Исторический период, т. е. период, события которого засвидетельствованы современными им письменными источниками, до недавнего времени начинался для Греции с VIII века до н. э. Этим столетием мы можем датировать древнейшие надписи на греческом языке, написанные понятным для нас письмом; к этому же времени мы относим древнейшие литературные произведения Греции, за которыми твердо закреплено их индивидуальное авторство, - "Труды и Дни" и "Феогонию" Гесиода Аскрейского. Лишь в последние 15-20 лет начались попытки выяснить более ранние исторические судьбы южной части Балканского полуострова, островов Эгейского моря и западного побережья Малой Азии вплоть до XIII века до н. э. привлечением недавно открытых и расшифрованных хеттских источников. Но эти попытки пока еще не дали никаких бесспорных результатов и не вышли за пределы полемики вокруг нескольких довольно разноречивых гипотез.
Однако отсутствие письменных документов, современных событиям, отнюдь не может явиться причиной для ограничения современного исследования указанными выше хронологическими рамками. Оно не может не заглядывать в те периоды, которые принято называть условно "доисторическими". Нет ни одной страны, история культуры которой была бы понятна при подобном самоограничении, как бы ни были бедны в применении к этой стране источники, из которых можно делать косвенные заключения о периодах, не засвидетельствованных письменностью. Для истории же Греции такое самоограничение исследователя является уже абсолютно недопустимым, так как косвенные свидетельства о "доисторических" эпохах в жизни греков отличаются, по сравнению с исторической жизнью многих других народов, исключительным богатством и разнообразием.
За гранями VIII века до н. а. в истории Греции и ее культуры лежат:
во-первых, все те исторические события, которые нашли себе фантастически преломленное отражение в неисчерпаемой сокровищнице греческих мифов, саг и легенд;
во-вторых, все развитие греческого героического эпоса, завершенное дошедшими до нас под именем Гомера "Илиадой" и "Одиссеей", которые, стоя (в том виде, в каком мы их знаем) на пороге истории в собственном смысле, многими своими чертами отражают блестящий в истории Греции "микенский" период, датируемый на основании последних археологических исследований временем с XIV по XI век до н. э.;
в-третьих, вся материальная культура и искусство этого "микенского" периода, ставшие нам известными с 70-х годов прошлого столетия в результате открытий Генриха Шлимана и изучаемые нами с каждым годом все глубже и в более тесной связи с последующим культурным развитием Греции;
в-четвертых, образование тех племенных наречий, которые, с одной стороны, легли в основу литературных языков, развившихся в "историческую" эпоху, а с другой, отражают "доисторические" судьбы самих племен с большей полнотой и четкостью, чем в иных случаях (например, в Италии);[1] в-пятых, начало колонизационного движения.
Колонизационное движение древних греков за пределы Греции сыграло огромную культурную роль в тот период, когда греки были уже относительно прочным этническим образованием с установившимися характерными чертами в языке, быте, религии и т. п.
Оно подготовило почву для культурной гегемонии эллинства во всем Средиземноморье, наступившей в IV-II веках до н. э. и послужившей исходным пунктом дальнейшего развития европейской культуры, начиная с Рима.[2] Но корни этого движения следует искать в очень отдаленной эпохе, быть может, в XIV-XIII веках до н. э., когда отдельные ахейские разбойничьи дружины, оседая в далеких от родины местах, продолжали сохранять связь с нею. Это делало возможным приток новых поселенцев из Греции. Так, вероятно, обстояло дело на Кипре (см. гл. IX, стр. 156) и в Памфилии. В других случаях связь с родиной терялась, и колонисты постепенно утрачивали свои национальные черты и родной язык. Эту последнюю гипотезу некоторые ученые (Кречмер и др.) применяют к Ликии и Киликии, а более смелые исследователи допускают даже ахейское происхождение библейских филистимлян.
Все эти комплексы исторических явлений, лежащих в пределах дописьменного периода, представляют собою исключительное явление для историков. Но буржуазная наука XIX века, располагавшая, правда, значительно меньшим количеством фактических данных, чем располагаем мы сейчас, ярко демонстрировала свою беспомощность для подлинного исторического обобщения. Не находя для Греции аналогий в начальных периодах исторической жизни других народов, не видя моста между культурами древнего Востока и Грецией и не имея средств проникнуть в тайны греческой "доистории", эта наука не нашла ничего лучшего, как объяснить зарождение древнегреческой (эллинской) культуры "историческим чудом".
