Аристотель говорит в первой главе своей "Поэтики": "Мы не могли бы дать никакого общего названия произведениям в форме триметров, или элегий, или каких-нибудь других подобного рода метров. Только соединял с названием метра слово "творить", называют одних - творцами элегий, других - творцами эпоса, давая авторам названия не по сущности их творчества, а по общности их метра".
Александрийские ученые ввели термин "лирический" и стали называть лирическими поэтами (οἱ λυρικοί) тех поэтов, которые составляли стихотворения элегическим, ямбическим, трохеическим и другими размерами, в отличие от поэтов эпических, пользовавшихся гексаметром.
В таком значении термин "греческая лирическая поэзия" остался и до настоящего времени. Это термин условный. Он не обозначает того, что все произведения, относящиеся к этому жанру, исполнялись под звуки лиры. Элегия и ямб не всегда сопровождались музыкальным аккомпанементом; ямбические стихи исполнялись иногда под звуки флейты. Мелос соединялся с аккомпанементом различных инструментов.
Основываясь только на форме произведения, в греческой литературе к лирике относят все, что имеет метрическую форму, кроме шестистопного гексаметра - метра, исключительно присвоенного греческому эпосу. В зависимости от метра греческая лирика делится на элегию, ямб и мелос.
Основы греческой лирики лежат так же далеко в глуби веков, как и основы греческого эпоса. Ее истоки - народное творчество, народная песня. Песня была тесно связана с жизнью греческого народа. Можно сказать, что лирическая поэзия стояла ближе к жизни, к быту греков, чем эпос, даже в эпоху его процветания. Предметом эпоса были подвиги героев; в эпосе воспевались выдающиеся люди. Для лирики не требовалось особых подвигов. Песни прежде всего были связаны с обыденным трудом вследствие естественной связи работы с ритмикой движений. Уже в гомеровских поэмах упоминается о рабочей песне. За работой поют Кирка (Цирцея) и нимфа Калипсо; упоминаются и другие виды песен: ахейцы прославляют пэаном Аполлона (Ил. I, 472 сл.); на щите Ахиллеса было изображено исполнение гимна в честь Лина, соединенное с пляской и музыкой (Ил. XVIII, 490 сл.). Пели песни и греческие рабы, и земледельцы, и ремесленники; пели нищие, прося подаяния; песни пели и у колыбели ребенка и у гроба близких людей. Древнейшими образцами надгробных песен служат причитания над телом Гектора в "Илиаде" Гомера. На пирах у греков гости по очереди пели песни. Это-застольные песни, сколии (σκόλια). Некоторые песни сопровождались танцами (гипорхемы). Времена года, в особенности радостное наступление весны, встречались соответствующими песнями. Кроме песен, имевших личный характер, были песни, исполнявшиеся целыми хорами, - это песни, прославлявшие богов на праздниках, гимны и песни процессий (προσόδια). С песнями ходили греки и на бой с врагом.
Мы видим, как тесно связана была песня с жизнью греческого народа, как разнообразны были ее мотивы. Лирика создавалась в глубинах народной жизни. Здесь вырабатывались ее богатое содержание и ее метры. Но долгое время лирическая поэзия была отодвинута на задний план другим видом поэтического творчества - эпосом. Это зависело от политических и социально-экономических условий жизни древней Эллады.
В VII-VI веках до н. э. в жизни Греции происходит глубокий переворот. Прежняя царская власть, делившая свои права с народом и советом старейшин, начала уступать в большинстве греческих государств-городов самовластной тираннии. В Сикионе захватывает власть тиранн Орфагор (670 г. до н. э.), в Коринфе - Кипсел (655 г.), в Мегарах - Феаген (625 г.) и др. Захват власти тираннами продолжался и в VI веке до н. э. В 560 г. в Афинах захватывает власть Писистрат. Понятно, что эпос, прославлявший подвиги древних царей и героев, не мог встречать особого внимания при дворах тираннов. Им нужны были не аэды, а певцы, которые воспевали бы их собственное величие и богатство. Кроме того, в VII-VI веках до н. э. в Греции произошли большие изменения в экономической и социальной жизни: изменяются классовые отношения, растет торговля, усиливаются международные сношения, основывается целый ряд колоний, особенно в Южной Италии и Сицилии. Все эти события должны были больше привлекать к себе внимание, чем далекое прошлое, воспеваемое в эпосе. Жизнь властно требовала иной формы поэтического творчества, более отзывчивой к текущим событиям и к внутреннему миру человека. Такой формой является лирика. В ней мы находим произведения и политического характера, и гимны в честь богов и героев, и отзвук на различные явления индивидуальной жизни.
Развитию лирической поэзии очень содействовали состязания поэтов и музыкантов, учрежденные в Греции в VI-V веках до н. э. В третьем году 47-й олимпиады (590 г.) были установлены в Дельфах Пифийские состязания. Основой для них послужил древний праздник в честь Аполлона. Происхождение этого праздника до такой степени терялось в древних преданиях, что греки приписывали учреждение его самому Аполлону. Первым победителем на этих состязаниях считался, по свидетельству Павсания (X, 7,· 2), мифический поэт, критянин Хрисофемид, исполнявший гимн в честь Аполлона. После войны Дельфийской амфиктионии с соседним городом Киррой - так называемой первой священной войны - победители постановили каждые восемь лет совершать на территории, принадлежавшей Кирре, торжественный праздник в честь Аполлона, присоединив к древним состязаниям кифаредов (певцов, исполнявших гимны под звуки кифары) состязания авлодов (певцов под звуки флейт[1]). Но восьмилетний период оказался слишком длинным, и уже на втором Пифийском празднике (третий год 49-й олимпиады- 582 г. до н. э.) было постановлено совершать пифиаду каждые четыре года. На Пифийских состязаниях первое место было предоставлено не гимнастическим и конным состязаниям, как в Олимпии, а выступлениям поэтов и музыкантов. Непременным условием праздника было исполнение "пифийского нома" - песни в честь Аполлона, составленной по определенной схеме и исполнявшейся под звуки флейт.
Состязания поэтов и музыкантов происходили также на Истмийском празднике, который имел место во втором и четвертом году каждой олимпиады. Первоначально этот праздник был в честь Меликерта (финикийского божества), но культ его был вытеснен местным культом Посейдона. Отмененный во время тираннии Кипселидов, этот праздник был восстановлен в 582 г. до н. э. На Истмийских играх, кроме гимнастических и конных состязаний, происходили также состязания поэтов и музыкантов.
Третьим праздником, на котором выступали поэты и музыканты, была Немейские игры. Время учреждения Немейского праздника также теряется в глубине мифических преданий. Основание его приписывается аргосцам, совершившим поход против Фив. Этот праздник был установлен в память погибшего от укуса змеи Архемора, сына немейского царя Ликурга, В 573 г. до н. э. дорийцы постановили чествовать здесь не Архемора, а Зевса. На празднике сначала происходили гимнастические и конные состязания, затем выступали поэты и музыканты.
На Олимпийских играх главную роль играли состязания атлетов и состязания на колесницах, а не поэтические и музыкальные выступления. Но все-таки и Олимпия имела значительное влияние на развитие поэзии: здесь в торжественных песнях прославляли победителей, причем восхвалялись не только атлеты, одержавшие победу, но и кони-победители. Слава, окружавшая победителей на играх, несомненно, имела большое влияние на развитие лирической поэзии. Имена победителей вырезывались на мраморных плитах и сохранялись, таким образом, на многие века. Некоторые надписи сохранились до наших дней.
На всех других праздниках тоже исполнялись гимны в честь богов и героев, песни во время торжественных процессий. В Афинах на празднике Панафиней и Фаргелий происходили состязания фил в исполнении дифирамбов. Одержавшая победу фила получала в награду треножник. Победители не брали себе этих треножников, а посвящала их Аполлону и ставили на красивых постаментах. У подошвы Акрополя была целая улица, уставленная такими треножниками. Один из постаментов, поставленный афинским гражданином Лисикратом в 334 г. до н. э., сохранился до настоящего времени.
В более позднее время в Аттике молодых людей (эфебов) обязывали составлять стихи и гимны в честь богов. Эфебы выступали со своими произведениями публично на праздниках. За лучшие произведения назначались награды.
Если принять во внимание, как разнообразны были те стороны жизни, которые отражались в лирической поэзии, то можно полагать, что в древней Греции число лирических произведений значительно превосходило количество произведений эпических. Но до нас дошли лишь немногочисленные отрывки, ни от одного лирика не сохранилось целиком всех его произведений. Больше всего осталось от Пиндара, Бакхилида и Сапфо, но и то лишь незначительная часть созданного ими. Многие поэты известны только по именам.
Главная причина этого явления - тесная связь греческой лирики с жизнью. Жизнь и давала лирике ее силу. С течением веков отмирали те или иные жизненные явления: утрачивался и интерес к произведениям, которые были с ними связаны. Так постепенно отмирала потребность в гимнах в честь богов, в эпиникиях, в сколиях и т. п.
Большую роль в утрате многих лирических произведений сыграл так называемый "канон александрийских ученых". Они выделили из множества греческих лирических поэтов только девять, которых признали наиболее выдающимися: Пиндара, Симонида, Бакхилида, Алкея, Сапфо, Алкмана, Стесихора, Ивика и Анакреонта. Это, конечно, не могло не влиять на популярность названных поэтов. Их тексты переписывались чаще, чем стихотворения других поэтов, и чаще читались. Кроме того, еще до александрийцев составлялись извлечения из различных поэтов для школьного употребления. Сокращенные сборники постепенно вытесняли полные списка. Так было, например, с произведениями Феогнида. Сильно пострадали произведения древних греческих лириков в первые века христианства, когда александрийский канон потерял свое значение и когда шла борьба с язычеством, проникшая также в область литературы.
В последнее время количество произведений греческих лириков постепенно увеличивается случайными находками их текстов на папирусах. Всё же эти находки не дают еще полных текстов, и греческая лирика продолжает оставаться наиболее фрагментарной областью греческого поэтического творчества.
Некоторые виды лирической поэзии были особенно тесно связаны с музыкой и танцами. Сюда относится мелос. Греческая музыка в своем развитии подвергалась чужеземным влияниям. Древнейшие певцы Олен и Орфей были, по преданию, чужестранцами. Олена считали фригийцем, Орфея - фракийцем. Вместе с фригийской флейтой (αὐλός) и фракийской лирой вошли в греческую лирику фригийские и фракийские мотивы. В последнее время Г. Абер обратил внимание на то, что в древнегреческой музыке были также элементы и египетские.
Деление греческой лирической поэзии на элегию, ямб и мелос было основано на внешнем признаке - метрической форме лирических произведений; но вместе с тем с каждым видом лирики было соединено и определенное содержание, которое находилось в тесной связи, как увидим далее, с политической и экономической жизнью древних греков.
По своему метру и по литературным формам элегия ближе других видов лирики стоит к эпосу. В элегических стихотворениях дактилические гексаметры чередуются с пентаметром, а пентаметр состоит из повторения той части гексаметра, которая находится ст начала стиха до цезуры πενθεμιμερής. Элегический метр имеет в основном такую форму:
- UU - UU - UU - UU - UU - U
- UU - UU - - UU - UU -
Эта форма представляет ту особенность, что в ней уже проявляется начало строфы. Элементы строфы можно найти и в гомеровском эпосе, например в причитаниях Андромахи, Гекабы и прочих троянок над телом Гектора (Ил. XXIV, 725-775), но там деление стихов на группы основывается на содержании их, между тем как в элегии симметрическое построение стихов имеет только формальную основу. Здесь двустишие, состоящее из гексаметра и пентаметра, повторяется в строгой последовательности независимо от его содержания.
Язык элегической поэзии в его основе тот же, что и в эпосе - ионийский диалект с примесью эолийских элементов, но в элегии встречаются уже новые ионийские формы, чуждые языку Гомера и Гесиода.
Это объясняется тем, что литературные формы элегии принадлежат к более позднему времени, чем гомеровские поэмы и произведения Гесиода.
Термин ἐλεγεῖον (ед. ч. ср. р.) указывал у древних греков на форму, а не на содержание произведения. Так называлось двустишие, состоявшее из гексаметра и пентаметра. Составленные из таких двустиший стихотворения называли элегиями (ἐλεγεῖα). В позднейшее время вошел в употребление термин ἐλεγεία, (ед. ч. женск. р.)
Происхождение слова ἐλεγεῖον было неясно самим грекам. У греческих лексикографов находим разноречивые объяснения. Свида объясняет это слово так: ἔλεγος ἀπὸ τοῦ ἒ ἒλέγειν. Β Etimologicum Gudianum ἔλεγεῖον производится παρὲ τὸν ἔλεον και τὸν γόον.
У современных ученых также имеются разногласия по вопросу о происхождении этого слова. Из новейших объяснений наиболее приемлемо то, которое выводит происхождение слова "элегия" из сходного фригийского слова elêgn, обозначающего "тростник". Таким образом, этот поэтический жанр был назван по имени инструмента, под звуки которого исполнялись элегические песни.[1]
Греческая элегия раньше всего развилась в той же области и среди того же племени, где достигла своего полного развития эпическая поэзия, - в Малой Азии, у ионийцев. В эпосе она почерпнула свою форму, а в жизни- свое содержание. Тревоги и ужасы войны, вторжение в Малую Азию киммерийцев вызвали к жизни поэтическое творчество Каллина, который считался древнейшим греческим элегиком, хотя, конечно, и до него были элегики, как были эпические поэты до Гомера.
Каллин был уроженцем ионийского города Эфеса. Время его жизни определяется теми событиями, о которых он говорит в своих стихотворениях. Точных указаний о времени его рождения и смерти в древних источниках не сохранилось. Вторжение киммерийцев в Малую Азию произошло во время правления в Лидии царя Гигеса (690-663 гг. до н. э.). Киммерийцы разрушили, по свидетельству Страбона (XIV, 1, 40, р. 647) Магнесию. Затем они взяли столицу Лидии Сарды. В это тревожное для малоазиатских греков время Каллин обратился к эфесской молодежи с энергичным призывом защищать родину. Он говорит в своей элегии (фр. 1):
Будете спать вы доколе? Когда мощный дух обретете,
Юноши? Даже людей, окрест живущих, и тех
Вы не стыдитесь средь лени безмерной? Вы мните, что в мире
Жизнь провождаете? Нет! - всюду война на земле!
(Перев. Г. Ц.)
Дальше в своем стихотворение Каллин старается пробудить в эфесских гражданах чувство любви к отечеству и презрение к смерти:
И достохвально и славно для мужа за родину биться
Биться за малых детей, за молодую жену
С ворогом злым. Смерть тогда лишь наступит, когда нам на долю
Мойры ее напрядут... Пусть же с подъятым копьем
Каждый стремится вперед и щитом свою грудь прикрывает,
Мощную духом, едва жаркий завяжется бой!
(перев. Г. Ц.)
В этом стихотворении Каллин является не только поэтом, но и политическим деятелем, призывающим своих соотечественников к защите родины. Тут отражаются чувства и мысли лучших современников Каллина.
Из произведений Каллина до нас дошло очень мало отрывков. Самый большой из них, сохранившийся у Стобея, состоит только из 21 стиха (фр. 1).[1] Кроме того, Страбон упоминает о гимне Каллина в честь Зевса, о стихотворениях, сюжеты которых были заимствованы из народных преданий, - о походе тевкров с острова Крита, о смерти предсказателя Калханта в Кларосе; а Евстафий в схолиях к "Одиссее" (XX, 106) говорит о поэме Каллина "Наксосская история" (Τὰ Ναξιακά) в трех книгах. Но принадлежность этой поэмы Каллину сомнительна.
После Каллина древнейшим элегиком является Тиртей, сын Эхемброта. Поэтическая деятельность его развилась в Спарте в связи с тревогами тяжелой для спартанцев Мессенской войны. Евсевий относит расцвет таланта Тиртея к 37-й олимпиаде (632-629 гг. до н. э.), а Аполлодор (у Гесихия)-к 35-й олимпиаде(640-637 гг.). По распространенному среди греков преданию, Тиртей был афинский гражданин, происходивший из дема Афидна. Относительно переселения Тиртея в Спарту существовало следующее предание. Во время второй Мессенской войны (в половине VII в. до н. э.) спартанцы, не надеясь собственными силами победить врагов, отправили послов в Дельфы спросить оракула, что им делать, чтобы одержать победу. Оракул посоветовал им обратиться к афинянам, просить у них вождя. Когда спартанцы обратились к афинянам с этой просьбой, афиняне послали не выдающегося военными талантами полководца, а хромого школьного учителя Тиртея. Однако Тиртей своими песнями так воодушевил спартанцев, .что они наголову разбили врагов. Но это предание, сообщенное Павсанием (IV, 15, 6) и многими другими древними авторами, недостоверно. Это - вымысел афинян, нередко прибегавших к различным выдумкам для прославления своего отечества. У Свиды сохранилось иное предание, заслуживающее большего доверия. Свида сообщает, что Тиртей происходил из Лаконии или из Милета. По всей вероятности, более достоверно указание, что он происходил из Лаконии. Поводом к появлению легенды о происхождении Тиртея из Аттики послужило то обстоятельство, что в Греции было два селения, носивших название Афидна: одно - в Аттике, другое - в Лаконии.[1] Следует обратить внимание и на то, что Тиртей был назначен вождем спартанского войска, а такое назначение едва ли было бы возможно, если бы он не был спартанским гражданином. Известно, что спартанцы очень строго охраняла права своего гражданства.
По вопросу о времени жизни и подлинности стихотворения Тиртея можно отметить два с виду остроумных, но в сущности парадоксальных суждения - Верроля и Шварца.[2]
Первый, опираясь на речь Ликурга против Леократа (гл. 101), но не приняв во внимание всего контекста в целом, относил деятельность Тиртея ко второй, а не к третьей Мессенской войне (о которой говорит Фукидид (I, 101), т. е. к середине V века до н. в. Шварц думает даже, что эти элегии были сочинены афинскими лакономанами в конца V века до н. э. и стали известны спартанцам не раньше 369 г. Опорой (весьма ненадежной) для него служат совпадения элегий Тиртея в отдельных выражениях и мотивах с элегиями Солона, в подражание которым будто бы и написаны псевдо-тиртеевские элегии. Но сходство в выражениях зависело от общего источника (языка эпической поэзия), а сходство в мотивах подсказывалось сходством событий, в связи с которыми писали Солон и Тиртей.
Подлинность дошедших до нас стихов Тиртея и их глубокая древность были убедительно доказаны французским ученым А. Вейлем (см. библиографию). Вейль старался найти в самых стихотворениях Тиртея такие черты, которые служили бы указанием на исторические факты, современные Тиртею. Он указывает, что в произведениях Тиртея все типично, все относится к определенному месту и времени. Зевс, по словам Тиртея, дал Лаконию Гераклидам; царь Феопомп покорил мессенцев на двадцатом году военных действий; на них было наложено тяжелое иго рабства, и они должны были отдавать победителям половину всего, что доставляла им земля; когда же царь умирал, они должны были с женами и детьми оплакивать его. У Тиртея упоминается об одном характерном обстоятельстве: вследствие продолжительной войны спартанцы так пали духом, что приходилось проводить рвы в тылу войска, чтобы воины не могли бежать.[3] Кроме того, в некоторых отрывках Тиртея встречаются намеки на аграрные волнения. Об этих стихотворениях Тиртея упоминает Аристотель в "Политике" (V, 6, 2, р. 1306bЬ). Он не выражает сомнения в их принадлежности Тиртею и относит их ко времени Мессенской войны. Восстания происходят, - говорит Аристотель, - когда одна часть населения государства находится в чрезмерно угнетенном материальном положении, а другая слишком благоденствует. Это бывает чаще всего в военное время. Так случилось в Лакедемоне во время Мессенской войны, что известно из стихотворения Тиртея "Эвномия" ("Благозаконность"): некоторые граждане, угнетенные войной, требовали передела земли.
Все эти черты указывают на те исторические события, которые связаны с поэтическим творчеством Тиртея и. дают основание относить его жизнь ко времени второй Мессенской войны, а не третьей.[4] Возникает вопрос, почему элегии Тиртея были написаны не на лаконском наречии, а на ионийском. Вейль объясняет это тем, что язык элегии был общий для всей Греции - язык гомеровского эпоса. Его хорошо понимали лаконяне в VII веке до н. э., потому что рапсоды пронесли стихотворения, составленные на ионийском диалекте, от одного края Греции до другого. Кроме того, нужно заметить, что у Тиртея находятся и доризмы, например δημότας, δέσποτας и др. В некоторых местах, когда позволял сделать это метр, дорийские формы могли быть изменены переписчиками на ионийские. По всей вероятности, в стихах Тиртея было больше доризмов, чем в сохранившихся до настоящего времени фрагментах.
Предание о назначении Тиртея спартанским полководцем во время Мессенской войны Вейль толкует в том смысле, что он только давал советы спартанцам, но не распоряжался военными действиями. Аналогичный пример Вейль находит в рассказе Геродота (II, 33 сл.). Геродот говорит, что во время нашествия Ксеркса спартанцы, по указанию оракула, пригласили элидского предсказателя Тисамена и дали ему, так же как и Тиртею, права гражданства.
Поэтическая деятельность Тиртея была широка и охватывала различные стороны жизни спартанцев. Прежде всего он, призванный вести спартанцев к победе, должен был создать песни, которые могли бы пробудить в воинах мужество и решимость смело итти в бой для защиты отечества. И вот Тиртей в своих "Советах" проводит контраст между славной судьбой героя, который не страшится пасть на поле битвы, и позорным положением труса, бежавшего от врагов. Тиртей говорит:
Сладко ведь жизнь потерять, среди воинов доблестных павши.
Храброму мужу в бою ради отчизны своей!
Город покинув родной и цветущие нивы, быть нищим -
Это, напротив, удел всех тяжелее других!
С матерью милой, с отцом-стариком на чужбине блуждает
С милыми детками трус, с юной женою своей.
Будет он жить ненавистным для тех, у кого приютится,
Тяжкой гонимый нуждой и роковой нищетой;
Род свой позорит он, вид свой цветущий стыдом покрывает,
Беды, бесчестье за ним всюду летят по следам!
(Перев. В. В. Латышева)[5]
Стихотворение заканчивается призывом к юношам защищать свою родину и напоминанием о славе героев. Эта элегия сохранилась до настоящего времени благодаря оратору Ликургу, который приводит ее в речи против Леократа (гл. 107). Другой значительный по размерам фрагмент из "Советов" Тиртея сохранен Стобеем.[6] Основной мотив этого фрагмента тот же; военные подвиги, защита отечества - выше гсего. Тиртей говорит:
Я не считаю ни памяти доброй, ни чести достойным
Мужа за ног быстроту или за силу в борьбе,
Хоть бы он даже был равен циклопам и ростом, и силой,
Или фракийский Борей в беге ему уступал,
Хоть бы он даже был видом прелестней красавца Тифона,
Или богатством своим Мида с Киниром затмил,
Хоть бы он царственней был Танталова сына Пелопса,
Или Адрастов язык сладкоречивый имел.
Хоть бы он всякую славу стяжал кроме доблестной силы!
Ибо не будет никто доблестным мужем в войне.
Если не будет отважно стоять в виду сечи кровавой
Или стремиться вперед, в бой рукопашный с врагом:
Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа
Лучше, прекраснее всех прочих похвал средь людей!
(Перев. В. В. Латышева)
Элегия заканчивается прославлением павших в боях за родную страну и оставшихся в живых героев, стяжавших ратную славу на поле битвы.
Другие сохранившиеся до настоящего времени отрывки "Советов" Тиртея незначительны, некоторые из них - не более одной строки (фр. 13, 14).
Тиртей не только призывал к отваге, храбрости, смелости в бою, он составил также маршевые песни - эмбатерии, с пением которых спартанцы шли в бой. Невольно является сравнение их с "Марсельезой", с которой у них есть даже сходство в начальных словах, обусловленное одинаковым положением и той же целью творчества. Эта песни имели не элегический, а анапестический размер (⌣⌣-), соответствующий мерному шагу, и составлены были не на ионийском, а на дорийском, родном для спартанских воинов диалекте. Ср. Например:
Вперед, о сыны отцов-граждан,
Мужами прославленной Спарты!
Щит левой рукой выставляйте,
Мечите с отвагою копья
И жизни своей не щадите:
Ведь то не в обычаях Спарты!
(Перев. В. В. Латышева)
Некоторые ученые высказывали сомнение в принадлежности этих песен Тиртею: ссылались на то, что Дион Хрисостом и Гефестион приводят их без указания имени автора; указывали также такие формы, которые были не свойственны дорийскому диалекту. Но византийский автор Иоанн Цец определенно утверждает, что маршевая песнь, приводимая Дионом, принадлежит Тиртею.[7]
Такой знаток греческой лирики, как Бергк, считал их подлинными и внес в свое издание "Poëtae lyrici graeci" без пометки "spuria" или "suspecta".
Тиртей был отзывчив и к современной ему политической жизни в Спарте. Длительная война с мессенцами, неравномерное распределение земель среди спартанских граждан и развивавшаяся в Спарте любовь к деньгам (φιλοχρηματία) - все это привлекало его внимание. Вопросам государственной жизни были посвящены стихотворения Тиртея, объединенные общим названием "Благозаконность" (Εὐνομία). От них дошли только отрывки. Довольно значительный отрывок из "Эвномии" приводит Плутарх в биографии Ликурга (гл. 6). Здесь Тиртей говорит, что государственный строй Спарты был организован согласно указанию дельфийского оракула и поэтому граждане должны соблюдать законы, действовать справедливо и не замышлять против, государства никакого зла (фр. 4).[8] В другом фрагменте (фр. 5) Тиртей говорит о покорении Мессены царем Феопомпом после длительной войны. Отрывки остальных фрагментов из "Эвномии" Тиртея незначительны. Александрийские ученые разделили собранные ими стихотворения Тиртея на пять книг, но возможно, что в это собрание попали и неподлинные стихи этого поэта.
Стихотворения Тиртея пользовались в Спарте большим уважением. Спартанцы постановили исполнять их на походах во время общих обедов, после молитвы богам. Лучший певец получал в награду от полемархов кусок мяса. Песни Тиртея распространились по всей Греции. Они были неизвестны на Крите и в Аттике. Оратор Ликург (IV век до н. э.) говорит о них как о таких произведениях, которые могут пробуждать в сердцах людей любовь к отечеству и его славе. Увлекались Тиртеем и римские поэты. Гораций в своей "Поэтике" (ст. 401 сл.) говорит о том влиянии, какое Тиртей и Гомер имели на развитие храбрости у людей; а начальные слова той элегии, в которой Тиртей призывает молодежь к защите родины (фр. 10), прозвучали в стихах Горация в известной фразе, получившей широкое распространение:
Dulce et decorum est pro patria mori.[9]
Каллин и Тиртей касались в своих произведениях общих явлений политической и социальной жизни, тех явлений, которые волновали многих граждан или даже целые государства. Выражение индивидуальных чувств, которые переживает человек в своей личной жизни, у Каллина и Тиртея не встречается. Мотивами для творчества Каллина послужили общенародные бедствия ионийских городов, а Тиртей в своих произведениях имел в виду современные ему события в Спарте. Элегии Мимнерма имеют другие черты. Главным мотивом его произведений являются личные чувства. Это зависело от тех бытовых условий, в каких жил Мимнерм. Расцвет его таланта Гесихий и Свида относят к 37-й олимпиаде (632-629 г. до н. э.). Место рождения Мимнерма в точности неизвестно. Полагают, что он родился в Колофоне. В одном стихотворении, которое приводит Страбон (XIV, 4, р. 634), Мимнерм называет Колофон "дорогим" (ἐρατή, фр. 9).
К наступлению 37-й олимпиады Колофон был уже завоеван лидийским царем Алиаттом. Политическая борьба в нем утихла, и жители Колофона стали искать наслаждений в пирах, роскоши и чувственных удовольствиях. Интерес к политическим вопросам был подавлен. Это отразилось в поэзии Мимнерма, оторванной от запросов общего характера.
Преобладающим мотивом поэзии Мимнерма является любовь. Но по сохранившимся отрывкам нельзя определить, насколько глубоко переживал он свои чувства: в них мы не находим не только образа, но даже имени его возлюбленной. Предание называет ее Нанно́. Установилось мнение, что сборник элегий Мимнерма носил ее имя. Но название сборника стихотворений Мимнерма "Нанно́" впервые встречается у Гермесианакта (Афиней XII, 597), а Гермесианакт не заслуживает доверия, потому что он часто допускает неточности в передаче фактов и даже иногда выдает свои выдумки за действительность. Очень может быть, что в стихотворениях Мимнерма встречалось имя Нанно, а Гермесианакт произвольно выдал его за имя той женщины, которой особенно увлекся Мимнерм.[1]
Нерадостный тон звучит в эротических стихотворениях Мимнерма. На них лежит печать мрачной думы и постоянной боязни за будущее. Особенно страшит его старость, то время, когда сила любви угасает. В старости он не видит никакого утешения, никаких радостей и находит, что лучше умереть, чем жить стариком.
В одном фрагменте, сохраненном у Стобея, Мимнерм говооит (фр. 1):
Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость?
Я бы хотел умереть, раз перестанут манить
Тайные встречи меня, и объятья, и страстное ложе.
Сладок лишь юности цвет и для мужей и для жен.
После ж того, как наступит тяжелая старость, в которой
Даже прекраснейший муж гадок становится всем,
Дух человека терзать начинают лихие заботы.
Не наслаждается он, глядя на солнца лучи,
Мальчикам он ненавистен и в женах презрение будит.
Вот сколь тяжелою бог старость для нас сотворил!
(Перев. В. В. Вересаева)
Мимнерм не хочет дожить до глубокой старости. Желанным пределом человеческой жлзня он ставят шестьдесят лет. Старость и страшит и тревожит его. Она наступает незаметно, быстро и влечет за собою только страдания. Эти мысли ярко выражены в следующем стихотворении:
В пору обильной цветами весны распускаются быстро
В свете горячих лучей листья на ветках дерев.
Словно те листья, недолго мы тешимся юности цветом.
Не понимая еще, что нам на пользу и вред.
Час роковой настает, - и являются черные Керы
К людям; у первой в руках-старости тяжкий удел.
Смерти удел - у другой. Сохраняется очень недолго
Сладостный юности плод: солнце взошло, - и увял.
После ж того, как пленительный этот окончится возраст,
Стоит ли жить? Для чего? Лучше тотчас умереть!
Беды несчетные душу нещадно терзать начинают:
У одного его дом гибнет, идет нищета.
Страстно другому детей бы хотелось иметь, и однако
Старцем бездетным с земли грустно он сходит в Аид.
Душегубительной третий болезнью страдает. И в мире
Нет человека, кого б Зевс от беды сохранил.
(Перев. В, В. Вересаева )
Жизнь без радостей, без наслаждений любви, хотя бы она продолжалась вечно, не представляется Мимнерму заманчивой. Он иллюстрирует это мифом о Тифоне, возлюбленном Эос-Зари. Заря испросила ему у Зевса бессмертие, но забыла испросить вечную юность. И вот Тифон живет вечно, но не может избежать старости. Мимнерм находит эту вечную старость более ужасной, чем смерть.
