах", и в "Посланиях"; причем, некоторые темы он впоследствии разрабатывал более детально и углубленно, а других касался лишь мимоходом. Но если трактов-ка этих тем и изменяется, то не столько с идейной стороны, сколько со со стороны внешней формы изложения. На протяжении 30 лет своего литературного творчества Гораций меняет жанры и размеры своих стихотворений, сравнительно мало изменяя их содержание.
О том, почему Гораций избрал для своих первых литературных шагов именно жанр сатир, он сам говорит не раз, и то объяснение, которое он дает, чрезвычайно характерно для него. Прежде всего, он считает сатиру не поэтическим произведением, а просто обыденной речью, изложенной "определенным размером" (pede certo). Ему лично нравится "включать слова в размер" (pedibus delectat claudere verba; "Сатиры", II, 1, 28); но "недостаточно из гладких слов составить стих" ("Сатиры", I, 4, 54), если его разложить, то получится обычная речь, которую может сказать любой человек. Такое суждение Гораций высказывает и о своих собственных сатирах, и о сатирах своего предшественника и образца, Луцилия, а также и о комедиях. Поэтическим же произведением он признает эпос и в качестве примера приводит два стиха Энния:
..."Когда жестокая Распря
Створы железных врат войны беспощадной взломала..." [1]
("Сатиры", I, 4, 60-61)
Уже по этому примеру видно, что Гораций считает основным признаком поэтического творчества наличие образного выражения мысли и подбор соответствующих слов. Впоследствии, создавая теорию поэтического творчества, Гораций обратил особое внимание именно на эти два момента - на нахождение образов и подбор лексического материала.
На первых порах Гораций считал себя не способным к этому роду литературного творчества: в той же 1-й сатире II книги он отвечает Требатию, советующему ему взяться за эпическую поэму:
...И желал бы, отец мой,
Но не чувствую силы к тому. Не всякий же может
Живо полки описать с их стеною железною копий,
Галлов со смертью (в борьбе на обломках оружий, иль парфов,
Сбитых с коней...
("Сатиры", II, 1, 12-16)
Менее решительно он отказывается от предложения Требатия восхвалить лично Цезаря (Октавиана), он только откладывает это до удобного случая (cum res ipsa feret), т. е. лирическая форма хвалебного гимна ему уже в это время представляется жанром не столь несвойственным его способностям, как героический эпос. Однако за собой он все же пока хочет оставить только сатиру:
Я для забавы безделки пишу, которые в храме
Бога поэтов (где Тарпа судьей) состязаться не будут,
Да и не будут по нескольку раз появляться на сцене.
("Сатиры", I, 10, 38-40)
Перечислив современных ему поэтов - Фундания, Поллиона, Вария, Вергилия - и выделив каждому его область творчества, Гораций оставляет за собой "то, в чем неудачно испытывал свои силы Варрон Атацинский и некоторые другие, и что мне удается лучше всего, хотя и меньше, чем тому, кто это изобрел..." (там же, 46-47). Здесь Гораций называет избранный им жанр не сатирой, а "беседами" (sermones), но из его частых ссылок на Луцилия ясно видно, что он подразумевает именно этот жанр.
Так как сатира и комедия не заслуживают, по мнению Горация, названия поэм, то их творцы не имеют права претендовать на то, чтобы их считали поэтами. От поэта требуется "талант", "божественный разум" и "уста, вещающие великое" (ingenium, mens divinior atque os magna sonaturum; "Сатиры", I, 4, 43). Поэтому Гораций не считает возможным включить себя и Луцилия в число поэтов:
Первое: я не считаю себя в тех, которым бы дал я
Имя поэта: ведь стих заключить в известную меру -
Этого мало! - Ты сам согласишься, что кто, нам подобно,
Пишет, как говорят, тот не может быть признан поэтом.
Этого имени честь прилична лишь гению, духу
Божеской силы; устам - великое миру гласящим.
Вот отчего и комедия многих вводила в сомненье,
И поэма ль она или нет, подвергалось вопросу,
Ибо ни силы в ней духа, ни речи высокой: отлична
Только известною мерой стиха от речей разговорных.
("Сатиры", I, 4, 39-48)
Этот взгляд Горация на поэзию вообще и на избранный им самим жанр, безусловно, носит несколько формальный характер и свидетельствует о том, что ему многое было неясно в назначении и в значении комедии и сатиры. Ее общественного смысла и роли он, по-видимому, не замечал. Иначе едва ли бы он мог сказать о комедии, что "ни в словах, ни в содержании она не имеет ни острого ума, ни силы" (acer spiritus ac vis nec verbis nec rebus inest). Особенно странно то, что он ссылается не на позднейших авторов, представителей новой аттической комедии, действительно отчасти утративших "острый ум и силу" древней комедии и заменивших эти качества занимательностью фабулы. Нет, Гораций перечисляет как раз наиболее знаменитые имена:
Аристофан и Кратин, Эвполид и другие поэты,
Мужи, которые древней комедии славою были,
Если кто стоил представленным быть на позорище людям,
Вор ли, убийца ль, супружних ли прав окорбитель бесчестны,
Смело, свободно его на позор выставляли народу.
В этом последовал им и Луцилий, во всем им подобный.
("Сатиры", I, 4, 1-6)
Перечисленные Горацием темы никак не подходят для характеристики комедий Аристофана, каждая из которых была откликом на самые жгучие вопросы политической жизни Афин, а отнюдь не преследовала таких морализующих целей, как говорит Гораций. Относительно произведений Луцилия мы знаем, конечно, слишком мало, чтобы полностью оценить общественное значение его сатир, - вероятно, не все они были одинаково важны, но их злободневный характер признается всеми, кто исследовал оставшиеся от него фрагменты. Гораций же уловил в них не общественные поты, а только личную мораль. Именно поэтому он не понял, почему сатиры Луцилия воспринимались его современниками иначе, чем его собственные сатиры, носившие более узкий, личный характер. Как бы с недоумением он пишет:
...Ты скажи: окорблялся ли Лилей
Или герой, получивший прозванье от стен Карфагена,
Да и казалось ли дерзостью им, что Луцилий Метелла
Смел порицать или Лупа в стихах предавать поношенью?
("Сатиры", II, 1, 66 - 69)
...А я, лишь за то, что сказал: "От Руфилла
Пахнет духами; Гаргоний же козлищем грязным воняет",
Я за это слыву у тебя и коварным, и едким!
("Сатиры", I, 4, 91-93)
Гораций спрашивает, почему его боятся -
...Вот в чем вопрос: справедливо ль
Ты почитаешь опасной сатиру?
("Сатиры", I, 4, 63-64)
Однако в свое оправдание он приводит именно то, что скорее могло бы служить его обвинением: он не стремится широко распространять свои сатиры, он читает их только в тесном дружеском кругу (там же, ст. 73) и дает совет каждому поэту:
Не желай удивленья толпы, а пиши для немногих.
("Сатиры", I, 10, 73)
Сатира, не рассчитанная на широкое распространение, понятная только для немногих, неминуемо должна соскользнуть с почвы общественного дела на почву личного порицания и даже бытовой сплетни. Именно потому сатира Луцилия не оскорбляла упомянутых Горацием деятелей, что она была политической сатирой, боролась не с лицами, а с тенденциями, была политическим памфлетом, а не издевательством над отдельным лицом. Сатиры же Горация, испещренные именами современников, хотя и вымышленными, но, вероятно, вполне понятными для тех друзей, которым он читал их ("Сатиры", I, 4, 74), заключают в себе только порицание личных недостатков пороков или смешных черт данных лиц. А там, где Гораций пытается придать своим насмешкам и поучениям общезначимый характер, он обосновывает их не общественно-политическими доводами, а морально- философскими; в этом случае его сатира приближается к тем проповедям о добродетели и мудрости, которые были достаточно известны в устах стоиков и эпикурейцев.
Нельзя, однако, обвинять Горация за слабую связь его сатир с общественно-политической жизнью; он только возродил в своих сатирах (частично и в "Эподах") то, чем первоначально был этот жанр, т. е. беглую зарисовку бытовых картинок без определенного плана (satura - своего рода "попурри"). Ошибкой его было только то, что он ссылался на Луцилия, который как раз изменил случайный, частный характер сатиры на злободневный и общественный. Гораций себе подобных задач не ставит и ясно характеризует свои стихотворения как попытку "записать краски жизни".
...Ожидает ли тихая старость,
Или на черных крылах летает уж смерть надо мною,
Нищ ли, богат ли я, в Риме ли я, иль изгнанником стану,
Жизнь во всех ее красках всегда я описывать буду.
("Сатиры", II, 1, 57-60)
Именно эта сторона сатиры Горация для нас наиболее интересна. В ней не следует искать того, что мы понимаем под сатирой, ее нужно воспринимать как своеобразную смесь изображения быта и моральной проповеди. Сменяющиеся без определенного плана и системы шуточные рассказы, личные воспоминания и личные выпады, не слишком глубокие философские размышления, подробное и немного однообразное изложение тезисов ходячей морали с примерами из повседневной жизни - таково содержание его сатир, ясно свидетельствующее о падении общественно-политических интересов у того поколения, к которому принадлежал Гораций. Это поколение застало только конец гражданских бурь, ему был чужд и непонятен их пафос, оно жаждало только одного - личного спокойствия. Гораций, как сын вольноотпущенника, не связанный органически с политической жизнью "великого города", выразил это настроение ярче, чем другие поэты эпохи Августа, но в той или иной мере переход от общественных интересов в сферу личной жизни и моральной философии отразился во всех произведениях этого времени. Единственный общественный мотив, который ясно звучит в стихотворениях Горация - и ранних, и поздних, носит скорее отрицательный характер: это - отвращение к гражданской войне, страх перед нею и безоговорочное осуждение всех внутренних столкновений.
Его "Оды", восхваляют Августа прежде всего за то, что он водворил внутренний мир в Риме и отогнал внешних врагов.
Гораций говорит, что над Римом тяготеет проклятие, так как Ромул был братоубийцей; римляне пожирают друг друга, чего не делают даже дикие звери. "Влечет ли вас, слепых, безумие или какая-то мощная сила, или вина (an culpa)?" - спрашивает Гораций, и сам же отвечает:
Да! Римлян гонит лишь судьба жестокая
За тот братоубийства день,
Когда лилась кровь Рема неповинного...
("Эподы", 7, 17-10)
Еще решительнее говорит Гораций о проклятии, тяготеющем над Римом, в 16-м эподе. Страшная судьба ожидает Рим: он падает жертвой варваров, кости Квирина будут разметаны (очевидно, именно в наказание за его преступление); надо вовремя бежать из Рима, обрекая его на запустение, никогда не возвращаться обратно и найти новую, чистую землю не на Востоке, где уже проплыл корабль аргонавтов и где ступала нога преступной Медеи, а на Западе в Океане, где беглецов примут острова, которые Гораций обрисовывает в обычных тонах "золотого века".
