Зарождение греческой прозы относится к VI веку до н. э., когда в Греции, с развитием рабовладения, развиваются товарно-денежные отношения. Этот процесс особенно интенсивно проходил в греческих городах Малой Азии, где наиболее передовыми были поселения греков-ионийцев, и в первую очередь город Милет.
Расцвет малоазийских городов в значительной мере объясняется выгодными условиями их географического положения между материковой Грецией и странами Востока. В силу своего положения, наличия судоходных рек, на которых были расположены эти города, и удобных естественных морских гаваней они оказывались торговыми посредниками между Востоком и Западом. Иония с незапамятных времен была связана с культурными центрами древнего Востока, достижения которого в области науки были использованы ионийскими мыслителями, значительно опередившими в своих учениях материковую Грецию. Первыми греческими учеными-философами, изучавшими, в связи с астрономией и математикой, проблемы происхождения и развития мира и проблему природы в целом, были именно ионийцы, а основоположником ионийской философии был живший в VI веке Фалес из Милета[1] первый греческий философ-материалист. Здесь же, в Ионии, закладываются и первые основы греческой прозы в сочинениях тех писателей, которых в науке принято называть логографами.
Совершенно естественно, что в связи с развитием новых производственных отношений в малоазийских греческих городах и расширением торговли и колонизации, главная роль в которой в VIII-VI веках принадлежала опять-таки Милету[2], началось развитие письменной прозаической речи, так как торговая жизнь, связанная с необходимостью составления письменных договоров, требовала пользования прозаическою речью: точно так же и развитие науки повлекло за собой прозаическую форму изложения.
Стихотворное изложение явилось в литературе раньше прозаического. Причиной этого было то, что для развития прозы необходимым условием было искусство письма; поэтическая речь, благодаря ее ритму, сравнительно легко запоминалась и могла долго храниться в памяти: не только певцы древнего времени, но и образованные люди исторической эпохи могли знать всю "Илиаду" и "Одиссею" наизусть, как этим хвалится Никерат в "Пире" Ксенофонта (III, 5). Прозаическую речь запоминать было труднее, и потому она могла применяться в литературе лишь тогда, когда возникла и развилась письменность.
Время возникновения письменности в Греции в точности неизвестно[1]. Надо полагать, что искусство письма давно было знакомо грекам: трудно допустить, чтобы они, при знакомстве с финикийскими купцами и с их алфавитом, не догадались применить его к своему языку. Но и до усвоения этого алфавита по крайней мере часть греков владела искусством письма. Открытые на кипрских памятниках письменные знаки, состоящие из слогов, так неуклюжи, что употребление их надо считать предшествующим введению удобного семитского алфавита. Следовательно, греки могли познакомиться с алфавитом только после заселения Кипра [2]; невероятно, чтобы, зная алфавит уже до прибытия на этот остров, они заменили его столь несовершенным письмом. Упоминаемые у Гомера (Ил. VI. 168) "гибельные знаки", σήματα λυγρά, были ли то какие-нибудь иероглифы или буквы, показывают, что греки того времени уже знали какое-то искусство письма, знали даже материал для письма - складную дощечку πίναξ πτυκτός (Ил. VI, 169)[3].
Вопрос о том, когда у греков появился алфавит, в науке решается различно. По большей части этим временем считается IX век: следов алфавита от более раннего времени не имеется. Во всяком случае нам неизвестны надписи древнее VII века, хотя, конечно, это не может служить доказательством того, что раньше данного времени греки не умели писать. По свидетельству Иосифа Флавия, греки не знали официальных документов древнее законов Драконта (около 621 г.) ("Против Апиона" I, 4). Первоначально новое искусство стало применяться лишь для деловых целей. Древнейшими памятниками письма, которые сохранились до нашего времени или о которых мы знаем по сообщениям древних писателей, являются:
1. Надписи на камне или на меди. Древнейшие надписи, сохранившиеся до нашего времени, - надписи Феры, Мелоса, Теоса и др., по мнению специалистов, не старше 40-й олимпиады (около 620 г. до н. э.). Древнейшая известная нам аттическая надпись датируется специалистами началом VII или концом VIII века до н. э. Надписей VII века имеется несколько; к VII или к началу VI века относится надпись, сделанная греческими наемниками на ногах двух статуй в Нубии; по мнению одних, она сделана при царе Псамметихе I около 635 г. до н. э., по мнению других - при царе Псамметихе II около 590 г. до н. э.
2. Древнейшие памятники письма, о которых мы знаем по сообщениям древних писателей, а именно: списки победителей на больших национальных праздниках (например, победителей на Олимпийских играх, начиная с 776 г. до н. э.), списки должностных лиц (например, эфоров в Спарте, начиная с 755 г., архонтов-эпонимов в Аттике, начиная с 682 г.), списки жрецов и жриц знаменитых святилищ (например, жриц Геры в Аргосе, жрецов Посейдона в Галикарнассе). В различных городах имелись и местные записи или хроники (άναγρχφαί) вроде, например, Лаконской, которая велась еще во времена Агесилая [4] и содержала в себе, между прочим, имена царей, победителей на Карнейских празднествах и пр., или Сикионской таблицы, с именами аргосских жриц, поэтов и музыкантов [5].
3. Законы и договоры. От законов Залевка в Локрах (около 664 г.) до нас ничего не дошло. Более известно нам о законах Драконта (около 621 г.) и Солона (594 г.) в Афинах; последние были написаны на четырехугольных деревянных досках ἄξονες или κύρβεις; но и от этих законов дошли до нас лишь немногие отрывки. Образчиком древнего договора может служить сохранившаяся до нашего времени надпись, содержащая договор о мире между Элидой и аркадским городом Гереей (или Эвеей); эту надпись одни ученые датируют 50-й олимпиадой (580-577 гг. до н. э.), другие - более поздним временем. Павсаний (V, 20, 1) говорит, что он видел написанный на диске текст священного мира, который элейцы объявляют на время Олимпийских игр; так как диск этот назывался диском Ифита, а Ифит, по преданию, был современником Ликурга и учредителем Олимпийских игр, то эта надпись должна относиться к началу Олимпийских игр, т. е. к VIII веку до н. э.
Но все упомянутые выше документы не могут быть названы литературными памятниками и потому относятся не к области истории литературы, а к области эпиграфики [6]. Литературные произведения у греков могли появиться лишь тогда, когда они получили удобный для письма материал, на котором можно было писать сравнительно длинные сочинения и благодаря которому эти сочинения могли распространяться среди читателей в неограниченном количестве [7]. Таким материалом для письма оказался папирус, производившийся в Египте.
Первое упоминание об употреблении папируса у ионийцев встречается у Геродота (V, 58): "Ионийцы издревле называют книги кожами на том основании, что некогда употреблялись ими для письма козьи и овечьи кожи вследствие редкости папируса". Из этих слов Геродота видно, что в его время папирус был уже вполне известен ионийцам и служил обычным материалом для письма; он был им известен уже в более раннее время, но являлся тогда редким.
Всего вероятнее, что папирус стал доступным для ионийцев в VII веке до н. э., после того как при египетском царе Псамметихе I (671-617 гг.) возникли оживленные торговые сношения Греции с Египтом и вывоз папируса из Египта стал возможен. Благодаря своим преимуществам папирус довольно быстро вытеснил все другие материалы для письма. Греки и римляне пользовались им до IV века н. э. включительно, но впоследствии над папирусом одержал полную победу пергамент. Относительно поэтов VIII и VII веков до н. э. - Гесиода, Архилоха, Алкмана и др. - мы должны предполагать, что они писали свои произведения сравнительно небольшого размера на дереве, свинце, коже и т. п., а может быть даже и совсем не писали.
Лишь с развитием употребления папируса стали возможны сравнительно длинные прозаические сочинения, которые уже не могли распространяться устным путем [8]. Таким образом, эти первые образцы письма были вместе с тем и первыми образцами прозы.
Древнейшей историей для эллинов были народные песни, составлявшиеся в гомеровское и догомеровское время, если разуметь под "историей" повествование о прошедших событиях. Лица и события, о которых говорилось в этих песнях, считались вполне историческими.
Даже такой трезвый историк, как Фукидид, считает Троянскую войну вполне историческим событием; он только дает поправки к некоторым сведениям, сообщаемым Гомером. В сравнительно поздние времена государства, спорившие между собой, находили возможным ссылаться на гомеровские поэмы, как на авторитетные, общепризнанные документы. То же надо сказать о киклическом эпосе, о поэмах Гесиода и о генеалогических поэмах. Так, в поэме Эвмела "О Коринфе" (Κορινθιακά) "излагалась древнейшая, завещанная сагой, история Коринфа. Эта поэма была переделана в прозу, и такой пересказ ее упоминается Павсанием" [1]. Элегик Ксенофан написал также поэму об основании своего родного города Колофона и об отводе колонии в Элею в Италии [2].
Эллины считали мифические времена даже не очень отдаленной историей. Троянская война, например, по их летосчислению, происходила в XII веке до н. э., т. е. за 6-7 веков до VI-V века, когда появляются сочинения логографов и Геродота. Если даже ученые нового времени считают возможным найти в мифах зерна истории, то нет ничего удивительного в том, что эллины видели в мифах историю прошлого своего народа.
Как долго Гомер и Гесиод сохраняли для эллинов значение историков, лучше всего показывает пример Страбона, одного из просвещеннейших людей Эллады I века н. э. По его мнению, "Илиада" и "Одиссея" имеют историческую основу, которую он и пытается восстанавливать с помощью приемов древнейших эллинских историков. "Скорее можно поверить героическим поэтам, Гесиоду и Гомеру или трагикам, - говорит он, - чем Ктесию, Геродоту, Гелланику и другим подобным" (XI, 6, 3).
Таким образом, переход от эпоса к исторической прозе в VI веке до н. э. происходил постепенно и был совершенно закономерным; изменилось не самое содержание, а только форма изложения.
Мало того, даже в то время, когда уже существовало историческое повествование в прозаической форме, были еще попытки излагать историю стихами: так, Херил Самосский, младший современник и почитатель Геродота, взялся за современную историю в своей поэме "Персеида", сюжетом которой была победа афинян над персидским царем Ксерксом[3]. Таким образом, в течение некоторого времени история излагалась и прозой и стихами. Равным образом и Эмпедокл [4] излагал свое философское учение стихами в V веке до н. э., когда прозаическое изложение уже давно было введено в философию.
Так как Навкратида в Египте была основана ионийцами, то и папирус проник прежде всего к ионийцам Малой Азии. Здесь и зародилась греческая литературная проза, здесь в VI веке до н. э. появляются первые исторические сочинения, написанные прозой. Этих историков, предшествовавших Геродоту, а отчасти бывших его современниками, принято называть логографами (λογογράφοι) [5].
Слову "логографы" мы не вполне правильно придаем значение "историки догеродотовского времени". Слово это употреблено Фукидидом в указанном выше месте в смысле "пишущие прозой", "прозаики" - в противоположность "пишущим стихами", "поэтам", - независимо от содержания сочинений, а не в специальном смысле "историки". Однако под словом такого общего значения в данном месте Фукидид мог разуметь только этих историков (включая в их число и Геродота), а не других каких-либо прозаиков, например философов Анаксимандра, Анаксимена, Гераклита [6].
Сочинения логографов не дошли до нас, сохранились лишь отрывки из них у различных древних писателей, но отрывки эти слишком малы, чтобы по ним мы могли составить себе ясное представление о логографах. Поэтому для нас важны отзывы о них Страбона и Дионисия Галикарнасского.
Вот отзыв Страбона: "Речь прозаическая, по крайней мере обработанная, есть подражание поэтической. Прежде всего появилось на свете поэтическое изложение и приобрело славу; потом, подражая ему, не прибегая к стиху, но сохраняя прочие поэтические особенности, писали свои произведения Кадм, Ферекид, Гекатей; затем позднейшие писатели, постоянно отнимая что-нибудь от поэтических свойств, низвели речь к ее настоящему виду, как бы с какого-то возвышенного положения" (I, 2, 6).
Дионисий Галикарнасский говорит о древнейших историках-прозаиках следующее: "Древних историков много, и они были во многих местах до Пелопоннесской войны. К числу их относятся: Евгеон Самосский, Деиох Проконнесский, Евдем Паросский, Демокл Фигелейский, Гекатей Милетский, Акусилай Аргосский, Харон Лампсакский, Мелесагор Халкедонский, а те, которые немного моложе, т. е. жили незадолго до Пелопоннесской войны и прожили до времени Фукидида, - это Гелланик Лесбосский, Дамаст Сигейский, Ксеномед Хиосский, Ксанф Лидийский и многие другие. В выборе темы они руководствовались почти одинаковой точкой зрения и способностями немногим отличались друг от друга. Одни писали эллинские истории, другие - варварские [иностранные], причем и эти истории они не соединяли одну с другою, но разделяли их по народам и городам и излагали одну отдельно от другой, преследуя одну и ту же цель - обнародовать во всеобщее сведение предания, сохранившиеся у местных жителей среди разных народов и городов, письменные документы, хранившиеся как в храмах, так и в светских местах [в архивах], - обнародовать эти памятники в том виде, в каком они их получили, ничего к ним не прибавляя и не убавляя. Среди этого были и некоторые мифы, которым верили с давнего времени, и некоторые интересные, необычайные события, которые нашим современникам представляются невероятными. Способ выражения употребляли они по большей части одинаковый, - все те, которые писали на одном и том же наречии: ясный, обычный, чистый, краткий, соответствующий описываемым событиям, не представляющий никакой художественности. Однако произведениям их присуща какая-то красота и прелесть, в одних в большей степени, в других в меньшей, благодаря которой их сочинения еще остаются до сего времени"[7].
Дионисий делит логографов на две группы: старшую и младшую.
Первым логографом, по свидетельству древних, был Кадм из Милета (во второй половине VI века), автор сочинения "Об основании Милета и всей Ионии". Но еще в древности, как говорит Дионисий, высказывались сомнения в принадлежности ему сочинения, ходившего под его именем, а в наше время многие признают самую личность Кадма, первого логографа, мифической и находят, что его смешивают с финикийцем Кадмом, легендарным изобретателем греческого алфавита. Вопрос в данном случае не имеет значения, так как из произведения Кадма, если оно и было, до нас ничего не дошло.
Самым крупным из предшественников Геродота был Гекатей, родом из Милета, современник ионийского восстания против персов. В тогдашних событиях Гекатей играл довольно видную роль. Зная силы Персии, он был против восстания, а когда его увещания не подействовали, он стал советовать - и тоже тщетно - воспользоваться, по крайней мере, сокровищами святилища Аполлона в Бранхидах, полагая, что лучше употребить их на усиление флота, чем отдать на разграбление персам[1]. Уже это в некоторой степени характеризует Гекатея и его воззрений. Хотя он и предвидел печальный, исход восстания, он не покинул своих соотечественников, и есть известие, что после подавления восстания он был отправлен в качестве ходатая к персидскому наместнику Артаферну и склонил его к возвращению автономии греческим городам.
Сочинения Гекатея не дошли до нас; древними авторами упоминаются два его сочинения: "Генеалогии" (Γενεαλογίαι) и "Землеописание" (Γής περίοδος или Περιήγησις). "Генеалогии" заключали в себе легендарную историю героического периода, изложенную в виде генеалогий потомков Девкалиона и других мифических родоначальников эллинского народа, причем сообщались и мифы об их странствованиях и подвигах. Сочинение это, насколько можно судить по сохранившимся отрывкам, делилось на четыре книги. Гекатей оставляет совершенно без внимания феогонию и космогонию, составлявшие у других логографов (Ферекида и Акусилая) как бы введение в историю героев, и начинает изложение с Девкалиона, т. е. со времени, считавшегося как бы исходной точкой для подлинной истории. Для определения эпохи, на которой оканчивался труд Гекатея, мы не имеем никаких положительных данных; можно предположить, что таким моментом для него служила колонизация греками Малой Азии. Всех отрывков, перечисляемых в издании "Fragmenta historicorum Graecorum"[2] т. I, к "Генеалогиям", - 37; в числе их есть несколько довольно значительных по размерам, но они дают мало материала не только для истории, но и для мифологии.
В "Землеописании" Гекатей описывал Европу, Азию и Африку, а также дал географическую карту, усовершенствовав более древнюю карту, составленную впервые Анаксимандром. В Милете, одном из тогдашних центров мировой торговли и греческой культуры, Гекатей мог добыть немало сведений о чужих краях от купцов и моряков. Но он и сам много путешествовал: был "муж, много странствовавший" (άνηρ πολυπλανής), как называет его древний географ Агафемер. Это видно, между прочим, из того, что Гекатей, советуя своим согражданам не поднимать восстания против персов, "перечислил те народы, которые находились под властью Дария" [3]. Несомненно, что он лично побывал в Египте. Всего в FHG приведен 331 отрывок из "Землеописания"; большинство их состоит из одного только названия местности, народа, города. Но к названиям географическим он прибавлял и краткие заметки различного содержания. Нередко он пытается дать географическим названиям этимологическое объяснение, но эти попытки весьма наивны: имя города производится от имени его основателя, название страны - от первого царя, название народа - от родоначальника. Так, Хиос назван по Хиосу, сыну Океана, или от снега (χίών), который выпадает там в большом количестве, или по имени нимфы Хионы (фр. 99); Тенедос есть как бы "жилище Тенна" (Τέννου έδος, фр. 139) и т. д.
Более интересны те отрывки, в которых заключаются заметки о характере стран, их фауне, флоре, быте жителей, но таких отрывков мало. Так, Гекатей, подобно Геродоту, называет Египет даром Нила (фр. 279), рассуждает о причине наводнений последнего (фр. 278), рассказывает о редких животных, встречающихся там, о птице-фениксе (фр. 292), о гиппопотаме (фр. 293) и крокодиле (фр. 294).
Что касается быта народов, то он рассказывает, что пеоны во Фракии пьют пиво из ячменя и напиток из проса и полбы и мажутся коровьим маслом (фр. 123) "О пигмеях рассказывают, - говорит Гекатей, - что они приделывают себе рога и в образе баранов шумят трещотками и таким образом защищаются от сражающихся с ними журавлей, презирающих их малый рост" (фр. 266).
У Гекатея заметен уже некоторый рационализм и встречаются первые зачатки исторической критики. В этом отношении важны слова, которыми он начинает свои "Генеалогии": "Гекатей из Милета так говорит: "Это я пишу, как оно мне кажется истинным, ибо рассказы эллинов многочисленны и смешны, как мне кажется"" (фр. 332). И Гекатей старается по возможности устранить элемент сверхъестественный, сделать мифы и сказания правдоподобными. Так, по его объяснению, Кербер - это "страшная змея, жившая на Тенаре, и называлась она собакой Аида, потому что укушенный ею тотчас должен был умирать от яда: эта-то змея и была доставлена Гераклом к Эврисфею" (фр. 346). "Герион, против которого был послан аргосец Геракл, чтобы угнать коров Гериона и привести их в Микены, не имеет никакого отношения к стране иберов, и не на остров какой-то Эрифею, лежащий по ту сторону великого моря, был послан Геракл, а Герион был царем на материке близ Амбракии и Амфилохов, и с этого материка угнал коров Геракл, считая и это за подвиг немаловажный" (фр. 349).
Однако рационализм не мешал Гекатею при изложении своей родословной "соединить род свой в шестнадцатом колене с божеством"[4].
Как видно из приведенных выше примеров, критика Гекатея чисто субъективная: критерием для нее служит правдоподобное, возможное, естественное, да и этот принцип не проводится последовательно, как, например, в его собственной родословной. Но все же, по сравнению с господствовавшей еще наивной верой в богов и героев, как изображали их мифы и сказания, в сверхъестественное, чудесное, это было крупным шагом в развитии греческой критической мысли.
Гекатей пытался также внести в свою историю некоторый хронологический порядок, ведя счет по поколениям и полагая на каждое поколение по 40 лет. Наконец, у него виден уже как бы переход от чисто местной истории к более общей.
На протяжении всей древности Гекатей пользовался большой славой. Геродот только его одного из всех логографов называет по имени и вступает с ним в серьезную полемику, признавая тем самым его большое значение как историка.
Писатель II века н. э. Гермоген, отзываясь о Феопомпе, Эфоре, Гелланике, Филисте и о подобных им писателях, ставит Гекатея в один ряд с такими крупными историками, как Геродот, Фукидид и Ксенофонт [5].
Страбон, говоря о "достойных упоминания" уроженцах Милета, называет рядом с Фалесом, Анаксимандром, Анаксименом также и Гекатея (XIV, 635).
Солин (III век н. э.) прославляет Гекатея как честь и украшение всей Малой Азии (Polyhist., 43).
Только Гераклит решается поднять голос против Гекатея и обвиняет его в недостатке учености. "Многознание, - говорит он, - не дает ума; иначе оно дало бы ум Гесиоду, Пифагору, Ксенофану и Гекатею" [6].
Для суждения о Гекатее очень важны мнения Геродота и Гераклита, которые высказываются о Гекатее по существу, не касаясь, как Гермоген, только писательского стиля логографов. Из слов Геродота и Гераклита мы вправе заключить, что Гекатей был действительно значительным историком, но что у него вместе с тем еще не было последовательного критического подхода к оценке излагаемых им событий.
Остается сказать несколько слов о стиле Гекатея. На основании коротких фрагментов мы не можем составить самостоятельного суждения об этом.
Но Гермоген, как сказано выше, поставил его наряду с Фукидидом, Геродотом и Ксенофонтом и, кроме того, посвятил ему еще пространный отзыв, в котором говорит, что Гекатей пишет слогом чистым и ясным. Язык Гекатея - ионийский диалект без примеси эпических элементов, но в изложении у него нет той тщательности и красоты, какие есть у Геродота.
Из этого можно заключить, что речь у Гекатея была безыскусственная, может быть, несколько сухая и отрывистая, но не лишенная изящества, а иногда даже некоторой живости: так, по свидетельству Псевдо-Лонгина, он иногда делал переходы от рассказа в третьем лице к рассказу в первом лице (т. е. от косвенной речи к прямой), как, например, в приведенном в приложении фрагменте 353.
Гекатей был прямым предшественником Геродота и из всех логографов и по содержанию и по форме наиболее к нему приближался, хотя и далеко ему уступал. Главная заслуга его сочинений состоит в том, что в них виден переход от изложения местных событий к всемирной истории.
К числу логографов старшей группы принадлежит также Акусилай Аргосский. Какой город Аргос разумеется здесь, неизвестно: одни ученые полагают, что это знаменитый Аргос в Пелопоннесе; другие, основываясь на показании Свиды, лексикографа X в. н. э., думают, что это маленький город в Беотии; но о существовании такого города в Беотии нам неизвестно, поэтому надо считать более вероятным первое предположение.
Относительно времени жизни Акуеилая точных сведений нет. Этим временем можно считать с приблизительной достоверностью вторую и третью четверти VI века (575-525 гг. до н. э.).
Сочинение Акуеилая "Генеалогии" было по крайней мере в трех книгах. Он начинает свое изложение, как Гесиод свою "Феогонию", с сотворения мира: "Гесиод говорит, что вначале родился Хаос, а после Хаоса родились Земля и Эрот. С Гесиодом согласен и Акусилай" (фр. 1). До изложения каких событий довел свой труд Акусилай, нельзя сделать положительного заключения; можно думать, что он закончил его изложением событий Троянской воины и так называемых "ностов", т. е. приключений героев на обратном пути из-под Илиона на родину; во всяком случае он не вел рассказа героического периода, которым считают вторжение дорийцев в Пелопоннес.
Источниками, из которых черпал свой материал Акусилай, были в значительной мере или подлинные сочинения Гесиода, или приписываемые ему: "Феогония", "Каталог женщин", "Эои" [1]; Климент Александрийский [2] даже утверждает, что Акусилай просто переложил в прозу рассказы Гесиода. Правильнее суждение Иосифа Флавия ("Против Апиона", 1034), что Акусилай "исправлял Гесиода", так как даже из малого числа дошедших до нас отрывков видно, что логограф не всегда сходился с поэтом, то исправляя его рассказы, то пополняя оставленные им пробелы, а иногда сообщая другой вариант того же мифа, почерпнутый им из иного источника, и что вообще он придал своему собранию мифов большую последовательность и полноту.
Из разбора отрывков Акуеилая можно заключить, что он был усердным собирателем мифов, что он передавал их просто и с наивной верой; это нисколько не умаляет достоинства его труда, так как он дает нам более точное представление об этих мифах. Это сборник космогонических, феогонических и генеалогических легенд. Но отрывков сочинений Акусилая сохранилось так мало (всего 31), что судить по ним о его произведениях в целом мы лишены возможности.
К той же старшей группе логографов относится Харон. Он был уроженцем города Лампсака, ионийской колонии на берегу Геллеспонта. Время его жизни в точности неизвестно. Этим временем можно считать приблизительно последнюю четверть VI века до н. э. и первую половину V века (525-450 гг.).
Харону приписывается много разнообразных сочинений по истории как эллинского, так и варварского мира, но большинство их считается подложными. Подлинными его сочинениями могут считаться только: "Персидская история" (Περσικά) в двух книгах и "Летопись Лампсака" (Ὧροι Λαμψακηνῶν) в четырех книгах.
"Персидская история" начиналась со времени царя Нина, а одним из последних упомянутых в нем событий было, вероятно, свидание Фемистокла с царем Артаксерксом вскоре после вступления его на престол (465 г.). Таким образом, Харон довел историю Персии до своего времени. Даже из малочисленных отрывков сочинения Харона видно, что он кратко излагал те же самые события, что и Геродот, и даже довел свое изложение до более позднего времени, чем последний, так как Геродот остановился на взятии Сеста греческим флотом в 478 г., а Харон коснулся событий, происшедших после 465 г.
Из "Летописи Лампсака" сохранилось шесть отрывков; некоторые из них интересны по содержанию, как новеллы.
Харон является прямым предшественником Геродота по времени. Как и Геродот, он в своих сочинениях отдает предпочтение настоящей истории перед мифологией. Так, он первый изложил историю греко-персидских войн, равно как и другие события, очевидцем которых он был; у него же первого есть попытка исторической критики. Тем не менее можно предполагать, что он уделял немало места генеалогическим легендам и мифическим сказаниям, которые передавал с наивной простотой и полной верой в них; он также имел пристрастие к предзнаменованиям, анекдотам и приданиям иолуисторического характера. Пристрастием к таким предметам отличается и Геродот, но Геродот стоит значительно выше Харона в понимании исторических фактов, их связи и причинной зависимости, между тем как Харон вполне довольствуется сухим перечислением их: он пишет не историю, а летопись.
Такой характер его изложения отражается и на его стиле. Слог его отличается краткостью и отрывистостью; у него почти не встречается придаточных предложений; одна фраза соединяется с другой посредством δε и καί; мысли не вытекают последовательно одна из другой, а идут друг за другом в беспорядке, как это свойственно разговорной речи. Примером такого стиля может служить приведенный в приложении фрагмент 9.
Диалект, на котором пишет Харон, - ионийский, с теми же грамматическими формами, как у Геродота; часто, впрочем, они заменяются аттическими, но это, может быть, сделано цитирующими отрывки Харона авторами или переписчиками.
Из логографов младшей группы заслуживают упоминания Ксанф Лидийский и Гелланик Митиленский.
Ксанф был родом лидиец. О времени его жизни есть свидетельства Свиды и Дионисия Галикарнасского. Свидетельство Свиды "Он жил [или родился] во время взятия Сард" - неопределенно, так как неизвестно, которое взятие Сард разумеется, - взятие ли их персами в 546 г. или ионийцами в 498 г., а также неизвестно, в каком значении следует понимать слово γεγονως у Свиды, - в значении ли жил, или родился. Поэтому важнее свидетельство Дионисия, выше приведенное, о том, что Ксанф - один из тех историков, которые жили незадолго до Пелопоннесской войны и прожили до времени Фукидида. Кроме того, в одном фрагменте (фр. 3) Ксанф упоминает, что при Артаксерксе I, царствовавшем в 464-425 гг., была засуха. На основании этих данных можно считать приблизительным временем жизни Ксанфа 500-440 гг. до н. э.
Ксанфу принадлежит сочинение "Лидийская история" (Λυδιακά) в четырех книгах. От него сохранилось 27 отрывков, но подлинность большей части их оспаривается; однако доводы против их подлинности не имеют достаточного основания; хотя она и не вполне доказана, но все же вероятна.
На основании отрывков можно составить некоторое представление о содержании этого сочинения. Есть отрывки характера географического, этнографического, бытового, мифологического, полумифического и полуисторического (например, отрывки, в которых говорится о легендарных царях Лидии: Атии, Лиде, Торребе и др.).
Для характеристики Ксанфа как историка можно сослаться на мнение о нем Дионисия Галикарнасского ("Древняя история Рима" I, 28), что Ксанф "более, чем кто-либо другой, был сведущ в древней истории, а относительно отечественной считается надежным свидетелем, не уступающим никому". Большинство отрывков слишком незначительно по содержанию, чтобы можно было по ним судить об индивидуальных чертах автора и его критических способностях, а более крупные фрагменты, по всей вероятности, подверглись сильному изменению у позднейших авторов; так, из этого сочинения многое заимствовал историк Николай Дамаскин (I век до н. э.), который мог сильно изменить текст оригинала. Ксанф, насколько видно из его сочинения, отличался легковерием и почти полным отсутствием критики в соединении с глубокою религиозностью, что заставляло его принимать на веру и с наивностью передавать народные мифы и сказания, не делая даже попытки к рационалистическому толкованию или критическому разбору, как мы замечаем это иногда у Геродота.
Гелланик Митиленский - последний по времени из логографов. Он даже не может быть вполне назван логографом, так как он не предшественник Геродота, а его современник. О времени его жизни есть несколько известии из древних источников, но они противоречивы. Так, Памфила, ученая женщина эпохи Нерона, сообщает, что при начале Пелопоннесской войны (431 г.) Гелланику было 65 лет[1]. Следовательно, по этому расчету, он родился в 496/5 г. до н. э. По свидетельству биографии Эврипида, Гелланик родился в один день с Эврипидом, именно в день сражения при Саламине, т. е. в 480 г. Если верить свидетельству Памфилы (основанному на показании "Хроники" Аполлодора, историка II века до н. э.), то Гелланик был старше Геродота, родившегося около 484 г. Дионисий Галикарнасский также считает его одним из историков, живших раньше Геродота; если же верить свидетельству биографии Эврипида, то он был моложе Геродота. По свидетельству Псевдо-Лукиана, Гелланик прожил 85 лет (Macrob. 22). В таком случае год его смерти приходится или на 411/10, или на 395 г. Между тем из схолиев к "Лягушкам" Аристофана (стихи 694 и 720) видно, что Гелланик описывал события 407/6 г. Если так, то дата Памфилы должна быть признана абсолютно неправильной. В общем все эти даты ученые нового времени считают ненадежными. Верным можно считать только то, что Гелланик прожил большую часть V века и был современником Геродота и Фукидида.
От сочинений Гелланика, как и от сочинений всех других логографов, до нас дошли только отрывки, числом 179. Сочинений у него было много, по фрагментам нам известно около 30 заглавий. Представить точный перечень их и определить их взаимное отношение довольно трудно, так как часто различные заглавия относятся к одному и тому же сочинению или к отдельным его частям.
Сочинения Гелланика можно разделить на следующие группы: 1) генеалогические, 2) хорографические, 3) хронологические.
1. Генеалогические сочинения: Φορωνίς в 2 книгах, Δευκαλιωνεία в 2 книгах, Ἀτλαντιάς в 2 книгах и Τρωικά в 2 книгах. В этих сочинениях были мифические генеалогии со сказаниями, имеющими с ними связь. Гелланик, как и его предшественники, более интересовался легендарной историей, чем историческим временем. Так, "История Форонея" (Φορωνίς) - это история Аргоса, "История Девкалиона" (Δευκαλιωνεία) - история Фессалии. О содержании "Атлантиады" (Ἀτλαντιάς) ничего определенного сказать нельзя. В "Троянских событиях" (Τρωικά) речь шла о Троянской войне; из этого сочинения Дионисий приводит рассказ о бегстве Энея из Трои ("Древняя история Рима" I, 46).
2. Хорографические сочинения: "История Эолии" (Αιολικά или Λεσβιακά) в 2 книгах, "История Персии" (Περσικά) в 2 книгах, "Аттида" (Ἀτθίς) в 4 книгах. В этих сочинениях речь шла об основании городов и об их истории от древнейших времен до времени автора. Так, "Аттида" была история Аттики в летописной форме, до конца Пелопоннесской войны.
Этим сочинением Гелланик открывает длинный ряд так называемых "аттидографов" - писателей истории Аттики [2].
3. Хронологические сочинения: "Карнейские победы" (Καρνεονῖκαι), "Жрицы Геры" (Ἱέρειαι Ἥρας), или "Жрицы в Аргосе" (Ἱέρειαι αί ἐν Ἂργεί), или просто "Жрицы" (Ἱέρειαι) в 3 книгах. Первое из этих сочинений заключало в себе список победителей на Карнейском празднике (национальном празднике дорийцев в честь Аполлона); во втором был список жриц Геры в Аргосе. В последнем сочинении излагались в летописной форме события всей Эллады. Год обозначался именем жрицы (как у римлян - именами консулов), и под каждым годом излагались события, происшедшие в этом году. В основу хронологии были взяты имена жриц, потому что храм Геры в Арголиде пользовался уважением в Элладе и по жрицам его велся счет годов не только в Арголиде, но и в других местах; так, Фукидид в своей истории говорит, что Пелопоннесская война началась в 48 год жречества Хрисиды (II, 1).
Кроме событий Греции, в этой хронике излагались также мифические события Сицилии и Италии; так, Дионисий Галикарнасский ссылается на рассказ Гелланика о том, что "народ сикелийский оставил Италию за три поколения до Троянской войны в 26-й год жречества Алкионы в Аргосе" ("Древняя история Рима" I, 22). Из этого же сочинения Дионисий берет рассказ о том, что "Эней, придя вместе с Одиссеем из земли молоссов в Италию, основал город и назвал его Роме по имени одной троянки" (там же I, 72).
Гелланик собрал и привел в систему огромный материал по мифической истории Греции. Мифы и сказания в его изложении, сухом и прозаическом, утратили всякую поэзию; боги и герои превратились в обыкновенных царей; чудесный элемент устранялся, а для примирения и сглаживания противоречий в разных вариантах мифа пускались в ход иногда даже слишком насильственные средства: так, одним из приемов было превращение одной личности в несколько одноименных.
Последующие историки не раз порицали Гелланика; так, Фукидид упрекает его за то, что он в своей истории Аттики (т. е. в "Аттиде") изложил события 478-431 гг. кратко и в отношении хронологии неточно (I, 97, 2). Эфор находит, что Гелланик в очень многом солгал; Страбон много раз цитирует его, но только для того, чтобы опровергнуть его показания.
И действительно, хронологические данные Гелланика (как и других логографов) не могли быть точными; они основываются на генеалогии, причем обыкновенно три поколения считаются равными 100 годам, так что каждое поколение считается за 33 года.
Из 12 поименованных Дионисием логографов мы имеем некоторые сведения только о приведенных выше 5 историках; об остальных мы не имеем почти никаких сведений. От других древних писателей (например, от Афинея) мы знаем имена еще нескольких историков; из них важен только один Ферекид.
В своей "Древней истории Рима" Дионисий отзывается о Ферекиде, как об "одном из древних историков, не уступающем никому из генеалогов" (τῶν ἀρχαίων συγγραφέων ...γενεαλόγων ουὸενος δεύτερον -I, 13, 1); а схолиаст к Аполлонию Родосскому цитирует его почти столько же раз, сколько всех других логографов вместе.
Древние источники сообщают о двух Ферекидах - логографе и философе: Ферекид-логограф называется то леросцем, то афинянином. Объясняют эту двойственность тем предположением, что он был уроженцем острова Лероса, но написал свое главное сочинение в Афинах и проявлял особенный интерес к этому городу.
Ферекида-философа называют уроженцем острова Сироса - Σύριος, но так как это слово означает также уроженца Сирии, то некоторые считают его уроженцем этой страны. Древние находили, что Ферекид-философ старше Ферекида-логографа, и признавали его, наряду с Кадмом Милетским, первым писателем-прозаиком. Время его жизни - VI век. Его космогоническое сочинение (по видимому, единственное) называлось Πεντέμυχος по числу пяти стихий: эфир, огонь, воздух, вода, земля.
Свида называет даже трех Ферекидов, считая леросца и афинянина разными лицами, но новая наука не признает этой разницы.
Так как время "процветания" - ἀκμη[1], т. е. годы жизни около 35-40, для Ферекида-логографа - Евсевий относит к 454/3 гг. до н. э., то можно допустить, что время его рождения относится приблизительно к 500-490 гг.[2] Таким образом, он был современником Геродота и Фукидида.
Свида приписывает Ферекиду несколько сочинений, но сохранились отрывки лишь одного из них, которое у древних цитируется под разными заглавиями: Ἱστορίαι, Γενεαλογίαι, Αὺτόχθονες; самое распространенное название "Истории" - :Ἱστορίαι. Это сочинение делилось на 10 книг. Оно содержало рассказ о происхождении богов и знатных родов (в книге I речь шла о феогонии и гигантомахии, в книге II - о Прометее, в книге III - о Геракле, в книгах IV-V-об аргосских и критских сказаниях, в книгах VI, VII, VIII - об эолийских сказаниях и о походе Аргонавтов, в книгах IX и X - об аркадских, лаконских, аттических сказаниях).
План "Историй" воссоздать трудно, потому что лишь небольшое число отрывков дошло до нас с точным обозначением книги, из которых они заимствованы. Число сохранившихся отрывков- 118.
До какого времени довел Ферекид свой труд, неизвестно, но едва ли можно предположить, что он касался современных ему событий; вероятно, история его шла не далее рассказа о вторжении дорийцев в Пелопоннес и о выселении эллинов на берега Малой Азии. Относительно этих событий есть несколько отрывков, где речь идет о геройской смерти царя Кодра (фр. 110), о первоначальных жителях Ионийского побережья - карийцах и лелегах, изгнанных переселенцами (фр. 111), и об основании города Теоса (фр. 112).
Разбор отрывков "Историй" показывает, что главное достоинство труда Ферекида состоит в обилии собранного им материала и в простоте изложения. Не вдаваясь в аллегорическое толкование легенд подобно своему предшественнику Гекатею и своему современнику Геродоту, он довольствуется простым пересказом их.
Отличительные черты его слога - простота, безыскусственность, краткость и отрывистость фраз, отсутствие периодической речи; но все эти черты свойственны всем логографам.
Диалект, на котором пишет Ферекид, - ионийский, но он отличается обилием аттических форм. Это весьма понятно, если принять во внимание долговременное пребывание автора в Афинах, хотя многие формы должны быть приписаны цитирующим его отрывки авторам или переписчикам.
"Истории" Ферекида сохранялись и читались долее, чем сочинения других логографов; доказательством этого служат как многочисленные цитаты, приводимые из "Историй" позднейшими византийскими авторами, так и то обстоятельство, что сочинение его никогда не подвергалось подозрению в подложности.
"Истории" могли бы иметь для нас значительную ценность, если бы дошли в своем полном виде, так как они были сборником легенд, из которых нам известна только часть, да и то в разрозненном виде и в передаче позднейших авторов.
Подобно Гекатею все логографы стремились истолковать сказания как подлинную историю, причем из древних мифов устранялось чудесное, сверхъестественное. Веря в действительность событий, передаваемых мифами, вроде, например, Троянской войны, логографы старались очистить их от всего того, что не допускало рационалистического толкования и естественного объяснения. Таким образом, в сочинениях логографов видны первые попытки критической переработки древних преданий с целью извлечь из них подлинную историческую их основу; и хотя эта переработка мифов была еще несовершенной и наивной, все-таки в этом видны зачатки исторической критики.
С такого рода рационалистической обработкой преданий соединяется стремление внести в изложение также элементы познавательные - сведения географические и этнографические. В описании жизни чужеземных народов - их нравов и обычаев, их памятников и преданий - древнейшая греческая историография должна была перешагнуть границы легендарной эпохи и войти в соприкосновение с современными ей событиями. По тому же пути пошла и местная история, предметом исследования которой становится не переработка всей массы преданий, но рассмотрение развития какого-либо одного государства или племени, причем исследователь касается событий не только седой старины, но и более близкого к нему прошлого, а затем и настоящего. Подобного рода местные "Истории" начинают появляться с V века до н. э. в тех областях греческого мира, которые выдвинулись вперед в своем культурном развитии, в городах Малой Азии, Сицилии и Южной Италии. Форма этих историй - летописная; в них год за годом, с приурочиванием к именам эпонимных магистратов, передаются достопримечательные события. Это еще далеко не живой исторический рассказ, а лишь перечень событий, отчасти представляющих интерес, отчасти незначительных. Такие летописи носили название "хорографий" (ώρογραφίαι), так как, по словам Диодора (I, 26), у некоторых эллинов год назывался ώρος.
Дошедшие до нас фрагменты логографов в значительном большинстве случаев содержат описание событий легендарной эпохи, и на первый взгляд может казаться, что ей по преимуществу были посвящены и их труды; но такое заключение едва ли будет соответствовать тем свидетельствам, которые на этот счет дают древние писатели, более знакомые с их произведениями. То обстоятельство, что фрагменты, дошедшие до нас, касаются главным образом легендарной эпохи, объясняется тремя причинами: во-первых, тем, что позднейшими писателями всегда охотнее делаются извлечения из первых книг, чем из книг последующих каких бы то ни было сочинений; во-вторых, тем, что сказания легендарные, в которых греки видели общее достояние всех племен, вызывали более интереса, чем специальные истории отдельных племен и городов, которым должны были быть посвящены эти исторические труды; в-третьих, может быть, тем, что сами историки, сознавая общий интерес всех греков к мифической истории, особенно тщательно обрабатывали именно этот раздел своих трудов, и потому для суждения о характере их изложения (которым особенно интересовались позднейшие греческие ученые) делать извлечения из этих разделов было особенно поучительно. Во всяком случае заключения некоторых историков литературы о том, будто логографы интересовались преимущественно легендарными событиями, имеют довольно шаткие основания.
Хотя аристократия, к которой принадлежали по крайней мере некоторые из логографов (например, Гекатей), конечно, интересовалась своими мифическими предками, но, без сомнения, она была не менее заинтересована судьбами знатных родов и в историческое время, и этому времени должно было отводиться поэтому тоже немало места в сочинениях логографов. Изучение исторических записей (упомянутых выше ἀναγραφαί, γραφαι), которыми они пользовались в значительной мере в своих работах и которые толковали, вело их к той же исторической эпохе; а, с другой стороны, выведение колоний ионийцами, развернувшееся в период жизни логографов, способствовало тому, что они с особым интересом занимались географией, изучали и обрабатывали местный этнографический материал. Недаром большая часть логографов была "периэгетами" (путешественниками). Немалое место в их сочинениях занимало исследование (ίστορίη). Логографы всегда могли рассчитывать на интерес со стороны своих соотечественников к такого рода сведениям.
Несмотря на то, что, как говорит Дионисий ("Суждение о Фукидиде", 6), логографы обращались к мифам, в своих сочинениях они вместе с тем повествовали и об отдельных племенах и местностях на основании сохранявшихся в разных местах и городах воспоминаний, передававшихся из поколения в поколение.
Содержанием, вероятно, в значительной степени обусловливалась и форма сочинений логографов. В тех частях, которые касались мифического периода, они еще, быть может, находили себе прототипы в более или менее художественной композиции киклических поэм, но в собственно исторических отделах расположение материала основывалось исключительно на генеалогии: отдельные поколения в истории родов давали единственную нить для расположения материала и служили единственной хронологией. В периэгетических трудах порядок описаний зависел от чередования местностей, которые видел путешественник; и то, что он мог сообщить из мифических преданий или более достоверной истории о той или иной местности, включалось в такие описания совершенно отрывочно.
Слог также в значительной степени сообразовывался с содержанием. В частях, посвященных мифическому времени, материал которых, быть может, в большей или меньшей мере был почерпнут из эпических поэм или являлся просто прозаическим переложением их, всюду виден поэтический колорит - выражения, целиком заимствованные из эпической литературы, иногда довольно типичные поэтические обороты. Но в частях чисто исторических мы видим ряд кратких, отрывистых предложений, соединенных по-средством τέ, καί, δέ, а иногда и без такой связи поставленных одно за другим. Попытки примкнуть к эпосу у логографов, несомненно, есть, но как в содержании есть стремление накопить возможно больше поучительного материала, а не переработать его, так и в изложении видна какая-то отрывочность, недоделанность и неровность, которыми и обусловлено то различие в суждениях об их манере писать у Страбона, Дионисия, Гермогена и других древних авторов. Цельного представления об этих писателях не может быть уже потому, что цельного характера не имели самые их произведения. Эти произведения служили источниками всякого рода знаний, они во многих отношениях содействовали выработке прозаического языка, но как художественные произведения имели мало значения.