В своих элегиях Мимнерм, по свидетельству Павсания (IX, 30, 1), воспел битву жителей Смирны с лидийским царем Гигесом. Он касался мифов о походе Аргонавтов в Колхиду. У него есть и восточный миф о дивном золотом крылатом кубке, сделанном Гефестом, в котором Солнце совершает свой ночной путь (фр. 12). Он воспевал также и военную славу героев (фр. 14). А Плутарх говорит, что еще в его время существовал древний ном, называвшийся "смоковничным", который, по свидетельству Гиппонакта, исполнял на флейте Мимнерм.[2]
Все это говорит о большой отзывчивости Мимнерма к различным явлениям окружавшей его жизни и к преданиям родной старины, но все-таки преобладающим мотивом в его поэзии является любовь. Он положил начало эротической поэзии в греческой литературе. По его следам пошли позднейшие певцы любви. Ему подражали александрийцы Филет и Каллимах. В римской литературе заметно влияние его на Тибулла, Овидия и Проперция. Из Горация (Посл. II, 2, ст. 99 сл.) видно, что Мимнерм пользовался большим уважением в Риме. До нас, к сожалению, дошло очень мало отрывков из произведений этого; поэта и очень мало внесено новейшими находками в папирусах.
После Мимнерма выдающимся представителем элегии в Греции является афинянин Солон. Но его элегии носят иной характер, чем элегии Мимнерма; мотивами их были не личные чувства поэта, а современные ему явления политической жизни и классовой борьбы. Время Солона было периодом обостренной борьбы в Аттике обездоленных крестьян с афинской аристократией. В конце VII и в начале VI века до н. э. "... все пышнее расцветавшее денежное господство благородных выработало также новое обычное право, для того чтобы обеспечить кредитора против должника, для того чтобы освятить эксплуатацию мелких крестьян владельцами денег. На полях Аттики всюду торчали столбы с надписями, в которых сообщалось, что данный участок заложен тому-то и тому-то за такую-то сумму денег. Поля, свободные от таких надписей, были уже большей частью проданы вследствие неуплаты в срок закладной суммы или процентов и перешли в собственность благородного ростовщика..."[1] Афинские крестьяне были в полном порабощении у богатых: не только самих крестьян, но и детей их можно было увести в рабство в случае неуплаты аренды. Ссуды обеспечивались также личной кабалой. Так было до Солона, который, по свидетельству Аристотеля, сделался первым "простатой", первым защитником народа,[2] и составил законодательство для афинян, охранявшее права обездоленных, К тому же временя относится и война афинян с мегарцами за Саламин, начавшаяся по инициативе Солона. С полным правом можно сказать, что Солон был и поэт и государственный деятель, который, по меткому выражению Энгельса, " ... открыл ряд так называемых политических революций, и притом с вторжением в отношения собственности".[3]
Солон - единственный из греческих лириков, с жизнью которого мы знакомы по древней биографии, правда, написанной далеко не его современниками - Плутархом и Диогеном Лаэртским. Кроме того, довольно много сведений о нем дает такой точный автор, как Аристотель. Время рождения Солона относили ко второму году 36-й олимпиады (635 г. до н. э.). "По происхождению и по известности Солон принадлежал к первым людям в государстве, - говорит Аристотель, - а по состоянию и по складу своей жизни - к средним".[4] Он происходил из богатого и знатного рода Кодридов, но был беден, так как отец его Эксекестид расточил свое имущество. Желая улучшить свои средства, Солон занялся торговлей. Путешествия, связанные с торговыми делами, имели большое влияние на развитие Солона. Он посетил много городов, встречался со многими людьми. Путешествия обогатили его множеством наблюдений и впечатлений, а общение с выдающимися современниками расширило его умственный кругозор. Он возвратился в Афины обогащенный житейским опытом, и это позволило ему занять влиятельное положение в государстве. Как большой патриот, Солон с любовью следил за жизнью своего народа и не оставлял в стороне тех вопросов, которые она выдвигала. Поэзия его тесно связана с современными ему политическими событиями в Афинах.
Большое значение для афинян имел поход на Саламин, предпринятый по настоянию и под руководством Солона. Элегия, в которой Солон убеждал афинян решиться на этот поход, называлась "Саламин" (Σαλαμίς). Плутарх в биография Солона (гл. 8) рассказывает относительно обнародования этой элегии следующее.
Афиняне несколько раз пытались возвратить отнятый у них мегарцами остров Саламин, но это им не удавалось. После многих безуспешных попыток они постановили, что тот, кто предложит итти войной на Саламин, будет приговорен к смерти. Но Солон перехитрил их. Он притворился помешанным, явился на городскую площадь в дорожной шляпе, взошел на камень, на который становились вестники, и прочитал элегию, начинавшуюся словами:
Сам я глашатаем прибыл с желанного к вам Саламина.
Стройно сплетенную песнь вместо речей принося.
Лучше мне жить на Сикине или Фолегандре,[5] продолжал Солон, а не в родных Афинах. Ведь скоро про нас пройдет молва: это афинянин, предатель Саламина.
Стихотворение, состоявшее из ста стихов, оканчивалось словами:
На Саламин! Как один человек, за остров желанный
Все ополчимся! С Афин смоем проклятый позор!
Друзья Солона, в особенности Писистрат, стали убеждать афинян последовать зову поэта. Афиняне начали войну, избрав своим вождем Солона, и возвратили Саламин. Но приобретение его и расширение афинских владений не привело к восстановлению внутреннего мира в Афинах. Борьба классов продолжалась, и вся земля по-прежнему "была в руках немногих",[6] как говорит Аристотель. В это тяжелое время Солон выступает со своими "Наставлениями афинянам" (Ὑποθῆκαι εἰς Αθηαίους). В своей элегии Солон высказывает глубокую уверенность в том, что афиняне не погибнут, что Афинское государство останется сильным, какие бы бедствия его не постигли, потому что такова воля Зевса и других богов. Кроме того, Аттику хранит Афина Паллада. Бедствия афинян происходят не от богов, а от людей, говорит Солон, от несправедливости и насилия вождей. Солон рисует мрачную картину нравов своего времени. Хищничество доходит до того, что некоторые граждане не щадят ни государственного достояния, на имущества, принадлежащего храмам. Справедливость нарушается, бедняка должны покидать родную землю или итти в рабство. Солон указывает выход из этого тяжелого положения: соблюдение законности смягчит грубость, подавит жадность и направит судей на путь справедливости.
Элегии Солона постепенно подготовляли афинян к мысли о необходимости нового законодательства, которое ограничило бы произвол и обеспечило бы личную свободу. В 594 г. до н. э. афиняне поручили Солону проведение новой государственной реформы, но его реформы не удовлетворили на богатых, на бедных. Солону пришлось защищаться от нападок и упреков. Оправдываясь, он говорит, что дал бедному народу столько власти и прав, сколько было необходимо, ограничил богатых и не позволил господствовать ни той, ни другой партии.
Более личный характер имеют те элегии Солона, которые относятся к "Наставлениям самому себе" (Ὑποθῆκαι εἰς ἑαυτόν). Здесь поэт указывает, в чем, по его мнению, состоят счастье человека. Он обращается к музам с просьбой - "склонить свой слух к его мольбе":
Счастье мне от богов блаженных подайте, а в людях
Чистой да будет всегда добрая слава моя.
Пусть друзьям приятен я буду, врагам же на горе.
Между одними почтен, грозен для взора других.
Хочется мне достаток иметь, наживать же неправо -
Нет: за неправдой во след быстро возмездье идет.
(Перев. С. Шестакова)
Солон подчеркивает, что не следует наживать богатства дурными путями. Он указывает на непрочность такого богатства. Вскоре наступает беда, говорит он, потому что Зевс наблюдает за всем. Гнев Зевса неизбежно постигает виновного, и если ему как-нибудь удастся спастись от наказания, то кара ждет его детей или его потомство. Солон перечисляет дальше те способы, какими люди хотят добиться богатства. Несомненно, Солон берет эти факты из жизни. Это яркая картина быта. В общем можно сказать, что заглавие "Наставления самому себе" не соответствует содержанию элегии: она с большим правом могла бы называться "Наставления афинянам". Солон выступает в ней противником алчной, несправедливой наживы и поборником честного и добросовестного труда. Солон считал одной из важнейших целей жизни стремление к добродетели и приобретение знаний. О себе он говорит в одной из элегий: "Я старею, постоянно многому учась".
Непрерывные размышления над ходом событий и опыт, вынесенный из продолжительной жизни, развили в Солоне зоркость и замечательную способность предусмотреть будущие беды там, где другие не видели ничего тревожного. Он догадывался о замыслах Писистрата захватить тираннию в Афинах еще в то время, когда большинство афинян относилось к нему с большим доверием. Действительно, Солон не ошибся. Ему пришлось увидеть начало тираннии Писистрата. Тогда Солон обратился к афинянам с упреками: "Если вы теперь страдаете, - говорил он афинскому народу, - то виной этому ваше малодушие. Не обвиняйте же богов! Ведь вы сами усилили могущество этих людей, так как дали им телохранителей и обрекли себя на позорное рабство. Каждый из вас хитер, как лисица, но у всех вас мало ума, вы доверяете речам коварных людей, а на поступки их не обращаете никакого внимания".
Комментарием к этим словам Солона может служить рассказ Аристотеля о том, как Писистрат захватил тираннию в Афинах. "Писистрат сам нанес себе раны и под предлогом, будто это сделали его политические противники, убедил народ дать ему телохранителей. Получив в свое распоряжение отряд так называемых "дубиноносцев", он с их помощью восстал против народа и занял Акрополь". "Говорят, - продолжает Аристотель, - когда Писистрат просил себе охраны, Солон возражал против этого и сказал, что одних он превосходит умом, а других - мужеством. Умом превосходит тех, кто не знает, что Писистрат стремится к тираннии; мужеством - тех, кто знает об этом, но молчит. Но так как словами ему не удалось убедить, то он стал с оружием перед, дверями и говорил, что помог отечеству по мере своих сил и ждет того же от других".[7]
Кроме стихотворений, написанных элегическим размером, Солок слагал также стихотворения ямбическим и трохаическим размером. От них сохранились только незначительные отрывки, приводимые Аристидом, Плутархом, Афинеем и другими авторами. Многие из отрывков так незначительны по размерам, что трудно определить, в какой связи высказана та или другая мысль. Наиболее крупным является фрагмент, в котором Солон говорит о своем законодательстве (фр. 36). Он призывает Землю, мать олимпийских богов, в свидетельницы того, что он снял долговые столбы и возвратил на родину многих афинских граждан, вынужденных в свое время покинуть родину и даже забывших родной язык, а других освободил от рабства. Солону приписывались даже мелические стихотворения, но это мнение ошибочно. Некоторые произведения Солона стоят в связи с его частной жизнью. Сюда относятся сколии, застольные песни, в которых прославлялись подвиги предков, высказывались правила житейской мудрости, прославлялись дары Диониса и Афродиты.
Сохранились до настоящего времени также отрывки посланий Солона к некоторым его современникам, - к правителю города Солы на Кипре Филокипру, поэту Мимнерму, Критию и др. Послание Филокипру содержит воспоминания Солона о том времени, когда он гостил у Филокипра. Солон дал ему совет перенести столицу из города Эпеи, находившегося на неудобном месте, на другое, лучшее место. Филокипр исполнил этот совет, основал новый город и назвал его в честь Солона "Солы". Солон вспоминает об основании Сол и желает счастья Филокипру. В послании Мимнерму Солон старается ободрить этого поэта, внушить ему более светлые взгляды на жизнь и ставит ее желанным пределом не шестьдесят лет, как Мимнерм, а восемьдесят. В посланиях к Критию Солон дает советы, основной мотив которых - умеренность в требованиях от жизни, так как богатство не спасает ни от смерти, ни от болезней (фр. 24). В одном из отрывков посланий к Критию находится совет Солона его другу - слушаться указаний своего отца (фр. 22). Среди посланий Солона Критию издатели обыкновенно помещают еще стихотворение "Седмицы человеческой жизни", не имеющее личного характера. Может быть, вопрос о том, как проходит человеческая жизнь, был как-нибудь затронут молодым Критием в беседах с Солоном, но больше оснований было бы поставить это стихотворение в ряду посланий Мимнерму.
Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет
Первых зубков своих ряд, чуть ему минет семь лет;
Если же бог доведет до конца семилетье второе, -
Отрок являет уже признаки зрелости нам.
В третье у юноши кроется быстро, при росте всех членов,
Нежным пушком борода, кожи меняется цвет.
Всякий в седмице четвертой ух в полном бывает расцвете
Силы телесной, а в ней доблести знак видят все.
В пятую - время подумать о браке желанном мужчине,
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.
Ум человека в шестую седмицу вполне созревает,
И не стремится уж он к неисполнимым делам.
Разум и речь в семь седмиц ухе в полном бывают расцвете,
Также и в восемь, - всего вместе четырнадцать лет.
Мощен еще человек в в девятой, однако слабеют
Для веледоблествых дел слово и разум его.
Если ж десятое бог доведет до конца семилетье, -
Ранним не будет тогда смертный конец для людей.
(Перев. В. В. Латышева)
О времени смерти Солона Плутарх сообщает, что, по свидетельству Гераклида Понтийского, он умер вскоре после захвата Писистратом тираннии, а Фотий относит его смерть ко второму году тираннии (560-559 гг.).
Стихотворения Солона разделяются на следующие группы: "Саламин", "Наставления афинянам", "Наставления самому себе", послания, ямбы и эподы. Но это разделение принадлежит не самому Солону, а сделано его издателями, может быть, только в Александрийской библиотеке.[8] Нельзя не заметить, что эти заглавия не всегда соответствуют содержанию стихотворений Солона, - например, в "Наставлениях самому себе" поэт не обращается к себе, а говорит о пороках, широко распространенных среди афинян.
Солон внес в греческую элегию новые мотивы. Он чутко откликнулся не только на ход политической жизни афинян и на борьбу, которая была в его время между афинской аристократией и бедняком, но и внес в элегию элемент морали, этики, желая указать своим согражданам идеал и высшие цели деятельности человека. Богатые содержанием стихотворения Солона долго сохранялись среди греческого народа. Афиняне любили его стихи, они издали постановление, чтобы дети выступали с декламацией их ежегодно на празднике Апатурий. Лучшие декламаторы получали награду. Связь стихов Солона с современной ему жизнью так велика, что они являются одним из источников для истории Афин конца VII и начала VI века, а Аристотель в своей "Афинской политии" находит необходимым на них ссылаться.[9] Демосфен, обвиняя оратора Эсхина в недобросовестном исполнении обязанностей посла к македонскому царю Филиппу, приводит, как роковой приговор Эсхину, большой отрывок из элегии Солона, в которой поэт, выражая твердую уверенность, что Афины никогда не погибнут, осуждает изменников, которые, уступая подкупу, безрассудно вредят своему народу.[10] Так, спустя более двухсот лет после смерти Солона, прозвучал среди афинского народа его патриотический призыв - верить в силу родины и не изменять ей.
Упоминания о Солоне и цитаты из его стихотворений часто встречаются в греческой литературе: у Платона, Плутарха, Диогена Лаэртского, Диодора Сицилийского, Аристида и многих других. У Феогнида находим прямые заимствования стихов Солона (например, ст. 227-232). О Солоне не забыли и византийские авторы, Стобей, Свида, и собиратели греческих пословиц. Солона читали и изучали в Риме. Знакомство с его стихами видно, например, у Горация (Посл. I, 12, ст. 5).
Si ventri bene, si lateri est pedibusqje tuis, nil
Divitiae poterunt regales addere maius.[11]
Первый стих - дословный перевод послания Солона к Критию (фр. 24, ст. 4).
Уже в элегиях Солона встречается дидактический элемент, поучительные сентенции, которые дали собирателям греческих пословиц довольно значительный материал. Этот элемент с гораздо большей силой сказался в стихотворениях мегарского поэта Феогнида, время рождения которого Евсевий и Свида относят к третьему году 58-й олимпиады (546 г. до н. э.).
Вопрос о месте рождения Феогнида спорен. Из стихотворений этого поэта видно, что он был уроженцем Мегар (ст. 21), но так как в Греции было два города, носивших это название, Мегары Нисейские и Мегары в Сицилии, то является неясным, в котором из этих городов родился Феогнид. Платон (Законы I, 5, 630a) называет Феогнида гражданином Сицилийских Мегар. Немецкий ученый Ю. Белох указывает, что и в самих стихотворениях Феогнида можно найти основания для такого утверждения; так и Феогнид и его любимец Кирн называются в элегиях "всадниками", а в Нисейских Мегарах в то время, к которому относится жизнь Феогнида, не было сословия всадников.[1] Но с таким выводом нельзя согласовать того места в стихах Феогнида, где он говорит о своих путешествиях, о том, что он побывал и в Сицилии, и на богатой виноградом Эвбее, и в славной Спарте, - везде его принимали радушно, но он нигде не находил отрады, потому что нет ничего дороже родины (ст 783 сл.). Из этих слов ясно, что Сицилия не была его родиной. Упоминание о том, что Феогнид и Кирн были "всадниками" (ἱππεῖς), указывает не на их военную службу в коннице, а на их классовое положение, на то, что они принадлежали к аристократии. Аналогичное явление видим на острове Эвбее, где высший класс назывался всадниками, хотя конницы на Эвбее не было.
Отразившиеся в стихотворениях Феогнида исторические события также указывают на Мегары Нисейские. В VI веке до н. а. в Мегарах Нисейских велась упорная борьба между аристократами и народной партией. Успех переходил то на одну, то на другую сторону.
Феогнид принадлежал к аристократической партии, называвшей себя "хорошими людьми" (ἀγαθοί) в противоположность народу, который эта партия называла "дурным" (κακοί), Феогнид был участником классовой борьбы, свидетелем успеха аристократической партии и ее падения. Он потерял в это время свое имущество и должен был странствовать по чужим краям. Когда успех снова перешел на сторону аристократов, Феогнид возвратился на родину, но своего имущества не получил обратно. Эта борьба ярко отразилась в стихотворениях Феогнида. В них видны следы пережитых им превратностей и отражение той ненависти, которую он питал к мегарской народной партии. Вот в каких страстных словах выразилась его злоба (847 сл.):
Крепко пятою топчи пустодушный народ, беспощадно
Острою палкой коли, тяжким ярмом придави!
(Перев. В. В. Вересаева)
Дошедший до нас сборник элегий Феогнида разделяется на две части. Одна из них заключает в себе 1230 стихов, содержащих наставления любимцу Феогнида юноше Кирну; другая, гораздо меньшая по размерам (159 стихов), носит эротический характер. Обе части страдают отсутствием связи между отдельными звеньями. Часто встречается резкий переход от одной мысли к другой, ничем не связанной с предыдущей. Непоследовательность зависит от того, что помещенные в сборнике стихотворения Феогнида дошли до нас не в таком виде, в каком они были созданы поэтов. Это не цельные стихотворения, а фрагменты их, расположенные без логической последовательности. Очень трудно проследить принципы, которыми руководился составитель этого сборника при распределении отдельных элегий. И. Зитцлер в "Prolegomena" к изданию Феогнида доказывает, что при соединении отдельных частей составитель сборника в некоторых случаях руководился мотивом сходства между мыслями и даже отдельными словами, а в других - мотивом контраста. По мнению Зитцлера, основой для распределения отдельных элегий Феогнида служила ассоциация представлений.[2]
Действительно, в стихотворениях Феогнида нередко встречаются сходство или контраст между мыслями или отдельными выражениями, находящимися близко одно от другого. Но этим еще не исчерпываются все принципы распределения стихов в сборнике элегий Феогнида. В некоторых случаях замечается связь не внутренняя, а чисто внешняя, формальная. Иногда связью служит только одна буква: например, в ст. 619-624 каждое двустишие начинается буквой π.
Дробление сборника стихотворений Феогнида на отдельные части так велико, что один из исследователей этого поэта, Карл Мюллер, разделил первую книгу его стихов (ст. 1-1230) на 350 частей.[3] Необходимо обратить внимание и на то, что в этот сборник вошло много стихов, принадлежащих другим поэтам. Тут находим стихи Тиртея (935-938), Мимнерма (793, 796) и особенно много стихов Солона (227-232, 315- 318, 585-590, 719-728, 1250-1254). Некоторые ученые указывают здесь еще стихи Архилоха, Фалеса, Хилона и других поэтов, но это только догадки. Во всяком случае, несомненно принадлежащими Феогниду можно считать только те стихи, в которых упоминается имя Кирна или которые имеют отношение к этой личности, хотя и тут можно в некоторых случаях предполагать подделку стихов в духе Феогнида. Сам Феогнид смотрел на имя Кирна как на печать, которая будет лежать на его стихах и охранять их от похищения (ст. 19 сл.):
Кирн! Мои поученья тебе да отмечены будут
Прочно печатью моей. Их не украдет никто.
Худшим никто не подменит хорошего, что написал я.
Будут везде говорить: "это сказал Феогнид,
Славный повсюду меж всеми людьми Феогнид из Мегары".
(Перев. В. В. Вересаева)
Изложение содержания гномологии Феогнида очень трудно вследствие отсутствия логической связи между отдельными частями. Поэтому мы остановимся только на важнейших мыслях Феогнида, на характерных чертах его элегий.
Сборник стихотворений Феогнида посвящен любимцу поэта Кирну, сыну Полипая. Поэт обращается здесь к Кирну с различными наставлениями. Он советует ему избегать общества дурных людей и стремиться к общению только с хорошими людьми, потому что окружающая среда оказывает на человека сильное влияние. От дурных людей можно научиться только дурному.[4] Феогнид старается развить в своем любимце осторожность и недоверие к людям. Он указывает на то, что немногие люди способны хранить вверенные им тайны, поэтому не следует вполне доверять даже друзьям. Эта осторожность тем более необходима, что узнать человека трудно. В несчастьи нельзя полагаться даже на родственников. Когда с человеком случится беда, то даже ближайшие родные отказывают ему в поддержке. Вследствие того, что так трудно завязывать дружеские связи, следует дорожить друзьями и не прерывать добрых отношений из-за мелочей (ст. 323 сл.). Согласие не может постоянно царить среди людей, размолвки вполне естественны, потому что человеку свойственно ошибаться. Дружеские связи должны быть крепки. Нужно помогать друзьям в беде. "Пусть на меня падет небо с высоты, если я не буду помогать тем, кто меня любит, а врагам причинять горе и всякие беды", - говорит поэт (ст. 869 сл.).
Феогнид нередко напоминает Кирну о том, что необходимо быть скромным и благоразумным. "Благоразумие - дар богов, и счастлив тот, кто им обладает". Богам Феогнид приписывает высшее могущество и полное управление миром и людьми. Никто не виновен в своих несчастьях, никто не создает сам себе счастья: все это посылают боги. Человек не знает, каковы будут плоды его трудов; он часто думает, что дело выйдет хорошо, а выходит плохо, и наоборот. Никому не дается то, чего он желает. Люди ничего не знают, их замыслы тщетны: всем управляют боги (ст. 133 сл.).
Но вера в богов не отличалась у Феогнида большой устойчивостью. В другом месте его элегии говорится: "Милый Зевс, ты управляешь всем и имеешь великую силу, ты прекрасно знаешь душу каждого человека, и власть твоя выше всего. Как же ты можешь ставить наравне негодных и справедливых людей?" (ст. 373-376). В этих словах явно выражается сомнение Феогнида если не в силе богов, то в их справедливости, а справедливость он считает обязательной и для человека (ст. 155-155). Еще резче колеблет он авторитет богов в другом отрывке:
Или еще, о владыка богов, справедливо ли это,
Что справедливейший муж, чуждый неправедных дел,
Не совершивший греха и обманчивых клятв не дававший.
Должен так часто терпеть незаслуженную скорбь?
Кто же, о кто же из смертных, взирая на все это, сможет
Вечных богов почитать?
(Ст. 743-748. Перев. В. В. Вересаева)
Так же неустойчивы представления Феогнида о судьбе. Он то считает ее непреодолимой, то внушает Кирну мысль о смелой борьбе с бедствиями (ст. 357-358).
В стихотворениях Феогнида ярко отразилась современная ему жизнь. Часто говорит поэт о жажде богатства, видимо охватившей в его время многих его сограждан. Многие, по видимому, стремились к богатству путем неправды и преступлений. Поэт с упреком говорит (ст. 145-146):
Лучше прожить с невеликим достатком, блюдя благочестье,
Чем достояньем большим несправедливо владеть.
(Перев. В. В Вересаева)
В стихах Феогнида мы находим и характеристику деятельности в Мегарах народных вождей, которых он ставит очень невысоко. Поэт говорит, что вследствие их тупоумия государство часто садилось на мель, подобно кораблю, направленному неопытной рукой. Как аристократ, с глубокой враждой относившийся к народу, Феогнид резко осуждает смешанные браки между лицами, принадлежащими к различным классам. Он говорит (ст. 183-189):
Кирн, выбираем себе лошадей мы, ослов и баранов
Доброй породы, следим, чтобы давали приплод
Лучшие пары. А замуж ничуть не колеблется лучший
Низкую женщину брать, - только б с деньгами была!
Женщина также охотно выходит за низкого мужа, -
Был бы богат! Для нее это важнее всего.
Деньги в почете всеобщем. Богатство смешало породы.
(Перев. В. В. Вересаева)
Феогнид касается в стихотворениях и своей частной жизни, полной страданий и превратностей судьбы. Его сильно тяготит бедность. "Тяжкая нищета, что ты сидишь на моих плечах! - говорит поэт. - Ты изводишь мое тело и мой рассудок и учишь меня совершать против воли много позорных дел" (ст. 649 сл).[5] В одну из тяжелых минут жизни у Феогнида вырвались грустные стихи (425-426):
Лучшая доля для смертных- на свет никогда не родиться
И никогда не видать яркого солнца лучей.
(Перев. В. В. Вересаева)
Но не всегда Феогнид так мрачно смотрел на свою жизнь. Он находил утешение в поэзии, в своих стихах, которым придавал большое значение, и верил, что его заветы не умрут вместе с ним, а прославят не только его, но и Кирна. Феогнид говорит Кирну (ст. 237-252):
Дал я крылья тебе, и на них высоко и свободно
Ты полетишь над землей и над простором морей,
Будешь присутствовать ты на пирах и на празднествах пышных.
Славное имя твое будет у всех на устах.
Милые юноши в пышных нарядах красиво и звонко
Будут под звуки тебя маленьких флейт воспевать,
Ясно звучащих. Когда же сойдешь ты в жилище Аида,
В мрачные недра земли, полные стонов и слез, -
Слава твоя не исчезнет, о Кирн, и по смерти, но вечно
В памяти будет людской имя храниться твое.
Ты по Элладе по всей пронесешься, бесплодное море,
Полное рыб, перейдешь, все острова посетишь.
И не на спинах коней ты поедешь, - фиалковенчанных
Муз сладкогласных дары всюду тебя понесут.
Всем, кому дороги песни, кому они дороги будут,
Будешь знаком ты, пока солнце стоит и земля.
(Перев. В. В. Вересаева)
Мы видим, как разнообразно содержание сборника стихотворений Феогнида. В наставлениях Кирну он касался многих вопросов, многих сторон жизни, но преобладающим мотивом у него являются вопросы политического и классового характера. Феогнид - яркий представитель аристократической партии в Мегарах середины VI века до н. э. Он презирает и страстно ненавидит мегарский народ; сильнейшим желанием его является "испить черной крови врагов".
К сборнику элегий, посвященных Кирну, в одной рукописи, содержащей стихотворения Феогнида (Codex Mutinensis X века), присоединено начало второго сборника стихотворений эротического характера, под названием Παιδικά, Этот сборник начинается воззванием к Эроту, богу любви, который погубил город Илион (Трою), погубил и славных героев, великого Тезея и доблестного Аякса, сына Оилеева. Сборник этот по своему содержанию очень циничен. По всей вероятности, он не принадлежит Феогниду; несомненно только, что до IV века н. э. этих стихотворений ему не приписывали. Это видно из того, что император Юлиан (361-363), сопоставляя некоторых языческих учителей нравственности, в том числе и Феогнида, с Сололоном, считает их выше последнего по чистоте нравственного учения. Кирилл в полемике с Юлианом признает произведения Феогнида настолько изящными и отличающимися такой нравственной высотой, что няня может дать прочесть их своему питомцу, а учитель - своему юному ученику. Несомненно, Кирилл не сделал бы этой уступки Юлиану, если бы в то время Παιδικά приписывались Феогниду. Ясно, что эти стихотворения были внесены в феогнидовский сборник уже после IV века н. э. Но некоторые стихи, входящие теперь в Παιδικά, принадлежат очень древним поэтам. На одной вазе, относящейся к V веку до н. э., изображен бородатый мужчина, декламирующий, как видно из надписи, стих ὦ παίδων κάλλιστε, входящий в состав второго феогнидовского сборника.[6]
Возникает вопрос, как был составлен феогнидовский сборник. Основой для него послужили сборники подложных стихотворений Феогнида, составлявшиеся в Афинах для школьного употребления. Дошедший до нас сборник элегий Феогнида носит следы различных переделок и вставок, но уже к V веку н. э. он имел тот же состав, что и теперь. Об этом свидетельствуют цитаты, приведенные С то Се ем. Было высказано мнение, что дошедший до нас сборник стихотворений Феогнида составлен в середине V века до н. э.[7] Но время его составления едва ли можно определить даже приблизительно. Несомненно только то, что он составлен из различных элегий. В основу сборника вошли подлинные стихотворения Феогнида, но к ним присоединены стихи различных элегиков и в полном и в измененном виде.
Элегии Феогнида пользовались в древности большой любовью и были широко распространены. О них упоминают Платон, Аристофан, Аристотель, Плутарх, Афиней и другие авторы. Об этом поэте не забыли и в византийское время, как видно из сохранившихся упоминаний о нем у Стобея и Свиды. Изречения Феогнида дали богатый материал собирателям греческих пословиц. Извлечения из его наставлений Кирну были сделаны уже в V веке до н. э. для школьного употребления.
Знакомство с Феогнидом замечается и в римской литературе в стихах Овидия и Горация. Мотив бессмертия в памяти потомства, - бессмертия, которое дает поэт (ст. 237-252), - заимствован у Феогнида Горацием и художественно развит в применении к самому себе в двадцатой оде кн. II, а затем в его известном стихотворении "Памятник", а чрез Горация отразился и в "Памятнике," Пушкина.
Гномическая поэзия, древнейшим представителем которой был Феогнид, быстро развилась в Греции. Она несомненно удовлетворяла вкусам того времени. Греки стали требовать от поэзии не только отклика на текущие явления политической жизни, не только выражения личных радостей и страданий, но также и поучения. В стихах начали искать и житейскую мудрость и выводы из житейского опыта. Вследствие этого в поэзию стал все больше и больше проникать гномический элемент.