Оригинальность этих стихотворений Горация заключается не в описании островов блаженных, где мед каплет с деревьев, где нет ни долгих дождей, ни засухи, - а в изображении Рима как проклятого богами города и гражданских войн как следствия этого проклятия. Не прошло еще ста лет со времен борьбы Мария и Суллы, восстания Спартака, Серторианской войны, а глубокий социальный смысл всех этих событий стал уже непонятен, и они стали истолковываться в мистически-религиозном духе.
При своем отрицательном отношении к внутренней политической жизни Рима Гораций не видит ничего привлекательного и в государственной службе. Тот честолюбивый восторг, которым дышат письма и речи Цицерона, гордившегося тем, что его сын уже будет сыном не "нового человека", а сенатора и консуляра, совершенно чужд Горацию; никаких трудностей ради достижения высоких постов он переносить не желает. Конечно, Гораций несколько рисуется своей скромностью, но едва ли можно совсем не верить ему, когда он утверждает, что лишен служебного честолюбия, что не хотел бы происходить от знатных родителей, так как это влечет за собой множество неприятностей, необходимость представительства, заискивания и больших расходов.
Ибо тогда бы мне должно мое умножать состоянье,
Многих приветствовать, в дом приглашать то того, то другого;
Даже в деревню, пожалуй, один бы не смог я уехать;
Надо б носильщиков мне содержать, да о пастбищах думать,
Чтобы коней прокормить, за собою возя колесницу.
("Сатиры", I, 6, 100-104)
Если вспомнить "Записку о выборах в консулы" Квинта Цицерона, огромное число судебных дел de ambitu, постоянное состязание между претендентами на должности в устройстве игр, зрелищ и пиров для избирателей, то можно понять Горация; но для Рима такое падение интереса и уважения к государственной службе является верным признаком распада векового государственного строя. Гораций идет еще дальше в осуждении служебного честолюбия. Правда, не от своего лица, а устами некоего Оппидия, он дает такой совет молодым людям, вступающим во владение наследством:
...Я заклинаю ценатами вас: берегитесь -
Ты - уменьшать, а ты - прибавлять к тому, что отец ваш
Почитает довольным для нужд, сообразных с природой.
Пусть не приманит вас слава, и в этом священную клятву
Дайте мне оба тотчас же; а кто из вас претором станет
Или эдилом, да будет наследства лишен он и проклят...
Значит, чтобы в цирке сидеть, развалясь, иль чтоб в бронзе отлитым
Стать пред людьми, ты растратишь отцовские земли и деньги?
("Сатиры", II, 3, 176-181, 183-184)
В тесной связи с этим отрицательным отношением к государственной и общественной деятельности стоит та типичная для Горация программа умеренного достатка, "золотой середины", которой он остается верен всю свою жизнь. Эту тему он неоднократно разрабатывает во многих сатирах (I, 1, 6; II, 2, 3, 6). Свой мирный образ жизни в поместье он описывает в самых радужных красках.
Спать я иду, не заботясь о том, что мне надобно завтра
Рано вставать...
Сплю до четвертого часа; потом, погулявши, читаю
Или пишу втихомолку я то, что меня занимает.
После я маслом натрусь...
...Тут, ежели солнце
Жаром меня утомит и напомнит о бане прохладной,
Я от жара укроюсь туда. Насыщаюсь нежадно...
Дома потом отдохну. Жизнь подобную только проводят
Люди, свободные вовсе от уз честолюбия тяжких.
("Camwpw", I, 6, 118-129)
В другой сатире (II, 6), изобразив юмористически беспокойную жизнь в Риме, где "сотни дел на плечах", он опять-таки мечтает о тихой жизни в своем имении.
О, пир достойный богов, когда вечеряю с друзьями
Я под кровом домашним моим и трапезы остатки
Весело сносят рабы и потом меж собою пируют.
Каждый гость кубок берет по себе, кто большой, кто поменьше...
Нашей беседы предмет - не дома и не земли чужие,
Наш разговор не о том, хорошо или ловко ли пляшет
Лепос, - но то, что нужнее, что вредно не знать человеку.
Судим: богатство ли делает счастливым иль добродетель
Выгодна, или наклонности к дружбе вернее приводят,
Или в чем свойства добра и в чем высочайшее благо?
("Сатиры", II, 6, 65-68, 71-76)
Конечно, бедность и умеренность Горация надо понимать условно - его "скромный ужин трое рабов подают".
Однако у Горация не всегда хватает терпения изображать из себя добродетельного философа; его блестящий юмор прорывается почти во всех его сатирах, и тогда он не щадит ни самого себя, ни своих друзей. Наиболее интересна в этом отношении 7-я сатира II книги, в которой Гораций подвергает "дружеской критике" сам себя, но не от своего имени, а от лица своего раба Дава, который, следуя в день Сатурналий старому обычаю, говорит своему господину в лицо все, что он о нем думает. Гораций не упускает ни одной своей черты, над которой можно посмеяться или которую следует осудить: он-де восхваляет сельскую тишину, но, говорит Дав:
В Риме тебя восхищает деревня; поедешь в деревню -
Рим превозносишь до звезд...
("Сатиры", II, 7, 28-29)
Гораций хвалится своей умеренностью в еде, но
...Как нет приглашенья на ужин,
Хвалишь и зелень и овощи; счастьем считаешь, что дома
Сам ты себе господин, как будто в гостях ты в оковах.
Если же на вечер звать пришлет Меценат: "Подавайте
Масла душистые! Эй! Да слышит ли кто?" Как безумный,
Ты закричишь, зашумишь, беготню во всем доме поднимешь.
("Сатиры", II, 7, 30-35)
Гораций на протяжении целой сатиры (I, 2) убеждал юношей быть осторожными в любовных делах и не вступать в связь с замужними женщинами - Дав же уличает его в том, что он сам отнюдь не следует этим разумным советам, а прокрадывается по ночам в чужой дом, "главу надушенную в плащ завернувши", и подвергается опасности быть пойманным на месте преступления.
Цел ты ушел: научен, полагаю, ты станешь беречься:
Нет, где бы снова дрожать, где бы снова погибнуть, ты ищешь!
("Сатиры", II, 7, 68-69)
Наиболее же горькие упреки обращает Гораций к самому себе за то, что он, так много говорящий о своей полной свободе, на самом деле является игрушкой в руках других, выше него стоящих людей:
Ты господин мой; а раб и вещей и раб человеков...
...Ты мне тоже
Ведь приказанья даешь; сам же служишь другим, как наемник
Или как кукла, которой другие за ниточку движут!
...Да прибавь, что ты дома
Часу не можешь пробыть сам с собой; а свободное время
Тратишь всегда в пустяках! - От себя убегаешь, и хочешь
Скуку в вине потопить или сном от забот позабыться...
Только напрасно! Они за тобой, и повсюду нагонят.
("Сатиры", II, 7, 75, 80-82, 110-115)
Эта сатира, одна из лучших, свидетельствует о том, что быть приближенным Мецената и пользоваться его милостями было не всегда легко и во всяком случае не всегда совместимо с соблюдением даже той умеренной обиходной морали, которой так восхищается Гораций.
Над человеком, отказавшимся от общественной деятельности, огромную власть приобретают мелочи быта. Зарисовка бытовых мелочей представляет большую ценность для историка. Так, например, в 5-й сатире I книги Гораций обрисовывает свое путешествие с Меценатом в Брундисий. Он упоминает вскользь о том, что Меценат и его спутник Кокцей "отправлены были с поручением важным", чтобы несколько подчеркнуть свою близость к таким крупным лицам, по более не касается никаких серьезных тем, а весело рассказывает о том, как перевозчик, который должен был переправить их через реку, улегся спать на берегу, и они только под утро заметили, что лодка стоит на месте; как их забавляли в гостях у Кокцея шуты из рабов и вольноотпущенников; какие трудности терпели путешественники из-за недостатка питьевой воды; без стеснения упоминает Гораций и о том, как повредила его здоровью мутная вода на Аппиевой дороге и как его обманула девушка, обещавшая вечером разделить его одиночество. Еще живее написана 9-я сатира I книги, в которой Гораций жалуется на навязчивость знакомого, неудачливого поэта, который пристал к нему на улице, чтобы через него проникнуть к Меценату; косвенная похвала радушию и беспристрастию Мецената ловко и уместно вплетена в разговор.
Две шуточные гастрономические поэмы включены во II книгу сатир. В 4-й сатире некий Катий поучает Горация кулинарному искусству, вникая с увлечением в самые тончайшие детали изготовления и подачи лакомых блюд; возможно, однако, судя по ироническому концу сатиры, что Гораций дает не вполне точные рецепты, а пародирует речи гастрономов. В возвышенных выражениях умоляет он Катия дать и ему, Горацию, возможность.
...Достигнуть источников тайных
И почерпнуть из них учение жизни блаженной.
("Сатиры", II, 4, 94-95)
В таком же юмористическом тоне изображен ужин у богача Насидиена, о котором рассказывает Горацию его приятель. Этот пир, вероятно, послужил прототипом для пира Трималхиона в "Сатириконе" Петрония: бесконечный ряд самых необычайных кушаний подается изумленным гостям, но удовольствие от еды снижается тем, что хвастливый хозяин подробнейшим образом разъясняет гостям особые достоинства каждого блюда.
Более злой насмешкой над одним распространенным в Риме явлением - погоней за наследством - является 5-я сатира II книги. До каких низостей и даже преступлений доводила людей жажда наследства, известно нам из речей Цицерона. Для своей сатиры в качестве действующих лиц Гораций избрал мифических героев: вернувшийся на родину Одиссей-Улисс обращается к прорицателю Тиресию за советом, как поправить свое состояние. Тиресий подробно излагает ему свою систему добывания наследства - подхалимство перед богатыми одинокими стариками, лжесвидетельство в суде, подкуп писцов, кража завещания и т. п. Одиссей сперва прерывает Тиресия негодующими возгласами ("Я под Троей был не таков..."), но под конец умолкает, и когда Тиресий прощается с ним обычным возгласом vive valeque (живи, будь здоров), остается неясным, не решится ли он все же последовать полученным мудрым советам.
Резкой иронией звучит также в 7-й сатире I книги описание судебного процесса между двумя мошенниками - богатым греком Персием и римским сутягой Рупилием; здесь Гораций отчасти пародирует описание боев в "Илиаде".
Гнев был настолько велик, что лишь смерть развела ратоборцев...
Персий стремился, как зимний поток нерубленным лесом.
("Сатиры", I, 7, 13 и 28)
Последней бытовой темой, занимающей большое место и в сатирах, и в эподах, является тема гаданья и колдовства: это совершенно неожиданно для моралиста и рационалиста, каким Гораций старается выставить себя. Так, он излагает историю человеческого рода и происхождение законов в полном согласии с учением Лукреция ("Сатиры", I, 3, 100-119); он отрицает возможность чудес:
Здесь нас хотели уверить, что будто на праге священном
Ладан без пламени тает у них! - Одному лишь Апелле
Иудею поверить тому, а не мне: я учился
Верить, что боги беспечно живут, и если природа
Чудное что производит - не с неба они посылают!
