Изучение греческого романа начинается с трудностей терминологического порядка. В то время как для эпоса, драмы, лирики с их весьма многочисленными разновидностями, для всякого рода мелких поэтических жанров и всевозможных видов греческой прозы мы до сего дня пользуемся наименованиями, сложившимися уже в древности, опираясь, таким образом, на многовековой опыт античной практики и теории, по отношению к так называемому роману мы лишены этого немаловажного преимущества и вынуждены до известной степени произвольно объединять под одним неантичным термином "роман" произведения, каждое из которых для современного ему читателя входило в какой-то особый литературный ряд. Неудивительно, что раздаются иногда весьма авторитетные голоса, требующие отказа от наименований, затемняющих и без того сложную проблематику поздней античной повествовательной прозы.
Однако едва ли это было бы правильным. Не говоря о том, что термин "роман" уже веками употребляется в европейском литературоведении применительно к определенным произведениям античной литературы и, следовательно, давно получил права гражданства, он оказывается очень полезным для обозначения сходных явлений античной и позднейших литератур, генетически между собой связанных. Следует только решительно подчеркнуть, что "греческий роман" - явление весьма сложное и обнимает произведения, имевшие совершенно разные корни и возникшие в рамках очень не похожих друг на друга античных жанров.
Обычно, говоря о греческом романе, имеют в виду прежде всего группу прозаических повествовательных произведений с немифологическими сюжетами, в большинстве своем возникших в I-III вв. н. э. и в новое время, часто объединяемых под общим заглавием - "греческие авторы любовных произведений" или, иначе, софистические любовные романы. Сюда входят сохранившиеся полностью романы Харитона, Ксенофонта Эфесского, Ахилла Татия, Гелиодора, Лонга; известные только по извлечениям византийского времени и по небольшим отрывкам произведения Антония Диогена и Ямвлиха; наконец, довольно значительное количество папирусных, а иногда и пергаментных отрывков, найденных за последние десятилетия в Египте. Именно эти романы в первую очередь рассматриваются в настоящей главе.
Наряду с этим термин "роман" прилагается, однако, довольно часто и к многим другим произведениям, в том числе, к таким, которые до нас не дошли и известны лишь по пересказам и отрывкам. Так, говорят об историческом романе, имея в виду "Воспитание Кира" Ксенофонта Афинского или "Роман об Александре"; о географическом романе, разумея при этом полуфантастические описания путешествий эллинистического времени; о мифологическом романе, представителем которого может считаться использованный Диодором Дионисий Скитобрахион (II в. до н. э.); наконец, к термину "роман" прибегают и говоря о сочинении Филострата "Жизнь Аполлония Тианского", стоящем на грани между ареталогией и биографией.
То, что выше было названо греческим романом в узком смысле этого слова или софистическим любовным романом, представляет собою группу произведений, обнаруживающих несомненные черты жанрового сходства. Хотя ни один античный источник не объединяет их в одно целое, все же черты сходства велики и так бросаются в глаза, что их рассмотрение в связи друг с другом представляется вполне обоснованным.
Любовные романы занимают в греческой литературе очень своеобразное место. Поражает прежде всего полное отсутствие упоминаний о них у писателей того времени. Все, что мы знаем об авторах романов, построено на нескольких коротеньких заметках византийских ученых. Это делает крайне затруднительной сколько-нибудь точную датировку сохранившихся романов. Однако, сопоставляя отдельные хронологические намеки, содержащиеся в самих романах, с данными папирологии и привлекая на помощь стилистический анализ, можно добиться хотя бы относительной ясности.
Сохраненные нам греческие романы содержат всегда историю влюбленных; сложные и запутанные их приключения начинаются уже после того, как герои охвачены любовью друг к другу, в некоторых случаях даже после их вступления в брак. После длинного ряда сложных переживаний они, наконец, соединяются на всю жизнь; счастливый конец - свадьба или восстановление брачного союза - в этих произведениях совершенно обязателен.
Оба центральные персонажа изображаются людьми ослепительной красоты, заставляющей едва ли не всех встречных немедленно в них влюбляться; во многих случаях приключения их превращаются в ряд испытаний верности; верность иногда нарушается, но это не мешает счастливой развязке.
Движущей силой, обрекающей героев на скитания и беды, часто оказывается гнев божества (Афродиты, Эрота), оскорбленного пренебрежением к нему, проявленным одним из героев; помимо этого их судьбой самовластно распоряжается Тюхэ - обожествленная судьба. Многие характерные мотивы встречаются в нескольких романах: бегство на корабле, кораблекрушение, нападения разбойников, разлука влюбленных, продажа в рабство; любовные домогательства со стороны хозяев, во власти которых герои оказываются; заключение в темницу; казни, которых удается избежать; убийства и самоубийства, оказывающиеся мнимыми; сложные судебные процессы, сопровождающиеся большими ораторскими выступлениями. Невероятные совпадения, счастливые и несчастные случайности сменяются в иных случаях событиями сверхъестественного порядка, совершающимися при прямом вмешательстве божественных сил. Прорицания оракулов и вещие сны, предваряющие наступающие затем события, упоминаются очень часто. Самые события мыслятся происходящими иной раз в эпоху, современную авторам, иногда же они приурочены к более или менее отдаленному прошлому: в этих случаях в романах появляются и исторические лица.
Действие романов разыгрывается обычно в восточной части Средиземноморского бассейна, причем захватываются и страны Востока, вплоть до Вавилона; большую роль играет Египет, а в одном случае и Эфиопия (Абиссиния). Однако конкретные исторические и географические данные в любовных романах подчеркнуты очень слабо.
При известном разнообразии характеров герои всегда отмечены чрезвычайной пассивностью: они покорно переносят выпавшие им по воле авторов испытания, обычно никак не связанные с их индивидуальными чертами. Несколько особняком стоит в этом отношении роман Лонга.
Поток приключений в романах подается фантастично и прихотливо, в самом разнообразном оформлении, причем очень широко используются многочисленные средства поэтического изображения, сложившиеся в прежних жанрах и связанные с представлением о разных литературных стилях. Анализ обнаруживает в сохранившихся романах и эпические мотивы, и элементы трагической или комической драматургии, и черты, восходящие к сократическим диалогам, и приемы, свойственные миму. В большом количестве представлены излюбленные литературные формы новой софистики: письма разного стиля, описания, патетические монологи, судебные речи. В одних случаях бывают пущены в ход все средства азианского красноречия, в других повествование ведется в нарочито упрощенной манере "народной книги".
На читателя, приученного к литературе классического периода, романы с их сменою эротики и авантюр, с причудливой поэтикой и кажущейся отрешенностью от конкретной исторической почвы часто производят впечатление чего-то неожиданного, чужеродного; требуется тщательная, далеко еще не законченная работа, чтобы пролить свет на всю совокупность связанных с греческим романом проблем, в частности, чтобы показать, как органически связан роман со всей предшествующей литературой греков.
Мы очень плохо знаем устное творчество греческого народа, вернее, совсем его не знаем: мифы, сказки и местные предания, несомненно существовавшие с самых первых веков истории греческой культуры, известны нам лишь в отобранном, переработанном и, следовательно, уже оформившемся виде, в каком они вошли в художественную литературу Греции. Уже гомеровские поэмы содержат многочисленные примеры тщательного отбора фольклорных материалов, устранения примитивных мотивов и нового осмысления старых; это продиктовано стремлением привести традиционные сюжеты в какое-то соответствие с мировоззрением авторов эпоса и с художественными задачами, которые они перед собою ставили. Этот процесс отбора фольклорных материалов продолжается и усиливается в последующие века. При этом наряду с сюжетами, канонизованными эпосом, все время привлекаются новые, обновляющие и обогащающие собою старые мифологические фонды. Процесс этот, в IV в. пришедший к некоторой стабилизации, вновь оживляется в эллинистическое время, когда люди ищут неиспользованных, нешаблонных образов, которые должны стать выразителями новых чувств и нового взгляда на мир. Поэты и прозаики эллинистического времени используют многое из того, что раньше не допускалось в большие жанры, завоевавшие себе панэллинское значение, но что, несомненно, продолжало жить и развиваться за пределами "высокой" литературы. Малоизвестные мифы, сказки, местные предания на все лады перерабатываются авторами эпохи эллинизма.
В сюжетном построении многих мифов можно было распознать три основных момента: уход, исчезновение мифологического персонажа, затем его скитания и, наконец, возвращение. Следы такого построения обнаруживаются и на почве Греции, и на территории, занятой культурами Древнего Востока. Имена мифологических героев могут меняться; схема их приключений остается.
По-видимому, наиболее ранним примером этого сюжета в сохранившейся литературе классической эпохи является "Елена" Эврипида, содержание которой обнаруживает весьма разительное сходство с типическим сюжетом позднейшего времени [1]. И тут герои "скитаются", их преследует гнев божества, решающую роль играет мотив мнимой смерти. Близки к технике романа также и случайная встреча супругов и такая фигура, как влюбленный в Елену Феоклимен [2]. Если справедливо предположение, что источником Эврипида при построении фабулы "Елены" послужил прозаический сказ [3], передававшийся устно или путем народной книги, то это позволило бы говорить о том, что типичный сюжет будущих романов существовал в греческом фольклорном творчестве задолго до самых ранних из известных нам романов.
Есть еще одно произведение, относящееся уже к IV в. до н. э. и связанное многими нитями с позднейшими греческими любовными повестями. Эпизод из любовных романов напоминает вставленная в "Воспитание Кира" Ксенофонта история Абрадата и Панфеи [4]. Идеальная супружеская чета - героический воитель Абрадат и красавица Панфея - разлучены войной. Красота Панфеи, попавшей в плен к персам, грозит ей всяческими бедами, но благородство и благоразумие Кира вовремя ее спасает. Абрадат делается другом Кира и погибает в бою, а Панфея, оплакав его, лишает себя жизни [5].
В этом новеллистически обработанном эпизоде отдельные черты совпадают с повествовательной техникой романа: драматические сцены, описание выезжающего на бой Абрадата, спор о могуществе любви - могли бы встретиться в любом из типических образцов жанра романа. Однако в отличие от романов упор сделан не на любовные переживания основных персонажей, а на их героическую доблесть. Абрадат выказывает себя героем, Панфея и жизнью и смертью являет пример высокой нравственности и доблести. Для этого был совершенно необходим трагический конец героев, венчающий их славную жизнь, - конец, непригодный для фабулы любовного романа. Эта морализирующая и поучительная тенденция, вообще свойственная Ксенофонту, резко отличает историю Абрадата и Панфеи от любовных романов.
Все сказанное еще не дает возможности установить время появления любовного романа как оформленного литературного жанра; следует снова напомнить, что известные нам романы, сохранившиеся полностью или в виде фрагментов, относятся к римской эпохе. На основании ряда соображений можно думать, что фиксация формы романа была только частным случаем возникновения новых форм, происходившего в эпоху эллинизма.
Именно для эллинизма характерно создание множества новых разновидностей литературы, причем для этой цели широко используются и те формы творчества, которые находились за порогом канонических жанров классического времени. Пастушеский песенный фольклор как составной элемент входит в идиллии; к старой народной форме прозаического сказа, перемежающегося стихотворными вставками, восходит Мениппова сатира; очень древние народные мимические жанры вливаются в высокую литературу, подвергаясь при этом большей или меньшей обработке. С другой стороны, традиционный эпос сменяется эпиллием, отличающимся от него по размеру и по стилю; комедия совершенно меняет свою структуру. В то же время громадные изменения - количественный рост и качественная трансформация - наблюдаются в прозаических повествовательных жанрах. К тому же нельзя забывать, что от всего изобилия литературы эллинизма уцелели лишь ничтожные остатки.
Новеллистические элементы были искони очень сильны в греческой историографии; достаточно вспомнить, какие жемчужины повествовательного мастерства вкраплены в "Историю" Геродота. Риторически разработанная историография эллинизма часто драматизирует исторические события, временами создавая из скудных материалов первоисточников сцены, исполненные трагического пафоса. Вместе с тем историки эллинистического времени, рассказывая о недавних событиях, связанных с Александром и диадохами, неизбежно отводили в своих трудах немало места изображению тех неведомых раньше и полусказочных стран, которые внезапно открылись перед греками. Историческая быль при этом сливалась с вымыслом, и реальные фигуры греко-македонских завоевателей одевались блеском легенды. В особенности историки походов Александра давали все оттенки изображения исторических событий - от деловитой и строгой документальной истории до исторического романа с элементами чудесного и фантастики. Может считаться установленным, что так называемый "Роман об Александре" Псевдо-Каллисфена, сохранившийся в поздних редакциях времени империи, восходит к эпохе первых Птолемеев. Исторический образ македонского завоевателя в нем сильно изменен под влиянием греческих и восточных преданий, сыгравших, по-видимому, решающую роль в распространении этого романа, переводившегося на множество языков и читавшегося в течение ряда столетий.
Рука об руку с историческим романом шел роман географический. Эпоха великих завоеваний была одновременно временем великих географических открытий. При армиях Александра и его преемников состояли и ученые, великолепно использовавшие открывшиеся им небывалые возможности. Но и независимо от военных походов устраивались исследовательские экспедиции, значительно раздвинувшие пределы известного до тех пор мира. И опять-таки твердые факты зачастую обрастают плотным слоем измышлений, повторяющих древние мифологические и сказочные мотивы.
Если риторическая историография во многих случаях вплетала в рассказ об исторических событиях мифологические черты и тем самым мифологизировала историю, то одновременно происходил и обратный процесс. Старые мифы окончательно переводились в исторический план, их герои становились обыкновенными людьми, поступки которых получали новые, рациональные обоснования. Широко применялся метод аллегорического объяснения; чудесные эпизоды превращались в якобы реальные, во всяком случае вполне возможные события. Целые большие мифологические циклы, например сказания об аргонавтах, превращаются, таким образом, в связный рассказ, который можно рассматривать как мифологический роман; наиболее славное имя в этой области - Дионисий Скитобрахион ("Кожаная рука"), живший во II в. до н. э. и известный по пересказам Диодора Сицилийского.
Наконец, эллинизм был эпохой нового и блестящего расцвета новеллы.
Новелла восходит к ранним стадиям истории греческой прозы; так, она исключительно богато представлена у Геродота, в дальнейшем применение вставных новелл становится своего рода традицией в греческой историографии. Но лишь в руках эллинистических писателей новелла перестает быть только вставкою в произведение иного жанра и получает самостоятельное значение. Отличительным признаком ее остается стремление к большой занимательности, тяга к ясно выраженному сюжету. Тематика ее бесконечно разнообразна. В эпоху эллинизма первенствующую роль начинают играть сюжеты любовного характера.
Для последующих поколений греков классическим представителем новеллы любовного содержания был Аристид Милетский, живший, по-видимому, во II в. до н. э. Не сохранилось ни одной строчки из шести книг его "Милетских рассказов", но путем внимательного изучения упоминаний об этой книге и о созданном им жанре, содержащихся у Овидия, Петрония, Апулея, можно с известным приближением к истине составить себе представление о том, что это было за сочинение.
"Милетские рассказы" были обширным прозаическим произведением повествовательного содержания. Они состояли из обрамляющего диалога и большого количества вставных новелл. Обрамление выдержано было в виде литературного симпосия с большим числом участников, в том числе гетер; весьма вероятно, что сам Аристид выступал в качестве передаточной инстанции, пересказывая кому-то происходившие некогда беседы, участником которых он был. Темой бесед была, как в "Симпосии" Платона, любовь, но в отличие от Платона в рассказах о любви не было ни тени философии. О стиле новелл Аристида лучше всего можно составить представление по рассказу об Эфесской матроне у Петрония и по нескромным вставным рассказам у Апулея. Основным законом соединения новелл в одно целое был контраст и разнообразие: сменялись любовные эпизоды разного рода, характеры рассказчиков и мотивировки. По-видимому, действие всегда происходило в Милете или в Ионии; конец всюду был благополучным. В общем же "Милетские рассказы" могут быть характеризованы как венок новелл. По-видимому, творчество Аристида представляло собою нечто качественно новое; по крайней мере культивировавшийся Аристидом жанр получает название "милетского рассказа".
Книга Аристида имела очень большой успех не только в странах, где говорили по-гречески, но и за пределами их. Корнелий Сисенна, живший в I в. до н. э., перевел ее на латинский язык. Книгу много читали, но за нею прочно установилась репутация произведения не совсем пристойного: новеллы Аристида, найденные среди захваченных вещей молодых и знатных римлян, служивших в армии Красса, вызвали негодование у парфян-победителей [1].
Опустошения в эллинистической прозе, произведенные временем, исключительно велики даже по сравнению с тем, к чему мы привыкли в других областях и жанрах греческой литературы. Лишь комбинируя разрозненные замечания позднейших авторов со случайно уцелевшими фрагментами самих произведений, мы получаем возможность в какой-то степени представить себе смутные очертания того, что некогда было массой разнообразных и содержательных произведений.
Не подлежит никакому сомнению, что уже в первые века эллинизма перед греками раскрывается удивительный мир повествовательной литературы Востока. Знакомство с этой литературой происходит различными путями; многие сюжеты, сказочные и новеллистические, проникли в это время в Грецию и устным путем; но при этом немалую роль играет и перевод во-сточных памятников на греческий язык, делавший их доступными для широких кругов греческих колонизаторов вновь открывшихся стран.
Даже греческие папирусы, сохраненные на египетской почве, обогащают наше знакомство с совершавшимися в эллинистическую эпоху сложными литературными процессами. Очень поучителен в этом отношении так называемый "Сон Нектанеба" - отрывок, сохранившийся на папирусе II в. до н. э., найденном в Мемфисе и впервые напечатанном в 1830 г. В нем рассказывается о том, как царь Нектанеб, побуждаемый вещим сном, приказал спешно довести до конца сооружение храма бога Осириса, где еще не были вырезаны на камне священные надписи. Работа эта поручается искусному резчику по камню Петесису; тот прибывает в Себеннит, где расположен храм, и "будучи по природе любителем вина, решает дать себе волю, прежде чем приняться за дело. И вот случилось, что, пока он прогуливался в южной части храма, он увидел дочь изготовителя благовонных масел, красивейшую из всех, кого он знал..." [1] На этом текст обрывается.
Представляется весьма правдоподобным, что в заключительных строчках этого отрывка содержится начало сюжетной линии, использованной Гелиодором в "Эфиопике", где пророк Исиды подпадает под власть чар посещающей храм красавицы, и таким образом эпизод любовного романа соприкасается здесь с египетским мотивом.