Относительно вопроса о происхождении исторических произведений логографов в науке есть два мнения.
Одни утверждали, что вся ранняя историография составляла прямое продолжение послегомеровской эпической поэзии греков: указывали на то, что эта эпическая поэзия, т. е., например, генеалогическая поэзия Гесиода и его последователей и киклические поэмы удержали только метрическую форму, что по содержанию они уже близко подходили к прозе; указывали и на то, что ранняя историография в сущности обрабатывала те же темы, что и эпос, и что в некоторых случаях она прямо перелагала в прозу то, что уже ранее было обработано в метрической форме; наконец, обращали внимание на то, что и ранняя философия долго колебалась между поэтической и прозаической формой изложения.
Другие, однако, высказывали сомнения относительно этого исключительного влияния эпоса и хотели вывести раннюю историографию из тех кратких записей исторического характера, какими являются, например, списки должностных лиц и т. п. Такие записи ведутся каждым народом, как только он ознакомится с письменностью, и из них, естественно, возникают сначала сухие погодные списки событий, а затем и более совершенная форма историографии.
Теоретически против такого заключения трудно было бы представить какое-либо возражение, но против него свидетельствует главным образом история языка как этих ранних писателей, насколько мы их знаем, так и Геродота. Подобного рода записи делаются на каком-нибудь местном наречии, понимание которого вполне доступно тому населению, для которого они пишутся. Между тем не только у Геродота, но и у его предшественников нигде не удалось подметить следов письма на каком-либо местном наречии. Ранних исторических трудов на дорическом диалекте мы совсем не знаем; что же касается ионийского диалекта, то точно так же из четырех его разновидностей, которые различает в Ионии и на прилежащих островах сам Геродот, до сих пор не удалось подметить в литературных памятниках ни одной. Попытки более или менее подгонять отдельные грамматические формы их к формам какого-либо из известных нам по надписям живого говора всегда остаются совершенно произвольными.
Эпическая поэзия, особенно последнего периода, была наиболее естественным источником, откуда историки могли заимствовать нужные им обороты речи и образные выражения. К ней они и обратились. В языке историков можно. видеть компромисс между каким-либо местным наречием (как предполагают, милетским) и языком эпоса. Так, Акусилай переложил в прозу некоторые сочинения Гесиода. Это свидетельствует не столько о том, что он искал средств усовершенствования своего стиля, сколько о том, что по содержанию генеалогические труды Гесиода и его последователей подходили к темам, которые интересовали ранних историков.
Фрагменты сочинений логографов настолько разрозненны и малочисленны, что не дают возможности восстановить их произведения в сколько-нибудь полном виде. Но вместе с тем эти фрагменты представляют большой интерес и для историка и для литературоведа, так как показывают и развитие исторического мышления, и развитие литературы, и развитие литературного языка, зависящих от экономического и политического развития древней Греции [1].
Переходную ступень от сочинений логографов к подлинной истории составляет "История" Геродота.
О жизни Геродота, как и о жизни многих греческих писателей, до нас дошло из древности мало сведений; еще меньше сведений, которые можно считать достоверными, и притом лишь в очень немногих случаях их можно приурочить к известному времени или определить их хронологическую последовательность.
Сам Геродот в своем сочинении сообщает о себе очень мало. Главными источниками сведений о нем служат две короткие статьи в словаре Свиды, источника не совсем надежного, свидетельство Памфилы у римского писателя II века н. э. Авла Геллия (XV, 23) несколько упоминаний о нем у некоторых других писателей древности.
По свидетельству Памфилы, Геродоту в начале Пелопоннесской войны было, кажется, 53 года. Так как Пелопоннесская война началась в 431 г., то, согласно этому свидетельству, Геродот родился в 484 г. Это свидетельство ослабляется словом "кажется", которое указывает на то, что данное предположение основано на каком-то умозаключении. Памфила заимствовала свои сведения, скорее всего, из "Хроники" Аполлодора (писателя II века до н. э.), а Аполлодор иногда определял время жизни упоминаемых в его "Хронике" лиц по их "акмэ", т. е. по времени их "цветущего возраста", который считался в 35-40 лет и приурочивался к какому-нибудь важному событию их жизни. по видимому, и к Геродоту был применен этот метод. Его "акмэ" была приурочена к его переселению в Фурии (см. ниже) в 444 г. или, может быть, к чтению им своей "Истории" в Афинах; отсюда уже и был высчитан его возраст в начале Пелопоннесской войны.
Таким образом, нельзя полагаться на точность свидетельства Памфилы; это гипотеза, но все же гипотеза, близкая к истине; и, на основании других соображений, можно думать, что рождение Геродота приходится на время между 490 и 480 гг. Приблизительно к этому же времени относит дату рождения Геродота и Дионисий Галикарнасский: "Геродот - галикарнассец, родившийся незадолго до Персидской войны и проживший до Пелопоннесской" ("О Фукидиде", гл. 5). Если здесь под "Персидской войной" понимать поход Ксеркса (который Дионисий и подразумевает главным образом под словами "Персидская война"), то и получится один из годов, предшествовавших 480 г. Тот же приблизительно вывод можно сделать на основании рассказа самого Геродота. Нигде он не говорит о том, что был участником войны, стало быть, в 480 г. и ближайшие годы он был еще малолетним. В точности год рождения Геродота, как видно, не удалось установить уже и древним ученым.
О годе смерти Геродота нет никаких свидетельств древности; по видимому, и он был неизвестен древним ученым. Ученые нового времени определяют его приблизительно на основании самого труда Геродота. Он упоминает некоторые события начала Пелопоннесской войны (например, о нападении фиванцев на Платеи в 431 г. - VII, 233; о казни спартанских послов афинянами в 430 г. - VII, 137); но о событиях после 430 г. никаких упоминаний уже нет. На основании этого можно предположить, что он умер вскоре после 430 г.
Из двух статей Свиды- Ἡρόδοτος и Πανύασις - мы узнаем следующие биографические подробности. Геродот был родом из города Галикарнасса и происходил из знатной фамилии. Из-за Лигдамида (Λύγδαμις), тиранна Галикарнасского, он переселился на остров Самос. Вернувшись в родной город и изгнав тиранна, он встретил впоследствии недоброжелательное отношение к себе со стороны сограждан и добровольно переселился в колонию Фурии, основанную афинянами. Там Геродот умер и был похоронен на площади.
О том, что Геродот был родом из Галикарнасса, свидетельствуют также Дионисий Галикарнасский [1] и Страбон (XIV, 16).
Те же сведения дает в стихотворной форме и эпиграмма-эпитафия, приводимая Стефаном Византийским: "Этот прах скрывает умершего Геродота, Ликсова сына, главу древней ионийской истории, возросшего в отчизне дорийцев; но, бежав от невыносимой хулы их, он взял себе отчизной Фурии".
Вот почти все существенные сведения о жизни Геродота, дошедшие до нас из древности. Ученые нового времени прибавили к этому много гипотез.
Чтобы представить себе политическую обстановку, в которой вырос Геродот, надо к приведенным выше свидетельствам сделать пояснения исторического характера.
Галикарнасс, родина Геродота, был приморским городом на полуострове юго-западного берега Малой Азии. Это была дорийская колония, основанная, по местному преданию, в XII веке до н. э. [2] Но дорийские колонисты нашли полуостров уже занятым карийцами[3]; может быть, даже название "Галикарнасс" означает "остров морских карийцев". Новые поселенцы не изгнали прежних жителей; но, вероятно, последние жили особняком, в отдельном квартале города.
Карийцев в Галикарнассе было очень много, судя по большому числу несомненно карийских имен, которые мы находим в галикарнасских надписях. Иногда в одном и том же семействе встречаются имена греческие и карийские, что указывает на существование смешанных браков. Но смешение национальностей в Галикарнассе этим не ограничивалось: сами дорийцы, колонизовавшие его, не были чистыми дорийцами. Большая часть их была из города Трезена в Арголиде[4], жители которого были близки по религии афинянам, что указывает и на племенное их родство. Таким образом, дорийцы, прибывшие в Галикарнасс, были уже наполовину ионизированными. Придя в соприкосновение с жителями ионийских городов Малой Азии, они окончательно слились с ионийцами. Вот почему в V веке в Галикарнассе говорили уже только на ионийском диалекте и употребляли ионийский алфавит.
Первоначально Галикарнасс принадлежал к союзу дорийских городов Малой Азии, так называемому "шестиградию" (Ἑξάπολις), но впоследствии был исключен из союза. По словам Геродота (I, 144), причиной его исключения было религиозное преступление одного из жителей Галикарнасса, но возможно, что это послужило лишь предлогом, а истинной причиной было ионизирование этого города.
Еще ранее середины VI века до н. э. Галикарнасс, как и все другие города малоазийского побережья, подпал под власть сначала лидийцев, потом персов. Во время нашествия Ксеркса на Элладу Галикарнасс с тремя соседними островками представлял собою маленькое вассальное государство, находившееся под верховной властью персидского царя и управлявшееся царицей Артемисией карийского (или киммерийского) происхождения, которая за свои заслуги перед персами во время Саламинского сражения пользовалась милостью Ксеркса. После смерти Артемисии тираннами в Галикарнассе были сын ее и внук, по имени Лигдамид, упоминаемый у Свиды.
На основании статей Свиды нельзя определить в точности ход событий, о которых в них говорится, а из других источников он нам неизвестен; по видимому, речь идет о восстании или о восстаниях против тиранна Лигдамида, причем Геродот спасся бегством на остров Самос, а его родственник Паниасид был казнен Лигдамидом.
Сколько времени жил Геродот на Самосе, определить нельзя, но, судя по его хорошему знакомству с этим островом и по благоприятным отзывам о нем в его "Истории", предполагают, что Геродот прожил там довольно долго.
Сообщение Свиды о причине удаления Геродота из родного города - "увидел, что сограждане относятся к нему недоброжелательно", - остается для нас неясным.
О детстве и юности Геродота и об образовании его мы не имеем никаких известий из древности. Но на основании его "Истории" можно заключить, что он был очень образованным по тогдашнему времени человеком. Он знает и цитирует поэтов, - не только Гомера, поэмы которого служили основой воспитания молодежи, но и других - Гесиода, Архилоха, Алкея, Сапфо, Симонида Кеосского, Пиндара, Эсхила и др. Прозаическая литература в его время была очень невелика; он упоминает Эзопа; из логографов он пользовался, насколько можно судить, только сочинениями Гекатея.
Из жизни Геродота, после того как он покинул родной город, можно считать твердо установленным лишь один факт - то, что он поселился в городе Фуриях. Это была колония, основанная афинянами в 444-443 гг. до н. э. в Южной Италии, недалеко от разрушенного города Сибариса. В эту колонию были приглашены желающие переселиться из всей Эллады. В ней поселился и Геродот, но неизвестно в каком году - при самом ли основании ее, т. е. в 444-443 гг., или позднее.
Где он провел годы после того, как покинул Галикарнасс, определить с достоверностью невозможно, возможны лишь гипотезы. Неизвестно также, что побудило его поселиться в Фуриях, но об этом можно догадаться. Покинув родной город, Геродот был везде иностранцем (ξένος), не пользовавшимся гражданскими правами, а положение таких иностранцев в Элладе было не обеспеченным во всех отношениях[5]. Поэтому вполне естественно, что Геродот желал под старость быть полноправным гражданином в новой колонии и иметь там вторую родину.
В начале своего сочинения Геродот называет себя галикарнассцем, как читается в наших рукописях. Однако, по другим свидетельствам, Геродот назывался и фурийцем; так он назван Аристотелем (Риторика, 1409 a, 29).
Но если даже допустить, что Геродот называл себя фурийцем, то из этого все-таки нельзя вывести заключение, будто он начал писать свое сочинение в Фуриях, потому что, во-первых, очень часто предисловия пишутся после окончания самого сочинения, так что Геродот мог написать все сочинение (или большую его часть) до переселения в Фурии, а здесь добавить предисловие; во-вторых, даже мог написать где-нибудь раньше предисловие, назвав себя галикарнассцем, а в Фуриях изменить это наименование на "фуриец".
Значительную часть жизни Геродот провел в путешествиях. Как видно из его рассказа, он посетил следующие места: Вавилон, Ардерикку (деревню близ Суз), Египет, Скифию, Колхиду, Фракию, Кирену, Элладу материковую и островную, Малую Азию, Южную Италию. Это - огромное пространство, 31° долготы (от востока к западу) и 24° широты (от севера к югу). Одни места он видел сам, другие описывает со слов местных жителей. В какие годы и в каком порядке он совершал эти путешествия, неизвестно. В литературе об этом высказано много предположений, но к общему мнению ученые не пришли. Лишь немногие из этих путешествий можно с некоторой вероятностью определить хронологически. Так, пребывание Геродота в Египте относится ко времени после сражения при Папремисе, происходившего между персами и египтянами (ливийцами?) в 460-459 гг. до н. э. Таким образом, terminus post quem для этого путешествия определен; но через сколько лет после этого года оно было совершено, все-таки остается невыясненным и определяется учеными различно.
Древние источники сообщают и о том, что Геродот читал свою "Историю" или части ее в разных местах Эллады - в Олимпии[6], в Коринфе[7]. Современная критика относится к этим известиям по большей части с недоверием, но вполне убедительных доказательств против них привести нельзя. Может быть, некоторые подробности в них и вымышлены, но самый факт чтения Геродотом "Истории" в разных городах Эллады вполне возможен, так как выступления писателей с чтением своих произведений в древней Греции были обычны.
Лучше всего засвидетельствован рассказ о чтении Геродотом "Истории" в Афинах. Евсевий в "Хронике" указывает, что это чтение происходило в 447 или 445 г. Он говорит, что Геродот, "был почтен афинским Советам за то, что читал им свои книги". Может быть, к этому чтению (или к какому-нибудь другому) относится и известие Плутарха: Геродоту "ставят в укор, что он, за свою лесть афинянам, получил от них много денег... Однако, о том, что он получил из Афин 10 талантов в подарок по предложению, внесенному [в народное собрание] Анитом, говорит Диилл[8], человек, имеющий немалое значение в истории" (De Herodoti malignitate, 26= p. 1050).
Надо думать, что это чтение Геродота (или одно из чтений, если он читал не один раз), наряду с чтениями логографов, имеет в виду Фукидид, говоря о "прозаиках, сложивших свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха, ничем не подтвержденные и за давностью времени, когда они были, превратившиеся по большей части в невероятное и сказочное" (I, 20, 1).
В настоящее время это известие подвергают суровой критике. Находят, что "сумма - десять талантов (30 тыс. зол. руб.) за литературный труд совершенно невероятна: Пиндар получил за свой дифирамб в честь Афин только тысячу драхм (1/6 таланта), т. е. в 60 раз меньше! Поэтому более правдоподобны предположения, что 10 талантов Геродот получил в возмещение издержек либо по дипломатическим переговорам с Персией, либо по основанию колонии в Фуриях" [9].
Конечно, в этом сообщении может быть ошибка в слове "десять", так как в рукописях встречаются ошибки в числах. Поэтому некоторые предполагают, что вместо "десять" (δέκα) по палеографическим соображениям следует читать "четыре" (δ') или даже "один" (талант). Но указанное выше затруднение этими конъектурами не устраняется, так как 1 талант, а тем более 4 таланта являются все-таки очень большими суммами в сравнении с тысячью драхм, полученной Пиндаром.
Однако если Геродот читал из своей "Истории" о роли афинян в персидских войнах, то, конечно, прославление таких заслуг афинян было несравненно важнее, чем дифирамб Пиндара, а потому и награда могла быть несравненно большей.
Некоторые ученые считают все сообщение Плутарха, а в том числе и свидетельство Диилла, сомнительными. Однако нет никаких оснований им не верить уже по той причине, что о Диилле у древних нет дурных отзывов, а отзыв Плутарха, одобрительный. Мы сами судить о нем не можем, так как от сочинения Диилла сохранилось только два фрагмента, кроме плутарховского, и по этим двум фрагментам нельзя составить об авторе никакого представления.
В связи с чтениями Геродота в Греции поздние писатели приводят рассказ о том, что при одном из чтений присутствовал Фукидид [10]. Рассказ этот считается теперь недостоверным. Подробнее сказано о нем в главе III "Фукидид".
Сколько времени Геродот жил в Афинах, неизвестно, но, судя по его хорошему знакомству с Афинами и с Аттикой, можно думать, что он жил там довольно долго. Вероятно, в Афинах он познакомился с некоторыми видными людьми, но ничего достоверного об этих знакомствах сказать нельзя.
Перикла Геродот, разумеется, должен был знать; но никаких веских оснований думать, что он был близок к Периклу, нет.
Мнение о дружбе Геродота с Софоклом основано на двух фактах: во-первых, у Софокла в "Антигоне" (ст. 905 сл.) героиня трагедии высказывает ту же мысль, какую высказывает у Геродота (III, 119) жена Интаферна; во-вторых, Плутарх приводит начало стихотворения Софокла, посвященного Геродоту (An seni gerenda sit respublica, 3 = p. 959).
Жена Интаферна у Геродота, на вопрос Дария, арестовавшего ее родственников, кого из них она желает сохранить в живых - мужа, детей или брата, отвечает, что она выбирает брата; свое желание она мотивирует так: "Муж у меня может быть и другой, если божеству будет угодно; могут быть и дети другие, если я потеряю этих; но иметь другого брата я никак не могу, потому что у меня нет в живых ни отца, ни матери".
Антигона у Софокла приводит точь-в-точь такой же довод: "По смерти мужа муж у меня был бы другой, и ребенок был бы от другого мужа, если бы я лишилась этого ребенка [или "этого мужа"]; но, когда мать и отец скрыты в обители Аида, никакой брат никогда не может возрасти".
Сходство здесь поразительное; сомнения не может быть в том, что они находятся в каком-то соотношении между собою. Но текст Софокла здесь ненадежен в критическом отношении: слова Антигоны настолько тут неуместны, что обычно считаются позднейшей вставкой, сделанной или самим Софоклом, или кем-нибудь после его смерти[11]. Если вставка сделана кем-нибудь другим, то, конечно, этот текст не имеет никакого отношения к вопросу о дружбе между обоими авторами, но если даже он принадлежит самому поэту, то и это не может свидетельствовать о взаимной дружбе обоих: Софокл мог слышать рассказ Геродота во время чтения его в Афинах и воспользоваться им для своего произведения.
Второй довод в доказательство дружбы Софокла с Геродотом также неубедителен или, может быть, даже совсем не имеет отношения к данному вопросу. Плутарх цитирует начало какого-то стихотворения Софокла: "Софокл сочинил песнь Геродоту, будучи пятидесяти пяти лет". Ученые, приводящие этот довод, конечно, считают несомненным, что упоминаемый здесь Геродот есть именно историк, но в этом нельзя быть уверенным. Об этом стихотворении больше ничего нам не известно, а потому неизвестно и то, историку ли Геродоту было посвящено оно; между тем имя Геродот не редкое.
Но, если даже тут разумеется Геродот-историк, то, не зная содержания стихотворения, нельзя один только факт сочинения стихов, посвященных Геродоту, считать признаком дружбы.
Кроме того, в доказательство дружбы обоих писателей ссылаются на сходство их образа мыслей [12]. Этот довод ничтожен: люди, сходные по образу мыслей, далеко не всегда бывают друзьями; кроме того, совершенно невозможно доказать духовное сходство между ними, потому что личные свойства ни того, ни другого нам не известны.
Можно только удивляться, как на основании таких сомнительных доводов в некоторых научных сочинениях делаются категорические выводы о дружбе, даже о "союзе теплой дружбы", соединявшем "обоих редких мужей!".
Ученых интересует также вопрос, что читал Геродот в Греции (или в Афинах). По мнению одних, он читал последние три книги своей "Истории", по мнению других - первые книги, по мнению третьих - вообще интересные отрывки. Вопрос этот, конечно, не может быть решен, да и едва ли нужно его решение. Правда, авторы этих гипотез думали, что от того или другого решения его зависит и решение вопроса о последовательности составления Геродотом отдельных частей его труда, но едва ли это так. Если бы даже могло быть доказано, что Геродот читал такую-то часть, то разве это было бы доказательством того, что другая часть им не была еще составлена?
Сколько времени жил Геродот после своего переселения в Фурии? Жил ли он там все время до смерти (не считая, может быть, путешествий по Южной Италии и Сицилии), или же приезжал на время в Грецию, или даже совсем переселился в Афины? Все эти вопросы пока не могут быть решены окончательно за неимением данных.
а) Введение
Под именем Геродота до нас дошли два сочинения: "История" и "Жизнь Гомера". Последнее сочинение в современной науке признается подложным, и потому рассмотрению подлежит, как подлинный труд Геродота, только его "История".
В современных печатных изданиях это сочинение носит разные заглавия: "Геродот", "Истории Геродота", "Музы Геродота". Эта разница происходит оттого, что в большей части рукописей, содержащих сочинение Геродота, совсем нет заглавия, относящегося ко всему сочинению, а есть заглавия лишь отдельных его книг. Приведенные выше заглавия даны издателями труда Геродота в новое время.
Труд Геродота в рукописях и в печатных изданиях разделен на девять книг, из которых каждая носит название одной из Муз, а именно: I - Клио, II - Эвтерпа, III - Талия, IV - Мельпомена, V - Терпсихора, VI - Эрато, VII - Полимния, VIII - Урания, IX - Каллиопа. Это деление на книги и обозначение их именем муз ведет начало не от самого автора. Автор, делая ссылку на какую-нибудь предшествующую или последующую часть сочинения, называет ее словом "логос" (λόγος) с каким-либо определением, причем под логосом разумеется не книга по нашему теперешнему делению, а вообще часть сочинения, приблизительно "рассказ", "отдел": "как сказано мною в первом рассказе [отделе]" (V, 36-разумеется здесь I, 92); "по причине, которую я изложу в последующем рассказе [ниже]" (I, 75- разумеется I, 107); "по причине, которую я изложу подробнее в рассказе о Ливии" (II, 161 - разумеется IV, 159).
Первым автором, упоминающим о делении "Истории" Геродота на девять книг, является для нас Диодор: "Геродот описал деяния, общие почти всей вселенной, в девяти книгах" (XI, 37). У писателей более поздних - императорского периода, цитаты из Геродота приводятся уже по книгам. Таким же образом обозначаются книги и в рукописях, содержащих "Историю" Геродота.
Наименование книг Геродота "Музами" впервые встречается у Лукиана (Геродот или Аэтион), где он рассказывает, что Геродот на Олимпийских играх читал "Историю" и очаровывал присутствовавших до того, что книги его даже были названы Музами, которых было также девять. То же самое Лукиан говорит и в другом сочинении ("Как надо писать историю", 42).
На основании этих свидетельств можно предположить, что деление на книги и наименование их "Музами" было введено александрийскими учеными [1].
Цитирование книг "Истории" не по числам, а по именам Муз встречается лишь в позднюю византийскую эпоху. Так, Фома Магистр, ученый XIV века, ссылается на Геродота: "Геродот в Полимнии", т. е. в VII книге.
В печатных изданиях Геродота и в сочинениях ученых нового времени этот способ цитирования довольно распространен: так, в издании Аристофана Юнты в примечании к стиху 488 комедии "Плутос" дана ссылка: "Геродот в Талии", т. е. в книге III. В некоторых старых изданиях заглавие книги обозначается и числом и именем музы.
б) Источники
Геродота Главными источниками исторических и географических сведений, сообщаемых Геродотом, были: 1) его личные наблюдения во время путешествий, заключения и разыскания, 2) устные сообщения разных лиц, 3) письменные памятники.
Географические сведения основаны главным образом на его личных наблюдениях, исторические - на рассказах разных лиц - жрецов, переводчиков, проводников, участников и очевидцев событий, их потомков или родственников, а также на народных преданиях и легендах, анекдотах, речах, в которых вспоминались подвиги былого времени и т. п. Так, один из самых важных для нас отделов - история греко-персидских войн-изложен преимущественно на основании устной традиции.
В некоторых случаях Геродот прямо называет по имени людей, сообщавших ему различные сведения; например, описание пира, данного фиванцем Аттагином в честь Мардония, сделано им со слов орхоменского гражданина Терсандра (IX, 16); чудо, случившееся во время опустошения Аттики войском Ксеркса, рассказано со слов афинского изгнанника Дикея, находившегося в войске персов.
В основе многих новелл лежат народные предания.
В числе письменных памятников, которыми пользовался Геродот, были литературные произведения, как поэтические, так и прозаические, изречения оракулов, официальные документы, надписи.
Как уже было сказано, Геродот был хорошо знаком с поэтической литературой. В его труде встречается много ссылок на поэмы Гомера, слова которого для него, как и вообще для большинства греков, служат историческим свидетельством, а также ссылок на других поэтов.
Получив хорошее образование, Геродот, несомненно, знал сочинения логографов, но, насколько мы можем судить, он пользовался из них только сочинениями одного Гекатея; в двух местах (II, 143; VI, 137) он его прямо цитирует, в других случаях полемизирует с ним, не называя по имени, резко, с насмешкой и пренебрежением (II, 21; IV, 36). Тем не менее Геродот многое заимствовал у Гекатея, преимущественно в отделе о Египте; несомненно, например, что о фениксе, гиппопотаме и охоте на крокодилов (II, 70, 71, 73) он рассказывает с его слов. Даже там, где, по его заявлению, он излагает собственные "наблюдения, заключения и разыскания", на самом деле он черпает многое у Гекатея. Ввиду этого английский ученый XIX века Сейс [2] обвиняет Геродота в намеренной утайке литературных источников и в превознесении своих заслуг за счет трудов предшественников: "Это были его соперники, - замечает он, - место которых он сам желал занять". Это обвинение несправедливо: в древней Элладе совсем не считалось обязательным при заимствовании у какого-либо автора указывать его имя; каждый писатель мог свободно пользоваться сочинениями других авторов, даже дословно цитируя их.
Одним из самых любимых источников Геродота были изречения оракулов, преимущественно Дельфийского оракула, и разных предсказателей. Такие изречения распространялись не только в устной форме, но и в виде сборников.
Некоторые сведения Геродот, очевидно, почерпнул и из письменных памятников более или менее документального характера - официальных[3] или, по крайней мере, довольно точных записей современников. Отсюда могли быть заимствованы, например, такие сведения, как перечисление персидских сатрапий и вносимых ими податей (III, 89 сл.), описание царской дороги из Сард в Сузы (V, 52-53), перечисление национальных частей, входивших в состав войск Ксеркса, с именами начальников отдельных контингентов (VII, 61 сл.).
Не раз цитирует Геродот и надписи, например на столбах, статуях, изображениях или иных предметах. Так, он говорит: "Кадмейские письмена я сам видел в храме Аполлона Исменского в беотийских Фивах, начертанные на треножниках... На одном из треножников находится следующая надпись: "Посвятил меня Амфитрион на обратном пути от телебоев"" (V, 59). Над эллинами, погибшими в битве при Фермопилах, говорит Геродот, сделана была надпись:
Некогда против трехсот мириад здесь сражалось четыре
Тысячи ратных мужей пелопоннесской земли.
(Пер. Л. Блуменау)
Надпись над спартанцами была такая:
Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,
Что их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли[4] (VII, 228).
(Пер. Л. Блуменау)
в) Тема и содержание "Истории"
В основу "Истории" положена идея о древней вражде между эллинами и восточными народами, между Европой и Азией. Цель своего труда Геродот сам определяет в начале "Истории": "чтобы деяния людей не изгладились из памяти от времени и чтобы великие, достойные удивления подвиги, совершенные как эллинами, так и варварами, не потеряли своей славы, в особенности же [не изгладилась] причина, по которой они начали войну между собой" (I, 1).
По словам древних персидских ученых, как говорит Геродот, между эллинами и народами Азии с незапамятных времен была вражда, которую начали финикиняне из-за похищения Ио из Эллады. Ответом на это было похищение эллинами Европы и Медеи из Азии. За этим последовало похищение Александром (Парисом) Елены из Эллады. После этих единичных враждебных актов произошло уже вторжение эллинов с войском в Азию, окончившееся разрушением Трои (I, 1-5).
На этом Геродот заканчивает рассказ о вражде в мифические времена и переходит к рассказу о враждебных столкновениях во времена исторические. Первым человеком, о несправедливых действиях которого против эллинов имеются достоверные сведения, был лидийский царь Крез, покоривший малоазийских эллинов. Это дает автору повод рассказать историю прежних лидийских царей и их борьбы с эллинскими городами. Так как Крез желал войти в дружбу с самыми сильными из эллинских племен и узнал, что таковыми являются спартанцы и афиняне, то по этому поводу автор рассказывает историю Афин, начиная с Солона, и историю Спарты, начиная с Ликурга, до времени Креза (I, 6-70). Завоевание Лидийского царства персидским царем Киром дает автору повод рассказать о рождении и воспитании Кира, о возникновении и распространении персидского владычества по всей Азии. Так, подробно описываются походы Кира: против малоазийских эллинов, против вавилонян, против массагетов (в последнем походе Кир был убит). При описании походов попутно говорится о каждом подчиненном персами народе, его стране, обычаях и т. п. (I, 71-216). На этом кончается первая книга "Истории".
После смерти Кира его сын и преемник Камбис предпринимает поход для покорения Египта (II, 1), что дает автору повод к подробному описанию этой страны: он сообщает сведения о природе, памятниках, нравах, обычаях и религии египтян. Это описание составляет вторую книгу.
В третьей книге Геродот продолжает рассказ о походе Камбиса против Египта, о покорении его, о смерти Камбиса (III, 1-66), о преемнике его Лже-Смердисе, о воцарении Дария. Разделение Дарием монархии на 20 сатрапий и исчисление наложенных на них податей дает автору повод описать огромные размеры и средства государства, находившегося в близком соседстве с европейской Элладой. Описанием завоевания персами острова Самоса и усмирения возмутившегося Вавилона оканчивается третья книга.
В четвертой книге Геродот рассказывает о походе Дария против скифов. Скифы когда-то вторглись в Азию, сокрушили могущество мидян и господствовали в Азии 28 лет. За это Дарий и решил наказать их (IV, 1). Но, прежде чем рассказывать об этом походе, Геродот подробно описывает страны, лежащие к северу от Понта (Черного моря), живущие там народы, особенно самый южный из этих народов - скифов, их происхождение, деление на племена, их жилища, нравы, обычаи (IV, 2-82). Описание Скифии особенно важно для нас, так как оно является древнейшей историей южной части нашей страны.
Затем следует описание похода Дария. Хотя Дарий и не достиг своей цели - завоевания Греции, - он все-таки показал персам путь в Европу и дал им возможность стать твердой ногой во Фракии (IV, 83-114). Так как одновременно с этим походом персы готовились к походу против народов, живших на севере Ливии (Африки), то по этому поводу автор рассказывает историю греческих колоний в Ливии, особенно историю Кирены, и кстати сообщает собранные сведения о ливийских народах (IV, 145-205). Этим кончается четвертая книга.
В начале пятой книги Геродот рассказывает о том, как персидский полководец Мегабаз, которого Дарий оставил с войском во Фракии, при его возвращении из похода на скифов, покорил приморскую часть Фракии; при этом описываются нравы фракийцев (V, 1-11). Большую часть книги занимает описание восстания малоазийских ионийцев, служащее как бы предисловием к описанию греко-персидских войн. Гистией, тиранн города Милета, оказавший важную услугу Дарию во время скифского похода, был заподозрен Дарием в измене и, хотя жил в почете, на самом деле держался как пленник при дворе персидского царя. Зять Гистиея и его преемник по управлению Милетом, Аристагор, по наущению Гистиея, сильно тяготившегося своим пребыванием в Сузах, побудил ионийские города к восстанию против персов (V, 26-38). Аристагор обратился за помощью к Спарте и Афинам. По этому поводу Геродот продолжает историю этих обоих государств с того времени, на котором рассказ его остановился в первой книге (V, 39-48 и 55-96). Спарта в помощи отказала, а Афины, только что освободившиеся от тираннии Писистратидов, и Эретрия (на острове Эвбее) послали небольшой флот и приняли участие в завоевании Сард. Однако война шла неудачно для эллинов: много малоазийских городов было взято персами. Ввиду этого Аристагор предложил своим единомышленникам выселиться из Милета; сам он так и поступил. Взяв с собой добровольцев, он отплыл во Фракию, где и поселился, но при осаде одного фракийского города погиб со всем своим отрядом. Этим оканчивается пятая книга.
В шестой книге продолжается описание борьбы малоазийских эллинов с персами. Борьба окончилась полной победой персов и разрушением Милета (VI, 1-20); вслед за этим персы овладели Карией (VI, 25). Гистией, бежавший из Персии, сделал попытку вести при помощи лесбосцев борьбу, но попал в плен и был распят на кресте (VI, 30). Последствием победы персов было их дальнейшее продвижение на запад. Персидский флот покорил некоторые острова, лежащие около материка Азии (VI, 31). После покорения Ионии Дарий предпринял, для отмщения эллинам, два похода. Первый поход, под предводительством Мардония, был направлен против Эретрии и Афин, но персидский флот потерпел крушение от бури около Афона, сухопутное войско тоже сильно пострадало в Македонии, и остатки войска и флота вернулись в Азию с позором (VI, 43-45). Мардоний был отрешен от должности главнокомандующего (VI, 94). Второй поход был совершен под предводительством Датиса и Артаферна: персы направились по морю к Эретрии. Овладев Эретрией, они высадились в Аттике. Здесь произошло знаменитое Марафонское сражение, в котором афиняне, под предводительством Мильтиада, победили персов (VI, 94-120).
Затем Геродот защищает Алкмеонидов от обвинения, будто они имели в виду подчинить афинян персам и Гиппию, и излагает историю их рода" кончая Клисфеном и Периклом (VI, 121-131)· Рассказом о дальнейшей судьбе Мильтиада кончается шестая книга (VI, 132-140).
В последних трех книгах (VII, VIII, IX) подробно описывается поход Ксеркса на Элладу.
В начале седьмой книги Геродот рассказывает о смерти Дария и воцарении его сына Ксеркса. Затем он говорит о военном совете персов, об огромных приготовлениях к походу, о шествии бесчисленного персидского, войска по Азии и Европе, об участвовавших в походе народах, об их различных видах вооружения.
Эллины, под гегемонией Спарты, тщетно пытались заключить союз с греками Южной Италии и Сицилии. По этому поводу Геродот рассказывает о борьбе греков Южной Италии и Сицилии между собой и против Карфагена. Затем он продолжает рассказ о дальнейшем походе персов через Фракию, Македонию, Фессалию (VII, 179-201). Описанием битвы при Фермопилах кончается седьмая книга (VII, 202-239).
Восьмая книга начинается рассказом о морском сражении при Артемисии. После битвы при Фермопилах персы идут через Фокиду, Беотию и Аттику и занимают Афины. Между тем эллинский флот, собравшийся у Саламина, по предложению пелопоннесцев, готов был отплыть к Истму, но Фемистокл хитростью склонил персов дать сражение при Саламине, и они были разбиты эллинами. После этого Ксеркс возвратился в Азию, оставив в Фессалии Мардония с войском. Мардоний при посредстве Александра,, сына македонского царя, старался склонить афинян к союзу с персами. Спартанцы отговаривали афинян от этого союза, и афиняне отказались от него, а спартанцам заявили, что "нигде на земле нет столько золота и столь красивой и плодородной страны, чтобы они решились ради этого обратить Элладу в рабство" (VIII, 144). Таким ответом афинян оканчивается восьмая книга.
Девятая книга содержит рассказ об окончании войны с персами в Элладе. Большую часть книги занимает описание сражений при Платеях и при Микале, следствием которых было отпадение малоазийских эллинов от персов. Последнее событие, описанное Геродотом в "Истории", - это завоевание греками города Сеста в 478 г., - событие, которым и закончилась вторая война персов с эллинами. После этого следует рассказ о совете, который Кир дал персам, когда они выразили желание оставить свою страну, небольшую и суровую, и, воспользовавшись своей властью над многими народами, переселиться в другую, лучшую страну. Кир дал позволение персам поступить так, но при этом посоветовал "готовиться к тому, чтобы не властвовать, а находиться в подчинении, потому что в странах роскошных и люди бывают изнеженные; одной и той же земле не свойственно производить и достойные удивления плоды и храбрых воинов". Персы предпочли властвовать и жить в бедной стране, нежели обрабатывать землю ровную и быть в подчинении у других. Таким странным рассказом, не имеющим связи с только что описанной войной, оканчивается "История" Геродота.
Таково в общих чертах содержание "Истории" Геродота. Но главная нить повествования (о вражде и борьбе Востока с Западом) постоянно прерывается (особенно в первых пяти книгах) отступлениями, так называемыми эпизодами. Эпизоды бывают иногда значительного размера; рассказ о Египте, например, занимает всю вторую книгу. Эпизоды обыкновенно приводятся по какому-нибудь поводу: например, при упоминании о каком-либо лице, предмете, месте, действии попутно сообщаются сведения, имеющие к нему как более близкое, так и более далекое отношение. Так, рассказывал в первой книге о том, что Крез желал войти в дружбу с афинянами и спартанцами, Геродот излагает историю Афин и Спарты, хотя эта история не имеет прямого отношения к упоминаемому действию Креза. Перечисляя сатрапии, на которые Дарий разделил свое царство, и упомянув (III, 94) о том, что индийцы уплачивали Дарию подать золотым песком, автор делает длинное отступление, с описанием страны и образа жизни этого народа (111, 98-106). Равным образом, упомянув (III, 97) о том, что арабы добровольно дарили Дарию ладан, автор описывает Аравию (III, 107-113).
Геродот сам признает свою любовь к таким отступлениям. "Повествование мое, - говорит он, - с самого начала охотно допускало прибавки [отступления, эпизоды]"[5] (IV, 30). Дионисий Галикарнасский одобряет этот прием Геродота: "Геродот знал, что всякое длинное повествование действует приятно на душу слушателя, если оно содержит остановки для отдохновения; но если оно, даже при полной доброкачественности, остается при одном и том же сюжете, то оно производит пресыщение и надоедает. Поэтому Геродот и хотел придать разнообразие своему сочинению, подражая Гомеру. Если мы возьмем его книгу, то восхищаемся ею до последнего слога и желаем все больше [читать]" (Epist. ad Cn. Pompejum, гл. 3 = p. 71-2 R. = p. 54 Us.).
г) Композиция "Истории"
Таким образом, на первый взгляд "История" кажется сочинением беспорядочным: основной рассказ беспрестанно прерывается отступлениями от темы. Но при более тщательном анализе оказывается, что "История" написана по глубоко обдуманному плану. Хотя деление на девять книг и не принадлежит Геродоту, но соответствует его плану и сделано разумно.
Каждая книга составляет по содержанию маленькое целое. Главным сюжетом книги I является жизнь Кира, книги II - описание Египта, книги IV - описание Скифии, книги V - описание ионийского восстания, книги VI - битвы при Марафоне, книги VII - описание нашествия Ксеркса, кончая его победой при Фермопилах, книги VIII - описание победы греков при Саламине, книги IX - описание окончательного триумфа эллинов при Платеях и Микале. Только в книге III не так заметна ее специальная тема, но все-таки и здесь интерес сосредоточен на придворном перевороте, следствием которого было избрание Дария в цари.
Однако эти мелкие деления можно свести к трем крупным. "История" распадается на три крупных отдела: первый отдел, заключающий в себе три первые книги общепринятого деления, обнимает собою царствования Кира и Камбиса и избрание в цари Дария; второй отдел обнимает царствования Дария, третий отдел - царствование Ксеркса. Таким образом, в первом отделе рисуется картина развития могущества Персии; в третьем отделе, прямо противоположном первому, изображается поражение Персии Элладой; средний отдел, служащий как бы переходной ступенью между первым и третьим, представляет пеструю картину: с одной стороны, описывается неудача персов в Скифии и при Марафоне, а с другой стороны, неудача восстания эллинов в Ионии.
Как видно из этого анализа, сочинение Геродота построено по художественному, строго обдуманному плану, в основе которого лежит деление на три триады. Естественно возникает вопрос: сознательно ли придерживался Геродот этого плана с самого начала своей работы или он выработался позднее?
По этому вопросу в XIX веке были выставлены две гипотезы: одна из них была предложена А. Кирхгофом, другая - А. Бауэром. По первой гипотезе Геродот приступил к составлению "Истории", уже имея готовый план сочинения, и писал его по этому плану постепенно, в различное время, в том порядке, в каком оно дошло до нас. По второй гипотезе произведение Геродота составилось из первоначально совершенно самостоятельных отделов или частей, соединенных потом автором в одно целое, причем для связи между этими отдельными частями были сделаны некоторые вставки.
И та и другая гипотеза имеет последователей, но вопрос этот едва ли может быть решен с достаточной убедительностью[6].
Вторая гипотеза представляется более правдоподобной. Если она верна, то отделы, составившие потом "Историю", и суть те λόγοι, о которых упоминает сам автор (см. выше).
Вот предположительный список этих λογ они соответствуют следующим книгам и главам по теперешнему делению. Первый: 1,1-I, 94; второй: I, 95 - I, 216; третий: II, 1 - II, 182; четвертый: III, 1 - III, 160; пятый: IV, 1 -IV, 144; шестой: IV, 145-IV, 205; седьмой: V, 1 -V, 97; восьмой -V, 98 -VI, 93; девятый: VI, 94 -VI, 140; десятый: VII, 1-VII, 177; одиннадцатый: VII, 178 - VIII, 129; двенадцатый: VIII, 130-IX, 122.
д) Где писал Геродот "Историю"?
В связи с вопросом о порядке составления "Истории" и, следовательно, о времени составления ее отдельных частей, находится и вопрос о месте составления того и другого. Свида в цитированном выше месте говорит категорически, что Геродот написал все девять книг "Истории" во время своего пребывания на Самосе. Ученые нового времени опровергают это сообщение, указывая на некоторые выражения в "Истории", свидетельствующие о более позднем времени ее написания. Но вполне возможно, и даже вероятно, что некоторые части Геродот написал на Самосе и, поехав оттуда в материковую Грецию, имел их при себе и читал, по крайней мере, в черновом виде [7]. Но есть в "Истории" некоторые места [8], из которых одни указывают на то, что они написаны в Италии, другие - на то, что они написаны в позднее время жизни Геродота. Возможно, что эти места вставлены Геродотом впоследствии, но во всяком случае из них ясно, что "История" получила окончательный вид - тот, в котором она дошла до нас, лишь в последние годы его жизни.
Наиболее вероятно, что "История" Геродота вчерне (вся или большая ее часть) была написана до его переселения в Фурии, а в Фуриях он обработал ее окончательно.
Этот же факт подтверждается, по крайней мере отчасти, тем, что Геродоту остались неизвестны некоторые события, происшедшие в Элладе после 444 г. Так, например, в книге VI (98) Геродот говорит, что остров Делос в 490 г. "испытал землетрясение в первый и последний раз до нашего времени". Между тем Фукидид (II, 8) упоминает о землетрясении на Делосе в 431 г., которого Геродот, очевидно, не знает[9].
Однако Геродот в четырех последних книгах упоминает о некоторых событиях начала Пелопоннесской войны, например о нападении фиванцев на Платеи весною 431 г. (VII, 233); о казни спартанских послов афинянами летом 430 г. (VII, 137); о том, что спартанцы, опустошая Аттику в первые годы Пелопоннесской войны, щадили Декелею (IX, 73). На этом основании предполагают, что Геродот около 432 г. вернулся из Фурий в Афины. Однако подобные (очень немногие) сведения о событиях начала Пелопоннесской войны еще не дают права заключить, что Геродот, живя в Фуриях, не мог слышать и упомянуть о них в "Истории". Напротив, эти упоминания производят впечатление, что они сделаны человеком, наблюдавшим события издали, равнодушным к ним, судящим о них спокойно. Все они приводятся Геродотом с целью показать власть божества, наказывающего виновных или награждающего добродетельных людей.