Однако в молодости Гораций, несомненно, очень интересовался колдовством и гаданьями; иначе он не мог бы так подробно описывать различные заклинания и обряды, как он делает это в 8-й сатире I книги, носящей, правда, несколько шуточный характер (деревянная статуя бога Приапа, стоящая на месте бывшего кладбища, жалуется на скверных старух-ведьм, приходящих по ночам выкатывать кости мертвецов). Напротив, два эпода, посвященных той же теме (5 и 7), не содержат ничего комического. Особенно жуткое впечатление производит 5-й эпод: в нем описывается убийство мальчика тремя колдуньями, намеревающимися из его мозга и печени сварить "зелье приворотное". Имя Канидии, очевидно, знаменитейшей в то время колдуньи, мимоходом упоминается Горацием еще не раз. По-видимому, поэту нелегко дался тот умиротворенный эпикуреизм, к которому он пришел в более поздние годы.
В "Сатирах" и "Эподах" Гораций еще только пробует свои силы в различных жанрах и на различные темы. Так, помимо политических, морально^философских, бытовых и чисто личных вопросов, он несколько раз возвращается к вопросам поэтики. По-видимому, поклонники сатир Луцилия упрекали его в том, что, считая себя его последователем, он все же недостаточно почтительно о нем отзывался (durus componere versus; "Сатиры", I, 4, 8), и Горацию пришлось защищаться в 10-й сатире I книги. Подробно отвечая на обвинения и обосновывая свое мнение о Луцилии, Гораций дает и краткую характеристику тех черт литературного произведения, которые он считает идеальными.
Хорошо и уметь рассмешить, но еще не довольно.
Краткость нужна, чтоб не путалась мысль, а стремилась свободно.
Нужно, чтоб слог был то важен, то кстати игрив, чтобы слышны
Были в нем ритор, поэт, но и тонкости светской красивость.
Надобно силу уметь и беречь, и, где нужно, умерить.
Шуткой нередко решается трудность и легче и лучше,
Нежели силой ума! - То старинные комики знали.
("Сатиры", I, 10, 9-16)
Предъявляя такие высокие требования к поэтической разработке темы, Гораций в "Эподах" непрерывно ставит опыты, применяя различные комбинации размеров. Впоследствии в "Посланиях" он поставил себе в заслугу именно то, что
...Первый паросские ямбы Лацию я показал;
Архилоха размер лишь и страстность
Брал я, не темы его, не слова, что травили Ликамба.
("Послания", I, 19, 23-26)
Разнообразие тематики его "Эподов" еще превосходит разнообразие "Сатир"; о двух политических эподах и о двух эподах, посвященных колдовству, речь была выше; но и все остальные эподы по своему характеру сильно отличаются друг от друга. Гораций то пробует свои силы в жанре идиллии, примыкающей к "Эклогам" Вергилия, но внезапно заканчивающейся иронической концовкой ("Эподы", 2), то в эпиграммах (шуточной, о вреде чеснока - в 3-ем эподе, и остро враждебных, в эподах 4, 5, 10).
Наконец, наиболее близко он подходит к тому пути, но которому он и пошел в следующее десятилетие, в эподах 9, 11, 13, 14 и 15. По существу - это уже законченные лирические стихотворения, которые могли бы найти свое место в книгах од. Хвалебная песня Октавиану после победы при Акции ("Эподы", 9), три любовные элегии и по содержанию, и по форме ("Эподы", II, 14 и 15) уже выявляют те черты, которые станут наиболее характерными для лирической поэзии Горация: преувеличенные восторги перед военными подвигами принцепса, жалобы на жестокость любви и измену возлюбленных, не слишком глубоко затрагивающие сердце. Все это типично для Горация, все это изложено без того многословия и повторений, которыми подчас страдают "Сатиры"; манера письма в этих четырех эподах вполне соответствует идеальному плану, начертанному Горацием; краткость, точность выражения, изящество, легкая шутка.
Эпод 13 является первым вариантом темы, которой посвящено Горацием впоследствии немало од: в ненастный день отложим все заботы, будем пить и радоваться жизни, пока это возможно.
Грозным ненастием свод небес затянуло:
Юпитер Нисходит в снеге и дожде; стонут и море и лес.
Хладный их рвет Аквилон фракийский. Урвемте же, други,
Часок, что послан случаем. Силы пока мы полны,
Надо нам быть веселей! Пусть забудется хмурая старость!
Времен Торквата-консула вина давай поскорей!
Брось говорить о другом: наверное, бог благосклонно
Устроит все на благо нам. Любо теперь нам себя
Нардом персидским облить и звуками лиры килленской
От горя и волнения сердце свое облегчить...
(Перевод Я. С. Гинцбурга)
Это - уже подлинный Гораций, сделавший решительный шаг от бытовой сатиры и от моральной диатрибы к лирическому творчеству. Ввиду этого сходства с одами, а также и потому, что в эподах 11 и 13 Гораций применяет наиболее сложные размеры (в 11-м - ямбический триметр с элегиямбом, в 13-м - гексаметр с ямбоэлегием), можно предположить, что именно эти эподы являются его первой попыткой использовать для латинского языка сложные греческие лирические размеры и что они-то и служат подготовкой к той долгой и тщательной работе, какую Гораций проделал, чтобы приспособить "эолийский стих к италийским ладам" [2]. Сам Гораций считал главной своей заслугой именно это, и об этом он, после семи лет молчания, с гордостью и заявил в заключительном стихотворении к трем книгам своих од - в знаменитом "Памятнике".
Подобно тому как "Сатиры" и "Эподы", представляющие собой различные жанры, тем не менее могли рассматриваться как одно целое, так и все четыре книги "Од" можно изучать вместе, чтобы получить общее представление о лирическом творчестве Горация, несмотря на то, что между выходом в свет первых трех книг и IV книги прошло 10 лет (первые три книги Гораций закончил в 23 г., IV выпустил в 13 г. до н. э.).
Своеобразие лирики Горация заключается в том, что она, отнюдь· не являясь его поэтическим дневником, тем не менее полностью отражает его отношение к жизни и дает цельный образ его личности - как человека и писателя.
Относительно IV книги имеется достоверное свидетельство, что она была выпущена по личному требованию Августа, заказавшего Горацию оды по случаю побед Друза и Тиберия в Германии и на Востоке. Поэтому наличие официальных, несколько растянутых и суховатых од в IV книге вполне понятно; но и в первых трех книгах ряд официальных од носит тот же характер (например, оды I, 12 или III, 4 и 5). Однако в книгу IV входит несколько од, принадлежащих к числу лучших его произведений но глубине мысли или изяществу формы (IV, 7, 9, 12). Надо заметить, что и первые три книги создавались постепенно; точные хронологические данные могут быть установлены только относительно некоторых од, связанных с историческими событиями. Вероятно, после издания трех книг Гораций еще продолжал писать оды и, воспользовавшись заказом Августа, включил их в книгу IV.
Итак, рассматривая лирическое творчество Горация на всем его протяжении, мы можем проследить, как и в первый период его литературной деятельности, несколько основных тем, которые проходят через все книги од, иногда соприкасаясь друг с другом, преимущественно же повторяясь в различных вариантах, соперничающих между собой в красоте и ясности выражения.
Так как уже в 20-х годах, а особенно после смерти Вергилия Гораций постепенно достиг положения придворного поэта, темы политического характера естественным образом занимают в одах более важное место, чем в "Сатирах" и "Эподах".
Призрак гражданской войны, ненавистный и страшный для Горация, еще продолжал преследовать его и после битвы при Акции. Всякую гражданскую войну Гораций считал, как и ранее, позорным преступлением, за которым должна последовать искупительная кара. Однако по новой концепции Горация, связанной с возвышением Октавиана, к преступлению войны присоединяется другое преступление - убийство Цезаря. Эта мысль обозначает решительный переход Горация на сторону Октавиана; для Горация, сражавшегося, хотя и не по внутреннему убеждению, в войске убийц Цегаря, высказываться в таком духе в первый период его творчества едва ли было возможно. Теперь же, почти через 20 лет после битвы при Филиппах, он решился на втором месте в своем собрании од поместить стихотворение, в котором называет Октавиана "мстителем за Цезаря" (Caesaris ultor), Меркурием, принявшим человеческий образ для спасения Рима, от которого отвернулись все другие боги: наводнение, угрожавшее Риму, изображено как месть бога реки Тибра за слезы своей жены Илии (Реи Сильвии), оплакивавшей убийство одного из своих потомков, но Рема или Юлия Цезаря - не сказано. Эта сложная связь мифологических образов изложена в очень сжатых стихах (малым сапфическим размером) и настолько запутанно, что заставляет вспомнить жалобу Горация на то, что когда он хочет быть краток, он становится темен (brevis esse laboro, obscurus fio; "Наука поэзии", 25-26). Ввиду того что эта ода большинством исследователей датируется 28 г., можно считать ее одной из ранних од; на это же указывают и некоторые негладкости в стихе (jove non probante - и - xorius amnis; I, 2, 19-20). Относительно же гражданской войны Гораций говорит, что в будущем молодежь узнает о том, как граждане точили друг на друга оружие, которым следовало разить внешних врагов.
Воспоминание о гражданской войне не оставляет Горация и дальше; он еще не раз говорит о ней, как о величайшем грехе, за который надо ответить и принять кару. В той же I книге од он, обращаясь к богине судьбы, заканчивает длинное серьезное стихотворение словами:
Увы! Нам стыдно наших преступных дел
Братоубийства; о век злодейский наш
Чего не тронул? Что щадили
Мы, нечестивцы? Богов страшася,
Сдержала ль руку юношей рать от зла?
Дала пощаду чьим алтарям святым
О перекуйте ж мечи скорее
Против арабов и массагетов.
("Оды", I, 35, 33-40)
Той же темой Гораций начинает и II книгу од. Обращаясь к Асинию Поллиону, написавшему историю гражданских войн (motum civicum), Гораций предупреждает его, что он "по огню ступает, что под золою обманно тлеет"; он опять говорит об оружии, облитом "еще неискупленной кровью" (nondum expiatis cruoribus), опять сокрушается о пролитой крови граждан:
Какое поле, кровью латинскою
Насытясь, нам не кажет могилами
Безбожность битв и гром паденья
Царства Гесперии, слышный персам?
Какой поток, пучина - не ведают
О мрачной брани? Море Давнийское
Резня какая не багрила?
Где не лилась наша кровь ручьями?
("Оды", II, 1, 29-36; перевод Г. Ф. Церетели)
Но в заключительной строфе этой оды Гораций уже с шуткой обращается к своей Музе, предлагая ей забыть печальные погребальные напевы и перейти к более веселым песням.
О "грехах отцов" Гораций вспоминает и в 6-й оде III книги (ст. 1-4Г 13):
За грех отцов ответчиком, римлянин,
Безвинным будешь, храмов пока богам,
Повергнутых, не восстановишь,
Статуй, запятнанных черным дымом
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... . .
