2. ЛИБАНИЙ

Либаний, уроженец Антиохии Сирийской, происходил из семьи среднего достатка; его отец был либо средней руки купцом, либо служащим городского управления; он умер, когда Либаний был ребенком; воспитывать троих сыновей матери пришлось с помощью своих братьев. В автобиографии Либаний вспоминает о том, как мать и ее братья баловали детей, не приучая их к систематической работе: "она не умела быть строгой к своему ленивому сыну", "думая, что любящей матери никогда и ничем не следует огорчать свое родное дитя, так что большую часть времени мы проводили скорее в полях, чем за ученьем" ("Автобиография", 4) [1]. Дядя и двоюродные братья старались приохотить Либания к конным состязаниям, которыми в то время увлекалось большинство молодежи. Однако вместо того, чтобы стать завсегдатаем цирка, Либаний внезапно занялся чтением и изучением ораторского искусства. С этого момента жизненный путь Либания определился навсегда; его свободное воспитание не испортило его, а пошло ему на пользу, ибо, по словам Либания, при жизни отца ему не удалось бы учиться и стать оратором и педагогом, а пришлось бы заняться торговлей или поступить на государственную службу.
Хотя в эпоху Либания изучение ораторского искусства проникло уже в самые отдаленные уголки огромной империи, что видно, например, из биографии Фемистия [2], но наибольшей славой все же по-прежнему пользовались Афины. Туда и направился молодой Либаний, взяв свою долю отцовского наследства и запасшись рекомендациями к "лучшему софисту", имени которого он, к сожалению, не называет (возможно, это был Проэресий); но неопытный провинциал не знал афинских нравов: как только он сошел на берег, его окружила толпа софистов, его схватили, заперли, "держали, как в бочке" ("Автобиография", 16) и выпустили только тогда, когда он обещал учиться у них.
Софист, к которому он имел рекомендации, очевидно, извещенный о его прибытии, тщетно пытался прорваться к нему. "Мы оба кричали, - вспоминает Либаний, - отделенные друг от друга: софист, у которого отнимали меня, я, у которого отнимали его" (там же). Только через год удалось Либанию добиться перехода к желанному учителю.
Благодаря прекрасной памяти, свидетельством которой служат все его сочинения и письма, исключительно богатому языку и уменью владеть им с необыкновенной легкостью, а также, вероятно, благодаря очень мелодичному голосу, Либаний стал быстро выдвигаться. О своих хороших голосовых данных и уменье использовать их Либаний рассказывает забавную историю: он должен был выступать в состязании с каким-то известным софистом (имен Либаний не называет нигде); во время подготовки Либаний упражнялся, "повышая и понижая голос и испытывая его" ("Автобиография", 62); услышав только эти предварительные упражнения, противник так испугался, что на состязании не мог вымолвить ни слова.
Закончив образование, Либаний вернулся в Малую Азию и довольно долгое время переезжал из города в город, обучая юношей, выступая по-всюду с неизменным успехом и наслаждаясь все возраставшей славой. Он рассказывает о своих блестящих успехах в Никее, упоминает о пяти годах, проведенных в Вифинии, которые он называет "своей весной и расцветом" ("Автобиография", 51). Уже в среднем возрасте, в 50-х годах IV в., он с огромным успехом выступал в Константинополе, но по приказанию императора Констанция, фанатичного христианина-арианина, был вынужден покинуть столицу. Некоторое время Либаний вел жизнь странствующего софиста, разъезжая по малоазийским городам, наперебой приглашавшим его, потом он вернулся в родной город Антиохию, где и прожил до смерти. В Антиохии прославленный оратор занял довольно видное положение: он был членом городской курии, а несколько раз даже главным выборным управителем города, имевшим право сноситься непосредственно с императорским префектом. Принимая горячее участие в городских и общественных делах и используя свою широкую известность, Либаний не раз решался обращаться непосредственно к императорам, что было для него особенно легко при его ученике и любимце Юлиане; но и к христианскому императору Феодосию он обращался с личными письмами и прощениями. Профессиональные интересы тоже были ему чрезвычайно дороги; он сам руководил школой ораторского искусства, принимал живейшее участие в жизни своих товарищей по профессии, вникая даже в их мелкие столкновения, помогая нуждающимся, разбирая ссоры, порицая виновных и поощряя новичков. Либаний дожил до 79 лет, до конца жизни оставаясь преданным интересам родного города и своему ораторскому искусству.
