I. - Из числа так называемых языческих религий, все еще исповедуемых большей половиной человеческого рода, нет ни одной, заслуживающей в такой мере внимания и уважения, как религия парсов, которых принято называть, хотя и ошибочно, "огнепоклонниками". Уж конечно, не численная сила делает эту секту такою интересною и замечательною; в этом отношении она утопает незаметной каплей в океане человечества: парсов, в настоящее время, менее 100.000, -не более одного на 14.000 душ всего населения земного шара, или около того. Но, как ни ничтожна эта цифра, все же парсы представляют небольшой осколочек от одной из самых могущественных, благороднейших наций древнего мира - персов, которая, хотя и теперь не вымерла и даже считается одною из великих держав современного востока, но выродилась до неузнаваемости, под влиянием иноплеменного владычества, вынужденной перемены веры и смешения рас. вера же, которую изгнанные из родной земли потомки древних персов так ревниво сохранили вместе с чистотою расы и стародавними обычаями, - есть вера древнего Ирана, пророк и возвещатель которой, Спитама Заратуштра, смутно, но с благоговением упоминается писателями древней Греции и Рима, и был известен позднейшим ученым Европы под именем Зороастра.
2. - Все религии, кроме трех великих семитских религий: иудейства, христианства и ислама, принято собирать под одно общее название "языческих". Между тем, сомнительно, насколько, в том или другом случае таковое наименование можно признать подходящим. К религии парсов, например, оно положительно неприменимо, потому что они ревностно, страстно, исповедуют единого истинного бога и с омерзением относятся ко всякого рода многобожию. Неужели же, при такой вере, они не заслужили права называться единобожниками? На этот вопрос пусть ответит краткий обзор их вероучения и священных обычаев.
3. - В 642 г. по p. x. арабы, в полном разгаре своего фанатизма и воинственного опьянения, наученные своим пророком Мохаммедом смотреть на себя, как на избранников божьих, посланных возвещать по всей земле истинную веру, одержали (близ Нехавенда, верстах в восьмидесяти от древнего города Экбатаны), победу, совершенно изменившую лицо Ирана и превратившую народ, уважаемый и победоносный в течение четырех столетий, под своей национальной династией сассанидов, в обездоленное, порабощенное, нещадно угнетаемое население. Иездегерд III, последний сассанид, был предательски убит и ограблен во время бегства, и не было даже сделано попытки отмстить за ужасное поражение, которым окончилась восьмилетняя геройская борьба: духовная силы народа были сломлены в конец.
4. Вера побежденных естественно сделалась первым предметом гонений со стороны победителей, ставших свирепыми воинами, и завоевателями именно из религиозного фанатизма. Гонение прежде всего обратилось против персидского духовенства; храмы подверглись поруганию и разрушению; погибли и священные книги, а усердные последователи древней народной веры терпели столько обид, притеснений и вымогательству что жизнь становилась не то что невыносимою, а прямо невозможною. Их разоряли непосильными налогами, отстраняли от всех общественных должностей, от всякого участия в государственной жизни, наконец, почти-что лишали покровительства законов; во всяком случае им систематически отказывали в правосудии или удовлетворении, когда ответчиком являлся мусульманин. Одним словом, их честь, имущество, самая жизнь, зависали от произвола дерзких и жадных иноземцев - иноверцев. оставалось одно спасение: принять веру этих иноземцев, поклониться Мохаммеду, отречься от всех родных преданий, верований, обычаев. Этим одним шагом побежденные могли сразу перейти из состояния попранных рабов, если и не в полное равенство со своими притеснителями, то по крайней мере в звание охраняемых законом подданных. Можно ли же дивиться, если вероотступничество стало обыденным явлением? Но насильственное обращение редко бывает искренним, и не подлежит сомнению, что первое поколение подневольных мусульман исповедало новую веру лишь наружно, ради самообороны. нельзя того же сказать о их потомках. Навязанная отцам вера для внуков была уже родною; привычка, детская привязанность, взяли свое, и теперь нет ревностнее последователей аравийского пророка, чем персияне.
5. - Однако, даже после повального обращения народа в ислам, которое окончательно со вершилось меньше чем в двести лет, многие все еще предпочитали всякие невзгоды отступничеству. Только, так как жизнь, при таких условиях, стала совершенно невыносимою у себя дома, большинство этих непоколебимых патриотов приняло отчаянное решение: уйти в добровольное изгнание, искать убежища на чужбине, где бы их терпели, как безобидных гостей, где бы они могли исповедовать свою веру, свободные от гонений. Осталась только горсть робких людей, у которых не хватила духа разорвать все старые узы и слепо идти на полную - неизвестность, - и участь этих немногих была поистине плачевная. "В десятом веке христианской эры, - по словам одного ученого современного писателя, парса {Досабхай Фрамджи Карака, в своей "Истории парсов" (Лондон, 1884).}, - остатки населения, исповедующего веру Зороастра, можно было найти только в двух областях: Фарсе и Кермане, и читатель составит себе понятие о том, с какой быстротой вымирал этот остаток даже за последнее время, узнав, что, со ста тысяч, цифра его в полтораста лет сошла на семь или восемь тысяч".
6. - Добровольным изгнанникам повезло лучше. Несколько лет они странствовали, так сказать, на удачу, останавливаясь в разных местах, но нигде не пытаясь устроиться совсем, пока они не сошли на западный берег Индии, на полуостров Гуджерат. Тамошний князь, индус, принял их приветливо и позволил им поселиться на его земле, на не тяжелых условиях: чтоб они сложили оружие, объяснили, в чем состоит их вера, научились языку местных жителей и подчинялись некоторым местным обычаям. С этих пор изгнанники, которых местные жители стали называть "парсами", благоденствовали и процветали. Не имея оружия, ни надобности в нем, они сделались народом миролюбивым, трудящимся, хозяйственным, каким остались и доселе. земледелие и торговля сделались их любимыми занятиями, и так как никто их движений не стеснял, они дошли до Пенджаба (северо-западной области Индии) и стали селиться и там. Около 1300 г. по Р. Х., на них снова нагрянула беда: мусульманское нашесте, кончившееся занятием Гуджерата, разорило их и еще раз сделало бездомными скитальцами. На этот раз, однако, они недалеко ушли: в двух приморских городах: Навсари и Сурате, они столкнулись с европейцами и вступили с ними в обоюдно выгодные торговые сношения. Эти-то новые сношения, без сомнения, и завлекли их далее к югу, к главному коммерческому центру западного побережья, городу Бомбею, где мы их застаем в 1650 г., когда Португалия передала самый город и его территорию английской короне, в счет приданого португальской принцессы, выходившей за короля английского, Карла II. Парсы окончательно тут основались; тут и теперь их главный центр, хотя не мало их поселилось и в других частях Индии. Всех парсов в 1891 г. было около 90.000.
7. - В Европе всегда было известно, что парсы (или гебры, "неверные", как их презрительно называют мусульмане), крайне привязаны к своей религии, самая поразительная внешняя черта которой состоит в почитании огня; что у них молельнях постоянно содержатся священные огни, и что они при каждом перемещении всегда берут с собою эти огни. Изо всего этого довольно естественно заключили, что огонь - их божество, и их стали называть не иначе, как "огнепоклонниками". Были, конечно, и такие, которые, заглянув в дело поглубже, составили себе более верное понятие о том, на что масса публики смотрела, как на нелепое суеверие, и убедились, что парсы вовсе не поклоняются огню, якобы божеству, а любят и почитают его, как чистейшую и совершеннейшую эмблему божества. Приведенный выше писатель, Д. Фрамджи Карака, оправдывая своих братьев от взведенного на них обвинения в язычестве, весьма кстати приводит слова епископа Мерена (Meurin), главы католической общины в Бомбее: "чистое, ничем не оскверненное пламя, конечно, есть самое чудное представление в природе того, кто сам есть вечный свет". Ученые также знали, что парсы верят в множество духов, которые, якобы, пекутся о мироздании под надзором и по велению создателя, в шесть духов еще более возвышенного разряда, имеющих нечто божественное в своем естестве, наконец, в существование и могущество праведных, блаженных душ, и что они обращаются молитвенно ко всем этим существам, в роде того, как мы молимся святым и почитаем ангелов и архангелов. наконец, еще было известно ученым, что парсы гордятся строгим, неукоснительным соблюдением закона Зороастра, в том виде, в каком он дошел до них от предков, живших до мусульманского нашествия, т.е. персов эпохи сассанидов, которые в свою очередь, как говорят, получили его от глубокой древности. Все это вполне подтверждается многими местами из греческих и римских писателей разных времен, отзывы которых о верованиях и религиозных обычаях современных им персов, хотя и отрывочные, замечательно совпадают со всем, что известно нам о нынешних парсах. Имя Зороастра упоминается многими классиками, правда, довольно неопределенно и с немалыми противоречиями, но всегда с благоговением, как имя личности святой и таинственной. итак, в ученом мире давно уже сложилось убеждение: 1) что у парсов непременно есть священные книги, очень старинные, в которых излагаются законы одной из замечательнейших религий древности; 2) что было бы крайне желательно, в интересах исторических и религиозных исследований, получить доступ к этим книгам и, если возможно, добыть копии с них для главных европейских библиотек.
8. - Поэтому, как было не благодарить судьбу, когда, в начале XVIII века, англичанин Джордж Буршье (Bourchier), ученый путешественник, пользуясь счастливой случайностью, в бытность свою в Сурате получил от священников-парсов драгоценную рукопись. она содержала Вендидад-Садэ, т.е. собрание молитв и песнопений в том порядке, в каком они читаются и поются на священных службах парсов. Рукопись была отдана в университетскую библиотеку в Оксфорде. после того получались еще разные рукописи, так что, около половины XVIII века, знаменитый университет обладал почти полной коллекцией. Одна беда: не было никого, кто бы мог разобрать эти никому незнакомые письмена, да и в будущем мало предвиделось надежды разрешить загадку.
9. - К счастью, в Париж попали четыре страницы, скалькированный с одной из оксфордских рукописей, и их случайно увидел молодой ориенталист, Анкетиль Дюперрон (Anquetil Duperron). двадцатидвухлетний юноша, честолюбивый, любознательный до страсти, в этом обстоятельстве усмотрел перст провидения, указывающий ему на великое дело, - задачу, которой лестно будет посвятить всю свою энергию, все силы своей восторженной натуры; одним словом, он видел перед собою драгоценнейшее благо: цель жизни. "Я тотчас же решился подарить моей родине эту литературную диковину, - пишет он. - я дал смелый обет перевести эти книги и решился отправиться для этой цели на восток и изучить древний персидский язык в Гуджерате и Кермане". Будучи членом знатного рода, он располагал обширными связями и, конечно, мог бы со временем получить хорошее место в одной из контор французской Ост-Индской компании. но такой окольный путь к цели с неизбежными проволочками претил его юношескому нетерпению, и он, ни с кем не посоветовавшись, очертя голову, вступил рядовым на военную службу компании, как раз отсылавшей в индию партию рекрутов. Только когда все было бесповоротно решено, он сообщил старшему брату о сделанном шаге и, не взирая ни на какие просьбы, ни слезы, выступил пешком со своей ротой, в одно пасмурное, холодное ноябрьское утро 1754 г.
10. - Как ни предприимчив был Анкетиль и отважен до безумия, по личному темпераменту, по национальному складу характера и по молодости лет, однако навряд ли бы он ринулся так слепо в столь дикое приключение, если бы хоть отчасти мог предвидеть, скольким и какого рода неприятностям он подвергнется, несмотря даже на то, что друзья его выпросили ему у правительства, еще прежде чем корабль его вышел в море, отставку из военной службы, небольшое содержание и обещание помогать ему в его предприятии. Эта добрая весть догнала его в морском порте Лориане (Lorient), откуда отправляли рекрутов, так что он ступил на палубу корабля в феврале 1755 г. уже свободным человеком. Счастье его, что дело уладилось. Читая его описание плавания и того, что ему пришлось вытерпеть в эти ужасные месяцы даже в офицерской кают-компании, невольно содрогаешься и спрашиваешь себя, что бы сталось с ним, если бы он совершил плавание с жалкими бродягами, мошенниками, преступниками, отбросами тюрем и полков, из которых состояло компанейское войско, если бы он разделял их помещение, пищу и вообще обстановку во время шестимесячного плавания, большею частью бурного, в тропических морях.
11. - Нельзя себе представить чтения более занимательного, часто увлекательного и драматичного, нежели книга, в которой Анкетиль подробно рассказывает свои долгие странствования и бесчисленные приключения. Однако, мало кто читает ее в наше время. Мы привыкли принимать результаты самоотверженных трудов замечательных людей, не спрашивая, какой ценой они добыты. А между тем, сколько полезных уроков можно бы извлечь из похождений героев науки, которые жертвуют родиной, друзьями, карьерой, рискуя здоровьем и жизнью, не щадя ни времени, ни денег, а еще чаще работая вовсе без денег, добиваясь своей цели одной энергией и упорством, и считая свою награду превыше всяких богатств, если им удалось завладеть хотя частицей того знания, которого они искали. Такие люди всегда бывали; они есть и ныне, - и не один-два, а много их. Они трудятся, совершают начатое, страдают, - нередко погибают жертвами своего энтузиазма и самоотвержения, - и мало кто об этом знает. Так погибли Джордж Смит, {Cм. "Историю Халдеи", стр. 123-125.}, Ленорман - отец и сын, Шарль и Франсуа, и много, много других, - сраженные болезнями за работой в далеких странах. Анкетиль Дюперрон в полном смысле принадлежал к этому разряду героев. Немногие вытерпели столько, сколько вытерпел он, и если он остался жив и мог насладиться плодами своих подвигов, то он этим был обязан единственно исключительно своей крепкой натуре.
12. - Он пробыл в отсутствии семь лет, - не даром пропали эти годы. Когда он возвратился в Париж в начале 1762 г., ему было ровно тридцать лет. За ним была самая трудная, отчасти опасная, часть его задачи, благополучно совершенная, а впереди - лучшая пора зрелого возраста, с полной возможностью посвятить ее сравнительно легкому и во всяком случае привлекательному труду: переводу книг, составляющих священное писание парсов, и получивших название (впрочем, неверное), Зенд-Авесты. Перевод этот, вместе с подробным описанием странствований автора и всего им пережитого, вышел в свет уже в 1771 г., в трех томах, в четвертую долю листа (in 4°), под подробным, несколько тяжеловесным заглавием: "Зенд-Авеста, сочинение Зороастра, - содержащее идеи сего законодателя по богословию, естественные наукам и этике, обряды богослужения, им установленные, и разные важные черты, относящиеся к древней истории персов". Рукопись, по которой он работал, уже была отдана в королевскую библиотеку. Стало-быть, он всецело исполнил обет, данный им самому себе семнадцать лет перед тем, когда он впервые увидел загадочные восточные письмена на скалькированных в Оксфорде страницах, - и ему оставалось дожидаться с понятным любопытством, какое впечатление его труд произведет в ученом мире Европы.
13. - Но тут ему предстояли разочарование и не заслуженное огорчение. раздалось несколько хвалебных голосов, но огромное большинство ученых как будто боялось высказываться и чего-то выжидало, в неуверенности и недоумении. К несчастью, Анкетиль когда-то позволил себе неуместную и несправедливую выходку против оксфордского университета, и теперь английские ученые отплатили ему единодушным враждебным отношением к его капитальному труду. За всех заговорил знаменитый впоследствии ориенталист, Уильям Джонс, тогда еще очень молодой человек, но уже обративший на себя внимание, как лингвист и знаток Востока. Он напечатал на французском языке, в виде брошюры, анонимное письмо "Lettre а Mr. А - du Р-". Письмо это было просто ругательное, но очень остроумное, а язык и слог были до того безукоризненны, что долго никто даже не подозревал, что автор не француз, тем менее - англичанин. Джонс прямо обвинял своего старшего собрата в подлоге, или же в легковерии, превосходящем всякую позволительную меру. Он утверждал, что то, что Дюперрон выдает за сочинение одного из величайших мыслителей всех веков, большей частью не представляет никакого смысла, те же места, в которых можно было уловить смысл - невыносимо глупы и скучны. "Хотя бы за достоверность этих писаний ручался весь сонм гебров, - писал Джонс: - мы никогда не поверим, чтобы даже наименее ловкий шарлатан понес такую белиберду, какою наполнены ваши последние два тома... Или Зороастр был вовсе дураком, или он никогда не писал книгу, которую вы ему приписываете. В первом случае, вы должны были оставить его во мраке неизвестности; если же он книги не писал, то бесстыдно с вашей стороны издавать ее под его именем. Делая это, вы или надругались над публикой, предлагая ей такую чепуху, или старались обмануть ее, угощая ее собственным враньем; и в том и в другом случае вы заслуживаете её презрение." На эту тему много лет разыгрывали всевозможный вариации. "Не вдаваясь в более веские аргументы (против книги), - писал другой противник Анкетиля, тоже англичанин: - довольно будет указать на нелепость ее".
14. - Время и успехи науки оправдали Дюперрона и давно уже поставили его на надлежащее ему место, установив великую и существенную заслугу его труда, а также его недостатки. С одной стороны, никому в наше время не придет в голову отрицать подлинность книг, которые он взялся перевести; но, с другой стороны, перевод его так плох, исполнен на таких безусловно ошибочных началах, что положительно никуда не годится, - останется навсегда памятником крупного подвига и крупной неудачи. Он не имел ни надлежащего метода, ни надлежащей подготовки. Дюперрон вполне доверился своим парсам - учителям, дестурам (священникам), и их подстрочным переводам на современный персидский язык, не подозревая, до чего неверны эти переводы. Правда, он знал, что масса парсов слушает и читает свои священные тексты, не понимая ни слова и не видя надобности понимать, в том убеждении, что достаточно строго соблюдать предписанные обряды. Но ему говорили, что на высшем духовенстве лежит обязанность изучать мертвые языки своего народа, чтобы из рода в род передавать не только букву и внешние формы закона, но и дух его. Мог ли же он подозревать, что, неся в руках сосуд, они дорогой пролили почти все содержание его, и что они полагались единственно на тонкую нить предания, - правда, нигде не порванную, но с каждым днем более гнилую, ненадежную? Он добросовестно записывал каждое слово по новоперсидски, как ему диктовали дестуры, затем переводил полученное буквально на французский язык, и, - надо отдать справедливость его противникам, -половина того, что он написал, действительно не имело смысла.
15. - Итак, одна загадка, по-видимому, только заменялась другою, не менее безвыходной. Нужен был великий и, главное, - светлый ум, чтобы разобрать эту путаницу и продолжать работу, выроненную из неумелых рук. Такой ум нашелся только шестьдесят лег спустя, в лице другого француза, ориенталиста Эжена Бюрнуфа. Он провидел путь к пониманию священных книг парсов, посредством более разумного и более проникающего в глубь дела метода, и, хотя такой опыт собственно не входил в программу его занятий, однако он предпринял его, больше для того, чтобы открыть путь другим и показать им, как нужно приняться за дело; сам он не имел цели пойти по этому пути до конца. Правда, приступая к этому опыту, он уже имел то, чего всю жизнь недоставало Анкетилю, а именно: основательное знание санскритского языка, самого древнего языка арийцев в Индии, родственного тому языку, на котором написаны священные книги, приписываемые Зороастру. Любопытно то, что сам сэр Уильям Джонс, ожесточенный враг и поноситель Анкетиля, некоторым образом доставил соотечественнику его средство блистательно оправдать его и доказать его право на признательность ученого мира, хотя и обнаруживая в то же время его погрешности. Этот великий лингвист, призванный в Индию на высокий административный пост, первый принялся изучать классически язык древней индии и воодушевил тем же духом любознательности своих сослуживцев и подчиненных, так что он заслужил название основателя санскритской филологии, которой предстояло сделаться одним из главных устоев еще столь юной тогда науки, - сравнительная языковедения. Большое сходство, оказавшееся между древними арийскими языками Индии и Ирана, дало Бюрнуфу мысль, что, применяя к иранским текстам знание санскритского языка, можно подвергнуть строгой критике и исправить традиционные, большей частью бессмысленные переводы дестуров, и добиться гораздо более верного понимания их священных писаний, нежели какого они сами способны достигнуть. он по этому плану разработал всего одну главу. Но о том, с какой основательностью и в каких размерах он исполнил эту работу, можно судить по тому, что труд этот занимает большой том in 4° (в четвертую долю листа), в 800 страниц. {"Commentaire sur le Yaçna". издано в 1833-35 гг.}
16. - Все, что с тех пор сделано в этой области, делалось по плану, намеченному Бюрнуфом в этом первом опыте. Это - исполинская сокровищница знания и находчивости. Самый предмет изучения - крайне темный и многотрудный, и, хотя терпеливому, кропотливому труду удалось восстановить утраченную-было религию, приписываемую Зороастру, в её главных чертах и общем духе, рассортировать различные элементы, вошедшие в её состав, однако, еще очень много остается спорных пунктов; многих мест, - нередко первостатейной важности, - имеются несколько разногласных переводов, между которыми даже опытному специалисту трудно разобраться и сделать окончательный выбор. Во многих отношениях даже дешифрование клинописи представляется менее сомнительным. Все же много сделано и делается каждый год, и то, что мы теперь уже знаем, дает нам право признать религию, почти чудесным образом сохраненную горстью верных последователей, одною из самых мудрых, возвышенных, прекрасных не в одном древнем мире. Так как веру эту исповедало то племя, которое, по историческому порядку, становится во главе восточных народов в тот момент, до которого довели нас предыдущее два тома, мы приостановимся на пути, чтобы поближе познакомиться с нею и этим подготовиться к большему пониманию и более верной оценке деяний этого славного племени.
I. - Все в мире религии, помимо их внутренних различий, распадаются на два разряда: имеющих священные книги, и таковых не имеющих. священные книги данной религии воплощают в себе все её учение по части богословия, веры и этики. в них предписывается верующим, во что они обязаны веровать, что они должны делать и чего избегать, как им подобает молиться, какие совершать обряды, как вести себя в данные важные моменты жизни. эти предписания верующие должны принимать не просто как советы для своего руководства, а как нечто положительно обязывающее, связывающее их, - нечто, чему они должны верить не рассуждая, повиноваться беспрекословно. Когда возникает вопрос относительно какого-нибудь пункта вероучения, благочестивый верующий не должен полагаться на свой собственный разум; он должен справиться в своей священной книге, а еще лучше обратиться к тем, кому предоставлено право истолковывать ее, - жрецам и вероучителям. Это и вернее и безопаснее, так как мирянину легко ошибиться вследствие недостаточной подготовки и неполного знания, тогда как полагается, что духовное лицо должно знать основательно то, изучению чего оно посвятило всю свою жизнь. Сомнение в безусловной истине того или другого положения, в необходимости или справедливости того или другого предписания, находящегося в священной книге, влечет за собою кару в будущей жизни, а если оно выражается неповиновением на деле или поруганием на словах, то нередко и здесь, на земле, сомневающийся несет наказание от духовенства и правительства, которое поддерживает это духовенство.
2. - Такого полного отрешения от самых дорогих сердцу человека прав, - на свободу мысли и действий, - такого слепого повиновения, почти до уничтожения в себе личной воли и разума, очевидно, никто не может требовать от людей, будь то величайший мудрец или величайший деспот, и никто такую жертву не принесет простому смертному. Человек будет повиноваться такому же как он человеку по своей воле и для своей пользы, до тех пор, пока он в этом видит для себя выгоду, но никогда не признает такое повиновение за положительный, неоспоримый долг. Дело другое, если он убежден в неземном происхождении своей веры, если он её заповеди признает за божественное слово, за божественный закон, сообщенный людям сверхъестественным путем, от самого божества, через избранников, которые делаются пророками, учителями, законодателями своего народа и говорят не от себя, а от имени и по внушению божества, с которым они, чудесным образом, имеют непосредственные сношения, лицом к лицу. в старину люди были проще духом и, не имея понятия о положительной, экспериментальной науке, жили наполовину в мире чудес. так как законы природы были им неизвестны, то отступления от этих законов не поражали их так, как поражают нас; они были для них лишь необычайными явлениями, имеющими какое-нибудь особое значение. Они тем охотнее готовы были признать божественность объявленного им закона, что в каждой вере заключались искры вечной истины, и то, что в них было лучшего, извещаемое притом лучшими и мудрейшими мужами данного народа, с одной стороны всегда отвечало тайному, прирожденному сознанию и потребностям души, с другой настолько опережало, превосходило средний уровень современная духовного развития, что должно было казаться массе народа недостигаемым одними силами человеческого духа.
3. - Оба великие отдела азиатских арийцев, - индусы и иранцы, исповедали религии, которые, как учили их жрецы, были сообщены людям книги лично и непосредственно самим Божеством. Индусы хранили у себя собрание книг, которые они называли ведами ("знание"), и считали сокровищницей божественного закона. Священные же книги иранцев известны под названием Зенд-Авесты. Ни та, ни другая из этих религий не вымерла и по сию пору. Первая из них еще поныне исповедуется, в значительно измененном виде, многими миллионами обитателей Индии, тогда как последняя пережила все невзгоды и, как мы видели выше, уцелела у той горсти потомков персидских пришельцев, которая образует в Индии замкнутую общину парсов, и у другой горсти, ежегодно убывающей, - братьев их, оставшихся в Персии. между обеими религиями существуют поразительные сходства и не менее поразительные различия, как обыкновенно бывает между членами одной семьи, будь то отдельные лица или целые народы. Но нам в настоящем томе предстоит заняться лишь персами, которых, в рассматриваемый нами момент мировой истории, оборот вечно вращающегося колеса времени выдвигает на вид, в качестве наследников величия старших народов, уходящих со сцены, - Ассирии, Вавилона и других, менее выдающихся размерами, влиянием и могуществом.
4. - Когда, с легкой руки Анкетиля Дюперрона и его первых преемников, за новооткрытыми книгами было утверждено название "Зенд-Авеста", а за языком их - имя "зендского", в историческую номенклатуру бессознательно была внесена ошибка, значительно замедлившая дальнейшая открытия и еще более запутавшая без того уже сбивчивый предмет исследований. Во-первых, настоящее заглавие иранских священных писаний - "Авеста-у-Зенд", что можно приблизительно перевести: "закон и комментарий к нему", так как "зенд вовсе не есть собственное имя, а нарицательное, означающее "объяснение, комментарий". Во-вторых, книги эти писаны не на одном языке, а на нескольких иранских наречиях различных времен и, вероятно, различных областей. окончательно установив эти факты, ученые стали называть самые книги просто "Авеста", а язык, на котором, главным, образом писан текст - "авестским". Это название не связано ни с каким определенным веком или страной и потому не вводит в заблуждение. Комментарии же и примечания, принадлежащие гораздо позднейшему времени, писаны на средневековом персидском языке, так называемом пехлевийском.
5. - Это крайне своеобразный язык, особенно писанный. Не столько потому, что письмо не похоже на ново-персидское: различие не больше того, чего можно ожидать от разницы во времени; но дело в том, что на первый взгляд самый язык похож скорее на семитический, чем на персидский. а именно: огромное большинство слов, - имен, местоимений, наречий, предлогов, и пр. -семитические, тогда как грамматика и строение - иранские. Очевидно, что такая аномалия никогда не могла быть живым языком, нигде и ни у кого. разрешение загадки любопытно не менее самой загадки. Оказывается, что слова, на вид семитические, были на слух иранские: т.е., читая либо про себя, либо вслух, надо было на место каждого семитического слова ставить равносильное иранское, - или персидское. Так, "царь" писалось "малка" (старинное семитическое слово), а произносилось "шах"; "малкан малка" ("царь царей") произносилось ("шахан-шах"); вместо написанного семитического "бисра" ("мясо"), читалось, по-персидски, ("гошт"). Ведь мы сами делаем нечто подобное, когда, встречая в французской или английской книге такие формы: "i. e.", "e. g.", "etc.", - сокращения латинских слов: ("id est", "exempli gratia", "et cetera" - свободно читаем по-французски или по-английски: "то есть", "например", "и прочее", не говоря о цифрах (1, 2, 3, и пр.), которые каждый народ произносить на своем языке. Чтобы упражняться в этом искусстве в таких размерах и так свободно, как того требует чтение и писание пехлевийского языка, нужно такое знание обоих языков, которого одного почти достаточно, чтобы доказать связь, существовавшую между младшей культурой средней Азии и древней культурой западной Азии. В самом деле, где и каким образом, если не через постоянные сношения с древними семитскими народами, - ассирийцами, вавилонянами, арамейцами, - могли персы так коротко ознакомиться с языком, нисколько не схожим с иранским, чтобы писать на этом языке и, читая, переводить писанное на свой собственный язык?
6. - Итак, этот писанный язык состоит из двух весьма различных элементов, которым даны и два различные названия. Та часть, которая пишется на один лад, а читается на другой, названа хузвареш, чисто-персидская же часть - пазенд. Конечно, текст может быть написан весь на языке "хузвареш" или весь на языке "пазенд", но этого почти никогда не бывает. Замечено только, что, чем древнее текст, гем в нем больше языка "хузвареш", так что древнейшие писания сасанидского периода почти всецело писаны на этом языке, тогда как позднейшие почти всецело писаны на языке "пазенд". Из всего сказанная ясно, что книги, известные под общим названием "Авесты", состоять из частей, писанных в различные века. так как пехлевийские письмена не похожи на авестские, то, сравнительно легко отделить первобытный текст от комментария и назначить последнему надлежащее время, а это - период владычества сасанидской династии (226-640 г. по Р. Х.).
7. - Прежде, чем приступить к изучению религии столь славной отрасли родного нам арийского племени, мы невольно задаем науке несколько вопросов, на которые хотелось бы получить положительные ответы: Хотелось бы знать, насколько древня эта религия, писанный закон которой так недавно отчасти вновь открыт? В которой из земель востока она зародилась? Существовал ли в самом деле человек по имени Заратуштра, который изобрел и проповедовал ее, и когда он жил? Да и в самом ли деле он изобрел ее, или только преобразовал и оформил? Когда были записаны тексты, содержание учение, закон, молитвослов этой религии? Обо всех этих вопросах много лет шли споры, достигавшие различных и часто разногласных заключений, и только в самое последнее время довольно определенно выяснились на них ответы. {Главным образом благодаря замечательному труду молодого американского профессора, А. В. Уильямс-Джэксона, "Зороастр, пророк древнего Ирана" (Нью-Йорк, 1901).}
8. - Большинство греческих и римских писателей, сочинения которых дошли до нас целиком или в извлечениях и фрагментах, упоминает о Зороастре, как о мудром муже востока, учившем божественным истинам, а также естественным наукам и даже магии, и в существование его никто в древности не сомневался. Эти свидетельства, взятые порознь, не имели бы большего веса, потому что ни греки, ни римляне не отличались историческим чутьем и критическим остроумием - да, кроме того, в хронологии у них невозможное разногласие: по одним Зороастр жил 500 лет до P. X., по другим раньше того, а по иным так даже 6.000 лет до нашей эры. Но единогласие показаний (к тому же подтверждаемых и многими мусульманскими средневековыми писателями), устраняет всякую возможность сомнения в том, что такое лицо действительно существовало когда-то; когда именно - остается науке с точностью определить, с помощью, главным образом, обильных, если и не всегда одинаково заслуживающих доверия, национальных персидских источников разных эпох.
9. - Есть небольшой сборник гимнов, известных под названием Гат ("псалмы, песни"), - писанных на особом иранском наречии, или более древнем, чем остальная Авеста, или принадлежащем другой иранской области. Песни эти - в стихах и, по всем приметам, древнее остальных книг. Они, очевидно, представляют учение новой религии в первобытном и чистом его виде, и в числе проповедей, молитв, изречений, набранных без особенного порядка, выдаются иногда места, полные истинной поэтической красоты, составляющие большую редкость в Авесте. в этих песнях личность пророка выдвигается с необыкновенным реализмом. иногда он проповедует сам от себя, излагая перед толпою слушателей простые и широкие основы своей веры; иногда он, бесприютный скиталец, вопиет к богу из глубины тоскующей души, в страстных порывах, сильно напоминающих некоторые излияния другого великого изгнанника, царя Давида: "К какой земле направлю я стопы свои? Куда пойду?... Из слуг никто меня не почитает; не почитают и злые правители земли. Как мне далее поклоняться тебе, о, Ахура-Мазда? Я знаю, что я беспомощен... ибо у меня мало людей. молю тебя слезно, о, Ахура, дарующий счастье, как друг подносит дар другу..." Но вот, судьба улыбнулась ему; в его тоне слышится надежда, торжество, потому что нашлись наконец друзья: могущественный царь уверовал в пророка; к нему пристали ученики из среды царской семьи и родовитой знати; сама царица сделалась его пламенной последовательницей; его самый преданный друг, близкий к царю вельможа, отдал за него дочь. в иных местах как будто говорят его ученики, потому что о нем упоминают в третьем лице. и во всем этом драгоценном сборнике величественная фигура проповедника стоить перед нами в ярком освещении: человек с живой, даже пылкой душой, симпатичный, увлекающий нас за собой, - и мы чувствуем, мы знаем, что Заратуштра некогда в самом деле жил на земле, что он - не пустое имя.
10 - Но когда законное любопытство просит подробностей, биографических фактов, мы мало находим твердых данных. Авеста называет отца пророка; имя его - Пурушаспа, из рода Спитама; там же мы находим имена его жены, сыновей, дочерей, друзей; но вот и все. Определенного мало. Из текста Авесты, пополняемого собранными из многих источников и строго проверенными сведениями, мы узнаем, что он родился близ "большой воды", - озера или реки, в горной, лесистой местности: по всей вероятности, Адербайджане, древней Атропатэне, близ озера Урмия. Говорится о "горе священных бесед"; это, вероятно, лесное убежище где-нибудь на высокой горе, где он провел часть, - может быть большую часть, - молодости в созерцательном уединении, возносясь мыслями и душой все выше и выше, пока он не почувствовал, что стоит перед самим Богом, лицом к лицу, и, нисходя к своему народу, учить его, он глубоко верил, что говорить не от себя, а только пересказывает то, что сподобился услыхать от самого Божества, в ответ на вопрошающие, страстно ищущие правды, порывы его духа. Ведь уединение посреди величественной природы изощряет мышление и легко порождает даже видения, которых, по преданно, у Зороастра было несколько. Мохаммед много лет был погонщиком верблюдов и путеводителем караванов, и долго учился у безмолвной, безбрежной пустыни, да у звезд небесных, без слов говорящих душ с бездонной, лазурной глуби южной ночи, прежде чем он объявил себя пророком, возвещателем истины, - и ему тогда было уже сорок лет. Много лет и Моисей проживал пастухом в каменистой Синайской пустыне, прежде чем он вернулся к своему народу, богатый годами и божественным знанием, и объявил себя посланным от Бога вождем его. Подобно Мохаммеду, Зороастр начал свою проповедь, когда ему было уже не менее сорока лет. Согласно наиболее авторитетным персидским источникам, он получил "Великое Откровение" уже тридцати лет от роду и следующие десять лет готовился к возложенному на него святому делу. В эти годы он имел несколько видений, подвергался искушениям и выдержал ту борьбу, без которой ни один борец духа не отрешился окончательно от прелестей мирских и влечений к личному счастью. На родине и в смежных странах его проповедь сначала не имела успеха не только между туранскими князьями и племенами, но и между его собственными арийскими единоплеменниками, и он должен был, чтобы спастись от своих и инородных врагов, бросить родную землю и отправиться в далекое странствование, без определенной цели или надежды, стараясь по пути, - и обыкновенно безуспешно, - приобрести учеников и покровителей. К этому периоду скорбных скитаний и должно отнести глубоко унылые излияния душевные и отчаянные мольбы к Богу о помощи и поддержке, которых так много в так называемых Гатах. Лишь в далеких, совершенно чуждых ему землях Восточного Ирана произошел желанный переворот в его судьбе.
11. - Мы далее знаем из самой Авесты, что государь, почитавший Заратуштру и уверовавший в него, был славный в предании герои древнего Ирана, Виштаспа, царствовавший, по всей вероятности, в Бактрии. Эта иранская земля, на дальнем северо-востоке средней Азии, с весьма ранних времен слыла цветущим и могущественным государством; столицу её, Балх, Авеста называет: "прекрасная Бахди, с высоко-водруженными знаменами", - почетное название, вероятно, означающее царскую резиденцию. Тридцать пять лет верной дружбы и полное торжество проповедуемой им веры можно признать достаточным вознаграждением за все пережитые гонения, невзгоды и душевные страдания. Вполне мирным, однако, нельзя назвать это торжество. Оно послужило поводом к двум жестоким войнам, известным в персидских летописях и эпохе под названием "священных", против могущественного соседа и смертельного врага Виштаспы, туранца Арджаспа, которому были подвластны не только земли, составлявшие позднейший Туркестан, но, по всей вероятности, и значительную часть Китая. Первое туранское нашествие (в 601 г.) кончилось блестящей победой Виштаспы и его храброй и благочестивой дружины, после которой беспощадный гонитель новой веры целых семнадцать лет не тревожил её ревностных поборников. Но в 583 г., пользуясь несогласиями в кругу самых близких к царю Виштаспе витязей, Арджасп снова, со всей рьяностью застарелой ненависти, ворвался в Бактрию. Сам Виштаспа к несчастно был в отсутствии, - объезжал свои владения, - и враг, почти не встречая сопротивления, быстрым движением достиг самой столицы и взял ее с первого приступа. город был разграблен, храм разрушен и священнослужители избиты во время богослужения, так что священный огонь был потушен в их крови, и сам пророк, семидесяти семилетний старец, принял мученическую смерть на ступенях алтаря. Победа в конце все же осталась за защитниками веры, но и она не могла вознаградить за безвозвратную потерю. {Эта сцена, дышащая грозным эпическим величием, описана с ясновидением истинного художника в прекрасном историческом романе Мариона Крауфорда: "Зороастр".}
12. - Невозможно сколько-нибудь точно определить, когда были записаны авестские тексты, как Гаты, так и позднейшие. Из ныне существующих рукописей, нет ни одной древней в настоящем смысле слова. Есть у парсов предание, будто пророк оставил большой сборник священных писаний, состоявший из двадцати одной книги, писанной на двенадцати тысячах коровьих шкур (пергаменте) и обнимавших всевозможные ветви религиозной науки, философии и естествознания; но сборник этот, будто бы, уничтожен греками, когда Александр Македонский завоевал Персию, три столетия до P. X. Никогда греки не преследовали никакой веры. Но Александр, как известно, в пьяном неистовстве, после безумной оргии, поджег Персеполь, столицу побежденного персидского царя; в этом-то пожаре, конечно, и погибли драгоценные рукописи, - бедствие, почти не уступающее мусульманскому нашествию. Что обширная священная литература действительно существовала, это, между прочим, подтверждается показанием одного современного писателя, грека Гермиппа, который составил каталог зороастровским книгам и записал содержание каждой. Указывают, что, после пожара, священный закон и предания в течение нескольких веков жили лишь в памяти священников, пока, при сассанидах, был созван собор нарочно для того, чтобы собрать и вновь записать древние тексты, - и получился текст Авесты в его настоящем виде, неполный, отрывочный, с беспорядочно перемешанными главами и даже стихами. Древний язык устарел уже до Александра; поэтому признали необходимым снабдить тексты переводом и комментариями на пехлевийском языке, тогдашнем ново-персидском. Неудивительно, если духовенство, сознавая, что настала для него пора влияния и могущества, подладило многие тексты к своим целям; не обошлось при этом и без подделок. Персия, - чего прежде с нею никогда не бывало, - подпала под иго духовенства, и царь Шапур (Сапор) II положил начало религиозным преследованиям своей прокламацией: "Ныне, когда мы познали мировой закон здесь на земле, они (духовенство) не должны допускать неверия в ком бы то ни было, и я приложу к тому старания".
13. - Понятно, что, из большой массы священной литературы, вверенной единственно памяти служителей веры, одни лишь те части сохраняются в приблизительной целости и неиспорченности, которые ежедневно употребляются при богослужении и в предписаниях домашнего благочестивого обихода. Так и случилось с Авестой. До нас дошли сборники молитв и воззваний, которые верующие обязаны читать ежедневно, в известном порядке - настоящая литургическая служба; также хвалебные гимны разным божественным существам, на которых нынешний парс смотрит, как на подчиненных Богу добрых духов или ангелов; эти гимны, с некоторыми краткими молитвами и отрывками, составляют особую группу под заглавием "Малой Авесты" (Хордэ-Авеста): такое название этот сборник получил потому, что ему придается лишь второстепенное значение, и читают его один только раз в месяц, или в известных случаях. Разные отделы Авесты, в том виде, как текст окончательно установлен и утвержден при сасанидской династии (около 325 лет по P. X.), --следующие:
I. Вендидад; Это название сокращено от длинного слова, которое значит "закон против дэвов (т.е. "бесов" или злых духов). Это, собственно говоря, свод законов и постановлений, имеющих целью водворить праведность и сразить злые силы; кроме того, он содержит немало интересных мифических легенд, преданий и всякого рода рассуждений.
II. Висперед: - воззвания ко всем святым и божественным существам, которые почитаются под именем "начальников благого творения" и приглашаются присутствовать при готовящемся жертвоприношении, - нечто в роде акафиста;
III. Ясна, - "жертвоприношение"; т.е. молитвы и тексты, - Мантры, - сопровождающие весьма сложный и до мелочи расписанный ритуал богослужения перед священным огнем, которому подносятся небольшие количества мяса, молока, плодов и сок известного растения, Хаома, выжимаемый на самом жертвеннике, с точным соблюдением множества настрого предписанных церемоний. Гаты включены в Ясне, трудно сказать, по каким соображениям, и составляют особую группу из двадцати пяти глав. Ясна кроме того содержит формулы для исповеди, воззваний, восхвалений, увещаний и пр. Эти три отдела: Вендидад, Висперед, Ясна, - читаются не отдельно по порядку, а перемешанными частями, как того требует ход литургии. Выписанные в этом особом литургическом распорядке, эти три отдела вместе составляют Вендидад-Садэ.
IV. Иешты, -хвалебные гимны, содержащие много интересных мифических материалов. Этот отдел, вообще сильно отдает мифологией и многобожием, совершенно чуждыми первым стадиям веры, проповедуемой Заратуштрой, - очевидно, плод более позднего и значительно испорченного периода. Эти Иешты, вместе с несколькими отрывками, краткими молитвами на каждый день месяца - и другими, составляют Малую Авесту (Хордэ-Авеста), книгу не столь свято чтимую, как другие три, потому что она не входить в литургическое богослужение. По той же причине, весьма немногие из Иештов переведены на пехлевийский язык, так что ученым, при чтении и толковании их, приходится бороться против усугубленных трудностей, потому что они уже не могут опираться на священные традиции.
14. - Из этого краткого обзора видно, что мы тщетно искали бы в Авесте космогонические сказания, какие, у других народов, лежать в основе религиозного сознания, и какие мы находим в таком обилии у вавилонян и у иудеев. Такой пробел в наших познаниях о столь великом народе, как иранский, был бы истинным несчастьем, если бы он не восполнялся в большой мере из источников, хотя и сравнительно поздних, однако не лишенных авторитетности, так как они, безо всякого сомнения, основаны на древних преданиях. Источниками этими являются разные книги, образующая объемистую пехлевийскую литературу. Они принадлежат к сассанидскому периоду и содержат значительную долю того материала, из которого составилась древняя авестийская литература, хотя и сильно измененного веками устного предания и новыми культурными условиями. Самым главным из этих поздних ростков, пущенных старинным стволом, обновленным многократными прививками, должно назвать Бундахиш, бездонный сборник мифических и религиозных сказаний, о начале мироздания, а также о конце и возрождении мира и о порядке, управляющем вселенной; тут же находим и отрывки фантастической географии и астрономии, очевидно из тех же мифических источников, наконец фрагменты национального героического эпоса, и даже философские рассуждения. Весь этот довольно бессвязный материал разработан в симметрическую систему, слишком явно и искусственно подтасованную, следствие чего и самый первобытный материал много теряет. Там, где все гладко пригнано и выровнено, так что нет ни пробелов, ни противоречий, можно быть уверенным, что первобытный характер искажен и подделан. Несмотря на то, что разработка поздняя, самый материал несомненно древний, что с избытком доказывается многими местами в самой Авесте, которые становятся лишь понятны при свете, проливаемом на них Бундахишом. Вот почему, несмотря на то, что книга эта на много веков отдалена от того времени, которое мы пытаемся здесь изобразить, невозможно, не упомянув о ней, представить осмысленный и удобопонятный очерк той древней религии, этика и философское мировоззрение которой отражаются в уцелевших книгах Авесты.
Что же касается капитального вопроса: изобрел ли эту религию учитель, возвестивший ее Ирану, или только преобразовал уже существующую, - то вопрос этот настолько забирает глубоко и широко, что требует отдельной главы.
1. - Ни одна религия не изобретается, как не изобретается язык. Обилие и разнообразие как религий, так и языков объясняется ростом и развитием везде, где имеются достаточные данные для исследований, т.е. когда наших познаний хватает на то, чтобы сделать вывод, способный вынести разбор и критику. Результат получается неизменно один и тот же, что оправдывает априорное положение в том же смысле каждый раз, когда приходится работать с материалом недостаточным, т.е. - мы можем с уверенностью предсказать, что, когда расширится наше знание, результат непременно должен согласоваться с результатами, добытыми в других подобных случаях. Итак, никто в сущности ничего не изобретает - по крайней мере в том смысле, какой мы придаем этому слову на наших далеко не точных языках. Латинское слово, - invenere, значит буквально "найти", точнее - "на что-нибудь набрести"; определение в высшей степени меткое, так как то, что оно описывает, - "изобретение", всегда первоначально есть действие непроизвольное, внезапно озаряющая мысль. Изобретатель, - inventor, - случайно находишь нечто, именно натыкается на мысль, которую, если он получил к тому от природы дар, он развивает и воплощает в чем-нибудь полезном, или прекрасном, или мудром, и, в своей конечной форме, новом. Но он ни в каком случае и ни в каком смысле не создает. Человеку невозможно сотворить что-нибудь безусловно новое, что-нибудь такое что прежде вовсе не существовало, ни в каком виде. Он сравнивает, сочетает, превращает, соединяет в разные комбинации, перерабатывает, - но непременно работает над чем-нибудь уже существующим. Возьмем очень простое сравнение: прядильщик, ткач, красильщик, вышивальщик производят предметы крайне разнообразные по качеству, тонкости ткани, цветам, узорам и работе; но они не могли бы ничего произвести, если бы не имели сначала сырого материала: льна, шерсти, хлопка, шелка.
2. - На вопрос, которым кончается предыдущая глава, стало-быть, уже найден ответ: Заратуштра был преобразователем. В каждой новой религии особенно важен момент: как она относится к своей предшественнице, к той религии, из которой она произошла и место которой она стремится занять. Поэтому мы первым делом спрашиваем: какой материал нашел законоучитель, что он сохранил, что отверг, что внес своего? И почему возникла настоятельная нужда в его работе? Искать ответы на подобные вопросы, это все равно, что проследить реку до её истоков. даже когда найден видимый родник высоко в горах, еще много остается разъяснить, потому что много невидимых струй просачиваются скрытыми подземными ходами, сквозь ноздреватые каменные породы и через скважины в скалах, прежде чем сойдутся в том месте, откуда забьют одним живым ключом. между тем, эти-то невидимые струйки, получающие вкус и цвет от различных родов земли и камня, через которые они проходят, определяют степень чистоты и доброкачественность вод, имеющих своим назначением утолять жажду тысячей людей.
3. - Мы до сих пор занимались исключительно мыслями и деяниями трех из немногих передовых человеческих рас: шумеро-аккадьян, членов туранской или желтой расы - хананеев, народов весьма смешанной крови; наконец, вавилонян, ассирийцев и иудеев, принадлежащих к семитскому отделу великой белой группы. Мы следили за тем, как их нравственный склад отражался в их религии, и как последняя, в свою очередь, влияла на их судьбы. Иранские народы, следуя ходу истории, теперь выдвигаются на первый план мировой панорамы. Принадлежа к тому же отделу человечества, как и мы сами, а именно, арийскому или индоевропейскому, они представляют предмет изучения во многих отношениях более нам близкий и симпатичный; их духовная жизнь гораздо понятнее нам; благодаря кровному и духовному родству, нам легче вникать в их внутреннюю работу, отождествляться с нею. Но при этом нет возможности совершенно отделить их от их индийских братьев. эти две ветви арийского дерева так тесно срослись вначале, жизненный сок в них так явно один и тот же, что изучение одной неизбежно влечет за собою изучение другой. во всяком случае необходимо вглядеться поближе в условия первобытной арийской жизни, лежащие в основе быта обоих народов.
4. - Было время, когда еще не было речи об индусах и иранцах, но предки тех и других, еще не разделившись, вместе обитали в прекрасной земле, память о которой смутно сохранилась у их потомков в виде предания. В Авесте самому Богу приписывается следующее заявление: "первою из добрых земель и стран я сотворил землю Аириана-Ваэджа" (или Вэджа, т.е. "родина арийцев"). какою чудною первородина эта представлялась иранцам, можно судить из следующих затем слов: "каждую землю, даже лишенную всякой прелести, я сделал милою и любезною её обитателям. Если бы я не сделал каждую землю любезною её обитателям, то люди со всего света устремились бы в Аириана-Вэджу" (Вендидад, I). Трудно в точности назначить место этой земле, которой непомерная старина придала мифическую туманность; но большинство ученых иранистов все более склоняются к тому мнению, что сами иранцы под именем Аириана-Вэджи представляли себе тот же Адербайджан (Атропатэну), где, по-видимому, родился Зороастр.
5. Ни индо-иранцы, ни отцы их, первородные арийцы, не оставили по себе никаких памятников, могущих служить указаниями насчет книга их образа жизни, умственного и материального развития их воззрений на обитаемый ими мир, их представлений об управляющих им силах. Но у арийцев, завоевавших индию, уцелел сборник из тысячи слишком молитв и гимнов, - знаменитый Риг-Веда, одна из четырех священных книг индусов, вдобавок самая древняя, а потому наиболее ценная для нашей цели. значительная часть гимнов - неимоверной старины: восходят до самых древних времен арийской оседлости в северо-западной части Индии, называемой тогда "Семиречьем", от реки Инда и её главных притоков, а ныне Пенджабом, т.е. до эпохи много древнее Зороастра и Гат. Нет сомнения, что эти гимны выражают не новые какие-нибудь понятия, а те, которые арийские пришельцы принесли с собою с севера, и по ним не трудно воссоздать верования индо-иранцев, если не самих первородных арийцев, - верования, от которых впоследствии родились две религии: индусский брахманизм и иранский маздеизм, далеко расходящиеся по духу и внешнему характеру, однако представляющая несомненные признаки общего происхождения.
6. -В Самую раннюю доступную нам эпоху появления их на мировой сцене, мы застаем арийцев в той стадии духовного сознания, которую можно назвать чистым натурализмом, разумея под этим словом почитание сил природы, развившееся под влиянием особых почвенных и климатических условий полу-пастушеского, полу-земледельческого их образа жизни. Они поклонялись и молились, как божественным существам, богам, - благодетельным Силам: ясному Небу; всепроницающему Свету; Огню, в его трояком проявлении - небесной молнии и земному пламени на жертвеннике и домашнем очаге; Солнцу, во всех его видах; доброй Матери Земле; Ветрам, Водам, живительной Грозе. Вредные силы, весьма малочисленные, олицетворенные главным образом во Тьме и в Засухе, представлялись им бесами или злыми демонами; их ненавидели, проклинали, но никогда, ни под каким видом не задабривали, не старались умилостивить, - и в этом заключается одно из главных различий между арийскими понятиями и представлениями туранских и хананейских народов. По понятиям последних, злым Силам, вредящим людям, должно молиться и приносить жертвы, чтобы склонить их к пощаде; по понятиям арийцев с ними должно бороться, должно побеждать их, и это составляет главную обязанность и занятие их противников, добрых Сил: дело Света - побороть Тьму; дело Ветра и Грозы - собирать тучи, угнанные басами Засухи, метать молнии и лить дожди. Из этих воззрений само собою возникает благородное, полное достоинства отношение арийцев к своим Богам: ни страха, ни раболепия, а восхваление, благодарение, доверчивое моление о помощи; и образуется религия такая простая, прозрачная, что можно в кратком очерке дать весьма полное о ней понятие.
7. - Древнее всех богов арийской расы и превыше всех - Небо, светозарное, всеобъемлющее. Имя его, по-санскритски и в Риг-Веде, - древнее которого ничего нет в санскритской письменности, - Дьяус и, несколько позднее, Варуна. И то и другое - имена нарицательные: Дьяус и теперь означает видимое небо; Варуна, в измененной слегка форме, - Уранос, - поныне означает "Небо" на греческом языке. Ясно, что эти имена переносят нас в эпоху первородных арийцев, в т.е. времена, когда только-что поднимались с мест своих предки народов, впоследствии населивших Европу. Индо-иранцы, несомненно, были отъявленные многобожники; однако, богу-Небу как будто присуще было некоторое верховенство; к именам "Дьяус" и "Варуна" часто присовокуплялось название Асура, - "Господь"; Варуна, кроме того, еще называется "Всеведущим". Солнце - его око; Огонь, в виде небесной Молнии - его сын, а видимое звездное небо - его царственная риза. Он представляет далеко не одно только олицетворение материального явления природы. Ему, напротив, приписываются самые возвышенные нравственные качества. Он утвердил небо и землю; он - устроитель и хранитель порядка и стройного мирового благолепия, которые составляют верховный закон вселенной, - Космоса, - и, будучи перенесены из вещественного в духовный мир, превращаются в закон высшей Правды, отступление от которого есть грех и начало всякой кривды и неурядицы. Поэтому к Варуне обращаются с покаянием и с мольбою о прощении, ибо он также - каратель; из всех же грехов самый ненавистный ему - ложь.
8. - Имя Варуны во многих воззваниях сочетается с именем другого светового божества - Митры ("Друг"; олицетворение Дневного Света). Эти двое так тесно связаны, что они представляются воображению в виде неразлучной четы: "Варуна-Митра" или "Митра-Варуна"; они ездят на одной колеснице, думают одну думу. Вместе они охраняют мировой порядок и закон Правды; вместе они наблюдают за деяниями и сердцами людей, одинаково всевидящие, всеведущие. Солнце также часто называюсь оком Митра-Варуны, как и одного Варуны. Что может быть естественна этого сопоставления: Небо и Свет? Митра-Варуна, это именно - Светозарное Небо. Есть следы сопоставления Митры и Варуны с несколькими световыми божествами, по имени Адитья, не столь высоко стоящими в небесной иерархии, не только в индо-иранский, но и в первородно-арийский период; тогда их было семеро в одной группе. (Святость и знаменательность этого числа, семь, положительно повсеместны). Подчас сдается, не были ли остальные пятеро в этой группе лишь бледные отражения Варуны и Митры, придуманные для пополнения священного числа.
9. - Одно из многих древне-санскритских названий Молнии, сына. Асуры Варуны, -Атхарван, буквально "имеющий Атхара". Священное предание превратило этого мифического Атхарвана в первосвященника, подарившего людям огонь и учредившего жертвоприношение в виде всесожжения. По сие время в Индии есть особый класс жрецов, именующих себя атхарванами: их специальная должность - уход за священным и жертвенным огнями, и предание указывает в них прямых потомков того исконного первосвященника, который, если всмотреться поближе, оказывается не кто иной, как сам бог - Огонь, олицетворенная огненная стихия, сошедшая с неба в виде Молнии; иными словами - "Атхар, сын Варуны". Атхари по-санскритски значить "пламя"; атхарью ("пылающий"), часто встречается, как эпитет бога Агни-Огня. Стало-быть, Атхар есть одно из древнейших арийских названий Огня, - если даже не самое древнее из всех, на что указывало бы одно греческое слово, которое переносить нас в прошлое более отдаленное, чем даже индо-иранский период. Слово это - афрагенэ, название некоего ползучего растения, из которого в очень древнюю старину трением добывали огонь. В переводе это название может иметь лишь одно значение: "рождающее Атхара". Оно было устарелым уже в классическую эллинскую древность, а что это за растение, так никогда и не узналось. {Сведение это, далеко не общеизвестное, мы находим в капитальном труде: "Die Iterabkunft des еuers und des Gottertrankes", von. A. Kuhn ("Сошествие огня и божественного напитка", А. Куна).} Что же касается святости самой стихии, она также повсеместна и незапамятна, как святость числа семь. Огонь всегда был предметом особенно горячего и, если можно так выразиться, любовного поклонения, как друг человека, сидящий на его очаге, помогающий ему в трудах, заменяющий ему дневной свет и солнечную теплоту, как победитель и расточитель всего зловредного, что прячется в темноте, - призраков, дурных снов, - наконец, как посланец и посредник между двумя мирами, возносящий к Небу на своем пламени, как на крыльях, молитвы людей.
10. -В первобытном, небесном своем виде, - Молнии-Огонь, сын Неба, играет видную роль в войне, которую светлые Дивы, податели света, жизни, тепла, вечно ведут против бесов Тьмы и Засухи, в области средней между небом и землею - Атмосфере. В поэтических описаниях этой войны арийская раса развернула всю роскошь и картинность своего поэтического дара, всю изобретательность своего эпического гения. Вековечная борьба, которая нам представляется лишь рядом метеорологических явлений, одухотворяемых лишь в редкие минуты поэтического настроения, и то всегда сознательно, намеренно, - для древних арийцев, впечатлительных, одаренных живейшим воображением, была животрепещущей драмой, разыгрываемой живыми, сверхчеловеческими существами, могучими в добре и зле. Вернее, - две драмы, отличные одна от другой, с разными действующими лицами. Два высшие блага, от которых истекают все прочие - Свет и Дождь. Злейшие враги человечества - те Силы, которые отнимают у него эти блага. Борьба против бесов Тьмы и Ночи - дело сравнительно простое, и естественно предоставляется исключительно Солнцу. Однако, и эту борьбу неистощимое воображение арийцев украсило множеством разнообразных инцидентов, преисполненных роскошной образности, нежных поэтических красот, таким образом создавая ту сокровищницу солнечных мифов, из которой почерпнута добрая половина всех в мире поэтических повестей и лирики. Впрочем, здесь не место вдаваться в изучение этого увлекательного предмета, потому что мы в настоящую минуту разыскиваем источники иранского эпоса, иранской религии; иранцы же - народ необыкновенно трезвый, практически; прелести солнечного мифа как-то не особенно трогали их, и потому слабо отразились на их духовной жизни.
11. -Гораздо сложнее грозовой миф, -драма борьбы из-за вод небесных. Она и разнообразнее и гораздо более волнует зрителя, потому что, в различных моментах и перипетиях, которыми она проходить до конечной развязки, исход часто кажется сомнительным, превосходство часто надолго склоняется на сторону вражеских сил, хотя окончательная победа не может остаться за ними. Бесчисленны козни бесов, ухищрения их, чтобы овладеть драгоценными водами и удержать их; они бьются отчаянно и свирепо; бесчисленны также виды, которые они принимаюсь, - и это не удивительно, так как бесы эти в сущности, по большей часта, - разного рода облака и тучи. Ведь далеко не все облака предрекают дождь, не все тучи его приносят. Если есть такие, которые щедро изливают чистую, живительную влагу, утоляющую жажду изнывающей, раскаленной земли, зато есть и такие, которые удерживаюсь ее, скрываюсь ее в своих недрах и не выпускаюсь, пока их не пронзить, не расторгнет огненное копье гневного Молниеносца. Эта разница в тучах, которую мы замечаем лишь обращая на них особенное внимание, так как мы вообще привыкли поверхностно относиться к окружающим нас явлениям, не могла ускользнуть от наблюдательности людей, живших одной жизнью с природой, в такой зависимости от неё, что постоянная бдительность была для них безусловной необходимостью, между тем как беспримерная сила и плодовитость их поэтической фантазии не только подсказывала им тысячу образов и сравнений, столь же метких сколько и разнообразных, до бесконечности, но сразу же превращали эти образы, эта сравнения в живых лиц и драматические эпизоды. Рассмотрим несколько таких творений, в которых не знаешь, чему больше дивиться, - детской ли, наивной простоте, или безошибочной меткости, - но только очень немногие, потому что, по изложенной выше причине, более основательное изучение этого истинно волшебного сада нашей расы приходится отложить до другой книги, имеющей быть посвященной древней Индии, где эти цветы её фантазии распустились роскошнее, нежели на любой другой почве.