Таким образом, нет веских доводов для предположения, что Геродот уехал из Фурий и переселился снова в Афины (или в какую-нибудь другую местность Эллады). Всего естественнее думать, что он оставался в Фуриях до конца жизни. Смерть его, как уже было сказано, последовала вскоре после 430 г. К этому времени он уже успел написать "Историю" в том виде, в каком она дошла до нас.
а) Политические взгляды Геродота
Хотя Геродот мало интересовался политикой, но в общем видно, что он был противником тираннии и сторонником рабовладельческой демократии современных ему Афин.
Мнение свое о тираннии и демократии Геродот высказывает отчасти непосредственно от себя, отчасти в речах выводимых им лиц. "Афины, - говорит он, -: были могущественны и прежде, а теперь, избавившись от тираннов, стали еще могущественнее" (V, 66). Рассказав о Клисфене и о той борьбе, которую пришлось выдержать вновь установленной афинской демократии против целой коалиции, предводительствуемой спартанским царем Клеоменом, Геродот замечает: "Ясно, какая прекрасная вещь равноправие. Находясь под властью тираннов, афиняне не превосходили соседние народы в военном деле, а избавившись от тираннов, они стали самыми первыми. Это показывает, что порабощенные тираннами, они намеренно были трусливы, а когда освободились, то каждый стремился сам для себя усердно делать дело" (V, 78).
Ненависть свою к тираннии Геродот очень резко выражает в рассказе о попытке спартанцев восстановить в Афинах власть изгнанного афинянами тиранна Гиппия. Здесь он высказывает свое отношение к тираннии через другое лицо.
Спартанцы, видя, что афиняне усиливаются и не обнаруживают охоты подчиняться им, поняли, что, будучи свободным, аттический народ становится равносильным спартанскому, тогда как под гнетом тираннии он был слаб и покорен. Поэтому они призвали к себе Гиппия и, пригласив послов от своих союзников, обратились к ним с предложением восстановить общими силами тираннию Гиппия в Афинах. Большинству союзников это предложение не понравилось. Коринфский посол Сосикл в ответ на это сказал: "Наверное, небо будет под землею, а земля поднимется высоко над небом, местожительством людей станет море, а рыбы поселятся там, где живут люди, коль скоро вы, спартанцы, готовитесь упразднять равноправие и восстанавливать в государствах тираннию, несправедливее и кровожаднее которой нет ничего на свете. Если вам кажется, что управление государств тираннами - дело доброе, то прежде всего поставьте тиранна у себя и только потом пытайтесь назначать его другим. До сих пор вы не испытали власти тираннов и, тщательно остерегаясь того, как бы в Спарте не было тираннии, обращаетесь с союзниками пренебрежительно. Но, если бы вы сами знали по опыту то, что испытали мы, то вы могли бы предложить об этом мнение лучшее, чем теперь". После этого Сосикл рассказывает, как некогда олигархия в Коринфе сменилась тираннией Кипсела, который, по достижении власти, многих изгнал, у многих конфисковал имущество и очень многих казнил. Преемник его Периандр оказался еще кровожаднее; чтобы упрочить свою власть, он решил уничтожить всех выдающихся граждан. Ввиду этого оратор именем богов заклинает спартанцев отказаться от намерения восстановить власть Гиппия в Афинах; к голосу его присоединились мольбы всех союзников (V, 91-92).
Интересен также ответ спартанцев Булиса и Спертия персидскому полководцу Гидарну. Тут, правда, речь идет не о демократии, а о свободе вообще в противоположность монархии. "Рабское состояние тебе известно, - говорили они, - но свободы ты еще не испытал, сладка она или нет. Если бы ты ее испытал, то советовал бы нам сражаться за нее не копьями, но даже топорами" (VII, 135).
У Геродота есть даже своего рода трактат о формах правления, в котором он отмечает как преимущества, так и недостатки демократии, олигархии и монархии; это речи персидских вельмож, свергнувших Лже-Смердиса (III, 80 сл). Правда, большинство этих вельмож одобрили речь Дария о преимуществах монархии, но так как это было мнение персов, а не эллинов, то оно не может считаться мнением Геродота.
Впрочем, Геродот к отдельным тираннам относится благодушно. Так, он хорошо отзывается об Артемисии, царице Галикарнасской (VII, 99).
В истории греко-персидских войн симпатии Геродота почти всецело на стороне афинян; он выдвигает их на первый план, почти везде отводит им главную роль и восхваляет их заслуги. Он открыто высказывает свое мнение, правда "ненавистное" большинству греков того времени, но ему кажущееся истинным, что от афинян зависел исход борьбы, и "кто сказал бы, что они были спасителями Эллады, тот не погрешил бы против истины" (VII, 139).[1]
Нельзя, однако, сказать, чтобы Геродот относился к Спарте во всем враждебно; напротив, у него встречаются более или менее благоприятные отзывы о спартанцах (например, VII, 102, 104; IX, 71). Гораздо хуже относится он к коринфянам (VIII, 61, 94), а тем более к фиванцам, измена которых делу греков и союз с персами описываются им без всяких смягчений (VII, 132, 205; IX, 16 и др.). Это составляет контраст с его снисходительным отношением к поведению Аргоса. Строгость в первом случае и снисходительность во втором объясняются главным образом отношениями Фив и Аргоса к Афинам в ту пору, когда Геродот писал "Историю"[2].
б) Мировоззрение Геродота
Все сочинение Геродота проникнуто идеалистическим убеждением, что история есть результат мирового порядка, установленного божеством, которое и управляет судьбою человечества. Геродот не решается отвергать народный политеизм, но обычные эллинские представления о рождении богов, об их родственных связях, аттрибутах считает вымыслами поэтов - Гомера и Гесиода (II, 53). В общем Геродот твердо верит в непрестанное вмешательство божества в человеческие дела, верит в вещие сны, знамения и чудеса, в то, что боги карают преступных людей, и в возможность явления божества людям. Так, у него Пан повстречался с афинским глашатаем на пути его в Спарту (VI, 105-106). Когда персы покушались ограбить дельфийский храм Афины Пронаи, священное вооружение само собою вышло из святилища и легло у порога; когда же варвары подошли к святилищу, с неба на них упала молния, от Парнаса оторвались две вершины и многих задавили, из храма слышался громкий голос и боевой клич; варварами овладел ужас; они бежали, и дельфийцы перебили множество их (VIII, 35-39). Поражение персов при Платеях Геродот объясняет помощью Деметры грекам (IX, 65).
С особенной охотой Геродот приводит изречения оракулов, гадателей, случаи исполнения разных предсказаний, сновидений и чудесных знамений. "Обыкновенно божество, - говорит он, - посылает предзнаменования, если городу или народу угрожают тяжкие бедствия" (VI, 27).
Когда Крез хотел начинать войну с персами и спросил об этом оракулов, то ему дано было известное предсказание (двусмысленное), что если Крез предпримет войну против персов, то сокрушит великое царство [3] (I, 53).
Отношение свое к изречениям гадателей Геродот формулирует так: "Я не могу возражать против изречений гадателей и доказывать, что они неверны, потому что не желаю пытаться отвергать изречений, ясно говорящих, каково, например, следующее..." (VIII, 77). Затем он приводит изречение Бакида, оканчивающееся словами: "Тогда далеко видящий Кронид и владычица Победа даруют Элладе день свободы".
Веря в мировой порядок, установленный божеством, Геродот держится убеждения, что божество наказывает людей за преступления. Так, по поводу гибели Трои он говорит: "Это случилось по божескому соизволению, - для того, чтобы поголовная гибель троянцев сделала ясною для людей ту истину, что за тяжкие преступления следуют от богов и тяжкие наказания" (II, 120).
К числу преступлений, ненавистных богам, относится чрезмерное мщение. Так, киренянка Феретима жестоко отомстила жителям Барки за смерть своего мужа Батта: главных виновников она велела посадить на кол вокруг стен, а женам их отрезать груди и утыкать ими городскую стену. Но вскоре после расправы с жителями Барки она умерла ужасной смертью: еще при жизни тело ее было съедено червями. "И в самом деле, чрезмерное мщение людям ненавистно богам", - говорит Геродот (IV, 202, 205).
Наказание неизбежно должно постигнуть преступника: Гиппарху во сне явился некий муж и сказал ему: "Ни один преступник не избегнет наказания" (V, 56). Если преступник сам не понес кары, то ее понесут его потомки. Очень кратко и ясно эта мысль выражена Эврипидом: "Преступления родителей боги обращают на детей" (фр. 980).
Когда Крез, побежденный Киром, упрекал Дельфийского оракула за то, что божество склонило его своими советами к войне с персами, то Пифия сказала, что в пятом поколении свершилась месть за преступление предка Креза Гигеса, который убил своего господина, царя Кандавла, и завладел его царством без всякого на то права (I, 91). Так исполнилось пророчество Пифии, возвещенное еще при воцарении Гигеса, что Гераклиды, из рода которых был убитый царь Кандавл, будут отмщены в пятом поколении потомков Гигеса (I, 13).
Примером перенесения наказаний на потомков может служить также истолкование Геродотом кары, постигшей сыновей Спертия и Булиса (VII, 133-137).
Спартанцы некогда бросили в колодезь глашатаев царя Дария, за это на них обрушился гнев глашатая Агамемнона, Талфибия: в храме Талфибия, после умерщвления персидских глашатаев, спартанцы не могли получить благоприятных указаний. Тогда они решили искупить свое давнее преступление, отправив к Ксерксу двух спартанцев, Спертия и Булиса, с их согласия, чтобы они своей смертью искупили вину соотечественников. Царь отказался казнить их и отпустил на родину. После этого гнев Талфибия на время утих, но много лет спустя снова вспыхнул во время Пелопоннесской войны. Сыновья Спертия и Булиса были отправлены спартанками в качестве послов в Азию, но фракийский царь Ситалк захватил их по дороге через Фракию и выдал афинянам. Афиняне их казнили. Таким образом, по мнению Геродота, за давнее убийство персидских глашатаев понесли кару от Талфибия потомки повинных в этом преступлении спартанцев.
Божество, по Геродоту, карает дурных людей и награждает хороших. Но идея о награждении хороших выражена несравненно слабее, чем идея о наказании дурных. Примером награды может служить рассказ о Сетоне (II, 141). Сетон, жрец Гефеста, сделался царем Египта. Он презирал, ставил ни во что военное сословие египтян, полагая, что оно не будет ему нужно, и лишил его земельных участков. Когда на Египет напал Санахариб, царь арабский и ассирийский, египетские воины не хотели сражаться с ним. Сетон вошел в храм и плакал перед изображением бога по поводу грозящей беды. Когда он так плакал, его одолел сон; во сне ему явился бог и, ободряя его, обещал послать ему помощников. Веря в этот сон, Сетон вышел против врагов и расположился лагерем. Из воинов не пошел за ним никто, пошли лавочники, ремесленники и разный сброд. Но на врагов напали полевые мыши и погрызли у них оружие. Таким образом, на следующий день безоружные враги бежали, и много их было перебито. "И теперь, - заключает рассказ Геродот, - в храме Гефеста стоит каменная статуя этого царя с мышью в руке, а на статуе сделана надпись: "Глядя на меня, пусть всякий будет благочестив". В другом месте (III, 108) Геродот замечает, что "промысл божий, как и подобает ему, мудр и создал целесообразно животных, полезных человеку, многоплодными, а вредных - малоплодными".
Таким образом, Геродот считает, что божество грозно и лишь редко склонно к милости. Мало того, божество карает людей не только за преступные деяния, но даже и за то, что они в мыслях превозносятся выше меры, слишком много о себе думают, т. е. за такое настроение ума, которое по-гречески называется ὔβρις - "спесь". Так, по словам Геродота, египетский царь Априй был побежден в сражении за свое нечестивое самомнение: "потому что, как рассказывают, у него была мысль, будто даже ни один бог не может лишить его царской власти: таким твердым казалось ему его положение" (II, 169).
Вмешательству божества Геродот приписывает и поражение огромного войска персов ничтожными силами эллинов. "Не мы совершили это, - говорит Фемистокл, - но боги и герои: им ненавистно было, чтобы над Азией и Европой владычествовал один человек, нечестивый и преступный, тот самый, который одинаково обращался с храмами и частными жилищами, сжигал и низвергал изображения богов, который бичевал море и опустил в него оковы" (VIII, 109).
Во всех вышеупомянутых случаях гнев божества может быть назван "немесидой", т. е. "отмщением"; этот термин употреблен Геродотом в рассказе о наказании Креза за его спесь (I, 34). Но есть у Геродота случаи, в которых божество карает людей, даже неповинных в спеси, но только пользующихся слишком большим счастьем, не полагающимся человеку, и которое поэтому нарушает равновесие природы. В этих случаях действие божества уже нельзя назвать "немесидой"; здесь проявляется со стороны божества зависть (φθόνος). Слово это близко подходит также к понятиям "ревность", "недоброжелательство", "ненависть". Это представление о "зависти" или "недоброжелательстве" божества есть и у других греческих авторов; оно было народным верованием и являлось очень распространенным мотивом в мифологии; у Геродота оно выражено особенно ярко. По большей части взгляды на божество встречаются у него в речах выводимых им лиц, но и сам он высказывает их. Например: "Всякое божество завистливо [ревниво] и склонно к разрушению" (I, 32). Эту мысль выражает Солон в беседе с Крезом, как общеизвестную истину. Об этом же пишет и Амасис в письме к Поликрату: "Мне не нравится твое великое счастье, так как я знаю, что божество завистливо [ревниво]" (III, 40). Артабан, дядя Ксеркса, стараясь отвратить его от похода на Элладу, говорит следующее: "Ты видишь, как божество поражает молнией животных, выдающихся перед другими, не дозволяя им величаться. Напротив, животные мелкие не раздражают его. Ты видишь также, что оно мечет свои перуны всегда в самые большие здания и в самые высокие деревья: бог любит калечить все выдающееся. Поэтому и большое войско бывает уничтожено малым вот каким образом: когда бог из зависти [из ревности, по недоброжелательству] наведет на него страх или поразит его громом, то оно погибнет недостойным образом. Да, бог не дозволяет никому, кроме себя самого, думать высоко о себе!" (VII, 10). В другом месте тот же Артабан говорит, что, "несмотря на такую краткость жизни, нет ни одного человека, настолько счастливого, чтобы ему не один раз, а много раз не пришло на мысль захотеть лучше умереть, чем жить"; "а бог, дав нам попробовать сладкой жизни, оказывается завистливым [ревнивым] по отношению к ней" (VII, 46).
Свое собственное мнение о том, что божество не терпит чрезмерности в мире, Геродот выражает так: рассказав о крушении части персидского флота, он в заключение говорит: "Все это совершалось богом для того, чтобы персидский флот сравнялся с эллинским и не был гораздо больше его" (VIII, 13).
Ярким примером недоброжелательства богов к чрезмерному счастью человека для Геродота служит судьба Поликрата. Поликрат сам знал о зависти божества и, получив от Амасиса дружеский совет по поводу этого, старался умилостивить богов, уменьшив свое счастье добровольной потерей дорогого ему предмета (кольца); но все было напрасно - боги не приняли его жертвы. Брошенное в море драгоценное кольцо возвратилось к нему, и в конце концов он погиб позорной смертью; причиной ненависти к нему божества было только его слишком большое счастье. Интересно, что хотя Поликрат одного своего брата убил, а другого изгнал (III, 39), Амасис заключает с ним дружеский союз и впоследствии (в письме своем) не вменяет ему в вину этих преступлений, а видит опасность для него и для себя, как его друга, только в его счастье (III, 40-43, 125).
Выше уже было сказано, что Геродот не отвергает народный политеизм. Однако, как видно из приведенных цитат, по большей части говоря о божестве, он употребляет общие выражения - "бог", "божество" и т. п., а не имена отдельных богов. Этими словами он обозначает вообще сверхъестественную силу, не решаясь определить, кто именно из богов был виновником того или другого действия [4].
В некоторых местах Геродот упоминает "судьбу" (μοῖρα); сами боги ей подчинены и могут лишь отсрочить, но не отменить ее решения (I, 91).
Представление о недоброжелательстве божества приводит Геродота к пессимизму: во всем его сочинении проглядывает мысль о превратности счастья, о непостоянстве всего земного в жизни народов, государств, отдельных людей; везде отмечает он страдания и несчастия, их постигающие.
Так, в разговоре Солона с Крезом (I, 30-32) Геродот устами Солона ясно высказывает свое пессимистическое воззрение на жизнь. Рассказав о сыновней любви Клеобиса и Битона, которые сами везли свою мать-жрицу в храм, Геродот говорит: "Совершив это в виду праздничной толпы, юноши умерли прекраснейшей смертью, а божество показало на их примере, что для человека лучше умереть, чем жить... Именно мать молилась перед статуей богини о том, чтобы Клеобису и Битону бог даровал наилучшую человеческую участь. После этой молитвы они принесли жертву и участвовали в праздничной трапезе, а потом заснули в самом храме и более не встали; таков был конец их жизни" (I, 31).
Продолжая разговор, Солон сказал: "В долгой жизни своей человек бывает вынужден видеть много такого, чего он не желал бы видеть, и многое ему приходится испытать!". В конце разговора Солон говорит, что нельзя называть человека счастливым, пока он жив: "Ведь многим людям бог показал счастье, а потом ниспровергнул их" (I, 32).
Артабан у Геродота говорит Ксерксу: "Постигающие нас несчастия и терзающие нас болезни делают то, что и краткая жизнь кажется долгою. Поэтому смерть бывает для человека желаннейшим прибежищем от тягостной жизни" (VII, 46).
Мировоззрение Геродота имеет много общего с мировоззрением трагиков[5]. Так, у Эсхила и Софокла богам принадлежит верховное наблюдение за существующим порядком во внешней природе и в человеческих обществах; от них исходят все блага и беды как для отдельных лиц, так и для целых народов. Закон возмездия составляет основное правило обращения божества с человеком; закон этот имеет в виду не только самого виновного, но и весь его род. Надменность и высокомерие возводятся трагиками в тяжкий грех, а оскорбление и даже отрицание божества - в источник всех бед человека; напротив, соблюдение меры (σωφροσύνη) считается ими высшей добродетелью. "Ничего через меру" (μηδὲν ἄγαν)-вот та формула, к которой сводится мораль и Геродота, и Эсхила, и Софокла. Поражение и уничижение Ксеркса, смертельный поединок Этеокла и Полиника, гибель Аякса, насильственная смерть Агамемнона, Эгисфа и Клитеместры, гибель Креонта и т. д. - вот те справедливые акты возмездия за преступления самих караемых или их предков, которые встречаются в "Истории" Геродота.
в) Отношение Геродота к мифам
Геродот верит в мифы. Он ставит на одну линию современных ему исторических деятелей с мифическими их предками и богами. Признавая разницу между богами, героями и простыми смертными по степени их значения в судьбах мира, он считает всех их одинаково действительными. Похищения Ио, Европы, Медеи, Елены, странствование Кадма в поисках Европы, война греков с троянцами из-за Елены, поход Аргонавтов, осада Фив, вторжение амазонок в Аттику, покровительство жителей Аттики Гераклидам, поражение и смерть Эврисфея, бедствия Адраста и Амфиарая в связи с фиванскими войнами - все это для Геродота действительные события, отделенные только временем от него и его современников. Герои-эпонимы городов, местностей, рек, племен и др. признаются им без всякого колебания за индивидуальные, конкретные существа; таковы Девкалион, Эллин, Дор, Ион с четырьмя сыновьями (эпонимами ионийских колен), Агамемнон, Калхант, Менелай, Орест, Нестор и его сын Писистрат, Талфибий, Тиндариды и Елена, Данай, Линкей, Персей, Амфилох, Декел, Амфитрион, Алкмена, Геракл, Эрехфей, Кекроп, Тезей, Семела, Эгина, Инах, Пенелопа, Ээт, Ясон и др.
Минос, Менелай и Троянская война упоминаются Геродотом как личности и события вполне исторические. Мифическая история эллинов излагается таким же образом, как и ближайшие по времени историку события.
Способ летосчисления Геродота тот же самый, что и у предшествовавших ему историков и поэтов-кикликов, а именно генеалогический, т. е. по поколениям и мифическим именам, причем три поколения составляют одно столетие [6].
Однако Геродот не всегда относится к мифологическим сказаниям с полной верой; иногда и у него проявляется скептицизм и дается рационалистическое толкование мифов[7]. Впрочем, в этих случаях он очень осторожен. Простодушное верование наивной эпохи и у него уступает место рассудку. Таково, например, его собственное толкование Троянской легенды, причем гомеровскому варианту он предпочитает вариант, слышанный им от египетских жрецов и более сообразный с требованиями его собственной логики (II, 112-120). По египетскому варианту, Елена находилась не в Трое, а в Египте во время осады города. Неблагоприятные ветры занесли туда Париса, и благородный царь Протей задержал у себя Елену, чтобы возвратить ее законному мужу. Таким образом, греки лишь по заблуждению осаждали Трою: они думали, что Елена с похищенными сокровищами находилась там, а на самом деле ни сокровищ, ни Елены там не было, в чем они убедились лишь по взятии города. Рассказ египетских жрецов Геродот признает достоверным, исходя из следующих соображений. Ни Приам, ни родственники его не могли быть настолько безрассудны, чтобы рисковать своей жизнью, жизнью детей своих и благом целого государства из-за того только, чтобы Александр (Парис) мог жить с Еленою. Поэтому, рассуждает он, если бы действительно Елена была в Трое, то с согласия или без согласия Александра троянцы выдали бы ее грекам. "Если бы даже в первое время Приам и его родственники были действительно так настроены, то после гибели многих троянцев, павших в битвах с. греками, когда в каждом сражении Приам терял по два, по три и даже более сыновей, - если только можно что-нибудь утверждать на основании поэтического произведения, - то я уверен, что ввиду таких событий, если бы даже сам Приам жил с Еленою, он возвратил бы ее ахейцам, чтобы избавиться от удручавших Трою бедствий. Кроме того, царская власть не должна была перейти к Александру, так что при старости Приама управление делами не было бы в его руках; наследовать власть Приама после его смерти должен был Гектор, как старший и более мужественный; а ему не подобало потворствовать несправедливым действиям брата, - тем более, что из-за него и на него самого, и на всех остальных троянцев обрушивались великие бедствия. Троянцы говорили правду, что не могут выдать Елену, но греки не верили им. По моему мнению, которое я и высказываю, это случилось по божескому соизволению, - для того, чтобы поголовная гибель троянцев сделала ясною для людей ту истину, что за тяжкие преступления следуют от богов и тяжкие наказания".
Итак, признавая в основе легенды историческое событие, Геродот отвергает, как вымысел поэта, один вариант и принимает другой по чисто субъективным основаниям, которые он считает столь же обязательными и для эпохи людей Троянской войны. Ему кажется невероятным, чтобы троянцы согласились терпеть лишения и погибать из-за преступного деяния царского сына, и притом даже младшего, а не наследника престола.
Другой призер такого полуисторического метода представляет истолкование Геродотом сказаний о происхождении оракула в Додоне (II, 54- 58). От трех жриц Додонского оракула и от самих жителей Додоны Геродот слышал, что некогда из Фив египетских улетели две черные голубки; одна из них прилетела в Ливию и повелела тамошним жителям основать оракул Зевса-Аммона; другая прилетела в Додону и, сев на дубе, объявила человеческим голосом, что в этом месте должен быть учрежден оракул Зевса; требование говорящей голубки было исполнено. Другой рассказ о том же Геродот передает со слов фиванских жрецов в Египте, а именно: все оракулы, как эллинские, так и ливийские, происходят от двух египетских жриц, некогда похищенных финикийскими купцами и проданных - одна в Элладу, другая в Ливию. По словам фиванских жрецов, лишь с большим трудом удалось узнать, что сталось с похищенными женщинами. Геродот больше доверяет египетским жрецам и старается рационалистически истолковать додонский вариант. При этом он исходит из вопроса: "каким образом могла бы голубка говорить человеческим языком?". По его толкованию, прибывшая из Фив женщина названа была голубкою потому, что первоначально говорила на языке, непонятном додонцам, как бы на птичьем, а когда она научилась языку местных жителей, то про нее и сказали, что голубка заговорила человеческою речью. Голубка названа в предании черною потому, что таков цвет кожи египетской женщины.
Геродот иногда старался устранить из рассказа вмешательство божества, объясняя события естественными причинами. Так, передавая предание о создании Темпейского ущелья Посейдоном (VII, 129), Геродот очень искусно толкует фессалийский миф и, не изменяя своей вере в божество, объясняет образование Темпейского ущелья естественной причиной - землетрясением.
При суждении о том, насколько можно доверять сообщениям Геродота, надо рассматривать отдельно два вопроса: во-первых, насколько хотел Геродот сообщить правдивые, согласные с действительностью сведения и, во-вторых, насколько он мог это сделать.
Ответ на эти вопросы должен быть такой: Геродот всегда стремился отыскать истину, но не всегда умел или мог найти ее[1].
Его желание отыскать истину не подлежит сомнению. Несмотря на трудности тогдашних путей сообщения, он предпринимает далекие путешествия. Он плывет в город Тир, в Финикию, желая добыть точные сведения о культе Геракла (II, 44), совершает путешествие в Северную Аравию, чтобы узнать о крылатых змеях (II, 75). Он обращается с расспросами к местным жителям, осматривает памятники, сам производит измерения, сличает черепа павших в бою при Пелусии и т. д. Добросовестность Геродота видна из того, что он считает долгом сообщать все слышанное и даже версии, которым он не верит и которые противоречат высказанному им мнению. Он сознается в незнании некоторых событий, местностей и лиц и в том, что отдельные его сообщения не более, как принятые со стороны слухи.
Добросовестность Геродота как наблюдателя доказывается прежде всего такими случаями, когда он заносит в свой труд показания, на его взгляд, неверные, которые в новые времена подтвердились географическими, историческими и этнографическими изысканиями. Геродот, например, не верил тому, будто финикийцы во время плавания вокруг Африки видели солнце с правой стороны (IV, 42) [2], а между тем это было именно так.
Странным представлялся Геродоту ликийский обычай матриархата (I, 173), но он внимательно наблюдал и обстоятельно записал его: "Ликийцы называют себя по матери, а не по отцу. Если кто спросит соседа об его происхождении, тот сообщает ему родословную с материнской стороны и перечисляет матерей своей матери; и если женщина-гражданка сочетается браком с рабом, то дети признаются благороднорожденными; если же мужчина-гражданин, хотя бы самый знатный между ними, возьмет в жены чужеземку или наложницу [т. е. рабыню], то дети их не имеют прав гражданства". Многие сообщения Геродота о скифах, о свайных постройках пеонов (V, 16), о колониях финикийцев подтверждаются раскопками и эпиграфическими данными; равным образом, многие сообщения его подтверждаются новыми данными в области изучения египетских и ассирийских памятников.
Желание Геродота не вводить читателя в заблуждение относительно правдивости сообщаемых им известий видно из того, что он сам предупреждает о разной степени достоверности фактов, о которых он говорит. Он указывает, что источники передаваемых им известий были различны, а именно: личное наблюдение (ὄψις)" умозаключение (γνώμη), изыскания при помощи расспросов (ίστορίη) и, наконец, передача со слов других (κατὰ τὰ ἤκουον) (II, 99). Впрочем, он не держится строго правила различать эти источники.
Не один раз Геродот замечает, что он передает только слышанное, нисколько не обязывая ни себя, ни читателя принимать подобного рода известия на веру. "Я обязан, - говорит он, - передавать то, что говорят, но вовсе не обязан верить этому, и это замечание мое касается всего моего повествования" (VIII, 152). В другом месте он заявляет: "Действительно ли это так, я не знаю, а пишу, что рассказывают" (IV, 195). Почти то же он повторяет и еще в одном месте: "Пускай принимает рассказы египтян тот, кому они кажутся вероятными, а я во всем своем повествовании держусь правила писать то, что каждый рассказывает" (II, 123).
При оценке исторических событий, особенно при определении их причин, Геродоту иногда мешала его религиозная теория о вмешательстве божества или судьбы в человеческую жизнь и о возмездии за преступления. Вместо того, чтобы исследовать внутреннюю связь событий, он объясняет их иногда сверхъестественными причинами. Так, например, спартанцы считали, что царь Клеомен вследствие общения со скифами сделался горьким пьяницей и от этого сошел с ума. "Так рассказывают спартанцы о случае с Клеоменом, - возражает Геродот, - мне же кажется, что Клеомен понес в этом наказание за Демарата: именно, по мнению большинства эллинов, Клеомен погиб за то, что внушил Пифии возвести на Демарата напраслину" (VI, 75, 84) [3].
Такое истолкование событий Геродотом объясняется тем, что в древнегреческом обществе были распространены теолого-моралистические воззрения, и представители литературы освещали исторические события под влиянием этих воззрений. В изысканиях Геродота об иноземных странах достоверности его суждений препятствовало, кроме того, и незнание им иностранных языков (персидского, египетского и др.), из-за чего он должен был полагаться в своих сообщениях на проводников или переводчиков, делаться жертвою их невежества или обмана.
В истории греко-персидских войн та устная традиция, которая давала Геродоту главный материал, была тоже источником далеко не совершенным. На эту традицию влияло желание рассказчиков представить прошлое в воз· можно более величественном и славном виде, преувеличить размеры борьбы, затушевать все, что могло опорочить греков. Влияли на нее и местные симпатии и антипатии, раздоры греческих государств между собою, наконец, любовь ко всему анекдотическому. Помимо всего этого, традиция должна была подвергнуться значительному изменению в течение приблизительно полувека, протекшего со времени отражения персов, до времени, когда Геродот составил свою "Историю".
Кроме религиозных убеждений, при оценке исторических событий, особенно при определении их причин, Геродоту мешала общая всем древним тенденция искать причины событий в чувствах, мотивах и характерах как отдельных лиц, так и целых государств. Так, освобождение персов от господства мидян Геродот приписывает только хитрому замыслу Кира (1,126- 128). Такими же личными мотивами Геродот объясняет поход Камбиса на Египет (III, 1), намерения Дария предпринять поход на Элладу (III, 134, 135), восстание малоазийских греков (V, 35, 36) и др.
В советской науке утвердился взгляд на Геродота, как на правдивого историка, но этот взгляд находится в противоречии с мнением, господствовавшим в древности.
Еще при жизни Геродота некоторым лицам показалось невероятным сообщение его о том, что персидский вельможа Отан произнес речь, в которой предлагал упразднить в Персии самодержавие и установить демократию (III, 80)[4]. Геродот по этому поводу замечает, что хотя речи, произнесенные персидскими вельможами, и кажутся невероятными некоторым эллинам, но действительно были произнесены. Об этом недоверии эллинов Геродот упоминает еще раз (VI, 43).
Современник Геродота Фукидид, говоря о логографах (I, 21, 22), вероятно, относит и Геродота к числу тех прозаических писателей, которые преследуют не историческую истину, а минутное развлечение слушателя; вместе с тем, не называя Геродота по имени, он полемизирует с ним по некоторым пунктам древней истории эллинов[5].
Современник Ксенофонта Ктесий (см. о нем гл. V) в своей "Истории Персии" старается уличить Геродота во лживости в некоторых частях его труда. К числу "авторов сказок" (λογοποίοι) относил его и Аристотель. Манефон, Феопомп, Гарпократион, Цицерон, Авл Геллий также мало верят сведениям Геродота. Противником его был и Страбон; Лукиан изобразил его прямо лжецом и поместил на "Острове злых". Иосиф Флавий, резюмируя суждение древних о Геродоте, сообщает, что все согласны в том, что он говорит неправду. Наконец, Плутарх написал специальный трактат "О злокозненности Геродота", в котором старался доказать, что Геродот сознательно искажал истину.
С началом археологических разысканий на Востоке происходит решительный поворот в воззрениях на Геродота. Легковерный болтун и сознательный лжец превратился в добросовестнейшего и надежнейшего свидетеля. Однако при дальнейших успехах археологических и исторических исследований обнаружились некоторые неточности и пробелы в первоначально добытых результатах, а вместе с тем стала умаляться и достоверность свидетельств Геродота не только относительно Египта и Ассирии, но в значительной мере и относительно Эллады.
Обвинения в сознательной лжи, выставленные против Геродота как в древности, так и в новые времена, в настоящее время по большей части опровергнуты.
Для нас наиболее важно рассмотреть известия Геродота о Скифии. О скифах Геродот говорит в книге IV. Сведения, сообщаемые им, являются-главным источником для истории племен, населявших южнорусские степи в VI-V вв. до н. э. Геродот посетил юг нашей страны, но не вполне ясно,, какие именно места он видел сам и о каких говорит лишь со слов других лиц. Он совершенно не интересуется специально греческими ионийскими-колониями на берегу Черного моря, его привлекает главным образом-Скифское царство, и в нем он ориентируется, имея исходным пунктом Ольвию [6], которую он, может быть, посетил лично. Если даже предположить, что Геродот пользовался для своего описания Скифии сочинением Гекатея, то во всяком случае всю систему его описания он изменил соответственно своим личным впечатлениям, отправным пунктом которых была· Ольвия. Все, что находится за пределами Скифии, ограниченной для нега Доном, мало его интересует и упоминается им только попутно.
В рассказе Геродота очень много легендарных или полулегендарных сведений; насколько они соответствуют действительности, не всегда удается установить. На его рассуждения о скифах могли в некоторой степени, повлиять бывшие в Элладе уже в V веке до н. э. представления о варварах, как о людях более справедливого образа жизни, чем эллины, испорченные богатством и цивилизацией. Рассказ Геродота содержит много точных географических и этнографических сведений, подтверждаемых во многих случаях новейшими археологическими исследованиями. Общая картина политических и социальных отношений в Скифии, а также данная Геродотом бытовая характеристика основных скифских племен, равно как и их размещение, в полной мере подтверждаются материалами раскопок скифских курганов и городищ по Днестру, Днепру, Дону и их притокам. Это заставляет относиться с большим доверием и вниманием к сообщениям Геродота, даже к тем, которые, показавшись сначала легендарными и недостоверными, могут при тщательном рассмотрении обнаружить неожиданно точный и простой смысл, скрытый за их легендарной формой. Правда, Геродот нигде не говорит прямо, что он был в Скифии, но в его труде есть много выражений, не оставляющих сомнения в том, что он повествует о Скифии или как очевидец, или как посредник между читателем и свидетелями-очевидцами из среды эллинов, живших по северному побережью Черного моря, преимущественно в Ольвии. Черное море, Константинопольский пролив Геродот измерял сам, по его словам (IV, 85, 86); между Бугом и Днепром он видел громадную медную чашу; он ее измерил и сличил с сосудом, который был поставлен Павсанием у входа в Боспор (IV, 81); на берегу Днестра ему показывали ступню Геракла (IV, 82); подле той же реки видна могила киммерийских царей (IV, 11); о реке Теаре (во Фракии) он говорит со слов окрестных жителей (IV, 90); многие сообщения его о реках подтверждают, что он лично бывал в тех местах (IV, 52-57).
В одном месте Геродот ясно намекает на то, что сведениями своими о скифах и Скифии он обязан больше всего жителям Ольвии и других эллинских городов на Понте (IV, 24), а в другом месте замечает, что об Анахарсисе слышал сам от Тимна, доверенного царя Арианита (IV, 76). Описание Гилеи, лесной области в нижнем течении Днепра (IV, 18, 76), могло быть сделано только очевидцем[7].
Описание Геродотом Скифии доказывает не только меткость наблюдений самого автора, но и достоверность весьма значительной части известий, сообщаемых им со слов других лиц, о местностях, которых он сам не мог посетить.
Сообщения Геродота об устройстве могил скифских царей, о погребальных и поминальных обрядах скифов, о военных и других обычаях почти целиком подтверждаются археологическими разысканиями и этнографическими аналогиями.
Ввиду всего этого опытные археологи, историки и литературоведы всегда признавали посещение Геродотом Скифии за неоспоримый факт. Что же касается изложения Геродота и описания мест, которые он посещал, то, как говорит историк И. Е. Забелин, "его рассказы дышат необыкновенною простотою и правдою и вместе с тем так живо изображают и природу страны, и людей с их нравами, обычаями и делами, что все это в действительности представляется, как будто сам живешь в то время и в той земле и с теми самыми людьми" [8].
Самый выбор темы для повествования показывает, что Геродот был крупным мастером. В то время как современники Геродота, Гелланик Митиленский (см. гл. I) и Антиох Сиракузский, следуя традиционным приемам логографов, сосредоточивают все свое внимание на мифических преданиях об основании отдельных греческих общин или на генеалогиях, Геродот, совершенно необычно для того времени[9], задумывается над событиями недавнего прошлого, без сомнения, поразившими всех его современников как обширностью размеров, которые они приняли, так и теми последствиями, которыми ознаменовались они для всей Эллады [10]. Однако, выбирая для своего повествования события уже не местного, а общего интереса - борьбу всех эллинов с персами, Геродот сумел понять, что и эти войны, несмотря на свои размеры, все-таки имеют преходящее значение, что на них следует смотреть как на отдельные эпизоды исконной вражды между Востоком и Западом, между деспотизмом и свободой, - вражды, которая не кончилась и этой кровопролитной борьбой. Он постарался проникнуть даже до мифологических оснований этой вражды, но только, в противоположность логографам, не стал долго останавливаться на мифических воспоминаниях о ней. Уже с главы V он подходит к эпохе Креза, почти совершенно исторической, и если впоследствии ему приходится иногда восходить к мифическим временам, то он делает это только в форме отдельных занимательных для читателя эпизодов, которые, однако, на общий ход его повествования никакого влияния не оказывают.
Одним из главных достоинств всякого художественного произведения является единство плана. "История" Геродота вполне удовлетворяет этому требованию. Как уже сказано выше, "История", несмотря на многочисленные вставные эпизоды, написана по глубоко продуманному плану: в основу плана положена идея об исконной вражде между эллинами и восточными народами. Читатель чувствует, что он имеет дело не с сочинениями логографов, которые дробили свой рассказ на множество мелких эпизодов, совершенно не связанных друг с другом, но с произведением историка, имеющего в виду цельность изложения и передающего события в последовательном, историческом их развитии. Правда, связь между отдельными эпизодами у Геродота иногда очень слаба и прихотлива, но не прерывается нигде.
Требование Аристотеля о необходимости единства плана в художественном эпосе ("Поэтика", VIII и XXIII) приложимо и к "Истории" Геродота.
Другим достоинством Геродота как писателя является его искусство рассказывать. Даже те критики, которые относились отрицательно к нему как историку, признавали в нем это искусство.
Прежде всего читателя поражает его близость в этом отношении к эпосу. Как и эпические поэты, Геродот умеет выдержать Простой, безыскусственный стиль народных рассказов. Все приемы этих рассказчиков, как, например, полнота рассказов, замедленность повествования, повторения отдельных слов, целых предложений, предуведомления и сжатые повторения сказанного, присущи ему так же, как и им. Он еще не знает периодического построения предложения, в противоположность позднейшим историкам; он не любит абстрактных-выражений, но очень охотно употребляет народные образные выражения и умеет ловко пользоваться пословицами. Предложения у него соединены чаще способом сочинения, придаточные предложения редки. С другой стороны, он любит заимствовать из эпоса, этой сокровищницы литературного языка, например, отдельные выражения-формулы, а также целые обороты (все в речах). Поэтому Псевдо-Лонгин называет Геродота "великим подражателем Гомера" ("О возвышенном", 13).
Древние критики, конечно, гораздо лучше нас чувствовали достоинства Геродота как рассказчика и тщательно изучали его приемы. Они считали его именно с этой точки зрения лучшим образцом "ионийской манеры"[11], подразумевая под этим не ионийский характер его грамматических форм и словаря, но, главным образом, манеру соединения предложений и весь своеобразный колорит его речи. Для определения эффекта, который производится его рассказом, тогдашние риторы часто прибегали к сравнениям: они то уподобляли его рассказ спокойному течению реки, не встречающему на своем пути никаких неровностей[12], то противополагали его в этом отношении Фукидиду, указывая на сладость, ясность и пространность повествования Геродота [13]. Иногда они пытались и детальнее охарактеризовать его особенности как рассказчика. Главным образом они отмечали две особенности: во-первых, склонность Геродота - и в выборе выражений, и в построении предложений - подражать своеобразной манере говора того или другого описываемого им народа, т. е. подражать не случайным эмоциям (ήθος), но тем типичным, постоянным свойствам характера (πάθος), которые лучше всего передают внутренний облик народа. Ритор Феон справедливо замечает, что Геродот говорит часто как варвар, хотя передает речь этих варваров на эллинском наречии [14].
Сюда относится пристрастие Геродота к пословицам, лучше всего характеризующим мировоззрение народа, его любовь к простонародным, иногда грубым выражениям, выхваченным из живого говора, наивный тон некоторых рассказов и тому подобные черты народного языка, придающего действительно его рассказу своеобразный и несколько пестрый характер.
Во-вторых, предпочтение Геродотом так называемой "речи нанизываемой" или "разделенной", "раздельной" (λέξις είρομένη или διῃρημένη)[15], т. е. такой, которая свободно присоединяет одно предложение к другому без строгой логической связи и без закругления мысли в одном сложном предложении и которая противополагается "речи закругленной" или "периодической" (ὴ κατεστραμμένη λέξις или ή ἐν περιόδοις λέξις)[16]. Риторы ясно сознавали, что эта манера письма ближе всего подходит к разговорной речи, и отмечали в ней, во-первых, вполне естественное расположение слов, от которого Геродот почти никогда не отступает, во-вторых, отсутствие сложных сочетаний целых предложений. В этом отношении Геродот не отличается от своих предшественников-логографов, которые также пользовались "нанизываемой речью" (см. гл. I "Начало греческой прозы"). Правда, в речах у него есть попытки строить периоды, однако они ему мало удаются.
Эти особенности Геродота резко отличают его повествование от повествования последующих историков, и как раз они-то и ставят его "Историю" на совершенно особое место в стилистическом отношении.
Вот пример отрывистой речи: "Так вот этот Кандавл влюбился в свою жену, а влюбившись, думал, что у него жена красивее всех на свете. Так что, думая так, - а ему из телохранителей больше всех нравился Гиг, сын Даскила, - этому Гигу и более серьезные дела поверял Кандавл и красоту жены хвалил" (I, 8).
Благодаря этим свойствам, изложение Геродота напоминает простой, безыскусственный рассказ, но эта кажущаяся безыскусственность на самом деле есть плод большого искусства (по пословице: ars est celare artem - искусство есть сокрытие искусства).
Что стиль Геродота есть стиль человека высокообразованного, можно заключить из употребления им метафор, риторических фигур, искусного расположения слов и других приемов риторики. Хотя древние критики не причисляли его к прозаикам, находившимся под влиянием софистики, это едва ли верно.
Вот примеры метафор. Он называет стену "панцирем города" (I, 118), укрепления - "хитонами, состоящими из стен" (VII, 139), потому что как хитон защищает тело, так стены защищают город. Такую же метафору употребил оратор Демад, сказав: "стена - одежда города" (Athen. III, 99 d). Красивые женщины названы "болью для глаз" (V, 19). Впрочем, Псевдо-Лонгин порицает Геродота за это сравнение, оправдывая его до некоторой степени только тем, что это сказано варварами, да еще в состоянии опьянения ("О возвышенном", IV, 7).
Древние критики находили стиль Геродота приятным и красивым и ставили его в этом отношении даже выше Фукидида.
Особенно выразительно суждение Дионисия о стиле Геродота: "Геродот, по выбору слов, по расположению их, по разнообразию риторических фигур, далеко превзошел всех и довел прозаическую речь до того, что она стала подобна самой лучшей поэзии относительно силы убеждения, прелести и дошедшего до высшей степени наслаждения" [17].
Фукидид, по мнению древних критиков, особенно силен в изображении страстей - τὰ πάθη, а Геродот - в изображении более покойных движений души - τά ἤθη.
Язык сочинений Геродота - ионийский диалект, которым пользуются и логографы. Как уже было сказано, на родине Геродота, в Галикарнассе, говорили на ионийском диалекте, хотя город был дорийским. Таким образом, для Геродота ионийский диалект был родным. Как о языке сочинений логографов, так и о языке "Истории" Геродота надо сказать, что это и есть, живой язык того времени. Надо лишь иметь в виду, что в этот живой язык введены некоторые слова и выражения, взятые из языка эпической поэзии, а также некоторые морфологические формы, относительно которых трудно сказать, были ли они в живом языке того времени или тоже взяты из языка, эпоса.
