ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН

Автор: 
Овидий

43 г. до н. э. - ок. 18 г. н. э.
Прямой повод, вызвавший неожиданную ссылку Овидия, остается неизвестным. Сам Овидий упорно умалчивает о нем, опасаясь, очевидно, своей откровенностью задеть самолюбие Августа или достоинство дома Юлиев. В "Тристиях" и "Посланиях с Понта" он неоднократно вплотную подходит к самому поводу (кружится вокруг него), но раскрыть его не решается. То обстоятельство, что ни мольбы поэта, ни ходатайства его жены и друзей, среди которых было немало приближенных Принцепса, не привели к облегчению участи Овидия, говорят о каком-то факте, лично весьма неприятном для Августа, помимо опубликования сочинения "Искусство любви". Сам Овидий в стихах отрицает наличие какого-либо преступления с его стороны: он сделал промах. Виноваты его глаза, - говорит он, - надо полагать, что поэт видел в Палатинском дворце нечто такое, чего видеть не следовало.


ЭЛЕГИИ

Переводчик: 
Аралов И.

ВСТУПЛЕНИЕ. (TRISTIA IV, 10)
АВТОБИОГРАФИЯ ОВИДИЯ
Кто это был тот певец, тот рассказчик любовных историй,
Песни кого пред тобой, - ныне, потомство, узнай.
Сульмон мой город родной, ледяными богатый ключами,
Рим от него отстоит на девяносто лишь миль.
Там я родился в тот год (чтобы время ты знал поточнее),
Оба погибли когда консула в битве одной.
Может быть, стоит сказать, что я всадник по званию дедов,
А не щедротам судьбы званьем обязан я тем.
Первенцем не был в семье и родился я после уж брата:
За год как раз до меня он появился на свет.
Нам и денница одна в дни рожденья обоим светила.
Дома пекли в один день жертвенных два пирога.
Это один из пяти дней праздника ратной Минервы.
Праздничный бой с того дня кровопролитный идет.
С малых лет стали учить нас и, к лучшим наставникам в Риме
Чтобы я с братом ходил, распорядился отец.
С юных к ораторству лет на форуме славолюбивом
Брат мой стремился, рожден для ратоборства в речах.
Мне же уж с детства служить небожителям больше хотелось.
Тайно меня за собой муза упорно влекла.
Часто твердил мне отец: "За пустое ты дело берешься:
Даже Гомер по себе много ль оставил богатств?"
Тронутый речью отца и забросивши муз с Геликоном,
Стал было я сочинять, вовсе чуждаясь стиха.
Сами, однако, собой слова в мерные строились стопы,
То, что я прозой писал, в стих выливалось само.
Тихой стопой между тем шли вперед мои юные годы;
Тоги свободнее нам с братом уж были даны.
В туники мы облеклись с широкой пурпурной каймою,
Но сохранились в душе те же стремленья у нас.
Только удвоить успел своих лет мой брат первый десяток,
Умер он вдруг, и я стал жить без частицы себя.
Первую занял затем я почетную в юности должность
И в коллегии трех частью единою был.
Был впереди и сенат. Но... поуже я сделал полоску:
Больше, чем вынести мог, груз тот мне плечи давил.
Был я и телом-то слаб, и умом к тому делу не склонен,
От честолюбья тревог дальше держаться хотел.
К мирным досугам своим меня музы все звали, а с ними
Тихий досуг коротать очень всегда я любил.
О, как ценил - уважал современных себе я поэтов!
Сколько певцов вкруг меня, столько же, мнилось, богов.
Часто читал своих "птиц" пожилой мне Эмилий, а также
Змеи какие вредны, что какой травкой лечить.
Часто читал мне свои и Проперций "огни" по привычке:
Дружбе то дань он платил, коей был связан с ним я.
Понтик героев стихом и Басс, ямбами славу снискавший,
Тоже душой моего милого были кружка.
Нас и Гораций пленял: богатством размеров блистая,
Песни искусно слагать мог он на лире родной.
Видел Марона мельком, а с Тибуллом судьба его злая
Нежную дружбу продлить времени мне не дала.
Место он занял твое, ГЬлл; ему же преемник - Проперций.
В этом поэтов ряду стал я четвертым звеном.
Как я предместников чтил, так меня молодые ценили.
Рано снискала моя муза известность себе.
Выступить с нею когда я впервые решился открыто,
Бороду брил до того я не то раз, не то два.
Мой пробудила талант та воспетая всею столицей
Женщина, коей в стихах имя Коринны я дал.
Много я, правда, писал, но то, что считал неудачным,
Для исправленья в огонь собственноручно бросал.
Также и, в ссылку спеша, кое-что из удачного сжег я
В гневе на ревностный труд, в гневе на песни свои.
Нежное сердце имел я; противиться стрелам Эрота
Долго не мог, и меня повод пустой распалял.
Вот когда был я таким и влюблялся направо, налево,
Имя мое не вплетал в римские сплетни никто.
В детстве почти вступив в брак с недостойной, негодной особой,
Прожил, однако, я с ней очень недолго потом.
Той, что сменила ее, хоть была безупречной супругой,
Тоже судьба не дала долго со мною прожить.
Третья осталась со мной и до старости самой лет поздних,
С мужем изгнанье делить не отказавшись притом.
Дочь моя в юных годах меня дважды уж сделала дедом;
Внуков же тех не с одним мужем она прижила.
Дожил свой век и отец между тем, к девяти пятилетьям
Столько ж прибавить успел, сколько прожил до тех пор.
Так я оплакал отца, как он бы оплакал смерть сына.
После того мне и мать вскоре пришлось схоронить.
Оба (счастливцы) ушли, своевременно с жизнью простившись,
Не дожидаяся дня кары, постигшей меня.
Счастлив, бедняга, и я хотя тем, что по смерти обоих
Стал я несчастным и тем их огорчить не успел.
Если ж и кроме имен после смерти что вашей осталось,
Ваших коль нежных теней пламя костра не сожгло,
Если к вам слух обо мне докатился, отцовские тени,
Коль средь стигийской толпы толки идут обо мне,
Знайте ж, молю: послужил (обмануть-то ведь вас я не смею!)
Ссылки моей ложный шаг, не преступленье виной.
Больше не нужно теням пояснять... Возвращаюсь к вам, други:
Прошлое жизни моей просите вы досказать?
Стала видна седина. Мои лучшие годы минули:
Старость пришла, изменив вид моих прежних кудрей.
С тех пор как я родился, в венке олимпийской оливы
Десять уж раз получить всадник награды успел.
В Томы вдруг ехать велел, в городок, что на западе Понта,
Мной оскорбленный наш вождь, в гневе большом на меня.
Доводы к ссылке моей без того всем известны и очень,
Сам же про то рассказать я не позволю себе.
Что говорить про друзей и рабов вероломных измену?
То, что тогда перенес, ссылки самой тяжелей.
Пасть пред бедой всё ж я счел для себя невозможным и стойко
Натиск ее перенес, силы в себе ж отыскав.
Я позабыл о себе и о жизни спокойной прошедшей,
Вооружившись хоть тем, что само время дало.
На море бед испытал и на суше не меньше, чем сколько
Звезд от зенита блестит вплоть до зенита, что скрыт.
Долго блуждал я в пути и пристал к побережью Сарматов,
Смежному с Гетов страной, метких из лука стрелков.
Здесь хоть кругом и гремит бой - война меж соседями часто,
Песнью, какою могу, горечь смягчаю судьбы.
Здесь хотя нет ни души, кому я прочитать ее мог бы,
Всё ж коротаю я день, легче себя обманув.
Вот даже тем, что живу, не поддавшись суровым невзгодам,
<------------->
Муза, обязан тебе: ты одна мне в беде утешенье,
Ты даешь отдых в тоске, ты одна - врач для меня.
Ты лишь мне спутник и вождь; с берегов меня Истра уносишь,
Чтоб Геликона на склон к сестрам доставить своим.
Ты мне при жизни дала, что так редко, и имя, и славу
(Чаще дождется поэт славы по смерти своей).
Зависть, которая всё современное любит унизить,
Ни к одному из моих не прикоснулась трудов.
Хоть и великие в век мой на свет появились поэты,
Всё ж и к талантам моим злою молва не была.
Многих из них предпочесть я готов себе; но их не ниже
Ставят меня и во всем мире читают меня.
Правды частица коль есть в предчувствиях вещих поэта,
То и по смерти твоим сразу не стану, земля!
Милость ли граждан была то, снискал ли я славу по праву,
Но благодарность мою, милый читатель, прими.
Перев. И. Аралов


I. AMORES

Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Вольпин Н.
Переводчик: 
Любин В.
Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Краснов П.
Переводчик: 
Шербаненко В.
Переводчик: 
Бельский С.

* * *
(I, 1)
Битвы и войны жестокие петь я хотел величаво,
Так, чтоб сюжет и размер дали единства пример.
Строки все были равны. Купидон же со смехом лукавым
В четных строках одной менее сделал стопой.
Кто тебе, резвый юнец, над стихами дал право такое?
Муз я служитель - не твой и не в числе я твоих.
Разве закон, коль доспех у Минервы отнимет Венера,
Та же в ответ в свой черед факелы страсти зажжет.
Видано ли, чтоб в трущобе лесов царила Церера
И чтоб царила в полях Дева с луною в кудрях.
Феба кудрявого в шлем нарядить - он стал бы химерой.
Марсу-бойцу не под стать нежно на лире играть.
Царство и так, Купидон, велико твое, власть же могуча.
Иль, честолюбьем гоним, хочешь заняться иным?
Мало ль полей у тебя? Иль поля Геликонские лучше?
Значит, сам Аполлон не защищен от тебя?
Новая чуть началася страница строкою певучей,
Струны лиры моей петь ты заставил нежней.
Но для размера такого сюжеты еще мне не даны:
Нет ни юнош, ни дев - мой бесполезен напев.
Чуть я то пожалел, как вдруг Купидон из колчана
Вынул стрелы, увы! - горькие стрелы любви.
Лук дугой изогнув, он нанес неизбежные раны,
Мне прибавил: "Поэт! Вот тебе песни сюжет!"
Горе мне! сыпет Амур разящими верно стрелами,
Сердце мое горит, в нем Купидон лишь царит.
Так, с шести начиная, пятью я кончаю стопами,
А героический строй, - битвы и войны - долой!
Миртом прибрежным обвей чело, златокудрая Муза,
Песню в одиннадцать стоп новым размером сложи.
Перев. В. Щербаненко

* * *
(I, 2)
Чем объясню я себе, что постель неудобною стала,
Что одеяло мое - будто совсем не мое?
Ночь вся, до самой зари, без сна для меня миновала,
Кости изныли, болят, в теле усталости яд.
Думаю, знал бы, наверно, когда бы влюблен был я снова.
Или коварный божок свил уж себе уголок
В сердце, пустив неизбежные стрелы без лишнего слова?
Чую бремя оков - лют ведь Амур и суров.
Сдаться мне? иль в борьбе лишь разжечь это новое пламя?
Легче бремя сносить, если податливым быть.
Очень часто видал я, гасли факелы сами,
А коль трясли посильней, вспыхивал свет их огней.
Больше быка того бьют, чем надо, во время паханья,
Если к ярму не привык, нехотя пашет и дик.
Также строптивых и буйных коней усмиряют уздою:
Меньший дает он отпор - чувствует меньше и шпор.
Так и Амур: к непокорным не знает пощады-участья;
Чуть ты о мире взмолил, станет он нежен и мил.
Да, признаюсь Амуру: попался опять в его власть я;
Ты победил. И с мольбой падаю ниц пред тобой.
Нет, не хочу я войны, а пощады прошу я скорее.
Слабого ты победил - много ли славы добыл?
Миртом чело увенчай, свяжи голубей вереницей,
А чтоб триумф был пышней, даст колесницу Арей,
Так в колеснице дареной, при кликах народа, надменный,
Станешь владыкой возниц, правящий стаею птиц.
Сзади шествие дев и юношей шествие пленных:
Трудной победой гордись, пышным триумфом кичись!
Сам я, плененный недавно и весь изнывая от муки.
Буду покорно идти, буду и цепи нести.
Здравый смысл позади, и за спину сплетены руки,
Честь позади и стыд - всё, что Амуру вредит.
Всё пред тобой затрепещет, и чернь закричит в исступленьи,
Руки подняв: "О, ликуй, о триумфатор, ликуй!"
Лесть с тобой рядом пойдет, да безумье и все заблужденья
Вечно привычной гурьбой в свите пойдут за тобой.
С помощью их ты богов и людей уловляешь сетями,
Кто б от тебя их отнял - голым тебя б увидал.
Мать, улыбаясь с вершины Олимпа, бросает горстями
Роз своих нежных запас, прямо в лицо то как раз.
Редкие камни на крыльях сверкают и меж волосами,
И, осиян красотой, едешь средь злата златой.
Тут, поскольку я знаю, поймаются многие сами,
Многих ты сам поразишь - ведь втихомолку шалишь.
Хочешь не хочешь, летят непрестанно любовные стрелы,
И коль вблизи поразят - вреден соседства их яд.
Вакх был таким, покоривши далекие Ганга пределы:
Там был триумф тигриц, здесь - стая резвая птиц.
Правда, мне место по праву в триумфе за колесницей:
Ты, признаюсь, победил. Даром не трать всё же сил,
Следуй примеру родимого Цезаря: в крепкой деснице
Цезарь великий несет всем покоренным оплот.
Перев. В. Щербаненко

* * *
(I, 3)
Скромны желанья мои: пусть та, что царицей мне стала,
Страсть мне в ответ подарит иль хоть любить разрешит.
Терпит лишь дева любовь, и желал я, должно быть, немало -
Лучше к Венере родной я обращуся с мольбой.
Знать ты не хочешь, кто служит так верно тебе год за годом?
Чья любовь лишь одной может пленить чистотой?
Если кичиться нельзя мне ни именем славным, ни родом -
Род неплохой, наконец: всадником был мой отец;
Если плуги без числа не взрывают огромных владений -
Скромно семья вся живет, ладит с приходом расход, -
Феб тогда, девять сестер и открывший вином наслажденье
Вместе с Амуром-плутом дело закончат венцом.
Твердая верность поможет моя тут и нрав голубицы,
Сердце простое и стыд, что на ланитах горит.
Я постоянен в любви, и немилы мне дев вереницы,
Ты лишь для всех моих дней будешь заботой моей.
Сколько Парки дадут, проживем мы с тобой неразлучно,
А коль умру, то одной смерть усладишь ты слезой.
Я героиней тебя возьму для поэмы прекрасной,
И как источник чиста будет ее красота.
Песни ведь славу создали для Ио, быком устрашенной,
Создали славу и той, птицей любимой речной,
И чрез моря Европе, на мнимом быке увезенной -
Дева дрожащей рукой рог охватила кривой.
В песне и ты со мной будешь всем миром воспета:
В звучной песне поэт связан с любовью своей.
Перев. В. Щербаненко

* * *
(I,5)
Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.
Поразморило меня, и на постель я прилег.
Ставня одна лишь закрыта была, другая - открыта,
Так что была полутень в комнате, словно в лесу, -
Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом
Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,
В нем их опасливый стыд нужный находит приют.
Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,
По белоснежным плечам пряди спадали волос.
В спальню входила такой, по преданию, Семирамида
Или Лайда, любовь знавшая многих мужей...
Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, -
Скромница из-за нее всё же боролась со мной.
Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,
Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.
И показалась она пред взором моим обнаженной...
Мне в безупречной красе тело явилось ее.
Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!
Как были груди полны - только б их страстно сжимать!
Как был гладок живот под ее совершенною грудью!
Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!
Стоит ли перечислять?.. Всё было восторга достойно.
Тело нагое ее я к своему прижимал...
Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...
О, проходили бы так чаще полудни мои!
Перев. С. Шервинский