12. - Идиллическому воображению полу-пастушеского народа легкие облака, лениво движущиеся по небесному пространству, легко могли напомнить стадо коров, тихо бродящих по обширному пастбищу и щедро изливающих свое молоко, - благодетельный дождь, - на питание земле и всей твари, на ней живущей, и нет сомнения, что это один из самых древних, первобытных мифов. Не совсем так просто, но все же вполне понятно, сравнение белых, легких облаков с грациозными женщинами. И вот - являются небесные девы, божественные Воды, жены Асур, и в особенности верховного Асуры-Варуны, они же и матери Молнии, небесного Огня. Отсюда одно из самых священных названий его, - Апам Напат, т.е. "Сын Вод" (буквально: "внук"). Из этого следует, что бесы, которые удерживают дождь и приносят засуху с её спутником, - голодом, говоря мифическим языком, - хищники, воры, крадущие коров или женщин. Они или совсем уводят их, или держат в заточении, в тем-пых горных пещерах или в крепостях, твердынях, какими арийской мифологии неизменно представляются мрачные темные тучи, поднимающаяся на краю небосклона в виде горных гряд или замков, с зубчатыми стенами и башнями. Тогда Индра, Громовержец, сияющий в золотых ратных доспехах, становится на свою колесницу, запряженную быстрыми, серыми в яблоках или пегими конями (быстро несущиеся грозовые тучи), вместе со своим неразлучным товарищем Ваю, (ветер, бушующий - в высших слоях атмосферы); за ними несется рать бурных Ветров, - и начинается битва. Недолго гора или крепость выдерживает бешеный. напор. От частых, гремящих ударов Индровой огненной палицы разверзаются скалы, рушатся стены, коровы освобождаются и изливают свое молоко, которого томительно жаждет земля; или же, если преследуется другой образ, - освобождаются пленные жены, девы.
13 - Но нет конца тому, что видится в облаках и тучах, как хорошо знает всякий, кому доводилось проводить часы отдохновения в созерцании их у моря или в горах. Какой ребенок не открывал на небе подобие людей, животных, фантастических великанов, чудовищ, пейзажи и города? Наши арийские праотцы в туче, не дававшей дождя, видели злейшего демона: то был Вритра ("укрыватель"), а название Вритрахан, - "Вритро-убийца", - было высшим почетным титулом, которым они награждали дивов, пронзающих его косматую шкуру и выпускающих заточенные воды. Этот эпитет был в особенности присвоен Индре, как самому неутомимому противнику беса, с которым может покончить одно его собственное оружие, - огненное копье - молния. Другой тучевой бес - Ахи, "Змей", сидящий на горе и вызывающий дивов на бой. Это - мрачная грозовая туча, извивающаяся беспрестанно меняющимися кольцами и клубами на вершине горы, - тучи, сплошной стеной возвышающейся от небосклона. Со Змеем обыкновенно сражается и убивает его тот же неутомимый Индра, и этот эпизод описывается в сотнях более или менее драматических мест Риг-Веды. И не только в Риг-Веде, а везде и всегда встречается этот самый вражий Змей, в мифологии, эпической поэзии и легендах всех народов, наконец, в простых сказках, - (наш Огненный Змей, Змей Горыныч!), -во всевозможных положениях и сопоставлениях, когда истинное значение его тучевого и грозового беса давно забыто. {Борьба Индры со Змеем, первоначально несомненно натуралистичный миф, в Индии получает, кроме того, еще политическое, или, вернее, - этнологическое значение.}
14. - Одна в высшей степени замечательная и своеобразная черта арийского представлены о природе, земной и божественной, это - достоинство, благородное самосознание, с которыми человек относится к сверхъестественным Силам. Как в каждой религии, и тут требуются молитва и жертвоприношение, но в совершенно своеобразном духе: ариец не просить бессильно о помощи; он в некоторой мере и сам оказывает ее. Именно: предполагается, что он помогает своим светлым богам в борьбе против злых бесов. Его хвалебные и благодарственные песни воспламеняют, ободряют их, жертвенные приношения, к которым он приятельски приглашает их, как высокочтимых гостей, и на которые они сходятся, как друзья сходятся на пир к друзьям, придают им силы, совершенно так же, как пища дает силу людям, а главное, - питейное приношение, возлияние веселящего дух сока дивного растения, - сомы, веселит, бодрит их, возбуждает в них боевой пыл, опять-таки так же, как и в людях. Мало того: они положительно в нем нуждаются, не были бы в состоянии побороть врагов, если бы не напились обильно чудодейственной влаги. Особенно Индра, по словам песней, поглощает его неимоверные количества, и тогда уже ничто не в силах устоять против него.
15 - Это индийское горное растение, сома, имеет мягкий, гибкий волокнистый стебель, в котором содержится млековидный сок. Этот сок выжимается и предается брожению, отчего он превращается в опьяняющее питие, употребление которого при жертвоприношениях есть одна из древнейших и отличительных черт арийского богослужения. Его подливали в огонь, и содержимый в нем алкоголь ярко оживлял пламя; пили его и сами жрецы, вероятно, в достаточном количестве, чтобы ощущать его опьяняющее действие. Во всем этом пока нет ничего особенно замечательного. Но любопытная и отличительная арийская черта этого обычая заключается в том, что само растение и сок его не только считались священными, - это объяснялось бы их богослужебным употреблением, - но положительно обоготворялись, так что был бог Сома, и его чтили, поклонялись ему, как одному из самых могущественных, благодетельных, но и страшных богов. Возбудительным напиткам, принимаемым в умеренных дозах, как известно, присуща сила, причиняющая приятный подъем духа, прилив мощи; чрезмерное же употребление их доводить этот подъем духа, эту мощь, до неистовства и даже помрачения ума. Вот эти-то свойства, по-видимому, поразили арийцев, как нечто сверхъестественное. Странная беспечность, временное забвение забот и горестей, усиленная жизненность, проявляемая в большей бодрости, в более свободной речи, подчас в поэтическом вдохновении, даже в прорицательном ясновидении, - все это давало им такое чувство, словно они преобразованы присутствием в них чего-то не своего, высшего: им представлялось, что некое божество снизошло в них, - пребывает же это божество в священном жертвенном растении: это - бог Сома, друг богов и людей; ибо, в силу присущего всем людским представлениям антропоморфизма, они воображали, что и боги подлежать тому же влиянию, как и они сами, только в несравненно сильнейшей степени. Итак, приглашая их на жертвенный пир, они не забывали заготовить добрый запас сомы, дабы божественные гости их, увеселенные, ободренные духом, с утроенными силами, прямо с пира отправлялись в бой против Вритры и Ахи, похитителей и укрывателей коров, с их бесовской ратью.
16. - Но арийцы шли еще далее. Не довольствуясь тем, что, силой молитвы, они, по своим понятиям, помогали своим богам, они вообразили, что в молитве, - или, вернее, в произносимых словах известных молитв и священных текстов, -таится сила, способная вынудить у богов помощь, милости, даже повиновение, покорность, и побеждать бесов собственной мощью. Таким образом мантра ("священный текст") сделалась наступательным оружием, притом неодолимым, против бесов. Со временем, это представление о понудительной силе молитвы, развиваясь все более, было доведено до абсурда: будто она доставляете ни более ни менее как всемогущество некоторым смертным, обладающим исключительными духовными дарами; но в первоначальной простоте его в этом представление не было ничего нелепого или нечестиво дерзновенного. "Молитва человека, -пишет один из замечательнейших мифологов {Дарместетер.}): - "обыкновенно согласуется с природою. Он просит дождя во время засухи, - а за засухой должен следовать дождь; он просит света, когда темно, а свет должен следовать за тьмою. Он видит, что молитва его неизменно исполняется, - и приписывает ей силу исполнения". - Притом те немногие, незатейливые блага, о которых арийцы молились в те простые времена: многочисленное, здоровое потомство, обильный приплод скота, здоровье и долгоденствие, да победа в войнах с туземцами, - все это были как раз такие блага, которые должны были сами собою выпасть на долю их при прекрасных условиях их нормальной, здоровой жизни и их племенном превосходстве. Поэтому, ничто не могло поколебать, а все, напротив, должно было подтверждать их чрезмерную самоуверенность, так как человек, не просвещенный наукой, всегда склонен поверить скорее сверхъестественным, чем естественным влияниям.
17. - Отсюда был уже один шаг, и то небольшой, к тому, чтобы сделать из священного слова, - Мантры, - живое лицо, самостоятельное божество, поклоняться ему, как существу не только вообще благодетельному, но в высшей степени гибельному для бесовских Сил, - вритрахан, - подобно Индре, Соме и нескольким другим дивам. Нужно заметить, что, для того, чтобы Мантра получила свою полную силу и действительность, необходимо читать священные тексты в известные часы, на известный лад, с известными интонациями и напевами, - и все это настрого предписано правилами; такими же правилами, - бесчисленными, сложными, подробными до мелочности, - управляется каждый момент жертвоприношения, которым обыкновенно сопровождается напевание или нашептывание Мантры. Если. все эти правила с щепетильной точностью соблюдаются, то Мантра и жертвоприношение произведут желаемое действие, совершенно независимо от душевного настроения жертвователя. Если же отступлено от них в малейшей мелочи, то и молитва и жертва будут хуже, чем бесполезны: они подействуют наоборот и навлекут всякие беды на молящегося, хотя бы душа его была преисполнена чистейшего умиления, самого горячего благочестия. Гораздо вернее и безопаснеe, поэтому, для мирянина, не мешаться вовсе не в свое дело, а предоставить все это жрецам, которым от неба дарована духовная власть, и которые, за приличное вознаграждение, совершать в пользу жертвователя должные обряды, научат его, в какой мере ему самому принимать в их участие, и будут наблюдать, чтобы он не повредил себе, от незнания или излишнего усердия.
18. - Из всего вышесказанного видно, что такое материальное представление о молитве и жертвоприношении по духу и цели скорее всего походить на волхвование или колдовство. Его можно принять за пережиток, в слегка измененном виде, той грубейшей и первобытнейшей стадии религиозного сознания, с которой начинает каждая раса, и которую мы подробно изучили у Шумеро-аккадьян. Древние арийцы и индо-иранцы отнюдь не были свободны от этого первобытного заблуждения. Их боги нередко приводят нас в недоумение смесью материализма и высокой духовности, в которой бывает очень трудно разобраться. Иной раз Варуна, Митра, Индра, Сома восхваляются и призываются несомненно как видимые, вещественные небо, свет, огонь; растение, которое привозится с гор, разрезывается и прессуется для извлечения из него опьяняющего напитка - к ним, тут же сейчас, обращаются как к существам духовным, с самыми отвлеченными свойствами. Варуна является владыкой, обитающим превыше небесного свода, облеченным небесной лазурью, как ризою, ненавистников лжи, карателем грехов, купно с Митрою, всезрящим, всеведущим, хранителем Закона Высшей Правды; Сома - исцелителем подателем жизни и бессмертия, богом геройской доблести и вдохновения. Эта вторая, лишь наполовину материальная ступень в развитии религиозного сознания соответствует в Междуречье периоду прекрасных гимнов к Солнцу, Огню, Месяцу и пр., которые действительно сравнивают, не без основания, с гимнами Риг-Веды.
19. - Мифология, столь богатая драматическими положениями и действующими лицами служит истинным рассадником мифического эпоса, который каждый народ создает себе простым процессом перенесения на землю разных сцен небесной или атмосферической драмы, - солнечной или грозовой, - превращения богов в героев и богатырей; дев солнечных или водяных - в смертных женщин; облачных стад - в настоящих коров или овец; тучевых бесов - в диких зверей, чудовищ, великанов, драконов; наконец, тучевых гор и крепостей - в земные пещеры и замки. Каждый народ, конечно, вплетает в эту общую ткань имена и смутно рисующаяся в его памяти личности своих собственных героев, вместе с сохранившимися в устном предании отрывками и чертами из своей истории. В такой-то новой одежде многие божественные борцы арийского мифа являются нам в героическом эпосе Индии и Ирана, следовательно должны были пройти через индо-иранский период. Из этих полу-героических, полу-божественных мифов один из самых интересных и замечательных - миф о царе Яме, потому что в нем заключается утешительная мысль о воскресении и бессмертии.
20. - Яма первый пошел по пути, по которому всем предстоит идти; он "указал дорогу многим", словами одного гимна в Риг-Веде. Многие ученые полагают, что Яма был первоначально олицетворением заходящего солнца, и только впоследствии превратился в первого человека, -первого жившего, и потому первого умершего; но это мнение сильно поколеблено самопозднейшими исследованиями. Как бы то ни было, он первый вступил "в обширные чертоги смерти" и, сделавшись там хозяином, принимал приходивших туда по пути, им указанному. Народная фантазия совершенно естественно производит его в правители Мертвого Царства, затем довершает превращение, прибавляя к нему живописные детали, бессознательно заимствованные все из той же неисчерпаемой сокровищницы мифа. Так, Яме даются две собаки, "темно-бурые, широкомордые, четвероглазые", должность которых состоит в том, чтобы ежедневно рыскать по миру, выслеживать людей, для которых настал смертный час, и загонять их, как овец, к грозному царю. Впрочем, Яма не внушает ужаса своим видом; он скорее милостив и приветлив: сидя с богами в высшем небе под широко-ветвистым деревом, - космическим Древом Жизни, он вместе с ними распивает напиток бессмертия, золотистый Сома, капающий с листьев дерева, и его окружают Питри, т.е. блаженные, просветленные души умерших праотцов.
21. Арийцы относились к своим покойникам с большой любовью и благоговением, и не верили, чтобы простой факт умирания, выбытия из среды родных и друзей, мог разорвать все узы, связывающие с ними человека. Каждая семья, каждый род почитали своих "Питри" ("отцов"), собираясь в положенные сроки для поминания их. На таких поминках беседовали об усопших, припоминали их добрые качества и дела, просили их заступничества, выставляли им угощение, -молоко, мед пчелиный, блины. Вся семья садилась за общую трапезу, которой предполагаемое невидимое присутствие придавало таинственную торжественность. Эти поминки составляли крепчайшую связь между членами семьи, так как право участвовать на них строго определялось и ограничивалось обычаем столь священным, что он доныне служит законом и нормой для регулирования наследственных прав. Душам умерших (Питри) приписывалась большая сила: они могли делать много добра и много зла своим потомкам; но, с другой стороны, их собственное благосостояние обуславливалось любовным к ним отношением и памятью живых.
22. - Понятно, что отдаленные предки целой группы семейств или рода почитались всеми ветвями этого рода, что поминки по ним праздновались в более широких размерах, что на них собирался весь род, и что этим питались и укреплялись кровные родовые отношения. Такие предки нередко делаются племенными героями, о них слагаются былины и песни, и доля сохранившейся о них в предании исторической правды дополняется мифическими прикрасами, настоящее значение которых скоро забывается. Таково происхождение большинства тех полубогов, смертных сверхчеловеков, которые толпятся на рубеже между историей и мифом; бесплотный дух их почитается наравне с божествами, земные же подвиги их, прославленные сиянием, перенесенным на них от борцов царства небес и туч, составляют узор пышной ткани народного эпоса и поэзии всех племен. Иранский эпос богат такими мифическими героями и повествует о целых династиях доисторических царей, но заняться ими специально не входит в задачу настоящей книги.
1. - Натуралистические мифы данного народа, - оставляя в стороне его религиозное сознание, - непременно отражают бытовые условия, В на которые поставлен этот народ. Так, известно, что Индия на свое население влияет вообще расслабляющим образом. Этому способствуют и климат и плодородность почвы. Последняя дает очень много взамен весьма малого труда; - самые леса изобилуют пищею, - корнями, ягодами, плодами, - которою и люди и животные приглашаются пользоваться даром; рек много, и они редко высыхают; большие же, как Инд и Ганг, - никогда. Поэтому, с одной стороны, ничто не понуждает человека к тяжкому труду, с другой же, у людей мало потребностей, так как растительная и молочная пища - в таком климате единственно разумная, одежды требуется немного, а для жилья достаточно простого шалаша. Арийцы, заняв Индию и подпав под это влияние, в значительной мере утратили свою физическую силу и выносливость и постепенно превратились в несколько изнеженное племя, в котором досуг и обычная праздность развили чрезвычайную мечтательность и склонность к духовному созерцанию с непомерной роскошью воображения; сочетание этих двух свойств окрасило особым оттенком всю их поэзию и их философское мировоззрение.
2. - Совсем другим влияниям подверглась та ветвь арийской семьи, которая заняла земли, собираемые под общее название Арианы или Ирана. Иранские арийцы, долго пространствовав по разным приветливым землям, где приятно чередовались умеренной высоты горы, долины, реки, леса и пастбища, основали не одно цветущее поселение, как, напр., в Бактрии. Кочуя, они пришли в края совершенно иного характера, представлявшее резкие контрасты, вернее, противоположности, - края, где природа казалась в разладе с самой собой, как живо изображено на следующей прекрасной странице древней истории Макса Дункера: -
"Центр Ирана составляла обширная пустыня; далеко на север и на юг простирались безводные плоскогорья; места, более благоприятно наделенные природой, можно бы назвать оазами. Непосредственно за самыми плодородными долинами и горными склонами следовали беспредельные степи; цветущие равнины, густо осененные рощами, были кругом опоясаны песчаными пустырями. Гористые земли северо-востока могли похвалиться дремучими лесами, богатейшими пастбищами. Снег выпадал рано, и зимы были суровые. Вдоль Каспийского моря была роскошная растительность, зато в болотистых низинах водились болезни и ядовитые гады. {Это описание особенно относится к области, называемой Мазандераном.} Люди в Иране страдали не только от летнего зноя, но и от зимней стужи: жгучие ветры пустыни не страшнее вьюг северных плоскогорий. Здесь пастбища и нивы на много недель исчезали под снегом; там хлеба и огороды заносило песками. Здесь верблюды мерли от холода и падали в пропасти, скользя по обледенелым крутизнам; там ветры из пустыни засыпали колодцы и родники. Здесь - зима "с худшими своими бичами: мерзнут воды, мерзнет земля, мерзнут деревья" (Вендидад, I, 9-12); там скотину мучат слепни и овода; здесь медведи и волки нападают на стада; там вечная опасность от змей и хищного зверья. Жизнь в таком краю была неустанной борьбой против зноя и стужи, за стада и хлеба, и едва какое-нибудь племя селилось в более удобных местах и принималось за земледелие, начиналась борьба против пустыни и засухи. Тут надо было сухую почву оросить, там - защищать жатвы против горячих ветров и песчаных наносов из пустыни. К этим тяжелым условиям и контрастам в природе присоединялись контрасты в населении. Большинство туземных племен средне-азиатского плоскогорья и многие из тех, которые расселились по окружающим горным местностям, были поставлены местными условиями в невозможность вести иную жизнь, как жизнь кочевую и пастушескую. Большая часть населения и поныне состоять из кочевников. Итак, в то время, как оседлые обыватели трудились усиленно, в поте лица, другие скитались праздно со своими стадами, Не было, конечно, недостатка в набегах на земледельческие поселения, в грабеже и разбое".
3 - Влияние подобных условий на народ даровитый, храбрый, сильный духом и телом - безгранично. Благодаря им одним, иранцы сделались такими, какими мы находим их при их вступлении на историческую сцену: народом необыкновенной, мужественной красоты богатырского типа, непреодолимым в бою, искренним и честным, склада ума серьезного и практического, гораздо более склонным смотреть на трудовую сторону жизни, нежели на её удовольствия и красоту, вследствие чего они считали земледелие и скотоводство высшими и святейшими из занятий, а к искусству относились, как к делу весьма второстепенному, в котором они весьма поздно достигли некоторого совершенства, да и то как подражатели. Ясно, что эти же влияния должны были сильно воздействовать и на их этику и религиозное сознание, дать последним известное, своеобразное направление, углубить их в известном русле. Борьба, составлявшая главную поддержку их существования на земле, сделавшейся их родиной, представлялась им главною задачей жизни всей вселенной. В основе первобытного арийского представления о природе, как и всякой первобытной религии, лежит противопоставление Света Тьме, и, стало быть, Сил Света Силам Тьмы. Но иранцам это представлялось не главным, а единственным основным законом бытия, поглощавшим те красивые мифические детали и картинные образы, которыми изобилуют религии других арийских народов. Тяжкая борьба за существование, сопряженное с опасностями, угрожавшими со всех сторон, преисполненное трудами и лишениями, отвлекла их от созерцательного праздномыслия, играющего образами и фантазиями, в котором и есть самая суть мифической поэзии. Они великий Боевой Миф низвели на землю и в нем олицетворили контрасты, которыми изобиловала их родина, и таким образом подготовили тот беспощадный дуализм, на котором зиждется их национальная религия.
4 -- Не было надобности для этого измышлять новые символы. Достаточно было выдвинуть на первый план, в усиленных чертах, борьбу, составляющую главную характеристику, основной мотив древнейшего арийского мировоззрения и богопочитания. Исконный бог-Небо и его вековечный враг, Туча Змей, затмеватель света, являлись главными действующими лицами; в них воплотились абсолютное Добро и абсолютное Зло со всеми их проявлениями и вскоре оттеснили на задний план все прочие мифические лица. Проследив древние мифы в сохранившихся частях Авесты, мы поражаемся широким развитием духовного смысла в изложение их, тогда как в Индии, родной сестре Ирана, смысл этот является как бы второстепенным и случайным, физическое же значение положительно преобладает.
5. - Так, на первый взгляд трудно узнать в Ахура-Мазде, верховном Боге, Творце вселенной и прочих богов, владыке надо всем существующим, внушителе и хранителе святости и праведности, каким он является во всей Авесте, старых арийских богов Неба, - Дьяуса и Варуну. Только долгое и терпеливое изучение, подбирание множества мелких черт, разбросанных в текстах, помогают нам проследить этот величественный образ до его первоисточника. Но раз эти черты найдены, они уже не оставляют сомнения. Самое имя иранского бога составлено из титулов древнеарийских богов. Санскритское слово АСУРА, согласно закону иранского произношения, превращается в АХУРА, но смысл тот же: "Владыка, Господь". А из всех эпитетов, которыми величали Варуну, один: "Всеведущий", иранцы присвоили своему верховному Богу, назвав его: Мазда. Итак, "Ахура-Мазда" буквально значит: "Господь всеведущий". материальные же атрибуты, приписываемые ему, сразу изобличают его происхождение. В одной из бесед с Заратуштрой - (божественное откровение во всей Авесте облечено в эту форму), - Ахура-Мазда говорит: "Я содержу на месте вверху небо сие, сияющее и видимое издалека, и объемлющее всю землю. Оно подобно чертогу, построенному из небесного вещества, прочно установленному, далеко раскинутому, блистающему рубиновым корпусом над всеми тремя мирами; оно подобно ризе усеянной звездами, в которую Мазда облекается... к ни с какой стороны глаз не узрит конца его". (Иешт III).
К кому, как не к богу неба, - можно применить это великолепное описание? Ведь усеянная звездами риза принадлежать и Варуне (см. стр. 47). Еще небо поэтически называется "телом Мазды", о нем говорится, что "у него изо всех тел - совершеннейшее тело"; что он - "красивейший телом; "восхваляется "его прекраснейшее тело"; далее: "поклонимся всему его телу". Еще убедительнее текст, в котором прославляется "светозарное Солнце, Око Ахура-Мазды") (См. стр. 47). Атар, - Огонь (первоначально небесный огонь - Молния (см. стр. 49), один изо всех Язата ("божественных существ") описывается и призывается под названием "Сына Ахура-Мазды". (См. стр. 47, 50). Воды в одном гимне призываются в следующих словах:
"Поклоняемся земле сей, несущей нас, вместе с твоими женами, о, Ахура-Мазда!..."
"О, Воды! вам поклоняемся, - вам, льющимся с небес, и вам, стоящим в лужах и чанах. О, женские Ахуры, всячески служащие нам и помогающие, обильно текущие и удобные для брода..."
Наконец, имя Ахуры прославляется вместе с именем Мифры, чистого Дневного Света (о котором речь впереди), так настойчиво, что не остается никакого сомнения в том, что эта чета вполне соответствует чете Варуна-Митра в Риг-Веде. (См. стр. 48). "Возвещаю и совершаю жертвоприношение чете, - Ахуре и Мифре, всевышним, вековечным и пресвятым" (Ясна, I, и); "Желаю приблизиться моими хвалами к Ахуре и Мифре, всевышней, вековечной, пресвятой чете". (Ясна, II, и). Перед битвой, верующий обращается к ним купно со следующим поэтическим воззванием: "Мифра и Ахура, высокие боги, да придут к нам на помощь, когда меч возвысит громко голос, (бряцание железа), - когда ноздри коней дрогнуть, когда тетивы луков засвистят и пустят острые стрелы..." Очень поучительно прослеживать таким образом, шаг за шагом, убедительные доказательства материального и мифического происхождения верховного иранского бога, а затем - процесс развития, которым он возвышается до чистейшей, бесплотной отвлеченности. Но мы должны оставить его пока, еще прежде чем религиозное сознание иранского племени поднимется до этой высшей точки, чтобы искать следов превращения в Авесте еще других древнеарийских мифов. Всего приятнее искать богов в их лучезарных обителях, а для этого надо немного ознакомиться с небесной топографией.
6. - Где-то далеко на Востоке, за горами, поднимающимися гряда за грядой, отмечая станции на пути незапамятных кочеваний племен, спускавшихся в долины будущей Арианы, находится Священная гора, Хара-Березаити, которая у персов пехлевийского периода и у нынешних парсов известна под названием Альбордж. Она поднимается от земли, выше сферы солнца и звезд, в чистую сферу беспредельного Света, где сам Ахура-Мазда пребывает в "пресветлом Гаро-нмане" ("Обители Песнопения"). Эта гора - всем горам мать; все горы, которых на земле насчитывается 2. 224, выросли из неё, и она "соединена с небом". Вершина её купается в вечном сиянии; там - обитель вечного блаженства. "Там не бывает ни ночи, ни тьмы, ни холодных ни жарких ветров, ни смертоносных болезней, ни осквернения от дэвов (бесов, злых духов), и тучам не достигнуть до Хара-Березаити". - Священная гора имеет несколько вершин. Вершина Таира есть центр мира, и вокруг неё обращаются звезды, месяц и солнце. На это намекает следующий гимн:
"Взвейся ввысь и несись, о быстроконное Солнце, над горой - Березаити, и расточай миру свет, и да будет и тебе, о человек, дано подняться туда по тропе, которую творит Мазда, по пути богосозданному, по водному пути, отверстому богами". ("Водный" путь - намек на облака).
"Взвейся ввысь и несись, о месяц"... (Остальное - повторение первого стиха).
"Взвейтесь ввысь и неситесь, о Звезды.." (Опять повторение). (Вендидад, XXI).
Альбордж, -на новейшем иранском языке Эльбурз, -ныне означает земную горную цепь, окаймляющую южный берег Каспийского моря. Этим воочию показывается пример известного процесса, наблюдаемого у всех народов, достигнувших переходной стадии от мифа к действительности: перенесения мифической, небесной географии на землю, - процесса, идущего рука об руку с превращением богов в эпических героев и мифов в былинный эпос. Эльбурз с его одетой вечными снегами вершиной - Демавендом, в глазах иранца обвит таинственной святостью; на его склонах, в его ущельях разыгрываются разные сверхчеловеческие эпизоды иранского эпоса.
7 - У подножия небесной части горы, к югу, стелется море Вурукаша; это не что иное, как древнеарийский "небесный океан", облачное водохранилище, изливающее на землю дожди (в действительности - Каспийское море). В том же, приведенном выше, гимне есть воззвание к Водам, показывающее замечательное понимание постоянного обмана влагою, происходящего между небом и землею:
"Так как море Вурукаша есть мировой водоем, то поднимайтесь, о Воды, воздушным путем к небу и спускайтесь обратно к земле. Спускайтесь к земле и поднимайтесь воздушным путем. Поднимайтесь и неситесь!"
Море это, кроме того, постоянно пополняется обильно бьющим небесным ключом Ардви-Сура Анахита, который устремляется с Хара-Березаити, с вершины Xукаирия, и снабжает все земные реки чистой, обильной и целебной водой:
"Великая река, именитая и славная, равная количеством вод своих всем водам бегущим по земле, со стремительной силой бежит с вершины Хукаирия вниз, в море Вуру-Каша. Все берега моря Вуру-Каша кипят через край, середина его кипит и бурлит, когда она вливается в него".
Воды этого небесного моря вечно питают и охраняют Древо Жизни и бессмертия, Белый Хаома или Гаокерена, которое сам Бог посадил на "высокой Хараити" (тоже Хара-Березаити) и поставил в средину моря Вуру-Каша вместе с другим божественным деревом, содержащим семена всего, что растет на земле. Тот Хаома, что растет в горах Ирана, и из которого добывается золотистый напиток, употребляемый при жертвоприношениях, является земным представителем этого небесного и бессмертного Хаома (арийского Сома), получая от него свои "противосмертные" свойства. Семена же всех растений приносятся на землю дождями. Так как на вершинах Хара-Березаити помещаются обители богов, которые там имеют свои чертоги, то совершенно логично было там же поместить и хранилища их лучших даров людям: воды и растительности.
8. - Антропоморфизм, в прямейшей, грубо-материальной форме, составляет самую суть индо-иранского и позднейшего индусского миросозерцания, вследствие чего у арийцев, засевших в Индии, мифология совершенно одолела и, в течение долгого периода, почти задушила религию. {См. "Историю Халдеи", стр. 375 и сл.} У трезвых умом, положительных и серьезных иранских арийцев направление было как раз противоположное, от антропоморфизма к одухотворению, к отвлеченности. По этому, арийские божества, встречаемые в Авесте, обыкновенно сохраняют лишь немногие характерные внешние черты, и очищены от избытка "мифических описаний и инцидентов. Так, Солнце, как мы видели выше, названо "быстроконным". Что у Солнца есть колесница и кони, это установлено раз навсегда с самых тех пор, как началась кристаллизация поэтических форм речи в образы и мифы. Иран сохранил исконное слово, но не разыгрывал на нем таких бесконечных вариаций, какие мы найдем в Риг-Веде на эту одну тему. В Авесте имеется всего один небольшой иешт (гимн) к "бессмертному, сияющему, быстроконному Солнцу", и у поэта в хвалу его нашлось лишь одно чисто деловое замечание, что-де свет его очищает мироздание и что, если бы оно не восходило, то дэвы истребили бы все существующее и у небесных Язата (добрых духов) были бы отняты средства для сопротивления им. Еще пример: Заря, отпирающая небесные врата и выезжающая предвестницей Солнца на золотой колеснице, запряженной резвыми конями, это - образ, древнее которого нет в галерее картин, созданных поэтическим гением юного человечества; это- тема сотен чудных рассказов, потому что Заря, прекраснейшая из небесных дев, - любимая героиня арийского мифа. Иранец, однако, сохранил самое краткое, сухое упоминание о ней, в предрассветной молитве, в которой она названа: "прекрасная Заря, лучезарная, быстроконная", и говорится, что она будит людей к работе и проливает свет в дома. И все.
9 - Гораздо яснее обрисована и сильнее развита мифическая личность иранского Митры. Ему посвящен один из лучших и длиннейших иештов (гимнов). Чтобы вполне оценить мифические черты этого гимна, надо помнить, что Митра, подобно своему древне-арийскому одноименнику, олицетворяет не Солнце, а Свет, чистый дневной свет, который представляли себе наполняющим пространство, отдельно от сияния солнца; отсюда - постоянно повторяемый эпитет: "владыка обширных пастбищ" (т.е. небесного пространства); поэтому также говорится, что он предшествует солнцу при восхождении его и следует за ним при закате; он именно - утренний рассвет и вечерний сумрак. Солнца еще нет, или уже нет, а свет есть.
"Он первый из небожителей поднимается над горою Березаити, предшествуя бессмертному, быстроконному Солнцу; первый, в золотом облачении, овладевает прекрасными высями и оттуда милостивым оком взирает на жилища арийцев, где доблестные вожди строят свои многочисленные дружины в боевом порядке, где высокие горы, богатые водами и пастбищами, дают скоту обильный корм; где стоят глубокие соленые озера; где широкотекущие реки наливаются и стремительно бегут..."
"Он шествует над землею во всю её ширь, после захождения солнца, касается обоих концов сей обширной, круглой земли, - концы же её далеки от нас, - и обозревает все, что есть между землей и небесами..."
"Он, невидимый Язата, движется по всем каршварам и приносит сияние..." (Земля разделена на семь областей - каршвары; из них Иран - центральный и наибольший). "Для него Творец, Ахура-Мазда, построил чертог на Хара-Березаити, светлой горе, вокруг которой обращаются сияющие звезды... и он обозревает весь вещественный мир с горы Березаити..."
"Воздев руки к бессмертию (т.е. к обители бессмертных), Мифра, владыка обширных пастбищ, выезжает из светозарной обители Песнопения (Гаро-нмана) на прекрасной колеснице... сооруженной Творцом, Ахура-Маздой, из небесного вещества и усеянной звездами..."
"Четыре жеребца везут ту колесницу, все одинаковой белоснежной масти, питающиеся небесным кормом и бессмертные. Передние копыта их кованы золотом, задние- серебром; все прикреплены к одному дышлу, все ходят под одним ярмом, и поперечные перекладины ярма прикреплены крюками из металла, чудесной работы..."
Будучи по естеству своему - сам Свет, Мифра, конечно, злейший враг дэвов, т.е. бесов или духов Тьмы; они перед ним бегут или гибнут под ударами его неодолимого оружия; он охраняет и спасает небесные стада, которые дэвы вечно похищают и загоняют в свои воровские вертепы. Этот первобытнейший арийский миф передается в полной целости в следующем прелестном по своей наивности стихе гимна к Мифре:
"Угнанная вдаль корова взывает к нему о помощи, тоскуя о желанном стойле: Когда-то Бык, Мифра, владыка обширных пастбищ, выручить нас и поведет назад в наши стойла? Когда-то он выведет нас на правый путь, из вертепа Друджа?", ("обманщик", одно из названий злых духов).
Мифра, следовательно, по самому существу своему, - воин, могущественнейший из воинов, покровитель ратных людей, дарующий победу в правом деле:
"Воин, в серебряном шлеме, золотых латах, убивающий кинжалом, сильный, храбрый... боец о белом коне, о длинном, остром копье, о быстролетных стрелах... Его Ахура-Мазда поставил радеть о сем вечно движущемся мире... Сна не ведая, он бдительно охраняет творение Мазды... он стоит на земле, из всех богов сильнейший, храбрейший, самый бодрый, самый быстрый, всех более избивающий бесов".
10. - До сих пор мы имели дело с чисто физической стороной мифа. Переход к духовной стороне как нельзя более легок и логичен. Мифра есть Свет, а Свет - всепроникающ; поэтому Мифра - всезрячий и всеведущий. Ахура-Мазда дал ему тысячу чувств и тысячу очей; он зорко наблюдает за людьми, и обмануть его нельзя. Или же, - он имеет тысячу ушей и тысячу соглядатаев. Далее: Мифра есть Свет, а Свет есть Правда; Правда же есть Добро. Дэвы суть Тьма, а Тьма есть Ложь; Ложь же есть Зло. Это простейшее начальное положение, чуть ли не единственное в полном смысле всемирное, во всяком случае первое уравнение между Видимым и Невидимым, найденное мыслящим человеком, - сразу переносит борьбу и победу из вещественного мира в духовный. Тот, кто есть Свет абсолютной Правды, по самому естеству своему - враг и истребитель всякой неправды, обмана и зла, всего гнусного исчадия Тьмы, а следовательно, покровитель в открытом бою всех, чье дело право, и, главное, блюститель честных договоров и каратель всякой кривды и вероломства. Человек, нарушающий условия договора или увертывающийся от своих обязательству называется "обманщиком, Мифры"; но Мифру обмануть нельзя; его гнев и проклятие всех хороших людей (Клятва Мудрых), наверно настигнет безумца: Мифра поразит его бессилием, в прах разобьет его козни.
"Где бы ни обретался человек, солгавший Мифре, там Мифра воспрянет, гневный и оскорбленный, а гнев его не скоро, утихает. Солгавший Мифре, как бы ни был быстр на ноги, от него не убежит; на коне не ускачет, на колеснице не умчится. Копье, брошенное врагом Мифры, полетит обратно... а если и ловко брошено, и попадет в цель, не поранит; ветер отгонит копье, брошенное врагом Мифры... (т.е. ложь, клевета безвредно отпрянет от того, против которого была направлена, а обратится против самого же лжеца, клеветника). Мифра отнимет силу у рук его, резвость у ног, зоркость у глаз, чуткость у ушей... Он дарить стада быков и детей мужеского пола тому дому, где творят угодное ему; он разносить на части тот дом, где. его оскорбили... Печально, бездетно жилище того, кто солгал Мифре... Пасущаяся корова сбивается с пути и печально плутает в лугах людей, обманувших Мифру: они же стоять у дороги, и слезы текут по ланитам их."
Потому-то и говорится, что Мифра "к людям и добр и недобр", что он "в руках своих держит для народов и мир и смуты". Он стоит бдительным стражем договоров, словесных или бессловесных, которыми управляются взаимоотношения между друзьями и родичами, между товарищами в торговом деле, между супругами, между отцом и детьми, учителем и учениками, нанимателем и наймитами, наконец, между народами.
"Человек бесславный, совращенный с прямого пути, мыслит так в сердце своем: Нерадивый этот Мифра не видит всего, что творится дурного, не слышит всех лживых слов. которые говорятся? Я же так мыслю в сердце моем: Если бы земной человек слышал во сто крат лучше того, как слышит, все же он не слышал бы так, как слышит небесный Мифра, который имеет тысячу очей и видит каждого говорящего ложь".
Соблюдете договоров и данного обещания обязательно не только по отношению к братьям по вере, к "маздаяснийцам" (поклонникам Мазды). Сказано самым положительным образом:
"Договора не нарушай, все равно заключен ли он с одним из неверующих или с братом твоим по вере. Ибо Мифра стоит и за верующего и за неверующего."
Замечательно, что "Мифра", наконец, делается нарицательным именем, означающим именно "договор", "контракт", и так употребляется в обиходе.
11. - Оживленную картину представляет нам в том же большом гимне выезд Мифры на своей небесной колесниц, в сопровождении друзей и сподвижников, на бои против Сил Зла и их земной рати:
"Колесницу его обнимает и поддерживает Святость; Закон Мазды открываешь дорогу, чтобы ему ехалось легко; четыре небесных коня, белоснежные, сияющие, издали видные, благодетельные, одаренные разумом, быстро везут его по небесному пространству... По правую руку его едет добрый, послушный Сраоша ("Послушание Закону Мазды"); по левую - высокий, сильный Рашну ("Праведность, Правосудие"); со всех сторон кругом его едут Фраваши верующих (Души праведных умерших). Позади его едет Атар (Огонь), весь пылающий..."
Впереди его и очень близко к нему скачут два грозные существа: Верефрагна (Победа), и "могучая Клятва Мудрых", которые оба описываются одними и теми же словами в образе "острозубых, острочелюстных кабанов, убивающих одним ударом, сильных и быстрых на бегу, стремительно несущихся". Мифра великолепно вооружен:
"В руке своей он размахивает палицей о ста шишках, ста острых гранях, которая сама устремляется и разит; палица эта лита из красной меди... Это - самое мощное, самое победоносное изо всех орудий".
Колесница его, кроме того, - целый арсенал: в ней тысяча луков с соответственным запасом стрел, златоконечных, окрыленных коршуновыми перьями, - тысяча копий и столько же стальных молотов, да тысяча обоюдоострых мечей и такое же число железных булав. Все эти оружия - "хорошей работы", "летят через пространство и ниспадают на черепа дэвов". Из того, как это сказано, выходит, словно они сами летят, собственным движением, и сами избивают бесов. Такое самодействующее, божественное оружие беспрестанно встречается в арийской мифологии Индии. Не даром верующий восклицает: "О, да не попадемся мы никогда по пути стремительному Мифре в пору его гнева!"
12. -Эта картина, -бога, выезжающего в бой во всеоружии бранных доспехов, с описанием его оружия, колесницы, свиты, и пр. - характерно - арийская. В Риг-Веде у каждого бога свой особенный экипаж; ни один не забыть: антропоморфизм безусловный. Но поезд иранского Мифры представляет одну своеобразную черту, отличительно племенную, полное развитие которой равняется духовному перевороту. Мифру сопровождают не мифические личности, т.е. не олицетворенные явления природы, а, согласно с одухотворением мифа, лица аллегорические, отвлеченности, олицетворенные качества или понятия: Святость, Праведность, Послушание божескому Закону и наконец, "Клятва Мудрых". Тут уже не миф, а аллегория, и одного такого примера достаточно, чтобы осветить всю разницу между обоими понятиями и в значении обоих слов. В одном из провожатых Мифры миф и аллегория как бы сливаются; вернее сказать, мы в нем видим пример того, как легко и гладко миф может перейти в аллегорию: Верефрагна, гений Победы, вне всякого сомнения, лицо аллегорическое, отвлеченность, которую большая прописная буква превращает в личность; самое слово верефрагна - нарицательное имя, означающее "победу". Но это же слово имеет и мифическое значение; оно не что иное, как иранская транскрипция слова, часто встречающегося в Риг-Веде, а именно - вритрахан ("Вритро-убийца"); а это - почетный титул, который дается многим "бесоизбивающим" божествам, но в особенности Индре, великому специалисту по этой части. (См. стр. 54-55) - Это первобытное значение слова забылось, конечно, задолго перед тем, как оно превратилось в нарицательное имя, означающее просто "победу", и подверглось новому олицетворений, уже не мифическому, а аллегорическому.
13. В этом стремлении: игнорировать внешнюю, вечно изменчивую игру природы, и обращать свои взоры внутрь, к созерцанию возвышенных незыблемых отвлеченностей, которые, наконец, представляются почти осязательной действительностью, нельзя не видеть признака большой духовной глубины, и ключа к тому преобразование, которому древнеарийская мифическая религия подверглась у более строго мыслящих иранцев. Самый поразительный пример этого преобразования мы видим в лице самого Ахура-Мазды. Когда первоначальное тождество его с древним богом Неба потерялось из вида, сохранившись лишь в немногих традиционных и неосмысленных формах. речи, его поклонники глубоко задумались над его духовным естеством. Они старались выразить его различные свойства различными именами, как-то: "Совершенная Святость", "Творец", "Созидатель вещественного мира", "Хранитель и Блюститель", "Лучший из Властелинов", "Податель Здравия", "Всеблагой". "Тот Кто сам не обманывает и не может быть обманываем", - и пр.; наконец: "Святой Дух", Спента-Маинью. Последнее название предпочитается всем прочим, как вполне обозначающее его суть и естество, и противопоставляющее его тому, другому- Злому Духу, - Ангра-Маинью. Некоторые свойства казались особенно присущими ему или от него исходящими. Таковы: 1) благомыслие; 2) совершенная святость; 3) преблагое владычество; 4) благочестие; 5) здравие; 6) бессмертие. Если сначала молились об этих благах, как о дарах Ахура-Мазды, понемногу стали молиться им, как добрым делам, его служителям, им созданными. Тут вмешалось неизбежное стремление к антропоморфизму, и получилось одно из самых характерных учреждений маздеизма, - небесный Совет Святых бессмертных, Амеша-Спентов (Амша-Спанды у нынешних парсов). Их числом семь. Ахура-Мазда, глава их, создал остальных. Когда они призываются или упоминаются, бывает иногда очень трудно различить, употребляются ли их названия в буквальном смысле или в аллегорическом. Первое бывает всего чаще в древнейший период, т.е. в Гатах; там аллегория всегда крайне прозрачна. Лишь со временем она выясняется и обращается в личности, причем Амеша-Спенты не только становятся отдельными, индивидуальными духами, но еще присваиваются им известные, ясно определенные должности по вверенному им общему блюстительству над мирозданием.
14. - Прежде, чем мы вникнем в сущность совета Амеша-Спентов и в их отношения к своему главе и создателю, не лишнее будет рассмотреть их порознь, в их первоначальном значении и дальнейшем развитии:
1) Ахура-Мазда, Спента-Маинью, "Святой Дух", несотворенный, творец всего существующего.
2) Воху-Мано, Благомыслие: это - то состояние душевное, которое ведет к миру и благоволению ко всем людям и всей твари вообще, и дает мудрую умеренность и примиренность. Впоследствии этот дух сделался покровителем скота, так как скотоводство - занятие в высшей степени мирное и благодушное, могущее процветать лишь в мирное время.
3) Аша-Вахишта, "Превосходная" или "Совершенная Святость", соблюдающая во всех отношениях, "в деле, слове, помышлениях", Закон Мазды, в особенности относительно религиозных отправлений; впоследствии - покровитель Огня, как воплощение чистоты и богослужения, обрядности и священнодействия; в сущности, это - сам Закон, управляющий вселенной.
4) Кхшатра-Ваирия, "Преблагое Владычество", - власть иже от Бога, и потому благодетельная, справедливая, милосердная, блюстительница порядка и Закона. Впоследствии - покровительница металлов, вероятно потому, что царская власть искони присваивает богатства, добываемый из недр земли, особенно золото и серебро.
5) Спента-Армаити "Святое Благочестие", терпеливое смиренномудрие. Также олицетворенная Земля, или Дух Земли; - это воплощение весьма древнее; мы его находим уже в Гатах. Это единственный дух женского рода; пол, свойства, самое имя легко объясняются смутным воспоминанием о существующем в Риг-Веде довольно туманном божестве, Арамати, которая, также как и младшая её иранская соименница, олицетворяет и Землю, и благочестие.
6 и 7) Хаурватат и Амеретат, "Здравие и Бессмертие"; эта божественная чета почти никогда не упоминается и не призывается порознь; умственным процессом, в котором соединяются логика и поэзия, ей нераздельно вверяется должность хранителей вод и растений. Оздоровляющие и целебные свойства чистой, живой воды, животворное воздействие её на растительность, которую её же начало, - влага, -вызывает к жизни, все это естественно должно было внушить мысль вверить земные воды попечениям гения Здравия; деревья же и вообще растения, по присущему им началу вечно обновляющейся жизненности, всегда представляли лучший символ бессмертия. И каждый, кто путешествовал по сухим, бесплодным землям, где самый ничтожный ручеек украшен каймой зелени, иногда не шире самого ручья, где нет того родника или колодца, над которым не простирали бы свою тень пальма или чинар, вполне оценит верность идеи, соединяющей растение и питающую его стихию в единую нераздельную чету "Хаурватат и Амеретат"; они, кроме того, якобы сообщают пище её приятный вкус.
15- - Из разных мест ясно до очевидности, что Амеша-Спенты первоначально не были отделены от Ахура-Мазды, а составляли с ним одно нераздельное целое. Так Ахура-Мазда однажды на вопрос Заратуштры: "которое из всех святых слов самое мощное, самое действительное, вернее всех разить бесов?" отвечает:
"Наше имя, о Спитама Заратуштра! наше, Амеша-Спентов; это - самая мощная часть Святого Слова, самая победоносная, самая славная, самая действительная, самая для бесов смертоносная, самая целебная..." (Иешт I.)
Убедительнее всех следующее место:
"..... Светозарные семь... единые помышлением, речью, делом... чей родитель и повелитель единый, а именно, Творец, Ахура-Мазда, видящие друг у друга души, думающее о благих помышлениях, о благих речах, о благих делах, размышляющие о Гаро-нмане, шествующие светлыми путями. Они же создатели и правители, зиждители и смотрители, блюстители и хранители творений Ахура-Мазды..." (Иешты XIII и XIX).
Слова курсивом очевидно прибавлены, когда представление о верховенстве Ахура-Мазды достигло до высоты почти совершенного единобожия, так что не допускалась никакая Сила не созданная им, хотя бы и разделяющая с ним акт творения. Так, в одно из видений, которых сподобился пророк, Ахура-Мазда представляет ему бессмертных, порознь и поименно: "Се Воху-Мано, мое создание, о Заратуштра!" "Се Аша-Вахишта, мое создание, о Заратуштра!" и т.д. (Иешт I). В силу той же позднейшей мысли, он говорить о Мифре, своем бывшем товарище, столь же ему равном, как древнеарийский Митра равен Варуне: - "Поистине, когда я создавал Мифру, владыку обширных пастбищ, я создал его таким же достойным поклонения и жертвоприношения, как и я сам, Ахура-Мазда." Так, далее, согласно с идеей, постепенно овладевшей маздеизмом, имя каждого бога, как бы ни был он могуществен и высокопочитаем, часто сопровождается, в виде напоминания, эпитетом: "созданный Ахурою", что равносильно нашему выражению "богосозданный". Кончилось тем, что всех этих "созданных" богов совсем перестали называть богами, а собрали, вместе со всеми благодетельными духами, под одно общее название: Язата, - Изеды или ангелы нынешних парсов. Мифра, Верефрагна, Сраоша, Атар, - это все Язаты так же, как и солнце, луна и все добрые духи, все равно воплощают ли они силы природы или отвлеченности. Число их бесконечно.
"Когда солнечный свет становится жарче... тогда восстают небесные Язаты, сотнями и тысячами... они разливают сияние его по богосозданной земле" (буквально: "созданной Ахурою").
Все они пребывают в "беспредельном Свете", вечном и несотворенном; это - "Гаро-нмана, обитель Ахура-Мазды, обитель Амеша-Спентов, обитель всех других святых существ."
16. Как Ахура-Мазда наверно некогда сам был единственный "Святой бессмертный", так название это вероятно было дано и другим благим существам, прежде чем святость числа семь, а может быть и смутное воспоминание о древнеарийских Адитьях, главой которых был Варуна (см. стр. 48), заставило отказать в нем всем, кроме Ахура-Мазды и его шести двойников. В одном месте Атар именуется "наиболее готовым на помощь из Амеша-Спентов". Но это - одинокий, любопытный пережиток. Настоящее, подобающее ему величание - "Сын Ахура-Мазды", и "Величайший Язата". Он - самый близкий к человеку; сидит, так сказать, на очаге; им держится семья и даже государство; поэтому его призывают, с ним говорят с почтительной нежностью, с любовной фамильярностью, которая трогает самой своей наивностью. Например:
"Атар, сын Ахура-Мазды, возвышает голос и обращается к тем, для кого он готовить утром и вечером завтрак и ужин. От всех от них он желает получить приношение... Атар глядит на руки всем проходящим: что несет другу друг? Уходящий и приходящий что несет сидящему неподвижно? И если проходящий со святыми помышлениями приносить ему дрова, тогда Атар, сын Ахура-Мазды, довольные им и не гневный, накормленный по желанию своему, изречет ему такое благословение: "Да вырастут у тебя стада волов и много сыновей!... Да пребудешь ты в радости душевной все дни жизни твоей!" Таково благословение, которое Атар изречет тому, кто принесет ему сухих дров, тщательно осмотренных при дневном свете, хорошо очищенных с благочестивой заботливостью".
На жрецов, - Атраванов, составлявших особое, высоко чтимое сословие, -возлагалось попечение о священном огне в местах общественного богослужения; но, кроме того, каждому домохозяину ставилось первым религиозным долгом ухаживать за огнем на собственном очаге, содержать его в чистоте, не давать ему никогда ни засориться, ни потухнуть. Задача эта не так проста, как может показаться на "первый взгляд, потому что предписывается питать пламя не только постоянно, день и ночь, но и с особенной, щепетильной заботливостью, подкладывая малые количества мелко наколотых, самых лучших дров, почти щепок, отчасти благовонных (например, сандаловых), "тщательно осмотренных при дневном свете и хорошо очищенных", так, чтобы никакие нечистоты не могли осквернить святую стихию. Кроме того, добрый маздаясниец должен вставать три раза в ночь (парсы и теперь это соблюдают), присмотреть за огнем. Вот что об этом значится в Писании:
"В первой части ночи Атар, сын Ахура-Мазды, призывает на помощь домохозяина, говоря: восстань, домохозяин! опоясывайся и облекайся, умой руки, напили дров, принеси мне, чтобы я ясно горел от чистых дров, принесенных твоими чисто вымытыми руками. Се идет Аджи (Злой Змий, Тьма), творение дэвов, бороться со мною: он хочет прекратить мое бытие".
То же повторяется "во второй части ночи", и "в третьей".
17 - В упорной, непримиримой вражде между Змием Аджи и Атаром мы легко узнаем борьбу между древнеарийским Змием Ахи и богом Молниеносцем. В одной из иранских версий этой борьбы, весьма драматичной по форме, последний даже получает имя, присвоенное ему в Риг-Веде: "Сын Вод", и называется безразлично то Атар, то Апанм-Напат (см. стр. 53); оба вековечные противника сражаются из-за света, который скрывается в море Вуру-Каша (Облачном Море). Превращение, которому этот простой миф, - один из наидревнейших, - подвергается от одухотворяющего процесса иранского мышления, весьма замечательно: свет, первоначально понимаемый в самом буквальном смысле, превращается в таинственное священное Сияние, - Хварено, видимое, золотистое, которым окружены голова и плечи лиц, обладающих им, в роде того, как окружены им святые и ангелы в нашей живописи. Это - "грозное Царственное Сияние", по всей вероятности, отблеск того предвечного, несотворенного, космического света, в котором пребывает Бог; оно присвоено, во-первых, Ахура-Мазде, Амеша-Спентам и всем Язатам, затем "арийским народам, рожденным и еще нерожденным", наконец, каждому законному арийскому государю, в знак божественной благодати, а может - быть, в мифические времена, и божественного происхождения. Тому, к кому оно "пристало", обеспечены: богатство, владычество, всякое благополучие; сам неодолимый, он одолевает всякого врага. Но Хварено не поддается ни насилию, ни чужеродцам; лишь только осененный им государь скажет ложь, оно немедленно от него уходит. Очень занимателен рассказ (в Иештах) о "многохитростном туранском воре, Франграсиане", который трижды разоблачился донага и погрузился в море Вуру-Каша, думая схватить Царственное Сияние, подобающее одним арийским народам. Сияние каждый раз ускользало от него, так что он, наконец, "выскочил из моря Вуру-Каша, думая злую думу и должен был, скрепя сердце, сознаться: "Я не мог схватить Сияние, которое подобает арийским народам, рожденным и еще не рожденным, да святому Заратуштре". Остроумное, полу-мифическое, полу-аллегорическое описание неудачных туранских нашествий!
18. - Но иранский грозовик - Тиштрия, звезда Сириус. У иранцев дожди прелюбопытно связывались с некоторыми известными звездами, которые, будто бы, содержали в себе "семена вод". Над ними, - да и чуть ли не над всеми звездами, - "начальником" (рату) поставлен Тиштрия:
"Мы жертвуем Тиштрие, светлой, преславной звезде, движущейся среди света со звездами, имеющими в себе семена вод, которого Ахура-Мазда поставил господином и надзирателем над всеми звездами". (Иешт VIII).
Тиштрия заведует каникулярными днями, за которыми, в жарких климатах, немедленно следуют проливные дожди. Поэтому, восхождение его страстно призывается жителями края, где речки питаются одними дождями и высыхают в бездождное время, большинство же их даже не течет в большие реки или озера, а просто всасывается жадными песками пустыни.
"Мы жертвуем Тиштрие, светлой, преславной звезде, появления которой страстно желают стада, табуны и люди, ожидающие его и обманутые в надежде. 'Когда узрим мы восход его, Тиштрии, светлой, преславной звезды? Когда ключи побегут струею с лошадь толщиной, и еще толще? Или никогда этого не будет?."
"Мы жертвуем Тиштрие, светлой, преславной звезде, появления которой страстно желают стояние воды, и проточные, ключевые воды, речные воды и воды дождевые. "Когда для нас взойдет Тиштрия, светлый и преславный? Когда ключи, струею полной и переполной, толщиною с лошадиное плечо, побегут в прекрасные места и нивы, и в пастбища, и проникнут до самых корней злаков, дабы они росли могучим ростом?"
"Мы жертвуем Тиштрие, светлой и преславной звезде, восхода которой ждут-высматривают люди, живущие плодами годовыми, вожди многоразумные; дикие звери в горах, домашний скот, что бегает по полям; все они высматривают его, восходящего над землею, на добрый год или на дурной, думая про себя: "Какой-то в арийских землях будет урожай?".
Каникулярные дни - самые жаркие и сухие в году. Это - пора великой битвы Тиштрии против беса Засухи, Апаоша, и в этой битве он не раз терпит временное поражение, прежде чем выходить из неё окончательно победителем. Он является в трех разных видах: первые десять ночей в виде прекрасного юноши, вторые десять в виде златорогого быка, а последние десять ночей в виде чудного белоснежного коня с золотыми ушами и золотым чепраком. В этом виде он выдерживает последний бой с бесом, который кидается на него у Облачного Моря, - Вуру-Каша, - обернувшись в некрасивого черного коня, с черными ушами и хвостом.
"Они встречаются копытом к копыту... Три дня бьются они. Тут дэв Апаоша оказывается сильнее светлого и преславного Тиштрия: он одолевает его. И Тиштрия бежит от моря Вуру-Каша... Он испускает вопль горести и тоски..." (Иешт VIII).
Вопит он людям, чтоб несли ему жертвы, чтоб "несли ему силу", и, получив желаемое, бросается назад к морю Вуру-Каша. Но только при третьей встрече он окончательно побивает черного коня.
"Море под ним кипит-бурлит; волны бушуют туда-сюда... Волны моря перекипают через края его; вся середина его клокочет... И поднимаются пары над серединой моря Вуру-Каша... Тогда ветер пригоняет тучи, приносить оплодотворяющие воды, и желанные ливни орошают ширь земную; они разливают благодать по всем семи Каршварам..."(Там же).
19. - Но воды все же не хватает для всех арийских земель, и распределение её подает повод к новому столкновению, но уже между небесными ратниками, - душами умерших, которых Авеста называет Фраваши Верующих. (Им соответствуют в Индии Питри, "Отцы". См. стр. 63-64).
"Добрые, сильные, благодетельные Фраваши верующих, в медных шлемах. с медным оружием, в медных доспехах, сражаются в светотканных одеяниях, выстраивая полчища свои для брани, и ведут их - избивать тысячи дэвов..."
"Когда воды поднимаются из моря Вуру-Каша... тогда являются грозные Фраваши верующих, много-много сотен, много-много тысяч, много-много десятков тысяч, добывая воду для своей родни, для своего селения, для своего города, для своей земли, и говоря: 'Пусть нашей земле достанется хороший запас и полная радость! "Они участвуют в сражениях в своей земле, в своей родине, каждый за свою родную землю, за свой родной дом, где он некогда жил; на вид они что доблестный воин, который, препоясанный и верный долгу, бьется за накопленное им сокровище."
"И те из них, которые побеждают, несут воду своей родне, своему селению, своему городу, своей земле, говоря: 'Пусть моя родина растет и прибывает!".
20. - Полагается, что Фраваши помогают своим и в их земных войнах и вообще всячески пекутся о благе "вещественного мира". Поэтому расчет столько же, как и любовь, побуждаешь потомков чествовать их и дарить. Они притом очень невзыскательны. По существу своему они добры, любят благодетельствовать. "Дружба их хороша и долговечна; они охотно остаются в жилище, где их домочадцы не обижают"; никогда они "первые не обидят", но "гнев их страшен для тех, кто им досаждает". Последние дни года (от 1-го до 10-го марта по-нашему) специально посвящены им, и в эти дни-
"... они ходят по селениям... ходят десять ночей, вопрошая: "Кто станет славить нас? Кто принесет нам пожертвования? Кто вспомнит, подумает о нас? Кто нас благословит? Кто встретит нас с явствами и одеждами, и с молитвой, достойной блаженства? Которого из нас имя будет призываться?..." И кто им принесет жертву, кто встретит их с явствами и одеждами, и с молитвой, достойной блаженства, того человека грозные Фраваши верующих, довольные и ублаженные, благословляют так: "Да будут в доме сем стада скота и множество людей! Да будет тут быстрая лошадь и прочная телега! Да будет тут муж, умеющий славить Бога и властвовать в своем собрании"
21. - Не одни Фраваши так открыто и беззастенчиво выпрашивают дары и приношения. Грозовик Тиштрия, как мы видели выше, "вопит", чтобы "ему несли силу", приносили бы ему жертвы, когда его одолевает бес Засухи, Апаоша. Так и Мифра, желая запастись силами для исполнения возложенной на него работы, взывает к Ахура-Мазде:
"Кто принесет мне жертву?... Если бы люди поклонились мне жертвою, призывая имя мое, как поклоняются они прочим Язатам... я бы приходил к верующим в положенное время моего прекрасного, бессмертного бытия".
Ардви-Сура Анахита, выезжая на колеснице, запряженной четырьмя белыми конями, которыми она сама правит, желает поклонения людей, и думает в своем сердце "Кто будет славить меня? Кто принесет мне жертву с возлияниями, чисто приготовленными и хорошо процеженными, вместе с мясом и соком Хаома?"