Под гипнозом этой ложной идеи находились крупнейшие умы конца XVIII и начала XIX века. В той или иной степени это относится ко всем выдающимся историкам, филологам, искусствоведам и философам.
И Винкельман и Гегель не только не избежали этого гипноза, но даже сыграли решающую роль в утверждении этого превратного представления.
Конечно, когда Гегель писал в конце 20-х годов XIX века свои "Элементы греческого духа",[3] источниковедение греческой истории стояло еще на очень низком уровне. Эллинская культура, как и в эпоху Возрождения, почти целиком оставалась и тогда предметом изучения классической филологии, достигшей за три предыдущих столетия исключительных успехов. Еще почти не существовало археологии, эпиграфики, научной истории искусства и литературы; сравнительно-историческое изучение языка, мифологии и религии только-только начиналось. Ни один памятник материальной культуры "доисторической" Греции не был открыт, за исключением известных еще самим грекам "киклопических" построек. Касаясь "доисторических" эпох, Гегель высказывал о них соображения, которые теперь могут вызвать только улыбку. Но, несмотря на все это, мы можем считать заслугой Гегеля и его выдающегося младшего современника К. - О. Мюллера (1797-1840) их попытки вывести изучение древней Греции из узко-филологических рамок и дать первые культурно-исторические обобщения, которые, кстати сказать, в целом (если мы не будем обращать внимание на частности) оказываются сейчас совсем уж не такими далекими от истины, как это представлялось ученым конца XIX и начала XX века - историкам типа Белоха или Эд. Мейера.[4]
На протяжении ста лет после Гегеля и К. - О. Мюллера фактическое исследование древнегреческого мира развивалось гигантскими шагами. Но накапливаемые наукою новые факты, освещающие "доисторическое" прошлое Греции, почти не использовались для новых обобщений. Дж. Грот, Герцберг и Э. Курциус провели резкую грань между периодом, отзвуки которого сохранились в мифах, и "исторической" эпохой, а после них проблемы генезиса греческой культуры, ее элементов, были вообще исключены буржуазной, академической наукой из числа проблем, имеющих право на место в научном исследовании. Историк Греции, историк ее литературы и искусства мог уже делать в конце XIX века довольно широкие обобщения. Но господство так называемого гиперкритицизма второй половины XIX века не позволяло академическому ученому идти далее VIII-VII веков до н. э.
Правда, в этих хронологических рамках синтетические построения таких ученых, как Эд. Мейер, Белох или Виламовиц-Меллендорф, представляют и для нас исключительный интерес и заслуживают до сих пор серьезного критического отношения к себе, несмотря на полную неприемлемость их методологических позиций с точки зрения советской науки. Но все эти концепции, продолжающие оказывать влияние на подавляющее большинство новейших научных исследований, в корне отрицают постановку основной генетической проблемы истории Греции и ее культуры. Для всех них эллинство оставалось и остается "историческим чудом", и любого буржуазного историка коробят слова Маркса о том, что "сквозь греческий род явственно проглядывает дикарь (например, ирокез)", к которым Энгельс добавляет: "Его [дикаря] можно будет разглядеть еще лучше, если мы продолжим наше исследование".[5] Для нас же, стремящихся именно "продолжить исследование", а не останавливать его на произвольно и тенденциозно выбранной точке, эти господствующие до сих пор концепции остаются продуктом "чистого вымысла и поэтического творчества", достойным "... только "идеальных", т. е. чисто кабинетных ученых".[6]
Более ста лет назад К. - О. Мюллер считал, что "отбросить миф : как нечто непригодное для науки - это значит отрезать корни не только внешней, но и внутренней истории греческого народа". Однако в буржуазной академической науке новейшего времени мифология, как источник для истории, начисто отметалась, показания гомеровского эпоса использовались с сотнями оговорок, материальная культура и искусство "микенского" периода изучались совершенно независимо от "классической" Греции. И рядом с этим продолжало жить представление о том, что зарождение эллинской культуры необъяснимо наукой. Самое большее, что позволялось историкам литературы, искусства и религии, - это ставить вопрос о финикийском влиянии в так называемый "архаический период".[7] Вопрос о генезисе эллинства стал достоянием легкомысленных дилетантов вроде Освальда Шпенглера или писателей-эстетов. И те и другие не только ставили, но и разрешали его в последовательном идеалистическом плане, переносясь порою в мир чистой фантастики и возводя генезис эллинства даже к мифической Атлантиде.[8] Отзвуки таких "философских" построений в серьезных академических сочинениях были, конечно, редким исключением, но в некоторых работах начала XX века нельзя не заметить влияния этого эстетизма конца XIX века, в принципе враждебного всякому положительному построению исторической науки.