Объятый смутой, чуть не погиб наш град.
(Перевод Я. С. Гинцбурга)
Однако это стихотворение носит уже не столько чисто политический,, сколько морализующий характер: "грех отцов" заключается в падении нравов, в осквернении брака и семьи (III, 6, 19-20), девушки потеряли стыдливость, замужние женщины ищут богатых содержателей. Эту тираду против "падения нравов" Гораций заканчивает противопоставлением своих развращенных современников тем, кто победил Антиоха, Пирра и Ганнибала. Эта моральная проповедь - уже отклик на внутреннюю политику Августа.
К той же теме Гораций возвращается и в 24-й оде III книги, где изображает гражданские распри как следствие безнравственности.
Тот, кто хочет безбожную
Брань и ярость пресечь междоусобицы,
Если он домогается,
Чтоб "Отец городов" было под статуей,
Пусть он одержит распущенность...
("Оды", III, 24, 25-29; перевод Г. Ф. Церетели)
Забота Августа о нравственности нашла своего усердного выразителя в Горации, склонность которого к проповеди ходячей морали, приемлемой для среднего человека, была заметна уже в "Сатирах" и "Эподах". Гораций посвящает немало од проповеди умеренности и скромности, осуждению богатства и стремления к бесконечному накоплению денег или к чрезмерно роскошной жизни. Повторяя, по-видимому, "общее место (ср. Саллюстий, "Заговор Катилины", 1), Гораций упрекает прихотливого богача за то, что он "выносит в Байях берег в море шумное, как будто тесно для него на суше" (II, 18, 20-23).
Тот же образ использован и в 1-й оде III книги:
Уж рыбы чуют - водный простор стеснен,
Камней громады ввергнуты в моря глубь;
И вновь рабы спускают глыбы:
Смотрит подрядчик и сам хозяин, Земли гнушаясь...
("Оды"у III, 1, 33-36; перевод Н. С. Гинцбурга)
Гораций видит, как идет процесс накопления богатств у одних и обеднения и обезземеления других. В 18-й оде II книги он упрекает богача не только за напрасные траты и роскошные постройки, но и за жестокость к клиентам:
...Тебе и этого
Еще все мало, и, межи продвинув,
Рад своих клиентов ты
Присвоить землю - и чета несчастных
С грязными ребятами
Богов отцовских тащит, выселяясь.
("Оды", II, 18, 23-28; перевод Н. С. Гинцбурга)
Еще яснее он говорит об этом же явлении в интересной 15-й оде той же II книги, описывая разрастание латифундий за счет пахотной земли.
Земли уже мало плугу оставят нам
Дворцов громады; всюду увидим мы
Пруды, лукринских вод обширней;
Скоро заменит платан безбрачный
Лозы подспорье - вязы...
...Не то заповедали
Нам Ромул и Катон суровый, -
Предки другой нам пример давали.
Не многим каждый лично владел тогда,
Но процветала общая собственность;
Не знали предки в жизни частной
Портиков длинных, лицом на север;
Не отвергался прежде законами
Кирпич из дерна, и одобрялся лишь
Расход общественный на мрамор
Для городов и величья храмов.
("Оды", II, 15, 1-5, 11-21; перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского)
Эта тирада напоминает своей тематикой следующее место из речей Цицерона: "Народ римский ненавидит роскошь у частных лиц, великолепие жев общественных строениях любит" ("За Мурену", 36, 76).
Видя зло, Гораций но знает, однако, как его пресечь, приписывает его происхождение исключительно моральным причинам и предлагает невозможную меру - уничтожить все богатства вообще; впрочем, и более серьезный политик, Саллюстий предлагает то же самое в качестве проекта упорядочения Римского государства. Гораций же использует эту мысль, как поэтический образ:
Не снести ль в Капитолий нам,
Клик внимая толпы, нам рукоплещущей,
Иль спустить в море ближнее
Жемчуг, камни и все злато бесплодное,
Зла источник великого,
Если только в грехах вправду мы каемся?
Надо страсть эту низкую
С корнем вырвать давно...
("Оды", III, 24, 45-52 перевод Г. Ф. Церетели)
Отвращение к гражданской войне и страх перед возвращением ее, радость по поводу побед римских войск и укрепления границ Римского государства и сочувствие внутренним мероприятиям принцепса, якобы возрождающим нравственное достоинство римлян, утраченное во время, смут, - все это крепче и крепче связывало Горация с той политической линией, которую неуклонно и так искусно проводил Август. Об искренности отношения Горация и к самому Августу, и к непосредственному покровителю Горация - Меценату среди исследователей творчества Горация было немало различных мнений. Энгельс, правда, в форме добродушной шутки, упрекает Горация в том, что он "ползает перед Августом" [1]. И действительно, в некоторых официальных одах (особенно в заказанной Августом IV книге) Гораций употребляет такие преувеличенные выражения восторга и преклонения перед Августом, что едва ли возможно удержаться от сомнения в его искренности. Он называет Августа "вторым после Юпитера" (I, 12, 51), "прекрасным солнцем" (IV, 2, 47), приравнивает его· к обожествленным героям Кастору и Гераклу (IV, 5, 35-36) и утверждает, "что век Августа дал обилье нивам", "покорил всех врагов", "воскресил доблесть" и "устранил преступления" (emovit culpas; IV, 15). В этих словах Гораций выражает свои прежние взгляды; во 2-й оде I книги он спрашивал: "Кому Юпитер даст силу искупить преступление?" - в последней оде IV книги он отвечает на это: "Август искупил его". Верил ли он в это действительно, сказать трудно: но, несомненно, в общем к политике Августа он имел основания относиться положительно. Такой крайний индивидуалист, как Гораций, стоявший далеко от подлинной политики и наслаждавшийся своим личным достатком и общим спокойствием, мог закрывать глаза на то, что принципат Августа был весьма далек от той идеальной картины, которую нарисовал он сам.
Хранит нас Цезарь, и ни насилие
Мир не нарушит, ни межусобица,
Ни гнев, что меч кует и часто
Город на город враждой подъемлет...
А мы и в будний день и в день праздничный
Среди даров веселого Либера
С детьми и с женами своими,
Перед богами свершив моленье,
Петь будем по заветам по дедовским
Под звуки флейт про славных воителей,
Про Трою нашу, про Анхиса
И про потомка благой Венеры [т. е. Августа].
("Оды", IV, 15, 17-20 и 25-32; перевод Г. Ф. Церетели)
Политические воззрения писателя естественным образом часто переплетаются с его. философскими взглядами. Те сентенции, осуждающие богатство, жадность, стремление к роскоши и к славе, которые Гораций включал, как мы видели, не раз в свои официальные оды, являются, если их рассматривать под другим углом зрения, порождением той же философской этики, которую он проповедовал уже в "Сатирах". Господствующие философские школы того времени, эпикуреизм и стоицизм, сильно отличались друг от друга в области космологии, а также в отношении к религиозным верованиям, но в области этики близко сходились между собой. Обе они учили, что высшим достижением человека является спокойствие духа, равнодушие к временным бедствиям и отношение к смерти как к явлению естественному и безразличному, т. е. цель мудреца - "атараксия" и "апатия".
В более ранние годы, во время сочинения "Сатир", Горация интересовала главным образом житейская мораль, вопрос-как жить? Теперь, после сорока лет, он все чаще возвращается к вопросу - как относиться к смерти, которая может прийти в любую минуту? Для того ответа, который он дает на этот вопрос, Гораций ищет все более красивую и выразительную форму; будущего узнать нельзя и не следует пытаться заглянуть в него, надо всегда сознавать возможность смерти и использовать разумно и радостно каждую минуту, которая тебе дана. Ставший поговоркой совет Горация из 11-й оды I книги - "лови день" (буквально "срывай день" - carpe diem) не раз повторяется:
Но мудро боги скрыли от нас исход
Времен грядущих мраком густым...
...Проводит весело жизнь свою
Как хочет, тот, кто может сказать: сей день
Я прожил; завтра - черной тучей
Пусть занимает Юпитер небо
Иль ясным солнцем, все же не властен бог,
Что раз свершилось, то повернуть назад,
Что время быстрое умчало,
То отменить иль не бывшим сделать.
("Оды" III, 29, 29-30, 41- 48; перевод Н. С. Гинцбурга)
На судьбу полагаться нельзя, нельзя надеяться на прочность счастья, надо всегда быть готовым к любым переменам. Поэтому Гораций охотно использует образ Фортуны и образ урны, из которой падают жребии; Фортуна капризна, - беспристрастна только смерть:
Судьба венец с тебя срывает,
Чтобы, ликуя, венчать другого.
("Оды", I, 34, 15-16; перевод А. Я. Семенова-Τян-Шанского)
Фортуна рада злую игру играть,
С упорством диким тешить жестокий нрав:
То мне даруя благосклонно
Почести шаткие, то - другому.
("Оды", III, 29, 49-52)
Но без пристрастья жребьем решает Смерть
Судьбу и знатных и ничтожных:
Выкинет урна любое имя.
("Оды", III, 1, 14-16; переводы Я. С. Гинцбурга)
Наслаждаясь природой, любовью, красотой, надо все время помнить недолговечность всех благ.
...Юность нарядная
С красою вместе быстро уносится,
И старость высохшая гонит
Резвость любви, как и сон беспечный.
В цветах весенних вечной нет прелести;
Сияет разно лик луны пламенный.
Зачем же душу ты терзаешь
Думой, что ей не под силу будет?
("Оды", II, 11, 5-12; перевод Г. Ф. Церетели)
Образ "бледной смерти" (pallida mors; I, 4, 13-17), которая одинаково входит "в лачуги бедных и в царей чертоги", всегда стоит на заднем фоне самых, казалось бы, жизнерадостных стихотворений Горация. К теме неминуемой и неожиданной смерти он возвращается постоянно;
Ведь ты оставишь эти угодия,
Что Тибр волнами моет янтарными,
И дом с поместьем, и богатством
Всем завладеет твоим наследник.
("Оды", II, 3, 18-21)
Знает ли кто, подарят ли нам боги хоть день на придачу
К жизни, уже прожитой?...
Ни красноречье тебя, ни твое благочестье, ни знатность
К жизни, Торкват, не вернут.
("Оды", IV, 7, 17-18, 23-24; переводы А. Я. Семенова-Тян-Шанского)
Для этой избитой темы, сотни раз разрабатывавшейся в греческой лирике, эпиграммах, элегиях, Гораций каждый раз умеет найти новые, трогательные слова и образы: мы должны
Покинуть землю, дом и любезную
Жену, и сколько б ты ни растил дерев,
Недолговечному владыке
Лишь кипарис провожатым будет.
("Оды", II, 14, 21-24; перевод Ф. Е. Корта)
Именно в своих высказываниях о жизни и смерти, больше чем где-либо, Гораций выполняет ту задачу поэзии, которую он называет особенно трудной - "общеизвестное сказать по-своему" (proprie communia dicere; "Наука поэзии", 128).