* * *
(I,6)
Слушай, привратник, - увы! - позорной прикованный цепью!
Выдвинь засов, отвори эту упрямую дверь!
Многого я не прошу, проход лишь узенький сделай,
Чтобы я боком пролезть в полуоткрытую мог.
Я ведь от долгой любви исхудал, и это мне кстати, -
Вовсе я тоненьким стал, в щелку легко проскользну...
Учит любовь обходить дозор сторожей потихоньку
И без препятствий ведет легкие ноги мои.
Раньше боялся и я темноты, пустых привидений,
Я удивлялся, что в ночь храбро идет человек.
Мне усмехнулись в лицо Купидон и матерь Венера,
Молвили полушутя: "Станешь отважен и ты!"
Я полюбил - и уже ни призраков, реющих ночью,
Не опасаюсь, ни рук, жизни грозящих моей.
Нет, я боюсь лишь тебя и льщу лишь тебе, лежебока!
Молнию держишь в руках, можешь меня поразить.
Выгляни, дверь отомкни, - тогда ты увидишь, жестокий:
Стала уж мокрою дверь, столько я выплакал слез.
Вспомни: когда ты дрожал, без рубахи, бича ожидая,
Я ведь тебя защищал перед твоей госпожой.
Милость в тот памятный день заслужили тебе мои просьбы, -
Что же - о, низость! - ко мне нынче не милостив ты?
Долг благодарности мне возврати! Ты и хочешь и можешь, -
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Выдвинь!.. Желаю тебе когда-нибудь сбросить оковы
И перестать наконец хлеб свой невольничий есть.
Нет, ты не слушаешь просьб... Ты сам из железа, привратник!..
Дверь на дубовых столбах окоченелой висит.
С крепким запором врата городам осажденным полезны, -
Но опасаться врагов надо ли в мирные дни?
Как ты поступишь с врагом, коль так влюбленного гонишь?
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Я подошел без солдат, без оружья... один... но не вовсе:
Знай, что гневливый Амур рядом со мною стоит.
Если б я даже хотел, его отстранить я не в силах, -
Легче было бы мне с телом расстаться своим.
Стало быть, здесь один лишь Амур со мною, да легкий
Хмель в голове, да венок, сбившийся с мокрых кудрей.
Страшно ль оружье мое? Кто на битву со мною не выйдет?
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или ты дремлешь и сон, помеха влюбленным, кидает
На ветер речи мои, слух миновавшие твой?
Помню, в глубокую ночь, когда я, бывало, старался
Скрыться от взоров твоих, ты никогда не дремал...
Может быть, нынче с тобой и твоя почивает подруга? -
Ах! Насколько ж твой рок рока милей моего!
Мне бы удачу твою, - и готов я надеть твои цепи...
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или мне чудится?.. Дверь на своих вереях повернулась...
Дрогнули створы, и мне скрип их пророчит успех?..
Нет... Я ошибся... На дверь налетело дыхание ветра...
Горе мне! Как далеко ветер надежды унес!
Если еще ты, Борей, похищенье Орифии помнишь, -
О, появись и подуй, двери глухие взломай!
В Риме кругом тишина... Сверкая хрустальной росою,
Время ночное бежит, - выдвинь у двери засов!
Или с мечом и огнем, которым пылает мой факел,
Переступлю, не спросясь, этот надменный порог!
Ночь, любовь и вино терпенью не очень-то учат:
Ночи стыдливость чужда, Вакху с Амуром - боязнь.
Средства я все истощил, но тебя ни мольбы, ни угрозы
Всё же не тронули... Сам глуше ты двери глухой!
Нет, порог охранять подобает тебе не прекрасной
Женщины, - быть бы тебе сторожем мрачной тюрьмы!..
Вот уж денница встает и воздух смягчает морозный,
Бедных к обычным трудам вновь призывает петух.
Что ж, мой несчастный венок! С кудрей безрадостных сорван,
У неприютных дверей здесь до рассвета лежи!
Тут на пороге тебя госпожа поутру заметит, -
Будешь свидетелем ты, как я провел эту ночь...
Ладно, привратник, прощай!.. Тебе бы терпеть мои муки!
Соня, любовника в дом не пропустивший, - прощай!
Будьте здоровы и вы, порог, столбы и затворы
Крепкие, - сами рабы хуже цепного раба!
Перев. С. Шервинский

* * *
(I, 8)
Есть такая одна... Узнать кто хочет про сводню, -
Слушай: Дипсадой ее, старую сводню, зовут.
Имя под стать: никогда еще трезвой ей не случалось
Встретить Мемнонову мать на розоцветных конях.
Магию знает она, заклинанья восточные знает,
Может к истоку погнать быстрых течение рек.
Ведает свойства и трав и льна на стволе веретенном,
Действие ведомо ей слизи влюбленных кобыл.
Вмиг по желанью ее покрывается тучами небо,
Вмиг по желанью ее день лучезарен опять.
Видел я, верьте иль нет, как звезды кровь источали,
Видел я, как у луны кровью алело лицо.
Подозреваю, во тьме по ночам она реет живая,
В перьях тогда, как у птиц, старое тело карги.
Подозреваю еще - да и ходит молва, - что двоятся
Оба зрачка у нее и выпускают огонь.
Дедов из древних могил и прадедов вызвать умеет,
Твердую почву и ту долгим заклятьем дробит...
Цель у развратной карги - порочить законные браки, -
Подлинно, красноречив этот зловредный язык!
Стал я коварных речей случайным свидетелем. Вот как
Увещевала она (был я за дверью двойной):
"Знаешь, мой свет, ты вечор молодого прельстила счастливца,
Он от лица твоего взоров не мог оторвать!
Да и кого не прельстишь? Красой никому не уступишь.
Только беда: красоте нужен достойный убор.
Сколь ты прекрасна собой, будь столь же удачлива в жизни:
Станешь богата - и мне бедной тогда не бывать.
Раньше вредила тебе звезда враждебная Марса:
Марс отошел, - на тебя стала Венера глядеть.
Счастье богиня сулит: смотри-ка, богатый любовник
Жаждет тебя и узнать хочет все нужды твои.
Да и лицом он таков, что с тобою, пожалуй, сравнится,
И не торгуй он тебя, надо б его торговать..."
Та покраснела. "Идет к белизне твоей стыд. Но на пользу
Стыд лишь притворный, поверь: а настоящий - во вред.
Если ты книзу глядишь, потупив невинные глазки,
Думать при этом должна, сколько предложат тебе.
Может быть, в Татиев век грязнухи - сабинские бабы
Не захотели б себя многим мужьям отдавать...
Марс, однако, теперь вдохновляет иные народы, -
Только Венера одна в Граде Энея царит.
Смело, красотки! Чиста лишь та, которой не ищут;
Кто попроворней умом, ищет добычи сама.
Ну-ка, морщинки сгони, расправь нахмуренный лобик, -
Ах, на морщины не раз нам приходилось пенять...
Юных своих женихов стрельбой Пенелопа пытала:
Мощь их доказывал лук, - был он из рога, смекни!..
Прочь незаметно бежит, ускользает летучее время, -
Так убегает река, быстрые воды неся...
Медь лишь в работе блестит, и платье хорошее - носят,
Скоро заброшенный дом станет от плесени сер.
Полно скупиться, поверь: красота без друга хиреет...
Только один-то не впрок... да маловато и двух...
Если их много, доход верней... Да и зависти меньше:
Волк добычи искать любит в обширных стадах.
Вот, например, твой поэт: что дарит тебе, кроме новых
Песен? Его капитал можешь ты только... прочесть!
Бог поэтов и тот знаменит золотым одеяньем,
И золотая звенит лира в бессмертной руке.
Знай: тороватый дружок великого больше Гомера!
В этом уж ты мне поверь: славное дело - дарить.
Не презирай и того, кто выкупил волю за деньги:
Знак меловой на ногах - это еще не позор.
Не обольщайся, мой свет, и пышностью древнего рода:
Если ты беден, с собой предков своих уноси!
Что ж? Коль мужчина красив, так потребует ночи бесплатной?
Пусть у дружка своего выпросит денег сперва!
Платы проси небольшой, пока расставляешь ты сети, -
Чтоб не удрал. А поймав, смело себе подчиняй.
Можешь разыгрывать страсть: обманешь его - и отлично.
Но одного берегись: даром не дать бы любви!
В ночи отказывай им почаще, на боль головную
Иль на иное на что, хоть на Изиду, сошлись.
Изредка всё ж допускай, - не вошло бы терпенье в привычку:
Частый отказ от любви может ослабить ее.
Будь твоя дверь к просящим глуха, но открыта - дающим.
Пусть несчастливца слова слышит допущенный друг.
А разобидев, сама рассердись на того, кто обижен,
Чтобы обида его вмиг растворилась в твоей.
Но никогда на него сама ты не гневайся долго:
Слишком затянутый гнев может вражду породить.
Плакать по мере нужды научись, да как следует плакать,
Так, чтобы щеки твои мокрыми стали от слез.
Если ты вводишь в обман, не бойся не сдерживать клятвы:
Волей Венеры Олимп к бедным обманутым глух.
Кстати, раба приспособь, заведи половчее служанку,
Пусть подскажут ему, что покупать для тебя.
Перепадет тут и им. У многих просить понемножку -
Значит по колосу скирд мало-помалу собрать.
Сестры, кормилица, мать - пускай влюбленного чистят:
Быстро добыча растет, если рука не одна.
Л коли поводов нет потребовать прямо подарка,
Так на рожденье свое хоть пирогом намекни.
Да чтоб покоя не знал, чтоб были соперники, помни!
Если не будет борьбы, плохо пойдет и любовь.
Пусть по спальне твоей другого он чует мужчину
И - сладострастия знак - видит на шейке подтек.
А особливо пускай примечает подарки другого...
Коль не принес ничего, лавки напомни Святой...
Вытянув много, скажи, чтоб он не вконец разорялся.
В долг попроси, но лишь с тем, чтоб никогда не отдать.
Лживою речью скрывай свои мысли, губи его лаской:
Самый зловредный яд можно в меду затаить.
Если ты выполнишь всё, что по долгому опыту знаю,
И коли ветер моих не поразвеет речей,
Будешь мне счастья желать, а умру - так будешь молиться,
Чтоб не давила земля старые кости мои".
Речь продолжалась, но вдруг я собственной тенью был выдан.
В эту минуту едва руки я мог удержать,
Чтобы не вырвать волос седых и этих от пьянства
Вечно слезящихся глаз, не расцарапать ей щек!
Боги тебе да пошлют бездомную жалкую старость,
Ряд продолжительных зим, жажду везде и всегда!
Перев. С. Шервинский

* * *
(I, 9)
Каждый любовник - солдат, и есть у Амура свой лагерь:
Мне, о Аттик, поверь - каждый любовник солдат.
Для войны и любви одинаковый возраст подходит:
Стыдно служить старику, стыдно любить старику.
Те года, что для службы военной вожди назначают,
Требует также она, милая дева твоя.
Бодрствуют оба - и тот и другой на земле почивают:
Этот вход к госпоже, тот к полководцу хранит.
Служба солдата - походы. Отправь ты девицу подальше,
Вслед за ней без конца будет любовник спешить:
Он на горы крутые пойдет и в разлив через реки,
И по сугробам снегов будет за нею идти.
И, собирался в море, не будет ссылаться на эвры,
И созвездий искать в небе не будет тогда.
Только солдат да любовник выносят хладные ночи
И потоки дождя вместе со снегом густым.
Смотрит один за врагом, лазутчиком будучи послан;
Очи не сводит другой: это - соперник его.
Тот города осаждает, а этот двери подруги;
Ломит ворота один, в двери стучится другой.
Часто служило на пользу напасть на врага, когда спит он,
И безоружных людей сильной рукой избивать.
Так суровые орды погибли фракийского Реза,
И не стало коней, отнятых смелой рукой.
Сон мужей любовникам также на пользу бывает,
И для сонливых врагов много оружья у них.
Через стражей отряды пройти и умело, и ловко
Как искусен солдат, так и любовник всегда.
Марс, как Венера, сомнителен; и побежденные часто
Снова встают, а те, что побеждали, лежат.
Значит, оставь называть любовное чувство ты праздным:
Свойственно чувство любви и энергичным мужам.
Страстью горит Ахиллес, лишившись Бризовой дщери:
Пусть сокрушают сыны Трои аргивян добро.
Гектор в битву ходил после сладостных ласк Андромахи,
И на главе у него шлем был женою надет.
Даже ты, о Атрид, прельстился дщерью Приама:
Как у менады, у ней были красивы власы.
Также и Марс, попавшись, узнал художника сети:
Там, на небе, рассказ этот известнее всех.
Я и сам был вял и для отдыха нежного создан:
Ложе и тихая жизнь сердце смягчили мое;
Но кручина по деве прогнала безумную леность
И приказала служить в лагере строгом ее.
Вот и подвижным я стал, и войны ночные ведущим.
Кто от лени бежит, пусть тот полюбит скорей.
Перев. С. Вельский

* * *
(I, 11)
Пряди спутанных кос расчесать и убрать мастерица,
Ты не служанка, Напе, ты - наш испытанный друг.
В тайной службе ночной устроить умеешь свиданье
И хитроумно подать тонкий условленный знак.
Было не раз, что ко мне прийти ты склоняла Коринну;
Верная, в трудный час мне помогла ты не раз!
Эти исчерченные дощечки возьми и скорее,
Всех помех избежав, их передай госпоже.
Жилы твои - не кремень, у тебя не железное сердце,
Я излишней в тебе не примечал простоты;
Может быть, стрелы любви испытала и ты. Так почти же
Знамя, которому ты служишь со мной наравне.
Спросит: "Как я живу?" "Надеждой на ночь", - ты ответишь.
Прочее скажет воск, льстивой послушен руке.
Я говорю, а время бежит. Передай же дощечки
Ей на свободе - и пусть сразу прочтет их она.
Ты ж за глазами ее проследи, за лбом, за бровями -
И без слов по лицу можно судьбу разгадать.
Ей вели, как прочтет, ответ написать - и не краткий:
Мне противен на вид праздный лоснящийся воск!
Строки пусть выводит тесней, тогда задержу я
Глаз на самом краю у недописанных букв.
Впрочем, пальцы зачем утруждать, на стилет нажимая?
Пусть на дощечке одно значится слово: "Приди!"
Лавром немедленно я обовью победные письма
И, как жертвенный дар, в храм Венеры сложу -
С надписью: "Верных послов Назон посвящает Венере.
Были недавно они грубой кленовой доской".
Перев. Н. Вольпин

* * *
(I, 12)
Плачьте со мной, друзья! Печальный ответ получил я -
На безотрадной доске значится: "Нынче нельзя".
Видно, приметы не лгут: выходя, у порога споткнулась
И задержалась в дверях с письмами теми Напе.
Если вторично пошлют, потрудись шагать осторожней
Через порог: поднимай ногу - не пьяная ж ты...
Прочь, упрямые доски, прочь! Вы - костер погребальный!
Прочь, непотребный воск, мне возвестивший отказ!
Верно, собран ты был с цветков долговязой цикуты
Под омерзительный мед злой корсиканской пчелой,
Рдеешь ты, будто насквозь пропитанный краской; на деле ж
Это не киноварь, нет - кровь напоила тебя!
В прахе дорог валяйтесь вы, доски, и пусть ненароком
В щепья раздавит вас медленный груз колеса!
Кто вас пустил в обиход, отделал - того уличаю,
Он из клена вас резал нечистой рукой!
Этот клен приманил повеситься самоубийцу,
Этот клен палачу дал для распятья кресты,
Хриплых филинов он приютил под недоброю сенью,
Яйца на нем несли коршуниха и сова.
Я же, безумный, нашу любовь тем доскам доверил,
Дал им слова любви пересказать госпоже!
Им бы вызов на суд нести, чтоб голосом резким
Длинный, путаный текст хмурый законник читал.
Им бы лежать меж таблиц дневника, в котором, тоскуя,
Счет ведет скупец не сбереженной казне.
Вижу, двойственны вы, как двойственно ваше названье -
Самое это число не предвещало добра.
Что я в сердцах на вас призову? Чтоб лютая старость
Сгрызла вас, чтобы воск белым от плесени стал!
Перев. Н. Вольпин