Открытие Шлиманом в 70-80-х годах XIX века Трои и "микенской" эпохи в истории континентальной Греции, а также последовавшие через четверть века не менее блестящие открытия Эванса на острове Крита, хотя и были сразу приняты в научный обиход, но не оказали воздействия в направлении коренной перестройки исторической концепции, господствовавшей в середине XIX века. Можно даже сказать, что целый ряд ученых - и в их числе ряд очень крупных имен - приложил много усилий для полного изолирования "крито-микенской", или "эгейской", эпохи от последующей истории Греции. Эту эпоху рассматривали преимущественно с тех сторон, которые позволяли установить ее отношение к современным ей культурам Египта и Месопотамии, а на связи ее с так называемой "классической" Грецией, даже на бьющую в глаза и ясную уже самому Шлиману связь с гомеровским эпосом, как бы нарочно почти не обращали внимания. Всю "крито-микенскую", или "эгейскую", культуру, вплоть до периода XIII-XII веков до н. э., a priori считали "догреческой", созданной другим, отличным от греков народом, а по мнению некоторых-даже отличною от всех европейцев "расою". Утверждали также, что создатели и носители этой культуры говорили на ином и даже не родственном греческому языке.
Особняком в литературе конца XIX века стоит мнение П. Кречмера, высказанное им на последних страницах его "Введения в историю греческого языка" (Геттинген, 1896), согласно которому греческая народность образовалась на Балканском полуострове постепенно, в результате последовательных вторжений индоевропейских племен, смешивавшихся с коренным населением; поэтому Кречмер считает, что невозможно определить точно, с какого момента племена, занимавшие Грецию в доисторический период, "стали греками". Эту трактовку вопроса следует считать в общем наиболее правильно ι, но в настоящее время в концепцию Кречмера нужно внести ряд существенных изменений, связанных с тем пониманием проблемы "индоевропеизации", которое выдвигается советскими лингвистами в результате развития и углубления "нового учения о языке" академика Н. Я. Марра в новейших работах советских ученых (Мещанинова, Жирмунского, Удальцова, Кацнельсона и др.) и отчасти в работах передовых французских и польских лингвистов (Банвенист, Шантрен, Курылович и Др.). критикующих традиционные методы сравнительной грамматики.
В первое время после открытий Шлимана вопрос о связи "догреческой" материальной культуры с эпосом вызвал несомненный интерес;, свидетельством этого является, например, книга В. Гельбига "Гомеровский эпос, истолкованный памятниками материальной культуры" (Лейпциг, 1884). Однако позже эта постановка вопроса, несмотря на успешное продолжение изысканий Гельбига Рейхелем и Карлом Робертом,[9] была объявлена такою же наивностью, как и "вера" Шлимана в то, что он открыл "клад Приама" или "гробницы Эгисфа и Клитеместры".
Перелом в развитии культуры на территории Греции между XII и VIII веками до н. э., - перелом, резкость которого старательно подчеркивалась, - объясняли исключительно вторжением в Грецию с севера этнически отличного от древнего населения индоевропейского народа (греков), покинувшего свою "прародину" и завоевавшего для себя новую территорию. В том, что сами греки противопоставляли себя "пеласгам"· (Фукидид I, 1), видели обоснование этому объяснению.
Можем ли мы, однако, при тех условиях изучения так называемой "доисторической" Греции, какие были приведены выше, отказаться от своей несомненной обязанности вскрыть по мере возможности то, что таится либо за мертвым археологическим инвентарем, либо за фантастическими построениями мифа, легенды и саги и что бесспорно представляет собою историческую реальность? Мы, может быть, не должны были бы отваживаться на это, если бы материал, указывающий на время старше VII века до н. э., был ничтожен и носил случайный характер, не допускающий сопоставления и систематизации. Но материал этот обширен, и с каждым годом он продолжает расти. Конечно, он фрагментарен и навсегда останется фрагментарным, какие бы новые неожиданные открытия ни ждали нас впереди. Но ведь фрагментарными являются и все наши источники для истории греческой культуры в последующее время. В частности, весь литературный материал, на основании которого· строят ту или иную концепцию истории древнегреческой литературы не только в "классический", но и в эллинистический период), представляет собою тоже только фрагменты, иногда совершенно случайные,, так как подавляющее большинство памятников греческой письменности до нас не дошло. Однако никто не думает отказываться от таких концепций, так как вековое развитие классической филологии, указывавшей, почти всегда путь исследования другим, более молодым филологиям, нашло тончайшие методы критики, истолкования и сопоставления источников, которые позволяют производить надежные реконструкции утерянных фактов и затемненного хода развития событий.