О проникновении египетских литературных мотивов свидетельствует и другой памятник, опять-таки обнаруженный на папирусе и ставший известным, правда, в поздней редакции сравнительно недавно, - легенда о богине Тефнут; Тефнут, дочь солнечного бога Фре, поссорившись со своим отцом, в гневе удаляется из Египта, своей родины, в эфиопскую пустыню, где и пребывает в образе кошки. По приказу ее отца искусный в речах бог Тот отправляется за ней в виде обезьяны, чтобы побудить ее вернуться. Сперва он добивается лишь того, что она обещает сохранить ему жизнь; но, даже согласившись вернуться, она впадает однажды в такую ярость, что спутнику еле удается успокоить ее льстивыми речами. Наконец, после многих опасностей они достигают Египта.
Старый миф о возвращении солнечного божества трактуется здесь просто как занимательный рассказ, пересыпанный баснями и морализующими речами, между прочим о любви к родине и о божественном возмездии. Все вместе производит впечатление произведения развлекательного типа для широких кругов, чего-то вроде народной книги. Найденный отрывок написан во II или III в. н. э., но едва ли будет ошибочным предположение, что такого рода литература распространяется среди греков значительно раньше. Во всяком случае тем самым проливается некоторый свет на тот интерес к Египту, который так отчетливо проступает почти во всех греческих любовных романах.
Все изложенные соображения, весь этот краткий обзор прозаических повествовательных жанров эллинистического времени, заставляет думать, что форма любовного романа могла сложиться именно тогда. О том же, что это действительно произошло, можно судить лишь по ряду косвенных признаков, которые, однако, в своей совокупности создают впечатление полной уверенности.
Нельзя не заметить, что все романы за редким исключением (как, например, "Повесть о Дафнисе и Хлое", обращенная к высокообразованным читательским кругам), имеют в виду массового читателя. Этот новый тип читателя в значительной мере и определяет смысловое, идеологическое содержание романов, а также и выбор средств, характеризующих их поэтику.
Одним из самых замечательных открытий в области изучения греческого романа была находка папирусных отрывков произведения, известного теперь под названием "Романа о Нине" [1]. Можно смело сказать, что со времени этой публикации начинается новая эпоха в исследовании этого жанра.
Центральное место в найденных отрывках занимают фигуры ассирийского полководца Нина, которому идет семнадцатый год, и его не названной по имени четырнадцатилетней возлюбленной. Легендарный повелитель Ассирии и строитель Ниневии, о котором нет сведений в ассиро-вавилонских источниках, занимает довольно видное место в греческих сказаниях о Востоке. Впервые упоминаемый у Геродота [2] Нин является героем предания, находившегося у Ктесия и сохраненного Диодором [3]. У этих историков Нин выступает в образе непобедимого воина, завоевывающего всю Азию между Танаисом и Нилом. Во время войны с царем Бактрии он встречается в лагере с Семирамидой, женой одного из вражеских полководцев, дочерью богини Деркето. Ее красота, ум и смелость очаровывают Нина, ее первый муж лишает себя жизни, и Нин женится на ней; после смерти Нина Семирамида сооружает ему пышную гробницу. По другому варианту сказания [4] Семирамида, бывшая гетера, выпрашивает себе у Нина власть на пять дней и использует свое правление, чтобы заключить Нина в тюрьму, а затем умертвить его. Первоначально Нин был, по-видимому, эпонимом Ниневии; относительно поздняя этиологическая легенда связывает его с Семирамидой (Шаммурамат), личностью вполне исторической; она правила в Ассирии в 809-806 гг. до н. э.
Если исходить из этого образа воителя, то Нин папирусных отрывков предстает наделенным очень неожиданными чертами. Он изображен юношей; ему идет семнадцатый год, и он нежно влюблен в свою четырнадцатилетнюю двоюродную сестру, отвечающую ему взаимностью. Имя девушки не сохранено; но существенно, что имя ее матери - Деркея - напоминает имя матери царицы Семирамиды, богини Деркето. Поэтому большинство исследователей романа склоняется к тому, чтобы любимую Нином девушку отождествить с Семирамидой.
Влюбленные решаются открыться, но только не своим родителям, а теткам: Нин - Деркее, матери девушки, а та - Тамбе; эти женщины - родные сестры. Речь Нина, превосходно построенная, сохранилась очень хорошо. Он упоминает о своем целомудрии, сохраненном им во время долгих походов, о том, что он пленен дочерью Деркеи, и просит ускорить свадьбу, ссылаясь на закон природы, на переменчивость судьбы, особенно опасную для него, занятого походами и плаваниями, и на интересы царства, требующие потомства. Дело в том, что обычай не позволяет вступать в брак до пятнадцати лет. Его возлюбленная, воспитанная в гинекее, не умеет слагать таких речей и, несмотря на все усилия, не может произнести ни слова, а только льет слезы (A IV, 34); ласка Тамбы и ее готовность помочь не могут заставить девушку заговорить. Фрагмент А обрывается на сцене встречи обеих сестер как раз в тот момент, когда Деркея собирается сказать что-то важное.
Первая колонка фрагмента B дает существенно иную ситуацию. Возможно, что в частях романа, находившихся между A и B, говорилось о состоявшейся свадьбе; тут же речь идет о довольно бурной размолвке, вызванной ревностью возлюбленной Нина и горечью предстоящей разлуки. Фрагмент B содержит рассказ о походах Нина: указывается численность и состав его войск, причем и то и другое примерно соответствует имеющимся сведениям об эллинистических армиях, говорится об условиях зимнего по-хода, о настроении воинов, о боевом порядке войска и, наконец, передается речь Нина, где он говорит о наступлении решающего для него дня. Папирус обрывается на полуслове.
Относительно того, какое именно место в композиции романа занимал каждый из этих эпизодов, мнения расходятся.
В "Романе о Нине" прежде всего бросаются в глаза некоторые черты романа исторического. Главный персонаж, упоминание о котором мы до тех пор имели в исторических преданиях, оставаясь великим завоевателем, выступает здесь в бытовом плане. За "Романом о Нине" вырисовывается, таким образом, с одной стороны, эллинистический мифологический роман, трактовавший героев мифа как исторических деятелей, а с другой - сочинение предшественника эллинизма Ксенофонта, "Воспитание Кира"; кроме того, произведение, где идет речь о юном завоевателе, покоряющем страны Востока, должно было в эллинистическую эпоху, - ведь роман едва ли написан позднее I в. до н. э., а, может быть, и раньше, - впитать в себя какие-то мотивы из истории Александра Македонского; литературная связь "Романа о Нине" с так называемым "Романом об Александре" представляется очень правдоподобной: этим влиянием мог быть обусловлен самый выбор героя-воителя.
Но, с другой стороны, сам Нин имеет уже больше сходства с вымышленными героями позднейших любовных романов, чем с ассирийским царем и с историческим или псевдоисторическим Александром. Преобладание любовных мотивов резко отличает роман о Нине от романа об Александре, переполненного военными подвигами и боевыми приключениями. Очень возможно, что две разнородные темы - история любви и боевые подвиги - в "Романе о Нине" строго разделены, причем первая, излагавшаяся в начале и в конце романа, служила обрамлением для второй.
Отождествление автора "Романа о Нине" с упомянутым у Овидия Ксенофонтом Антиохийоким, автором "Вавилонских рассказов", делавшееся некоторыми исследователями романа, осталось недоказанным.
Из романов, сохранившихся полностью, наибольшее сходство с отрывками "Романа о Нине" обнаруживает "Повесть о любви Херея и Каллирои" Харитона из Афродисии, где рассказ о любовных переживаниях и удивительных приключениях героев оформлен в виде исторического романа.
Харитон исходит из совершенно определенной исторической обстановки: действие романа начинается в Сиракузах вскоре после катастрофической неудачи сицилийской экспедиции афинян (413 г. до н. э.), и в первых же строках появляется спаситель Сиракуз, стратег Гермократ. Кроме него в романе действуют персидский царь Артаксеркс II, его жена Статира, сатрапы Митридат и Фарнак; сиракузский политик Афинагор - личность историческая: он упоминается и у Фукидида [1].
Самый тон вступительных слов романа: "Я, Харитон из Афродисии, писец ритора Афинагора, расскажу о любовной истории, приключившейся в Сиракузах...", - напоминает знаменитые вступления Геродота и Фукидида, свидетельствует о стилистических установках автора и сознательном подражании историческим трудам.
Наблюдения над языком также позволяют во многих случаях говорить о намеренном подражании Фукидиду и Ксенофонту. Вместе с тем, с хронологией Харитон обращается весьма вольно: Гермократ умер в 408 г.; упоминаемое в романе египетское восстание может быть только восстанием 389-387 гг.; а между тем эти события переставлены в романе. Самое имя Харитона, писца Афинагора, возможно, имеет целью усилить впечатление документальности. Между прочим, это дает иногда повод и к другого рода толкованиям: сочетание Харитона (от χάρις -прелесть) и Афродисии (город Афродиты) позволяет думать об аллегорическом псевдониме автора.
Роман разделен на восемь книг. События развертываются следующим образом.
Дочь Гермократа Каллироя отличается красотой "не человеческой, а божественной, и не красотой нереиды или одной из горных нимф, но самой Афродиты - девы". Эрот решает сочетать ее с красавцем Хереем - "таким ваятели и живописцы изображают Ахилла и Нирея, Ипполита и Алкивиада". Они встречаются на празднике Афродиты и мгновенно влюбляются друг в друга; между их семьями политическая вражда, но по решению народного собрания Гермократ отдает дочь в жены Херею; справляется торжественная свадьба. Вскоре, однако, в дело вмешивается злобный демон.
Отвергнутым женихам удается клеветою возбудить в Херее ревность, и он ночью наносит жене удар в живот с такой силой, что она падает замертво: "и вот Каллироя, безгласная и бездыханная, лежала, являя всем образ мертвой". Ей устраивают великолепные похороны. Пират Ферон со своей шайкой взламывает склеп, находит там очнувшуюся от мнимой смерти Каллирою и уводит ее на свой корабль. В Ионии ее продают в рабство богатому и знатному жителю Милета Дионисию; он изображен благородным человеком, недавно потерявшим жену и прельстившимся красотою Каллирои. Он предлагает ей брак, и Каллироя соглашается, чтобы спасти ожидаемого ребенка.
Херей, обнаружив исчезновение жены, отправляется на поиски; ему удается встретить корабль Ферона, весь экипаж которого, кроме самого Ферона, погиб; под пыткой он рассказывает о судьбе своей пленницы, и тогда Херей тоже отплывает в Ионию. Персы захватывают прибывший корабль, причем сам Херей и его друг Полихарм попадают в рабство к сатрапу Митридату. Случайно встретив Каллирою, Митридат воспылал страстью к ней; вскоре обнаруживается, что его раб Херей - муж Каллирои и что слухи о его смерти оказались ложными.
Далее разыгрывается борьба между Дионисием, Митридатом и Хереем за обладание Каллироей; Митридат до поры до времени действует в союзе с Хереем, а Дионисия поддерживает сатрап Фарнак. Сочтя случайно перехваченное письмо Херея за подделку, изготовленную Митридатом, Дионисий подает на сатрапа жалобу самому великому царю. На суде в Вавилоне Каллироя и Херей узнают друг друга, и происходит резкое столкновение Херея с Дионисием. Сложность положения Каллирои, вынужденной выбирать между двумя законными мужьями, усугубляется тем, что и сам царь Персии поддается ее очарованию. Воспылав страстью к ней, он берет ее в свой дворец, где она и находится в обществе царицы Статиры, в то время, как Артаксеркс, терзаемый душевными муками, все откладывает вынесение приговора.
В Египте поднимается восстание, царь отправляется в поход, Дионисий следует за ним. Херей перебегает к египтянам, совершает подвиг за подвигом, берет город Тир, разбивает персидский флот и захватывает остров Арад, где находится царский двор вместе с царицей Статирой и Каллироей. Херей и Каллироя встречаются вновь, чтобы уже больше не расставаться.
Когда приходит весть о победе царя на суше, Херей с флотом удаляется на Кипр и оттуда отправляет Статиру к Артаксерксу. Каллироя в письме просит Дионисия простить ее, воспитать ее сына, а потом отпустить его в Сиракузы к деду Гермократу. Торжественным и счастливым возвращением в Сиракузы заканчивается роман.
Харитон стремится не только внешне воспроизвести повествовательную манеру историографов. Он делает героя любовного произведения участником больших исторических событий и победоносным полководцем, повторяя то же сочетание типических черт, которое характерно для "Романа о Нине". Любопытно, что подвиги Херея, например взятие Тира, в иных случаях дублируют деяния Александра Македонского; имена Статиры и Родогуны встречаются и в "Романе об Александре".
Однако роман Харитона вызывает и другие литературные ассоциации. Любящие супруги, оставшись наедине после множества бедствий, рассказывают друг другу о своих переживаниях (VIII, 1), повторяя гомеровских Одиссея и Пенелопу. В стиле высокого эпоса выдержано описание "Молвы, вестницы несчастья", разносящейся по Сиракузам (I, 5) [2].
С тонким расчетом Харитон сплетает сюжетные нити, обнаруживая богатую фантазию, когда нужно свести оторванных друг от друга героев или найти переход от одной ситуации к другой. Ведение запутанной интриги у Харитона продолжает традицию новой комедии. Вместо свойственной историческому стилю манеры рассказа, когда одно "деяние" помещается за другим в соответствии с их хронологической последовательностью, здесь господствует принцип "сплетения", осложняемого побочными перипетиями и увенчиваемого конечным узнаванием. Театральный характер наиболее эффектных эпизодов иной раз подчеркивается самим автором.
Действующие лица романа Харитона- в подавляющем большинстве люди, в социальном отношении стоящие очень высоко: сиракузский стратег Гермократ и его дочь, Херей, богатый и знатный милетец Дионисий, сатрапы, царь и царица Персии. Это пристрастие к знатности и блеску сочетается с утонченностью чувств и выражений; эротика у Харитона подана в возвышенном тоне.
Почти все персонажи романа отличаются достойною удивления высотой моральных качеств; даже в борьбе за Каллирою, когда было очень соблазнительно придать некоторым соперникам злодейские черты, Харитон остается верен себе: достаточно вспомнить, например, деликатную нерешительность Артаксеркса (VI, 1). Лишь разбойник Ферон изображен как скопление всяческих пороков, вплоть до того, что он гнусно обманывает своих собственных соратников. Чета центральных героев обрисована в идеальных тонах: только вспыльчивость и ревность Херея несколько оживляют и индивидуализируют его фигуру. Сложнее построен образ Каллирои. В то время, как в "Романе о Нине" приключения связываются, по-видимому, с фигурой Нина, и нет никаких указаний на сколько-нибудь активную роль девушки, у Харитона героиня проходит через длинный ряд приключений и становится важнейшим действующим лицом произведения. Тема верности обогащена мотивом любви к ребенку, позволившим ввести в роман фигуру второго мужа, полную благородства и героизма, морально равноценную образу Херея и создающую сильную драматическую коллизию.
Стройность и симметрия, свойственные риторическим произведениям, сказываются как в композиции романа, так и в создании целой галереи второстепенных действующих лиц. Каждый из основных героев (Херей, Каллироя, Дионисий, Артаксеркс) имеет наперсника, пускаемого в ход, когда не может действовать основной персонаж: друг Херея Полихарм; Плангона и царица Статира; домоправитель Фока; евнух Артаксат. В центральном эпизоде царского суда в Вавилоне оба соперника - Дионисий и Херей - имеют секундантов в лице сатрапов Фарнака и Митридата. Фигуре персидского царя в конце романа противостоит образ его египетского неприятеля.
Смена приключений и странствований в какой-то мере зависит у Харитона от характеров самих действующих лиц, и во всяком случае объясняется фактами естественного порядка. Ревность Херея и материнские чувства Каллирои оказываются столь же действенным фактором в интриге романа, как и происки злой Судьбы. Наряду с этим более слабо проведен мотив гнева Афродиты.
Для повествовательной манеры Харитона характерна склонность перебивать спокойный рассказ патетическими, сильно ритмизированными декламациями (например, II, 9; III, 7-8; IV, 1, 3, 4, 52; VI, 6, 4); они резко выделяются на фоне нарочито бесхитростного языка Харитона. Язык этот беден периодами. В нем отсутствуют также черты, отличающие типичных аттикистов.
Следует отметить обыкновение Харитона перемежать прозаическое изложение стихотворными вставками; за редчайшими исключениями - это цитаты из Гомера, причем они органически входят в рассказ и служат для изображения эмоционально насыщенных сцен (I, 1, 4; II, 3, 9; III, 5, 6; IV, 1). Такое смешение стихов и прозы - одна из особенностей греческого народного сказа, и применялось в жанрах, рассчитанных на распространение среди широких кругов населения.
Этот формальный признак проливает некоторый свет на вопрос о месте Харитона в литературе его времени.
Этот роман рассматривали одно время как один из самых поздних образцов жанра, относя его к V в. н. э. Однако папирусные находки с непререкаемою ясностью доказали, что "Повесть о Херее и Каллирое" читалась в Египте уже во II в. н. э. и была, следовательно, написана не позднее начала этого столетия. Другие обнаруженные в Египте фрагменты Харитона относятся ко II-III и VI-VII вв. и служат ясным доказательством длительности литературной славы этого автора.
Тем поразительнее полное отсутствие упоминаний о нем в литературе, в том числе у Свиды, уделяющего авторам романов довольно много внимания и места.
Наиболее простым объяснением такого положения вещей является предположение, что роман Харитона был произведением, предназначавшимся для широкого круга читателя и в качестве такового стоял вне официально признанной литературы. Становятся также понятными некоторые черты романа: несколько наивное благородство почти всех его персонажей, идеальная простота характеров, ставка на внешнюю увлекательность, сентиментальность.
Эти черты, сделавшиеся затем характерными для всего жанра, выступают у Харитона в обнаженном виде, еще не прикрытые блеском риторической отделки. Любопытно, что некоторые вновь открытые фрагменты этого романа показывают значительные разночтения в тексте, в том числе вставки; это явление считается характерным для "народных книг".
В этом разделе будут рассмотрены некоторые сохранившиеся на случайно найденных листах пергамента и папируса отрывки романов, допускающие лишь весьма приблизительную датировку.