Как уже сказано, обвинения Геродота в преднамеренной лжи несправедливы, но речи и разговоры разных лиц, включенные им в повествование, являются несомненным вымыслом. Однако за это винить Геродота;
нельзя. С нашей точки зрения, выводить исторических деятелей говорящими речи, которых они не произносили, считается несовместимым с требованием правдивости изложения, которым должен руководиться историк, но древние смотрели на это иначе: как мы легко можем себе представить,, что думал такой-то человек при таких-то обстоятельствах, и считаем вполне-дозволительным для художника слова включить в повествование эти вообрая аемые нами мотивы, так легко древние, привыкшие к словесным состязаниям, воображали, что должен был сказать исторический деятель при данных обстоятельствах.
По видимому, именно Геродот ввел обычай вставлять в историческое повествование речи и диалоги действующих лиц [1]. Возможно, что влияние на помещение речей в сочинениях историков оказала софистика. Словесные состязания вошли в большое употребление и на театральной сцене - в трагедии и в комедии. Существовали некоторые излюбленные темы (τόποι κοινοί) для таких словопрений. У Геродота к этим темам относится, например, беседа трех персидских вельмож в тайном собрании о сравнительном достоинстве трех форм правления - монархии, олигархии и демократии (III, 80-82), причем доводы Дария в пользу демократии явно намекают на строй афинской государственной жизни в том виде, как он был установлен Клисфеном. Таким образом, Геродот переносит в персидский тайный совет дебаты, популярные в Афинах его времени. Были ли действительно произнесены речи на эту тему в Персии или не были, - мы не знаем, но во всяком случае словесная форма их, несомненно, принадлежит Геродоту.
К подобным же темам относится рассуждение Солона перед Крезом о степенях человеческого счастья (I, 32).
Борьба мнений выражена также в речах Артабана и Ксеркса перед походом на Грецию (VII, 46-52). Артабан в своей речи старается отговорить царя от задуманного им похода. Ксеркс сначала опровергает соображения своего противника, носящие общий характер, а именно, что человек должен в своих предприятиях всегда взвешивать предварительно все случайности. Царь, напротив, утверждает, что наверное предвидеть все нельзя, что пример самих персидских царей показывает, что только смелость перед опасностями содействует преуспеянию государства. Артабан находит также, что и суша и море враждебны Ксерксу: море - вследствие отсутствия пристаней, могущих вместить огромный персидский флот и защитить его от бурь, суша - вследствие недостатка продовольствия для войска. В ответ на это царь указывает на благоприятное для похода время года, когда бурь на море не предвидится, на изобилие заготовленного продовольствия и ожидаемую поставку его теми народами, по землям которых пойдет его войско. Так же опровергает Ксеркс замечание Артабана о ненадежности подвластных царю ионийцев.
Как уже сказано, речи и разговоры у Геродота являются вымыслом. И действительно, речи, которые у него произносят люди далеких времен и разных национальностей, конечно, не могли быть известны Геродоту, но^ это не служило ему препятствием. Для него, так же как для эпического поэта, речи и разговоры служат лишь для более живого воссоздания далекого прошлого. В воображении Геродота сцена совещания персидских вельмож в тайном собрании предстает с такой же ясностью, как дебаты на афинской площади. При этом в речах действующих лиц мы всюду находим изложения воззрений на жизнь, а также исторические и географические сведения самого автора. Так, коринфянин Сосикл в своей речи перед спартанцами (V, 92) излагает целую генеалогическую историю коринфских тираннов. Эта история ничем не отличается от подобных же эпизодических рассказов историка от своего лица в других местах его сочинения.
Подобным же образом, когда к спартанскому царю Клеомену приходит Аристагор, тиранн города Милета, просить помощи малоазийским грекам (V, 49), он пускается в длинные разъяснения географических особенностей Малой Азии по карте, вырезанной на медной доске; эти разъяснения заставляют забыть о цели его посещения и кажутся экскурсом в область географии от лица самого историка. А там, где Геродот мог бы передать действительные доводы ораторов, они не привлекают его внимания. Так, речь Фемистокла перед Саламинской битвой он излагает очень кратко (VIII, 83), хотя называет ее превосходной. Справедливо заметил Дионисий, что Геродот редко дает место речам, обращенным к народу, и речам практического значения ("О Фукидиде", 23).
Геродот не дает подробных характеристик исторических лиц от своего имени (как, например, это делает Ксенофонт в "Анабасисе", где он характеризует погибших греческих вождей). Лишь иногда он приводит какое-нибудь общее, краткое замечание о ком-либо; например, что Деиок был умен (I, 96), что Киаксар был гораздо храбрее предков (I, 103), что Кир был среди своих сверстников наиболее храбрым и любимым (I, 123). Обыкновенно представление о ком-либо читатель должен составить на основании рассказа о действиях данного лица или на основании суждений о нем других. Так, Гарпага характеризует Астиаг, в гневе называя его глупейшим и бессовестнейшим человеком (I, 129). О Кире, Дарии, Камбисе Геродот не решается высказать своего собственного мнения, но сообщает, что персы называли "Дария торгашом (καπηλοζ). Камбиса - господином, Кира - отцом, потому что первый во все дела вносил торгашество, второй был суров и высокомерен, третий мягок и все делал для блага подданных" (III, 89). Такой способ характеристики Геродот применяет не только к государственным деятелям далекого прошлого или других стран, но и к людям, жившим незадолго до его времени. Воздерживаясь от высказывания своего суждения о действующих лицах, Геродот иногда лишает читателя возможности понять, каково мнение его о них - благоприятное или неблагоприятное. Он излагает факты и приводит разноречивые мнения, не стараясь их согласовать. Так, нельзя узнать, какого мнения он держался о Фемистокле, если сравнить сказанное о нем в главах 5, 19, 22, 109, 111-112 и 123-124 книги VIII.
Некоторое противоречие видно и в характеристике Ксеркса: Геродот не высказывает о нем своего окончательного суждения, а говорит только, какими мотивами, по его мнению, руководился Ксеркс при своих действиях; это были: тщеславие (μεγαλοφροσύνη), желание показать свою силу и оставить по себе память (VII, 124; речь идет о прорытии канала на Афоне); раскаяние (VII, 54; в том, что он бичевал Геллеспонт); трусость (VIII, 103; почему он обрадовался совету Артемисии возвратиться на родину); особенно ожесточенное раздражение против врага (VII, 238; почему он надругался над трупом царя Леонида, вопреки обычаю чтить храбрых воинов).
Но, с другой стороны, Геродот указывает и на хорошие черты характера Ксеркса. Рассердившись на Артабана за высказанное им мнение, он уже вечером того же дня раскаялся в этом и признал свою неправоту не только перед оскорбленным Артабаном, но и перед собранием персов: "Когда я услышал мнение Артабана, - сказал он, - то в первое мгновение молодость во мне закипела, и я бросил человеку, старшему меня, слова менее пристойные, чем следовало; но теперь я сознал свою ошибку и последую его совету" (VII, 11-15).
Ахемен, брат Ксеркса, старается очернить в его глазах Демарата, но Ксеркс резко говорит ему: "Я приказываю воздерживаться впредь от злословия против Демарата, так как он связан со мною узами гостеприимства" (VII, 236-237).
Ксеркс умел ценить людей, полезных ему, например, Артемисию (VIII, 69, 88), Маскама (VII, 106), Бога (VII, 107), Артахея (VII, 117). Рассказывая, что Ксеркс не захотел мстить спартанцам казнью посланных ими Спертия и Булиса, Геродот говорит, что Ксеркс по своему великодушию сказал им, что не уподобится спартанцам: "Они нарушили обычаи, признаваемые всеми людьми, убив глашатаев, а он не сделает того, что ставит им в укор, и убийством послов не избавит спартанцев от их вины" (VII, 136).
Такие противоречия в характеристиках скорее всего можно объяснить тем принципом, которого держался Геродот, передавая разные версии событий: "Я обязан передавать то, что говорят, но вовсе не обязан верить этому".
Как уже отмечалось, главная нить повествования Геродота (о вражде и борьбе Востока с Западом) постоянно прерывается (особенно в первых пяти книгах) отступлениями, так называемыми "эпизодами". Эпизоды 'бывают иногда значительного размера; рассказ о Египте, например, занимает всю книгу II. Эпизоды обыкновенно приводятся по какому-нибудь поводу, например при упоминании о каком-нибудь лице, предмете, действии, месте; попутно сообщаются сведения, имеющие более близкое или далекое отношение к нему.
Эпизодов в истории так много, что историческое повествование часто служит только рамкой, в которую вставлены рассказы, не имеющие прямого отношения к главной нити повествования.
Геродота интересовали история и география описываемых стран, лица и события, памятники и предания, природа и животные, жители, их, верования, нравы и обычаи, жилища и одежда, вера в чудеса и предзнаменования. Обо всем этом он говорит с эпическими подробностями, с любовью останавливаясь на деталях, на чисто анекдотических чертах.
С историко-литературной точки зрения особенно важны эпизоды, имеющие характер народной саги, новеллы и даже сказки, так как нам почти ничего неизвестно о существовании такой народной литературы в древней Греции доэллинистического периода. Однако такая литература, несомненно, существовала [1].
Что касается литературной обработки устного народного творчества, то мы имеем положительные исторические свидетельства о появлении литературных повестей прежде всего в Ионии и ее колониях - местностях, имевших гораздо более случаев соприкасаться с иноземными странами, нежели народы европейской Эллады.
Так, существовало собрание "Милетских рассказов", правда, может быть, более позднего времени сравнительно с временем Геродота[2], но "Сибаритские рассказы", упомянутые Аристофаном в "Осах" (ст. 1259 - Αἰσωπικὸν γέλοιον ἤ Συβαριτικόν), должны быть приблизительно современны Геродоту; вероятно, из них Аристофан приводит цитату в "Осах" (ст. 1435- 1440). В этих "Сибаритских рассказах", в противоположность басням Эзопа, действующими лицами были не животные, а люди[3].
Интересным доказательством склонности к созданию новелл в эту эпоху служит появление их в области исторического предания, где нам гораздо легче ознакомиться с ними. Как в средние века авторы новелл включали в круг обрабатываемых ими сюжетов рассказы о выдающихся деятелях этой эпохи и о важнейших ее событиях, окружая их цепью вымыслов и анекдотов, так точно и в Греции новелла вторгается в область истории и все исторические сочинения VII и VI веков до н. э. полны такими новеллистическими прибавками. Особенно благоприятными для создания вымыслов были образы древней истории Востока, с которыми греки тогда впервые стали знакомиться ближе. Но и история политических деятелей древней Греции была не чужда таких прикрас, как это видно по анекдотам о вполне историческом Солоне, о различных тираннах Греции, особенно интересовавших новеллистов, да и вообще по целому ряду рассказов, которыми полна "История" Геродота.
Вот список некоторых эпизодов новеллистического характера: 1) Гигес (I, 8-13); 2) Спасение Ариона дельфином (I, 23-24); 3) Солон и Крез (I, 26-54); 4) Детство Кира (I, 108-121); 5) Кир у массагетов (I, 204-214): 6) Опыт Псамметиха с целью узнать, какой народ самый древний (II, 2); 7) Елена в Египте (II, 113-116, 118-120); 8) Сокровищница царя Рампсинита (II, 121); 9) Эфиопия, Индия, Аравия (III, 17- 24, 102, 104-105, 107-113); 10) Кольцо Поликрата (III, 39-43); 11) Сын Периандра (III, 50-53); 12) Рассуждение о лучшем государственном строе (III, 80-83); 13) Хитрость Зопира (III, 150-160); 14) Дарий у скифов (IV, 126-136); 15) Спертий и Булис (VII, 134-137).
Выше уже говорилось о том, что нам неизвестно, когда и кем издана "История". Существует предположение, что она была издана друзьями автора вскоре после его смерти. В доказательство этого указывают на ряд мест у Софокла, Эврипида и Аристофана, в которых будто бы слышны отголоски "Истории".
На самом деле сходство по мысли или по форме между этими местами драм и местами "Истории" или недостаточно, чтобы заключить о заимствовании драматургами, или может быть объяснено иным образом.
Внимательный анализ сходных мест у Геродота и драматургов дает право сказать, что заимствование можно считать доказанным только для одною места в "Эдипе в Колоне" (ст. 337 сл.) и, может быть, одного места из "Антигоны" (ст. 905 сл.) Софокла[1].
Этих двух мест Софокла достаточно для доказательства, что уже в конце V века до н. э. "История" Геродота была известна в Афинах и в Элладе вообще. В доказательство этого можно было бы сослаться и на скрытую полемику против Геродота со стороны Фукидида, если бы можно было считать доказанным, что Фукидид знал "Историю" Геродота в изданном виде.
Хорошо знали "Историю" Геродота и в IV веке до н. э.; на это указывает полемика против него Ктесия (см. ниже, гл. V), затем то обстоятельство, что Феопомп составил сокращение его "Истории" в 2 книгах, подражал ему, хотя и критиковал его (см. ниже, гл. V). У Эфора также заметно влияние Геродота.
Хотя Аристотель и называет Геродота "сказочником" - μυθολόγος ("О возникновении животных", III, 5 = p. 756 b 5), тем не менее использует его "Историю" в числе источников к "Афинскому государственному устройству" (в гл. XIV он упоминает его); в сочинениях по естественной истории Аристотель также использует сообщаемые Геродотом сведения, излагая их по большей части буквально; говоря в "Поэтике" (гл. IX = 1451 b 1) о разнице между историком и поэтом, он приводит Геродота как тип историка.
Таким образом, в литературу эллинистической эпохи Геродот входит уже как "классик".
В римскую эпоху также видно знакомство с Геродотом как с историком. Упоминают его Страбон, Диодор, Иосиф Флавий, Лукиан, Аристид, Плутарх и др.
В эту эпоху начинают ценить Геродота главным образом как писателя, с художественной стороны. Художественная прелесть его рассказа едва ли могла быть оценена по достоинству его современниками и ближайшими поколениями: в то время исторические сочинения имели риторический характер, и простота повествования Геродота не могла нравиться людям, привыкшим к иному стилю. Но в позднеримскую эпоху, под влиянием пресыщения всем искусственным, риторическим, обратились вновь к наивным повествованиям прежних времен. В эту эпоху такие риторы, как Дионисий Галикарнасский, занимаются исследованием стиля Геродота, сравнивают его стиль со стилем Фукидида. Уважение к Геродоту, как к художнику, все возрастает, и, наконец, писатели начинают подражать ему; например Павсаний, Элиан; некоторые даже пишут сочинения, в подражение ему, на ионийском диалекте: таковы, например, сочинения "Об астрологии", "О Сирийской богине", дошедшие до нас в числе сочинений Лукиана. Таким же подражанием Геродоту отличалось, по видимому, не дошедшее до нас сочинение Кефалиона, в котором излагалась сокращенная история, начиная с Нина и Семирамиды и кончая Александром Македонским, в 9 книгах, на ионийском диалекте; это сочинение называлось также "Музы". Подражал Геродоту и Евсевий Кесарийский (III век н. э.). Таких подражателей, по видимому, было немало, судя по тому, что Лукиан осмеял одного из них ("Как надо писать историю", 18).
В византийскую эпоху Геродот хорошо был известен. У некоторых писателей этой эпохи даже заметно подражание языку и стилю Геродота: у Иоанна Киннама, Прокопия, Иоанна Зонары и, наконец, у Лаоника Халкондила (XV век), который предпослал своей "Истории турок" предисловие, подобное предисловию Геродота. Мало того, Геродоту было приписано и дошло до нас под его именем сочинение "Жизнеописание Гомера" (Βίο Ὁμηρου), хотя оно и не принадлежит ему.
Ученые римской и византийской эпох тоже занимались Геродотом. До нас дошли схолии к "Истории", правда, очень скудные, два лексикона; упоминаются несколько трактатов (ύπομνήματα), не сохранившихся до нашего времени.
С XVI века н. э. (1556 г.) появляются уже печатные издания Геродота и исследования о нем
Цицерон называет Геродота "отцом истории"[1], т. е. родоначальником истории. Имел ли право Цицерон так назвать Геродота, несмотря на то, что ему предшествовал целый ряд логографов? Цицерон прав: хотя у Геродота много общего с логографами [2], он имеет и много существенных отличий от них. Перед логографами Геродот имеет преимущество в двух отношениях:
во-первых, Геродот выбрал сюжетом своего повествования недалекое от него прошлое, о котором можно было иметь более или менее достоверные сведения, тогда как логографы писали главным образом о событиях далекого прошлого, в значительной мере мифических; во-вторых, "История" Геродота имеет универсальный характер, касающийся событий чуть не всего мира, известного грекам того времени[3], тогда как предметом повествования логографов была история какой-нибудь одной страны или одного города.
В этом отношении даже "История" Фукидида преследует гораздо более скромные цели, излагая события одной только Эллады; в-третьих, Геродот старается объединить разнородный материал общей идеей: исторической - идеей борьбы Азии с Европой, и религиозной - идеей направления божеством хода истории; положив в основу своего сочинения строго обдуманный план, он сделал его художественным произведением, чего не было у логографов.
Многие сообщения Геродота опровергнуты новейшими исследованиями, но многие и подтвердились. Можно даже сказать, что чем дальше идет изучение истории древней Эллады и Востока, тем больше обнаруживается добросовестность сведений "отца истории".
Но каково бы ни было в общем наше мнение о достоверности фактов, сообщаемых Геродотом, необходимо исследовать степень достоверности и происхождение его известий в каждом отдельном случае, так как достоинство его сообщений не одинаково в различных частях его труда.
Наконец, Геродот - прекрасный рассказчик. Благодаря его простому, легкому слогу эти рассказы, главным образом эпизоды, используются в качестве популярной литературы; так, рассказ о перстне Поликрата послужил темой для известного стихотворения Шиллера, переведенного Жуковским. Некоторые рассказы обработаны даже для детского чтения.
В общем значение "Истории" чрезвычайно велико. Геродот сохранил от забвения массу всевозможного материала по политической и культурной истории, по фольклору, географии и этнографии многих народов древнего мира. Его произведение - это своего рода историко-географическая и этнографическая энциклопедия, неисчерпаемая сокровищница сведений о прошлых временах. Не будь Геродота, наши сведения о древних народах, в частности о греках и борьбе их с персами, во многих отношениях были бы скудны, несмотря на все блестящие результаты новейших археологических открытий. Даже благодаря тому, что он не строго соблюдал единство темы и стройность плана и делал множество отступлений, сохранилось много драгоценных известий. Хорошо также, что он передавал то, что видел и слышал, по большей части "не мудрствуя лукаво", не отвергал, как негодный материал, доходившие до него рассказы, как бы невероятны, по его мнению, они ни были.
Младшим современником Геродота был Фукидид, автор "Истории", посвященной описанию событий Пелопоннесской войны [1]. О жизни Фукидида, как и о жизни большей части древних греческих и римских писателей, мы почти не имеем достоверных известий. Вполне достоверными сведениями о его жизни можно считать лишь те, которые мы узнаем из его собственного сочинения. Он сообщает о себе очень немного. Отца его звали Олором (IV, 104, 4). Фукидид пережил всю Пелопоннесскую войну. В самом начале Пелопоннесской войны он понял ее важность и начал собирать материалы для ее описания (I, 1, 1), стараясь получать точные сведения о ее ходе (V, 26, 5). На втором году войны (т. е. в 430 г. до н. э.) Фукидид пострадал от эпидемии чумы, посетившей тогда Афины, и описал эту болезнь (II, 48, 3); на восьмом году войны (т. е. в конце 424 г. до н. э.) он в должности стратега находился во главе эскадры в семь кораблей около острова Фасоса недалеко от берегов Фракии. В это время спартанский полководец Брасид появился под городом Амфиполем с целью взять его. Сторонники Афин, бывшие в Амфиполе, во главе с Евклом, другим стратегом, отправили гонца к Фукидиду с требованием возможно скорее явиться на помощь. Хотя Фукидид со всей поспешностью прибыл с эскадрой к Эиону, городу на побережье Фракии (приблизительно в семи километрах от Амфиполя) и спас его от Брасида, но Амфиполя спасти не мог, потому что Брасид предложил очень выгодные условия осажденным жителям Амфиполя, и они сдались ему раньше прибытия Фукидида (IV, 104, 2-107, 1). Это событие было роковым в жизни Фукидида: следствием его было то, что ему пришлось жить в изгнании в течение двадцати лет (V, 26, 5). Но это печальное для Фукидида событие принесло ему пользу как историку: находясь вне родины, он стоял близко к делам обеих воюющих сторон, преимущественно пелопоннесцев, и потому на досуге имел больше возможности узнать некоторые факты (V, 26, 5).
Вот все сведения из жизни Фукидида, которые нам известны с его собственных слов; только они и могут считаться вполне достоверными.
По отношению к жизнеописанию Фукидида мы находимся, как может показаться на первый взгляд, в счастливом положении: помимо некоторых отрывочных свидетельств, случайно сообщаемых древними авторами, до нас дошло из поздних веков древности несколько биографий его, а именно: 1) из схолиев Маркеллина к Фукидиду "О жизни Фукидида и свойствах его речи", 2) "Жизнеописание Фукидида" неизвестного автора, 3) краткая заметка в словаре Свиды.
Из них самая обширная - биография, написанная Маркеллином. Кто был Маркеллин, мы не знаем, и относительно этого существует несколько предположений. По большей части в настоящее время его считают ритором V века н. э. Но эти соображения о личности биографа не особенно важны. Важнее то, что Маркеллин в своем трактате ссылается на более древних авторов: историков Кратиппа и Тимея, писателей аттической истории, так называемых "аттидографов", Андротиона, Филохора и Праксифана, александрийского ученого Гермиппа, путешественника Полемона, комментаторов Дидима и Антилла. Время его жизни определяется, с одной стороны, тем, что он упоминает о Дионисии Галикарнасском, писателе I века до н. в., а с другой стороны, тем, что о нем самом впервые упоминает Свида; следовательно, время его жизни относится к какому-либо периоду между началом нашей эры и X веком.
Биография эта дает много сведений о Фукидиде. Хотя у нас нет веских оснований брать под сомнение правдивость большей части их, но бросается в глаза то, что все известия этого жизнеописания или могли быть выведены путем догадки из слов самого Фукидида (как будет показано ниже), или похожи на вымысел, отдаленным источником которого служат опять-таки некоторые произвольно толкуемые намеки самого Фукидида. При ближайшем анализе трактата Маркеллина критика пришла к выводу, что не только у самого Маркеллина, но даже и у более древних упоминаемых им авторов не было других сведений, кроме показаний самого Фукидида [2].
Биография Фукидида, написанная Маркеллином, распадается на три части, из которых только первая принадлежит самому Маркеллину, остальные же две составлены другими авторами на основании этой первой части. Биография неизвестного автора, как и биография в словаре Свиды, тоже восходят к биографии Маркеллина и потому самостоятельного значения не имеют.
Таким образом, если почти единственным вполне надежным источником для воссоздания биографии Фукидида служат его собственные заметки, указанные выше, то вполне естественно, что мы знаем о жизни автора очень мало. Так, прежде всего мы не знаем точно ни года рождения, ни года смерти его.
Год рождения Фукидида определяется на основании следующих данных. По свидетельству Памфилы, "Фукидиду в начале Пелопоннесской войны [т. е. в 431 г. до н. э.], кажется, было 40 лет"; стало быть", он родился в 471 г. Однако это свидетельство ослабляется теми же соображениями, какие приведены выше для определения года рождения Геродота по указанию Памфилы[3]. Свида в своей заметке, о Фукидиде также говорит, что он "процветал" (ἤκμαζε) в 87-ю олимпиаду (432-429 гг. до н. э.). Очевидно, это сообщение (восходящее, вероятно, к Аполлодору) выведено лишь путем догадки из слов Фукидида, что он "пережил всю войну, будучи сознательным человеком", и понято в том смысле, что историк способен был приступить к столь серьезному труду не раньше, как в цветущем возрасте, т. е. сорока лет.
Правда, это только гипотеза, но если она верна, то ясно, что сообщения Памфилы и Свиды никакой цены не имеют.
В противоречии с этими свидетельствами находится показание Маркеллина (§ 34), по которому Фукидид умер в возрасте свыше 50 лет, не доведя своего труда до конца. Слова "свыше 50 лет" - выражение неопределенное, они могут значить и 51 год и 59 лет. Так как год смерти Фукидида нельзя считать раньше года окончания Пелопоннесской войны (404 г.), то на основании этой заметки следовало бы предполагать рождение Фукидида не раньше как между 463 и 455 гг. Вероятно свидетельство Маркеллина также основано на приведенных выше словах Фукидида, которые Свида истолковал в том смысле, что Фукидид при окончании войны не был еще очень стар, а за зрелый его возраст в начале войны он принимал более ранний - лет около 25.
Мало помогает определению года рождения Фукидида и сообщение самого историка о выборе его в стратеги в 424 г. Дело в том, что минимум возраста для выбора в стратеги или не был определен законом, или, по крайней мере, нам не известен. Судя по тому, что для гелиастов (членов суда) [4] и для булевтов (членов Совета пятисот) [5] минимум возраста был 30 лет, можно предполагать, что и в стратеги выбирали, по крайней мере по обычаю, если не по закону, людей не моложе этого возраста. В таком случае, если Фукидиду в 424 г. было не менее 30 лет, то год рождения его был не позже 454 г., а в начале войны ему было не менее 23 лет.
Таким образом, год рождения Фукидида должен находиться между 471 и 454 гг. Среди ученых относительно этого полное разногласие: указывают на 471, 464, 460, 454, даже 450 г., но нельзя считать абсолютно невозможным, что Фукидид родился и раньше 471 г., так как он мог быть и старше 40 лет при начале войны в 431 г., следовательно, ни на какой год в точности указать нельзя.
Какие шаткие, иногда даже нелепые аргументы выставляются некоторыми учеными за или против какой-нибудь даты, видно из следующих примеров. Крюгер находит, что свидетельству Маркеллина следует отдать преимущество перед свидетельством Памфилы на том основании, что Памфила - женщина! Шталю не нравится ранний год рождения Фукидида, потому что в таком случае ему было бы в конце войны 67 лет, "а в этом возрасте, - замечает Шталь, - у людей обыкновенно слабеют и телесные и духовные силы"! Гренди подтверждает это мнение ссылкой на то, что в "сухом климате Греции люди старятся скорее, чем в более влажных климатах Северной и Средней Европы"[6]. Ясно, однако, что и в Греции сколько-то людей доживает до глубокой старости, почему же одним из таких не мог быть Фукидид? И если Софокл, как нам известно, и Ксенофонт, по свидетельству Лукиана, прожили 80 лет с лишком и все-таки могли заниматься литературной деятельностью, почему этого нельзя предполагать о Фукидиде? Другие ученые, напротив, возражали против принятия одного из поздних годов для рождения Фукидида на том основании, что только в возрасте 40 лет или около того Фукидид "мог, не опасаясь сомнений и возражений, говорить о своих летах, как о ручательстве за верность понимания важнейших исторических событий"[7].
Едва ли и этот аргумент достаточно убедителен: если Аристофан начал свою литературную деятельность очень молодым и считал себя достаточно зрелым, чтобы обсуждать политические вопросы, почему это было невозможно для Фукидида?
Год смерти Фукидида тоже в точности неизвестен. Сам он говорит, что прожил всю Пелопоннесскую войну (V, 26, 3), следовательно, он умер после 404 г. Упоминая об извержении вулкана Этны в 425 г., он сообщает, что всего их было три с того времени, как Сицилия была заселена эллинами (III, 116). Из этого можно заключить, что он ничего не знает о четвертом извержении, бывшем в 396 г. по свидетельству историка Диодора; следовательно, он не дожил до этого года. Однако этот аргумент "ex silentio" не надежен: Фукидид мог, даже зная об этом событии, не поправить своего прежнего рассказа по какой-нибудь причине, тем более что его сочинение считалось не проредактированным окончательно. Таким образом, можно с уверенностью сказать только то, что он умер после 404 г.
По традиции почти единогласно принято утверждать, что Фукидид погиб насильственной смертью; только в анонимной биографии (§ 9) сказано, что он умер от болезни. Но относительно места его смерти источники расходятся. Маркеллин (§§ 31-33) сообщает следующее: "Одни говорят, что Фукидид умер там же, где жил изгнанником, и в подтверждение указывают на то, что прах его покоится не в Аттике; по словам этих свидетелей, на гробнице его лежит "икрий" (ἴκριον), местный, употребительный в Аттике знак того, что гробница пуста, что она принадлежит умершему в изгнании и похороненному не в Афинах. Напротив, Дидим утверждает, что Фукидид умер насильственною смертью в Афинах по возвращении из изгнания. По его словам, то же самое говорит Зопир: афиняне, сообщает он, после поражения в Сицилии дали позволение всем изгнанникам, кроме Писистратидов, возвратиться в Афины. Фукидид по прибытии туда умер насильственной смертью и погребен среди Кимоновых гробниц. Дидим замечает, что он считает нелепым то мнение, по которому Фукидид умер в изгнании, хотя и погребен в Аттике; в таком случае, продолжает он, Фукидид не был бы похоронен подле родственных могил или же, будучи похоронен тайком, не имел бы ни плиты, ни надписи, которая положена на могилу и указывает на имя историка. Таким образом, ясно, что разрешение возвратиться в Аттику изгнанникам было дано, как об этом сообщают Филохор [8] и Деметрий[9] в сочинении "Архонты" (§§ 31, 32). Маркеллин приводит еще свидетельство - "уверения Тимея [историка IV века до н. э.] и других, будто историк погребен в Италии" (§ 33).
Из перечня мест смерти Фукидида видно, что уже и древние не имели никаких достоверных сведений об этом. по видимому, это только догадки, основанные, между прочим, на том, что на могиле Фукидида лежал "икрий", какое-то бревно от корабля, например мачта.
Несомненно только одно, что в фамильном склепе стратега Кимона Афинах стоял надгробный памятник Фукидиду подле могилы сестры Ким на Эльпиники. На этом памятнике была надпись: "Фукидид, сын Олор галимунтец". Всего естественнее предположение, что если могила Фукидида была в Афинах, то он и умер в Афинах.
Кроме приведенных выше сведений, которые Фукидид сам сообщает о себе, мы узнаем некоторые биографические подробности о нем из сочинения Маркеллина и из других источников. Сведения эти, как уже сказано, не могут считаться вполне достоверными.
Фукидид называет себя сыном Олора (IV, 104, 4), афинянином (I, 1, 1). Из надписи на его надгробном памятнике видно, что он был галимунтец, т. е. принадлежал к дему Галимунту, входившему в состав филы Леонтиды и расположенному на морском берегу, недалеко от Фалера (гавани Афин), на расстоянии полутора часов пути от Афин. Имя "Олор" - не греческое. По словам Маркеллина (§ 2), отец Фукидида получил это имя от Олора, царя Фракийского. Дочь этого Олора, Гегесипила, была замужем за Мильтиадом, победителем персов при Марафоне. От этого брака родились Кимон, афинский полководец, и дочь, имя которой неизвестно. Дочь эта вышла замуж за какого-то афинянина из дема Галимунта, и от их брака родился отец Фукидида, Олор. Таким образом, Фукидид был правнуком Мильтиада со стороны матери.
От своих фракийских предков или от своей жены, фракиянки, Фукидид получил золотые прииски во Фракии, благодаря чему пользовался "значением среди влиятельнейших людей материка", т. е. Фракии (Фук. IV, 105, 1). Эти золотые прииски не принадлежали Фукидиду по праву собственности; он только арендовал их. Во всяком случае это показывает, что он был человеком состоятельным.
О юношеских годах Фукидида никаких достоверных сведений у нас нет. Правда, Маркеллин (§ 54) сообщает об одном событии из времен детства Фукидида: "Говорят, будто однажды Геродот читал публично свою "Историю", а присутствовавший при этом Фукидид, слушая чтение, заплакал. Геродот, как говорят, заметил это и сказал отцу Фукидида, Олору: "Олор, натура твоего сына жаждет знания". Этот рассказ в несколько измененной форме есть и у других поздних авторов.
Между учеными нового времени было много споров относительно достоверности этого рассказа. В настоящее время по большей части его считают вымыслом и притом довольно позднего происхождения, так как ни Дионисий Галикарнасский (I век до н. э.), ни Лукиан (II век н. э.), ни даже Евсевий (III-IV век н. э.) в своей "Хронике" не упоминают его. А между тем Дионисий едва ли упустил бы случай упомянуть это предание, если бы оно было ему известно, так как оно должно было подтверждать его симпатию к Фукидиду. Лукиан, впервые сообщающий о чтении Геродотом его "Истории" на Олимпийском празднестве и восхваляющий его, тоже, вероятно, не умолчал бы об этом предании. Напротив, этот рассказ приводится писателями более позднего времени: в сочинении Маркеллина (и притом, не в основной части его, а в третьей, добавочной части), у Фотия (IX век), у Свиды (X век), у Цеца (XII век). Замечательно, что это предание с течением времени становится более категорическим и осложняется подробностями: в компиляции Маркеллина не названо место, где произошла встреча Геродота с Фукидидом, не указан возраст Фукидида, прибавлено слово "говорят" λέγεται, φασί; у Фотия слово "говорят" λέγεται также поставлено, но сделано пояснение, что Фукидид был тогда "совсем молод" - κομιὸῇ, νέον ὄντα; у Свиды уже нет слова "говорят", а это событие передается как факт и указано, что оно произошло в Олимпии. Если Геродот читал какие-нибудь отрывки из своей "Истории" в 446 г., как об этом свидетельствует Евсевий, то нельзя считать невозможным, что Фукидид присутствовал при этом (конечно, надо отбросить сентиментальную часть рассказа). Во всяком случае Фукидид был знаком с трудом Геродота, но не относился к нему с уважением, как видно из его собственных слов (см. ниже).
Наши источники называют также учителей Фукидида, именно философа-материалиста Анаксагора и политического деятеля и ритора Антифонта. "Что касается наставников, - говорит Маркеллин (§ 22), - то Фукидид слушал философа Анаксагора, вследствие чего признан был, как уверяет Антилл [10], безбожником, потому что проникся убеждениями Анаксагора. Слушал Фукидид оратора Антифонта, человека замечательного в ораторском искусстве; о нем Фукидид упоминает в восьмой книге, как о виновнике низвержения демократии и установления правления Четырехсот. Из расположения к Антифонту, как к наставнику, Фукидид умолчал о том, что после его смерти афиняне из мести выбросили его труп за город". Это же об Антифонте сообщают и другие источники. Мы не можем проверить, насколько правдивы или лживы эти свидетельства, но всего вероятнее, что они основаны не на какой-либо достоверной традиции, а представляют собою догадки греческих ученых-филологов ("грамматиков") на основании слов самого Фукидида. Вообще у древних ученых была тенденция предполагать отношения учителя и ученика между знаменитыми писателями, жившими приблизительно в одно и то же время. Возможно, что и эти догадки относительно Фукидида возникли таким же путем. Так, предположение, что между Антифонтом и Фукидидом существовали отношения учителя и ученика, могло возникнуть на основе лестного отзыва Фукидида о нем (VIII, 68), где историк, вообще очень сдержанный в своих отзывах о политических деятелях, прямо свидетельствует, что Антифонт не уступал никому из современных ему афинян в личной нравственности и был вообще не только человеком сильного ума, но и выдающимся оратором.
Поводом для того, чтобы считать Фукидида учеником Анаксагора и даже безбожником, могло послужить стремление Фукидида объяснять исторические факты не вмешательством богов (как это делает Геродот), но действием чисто исторических причин, объяснение чудесных явлений естественным путем, скептическое отношение к суевериям вообще и в частности к оракулам и гадателям.
Что философская система Анаксагора должна была быть, хотя бы в общих чертах, известна Фукидиду, в этом невозможно сомневаться. Анаксагор близко стоял к кружку Перикла, к которому Фукидид относится с особенным интересом; не могли остаться ему неизвестными и процесс по обвинению Анаксагора в безбожии и спасение его Периклом в 432/31 г., когда Фукидид был еще в Афинах.
Однако все это еще не доказывает, что Фукидид был учеником Анаксагора в собственном смысле. Но если он и не был учеником Анаксагора и Антифонта, то подвергся их влиянию. Его школой были Афины эпохи Перикла, с их высокой культурой, которые он сам называет "школой Эллады" - τῆς Ελλάδος παίδευσιν (II, 41, 1).
О высоком образовании Фукидида мы можем судить на основании его сочинения, по научному, философскому складу его истории, по его знакомству с поэтической литературой, с историками предшествовавшего времени. Так, Гомера он упоминает несколько раз, критикует его с исторической точки зрения (I, 9; II, 41), приводит цитаты из гомеровского гимна к Аполлону (III, 104), упоминает о Гесиоде (III, 96), говорит вообще о древних поэтах, разумея под ними главным образом Гомера (I, 5, 11, 15, 21; VI, 2). На знакомство Фукидида с историками указывает его скрытая полемика, направленная против логографов и, вероятно, против Геродота (I, 21-22), и явное недоверие к хронологическим изысканиям Гелланика (I. 97).
Обнаруживается влияние на него и учения софистов, что заметили еще древние ученые: Маркеллин (§ 36) прямо говорит, что Фукидид подражал Горгию и Продику.
Нам неизвестно, какова была роль Фукидида в общественной жизни и участвовал ли он в каких-нибудь походах до своей злополучной стратегии 424 г. Сам он об этом ничего не говорит. Маркеллин (§ 23) категорически утверждает, что он "не принимал участия в государственном управлении, не всходил и на ораторскую трибуну". У Дионисия и Цицерона находим совершенно противоположное свидетельство. Дионисий ("Письмо к Помпею") говорит, что афиняне считали Фукидида в числе первых, удостоивая стратегий и прочих почестей, а по словам Цицерона ("Оратор" II, 13, 56), Фукидид "занимался государственными делами" - est in republica versatus. Действительно, трудно предположить, что Фукидид до 424 г. не принимал никакого участия ни в государственных делах, ни в войне и сразу был выбран на высокую должность стратега, тем более что круг деятельности стратега не ограничивался одними функциями военачальника, а распространялся почти на все стороны как внешней, так отчасти и внутренней политики [11]. Причиной избрания его в стратеги могло, между прочим, быть то, что, благодаря разработке золотых приисков в той части Фракии, куда он был назначен стратегом, он "пользовался значением среди влиятельнейших людей материка". Он сам говорит об этом (IV, 105).
Как уже было сказано выше, Фукидиду не удалось предотвратить взятие Амфиполя спартанцами. Следствием этого было то, что ему пришлось жить в изгнании в течение двадцати лет (V, 26, 5)[12]. Никаких подробностей относительно этого события Фукидид не сообщает, и остается неизвестным, был ли над ним суд и если был, то каков был приговор. Возможны два случая: он мог вернуться в Афины (по требованию суда), подвергся суду и был приговорен к изгнанию (как, например, случилось со стратегами Пифодором и Софоклом, II, 65) [13] или же он не вернулся на родину и остался в добровольном изгнании (как поступил стратег Демосфен, "боясь афинян", III, 98); в этом случае суд над Фукидидом мог быть и не быть в его отсутствие. Неизвестно даже, в чем он был обвинен, если был судим, - только ли в небрежности или в государственной измене(προδοσία). Показания наших источников относительно этого различны. Анонимный биограф говорит (§ 3): "В Пелопоннесскую войну он был обвинен в государственной измене за свою медлительность и небрежность"; а Маркеллин сообщает (§ 55): "Нельзя было бы открыто похоронить в Афинах человека, изгнанного за измену".
Что над Фукидидом происходил суд, можно заключить из слов Цицерона ("Об ораторе" II, 13, 56): "Он был устранен от государственных дел и удален в ссылку, как обыкновенно случалось с наилучшими гражданами в Афинах". Это же видно из слов Маркеллина (§ 46): "За это он был изгнан афинянами по обвинению Клеона". Таким образом, автор этого сообщения знает даже, что виновником изгнания Фукидида был Клеон. Новые критики, как, например, немецкий ученый XIX века Бузольт, не считая вообще достоверными известия, сообщаемые Маркеллином и другими биографами, находят, что и эта подробность выведена из слов самого Фукидида, который с явным несочувствием относился к Клеону. Хотя это только догадка, но догадка вполне основательная, так как Клеон тогда был всемогущим демагогом, и если был суд над Фукидидом, то вполне вероятно, что Клеон так или иначе принимал в нем участие. Однако если Фукидид был обвинен в государственной измене и решился предстать перед судом, то за такое важное преступление он должен был быть приговорен к смертной казни и конфискации имущества, а не к изгнанию. Но под понятие προδοσία подходили также и более легкие правонарушения, например преступная небрежность, и потому виновный в προδοσία мог быть осужден на изгнание [14]. В конце концов приходится признать, что достоверным фактом является только то, что Фукидид за свою неудачу под Амфиполем поплатился изгнанием, а насколько достоверны подробности, касающиеся этого факта, судить трудно.
В науке до настоящего времени не разрешен вопрос, был ли виновен Фукидид в том, что не мог защитить Амфиполь, или не был. Мнения расходятся, и это вполне понятно, потому что никаких данных ни за, ни против его виновности у нас нет. Сам Фукидид ничего не говорит ни в свое оправдание, ни в свое обвинение (IV, 106), а только сообщает, что. по получении известия об опасности, грозившей Амфиполю, он "поспешно выступил с семью кораблями, которые были в его распоряжении" (IV, 104, 5) и "вечером того же дня прибыл со своими кораблями в Эион" (IV, 106, 3).
Был ли виноват Фукидид. или не был, во всяком случае понятно раздражение против него афинян. Потеря Амфиполя была для них слишком чувствительным ударом. Нужно было найти виновника, и таковым сочли Фукидида. Но "основными мотивами наказания в древности служили месть и устранение, а в вопросе о вменяемости первостепенное значение имел самый факт преступления и внешние последствия его, а не внутренние побуждения обвиняемого"[15]. В изгнании Фукидид прожил двадцать лет, как он сам говорит (V, 26, 5). Где он жил в это время, он не говорит, но сообщает, что "стоял близко к делам той и другой стороны, преимущественно пелопоннесцев, так как был изгнанником, и потому на досуге имел больше возможности постигнуть многие события" (V, 26, 5).
По словам Маркеллина (§ 46) и других писателей [16], во время изгнания Фукидид жил во Фракии. Маркеллин (§ 25) определяет это место даже точнее: "Проживая в Скаптегиле, под сенью платана, писал свою историю". То же говорит и Плутарх. Но это едва ли верно, так как Скаптегила (или Скаптесила), маленький город на берегу Фракии, откуда, по словам Маркеллина (§ 19), была родом жена Фукидида[17], с 463 г. принадлежала афинянам и потому Фукидид, как изгнанник, не мог жить в афинских владениях.
Хотя Дионисий и утверждает, что Фукидид, "изгнанный из отечества, все остальное время войны пробыл во Фракии", это едва ли возможно. Из упомянутого выше свидетельства Фукидида (V, 26, 5) с несомненностью можно заключить, что он во время своего изгнания предпринимал путешествия в разные местности, служившие театром военных действий. Во время этих путешествий он должен был собирать главным образом сведения о тех событиях войны, очевидцем которых сам не был. К этому времени следует отнести те посещения различных частей собственно Эллады, Сицилии, южной Италии и передней Азии, те расспросы очевидцев войны, без которых у него не было бы столь точных и живописных рассказов о сражениях я местах сражений в Акарнании, Этолии, Сицилии и на малоазийском побережье. Так, описание осады Сиракуз столь точно, что не могло быть сделано без знакомства с самою местностью.
По свидетельству историка Тимея (Маркеллин 25, 33), Фукидид будто бы во время изгнания жил в Италии и там был похоронен. Но это отрицает Маркеллин. Однако возможно, что на пути в Сицилию или на обратном пути из нее Фукидид мог посетить и южную Италию. В схолиях к кн. V, 26, 5 сказано, что Фукидид жил в Пелопоннесе (περί Πελοπόννήσον σιέτριβε); если под этим понимать временные посещения им Пелопоннеса, то это вполне правдоподобно. Но совершенно вздорно сообщение анонимного биографа (§ 7), будто "во время изгнания Фукидид проживал на Эгине и там, как говорят, написал свою историю. Тогда же с наибольшей очевидностью проявилось его корыстолюбие, потому что ростовщичеством он разорил всех эгинян" [18]. Эгина с 431 г. принадлежала афинянам, и потому Фукидид не мог жить там.
Личное несчастье Фукидида, таким образом, дало ему возможность довести почти до конца его труд и "лучше постигнуть многие события", как он сам говорит (V, 26, 5).