В то время, когда в Мегарах слагал свои песни Феогнид, на берегу Малой Азии другой поэт - Фокилид создавал свои элегии, имевшие, подобно феогнидовским, гномический характер. О жизни Фокилида известно еще меньше, чем о жизни Феогнида. Он был уроженцем города Милета. Расцвет его таланта Евсевий относит к четвертому году 60-й олимпиады (537/536 г. до н. э.). Относительно обстоятельств жизни Фокилида ничего не известно. По видимому он не принимал близкого участия в политической жизни, - по крайней мере, в его стихотворениях нигде нет намека на его общественную деятельность. Общий характер стихотворений Фокилида - дидактический, но его элегии не отличаются такой глубиной содержания, как элегии Солона или Феогнида. Не замечается в них и оригинальности мысли. Самый большой из фрагментов (фр. 3), в котором изображаются четыре различных типа женщин, представляет подражание Семониду Аморгскому. Так как дошедшие до нас отрывки из произведений Фокилида очень незначительны, то на основании их нельзя составить полной характеристики поэта. Видно только, что это был практичный человек, ставивший главной целью жизни материально обеспеченное существование. "Нужно прежде всего добиваться средств к жизни, а добродетели - уже после, когда наступит обеспеченность" (фр. 10). Фокилид придавал большое значение мудрости и красноречию, а самым лучшим общественным положением он считал среднее (фр. 12).
К особенностям внешней формы стихотворений Фокилида относится то, что все его изречения очень кратки и большей частью укладываются в одном двустишии. Из дошедших до нас его изречений только три написаны элегическим размеров, остальные четырнадцать-дактилическим гексаметром. Многие из них начинаются одной и той же фразой: Καὶ τόδε Φωκυλίδεω ("И это - Фокилидово"). Однообразие формы двустиший Фокилида уже в древности вызывало насмешки.
Кроме отдельных изречений, Фокилиду приписывалась еще целая поэма в 230 стихов, составленная дактилическим гексаметром. Она называлась Ποίημα νονθετικόν, т. е. "Поучительная поэма". Это произведение долгое время считалось несомненно принадлежащим Фокилиду. Только в XVI веке Фридрих Зильбург указал на то, что в поэме находится много стихов, носящих явное влияние иудейской религии и даже христианства. Зильбург считал эти стихи позднейшими вставками, однако он не решился признать всю эту поэму не принадлежащей Фокилиду. Дальше Зильбурга пошел Иосиф Скалигер, который доказывал, что все это произведение составлено не Фокилидом, а неизвестным евреем александрийского времени, знакомым с греческой литературой, или даже христианским писателем. Доводы Скалигера были так убедительны, что после него эта поэма стала считаться апокрифическим произведением. Относительно ее автора мнения ученых разошлись: одни считали его евреем, другие - христианином.
Немецкий ученый Якоб Бернайс[1] доказывал, что в этой поэме нет ничего такого, что можно было бы признать несомненно христианским; по его мнению, здесь заметны только иудейские элементы. Относительно времени составления этой поэмы Бернайс не нашел возможным высказаться решительно. Он определяет время ее появления между половиной II века до н. э. и половиной II века н. э., находя наиболее вероятным, что она составлена в правление Нерона.
После Бернайса вопрос о происхождении приписывавшейся Фокилиду "Поучительной поэмы" был подвергнут новому пересмотру Отто Горамом. Горам пришел к выводу, что в ней находится много заимствований из различных мест иудейской библии, из книг Исхода, Второзакония, Притчей, Премудрости Соломона, Премудрости Иисуса, сына Сирахова, и псалмов. Горам утверждает, что он не нашел в этой поэме таких черт, которые несомненно указывали бы на знакомство автора с христианским учением.[2] Относительно времени составления этой поэмы Горам полагает, что она была написана в Египте, в Александрии, около 130 г. до н. э. Целью ее составления было распространение среди язычников знакомства с религией евреев. Но с мнением Горама Несогласны некоторые ученые, например Гарнак, который находит в псевдо-фокилидавой поэме элементы христианские. Таким образом, и в настоящее время вопрос о композиции этой поэмы остается спорным.
Фокиладом заканчивается ряд гномических поэтов древней Греции, и элегия получает другое направление - философское, которое более удовлетворяло требованиям того времени, В VI веке до н. э., в связи с развитием благоприятных экономических условий, особенно в ионийских колониях Малой Азии, стал развиваться интерес к общим вопросам о происхождения мира, о природе вещей, о религии. Являются первые мыслители-философы, которые пытаются дать ответ на эти вопросы. Предание сохраняло имена первых философов, а также ответы, которые они давали на волновавшее их вопросы. Это были ионийцы Фалес, Анаксимандр, Анаксимен и Гераклит. Они считала началом всего то воду, то воздух, то огонь, то нечто беспредельное. Изложение и критика их учения составляют задачу не история литературы, но философии, поэтому здесь касаться их не будем.
Среда древнейших греческих философов была и философы-поэты, которые излагали свое учение в поэтической форме. Эта черта заставляет остановиться в истории литературы на их творчестве. Древнейшим из философов-поэтов был Ксенофан.
По свидетельству Диогена Лаэртского (IX, 20), расцвет таланта Ксенофана относится к 60-й олимпиаде (540-537 гг. до н. э.). О жизни Ксенофана мало известно. Мы знаем, что в юности он был изгнан из родного Колофона враждебной ему политической партией и переселился в Сицилию, где проживал некоторое время в Занкле и Катане. Потом он переехал в Южную Италию, чтобы слушать Пифагора, и жил в Элее. Время смерти Ксенофана в точности неизвестно. Деметрий Фалерский и стоик Панетий говорят, что он достиг глубокой старости (Диоген Лаэртский IX, 20); но не указывают, сколько лет он прожил.
Ксенофан, так же как и другие философы, задавался вопросами о происхождении мира и религии. Сохранились отрывка его сочинения "О природе", написанного дактилическим гексаметром (см. выше, гл. X, стр. 175). Касаясь общих вопросов,. волновавших многих его современников, Ксенофан не мог оставить в стороне греческих мифов и религиозных воззрений. К ним он относится критически, отрицательно. Не следует воспевать, говорят он, битвы титанов, гигантов и кентавров, все это - выдумки прежних времен (фр. 1). Критикуя религиозные верования современнков, Ксенофан указывает, что люди приписывают божеству свои собственные черты и свойства, которых боги не имеют. Если бы львы, быки и лошади имели руки и могли рисовать, то лошади изображали бы божество в виде лошади, быки - в виде быка, - словом, божество приняло бы ту форму, какую имеют существа, поклоняющиеся ему. В представлениях людей о божестве отражаются даже черты племени. Иначе изображают божество эфиопы, иначе фракийцы. Но бог, говорит Ксенофан, не имеет человеческого образа. Он весь - око, разум, ухо. Ленин выразил эту мысль так: "Боги по образу человека".[1] Признавая антропоморфизм греческой религии созданием поэтов, Ксенофан порицает Гомера и Гесиода, которые приписывают богам то, что считается позорным у людей, - воровства, разврат и взаимный обман (фр. 11).
Ксенофан не побоялся выступить против общепринятых в его время религиозных представлений. Он смело высказал свои мысли и в других случаях. Так, он резко выступал против преклонения перед физической силой, между тем как его современники окружали величайшим почетом победителей на олимпийских состязаниях. Выше силы физической - сила разума, - говорит он, и неразумно я несправедливо ставить телесную силу выше мудрости (фр. 2).
Афиней сохранил значительный отрывок (24 стиха) из одной элегии Ксенофана, в котором изображен пир (фр. 1).
Вот уж пол подметен, руки вымыты, вымыты кубки...
Кто возлагает на нас дивно сплетенный венок;
Кто по порядку разносит душистое масло в сосудах;
Высится тут же кратер, полный утехой пиров;
Есть и другое в кувшинах вино, что сулит не иссякнуть, -
Сладкое: нежных цветов слышится в кем аромат;
Посередине хором льет ладан свой запах священный;
Чаши с холодной водой, сладкой и чистой, стоят;
Хлеб перед нами лежит золотистый, и гнется под грудой
Сыра и сотов густых пышно разубранный стол;
Густо украшен цветами алтарь, что стоит среди зала;
Песня, и пляска, и пир весь переполнили дом ...
Прежде всего благочестных толпа священною песнью
И речью чинной своей бога восславить должна.
Но возлиянье свершив и о том помолясь, дабы силы
Были дарованы пир благопристойно провесть -
Это ближайший наш долг! - не грех столько выпить, чтоб каждый,
Если не дряхл он, домой и без слуги мог дойти.
А из гостей тех почтим, кто, и выпив, нам с честью докажет,
Что добродетель живет в памяти, в слове его.
(Перев. Г. Ц.)
В этих стихах изображена живая и яркая картина античного пира, с его обстановкой, с дымящимся ладаном на алтаре, с возлияниями и молитвой богам. Местом пира, вероятно, предполагается родной Ксенофану Колофон, в котором в то время процветали богатство, роскошь и пиры.
Кроме элегий, Ксенофан составлял также пародии и силлы, от которых сохранились лишь незначительные отрывки. В одном из них Ксенофан пародирует Гомера.[2]
Произведения Ксенофана пользовались большой известностью в античном мире и в эпоху Византии. Об его воззрениях, учении и стихах встречаются упоминания у Аристотеля, Плутарха, Афинея, Диогена Лаэртского, Диодора Сицилийского, Климента Александрийского и многих других. Нельзя не обратить внимания и на то, что в начале "Панегирика" Исократа упрек крайнему увлечению греков атлетическими состязаниями выражен так же решительно и резко, как и у Ксенофана. Это, несомненно, свидетельствует о том, что Исократ был знаком с элегиями Ксенофана и разделял некоторые его взгляды. В римской литературе упоминают о Ксенофане Цицерон и Макробий.
В русской литературе находим подражание Ксенофану в стихотворении Пушкина: "Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают".[3] С Ксенофаном Пушкин познакомился, не по греческому тексту, а по французскому переводу Лефевра.
Содержание элегической поэзии древних греков не исчерпывается произведениями тех немногих поэтов, о которых мы говорили. Жизнь выдвигала множество и даровитых и бездарных поэтов, создания которых бесследно погибли в веках. Некоторых мы знаем только по именам или по мелким отрывкам, не дающим возможности составить более или менее определенную характеристику автора, мотивов его творчества, формы и языка его произведений. В сборниках Т. Бергка "Poetae lyrici Graeci" и Э. Диля "Anthologia lyrica graeca" пред нами проходит целый ряд поэтов - творцов элегии: Клеобулина, Меланфий, Архелай, Эвен, Критий и множество других.
Слагали иногда элегии и такие авторы, литературная деятельность которых относится не к элегии, а к совершенно иному жанру, - например, эпик Асий, трагики Эсхил, Софокл и Эврипид, комики Эпихарм и Менандр, историк Фукидид и др.
Несомненно, дошедшие до нас имена поэтов и фрагменты их произведений не исчерпывают всего творчества греческого народа в области элегии. Мы стоим теперь пред развалинами великого здания.
Период греческой элегии до александрийского времени - самый богатый разнообразием мотивов, которые были в ней развиты и художественно представлены. В это время элегия служила целям политическим, военным и патриотическим; элегическим метром воспевалась и любовь, излагались нравственные поучения; наконец, в элегию проникает и философский элемент. Элегия развивалась в тесной связи с жизнью и ее запросами. Широта содержания элегии, разнообразие затронутых в ней вопросов зависели от того, что в первом периоде ее развития другие виды лирической поэзии не стояли еще на большой высоте, а эпос утратил свое преобладающее значение. Проза еще недостаточно развилась, чтобы выражать все оттенки мысли и служить не только истории, но и философии. Древнейшей формой греческой истории была не проза, а метрическая форма. Поэтому древнейшая элегия служила для выражения почти всех явлений жизни. Но по мере того как стали развиваться другие виды поэзии и прозы, содержание элегии стало суживаться. Вопросы политические и моральные, вопросы исторические и философские стали достоянием прозы. Причина этого понятна. Только проза, не стесненная формой изложения, как это бывает в поэзии, может быть полной выразительницей всех оттенков мысли. Наконец, на долю элегии осталось изображение личных чувств поэта, главным образом чувства любви. Это чувство является преобладающим в элегии александрийского периода.
Введение ямба в метрические формы лирики в древности некоторые ученые приписывали Архилоху, но этот метр существовал, несомненно, раньше Архилоха, у которого он является в форме уже вполне развитой и разработанной. Основы ямба кроются в народных, быть может, религиозных песнях древних греков, - в песнях, прославлявших богиню земного плодородия Деметру. Достаточно вспомнить, что эпонимом термина "ямб" была упоминаемая в мифах о Деметре служанка элевсинского царя Келея Ямба. В мифах о Деметре рассказывалось, что эта богиня, разгневавшись на богов вследствие похищения Плутоном ее дочери Персефоны, оставила Олимп и переселилась на землю в образе бедной старухи. Она пришла в Элевсин и там нашла приют в доме Келея в качестве няни его сына Демофонта. Поре богиня было так велико, что она не прикасалась к пище до тех пор, пока ее не рассмешила своими непристойными шутками Ямба.
Едва ли этим метром составлялись древние гимны в честь Деметры, так как его быстрый темп не соответствует торжественному характеру гимнов. Но в культе Деметры была одна особенность: обычай осыпать участвовавших в празднике насмешками и язвительными шутками. С культом Деметры были тесно связаны элевсинские мистерии. Когда торжественная процессия подходила из Афин к Элевсину, Гефирейцы (жреческий род), жившие недалеко от моста на одном из притоков Кефиса, осыпали участников процессии насмешками. Из процессия отвечали им тем же. Эти шутки нередко бывали грубы и циничны, очевидно, в память Ямбы. Здесь можно было применять ямбическую форму, которая близко подходит к темпу разговорной речи, на что указал уже Аристотель в своей "Поэтике".
Что касается этимологического происхождения слова ἴαμβος, то древние лексикографы производили его от глагола ἴάπτειν. Но между ἴάπτειν и ἴαμβος нет ничего общего. Вероятно, термин "ямб" - ἴαμβος произошел от названия ἰαμβύκη - инструмента, под звуки которого первоначально исполнялись ямбы, так же как элегия получила свое название от фригийского elêgn, названия инструмента, сопровождавшего исполнение элегии. Аристотель (у Афинея 182 сл.) говорит, что ямбика - фракийский инструмент, следовательно ямб - фракийского происхождения.
С термином ἴαμβος у греков соединялось представление о шуточном характере произведения.
В отличие от дактилического гексаметра, в стихах ямбических отношение арсиса к тесису равняется 2:1, поэтому размер этот у теоретиков греческой метрики называется двойным (γένος διηλάσιον) между тем как в дактилическом гексаметре арсис равен тесису (γένος ἴσον). Счет стоп в ямбе шел по диподиям (соединение двух стоп), вследствие чего стих, состоящий из шести стоп, назывался не гексаметром, а триметром. В нечетных стопах ямб мог заменяться спондеем, и тогда стих получал такую форму:
Ū - U - Ū - U Ū - U -
Что касается исполнения ямбических стихов, то, по свидетельству Плутарха, Архилох ввел различное исполнение ямбических стихов: одни читались под аккомпанемент музыки, другие пелись.[1]
Древнейшим ямбические поэтом считался Архилох. Расцвет его техники, по "Паросской хронике", относится к четвертому году 24-й олимпиады (681 г. до н. э.). Кроме того, время жизни Архилоха определяется упоминанием в одном из фрагментов его стихотворений о солнечном затмении (фр. 74), которое произошло 6 апреля 648 г.[1] Эти данные, не определяющие точно года рождения Архилоха, дают, однако, основание относить его жизнь к середине VII века до н. э.
Обстоятельства жизни Архилоха мало известны. Главным источником являются те отрывочные данные, какие можно извлечь из стихотворений самого поэта.
Архилох был сыном знатного паросского гражданина Телесикла а его рабыни Энипо́. Телесикл, повинуясь дельфийскому оракулу, основал колонию на острове Фасосе, где проживал некоторое время и Архилох. Поэт часто упоминает о Фасосе. Там ему, как видно, жилось не легко. Он говорит, что над Фасосом нависли бедствия всей Эллады, что он оплакивает печальную судьбу фасосцев (фр. 20, 52). Наконец, он оставил Фасос и начал странствовать. Он побывал во Фракии, на острове Эвбее, в Олимпии, в Спарте и даже в Италии. В одном из фрагментов (фр. 21, ст. 4) Архилох говорит о "волнах Сириса" - реки, протекавшей в Южной Италии. Во время путешествий у Архилоха бывало много приключений, и ему пришлось перенести не мало бедствий. Во Фракию, как и во многие другие места, завлекла его военная служба. Бедность заставила Архилоха служить наемником в войсках различных греческих государств-городов. Сам Архилох смотрел на себя не только как на поэта, но и как на воина: "Я слуга владыки Эниалия [т. е. Арея, бога войны], но мне знаком также сладостный дар муз" - говорит Архилох.[2] Были моменты, когда он, захваченный тревожной бурной военной жизнью, мог сказать, что копьем замешан его хлеб, копьем добыто исмарийское вино и он пьет, опершись на копье (фр. 2). Эти стихи были навеяны ему жизнью во Фракии (Исмар - фракийский город). Здесь, во Фракии, Архилоху не посчастливилось: отряд, в котором он служил, был разбит саийцами (фракийское племя), и Архилоху пришлось спасаться бегством. Вспоминая об этом поражении, Архилох добавляет, что он бросил свой щит (фр. 6):
Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины за то избежал, и пускай пропадает
Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.
(Перев В. В Вересаева)
Так говорить о своей "трусости" могут только храбрые. Несомненно что он бежал со своим побежденным отрядом, но ему не стыдно сознаться в том, что пришлось уступить превосходившей силе. Упоминание Архилоха о щите становится впоследствии шаблонным. И Алкей и Анакреонт также говорят о брошенных ими щитах, а много лет спустя и Гораций нашел не излишним упомянуть о щите, брошенном им в битве при Филиппах (Македония).[3] По словам Плутарха, это стихотворение Архилоха было для него причиной большой неприятности. Когда Архилох пришел в Спарту, лакедемоняне приказали ему немедленно удалиться, так как он в своих стихах сказал, что лучше потерять оружие, чем умереть.[4]
На Эвбее и в других местах Архилох, вероятно, побывал как наемный воин, а не как путешественник. В Италию он пришел как участник в предприятии колофонских граждан, чтобы основать колонию у реки Сириса. В Олимпию привлекли его величественные олимпийские игры, и в честь победителей он составил торжественный гимн: "Тенелла! Радуйся славный победитель, владыка Геракл" (фр. 119). Этот гимн много лет спустя после смерти Архилоха пели друзья олимпийских победителей, сопровождая их в торжественной процессии после оглашения имен победителей.
Во время странствований Архилох нередко попадал в опасные бури. Отзвуки тяжелых переживаний остались во многих фрагментах его стихов
Жарко моляся средь волн густокудрого моря седого
О возвращенья домой...
(Перев. В. В. Вересаева)
говорит Архилох в одном стихотворении (фр. 11).
Полная тревог и опасений жизнь наемника-воина не дала Архилоху материального обеспечения. Он часто нуждался и открыто говорил о своей бедности: "Я протягиваю руку, я прошу милостыню". Но он мужественно переносил невзгоды своей жизни. Полнейшим презрением к богатству дышат слова поэта (фр. 25):
О многозлатом Гигесе не думаю
И зависти не знаю. На деяния
Богов не негодую. Царств не нужно мне.
Все это очень далеко от глаз моих.
(Перев. В. В. Вересаева)
В другом фрагменте слышится призыв к спокойному перенесению превратностей жизни (фр. 66):
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады, - твердо стой, не трепещи.
Победишь, - своей победы на показ не выставляй,
Победят, - не огорчайся, запершись в дому, не плачь. ·
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
(Перев. В. В. Вересаева)
Архилоху пришлось пережить много горя, много неудач. Особенно большое огорчение принесла ему неудачная любовь к Необуле, дочери Лчкамба. Суровый воин, слуга Эниалия, глубоко увлекся прекрасной Необулой. "Старик влюбился бы в ту грудь, в те миром пахнувшие волосы", - говорит Архилох (фр. 30). С большой нежностью рисует он, как Необула (фр. 29)
Своей прекрасной розе с веткой миртовой
Она так радовалась! Тенью волосы
На плечи ниспадали ей и на спину.
(Перев. В. В. Вересаева)
Ликамб согласился выдать свою дочь за Архилоха. Согласна была и Необула. Но почему-то произошел разрыв, сильно потрясший Архилоха. Он забыл о своих наставлениях - "в меру горевать в бедствиях". Его печаль разразилась в неумеренной злобе. Он стал преследовать неприличными, доходящими до крайнего цинизма стихами Необулу, ее отца и сестер. Сохранилось предание, будто под влиянием этих стихов дочери Ликамба лишили себя жизни. Но это позднейший вымысел. Мы не находим такого рассказа у писателей, ближайших по времени к Архилоху.
Стихотворения Архилоха носят субъективный характер. То, что он лично переживал, нашло яркое отражение в его произведениях. К своим врагам Архилох относился очень злобно. Он не признает прощения и примирения с ними (фр. 65):
В этом мастер я большой:
Злом отплачивать ужасным тем, кто зло мне причинит.
(Перев. В. В. Вересаева)
Архилоху не чуждо было и чувство глубокой привязанности. Он очень любил мужа своей сестры и сильно горевал, когда тот утонул во время бури. Некоторое время Архилох даже пал духом и не хотел писать стихов, говоря, что ему не идут на ум ни ямбы, ни утехи.
Но чувства Архилоха были непостоянны; среди его фрагментов, имеющих отношение к той же близкой Архилоху утрате, читаем (фр. 13):
Плачем я ничего не поправлю, а хуже не будет,
Если не стану бежать сладких утех и пиров.
(Перев. В. В. Вересаева)
Поэтическая деятельность Архилоха была очень разнообразна и по содержанию и по форме. Он слагал не только ямбы (триметры и тетраметры), но также элегии, гимны, эпиграммы и басни. Кроме олимпийского гимна в честь Геракла (фр. 119) сохранились отрывки его гимноб Деметре (фр. 120), Гефесту (фр. 75) и др. Из басен Архилоха до нас дошли отрывки только двух: "Обезьяны" и "Лисица и Орел". Насколько можно судить по отрывкам, поводом для этих басен послужило Архилоху столкновение его с Ликамбом. Афиней (XIV, 639) упоминает еще об эротических стихотворениях Архилоха, но от них не сохранилось ничего.
Архилох составлял также эпитафии. До нас дошла трогательная эпитафия в честь жителей Наксоса Мегатима и Аристофонта (фр. 17). Архилоху приписывалось также введение эпода и так называемых ἀσυνάρτητοι στίχοι. Эти стихи представляют сочетание различных полустиший; например, полустишие дактилическое соединяется с ямбическим или трохеическим, но при этом связь между отдельными полустишиями так слаба, что в конце каждого полустишия допускается syllaba anceps.
Архилох погиб во время войны паросцев с жителями острова Наксоса, как истинный служитель Эниалия, каким он себя называл.
Архилох принадлежит к числу наиболее выдающихся греческих лириков. Насколько можно судить но сохранившимся до нас отрывкам его произведений, он обладал редкой отзывчивостью к современной ему жизни. Он был участником колониального движения, которое проявилось в Греции с большой силой в его время. Это движение ярко отразилось в его стихах. Так же ярко отразилась в них и личная жизнь поэта. В стихах Архилоха изображены его скитания, битвы, в которых он принимал участие, бури, грозившие ему гибелью, его любовь, страдания и радости, его отношение к друзьям и врагам, его взгляды на жизнь.
Архилох не придавал большого значения мнению людей, мотивируя это непостоянством убеждений, которое так часто встречается. Поэтому он мало заботился о том, чтобы о нем хорошо говорили. Он не придавал большого значения своей поэтической деятельности, своей славе. Со смертью все для человека кончается и незачем ставить вопрос, будут ли сограждане уважать его или порицать. Он обладал чуткой наблюдательностью, которая давала ему возможность подмечать то, что оставалось для других незаметным. Он отличался меткостью выражений и способностью в немногих словах высказать многое. Архилох не только обладал искусством влить в свои образы жизнь и придать им подходящие черты, но он порвал связь с традиционной фразеологией эпопеи и писал так же просто, как проста была его жизнь.
Архилох был хорошо знаком с Гомером и многим был обязан ему, но не в гомеровских образах искал он вдохновения. Из эпических поэтов некоторое влияние имел на него Гесиод, у которого Архилох заимствовал прием излагать мысли в форме басни. Чувства и мысли возникали у Архилоха под непосредственным впечатлением действительности, а слов для их выражения он искал в живом языке. У него редко встречаются стихи, которые были бы подражанием или заимствованием у других поэтов. Отсюда то впечатление живости и естественности, какое производят на читателя даже незначительные фрагменты его стихов.
В конце XIX века число фрагментов Архилоха несколько увеличилось. В одной рукописи библиотеки Страсбургского университета были найдены два фрагмента стихотворений Архилоха.[5] Один из них так незначителен, что содержание его не может быть целиком восстановлено. В другом Архилох накликает тяжкие беды на своего бывшего друга, который, нарушив данную клятву, чем-то обидел его.
...Бурной носимый волной.
Пускай близ Салмидесса ночью темною
Взяли б фракийцы его
Чубатые, - у них он настрадался бы,
Рабскую пищу едя!
Пусть взяли бы его, закоченевшего.
Голого, в травах морских,
А он зубами, как собака, ляскал бы,
Лежа без сил на песке
Ничком, среди прибоя волн бушующих.
Рад бы я был, если б так
Обидчик, клятвы растоптавший, мне предстал, -
Он, мой товарищ былой!
(Фр. 2, Диль. Перев. В. В. Вересаева)
Еще один фрагмент стихотворений Архилоха был найден на острове Паросе. Это надпись, содержащая рассказ об историке Демее, который писал об Архилохе. Здесь приводится цитата из стихотворения Архилоха, сюжетом которого была борьба паросцев с фасосцами. Фрагмент очень испорчен, и многое в нем не восстановлено.[6]
Произведения Архилоха были очень распространены в древней Греции.[7] Его влияние замечается в стихотворениях Феогнида, Семонида Аморгского, Алкея, Сапфо, Пиндара и др. Замечается оно и в греческой трагедии. У Эсхила, Софокла и Эврипида можно найти и мысли и целые выражения, заимствованные у Архилоха. Особенно велико его влияние на греческую комедию, в которой было много родственного с его поэзией как по форме, так и по содержанию.
Плутарх говорит о поэтическом творчестве Архилоха: "Архилох изобрел ритмопею триметров, их соединение с ритмами неоднородными - паракаталогу (мелодраматический речитатив) и инструментальный аккомпанемент, подходящий к этим различным видам пения. Ему приписывается первое применение эподов, тетраметров (трохаических), кретика (дитрохея) просодиака, удлинение героического гексаметра, и некоторыми - еще элегический дистих".[8] Плутарх приписывает Архилоху еще много различных нововведений в области греческой лирики, но, несомненно, он ошибается, соединяя в лице Архилоха творчество других поэтов его времени, имена которых до Плутарха не дошли.
Но были и противники Архилоха, осуждавшие его произведения, - Платон, Аристотель, Гераклит. В александрийские времена Архилох подвергся нападкам Каллимаха, который находил его ямбы слишком грубыми. Особенно сильно порицали Архилоха христианские писатели, например Ориген, указывавший на то, что в его стихотворениях находится много несогласного с требованиями нравственности.
Интерес к произведениям Архилоха сохранился даже в Византии. Ритор Синесий читал его стихи со своими учениками.[9]
В римской литературе знакомство с Архилохом заметно у Катулла и Горация. Катулл заимствовал у него некоторые метрические формы. Гораций с гордостью говорит, что он первый познакомил римлян с творчеством Архилоха:
... Первый паросские ямбы
Лацию я показал; Архилоха размер лишь и страстность
Брал я, не темы его, не слова, что травили Ликамба.[10]
(Перев. Н. Гинцбурга)
Однако приведенный выше фрагмент, из библиотеки Страсбургского университета, представляет большое сходство с X эподом Горация и по самой теме. Гораций, по видимому, любил Архилоха и, уезжая в деревню из Рима, брал с собой его произведения вместе с Платоном, Менандром и Эвполидом.[11] Кроме того в римской литературе знакомство с Архилохом заметно у Луцилия и Катона Младшего. С большой похвалой отзывается об Архилохе и Квинтилиан.[12]
Сведения о жизни Семонида очень малочисленны. Из словаря Свиды узнаем, что Семонид был сын самосца Кринея. Когда самосцы отправляли свою колонию на остров Аморг, Семонид стал во главе переселенцев и остался на жительство в этой колонии, вследствие чего он получил название Аморгского. Древние хронографы относили основание самосской колонии на Аморге к 22-й олимпиаде (692-689 до н. э.). Если это достоверно, то Семонид был современником Архилоха, даже несколько старше его. Но Прокл в своей хрестоматии относит жизнь Семонида к правлению македонского царя Анании (это имя испорчено, его исправляют на Аргей) (640-610 гг. до н. э.). На основании таких противоречивых дат нельзя сделать точного вывода о времени жизни Семонида. Язык Семонида и следы влияния на него Архилоха ясно указывают на то, что он был моложе этого поэта.
По словам Свиды, Семонид слагал элегии и создал две книги ямбов. До настоящего времени дошли только довольно значительные отрывки ямбов Семонида, сохраненные византийским писателем Стобеем. Указанные отрывки долго приписывались другому поэту, Симониду Кеосскому. Начало этой ошибке положил французский ученый Анри Этьен в издании греческих лириков 1560 г. Ошибка долго удерживалась в позднейших изданиях под влиянием авторитета Этьена. Она замечается даже в таких изданиях греческих лириков, как Р. - Ф. Брунка (1776 г.) и Ф. Буассонада (1828 г.). В 1825 г. Ф. Велькер в статье, помещенной в "Rheinisches Museum", доказал, что эти стихотворения принадлежат Семониду Аморгскому, а не Симониду Кеосскому.
В одном из фрагментов (фр. 1 Бергк⁴) Семонид, обращаясь к какому-то юноше (по имени он его не называет), поучает, как тяжела человеческая жизнь. Исполнение всего, говорит Семонид, зависит от Зевса, который все направляет по своей воле, а люди ничего не знают; они живут подобно животным, не ведая, куда каждого из них направит судьба. Их поддерживает лишь надежда. Они стремятся к недостижимому. Нет человека, который не надеется достигнуть счастья, но одних подавляет прежде времени незавидная старость, других - тяжкие болезни, иные падают на поле битвы или погибают в морских волнах во время бури, а некоторые кончают даже самоубийством. Тысячи страданий, зол и горестей повсюду стерегут людей, заключает Семонид. "По-моему, -говорит он, - ни к бедствиям стремиться нам не нужно бы, ни духом падать, раз они настигли нас".