В ряде случаев ранняя датировка подкрепляется палеографическими соображениями.
Особенно близок к роману Харитона так называемый "Роман о царевне Хионе". Отрывок его был обнаружен Вилькеном в небольшом кодексе, состоявшем из шести листов пергамента, который ему удалось приобрести в египетских Фивах; он сохранялся, по-видимому, в одном из монастырей верхнего Египта. Кодекс этот был палимпсестом: под коптским письмом X-XII вв. находился греческий текст прекрасного унциального письма VI или VII вв. н. э. Первые четыре листа содержали главы из последней книги романа Харитона; дальше следовало начало романа о Хионе. К сожалению, драгоценная находка codex Thebanus deperditus (потерянный Фиванский кодекс) в 1899 г. погибла во время пожара, вспыхнувшего на пароходе, когда тот находился уже в гамбургском порту. Сохранились лишь копии, изготовленные Вилькеном, но снятые лишь с тех мест греческого текста, которые читались легче всего.
В первом из фрагментов говорится о каком-то совете, относящемся к судьбе царства, которое должно перейти к будущему супругу царевны. По-видимому, совещаются женихи Хионы, устанавливающие срок для ответа; возможно, что эта ситуация навеяна картинами сватовства в гомеровской "Одиссее". По другому толкованию совещаются царь и его вельможи. Во втором столбце речь идет о молве. Молва играла роль и в романе Харитона [1]. Хиона обо всем узнает от матери. Далее беседуют Хиона и ее возлюбленный.
Тот факт, что роман о Хионе в рукописи непосредственно примыкал к роману Харитона, позволил высказать предположение о тождестве их авторов. Это предположение, не доказанное и едва ли доказуемое, становится, однако, довольно правдоподобным, если привлечь на помощь стилистические сопоставления. Язык отрывка близок к языку Харитона и лишен рафинированной риторичности позднейших романов. Повторяется ряд мотивов, в том числе мотивы "Одиссеи".
Давно уже было отмечено, что в нескольких романах имена героинь совпадают с именами нимф, о культе которых мы знаем по другим источникам: это относится как в Хионе, так и к Каллирое (Харитон) и Левкиппе (Ахилл Татий). Вместе с тем прозрачное имя Хионы (χιών - снег) и ее царское звание придает всему отрывку колорит сказочности.
Если роман этот и не принадлежит Харитону, то во всяком случае он может быть отнесен к тому же типу литературных произведений, и, вероятно, к той же эпохе.
Черты исторического романа проступают в одном известном по отрывкам романе, где основным действующим лицом оказывается сын царя Сесонхосиса [2]. Действие происходит в Египте. Царь Сесонхосис, вероятно, тождествен с фараоном Шешонком I (945-924 гг.), о котором известно, что он по династическим соображениям женил своего сына, будущего Осоркона I, на царевне Макаре, происходившей, по-видимому, из ранее царствовавшей Танитской династии. В сохранившемся фрагменте он требует, чтобы сын, не названный по имени, вступил в брак; друг советует юноше покориться; происходит разговор отца с сыном. Приключения исторических или псевдо-исторических героев сочетаются с любовной темой, как в "Романе о Нине" и у Харитона.
Сходство некоторых мотивов и общий стиль повествования позволяют говорить о близости к Харитону, когда мы рассматриваем отрывки еще одного романа, героями которого являются Каллигона и Эрасин [3].
Находящаяся в остром припадке отчаяния Каллигона приходит в шатер Эвбиота, изображенного в виде благородного и преданного поклонника. Эвбиот удаляет всех из помещения, давая понять Каллигоне, что получены дурные вести о войне с савроматами. Каллигона рыдает, проклинает тот день, когда она увидела Эрасина на охоте, бранит свои глаза и упрекает Артемиду. Она протягивает руку за кинжалом, желая покончить с собою, но Эвбиот уже при ее появлении вынул этот кинжал из ножен, и Каллигона, неправильно истолковав его действия как страх за собственную жизнь, говорит о себе, что она не амазонка, но лишь эллинская женщина, правда, не уступающая амазонкам в отваге, и требует свой кинжал обратно.
Трудно вполне ясно представить себе ситуацию, изображенную автором. Эрасин, - по-видимому, возлюбленный Каллигоны, с нею разлученный; слова об охоте сопоставляют с тем местом романа Харитона [4], где Артаксеркс именно на охоте хочет покрасоваться перед Каллироей. Обстановка экзотична. Упоминание о савроматах переносит читателя на периферию греческого мира, в такой же мере пригодную для фантастических войн и приключений, как и Эфиопия у Гелиодора. Имя Эвбиота встречается и у Лукиана [5].
Еще труднее судить о фабуле произведения, отрывок которого был найден в Оксиринхе и опубликован в 1913 г. [6]. В нем речь идет о Дионисии, получающем в награду за доблесть пленную царицу. Действие развертывается при каком-то восточном дворе, где находятся и некий царь, и Дионисий, и сама прекрасная пленница; мотив пленения царицы встречался и в романе Харитона.
Приключения на море встречаются и в "Романе о Нине" [7] и у Харитона. Рассказ о морском приключении содержится и в довольно значительном отрывке романа, где в качестве героини выступала, вероятно, Герпиллида [8].
Там, где текст становится связным, рассказывается о приключениях Герпиллиды и ее возлюбленного: рассказ вложен в его уста и ведется в первом лице. Влюбленная чета пользовалась гостеприимством каких-то людей, живущих на берегу моря, а затем оба пускаются в плавание, но почему-то на разных кораблях. Рассказчик отплывает раньше, более крупный корабль Герпиллиды задерживается в гавани. Разражается буря, и на реях корабля вспыхивают так называемые огни Св. Эльма, в греческом морском фольклоре считавшиеся признаком появления Диоскуров. Описания бури встречаются у Ахилла Татия [9] и у Гелиодора [10].
Иного рода ситуации, тоже достаточно типичные для фабулы любовных романов, дают фрагменты романа о Метиохе и Партенопе, которые были найдены в Египте в разное время. Здесь надо прежде всего отметить рассуждение об Эроте, вложенное в уста Метиоха и задуманное как возражение на чью-то предшествующую речь: Метиох отвергает обычный мифологический и поэтический образ этого божества и объясняет любовь рационалистически, как простое "движение души". Тут же присутствует Партенопа. Позиция Метиоха. напоминает высокомерное отношение к Эроту Габрокома в начале романа Ксенофонта Эфесского[11], и весьма вероятно, что Метиох должен был в дальнейшем испытать на себе самом все могущество Эрота, как случилось и с Габрокомом.
В дальнейших отрывках Метиох уже просит руки Партенопы, отец которой не дает еще своего согласия; два оратора выступают в пользу юноши. В последнем отрывке, связь которого с предыдущими не вполне доказана, жители Керкиры одобряют действия некоего Демехара, выкупившего девушку у кого-то, кто ею владел; все они живо заинтересованы в чьей-то готовящейся свадьбе. Участие всего города в любовных переживаниях героев - мотив, часто встречающийся у Харитона. Если имеется в виду предстоящая свадьба Метиоха и Партенопы, то отрывок мог бы относиться к концу романа.
С папирусными отрывками интересно сопоставить замечание Лукиана [12] о Партенопе, наряду с Федрой и Родопой принадлежавшей к числу "влюбленных женщин древности, сильнее всего одержимых страстями", история которой постоянно изображалась в пантомимах.
Приведенные отрывки, число которых могло бы быть еще увеличено, с непререкаемой ясностью устанавливают, что во II в. н. э. в обращении находилось огромное количество любовно-приключенческих романов.
Насколько можно предположить, хронологически близок к Харитону автор "Эфесской повести о Габрокоме и Антии" Ксенофонт Эфесский; Свида приписывает ему еще сочинение "О городе Эфесе" и другие произведения, названия которых не приведены.
По словам Свиды, этот роман состоит из десяти книг; в нынешней редакции их насчитывается лишь пять. В связи с целым рядом композиционных шероховатостей в сохранившемся тексте, возникает весьма правдоподобное предположение, что до нас дошло лишь извлечение из первоначального произведения, обладающее всеми недостатками, свойственными такого рода трудам [1]. Это еще больше затрудняет установление времени жизни автора, поскольку приходится различать время создания первичного текста и время написания извлечения.
Ксенофонт не пытается связать свой роман с какими-либо действительными историческими событиями, и вообще указания на исторические факты у него чрезвычайно скудны. Terminum post quem (II, 13) дают упоминания должности иринарха (блюстителя мира), встречающейся лишь со времен Траяна (98-117 гг.), и некоторых должностей в администрации Египта, учрежденных лишь при Августе (III, 12; IV, 2). Обычно роман в нынешней его редакции относят ко II в.
С прямолинейной последовательностью Ксенофонт излагает судьбы своих героев, жителей Эфеса - ослепительного красавца Габрокома, осмелившегося не почитать Эрота, и красавицы Антии. Увидев друг друга на празднике, они заболевают от любви. Оракул Аполлона объясняет встревоженным родителям причину этой болезни, указывает на брак как на средство исцеления, но тут же сулит влюбленным беды и скитания, правда, с благополучным исходом. Во исполнение прорицания родители сочетают влюбленных браком, а затем отправляют путешествовать - начинается цепь приключений.
Благополучно героям удается доплыть только до Родоса, где они оставляют в дар в храме бога Солнца золотое оружие. Уже на обратном пути корабль их подвергается нападению финикийских пиратов, Габроком и Антия взяты в плен и сразу же делаются объектами любовных вожделений двоих из разбойников. Их доставляют в окрестности Тира, где в своем имении живет Апсирт, хозяин разбойничьей шайки, захватившей нашу чету. Дочь его Манто, влюбившись в Габрокома и не добившись взаимности, клеветнически обвиняет его в попытке обольстить ее - мотив Иосифа Прекрасного и Ипполита. Габрокома после истязаний бросают в темницу, Антию Манто отдает в жены пастуху Лампону. Так начинается разлука супругов; воссоединение наступит лишь в конце романа.
Следует длинная вереница раздельных приключений Антии и Габрокома, причем обоим, в особенности Антии, приходится все время спасать свое целомудрие от людей разного состояния, встречающихся на их пути, и непрерывно подвергаться смертельной опасности.
В Антию влюбляются: благородный Перилай, индиец Псаммид, разбойник Анхиал, стерегущий ее сторож, военачальник Полиид, благородный разбойник Гиппотой. Пребывая в рабском звании, она, наконец, попадает в дом разврата, но благополучно спасается и оттуда. Разбойники пытаются принести ее в жертву Арею; она хочет покончить с собой, но врач дает ей снотворное средство, а разбойники находят ее в склепе пробудившейся и уводят в рабство; ее ввергают в ров с двумя огромными псами. Габроком становится объектом вожделений отвратительной злодейки Кюно; по ее клеветническому доносу его осуждают на казнь, причем он дважды спасается чудесным образом.
Встреча Габрокома и Антии происходит на острове Родосе, в том самом святилище бога Солнца, где некогда начались их скитания. Им помогает разбойник Гиппотой, в изображении которого с поступками злодея автор совмещает черты "благородного разбойника": последние под конец начинают преобладать. Для перехода от одного эпизода к другому часто применяются мотивы вещего сна, кораблекрушения, нападения разбойников, продажи в рабство. В двух случаях в роман вставлены самостоятельные эпизоды, весьма слабо связанные с основным сюжетом: история Гиппотея и юноши Гиперанта (III, 2); история Эгиалея и Телксинои (V, 1).
Объясняется ли это плохим качеством извлечения или это изначальный недостаток романа, но связь отдельных эпизодов чрезвычайно слаба; они примыкают один к другому и могли бы быть бесконечно продолжены в той же манере. Слабо обоснован мотив божественного вмешательства: оскорбленный Эрот карает Габрокома. Темп рассказа неравномерен. Неторопливое повествование первых глав сопровождается психологическими деталями, которые должны пояснить превращение робкой девочки в стойкую героиню, в дальнейшем, начиная с главы 13 книги I, преобладает конспективный рассказ, лишь время от времени перебиваемый патетическими декламациями (например III, 8). Как и у Харитона, наблюдаются стихотворные вставки (I, 6, 12; III, 2; V, 4).
Упор сделан на смену замысловатых событий, причем иногда фантазия Ксенофонта создает гротески: такова история старого Эгиалея, сохраняющего набальзамированное тело своей возлюбленной Телксинои и обращающегося с нею, как с живой (V, 1). Персонажи Ксенофонта - чисто условные фигуры. Обращает на себя внимание своей противоречивостью фигура разбойника Гиппотоя, то выступающего в роли кровожадного злодея (IV, 1), то проявляющего себя верным и нежным другом (V, 9). Социальная сфера, в которой совершается действие романа Ксенофонта, не та, что у Харитона: отдельные эпизоды разыгрываются среди разбойников, среди рабов, в темных притонах.
Быть может, это зависит от последующей переработки текста, но в "Эфесской повести" Ксенофонта резко выступают черты литературного примитива, которые позволяют говорить о народной книге, сохранившей в обнаженном виде традиционную сюжетную схему и позволяющей распознать в ней исконные и древние ареталогические элементы.
Если романы Харитона и Ксенофонта, сохраняя основной характер народной книги, вместе с тем тяготели первый - к историографии, второй - к ареталогии, то так называемую "Историю Аполлония, царя Тирского", известную лишь в латинском переложении V-VI вв. н. э., можно считать близкой к сказке. Обычно считают, что предполагаемый ее греческий оригинал возник в начале II в. н. э.
"История Аполлония" отличается от типичных греческих романов прежде всего тем, что канонический список приключений распределяется в ней между двумя женскими персонажами - матерью и дочерью; роль главного мужского героя сведена до минимума. Помимо этого композиция произведения осложнена помещением в начальной части повествования рассказа о царе Антиохе и его дочери.
Свирепый Антиох живет в кровосмесительном браке со своей дочерью; мотив этот неоднократно засвидетельствован и в греческой мифологии (например Эномай и Гипподамия), и в сказочном фольклоре. Всем, ищущим руки его дочери, Антиох задает загадки и затем рубит головы тем, кто не в силах их разрешить, а подчас и тем, кто нашел удачное решение.
Аполлоний разрешает загадку, но Антиох не только не отдает ему своей дочери, а грозит смертью, так что тот вынужден спасаться бегством. Он благодетельствует жителей Тарса в Киликии, предоставив им по дешевой цене большое количество хлеба; затем отправляется в Кирену, терпит кораблекрушение, но достигает Кирены и получает в жены дочь царя Архистрата Архистратиду. Приходит весть о смерти Антиоха; его царство должно перейти к Аполлонию. Аполлоний отправляется туда на корабле, по дороге его жена производит на свет дочь, а сама впадает в летаргический сон; сочтя ее за мертвую, ее бросают в море в ящике, который волны выбрасывают на сушу возле Эфеса, где молодой ученик одного врача оживляет мнимо умершую. Она находит приют у жриц Артемиды.
В дальнейшем на первое место выступает дочь Аполлония Тарсия, а сам он, прибыв в Таре и отдав девочку на воспитание некоему Странгвиллиону, отплывает в Египет, где и остается в течение четырнадцати лет. Тарсию преследует жена Странгвиллиона Дионисиада, поручающая рабу убить ее. Следует похищение Тарсии разбойниками, продажа ее в рабство и пребывание в публичном доме в Митилене, где ей удается, однако, сохранить свое целомудрие. При помощи Афинагора, "первого человека в городе", происходит встреча прибывшего в Митилену Аполлония с дочерью, которая является к отцу, чтобы утешить его. Когда ее помощь отвергнута Аполлонием, Тарсия разражается жалобами и перечисляет вслух собственные беды, облегчая тем самым обязательное для романа узнавание. Под влиянием вещего сна Аполлоний отправляется с дочерью в Эфес, и там его узнает жена. Он принимает бывшее царство Антиоха; происходит награждение добрых и казнь порочных. Аполлоний благополучно царствует над Антиохией, Тиром и Киреной и описывает свои приключения.
Как видно, все три главных действующих лица - Аполлоний, Архистратида и Тарсия - разлучаются друг с другом и в конце рассказа воссоединяются путем двойного узнавания. Что же касается обычных мотивов любовного романа, то Архистратида, охваченная любовной страстью, переживает ее как болезнь, затем ее постигает мнимая смерть; наибольшее количество скитаний и мук достается на долю ее дочери.
Сказочные черты проступают уже в самом начале, в истории Антиоха и его дочери. Решение загадок как условие получения красавицы часто встречается в сказках, так же как фигура злой мачехи, изобилие царей и царевен, внезапное и легкое овладение царствами.
В "Истории Аполлония" обнаруживаются различные черты, одни из которых восходят к предполагаемому греческому подлиннику, другие же внесены, вероятно, латинским переводчиком и близки к христианству. Нападение пиратов, кораблекрушение, мнимая смерть, вещие сны встречались, конечно, уже в изначальном греческом тексте. Особенно много мотивов, которые роднят "Историю Аполлония" с книгой Ксенофонта Эфесского: заключение брака в начале повествования, покушение со стороны ревнивой госпожи на убийство героини, смягчившийся убийца, спасение невинной и продажа ее своднику, сохранение ею чистоты и в этой обстановке, сцена узнавания в храме, пребывание героя у старого рыбака.
Язык латинского текста пронизан вульгаризмами, внесенными, надо думать, при переводе. Как у Ксенофонта и Харитона, в "Истории Аполлония" проза расцвечена многочисленными стихотворными вставками. В главе 42 и других появляются стихотворные загадки из сборника Симфосия (IV-V вв.).
Часто говорят об искусственном присоединении истории Антиоха к основной части произведения, причем это "неорганическое сочетание" разнородных сюжетов ставили в вину то латинскому переводчику, то самому автору греческого подлинника. Между тем, можно предположить, что эпизод с Антиохом входил непременной частью в первоначальный композиционный замысел и вовсе не был чем-то посторонним. Роман, который заканчивается награждением девического целомудрия, супружеской и дочерней верности, риторически эффектно начинался с контрастного эпизода, насыщенного страстями, диаметрально противоположными этим добродетелям. Кровосмесительная встреча Антиоха и его дочери (гл. 1-2) уравновешивается встречей Тарсии с Аполлонием (гл. 40 слл.), в результате которой Тарсия, обитательница притона, оказывается царской дочерью. Разгадывание загадок появляется как некий вспомогательный прием именно в этих разделах романа; любопытно, что и в том и в другом случае разрешение загадок само по себе ни к чему не приводит. Если вспомнить симметричность композиции, свойственную всему жанру, то предложенное выше объяснение взаимной связи частей "Истории Аполлония" представится вполне вероятным; так и в романах Ахилла Татия, Лонга и Гелиодора основная любовная ситуация дублируется параллельно построенными эпизодами, имеющими противоположную направленность.