В настоящее время установление связи между фактами древнегреческой культуры так называемого "исторического периода" и более ранними эпохами есть научная реконструкция (как всякая реконструкция, всего лишь приблизительно верная), а не досужий вымысел. Поэтому мы не можем считать методологически допустимыми господствующие и сейчас еще в науке об истории древнегреческой литературы взгляды, согласно которым историк литературы не обязан принимать во внимание "микенскую" эпоху и может целиком уступить ее археологу для изолированного изучения, как эпоху "догреческую", отделенную от "эллинства" почти полным перерывом идейных и художественных традиций.
Создание основных комплексов греческой мифологии, которые составляют, по словам Маркса, "не только арсенал греческого искусства, но и его почву",[10] нужно относить ко времени задолго до появления известной нам греческой письменности. Это отнюдь не значит, что оно никак не было связано с письменностью. Письмо "микенской" эпохи существовало еще в XI веке до н. э. Наиболее поздняя его форма (так называемое линейное письмо Б) существовала до XI века до н. э. и, как показывает частичная расшифровка Асинской надписи, датируемой временем около 1200 г., применялась и для греческого языка.[11] "Микенские" памятники, найденные Шлиманом в Микенах, Тиринфе и беотийском Орхомене, теперь широко известны и во многих других областях Греции, начиная от юга Пелопоннеса (Пилос, Амиклы) и кончая на севере южной Фессалией (Иолк).[12] Время расцвета этой культуры раньше приурочивалось к XV-XIII векам до н. э., но новейшие археологические исследования показали неправильность выводов ученых конца XIX и начала XX века: теперь время существования этой культуры придвинуто ближе к нам, вплоть до XI-X веков до н. э., а в тех древних ("микенских") центрах, которые не подверглись запустению в результате последних по времени племенных передвижений, археологические слои "микенского" характера непосредственно примыкают к тем слоям остатков материальной культуры, которые считаются, без всякого сомнения, греческими (так называемая "эпоха геометрического орнамента" X-VIII веков до н. э.).
Не говоря уже о том, что фрески, открытые, например, в Тиринфе, очень точно соответствуют военному быту, описанному в "Илиаде" (например, бой на колесницах), мы находим на предметах кустарно-художественного ремесла изображение отдельных эпизодов греко-троянской войны, странствований Одиссея или мифологического цикла об Эдипе. Еще важнее тот общий вывод, который можно сделать из сопоставления главнейших мифологических комплексов с распределением центров "микенской" культуры на территории Греции. Так, Арголида, которая в историческую эпоху по своему политическому значению далеко уступает другим областям (Аттике, Лаконии, Беотии), в мифах стоит безусловно на первом месте. Город Микены еще у трагиков V века до н. э. [13] называется "златообильным" (πoλύχουσος), что вполне соответствует богатейшим археологическим находкам Шлимана, но никак не вяжется со значением этого пункта в V веке, когда он был почти деревушкой.
А ведь в "Илиаде" микенскому царю Агамемнону принадлежит верховная роль в общегреческом (ахейском) войске. Микены фигурируют и в мифе о Персее. В такой же степени запустел в историческую эпоху и Тиринф, играющий большую роль в мифах о Геракле и о Беллерофонте. В беотийских мифах на ряду с Фивами многое происходит в Орхомене, бывшем также крупным центром только в "микенскую" эпоху: племя минийцев, создавшее этот центр и фигурирующее в мифе об Аргонавтах, в результате позднейших передвижений и скрещений исчезло как самостоятельная единица, и сам Орхомен также захирел, полностью подчинившись Фивам. С тем же походом Аргонавтов связан другой древнейший центр - Иолк (в южной Фессалии). Такое же полное соответствие мы находим и в подавляющем большинстве других случаев (Пилос - родина старейшего героя "Илиады" Нестора; Калидон в Этолии - место охоты на калидонского вепря, коллективного предприятия главнейших мифических героев, и т. д.).