Пробыв двадцать лет в изгнании, Фукидид вернулся на родину. Жил ли он в Афинах все время до своей смерти или уезжал оттуда, об этом сведений нет, но во всяком случае он видел родной город после взятия его Лисандром. Он сам говорит (I, 93, 5), что, по совету Фемистокла, афиняне возвели стену такой толщины, "какая видна еще и теперь вокруг Пирея". Отсюда следует, что Фукидид видел развалины стены вокруг Пирея, разрушенной по приказанию Лисандра после сдачи города в 404 г.
Вполне возможно, что Фукидид и в это время уезжал из Афин на неопределенный или короткий срок, например в свое фракийское поместье.
Когда именно Фукидид получил право вернуться на родину, определить в точности невозможно. Если понимать буквально его слова о двадцати годах изгнания и началом изгнания считать конец 424 г. (см. выше), то временем прекращения изгнания надо считать конец 404 г. или более ранние его месяцы. Это наиболее вероятная дата данного события, так как весною 404 г. афиняне, по требованию спартанцев при заключении мира, обязались предоставить возможность изгнанникам вернуться на родину, в Афины[19]. Затем в 403 г., при восстановлении демократии Фрасибулом, была объявлена всеобщая амнистия. Но, судя по свидетельству Павсания, путешественника II века н. э. (I, 23, 11), надо полагать, что в деле Фукидида были какие-то особенные, отягчающие обстоятельства, вследствие которых для восстановления его в гражданских правах мало было всеобщей амнистии, а требовалось специальное народное постановление.
Получив право вернуться на родину, Фукидид прожил, по видимому" недолго (о смерти его сказано выше).
а) Содержание "Истории"
От Фукидида до нас дошло сочинение, содержащее описание Пелопоннесской войны, озаглавленное в большей части рукописей и изданий Θουκυδίδου ξυγγραφή; или Θουκυδίδου ίστορίαι. Это заглавие, возможно, принадлежит не самому автору, а кому-либо из позднейших греческих ученых. В наших рукописях и изданиях это сочинение разделяется на 8 книг; вероятно, деление принадлежит александрийским ученым, так как оно известно уже Диодору и Дионисию и было господствующим. По свидетельству древних (Диодор XII, 37) и схолиаста к концу IV книги Фукидида. также существовало деление "Истории" на 9 (и даже на 13) книг. Фукидид сам в первых словах своего труда определяет содержание его (I, 1, 1): "Фукидид афинянин написал историю войны между пелопоннесцами и афинянами, как они вели ее друг против друга. Приступил он к труду своему тотчас с момента возникновения войны в той уверенности, что война эта будет войною важною и самою достопримечательною из всех предшествовавших".
План сочинения таков. I книга содержит введение ко всему труду; II, III, IV и половина V книги (кончая главой 24) содержат описание так называемой Архидамовой войны, продолжавшейся 10 лет до Никиева мира (в 421 г.); во второй половине V книги говорится об "обманчивом мире", последовавшем за договором Никия и продолжавшемся 6 лет и 10 месяцев; в книгах VI и VII описывается поход в Сицилию; в VIII книге - так называемая Декелейская война, описание которой прерывается на 21-м году всей войны, на 410 г. до н. э. Таким образом, автор не довел свое сочинение до конца, хотя имел намерение описать все 27 лет войны: сказав о том, как после Никиева мира возобновились военные действия, он говорит (V, 26,2): "Тот же Фукидид афинянин описал и эти события в том порядке, как совершались они, по летним и зимним кампаниям, до тех пор, пока лакедемоняне и их союзники не положили конец владычеству афинян и не овладели длинными стенами и Пиреем. До этого момента война длилась в общей сложности двадцать семь лет". О предполагаемых причинах незаконченности сочинения будет сказано дальше.
Содержание I книги необходимо изложить подробнее. В самом начале автор высказывает мысль, что эта война (т. е. Пелопоннесская, как она называется со времени Цицерона и Диодора) замечательнее всех прежде бывших, и доказывает это рассмотрением прежних событий греческой истории, кончая персидскими войнами. Эта часть книги I, обнимающая главы 2-19, называется "Археология" - Ἀρχαιολογία[1]. Автор рассматривает древнейшие времена, события Троянской войны, последующие века, персидские войны· и показывает, что все военные действия времен до Пелопоннесской войны велись не с таким напряжением сил, как эта война, главным образом потому, что деньги и флот появились у эллинов сравнительно поздно [2]. Указав на важность своей темы, Фукидид говорит об отсутствии критики у людей, готовых принимать всякое известие на веру, дает краткий отчет читателям о способе составления им своей истории (гл. 22), говоря, что он стремился к правдивому изложению событий, а не к развлечению слушателей. После этого указания автор переходит к рассказу о причинах войны. Он делит их на официальные причины и на причины скрытые, но истинные, которые заключались в том, что афиняне становились сильными и внушали страх спартанцам (гл. 23). Поводом к войне послужило следующее обстоятельство. В Эпидамне, колонии керкирян, народная партия изгнала аристократов. Последние в союзе с окрестными варварами стали нападать на своих противников, так что те вынуждены были наконец обратиться за помощью в свою метрополию Керкиру. Но здесь им было отказано, и они обратились в Коринф, откуда и получили помощь. Узнав об этом, керкиряне, которым не нравилось, что их колония передалась Коринфу, послали войско против Эпидамна и в союзе с изгнанными аристократами стали осаждать город. Произошла морская битва между керкирянами и коринфянами, в которой последние были побеждены. Коринфяне стали готовиться к войне и собирать флот и войско, а керкиряне в страхе явились в Афины просить помощи. Коринфяне также прислали сюда послов, чтобы помешать керкирянам, но афиняне приняли сторону керкирян и заключили с ними оборонительный союз. После этого коринфяне послали против Керкиры флот, а афиняне отправили несколько кораблей на помощь своим новым союзникам, запретив при этом своим полководцам вступать в бой с коринфянами, если они не будут нападать на керкирян. Однако дело дошло до битвы, в которой приняли участие и афиняне. Это было первое основание вражды коринфян к афинянам. Второй причиной их раздора была Потидея. Этот город, лежащий на перешейке Паллены, был колонией коринфян, но принадлежал к афинскому союзу. Опасаясь отпадения его от союза, афиняне приказали жителям срыть часть укреплений, дать заложников и не принимать к себе старшин, ежегодно присылавшихся к ним из Коринфа. Вместе с тем афиняне, опасаясь враждебных замыслов со стороны македонского царя Пердикки, отправили в те места флот и войско. Потидеяне просили афинян ничего не изменять в их положении, а в то же время явились вместе с коринфянами в Спарту с просьбой заготовить им на всякий случай вспомогательный отряд против афинян. Спартанцы обещали, и тогда потидеяне, получив отказ в своей просьбе со стороны афинян, отложились от них вместе с другими соседними городами, так что афиняне прибыли в Потидею уже во время восстания. Потидеяне получили помощь от коринфян, но афиняне разбили потидеян и заперли их в городе. Тогда коринфяне обратились за помощью к Спарте, созвав туда всех ее союзников, и на союзном совещании обвиняли афинян в нарушении мира. Выслушав их, спартанцы сперва совещались одни и тут, несмотря на увещания царя Архидама, советовавшего предварительно запастись деньгами и флотом, решили воевать, подстрекаемые эфором Стенелаидом. Таков был повод к войне. Истинные причины войны заключались в соперничестве и боязни спартанцев усиливающегося могущества Афин. Это дает повод историку проследить увеличение сил афинян со времени персидских войн и обозреть все походы и политические меры, благодаря которым афиняне, получив от островитян и азиатских эллинов гегемонию в войне против персов, мало-помалу сделались властителям" всего Эгейского моря и его берегов. Эта часть истории Фукидида (гл. 88-117) называется в схолиях к Фукидиду "пятидесятилетие".
За этим следует третья, главная часть книги I, содержащая в себе рассказ о переговорах союзных пелопоннесских государств между собой и с Афинами. Спартанцы, решив воевать с афинянами, призвали опять союзников и спросили их мнение. Большая часть союзников высказалась за войну с Афинами, в том числе, конечно, и коринфяне. Но предпринять войну тотчас было невозможно, так как пелопоннесцы были не подготовлены; поэтому было решено, чтобы каждое государство доставило все нужное без промедления. Так прошло около года до открытого объявления войны. Тем временем пелопоннесцы отправляли в Афины посольства с жалобами, чтобы в случае неудовлетворения их иметь предлог к войне. Так, прежде всего они потребовали от афинян изгнания из Афин лиц, предки которых запятнали себя убийством сообщников Килона, искавших спасения у алтаря Афины. Это требование спартанцев было рассчитано на то, чтобы был изгнан или, по крайней мере, очернен в глазах народа Перикл, который по матери был потомком Алкмеона, одного из главных виновников этого преступления. Афиняне не исполнили желания спартанцев и со своей стороны потребовали, чтобы спартанцы также очистились от преступления против Афины, так как некогда их эфоры уморили голодом Павсания в ее святилище. При этом Фукидид подробно рассказывает о деле Павсания и кстати об изгнании Фемистокла из Афин. Далее, спартанцы потребовали, чтобы афиняне сняли осаду с Потидеи, дали независимость Эгине и открыли свои гавани мегарянам. Афиняне и в этом им отказали. Наконец, в Афины явились в последний раз спартанские послы с таким предложением: "Спартанцы желают мира, и он будет, если вы предоставите эллинам автономию" (139). Афиняне, по совету Перикла, ответили на это, что они готовы предоставить автономию эллинским государствам, если и спартанцы дозволят своим городам управляться также по собственному усмотрению. Тем и кончились переговоры спартанцев с афинянами.
б) Время и порядок составления "Истории"
При чтении "Истории" Фукидида невольно возникает вопрос, когда именно он написал ее, всю ли по окончании войны или писал ее частями во время войны. Сам автор в начале своего труда говорит, что он ее "начал тотчас при возникновении войны" (I, 1, 1), но это слишком неопределенно: что именно начал, - собирать ли материалы и делать черновые заметки или уже описывать события в окончательной, отделанной форме?
В нескольких местах биографии Фукидида, составленной Маркеллином, даются указания, на то, что Фукидид писал "Историю" уже во время войны; так, в § 25 сказано, что он, "проживая в Скаптегиле, под сенью платана писал свою "Историю""; в §§ 46-47 дается более определенное указание: "Удалившись [из Афин после изгнания] во Фракию, он, как говорят, составил там красоту своей истории [свою прекрасную "Историю"]. Дело в том, что с самого начала войны он делал заметки обо всем, что говорилось и совершалось, однако, о красоте [об изяществе] он не заботился сначала, но заботился лишь о том, чтобы заметками сохранить события [от забвения], а впоследствии, после изгнания, живя во фракийском местечке Скаптегиле, он изложил с красотой [с изяществом] те заметки, которые сначала делал для памяти". В § 45 сказано, что он "умер после войны во Фракии, описывая события двадцать первого года". Плутарх ("De exsilio", 14) также говорит, что Фукидид "описал войну пелепоннесцев и афинян во Фракии около Скаптегилы".
Цицерон ("Об ораторе" II, 13, 56) высказывает, по видимому, ту же мысль: "Эти самые книги он, как говорят, написал тогда, когда был удален от государственных дел и отправлен в ссылку".
Как видно из этих свидетельств, у древних ученых сложилось убеждение (может быть, основанное на приведенном выше показании самого Фукидида), что Фукидид во Фракии, во время своего изгнания, т. е. еще в течение войны, не только составил черновые записи, но и привел в окончательную форму свою "Историю", оканчивающуюся событиями 411 г.
Древние ученые не обратили внимания на то, что некоторые места "Истории" могли быть написаны лишь после окончания войны, например указание на то, что война продолжалась 27 лет и окончилась поражением афинян (V, 26, 1-6).
Поэтому ученые нового времени высказали предположение, что Фукидид во время войны занимался только собиранием материалов, предварительной записью их и т. п., но привел свой труд в окончательный вид, в каком он дошел до нас, лишь после войны, и что смерть помешала ему довести его до конца. Однакс и при этом предположении остаются некоторые трудности, и вопрос о том, в какой момент Фукидид начал обрабатывать собранные им материалы, остается и сейчас нерешенным.
в) Издание "Истории"
По общепризнанному мнению, "История" Фукидида осталась неоконченной) вследствие его смерти. Таким образом, кто-то другой издал его сочинение. Единственное указание на это находится у Диогена Лаэртского в биографии Ксенофонта (II, 6, 13, 57).
До некоторой степени это указание подтверждается тем, что Ксенофонт начинает свою "Греческую историю" как раз с того пункта, на котором кончается "История" Фукидида, и притом словами "а после этого" - μετὰ δὲ ταύτα,которые показывают, что его "История" служит продолжением "Истории" Фукидида. Конечно, это обстоятельство не может быть неопровержимым доказательством того, что Ксенофонт был издателем труда Фукидида, но до некоторой степени говорит в пользу этого. Правда, историк Кратипп также продолжал "Историю" Фукидида, но так как неизвестно, был ли Кратипп современником Фукидида, то и нет основания считать его издателем труда Фукидида. Никаких других лиц, подходящих для этой роли, не известно.
В подтверждение гипотезы о Ксенофонте как издателе сочинения Фукидида можно выставить еще следующее соображение. Если Фукидид, как говорят, был убит во Фракии около 400 г. и там находилось его сочинение, то Ксенофонт во время своего пребывания во Фракии в 399 г. или немного позднее мог посетить местожительство Фукидида, получить сочинение от его дочери (о которой упоминает Маркеллин в § 43) и опубликовать его. Но все это не более как предположения.
Можно с некоторой степенью вероятности определить время, когда издана была "История" Фукидида. В речи Элия Аристида (II век н. э.) "О четырех" приведен отрывок из диалога Эсхина Сократика "Алкивиад". Там речь идет о Фемистокле, причем характеристика Фемистокла дается более по Фукидиду, чем по Геродоту. Из этого можно заключить, что "История" Фукидида была известна Эсхину во время сочинения им диалога "Алкивиад". Этот диалог был написан между 394/3 и 391/0 гг.[3] Следовательно, "История" Фукидида была в это время уже опубликована.
а) Введение
Как говорит сам Фукидид (I, 1, 1), темой его сочинения было описание войны между пелопоннесцами и афинянами, которая впоследствии была названа "Пелопоннесской". Выбрал он эту тему потому, что, по его убеждению, эта война "будет войною важною и самою достопримечательною из всех предшествовавших" (I, 1, 1), а поэтому он "приступил к труду своему тотчас с момента возникновения войны" (там же).
Первое достоинство всякой истории - ее правдивость и критическая проверка сообщаемых фактов. Каких принципов держался Фукидид в этом отношении при составлении своей "Истории", он сообщает сам. "Я пережил всю войну, - говорит он (V, 26, 5), - благодаря своему возрасту понимал ее и внимательно наблюдал, с тем, чтобы узнать в точности отдельные события". Он с неодобрением указывает (I, 20, 3), что "большинство людей мало озабочено отысканием истины и охотнее принимает готовые мнения". К самому себе, как к историку, он предъявлял очень высокие требования: "Что касается событий, происходивших во время войны, - говорит он (I, 22, 2-3), то я не считал себя вправе записывать то, что узнавал от первого встречного, или так, как мне казалось, но записывал события, очевидцем которых был сам, и то, что слышал от других, после точных, насколько возможно, исследований каждого факта, в отдельности взятого. Изыскания были трудны, потому что очевидцы отдельных фактов передавали об одном и том же неодинаково, но так, как каждый мог передавать, руководясь симпатиями к той или другой из воюющих сторон, или основываясь на своей памяти". Таким образом, Фукидид был первым по времени ученым историком и родоначальником того, что теперь называется исторической критикой. До времени своего изгнания в конце 424 г. Фукидид мог быть всегда в курсе дела; но после этого он уже не был очевидцем событий, а должен был собирать сведения от других.
Собственные наблюдения и расспросы других лиц были главным источником сведений Фукидида. Но кроме этого он пользовался, хотя и в малой степени, трудами своих предшественников; так, ему известны, кроме поэтов, сочинения логографов и Геродота, а также "Сицилийская история" Антиоха Сиракузского, которой он пользовался для изложения древнейшей истории Сицилии (VI, 2-5) и для истории первой сицилийской войны (III, 90, 1).
Фукидид первый оценил важность документов и некоторые из них целиком внес в свою "Историю". Таковы договоры: 1) о перемирии между Афинами и Спартою в 423 г. (IV, 118-119); 2) о заключении пятидесятилетнего мира между Афинами и Спартой в 421 г. (V, 18-19); 3) о заключении союза между Афинами и Спартой в 421 г. (V, 23-24); 4) о заключении союза между Афинами с одной стороны и Аргосом, Мантинеей и Элидой с другой стороны (V, 47) и др. Текст последнего документа сохранился до нашего времени в оригинале. Из сличения его с текстом Фукидида оказалось, что договор передан им точно, встречаются лишь незначительные изменения, но они ограничиваются пропуском малозначащих слов, небольшими перестановками слов и заменой одной формы или выражения другими, близкими по значению. Эти изменения отчасти могут быть объяснены неисправностями нашего рукописного текста или тем, что в таком именно виде Фукидиду доставлена, была копия данного документа. Это свидетельствует об аккуратности Фукидида в сообщении фактов.
Историю далекого прошлого Фукидид воссоздает на основании экономического развития, археологических данных, на рассуждениях о господствовавших в отдаленные времена нравах и обычаях, существовавших тогда средствах сообщения, способах кораблестроения, на рассмотрении местоположения городов, результатов могильных раскопок и т. д. (I, 2, 6; 3, 1; 6, 1; 8, 1; 11, 1). Так, например, Фукидид находит, что Троянский поход был совсем незначительным, что эллинов под Трою явилось немного, что причиною этого была не столько малочисленность населения, сколько отсутствие у него материальных средств; из-за скудости провианта эллины выступили с меньшим войском, таким, какое, по их расчетам, могло содержаться во время войны на взятые средства, и т. д. (I, 10-11).
Древние прославляли "беспристрастие" Фукидида в описании истории. Так, Цицерон называет его "беспристрастным и великим повествователем событий" ("Брут", 83, 287), Маркеллин- $1любителем истины" (§42). Лукиан в своем трактате "Как следует писать историю" (39), сказав о льстивых историках, искажающих истину, продолжает: "Но этого не сделает ни Ксенофонт, честный историк, ни Фукидид; напротив, если даже он [Фукидид] ненавидит кого-нибудь, он будет считать гораздо более близким ему общественный интерес и будет ставить истину выше вражды; а если любит кого-нибудь - все-таки не пощадит его, если он ошибается". Дионисий в трактате "О Фукидиде") (гл. 8, стр. 824 R = 334 Us. Rad.) указывает, что мнение о правдивости и беспристрастности этого историка было всеобщим. "Может быть, все философы и ораторы, - говорит он, - а если не все, то большинство, свидетельствуют, что он проявлял величайшую заботу об истине... не прибавляя к событиям ничего несправедливого и не убавляя, и не писал по своему произволу, но хранил свои принципы безупречными и чистыми от всякой зависти и всякой лести".
Как пример правдивости и беспристрастия Фукидида Маркеллин указывает (§ 26) на то, что, "несмотря на изгнание, он писал свою "Историю", не злопамятствуя на афинян, но правдиво и беспристрастно; он даже не поносит ни Клеона, ни Брасида, виновника его несчастья, как подобало бы раздраженному историку".
Эта всеобщая вера древних в правдивость и беспристрастность Фукидида перешла и в новую литературу, и до половины XIX столетия эти качества его считались стоящими выше критики. Но после этого стали высказываться сомнения в его точности. Указывают, например, на некоторые географические или топографические неточности и неясности в его изложении. Так, остров Сфактерия имеет протяжение не 15 стадий, как говорит Фукидид (IV, 8, 6), но по меньшей мере 24 стадии; ширина пролива, отделяющего этот остров от материка, показана также неточно.
Гораздо более существенный упрек делается Фукидиду за его характеристику Клеона. "Это был вообще наглейший из граждан", - говорит Фукидид (III, 36, 5); он противодействовал заключению мира между Афинами и Спартой, потому что знал, что "с водворением мира низости его легче обнаружатся, а клеветнические наветы его будут внушать меньше доверия" (V, 16, 1). Вся процедура избрания Клеона в стратеги для завоевания Сфактерии изображена Фукидидом в неблагоприятном для него освещении (IV, 27-28). Новая критика находит, что отрицательное отношение Фукидида к Клеону обусловливалось личной неприязнью, так как Клеон, может быть, был обвинителем историка по амфипольскому делу 424 г. Однако нам совершенно неизвестно, был ли действительно Клеон виновником изгнания Фукидида; быть может, Фукидид руководился другими мотивами в своей характеристике, быть может, даже ошибался, но из этого не следует, что он сознательно оклеветал Клеона.
Немецкий ученый XIX века Мюллер-Штрюбинг заметил, что у других писателей находится немало таких известий из времен Пелопоннесской войны, о которых Фукидид вовсе не упоминает. Он полагает, что Фукидид делал это сознательно, нарочно умалчивая о внутреннем состоянии Афин того времени. Обвинение это не выдерживает критики. Дело в том, что Фукидид поставил себе задачей дать только историю Пелопоннесской войны (как он сам заявляет в начале своего труда), а не историю Эллады во время этой войны. Поэтому все, что во внешних делах государств и в политике не касается этой борьбы, исключено из его сочинения и, напротив, вошли в его состав только те события, которые имеют отношение к ней, где бы они ни произошли. "История" Фукидида - это история войны. Но даже и из событий, касающихся войны, он брал далеко не все, а только те, какие считал важными. "Я упомяну только о наиболее достопримечательных военных действиях", - говорит он сам в одном месте (III, 90, 1).
Одной из характерных особенностей "Истории" Фукидида, за которую его часто упрекали в новое время, являются его многочисленные отступления или экскурсы. Эти экскурсы в книгах II-VIII следующие:
1) объединение городов и селений древней Аттики, произведенное Тезеем, так называемый "синойкизм" (II, 15);
2) царство племени одрисов во Фракии; Македония при царе Пердикке (II, 96-98);
3) состав афинского флота и издержки на его содержание (III, 17);
4) очищение острова Делоса и праздники там в честь Аполлона (III, 104);
5) этнография и древнейшая история Сицилии (VI, 2-5);
6) заговор против Писистратидов (VI, 54-59).
Все эти отступления, на первый взгляд нарушающие непрерывность изложения, на самом деле органически связаны с основной темой сочинения Фукидида, и присутствие их с логической точки зрения может быть, вполне оправдано. Так, например, большое отступление, повествующее о заговоре против Писистратидов, вставленное в рассказ об отозвании Алкивиада из Сицилии вследствие обвинения его в кощунстве над гермами, имеет целью показать, что это обвинение было лишь предлогом, а истинной причиной был страх афинян перед стремлением Алкивиада, действительным или мнимым, заменить демократию олигархией или тираннией.
"Народ знал по слухам, - говорит Фукидид, - насколько стала тяжела под конец тиранния Писистрата и сыновей его, знал также, что она низвергнута была не самими афинянами и не Гармодием, а потому постоянно был в тревоге и ко всему относился подозрительно". Это и дает повод Фукидиду рассказать историю о свержении тираннии. "Имея в виду эти события [о тираннии Писистрата и сыновей его], - продолжает Фукидид (VI, 60), - и вспоминая все, что было известно о них по рассказам, .афинский народ в описываемое нами время негодовал, относился подозрительно к тем, которые навлекли на себя обвинение в деле, касающемся мистерий, и решил, что все это учинено заговорщиками с целью установить олигархию или тираннию". Таким образом, этот экскурс находится в связи с рассказом о настроении народа и о привлечении к суду Алкивиада. Что в Афинах страх перед тираннией был распространен, видно также из слов Аристофана. В "Лисистрате" (ст. 619) хор стариков говорит, что он "чует запах тираннии Гиппия". Фукидид хотел в этом рассказе исправить некоторые неточности народной молвы об этом событии. "Я докажу, - говорит он (VI, 54, 1), - что даже афиняне, не говоря уже о прочих эллинах, не имеют о своих тираннах и вообще о своем прошлом никаких точных сведений". Надо, однако, признать, что безусловной необходимости в этом экскурсе не было, и Маркеллин (§ 18), ссылаясь на Гермиппа (писателя приблизительно 200 г. до н. э.), видит причину вставки его в том, что будто бы "род Фукидида происходит от тираннов Писистратидов, и что поэтому историк в своем сочинении с ненавистью повествует о Гармодии и Аристогитоне и отрицает, что они были тиранноубийцами, так как они убили не тиранна, а брата тиранна, Гиппарха".
Однако экскурсы занимают ничтожное место в сочинении историка, и, если даже считать их ненужными, они не нарушают единства его сочинения, посвященного исключительно истории Пелопоннесской войны. Этим единством темы труд Фукидида резко отличается от трудов его предшественников логографов и Геродота.
К числу особенностей изложения в "Истории" Фукидида относится также способ счисления времени. Счисление по олимпиадам было усвоено историками не раньше времени Птолемея Филадельфа (в первой половине III века до н. э.). Счисление по архонтам, эфорам и другим должностным лицам Фукидид отвергает, как не отвечающее требованиям точности. "Вернее исследовать события по периодам времени, - говорит он, - не отдавая предпочтения перечислению имен лиц должностных или иных, облеченных теми или иными почетными должностями в каждом государстве, по которым обозначаются прошлые события. Такое счисление неточно, так как то или другое событие произошло в начале, в середине или в какой-нибудь другой срок службы такого лица" (V, 20, 2). Под "периодами времени" Фукидид разумеет лето и зиму. Такое деление года на летние и зимние кампании находится в соответствии с состоянием тогдашнего военного искусства, когда военные операции совершались главным образом в летнюю пору года. Начало летней кампании, подразделяющейся еще на весну и осень, совпадает у Фукидида приблизительно с началом войны; начало зимы приурочивается приблизительно к началу нашего ноября.
Иногда Фукидид в пределах этих делений года дает еще более точные даты: "в середине лета", "в разгаре лета", "в пору созревания хлеба", "в пору зимнего солнцеповорота", "к восходу Арктура" и т. п.
Описание событий каждого года войны Фукидид обыкновенно заканчивает фразой такого типа: "Это произошло зимою, и кончался второй год войны, которую описал Фукидид" (II, 70, 5).
Лишь при описании особенно важных событий Фукидид датирует их по должностным лицам. Так, необходимо было датировать этим способом начало войны, а именно, нападение фиванцев на Платею, послужившее началом войны, и Фукидид определяет время этого события тем, что оно произошло "в сорок восьмой год жречества Хрисиды в Аргосе, когда эфором в Спарте был Энесий, а архонтству Пифодора в Афинах оставалось до срока четыре месяца, на шестнадцатом месяце после сражения при Потидее" (11,2,1).
Хронологическая система, принятая Фукидидом, представляла собою большой шаг вперед в исторической литературе того времени. Однако, уточняя хронологию событий, эта система портит связность изложения, описывая одно и то же событие в разных местах, если оно занимало более одного периода времени. За это укоряет Фукидида Дионисий Галикарнасский. Для примера он приводит рассказ Фукидида о митиленянах (книга III), который несколько раз прерывается рассказами о других событиях.
б) Политические взгляды Фукидида
Фукидид нигде не высказывает своего политического кредо, которое нам поэтому приходится извлекать из его суждений о различных событиях. Вопрос о его политических убеждениях решается противоречиво: одни считают его олигархически настроенным, другие - приверженцем демократии; некоторые говорят даже, что ему нельзя приписывать склонности ни к какой определенной форме правления, что он признавал все существующие государственные формы имеющими право на существование, не отдавая преимущества ни одной из них, что всякий строй, в его глазах, был хорош, лишь бы он удовлетворял нуждам страны. Так, например, изображая ожесточенную борьбу демократической и олигархической партий на острове Керкире, он одинаково отрицательно относился и к той и к другой партии (III, 82). "Источником всех этих зол, - говорит он, - является жажда власти, которой добиваются люди из корыстолюбия и честолюбия. Отсюда и происходит та страстность, с какой люди соперничают между собой. И в самом деле, лица, становившиеся во главе государства, выставляли на вид благопристойные соображения: одни отдавали предпочтение политическому равноправию народной массы, другие - умеренному правлению аристократии... Совесть та и другая партия ставила ни во что... Лица, не принадлежавшие ни к одной партии, истреблялись обеими сторонами или потому, что не принимали участия в борьбе, или потому, что возбуждали зависть тем, что оставались целы".
Фукидид, как можно судить по его родству с Кимоном принадлежал к аристократии; поэтому естественно является предположение, что он должен был быть противником демократии.
Действительно, о демосе Функидид не раз высказывает нелестные мне ния, указывая на непостоянство толпы (II, 65, 4; IV, 28, 3; VI, 63, 2; VIII, 1, 4). Демагоги, как Клеон и Гипербол (VIII, 73, 3), ему ненавистны. Но, отзываясь отрицательно о некоторых сторонах афинской демократии, Фукидид превозносит вождя ее Перикла (II, 65) и его политику: "Государство, - говорит он, - достигло при Перикле наивысшего могущества" (II, 65, 5). Однако считать Фукидида принципиальным сторонником демократического строя невозможно. В самом деле, характеризуя Перикла, Фукидид отмечает преимущественно то, что Перикл правил умеренно, сдерживал демос, не льстил и не подчинялся ему, то, что при нем только по имени была демократия, а на деле "господство лучшего мужа"; последующим же вождям Фукидид ставил в упрек, что они из соперничества друг с другом, в угоду демосу предоставляли ему управление государством (II, 65, 10).
Из такой характеристики рабовладельческой демократии эпохи Перикла никак нельзя вывести заключение, что Фукидид был принципиальным сторонником демократии.
В "Истории" Фукидида встречаются и определенные указания на личные воззрения автора по поводу той или другой формы правления.
Описывая установление в Афинах правления "Пяти тысяч" (VIII, 97, 3), он совершенно определенно, от собственного лица, признается в своем расположении к смешанной системе государственного устройства, в которой умеренно соединены элементы демократии и олигархии и которая позже в различных видоизменениях привлекала к себе симпатии и Платона. "По видимому, - говорит Фукидид, - афиняне первое время после этого [периода правления "Пяти тысяч"] имели наилучший государственный строй на моей, по крайней мере, памяти. Действительно, это было умеренное смешение немногих и многих [т. е. олигархии и демократии], и такого рода конституция прежде всего вывела государство из того печального положения, в каком оно было".
У Фукидида, главным образом в речах разных лиц, мы находим множество рассуждений на общие политические темы: о влиянии войн на характер народа, о качествах хорошего человека и гражданина, о преимуществах и недостатках незыблемых законов в государстве и т. п.; но наибольшее внимание, по самому свойству избранного им сюжета, он посвящает вопросам афинской политики; он рассуждает об особенностях афинской державы (ἀρχή), о возможностях ее расширения, какова должна быть в ней юрисдикция, каким образом следует сохранять ее целость и спокойствие.
На основании пристрастия Фукидида к политическим рассуждениям мы можем с полным правом считать его политическим мыслителем. Встает вопрос, под какими влияниями возник у него интерес к разрешению политических проблем.
Само собою разумеется, что на этот вопрос нельзя дать вполне определенный ответ; можно высказать лишь несколько предположений.
В этом отношении на него могли оказать влияние отдельные государственные люди того времени, например Перикл, но более всего, по видимому, атмосфера напряженной общественной жизни Афин его времени. Напряженность этой жизни отражена Фукидидом в знаменитой характеристике афинян в речи коринфян (I, 70), где, между прочим, сказано: "Свою жизнь афиняне отдают за свое государство так, как будто она вовсе не принадлежит им; напротив, духовные свои силы они берегут, как неотъемлемую собственность, чтобы служить ими государству". В надгробной речи в честь афинян, павших в бою, Перикл говорит (II, 40, 2): "Одним и тем же лицам можно у нас и заботиться о своих домашних делах и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных. Только мы одни считаем того, кто вовсе не участвует в государственной деятельности, не свободным от занятий и трудов, но бесполезным человеком". В другом месте той же надгробной речи высказана следующая мысль (II, 43, 1): "Вы обязаны ежедневно на деле взирать на могущество государства и полюбить его".
Далее, на политическое мышление Фукидида могла оказать влияние тогдашняя политико-философская литература, отрывки которой дошли до нас[1]. Так, софист Антифонт был автором какого-то политического трактата; ясно выраженный политический характер имеет сочинение "Афинское государственное устройство", приписываемое Ксенофонту. Протагор, по свидетельству Диогена Лаэртского (IX, 55), написал сочинение "О государственном устройстве". Даже Пифагору приписывали "Политическое сочинение" (Диоген Л., VIII, 6). У Геродота к этому жанру относится рассуждение персидских вельмож о государственном устройстве (Геродот, III, 80-82).
Нельзя не обратить внимание на то значение, какое могла иметь для Фукидида драматическая литература. Обыкновенно об этом жанре поэтического творчества, в связи с рассмотрением сочинений Фукидида, говорят только тогда, когда касаются его языка и внешней формы его произведения. Однако влияние драмы на Фукидида было несомненно гораздо глубже.
Греческая драма в те времена ярко отражала политическую борьбу в Афинах и постоянно затрагивала вопросы о предпочтительности той или другой формы правления, касаясь животрепещущих проблем текущей политики. "Эвмениды" Эсхила с их скрытой борьбой против реформ Эфиальта [2] были не единственным произведением такого рода. В "Антигоне" Софокла поднимался вопрос о границах государственной власти [3]. Эврипид откликается на целый ряд политических вопросов, интересовавших его современников. В его "Финикиянках", "Гераклидах", "Оресте", "Просительницах" [4] и в других сочинениях разбросан целый ряд диалогов, речей и отдельных сентенций политического содержания, которые живо напоминают нам рассуждения, встречающиеся позже у философов. Вполне возможно, что Фукидид воспринял от драматургов и элементы софистического учения: в это время театр был главным местом, где знакомились с новыми учениями. Аристофан говорил: "Для взрослых людей учителями являются поэты" ("Лягушки", 1055).
в) Рационализм Фукидида
Кроме внешних отличий "Истории Фукидида" от повествований его предшественников, есть еще очень важное внутреннее различие между ними в принципе описаний исторических событий, в выявлении причин их возникновения. В "Истории" Геродота, наряду с человеческими факторами, постоянно действуют сверхчеловеческие силы - слепой рок, воля божества, даже его зависть к человеку. Геродот, правда, верит в существование закона, руководящего историческими событиями, но этот закон - исключительно религиозного порядка, идущий скорее извне и свыше, чем вытекающий из-самих фактов. Это - старый закон религиозной политической морали, "закон Немесиды". По этому закону всякая вина влечет за собою наказание. Преклонение перед религиозным законом побуждает Геродота вносить в историческое изложение много предсказаний оракулов, отводить много места чудесам. Напротив, Фукидид обозревает исторические события и устанавливает связь между ними независимо от религии. Во всем сочинении Фукидида нельзя указать ни одного места, которое обличало бы в авторе теологическую точку зрения, в котором превратности судьбы отдельных лиц или государств изображались бы в зависимости от религиозных верований. Ни одной военной неудачи, ни одного бедствия историк не объясняет сверхъестественным вмешательством. Он не признает чудес. По мнению Фукидида, все в мире совершается по незыблемым законам природы, без вмешательства божества. Однако критики народных верований он не дает нигде.
Правда, отдельные лица его "Истории" в своих речах высказывают мнения о возможности вмешательства божества, но из этого не следует, что Фукидид сам разделял эти мнения. Так, например, Никий очень серьезно убеждает своих солдат надеяться исключительно на помощь богов и прибавляет, что состояние, в котором находится его войско, может пробудить скорее сострадание, чем зависть богов (VII, 77, 4). Но из этого нельзя сделать вывод (как делают некоторые комментаторы), что Фукидид верил, подобно Геродоту, в Немесиду или в то, что благополучие людей внушает богам зависть.
В знаменитом диалоге мелосцев с афинянами (V, 85-113) мелосцы выражают надежду на помощь богов. "Судьба, управляемая божеством, - говорят они, - не допустит нашего унижения, потому что мы, люди богобоязненные, выступаем против людей несправедливых" (104). На это афиняне возражают, что "повсюду, где люди имеют силу, они властвуют по непререкаемому велению природы", т. е. афиняне ссылаются на право сильного. Который же из двух принципов сам Фукидид считает господствующим в мире? Он не говорит этого прямо, но ясно, что верит в господство второго принципа, и поэтому совершенно неправы те комментаторы (например, Шталь), которые выводят из этого места заключение, будто Фукидид твердо верил во вмешательство богов в людские дела.
Правильнее поступали древние ученые, которые на основании подобных мест считали Фукидида "безбожником", "проникшимся воззрениями Анаксагора" (Маркеллин, § 22).
Убеждения в божеском промысле, который ведет человека к известной цели, у него нет. Есть, правда, у него некоторые выражения, которые заставляют его комментаторов думать, что Фукидиду не чужда была вера в принадлежность окончательного решения человеческих дел божественному произволу, что человек несет ответственность за свои дела перед богами и что от них зависит вся его деятельность. Его противоположение, например, понятия судьбы человеческому расчету ("они отразили варваров более благодаря благоразумию, чем судьбе" - I, 140, 1; 144, 4), указания на бедствия, ниспосылаемые богами, и на то, что главным признаком упадка общественных нравов надо считать ослабление в людях страха перед богами и несоблюдение верности клятвам, - все это толкуется некоторыми учеными как свидетельство религиозности Фукидида. Но нельзя не заметить, что все эти указания большей частью даются Фукидидом в очень неопределенных выражениях и никоим образом не допускают подобного толкования. Анализ текста Фукидида показывает, что под судьбой (τύχη) Фукидид разумеет совокупность чисто естественных причин, которых только по несовершенству своей природы не мог предусмотреть человеческий ум; о непосредственном проявлении в этом случае "божественного промысла" Фукидид не обмолвился ни одним словом. Таким образом, судьба у него есть лишь "случай", "случайность".
Веря, что все в мире совершается по незыблемым законам природы, Фукидид убежден, что человеческая натура всегда останется одной и той же (III, 82, 2) и что "минувшее, по свойству человеческой природы, может повториться когда-либо в будущем, в том же самом или подобном виде" (I, 22, 4). На этом основании он полагает, что его труд будет полезен людям и в будущем. "Быть может, - говорит он, - история моя, чуждая басен, покажется менее приятной для слушания; но для меня будет достаточно, что ее будут считать полезною те, которые захотят иметь верные сведения как о минувшем, так и о том, что когда-нибудь опять, по свойству человеческой природы, будет таким же или подобным. Она написана больше для того, чтобы быть достоянием навеки, чем для того, чтобы служить предметом состязания для слушания в данный момент" (I, 22, 4). Такой практический взгляд, на историю как на "наставницу жизни" свойственен античным ученым и более позднего времени.
Фукидид считает срой главной задачей изложение событий, поэтому он уделяет значительно меньше внимания роли отдельных личностей. Некоторые ученые высказывают мнение, что Фукидид считал значение личности в истории ничтожным. Это мнение едва ли верно. Правда, он довольно редко дает характеристики лиц от своего имени, но все-таки лица, которые благодаря своему индивидуальному превосходству, силе своего дарования оказали на ход событий решающее влияние, обрисованы им с достаточною определенностью. Таковы Перикл (II, 65, 5 сл.), Клеон (III, 36, 6; IV, 21, 3; V, 16, 1), Брасид (II, 25, 2; IV, 81, 1 сл.. 108, 2; V, 16, 1), Гермократ (VI, 72, 2), Алкивиад (V, 43, 2; VI, 15, 2); иногда он ограничивается лишь краткой заметкой, например, о Никии, что он "менее всех из эллинов того времени заслуживал столь несчастной кончины, потому что во всем своем поведении он следовал установленным принципам благородства" (VII, 86, 5).
Гораздо чаще читатель сам должен составить себе представление о каком-либо лице на основании описания его действий или на основании суждений о нем других. Очень часто Фукидид передает свои наблюдения над историческими деятелями, выводя их самих говорящими по тому или другому случаю речи, в которых они высказывают свои мысли.
В историческом деятеле Фукидид выше всего ставит ум, способность составлять ясное и правильное суждение о положении дел и таким образом предусматривать будущее. Но судит он о государственном деятеле не с точки зрения конечного успеха. Так, например, хотя начатая при Перикле война в конце концов привела к катастрофе, он тем не менее восхваляет Перикла. Напротив, Клеон взял Сфактерию и сдержал данное обещание, однако это не мешает Фукидиду считать его легкомысленным и сумасбродным.
Демос не имеет у Фукидида самостоятельного значения; его настроение подчинено скорее действиям того человека, который в данное время является руководителем государственной политики. Поэтому демос, как таковой, выступает у него в качестве значительного исторического фактора главным образом тогда, когда он сталкивается с действиями этого руководителя. Так, например, Фукидид прекрасно обрисовывает настроение и поведение афинского демоса по отношению к Периклу в момент кратковременной утраты последним своего политического влияния (II, 65, 1-4) или по отношению к Алкивиаду, когда над ним нависло обвинение в кощунстве над гермами и мистериями (VI, 53, 2; 61). Но это моменты высшего напряжения в жизни народа, моменты, имеющие историческое значение и потому приковывающие к себе внимание историка. Наоборот, мимо того, что в жизни народа повторяется постоянно, что не возбуждает особого исторического интереса, Фукидид проходит довольно равнодушно и довольствуется слегка ироническим замечанием: "как обыкновенно поступает толпа" (II, 65 4; IV, 28, 3; VI, 63, 2; VIII, 1, 4). Фукидид останавливается лишь мимоходом на внутренней истории афинской демократии, совсем не упоминая о быстрой смене афинских демагогов и т. п.
г) Фукидид как писатель
В древности на историческое произведение смотрели не только как на научное, но и как на литературное произведение. Поэтому и в истории античной литературы сочинения историографического характера, за некоторыми исключениями, занимают равное место с произведениями, преследующими исключительно литературные цели.
Древние критики ценили Фукидида главным образом как писателя. Это видно даже из маркеллиновой биографии, где об отличительных свойствах творчества Фукидида как историка содержится очень мало данных, тогда как об особенностях его как писателя автор говорит много (§§ 35- 42; 50-53; 56). По словам Плиния, "афиняне изгнали Фукидида полководца, призвали его обратно как историка, удивлялись красноречию того, чью доблесть ранее осудили" ("Естественная история", VII, 111). Дионисий Галикарнасский также критикует Фукидида главным образом как писателя.
Одним из главных достоинств всякого художественного произведения является единство плана. "История" Фукидида вполне удовлетворяет этому требованию. Как уже сказано выше, Фукидид поставил перед собой задачу дать только историю Пелопоннесской войны, и поэтому в состав его сочинения вошло только то, что имеет отношение к ней. Кажущиеся отступления от этой темы на самом деле органически связаны с нею. Так он и ведет свое повествование, не уклоняясь в сторону, вплоть до 410 г., хотя имел намерение описать все 27 лет войны. Таким образом, сочинение осталось неоконченным. О причинах этого в науке было высказано несколько мнений. "По мнению некоторых, - говорит Маркеллин, - восьмая книга Истории подложна и не принадлежит Фукидиду, причем одни приписывают ее дочери историка, другие Ксенофонту. Им мы возразим: несомненно, книга эта не есть произведение дочери историка, потому что женщина не в состоянии воспроизвести такие достоинства и искусство... Что восьмая книга принадлежит не Ксенофонту, об этом свидетельствует уже слог ее, потому что замечается большая разница между низким слогом и высоким [5]. Не принадлежит она, наверное, и Феопомпу [6], как некоторые желали доказать. Другие, более просвещенные, полагают, что книга эта принадлежит Фукидиду, но что она не отделана, написана только в виде первоначального наброска, содержит в себе вкратце множество предметов, описание которых могло бы быть отделано и распространено. Этим, по нашему мнению, и объясняется, что восьмая книга изложена слабее; по видимому, она такова отчасти и потому, что историк составил ее во время болезни: когда тело сколько-нибудь нездорово, слабеют обыкновенно и умственные силы, так как ум и тело находятся между собою почти в полном согласии" (§§ 43-44).