Общий тон "Истории Аполлония" отмечен нарочитой простотой, по-рою переходящей в наивность; но местами даже сквозь латинское переложение угадывается риторическая приподнятость подлинника.
Не подлежит сомнению, что латинская версия романа, относящаяся к V-VI вв., была широко распространенной книгой, обращавшейся к широким слоям понимавших по-латыни читателей. Самый текст сохранился в очень различных редакциях, что свидетельствует о вольном с ним обращении, характерном для народной литературы.
Все романы, о которых говорилось выше, могут быть отнесены к группе образцов этого жанра, почти совсем не затронутых риторическим мастерством новой софистики. В первую очередь это явствует из словесного их оформления, но наряду с этим можно было бы указать, имея в виду Ксенофонта и Харитона, на прямолинейную простоту композиции: создается впечатление, что авторы не хотят или не могут отрешиться от какого-то композиционного канона.
Другая группа романов, несколько более поздняя, предстает во всем блеске риторики. Традиционный сюжет обогащается вводными эпизодами, подается в новом освещении; действие переносится или в полусказочную древность (Ямвлих), или я экзотические и далекие страны (Гелиодор), или в искусственный пастушеский мир (Лонг). Иной раз тот же традиционный комплекс мотивов подается полуиронически (Ахилл Татий). Именно эти любовные романы, испытавшие на себе сильное влияние новой софистики, пользовались огромным успехом в Византии и затем завоевали себе широкие круги почитателей в Европе нового времени.
С известной достоверностью, благодаря данным, сообщаемым самим автором, может быть датирован роман "Вавилонская повесть" сирийца Ямвлиха.
Ямвлих называет себя современником Аршакида и Ахеменида Соэма, которого римляне в 164 г. н. э. поставили царем Армении. Ямвлих был якобы воспитанником некоего ученого вавилонянина, преподававшего ему восточную магию; он утверждает, будто сумел предсказать войну Вера с парфянами (165 г.) и исход ее - бегство парфянского царя Вологеса за Евфрат и Тигр. Сириец Ямвлих овладел греческим языком настолько, что был в состоянии удовлетворять самым утонченным вкусам своего времени. Название "Вавилонская повесть" должно было характеризовать не только географическую обстановку излагаемых событий, но и подчеркнуть связь произведения с преданиями древнего Вавилона. Не исключена возможность того, что вавилонский воспитатель вымышлен Ямвлихом, чтобы как-то подкрепить фикцию вавилонской литературной традиции.
Роман известен нам лишь по пересказу Фотия и незначительному числу фрагментов, сохраненных разными авторами.
Главными действующими лицами "Вавилонской повести" были муж и жена - прекрасная Синонида и Родан, которых вавилонский царь Гарм подвергал жестоким преследованиям, домогаясь любви Синониды: по его приказу Синонида была скована золотой цепью, а Родан распят на кресте. Синониде удается спасти мужа, и тогда Гарм приказывает отрезать уши и носы евнухам Дамасу и Сакасу, которым была поручена казнь, и отправляет их в погоню за бежавшими.
Родан и Синонида бегут от преследователей, причем, спасаясь от смерти, они, непрерывно вовлекаются в удивительнейшие происшествия. В романе несколько раз оживают люди, считавшиеся умершими, живых принимают за мертвых. Поразительное сходство Родана с другим юношей и бешеная ревность Синониды создают новые осложнения.
После долгих приключений Синонида становится женой царя Сирии. Родан должен быть снова казнен на кресте на глазах у самого Гарма. Но получив внезапно письмо от Сакаса с вестью о предстоящей свадьбе Синониды, Гарм приказывает освободить Родана и посылает его полководцем против сирийского соперника. Родан одерживает победу, вновь обретает Синониду и становится царем Вавилона.
Согласно Свиде, роман состоял из 39 книг; пересказ Фотия заканчивается шестнадцатой, но при этом действие романа пришло к завершению.
Ни один из известных нам любовных романов не дает такого ошеломляющего изобилия сложных и изысканных выдумок, как книга Ямвлиха, представляющая собою подлинный калейдоскоп фантазий и ужасов. Например, в Синониду влюбляется "призрак козла". Рой ядовитых пчел задерживает преследователей, и сами герои, наевшись меда этих пчел, оказываются отравленными. Они попадают в дом разбойника, убивающего и съедающего прохожих; преследующие их воины поджигают дом со всех сторон, а Родан и Синонида спасаются, выдав себя за призраки ранее убитых. Раб убивает любимую им девушку и затем кончает с собою; при этом кровь попадает на тайно следящую за этой сценой дочь земледельца, у которого скрываются беглецы; при прощании Родан целует ее, к нему пристает кровь, что вызывает неукротимую ревность Синониды, подозревающей измену. Впоследствии собака Родана съедает тело раба-самоубийцы и часть трупа убитой им девушки; пришедший в это время отец Синониды, убежденный, что это останки его дочери, убивает собаку, хоронит тело девушки и вешается сам. Затем является Родан и в свою очередь хочет покончить с собою. Таковы некоторые из эпизодов, типичных для манеры Ямвлиха; с другой стороны, Фотий подчеркивает эротический характер его повествования.
Пестрота событий еще усугубляется экскурсами, весьма слабо связанными с ходом действия. Автор излагал разные виды магии, в том числе самые редкостные и малоизвестные, рассуждал о каких-то манипуляциях, связанных с саранчой, со львами и с мышами, а попутно говорил о быте палачей и о великолепии царей Вавилона. Самый способ введения экскурсов в основной рассказ представляет собою, по-видимому, некоторое новшество: они не были вложены в уста действующих лиц и вторгались в повествование как бы извне; появление их является признаком нового способа использования обрамляющего рассказа. Что же касается развертывания самой фабулы, то вавилонский царь играет у Ямвлиха приблизительно ту же роль, какую у других авторов исполнял гнев богов, - он является основной движущей силой действия, а добавочную мотивировку для сцепления событий создает ревность Синониды.
Есть еще одна любопытная особенность в построении "Вавилонской повести". В первой половине ее развертывается единая цепь эпизодов, сменяющих друг друга, причем любящая чета переживает все эти эпизоды, довольно долго не разлучаясь; во второй половине ревнивица Синонида покидает своего супруга и действие романа разветвляется, течет по нескольким руслам, которые переплетаются друг с другом, составляя сложную сеть.
Тяга к преувеличенной яркости, переходившей иногда в настоящий гротеск, отражалась и на изображении характеров действующих лиц: тиран Гарм до того свиреп, что своих слуг, упустивших Синониду, велит закопать в землю с женами и детьми. Добродетельный Сорех готов пожертвовать жизнью для беглецов и получает за свои достоинства царский трон. Синонида под влиянием первого подозрения стремится умертвить предполагаемую разлучницу.
Интересно, что Ямвлих старается передать в своем произведении восточный колорит и часто достигает цели. Он дает своим героям имена восточного характера, - для многих из них можно подобрать параллели из подлинных источников по истории Востока. В иных случаях Ямвлих, быть может, частично использовал собственные наблюдения, например, при изображении парадного царского выезда, но много восточных мотивов почерпнуто из Геродота.
Ямвлих переносит действие в древние времена, но анахронизмов много: так, в романе выступает племя аланов, которые стали известны лишь со времен Нерона. Современницей вавилонских царей оказывается египетская царица Береника, имя которой переносит нас в эпоху эллинизма.
По-видимому, стиль изложения менялся в зависимости от характера рассказа. В сохранившихся отрывках, где есть речи и описания, проявляется в полной мере языковая изощренность второй софистики.
Атмосфера новой софистики ощущается особенно отчетливо в романе Ахилла Татия Александрийского "Повесть о Левкиппе и Клитофонте" в восьми книгах. С большим мастерством автор использует традиционную схему приключений влюбленной четы прежде всего как материал для риторических декламаций. Самый сюжет очень традиционен.
Во вступительной части автор повествует о своей встрече в Сидоне около картины, изображающей похищение Европы, с неизвестным юношей, который рассказывает ему историю своей любви. Все дальнейшее повествование вложено в уста этого юноши и ведется в первом лице.
Прекрасная Левкиппа и красавец Клитофонт, - это и есть рассказчик, - пленившись друг другом, бегут из дома отца Клитофонта. Корабль, который везет их в Александрию, терпит крушение, но чета влюбленных выброшена волнами на египетский берег. Плывя дальше по Нилу в Александрию, они попадают в руки разбойников. На следующий день Клитофонт имеет возможность наблюдать сцену жертвенного заклания Левкиппы. Ночью он спешит к могиле своей возлюбленной, чтобы там покончить с собой, но вовремя появившиеся верные спутники удерживают его: заклание Левкиппы оказывается театральным трюком. Влюбленные прибывают в Александрию, причем по пути в Левкиппу влюбляются еще несколько человек; один из них похищает ее с помощью разбойников. Во время погони Клитофонт вновь видит, как разбойники рубят девушке голову и сбрасывают ее тело в море; лишь впоследствии выясняется, что это совсем не Левкиппа.
Красавица Мелита, муж которой погиб в море, охвачена любовью к Клитофонту и уговаривает его вступить с нею в брак, остающийся, однако, фиктивным. В Эфесе, в имении Мелиты, Клитофонт встречается с Левкиппой, проданной в рабство; они узнают друг друга. Внезапно вернувшийся мнимый утопленник Ферсандр, муж Мелиты, избивает Клитофонта и ввергает его в темницу. Сюда приходит к нему Мелита, узнавшая, наконец, в своей рабыне Левкиппу и, осыпая Клитофонта упреками и мольбами, добивается, наконец, его любви.
Мелита помогает Клитофонту бежать, но по дороге он наталкивается на Ферсандра и снова попадает в тюрьму. Ферсандр, влюбившийся в Левкиппу, похищает ее и распускает слух, что она якобы убита по приказу Мелиты.
Происходит сложный судебный процесс, где Ферсандр обвиняет Клитофонта и Мелиту в прелюбодеянии, а отчаявшийся Клитофонт - Мелитву и себя самого в мнимом убийстве Левкиппы. Появление священного посольства во главе с Состратом, отцом Левкиппы, на время спасает Клитофонта. Новый процесс, где Ферсандр выступает обвинителем против своей жены и Левкиппы, должен быть разрешен судом богов. Левкиппа входит в пещеру Пана, и мелодические звуки свирели доказывают, что она сохранила чистоту. Мелита, поклявшаяся, что она "не приобщалась Афродите с этим чужеземцем" во время отсутствия мужа, спокойно входит в чудесный источник: связь ее с Клитофонтом произошла после возвращения Ферсандра. Ферсандр спасается бегством, Левкиппа и Сострат рассказывают о событиях, остававшихся неизвестными читателю. Все кончается свадьбой Левкиппы и Клитофонта.
Ахилл Татий строит свой роман, следуя в основном традиции Харитона, Ксенофонта, Ямвлиха, т. е. передавая события в их хронологической последовательности. Вместе с тем, как это отмечалось выше применительно к Ямвлиху, в первой половине романа рассказ ведется по иному принципу, чем во второй. До появления Мелиты (V, 11) развивается одна основная тема - любовь Клитофонта и Левкиппы. Начиная же с этого эпизода действие развертывается по нескольким направлениям, все время переплетающимся (любовь Клитофонта и Левкиппы, любовь Мелиты к Клитофонту, месть Ферсандра, любовь Ферсандра к Левкиппе). В первой половине изложение разнообразится многочисленными вставными эпизодами и описаниями; во второй половине с ее запутанной интригой эти отступления встречаются несравненно реже.
Стилистическая близость к рассказу Ямвлиха сказывается между прочим и в этих вводных описаниях, постоянно вторгающихся в ход повествования и имеющих двоякую функцию. Они представляют собой законченные риторические миниатюры разного типа: диспут о разных видах любви (II, 36-38) совпадает по своей тематике с диалогом "О любви" Плутарха и с диалогом "Две любви" Псевдо-Лукиана; часто встречающиеся описания картин (I, 1; III, 6-8; V, 3), чудес природы, вроде влюбленных металлов, деревьев, вод, животных (I, 17-18), сицилийского источника, где вода смешана с огнем (II, 14), птицы Феникса (III, 25), реки Нила (IV, 12), нильского крокодила (IV, 19) могут служить прекрасными образцами использования естественно-исторических материалов для риторических декламаций.
Стиль "Повести о Левкиппе и Клитофонте" своею пышностью и богатством очень напоминает язык известных нам фрагментов "Вавилонской повести" Ямвлиха. И тут и там широко применяются все излюбленные средства азианского красноречия: параллельное построение звеньев периода, одинаковые окончания, риторические фигуры. Больше чем кто-либо из авторов романов, Ахилл Татий пользуется очень смелыми образами: глаза тянутся к красавице, "канатом красоты притянутые" (I, 4), описывая зубы крокодила, он прибавляет: "такой посев несет равнина челюстей" (IV ,19), сад осенен "хороводом колонн" (I, 15). Очень частые в романах трагические монологи (монодии, по терминологии новой софистики) обычно демонстрируют в сжатой форме весь арсенал этих выразительных средств (I, 13; III, 16; V, 25). Постоянно применяются такие очень распространенные в эпоху второй софистики формы изложения как письма, фиктивные судебные речи, пересказы мифов, басни.
Любопытная особенность романа Ахилла Татия - ведение рассказа в первом лице, как это было, видимо, принято в романах приключений. От комически-бытовых романов идет соприкасающаяся также с мимом пародийность изображения Клитофонта, подвергающегося избиениям \и переносящего свои беды без традиционной героической самоотверженности (V, 23; VII, 14; VIII, 1).
Довольно частые в романе эротические сцены обычно даются в бытовом плане, а в речи жреца Артемиды встречаются аристофановские двусмысленности. Сама Левкиппа иногда напоминает героинь легкомысленных новелл Апулея. Традиционный мотив жертвоприношения героини подан в совершенно пародийных тонах. Сам сюжет для автора представляет интерес лишь как оплошная рамка для целой галереи картин. Отсюда та ирония, которая так часто чувствуется в "Повести о Левкиппе и Клитофонте" и неизбежно приводит к вторжению в героическую мелодраму комически-бытовых деталей.
Большие трудности возникают в связи с попытками датировать роман Ахилла Татия. Об авторе его Свида говорит (называя его Статием), что он был александрийцем, в конце жизни (принял христианство и стал епископом; далее Свида сообщает, что им же написаны сочинения "О сфере", "Об этимологии" и произведение под названием "Смешанная история".
Автора романа некоторые ученые долго относили к V и даже VI в., основываясь на предполагаемых заимствованиях из Мусея. Однако другие исследователи датируют его жизнь III в. Эти последние предположения по-лучили неожиданное подтверждение, когда в 1914 г. в томе X Оксиринхских папирусов был опубликован вновь найденный отрывок (№ 1250) второй книги романа, причем характер письма позволил с большой уверенностью считать временем написания этого отрывка начало IV в. н. э. Новую сенсацию принесла находка еще одного папирусного фрагмента из романа Ахилла Татия, который был опубликован итальянским папирологом Вольяно.
С первого же взгляда, еще до отождествления найденного фрагмента с романом Ахилла Татия (VI, 14-15; 16-17), Вольяно установил, что почерк папируса должен быть отнесен ко II в. н. э. Прямым выводом из этого должно было явиться признание Ахилла Татия автором II в. или еще более раннего времени. Сам издатель нового фрагмента не решается сделать такой вывод, неприемлемый для него потому, что стиль автора найденного отрывка кажется ему противоречащим этой гипотезе; сам он готов предположить, что найденный отрывок - кусок той "новеллы", которая якобы лежала в основе романа Ахилла Татия и затем была обработана этим автором.
Между тем находка этого фрагмента доказывает, что следует пересмотреть решенйе вопроса о взаимоотношениях между сохранившимися романами, которое до сего времени было общепринятым. До сих пор признавалось, что Ахилл Татий - подражатель Лонга и Гелиодора, исказивший величественную мацеру последнего. Однако все эти заключения опираются на крайне спорные сопоставления отдельных мест и повторяющихся мотивов, большинство которых имеет традиционный характер и могло быть использовано каждым романистом совершенно независимо от других. В частности, величавый стиль Гелиодора мог бы с таким же правом рассматриваться как попытка вложить в авантюрно-эротический жанр, разработанный Ямвлихом и Ахиллом Татием, новую теологически окрашенную идеологию и новую героику.
Неотделима от расцвета новой софистики и прославленная "Пастушеская повесть о Дафнисе и Хлое" в четырех книгах, автор которой в рукописях назван Лонгом. Никаких сведений о времени жизни или о каких-либо фактах его биографии не сохранилось. Латинский характер его имени не представляет собой какого-либо необычного явления, так как в эпоху империи многие греки получают имена и прозвания, заимствованные из латинского языка: имя Лонг встречается и на одной надписи, найденной на острове Лесбосе и относящейся к лицу, носившему титул верховного жреца [1]. Нет ничего невероятного в предположении, что автор романа мог быть и лично связан с островом, для литературной славы которого он сделал так много; при этом совсем не обязательно отождествлять его с Лонгом, которому посвящена надпись.
Как и в романе Ахилла Татия, у Лонга во вступительной части описывается произведение живописи; но в этом случае картина обнаружена автором в пещере нимф во время охоты на острове Лесбосе. Восхищенный изображенным на картине, он задумывает повесть, которая должна раскрыть содержание этой картины и стать священным приношением Эроту, нимфам и Пану; четыре книги этой повести будут "всем людям на радость: болящему они на исцеление, печальному на утешенье, тому, кто любил, напомнят о любви, а кто не любил, того любить научат" [2].
Действие происходит на Лесбосе, в окрестностях Митилены. В начале симметрично помещены две истории о находке брошенных младенцев: козопас Ламон обнаруживает в кустарнике мальчика, вскармливаемого козою, а два года спустя овечий пастух Дриас в гроте нимф - девочку, кормилицей которой была овца. Оба пастуха берут детей на воспитание. Когда мальчику, Дафнису, исполняется пятнадцать лет, а девочке, Хлое, - тринадцать, Ламон и Дриас под влиянием одновременно приснившегося обоим сна посылают их пасти стада совместно.
