Совершенно особое место занимает в литературе II в. творчество Лукиана из Самосаты, названного Энгельсом "Вольтером классической древности" [1]. Время Лукиана - это период обострения противоречий, разъедавших римский мир, период глубокого кризиса экономического и социального уклада, основанного на рабском труде, упадка старой религии и прихода на смену ей христианства. В произведениях Лукиана преломились эти особенности современной ему исторической обстановки. Но непосредственнее и ярче, чем все другое, отразился в его произведениях идеологический кризис эпохи, когда "философы были или просто зарабатывающими деньги школьными учителями, или же шутами на жаловании у богатых кутил" [2] и старая олимпийско-капитолийская религия отживала свой век.
Упадок старой философии, крах старой религии - вот главная тема Лукиана. В римской литературе эта тема стояла на втором плане. Современник Лукиана великий сатирик Ювенал в первую очередь обличал материальное и правовое неравенство свободных граждан и лишь в связи с этим касался таких тем, как жалкая роль современных философов и пошатнувшееся положение олимпийских богов. Лукиан не отличался ювеналовской четкостью социальных симпатий. Воспитанный на образцах аттической прозы и поэзии и сам писавший по-гречески, сначала странствующий ритор, а затем крупный чиновник, Лукиан был продолжателем эллинских литературных традиций. Сатира Лукиана на первый взгляд лишена глубокого общественного содержания. Но объективно критика эта бьет и по официальной, получающей государственную поддержку религии, и по официальной, призванной укреплять рабовладельческое государство философии, в частности стоической. Энгельс отметил также, что Лукиан является "одним из лучших наших источников о первых христианах" [3].
Если не считать кратких упоминаний о Лукиане у Свиды и некоторых других христианских авторов, всеми нашими сведениями о жизни и деятельности Лукиана мы обязаны его собственным произведениям. Из них особенно богаты автобиографическими материалами такие, как "Сновидение, или Жизнь Лукиана" и "Дважды обвиненный, или Судебное разбирательство". В "Сновидении" писатель ведет рассказ от первого лица, в "Дважды обвиненном" выводит себя в образе Сирийца. Что же касается датировки жизни Лукиана и хронологии его творчества, то они устанавливаются на основании отдельных, разбросанных по разным произведениям косвенных указаний.
Так устанавливается, в частности, год рождения Лукиана. В "Дважды обвиненном" (гл. 32) Лукиан сообщает, что в сорок лет он получил отвращение к риторике и перестал ею заниматься. Так как в нериторических произведениях Лукиана можно усмотреть указание на то, что они были написаны не раньше середины шестидесятых годов II в., то Лукиан, который должен был достичь к этому времени сорокалетнего возраста, родился около 125 г. Впрочем, в "Лексиконе" Свиды говорится, что Лукиан родился в царствование Траяна, а оно, как известно, закончилось в 117 г. Относительно даты смерти Лукиана со всей определенностью можно сказать только то, что умер он после императора Марка Аврелия, т. е. после 180 г.: в "Александре, или Лжепророке" [4] Лукиан говорит о "божественном Марке Аврелии" (гл. 48), и эпитет "божественный" - несомненное указание на то, что речь идет об умершем, а не о здравствующем императоре. Так как в некоторых других произведениях ("Про Геракла", "Дионис") Лукиан называет себя человеком почтенных лет и стариком, то можно предполагать, что умер он в глубокой старости, дожив, возможно, до конца II в.
Способ датировки рождения и смерти Лукиана показывает, каким путем приходится определять те или иные даты, являющиеся вехами его жизни и деятельности. Теперь, наметив главные хронологические рамки, целесообразнее подробно не останавливаться на датировке отдельных событий в жизни Лукиана, а изложить биографию его так, как она вырисовывается из его сочинений.
Лукиан родился в Сирии, в городе Самосате. Самосата прежде была столицей небольшого государства Коммагены, но еще до рождения Лукиана, при Веспасиане, в конце I в. н. э., Коммагена утратила самостоятельность и стала частью римской провинции Сирии. Таким образом, с римской точки зрения Лукиан - провинциал-азиат. Отец его был, по-видимому, бедным ремесленником. Во всяком случае, когда Лукиан перестал ходить в школу, дела семьи шли плохо, и на семейном совете было решено обучать мальчика ремеслу. Дядя Лукиана, считавшийся прекрасным ваятелем, взялся обучать племянника своему искусству, но вскоре ученик по неопытности расколол каменную плиту. Дядя избил Лукиана, и на этом занятия ваянием прекратились. Лукиан решил продолжать образование. В "Дважды обвиненном" [5] фигура, олицетворяющая риторику, говорит, обращаясь к судьям (она обвиняет Лукиана в измене ей): "Этого человека я нашла во время его скитаний по городам Ионии, когда он был еще подростком, говорил только по-варварски, едва ли не одевался в длиннополую одежду по ассирийскому обычаю и еще не знал, что делать с собою. Я взяла его к себе и дала ему воспитание... Когда он захотел отправиться в Италию, я переправилась вместе с ним через Ионийское море и в конце концов проводила его до самой Галлии и там помогла ему разбогатеть" (гл. 27 и 28). Нетрудно перевести эти образы на простой язык биографии: Лукиан прожил какое-то время в Ионии, изучил там греческий язык и риторику, сделался странствующим ритором и отправился в другие страны. Кроме Италии и Галлии, он посетил Македонию, где нашел богатых покровителей, участвовал в олимпийских состязаниях ораторов, неоднократно останавливался в Афинах. Время от времени Лукиан возвращался на родину, в Сирию, и выступал здесь, как и в других странах, с речами, построенными во вкусе второй софистики. В сорокалетнем возрасте Лукиан, по собственному его свидетельству (на что было указано выше), почувствовал отвращение к риторике. Ему надоели обычные темы риторических упражнений - обвинения тиранов и панегирики героям. Лукиана привлекает философия. "Бежав от обвинения тиранов и восхваления героев, я хотел бы пойти в Академию или в Ликей прогуливаться и разговаривать в тиши вот с этим Диалогом, не нуждаясь ни в похвалах, ни в рукоплесканиях" ("Дважды обвиненный", 32). Нельзя не предположить, что отход от риторики и внешне изменил образ жизни писателя, которому теперь средства к существованию доставляли не публичные декламации, а сочинение диалогов философского и бытового содержания. Выступая в роли разоблачителя всяческих суеверий, Лукиан и на деле показал себя врагом всякого рода шарлатанов-лжепророков, спекулировавших на невежестве народа. Со всей решительностью он выступил против пафлагонского "чудотворца" Александра, выдававшего себя за сына бога Асклепия и пользовавшегося покровительством влиятельного римского сановника. "Придя к Александру, - рассказывает Лукиан, - я застал около него толпу... Александр протянул мне для поцелуя свою правую руку, как он обыкновенно делал, я же, наклонившись, как будто для поцелуя, сильным укусом почти лишил его руки" ("Александр, или Лжепророк", 55). После долгих лет странствий и неверного литературного заработка Лукиан получает пост императорского судейского чиновника в Египте. Писатель, прежде прославлявший честную бедность и неоднократно выступавший против состоящих на жаловании философов, сам чувствовал непоследовательность такого поведения и призвал для его оправдания всю свою риторскую технику. "Если бы мною был раньше установлен закон: "пусть никто ничего не делает", я, конечно, подлежал бы обвинению в нарушении подобного закона", - говорит Лукиан, приравнивая хорошо оплачиваемую работу императорского судейского ко всякой другой полезной деятельности. "Плату я получаю не от частного лица, а от императора, и плату не малую, а весьма значительную. Да и на будущее, если только дела мои пойдут как следует, у меня неплохие виды: получить управление областью или иное какое-нибудь императорское поручение" ("Оправдательное письмо", 12) [6].
Трудно сказать, как "пошли дела" Лукиана в дальнейшем. Никакого материала на этот счет в его произведениях мы не находим. Нужно, однако, заметить, что упомянутые нами произведения, которые, по свидетельству самого Лукиана, были написаны им в старости, и по форме, и по содержанию являются чисто риторическими. Лукиан говорит, что он "отважился спустить на воду давно уже стоявшее на суше суденышко, оснастив его, насколько позволяли средства, и снова выйти в открытое море" ("Про Геракла", 8). Мы не знаем, зачем было спущено на воду старое суденышко риторики - было ли это развлечением высокооплачиваемого императорского служащего или возвращением Ликиана к старым занятиям как к профессии [7].