Выводом из всего этого должно явиться положение, что греческая мифология, как "почва" греческой литературы и искусства, сложилась в своих основных чертах в эпоху, предшествующую той, в которую созданы наиболее ранние дошедшие до нас литературные произведения древней Греции. Однако эта эпоха не является чем-то совершенно неизвестным: мы знаем ее с каждым годом все лучше и лучше по памятникам материальной культуры и изобразительного искусства, и Виламовиц-Меллендорф был совершенно прав, когда в 1930 году писал в своем последнем труде, что в области изучения древнейшей истории Греции "каждая итоговая работа устаревает раньше, чем она увидит свет" ("Der Glaube der Hellenen", т. I, стр. 48).
Это основное положение, подкрепляемое теперь все новым и новым археологическим материалом, было более 55 лет назад гениально предугадано Энгельсом, указавшим, что " ... гомеровский эпос и вся мифология - вот главное наследство, которое греки перенесли из варварства в цивилизацию".[14]
Поэтическое творчество у каждого народа начинается задолго до появления у него письменности. Это творчество имеет устный характер и таким же устным путем передается из поколения в поколение. Такова вся народная поэзия доклассового общества. С возникновением письменности, которая в большинстве случаев появляется уже в эпоху становления классового общества, устное народное творчество не прекращает своего существования. Оно является первоистоком письменной литературы и в дальнейшем продолжает влиять на нее, иногда, правда, испытывая на себе и обратное влияние. Чем больше письменная литература носит народный характер, тем сильнее чувствуется в ней живая струя устного (фольклорного) творчества. Это положение, имеющее первостепенное значение для науки о литературе, было особенно подчеркнуто и блестяще развито А. М. Горьким в его докладе на I Всесоюзном съезде советских писателей.
Так возникла поэзия и у греков. Начало ее теряется в глубине тысячелетий, но ее исключительная самобытность (в противоположность, например, подражательному характеру значительной части римской литературы) говорит о том, что вся она вышла из истоков устного народного творчества и долгое время - даже уже в рамках классового общества - не порывала с ним самой тесной связи.
Хотя, как было указано выше, расшифровка Асинской надписи начала XI века до н. э. отодвигает зарождение греческой письменности далеко вглубь, - тем не менее всё, что нам пока известно о письменных памятниках даже IX века (надписи с острова Феры), носит случайный единичный характер. Непрерывное развитие письменности известно нам все-таки только с VIII века до н. э. С этого периода известно и развитие греческого языка. Более ранние периоды его жизни мы можем только восстановить предположительно на основании сопоставления с ним генетически родственных фактов в других языках. Поэтому, если греческой литературой мы будем называть всю ту литературу, которая написана на известном нам греческом языке, непрерывное развитие которого мы знаем в продолжение более 2700 лет, то и история греческой литературы будет охватывать такой же огромный период, - может быть, даже несколько больший, так как древнейшие части известного нам греческого героического эпоса могли сложиться в своих основных чертах несколько ранее VIII века до н. э.
За этот почти трехтысячелетний срок на территории Греции сменилось несколько общественно-экономических формаций. В результате этой смены коренным образом изменялись исторические условия жизни греческих племен и постепенно образовавшегося из них греческого народа. С усложнением общественных отношений росло, изменялось и усложнялось сознании людей. Все эти изменения самым существенным образом сказывались и на развитии литературы, на ее классовом характере, на возникновении и упадке отдельных литературных жанров и т. д. На ряду с этим. непрерывно изменялся и язык. Сперва это были, как мы увидим далее, отдельные племенные языки, которые скрещивались между собою, сближались и расходились в процессе образования и распадения племенных союзов; затем - один общий язык, распадавшийся на ряд наречий, наконец, единый литературный язык, существующий, как всегда, одновременно с живыми народными говорами, оказывающий влияние на стирание в них различий, но и впитывающий в себя их новообразования. И тем не менее, несмотря на все это, несмотря на то, что социальные и политические сдвиги в жизни греческого народа носили подчас революционный характер, мы можем рассматривать всю историю литературы, написанной на греческом языке, - с начала первого тысячелетия до нашей эры и до наших дней, - как в известной степени единое целое.