Бо́льшая часть исследователей Фукидида также находят в книге VIII некоторые недостатки по сравнению с предшествующими книгами, частью в языке, частью в способе изложения. Однако подлинность ее в настоящее время не подвергается сомнению. Сам Фукидид называет себя ее автором (VIII, 6, 5; 60, 3); в ней в общем тот же язык с излюбленными Фукидидом, ему одному свойственными словами и оборотами речи и другие признаки его авторства. Можно сказать только, что книга эта осталась неоконченной: рассказ прерывается на половине фразы. Причина этого неизвестна; вероятнее всего, смерть помешала автору довести до конца свой труд.
В незаконченности труда Фукидида, вероятно, следует искать объяснения важнейшей особенности книги VIII - почти полного отсутствия прямых речей. Дионисий Галикарнасский передает мнение Кратиппа, будто Фукидид опустил в VIII книге речи умышленно, придя к убеждению, что они препятствуют изложению и досаждают читателю. Объяснение это неприемлемо: было бы странно, что автор лишь в конце труда убедился в непригодности прямых речей.
Некоторые из новых ученых объясняют отсутствие прямых речей в книге VIII характером излагаемых в ней событий, - именно тем, что изложение партийной борьбы, политических интриг и дипломатических переговоров, составляющее главное содержание книги VIII, давало мало поводов для включения в нее прямых речей. Однако изложение содержания речей в косвенной форме дается в ней чаще, чем во всех остальных книгах, следовательно, поводы для речей были. И если тем не менее Фукидид не приводит в книге VIII ни одной прямой речи, то объяснение этого скорее всего следует искать лишь в том, что он не успел книгу VIII отделать с такою же тщательностью, как предшествующие.
Фукидид принадлежит к числу писателей, трудных для понимания; особенно трудно понимать у него речи, повествовательные части значительно легче. Основной особенностью сочинения Фукидида является сжатость стиля, стремление в немногих словах выразить как можно больше мыслей. Это главным образом и приводит к затемнению языка и к трудности понимания.
Фукидид, как и другие греческие прозаики, пользуется приемами риторики. Из числа риторических фигур особенно часто употребляются антитезы, т. е. сопоставления противоположных слов, с которыми соединен и контраст мысли.
Однако, если оставить в стороне некоторые грамматические и стилистические недостатки Фукидида, а смотреть лишь на литературные свойства его как исторического повествователя, то труд его надо с полным правом признать прекрасным. В нем много истинно художественных страниц; так, все описание Сицилийской экспедиции (книги VI и VII) полно драматизма; с огромной выразительностью изображена эпидемия чумы, свирепствовавшая в Афинах (II, 47-54), недаром Лукреций воспроизвел это описание в своей поэме "О природе вещей" (VI, 1138;-1286).
Кроме того, можно указать еще на ряд замечательных мест: 1) речь коринфян (I, 67-71), 2) смерть Фемистокла и суждение о нем (I, 135- 138), 3) надгробная речь Перикла (II, 35-44), 4) характеристика Перикла (II, 65), 5) осада Платеи (II, 74-78), 6) жестокости партийной борьбы (III, 81-83), 7) завоевание Сфактерии (IV, 29-41), 8) отплытие афинян в Сицилию (VI, 30-32), 9) поражение афинян в Сиракузской гавани (VII, 69-71), 10) отступление афинян в Сицилии (VII, 75-80), 11) гибель Никия и его войска (VII, 83-87).
Историческое повествование Фукидида часто прерывается речами разных действующих лиц, либо прямыми, либо косвенными. Прямые речи имеются во всех книгах истории Фукидида, за исключением восьмой, косвенные - во всех книгах, кроме первой; особенно много косвенных речей в книге VIII. В семи книгах содержится 40 больших прямых речей, неравномерно распределенных между отдельными книгами. К прямым речам можно присоединить письма: Павсания - Ксерксу и ответное письмо Ксеркса Павсанию (I, 128, 9; 129, 3), Фемистокла - Артаксерксу (I, 137, 4), Никия - афинянам (VII, 11-15). Наконец, в один разряд с речами и письмами можно поставить два диалога: длинный диалог афинян с мелосцами (V, 87-111) и короткий диалог ампракиотского глашатая с одним из акарнанов (III, 113, 3-4).
Речи у Фукидида делятся на следующие категории: 1) речи, произнесенные в народных собраниях, 2) воззвания полководцев, 3) судебные речи - платейцев и фиванцев перед спартанцами (III, 53-59; 61-67), 4) надгробная речь, произнесенная Периклом во время похорон павших в сражении афинян (II, 35-45). Речи эти не являются вставками, нарушающими повествование, но составляют с ним одно неразрывное целое.
Ближайшее назначение прямых речей у Фукидида - это усиление эффекта рассказа. Они были для Фукидида средством, с помощью которого он вводил читателя в историческую обстановку изображаемых событий, давал ему возможность как бы лично присутствовать при них. Это было тем более необходимо, что Фукидид в повествовательных частях своей "Истории" сознательно уклонялся от того, чтобы сообщать читателю свои личные мнения. Поводы к помещению речей возникали сами собой, так как речи играли важную роль и в государственной жизни эллинов и на поле брани, когда вожди обращались к воинам со словами ободрения.
Речи давали Фукидиду средство освещать политическое и стратегическое положение государств и характеризовать государственных деятелей и полководцев. Они придавали изложению большую жизненность и должны были "сделать слушателя [или читателя] как бы зрителем" событий [7].
Вот несколько примеров. Речь коринфских послов на первом собрании в Спарте (I, 68-71) представляет характеристику спартанцев и афинян. Ответная речь афинских послов на том же собрании (I, 72-78) имеет целью доказать, что Афины занимают по праву первенствующее положение в ряду эллинских государств, и оправдать афинскую политику по отношению к союзникам. Выступающий вслед за афинскими послами спартанский царь Архидам в своей речи (I, 80-85) выражает настроение сторонников партии мира в Спарте, а эфор Сфенелаид в своей речи (I, 86) является выразителем спартанской воинственной политики.
Все речи Перикла служат как бы реальным подтверждением той характеристики, какую дает ему Фукидид как государственному деятелю и главному инициатору войны (II, 65, 5-9). В первой своей речи (I, 140- 144) Перикл убеждает афинян в неизбежности войны и вселяет в них уверенность, на основании реальных данных, в конечном ее успехе. Вторая речь Перикла, знаменитая надгробная речь (II, 35-46), содержит идеальную характеристику афинской демократии, как ее понимал Перикл и как он пытался осуществить ее во время своего правления. Это. как бы программная речь Перикла. Наконец, в третьей речи (II, 60-64) Перикл преследует не столько цель оправдать свою политику в глазах афинян, сколько укрепить в них уверенность в конечной победе.
Представляется естественным вопрос, насколько речи разных лиц у Фукидида соответствуют речам, действительно ими произнесенным. На этот вопрос Фукидид сам дает ответ. "Что касается речей, - говорит он, - произнесенных отдельными лицами или в пору приготовления к войне, или во время уже самой войны, то и для меня трудно было бы запомнить сказанное в этих речах со всею точностью то, что я слышал сам, да и для тех, которые передавали мне сказанное в каком-нибудь другом месте. Речи составлены у меня так, как, по моему мнению, каждый оратор, сообразуясь всегда с обстоятельствами данного момента, скорее всего мог говорить о настоящем положении дел, причем я держался врзможно ближе общего смысла действительно сказанного" (I, 22, 1).
Приведенные слова Фукидида можно понимать только в таком смысле: 1) одни из приводимых им речей он слышал сам, содержание других ему было сообщено другими лицами; 2) ни одна из речей не представляет дословного воспроизведения слов оратора; 3) все речи составлял сам Фукидид, руководствуясь той обстановкой, в которой речь произносилась, и придерживаясь возможно ближе общего смысла действительно сказанного. О каких-либо письменных пособиях, вроде конспектов, он не говорит ни слова, а, напротив, заявляет, что передает речи по памяти. Таким образом, автор снимает с себя всякую ответственность за точную передачу речей отдельных ораторов. Поэтому несправедливо некоторые критики упрекали Фукидида в том, что в передаче речей он не соблюдает исторической точности, - он и не обещает ее соблюдать.
Анализ речей, приведенных у Фукидида, показывает, что в них несомненно есть мысли, которых не мог высказать сам оратор. Таким образом, уже из слов Фукидида надо заключить, что в этих речах смешаны мысли и ораторов и самого историка. Определить с точностью, какие мысли принадлежат ораторам и какие Фукидиду, - дело невозможное; можно только иногда предполагать, с некоторой степенью вероятности, о принадлежности их или оратору, или историку. На этом основании нельзя утверждать, что мнение, высказанное оратором, разделяется и Фукидидом. Это бывает вполне очевидно, когда Фукидид приводит речи двух противоположных сторон, каковы, например, речи Клеона и Диодота (III, 37-40; 42-48), из которых первый указывает на необходимость суровой политики по отношению к возмутившимся союзникам, а второй высказывает противоположное мнение. В диалоге мелосцев с афинянами (V, 85-113) Фукидид также приводит два противоположных мнения, и, конечно, сам он согласен лишь с одним из них. В общем можно считать достоверным, что в речах выведенных Фукидидом лиц он часто высказывает свои собственные мысли.
Внешняя форма речей, несомненно, принадлежит самому Фукидиду. Это видно хотя бы из того, что речи, произнесенные в действительности на каком-либо неаттическом диалекте, например на дорийском - спартанцами, коринфянами, сицилийцами, у Фукидида изложены по-аттически и притом язык речей в стилистическом отношении одинаков: это-язык автора.
Характер человека, как понимает его Фукидид, выражается в характере его речей. Миролюбивый, нерешительный, суеверный Никий является точно таким же и в своих речах и в письме (VI, 9-14; 20-23; VII, 11-15). Честолюбие, расточительность, смелость в замыслах и эгоизм налагают соответственную печать на речи Алкивиада (VI, 16-19; 89-92). Резкий и решительный характер Клеона выражен в его речи, в которой он укоряет народ в малодушии, настаивает на строгом выполнении долга возмездия и требует немедленного применения жесточайшей меры наказания к виновным союзникам (III, 37-40). Еще более характерна в этом отношении речь сиракузского демагога Афинагора, который беспощадно разоблачает происки олигархической партии, клеймит ее представителей и грозит суровыми карами (VI, 36-41). Очевидно, борьба партий в Сиракузах достигла в это время высокой степени напряжения. Все три речи Перикла, которого не раз должен был слышать Фукидид, не только передают властолюбивый характер оратора, но и служат отражением его внешней политики и высокомерного отношения к народному собранию (I, 140-144; II, 35-46; 60-64).
Сочинение Фукидида вызвало интерес и современников, и последующих поколений. Это видно уже хотя бы из того, что оказались люди, пожелавшие продолжать его труд, - Ксенофонт, Феопомп (ученик Исократа) и Кратипп. До нас дошло только продолжение "Истории" Фукидида, написанное Ксенофонтом ("Греческая история"); от сочинений Феопомпа и Кратиппа сохранились лишь фрагменты. В сочинении Энея Тактика "Об искусстве полководца", написанном около 350 г. до н. э., есть заимствования из "Истории" Фукидида (без упоминания его имени). Но в общем "История" Фукидида довольно редко упоминается у писателей непосредственно следующих за ним поколений: ни Платон, ни Аристотель его не упоминают. Только в "Политике" и в "Афинской политии" Аристотель (правда, в очень немногих случаях) все же принимает во внимание "Историю" Фукидида и полемизирует с ним, не называя его по имени. Ораторы из школы Исократа игнорировали Фукидида как стилиста, не удовлетворяющего правилам их школы. "Из ораторов, - говорит Дионисий, - только один Демосфен стал подражателем Фукидида во многих отношениях" ("О характере Фукидида", 53). Древние рассказывали, будто Демосфен переписал восемь раз сочинение Фукидида [1].
Но со II века до н. э., с возвращением к аттикизму, начинается увлечение стилем Фукидида, которое веком позже стало настолько заметным, что Дионисий считал полезным предостерегать против этого увлечения.
Во II веке до н. э. с Фукидидом знакомятся и в Риме: Катон Старший (234-149 гг. до н. э.) читал его в преклонном возрасте [2]. Цицерон много раз упоминает о нем, но не находит речи его пригодными для подражания. "Речи его, - говорит он, - я обыкновенно хвалю, но подражать им я не мог бы, если бы и хотел, а может быть и не хотел бы, если бы мог" ("Брут", 83, 287). "Фукидид, - говорит он в другом месте, - рассказывает о событиях, войнах и сражениях, правда, с достоинством и искусством, но из него нельзя ничего позаимствовать для судебного и политического красноречия. Даже знаменитые речи его заключают в себе так много темных, туманных мыслей, что их едва можно понять, а это в политической речи порок особенно большой" ("Оратор", 9, 30). Тем не менее уже в век Цицерона были ораторы, подражавшие Фукидиду ("Оратор", 9, 30).
Немного лет спустя после смерти Цицерона в Рим переселился Дионисий Галикарнасский и жил там с 30 по 8 г. до н. э. Как уже сказано выше, Дионисий посвятил Фукидиду три трактата. По внешней форме это письма, адресованные разным людям: Кв. Элию Туберону, Аммею и Гн. Помпею, о которых нам ничего не известно; важно то, что в Риме того времени были люди, не только знакомые с сочинением Фукидида, но и основательно его изучавшие.
Дионисий разбирает сочинение Фукидида со стороны содержания и композиции, а также со стороны стиля и языка. По мнению Дионисия, историк должен выбирать сюжет, приятный для читателя, и в этом отношении Геродот гораздо выше Фукидида, потому что Фукидид в своей "Истории" Пелопоннесской войны представляет согражданам зрелище печальное и унизительное, а Геродот очаровывает эллинов, описывая их торжество над варварами. Дионисий критикует хронологическую систему Фукидида - описывать события войны по лету и зиме, так как эта система портит связность изложения. Дионисий находит неправильным, что Фукидид сперва излагает (в I книге) ложные, а потом истинные причины войны, тогда как следовало бы поступить наоборот. По мнению Дионисия, Фукидид не исполняет своего обещания описать всю войну, он доводит свой рассказ только до 22-го года ее[3]. Дионисий ("О Фукидиде", гл. 18) порицает Фукидида за то, что тот поместил знаменитую надгробную речь Перикла по поводу гибели небольшого числа афинских воинов в первых сражениях со спартанцами во II книге. Дионисий хотел бы, чтобы Фукидид использовал эту прекрасную речь позже для прославления воинов, погибших в походе под Пилос под командой Демосфена. По видимому, Дионисий предполагает, что историк может ставить такие речи, где ему вздумается!
Однако Фукидид еще долгое время считался образцом для риторов. И в области стиля, который, по мнению Дионисия, у Фукидида "удивителен", он до поздней древности и даже в византийскую эпоху признавался образцовым писателем.
Вследствие трудности текста Фукидида для понимания сочинение Фукидида нуждалось в комментариях уже в древние времена. Александрийские ученые, разделившие его "Историю" на книги, писали о Фукидиде исследования и комментировали его труд.
Дошедшие до нас схолии к Фукидиду, по видимому, являются извлечениями из этих древних трудов и самостоятельного значения не имеют.
Уважение к Фукидиду перешло и к ученым нового времени, которые, начиная с известного французского гуманиста Генриха Стефана (Henri Estienne, 1531-1598), сумели оценить его больше, чем древние.
Восторженный отзыв о Фукидиде как историке дал Гоббс, английский философ-материалист, выпустивший в 1629 г. перевод "Истории" Фукидида.
В XIX веке "История" Фукидида подверглась тщательному изучению и историков и экономистов.
К. Маркс находит, что отдельные высказывания Фукидида, в известной степени, соответствуют его учению о возникновении товаропроизводства и разделении труда.
"Афинянин, - пишет Маркс, - как производитель товаров чувствовал свое превосходство над спартанцами, так как последние располагали для войны лишь людьми, а не деньгами, что Фукидид и заставляет высказать Перикла в речи, призывающей афинян к Пелопоннесской войне: "Σωμασί τε ἑτοιμότεροι οί αὺτουργοί τῶν ἀνθρωπων ἤ χρήμασι πολεμεῖν". ("Люди, производящие для собственного потребления, скорее отдадут войне свои тела, нежели деньги") (Фукидид, кн. I, отдел 141)"[4].
Обращаясь, в частности, к теме разделения труда, К. Маркс делает следующую ссылку на Фукидида (I, 142):
"Морское дело есть такое же искусство, как и всякое другое, и им нельзя заниматься между прочим, как побочным занятием; скорее наоборот, оно не терпит рядом с собою никакого иного побочного занятия" [5].
На Фукидида же ссылается и Ф. Энгельс, доказывая родовое происхождение власти царей:
"Фукидид определенно называет древнюю basileiapatrikê, т. е. происходящей от родов, и говорит, что она обладала точно установленными, следовательно, ограниченными правами"[6].
Из зарубежных историков XIX и XX столетий Фукидида высоко ставят Маколей, Ранке и Нибур. Приведем отзыв последнего в переводе Т. Н. Грановского: "Фукидид достигнул высшего, доступного историку совершенства касательно твердости, ясности и живого изложения. В последнем отношении с ним, может быть, сравнился бы Тацит, если бы до нас дошли утраченные книги его истории: в тех, которые сохранились, он еще не является очевидцем и участником в событиях, подобно Фукидиду. У Тацита нет такой непринужденности и наглядности. Фукидид пишет так, как будто он еще присутствует при описываемом и видит его своими глазами. В этом он неподражаем; вероятно, в последних книгах Ливия была такая же наглядность, хотя в другом роде. Мы находим ее также в речах у Саллюстия. Может быть, она была и в утраченных книгах его. Прежние порицания Фукидида бессмысленны: у него и у Демосфена каждое слово тяжело весит"[7].
В. Л. Пушкин в "Послании к Дашкову" (1811 г.) говорит: "С восхищением читал я Фукидида".
Оба русских переводчика - Ф. Г. Мищенко и С. А. Жебелев - в предисловиях к переводу также дали Фукидиду высокую оценку. "Сочинение Фукидида, - говорит С. А. Жебелев, - является одним из характерных образцов тех, далеко не часто встречающихся, художественных произведений, в которых содержание соответствует форме, а форма соответствует содержанию. Фукидиду приходилось нередко бороться, и бороться очень смело, с формой словесного выражения, приспособлять ее к тому, чтобы облечь в нее те мысли, которые он желал выразить наиболее подходящим образом. И в этой смелой борьбе с формой выступает у Фукидида еще нагляднее все величие содержания его труда, и она, эта борьба, придает всему труду Фукидида совершенно своеобразную прелесть" [8].
Ксенофонт, сын Грилла, был уроженцем Афин. Вопрос о годе его рождения является спорным и будет разобран ниже, на основании данных его биографии.
Судя по его лаконофильским взглядам, которых он придерживался всю жизнь, по хорошему образованию, полученному им, по обширным познаниям в военном деле и в верховой езде, Ксенофонт принадлежал к афинской реакционной аристократии. Его жизнь, очень разнообразную и богатую приключениями, можно разделить на четыре периода.
I период. Жизнь в Афинах до участия в походе Кира Младшего против Артаксеркса (в 401 г. до н. э.). К этому периоду относится знакомство Ксенофонта с Сократом; начало и длительность этого знакомства нам неизвестны.
II период. 401-387 гг. Участие в походе Кира Младшего против Артаксеркса, в походе фракийского царя Севфа (399/98 г.), служба у спартанского полководца Фимброна, участие в войнах Агесилая против персов (396-394 гг.), против афинян и фиванцев (394 г., битва при Коронее) и в мелких походах Агесилая до Анталкидова мира (387 г.).
III период. 387-371 гг. Мирная жизнь в качестве частного землевладельца и писателя в Элиде, в имении Скиллунте, полученном от спартанского правительства "в награду за заслуги".
IV период. 371-356/5 (?) гг. Жизнь в Коринфе в самое тяжелое время спартанско-фиванской войны (в 370 г. Спарта потерпела поражение при Левктрах, в 362 г. - при Мантинее). Смерть Ксенофонта, по видимому, последовала в Коринфе не ранее 356 г. (последняя дата, упоминаемая в его "Греческой истории", - 357 г.).
Наиболее подробные сведения о жизни Ксенофонта дает биография его у Диогена Лаэртского, в свою очередь ссылающегося на два источника: во-первых, на афинского оратора Динарха (вторая половина IV века до н. э.), выступавшего в суде против некоего Ксенофонта, который, возможно, был внуком писателя; во-вторых, на ритора I века н. э. Диокла, составившего, как и сам Диоген Лаэртский, "Жизнеописания философов". Некоторые разрозненные сведения о Ксенофонте дают Страбон, Павсаний, Плутарх, Лукиан и Афиней - писатели поздние, заимствующие свои данные из третьих рук.
I. О первом периоде жизни Ксенофонта известно очень мало. Диоген Лаэртский и Страбон сообщают об его участии в битве при Делии (в войне афинян с фиванцами) в 424 г., в которой его, упавшего с коня, спас Сократ. Есть также сведения, что Ксенофонт находился некоторое время в плену в Беотии, где был слушателем Продика.
Во время правления Тридцати тираннов (404-403 гг. до н. э.) Ксенофонт находился в Афинах; события этого времени он чрезвычайно живо описывает в "Греческой истории". Видной роли он тогда, очевидно, не играл, так как позже никаких обвинений ему лично предъявлено не было; однако, как его происхождение, так и принадлежность к кружку Сократа едва ли давали ему возможность после восстановления демократии принимать участие в государственной жизни; стремясь во что бы то ни стало сделать блестящую карьеру, он ушел в наемное войско Кира Младшего, что сулило ему и славу и наживу. О его знакомстве с Сократом Диоген Лаэртский рассказывает так: Сократ, встретив Ксенофонта в переулке, спросил, где продаются припасы, а когда Ксенофонт ответил ему, спросил опять, где можно найти добродетельных людей; когда же Ксенофонт растерялся и не знал, что ответить, Сократ сказал ему: "Тогда иди со мной и учись".
Долго ли принадлежал Ксенофонт к ученикам и друзьям Сократа, не известно. Если верить свидетельствам Страбона и Диогена, а также сообщению самого Ксенофонта о том, что он участвовал вместе с Сократом в пире у Каллия в 421 г. (эта дата установлена точно по спискам победителей на панафинейских играх), то Ксенофонт был близок к Сократу более 20 лет.
Весной 401 г. Ксенофонт отплыл в Малую Азию. Едва ли он сделал бы такой решительный шаг, если бы знал, куда закинет его военная судьба; однако полностью оторваться от Афин Ксенофонт в сущности никогда не мог; несмотря на все свои политические симпатии к Спарте, большая часть его произведений была посвящена воспоминаниям об Афинах. Уже в глубокой старости, когда прошло более 40 лет со времени его изгнания, он заинтересовался вопросом об улучшении афинских финансов.
II. С 401 г. начался бурный период жизни Ксенофонта. С войском Кира он дошел до Вавилона и участвовал в битве при Кунаксе (401 г.), в которой Кир был убит; через Месопотамию, Армению и Малую Азию Ксенофонт вышел к Черному морю вместе с греческими наемниками, преследуемыми противником. О том, какова была роль Ксенофонта в первой части похода до смерти Кира, нельзя сказать ничего определенного; по видимому, он был чем-то вроде военного советника при Кире, не занимая определенной должности; стратегом он был выбран только после поражения при Кунаксе и гибели спартанских вождей, попавших в ловушку, подстроенную сатрапом Тиссаферном. Относительно своей роли во время отступления войска сам Ксенофонт рассказывает чрезвычайно много; из его рассказа следует, будто он играл в организации отступления почти решающую роль. Напротив, в довольно подробном рассказе Диодора Сицилийского (в книге XIV его "Истории"), излагающем общий ход событий в полном согласии с "Анабасисом" Ксенофонта, имя последнего не упоминается совсем. У Диодора вождем отступавших греков все время является спартанец Хирисоф, о котором много говорит и Ксенофонт; но по "Анабасису" Ксенофонт играет в войске не меньшую роль, чем Хирисоф.
После того как наемное греческое войско пробилось к южному берегу Черного моря, положение этого войска долго оставалось неопределенным и очень тяжелым; возвращение на родину было крайне затруднительно и небезопасно. Хирисоф, отправившийся раздобывать корабли для переправы, не возвращался и не подавал о себе вестей. Греческие прибрежные поселенцы, сначала гостеприимно встретившие спасшихся от гибели единоплеменников, стали тяготиться присутствием большого войска на своей территории.
В самом войске начались раздоры и борьба за власть, дисциплина падала; надо было добывать пропитание, поэтому некоторые военные вылазки, которые Ксенофонт изображает как предпринятые для защиты греческих колоний от окружающих варваров, были больше похожи на грабительские нападения.
Не дождавшись возвращения Хирисофа, войско двинулось вдоль берега Черного моря. Попытка переправиться во Фракию окончилась неудачей. После многих злоключений сильно уменьшившееся в своем составе войско поступило на службу сначала к фракийскому царю, а еще через два года, когда в Малую Азию прибыл спартанский царь Агесилай и начались постоянные стычки с персами, - к спартанцам. Этот шаг решил судьбу Ксенофонта, навсегда связав его со Спартой. Агесилай стал любимым героем Ксенофонта, перед которым он преклонялся всю жизнь и после смерти которого написал его хвалебную биографию. Привязанность Ксенофонта к Агесилаю можно легко понять; поступление к нему на службу спасло Ксенофонта от судьбы наемника полуварварских фракийских царей, военные доблести Агесилая не могли не производить на него впечатления, в дипломатической же игре Агесилая Ксенофонт едва ли мог разобраться, так как по существу он никогда не был таким глубоким политиком, каким иногда пытался изобразить себя; он гораздо лучше разбирался в военном деле, чем в сложных взаимоотношениях государств. Следуя за Агесилаем, отозванным на родину, Ксенофонт оказался в рядах войска, сражавшегося против Афин, за время его отсутствия вступивших в союз с Фивами. За измену родине он был приговорен к изгнанию и поселился в городе Скиллунте в Элиде.
III. О жизни Ксенофонта в Скиллунте нам не известно ничего существенного. по видимому, это были самые безмятежные годы его жизни. Он жил со своей семьей в подаренном ему спартанцами поместье, занимаясь сельским хозяйством и охотой. Много времени он отдавал занятиям литературным. "Киропедия" и "Анабасис" несомненно написаны им именно в эти годы, так же как и сочинение "О псовой охоте".
IV. Мирная жизнь в Скиллунте была нарушена войной между Спартой и Фивами, которая, начавшись в 371 г., все более разгоралась, охватила весь Пелопоннесе и снова заставила Ксенофонта эмигрировать, на этот раз в нейтральный Коринф. Сыновья же его приняли участие в войне; Грилл был убит в битве при Мантинее в 362 г., а Диодор остался жив и, вероятно, вернулся в Афины. Так как Афины в этой войне были союзниками Спарты против Фив, возрастающая мощь которых начала их пугать, то смерть Грилла принесла прощение его отцу: приговор об изгнании Ксенофонта был отменен, и ему было разрешено вернуться на родину, чего он, однако, не сделал, оставшись до самой смерти жить в Коринфе. Почти через 500 лет после битвы при Мантинее Павсаний видел в Пелопоннессе несколько статуй Грилла; по его свидетельству, на большой фреске Полигнота в Афинах вождем фиванцев в битве при Мантинее был изображен Эпаминонд, вождем спартанцев - Грилл. Судя по тому, что на долю Грилла выпала такая слава, возможно, что он был виновником смерти Эпаминонда, гибель которого в битве при Мантинее спасла Спарту, а может быть, и Афины от полного покорения их фиванцами.
О жизни Ксенофонта в Коринфе не известно ничего, кроме того, что он написал там последние книги своей "Греческой истории", сильно отличающиеся по манере изложения от первых. Так как он заканчивает свою "Греческую историю" 357-м годом, то, очевидно, прожил в Коринфе не менее 14 лет. К этому же времени относится его сочинение "О доходах", в котором он разбирает вопрос об улучшении финансов Афинского государства, покинутого им около 40 лет назад. Собирался ли он этим путем подготовить себе почву для возвращения в Афины или хотел только проявить свой интерес к афинским делам, решить трудно.
После рассмотрения биографии Ксенофонта следует вернуться к одному спорному вопросу - о дате его рождения. Мнения ученых по этому поводу сильно расходятся - указываемые даты колеблются между 444 и 420 г. Имеется большое число доказательств в пользу и того и другого предположения. В пользу более ранней даты приводятся следующие данные: 1) сведение, передаваемое Диогеном Лаэртским и Страбоном об участии Ксенофонта в битве при Делии в 424 г.; 2) собственное заявление Ксенофонта о его участии в пире у Каллия в 421 г.; 3) то, что Лукиан приводит Ксенофонта в качестве примера долголетия (если он родился в 444 г., то умер в возрасте около 90 лет).
Против этого предположения имеются возражения, которые основываются на следующих доводах:
1) неоднократные упоминания Ксенофонта в "Анабасисе" о своей "молодости" (ἔτι νέος ών); едва ли можно было назвать "молодым человеком" мужчину 40 лет, тем более что, по греческим представлениям, после 40 лет ("акмэ") начинается старость;
2) полное отсутствие каких бы то ни было упоминаний у Ксенофонта о его гражданской деятельности до отъезда из Афин и его легкомысленное отношение к предпринятой им военной авантюре, вполне естественное для человека лет 20-25, а также возраст его сыновей и слишком долгое пребывание в учениках Сократа (около 25 лет);
3) сомнения в ранней дате рождения, высказанные уже у Афинея (XI, 112), который, очевидно, считает сообщение Ксенофонта об участии в пире у Каллия литературной фикцией, так как иронически говорит, что Ксенофонт в 421 г. был слишком мал, чтобы участвовать в попойках.
До тех пор, пока не будут найдены какие-либо новые достоверные данные, этот вопрос нельзя полностью разрешить.
Ксенофонт был плодовитым писателем. Его произведения дошли до нас полностью и притом в хорошей сохранности. По содержанию наиболее удобно разделить их на следующие группы:
I. Так называемые "Сократические сочинения", т. е. сочинения, посвященные Сократу. К ним относятся: "Воспоминания", обычно известные под названием "Меморабилий" (Ἀπομνημονεύματα), "Апология Сократа" и два диалога - "Пир" (Συμπόσιον) и "Домострой" (Οίκονομικός).
II. Большой историко-политический роман о воспитании Кира - "Киропедия" (Κυρου παιδεία).
III. Исторические сочинения: "Поход Кира", или "Анабасис" (Ἀνάβασις и "Греческая история" (Ἑλληνικά).
IV. Сочинения Ксенофонта по отдельным вопросам: "Агесилай" (биография Агесилая, написанная в хвалебном тоне), "Государство лакедемонян" (описание государственного строя Спарты, тоже преувеличенно хвалебное), сочинение "О доходах", посвященное уже не спартанским, а афинским делам, "Гиерон" (рассуждение о тираннии), два сочинения о военном деле - "О верховой езде" и "О начальнике конницы" и сочинение "О псовой охоте".
Кроме этих произведений, достоверно принадлежащих Ксенофонту, в собрание его сочинений обычно включались: небольшое сочинение "О государстве афинян", принадлежность которого Ксенофонту весьма сомнительна, и несколько писем, подложность которых считается доказанной.
Датировка сочинений Ксенофонта является очень сложным вопросом, вокруг которого создалась целая литература. Необходимые данные см. ниже,, при разборе соответствующих произведений.
О политических взглядах Ксенофонта достаточно ясно свидетельствуют факты его биографии; он был противником афинской демократии, лаконофилом не в теории, как многие представители афинской аристократии, а на деле. Ксенофонт изменил своей родине и за это был заочно приговорен к изгнанию из Афин.
Наиболее подробно Ксенофонт излагает свои политические взгляды в 5-й главе книги III "Меморабилий", в которой он передает разговор сына Перикла, Перикла Младшего, с Сократом. Этот разговор построен очень искусно: резкая критика афинских порядков вложена в уста сына крупнейшего вождя демократии. Сократ же, являющийся в данном случае проводником мыслей самого Ксенофонта, на словах выступает защитником афинского народа, а по существу высказывает крайне консервативные взгляды. На резко отрицательные отзывы молодого Перикла Сократ отвечает в примирительном тоне, якобы защищает афинян, перелагая всю вину на плохих руководителей, причем сравнивает афинян не со спартанцами, а с беотийцами. Но Ксенофонт ведет разговор так, что мысль о необходимости подражать спартанцам высказывает не Сократ, а Перикл. Сократ же хвалит афинян за силу и красоту, за честолюбие, говорит, что "доблесть издревле составляет их отличительную черту" (III, 5, 8), перечисляет былые победы афинян, указывает на то, что они, как автохтоны, пользовались особым уважением других эллинов и "многие представляли на их решение свои споры о праве, многие искали прибежища от притеснений сильных" (§ 12). На вопрос Перикла, что же теперь делать афинянам, чтобы вернуть себе прежний героизм, Сократ дает очень уклончивый ответ: "Если они разузнают, какие порядки были у предков, и станут соблюдать их столь же строго, то они станут ничуть не хуже предков. Если же не это, то надо взять за образец тех, кому теперь принадлежит первое место, и завести те же порядки, как у них; тогда при одинаковом укладе жизни афиняне были бы ничуть не хуже их, а при более строгом даже и лучше" (§ 14). Ксенофонт высказывается здесь очень осторожно и смягчает неприятный для афинян совет похвалой им. Однако молодой Перикл, поняв, о ком именно говорит Сократ в состоянии раздражения, задает ряд вопросов: "Когда афиняне будут уважать старших так, как спартанцы? У нас с презрением смотрят на всех стариков, начиная с отцов. Когда они будут заниматься так гимнастическими упражнениями? Они не только сами пренебрегают здоровьем, но и над теми, кто заботится о нем, смеются. Когда будут так повиноваться властям? Они даже хвалятся неуважением к ним. Когда они будут так единодушны? Вместо взаимной поддержки для общей пользы они друг другу вредят". И молодой Перикл в резких выражениях дает характеристику того, что делается в Афинах. Сократ опять успокаивает его, указывая на дисциплину во флоте и на высокий моральный авторитет ареопага, дает ему советы по стратегии и заканчивает предложением укрепить все горные проходы Аттики.
Другой области государственной жизни касается Сократ в разговоре с Главконом (Мемор. III, 6). Ксенофонт набрасывает вполне отчетливый план того, что именно должен знать и чем должен интересоваться государственный деятель. На первое место он ставит изучение государственных финансов, "чтобы увеличить доходность источников мало доходных и прибавить новые источники дохода, теперь не эксплуатируемые" (§ 5). На возражение Главкона, что "есть возможность обогащать государство и за счет неприятелей", т. е. путем войны, Сократ указывает, что для войны необходимо иметь точные сведения о том, "как велики силы нашего государства" сухопутные и морские (§ 9); далее он расспрашивает Главкона о постановке сторожевого дела, о состоянии серебряных рудников и о наличии хлебных запасов. Когда выясняется, что Главкон ни о чем еще не думал, Сократ упрекает его в незнании основных задач государственного хозяйства.
В качестве образца государственного деятеля Сократ рекомендует Главкону не Перикла, а Фемистокла; при этом он предсказывает Главкону, что если он станет подражать Фемистоклу, то "возвеличит отечество, будет знаменитым, сперва у нас в городе, потом в Элладе, а может быть, как Фемистокл, и у варваров" (III, 6, 12). Сократ даже противопоставляет Фемистокла Периклу, говоря: "Перикл, чаруя сограждан, внушал им любовь к себе, а Фемистокл привлекал к себе любовь граждан не чарами, а добрыми делами" (III, 6, 13).
Лаконофильство Ксенофонта основано в значительной мере на его восхищении тем практическим воспитанием, которое получает спартанская молодежь. О классическом афинском, "мусическом", воспитании он, напротив, высказывается в "Пире" крайне неодобрительно. Один из участников пира, Никерат, иронизируя над самим собой, говорит, что видит свое главное достоинство в знании поэм Гомера. Что он говорит об этом не всерьез, видно как из его первого заявления "мой отец, заботясь о том, чтоб из меня вышел хороший человек, заставил меня выучить все произведения Гомера", так и из непосредственно следующего за ним признания, что "рапсоды - самый глупый род людской", а далее из его шутливого замечания, что "Гомер говорит о всех человеческих делах. Таким образом, кто из вас хочет стать искусным домохозяином или народным витией, или военачальником, или подобным Ахиллу, Аяксу, Нестору, Одиссею, тот должен задобрить меня: я ведь все это знаю".
На вопрос Антифонта: "И царствовать ты умеешь?" - Никерат отвечает шутками, еще более подчеркивающими практическую непригодность такого "классического" воспитания (Пир, IV, 6-7).
Проявляя такое непочтительное отношение к Гомеру, Ксенофонт издевается над системой воспитания молодых афинских аристократов: Никерат - сын главы аристократической партии во время Пелопоннесской войны, богатого и консервативно настроенного Никия.
Иную систему воспитания, следовать которой необходимо тому, кто хочет научиться управлять людьми, Ксенофонт излагает в беседе Сократа с Аристиппом. Аристипп восхваляет беззаботную жизнь того, кто "и не властвует, и не раб, а всюду чужестранец" (II, 1, 13). В противоположность этой гедонистической теории Сократ, проповедуя нравственное самосовершенствование, перечисляет качества, необходимые, по его мнению, для человека, готовящегося к правлению: выносливость, терпение, воздержанность в еде, питье, сне, наслаждениях; необходимо также уменье приобретать друзей и крепко держаться за них (II, 4, 5). Ключ ко всеобщему благополучию, по мнению Ксенофонта, заключается, во-первых, в воспитании характера и, во-вторых, в приобретении полезных знаний. Эти знания заключаются и в умении вести хозяйство, и в военной подготовке. От излишнего увлечения науками Ксенофонт предостерегает: по его словам, Сократ советовал "геометрию изучать лишь в таком объеме, чтобы быть в состоянии, в случае надобности, участок земли ...принять, передать, разделить и представить отчет о работе"; рекомендовал Сократ и изучение астрономии, но тоже лишь в таком объеме, чтобы иметь возможность определять "время ночи, месяца и года для поездок сухопутных и морских и для караулов...". "Советовал также учиться счислению, но, подобно тому, как в других науках, он и здесь советовал избегать ненужного занятия ими" (Мемор. IV, 2, 4, 8). Напротив, необходимым считал он "заботиться о здоровье, учиться, чему возможно, у специалистов и самому следить за собой всю жизнь" (там же, § 9). Весьма своеобразны позиции Ксенофонта в вопросах социальных. Здесь его взгляды сильно отличаются от аристократического презрения к физическому труду, которое чувствуется в "Государстве" Платона. Ксенофонт не только нигде не высказывает мысли об унизительности труда, но, наоборот, не раз возвращается к тому, что труд необходим, а развитие физической выносливости - первая обязанность человека по отношению к себе и к своей родине. Так, в "Меморабилиях" он остроумно и довольно зло вышучивает человека, уставшего от ходьбы пешком без поклажи, в то время как его раб, несший постель и другие вещи, справился с путешествием лучше его (Мемор. III, 13, 6); он указывает даже на то, что здоровье необходимо "и там, где, по видимому, тело наименее нужно" (т. е. в области мышления), так как "забывчивость, унылое, дурное расположение духа, сумасшествие у многих часто вторгаются в мыслительную способность до такой степени, что выбивают даже знания" (III, 12, 7).
В интересном, живо написанном рассказе об Аристархе и его 14 безработных родственницах, которых он, по совету Сократа, сделал вязальщицами и ткачихами, Сократ говорит: "Так неужели же оттого, что они свободные, они не должны ничего делать, как только есть и спать" (II, 7, 7). Артель Аристарха, созданная по совету Сократа, настолько процветает, что ее участницы начинают упрекать самого Аристарха в безделье. Тогда Сократ выступает в защиту его, как предпринимателя, взявшего на себя инициативу, и рассказывает басню о сторожевой собаке, которая не дает ни шерсти, ни сыра, ни мяса, но благодаря которой только и может существовать стадо (II, 7, 13-14). Таким образом, описание этой трудовой артели заканчивается апологией хозяина-предпринимателя.
По видимому, наибольшей симпатией Ксенофонта пользуются люди среднего достатка, способные к хозяйственной деятельности и к военной службе, выносливые и практичные, а не те, кто кичится богатством или благородным происхождением.
Аналогия между частнохозяйственной и государственной общеполезной деятельностью является постоянной мыслью Ксенофонта. И в той, и в другой области, по его мнению, надо иметь дело с людьми; следовательно, и здесь и там вопрос упирается в проблему воспитания людей. Он пишет, что ведение собственного хозяйства только количественно отличается от управления общественными делами; во всех других отношениях одно похоже на другое. "Те, кто руководит общественными делами, ведь имеют дело с теми же самыми людьми, которые управляют своим частным хозяйством. Кто умеет обходиться с людьми, тот хорошо ведет и частные и общественные дела, а кто не умеет, тот и здесь, и там делает ошибки" (III, 4, 12). Еще решительнее та же мысль высказана в "Домострое" по поводу выбора управляющего. "Кто может сделать другого способным начальствовать над людьми, тот, очевидно, может научить его уменью быть господином, а кто может этому научить, тот может сделать его также способным быть царем" (13, 5).
Эта мысль уже непосредственно примыкает к теории управления, подробно-раскрытой в "Киропедии". Эта аналогия между частными и государственными делами неверна; она изображает правителя не слугой народа, а собственником управляемой им страны. Однако, по сравнению с утопическими реакционными воззрениями на государство Платона, теория Ксенофонта, признающая влияние экономических факторов на жизнь общества, представляет несомненно известный шаг вперед.
Только немногие из произведений Ксенофонта могут быть датированы сравнительно точно (см. ниже: панегирик "Агесилаю" и "Греческая история"). Можно предполагать, что он приступил к литературной деятельности лишь после 387 г., когда военные бури на некоторое время утихли и когда он, приговоренный заочно к изгнанию из Афин за участие в спартанско-фиванской войне и в битве при Коронее, поселился в Скиллунте и имел возможность начать писать воспоминания о Сократе и о походах, в которых принимал участие. Это предположение достаточно вероятно. Однако его не легко согласовать с другим, тоже общераспространенным мнением, что первыми сочинениями Ксенофонта являются "Апология Сократа" и "Меморабилии". Тот, кто придерживается мнения, что Ксенофонт поздно начал, свою литературную деятельность, должен предположить, что у него были уже какие-то записи бесед с Сократом, которые он дополнил при встрече с Гермогеном, другим учеником Сократа, бывшим в Афинах на суде и в день смерти Сократа, о чем сам Ксенофонт упоминает в "Апологии" (§ 10). Действительно, трудно предположить, чтобы через 14 лет (а это самый меньший возможный срок, так как Ксенофонт покинул Афины в 401 г., а поселился в Скиллунте в 387 г.) Ксенофонт мог с такими подробностями излагать мысли Сократа по самым различным вопросам.
Не менее вероятны, однако, и иные предположения. Во-первых, "Меморабилии" могли быть написаны значительно раньше 387 г., во время походной жизни Ксенофонта. В этом нет ничего невозможного, так как те войны, в которых участвовал Ксенофонт по возвращении из похода Кира, велись с длительными перерывами, зимой военные действия обычно приостанавливались; кроме того, войны Агесилая против персов (396-394) были в сущности скорее цепью разрозненных столкновений, чем настоящей войной. Между тем такие произведения, как "Апология" и "Меморабилии", должны были произвести совершенно различное впечатление, смотря по тому, появились ли они через 3-4 года после смерти Сократа, когда память о его осуждении была еще совсем свежа, или через 15 лет. Кроме того, оценка их тоже должна была быть различна в зависимости от того, кем был автор в момент их появления: был ли это ученик Сократа, человек, которого в Афинах еще могли помнить и который еще не выступил с оружием в руках против родного города, или это был государственный преступник, осужденный на изгнание за измену.
"Меморабилии" можно считать сочинением дидактическим. В них излагаются, хотя и не строго систематически, философские и политические взгляды Ксенофонта, его государственная программа.
По своему содержанию и характеру "Меморабилии" - "афинская" книга; лаконофильство в ней еще довольно умеренное, а восхваления персов нет совсем; все интересы Ксенофонта пока что вращаются вокруг родного города и его управления. Это тоже может служить доводом в пользу того, что Ксенофонт во время написания "Меморабилий" не считал для себя невозможным возвращение в Афины, об управлении которых он брался рассуждать. После приговора об изгнании это едва ли имело бы смысл.
Пользуясь именем Сократа, Ксенофонт излагает в "Меморабилиях" свои собственные взгляды.