Относительно произведений Либания очень метко выразился Свида в своем лексиконе, говоря, что тот "написал бесчисленно много". Благодаря тому, что Либаний в течение многих последующих веков считался образцом красноречия и его произведения усердно изучались и переписывались (до нас дошло около 500 рукописей), о его творчестве можно составить вполне ясное представление. Его сочинения распадаются на три основных раздела.
1. Речи, являющиеся отголоском современных Либанию событий или касающиеся его профессиональных интересов (около 70).
2. Так называемые декламации, т. е. речи, касающиеся вымышленных ситуаций. Действующими лицами в них являются либо мифологические или исторические личности, либо отвлеченные типические фигуры - престарелый отец, непочтительный сын, скупец, парасит и т. п. (около 50).
3. Письма, которые сохранились в числе свыше тысячи и все же составляют не очень большую часть всей корреспонденции Либания, так как охватывают только два периода его жизни (355-363 гг. и 388-393 гг.). Конечно, трудно предположить, что Либаний вел такую широкую переписку только в эти годы.
Особняком стоит очень интересное произведение Либания - его автобиография из 283 глав, с которой наиболее удобно начинать знакомство с творчеством Либания. Это, по существу, первая подлинная обширная автобиография из античной литературы, дошедшая до нас, и чрезвычайно странно, что она очень мало привлекала к себе внимания исследователей. "Автобиография" носит название "Жизнь, или о своей судьбе". Этот подзаголовок имеет большое значение для всей ее композиции. Либаний, по-видимому, для многих был предметом зависти; его блестящие успехи и дружба с императором Юлианом составили ему репутацию удачника; и вот он пишет подробную историю своей жизни, "чтобы все увидели, что боги смешали жребии моей судьбы и что я не являюсь ни счастливейшим, ни несчастнейшим" ("Автобиография", 1). Эту мысль Либаний проводит через всю автобиографию, не раз указывая, какой факт его жизни можно считать удачей, какой нет и что пошло ему на пользу, а что повредило. Такое освещение потребовало от Либания внимательного пересмотра всей жизни; разумеется, дело не обошлось без риторических прикрас, как это большей частью бывает в автобиографиях; но в общем Либанию удалось очень ясно и живо изобразить самого себя. Эта автобиография является ярким свидетельством полного переворота в психологии и интересах человека в последний период античного мира. Судя по тому, что Либаний написал такое огромное произведение, конечно, не для собственного удовольствия, жизнь частного лица интересовала читателей. Либаний кое-где делает такие же оговорки, как в свое время Ксенофонт, - о том, что он, может быть, слишком много пишет о частностях; но между тем, как Ксенофонт действительно считает, что всему личному в серьезной книге не место и как бы извиняется за свою любовь к индивидуальным характеристикам даже крупных исторических деятелей, Либаний сразу становится в позицию нападающего: рассказав очень живо о том, как у него украли любимый экземпляр Фукидида, он прибавляет: "Никогда я не получал такого удовольствия, если читал [его] по другой книге [подразумевается, по другому экземпляру, - М. Г.]; пусть смеется, кто хочет, полагая, что я слишком серьезно говорю о пустяках, - смех невоспитанных людей нестрашен" ("Автобиография", 150).
В европейской литературе наиболее напоминает автобиографию Либания произведение Гете "Из моей жизни" ("Поэзия и правда"). Их сближает желание изобразить свою жизнь как путь, предназначенный судьбой, в котором почти каждое событие имеет особое значение; но так же как в автобиографии Гете главную прелесть составляют не рассуждения о во-ле судьбы, а прекрасное изображение психологии ребенка и подростка, автобиография Либания очень ценна как первая попытка дать цельный портрет живого человека.