Свида сообщает, что Лукиан погиб, растерзанный собаками. Эта версия христианского писателя, очень напоминающая легенду о смерти Эврипида, легко объясняется ненавистью к "нечестивцу", который (цитируем того же Свиду) "хулит самого Христа" и "будет гореть на вечном огне Сатаны".
Под именем Лукиана до нас дошло 84 отдельных произведения. Некоторые из них считают подложными. В частности, полагают, что такие произведения, как "Трагоподагра" и "Быстроног", написанные стихами и пародирующие греческую трагедию, а также написанные элегическим дистихом эпиграммы Лукиану не принадлежат. Что касается прозаических произведений, то подлинность около десяти из них подвергают сомнению. Таким образом, Лукиану несомненно принадлежит более 70 произведений. Небольшие по размеру, они различаются и по содержанию и по жанру. Точная хронологическая последовательность их создания нам неизвестна, но, как это видно из биографии Лукиана, творчество его претерпело известную эволюцию.
Лукиан начал свою литературную деятельность как ученик риторской школы и странствующий декламатор. Первыми его произведениями были риторические упражнения, декламации. Политическое красноречие, игравшее некогда важную роль в римской республике, во времена Лукиана давно утратило свое значение. Политическим центром Римской империи был не форум, а императорский дворец. Нечего и говорить, что в провинциях империи, особенно при той строгой централизации власти, которую установил Траян, да и при других цезарях, ни о каком политическом красноречии нельзя было и думать. Старые риторские школы продолжали существовать, но жизненное значение их как института свелось к минимуму, если не было утрачено целиком. В азиатских провинциях риторские школы были греческими, но преподавание в них мало чем отличалось от латинских школ, представление о которых дают упоминания Петрония, Тацита, Ювенала и образцы декламаций Квинтилиана.
Типичным риторским упражнением, составленным с учетом всех школьных рецептов, является речь Лукиана, озаглавленная "Лишенный наследства".
Точно так же, на обычной для риторических упражнений заранее заданной ситуации, построена речь "Тираноубийца". Некто намеревался убить тирана, но убил его сына и оставил кинжал в теле убитого. Увидев сына мертвым, тиран закалывает себя этим же кинжалом. Убийца сына доказывает свое право называться тираноубийцей, и вся речь представляет собой цепь его рассуждений и доказательств. Как и "Лишенный наследства", "Тираноубийца" - образец так называемого парадокса - риторического доказательства правоты оратора в трудной, запутанной ситуации. По этому же принципу построены Лукианом две речи в защиту сицилийского тирана Фаларида: первая от имени Фаларида, вторая от имени другого лица.
Если такого рода речи можно еще рассматривать как подготовительные упражнения для выступлений в суде, хотя содержание их слишком надуманно и далеко от реальной жизни, то так называемые пролалии (вступления в разговор) - совершенно самодовлеющий вид красноречия. Эти вступления лишены всякой связи с предстоящей речью оратора. Странствующий ритор рассказывает какую-нибудь занимательную историю (у Лукиана это чаще всего история из далекого прошлого Греции) только для того, чтобы в ходе рассказа продемонстрировать слушателям свое искусство и сделать изящный переход к просьбе о внимании и снисходительности аудитории.
К числу пролалий относятся такие произведения, как "Скиф, или Друг на чужбине", "Геродот, или Аэтий", "Гермонид", "О янтаре, или О лебедях". В "Скифе", часто прибегая к форме диалога, Лукиан рассказывает о том, как во времена Солона в Афины прибыл скиф Анахарсис. Здесь он встретил своего соотечественника Токсарида, который не только предложил ему дружбу, но и снискал ему расположение Солона. Изложив историю Анахарсиса, Лукиан обращается к своим слушателям (речь эта, как видно из приводимой ниже цитаты, была произнесена в Македонии): "Пора, наконец, вам узнать, чего ради Анахарсис из Скифии вместе с Токсаридом и старцем Солоном из Афин прибыли сейчас в моем повествовании в Македонию.
Итак, я заявляю, что со мной случилось почти то же, что и с Анахарсисом" [1] ("Скиф, или Друг на чужбине", 9). Выслушав назидательную историю о друге на чужбине, публика получает представление о таланте оратора и оказывается подготовленной к сообщению о том, что он сам успел уже заручиться дружбой местных влиятельных лиц.
Речь "Гармонид" была произнесена Лукианом на олимпийских играх. В ней рассказывается о том, как учитель музыки Тимофей в ответ на просьбу своего ученика флейтиста Гармонида указать ему путь к славе советует прежде всего добиться признания самых уважаемых людей, так как толпа "во всяком случае пойдет за умеющими судить лучше". Весь рассказ о Тимофее и Гармониде, с одной стороны, подготовляет обращение Лукиана к своему покровителю и олимпийской аудитории, а с другой - знакомит слушателей с оратором.
Но уже в ранних, еще находящихся во власти риторики произведениях Лукиана можно различить задатки будущего сатирика. Лукиан еще не испытывает того отвращения к риторике, о котором он заявит позднее. Но он уже пародирует риторику, доводит до абсурда ее приемы. Смех Лукиана еще не направлен против лжепророков и лжефилософов, против старой и новой религии, в его произведения еще не вошел бытовой материал. Но разрыв с риторикой во имя сатиры уже намечается. Чрезвычайно показательны такие произведения, как "Похвала мухе" и "Суд гласных". "Похвала мухе" пародирует риторический жанр энкомия (хвалебной речи). Правда, подобные пародии сами были особым жанром. Такие пародии писал, например, и убежденный ритор Фронтон, называвший их пустяками, вздором [2]. Но для Лукиана пародии эти имели особое значение. Приемы их органически вошли в его творчество, стали неотъемлемой частью его техники построения комических сцен. Так, впоследствии, в "Прометее, или Кавказе", Лукиан заставляет Прометея построить речь против Зевса по всем правилам ораторского искусства. Риторические рассуждения в устах богов были у Лукиана рассчитаны на то, чтобы вызвать смех читателя.
Вернемся, однако, к "Похвале мухе" и "Суду гласных". "Похвала мухе" составлена по всем правилам хвалебной речи. Одно за другим описаны свойства этого насекомого, перечислены упоминания мух у Гомера, приведены соответствующие цитаты из комической и трагической поэзии. Серьезный тон ничем не нарушается, и эта серьезность, даже возвышенность, похвал маленькому вредному насекомому не только демонстрирует блестящую декламаторскую выучку Лукиана, но и дискредитирует весь риторический арсенал. Если "Похвала мухе" пародирует хвалебную речь, то "Суд гласных" - пародия на судебное красноречие.
Бытовой элемент в этих пародиях отсутствует. Они носят целиком книжный характер. Как видно, они появились в разгар риторской работы Лукиана, когда неудовлетворенность риторикой еще не была им осознана и когда, смеясь над ее однообразными формулами, он сам еще не выходил из их рамок. Не следует преувеличивать значения этих пародий. Очень вероятно, что одновременно с "Похвалой мухе", "Судом гласных" появилось и такое, например, сочинение, как "О доме" - своеобразное сочетание хвалебного красноречия с судебным. Содержание этого произведения - похвалы некоему роскошному дому, произносимые от имени двух лиц, которые только внешне напоминают тяжущиеся стороны, так как речи обоих направлены к одному и тому же - прославлению дома. Это скорее соревнующиеся, чем спорящие стороны. Речь второго - не опровержение, а как бы дополнение похвал первого. Похвалы, как обычно в сочинениях такого рода, подкрепляются ссылками на Гомера. Впрочем, и в этом, построенном по общим правилам произведении, есть одна чисто лукиановская особенность - описание стенной росписи дома. Лукиан вообще охотно описывает картины и изваяния. Описания эти отличаются большой выразительностью, в них сказываются юношеские занятия автора изобразительным искусством. "Трудность того, на что я дерзаю, - говорит один из восхваляющих дом, - вы видите сами: без красок и очертаний, вне пространства создать такие картины- для этой задачи у словесной живописи мало средств" [3] ("О доме", 21). В другом произведении, написанном в жанре пролалии, - "Зевксиде" - центральное место занимает описание картины художника Зевксида.
Таким образом, уже в риторических произведениях Лукиана намечаются отдельные стилистические особенности (юмористический тон, картинность описаний, пристрастие к диалогу), которые получат развитие в дальнейшем, в ходе идейного обогащения его творчества.