* * *
(I, 15)
Зависть! Укоры ты шлешь за года, проведенные в лени,
Вымыслом праздной души песни поэта зовешь.
Полно подобно отцам говорить, что могучему мужу
Славу и честь обрести лишь в награжденьях дано.
Многоречивых законов не стал изучать я, мой голос
В целях защиты не мог форум глухой оглашать.
Всё преходяще, к чему ты стремишься, но славу навеки
Жажду себе заслужить, в мире оставить себя.
Имя Гомера в веках Тенедос сберегает и Ида,
Жив он, доколе волну к морю несет Симоис.
Славен Аскрей, пока в садах наливаются лозы
Или покуда серпом режут колосья в полях.
Будут всегда распевать на земле Каллимаховы песни,
Духом поэт не высок, но мастерством знаменит.
В пышных котурнах Софокл не забудется вечно в потомстве.
С солнцем, с луной заодно путь свой свершает Арат.
Плутни рабов представляя, родителей грозных иль сводню,
С ними прелестниц своих миру оставил Менандр.
Акция стих окрыленный и Энний, певец простодушный,
Также в грядущих веках славу свою сохранят.
Первый корабль аргонавтов Варрон описал, о Язоне
Нам рассказал, как добыл он золотое руно.
В день лишь, когда суждено вселенной навеки померкнуть,
Гордый Лукреция стих больше не станет звучать.
Будут Титира читать и битвы Энея не смолкнут,
Сколько б наш Рим ни стоял средь побежденной страны.
Там, где стрелы и факел в руках Купидона пребудут,
Будет читаем всегда тонкий писатель Тибулл.
Галлу восход и закат бессмертную славу подарят,
Громкой хвалой наградят и Ликориду его.
Помни, рассыплются камни, железо у плуга сотрется,
Смерть всех живущих сразит, песни пребудут вовек.
Чтут их высоко цари, им подчас и триумфы покорны,
Таг им приносит дары - злато своих берегов.
Вздорным поступкам дивится толпа, мне же кубок подносит,
Полный кастальской струей, златоволосый Лиэй.
Пусть овевают чело мне зыбкие нежные мирты,
Пусть прочитает меня знающий горе любви, -
Зависть присуща живым, лишь смерть от нее избавляет.
Каждый, почив, обретет славу по мере заслуг.
Пусть, когда и со мной догоревшее пламя погаснет,
Я не исчезну: векам лучшую часть сохраню.
Перев. В. Любин

* * *
(II, 4)
Я никогда б не посмел защищать развращенные нравы,
Ради пороков своих лживым оружьем бряцать.
Я признаюсь - коли нам признанье проступков на пользу, -
Все я безумства готов, все свои вины раскрыть.
Я ненавижу порок... но сам ненавистного жажду.
Ах, как нести тяжело то, что желал бы свалить!
Нет, себя побороть ни сил не хватает, ни воли...
Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..
Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,
Поводов сотни - и вот я постоянно влюблен!
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, -
Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.
Если другая смела, так, значит, она не простушка, -
Будет, наверно, резва в мягкой постели она.
Встретится ль строгая мне, наподобье суровых сабинок, -
Думаю: хочет любви, только скрывает - горда!
Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем;
Не учена ничему - так простотою мила.
И Каллимаха стихи для иной пред моими топорны, -
Нравятся, значит, мои, - нравится мне и она.
Та же и песни мои, и меня, стихотворца, порочит, -
Хоть и порочит, хочу ей запрокинуть бедро.
Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, -
Гибкою станет она, ласку мужскую познав.
Сладко иная поет, и льется легко ее голос, -
Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать.
Эта умелым перстом пробегает по жалобным струнам, -
Можно ли не полюбить этих искуснейших рук?
Эта в движенье пленит, разводит размеренно руки,
Мягко умеет и в такт юное тело сгибать.
Что обо мне говорить - я пылаю от всякой причины, -
Тут Ипполита возьми: станет Приапом и он.
Ты меня ростом пленишь: героиням древним подобна, -
Длинная, можешь собой целое ложе занять
Эта желанна мне тем, что мала: прельстительны обе.
Рослая, низкая - все будят желанья мои.
Эта - не прибрана? Что ж, нарядившись, прекраснее станет.
Та разодета: вполне может себя показать.
Белая нравится мне, золотистая нравится кожа;
Смуглой Венерой и той я увлекаюсь подчас.
Темных ли пряди кудрей к белоснежной шее прильнули:
Славою Леды была черных волос красота.
Светлы они? - но шафраном кудрей Аврора прельщает...
В мифах всегда для меня нужный найдется пример.
Юный я возраст ценю, но тронут и более зрелым:
Эта красою милей, та подкупает умом...
Словом, какую ни взять из женщин, хвалимых в столице,
Все привлекают меня, всех я добиться хочу!
Перев. С. Шервинский

ВСТРЕЧА С МУЗАМИ
(III, 1)
Старый нерубленый бор стоит уже долгие годы.
Верно, неведомый бог в дебрях таится лесных.
Каплет священный родник в глубине, в сталактитовом гроте,
И отовсюду звучит нежное пение птиц.
Помню, по тропам глухим я бродил под нависшей листвою,
К музе взывая: труду верной приспешницей быть.
Вижу, Элегия вдруг мне навстречу в прическе душистой.
Будто нога у нее чуть подлиннее другой.
Что за осанка, покров тончайший, в очах упоенье.
Стоп хромоту прикрывал этот изящный наряд.
Шагом стремительным вслед выступала Трагедия в гневе:
Буря волос над челом, волоком плащ по земле.
Левой рукою она помавала царственным скиптром.
Ноги лидийский котурн ей до колен обвивал.
"Скоро ль наступит конец твоим бредням любовным? - спросила.
О стихотворство твое, негой плененный поэт!
Твой легкомысленный вздор у пьянчуг на губах за попойкой,
Все перекрестки полны этих беспутных стихов.
Часто прохожий перстом на тебя, на творца, указует:
"Вот он, кого укусил в бешенство впавший Амур".
Сказкой города стал, иль не чувствуешь славы бесславной
Вольных проделок своих, влитых в озвученный стих?
Время приспело тебе с тяжким тирсом ступать по подмосткам.
Вдоволь ты медлил. Пора труд величавый начать:
Подвиги храбрых воспой. Содержанье - узда дарованью.
"Вот оно, поприще, вот где развернусь я", - скажи.
Шалости музы твоей предназначены нежному полу,
Девушкам. Ходкий товар для молодежи стихи.
Римской Трагедией ты возвеличь мое имя сегодня.
Строгость законов моих дух твой способен принять".
Так изрекла и главой, на узорчатых стоя котурнах,
Пышно и царственно мне трижды кивнула она.
С легкой усмешкой, скосив глаза, в ответ ей другая
(Был ли в правой руке миртовый прут, не скажу):
"Что укоряешь меня, Вдохновенная, тяжко словами?
Иль неразлучен с тобой этот карающий тон?
Неравностопными ты двустрочьями вдруг овладела:
И в поединке со мной бьешься моим же стихом.
До песнопений твоих моим песенкам не дотянуться:
Ты - величавый портал, я - неприметная дверь.
Да, я легка, и, как я, Купидон, мой воспитанник, легок.
И содержанье мое, впрочем, не глубже меня.
Всё же заслуги мои посильнее твоих: не смогла бы
Многого ты претерпеть, бровью не дрогнув, как я.
Грубой была б без меня мать любовной забавы по хватке:
Ловкой наперсницей я этой богине служу.
Дверь, которую ты не откроешь тяжелым котурном,
Мягко уступит моей вкрадчиво нежной стопе.
Под руководством моим научилась Коринна, обманом
Стража опутав, порог одолевать и засов,
В тунике вольной рывком соскальзывать с теплой постели
И обнаженной ногой красться бесшумно в ночи.
Помню, бывало, не раз я на двери висела прибитой
Днем, не боясь, что прочтет мимо идущий народ,
Даже однажды, когда отлучился сторож суровый,
Вдруг у служанки послом скрылась за пазухой я.
Раз в день рожденья меня ты в подарок послал. Но рабыня
Выдала: варварство! я - долго тонула в воде.
Первый счастливый посев твоей мысли не я ли растила?
Мне ты обязан, что льнет милая ныне к тебе".
Кончила. Я приступил - заклинаю и ту и другую:
Пусть от обеих текут в робкие уши слова.
"Ты - меня скиптром своим и высоким котурном возносишь:
Вот уж возвышенный звук рвется согласно из уст.
Ты - моей смертной любви даешь бессмертное имя:
Не покидай же! стиху длинному краткий придай.
Малое время, чуть-чуть, предоставь мне, Трагедия, сжалься:
Труд твой - на веки веков. Ей же я мил - на часок".
Сжалилась. Отпуск дала. "Торопитесь, Амуры. Не долог
Срок. За спиной у меня важное дело стоит".
Перев. Я. Голосовкера

* * *
(II, 16)
Вот я в Сульмоне живу, третьем округе края пелигнов.
Округ, богатый водой, хоть невелик, но здоров.
Пусть себе солнца лучи накаляют накаляют землю до трещин,
Пусть Икарийского пса злобная блещет звезда, -
Вод проточных струи орошают пашни пелигнов;
Тучная почва рыхла, буйные травы в лугах.
Здесь изобильны хлеба, виноград еще изобильней,
А на участках иных есть и Паллады плоды.
Здесь зелена мурава везде, где ручьи протекают,
Тенью покров травяной влажную землю одел.
Нет лишь огня моего... Нет, я в выраженье ошибся:
Нет лишь причины огня, самое ж пламя при мне.
Если бы я поселен меж Кастором был и Поллуксом,
И в небесах без тебя не захотел бы я жить!
Будь же земля тяжела, будь вечный сон беспокоен
Для взбороздивших весь мир множеством длинных дорог!
За молодыми людьми хоть велели бы следовать девам,
Если уж мир бороздить множеством длинных дорог...
Я же, когда бы пришлось мне мерзнуть и в ветреных Альпах,
Путь свой легким бы счел, будь я вдвоем с госпожой.
С милой вдвоем переплыть я решился б ливийские Сирты
И переменчивым дать Нотам мой парус нести.
Нет, ни чудовищ морских, под девичьим лающих лоном,
Не устрашился б, ни вас, скалы Малей кривой!
Даже Харибды самой, что, насытясь судов потопленьем,
Воду извергнув, опять пастью вбирает пустой.
Если же сила ветров самого одолеет Нептуна
И благосклонных ко мне воды богов унесут,
На плечи мне положи свои белоснежные руки, -
Я без труда поплыву с легкою ношей своей.
Юный любовник Геро доплывал к ней по морю часто...
Мог и в тот раз переплыть... только темна была ночь.
Но без тебя... Пускай виноградом обильные земли
Здесь окружают меня, поле потоки поят,
Гонит в канавы к себе земледелец послушные воды,
Свежий пускай ветерок волосы нежит дерев, -
Славить я всё ж не хочу целебного края пелигнов,
Сёл - достоянья отцов, - места, где я родился.
Скифов прославлю скорей, дикарей киликийских, британов,
Скалы, что стали красны, кровь Прометея впитав...
Вяз полюбит лозу, - и лоза не отстанет от вяза...
Я же томлюсь почему от госпожи вдалеке?
Вспомни, не ты ли клялась мне спутницей быть неизменной,
Мной и глазами клялась, звездами жизни моей?
Вижу, девичьи слова облетающим листьям подобны, -
Ветер их злобный несет, мчит, убегая, волна...
Нет, если ты обо мне сохранила хоть долю заботы,
Так к обещаньям твоим дело добавить пора.
Ждет колесница, спеши! Горячие рвут иноходцы.
Между развившихся грив вожжи сама натяни!
Вы же у ней на пути принизьтесь, надменные горы, -
В ваших долинах кривых легок да будет ей путь!
Перев. С. Шервинский

* * *
(III, 3)
Можно ли верить в богов? Поклявшись, она изменила;
И остается меж тем той же, что прежде была.
Так же, как прежде, ее волоса и роскошны, и длинны,
Хоть оскорбила она святость великих богов.
Прежде сквозь белую кожу просвечивал яркий румянец;
Тот же румянец у ней на белоснежном лице.
Ножкой могла похвалиться, - по прежнему ножка изящна;
Стройной, высокой была, - так же осталась стройна.
Так же, как прежде, живые глаза, будто звезды, сияют;
Ими, коварная, мне часто ты прежде лгала!
Что же? Неужели женщинам боги готовы позволить
Клятвы всегда нарушать? и красота сама - бог?
Как-то недавно глазами своими и вместе моими,
Помню, она поклялась - и заболели мои.
Боги, скажите: когда безнаказанно лгать она может,
Я-то наказан за что за преступленье ее?
Не был вам срам, что Кефеевой дочери вы присудили
Смерть оттого, что ее мать столь прекрасна была?
Вам не довольно, что ваше свидетельство было напрасно,
Что осмеяла она вместе с богами меня?
Или ее преступленья моей искупаются казнью,
И не обманщик, а я, тот, кто обманут, казнюсь?
Значит: иль бог только имя; тогда понапрасну страшится
И в суеверии чтит бога нелепый народ.
Или же если есть бог, то влюблен он в хорошеньких женщин,
И чересчур уже им много он власти дает.
Нам ведь, мужчинам, оружьем губительным Марс угрожает;
Нас и Паллада разит непобедимым копьем;
Гибкий свой лук Аполлон против нас же, мужчин, напрягает;
Молнией с горных небес гневный Юпитер разит.
Женщин же слабых казнить оскорбленные боги не смеют
И опасаются тех, кто не боится богов.
Право, к чему воскурять пред богами священные смолы?
Стало быть, надо и нам более твердыми быть,
Если Юпитер свои поражает и рощи, и храмы,
А запрещает огню клятвопреступниц разить,
Хоть заслужили они? А когда-то Семелу сожег он
Только за то, что она слишком любила его.
Если б она удалилась с его приближеньем, для Вакха
Не был бы должен отец матери бремя нести.
Впрочем, что ж жалуюсь я, посылая ругательства небу?
Боги имеют глаза, сердце имеют они.
Если бы сам я был богом, позволил бы ложною клятвой
Женщинам, сколько хотят, святость мою оскорблять.
Сам бы еще подтверждал, что они справедливо клянутся,
И не считался бы я богом суровым и злым,
Ты же, подруга, умеренней пользуйся милостью бога
И пожалей, наконец, эти больные глаза.
Перев. П. Краснов