Речи Либания чрезвычайно разнообразны. Многие из них затрагивают государственные и общественные темы, большей частью не в свете философских или юридических теорий (как речи Фемистия), а в связи с отдельными историческими событиями или с вопросами городского управления Антиохии, например, речи о курии и налогах (№ 48-50), о мятеже солдат в антиохийской гавани (№ 19), речь против градоправителя Тисамена (№ 33) и др. С несколько более широкой, государственной точки зрения написаны все речи, касающиеся императора Юлиана (например № 12 - "О Юлиане самодержце", № 13 - "Приветствие Юлиану" и две большие речи, написанные после смерти Юлиана, - № 16 и № 18, в которых он дает обзор деятельности своего царственного ученика); однако и в них гораздо больше выступает любовь Либания к Юлиану как к своему воспитаннику и выдающемуся человеку и сочувствие его религиозной реформе, чем интерес к той всеобъемлющей перестройке государства и преобразованию морали, которые задумал Юлиан; более того, когда Юлиан разгневался на легкомысленное и даже враждебное отношение антиохийцев к его религиозному рвению, Либаний выступил ходатаем за свой родной город перед императором, защищая тех, кого по существу должен был бы осуждать.
Большой интерес представляют речи Либания, посвященные вопросам изучения и преподавания ораторского искусства и быту риторов-педагогов.
Ораторскому искусству Либаний ставит очень высокую задачу: оно должно делать граждан хорошими людьми и приучать их к добру и полезной деятельности. В большой речи "О тех, кто не желает говорить" Либаний так изображает цель ораторского искусства: тот, кто выучился говорить, становится членом общества, гражданином (непереводимое буквально слово πολιτευόμενος); такой человек призван "речами побуждать к совершению должного, препятствовать вредному, с одними соглашаться, другим возражать, помогать разумным правителям, бороться с теми, кто полезного не видит, противопоставлять голосу с престола голос разумного совета, своим красноречием повергать в страх других, но сам не страшиться" (№ 35, 3-4). "Вот что такое гражданин; это - его дело, а не дрова, дороги, кони, атлеты, медведи и егеря" (там же), - иронически замечает Либаний о тех членах городского управления, которые особенно заботятся об устройстве пышных зрелищ для увеселения сограждан. Нельзя не заметить, что порицаемая Либанием забота о "дровах и дорогах" нередко может оказаться полезнее, чем увещания по адресу "неразумных правителей", в чем Либанию не раз пришлось убедиться самому. Однако при помощи своего красноречия Либанию не раз удавалось добиваться и некоторых результатов: он спас антиохийских хлеботорговцев от бичевания ("Автобиография", 206-210), он боролся со взяточниками (№ 51 и 52) и часто ходатайствовал перед префектами за несправедливо осужденных и притесняемых, нередко обращался к вышестоящим должностным лицам и даже к императорам с жалобами на префектов (речи № 26-29-против Цезаря и Кандида).
Многие речи Либания касаются чисто профессиональных и бытовых вопросов ("О риторах" - № 31, "О пирах" - № 53, "О ковре" - № 58, "Защита от обвинений в дурном воспитании юношей" - № 62). Речь "К Анакситу" (№ 55), убеждающая его не бросать риторскую школу, имеет характер личного письма.
Среднее место между речами на темы реальной жизни и декламациями занимают хвалебные речи Либания; они немногочисленны: довольно официальная, сухая речь № 59 ("Похвала Констанцию и Константу") и две эпитафии Юлиану, уже упоминавшиеся выше; от обычного энкомия речи Либания о Юлиане выгодно отличаются тем, что даже в этот официальный жанр Либаний умеет внести черты, рисующие подлинного живого Юлиана; он изображает его не только как героя, победителя и реформатора, а как пылкого человека, способного и к великодушным, и к суровым поступкам (правда, еще живее он изобразил Юлиана в "Автобиографии", 118-134). Особое место занимает хвалебная речь Либания, посвященная его родной Антиохии; эта длинная речь представляет собой большую литературную ценность: она полна прекрасных пейзажей и описаний архитектурных произведений; Либаний хвалит обилие воды, бегущей ручейками и каналами по всем улицам города, портики, навесы и галереи между домами, дающие летом желанную тень и прохладу, а зимой позволяющие беспрепятственно гулять и встречаться с друзьями, не пачкая обуви и платья и не попадая под дождь; он хвалит обилие оживленных рынков и разнообразие товаров. Полная картина богатого южного города встает перед глазами при чтении этой речи. Либаний хвалит и положение Антиохии: то, что она лежит не у самого моря, охраняет ее от наводнений и от порчи нравов, свойственной портовым городам (последнее не вполне верно; гавань была не так уж далека, а Антиохия и без этого искони пользовалась славой очень распущенного города). Несмотря на обилие риторических украшений, эта речь местами звучит вполне искренно: Либаний выразил свое личное отношение к Антиохии в заключительных словах. "Оставив ее и придя в другой город, ты будешь вспоминать о ней; придя же сюда из другого места, забудешь где был раньше".