Древнеарийское представление о действительности, о принудительной силе жертвоприношения сильно сказывается в Авесте: не только знаменитые мифические богатыри жертвуют разным божествам сотни и тысячи быков, лошадей, овец и баранов, - особенно Хаоме, Ваю, и Ардви-Суре Анахите, испрашивая какую-нибудь необычайную милость, но боги друг другу при-носят жертвы на Святой Горе Березаити. Сам Ахура-Мазда не составляет исключения, и приносит жертву то тому, то другому божеству (им же созданному!), чтобы заручиться его содействием в охране "вещественного мира" от Сил Зла. Такая бьющая в глаза несообразность объясняется единственно различными стадиями, чрез которые прошла иранская религия, почитавшая Ахура-Мазду за такого же бога, как и прочие, прежде чем признала в нем Единого Верховного Бога и Творца.
22. - Вера в заклинательную силу молитв и священных текстов, -Мантр, -тоже не вывелась в иранский период. Мантра беспрестанно упоминается и призывается, как божественная личность. В число таких текстов входят Гаты и еще некоторые молитвы, которые считаются особенно священными и чудотворными. Но самая могучая заклинательная сила, самая целебная, "бесоубийственная", пребывает в одной молитве, которую парсы неправильно называют Хоновер, а Авеста - Ахуна-Ваирья. Эту знаменитую молитву набожный парс и теперь читает десятки раз в день, при всевозможных случаях. Она составлена таким темным языком, что вполне удовлетворительного перевода её до сих пор не удалось сделать, хотя каждый специалист по авестской науке пробовал ее переводить. Разногласия между различными переводами настолько значительны, и настоящий смысл этой молитвы настолько еще неверен, что едва возможно сделать между ними выбор, все же приводить - только спутаются понятия, и никакого ясного представления не получится. Самая сумасбродная волшебная сила приписывается этому священному тексту, который Ахура-Мазда, будто бы, первый произнес ее до сотворения им неба, вод, растений, четвероногих коров и святого, двуногого человека, и до сотворения солнца", и открыл Заратуштре, который первый возвестил его смертным людям:
"Слово сие - Ахура-Мазда, якобы, говорить пророку: - слово сие есть самое мощное из всех слов, когда-либо изреченных, или ныне изрекаемых, или имеющих быть изреченными впредь, ибо превосходство его таково, что если бы все плотью облеченное и одушевленное творение заучило его и, заучив, крепко бы за него держалось, оно избавилось бы от смертности!"
Священные имена Ахура-Мазды, Амеша-Спентов и некоторые другие тоже обладают заклинательной силой.
23. - Процесс аллегорического превращения, постепенно захватывавший всю мифическую систему иранского миросозерцания, здесь нашел самую благодарную почву, Колдовские заклинания, извергаемые против бесов, изображающих вредные силы материальной природы, превратились в духовное оружие молитвы и повиновения священному закону, направляемое безошибочно и успешно против духовных бесов: Гнева, Насилия, Алчности, Лени, и, главное, против Духа Лжи, обитающих в груди каждого человека. Это и есть та палица, вечно занесенная над дэвами, которую несет Язата Сраоша (олицетворенное Послушание Закону Мазды), - тот, "чье самое тело есть Закон" и кто, поэтому, есть самый неутомимо воинствующий противник дэвов. В этом смысле говорится о молитве Ахуна-Ваирья, что она способна побить бесов "так жестоко, как камень, величиною с дом". Сам Враг, если услышит ее, жмется, корчится, извивается, и прячется в недра земли.
24. - Враг этот-не кто иной, как Ахи, мифический древнеарийский Змей, сидящий в крепостях, в которых содержатся взаперти похищенные коровы или женщины, у иранцев Аджи-Дахака ("Зубастый Змей"), Которого коснулся волшебный жезл духовного превращения, так что он уже олицетворяет нравственное Зло во всей его гнусности и всем безобразии, и получает название Ангра-Майнью ("Дух Губитель"). Название это в (позднейшей, сильно извращенной, но более употребительной, греческой форме - Ариман), несомненно было когда-то одним из эпитетов. первичного Змея. Систематизация вошла в привычку у иранцев, а так как всякая система, по своей искусственности, требует симметрии, то оно обратилось в отдельную личность - в архи-беса, прямую противоположность "Святого Духа" Спента-Майнью, или Ахура-Мазды: один- весь Свет, Добро, Правда, Жизнь; другой - весь Тьма, Зло, Ложь, Смерть. И вот отныне мироздание разделилось между ними. Оба обладали творческой силой, и все, что есть хорошего, в материальном и в духовном мире, сотворил Спента-Майнью; все, что есть дурного - Ангра-Майнью. Таким образом простодушные, но глубокие мыслители выпутались из страшно трудной задачи: объяснить существование в мире Зла. Они не постигали необходимости Зла и поэтому никак не могли допустить, чтобы и оно было творением Всемудрого и Всеблагого Существа. Оба духа, по их понятиям, должны были существовать с предвечных времен, совместно, но независимо один от другого; вселенная же и жизнь, такие, какими мы их видим, суть не что иное, как проявление их вечной вражды и борьбы. Когда народная душа достигла до такой высоты умозрения, она созрела для пророка, которому оставалось оформить постепенно развернувшееся новое сознание и сделать из него твердую Веру, очистив его и отделив от все еще приставших к нему шлаков исконного мифа, тормозившего свободный ход стремлений неуверенного в себе народного духа.
25. - Заглавие настоящей главы, собственно говоря, требовало бы обзора тех арийских мифов, которые легли в основу иранского героического эпоса, одного из богатейших в мире, насколько они нашли место в Авесте. Таких много, но в слишком отрывочном виде; притом такой обзор увлек бы нас слишком далеко за пределы, положенные настоящему труду. Один из таких мифов, однако, передан в замечательной целости, хотя составные его части разбросаны по разным местам сборника. Это - история первого царя, Йимы, - иранская версия арийского мифа о Яме, первом смертном человеке и, впоследствии, владыке Мертвого Царства (см. стр. 62-63). Сама повесть очень древняя, но в пересказе заметны следы позднейшей обработки. Однако приходится передать ее такою, какою мы ее находим, чтоб не испортить придирками и разбором.
"О, творец вещественного мира! - вопрошает Заратуштра Ахура-Мазду: - кто был первый смертный человек до меня, с которым Ты беседовал, которого Ты сам учил закону?"- Ахура-Мазда отвечает: - "Красавец Йима, велики пастырь", - и затем повествует, как он предложил Йиме быть проповедником и носителем его закона между людьми, но Йима отказался, не считая себя достойным. Тогда Ахура-Мазда повелел ему править миром, и радеть о нем, и дать людям счастье. Йима согласился, и Ахура-Мазда вручил ему золотое кольцо и кинжал. {У Дарместетера. Де-Гарлё (De-Harlez) переводить: "золотой плуг и золотое бодило" (каким волов погоняют).} Йима принес жертвы, на святой вершине Хукаирья, Ардви-Суре Анахите, Хаоме, Ваю, испрашивая у них разные милости, которые боги и даровали ему. Он сделался верховным владыкой над всеми землями и правил не только людьми, но и дэвами, и священное Хварено (Маздово Царственное Сияние) осеняло чело его. Тогда на земле был золотой век. В его царствование не было ни стужи, ни зноя, ни холодных, ни жарких ветров, ни старости, ни хворости, ни смерти, и было великое обилие стад и великое плодородие на богосозданной земле. Ни скот, ни люди не болели и не умирали, растения и воды не гибли от засухи; отцы и дети расхаживали по миру одинаково совершенные ликом и станом, в образе пятнадцатилетних юношей. Так было все время пока Йима правил, а правил он ровно тысячу лег. Когда прошло триста лет, земля так переполнилась стадами, людьми, собаками и птицами, и багровыми, пылающими огнями, что не было более места на ней для людей и стад. Тогда Йима, по указанию Ахура-Мазды, ударил землю кольцом и вонзил в нее кинжал, произнося такие слова: - "О, Спента-Армаити! ("святая земля"), разверзись милостиво и раздвинься, дабы ты могла снести еще стада и людей". И земля, по просьбе Йимы, стала на одну треть больше прежнего, и по его желанию народились еще стада и люди, сколько он захотел. Когда прошло еще триста лет, Йима опять попросил землю раскрыться и раздвинуться, и опять, когда прошло всего девятьсот лет его правления, и каждый раз земля расширялась на одну треть. Когда окончилось тысячелетие его правления, Ахура-Мазда созвал великий собор в Айрьяна-Вэдже и сам явился туда со всеми богами; туда же пришел и Йима, со всеми лучшими из смертных."
"И Ахура-Мазда обратился к Йиме с такою речью: "О, красавец Йима, сын Вивангвата! На вещественный мир скоро нападут роковые зимы, которые принесут суровые морозы; снег выпадет густыми хлопьями и глубокими сугробами ляжет на высших вершинах гор. И погибнуть все три разряда животных: те, что живут в диких местах, и те, что живут на вершинах гор, и те, что живут в долине под теплым кровом. Теперь, пока не настала та зима, поля способны производить много травы для скота; потом же, когда пойдут разливаться реки и станут таять снега, счастливою сочтется та земля, где можно будет видеть следы копытцов хотя бы овец. Поэтому, сооруди ты себе Вару ("ограду")..."
Следуют подробные до мелочей наставления: "Ты сделаешь то-то и то-то, так-то и так-то"; и, когда они выполнены, результата описывается в тех же точно словах, с одной лишь разницей, что в глаголах. будущее время заменяется прошедшим, - обычный прием всех древних эпических повествований:
"И Йима соорудил Вару... людям жилье, стадам убежище. - Там он провел воды в русло, шириной с хатру (около 1 1/2 версты); там он разместил птиц по вечным берегам, на которых растет неистощимый запас пищи. Там он устроил жилища... Туда он принес семена мужчин и женщин, {В буквальном смысле, - чтобы посадить их в землю, из которой они вырастут в свое время. Позднейшая космогония Бупдахиша учит, что первая человеческая чета выросла в виде куста, потом расцвела в образ человеческий и - раздвоилась. Полагается, что и животные все первоначально произросли из семени. Мы упомянули выше о поверии, что звезды содержать "семена вод".} самых крупных, лучших, красивейших пород, имеющихся на земле; туда же он принес семена всякого рода скота, самых крупных, лучших, красивейших пород; туда же он принес семена всякого рода деревьев, самых крупных, лучших, красивейших видов; туда же он принес семена всякого рода плодов, самых питательных, сладких и душистых. Все эти семена он принес, по два каждого вида, чтоб хранить их неистощимыми в Варе, пока в Варе будут проживать эти люди. И не было там ни горбатых, ни брюхатых; ни слабосильных, ни слабоумных; не было ни бедности, ни лжи, ни подлости, ни ревности; не было ни гнилозубых, ни прокаженных, подлежащих заточению; не было никаких тех изъянов, которыми Ангра-Майнью клеймит тела смертных... Каждый сороковой год, у каждой четы рождается пара, мальчик и девочка. Также и у всякого рода скота, и люди в Варе, сооруженной Йимой, ведут счастливейшую жизнь..."
По некоторым комментаторам, люди живут там полтораста лет, по другим - не умирают никогда. Последние ближе подходят к мифической правде, так как не может быть сомнения в том, что Вара иранского Йимы первоначально соответствовала блаженной обители индусского и древнеарийского Ямы, а жители ее - душам умерших, Питрам. В Авесте добавляется, - (очевидно позднее прибавление к древнему мифу), -что дивная птица принесла закон Мазды в Вару и там проповедовала его. В мифических легендах Индии встречается много подобных мудрых и одаренных речью птиц.
26. - Есть еще другая версия конца земной жизни Йимы - вполне человеческая и очень трагическая; она принята в иранский героический эпос; упоминается и в Авесте. Настал горький день, когда Йима согрешил и пал. Он "начал прельщаться словами лживыми и неправдой". Просто-на-просто - он солгал. Но какая это была ложь, не сказано в Авесте. Эпическое предание пополняет этот пробел. Видя людей и дэвов подвластными ему, он возгордился, вознесся сердцем и объявил себя божеством. С этой минуты божественное Сияние, - Хварено, - отлетело от него в виде ворона (один из видов, которые иногда принимает Веретрагна, гений Победы). Кроме того, Йима научил людей убивать безвинных животных и есть их мясо, - а это тоже было тяжким прегрешением. Трижды Сияние покидало его. Он лишился владычества, странствовал по миру отверженцем, и, наконец, жалким образом погиб: согласно. Авесте, родной брат распилил его надвое; согласно эпической легенде, это сделал его смертельный враг, злой похититель власти, туранец Зохак (персидская, извращенная форма имени "Аджи-Дахак"): первородный Змей, подобно прочим действующим лицам небесной драмы, низведен на землю, где он принимает человеческое воплощение.
27. - Весьма любопытно, что одна черта исконного арийского мифа о Яме уцелела в Иране в практической форме любопытнейшего религиозного обряда, который последователи Заратуштры строго соблюдают до сих пор. Читатель верно не забыл псов Ямы, "бурых, широкомордых, четвероглазых", нюхом выслеживающих людей, которым пришла пора умирать, и загоняющих их к своему грозному повелителю, в то же время охраняя их от опасностей и врагов, стерегущих их на мрачном пути (см. стр. 63). Авестийский закон предписывает: приводить "желтую, четвероглазую собаку" к одру умирающего или только-что умершего человека и заставлять ее глядеть на тело, потому что взгляд четвероглазой собаки, будто бы, прогоняет нечистого демона Насу, который силится войти в него, так как в ту минуту, когда душа отлетает, её оболочка становится достоянием Ангра-Майнью, и он старается завладеть ею, сделать ее орудием осквернения, а если можно, то и погибели для всех, кто к ней приближается. Так как найти "четвероглазую" собаку в наше время, пожалуй, нелегко, то закон делает следующую уступку: "Взять желтую четвероглазую собаку, или белую собаку с желтыми ушами". Последняя собака не составляет такой редкости, как первая; поэтому ничто не мешает набожному парсу добросовестно исполнять предписанный обряд, называемый Сагдид; но уж, конечно, ни один из них не подозревает мифического происхождения и значения его.
I. Маздаяснийцы и дэваяснийцы, "богопоклонники" и "бесопоклонники": так делится род людской по Зороастровой вере. Середины нет и не может быть. Кто не за Мазду, тот против него. Кто не вступает в воинство Спента-Майнью, Духа Жизни, тот по необходимости должен очутиться в рядах рати Ангра-Майнью, Духа Смерти. "Вещественный мир" разделен между ними так же, как и духовный, и различные явления в нем суть только видимые проявления войны, вечно между ними свирепствующей. В духовном мире происходит такая же борьба. Там поле состязания в груди у каждого человека, а ставка - его собственная душа. Но не без его согласия и содействия ставка выигрывается той или другой стороной: выбор за ним. И, смотря по тому, какой он сделает выбор и насколько останется ему верен, решится его участь, когда пора борьбы кончится для него, и он-либо благополучно перейдет через мост Чинват И вступить в обитель Вечного Света, где пребывает Создатель, либо оступится на мосту и стремглав упадет в обитель Духа Лжи - бездну Вечной Тьмы. {Мост Чинват перекинуть через пространство, от одной из высших вершин святой Хары-Березаити в райскую обитель Гаро-нмана, и душа, покинув тело, должна пройти по нем. Это - её последнее испытание, и только праведные души выдерживают его.}
2. K этому самому возвышенному и чистому, и в то же время самому простому из учений древнего мира стремилось то развитие первичного арийского представления о двойственности (дуализме) в природе, которое совершилось в духовном сознании иранского народа под влиянием своеобразных и суровых условий иранского быта. Что это сознание не утерялось в туманных, бесплодных мечтаниях и умствованиях, как речки Ирана теряются в мертвых песках его степей, а окрепло в живую веру, обильную плодами, как ключи, напоенные облаками, собираются в одну реку, которая широкой и животворной струей протекает через населенные земли, - этим Иран обязан гению и проповеди Заратуштры. Он уяснил, изложил своему народу его собственные мысли, поднес их ему словно в виде чистой, прозрачной, как горный кристалл, воды, профильтрованной через гениальный ум и чудную душу и очищенной от всякой мути и нечисти. Он направил протянутые ощупью руки и дал им схватить истину, которой они слепо искали. Таково призвание истинного пророка. Если бы народ еще не созрел для его учения, учитель не мог бы заставить слушать себя, во всяком случае не был бы понят. Народ, с другой стороны, никогда не смог бы один, без помощи, выработать идеал, к которому его полу-бессознательно тянуло. Народ слушал, и понял, и покорился, потому что, говоря глубокими словами великого писателя, в нем самом были семена тех мыслей, которые пророк излагал ему. {Вольтер говорить о герое одной из своих повестей, что он глубоко размышлял о некоей идее, "семена которой как будто уже находились в нем самом"}
3. - Из текста Гать, вероятно записанных со слов самого пророка или его непосредственных учеников, можно заключить, что этот: сборник принадлежит довольно ранней эпохе истории иранских народов. Им постоянно докучали орды туранских скифов. Эти свирепые кочевники, всюду появляясь на своих маленьких, но резвых и неутомимых степных лошадках, со своими не знающими промаха арканами, наводили ужас на иранских поселенцев, пастбища и хутора которых ни днем, ни ночью не были безопасны от их набегов. В народном героическом эпосе иранские цари-богатыри заменяют арийских богов, часто даже присвоив их имена, а туранские враги их, -, бессовестные разбойники и притеснители, - древнеарийских бесов. {Сравнить: Йима, сын Винвангвата=Яма, сын Вивасвата; Фраэтаона, сын Атвии=Трита, сын Аптии. в эпосе Фраэтаону заменяет знаменитый персидский царь-богатырь Феридун, который побеждает злого узурпатора, туранца Зохака = Аджи-Дахака, и сковывает его цепями под горой Демавендом в Эльбурзе.} Когда же наступает время аллегорического превращения мифов, - уже очень близкое к историческому периоду, - Насилие, Беззаконие, Грабительство, отличительные черты туранских кочевников, воплощаются в лице Аэшма-Дэвы, злейшего из дэвов после самого Ангра-Майнью, точно так, как Сраоша, олицетворенное Послушание святому закону Мазды, - первый между Язатами. Молитва "Избави нас от Аэшмы" имеет поэтому двоякое значение: "Избави нас от набегов туранцев, врагов честного пахаря и скотовода", и - "Избави нас от искушения самим грабить и насиловать".
4. -Что туранцы считались дэваяснийцами, т.е. "бесопоклонниками", само собою разумеется. Едва ли менее ненавистны Заратуштре и его последователям были сродные им арийские племена, которые не поддавались поступательному движению к просвещенному единобожию, а упорствовали в жертвовании богам древнеарийского натурализма. Таких было несомненно много, и Заратуштра наверно обращается к ним и их вождям, когда говорить о лжеучителях, растлевающих народный ум, и корит их за то, что, благодаря гонениям, он и его ученики странствуют бесприютными скитальцами по лицу земли (см. стр. 27, 32). И нельзя сказать, чтобы пророк советовал своим ученикам относиться к этим неверующим в духе милосердия и всепрощения. Они не только жестоко, гневно обличаются в Гатах, но в весьма недвусмысленных, выражениях требуется их истребление: тот, кто низвергнет с властного места или лишит жизни "нечестивого правителя, который противится преуспеянию праведности в своих владениях, накопляет запас священной премудрости; тот же, кто наносить вред поселениям последователей пророка, - пусть на его же голову обрушатся его лихие деяния, пусть благоденствие его завянет, пусть он гибнет, и пусть не подоспеет никакая помощь, чтобы спасти его от беды. И да сбудется сие по моим словам, о Господи!" С другой стороны, никто не исключается из общины благочестивых, даже туранские племена, если они желают обратиться. Это торжество духовного братства над племенным чувством, положительно закрепляется следующим заявлением:
"Когда из племен и родни туранцев восстанут такие, которые ревностно и усердно будут содействовать устроению благочестивых поселений, с такими Ахура будет пребывать через свое Благомыслие (Воху-Мано), которое вселится в них и, осеняя их радостной благодатью, Будет сообщать им его веления". (Ясна XLVI, 12. По переводу Л. Г. Милльза).
5. - Не подлежит, конечно, сомнению, что за ненависть и презрение, которые Заратуштра внушал своим последователям против приверженцев древнеарийской веры, последние отплачивали с избытком такими же чувствами. И это относится не только к тем, которые еще скитались по диким или обработанным частям Ирана, но и к тем, которые уже давно спустились в Индию. Этим очень просто объясняются некоторые загадочные факты: напр., то, что у иранцев, последователей Заратуштры, слово "дэва" означает "беса, демона", тогда как в Индии оно продолжает употребляться в смысле светлых богов, благодетельных сил, как некогда в индо-иранский и, вероятно, еще ранее, в доиранский период. Обратное явление представляет иранское слово "Ахура", (по-санскритски Асура), которому арийцы в Индии придали дурное значение. Последний факт особенно знаменателен оттого, что древнейшие арийские индусы употребляли слово "Асура" в том же смысле, как и иранцы, - "Господь, божественный". Это - самый почетный и благоговейный титул, которым они величали своих древнейших богов Неба, - Дьяуса и Варуну, искони пользовавшихся некоторым верховенством. В большей части Риг-Веды "Асура" употребляется благоговейно, и перемена заметна лишь в позднейших гимнах, где Асуры являются бесами, чертями, - Силами Зла, - чем и остаются во всей позднейшей литературе Индии, духовной и светской.
6. - Невозможно себе представить ничего величественнее фантастической обстановки, среди которой пришествие пророка и его божественная миссия возвещаются миру. Это - нечто в роде пролога, разыгрываемого на небе действующими лицами из чисто-духовного мира. Геуш-Урван, буквально ("Душа Быка"), дух-хранитель или "начальник" (рату) животного творения, и в особенности домашнего скота, является на небе и громогласно жалуется Ахура-Мазде на истязания и дурное обращение, которые он и его род терпят от людей, тогда как им было предсказано, что им лучше заживется, когда учредится на земле хлебопашество. Аша (один из Амеша-Спентов, олицетворяющий Праведность и мировой Порядок) возражает, это, хотя истинно добрый человек никогда не станет обижать свою скотину, однако люди вообще действительно не всегда умеют как следует обращаться со своими подчиненными, и продолжает: "Мазда лучше всех ведает про поступки дэвов и людей, и бывшие и будущие. Он, Господь (Ахура), решит; как его воля, так и будет". Затем говорит сам Мазда, но в его приговоре мало утешительного для Блюстителя Стад: он объявляет ему, что особого призрения нет для скота, созданного для пользы пахаря и скотовода, которых, по собственному его, Мазды, указу, скот обязан кормить своим молоком и мясом. В отчаянии взмолился Геуш-Урван: "Ужели же так и не найдется у тебя никого меж людей, кто бы порадел о нас по доброте душевной?" На это Мазда ответил, - и в этом-то самая суть поэтической притчи: "Я знаю на земле только одного человека, слышавшего наши заветы; это - Заратуштра Спитама. Он на память объявить поучения мои и Аши, когда он получит от меня дар сладкоречия". Тяжко застонал тогда Дух Стад: - "Горе мне! Неужели бессильное слово нератного мужа - все, на что я должен надеяться, когда я просил заступничества могучего витязя? Когда придет, наконец, тот, кто действительно поможет моему скоту?... Но я знаю, что тебе, о, Мазда, лучше все ведомо. Где же, как ни у тебя, быть справедливости, благости и силе!..." И Дух Стад удаляется, не столько утешенный, сколько еще более удрученный, того не ведая, что Слово бывает сильнее меча. {С перевода Бартоломэ, в сборнике "Arische Forscliungen", III.}
7. - После этого вступления мы ожидаем появления пророка. Особого повествования нет о том, как оно происходить; но, читая знаменитую главу XXX Ясны, мы легко представляем себе проповедника, среди большего стечения народа, - простого и знатного, -говорящим в присутствии уверовавшего в него царя, Кава Виштаспы, к которому, в одном месте, он прямо обращается. Речь эта, для маздеизма в его первоначальной чистоте, то же, что для нашей веры Нагорная Проповедь; приведем ее почти без сокращений.{По переводу Бартоломэ, "Arische Forscliungen", II. }
"1. Ныне возвещу вам, о вы все, здесь собравшиеся, то, что мудрым подобает принять в свое сердце: славословия и жертвенные обряды, коими благочестивым людям надлежит чествовать Господа (Ахуру), и священный истины и заповеди (Аша), дабы то, что доселе было сокровенно, ныне выступило в свет."
"2. Внемлите же ушами своими высшему добру и светлым разумом рассудите, прежде чем каждый сам за себя решит между двумя учениями..."
"3. Два Духа-Близнеца искусно созданы в первоначале, -Добро и Зло, в помышлении, деле, слове, и между обоими мудрые сделали выбор разумный; не так-то безумцы."
"4. И когда те два духа с обоюдного согласия учредили происхождение и прехождение всего существующая (т.е. создали Жизнь и Смерть) и постановили, что в конце участь последователей Лжи {друджван, т.е. "держащихся лже-богов и лже-веры") будет наихудшею жизнью, участь же последователей Правды (ашаван, т.е. "держащихся истинной веры") будет блаженнейшим духовным состоянием," -
"5. Тогда из этих двух духов лживый избрал творить Зло, Святейший же Дух (Спента-Майнью), Тот, Кто облечен небесной твердыней яко ризою, избрал Правду (аша), и за ним пошли все, желающие жить праведно перед очами Ахура-Мазды."
"6. И на его сторону стали Кхшатра, Воху-Мано и Аша, и вечная Арамаити, сделавшая Землю своим телом. К сим последним да сделаешься и ты причастным. дабы превзойти всех людей богатством. {С этой последней фразой пророк очевидно обращается к царю. Простыми словами это пожелание можно передать так: "Да будешь ты одарен верховною властью, благомыслием и благочестием, неразрывным с истинной верой, дабы заслужить долю во владычестве над землею и превзойти всех царей богатством".}
"7. Дэвы тоже выбрали не по разуму ("выбрали не добро, а зло"), ибо, пока они обсуждали, безумие одолело их, так, что они избрали Лихомыслие ("ако-мано, в противоположность Благомыслию, воху-мано"), И собрались они в доме насилия (аэшма), дабы погубить жизнь человека" (т.е. - они присоединились к врагам последователей Заратуштры, грабителям и губителям их поселений, хозяйства, скота)."
"8. Когда настанет возмездие за их лиходейства, тогда, о Ахура-Мазда, владычество наверно будет отдано твоим Благомыслием тем, кто помог Правде (аша) превозмочь Ложь (друдж).
"9. Итак, пристанем же и мы к тем, которые заблаговременно поведут жизнь сию по пути к совершенству. Сподоби же нас, о Мазда, и вы, боги, сподобите нас вашей помощи, также и ты, о Аша, дабы каждый просветился, чей разум еще судит ложно."
"10. И тогда как гибельный удар падет на лжеца, те, которые держатся доброго учения, соберутся невозбранно в прекрасной обители Воху-Мано, Мазды и Аши."
"11. Если, о люди, вы заключите в сердца свои сии заповеди, учрежденный Маздою, и добро и зло, и долгие муки, ожидающие последователей лжи (друджван), и блаженство, которое уготовится тем, кто держится истинной веры (ашаван), то благо вам будет".
8. - Тут вся суть маздеизма в его возвышенной простоте, абсолютной чистоте, как в ум основателя выяснилось учение. Всякое дальнейшее развитие его в тех же Гатах можно справедливо отнести к комментариям. Дуализм здесь возвещается безусловный: оба Духа-Близнецы, не враги вначале, не разделены и - вместе создают мир, вещественный и духовный, видимый и невидимый; результатом, разумеется, является целое, составленное' из противоположностей, потому что мы познаем предмет, конкретный или отвлеченный, лишь контрастом: как могли бы мы познать свет, тепло, здоровье, если бы не было тьмы, холода, болезни? Стало-быть, Жизнь неизбежно уравновешивается Смертью, Истина - Ложью, другими словами: Добро - Злом. Тут пока нет ни правоты, ни вины, а одна лишь необходимость. Но вот предлагается выбор; и духи-близнецы, сделав каждый свой собственный, становятся "Духом иже всецело есть Жизнь" и "Духом иже всецело есть Смерть", (так как Жизнь и Смерть считаются высшими выражениями Добра и Зла), и делаются на веки вечные врагами. И тут начинается борьба, в которой ничто не безразлично и не безнамеренно, а каждый шаг, каждое движение имеет значение в пользу той или другой стороны, в которой каждый человек без исключения, "каждый сам за себя", должен, по вольной воле, избрать себе сторону и на ней пребывать, сражаться и принять за выбор свой ответ. Замечательно, что даже дэвов, безусловно презираемых и ненавидимых бесов и демонов позднейшего маздеизма, пророк не выставляет дурными первоначально и по сути своей, а становятся они таковыми лишь вследствие безрассудного выбора, сделанного ими по вольной воле, между двумя верховными Близнецами: так безусловно верует он в свободу воли и личную ответственность каждого существа, все-равно к духовному ли миру оно принадлежит или к вещественному.
9. -Если перебрать все содержание Гать, мало что найдется прибавить к вероучению, изложенному в гл. XXX Ясны. Глубокое убеждение в своем, внушенном от неба, призвании, - ("Я - Твой избранец от начала, всех прочих я почитаю моими противниками"), - излияние личных чувств в дни гонений и скорби, - воззвания о помощи и просвещении, облеченные нередко в глубоко трогательные слова, - ("К Тебе взываю: взгляни на меня, Господи, и помоги мне, как помогает друг милому другу"), - таков характер всех этих древних песен, исполненных человеческой теплоты и жизненности. Одна из них в особенности (XLIV) дышит чистейшим поэтическим чувством, и держится на таком возвышенном уровне, какой редко так долго выдерживается в этих произведениях, часто довольно-таки грубых и незрелых в литературном отношении. Песнь эта очевидно сложилась в высокоторжественный момент, накануне решительной битвы (в первую "священную войну"), от исхода которой должны зависать судьбы, и политические и религиозные, иранского народа. Душа пророка удручена, томится вопросами, тоской, сомнениями в себе и других, и ищет успокоения у своего небесного "друга" и учителя, вопрошая его то о некоторых статьях учения, то об исходе наступающей борьбы, - войны с туранцем Арджаспом:
"Сие спрошу. - ответь мне по правде, о Ахура: наградятся ли добрые дела людей еще прежде, чем настанет лучшая жизнь?... (т.е. "будущая, загробная")."
"Сие спрошу, - ответь мне по правде, о Ахура: действительно ли правда все то, что я возвещаю? Праведники достигнуть ли святости своими добрыми делами? Даруешь ли Ты им Царство" (небесное, - Кхшатра) чрез благомыслие? (воху-мано...). Каким образом достигнет душа моя блаженства?... Снизойдет ли благочестие (армаити) на тех, о Мазда, кому возвещена твоя вера?..."
"Сие спрошу Тебя, - ответь мне по правде, о Ахура: Кто из тех, с кем я здесь беседую, друг Правде (аша), и кто друг Лжи (друдж)? На которой стороне стоять дурные люди? И не дурные ли те, неверующие, которые благодеяния Твои обращают в ничто?" (тем что обижают и грабят последователей Ахура-Мазды...)."
"Как отгоню я от нас Дух Лжи (друдж)?... Как водворю я торжество Правды (аша) над Духом Лжи (друдж), так чтобы Правда, согласно тому, что сулит твое учение, нанесла неверующим лютое поражение и предала их смерти и погибели?"
"Сие спрошу Тебя, - ответь мне по правде, о Ахура: сможешь ли ты воистину защитить меня, когда обе рати встретятся?... Которой дашь Ты победу?..."
Некоторые вопросы являются поэтической формой прославления Всесоздателя, величие которого они косвенно провозглашают и сильно напоминают книгу Иова:
"Сие спрошу я Тебя, -ответь мне по правде, о Ахура: Кто поддерживает землю здесь внизу, и пространство вверху, так что они не падают? Кто сотворил воды и растения? Кто к ветрам запряг грозовые тучи, - а этих двух быстрее нет на свете ничего... Кто искусно сотворил свет и тьму? Сон и бдение? Полдень и ночь, и зари, призывающие разумных людей к работе?"
"... Кто создал блаженную Армаити и Кхшатру?. {*) "Армаити и Кхшатра" в этом месте означают "Землю и Небо". См. Бартоломэ, "Arische Forscliungen" II, стр. 163.} Кто сотворил сына по образу отца? - Я возвещу, о Спента-Майнью, что Ты - Творец всего существующего".
10. Этих образцов из песен, называемых Гатами, - иранских псалмов, как их метко называет Джэксон, - достаточно, чтобы вполне уразуметь, в чем состоит главная характеристика, по форме, поучений Заратуштры: крайняя простота и трезвость речи, тщательное избегание даже самой обыденной поэтической образности в выражениях, могущей увековечить ту мифическую напыщенность, которую пророк по-ставил себе в особенную задачу изгнать своей реформой. Немало есть и таких мест, где он прямо обличает зловредных лжеучителей, - без сомнения служителей натуралистских божеств Индии и неверующих иранских племен. Замечательно и то, что пророк почти никогда не впадает даже в религиозную аллегорию, которая в позднейшем развитии маздеизма, заместила арийскую мифологию, населяя невидимый мир богословскою иерархией архангелов, ангелов, святых (Амеша-Спенты, Язаты, Фраваши), вместо первичных натуралистских богов. Он употребляет слова "благомыслие", "правда", "благочестие" и пр. (воху-мано, аша, армаити и пр.), как простые нарицательные имена, в прямом, не иносказательном смысле, не делая из них собственных имен аллегорических лиц, даже в том замечательном месте, где все шестеро упоминаются, как дары Ахура-Мазды. Так, "послушание Закону Мазды" (Сраоша), основная добродетель маздаяснийца, у него означает именно только эту добродетель, а не является, как впоследствии, аллегорическим воплощением, Вождем Язат, первым "бесоизбивателем", чем-то в роде иранского Архангела Михаила. С другой стороны, имя "Аэшма", -(впоследствии Аэшма-Дэва, вождь всей бесовской рати, личный противник Сраоши, вождя небесных полчищ), - употребляется единственно в прямом, буквальном смысле "насилия", "гнева". Нет ни малейшего следа суеверия или идопоклонства и в почитании, воздаваемом "Огню Ахура-Мазды", символу и центру священнодействий чистой веры; говорится о жертвах и "мясных приношениях", но не настаивается на скучно-мелочной обрядности; не упоминаются ни Мифра, ни Хаома; языческие обряды, сопряженные с употреблением опьяняющего напитка того же имени, не поощряются; есть даже одно место (Ясна, XLVIII, 10), в котором многие толкователи видят выражение отвращения к этим самым обрядам, подводимым под одну рубрику с жертвоприношениями дэвам, "Злому семени", как "нечестивые деяния". Вот это место:
"Когда, о Мазда, появятся люди, совершенные разумом? И когда прогонять они отселе сию скверну пьяного веселья, коим Карпаны (враждебные жрецы) хотели бы со злостным усердием побороть нас, и внушениями коего областные тираны поддерживают свое лихое владычество?"
Нужно, однако, заметить по этому поводу, что этот взрыв негодования точно так же может быть обращен против туранских Шаманов, которые, как известно, тоже опьяняющими напитками приводят себя в состояние прорицательской экзальтации. Джэксон считает ненавистных пророку Кави и Карпанов за туранских еретиков, или, вернее - язычников. Однако, как мы увидим далее, предписания о возлияниях Хаомы прямо направлены против злоупотребление этим напитком, бывших в ходу на жертвоприношениях индийских жрецов.
Наконец пророк часто говорить о "Мосте Чинват", через который душа праведника легко проходит в Гаро-нману, собственную блаженную обитель Ахуры, тогда как неправедные души падают с него "в обитель Лжи, навеки"; однако, он не вдается в картинные описания, слишком легко могущие соскользнуть опять в мифологию и многобожие. Итак, словами ученого последнего переводчика Гат, {Л. Г. Милльз, в томе XXXI сборника "Священные Книги Востока" (The Sacred Books of the East)} - "В Гатах все трезво и реально... Карпаны, и пр. - не какие-нибудь мифические чудовища; никакой дракон не грозит поселениям, как не защищают их никакие баснословные существа.
Заратуштра, Джамаспа, Фрашаостра... {Двое вельмож при царе Виштаспе, пламенные и могущественные приверженцы Заратуштры, который женился на дочери одного из них.} так же реальны и с такою же бессознательной простотой упоминаются, как любые исторические личности. Кроме вдохновения, нет чудес. Все действие развивается из похождений и страстей живых, страждущих, борющихся людей..."
11 - Та часть Ясны, -пишет тот же ученый, -которая известна под названием "Седьмиглава" и по древности уступает одним только Гатам, уже вводит нас в другую атмосферу. Язык еще тот же, но дух уже не тот". Дело в том, что вся история показывает, как невозможно для какой бы то ни было религии или учения удержаться на том возвышенном уровне абсолютной чистоты, на который поставил их основатель или преобразователь. Он - единица в целом народе, стоит выше и впереди своего времени, племени, даже всего человечества; то же можно сказать, если и в меньшей степени, о его немедленных преемниках, его первых учениках, пропитанных его духом, обаянием его личности. Но масса тех, которые учатся у него и у них, состоит из умов среднего полета, которые, когда охладеет первый пыл восторга, отрезвится первый подъем духа и притупится новизна, чувствуют себя неловко на высоте, требующей слишком большего напряжения духовных сил. А там сказывается старая привычка, со всей сладостью детских воспоминаний, всей святостью дедовских заветов. Тогда начинается новая работа: применения наполовину бессознательного, нового к старому; постепенно всплывают старые понятия и поэтические предания, давние обычаи и формы, - и не прошло и целого поколения по смерти преобразователя, как уже творение его изменилось до неузнаваемости; учение и практика тех, которые все еще именуют себя его последователями сделались путаницей того, чему он учил, с тем самым, против чего он ратовал. А все же, в целом, есть несомненный, существенный прогресс: новый дух остался, новое знамя поднято, новый шаг сделан к идеалу, - и попятный шаг уже невозможен.
12. - Упомянутый уже выше сборник молитв на наречии Гат, называемый "Седьмиглавом", по замечанию Милльза, представляет разительный пример именно такого подлаживания нового к старому, хотя, конечно, невозможно догадаться, какой промежуток времени разделяет его от тех древнейших Гат, в которых заключается то, что можно назвать "Зороастровым Откровением". Вокруг сути учения, единственно занимавшей пророка, сплотилась целая система воззваний и обрядов, предполагающая строго организованное духовенство; отвлеченности первоначального учения значительно огрубели, и иносказательные формы речи, которые он редко позволял себе, застыли в таком множестве аллегорических лиц, что создалась целая новая система аллегорических мифов. Свойства Божества, которые оно сообщает своим чистосердечным поклонникам, - Благомыслие, Правда, Благочестие, - превращаются в совет Амеша-Спентов; Огонь делается предметом почитания, несколько идолопоклоннического по форме; наконец, - вернейший признак грядущего упадка! - мифическая порча выступает в виде почитания и жертвоприношений, воздаваемых неодушевленным предметам в природе: "Мы жертвуем горам, с которых бегут потоки, озерам, до краев наполненным водами... земле и небу, и бурному ветру, богосозданным, и вершине высокого Хараити, и почве, и всему доброму творению". Тут перед нами, в более скромном виде, весь арийский пантеон, и старая мифическая привычка с такой силой оживает, что Воды величаются "Женами Ахуры", и даже "женскими Ахурами" (см. стран. 74-75). Фраваши, о которых ни разу нет речи в Гатах, тут призываются и им "поклоняются" наравне с самим Ахура-Маздой и Святыми бессмертными, хотя число их ограничивается "святыми мужами и святыми женами" (т.е. - душами последователей и распространителей новой веры). Наконец, Хаома снова является, - "Хаома златоцветный, растущий на горных высях, Хаома живительный... отгоняющий смерть далеко". Однако, как мы увидим далее, обряды, посвященные этому божеству, одному из наидревнейших, не были восстановлены в той грубой форме, против которой Заратуштра так энергично восставал.
13. - В Ясне сохранился документ первостатейной важности: исповедание веры, которое должен был произнести каждый новобранец, - как поистине можно называть новообращенного маздеиста, - истинный символ веры маздеизма. Документ слишком длинен чтобы привести его целиком; довольно будет главнейших членов его:
"1. Проклинаю дэвов. Объявляю себя поклонником" Мазды, последователем Заратуштры, врагом дэвов, верующим в Ахуру, хвалителем Амеша-Спентов."
"2. Верую в добрую, святую Армаити, - (благочестие и смиренномудрие), - да обитает она со мною. Отрекаюсь отныне от всякого хищничества, скотокрадства, от разграбления и разрушения селений, принадлежащих поклонникам Мазды."
"3. Домохозяевам обещаю, что они могут скитаться по своей воле или обитать на месте невозбранно, где бы на земле ни проживали они со своими стадами. Смиренно, с воздетыми к Аше руками, клянусь в том. - И никогда отныне не навлеку я разграбления или разрушения на селения маздаяснийцев, даже в отмщение за жизнь или телесное повреждение..."
"8. Объявляю себя поклонником Мазды и последователем Заратуштры, признаю и исповедаю их. Исповедаю добрые помышления, добрые слова, добрые дела."
"9. Исповедаю маздаяснинскую веру, которая, хотя препоясана оружием, однако к нему не прибегает, и святость брака между близкими родными, - веру, учрежденную Ахурой и Заратуштрой, высшую, лучшую, превосходнейшую изо всех сущих и будущих... Сие есть исповедание маздаяснинской веры. {По буквальному переводу Джэксона, профессора Нью-Йоркского университета.}
14. - В последнем стихе находится намек на странный обычаи, одобренный, если и не введенный маздеизмом, и навлекший немало хулы на его приверженцев, а именно, - брак между близкими родными, даже братьями и сестрами. Такой брак не только разрешается, но прямо предписывается и облекается особенной святостью. Это понятие, может статься, порождено первоначально необходимостью сплотить как можно теснее семью, родню, в видах самосохранения и взаимной обороны, а также желанием поощрить брачные союзы среди весьма еще небольшого круга верующих. Наконец, защитники этого, столь претящего нашему чувству, обычая указывают на то, что, если род людской произошел от одной четы, то первый брак поневоле должны были заключить брат с сестрой. Нужно, кроме того, помнить, что на такие браки в глубокой древности далеко не везде смотрели с ужасом; они водились, до сравнительно позднего времени, например, у египтян, умнейшего и уж ни-как не безнравственного народа, - Да и у иудеев они не воспрещались, лишь бы брачующиеся брат и сестра были не от одной матери, не единоутробные: стоит вспомнить о Саре и Аврааме. Всего вероятнее, что это был очень древний иранский обычай, и новый закон утвердил его на основании практических соображений.
I. -Если уже "Седьмиглав" вводит нас в атмосферу, отличную от остальных Гат (см. стр. 126-128), то Вендидад раскрывает нам совсем иной мир. Самый беглый просмотр книги показывает, что новая религия ушла далеко от своей колыбели и по пути приняла в себя много чужого. Вендидад, -единственная книга авестийского закона, целиком сохранившаяся изо всей массы авестийской литературы, - вся посвящена одному вопросу, но зато крайне важному: о средствах к соблюдению идеальной чистоты в смысле маздеизма, и к поражению дэвов. Чрезмерная мелочность и пустячность предписаний и важность, придаваемая разным внешним деталям, поражают контрастом между позднейшим развитием маздаяснинской практики, идейностью и отвлеченностью поучений самого Заратуштры. Однако, дух его учения все ж таки присутствует в существеннейших чертах, и самые предписания, среди массы дисциплинарнаго хлама, содержат много хорошего и мудрого. Вдобавок, не должно забывать, что маздеизм в этой именно форме принимался далеко не всеми последователями Заратуштры, и даже, кажется, был в ходу лишь среди северных иранцев, особенно мидян, во всей же нации вошел в силу только со времени возрождения народной веры при сасанидских царях.
2. - Это жреческое законодательство построено три на трех основных началах, и, благодаря им, становится понятным, при всей странности, часто даже дикости. Начала эти следующие: 1) существует одно только безусловно благородное и почетное занятие, - земледелие и скотоводство, на том основании, что сколько земли возделано под пищевые растения или отдано под пастбища, столько отбито у Ангро-Майнью и его дэвов; 2) все творение делится на "доброе" и "дурное". Ахура-Мазда создал все полезные твари; первые и святейшие между ними - домашний скот, сторожевая собака и бдительный петух. Ходить за ними, заботиться о них - священный долг; нерадение о них - большой грех. Все вредные твари создал Ангро-Майнью. Их должно истреблять при каждой возможности. они все собраны под одну рубрику: Храфстры, и мы не без удивления находим самых безвредных насекомых и таких невинных животных, как лягушки и ящерицы, подлежащими избиению наравне с волками, змеями, мухами, комарами и муравьями. Еретики и лихие люди тоже иногда попадают в ту же категорию; 3) стихии: воздух, вода, земля и огонь, чисты и святы, и их должно оберегать от осквернения через прикосновение с чем-либо нечистым. Поэтому, священнодействующий пе-ред огнем покрывает лицо платом, мешающим его дыханию коснуться святейшей изо всех стихий. Такой плат и по сие время надевает каждый парс, когда он становится на молитву или ходит за огнем у себя в доме.
3 - Все в Вендидаде, как и в позднейших, чисто литургических частях Ясны, и в молениях, известных под названием Виспереда (см. стр. 37), изобличает авторитетность давно установленного и всемогущего священства. Это было бы заметно и без некоего места в Фаргарде (главе IX), где Заратуштра, якобы, жалуется Ахура-Мазде на вред, причиняемый лицами, - мирянами или еретиками, - которые, "не ведая очистительных обрядов по закону Мазды", берут на себя совершать такой обряд над кем-либо из верующих, подвергшимся осквернению. Ахура-Мазда, в ответ на эту жалобу, положительно заявляет, что "болезнь и смерть и происки бесов получают большую силу "вследствие подобных святотатственных покушений, и, на вопрос, "какое за это должно быть полагаемо взыскание?" отвечает:
"Поклонники Мазды пусть свяжут его; они свяжут, прежде всего, его руки; потом они снимут с него одежду, сдерут с него живого кожу, отрубят ему голову и отдадут труп его жаднейшим из богосозданных трупоядных тварей, воронам, {Хотя нет хуже осквернения, как прикосновение к мертвому телу, однако ворон причисляется к тварям "богосозданным" ("созданным Ахура-Маздой"), т.е. чистым, потому что он нужен для устранения всякой скверны с лица земли.} со следующими словами: "Человек сей раскаялся во всех своих помышлениях, словах и делах. Если он совершил какое-либо другое дурное дело, оно отпускается ему в силу покаяния его... на веки вечные" (т.е. наказание искупает все вины, и душа идет в рай, очищенная и прощенная)".
4. Атраван (священнослужитель Огня) представляется поистине величественной фигурой, когда он, в длинном белом одеянии, с покрытой нижней частью лица, стоит перед атэш-гахом или жертвенником, - попросту высоким металлическим сосудом, поставленным на низенькой каменной платформе, и доверху наполненном золою, на которой горит огонь из сухих, душистых щепок, постоянно подновляемых. В одной руке он держит хрофстрагну (инструмент неведомой формы, для избиения змей, лягушек, муравьев и прочей гадины), в другой - баресму, связку прутьев, - пяти, семи, или девяти, - без которой атраван никогда не являлся в людях. Эти прутья, вероятно, служили для гадания. В старину они отрезались, с разными церемониями, от тамаринда или гранатового, или другого какого-нибудь дерева, лишь бы оно не имело шипов. Нынешние парсы весьма прозаично заменили их гибкими прутьями из медной проволоки. Возле атэш-гаха стоит каменный стол; на нем расставлены все священные сосуды и орудия для ежедневного приношения хаомы, так как этот обряд, одно время забытый, - а вернее, запрещенный пророком, - снова занял почетное место в богослужении этого истого иранского народа. Нужно, однако, заметить, что напиток приготовлялся не из индостанского сомы, а из другого растения, добываемого в Иране, от которого сок получался гораздо менее опьяняющий; притом его не подвергали брожению. Наконец, священнодействующие выпивали его лишь небольшое количество, сперва освятив напиток, для чего его поднимали и "показывали Огню". {Нынешние парсы совершают этот обряд точь в точь тем же порядком. Его описал немецкий ученый Мартпи Хауг, которого приятели его, дестуры, допустили присутствовать при совершении обряда и даже дали отведать священного напитка.} Таким образом, мистический обряд утрачивает характер, так сильно возмущавший пророка - пьянство, которым он слишком часто оканчивался в Индии, и становился символическим. Так же невинны и остальные приношения: несколько кусочков мяса (да и те у парсов заменены молоком в чашке), несколько печеных из муки лепешек и плодов. Эти приношения, - представители всех родов людской пищи, -не сжигались, а только "показывались огню", в виде освящения. Во всей Ясне и в Виспереде постоянно призываются и славятся эти части ежедневного жертвоприношения: Хаома, Мязда (мясо или молоко, лепешки и плоды) и Заотра (святая вода); затем баресма и священные сосуды, - ступка с пестом, цедилка, чашки и пр., - восхваляется как самое "бесоизбивательное" оружие. "Священная ступка, священная чаша, хаома, слова, которым научил Мазда (мантра), -вот мое оружие, мое лучшее оружие!" говорить, якобы, Заратуштра (Вендидад, XIX). Мало того, в поэтическом вступлении к длиннейшему гимну Хаоме, Заратуштре является небесный Хаома, "далеко отгоняющий смерть", сам, во плоти, облеченный в юношеское тело дивной красоты, в священный час восхода, в то время, как пророк распевает Гаты и ходит за священным огнем. Начинается между ними беседа, и Хаома приказывает пророку: "Молись мне, о, Спитама, и приготовь меня для вкушения" (т.е. выжми и процеди сок из моего растения); затем он раз-сказывает ему про героев, которые первые изготовили его для живущего во плоти мира и получили в награду знаменитых и славных сыновей. Первый из этих героев был Вивангват, отец великого Йимы (см. стр. 104 п след.), а последний - Пурушаспа, отец самого Заратуштры, который, вняв чудесному откровенно, восклицает: "Хвала Хаоме! Благ Хаома, богат дарами, целебен, прекрасен с вида... златоцветен, гибковетвист..." Это длинное повествование - одно из немногих в Авесте, изобилующих древними мифическими сказаниями.
5. - "На каком месте земля чувствует себя всего счастливее?"-вопрошает Заратуштра Ахура-Мазду, который отвечает (Вендидад, III): "То место, на которое выступает один из верующих, держа в руке священные щепы, баресму, священное мясо, священную ступку, с любовью исполняя закон... "Описание других мест, на которых земля чувствует себя особенно счастливою, представляет совершенный иранский идеал святого и благополучного жития:
"Там, где один из верующих воздвигает дом и поселяется, со скотом, женой и детьми, и где скот благоденствует: благоденствуют собака, жена, дитя, огонь и всякое житейское благо... Где один из верующих возделывает наибольше хлеба, травы и плодов; где он орошает сухую почву, или осушает почву слишком влажную... где стада и табуны дают наибольший приплод... где они дают наибольше навоза)."
Не идеал ли это крестьянского хозяйства? Далее:
"Тому, кто не ленится пахать землю (говорит все Ахура) левой рукой и правой, правой рукой и левой, тому она воздаст великим обилием, как любящая молодая жена своему возлюбленному... Ему так говорить Земля: го ты, который пашешь меня левой рукой и правой, правой рукой и левой! Здесь буду я вечно рожать без устали, производя всякого рода корм, производя хлеб в изобилии'.
"Тому же, о Спитама Заратуштра, кто не пашет землю левой рукой и правой, правой рукой и левой, тому Земля говорить так: "O ты, человек, который... (и пр., как выше) вечно будешь ты стоять у чужих дверей, между теми, которые просят хлеба, вечно будешь ты ждать, чтоб тебе вынесли отбросы те, у кого обилие богатства".
"Тот, кто сеет хлеб, сеет святость"
(Вендидад, III, 31). Там, где есть труд, обилие, благоденствие, нет места зависти, насилию, алчности и грабительству, нет места лютым страстям; притом честный труд не оставляет досуга для недобрых слов, дел, помышлений. Эта великая истина высказана в следующих несколько забавных, исто авестийских выражениях:
"Когда всходить ячмень, дэвы содрогаются; когда густеет хлеб, сердце. у дэвов замирает; когда хлеб мелется, дэвы стонут; когда всходить пшеница, дэвам погибель. В доме том им уже не житие; от того дома они бегут, где уродилась пшеница. Где хлеба много, это все равно, как если бы в горле их кто ворочал каленым железом".
Поэтому сеять хлеб - большая заслуга, нежели положить сто земных поклонов, поднести тысячу приношений, десять тысяч жертв.
6. - Но для того, чтобы сеять хлеб (и святость), чтобы обращать дэвов в бегство работой "левой руки и правой, правой руки и левой", необходимы физическая сила и выносливость в труде. Поэтому, этот практичный и разумнейший закон предписывает достодолжное попечение о первом слуге человека, - его собственном теле:
"Итак, пусть священник внушает народу сие святое слово: Не евши, никто не имеет сил совершать святые дела, трудиться по своему хозяйству... Едою всякая вещественная тварь жива, без еды она умирает".
Что же касается подвигов воздержания и аскетизма, - так - называемое "умерщвление плоти", -они не только не одобряются и не поощряются, но, - и в этом маздеизм расходится почти со всеми другими религиями, - положительно порицаются, осуждаются, как нелепое и грешное заблуждение, придающее силу Врагу:
"Поистине говорю тебе, о Спитама Заратуштра! человек, имеющий жену, много выше того, кто не рожает сыновей; тот, у кого свой дом, много выше того, у кого его нет; имеющий детей, много выше бездетного; {Геродот пишет, что, в его время, в Персии царями выдавались премии тем, у кого было больше детей; а в священных текстах пехлевийского периода прямо сказано, что тот, у кого нет детей, не будет пропущен на мост, ведущий в рай.} имеющий богатство много выше того у кого нет ничего. И из двух человек, тот, который сыто наедается, полон доброго духа гораздо более того, который не доедает. Только такой человек способен давать отпор нападениям беса Смерти, {Асто-Видхоту, "разрыватель костей", который на шею каждого человека накидывает невидимую петлю, - непосредственную причину смерти. Так, в Вендидаде (V) сказано, что ни вода, ни огонь никого не убивает, потому что священные стихии не могут служить орудиями Ангро-Майнью. Нет. это Асто-Видхоту "стягивает петлю"; тогда "вода схватывает человека и смывает его, или выкидывает на берег", или же "огонь сжигает тело человека, предварительно убитого бесом".} - бороться против беса Зимы в самой легкой одежде, - сопротивляться злому тирану и разбить ему голову, - бороться против безбожного Ашемаога (еретика, лжеучителя), который не ест. (Вендидад, IV). {Если это место сравнительно древнее (до P. X.), то можно полагать, что намек этот направлен против индусских брахманов или буддистов, так как оба они сильны в аскетизме. Если же оно относится к периоду сассанидов, оно вероятно метило бы на персидскую секту манихейцев, предписывавшую всякого рода посты и самобичевания.}
7. - Симметрия, эта неизбежная принадлежность системы всемирного дуализма, характеризует Вендидад и по форме и по сути. Каждая группа положений, вопросов и ответов, имеет свою противоположную группу. Так, узнав от Ахура-Мазды, на каких местах Земля чувствует себя всего счастливее, Заратуштра конечно желает знать, где Земля чувствует наибольшую печаль, и получает между прочими, следующий ответ: ".... Те места, где схоронены трупы собак и людей... Те места, на которых стоят в наибольшем числе те Дахмы, где выставлены трупы людей...".
"Дахма", - также называемая нынешними парсами "Башней Молчания", - означает кладбище, если только можно дать это название месту, где маздаяснийцы северного Ирана выставляли своих мертвецов, согласно странному и, по нашим понятиям, возмутительному обычаю, предписанному их религией и до сих пор строго соблюдаемому их потомками. Это - любопытный пример того, куда может довести безусловно логический процесс мышления. Раз что признаны два основных положения: 1) Стихии чисты и святы, и их не должно осквернять; 2) Квинт-эссенция всякой скверны - смерть, так как она - дело Ангра-Майнью, "духа, суть которого есть смерть", и который невозбранно овладевает телом человека в ту минуту, как его покидает жизненное дыхание (дар Ахура-Мазды), естественно возникает вопрос: "что делать с мертвецом?" Присутствие трупа оскверняет воз-дух; опустить его в землю или в воду одинаково составляет святотатство; предать его огню, как это делали индусы и многие индо-европейские народы, - верх безбожия, преступление, ничем неискупаемое, навлекающее несказанные бедствия на всю землю. Остается одно: отдавать тела умерших на съедение зверям и птицам. Закон так и постановила, отнести тело на некоторое расстояние от жилых мест и всяких святынь, если возможно, в пустынное, дикое место, куда не заходят ни люди, ни скот, и положить се на высокие стремнины, где всегда водятся трупоядные собаки и трупоядные птицы", и там прикрепить его за ноги и волосы, тяжестями из меди, камня или свинца, чтобы собаки и птицы не могли уносить куски мяса или кости к воде и на деревья, и тем осквернить их. Поклонникам Мазды наказывается, "если у них есть к тому средства, воздвигнуть строение для принятия выставляемых мертвецов, из камня и цемента, куда не могли бы забраться собака, волк, лисица, и где не могла бы застаиваться дождевая вода; {Это предписание, как и много других, обстоятельных до мелочности, основано на вполне правильном замечании, что зараза удерживается и сообщается влагой, и, как санитарная предосторожность, заслуживает полного одобрения. Тело, иссушенное и простоявшее год, не оскверняет, даже место дахмы снова чисто, когда кости превратятся в прах; сказано: "Сухое с сухим не мешается"} если у них нет на это средств, то положить мертвеца на землю, на собственном коврике и подушке, одетым светом небесным (т.е. нагим), взирающим на солнце".
8. - Вот откуда повелись дахмы или Башни Молчания. Помещаем здесь описание одного из этих единственных в мире кладбищ, словами писателя-парса, у которого мы заимствовали уже один отрывок. {Досабхай Фраждин Карака, в его "Истории парсов"}
"Для тел ставится круглая платформа футов в 300 в окружности, вся вымощенная большими каменными плитами, и разделенная на три ряда вместилищ, называемых пави. Так как в каждом из этих концентрических кругов находится одинаковое число вместилищ, то они с каждым рядом, начиная от наружного, уменьшаются, так что первый ряд (у наружной стены) служить для мужчин, второй для женщин, а третий для детей. Эти вместилища отделены один от другого каменной грядкой не выше дюйма, и в каждом высечено по желобу для стока дождевой воды и жидкостей от трупов в глубокую круглую яму (бхандар), вырытую по середине и вымощенную каменными плитами. Когда коршуны снимут все мясо с костей, на что требуется не более часа времени, скелет остается лежать, пока тропическое солнце и другие атмосферические влияния в конец не иссушат его; тогда кости бросаются в яму, где они обращаются в прах; таким образом, богатые и бедные после смерти соединяются в безусловном равенстве. Четыре подземные сточные трубы проведены от бхандара к четырем колодцам, вырытым за стеной башни на равных расстояниях. У отверстия каждой трубы положены песок и древесный уголь для очищения жидкостей, прежде чем они всосутся в почву; это делается в силу статьи Зороастрова учения, гласящей, что "Мать Земля не должна быть оскверняема". Дно колодцев не вымощено, но на пять или семь футов вышины навален песок. Эти дахмы или Башни Молчания все построены по одному плану, но величины бывают разной. {Размер дахмы в Навсарп: внутренний поперечник- 62 фута; наружный (от наружной стороны стены) - 70 ф., поперечник бхандара - 20 фут.; максимальная вышина башни - 16 ф.; вышина гранитной платформы - 8 ф.}
"Когда парсы собираются строить дахму... они вбивают в землю колья и обводят их ниткой, указывая этим, какой именно участок будет отведена для мертвых... Колья употребляются железные. {Даже носилки, на которых переносят тело усопшего, должны быть железные. Полагается, что металл менее других веществ удерживает заразу. По законам об очищениях, оскверненный металлический сосуд может быть очищен; деревянный же остается навсегда нечистым.} Строение отделено от окружающей земли канавой, около фута в ширину и глубину".
Из этого описания видно, что автор вполне одобряет такое обращение с покойниками. Верно то, что парсы нисколько не гнушаются этим обычаем и доказывают, что им, во всяком случае, удовлетворительно разрешается серьезная санитарная задача; этого нельзя отрицать, особенно имея в виду жаркий и в то же время насыщенный влагой, тропический климат. Обычай этот заслуживает уважения, как торжественное напоминание о равенстве всех людей перед законами природы, делающее, притом, невозможными суетную погребальную роскошь и посмертные тщеславные отличия.