* * *
(III, 2)
В цирке сегодня сижу я не ради коней знаменитых, -
Нынче желаю побед тем, кого ты избрала.
Чтобы с тобой говорить, сидеть с тобою, пришел я, -
Чтобы могла ты узнать пыл, пробужденный тобой...
Ты на арену глядишь, а я на тебя: наблюдаем
Оба мы то, что хотим, сыты обоих глаза.
Счастлив возница, тобой предпочтенный, кто бы он ни был!
Значит, ему удалось вызвать вниманье твое.
Мне бы удачу его!.. Упряжку погнав из ограды,
Смело бы я отдался бурном бегу коней;
Спины бичом бы хлестал, тугие б натягивал вожжи;
Мчась, того и гляди осью бы мету задел!
Но, лишь тебя увидав, я бег замедлил бы тотчас,
И ослабевшие вмиг выпали б вожжи из рук...
Ах, и Пелопс едва не упал на ристании в Пизе
Лишь оттого, что узнал твой, Гипподамия, лик.
Всё же победу ему принесла благосклонность подруги, -
Пусть же победу и нам даст благосклонность подруг!..
Хочешь сбежать?.. О, сиди!.. В одном мы ряду и бок о бок...
Да, преимущества есть в правилах мест цирковых.
"Вы, направо от нас, над девушкой сжальтесь, соседка:
Ей нестерпимо, ведь вы вся на нее налегли!
Также и вы, позади, подберите немножечко ноги,
Полно вам спину ее твердым коленом давить!.."
Твой опустился подол и волочится по полу, - складки
Приподыми, а не то я их тебе подберу.
Ну и ревнивец подол! Скрывает прелестные ноги,
Видеть их хочет один... Ну и ревнивец подол!
Ноги такой красоты Меланион у Аталанты,
Бегом несущейся прочь, тронуть стремился рукой.
Ноги такие еще у Дианы в подобранном платье
Пишут, когда за зверьем, смелых смелее, бежит.
Их не видал, а горю... Что ж будет, когда их увижу?
Пламя питаешь огнем, в море вливаешь воды!
Судя по этим красам, представляю себе и другие,
Те, что от взоров таят тонкие ткани одежд...
Хочешь, пока на тебя ветерочком я легким повею,
Перед тобою махать веером стану? Иль нет?
Видно, в душе у меня, а вовсе не в воздухе, жарко:
Женской пленен я красой, грудь мою сушит любовь...
Мы говорим, а уж пыль у тебя оседает на платье.
Прочь, недостойная пыль! С белого тела сойди!..
Тише!.. Торжественный миг... Притаитесь теперь и молчите...
Рукоплещите! Пора! Вот он, - торжественный миг...
Шествие... Первой летит на раскинутых крыльях Победа.
К нам, о богиня! Ко мне! Дай мне в любви победить!
Кто почитатель морей, пускай рукоплещет Нептуну, -
Я равнодушен к воде, землю свою я люблю...
Марсу ты хлопай, боец! А я ненавижу оружье:
Предпочитаю я мир, - с миром приходит любовь.
Будь к прорицателям, Феб, благосклонен, к охотникам, Феба!
Рук же искусных привет ты, о Минерва, прими!
Ты, земледел, поклонись Церере и томному Вакху!
Всадник, кулачный боец, с вами Кастор и Поллукс!
Я же, Венера, тебе и мальчикам с луком их метким
Рукоплещу, я молю мне в моем в деле помочь.
Мысли моей госпожи измени: чтоб любить дозволяла...
Вижу: богиня сулит счастье кивком головы!
Ну же, прошу, обещай, подтверди обещанье богини, -
Будешь мне ты божеством, пусть уж Венера простит!
Всеми богами клянусь в торжественном шествии этом -
Будешь на все времена ты госпожою моей!..
Ноги свисают твои, - ты можешь, ежели хочешь,
На перекладинку здесь кончики их опереть...
Снова арена пуста... Начиная Великие игры,
Претор пустил четверни первым забегом вперед.
Вижу, кто избран тобой. О, пусть победит твой избранник!
Кажется, кони и те чуют желанья твои...
Горе! Как далеко по кругу он столб огибает!
Что ж ты наделал? Другой ближе прошел колесом!
Что ты наделал? Беда! Ты красавицы предал желанья...
Туже рукой натяни левые вожжи, молю!..
Неуча выбрали мы... Отзовите его, о квириты!
Дайте же знак поскорей, тогой махните ему!..
Вот... Отозвали... Боюсь, прическу собьют тебе тоги, -
Спрячься-ка лучше сюда, в складки одежды моей...
Но уж ворота опять распахнулись, и вновь из ограды
Ряд разноцветных возниц гонит ретивых коней.
Ну, победи хоть теперь, пронесись на свободном пространстве,
Чтобы ее и мои осуществились мольбы!..
Осуществились мольбы... госпожи... Мои же - напрасны...
Пальмы он ветвь получил, - мне ж предстоит добывать...
Ты улыбнулась, глазком кое-что обещая игриво...
Будет пока... Но потом и остальное мне дай!
Перев. С. Шервинский

* * *
(III, 15)
Нужен поэт не такой для тебя, о мать наслаждений,
В песнях, оконченных мной, - на рубеже я стою.
Всё, что я пел до сих пор, рожденный в полях Пелигонских,
Славу поэту даря, радости мне принесло.
Если же это ценить, почет подарили мне предки,
Не на дорогах войны всадником я наречен.
Мантуи слава - Вергилий, горда Катуллом Верона,
И в пелигонских речах станут меня прославлять.
Славится вечно народ, свободу в боях отстоявший
В те времена, когда Рим перед врагом трепетал.
Путник, завидев вдали Сульмон, окруженный волнами,
Малый отрезок земли, спрятанный в стенах его,
Молвит: "О город, ты мал, но славен великим поэтом!
Ты, что певца породил, имя свое сохранишь".
Юноша нежный и ты, Аматузия, матерь ребенка,
Вы раззолоченный стяг можете взять у меня.
С тирсом, разящим мощнее, Лией, пробеги ты, рогатый,
Мчаться на сильных конях должно ареной большой.
Нежные песни любви, веселые музы, прощайте,
Но по кончине моей долгие знайте века!
Перев. В. Любин

СНОВИДЕНЬЕ
(III, 5)
Ночь нависала, и сон мне смежил усталые веки.
Темные образы грез мой возмутили покой.
Видел я склоны холма, заросшие рощей дубовой
На солнцепеке, и птиц множество в гуще ветвей.
Вдаль от подножья в лучах уходили луга, зеленея.
Неторопливо журча, влагой поил их ручей,
Сам я под сенью дерев от палящего зноя укрылся:
Но и под сенью листвы зной нестерпимо томил.
Вдруг удивились глаза: меж цветов, корма выбирая,
Белая, белая вся медленно телка брела,
Белая, снега белей, упавшего ранней порошей
В пору, пока не успел снег обернуться водой,
Белая, как молоко парное, с шипящей пеной,
Только нацеженное - свежий овечий удой.
Был ее спутником бык, счастливый супруг-обладатель.
Оба на всходы травы грузно телами легли.
Мирно покоился бык; пережевывал жвачку лениво:
Корм поглощенный ему кормом вторично служил.
Дрема томила быка, расслабляя могучие мышцы,
И рогоносную он голову наземь склонил.
Тут на беду принесли по воздуху крылья ворону.
На зеленеющий дерн села каркунья болтать.
В белую телку она троекратно впивается клювом,
В самую грудь - и кругом белые клочья дождем.
Телка сомнений полна. Помедлив, быка покидает,
Но на груди у нее черная метка - пятно.
Пастбище видит вдали и быков травоядное стадо.
Вкусные травы быки жадно щипали, жуя.
К ним устремилась она, замешалась в могучее племя,
Требуя в дар от земли более сочной травы.
Так разгадай же мое наважденье ночное, гадатель:
Что мне виденье сулит, если правдиво оно?
Кончил я речь. И сказал толкователь ночных сновидений,
Темный рассказ мой в уме взвесив зерно за зерном:
"Зной, от которого ты под сенью лесной укрывался,
Но не укрылся вполне, - жар твоей жгучей любви.
Телка - подруга твоя. Белый цвет чистоте ее сроден.
Бык же - напарник-супруг, тот рогоносец - то ты.
Грудь, что ворона во сне проклевала, недоброе значит:
Старая сводня ввела в сладкий соблазн госпожу.
Если быка своего, помедлив, покинула телка:
Впредь холодна и пуста будет постель у тебя.
Кровоподтек на груди, как отметина черная срама, -
Знак, что измена в любви на душу ляжет пятном".
Смолк толкователь... Вся кровь от сердца отхлынула. Холод.
Дрожь. Потемнело в глазах. Ночь пред глазами стоит.
Перев. Я. Голосовкер


II. TRISTIA

Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Краснов П.
Переводчик: 
Шервинский С.
Переводчик: 
Вольпин Н.
Переводчик: 
Артюшков А.

Меж нами есть одно преданье:
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье...

ВСТУПЛЕНИЕ
(I, 3)
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В РИМЕ
Только предстанет очам той ночи печальной картина,
Ночи последней, когда с Римом прощалась душа,
Только припомню, как я покидал всё, что дорого сердцу,
И набегает слеза - медленной каплей ползет.
Время к рассвету текло, когда из Италии милой
Мне удалиться велел Цезарь, как Цезарь велит.
Срок для сборов был скуп: ни с духом собраться, ни с мыслью...
Ошеломленный, немой, долго я был в забытьи.
Не было сил поручить провожатым и слугам заботу
Денег, одежды запас, нужный изгнаннику, взять.
Словно столбняк на меня... Как громом небес пораженный.
Смертью не принят, живой: жив иль не жив - не пойму.
Всё же затменье ума пересилила горесть разлуки:
Я из беспамятства тьмы медленно к свету пришел
И огорченным друзьям в утешение вымолвил слово:
Да, поредела толпа - двух или трех насчитал.
Сам я рыдал, и меня, рыдая, жена обнимала.
По неповинным щекам слезы струились дождем.
За морем дочь, далеко - у прибрежья Либийской пустыни,
Не долетала туда грустная весть обо мне.
Здесь же стенанье и плач: будто плакальщиц хоры в хоромах,
Будто хоронят кого многоголосой толпой.
Жены и мужи по мне, по усопшему, дети горюют,
В каждом глухом уголке вижу я слезы и скорбь.
Если ничтожное мы уподобить великому вправе, -
Трое захваченной был ныне подобен мой дом.
Ночь. Не звенят голоса ни людей, ни встревоженной своры,
В небе высоком луну мглистые кони несли.
И в озаренье ее различил я вблизи Капитолий:
Тщетная близость - увы! - к ларам печальным моим.
"Силы верховные, вы, сопрестольные боги, - воззвал я, -
Храмы священные, впредь видеть мне вас не дано.
Я покидаю богов, хранителей града Квирина:
Век благоденствовать вам - с вами прощаюсь навек.
И хотя поздно греметь щитом, когда рана смертельна,
Не отягчайте враждой бремя изгнанника мне.
О, передайте, молю, небожителю-мужу: повинен
Я в заблужденье, но чист от преступленья душой.
Ведомо вам, - так пусть покаравшему ведомо будет;
Если помилует бог, - к счастью мне путь не закрыт".
Так я всевышних молил. Еще жарче молила подруга,
И задыхались мольбы от содроганий и спазм.
В космах рассыпанных кос пред ларами в горе поверглась,
Губы дрожат, к очагу льнут: но погас мой очаг.
Сколько горчайших слов изливала на хмурых пенатов,
Мужа оплакивая, - только бессильны слова.
Ночи стремительный бег не дозволил мне далее медлить.
В небе Медведицы ось низко ушла под уклон.
Что предпринять? Увы! Любовь не привяжет к отчизне,
Был предуказан уход в эту последнюю ночь.
Помню, бывало, не раз говорил торопившему: "Полно,
Что ты торопишь! Куда? Да и откуда? Пойми".
Помню, бывало, не раз назначал я час расставанья,
Этот обманчивый час, крайний, последний мой час.
Трижды ступал на порог, и трижды меня отзывали,
И отступала опять, сердцу внимая, нога.
Я говорил им: "Прощай" - и снова бессвязные речи,
Снова дарю поцелуй - вечный, предсмертный "прости". -
Снова твержу порученья, всё те же, обманом утешен,
И оторвать не могу глаз от любимых моих.
Выкрикнул: "Что мне спешить? Впереди - только Скифия, ссылка.
Здесь покидаю я Рим. Вправе помедлить вдвойне,
Боги, живую жену от живого живой отрывают,
Дом, домочадцев моих - всё покидаю навек.
И, собутыльники, вас, друзей, так по-братски любимых...
О мое сердце, залог дружбы Тезеевой, плачь!"
Их обнимаю... Еще... невозбранно. Но вскоре, быть может,
Мне возбранят, навсегда. Скорбен дарованный час.
Плачем, роняем слова. А в небе предвестником грозным,
Утренней ранней звездой, вспыхнул, как рок, Люцифер.
Не расставание, нет! Это плоть отрываю от плоти:
Там осталась она - часть моей жизни живой.
Метта-диктатора так разрывали каратели кони,
В разные стороны мчась: был он предателем - Метт!
Помню ропот и вопль - голоса моих близких. О боги!
Вижу неистовство рук - рвут обнаженную грудь.
Плечи мои обхватив, жена не пускает, повисла.
Скорбную речь примешав к мужним горячим слезам:
"Нет, ты один не уйдешь. Вместе жили и вместе в дорогу.
Буду я в ссылке тебе, ссыльному, ссыльной женой.
Мне уготовлен твой путь. И я на край света с тобою.
Малый прибавится груз к судну изгнания, друг.
Цезаря гнев повелел тебе покинуть отчизну.
Мне состраданье велит: Цезарь, мой Цезарь - оно!"
Так убеждала жена, повторяя попытки былые.
Сникла бессильно рука перед насильем нужды.
Вырвался. Труп ли живой? погребенный, но без погребенья...
Шерстью обросший иду, дикий, с косматым лицом.
Милая, - слух долетел, - от горя до сумерек темных,
Рухнув, на голой земле в доме лежала без чувств.
Тяжко привстала потом, заметая грязь волосами,
Медленно выпрямив стан, окоченелый в ночи,
Долго оплакивала - то себя, то дом опустелый,
То выкликала в тоске имя отторгнутого.
Так горевала она, как если бы дочери тело
Видела рядом с моим на погребальном костре.
Смерть призывала она: умереть и забыться навеки.
Не по охоте жива - только, чтоб жить для меня.
Помни же друг, и живи. Об изгнаннике помни... О судьбы!
Помни, живи для него - участь ему облегчи.
Перев. Я. Голосовкер