Высказанные в этих стихах мысли не оригинальны. Это мысли общего характера, по видимому, широко распространенные у современников и предшественников Семонида. Его стихи напоминают поучения, уже раньше высказанные другими поэтами - Архилохом, Феогнидом. Стихотворение написано ямбами.
Другой большой отрывок ямбов Семонида также сохранен Стобеем. Тут мы находим сатирическое изображение женских типов. Поэт объясняет различие женских характеров происхождением женщины от различных начал. Одни произошли от свиньи: такие женщины отличаются неряшеством; другие - от лисицы: они обладают хитростью; иные - от собаки: это женщины порывистые и злобные. Некоторых боги создали из земли: такие женщины не умеют отличать добро от зла, для них существует только одно дело - есть; они отличаются такой леностью, что, страдая от холода, не придвинут скамейки к огню. Некоторые созданы от морской волны: такие женщины отличаются красотой, но изменчивый непостоянны, как море. Семонид представляет еще ряд различных типов женщин, происходящих от осла, ласки, лошади, обезьяны, и во всех поэт видит дурное. Хороши только те, которые произошли от трудолюбивой пчелы.
...Такая - счастья дар.
Пред ней одной уста злословия молчат.
Растет и множится достаток от нее;
В любви супружеской идет к закату дней,
Потомство славное и сильное родив.
Средь прочит жен она прекрасней, выше всех.
Пленяя прелестью божественной своей.
(Фр. 7. Перев. Я. Голосовкера)
Таким образом, хотя Семонид находит, что большинство женщин отличается крупными недостатками, но все-таки он допускает возможность существования и хороших женщин, вносящих в дом мужа радость и счастье. Во второй части этого фрагмента, начиная со ст. 94, тон поэта резко меняется. Здесь проводится безотрадная мысль, что Зевс создал в лице женщины величайшее зло, и поэт не находит никакого утешения в этом зле. Такая разница в тоне между первой и второй частями этого фрагмента дала основание некоторым ученым (Бергк, Бернгарди) думать, что вторая часть фрагмента, после ст. 94, принадлежит не Семониду, а какому-то другому поэту.
Семонид был не первым греческим поэтом, так дурно думавшим о женщинах. Уже Гесиод в поэме "Труды и Дни" (ст. 375) сказал: "доверять женщине то же, что доверять вору". В "Феогонии" (ст. 590 сл.) Гесиода также встречаются нападки на женщин, причем Гесиод замечает, что даже в той женщине, которая обладает умом и хорошей нравственностью, добро борется со злом. Нападки на женщин встречаются у многих других поэтов. По видимому в VII-VI веках до н. э. в Греции было распространено дурное мнение о женщине. Очень показательно, что Солон в своих законах весьма сурово и недоверчиво отнесся к женщине. По свидетельству Плутарха: "Разрешив афинским гражданам передавать по завещанию свое имущество кому угодно, не принимая во внимание родства, он обусловил, чтобы завещание не было сделано в болезненном состоянии, или по какому-либо принуждению, или по совету женщины". Кроме того, Солон издал еще много и других постановлений, ограничивавших права женщины и выражавших недоверие к ним, как, например, запрещение ходить ночью пешком без факела. Плутарх замечает, что "большая часть" этих постановлений сохраняется и в его время.[1] Нельзя не вспомнить, что и в Спарте и в Афинах были особые магистраты γοναικονόμοι, наблюдавшие за поведением женщин, между тем как аналогичных магистратов для особого наблюдения за поведением мужчин не было. Это показывает, что женщина была поставлена в древней Греции в худшее положение, чем мужчина. Конечно, это положение в различных областях и в различные периоды было различно, но из стихотворений Семонида можно заключить, что в его время оно было неблагоприятным. Только на такой почве и при таких условиях могла явиться поэма Семонида "О женщинах". Если проследить параллелизмы в греческой литературе, то оказывается, что в тех фрагментах стихотворений Семонида, где он порицает женщин и выводит различные их типы, нет ничего, что принадлежало бы ему лично, что было бы результатом его индивидуальных наблюдений и размышлений. Весь материал заимствован у него из народных поговорок, пословиц, басен и изречений, а также из произведений более ранних поэтов, в особенности Гесиода.
Сатира Семонида не ограничилась критикой только общих явлений быта и нравов. Подобно Архилоху, он нападал и на отдельные личности, например на Ородикида,[2] но эти нападки не были резки и язвительны. Их нельзя и сравнивать со стихами Архилоха, направленными против Ликамба и его дочерей. Сатира Семонида сильна там, где она теряет личный характер и получает характер общий.
Кроме этих больших отрывков Семонида, у Страбона, Афинея, в схолиях к Гомеру и у византийских лексикографов сохранилось много фрагментов Семонида, часто не более одного стиха и даже полустишия, представляющих совершенно отрывочные мысли. Обобщить их очень трудно. Но эти фрагменты свидетельствуют о том, что Семонид не был забыт даже в Византии.
После Семонида наиболее выдающимся ямбографом был Гиппонакт. Время его жизни может быть определено только приблизительно. "Паросская хроника" (Marmor parium 42) относит расцвет его таланта к 59-й олимпиаде (544-541 гг. до н. э.), Плиний (Ест. ист. XXXII, 11) - к 60-й олимпиаде (540-537 гг.), а Прокл - к четвертому году 64-й олимпиады (521 г.). Родина Гиппонакта - Эфес. Гиппонакт был изгнан из родного города тирранами Афиногором и Комой. Древние авторы ничего не говорят о причинах изгнания. Гиппонакт не принимал участия в общественной жизни и не принадлежал ни к одной из политических партий, боровшихся в то время в Эфесе. В виду этого можно полагать что он навлек на себя гнев тираннов стихами, в которых он осыпал их насмешками. Но изгнание из отечества не причинило Гиппонакту большого горя. В его стихах не заметно той тоски, той скорби о потере родины, какая замечается в подобном случае у большинства древних авторов.
Гиппонакт избрал местом жительства Клазомены и там провел всю свою жизнь, вследствие чего получил прозвание Клазоменского. Но и здесь жизнь его не протекала спокойно, и здесь он нажил себе врагов. Среди них особенно выдавались скульпторы Бупал и Афенид. Они сделали карикатурное изображение Гиппонакта и выставили его напоказ. Это сильно раздражило Гиппонакта, и он начал мстить своим врагам стихами, которые язвительностью и грубостью походили на стихи Архилоха. Существовало предание, будто оба скульптора были так потрясены стихами Гиппонакта, что лишили себя жизни. Но это позднейшая выдумка, составленная по аналогии с рассказом о самоубийстве дочерей Ликамба.
Гиппонакт нередко говорит о своей бедности и обращается с мольбой о помощи к богам. "Гермес, - умоляет он в одном стихотворении, - дорогой Гермес! Дай плащ Гиппонакту и сандалии, потому что мне очень холодно". В другом стихотворении Гиппонакт обращается к богу богатства Плутосу (фр. 20):
Богатства бог, чье имя Плутос, - знать, слеп он!
Под кров певца ни разу не зашел в гости
И не сказал мне: "Гиппонакт, пока тридцать
Мин серебра тебе я дам: потом - больше".
Ни разу так он не зашел в мой дом: трус он!
(Перев. Вяч. Иванова)
Быт народа, среди которого жил Гиппонакт, он изображает без прикрас, в его реальных чертах, нередко с заметной склонностью к карикатуре и пародии. В его стихах отражается и окружавшая его бедность и пестрота населения Клазомен, в языке которого было много местных и негреческих элементов. Отражаются и отношения поэта к друзьям, которые, как видно, мало помогали ему, и взгляды его на женщин. Среди фрагментов Гиппонакта сохранились два едких сатирических стиха (фр. 29):
Два дня всего бывают милы нам жены:
В день свадьбы, а потом в день выноса тела.
(Перев Г. Ц.)
От Гиппонакта сохранились только мелкие отрывки, между тем как еще в XII веке, по словам византийского писателя Иоанна Цеца, было известно несколько книг его стихотворений.[1] Язык Гиппонакта в своей основе - древнеионийский диалект, но поэт вносил в него местные областные слова и даже некоторые слова из языка тех народов, с которыми приходилось сталкиваться грекам Малой Азии. Кроме того, Гиппонакт создавал новые слова. В этом отношении он проложил путь древним греческим комикам, которые во многом ему подражали. Гиппонакт смело порвал с традиционным языком эпопеи и внес в свой язык то, что приходилось ему слышать в окружавшей его среде.
Гиппонакту принадлежит еще особое нововведение в форму метра. Он внес в свои произведения метр, по всей вероятности заимствованный из народной поэзии, получивший название холиямба, т. е. хромого ямба. Это - ямбический триметр, оканчивающийся трохеем; он имеет в основном такую форму:
U - U - U - U - U - - Ū
До александрийского периода холиямб слабо прививался в греческой поэзии. Не много можно указать поэтов, писавших этим размером вскоре после Гиппонакта. Но в период александрийский холиямбом писали небольшие поэмы, мифологические рассказы, сцены из домашней жизни и басни.
Кроме ямбов и холиямбов, Гиппонакт употреблял также дактиль, применяя этот метр в своих пародиях. Гиппонакта в древности некоторые ученые признавали отцом пародии, например Полемон у Афинея (XV, 698c). Однако это мнение не было общепринятым. Аристотель приписывал первые пародии Гегемону Фасосскому (Поэтика, гл. 6). Но Аристотель ошибся: Гегемон жил позже Гиппонакта, его жизнь относится к периоду Пелопоннесской войны. Время появления пародии в греческой литературе неизвестно; этот вопрос является еще и теперь спорным, но несомненно, что пародия была в ходу раньше Гиппонакта. Так, в приписывавшемся Гомеру гимне "К Гермесу" (ст. 36) пародируется, ст. 368 поэмы Гесиода "Труды и Дни". Кроме того, пародии встречаются у Ксенофана, который был старшим современником Гиппонакта. Но все-таки нельзя не признать, что впервые у Гиппонакта пародия является в наиболее определенной форме среди сохранившихся до нас фрагментов греческих лириков. Он заимствует из эпоса не его возвышенные образы, но высокий слог, его метр, для того чтобы воспевать личностей ничтожных, явления смешные.
Ямбические поэты, жившие после Гиппонакта, очень мало известны, так как от них сохранились лишь незначительные отрывки, не дающие возможности составить характеристику автора. То или другое заключение будет гадательным и мало обоснованным. Наиболее ценные и типичные черты их творчества кроются, судя по свидетельству древних, не в тех отрывочных стихах, какие от них сохранились, а в том, что до нас не дошло. Нам известны имена Анания, Дифила, Гермиппа - современника Перикла, и многих других, но эти имена связаны с незначительными фрагментами. Можно заметить лишь одно: в этих фрагментах не так ярко проявляется элемент сатиры, как у Архилоха, Семонида и Гиппонакта. Очевидно ямб перестает служить сатире, он становится метром другого литературного жанра - трагедии. Нельзя не заметить и того, что ямб развивался у греков слабее других видов лирической поэзии и не захватывал таких разнообразных и сложных вопросов, какие находим в элегии. Он послужил как бы звеном между лирикой и драмой.
Значительно шире элегии и ямба развился у греков мелос. Древнейшее определение термина "мелос" находим у Платона (Государство III, p. 398d): τὸ μέλος ἐκ τριῶν εστίν σνγκείμενον λόγου τε καὶ ἁρμονίας καὶ ῥυθμοῦ, т. е. "мелос состоит из трех частей: слова, гармонии и ритма". В этом определении музыкальный элемент представляется столь же необходимым, как и текст стихотворения. Под гармонией Платон имеет в виду музыку, а ритм выражался не только в напеве, но получал и внешнее выражение в танцах. Поэтому творческая деятельность мелических поэтов простиралась и на танцы. .Писавший мелическое стихотворение и составлял музыку к нему и сочинял соответствующие танцы, Таким образом, мелос представляет соединение трех элементов: слова, музыки и танца. Мелические стихотворения не декламировались, а пелись под звуки струнных инструментов.
У греков было много видов мелической поэзии, но различие между ними для нас неуловимо, так как оно основывалось на различии музыкальных мотивов. В основе греческой музыки было пять гармоний (ладов): дорийская, ионийская, эолийская, фригийская и лидийская. У Афинея (XIV, 624c) сохранились отрывки из Гераклида Понтийского, где он говорил о характере греческих национальных гармоний: дорийской, ионийской и эолийской. Дорийская гармония, по его словам, отличалась торжественным мужественным характером. В ней не было веселья, ее мелодии были строги и серьезны. Эолийская гармония носила черты эолийского племени: она отличалась веселым характером, теплотой чувства, была полна движения, силы, самоуверенности и гордости. Ионийская приближалась к дорийской тем, что греки называли словом "величие". Эта гармония не была веселой. Она имела оттенок тревоги, тоски, томления.
На ряду с этими национальными гармониями у греков были в ходу лидийская и фригийская. Лидийская гармония была печальна, плавна и всего более подходила к исполнению женским голосом. Поэтому она преобладала во френах - надгробных песнях. Фригийская гармония отличалась энтузиастическим характером. Она служила для выражения сильных порывов и стремительных движений человеческого чувства и применялась в молитвах при жертвоприношениях, когда нужно было тронуть божество поэтической мелодией. Кроме этих основных гармоний у греков было много второстепенных, представлявших различные вариации основных. Таких вариаций насчтывалось около пятнадцати; они вводились в греческую музыку постепенно и были в ходу не одновременно, а в различные периоды развития греческой музыки.
Музыка получила в Греции и теоретическую разработку. Древнейшие теоретические труды по музыке принадлежали Пифагору Самосскому, но о них сохранились только обрывочные упоминания у некоторых древних писателей (Плутарх, Филолай). Исследования Пифагора по музыке имели значение потому, что он вычислил величину интервалов звуков в зависимости от длины струн. О том, как Пифагор смотрел на музыку, Плутарх говорит: "Пифагор, отвергая значение музыки, основанной на восприятии чувством, утверждал, что ее качества должны быть воспринимаемы умом. Поэтому он судил о музыка не по слуху, а на основании математической гармонии, и находил, достаточным ограничить изучение музыки только одной октавой".[1]
Значительно проще было учение о музыке Платона. В "Государстве" Платон говорит, что главное значение музыки заключается в том, что ритм и гармония с величайшей силой проникают в глубь человеческой души и могучим образом влияют на ее красоту. Внося с собой красоту, она делает человека красивым, но только при условии правильного пользования музыкой. В противном случае действие музыки будет обратное.[2] Платон придавал музыке большое моральное и воспитательное значение и считал необходимым изучать ее. Но некоторые гармонии, - синтонолидийскую, миксолидийскую, лидийскую и ионийскую, как слишком чувственные, нежные и уместные более на пирах, - он не одобрял, допуская только дорийскую и фригийскую (р. 398e сл.).
Аристотель ставит вопрос - что является целью музыки: удовольствие, или моральное развитие, или развитие интеллекта, и решает, что музыка удовлетворяет всем этим целям. Особенно сильно выдвигает Аристотель ее моральное значение: "Моральное влияние музыки особенно доказывают песни Олимпа, - говорит Аристотель. - По общему признанию, они наполняют нашу душу энтузиазмом, а энтузиазм - чувство морального порядка в нашей психике".[3]
Для характеристики гармоний (ладов) очень интересно и важно то, что говорит о них Аристотель, который их слышал и вдумывался в их характерные черты: "Музыкальные гармонии существенно отличаются одна от другой, так что, слушая их, мы переживаем различные настроения, и к каждой из них мы относимся не одинаково. Некоторые из них вызывают печальное и подавленное настроение, например так называемая миксолидийская; другие, слабые, нежат нас; среднее и наиболее устойчивое настроение вызывает, как кажется, только одна из гармоний - дорийская; а фригийская возбуждает энтузиазм".[4] Плутарх упоминает о двух современниках Аристотеля - Главке Регийском и Гераклиде Понтийском, которые написали большие труды о музыке Гераклид Понтийский написал о музыке три книги, одна из которых содержала перечень музыкантов. Сочинение Главка, также в трех книгам, носило заглавие "О древних поэтах и музыкантах". Труды эти до настоящего времени не сохранились, но из них много сведений почернул Плутарх в трактате "О музыке".
Наиболее выдающимся из древние теоретиков музыки был Аристоксен Тарентский, живший в IV веке до н. э. Расцвет его деятельности падает на конец IV века до н. э. Это был очень плодовитый писатель, но из его работ до нас дошли только три книги "Элементов гармонии" и "Элементы ритмики". Несколько фрагментов из последней работы найдено в 1898 г. в одном из оксиринхских папирусов, Аристоксен в начале своей деятельности находился под влиянием Пифагора, полагая в основу изучения музыки числовые отношения, но вскоре он порвал с пифагорейцами и стал выводить законы музыки из основ акустики.
Теория греческой музыки продолжала интересовать и увлекать многих ученых и после Аристоксена. Среди них встречаются имена Эвклида, Эратосфена, Аристида, Книнтилиана и др.
Важное значение как источник для изучения истории и отчасти теории древнегреческой музыки имеет труд Плутарха Херонейского "О музыке", сохранившийся до настоящего времени. Здесь в форме разговора между музыкантом Лисием и философом Сотерихом Плутарх дает много ценного материала для изучения древнейшего периода греческой музыки и лирики вплоть до начала Пелопоннесской войны. В этом трактате Плутарха особенно ценны те места, где он ссылается на более древних авторов: Аристоксена, Гераклида Понтийского, Главка Регийского и Ласа Гермионского. Для характеристики гармонии древнегреческой музыки имеют большое значение те главы, где Плутарх говорит о лидийской и миксолидийской гармонии. Ссылаясь на Аристоксена, Плутарх сообщает, что лидийская гармония была введена Оленом, а миксолидийская- поэтессой Сапфо. Очень интересны также сообщаемые Плутархом сведения об Архилохе (гл. 28 и 29), о Филоксене (гл. 30) и др. Музыка привлекала к себе внимание античных писателей в римский и византийский периоды. О музыке писал современник императора Тиберия Фрасилл. Большое значение имели труды по греческой музыке Клавдия Птолемея (II век н. э.) и Аристида Квинтилиана, время жизни которого в точности неизвестно. От Квинтилиана сохранилось до настоящего времени три книги "О музыке". Кроме того, различные заметки о древнегреческой музыке встречаются у многих авторов римского и византийского времени. Особенно много ценного материала по древней музыке находится у византийского лексикографа Юлия Полидевка, В течение этого длительного периода, от древнейших времен до Византийской эпохи, изменялись теоретические взгляды на музыку, на ее основы, на ее общественное и воспитательное значение. Для истории мелоса важнейшее значение имеют древнегреческие гармонии, (лады), их мелодии и характер, так как они были тесно связаны с характером самого текста.
Кроме литературных источников до нас дошли и эпиграфические памятники по греческой музыке, случайно найденные при археологических раскопках. Так, в 1883 г. во время раскопок американского ученого М. Рамсея в Траллах (Лидия) был найден надгробный памятник музыканта Сейкила. На этом памятнике вырезаны небольшие стихи с нотными значками. Эта надпись относится к III веку до н. э. Другой эпиграфический памятник, имеющий значение для истории греческой музыки, был найден в Дельфах при раскопках, производившихся французской археологической школой в 1893 г., - это гимн в честь Аполлона, также снабженный нотными значками (II век до н. э.). Эти значки расшифрованы, и мелодия дельфийского гимна Аполлону была переложена на современные ноты.
Кроме того, в некоторых рукописях и находимых в Египте древних папирусах иногда встречаются тексты греческих поэтов, снабженные нотными значками. Но, конечно, всего этого далеко не достаточно для ясного представления о греческих гармониях.
Греческий мелос, так же как и все виды литературного творчества, развивался в тесной связи с жизнью народа и народным творчеством. Элементы содержания и формы мелоса были даны ему народной поэзией. Мы уже видели, что песни, связанные с трудом, с людскими радостями и горем, с культом богов, существовали раньше создания гомеровских поэм. В общественной жизни греков большое значение имели культы различных богов, для прославления которых уже в глубокой древности стали слагаться песни. Предание греков представляет древнейших, - можно сказать, мифических - поэтов Олена, Мусея и Орфея творцами гимнов, и только гимнов.
Древнейшие лирические поэты составляли номы, просодия, парфении, гипорхемы, френы и дифирамбы. Все эти песни были посвящены богам. В Олимпии гимн Архилоха в честь Геракла прозвучал раньше эпиникиев Пиндара. С течением времени мелические поэты начали прославлять и людей, - сначала "героев", а потом и обыкновенных смертных. Таким образом, возник новый вид мелоса - энкомин и эпиникии. Основные формы мелических песен не всегда оставались неизменными. Так, номы в V веке до н. э. получили драматический характер, а пеаны, исполнявшиеся целым хором, стали, по свидетельству Прокла, исполняться иногда одним голосом. Дифирамбы - песни в честь Диониса - положили начало трагедии, когда сюжетом их стали страсти (πάθη) не Диониса, а людей. Постоянно в мелосе, так же как в элегии и ямбической поэзии, развивается и личный, индивидуальный колорит. Песни мелоса нередко выражают уже личную радость и личное страдание, - создаются радостные эпиталамии, страстные песни любви и печальные надгробные песни. Так в мелосе отражаются и социальные отношения и личная жизнь.
Необходимо отметить еще одну черту мелоса. Между тем как элегия и ямб разрабатывались ионийцами и на ионийском диалекте, мелос развивается среди дорийцев и эолийцев. Особенной высоты достиг мелос у дорийцев; связь его с дорийским диалектом была так сильна, что хоровые песни в аттической драме составлялись на этом диалекте.
Творцом дорийского мелоса древние греки считали Терпандра. О времени его жизни сохранились разноречивые сведения. Одни утверждали, что Терпандр жил раньше Архилоха, другие относили его жизнь к более позднему времени. По свидетельству Гелланика (Афиней XIV, 635e), Терпандр одержал в 26-й олимпиаде (676-673 гг. до н. э.) победу на карнейских состязаниях, совершавшихся в Спарте в честь Аполлона. По Плутарху (О музыке, гл. 4), имя Терпандра было четыре раза занесено в списки победителей на Пифийских играх, установление которых относится к 590 г. до н. э. Наконец, "Паросская хроника" относит расцвет поэтической деятельности Терпандра к 33-й олимпиаде (648-645 гг. до н. э.), При таком разногласии древних свидетельств время жизни Терпандра не может быть определено точно. Оно колеблется между первой половиной VII и началом VI века до н. э.
Терпандр происходил из лесбосского города Антиссы, но жил и действовал не на родине, а в Спарте. Причина этого неизвестна. Сохранилось предание, что Терпандр был приглашен в Спарту для того, чтобы успокоить возникшую там внутреннюю борьбу. Творческая деятельность Терпандра относится, главным образом, к области музыки. Он считался основателем первого музыкального периода (κατάοτασις) в Спарте. Его деятельность как музыканта плодотворнее его поэтической деятельности. Терпандру приписывается введение семиструнной лиры взамен четырехструнной. Если это действительно нововведение Терпандра, то понятно, как велика была его заслуга в греческой музыке. Введение семиструнной лиры давало вместо четырех тонов целую гамму.
Второй заслугой Терпандра является разработка кифародических номов. Номы исполнялись на праздниках, во время торжественных собраний, под звуки кифары, почему и называются кифародическими. До Терпандра номы состояли из четырех частей: ἀρχά, κατάτροπα, ὀμφαλός, σφραγίς. Терпандр придал номам более сложную форму. О композиции их мы не можем судить непосредственно, потому что до нас не сохранилось ни одного Терпандрова нома, но представление о них можно составить на основании кифародического гимна к Деметре, составленного Каллимахом. Отсюда можно заключить, что позднейший кифародический ном разделялся на семь частей: ἀρχά - введение; μέταρχα - та часть, в которой мысль, высказанная во введении, получает свое развитие; затем поэт переходит к изложению мифа, положенного в основу его песни. Это изложение охватывает три части: κατάτροπα, μετακατάτροπα и ὀμφαλός, причем важнейшая часть рассказа излагается в ὀμφαλός. Дальше идет σφραγίς, где поэт приготовляется к заключению. В этой части излагались общие мысли, наставления (γνῶμαι). Наконец, заключение - ἐπίλογος.
Музыкальная деятельность Терпандра так понравилась спартанцам, что они установили обычай во время карнейских празднеств вызывать на состязание сначала певцов школы Терпандра, а затем уже других поэтов. Долгое время ученики Терпандра признавались победителями на этих состязаниях. Последним победителем из школы Терпандра был Периклет (60-я олимпиада - 540 г. до н. э.). Но школа Терпандра продолжала существовать еще до 75-й олимпиады (480 г. до н. э.).
Кроме номов, Терпандр составлял также сколии, но из всех его стихотворений до настоящего времени дошел только один фрагмент, считающийся подлинным произведением Терпандра (фр. 1 Бергк⁴). Приписывавшиеся ему стихи уже в древности вызывали сомнение в их подлинности (Страбон ХШ, 4, р. 618).
Деятельность Терпандра относилась к области струнных инструментов. После него явились поэты-музыканты, разработавшие духовую музыку. Среди них особенной известностью пользовался Клон. Он происходил из аркадского города Тегеи, но свою жизнь проводил в Фивах. Время рождения и смерти Клона неизвестно. Плутарх (О музыке, 5) говорит, что он жил несколько позже Терпандра, но раньше Архилоха. Клона считали творцом авлодических номов, т. е. таких номов, которые исполнялись под звуки флейты. Эти номы имели печальный характер. Поэтическая деятельность Клона была обширна и разнообразна. Он составлял просодии - песни, исполнявшиеся хором в торжественных праздничных процессиях, и элегии, но они до нас не дошли даже в отрывках.
После Терпандра выступил в Спарте другой певец, обладавший большим творческим талантом - Фалет, уроженец критского города Гортины. Причины, побудившие Фалета переселиться в Спарту, неизвестны. Было предание, что Фалет приехал в Спарту по просьбе лакедемонян для того, чтобы умилостивить богов во время чумы. Но на основания этого предания нельзя точно определить время жизни Фалета, так как чума в Спарте была нередким явлением. Несомненно только то, что он жил позже Терпандра. Фалет изменил характер спартанских гимнопедий, т. е. танцев, исполнявшихся нагими юношами. Гимнопедии были установлены в память о победе, одержанной спартанцами над жителями Аргоса при царе Феопомпе.
Гимнопедии имели характер военных состязаний. Фалет придал гимнопедиям характер мирных танцев, исполнявшихся с музыкой и пением. Таким образом, был сделан большой шаг вперед в развитии мелоса. Кифародические номы Терпандра и авлодические номы Клона исполнялись одним голосом, между тем как песни Фалета стали исполняться целым хором. Вследствие этого Плутарх (О музыке, гл. 9) называет Фалета вместе с Ксенодамом Киферским, Ксенокритом Локрийским, Полимнестом Колофонским и Сакадом Аргосским главными деятелями второго музыкального периода в Спарте.
Фалет перенес в Спарту песни своей родины, песни Крита, где уже в глубокой древности были в ходу песни с музыкой и танцами (Ил. XVIII, 590 сл.). На Крите были распространены танцы, исполнявшиеся в честь Аполлона - гипорхемы (ὑπορχήματα) и в честь Ареса - пирриха (πυρρίχη). Фалет перенес эти танцы в Спарту и составлял применительно к ним песни. Но быстрым движениям гипорхем и пиррихи уже не соответствовали спокойные и торжественные темпы дактиля и спондея, которые преобладали у Терпандра и Клона. Поэтому Фалет ввел иные размеры, разработанные у критян, так называемый кретик (- U -) и его разновидность пеон (-UUŪ) который имел четыре вида, в зависимости от положения долгого слога в стопе. Эти метры давали возможность сообщать песням много движения и быстроты.
Мы видим, как постепенно шло развитие мелической поэзии. Поэзия и музыка соединялись, и песня сопровождалась звуками музыкальных инструментов. Песни исполнялись то одним голосом, то целым хором, соединявшим ритмические звук с ритмическими движениями. Таким образом подготовлялся переход песни к строфе, которая была введена в мелоc Алкманом.
Алкман ; жил в Спарте, но не был ее уроженцем, а происходил из лидийского города Сард. Относительно того, как Алкман попал в Спарту и почему он там остался жить, сохранились разные предания. Гераклид Понтийский говорит, что Алкман был рабом богатого спартанца Агесида, который отпустил, его на свободу за его поэтический талант (Müller FHG II, 210). Но Элиан в своих "Пестрых историях" (XII, 50) сообщает, что Алкман, как Терпандр и Фалет, был приглашен спартанцами в трудные времена. Разобраться в этих противоречиях едва ли возможно.
Расцвет таланта Алкмана Аполлодор (у Гесихия) относит к 27-й олимпиаде (670 г. до н. э.), а Евсевий. - к 30-й олимпиаде (660 г.). Алкман не принадлежал к школе Терпандра. Некоторое влияние оказал на него Фалет, но Алкман не остался его подражателем, а проявил самостоятельное творчество. Поэтическая деятельность Алкмана была очень разнообразна и плодотворна. Александрийские ученые разделяли его стихотворения на шесть книг, но от них сохранилось очень немного. До половины прошлого века из стихотворений Алкмана были известны только незначительные отрывки, часто не больше одного стиха. Только в 1855 г. был найден (французским ученым Мариэттом папирус, в котором оказался довольно значительный отрывок Алкманова гимна, составленного для девичьего хора.[1] Это - один из парфениев, одна из тех девичьих песен, которыми Алкман особенно прославился. Он не создал этот жанр, а заимствовал его из народных песен, бывших в ходу в Спарте, и применил его к торжественным праздничным песням.
Найденный Мариэттом папирус хранится в настоящее время в Лувре. Текст этот очень испорчен и не представляет целой песни. Здесь нет ни начала, ни конца, вследствие чего трудно определить, какому божеству был посвящен этот гимн. Эгже полагал, что он посвящен Диоскурам. Бергк считает это стихотворение гимном в честь Артемиды. Первое предположение более основательно, так как в самом начале этого фрагмента воспеваются Диоскуры. После божеств поэт прославляет сыновей Гиппокоонта, убитых Гераклом, а затем переходит от мифологических сюжетов к похвале девушкам - исполнительницам песни. Во главе хора стояли девушки Агесихора и Агидо. Поэт прославляет их красоту, сравнивая их то с солнечными лучами, то со звездами, то с блеском золота и серебра.
В этом парфении характерно то, что поэт не ограничивается мифологическими сюжетами, как его предшественники, а обращается к исполнительницам песни. Это был шаг вперед в развитии мелоса. В стихах Алкмана мелос получил новое направление. У него открывается возможность, прославив богов, перейти к людям, к их подвигам, достоинствам, красоте.
Г. Флах в своей "Истории греческой лирики" (стр. 300), вполне правильно замечает, что, подобно тому как Сократ свел философию с неба на землю, так Алкман свел религиозную лирику с высот Олимпа и сделал ее доступной для прославления людей. Соединение элементов, взятых из мифологии и из действительной жизни, сделало возможным появление эпиникиев и энкомиев.