Большими поэтическими достоинствами отличаются две трагические декламации (монодии) Либания: по поводу страшного землетрясения в Никее, уничтожившего почти весь город, и по поводу пожара в роще Дафне близ Антиохии, погубившего в одну ночь знаменитый храм Аполлона; этот пожар произошел во время пребывания в Антиохии Юлиана и, по общему мнению, был делом рук антиохийских христиан, раздраженных возрождением языческого культа. Либаний горько оплакивает оба эти бедствия:
"Гелиос всевидящий, - пишет он в монодии "О Никомедии", - что же стало с тобою, когда ты зрел это? Как не спас ты столь большого города, ныне исчезнувшего с земли? Из-за быков, на которых покусились моряки, ты грозишь небожителям, а украшение земли, создание многих царей, ты не пожалел. О красивейший из городов, сколь ненадежному холму ты был доверен! Где теперь улицы? Где портики? Где дороги? Где источники? Где площади? Богатый населением город днем необитаем, а ночью населен толпою призраков!" (№ 16-18).
Последняя фраза дает особенно ясную картину разрушенного города.
В монодии "На храм Аполлона" трагические возгласы чередуются с прекрасными описаниями храма и пожара:
"Мужи, душу мою влечет к образу бога и перед глазами моими во-ображение воскрешает образ его, кротость лика, пояс, стягивающий золотой хитон. Он пел песнь, и некоторые, говорят, иногда слыхали его игру на кифаре в полдень... А балки падали, охваченные огнем, и губили все, на что падали: первым - Аполлона, так как он был ближе к крыше, потом статуи Муз и основателей города и сверкающую красу колонн; а толпа людей стояла кругом, рыдая, не зная, чем помочь, как случается с теми, кто видит с суши кораблекрушение. Предмет почитания похищен у нас, как жених, умерший в тот миг, когда сплетали венки" (№ 60, 11 -14).
Надо прибавить, что перевод может только очень слабо отразить красоту ритмической прозы, которой написаны монодии Либания.
Кроме перечисленных декламаций на реальные темы, Либаний написал еще огромное число декламаций о минувших исторических событиях, например "Спор Неокла и Фемистокла о Саламине" (9-10), "Речь Кимона" (11), "Апология Сократа" (1), или на мифологические темы - "В защиту Ореста" (5-6), "Речи Менелая и Одиссея о выдаче Елены" (3-4). Для тщательного изучения Либания они могут представить известный интерес. Это риторические произведения, служащие для развития ловкости речи и уменья изобретать доказательства. Многие части этих речей производят на нас только комическое впечатление; например, восхваляя Артемиду за то, что она убивает диких зверей, Либаний восклицает:
"Что было бы с нами, если бы она не убивала зверей и все полчища львов набросились бы на наши поселения! Сколь велик был бы тогда испуг, когда теперь, даже если вырвется один лев, отощавший и ослабевший от пребывания в цирке, ужас охватывает всех жителей?" (5).
Рядом с живой картиной вырвавшегося из цирка льва образ "полчищ львов, идущих на город", совершенно неестествен не только для IV в. н. э., а вообще невозможен, так как львы не охотятся стаями.
Значительно интереснее бытовые декламации Либания. Они являются вымышленными судебными речами и иногда разрабатывают серьезные темы: "Об отце-детоубийце" (42), "О слепом сыне" (49), "О женщине, убившей тиранна" (43); несмотря на то, что некоторые ситуации мало естественны или очень преувеличены, характеры говорящих, их образ мысли, способ доказательства и манера речи изображены блестяще.
Особенно занимательное чтение представляют собой юмористические декламации Либания "О болтливой жене" (26) и от лица парасита (28 и 29).