Образ Сократа в "Меморабилиях" несомненно верен, потому что он совпадает с образом, который дал враждебный Ксенофонту Платон (особенно в своих первых, "сократических" диалогах); также нет расхождений и в передаче метода ведения Сократом беседы, хотя Ксенофонт гораздо менее искусен в построении диалога, чем Платон, и часто сбивается на простое повествование. Что же касается самого учения, влагаемого Ксенофонтом в уста Сократа, то едва ли когда-нибудь окажется возможным совершенно точно указать, что именно принадлежит здесь Сократу; легче предположить, что ему не принадлежит: сюда относится большое число рассуждений о чисто технических дисциплинах, о военной технике и тактике. Они повторяются и в других произведениях Ксенофонта и несомненно касаются его излюбленных тем.
"Меморабилии", по замыслу Ксенофонта, являются такой же защитой Сократа, как и "Апология Сократа", только значительно расширенной; та "Апология", которую мы имеем как отдельное произведение, едва ли могла быть отделена большим сроком от смерти Сократа и была, по всей вероятности, той первой литературной попыткой, на которую решился Ксенофонт, узнав во время похода или по возвращении из него о смерти Сократа; пораженный ею, он решился прибавить и свое слово к тому, что, как он сам говорил, "писали и другие" (Апол. § 1). Эта "Апология" местами буквально совпадает с последней главой "Меморабилий" (IV, 8), тоже излагающей последнюю беседу Сократа с Гермогеном.
В композиции "Меморабилий" Ксенофонту не удается выдержать ясный план, подчиненный одной мысли - защите Сократа от предъявлявшихся ему обвинений. Это сочинение представляет собой довольно беспорядочный ряд бесед Сократа на различные темы.
"Меморабилии" распадаются на 4 книги (I состоит из 7 глав, II - из 10, III - из 14 и IV-из 8 глав). Темы приводимых Ксенофонтом бесед Сократа очень разнообразны; в основном они распределены по книгам следующим образом: в книге I, после опровержения предъявленных Сократу афинской демократией двух обвинений - в непочитании богов, признаваемых государством, и развращении умов юношества, Ксенофонт касается общих вопросов - устройства мира и человека; в книге II говорится главным образом об отношениях людей в частной жизни: о семье, о дружбе и т. п.; в книге III затрагиваются вопросы о государственном устройстве, общественных обязанностях и т. п.; в книге IV - о приобретении знаний в разных областях; последнюю главу книги IV, по видимому, можно считать первым наброском "Апологии Сократа"; однако во всех книгах план не выдержан полностью.
Мысли, излагаемые Ксенофонтом в "Меморабилиях", не отличаются особой глубиной; это, с одной стороны, изложение телеологического взгляда на устройство мира и человеческой жизни, с другой - вопросы практической морали. Довольно примитивному изложению телеологической системы мира посвящена 4-я глава книги I. Сократ опровергает в ней сперва теорию случайности мира, а потом теорию невмешательства богов в мировой порядок, являющийся, по его мнению, разумным и целесообразным именно благодаря их вмешательству. Разумность устроителей мира доказывается целесообразностью устройства природы.
Свои суждения Ксенофонт заимствует из современной ему натурфилософии: приспособленность органов чувств к восприятию явлений, значение руки как орудия для выполнения работ, преимущество прямого положения тела человека, дающее возможность более высокого умственного развития-по сравнению с животными - все это было замечено уже философами - предшественниками Ксенофонта.
Значительно слабее становятся доказательства целесообразности мира, когда Ксенофонт переходит к вопросу о проявлении воли богов не в природе, а в истории; здесь он вынужден прибегнуть к чисто античному мотиву - существованию гаданий и оракулов.
Вера в гадания, оракулы и "внутренний голос", характерная для учения Сократа, пришлась особенно по душе Ксенофонту, так как он был приверженцем "древнего благочестия" в традиционной форме.
Однако то "учение" о богах и их заботе о мире, которое излагает Ксенофонт, отнюдь не ведет к безвольному выжиданию и покорности, - напротив, Ксенофонт отчетливо отделяет то, в чем надо надеяться на богов, от гого, что следует брать на свою ответственность: "Что боги предоставили людям познавать и делать, тому, говорил он [Сократ], надо учиться; кто вопрошает богов в том, что можно знать посредством счета, меры, веса, тот, думал он, поступает нечестиво" (I, 1).
Правила морального поведения, какими их рисует Ксенофонт, носят практический характер. Укрепление физического здоровья, выносливость, умеренность, соблюдение основных правил общежития, уважение к богам, к родителям, к старшим, приобретение хороших, надежных друзей - таковы те качества, которые составляют, по Ксенофонту, образ морально. ценного человека.
Другое дидактическое произведение Ксенофонта - "Домострой" - является сочинением, по которому мы можем судить о хозяйственном устройстве древнегреческого рабовладельческого общества, о взаимоотношениях между господами и рабами, между членами семьи, о положении женщины и т. д. "Домострой" отражает идеологию аристократических, олигархически настроенных слоев афинского общества; в нем Сократ передает ученику Критобулу свой разговор с состоятельным афинянином Исхомахом о ведении хозяйства, причем в этой беседе более авторитетным лицом, поучающим собеседника, является не Сократ, а Исхомах.
Несмотря на то, что это произведение, как и "Меморабилии", является "сократическим", тем не менее имеется больше оснований отнести его к периоду жизни Ксенофонта в Скиллунте, нежели "Меморабилии". Оно преисполнено таким интересом к хозяйственным мелочам, какой трудно предположить у человека, не занимающегося хозяйством. Сократ является в нем по существу только "статистом"; диалогическая форма почти уступает место повествованию и служит только рамкой, довольно слабо скрепляющей общий ход действия. Специфически афинского в этом произведении уже нет ничего, кроме имени Исхомаха (богатый афинянин с таким именем упоминается и в XIX речи Лисия), показа афинского воспитания женщин и их затворнического положения. Напротив, в ряде указаний Ксенофонта на то, как исправить недостатки этого воспитания, в советах, которые Исхомах дает своей молодой жене, - больше двигаться, заниматься физической работой, не краситься и не белиться - видно влияние спартанского быта.
Помимо того бытового интереса, который представляет "Домострой", он любопытен с литературной точки зрения, как показатель перехода Ксенофонта от "Меморабилий", выдержанных преимущественно в диалогической форме, к позднейшим чисто повествовательным сочинениям. В "Домострое" Ксенофонт обращается уже к живому изображению людей и их характеров; Исхомах и его молодая жена - вполне реальные фигуры, между тем как собеседники Сократа в "Меморабилиях" лишены индивидуальных черт.
В "Меморабилиях" и "Домострое" основной задачей Ксенофонта является поучение, однако уже в этих произведениях главный интерес его направлен на живых людей в их повседневной жизни и на отдельные черты их характера.
Литературный изобразительный талант Ксенофонта, проявившийся уже в "Домострое", нашел еще более яркое выражение в "Пире". Здесь Ксенофонт еще раз пытается выступить в роли философа. До сих пор не решен вопрос о том, кто написал раньше свой "Пир" - Ксенофонт или Платон.
Возможно, что свой, порою натуралистический, местами даже несколько вульгарный "Пир" Ксенофонт пытался противопоставить одноименному произведению Платона.
Оба эти произведения относятся не к одному и тому же "пиру": Ксенофонт рассказывает о пышном празднестве, устроенном богатым афинянином Каллием, Платон - о пирушке у поэта Агафона, собравшего у себя друзей по поводу своей победы на состязании трагических поэтов.
Содержание же беседы в обоих диалогах сходно: собравшиеся на пир друзья высказывают свои мнения о том, что такое красота и любовь. "Пир" Ксенофонта обладает известными литературными достоинствами. Для нас он интересен главным образом показом быта того времени и умелой зарисовкой характеров, в чем проявляется несомненный литературный талант Ксенофонта. Каждый из участников пира охарактеризован Ксенофонтом совершенно ясно. "Пир" интересен еще и тем, что в конце его дается картина миметического представления, которое нам очень мало известно, особенно для такого раннего времени (V век до н. э.).
Несмотря на сходство основного содержания диалогов Платона и Ксенофонта - разработки темы о красоте и любви, - разрешение этого вопроса дается ими по-разному и притом характерно для обоих авторов. В отличие от Платона, который тему о красоте подводит к теме о высшей форме познания, Ксенофонт эту же тему сводит к практическому вопросу о воспитании человека, пригодного к жизни. Как подготовить человека к полезной общественной деятельности, какие качества необходимы для этого и как их воспитать - вот те положения, которые уже были намечены Ксенофонтом в его "сократических" сочинениях и которые он разрабатывает с особой полнотой в своей "Киропедии".
При рассмотрении "Киропедии" надо прежде всего, считаться с тем, что беллетристически-повествовательного жанра, подобного жанру этого произведения, в ту эпоху не существовало. Поэтому "беллетристические" произведения Ксенофонта "Пир" и "Киропедия" заслуживают значительно более высокой оценки, чем та, какая обычно им дается.
Ксенофонт задумал "Киропедию" в чрезвычайно широком плане: в ней он хотел изложить в первую очередь все свои политические взгляды, но попутно затронуть и другие вопросы философии и морали: о храбрости, сдержанности, повиновении, дружбе и верности, красоте и любви и т. п. Далее, он предполагал дать в ней немало чисто практических сведений по военному искусству: о видах вооружения, о способах расположения военных сил, о военной подготовке, о бое на колесницах, о кавалерии, о тактике наступления и отступления. И, наконец, он хотел дать занимательное произведение, в котором, так же как в "Пире", все моральные рассуждения и технические сведения подавались бы в беседах или в повествовании.
Много раз после Ксенофонта ставилась задача написать поучительный роман, и удивительно не то, что Ксенофонт не создал совершенного произведения, а то, что его книга, первая в этом роде, до сих пор значительно интереснее многих поучительных романов XVIII века. "Киропедия" вполне заслуживает название романа. Это первый историко-политический роман.
В истории литературы иногда отмечают, что название "Киропедия" ("Воспитание Кира") не вполне соответствует ее содержанию, так как в ней дается описание не только воспитания Кира, но и его дальнейшей государственной и военной деятельности. Однако этот упрек справедлив только в том случае, если под "воспитанием" понимать лишь воспитание ребенка или подростка лет до 14-15, а греческий термин παιδεία (а в сущности, и русское понятие "воспитание") значительно шире: он охватывает всю область воспитания характера, которая выходит далеко за пределы детского и даже юношеского возраста; воспитание в таком смысле слова в основных чертах завершается тогда, когда характер сформировался, когда можно определить, какой человек получился из ребенка и юноши. Этой задаче "Киропедия" вполне соответствует. В ней рассказано о молодом Кире до окончания его большого похода на Вавилон; вся его дальнейшая жизнь кратко изложена в книге VIII, являющейся эпилогом; этот эпилог должен только подтвердить то, что Кир остался верен себе до смерти, что характер, сложившийся в результате его παιδεία, сохранился у него на всю жизнь и нашел свое воплощение в его государственной деятельности.
Подлинная историческая основа "Киропедии", конечно, весьма незначительна. Образ Кира Старшего избран Ксенофонтом потому, что легендарная слава о его подвигах и разумном правлении действительно сохранилась в Персии, и возможно, что Ксенофонт включил в свой роман некоторые персидские рассказы и анекдоты, касающиеся Кира, но в основном типизированный образ идеального правителя и полководца создан Ксенофонтом из лучших черт его излюбленных военных героев - Фемистокла, Агесилая и Кира Младшего. Прототипом для очень живо написанной фигуры Кира в детском возрасте мог послужить любой воспитанный по-спартански мальчик, хотя бы собственные сыновья Ксенофонта; но в обрисовку образа взрослого Кира Ксенофонт внес не мало и тех черт, которые он восхвалял в своих сократических сочинениях.
"Киропедия" делится на 8 книг. В книге I, после политического введения (1 глава), рассказывается о методе воспитания мальчиков в "Персии" (на самом деле в Спарте), о детстве Кира, которое он провел у своего деда, мидийского царя Астиага, о его первой охоте, об участии его в схватке с ассирийцами и о его возвращении в Персию. Опуская картину развития Кира в возрасте подростка и юноши, Ксенофонт заканчивает книгу I длинной беседой Кира с его отцом Камбисом перед выступлением в большой поход против Ассирии. В следующих книгах (от II до VII) Ксенофонт повествует об этом походе; главное внимание здесь обращено, однако, не на историю военных действий, которая, конечно, не воспроизводит точно историю подлинных войн Кира, а на то, как в самых различных положениях выявляется характер Кира и вырабатывается его мировоззрение. Книга VIII, как уже сказано, является эпилогом; она начинается общей характеристикой Кира, кратко рассказывает о женитьбе Кира и его друга и помощника Гистаспа, а заканчивается смертью Кира и моральными выводами от лица автора, представляющими собой резкую критику разложения нравов в Персии, происшедшего, по мнению автора, потому, что персы изменили всему, чему учил их Кир.
"Киропедия" является в первую очередь произведением политическим, апологией монархии. Ксенофонт совершенно ясно излагает эту цель своего романа в 1-й главе книги I. Ход его мысли вкратце таков. Он исходит из наблюдения над непрочностью политических форм - демократии, олигархии и тираннии, и над нежеланием людей подчиняться какому бы то ни было руководству, между тем как животные подчиняются ему без сопротивления "и мы никогда не слыхали о том, чтобы стадо возмутилось против своего пастуха" (I, 1).
Низводя людей до положения скотов, Ксенофонт считает, что люди оказываются "наиболее трудно управляемой породой животных". Однако в огромной монархии Кира этому правителю якобы удалось объединить не только множество отдельных людей, но и множество народов, "говоривших не на его языке и не понимавших друг друга". Киру, по мнению Ксенофонта, не сопротивлялись не потому, что его боялись, а потому, что его любили. К этой сомнительной формуле о любви народов к Киру сводит Ксенофонт основные мотивы повиновения и делает вывод, что "управление людьми, очевидно, вовсе не является невозможным и даже слишком трудным делом, если взяться за это с уменьем". Ксенофонт ставит своей основной задачей выяснить, каким путем Кир достиг этого "уменья"; поэтому, говорит он, "мы попытались разузнать все о его происхождении, природных данных и его воспитании, которые доставили ему такое высокое место в искусстве управлять людьми". Итак, основной задачей Ксенофонта в этом романе, как и в "Домострое", является решение вопроса, что нужно для того, чтобы уметь управлять - в одном случае собственным хозяйством, в другом - государством. Между тем и другим, как Ксенофонт говорил уже в "Домострое", он не видит принципиальной разницы и ставит знак равенства между правителем огромной страны и частным владельцем. Как частным хозяйством должен управлять, по мнению Кира, один хозяин, а все домочадцы и рабы должны повиноваться ему, так же и для государства наилучшей формой правления является единоличная власть "разумного" монарха.
Это уменье, по мнению Ксенофонта, может быть приобретено двумя путями. В беседе Кира с отцом, являющейся самым крупным систематическим изложением политических взглядов Ксенофонта на протяжении всей "Киропедии", Кир говорит; "Что касается уменья заставить воинов повиноваться, то мне кажется, отец, я имею некоторый опыт в этом: с самого детства ты меня научил повиноваться тебе, а когда ты меня передал учителям, то они делали то же самое... Большинство наших законов, как мне кажется, не учат ничему другому, как только этим двум принципам - повелевать и повиноваться. Поэтому я полагаю, что лучшее средство привести людей к повиновению, это-хвалить и награждать за повиновение, унижать и наказывать за непослушание" (I, 6).
Однако отец Кира отвергает этот названный Киром способ достигать повиновения, как недостойный, и советует ему избрать иной путь, обрисовывая его в чисто сократических чертах: "Несомненно, - говорит он, - таким путем (о котором говорил Кир) можно идти, если ты хочешь, чтоб тебе повиновались против воли; но ...чтобы достигнуть добровольного послушания, есть много более короткий путь и притом гораздо лучший: когда люди думают, что кто-нибудь лучше знает то, что полезно для них, чем они сами, то они повинуются ему добровольно". Дальше отец Кира приводит ряд примеров, основанных на обычных для сократовского метода аналогиях: о повиновении врачу, рулевому, проводнику. На вопрос Кира: "Значит, отец, ты говоришь, что нет лучше пути, чтобы заставить себе повиноваться, чем казаться искуснее тех, кому ты повелеваешь?", отец отвечает утвердительно, но исправляет выражение Кира "казаться искуснее", заменяя его словами "быть искуснее", и опять приводит ряд примеров сократического характера, (нельзя долго казаться искусным всадником, врачом, флейтистом, не будучи таковым, и т. п.)[1]. Показав этот путь к тому, чтобы добиться повиновения, отец Кира поучает его, как достигнуть и привязанности со стороны подчиненных: "Чтобы тебя любили те, кем ты повелеваешь, что, мне кажется, важнее всего, надо идти тем же путем, как если ты хочешь, чтобы тебя любили друзья: ясно, что надо делать им добро. Правда, мой сын, трудно всегда делать добро тому, кому хочешь, но разделять радость со счастливыми, горе с несчастными, спешить помочь им в их нуждах, бояться за успех их планов, пытаться предусмотрительно охранить их от неудачи - вот ясные доказательства взаимной привязанности" (I, 6).
Поглощенный интересом к морали правителя, Ксенофонт уделяет в "Киропедии" сравнительно мало внимания той роли, которую играют в управлении государством законы. Только раз, в разговоре с маленьким Киром, его мать Мандана, оставляя сына на воспитание его деду Астиагу, предупреждает мальчика о различии мидийских и персидских законов, идеализируя государственную деятельность персидских владык. "То, что кажется справедливым твоему деду, -говорит Мандана, - не то, что признается таковым у персов. Твой дед стал неограниченным владыкой мидийцев, а у персов справедливым считается равенство. Твой отец, будучи первым, не делает ничего, чего бы не предписывало ему государство, и не получает ничего, чего ему не дает государство: мерилом для него служит не его прихоть, а закон. Значит, чтобы не погибнуть под кнутом, когда ты вернешься к нам, если ты выучишься у своего деда быть тиранном, а не царем, избегай мысли о том, что ты должен иметь больше других". На это Кир остроумно отвечает: "Напротив, твой отец замечательно умеет приучить людей иметь мало, а не много; разве ты не видишь, как он научил мидийцев довольствоваться немногим?" (I, 3).
Такой разговор неестественен между матерью и семилетним ребенком, каким изображен Кир в этой главе книги I. Изложенные в этом разговоре мысли характерны для политических взглядов самого Ксенофонта. Здесь вопрос о форме правления опять подменяется вопросом о личной дисциплинированности правителя, подкрепляемой, правда, законом против излишнего роста его личного имущества.
Те же самые положения Ксенофонт повторяет не раз и в заключительной книге "Киропедии", где, искажая факты, всячески идеализирует Кира: "Давая во всем пример сдержанности, он и других приучал к тому же"; "Кир был убежден, что недостоин повелевать тот, кто не превосходит тех, кем он повелевает" (VIII, 1); тем же духом проникнута и речь отца Кира к персидским старцам после возвращения сына: "Если ты, Кир, возгордившись от своих нынешних успехов, начнешь управлять персами, имея в виду свое личное благо, если вы, граждане, завидуя власти Кира, восстанете против нее, вы взаимно лишите друг друга многих благ" (VIII, 5); наконец, те же указания дает Кир своим сатрапам (VIII, 6), посылая их управлять провинциями.
Превосходство правителя над подданными, которого требует Ксенофонт и которое он считает единственно надежным обоснованием власти правителя, заключается, по его мнению, в его полной осведомленности в финансовых и военных делах страны. В "Киропедии" это неоднократно иллюстрируется на примере деятельности Кира и теоретически, излагается в той же беседе его с отцом в книге I. Поскольку в данном случае речь идет не об управлении государством в целом, а о командовании армией, то все внимание Ксенофонта обращено здесь на военное дело. Не лишены интереса его замечания о снабжении армии, о поведении полководца и о дисциплине солдат. Вопросу военных упражнений посвящена 2-я глава книги II. Ксенофонт высказывает мысль о том, что лучшей подготовкой к войне является охота: "Если ты перенесешь на людей те хитрости, какие ты применял против животных, не думаешь ли ты, что ты овладеешь большей частью хитростей, применяемых для победы над врагом? Ты ведь иногда вставал ночью даже в глубокую зиму, чтобы охотиться за дичью...; у тебя были и птицы, обученные для охоты, умевшие обманывать подобных себе птиц... Чтобы охотиться за зайцем, который днем лежит в норе, ты воспитывал собак, и они искали его по запаху и поднимали его... Если ты используешь все эти хитрости против людей, то ни один враг не ускользнет от тебя" (I, 6). Наивное недоумение Кира по тому поводу, что его учили никогда не обманывать людей, отец легко разрешает следующим указанием: то, что недопустимо по отношению к друзьям, необходимо и похвально по отношению к врагам.
Много говорит Ксенофонт и об отношении полководца к своим воинам, о системе поощрения, о дележе добычи пропорционально заслугам, о хорошем снабжении армии питанием и водой.
Итак, двумя из основных линий романа Ксенофонта являются его общие политические воззрения монархического направления и его многочисленные деловые советы по организации военного дела, в особенности во всем, что касается военной дисциплины.
С литературной точки зрения, пожалуй, наибольший интерес представляет рассказ Ксенофонта о пребывании Кира у Астиага. Живо и с большой наблюдательностью он изображает поведение мальчика лет 6-7, любознательного, веселого и остроумного, болтливого, непосредственного, а иногда назойливого. Ребяческие выходки Кира, когда тот передразнивает виночерпия или когда утверждает, что пьянеют от какого-то яда, подложенного в вино, - все это звучит вполне естественно (I, 3); так же хорошо описана первая охота, на которой Кир должен был быть только зрителем, но, увидав оленя, помчался за ним так быстро, что чуть не слетел с коня; этим он навлек на себя гнев деда, который запретил ему даже и думать об охоте: "Хорошо, что ты меня предупредил, что собираешься убежать на охоту, - говорит Астиаг, - я тебе раз навсегда запрещаю это. Этого только нехватало, чтоб сын моей дочери погиб по моей вине из-за нескольких кусков мяса" (II, 4). Далее Ксенофонт в нескольких словах очень верно характеризует переходный возраст: живой, со звонким голосом, мальчик становится сдержаннее, скромнее и теряет привычку приставать к любому человеку, "как маленькая собачонка" (II, 4).
Ксенофонт не проходит в "Киропедии" и мимо темы, затронутой им а "Пире", которая его тоже, по видимому, сильно интересовала - о красоте и любви. Рассуждение о мощи красоты он иллюстрирует новеллой "об Абрадате и Панфее". Здесь же Ксенофонт высказывает свое глубокое уважение к верной любви между мужем и женой. Эта сложная по фабуле новелла рассказана Ксенофонтом не в один прием, а очень искусно вплетена им в книги V, VI и VII.
Новелла имеет сложную фабулу. Во время войны с ассирийцами в плен к персам попала жена ассирийского полководца Абрадата Панфея, женщина исключительной красоты; пленница была предназначена в добычу Киру, который, однако, не только не воспользовался этим, но даже не захотел ее видеть именно из-за ее красоты, а назначил хранителем Панфеи Араспа, утверждавшего, что "любовь зависит от воли" (V, 1). Кир несколько иронически возражает Араспу, говоря, что он видел, как взрослые люди "плакали от страданий, причиняемых любовью,.. и старались избавиться от любви, как от болезни, но не могли исцелиться". Тогда Арасп хвастается тем, что он видел Панфею, но тем не менее явился в строй, Кир на это возражает ему: "Может быть, ты уехал раньше, чем любовь может успеть овладеть мужчиной. Ведь и огонь, когда до него дотронешься, не сразу обжигает, и дерево загорается не сразу, но я не рискую ни прикасаться к огню, ни смотреть на красавицу. Я бы не советовал тебе, Арасп, смотреть слишком долго на этот предмет. Огонь ведь жжет только когда его тронешь, а красота зажигает даже издалека тех, кто на нее глядит". Арасп опять хвастается своей неуязвимостью, но в конце концов все же влюбляется в Панфею и пытается склонить ее на измену мужу; она с негодованием отвергает его любовь, но идет с жалобой к Киру только после попытки насилия со стороны Араспа, так как не хочет ссорить Кира с его другом. Арасп, пристыженный Киром, уезжает, якобы изгнанный им, на самом же деле он едет в качестве военного лазутчика в Лидию. Панфея вызывает к себе мужа с большим отрядом, и он поступает на службу к Киру. Перед решительным сражением с лидийцами Панфея провожает его, призывая к героическим подвигам. Когда же ее мужа, убитого в отчаянной схватке, приносят мертвым, она закалывается.
Интересным эпизодом является также покорение Киром Армении, кончающееся тесным союзом с армянским царем и его сыном Тиграном. Отец Тиграна отпал от Кира и подбил мидян на восстание; Тигран, с которым Кир был дружен в детстве, умоляет Кира простить его отца; когда Кир спрашивает, что же будет ему порукой в верности армянского царя, Тигран отвечает остроумным психологическим наблюдением: порукой служит тот страх, который его отец переживает сейчас, не зная, как решится его участь. "Ты знаешь по опыту, - говорит он, - что я говорю правду. Ты замечал, что тот, кто боится быть изгнанным из своей родины, тот, кто, сражаясь, боится быть побежденным, полон страха, также и тот, кто боится рабства и цепей; все они не могут ни есть, ни спать от страха; но когда они уже изгнаны, уже побеждены или стали рабами, они и едят, и спят не хуже, чем люди счастливые... Из всех чувств страх сильнее всего поражает души" (III, 1).
На фоне абстрактно задуманного политического романа о воспитании идеального властителя Ксенофонт сумел нарисовать ряд живых человеческих образов, показывая этим, что основной его интерес, не осознанный им самим, объективно направлен на живого человека.
"Киропедия" является по существу первым из дошедших до нашего времени греческих романов. По своей композиции этот роман очень интересен. Искусно комбинируя весьма разнородный материал, Ксенофонт чередует серьезное повествование, как рассказы о сражениях (например, замечательное описание сражения под Сардами, VIII, 1), с занимательными рассказами и анекдотами; кое-где в "Киропедии" имеются и описания местностей и городов, но этот элемент занимает самое незначительное место. Беседы и диалоги серьезного или шуточного характера (например, II, 2) играют в романе значительную роль и вносят много оживления. Иногда Ксенофонт вводит и речи, с которыми Кир обращается к ближайшим друзьям или к войску, однако он довольно сдержанно пользуется этим приемом и даже критикует его. Так, когда перс Хрисанф предлагает Киру произнести речь перед битвой, указывая, что ассирийский царь уже произнес "много прекрасных увещаний", Кир иронически отвечает: "Не смущайся речами ассирийца, никакое прекрасное увещание не сделает храбрецом того, кто уже не был храбр до этого увещания" (III, 3). Правда, Кир потом все же произносит довольно длинную речь перед Хрисанфом, чтобы доказать бесполезность речей, да и в дальнейшем кое-где отступает от высказанного им правила. Все же Ксенофонт отнюдь не злоупотребляет длинными речами и предпочитает им диалоги, которые придают повествованию больше живости.
В свой рассказ Ксенофонт искусно вводит также различные сентенции и поговорки. Например: "Нет ничего более похожего на смерть, чем сон" (VIII, 7), или: "Позор для нас, если мы будем нуждаться в копьеносцах для охраны, а не будем сами для себя копьеносцами" (VII, 5).
От Ксенофонта, как уже сказано, дошли два крупных исторических произведения: знаменитый "Поход Кира", или "Анабасис" (Ἀνάβασις) и "Греческая история" (Ἑλληνικά). Оба произведения, являясь ценными историческими источниками, представляют интерес и с литературной точки зрения.
"Анабасис" состоит из 7 книг. Это разделение произведено, вероятно, не самим Ксенофонтом, так же как не принадлежат ему и те краткие резюме каждой предыдущей книги, которые начинают каждую следующую. Относительно времени и метода написания "Анабасиса" существует ряд гипотез.
По видимому, Ксенофонт имел под рукой какой-то путевой военный дневник с точными данными о величине и длительности переходов; этому дневнику он придал впоследствии литературную форму. Ксенофонт говорит о себе в третьем лице и упоминает о себе впервые только в 1-й главе книги III, т. е. перед началом окончательного отступления греков и гибели пяти стратегов, попавших в ловушку Тиссаферна и казненных им (об этом факте Ксенофонт упоминает и в последней главе "Киропедии").
Предполагают, что Ксенофонт издал это сочинение анонимно и впоследствии не признавался в своем авторстве. Это предположение возникло на основании слов самого Ксенофонта в его "Греческой истории" (III, 1), где он говорит, что о походе Кира он не будет рассказывать подробно, так как "это все написано у Фемистогена Сиракузянина". Ввиду того что об авторе с таким именем нигде нет никаких упоминаний, делают вывод, что Ксенофонт выпустил свое произведение под этим именем. Вполне убедительной эту гипотезу считать нельзя. Можно отметить, что "Анабасис", как и "Киропедия", имеет тот же недостаток, - его содержание не вполне соответствует его названию. Действительно, описание "анабасиса", т. е. движения вперед (от глагола άναβαίνω - иду вперед, поднимаюсь), занимает меньше двух книг; сам Кир, предводитель войска, погибает в битве при Кунаксе, и греки вынуждены отступать; сперва преследуемые персами, потом пробиваясь через страны враждебных народов и, наконец, тщетно ожидая помощи с родины, они превращаются почти что в грабительские отряды и терпят бесконечные унижения от местных князьков. В исследованиях по истории литературы обращается больше внимания на первые две книги, а между тем по своей социальной значимости история разложения наемного войска чрезвычайно интересна; с литературной же точки зрения она написана настолько живо и убедительно, что читается, как беллетристическое произведение. Историческая правдивость автора "Анабасиса" нередко бралась под сомнение; однако это, по видимому, справедливо только относительно некоторых моментов (роли самого Ксенофонта, характеристики Агесилая и т. п.); во всем остальном "Анабасис" следует признать в высшей степени ценным историческим документом[1]. Как в произведении историческом, в нем преобладает чисто повествовательный элемент; диалогов нет совсем, зато Ксенофонт значительно чаще, чем в "Киропедии", пользуется приемом введения речей и даже иногда злоупотребляет им (III, 1-2); это объясняется тем, что, возможно, многие речи самого Ксенофонта должны были прославить его имя и снять с него обвинения в нерасторопности, которые, по видимому, ему предъявлялись. Именно в повествовательных частях Ксенофонт полностью развертывает свое литературное дарование. Таковы следующие эпизоды: парад греческих войск (I, 2), снежные ночи в горах (IV, 5), проход через ущелье под градом камней, бросаемых сверху племенем тасков (IV, 7), знаменитая сцена восторга при виде открывшегося вида на море (IV, 8), грабеж и пожар в горной деревне (V, 2), унизительные для греческого достоинства сцены пира у фракийского царя Севфа (VII, 3) и нападения на персидского богатого сановника с целью захвата добычи (VII, 8).
Речи, приводимые Ксенофонтом в "Анабасисе", очень ценились в древности; так, во II веке н. э. Дион Хрисостом, составляя список авторов, которых непременно должен прочесть и изучить образованный государственный деятель (речь XVIII), на первое место ставит Ксенофонта именно за его речи.
По видимому, сам Ксенофонт смотрел на "Анабасис", как на произведение не строго историческое, а отчасти беллетристическое. Это предположение подтверждается тем обстоятельством, что он посвящает целую главу (II, 6) характеристике трех казненных Тиссаферном стратегов - спартанца Клеарха, беотийца Проксена (своего друга) и фессалийца Менона. В серьезном историческом сочинении говорить много об отдельных лицах и их психологии считалось недопустимым; в своей "Греческой истории" Ксенофонт каждый раз как бы извиняется за всякое отступление от строгого повествования (например, в рассказе о казни Ферамена). Но для историка литературы именно эти-то отступления его особенно ценны, а 6-я глава книги II является, несомненно, лучшей главой всего "Анабасиса". С удивительным мастерством Ксенофонт рисует три типичных портрета авантюристов-завоевателей: сурового Клеарха, который мог бы мирно жить без труда и бедствий, но предпочитает войну и готов довольствоваться малым, лишь бы воевать; Проксена, честолюбивого талантливого фантазера, стремившегося к славе,, но "только честными средствами", и не умевшего заставить солдат повиноваться себе; Менона, хитрого, жестокого и жадного, игравшего на худших инстинктах своих подчиненных, избегавшего столкновений с сильными и коварного со слабыми и даже со своими друзьями. Эта реалистическая характеристика стратегов намного превосходит панегирические характеристики Кира Старшего в "Киропедии", Агесилая в его биографии и Кира Младшего в "Анабасисе". Являясь первыми подлинными характеристиками отдельных исторических личностей в мировой литературе, они заслуживают большего внимания.
"Греческая история", как и "Анабасис", состоит из 7 книг; считается признанным, что последние две книги Ксенофонт написал значительно позже, чем пять первых; они отличаются и по языку, и по более сухому характеру изложения. Исторические факты изложены Ксенофонтом с заметной лаконофильской окраской; однако, несмотря на то, что его личное отношение к Эпаминонду могло быть только резко отрицательным, он сумел оценить его военный гений и не сказал о нем ни одного порицающего слова. Легко объяснить и сдержанный тон Ксенофонта в рассказе о поражении Афин, разрушении больших стен и деятельности тридцати тираннов: в нем во время этих событий, несомненно, боролись два чувства: оскорбленное достоинство афинянина и надежда на улучшение управления, если к власти придет реакционная лаконофильская аристократия; эта надежда была обманута. Тридцать тираннов, сторонником которых был Ксенофонт, оказались такими правителями, каких он сам впоследствии осудил в "Гиероне".
Ксенофонт, явно сочувствовавший Ферамену, представителю умеренной аристократии, не жалеет красок для изображения подлости Крития, приложившего все силы к тому, чтобы казнить Ферамена, и нарушившего с этой целью правила голосования. Описание суда над Фераменом и его казни является, пожалуй, лучшим местом в "Греческой истории" (II, 3).
Ксенофонт хотел своей "Греческой историей" продолжить "Историю" Фукидида; однако его повествование не вполне точно примыкает к последним событиям, рассказанным у Фукидида; поэтому странное начало его "Греческой истории" - "через несколько дней после этого (?) из Афин прибыл Тимехар" - вызывало не раз предположения, что начало "Греческой истории" или хотя бы какой-нибудь пролог к ней потеряны; однако ничего достоверного установить не удалось.
Заканчивается "Греческая история" рассказом о битве при Мантинее, в которой погиб сын Ксенофонта Грилл и которая осталась нерешенной: обе стороны воздвигли трофеи, как победители, но в то же время давали выкуп за своих убитых, как побежденные. Ксенофонт заканчивает свою "Греческую историю" горькими словами: "И после этой битвы беззаконие и смятение в Элладе стали еще больше, чем до этого".
Помимо крупных произведений, в которых Ксенофонт пытался систематически изложить свои взгляды по философским и политическим вопросам, до нас дошел ряд его небольших сочинений на политические и военные темы.
В политическом отношении наиболее важны его сочинения "Агесилай", "Гиерон" и "Государство лакедемонян". В них Ксенофонт еще раз подтверждает свои антидемократические взгляды на то, что он считает полезным и желательным для всякого государства. Его симпатии к аристократической Спарте выражены в них уже не замаскированно, как в "Меморабилиях" и "Киропедии", а совершенно открыто.
Панегирик Агесилаю, носящий его имя, написан Ксенофонтом уже после смерти царя, т. е. не ранее 359 г. В этом своем сочинении Ксенофонт хотел почтить память Агесилая, который почти сорок лет назад спас его от унизительного положения наемника фракийских царьков и под начальством которого Ксенофонт долго воевал.
Как это обычно бывает в панегириках, восхваляемое лицо сильно прикрашено. Образ Агесилая лишь отчасти соответствует действительности. Ксенофонт рисует тот же образ идеального правителя, которому он остался верен с того момента, когда впервые набросал его в "Меморабилиях". Он восхваляет Агесилая за уважение к богам, за верность друзьям, за скромный образ жизни, за выносливость, храбрость в бою, повиновение государственной власти и законам, хорошее отношение к подчиненным, любовь к родине и желание бороться за нее до последней возможности. Интересно отметить, что Ксенофонт, сам блестяще владевший речью, не включает ораторское искусство в число обязательных достоинств хорошего правителя.
Отрицательные стороны единовластного правления рисует диалог "Гиерон", являющийся как бы оборотной стороной панегирика Агесилаю; в "Агесилае" Ксенофонт показывает, каким должен быть, по его мнению, идеальный правитель, а в "Гиероне" он предостерегает его от тех недостатков и ошибок, в которые ему впасть легче, чем частному лицу. Диалог между сиракузским тиранном Гиероном и поэтом Симонидом распадается в основном на две части; в первой части Гиерон жалуется на то, что тиранну в сущности менее доступны удовольствия, чем частному лицу, несмотря на то, что он как будто может пользоваться всем, чем хочет. Во второй части основная роль в ведении беседы переходит к Симониду, который доказывает Гиерону, что предоставленные тираннам возможности они используют для себя, а не для государства, власть над которым они захватили. Далее Симонид излагает Гиерону уже известный нам план нравственного совершенствования правителя: приобретение друзей, помощь нуждающимся, защита сограждан, использование доходов не на личные, а на государственные нужды; в частности, Симонид рекомендует Гиерону интересное мероприятие - систему награждения тех, кто отличается в любой области, не только на войне и в состязаниях, но и в сельском хозяйстве, в торговле, в финансовом деле. Нечего и говорить, что такие предложения едва ли могли быть приемлемыми для любого тиранна.
В "Государстве лакедемонян" Ксенофонт опирается уже не на моральные качества единоличного правителя, а на систему законов, которые на много веков переживают законодателя. Наиболее совершенной системой представляется ему при этом спартанская, в основу которой положено воспитание в гражданах личных свойств, особенно ценимых Ксенофонтом, - неприхотливости, сдержанности, храбрости и уменья повиноваться и командовать.
Не обладая широким политическим и историческим кругозором, Ксенофонт не мог понять, что подобный строй был возможен только в маленькой замкнутой военно-аристократической общине. Но он видел, что этот близкий его политическим идеалам строй рушится. Последняя глава "Государства лакедемонян", правда, многими исследователями считается не принадлежащей Ксенофонту, однако никаких веских доводов против ее подлинности привести нельзя. "Киропедия", в которой Ксенофонт тоже изображал не исторически существовавший персидский строй, а тот же идеализированный спартанский, также заканчивается главой о падении современных нравов в "Персии". Подлинность этой главы не берется под сомнение, несмотря на то, что в ней высказано по существу совершенно то же осуждение современности сравнительно с идеализированным прошлым. Поэтому решение о принадлежности последней главы "Государства лакедемонян" Ксенофонту или другому автору никак не влияет на суждение о сущности мировоззрения Ксенофонта как горячего поборника спартанского государственного строя.
Приписываемое Ксенофонту сочинение "Государство афинян", по мнению большинства современных исследователей, принадлежит не ему, а неизвестному автору более раннего времени (60-х или 50-х годов V века до н. э.). Это произведение представляет собой настолько острую, тщательно продуманную злую сатиру на афинский государственный строй, что по своему характеру и стилю резко расходится со всеми сочинениями Ксенофонта. Способный к вспышкам юмора, Ксенофонт ни в одном из своих произведений не проявил сатирического таланта, и было бы странно, если бы он создал одно, совершенно цельное и тщательно обдуманное произведение в этом жанре, тем более что язык "Государства афинян" сильно отличается от языка Ксенофонта.
Исключительный интерес для историка экономических отношений в Греции представляет маленькое сочинение Ксенофонта "О доходах". В нем он очень четко, приводя конкретные факты и доводы, излагает программу улучшения финансов Афинского государства. Ксенофонт рекомендует усилить разработку серебряных рудников, для чего необходимо ввести покупку рабов не на частные средства откупщиков, а на средства государства. Эти рабы, как живой инвентарь, должны, по мысли Ксенофонта, даваться предпринимателям, а доход от разработки по определенным нормам - делиться между казной и владельцем или арендатором рудника. Выдержанный в деловом тоне, этот трактат вызывает некоторые сомнения относительно времени его написания. Обычно его относят к последнему периоду жизни Ксенофонта в Коринфе, когда он получил разрешение вернуться на родину и не считался более изменником. Однако, едва ли Ксенофонт, не бывавший в Афинах в течение 40 лет, мог с такими реальными подробностями рассуждать о положении афинских финансов; он должен был ознакомиться с ними на месте. На протяжении всего сочинения он называет Афины "наш город", а Аттику - "наша страна", и начинает трактат с восхваления природных богатств Аттики. Поэтому мало вероятно, что это произведение было написано человеком, потерявшим всякую связь с Афинами, и позволительно высказать предположение, не является ли сочинение "О доходах" самой первой попыткой Ксенофонта писать на хозяйственно-политическую тему. Его практический интерес к хозяйству и к финансовой стороне любого дела - гражданского или военного, отразившийся и в "Домострое", и в "Киропедии", дает основание предполагать, что и до своего отъезда из Афин он занимался преимущественно вопросами практической государственной экономики.
Два небольших сочинения Ксенофонта - $1О верховой езде" и "О начальнике конницы", несмотря на свой узко специальный характер, очень ясно отражают весь тот склад мыслей Ксенофонта, какой запечатлелся и в крупных его произведениях. Здесь видны тот же интерес к конкретным деталям, то же уменье их наглядно изобразить, такое же знание военного дела. и серьезное отношение к нему и те же моральные требования, предъявляемые к каждому, кто берет на себя какую бы то ни было ответственность, будь то· ответственность за своего коня или за целый отряд воинов. В обоих сочинениях Ксенофонт развертывает программу той подготовки, какую должен пройти всякий всадник (знание породы коней, их особенностей, их болезней, питания, тренировки и отдыха) и начальник отряда (знание количества и качества конного фуража, строя, топографии, допустимого темпа переходов и т. п.).
Наконец, одним из небольших сочинений Ксенофонта является его книга "О псовой охоте". В ней Ксенофонт с основательным знанием дела дает руководство для начинающего охотника: он детально перечисляет породы собак, способы их натаскивания на различную дичь и разбирает разные виды охоты во все времена года. Это сочинение состоит из 13 глав. Изложив в 11 главах всю техническую сторону охотничьего дела, Ксенофонт посвящает 12-ю и 13-ю главы более общим взглядам на искусство охоты: "Те, кто будет заниматься этим делом, - говорит он, - много получают полезного: они приобретут телесное здоровье, остроту зрения и слуха, а стареть будут медленнее. И для войны это дело воспитывает их наилучшим образом" (гл. 2). Далее он излагает, какую практическую выучку дает занятие охотой. В главе же 13-й он делает и моральные выводы, возражая тем, кто считает, будто бы занятие охотой отвлекает от необходимых государственных дел. По мнению Ксенофонта, напротив, занятие охотой отвлекает только от дурных удовольствий, пустых речей, от зависти, соперничества, тщеславия и желания вредить своим ближним. Попутно он резко высказывается о "софистическом" воспитании молодежи, приучающем к бесполезной погоне за мелкими выгодами и успехами. Таким образом, даже свои произведения, посвященные специальным практическим вопросам, Ксенофонт включает в общую систему правил воспитания человека, на его взгляд, "идеального".
Многосторонность Ксенофонта как писателя не требует доказательств; свое литературное мастерство он проявил в различных жанрах. Ксенофонт обладает очень ценным для писателя качеством - "чутьем реального". Он ясно видит перед собой то, о чем повествует, и понимает психологию среднего человека; поэтому все литературные задачи, при разрешении которых он может проявить эти стороны своего таланта, оказываются ему по силам. Значительно слабее Ксенофонт там, где он пытается логически развивать абстрактные мысли; его практический ум и наглядное восприятие реального мира мешают ему отвлекаться от конкретных предметов и следить за связью и развитием мыслей, не подкрепленных примерами.
Поэтому философские воззрения Ксенофонта представляются нам несколько примитивными сравнительно с утонченной умственной эквилибристикой иных философских школ той эпохи (мегарцев, киренаиков и др.). Это объясняется тем, что Ксенофонт обращался не к кругам ученых и не к ненавистным ему "софистам", а к среднему практически мыслящему человеку, каким был он сам.
Поэтому тем огромным успехом, которым Ксенофонт пользовался в древности, он, по всей вероятности, обязан не только своим литературным качествам, но и простоте и занимательности своих сочинений.