Кроме парфениев, Алкман писал еще гимны. В древности были известны его гимны в честь Зевса Ликейского, Кастора и Полидевка, Геры, Аполлона, Артемиды и Афродиты. Алкман составлял также эротические стихотворения. Об этом свидетельствуют Афиней (XIV, 600) и Свида. Но отрывки его эротических стихотворений так незначительны, что характеризовать их невозможно. Однако эротический элемент широко разлит в произведениях Алкмана.
Алкман любил красоту не только людей, но и природы. Как глубоко он чувствовал ее, можно видеть из картины, изображающей покой ночи, тихий сон, в который погружена природа.
Спят вершины высокие гор и бездны провалы,
Спят утесы и ущелья,
Змеи, сколько их черная всех земля ни кормит,
Густые рои пчел,
Звери гор высоких
И чудища в багровой глубине морской.
Сладко спит и племя
Быстро летающих птиц.
(Перев. В. В, Вересаева)
Мотив глубокого сна природы, поэтически представленный в этих стихах Алкмана, встречается, как далекое эхо этих стихов, у Вергилия (Энеида IV, 5z2-527), Овидия, Ариосто, Тассо, Мильтона,[2] в известном стихотворении Гёте, начинающемся словами "Ueber allen Gipfeln ist Ruh". В вольном подражании Лермонтова стихам Гёте он прозвучал и в русской поэзии: "Горные вершины спят во тьме ночной..." О любви Алкмана к природе свидетельствуют и те стихи, где он говорит, что ему известны все птичьи напевы. И, быть может, в их пении он искал красоту звуков для своих песен.
Год смерти Алкмана неизвестен, но из стихов Алкмана видно, что он дожил до глубокой старости, которая уже тяготила его.
В языке Алкмана заметны лаконские формы, но они встречаются не во всех его стихотворениях, а только в тех, в которых поэт изображает спартанскую жизнь, и когда он обращается к лакедемонянам. В общем язык Алкмана представляет смесь дорийского и эолийского диалектов, которые вообще свойственны греческому мелосу.
Метры Алкмана отличаются большим разнообразием. У него встречаются все метры, выработанные до него греческим эпосом и лирикой: гексаметр, ямб, трохей, кретик, ионики и др. Кроме того, Алкман ввел в мелос бакхические метры.
Из песен Алкмана особенно любимы были в Греции его парфении (девичьи песни). Они исполнялись хорами девушек много лет спустя после смерти поэта. Благодарные спартанцы поставили Алкману памятник, который видел еще Павсаний (III, 15, 2).
Известность и влияние Алкмана не ограничились пределами Спарты. Его песни широко распространились в Греции. Реминисценции из Алкмана, встречающиеся часто у аттических комиков, свидетельствуют о том, как известны были его произведения в Афинах; некоторые мотивы его стихотворений отразились в римской поэзии, а также в средневековой и новейшей литературе.
Мелическая поэзия, получившая литературную обработку у дорийцев, развивалась в дальнейшем в связи с религиозным культом греков. Деятельность древнейших творцов дорийского мелоса - Терпандра, Клона и Фалета - была направлена преимущественно на разработку номов, песен религиозного характера. В поэзии Алкмана песни, связанные с культом, насколько можно судить по сохранившимся фрагментам, имели преобладающее значение. Не оставались не затронутыми в дорийском мелосе и другие стороны жизни древних греков: в песнях дорийских лириков мы находим выражение личных чувств поэта и чувств общечеловеческих; но политические и социальные мотивы в них почти отсутствуют.
Другой характер носит эолийский мелос. С самого начала своего развития он стоит в тесной связи с политическими и социальными явлениями современной поэту жизни. Это зависело от того, что эолийский мелос развивался на острове Лесбосе, где во время жизни древнейшего творца мелоса Алкея шла ожесточенная борьба аристократии с тираннией. Кроме внутренней борьбы, митиленцы - жители главного города Лесбоса - вели и внешнюю борьбу с афинянами из-за обладания Сигеем, городом в Троаде, имевшим важное стратегическое и торговое значение. Все это находило свой отзвук в песнях эолийских певцов. Но, кроме того, в них отражалась и личная жизнь поэта; в эолийском мелосе отдельная личность, личная радость и личное страдание выступают гораздо ярче, чем в дорийском.
Содержанию эолийского и дорийского мелоса соответствовала и их форма. Дорийские мелики составляли свои песни для хорового исполнения, что было согласно с общим характером этих песен, а у эолийцев песни, выражавшие чувства, составлялись, главным образом, для одного голоса. Конечно, и у эолийцев были песни, распевавшиеся целым хором, но все-таки блеск эолийской поэзии проявлялся не в них, а в песнях, предназначавшихся для одного голоса. Дорийский мелос отличался, от эолийского более сложными формами. У дорян строфы были обширны, у эолийцев строфа отличалась такой простотой, что нередко слагалась из двукратного повторения одного и того же метрического члена. Главное содержание эолийского мелоса - выражение личных чувств поэта - сказалось и на языке песен, они слагались на живом лесбосском наречии: во время сильных душевных волнений человек прибегает к тому языку, на котором он обыкновенно говорит и думает. Иногда замечается примесь ионийского диалекта, указывающая, как велико было влияние греческого эпоса на греческую лирику.
Алкей был родом из лесбосского города Митилены. Годов его рождения и смерти не знали уже древние греки. Они определяли время его жизни на основании тех упоминаний об исторических событиях, какие встречаются в его стихотворениях. Главным основанием для хронологических определений послужили нападки Алкея на Питтака. Но и время жизни последнего в точности неизвестно. Вследствие этого возникло несколько противоречивых указаний на даты жизни Алкея. Свида относит его жизнь (т. е. расцвет таланта) к 42-й олимпиаде (612-609 гг.), а Евсевий (Chron. II, 92) - ко второму году 46-й олимпиады (595/594 гг.). Алкей жил во время борьбы аристократии с тираннией на острове Лесбосе. С юных лет он принимал в этой борьбе деятельное участие. Когда в Митилене утвердился тиранн Меланхр, Алкей со своими братьями и с Питтаком лишили его власти. Но после этого междоусобная борьба на Лесбосе не прекратилась; вскоре власть в Митилене захватил другой тиранн - Мирсил, правление которого оказалось еще более тяжелым и жестоким, чем правление Меланхра. Мирсил был низвергнут. Затем прошло двадцать лет во внутренней борьбе на Лесбосе и в борьбе с внешними врагами. Алкей принимал участие в военных действиях. В сражении митиленцев с афинянами при Сигее (около 600 г. до н. э.) он бежал, бросив щит, о чем откровенно говорит в своих стихах. Наконец, утомленные междоусобиями лесбосцы избрали Питтака эсимнетом (правителем), и ему удалось восстановить внутреннее спокойствие. Но между Алкеем и Питтаком возникли несогласия, вследствие чего Алкей оставил Лесбос. Возвратился на родину он только после того, как Питтак отказался от власти. Все превратности своей судьбы Алкей воспел в стихотворениях, полных глубокого чувства.
Стихотворения Алкея, дошедшие до нас лишь в небольших фрагментах, были так многочисленны, что александрийские ученые разделили их на десять книг. Особенной известностью пользовались Στασιωνικά Алкея, т. е. "Песни борьбы", в которых отразились современная Алкею борьба лесбосской аристократии с тираннией. Один из отрывков, относящихся к песням борьбы, изображает дом, в котором собрано оружие. Идет подготовка к восстанию, поэт призывает заговорщиков к действию:
Медью воинской весь блестит,
Весь орудием убран дом -
Арею в честь.
Тут шеломы, как жар, горят,
И колышутся белые
На них хвосты.
Там медяные поножи
На гвоздях поразвешаны;
Кольчуги там.
Вот и панцыри из холста;
Вот и полые, круглые
Лежат щиты.
Есть булаты халкидские.
Есть и пояс, и перевязь:
Готово все!
Ничего не забыто здесь;
Не забудем и мы, друзья, -
За что взялись!
(Перев. Вяч. Иванова)
В одном из фрагментов Алкей, очевидно под влиянием политических волнений в Митилене, сравнивает государство с кораблем, который буря бросает в разные стороны:
Пойми, кто может, буйную дурь ветров!
Валы катятся - этот отсюда, тот
Оттуда... В их мятежной свалке
Носимся мы с кораблем смоленым,
Едва противясь натиску злобных волн.
Уж захлестнула палубу сплошь вода;
Уже просвечивает парус,
Весь продырявлен. Ослабли скрепы.
(Перев. Вяч, Иванова)
После Алкея сравнение страдающего от междоусобных волнений государства с кораблем в бурную погоду часто встречается в античной поэзии. Из римских поэтов этому стихотворению подражал Гораций в оде "Ad navem" (Ι, 14). К своим политическим врагам Алкей относился беспощадно, он не допускал примирения с ними даже после их смерти. Когда умер тиранн Мирсил, Алкей восклицал в ликующей песне:
Пить, пить давайте! каждый напейся пьян!
Хоть и не хочешь, - пьянствуй! - Издох Мирсил![1]
(Перев. Вяч. Иванова)
Встречаются нападки Алкея и на Питтака, которого Алкей, убежденный аристократ, считал недостойным из-за его низкого происхождения стоять во главе государства.
Кроме "Песен борьбы", Алкей писал гимны. Сохранились отрывки его гимнов к Аполлону, Гермесу, Афине, Гефесту и Эроту. В сборник стихотворений Алкея входили также застольные и эротические песни, дошедшие до нас только в незначительных отрывках. В застольных песнях Алкей чаще всего воспевал вино. Он советует прежде всего сажать виноградную лозу и смотреть на вино как на дар божества. В одном фрагменте (фр. 14 Бергк⁴) Алкей говорит:
"Сын Зевса и Семелы [Дионис] дал человеку вино, приносящее забвение скорби. Наливай же мне полные чаши, пусть одна следует за другой".
Отрывки эротических стихотворений Алкея очень незначительны. Самые большие из них заключают не более четырех стихов. В одном из них встречается имя Сапфо, которой Алкей делает робкое признание в любви. В другом он прославляет красавицу Крино, которую Хариты щедро осыпали своими дарами. Сохранился также один фрагмент, имеющий характер серенады (δέξαι με κ. τ. λ.). Поэт, возвращаясь с пирушки, просит свою возлюбленную принять его (фр. 55):
В дверь стучусь, ночной гуляка:
Отвори мне, отвори!
(Перев. Вяч. Иванова)
Метры Алкея отличаются большим разнообразием. В отрывках его стихотворений можно найти большинство метров, введенных раньше него в греческую лирику. Кроме того, он внес в свои стихи новый метрический размер, получивший название "алкеевой строфы".
Стихотворения Алкея пользовались большой известностью в древней Греции. Об этом свидетельствуют нередко встречающиеся у Аристофана пародии на его стихи (Птицы, 1410- фр. 135; Осы, 1234 - фр.31). Александрийские ученые Аристофан и Аристарх составили критические издания стихотворений Алкея. Знакомство с Алкеем замечается у Феокрита (Ид. 29, 30). О гимнах Алкея упоминает Плутарх (О музыке, гл. 14). О нем встречаем упоминание у Павсания (X, 8, 9). Дионисий Галикарнасский хвалит у Алкея величие, краткость и убедительную силу в сочетании с благозвучием и изящной поэтической формой (Дион. Галик. II, 8).
Известность и слава Алкея не померкли и в период римской империи. О нем нередко упоминает Гораций, представивший в одной из своих од (Оды II, 13, 26 сл.) Алкея в царстве мертвых, окруженного толпой теней, которые безмолвно внимают его песням об изгнании тираннов, о пережитых им тяжких бедствиях на море, в изгнании, на войне. Гораций заимствовал у Алкея его знаменитую алкееву строфу, которая состоит из четырех стихов. Из них два (по 11 слогов) состоят из хореев (с анакрузой и усечением последнего хорея) и дактиля (третья стопа). Третий стих (9 слогов) состоит из четырех хореев с анакрузой, а четвертый (10 слогов)- из двух дактилей и двух трохеев. Схема этой строфы такова:
Ū-U - Ū - UU - U -
Ū- U - Ū - UU - U -
U - U - Ū - U - Ū
- UU -U Ū - U- -
Современницей Алкея была поэтесса Сапфо, называвшаяся на местном лесбосском наречии Псапфа. И сама она называет так себя в одном из своих стихотворений (фр. 1)· Ни место рождения Сапфо, ни время ее рождения и смерти в точности неизвестны. В сохранившейся до нас краткой биографии Сапфо, находящейся у Свиды, сна считается уроженкой лесбосского города Митилены, а по Афинею (X, р. 424 f) она родилась в Эресе - тоже лесбосском городе. Свида относит ее рождение к 42-й олимпиаде (612-609 гг. до н. э.). Но Евсевий считает годом расцвета ее таланта второй год 45-й олимпиады (600/599 г. до н. э). Из этих несогласных между собой указаний можно сделать только тот вывод, что Сапфо жила в конце VII и в первой половине VI века до н. э. Обстоятельства жизни Сапфо мало известны. В "Паросской хронике" (36) говорится, что она была изгнана из отечества и бежала в Сицилию. Причины изгнания Сапфо здесь не указываются. Бегство ее, по всей вероятности, было следствием борьбы политкческих партий, в которой принимал участие ее муж или кто-нибудь из близких родственников. Сапфо возвратилась на родину лишь после того, как Питтак разрешил изгнанникам возвратиться на Лесбос. По возвращении Сапфо основала школу, в которой сна обучала девушек различным наукам, пению и музыке. Эту школу она сама называет μουσοπόλος οίκία - "домом, посвященным музам". Нужно заметить, что женщины на Лесбосе, как и вообще среди эолийского племени, были гораздо свободнее, чем в Афинах. Вот почему здесь мог развиваться талант не одной только Сапфо, но и других поэтесс. В убежище муз, основанное Сапфо, стекались для ученья девушки и женщины не только с острова Лесбоса, но также и из других отдаленных мест: Милета, Колофона, Саламина и даже из Памфилии. Сапфо с большой энергией и любовью предалась своему делу. Своих учениц она окружала большой любовью и нежностью, воспевая их в своих про изведениях.[1]
Относительно Сапфо в древности ходило много рассказов, оскорбительных для ее чести. Многие считали ее развратницей, гетерой. Особенно нападали на нее поэты аттической комедии. Насколько не основательны были их нападки, можно видеть из того факта, что комический поэт Дифил представил Сапфо любовницей поэта Архилоха, жившего раньше нее почти на сто лет (Афиней XIV, 519b). Очень резко отзывались о ней некоторые византийские писатели. Так, Татиан называет Сапфо "развратной эротоманкой".[2] Но уже в древности были попытки защитить честь Сапфо, хотя средство, предназначенное для этой цели, было неудачно: говорили, что, кроме поэтессы Сапфо, на Лесбосе жила другая Сапфо, митиленская гетера; все безнравственные поступки, связанные с именем Сапфо, относили к последней. Такие же разногласия относительно нравственности Сапфо встречаются и среди западноевропейских ученых. Мэррэй [3] сурово и резко нападает на Сапфо, между тем как Ф. Велькер[4] и Г. Юренка[5] стараются оправдать ее и очистить от грязи, которой ее часто забрасывали.
Истину надо искать в том положении женщины, которое было характерно для античного мира. Энгельс говорит: "На протяжении всей древности браки заключались не заинтересованными сторонами, а их родителями, и первое спокойно мирились с этим. Та скромная доля супружеской любви, которую знает древность, - не субъективная склонность, а объективная обязанность, не основа брака, а дополнение к нему. Любовные отношения в современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества. Пастухи, любовные радости и страдания которых нам воспевают Феокрит и Мосх, " Дафнис и Хлоя" Лонга, - рабы, не принимающие участия в делах государства, в сфере жизни свободного гражданина. Но, помимо любовных связей среди рабов, мы встречаем любовные связи только как продукт распада гибнущего древнего мира, и притом связи с женщинами, которые также стоят вне официального общества, с гетерами, т. е. чужестранками или вольноотпущенницами: в Афинах - накануне их гибели, в Риме - во время империи. Если же любовные связи действительно устанавливались между свободными гражданами и гражданками, то только ради прелюбодеяния".[6] Из стихотворений Сапфо видно, что это была натура страстная, увлекающаяся, но нет никаких оснований считать ее такой, какой представляли ее греческие комические поэты. Нельзя не обратить внимания и на то, что Алкей в своих стихах называет ее чистой, что Платон отзывался о ней с большим уважением, что жители Митилены изображали Сапфо на своих монетах.
О времени смерти Сапфо нет указаний в древнейшей литературе. Сохранилось предание, что, влюбившись в красавца Фаона и не встретив ответа, Сапфо бросилась в море с Левкадской скалы (Левкада - остров у берегов Акарнании). Но этот рассказ не заслуживает доверия. Он распространялся с легкой руки комика Менандра, который в одном из своих произведений представил Сапфо бросающейся с Левкадской скалы (Страбон X, 452). Эта выдумка была основана на том, что Сапфо воспевала в своих стихотворениях Фаона, но Фаон был легендарный лесбосский герой, мифическое существо, похожее по своим чертам на Адониса.
Сапфо..окончила свою жизнь на Лесбосе, достигнув преклонного возраста, как можно заключить по одному из ее фрагментов (фр. 79).
Главным мотивом поэзии Сапфо была любовь. Она разлита широкой волной во фрагментах ее произведений; в них изображаются то бурные порывы страсти, то нежное томление, то пылкая ревность. Большей частью Сапфо изображает любовь неудовлетворенную, отвергнутую или не встретившую ответа. В одной песне Сапфо обращается к богине любви Афродите с мольбой сжалиться над ней. Сапфо умоляет богиню явиться к ней и дать свободно вздохнуть ей, изнывающей в тяжком томления любви. Это стихотворение, удивительное по гармония и переливам гласных звуков (особенно звука "а"), очень трудно передать в переводе: все существующие переводы его в стихах далеки от подлинника. Дионисий Галикарнасский [7] приводит это стихотворение как образец изящества и прелести. В другом стихотворении Сапфо рисует чарующее впечатление, производимое женской красотой. Едва ли можно найти в древнегреческой поэзии другое стихотворение, где сила чувства любви была бы изображена так ярко. В стихотворении разлит тот "огонь", которым, по словам Плутарха, были проникнуты эротические песни Сапфо (фр. 2):
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться.
Лишь тебя увижу, - уж я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видя, глаза, в ушах же -
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становлюсь травы и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.
(Перев. В. В. Вересаева)
Это стихотворение было, по видимому, вызвано выходом замуж любимой подруги Сапфо. В римской литературе вольный перевод этого стихотворения метрами подлинника дал Катулл в 51-м стихотворении. В приписывавшемся ритору Лонгину (III век н. э.) трактате "О возвышенном", это стихотворение приведено как образец художественно представленного в самых ярких чертах проявления любви.[8]
Чувства Сапфо, насколько можно судить по сохранившиеся до нас фрагментам ее стихотворений, были сильны, порывисты, жгучи, но не глубоки. Любовь, которую она переживала, не оставляла неизгладимых следов, не омрачала надолго ее души. Любовь то угасала в ней, то опять проникала в ее сердце, как сама она говорит:
Снова Эрос волнует, крушит меня,
В нем и горе и радость, с ним сладу нет.
Снова Эрос, напав, всколыхнул мне грудь,
Словно вихрь, горный вихрь, что деревья гнет.
(Перев. Г. Ц.)
Сапфо сохраняла жизнерадостность, стремилась жить в неге, радости. Она старается прогнать от себя скорбь и уныние, она не хочет, чтобы и другие горевали. Так, она запрещает горевать об ее смерти, когда она оставит этот мир, потому что печали и рыданьям нет места в том доме, где обитают музы (фр. 109). Нежной женской душой Сапфо любила природу и была отзывчива к ее красоте. Сапфо дышала одной жизнью с природой. Она беседует с наступающим вечером, с порхающей ласточкой; в ее стихах проносится дыхание ветра в листьях яблони, и трепет листьев навевает глубокий сон (фр. 4); всплывает луна, озаряющая группу девушек, собравшихся у алтаря (фр. 53); надвигается ночь, от которой веет меланхолической красой.
Бросается в глаза любовь Сапфо к цветам, из которых она особенно любила розы. Многие эпитеты и сравнения у нее связаны с этим цветком.
Среди стихотворений Сапфо особенной славой пользовались ее эпиталамии (ἐπιθαλάμια), Эпиталамии существовали в греческой народной поэзии и раньше Сапфо, но она придала им литературную обработку, воспользовавшись народными мелодиями. Содержанием эпиталамиев являлись жалобы девушек на жениха, уводившего их подругу, похвала красоте невесты и жениха и пожелания им счастья. Относительно эпиталамиев Сапфо большинство ученых полагает, что они исполнялись целым хором. Однако Г. Юренка доказывает, что это были песни для одного голоса. И действительно, в некоторых фрагментах эпиталамиев невеста говорит от своего лица (фр. 96, 102), в других говорит от своего имени Сапфо (фр. 106, 107), а это несовместимо с хоровым исполнением. Но возможно, что здесь окончание каждой строфы подхватывалось всем хором. А некоторые эпиталамии, несомненно, - хоровые песни, например следующий эпиталамий, в котором шутливо прославляется жених:
Эй, потолок поднимайте, -
О Гименей! -
Выше, плотники, выше!
О Гименей!
Входит жених, подобный Аресу,
Выше самых высоких мужей!
Выше, насколько певец лесбосский других превышает.
(Перев. В. В. Вересаева)
Целым хором исполнялась, конечно, и такая песня, как эпиталамий в честь невесты, например:
Сладкое яблочко ярко алеет на ветке высокой, -
Очень высоко на ветке; забыли сорвать его люди.
Нет, не забыли сорвать, а достать его не сумели.
(Перев. В. В. Вересаева)
В эпиталамиях звучал иногда безобидный юмор, дружеская шутка, шарж, выдвигавший какую-нибудь смешную сторону того или другого из участников брачного торжества. Например, в одном фрагменте Сапфо шутит над свадебным дружкой:
Ноги у дружки в семь футов длиной,
Сапоги у него - пять воловьих кож,
Целых десять людей их работали.
(Перев. Г. Ц.)
Сапфо сочиняла также гимны в честь богов и героев. Из слов ритора Менандра Лаодикейского (III век до н. э.) можно заключить, что это были так называемые призывные гимны (ὕμνοι κλητικοί), В этих гимнах, после перечисления тех городов и областей, которые считались особенно любимыми божеством, бога призывали явиться туда, где совершается в честь его молитва. К таким гимнам относится сохраненная Дионисием Галикарнасским песнь к Афродите:[9]
Радужнопрестольная Афродита,
Зевса дочь бессмертная, кознодейка!
Сердца не круши мне тоской-кручийой!
Сжалься, богиня!
Ринься с высей горних, - как прежде было:
Голос мой ты слышала издалече;
Я звала-ко мне ты сошла, покинув Отчее небо!
Стала на червонную колесницу;
Словно вихрь, несла ее быстрым лётом,
Крепкокрылая над землею темной
Стая голубок.
Так примчалась ты, предстояла взорам,
Улыбалась мне несказанным ликом ...
"Сафо! - слышу: - Вот я! О чем ты молишь?
Чем ты болеешь?
Что тебя печалит и что безумит?
Все скажи! Любовью ль томится сердце?
Кто ж он, твои обидчик? Кого склоню я
Милой под иго?
Неотлучен станет беглец недавний;
Кто не принял дара, придет с дарами,
Кто не любит ныне, полюбит вскоре -
И безответно ..."
О, явись опять - по молитве тайной
Вызволить из новой напасти сердце!
Стань, вооружась, в ратоборстве нежном
Мне на подмогу!
(Перев. Вяч. Иванова)
Из одной эпиграммы Диоскорида, помещенной в "Палатинской антологии" (VII, 427), видно, что Сапфо составляла френы, но от них сохранилось только несколько отрывков. Гесихий упоминает среди произведений Сапфо эпиграммы и элегии. От элегий не сохранилось ничего, а три эпиграммы, дошедшие до нас под именем Сапфо, признаются теперь не подлинными (надпись а могиле Аристы, дочери Гермоклида, эпитафия девице Тимаде и надпись в память утонувшего во время бури рыбака Пелагона).
Произведения Сапфо были не только разнообразны по своему содержанию, но и многочисленны. Александрийские ученые разделили их на девять книг, причем руководились не содержанием стихов, а их метрами. К сожалению, до настоящего времени не дошло целиком ни одного из ее стихотворений, а сохранившиеся фрагменты, кроме трех-четырех, незначительны; некоторые из них не больше одного стиха, так что составить ясное представление о том, что говорилось в этих произведениях, невозможно. Но число фрагментов стихотворений Сапфо все более увеличивается благодаря находкам папирусов с цитатами ее произведений. Кроме папирусов, сохранились стихи Сапфо и на глиняных табличках, которые служили в Египте материалом для письма у бедных людей и школьников. В 1937 г. ученая итальянка Медея Норса издала фрагмент стихотворения Сапфо, начертанный на глиняной табличке.[10] Найден он был в Египте. Благодаря этому фрагменту оказывается возможным соединить в одно целое уже известные раньше два отрывка Сапфо (фр. 5 и 6), но и этот фрагмент не имеет ни начала, ни конца. В сохранившихся стихах изображен храм. Его окружают рощи цветущих яблонь, розы, журчит поток воды, на алтарях дымится фимиам... Последние слова фрагмента еще не вполне разобраны.
В XI веке песни Сапфо и Алкея были сожжены в Византии, так как в них находили много якобы непристойного, и пламя унесло, быть может, навсегда создания поэтического гения, пред которыми много веков преклонялся античный мир. Пред нами стоят теперь неясные образы этих поэтов, выступают лишь слабые тени их созданий.
Язык песен Сапфо - эолийский диалект с примесью местного лесбосского наречия, так же как у ее соотечественника Алкея. Но, как и все лирические поэты, Сапфо не осталась чужда влиянию эпоса. У нее встречаются не только заимствованные из эпоса эпитеты (например, θεοείκελος, ῥοδοδάκτυλος "богоравный", "розоперстая"), но и формы родительного падежа на οίο.
В области метрики Сапфо прославилась введением строфы, носящей ее имя. Эта строфа состоит из четырех стихов; первые три, по 11 слогов каждый слагаются из хореев в соединении с дактилем (третья стопа), а четвертый, называемый versus Adonius, - из дактиля и хорея. Схема этого стиха следующая:
- U - Ū - U U - U - Ū
- U - Ū - U U - U - Ū
- U - Ū - U U - U - Ū
- U U - Ū
Этот метр был заимствован поэтессой из народных лесбосских песен.[11] Кроме того, Аристоксен, по слоеэм Плутарха (О музыке, гл. 16), утверждал, что "Сапфо первая изобрела миксолидийскую гармонию". Конечно, она не изобрела этой гармонии, а ввела ее в свои песни, соединив эолийскую гармонию с лидийской. Нельзя не обратить внимания на то, что у Сапфо были ученицы, приезжавшие из Лидии, от которых она могла узнать лидийские мотивы.
Произведения Сапфо отличались субъективным характером. Большинство сохранившихся фрагментов песен Сапфо выражает ее личные чувства, ее привязанности, ее вкусы. Ни в одном из фрагментов нет отклика на современные Сапфо явления политической жизни, хотя они не остались без влияния на ее жизнь. Чем было вызвано ее изгнание с острова Лесбоса, - остается без ответа в ее стихах. Стихотворения Сапфо отличались силою чувства, богатством фантазии и редкой прелестью рассказа, которую древние греки обозначали термином χάρις.
Стихотворения Сапфо пользовались в античном мире большой популярностью. Сохранился рассказ, что Солон, будучи уже глубокие стариком, услышав от своего внука стихи Сапфо, просил его еще раз продекламировать их, чтобы не умереть, не заучив такой песни. Платон (Федр, р. 235 с) называет Сапфо "прекрасной десятой музой". Аристотель говорит о почестях, какими митиленцы окружили Сапфо (Rhet. II, 1398 b.). О широкой известности в Греции стихотворений Сапфо свидетельствуют цитаты, встречающиеся у греческих авторов: у Страбона, Плутарха, Афинея, Дионисия Галикарнасского, Псевдо-Лонгина, Филострата, Юлиана и др. Цитаты из Сапфо в папирусах 1-II веков н. э. говорят о том, как распространены были ее стихи в Египте. Сапфо не была забыта и в Византии. В византийских схолиях к Аристофану и Пиндару, в схолиях Евстафия Солунского к "Илиаде", у лексикографов Гесихия и Свиды находятся упоминания об этой поэтессе и цитируются ее выражения. Эпиграммы в память Сапфо нередко встречаются на страницах Палатинской Антологии.
В древности составлялись исследования о Сапфо. Афиней упоминает сочинение Хамелеонта "О Сапфо",[12] Страбон говорит о комментаторе стихотворений Алкея и Сапфо Каллии (Страбон, 618). Сапфо пользовалась известностью не только в Греции, но и в Риме. Реминисценции из ее произведений можно отметить уже у Лукреция в его поэме "О природе вещей" (111, 152 сл.):
Но если дух потрясен сильнейшей тревогой, мы видим,
Что и душа целиком то же самое чувствует в теле:
Пот выступает на нем, бледнеет вся кожа, немеет
Оцепенелый язык, эвон в ушах, подкосились колени, и видно
Часто нам, как человек от ужаса падает наземь.
(Перев. Ф. А. Петровского)
Эти стихи почти с дословной точностью воспроизводят то, что Сапфо говорит во фрагменте 2. Катулл перевел это стихотворение очень близко к подлиннику (стихотв. 51) и подражал эпиталамиям Сапфо (стихотв. 62). Кроме того, Катулл, подобно Сапфо, часто обращается в своих песнях к самому себе; нередко Сапфо внушала ему слои сравнения и образы.
Влияние Сапфо на Горация проявилось в том, что он широкоприменял сапфическую строфу. Он представляет Алкея и Сапфо в царстве мертвых: Сапфо безмолвно внимают тени, хотя и отдают предпочтение Алкею (Оды II, 9, ст. 15 сл.). Молясь о возвращении Вергилия (Оды I, 3), Гораций подражал молитве Сапфо о благополучном возвращении на родину ее брата Харакса. Овидий составил элегическим размером послание Сапфо Фаону (Героиды XV). Это послание Овидий написал, по видимому, на основании биографии поэтессы. Кроме того, в римской литературе упоминания о Сапфо встречаются у Марциала (VII, 69) и у Стация (Сильвы V, 3, ст. 154). Хотя после сожжения произведений Сапфо в Византии в XI веке от них сохранились только отрывки, приводимые различными древними авторами, из которых два самых больших содержат: один 24 стиха (фр. 1), другой 17, - поэтическое творчество Сапфо значительно отразилось в западно-европейской и русской литературе. Большие фрагменты Сапфо переводились очень часто, и знакомство с ни ли встречается во многих литературных произведениях.[13] Кроме того, большое внимание привлекали к себе сапфические размеры, введенные и в нашу поэзию. К нам сапфическая строфа проникла раньше переводов Сапфо на русский язык. Образцы этой строфы появляются уже в "Славянской грамматике" Мелетия Смотрицкого, вышедшей в свет в 1619 г. Этот метр встречается и в стихотворениях некоторых авторов XVII и XVIII веков, например у Симеона Полоцкого, у Кариона Истомина и др. Он был заимствован вместе с силлабическим размером из польской поэзии. В XVIII и XIX веках сапфическая строфа встречается в стихотворениях А. Сумарокова, К. Павловой, В. Крестовского, А. Радищева, А. Блока, В. Брюсова, С. Соловьева, М. Гофмана и др. Так заимствованная Сапфо из народных лесбосских песен метрическая форма, пройдя ряд веков, прозвучала и в русской поэзии.