В истории самого греческого языка, больше чем в истории какого-либо другого языка, мы наблюдаем явления исключительного консерватизма литературной речи и ее стиля. Этот консерватизм должен быть объяснен влиянием традиций блестящего литературного прошлого - "классической" древнегреческой литературы VII-lV веков до н. э., создавшей культурные ценности, которые, по выражению Маркса, " ... в известном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образца".[1] Эти традиции прошлого нельзя, однако, ограничить одною только областью литературно-художественного творчества. Их надо брать шире, в связи со всей той ролью, какую древняя Греция сыграла в мировой истории. Эта роль охарактеризована Энгельсом в "Старом предисловии к "Анти-Дюрингу"", где он говорит о древних греках как о народе "... универсальная одаренность и деятельность которого обеспечила ему такое место в истории развития человечества, на которое не может претендовать ни один другой народ".[2] Сила этих традиций привела к тому, что у греков всегда сохранялось представление о единстве истории своего народа. Даже в эпоху феодализма господствующая церковная идеология, всеми средствами подчеркивавшая разрыв между "христианской" и "языческой" культурой, не могла заглушить этого представления. Оно жило в народе и под гнетом турецкого владычества (1453-1824), а после национальной борьбы за восстановление греческой независимости (1824-1829) стало значительно яснее.
Поэтому единство истории греческой литературы на протяжении почти трех тысяч лет есть неоспоримый факт. Этому факту вполне соответствует то, что и в быте и в фольклоре современных греков (а в отдельных случаях и в народных говорах) вскрываются некоторые пережитки далеких эпох истории Греции.
В истории греческой литературы в таком широком понимании можно выделить пять больших периодов. Следует, однако, помнить, что при изучении всякого надстроечного явления - каким является и литература - периодизация истории еще более условна, чем при изучении социально-экономического базиса. Причина этого лежит в том, что развитие идеологии всегда несколько отстает от развития производительных сил, которым оно определяется. В свою очередь это явление объясняется тем, что для идеологии "...даже традиции, живущие в головах людей, играют известную роль, хоть и не решающую".[3]
Этими пятью основными периодами истории греческой литературы (не считая развития поэтического творчества в доклассовый период) являются следующие.
1. Античный период, совпадающий со временем существования античного рабовладельческого общества (с конца VIII-VII веков до н. э. по начало IV века н. э.), причем первые 150-200 лет этого периода являются временем становления рабовладельческого способа производства в обстановке разложения старых родовых отношений, т. е. периодом перехода от доклассового общества к первой классовой формации.
2. Переходный период "поздней античности" (с начала IV по начало VI века н. э.), совпадающей по времени с периодом феодализации античного общества, основа которого уже разрушена "революцией рабов" в союзе с наступлением варварских племен; несмотря на победу христианства над язычеством и превращение христианства в государственную религию, античные литературные традиции в этот период еще находятся в полной силе.
3. Византийский период - от оформления феодальной Византийской империи при Юстиниане (527-565) до завоевания Константинополя турками (1453).[4]
4. Период турецкого владычества (1453-1829).
5. Период политической независимости Греции (с 1829 г.).
Древнегреческой литературой мы условно называем два первых периода и условной гранью между нею и византийской литературой считаем 529 год, когда императором Юстинианом была закрыта Платоновская Академия в Афинах, а последние языческие философы эмигрировали в Персию.
В свою очередь внутри античной греческой литературы мы можем выделить несколько самостоятельных историко-литературных периодов, грани между которыми обусловливаются, с одной стороны, этапами внутреннего развития рабовладельческого общества, а с другой - внешними политическими изменениями, происходившими на территории Греции и тех стран Ближнего Востока, которые восприняли, после завоевательных походов Александра Македонского, греческую образованность и культуру.
1. Период, который можно условно назвать архаическим[5] (кончая первой четвертью VII века до н. э.), от которого до нас дошли только поэмы "Илиада" и "Одиссея" (возникшие в основных своих чертах еще в доклассовую эпоху и отражающие в этих частях тот этап в жизни греческих племен, который Энгельс охарактеризовал как "высшую ступень варварства"), а также произведения дидактического (поучительного) эпоса, приписываемые беотийскому поэту Гесиоду; в этот период старые органы родового строя перерождаются в органы господства замкнутой родовой знати и окончательно- отмирает строй, называемый Энгельсом "военной демократией" и предшествующий возникновению государства; все поэтические жанры, кроме эпоса, еще развиваются как устное народное творчество, и личность поэта еще не играет существенной роли.