Риторические формулы, словесные узоры, внешне блестящие и лишенные глубокого содержания, все меньше и меньше удовлетворяют Лукиана. Писатель хотел говорить "по-человечески" ("Дважды обвиненный", 34). "Я увидел, как риторика украшает себя, причесывается наподобие гетер, натирается румянами и подводит глаза... Я начал относиться к ней подозрительно" (там же, 31). Сам Лукиан, рассказывая о начале нового этапа своего творчества, говорит, что он изменил риторике и обратился к диалогу. Для античной литературы вообще характерно закрепление за определенным содержанием определенных формальных особенностей литературного жанра. Поэтому, если бы до нас дошло только это свидетельство Лукиана об его переходе к диалогу, а сами диалоги не дошли, мы должны были бы предположить, что в творчество писателя влилось новое содержание.
Перелом, формальным, внешним выражением которого был переход от пролалий и "парадоксов" к диалогическим сценкам, знаменует обращение Лукиана к вопросам идеологическим; здесь, собственно, и начинается оригинальное и значительное его творчество.
Со времени Сократа диалог стал формой философских рассуждений. В "Дважды обвиненном", осуждая Сирийца (то есть Лукиана), олицетворенный Диалог усматривает главную вину его в трансформации жанра: "До сих пор мое внимание было обращено на возвышенное: я размышлял о богах, о природе, о круговращении вселенной и витал где-то высоко под облаками, где великий Зевс, правя крылатой колесницей, несется в небесах. А Сириец стащил меня оттуда, когда я уже направлял полет к своду мироздания и всходил на поверхность неба, он сломал мои крылья и заставил меня жить так же, как живет толпа. Он отнял трагическую, грустную маску и надел на меня вместо нее другую, комическую и сатирическую, почти смешную. Затем он... ввел в меня насмешку, ямб, речи киников, слова Эвполида и Аристофана... Наконец, он выкопал и натравил на меня какого-то Мениппа, из числа древних киников..." (33). Это место содержит ценное указание самого Лукиана не только на характер изменений, внесенных им в диалог, но и на известный порядок внесения этих изменений, что помогает нам установить последовательность его диалогических произведений.
Как видно из этой цитаты, к доктрине киников Лукиан пришел позднее, а сразу после разрыва с риторикой обратился к сатире. Именно в этот период им были написаны такие произведения, как "Прометей, или Кавказ", "Разговоры богов", "Морские разговоры", "Разговоры гетер" - сочинения, герои которых, независимо от того, люди они или боги-олимпийцы, живут так, "как живет толпа".
В "Разговорах богов" изображение олимпийцев достигло предельного антропоморфизма. Лукиан берет здесь мифологические сюжеты и, описывая все так, как происходит в действительности, дискредитирует вымысел мифологии. Гораций советовал трагикам избегать показа в лицах некоторых мифологических событий, которые, будучи представлены со всеми подробностями, обнаружили бы свою несообразность с земной действительностью и лишились трагической окраски [4]. Например, Медея не должна на глазах публики убивать детей, Атрей - варить человеческое мясо, Прокна - превращаться в птицу и т. д. Подобные вещи, учит Гораций, не нужно выносить на сцену. Лукиан поступает как раз наоборот. Во все действия богов он вносит максимум обыденности и "выносит на сцену", например, рождение Афины из головы Зевса ("Зевс и Гефест").
Такое нарочитое "снижение" мифологических образов встречалось в греческой литературе и до Лукиана. Эврипид подчеркивал в своих трагедиях наиболее нелепые и грубые места мифов. Основоположник так называемой дорической комедии Эпихарм (V в. до н. э.) подверг сатирической перелицовке, травестии, гомеровский эпос. Завистливый и мелочный Зевс Лукиана очень похож на эпихармова Зевса, который на свадебном пиру не постеснялся потребовать лучших кусков для себя [5]. Немало насмешек над мифологией было в комедиях Аристофана.
Но в эпоху разложения греческого полиса все эти подчеркивания наиболее невыгодных для богов мифологических преданий выражали лишь сомнение в нравственной правоте богов и не приняли еще формы открытого издевательства над старой религией. Лукиан выступил в роли продолжателя этих традиций греческой литературы в иных исторических условиях. Именно в произведениях Лукиана ее антирелигиозная струя забила мощным ключом.
Может быть, непосредственным толчком, вызвавшим это издевательское снижение образов богов и героев, было отвращение к риторике с ее "высокими" сюжетами и мифологическими аксессуарами. Но что бы ни было непосредственным толчком, сама возможность такого издевательства над богами могла возникнуть в эпоху, когда в глазах широких масс старая религия утратила прежний авторитет. Вот почему, издеваясь над богами, смело вводя в литературу это новое отношение к старой религии, Лукиан в сущности откликался на одну из важных общественных проблем своего времени.
Вскорости после отхода Лукиана от риторики был написан "Прометей, или Кавказ" - разговор Гермеса, Гефеста и Прометея. Гермес и Гефест приковывают Прометея к скале. Прометей произносит речь против Зевса, и речь эта кажется убедительной даже Гермесу и Гефесту, исполняющим роль зевсовых палачей. "Мне стыдно за Зевса, - говорит Прометей, - он так мелочен и злопамятен" [6]. В числе провинностей Прометея, за которые он был осужден Зевсом на вечные муки, было то, что при разделе жертвенного мяса он взял себе лучшие куски. Прометей ставит в пример Зевсу людей: "Между тем насколько добродушнее относятся к подобным вещам люди, а ведь, казалось бы, они должны быть гораздо грубее в гневе, чем боги! Однако среди них не найдется никого, кто приговорил бы повара к казни, если бы, варя мясо, он окунул палец в варево или отхватил бы кусочек жаркого. Нет, люди прощают это" (гл. 10). Таким же мелочным и трусливым предстает Зевс и в первом из "Разговоров богов", представляющем диалог Прометея и Зевса, и в других "Разговорах". Он не только мелочен, труслив и жесток, но и похотлив ("Эрот и Зевс", "Зевс и Гермес", "Зевс и Ганимед"), с презрением относится к людям ("Зевс, Асклепий и Геракл"), ревнив ("Гера и Зевс"). Подстать Зевсу и другие боги. Они ведут себя, как люди, но люди ничтожные, мстительные и завистливые. Прометей, как мы только что видели, противопоставил Зевсу людей. "Богам Греции, - писал Маркс, - которые были уже раз - в трагической форме - смертельно ранены в "Прикованном Прометее" Эсхила, пришлось еще раз - в комической форме - умереть в "Беседах Лукиана" [7].
В свете разбросанных по разным местам "Разговоров богов" противопоставлений людей богам особый смысл приобретает другой цикл диалогических сценок - "Разговоры гетер". Буржуазная критика Запада усматривала в "Разговорах гетер" простое подражание комедии и мимам. Действительно, бытовым содержанием, чисто эллинистическим колоритом эти диалоги напоминают новую комедию Менандра, похожи на комедии Теренция.
Но в диалогах Лукиана нет запутанной сюжетной интриги, игравшей немалую роль в комедии, а образы гетер лишены характерного для комедии штампа, раскрыты психологически. Комедия всегда завершалась благополучной развязкой, намеченные в начале сюжетные линии переплетались и получали разрешение в конце. Для Лукиана гораздо важнее наметить и психологически раскрыть конфликт, чем разрешить его. В центре внимания Лукиана - человеческие характеры. Если боги в "Разговорах богов" прятали свои неблаговидные поступки за олимпийским величием и риторическими рассуждениями, то герои "Разговоров гетер" ничем не прикрашивают своих поступков и в отличие от богов часто оказываются добрыми и справедливыми. Гетера Филинна не хочет примириться с оскорблениями со стороны своего покровителя ("Филинна и ее мать"), В отличие от Зевса, не испытывающего ни малейшего стыда при упоминании о его любовных делах, гетера Леэна стыдится разговора о своих отношениях с богатой лесбиянкой ("Клонария и Леэна"). Гетера Мусария предпочитает бедного, но любимого ею юношу богатому покровителю ("Мать и Мусария"). Вообще главный пункт "Разговоров гетер" - бедность и человеческое достоинство. Во времена все возраставшего обнищания широких масс свободного населения это было важной современной проблемой. Вот почему "Разговоры гетер" нельзя толковать как простое подражание старым образцам. В противопоставлении богам людей, в постановке проблемы: "бедность и человеческое достоинство" заключается связь "Разговоров гетер" и с антирелигиозными произведениями Лукиана, и с сочинениями, которые явились следствием его философских исканий.