ТРИСТИИ. ПЕРВЫЙ ГОД
ПОСЫЛКА ПЕРВОЙ КНИГИ "ТРИСТИЙ" В РИМ
(I, 1)
Бедная книга! Ты в Рим без меня отправляешься ныне.
Горе! Зачем не дано мне за тобою идти?
Без украшений иди, как изгнаннику это прилично,
И на лице отражай мрачное время свое.
Не изукрасит тебя полосами пурпурная краска:
В тяжкой печали носить яркого цвета нельзя.
Сурик не будет краснеть на страницах, не пахнущих кедром,
И не украсит тебя кости слоновой узор.
Только счастливые книги с искусством таким украшают;
Ты ж о несчастьях моих, грустная, помнить должна.
Ломкая пемза неровных краев у тебя не пригладит,
Чтобы казалось, что ты треплешь свои волоса.
Пятен не надо стыдиться; пусть, кто их увидит, наверно
Знает, что сделали их горькие слезы мои.
Шествуй же, книга, и родину речью моею приветствуй:
Если я сам не могу, стих мой ее посетит.
Если же кто, может быть, обо мне не забыл совершенно,
Если случайно тебя спросит он, как я живу,
Ты отвечай, что я жив, но скажи, что я очень несчастлив,
То же, что жив я еще, - бога великого дар.
Об остальном умолчи, даже если он спросит и больше,
Чтоб не узнал обо мне больше, чем следует знать.
Предубежденный читатель мои преступления вспомнит,
И прослыву меж толпы гнусным преступником я.
Не защищайся, хотя бы обидны казалися речи:
Знай, что ходатайство нам хуже еще повредит.
Может быть, встретишь кого-нибудь, кто обо мне пожалеет,
И не без слез на щеках эти стихи перечтет,
И пожелает в душе (чтоб его не услышала злоба):
Пусть наказание мне Цезарь, простив, облегчит.
Я о нем буду молиться, чтоб сам не изведал несчастья
Тот, кто с несчастным богов снова хотел примирить.
Пусть же случится, как он пожелал, и пускай мне позволит
Цезарь, свой гнев отложив, в отческом доме почить.
Но, выполняя мои порученья, быть может, услышишь,
Что упадает в тебе, книга, мой прежний талант;
Впрочем, хороший судья обстоятельства наши рассмотрит,
А не один результат, так что спокойною будь.
Лишь когда ясно в душе, выражаются мысли стихами:
От угрожающих бед облачно сердце мое.
Уединенье и отдых нужны для писанья стихами, -
Я же страдаю от войн, ветров и яростных бурь.
С творчеством страх несовместен, а я постоянно в тревоге:
Вот-вот блестящий меч голову мне отсечет.
Даже тому, что пишу, подивится судья благосклонный,
Со снисхожденьем прочтя то, что писал я теперь.
Право, и сам Меонид, помещенный в мое положенье,
Весь бы талант потерял в стольких ужасных бедах.
Так что иди, не смущаясь молвою, и помни, о книга,
Что не большой еще стыд, коль не понравишься ты.
Счастье себя не являет настолько для нас благосклонным,
Чтобы успеха могла ты, отправляяся, ждать.
Бывши еще безопасным, пылал я любовию к славе,
Страстию я пламенел имя составить себе.
Ныне ж и то, что мне слава поэта еще не противна,
Странно: изгнанье своим гением я заслужил.
Впрочем, иди в дальний Рим за меня, благо ты еще можешь.
Боги, о, если бы мог книгой своею я стать!
Ты не подумай, что можешь войти не замеченной всеми
В город великий, хотя странником бедным придешь.
Правда, без имени ты; но по краскам ты узнана будешь;
Скрыться ты хочешь - итак, ясно для всех: ты моя.
Впрочем, войди потихоньку, чтоб имя мое не вредило
Славе твоей: ведь теперь милости прежней мне нет.
Если кто скажет, что ты, как моя, и прочтенья не стоишь,
И с своей полки тебя выбросит прочь, ты скажи:
"Нет, посмотри на заглавье: любви не учу я. И автор
Строго наказан за ту книгу, как стоил тогда".
Может быть, ждешь, чтоб отправил тебя я к вельможам в чертоги
И приказал бы вступить даже и в Цезарев дом?
Но да простят мне домашние боги священного места:
Молния пала на нас с этих возвышенных мест.
Правда, я помню, что там и в величьи самом милосерды,
Но опасаюсь богов, мне повредивших хоть раз.
Так устрашается шорохом крыльев малейшим голубка,
Раз побывавши в твоих, ястреб свирепый, когтях.
Так не дерзает от стойл далеко отлучиться овечка,
Если ее потрепал в жадных зубах своих волк.
Если б остался в живых, Фаэтон избегал бы, конечно,
Неба и чудных коней, глупо желаемых им.
Также и я, испытавши оружие Зевса, страшуся;
Если гремит, я дрожу быть пораженным огнем.
Всякий корабль из аргивского флота, избегший Эвбеи,
После на всех парусах тамошних вод убегал.
Так и мой челн, пострадавши однажды от яростной бури,
Смело не может приплыть к месту крушения вновь.
Будь осторожной, книга, и робко вокруг озирайся,
И ограничься одним средним сословием ты.
Помни: стремясь чересчур уж высоко на крыльях неверных,
Морю название дал в нем утонувший Икар.
Впрочем, отсюда мне трудно указывать, плыть ли на веслах
Иль с парусами, но там лучше увидишь сама.
Если ты можешь явиться, когда он не занят, и если
Будет спокойно вокруг, если гнев силы сломил,
Если с тобой при сомненьи твоем будет кто-либо, кто бы,
Введши, замолвил за нас что-нибудь раньше, - ступай.
В счастливый день, своего господина гораздо счастливей,
В дом ты проникни его - горе мое облегчить,
Так как печали мои только тот, кто их причинил мне,
Может один исцелить, как это делал Ахилл.
Но берегись повредить, чересчур уж заботясь о пользе:
Меньше надеюся я, чем неуспеха боюсь.
Остерегайся, чтоб гнев успокоенный вновь не проснулся
И чтоб не сделалась ты поводом новым к нему.
После, когда, наконец, посетивши убежище наше,
В ящик изогнутый ты - в дом свой надежный - придешь,
В нем ты сестер своих, вместе в порядке лежащих, увидишь.
С тем же стараньем ночей я и над ними не спал.
Все эти книги открыто заглавье свое выставляют,
На переплете неся имя открыто свое.
Три же из них, как увидишь ты, в темном углу притаились:
Учат они, как любить - чувству, знакомому всем.
Ты избегай их, иль если достаточно голоса будет,
То Телегонами их или Эдипом зови.
Если ты любишь отца своего, то из этих, прошу я,
Хоть они учат любви, ты никого не люби.
Там же увидишь пятнадцать томов Превращений; спаслися
Эти стихи из огня перед отъездом моим,
Им я сказать поручаю, что могут они к превращенным
Также причислить теперь лик моей горькой судьбы,
Так как теперь неожиданно стал не похож он на прежний:
Слез он достоин теперь, прежде же радостен был.
Больше имел бы с тобой поручений послать, если хочешь,
Но опасаюсь еще дольше тебя задержать.
Если бы все мои мысли с собой понесла ты, о книга,
Слишком ужо тяжело было б тебя понести.
Долог твой путь; поспеши! Далеко от отчизны заброшен
Злобной судьбой, на краю света остануся я.
Перев. П. Краснов

НА МОРЕ
(I, 4)
Вот опускается страж Эримантиды в лоно морское,
Бури предвестник, - кругом начал он волны качать.
Я пробегаю Ионские воды не добровольно;
Страх заставляет меня в этот отважиться путь.
Горе! Волненье растет, гонимое ветром ужасным;
Вырван с глубокого дна, крутится яро песок;
Рушатся горы воды и на нос, и на круглую корму,
Хлещут одна за другой в лики святые богам;
Броня сосны трещит под ударами, стонут канаты,
Стонет остов корабля, плачет о горе моем.
Трепетный ужас бледностью выдал моряк побежденный;
Он уж не борется, он отдал волненью корабль.
Как браздодержец бессильный, спуская ненужные вожжи,
Шее упрямой коня полную волю дает,
Так против воли своей на волю смятенью морскому
Кормчий, увы, предает бег корабля своего.
Если Эол кораблю не пошлет обратного ветра,
Волны прибьют к берегам, чуждым навек для меня.
Вот уж исчезли налево вдали Иллирийские страны,
Вот запрещенную я вижу Италию вновь.
Ветер! Молю: перестань, не гони в недоступную землю
И моему божеству вместе со мной покорись.
Так говоря, и боюсь, и желаю туда возвратиться.
О! как яростно вдруг в борт загремела волна!
Боги лазурного моря, пощады прошу я, пощады!
Гневом Юпитера я слишком наказан уже.
Душу мою истомленную вырвите, боги, у смерти,
Если тому, кто погиб, годы продлить суждено.
Перев. П. Краснов

В ЗИМНИЙ ШТОРМ
(I, 11)
Будешь читать - не забудь: в этом томике каждая буква
Создана в бурные дни мною на скорбном пути.
Видела Адрия ширь, как, дрожа, в леденящую стужу,
В пору декабрьских бурь, я эти строки писал.
Помнится, Истм одолев, отделяющий море от моря,
Мы на другом корабле к дальнему берегу шли...
Верно, Киклады тогда изумлялись жару поэта:
Как он под ропот и рев моря бормочет стихи.
Дивно и мне, не пойму, как мой дар не погиб безвозвратно
В этой пучине души, в этом кипенье волны.
Плод отупенья мой жар иль безумья, - не в имени дело:
Но, упоенный трудом, дух мой упавший воспрял.
Часто в дождь и туман мы блуждали по морю слепо,
Гибелью часто грозил Понт под созвездьем Плеяд,
Свет омрачал нам Боот, Эриманфской медведицы сторож,
Зевом полуночных вод нас поглощал ураган.
Часто хозяином в трюм врывалося море. Но, вторя
Ритму, дрожащей рукой стих за стихом вывожу.
Стонут канаты, скрипят под напором упорного шторма,
Вздыбился, будто гора, гребнем изогнутый вал,
Сам рулевой к небесам воздевает застывшие руки:
Кормчее дело забыл, помощи молит у звезд.
Всюду, куда ни взгляну, только смерти несметная сила.
Смерти страшится мой ум - в страхе молитвы твержу.
В гавани верной спастись? - Ужасает неверная гавань.
Воды свирепы. Увы! Суша страшнее воды.
Козни людей и стихий обоюдно меня удручают.
Робко трепещет душа! грозны - и меч и волна.
Меч! - да не жаждет ли он этой кровью поэта упиться?
Море! - не славы ль оно ищет, мне гибель суля?
Варвары слева грозят: по душе им грабеж да разбои.
Вечно на той стороне войны, да сечи, да кровь.
Моря великий покой возмущают зимние бури:
В этой смятенной груди волны свирепствуют злей.
Тем снисходительней будь ко мне, мой строгий читатель,
Если мой стих, как стих, ниже высоких похвал.
Я не в садах у себя пишу, как, бывало, писали.
Друг мой, уютный диван, где ты, опора костям?
Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня,
Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.
В злобе лютует зима, негодует завистница: смею
Всё же писать под свист колких укусов-угроз.
Бьет человека зима. И пусть ее! Милости просим.
Каждому - мне и зиме - песня своя дорога.
Я. Голосовкер

СОЖЖЕНИЕ "МЕТАМОРФОЗ"
(I, 7)
Если с плющом на челе мой портрет у тебя сохранился,
Праздничный Вакхов венок сбрось с его гордых волос:
Этот веселый убор подобает счастливым поэтам,
Но не опальной главе быть изваянной в венке.
Что говорю! Притворись, будто ты не услышал признанья,
Сердцем пойми, - иль зачем носишь на пальце меня?
Ты в золотой ободок мой образ оправил, и ловит
В нем дорогие черты друга-изгнанника взор.
Смотришь и, мнится, не раз замирал на губах твоих возглас:
"Где ты, далекий мой друг и собутыльник, Назон".
Благодарю за любовь. Но стихи мои - высший портрет мой.
Их поручаю тебе, ты их по дружбе прочти:
О превращенье людей повествуют они, чередуясь.
Труд довершить до конца ссылка творцу не дала.
Я, удаляясь, тогда в сокрушенье своими руками
Бросил творенье свое в пламя... - и много других.
Ты Мелеагра сожгла, родимого сына, Алфея,
Испепелив головню, мать уступила сестре.
Я, обреченный судьбой, мою книгу, мой плод материнский,
Сам погибая, обрек жарким объятьям костра,
Муз ли, повинных в моем прегрешении, возненавидя?
Труд ли, за то, что незрел и, словно щебень, шершав?
Но не погибли стихи безвозвратно - они существуют:
Много гуляло тогда списков тех строк по рукам.
Пусть же отныне живут, услаждая досуг не бесплодно
Тем, кто читает стихи. Вспомнят они обо мне.
Впрочем, кто в силах прочесть не досадуя, если не знает,
Что завершающий лоск мной не наведен на них.
Труд с наковальни был снят, недокованый молотом. Тонко
Твердый напильник его отшлифовать не успел.
Не похвалы я ищу, а милости. Счел бы за счастье,
Если, читатель, тебе я не наскучу вконец.
Ты шестистрочье мое в заголовке вступительной, первой
Книжки моей помести, если готов предпослать.
"Свитка, утратившего стихотворца, рукой ты коснулся.
Место да будет ему в Городе отведено.
Благоволенье излей, памятуя: не сам сочинитель
Свиток издал. Он добыт, верно, с его похорон".
Если погрешность найдешь в неотделанных строках, охотно
Я бы исправил ее... но не судила судьба.
Я. Голосовкер

ТРИСТИИ В РИМЕ
(III, 1)
"Книга изгнанника, я прихожу в этот с робостью город;
Руку усталому дай с лаской, читатель и друг!
И не страшись, что, к стыду, тебе послужу я случайно:
Здесь, на бумаге, стиха нет, чтоб учил он любви.
Участь творца моего такова, что не должен несчастный
Шуткой какою-нибудь вид ей иной придавать.
Труд же, где дурно шутил он когда-то в зеленые годы,
Поздно, увы! чересчур проклят им и осужден.
Что я несу, посмотри: ничего кроме скорби не встретишь,
Переживаемым дням стих соответствует мой.
А что хромые стихи через строку в черед приседают,
Делает это размер стоп или длительный путь.
Вот почему я не желт от кедра, не гладок от пемзы:
Больше творца своего убранным быть я стыжусь.
Пятнами строки мои пестрят, разлитыми повсюду, -
Это слезами поэт сам же испортил свой труд.
Если покажется вдруг, что иное здесь не по-латыни
Сказано, - так он писал в варварской этой стране.
Если не трудно, куда идти, укажи мне, читатель,
Где бы найти мне приют в городе, здесь я чужой".
Так я украдкой сказал, запинаясь в словах, и нашелся
Еле один человек, чтобы мне путь указать.
"Пусть тебе боги дадут, в чем они отказали поэту
Нашему, - тихо прожить век свой в родимом краю!
Ну, так веди! Я вослед, хоть в пути из далекого края,
Сушей и морем, моя сильно устала стопа".
Внял - и повел он меня, говоря: "Вот Цезаря форум,
Улица эта Святой имя несет от святынь.
Храм это Весты, хранят в нем священный огонь и палладий,
Здесь небольшой был дворец древнего Нумы царя".
Вправо свернувши, сказал: "Палатинские это ворота,
Это храм Статора, здесь первоположен был Рим".
Этим предметам дивясь, вижу в блеске оружия двери
Великолепные, дом, бога достойный вполне.
"Это Юпитера дом?" - говорю. Основание думать,
Что это именно так, дал мне дубовый венок.
О властелине дворца узнавши: "Мы не ошиблись, -
Я говорю, - так и есть, это Юпитера дом.
Вход почему же сюда прикрывается лавром ближайший
И августейшая дверь деревом скрыта густым?
Та ли причина, что дом твой вечных триумфов достоин
Или же что он всегда богом левкадским любим?
Сам ли он радостен, лавр, или радость всему придает он?
Мир означает ли он, данный им странам земли?
И как он зелен всегда и листвы никогда не теряет,
Так же и слава вечна этого дома? Еще
Сверху венок почему помещен, объясняет то надпись;
Граждане им спасены, так указуется там.
К ним, наилучший отец, прибавь одного гражданина,
Что далеко на краю света в изгнаньи живет.
А к наказанью его (заслуженного им, признает он)
Не преступленье вело, а лишь ошибка его.
Горе! И места боюсь я, боюсь и его властелина,
Самые буквы мои в страхе трепещут, дрожат.
Видишь ли, как, помертвев бескровно, бледнеет бумага?
Видишь, как дрожь обняла стих то один, то другой?
Пусть же тебе, о дворец, со временем будет угодно
С теми ж владыками стать зримым творцу моему!"
Вверх по ступенькам иду к величавому белому храму
Бога, который своих сталью не режет волос,
Где меж привозных колонн стоят данаиды и с ними
Жестокосердый отец их с обнаженным мечом.
Там сочиненья ученых умов, и древних и новых,
Для обозренья стоят всем, кто их хочет читать.
Братьев искал я своих, разумеется, за исключеньем
Тех, для которых отец быть не желал бы отцом.
Их я напрасно искал, пока не велел мне хранитель
Места священного прочь выйти из этих палат.
В храм направляюсь другой, к соседнему близкий театру,
Но недоступен и он также моим был стопам,
И не впустила меня в свои чертоги Свобода -
Первый ученым трудам ею открытый приют.
Так на потомстве легла несчастного автора участь,
Терпим изгнанье и мы, дети его, как он сам.
Может быть, Цезарь и к нам и к нему когда-нибудь позже
Менее станет суров, временем долгим смягчен.
Боги! Молю вас о том и тебя (что упрашивать многих?),
Цезарь, исполни мольбу, бог величайший, мою!
Если ж покамест закрыт мне приют общественный, скрыться
В частном хоть месте пускай будет дозволено мне!
Руки плебейские! Вы, если можете, песни примите
Наши: отказа стыдом сильно они смущены.
Перев. А. Артюшков