2. Так называемый классический период (кончая третьей четвертью IV века до н. э.), когда, с упадком эпических жанров и выступлением на арену литературы поэта как личности, в Греции пышно расцветают сперва различные виды лирики, а затем трагедия и политическая комедия; это период, когда патриархальное рабство, зародившееся в недрах родового строя, превращается в основу всего общественного строя, а рабовладельческий способ производства становится господствующим и достигает своего расцвета, несмотря на напряженную борьбу внутри господствующего класса между различными группами рабовладельцев; рост общественного сознания, обусловленный прогрессивным развитием античной общественно-экономической формации, приводит к тому, что на ряду с поэзией возникают и прозаические жанры - философия, история, ораторское искусство.
3. Эллинистический период (кончая третьей четвертью I века до н. э.), в течение которого на ряду с ростом рабства и дальнейшим развитием рабовладельческого способа производства основное противоречие античного общества-противоречие между рабовладельцами и рабами- уже резко обостряется; на грани между предшествующим и этим периодами походы Александра Македонского (336-323 дон. э.) разносят греческую культуру по странам Ближнего Востока, и она сама начинает проникаться восточными влияниями; коренному изменению подвергается политический строй: образование монархических государств ведет к приобретению некоторой частью литературы придворного характера и к утере почти всей литературой непосредственной связи с народным творчеством; в прозе в этот период начинают развиваться и чисто научные жанры, так как отдельные науки начинают выделяться из общего лона философии.
Внутри эллинистического периода мы обычно различаем:
а) период полунезависимого существования Греции под македонской гегемонией до завоевания ее римлянами в 146 г. до н. э. В этот период главным центром греческой образованности становится столица птолемеевского Египта Александрия, почему весь эллинистический период в истории литературы (но не в истории вообще) иногда называют александрийским;
б) период существования Греции и Македонии как провинций Римской республики, на ряду с самостоятельным существованием постепенно падающих эллинистических монархий на Ближнем Востоке (птолемеевский Египет, монархия Селеькидов, Пергамское царство и др.), до окончательного включения этих монархий в состав римской мировой державы; для греческой литературы это период несомненного упадка.
Условным концом эллинистического периода мы считаем установление единовластия Августа (принципат) и подчинение Египта Риму в 31-30 гг. до н. э., хотя иногда называют "эллинистической" также и всю греческую литературу первых столетий нашей эры - вплоть до падения язычества и торжества христианства.
4. Римский период истории античной греческой литературы - до начала IV века н. э., когда, как мы уже видели, начинается первый этап феодализации рабовладельческого общества; все противоречия рабовладельческого строя в этот период уже выявились, начинается "революция рабов", появляется (уже со )1 века) новая идеология - христианская, но до окончательного падения рабовладельческого общества еще далеко, и новые формы его, родившиеся в Римской империи (колонат), некоторое время играют прогрессивную роль, что сказывается и на развитии греческой литературы,· переживающей новый подъем и создающей даже новые жанры (роман).
Вся древнегреческая литература развивается в рамках рабовладельческого общества, которое следующим образом характеризуется в "Истории ВКП(б)":[1]
"При рабовладельческом строе основой производственных отношений является собственность рабовладельца на средства производства, а также на работника производства - раба, которого может рабовладелец продать, купить, убить, как скотину. Такие производственные отношения в основном соответствуют состоянию производительных сил в этот период. Вместо каменных орудий теперь люди имели в своем распоряжении металлические орудия, вместо нищенского и примитивного охотничьего хозяйства, не знавшего ни скотоводства, ни земледелия, появились скотоводство, земледелие, ремесла, разделение труда между этими отраслями производства, появилась возможность обмена продуктов между отдельными лицами и обществами, возможность накопления богатства в руках немногих, действительное накопление средств производства в руках меньшинства, возможность подчинения большинства меньшинством и превращения их в рабов. Здесь нет уже общего и свободного труда всех членов общества в процессе производства - здесь господствует принудительный труд рабов, эксплуатируемых нетрудящимися рабовладельцами. Нет поэтому и общей собственности на средства производства, равно как на продукты производства. Ее заменяет частная собственность. Здесь рабовладелец является первым и основным полноценным собственником.
Богатые и бедные, эксплуататоры и эксплуатируемые, полноправные и бесправные, жестокая классовая борьба между ними - такова картина рабовладельческого строя".
