Против эпикурейцев Плутарх, в качестве главы Платоновской школы, написал не меньше десяти сочинений (Lampr. cat. 80-82. 129. 133. 143. 148. 155. 159. 178), из которых до нас дошли только три: «Против Колота», «О том, что даже приятная жизнь невозможна, если следовать Эпикуру» и «Хорошо ли изречение: “Живи неприметно”». Последнее фигурирует в так называемом «Ламприевом перечне» (Lampr. cat. 178) под названием: «Об изречении: “Живи неприметно”». По форме оно представляет собою памятник ораторской прозы, точнее публичную декламацию, весьма распространенную в эпоху второй софистики и служившую средством просвещения и одновременно морально-философского воздействия на городское население во всех цивилизованных областях Римской империи. Произнесенная перед неизвестной аудиторией, эта речь представляет собой напористое, в агрессивном тоне, опровержение известного тезиса философа Эпикура о преимуществе аполитичной, удаленной от общественной и публичной карьеры жизни.
Манера изложения здесь, как и вообще в декламациях этого рода, крайне риторична, система доказательств носит откровенно игровой, несерьезный характер. Цитаты из классиков, вроде Гомера и Эврипида, призваны обосновать такое, например, алогичное утверждение, что Эпаминонда облекли доверием и властью, вследствие чего он стал знаменит и спас свой погибающий город. Если отвлечься от софистических передержек, здравый смысл подсказывает, что в реальности дело обстояло прямо наоборот: сначала Эпаминонд стал известен благодаря своим заслугам, и лишь затем ему было поручено командовать в войне против спартанцев.
Тем не менее, несмотря на кажущуюся игривость аргументации нападки Плутарха на Эпикура следует принимать совершенно всерьез: таковы были правила игры, и херонейский философ всего лишь следовал общепринятым стандартам ведения идейной полемики. Зажигательный, пламенный характер речи захватывает читателя, тем более что речь, начатая уже на достаточно высокой ноте, к середине, а особенно к концу достигает совершенно исключительного накала, так что автор, выражаясь словами Платона (Ion 7, p. 536 b), впадает здесь в настоящее поэтическое неистовство (ἐνθουσιασμός). Фразы становятся все более взвинченными эмоционально и усложненными синтаксически (чего стоит, например, глава 5-я, которую целиком заполняет одно могучее, сложноподчиненное предложение с изощренной архитектоникой), язык приобретает возвышенно-поэтическую окраску (число прямых и косвенных цитат из величавого Пиндара возрастает, причем местами Плутарховы фразы так плотно сплетаются со словами его беотийского соплеменника, что почти невозможно первые отделить от вторых), наконец, мелочная и придирчивая полемика с оппонентом уступает место вдохновенному, яркому гимну утверждениям тех философов, которые трактуют всякое рождение и бытие как проявление латентно существующих сил и субъектов, и не менее яркому описанию адских мучений, главное из которых — бесславие и безвестность.
Весь памятник в целом, несомненно, являет нам любопытнейшую страницу античной культуры, и читатель, надеемся, получит удовольствие как от риторической формы его, так и от философского содержания. Перевод выполнен по изданию: Plutarchi Moralia. V. VI, 2. Ed. M. Pohlenz, R. Westman. Leipzig: B. Teubner, 1959. Цитаты из античных авторов, кроме особо оговоренных, переведены нами заново с подлинника.
Содержание: инвектива против автора афоризма: отговаривая других от погони за славой, сам он всячески домогался известности (1). Опровержение самого афоризма: скрываться от общества пагубно не только для страдающих душевным недугом и ведущих порочную жизнь, но и для людей выдающихся, так как первых это лишает моральной поддержки (2), а вторых — возможности проявить свою добродетель (3). Скрытность уместна для тех, кто предается разврату, но не для тех, кто полезен обществу; известность дает добродетелям славу и применение, а безвестность пагубна для талантов (4). Мрак подавляет рассудок, а свет стимулирует душевные силы и разум (5). Сама жизнь — это переход из незримого состояния в зримое, а смерть приводит к распаду и погружению в тьму (6). Подтверждение этому — обитель блаженных, где даже ночью им светит солнце, и адская бездна, где нечестивцы лишены возможности видеть свет (7).