Декламация "О болтливой жене" является речью человека, который заранее сообщает судьям, что он хочет покончить с собой, и просит не считать его за это дурным гражданином. Он вел тихую и скромную жизнь, но его уговорили жениться, причем сказали, что девушка тиха и молчалива; оказалось - совсем наоборот. Когда бы он ни пришел домой, она засыпает его вопросами: "Куда ходил? Откуда пришел? С кем разговаривал? Что нового? Было ли голосование? Принят ли какой-нибудь закон? Много ли народа в суде? Кто-нибудь приговорен? Поймали кого-нибудь?" Когда он один раз упомянул о стратеге, то она схватилась за этого стратега и не прекращала вопросов с полудня до вечера: "Со сколькими воинами он отправился? Скольких не взял с собой? Сколькими он командует и как командует? Сколько у него моряков, сколько триэрархов, сколько рулевых, сколько матросов?" Когда же я заметил, что это не женского ума дело, то она сказала:' "Ну, скажи тогда, как дела на полях и как растут различные посадки?" Отчаявшись где-либо найти покой, муж решает уйти в Аид и восклицает: "О, все боги, дайте моей жене дожить до глубочайшей старости, чтобы я дольше мог наслаждаться моей свободой в Аиде!.."
Более остры и с социальной точки зрения интересны декламации парасита. В 28 декламации парасит, приглашенный в загородную виллу богача на обед, нанял верховую лошадь, чтобы скорее добраться; лошадь оказалась скаковым конем, принимавшим участие в конских бегах; она промчала своего очень плохого всадника через все улицы города, где он подвергся насмешкам всех встречных, особенно знакомых, но что самое ужасное, доскакав до виллы, она обогнула жертвенник, стоявший перед домом, приняв его за мету, и прискакала обратно в город. Парасит, во-первых, лишился обеда, а во-вторых, боится, что богач, приглашавший его, примет это происшествие за издевательство над собой и больше не пригласит к себе. Поэтому он подает в суд на владельца конюшни, давшего ему такого неподходящего коня и трагически восклицает: "Перед домом того, кто меня пригласил, был жертвенник. О, что я говорю, - жертвенник? Могилой был он мне и надгробным камнем".
Острой сатирой можно считать декламацию 29. Парасит описывает в ней, как прекрасно он жил прежде, пристроившись на хлеба к кутящему богатому юноше: "Я был богат, ничего не покупая, жил в роскоши, ничего не приобретая, пил, бывал пьян, наслаждался благовониями, бывал на пирушках и на плясках... не бывал я в народном собрании, не был земледельцем, жизнь которого проходит в трудах, не был и купцом, плавающим по морям. Гавани я знал только по рыбам [т. е. потому, что ел рыбу. - М. Г.]; не был я и воином - это дело полно опасностей и мечей, нет, я был счастливым человеком, легкомысленным, ленивым пяраситом". И вдруг его постигло несчастье- его благодетель перестал кутить, занялся философией, ест хлеб, пьет воду и спит на плаще. И парасит жалуется судьям на него, в то же время рисуя свою полную непригодность хотя бы к самому простому делу: "Нет у меня родных, не осталось ни одного друга; тот, кого я выше всех ценил, занимается философией, то есть все равно, что умер для меня. Как я удовлетворю свои потребности, я, обученный жить в роскоши, есть досыта, пить допьяна? Желудок требует привычного, но нет никого, кто бы меня снабдил тем, что мне нужно, ремесла у меня нет, потому что с самого начала я ничему не учился; работать я не могу, так как жизнь в роскоши изнежила мое тело; трудно мне обходиться даже без того, что не слишком необходимо, но и необходимое достать нелегко; все виды смерти ужасны, печальнее же всего умереть с голода" (29).