* * *
(III, 2)
Стало быть, рок мне судил и Скифию тоже увидеть,
Где Ликаонова дочь ось над землею стремит.
О Пиэриды, ни вы, ни божественный отпрыск Латоны,
Сонм искушенный, жрецу не помогли своему!
Не было пользы мне в том, что, игривый, я не был преступен,
Что моя Муза была ветреней жизни моей.
Много я вынес беды на суше и на море, прежде
Чем приютил меня Понт, вечною стужей знобим.
Я, убегавший от дел, для мирных досугов рожденный,
Мнивший, что всякий тяжел силам изнеженным труд,
Всё терпеливо сношу. Но ни море, лишенное портов,
Ни продолжительный путь не погубили меня.
Противоборствует дух, и тело в нем черпает силы,
И нестерпимое он мне помогает терпеть.
В дни, когда волны меня средь опасностей гнали и ветры,
Труд избавлял от тревог сердце больное мое.
Но лишь окончился путь и минули труды переезда,
Только я тронул стопой землю изгнанья, с тех пор
Плач - вся отрада моя, текут из очей моих слезы
Вод изобильнее, с гор льющихся вешней порой.
Рим вспоминаю и дом, к местам меня тянет знакомым
И ко всему, что - увы! - в Граде оставлено мной.
Горе мне! Сколько же раз я в двери стучался могилы -
Тщетно, ни разу они не пропустили меня!
Стольких мечей для чего я избег и зачем угрожала,
Но не сразила гроза бедной моей головы?
Боги, вы, чьей вражды на себе испытал я упорство,
В ком соучастников зрит гнев одного божества,
Поторопите, молю, нерадивые судьбы, велите,
Чтоб наконец предо мной смерти открылись врата!
Перев. С. Шервинский

ЖЕНЕ
(III, 3)
Странно ли станет тебе, почему чужою рукою
Это посланье мое писано: болен я был,
Болен я был в отдаленных краях неизвестного мира
И на спасенье почти начал надежду терять.
С чувством каким я теперь посреди сарматов и гетов,
Ты полагаешь, лежу в этой суровой стране?
Не выношу ни небес, ни к воде не могу здесь привыкнуть,
Ни почему-то сама здесь не мила мне земля.
Нет ни домашних удобств, ни пищи, полезной больному,
И никого, кто б сумел боль врачеваньем смягчить.
Нет из друзей никого, кто б утешил своею беседой,
Кто обмануть бы сумел времени медленный ход.
Я, изможденный, лежу на краю населенного света,
В мысли больному идет то, чего нет здесь сейчас.
Всё вспоминается мне, ты же всё побеждаешь, супруга,
Большая часть моего сердца во власти твоей.
Только с тобой говорю, лишь тебя призывает мой голос,
День ни один, ни одна ночь без тебя не придет.
Даже в бреду, говорят, так сплетал я несвязные речи,
Что на устах у меня было всё имя твое.
Силы терял уже я, и с трудом укреплять было нужно
Мой ослабевший язык, нёбо вином оросив, -
Скажет ли кто, что пришла госпожа, поднимусь, и надежда
Видеть тебя для меня станет источником сил.
В жизни отчаялся я, ты же время проводишь, быть может,
В радости там у себя, вовсе о нас позабыв?
Нет, я уверен, не так! Дорогая, мне ясно, что время
Только уныло твое может идти без меня.
Если ж судьбою моей исполнены должные годы,
Если так скоро конец жизни моей настает -
Боги! Что стоило вам пощадить обреченного на смерть,
Чтобы в могилу хоть лег я в родимой земле!
Или пусть бы кара моя отнеслась бы ко времени смерти,
Иль б ускорилась смерть, ссылку мою упредив!
Мог я недавно еще хорошо умереть, незапятнан.
Жизнь мне дана, чтоб теперь в ссылке окончить ее.
Стало быть, так и умру далеко в краю безызвестном,
Скорбною станет моя участь от самой страны?
Тело мое не найдет на привычной постели покоя
И не найдется кому плакать над гробом моим?
Слезы моей госпожи, на лицо мое упадая,
Малого срока к моей жизни не смогут придать?
И поручений не дам, и друга рука не закроет
Глаз потухающих мне с воплем последним! Мою
Голову без похорон, без почета могильных обрядов
И не оплаканной здесь дикая скроет земля!
Ты же - смутишься ли всею душой, услыхавши об этом,
Робкой рукою себе верную грудь поразишь?
Ты ж, простирая свои в мою сторону руки напрасно,
Бедного мужа пустой имени звук возгласишь?
Все-таки щек не терзай и не рви волос: не впервые
Буду я тут у тебя отнят, мой свет дорогой!
Знай, что погиб я тогда, когда утратил отчизну,
Первой и худшею смерть эта была для меня.
Ныне ж, коль силу найдешь (не найдешь, дорогая супруга!),
Радуйся: смерть для меня кончила столько невзгод!
Горе свое ослабляй, сколько можешь, снося его бодро:
В сердце своем уж давно свыклась с несчастием ты.
О, если б с телом моим и душа погибла! Пусть лучше
Часть ни одна от меня жадных костров не минёт!
Если на воздух пустой улетает, смерти не зная,
Дух, и самосский мудрец верное слово сказал,
То меж сарматских теней и римская будет скитаться;
Призракам диким она чуждою будет всегда.
Кости же в урне вели небольшой домой переправить:
Ссыльным не буду я так даже и мертвый. На то
Нет запрещенья. Фиванка-сестра убитого брата
Скрыла в могильном холме, воле царя вопреки.
Прах мой с листвою смешай и с мелкой пыльцою амома
И в подгородней земле скрытым поставить вели.
Выбить стихи прикажи на мраморе гроба большими
Буквами - путник пусть их глазом поспешным прочтет:
"Я, здесь лежащий поэт, игравший нежною страстью,
В собственном даре своем гибель Назон получил.
Не затруднись, если знал ты любовь, кто бы ни был, прохожий,
Молвить: "Спокойно пускай кости Назона лежат"".
Этих на надписи слов и довольно вполне, потому что
Больше и длительнее памятник в книгах моих.
Мне, я уверен, они хоть и были во вред, но доставят
Имя и автору жить долгое время дадут.
Ты ж по умершим всегда приноси похоронные жертвы,
Также венки возлагай, влагою слез омочив.
Тело хотя от огня и во прах превратится, однако
Чувствовать будет зола этот печальный обряд.
Больше б хотел написать, но голос, от речи уставший,
И пересохший язык сил диктовать не дают.
В слове, быть может, последнем тебе того я желаю,
Сам не имею чего: о, будь здорова! Прощай!
Перев. А. Артюшков

НАСТАВЛЕНИЕ ПЕРИЛЛЕ
(III, 7)
В путь снаряжаю тебя: лети с приветом к Перилле,
Вестник слов моих, верный посланник - письмо!
Ты застанешь ее в беседке с матерью милой
Или одну среди книг, в дружном кругу Пиерид.
Тотчас, прознав про гонца, любое бросит занятье
И поспешит расспросить, с чем ты, да как я, да что.
Скажешь, я жив, живу - но живу, о смерти тоскуя,
И не врачует печаль долгая смена годин;
Всё же я к музам, скажи, меня сгубившим, вернулся,
Нужные нижу слова в чередовании стоп.
Ты же верна ль, как была, любимому делу? Поешь ли
Песни стройные ты, нравам страны вопреки?
Ибо судьба и природа тебе, не скупясь, подарили
Скромный нрав и к нему редкостный ум и талант.
Я же первый направил их ток к волнам Пегасийским,
Чтоб не иссяк в глуши этот живительный ключ;
В нежные годы твои узрел его первым - и был я
Друг и водитель тебе, бережный твой опекун.
Если в тебе огонь не угас - лесбиянке вещей,
Ей лишь одной, победить гордую песню твою.
Только участь поэта, боюсь, тебя не смутила ль?
После казни моей жар не остыл ли в груди?
Что ни день, друг другу стихи мы читали - и часто
Был я твоим судией, часто учителем был.
То внимал я прилежно твоим последним твореньям,
То понуждал тебя за нерадивость краснеть.
Может быть, по примеру поверженного стихотворца
Ныне страшишься и ты кару навлечь на себя?
Страх напрасный забудь! Лишь только стих твой, Перилла,
Женщин, дев и мужей не обучал бы любви!
Встань, питомица муз, отринь со страхом ты праздность
И к ремеслу своему, к службе священной вернись!
Это пленительное лицо увянет с годами,
Лоб изрежут тебе борозды злые морщин;
Шагом бесшумным придет завистливая ведунья
Старость - и стройный стан тяжкой придавит рукой.
Скажут: "Красивой она была когда-то!" - и горько
Ты загрустишь, во лжи станешь корить зеркала.
Скромно именье твое, ты достойна владеть богатейшим,
Но представь, что и впрямь стало несметным оно:
Истинно, дарит Фортуна его в насмешку любимцам -
Даст и отымет, и Крез Иром окажется в миг!
Скажем короче: тлен всё то, что имеем; надежны
Только сила души, только богатства ума.
Сам я примером: когда и вас, и отчизны лишился,
И очага, и всего, что только можно отнять, -
Стал изгнаннику ум и талант единой утехой.
Длань закона на них Цезарь не мог наложить.
Если мне суждено от жестокого сгинуть кинжала,
Сгину, но слава моя будет посмертная жить!
И доколе взирает с холмов на мир покоренный
Марсом хранимый Рим, будут Назона читать.
Следуй тем же путем (для тебя он да будет счастливей!)
И не вся ты сгоришь на неизбежном костре.
Перев. Н. Вольпин

* * *
(III, 9)
Здесь, среди варварских сёл, средь немыслимо диких названий,
Встретишь - поверил бы кто? - греческие города!
Даже сюда Милет засылал своих колонистов,
Чтобы греческий дом рос и на гетской земле.
Этого ж города имя куда древнее: он назван
В память Абсирта, что здесь некогда был убиен.
Волей воительницы Минервы построено было
Судно; на нем исходив ширь неразведанных вод,
В бегстве своем от отца, говорят, ведунья Медея
Первая в эти пески смело вонзила весло.
Даль оглядев с холмов и завидев судно погони,
"Враг! - закричала она. - Парус колхидский! Бежим!"
И, покуда минийцы канат разбирают, покуда
Якорь тянут в тоске, быстрым послушный рукам, -
Их сообщница, дочь Колхиды, рукой многогрешной,
К новым готовой грехам, бьет, исступленная, в грудь.
Дерзость безмерная в мыслях ее гнездится, и всё же
Тусклой бледностью лег ужас на девичий лик.
Видит она, паруса приблизились: "Нас настигают, -
Молвила, - хитростью нам надо отца задержать!"
Мечется - что начать? Озирается пасмурным взором,
И попадается ей братец меньшой на глаза.
Видит она его и душой взликовала: "Победа!
Отрока смерть, - говорит, - вызволит нас из беды!"
Вмиг свершила, и тот не ждал, не страшился, не ведал,
Как вошел ему в грудь неотвратимый кинжал.
Тело рассекла затем, в полях рассеченные члены
Пораскидала, чтоб их в разных искали местах.
А чтоб отец обознаться не мог, на скале водрузила
Голову и над ней белых ладоней маяк.
Новой печали пусть предастся отец и, слагая
Тело наследника, пусть в скорбном промедлит пути!
Вот и названо Томами это недоброе место,
Где изрубила сестра брата убитого труп.
Перев. Н. Вольпин

ЗИМА В ТОМАХ
(III, 10)
Если в столице у вас об изгнаннике помнят - Назоне,
Если живет без меня в Городе имя мое,
Там, далеко, далеко, где и звезды в море не сходят,
Там обретаюсь во тьме варварства - варварских орд.
Дики кругом племена: сарматы, да бессы, да геты...
Сборище темных имен - мне ли, поэту, под стать?
В пору тепла мы живем под широкой защитой Дуная:
Волн бурливый разлив - вражьим набегам рубеж.
Лету на смену зима угрюмые брови насупит,
В белый, как мрамор, покров землю оденет мороз,
В дни, пока дует Борей и свиреп снегопадами Север,
Терпит покорно Дунай дрожь громыхающих арб.
Снег да метель. Ни дожди, ни солнце тот снег не растопят.
Крепче и крепче его в броню сбивает Борей.
Прежней еще не смело, а новый всё валит и валит,
Так и лежит кое-где век от зимы до зимы.
Тут ураган налетит, - ударит и с грохотом рушит
Башни, равняя с землей, кровлю рванул - и унес.
Кутают тело в меха, в шаровары из шкур, когда люто
За душу стужа берет: только лицо на ветру.
Льдинки звенят при ходьбе, свисая с волос и качаясь,
И от мороза бела, заледенев, борода.
Здесь замерзает вино, сохраняя форму сосуда;
Вынут из кадки - не пьют: колют, глотая куском.
Высказать вам, как ручьи промерзают до дна от морозов,
Как из озер топором ломкую воду берут?
Равен Дунай шириной папирусоносному Нилу.
Многими устьями он в мощный втекает залив.
Вод синеокую даль он, ветрами сковав, замыкает,
И под броней ледяной к морю сокрыто скользит.
Там, где сверкало весло, пешеходы ступают, и звонко
Режет копыто коня гладь затвердевшую волн.
По новозданным мостам, над скользящими водами цугом
Варварский тащат обоз шеи сарматских быков.
Верьте, не верьте, но нет мне корысти враньем пробавляться,
И очевидцу не грех полную веру давать...
Вижу ледовый настил, уходящий в безбрежные дали,
Скользкая сверху кора сжала безмолвие вод.
Мало увидеть - иду: я по твердому морю шагаю,
И под стопой у меня влага не влажной была.
Будь твой пролив роковой, Леандр, таким же когда-то,
Мы не вменяли б ему юноши гибель в вину.
Ныне дельфинам невмочь, изогнувшись, мелькнуть над волною.
Пусть попытаются: лед сломит игривую прыть.
Пусть, свирепея, Борей гремит, порывая крылами,
Воды не дрогнут: тиха в сжатой пучине вода.
Сдавлены льдами, стоят корабли в этом мраморе моря,
И не разрезать веслом оцепенелый простор.
Вижу в прозрачности льдов застывших рыб вереницы,
Меж замороженных див есть и немало живых.
Только, бывало, скует свирепая сила Борея
Воды морские иль рек вольнолюбивый порыв,
Только прогладят Дунай Аквилоны досуха, тотчас
Варвар на резвом коне хищный свершает набег.
Варвар! - силен он конем и далеко летящей стрелою:
Опустошит широко землю соседей сосед.
Жители - в бегство: беда!.. В полях, никем не хранимых,
Хищники дикой ордой грабят покинутый скарб,
Скудное грабят добро - и скот, и скрипучие арбы -
Всё, чем сыт и богат наш деревенский бедняк.
Кто не укрылся, того, заломив ему за спину руки,
Прочь угоняют: прости, дом и родные поля.
Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. Варвар
Жало крылатой стрелы в капельный яд обмакнул.
Всё, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит:
И пожирает огонь скромные избы селян.
Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом,
И не взрывает никто плугом упорной земли.
Здесь - или видят врага, иль боятся, когда и не видят,
И пребывает земля в дебрях степных целиной.
Здесь под сенью листвы виноградная гроздь не свисает.
Пенистым суслом по край не заполняется кадь.
Яблоко здесь не растет. Не нашел бы Аконтий приманки,
Чтобы на ней написать, - только б Кидиппа прочла.
Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени - голо.
Не для счастливых людей гиблые эти места.
Да, до чего широко раскинулись мир и держава!
Мне в наказанье дана именно эта земля.
Перев. Я. Голосовкер