1. (1128a) Однако же автор этого афоризма сам непожелал остаться в безвестности: ведь эту мысль он для того (b) и высказал, чтобы незамеченным не остаться[1], как слишком ловкий хитрец, от призыва к бесславию получающий несправедливую славу. «Противен мне мудрец, не мудрый для себя»[2]. Подражатели Филоксена, Эриксидова сына, и сицилийца Гнатона[3], большие гурманы, говорят, сморкались в тарелки, чтобы, отбив у сотрапезников аппетит, самим объедаться деликатесами. А завзятые честолюбцы клевещут другим, будто соперникам в любви, на славу, чтобы добиться ее, не встречая сопротивления, и действуют подобно гребцам[4]: как те, сидя лицом к корме, двигают (c) корабль в направлении носа, ибо обратное течение от ударов весел подхватывает и толкает судно вперед, так и дающие этого рода советы гонятся за славой, как бы от нее отвернувшись[5]. Иначе зачем было говорить такое, зачем писать и, написав, издавать на грядущие времена, если он желал остаться в безвестности? Или хотел остаться безвестным для современников тот, кто искал славы даже среди потомков?
2. Впрочем, довольно об этом. Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель?[6] Неужто жить — это настолько позорно, что мы должны друг от друга скрываться? А я бы сказал так: «Даже прожив позорную жизнь, не старайся этого скрыть, но напротив, откройся, образумься, покайся, чтобы не остаться бесполезным, если ты добродетелен, или неисцеленным, если у тебя есть пороки. (d) Но лучше бы ты уточнил и разъяснил, кому именно ты это предписываешь. Если — невежде, негодяю, глупцу, то это все равно, что сказать: “Скрывай, что у тебя лихорадка”, или: “Скрывай, что у тебя горячка, чтобы о тебе не узнал врач. Спрячься где-нибудь в темном углу, чтобы никто не знал о тебе и твоих болезнях”. Ведь и ты, в сущности, говоришь то же самое: “Давай, болей неизлечимой и пагубной болезнью порока, скрывая свое озлобление, свои неудачи и переживания, боясь предоставить себя тем, кто может тебя успокоить и исцелить”. А ведь еще в древности больных выставляли в многолюдных местах[7], (e) и всякий, кто знал эффективное средство, потому что сам испытал подобный недуг или исцелил болевшего той же болезнью, советовал его тому, кто в этом нуждался; так, собираемая по крупицам от людей знающих, говорят, и возникла великая медицина. А ведь так же следовало бы открывать для всех и нездоровую жизнь, и душевные муки, чтобы каждый, исследуя образ мыслей больного, говорил: “Ты разгневан? Остерегайся того-то”, “Завидуешь? Делай то-то и то-то”, “Ты влюблен? И я когда-то любил, но раскаялся”»[8]. Между тем, отрицая, утаивая, скрывая свои пороки, люди их только укореняют в себе.
3. А если ты призываешь быть неприметными и безвестными людей добродетельных, то тем самым Эпаминонду ты говоришь: «Не военачальствуй», (f) Ликургу: «Не законодательствуй», Фрасибулу: «Не тираноубийствуй»[9], Пифагору: «Не учительствуй», Сократу «Не философствуй», да и прежде всего, Эпикур, ты говоришь самому же себе: «Не пиши друзьям в Азию, не вербуй себе поклонников из Египта, не опекай лампсакских эфебов, (1129) не рассылай свои книги, демонстрируя всем и каждому свою мудрость, и не отдавай распоряжений насчет собственных похорон». К чему эти совместные трапезы? К чему общие собрания единомышленников и близких?[10] Зачем тысячи строк, написанных к Метродору, Аристобулу и Хайредему[11], да еще усердно отделанных, чтобы и посмертно те не остались забыты, если добродетели ты предписываешь забвение, искусству — бездействие, философии — молчание, а благотворительности — безвестность?
4. Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен (b) твой совет «жить неприметно». Еще бы, если я намерен жить с гетерой Гедеей и сожительствовать с Леонтией[12], «наплевать на прекрасное»[13], а «радости плоти» почитать за высшее благо, тогда мне действительно нужен мрак черной ночи, и таким целям требуются забвение и безвестность. Если же кто из физиков, исследующих природу, воспевает бога, справедливость и промысел, или кто-то из этиков[14] — закон, общество и политическую активность, а в политике предпочитает выгоде благородство, тогда зачем ему жить неприметно? Чтобы никого не воспитать, никому не стать образцом для подражания и прекрасным примером? Если бы афиняне не приметили Фемистокла, (c) Эллада не отразила бы нашествие Ксеркса; если бы римляне не узнали о Камилле, не устоял бы и сам город Рим; если бы Дион[15] не был знаком с Платоном, то не обрела бы свободу Сицилия. Так же как свет, на мой взгляд, делает нас не только видимыми, но и полезными друг для друга, так и известность приносит добродетели не только славу, но и находит ей применение. Эпаминонд, до сорока лет оставаясь безвестным, ничем не был полезен фиванцам, зато позднее, облегченный доверием и властью, спас свой погибающий город, а порабощенную Элладу освободил, явив свою добродетель сияющей славе тем, что проявил ее вовремя. (d) «Блистает лишь пока его используют, пустой же и заброшенный ветшает» не только «кров», как говорит Софокл[16], но и человеческий нрав[17], влекомый к упадку и разложению бездействием, порожденным безвестностью. Пустое безделье и сидячая, праздная жизнь иссушают не только тела, но и души, и как вода, затененная и лишенная света, или непроточная и застойная, загнивает[18], так и природные таланты, сколь бы хороши они ни были, от бездеятельного образа жизни, похоже, гибнут и старятся[19].
5. Неужто ты не видишь, что с наступлением ночи сонная вялость завладевает телами, (e) и души охватывает бессильная немощь, и рассудок, сжавшись от бездействия и уныния, чуть трепещет, как язычок тусклого пламени, бессвязными сновидениями, как бы намекая человеку на происходящее наяву, «а когда разгоняет лживые сновидения»[20] восходящее солнце, и как бы смешав воедино, пробуждает и оживляет светом деятельность и сознание каждого, тогда, по словам Демокрита[21], «питая с приходом дня новые помыслы», люди, связанные, как прочной нитью, взаимным стремлением, поднимаются, каждый со своего места, к повседневным занятиям.
6. (f) А я полагаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и причастность к рождению даны человеку божеством для известности. Он — незрим и неведом, носимый во всех направлениях в виде рассеянных мелких частиц, но когда рождается, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начинает светиться, становясь из незримого зримым и из невидного видимым. Ведь рождение — это путь не к существованию, как утверждают иные, а к известности о существовании. Ведь оно не творит рождаемого, но лишь выявляет его, (1130) равно как и разрушение сущего не есть устранение в небытие, а скорее увод в незримое распавшееся на части. Вот почему солнце, считая его, по древним и исконным обычаям, Аполлоном, называют Делосским и Пифийским[22], а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демоном[23], называют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незримое состояние, «властителем незримой ночи и ленивого сна»[24]. Я думаю, что и самого человека древние называли «светом»[25] именно потому, что каждому, в силу родства, присуще неудержимое (b) желание узнавать и быть узнанным. Да и саму душу некоторые философы считают, в сущности, светом, доказывая это, среди прочего, тем, что из всего существующего душа больше всего тяготится безвестностью, ненавидит все смутное, и приходит в смятение от темноты, полной для нее страха и подозрений, зато свет для нее так сладостен и желанен, что без света, во мраке, ее не радует ничто из вещей, по природе своей приятных, но, примешиваемый ко всему, словно приправа, он делает радостным и отрадным всякое наслаждение, всякое развлечение и утеху[26]. (c) Тот же, кто ввергает себя в безвестность, облекается мраком и заживо себя погребают, видимо, тяготятся самим рождением своим и не хотят бытия.
7. Ведь природу славы и бытия показывает обитель благочестивых[27]: «там даже ночью им светит яркое солнце[28], а средь лугов, покрытых пурпурными розами»[29], расстилается равнина, пестреющая цветами плодоносных, пышных, тенистых дерев, и бесшумно текут полноводные реки[30], а сами они, прохаживаясь вместе и мирно беседуя, проводят время в воспоминаниях и разговорах о тех, кто родился и существует. Третья же дорога[31], (d) сбрасывающая души в мрачную бездну, предназначена тем, кто прожил нечестивую, беззаконную жизнь. «Отсюда изливают беспредельный мрак медленные[32] реки угрюмой ночи»[33], принимая в себя и окутывая безвестностью и забвением наказуемых. Ведь коршуны не терзают вечно печень злодеев[34], погребенных в земле (она давно без остатка сгорела или истлела), и таскание тяжестей не изнуряет тела наказуемых (ибо «крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их»[35], и нет у мертвых остатка тела, могущего принять тяжесть заслуженной кары), (e) но поистине, есть лишь одно наказание для проживающих порочную жизнь: бесславие, безвестность и исчезновение, бесследно устраняющее их в угрюмые воды Леты, погружающее в бездонную морскую пучину[36], влекущее за собой никчемность и бездействие, а также полное бесславие и безвестность.