9. - Желание применять во всей строгости, с логической последовательностью, преувеличенные понятия о чистоте стихий и скверности смерти вовлекает законодателей в бесконечные противоречия, ставит их иногда в самое затруднительное положение. Они должны, наконец, сознаться, что возникаешь так много возможностей осквернения, совершенно не подлежащих их контролю, что самое существование становится каким-то безвыходным лабиринтом, если не провести определенной демаркационной черты. Они это сделали посредством мнимого дополни-тельного откровения в особой главе Вендидада (Фаргард V), где Заратуштра якобы предлагает Ахура-Мазде на разрешение разные тонкие и затруднительные пункты в виде воображаемых, могущих представиться случаев. Приводим, в виде образчика, все начало этого любопытного разговора:
"Человек умирает на дне долины. Птица слетает с вершины горы в глубину долины и съедает лежащий там труп; потом летит из глубины долины опять на вершину горы, садится там на какое-нибудь дерево... и на этом дереве она изрыгает, оставляет на нем испражнения, роняет куски мяса от трупа."
"И вот, - идет человек из глубины долины, приходить на вершину горы; подходить к тому дереву, на котором сидит птица, и хочет брать от этого дерева дрова для огня. Он срубает дерево, обрубает его, рубить его на полена, которые дает на сожжение Огню, сыну Ахура-Мазды. Какое с него будет взыскание?"
"Ахура-Мазда ответил: - Нет греха на человеке из-за мертвечины, занесенной собаками, птицами, волками, ветрами или мухами."
"Потому что, если бы на человеке был грех из-за мертвечины, занесенной собаками, птицами, волками, ветрами или мухами, то скоро в семь моем вещественном мире были бы одни пешотаны (т.е. люди, подлежащие смертной казни), совращенные со стези святости, души которых обречены на стоны и плач" (После смерти, вследствие недопущения в рай)."
Точно так же с земледельца снимается ответственность за занесение каким-либо животным падали в речку, орошающую его поля. Наконец, Заратуштра обличает самого Ахура-Мазду в несоблюдении своих собственных законов:
"О Создатель вещественного мира! Пресвятый! Правда ли, что ты, Ахура-Мазда, ниспосылаешь воды из моря Вурукаша и из туч и допускаешь их омывать трупы? Что ты, Ахура-Мазда, ниспосылаешь их на дахмы, на нечистые останки, на кости? И что ты, Ахура-Мазда, допускаешь их возвратиться ввысь, незримыми?!..."
На что Ахура-Мазда отвечает: "Действительно все так, как ты говоришь, о праведный Заратуштра", - но объясняет, что, когда дождевая вода, оскверненная таким прикосновением, незримо возвращается (путем испарения) туда, откуда она снизошла, она сперва очищается в особом резервуаре, - Море Пуитика, -и оттуда уже возвращается в море Вурукаша во всей первобытной чистоте, и вполне достойная орошать корни священных деревьев, в нем растущих (Гаокерена и дерева всех семян, см. стр. 78), и снова политься на землю, для доставления пищи людям и скоту.
10. - С тою же неумолимой логичностью маздеизм относится и к дахмам. Хотя существование этих строений составляешь безусловную необходимость, однако места, на которых они стоять, как мы видели выше, причисляются к тем местам, "где Земля чувствует наибольшую печаль". Мало того, дахмы, по совершенно правильным санитарным соображениям, слывут сходбищем, "куда дэвы стекаются толпами, губить сотни, и тысячи, и тьмы людей... Они там веселятся пока держится зловоние. Поэтому дахмы распространяют заразу болезней, лихорадок... Там Смерть имеет всего более власти над людьми с того часа, когда солнце заходит". Итак, несмотря на то, что, строить дахмы всегда считалось богоугодным делом, писание учит, что величайшую радость причиняет земле, во-первых, "тот, кто выкопает из неё наибольшее число трупов собак и людей", и, во-вторых, "тот, кто сроет наибольшее число тех дахм, где выставляются трупы людей":
"Внушай всем и каждому в вещественном мире, о Спитама Заратуштра! - говорить Ахура-Мазда, -чтобы срывали дахмы. Тот, кто сроет лишь столько, сколько равняется величине его собственного тела, искупит свои прегрешения словом, делом, помышлением. За его душу оба духа не будут тягаться, и когда он вступить в блаженный мир, звезды, месяц и солнце возрадуются о нем, и я, Ахура-Мазда, о нем возрадуюсь, говоря: приветствую тебя, о, человек, только-что перешедший из тленного мира в мир нетленный!" (Вендидад, VII).
11. - А между тем, - такова уже сила обстоятельств - не только земле приходится терпеть оскверняющее присутствие дахм, и люди вынуждены их строить, но при этом могут возникать осложнения еще хуже, в которых необходимо разобраться. Никакое бедствие, никакое поругание не сравнится с присутствием или близостью трупа; между тем, люди умирают во всякое время года; как же быть зимою, - в эти ужасные зимы средней Азии, - когда нет возможности добраться до дахмы, построенной обыкновенно на значительном расстоянии от селения? Заратуштра вопрошает о том Ахура-Мазду (Вендидад, V и VIII):
"О, Творец вещественного мира, Пресвятый! Если случится, что в доме маздаяснийца умрет собака или человек, и идет дождь или снег, или дует сильный ветер, или надвигается темнота, когда стада и люди сбиваются с дороги, как должны поступить миздаяснийцы?"
Ахура-Мазда предписывает, на самом уединенном и сухом месте близ дома, не меньше как в тридцати шагах от воды, от огня и жилых помещений, временно схоронить тело в яме, вырытой на полфута глубины, если земля твердо замерзла, или в пол-роста человека, если она рыхла, и прикрыть могилу кирпичной пылью, щебнем или сухой землей:
"И пусть оставят тут безжизненное тело до тех пор, пока прилетят птицы, оживут растения, побегут воды, и ветер начнет осушать от влаги поверхность земли... Тогда маздаяснийцы пусть пробьют стену дома, и пусть призовут двух мужей, сильных и ловких, которые, сняв с себя одежду, должны отнести тело к строению из глины, камня и цемента, где, как им известно, всегда бывают трупоядные собаки и трупоядные птицы".
В другом месте (Фаргард V), Ахура-Мазда предписывает, чтобы в каждом более значительном селении, в виду возможности такого случая, были построены три небольшие хатки, - мертвецкие, - величины такой, чтобы в них мог стоять человек, не касаясь головою крыши и не достигая стен протянутыми руками.
12. - Соразмерно заслуге освобождения земли от осквернения, причиняющего ей "наибольшую печаль", почитается грехом нанесение ей такой печали погребением в её лоне трупа собаки или человека; если первым действием искупается всякое прегрешение, всякая вина, то, наоборот, последнего не искупить никаким наказанием, даже смертью, если виновный не раскается и не выроет трупа до истечения двухлетнего срока: ее За такое злодеяние ничто не в состоянии заплатить... ничто не в состоянии от него очистить; это - такое прегрешение, за которое нет искупления во веки веков". Это значит, что душа виновного пойдет в ад, и останется там до всеобщего воскресения мертвых. Все это, конечно, лишь в таком случае, если провинившийся - маздаясниец и научен закону; в противном случае, он не знает, что грешит, и не должен, по справедливости, быть за то в ответе.
13. - Это начало, само по себе верное, проведенное с упорной, односторонней логикой, свойственной иранской расе, приводить к любопытным несообразностям. Так, например, только трупы маздаяснийцев и животных, принадлежащих к "доброму творению" Ахура-Мазды, оскверняют стихии и представляют опасность для живых. Труп же Храфстра безвреден: "так как жизнь его была воплощенной смертью, источник жизни иссыхает в нем с последним дыханием; он убивал при жизни, - большого вреда не может причинить по смерти; и смерть очищает его". То же говорится и об Ашемаоге или еретике, лжеучителе (Вендидад, V).
14. - Чуть не половина Вендидада состоит из предписаний для очищения и искупления от всякого рода скверноты или нечистоты, принятой недобровольно или по неизбежности. Болезнь, какая бы ни была, почитается бесовским навождением; с больными, поэтому, обращаются скорее как с преступниками, нежели как со страждущими братьями. Заключенный в нарочно построенных комнатах, удаленных от огня и от солнца, больной получает лишь самую скудную пищу, так как еда только придавала бы силу овладевшему им бесу; к воде, даже для питья, ему тоже едва позволяют прикоснуться, из опасения осквернить чистую стихию; домашние. подходят к нему лишь в случае крайней необходимости, и то с унизительными предосторожностями, даже пищу подают ему в ковшах на длиннейших шестах; вместо одеял дают ему куски грубой ткани, экономно приберегаемые для подобных случаев.
15. - Бережливость ставится очень высоко, и внушается верующим, как душеспасительная добродетель: "Ахура-Мазда не велит нам растрачивать по-пустому имущество, имеющее какую-либо ценность, хотя бы нитки, весом с малую серебряную монетку, хотя бы столько, сколько девушка роняет, когда прядет. Тот, кто набрасывает одежду на мертвое тело (потому что она пропадет, так как ничто не может очистить ее от такого осквернения), хотя бы столько, сколько девушка роняет, когда прядет, тот уже не благочестивый человек при жизни, а по смерти не будет иметь места в блаженном царстве. Он уйдет в мир бесовский, в тот темный мир, созданный из тьмы, порождение тьмы"...
Нынешние парсы, впрочем, одевают своих мертвецов; только саван должен быть из ветхого, изношенного, но чисто вымытого старья.
16. - Самый страшный и опасный изо всех бесов, это бес тления и заразы - Друдж-Насу, овладевающий телом в тот миг, когда вылетает из него последнее дыхание: - "мерзейший из всех Храфстр... налетает из северного края в виде злой мухи", и "разносит кругом заразу, скверну, нечистоту", до десятого ряда стоящих вокруг тьма, и еще далее, так как каждый присутствующие сообщает осквернение своему соседу, только в более слабой степени по мере отдаления от центра заразы, - трупа. Юсти, в своей "Истории персов", весьма правдоподобно замечает, что "в мухе, привлеченной запахом мертвечины, видели воплощение беса, вступающего во владение трупом от лица Ангра-Майнью". Но позволительно спросить, не кроется ли тут более глубокое знание явлений природы: не потому ли древние иранцы в мухе воплотили трупного беса, подметив, что муха может сообщить заразу трупным ядом, нередко со смертельным исходом? Ведь знали же древние египтяне и другие народы, что чума разносится мышами и крысами. Нет сомнения, что древним было известно много такого, что считается открытием самоновейшей науки, только наблюдения их затерялись по неимению книг. А именно по санитарной части Зороастров закон содержит замечательные постановления, рядом, конечно, с большими нелепостями. Так, читатель, вероятно, не забыл любопытного обряда сагдида, - показывания умирающего или умершего "четвероглазой или желтоухой собаке": цель его - отражение именно 6еca Насу, и тех же собак проводят по нескольку раз по дороге, по которой тело снесено в ближайшую дахму, прежде чем допустить людей и стада проходить по ней. Что же касается тех, кому по необходимости пришлось прикоснуться к трупу (все равно, собаки ли или человека, так как собака - священное животное), они подвергаются основательному процессу очищения (по-нашему - дезинфекции), посредством разных омовений. По мере того, как "добрая вода" касается той или другой части тела, полагается, что Друдж Насу покидает эту часть и перебегает на другую, начиная с темени и кончая большим пальцем левой ноги, с которого Насу, наконец, улетает "в северные края", в собственном виде противной мухи. Перечень всех этих различных мест на человеческом теле, с повторением формулы заклинания, все в обычной разговорной форме, на многих страницах, надо признаться, поражает своей нелепостью. При чтении таких мест, - а их немало в Авесте, - становится понятен приговор, произнесенный врагами Анкетиля Дюперрона. Все эти очистительные омовения, предписанные в Авесте, и по сие время совершаемые парсами, крайне отвратительны. Главную роль в них играет гомез, попросту - бычачья или коровья моча, которой, как и у индусов приписывается большая святость. Очищаемое лицо омывает гомезом все тело, потом досуха натирает землею, наконец, отмывается чистой водой. Эта троякая процедура повторяется несколько раз. "Большое очищение" (Барашпум) продолжается девять ночей подряд. Всеми этими церемониями, конечно, руководят и совершают их священники, и мы видели выше (см. стр. 135), как ревниво, даже свирепо, они отстаивают свои права. Гомез употребляется также для очищения домов, одежды, сосудов для питья, губы новорожденных младенцев смачивают им, а матерей заставляют проглотить значительное количество этой гадости, смешанное с золой, прежде чем им дадут испить воды или даже прикоснуться к воде.
17. - Всего опаснее трупный бес, если он застает верующего одного, не защищенного присутствием и молитвами брата по вере. Человек, один несущий труп, погиб безвозвратно: Насу кинется на него, ворвется в него и осквернит его на веки вечные; он сам сделается, так сказать, перевоплощением страшного беса, и должен быть отрезан от всякого общения с людьми. Вот как закон предписывает поступить с таким несчастным: на сухом, бесплодном месте построить ограду, вдали от огня, воды и всякой святыни; поселить там "одно-носильщика", снабжать его самыми грубыми яствами, самой ветхой одеждой, и оставить его дожить до глубокой старости, а тогда умертвить его такою же казнью, как самовольно исправляющего священнические обязанности, с гем, что казнь его искупит его вину на сем свете и на том.
18. - Хотя Авеста на болезни смотрит, как на бесовское наваждение, однако в Вендидаде есть коротенькая статья о лекарях, об употребляемых способах лечения и о вознаграждении, на которое лекаря имеют право. Как и следовало ожидать, первое место дается лечению заговорами, - читанию над больными священных текстов (Мантр):
"Если несколько лекарей в одно время вызовутся лечить больного, а именно: один - ножом, другой - травами, третий - святым словом, последний лучше других отгонит болезнь от тела верующего".
Один комментатор позднейшего времени, очевидно, уже зараженный новейшим духом скептицизма, весьма основательно замечает: "Он, может быть, и не поможет, но и не повредит", и потому советует непременно допустить заклинателя испробовать силу "святого слова". что же касается хирургов, "врачующих ножом", они, по-видимому, не внушали безусловного доверия: они допускались к практике только после экзамена, или вернее - искуса, делающего честь практичности этого умного народа. Они должны были показать свое искусство на инородцах-иноверцах, которые отдавались студентам в роде того, как в средние века давались им приговоренные преступники, когда требовалось произвести опыт in anima vili:
"На поклонниках дэвов он сначала покажет свое искусство... Если он будет ножом пользовать поклонника дэвов, и тот умрет", - и другой, и третий, - "значить он неспособен лечить на веки вечные... Если он когда-либо станет лечить маздаяснийца... и поранить его ножом, он понесет за это ту же кару, как за преднамеренное убийство..."
"Если он станет лечить ножом поклонника дэвов, и тот выздоровеет", - и другой и третий, - "тогда он способен лечить на веки вечные. Он может впредь по желанию пользовать маздаяснийцев... и лечить их ножом".
Вознаграждение платится натурой: быками, ослами, кобылами, верблюдами, овцами, и назначается смотря по положению и достатку пациента: "областного владыку (царя) врач будет лечить за колесницу с четверней"; за овцу его накормят, - (должность врача не отделяли от должности ветеринара); - от священника единственная плата полагалась - "святое благословение".
19 - Во всем Вендидаде нет ничего любопытнее закона о чрезвычайном почете, воздаваемом собаке. Мы уже не раз видели, что собака постоянно упоминается наравне с человеком: "Труп собаки или человека"; "Убиение собаки или человека", и пр. Но это далеко не все. Целые главы посвящены исключительно тому, как следует обращаться с собакой, в здравии и болезни. Причины такой необычайной заботливости объясняет сам Ахура-Мазда:
"Собаку, о Спитама Заратуштра! я, Ахура-Мазда, сотворил само-одетою, само-обутою; бдительною, чуткою и острозубою, рожденною принимать пищу от человека и сторожить его добро. Я сотворил собаку сильною телом против лиходея, сторожем вашего имущества, когда она в здравом уме. И кого голос её разбудить, у того ни вор ни волк не похитить ничего из дома без его ведома; волк будет побить и разорван; он отогнан, он бежит..."
"... Если две мои собаки, - овчарка и сторожевая, - пройдут мимо дома кого-либо из моего верного люда, пусть никогда не отгоняют их. Ибо никакой дом не устоял бы на земле богосозданной без тех двух моих собак, овчарки и сторожевой".
Именно из уважения к её зависимости от человека и к её бескорыстной службе, - ("она сторожит добро, от которого ей не достается ничего"), - за собакой должно ходить и кормить ее "молоком и мясом с жиром"; давать собаке дурной корм считается таким же преступлением, как гостю предложить дурную пищу; большим грехом считается даже и то, если дать собаке слишком твердые кости или слишком горячую пищу, так, что кости повредить ей зубы, а пищей она обожжет себе горло и язык. "Если человек ударит овчарку или сторожевую собаку так, что она испустит дух и душа покинет тело", - не только человек тот будет строго наказан, но на том свете собаки, поставленные на страже у Моста Чинват, не защитят душу его от дэвов, которые с воем будут за нею гнаться. Если в доме есть бешеная собака или собака лишенная чутья, "ее должно лечить так же, как лечили бы одного из верующих", и если не удастся ее вылечить, то на шею ей надеть деревянный ошейник и привязать ее к столбу, чтобы с ней не приключилось беды, и хозяева дома не остались в ответе за её смерть или поранение. За ощенившейся сукой должен быть такой точно уход, как и за роженицей; ее и щенят её обязан содержать тот, на чьей земле они родились, пока они будут в состоянии сами снискивать себе пропитание и защищаться, и если он этого не сделает, он за такое упущение подлежит такому же наказанию, как за преднамеренное убийство. "Молодых собак, - гласить закон, -- должно содержать шесть месяцев, детей - семь лет". Наконец - "Если кто ударить овчарку или сторожевую собаку так, что она сделается неспособной к труду, если кто отрежет у неё ухо или лапу, и вслед затем ворвется вор или волк и похитить овец из овчарни или добро из дома, а собака не оповестит. то изувечивший ее заплатить за похищенное добро, а за увечье собаки понесет кару, как за намеренное поранение".
Прохожая собака, - не имеющая ни приюта, ни хозяина, - ставится несколько ниже помянутых аристократок, овчарки и сторожевой собаки, на все же имеет право на уважение, так как именно такие собаки обыкновенно употребляются для обряда сагдида (Дарместетер сравнивает ее с нищенствующим монахом или странствующим дервишем). Уже четырех месяцев от роду собака "вступает в общину верующих", потому что тогда уже способна отогнать своим глазом беса Насу.
20. - В тех же главах упоминаются еще другие животные, якобы разных собачьих пород, но эти места темны и непонятны. Интереснее те, в которых превозносятся заслуги петуха, птицы специально посвященной "бесоизбивателю" Сраоше, божественного посланца, призывающего людей к исполнению их религиозных обязанностей:
"... Птица по имени Пародарш... громогласно встречает могущественную Зарю. Воспрянь, о человек!... Се идет на тебя Бушьянста, "(бес лени)", долгорукая, снова усыпляющая все живое творение, лишь только оно проснется: Спите! говорить она, - спите, о люди! еще не время..."
"... Тогда спящие вместе говорят один другому: Встанем! Петух зовет! Кто первый из двух поднимется, тот первый войдет в рай; кто первый, чисто омытыми руками, принесет чистых дров Атару, сыну Ахура-Мазды..."
"... И если кто любовно и набожно поднесет в дар одному из верующих пару этих моих птиц, - Пародарш, самца и самку (т.е. петуха и курицу), то он все равно что подарил дом на ста столпах."
"... И кто птицу мою Пародарш досыта накормить, того мне нет надобности допрашивать: он пойдет прямо в рай".
21. - Самый беглый просмотр Вендидада покажет, какому троякому изменению маздеизм подвергся, исходя от величавой простоты Гатов: 1) чрезмерное развитие в сторону догматизма и дисциплины; 2) возрождение некоторых языческих тенденций и воспоминаний; 3) принятие в себя некоторых чужих элементов. Последний факт легко объясняется, если вспомнить, что племя, которому Авеста служить духовным памятником, выработало свой духовный склад, когда у него еще не сложилась цельная, окончательно оседлая народность, еще не кончился кочевой, скитальческий, переселенческий период. Это с избытком доказывается такими местами как напр., следующее (Вендидад, VIII), где предписывается, как поступить с трупом собаки или человека, если нет дахмы по близости:
"Если рассудят, что легче убрать мертвеца, чем дом, пусть мертвеца уносят, а дом пусть оставят в окуривают душистыми травами."
"Если же рассудят, что легче убрать дом, чем мертвеца, пусть уносят дом, а мертвец пусть остается лежать на месте; дом же пусть окуривают душистыми травами".
Что это за передвижной "дом", как не шалаш из ветвей или палатка, временный приют кочевника?
22. - Известно, что переселения иранцев происходили вообще по направленно с востока на запад, и, кроме того, что они, двигаясь по этому направленно, уперлись, наконец, в восточные отроги и восточные долины Загросской цепи и в еще более крутое и дикое нагорье, лежащее между Каспийским морем и обширными озерами земли Урарту, - Ван и Урмия, - край, ныне называемый Адербейджаном, от древнего названия: Атропатэна, которое само происходило от еще более древнего иранского слова, означавшего "Владения Огня". Существуют памятники, доказывающее, что иранская ветвь, тогда уже известная под именем мидян (мадаи), выживала обывателей восточных хребтов Загроса и сама терпела натиски ассирийских войск уже в IХ-м веке до P. X., при царе Рамман-Нирари III, {См. "Историю Ассирии", стр. 219. } и, вероятно, упоминалась даже его дедом, великим Салманассаром II. Далее, есть основания полагать, что часть придвигающихся мидян прошли землями разных диких и полудиких племен, обитающих по близости Каспийского моря, в крае, известном в позднейшей, классической древности под названием Гиркании. Всеми этими данными, объясняется происхождение некоторых представлений, некоторых предписаний, которые мы находим в Вендидаде, но которые истекли наверно не из арийских источников, - каковы, например, употребление баресмы, обращение с мертвыми, врачевание заговорами и заклинаниями, чрезмерное почитание стихии, веpa - в полчища бесов, стерегущих каждый шаг людей, чтобы вовлечь их в погибель. Все это чуждо арийскому духовному складу, но как раз совпадает с хорошо известными нам чертами туранского религиозного сознания и выработавшейся согласно тому системой: стоит только припомнить заклинания и чары Шумера и Аккада. {См. "Историю Халдеи", гл. VII.} А население Загроса и Прикаспийского края, которое мидяне в течение веков трех или более того вытесняли из насиженных им мест или покоряли своему владычеству, почти наверно по большей части принадлежало к тому отделу человечества, который иранцы называли общим именем "туранцев", т.е. к желтой расе. {Таково общепринятое в науке положение. Однако, не должно умолчать о противном мнении, яростно отстаиваемом известным ассириологом и семитистом, французом Галеви, который не признает туранского элемента в племенах, покоренных мидянами, и даже в самом древнейшем населении Шумера и Аккада. Галеви долгое время стоял особняком, но к нему присоединились еще двое не менее известных французских ученых, покойный Станислав Гюяр и Поньон. Этому меньшинству не удалось убедить ученую братию.}
23. - В том, что арийские завоеватели отчасти подчинились влиянию народов, среди которых им довелось поселиться, нет ничего замечательного; замечательно было бы скорее противное, так как, при сравнительной малочисленности их, здравая политика советовала с новыми подданными обращаться осторожно, ублажать их в виду того, что военного превосходства, не смягченного нравственным влиянием, было наверно недостаточно, чтобы удержать их в повиновении. Первым и необходимым шагом к установлению такового влияния было, конечно, обращение этих подданных в свою веру, но этого невозможно было бы достичь без многих уступок местным, давно укоренившимся верованиям. Новая вера, каково бы ни было её превосходство, никогда не замещает старейшую без таких уступок; делая же их, она неизбежно осваивается с теми самыми верованиями, которые она поставила ce6е задачей искоренить. Так мы видели, как грубое бесопоклонничество Шумера и Аккада со всем истекающим из него унизительным суеверием (гаданиями, заклинаниями, чародейством и пр.), завоевало себе место в несравненно болеe возвышенной и благородной религиозной системе семитского Вавилона. {См. "Историю Халдеи", гл. IX.} Когда вспомним, что иранский пророк родился именно в этом краю, в котором наверно преобладали туранские элементы, становится понятным, что он не встретил там сочувствия и должен был нести свое учение восточному, чисто арийскому Ирану, а также и то, что когда оно, торжествующее, пришло с востока и водворилось на родине пророка, вероятно уже после его смерти, оно сразу подпало под то же туранское влияние, чем и объясняется отчасти разница между Гатами и другими отделами Авесты. Итак, первобытную чистоту Зороастровой веры извратили, с одной стороны, пережитки древнеарийского мифического мира, с другой - туранское суеверие.
24. - Этот вопрос, о следах в Авесте туранских влияний, - вопрос первой важности для разумения того, что можно бы назвать геологическим наслоением в религии, выработанной со временем из откровения, возвещенного в Гатах, - основательно изучен французским переводчиком Авесты, монсиньором Де-Гарлэ (de-Harlez). {"Les Origines da Zoroastrisme", см. также того же автора монументальное "Введение" к его переводу Авесты.} Последуем за ним шаг за шагом в этом любопытном исследовании, насколько дозволят размеры общедоступной работы:
1) "Заклинания, которых мы в Вендидаде находим несколько образчиков, несомненно исходят из Шумера и туранской Мидии. Такие длинные, монотонные перечни как, например, следующее, напоминают аккадские формулы: "Тебе, о Болезнь, говорю - чур меня! Тебе, о Смерть, говорю - чур меня! Тебе, о Боль, говорю - чур меня! Тебе, о Лихорадка, говорю - чур меня!... Я отгоняю болезнь, отгоняю смерть, отгоняю боль и лихорадку, отгоняю недуг, гнилость, заразу, которые Ангра-Майнью своим чародейством создал на гибель телес смертных... "(Вендидад, XX). {Сравнить с этими страницами гл. VII "Истории Халдеи".}
"Множество дэвов, населяющих авестийский мир, вера в их неусыпную деятельность, в их беспрестанные нападения, в необходимость употребления против них заклинаний и чародейств, поверия в роде того, что обрезки ногтей обращаются дэвами в оружие, {Верующим предписывается хоронить обрезки ногтей в специально вырытой яме, с известными молитвами. Если не будет принята эта предосторожность, "ногти в руках дэвов обратятся в копья, ножи, луки, соколинокрылые стрелы и камни для пращей". Очёски волос и отрезанные или отбритые волоса должно тем же порядком хоронить (Вендидат, XVII).} - вся эта мрачная сторона Зороастровой религии наверно представляет продукт халдейского и туранского мышления... Халдейцы считали болезнь делом бесов, и заговаривали ее волшебными словами. Так и в Авесте сказано, что лучший врач тот, кто лечит- "святым словом" (Мантра).
2) Баресма, по всей вероятности, плод тех же влияний. Все туранские народы употребляли гадательные жезлы, и предписание священнику, - держать связку прутьев протянутой от себя во время богослужения, - указывает на поверие, что она удаляет злых духов от его особы и от алтаря. Этим объясняется и то, что мидийские жрецы, маги, никогда не показывались без баресмы. Тут возникает другой вопрос, в связи с внешними формами месопотамского богослужения, все еще мало известными. На ассирийских изваяниях часто встречается один любопытный предмет, всегда лежащий на жертвеннике или на особом столике например, в изображении пира Ашурбанипала, столик с этим предметом стоит у одра царя, рядом с другим, на котором лежать его лук и меч. До сих пор еще не объяснено, что это был за предмет, и на, что он служил. Но, если вглядеться поближе, окажется, что он чрезвычайно походит на пучок связанных вместе прутьев, неровного числа. Не представляется ли вероятным, что это - изображение священных гадательных прутьев, первообраз иранской баресмы? Вопрос интересный и стоящий разъяснения.
3) "Верование в трупного беса, - Друдж Насу, - и в ни-чем не смываемое осквернение от трупов, и все исходящие из него предписания относительно погребальных обрядов и очищений, предание мертвых на съедение волкам и коршунам, - все эти понятия и обычаи несвойственны ни арийцам, ни халдейцам, ни аккадьянам. Они, должно-быть, зародились в горных местностях, очень мало цивилизованных, и под влиянием туранского народа. Греки положительно указывают, где именно эти предписания были в силе... Они удостоверяют, что только бактрияне, да прикаспийские народы следовали им: первые только отчасти, последние вполне".
Позднейшее название прикаспийского края, - Гиркания, несомненно включаемого в общее название "Турана", сделалось воплощением всякой лютости и дикости.
De-Harlez далее напоминает, что этот самый бес Насу весьма похож па тех Шумеро-аккадских злых духов, которые прохода не дают людям, - дождем падают с неба, - вырастают из земли, змеями вползают в двери, крадут дитя с отцовых колен, лишают жену благодати деторождения. {См. "Историю Халдеи", стр. 177.} Притом, бес Насу не один: как и в туранской Халдее, имя им - легион. Глава XI Вендидада, вся состоящая из заклинаний и ворожбы для отражения лихих влияний от дома, огня, земли, дерева, коровы и от верующих, мужчины или женщины, дает длинный перечень бесов, имена которых еще не узнаны и не разъяснены. Тут, как и там, север - зловещая сторона: на севере находится гора Арезура, куда сходятся дэвы, и в ней - ворота ада, отворяющиеся с запада.
25. - Чрезмерное почитание огня, выразившееся в такой строгой обрядности, что последователи Зороастра от поверхностных наблюдателей получили столь противное им название "огнепоклонников", тоже, по-видимому, можно приписать более позднему развитию. Слово Атраван ("хранитель огня") во всей Авесте означает священника, за исключением Гат: там оно не встречается ни разу; вместо него употребляются такие названия, как "Учитель Премудрости", "Вестник Закона". Почитание стихий, как известно, составляет видную черту туранского миросозерцания; что же касается особенно огня, то весьма вероятно, - что иранцы застали поклонение ему уже в полной силе в западных прикаспийских землях. Лабиринт гор и долин, составляющие переход от конца Кавказской к началу Загросской цепи (ныне Курдистанской), изобилует подземными нефтяными родниками и озерами, и нужно было весьма немного труда, чтобы из этого неистощимого богатства вывести, посредством труб, на поверхность земли столько, сколько требовалось огня, чтобы содержать его неугасаемым. Сама природа в этом краю как бы указывает на эту черту богослужения, что и выражается, как выше замечено, самым названием его: Атропатэна = Адербейджан (см. стр. 166). В горах Адербейджана и Верхнего Курдистана до сих пор еще встречаются небольшие селения "гебров" или "огнепоклонников", поклоняющихся пламени, которое все еще теплится на вершинах нескольких старинных "Огневых Башен", как они называют эти исполинские "огне-жертвенники", - Атeшгах, - построенные их отцами в дни своей славы; теперь от этих величавых сооружений, не имеющих во всем мире себе подобных, остались одни развалины. Священное пламя, пылая в чистом горном воздухе, высоко над всеми земными нечистотами, питалось из невидимого подземного запаса посредством трубы, которая шла прямо через центр постройки. Поистине, немного богослужебных обрядов наполняют душу таким благоговейным чувством, как поклонение этому чистейшему символу на непорочных горных высях при пинии атраванов, в их белоснежных ризах, среди безмолвия дикой, никем и ничем не поруганной природы.
26. - Было бы легко привести еще немало следов туранского влияния, но они так неясны и трудно уловимы, что подлежать разбору только в специальном, техническом труде. Есть, однако, один такой след, которого нельзя здесь обойти молчанием: это - странное превращение, которому подверглись фраваши, - просветленные души усопших, - по существу своему бесспорно, совершенно тождественные с "Отцами" (Питри) в Риг-Веде (см. стр. 63-64). Что "добрым, сильным, благодетельным фраваши верующих" (душам первых, святых поборников истинной веры) воздавалось особенно благоговейное почитание, - это вполне законно и естественно, и нет ничего неприятно поражающего в длин-ном акафисте (на двадцати слишком страницах), в котором они все поминаются поименно, с повторением все той же формулы воззвания, начиная с фраваши святого первоучителя, - Заратуштры, и его первых учеников и последователей, и кончая прекрасным объявлением мирового братства: "Поклоняемся фравашам святых мужей арийских земель... святых жен арийских земель, святых мужей, святых жен туранских земель... святых мужей, святых жен всех земель". Затем, легко, и притом вполне в арийском духе смелого антропоморфизма, совершается переход от этих бесплотных духов к тому ополчению небесных ратников "в медных шлемах, медных латах, с медным оружием", которые, "облаченные в светотканые ризы, боевым строем выступают, избивать тысячи дэвов", - которые в битвах помогают своим, и сражаются из-за вод, чтобы раздавать их своим родичам. Но, когда в том же гимне (Иешт, XIII), мы находим длинную канитель воззваний к фравашам людей живых и даже имеющих еще родиться, мало того, животных и неодушевленных предметов, - как-то: неба, вод, земли, растений и пр., - когда, наконец, нам говорят, что сам Ахура-Мазда и Амеша-Спенты имеют свои фраваши, - тогда мы уже далеки от арийского мировоззрения. Вот несколько таких мест:
"В числе всех этих древних фраваши, мы поклоняемся фравашам Ахура-Мазды, того, кто всех больше, лучше, краше, и пр... Поклоняемся добрым, сильным, благодетельным фравашам Амеша-Спентов, светозарных, и пр... Поклоняемся душам: домашних животных; диких животных; животных пребывающих в водах, - под землею, - летающих, - бегающих, пасущихся; поклоняемся фравашам... {Душу тут должно представлять себе отличной от фраваши.} Поклоняемся добрым, сильным, благодетельным фравашам... всерадующего огня... святого, сильного Сраоши, воплощенного Слова, могучего копьеносца, божественного владыки... Мифры, владыки обширных пастбищ; святого Слова ("Мантра-Спента"), неба; вод; земли; растений; быка; жертвуем фравашам тех, что жили, тех, что будут жить; фравашам всех народов и, в особенности, дружеских народов"...
"Могущественнейшие изо всех фраваши верующих, о Спитама! это фраваши мужей первобытного закона, или Спасителей еще нерожденных, кои имеют восстановить мир. {В свое время на земле появится три пророка "Спасителя" (Саошьянт), чудесным образом рожденные от Заратуштры, и подготовят мир к конечному возрождению.} что касается других, то фраваши живых могущественнее, чем фраваши умерших".
Тут мы видим уже в Авесте начало того, что развивается и вырабатывается гораздо основательнее в Бундахише и других пехлевийских книгах периода Сасанидов. Если бы не изучение халдейской древности, ясно указывающей на сродство этих духовных двойников с теми, которые, в примитивной вере Шумеро-аккадьян, приписывались каждому лицу, - равно человеку и божеству, -и каждому предмету и явлению природы, {См. "Историю Халдеи", объяснение выражения: "сын своего бога", на стр. 209-210, и о туранском почитании духов, вообще, в той же главе.} то было бы крайне непонятно развитие в Авесте такого начала. В данном случае ошибка тут невозможна. В этом толковании преобразованные фраваши сделались как бы предвечными, на небе созданными первообразами всего существующего или еще имеющего родиться и получить видимый облик на земле, отвлеченною формою, когда-нибудь имеющей воплотиться в видимом теле. Понятнее и основательнее всех определение этого трудно уловимого творения высшей метафизики дает д-р. Э. У. Уэст, один из величайших современных специалистов по части пехлевийской литературы: "... Предварительное сотворение бесплотных, зачаточных бытий, первообразы, прототипы (фраваши), духовные двойники и ангелы-хранители духовных и вещественных созданий, впоследствии производимых". {В примечании к гл. I Бундахиша.}
27. - Приходим, наконец, к родству между иудейством и Авестой. Оно поразительно и сказывается во многом. Почти полное тождество Ангра-Майнью с библейским Сатаной, и замечательная близость Ахура-Мазды к величию и верховенству самого Иеговы (не Яхве, Бога племени древнейших иудеев, а Иеговы, Единого Бога и Господа великих пророков) давно признано величайшими учеными, из которых многие склонны приписывать это сходство прямому иудейскому воздействию. Все, что можно сказать здесь по этому далеко и глубоко захватывающему вопросу, это то, что имеется историческое свидетельство в сторону возможности общения между иранскою мыслью и семитскою уже в VIII веке до P. X., так как известно, что Саргон, царь ассирийский, когда он увел израильтян в плен после падения Самарии, разослал множество иудеев по "городам мидийским". Глубоко-драматический рассказ о Товите местом своего действия имеет "мидийский город Экбатану", в царствование Сеннахериба, и "мидийский город Раю", где иудейские семьи имели свое постоянное жительство, где они свободно могли соблюдать свой закон, занимаясь житейскими делами. Бес Асмодей, с которым юный Товит бился за свою жену, не кто иной, как иранский бес Аэшма-Дэва, измененный инородным произношением. Итак, если иудеи много заимствовали у мидян, то и обратное отношение вполне допустимо. Заратуштра, мать которого была из этого самого города Рая, уж конечно чуткой душой воспринял главную суть столь сродного ему духа иудейской веры. Некоторые мусульманские источники даже упорно связывают его имя с именем пророка Иеремии, представляя его учеником великого печальника земли иудейской.
28. - Остается еще коснуться карательных статей авестийского закона. Дело в том, что, хотя в Вендидаде и есть целый свод таких статей, но эта часть книги совсем уж непонятна: постановления эти, если их истолковать точно, сумасбродны до дикости. Наказание всегда одно: известное число ударов одним каким-то орудием, потом такое же число ударов другим. Названия этих орудий, Аспахе-Аштра и Сраошо-Чарана, - встречаются чуть не на каждой строке в данных главах, но никто еще не разобрал, что они изображают. Кроме того, ученые еще не пришли к верному заключению: получаются ли эти удары виновным, или даются им, т.е. нечистым животным, гадам и насекомым (храфстрам); в последнем случае выражение "столько-то ударов" равнялось бы словам: "убить стольких-то храфстр, причем покаяние выражалось бы услугой "доброму" творению, в ущерб "лихому". De-Harlez, Шпигель, Юсти - держатся последнего мнения; но большинство ученых специалистов, - Анкетиль, Хауг, Дарместетер и другие, отстаивают первое. Пока наказание не переходит более или менее умеренных пределов, начиная от пяти ударов, десять, пятнадцать, тридцать, пятьдесят, семьдесят, и так далее до двухсот, нет повода считать его невозможным, или даже бесчеловечным; но, когда оно доходит до тысячи ударов, а в одном случае до десяти тысяч (за убиение какого-то особенно священного, еще не узнанного, животного, называемого "водяной собакой"), тогда равно возмущаются разум и чувство, и приходится искать другое толкование. Одно объяснение мы находим в том, что телесное наказание, которое и теперь в большом ходу у парсов, как вообще на Востоке, давно уже заменено штрафами, пенями, по строго расписанной градации. Дарместетер, в своем "Введении к Зендавесте", пишет, что "в пехлевийском комментарии говорится о трояком искуплении: 1) денежном, 2) посредством Сраошо-Чараны, и 3) через очищение". И далее: "В позднейшем парсизме каждое прегрешение (как и каждое доброе деяние) соответствует известному денежному масштабу, по которому оно может быть взвешено на весах Ангела Правосудия-Рашну". По этому расчету, каждый удар ценится приблизительно в рубль на наши деньги.
29. - Как бы то ни было, это представляет самую загадочную и далеко не назидательную часть Авесты, особенно если принять во внимание нелепую, на наш современный взгляд, несообразность между виной и наказанием. Можно допустить нанесете от пяти даже до двухсот ударов за покушение на жизнь, за поранение, за случайное или преднамеренное убийство, смотря по характеру повреждения, от пролития малого количества крови до перелома кости или "испускания духа", и считать наказание это справедливым и умеренным; можно допустить также максимальное наказание в двести ударов за осквернение святыни, напр., за вспахивание земли, в которой труп был похоронен менее чем за год перед тем, за приношение жертвы в доме, где только-что умер человек, за бросание на землю кости от трупа и пр., в силу существовавшего убеждения, что такие святотатства вредно отражаются на всей общине и придают силы злым духам. Но когда то же наказание присуждается за кормление дурною пищею овчарки, нам, по выражению Дарместетера, "становится не по себе"; когда число ударов доходит до пятисот за убийство щенка, шестисот за прохожую собаку, семисот за сторожевую собаку, восьмисот за овчарку, тысячи за ежа, и десяти тысяч за таинственную "водяную собаку" (выдру?), наш современный гуманный ум не в силах постичь того, что творилось в мозгах наших отдаленных пращуров. {*) Профессор Нью-Йоркского университета Уильямс-Джэксон (автор книги "Зороастр") в частном письме высказывается по этому вопросу следующим образом: "Насчет 10. 000 ударов не знаю, что и сказать. Я всегда думал, что загадочный Сраошо-Чарана есть не что иное, как ужасная, до сих пор сохранившаяся у персиян бастонада (биение палками по подошвам), и что такие цифры, как 10. 000 и пр., представляют просто восточную гиперболу, тогда как правильная серия, - 5, 30, 50, 90, 100 и до 200, - может быть принята буквально". (Приблизительно этого же мнения и Дарместетер в своем "Введении", особенно когда говорить о денежных пенях). "А все-таки у меня теперь являются сомнения. При настоящем состоянии науки по авестийским вопросам, трудно иметь определенные взгляды. Вернее будет держаться подальше от догматизма в этой области. Там, где каждый день отмечается новым шагом, можно думать одно сегодня, а чрез месяц мы приходим к заключению, что ошиблись; тогда придется отказаться от своего суждения. Так и надо относиться..."}
30 - Когда, в одной из предыдущих глав мы пытались проследить и выделить мифические элементы в Авесте и установить связь их с натуралистскими мифами первичной арийской религии, мы брали примеры почти исключительно из Иештов(гимнов), которые, с прибавлением еще нескольких отрывочных остатков, составляют сборник, называемый "Малой Авестой" (Хордэ-Аbeста). Поэтому было бы лишним еще останавливаться на этой части книги. Довольно будет заметить, что она более позднего происхождения, однако несомненно обнаруживает склонность к многобожию, свидетельствуя о том возрождении языческого духа, о той реакции против чистой духовности откровения, возвещенного в Гатах, первые признаки которой заметны уже в. "Седьмиглаве" (см. стр. 127 и сл.) и более решительно выступают в Вендидаде. Хотя прежние боги называются язатами, созданными Ахурой, и подвластными ему, {"Мы жертвуем Веретрагне, созданному Ахурой... "Мы жертвуем грозному Хварено, созданному Маздою... "Мы жертвуем могучему Друаспе (то же что Геуш-Урван, см. стран. 116 и сл.), созданному Маздою, святому, содержащему стада в здравии... "Когда я создавал Мифру, владыку обширных пастбищ... "говорить Ахура, и еще: "Я создал звезду, Тиштрия..."} - однако, стремление и дух несомненно языческие, и говорится это как бы из приличия, ради успокоения совести. De-Harlez мастерски делает вывод:
"Зороастризм сначала стремился совершить несравненно более радикальную реформу, как это видно из Гат; но реакция национального духа восстановила поклонение исконным божествам в прежнем блеске и влила новую жизнь в давние традиции. Позднейший маздеизм не придумал ничего лучшего, как насильно поместить эти божества в небесную иерархию, провозглашая их созданиями Мазды; иранские же герои попали в дуалистский мировой порядок, причем рассказы о них переделывались смотря по надобности."
"В этой эволюции можно отметить три ступени: иранская религия перешла от многобожия к дуализму... потом поднялась до единобожия, но впала опять в духопоклонство. Настоящий зороастризм принадлежит к первому моменту, - скорее даже второму: движению к едино-божию".
31. - Как и следовало ожидать, на каждой концепции, даже на самой существенно иранской, имеющей наиболее глубокие корни в иранском духовном сознании, должны были отразиться эти моменты, прежде чем достиглась окончательная форма. Так было и с представлением о загробной жизни, с верою в существование после смерти, в котором должны раздаваться награды и наказания, заслуженный каждой душою во время её земного бытия. Этой веры нет ничего древнее в иранской душе. Она постоянно высказывается в Гатах, но, согласно духовному складу эпохи, она там не облекается в наглядные формы, хотя Мост Чинват упоминается неоднократно. {"И когда они приблизятся туда, где находится Мост Чинват, в обители Лжи (в аду) навеки будет пребывание их" (Ясна, XLYI, 11). - "Совесть праведника по-истине одолеет совесть лиходея, между тем как душа его будет яростно биться на Мосте Чинват... "(Ясна, LI, 13).} Блаженство или муки, ожидающие отлетавшую душу, оставлены невыясненными, и иногда кажется, что они представляются скорее душевным состоянием, чем действительности ощущениями боли или наслаждения. {По этому поводу Л. Г. Милльз, переводчик Гать, пишет следующее в своем "Введении" к переводу: "Дело в том, что в Гатах не только выражаются ныне знакомые всем мысли о духовном рае и аде, как о единственном будущем состояниии, признаваемом интеллигентными людьми, - мысли, которые, несмотря на свою обыденность, никогда пе могут утратить своего значения, - но выражается, насколько известно, впервые. Вто время, как человечество предавалось ребяческому страху перед ужасами будущих мук, причиняемых извне, древний иранский мудрец возвещал вечную истину, что небесные награды и наказания ада могут существовать только в нас самих".} В Вендидаде - совсем другое. Прежние туманные мечтания уже оформились в прекрасное поэтическое видение, которое позднейший маздеизм выдает за откровение картины, весьма подробной и определенной, испытания и суда, ожидающих каждую душу. Нет недостатка и в языческих чертах. Мы тут встречаем и знакомых мифических собак, которые стерегут мост, защищают и провожаюсь праведную душу, и небесную гору, и бога Мифру. Каждая черта до тонкости выработанного видения дышит реализмом. Оно дано отчасти в Вендидаде (гл. XX), в обычной форме прямого откровения пророку, и то, чего тут недостает, дополняется в одном из последних Иештов (XXII), так что, из соединения обоих отрывков, получается полный, прекрасно округленный рассказ, - если можно применить это слово к видению, раскрывающему перед нами будущее:
"Заратуштра вопросил Ахура-Мазду: "О, ты, всеведущий Ахура-Мазда! Должен ли я внушать богобоязненным мужу и жене, должен ли внушать нечестивому бесопоклоннику, живущему в грехе, что они должны когда-нибудь оставить за собою богосозданную землю, должны покинуть бегучие воды, растущий хлеб, и все прочие свои богатства?" Ахура-Мазда ответил: "Должен, о Заратуштра".
"О Творец вещественного мира, Пресвятый! где воздаются мзды, которые они, при жизни своей в вещественном мире, заслужили для душ своих?"
"Ахура-Мазда ответил: "Когда человек умрет, когда наступить конец положенному ему времени, тогда адские, злодейские дэвы нападают на него, а по прошествии третьей ночи, когда покажется заря и засияет, и проводить Мифру, бога о прекрасном оружии, до всеблаженных гор, и солнце взойдет, - тогда бес по имени Везареша уносить связанными души нечестивых бесопоклонников, живущих в грехе. {Комментарий: "У каждого человека на шее петля. Когда он умирает, если он вел праведную жизнь, петля с него спадает, если же нечестивую, они его за эту петлю тащат в ад". Добрые и злые духи борются на мосту, - кому душа достанется.} Душа вступает на дорогу, сооруженную Временем и открытую равно для злых, и для праведных". (Вендидад, XIX).
Целые три ночи душа сидит в головах у только-что покинутого ею тела (Иешт XXII). Если усопший был человек праведный, "душа его в эти ночи вкушает столько сладости, сколько способно вкусить все живое творение". Эти три ночи родные проводят в молитве и жертвоприношениях Сраоште, Рашну и Ваю. По истечении третьей ночи, когда займется заря, душе верующего почудится, что ее привели в сад, где много растений и благоуханий; и словно с юга веет благоуханный ветер, - благоуханнее всех ветров, какие веют в мире. {С юга все хорошее, потому что бесовская гора Арезура, в которой находится вход в ад, помещается на севере. Дэвы всегда прилетают "с северной стороны" и туда же удаляются после поражения или неудачи. Так ведь и злая трупная муха, Друдж Насу, налетает с севера.} И чудится душе верующего, будто он, вдыхая этот ветер, думает: "Откуда-то веет ветер, благоуханнее которого я никогда не вдыхал?" (Иешт XXII).
"Тогда на том конце Моста Чинват, богосозданного, святого моста, появляется дева, стройная, сильная, рослая... "(Венд. XIX), "белолицая, белокурая, прекрасная телом, ростом, что дева на пятнадцатом году, прелестная, как прелестнейшие творения в мире..." (Иешт XXII); "с нею собаки..." (Венд. XIX). "И душа верующего обращается к ней с вопросом: - "Кто ты, о дева, прелестнее всех дев, мною виденных?" Она же ему отвечает: "О ты, юноша, добрый помышлением, добрый словом, добрый делом, исповедающий добрую веру, я - твоя совесть..." (Иешт XXII).
"Она помогает душе праведника подняться выше Горы Березаити, выше Моста Чинват, и приводить ее в присутствие самих небесных богов. Воху-мано встает со своего золотого престола и восклицает: "Как пришла ты к нам, святая душа, из того тленного мира в сей нетленный?" Радостно проходить праведные души туда, где на золотых престолах восседают сам Ахура-Мазда и Амеша-Спенты, в Гаро-нмано, обитель Ахура-Мазда, обитель Амеша-Спентов, обитель всех святых". (Венд. XIX).
В Иеште тут маленький вариант: праведную душу приветствует один из верующих, опередивших ее в блаженной обители, и спрашивает: "Как ты пришел сюда из обителей, изобилующих скотом, желаниями и наслаждениями любви? из вещественного мира в мир духовный? из мира тленного в нетленный?" Но Ахура-Мазда, как бы в роли заботливого хозяина, который не хочет, чтобы беспокоили усталого гостя, тут вмешивается и говорит: "Не спрашивай его, только-что прошедшего тот трудный путь, путь страшный и скорбный, где душа расстается с телом. Пусть он подкрепит себя пищею, которую ему подадут..."
Разумеется, конечно, пища бессмертия.
32. - Насладившись всей прелестью этого образного описания, не без досады читаешь скопированное с него слово в слово, только в обратном смысле, описание того, что проделывает нечестивая душа, хотя, согласно правилам строгого дуализма, такая симметрия и неизбежна. Нечестивая душа, в течение первых трех ночей, вкушает столько горести, "сколько способно вкушать все живое творение", смрадный ветер дует ей навстречу с севера; её совесть является ей в виде отвратительной ведьмы, и т.д. до конца. Нет никакого сомнения, что первое, прекрасное описание - подлинник, а копия, наоборот, приделана ради симметрии, когда стали перерабатывать древний материал с догматической целью.
33. - Предыдущая главы на первый взгляд маздеизма; могут показаться чересчур длинным отступлением от главного предмета книги. Б действительности это не так. Если прав Карлэйль, говоря, что "главное в каждом человеке - его религия", то это особенно верно о целых народах, потому что народ скорее, чем отдельное лицо, будет согласовать свои поступки со своей верою. Народ водружает веру как знамя, воплощающее его самые высокие, заветные идеалы, выработанные купно и бессознательно массою и оформленные каким-нибудь великим учителем. По этому знамени, по этим идеалам должно судить данный народ, оценить его историческую миссию, а не по недочетам и ошибкам отдельных лиц, точно так же, как и об отдельном лице можно справедливо судить только по тому высшему уровню, которого оно достигает в минуты подъема духа и духовного прозревания, а не по тем отмелям и болотным низинам среди которых жизнь его влачится скорее по необходимости, а, может - быть, по слабосилию воли, чем по его охоте, а также не по тем судорожным прыжкам и мгновенным вспышкам, на которые способны страсти в минуты общей расшатанности. Так и о каждой религии должно судить не по количеству древнего мифического шлака и накипи, приставших к ней, и не по привитым к ней искусственно тонкостям догматизма и жреческой дисциплины, а по тому, сколько в ней содержится чистой духовной пищи и насколько она практически помогает достижению праведного и счастливого жития. Есть в Авесге два коротеньких текста, которые одни искупили бы всю массу хлама, несомненно в ней содержащегося, потому что в них сказывается такая духовная высота, которая внушает глубокое уважение к народу способному так мыслить и чувствовать. Первый текст - стих к концу большего гимна фравашам (Иешт XIII), - гласит следующее: "Поклоняемся душам святых мужей и жен, рожденных в какое бы ни было время, совесть которых боролась, борется или будет бороться, за добро". Другой текст, - молитва в Малой Авесте, - истинный перл по глубине мысли и всеобъемлющей шири, по чуткости и сжатости выражения; вот она: "Подай нам знание, прозорливость, живость речи, святомудрие, крепкую память; подай нам понимание постепенно возрастающее, и то понимание, которое не от учения. - Какие бы меры и нормы мы ни приложили к иранской расе и её вере, окажется, что им подобает весьма высокое место в мировой истории, и основательное разумение последней должно не мало способствовать оценке того триумфального шествия, которое эта раса совершила через древний мир и которое нам теперь предстоит проследить, для чего мы поднимем нить исторического рассказа там, где мы ее выронили в конце второго тома: у падения Ниневии и ассирийской державы.
I. - В то время, как Ашур, издыхающий гигант, лежал в последних предсмертных судорогах, и недавно столь гордое сердце трепетно, слабо билось еще в одной Ниневии, - дрожь, как бы оживающего сознания, пробегала по наиболее отдаленным областям, по мере того, как давившая их железная рука бессильно опускалась. В числе их была, на первом плане, Сирия. Еще раз процессией проходят перед нами знакомые имена: Эмаф, Иуда и Дамаск, Моаб, Аммон и Эдом, -призраки былого величия, одушевленные на краткий срок тем "вином ярости", которым Господь при-казал последнему из великих иерусалимских пророков напоить все народы, дабы они "обезумели и шатались" (Кн. Пр. Иеремии, XXV, 15-16). Египет, с еле заживающими ранами и еще нетвердый на ногах, тоже еще раз, - в последний раз, - появляется в Азии, по-прежнему задорный и неустрашимый, на театре своих вековых торжеств, с которого ему теперь предстояло сойти, побитому и понурому, словно ошиканный актер.
2. - Псамметик, освободитель Египта, в 610 г. оставил престол сыну своему Нехо II, который немедленно собрался приводить в исполнение отцовские замыслы относительно Сирии. Правда, что Псамметик в несколько лет дошел не далее филистимских городов, но это оттого, что полившиеся с севера потоком орды скифов и киммерийцев поставили его в необходимость, прервав начатые операции, вернуться в свои земли и там готовиться к отпору. Этого препятствия более не существовало. Вмешательства Ассирии тоже нечего было опасаться, а со стороны сирийских государей, судя по старине, можно было рассчитывать на радушный прием. Нехо, вероятно, имел в виду заручиться их поддержкой и тогда уже, оставив назади себя живую ограду из преданных данников и союзников, идти к Евфрату и приступить к настоящему делу, - покорению Ассирии. Исполнению этого плана одно только помешало: египтянин опоздал.
3 - А впрочем, и сирийские государи едва ли ему так обрадовались, как он ожидал. Теперь, когда их исполинский враг у них на глазах погибал безвозвратно, они могли мечтать уже о полной свободе, а не о замене одного рабства другим, хотя бы и менее тягостным. Что так было, на самом деле, и что Нехо навряд ли проходил совсем беспрепятственно, можно заключить из того, что шествие его к Евфрату тянулось четыре года, и из враждебного отношения к нему царя иудейского, Иосии, о котором подробно повествует Библия (см. 4-ую Кн. Царств, 2-ую Кн. Паралипоменон и Кн. Пр. Иеремии).
4. - После неожиданного избавления от Сеннахерибовых полчищ, в 701 году, иудеиское царство прожило довольно смирно, за исключением кратковременного восстания Манассии и нашествия скифов. Внук Манассиев, Иосия, вступил на престол в 638 году, восьмилетним ребенком. Выросши сызмала под влиянием священства и пророков, он сделался религиозным реформатором, и святым рвением своим восстановил служение Господу во всей исконной чистоте, во всем прежнем блеске. Только приближение египетской! рати заставило его оторваться от своих мирных занятий и вспомнить о мече, - на беду его и государства, так как у него не хватало материальных средств для борьбы и, решаясь на бой, он пошел, по-видимому, против убеждений своих лучших советников. В долине Мегиддо было большое сражение. На том историческом поле, где тысячу лет назад великий Тотмес III разнес ханаанскую коалицию счастье снова улыбнулось египетскому оружию. Нехо одержал полную победу, и сам Иосия пал в бою. Сын и преемник его, Иоахаз, явился в лагерь победителя у реки Оронта и униженно пал к его ногам, но ему не удалось умилостивить фараона: низложенный с престола, он был увезен в плен, В Египет, где вскоре умер; и был по нем великий плач в земле иудейской: "Не плачьте об умершем и не жалейте о нем; но горько плачьте об отходящем в плен, ибо он уже не возвратится и не увидит родной страны своей" (Кн. Пр. Иеремии, XXII, 10).
5. Посадив на престол в Иерусалиме другого сына Иосиева, Иоакима, и взяв из земли великое количество золота и серебра, Нехо пошел по следам Тотмеса и победоносно придвинулся к Евфрату. В 605 г. он стал у знаменитой реки, но тут встретил врага, которого уж никак не ожидал. События шли быстрее, чем он рассчитывал, и совсем не так, как он ce6е представлял: Ниневия уже год, как пала перед соединенными силами мидян и вавилонян, предводительствуемых Киаксаром и Набополассаром. Поэтому фараон увидел перед собою не старого, одряхлевшего ассирийского льва, а сильного, бодрого льва вавилонского, сердито рычавшего и расправлявшего острые когти. Сам Набополассар был стар и немощен; но вавилонским войском командовал молодой сын его, Навуходоноссор, славный уже воин и искусный полководец. Он и встретил египетского царя под Кархемишем и разбил наголову. Как после этого поражения вернулся Нехо восвояси и сколько времени длилось отступление - неизвестно; о нем больше не упоминается.
6. -Навуходоноссор энергичнее использовал бы свою победу, если бы не был нежданно отозван в Вавилон, когда он только-что начал погоню за бегущим фараоном. Отец его, Набополассар, скончался после краткой болезни, и, хотя жрецами был назначен способный правитель, однако присутствие нового царя было необходимо, и Навуходоноссору пришлось на время отложить заботы о войне. Обширное досталось новому царю наследство, и надо было не медля привести его в порядок. При разделе, последовавшем за падением Ниневии, древнюю державу Ашура довольно ровно поделили между собой два главные борца, - цари мидийский и вавилонский. Первый, верный историческому тяготению своего народа, который искони влекло на запад, оставил за собою горный край Загроса, предмет вековой борьбы, и, кроме того, землю ассирийскую до черты аллювия, да права, всегда отстаиваемые Ассирией, на весь горный край Наири, от Каспийского моря до Средиземного, от гор Урарту до Мазиоса и Аманских гор: одним словом, забрал все, что лежало на восток и на север от Тигра. Эти области, вместе с обширными владениями мидян в их родном Иране, составили новое и, на время, могущественное царство мидийское. В вавилонское царство вошли: остальная Месопотамия и собственно Халдея, вниз до залива, и все земли, лежавшие на запад от Евфрата до моря. Это царство, если и уступало первому размерами, имело перед ним то преимущество, что оно было компактнее, и народы, вошедшие в него, по большей части семитского корня, все принадлежали одной расе, имели одну культуру и, отчасти, один язык. Ясно, что оба царства, принимая ассирийское наследство, должны были взять на себя также и сопряженные с ним военные обузы, - особенно южное, которое никак не могло поступиться верховенством над сирийскими землями, потому что Вавилону было необходимо, как с военной, так и с торговой точки зрения, держать под своим контролем оба большие караванные тракта: путь от финикийских приморских городов через пустыню, и другой, от тех же городов, на Дамаск и Кархемиш, в Малую Азию. что касается Элама, то эту землю, по-видимому, к тому времени уже частью занял, под предводительством члена персидского царского дома, передовой отряд еще малоизвестного народа, - персов, подвластного мидянам и, подобно им, принадлежавшего к иранской ветви арийской расы. Однако прошло еще около полувека, пока этот народ не выдвинулся на первый план, и во все это время об Эламе ничего не слышно. Более чем вероятно, что земля эта платила дань Мидии и мало-помалу оправлялась от недавно постигшего ее страшного разгрома.