И Хлоей, и Дафнисом овладевают неведомые им чувства; в то же время в Хлою влюбляется пастух Доркон. Тирские пираты нападают на прибрежные луга, ранят насмерть Доркона и пытаются увезти Дафниса. Хлоя играет на свирели, подаренной ей умирающим Дорконом, и при этом звуке стадо Доркона, загнанное разбойниками на корабль, бросается к берегу, корабль опрокидывается, разбойники тонут, а Дафнис спасается и вместе с Хлоей хоронит тело Доркона.
Наступает осень, любовь Дафниса и Хлои растет, но не находит себе исхода, хотя старый пастух Филет по внушению Эрота помогает им своими наставлениями. По случайному поводу вспыхивает война между Метимной и Митиленой; жители Метимны похищают сначала Дафниса, затем Хлою, но обоим удается спастись, причем девушке - при прямом содействии Пана.
Зимой Дафнис занимается ловлей птиц близ дома Хлои. Дриас приглашает Дафниса к себе, и он опять признается Хлое в любви.
Снова приходит весна, и молодая соседка Дафниса, смелая и решительная Ликенион, наставляет неопытного Дафниса в делах Эрота.
У Хлои появляется много женихов. Дафнису, который по своей бедности не рассчитывает получить руку Хлои, помогают нимфы: он находит на морском побережье кошелек с тремя тысячами драхм, выброшенный с корабля метимнян. Дриас согласен теперь выдать за него Хлою, но нужно еще разрешение господина.
В конце лета в свое поместье приезжает хозяин Ламсхна - богатый митиленец Дионисофан с женой; несколько раньше появляется его сын Астил. Дафнису грозит большая опасность, так как его выпрашивает для себя парасит Астила Гнатон. Астил хочет взять юношу с собой в город. Опасаясь разлуки с Дафнисом, Ламон рассказывает о том, как он его некогда нашел и какие отличительные знаки при нем обнаружены. Дафнис оказывается сыном Дионисофана и его жены Клеаристы, некогда подкинутым своими родителями по соображениям экономического характера.
Хлою похищает отвергнутый ею Лампид; ее освобождает парасит Астила Гнатон, желающий подслужиться к Дафнису. Дриас рассказывает, как он нашел Хлою; Дионисофан соглашается на ее брак с Дафнисом. Вмешательством нимф осуществляется новое узнавание: Хлоя оказывается дочерью богача Мегакла. Свадебное торжество справляется в семейной обстановке, как "пастушеский брак", перед гротом, посвященным нимфам, но и после свадьбы Дафнис и Хлоя не оставляют своего пастушьего образа жизни и продолжают чтить нимф, Пана и Эрота.
Быть может, ни один другой роман не дает в таком чистом виде воплощения некоторых риторических правил. Лонг стремится к "сладостному" стилю, и в соответствии с этим им пущены в ход все приемы софистического красноречия.
Как и у Ахилла Татия, в результате создаются законченные маленькие декламации; таково, например, знаменитое описание сада (IV, 2, 3) или гимн Эроту (II, 7). Все эти средства достижения эстетического наслаждения (ἡδονή), являющегося главною целью "сладостного" стиля, рекомендуются риторической теорией, и применены Лонгом в полном соответствии с нею.
В отличие от других романов в "Дафнисе и Хлое" ведущую роль играют не приключения, введенные в малом числе и для целей чисто служебных, а самые переживания четы влюбленных.
Роман Лонга несколько ближе других подходит к типу позднейшего психологического романа. Правда, психология героев до крайней степени условна и ни в "какой мере не притязает на жизненную правдивость. Литературные персонажи вековой давности, восходящие к буколике, воскресают в романе Лонга - впервые в античной прозе, - чтобы еще раз разыграть историю верной любви. Юный возраст героев традиционен в греческом романе: Нину семнадцать лет, Габрокому - шестнадцать, Клитофонту - девятнадцать, возлюбленной Нина и Антии - по четырнадцати; но даже на этом фоне Дафнис и Хлоя выделяются своей молодостью: ему пятнадцать, а она тринадцатилетняя девочка.
Существенно то обстоятельство, что полудетские годы главных персонажей последовательно используются автором для мотивировки наивности их переживаний и поступков; эта несколько преувеличенная наивность важна для всего художественного замысла Лонга.
Любовь Дафниса и Хлои развертывается не просто на фоне идиллического пейзажа, создающего удобную рамку для переживаний героев. Природа в разные времена года, сельские работы и праздники, зимняя охота - все эти описания и по объему, и по большой теплоте и лиричности, и по тщательности риторической отделки, и по неразрывной своей связи с основным сюжетом играют столь значительную роль в романе Лонга, что его справедливо назвали "пейзажным романом". Такое перенесение в прозаический роман буколических мотивов и настроений, заново осмысленных, придает повести Лонга своеобразные черты. Вместе с другими стилистическими признаками это дает возможность хотя бы приблизительно датировать ее. Риторичность языка "Дафниса и Хлои", имитирующая самые изысканные приемы Горгия, позволяет сближать этот роман с новой софистикой. Тема прославления жизни на лоне природы, противопоставляемой существованию горожанина, становится довольно обычной в греческой литературе с конца I в. Едва ли есть основание выносить роман Лонга за пределы начала III в. Время около 200 г. представляется наиболее правдоподобной датой создания "Дафниса и Хлои".
Насколько слабы следы влияния Лонга в античности, настолько же велик был его успех в новое время. Как и в других случаях (Плутарх, Гелиодор), немалую роль сыграл при этом французский перевод Амио. Восемнадцатый век и начало девятнадцатого были временем наибольшей славы Лонга. Мнение целой эпохи о "Дафнисе и Хлое" звучит в знаменитом отзыве Гете: "Это произведение так прекрасно... что всякий раз удивляешься вновь, когда его перечитываешь... Пришлось бы написать целую книгу, чтобы по заслугам оценить все великие достоинства этого произведения. Было бы правильно извлекать из него уроки и заново ощущать впечатление его великой красоты" [3].
Наиболее крупным по объему среди сохранившихся греческих любовных романов является роман Гелиодора "Эфиопика" в 10 книгах. В заключительных словах последней главы автор называет себя финикийцем, сыном Феодосия из рода Гелиоса. Эмеса в Сирии была центром культа обожествленного Солнца. С началом III в. этот культ и эмесское жречество начинают играть заметную роль в политической жизни Рима. Юлия Домна, дочь жреца Солнца из Эмесы, была женою императора Септимия Севера, а в лице Элагабала (218-222 гг.) римским императором стал сам верховный жрец Солнца. Поклонение Солнцу как верховному божеству, о котором не раз идет речь в этом романе, несомненно, связано с Эмесским культом.
Автор V в. Сократ, написавший историю христианской церкви, отождествляет создателя романа с епископом фессалийской Трикки; по мнению Сократа, "Эфиопику" он написал в молодости [1]. Фотию тоже известен рассказ о том, что Гелиодор впоследствии стал епископом. Церковный историк XIV в. Никифор Каллист рассказывает, что Гелиодор, когда ему было предложено или сжечь роман, сочтенный опасным для нравов юношества, или сложить с себя сан, выбрал последнее. И у Сократа, и у Фотия сообщение об епископстве Гелиодора дается очень осторожно ("говорят", "уверяют"). Весь рассказ производит впечатление литературной легенды, которая должна была связать с христианством автора самого знаменитого из романов.
Главные действующие лица "Эфиопики" - Феаген и Хариклия - наделены, кроме ослепительной красоты, еще и высочайшими физическими и моральными достоинствами: силой, ловкостью, твердостью духа, умом. Героизм свойствен им обоим. Хариклия - воспитанница дельфийского жреца Харикла, некогда вывезенная им девочкой из Египта, где она была передана ему эфиопским послом вместе с опознавательными знаками. Она упорно отказывалась от брака, но на празднике в Дельфах влюбляется в прибывшего туда с отрядом всадников Феагена; он отвечает ей тем же.
Темное прорицание Пифии сулит им бегство, морское плавание и прибытие в "черную землю, удел жаркого солнца", где они обретут великую награду за свою доблесть. Гостящий в Дельфах египетский жрец Каласирид прочитывает эфиопские письмена на повязке Хариклии, содержащие ее историю. Она оказывается дочерью эфиопского царя Гидаспа и его жены Персины, рожденной белой, потому что мать ее в момент зачатия загляделась на картину, изображающую белотелую Андромеду; Персина подкинула ребенка, боясь обвинения в прелюбодеянии и не желая, чтобы дочь ее считали незаконнорожденной. Каласирид открывает Хариклии истину и уговаривает ее бежать с Феагеном в Эфиопию (в Дельфах ей предстоит брак с нежеланным мужем), а затем вместе с молодой четой садится на финикийский корабль. Так начинается длинный ряд приключений.
Влюбленные несколько раз попадают в руки разбойников, под конец в руки благородного разбойника Фиамида, и у него встречаются с греком Кнемоном, который становится их спутником; с Каласиридом они разлучены. В дальнейшем любящие захвачены персидскими войсками: Хариклию получает участвовавший в походе Навсикл, Феагена отправляют в Мемфис к сатрапу Ороондату, но по дороге его отбивает Фиамид. Кнемон женится на дочери Навсикла; Хариклия и Каласирид, которые вновь встретились идут искать Феагена и прибывают в Мемфис в тот момент, когда Фиамид, оказавшийся сыном Каласирида, одолевает в поединке своего бесчестного брата, который некогда его оклеветал. Происходит свидание Каласирида с сыновьями, их примирение и встреча Феагена с Хариклией. Вскоре Каласирид умирает.
Жена сатрапа, распутная и жестокая Арсака, охваченная страстью к Феагену, пытается обольстить его, а потерпев неудачу, сажает его в тюрьму и мучит голодом и пытками. Она хочет отравить Хариклию, но яд выпивает служанка Арсаки Кибела.
Хариклию обвиняют в убийстве и собираются ожечь, но благодаря чудесному камню огонь не берет ее. Сатрап Ороовдат, находящийся в походе, присылает за Феагеном и Хариклией евнуха Багоаса, и по дороге они узнают о самоубийстве Арсаки.
Эфиопский отряд захватывает Багоаса с его пленниками; влюбленные оказываются в руках царя Гидаспа и предназначены в жертву богам. Устраивается грандиозное празднество. Золотой жертвенник, обладающий волшебной силой, подтверждает целомудрие обоих любящих.
Перед самым закланием при посредстве главы гимнософистов Сисимифра, который некогда спас маленькую Хариклию, происходит узнавание девушки. Феаген еще раз доказывает свою несравненную силу и ловкость, укрощая взбесившегося быка, и побеждает в борьбе исполинского эфиопа. В конце концов даруется жизнь и Феагену. С письмом от Ороондата появляется старый Харикл, разыскивающий свою приемную дочь. По совету Сисимифра человеческие жертвоприношения отменяются. Гидасп дает разрешение на брак Феагена с Хариклией.
Наиболее своеобразная особенность композиции "Эфиопики" - решительный отказ от традиционного типа повествования, при котором порядок эпизодов романа более или менее точно соответствует естественной хронологии излагаемых событий. Как "Одиссея" в отличие от хронологической прямолинейности "Илиады" начинается с момента, недалеко отстоящего от окончательной развязки, а о предшествующих судьбах героя сообщается в середине произведения, так и у Гелиодора читатель сразу вводится в самую гущу событий показом драматической сцены "неудачно окончившегося пира" (I, 1), благодаря чему достигается большой литературный эффект. Византийская критика оценила всю действенность этого приема; для характеристики его Фотий находит изысканное сравнение: по его мнению, "начало этого произведения похоже на свернувшуюся змею, которая, спрятав голову внутрь клубка, выставляет наружу все тело".
О событиях, бывших ранее, о судьбах и характерах главных персонажей романа, впервые показанных таким способом, автор во всех подробностях сообщает потом устами Каласирида, причем он начинает очень издалека и излагает свою повесть в несколько приемов (II, 24; V, I; V, 17-33).
Весь роман в целом довольно отчетливо делится на - пять больших частей, причем в каждой из них сначала на первый план выдвигаются фигуры посредников и помощников четы славных героев (Фиамид и Кнемон, Каласирид, Фиамид и Кибела, Багоас, Сисимифр).
Весь роман Гелиодора выдержан в героико-трагическом стиле. И характеры главных действующих лиц, и ситуации, и язык романа образуют гармоническое целое. Запутанная фабула и драматические эффекты ясно говорят о влиянии театральной техники; это подчеркивается частым употреблением театральных терминов для характеристики создающихся положений и действий персонажей. В свете сказанного особое значение приобретает одно место романа, предваряющее близкую развязку, где Гелиодор устами Хариклии высказывает свои теоретические принципы (IX, 24): "Для великих начинаний нужны великие приготовления: если божество положило какому-нибудь делу запутанное начало, то и конец по необходимости затянулся надолго, в особенности же вредно внезапно раскрыть то, что в течение долгого времени скрывалось".
Уже византийские ученые, в общем примыкавшие, по-видимому, к эстетическим оценкам поздней античности, ценили в романе Гелиодора его высокую моральную тенденцию.
Поклонение Солнцу как верховному божеству является основной чертой гелиодоровского мировоззрения.
В "Эфиопике" утверждается также реальность магии и притом двоякой: связанной с вышними богами и другой, низменной, оперирующей при помощи мелких демонических сил. Все эти взгляды лежат в русле неопифагорейской философии, величайшим представителем которой в век Гелиодора считался Аполлоний Тианский. Знакомство Гелиодора с Филостратовой "Жизнью Аполлония Тианского", появившейся около 217 г., весьма правдоподобно.
У Гелиодора очень заметно стремление вставлять в повествование разнообразные сведения, заимствованные из антикварной, сказочной и естественно-научной литературы эпохи новой софистики и предшествующих веков.
Таковы сведения об эфиопских и египетских письменах (IV, 8), о "всестрашном" камне (VIII, 11), о египетском происхождении Гомера (III, 14), о нравах египетских разбойников (I, 5).
По всей совокупности данных временем создания романа Гелиодора можно считать первую половину III в. - между 220 и 250 гг.
Вторжение мистических культов и примитивных форм магии и волшебства, распространение демонологии в философских системах, попытки возродить древние культы греков, - все это явления одного порядка. В литературе этот процесс проявляется в оформлении истории Аполлония из Тианы у Филострата, в "Священных речах" Элия Аристида и во многом другом.
Роман Гелиодора входит в эту же группу произведений. Поклонение Солнцу как верховному божеству, составляющее фон всего романа, неотделимо, конечно, от проникновения солнечных культов в государственную религию Рима из сирийской Эмесы, родины Гелиодора, близко связанной с домом Северов.
Роман Гелиодора пользовался большой любовью в Византии; восхищение византийцев выражается не только в хвалебных отзывах, но и в целом ряде литературных подражаний.
Исключительный успех роман Гелиодора имел в Западной Европе, в чем немалую роль сыграл французский перевод Амио (1547 г.).
Интерес к Гелиодору в Западной Европе уменьшается только в конце XVIII в.; в конце XIX в. начинается детальное изучение Гелиодора, но уже с иных позиций, в свете исторической поэтики.
В России Гелиодор известен с XVIII в., но по переводам не с подлинника, а с латинского языка.
Совершенно особое место среди греческих романов занимает произведение Антония Диогена под названием "Невероятные приключения по ту сторону Фулы" в 24 книгах. Оно известно лишь по пересказу византийца Фотия, очень начитанного человека, игравшего видную роль в церковной политике своего времени (он был два раза патриархом), а в часы досуга занимавшегося чтением и эксцерптированием античных авторов. Давая конспекты прочитанных им книг, он обычно тут же записывал собственную оценку данного произведения и прибавлял иногда биографические и историко-литературные заметки, относившиеся к автору. Таким образом, он обработал около 280 "томов" древних писателей; так создалась обширная "Библиотека", как Фотий назвал свое собрание конспектов, в ряде случаев оказывающая нам неоценимые услуги при восстановлении утраченных сочинений.
Помимо того, довольно значительные отрывки этого романа в свою "Жизнь Пифагора" вставил знаменитый противник христианства греческий писатель III в. н. э. Порфирий (232-304 гг.). Упоминанием у Порфирия создается надежный terminus ante quem. Далее, когда Лукиан писал свои "Правдивые истории" (вторая половина II в.), пародируя безбрежную фантазию современных ему и живших ранее романистов, географов и историков, он, вероятно, имел в виду и роман Антония Диогена. В 1931 г. был найден новый папирусный отрывок, как можно думать, из романа Антония Диогена; судя по почерку, он относится ко II или III в.
Содержащееся в начале романа обращение к некоему Фаустину указывает на римский период истории греческой литературы. Приведенные у Порфирия отрывки пифагорейского содержания могут быть сопоставлены с учением старейших приверженцев неопифагореизма, группировавшихся вокруг Аполлония Тианского (I в. н. э.). Раньше этого времени такого рода роман едва ли мог возникнуть. Так мы приходим ко II в., как к наиболее вероятному времени жизни Антония Диогена. В пользу II в. говорит и самая идея сделать одной из основных линий произведения приключения героев, являющиеся следствием чар злого колдуна Пааписа. Произведения Апулея и Лукиана показывают, как значителен именно в это время был интерес к магии и волшебству.
В начале книги Антоний Диоген, обращаясь к Фаустину, говорит о своем авторстве и в трактовке самых невероятных вымыслов ссылается на своих предшественников; другое посвятительное письмо обращено к сестре Фаустина Исидоре. Обрамлением для дальнейшего изложения служило письмо Балагра, приближенного Александра Македонского, к его жене Филе, содержащее рассказ о странной находке, сделанной в городе Тире вскоре после взятия его македонскими войсками: недалеко от города найдены были шесть саркофагов с загадочными надписями; поблизости был обнаружен кипарисовый ларец, а в нем хранились кипарисовые таблицы, на которых были начертаны надписи о невероятных приключениях по ту сторону Фулы - полулегендарного острова на севере, открытого знаменитым мореплавателем Пифеем. Содержание этих записок представлено как запись повествования старика Диния, обращенного к его земляку Кимбе и посвященного удивительным его странствованиям и приключениям. Диний рассказывает о своем путешествии, предпринятом "в поисках знаний" и приведшем его на остров Фулу, где он встретил Деркиллиду и вступил с ней в любовную связь. Деркиллида вместе со своим братом Мантинием бежала из города Тира, со своей родины, преследуемая злым египетским жрецом Пааписом; он проник к ним в дом и обманом побудил Деркиллиду и ее брата при помощи волшебных средств повергнуть своих родителей в летаргический сон. Удивительные приключения самой Деркиллиды, ее брата и ее спутника Астрея пересказываются Динием вплоть до момента смерти Пааписа, также оказавшегося на Фуле, после чего Деркиллида с братом возвращается на родину. В заключение Диний рассказывает о продолжении собственных странствований, завершившихся посещением луны, откуда он чудесным образом перенесен был в город Тир, где, видимо, и обосновался. В Тире он опять встречается с Деркиллидой.