В стихах Горация часто встречаются имена богов, он то обращается к ним с мольбой, то благодарит их за помощь. Но фигуры отдельных богов являются только традиционным литературным украшением; так, например, он просит Венеру смягчить сердце жестокой девушки, Аполлона - даровать ему мирную старость и утешение в Поэзии и т. п. В Юпитере для Горация олицетворяется общий миропорядок. Тем не менее какие-то черты суеверия и вера в возможность знамений и чудес заметны и в одах. Едва ли можно толковать только как формальный прием слова Горация о его испуге при ударе грома из ясного неба и его решении отныне больше чтить Юпитера (I, 34) или его оду к Меценату (II, 17), где он говорит о влиянии созвездий на судьбу их обоих. Едва ли он верил в подземное царство, суд Миноса и ладью Харона (IV, 7) в буквальном смысле, но какое-то чувство жути перед тем неведомым, что ожидает его после смерти, он все же испытывал, и это чувство нередко преодолевало его эпикурейский рационализм.
Таким же мастером слова, как в изображении темы жизни, смерти и судьбы, является Гораций и в излюбленной им теме любовного счастья. Женские имена, явно вымышленные, преимущественно эллинизированные (Лалага, Кинара, Хлоя, Пирра, Гликера, Фолоя, Филлида и т. п.) пестрят в его стихотворениях, сменяясь одно другим. Однако ни тех жгучих чувств, которые отражены в коротеньких дистихах Катулла, ни той немного сентиментальной нежности, с которой Тибулл воспевал Делию, в любовных стихотворениях Горация нет и следа. Хотя он не раз говорит, что он "сгорает", что он желает своему счастливому сопернику тех же страданий, какие перенес он сам, - ни огня, ни страданий в его изящных, очаровательных по музыкальности и по подбору слов любовных одах не чувствуется.
Наиболее, пожалуй, искренне лиричным можно считать его знаменитое стихотворение-диалог между Лидией и самим поэтом, которые прежде любили друг друга, но потом разошлись; однако старая любовь победила, и они снова вместе (III, 9).
С большой художественной силой и выразительностью Гораций рисует природу. Он изображает летний полдень -
С бредущим вяло стадом уж в тень спеша,
Пастух усталый ищет ручей в кустах
Косматого Сильвана; смолкнул
Брег, ветерок перелетный замер.
("Оды", III, 29, 21-24; перевод Н. С. Гинцбурга)
наступление осени -
...Ведь завтра листьями
Устелет рощу, а берег травами
Увядшими ненастный ветер.
Если не ложно накаркал ворон.
("Оды", III, 17, 9-12)
суровую зиму -
Смогри: глубоким снегом засыпанный
Соракт белеет, и отягченные
Леса с трудом стоят, а реки
Скованы прочно морозом лютым.
("Оды", I, 9, 1-4; перевод А. П. Семенова-Тян-Шанского)
Сам Гораций хорошо понимал, что его заслуги перед латинским языком и литературой - весьма значительны. Его поэтическое творчество было большим, серьезным и тщательным трудом, и он заслуженно гордился этим. Выпуская в свет первый сборник од в три книги, он в 1-й оде говорит еще довольно скромно о своей задаче, как лирического поэта: его обычно радует общение с музами Эвтерпой и Полигимнией, но он будет горд, если Меценат признает его лирическим поэтом (I, 1). В заключительном стихотворении II книги (ода 20) Гораций уже описывает свое перевоплощение в поющего лебедя, который пронесется но всему миру до гипербореев и Колхиды. В последней же оде III книги, знаменитом "Памятнике", Гораций выражает полную уверенность в том, что его слава будет жить, пока будет стоять Рим. Эту же мысль он еще раз повторяет в IV книге (ода 9):
Поверь, погибнуть рок не судил словам,
Что я, рожденный там, где шумит Ауфид,
С досель неведомым искусством
Складывал в песни под звуки лиры.
("Оды", IV, 9, 1-4; перевод Н. С. Гинцбурга)
Из этих слов видно, что Гораций, признававший себя в своих первых произведениях - сатирах последователем комиков и Луцилия, а не поэтом, в области лирической поэзии считал себя новатором. На первый взгляд может показаться, что это его мнение недостаточно обосновано: до него писал лирические стихи не только Катулл, по лирическому дарованию стоявший выше его, но и Корнелий Галл, и ряд не дошедших до нас, но известных в свое время поэтов. Однако вся эта группа поэтов, так называемых неотериков, примыкала к поэтам эллинистического времени - Феокриту, Каллимаху и даже вычурному Эвфориону. Гораций же избрал своими образцами древнегреческих лириков - Архилоха, Сапфо, Алкея, Анакреонта, Мимнерма; с глубоким уважением он говорит и о Пиндаре, считая себя самого недостойным подражать ему. Его хорическую лирику он воспроизводить не решался, но всю ритмическую сторону Пиндара и мелических поэтов он изучил тщательным образом. Первая книга его од - в известной степени метрико-ритмический эксперимент: в ней он пробует, чередуя их между собою, десять различных типов строф (все пять Асклепиадовых, две сапфических, две Архилоховых и Алкееву строфу, которую он впоследствии предпочитает всем другим); во всех дальнейших книгах он прибавляет еще только две новых строфы (ионическую, III, 22 и вторую Архилохову, IV, 7).
Воспроизводя в латинском стихе ритмические формы греческого стиха, Гораций и во многих других отношениях примыкает к своим греческим образцам. Он охотно, использует "общие места" греческой поэзии; например, о том, что страсть к мореплаванию есть преступление против богов, отделивших одну землю от другой морями (I, 3, 21), о различии вкусов и интересов людей (I, 1) или о том, что поэты необходимы, как певцы подвигов героев, которые без них были бы забыты. Греческие мифы и имена греческих героев переполняют стихотворения Горация, иногда даже излишне загромождая их. В этой черте, как и во многом другом, нашла свое выражение та глубокая и искренняя любовь Горация, которой он был верен всю жизнь, - любовь к греческой поэзии.
Тот же характер, что и официальные оды III и IV книг, носит "Юбилейный гимн" (Carmen saeculare), сочиненный Горацием по личному желанию Августа. В 17 г. до н. э. Август, достигший к этому времени полновластия и уверенный в его прочности, решил с особой пышностью справить государственное празднество - годовщину основания Рима. Это празднество было учреждено, по одним сведениям, Нумой, по другим - Валерием Попликолой; по всей вероятности, обе эти даты легендарны, и учреждение его следует относить уже к эпохе расцвета Республики. Как говорит Гораций и как известно и из других источников, оно совершалось раз в 110 лет (undenos decies per annos; "Юбилейный гимн", 21); после Августа подобное торжество опять через 110 лет праздновал Домициан в 93 г. н. э., хотя Август, по утверждению императора Клавдия, знатока древнеримских обычаев, устроил свое празднество слишком рано (Светоний, "Клавдий", 21, "Домициан", 4).
Празднество продолжалось три дня по строго определенному сложному ритуалу. Третий день был посвящен Аполлону и Диане; именно в этот день гимн, написанный Горацием, был исполнен двумя хорами подростков - мальчиков и девочек из видных семейств; каждый хор состоял из двадцати семи человек.
Сочинение гимна для такого общегосударственного торжества было большой честью, и стареющий поэт постарался оправдать доверие Августа к его таланту. Гимн, написанный малым сапфическим стихом, отличается благозвучием и стройностью композиции. Он начинается и заканчивается обращением к Аполлону и Диане и распадается на две части, между которыми вставлена еще одна строфа с мольбой к этим богам. По своему содержанию обе части гимна связаны между собой тем, что в первой испрашивается для Рима материальное благополучие - богатые урожаи и прирост населения, во второй воспевается моральное возрождение государства под властью Августа. Поэтому в первую часть включено обращение к Церере и к Илифии, богине, помогающей деторождению, а во второй говорится о том, что теперь на землю возвращаются "Верность, Мир, Честь, прежняя Стыдливость и дотоле презираемая Доблесть" (ст. 57-60).
Все эти мысли являются основными принципами официальной программы Августа, усердным провозвестником которой был Гораций; не забыта Горацием и та черта политики принцепса, которую Август, следуя примеру Юлия Цезаря, любил подчеркивать, - милосердие к побежденным врагам (clarus Anchisae Venerisque sanguis... iacentem lenis in hostem - ст. 50-51).
В 1890 г. при раскопках в Риме было найдено подробное описание данного празднества с упоминанием имени Горация, сочинившего гимн для хора.
После выпуска в свет первых трех книг од поэт перешел к сочинению произведений в жанре, близком к "Сатирам", а именно к "Посланиям": они написаны, как и "Сатиры", гексаметром и затрагивают почти тот же круг тем, который был отражен в "Сатирах". Основное формальное различие между "Сатирами" и "Посланиями" заключается в том, что послания адресованы определенным лицам, из сатир же только две (I, 1 и 6) обращены к Меценату. Некоторые из "Посланий", по всей вероятности, действительно являются письмами в стихотворной форме к лицам, упоминаемым в начале того или иного послания. Таково, например, 3-е послание I книги, в котором Гораций расспрашивает одного из приближенных Тиберия, Юлия Флора, как поживают и какими литературными трудами заняты его римские друзья; возможно, однако, что и это послание является искусно замаскированным критическим отзывом о нескольких современных поэтах. Также и в 15-м послании Гораций, которому врачи посоветовали ехать не в Вайи, а на другой "курорт", расспрашивает своего адресата, Валу, о том, как туда проехать и как там живется, иронизируя над своими гастрономическими интересами, мало гармонирующими с его обычной проповедью умеренности. К пригодности правил умеренности для себя лично Гораций стал, по-видимому, относиться в позднем возрасте несколько скептически:
...Если средств у меня не хватает,
Бедной я жизни покой хвалю, среди скудости твердый;
Если же лучше, жирней мне кусок попадает, то я же
"Мудры лишь вы, - говорю, - и живете, как следует, только
Вы, что всем напоказ свои деньги пустили на виллы" [1].
(Послания", I, 15, 42-46)
Девятое послание I книги, вероятно, является настоящим рекомендательным письмом к Тиберию для некоего Септимия, долго пристававшего к Горацию с просьбой ввести его к "сильным мира", как тот навязчивый поэт, на которого Горацию жаловался в 9-й сатире I книги. Зная нелюдимый и недоверчивый характер Тиберия, Гораций пишет в очень сдержанном тоне и даже упрекает себя в дерзости, "свойственной горожанам" (frontis ad urbanae descendi praemia; ст. 11). Но он, несомненно, предполагает, что Тиберий будет польщен тем, что Гораций обращается к нему со специальным посланием; не забывает Гораций упомянуть и о том, что все считают его "близким другом" Тиберия, хотя он сам в этом не так уж уверен. В этом послании Гораций показывает себя настоящим придворным.