7. -Неизвестно, платили ли царь иудейский и прочие сирийские государи дань в течение пятилетнего промежутка между битвой под Кархемишем и вряд ли неожиданным вторжением Навуходоноссора. Одно они должны были понять: что для них могла быть речь единственно о порабощении одним или другим из двух соперников. Да и этот вопрос не мог долго оставаться нерешенным, потому что нельзя было допустить, чтобы царь вавилонский, устроив свои домашние дела, потерпел соперничество Египта. Итак, пришествие его в 600 году до P. X. походило более на возвращение законного государя в собственные владения, нежели на нашесте иноземного завоевателя. Иоаким иудейский благоразумно поспешил добровольно покориться, и Навуходоноссор провел следующие затем три года в довольно бессвязных военных операциях, о которых современник его, пророк Аввакум, пишет следующее:
"Вот я подниму халдеев, народ жестокий и необузданный, который ходить по широтам земли, чтобы завладеть не принадлежащими ему селениями. Страшен и грозен он... Быстрее барсов кони его и прытче вечерних волков; скачет в разные стороны конница его; издалека приходят всадники его, прилетают как орел, бросающийся на добычу. Весь он идет для грабежа... забирает пленников как песок. И над царями он издевается, и князья служат ему посмешищем; над всякой крепостью он смеется... Он ходить и буйствует. Сила его - бог его..." (Кн. Пр. Аввакума, I, 6 и сл.).
8. -Первым человеком в Иерусалиме в это время был пророк Иеремия. Подобно Исайе, но с еще большим ожесточением, он порицал и отвергал всякие помыслы о вооруженном сопротивлении. Он был глубоко убежден, что единственная возможность спасения - в безответной покорности, и не только не поощрял, но даже проклинал от имени Господня всякие мятежные поползновения, могущие лишь накликать на город гибель, а на народ смерть и разорение. Его проповедничество считалось противопатриотическим и было очень не по душе народу. С другой стороны, он, неустанно и ничем не стесняясь, жестоко в лицо корил и обличал богатых и сильных, не щадя и самого царя, чем, конечно, нажил себе лютых врагов среди правящих классов, - так что отстаиваемая им политика непротивления, одно время принятая под давлением неминуемой опасности, была из личной вражды к нему, оставлена. Еще раз был разыгран жалкий старый фарс с трагическим исходом: безумные надежды, опирающаяся на посулы Египта, восстание, наконец, полное разочарование, когда "надломленная трость" сгибалась под рукою, - и наступало возмездие, быстрое и жестокое.
9 - Три года Иоаким прожил в мире, покорный Вавилону, и вдруг опять вооружился и отказал в дани. Навуходоноссор, сам занятый другими делами, выслал против него отряды халдейцев, моабитов, аммонитов и других сирийских народов, за верность и усердие которых ручалась их исконная ненависть к иудейским соседям. Прогнав фараона так позорно, что "он больше не выходил из своих земель", кроме того, "взяв, от реки Евфрата до египетской границы, все что принадлежало царю египетскому", Навуходоноссор явился среди войск, осаждавших Иерусалим. Иоаким тем временем умер. Из некоторых слов пророка Иеремии можно заключить, что народное чувство возмущалось против него, выразившись поруганиями над его смертными останками. "Не будут оплакивать его..." - говорить пророк: - "ослиным погребением будет он погребен; вытащат его и бросят далеко за ворота Иерусалима" (Кн. Пр. Иеремии, XXII, 18-19). И на, сына и преемника Иоакима, Иехония, пророк излил поток гневных и зловещих прорицаний: "... Если бы Иехония, сказал Господь, был перстнем на правой руке Моей, то и отсюда Я сорву тебя и отдам тебя в руки ищущих души твоей и в руки тех, кого ты боишься... "(XXII, 24 и сл.). Бедный юноша (ему было всего восемнадцать лет) и не пробовал защищаться, а сразу же отправился в лагерь к Навуходоноссору с матерью, князьями своего рода и всеми слугами. Иерусалим на этот раз еще уцелел: "города не срыли, но выселили из него 10.000 человек, "все князей и храброе войско", в том числе тысячу плотников и кузнецов, строителей и художников, все "храбрых, ходящих на войну" (4-ая Кн. Царств, 24, 8 и сл.). Пророк Иезекииль был уведен в Вавилон вместе с царем и его домом. Навуходоноссор воцарил в Иерусалиме дядю Иехонии, Седекию, заключил с ним договор и взял с него присягу.
10. Опять четыре года прошли довольно спокойно, но самое спокойствие было тревожное, опасливое, с предчувствием грядущей беды. Дух в иудейском народе еще не был сломлен, и у всех в душе тлел огонь мятежа. Иеремия, неумолчными увещаниями, кое-как сдерживал опасные порывы, но народ охотнее внимал другим пророкам, твердившим, что скоро будет разбито вавилонское ярмо и что пленные вернутся в непродолжительный срок, -иные говорили, через два года. Временами Иеремии прямо запрещалось говорить перед народом. Но он черпал силу в сознании своей правоты, пренебрегая собственной опасностью. Горько жалуется он на гонения, которым его подвергали, клянет день своего рождения, "человека, который принес весть отцу его и сказал: 'у тебя родился сын, и гем очень обрадовал его" (XX, 14 и сл.), но не может молчать, хотя бы за каждое слово грозила ему смерть: "Ты влек меня, Господи... Ты сильнее меня и превозмог, и я каждый день в посмеянии, всякий издевается надо мною... Слово Господне обратилось в поношение мне и в повседневное посмеяние. И подумал я: не буду я напоминать о Нем, и не буду более говорить во имя Его; но был в сердце моем как бы горящий огонь, заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и - не мог" (XX, 7-9). Когда, на четвертом году Седекии, пришли послы от царей моабского, эдомского, аммонского, и даже от тирского и сидонского, предлагая возобновление обычной коалиции, пророк говорил против них с еще большей силой и уверенностью. Он "наказал им сказать государям своим": "Так говорить Господь Саваоф, Бог Израилев... Я отдаю все земли сии в руки Навуходоноссора, царя вавилонского, раба Моего... И если какой народ и царство не захотят служить ему, Навуходоноссору, и не склонить выи своей под ярмо царя вавилонского, - этот народ Я накажу мечем, голодом и моровою язвою... И не слушайте слов пророков, которые говорить вам: "не будете служить царю вавилонскому", ибо они пророчествуют вам ложь: Я не посылал их... Не слушайте их, служите царю вавилонскому, и живите: зачем доводить город сей до опустошения?..." (XXVII).
Когда, около этого самого времени, Седекия отправился в Вавилон, он, вероятно, сделал это по совету пророка, с целью снять с себя всякое подозрение в сообщничестве с заговорщиками, происки которых не могли быть неизвестны царю.
11 - Не довольствуясь проповедничеством в Иерусалиме, Иеремия писал к пленным в Вавилон, увещевая их нести долю свою с терпением и стараться уживаться на чужбине; советовал им "строить дома и жить в них, разводить сады и есть плоды их, брать жен и рождать детей, и размножаться, а не умаляться". И еще писал он: "Заботьтесь о благосостоянии города, в который я переселил вас, и молитесь за него Господу; ибо при благосостоянии его, и вам будет мир" (XXIX, 5 и сл.). И все-таки душа пророка кипела гневом, и он утешал себя уверенностью, что и для надменных победителей настанет день унижения и скорби, и в страницах, дышащих мстительным восторгом, распространялся о грядущей каре Господней на мучителей Иуды. Последние главы книги Иеремии, писанные после того, как свершилась судьба его несчастного народа, всецело пропитаны духом мщения и полны грозных предреканий, в обычной ему высоко-поэтической форме: "Израиль, - говорить пророк: - рассеянное стадо; львы разогнали его; прежде объедал его царь ассирийский, а сей последит, Навуходоноссор, царь вавилонский, и кости его сокрушил... Вот, я посещу царя вавилонского и землю его, как посетил царя ассирийского". - И даже в то самое время, когда он проповедовал терпение и ясность духа в перенесены невзгод тяжкого плена, когда он убеждал царя против воли ехать в Вавилон унижаться перед победителем, Иеремия умел внушать пленным братьям уверенность, что скоро кара Господня низойдет на гордых притеснителей. Он "вписал в одну книгу все бедствия, какие должны были придти на Вавилон", и отдал книгу одному из царских слуг, наказывая ему, чтобы он, придя в Вавилон, "прочитал все сии речи", затем "привязал к книге камень и бросил ее в середину Евфрата, и сказал: "Так погрузится Вавилон и не восстанет..." (LI, 60 и сл.).
12. - Так-то, с великой для себя опасностью, пророку удалось отсрочить на несколько лет роковой час. Но когда, в 589 г. до P. X., на египетский престол взошел внук Нехо, {Нехо умер в 594 г. За ним последовал сын его, Псамметик II, который царствовал недолго и не выходил из Египта.} Хофра - (греки звали его Априем)- и немедленно стал собираться походом в Сирию; сторонники войны в Иерусалиме соблазнились случаем и заволновались: Седекия, может быть отчасти и против воли, не устоял против на-родного чувства и отложился от Вавилона. Немного прошло времени, и царские лазутчики уже донесли, что "Навуходоноссор идет". Иеремия, в исступлении, бранил царя за такое безумие и, кроме того, за вероломство, и сколько к нему ни посылали, сколько его ни спрашивали, от него не могли добиться другого ответа, как: "покоритесь!" "Так говорить Господь... Я сам буду воевать против вас рукою простертою и мышцею крепкою... Вот, Я предлагаю вам путь жизни и путь смерти: кто останется в этом городе, тот умрет от меча и голода и моровой язвы, а кто выйдет и предастся халдеям, тот будет жив..." (XXI, 5, 8-9).
13. - Египет, по обыкновенно, опоздал. Его армия еще не перешла границы, как Навуходоноссор уже стоял под Иерусалимом. Фараон, однако, узнав о том, ринулся вперед с такой быстротой и энергией, что халдейцам пришлось на время снять осаду и поспешить на юг всею ратью. Город предался безумной радости, воображая, что повторилось достопамятное чудо времен Сеннахериба. Но Иеремия сурово стоял на своем, и посланным к нему от царя ежедневно твердил одно: - "Вот, войско фараоново, которое шло к вам на помощь, возвратится в землю свою, в Египет, а халдеи снова придут и будут воевать против города сего, и возьмут его и сожгут его огнем. Так говорить Господь: не обманывайте себя, говоря: непременно отойдут от нас халдеи, ибо они не отойдут" (XXXVII, 6-9). А посланному, тайно пришедшему от царя, с вопросом: "Нет ли слова от Господа?" пророк ответил: "Есть: ты будешь предан в руки царя вавилонского". Тщетно грозили ему смертью, почти каждый день; тщетно его спустили на веревках в темничную яму, полную жидкой грязи, по приказу, князей города, говоривших: "Человек этот ослабляет руки воинов, которые остаются в этом городе, и руки всего народа, говоря к. ним такие слова, ибо человек не благоденствия желает народу сему, а бедствия". Царь велел вытащить его из ямы и привести к себе, но и тут он неуклонно повторял все те же слова, с прибавлением подробного прорицания собственной участи царя {XXXVIII). Наконец, Седекия, не видя другого средства спасти пророка, повелел ему остаться во дворце, и он, действительно, оставался под стражею до самого взятия города, когда Навуходоноссор приказал с честью отпустить его на свободу.
14 - Все сбылось в точности по словам пророка. Египетское войско было разбито одним ударом, и Навуходоноссор со всей армией вернулся под стены Иерусалима и снова начал осаду. Сам он, со своей главной квартирой, стал поодаль от столицы, близ города Рибла на Оронте, в земле эмафской, откуда он мог не только руководить военными действиями против Иуды, но и держать под своим наблюдением все сирийские земли и приморские города. Осада длилась почти полтора года, и ужасы её не поддаются описанию. По словам Иеремии (в "Плаче"), народ больше всего терпел от голода:
"... Священники и старцы издыхают в городе, ища пищи себе, чтобы подкрепить душу свою... Дети и грудные младенцы умирают от голода среди городских улиц. Матерям своим говорят они: "где хлеб и вино?..." изливая души свои в лоно матерей своих... Евшие сладко истаевают на улице; воспитанные на багрянице - жмутся к навозу... Князья её были в ней чище снега, белее молока... а теперь темнее всего черного лицо их... кожа прилипла к костям их, стала суха, как дерево. Умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом... Руки мягкосердых женщин варили детей своих, чтобы они были для них пищей во время гибели народа..."
Наконец, в стене была пробита брешь, и халдейцы овладели одними воротами. Тогда царь с отборными воинами сделал смелую вылазку, в надежде пробиться сквозь массу осаждающих. Им действительно удалось вырваться в открытое поле, но погоня настигла их, и они разбрелись, кто куда. Седекия был взят и отведен к царю вавилонскому в Риблу, где с ним обошлись с варварскою жестокостью. Сыновей его при нем умертвили; ему же самому выкололи глаза, и в оковах отправили его в Вавилон кончать жизнь в заточении. Стены Иерусалима срыли; храм и дворец, построенные Соломоном, разрушили дотла, равно и дома богатых обывателей, сперва, конечно, унеся из них все драгоценности; громоздкие предметы, как, например, бронзовые колонны и бронзовый бассейн в храме (так называемое "море"), разбили на куски. Население все увели, кроме самых бедных обывателей, которых оставили возделывать землю и ходить за виноградниками.
15. - Покончив с Иудой, Навуходоноссор тотчас же приступил к осаде Тира. Иудеи не без основания подозревали надменную царицу морей в затаенном злорадстве по поводу бедствия, исключившего их из списка державных народов, и пленный пророк Иезекииль укоряет ее и предсказывает ей скорую погибель:
"За то, что Тир говорить об Иерусалиме а! а! он сокрушен - врата народов;... я наполнюсь, он опустошен - зато так говорить Господь: "Вот Я на тебя, Тир, подниму многие народы, как море поднимает волны свои. И разобьют стены Тира и разрушать башни его; и вымету из него прах его и сделаю его голою скалою. Местом для расстилания сетей будет он среди моря... Ибо Я приведу против Тира от севера Навуходоноссора, даря вавилонского, царя царей, с конями и с колесницами, и со всадниками, и с войском" и пр., и пр. (Кн. Пр. Иезекииля, XXVI).
Что финикийская столица жестоко пострадала, - несомненно, ибо осада, по свидетельству древних писателей, длилась около тринадцати лет. С другой стороны, самый факт, что она могла тянуться так долго, и все-таки не окончиться взятием города, показывает, что блокада не могла быть выдержана с надлежащей строгостью. Это и понятно, - ведь море оставалось открытым. Дело кончилось, по-видимому, капитуляцией, по условиям которой тирский народ признавал верховенство царя вавилонского и принимал от него нового царя, вместо отставленного "бунтовщика". Пророк Иезекииль, убедившись, что его предсказание до поры до времени сбылось лишь наполовину, взглянул на дело весьма своеобразно. Он как будто считал разграбление богатого города как бы платой, подобающей вавилонскому царю и его войскам за труды их, в качестве орудия гнева Господня на Иуду, и ему словно жаль, что награда на этот раз ускользнула от них:
"Навуходоноссор, царь вавилонский, утомил свое войско большими работами при Тире; все головы оплешивели (от долгого трения шлемов) и все плечи стерты (ремнем от щита); а ни ему, ни войску его нет вознаграждения от Тира за работы, которые он употребил против него" (Кн. Пр. Иезек. XXIX, 18).
И пророк обещает взятие Египта в виде вознаграждения.
"Посему, так говорить Господь Бог: "Вот, Я Навуходоноссору даю землю египетскую, чтоб он обобрал богатство её, и произвел грабеж в ней, и ограбил награбленное ею, и это будет вознаграждением войску его. В награду за дело, которое он произвел, Я отдаю ему землю египетскую, потому что они делали это для Меня..."
Но Навуходоноссор вовсе не ходил в Египет. Он был хотя и отменным полководцем, но не по образцу ассирийских царей. Прежде всего, он был государственный человек; его влекло к мирному труду, и главное свое внимание он обратил на то, чтобы домашнее управление в Вавилоне установить на широких, прочных основах, а для этого необходимо было его личное пребывание в собственной столице, в родной Халдее. Воина была для него делом необходимости, не выбора, и он даже старался о водворении общего мира, неоднократно принимая на себя роль миротворца, что было в те века большой редкостью.
1. - Один взгляд на карту покажет, что погибель Иуды и других сирийских государств была неизбежна. Географическое положение их делало обладание ими обязательным для всякого, кто бы ни владел Месопотамией. Их нельзя было отделять от ассирийского наследства, и, когда основатели халдейской державы в Вавилоне вступили в это наследство, рука их естественно должна была потянуться к морю и тяжело лечь на все, лежащее по пути к нему. Совсем в других условиях находились земли, отделенные естественными преградами от семитского и ханаанского мира, - земли, лежащие в районе гор Таврских и Наири, и за пределами их, т.е. в Малой Азии и в широкой горной полосе между Черным и Каспийским морями. Из этих земель иные, как-то: царство Ван и другие части края Урарту с одной стороны, Киликия и Каппадокия с другой, - были подвластны Ассирии только отчасти, иные же никогда не были ею покорены, хотя подвергались постоянной опасности от её близости; это - земли той передовой части Малой Азии, которую река Галис (ныне Кизил-Ирмак), по справедливому замечанию Геродота, обращает почти в полуостров. Ассирийцы наверно никогда не видали Эгейского моря - (той части Средиземного моря, которая омывает ионийские берега и греческие острова), равно как и Черного моря. И если Лидия, в минуту горькой нужды, променяла свою независимость на ассирийский протекторат, то она решилась на это лишь временно и почти тотчас же раскаялась в своем шаге.
2. --Вскоре после этого мимолетного торжества, Ашурбанипал, как известно, был слишком поглощен борьбой не на живот, а на смерть против халдейского Вавилона, Элама и придвигающихся мидян, чтобы обращать внимание на более отдаленных подданных и вассалов. Его слабосильные преемники и подавно не были в состоянии заниматься чем-либо, кроме самых насущных нужд, и в то время, как нашествие скифов действовало на расшатанную державу, как землетрясение на полуразрушенное здание, на северной границе и за нею происходили перемены, которых невозможно в точности проследить. В тревожные годы общей сумятицы и растерянности исторические события не записывались, результаты же их выяснялись только с водворением мира и восстановлением порядка. Так, например, об Урарту не упоминается ничего в течение долгого времени. Достоверно только то, что в VII веке до Р. X. хеттейские народы уступили место фрако-фригийской ветви арийской расы, обозначаемой в исчислении яфетидов в гл. X Книги Бытия, именем Фогармы, сына Гомера, а греческим писателям известной под именем армян, с тех пор так и оставшимся за ними.
3. -Лидия, по своей отдаленности, находилась в еще более благоприятных условиях и, под управлением умного и предприимчивого царского дома, пользовалась каждым случаем, чтобы расширять свои владения в ущерб соседям. Династию эту, Мермнадов, основал тот самый Гугу (Гиг), который призвал ассирийцев на помощь против киммерийцев и в борьбе погиб. Мермиады были род туземный, лидийский; на престол попали вследствие дворцового переворота: Гиг убил Кандавла, последнего царя династии, несколько веков управлявшей землею, и, вероятно, женился на вдове убитого, чтобы создать себе некоторое право на престол, не забывая, однако, заручиться поддержкой наемных войск из соседней земли, - Карии. Об этом перевороте ходили разные предания, одно невероятнее другого. Всех более распространен рассказ Геродота; он же и правдоподобнее других, хотя тоже лишен настоящей авторитетности, по зато занимателен, как все, что
/* в файле отсутствуют 4 страницы */
ликое множество гробниц. Из них иные, - напр., гробницы лидийских царей, - имеют вид простых могильных курганов и содержат довольно просторный погребальный склеп, прочно выложенный тесаным камнем. Остальные, - а таковых находится неимоверное множество в Ликии, - высечены в живой скале. Гробницы эти, - истинно художественной работы, - представляют точное подобие жилищ живых, которые, насколько можно судить по этим же подражаниям, были деревянные, из искусно пригнанных бревен и брусьев и свидетельствовали о высоком развитии столярного мастерства. Изображен обыкновенно фасад дома: крыльцо, сени, выходная дверь с пилястрами и окнами; и везде видно тщательное подражание столярной работе, даже до вязки частей шипами и бревенчатой застрехи; одним словом, копия безукоризненна до мельчайших подробностей. Где изображена затворенная дверь, там не только отмечены панели и даже украшающие их гвозди, но и самое стукальце. Обыкновенно одна дверь, или половинка двери, отворена, открывая доступ во внутренность гробницы. По высоте, на которой эти склепы высечены в почти отвесных скалах, должно заключить, что там, где не высечено ступеней, можно было работать лишь с помощью приставленных лестниц. Нет сомнения, что отверстие закрывалось плотно пригнанной плитой, или каменной глыбой; но слухи о богатствах, погребенных, будто бы, с телами богачей, не могли не привлекать алчности многих поколений грабителей, так что ученые исследователи ни в одной гробнице не нашли никаких вещей; да и самых тел не осталось и следа. Эти изваянные фасады также разнятся друг от друга в декоративном отношении, как и настоящие дома, начиная от простых бревенчатых построек до изысканных архитектурных изощрений, в которых сказывается поздний, чисто греческий период развития искусства. Сразу видно, что тут прошло несколько веков. Этот оригинальный вид надгробных памятников, в точности воспроизводящих собственные дома усопших, нашел подражателей не только между греками, но как мы увидим далее, и у персов. Есть и такие памятники, которые стоят отдельно, изображая не один фасад, а целое деревянное здание, иногда башню. Таков знаменитый башневидный памятник в Ксанте, в Ликии. Он возвышается над другими высеченными в скале гробницами, которые удалось расчистить от окружавших их глыб. Все четыре фаса памятника покрыты изваяниями, и все они относятся к посмертной участи души. Крылатые богини смерти, Гарпии, уносят душу в виде новорожденного младенца, а над входом помещено изображение священной коровы, символ живой природы, - отрадное и утешительное напоминание о неиссякающей жизненности природы. Некоторые из стоящих отдельно гробниц представляют саркофаги (очевидно, подражание деревянным подлинникам). На изваянной крыше красуются четыре рукоятки, в виде львиных голов. Поразительный пример того, как долго один какой-нибудь строительный тип способен продержаться в данной местности, представляет нам Ликия: там по сие время существуют еще сельские постройки, крайне грубые, но несомненно того же типа как жилища, изображенные в самых древних гробницах, высеченных в ликийских скалах.
5. как ни замечательны эти памятники, однако, мы в них не находим того, что мы всего усерднее ищем, а именно - ключа к той эпохе, к которой можно отнести позднейшие из них, так как надписей по большей части на них нет. Зато на многих из древнейших встречаются так - называемые "двуязычные" надписи, т.е. надписи, составленные на двух языках, - местном и греческом. Из них видно, что алфавиты, употребляемые для обоих языков, весьма схожи между собою. То же можно сказать и об открытых до сих пор фригийских надписях. Итак, благодаря сходству алфавитов, дешифровка не представила особенной трудности; однако, по скудости и отрывочности надписей, не удалось еще восстановить самих языков сколько-нибудь удовлетворительно. Но и при этих малых пособиях, нельзя не усмотреть существования по крайней меpе двух групп языков в Малой Азии в исторические времена: языки Мизии, Фригии и других земель, лежащих на севере и северо-западе, склоняются к очень древнему арийскому филологическому типу, - пелазгийскому, от которого произошел и греческий язык. Относительно языков Ликии и сопредельной ей Карии, еще ничего положительного сказать нельзя. Впрочем, профессор Сэйс с уверенностью утверждает, что языки эти- "не арийские", не взирая на все попытки доказать противное.
6. - Очевидно, немыслимо из таких скудных и разбросанных данных наорать материал для настоящей истории края; но все же есть возможность набросать, в очень широких чертах, схему разных фазисов развития, через которые должна была пройти Малая Азия до того времени, когда она является в полном историческом освещении, разделенная на множество более или менее самостоятельных государств, с разноплеменным населением и не менее разнообразными религиями и типами культуры. Если верить древнейшим преданиям, передаваемым писателями классической древности, вся западная Азия, -а сюда конечно принадлежишь и Малая Азия, - была, с незапамятных времен и в течение многих веков, заселена туранцами, и новейшая наука не находит повода оспаривать это предание. Громадный пробел между этим отдаленнейшим, туманным прошлым и зарею исторических времен, хотя еще сильно смешанных 'с мифическими элементами, отчасти заполняют открытия, сделанные по части хеттейской древности. Сравнительное изучение своеобразных изваяний на скалах Богаз-Кеви в Каппадокии, Ибриза в Киликии, близ Карабела, невдалеке от Смирны, и во многих еще местностях Малой Азии, с их надписями, письмена которых тождественны с письменами, найденными в Эмафе, показывает что это могущественное и даровитое племя некогда владело всеми землями, лежащими между Черным и Средиземным морями, доходя с восточной стороны до реки Галис, а, может быть, и несколько далее; следами же его являются не только эти изваяния, но еще многие святилища, посвященные той же богине природы, которая, под разными видами, почиталась всеми семитскими и ханаанскими народами, и храмы которой, с их толпою прислужниц, подали повод к греческой легенде об амазонках. Баснословное царство этих воинственных жен, - самое ядро, так сказать, легенды, - греки помещали на берегах реки Термодонта, невдалеке от нынешних развалин Богаз-Кеви; известно, что в том же соседстве, - в Комане, В Каппадокии, которая в очень древние времена простиралась далее к Черному морю, чем в позднейшие, классические века, находился один из главных храмов богини, называемой здесь просто Ма ("Мать"), и в этом храме прислуживало не меньше 6.000 женщин. Амазонки, будто бы, основывали города. Где сохранилось такое предание, наверно некогда стояло хеттейское святилище. Так было с Эфесом, Смирною и многими другими городами ионийского поморья.
7. - Хеттейская культура и владычество в Малой Азии, вероятно, достигли крайних своих западных приделов вскоре после ХV-го века до P. X. и удержались приблизительно до начала Х-го; в Сирии же, - "Земле Хатти" ассирийских надписей, - они к этому времени уже начали отступать перед наступательным движением ассирийцев и вообще поддавались давлению разных семитских элементов. Но даже в Малой Азии великое фрако-фригийское переселение племен подернуло забытую уже туранскую подпочву и хеттейскую возделанную почву тонким арийским слоем; да и помимо этого движения, Малая Азия в течение Х-го и отчасти IХ-го века подвергалась постоянному притоку индоевропейских влияний, из несравненно более симпатичного и культурного источника, а именно с греческих островов и материка, - Архипелага и Пелопоннеса.
8 - В это время над довольно пестрым сборищем крошечных государств и республик и вольных городов, долженствовавших лет двести спустя гордиться общим, объединяющим именем Эллады, совершался коренной переворот, медленно, но отнюдь не мирно. Эллины, которых мы у римлян научились называть греками, дробились на множество племен, все крайне даровитых и происходивших от древнейшего корня - пелазгов. Двое из этих племен, ахейцы и ионийцы, владели Пелопоннесом и значительной полосой побережья на север от Коринфского перешейка, с полуостровом Аттикой включительно. Третья ветвь, - дорийцы, прожила неведомо сколько веков в горной полосе Эпира и Фессалии, где они выработали себе суровый и сильный нрав, любовь к войне и презрение к торговле и ремеслам, - все черты, свойственные вообще горцам. Около 1000-го г. до P. X. между ними произошло сильное брожение. Пробудились ли в них жажда власти и стремление к завоеваниям, или им стало тесно в своих долинах, только они начали спускаться к морю, где и земли лучше, и местность красивее, и климат мягче. Они везде брали себе земли, а владельцев порабощали, заставляя работать на себя. В городах они учреждали железное правление, а где встречали сопротивление, воевали до истребления непокорных. Это движение, известное в истории под названием "дорийского кочевания", продолжалось около ста лет, пока дошло до Коринфского перешейка, узкой натуральной плотины, без которой Пелопоннес был бы островом, оторванным от греческого материка, как Сицилия оторвана от Италии. Они через этот проход наводнили Пелопоннес, перебирались туда также и на судах, через длинный и узкий залив.
9. - Вторжение дорийцев подействовало подобно падению в сосуд с водой тяжелого тела, от которого поднимутся во все стороны плеск и брызги. Отделаться от них нельзя было, потому что это были не какие-нибудь разбойники, а гениальные мастера военного дела, и потому они действовали дружно и систематически, разбивая всякое противление. Одаренные в одинаковой мере и теми качествами, которые научают устраивать государства и обеспечивают их долговечность, они, своей бдительностью и энергией, предупреждали или подавляли заговоры и восстания. Старинным ахейским общинам и позднейшим федерациям ионийских вольных городов оставался один выбор: покориться или выселиться. Тысячи народа, под предводительством древних, знатных родов, выбирали последнее, - и наступил век колонизации. На греческих судах отплывали большие партии переселенцев, всех возрастов и званий, и высаживались на разных точках берегов окружающих морей: в Сицилии, южной Италии, вдоль берегов Иллирии и Эпира по одну сторону греческого материка, в Македонии и Фракии по другую, до самого Босфора и даже по берегам Черного моря. Многие такие отряды располагались на том или другом из бесчисленных островов, разбросанных по окрестным водам. И везде, где горсть печальных выходцев ставила свои шалаши и палатки, не принеся с собою из родины ничего, кроме кое-каких заветных драгоценностей, да немного родной земли и нескольких искорок священного огня от городского очага, - там, в невероятно короткое время вырастало и расцветало поселение, а вскоре и прекрасный, благоустроенный город, так что колонии сделались эллинскими торговыми и культурными станциями, и со временем греческие города стали уже добровольно высылать избыток своего населения и насаждать колонии единственно с целью расширить свое влияние и увеличить собственное благоденствие, открытием новых торговых путей и поприщ для предприимчивости в отдаленных и лишь отчасти заселенных землях. Немало колоний основали и сами дорийцы.
10. - Изо всех этих передовых постов эллинской культуры, ни одни так быстро и роскошно не расцвели, как колонии, основанные большей частью беглыми ионийцами вдоль той части побережья Малой Азии, которая по ним назвалась Ионией. Это движение, - прямое последствие вторжения дорийцев, началось скоро после 1000-го г. до P. X. и продолжалось болеe двух столетий. Выходцы очень ловко выбирали себе места, большей частью у устий рек, - Гермоса, Каистра, Меандра, - у подножия гор, охраняющих от ветров, на высоких мысах, - одним словом, на точках, благоприятствующих торговле и, в то же время, в случае надобности, и обороне; а это было далеко не лишнее удобство, потому что пришельцы основывались не в пустырях, а на землях населенных и уже цивилизованных, где они не могли надеяться прочно устроиться, не встретив никакого сопротивления от туземцев. И лидийцы и карийцы были народы воинственные и навряд ли можно было рассчитывать, чтобы они допустили пришлых инородцев беспрепятственно занять лучшие их земли, их побережье, устья их рек. Однако, ничего положительного неизвестно о войнах, которыми должно было сопровождаться заселение края эллинскими выходцами. И войны эти, по-видимому, не были чересчур свирепы, потому что, когда начинается настоящая история, она показывает нам греческие города в Малой Азии собранными в благоустроенные цветущие союзы или федерации, и, насколько можно судить, находящимися в прекрасных отношениях с окрестным населением. Религия, по-видимому, тоже не составляла непреодолимой преграды. В Смирне, Эфесе, Мирине и других местах, греки нашли святилища хеттейской богини, с её женской прислугой, и не колеблясь усвоили этот столь новый для них культ, только изменив имя её на знакомое им имя их родной богини Артемиды. Восточное происхождение концепции воплощенной в хеттейской богине, явствует из грубого, но прозрачного символизма её статуи в Эфесском храме, совершенно чуждого греческим началам искусства и красоты, но зато крайне метко выражающего именно то, что требовалось наглядно представить зрителям: понятие о природе всеродительнице и всекормилице. Солнечного бога азиатов, в его различных видах, греки тоже легко слили со своим юным, лучезарным Аполлоном, или со своим полу-божественным героем Гераклом, который сам является наследием от Халдеи и Финикии, пересозданным типом вавилонского Гильгамеша и тирского Мелькарта. У лидийцев бог-Солнце назывался Сандоном и имел высокочтимое народное святилище близ того места, где греки построили Милет, царицу ионийских городов. При этом святилище наследственно служил местный жреческий род бранхидов. Когда пришли греки, они тотчас же усвоили и это святилище, которое у них пользовалось славою наравне с храмом Эфесской Артемиды, под названием храма "Дидимейского Аполлона" и оставили его на попечении его исконных, именитых хранителей. Народы Малой Азии, со своей стороны, вовсе не чуждались этого духовного родства; таким образом случилось, что, привлеченные красотой эллинской культуры и эллинских мифов, они стали посылать дары в наиболее знаменитые центры эллинского богопочитания и испрашивать советы у эллинских богов через их оракулов, - т.е. через тех служителей их, которые считались одаренными божеским вдохновением и способностью передавать ответы божества и толковать посылаемые им знамения. Всемирной славой и наивысшим почетом пользовались храм и оракул Аполлона в Дельфах, и сокровищницы храма обогащались дарами "варваров", которые со всех сторон стекались туда за советами, - Поэтому, - рассказ о том, как Гиг послал к дельфийскому Аполлону и поверг на его разрешение вопрос о своем праве на лидийский престол, можно считать наименее невероятным изо всех повествований о перевороте, передавшем царскую власть династии Мермнадов. Геродот исчисляет дары, посланные по этому случаю Гигом, в благодарность за благоприятное решение: они состояли из огромного количества серебра и "великого множества золотых сосудов": Гиг, по словам того же историка, первый из "варваров" послал дары в Дельфы, - за исключением некоего царя фригийского, посылавшего туда еще ранее Гига и посвятившего богу трон, на котором он сам восседал, когда творил суд над подданными, - "предмет, заслуживающей внимательного осмотра", присовокупляет Геродот.
11. - Относительно материальной цивилизации, лидийцы, вероятно, далеко опередили греческих выходцев, по крайней мере, в начале колонизаторского периода. Они были весьма искусны в разных промышленных мастерствах, например краске шерсти и тканье, и лидийские ковры пользовались славою, дожившей до самых наших дней, как это видно из великого спроса на смирнские ковры. Стало-быть, влияние было взаимное, больше духовное со стороны греков, и больше материальное со стороны лидийцев. Земля последних, кроме того, изобиловала драгоценными металлами, и это привело к изобретению, открывшему новую эру в общественных и международных сношениях и причинившему прямо переворот в торговых приемах, а именно - к чеканению монет. Этим изобретением, столь простым по мысли, но имевшим столь необъятные последствия, мир обязан, вероятно, Гигу, первому из Мермнадов.
12. - Торговля, даже до столь позднего времени, как VII век до P. X., велась между личностями и народами большей частью самым примитивным образом, просто обменом одного товара на другой, сырого материала на разработанные продукты, предметов роскоши на предметы необходимости или опять-таки роскоши. Так в особенности должны были вестись торговые сделки между цивилизованными народами и дикарями, или народами полу-цивилизованными, для которых прямой обмен был единственно понятной и безопасной финансовой операцией. Но для сделок между купцами одной и той же национальности или принадлежащими к разным, но одинаково цивилизованным национальностям, стала ощущаться потребность в менее обременительном посредстве, и отчасти удовлетворялась, - замещением меновой торговли куплей и продажей, т.е. обменом товара не на товар же, а на нечто одинаковой ценности, удобное по величине и форме, могущее во всякое время, в свою очередь, быть меняемо на товар, какой понадобится. При этом, конечно, необходимо было, чтобы ценность избранного менового посредника была общепризнанная, установленная по взаимному соглашению. С незапамятных времен такою нормою служила ценность, придаваемая так-называемым драгоценным металлам, - золоту и серебру. Раз, что была установлена ценность известного количества (по весу) металла, оставалось разделить данную массу, признанную за единицу, на множество больших и меньших кусочков, весивших каждый известную дробную долю веca нормальной единицы. Отныне торговцу, продающему ковер, или кинжал, или изящный стеклянный сосуд, уже не приходилось брать в уплату столько-то живых овец, или овечьих шкур, или мер зерна, или возов сена, или чего бы ни было, грузного и громоздкого, что у покупателя имелось в большем запасе; или же хлебопащец, продающий излишек своего зерна или скота, не был поставлен в необходимость брать взамен предметы, в каких он, может-быть, не имел никакой надобности. Брусок, или несколько колец, из золота или серебра, скорее и легче обделывали дело, и притом могли во всякое время пригодиться для покупки чего-нибудь. Переход из рук в руки недвижимого имущества, - земель, домов, - бесконечно облегчился, и как рано уже люди умели пользоваться этим способом, мы видим из того интересного места в Книге Бытия (гл. XXIII), где сказано, что Авраам, современник эламитского царя Худур-Лагамара, заплатил хетам, среди которых он поселился, за поле, которое он просил их уступить ему, "400 сиклов серебра, какие в ходу между купцами".
13. - Золото и серебро, таким образом употребляемые, с точно установленной нормальной единицей ценности, разделяемой на дробные доли, очевидно, отвечали нашим нынешним деньгам при торговых сделках. Но можно ли такие бруски, слитки или кольца называть "деньгами"? Можно бы, если бы не одно обстоятельство: за них нет поручительства. Кто удостоверить продавца, получающего их в плату за свой товар, в полновесности и чистоте металла? Никто. Вот почему Авраам, когда платить за поле, отвешивает 400 сиклов. Таким способом, по весу, совершаются все платежи; доброкачественность металла, кроме того, испытывается оселком. И за продавцом остается право принять или не принять слитки или кольца, смотря по тому, признает ли он вес полным или нет, чистоту металла удовлетворительною или сомнительною. Мы же не вешаем денег, которые мы выплачиваем или получаем, и нам не дозволяется не принимать их. Мы обязаны брать их на веру, потому что в их полновесности и чистоте по установленной норме ручаются наши правительства своим штемпелем, т.е. отчеканенными на каждой монете известными изображениями и надписями, употреблять которые частным лицам запрещено. Поручительство и доверие - таков обоюдный договор между правящими и управляемыми, которым простой товар разом превращается в деньги, имеющие законное обращение. Только этот один шаг оставалось сделать, и странно, что не финикияне, гениальные торговцы, догадались его сделать. Трудно объяснить, почему такая важная финансовая мера совершилась именно в Лидии, а не в другой какой стране, разве тем, что Лидия была так богата драгоценными металлами, что они без большего труда добывались из легко доступных приисков в лидийских горах, Тмоле и Сипиле; мало того: песок, образующий русло реки Пактола, протекавшей через столицу, Сарды, содержал богатый процент особого вида бледного золота, смешанного с серебром и добываемого просто промыванием. Эта смесь, содержащая от 20% до 40% серебра и более, носит особое название: электрон все равно в натуральном ли виде она встречается, как в Лидии, или приготовляется искусственно. Из этого-то электрона, который ценился ниже золота, но выше серебра, были сделаны первые лидийские монеты. Их найдено дольное множество, а также не мало и чисто золотых, и чисто серебряных, в районе миль в тридцать вокруг Сард. Древнейшие монеты очень грубы, и на них отчеканен только квадратный штемпель. Постепенно совершенствуясь, монеты при знаменитом Крезе четвертом потомке Гига, наконец являются с хорошо обрисованным девизом лидийских царей, - львиной головой, или львом с быком. Самому Гигу, однако, упорно приписывалась честь первоначального изобретения, и поздние греческие писатели называют древние монеты "гиговыми золотыми". Таким образом, из полдюжины великих изобретений, о которых справедливо можно сказать, что каждое, в свою очередь, произвело мировой переворот: алфавит, чеканка монет, книгопечатание, порох, пар, электричество, - мы двумя первыми обязаны отдаленной древности и восточным народам. {Несколько писателей, и древних и современных, приписывают изобретение чеканки монет Греции, а именно- Фейдону, тирану города Аргоса, современнику того же Гига. На самом деле Фейдон, вероятно, первый из греков оценил новое изобретение и первый ввел его у себя на родине.}
14. - Лишь только династия Мермнадов, - в лице Гига, - вступила на престол, тотчас же почувствовалось новое веяние как во внутренней, так и в иностранной политике: новый правитель всюду внес энергию и честолюбие. Предначертанную им твердой рукой политику расширения своих владений, он открыл немедленным присоединением соседней Мизии. Он решился по возможности исправить ошибку прежних царей, допустивших греческие поселения вытянуться длинной цепью вдоль всего побережья, и потому сразу начал наступать на греческие города, начиная с наиболее близких. Он поставил себе задачей подчинить их Лидии, понимая всю необходимость снова завладеть устьями своих же рек и гаванями своего собственного побережья. Он, конечно, был прав, но - опоздал. Города, многолюдные и богатые, успели окрепнуть и могли постоять за себя. Притом, ему помешало столь бедственно для него окончившееся вторжение киммерийцев.
15. - Сын Гига, Ардис, и внук его Садиатт, избавившись от набегов несносных разбойников, первым делом опять взялись за прерванную, истинно национальную задачу, - войну против греческих приморских городов. Из них несколько были взяты, другие отстояли себя, в особенности Милет, который, полвека назад дав отпор Гигу, теперь при Садиатге не только все еще стоял не побежденный, но высылал от себя колонистов, и точно дразнил осаждавших его лидийцев своею деятельностью и благоденствием. Тогда Садиатт, чтобы не исчерпать сил и терпения своих воинов, придумал новый способ вести войну, который Геродот описывает в следующих словах:
"Когда хлеба созрели, он приказал войску своему вступить на милетскую территорию под музыку дудок, арф и флейт. Строений, рассеянных по полям, он не срывал и не жег, даже дверей не уносил, а оставлял их как были. Но он косил хлеба и рубил деревья, и, в конец опустошив всю землю, возвратился в свои владения. Бесполезно было бы войску его стать под самым городом, так как милетцы владели морем. Строений же он не разрушил для того, чтобы жители соблазнились вновь поселиться в них и могли бы опять вспахать и засеять свои нивы, будучи уверен, что, каждый раз, как будет нападать на их землю, он найдет, что грабить. Эту тактику он поддерживал одиннадцать лет, и за это время нанес милетцам два жестоких удара".
16. - Из этих одиннадцати лет только шесть пришлись на долю Садиатта; другие пять принадлежали царствованию сына его, Алиатта. Это был самый замечательный из всех лидийских государей. При нем династия Мермнадов, которой суждено было так трагически погибнуть уже при сыне его, достигла своей высшей славы. Лидийская монархия постепенно поглотила всю Малую Азию до реки Галиса, которая сделалась её границей с востока. Но тут она столкнулась с новообразовавшимся мидийским царством, которое тоже дошло до Галиса, двинувшись с противоположной стороны. Каждому монарху, конечно, хотелось перейти разделявшую их легкую черту, и они стояли настороже, словно два зверя, скалившие друг на друга зубы, высматривая удобный предлог для нападения. Предлог этот случайно выпал Киаксару, царю мидийскому. Чем-то обиженный отряд скифских воинов, - тайно ушел от Кдаксара. Отряд этот состоял из телохранителей, набранных из скифов, уцелевших от побоища с мидянами. Бежав от Киаксара, отряд перешел через Галис и просил убежища у Алиатта. Киаксар потребовал выдачи беглецов и, получив отказ, объявил соседу войну.
17. - Алиатт был вполне готов, незадолго перед тем окончив борьбу с приморскими городами, в общем, удовлетворительно для себя: города, которые послабее, согласились признать верховенство Лидии и платить дань; но с гордым, неукротимым Милетом Алиатт рад был заключить мирный договор и даже вступить в союз. Итак, у него руки были развязаны для новой войны, на которую он шел охотно, не предвидя того, что она вскоре обратится в смертельный поединок двух держав. В молодом мидийском государе он нашел противника, какого едва ли ожидал встретить. Однако, Лидия постояла за себя так, что борьба продолжалась целых пять лет, и только под конец победа стала клониться на сторону Киаксара; возможно, что он одним удачным ударом забрал бы всю Малую Азию, если бы не вмешались соседи, которые в таком внезапном возвеличении столь недавнего соперника усмотрели великую опасность для себя. К такому вмешательству им подал повод совершенно неожиданный случай. В самое время жестокого сражения, которое, вероятно, оказалось бы решительным, произошло затмение солнца, -такое полное, что день обратился в ночь. Более культурным народам такое явление уже не внушало особенного ужаса, и греки уверяли, что именно это затмение было давно предсказано Фалесом Милетским, одним из их знаменитейших мудрецов. Но мидяне, с одной стороны, значительно отстали от века по части всяких знаний, а с другой, - и лидийцы не далеко от них ушли, так что произошла общая паника, и обе армии отказались продолжать сражение в виду столь бедственного предзнаменования; лучшего случая не могло представиться для миротворцев. Навуходоноссор, царь вавилонский, и Сиеннес, царь киликийский, который, вследствие падения Ассирии, вернул себе независимость и, подобно царю лидийскому, отстаивал ее против всех, взялись мирить врагов. Последние видно сами не прочь были придти к какому-нибудь соглашению, так как они научились уважать друг друга и убедились, что союз будет для них выгоднее вражды. Чтобы скрепить завязавшиеся добрые отношения, решено было сочетать браком дочь Алиатта, Ариэниду, с Астиагом, старшим сыном и наследником Киаксара. Так как дочь Киаксара, Амита или Амуйа, уже была царицей вавилонской, то эти три крупные державы, - Мидия, Вавилон и Лидия, - составили тройственный союз, всемогущий в тогдашнем политическом мире: западная Азия оказалась почти поровну разделенной между членами его, ибо, если Лидия и уступала несколько другим собственно по количеству земли, это вознаграждалось необычайной плодородностью её почвы, её цветущей торговлей и бесконечными природными богатствами, да еще многолюдным населением и неисчерпаемым богатством её городов, в число которых теперь входило большинство греческих колоний. Таким образом, на Востоке установилось настоящее равновесие держав - первый известный в истории пример той ревнивой политики, которою так давно руководятся наши европейские государственные люди.
18. - О том, в каком именно году происходила битва, прерванная затмением солнца, ученые много спорили, потому что, на беду, как раз около того времени, в течение каких-нибудь тридцати лет, было несколько затмений, вследствие чего оказалось очень трудно определить, которое именно было предсказано Фалесом. Однако, по разным историческим и хронологическим соображениям, большинство ученых склоняется на сторону самой поздней возможной даты, - 585-го г. до P. X. В 584-м году Киаксар скончался.
1 -Там, где, с общего согласия, установлено строгое равновесие владений и власти, непременно возникают взаимная подозрительность и бдительный взаимный надзор. Образуется ассоциация, каждый член которой обязуется довольствоваться гем, что он имеет, и не искать приращения к своим владениям в ущерб другим. Но в то самое время, как они заключают договор, каждый знает очень хорошо (судя о других по себе), что они останутся ему верны до тех пор, пока это будет им удобно, или пока не представится возможности и удобного случая нарушить этот договор. Такой-то случай каждый член ассоциации выжидает с двоякою мыслью: не пропустить его самому, и не дать другому воспользоваться им. Сверх того, так как подобный договор обыкновенно имеет затаенною целью придержать чрезмерный рост какого-нибудь чересчур сильного и предприимчивого соседа, - в воздухе чуется опасность, грозящая с известной стороны, и сторона эта естественно делается предметом наиболее ревнивого надзора и подозрения. Но в конце концов, все это обыкновенно ни к чему не ведет: сила, так или иначе, берет свое, по тому же закону природы, по которому наибольшая тяжесть оттягивает свою сторону весов. И если есть урок, который история внушает с особенной настойчивостью, так это то, что расы и нации имеют свой черед, и что, когда для данной нации настанет этот черед, никакое сопротивление не помешает ей исполнить возложенную на нее историческую задачу, точно так же, как ту же расу не сохранить в живых никакое подпирание, ни подстрекание, раз её век дожит и плодотворные силы в ней истощены.
2. - В западной Азии настал черед иранцам. Раса эта к тому времени вполне возмужала, расцвела во всей юношеской силе и разыгралась в ней страсть к завоеваниям. Нимало не изнуренные своими долгими кочеваниями, иранцы рвались неодолимо вперед, и задержать их можно было только временно. Никто этого не сознавал лучше Навуходоноссора, дальновидного, прозорливого царя вавилонского, юного годами, но умудренного старческой мудростью своей отживающей расы. Он отказался от завоеваний, как ни манила его военная слава, и все свои попечения сосредоточил на упрочении державы, которую он вполне рассчитывал передать длинному ряду потомков, - только бы удалось уберечь ее от Мидии; а что именно с этой стороны грозила опасность, - в том он был так уверен, что всю жизнь готовился к ней. Киаксара уже не было в живых, - великого устроителя, которого потомство признало основателем мидийской державы, хотя он и не был далеко первым мидийским государем. Сын и преемник его, которого греки называют Астиагом, а клинописные летописи - Иштувэгу, приходился Навуходоноссору шурином, да и сам по себе он был не страшен, так как он не представлял исключения из того странного закона, по которому сыновья великих людей обыкновенно оказываются ничтожностями; но вавилонянин все-таки ни минуты не дремал. Чутко прислушиваясь к опасности, грозившей с севера, он старался отвратить ее грандиозными фортификационными работами, которые он сумел сочетать с общественной пользой и украшением своей столицы.
3. - Прежде всего он позаботился укрепить Сиппару, самый северный из городов Вавилонии, который, перейдя в руки неприятеля, мог сделаться опасным операционным центром, - и совершил это так, чтобы заодно содействовать торговле и земледелию. С этой цепью он не только приказал расчистить полу-засоренные старые каналы и привести в порядок их шлюзы и плотины, но создал целую новую водяную систему: прорезал четыре канала поперек, от Тигра к Евфрату, шириною и глубиною достаточною для торгового судоходства, с целой сетью разветвлений для орошения полей. Чтобы иметь в полном своем распоряжение всю водную массу, добытую таким образом, он велел выкопать громадный бассейн или водоем близ Сиппары, у левого берега Евфрата, около тридцати-пяти миль в окружности и стольких же футов глубины, с полным комплектом гидравлических сооружений, чтобы по желанию набирать или выпускать воду. {Эти цифры сообщает Геродот; они умереннее и правдоподобнее тех, которые мы находим у других, позднейших, писателей.} Чтобы окончательно покорить царственную реку, пришлось несколько изменить направление её русла, сделав его слегка извилистым. Это уменьшило силу течения, слишком порывистого в пару половодья, и облегчило не только речное судоходство, но и контроль над рекою, когда, во время разливов, надо было часть вод её отвлекать в сиппарский резервуар. Таким образом, одна и та же мера устранила опасность от весенних разливов и обеспечила запас вод, для распределения в засуху. Так искусно все эти силы были рассчитаны и подогнаны, что, при постройке знаменитого моста через Евфрат в самом Вавилоне, оказалось возможным отвести на время всю воду из реки, чтобы дать рабочим поставить громадные, подпертые быками, "устои из каменных глыб, связанных железными скобами и спаянных расплавленным свинцом, и выложить набережную облицовкой из обожженного кирпича.
4. - Очевидно, что эти водяные сооружения, - четыре канала и водоем в Сиппар, - являлись в то же время частью весьма надежной системы обороны против возможных нашествий с севера. Они не только должны были надолго задержать неприятеля, но, в крайнем случае, давали возможность затопить целый край и сделать пребывание в нем немыслимым для врага. Но и это еще не удовлетворяло предусмотрительного царя. Граница, легко отмеченная чертой аллювия, никогда особенно не уважалась, и он решился укрепить ее стеной, которую и построил поперек долины, от одной реки к другой, несколько пониже этой черты, но выше другой, образуемой каналами и прекрасно укрепленным им же городом Сиппарой. В наше время стена кажется почти ребяческим способом защиты; но совсем не то было до введения осадной артиллерии, и еще несколько веков спустя после Навуходоноссора, римляне, величайшие стратеги древности, строили стены поперек узких мест британского острова, для охраны от набегов диких северных племен. Навуходоноссорова стена была сплошь сложена из лучшего обожженного кирпича, скрепленного асфальтовым цементом. Ксенофонт еще видел части её. Он называет ее "мидийской стеной" и измеряет вышину её в сто футов, а толщину в двадцать.
5. - Во всех своих надписях, -а их найдено очень много, - Навуходоноссор особенно гордится своими постройками. Все знаменитые храмы обязаны ему основательным ремонтом, и он построил не мало новых. Из его подробного отчета о том, в каком состоянии он застал "Храм Семи Светил" в Борсиппе, и о своих там работах, ясно, что он считает окончание и украшение этого храма и зиккурата, посвященных его богу, Набу, одною из главных заслуг своих перед богами и перед потомством. Но сооружения его в Вавилоне превосходят не только все прочие его работы, но и все, что сделано другими царями, не исключая работ Саргона в Дур-Шаррукине, не столько по великолепно, сколько по обширности и оригинальности замыслов; а эта оригинальность, вероятно, происходила от его неотступной мысли: сочетать красоту с военною пригодностью, которая чувствуется во всех работах, им самим задуманных. Впрочем, он отчасти следовал предначертаниям отца своего. О некоторых из важнейших своих построек, как-то: о новом дворце, новой городской стене, набережной Евфрата, он прямо говорить, что они начаты Набополассаром, но при смерти его остались не оконченными. Вавилон, разграбленный и срытый Сеннахерибом, вновь построенный Асархаддоном, отчасти сгорел во время осады его Ашурбанипалом, и халдеец Набополассар застал город в ужасном виде когда сделал его столицей великой державы. Оттого, вероятно, у него и зародилась мысль, при перестройке его, имеет в виду не одну красоту и великолепие, но и стратегические соображения, так чтобы сделать из него и истинно царственную столицу и неприступную крепость.
6. - Ашурбанипал одолел Вавилон не столько оружием, сколько голодом. Против этого врага прежде всего следовало принять меры. Для этого решено было обвести город двойной оградой, так чтобы внутренняя стена в точности следовала очертанию его, наружная же чтоб отстояла от первой на расстояние, дозволяющее возделывать и засевать столько земли, сколько нужно для продовольствования столицы хлебом для людей и кормом для скота. Это пространство, кроме того, должно было служить убежищем для обывателей окрестных сел и деревень в случае осады. До сих пор не удалось отыскать черты этой наружной ограды, получившей название Нимитти-Бэл, а следовательно и определить, сколько квадратных миль она охватывала; описания же древних писателей противоречивы, так как никто, конечно, не занялся точными измерениями на манер наших ученых землемеров. Если верить Геродоту, окружность ограды равнялась слишком пятидесяти милям. Цифра почтенная, однако, едва ли превышающая окружность наружной ограды нынешнего Парижа; притом можно полагать, что, кроме пахотной земли и пастбищ, сюда, вероятно, включались и предместья, - может быть, даже Борсиппа, тоже тщательно укрепленный в это же время. Есть позднейшая смета, дающая только сорок миль. Стена Нимитти-Бэл снаружи защищалась глубоким и широким рвом, который в то же время доставил материал для стены. Геродот по этому поводу дает очень верное и живое описание этого способа строения, нам теперь хорошо знакомого, но его, по-видимому, сильно удивившего:
"При этом случае, я не должен умолчать о том, какое употребление делалось из земли, которая выкапывалась из большего рва, ни о том, как сооружалась стена. По мере того, как копали ров, из вынимаемой земли делали кирпичи, и когда их наделано было достаточное число, обжигали в печах. Тогда принимались строить, и начинали с того, что выкладывали кирпичом края рва, и затем уже приступали к сооружению самой стены, причем вместо цемента употребляли горячую земляную смолу и после каждого тридцатого ряда кирпича клали пласт плетеного камыша".
Отчеты о вышине и толщине этой знаменитой стены еще более разноречивы. Геродот определяет вышину в 350 футов (очевидно включая и вышину башен, поставленных на равномерном расстоянии одна от другой), а толщину в 75 футов. Между тем, самое живое воображение, даже в виду того, что эта стена числится одним из "Семи Чудес Мира", не способно представить себе городскую стену длиною в семьдесят пять верст, а вышиною превышающею Исакиевский собор. Более поздние писатели дают цифры все разные, вплоть до 75-ти футов; а это пожалуй, будет маловато, потому что ограда Нимитти-Бэл бесспорно была неимоверной вышины и толщины; нет сомнения, что на ней были построены башни, по краям, попарно, и что между башнями каждой пары свободно проезжала и заворачивала колесница, запряженная четвернею в ряд. И современный иудейский пророк Иеремия говорить о Вавилон, "воздымающемся к небу", о его "высоких воротах" и "стенах". Ворот же, по словам Геродота, было всего сто, "все бронзовые, с бронзовыми притолоками и косяками". {Вероятно, с бронзовыми барельефами, на манер "Балаватских ворот"; см. "Историю Ассирии" стран. 213-216. }
7. - Эту наружную ограду Геродот называет "главной обороной города". Вторая, внутренняя стена, названная Имгур-Бэл, по его словам, "толщины меньшей, нежели первая, но весьма мало уступает ей по крепости". Затем следует упомянуть об оградах обоих царских дворцов: старого, на правом берегу Евфрата, и нового, на левом, обратившихся таким образом в весьма почтенные крепости. В план строителя входило, чтобы город прочно сидел на обоих берегах реки и держал в полной своей зависимости этот первостатейный путь сообщения. Действительно, на левом берегу, вокруг нового великолепного дворца, вырос целый новый квартал. А так как было весьма желательно, и ради удобства и в видах обороны, чтобы обе части города соединялись постоянным сообщением, то Навуходоноссор построил упомянутый выше большой мост (см. стр. 255), но так, чтобы он разводился и наводился по желанию, гем обеспечивая столицу от неожиданных нападений. Эта цель достигалась посредством помостов из брусьев и досок, которые днем наводились с одного устоя на другой, а на ночь снимались. Одного моста, конечно, было мало для движения полумиллионного населения; поэтому река пестрела сотнями лодок И челноков, перевозивших -пассажиров с берега на берег, скользивших по течению или работавших против него. Было много пристаней, но не было широких мощеных набережных с рядами красивых зданий, какие, по нашим понятиям, составляют непременную принадлежность величественной реки в большом городе. Евфрат протекал словно между глухими тюремными стенами из обожженного кирпича, и эти стены тянулись вдоль самого края реки, через весь город. Улицы, расположенные на равных расстояниях, прямыми линиями и прямыми углами, упирались в реку низкими воротами, через которые пешеходы спускались к пристаням. Общий эффект получался, должно-быть, своеобразный и довольно мрачный.
8. - Место собственного дворца Навуходоноссора ("нового дворца") определено безошибочно: это - курган, известный под именем "Каср", один из первых исследованных, привлекавший внимание путешественников необыкновенно красивыми, тщательно выделанными, отчетливо штемпелеванными кирпичами и связывающим их цементом, который считается лучшим в мире, не исключая и самого высокого-сорта, изготовляемого в Англии в наше время. Еще привлекало особенное внимание присутствие в мусоре великого множества обломков рас-крашенных и глазированных изразцов, на которых ясно видны части тел, людей и животных: здесь львиная лапа, там - конское копыто, тут опять кусочек курчавой бороды или кудрявой головы с повязкой. Древние писатели говорят, что наружные стены дворца расписаны разноцветными охотничьими сценами; стало-быть, за объяснением недалеко ходить. Некоторые обломки так велики, что можно разобрать нумер на верху и надпись внизу, - белую на синем фоне. Иудейский историк Иосиф, живший в I-м вике по P. X., оставил краткую заметку, гласящую, что "дворец этот был построен в пятнадцать дней", - и это показалось таким явным преувеличением, что никто на эти слова даже не обратил внимания. Каково же было изумление ученых, занимающихся дешифровкой надписей в Британском Музее, когда, на одном попавшемся им цилиндра Навуходоноссора, они прочли слова: "В пятнадцать дней окончил я сию великолепную работу!" Если даже предположить, что весь материал был снесен на место, что вся художническая работа была исполнена заранее, так что в этот промежуток времени оставалось только все собрать и поставить, то и тогда невольно содрогаешься при мысли о том, какую массу человеческого труда представляет это сухое заявление.