Мелос не ограничился пределами Спарты и Лесбоса. Дальнейший шаг в его развита был. сделан в Сицилии, что вызвано было местными особенностями в жизни тамошних греков. Как известно, греческое население в сицилийских колониях имело смешанный характер: там находились поселения эолийского, дорийского и ионийского племен. При постоянном общении друг с другом у сицилийских греков постепенно ослабевали чисто племенные интересы. Отдельные племена не имела здесь того обособленного характера, каким они отличалась в местах своего постоянного жительства. Вследствие этого и поэзия не могла здесь быть такой типичной выразительницей племенных характеров и интересов, как в коренных поселениях греческих племен. В Сицилии не могли появиться мелические песни с таким узким религиозным содержанием, как у дорян; с другой стороны, не могли они получить такого индивидуального характера, каким они были проникнуты на эолийском Лесбосе. В Сицилии мелос имел бллее общий характер. Вследствие этого сицилийский мелос, естественно, обратился к тому богатому материалу, который хранился в эпосе и был достоянием всего греческого народа.
Древнейшим поэтом, внесшим богатый эпический материал в греческий мелос, был Стесихор. Свида относит время его рождения к 37-й олимпиаде (632-629 гг. до н. э.), а время смерти к 56-й олимпиаде (556- 553 гг.). По свидетельству Гесихия, первоначальное имя его было Тисий, а Стесихором ("устроителем хоров") стали называть его за изумительное искусство составлять песни для хора. Относительно места рождения Стесихора показания древних авторов расходятся. Платон (Федр, р. 244) называет его уроженцем Гимеры (город в Сицилии), но существовало предание, по которому родиной Стесихора была локрийская колония Матавр в Южной Италии.[1] Больше оснований доверять Платону, чем позднему византийскому писателю. Умер Стесихор в глубокой старости. Его гробницу показывали то в Гимере, то в Катане.
Сюжеты для своих произведений Стесихор брал из эпической поэзии. Квинтилиан (X, 1, 62) говорит о Стесихоре, что он "поддерживает лирою эпическую песнь" ("epici carminis onera lyra sustinet"). Среди произведений Стесихора, сюжеты которых заимствованы из этического кикла, известны "Состязания в память Пелия", "Елена", "Разрушение Трои", "Возвращения", "Орестея", "Скилла" и др.
Заимствуя материал из эпоса, Стесихор не следовал точно эпическому рассказу, он свободно изменял его. У схолиастов нередко встречаются указания на отступления, которые они встречали у Стесихора, сравнивая его произведения с поэмами Гомера и других эпиков. Лучшей иллюстрацией отношения Стесихора к эпосу может служить его двойная переработка мифа о похищении Елены, жены Менелая. В одном стихотворении Стесихор отнесся к Елене с суровым порицанием, между тем как в другом представил дело так, что похищена была Парисом не Елена, а ее призрак. Эта двойная переработка послужила основанием для легенды, будто Стесихор был лишен зрения Афродитой за то, что представил Елену изменницей своему мужу, но, после того как он написал палинодию (покаянную песнь), зрение было ему возвращено.
Особенной любовью пользовалось у греков то произведение Стесихора, в котором он изобразил взятие Трои. В школьных таблицах, служивших. для иллюстрации литературных произведений, разрушение Трои было представлено по рассказу, данному Стесихором. Развитие эпических сюжетов отличалось у Стесихора такой полнотой, что рассказ об убийстве Агамемнона его женой Клитеместрой ("Орестея") занял две книги в редакции александрийских ученых. Соединяя в своих произведениях эпические сюжеты с лирической формой, Стесихор подготовил переход к драме. Влияние Стесихора на греческую драму было очень велико. Оно отразилось в драмах Эсхила, Софокла и особенно Эврипида. Трагедия Эврипида "Елена" основана на фабуле, заимствованной у Стесихора. От "Орестеи" Стесихора не сохранилось ни одного стиха, но ясно, что сюжет ее тот же, что и "Орестеи" Эсхила. Нельзя не обратить внимания на то, что древние критики, указывая достоинства мелоса Стесихора, приписывают ему такие черты, которые более соответствуют драматической, чем лирической поэзии. Дионисий Галикарнасский говорит, что Стесихор строго выдерживал характеры лиц, которых он выводил в своих песнях, и, чтобы лучше обрисовать их, он должен был постоянно варьировать свой слог. Поэтому, замечает Дионисий, у Стесихора возвышенный слог встречается наряду с низким.
Кроме лирических стихотворений, сюжеты которых были заимствованы из эпоса, Стесихор слагал застольные, эротические и буколические песни. В форме застольной песни, асклепиадовским стихом, Стесихор составил песню о самосской девушке Радине. Содержание этой песни сообщает Страбон (VIII, р. 347). Радина была выдана замуж за коринфского тиранна. Но она любила своего двоюродного брата. Об этом узнал ее муж, и, когда возлюбленный Радины приехал в Коринф, тиранн убил обоих. Затем тиранн раскаялся и устроил погибшим пышное погребение. Сюжет этого стихотворения, по видимому, был взят из народных песен.[2]
Стесихор составлял также рассказы в стихах эротического характера. К этой области относится песня о Калике, содержание которой сообщает Аристоксен у Афинея (Афиней XIV, 609d). Это песнь о несчастной любви девушки Калики к красавцу Эвафлу. Потеряв надежду на взаимность, Калика бросилась со скалы на острове Левкаде.
К буколическим стихотворениям Стесихора относится его песня о сицилийском пастухе Дафнисе, заимствованная из народной поэзии Сицилии. Песня о Дафнисе послужила прототипом для буколической поэзии александрийской эпохи и отразилась в идиллии Феокрита, носящей название по имени этого пастуха.
Стесихору приписывалось обогащение лирической поэзии введением "триады" (тройки). Триада состояла из трех частей: строфы, антистрофы, написанной тем же метром и содержавшей столько же стихов, сколько было в строфе, и эпода, составленного другим метром. Эта сложная метрическая система вносила в стихи большое разнообразие и очень оживляла исполнение песни. Строфа соединялась с движением хора в одну сторону, антистрофа исполнялась при обратном движении хора, а эпод - при остановке хора на одном месте. Этому нововведению, приписываемому Стесихору, придавали в древности такое значение, что сложилась поговорка: "ты не знаешь даже тройки Стесихора" (οὐδε τὰ τρία Στησιχόρου γιγνώσκεις).[3] Но уже в древности было разногласие относительно того, кто первый ввел в лирику эподическое построение; некоторые приписывали это Архилоху.
Стесихор оставил много произведений. Его стихи были разделены александрийскими учеными на 26 книг, но до нас дошли только краткие фрагменты, по нескольку стихов. Самый большой из фрагментов - это сохраненный Афинеем рассказ из "Гериониды" Стесихора (Афиней XI, 78). Поэт изображает, как Гелиос плывет ночью по океану в золотой чаше (т. е. в челноке, имевшем форму чаши) для свидания со своей матерью, женой и детьми. Сюжет этой поэмы - один из подвигов Геракла. Герой уводит быков Гериона, заставив Гелиоса дать ему свой челнок для переезда по океану к владениям Гериона. Основой для этого рассказа Стесихора послужили народные беотийские сказания о Геракле.
Кроме народных беотийских и сицилийских легенд, Стесихор брал сюжеты для своего творчества, как мы видим, из литературных источников, - не только из эпоса и поэм Гесиода, но, по свидетельству Хамелеонта (у Афинея, 630c), из Архилоха, Мимнерма и Фокилида.
О популярности Стесихора в древней Греции свидетельствуют реминисценции из его стихотворений у Аристофана,[4] нередкое упоминание о нем Павсания, который читал его "Гериониду" (X, 26, 27). Хвалят его Псевдо-Лонгин и Гермоген. Влияние Стесихора заметно и в греческом искусстве. Так, художник Полигнот изобразил взятие Трои по Стесихору.
Стесихора читали и изучали в Риме. Гораций упоминает о "величавых музах Стесихора" (Stesichori graves Camenae) (Оды IV, 9, ст. 8). Из "Эподов" (17, 42 сл.) видно, что Горацию была известна легенда об ослеплении Стесихора за оскорбление памяти Елены. Поэт Папиний Стаций (Сильвы V, 3, ст. 154) указывает Стесихора среди тех поэтов, которых читали в римских школах. Но дальше Рима, в Западную Европу известность Стесихора не проникает: здесь он не нашел себе ни поклонников, ни подражателей.
В VII-VI веках до н. э. вследствие напряженной классовой борьбы во многих городах-государствах древней Греции стали захватывать власть тиранны. Большей частью они происходили из среды богатого класса. Для достижения своей цели одни действовали обманом и коварством, другие - силой. Власть тираннов утверждается в Милете, Митилене, на островах Самосе и Наксосе, в Афинах, Мегарах, Коринфе, Сицилии и других местах. Некоторые тиранны удерживали правление в своих руках страхом и силой оружия, другие делали различные уступки народу.[1] Они старались быть справедливыми, устанавливали суды и покровительствовали поэтам, которые доставляли им эстетическое наслаждение и прославляли их подвиги и богатство. Вследствие этого поэты нередко проживали при дворах тираннов. Среди таких поэтов наибольшей известностью пользовались поэты Ивик и Анакреонт.
Ивик был уроженцем города Регия (Южная Италия). Время его рождения и смерти неизвестно. Он происходил из богатой аристократической семьи, но не искал влияния и власти, а предпочел беспокойную жизнь странствующего поэта. Ивик путешествовал по Южной Италии, Сицилии и по разным местам Греции. Некоторое время он жил при дворе самосского тиранна Поликрата (553-522 гг. до н. э.). Из Самоса он опять отправился путешествовать и во время одной поездки в Коринф был убит разбойниками. Пылкая фантазия греков украсила этот случай легендой: рассказывали, что в минуту убийства Ивика на небе появилась стая журавлей. Спустя некоторое время на Истмийских играх, куда направлялся Ивик, один из убийц при виде летящей стаи журавлей воскликнул: "Это Ивиковы журавли!" Так открылось преступление, и убийцы были наказаны.
О творчестве Ивика трудно судить на основании дошедших до нас немногочисленных отрывков его песен. Можно указать лишь некоторые черты. По видимому Ивик, подобно Стесихору, часто заимствовал материал, образы и сравнения из эпоса, - преимущественно из эпического кикла. В одном фрагменте стихотворений Ивика, открытом в оксиринхском папирусе, широкой волной разлит эпический элемент. Здесь поэт, прославляя красоту какого-то Поликрата,[2] вспоминает о походе ахейцев на Трою, об Елене, Парисе и Кассандре, об Ахиллесе и других героях и особенно выдвигает наиболее красивых из них: сына Гиллиды (имя его не указывается) и сына Приама, Троила. Поэт заключает свою песнь такими словам:
Краса их обоих нетленна!
А с ними нетленную славу
Вкусишь также и ты, Полилрат-чарователь.
Я же за песен Дар прославлюся.
(Перев. Г. Ц.)
Схолиаст к Аполлонию Родосскому (III, 158) упоминает о гимне Ивика в честь какого-то Горгия. Из слов схолиаста видно, что поэт сравнивал Горгия с Ганимедом, обращаясь к народным мифам.
Мы видим, что в своих гимнах Ивик прославляет не богов, а людей. Таким образом создается новый вид песен - энкомии (ἐγκώμια).
Ивик прославился своими эротическими стихотворениями, это был певец любви и красоты. Бурная страстность, которой были проникнуты его стихотворения, дала Цицерону основание сказать, что "больше всех пылал любовью Ивик Регийский" (maxime vero omnium flagrasse amore Reginum Ibycum apparet. - (Тускул. бес. IV, 33, 71). И сам он говорит в одном стихотворении:
Снова Эрот, метнув из-под черных ресниц
Томный взор свой и всякие чары творя,
В Кипридину сеть - из нее не уйти мне!
Хочет загнать меня. Душу
Объемлет боязнь, лишь завижу его.
(Перев. Г. Ц.)
Стихи Ивика были разделены александрийскими учеными на семь книг. От них дошли до нас лишь незначительные отрывки. Легенда о смерти Ивика послужила темой для баллады Шиллера "Ивиковы журавли", известной у нас по переводу В. А. Жуковского.
Роскошная и веселая жизнь при дворе тираннов, их пиры и увеселения привлекли к себе другого поэта - Анакреонта. Анакреонт происходил из малоазиатского города Теоса. Время его рождения Гесихий относит к 52-й олимпиаде (572-569 гг.). В 545 г. до н. э. Анакреонт переселился в основанную теосцами колонию Абдеры во Фракии, Сколько времени прожил он в Абдерах - неизвестно. Потом мы встречаем Анакреонта при дворе самосского тиранна Поликрата, где он пользовался большим уважением. Затем Анакреонт был приглашен в Афины Гиппархом, сыном Писистрата, а после убийства Гиппарха (514 г.) переселился в Фессалию, ко двору Алевадов. В Афинах Анакреонт пользовался большим уважением не только со стороны тираннов Гиппия и Гиппарха, но и других выдающихся лиц - Крития, деда известного олигархического деятеля конца V века до н. э, и Ксантиппа, отца Перикла. Умер Анакреонт в глубокой старости - около 85 лет - в Абдерах, а по другим известиям - в родном Теосе (Пал. ант., VII, 25).
Из стихотворений Анакреонта видно, что военная жизнь не манила его, не увлекала, как увлекла Архилоха. Анакреонт избрал себе другой жизненный путь - веселую жизнь при дворах тираннов, и эта жизнь наложила сильный отпечаток на его поэтические произведения.
Чаще всего темой его стихотворений являются вино и любовь, но это была любовь не только к женщинам, но и к юношам. Это -.явление нередкое в античном мире, и среди лирических произведений античных поэтов можно встретить много стихотворений, посвященных прославлению красоты юношей (Феогнид, Алкей, Ивик и многие другие). Не отстал от них и Анакреонт. Ф. Энгельс, говоря о половой любви в рабовладельческом обществе, вполне правильно замечает об Анакреонте: "А для древнего классического певца любви, старого Анакреонта, половая любовь в нашем смысле была настолько безразлична, что для него безразличен был даже пол любимого существа"[1].
Анакреонт, как видно из фрагментов его стихотворений, часто увлекался, и размолвки не оставляли в его сердце глубокой печали и тоски.[2] В некоторых стихотворениях, где Анакреонт жалуется на свои неудачи в любви, тон его жалоб игрив и спокоен, в них незаметно, чтобы поэт действительно переживал тяжелое горе. Он легко увлекался и легко забывал постигавшие его неудачи, находя утешение в новых наслаждениях.
В стихотворениях Анакреонта заметна жизнерадостность, чуждая разочарований и уныния. Даже в тех стихотворениях, которые были созданы им в глубокой старости, проявляется желание жить, наслаждаться и страх перед Тартаром.
Сединой виски покрылись, голова вся побелела,
Свежесть юности умчалась, зубы старческие слабы.
Жизнью сладостной недолго наслаждаться мне осталось.
Потому-то я и плачу, - Тартар мысль мою пугает;
Ведь ужасна глубь Аида - тяжело в нее спускаться.
Кто сошел туда - готово: для него уж нет возврата.
(Фр. 43 Бергк; фр. 44 Диль. Перев. Г. Ц.)[3]
Сам Анакреонт дал такую краткую характеристику своей поэзии (фр. 45 Бергк; фр. 32 Диль):
За слова свои, за песни
Вам я буду вечно близок;
Я умею петь приятно
Говорить умею складно.
(Перев. Г. Ц.)
Эти слова почти совпадают с той характеристикой, какую дал Анакреонту афинский поэт Критий в приводимом у Афинея (XIII, 600d, фр. 7 Бергк) стихотворении в честь этого поэта: "он был сладок, не знал печали".
Кроме эротических стихотворений Анакреонт составлял также гимны в честь богов. До настоящего времени сохранились фрагменты его гимнов в честь Артемиды и Диониса. Сохранились также фрагменты его элегий и эпиграмм. Эти фрагменты, хотя и многочисленны но настолько кратки, что составить по ним представление о целом почти невозможно.
В более полном виде дошли до нас подражания Анакреонту.
Подражания Анакреонту (Τὰ Ἀνακρεόντεια) были изданы впервые А. Этьеном в 1554 г. по рукописи, относящейся к Х-XI векам. В этой рукописи на одной странице написано; Ἀνακρέοντος τοῦ Τηῒου σὐμποσιακά καὶ ἡμιάμβια.[4] а на другой, кроме этого заглавия, добавлено: Ἀνακρεόντεια καὶ τρίμετρα τοῦ ἁγίου Γρηγορίου.[5] Этьен в своем издании 1554 г. пропустил очень важное указание на то, что здесь подлинные песни Анакреонта отделены от подражаний ему - τὰ Ἀνακρεύιτεια. Вследствие этого подражания Анакреонту долгое время считались подлинными его произведениями, и вся анакреонтическая поэзия в Западной Европе и у нас основана не на подлинных стихотворениях Анакреонта, а на подражаниях ему. Но то, что Ἀνακρεόντεια не принадлежат самому Анакреонту, не оставляет сомнения. Против подлинности их говорят следующие факты. Преобладающим метком в этих стихотворениях является ямбический диметр, размер, очень редко встречающийся в подлинных стихотворениях Анакреонта. Язык представляет смесь ионийского диалекта с дорийским и аттическим. В некоторых местах замечается влияние ударения на ритм. Замечаются и анахронизмы в содержании, например упоминание о Родосской школе (фр. 31) ваятелей, которая во время жизни Анакреонта еще не существовала.[6] Необходимо обратить внимание и на то, что у древних авторов встречаются только две цитаты из этого сборника (у Авла Гелия X, 19, 9), между тем как на подлинных стихотворений Анакреонта имеется более 190 цитат. Против авторства Анакреонта свидетельствует и то, что в некоторых стихотворениях о нем говорится в третьем лице.[7]
Но нельзя отрицать, что среди подложных анакреонтовских произведений встречаются такие, которые носят печать большого таланта и чаруют своей красивой формой. Этим объясняется то громадное влияние, какое имел сборник анакреонтических песен на западноевропейскую и русскую литературу. Во многих переводах известно у нас стихотворение, в котором автор характеризует свою музу:
Хочу я петь Атридов,
И Кадма петь охота,
А барбитон струнами
Звучит мне про Эрота.
Недавно перестроил
И струны я, и лиру,
И подвиги Алкида
Хотел поведать миру.
А лира в новом строе
Эрота славит вновь.
Простите же герои!
Отныне струны лиры
Поют одну любовь.
(Перев. Л. Мея)
Известность Анакреонта в древности и любовь к его поэзии были велики. Реминисценции из Анакреонта, его выражения, встречаются у Эврипида ("Ипполит" 1274 сл.; "Вакханки" 266 сл.), у Аристофана ("Ахарняне" 848), цитаты из его стихов приводят Страбон, Плутарх, Элиан, Дион Хрисостом, Лукиан и др. Анакреонта не забыли и византийцы, о чем свидетельствуют схолии к Гомеру, Гесиоду, Эсхилу, Эврипиду и византийский словарь Свиды, Гесихий, "Большой Этимологик" и др. Анакреонта изображали и на вазах. В Британском музее находится килик V века до н. в., на котором изображен Анакреонт в сопровождении двух юношей. Сохранился также мраморный бюст Анакреонта с надписью.
В римской поэзии влияние Анакреонта незначительно. Только у Горация встречаются некоторые образы, заимствованные у него, например сравнение робкой девушки с молодой ланью, которая потеряла в лесу свою мать (Оды I, 23; сравн. фр. 52 Бергк). Но, как видно из слов того же Горация, в Риме произведения Анакреонта были хорошо известны. "Время, - говорит он, - не сокрушило того, что создал великий Анакреонт".
Едва ли какой-либо другой лирический поэт древней Греции был так известен, так распространен и имел такое влияние на литературные течения в западноевропейской и русской литературе, как Анакреонт.[8] В русской литературе увлечение Анакреонтом выразилось в подражаниях его темам метром анакреонтических произведений и в переводах их на русский язык. Первый перевод Анакреонта принадлежит Антиоху Кантемиру. Он появился в 1736 г. в книге "Анакреонта Тиейца песни".[9] Затем появляется перевод анакреонтовских од Ломоносова. Он перевел только четыре оды. Перевод одной из них - "Ночною темнотою покрылись небеса"[10] - сделался очень распространенным романсом в XVIII веке. Темам Анакреонта и метрам анакреонтических произведений подражали А. Сумароков и В. Тредиаковский. Во второй половине XVIII века появляется целый ряд переводов из анакреонтических стихотворений и подражаний им: М. Хераскова (1755), И. Богдановича (1761), И. Дмитриева (1792), И. Виноградова (1792), Н. Львова (1794), Н. Эмина (1795), П. Андреева (1798) и др. Этот поток подражаний и переводов свидетельствует о большом увлечении поэзией Анакреонта.
Увлечение Анакреонтом не прекращается и в первой половине XIX века. На самом рубеже этого столетия появляется полный перевод с греческого языка стихотворений Анакреонта, сделанный И. Мартыновым.[11] Появление этого перевода очень облегчило знакомство с поэзией Анакреонта, открыв доступ к ней и не знающим греческого языка. Популярности Анакреонта содействовала и то, что его переводчиками и подражателями явились такие поэты, как Державин и Пушкин. Оба они любили Анакреонта, подражали ему и переводили его стихи, а Пушкин называл его даже своим учителем.[12] Любовь к поэзии Анакреонта увлекала многих наших поэтов и писателей. К. Батюшков, Е. Кульман, Н. Берг, Н. Щербина, А. Баженов, Н. Гнедич, В. Крестовский, В. Водовозов и многие другие поэты передали в русских стихах анакреонтические произведения. Кроме того, появились еще новые полные переводы Анакреонта А. Баженова, Л. Мея и "Первое собрание сочинений Анакреонта в переводах русских писателей" А. Тамбовского. В конце XIX и в XX веке Анакреонта переводили А. Рудаков, О. Головин, В. Латышев и В. Вересаев. Мы видим, что и в настоящее время Анакреонт не забыт у нас, но особенным вниманием пользовался он в литературных кругах в конце XVIII и начале XIX века.
Стихотворения элегические и ямбические выражали личные, индивидуальные чувства и мысли поэта и вследствие этого исполнялись одним лицом под звуки музыкального инструмента, а большей частью без аккомпанемента. Но у греческого народа были песни и другого характера: песни, которые выражали чувства многих лиц, вызываемые такими явлениями жизни, которые привлекали к себе внимание масс. Исполнение этих песен требовало участия многих лиц, целого хора, и, естественно, принимало торжественный характер. Эти условия вызвали к жизни особый вид мелоса - торжественную лирику.
Раньше всего выступает связь торжественной лирики с культом. Обряды культа, совершавшиеся в торжественной обстановке, сопровождались пением гимнов. При больших храмах содержались свои хоры, что видно, например, из делосских надписей. Греки прославляли не одних только богов, но и людей. Отсюда возникают песни другого типа - энкомии и эпиникии. Победы на различных состязаниях привлекали к себе общее внимание, вызывали общие чувства, волновали даже целые государства-города, бывшие родиной победителя. Понятно, что песни в честь победителей на общеэллинских собраниях должны были исполняться не одним лицом, а хором.
Особый вид торжественной мелической поэзии представляет дифирамб. Дифирамб возник на почве религиозных песен. Как авлодические и кифародические номы развивались из песен, прославлявших Аполлона, так дифирамб ведет свое начало от песен, которые прославляли Диониса. Платон (Законы III, 70 b) определяет дифирамб как песнь, сюжетом которой служит миф о рождении Диониса, но это определение очень узко, оно не охватывает всех видов дифирамба. В дифирамбах излагались мифы не только о рождении Диониса, но и об его подвигах и смерти. Темой дифирамба служили все фазы развития мифа о Дионисе.
Происхождение термина "дифирамб", (διθύραμβος) неясно. Было много неудачных попыток его объяснений из греческого языка. В настоящее время вопрос о происхождении и значении термина διθύραμβος остается открытым, но его негреческое происхождение более или менее очевидно.
Как вообще культ Диониса, так и дифирамб имел ту особенность, что в нем пафос доходил до экстаза. Дифирамб пели на фригийский лад, который отличался страстностью, приводившей слушателей в возбужденное состояние. Аккомпанементом к дифирамбу служили звуки флейты, а позже - кифары. Пение дифирамба соединялось с танцем, отличавшимся порывистыми движениями. Этот танец назывался τυρβασαία. При исполнении дифирамба из хора выделялся запевала - ἐξάρχων, который начинал песню, подхватываемую хоревтами. В дифирамбе изложение мифа составляло его главную часть. Исполнявшие дифирамб хоры назывались κύκλιοι, потому что они располагались во время пения дифирамба в виде круга (κύκλος). Сколько певцов было первоначально при исполнении дифирамба, неизвестно, но во время Симонида Кеосского, как видно из одного фрагмента его стихотворений (фр. 147 Бергк⁴), хор, исполнявший дифирамб, состоял из 50 человек.
Начало дифирамба кроется в тумане неясных указаний, сохранившихся от древности. Первое упоминание о нем встречается в одном фрагменте Архилоха (фр. 77 Бергк⁴), но древние авторы не считали его творцом дифирамба, а приписывали эту честь Ариону.
Арион родился на острове Лесбосе в городе Мефимне. Расцвет его таланта Евсевий относит к 42-й олимпиаде (612-609 гг. до н. э.).[1] Подобно Ивику и Анакреонту Арион большую часть жизни провел вдали от родины, странствуя по различным областям греческого мира. Блеск двора коринфского тиранна Периандра (625-585 гг.) привлек Ариона. Периандр оценил его талант и дружески относился к поэту. У коринфян и лесбосцев сохранилось предание об удивительном спасении Ариона от смерти. Однажды он отправился из Коринфа в Италию и Сицилию, где, выступая со своими песнями, приобрел много денег. По окончании артистического путешествия Арион сел в Таранте на коринфский корабль с целью возвратиться к Периандру. Матросы, узнав, что Арион везет много денег, решили убить его, чтобы воспользоваться его богатством. Арион попросил их позволить ему пропеть последнюю песнь. Надев костюм кифареда, он исполнил ном и бросился в море, но не утонул: дельфин подхватил его и вынес к Тенарскому мысу (в Лаконии), откуда он прибыл в Коринф. Передавая это предание, Геродот добавляет, что в его время находилась на Тенарском мысе небольшая статуя Ариона, представляющая человека, сидящего на дельфине. Статую Ариона на Тенаре видел еще Павсаний во II веке н. э. (Павсаний III, 25, 7). Легенда о спасении людей дельфинами была распространена в древней Греции.[2] Символический смысл ее основывался, быть может, на том, что дельфин считался у греков любителем музыки.
По словам Геродота, Арион первый создал дифирамб, дал ему название и обучил коринфский хор исполнять его (Геродот I, 24). Ариону потому приписывается создание дифирамба, что он изменил способ его исполнения. До Ариона дифирамб исполнялся одним певцом, а он придал дифирамбу характер хоровой песни. Дифирамб пели на торжественных праздниках и собраниях, причем хор располагался вокруг алтаря Диониса.
Свида сообщает, что Арион был изобретателем дифирамба трагического характера (τραγικοῦ τρόπου εὑρετής) и ввел сатиров, говоривших стихами. Это были уже первые шаги к трагедии Свидетельство Свиды подтверждает византийский ученый Иоанн Диакон в комментариях к ритору Гермогену, которые были найдены В. Рабе в рукописях Ватиканской библиотеки.[3] Иоанн Диакон, ссылаясь на элегии Солона, говорит, что трагедию ввел в Афинах Арион Мефимнейский. Сообщения Свиды и Иоанна Диакона не противоречат той традиции, по которой первым афинским трагиком был Феспид.[4] У Ариона это была только подготовка к трагедии, но еще не самая трагедия.
В древних сборниках стихотворений Ариона находилось около 2000 стихов, но от них до нашего времени не сохранилось ничего. Элиан (Пестр, ист. XII, 45), сообщая легенду об удивительном спасении Ариона, приводит его благодарственный гимн Посейдону. Но этот гимн не принадлежит Ариону. Он составлен на ионийском диалекте, с незначительной примесью дорийских элементов, между тем как Арион, уроженец Лесбоса, составлял свои песни на эолийском диалекте.
Нельзя не пожалеть об утрате произведений Ариона. Несомненно, это был великий поэт. Его долго помнил античный мир, и много веков спустя после его смерти о нем вспомнил другой великий поэт чужой, италийской земли - Овидий ("Фасты" II, 83):
Море какое, какая земля Ариона не знает?
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... . .
Часто Диана твоей изумлялась чарующей силе:
В слаженных звуках певцов Фебов ей чудился строй.
Имя твое, Арнон, прозвучало в полях сицилийских,
Даже Авзонии брег лирой был тронут твоей.
(Перев. Н. Зернова)
После смерти Ариона в развитии дифирамба на некоторое время наступил перерыв. Арион не создал своей школы. У него не было преемников. Дальнейшее развитие дифирамба связано с деятельностью Ласа, уроженца города Гермионы в Арголиде. Расцвет его таланта относится к 64-й олимпиаде (524-521 гг. до н. э.). Лас большей частью жил при дворе афинского тиранна Гиппарха (527-510 гг.). Он обладал больше музыкальным талантом, чем поэтическим, и произведенные им видоизменения в дифирамбе относятся к области музыки. По свидетельству Плутарха, Лас старался придать Дифирамбу большое музыкальное разнообразие, допуская переход от одной мелодии к другой, и использовал звуковое богатство флейт. "Таким образом он совершил переворот в современной ему музыке" (Плутарх, О музыке, гл. 29).
Лас любил различные звуковые эффекты и своеобразные сочетания звуков. Эти технические фокусы назывались, как сообщает Гесихий, по его имени - "ласисматы" (λασίσματα). Лас составил, например, гимн в честь Деметры, в котором не встречается звука σ (ἄσιγμος ᾠδή). Кроме дифирамбов, Лас составил первое в греческой литературе руководство по музыке.[1]
Большое значение для развития дифирамба имели дифирамбические состязания - агоны. В Афинах, так же как и в некоторых других греческих городах-государствах, содержание и подготовка дифирамбических хоров сделались общественной обязанностью. Это дело возлагалось на филы, а филы поручали его хорегам.