Язык Ксенофонта обладает многими достоинствами: он прост и ясен и в то же время красив; построение фраз четко и стройно: однако во всех своих произведениях Ксенофонт искусно использует все приемы риторической техники, достигшей в его время высокой степени развития: сравнения, анафоры, антитезы, изречения и др. Труды Ксенофонта еще в древности стали считаться образцом классической аттической прозы. Не мало поколений начало свое знакомство с греческим языком с "Анабасиса" и "Киропедии". Свида упоминает о том, что Ксенофонт заслужил название "аттической музы" и "аттической пчелы". В качестве такого образца аттической прозы классического периода произведения Ксенофонта должны изучаться и в наше время. Однако этими чисто "филологическими" свойствами не исчерпывается значение его сочинений: они ценны тем огромным количеством исторических сведений и бытового материала, которое можно из них извлечь. И наконец, из его попыток создать теорию управления государством мы можем ознакомиться с идеологией тех лаконофильских кругов афинского рабовладельческого общества, которые тщетно старались повернуть колесо истории назад и возвратиться к тем, желанным для них, временам до Солона и Клисфена, когда господство родовой аристократии было неограниченным и неоспоримым.
Всеми этими моментами и объясняется то, что произведения Ксенофонта привлекают и в наше время интерес литературоведов и историков.
Геродот, Фукидид и Ксенофонт были самыми крупными историками в греческой историографии. В александрийскую эпоху, и еще более в римскую, они были признаны классическими авторами. Благодаря этому их сочинения дошли до нас полностью. Многие из других историков пользовались также большой известностью, но в конце концов большинство их было забыто; из их сочинений до нас дошли лишь немногие отрывки. Такая судьба постигла всех историков V-II веков до н. э. (кроме указанных трех). Сохранилось, и то далеко не в полном виде, лишь сочинение Полибия. После этого громадного перерыва из исторической литературы до нас дошли (тоже по большей части не полностью) сочинения нескольких греческих историков римской эпохи. Сохранившиеся в сочинениях других писателей отрывки из произведений этих историков собраны Карлом и Теодором Мюллером в издании: Fragmenta historicorum graecorum, в 5 томах, Париж, 1874 сл.
Ктесий был современником Ксенофонта. Он был родом из города Книда, по профессии врач. По словам Диодора (II, 32), Ктесий попал в плен к персам и там сделался придворным врачом царя Артаксеркса Мнемона, пользовался у него большим почетом, находился при нем в сражении при Кунаксах в 401 г. и вылечил рану, полученную царем в этом сражении. Пробыв в Персии 17 лет, он был отправлен Артаксерксом в 398 г. в Спарту с дипломатическим поручением. После этого он поселился сперва на родине, а потом в Спарте. О дальнейшей судьбе его ничего не известно.
Ктесий написал несколько исторических сочинений, из которых наиболее важными были два: "История Персии" (Περσικά)и "Описание Индии" (Ἰνδικά)[1]. Они были написаны им, вероятно, после возвращения на родину. Ни одно его сочинение до нас не дошло. Мы имеем только пространное изложение "Истории Персии" и "Описание Индии", сделанное патриархом Фотием в IX веке н. э., и большое количество разного рода ссылок на эти сочинения у разных авторов (у Диодора, Плутарха и др.).
Сочинение "История Персии" состояло из 23 книг. В нем описывалась история Востока, начиная с Нина и Семирамиды и кончая 398 г. до н. э. В книгах I-III была история Ассирии, в книгах IV-VI - история Мидии, в книгах VII-XIII - история Персии, кончая царствованием Ксеркса, в книгах XIV-XXIII - история времени Ктесия (V - первая половина IV в. до н. э.). Фотий сделал извлечение из книг VII-XXIII. Источником Ктесия, по его собственным словам, были документы из царского архива (διφθέραι βασιλικαί), и он "почти во всем рассказывает противоположное Геродоту, во многих случаях называя его лжецом и сочинителем сказок (ψεύστην καί λογοποιόν)", а "в некоторых случаях сообщает также известия, противоречащие сведениям Ксенофонта". Ктесий говорит, что он был свидетелем большей части сообщаемых им событий, а чего не мог видеть сам, о том слышал.
При таких благоприятных условиях, казалось бы, Ктесий мог изложить историю Востока гораздо правдивее, чем Геродот, но на самом деле оказалось совсем не так. Уже древние заметили лживость некоторых его показаний. После расшифровки клинописи обнаружено, что многие свидетельства Ктесия опровергаются клинописными надписями, тогда как соответствующие свидетельства Геродота ими подтверждаются.
Историческая традиция греко-персидских войн у Ктесия не может быть персидской, так как его сообщения не льстят самолюбию персов и даже содержат рассказы о фактах, для них неприятных. На основании этого можно предположить, что по крайней мере раздел, посвященный описанию греко-персидских войн, был написан Ктесием не в Персии, а после возвращения его в Элладу, в 398 г., поскольку оценка событий дана им не с персидской точки зрения, а со спартанской. Ктесий возвеличивает спартанцев, так как, но словам Диодора, он был приверженцем спартанского аристократического строя. Этой политической тенденцией, а также желанием показать свое превосходство над Геродотом и можно объяснить его полемику с Геродотом.
Несмотря на то, что Ктесий не пользовался репутацией правдивого историка, его "История Персии" имела в древности большое распространение: из него черпал материал Диодор для первых книг своей "Истории" и Плутарх для биографии Артаксеркса; из него же сделала извлечение в трех книгах Памфила и, наконец, оно сохранилось до IX века н. э., когда Фотий изложил его содержание. В течение некоторого времени оно было даже более популярно, чем "История" Геродота.
Как литературное произведение это сочинение Ктесия принадлежало еще к старому типу повествования. Хотя он полемизировал с Геродотом, но по манере изложения подражал ему. Он написал свое сочинение, как и Геродот, на ионийском диалекте, тогда как в то время литературным языком был аттический диалект. Однако ионийский диалект у него не был строго сохранен; надо думать, что в нем была большая примесь аттических элементов. Напротив, в другом его произведении, "Описание Индии", ионийский диалект сохранен в более чистом виде. Язык Ктесия, по словам Фотия, ясный, простой и поэтому приятный. Мы сами не можем судить о его языке и стиле, так как располагаем очень небольшим количеством фрагментов из его сочинений.
В противоположность Геродоту, у Ктесия не было отступлений, которыми прерывается нить рассказа. Речь Ктесия состояла из предложений, не связанных между собой, т. е. была "речью нанизываемой" (λεξις είρομένη), в этом отношении у него было сходство не только с Геродотом, но даже и с логографами. Его стиль высоко ценит анонимный автор сочинения "О способе выражения" (Περὶ έρμηνείας), - вероятно, писатель I века н. э. Встречающиеся у Ктесия повторения одной и той же мысли, но выраженной разными словами, он оправдывает стремлением Ктесия к большей выразительности. Мало того, автор трактата считает Ктесия даже поэтом за его искусство пробуждать в читателе интерес к выводимому им лицу.
Как видно из отзывов древних, Ктесий стремился к эффектам и пространно сообщал подробности, взятые из своей собственной фантазии, вводя вымышленные речи и письма. Поэтому уже и древние находили, что в своем повествовании он отклоняется от истины в сторону вымысла и драматического эффекта. Такой подход Ктесия к изображению исторических событий, конечно, умаляет его значение как историка, так как он имел в виду исключительно заинтересовать читателя своим рассказом.
Таким образом, Ктесий представляет собой переходную ступень от логографов к появившимся впоследствии историкам риторического направления. Его "История Персии" имела черты исторического романа и, может быть, благодаря этому и сохранилась до позднего византийского времени.
Сочинение Ктесия "Описание Индии" было еще более фантастичным. Лучшей характеристикой этого сочинения служит отзыв о нем Лукиана: "Ктесий о стране индов и о том, что у них находится, написал то, чего он и сам не видал и ни от кого не слыхал" ("Истинная история", I, 3). Авл Геллий причисляет сочинения Ктесия к тем, которые наполнены вымыслами и чудесами. Несмотря на эту лживость, "Описание Индии" служило главным источником, откуда черпались баснословные сведения об этой стране не только в древности, но и в позднейшие эпохи.
Кратипп был приблизительно современником Фукидида [1]. Его историческое сочинение до нас не дошло; не сохранилось даже ни одного фрагмента с его именем, поэтому судить о нем мы можем только по отзывам других писателей и притом очень немногих. Дионисий Галикарнасский говорит, что Кратипп "собрал пропущенное Фукидидом", т. е. в своем сочинении описал события, пропущенные (или не упомянутые) Фукидидом. Плутарх подтверждает это свидетельство Дионисия. Он говорит, что Кратипп сообщает одну подробность по поводу дела об изуродовании герм в 415 г., по видимому, дополняя этот рассказ Фукидида об этом событии в книге VI его "Истории" (Vitae X oratorum, II, 4 = стр. 1017 Didot).
Но из другого места сочинений Плутарха мы узнаем, что Кратипп излагал историю более позднего времени по сравнению с "Историей" Фукидида, т. е. был его продолжателем. Плутарх говорит следующее: "Не будь деятелей, не будет и историков. Отбрось государственный строй Перикла, трофеи Формиона по случаю морского сражения при Рии... (дальше перечисляются разные события, изложенные Фукидидом), - у тебя вычеркнут и Фукидид. Отбрось смелые действия Алкивиада при Геллеспонте, действия Фрасилла при Лесбосе, свержение олигархии Фераменом, Фрасибула, Архиппа, семьдесят восставших из Филы против гегемонии спартанцев, Конона, опять вводящего Афины в море. - и Кратипп уничтожен" (De gloria Atheniensium, гл. 1 = стр. 422-423 Didot). Из этого перечня событий видно, что Кратипп не только дополнил пропущенное Фукидидом, но и продолжил его "Историю", доведя свой рассказ до того времени, когда афиняне, благодаря Конону, восстановили свое морское могущество. Эта перемена положения была результатом сражения при Книде, в котором спартанский флот был уничтожен афинянами под начальством Конона в 394 г.
Из событий, изложенных Кратиппом, по словам Плутарха, свержение олигархии Фераменом относится к 411 г.; об этом рассказывает и Фукидид (VIII, 89 сл.). Действия Фрасилла при Лесбосе относятся также к 411 г.; Фукидид лишь кратко коснулся этого события (VIII, 100). Кратипп, по видимому, изложил его подробнее. Что разумеется под "смелыми действиями Алкивиада при Геллеспонте", неясно; едва ли это те действия, о которых говорит Фукидид (VIII, 45).
Несмотря на краткость сообщения Плутарха, оно все же дает нам возможность составить некоторое представление о сочинении Кратиппа. Можно предположить, что Плутарх высоко ценил Кратиппа, так как он приводит его наряду с Фукидидом.
Таким образом, Кратипп в своем сочинении изложил историю событий в течение 17 лет после 411 г., на котором остановилась "История" Фукидида. Этот же период времени обнимала и "История" Феопомпа[2].
В V веке до н. э. в Греции уже пробуждается интерес к личности, и на этой почве возникает литература мемуаров. Так, поэт Ион, уроженец острова Хиоса, автор лирических стихотворений и трагедий, написал также "Воспоминания" о своем пребывании в Афинах, Спарте и других местах (Ἐπιδημίαι или Ὑπομνήματα).
Насколько можно судить по немногим отрывкам, в "Воспоминаниях" Ион сообщает некоторые подробности относительно различных греческих деятелей и дает значительный культурно-исторический материал. Отрывки этого сочинения собраны в FHG, т. II, стр. 44-51.
Ион умер раньше 421 г.
Афиней в своем "Пире мудрецов" (XIII, 81) передает рассказ Иона о его встрече с поэтом Софоклом (см. Приложение).
Стесимброт, уроженец острова Фасоса, был современником Перикла. Бо́льшую часть жизни он провел в Афинах, где, подобно софистам, занимался преподаванием. Одним из его учеников был поэт Антимах, издавший поэмы Гомера, -вероятно, по совету своего учителя, так как сам Стесимброт исследовал "Гомеровский вопрос", писал о времени Гомера, о его родословной, о его поэмах, давал аллегорическое толкование текста.
В древности были известны еще сочинения Стесимброта "О мистериях" и "О Фемистокле, Фукидиде [1] и Перикле". Последнее было написано после 430 г., так как в нем упоминается о смерти Ксантиппа, сына Перикла. Это был, по видимому, политический памфлет, в котором автор, принадлежавший к числу угнетаемых афинянами "союзников", выражал свою страстную ненависть к афинскому демосу и вождям его - Фемистоклу, создателю афинского флота, и Периклу, основателю Афинской державы. Фукидид, сын Мелесия, как политический противник Перикла, был представлен в благоприятном освещении. Равным образом Кимон изображен хотя и необразованным человеком, незнакомым ни с науками, ни с искусствами, но благородным, чуждым аттической болтливости лаконофилом.
Особенно в дурном свете был представлен Перикл. Судя по всему этому, можно думать, что Стесимброт был сторонником аристократии.
От сочинений Стесимброта сохранились лишь ничтожные отрывки, собранные в FHG (т. II, стр. 52-58).
В 1906 г. в Египте, в местечке Оксиринхе, был найден папирус, на котором сохранился отрывок какого-то исторического сочинения. Текст написан на оборотной стороне документа (земельной описи); в некоторых частях столбцы сохранились хорошо, в других - сильно попорчены. Текст содержит описание событий небольшой части 396 г. до н. э. и большей части 395 г. Рассказ касается отношений афинских партий к Спарте и к тогдашнему политическому положению, антиспартанского настроения в Греции и причин его, но главным образом войны - похода Агесилая, действий Конона и т. д. Наиболее интересны сообщения о перевороте на острове Родосе и в особенности об организации Беотийского союза. Изложение очень подробное, подробнее, чем, например, у Ксенофонта, с которым автор очень часто расходится; зато сообщение Диодора нередко совпадает со свидетельством автора. Из самого изложения видно, что автор был современником событий, которые описывает, а не брал данные о сообщаемых им фактах из книг, что он писал после Анталкидова мира (387 г.), но не позднее 350 г., - и что начал он свой труд с 411-410 г., т. е. с того момента, на котором остановился Фукидид. Автор резко высказывается против афинских демократов. Изложение ясно и просто, без риторических украшений, без речей, без дидактических общих мест.
Кто был автором этого сочинения, неизвестно. Мнения ученых в этом вопросе расходятся: называют Кратиппа, Феопомпа, Эфора и др. Немецкий ученый Эд. Мейер написал целое исследование об этом сочинении, приписывая его Феопомпу ("Theopomps Hellenica", 1909 г.). Однако это мнение встречает много возражений. В пользу авторства Кратиппа трудно привести какие-либо доказательства, ввиду того, что от сочинения Кратиппа не сохранилось фрагментов; но если Феопомп и Эфор должны быть совершенно устранены, а ни о каких других подходящих историках у нас нет сведений, то по этому методу исключения автором оксиринхского сочинения надо скорее всего признать Кратиппа.
"История" Фукидида вышла в свет в начале IV века [1]. Это сочинение обратило на себя внимание современников, как видно из того, что нашлись историки, пожелавшие продолжать его (Ксенофонт, Кратипп, автор Оксиринхского папируса, Феопомп). Но нашлось мало историков, которые писали свои исторические сочинения в духе Фукидида.
Сочинение Фукидида при самом выходе в свет было уже старомодным; "архаическая и суровая красота" его стиля (по выражению Дионисия) не могла нравиться новому поколению. Однако из числа историков первой половины IV в. нашелся человек, пожелавший подражать Фукидиду. Это был Филист.
Филист был родом из Сиракуз. Год рождения его неизвестен. Когда Сиракузы во время Сицилийской экспедиции в 414 г. были осаждены афинянами, он был уже в таком возрасте, что мог следить за ходом событий. В 406 г. он помог Дионисию Старшему сделаться тиранном и после этого оставался верным его приверженцем. Тем не менее Дионисий изгнал Филиста из отечества за то, что тот без позволения Дионисия женился на его племяннице. Филист удалился сперва в Фурии, а потом в Адрию, город при устье реки По. Свое изгнание он использовал для того, чтобы писать историю Сиракуз и Дионисия Старшего. По смерти Дионисия в 367 г. Филист был призван на родину Дионисием Младшим и пользовался большим влиянием на управление государством; между прочим, он был виновником того, что Дионисий Младший изгнал из Сиракуз своего дядю Диона (в 366 г.). Когда Дионисий своим поведением возбудил против себя ненависть народа, Дион вернулся с маленьким отрядом для освобождения отечества; города Сицилии, в том числе и Сиракузы, добровольно перешли на его сторону. Дионисий, бывший в это время в Италии, вызвал Филиста с флотом из Адрии. В морском сражении флот Филиста был разбит сиракузским флотом Диона, а сам он, чтобы не попасть в руки врагов, лишил себя жизни; по другому известию, Филист был взят в плен сиракузцами и предан мучительной казни. Это было в 367 г., когда Филисту было приблизительно около 80 лет.
Древние источники сообщают, что Филист был приверженцем тираннии (Plut. Dion. с. 36), льстецом и большим мастером приводить благовидные предлоги для несправедливых поступков и красивыми словами прикрывать порочные нравы. Насколько верны эти обвинения, нам трудно судить; по видимому, они исходят от историка Тимея, вообще известного своей злоречивостью.
Филист написал "Историю Сицилии" (Σικελικά), которая делилась на две части. Первая часть (в 7 книгах) содержала историю Сицилии от древнейших времен до завоевания Агригента карфагенянами в 406 г. Во второй части (в 6 книгах) описывается правление обоих Дионисиев, а именно, в 1-4 книгах - правление Дионисия Старшего с 406 до 367 г., в двух последних - первые пять лет правления Дионисия Младшего. Смерть помешала Филисту довести до конца свой труд; его докончил соотечественник Филиста Атанид, описавший в первой книге своего сочинения дальнейшие годы правления Дионисия Младшего до его изгнания в 356 г., а в следующих тринадцати - время Диона и Тимолеонта до 337 г. до н. э.
Сочинение Филиста не дошло до нас; сохранились лишь фрагменты (64), собранные в FHG, т. I.
Филист был не первым историком, занимавшимся изучением истории Сицилии. Еще до него "Историю" Сицилии написал на ионийском диалекте Антиох Сиракузский (V век), которого можно было бы причислить к логографам. Его "История" была доведена до 424 г. Ею пользовался Фукидид в своем описании Сицилии в начале книги VI.
Все древние критики смотрели на Филиста, как на подражателя Фукидида, но далеко не сравнявшегося со своим образцом. По примеру Фукидида Филист (хотя и дориец) написал свое сочинение на аттическом диалекте, который тогда все более и более становился литературным языком Греции. Подражая Фукидиду, он стремился держаться старых традиций историографии.
При оценке Филиста нам приходится полагаться на отзывы о нем древних писателей, так как сохранившиеся фрагменты его сочинения слишком малочисленны и незначительны. Что сочинение его было одним из выдающихся, можно судить по отзыву Цицерона, который сравнивает Филиста с Фукидидом в письме к брату Квинту: "Тот сицилиец, гениальный [или первоклассный, первостатейный], богатый [мыслями], остроумный, пишущий сжатым слогом, почти можно сказать Фукидид в миниатюре" (Epist. ad Quintum fratrem, II, 11, 4) [2]. Квинтилиан добавляет, что Филист, "правда, слабее Фукидида, но зато значительно яснее" (X, 1). Дионисий Галикарнасский, отмечая в нем и достоинства и недостатки, рекомендует его как стилиста, которому можно подражать наряду с Геродотом, Фукидидом, Ксенофонтом и Феопомпом [3]. Еще один интересный факт свидетельствует о популярности Филиста в древности: Александр Македонский во время похода в Азию просил Гарпала прислать ему книг, и Гарпал послал ему, вместе с трагедиями и дифирамбами, сочинения Филиста (Plut. Alex., гл. 8).
Самым значительным историком Сицилии после Филиста был Тимей. Он был сыном Андромаха, богатого человека и крупного политического деятеля. В 358/7 г. Андромах собрал оставшихся в живых жителей сицилийского города Накса, разрушенного сиракузским тиранном Дионисием Старшим в 403 г., и поселил их в основанном им городе Тавромении (на восточном берегу Сицилии), где сам стал правителем. В Тавромении и родился Тимей, приблизительно между 350 и 340 гг. Прожил он 96 лет. До нас дошло несколько отрывочных известий, касающихся обстоятельств его жизни, но к какому времени они должны быть приурочены - определить трудно. По сообщению Свиды, учителем Тимея был Филиск, ученик Исократа. По сообщению Диодора (XXI, фр. 17), Тимей был изгнан из Сицилии сиракузским тиранном Агафоклом, но в каком году это произошло, неизвестно, по видимому, между 317 и 310 гг. Из его собственного свидетельства видно, что он прожил в Афинах непрерывно 50 лет (Полибий XII, 25). Надо думать, что после изгнания Тимей нашел прибежище в Афинах. Но остается неизвестным, жил ли он в Афинах до самой смерти или вернулся впоследствии в Сицилию; скорее - последнее, потому что сказать о себе, что он "прожил пятьдесят лет непрерывно в Афинах", Тимей мог лишь в том случае, если после этого жил в другом месте. Кроме того, Диодор называет его сиракузцем (XXI, фр. 16, 5). Можно предположить, что Тимеи из Афин приехал в Сиракузы, где тогда царствовал Гиерон II.
Главное сочинение Тимея носило название "История". В этом сочинении Тимей излагал историю Сицилии и Италии с древнейших времен. Оно состояло не менее чем из 38 книг, так как есть цитаты из книги XXXVIII. Кроме того, была прибавлена к этому сочинению "История войн Пирра" в 5 книгах. Таким образом, весь труд Тимея оканчивался 264 г. до н. э. Сочинение Тимея не дошло до нас; сохранились лишь отрывки (числом· 149 и 1 отрывок из "Истории войн Пирра"), которые собраны в FHG, т. I.
На основании этих отрывков и отзывов о нем древних, главным образом Полибия, мы можем составить представление о Тимее. Это был кабинетный ученый. С огромным трудолюбием собирал он материал из всевозможных источников: из прежних исторических сочинений, хроник, надписей, официальных документов.
Большой заслугой его было то, что он очень заботился о хронологии; разные хронологические системы древних (по архонтам, эфорам, жрицам и т. д.) он сопоставил со счетом по олимпиадам и таким образом ввел обычай, определять время событий по олимпиадам. С тех пор все последующие древние историки стали держаться этого счета.
Сочинение Тимея проникнуто религиозными предрассудками: он верит, что судьбою людей управляет божественное провидение, что боги сообщают людям свою волю в сновидениях и предзнаменованиях; счастье и несчастье людей он объясняет наградой или карой со стороны богов. "Его изложение, - говорит Полибий, - преисполнено сновидений, чудес, неправдоподобных басен, вообще грубого суеверия и бабьей страсти к чудесному" (XIL 24, 5). Так, нежелание Никия быть военачальником в походе в Сицилию, по его мнению, было дурным предзнаменованием для афинян; имя Никий происходит от слова νίκ - $1победа", значит, победа не хотела возглавлять поход. Изуродование герм перед походом было предвестием того, что афиняне потерпят очень много бедствий во время войны от Гермократа, сына Гермона (оба имени происходят от слова "Гермес"), и т. п. (Плутарх. Никий, 1).
Главными недостатками Тимея как историка, по мнению Полибия, были его неопытность в государственных и военных делах, знакомство с описываемыми странами не по личному опыту, а по книгам. "Он прожил в Афинах непрерывно пятьдесят лет как чужестранец, - говорит Полибий, - потому-то и остался, как всем известно, несведущим в военном деле и не осматривал лично никаких местностей. Поэтому, если Тимей в своей "Истории" касается военного дела или описывает местности, то неоднократно обнаруживает незнание и делает множество ошибок, а в тех случаях, когда приближается к истине, напоминает живописцев, пишущих картины с набитых чучел. И у них иной раз верно передаются внешние очертания, но изображениям недостает жизненности; они не производят впечатления действительных животных, что в живописи главное. То же самое наблюдается у Тимея и вообще у писателей, владеющих только книжной мудростью. Им недостает наглядности изложения, которая приобретается только собственным опытом писателей" (XII, 25h). "Прожил он в Афинах лет пятьдесят, - говорит Полибий в другом месте, - перечитал предшествующих историков и поэтому вообразил, что сам располагает всеми средствами для составления Истории, - но, как я думаю, ошибся" (XII, 25d).
Далее Полибий сравнивает Тимея с врачами-теоретиками, с кормчими, управляющими судном по книгам, с живописцами, которые, осмотрев картины старых мастеров, воображают себя искусными живописцами и знатоками дела (XII, 25e).
Полибий и Диодор упрекают Тимея также в сознательном искажении фактов и в пристрастии его к описываемым им лицам: одних он чрезмерно превозносит, других чрезмерно чернит, не стесняясь при этом рассказывать о них разные небылицы. "Много лживого сообщает Тимей, - говорят Полибий и Диодор, - и не потому, что он был совсем несведущ в таких предметах, но потому, что его ослепляет пристрастие. Задавшись целью похулить кого-нибудь или, напротив, превознести, он забывает все и далеко выходит за пределы должного" (Полибий XIII, 7, 1 = Диод. XII, 90).
Так, Тимолеонта он превозносит "выше величайших богов" (Полибий XII, 23, 4), а Гомера, Аристотеля, Филиста, Феопомпа, Эфора, Феофраста и других, а особенно Агафокла, изгнавшего его (Полибий XII, 15), всячески бранит. "Следует согласиться, - говорит Полибий, - что злобные, ожесточенные нападки, каковы нападки Тимея на Аристотеля, бессмысленны и несправедливы" (Полибий XII, 8, 2).
Этот резко отрицательный отзыв Полибия о Тимее не остался без внимания последующих писателей: подобным же образом отзываются о нем Диодор (XIII, 90), Плутарх (Дион, 36), Страбон (XIV, 22), Корнелий Непот (Алкив., 11).
По словам Псевдо-Лонгина, Тимей был до смешного придирчив к чужим погрешностям и совсем нечувствителен к своим собственным (гл. 4). Диодор замечает, что за эту страсть осуждать предшественников Тимей был прозван Эпитимеем- Ἐπιτίμαιος - $1Хулитель" (V, 1, 3; XIII, 90, 6); это прозвище дал ему Истр, один из аттидографов (Афиней VI, 272 в.).
Речи, которые произносят у Тимея разные лица, по словам Полибия, не соответствовали ни событиям, ни характеру людей, их произносивших; они похожи на школьные риторические упражнения.
Тимей принадлежит к числу историков риторического направления[1].
Цицерон так отзывается о Тимее: "Тимей, насколько я могу судить, был человеком исключительно образованным и, отличаясь в своих сочинениях чрезвычайною полнотою содержания, разнообразием мыслей и очень стройным построением речи, немало способствовал развитию красноречия в литературных произведениях" ("Об ораторе" II, 14, 58). Цицерон относит Тимея к представителям азианского стиля. "Азианский стиль, - говорит он, - бывает двух родов: один - богатый сентенциями и остроумием, с сентенциями не столько значительными и серьезными, сколько округленными и приятными, каким был в области истории Тимей..." (Брут, 95, 325). Однако Псевдо-Лонгин, в общем отзываясь о Тимее хорошо, находит стиль его "холодным" [2]. "Тимей преисполнен холодности, - говорит он. - Человек он вообще способный, иногда могущий подниматься до возвышенности стиля, большой ученый, талантливый, только очень склонный критиковать ошибки других, не замечая своих; вследствие страсти постоянно придумывать новые мысли, он часто впадает в полное ребячество". Дионисий Галикарнасский также называет стиль Тимея "холодным, растянутым, расплывчатым, неестественным" (О Динархе, гл. 8). Причину этого "недостойного способа выражения" Псевдо-Лонгин видит единственно в "стремлении к новизне в выражении мыслей" (гл. 5).
Все же в более позднюю эпоху сочинение Тимея пользовалось большой известностью. Уважение к "Истории" Тимея со стороны последующих поколений видно из того, что этот труд служил источником сведений о Сицилии для писателей разных жанров. Тотчас после появления первых книг "Истории" Тимея ею воспользовался поэт Ликофрон для своей поэмы "Александра", а после появления последних книг - историк Дурид для истории Агафокла. Комментаторы Гомера, Пиндара, Ликофрона, Аполлония Родосского, Афиней, географы (Агафархид, Псевдо-Скимн, Посидояий, Страбон), Дионисий Галикарнасский и др. также пользовались "Историей" Тимея. Много материала, заимствованного из "Истории", мы находим в сочинениях Диодора, Плутарха, Корнелия Непота, Юстина. Вообще все сведения об истории Сицилии и Южной Италии, дошедшие до нас от эпохи античности, по большей части восходят к Тимею.
Ктесий и Филист были последними представителями того направления историографии, к которому принадлежали Геродот, Фукидид и Ксенофонт.
Сочинения Ктесия были написаны после 398 г., бо́льшая часть сочинения Филиста - ранее 367 г. Таким образом, эти сочинения относятся к первой половине IV века до н. э.
Во второй половине IV века, главным образом под влиянием школы Исократа, в историографии возобладало риторическое направление. Историки начинают стремиться к чисто внешним эффектам, к красивой и гладкой фразе, сочиняют и вставляют речи, искажают факты; стремление к точному, достоверному знанию, к отысканию истины отходит на второй план. История становится ветвью эпидейктического - торжественного красноречия, т. е. чисто литературным жанром, преследующим прежде всего публицистические цели.
Сведения о прошлом историки риторического направления черпают из книг, существенно отличаясь этим от историков предыдущего периода, строивших свое повествование преимущественно на основании личного опыта. Риторика проявляется не только в способе выражения, но и в характере самого повествования, приближающегося к эпидейктической речи: высказываются мнения автора по поводу рассказываемых событий или лиц то одобрительные, то отрицательные; вставляются нравоучительные рассуждения то от лица самого автора, то от лица кого-либо из исторических деятелей в форме речей, иногда мало соответствующих описываемому положению дел; ради занимательности искажаются исторические факты.
Из риторической школы Исократа вышли два главных историка IV века - Эфор и Феопомп.
Эфор был родом из города Кимы в Малой Азии. Год рождения его, как и год смерти, неизвестен; судя по некоторым данным, он умер между 336 и 334 гг. Из обстоятельств его жизни известно только то, что он был послан отцом в Афины для обучения в школе Исократа. По окончании курса он вернулся на родину, но так как его риторическое образование оказалось недостаточным для практической деятельности, то отец отправил его опять к Исократу для вторичного прохождения курса наук, и по этому поводу он "прозван был в шутку Δίφόρος (вместо Ἔφορος), т. е. "вторично вносящий [плату за обучение]". На этот раз учение Эфора шло успешно, и ему не раз удавалось получать венок, которым Исократ награждал лучших учеников на конкурсных состязаниях в красноречии. Но все-таки Исократ нашел, что Эфор неспособен быть практическим оратором, и посоветовал ему, как и другому своему ученику, Феопомпу, стать историком. Исократ хорошо изучил характеры обоих и находил, что Эфору нужен кнут (κέντρον а Феопомпу - узда (χαλινός), и потому Эфору, как человеку с более спокойным нравом, Исократ будто бы предложил заниматься древним периодом греческой истории, а Феопомпу, человеку бурного нрава - новой и современной ему историей, полной политических волнений.
Очень вероятно, что все эти и подобные рассказы о них выдуманы впоследствии.
Главное сочинение Эфора - "Всеобщая история" (Ἱστορίαι) состоявшая из 30 книг. Она начиналась с "Возвращения Гераклидов" и была доведена до осады Перинфа Филиппом Македонским в 340 г. Эфор не успел ее окончить, и последняя (30-я) книга, в которой излагалась история Священной войны, была написана его сыном Демофилом. Каждая книга представляла собою нечто цельное и имела особое вступление.
"История" Эфора не дошла до нас, сохранилось лишь большое количество фрагментов (всего 157), которые собраны в FHG, т. I.
Произведение Эфора имело громадный успех; для современников и последующих поколений оно служило главным источником по истории Греции. На него часто ссылается Полибий, ставящий Эфора очень высоко и называющий его "первым и единственным историком, представившим опыт всеобщей истории" (V, 33). Из него же немало заимствовал Страбон; Диодор в некоторых книгах своей "Библиотеки" дает извлечения из Эфора. К "Истории" Эфора написал продолжение историк Диилл, живший около 300 г. до н. э. Его сочинение состояло из 27 книг и заключало в себе историю событий от 357/6 до 297/6 г. до н. э. В свою очередь к сочинению Диилла написал продолжение Псаон в 30 книгах.
Эфор писал в то время, когда разрозненный греческий мир объединялся под властью Македонии. Его "История" отличалась поэтому универсальным характером. Но не следует принимать этот термин в теперешнем значении. Это была не всеобщая история, а лишь история греческого мира; о чуждых грекам народах упоминалось лишь постольку, поскольку их история соприкасалась с греческой. Эфор собрал громадный материал, пользовался не только трудами своих предшественников, в особенности Геродота, но и надписями; он дал обработанный свод предыдущей исторической литературы, представил связное изложение всей греческой истории, и в этом его бесспорная заслуга.
Эфор уделял много места географии, однако в противоположность логографом не ограничивался сухим перечнем названий, а старался оживить изложение рассказами об основании городов, о местных достопримечательностях и т. д. Большое внимание он обращал также на государственный строй, на особенности культуры разных народов, на их нравы и обычаи. Насколько можно судить по фрагментам "Истории" Эфора, он был сторонником афинской демократии.
Эфор был рационалистом и порицал тех, кто в истории любит рассказывать мифы (фр. 70). Сам он исключил из своего изложения мифический период и начал свой рассказ с возвращения Гераклидов, т. е. со времени вторжения дорийцев в Пелопоннесе. Если в отдельных случаях ему и приходилось касаться мифов, то он старался рационализировать их, подобно логографу Гекатею[1]; например, змей Пифон у него превращается в разбойника, жившего в окрестностях Парнаса и прозванного змеем за свой лютый нрав (фр. 70).
Взгляды Эфора в области исторической критики и отдельные замечания его иногда вполне правильны и заслуживают внимания. Когда речь идет о современных событиях, тогда, по его мнению, самый обстоятельный рассказ - самый достоверный; относительно же древнейших времен такие подробные рассказы он считает самыми ненадежными, потому что нет возможности помнить ни всех событий прошлого, ни всех высказываний о них (фр. 2). Самым лучшим доказательством Эфор считает свидетельство очевидца. "Если бы историки, - говорит он, - могли лично присутствовать при всех событиях, это был бы наилучший способ приобрести сведения" (фр. 3). Но на практике Эфор не всегда умел следовать своим принципам. Так, например, причину Пелопоннесской войны он видит в том, что Перикл не желал давать отчет в употреблении денег и хотел спасти друзей от преследования (фр. 119).
Эфор не был практическим государственным или военным деятелем; это был скорее кабинетный ученый. Его подход к вскрытию причин исторических событий еще очень наивен.
Феопомп, уроженец острова Хиоса, историк второй половины IV века, был учеником Исократа и современником Эфора. Феопомп относился крайне недоброжелательно к афинской демократии, его симпатии были на стороне аристократии и Спарты. Эти лаконофильские симпатии Феопомп унаследовал от отца, который из-за своего "лаконизма", т. е. преклонения перед Спартой, должен был покинуть родной Хиос, когда последний примкнул ко Второму афинскому союзу. Феопомп, родившийся в 377/6 г. до н. э. и бывший тогда еще ребенком, сопровождал отца в изгнании. Вообще жизнь Феопомпа была полна скитаний. Вероятно, во время изгнания он и попал в Афины и там слушал лекции Исократа, учеником которого уже раньше был его брат Кавкал. Даровитый и усердный, он очень скоро занял одно из первых мест в школе своего учителя. Он прославился в сравнительно молодых годах, так как одержал победу на состязании, устроенном для прославления умершего владетеля Галикарнасса Мавсола, произнеся в честь его речь. Затем Феопомп вел жизнь странствующего софиста, везде выступая с речами, как он сам с большим тщеславием рассказывает в сохранившемся до нас фрагменте (у Фотия). Вероятно, этим путем он и добывал средства к жизни, которые, судя по разным источникам, были весьма значительны и должны были облегчить ему собирание материалов, необходимых для его исторических трудов.
Такая беспокойная жизнь послужила Феопомпу хорошей подготовительной школой, дала ему возможность посетить все значительные города и области Греции, встретиться и познакомиться с выдающимися деятелями и собрать многочисленные материалы для его исторических трудов. Он сам говорит, что не было общественного места и значительного города в Греции, которых он не посетил бы, где не произнес бы торжественной речи и не прославился бы как оратор. Вообще Феопомп отличался большим самомнением. Он хвастался тем, что написал не менее двадцати тысяч строк речей и более 150 тысяч строк, в которых можно прочитать о деяниях греков и варваров вплоть до его времени (фр. 26).
Только на 45-м году своей жизни, как думают, около 334 г., Феопомп получил возможность вернуться в Хиос, благодаря тому, что Александром была сокрушена там враждебная семье Феопомпа персидская партия. Но после смерти Александра (323 г.) он принужден был снова покинуть Хиос и отправился в Египет. По преданию, Птолемей, воцарившийся тогда в Египте, собирался, по неизвестным нам причинам, предать Феопомпа казни, и только благодаря просьбам друзей ему удалось остаться в живых. Так как Птолемей получил царский титул в 306 г., то Феопомпу, очевидно, было тогда уже за семьдесят лет.
Дальнейших подробностей о его жизни мы не знаем; умер он, вероятно, в изгнании.
Феопомпу принадлежали следующие сочинения: 1) "История Греции" (Ἑλληνικά) в 12 книгах, в которой он, подобно Ксенофонту и Кратиппу, продолжал "Историю" Фукидида, доведя историю Греции с конца 44 г. до битвы при Книде в 394 г.; 2) "История Филиппа Македонского" (Φιλιππικά) в 58 книгах, главное его сочинение. Центральной фигурой здесь является Филипп, историческое значение которого Феопомп своевременно оценил, но при этом делаются большие отступления в область прошлого, так что история Филиппа расширяется до некоторой степени в общую историю Греции того времени. Особый отдел был посвящен афинским демагогам; 3) "Сокращение "Истории" Геродота"[1].
Сочинения Феопомпа не дошли до нас; сохранилось лишь большое количество фрагментов (20 от "Истории Греции", 250 от "Истории Филиппа" и 5 от "Сокращения "Истории" Геродота"); они собраны в FHG, т. I.
Феопомп - историк с горячим темпераментом. Это была натура страстная, особенно склонная к злословию, как отметили древние. По словам Корнелия Непота, Феопомп и Тимей - "два очень злоречивых писателя" (Alcib., 2). Феопомп не щадил даже тех исторических личностей, перед которыми он преклонялся, описывая их пороки и недостатки. Так, например, поступал он по отношению к Филиппу. Феопомпа интересовала больше всего человеческая личность, и исторических деятелей он рассматривал преимущественно с точки зрения их нравственных свойств, в которых он и искал скрытые мотивы их действий. Таким образом, он внес в историю элементы психологии. Значительное место Феопомп отводил описанию культуры и быта: он давал картину нравов и обычаев как целых народов, так и отдельных лиц. Подобно Эфору, он обращал внимание и на географические факторы, вполне сознавая связь истории с ними.
Феопомпу не чуждо критическое отношение к материалу. Вместе с этим он интересовался и всякими "чудесами": в его сочинении целый отдел был посвящен "удивительным вещам". По словам Цицерона (De leg. I, 1, 5), "История" Феопомпа, как и "История" Геродота, наполнена бесчисленными вымыслами. Немало было у него и анекдотов.
В древности сочинениями Феопомпа, так же как и сочинениями Эфора, много пользовались, они служили тогда главными историческими источниками и принадлежали к наиболее читаемым книгам.
По общему тону произведения Эфора и Феопомпа резко отличались друг от друга. Эфор, занятый событиями прошлого времени, везде является разумным и спокойным повествователем; несмотря на все усилия, он небольшой мастер слога; его слог древние критики характеризуют как небрежный и вялый.
У Феопомпа, в противоположность Эфору, древние отмечают живость в изображении характеров; по видимому, и в стиле он гораздо более приближался к манере Исократа, охотно вплетал в свой рассказ размышления, делал много эпизодических отступлений и в общем был более склонен к украшению рассказа риторическими фигурами и поэтическими прикрасами. Стиль его патетичен и цветист.
Каково бы ни было различие в стиле обоих историков (о котором нам трудно составить собственное мнение), однако в их сочинениях есть много такого, что позволяет сопоставлять их друг с другом и причислять к одной школе.
Их общими чертами являются следующие:
1) понимание задачи историка как писателя, который имеет право представлять события до известной степени произвольно.
2) В соответствии с таким пониманием задачи историка, особое внимание уделялось внешней отделке произведения, обработке речей действующих лиц; вообще в исторические сочинения вносились правила эпидейктического красноречия, которые были разработаны по преимуществу Исократом. Но в этой риторической окраске произведений историков школы Исократа нового было меньше, чем обыкновенно думают.
Фукидид тоже находился под непосредственным влиянием риторики своего времени, в отношении стиля у него также заметна некоторая искусственность. Но у Фукидида эти риторические приемы нигде не получают преобладающего значения; они являются только своеобразным оформлением его глубокой мысли. Особенно они чувствуются в таких местах его сочинения, на которые он по каким-либо причинам желает обратить особое внимание читателя. Наконец, не следует забывать, что усиленная работа Фукидида над формой является лишь результатом его желания рельефнее выразить свою мысль, в то время как в школе Исократа риторические приемы применялись одинаково во всех частях повествования, иногда скудных мыслью и незначительных по содержанию. Такое неуместное применение риторики историками школы Исократа производит впечатление чего-то деланного и вымученного. Однообразие этого способа выражения, по видимому, чувствовали даже и сами авторы, но выйти из усвоенных ими рамок риторики они не умели.
Историков школы Исократа недолго ценили в Греции. Даже среди их современников, как кажется, гораздо больше сочувствия приобрело то направление, которое поставило своей главной задачей точное исследование фактов и, строго хронологически располагая материал в своих трудах, заботилось лишь о возможно простой и ясной передаче мыслей. Правда, и темы этих историков менее притязательны: это по большей части этюды по истории отдельных городских общин или небольшие биографические очерки того или другого деятеля. Но, очевидно, самый выбор таких тем был результатом известного недовольства обширными задачами, которые ставила перед собой школа Исократа, и сознания, что общим построениям должна предшествовать добросовестная обработка деталей.
Это антикварное направление сложилось до Аристотеля; начало его было положено трудами той группы историков, которые называются "аттидографами" (т. е. историками Аттики) вследствие особого интереса, проявляемого ими к изучению истории Афин. Такой же антикварный характер имели и работы перипатетической школы Аристотеля, который занимался исследованием государственного строя различных греческих общин и общин других народов [1].
"Аттидами" называются летописи или хроники Аттики. В основе их лежат списки архонтов, к которым присоединялись записи или заметки о важнейших происшествиях и природных явлениях.
Аттиды касались хронологии и топографии, политической и литературной истории, в особенности же истории государственных учреждений. Они отличались стремлением к точной хронологии (датой служило обыкновенно имя архонта-эпонима). Встречались в них нередко цитаты из постановлений и законов. Многие известия восходили, очевидно, к древним записям, современным упоминаемым в этих летописях событиям. В аттидах преобладал историко-антикварный элемент.
Древнейшим аттидографом был еще Гелланик, который причисляется к логографам[1].
От сочинений аттидографов сохранились только фрагменты, собранные в FHG, т. I; некоторые аттидографы известны нам лишь по именам.
Старейшим из них был Клидем или Клитодем, живший в конце V и начале IV века до н. э., как видно из слов Павсания (X, 15). Наиболее известными аттидографами были Андротион и Филохор.
Возможно, что Андротион - то самое лицо, против которого имеется речь Демосфена; если это так, то, стало быть, он современник Демосфена. Самым же выдающимся аттидографом был Филохор. Он жил в конце IV - первой половине III века до н. э. Из фрагмента 145 видно, что в 306 г. он был "гадателем по внутренностям жертвенных животных" (ίεροσκόπος) После занятия Афин Антигоном Гонатом Филохор был казнен (261 г.).
Его аттида состояла из 17 книг и обнимала всю историю Аттики с древнейших времен до 261 г. От нее сохранилось значительное количество (155) фрагментов; в папирусе, содержащем комментарий Дидима к Демосфену, найдено еще некоторое число фрагментов.