В книге Антония Диогена отсутствует такой существенный элемент фабулы любовных романов, как совместные приключения влюбленной четы, насильственная разлука и страстная тяга обоих к воссоединению. Встреча Диния и Деркиллиды на Фуле происходит случайно, и расстаются они без всяких огорчений; большинство своих похождений Деркиллида пережила до встречи с Динием. Совершенно различны мотивировки путешествий той и другой стороны. Сам Диний, уже, видимо, немолодой человек, отправляющийся исследовать неведомые страны вместе со своим сыном, очень мало похож на нежных и героических любовников других романов. По-видимому, произведение Антония Диогена представляло собою нечто вроде сборника новелл, заполненных невероятными приключениями, причем любовная тематика играла служебную роль. По замыслу автора, Деркиллида на Фуле была жива лишь по ночам, днем же пребывала в летаргическом сне.
Хотя по жанровой природе "Невероятные приключения" и отличаются от любовных романов, в них все же представлен почти весь набор излюбленных мотивов этого рода произведений: бегство из родного дома, разлуки и встречи, мнимая смерть, прорицание оракула, пленение героини, влюбляющийся в нее и кончающий с собою юноша, благополучный конец.
Неизмеримо богаче, чем в любовных романах, представлен элемент чудесного, приближающий роман Антония Диогена к повествованиям о всяких чудесах и к ареталогической литературе: злой колдун Паапис; чудеса, связанные с Пифагором; служанка Мирто, обучающая госпожу даже после своей смерти; путешествие на луну; рассказ о том, "чего никто не видывал и не слыхивал и даже в воображении не создавал", - все это накладывает на этот роман совершенно особый отпечаток. Тщательная документация - рассказ о найденной рукописи, ссылки на свидетельства авторов более древних - только обычный прием фантастической литературы. Любопытно, однако, что именно роман Антония Диогена Фотий считает "источником и корнем" других любовных романов.
Недавно найденный отрывок - единственный образец подлинного стиля Антония Диогена; Порфирий дает лишь пересказ. Очень своеобразна вся ситуация: девушка Мирто, по-видимому, служанка Деркиллиды, волею чародея лишена дара речи и все же пытается спасти свою госпожу. Весь отрывок свидетельствует о наблюдательности и живом изобразительном искусстве автора: немая Мирто взяла таблички для письма, "такие, как мы носим в школу", затем "подойдя к свету, торопливо нацарапала грифелем то, что хотела сказать, и притом очень мелкими буквами, чтобы написать побольше, и передала их мне [т. е. Деркиллиде], рукою делая мне знак уйти".
Что произведение Антония Диогена было далеко не единственным образцом фантастического романа кроме романа Ямвлиха, показывает еще и небольшой папирусный отрывок из Оксиринха, где говорится о некоем Главкете[1]. Проезжающему по дороге Главкету является призрак юноши, убитого и лежащего под платаном вместе с красавицей-девушкой. Испуганный Главкет пускает коня вскачь и останавливается на ночь в какой-то деревне. Принадлежность этого отрывка к любовным романам не доказана.
Любопытный пример преемственности в литературной деятельности внутри одной семьи в эпоху новой софистики дают произведения Филостратов. Лишь с большим трудом удается распределить довольно значительное литературное наследство, приписываемое Филостратам, между четырьмя известными нам носителями этого имени, причем такое распределение оказывается далеко не бесспорным.
Древнейшим известным представителем этой семьи считают Филострата, сына Вера (Филострат I).
В его диалоге "Нерон" выступают философы Мусоний и Манекрат; место действия - остров Гиара, куда был сослан Мусоний. О Нероне говорят с большой враждебностью. Его попытка прорыть канал через Истм объясняется тщеславием, его музыкальная слава объявляется ничтожной, вспоминается совершенное им матереубийство. Диалог эффектно замыкается описанием прибытия украшенного корабля с вестью о смерти Нерона. Это известие дает основание датировать этот диалог концом II в., что подтверждается также и соображениями языкового характера.
Филострата I совершенно затмевает своею литературной славой его сын - Флавий Филострат (Филострат II), в конце своей жизни находившийся в Риме и умерший в правление Филиппа Аравитянина (244-249 гг.). Он родом с Лемноса, но желает, видно, считаться афинянином; по крайней мере, он противопоставляет себя лемносцу Филострату (Филострату III).
Среди его учителей называют Антипатра из Гиераполя, воспитателя императоров Геты и Каракаллы. В качестве софиста Филострат объездил немало городов; известны его публичные выступления в Афинах; возможно, что он был записан в один из аттических демов. Переломным моментом его биографии оказался переезд в Рим; там он, может быть, благодаря Антипатру получил доступ к императорскому двору; жена императора Септимия Севера Юлия Домна была большою ценительницею софистического красноречия и интересовалась всевозможными религиозными учениями; самые удивительные культы Востсжа с их сложной и пышной обрядностью насаждались в это время в Риме с небывалым до тех пор размахом. Сама Юлия была из сирийской Эмесы, крупнейшего центра религии Солнца, и принадлежала к жреческому роду. Необходимо считаться с такого рода интересами и настроениями, чтобы должным образом воспринять литературные произведения Флавия Филострата. Однако он сумел, по-видимому, и после смерти Юлии сохранить видное и. влиятельное положение и близость к императорам Рима.
Крупнейшим по объему трудом Филострата II является "Жизнь Аполлония Тианского" в 8 книгах, написанная по предложению императрицы Юлии Домны. Аполлоний из Тиан, живший в I в. н. э., был знаменитым проповедником неопифагореизма; вокруг его личности возникло множество легенд и фантастических рассказов, где он выступает не только в роли учителя жизни, но и в качестве провидца и волшебника. По всему, что мы о нем знаем, можно думать, что он примыкает к ряду полулегендарных пророков, основателей культов и проповедников-моралистов. В начале III в. Аполлоний Тианский пользовался авторитетом едва ли не сверхчеловеческим: в домашнем святилище Александра Севера находилось изваяние Аполлония наряду с изображениями Христа, Авраама и Орфея. Таким образом, самый выбор темы характерен для вкусов Юлии Домны и ее окружения. Труд Филострата был, по-видимому, закончен лишь после смерти Юлии.
На основании текста романа можно составить себе некоторое представление об источниках, использованных Филостратом. Главное "место среди них занимают записки об Аполлонии, составленные Дамидом; о нем рассказывает сам Филострат: "Был некто Дамид, человек, не лишенный мудрости и некогда живший в древней Ниневии. Он примкнул к Аполлонию и его философии и описал его путешествие, в котором, по его словам, он и сам принимал участие, а также его суждения, речи и предвещания. Некий родственник Дамида познакомил императрицу Юлию с этими записками, до голе неизвестными. Так как я принадлежал ко двору императрицы - она одобряла и любила всевозможные риторические занятия, - то она повелела мне списать эти повествования и позаботиться об их внешней форме, так как стиль ниневийца, хотя и отличается ясностью, но не изящен" (1,3) [1].
Наряду с Дамидом, Филострат знает книгу Максима Эгийского о юных годах Аполлония и сочинения некоего Мирагена; помимо того он располагал, по-видимому, довольно значительной литературой за и против Аполлония и письмами самого Аполлония, часть которых, может быть, подлинна.
Из всего этого материала Филострат создает своего рода "философский роман" или "роман странствований", который частично строится в манере биографии, пронизанной ареталогическими элементами, частично же приемами философского диалога.
Аполлоний происходит из Тиан, греческого городка в Каипадокии. Самое его рождение окружено атмосферой чудесного. Его матери, когда она была беременна Аполлонием, является египетский бог Протей и на вопрос, кого она родит, отвечает - "меня"; это истолковывается как указание на дар предвидения у Аполлония и способность его побеждать неодолимые трудности. Под влиянием сна мать его перед самыми родами выходит на луг собирать цветы, ложится на траву и засыпает; между тем стая лебедей поет и плещет крыльями над нею, а Зефир веет над лугом. От этого пения мать Аполлония просыпается и разрешается от бремени. В то же время молния, собиравшаяся, казалось, упасть на землю, взвивается в эфир и исчезает в нем (I, 4, 5).
В детстве Аполлоний отличается исключительной памятью, прилежанием, красотой и чистотой аттической речи.
Четырнадцати лет он в Тарсе изучает риторику у Эвфидема из Финикии, а потом переселяется в Эги, где представлены всевозможные философские школы. Неудовлетворенный своим учителем пифагорейцем Эвксеном, Аполлоний обращается к подлинному пифагорейскому образу жизни: ест только растительную пищу, носит льняную одежду, отпускает волосы и живет в храме. В течение пяти лет он подвергает себя искусу молчания. По окончании периода молчания он перебирается в Антиохию, а затем отправляется странствовать с целью посетить Индию и ее мудрецов. В Ниневии его спутником становится Дамид.
В Индии он встречает мудрецов, с которыми длительно беседует; они выступают как люди, "знающие все", причем это их знание оказывается весьма близким к учению Пифагора. На обратном пути Аполлоний избавляет от чумы жителей Эфеса, посещает Илион и его окрестности, где встречается с Ахиллом, проводит некоторое время в Афинах, Додоне, Коринфе, Олимпии, Спарте, выступая всюду с поучениями и увещаниями и обнаруживая способность предвидеть будущее. В Риме его личность и учение пленяют консула Телесина; Аполлоний предвещает удар молнии, от которого едва не гибнет Нерон, и смело держит себя на допросе у всемогущего любимца Нерона Тигеллина.
Потом Аполлоний едет в Испанию, где в одной из своих бесед крайне резко отзывается о Нероне; затем снова направляется в Грецию, посвящается в Элевсинские мистерии и через Родос едет в Египет. В Александрии он ведет беседы о государственном управлении с Веспасианом, который готовится стать императором. К этому времени относится его распря со стоиком Евфратом. Из Египта Аполлоний направляется к Эфиопию и знакомится там с гимнософистами[2], которые, как выясняется, сильно уступают мудрецам Индии. Вернувшись в Грецию, он беседует с сыном Веспасиана Титом. Наконец, происходит встреча Аполлония с императором Домицианом, своевольным и жестоким тираном. Зная, что в Риме ему грозит смертельная опасность, Аполлоний тем не менее едет туда с верным Дамидом. Аполлоний схвачен. Во время пребывания в тюрьме он сохраняет полное спокойствие и ободряет других заключенных. Против Аполлония выдвинуто несколько обвинений. Ему ставится в вину и его одежда, и весь его образ жизни, и культ, которым он окружен, его предсказание чумы в Эфесе, его высказывания, направленные против императора, наконец, - и это самое тяжелое обвинение, - близость к Нерве, будущему императору, и человеческое жертвоприношение, им якобы устроенное, чтобы доставить Нерве власть. Аполлоний получает личную аудиенцию у Домициана, и император велит освободить его до суда. На суде Аполлоний отвечает на основные пункты обвинения и чудесным образом исчезает из зала; все же Филострат приводит в полном виде подготовленную Аполлонием защитительную речь.
Аполлоний возвращается в Грецию и учит там, окруженный толпой последователей. О смерти Аполлония существовало много рассказов: Филострат передает несколько версий, не отдавая предпочтения ни одной из них.
"Жизнь Аполлония Тианского" обнаруживает немало черт, роднящих ее с современными или более ранними греческими романами.
Совершенно своеобразный характер придают жизнеописанию Аполлония те многочисленные разделы, где излагается его учение, а также образ жизни и поведение, воплощающие это учение: ударение делается именно на необходимости пронизать всю жизнь пифагореизмом (I, 7-8). Большое внимание уделяется переселению душ (III, 19 слл.) и полемике против общепринятого культа, в частности против кровавых жертвоприношений (например, V, 20, 25).
Чтобы показать в полном блеске величие Аполлония, Филострат вводит в повествование немало ареталогических мотивов, содержавшихся, вероятно, в большом изобилии в использованных им более древних материалах. Сюда относятся такие эпизоды, как избиение камнями в Эфесе старика-нищего, в каковом образе там пребывал демон чумы (IV, 10), обличение эмпусы, женщины-вампира, в Коринфе (V, 25), поимка сатира в Египте (VI, 27), вещие прозрения Аполлония и многое другое.
"Жизнь Аполлония Тианского" впоследствии была использована Гиероклом (ок. 300 г.) в его полемике против христиан. Книга Гиерокла "Правдолюбивое слово" до нас не дошла.
Предположительно автору "Жизни Аполлония Тианского" принадлежит и диалог "О героях", в котором мифологические познания и литературная эрудиция ученого софиста использованы для достижения совершенно определенной цели - обновления и оживления древней веры в героев, искони распространенной во всех частях греческого мира и преемственно сохранявшейся до самого конца античной истории.
В диалоге участвуют два собеседника, по имени не названные: финикийский купец, путешествующий по торговым делам, и виноградарь. На берегу Геллеспонта, против древнего Илиона, финикиец, ожидающий попутного ветра, знакомится с виноградарем, который трудится в своем винограднике и постоянно беседует с одним из знаменитых ахейских героев, павших под Троей, - Протесилаем. Погибший в бою Протесилай затем "вновь ожил во Фтии, любя Лаодамию", снова умер и ожил во второй раз, но как - неизвестно, это "неизреченная тайна Мойр". Этот-то герой и почитается виноградарем. Своему почитателю Протесилай якобы сообщает множество сведений о Трое, о борьбе за нее и об участниках этой борьбы, сведений, которые должны исправить гомеровские версии и иногда совершенно от них отличны. Попутно рассказывается немало чудесных историй, не связанных прямо с гомеровским миром. Все эти данные, подтверждаемые авторитетом Протесилая, преподносятся автором как самая достоверная истина.
Вера в героев обосновывается ссылками на творимые ими чудеса и их явления людям, постоянно наблюдаемые в Троаде, Элеунте и на Левке.
Уже человеком преклонного возраста Филострат II пишет "Жизнеописания софистов"; они были изданы между 229 и 238 гг., как явствует из их посвящения проконсулу Антонию Гордиану, будущему императору, покончившему с собой в 238 г. после правления, продолжавшегося лишь несколько дней. В нынешнем своем виде они разделены на две книги; Свида говорит о четырех. Даны биографии писателей и ораторов, причем намечаются три последовательно расположенные группы: философы-эрудиты, красноречиво излагавшие свои мысли и достойные звания софистов. например Евдокс, Карнеад, Дион, Фаворин; далее идут софисты старого времени - от Горгия и Протагора до Исократа и Эсхина; в третьей части, подробнее всего разработанной, помещены сведения о знаменитых софистах новой эпохи, описок которых открывается Никитой из Смирны, современником Нервы (96-98 гг.), и заканчивается Аспасием, жившим при Александре Севере (222-235 гг.).
Книга Флавия Филострата исключительно интересна как основной источник по истории новой софистики. Вместе с тем автор ставит перед собою определенные художественные задачи. Он избегает излишней учености, не вводит, как правило, хронологических указаний, не дает подробных списков произведений знаменитых софистов. Можно думать, что он намеренно стремится создать впечатление непринужденного, свободно импровизируемого рассказа. Однако в ряде случаев и в его изложении можно распознать обычную схему ученой биографии; это позволяет говорить о том, что Филострат II дает риторическую переработку каких-то биографических трудов, написанных учеными грамматиками.
Изобилующая фактическими материалами, заключающая в себе много ценных стилистических наблюдений, выдержанная в то же время в форме занимательной беседы, пересыпанной анекдотическими подробностями, книга эта позволяет в какой-то мере восстановить целую эпоху античного красноречия, от которой сохранилось так мало самих произведений. Размеры отдельных глав в иных случаях определяются личными вкусами автора. Особенно подробно рассказывается о Полемоне и Героде Аттике; Плутарх и Лукиан не упоминаются вообще, потому, вероятно, что первый пренебрегает аттикизмом, а второй - оказался ренегатом новой софистики.
Филострату II принадлежит, по-видимому, и трактат "О гимнастике". Интерес и положительное отношение к гимнастике, понимаемой как традиционное достояние эллинства, наблюдается у софистов [3] в противоположность взглядам киников, стоиков, платоников, которые со своих рационалистических и космополитических позиций относились к гимнастике несочувственно. Флавий Филострат блестящим софистическим стилем излагает специальное руководство, строившееся, видимо, по обычной схеме подобных трудов. После вводных замечаний следуют рассуждения о гимнастике (гл. 3-16), а затем часть, посвященная гимнасту (гл. 17-58). При этом к занимающимся гимнастикой предъявляются высокие требования: гимнаст должен быть сведущим не только в технике самих упражнений, но и в вопросах гигиены.
Под именем Флавия Филострата сохранилось довольно большое собрание писем; с другой стороны, Свида приписывает именно Филострату II собрание любовных писем; любовными в большинстве своем являются и письма дошедшего до нас сборника. Все же иногда отрицают принадлежность всех сохранившихся писем Филострату II, ссылаясь при этом на значительные стилистические расхождения между некоторыми письмами и произведениями, бесспорно ему принадлежащими. Едва ли эти сомнения можно считать очень основательными, особенно если предположить возможность намеренной игры разными стилями, столь понятной у искусного софиста. Вместе с тем даже скептики считают Филострата II автором писем, начиная от 65 и до конца сборника, прежде всего письма 73, обращенного к императрице и содержащего полемику с противниками софистического красноречия.
Письма Флавия Филострата содержат превосходные образцы наиболее лирической разновидности литературного письма - письма любовного. Мотивы, распространенные в эллинистических эпиграммах, в римских элегиях и романах, возникают у Филострата II в маленьких любовных письмах, обращенных к неведомым юношам и красавицам. Ему принадлежит и так называемая "Диалекса" ·- небольшое рассуждение о древней проблеме соотношения закона и природы, решаемой здесь в том смысле, что закон выводится из природы.