ВЕСНА[1]
(III, 12)
Год на исходе. Зефир холода умеряет. Докучно
Тянется для томитян зимний томительный срок.
Золоторунный баран, не донесший до берега Геллу,
В небе уравнивает длительность ночи и дня.
Весело юным рукам собирать полевые фиалки,
Дань деревенской красы - сами фиалки взошли.
В пестроузорчатый плат рядятся луга, зацветая,
Птица встречает весну горлом болтливым: ку-ку!
Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо
Ласточка, грешная мать, гнездышко птенчикам вьет.
Выпрыснул злак из земли, в бороздах таимый Церерой,
Чуть огляделся - и ввысь тянется нежный росток.
Всюду, где зреет лоза, проступают почки на ветке, -
Только от Гетской земли лозы мои далеки.
Всюду, где есть дерева, набухают буйно побеги, -
Только от Гетской земли те дерева далеки.
Ныне... там отдых в чести. Отошли говорливые тяжбы
Красноречивых витий Форума. Играм черед.
Тут скаковые дела, тут на копьях, мечах поединки,
Дротики мечут, звеня вертится обруч юлой.
Юность проточной водой, из источника Девы, смывает
С тел, утомленных борьбой, масла лоснящийся след.
Сцена царит. Горячи взрывы жаркие рукоплесканий.
Три театра гремят форумам трижды взамен.
Трижды счастливы! стократ! числом не исчислить всё счастье
Тех, кому в городе жить не возбраняет приказ.
Здесь же... я вижу, снега растопило вешнее солнце,
Не пробивают уже проруби в тверди озер.
Море не сковано льдом. И погонщик-сармат, понукая,
Не волочит через Истр нудный скрипучий обоз.
Медленно будут сюда прибывать одинокие шкуны:
Будет качаться корма - гостья понтийских причал.
Я поспешу к моряку. Обменяюсь приветом. Узнаю:
Кто он, откуда, зачем прибыл, из дальних ли мест?
Диво, коль он не пришлец из ближайших приморских окраин
И безопасным веслом не взбороздил нашу зыбь.
Редкий моряк поплывет из Италии этаким морем,
Редко приманит его берег унылый, без бухт.
Если же гость обучён латинской иль эллинской речи,
Звуком пленит дорогим - есть ли что сердцу милей!
Только обычно сюда от пролива и волн Пропонтиды
Гонит, надув паруса, ветер попутный суда.
Кем бы там ни был моряк, но отзвук молвы отдаленной
Всё ж перескажет и сам станет ступенью молвы.
Только бы он передал о триумфах Тиберия слухи
И об обетах святых Августа - бога страны,
И о тебе не забыл, бунтовщица Германия: низко ль
Ты к полководца ногам грустной склонилась главой?
Кто перескажет, тому - хоть прискорбно, что сам я не видел, -
Двери в доме моем я широко распахну.
В доме? - Увы мне, увы! Дом Назона не в дебрях ли скифских?
И не свое ли жилье Кара мне в лары дала?
Боги, пусть эту юдоль каратель не домом до гроба -
Только приютом на час, долей случайной сочтет.
Перев. Я. Голосовкер

* * *
(III, 14)
Читатель ученых мужей и их представитель почтенный,
Друг дарований моих вечный, что делаешь ты?
Или, как раньше меня невредимого славил когда-то,
Так и теперь не даешь изгнанным стать мне сполна?
Песни блюдешь ли мои, кроме тех "Искусств", от которых
Я, их искусный творец, вред лишь один получил?
Делай, пожалуйста, так, любитель новых поэтов!
Сколько возможно, храни в Городе труд мой! Сюда
Ссылка назначена мне, но для книг не назначена ссылка,
Не заслужили они кары творца своего.
Часто уходит отец на окраину света в изгнанье;
Дома, однако, его детям дозволено жить.
Созданы мною стихи без матери, словно Паллада:
Это потомство мое, это от крови моей.
Их поручаю тебе, и чем больше они сиротливы,
Тем тяжелей для тебя ноша, хранителя их.
Трое со мною детей мое разделяют несчастье;
Всех остальных ты возьми явно в опеку свою.
Есть "Превращений" еще пятнадцать свитков, спасенных
Из погребальных огней автора. Эти стихи,
Если б я гибели сам до того не подвергся, могли бы
От обработки моей славу надежней иметь.
В публику труд мой идет теперь в неисправленном виде,
Ежели, впрочем, народ что-либо чтит за мое.
Кое-что это прибавь прибавь к моим, пожалуйста, книжкам -
То, что приходит к тебе с дальнего края земли.
Это кто станет читать (если станет), сначала пусть взвесит
Место и время, когда, где это я сочинял.
Будет к стихам справедлив, кто узнает сначала, что ссылка -
Время создания их, место - страна дикарей:
Он удивится, как я среди стольких бедствий был в силах
Вывести хоть одну строку печальной рукой.
Горе сломило мое дарование; впрочем, и раньше
Слаб был источник его, жила ничтожна была.
Без упражненья, однако, и то исчезает, что было,
В долгом застое иссох дар мой и вовсе погиб.
Нет здесь достаточно книг, чтоб манили меня и питали,
Вместо поэзии здесь луки и копья звенят.
В этой стране никого не найдется, кому бы стихи я
Мог прочитать, у кого был бы понятливый слух.
Негде побыть одному: на стене охрана, ворота
Заперты; Гетов от нас так отгоняют, врагов.
Часто иное ищу я слово, название, место:
Нет никого, от кого мог бы его я узнать.
Часто пытаюсь сказать что-нибудь и (стыдно признаться!)
Слов нет совсем, говорить я разучился. Кругом
Говором скифским почти оглушен я, фракийскою речью,
Кажется, гетским стихом мог бы я даже писать.
Верь мне, боюсь я, к словам латинским понтийские как бы
Не примешались; в моих ты б не нашел их строках.
О снисхожденьи прошу, какова б ни была моя книга,
Участью тяжкой моей стих мой прошу извинить.
Перев. А. Артюшков

ТРИСТИИ. ВТОРОЙ ГОД

* * *
(IV, 8)
Вот уж виски белизной с опереньем лебяжьим поспорят;
Старость мне их серебрит - черные бледной рукой.
Вот уж усталости годы настали и недомоганий,
Вот уже силы не те - каждый мне тягостен шаг.
Властен приказ этих лет: покончив с земными делами,
Жить - и отринуть страх, жить - и не ведать тревог.
Годы велят мне вкусить досуг, всегда столь желанный,
Даже в любимых делах лишнее рвенье смирять;
Годы велят мне почтить стихом мой домик, Пенатов,
Нивы, наследье отцов, ныне забывшие плуг,
И, в окруженьи друзей и домашних, на родине милой
Мирно к закату брести об руку с нежной женой.
Так надеялся я прожить безмятежную старость,
Отдых трудом заслужив, сладостно жизнь завершить.
Боги решили не так и по чуждым морям и дорогам
Долго гнали меня, бросив в сарматском краю.
В гавань ведут корабли, разбитые штормом жестоким:
Их безрассудно волнам кормчие не предают.
Конь, чтоб в упряжке не пасть и победных венков не позорить,
Силы утратив, траву щиплет на тучном лугу.
Воин за выслугой лет, устав от борьбы и походов,
Складывает у Лар щит свой и меч боевой.
Так и меня теперь расслабляет исподволь старость,
Видно, давно пора мне отстраниться от дел.
Видно, пора мне жизнь не под плачущим небом чужбины
И не из Гетских волн воду горстями черпать,
Но возлежать средь садов, мой дом окружавших когда-то,
Римом любуясь опять, тешась потоком людским.
Так беспечной душой, грядущей беды не предвидя,
Некогда я мечтал старость прожить без тревог.
Знать, не судьба: давно миновала легкая юность,
Горечь изгнанья и скорбь сгорбили зрелость мою.
Пять десятков лет безбедно я прожил, а ныне,
Немолодым, ослабев, гнет я изведал забот.
Мчась к желанной мечте, которая, чудилось, рядом,
Вдребезги вдруг разбил я колесницу мою.
Ну, не безумец ли я? - я гнев пробудил в человеке,
Мягче которого мир не порождал никогда.
Даже кротость сама сражена моим безрассудством,
Но и сраженная - жизнь мне сохранила она,
Жизнь: ее я влачу на чужбине, на севере дальнем,
Там, где простерлась земля бурного Понта левей.
Если б мне так нагадали Додонский дуб или Дельфы,
Я под сомненье бы взял эти святые места.
Где тот сплав на земле, что, будучи тверже алмаза,
Всё ж Громовержца стрелой не был бы испепелен?
Кто на земле, вознесясь превыше превратностей рока,
Всё ж пред лицом божества в страхе бы ниц не упал?
Ибо, хотя я беду и накликал отчасти проступком,
Яростный гнев божества муки умножил стократ.
Всем да будут мои злосчастия предупрежденьем -
Мужу во всем угождать, равному гордым богам.
Перев. Б. Лейтин

* * *
(IV, 9)
Если позволено мне, вину твою скрою и имя,
Водам летейским твои преданы будут дела,
Поздние слезы твои обретут мое снисхожденье,
Только раскаянье мне ты поскорее яви.
Только вину ты признай и жизни своей Тизифонской
Годы забыть навсегда, сколько ты в силах, стремись.
Если же в сердце твоем жестокая ревность пылает,
Горечь прикажет и мне также оружьем грозить, -
Будь я, как ныне, тогда в далеких пределах вселенной,
Всё ж не слабее разить гневная будет рука.
Знайте, коль прежде не знал, что Цезарь права сохранил мне, -
Лишь по отчизне печаль карой назначена мне.
Только бы здравствовал он, и я на прощенье надеюсь:
Так громовержец склонен - дуб зеленеет опять.
Если же средств никаких у меня не будет для мщенья,
То Пиериды мне сил вместе с оружьем дадут.
Как я средь скифов живу у берегов отдаленных,
Как созерцаю вблизи звездный полуночный свет -
Всё перескажет молва рассеянным в мире народам,
Чтобы внимала земля жалобам громким моим.
Так услышат меня и восхода, и запада страны,
Так гесперийским речам будет внимать и восток.
Ропот повторится мой чужими краями, морями
Горьких стенаний моих всюду услышится глас, -
И про вину твою все столетья оповестятся,
Перед грядущим судом будешь держать ты ответ.
В бой я стремиться готов, хоть призыва рогов не услышал,
Я бы желал, чтоб носить не было повода их.
Цирк еще мирен пока, но бык над ареной вздымает
Клубы песка и, озлясь, землю копает ногой.
Высказал многое я. Труби отступление, муза,
Смолкни, покуда ему имя скрывать суждено.
Перев. В. Любин

ТРИСТИИ. ТРЕТИЙ ГОД

* * *
(V, 10)
Трижды с того дня, как мы на Понте, стал Истр от мороза,
Трижды твердела волна моря Эвксина. А мне
Кажется, будто вдали от отечества столько уж лет я,
Сколько в осаде была Троя у грека-врага.
Можно подумать, стоит - так медленно движется время,
Шагом ленивым едва год совершает свой путь.
Не сокращает ночей мне летнее солнцестоянье,
Не урезает зима длительность дня для меня.
Так в отношеньи ко мне изменился порядок природы,
Вместе с заботой моей мне удлиняет он всё.
Или свершает свой ход вообще по обычаю время,
Только дни жизни моей стали одни тяжелей
Здесь, на морском берегу Эвксина, с прозванием ложным,
Истинно левой земле Скифского моря. Кругом
Множество диких племен угрожает свирепой войною,
Жить грабежом для себя в стыд не считают они.
Нет безопасности вне укреплений, и холм даже самый
Слабой стеной защищен и положеньем своим.
Стаею птиц налетит, когда меньше всего ожидаешь,
Враг: чуть его разглядишь, он уж добычу ведет.
Часто в ограде стенной вредоносные стрелы сбираем
Даже на улицах мы при запертых воротах.
Редко кто смеет у нас обрабатывать землю: несчастный
Пашет одною рукой, держит другою копье.
В шлеме играет пастух на скрепленных смолою тростинках,
И вместо волка война робких пугает овец.
Слабой защитой для нас укрепление служит. Внутри же,
С греками слившись, толпа варваров тоже страшит:
С нами совместно живет без различия всякого варвар,
Большая часть и жилья также во власти его.
Если и страха к ним нет, почувствовать ненависть можно,
В шкуре их видя всегда с космами длинных волос.
Даже на тех, кто слывет уроженцем города греков,
Вместо одежды родной видим персидский наряд.
Общим они языком умеют взаимно сноситься,
Мне же приходится им знаками мысль выражать.
Варвар я здесь для них, никому я кругом не понятен,
Глупым латинская речь кажется гетам смешной.
Часто при мне же меня они злословят свободно.
Может быть, ставят в упрек мне мою ссылку они.
Если на их разговор я кивну, соглашаясь ли, нет ли,
Обыкновенно они против меня повернут.
Кроме того, здесь мечом неправое право диктуют,
Грубо, и даже среди площади ранят людей.
Парка жестокая! Мне под тяжкой звездою такою
Более краткую нить жизни зачем не дала!
Вида другого, друзья, и вашего вида лишен я,
Вынужден жить посреди скифских племен! Тяжела
Кара двойная! Но пусть заслужил я из города ссылку, -
Не заслужил, может быть, жизни в подобных местах!
Что говорю? Потерять, безумец, достоин я даже
Самую жизнь! Божество Цезаря я оскорбил!
Перев. А. Артюшков

ЖЕНЕ
(V,11)
Пишешь в письме, что тебя женой изгнанника кто-то
Назвал в обиду и ты сетуешь горько о том.
Я разделил эту боль. Но не груз людского презренья
К собственной доле моей (стал он привычным давно!) -
Мысль угнетает, что я покрыл, не желая, позором
Имя твое, что тебе вечно за мужа краснеть.
Друг, крепись и мужайся! Тягчайшее ты претерпела
В дни, как с тобою меня Цезаря гнев разлучил.
Впрочем, обидчик твой ошибается: я не изгнанник;
Мягче кара была - та, что пришла за виной.
Августа я оскорбил, и это всех кар тяжелее!
Лучше б, тот день упредив, смерть поразила меня.
В бедствии наш корабль, но всё ж не разбит и не тонет -
Гавани не находя, носится он по волнам.
Жизни я не лишен, ни наследья, ни прав гражданина -
Как заслужил я того неискупимой виной.
Не преступленье, проступок свершил я; поэтому Цезарь
Лишь удалиться велел мне из отеческих мест.
Нам, как стольким другим, бесчисленным, благостный Август
Не по заслугам, увы! кротостью милость явил.
И не изгнанником он меня называет, а ссыльным, -
Значит, сам он, судья, дело мое защитил.
Значит, по праву овидиев стих, каков бы он ни был,
Славу, Цезарь, тебе неутомимо поет!
Молим по праву богов в чертог небесный до срока
Не допускать божество - бога оставить средь нас.
Жаждет того же народ. Но как реки к широкому морю,
Так устремиться к нему рад и ничтожный ручей.
Ты же, хулитель мой, изгнанника именем ложным
Тяжкую долю мою отягощать не спеши!
Перев. Н. Вольпин