К "Разговорам богов", еще сохраняющим следы риторической выучки, по содержанию примыкают "Морские разговоры", написанные, однако, гораздо живее: здесь нет таких длинных монологических партий, как в "Разговорах богов", диалог живее, риторические вопросы отсутствуют. "Морские разговоры" - дальнейшее развенчание мифологических персонажей. Если в "Прометее, или Кавказе" Лукиан как бы посыпал солью рану, нанесенную греческим богам Эсхилом, то в одном из "Морских разговоров" - диалоге "Киклоп и Посейдон" - он выбирает для обработки то место из Гомера, где мифологические персонажи по сравнению с людьми предстают грубыми и глупыми существами. Лукиан издевается над тупостью киклопа Полифема, воспроизводя его жалобы Посейдону на Одиссея.
В другом диалоге - "Менелай и Протей" - Лукиан высмеивает миф о превращениях морского бога Протея на египетском острове Фаросе. Недоверие к мифу и насмешливое отношение к нему олицетворяет Менелай, хотя и мифологический персонаж, но, как и Одиссей, смертный, а не бог. Менелай говорит относительно превращения Протея в огонь: "Не спорю, я и сам это видел, но, говоря между нами, мне кажется, что в этом деле замешано какое-то колдовство, то есть, что ты, оставаясь все тем же, лишь обманом зрения действуешь на зрителя" [8] (гл. 1).
Проблему бедности, богатства и человеческого достоинства Лукиан ставит в "Тимоне, или Мизантропе". Большие размеры монологов (особенно самый первый монолог Тимона), длинные периоды речи указывают на то, что произведение это принадлежит к тому периоду творчества Лукиана, который последовал за его риторской деятельностью. Проблема, намеченная в "Разговорах гетер", поставлена здесь более четко и для ее разрешения привлекается вполне реальный, взятый непосредственно из современной действительности, материал. Обедневший Тимон покинут друзьями. Одетый в овчину, он за жалкую плату обрабатывает мотыгой чужую землю. Тимон жалуется Зевсу. Заметим кстати, что в эту жалобу Лукиан вставляет прямую издевку над Зевсом: "...никто теперь не приносит тебе жертв и не украшает твоих изображений венками, - разве только в Олимпии случайно кто-нибудь сделает это; да и тот не считает это очень нужным, а только выполняет какой-то старинный обычай" [9] (гл. 4). "Тимон, или Мизантроп" во многом перекликается с "Плутосом" Аристофана. Но для Аристофана отсутствие у людей страха перед Зевсом и другими богами было такой же утопией, как прозрение слепого бога Плутоса. Лукиан, наоборот, говорит о неуважении людей к Зевсу как о вполне естественном и реальном явлении.
Оказывается, Плутос покинул Тимона из-за его чрезмерной доброты и расточительности. По просьбе Гермеса Плутос кладет сокровище Тимону под мотыгу. К Тимону снова возвращаются отвернувшиеся от него друзья, но теперь он гонит их прочь. Вся сценка представляет собой не апологию мизантропии (она написана в самом веселом тоне), а сатиру на льстецов-приживальщиков, в том числе и "философов" (гл. 54), на разбогатевших вольноотпущенников (гл. 22 и 23), то есть как раз на распространенные общественные типы того времени. Кроме того, мы находим здесь естественное для выходца из трудовой среды, каким был Лукиан, противоноставление богатству честной бедности. "Как только кто-нибудь, встретив меня, - говорит Плутос, - распахивает передо мной двери, чтобы принять меня, то вместе со мной незаметно прокрадываются Ослепление, Невежество, Чванство, Распущенность, Дерзость, Обман и тысяча подобных недостатков" (гл. 28). Наоборот, спутники бедности - Благоразумие и Труд (гл. 32). Интересно это произведение и выпадом против риторики. На предложение Плутоса произнести защитительную речь перед Тимоном последний отвечает, что согласен выслушать речь, "только не длинную и без предисловий, как у мошенников-риторов" (гл. 37).
Ярким свидетельством окончательного разрыва Лукиана с риторикой, с пустой словесной игрой были такие произведения, как "Учитель красноречия" и "Лексифан, или Краснобай".
В "Подготовительных работах по истории эпикурейской, стоической и скептической философии" Маркс, говоря о непопулярности первых греческих мудрецов, философов-досократиков, указал на непрочность авторитета олимпийской религии, на связь его с определенным периодом греческой истории. "Прорицания дельфийского Аполлона, - писал Маркс, - являлись для народа божественною истиною, скрытою в полумраке, свойственном неведомой силе, лишь до тех пор, пока с пифийского треножника возвещалась явная мощь самого греческого духа..." [10]. Во II в. н. э. времена, когда эта религия пользовалась авторитетом в широких народных массах, отошли в область далекого прошлого. Лукиан, затронувший в своем творчестве такие вопросы, как богатство, бедность, недоверие к старой религии, должен был и как человек своего времени и как писатель искать философской основы для своего мироощущения. В глазах Лукиана, отличавшегося рационалистическим складом ума не желавшего принимать на веру мифы о богах и героях, христиане, как мы увидим ниже, были всего лишь носителями одной из разновидностей суеверия. Стоическая школа и школа Эпикура были скомпрометированы образом жизни их приверженцев. Философия Платона [11] с ее идущим от Сократа отвлеченным идеалом "калокагатии" - добродетели во всех отношениях, не давала этического осмысления насущных для Лукиана проблем. Эта идеалистическая, выросшая в чуждой Лукиану аристократической среде философия не могла питать творчество критика-рационалиста. Гораздо созвучнее запросам Лукиана было учение киников..
Основоположником школы киников считается Антисфен, живший во второй половине IV в. до н. э. Киническая философия возникла в период упадка греческого полиса, после Пелопоннесской войны. Эта философия в известной мере отвечала настроениям бедных свободных граждан и рабов, положение которых после Пелопоннесской войны было крайне тяжелым. Этика киников отражает недовольство обездоленных народных масс богатством и роскошью правящей верхушки. Киники этого периода отвергали богатство, искусство, науку, религию, видя во всем этом одинаковую помеху для нравственной автономии личности. Тяжелое положение бедняков во времена Лукиана, банкротство старой религии, упадок искусства, погоня "философов" за деньгами и удовольствиями - все это создавало благоприятную почву для обращения к доктрине киников. В период поисков философского credo Лукианом был написан диалог "Гермотим, или О выборе философии". Действующие лица диалога - Гермотим, занявшийся изучением стоической философии, и Ликин. Ликин - явно положительный герой всех диалогов, в которых он участвует, и, следовательно, он выражает взгляды автора. Ликин доказывает Гермотиму, что философия стоиков ничуть не лучше всякой другой философии. Ликин отнюдь не отдает предпочтение кинической философии, школу Антисфена и Диогена он просто называет в числе прочих философских школ. Правда, о киниках мы не встретим в диалоге таких нелестных упоминаний, как об эпикурейцах ("падки до удовольствий"), перипатетиках ("корыстолюбивы и большие спорщики"), платониках ("надменны и честолюбивы"), стоиках (учитель Гермотима - жадный и злой старик), но в "Гермотиме" нет еще признаков увлечения кинической философией, которые мы увидим в других, очевидно, более поздних произведениях.
В диалоге "Менипп" мы тоже найдем насмешки по адресу философов. Насмешки эти вложены в уста Мениппа, писателя-киника III в. до н. э., и отражают отношение киников к различным философским школам.