В Афинах, где дифирамб достиг своего высшего развития, начался и его упадок. Он выразился в том, что в дифирамбе музыка и танцы получили преобладание над поэзией. Новый дифирамб, в противоположность старому, стал блистать изысканностью мелодий и танцев. Постепенно мелическая сторона дифирамба была доведена до крайности, что стало казаться грекам слишком грубым. Этот мелический дифирамб в своем содержании далеко отступает от цикла сказаний, относившихся к Дионису, и нередко пользуется сюжетами, не имеющими религиозного характера; по своей форме он отличался от древнего дифирамба отсутствием антистрофы.
Наибольшей высоты своего развития греческий мелос достиг в поэзии Симонида, Пиндара и Бакхилида. Эти поэты могут быть названы представителями универсальной греческой лирики, потому что в их произведениях встречаются почти все виды греческой лирики. Их поэтическая деятельность имела общегреческое значение. В их произведениях получили яркое выражение события и чувства, волновавшие всю Грецию.
Симонид, сын Леопрепа, родился на острове Кеосе. Год его рождения определяется на основании его собственного указания. В одной эпиграмме, написанной в честь собственной победы на поэтических состязаниях (фр. 147), Симонид указывает год, когда была одержана эта победа, и свой тогдашней возраст. Это был год архонтства Адиманта (четвертый год 75-й олимпиады = 477/476 гг. до н. э.). Симониду было тогда 80 лет. Из этой эпиграммы вытекает, что Симонид родился в 557/556 г. до н. э. Свою поэтическую деятельность Симонид начал рано. В городе Карфее (Καρθαία) на острове Кеосе при храме Аполлона была школа, где он обучал певцов для участия в хоре на праздниках, учрежденных в честь этого бога. Но Симонид недолго оставался на Кеосе; в первые годы правления Гиппарха он был приглашен ко двору этого тиранна. Здесь Симонид встретил блестящего представителя греческого мелоса Анакреонта и выдающихся музыкантов: Ласа Гермионского, Агафона и Аполлодора. Гиппарх относился к Симониду дружески и осыпал его подарками. Симонид долго жил в Афинах и уехал оттуда в Фессалию только после смерти Гиппарха (514 г.). Там он проживал при дворе Скопадов в Кранноне и Алевадов в Лариссе, которых он прославлял своими песнями. В начале греко-персидских войн мы опять встречаем Симонида в Афинах. Здесь он одержал победу над Эсхилом в состязаниях по составлению эпиграммы в честь воинов, павших при Марафоне. В 476/475 г. Симонид отправился в Сицилию, где примирил тираннов Гиерона Сиракузского и Ферона Агригентского, когда они были уже готовы начать войну. Симонид проживал при дворах и других тираннов. Об этом свидетельствуют его стихотворения в честь регийского тиранна Анаксилая и кротонского тиранна Астила. Умер Симонид в 469 г. в Сицилии, дожив до 89 лет.
Из произведений Симонида особенно славились его френы и гипорхемы. Квинтилиан (X, 1, 64) говорит, что Симонид обладал особенным искусством вызывать чувство скорби. Он вызывал его реальным изображением событий. Он понимал, что простое, соответствующее действительности изображение горя трогает гораздо сильнее, чем эффектная искусственность. В его френах как бы вновь возникают пред глазами слушателей те события, о которых говорит поэт. Поэтому не удивительно, что Симонид волновал и вызывал слезы своими стихами. Выражение "симонидовы слезы" вошло в поговорку.[1] Задушевные, трогательные френы Симонида нравились грекам больше, чем возвышенные, высокопарные френы Пиндара. Но человеческой душе, потрясенной горем, естественно искать и утешения. Симонид умел не только трогать, вызывать слезы, но - что гораздо труднее - умел и утешать, успокаивать людей мыслью о том, что горе не является личным уделом, а имеет общий характер, постигая всех. Симонид широко пользовался этим мотивом. В отрывках его френов часто встречается мысль о превратности человеческой жизни, о том, что даже "герои", дети богов, не были избавлены от общей участи и тоже страдали (фр. 36 Бергк). Сохранились отрывки френов Симонида в память Скопадов и в память неизвестных нам лиц - Антилоха и какого-то эритрейца Лисимаха. Кроме того, Бергк относит к френам Симонида один отрывок, в котором поэт изображает страдания Данаи, плывущей по морю с сыном Персеем в ящике, в который запер их отец Данаи. Этот френ Симонида, сохранялся полнее других (фр. 37 Бергк).
Френы Симонида имели форму эподов. Мелодия строилась на нежный фригийский лад, аккомпанементом служили звуки флейты.
Высокими достоинствами отличались и гипорхемы Симонида. В них он соединял в одно гармоническое целое красоту слова с выразительностью танцев, постановкой которых он сам руководил. Из слов Плутарха (Пир. X, 15, 2) видно, что Симонид придавал большое значение орхестическому элементу в гипорхемах. От гипорхем Симонида сохранилась только три фрагмента, по которым нельзя судить о красоте этих стихотворений, В древности славились и дифирамбы Симонида. О том, насколько они нравились грекам и какими высокими достоинствами они отличались, можно судить по тому, что Симонид был признан победителем на 56 дифирамбических состязаниях. Но до нас не сохранилось ни одного отрывка из его дифирамбов. Страбон упоминает о дифирамбе Симонида в честь мифического Мемнона, сына богини Эос (Страбон XV, 728), а грамматик Аристофан Византийский - о дифирамбе в честь красавицы Европы, похищенной Зевсом.
Условия времени, когда жил Симонид, способствовали развитию эпиникиев. В VI веке до н. э. были учреждена пифийские (590 г.), истмийские (583 г.) и немейские (573 г.) состязания. Симонид обладал умением представлять положительные черты человека и мог придать эпиникням не тот общий характер, какой мы встречаем в олимпийском эпиникии Архилоха, а индивидуальные, личные черты, необходимые для· эпиникия. До нас дошли отрывки стихотворений Симонида в честь фессалийца Скопа, сына Креонта, Ксенократа Акрагантского, кулачного бойца Главка Каристийского, Астила Кротонского и др. От некоторых из этих произведений сохранилось только по одному стиху. Более других известен нам сколий (застольная песня) в честь Скопа (фр. 5 Бергк). Он восстановлен в метрической форме на основании прозаического изложения его у Платона (Протагор, 339 сл.). Из этого фрагмента вытекает, что Симонид не посвящал своих песен исключительно прославлению героев, но отводил значительное место различного рода рассуждениям. Его эпиникии имели не столько хвалебный, сколько дидактический характер.
Древние ученые разделяли эпиникии Симонида по родам состязаний, в зависимости от того, была ли одержана победа в состязании на колеснице, на гимнастических состязаниях или в беге.
Энкомии Симонида отличались большой силой и теплотой чувства. Лучше других сохранился его энкомий в честь воинов, павших при Фермопилах (фр. 4):
Светел жребий и подвиг прекрасен
Убиенных перед дверью фермопильской!
Алтарь - их могила; и плач да смолкнет о них, но да будет
Память о славных живою в сердцах! Время
Не изгладит на сей плите письмен святых,
Когда все твердыни падут и мох оденет их следы!
Тут схоронила свой цвет Эллада? любовь свою.
Ты, Леонид, мне свидетель о том, спартанский воин,
Чей не увянет вечный венец.
(Перев. Вяч. Иванова)
С большим блеском проявился талант Симонида в его эпиграммах. По содержанию эпиграммы Симонида делились на два вида: надгробные и посвятительные. Первые были надгробными надписями, вторые вырезались на статуях, треножниках и на тех предметах, которые посвящались богам. Преобладающим метром в эпиграммах был элегический дистих, т. е. сочетание гексаметра с пентаметром. В эпиграммах Симонида отразились великие события его времени. - В них встречаются указания на ту тяжелую борьбу с персами, какую пришлось вынести грекам в начале V века до н. э. В своих эпиграммах Симонид увековечил бойцов, павших за свободу Греции в битвах на Марафонском поле, при Фермопилах и Саламине. Тут проходят перед нами имена Леонида, Мильтиада, Адиманта и других общественных деятелей. В посвятительных эпиграммах встречаются в числе жертвователей спартанский царь Павсаний, сицилийский тиранн Гелон и др. Эпиграммы Симонида не многоречивы, не сложны по своему содержанию: они состоят большей частью из двух или четырех стихов. Симонид понимал, что в немногих словах можно высказать многое. При той мастерской сжатости речи, которой обладал Симонид, ему удавалось в двух-трех словах высказывать глубокие чувства. Как трогательна, например, его известная эпитафия в честь спартанцев, павших в битве при Фермопилах: "Путник! Скажи спартанцам, что мы лежим здесь, повинуясь их заветам" (фр. 92).
В число эпиграмм, приписывавшихся Симониду, вошло много не принадлежащих этому поэту. Путем тщательной критической работы из них выделены те, которые казались подозрительными. Насколько необходима осторожность при решении вопроса о подлинности эпиграмм Симонида, может свидетельствовать следующий факт. Немецкий ученый Ю. Юнган заподозрил подлинность эпиграммы, посвященной памяти коринфян, павших при Саламине (фр. 96 Бергк),[2] но в 1895 г. нашли на острове Саламине мраморную плиту, на которой была вырезана эта эпиграмма.[3]
Симонид составлял также гимны. Гимерий (Речи V, 2) упоминает об его гимне в честь олимпийского Зевса. В схолиях к "Медее" Эврипида (ст. 5) указывается на гимн в честь Посейдона, а Юлиан (Письма XXIV, 395 D) говорит о пеане в честь Аполлона Пифийского.
О сколиях (см. выше) и парфениях Симонида судить в настоящее время трудно по недостатку материала. С большой вероятностью можно отнести к застольным те песни, в которых Симонид воспевает радости жизни, например фр. 71, где поэт говорит, что без радостей даже царский престол не желателен; даже богам нельзя было бы завидовать, если бы их жизнь протекала без веселья.
Кроме рассмотренных нами произведений, Симонид составлял еще элегии и шуточные стихотворения. От элегий Симонида сохранились фрагменты стихотворений в память битв при Марафоне и при Платеях и несколько фрагментов по три и даже по одной строке, отношение которых к целым элегиям трудно определить.
Из шуточных стихотворений наиболее крупный отрывок сохранил Афиней (III, 125 с-фр. 167 Бергк). Это стихотворение было составлено Симонидом экспромтом на каком-то пиру. Поэт произнес его, когда виночерпии обошли его снегом для охлаждения вина. Другие шуточные стихотворения Симонида незначительны по своему объему. Среди них забавна шуточная эпитафия на могилу его соперника и врага Тимокреонта Родосского (Пал. Ант. VII, 343):
Много я пил, много ел, и на многих хулу возводил я;
Нынче в земле я лежу, родянин Тимокреонт.
(Перев. Л. В. Блуменау)
Аристотель в "Метафизике" (XIV, 3, р. 1091a) упоминает о произведении Симонида Μακρὸς λόγος ("Длинный рассказ"). Содержания его Аристотель не сообщает. Некоторые ученые полагают, что это был мим в прозе. Свида говорит, что Симонид писал еще на дорийском диалекте историю правления Камбиза и Дария, не указывая, была ли она составлена в стихах или в прозе.
Нельзя не удивляться разносторонности таланта Симонида. В его произведениях можно найти все формы греческой лирики, и во всех он был велик, а в некоторых неподражаем. Его френы, его гипорхемы и эпиграммы, по признанию самих древних греков, представляли лучшее из того, что в этих видах лирики создала греческая поэзия. Относительно общего характера поэзии Симонида нельзя не заметить, что на многих его стихотворениях лежит оттенок грусти и печали. Снмонид сморит на жизнь не с гордой надеждой на лучшее, а с тревожным опасением худшего. В одном из френов он высказывает мысль, что человек не может быть уверен в завтрашнем дне. О счастливом человеке нельзя сказать, как долго он будет счастлив, потому что в жизни быстро наступают перемены (фр. 32). В другом фрагменте читаем: "Силы людей слабы, несбыточны их мечты, в короткой их жизни страдание идет за страданием, над всеми висит неизбежная смерть, постигающая одинаково и доброго и злого" (фр. 39).
Но Симонида нельзя назвать пессимистом. Он находят возможном удовлетвориться тем немногим, что дано человеку, а много радостей еду могут доставить здоровье и богатство. "Даже обладание мудростью не доставляет удовольствия, если кто на имеет здоровья", - говорит он в одном стихотворении (фр. 70). Однако Симонида справедливо обвиняют в неустойчивости взглядов: он пользовался гостеприимством Писистратидов и прославлял их, когда они были в силе, а после их изгнания выхвалял "тиранноубийц" - Гармодия и Аристогитона.
В стихотворениях Симонида встречается много пословиц и поговорок, созданных мудростью народа. Недаром он считался мудрецом.[4] Но философские взгляды Симонида не отличаются глубиной. Его философия - скорее результат опыта и наблюдения над текущей жизнью, чем вдумчивого решения абстрактных проблем. По словам Феона Смирнского (I, 215; фр. 192, Зальц), Симонид советовал смотреть на жизнь как на игру и ничему не придавать серьезного значения.
Мысли свои Симонид высказывал просто, ясно и остроумно. Его слог отличается симметричностью в построении предложений, он заботился о соразмерности членов периода. Что касается языка Симонида, то в нем преобладают аттические формы, с примесью дорийских и эолийских в тех стихотворениях, которые назначены для эолийской и дорийской мелодии.
В древней Греции стихотворения Симонида пользовались большой известностью, о чем с свидетельствуют упоминания о них и цитаты у многочисленных авторов. Мы находим их у Геродота (VII, 226), Платона (Протагор 339a; Гиппарх 228c), Аристотеля (Ригорика III, 2), Аристофана (Облака 1355 сл.; Птицы 919; Осы 1410), Афинея, Диодора Сицилийского, Юлиана, Плутарха, Дионисия Галикарнасского и у многих других авторов.
Симонида читали и в Византии, о чем свидетельствуют многочисленные ссылки на его стихотворения у византийских схолиастов и византийских авторов - Стобея, патриарха Фотия и др.
В римской литературе о Симониде говорит Цицерон (О государстве II, 10), и вспоминает о "кеосских печальных песнях" Гораций (Оды II, 1, 38), не указывая имени поэта, так как его читателям, очевидно, было ясно, кому она принадлежала. В "Палатинскую аналогию" вошло много стихотворений Симонида, среди которых находятся и явно подложные, как, например, эпиграмма на смерть Софокла (Пал. ант. VII, 20). Некоторые эпиграммы Симонада были вырезаны даже на мраморных плитах.
Современником Симонида был Тимокреонт, уроженец родосского города Иалиса Тимокреонт не отдавал всех своих сил поэтическому творчеству. Обладая выдающейся физической силой, он занимался атлетикой, и это значительно отвлекало его от поэзии. Сохранилось мало отрывков стихотворений Тимокреонта. По всей вероятности, его литературное наследие было незначительно. Тимокреонт находился во враждебных отношениях с Симонидом. Это зависело, по видимому, не столько от их литературного соперничества, сколько от того, что Симонид был противником персов и боролся против них в своих элегиях, а Тимокреонт не отличался стойкостью своих политических убеждений. Он относился сочувственно к завоевательным стремлениям персидских царей, вследствие чего после победы над персами Фемистокл не позволил Тимокреонту возвратиться на родину, хотя раньше он был его другом. Раздраженный Тимокреонт стал мстить Фемистоклу своими стихами. Плутарх приводит в биографии Фемистокла (гл. 21) несколько отрывков из стихотворений Тимокреонта, в которых поэт, не стесняясь в выражениях, называет Фемистокла лжецом, негодяем, изменником и обвиняет его в том, что он взял со своего друга Тимокреонта три таланта серебра с условием возвратить его на родину, но не исполнил своего обязательства. Кроме того, Тимокреонт обвиняет Фемистокла в пристрастии и несправедливости, утверждая, что он незаконно одних возвращает на родину, других изгоняет, иных предает казни (фр. 1). После изгнания Фемистокла из Аттики Тимокреонт сочинил стихотворение, в котором издевался над этим выдающимся деятелем.
Памятником взаимной вражды Тимокреонта и Симонида остались две эпиграммы. Мы уже упоминали выше (стр. 252) о шуточной эпитафия Симонида, составленной им на могилу Тимокреонта. В ответ на эту эпитафию Тимокреонт написал стихи, в которых он упрекал Симонида в склонности к болтовне: "кеосская болтовня напала на меня, напала на меня кеосская болтовня" (фр. 10).
Поэтическая деятельность Тимокреонта слабо отразилась в греческой литературе, а в литературе Западной Европы он был совершенно забыт.
Литературная деятельность в Греции не чужда была и женщинам. В "Палатинской антологии" (X, 26) сохранились имена девяти женщин-поэтесс, но из них внесена была в александрийский канон только одна Сапфо. Это сильно отразилось на сохранности их текста: их редко переписывали, вследствие чего от их произведений до нас дошли лишь незначительные отрывки. Кроме этих поэтесс, в Греции, несомненно, было много других, но не сохранились даже их имена.
Из греческих областей больше всего прославилась своими поэтессами Беотия. Там были поэтессы, решавшиеся вступать в состязания даже с тем, кого античный мир признал величайшим лириком, - с Пиндаром. Это были Миртида и Коринна. Их творчество не носило универсального характера, но было связано с могучей силой - с местным народным творчеством, с беотийскими мифами и преданиями. Здесь черпали они звучные метры, здесь находили сюжеты для своих творений.
Коринна была родом из беотийского города Танагры, славившегося своими керамическими изделиями. Годы ее рождения и смерти не известны, несомненно только то, что она была старшей современницей Пиндара, одержала в поэтических состязаниях с Пиндаром пять побед и своими советами повлияла на характер его произведений (см. гл. XVII, § 1). Победы Коринны над Пиндаром Павсаний объясняет тем, что она сочиняла свои стихи на местном наречии, между тем как Пиндар пользовался дорийским диалектом; кроме того, добавляет Павсаний, она была красивейшей женщиной своего времени (Павсаний IX, 22, 3).
Несмотря на свои победы над Пиндаром, Коринна преклонялась перед этим поэтом и упрекала свою подругу Миртиду за то, что она решилась с ним состязаться:
... Я Миртиде
Ставлю в упрек звонкоголосой:
Спорить за приз с Пиндаром ей,
Женщине, смысл был ли какой?
(Перев. В. В. Вересаева)
К незначительным фрагментам Коринны присоединились два довольно больших отрывка из папируса II века н. э., найденного в Гермуполе. Теперь этот папирус находится в Берлинском музее (№ 284) В одном из отрывков представлено состязание двух великанов, Киферона и Геликона. Содержание песни Геликона не сохранилось. Киферон воспевает детство Зевса. Музы предлагают богам подавать голоса. Победителем был признан Киферон.
В другом отрывке "Дочери Асопа" бог реки Асопа ищет своих пропавших дочерей. Он обращается к Аполлону Птойскому с просьбой указать, где находятся его дочери. Жрец Аполлона сообщает Асопу, что они похищены Зевсом, Посейдоном, Аполлоном и Гермесом, которые разделили их между собой. Начало, середина и конец этих отрывков не сохранились.[1]
В основу этих песен вошли исключительно местные предания, и это придавало им значение и привлекало к ним беотийцев. Коринна понимала силу связи своей поэзия с народным творчеством:
Белоодежным я лишь пою
Танагриянкам песни мои;
Радости много город родной
В тех песнопеньях звонких нашел.
(Перев. В. В. Вересаева)
Жители Танагры любили свою поэтессу. Они поставили ее статую "на самом видном месте" в городе, а в местном гимнасии поместили ее портрет, представляющий Коринну, надевающую победную головную повязку после состязания с Пиндаром (Павсаний IX, 21, 3).
Из стихотворений подруги Коринны - Миртиды, происходившей из беотийского города Афедона, до нас ничего не дошло.
В половине V века до н. э. пользовалась известностью поэтесса Праксилла, жившая в Сикионе. Из ее стихотворений дошли только незначительные отрывки дифирамбов в честь Ахилла и Адониса. От первого· дифирамба сохранная только один стих, от второго - три (фр. 2):
Вот что прекрасней всего из того, что я в мире оставил:
Первое - солнечный свет, второе - блестящие звезды
С месяцем, третье же - яблоки, спелые дыни и груши.
(Перев. В. В. Вересаева)
Этот забавный, шутливый контраст в словах Адониса, сошедшего в область мертвых, так понравился грекам, что сложилась поговорка: "Ты ребячливее Адониса Праксиллы" (Зенобий IV, 21).
Сохранилось от Праксиллы и несколько отрывков ее "Песен за чашей вина" ("Паройнии"), проникнутых чувством любви к радостям жизни. В одном из них она говорит:
Пей же вместе со мной,
Вместе люби,
Вместе венки плети
И безумствуй, как я ...
(Перев. В. В. Вересаева)
Из "Паройний" Праксиллы некоторые ученые делают заключение, что Праксилла была гетерой.
Несколько старше Праксиллы была аргосская поэтесса Телесилла, прославившаяся не только своими песнями, но и мужеством при защите Аргоса.
Стихотворения Телесиллы до нас не дошли, но она не были забыты в Греции еще во II веке н. э., как видно из упоминаний о них у таких поздних авторов, как Павсаний (II, 35, 2), Афиней (XIV, 619b; XI, 467), Аполлодор (III, 5), и у византийских схолиастов и лексикографов.
Греческий мелос достиг высшего расцвета в творчестве Пиндара. Произведения предшествующих поэтов внесли богатый материал в греческую лирику. Область ее сюжетов. сильно расширилась. Метрические формы усилиями целого ряда поколений были выработаны до полного совершенства и удивительной гармония. Таким образом, уже была вполне подготовлена почва для такого выдающегося поэта, как Пиндар, которого Квинтилиан (X, 1, 61) называет "novem lyricorum longue princeps".[1]
Пиндар родился в местечке Киноскефалы, у подошвы Геликона, близ Фив. Он происходил из аристократической семьи Эгеидов. Год рождения Пиндара определяется только приблизительно. В одном из фрагментов Пиндара говорится, что он родился в год совершения Пифийских игр. Пифийские игры праздновались каждый третий год олимпиады. Принимая во внимание некоторые факты из жизни Пиндара, можно определить его рождение между третьим годом 64-й олимпиады (522/521 г.) и третьим годом 65-й олимпиады (518/517 г.). Пиндар получил хорошее образование. Он обучался не только разным наукам, но и музыке, первые уроки которой получил в Фивах у флейтиста Скопелина. На развитие поэтического таланта Пиндара имели большое влияние его соотечественницы, беотийские поэтессы Миртида и Коринна. Плутарх рассказывает, что, когда Коринна познакомилась с первыми произведениями Пиндара, она заметила, что он слишком мало пользуется мифами. Пиндар внимательно отнесся к замечанию Коринны, но дошел до крайности; тогда Коринна указала ему, что мифы "надо сеять рукой, а не мешком". Свое музыкальное образование Пиндар закончил в Афинах под руководством таких выдающихся музыкантов его времени, как Лас, Агафокл и Аполлодор.
Пиндар не остался на постоянное жительство в Афинах. Он любил путешествовать. Из Афин он уехал в Сицилию и жил некоторое время при дворах сицилийских тираннов, где общество поэтов и ученых имело благотворное влияние на развитие его поэтического таланта и врожденной ему склонности к разрешению разного рода философских и религиозных вопросов. Кроме того, Пиндар жил некоторое время в Македонии, где его радушно принимал царь Александр, сын Аминты. Пиндар посетил Дельфы и другие города Греции, а может быть, побывал и в Египте у царя Аркесилая Киренского. Особенно тесную связь он поддерживал с островом Эгиной и ее гражданам посвятил особенно много эпиникиев.
Хронология путешествий Пиндара теперь не может быть установлена с точностью. Год его смерти тоже неизвестен. Ученые колеблются между третьим годом 84-й олимпиады (442/441) и четвертым годом 86-й олимпиады (433/432 гг.). Сохранилось предание, что Пиндар умер в Аргосе (во время представления в театре или в гимнасии).
Поэтическая деятельность Пиндара очень разнообразна. Число его произведений доходило до четырех тысяч.
Из жизнеописания Пиндара, хранящегося в Бреславльской библиотеке (Vita Vratislaviensis), мы узнаем, что стихотворения его делились на 17 книг. Основанием для деления послужило различив стихотворений по содержанию. Гимны и пеаны составляли по одной книге, дифирамбы и просодии - по две книги, эпиникии занимали четыре книги и т. д. Из этих произведений в значительной полноте сохранились эпиникии, разделяющиеся на четыре книги, соответственно различным состязаниям, на которых были одержаны воспеваемые Пиндаром победы. Первая книга посвящена прославлению победителей на Олимпийских играх, вторая - на Пифийских, третья - на Немейских, четвертая - на Истмийских. Отдельные песий располагаются в том порядке, в каком разместили их александрийские ученые, т. е. не в хронологическом порядке, а по отдельным видам состязаний. На первом месте находятся стихотворения, посвященные прославлению побед па конных состязаниях, затем идут песни в честь кулачных бойцов, наконец в честь атлетов.
Уже давно были сделаны попытки определить законы, которыми руководился Пиндар при составлении своих эпиникиев. Еще в XVIII веке Эразм Шмидт старался разъяснить эти законы. Он доказывал, что эпиникии Пиндара составлены по схеме ораторских речей, что они распадаются на те же составные части, какие были установлены греческими риторами для речей. Но теория Шмидта не встретила признания среди ученых. В 70-х годах XVIII века Шнейдер и Гедике также пытались выяснить построение од. Гейне всю жизнь работал над Пиндаром, стремясь вникнуть в связь его мифических образов с темой эпиникиев. Но только А. Бек в своем монументальном трехтомном издании Пиндара (1311-1821 гг.) близко подошел к правильному пониманию поэзии Пиндара. Его ученик и сотрудник Диссен, давший лет десять спустя новое издание Пиндара и продолжавший критическою работу по объяснению текста, пришел к выводу, что Пиндар в своих эпипикиях не развивал мыслей последовательно: мысли, которые должны были следовать одна за другой непосредственно, являются у него рассеянными по различным частям. Пиндар допускал, по выражению Диссена, "implicatio partium" (т. е. переплетение частей). Построение эпиникиев, по мнению Диссена, должно было бы иметь следующую схему: поэт начинает похвалой своему герою, затем переходит к какому-нибудь мифу, имеющему отношение к прославленному герою или К тем играм, на которых он одержал победу, а в конце возвращается к победителю, так что начало соответствует концу. Но Пиндар не следует этой схеме. Он перемешивает, по наблюдениям Диссена, эти части по нескольку раз, переходя от героя к мифам, и наоборот. Все же, вопреки Диссену, под такое построение нельзя подвести многие эпиникии Пиндара. Против Диссена выступил с критикой Готфрид Германн, но мнение Диссена нашло своих последователей в лице Ф. - Г. Велькера и К. - О. Мюллера. Далее, интересен взгляд Вестфаля на композицию эпиникиев Пиндара. Он доказывал, что Пиндар руководился схемою номов, разработанной Терпандром (о номах Терпандра см. гл. XV). И действительно, большая часть эпиникиев согласна с этой схемой. Из 45 эпиникиев Пиндара, сохранившихся до нас, это деление можно найти в тридцати шести. Но еще более общий характер имеют те нормы композиции Пиндара, которые установил Круазе. Подобно Диссену, он принимает в основу композиции три части, причем в первой прославляется герой, во второй излагается какой-нибудь миф, а в третьей поэт опять переходит к герою. Эти основные части распадаются по отдельным лирическим членам, состоящим из строфы, антистрофы и эпода· В большинстве эпиникиев первую часть составляет одна триада, вторую - две или три, третью - одна. К этой схеме композиции подходит 40 эпиникиев Пиндара. Число несогласных с этой схемой так незначительно, что ее можно признать наиболее соответствующей действительному построению эпиникиев Пиндара.
Образцом построения эпиникия может служить первая триада I Пифийской оды в честь тиранна Гиерона Этнейского, колесница которого одержала победу на Пифийских играх в 470 г. до н. э.:
I. Пифийская ода
Строфа А
О златаи лира! Общий удел Аполлона и Муз
В темных, словно фиалки, кудрях.
Ты основа песни, и радости ты почин!
Знакам данным тобой, послушны певцы,
Только лишь ты запевам, ведущим хор.
Дашь начало звонкою дрожью своей.
Язык молний, блеск боевой угашаешь ты,
Вечного пламени вспышку; и дремлет
Зевса орел на его жезле,
Низко к земле опустив
Быстрые крылья, -
Антистрофа А
Птиц владыка. Ты ему на главу его с клювом кривым
Тучу темную сна излила,
Взор замкнула сладким ключом - и в глубоком сне
Тихо влажную спину вздымает он,
Песне твоей покорен. И сам Арес,
Мощный воин, песнею сердце свое
Тешит, вдруг покинув щетинистый копий строй.
Чарами души богов покоряет
Песни стрела из искусных рук
Сына Латоны и Муз
С пышно о грудью.
Эпод А
Те же, кого не полюбит Зевс,
Трепещут, заслышав зов
Муз Пиерид, что летят над землей
И над бездной никем не смиренных морей.
Тот всех больше, кто в Тартар страшный низвергнут, противник богов.
Сам стоголовый Тифон. Пещера в горах
Встарь в Киликийгких его воспитала, носившая много имен.
Ныне же Кумские скалы, омытые морем,
И Сицилийской земли пределы
Тяжко гнетут косматую грудь.
В небо возносится столп,
Снежно-бурная Этна, весь год
Ледников кормилица ярких.
(Перев. М. Грабарь-Пассек)
Разбирая произведения Пиндара, следует всегда помнить, что Пиндар был столько же музыкант и композитор, сколько поэт. Его оды, написанные сложным размером, с чередованием длинных и коротких строк, были приспособлены к музыкальной мелодии, к возможности подчеркнуть ту или другую музыкальную фразу особым ударением. Они почти не поддаются переводу в стихах.
Прославляя данного героя, Пиндар широко раздвигает свой кругозор, привлекая к своей теме и мифы, и исторические и родословные воспоминания, и мораль в виде поэтического поучения герою торжества В оде, из которой выше приведено начало, Пиндар прославляет тиранна Сиракузского Гиерона. Он основал город Этну и стал называть себя Этнейским. Пиндар начинает с обращения к лире, изображает могущество песнопения, которое чарует природу и человека, но погружает в тяжкий трепет мятежных противников богов. Здесь Пиндар вводит миф о Тифоне, низвергнутом Зевсом в подземные глубины горы Этны. Но именем этой горы назван новый город, и глашатай Пифийских игр провозгласил название города как прославленное победой имя. В этой победе поэт видит залог будущей славы молодого города; поэт желает воспеть одного лишь мужа (Гиерона), виновника этой славы, и надеется, что стрелы его песни долетят до цели скорее, чем стрелы его врагов, -- может быть, намек на двух поэтов - Бакхилида и Симонида, его соперников при дворе Гиерона.