Всю жизнь Либаний был убежденным язычником, преклонявшимся перед красотой античной литературы и языческого культа в его классической форме; он часто приводит имена олимпийских богов, особенно Аполлона и Артемиды; напротив, экстатические культы Кибелы и Аттиса, Сабасия и даже Диониса, по-видимому, не влекли его к себе; даже говоря о Юлиане, он хвалит его лишь за то, что он сам приносил жертвы и уважал богов, но ни словом не упоминает о фанатическом мистицизме Юлиана, о его участии в таинствах Митры-Диониса, о его близости с Максимом Эфесским [3]: эта сторона натуры Юлиана не могла быть близка Либанию. Христианство было Либанию чуждо и непонятно, но он никогда не вступал в серьезную философскую полемику с христианами и не высказывался в пользу каких бы то ни было гонений на них; будучи сам учителем трех крупнейших деятелей христианства - Василия, Григория и Иоанна Хрисостома, он продолжал переписку с ними, когда они уже стали епископами, охотно вспоминал о тех мирных годах в Афинах, когда эти непримиримые борцы за христианство были его слушателями и изучали языческое красноречие; прекращение переписки с Василием, по всей видимости, произошло по инициативе ученика, а не учителя. О резких мероприятиях Юлиана против христиан Либаний не высказывается, хотя возрождение язычества его горячо радует. Только один раз Либаний явно намекает на преступление, совершенное христианами, а именно - в речах после смерти Юлиана; дело в том, что смертельная рана, полученная Юлианом во время битвы с парфянами, была расположена так, что врачи высказали подозрение, что она была нанесена не врагом, а кем-то из его собственного войска. В трех речах (17, 18 и в особенности 24) Либаний говорит о необходимости раскрыть обстоятельства гибели Юлиана и строго покарать ее виновников. Призывы Либания к мести за Юлиана не только не имели успеха, но даже навлекли на него гнев кратковременного преемника Юлиана, христианского военачальника Иовиана.
В "Автобиографии" Либаний упоминает о какой-то каре, грозившей ему (может быть, даже о смертной казни), от которой его спасли приближенные к Иовиану лица, испугав императора тем, что Либаний может в своих речах навсегда запечатлеть его образ в невыгодном свете. "Защитник мой сказал: "Как ты будешь себя чувствовать, если он будет лежать мертвым, а всю землю обойдут его живые слова, которыми он изобразит твой характер?"" ("Автобиография", 138).
Либаний до конца жизни остался верным поклонником язычества. Когда языческий культ был уже строго запрещен Феодосием и группа язычников обвинялась в принесении жертв, в связи с чем христиане разрушили ряд языческих храмов и разбили "идолов", Либаний, уже старик, обратился к императору с очень смелой речью "В защиту храмов" (№ 30, 22), называя обвинение против язычников клеветой. Но больнее всего для Либания была гибель произведений античного искусства. "В городе Берое, - пишет он Феодосию, - была бронзовая статуя, Асклепий в образе прекрасного сына Клиния (Алкивиада)... В нем было столько красоты, что даже те, кто имели возможность видеть его ежедневно, не могли насытиться его созерцанием. И вот такое произведение, о царь, созданное с таким трудом и таким блестящим талантом, разбито и погибло, и то, что сотворили руки Фидия, изломано руками толпы" (там же). В этой речи, одной из последних, Либаний находит сердечные и трогательные слова в защиту прекрасного искусства, которое безнадежно уходило в прошлое, что Либаний хорошо понимал. Весьма вероятно, что он понимал также, насколько фанатизм Юлиана обострил отношения между христианами и язычниками. Сам Либаний едва ли мог быть приверженцем крайних мер, он скорее должен был желать мирного сожительства обоих культов, такого же, какое было в его риторической школе между учениками - язычниками и христианами.
Для изучения моральных и общественных взглядов того интеллигентного зажиточного слоя, к которому принадлежал Либаний, чрезвычайно важны речи, касающиеся этических и социальных тем. Таковы его речи "О рабстве" (№ 25), "О жадности" (№ 6), "О несправедливом богатстве" (№ 7), "О бедности" (№ 8) и некоторые декламации на такие же темы "О скупости" (31-34), "О столкновениях между бедными и богатыми" (35-38).