От Диогена Лаэртского [12] мы знаем, что в центре внимания философовкиников находились вопросы этики; логику и физику они отрицали. Менипп, мнение которого, очевидно, разделяет и Лукиан (так как главная роль в диалоге принадлежит именно Мениппу, а не его собеседнику Филониду), говорит о философах: "...Каждый день до тошноты я слышал от них мнения об идеях и бестелесных сущностях, об атомах и о пустоте и о целом множестве подобных вещей. И несноснее всего было то, что каждый в защиту своего исключительного мнения приводил решающие и убедительнейшие доводы, так что нечего было возразить ни тому, кто доказывал, что данный предмет - горячий, ни тому, кто утверждал противное, а между тем ведь очевидно, что не может же одна и та же вещь быть одновременно и горячей и холодной" [13] (гл. 4). Кроме того, Менипп обвиняет философов в том, что они "восхваляют пренебрежение богатством, а сами оказываются крепко привязанными к нему" (гл. 5). Менипп рассказывает Филониду, что в поисках истины он отправился в подземное царство, так как философия не смогла указать ему верный путь поведения. Затем следует ряд веселых издевательств над мифологическими персонажами. В подземном царстве Менипп оказался свидетелем "народного собрания" мертвецов, но в постановлении этого собрания не оказалось ничего утешительного для искателя правды. Постановление гласило: "В виду того, что богатые, совершая грабежи, насилия и всячески раздражая бедных, поступают во многом противно законам, совет и народ постановили: пусть после смерти тела их будут мучимы, подобно другим преступникам, а души их да будут отправлены назад, на землю..." (гл. 20). И только тень Тиресия выручила Мениппа, шепнув ему на ухо, что "лучшая жизнь - жизнь простых людей" (гл. 21), что нужно заботиться только об удобствах в настоящем и ни к чему не привязываться прочно.
Таким образом, последовав за киником Мениппом, Лукиан не решает проблемы нравственного поведения в условиях существования богатых и бедных, а снимает ее, создавая этим видимость разрешения проблемы. В сущности, философия киника Мениппа, как она предстает перед нами в словах Тиресия, мало чем отличается от философии стоиков [14], против которой с таким жаром Лукиан выступал в "Гермотиме".
Очень большое сходство с разобранным только что диалогом обнаруживает диалог - "Икароменипп, или Заоблачный полет". В нем Менипп рассказывает о том, как он в поисках истины отправился на небо, к Зевсу. Здесь мы опять встречаем знакомые уже нам насмешки над философами, особенно резкие - над натурфилософами. Последние, по мнению Мениппа, занимаются совершенно бесполезным делом, в то время как насущные вопросы человеческого поведения ждут своего разрешения. Даже Селена (луна) негодует на натурфилософию: "Я возмущена нескончаемой и вздорной болтовней философов, у которых нет иной заботы, как вмешиваться в мои дела, рассуждать о том, что я такое, каковы мои размеры, почему иногда я бываю полумесяцем, а иногда имею вид серпа" [15] ("Икароменипп", 20). Зевс обещает погубить всех философов и делает исключение для Мениппа, но отнимает у него крылья, чтобы лишить его возможности являться на небо. Через все произведение проходит мысль о ничтожестве и непрочности земных благ. Мысль Тиресия о том, что нужно заботиться только об удобстве в настоящем и ни к чему не привязываться прочно, как бы иллюстрируется рядом примеров. Менипп смотрит на землю с высоты и поражается ничтожеству всего, что на земле находится: "И я задумался над тем, на каких пустяках зиждется гордость наших богачей: действительно, самый крупный землевладелец, казалось мне, обрабатывает всего лишь один эпикуровский атом" (там же, 18). В "Икаромениппе" Менипп издевается над вздорностью человеческих молитв, и если в предыдущем диалоге киник сочувственно повторял мысль Тиресия, очень похожую на мысль стоика Марка Аврелия, то здесь рассуждения киника о вздорности человеческих желаний и молитв опять-таки напоминают мысли стоиков. Таким образом, учение, противопоставлявшее богатству честную и независимую бедность и этим привлекавшее Лукиана, по существу ограничивалось отвлеченной моральной проповедью, в общем смыкавшейся с такой же проповедью других философских школ. Философия киников, несомненно отражавшая протест неимущих против материального неравенства граждан, помещала источник освобождения внутри человека, а не вне его. Киническое презрение к материальным благам, к искусству вызывает сомнение у Лукиана, и хотя в разговоре между Киником и Ликином последнее слово остается за Киником, Ликин на какую-то минуту вселяет в Киника неуверенность в его собственной правоте ("Киник" [16], 5 и 6):
Ликин....Жизнь, лишенная всех этих благ, - жалкая жизнь, даже если человек лишен их кем-нибудь другим, как те, что сидят в темницах. Но еще того более жалок, кто сам себя лишит всего, что прекрасно: это уже явное безумие.
Киник. Что ж? Может быть, ты и прав...
К этому же периоду увлечения Мениппом относятся и "Разговоры в царстве мертвых". Темы этого цикла диалогов встречались у Лукиана и раньше. Это опять богатство h бедность, лицемерие философов, нелепость мифов о загробной жизни. В роли положительных героев в этих диалогах выступают философы-киники - Диоген, Менипп и Кратет. Диоген обращается к богачам, находящимся в царстве мертвых. Крез, Мидас и Сарданапал оплакивают свои сокровища, а Менипп злорадствует: "Вы заставляли падать перед собой ниц, обижали свободных людей, а о смерти совсем не помнили; так вот же вам: ревите, лишившись всего" [17] ("Плутон или против Мениппа", 2). Лукиан, повидавший на своем веку немало льстецов и лицемеров, выдающих себя за философов, настолько не доверяет репутации мудреца, что заставляет тень Александра Македонского жаловаться Диогену на Аристотеля. Александр называет Аристотеля шутом, комедиантом и льстецом, мечтавшим только о подарках. Достается и Сократу: Кербер рассказывает Мениппу, что презрение Сократа к смерти оказалось ложным, что в Аиде он заплакал, как ребенок, стал горевать по своим детям и окончательно потерял самообладание. И только Диоген, Менипп и Кратет ведут себя как истинные философы, сохраняя бесстрастно-презрительное отношение к окружающему и среди мертвецов подземного царства.
В "Переправе, или Тиране", произведении, не входящем в "Разговоры в царстве мертвых", но примыкающем к ним, полное презрение к смерти обнаруживают бедняк-сапожник Микилл и философ Киниск (вне всякого сомнения - киник). В другом диалоге ("Зевс уличаемый") Киниск высказывает мысль, что боги находятся в худшем положении, чем люди, так как людям приносят освобождение смерть, а боги бессмертны. Зевс возражает Киниску: "Эта вечность и беспредельность полна для нас блаженства, и наша жизнь окружена всевозможными радостями". "Не для всех, Зевс, - отвечает Киниск, - нет в этом деле и среди вас равенства и порядка. Ты, например, блаженствуешь, потому что ты царь... А вот Гефест-хромой и к тому же обыкновенный ремесленник, кузнец..." [18] ("Зевс уличаемый", 8).
Не проповедью презрения к жизни, кинической "нравственной автономии" и отказа от желаний, а сатирой на обветшалый мифологический реквизит и на лжемудрость лицемеров-философов, резким противопоставлением бедных богатым сильны все эти произведения. Лукиан предстает в них не как ритор, а как писатель-сатирик, по-своему откликающийся на современные общественные проблемы.
Расставшись с риторикой и соединив, как он сам выражается, философский диалог и комедию, Лукиан подводит итог всему своему творчеству. Таким итоговым, самокритическим произведением явился ответ "Человеку, назвавшему автора Прометеем красноречия". "Ты называешь меня Прометеем. Если за то, что мои произведения - тоже из глины, то я признаю это сравнение и согласен, что действительно схож с образцом"[19] (гл. I). Такое начало - не просто выражение авторской скромности. Лукиана беспокоит диковинная форма его сочинений. "То, что мое произведение слагается из двух частей - философского диалога и комедии, которые сами по себе прекрасны, - этого еще недостаточно для красоты целого" (5). Но гораздо больше беспокоит Лукиана содержание его произведений. Он боится, что своим успехом они обязаны только формальным новшествам. Самое главное, однако, то, что философское значение собственных произведений кажется Лукиану сомнительным; он спасается, что Мениппова и Диогенова доктрина - не органическая часть его сочинений, а прикрытие веселой сатиры. "А еще больше другого боюсь: что могу показаться, быть может, Прометеем, ибо обманул моих слушателей и кости подсунул им, прикрытые туком, то есть преподнес комический смех, скрытый под философической важностью" (гл. 7). Это высказывание самого Лукиана относительно философского содержания его сочинений свидетельствует о глубоком сомнении писателя в справедливости тех положений киников, которые он приводил в качестве высшей мудрости. В условиях острых социальных противоречий "нравственная автономия" быстро обнаружила перед Лукианом свою несостоятельность, и Диоген, выступавший в "Разговорах в царстве мертвых" как полный достоинства и самообладания мудрец, оказывается теперь таким же объектом сатирического смеха, как и представители других философских учений. Если до сих пор смех Лукиана, направленный против богов-олимпийцев, лжефилософов и богачей, был, пользуясь выражением Лукиана, прикрыт философической важностью, которую сообщала ему киническая философия, то теперь Лукиан перестает заботиться о философском прикрытии своей сатиры.