После пожеланий всякого счастья своему герою Питдар переходит к историческим воспоминаниям о прежних победоносных походах Гиерона, приводя для параллели миф о Филоктете, без стрел которого нельзя было бы взять Трои. Далее он обращается к сыну Гиерона Дейномену, которого отец поставил правителем основанной им Этны, вспоминает мифических предков рода и восхваляет Гиерона и его брата Гелона за то, что они одержали победу над карфагенянами.
В заключительной триаде поэт рисует идеал, к которому должен стремиться правитель, если желает при жизни наслаждаться благополучием, а по смерти жить в песнях поэтов.
Многочисленные мифы, легенды и воспоминания, которыми Пиндар украшает свои произведения, были так близки и так хорошо известны его слушателям, что не затемняли и не затрудняли понимания его поэзии. Но для римлян она становится уже до некоторой степени непонятной.
Пиндар высоко ставил призвание поэта. Восхваление героя не являлось для него единственной целью; поэт воздает достойному достойную награду во вдохновенных песнях, которые переживут краткий век человека; но герой, увенчанный такой наградой, должен быть во всех своих делах достойным ее, - отсюда постоянные указания на пути к добру и совершенству на земле, как они понимались самим поэтом; отсюда поэт - мудрец, учитель, он "славный пророк Пиерид" (Пеан VI, 6), носящий в своем сердце сокровище песни. Созвучные ему мысли встречаются ранее у Феогнида, позднее - у Бакхилида (VIII, 3) и в Риме - у Горация. (Оды, IV, 6, 41 сл.) Эпиникии Пиндара прославляют не только тираннов, одержавших победы на состязаниях, но и различных частных лиц, нередко даже мальчиков-победителей. Все эти песни Пиндар составлял по заказу и брал за них плату, но при этом умел сохранять свое достоинство и самостоятельность. Часто он вплетал в лавры и терновые шипы, язвившие чело победителя.
Эпиникии назначались для исполнения хором товарищей и друзей [победителя, но Пиндар говорит не от лица победителя или хора, а от себя, нередко выражая свое личное отношение к победителю и свои пожелания.
Различие метрического построения зависело от того, назначался ли эпиникий для исполнения на пиру или на пути в храм, где победитель приносил благодарственные жертвы. В первом случае он состоял из строфы, антистрофы и эпода, во втором - только из строф.[1]
Кроме 45 полных эпиникиев от Пиндара сохранилось более трехсот фрагментов произведений разного содержания: здесь есть эпиникии, дифирамбы, френы, просодии и другие виды лирики. Из дифирамбов лучше других сохранилась песнь в честь Диониса; отрывки других незначительны. Френы Пиндара не отличаются таким трогательным чувством, как френы Симонида. Они носят философский характер, а порой и мистическую окраску. Здесь поэт имеет в виду не столько горе родственников и друзей покойного, сколько его загробную судьбу. Ответа на то, что ждет человека за гробом, поэт ищет в учении пифагорейцев.
Из числа гипорхем обращает на себя внимание песнь, составленная для фиванцев по поводу солнечного затмения 463 г. до н. э. Здесь поэт задается тревожным вопросом - что предвещает это затмение: голод, холод, наводнение или другие бедствия. Он говорит, что не боится никаких несчастий и будет переносить их вместе с другими людьми.
Сколии Пиндара не отличались высокими достоинствами. Он не владел тем легким, живым стихом, который необходим для сколиев. Его муза не была склонна воспевать обыденные, иногда мелкие сюжеты, которые брались для застольных песен. Огрызки других произведений Пиндара так незначительны, что на основании их нельзя составить характеристики, а в некоторых случаях нельзя даже уяснить их сюжетов.
В произведениях Пиндара обращает на себя внимание богатство мифологического элемента. В эпиникиях Пиндара мифы обыкновенно составляют главную часть песен. Говоря о богах и героях, Пиндар обнаруживает глубокую религиозность своего мировоззрения. Однако его отношение к традиционным взглядам на богов очень отличается от той наивной простоты, какую мы находим у Гомера и Гесиода. Пиндар критически относится к мифам и связывает с богами только возвышенные представления, стараясь освободить богов от черт, сближающих их с людьми. Пиндар избегает говорить об их пороках и слабостях и рисует их добрыми существами.[1] В пятой Пифийской оде[2] Пиндар прославляет Аполлона, который наделяет людей средствами от болезней, посылает. своим избранникам дар поэзии и водворяет в душах людей мир и спокойствие. Вообще, говоря о божестве, Пиндар всячески подчеркивает его всемогущество: "бог настигает крылатого орла и обгоняет морского дельфина. Он смиряет гордость надменных, а скромным дает неувядаемую славу" (Пиф. II, 49). В некоторых местах у Пиндара проглядывает пантеизм: "бог - это все" (фр. 140). Поэт верит в загробную жизнь и возмездие за гробом. Учение о загробной жизни в значительной полноте представлено у него во второй Олимпийской оде (ст. 105 и слл.): по представлению Пиндара, люди грешные подвергаются за гробом строгому суду и наказанию, а люди, добрые и честные ведут жизнь, свободную от страданий, в местах, залитых лучами солнца, среди почитаемых ими богов. Пиндар придерживается пифагорейского учения о метемпсихозе. Души, которые после троекратного возвращения на землю сохранили себя чистыми от преступления, допускаются на Остров Блаженных, который представляется местом радости и блаженства.
Политические моменты в стихотворениях Пиндара выражены слабо. Он редко говорит о текущих политических событиях, почти никогда не высказывает своей особенной симпатии к той или другой стороне, не касается вопросов о превосходстве одной формы правления над другою. Вследствие этого его так же любезно принимали при дворах тираннов, как и в демократических государствах. Если Пиндар и рисует идеал государственного устройства, то он не касается формы правления, а дает только общие предписания законности, справедливости и мира.[3]
Пиндар любил свою родину - об этом свидетельствует тот фрагмент (74), где он с глубоким чувством говорит о Фивах. Но он не разделял симпатий фиванцев к персам. Поэтому "опору свободы" (κρηπὶς ἐλευθερίας) Греции он видел не в Фивах, а в Афинах. Так Пиндар сумел подчинить свои патриотические симпатии интересам общегреческим. Афиняне, со своей стороны, глубоко уважали и ценили Пиндара. Сохранилось предание, что они сделали его своим проксеном, и когда фиванцы наложили на Пиндара штраф в 1000 драхм за то, что он составил стихотворение в честь афинян, то последние заплатили за него этот штраф.
Слог Пиндара на отличается ни легкостью, ни изящным построением периодов, ни плавностью. Его речь порывисто несется вперед, подобно разлившемуся потоку. Это сравнение сделал Гораций:[4]
Как с горы поток, напоенный ливнем,
Сверх своих брегов устремляет воды, -
Рвется так, кипит глубиной безмерной
Пиндара слово .. ·
(Перев. Н. С. Гинцбурга)
Трудно найти более подходящее сравнение для характеристики слога Пиндара. Он быстро переходит от одной мысли к другой; он как будто спешит облечь свои мысли в слова и вследствие этой торопливости нередко не придает им той формы, которая соответствовала бы строго логическому соотношению мыслей. У Пиндара то идет целый ряд главных предложений, то вдруг появляются придаточные, которые он длинной цепью нанизывает одно на другое. Иногда в этих порывистых переходах к новым и новым мыслям Пиндар делает анаколуфы, пропускает союзы и посредствующие логические звенья между отдельными мыслями, так что их приходится угадывать и дополнять самому читателю. При построении речи Пиндар стремится не столько придать фразе соответствие с мыслью, которую она должна выражать, сколько сделать эту фразу звучной. Гармоническое сочетание звуков было для Пиндара важнейшей задачей, перед которой отступало по-строение периодов соответственно ходу мыслей. Пиндар очень любил аллитерации: он ставил рядом слова, начинающиеся одними и теми же звуками. Иногда у него окончание предыдущих слов совпадает с окончанием последующих, иногда аллитерация встречается в конце слов, так что производит впечатление рифмы (фр. 75).
Пиндар не ограничивался только созвучием окончания и начала слова; иногда он ставил рядом различные формы одного и того же слова. Нередко одно и то же слово появляется у него в различных частях эпиникия, придавая стиху особую гармонию.
Слог Пиндара украшен множеством риторических фигур; в его стихах можно встретить почти все их виды: метафоры, метонимии, гиперболы, аллегории и др. Сравнения и образы у Пиндара смелы. Он не идет здесь по проторенному пути, а сам создает новые, оригинальные формы.
Язык Пиндара в своей основе - язык греческого эпоса с примесью эолийского и дорийского элементов. Преобладание того или другого элемента стоит в связи с мелодией песни. Если мелодия построена на дорийский лад, то в языке преобладают доризмы, и наоборот. Метры Пиндара отличаются замечательным разнообразием. Достаточно указать на то, что из 45 эпиникиев Пиндара каждый имеет свою особую метрическую форму.
Изучение метров Пиндара было особенно сильно подвинуто исследованием А. Бека "О метрах Пиндара", помещенным Беком в его издании. Неизвестно, давали ли александрийские ученые нотную запись произведений Пиндара, - во всяком случае, такие записи до нас не дошли. Одно время считалась подлинной музыкальна запись к первой Пифийской оде, изданная Афанасием Кирхером, который утверждал, что нашел ее в библиотеке монастыря Сан-Сальваторе близ Мессины. Но некоторые ученые считают эту запись фальсификацией, и вопрос остается до настоящего времени спорным.
Пиндар пользовался в древней Греции большой известностью и любовью. О нем упоминают Геродот, комики Аристофан и Эвполид; Платон заимствует у него некоторые мысли и выражения. В александрийскую эпоху ему подражал Феокрит (Идилл. 24, подражание первой Немейской оде). Александрийские ученые работали над Пиндаром. Зенодот составил критическое издание его произведений; Аристофан Византийский и Аристарх объясняли Пиндара. Комментировал его и Дидим, объяснения которого послужили главным источником схолиев к этому поэту. О Пиндаре встречаются упоминания у Дионисия Галикарнасского и в приписывавшемся Лонгину трактате "О возвышенном". Особенным уважением пользовался Пиндар в Дельфах (надо заметить, что некоторые члены рода Эгидов были жрецами Аполлона). В Дельфах, даже после смерти Пиндара, в праздник Феоксений глашатай приглашал его к торжественному пиру бога словами: Πίνδαρον καλεῖ ὁ θεὸς ("Пиндара зовет бог"). При раскопках в Дельфах был найден вырезанный на мраморной плите отрывок пятого олимпийского эпиникия Пиндара. По приказанию тиранна Диагора одна из од Пиндара была вырезана на камне в городе Линде (на Родосе). Гимн Пиндара в честь Зевса-Аммона был вырезан на трехгранной колонне и поставлен близ алтаря этого бога, воздвигнутого Птолемеем Лагом. Слава Пиндара проникла и в Македонию. Александр Македонский при взятии Фив (336 г.) приказал своим воинам оставить в неприкосновенности дом, в котором некогда жил Пиндар. О широком распространении известности Пиндара свидетельствует значительное число отрывков из его произведений, найденное в египетских папирусах.
Замечательная по своему поэтическому лаконизму характеристика Пиндара сохранилась в Палатинской Антологии (VII,35):
Был этот муж согражданам мил и пришельцам любезен;
Музам он верно служил. Пиндаром звали его.
(Перев. О. Б. Румера)
О Пиндаре писали в XIII веке византийские ученые Фома Магистр, Москопуло и Триклиний. Биография Пиндара, к сожалению, не сохранившиеся до нашего времени, были составлены Хамелеонтом, Дидимом и соотечественником Пиндара Плутархом.
В Риме Пиндара читали и знали мало. Римлянам уже трудно было понимать его и ценить, но все-таки Гораций был знаком с произведениями Пиндара и считал их неподражаемыми. Кроме Горация, с большой похвалой отзывался о Пинкаре, как мы уже видели, ритор Квинтилиан.
Западная Европа долго не знала Пиндара, В Византии же его, вероятно, читали в школах, о чем свидетельствует большое число рукописей, содержавших стихотворения Пиндара. Число их доходит до 150.
Первое печатное издание Пиндара вышло в 1513 г. в венецианской типографии Альда. Затем последовал целый ряд изданий Пиндара с переводом на латинский язык.
Эти издания, несмотря на их крупные недостатки, дали Западной Европе возможность ознакомиться с Пиндаром. Прошло не более двадцати лет со времени изданий Альда, как в Италия появились подражания Пиндару. Аллеман подражал ему в своих гимнах (1532); Минтурно - в своих кантатах в честь императора Карла V; Лампридий - в одах (1550). Вместе с пиндаровской триадой (строфа, антистрофа, эпод) они вносили в свои стихи его смелые образы и сравнения и стремились подражать ему в созвучиях.[1]
Во Франции в середине XVI века Ронсар[2] издал четыре книги од, написанных в стиле Пиндара (1550). Но, в дальнейшем, большинство французских писателей не понимало Пиндара. Малерб назвал лиризм Пиндара "галиматьей"; подобных же взглядов держались Буало, Перро, Ламот; Вольтер характеризовал Пиндара как "le sublime chanteur des cochers grecs et des combats à coup de poing",[3] и даже составил оду под названием "Galimatias Pindarique", где воспевал в шуточном тоне карусель 1766 г. при дворе Екатерины II. Но Вольтер не знал греческого языка и высказывал суждения о греческой литературе более чем странные (ср. его отзывы о Гомере выше, гл. VII, стр. 136). Ла-Гарп,[4] признавая за Пиндаром некоторые достоинства, находил, однако, что на читателя, знакомого с ним по французским прозаическим переводам, он может навести лишь скуку и даже отвращение. Его оттолкнет пышный мифологическая аппарат, приводящий Пиндара к вечным отступлениям, которые кажутся заглушающими основную тему оды, и к непонятным скачкам в сторону.[5] Лишь в небольшом кругу ученых и членов Французской академии, знакомых с греческим языком, делались попытки изучить и разъяснить Пиндара (аббат Фрагье,[6] Вовилье,[7] Шабанон[8] и др.). Единственным поэтом, который своим художественным чутьем оценил Пиндара, был Андре Шенье. Указывая на недостатки приветственной оды, которую Малерб в 1600 г, поднес Марии Медичи, Шенье сожалеет, что составитель оды не дал себе труда изучить и понять Пиндара.[9]
В начале XIX века знакомство с Пиндаром замечается в одах Виктора Гюго (1824).
В Испании подражателем Пиндара явились Луис-Понс де-Леон (1527-1591) и Луиза Гонгорп (1561-1627), составившая оду в честь "непобедимой" армады Филиппа II (1588) в стиле эпиникиев Пиндара.
Большинство, подражателей Пиндара, - если не все, - вряд ли было знакомо с ним по греческому тексту, а знало его по латинским, французским и немецким переводам.
В Германии подражания Пиндару находим в XVII веке в произведениях Мартина Опитца (1597-1639). В позднейшее время особенно увлекался Пиндаром Гёте. В его юношеских стихотворениях "Wanderers Sturmlied" ярко отражено влияние Пиндара. Увлекаясь чтением Пиндара, Гёте восторженно писал Гердеру: "В настоящее время я живу в Пиндаре, и, если бы великолепие чертога давало счастье, я мог бы быть счастливым".[10]
В Англии влияние Пиндара отразилось на творчестве поэтов Джона Драйдена (1631-1700), Александра Попа (1688-1744) и др.[11]
В русской литературе знакомство с Пиндаром замечается у М. В. Ломоносова (он перевел IV Олимпийскую оду) и В. К. Тредиаковского ("Ода торжественная о сдаче города Гданска" 1734 г.). П. Голенищев-Кутузов перевел (с французского) Олимпийские и Пифийские оды (М. 1804). Попытки перевода Пиндара есть у Г. Р. Державина и А. Ф. Мерзлякова. Первый перевод Пиндара с греческого языка на русский был сделан Н. Львовым в 1797 г. Полный прозаический перевод сделан А. Мартыновым (СПб., 1827). Позднее отдельные оды переводили Н, Водовозов, Н. Майков, Вяч. Иванов, M. Е. Грабарь-Пассек и др.
В конце XVIII и в Начале XIX века имя Пиндара становится нарицательным для обозначения особенно торжественной и возвышенной оды; вместе с тем непонимание основной сущности его поэзии привело некоторых подражателей в сторону высокопарного и ходульного ложного классицизма, который вызывал отрицательную критику, - например, А. П. Сумарокова и И. И. Дмитриева ("Чужой толк").
Младшим современником Пиндара был Бакхилид. Время его жизни падает на период между 515-450 гг. до н. а.[1] Родился он в кеосском городе Иулиде. Бакхилид был племянником Симонида, и это было одной из причин того, что он уехал из Кеоса в Сицилию, где находился его дядя и где собирались при дворе тираннов лучшие поэты того времени. Таким образом Бакхилид жил при дворе Гиерона Сяракузского одновременно с Симонидом и Пиндаром. Отношение Бакхилида к Пиндару, было, по видимому, так же враждебно, как и отношение Симонида. Сколько времени прожил Бакхилид в Сицилии, неизвестно, - вообще о его жизни мы знаем очень мало. Плутарх[2] сообщает, что Бакхилид был изгнан из своего отечества и долго жил в Пелопоннесе, но не указывает ни времени, ни причин изгнания. Возможно, что оно стоит в связи с изгнанием из Кеоса его дяди Симонида по решению Фемистокла. Год смерти Бакхилида неизвестен. Последнее стихотворение его относится к 452 г. до н. э.
До конца XIX века стихотворения Бакхилида были известны только в незначительных фрагментах, но в 1896 г. в египетских папирусах Британского музея в Лондоне были открыты не известные раньше стихотворения Бакхилида. Эти стихотворения в первый раз издал Г. Кенион в 1898 г. В этих папирусах находится 14 эпиникиев и 6 песен, которые Ф. Бласс считает дифирамбами. Из эпиникиев три посвящены победам сиракузского тиранна Гиерона, два составлены в честь кеосца Аргея; в других эпиникиях прославляются Автолид Эгинский, Ликон Кеосский и др.
Среди стихотворений, которые Бласс относит к дифирамбам, некоторые представляют пеаны, например песнь " Антенориды". В этой песни Бакхилид изображает, как сыновья героя Антенора сопровождают в Трою Менелая, отправившегося за похищенной Еленой. Для других песен сюжетом послужили мифы об Ио, Тезее и др. Особенной красотой отличается пеан "Юноши, или Тезей". Основой этого пеана послужил миф о том, как афиняне должны были посылать на Крит в жертву Минотавру семь юношей и семь девушек в возмездие за убийство афинянами Андрогея, сына Миноса, Тезей решил отправиться с ними, чтобы убить Минотавра и освободить отечество от позорной дани. Царь Минос едет с этими жертвами. Афродита внушает ему любовь к одной из девушек, Эрибее, и он преследует ее своими ласками. Эрибея ждет заступничества Тезея. Начинается спор между Миносом и Тезеем. Минос заявляет о своем происхождении от Зевса, просит бога подтвердить это и гордо предлагает Тезею доказать свое происхождение от Посейдона, достав со дна моря перстень, который он бросит в волны. Тезей опускается в море. Дельфины подхватывают его и приносят в чертог Посейдона:
Ступил за порог - и отпрянул Тезей,
Златого Нерея узрев дочерей:
Тела их, как пламя, сияли...
И локоны в пляске у дев развились,
С них ленты златые каскадом лились...
И, мерным движеньем чаруя сердца,
Сребрились их гибкие ноги.
Но гордые очи супруги отца
Героя пленяли в чертоге...
И, Гере подобясь, царица меж дев
Почтила Тезея, в порфиру одев.
И кудри герою окутал венец...
И чудо свершилось... для бога оно -
Желанье, для смертного -Чудо.
У острой груди корабельной -
На горе и думы кносийцу -
Тезей невредим появился...
А девы, что краше денницы,
Восторгом объяты нежданным,
Веселые крики подъяли,
А море гудело, - пеан
Товарищей их повторяя,
Что лился свободно из уст молодых ...
Тебе, о Делосец[3] блаженный,
Да будешь ты спутником добрых,
О царь хороводов родимых!
(Перев. И. Анненского)
Миф о Тезее, любимом афинском герое, послужил Бакхилиду сюжетом и для другого дошедшего до нас его стихотворения Θησεύς. Здесь представлен диалог между царем Эгеем и каким-то лицом (в рукописи оно не обозначено[4]) по поводу полученного им известия о приходе в Аттику какого-то молодого человека, уже совершившего много подвигов. Это те подвиги, которые в мифах приписывались Тезею: убийство разбойников Синиса, Скирона, Керкиона, Прокопта и поражение страшного вепря.
Бакхилид составлял также эпиникии, в которых он состязался с Пиндаром и подражал ему. До настоящего времени сохранились эпиникии Бакхилида в честь кеосца Аргея (мальчика, одержавшего победу в кулачном бою на Истмийских играх), в честь побед колесниц сиракузского тиранна Гиерона на Олимпийских и Пифийских играх, в честь флиунтийца Автомеда и др. Имена некоторых победителей не сохранились, но несомненно, все это были богатые люди, хорошо оплачивавшие Бакхилида за его прославления.
Кроме дифирамбов и эпиникиев сохранились еще фрагменты гимнов, просодиев, гипорхем, застольных и эротических стихотворений Бакхилида. Все это свидетельствует о том, что сюжеты стихотворений Бакхилида были очень разнообразны.
Стихотворения Бакхилида не отличаются такой глубиной мысли, как произведения Пиндара, Те нравственные наставления, которые высказывает Бакхилид в своих эпиникиях, нетипичны и лишены оригинальности. Это общие места, ходячие фразы о превосходстве добродетели над богатством и властью, но образы Бакхилида нередко ярче образов Пиндара. Это зависит от того, что он представлял их не в общих контурах, не в беглых чертах, а обрисовывал со всей полнотой. Бакхилид не задается такими вопросами, как загробная жизнь человека, его интересует жизнь земная с ее радостями и наслаждениями; жизнь, свободная от тревог и волнений, представляется ему идеалом счастья (фр. 11/19). Но так как, по Бакхилиду, божество дает счастье в удел немногим и нельзя дожить до старости, не испытав горя, то иногда проскальзывает в его стихотворениях мрачное настроение. Например, в эпиникии в честь Гиерона (V, 160) поэт говорит, что самое лучшее человеку не родиться.
По таланту Бакхилид значительно уступает Симониду и Пиндару и в своих стихотворениях нередко подражает им обоим. В его стихах встречаются целые выражения из Гомера и Феогнида.[5]
Бакхилид не имел большого влияния на греческую литературу - слава Симонида и Пиндара затмила его, - но все-таки он не был забыт, и цитаты из его стихов встречаются у таких поздних авторов, как Лонгин и Юлиан. Бакхилида читали и в Византии, о чем свидетельствуют упоминания о нем в схолиях к Пиндару (Лимп. XIII, 1), у Стобея и др.
Бакхилид пользовался известностью и в Риме. Его высоко ценили и ему подражали такие поэты, как Гораций. Порфирион в своих схолиях к Горацию отмечает влияние Бакхилида на содержание 15-й оды первой книги, а 18-я ода второй книги Горация представляет близкое подражание одному из сколиев Бакхилида (фр. 21 ).[6] Простой слог Бакхилида был более доступен римлянам, чем сложные периоды Пиндара.
Значительно было влияние Бакхилида на греческое искусство. Его трактовка мифа о Тезее послужила основой для изображения этого мифа на аттических вазах, из которых несколько сохранилось до настоящего времени. Одна из таких. ваз находится теперь в Cabinet des médailles парижской Национальной библиотеки, другая - в коллекции Триказэ в Руво. По Бакхилиду исполнена также сцена из мифа о Тезее на аттическом кратере, находящемся в ленинградском Эрмитаже.[7] Судя по описанию картины Микона, находившейся в афинском Фесейоне, которое дает Павсаний (I, 17, 2 сл.), можно полагать, что этот художник следовал версии мифа о Тезее, представленной Бакхилидом.
Бакхилид был внесен александрийскими учеными в число лучших лирических поэтов, но это не спасло текста его произведений от почти полной утраты (до конца·XIX века). Так, в издании Т. Бергка находится только 47 фрагментов, большинство из которых заключает лишь по нескольку строк. Нет здесь целого ряда эпиникиев, нет и пеанов, составленных на основе мифов о Тезее, которые стали нам известны благодаря находке в 1896 г. папируса с текстом Бакхилида. Но к этому тексту присоединяются все новые и новые находки стихотворений Бакхилида, а более внимательное изучение уже известных папирусов Берлинского и Лондонского музеев открывает новые варианты изданного текста[8].
Во второй половине V и первой половине IV века до н. э. в греческой лирике произошла резкая перемена. Это было вызвано переломом в социальном строе греческих государств. Тиранния и олигархические формы правления почти всюду заменяются демократическим строем. Опустели дворцы сицилийских, самосских и афинских тираннов, где собирались талантливые поэты, получавшие там и приют и заказы на хвалебные песни в честь тираннов. Эпиникии замолкли. Народные массы требовали от поэзии не прославления тираннов, а отклика на общечеловеческие чувства. Развившийся вкус греков уже не удовлетворяли несложные по содержанию гипорхемы, эпиталамии, просодии и тому подобные лирические произведения. Стала чувствоваться потребность в более сложных видах поэтического творчества, где ярче выступала бы личность человека с его жизненной борьбой, с борьбой страстей, - чувствовалась потребность в драме. Зачатки драмы уже появлялись в таких стихотворениях, как "Юноша, ила Тезей" Бакхилида, и еще раньше в некоторых произведениях Стесихора.
Кроме того, сильно развившаяся музыка стала соперничать со словом. Лирические поэты начали обращать большое внимание на музыкальную сторону своих произведений и даже подчинять музыкальной композиции самый текст.
Наиболее выдающимся поэтом этого периода был Тимофей Милетский.
По словам Свиды, Тимофей, сын милетского гражданина Ферсандра, был современником Эврипида я умер 97 лет отроду. По "Паросской хронике", он умер в архонтство Кефисодора (360 г. до н. э.) в возрасте 90 лет. Если принять дату "Паросской хроники", то год рождения Тимофея - 450 г. до н. э.
О жизни Тимофея мало известно. Знаем только, что он много путешествовал, часто бывал в Афинах, побывал в Спарте, Македонии и других местах Греции. Умер Тимофей в Македонии, в городе Пелле, при царе Филиппе II.
Тимофей был очень плодовитым поэтом. Свида приписывает ему 19 номов, 35 вступлений к гимнам (προοίμια); кроме того, он составлял хвалебные песни (ἐγκώμια) и много других произведений. Особенно прославился Тимофей своими номам которые в его творчестве достигли окончательной формы развития.
Из слов Плутарха[1] видно, что Тимофей был оригинальным, смелым поэтом, не шедшим по следам других, а пролагавшим в области поэзия новые пути.
До начала XX века были известны лишь небольшие отрывки сиз произведений Тимофея. Только в 1902 г. в Египте, при раскопках близ деревни Абусиры, нашли папирус, содержащий значительный отрывок (261 стих) из нома Тимофея "Персы". Этот папирус относится к IV веку до н. э. Текст папируса был прочитан Виламовиц-Меллендорфом, который выпустил в свет его первое издание.[2] О несомненной принадлежности Тимофею этого отрывка свидетельствуют его последние стихи (ст.241 сл.), где Тимофей прямо говорит о себе.
Сюжетом для этого стихотворения был взят эпизод из борьбы греков с персами - Саламинская битва. Начало нома в папирусе так испорчено, что его возможно восстановить. Далее изображена картина битвы. Бой в полном разгаре: поэт передает ужас побеждаемых, стоны раненых, выброшенных на берег, вопли утопающих, просьбы о пощаде, беспорядочное бегство персов и торжество греков. Поэт рисует смелые образы: он олицетворяет даже неодушевленные предметы - корабли, весла; стрелы тоже представлены какими-то змеями с медной головой и крыльями. Многие образы здесь так смелы и необычны для нашего времени, что первый издатель "Персов" Виламовиц-Меллендорф отказался дать точный перевод этих стихов и представил перифразу их на греческом языке, подобно древним схолиастам.[3] Кроме "Персов" до нас дошли отрывки еще нескольких номов Тимофея: "Киклоп", "Ниоба", "Одиссей", "Скилла". Они настолько незначительны, что восстановить их содержание полностью невозможно. Сюжеты этих произведений заимствованы из эпоса, так же как и сюжет дифирамба "Эльпенор"- о герое Эльпеноре, спутнике Одиссея, умершем и оставленном без погребения в стране волшебницы Кирки.
У древних авторов сохранилось упоминание о дифирамбе Тимофея Σεμέλης ὠδίς ("Муки рождения Семелы"). Эта тема, вероятно, была заимствована из гомеровского гимна к Аполлону, в котором поэт говорит о муках Латоны, рождающей Аполлона. В этом дифирамбе Тимофей старался выразить звуками своих слов и музыки стоны Семелы, рождающей Диониса. Афиней (VIII, 352a) сообщает, что один из слушателей этого дифирамба насмешливо заметил: "А как бы она стонала, если б рождала не бога, а простого наемника?".
От знаменитого гимна Тимофея в честь Артемиды сохранилось лишь несколько стихов.
Отношение современников к Тимофею было различно. Некоторые высоко ценили его произведения, о чем свидетельствует большое число его побед на состязаниях. Жители Эфеса так восторгались песнями Тимофея, что заказали ему составить гимн в честь наиболее чтимой их богини Артемиды. Но Тимофей не избежал и резких порицаний. Особенно нападали на него аттические комики. По свидетельству Плутарха (О музыке, гл. 30), Ферекрат представил в одной из своих комедий музыку в виде совершенно изувеченной женщины. Дика (олицетворенная Справедливость) спрашивает: кто ее так изувечил. "Тимофей, - отвечает она, - без стыда истерзал меня и просто в гроб вогнал. Он всех превзошел своими чудовищными диссонансами, от которых ползут мурашки, недопустимые ноты чрезмерной высоты и какие-то свистульки. Модуляции его меня изъели, как гусеницы редьку... А встретив меня, когда я иду куда-нибудь одна, он раздевает меня и запарывает двенадцатью струнами".
Неприветливо встретили Тимофея и спартанцы. Когда он прибыл в Спарту, эфоры предложили обрезать лишние четыре струны на его одинадцатиструнной кифаре.
Но потомство оценило Тимофея. С похвалой отзывался о нем Платон, а Аристотель говорит: "Если бы мы не имели Тимофея, то в нашей мелике был бы большой пробел".[4] Даже суровые дорийцы стали признавать красоту его песен. До настоящего времени сохранилась надпись II века до н. э. критских городов Кносса и Прианса, в которой они благодарят послов города Теоса - Гераклида и Менекла, за то что они исполняли у них под звуки кифары песни Тимофея Милетского.
Тимофей не был забыт и в Византии, о чем свидетельствуют упоминания у Свиды и византийских схолиастов.[5]
Еще до смерти Тимофея греческий мелос стал быстро падать, уступая место другому виду поэзии - драме, переходом к которой послужили уже некоторые произведения Стесихора и такие дифирамбы и номы, как "Тезей" Бакхилида и "Персы" Тимофея.