9. - Самый характерный из вавилонских курганов, по своему резкому плосковерхому очертанию, -тот, который один сохранил древнее название: Бабил. Долгое время принимали его за зиккурат знаменитого храма Бэл-Мардука, хотя он, противно обычаю, ориентирован не углами, а фасами к четырем странам света. Но исследования, которые Хормузд Рассам произвел в 1883-4 г. с блестящими результатами, поколебали это мнение: по его соображениям, в этом кургане схоронено сооружение совершенно иного рода. Эта масса сплошной кирпичной кладки, с двух сторон отлого спускавшаяся к реке, тогда как зад представлял отвесную стену, вероятно немного уступающую вышиной городской стене, изображает собою остаток одного из немногих истинно поэтических творений тех свирепых времен, - творения поэтического и само по себе, и по обстоятельствам, подавшим к нему повод: это- знаменитые Висячие Сады. Сказывали, что супруга Навуходоноссора, мидийская царевна Амита, дочь великого Киаксара, среди скучной плоскости и изнуряющего зноя халдейской низи, тосковала по родным горам, с их прохладной тенью и зелеными рощами, и что царь оказал ей внимание, достойное лучших преданий рыцарства: приказал соорудить искусственный холм в несколько террас, которые, будучи покрыты толстым слоем нанесенной земли и насажены деревьями, составляли тенистое, благоуханное убежище, тогда как на самом верху, среди волшебного сада, возвышалось строение в роде павильона или виллы, в котором царица могла наслаждаться не только более чистым воздухом и сравнительной прохладой, но и обширным, прекрасным видом. Если эта милая легенда основана на факте, -а зачем бы мы отказали себе в удовольствии верить ей, так как ничто её не опровергает? - то женщина, внушившая такую любовь, могла найти в ней вознаграждение даже за покинутую навек красоту своих родных гор, которые уступы террас в какие-нибудь 500 квадратных футов могли заменить ей, конечно, лишь в весьма малой степени. Однако, как ни ничтожно такое сооружение в сравнении с горным зодчеством самой природы, все же оно представляло такое торжество человеческого искусства, что греки включили вавилонские "висячие сады" в число признанных ими "Семи Чудес", наравне со стенами Вавилона, храмами Бэла и Артемиды Эфесской и несколькими другими памятниками. По описаниям греческих и римских писателей, террасы поддерживались сводами на столбах из кирпича, прочно связанного цементом. На верхней терpaсе помещалось строение с водоподъемными машинами, которыми вода для орошения приводилась через трубы прямо из Евфрата или легко доступных каналов, но так, что механизм не был заметен снаружи. Рассам нашел куски труб, проведенных сквозь известняк, одну трубу очистил от мусора, и она оказалась наполовину полной водой. Земля, как видно, доставлялась наверх на возах, и раскладывалась на свинцовых листах, для охранения кирпичной кладки от разъедающего действия влажности, которую приходилось содержать у корней деревьев. Террас было четыре, столбы, им-евшие 22 фута в окружности, отстояли друг от друга на 60 футов. В сущности, этот парадис, или. парк (как называли его греки), напоминающий отчасти зиккураты, не был нововведением: на ассирийских стенных изваяниях задолго до Навуходоноссора изображались террасы на сводах, образовавшие отлогие склоны с искусственным орошением и носившие на себе рощи или сады. Самый же тип зиккурата и висячих садов был, в глубокую древность, принесен на север из Халдеи, где он, без сомнения, зародился, в тесной связи со священными преданиями о Святой Горе и Священном Древе.
10. - Приводим из Геродота описание храма Бэла-Мардука и зиккурата при нем, с капищем на верхней малой террасе:
"Священная ограда заключала в себе пространство в две квадратных стадии (1. 200 футов), с воротами из сплошной бронзы, которые тоже существовали еще при мне. По середине ограды стояла башня, кладеная из кирпича, в одну стадию (600 футов) в длину и столько же в ширину, а на ней другая башня, а на той третья и так до восьми. Всход наверх - снаружи, по тропе вьющейся кругом всех башен. Взойдя до половины, находишь место для отдыха с сидениями, где посетители обыкновенно останавливаются на некоторое время по пути к вершине. На самой верхней башне находится просторный храм, а внутри храма стоить необыкновенных размеров ложе, богато убранное, а возле него - золотой стол... Уверяют, - но сам я этому не верю, - будто бог самолично нисходить в этот покой, и почивает на этом ложе... В той же ограде находится еще другой храм, а в нем сидячая статуя Зевса (т.е. Бэла-Мардука), вся из золота. Перед статуей стоить большой золотой стол; и трон, на котором она сидит, и цоколь, на котором поставлен трон, - все это тоже из золота... Вне храма находятся два жертвенника, один из массивного золота, на котором по закону можно приносить одних только сосунов; другой - простой, но больших размеров, на котором приносятся в жертву взрослые животные. На этом же большом жертвеннике халдейцы сожигают фимиам, который воскуривается каждый год в праздник бога..."
Четыреста лет спустя, от этого удивительного храма уже оставалась одна только память. "На самой середине города, - пишет историк Диодор Сицилийский: {Геродот умер около 425 г. до P. X.; Диодор был современником Юлия Цезаря и Августа.} - некогда стояло святилище Бэла. Так как разные писатели говорят о нем разное, самое же здание рушилось от ветхости, то ничего верного о нем допытаться нельзя. В одном, однако, все согласны: что оно было непомерной вышины, и что халдейцы с вершины его делали астрономические наблюдения, потому что вышина строения облегчала наблюдения за восхождением и захождением звезд". Александр Македонский, живший всего сто лет после Геродота, уже застал храм развалиной. Некоторые биографы его пишут, что он намеревался перестроить его, но по смете оказалось, что для одной расчистки места потребуется работа 10.000 человек в течение двух месяцев, а он не мог уделить на это дело ни столько времени, ни столько людей. Притом, он раньше этого умер. Так-то все эти строения, размеров исполинских и ценности неизмеримой, но непрочные и громоздкие, погибали, лишь только были предоставлены самим себе, буквально разваливаясь в прах и мусор, даже когда в разрушительной работе не участвовала рука человеческая, как это слишком часто бывало в этих краях, - вечном поприще всяких вторжений и переворотов. Удивляться следует не этому, а тому, что Геродот нашел Вавилон еще столь похожим на столицу, созданную Навуходоноссором, потому что в то одно столетие, которое разделяло историка от монарха, злополучный город был трижды взят силою оружия, - один раз после долгой осады.
11. - Любопытно, что работы, о которых достоверно известно, что они были исполнены Навуходоноссором, греки приписывали не ему, а двум царицам, из которых одна всецело принадлежит области басни, даже мифа, о другой же сказание, если и не совсем баснословно, все же весьма сомнительно. Легенда о Семирамиде (см. "Историю Ассирии", стр. 219-225). гласит, что эта царица построила Вавилон вообще и в особенности храм Бэла, городские стены, большой мост и висячие сады. Геродот, с другой стороны (кн. I, 184-186), приписывает сооружение моста, водохранилища в Сиппаре и отклонение русла Евфрата некой царице Нитокриде, о которой в современных писаниях не упомянуто вовсе. Такое извращение истории тем удивительнее, что между Вавилоном и Грецией в то время существовали постоянные сношения, так как в армии Навуходоноссора служило немало греков-добровольцев, в том числе одно известное, выдающееся лицо - родной брат поэта Алькмана, современника знаменитой Сапфо. Имеется даже камей, греческой работы, с изображением головы Навуходоноссора в греческом боевом шлеме.
12. - Гордость, с которою Навуходоноссор взирал на столицу, почти-что созданную им, вошла пословицу, благодаря знаменитому описанию пророка Даниила, который представляет царя расхаживающим на террасе своего дворца, любующимся развернутой вокруг него и у ног его несравненной панорамой, и восклицающим: "Не это ли тот великий Вавилон, который я построил для царского пребывания, силой моего могущества, и для славы моего величия?" Как верно слова эти, переданные очевидцем, совпадают с разными местами из надписей того же монарха: "... Людям на удивление построил я дом этот; страх перед могуществом моего величия окружает стены его... Храмы великих богов я сделал блестящим, подобно солнцу, подобно сиянию дня... В одном Вавилоне воздвиг я тронь своего владычества, более ни в каком городе..." Эта чрезмерная гордыня сказывается во всех его надписях; странно только то, что она относится лишь к его строительной деятельности; о своих войнах и победах он молчит, и мы бы не знали даже того, что он усмирил много аравийских народов, не будь некоторых довольно темных мест в книге пророка Иеремии, Ясно, что главной чертой царствования этого великого государя должно считать его внутреннее правление, его административную деятельность. Если к его обширной фортификационной и оросительной системе на севере прибавить улучшение и урегулирование дренажных работ в халдейских болотах близ устий обеих больших рек, да основание торгового города с гаванью, Тередонта или Тиридота, у устья Евфрата, и колонии, - Герры, - на аравийском береге персидского залива, - окажется, что он равно много сделал для торговли, земледелия, обороны и украшения городов, и открыл удобнейшее водяное сообщение, для прямой перевозки товаров из Индии и Аравии, вверх по Евфрату до самого Кархемиша. Наконец, он осуществил заветную национальную мечту, которую князья земли Калду более трех веков преследовали тайно или открыто, ради которой Меродах-Баладан и весь его геройский бит-якинский род бились и хитрили, страдали и умирали, - мечту о восстановлении халдейской державы более чем в исконном блеске и славе. А если слава оказалась мимолетною, держава скоротечною, то это оттого, что один человек, как ни велики его гений и могущество, не в состоянии остановить или отклонить течение исторического закона, разве только задержать на короткий срок. Навуходоноссор и его народ принадлежали к расе, покончившей с порою предводительства над другими народами, и, со смертью его, все снова пошло по склону естественного тяготения.
13. Вавилон, подобно большим ассирийским городам, уцелел лишь в зарытых развалинах своих общественных и царских строений. Следов его улиц, площадей, частных жилищ мы напрасно ищем. Мы только знаем из описания Геродота, что улицы были прямолинейные, не только продольные, проложенные параллельно реке, но и поперечные, упиравшиеся в реку, у которой они кончались низкими воротами. От того же путешественника мы узнаем, что дома были по большей части в три или четыре этажа. Весьма вероятно, что наше любопытство по многим пунктам никогда не будет удовлетворено. До весьма недавнего времени приходилось довольствоваться отрывочными сведениями из греческих источников, в роде следующего из Геродота:
"Одежда вавилонян состоит из холщового хитона до пять, сверх которого надета шерстяная туника; кроме того у них на плечи накинуть короткий белый плащ, а на ногах башмаки особого покроя... У них длинные волосы, они носят тюрбаны и умащивают все тело благовонными елеями. Каждый носить печать и трость, с резным набалдашником, в виде яблока, розы, лилии, орла, потому что у них не в обычае, чтобы трость была без украшения".
В этом описании, хотя оно и поверхностно и касается лишь таких внешних черт, которые естественно должны были привлечь внимание иностранца, есть однако две подробности, ручающиеся за его верность, так как он вполне подтверждаются новейшими открытиями: в "печатях", которые носить при себе каждый вавилонянин, легко узнать хорошо знакомые нам печатные цилиндры, и общим употреблением их объясняется найденное огромное число, - до нескольких тысяч, - таких цилиндров, рассеянных по разным коллекциям, частным и публичным. Разные набалдашники тоже часто попадаются в развалинах. Геродот еще описывает несколько любопытных обычаев, которые не могли не поразить иностранца, даже не знающего самого языка. Таков, на-пример, обычай выносить на улицу безнадежно больных, в надежде, что авось какой-нибудь прохожий подаст удачный совет {О значении и происхождении этого обычая см. "Ист. Халдеи", стр. 192.}; да еще ежегодный брачный аукцион, - нечто в роде ярмарки, на которой в одно место собирались невесты, а мужчины приходили смотреть их, образуя вокруг них круг. {Геродот говорить: "все невесты", считая обычай обязательным для всех. Это конечно неверно, что доказывается множеством документов, касающихся частной. жизни, о которых далее будет речь. Однако обычай этот упоминается и позднейшими писателями; это, вероятно - пережиток варварской древности, благочестиво сохраненный любителями "доброй старины", каких много всегда и везде.} Но смотринами дело не кончалось. Глашатай выкрикивал имена невест, и начинался аукцион. Первыми предлагались самые красивые, и за них, конечно, платились самые высокие цены. Когда все красавицы были пристроены, наставала очередь дурнушек, только на них аукцион производился наоборот: они предлагались с приданым, и кто довольствовался наименьшим приданым, тот получал невесту. Приданое же давалось из денег, полученных за красавиц. Таким, образом, замечает Геродот, "красивые девицы выдавал и замуж дурнушек". Он весьма одобряет этот обычай, находя его как нельзя более практичным и справедливым.
14. - Лет тридцать назад неожиданно получился богатейший материал по части вавилонского быта, нравов, обычаев. Опять-таки случаю мы обязаны этой изумительной находкой: открыт был секретный архив, хранившейся у одного богатого рода, ныне известного под названием: Банкирский Дом Эгиви. Еще в 1874 г. партия арабских рабочих выкопала из одного большего кургана, который звался у них Джум-Джума, несколько отлично сохранившихся глиняных сосудов, туго набитых малыми исписанными плитками. Зная по опыту, что за такие находки глупые "франки" платят хорошие деньги, арабы отнесли сосуды с их содержанием в Багдад, к одному купцу, от которого Джордж Смит купил их для Британского Музея, хотя он далеко не подозревал, на какое сокровище он наткнулся. Плиток было около трех тысяч, величиною от одного квадратного дюйма до двенадцати (целого фута). При осмотре оказалось, что это все документы по всевозможным торговым и юридическим делам и сделкам, с именами и подписями главных лиц и свидетелей. В числе этих имен всегда являлось имя какого-нибудь сына, внука, или потомка некоего Эгиви, очевидно основателя фирмы, обладающей огромным богатством и влиянием. Фирма эта в течение нескольких поколений, даже веков, обделывала всевозможные денежные дела, от займа нескольких мин до сделок, ворочающих многими талантами, от засвидетельствования частного духовного завещания или купчей крепости, или компаньенского договора между скромными вавилонскими гражданами до сбора податей с целых областей, снятых фирмой на аренду от правительства. Так как эти документы, по содержанию своему подходящие под рубрику "контрактные плитки", тщательно помечены месяцем и числом, а также годом царствующего государя, то оказалось возможным составить родословную фирмы, глава которой, по-видимому, всегда при жизни брал себе в компаньоны сыновей. Из этой таблицы видно, что родоначальник, Эгиби, основал фирму около 685-го г. до P. X., при царе Сеннахерибе. Фридрих Делич доказывает на филологических основаниях, что имя Эгиви есть ничто иное, как переложенное на ассирийский язык еврейское имя Якуб (Яков). Из этого он заключает, что первый банкир был Иудей, вероятно из числа выселенных царем Саргоном жителей Самарии. Делич далее указывает на то, что имена на многих плитках бесспорно иудейские, и полагает, что этот архив со временем прольет желанный свет на жизнь и деятельность иудейских выселенцев в Вавилоне и других халдейских городах. Рано же начало осуществляться благословение, изреченное. над иудейским народом во Второзаконии (XXVIII, 12): "... и будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы".
15. -Фирма Эгиби достигла высшего блеска и богатства при Навуходоноссоре, сто лет спустя фирмы, после основания своего, выйдя невредимою из двух осад (при Сеннахерибе и Ашурбанипале), как предстояло ей в будущем еще выйти из многих политических кризисов, благодаря своему богатству и исключительному положению. Эти люди были слишком полезны, даже необходимы, чтобы их трогать. "Все придворные финансовые дела, - пишет Делич, - вверялись этой фирме в продолжение нескольких столетий. Они собирали подати, налагаемые на землю, хлеба, финики и пр., также пошлины за пользование большими дорогами, оросительными каналами и пр. и пр. Таким образом, эти ничтожные на вид плитки из простой глины развертывают перед нами живую картину народного быта в Вавилонии; мы видим перед собою людей всех званий и сословий, от высшего придворного сановника, до нижайшего поселянина и невольника, как они толпятся в дворах этого казначейства, чтобы обделывать свои дела". Сначала (в 1878-м г.)., полагали, что процветание фирмы простиралось лишь до персидского царя, Дария Гистаспа, И родословная таблица шла не далее некоего Мардук-назирпала, который появляется в первый год этого царя и продолжает действовать до тридцать пятого его года. Но Делич заявил (в 1882-м г.), что Хормузд Рассам прикупил еще несколько сот плиток к первым, купленным Смитом, и между этими нашлись такие, которые помечены годами царствования царя Алик-са-ан-дира, т.е. Александра Македонского. Следовательно, эти вавилонские Ротшильды процветали по крайней мере четыреста лет, и это доказано неоспоримыми документами.
16. - Если из среды ассириологов когда-нибудь выступит ученый с живым воображением и литературным талантом, в роде Георга Эберса, гордости египтологии, он найдет богатый готовый материал для исторических романов самого высшего достоинства в глиняном архиве фирмы "Эгиби и Сыновья". Многие эпохи наполовину не столь отдаленные от нас по времени, не в состоянии предъявить одной четверти такого документального материала. Эти плитки, с их сухими записями сделок по всевозможным отраслям общественной жизни и отношений между людьми, представляют весьма совершенный остов, который было бы крайне занимательно и не слишком трудно облечь плотью и оживить кровью творчески. воссозданных живых людей. Главная трудность заключалась бы в множестве непонятных слов. Само собой разумеется, что язык повседневной жизни и деловых сношений должен быть весьма различен от языка исторического летописания, знакомого нам по парским цилиндрам и стенным надписям. В этих однообразных, часто безжизненных произведениях постоянно повторяются одни и те же не только слова, но целые фразы и обороты. Значительную часть их можно сравнить с нашими печатными бланками, в которые остается только вписать имена. Одним словом, публичные документы писаны слогом стереотипным, официальным, тогда как частные плитки представляют то, что можно назвать разговорным языком, с примесью технических деловых выражений; а всякому известно, насколько легче научиться книжному языку, нежели разговорному, даже имея дело с современными нам народами, и при всех пособиях, которыми мы располагаем, не говоря уже о языке мертвом.
17. - Было замечено, что название "банкирский дом" в применении к фирме "Эгиби и сыновья", неверно, потому что из архивов видно, что они занимались ростовщичеством и были, кроме того, нотариусами. Между тем, положительно доказано, что банковые вклады, а следовательно и чеки и денежные переводы, были в ходу задолго до введения чеканных денег. Франсуа Ленорман, в своей (увы, неоконченной) книге "La Monnaie dans l'Antiquite" (том I, стр. 117), приводить такого рода документ царствования Набонида, последнего царя вавилонского, - настоящий денежный перевод, данный человеком живущим в Уре, другому, на человека, живущего в Эрехе. В другом таком чеке или переводе, царствования Навуходоноссора, отправитель (в Куге) и плательщик (в Борсиппе) названы, получатель же не назван: это - чек "предъявителю" (там же, стр. 120). Что такие документы могли переходить из рук в руки, подобно нашим чекам и векселям, т.е. могли, за надписью получателя, быть меняемы на поименованную в них сумму золотом или серебром (допускались к дисконту), и это с очень давних времен, доказывается двуязычным текстом (на аккадском и' на ассирийском языке), гласящим следующее: - "Свой перевод, не выплаченный, а еще имеющий быть отправленным, -он променял на серебро". Это ведь настоящие банкирские операции, изобретение которых до сих пор всегда приписывалось средневековым евреям, между тем как они, оказывается, были заурядным делом у праотцев и единоплеменников их, более двадцати веков до них.
"И однако же, - замечает по этому поводу Фр. Ленорман (там же, стр. 121-122): - если мы задумаемся над своеобразными условиями, при которых велась торговля у ассирийцев и вавилонян, мы будем в состоянии объяснить себе этот, на первый взгляд, странный факт; мы поймем, какие причины привели эти народы к изобретению системы переводов и векселей столькими веками раньше других. Торговля у них, вследствие географического положения их родных земель, по необходимости производилась сухим путем, караванами, пересекавшими по всем направлениям пустыни, по которым бродили хищники-кочевники. При таких условиях, купцы должны были прежде всего придумать способ, как бы не перевозить наличных денег в отдаленные места. Грузность металлических ценностей, число вьючного скота, необходимости для перевоза больших сумм, небезопасные дороги, - все это делало отыскание такого способа в высшей степени желательным. Поэтому, как только на одном конце караванного пути оказался кредитор, а на другом - должник, мысль о вексельной системе должна была придти сама собою на ум кредитору. Это так естественно, что возобновление тех же условий породило и те же результаты, после долгого забвения, в средние века, когда купцы, - итальянцы и евреи, - затруднялись перевозом чеканных денег и, подвергаясь бесчисленным рискам, вновь изобрели вексель, но в более совершенной форме, удержавшейся до наших дней".
Нет причины полагать, что фирма "Эгиби и Сыновья" не занималась такого рода делами, а в таком случае, она имела бы полное право именоваться "банкирским домом", даже если давала деньги взаймы в обширных размерах: делают же это и нынешние банки, отнюдь не ограничивающее своей деятельности хранением, разменом и переводом денег.
18. - Не подлежит сомнению, что всех многочисленнее документы, относящиеся к продажам: рабов, скота, лошадей, домов, земель, домашней утвари и пр., - да еще заемные письма, на разные сроки, с вычетом процентов деньгами или хлебом, {Это было удобно для обеих сторон, потому что многие налоги и подати вносились хлебом.} иногда даже рабочими днями, и нередко с обозначением пени, на случай просрочки долга, - например так, что, если уплата не последует в известный день, долг увеличится на одну треть. Свидетелей обыкновенно бывало несколько: писец вписывал имена безграмотных, а они ногтем вдавливали какой-нибудь знак в мягкую глину. Во многих случаях деньги давались под обеспечение, представленное третьим лицом (с поручительством), или под заклад имущества, а в эту рубрику заемщик нередко включал своих детей и даже самого себя. Уверяют, что по этим документам можно бы составить таблицу цен решительно на все, что в Вавилоне продавалось, покупалось, или даже нанималось, потому что сплошь и рядом отдавались внаймы рабы; были даже, как видно, спекулянты, промышлявшие воспитанием и отдачей в наем рабов, по контракту, с обеспечением хозяину известного вознаграждения, в случае продажи, убиения или искалечения раба. Иногда в контракт ставилось условие, что наниматель должен научить раба какому-нибудь ремеслу. Рабы часто клеймились именем хозяина, - на плече, на руке или на кисти руки. Этим облегчалась еще другая сделка, очень удобная для лиц, находившихся временно в стесненных обстоятельствах, а именно - условная продажа рабов, с тем, что проданный раб возвращался продавцу по внесении последним полученных за него денег. Если за это время у раба или рабыни рождались дети, покупателю предоставлялось право оставить их за собою за небольшую плату. Все такие сделки могли совершаться через третье лицо, по доверенности. В богатых домах такая доверенность обыкновенно давалась главному рабу, - управляющему. Если поверенным был свободный человек, ему надлежало быть очень осторожным в составлении документа, так как незнание тонкостей юридических форм или невнимание к ним могло поставить его в затруднительное положение, точно так же, как это бывает в наше время. Так, имеется контракт, которым некто Иба, сын Силлы, обязуется купить некую недвижимую собственность "для и по доверенности" некоего человека и жены его Бунаниту. Если бы были упущены слова "по доверенности", и если бы доверитель впоследствии захотел отказаться от покупки или сделать ее недействительною, т.е. поступить нечестно, Иба, сын Силлы, был бы вынужден оставить ее за собою и заплатить из своего кармана, потому что закон прямо гласит: "Если человек законтрактовал землю и дом от имени другого, но не получил на это доверенности, или не предъявил дубликата плитки, человек, писавший плитку и контракт от своего имени, утрачивает дом тот и землю" (т.е. цену за них).
19. В своих судоговорениях законники и судьи руководились сборником очень древних узаконений, которые наши ученые называют "таблицами прецедентов". Таких плиток найдено и разобрано несколько штук. Подлинный текст на аккадском языке с ассирийским переводом. Это не столько законы, сколько, - по определению одного ученого, - "правила или поучения для руководства человека в его различных занятиях". {См. статью Джорджа Бертина (Bertin) "Аккадские правила для руководства человека в частной жизни", в transactions of the Society of Biblical Archaeology vol. VIII, 1884. } Если бы имелся налицо весь сборник, то вероятно оказалось бы, что эти "правила или поучения" представляли собою плод многовекового опыта и наблюдении, обнимающих весь кругозор жизни человека, как частного лица, гражданина и члена общества. В них и так заключается богатый материал. Одна плитка учить земледельца, "когда и как запахивать и засевать поля, строить дом и амбары, объясняет его отношения к землевладельцу при таких-то и таких обстоятельствах". Важнее всех плитка, поучающая человека- о его обязанностях в частной жизни и к своим родным. Начиная с простых правил, она кончает почти что уголовными законами, 20. - В § 1 и определяется, когда ребенка должно "объявить вольным мужем", т.е. совершеннолетним, а в §. 2 описывается обряд, которым сопровождается это заявление; §§ 3 и 4 предписывают первый государственный акта, совершаемый юношей по возмужании, а именно - он вносит за себя дань, на этот раз двойную; §§ 5 и 6 объясняют, что "юноша отныне сам отвечает за свои поступки и должен нести последствия своих "грехов". Статья о воспитании и обучении ребенка повреждена безнадежно; одна только строка выступает с совершенной ясностью, -зато знаменательная: "Он (отец) заставляешь его учит надписи". Потом другая строка: "Он заставляет его взять жену". Это относится к "главной жене", которую, как видно, выбирает и сватает отец, совершая этим последний акт родительской власти. Союз этот был неразрывен: это можно заключить из следующих строк: "Отпить супруг не может оттолкнуть от себя ту, которая владеет его сердцем". Невеста, долженствовавшая до конца жизни пребывать главою дома, должна была быть "вольнорожденною девицею", и принести приданое, которое, однако, по смерти мужа, оставалось ей и её детям, или, если детей не было, её родителям, т.е. возвращалось к первоначальному источнику своему. {См. "Законы царя Хаммураби" в "Ист. Халдеи"; 2-е издание, стр. 269-286. }
Вторая часть плитки содержит нечто в роде уголовного положения.
1) Сыну воспрещалось отрекаться от своих обязанностей к отцу; за такое непочтение он лишался воли и продавался, как простой раб: "Если сын скажет отцу, - ты мне не отец, - отец обрежет ему ногти...(?) {Г-н Бертин, который должен нести всю ответственность за свой перевод, замечает по этому поводу: "Длинные ногти, стало-быть, были, отличительным знаком свободы, как длинные волосы и борода у семитов. Рабы и люди низкого звания всегда изображались на изваяниях бритыми".} продаст его за деньги".
2) За такое же непочтение к матери, сын кроме того выставлялся посреди города (вероятно, что-нибудь в роде позорного столба).
3) Если муж так дурно обращается с женою, что она от него отрекается, его бросают в реку: совсем ли дают ему утонуть, или в виде наказания погружают, не объяснено: "Если жена мужу, обидевшему ее, скажет: - ты мне не муж, - его помещают в реке. (Перевод-чик, Дж. Бертин, употребляет именно довольно любопытное выражение "помещают").
4) "Если муж скажешь жене, - ты мне не жена, - он отвешивает полмины серебра".
Это, вероятно, означает содержание, которое муж обязан выплатить брошенной им без вины жене. Отец и мать, отрекающиеся от сына, тоже подвергаются наказаниям.
Наконец, если человек, наняв у другого раба, так дурно обходится с ним, что раб умирает, или если раб сбежит, или расхворается, наниматель "отвешивает" хозяину пол-меры зерна в день в виде вознаграждения. {Здесь нужно заметить, что ассириологи советуют отнестись очень осторожно к переводу приведенного документа, и не забывать, что любопытные подробности в нем далеко не окончательно уяснены. "Текст поврежден и перевод поневоле несовершенен, пишет д-р Д. Лэйон (в частном письме): - чтение этой плитки еще так сомнительно, что ей не следует отводить большего места в истории Вавилонии". Это относится особенно к частностями, общий смысл довольно ясен.}
21. - Женщине эти древние узаконения, - по-видимому, современные самому Хаммураби, основателю первого вавилонского царства, - отводят положение не только почетное и влиятельное, но и вполне независимое. Законы о собственности и наследствах в данном государстве служат верным мерилом положения, занимаемого в нем женщинами. А мы сейчас видели, что приданое жены вовсе не делалось собственностью мужа. Закон этот дополняется другим, еще более для неё благоприятным: если вдова желала вступить в новый брак, -{"обращалась лицом идти в другой дом") - она забирала с собою не только свое приданое, но и все имущество, оставленное ей первым мужем. По смерти её, приданое делилось между детьми обоих браков. Плитка тут обрывается; но из законов Хаммураби мы знаем, что имущество от первого мужа, как и следовало по справедливости, переходило к одним его детям. Особенно интересно одно завещание, составленное в полной легальной форме, которым муж, для обеспечения жены своей, оставляет ей некое имущество, с тем, чтобы трое детей его управляли им в пользу вдовы при её жизни; по смерти её, имущество идет к детям.
22. - На плитках архива фирмы Эгиби, а равно и на более древних "контрактных плитках", нередко женщины не только являются главными действующими лицами в разных торговых и юридических сделках, в которых муж часто является простым свидетелем, или даже поверенным своей жены, -но и лично отстаивают свои права перед царскими судьями и выигрывают процессы. Так Бунаниту, та самая женщина, которая вместе с мужем выдавала доверенность на покупку какой-то земли в Борсиште, - опять появляется, уже вдовой, и начинает граждански иск против деверя, желавшего оттягать у неё и её дочери эту самую землю с домом. Она доказала, что земля и дом были куплены на её приданные деньги, к которым муж её прибавил сумму занятую им, и что, по её просьбе, в обеспечение её сена будущее время", он выдал ей свидетельство в том, что покупка эта совершена ими совместно, на её приданое. "Он приложил печать свою к плитке и написал на ней проклятие великих богов... Я принесла ее показать вам. Постановите решение". Судьи "выслушали речи", осмотрели плитки и решили в пользу истицы. Из подлинных документов вся эта история выступает гораздо рельефнее, с большими подробностями, и кончается общим устройством всех семейных дел. Очень занимательно встречать опять и опять все тех же лиц, в качестве то главных действующих, то поверенных, то свидетелей. Так, деньги, которые муж Бунаниту призанял к её приданому, он взял у некоего Иддинна-Мардука, сына Баши, имя которого является в. качестве свидетеля на купчей крепости, а еще другая плитка оказывается его брачным контрактом. Это показывает, что фирма Эгиби, подобно нынешним фирмам, имела свой круг постоянных клиентов, и нет сомнения, что, если хорошенько перебрать и изучить её архив, можно бы проследить её судьбы и взаимные отношения нескольких семейств через целый ряд поколений. Эта заманчивая задача выпадает на долю будущего ассириолога-романиста, и ему не придется, вероятно, даже выдумывать фабулы к своему роману. Он, кроме того, найдет тут не мало своеобразных и метких оборотов речи, которые придадут его рассказу местный колорит, например: два человека, составляя компанию и внося каждый такую-то сумму, для начала оборотов, называют капитал "матерью торгового дела."
23. - Другой разряд документов, который для нашего романиста будет истинным кладом, это - ежедневно возрастающая коллекция частных писем. Мы можем дать здесь место лишь одному образчику. Старик отец просит помощи у сына.
Лицевая сторона. "Грамота от Иддина-аха к сыну своему, Ремуту. - "Бэл и Набу да даруют сыну моему мир. Он, сын мой, знает, что в доме нет хлеба. Две или три меры хлеба через кого-нибудь знакомого прислал бы мой сын. Совсем нет. Пришли с лодочником, тобою указанным,
Оборотная сторона, "ко мне. Пришли дар. Отправь отцу. Бэл и Набу да хранят жизнь моего сына. Ремат спрашивает о мире сына своего, Ремута" (т.е. "мать спрашивает о твоем здоровье").
24. - Мы уже видели, что одной из первых обязанностей отца считалось - учить сына грамоте. Что к этой обязанности относились вполне добросовестно, доказывается целой массой плиток, пожалуй, самых забавных изо всех, - которые оказались просто-напросто детскими учебниками чтения и ученическими упражнениями. Тут есть маленькие рассказы, списанные по много раз, для практики в правописании и чистописании, так как и то и другое сильно хромает. Многие такие плитки писаны на обоих языках, и профессору Сэйсу попалась одна, настолько хорошо сохраненная, что можно разобрать несколько строк подряд. Это оказывается простой детской сказочкой, и Сэйс переводить начало, под заглавием: "Сказка о Найденыше", как следует:
"Дитя не знало ни отца ни матери. Оно попало в пруд, очутилось на улице. Из пасти собак кто-то взял его; от клювов воронов кто-то отнял его; при гадателе кто-то отнял его от них. Стопы ног его наметили печатью гадателя. Отдали его кормилице. Кормилице на три года обеспечили его хлеб, его пищу, его рубаху, его одежду. Так он воспитывался некоторое время. Воспитатель его радовался. Желудок его он наполнил женским молоко и и сделал его своим родным сыном."
Тут плитка обрывается. Но и по этому обрывку уже можно составить себе понятие об этого рода литературе. Вьшисываем интересную заметку профессора Сэйса по этому поводу. Он причисляет этот текст к "аккадским учебникам, имевшим целью ознакомить детей более позднего времени с началами мертвого языка древней Халдеи", и продолжает:
"Для этого выбирались легкие аккадские тексты и снабжались ассирийскими переводами, причем текст пересыпался упражнениями на отдельные слова. Так напр., за фразой "он сделал его своим родным сыном", следуют примеры разных сочетаний тех же слов с другими частями речи или заменения их другими равносильными выражениями: "сын его"; - "сыновний"; - "за сына почитал", - "в сыновья записал"; и пр. {Усыновление по-видимому часто практиковалось в Вавилонии, особенно в семьях, в которых не было родных сыновей. В упомянутом выше документе, Бунани-ту заявляет судье, что она родила мужу одну дочь, и что он формально усыновил чужого мальчика: - "взял его в сыновья и написал о том плитку".} Подобно нашим детским учебникам, древняя вавилонская книжка дает такие рассказы, которые способны занимать детей, и автор весьма благоразумно взял для этого отрывок из детской сказки, предпочитая сказку серьезной литературе для взрослых...". {См. статью А. Г. Сэйса "Вавилонский Фольклор" (Babylonian Folk-Lore) в "Журнале Фольклора" (Folk-Lore Journal) том I. Январь 1883, стр. 16 и сл. }
Таким точно порядком наши дети сначала учатся мертвым языкам своего племени, - латинскому и греческому, из басен, анекдотов и коротеньких рассказов.
25. - Эти упражнения уцелели не одни, и метод запоминания посредством записывания по-видимому применялся не к одним детям. Хормузд Рассам привез множество плиток с отрывками из "прецедентов", тщательно выписанными по три раза, очевидно студентами юристами, чтобы лучше запомнить. Что же касается документов, известных под названием "контрактных плиток", то они далеко не прекращаются с вавилонской державой. Попадаются экземпляры из удивительно поздних времен, - даже из первых веков после P. X., как видно по одной плитке, от царствования персидского государя, жившего около 100 г. по P. X. - что показывает, что клинопись вымирала весьма медленно и употреблялась гораздо долее, нежели вообще полагали.
1. - Если бы Мидией, во все многолетнее царствование Навуходоноссора, правил Киаксар или другой, государь такого же высокого ума, такой же деятельный и честолюбивый, вавилонянину весьма вероятно еще при жизни своей представился бы случай испытать крепость тех многочисленных оплотов, которые он с такой предусмотрительностью воздвигал. Родство, особенно искусственное породнение браками, не много значит в политике, и если бы основатель мидийской державы усмотрел малейшую возможность "закруглить" ее (по современному выражению), в ущерб того или другого союзника, или обоих, его навряд ли удержало бы внимание к дочери или снохе. Но Киаксар умер еще в начале царствования Навуходоноссора (584 г.), а сын и преемник его, Астиаг (на клинописных памятниках Иштувегу), был человек ничтожный, изнеженный, склонный к лени и наслаждениям, - настоящий тип наследника-мота, умеющего только расточать то, что не им нажито, чваниться величием, не им созданным, пока по собственной беспечности не лишится всего. Его восшествие на престол, поэтому, было великим счастьем для его шурина, царя вавилонского, и для его свекра, Алиатта, царя лидийского, который, с помощью сына своего Креза, продолжал упрочивать и расширять свою державу и сводить старые счеты с приморскими греческими городами.
2. - Да и со всем мидийским народом произошла не менее прискорбная перемена. Мидяне были уже не прежние суровые воины, выносливые, привычные к лишениям и трудам, не знавшие цены богатству (по словам пророка Исаии - XIII, 17: - "... Мидяне, которые не ценят серебра и не пристрастны к золоту"). Сокровища, награбленные в Ниневии и других ассирийских городах, познакомили их с роскошью, и царский двор в Экбатане но пышности не отставал от Сард и Вавилона. Царский дворец мог поспорить великолепием с дворцами старших столиц; возможно даже, что он превзошел их наглой варварской роскошью, например, безвкусным расточением золота и серебра, далеко уступая им относительно художественности украшений. У арийских завоевателей еще не было своего искусства, и они не успели перенять его у соседей, а может-быть, еще не, познали цену искусству вообще, так как самое это понятие первоначально было чуждо суровому и практическому складу иранского ума. Но, так как национальное достоинство требует некоторого великолепия в царской обстановке, то желанный, внушительный и величественный эффект вероятно достигался иными средствами.
3. - Мидяне, если и не занимались специально искусством, особенно декоративным, однако, ввели строительные приемы, долженствовавшие принести богатые плоды в будущем и положить начало зодчеству, совершенно отличному от типа, столь хорошо знакомого нам доселе в землях Тигра и Евфрата. В обильных лесами горах и долинах Восточного Ирана строительным материалом, указанным самой природой, был, именно лес. Передвижной шалаш или шатер кочевник стал заменять деревянной лачугой, несколько увеличенной, и получилась изба из бревен или досок, с крылечком и навесом, подпертым грубо обтесанными древесными стволами. Из этого скромного типа развивается, когда требуется общественное здание больших размеров, обширная зала с боковыми ходами на колоннах, с широким крыльцом, тоже на столбах. Отсюда переход уже не труден к царскому дворцу, вмещающему в себе и частные покои, и палаты для всяких приемов и заседаний. Расширением общего плана, выбором твердых и красивых сортов дерева, высоких, стройных стволов, наконец тщательной до тонкости работой, можно было достичь истинной красоты, сохраняя первоначальную, своеобразную черту, -обилие колонн, распределенных так, чтобы образовать всевозможные ходы, крыльца, галереи, портики кругом внутренних дворов, и пр. Таким именно строением был дворец в Экбатане, потому что леса Загроса могли ставить лес ничем не хуже и не мельче лесов Бактрии.
4. - По рассказам древних греческих писателей, этот дворец мидийских царей (начатый, может быть, Дейоком {О Дейоке, первом собирателе мидийских племен, см. "Ист. Ассирии", стр. 465-467.} и расширенный Киаксаром), занимал площадь в целых две трети мили, у подножия горы Оронта (ныне Эль-венд). Он был весь из драгоценных кед-ров и кипарисов; но дерева нигде не видать было, так как не только колонны и бревна, но потолки и стены были покрыты золотыми и серебряными листами; кровля же была сделана из серебряных плит. Геродот с восхищением говорит об эффекте, который производила дворцовая ограда, "состоявшая из семи стен, возвышавшихся кругами, одна над другой, как раз на вышину зубцов. Этому, - пишет он, - отчасти благоприятствует легкая наклонность почвы, но эффект достигается главным образом искусством. Посреди седьмого (внутреннего) круга стоять царский дворец и сокровищницы... Зубцы первой (наружной) стены выкрашены в белый цвет, второй в черный, третьей - в ярко-красный; четвертой - в синий; пятой - в оранжевый; зубцы последних двух стен покрыты золотом и серебром". Город был построен вне ограды. Одним только грешило это живописное и превосходное для обороны местоположение, - недостатком воды. Ближе не было воды, как по ту сторону горы Оронта, где горную речку питало небольшое озеро. Речку эту отклонили и привели в город через туннель, имевший 15 футов в ширину. Эту инженерную работу мидийская легенда, которую повторяли греки, приписывала все той же баснословной царице Семирамиде. На самом же деле задумал ее и исполнил вероятно Киаксар.
5. Действительно, общий эффект, особенно богатство издали, с равнины, должен был получиться дворца, поразительный и до нельзя своеобразный. Расположенный ступенями разноцветные концентрические ограды сразу напоминают большой зиккурат бога Набу в Борсиппе, и нельзя не подозревать, что общая идея была позаимствована оттуда. В этом нет ничего невероятного, тем более, что число семь священно и в иранской религии. Кроме того, сказание о Священной Горе, на которое намекали халдейские зиккураты, было общее обеим расам, и историк Дункер несомненно весьма близок к истине, когда в следующих словах объясняет любопытное расположение и украшение мидийского царского дворца: "Как Ахура-Мазда восседал на своем золотом престоле в сфере чистого Света, на золотой вершине Хукаирия, так земному правителю подобало пребывать в своем дворце в Экбатане, в золотых чертогах, обведенных золотой оградой. Авеста показывает нам бога Мифру в золотом шлеме и серебряной броне; колеса его колесницы - золотые; у белоснежных коней его передние копыта кованы золотом, задние - серебром. Так и царской кровле и стенам надлежало сиять в серебре и золоте". Невероятного тут тоже нет ничего. Богатства, награбленные в Ассирии, уж верно могли покрыть и не такой расход, далеко не истощая казну, рассказывают же, что когда Александр Македонский завоевал Азию, он сорвал все серебро с дворцовой кровли и все-таки, семьдесят пять лет спустя, другой завоеватель нашел в Экбатане добычу на десять миллионов рублей, золотыми и серебряными листами и серебряными плитами. А между тем, масса серебра и золота, миллионов на семнадцать рублей, была вывезена персидскими царями еще до пришествия Александра. Не должно забывать, что сокровища, накопленные в Калахе и в Ниневии, были буквально несметные, и что одним из самых последних подвигов ассирийского владычества было разграбление дочиста сокровищниц эламских царей в Шуши, "куда никогда не запускалась неприятельская рука" во все двадцать веков благополучного существования эламской державы.
6. - Неизвестно, была ли Экбатана, подобно скудность Вавилону, окружена оборонительной оградой. При мидянах. Геродоте такой ограды не было, иначе он упомянул бы о ней. Впрочем, так как Экбатана была взята до него, то очень возможно, что стена существовала, но была срыта. Этот вопрос и много других вероятно разъяснятся, когда кто-нибудь серьезно займется раскопками в Гамадане. До сих пор, к сожалению, по этой части мало сделано, и невозможно сказать решительно, к какой эпохе принадлежать не многие найденные остатки. Такие же сомнения встречаются на каждом шагу, едва начинаешь подробно осведомляться о мидийском народе, его учреждениях и быте. Навряд ли найдется еще царство такое обширное и могущественное, которое оставило бы так мало следов, так мало данных для истории: ни одной надписи, ни одного достоверно подлинного образчика искусства или ремесла; ничего, кроме эпических сказаний, да и то не в своем подлинном виде, а в греческой переделке, в отрывках, полученных греческими писателями от невежественных, не особенно правдивых толмачей, и выдаваемых греками за историю. О достоинствах такой "истории" можно судить по легенде о Семирамиде. Но, если новейшие исследователи разобрали отрицательные качества всех этих греческих россказней, однако им до сих пор удалось добыть еще весьма немного положительных сведений о мидянах и их недолговечной державе.
7. - Кое-какие факты, однако, можно признать достоверными. Главный из них - тот, что мидяне сами себя называли арийцами, и что так называли их и соседи их и подданные. Потом еще достоверно известно, что население владений их было смешанное. Геродот исчисляет по имени шесть так называемых "племен", и эти имена оказались искаженными на греческий лад иранскими названиями, значение которых совершенно ясно. Одно из них означает "туземцев", другое - "кочевников", третье - "живущих в шатрах", четвертое - "владельцев почвы", и лишь одно "племя", - пятое, названо прямо "арийским" ("Аризанты", по-персидски - "Ариязанту"). Такое отличительное название указывает на то, что остальные "племена" не - арийцы, и прекрасно совпадает с теорией о постепенном шествии арийских мидян с востока и о занятии ими Эллипа и других частей Загросского погорья, где они составили правящее сословие, военную аристократию, поработившую "туземцев", "владельцев почвы", по большей части туранской крови. Семистенная ограда, которою иноплеменные цари окружили себя, быть может была необходимым оплотом против ожидаемых восстаний. Со временем, по мере того, как различие стало обозначаться менее резко и племенная вражда стала теряться в общем национальном сознании, все население присвоило себе название завоевателей, все одинаково стали называть себя мидянами. что же касается "кочевников" и "живущих в шатрах", то эти прозвища очевидно вмещали неоседлые и полу-оседлые народы, скитавшиеся со стадами по степям Среднего и Западного Ирана и состоявшие лишь отчасти из иранских элементов. Ведь мидийское царство, в пору своего наибольшего территориального расширения, простиралось от рек Галиса и Аракса с одного конца, через широкую пустынную полосу, до дикого горного края, и чуть ли не до самой реки Инда с другой. Впрочем, пределы его с восточной стороны никогда не удалось в точности определить, хотя едва ли подлежит сомнению, что земли, составлявшие Восточный Иран, как-то: Гиркания Парфия, Бактрия и другие, значащиеся на древних картах, были подвластны и платили дань Мидии; некоторые, должно быть, управлялись мидийскими наместниками.
8. - Шестое мидийское "племя" Геродот называет Магами; что это были жрецы, образовавшие особое сословие, о том нет и тени сомнения. Под этим названием, - и только под этим, - мидийское жреческое сословие было известно всем иностранным народам. Однако, не так, как мы видели, называет их Авеста. Там жрецы, с самых тех пор, как они сплотились в отдельное сословие, неизменно зовутся "Атраванами". Тут есть противоречие, тем более что Маги, бесспорно хранители авестского закона и богослужения, делали много такого, что не только чуждо этому закону, но прямо противно ему, в особенности упражняясь в гадании и волхвовании, - одним словом, занимаясь тем, что до сих пор на всех языках называется "магией" и представление о чем так и осталось неразрывно с их именем. Геродот рассказывает, что маги приносили жертвы, причем распевали гимны, и что они с особенным наслаждением собственноручно убивали муравьев, змей, всякую летучую и ползучую тварь, словом всяких животных кроме собак. Все это вполне согласуется с авестским законом. Гораздо позднейшие писатели говорят, что маги поклонялись и жертвовали Злому Духу, а один, кроме того, рассказывает, что они толкли в ступе траву Омоми (очевидно - Хаома), призывая при этом Силу Зла и Тьмы, затем смешивали сок с кровью закланного волка и выливали это приношение на землю, на такое место, которого никогда не касается луч солнца. Такие обряды, если судить о них по положениям Авесты, - прямое безбожие, богохульство и никоим образом не могли быть совершаемы Атраваном - иранцем и маздеистом. Но они ничуть не несовместимы с духом бесопоклоннического туранского шаманизма, какой практиковался Шумеро-аккадьянами. Шаманы или волхвы многих нынешних туранских или урало-алтайских племен, от Лапландии через Сибирь до Средней Азии включительно, остаются представителями этого безобразного суеверия, пережитка древнейшего варварства. Мало того, между курдами, живущими в Ассирии, в Синджарских горах, где Лэйард посетил и изучал их, до сего дня существует престранная секта, которая, при многих старо-христианских и мусульманских чертах, представляет пережиток того, что, вероятно, было религией до арийской Мидии. Их называют Иезиди, т.е. "Чертопоклонники". Они веруют в Бога, но не молятся ему, тогда как раболепно служат дьяволу, которому они воздвигли храм, и символу его, - Змию, они оказывают великое почитание. Не без некоторой дикой логики, они рассуждают так, что Бог, будучи благ по существу своему, может делать одно добро, и просить Его о том нет надобности; дьявол, напротив, будучи злой, от природы склонен вредить, если не ублажать его постоянно просьбами и дарами. Следы подобных понятий можно еще встретить у разных племен в Армении и Курдистане (древнем Загросе).
9. - Из всего сказанного можно заключить, что маги первоначально были жрецами туземного населения обширного края, впоследствии занятого мидянами и известного под именем Западного Ирана. Когда иранские государи, отчасти силой оружия, водворили чистую, благородную веру, апостолом которой явился Заратуштра, начался тот процесс взаимных уступок, который, как мы видели выше, можно назвать третьей ступенью развития Авесты, и к которому можно отнести иноверческие, большей частью туранские черты, составляющая такую значительную часть Вендидада За слиянием обеих религий последовало слияние их служителей, и Атраваны перешли в то шестое "племя", которое Геродот называет Магами. Как именно совершилось это слияние и почему название это заменило собою иранское, вероятно, никогда не узнается. Да и самое название до сих пор еще подает повод к спорам между учеными. Всего вероятнее, что оно происходить от аккадского ига, семитского маг, знакомого нам из титула Раб-маг ("главный волхвъ"), встречающегося в Библии. Некоторые отрицают это происхождение и объясняют название "маг" санскритским словом мага, - "великий", а может быть, и "святой", которое встречается в Ведах. Можно ли признать следы исконной вражды в некоторых местах Авесты, и должно ли под названием "лже-Атраванов", обличаемых в тех местах, разуметь доарийских жрецов, это - вопрос слишком сложный, чтобы мельком заняться им. Приходится довольствоваться уверенностью, что, в исторические времена "магами" называлось жреческое сословие в Мидии и Западном Иране, что они были хранителями авестского закона в том виде, в каком он изложен в Вендидади, причем не должно терять из вида того важного факта, что некоторые черты этого закона, как, напр., чрезмерное почитание стихий и обычай выставлять покойников на съедение птицам, соблюдались далеко не всеми иранскими народами. Лишь в последнем фазисе развития магизма по Зороастрову учению, при Сассанидах, закон древней Мидии был провозглашен единственным правоверным, обязательным для всего Ирана (см. стр. 36).
10. - Маги этого позднейшего периода являются отдельным, могущественным сословием, владеющим обширными землями, даже целыми городами, главным из которых и центром их власти был Рай (или Рага), в старину первый мидийский город после Экбатаны. На своих землях маги являются почти что независимыми государями, и в Рае пребывал их верховный глава. Они выдавали себя за родовое, прямое потомство самого пророка Заратуштры, стало быть образовали нечто в роде особого клана, а их первосвященник представляется чем - то в роде папы, облеченного властью и духовной и мирскою, с титулом: Заратуштротэма (буквально: "самый настоящий Заратуштра"). Имя пророка, значит, употреблялось и как титул. Оно так употребляется, между прочим, и в дошедшем до нас отрывке катехизиса, где ясно излагаются именно эти порядки. Дело идет о разделении общества на четыре сословия с пятью главами:
"Вопрос. Какие это сословия?"
"Ответ. Жрец, воин, земледелец и ремесленник."
"Вопрос. А главы какие?"
"Ответ. Домохозяин, сельский старшина, племенной глава и областной глава (царь), да пятый - Заратуштра. Это в тем землях, которые лежать вне Заратуштровых владений. В Рaе, Заратуштровом городе, всего четыре главы."
"Вопрос. Кто же они?"
"Ответ. Домохозяин, сельский старшина, племенной глава, да четвертый - Заратуштра".
В Рае, очевидно, нет царя, и место его занимает первосвященник, который, надо заметить, поставлен выше царя в иерархии других областей. Значит - государство в государстве. Невозможно определенно сказать, когда именно священство достигло такого высокого положения; что-нибудь такое было, может-быть, уже при Геродоте, и этим объяснялось бы, что он сделал из магов особое племя. Верно, что религия Зороастра, в той переделке, которой подвергли ее маги, простиралась на запад до самых пределов мидийского владычества. Несколько веков после падения мидийской державы, греческие писатели находили молельни со священным огнем в Лидии и Каппадокии, и в них служили маги с лицевым платом (пайтидана) и пучком священных прутьев (баресма), распевая гимны по книге. Как далеко на восток простиралась мидийская держава, трудно сказать. Некоторые ученые полагают, что она простиралась от реки Галиса до реки Инда, и только потому не достигла до ионийского побережья, что росту её положил неожиданный конец родственный и дотоле подвластный ей народ - персы.
11. - За неимением данных, невозможно определить, когда именно и каким образом совершилось переселение этого иранского народа, ни когда он занял гористую и довольно бедную, но здоровую и не совсем неблагодарную землю у Персидского залива, которой он дал свое имя, - нынешнюю область Фарсистан или Фарс. Вероятно, никогда наверно не узнается, пришли ли персы с северо-востока, через пустыню, особым своим путем, сами по себе, особо от общего иранского течения, направлявшегося больше на запад, -или же отделились от него уже дойдя до первых высот Адербейджана и Курдистана и, круто повернув к югу, по направленно долин, лежащих между семью грядами Загросской цепи, этим путем дошли до продолжения её, Бахтиарских гор, которые, заворачивая вдоль Персидского залива, высылают, так сказать, понижающееся постепенно отроги навстречу таким же отрогам большой цепи Сулейманских гор. В пользу последнего предположения говорит главным образом то, что, с самых тех пор, как в ассирийских летописях появляется имя мидян (Мадаи, Матаи, Амадаи), т, е. уже при Салманассаре II, оно почти неизменно сопровождается другим именем, или же это другое имя встречается в тех же надписях; это - имя земли и народа Барсуа или Парсуа, И место им определено почти с полной уверенностью как раз за землями Урарту (Армения), где-нибудь в Адербейджане. Нет ничего невероятного в том, что эти "Парсуа" сначала заняли Загросские высоты вместе с мидянами, потом отделились от них и основали свое особое и отчасти независимое княжество подальше на юге. Они во всяком случае, также как и мидяне, называли себя арийцами, и один из самых могущественных царей их, Дарий I, в своей знаменитой надписи на скале Бегистунской (о которой речь впереди), с гордостью величает себя "персом, сыном перса, арийцем, арийского семени".
12. - По своим почвенным и климатическим условиям Персия (в тесном смысле) должна была взрастить племя высокого нравственного и физического достоинства. Вопреки почти тропической широте, возвышенный уровень земли наделяет ее умеренными полосами, как это видно из одного перечня местной растительности, включающего, рядом с чинаром, кипарисом, миртом, смоковницей, финиковой пальмой, апельсинами, лимонами и гранатами, деревья и плоды, свойственные гораздо более северным странам, как-то: тополь, иву, акацию, даже можжевельник, яблони, груши, сливы, ореховое дерево и всякие ягоды. Персики разных сортов первоначально привезены в наши края из страны, имя которой этот плод носит на нескольких языках. В долинах прекрасно растут разные хлеба и овощи: пшеница, ячмень, просо, бобы и пр. и пр. Такое богатство нив и садов одно уже обеспечивает благосостояние народа; в то же время, требуя постоянной работы и заботливого ухода, не дает ему впасть в праздность и беспечность. Климат же, в высок их местностях умеренный в летнее время, суровый зимою, с морозами и снегами в течение нескольких месяцев, порождает здоровье тела и бодрость духа, и уж конечно не склоняет к изнеженности и лени. Недостаток воды, - великий бич иранских равнин, ощутительный уже со склонов гор к северу и востоку - не дает себя чувствовать в возвышенных местностях, изобилующих горными ключами, хотя рекам негде разбежаться в длину и развернуться в ширь, так как пересекающие страну пять горных гряд не представляют просторных долин, а одни лишь узкие и крутые теснины. Лесные пастбища на горных склонах, и роскошные луга везде, где не одолели пески, были истым раем для скота, так что сама природа указывала иранским поселенцам на занятия, по вере их достойнейшие и даже священные, - земледелие и скотоводство. Греки приписывали выносливость и воинские доблести, за которые они уважали персов, главным образом жизни их на открытом воздухе и бдительности, к которой они сызмала приучались, денно и нощно сторожа стада. Верховая езда тоже была у них в большом почете; любимым же их развлечением была охота, так как горы их кишели фазанами, куропатками, тетеревами и прочей дичью, тогда как по открытым местам рыскали львы, медведи, антилопы, дикие ослы и пр., приглашая к царской потехе ассирийцев. Само собой разумеется, что, при таких условиях, персы все до едина замечательно стреляли из лука. При этом невольно вспоминается одно знаменитое место у Геродота, где он говорить, что "сыновья персов тщательно обучались, от пятого до двадцатого года жизни, - ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду, - и больше ничему". Это, конечно, применяется лишь к воинскому сословию, так как земледельцам и жрецам поневоле приходилось учиться еще многому, но дает понятие о простом, мужественном воспитании, вполне согласном с началами чистейшего маздеизма. Одежда тоже была простая: короткий кафтан да узкие штаны, то и другое из дубленой кожи, с ремневым поясом: костюм, придуманный единственно в видах удобства и возможно большей свободы движений. К несчастью, персы были до нельзя переимчивы и потому, сойдясь с мидянами, успевшими до нельзя изнежиться и привыкнуть к роскоши, нимало не медля начали перенимать у них, вместе с более изящными, светскими нравами, и длинную одежду с широкими рукавами, драпированную вокруг стана и подобранную на одном боку в красивые складки, которая у греков так и называлась "мидийскою". Понятно, что ценность такой одежды можно было увеличить до какой угодно цифры тонкостью материи и дорогой окраской (взять, напр., тирский пурпур), да отделкой и вышивкой.
13. - В Персии население было не менее смешано, чем в Мидии. Туземцы по обыкновению, не были истреблены пришельцами, а порабощены. Вот почему, из десяти или двенадцати "племен", на которые греческие писатели делят народ, только три, - Пасаргады, Марафии и Маспии, - называются ими "главными, которым остальные все подвластны". Это, очевидно, иранские завоеватели, правящее сословие, аристократия. Из "остальных", четыре прямо названы кочевниками, и наверно не-арийцы; прочие же могли быть смешанной крови. Из четырех "кочевых племен", только в одном, обитавшем в западных горах, Мардианах, можно с уверенностью признать ветвь хорошо известных Амардиан. Последние произошли, вероятно, от смешения касситов (Кашши) с эламитами и занимали местность, ныне называемую Бахтиарскими горами. (продолжение древнего Загроса). Язык их совсем или почти тот же, что в Эламе (по-гречески - Сузиане), И принадлежал к агглютинирующему типу (туранскому или урало-алтайскому), следовательно приходился близко сродни древнему языку Шумера и Аккада. Этот-то край по всей вероятности, и упоминается многократно в ассирийских летописаниях под названиями Анзан, Аншан, а иногда и Ассан и Андуан. Эта область была принадлежностью Эламского царства и упоминалась иногда в числе союзников Элама, иногда же включалась в эламский царский титул.
14. - Начало Персии, как нации, не отличалось от начала Мидии и любой другой нации. Процесс неизменно один и тот же. Собираются отдельные, в большой мере независимые друг от друга, роды или кланы под предводительство одного, более других многолюдного и даровитого. Понятно, что такое движение может совершиться лишь по почину и под влиянием одного какого-нибудь особенно властного и почитаемого лица, и такой вождь, достигнув успеха, неизбежно становится князем, правителем созданного им государства. Таково было начало и персидской наследственной монархии, основателем которой, по общепринятым, неоспоримым свидетельствам, был Хакхаманиш (более известный под огреченным именем: Ахемен), князь клана Пасаргадов, благороднейшего из трех правящих "племен", должно быть, современник Ашурбанипала, - родоначальник славной династии Ахеменидов, последний отпрыск которой потерял венец и жизнь в борьбе с юным греческим героем, Александром Македонским (331 до P. X.). Главный город этого клана, тоже называемый Пасаргады, сделался столицей объединенной нации и всегда глубоко почитался персами, как колыбель их государства, так что, когда это государство расширилось до размеров величайшей, дотоле небывалой державы, и цари располагали четырьмя столицами с их дворцами, они, при вступлении на престол, ездили в свой скромный родовой город короноваться, - совершенно так, как французские короли короновались в Реймсе, а шотландские короли в городке Скон. Место, на котором некогда стояли Пасаргады, ныне называется Мургаб; там до сих пор есть красивые развалины, древнейшие в Персии.
15. Персы 6ыли от природы народ задорный, и хотя в эту раннюю эпоху своего национального бытия они еще не отваживались на далекие экспедиции, у них под рукой оказался случай к легкому приобретению, слишком соблазнительный, чтобы пренебречь им. Как раз в это время последовало полное сокрушение эламского царства; народ был уведен и разбросан;. князья - убиты или увлечены в неволю; города разграблены, срыты, обращены в притоны для диких зверей, даже деревья сожжены, колодцы засыпаны. Могла ли страна, доведенная до такого уничижения, отстоять даже сердцевину свою, - национальную святыню, не говоря уже об окраинах? Итак, соседи - персы нашли землю аншанскую широко раскрытой, и ее, должно-быть, тогда же занял Теисп (Чишпаиш), сын Ахемена, и присвоил себе титул: "Великий царь, царь Аншана", или "города Аншана". По смерти его царский род Ахеменидов разделился на две линии: один из сыновей его, Кир I (Куруш), вступил на аншанский престол, другой же, Ариарамн (Ариярамана), стал править Персией. За ними последовали их сыновья: в Аншане - Камбиз I (Камбуджия), В Персии - Арсам (Аршама). В высшей степени вероятно, что Кир и Ариарамн находились в числе союзников или вассалов, помогавших Киаксару одолеть Ассирию. Во всяком случае не подлежит сомнению, что Персия была подвластна Мидии и платила ей дань, так как период величия её начинается лишь с Кира II (Великого), покорившего эту державу Персии.