В "Продаже жизней" Зевс и Гермес устраивают аукцион жизней философов всевозможных толков. После продажи жизни Пифагора наступает очередь Диогена. Лукиан заставляет Диогена выступить с разоблачением своей философии: "То, чего больше всего должно быть у тебя, заключается вот в чем: надо быть грубым и дерзким и ругать одинаковым образом и царей, и честных людей, потому что тогда они будут смотреть на тебя с уважением и считать тебя мужественным. Твой голос пусть будет грубым, как у варвара, а речь незвучной и безыскусственной, как у собаки. Надо иметь сосредоточенное выражение лица и соответствующую этому походку, н вообще следует быть диким и во всем похожим на зверя. Стыд же, чувство приличия и умеренности должны отсутствовать: способность краснеть навсегда сотри со своего лица" [20] (гл. 10).
В "Рыбаке, или Восставших из гробов" Лукиан, обращаясь к Диогену, говорит, что сначала пришел в восхищение от его философии и учений других философов и в соответствии с этими учениями построил свою жизнь. "Но затем, - продолжает Лукиан, - я увидел, что многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой... Тогда я вознегодовал..." [21] (гл. 31). Иными словами, как бы ни были прекрасны намерения Диогена и Мениппа, следование их учению на практике себя не оправдывает. Именно в этот период переоценки кинической философии Лукиан написал письмо "О кончине Перегрина" - произведение, особо отмеченное Энгельсом как ценное свидетельство о первых христианах. Перегрин - распутник и отцеубийца, спекулировавший на невежестве и суеверии простого народа, окруживший себя ради достижения славы ореолом святости и избранности. О христианах, у которых шарлатан Перегрин добился поддержки и популярности, Лукиан рассказывает без всякой злости. В глазах Лукиана христиане - забитые, суеверные люди, находящиеся целиком во власти странных предрассудков и неспособные потребовать от своих законоучителей разумных доказательств их правоты. Относясь к христианам как к легковерным простакам, Лукиан изливает свое негодование на киников, с корыстной целью превозносящих шарлатанов и надеющихся с их помощью снискать популярность (ср. образ киника Феагена, глашатая "подвигов" Перегрина). Что касается самого Перегрина, то это не христианин и не киник, а искатель приключений и славы, не имеющий никаких убеждений. Обличая Перегрина, Лукиан направлял свою сатиру не просто против религиозного обскурантизма и суеверий как таковых, а против определенного, очень распространенного в те времена типа странствующего проповедника-шарлатана. Рассказ о кончине Перегрина - в высшей степени злободневное произведение. Христианская буржуазная критика нового времени объясняла непочтительный тон Лукиана по отношению к христианам его недостаточной осведомленностью в учении Христа. Но, как показывает весь творческий путь Лукиана, всякое учение, требующее принятия его на веру, осуждается писателем наперед.
Именно это нетерпимое отношение ко всякого рода суевериям было причиной нескольких восторженных высказываний Лукиана об Эпикуре, великом античном материалисте, отрицавшем вмешательство богов в жизнь людей. Просветительной по своему характеру сатире Лукиана было созвучно этическое учение Эпикура, этого "величайшего греческого просветителя" [22]. В одном из антиолимпийских произведений Лукиана - "Зевс-трагик" бог насмешки Мом заявляет, что "нечего сердиться ни на Эпикура, ни на его учеников и последователей" [23] (гл. 19) за их мысли о небожителях, и приводит ряд примеров, иллюстрирующих Эпикурово положение о невмешательстве богов в жизнь людей.
Выше говорилось уже о выступлении Лукиана против пафлагонского лжепророка Александра. Лукиан написал разоблачительное жизнеописание этого проходимца "Александр, или Лжепророк", несколько напоминающее рассказ о проделках Перегрина [24]. Поняв, что "человеческая жизнь находится во власти двух величайших владык - надежды и страха - и что тот, кто сумеет по мере надобности пользоваться обоими, очень скоро разбогатеет [25] (гл. 8), Александр стал спекулировать на невежестве простого народа, выдавая себя за прорицателя и исцелителя. Лукиан подробнейшим образом описывает и разоблачает одну за другой хитрости лжепророка, отмечая, что главного врага Александр видел в дискредитировавших его эпикурейцах. "Писал я..., - говорит Лукиан, - чтобы отомстить за Эпикура, мужа поистине святого и с божественным естеством, который один только без ошибки познал прекрасное, преподал его и стал освободителем всех, имевших с ним общение" (гл. 61).
Следы учения Эпикура об атараксии и различении человеческих потребностей с точки зрения их естественности и обязательности удовлетворения можно усмотреть в диалоге "Сновидение, или Петух". Попутно высмеяв как нелепые суеверия веру в переселение душ и пифагорейское запрещение употреблять в пищу бобы, посмеявшись над рассказом о говорящем киле корабля "Арго" и над другими мифами, Лукиан решает проблему отношения к бедности в духе учения о том, что человеческое блаженство заключается в безмятежности духа и удовлетворении естественных и необходимых потребностей. В этом диалоге мы опять встречаем образ бедняка-сапожника Микилла, знакомый нам по "Переправе, или Тиранну". Но если в "Переправе" превосходство Микилла над богачом состояло только в том, что бедному легче расстаться с жизнью, так как у него не было в ней ничего хорошего, если через все произведение проходила мысль киников о бренности жизни и необходимости избавления от земных привязанностей, то в "Сновидении, или Петухе" жизнь бедняка Микилла предстает в другом освещении: "Ты не знаешь никаких хлопот, не подводишь счета, требуя уплаты долгов, споря, чуть не до драки, с негодяем-управляющим, раздираемый на части тысячами забот. Нет: окончив башмак и получив семь оболов платы, ты выходишь вечерком из дому и, помывшись, если захочется, покупаешь себе черноморскую селедочку или другую рыбешку, или несколько головок луку и закусываешь в свое удовольствие, распевая песни и ведя с кем-нибудь философские беседы о милой бедности" [26] (гл. 22). Это гораздо более оптимистическое, жизнеутверждающее рассуждение показывает, что при решении конкретных социальных проблем Лукиан не был так же радикален и непримирим, как в борьбе против религиозных предрассудков.
В трактате "Как следует писать историю", явившемся, как показывает текст (гл. 2, 15, 30), откликом на многочисленные исторические сочинения, посвященные восточным войнам Марка Аврелия (шестидесятые годы II в.), Лукиан выступает как литературный критик. Выступление в этом качестве писателя, проявившего максимальный интерес именно к духовной жизни современного общества, совершенно закономерно. Современную литературу Лукиан подвергает критике с той же точки зрения, что и современные религиозные суеверия. Лукиан выступил против подражательного, эпигонского характера исторических сочинений. Описывая события реальной войны, историки-эпигоны до такой степени не могли отрешиться от своих древнегреческих образцов, главным образом Фукидида, что вставляли в повествование речи участников событий и даже вымышленные эпизоды, взятые из этих образцов. Лукиан выступил также против риторического балласта, ложной красивости этих произведений. Но Лукиан не ограничивается критикой чисто литературных качеств этих сочинений, указанием на отсутствие литературного вкуса у их авторов. Главное для него не эти отдельные недостатки, а ложность самого принципа, которого придерживаются историки: они не заботятся о точном описании событий, а занимаются восхвалениями начальников и полководцев своего государства и неумеренными поношениями врага. Это уже явно враждебное отношение к официальной римской версии событий, происходивших в Армении, Месопотамии, Сирии. Очень вероятно, что за критикой историков скрывалось глубокое недовольство Лукиана захватнической политикой римлян.