Как можно заранее предположить по характеру Либания, он является приверженцем "золотой середины"; он осуждает жадность и скупость; по его мнению, ненасытное желание приобретения - корень многих бед: "Того, кто возделывает одно поле, презирают за то, что у него не два, того, у кого два, за то, что у него не три... И никакое число не может прекратить ни жадности, ни требований большего" (№ 6)· "Одно и то же кажется им (жадным людям. - М. Г.) и малым, и большим: большим, пока они его не получили, малым, когда оно уже у них в руках" (№ 6). "А между там, какая польза от богатства? Оно не приносит счастья и не делает справедливым, а смерть уравнивает всех, за бедность же в загробном мире судить не будут, а за несправедливость будут карать. Минос сразу увидит несправедливую и справедливую душу, и дурной душе не будет помощи ни от искусства в речах, ни от множества богатств, ни от родных и друзей" (№ 7). Мысли, что единственное истинное богатство - друзья, посвящена речь № 8. Осуждая таким образом жажду наживы, Либаний ограничивается, однако, всегда только скромными моральными сентенциями. Богач, наживший состояние несправедливым путем, должен чувствовать себя несчастным, так как лишен подлинного счастья - друзей и душевного спокойствия. Этот тезис, выраженный Либанием в словах: "Много ужаснее спать на серебряной постели, приобретенной нечестно, чем спать вместе с собаками в конуре" (№ 7), носит исключительно абстрактно-этический характер, и Либаний, конечно, знает это, но защищает фактическое богатство мнимыми моральными страданиями его обладателя. Такую же чисто моральную цель преследует его речь "О рабстве" (№ 25), начинающаяся характерным для эпохи Либания утверждением: "Эти два слова [свободный и раб. - М. Г.] по-всюду у всех на устах: в домах и на рынках, в полях, на равнинах и в горах, даже на кораблях и шлюпках. И кажется, что одно слово - свободный - означает счастье, другое - раб - несчастье". И Либаний далее начинает доказывать, пользуясь многозначностью слова "раб", что все люди в какой-то мере рабы - судьбы, страсти к деньгам, к женщинам, рабы гнева, зависти; софист - раб публики, гражданин - раб курии, свободный ремесленник - раб заказчиков и конкуренции. "Чем твой раб больше раб, чем ты - раб судьбы?" - восклицает Либаний и заключает: "Я считаю, что одно из этих слов (а именно свободный) должно быть возможно скорее уничтожено, так как предмета, обозначаемого им, не существует; речь моя старается доказать не то, что рабы свободны, а то что свободные - рабы". Однако Либаний не ограничивается только такими общими рассуждениями на тему о разных видах рабства, но защищает рабство в буквальном смысле, говоря, что в действительности рабам живется не так плохо: они ведут более здоровый образ жизни и у них меньше забот, чем у их хозяина.
Такие теории, изложенные ясным и музыкальным языком, со множеством легко запоминающихся сентенций, должны были иметь большой успех в эпоху Либания, конечно, среди тех, кто имел рабов, а не среди самих рабов. Все эти речи отражают близорукое благодушие, характерное для людей того слоя, к которому принадлежал Либаний. Сам Либаний не только не был жесток, но очень осуждал всякое проявление жестокости, вступался за обиженных и не раз проявлял гражданское мужество; низкопоклонство тоже было ему несвойственно, он спорил даже с Юлианом, отношение к которому он выразил в словах: "Человека я любил, но властителю не льстил" ("Автобиография", 121); самого же Юлиана он особенно хвалил за то, что он умел выслушивать порицания и "был настолько доблестным, что стремился победить, но, побежденный, не испытывал ненависти к победителю" (там же).
В совершенно иную атмосферу переносят читателя те речи Либания, в которых он выступает как специалист в своей области. Шумная беспорядочная жизнь школ красноречия с лекциями и пробными выступлениями, привлекавшими учителей и учеников разных школ, с состязаниями учителей и учеников, с ночными пирушками и кутежами, с встречами, проводами и переманиванием учеников, - вся эта жизнь обрисована в речах Либания так живо и красочно, что читателю кажется, будто он участвует в описываемых сценах. Читая эти речи, ясно видишь, что для Либания дороже всего; не его гражданская деятельность, не близость к императорам, не моральные проповеди, а именно эта пестрая, разнообразная жизнь ритора-педагога. Либаний принимает в ней самое горячее участие; он как старший товарищ порицает зазнавшихся, сварливых, жадных педагогов (№ 43 - "О договорах с учениками"), но и защищает их от нападок и притеснений городских властей, ходатайствует о назначении им твердого оклада из городской казны (№ 31); он защищает и себя, и других педагогов от обвинений в безнравственном воспитании юношей (№ 62), а самих юношей предостерегает от нравственного разложения, которое грозит им, если они получат разрешение участвовать в пирушках взрослых людей (№ 53); с негодованием обрушивается он на дерзких учеников, позволявших себе грубые шутки с неугодным им учителем, которого подбрасывают в воздух на ковре, причем учитель нередко падает на землю и может сильно разбиться (№ 58); чрезвычайно остроумно вышучивает Либаний ленивых учеников (в уже упоминавшейся речи № 35 "О нежелающих говорить"), за которыми надо посылать, чтобы они пришли на лекцию, и которые во время лекции читают, болтают между собой или думают о конских бегах. "Вы скорее возьмете в руки змею, чем книгу", - говорит он. В этих речах Либания немало упоминаний и о безнравственных поступках, но он говорит о них только как воспитатель, борющийся с нарушением школьной дисциплины.