Ряд посланий посвящен столь любимой Горацием теме - воспеванию прелестей деревенской жизни; изящный талант Горация находит для этой, бесконечно избитой темы, если не совсем новые, то во всяком случае приятные краски. Он шутливо сравнивает красоты и удобства римской жизни с прелестью деревни:
Разве вода, что прорвать свинцовые трубы стремится,
Чище воды, что в ручьях торопливо сбегает с журчаньем?
("Послания", I, 10, 20-21)
Ведь в городе между домами и колоннами стараются сажать деревья, строят дома на местах, откуда открывается красивый вид, - в деревне же все это можно найти без труда. С любовью он описывает свое поместье и в послании 16-м I книги, называя его
Милый такой уголок и, если мне веришь, прелестный.
("Послания", I, 16, 16)
Этой же темы он касается и в послании (вероятно, фиктивном) к своему управляющему, "вилику", который стремится в Рим и скучает в деревне (I, 14, 42). Непостоянство людей, их вечное недовольство и различие их вкусов - постоянная тема наблюдений и насмешек Горация. Он смеется не только над теми, кто стремится, как и он сам, то в Рим, то в деревню, но и над теми, кто предпринимает далекие путешествия, чтобы развлечься и насладиться красотой чужих стран. Так, он с насмешкой спрашивает некого Буллатия, посетившего Малую Азию:
Как показались тебе, Буллатий мой, Хиос и славный
Лесбос и Самос-краса, и Сарды, Креза столица,
Смирна, - а как Колофон? Достойны они своей славы,
Или невзрачны они перед Тибром и Марсовым полем?
(Послания", I, 11, 1-4)
Гораций заканчивает это послание, как всегда, моральным выводом:
В Риме заочно пускай хвалят Самос, и Хиос, и Родос...
Если заботы от нас отгоняет не местность с открытым
Видом на моря простор, а лишь разум и мудрость, то ясно:
Только ведь небо меняет, не душу - кто за морс едет.
Праздная нас суета всех томит: на судах, на квадригах
Мчимся за счастием мы, - между тем оно здесь под рукою.
("Послания", I, 11, 21, 25-29).
Таким образом, цель "Посланий", как и "Сатир", по большей части не сообщение, как в подлинных письмах, а морализация, поучение. Вследствие этого они не только по форме, но и по содержанию нередко совпадают с сатирами. Так, послание 16, начинающееся идиллическим описанием поместья, переходит в сатирическое изображение "честного человека" (vir bonus), который, принося жертву Янусу или Аполлону, в то же время молится богине Лаверне, покровительнице воров, прося ее прикрыть его жульнические проделки. Идиллия, с которой начинается послание 10, тоже переходит в насмешки над людьми, одолеваемыми жаждой богатства: Гораций и им дает совет быть всегда довольными своей судьбой. Такие же повторяющиеся сентенции ходячей морали встречаются во всех посланиях I книги: в послании 1 (о стремлении к доблести, а не к богатству), в послании 2 (против жадности и гнева), в послании 6 (против жадности и честолюбия[2] и против обжорства), в послании 17 (об умеренности).
Многие литературные приемы "Посланий" совпадают с "Сатирами": Гораций охотно включает в них басни (о коне и олене - I. 10, 36-39; о лисе и льве - I, 1, 75-78; о загостившейся мыши - 1, 7, 29-34), исторические и мифологические примеры (о богаче Лукулле - I, 6, 40-46; сравнения с героями поэм Гомера - I, 2, 10-30) и бытовые рассказы и картины. Так, например, длинный рассказ в 7-м послании о том, как глашатай Мена, живший спокойно и приятно, вконец измучился, получив в подарок имение -
Чуть не умрет от работы, от алчности старясь до срока.
("Послания", I, 7, 86)
Забавную бытовую картинку рисует Гораций в послании 18 - к молодому Лоллию, которого он порицает за ребяческую игру в войну, между тем как он уже побывал на настоящей войне и отличается в маневрах на Марсовом поле:
...Но порой в именье отца ты играешь:
В лодки садятся войска из отроков, будто враждебных,
Ты - предводителем; вновь при Акции битва ведется;
Брат твой - противник, а пруд - море Адрия; вплоть до того, как
Ветвью из вас одного, примчась, увенчает Победа.
("Послания", I, 18, 60-64)
При основном сходстве "Посланий" с "Сатирами" среди первых имеется одно послание (I, 5), совпадающее по содержанию с теми одами, в которых Гораций приглашает кого-либо из своих друзей к себе на пирушку. Он хочет весело отпраздновать день рождения Августа и соблазняет своего приятеля, юриста Торквата, хорошим вином, обществом близких друзей и задушевным разговором -
...В круг надежных друзей чтоб не втерся
Гость такой, что слова за порог выносил бы...
("Послания", I, 5,25-26)
Таким образом, разнообразие тем, переход внутри одного стихотворения от одной темы к другой, иногда недостаточно обоснованный (например, в посланиях 2, 16), - все эти черты сближают "Послания" с "Сатирами". Разница между той и другой группой стихотворений заключается не в форме и не в тематике, а в том, так сказать, душевном тоне, психологической окраске, которая господствует здесь и там. В "Сатирах" Гораций критикует и поучает, будучи полностью уверен в своем праве поучать других и в правильности своих поучений. В "Посланиях" же во всем, что он говорит, часто прорываются ноты скептицизма, разочарования и утомления; он не столько доволен жизнью, сколько убеждает себя в том, что он должен быть ею доволен.
Скептическое настроение Горация в первую очередь коснулось его отношения к философии. Он, правда, по-прежнему говорит о своей любви к ней и с радостью вспоминает годы своего учения в Афинах, изображает себя подчас философом, удалившимся от мира.
Я, что избрал себе встарь Афины спокойные, ум свой
Целых семь лет отдавал лишь наукам, состарился, думы
В книги вперив, - я хожу молчаливее статуи часто,
Смех возбуждая в народе.
("Послания", II, 2, 81-84)
Он жалуется на то, что его образ жизни мешает ему заняться философией:
Истина в чем и добро, я ищу, и тому весь отдался...
...Лениво течет для меня безотрадное время
То, что мешает моей мечте и решенью заняться
Тем, что равно беднякам и богатым полезно, что вредно
Детям и старцам равно.
("Послания", J, 1, 22, 23-26)
Однако любимая этическая философия уже не полностью удовлетворяет Горация; неспособность примкнуть к учению какой-либо одной философской школы начинает его тяготить, индивидуализм и желание полной самостоятельности заставляют его чувствовать себя одиноким. Его известное выражение, ставшее поговоркой, - iurare in verba magistri (повторять каждое слово за учителем) - включено в довольно горькую самокритику:
Спросишь, пожалуй, кто мной руководит и школы какой я:
Клятвы слова повторять за учителем не присужденный,
Всюду я гостем примчусь, куда б ни загнала погода.
То я, отдавшись делам, погружаюсь в житейские волны -
Доблести истинный страж, ее непреклонный сопутпик;
То незаметно опять к наставленьям скачусь Аристиппа.
("Послания", I, 2, 13-18)
То эклектическое смешение эпикуреизма и стоицизма, которым Гораций удовлетворялся в более молодые годы, перестало служить ему утешением. Явным издевательством над стоическим идеалом "мудреца" звучит конец того же 1-го послания I книги:
Словом, мудрец - одного лишь Юпитера ниже: богат он,
Волен, в почете, красив, наконец, он и царь над царями,
Он и здоров, как никто, - разве насморк противный пристанет.
("Послания", 1, 106-108)
Не только над стоическим учением, над которым Гораций всегда был склонен подшутить за его слишком абсолютный характер, насмехается он в "Посланиях", - от Горация достается и эпикуреизму с его слишком квиетическим отношением к жизни. Гораций высказывает остроумное мнение, что человек, чересчур боящийся и избегающий богатств и почестей, также в известной степени зависит от них; т. е. он обращает на них слишком много внимания, как и тот, кто их жаждет; однако и состояние полной "атараксии" Гораций рекомендует своему другу Нумицию тоже не вполне уверенно, а только как возможное предположение.
Сделать, Нумиций, себя безмятежным и так оставаться
Средство, пожалуй, одно только есть - "ничему не дивиться".
("Послания", I, 6, 1-2)
Гораций, видимо, колеблется между разными философскими направлениями, уже не гордясь своей самобытностью, а страдая от своей нерешительности. Основателя гедонистического учения Аристиппа он все же ценит очень высоко и посвящает большой и горячо написанный экскурс защите его от обвинения в заискивании перед царями. Этот вопрос был особенно болезненным для Горация: ведь и он проповедовал всю жизнь скромность и умеренность, и он, как Аристипп, всю жизнь знался с богачами и вельможами; поэтому, противопоставляя самостоятельного, оригинального, свободомыслящего Аристиппа упрямым и ограниченным, по его мнению, киникам, Гораций доказывает, что
Шло к Аристиппу любое житье, положенье и дело.
("Послания", I, 17, 23)
Киник же, сохраняя свою суровую добродетель, будет "убегать от тканой в Милете хламиды, пуще боясь, чем змеи иль собаки". Уметь с одинаковым достоинством нести и бедность, и богатство, утверждает Гораций, - большая доблесть, чем прятаться в намеренной нищете...
...Ибо тот [3] устрашился
Ноши, что слабой душе непосильна и слабому телу:
Этот же взял и несет. Или доблесть - пустое лишь слово,
Или же опытный муж вправе славы искать и награды.
("Послания", 17, 39-42)
Нельзя не заметить, что эти доказательства весьма софистичны и являются самооправданием Горация, который иногда больно чувствовал свое зависимое положение. Несомненно, спокойное перенесение неприятностей требует известной твердости на всех ступенях общественной лестницы, но считать "доблестью" уменье "нести ношу" материального благополучия все же едва ли возможно. Гораций сам хорошо сознавал это и написал на себя и на поэта Альбия Тибулла довольно злую эпиграмму в виде любезного послания. Спросив Тибулла, пишет ли он стихи или "таскается по лесам", размышляя о том, "что достойно мудреца и хорошего человека", - обычное занятие самого Горация, - он говорит, что у Тибулла ведь есть все, чего может пожелать "любящая кормилица милому питомцу", - красота, состояние, здоровье и т. д.
Однако именно то, что пожелание всех этих благ приписывается "мамке", которая только их и ценит, раскрывает сатирический характер этого стихотворения. В качестве же подлинного утешения и блага Гораций изображает то, что обычно пугает людей, а именно - что каждый день может оказаться последним; и этот неожиданный час будет желанным (grata). Такой пессимистический вывод заканчивается еще более злой насмешкой над самим собой:
Можешь увидеть меня с лоснящейся кожею, жирным,
В стаде свиней Эпикура, когда посмеяться захочешь.
("Послания", I, 4, 16 -16)
Этим посланием Гораций осуждает эпикурейское наслаждение жизнью так же, как в других посланиях он высмеял стоическую мудрость и киническое отречение от жизненных благ. Правильнее всего Гораций характеризовал свое отношение к философским системам в этот период жизни как непрерывное метание от одной крайности к другой.