Особым видом литературной критики явилось и такое известное сочинение Лукиана, как "Правдивая история", использованное многочисленными авторами фантастических "путешествий", начиная с эпохи Возрождения и кончая новым временем. Некоторые ученые неверно считают "Правдивую историю" одним из важнейших после "Одиссеи" образцов фантастических путешествий. "Правдивая история" - не образец этого жанра, а сатира на этот жанр, подобно тому, как "Дон Кихот" - не рыцарский роман, а сатира на рыцарские романы. Лукиан высмеивает распространенный в древности жанр авантюрно-фантастического повествования. Он называет таких представителей этого жанра, как "книдиец Ктесий, сын Ктесиоха, писавший о стране индов и их жизни, хотя он сам никогда там не бывал" [27] и Ямбул [28], который "также написал много удивительного о живущих в Великом море" [29] (I, 3). "Руководителем, научившим описывать подобного рода несообразности, - говорит Лукиан, - был Одиссей Гомера, который рассказывал у Алкиноя про рабскую службу у ветров, про одноглазых, про людоедов и про других подобных диких людей... про превращение спутников, вызванное волшебными чарами; подобными рассказами Одиссей морочил легковерных феаков" (I, 3). Невероятные приключения и превращения героев этих "путешествий" так же нелепы, так же противны рационализму Лукиана, как все виды языческих и христианских суеверий. Свой рассказ о путешествии на луну, на Остров Блаженных и другие острова Лукиан строит как пародию. Пародируя фантастические нагромождения древних авторов, Лукиан в то же время повторяет кстати некоторые собственные, уже знакомые нам приемы. Там мы узнаем, что на Острове Блаженных наибольшим почетом пользуются Аристипп и Эпикур, "люди милые и веселые и наилучшие сотрапезники" (II, 18), что философ Диоген "изменил свой образ жизни", "женился на гетере Лайде" (там же) и ведет себя очень нескромно.
"Правдивая история" помогает понять место в творчестве Лукиана такого фантастического и рассчитанного на внешнюю занимательность произведения, как "Лукий, или Осел" [30], сюжет которого в основном совпадает с сюжетом "Метаморфоз" Апулея. "Лукий, или Осел" - рассказ о необычайных приключениях молодого человека, превращенного в осла и затем снова принявшего человеческий облик. Самодовлеющая фантастичность всегда была чужда произведениям Лукиана. Менипповы путешествия на небеса и в подземное царство оправдывались не занимательностью сюжета, а философским смыслом соответствующих произведений. В "Лукии, или Осле" никаких философских рассуждений нет. Лукиан начал свой литературный путь бессодержательной риторикой, а затем сам выступил против нее. Очень возможно, что на каком-то отрезке этого пути, скорее всего, в начале его, Лукиана привлекала обработка распространенных фантастических сюжетов.
Таким образом, и в сатирическом трактате "Как следует писать историю", и в пародии на фантастические "путешествия" Лукиан подвергает критике оторванную от реальной действительности литературу. Вообще мысль о воспитательном действии произведений искусства, будь то образцы литературы или других видов искусства - скульптуры, архитектуры, живописи, хореографии, - часто повторяется у Лукиана [31]. Мысль эта не получает дальнейшего развития - Лукиан был не теоретиком искусства, а писателем-сатириком, - но она свидетельствует о глубоком поотесте Лукиана против той бессодержательной литературы, которую представляли собою риторические упражнения и нелепые фантастические истории. Обнажив убожество и лицемерие современной философии, высмеяв суеверия, Лукиан так же строго критиковал современную литературу.
Заостряя свое внимание на различных проявлениях идейного и нравственного кризиса современности, Лукиан, как мы видели, не обходил во-проса о социальном неравенстве. Однако этого вопроса он касался в более абстрактной форме: часто затрагиваемая Лукианом насущная проблема богатства и бедности решается им не путем показа таких взятых прямо из жизни образов, какие он создает в борьбе против суеверий (Перегрин, Александр), а на не связанном с конкретной действительностью II в. материале. Богачи и бедняки Лукиана либо живут в эллинистическую эпоху или в эпоху расцвета Афин, либо это такие персонажи, как Крез и Мидас, Диоген и Менипп, чьи имена служат готовыми символами богатства или презрения к нему. Но сама постановка вопроса о богатстве и бедности и частые возвращения к этому вопросу свидетельствуют о важности его для Лукиана. Особое внимание уделяет писатель положению философов, состоящих на жаловании у богачей, и параситов-прихлебателей вообще [32].
Психология прихлебательства была высмеяна Лукианом, в частности, в диалоге "Парасит" Парасит доказывает, что ему живется лучше, чем философам и что жить на чужой счет - такое же ремесло, как всякое другое ("Парасит", 2) [33].
Тихиад. А все-таки как подумаешь да представишь себе одну вещь, - то-то будет смеха!
Парасит. Какую это?
Тихиад. Если и в письмах сверху, как обыкновенно, мы написали бы: Симону, прихлебателю.
Но если в диалоге "Парасит" наглецу и любителю легкой жизни Симону противопоставлялся Эпикур как олицетворение философии, то в рассуждении "О философах, состоящих на жаловании", написанном в эпистолярной форме и относящемся к поздним произведениям Лукиана, философию представляет не благородный, непрактичный Эпикур, а шуты, состоящие на жаловании у богачей. "Когда человек, - пишет Лукиан, - оставаясь всю жизнь бедняком, нищим, живя подачками, воображает, будто тем самым он избегает бедности, я не знаю, можно ли отрицать, что такой человек сам себя обманывает" [34] (гл. 5). Положение философа, живущего на содержании у богача, Лукиан приравнивает к положению раба. Любопытна одна реальная, бытовая подробность, которую вносит Лукиан в это в общем абстрактное рассуждение. Она сразу показывает, что избегающее имен и носящее умозрительный характер сочинение вызвано самыми конкретными, самыми подлинными обстоятельствами. Кроме того, деталь эта дополняет то представление об отношении Лукиана к важным римлянам, которое дает трактат "Как следует писать историю".
"И тебе не стыдно, - обращается Лукиан к философу-наемнику, - в толпе римлян одному выделяться своим чуждым плащом философа-грека и жалким образом коверкать латинский язык, а потом обедать на шумных и многолюдных обедах вместе с какими-то человеческими отбросами, по большей части - с негодяями разных мастей?" (гл. 24). Таким образом, если положение человека, живущего подачками, вообще унизительно, то совсем невыносимо положение чужестранца среди привилегированных римлян. Бедность в этом произведении олицетворяется не в тени Диогена, а в наиболее знакомом и близком Лукиану образе, более близком, чем образ бедного ремесленника Микилла, - образе человека интеллигентной профессии, вынужденного продавать свой труд.
"Оправдательное письмо", написанное, как видно, вскоре после этого произведения, имеет своей задачей не только отвести от писателя, занявшего официальную высокооплачиваемую должность в Египте, обвинение в том, что сам он состоит на жаловании, но и оправдать отход Лукиана от некоторых других собственных убеждений. В прошлом Лукиан не раз сравнивал высокие общественные посты с актерскими масками, которые создают внешний эффект, тогда как актер, надевающий их, остается тем же актером. Теперь самого Лукиана можно сравнить с таким актером. Что ответить на это? Прежде чем перейти к риторическим оправданиям, Лукиан дает своим возможным обвинителям честный ответ: "Не будет ли для меня всего вернее поступить умышленно неправильно, обратить нападающим тыл и, не отрицая своей неправоты, прибегнуть к общему известному оправданию - я разумею Судьбу, Рок, Предопределение - и умолять моих обличителй, пусть проявят они ко мне снисхождение, зная, что ни в чем мы над собой не властны..." [35] (гл. 8).
Но отступление от собственных принципов распространилось и на литературную деятельность Лукиана. Писатель, почувствовавший в сорок лет отвращение к риторике, написавший на нее такую убийственную сатиру, как "Учитель красноречия", пародировавший риторические формулы в своих антирелигиозных диалогах - Лукиан в старости снова принимается за декламацию.
К этому периоду лукиановской "второй риторики" относятся речи "Про Диониса" и "Про Геракла", построенные по типу пролалий "Жаждни" и риторическое сочинение "В оправдание ошибки, допущенной в приветствии". Во всех этих произведениях есть указания на почтенный возраст автора. Особенно любопытно оправдательное слово. Здесь дана как бы анатомия риторических произведений подобного рода. Автор, приветствуя утром некое высокопоставленное лицо, по ошибке сказал "гигиайне" (здравствуй) вместо общепринятого "хайре" (радуйся). Теперь он пишет целое сочинение, которое должно оправдать эту оплошность. "Приступая к этому сочинению, я думал, что столкнусь с задачей весьма затруднительной, - в дальнейшем, однако, оказалось, что есть много такого, о чем следует поговорить"[36] (гл. 2). Ссылаясь на Гомера, Платона, Пифагора, на случаи из жизни Александра Македонского, царя Пирра и других правителей и демонстрируя при этом недюжинную начитанность, Лукиан доказывает правомерность употребления слова "гигиайне" в данном случае. По пустяковому поводу написан целый трактат, привлечена целая цепь доказательств. В этом и состоит существо риторики. Как бы бравируя своей декламаторской техникой, Лукиан заявляет: "Мне кажется, что я договорился уже до того, что естественно возникает новое опасение: как бы не подумал кто-нибудь, будто я ошибся намеренно, чтобы написать это оправдательное слово. Так пусть же, любезный Асклепий, речь моя покажется не оправданием, но лишь выступлением оратора, желающего показать свое искусство" (гл. 19).