16. - Ни в одной из историй, унаследованных от древних, цельной или в отрывках, и следовательно ни в одной из новейших историй, составленных из этих материалов, мы не находим фактов, кратко изложенных на предыдущих немногих страницах. Еще очень недавно никто не подозревал, что Кир был не только царем персидским, или что Ахемениды царствовали в двух отдельных линиях, и самое имя "Аншан" не было известно. Нескольким памятникам, открытым в разное время и в разных местах, мы обязаны этими сведениями, которые, являясь прямыми неоспоримыми современными показаниями, неожиданно опрокинули знакомое нам с детства здание, состроенное из рассказов, - наполовину баснословных, как теперь оказывается, - принятых греческими писателями на веру из мидийских и персидских источников, т.е. больше былин, не без примеси мифического элемента. Из этих памятников особенное внимание заслуживают три вавилонских цилиндра; один принадлежит Набониду, последнему царю вавилонскому, другие же два содержать описание взятия этой столицы Киром (который на обоих назван и сам себя называет "царем аншанским", не персидским). Не подлежит сомнению, что Кир, когда был взят Вавилон, был уже царем персидским. Но Персия довольно далека от Вавилона и была, вероятно, мало известна халдейцам, тогда как земля и город Аншан лежали близко от них и были им хорошо знакомы, как, по всей вероятности, и водворившийся там новый царский дом. И вот, как сам Кир излагает свою родословную в прокламации, изданной им при вступлении на вавилонский престол:
"Я - Кир (Куруш), царь великий, царь могущественный, царь Тин-тира, {Древнейшее имя Вавилона. См. "Историю Халдеи", 2-е изд. стр. 260.} царь Шумера и Аккада царь четырех стран света; сын Камбиза (Камбуджия), великого царя, царя города Аншана, внук Кира, великого царя, царя города Аншана, правнук Теиспа (Чишпаиш), великого царя, царя города Аншана".
17. - Весьма отличается на вид от этих миниатюрных вавилонских памятников памятник персидский, принадлежащий значительно позднейшему времени: - знаменитая скала Бегистунская или Бисутунская, или, вернее, надпись с изваяниями, высеченная на этой скале Дарием, вторым преемником Кира и, после него, величайшим из Ахеменидов. Скала, замеченная с очень древних времен, благодаря своему одинокому положению и любопытной форме, возвышается почти отвесно до 7.000 футов, на пути от Гамадана (древней Экбатаны) к Багдаду, не далеко от нынешнего города Кирманшаха. На лицевой стороне скалы, от природы почти гладкой, Дарий решился увековечить, с помощью письма и ваяния, великие деяния своего царствования. Памятник должен был быть совершенно неразрушимым, а главное - недосягаемым для святотатственной руки иноземного или домашнего врага. Действительно, на такой высоте, - слишком 300 футов от земли, надписи и изваяния не то что испортить, - рассмотреть и срисовать оказалось делом чрезвычайно трудным, почти невозможным. Французские ученые, гг. Фланден и Кость (Flandin et Coste), после многих попыток, отказались от задачи, которую, однако, удалось исполнить, к великой своей славе, англичанину, сэру Генри Раулинсону (брату историка); но это стоило ему три года упорного труда (1844-47), Бесконечных опасностей и лишений и 10.000 рублей деньгами. Какими ухищрениями в старину удалось доставить на место художников и резчиков, - это такой вопрос, который, при крутизне скалы, нам кажется неразрешимым; разве что были какие-нибудь тропинки, может быть, нарочно высеченные и сглаженные по окончании работ; но все же и тогда без лестниц и лесов дело не могло обойтись. Притом, скалу необходимо было подвергнуть кропотливой подготовке: не только сравнять всю поверхность возможно глаже, но малейшие трещинки и ямочки замазать чем-то в роде цемента, цвета до того подходящего к скале, что и теперь отличить его от камня почти невозможно. В результате получилась замечательная изваянная историческая группа, окруженная надписями на многих столбцах, - всего слишком 1.000 строк клинописи. Содержание повторено три раза, на трех языках, для поучения, трех разноплеменных народов, собранных новой державой под свое владычество: на персидском, ассирийском и аншанском; на последнем говорил, вероятно, весь Элам (или Сузиана), - а может-быть, и неарийское население всего Загроса. После долгого изучения оказалось, что этот язык не принадлежит ни к арийскому, ни к семитическому типу, а к туранскому, агглютинирующему. Ученые сначала было назвали его "протомидийским", т.е. "древнейшим мидийским", но потом решили, что вернее назвать его "скифским", т.е. туранским, или "амардским", в честь народа, обитавшего, по всей вероятности, в Аншане. Этот исполинский памятник человеческой гордыни, труда и терпения греками приписывался, как и все выходящее из ряда вон в этой части Азии, мифической царице Семирамиде.
18. - Персидские цари, присвоив себе наследство долгих рядов ассирийских и вавилонских государей, усвоили также и их литературный слог, который с тех пор так и остался обязательной и неизменной формой ораторства и официального писания на Востоке. Этот же слог мы узнаем и в трехъязычной бегистунской надписи, только как будто в несколько смягченном виде. Подобно Киру и каждому родовитому правителю, Дарий начинает изложением своей родословной:
"Я - Дарий ("по-персидски Дараявуш"), великий царь, царь царей, царь персидский, царь народов, сын Гистаспа, внук Арсама, Ахеменид."
"Говорить Дарий царь: Мой отец был Гистасп (Виштаспа); Гистаспа отец был Арсам (Аршама); Арсама отец был Ариарамн (Ариярамана); Ариарамна отец был Теисп (Чишпаиш); Теиспа отец был Ахемен (Хакхаманиш)."
"Говорить Дарий царь: Поэтому мы зовемся Ахеменидами. С древних времен мы ведем род свой; с древних времен мужи нашего рода были царями."
"Говорить Дарий царь: Восьмеро из моего рода до меня были царями; я - девятый. В двух линиях были мы царями".
Бегистунскую надпись знали и дешифрировали задолго до открытия цилиндров Набонида и Кира. Поэтому последние слова (напечатанные курсивом), показались до такой степени загадочными, что ученые, разобравшие надпись, отнеслись к ним с большим недоумением и отметили свой перевод значком, давая этим понять, что они считают его временным, не окончательным. Но если сравнить все это место с приведенным выше отрывком из прокламации Кира, сразу видно будет, как точно один документ дополняет другой: каждый из двух царей проводить свою отдельную линию, и обе линии соединяются в общем предки, Теиспе, завоевавшем или просто занявшем Аншан. Он очевидно разделил свое царство между своими двумя сыновьями, Киром I и Ариарамном, и Ахемениды продолжали царствовать уже "в двух линиях", одна в Аншане, другая в самой Персии. Исчисляя царствовавших до него мужей своего рода, Дарий очевидно включает в это число родичей аншанской линии. Получается следующая родословная таблица:
1. Ахемен, основатель персидской державы.
2. Теисп, присоединивший Аншан.
3. Кир I 4. Ариарамн
5. Камбиз I 6. Арсам
7. Кир II - соединяет обе линии в ущерб Гистаспа.
8 Камбиз II - с ним кончается аншанская (старшая) линия.
Ему наследует 9. Дарий I
Если бы Гистасп царствовал, Дарий был бы десятым. Но он верно не без умысла напирает на тот факт, что до него царствовали восемь Ахеменидов, и он девятый. С другой стороны, Гистасп не титулуется царем ни в одной из многочисленных надписей, повторяющих родословную Дария и его потомков на стенах дворцов их в царском городе Персеполе. Все это ведет к тому заключению, что Кир, прежде чем он низверг мидийскую державу и выступил на свое блестящее завоевательское поприще, неизвестно какими путями сделался царем и Аншана, и родовой вотчины, - Персии, устранив Гистаспа, по-видимому, с его согласия, так как он неизменно впоследствии является его другом и советником своего великого родича, пользующимся и полным его доверием, и почетом при дворе, наконец, наместником весьма важной области, - Гиркании. Когда старшая линия угасла в лице сына Кира, Камбиза, ближайшее право на престол имел, конечно, Гистасп, представитель младшей линии; но это был, видно, человек, не знавший честолюбия, так как он опять устраняется, на этот раз в пользу своего родного сына, Дария, в долгое и славное царствование которого он, отец, довольствуется званием главнокомандующего некоторыми его армиями и правителя той же Гиркании.
Пришлось забежать значительно вперед, чтобы разобраться, согласно новейшим авторитетным данным, в событиях, разыгравшихся не так, как нас учили, следуя источникам общепризнанным до весьма недавнего времени. Возвратимся же к следующему по порядку первому из этих событий, -падению мидийской державы.
1. - Из трех упомянутых выше цилиндров, привезенных Гассамом, самый важный, как исторический документ, тот, который содержит краткий отчет о царствовании Набонида, последнего царя вавилонского, и о взятии Вавилона Киром. На втором столбце читаем следующее:
"... Против Кураша (Кира), царя аншанского. выступил Пш... Войско Иштувэгу (Астиага). восстало против него, схватило его и выдало Курашу. Кураш вступил в землю Агамтуну (Экбатана), царского города. Он взял серебро, золото, всякую утварь и драгоценности; из Агамтуну он вывез все и привез в Аншан сокровища и добро, взятое им".
Далее Кир раз назван "царем персидским". Этот цилиндр был писан в бытность Кира царем вавилонским. Другой цилиндр, известный под названием "Набонидова цилиндра, {Это - знаменитый цилиндр, помощью которого установили года Саргона Древнего, царя Агадэ. См. "Историю Халдеи", 2-е изд. стр. 253-254.} составленный несколько ранее, короче касается того же события:
"... Он (бог Мардук) внушил Курашу, царю аншанскому, юному служителю своему, идти со своей малой ратью. Он низверг широко раскинувшихся Сабманда ("варваров"; так здесь названы мидяне"); он взял в плен Иштувэгу, царя народа Сабманда, и увез казну его в свою землю".
Всем этим вполне подтверждается одна часть Геродотова рассказа. Вот суть его: Кир провел отрочество свое и часть юности при дворе Астиага и там составил себе партию между мидянами. Во главе этой партии стоял некто Гарпаг, знатный вельможа, родственник царю. С ним Кир впоследствии переписывался и дождался его совета, прежде чем поднял персов на восстание. Сделал же он это воззванием к их национальной чести: - "Следуйте моему научению и будьте свободны. что меня касается, то я чувствую, что призван Провидением предпринять ваше освобождение; вы же, я в том уверен, ничуть не ниже мидян ни в чем, и уж подавно не в храбрости". Весьма может статься, что он поджигал рвение своих сравнительно бедных соотечественников отчасти приятной перспективой, - легкого обогащения и наслаждения всеми прелестями не испробованной дотоле роскоши. "Персы, - поясняет Геродот, - давно с нетерпением сносили владычество мидян, и теперь, найдя себе вождя, с радостью стряхнули с себя иго". Астиаг не мешкая выслал войско против инсургентов, но так как им командовал Гарпаг, то легко угадать исход: "Когда обе армии сошлись и завязался бой, то лишь немногие мидяне, ни о чем не знавшие, стали честно сражаться; другие открыто передались на сторону персов, большинство напустило на себя притворную панику и бежало". Кир пошел прямо на Экбатану; старый царь вышел к нему навстречу с наскоро набранным отрядом граждан, старых и молодых, но был разбит в конец и взят в плен: "Так-то, процарствовав тридцать пять лет, Астиаг лишился престола, а мидяне подпали под владычество персов". Его не любили и обвинили в том, что он сам был причиной постигшего страну бедствия своей жестокостью и деспотическими приемами. Однако, Кир, от природы великодушный и сострадательный, не только пощадил своего пленника, но до конца жизни держал его при себе в почете и полном обеспечении. Этот переворот совершился в 549-м г. до P. X. Мидийская держава продержалась ровно 57 лет, считая от падения Ниневии.
2. - Значит, Геродотов рассказ подтверждается памятниками, но только до известной степени и в целом. Подробности совершенно также исторически неверны, как греческие легенды о Семирамиде, и очевидно взяты из тех же источников, а именно: мидийских и персидских былин с сильной примесью мифа. Но рассказ этот слишком всемирно известен, чтобы можно было обойти его молчанием; приходится хотя вкратце передать его, рискуя испортить сокращенным пересказом одну из прелестнейших страниц неподражаемого рассказчика. Былина в одном только сходится с историей, - что у Астиага не было сына, затем немедленно сворачивает в вымысел, или пожалуй - фольклор.
Первым делом, царю видится сои и он призывает магов истолковать его. Маги объявляют, что сын его дочери Манданы будет владыкой всей Азии. Тогда царь спешит выдать дочь за перса, по имени Камбиз, незнатного человека "из хорошего рода, но спокойного нрава и стоящего, на его взгляд, гораздо ниже мидянина, даже среднего звания". Мандана, стало быть, удалена. Но, вследствие нового сновидения, отец посылает за нею, чтобы залучить ее и дитя её в свою власть, и как только родится это дитя, маленький Кир, он тотчас же приказывает своему родичу и доверенному слуге Гарпагу унести младенца и умертвить. У Гарпага не хватило духа собственноручно исполнить жестокосердый приказ; он передал дитя одному из царских пастухов, которого район находился в горах, где водились всякие дикие звери, и велел положить его на землю, "в самой дикой местности, где его наверно настигнет скорая смерть". У пастуха только что умер ребенок, и жена упросила его подменить детей, так что три дня спустя показали посланным Гарпага мертвого младенца, в дорогом одеянии маленького князя, самого же князька вскормила и вырастила жена пастуха, - Спака (по-персидски "собака"), под вымышленным именем, как свое родное дитя.
Десяти лет от роду, Кир уже отличался среди товарищей заносчивым, властолюбивым нравом. В играх он всегда был царем, требовал полного себе повиновения и больно наказывал за малейшее ослушание. Дети жаловались родителям, между которыми были люди родовитые, возмущавшиеся дерзостью мнимого маленького плебея, и дело дошло до царя. Царь велел позвать к себе всех детей. Что-то такое в осанке мальчика, в его свободной, надменной манере держать себя и отвечать на обвинения и, вероятно, некоторое фамильное сходство поразило старика и возбудило в нем подозрение; от испуганного пастуха не трудно было добиться полного признания. Астиагу внук полюбился, и он искренно порадовался его спасению. Подержав его несколько времени при себе, он отправил его в Персию к родителям, предварительно посоветовавшись с магами, которые успокоили его, объяснив, что, раз мальчик в играх был царем, то сновидение буквально исполнилось, И всякая опасность миновалась. Все это, однако, не спасло Гарпага от наказания. Жестокий и мстительный Астиаг скрыл гнев свой под видом самого дружеского расположения и велел родственнику прислать во дворец своего подростка сына, - в товарищи новонайденному внуку, да и самому придти ужинать в тот же вечер. Гарпаг за ужином поел с особенным аппетитом, и, когда он похвалил блюдо, ему показали, в корзине, голову, руки и ноги его собственного ребенка. У него даже лицо не дрогнуло, но он в то же мгновение поклялся в душе отмстить царю, и тотчас начал свою подпольную работу, восстановляя против него знатнейших вельмож и подготовляя исподволь общее восстание в пользу Кира, с которым он стал списываться, лишь только мальчик подрос. С этого пункта рассказ, приведенный выше, в сущности верен, хотя не свободен от фантастических прикрас.
3. - Итак, Геродот ничего не знает о царском происхождении Кира с отцовской стороны. Это сразу заставляет предполагать, что он сведения свои получал от мидян. Тщеславию побежденного народа, даже после того, как он давным-давно примирился с новым государем и жил счастливо под его правлением, лестно было установить связь между ним и своим царским домом, а следовательно и наследственное право на мидийский престол, и приятно в то же время с пренебрежением относиться к его отцу, стоявшему, будто бы, "гораздо ниже мидянина, даже среднего звания". Между тем, тут выходить такое сплетете несообразностей, нелепость которых прямо бросается в глаза. Взять одно то, что если Кир был родным внуком Астиага, его прямым наследником, то почему бы старому царю придти в исступление, доходящее до детоубийства, от одной мысли, что он наследует престол его? Ему бы радоваться, не имея сыновей, что дочь подарила ему внука, который продолжит династию, да еще распространить её славу и владычество сена всю Азию". Не прямое ли сумасшествие - пресечь собственный род, в противность самому первобытному инстинкту всех людей, даже животных, не говоря уже о государях, всегда страстно желающих быть основателями или продолжателями династии, так что монарху гораздо естественнее восполнить пробел усыновлением, хотя бы даже обманом, чем истреблять собственных, богоданных наследников? Что же касается сказания о чудесном спасении Кира и его воспитании в убогом звании, то это - старая-престарая история, которая рассказывалась о многих национальных героях, - и не одного арийского мира: вспомним только семитские сказания о Саргоне Древнем и о Моисее.
Каждый народ, разумеется, помечает рассказ клеймом какой-нибудь племенной особенности. В иранском рассказе такой чертой является имя женщины: Спака. В настоящем, не искаженном тенденцией сказании, Кира вскармливает вовсе не женщина, а именно собака, священная любимица самого Ахура-Мазды в знак чудесного вмешательства, божественного покровительства. Геродот в одном месте даже как будто намекает на это. Но греки не понимали своих собственных мифов, а уж чужих подавно; их изящный и в то же время практический ум шокировался такой нелепостью, и они объяснили ее по своему. Вот это место у Геродота: "Итак, случилось, что родители его, услыхав это имя и желая уверить персов, что он был спасен особым вмешательством Провидения, распустили слух, будто Кира, брошенного в горах, вскормила собака. Только этим и объясняется слух". На самом деле было как раз наоборот.
4. - О юности Кира были и другие сказания. Их записали разные греческие писатели, без малейшей критики, но ни одно не заслуживает веры более выбранного Геродотом, который, между прочим, и об этом упоминает: "История Кира рассказывается, насколько мне известно, еще на три лада, все различные от моего повествования" (Гер., кн. I, 95). По всем этим рассказам, Кир проживает отрочество и первую молодость при мидийском дворе, а один называет его мардианином (или амардианином), бессознательно приближаясь к истине и как бы намекая на его связь с Аншаном, существования которого эти писатели однако не подозревали, как и мнимого родства Кира с Астиагом. Одна из этих версий дает весьма правдоподобный рассказ о его поступках после победы. Астиаг, будто бы, имел дочь, Амиту (не Мандану), и она была замужем за знатным мидянином, по имени Спитама, который таким образом очутился наследником престола. Этого опасного соперника Кир, будто бы, умертвил, когда завладел мидийской столицей и царской семьей, но пощадил его двух сыновей; с царевной же обошелся крайне почтительно, даже взял ее к себе в жены, этим перенося её право на себя. Самого старого царя он почитал, как отца, и сделал его сатрапом (наместником) Гиркании. Есть предание, будто царь армянский, Тигран I (которым начинается длинный и славный ряд армянских государей), помог Киру, несмотря на то, что родная сестра его была второй женой Астиага. Армянские историки рассказывают, что вероломный старый мидянин пригласил шурина посетить его, с тем, чтоб убить его, но что сестра успела во-время предупредить брата. Далее повествуют, что Тигран, до конца оставшийся преданным другом и советником Кира, при этом случае сам принял Зороастрову веру и ввел ее в своих владениях. Это, впрочем, один слух, к которому должно отнестись с осторожностью, так как он не подтверждается положительными доказательствами. Весьма возможно, однако, что именно благодаря союзу с Арменией, Кир успел в следующие два года простереть свое владычество до реки Галиса, т.е. до крайнего западного предала мидийского царства. В самом деле, не видно, чтобы он с этой стороны встретил особенно сильное сопротивление, так как мы у Геродота находим всего одну коротенькую заметку по этому поводу: "Каппадокийцы подчинились Киру, бывши дотоле подвластны Мидии". Есть предание, будто царь каппадокийский был женат на сестре Камбиза, родной тетке Кира; но это, может-быть, выдумано, с целью объяснить и оправдать то, что иначе могло бы показаться малодушием.
5. - Неизвестно, сколько времени и труда Кир потратил на земли Восточного Ирана, составлявшие столь важную долю мидийского наследства, на которое он систематично и неукоснительно предъявлял свои права. Весьма вероятно, что занятия по этому направленно хватило ему на всю остальную жизнь, так как, подчинив себе эти земли, нужно было еще держать их в повиновении, и можно полагать, что он не один раз лично ходил походом на восток и северо-восток, в виде антракта между его походами на запад, куда его больше тянуло. Было бы трудно, да и не особенно интересно, уследить за судьбами всех этих темных народов, - Бактриан, Согдиан, Хорасмиан, Гирканиан, Саков (т.е. Скифов, арийских и туранских), и пр., - которые в мировой истории остаются почти одними безличными именами. В своих отношениях к ним, как и к другим, Кир выказал себя человеком, опередившим свой век и непохожим ни на кого из дотоле нарождавшихся завоевателей. Достаточно сказать, что, покорив какой-нибудь народ, он ему самому предоставлял установить цифру дань какую он признавал возможным платить, не разоряя себя.
6. -Его справедливость и гуманность скоро примирили мидян с переменою подданства; притом он прилагал особенное старание, чтобы расположить их к себе Он, правда, никогда не забывал, что любовью своей и заботой он прежде всего обязан своему народу, и сразу показал, что персы у него всегда будут первыми: он освободил их от податей и налогов, из их среды избирал своих воевод и сатрапов (наместников), и отборные войска его всегда набирались из персов. Его главная жена, -настоящая супруга, царица - была из рода Ахеменидов. Греческие писатели зовут ее Кассанданой и говорят о ней, как о женщине замечательного ума, имевшей на супруга большое влияние. Кир был глубоко к ней привязан и, когда она скончалась, велел быть "великому плачу по ней во всем царстве". Но второе место везде и во всем предоставлялось мидянам. После первого упоения войной и победой, он никогда не обходился с ними как с покоренным народом, а как с народом-братом. В войне и мире, в рати и совете, в служении царской особе, они всегда являются немедленно вслед за персами; не прошло и десяти лет после падения мидийской державы, как мидяне уже назначались на важные военные посты. Единство племени и, в значительной мере, языка и веры, конечно, много этому способствовали, но едва ли бы так было при государе менее мудром и умеренном во всех своих взглядах и поступках. Если он в самом деле взял в жены дочь Астиага, то это могло только порадовать мидян, хотя она никогда не могла первенствовать над персиянкой, так что обе царицы в своем лице воплощали относительное положение своих народов при дворе и в государстве. Все же слияние совершилось такое полное, что на чужой глаз не заметно было никакой черты разделения, и иностранцы всегда говорили о "мидянах и персах", как об одном народе, и нередко смешивали имена.
7. - На вопрос: где была столица персидского царства? - нелегко ответить. На самом деле столиц было несколько, смотря по тому, в которой из земель, составлявших царство, цари в данное время пребывали. Кир, оставаясь неизменно верным своему народу и племени, считал своей столицей свой родовой город, Пасаргады. Он там построил дворец и сокровищницу, и тело его покоилось. там по смерти, вследствие чего место это считалось священным и каждый царь из рода Ахеменидов там же венчался на царство. Но тут не было условий, необходимых для многолюдного, процветающего государственного центра; жить там постоянно оказалось неудобным для царей. Ныне там нет ничего кроме немногих развалин, не особенно замечательных, в долине Мургаб, через которую протекает Пульвар, некогда называвшейся Киром, именем самого великого царя: ничтожная, скудоводная речонка, которая лениво плетется по песчаной пустыне и, приняв один единственный, еще более жалкий приток, теряется в соляном озерке. Несколько обломанных колонн и гораздо большее число цоколей без колонн, да несколько массивных косяков от ворот и одна терраса, очень красивая и плотно облицованная камнем, - вот все, что осталось от царских построений. Истинно интересными можно назвать только два предмета, сильно затрагивающие воображение: один - необыкновенно массивный каменный столб, и на нем барельеф, изображающей человеческую фигуру с четырьмя распростертыми крыльями и каким-то удивительным головным убором. Что эта странная фигура должна изображать самого Кира, о том свидетельствует надпись над головой. Сомнительно только, живой ли Кир тут изображен; вернее, что его просветленный дух, - Фраваши, - по смерти. Другой - гробница того же царя, или, вернее, -склеп, прекрасно сохранившийся, но пустой, - на террасе из семи платформ или высоких уступов, на манер зиккурата, из. больших глыб белого мрамора; кругом - остатки колоннады. Когда Александр Македонский посетил этот памятник, он был еще невредим. Историки в своих описаниях называют его "домом на пьедестале", с таким тесным входом (дверь, к тому же, не выше четырех футов), что человеку насилу можно проползти. Подле позолоченного саркофага стоял одр с золотыми ножками и наброшенным пурпурным пологом, а стены были увешаны вавилонскими тканями. Тут же лежали одежды из дорогих материй и художественной работы. Был, кроме того, стол, а на нем лежали разные драгоценности, принадлежавшая царю: персидское оружие, золотые вещи, собственный лук царя, его щит и меч. Надпись краткая и простая: "О, человек! Я - Куруш, сын Камбуджия, основавший величие Персии и правивший Азией. Не жалей памятника для меня". Внутри ограды находился маленький дом, и в нем жили маги, получавшие большое поденное содержание провизией; на обязанности их лежала чистка памятника с оградой и содержание их в порядке. Эту, должность, установил Камбиз, сын Кира, и сделал ее наследственною. Когда Александр вернулся из своей неудачной экспедиции в Индию, он нашел святыню уже поруганной и ограбленной; саркофаг исчез, Александр успел только отдать приказание, чтобы памятник привели, по крайней мере снаружи, в сколько-нибудь приличный вид.
8. -Развалины в Пасаргадах - самые древние из имеющихся памятников персидского искусства, и самого беглого взгляда довольно, чтобы убедиться, что, с самого начала, и по самой сути своей, это искусство основано на подражании, за единственным исключением: великим обилием колонн; а это, как известно, чисто арийский мотив. Персы, к счастью, употребляли камень; поэтому памятники их сохранились, тогда как от деревянных мидийских построек ничего не осталось. Памятники эти показывают явные следы влияния каждой земли, которою они проходили или завладели. Если бы не имели другого образчика персидского ваяния, кроме упомянутого барельефа, то и тогда мы могли бы с уверенностью заявить, что он представляет подражание ассирийским образцам; это видно, хотя бы только по плотно облегающей фигуру одежде с бахромою. Головной же убор в роди здесь изображенного часто встречается на египетских царях и божествах, а самый столб - неуклюжее подражание ассирийской стэле. Что гробница Кира, в малых размерах и из другого материала, есть ничто иное, как тот же ассиро-вавилонский зиккурат, - это так очевидно, что не стоит и доказывать, тогда как часовня - чисто греческого рисунка, и то немногое, что осталось от Кировых строений, прямо указывает на то, что он призывал греческих художников из городов ионийского побережья: цоколи колонн совершенно подобны найденным в Ионии, в развалинах храмов, а кладка камней большой платформы напоминает кладку древнегреческих стен. Мы скоро познакомимся с гораздо более многочисленными, обширными и величественными памятниками персидского искусства, но даже в наиболее совершенных его произведениях не найдется ничего такого, что заставило бы отменить приговор в отсутствии самостоятельного творчества, который был произнесен над этим искусством с самого дня открытия его.
9 - Но возвратимся к политическому миру Западной Азии, который мы покинули на много лет, следуя за восходящей звездой Персии. Пока Кир не переходил реки Галиса, равновесие держав, установленное после битвы Затмения (см. стр. 248), еще не было нарушено, так как не произошло перемен в их взаимных территориальных отношениях. Только величайшая из трех держав, заключивших тот достопамятный договор, называлась теперь не мидийским царством, а персидским. В 546-м г. до P. X., все, по-видимому, оставалось на прежнем положении, - и однако все висело на волоске. Мелочный, нерадивый, жестокий мидянин должен был уступить место молодому, гениальному богатырю; в Вавилоне тоже произошла перемена, но наоборот: жезл великого Навуходоноссора перешел в слабосильные, неспособные руки; распри и неурядица водворились в земле, которой он правил так умно и энергично, и открыли широкий путь вторжению, против которого он настроил столько, как вскоре оказалось, - бесполезных; укреплений. Судьба Вавилона была решена так неотвратимо, что грозный сосед мог отложить на время окончательную расправу с ним и заняться сперва более неотложными делами: очередь была за Лидией.
10. - Алиатт, между тем, уже сошел со сцены: в 560-м г. до г. А., или около того, смерть положила конец его более чем полувековому царствованию (58 лет). Он был самым замечательным, по уму и характеру, изо всех лидийских царей. Он оставил Лидию самым могущественным государством Малой Азии, с большою, прекрасно организованной армией, особенно грозной своей великолепной, примерно выдрессированной конницей, и с казной, через. край переполненной всякими богатствами. Благодарный народ на общие добровольны" пожертвования воздвиг ему гигантский надгробный курган, целых полмили в окружности, до сих пор возвышающийся среди равнины у реки Гермоса, близ развалин Сард. {В этом кургане не раз производились раскопки и даже был раскрыть склеп (11 футов в длину, 8 в ширину и 7 в вышину), весь выложенный плитами полированного белого мрамора, но пустой, неизвестно когда дочиста разграбленный искателями легкой добычи; конечно в него положено было в свое время много драгоценностей.} Геродот называет его "огромных размеров сооружением, уступающим по величине одним только памятникам Египта и Вавилона". За ним последовал сын его Крез (иные говорят - внук), в своем роде тоже замечательный человек: блестящего ума, высокообразованный, натуры доброй и симпатичной, но одержимый чрезмерным тщеславием, страстью к пышности и наружному блеску, а также слабостью при всяком удобном случае почваниться, своим богатством... Неслыханное благоденствие этого счастливца и: его нежданное падение сделали жизнь его любимой темой нравоучений греческих писателей, и имя его вошло в пословицу: мы и теперь, говорим "богат, как Крез".
11. - На Кира Крез смотрел просто как на наглого узурпатора и первый протестовал против его воцарения. К этому побуждали его разные соображения, как весьма метко указывает Геродот: "Узнав, что Кир низверг мидийскую державу и что персы с каждым днем становятся сильнее, он стал обсуждать в душе, нельзя ли как-нибудь задержать возрастающее могущество этого народа..." Кроме того, "он сам желал присоединить Каппадокию к своим владениям"; наконец, он считал своим долгом мстить за обиженного родственника. Он был вполне уверен в победе, однако очень хорошо понимал, что будет иметь дело с врагом недюжинным, и потому стал подыскивать ce6е союзников. Всего ближе было подумать о Вавилоне, которому угрожала та же опасность, что и ему, да о Египте, обязанном Лидии благодарностью за помощь, полученную от Гига в свою недавнюю войну за независимость, хотя династия, царствовавшая в ту пору, была впоследствии свергнута с престола одним из тех переворотов, которые за последующие века стали и там делом почти заурядным: выскочка, простой офицер, по имени Аахмес - (у греков Амазис), - с помощью преданного ему войска низверг царя Хофру (569 до P. X.) и скоро затем лишил его жизни. Но Крез не довольствовался одной человеческой помощью. Он отправил послов с дарами в Грецию, к наиболее знаменитым оракулам, осведомиться, что выйдет из того, если он перейдет через Галис и нападет на персов. Ответы показались ему благоприятными, особенно ответ дельфийского оракула, объявившего, что если он это сделает, то "он сокрушит могущественную державу". В радости сердечной, не замечая двусмысленности слов, могущих отнестись к его собственной державе не менее, чем к персидской, Крез завалил дарами храм Аполлона, припомнив вероятно и благоприятный ответь, данный богом на запрос предка его Гига, - и тут, опять-таки, забывая про неприятную присказку о "пятом потомке"), или, во всяком случае, про то, что он-то сам и есть тот пятый потомок, который должен понести кару за прадедовскую вину (см. стр. 218). Оракулы все кончали советом: узнать, который всех сильнее из греческих народов, и с тем заключить союз. Это был совет патриотический, имевший целью выдвинуть Грецию и доставить ей влияние в делах более обширного политического мира, - побуждение вполне похвальное с точки зрения греков. В то время сильнейшим из греческих народов были бесспорно спартанцы; поэтому Крез отправил к ним послов, конечно с богатыми дарами, и те, сообщив им о наказе, полученном от бога, объявили им от имени царя: - "Мне известно, что вы занимаете первое место в Греши, и потому я желаю сделаться вашим другом, верой. и правдой". Спартанцы, которые притом были благодарны Крезу за некогда полученные от него одолжения, "очень обрадовались приезду послов и немедленно присягнули в дружбе и союзе".
12. - Перечень - (у Геродота), - даров, присланных Крезом дельфийскому Аполлону, прямо ошеломляет читателя. Между тем, они еще существовали в храмовых сокровищницах и показывались посетителям во времена Геродота; стало быть его нельзя заподозрить в преувеличении.
Вот его описание:
"Крез, решившись домогаться расположения дельфийского бога великолепным приношением, принес в жертву три тысячи голов всякого скота, и кроме того, воздвиг огромный костер и, наставив на нем одры, покрытые пластинками золотыми и серебряными, да множество золотых кубков и пурпурных одежд, все это сжег, в надежде тем вернее снискать себе милостивое расположение бога. Затем он издал приказ всем народам своей земли, чтобы каждый принес в жертву, кто сколько мог по своим средствами Когда свершилось жертвоприношение, царь велел сплавить великое количество золота {Это золото освящалось жертвенным огнем, в котором оно плавилось. Об обычае сжигать большие количества драгоценностей в виде жертвоприношения - см. "Историю Ассирии", стр. 137-138.} и из этого сплава наделав слитков, - шесть пядей в длину, три пяди в ширину и одну пядь в толщину. Слитков вышло сто семнадцать: четыре из очищенного золота, остальные из бледного золота" (вероятно электрон; см. стр. 244).
"... Еще заказать он статую льва (лев - герб Лидии), из очищенного золота, весом в десять талантов" (таланты бывали разного веса: древний греческий - около 57 фунтов, позднейший - около 95 фунт.).
"... Когда эти работы были окончены, Крез отправил их в Дельфы, и с ними еще два чана, один золотой, другой серебряный: они, бывало, стояли, один по правую, другой по левую сторону входной двери в храм... Серебряный вмещал шестьсот амфор" (амфора=39,39 литра).
"... Еще послал он четыре серебряных боченка... и два сосуда для святой воды... Сверх всех этих приношений, Крез послал в Дельфы множество менее ценных, в том числе множество круглых серебряных ваз. Да еще посвятил он богу женскую фигуру из чистого золота, вышиною в три локтя... наконец, послал ожерелье и пояса своей жены",
13. - Теперь уже не предвиделось задержки исполнению планов, столь умно задуманных Крезом. Если верить Геродоту, в числе его приближенных советников оказались и такие, которые увещевали его подумать, принять в соображение, что персы бедны, что им нечего терять, а ему победа не принесет больших выгод, ставка же с его стороны такая непомерная, что, если он проиграет, ему незачем останется и жить; что, поэтому, ему не только не следует нападать на персов, а скорее должно благодарить богов, за то, что они внушили им, мысль напасть на Лидию. Впрочем, персы именно это и сделали бы, если бы Крез не опередил их. Он вполне мог надеяться на успех, потому что имел вдоволь казны, войска, оружия и союзников, и не оставлял в тылу ни тайных врагов ни сомнительных друзей. В самую последнюю минуту, Кир посылал к ионийским приморским городам, приглашая их отпасть от лидийского царя, но города отказали ему. Стало быть, никто никогда не пускался в важное предприятие более обдуманно, при более благоприятных условиях. Но люди судят по исходу дела, и потому Крез. один остался в ответе перед историками, которые, между прочим, винили его в опрометчивости за то, что он, будто бы, слишком поторопился вести армию свою через реку Галис; между тем, известно, что раз военные действия открыты, по правилам стратегии следует как можно скорее вступить в неприятельскую территорию, - а Кир уже подходил.
14. - Первое сражение было дано в Каппадокии. Оно, по словам Геродота, "было жаркое и кровавое; и победа еще не объявилась в пользу той или другой стороны, когда ночь снизошла на поле битвы. Обе армии храбро бились". Такой исход, хотя далеко не бедственный, однако сильно обескуражил Креза, именно потому, что он слишком понадеялся на немедленный решительный успех. Это - единственная ошибка, которою можно его попрекнуть, и дорого же он за нее поплатился. Такой великий полководец, как его противнику конечно не мог не воспользоваться смятением и колебанием, происшедшими в советах и действиях еще вчера столь самоуверенного царя лидийского. На беду еще союзники замешкались, и упавший духом Крез, благодаря этому и быстроте движений персидской армии, должен был один продолжать войну. Выручать его было уже поздно, и развязка не заставила себя ждать. Как она произошла, всего лучше покажут следующие выдержки из несколько растянутого рассказа словоохотливого Геродота:
"Крез винил в своей неудаче малочисленность своего войска, далеко уступавшего неприятельскому; и так как Кир на другой день не возобновил атаки, то он вернулся в Сарды, намереваясь собрать союзников и возобновить военные действия весной.
"Он задумал просить египтян послать ему помощь... Он также собирался звать на помощь вавилонян... затем послать и в Спарту... Присоединив эти войска к своим, он снова выступил бы против персов, лишь только кончилась бы зима и настала бы вешняя пора. Порешив на этом, Крез, тотчас по своем возвращении, отправил послов ко всем своим союзникам, с просьбою, чтобы они сошлись у него в Сардах, на пятом месяце со времени отъезда его послов. Тогда он распустил войска, которые были у него все наемные... никак не воображая, чтобы Кир, после сражения, в котором победа так ровно клонилась на обе стороны, отважился идти на Сарды..."
"Кир, между тем, когда Крез так внезапно снял свой лагерь после сражения, догадался, что он ушел с намерением распустить войско и, подумав, сообразил, что хорошо будет двинуться против Сард нимало не медля, прежде чем лидийцы успеют во второй раз собраться силами. Придя к такому решению, он не стал откладывать его исполнения, а двинулся вперед так быстро, что сам первый своим появлением оповестил о том лидийского царя. Последний, поставленный в крайне затруднительное положение таким образом действий, расстраивавшим все его расчеты, все же однако вывел своих лидийцев в бой. Во всей Азии не было в то время народа храбрее и более воинственного. Они сражались верхами, с длинными копьями, и ловко правили конями."
"Обе армии встретились на равнине под Сардами. Это - обширная площадь без дерев, орошаемая множеством речек, которые все стекаются в одну реку больше других, по имени Гермес... Бой длился долго, и было убито много народа с обеих сторон, но кончилось тем, что лидийцы повернулись тылом и бежали. Персы загнали их внутрь стен и начали осаду города. {Об этой битве есть предание, будто Кир выиграл ее хитростью, поставив верблюдов впереди своего войска, чтобы обратить в бегство лидийскую конницу, так как лошади от природы питают отвращение к виду и особенно к запаху этих животных, и только дрессировка и привычка могут превозмочь в них это чувство.}
"Между тем, Крез, полагая, что город продержится немало времени, опять разослал гонцов ко всем своим союзникам... оповестить их, что он уже под осадой, и умолять их спешить к нему на помощь по возможности скорее. В числе других союзников не забыл он послать и в Лакедемон. {Лакедемон - другое имя Спарты, в особенности земли, в отличие от города.} Случилось так, что у спартанцев у самих об эту пору была какая-то ссора... именно когда гонец приспел из Сард, просить их идти выручать осаждаемого царя; несмотря на это, они немедленно стали снаряжать ему помощь. Они только что справились со сборами, и суда их готовились выходить в море, когда прибыл другой гонец с вестью, что город уже взят и Крез в плену. Глубоко огорченные его бедой, спартанцы прекратили сборы".
Так-то судьба одним ударом покончила и с династией Мермнадов и с самим царством лидийским. Падение его было столь же быстрое и безвозвратное, как падение Ассирии, но возбудило в современниках совсем другие чувства. Ни против Лидии, как нации, ни против её правителей никто не питал враждебного чувства. Мермнады были кроткие государи и добрые, великодушные друзья, доступные влиянию благородной, изящной культуры, и не знали большего удовольствия, как беседовать с умными, образованными иностранцами. Катастрофа, настигшая, их с истинно молниеносной быстротой, должна была казаться божеским наказанием за прадедовские грехи; соседи и подданные смотрели на нее не то с соболезнованием, не то со страхом за себя, и это чувство еще усугубилось при виде последнего трагического действия великой драмы, - действия, которое греки поняли совершенно превратно и потому превратно передали в своих записках.
15. - Вот как Геродот, Диодор и другие рассказывают то, что происходило после взятия Сард, с небольшими вариантами. Кир, говорит Геродот, решился, - для примера, чтобы застращать могущих представиться противников, - поступить с Крезом со всей строгостью и приговорил его к сожжению, вместе с четырнадцатью знатными юношами. Один автор даже описывает печальное шествие: как женщины с плачем и воем рвали на себе волосы и платья, шествуя впереди и позади царя и юношей, когда их в оковах вели через город; как, богатейшие дамы посылали рабов с дарами, - драгоценными одеждами и украшениями, которые клались на костер и должны были сожигаться вместе с жертвами. Костер уже загорался, когда Кир смиловался, тронутый предсмертными словами Креза, и приказал тушить пламя. Но оно уже слишком расходилось и справиться с ним не оказалось возможности. Тогда Крез стал громко молиться Аполлону, и бог послал ливень, который немедленно потушил огонь. Таким образом Крез был спасен и после того жил при персидском дворе, скорее в качестве друга, чем пленника. Весь этот рассказ так и колет глаза противоречиями и несообразностями. Во-первых, такая жестокость совершенно несовместима с известными, всеми восхваляемыми гуманностью и великодушием персидского героя; притом только что перед тем сказано, что Кир настрого приказал, еще перед самой битвой, пощадить жизнь царя. И никогда, ни на минуту не могло придти ему в голову обречь на смерть и муки четырнадцать невинных отроков. Далее: Кир был последователь Зороастра, и никоим образом не мог так кощунственно поступить со священной стихией, - огнем, даже если допустить, что маздеизм, исповедуемый персами, не вдавался в столь преувеличенное почитание огня, как мидийский магизм. Совсем другое дело, если пораженный неприятель, сам великий царь, по собственному выбору пожелал лучше умереть, чем нести посрамление поражения и неволи, и хотел окружить себя при этом торжественностью религиозного обряда, освященного традициями его родины и веры: - тогда победитель, уже из одной деликатности, не мог противиться его воле, а присутствием своим при торжественном акте только заявлял о своем сочувствии и уважении к геройскому решению своего пленника. Так теперь и объясняюсь почти единодушно рассказ, бывший доселе чем-то в роде скандала в глазах любителей истории. Такие царские жертвоприношения, в собственном лице или лице первородного сына, не были редкостью на Востоке; подавно не было редкостью и приношение детей или отроков в виде искупительных жертв. Все указывает на такое объяснение, даже множество драгоценностей, возложенных на костер. Если Крез вслух молился, то конечно о том, чтобы бог милостиво принял его добровольную жертву и пощадил его народ. Когда же ливень помешал самосожжению в то самое время, как оно уже совершалось, из этого естественно заключили, что жертва не угодна богу. И уж конечно умный, гуманный Кир воспользовался случаем, чтобы уговаривать глубоко удрученного пленника отказаться от своего отчаянного намерения, уверяя его, что с ним будет поступлено так, как достойно благородного врага, царя. С другой стороны нет ничего удивительного, если Крез, увидев, что за человек его победил, уступил его настояниям и согласился жить у него уже не как пленник, а как друг. Кир, ничего не делавший наполовину, подарил ему город невдалеке от Экбатаны, с тем, чтобы он "кормился" доходами с него, и так полюбил мудрого и кроткого бывшего царя, что редко отпускал его от себя; он не расставался с ним, даже отправляясь в далекие походы, всегда спрашивал его советов и часто следовал им, а перед смертью поручил сына своего, Камбиза, его отеческим попечениям, предвидя, как часто пылки, своенравный юноша будет нуждаться в укрощении добрым словом и разумным советом. Внук Креза, бывший младенцем, когда на его род и родину обрушилось великое бедствие, дожил до глубокой старости и умер при одном из позднейших Ахеменидов, в большом почете.
16. Кир носился с обширными замыслами. Его присутствие требовалось не только на дальнем Востоке, где бактрияне и некоторые кочующие племена вели себя беспокойно, но еще более на Западе. Он собирался лично вести поход против Вавилона, и даже против Египта: - он отнюдь не забыл и не простил вмешательства фараонов в пользу Лидии, несмотря на то, что дело, благодаря неожиданными обстоятельствам, и кончилось одними поползновениями. Кира поэтому разбирало нетерпение скорее уйти из Сард, и он поручил покорение греческих приморских городов, -неизбежную придачу к победе над Лидией, своему старому приятелю Гарпагу. Перед самым выступлением в поход, к нему явились посланные от Лакедемона, которые, обращаясь к нему с бесстрашной смелостью, от имени своего народа, запретили ему трогать греческие города и объявили, что Спарта этого не потерпит. Можно себе представить изумление могучего царя-завоевателя, когда толмач перевел ему эту, на его взгляд, безумную речь. Он в недоумении спросил бывших при этом греков, что за люди эти лакедемонцы, и сколько их счетом, что они осмеливаются посылать к нему с подобными словами. "Если я доживу, - ответил он послам: -спартанцам будет не до чужих бед: своих хватить". Этот маленький инцидент был первой, крошечной тучкой-провозвестницей страшной бури, имевшей разразиться над Элладой полвека спустя. Греческие приморские города, между тем, покорились без большего сопротивления. В течение трех лет они, один за другим, попали под ярмо, за исключением Милета, который заключил особые условия и сохранил отчасти свою независимость. Кир не требовал от своих новых подданных особенно больших жертв, ни денежных, ни других. Но он над каждым городом поставил правителя, выбранного им из городской же знати, которого он сделал ответственным лицом за уплату дани и вообще за поведете граждан, - настоящего тирана, облеченного почти царской властью, но состоящего под постоянным надзором и в послушании у персидского сатрапа {Сатрап - древнеперсидское слово Кхшатрапа, - "защитник государства", или "царской власти".} или наместника, сидевшего в Сардах. При первых Ахеменидах персидское владычество было умеренное и заботилось о благосостоянии различных подчиненных ему народов, если и нельзя того же сказать о правлении позднейших царей этой династии. Ликия и Киликия поёжились, пожались, но в конце тоже покорились необходимости. Замечательно, что во всю его жизнь, Киру. не было никаких хлопот с этой частью его владений, хотя он сам более туда не ходил. Один только раз, немедленно после его ухода, в Сардах вспыхнуло-было восстание; но усмирить его не стоило большего труда, отчасти благодаря увещаниям самого Креза, которого бывшие его подданные продолжали любить и почитать; его же ходатайству они приписывали и то, что наказания не последовало и, отчасти из благодарности к обоим царям, не возобновляли своей попытки. И так основательно примирились лидийцы с новыми порядками, что с тех пор предались исключительно мирным занятиям и промыслам, некогда разделявшим внимание их с воинственными потехами и упражнениями, и в скором времени снискали себе не совсем завидную славу величайших во всей Азии любителей и знатоков роскоши и всяких наслаждений, изнеженных до женоподобности. Они в этом направлении сильно повлияли на своих победителей, и далеко не к их благу.
17. -Дошла, наконец, очередь и до Вавилона. Уже в том же 546 г. до P. X., или следующем, была направлена против него попытка из Элама, вероятно, преждевременная и плохо задуманная, потому что не имела успеха. Тут кстати возникает вопрос: когда именно весь Элам был покорен и присоединен к персидским владениям? На это понадобилось, вероятно, немного времени и труда, и, при неимении никаких сведений по этому вопросу, весьма правдоподобна догадка, что это случилось как раз после падения Лидии, и до первой атаки на Вавилон. Геродот говорить, что Кир из Сард, с главным корпусом армии возвратился прямо в Экбатану, а из Экбатаны ближайшая дорога в Аккад несомненно через Элам. Раз заняв столицу, Шуши (впредь лучше известную под именем Сузы), он пришел в восторг от местоположения этого города и сделал его своим любимым местопребыванием. Действительно, его родовой город, Пасаргады, по своей уединенности, отдаленности, невыгодному географическому положению, не выдержи-вал сравнения с Сузою, и уж никак не годился в столицы обширного царства, обнимающего множество стран и народов, тогда как Суза, во всех этих отношениях, была точно именно для этого создана. Отныне она и сделалась главной столицей. Персидского Царства, и её река Хоасп, ветвь Евлая (по-ассирийски "Улаи"), имела честь снабжать царей единственной водой, которую они удостаивали самолично испивать. Кир первый ввел этот обычай, который преемники его свято соблюдали. "Где бы ни путешествовал великий царь, - пишет Геродот: - его всегда сопровождает целый поезд четырехколесных повозок - запряженных мулами. На этих повозках везут воду из реки Хоаспа, кипяченую и разлитую в серебряные фляги, и эту воду повсюду возят за ним с места на место". {Не любопытно ли, что тогда уже известна была эта гигиеническая предосторожность: кипячение воды, которую мы привыкли считать таким современным открытием?} Другие цари Ахемениды построили там дворцы, великолепие которых не так давно стало известно по многочисленным и чудесно сохранившимся образцам, привезенным французскими исследователями Дьёляфуа с женой. {См. Приложение к этой главе.} Там, подобно тому, как ассирийские цари это делали в Ниневии, они складывали богатства, получаемые ими от даней и военной добычи, и о том, сколько этих богатств накопилось за двести лет в этих сокровищницах, можно судить по тому, что, когда Александр Македонский (в 331 г. до P. X.) завладел ими, он в них нашел, кроме громадных сумм чистыми деньгами, 50.000 талантов серебра рудой и слитками (что равняется приблизительно 76-ти миллионам рублей), - да еще 5.000 квинталов лучшей пурпурной краски; квинтал же равняется приблизительно ста фунтам, а фунт чистого пурпура ценился не менее как в 250 рублей.
18. - Дела Вавилона за это время, т.е. за пятнадцать лет от смерти Навуходоноссора (561 г. до P. X.) до первого нашествия персов (546 г.), потребуют всего несколько строк. Сын его Авил-Мардук (Евильмеродах в Библии) правил, по-видимому, бестолково. В архиве Эгиби оказалось несколько плиток, помеченных его кратким царствованием; да еще упоминается он с благодарностью в Библии, за милость, оказанную им пленному царю иудейскому, Иехоние, которого он, в тридцать седьмой год заточения, "вывел из дома темничного",
"и... говорил с ним дружелюбно, и поставил престол его выше престола царей, которые были у него в Вавилоне, и переменил темничные одежды его, и он всегда имел пищу у него, во все дни жизни его. И содержание его, содержание постоянное, выдаваемо ему было от царя, изо дня в день, во все дни жизни его". (4-ая Кн. Царств, XXV, 27-30).
Авил-Мардука, всего два года по вступлении на престол (559 г. до P. X.), умертвил его шурин Нергал-шар-Уззур (или Нериглиссар, как называли его греки), который, заняв его место, довольно спокойно процарствовал четыре года, занимаясь довершением некоторых работ, оставшихся неоконченными после Навуходоноссора, - напр. стен вдоль Евфрата, - да ремонтом храмов. Сын его Лаваши-Мардук, {Греки всячески коверкали это имя: Лабассоаракхос, Лаборасоарход, и пр. и пр. } летами еще отрок, однако выказал крайне развратный и жестокий нрав, и всего через девять месяцев погиб от дворцового заговора. Убийцы посадили на престол некоего Набу-Нахида, - у греков Набонида (555 г. до P. X.). Он был сыном раб-мага (т.е. первосвященника, главы вавилонского жреческого сословия), и до сих пор неизвестно наверно, был ли он в родстве с царским домом. Но матерью его была Нитокрида, та самая царица, которой Геродот ошибочно приписывает многие из работ, на самом деле совершенных Навуходоноссором. (См. стр. 270). По тому, как о ней отзывается Кир в одном из своих цилиндров, можно заключить, что она была женщина с замечательными способностями и необыкновенно большим влиянием в государственных делах. Некоторые ученые полагаюсь, что она была дочерью Навуходоноссора, и этим объяснялись бы и характер её и положение, а также и то, что сын её царствовал столько лет невозбранно. Весьма вероятно также, что многие из публичных работ еще оставались недоконченными, и что царица-мать принимала в них деятельное участие; этим обстоятельством совершенно естественно объяснялась бы ошибка Геродота.
19. По Всему видно, что Набонид возвышением своим был обязан преимущественно жрецам, к которым он сам принадлежал родом. Рвением в построении и особенно ремонте храмов он превосходил самых набожных своих предшественников, и, кроме того, как будто проявлял нечто в роде археологических вкусов, так как он все разыскивал цилиндры первых основателей, чтобы в точности установить древность каждого здания. Этой его замечательной особенности мы обязаны несколькими драгоценными открытиями по части древне-халдейской хронологии. {См. об открытии цилиндров этого царя в Сиппаре и Ларсе, "Ист. Халдеи", стр. 245.} На свою беду, он посвящал наибольшую заботу и оказывал явное предпочтение наидревнейшим святыням, вследствие чего столичные жрецы, и в особенности служители Мардука и Набу, обиделись за своих богов, считая, что и сами они, жрецы, оскорблены в своем достоинстве и своих интересах царем, которому, по их мнению, надлежало быть за них самым преданным борцом. Хотя это чувство обиды и выражалось открыто, однако Набонид, по-видимому не особенно старался умиротворить этот опасный народ. В большом цилиндре, содержащем летописание за время его царствования, поражает ябедное упорство, с которым повторяется, при каждом новом годе, следующая фраза: "Набу не пришел в Баб-Илу, Бэл не вышел из святыни...", т.е. не совершались обычные обходы города с изображениями богов, для чего привозили в Вавилон изображение бога Набу из его святыни в Борсиппе (Храм Семи Светил), а изображение Бэла-Мардука выносилось из его храма в Вавилоне. Кир, слова нет, был и велики полководец и великий государственный муж; а все же более чем сомнительно, справился ли бы он так легко с Вавилоном, если бы для него там не поработала измена. Вероятно, полагаясь на свои тайные связи в столице, он поторопился своей первой попыткой, о которой говорится в большом цилиндре: "В девятом году (546 до P. X.) царь Набунахид находился в Тэве; {Тэва - вероятно отдельный квартал Вавилона, - быть может новый квартал, построенный Навуходоноссором на левом берегу Евфрата.} сын же царев, воеводы и рать были в Аккаке". Здесь говорится о старшем сыне Набонида, Бэл-шар-Уззуре (В Библии Валтассар), которого отец сделал своим соправителем, как когда-то Асархаддон сделал своим соправителем Ашурбанипала. В Уре, в храме бога Сина (Месяца), найден маленький цилиндрик, с горячей молитвой царя Набонида этому богу, за себя и за сына: - "Что до меня, Набунахида, царя Баб-Илу, в полноте твоего божественного величия, даруй мне долголетие, до далеких дней, также и Бэл-шар-Уззуру, моему первородному сыну, желанному души моей. Благоговение к твоей великой божественности всели в его душу; да не будет он предан греху!"
20. - В книге пророка Даниила (V, 2) Валтассар назван сыном Навуходоноссора. Если будет окончательно доказано, что его бабка, царица Нитокрида, в самом деле была дочерью этого царя, то название это окажется совершенно верным, так как в речи Востока, сыном часто называют не только родного внука, но и вообще потомка. И царем он конечно имел право титуловаться, по своему положению при царе. Из одной надписи даже видно, что у него были отдельный двор и полное отдельное царское хозяйство. Как бы то ни было, царь, как видно, матери своей и сыну предоставлял большую долю государственного бремени, потому что сказано, что "в месяце Низане (марте, первом месяце года) царь в Баб-Илу не прибыл", а в пятый день того же месяца скончалась царица-мать, пребывавшая в укрепленном стане на Евфрате, за городом Сиппарой. Сын царев и войска плакали по ней три дня; "был великий плач". "В месяце Шиване (май-июнь) был плач в земле аккадской по матери царевой". Смерть столь важной особы, чуть ли не участвовавшей в командовании оборонительной армией, стоявшей станом на северной границе, не могла не причинить горя, а может быть и смятения, и нет ничего невозможная в том, что Кир нарочно поспешил походом, чтобы воспользоваться этим благоприятным для него моментом. "В месяце Низане, - продолжает летопись: - Кураш, царь народа Парсу, собрал рать свою и перешел через Тигр пониже города Арбелы". Следующие строки так сильно повреждены, что трудно извлечь из них смысл; но что-нибудь, видно, задержало персидского царя - (уж не оккупация ли Элама?) - так как только в третьем месяце следующего года (Шиван, десятого года Набонида) "Кураш пришел в Аккад из земли Эламской". Далее читаем: "Градоначальник города Эреха..." и тут строка отломана. Очевидно, что Кир встретил отпор под Эрехом, одним из главных городов Вавилонского царства. Во всяком случае о персах нет более речи до семнадцатого года Набонида, 538 г. до P. X.
21. - Мы не имеем достоверных сведений о Открытая том, как Кир провел семь-восемь лет между первым, преждевременным и неудачным на-падением на Вавилон, и второй, успешной вавилонской кампанией. Уж верно не в праздности: надо было и на дальний Восток сходить, и строиться в Пасаргадах, и упрочить и упорядочить домашнее управление. что касается Набонида, цилиндр обрывается от одиннадцатого его года до семнадцатого, т.е. последнего, так что мы и там оставлены впотьмах. Одно ясно: он не нашел, - может быть, и не искал, средств к примирению с надменными и алчными вавилонскими жрецами. Напротив, он еще более отдалил их от себя. Правда, он таки показался наконец в Вавилоне и повелел устроить обход столицы с богами. Набу прибыл из Борсиппы и Бэл "вышел" из своей святыни. Было, кроме того, жертвоприношение "о мире", Но в то же время он смертельно оскорбил жрецов, послав за богами и других городов и поставив их в святилища великих богов, - покровителей Вавилона: "боги Аккада, те, что выше атмосферы, и те, что ниже, сошли в Баб-Илу", за исключением богов из Борсиппы, Куты и Сиппары. Что этим неосторожным поступком - царь сам запечатлел свою участь, видно из тона, которым писана прокламация, сочиненная жрецами для Кира после падения Набонида: "Владыка богов, - читаем мы на этом цилиндре - за такое поругание разгневался безмерно, и все боги, пребывающие в Вавилоне, покинули свои скинии". Их уже не видали на празднествах и в процессиях, потому что они. переселились к другим общинам, уготовившим для них места. Другими словами, - жрецы увезли изображения оскорбленных богов, вероятно как можно торжественнее и с самыми печальными церемониями, чтобы произвести елико возможно глубокое впечатление. Они достигли своей цели: "Тогда народ Шумера и - Аккада, оставленный во тьме, взмолился к Мардуку, чтобы он вернулся. Он услыхал молитву его, возвратился, обрадовал землю". Но не безусловно. Бог, хотя и смиловался над своими неповинными поклонниками, не мог терпеть присутствия нечестивого государя: "И он (Мардук) избрал царя, который совершил по душе ему то, что он. поручил рукам его. Он провозгласил имя Кураша, царя города Аншана: быть ему царем над всею землей, и всем народам возвестил его титул... В свой собственный город Баб-Илу он повелел ему идти, повел его по пути в Тинтир; подобно другу и благодетелю, он проводил его войска". Невозможно еще яснее сказать, что вавилонские жрецы составили заговор против своего царя, - предали его и призвали неприятеля.
22. Впрочем, тут действовало еще одно влияние, тайное, даже можно сказать - подпольное, но наверно деятельное и упорное: это - влияние иудейских переселенцев. В сорок восемь лет плена (586-538 гг.), они, под руководством своих пророков, стали, во многих отношениях, другим народом, обновленным, облогороженным: сплотились, научились самообладанию, тверже стали на почву абсолютного единобожия, веры, разработанной, ценою бесконечных усилий и жертв, их великими учителями. При их богатстве, при той силе, которою обладает всякая община из нескольких тысяч людей, во-одушевленных единым духом, единой надеждой, направляемых единым влиянием, при высоком положении, занимаемом некоторыми из их богачей и князей (вспомним банкиров Эгиби и пророка Даниила с его юными друзьями), они, незаметно для вавилонян, стали силой и опасностью в государстве. На их небосклоне Персия взошла, словно желанная звезда избавления, и невозможно сомневаться в том, что они либо участвовали в заговоре жрецов против Набонида, либо действовали самостоятельно и, независимо от жрецов, завязали тайные сношения с Киром, предлагая ему свою помощь. Другого заключения нельзя вывести из замечательного сходства тогдашних вавилонских документов с иудейскими. Возьмем такия места, как следующие: "... Возбудил Господь дух Кира, царя персидского, и он велел объявить по всему царству своему... и сказать: "Все царства земли дал мне Господь Бог небесный... "(2-ая Кн. Паралипоменон, XXXVI, 22-23); или: "... (Господь), говорит о Кире, Пастырь Мой, и он исполнит всю волю Мою..." (Кн. Пр. Исаии, XLIV, 28); тут больше чем случайное совпадете с мыслями и словами, уже приведенными из Кировой прокламации. (см. стр. 364). Эти два документа и дал-ее безусловно параллельны, как видно из их сопоставления:
"Так говорит Господь помазаннику Своему Киру: Я держу за тебя правую руку, чтобы покорить тебе народы... Я пойду перед тобою и горы уравняю, медные двери сокрушу и запоры железные железные сломаю; и отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытие богатства..." (Книга Пр. Исаии, XLV, 1-3)
"Землю Гути и все войска её он (Мардук) заставил склониться перед его ногами, также и весь народ черноголовых (халдейцев), который он предал в его руку... Мардук, великий Владыка... направлял его руку и сердце... В свой собственный город Вавилон он повелел ему идти, и повел его по пути в Тинтир; подобно другу и благодетелю он проводил его войско. (Прокламация Кира).