Из всего сказанного легко составить себе мнение о Либании как о человеке. И в "Автобиографии", и в речах Либаний встает перед читателем, как живой. Конечно, он нередко рисуется и склонен оценивать себя слишком благоприятно.
Он не раз подчеркивает свою привязанность к семье; он не был женат и не имел детей, но остался добрым сыном и братом. В "Автобиографии" он упоминает о своих близких довольно часто и всегда в теплом тоне; ранняя слепота и последовавшая вскоре за этим смерть одного из братьев его глубоко огорчила, хотя, конечно, Либаний несколько преувеличивает свою скорбь, говоря, что он "плакал и в купальне - купался же я по предписанию врачей, - плакал и за столом" ("Автобиография", 200). У него было очень много друзей, с которыми он вел огромную переписку, но едва ли Либаний мог быть очень близок с кем-нибудь из своих ровесников; для этого он был слишком увлечен самим собой. К ученикам он, напротив, относился с большой привязанностью и вниманием. О себе как об авторе Либаний чрезвычайно высокого мнения. Бесчисленное множество раз и в "Автобиографии", и в речах он упоминает о своих головокружительных успехах, о победах над другими софистами, например, блестящей победе в Никее, когда софист, побежденный им, ушел в бешенстве, "выкрикивая всякие слова", и все боялись, как бы он, "кипя, не напал на Либания и не растерзал его" ("Автобиография", 51). С таким высоким мнением о себе, естественно, связано и большое самолюбие и обидчивость. При своем общем благодушии Либаний никогда не упускает случая сказать, как много у него завистников и как мало ценят его заслуги и благодеяния. Способный к добрым порывам и смелым поступкам, Либаний проявлял иногда унизительное мелочное самолюбие, особенно под старость. Печальным памятником этой черты его характера остались две речи (№ 2 и 4) "О том, что он не болтает" и "Против тех, кто называет его невыносимым". Они производят впечатление и жалкое, и смешное. Серьезно применяя подлинное искусство аргументации, Либаний пункт за пунктом опровергает такие ничтожные нападки, которые не должны были заслуживать ни малейшего внимания с его стороны; и в результате создается впечатление, что те, кто "называл его невыносимым", были иногда, может быть, не так уж неправы.
Если в кратком обзоре невозможно охватить содержание всех произведений Либания, то еще труднее охарактеризовать их художественные особенности. Его произведения ценны и как исторический памятник, и как литературные шедевры. О его мастерском изображении характеров и бытовых сцен уже было сказано. Легкость и богатство его языка трудно передать в переводе; особенно препятствует этому неисчерпаемое разнообразие лексики с огромным количеством синонимов; ритмическое расположение слов и предложений, которые несмотря на значительную длину всегда построены очень легко и прозрачно, делает чтение произведений Либания подлинным наслаждением. Риторические приемы Либаний, конечно, использует очень обильно, но очень редко они нагромождаются один на другой и становятся утомительны. Либаний порой бывает многословен, но в противоположность, например, Гимерию никогда не бывает совсем бессодержателен - для этого у него слишком велико чувство реальности и любовь к ней. Убежденный аттикист, он пишет на чистом, классическом аттическом диалекте, но этот диалект не производит у него впечатления чего-то архаического и вымученного, а, напротив, кажется естественной разговорной речью. Он писал так же, как жил и мыслил - разнообразно, легко, красиво, оживленно и не слишком глубоко. Насколько горячо он любил и знал греческий язык, настолько же враждебно относился к латинскому красноречию, которое казалось ему грубым и тяжеловесным и господство которого его глубоко огорчало ("Автобиография", 234). Изучив с юных лет всех классических ораторов и поэтов, он сумел создать свой собственный стиль и благодаря музыкальной одаренности достиг такой мелодичности речи, что легко понять его успех у народа, который от более серьезного современника Либания - Фемистия - получил насмешливое название "любителей послушать".


[1] Цитаты из Либания даны в переводе М. Е. Грабарь–Пассек.
[2] См. ниже.
[3] См. гл. XV, раздел III, § 3 (Сирийский неоплатонизм).