Как видно, в старости Лукианом были написаны и веселые пародии на греческую трагедию - "Трагоподагра" и "Быстроног". Надо, однако, повторить, что подлинность приписываемых Лукиану поэтических произведений точно не установлена. Но сравнение этих "трагедий" с пародиями на философский диалог, с "Правдивой историей", а также с "Зевсом-трагиком", где есть партии, написанные ямбическим триметром - главным стихотворным размером трагедии, - говорит в пользу предположения, что "Трагоподагра" и "Быстроног" - произведения Лукиана. В обеих "трагедиях" участвует хор подагриков. "Трагический" конфликт и в одной, и в другой - беспомощность человека перед подагрой. Кроме ямбического триметра, мы встречаем в этих пародиях и другие стихотворные размеры, принятые в трагедии. Оба произведения - юмористические, а не сатирические. Смех читателя вызывают не обличения каких-либо современных явлений, а самый факт перелицовки трагедии. Но едва ли это может служить доказательством подложности этих произведений. Они вполне подходят к последнему периоду творчества Лукиана, для которого характерно увлечение голой литературной техникой. Что касается эпиграмм, также входящих в собрания сочинений Лукиана, то вопрос о подложности или подлинности каждой из них потребовал бы слишком много места для изложения (всего эпиграмм 53), а решение его в каждом отдельном случае не изменило бы нашего представления о творческом пути Лукиана. Заметим только, что некоторые эпиграммы (например 45, - о том, что носить бороду еще не значит быть мудрецом) по своей мысли напоминают прозаические произведения Лукиана, в то время как другие (например 9, - о том, что от богов не скроешься) содержат неожиданные в устах Лукиана утверждения.
Путь Лукиана был неровным и трудным. Начав свою деятельность как ритор-декламатор, Лукиан затем отошел от риторики, чтобы обратиться к действительности, откликнуться на насущные вопросы современности. Внимание Лукиана было сосредоточено на идеологическом кризисе, царившем на всем находившемся под римским владычеством Средиземноморье. Лукиановская критика религиозных, художественных и философских взглядов прошлого была ранней предвестницей гибели рабовладельческого строя. Но, высмеивая богов, издеваясь над современными лжефилософами, олицетворявшими кризис античной философии, находя нелепым художественный вымысел древних писателей, Лукиан, представитель II в. н. э. и к тому же свободный, а не раб, не видел глубоких причин этого идеологического кризиса. В творчестве его заключены элементы социальной сатиры, направленной против класса богачей. Самым ярким представителем такой сатиры был Ювенал - старший римский современник Лукиана. Однако большое прогрессивное значение творчества Лукиана определяется не этими настроениями, - они не стали главной темой писателя, не получили должного развития, - а критикой религиозных суеверий и философского обмана, тормозивших пробуждение широких народных масс. Историческая бесперспективность (в условиях рабовладельческого строя) класса, к которому принадлежал Лукиан, - вот что было в конечном счете причиной превращения свободолюбивого человека и писателя-сатирика снова в ритора. Но в историю античной литературы Лукиан вошел не как ритор, а как сатирик, его произведения служат одним из лучших источников для изучения раннего христианства.
Среди сочинений, сохранившихся под именем Лукиана, имеется много таких, которые наверное или почти наверное ему не принадлежат.
В эту группу входит диалог "Две любви". Написанный на ионийском диалекте, трактат "Об астрологии" содержит защиту ее с позиций стоиков, сопровождаемую аллегорическими толкованиями мифов и гомеровских поэм. Диалог "Харидем, или О красоте" является подражанием Платону и Ксенофонту. В "Кинике" в диалогической форме совершенно серьезно обосновывается кинический образ жизни. Не свойственные подлинному Лукиану особенности языка заставляют отрицать его авторство в отношении чрезвычайно искусно построенной "Похвалы Демосфену". В подражание сократическим диалогам составлен маленький диалог "Гальциона, или О превращении"; в нем делается попытка защищать чудесные явления, вроде превращения Гальционы в птицу. Голое и сухое собрание фактов долголетия представляет собою небольшой трактат "Долговечные", написанный, по некоторым признакам, в эпоху Тиберия. Диалог "О парасите, или о том, что параситизм - искусство" пародирует философские диалоги.
Наибольший интерес из приписываемых Лукиану сочинений представляет трактат "О сирийской богине", содержащий описание культовых мест и обрядов в честь почитавшегося в Сирии женского божества плодородия. В первую очередь имеется в виду культ в Гиераполе. Ионийский диалект произведения, его нарочито бесхитростный и несложный стиль искусно имитируют манеру Геродота. Против авторства Лукиана говорит главным образом полное отсутствие специфически-лукиановского отношения к религии и обрядности. Большое количество фактов и многочисленные мифологические и новеллистические мотивы делают этот трактат чрезвычайно важным для истории как античной религии, так и греческого повествовательного мастерства. Очень любопытный диалог "Патриот, или слушающий поучения", направленный одновременно против языческих богов и христианского монашества, задуман как подражание Лукиану и создан, по-видимому, в Византии в X в.
Большой успех произведений Лукиана выражается в появлении у него подражателей уже среди ближайших поколений писателей. Многие места Алкифрона, а позднее Аристенета (ок. 500 г.) обнаруживают несомненную зависимость от него. Начиная с IX в. сочинения Лукиана делаются очень популярными в Византии. Фотий прилежно его читает, Арефа его комментирует. До самого конца существования византийского государства интерес к нему не ослабевает, хотя он иногда и получает резко отрицательную оценку.
На Западе следы знакомства с Лукианом появляются, начиная с XV в. В Италии им увлекается Поджо. Ему подражают Рейхлин, Эразм ("Похвала глупости"), Гуттен. У англичан из него черпает Томас Мор, у испанцев - Сервантес и Кеведо.
Произведения Лукиана, резко критиковавшие суеверия и высмеивавшие схоластическую науку, вызывали в России неизменный интерес. Первым переводчиком Лукиана на русский язык был Ломоносов, который перевел один из "Разговоров в царстве мертвых". Перевод Ломоносова озаглавлен "Разговор Лукианов между Александром Великим и Ганнибалом, где говорят Сципион, генерал Римский, и Миной, которого Еллинские идолослужители почитали адским судиею". Переводы отдельных "Разговоров в царстве мертвых" появились в сатирических журналах второй половины XVIII в., а в 1773 г. "Разговоры между мертвыми, выбранные из Лукиана Самосатского и с латинского языка переведенные" были напечатаны типографией Московского университета. Это издание было повторено в 1787 г. Если "Барона Брамбеуса" (О. И. Сенковского) привлекает чисто развлекательная фантастическая повесть "Лукий, или Осел", вольный перевод которой он напечатал в 1842 г. в "Библиотеке для чтения", то некрасовский "Современник" в 1851 -1852 гг. публикует статьи о Лукиане Б. Ордынского, который не только привел в них дословное изложение ряда диалогов Лукиана, критикующих философские школы, но и особенно подчеркнул тот факт, что Лукиан выступает против оторванной от жизни науки и освещает темные стороны античной древности. "Глубоко значительны (по крайней мере, мне так кажется), - писал Ордынский, - глубоко значительны слова Лукиана: нет никакой пользы знать науки, если жизни своей не уладишь получше. Почем знать, может быть, правду говорят простые люди, что ученые слишком уж погружаются в книги (только в одни книги!) и в книжные мысли". Таким образом, "Современник" пользуется наследием Лукиана в борьбе за связь литературы и науки с общественной жизнью. В 1889-1891 гг. выходят три выпуска (18 произведений) Лукиана в переводе В. А. Алексеева. В 1909 г. в Петербурге появляются "Избранные сочинения Лукиана" в переводе Чечулина. В 1915 г. вышел первый том избранных произведений Лукиана в переводах членов студенческого общества классической филологии при Петроградском университете, а после революции, в 1920 г., - второй том. Следующие издания переводов Лукиана вышли в 1935 и 1955 гг.