Рабовладение наложило отпечаток на все развитие древнегреческой литературы, и непонимание или нежелание понять этот факт неминуемо ведет к искажению исторической перспективы, к неверному пониманию самих литературных явлений, к стиранию их коренных отличий от явлений новых европейских литератур. В буржуазной науке XIX и начала XX века это игнорирование специфичности социально-экономического базиса привело к господству модернизаторских концепций. Историю древней Греции рассматривали с точки зрения капиталистического общества (Пельман, Эд. Мейер и др.), а в результате и античную литературу стали трактовать с точки зрения восприятия ее человеком этого общества. В истории древнегреческой литературы модернизаторство получило самое крайнее выражение в многочисленных статьях Ф. Ф. Зелинского, собранных воедино в его сборниках "Из жизни идей", а также в его очерках по истории греческой литературы и греческой религии (1918 -1919 гг.) Тщательно продуманная и по-своему последовательная концепция Зелинского, в противоположность многим эклектическим построениям западноевропейских ученых, является образцом концепции, сознательно противопоставляющей себя подлинно научному историческому изучению древнегреческой литературы.[2]
Каждое явление этой литературы, взятое под углом зрения его возникновения в рабовладельческом обществе, его обусловленности господствующим способом производства, характеризованном выше, - получает сразу совершенно иное освещение, которое нисколько не умалит его значения, не снизит его художественной ценности, но, наоборот, позволит понять его в контексте своего времени. Такое освещение, являющееся задачей настоящего издания, возможно только в случае правильного понимания высказываний классиков марксизма-ленинизма об античной литературе, только в том случае, если историко-литературное построение не будет упрощенным, если оно не будет стремиться вывести каждое надстроечное явление непосредственно из базиса, если оно будет учитывать, что идеологическое развитие нередко может довольно сильно отстать от развития социально-экономического и находиться во власти идейных традиций предшествующего периода.
Все указанные моменты, являющиеся программой изучения истории античных литератур советскими учеными, можно иллюстрировать на ряде примеров. При этом не надо забывать, что Греция и Рим во многом отличаются друг от друга теми определенными формами, которые принял в них рабовладельческий способ производства и покоящийся на нем социальный и политический строй.
Два момента в истории древнегреческой литературы особенно характерны по различию своего освещения в буржуазной и нашей науке: 1) вопрос о характере "расцвета" литературы, театра и изобразительного искусства в Афинах в период между греко-персидскими войнами и Пелопоннесской войной и 2) вопрос о резком противопоставлении "классического" периода эллинистическому. Оба эти момента надо исследовать с учетом специфических явлений в развитии античного общества, как общества рабовладельческого.
Все освещение деятельности Софокла и Эврипида, Аристофана и софистов, Геродота и Фукидида будет одним, если мы будем рассматривать Афинское государство их времени как "демократию" par excellence, и другим, если мы будем понимать эту "демократию" как весьма совершенное орудие для того, чтобы афинские свободные рабовладельцы держали в повиновении рабов и извлекали из рабского труда максимальную пользу, возможную при низком уровне развития производительных сил. При втором случае фигуры Эсхила, Аристофана, Фукидида будут стоять не "над классами", как это хотят представить западноевропейские ученые, а в самой гуще классовой борьбы. Художественное значение их произведений предстанет тогда более выпукло и ярко, но рассмотрение их творчества в свете классовой борьбы своего времени отнюдь не должно сводиться к отыскиванию в каждом их слове ее непосредственного отражения.
Эллинистическая литература, при всех своих отличиях от литературы VII-IV веков до н. э., не покажется нам чем-то совершенно иным, если мы будем помнить, что она развивается в рамках того же строя, хотя и при иных политических условиях. Но и в этих новых условиях рабство так же глубоко коренилось во всей жизни античного общества. И в этих условиях грек эпохи эллинизма - так же как и грек V века до н. э. - не мог сделать ни одного шага без раба, без того, "кто трудился и доставлял труд другим".[3] Падение полисного строя не создало и не могло создать новой формации, так как рабовладельческий способ производства к III веку до н. э. далеко еще не изжил себя, его основное противоречие далеко еще не достигло своего апогея. Поэтому и греческая литература эллинистического и римского периодов не может быть понята вне отношения к рабовладельческому строю. Но традиции литературы, созданной этим строем, оказались настолько сильны, что и после IV века н. э., когда "революция рабов" уже победила, они продолжали господствовать. Литература V и начала VI веков н. э. - это еще не средневековая феодальная литература, хотя феодализация общества в полном разгаре. Поэтому, учитывая отставание идеологического развития, необходимо и литературу этого "переходного" периода рассматривать в связи с развитием рабовладельческого общества.