...А что, как воюет мой разум с собою:
Брезгуем тем, что искал, что недавно отринул, вновь ищет;
Вечно кипит, расходясь со всеми порядками жизни;
Рушит иль строит; то вдруг заменяет квадратное круглым.
("Послания", I, 1, 97-100)
Уже из приведенных высказываний Горация на философские темы видно, что "Послания" содержат в себе много автобиографических моментов. И действительно, "Послания" Горация местами гораздо "лиричнее", чем его лирические оды; ни в каких своих произведениях он не говорит так много и так искренно о себе, как в "Посланиях". Из ряда высказываний, рассеянных в различных посланиях, видно, что Горация многое тяготило в эти, уже немолодые годы его жизни. Его, видимо, нередко вызывали в Рим по разным поводам; и он жалуется на то, что в Рим его "тащат ненавистные дела" (trahunt invisa negotia Romam; I, 14, 17). В обстановке Рима, которую Гораций описывает с юмором, ни думать, ни работать нельзя - то иди в суд, то навещай друзей, то выслушивай чужие стихи; на улицах царят шум и суета -
То поднимает, крутясь, там ворот бревно или камень;
Вьется средь грузных телег похоронное шествие грустно;
Мчится вдруг бешеный пес иль свинья вся в грязи пробегает,
Вот ты иди и слагай про себя сладкозвучные песни...
("Послания", II, 2, 73-76)
Но как ни бранит Гораций Рим, без него он все же жить не может и печально сознается:
Вредного всё я ищу; избегаю того, что полезно.
В Риме я Тибура жажду, а в Тибуре - ветреник - Рима.
("Послания", I, 8, 11-12)
Все чаще встречаются в "Посланиях" упоминания о необходимости заботиться о здоровье и о наступающей старости. Как будто на эту же тему о неумолимо уходящих годах и неминуемой смерти Гораций не раз говорил и в одах; но мысль о жизни и смерти была для него в то время именно только мыслью, а не личным непосредственным ощущением скорого конца; в "Посланиях" он, правда, тоже иногда использует те же выражения и даже те же образы, что и в одах:
Польза какая в амбарах, в земле, иль прибавить к калабрским
Выгон луканский, когда и большое и малое косит
Рок безразлично: его ведь и золотом ты не умолишь.
("Послания", II, 2, 17 7-179) .
..Пускай и дорога
Аппия знает тебя, и зрит колоннада Агриппы, -
Все ж остается идти, куда Нума и Анк удалились.
("Послания", I, 6, 26-2 7)
Однако наряду с этими общими сентенциями Гораций не раз говорит и о самом себе, причем упоминает даже о своей наружности:
Прежде мне были к лицу и тонкие тоги, и кудри
С блеском, и хищной Кинаре я нравиться мог без подарков;
Пил я с полудня уже прозрачную влагу фалерна.
Ныне же скромно я ем и сплю на траве у потока;
Стыдно не прежних забав, а того, что забав я не бросил.
("Послания", I, 14, 32-36)
Годы бегут и у нас одно за другим похищают:
Отняли шутки, румянец, пирушки, любви шаловливость;
Вырвать теперь и стихи уж хотят: что писать мне велишь ты?
("Послания", II, 2, 66-67)
Оглядываясь на свою жизнь, Гораций в "Посланиях" подводит итог своей тридцатилетней дружбе с Меценатом. Покровительство всесильного богача, вначале только льстившее Горацию [4], перешло в дружбу, в которой Гораций, более образованный и талантливый, мало-помалу стал, по-видимому, играть первую роль. Уже в одах Гораций, приглашая Мецената к себе, говорит с ним как приятель, а не подчиненный, более бедный, но равный. В известной оде (II, 17) Гораций даже в тоне некоторого превосходства успокаивает Мецената, боявшегося смерти, тем, что они умрут вместе; его предсказание сбылось, он пережил Мецената только на два месяца. В "Посланиях" отражен последний, наименее приятный для Горация период дружбы с Меценатом; оба старели - Гораций все более любил свой покой, а Меценат, очевидно, все более требовал внимания и уважения к себе и беспрекословного выполнения своих желаний. Поэтому, следуя долгу дружбы и благодарности и открывая I книгу "Посланий" стихотворением, посвященным Меценату, Гораций тут же предупреждает, что это - последние его стихотворения и что напрасно Меценат хочет снова "включить его в прежнюю игру" (iterurn me antiquo includere ludo; I, 1, 3). В 7-м послании той же книги, опять обращенном к Меценату, он украшает благозвучными стихами свой отказ вернуться в Рим до будущей весны (послание написано летом), выговаривая себе право провести всю зиму спокойно у моря. Впервые Гораций говорит о подарках Мецената с некоторым раздражением, указывая, что он, хотя и неохотно, все же решил бы вернуть подаренное имение, если оно начнет стеснять его свободу, а не доставлять ему радость. Явная обида Горация на Мецената звучит в 19-м послании I книги, вызванном, по-видимому, тем, что Меценат выразил свое недовольство недостаточно широкой известностью Горация, а также тем, что покровительствуемый им поэт подражал греческим лирикам. Это недовольство могло быть вызвано политическими тенденциями Августа, все настойчивее пропагандировавшего древнюю доблесть и идею национального превосходства римлян. Гораций в раздраженном тоне объясняет Меценату, в чем именно он подражал грекам, и доказывает, что он совершенно самобытный писатель, но для немногих ценителей, что он ищет успеха не у толпы и не желает ни перед кем заискивать, "обходя школы грамматиков". Здесь опять-таки сказался крайний индивидуализм Горация, его желание поставить себя в особое положение в литературе и в среде читателей.
У Горация один раз вырвались слова, свидетельствующие о горьком осадке, оставшемся от дружбы с человеком, не равным ему по положению и по богатству:
Сладко - неопытный мнит - угождение сильному другу,
В опытном - будит то страх. Пока в море открытом корабль твой,
Будь начеку; изменясь, не унес бы назад тебя ветер.
("Послания", I, 18, 86-88)
Стареющего поэта стала утомлять эта необходимость всегда "быть начеку".
Первую книгу "Посланий" Гораций, видимо, хотел, как и сказал, сделать последним своим поэтическим сочинением; в 18-м послании он высказал свои последние желания:
Будет пускай у меня, что уж есть, даже меньше, и пусть бы
Прожил я век остальной, как хочу, коль продлят его боги;
Был бы лишь добрый запас мне и книг, и провизии на год,
Чтоб суеты я не знал, неуверенный в часе ближайшем...
("Послания", I, 18, 107-110)
Заключительное же послание (20) обращено к самой книге посланий: книга, по словам Горация, хочет выйти в свет, а поэт отговаривает ее; ведь только сперва, пока она молода, ею будут восхищаться, а потом ее захватает толпа, зачитают в школах дети. Но эти предупреждения служат только введением к оригинальному автопортрету Горация, отнюдь не свидетельствующему о том свойстве, о котором Гораций так часто говорит - о скромности:
Ты расскажи, что я - сын отпущенца, при средствах ничтожных
Крылья свои распростер, по сравненью с гнездом, непомерно:
Род мой насколько умалишь, настолько умножишь ты доблесть;
Первым я Рима мужам на войне полюбился и дома;
Малого роста, седой преждевременно, падкий до солнца,
Гневаться скорый, однако легко умиряться способный.
("Послания", I, 20, 20-26)
Но этой книге, законченной Горацием, по его словам, на 45 году жизни, т. е. в 21 г. до н. э., не пришлось стать его последней книгой. До выхода в свет последнего произведения, IV книги од, он написал еще три больших послания, которые содержат в себе уже сравнительно мало личных, автобиографических высказываний, а представляют собою теоретико-литературные трактаты. Первый адресован самому Августу, по-видимому, согласно желанию, выраженному принцепсом; второй - тому же Юлию Флору, к которому написано 3-е послание I книги; третий ("Наука поэзии") - аристократическому семейству Пизонов, отцу и двум сыновьям, очевидно, интересовавшимся литературой. Характеристику же Горация дополняют заключительные стихи посланий к Августу и к Флору. В послании к принцепсу Гораций - уже не в первый раз - отказывается писать эпическую поэму о подвигах Августа; очевидно, Август (возможно, после смерти Вергилия) опять выражал это желание. Горацию опять пришлось говорить, что
...Не терпит Маленьких песен величье твое; запрещает мне совесть
Труд на себя возложить, что исполнить откажутся силы.
("Послания", II, 1, 267-269)
Второе же послание кончается опять-таки уже не раз повторенной Горацием похвалой "золотой середине", раскаянием во многих своих недостатках, в тщеславии, в страхе смерти, во вспыльчивости и, что совершенно неожиданно после стольких лет изучения философии, в вере "в сны, наваждения магов, явленья природы, волшебниц, призрак ночной, чудеса фессалийцев". Суеверия его молодых лет, не оставившие следов ни в одах, ни в I книге "Посланий", очевидно, опять стали мучить Горация с приближением старости; и, чувствуя себя неисправимым, Гораций заканчивает послание к Флору печальными словами, обращенными не к Флору, а к себе:
Вдоволь уж ты поиграл, и вдоволь поел ты и выпил:
Время тебе уходить...
("Послания", II, 2, 214-216)
В своих посланиях к Августу и к Флору и в "Науке поэзии" Гораций старается охватить очень широкий круг вопросов теории литературы и дать на каждый из них ясный ответ. Несмотря на то, что он ведет свое изложение не в систематической форме научного трактата, а в форме беседы, и поэтому нередко переходы его от одной темы к другой бывают несколько неожиданны, все же основные теоретические вопросы в его постановке сводятся к следующему: какими данными должен обладать тот, кто хочет быть поэтом; какова задача поэта; каким требованиям должно отвечать хорошее литературное произведение и какими средствами это достигается; в какой мере можно и в какой нельзя использовать то, что сделано предшественниками, и, наконец, как пользоваться тем материалом, из которого строится литературное произведение, т. е. словами. Менее всего внимания уделяет Гораций чисто метрической стороне стихотворения, ограничиваясь разъяснением употребления ямба и спондея в стихе драмы ("Наука поэзии", 251-262). Сам Гораций определяет свою задачу так:
Я открою другим, что творит и питает поэта,
Что прилично, что нет, в чем искусство и в чем заблужденье.
("Наука поэзии", 30 7-308)
На вопрос о соотношении природного дарования и "искусства", т. е. тщательной работы над художественной стороной произведения, Гораций отвечает с полным убеждением: необходимо и то, и другое в равной мере и в полном согласии между собой (ст. 408-411). Едва ли Гораций, совершенно уверенный в правильности своего ответа, мог предполагать, сколько раз еще будет ставиться и решаться в теории литературы этот самый вопрос о соотношении ingenium (таланта) и ars (мастерства), но, очевидно, он обсуждался уже и во времена Горация, потому, что Гораций не раз издевается над поэтом, полагающим, что нужен только поэтический восторг для того, чтобы писать стихи, и обвиняет философа Демокрита в распространении этого ложного мнения:
Так как учил Демокрит, что жалко искусство в сравненье
С даром природы, и тем здравомыслящих выгнал поэтов
Он с Геликона, то многие бороду стричь перестали,
Также и ногти, людей избегают и в бани не ходят.