23. - Атака велась одновременно с разных сторон. В прокламации сказано, что Кировы войска "простирались далеко, подобно речным водам; числа их не сосчитать было". Началось с восстания в низинах у залива, и сам Кир явился на юге от Вавилона в месяце Думузи (июнь-июль); тут он, должно-быть, встретил верную царю армию, потому что говорится о сражении. В то же время его воевода, мидянин Гобрий, руководил операциями на севере. Перейдя через Тигр пониже так называемой "мидийской стены", построенной для обороны Навуходоноссором, он двинулся прямо на Сиппару, так как было очень важно завладеть большим водоемом и четырьмя каналами. С этого пункта летописный цилиндр прекрасно сохранился и весь остальной рассказ читается легко:
"Люди Аккада восстали. Войска взяли Сиппару в 14-й день без боя. Набунахид бежал. В 16-й день Угбару (Гобрий), наместник земли Гути (Загросское погорье, нынешний Курдистан) и армия Кураша спустилась к Баб-Илу без боя. Тогда он получил Набу-нахида, связанного в свои руки. {Автор другого цилиндра, с истинно клерикальным ехидством говорить: "Набу-нахида, царя, его не почитавшего, Мардук (читай: жрецы), предал в руки Кураша.} В конце месяца Думузи непокорные в земле Гути затворили двери храма Мардука, но не было ничего, что могло бы служить им для обороны, ни там ни в других храмах, не было оружия. В месяце Арах-Шамна (октябрь-ноябрь, почти четыре месяца после оккупации), в третий день, Кураш спустился в Баб-Илу. Улицы перед ним чернели народом. Он обещал мир городу и всем в нем живущим. Угбару он утвердил своим наместником, назначил губернаторов и, от месяца Кислева до месяца Адара (ноябрь-март), разослал по их святилищам богов Аккада, которых Набу-нахид привез в Баб-Илу. В темном месяце Арах-Шамна, в 11-й день,... царь скончался..."
Из этого бесценного памятника, авторитетность которого положительно неопровержима, так как он подтверждается другим цилиндром, мы узнаем, как на самом деле произошло взятие Вавилона, - совсем не так, как выходить по разным источникам, которым поневоле приходилось следовать до этих новейших открытий. Нет ни войны, ни осады, ни обороны, ни излития Евфрата в большой водоем, ни ночной атаки; вместо того: восстание, измена, добровольная сдача, мирная оккупация и триумфальный въезд через улицы, "чернеющие народом". Единственное сражение, о котором идет речь, может быть совпадает с тем, которое Геродот упоминает (кн. I, 190), но его повествование, за этим исключением, неверно ни по одному пункту. Набонид, очевидно, был предан в руки Гобрия собственными подданными, изменниками, вероятно жрецами же. Смерть его на восьмой день после прибытия Кира - черта некрасивая; но, принимая во внимание хорошо известные. качества Кира, навряд ли может коснуться его подозрение. Во всяком случае, свидетельство этого неоспоримого памятника окончательно опровергает разные неизвестно откуда взявшиеся россказни, в роде того, что царь, будто, сам сдался Киру, который, будто бы, принял его очень милостиво и дал ему какую-то область близ Персии, куда он удалился и там мирно дожил свой век. Темноватое место о "непокорных в земле Гути" как будто относится к попытке верного отряда горцев выдержать осаду в одной из храмовых оград. Очень может быть, что ими командовал царевич, Валтассар, имя которого не упоминается; уж не погиб ли он в отчаянной свалке? Этим объяснился бы рассказ в книге пророка Даниила, описывающий часть события. что же касается пиршества, то ведь было как раз время ежегодного праздника Думузи (или Фаммуза), в посвященном ему месяце, и ничего нет невероятного в том, что его, из. религиозного усердия, отпраздновали даже в эту отчаянную годину.
24. - Киру нельзя было засиживаться в какой-либо части своего царства, теперь уже обширнейшего в мире. Однако, он пробыл в Вавилоне несколько месяцев, устраивая, учреждая, примиряя, делая все, что только может делать самый просвещенный государственный человек, дабы основать свое владычество не на боязни, а на благодарности и довольстве своих новых подданных. Ничем нельзя так скоро и прочно привязать к себе народ, как выказывая уважение к его религии. Кир, поэтому, не задумываясь, являлся в храмах и приносил жертвы богам древней столицы, называя себя и сына своего Камбиза "поклонниками Мардука, великого Владыки", и каждодневно молился богу Набу, испрашивая долгоденствие и успех для сына и себя. О более осязательных милостях и благодарностях не упоминается в известных до сих пор документах; но нельзя себе представить, чтобы, на радостях легко доставшейся победы, завоеватель поскупился на щедроты тем, которые уготовили ему пути. Судить о том можно по тому, как он наградил иудеев. Он отпустил их из неволи, вел-ел им возвращаться на родину и строить вновь Иерусалим и храм, для чего он подарил им участок леса в Ливанских горах, и возвратил им всю священную утварь и сосуды из золота и серебра, которые Навуходоноссор увез и роз-дал вавилонским храмам. Он издал по этому поводу прокламацию, в которой объявлял свою волю и приказывал всем и каждому содействовать святому делу посильными дарами и оказыванием всяческой помощи. Во вступлении к этой прокламации он выражается, как поклонник Иеговы, говоря, что "Бог небесный повелел ему выстроить Ему дом в Иерусалиме, что в Иудее", - совершенно так, как, обращаясь к вавилонянам, он называет себя поклонником Мардука и заявляет, что "Мардук, великий Владыка", приказал ему перестроить его святилище. Из этого не следует, чтобы он сам исповедал вавилонскую или иудейскую веру, или изменял маздеизму, - хотя позволительно полагать, что он, в качестве единобожника, чувствовал больше симпатии к поклонникам Иеговы, нежели к почитателям Мардука. Но, в сущности, он действовал согласно своему всегдашнему правилу: домогаться доверия и привязанности своих подданных, -а для этого он непременно должен был, находясь среди- них, наружно сообразоваться с их манерой выражаться и с их богослужением.
25. - Ранней весной в следующем году скудость (537), так по крайней мере вычитали в последних, сильно попорченных строках "летописного цилиндра", - Кир покинул Вавилон, оставив там своим наместником старшего сына своего, Камбиза. Не видать, чем собственно он был занят все следующие восемь лет. Часть этого времени он, должно-быть, провел дома, и известно, что он сложил в своем новом дворце в Пасаргадах большую часть несметных богатств, добытых. в сокровищницах трех столиц: Сард, Экбатаны и Вавилона. Древние историки несогласны между собою насчет его смерти, последовавшей в 529 г. до P. X. Вероятнее всего, что он погиб в походе против массагетов, отдаленного и крайне варварского скифского племени, кочевавшего где-то далеко на северо-востоке от Аральского моря. Так рассказывает и Геродот, но рассказ его, по обыкновению, так затемнен баснями и несообразностями, что не выдерживает никакой критики. Но сколько бы ни собрали мы фактов и достовернейших подробностей, ничто не могло бы еще усилить те чувства уважения и удивления, которые эта светлая, величественная личность внушала своим современникам и теперь еще внушает далекому потомству. Кир не только был, в высшем смысле, хорошим государем; нет - он был первым хорошим государем, о котором повествует история. Он, кроме того, за исключением афинянина Солона, -первый достоверно известный нам истинно великий и хороший человек нашей, арийской или индо-европейской расы. Его величие прекрасно характеризуется его любимой, краткой надписью, более красноречивой в своей благородной простоте, чем все самохвальства ассирийских царей: "Я - Куруш, царь, Ахеменид".
Примечание. Неожиданное открытие аншанского царского дома естественно произвело большой переполох в ученом мире и привлекло к разным скороспелым выводам, весьма скоро оказавшимся совершенно несостоятельными. Так, Кир вдруг очутился эламитом туранского или касситского племени, многобожником и даже идолопоклонником. Доказывали, что самое имя его, с окончанием на уш или аш, не арийское, а касситское. То же доказывалось и по поводу имени его сына, -Камбуджия, как оно является на памятниках. Но теперь, когда его арийское происхождение уже никем не оспаривается, его уступки религиозному чувству побежденных им народов объясняются здравым политическим расчетом. Что же касается обоих имен, то трудно найти имена более несомненно арийские, притом древнеарийские: оба встречаются в древнейшей индийской литературе: "Куру" назывался арийский народ в северной Индии, а также знаменитый род героев-царей; а в северо-западном углу Индии жил другой арийский народ, известный под именем "Камбоджа". Это имя до сих пор живо, и принадлежит земле, сопредельной с Сиамом. (См. в особенности De Harlez в "Museon" I, 4; Sиegel "Die Altpersischen Keilinschriften", 2-е изд. стр. 86; п H. Zimmer, "Altindisches Leben", стр. 102 и сл.).
Изо всех исторических раскопок, предпринятых в западной Азии, раскопки, производившаяся в Сузе и Хамадане (Экбатана) до 1885 г., приносили беднейшие результаты. Суза особенно огорчала ученых. Ни Лофтусу, ни другим из-следователям, хотя они приблизительно знали, где некогда стояли дворцы Ахеменидов, не посчастливилось напасть на сколько-нибудь интересные остатки, благодаря глупому упорству и злостному изуверству мусульманских властей в Дизфуле, городе, построенном близко от места древней столицы Элама. В марте 1885 г... французская экспедиция, под предводительством ученой и мужественной четы, Э. Дьёляфуа и его жены, посетила развалины, твердо решившись преодолеть всевозможные препятствия, выдержать всевозможный лишения и труды, но не возвращаться с пустыми руками. Французы были вознаграждены за их настойчивость множеством необыкновенно ценных находок, которые впоследствии были помещены в Луврском музее, где они составляют достойное дополнение к коллекции де-Сарзэка.
Самое место не трудно было отыскать по разным безошибочным приметам. "Город Суза, - пишет Дьёляфуа: - разрезывался на две половины широкой рекой, - древним Хоаспом, который арабы ныне называют Аль-Каркха. На правом берегу находилась многолюдная часть города, на левом помещались царский город, крепость и дворец, развалины которого погребены в огромной кургане, возвышающемся посреди других, меньших курганов, словно крутой островок среди моря. Вдоль реки растет несколько деревьев, - последние потомки священных рощ, поруганных Ашурбанипаловыми воеводами". Известно, что Дарий, сын Гистаспа (второй преемник Кира), перестроил и разукрасил Сузу, и французы стали искать, прежде всего, его дворец. Но оказалось, что дворец этот сгорел, и что над пожарищем Дариевым внуком, Артаксерксом, был воздвигнут другой, более великолепный; это доказывается длинной клинописной надписью, содержащей имя и родословную этого царя, которая тянулась вдоль дивного фриза из расписанных изразцов, изображающего шагающих львов. Фриз этот представлял главный декоративный мотив портиков на колоннах. Он, понятно, был найден не на своем месте и не в целости. Его пришлось с великим терпением собирать из кусков. Но этих кусков нашлось такое множество, что удалось восстановить фриз почти целиком. Получилась процессия из девяти чудных зверей, произведение искусства, по общему приговору, ничем не уступающее вавилонским образцам, подражанием которым его приходится признать.
Таким же способом, из тщательно собранных кусков, Дьёляфуа удалось восстановить еще одну удивительную работу, - фриз, изображающие стрелков, царских телохранителей. "Мне приносили, - пишет он: - сегодня руку, завтра ногу, а там кусок обуви. Подбирая куски, я собрал ноги, подол ризы, туловище, руки, плечо, наконец голову, и получил - целого стрелка". Этих стрелков была целая процессия, также как и львов. Костюм - роскошный до-нельзя: изящная, грациозная "мидийская риза". Драпировка естественным, мягким падением складок уже изобличает влияние греческого искусства, привитого к условному типу ассирийской скульптуры. Покрой одежды один для всех, но узоры на материи разные: очевидно, показаны мундиры разных полков. Волоса сдерживаются золотыми ободками, на руках запястья, в ушах золотые серьги. На копьях у нижнего конца древка, серебряный шар. Из Геродота известно, что именно такова была обмундировка царской стражи из отборных воинов, которую называли просто "Десять Тысяч" или "Бессмертные", по их числу и потому, что когда умирал один, в бою или своей смертью, его немедленно замещал другой, так что этих стражников всегда было ровно десять тысяч, ни одним больше, ни одним меньше. Интересно убедиться в верности описания, через две тысячи слишком лет, по современным изображениям этого знаменитого отряда! Особенно интересна следующая деталь: в материи вотканы, или вышиты на ней, гербы, весьма похожие на те, которыми в средние века отличались одежды свит знатных или королевских родов. Вот что пишет об этом Дьёляфуа:
"... На белом фоне разбросаны на правильном расстоянии черные ромбы с желтым ободком. В середине каждого ромба белый бугор, а на нем три башни, одна желтая, две белые; все это обведено таким же желтым рельефным ободком. Это украшение самым явственным образом представляет цитадель города Сузы; так, по крайней мере, она изображается на ассирийских изваяниях, относящихся к взятию Сузы Ашурбанипалом. Когда знатные средневековые вельможи заставляли, свои свиты носить одежду с вышитыми или вотканными своими гербами, им уж верно не снилось, что их опередили персидские монархи!"
"Львиный фриз" и "Стрелковый фриз" не одни образцы декоративного искусства, открытые в Сузе. Едва ли менее красива облицовка из разноцветных изразцов, украшавшая зубчатые перила, - вернее, парапет, - большой двойной лестницы, ведущей в обширный дворцовый двор, по такой едва заметной отлогости, с такими низкими, глубокими ступенями, что легко можно подняться по ней верхом. Сочетания цветов в многочисленных обломках, собранных при раскопках, довольно смелые, по замечательно гармоничны в целом эффекте. Дьёляфуа упоминает следующие сочетания, как наиболее часто встречающиеся:
На голубом фоне, преобладающий цвет - белый, местами (не часто), зеленый и бледно-желтый.
- На темно - зеленом фоне, преобладающий цвет - золотистый, местами голубой и белый.
На черном фоне, преобладающий цвет - золотистый, местами бледно-зеленый и белый... Внутренняя облицовка ворот - белая с розовым мозаика, а над нею тянется величественный "львиный фриз".
Одна из самых интересных находок - государственная печать царей - Ахеменидов; не отпечаток, а самая печать, конической формы, из дорогого серого камня в роди опала. Сфинксы по обеим сторонам медальона с царским бюстом, - египетский мотив, доказывающие, что эта печать была сделана уже после завоевания Египта. Но всего замечательнее фигура в крылатом круге, парящая над медальоном. Это - явное подражание ассирийскому ашуровскому символу и, подобно ему, всегда является над царем или впереди его на всех изваяниях, на которых изображены Ахемениды, на стенах. и на скалах. Ясно, что они присвоили себе этот условный символ, применяя сто к своему верховному богу, Ахура-Мазде, почему мы и находим его на всех их памятниках. будь то дворцы или гробницы. Разница единственно в крыльях - изогнутых, тогда как у ассирийцев они прямые. То же изменение мы находим и в крылатых быках, по-ставленных у ворот дворцов в Персеполе, столице позднейших Ахеменидов.
Еще найдена в Сузе колонна, самый совершенный образец своего рода, гораздо лучше сохранившаяся, чем колонны в Персеполе, но того же типа, с тою же своеобразной, сложной орнаментацией капители, которая представляет, по-видимому, собственное измышление персидского искусства. Нигде более не встречаются капители, составленные из животных, - то коней, то быков, или львов, - скорее грифов.
1 - Камбиз был старшим сыном великого Кирa и царицы Кассанданы, персиянки, из рода Ахеменидов, и потому всеми признавался за законного наследника отца в родовой вотчине его, Персии, и в созданной им обширной державе. Один греческий писатель, правда, называет его сыном Амиты, но это явный вымысел, взятый из мидийского источника. Если бы Камбиз был сыном иностранки, он не был бы допущен царствовать, и подавно не вступил бы на престол так спокойно, не возбуждая никаких споров и протестов. Он не был новичком в правительском деле, так как несколько лет пробыл в Вавилоне наместником отца, и на нескольких плитках из архива Эгиби, помеченных этими годами, он титулуется "царем Баб-Илу", Кир. же - "царем земель".
2. Нет повода сомневаться в том, что Камбиз имел честное желание править хорошо и справедливо; есть факты, доказывающее, что он неоднократно старался следовать по стопам отца. В нем было немало благородных качеств; но он совершенно не имел того самообладания, той уравновешенности характера, в которых главным образом заключалось величие его отца. Он допустил своим недостатками затмить, задушить все лучшее в нем, а недостатки эти, к несчастью, были именно такие, которые всех ужаснеe и опаснее в человеке, облеченном самодержавной властью: подозрительность и необузданная запальчивость. Гнев часто уносил его за всякие пределы благоразумия, даже благоприличия, превращая в нем самые внушения правосудия в исступление безумца. Так, однажды, поймав одного из семи членов верховного суда на лихоимстве, он приказал содрать с него живого кожу, обить его стул в суде этой кожей, и принудил сына его, назначив его на место отца, сидеть на этом стуле во время судоговорения,-для памяти. Правда, он скоро сам жалел о своих неистовствах; все же он должен был внушать своим приближенным скорее страх, чем любовь, и вполне понятно то, что рассказывает Геродот со слышанных им в народе слов, будто Кира подданные называли "отцом", Камбиза же только "господином". Он знал об этом чувстве к нему и горько на то сетовал. Его без того уже неприветливую натуру еще растравляла ревность к младшему, - и единственному, - брату своему Бардие, {Греки называют его Смердисом, - вероятно, расслышав "Бердис". Иные его зовут Танаоксаром или Таниоксарком; ученые иранисты полагают, что это - искаженное слово "тауварахшатра", т.е. "князь лука", что весьма вероятно, потому что Бардия слыл лучшим стрелком во всей Персии.} в котором он не без основания подозревал любимца народа и потому видел себе опасного соперника. Однако, он сначала поступал честно, даже великодушно по отношению к брату: назначил или утвердил его наместником Хорасмии, Бактрии, Парфии и Кармании, т.е. почти всего восточного Ирана, по отцову завещанию.
3 - Весьма вероятно, что, согласно общему обычаю восточной политики, хорошо известному нам из истории Ассирии, смерть царя послужила сигналом к восстанию в некоторых из покоренных им земель, и что в этом нужно искать объяснения того, что говорит Геродот: будто "Камбиз заново покорил народы, покоренные уже Киром", - после чего он начал готовиться к походу на Египет. Это было как нельзя более естественно: самый ход событий выдвигал покорение Египта, как первое на очереди дело. Всемирная держава, очевидно задуманная Киром, была бы неполна без Египта. Не было недостатка и в приличном предлоге: Амазис разве не посулил Лидии помощь против Персии? Исполнить обещание помешала ему единственно необыкновенная быстрота движений завоевателя. И разве такое нахальство могло пройти ненаказанным? Было бы даже странно, если бы мысли нового царя не обратились в сторону Египта. Но такое объяснение было слишком просто для древних историков; они любили замысловатые повести и, если можно, с нравоучением. И так, они пресерьезно рассказывают, что Камбиз послал к Амазису просить у него одну из его дочерей в жены, и что узурпатор, теперь уже твердо сидевший на престоле, не желая посылать родную дочь в далекую, мало известную землю и отдать ее в полную власть мужа, о сумасбродстве которого, вероятно, и до него допили слухи, придумал хитрость (прямо отказать было бы слишком опасно), и отправил к Камбизу, выдавая ее за свою, дочь свергнутого им с престола царя Хофры (или Априя), красавицу Нитетиду. Она поехала охотно, видя в этом прекрасный случай отмстить за отца и весь свой род: стоило только сказать Камбизу, как его одурачили, - что она и сделала. Он, понятно, пришел в такую ярость, что тут же сулил Египту погибель. Вся эта история до смешного неправдоподобна, хотя бы потому одному, что Нитетиде должно было быть за сорок лет. Но у египтян была своя версия, гораздо хитрее составленная: они сказали Геродоту (который, однако, не поверил им), что Нитетида была одной из жен Кира и матерью Камбиза. Этот вымысел приплетал Камбиза к египетскому царскому дому и превращал завоевание просто в вооруженную перемену династии, - (не редкость в Египте), - сам же завоеватель кстати являлся мстителем за родного деда.
4. - Египетская кампания, хотя вероятно была задумана с самого начала нового царствования, не могла состояться до четвертого года. Она была сопряжена с большими трудностями, и Камбиз был настолько умен, что вполне их признавал и соразмерял с ними свои приготовления. Таким врагом, как Амазис, не приходилось пренебрегать. Он втихомолку сделал много такого, что должно было значительно против прежнего затруднить завоевание. Он занял остров Кипр, подружился с несколькими греческими островами, чем обеспечил себе пользование немалыми морскими силами, и кроме того помешал оккупации этих островов персами, которая иначе непременно бы последовала за покорением греческих приморских городов в Малой Азии. Амазис притом был тем, что по-нашему можно бы назвать "либералом". Он шел напролом против узких, упорных предрассудков своего народа, даже жертвуя для этого отчасти своей популярностью. Так, он пустил в Египет греков, разрешив им иметь собственное поселение у устьев Нила, содержал отряд греческого наемного войска, и даже взял себе жену из греческой колонии, Кирены. Он мог, поэтому, полагаться на бдительность и помощь своих новых заморских друзей, хотя и ценой отчуждения большой части египтян. Камбиз решился выставить против флота - флот, против греков - греков же. Он приказал ионийским и финикийским городам экипировать свои корабли и содержать их в готовности при первом слове двинуться на подмогу сухопутной армии. Города повиновались без малейшего признака неудовольствия или измены, из чего можно заключить, что персидские власти обходились с ними мягко и справедливо, по крайней мере в сравнении с прежними завоевателями. Вышел приказ флотам, - ионийскому и финикийскому, - соединиться пониже горы Кармила и оттуда плыть в южном направлении, вдоль берега, прикрывая собою армию, которая должна была идти обычной дорогой. Часть этой дороги, на протяжении нескольких дней, проходила через ужасную пустыню, поперек Синайского полуострова. Но Камбизу удалось расположить к себе шейхов бедуинских племен, - мидианитов и амалекитян, - настоящих хозяев полуострова, так что они обещали не тревожить его армии и даже снабжать ее водой, и сдержали слово. Счастье, казалось, захотело довершить начатое с такой предусмотрительностью дело: Камбиз уже собирался в путь, когда к нему явился грек, дезертир, некто Фан, командовавший греческой стражей Амазиса и тайно ушедший к персам, считая себя чем-то обиженным. Амазис, ясно сознавая, какие дурные последствия этот побег мог иметь для Египта, послал сильную погоню за дезертиром. Его проследили до Лидии и там схватили; но он и тут успел ускользнуть из рук египтян и добрался до персидского двора. Он был допущен в свиту царя и вполне оправдал опасения Амазиса, так как, своим знанием страны и советами, был крайне полезен персам.
5. - Наконец все было готово (525 до Р. X.). Но царь еще мешкал. Он покидал царство свое на месяцы, быть может, на года, отправляясь, притом, в опасный поход. Кого оставить вместо себя правителем? Всего естественнее, конечно, - родного брата, Бардию; он же и наследник, так как Камбиз не имел детей... Но врожденное, закоснелое недоверие всех восточных деспотов к своим кровным родным не допускало такой мысли, а в Камбизе чувство это еще усугублялось ревнивой и подозрительной до мономании натурой, так что ему невыносима была мысль даже просто оставить брата дома. Ему беспрестанно чудились заговоры и посягательства на его власть: Бардия, как правитель всего восточного Ирана, т.е. почти половины царства, к тому же не особенно твердой в верноподданстве, и как любимец народов, без того уже слишком легко мог подбить вверенные ему области на открытое восстание и, в та-ком случае, располагал бы достаточными силами, чтобы одолеть другую половину и завладеть престолом отсутствующего брата, - чего доброго, даже не встретив большего сопротивления. Сознание собственной непопулярности было у Камбиза больным местом, и он, ворочая в душе эти мрачные предчувствия, додумался до такого умопомрачения, что в минуту исступления приказал тайно умертвить брата, в безумной надежде найти в преступления душевный покой. Неизвестно, как именно было совершено злодеяние, потому что рассказы разных греческих писателей противоречивы между собой и все явно недостоверны. Но, для установления самого факта, вполне достаточно того, что мы читаем в бегистунской надписи царя Дария, преемника Камбиза. Вот это краткое, но не допускающее сомнения, заявление:
"Муж, по имени Камбуджия, сын Куруша, из нашего рода, был здесь царем до меня. У этого Камбуджии был брат, имя ему Бардия, от одного отца и одной матери, как и Камбуджия. Впоследствии Камбуджия умертвил того Бардию. Когда Камбуджия убил Бардию, народу не было ведомо, что Бардия убит. Потом Камбуджия отправился в Египет..."
6. - Кампания была недолга и успехом превзошла ожидания. Пока обе Стороны к ней готовились, в Египте произошли перемены: умнаго, осторожного Амазиса не стало, и когда персы - дошли до восточного устья Нила, их встретил сын его, Псамметик III (греки чаще называют его Псамменитом). Была всего одна битва, близ города Пелузиума, - битва решительная. Псамметик сразу отступил в Мемфис с главным корпусом своей армии, думая отстоять этот древнейший и святейший город. В Пелузиуме продержался некоторое время другой отряд, но не мог устоять против неприятельских соединенных сил, сухопутных и морских. Сдача этой крепости настежь открыла Египет врагам; суда их беспрепятственно поплыли вверх по Нилу прямо к Мемфису и пришли туда раньше армии, что было весьма кстати, так как ей надо было перейти Нил для того, чтобы атаковать столицу, и поддержка флота оказалась весьма нелишнею. Столица как-то вяло защищалась. Одна цитадель, гарнизоном которой командовал сам царь, выказала твердость и мужество, но защитники её численностью слишком уступали врагам и были вынуждены сдаться. Благороднейшие сыны земли, в том числе сам Псамметик, попали в плен. Этим собственно окончилась война, и вся страна покорилась персам почти радостно. Одна египетская надпись гласить: "Когда великий царь, владыка вселенной, Камбатет (Камбиз), пошел на Египет, с ним были народы со всего мира. Он овладел всей землей и повелел им в ней селиться". Навряд ли, впрочем, дело прошло бы так гладко- и единодушно, если бы царствующий дом пользовался любовью народа. Что Амазис был узурпатором, это было еще не беда: мало ли их перебывало в Египте за сорок веков политической жизни! Только бы суметь подделаться под народные вкусы и предрассудки. Но этого-то и не сделал Амазис. Он водил дружбу с греками, позволял им селиться в египетской земле и даже набрал себе из них телохранителей, не смущаясь тем, что народ их ненавидел и презирал. Это все были непростительные грехи в глазах и черни, и надменных изуверов, - жрецов. Последние, вероятно, сыграли такую же предательскую роль, как их вавилонские собратья, и Псамметику пришлось платиться за грехи отца, хотя он не разделял его взглядов, а был истым консерватором.
7. Очутившись почти нежданно для самого себя властелином такого великого царства, где все должно было ему и его спутникам казаться странно и дико, Камбиз вел себя так, как было прилично сыну и ученику великого Кира, который неизменно держался золотого правила: милостиво обращаясь с побежденными, уважать их обычаи и веру. Он оказывал пленному Псамметику почет и внимание; не было речи о грабеже городов и храмов, поругании святынь, порче плантаций и тому подобных зверствах. Единственной жестокой мерой была казнь двух тысяч юношей, жизни которых персы настоятельно требовали в отместку за избиение всей команды первого персидского судна, прибывшего в Мемфис раньше товарищей и очутившегося отрезанным от всякой помощи. Команда военного судна в то время состояла приблизительно из двухсот человек; а по восточным понятиям, ничего бесчеловечного не было в требовании десяти жизней в уплату за одну: война! Впрочем, ничто не было изменено или нарушено в законах, учреждениях, и вообще народной жизни. В главные крепости было поставлено по гарнизону и назначен сатрап для наблюдения за порядком и собирания дани, - вот и все. что касается египетской религии, формы богослужения должны были показаться маздеисту не только отвратительными, но и в высшей степени смешными, особенно богопочитание, воздаваемое стольким животным, и полезным и вредным, - как-то: кошке, шакалу, крокодилу, ибису, -а также бальзамирование трупов людей и священных животных. Несмотря на это, Камбиз наружно сообразовался с обычаями народа, которым судьба призвала его управлять, и добросовестно старался являться перед ним настоящим фараоном; в таком виде он изображен в одной стенописи, коленопреклоненным перед быком Аписом, - самым священным изо всех животных, в котором египтяне чтили символ самого Верховного Божества. Эта живопись существует до сих пор в одной из галерей подземной усыпальницы, нарочно устроенной для мумий многовекового ряда Аписов. Надпись гласит, что недавно скончавшийся Апис положен в "место упокоения", уготовленное для него Камбизом, а другая надпись извещает о рождении нового Аписа в пятый год его царствования. Упомянутая выше надпись (на стр. 393), очень длинная, вырезанная на статуе египтянина, исправлявшего разные публичные должности при Амазисе, Псамметике II, Камбизе и Дарии, очень хвалить Камбиза за усердие в делах веры, за щедрость к храмам и их служителями. Итак, все, что Геродот рассказывает о кощунствах и святотатствах, будто бы совершаемых Камбизом, до поругания могил и собственноручного убиения быка Аписа, в припадке бешенства, можно, не задумываясь, отнести к басням, которыми невежественные или недобросовестные провожатые угощали иностранцев с патриотическим злорадством. Греки же, современники Геродота, с удовольствием верили им, потому что у самих таилась злоба на персов, от еще свежей, смертельной обиды, да и многие персидские обычаи должны были казаться им безнравственными. Так, Геродот приходит в ужас от того, что Камбиз женился на двух своих родных сестрах, тогда как мы знаем, что его религия такие браки не только допускала, но считала особенно святыми.
8. - Взяв Египет и прочно утвердив там свое владычество, Камбизу следовало бы уехать, оставив только правителей и гарнизоны. Но он все мешкал. Ему в Персию не хотелось возвращаться; признаки умственного расстройства сказывались у него все сильнее, и все чаще находили на него припадки слепой, беспричинной ярости, которые разрешались каким-нибудь убийством и держали его приближенных в постоянном страхе за себя. Припадки эти становились тем более необузданными, что он начал пить без всякой миры, - порок не редкий у персов. Весьма вероятно, что бичевания его совести за убиение ни в чем неповинного брата были тайной причиной и его неохоты предстать перед своим народом и этих безумных припадков. Он искал развлечения в составлении планов дальнейших завоеваний и совсем-было собрался в самую глушь Ливии и Эфиопии. Еще замышлял он морскую экспедицию, против Карфагена, на северном берегу Африки. Но финикияне наотрез отказали в своих кораблях, не желая идти против собственной колонии, а так как план этот был невыполним без их помощи, то Камбиз должен был от него отказаться. А все-таки он послал часть своего войска на запад, в самую пустыню, овладеть оазисом, славившимся очень древним храмом и оракул лом бога Аммона (одно из имен верховного божества у египтян). Владеть этим оазисом было очень важно для всякого, кто хотел держать под своим контролем племена, раскинутая между окраиной пустыни и поморьем. Отряд, посланный туда Камбизом, пропал без вести; сохранилось предание между аммонианами, что он погиб в самуме, занесенный песками пустыни. В Эфиопию Камбиз сам повел свою армию, и там ему повезло. Он пошел вверх по Нилу и дошел далее ассирийцев, до земли, обитаемой настоящими неграми, представитель которых, толстогубый, с курчавой- головой, одетый в звериные шкуры, является в числе подданных народов в изваяниях царских дворцов в Персеполе (см. рис. на стр. 403). Из этого факта, как из того, что от этих земель получалась дань, состоящая из рабов и слоновых бивней, ясно, что поход вышел удачный и кончился не простым хищническим набегом. Но на обратном пути, подходя уже к пределам Верхнего Египта, Камбиз со всей армией чуть не подвергся той же участи, как войска, погибшие в пустыне.
9 - Прошло три года, а царь все сидел в Египте, - как вдруг с родины получились громовые, невероятные вести: Бардия, брат царев, будто бы, восстал против него, сам себя провозгласил царем и во все концы царства разослал гонцов, - объявить, чтобы народам отныне повиноваться ему, а не Камбизу. Один такой вестник явился в Египет и стал мутить войска, нимало не смущаясь присутствием царя. Так как смерть Бардии хранилась в глубокой тайне, и народ только думал, что он живет в уединении в своем дворце (не редкость на Востоке), то никому не пришло в голову усомниться в истине привезенного известия, и Камбиз очутился лицом к лицу с той самой опасностью, один воображаемый призрак которой довел его до безумия и преступления; но такого ужаса он никогда не представлял себе: словно дух самого убитого брата встал из могилы и сел на его престол. Неохотно следуя настоятельным советам своих родичей, князей Ахеменидов, и воевод, он приказал армии собираться в обратный путь. Но бодрость в нем была надломлена. Он один знал наверно, что там - самозванец, который, как-нибудь проведав, что Бардии уже нет в живых, пользуется неведением народа, чтобы разыграть роль. Он не имел никакой надежды, - совесть твердила ему, что он терпит заслуженную кару. Не было у него и сына, ради которого бы вести борьбу, так что, даже в случае благоприятного исхода, наследство великого отца его все-таки должно было перейти к младшей линии. Персы, правда, народ честный, не пойдут за самозванцем, раз он будет разоблачен; по как мог бедный царь убедительно доказать обман, не выдавая своей преступной тайны? А между тем, ради блага государства сделать это совершенно необходимо, - и сделать не медля. Он решился смирить себя, - повиниться. Но пережить такое признание, - это уже превышало силу его гордого духа. К тому же, он с горечью сознавал, что по нем не будут плакать: готовность, с которой его подданные, одного с ним племени, обитатели его родовой вотчинной области, откликнулись на первый же призыв к отпадению от него, не была ли достаточным доказательством того, что он утратил их любовь и доверие, что божественное Хварено, - "грозное Царственное Сияние", - которое не пребывает там, где нет правды, отошло от него? (см. стр. 95 и 105). Он не ошибался: сыном великого Кира, того, которого они звали отцом, был для них брат его., не он; он был только "господин". Продолжительное отсутствие окончательно разорвало связь между ним и его народом. И лучше было избавление государства, восстановление пошатнувшейся законной власти вверить рукам безвинным, чистым; никакое хорошее, святое дело не могло преуспевать в руках "хулителя Мифры", братоубийцы. И вот, созвав совет из самых приближенных к царской особе вельмож, персов, Камбиз рассказал им свою скорбную повесть с простотой и достоинством человека, который уже более не от мира сего, просил их, - в особенности князей Ахеменидов, - исправить причиненное им зло, и - лишил себя жизни. Его молодому родственнику, Дарию, выпала нелегкая обязанность вести сильно деморализованную армию на родину и забрать запутанные дела в свои руки впредь до окончательная решения вопроса о престолонаследии.
10. -Такова эта глубоко трагическая драма, в ее широких, простых чертах, освобожденная от противоречивого пустословия, ребяческих анекдотов, которыми приправили ее греческие хроникеры, весьма падкие до международных сплетен и скандалов, и освещенная бегистунской надписью, в которой мы находим следующий полновесный параграф "... Когда Камбуджия ушел в Египет, тогда в государстве водворилось зло. Неправда развелась в земле персидской и в Мидии, равно и в прочих областях."
"Был затем некий муж, маг, по имени Гаумата. Он так солгал перед государством: "Я - Бардия, сын Куруша, брать Камбуджии". Тогда все государство взбунтовалось". (Весной 522 до P. X.). "Оно отложилось от Камбуджии и передалось ему, - и Персия, и Мидия, и прочие области. Он завладел царством. В девятый день месяца Гармапада, - тогда это случилось, что он завладел царством. {Июль или август; это вероятно относится к коронованию или освящению в Пасаргадах.} После того, Камбуджия убил себя и умер... Отняв у Камбуджии Персию и Мидию и подвластные ему области, маг Гаумата поступил по своему хотению, - сделался царем".
Между вавилонскими "контрактными плитками" нашлись две, помеченные сентябрем и октябрем первого года "царя Бардии", чем вполне подтверждается то, что говорит Дарий о всенародном призвании самозванца и о легковерности, встретившей обман его в "областях".
1. - "Не было того мужа, ни перса ни мидянина, ни из нашего рода, который, бы смог отнять царство у этого мага, Гауматы. Народ боялся его чрезвычайно. Он умертвил многих, знавших прежнего Бардию. Для того он их убивал, "чтобы они не признали меня, что я не Бардия, сын Куруша." Никто не смел ничего предпринять против мага Гауматы до тех пор пока не явился я. Тогда я помолился Ахура-Мазде; Ахура-Мазда пришел мне на помощь. В десятый день месяца Багаядиш" (первый месяц, март-апрель), "тогда случилось, что я, с верными мне людьми, умертвил того Гаумату, мага, и главных его пособников. Есть крепость Сикатхауватис, в области Низайя, в Мидии, - там убил я его. Я отнял у него царство. Милостью Ахура-Мазды я сделался царем; Ахура-Мазда даровал мне царство".
Так пишет Дарий, на Бегистунской скале. Многоречивые и сильно изукрашенные рассказы греческих историков являются ценным комментарием к этой краткой, сжатой заметке. Потому ценным, что при всем множестве подправленных анекдотов, выдуманных греками речей, непонятых и, потому, извращенных фактов, все же эти рассказы снабжают нас непрерывною нитью действия И дают возможность собрать в картину главные черты крайне драматичного инцидента. Он довольно верно представляется в следующем виде.
2. -По смерти Камбиза армия, на обратном пути в Персию, объявилась в пользу самозванца. Дарий спешил домой и, прежде чем на что-нибудь решиться, по секрету написал сатрапам разных областей, стараясь заручиться их содействием. Успех получился не блестящий. Оказалось, что он мог положиться лишь на двоих да на своего отца, бывшего сатрапом в Парфии. Он из этого заключил, что было бы неосторожностью действовать открыто, силою, так как большинство очевидно в самом деле верило самозванцу, а Бардия, если бы был жив, несомненно был бы законным наследником своего бездетного брата. Маг, вдобавок, позаботился расположить к себе провинции заявлением, что, как только он утвердится на престоле, он освободить их от налогов и военной повинности на три года. Он, поэтому, пользовался немалой популярностью, и Дарий поступил благоразумно, уклоняясь от междоусобной войны, исход которой был бы более чем сомнительный. Смелый удар, быстро совершившиеся факт, - вот в чем была единственная надежда на практическое разрешение задачи, и такой исход был возможен благодаря некоторым персидским обычаям, на которых Дарий ловко построил свои планы.
3. -Мы видели выше (стр. 311), что персидская нация составилась слиянием разных племен, - вероятно семи, под предводительством Ахемена, главы родовитейшего из них - Пасаргадов. Но, хотя этот род таким образом был облечен наследственным достоинством, однако, большими привилегиями пользовались главы и других шести племен или кланов, равные царю во всем, исключая только царское звание. Они все носили царский головной убор, - высокую тиару (кидарис); все имели право входить к царю без доклада, во всякое время; они были царевыми товарищами и советниками по праву рождения, и первую жену свою, царицу, он был обязан выбрать в семье одного из них, и только в их семьях мог искать женихов и невест своим детям, своим братьям и сестрам. На этом-то старинном и свято соблюдаемом обычае Дарий построил свой простой, но хитрый план. Главы всех семи кланов, - он сам в том числе, - должны были явиться у дворцовых ворот одни, без свиты; самозванец никак не мог отказаться принять их, если не хотел нарушить один из. основных законов государства и тем непременно возбудить подозрение, а раз проникнув во дворец, они полагались на свою храбрость и на могущие возникнуть случайности. Все поклялись поддержать Дария и с ним идти на все. Они могли дать планам своим созреть не спеша, потому что человек, выдающих себя за сына Кира, не мог ничего предпринять против семи князей. Несмотря на успех свой, он все же, по-видимому, ощущал в душе некоторую тревогу; иначе почему бы ему было, как извещает надпись, переезжать в Мидию и там поселиться не в столице, Экбатане, а в каком-то замке среди гор? Между тем, именно это обстоятельство значительно увеличивало трудность и опасность дела, задуманного заговорщиками, так как самозванца там окружали преданные ему маги, образовавшие, как известно, отдельное и очень могущественное сословие. Но изменить план было бы неудобно; надо было, напротив, как можно скорее привести его в исполнение. Итак, князья бесстрашно подъехали к воротам замка. Дарий выдал себя за посланного от отца своего Гистаспа, наследника престола, так как у покойного царя не было сына. Как он и предвидел, стража пропустила их без малейшего возражения. Несколько минут спустя, самозванца уже не было в живых: он был убит после краткой свалки с немногими бывшими при нем слугами, семь месяцев по смерти Камбиза. Свита князей, оставленная неподалеку, подоспела вовремя, чтобы помешать народной вспышке. День этот впоследствии праздновался в память "убиения мага". Греки, совершенно не поняв смысла этого празднества, с полной уверенностью писали, что в этот день каждый год избивались маги, имевшие неосторожность показаться на улицах, так что они не смели выходить из домов. Почти немедленно после этой смелой выходки, Дарий был провозглашен царем, вероятно по предварительному соглашению с товарищами и с согласия отца его Гистаспа, который продолжал управлять своей далекой областью. В своей большой надписи он добросовестно выписывает имена своих шести сподвижников, подчеркивая то обстоятельство, что больше при нем не было никого: "Эти мужи одни были при том, как я умертвил мага Гаумату, которого называли Бардией. Эти мужи одни помогали мне". Один из них был Гобрий, тесть Дария.
4. - Так-то, с изумительной легкостью и почти без кровопролития, совершился достопамятный переворот. Последовал краткий мирный промежуток, Дарий посвятил все свои силы восстановлению поколебленного во всем царстве порядка. Он сообщает об этом своим обычным сжатым, но основательным слогом:
"Царство, которое было отнято у нашего рода, я воротил... Я восстановил государство, - и Персию, и Мидию, и прочие области. Каким оно было прежде, таким я его восстановил. Храмы, которые разрушил маг Гаумата, я построил вновь. Я восстановил в государстве богослужение и священные песнопения, и возвратил попечение о них родам, у которых маг Гаумата отнял его. Милостью Ахура-Мазды я совершил это. Я трудился, пока не восстановил род наш на его месте, как было прежде. Так потрудился я, милостью Ахура-Мазды, чтобы маг Гаумата не заместил наш род".
При дешифровке бегистунской надписи, ученых сильно озадачило это место, - о разрушении и построении вновь храмов: каких храмов? Ведь известно, что религия Зороастра положительно не допускает никаких храмов, и что единственными богослужебными пунктами были жертвенники со священным огнем, - атэшгах, -на открытом воздухе или в небольших простых молельнях с голыми стенами. Чтобы царь, исповедующий маздеизм, ставил себе в заслугу восстановление не им разрушенных храмов, не могло не показаться чем-то ненормальным. {Храмы, положим, были у персов, но гораздо позднее, в период, не входящий в рамки настоящей книги. Период этот можно назвать временем окончательного упадка чистого маздеизма. Уже при внуке Дария, царе Артаксерксе, воздвигались храмы Мифре и Анахите-Ардви-Суре. В этом сказывается влияние семитских и ханаанских религий; Мифра преобразился по образцу всяких Баалов и Молохов, а Анахиты уже нельзя распознать от разных натуралистских богинь - Бэльтис, Милитт, Астарт, Атаргат и пр. У неё был знаменитый храм в Сузе.} Но если принять объяснение Макса Дункера, что имеются в виду храмы не персов и мидян, а подданных народов, то несообразность сразу исчезает. Мы видели, что сам Кир и, в подражание ему, сын его Камбиз, ставили себе за правило оказывать не только терпимость, но личное почитание религиям побежденных народов. Весьма естественно, что узурпатор не руководился умным политическим расчетом, а следуя слепо внушениям фанатической нетерпимости, оставлял без ремонта, даже разрушал, эти ненавистные ему гнезда язычества. Дарий, со своей стороны, конечно тотчас же снова водворил примирительную и справедливую политику своего рода, и упоминает о том в своей летописи, как о черте, дающей ему право на благодарность большой части его подданных. Не должно забывать, что все документальные памятники Ахеменидов составлены на трех языках, потому что обращались к трем различным расам, - арийской, семитской и туранской, -и что маздеисты представляли численное меньшинство. Об этом факте напоминает. между прочим, одна, по-видимому незначительная подробность: в туранской версии, - (которую называли сначала прото-мидийской, потом амардской, даже скифской), имя Ахура-Мазды поясняется словами: "Бог арийцев". Вавилонская версия говорит о "домах богов", чем исключаются и персы и мидяне.
5--Что сам Дарий был искренний маздеист, о том его надписи не оставляют ни малейшего сомнения. Но есть еще и другие указания. Близ основанной им новой столицы, известной нам только под греческим именем, - Персеполис, - в высокой отвесной скале, называемой Нахши-Рустэм, высечены гробницы, - или, вернее, погребальные покои или склепы, - Дария, его сына, внука и правнука, изображающая дворцовые фасады, по образцу ликийских гробниц (см. ГЛ. VIII), и богато разукрашенные изваяниями. В последних особенно привлекаете внимание фриз, представляющий процессию собак; собака же - священное животное по Авесте. Царь стоит на эстраде, опираясь на лук, со спущенной тетивой (означающей, что жизненной борьбе настал конец), а перед ним жертвенник со священным огнем; далее - диск солнца, а над всем парит. образ самого Ахура-Мазды, с мирным венком, в знак вечного упокоения. Изо всех рядом помещенных гробниц, на одной только Дариевой есть надпись, которая отчасти дополняет бегистунскую, так как она составлена несколькими годами позднее. Она начинается самым торжественным исповеданием веры, от которого на душе становится торжественно, словно от далекого гула дивного органа:
"Великий бог - Ахура-Мазда: он сотворил землю сию, сотворил небо там над нами, сотворил человека и все, что человеку на радость. Он сотворил Дарьявуша, единого царя над многими".
Следует краткий перечень деяний царя и его завоеваний, которые он благочестиво относит к "милости Ахура-Мазды". Никакой верующий иудей не мог бы выразиться безусловнее и положительное:
"То, что я совершил, то все я совершил милостью Ахура-Мазды. Ахура-Мазда оказывал мне помощь, пока я не окончил труд свой. Да пребудет покров его надомного и над сей землей".
То же самое он повторяет несколько раз в бегистунской надписи, и хотя он в двух местах присовокупляет: "и другие боги", но в подлиннике слова эти не имеют того решительного языческого оттенка, как на современном языке. Известно, что маздеизм допускал существование божественных Сил, подвластных Единому, Всевышнему Богу, и приведенные слова конечно не имеют иного значения. Другая характеристичная черта, изобличающая маздеиста, это - постоянное употребление им слова "ложь", "неправда", в смысле "зло", "беззаконие", "нечестивость". Так, после отбытия Камбиза, царь говорить, что "неправда развелась в земле". И слово-то употреблено настоящее авестское, - "друдж", в новейшей его форме, "дарауга". Под конец Дарий говорить: "За то Ахура-Мазда оказал мне помощь, и другие боги тоже, что я не был ни злым, ни лживым, ни тираном".
6. - Из этих мест, дышащих духом скореe Гат, чем Ясны или Вендидада, можно заключить, что Дарий был маздеист первобытной, неиспорченной школы, и что изменения, внесенные в вероучение и обрядность мидийскими магами (см. стр. 304), по всей вероятности, еще не были приняты персами. Во всяком случае, последние не придерживались предписаний Вендидада по отношению к мертвым. Царей своих они не отдают на съедение птицам, а кладут в великолепные усыпальницы. Позднейший обычай - заимствованный; самое название "башен молчания" - дахма, - означает буквально "место сожжения", что доказываете что древнейшие иранцы сжигали своих мертвецов, также как и родичи их, индусы. Из одного любопытного места у Геродота как будто выходит, что в его время (середина V-го века до P. X.) обычай выставлять покойников уже сильно принялся у персов, но, так сказать, исподтишка, с легкой руки магов, - как и можно было ожидать. Вот это место:
"Есть у них еще обычай, о котором не говорят открыто, а как бы с опаской, относительно умерших. Говорят, будто тело перса мужеского пола никогда не погребается прежде, чем его порвет собака или хищная птица. Что у магов существует этот обычай, не подлежит никакому сомнению, потому что они соблюдают его, нисколько не скрываясь. Мертвые тела покрываются слоем воска и тогда уже предаются земле".
Тут как будто уступка учению магов, так как слой воска некоторым образом изолирует тело и ограждает священную стихию, - землю, от осквернения. Притом, строго говоря, ни одна стихия не оскверняется, если тело запирается в гроб и саркофаг, потом ставится не в землю, а в склеп, высеченный в твердой, сухой скале. Что персы времен Дария избегали близости трупа из боязни оскверниться, можно заключить из еще другого места у Геродота же, в котором сказано, что Дарий, в один из приездов в Вавилон, не захотел въезжать в одни ворота, потому что над ними помещался гроб царицы Нитокриты, матери Набонида, по какой-то непонятной прихоти выбравшей для себя это странное место последнего упокоения. Это, может быть, и неправда, но во всяком случае многозначительно.
7 - Если Дарий понадеялся на то, что он, быстрым и энергичным ударом, нанесенным самому корню зла, в лице самозванца, предотвратить будущие смуты, он ошибся, и лишь весьма немного месяцев было дано ему на административную работу, за которую он тотчас же с жаром принялся. Сатрапы отдаленных областей успели вкусить сладость независимости в продолжительное отсутствие Камбиза и последовавший затем период ослабления законной власти, и им сильно не хотелось возвращаться под строгий контроль центрального управления. Населения остались очень довольны магом, и большинство несомненно все еще верило, что он был действительно тот, за кого выдавал себя, - так что искры будущих пожаров далеко не были затоптаны. Не прошло и года, а пожары эти уже вспыхнули одновременно во всех частях державы. И совершилось неслыханное дело: каждая восставшая область имела вожаком самозванца. Успех трагикомедии, разыгранной магом Гауматой, принес обильные плоды: пошло настоящее поветрие на такого рода обман. Единственный достоверный источник сведений о титанической борьбе, которую Дарию пришлось вести почти одному против врагов, как из земли выраставших кругом его, конечно - все тот же бегистунский памятник. рассказ удивляет своей простотой и скромностью: какая разница против крикливого самохвальства ассирийских царских летописаний! Если и не всегда удобно приводить буквально слова текста, то все же история этих годов по необходимости должна следить за ним шаг за шагом.
8. - Первым открыто возмутился Элам (по-гречески Сузиана). Там некто Атрина объявил себя, царем. В то же время "некий муж вавилонянин", по имени Надинтабира, "так солгал государству вавилонскому: Я - Навуходоноссор, сын Набонида". Вся Вавилония передалась ему и признала его своим царем. Движение в Сузе было подавлено, кажется, без большего труда, и Дарий немного слов тратит на него: "Я пошел в Сузу; Атрина тот был приведен ко мне пленный: я убил его".
Вот и все. Не так легко было справиться с вавилонским восстанием: на это потребовалась настоящая кампания. Инсургентские войска были расположены вдоль Тигра, и переход через реку дался -царской армии лишь ценой жаркого сражения. Другое сражение произошло у столицы на берегу Евфрата, и самозванец, хотя и побитый, не сдался, а бежал с немногими всадниками, заперся в Вавилоне и выдержал настоящую осаду. Дарий и тут с обычной простотой записываешь, что он, "милостью Ахура-Мазды, взял город, схватил лже-Навуходоноссора и умертвил его". Эта кампания заняла несколько месяцев, и, пока Дарий был задержан в Вавилоне, целых девять областей разом восстали против него, по списку: Персия, опять Сузиана, Мидия, Ассирия, Армения, Парфия, Маргиана, Саттагидия и Сакия (Скифия; см. карту).
9. -Это вторичное восстание Элама было неважное, и сам народ подавил его, схватив и убив вожака. Гораздо большую опасность представила Мидия, потому что там некто Фравартиш, мидянин, выдал себя за "Кшатриту, мужа из рода Киаксарова", и обратился с воззванием к земле во имя её любимого национального героя, основателя её величия. Народ горячо откликнулся на это воззвание; даже оставленные дома мидийские войска передались обманщику, и он был провозглашен царем мидийским. восстанием в Сагартии предводительствовал человек, тоже выдававший себя за потомка Киаксара и объявивший независимое государство.
Но всего хуже было то, что пожар захватил и самую Персию: явился новый лже-Бардия, и народ признал его. Он был настолько силен, что мог действовать наступательно и выслать войска против сатрапа Арахозии, одного из немногих, оставшихся неизменно верными, царских слуг; кроме того, он выдержал несколько сражений, хотя исход их был неблагоприятный для него. Положение законного государя, истинного героя, в ту пору было поистине отчаянное. Задержанный в мятежной земле осадой, исход которой казался сомнительным, отрезанный от всего остального царства, он мог полагаться единственно на войска, бывшие при нем: "только те мидяне и персы, - пишет он: - которые были при мне, остались мне верными, а их было немного". Между тем, из этих не-многих он был принужден отправить на родину два полка, с поручением постараться остановить беду в Мидии и в Армении, откуда восстание быстро распространялось в Ассирию. На востоке только два сатрапа, - в Бактрии и Арахозии, - упорствовали в верности царю, да отец его, Гистасп, отстаивал, насколько мог, свои две области, Гирканию и Парфию; но ему не удалось удержать их от перехода к мидийскому самозванцу. Сам же Дарий не мог тронуться из Вавилонии и должен был на неопределенное время предоставить преданных друзей своих на произвол судьбы. Воеводы, посланные им в Армению и Мидию, не имели большего успеха, потому что численностью слишком уступали инсургентам, и насилу могли удержаться в занятых ими сильных позициях, в ожидании его прихода к ним на выручку.
10. - Все, казалось, зависело от личных усилий и присутствия царя. Если бы взятие Вавилона замедлилось еще долго, помочь беде, вероятно, было бы уже нельзя. Но лишь только столица сдалась (в сентябре 519-го г.), начался поворот к лучшему. Личное появление царя принесло пользы не менее, чем желанные подкрепления. Дарий сперва прошел в Мидию, справедливо считая восстание в этой земле наиболее опасным, потому что там народ защищал, по своему мнению, принцип национальности, и борьба в сущности шла из-за исконного соперничества между Персией и Мидией. Фраорт смело вышел навстречу царю с войском, сам вызывая его на бой. Его самоуверенность не оправдалась: он был разбить и насилу спас свою жизнь, ускакав с немногими всадниками в Раи, но в этом городе был взять отрядом, посланным за ним в погоню. Жестокость, с которой было с ним поступлено, достаточно доказывает, каким опасным врагом он считался и какая важность придавалась тому, чтобы не только устранить его, но и унизить в глазах народа. "Я отрезал ему нос, уши и язык, - пишет царь: - он содержался в цепях перед моими дверьми, - все царство его видело. Потом я распял его на кресте в Экбатане". Так же было поступлено и с самозванцем из Сагартии, выдававшим себя за родственника Киаксара. Он был разбить и взять мидийским воеводой; распять же он был в Арбеле, в устрашение ассирийским инсургентам. Теперь, наконец, Дарий мог послать па помощь к отцу, который, с небольшим войском, мужественно оборонялся в своей Гиркании, но, получив подкрепления, стал действовать наступательно и одержал решительную победу. Это было в 518 г. до Р. X., и в том же году верный сатрап, защищавший Бактрию, разбил наголову инсургентов, возмутивших Маргиану.
11. - В 517 г. одна Персия еще оставалась непокорною. Но царь не уходил из Мидии, считая присутствие свое все еще необходимым, и только часть армии послал против лже-Бардии. Персидские войска он весьма благоразумно удержал при себе в Мидии, а в Персию отправил мидян, убоясь заразительности национальных симпатий. После двух. сражений, самозванец был взят и умерщвлен, летом 517 г.; но последователи его в Арахозии продержались еще несколько месяцев, и только в феврале 516 г. вожаки были наконец взяты и казнены. Но только-что нити закреплялись на одном конце ткани, они распускались на другом. Пока царь находился в Мидии и Персии, Вавилон вторично отпал от него, в пользу нового самозванца, уверявшего, что он-то уж в самом деле Навуходоноссор, сын. Набонида. Впрочем, это восстание без особенной трудности подавил царский воевода, и этот самозванец, подобно всем прочим, был казнен (в январе, 516 г. до P. X.). Царь, между тем, деятельный до неутомимости, сходил в Египет и там всячески старался укрепить за собой расположение жрецов и народа. Египетские памятники того времени свидетельствуют о полном его успехе; из них видно, что он мудрым своим управлением заслужил место наравне с величайшими законодателями земли египетской. А в Азии и теперь еще не пришел конец смутам. Последний столбец бегистунской надписи попорчен так, что нет никакой надежды когда-нибудь прочитать его, но все же местами возможно разобрать отрывки строк, в которых речь идет о третьем, но кратковременном восстаний в Эламе, и войне на дальнем востоке против скифского народа, который Дарий, в отличие от прочих скифских племен, называешь: "Саки в остроконечных шапках". Еще можно разобрать, что вождь их, Сакунка, был взят в плен (и, вероятно, казнен). К счастью, Малая Азия, финикийские и греческие города ионийского побережья во все эти тяжкие годы не трогались. Один только сатрап в Сардах, перс, попытался было составить себе независимое княжество, соединением Лидии и Фригии под своим владычеством, и отказал царю в повиновении. Эта попытка не упомянута в бегистунской надписи, вероятно потому, что она была подавлена не силой оружия, а убиением виновного его собственной стражей, по письменному приказу, полученному от царя.
12. - На Бегистунской скале Дарий рассказал только повесть почти сверхчеловеческой борьбы, выдержанной им в эти первые годы своего царствования. Огромный барельеф над надписью есть не что иное, как иллюстрация к тексту. На нем изображен царь, охраняемый, по обыкновенно, эмблематическим образом Ахура-Мазды и в сопровождение двух сановников (один из них - Гобрий, его тесть), в гневной позе; он попирает ногой человека, лежащего пред ним с простертыми вперед руками, - как бы, молящими о пощаде; с другой стороны к нему подходит процессия из девяти пленников, связанных вместе за шею, одной веревкой, с руками скрученными за спиною. Это-главные девять вождей восстания и самозванцы, на усмирение которых потребовалось слишком шесть лет и девятнадцать крупных сражений. Все были взяты живыми. Последний отличается остроконечной шапкой: это - скиф Сакунка. Над головой каждого - краткая пояснительная надпись. Над простертой на земле фигурой мы читаем: - "Этот человек солгал. Он говорил так: "Я-Бардия, сын Куруша: я - царь." Над первой стоячей фигурой: "Атрина сей солгал; он говорил так: "Я-царь Сузианы" - и т.д.
13. - В своем вступлении к этому несравненному историческому документу, Дарии дает список всех стран, над которыми он, милостью Ахура-Мазды, поставлен был царем; всего - двадцать имен. В последней его надписи, - надгробной, - число это возрастаешь до тридцати и включаешь такие далекие области, как, например, на востоке несколько клочков Индии (Хиндуш); на западе - "заморские ионийцы" (греки островов, а может быть и материка); на севере - "заморские скифы" (народ южной России); на юго-западе - ливийцы и киреняне. Само собой разумеется, что многие из этих дальних окраин, хотя Дарий и посетил их и до известной степени завоевал, и включает их в число своих "сатрапий", сами вовсе не считали себя ему подвластными, едва даже вассалами; но все почувствовали на себе тяжелую царскую десницу и волей-неволей попали в список "принадлежавших ему земель". В его надгробной надписи находится следующее эффектное воззвание к его преемнику или ко всякому, кому случится лицезреть его памятник: "Если ты подумаешь так: - сколько было земель, которыми управлял царь Дарьявуш? - то взгляни на сие изображение народов, носящих трон мой, дабы ты знал их. Тогда тебе станет ведомо, что копье перса достает далеко, что перс сражался в битвах вдали от Персии".