Филострат III, так называемый Лемносец, сын Нервиана, племянник Филострата I, был учеником Гипподрома и своего родственника - Флавия Филострата. Он родился около 191/2 г.; на Олимпийском празднике 213 г. он выступает с импровизированной речью, в возрасте двадцати четырех лет освобождается императором Каракаллой (211-21 гг.) от налогов; после смерти Элагабала (222 г.) он встречается в Риме с Элианом; таковы немногочисленные факты его биографии. Известно, что он учил в Афинах и погребен на Лемносе. Свида указывает довольно значительное число его произведений, среди которых - "Троянский диалог".
По-видимому, Филострату III принадлежат так называемые "Картины", точнее "Картины Филострата Старшего", о другой книге этого названия - "Картины Филострата Младшего" - будет сказано ниже.
"Картинам Филострата Старшего", разделенным на две книги, предпослано небольшое рассуждение о сущности живописи. В изысканном стиле описывается галерея из 65 картин, находящихся в доме некоего неаполитанского друга автора. Все описания задуманы как связная лекция, обращенная к десятилетнему сыну хозяина дома.
В эллинистических эпиграммах и в эпической поэзии того времени описания произведений живописи и скульптуры появляются довольно часто; авторы романов тоже охотно разнообразят изложение, вводя описания произведений искусства.
Много споров вызвал интересный для историков изобразительного искусства вопрос о том, в какой мере Филострат имеет в виду при своих описаниях действительно существовавшие произведения. Ответы давались и положительные и отрицательные; во всяком случае не подлежит сомнению, что Филострат III описывает характерные мотивы подлинных памятников живописи. При этом он не обнаруживает склонности к памятникам классического периода и вдохновляется главным образом живописными стилями эллинизма и еще более поздней эпохи.
Далее, интересно отметить те особого рода художественные задачи, которые он перед собою ставит. Различные искусства - поэзия и живопись - намеренно и сознательно сближаются; его цель - средствами слова вызвать зрительные образы. При этом, однако, он не удерживается в рамках действительно изображенного, на картине, и фантазия его, возбуждаемая красками и линиями, усматривает в картинах больше, чем они в силах дать. Громадное значение придается световым эффектам и перспективе.
Существовал, наконец, еще один Филострат - Филострат IV, внук Филострата, написавшего первую серию "Картин", как он сам говорит во вступлении к собственной книге, также называвшейся "Картины". Эта вторая серия ("Картины Филострата Младшего") создана, как видно из того же вступления, под непосредственным влиянием первой. Судя по всему, Филострат IV жил во второй половине III в. В его описаниях можно проследить иные требования к картине, чем у его деда. Очень важное значение придается выражению лица, которое должно передавать всю сложность внутренних переживаний.
В печатных изданиях Филостратов к их сочинениям прибавляют обычно 14 риторических описаний мраморных и бронзовых статуй, написанных автором IV в. Каллистратом.
Уже в VI-IV вв. до н. э. появляется особый литературный жанр - письма. Он достигает высокого расцвета в эллинистическую эпоху, очень рано переходит в Рим и получает широкое распространение в обеих литературах во времена империи. Наиболее характерной особенностью этого жанра долгое время остаются многообразные и сложные связи с личностью автора и адресата, дающие возможность создавать очень своеобразное соединение литературных мотивов с другими, главным образом бытовыми. Письма Цицерона, например, одинаково замечательны и как исторические документы и как произведения литературы.
В эпоху империи письмо, предназначенное для опубликования, отличается все большим преобладанием чисто литературных мотивов.
Практические и реальные стороны во многих случаях утрачивают всякое значение. Возникает потребность в искусственной мотивировке, без которой неосуществима эпистолярная форма. Развивается фиктивное письмо, у которого мнимым оказывается и повод, и адресат, и сам отправитель. Форма письма теперь используется лишь как гарантия подлинности предлагаемых сюжетов и верности изображения психологических переживаний. Вместе с тем письма становятся распространенною разновидностью школьных стилистических упражнений. Риторика создает целую теорию письма.
Эпоха второй софистики широко культивирует эпистолографию. Знаменитые софисты пробуют силу красноречия и в этом жанре. Темы писем чрезвычайно разнообразны, но все чаще и чаще в них появляются бытовые сценки любовного характера.
Нам неизвестно, что представляли собою любовные письма софиста Лесбонакта, до нас не дошедшие; зато сохранилось довольно крупное собрание писем Алкифрона, жившего в конце II и начале III в. н. э.
Следуя за лучшими рукописями, новейшие издатели разбивают эти письма на четыре книги: первая содержит письма рыбаков, вторая - земледельцев, третья - параситов и четвертая - гетер.
Таким образом, действующие в этих письмах лица относятся к различным общественным группировкам, однако это - не современные Алкифрону представители данных групп общества, а фигуры из далекого прошлого.
Судя по бытовой обстановке, в которой живут и действуют отправители и адресаты этих писем, они принадлежат в основном к IV и III вв. до н. э.
Действие у Алкифрона почти всегда происходит в Афинах и их окрестностях. Это, следовательно, мир героев и героинь новой аттической комедии; как и в этой комедии, на первом плане стоят такие, фигуры, как земледельцы, параситы, гетеры, и в их письмах выражаются те же переживания и чувства, что и в пьесах Менандра, Филемона или Дифила. Характерно, что среди героев писем появляется и сам Менандр, выведенный в переписке со своей возлюбленной, Гликерой. Однако литературные предшественники Алкифрона обнаруживаются и вне новой комедии: отмечено, что имена его параситов частично взяты из греческого быта, частично же из знаменитой "Батрахомиомахии"[1]· Многочисленные точки соприкосновения могут быть установлены между письмами Алкифрона и эпиграмматической поэзией или диалогами Лукиана; не обошлось, вероятно, и без влияния мима (например описание симпосия и состязания гетер). Письма Алкифрона часто становятся небольшими новеллами, иногда объединяемыми в группы и построенными на основе традиционных мотивов, заново осмысленных. Забавные сцены из жизни параситов похожи на осколки аттических комедий; например, мучимый аппетитом парасит не знает, что придумать, чтобы заставить солнечные часы скорее показать час, назначенный для обеда (III, 1). Иногда письмо или группа писем напоминают сюжет романа: девушка, обещанная отцом в жены богатому сыну кормчего, влюбляется на празднике в другого юношу и в письме к матери восторженно описывает красоту любимого, причем делает это в манере описаний, обычных для романов. Но особенной известностью пользуется письмо Менандра к его возлюбленной, гетере Гликере, и ее ответное письмо к нему (IV, 18,19). Чрезвычайно важные для установления многих фактов биографии Менандра, эти письма прекрасно имитируют тон изящного и сдержанного благородства, каким отмечены речи менандровских влюбленных. Преклонение перед Менандром как драматургом соединяется здесь с уменьем точно и убедительно передать разнообразные и тонкие оттенки любовных переживаний. Очень любопытны также письма, содержащие проникнутые легким юмором характеристики Эпикура и Деметрия Полиоркета (IV, 17, 16).
Замечательным памятником софистической эрудиции является труд Афинея из Навкратиды. Афиней - автор огромного диалога под названием "Пирующие софисты"[1]. Время создания этого сочинения может быть установлено лишь приблизительно; по-видимому, книга была написана около 200 г. н. э. "Пирующие софисты" Афинея, относящиеся к литературному жанру симпосия, в нынешнем своем виде разделяются на 15 книг. Есть, однако, веские основания утверждать, что это лишь извлечение из подлинника, разделявшегося на 30 книг. В основной рукописи Афинея на полях помещены довольно многочисленные пояснения, несомненно перенесенные из какого-то более древнего экземпляра; в них неоднократно говорится о тексте из тридцати частей. При сокращении особенно пострадали диалогические части произведения, в результате чего совершенно деформировалась его композиция. Так, например, в двенадцатой книге от диалога не осталось и следа.
Но даже издание в 15 книгах дошло не полностью. Первые две и начало третьей книги в основной рукописи утрачены; потерян конец IV книги. Их восполняют обычно при помощи сохранившегося извлечения, сделанного в византийское время из рукописи более древней и более полной, чем наша основная рукопись.
"Пирующие софисты" Афинея примыкают по форме к платоновскому "Пиру", причем многие мотивы и обороты речи как бы подражают диалогу Платона "Федон", в котором Федон рассказывает Эхекрату о последних часах жизни Сократа. У Афинея автор сообщает своему другу Тимократу весь порядок многолюдного пира, продолжавшегося несколько дней, передавая во всех подробностях происходившие тогда беседы. Наряду с платоновскими реминисценциями в стиле Афинея иногда усматривают киническую струю, имея в виду смешение стихов и прозы в начале некоторых книг, характерное для манеры Мениппа, классика кинического диалога; с Мениппом сближает Афинея и грубоватый юмор, пронизывающий все произведение.
Устроителем пира является богатый римлянин Ларенсий, а его сотрапезники - люди, "наиболее сведущие во всех видах образованности": врачи, юристы, грамматики, философы, музыканты. Всего присутствует двадцать девять человек гостей.
В начале книги (1, 2) перечисляются некоторые участники пиршества, но не все; несколько человек вступает в разговор позднее - прежде они названы не были; один из названных в начале, врач Руфин, в дальнейшем нигде не упоминается. Многие из присутствующих почти все время безмолвствуют. Все эти странности становятся понятными после того, что было сказано выше о многократных сокращениях, которым подвергался оригинал.
Видную роль в беседе играют: юрист Масурий, особенно в V книге, где он говорит один; киник Кинульк, забавляющий своими речами все общество; ритор Ульпиан из Тира. В число пирующих софистов Афиней вводит и носителей блестящих имен: Плутарха, Галена, Демокрита, но при характеристике их указывает некоторые фиктивные черты, затрудняющие или делающие невозможным отождествление его персонажей с этими писателями и мыслителями. Так, Плутарх назван не Херонейским, а Александрийским, не философом, а грамматиком, но вместе с тем очевидно, что имеется в виду именно знаменитый моралист, автор "Жизнеописаний" и "Застольных проблем".
Беседа между учеными участниками непомерно затянувшейся трапезы, излагаемая далее, служит лишь обрамлением для ошеломляющего количества литературных цитат, образующих самую сердцевину "Пирующих софистов": сотрапезники приводят их для подтверждения рассказываемых фактов и доказательства своих мнений. В дошедшей до нас редакции произведения это обрамление строится крайне непоследовательно и временами как бы совсем выпадает из поля зрения читателя. Вместо живого обмена речами иногда появляется просто пересказ их содержания.
В настоящее время трудно сказать, какие из этих недостатков следует относить на счет стилистической невыдержанности оригинала, а что объясняется неловкостью авторов извлечений.
Предметы, о которых идет речь, чрезвычайно разнообразны; преобладают, однако, темы, допускающие ту или иную связь с данным пиршеством, с подаваемыми блюдами и напитками, и с увеселениями, сопровождающими трапезу. Все излагается в целях демонстрирования эрудиции, причем на первом месте стоит момент лексический, т. е. объяснение различных терминов и оборотов, иногда даются сведения историко-антикварного характера.
О тематической пестроте произведения некоторое представление может дать краткий обзор содержания одной или двух книг.
Так, например, IV книга начинается подробным изображением пира, устроенного македонцем Караном и описанного Гипполохом; к этому присоединяются цитаты из комических поэтов на тему о роскоши варварского быта и раздел об аттических симпосиях, в середину которого вставлен большой отрывок (около 120 стихов) поэта-пародиста Матрона (IV в.). Затем сопоставляются спартанские сисситии с совместными трапезами критян, греческие симпосии с персидскими, и все это замыкается обширными данными о роскоши персидского двора и о времяпрепровождении Антония и Клеопатры. Вновь начинаются описания трапез различных народов, рассказы об устройстве единоборств для развлечения пирующих, каталоги поварской утвари, рассуждения о разных видах печения, о поварском искусстве у делосцев. Кончается книга разговором о разных музыкальных инструментах и об игре на флейтах у греков.
Книга V интересна тем, что главную роль в ней играют не мелкие цитаты, а большие связные отрывки из различных авторов, часто представляющие немалый исторический интерес: рассказ Полибия о пирах Антиоха Эпифана, Калликсена - о праздничной процессии при Птолемее Филадельфе, его же - о флоте Птолемея Филопатора. Там же содержится большой отрывок из Мосхиона, где подробно описывается знаменитый корабль Гиерона Сиракузского.
Около восьмисот авторов процитировано Афинеем. Однако, было бы ошибочно думать, что цитаты целиком взяты им из первых рук и что он основательно знает всех авторов, им упомянутых. Несомненно, во многих случаях он пользовался готовыми сборниками цитат и иного рода компилятивными трудами. Некоторые разделы сочинения, например, рассуждения о рыбах (VIII), о кубках и чашах (XI), о пирогах (конец книги XIV) уже самим размещением материала по алфавитному принципу доказывают использование в этих частях каких-то словарей.
И все же не подлежит сомнению, что Афиней был чрезвычайно начитанным человеком и наряду со справочниками и словарями весьма основательно использовал греческую классическую литературу и произведения писателей эллинизма. Он хорошо знает аттических комедиографов, как древней, так и средней и новой комедии. Он читал Платона, Ксенофонта, Геродота, Феопомпа, Полибия, вероятно, Посидония и множество эллинистических авторов. Помимо того, в его распоряжении было собрание аттических схолиастов. Из числа использованных им сборников литературы, языковых и антикварных материалов следует назвать состоявший из 95 книг лексикон Памфила (I в. н. э.), лексиконы Дидима и Трифона (конец I в. до н. э.), зоологические труды Александра Полигистора (I в. до н. э.), сохранившие аристотелевскую традицию, большой труд о музыке неизвестного автора, симпосии Аристоксена, Дидима, Геродиана.
Свои источники Афиней лишь редко выписывает сплошь; обычно он использует их именно как подсобный материал и размещает отдельные почерпнутые оттуда данные по соответствующим разделам своей книги.
Афиней может привлечь к себе внимание читателей. Уже первое непосредственное знакомство с ним чрезвычайно поучительно и интересно. Прихотливой чередой проходят перед читателем бесчисленные поэтические и прозаические отрывки, содержащие любопытные фактические сведения, замечательные словечки, редкостные термины, характерные мысли. Афинею свойственна известная ограниченность кругозора: он намеренно исключает темы, касающиеся, например, математики, логики и т. п. Колоссальные размеры "застольной беседы", делающие труд Афинея самым значительным образцом этого жанра, согласуются с характерным для эпохи стремлением к грандиозным масштабам.
Значение, которое "Пирующие софисты" Афинея имеют для знакомства с предшествующей античной литературой и для понимания греческого и римского быта, огромно. Это исполинское собрание цитат в какой-то мере воскрешает множество произведений, авторов и жанров, которые иначе были бы безнадежно утрачены. Из тех сотен имен поэтов и прозаиков, фрагменты из которых приводит Афиней, большинство относится к авторам, сочинения которых полностью не сохранились. Прежде всего это касается писателей IV в. до н. э. и эпохи эллинизма. Особенно любима Афинеем средняя и новая аттическая комедия; именно благодаря ему мы располагаем кое-какими отрывками знаменитейших авторов средней комедии (Алексида, Антифана, Анаксилая и других). До находок менандровских папирусов в таком же положении была новая комедия, да и сейчас Афиней сохраняет все свое значение для знакомства с Дифилом, Филемоном и другими. Помимо цитат, громадный интерес представляют рассыпанные у Афинея фактические данные по истории литературы и театра, например сведения о греческом народном театре и малых драматических формах (XIV, 620 d слл.).
Столь же интересны многочисленные сведения об обрядах, обычаях, поверьях, драгоценные для нашего знания античного фольклора. Наконец, в громадном изобилии Афиней сообщает факты, интересные для изучения античного быта. Особенно занимательны заметки о музыке, песнях, плясках, играх, о быте гетер и параситов и связанные с ними анекдоты. Наряду с этим попадаются сведения, весьма далекие от специфической застольной тематики, например, описание корабля Гиерона (V, 206 d слл.).
Книга Афинея была широко использована Элианом (III в.) и Макробием (ок. 400 г.); последний, по некоторым предположениям, знает издание Афинея в 30 книгах. Об Афинее именно в нашей редакции (15 книг) упоминают Стефан Византийский и Константин Багрянородный.
Биографические сведения о Клавдии Элиане, которые дает Филострат в "Жизнеописаниях софистов" и Свида в словаре, довольно скудны. Он жил в конце II и начале III в. н. э. (между 170 и 230 гг.) при Антонинах и Северах.
Сам он называет себя римлянином; он был родом из Пренесты и занимал высокую жреческую должность. Для коренного римлянина, по-видимому, не выезжавшего из Италии, чрезвычайно оригинальным является то, что он написал пять книг по-гречески и, вероятно, ни одной на латинском языке.
Из пяти произведений Элиана, перечисляемых его биографами, три до нас не дошли; два из них, касавшиеся религиозно-философских тем, - "О предвидении" и "О божественных силах", утонули в том огромном по-токе литературы такого характера, который наводнял греко-римский мир в первые века нашей эры; судя по дошедшим до нас произведениям Элиана, они едва ли были оригинальными и излагали его собственные мысли; вернее, это были компиляции из чужих книг, скорее всего - из книг философов стоического направления. Третьей пропавшей книгой Элиана является его памфлет против императора Элагабала. Филострат не без остроумия рассказывает о том, как Элиан уже после смерти императора читал ему этот памфлет, на что Филострат заметил, что памфлет был бы значительно ценнее, если бы читался при жизни Элагабала.
До нас дошли два довольно крупных произведения Элиана - "О животных" в 17 книгах и "Пестрые рассказы" в 14 книгах. Однако из последнего произведения сохранились полностью только первые три книги, остальные дошли в сокращении, что удалось установить по цитатам из них, приведенным у Стобея в более полном виде. Элиану приписывается также небольшое произведение юмористического характера - "Деревенские письма".