("Наука поэзии", 295-298)
Еще в 19-м послании I книги Гораций подшучивал над теорией, что поэт должен творить в опьянении и поэтому
Стали с утра уж вином попахивать нежные музы,
("Послания", I, 19, 5)
a поэты стали пьянствовать целыми ночами.
Задачи подлинного поэта очень трудны и широки. Не обладая достаточным талантом, говорит Гораций, за поэзию и браться не стоит; в практических делах терпима даже посредственность, в поэзии - она недопустима ("Наука поэзии", 372-385). Поэт должен не только обладать талантом, "божественной жилкой", не только трудиться над своим произведением, но много знать, для того чтобы он имел, что сказать.
Ибо лишь знание есть родник и начало писанья [5].
("Наука поэзии", 309)
Знанию же могут научить философские сочинения (по выражению Горация, Socraticae chartae, "а слова вслед за мыслью придут уж сами собою".
Таким образом, Гораций, 150 лет спустя, почти сходится в своих советах с Катоном Старшим, говорившим: "Знай дело, а слова придут". Именно поэтому Гораций вступает в борьбу не только с теми, кто не заботится о красоте своих творений и выпускает их в свет спешно, не приложив к ним достаточного старания, но и с теми, кто, напротив, заботится только об их красоте. По-видимому, именно такими он считал группу поэтов-неотериков, поклонников эллинистической литературы, изящной, но, на его взгляд, мало содержательной. Перед поэтом Гораций ставит более высокие задачи:
Нет, красоты для поэм недостаточно; пусть будут нежны,
Пусть они душу того, кто их слышит, влекут за собою.
("Наука поэзии", 98-100)
Кажется мне, что искусно писатель идет по канату,
Если он грудь мне теснит волненьем, то гнев вызывает,
То его снова смягчит, то вымыслом в ужас повергнет,
Словно волшебник, меня переносит в Афины иль в Фивы.
("Послания", II, 1, 210-213)
Тщательность работы над поэтическим произведением требует упорной самокритики и критики; поэтому Гораций дает писателям остроумные советы, как отличать честных и надежных критиков от льстецов ("Наука поэзии", 420-452 и "Послания", II, 2, 88-110), и рассказывает анекдот о юристе и ораторе, напоминающий басню о кукушке и петухе.
Однако Гораций не ограничивается одними общими требованиями, предъявляемыми к поэтическому произведению; он указывает на те средства, какими они могут быть достигнуты. В произведении должна господствовать гармония, полная соразмерность; поэт должен выбирать себе тему по своим силам и своему вкусу ("Наука поэзии", 40-45); соразмерны между собой должны быть части произведения; эпитеты, описания должны быть помещены там, где они действительно нужны в развитии повествования, а не там, где это почему-то вздумалось автору:
...Описан Дианин алтарь, или резвый источник,
Вьющийся меж цветущих лугов, или Рейн величавый,
Или цветистая радуга на небе мутнодождливом,
Но не у места они.
("Наука поэзии", 16 -19)
Требуя от поэзии содержательности, Гораций указывает причину такого требования: поэзия должна быть полезна обществу. "Всех соберет голоса, кто смешает приятное с полезным, равно и услаждая читателя, и поучая" ("Наука поэзии", 343-344). Чтобы приносить пользу в жизни, поэзия должна верно отображать жизнь: "Ученому подражателю, - говорит Гораций, - я прикажу оглядываться на свой образец - на жизнь и нравы" ("Наука поэзии", 317-318). Даже вымысел в поэзии должен быть "к истине близок": "Нельзя же живого вынуть из чрева ребенка, которого Ламия съела" ("Наука поэзии", 346; Ламия - прожорливое чудовище, одна из ателланских масок). Особенно должна заботиться о жизненной правдивости комедия, так как она рассчитана на самую широкую аудиторию. В связи с этим Гораций дает краткую характеристику четырех возрастов, с которой должны считаться поэты, создавая комедийные характеры ("Наука поэзии", 153-178).
Может показаться странным, что при этом Гораций резко обрушивается на характеры Плавта ("Послания", II, 1, 170-176), а заодно - на его метрику и грубую (inurbanum) шутливость ("Наука поэзии", 270- 274). Однако это объясняется полемической целью Горация. Плавта в это время поднимали на щит писатели-архаисты, противники Горация и других поэтов кружка Мецената. Народное римское остроумие Плавта они противопоставляли эллинизированной поэзии времен Августа. Против этих писателей-архаистов и боролся Гораций.
Гораций и в последних посланиях, и в "Науке поэзии" остался тем, кем был всегда, - ярым эллинофилом. Он идеализирует не только греческую литературу, но и греческий народ: вошли в поговорку его стихи.
Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,
В Лаций суровый искусства внеся...
("Послания", II, 1, 166-157)
Грекам Муза дала полнозвучное слово и гений,
Им, ни к чему не завистливым, кроме величия славы.
("Наука поэзии", 323-324)
Эти положения, так решительно сформулированные Горацием, передаваясь от поколения к поколению, надолго создали и закрепили ошибочное представление о римской литературе как о бледной копии греческих недосягаемых образцов - представление безусловно ложное. Насколько высокого мнения держится Гораций о греческом литературном наследии, настолько же низко он ценит то, что дошло до него от его предшественников в работе над латинским стихом. В послании к Августу Гораций со странной для него резкостью говорит об излишнем преклонении перед древними латинскими поэтами и негодует на недооценку своих современников. Явным издевательством звучат такие высказывания, как:
Если, как ви́на, стихи время делает лучше, хотел бы
Знать я, который же год сочинению цену поднимет.
Если писатель всего только сто лет назад тому умер,
Должен быть он отнесен к совершенным и древним, иль только
К новым, неценным.
("Послания", II, 1, 34-38)
Тот, кто глядит в календарь и достоинство мерит годами,
Чтит только то, на что смерть святыни печать наложила.
("Послания", II, 1, 48-49)
Я негодую, когда не за то порицают, что грубо
Сложены иль некрасивы стихи, а за то - что-де новы.
("Послания", II, 1, 76-7 7)
Перечисляя ряд древних латинских поэтов, он смеется над тем, что эпитет "ученого" прилагают к Пакувию, а "возвышенного" - к Акцию, над тем, что приравнивают Афрания к Менандру, Плавта к Эпихарму ("Послания", II, 1, 56-58). По мнению Горация, только греческие образцы заслуживают изучения и подражания.
Однако в вопросе о том, до какого предела должно идти это подражание, Гораций очень строг: он считает, что можно и должно учиться у греческих поэтов, как творить, но творить надо самому, не рядясь в чужие перья. От себя он с негодованием отводит в послании к Меценату (I, 19, 22) упрек в подражательности; своему другу Цельсу он советует искать "мыслей своих"
...И не трогать творений
Тех, что уже Аполлон Палатинский в хранилище принял.
("Послания", I, 3, 17)
Но он же советует Пизонам "день и ночь изучать образцовые греков творенья" ("Наука поэзии", 269). Ослепленный своей страстью к греческой литературе, Гораций не оценил по достоинству своих латинских предшественников. Однако красоту того материала, которым пользовались и они, и он сам, он полностью почувствовал; его отзывы о латинском языке и его тонкое понимание жизни слов в языке заставляют забыть его несправедливость по отношению к тем, кто начал трудиться над созданием латинской литературы. Гораций превосходно изобразил процесс словотворчества и развития языка:
Как листы на ветвях изменяются вместе с годами,
И облетают, увянув, - так старость для слов наступает,
Новые крепнут, родясь, и цветут, как мужи молодые.
("Наука поэзии", 60-62)
Гораций понимает и роль хороших писателей для создания литературного языка; они не боятся ни архаизмов, ни неологизмов, а с верным чутьем умеют выбрать и то, и другое.
Тот, кто желает создать по законам искусства поэму,
Должен с доской для письма заимствовать цензора душу,
Все без различья слова, в коих блеска почти не осталось,
Те, что утратили вес, недостойными признаны чести,
Смело он выгонит вон, хоть уходят они неохотно...
Те, что во тьме уж давно для народа, он выроет снова,
Выведет снова на свет много образных слов для предметов;
Встарь понимали их часто Катоны, Цетеги, а ныне
Плесень уродует их, покрывая забвения прахом;
Новые примет слова, что создал родитель - обычай.
("Послания", II, 2, 109 - 119)
Если известное слово, искусно с другим сочетавши,
Сделаешь новым - прекрасно! Но если и новым реченьем
Нужно дотоль неизвестное нечто назвать - то придется
Слово такое найти, что неведомо было Цетегам...
Энний с Катоном ведь новых вещей именами богато
Предков язык наделили; всегда дозволялось, и ныне
Тоже дозволено нам, и всегда дозволено будет
Новое слово ввести, отметивши новою меткой.
("Наука поэзии", 46-49, 56-59)
Для создания совсем новых слов Гораций советует следовать опять-таки греческим образцам, но выражает свою мысль недостаточно ясно. Едва ли его слова можно истолковать в том смысле, что он предлагает вводить слова, буквально заимствованные из греческого языка, - еще в своей молодости он именно· за это порицал Луцилия. Скорее он подразумевает создание составных слов, которыми так богат греческий язык; латинский язык не так легко образует составные слова, но Вергилий, на которого Гораций ссылается именно здесь, в "Энеиде", создал много новых благозвучных "сочетаний из уже существующих в языке слов". Очевидно, от нападок, которым Вергилий, как известно, не раз подвергался за это и при жизни, и после смерти, его и защищает Гораций, одновременно выговаривая право словотворчества и для себя, и для своих современников.
Литературе римского народа, говорит Гораций, предстоит великое будущее. Если бы поэты прилагали больше труда к своим произведениям, то
Доблестью был бы своей и своим знаменитым оружьем
Лаций не более славен, чем речыо своей.
{"Наука поэзии", 289-290)
Несмотря на правильность такой высокой оценки латинского языка, предсказание Горация о великом будущем римской литературы полностью не сбылось. Хотя римские писатели создали и после Горация много прекрасных трудов, все же в области поэзии наивысшим ее достижением остались произведения поэтов августовского века - самого Горация и его ближайших современников.
Купим раба, называть имена и толкать нас под левый
Бок, чтобы указывать нам, кому протянуть за прилавок
Руку…
…Обращайся же «батюшка», «братец»,
…Каждого возраст учтя, к родне приобщай всех учтиво.
(«Послания», I, 6, 50–52, 54–55)
[3] Подразумевается киник.
[4] В «Сатирах» он, хотя и отрекается от большой близости к дому Мецената, все же нередко и охотно упоминает о том, что все считают его личным другом Мецената.
[5] Scribendi recte sapere est et principium et fons.