Едва ли когда-нибудь окажется возможным установить то неисчислимое множество писателей, из которых черпает свои сведения Элиан. В книге "О животных" он ссылается на многих исследователей природы, от которых до нас дошли только имена и названия произведений. Некоторые из них писали на ту же тему, что Элиан, т. е. о различных видах животных и их особенностях: Паммен ("О животных"), Метродор и его сын Леонид Византийский ("О рыбах"), Сострат, знаменитый александрийский врач августовской эпохи, известный нам по упоминаниям в схолиях к Феокриту и к Аполлонию Родосскому ("О животных" и "О пресмыкающихся и жалящих"), Александр Миндский, последователь и эксцерптор Сострата и многие другие. Основным источником сведений по зоологии и в эту позднюю эпоху остается труд Аристотеля о жизни животных, который Элиан цитирует чаще всех других. Помимо этой научной, а в большой части псевдонаучной зоологической литературы, Элиан использует записки о сухопутных и морских путешествиях и описания отдельных стран, например, сочинения Юбы о Ливии, Апиона и Манефона о Египте, Мнасея о Европе, географа Александра и Пифагора Самосского о Красном море, Орфагора об Индии и других. Элиан неоднократно цитирует также многих философов и историков - Эмпедокла и Демокрита, Геродота и Ксенофонта, - и почти всех крупных поэтов, причем чаще всего драматургов, комиков и трагиков.
Несколько менее разнообразен круг авторов, упоминаемых Элианом в "Пестрых рассказах": здесь он преимущественно ссылается на историков и философов, а чаще, вообще не делает никаких ссылок.
Очень мало исследован вопрос о соотношении Элиана с Павсанием, Оппианом и Афинеем; они являются почти его современниками, при этом в их литературных приемах очень много общего; целый ряд анекдотов и рассказов в их произведениях совпадает, некоторые встречаются в несколько измененной форме и в более или, напротив, менее пространном изложении; именно эти авторы очень ясно раскрывают перед читателем интересы и настроения этой странной эпохи, когда в одно и то же время люди углублялись в важнейшие философские проблемы и увлекались чтением бессистемных компиляций, нагромождающих друг на друга подлинно научные наблюдения, повседневные мелкие анекдоты и бессмысленные небылицы.
17 книг "О животных" охватывают почти весь животный мир. Однако, не следует думать, что книга Элиана придерживается зоологической классификации хотя бы в самых общих чертах; в совершенно фантастическом беспорядке проходят перед нами самые разнообразные представители животного мира; иногда кажется, что начинаешь улавливать какую-то систему в этом хаосе, но через два-три параграфа, не говоря уже о целых книгах, наталкиваешься на совсем неожиданный переход. По-видимому, это объясняется тем, что Элиан, соединяя свои отрывочные, иногда очень короткие рассказы, исходит одновременно из различных ассоциаций: подчас он руководится классификацией пород животных, давая подряд несколько рассказов об одном и том же виде, например, о рыбах (I, 2-5), о пчелах (I, 9-11), о конях (IV, 6-8) и т. п. Однако достаточно заглянуть в указатель книги Элиана, чтобы увидеть, что этот признак деления играет очень незначительную роль; о многих животных говорится почти во всех книгах (например, о коне нет рассказов только в VIII, IX, XV, о льве - во II, X и XV и т. д.); но и внутри каждой книги параграфы разбросаны произвольно. Более важно для Элиана географическое расселение животных, которого он иногда придерживается в течение нескольких параграфов (например, в параграфах 52-56 книги V говорится о животных, которые водятся в далеких жарких странах - Египте, Сирии, Индии). Наибольшее же значение Элиан придает, так сказать, психологически-моральным ассоциациям: так, он повествует о дурных качествах и безнравственных поступках животных (V, 19-21), о верности друзьям и уважении к старшим (VI, 61-63); очень часто группируются сходные моменты в жизни животных - борьба в период спаривания, отношение к детенышам и т. п.
Впрочем, и этот признак нельзя считать господствующим. Все линии, по которым Элиан располагает свои рассказы, переплетаются между собой. Можно предположить еще одну линию группировки-по тем авторам, из которых извлечены данные отрывки; мы никогда не будем иметь возможности проверить ее, но весьма вероятно, что именно таким извлечением понравившихся Элиану отрывков из одного автора объясняется по-строение того алогичного целого, каким является его книга.
Несмотря на отсутствие композиционной цельности, в книге "О животных" можно найти много интересного. В ней не следует искать подлинных научных наблюдений, которых чрезвычайно мало; они тонут в бездне анекдотического материала, а где эти наблюдения имеются, почти всегда стоит пометка: "Так говорит Аристотель" (например II, 52). Элиана интересуют не научные проблемы, а нравы и особенности животных, под которые он может подвести психологическое объяснение. С особым вниманием он останавливается на примерах дружбы, верности, самопожертвования, любви к детенышам, уважения к старшим. Так, он рассказывает, как различные рыбы выручают попавшую в сеть рыбу из их стаи: "они бросаются вперед и стараются перегрызть сеть, чтобы спасти попавшуюся рыбу, часто они спасают ее, прорезав сеть, уводят за собой и не просят вознаграждения; часто это им не удается, они терпят неудачу и все же делают свое дело храбро. Говорят также, что если скар [порода морских рыб] попадает в сеть, то высовывает часть хвоста, а непойманные рыбы подплывают, вцепляются в его хвост и вытаскивают его наружу; если же он высовывает свой рот, то одна из рыб подставляет ему хвост, и он, схватившись за него, следует за ней". Элиан прибавляет поучение: "Вот, люди, что они делают, они, которые не научились быть друзьями, а родились ими" (I, 4). Нередко такого рода примеры переходят в фабульный рассказ о верных и благородных животных: в качестве таковых чаще всего выступают слон и дельфин; Элиан рассказывает о слоне, который, будучи воспитан индусом, защищал своего хозяина от отряда царских воинов и, охватив раненого хоботом, унес домой (III, 46); даже змея, которая много лет тому назад была воспитана вместе с аркадским мальчиком, спасла его от разбойников, услыхав его крик в лесу, где она жила (VI, 63).
Характер сказки для детей, вероятно древнего происхождения, имеет следующий рассказ: "Во Фракии в глухом лесу медведица напала на львиное логово [в исторические времена львы во Фракии не водились. - М. Г.] и задушила двух львят; когда отец и мать вернулись с охоты и увидали мертвых детенышей, они были убиты горем и бросились на медведицу; она, испугавшись, быстро, как только могла, полезла на дерево и уселась там, пытаясь спастись от их гнева... Львица села под деревом на страже и смотрела вверх, а лев, обезумев от горя, побежал по горам и встретил дровосека; дровосек испугался и уронил топор, но лев подошел к нему, вытянулся, обнял его и облизал ему лицо своим языком. Дровосек ободрился, а лев, обвив его хвостом, повел за собой и не позволил ему бросить топор, а показал лапой, что топор надо поднять с земли; дровосек не понял его; тогда лев взял топор в пасть и подал дровосеку, который и последовал за львом. Лев привел его к логову. Когда львица увидела дровосека, то она подошла, тоже завиляла хвостом и посмотрела вверх на медведицу. Человек понял теперь, что медведица причинила львам какое-то зло, и, сколько у него было сил, стал рубить дерево. Оно упало, медведица свалилась, и звери растерзали ее; а человека лев проводил обратно невредимым на то место, где он его встретил, и вернул его к работе дровосека" (III, 21). Такого рода рассказов в книге Элиана немало.
Элиан - большой охотник и до небылиц; в том, что он верил в них сам, можно сомневаться, но во всяком случае передаются они обычно совершенно серьезным тоном. Например, он сообщает такие сведения: "Павшая лошадь является местом рождения шершней: она разлагается, а из ее костного мозга вылетают эти насекомые, от быстрейшего животного - крылатое порожденье, из коня - шершни" (I, 28). Корова тоже оказывается полезной с этой точки зрения: "Порода быков и коров в высшей степени полезна и для земледелия и для перевозки грузов; корова наполняет подойники молоком, и украшает алтари, и дает пищу [т. е. идет на мясо. - М. Г.]; а околевшая корова - тоже прекрасна и достойна похвалы; ибо из ее останков родится пчела, трудолюбивое насекомое, изготовляющее самый лучший и сладкий из всех продуктов - мед" (II, 57). По-видимому, какая-то ассоциация между быстротой коня и шершня в одном случае и полезностью коровы и пчелы в другом для Элиана (или для его образцов) существовала. Еще ярче эта ассоциация выступает в рассказе о том, что спинной мозг умершего человека обращается в змею: "так выползает самое жестокое из самого нежного; но останки хороших людей лежат покойно... а спинной хребет злодеев после их омерти рождает таких животных"; и Элиан прибавляет: "Или это все сказка, или, если это правда, то, по моему мнению, труп злодея получает заслуженное возмездие, становясь отцом змеи" (Ι, 51). Одну из небылиц Элиан передает в юмористическом тоне: "Коза имеет избыток притока воздуха, как говорят пастухи, ибо она дышит и ушами, и ноздрями; ...почему это так, я не знаю, что я знаю, то я и сказал; если коза - тоже дело рук Прометея, то я предоставляю ему знать, чего он хотел, когда сделал это" (I, 53).
"Пестрые рассказы" Элиана по композиции ничем не отличаются о г книги "О животных"; это тот же непрерывный поток анекдотов и примеров, но уже из жизни людей, а не животных; правда, по непонятной причине первые 15 параграфов I книги "Пестрых рассказов" опять касаются разных зверей, причем повторяют некоторые рассказы из книги "О животных". Местами заметна попытка провести какой-то план, расположив рассказы сообразно с тем, какие моральные качества людей они иллюстрируют; но этот план нигде не выдержан. Среди бесчисленного множества анекдотов, рассказанных Элианом, большинство касается прославленных исторических лиц: философов, ученых, полководцев. Многие из этих анекдотов стали общеизвестными (о процессе и смерти Сократа - I, 16, II, 13; о том, как Платон, познакомившись с Сократом, сжег свои трагедии - II, 30; о преклонении Александра Македонского перед Ахиллом - XII, 7; о благородстве и бедности Аристида - XI, 9; IV, 16); однако и многие другие, совсем неизвестные, могли бы представить интерес с исторической и бытовой точки зрения. У Элиана немало рассказов о персах, индусах, вавилонянах, лидийцах, карийцах, скифах. Весьма возможно, что они дают нам не столько сведения о действительном быте этих народов, сколько представления греков о их быте, например: "Ассирийцы собирают девушек, которым пора вступить в брак, в один город, объявляют о продаже их на рынке, и каждый уводит с собой ту девушку, которую купит" (IV, 1). "Житель Библа не поднимает ничего, что найдет лежащим на дороге, если он сам не положил там эту вещь, ибо он считает это не находкой, а несправедливым приобретением" (там же). "Дербики [племя на юго-восточном побережье Каспийского моря. - М. Г.] убивают тех, кто живет дольше 70 лет; мужчин они приносят в жертву, а женщин душат" (IV, 1). Однако ему известен и действительно существовавший обычай даже такого далеко живущего народа, как индусы, - сжигать одну из жен вместе с телом умершего мужа (VII, 18).
Наиболее интересны анекдоты юмористического характера или небольшие фабульные рассказы, которые могли бы послужить темой новеллы или романа. Примером шуточного рассказа может служить следующий: "В Лакедемон однажды приехал человек с Хиоса; он был уже стариком, но большим хвастуном, стыдился своей старости и постарался скрыть свои седые волосы, выкрасив их; по прибытии он сообщил то, ради чего он приехал; тогда Архидам, вставши, сказал: "Что может путного сказать тот, кто носит обман не только в душе, но даже на голове"" (VII, 20).
Примером трагической новеллы является рассказ о митиленском жреце Диониса Макарии. Вот содержание этого рассказа. Один чужеземец дал Макарию на сохранение много золота; когда он, вернувшись из путешествия, хотел получить свое золото обратно, Макарий убил его и зарыл там, где ранее было зарыто золото. Кара богов была ужасна: когда однажды Макарий приносил жертву, двое его детей стали дома играть в жертвоприношение, и старший сын убил младшего. Соседи, увидев это, подняли крик, и вбежавшая в комнату мать, обезумев, схватила головню с жертвенника и убила старшего сына. Макарий узнал об этом еще во время празднества, по-бежал домой и, размахнувшись тирсом, убил жену. Схваченный и отданный под суд, он рассказал о своем преступлении и тут же умер, а тело убитого чужестранца было с почетом погребено. В конце автор делает вывод о справедливости возмездия, постигшего Макария (XIII, 2).
Совершенно самостоятельную повесть сентиментально-любовного характера представляет собой длинный рассказ о Кире Младшем и прекрасной фокеянке Аспасии, которым начинается XII книга. В детстве Аспасия была обезображена опухолью на лице, но вылечилась, приложив к ней розы из венка на статуе Афродиты, после чего стала первой красавицей в стране; будучи вместе с другими греческими девушками отдана в гарем Кира, она пленила его своей скромностью, потом полюбила его и сопровождала до битвы при Кунаксе; там она стала пленницей Артаксеркса, но долго горько оплакивала Кира и не хотела видеть Артаксеркса; однако, пожалев его в горе по поводу смерти любимого евнуха, сама пришла к нему и сумела его утешить. В этом рассказе есть общие черты с библейским рассказом об Эсфири.
Очень забавным произведением Элиана являются "Деревенские письма". Некоторые из них имеют шутливо-эротический характер, другие - чисто бытовой. Эпилогом этого сборника является письмо, восхваляющее сельскую жизнь; по стилю оно сильно напоминает "Дафниса и Хлою", тоже написано ритмической прозой, с параллелизмом частей и сходными концовками. "Растут в полях всякие прекрасные растения, а земля украшена ими и всех их питает. Одни из них много лет приносят плоды, а другие мало времени живут и дают питание на недолгое время. Творцы всего этого - боги, а земля - и мать, и кормилица. Произрастают там же и справедливость и благоразумие, и они-то и являются из деревьев прекраснейшими, из плодов полезнейшими. Потому земледельцев ты не презирай, ибо и у них есть мудрость, речью не расцвеченная и не разубранная мощью слов, но молчаливая и в самой жизни являющая доблесть. А если тебе покажется все это мудрей того, чего можно ожидать от полевых хороводов, не удивляйся. Мы ведь не ливийцы и не лидийцы, а афинские земледельцы".
Обе книги Элиана преследуют моральные цели, причем в книге "О животных" эта целевая установка подчеркнута значительно сильнее, чем в "Пестрых рассказах". Она не только снабжена интересным введением и эпилогом, но и целый ряд анекдотов (как мы видели в рассказе о взаимной помощи рыб) заканчивается поучением. Во введении Элиан говорит, что нет ничего удивительного в наличии справедливости и мудрости у человека, "ибо человеку выпал на долю разум, наиболее достойный уважения, и уменье рассуждать... он умеет почитать богов. Но то, что неразумные существа обладают доблестью от природы, - это великое дело" (введение). По такому вступлению можно ожидать, что Элиан считает животных достойными сравнения с человеком, которого он ставит выше их; но это не так - он ценит то, что дано от природы, выше, чем приобретения человеческой культуры. Много раз, рассказав о какой-нибудь черте из жизни животных, он сравнивает их с людьми, и всегда к невыгоде последних. Однако Элиан не изображает животных слащаво-добродетельными; он видит, что в их мире есть и вражда, и злоба, и страсть; но так как они руководятся законами природы, а не искусственными выдумками человеческого ума, то все у них протекает благороднее и лучше. Так, например, повторяя анекдот о верблюде, который, будучи обманом случен со своей матерью, убил своего погонщика и, бросившись с высоты, разбился насмерть, Элиан говорит, что этот верблюд умнее Эдипа, который ослепил себя и тем самым "хотел исцелить злом уже происшедшее зло" (II, 47). Престарелого льва кормят "рожденные им львы, находящиеся в расцвете молодости и силы", а "между тем СоЛон не повелевал львам делать это, но их учит природа, которой нет дела до людских законов; и этот закон непоколебим" (IX, I). Почти в тех же словах он хвалит и аистов и пеликанов за взаимную любовь между родителями и детьми: "им не повелевает ничего человеческий закон. Первопричина этого - природа" (III, 23). Еще более ясно подчеркивает он превосходство животных над людьми в следующем не лишенном иронии рассказе: "Кир второй [т. е. Младший. - М. Г.] сам насадил в Лидии сад своими царственными руками, в своей мягкой одежде, украшенной блестящими драгоценными камнями, и красовался перед всеми эллинами, между прочим и перед Лисандром Лакедемонянином, когда Лисандр приехал к Киру в Лидию. И об этом поют поэты, а между тем постройки пчел гораздо мудрее задуманы и искуснее выполнены, но им никто не уделяет никакого внимания" (I, 59).
Во введении и эпилоге книги "О животных" Элиан подчеркивает оригинальность своих интересов и их непонятность для многих людей: "Я собрал для себя сколько мог [таких сведений], облек их подобающими словами и думаю, что это дело стоющее; если и кому другому они покажутся полезными, пусть принимает их, а кому не покажутся, пусть оставит их в покое... не всем представляется одно и то же прекрасным, и не все считают нужным трудиться над одним и тем же" (введение). Элиан указывает, что он, вероятно, мог бы стяжать больше почета и богатства, если бы выступал с речами и стремился к славе: "А я занимаюсь лисицами да ящерицами, жуками, змеями и львами, и тем, что делает леопард и ...какой философ слон...", но далее с гордостью прибавляет: "У меня есть свой собственный вкус, и я не являюсь рабом чужих суждений и советов" (заключение). Все подобные высказывания чрезвычайно характерны для того течения стоицизма, к которому, по-видимому, принадлежал Элиан: это восхваление великого разума, заложенного в природе, в противоположность мелким мыслям и беспокойной суете жизни человека. Эта идея проскальзывает даже в "Пестрых рассказах", цель которых как будто совсем обратная - восхвалять известных людей. Невольно возникает мысль, не выразил ли Элиан собственное настроение словами сердитого Кнемона из "Деревенских писем", который пишет веселому соседу, что приехал в эту деревенскую тишину прежде всего для того, чтобы не видеть людей ("Письмо Кнемона Каллипиду").
Элиан, видимо, высоко ценил свою форму изложения и язык. И во введении, и в эпилоге книги "О животных" он подчеркивает его достоинства: он называет его "подобающим", восхваляет "благородство" своего языка и изложения, а также "красоту" оборотов и слов. Однако эта самооценка несколько преувеличена; главное достоинство языка Элиана - ясность и простота, но манера изложения очень примитивна, словно он все время пишет для детской хрестоматии: фраза распадается на мелкие отрезки, связанные огромным количеством указательных местоимений, что и придает рассказу несколько ребяческий характер; однако для избранной Элианом темы такой стиль действительно является "подобающим".
Читать произведения Элиана подряд невозможно: они слишком "пестры"; он сам сравнивает их с "лужайкой" или с "венком из цветов"; и если воспринимать их именно так, то они могут доставить читателю много удовольствия.