ПЕРВАЯ ОТПОВЕДЬ
(III, 11)
Что ты злорадно, наглец, над моею бедою ликуешь,
Кровью дыша, клеветой усугубляешь вину?
Ты из утробы скалы народился, выкормок волчий,
Я говорю: у тебя - камень в бездушной груди.
Где же предел, укажи, где вал твоей ярости схлынет?
Иль не до края полна горести чаша моя?
Варваров орды кругом, берега неприютного Понта,
Шаг мой и вздох сторожит звездной Медведицы взор.
Слышу дикарский язык. Перемолвиться не с кем поэту.
Только тревога да страх в этих недобрых местах.
Словно олень на бегу, наскочивший на лапы медвежьи,
Словно овечка в кольце горных свирепых волков,
Так в окруженье племен воинственных, степью теснимый,
Ужасом сжатый, живу: враг что ни день на плечах.
Или за милость мне счесть эту казнь? подруги лишенный,
Родины, службы, детей, - здесь, на чужбине, один?
Иль не карают меня? - только Цезаря гнев надо мною?
Но разве Цезаря гнев - малая кара и казнь?
Есть же любители, есть, растравлять незажившую рану
И распускать языком сплетни о нраве моем!
Где возражать не дано, там любой краснобай - громовержец.
Всё, что потрясено, наземь свалить легко.
Башен оплот сокрушать - высокой доблести дело,
То, что упало, топтать - подлого труса почин.
Нет, я не то, чем я был. Что же призрак пустой поражаешь?
Камни, один за другим, мечешь в мой пепел и прах?
Гектор-воитель, в бою - был Гектором. Но, по равнине
Жалко влачимый в пыли, Гектором быть перестал.
Не вспоминай же, каким ты знавал меня в годы былые:
Только подобие я - бывшего смутная тень.
Что же попреками ты эту тень язвишь и бичуешь?
О, пощади, не тревожь мрака печальной души.
Пусть, так и быть, полагай, что мои обвинители правы,
Что заблужденье мое умысел злой отягчил,
Вот я - изгнанник, взгляни, насыть свою душу! Двойную
Кару несу: тяжка ссыльному глушь и судьба.
Даже палач площадной оплакал бы жребий поэта.
Всё же нашелся судья кару завидной признать.
Ты Бузирида лютей, ты зверее безумца, который
Медленно, зло раскалял медное чрево быка,
Сам же, глупец, подарил свою медь Сицилийцу-тирану,
Так восхваляя ему изобретателя дар:
"В этой диковине, царь, механизм превосходит картинность,
В ней не одна красота форм вызывает хвалу.
Створка чудесная здесь на боку быка притаилась.
Хочешь кого погубить - тело в отверстие брось.
Бросил - и жги не спеша, жар огня нагнетая... И тут-то
Бык замычит, - и живым будет мычанье быка.
Дай мне за выдумку, царь, за подарок высокий подарок,
Чтобы достойна творца эта награда была".
Высказал. Туг Фаларид воскликнул: "О выдумщик дивный,
Сам на себе испытай дивного вымысла мощь".
Долго ли, коротко - вдруг, жестоким терзаемый жаром,
Длительный рев испустил выдумщик мудрый мыча.
Сгинь, сицилийская быль! Далеко ты от скифов и гетов.
Я возвращаюсь в тоске, кто бы ты ни был, к тебе.
Что же, скорей утоляй свою жажду кровью поэта,
Празднуй, ликуй, до конца жадное сердце потешь.
Я по пути испытал столько бедствий на суше и море,
Что злополучья мои тронули б даже тебя.
Если бы с ними сравнить скитанья Улисса, поверь мне,
Гнева Нептуна сильней грозный Юпитера гнев.
Как бы ты ни был могуч, а я грешен - греха не касайся,
Руки жестокие прочь! не береди моих ран.
Пусть заглохнет молва о "злодействе" поэта Назона,
Дай затянуться рубцом этим минувшим делам.
Вспомни о судьбах людских! Переменчивы судьбы: возносят
Ныне, а завтра гнетут. Бойся, всему свой черед.
Ты к испытаньям моим проявляешь чрезмерное рвенье.
Я бы мечтать не посмел о дружелюбье таком.
Не благоденствую, нет. Опасенья напрасны. Уймись же!
Горе за горем влечет Цезаря гнев за собой.
Чтобы проникся, постиг, не за вымыслы счел мои скорби:
Дай тебе бог испытать ту же печаль и судьбу.
Перев Я. Голосовкер


[1] «Весна в Риме» («Год ни исходе…»). В этой элегии Овидия (Тристии. III, 12) имеются строки, указывающие нам на знакомство Овидия с новонайденным в песках Египта стихотворением Алкея, записанном на папирусе (Папир. Оке. № 1788. Текст по Эдмонсу, Аппенд. № 188) и переведенном мною также под заголовком «Весна». Тема стихотворения у лесбосского и у римского поэта одна: весна на Лесбосе и весна в Риме. При указании на знакомство Овидия с этим прелестным стихотворением Алкея, дошедшим, к сожалению, в сильно попорченном виде, я имею в виду слова Алкея и Овидия о двух вестниках весны — о кукушке и ласточке. Привожу эти строки в моем переводе.
У Алкея:

Чу! Кукушка с холма, гулкоболтливая,
Всё кукует. Весна. Ласточка птенчиков
Под карнизами крыш кормит по улицам,
Хлопотливо мелькнет в трепете быстрых крыл,
Чуть послышится ей тонкое теньканье.

У Овидия:

Птица встречает весну горлом болтливым: ку–ку!
Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо
Ласточка, грешная мать, гнездышко птенчикам вьет.

Такое совпадение, как тема весны, болтливость кукушки и хлопотливость ласточки, вряд ли случайность, особенно если принять во внимание обыкновение римских поэтов заимствовать всё, что только можно, из эллинской лирики. Очевидно, Алкей восхитил своей поэзией не только своего выученика Горация, но и Овидия.

III. ПОЗДНИЕ ГОДЫ

Переводчик: 
Голосовкер Я.
Переводчик: 
Артюшков А.

ПОСЛАНИЯ С ПОНТА[1]
РАССКАЗ СТАРОГО СКИФА
(III, l)
(ФРАГМЕНТ ЭЛЕГИИ)
Как-то в кругу томитян говорил я о доблести вашей
(Я и по-гетски могу и по-сарматски болтать).
Некий старик среди нас на мое восхваленье такую
Речь величаво повел звонкому слову в ответ:
"Гость дружелюбный, и нам слово "дружба" - не чуждое слово
В этом далеком от вас, Истром омытом краю.
В Скифии есть уголок, именуемый древле Тавридой -
Бычьей Землей. Не года скачут от гетов туда.
Там я близ Понта рожден. Не к лицу мне стыдиться отчизны.
Фебу, богиню, чтят жертвами жители гор.
Там и поныне стоят на плечах колонн-великанов
Храмы, и к ним переход - в сорок ступеней пролет.
Статуя с неба сошла, по преданию, в эту обитель.
Верно, молва не пуста: цоколь от статуи цел.
Жертвенник в камне скалы сверкал белизною природной:
Ныне он тускл и багров, кровью пропитанный жертв.
Жрица безбрачная там роковые вершила обряды:
И превышала она знатностью скифских невест.
Грозен обычай веков, заповеданный предками скифам:
"Да упадет под мечом девственным жертвой пришлец".
Мощно царил там Фоант, знаменитый по всей Меотиде.
Берег Евксинский не знал мужа славнее, чем он.
И притекла, говорят, Ифигения, некая дева,
В годы державства его к нам по воздушным волнам:
Будто ее ветерки, под облаком в небе лелея,
Волею Фебы, как сон, в эти места увлекли...
Многие годы она алтарем управляла и храмом,
С грустью невольной рукой скорбный обычай блюдя.
Вдруг занесли паруса двух юношей к храму Тавриды.
На берег вольной ногой оба ступили смеясь.
Возрастом были равны и любовью. Молва сохранила
Их имена - и звучат ныне: Орест и Пилад.
Юношей жадно влекут к алтарю беспощадной богини,
Тривии. За спину им руки загнули враги.
Вот их кропит водой очистительной жрица-гречанка,
Рыжие кудри друзей длинною лентой крепит,
Их обряжает она, виски обвивает повязкой.
Для промедленья сама ищет в смущенье предлог.
- Я не жестока, о нет! Простите мне, юноши, - молвит, -
Варварский этот обряд горше мне варварских мест.
Скифский обычай таков. Но какого вы племени люди?
Столь злополучно куда держите путь по морям? -
Смолкла. И слышит она священное родины имя,
Милых сограждан своих в пленниках вдруг узнает.
Глухо бормочет: "Один из двоих обречет себя в жертву,
Вестником в отчий дом пусть воротится другой".
Жертвой наметив себя, в путь Пилад торопит Ореста.
Друг отвергает. За смерть жаркая тяжба идет.
В праве на смерть не сошлись. Других разногласий не знали.
Спорят: кому из двоих душу за друга отдать.
Длится меж юношей бой - состязанье в любви беззаветной.
К брату дева меж тем трудно выводит письмо.
Брату наказы дает. Но тот, кому дева вручала,
Был - о превратность судеб! - братом и был ей родным.
Образ богини втроем похищают немедля из храма,
К морю тайком... и корма пенит безбрежный простор.
Канули годы, века, но образ дружбы высокой
Юношей чтят и досель в Скифии, в темной стране".
С детства знакомую быль так закончил старик незнакомый,
Все похвалили рассказ - честности добрый пример.
Перев Я. Голосовкер

ОТПОВЕДЬ
(IV, 3)
Негодовать иль молчать? Скрыть имя иль имя на площадь,
На всенародный позор низкую душу твою?
Не назову. Умолчу. Не хочу обессмертить упреком:
Славу сыскал бы тебе стих мой, ославив тебя.
В дни, когда барка моя опиралась о прочное днище,
Первым ты вызвался, друг, под моим парусом плыть.
Хмуро фортуны лицо, и ты - о, понятно, понятно! -
Ты на попятный... Беда! Помощи ждут от тебя.
Ты и видать не видал и слыхать не слыхал о Назоне:
Кто он? Что за Назон - в знатном кругу имен?
Я - тот Назон, это я, припомни, тот самый, который
Чуть не с пеленок с тобой спаян был дружбой слепой,
Тот, кому первому ты поверял неотложное дело,
Кто и в забавах твоих первым затейником был.
Я - тот сожитель и друг - ближайший, теснейший, домашний,
Музой единственною был я тогда для тебя.
Да, это я! Обо мне не спросил твой язык вероломный:
Жив ли я, умер и где - мало печали тебе.
Или, меня не любя, ты притворно разыгрывал дружбу?
Или притворству был чужд - значит, пустышкою был.
Что ж оттолкнуло тебя? Душа от обиды изныла?
Если нет правды в тебе, терпкий упрек мой правдив.
Что же, какая вина вдруг преградою стала былому?
Мне ли вменяешь в вину грустную участь мою?
Мог не оказывать мне услуг ни словом, ни делом,
Но на бумаге черкнуть мог бы словечко, как друг?
Я не поверил ушам, будто ты надо мной, над лежачим,
Подло глумился, меня, слов не щадя, поносил.
Что ты творишь, слепец! Фортуна изменчива. Что же
Ты состраданья себя, слез при крушенье лишил?
Ах, неустойчивый шар выдает легковесность богини:
Кончиком шаткой ноги счастье на шаре стоит.
Листика легче она, дуновения ветреней, вздоха...
Только твоя пустота легкости этой равна.
Все человеков дела на тончайшей подвешены нити,
Случай - и рушится вдруг несокрушимый оплот.
Кто на земле не слыхал о богатстве невиданном Креза!
Жалкою жизнью и той стал он обязан врагу.
Или тиран Сиракуз, пред которым страна трепетала,
Перебивался едва черной работой, как раб.
Вспомним Великого! Он, величайший, снизив октаву
Перед клиентом, просил кротко помочь беглецу.
Также другой властелин земли от края до края,
Мироправитель, терпел горшую в мире нужду:
Сам триумфатор, гроза, сокрушитель Югурты и кимвров,
Консул, венчающий Рим славой всё новых побед,
Марий - в трясину болот, в тростники зарывался под тину,
Сколько же сраму его славе пришлось претерпеть!
Властно играет в делах человеческих тайная сила.
Разум доверчив - увы! - верен ли нынешний час?
Если б мне кто предсказал: "Ты уйдешь в край далекий Евксина,
В страхе пред гетской стрелой будешь с оглядкою жить", -
Я бы ответил: "Пророк, выпей сок, очищающий разум,
Иль чемеричный настой - тот антикирский травник".
Но испытанье пришло. Избежать карающей длани
Смертного мог бы, но рук бога богов - не могу.
Так трепещи же и ты. Вот мнится: забрезжила радость,
Слово еще на губах. Глянь! обернулась в печаль.
Перев Я. Голосовкер

СЕВЕРУ
(IV, l)
Это письмо - о поэт! - царей величайший потомок,
Прямо от гетов к тебе, шерстью обросших, идет.
Странно, что имя твое, - прости мне стыдливую правду, -
Имя Севйра в моих книжках нигде не звучит!
Прозой суровой у нас переписка очередная
Не прекращалась, но был в пренебрежении стих.
В дар не слал я тебе элегий на добрую память:
Что мне дарить! - Ты сам и без меня одарен.
Кто бы дарил Аристею мед, Триптолему пшеницу,
Вакху терпкий фалерн иль Алкиною плоды?
Духом ты плодовит и в кругу жнецов Геликона
Жатву тучнее твоей вряд ли собрат соберет.
Слать стихотворцу стихи - что дубраве зеленые листья,
Вот где корень моей скромной задержки, Север.
Впрочем, и я уж не тот: оскудел талантом, - похоже,
Будто прибрежья пески плугом впустую пашу;
Или как ил забивает протоки подводные грязью
И при заглохших ключах дремлет течение вод, -
Так и душу мою илом бедствий судьба запрудила,
И оскудевшей струей стих мой уныло течет.
В этой глухой стороне сам Гомер, поселенный насильно,
Стал бы меж гетами впрямь гетом до корня волос.
Не укоряй же, я слаб и ослабил поводья работы,
Редко теперь вывожу буквы усталой рукой.
Тот сокровенный порыв, питающий душу поэтов,
Обуревавший меня некогда, - где он? Иссяк,
Чуть шевелится, ползет. На таблички нудная муза
Будто насильно кладет нехотя пальцы мои.
И наслажденье писать - лишь тень наслажденья былого.
Как-то безрадостно мне в ритмы слова сопрягать.
Иль оттого, что плоды стихотворства не сорваны мною?
Сорваны! Горек был плод, - в том-то и горе мое.
Иль оттого, что слагать стихи, когда некому слушать,
То же, что гордо во тьме в такт, словно в танце, ступать.
Слушатель пыл придает, от хвалы дарование крепнет.
Слава, как шпоры коню - вихрем взнесет до небес.
Здесь же... читать стихи?.. Но кому? - белокурым кораллам?
Или иным дикарям-варварам Истра-реки?
Что же, скажи, предпринять при таком одиночестве?
Праздность
Чем мне заполнить? И как длительный день скоротать?
Я не привержен к вину и к метанью костей, когда время
Так неприметно бежит к смене удач - неудач...
Землю пахать?.. Я бы рад, - да злая война не радеет:
В этом свирепом краю плугом не взрыть целины.
Что ж остается? - Одна отрада холодная - музы.
Нет, не к добру послужил мне этот дар Пиерид.
Ты же, кого поит счастливее ключ Аонийский,
Чти свой удачливый труд, неистребимо люби
И, пред святынею муз благоговея, - для чтенья
Мне на край света сюда новую книгу пришли.
Перев Я. Голосовкер

ЖЕНЕ
(I, 4)
Худшая в жизни пора мне уже седины прибавляет
И бороздит уж лицо старость морщинами мне;
В теле разбитом моем слабеет и бодрость, и сила;
Радости юных забав больше к себе не влекут.
Вдруг увидев меня, едва ли узнать ты могла бы:
Полной развалиной стал я под давлением лет.
Действие лет признаю, но есть и другая причина,
Это - терзанье души и беспрерывная боль.
Если бы горе мое разделить на долгие годы,
Нестор Пилосский, поверь, был бы не старше меня.
Кто так вынослив, как бык? Но труд на пахоте жесткой
Крепкое тело вола может совсем изнурить.
Если земля никогда отдыхать не будет под паром,
Жатва за жатвой ее в дряхлость совсем приведет.
Также погибнет и конь, если в цирковых он состязаньях
Без перерыва, всегда вынужден будет бежать.
Даже и прочный корабль развалится на море, если,
Не выходя из воды, он не бывает сухим.
Так и меня беспрерывная цепь ослабляет несчастий,
Делая старым еще раньше, чем время пришло.
Пища для тела - покой, и душа им питается также;
Боль, если меры ей нет, душу и тело грызет.
Вспомни, что в эту страну приплыл сын Эсона: какою
Он от потомков за то славою был вознесен!
Меньше, однако, его и легче усилия были,
Если свет истины жив в блеске великих имен.
Пелием был он на Понт отправлен, а Пелий едва ли
Вне фессалийских границ страшен кому-либо был.
Цезаря гнев погубил меня, перед ним же с востока
И до заката, кругом, всюду трепещет земля.
Ближе Гемония к Понту, чем к Истру Рим, и короче
Путь, совершенный им, был, нежели мой путь сюда.
Спутников он при себе имел, наилучших ахейцев;
Всеми покинутым был я при изгнаньи своем.
Я на непрочном судне пересек пустынное море;
Сына Эсонова нес крепкой постройки корабль.
Тифий рулем у меня не правил, и сын Агенора
Мне не указывал, где плыть и чего избегать.
И охраняла его с Палладой царица Юнона;
Жизни моей ни один бог под защиту не взял.
Подали помощь ему уловки вкрадчивой Страсти;
Мне бы хотелось не знать вовсе уроков Любви.
Он возвратился домой, я в этой стране и скончаюсь,
Если продлится еще тягостный гнев божества.
Мой, значит, груз тяжелее того, дорогая супруга,
Груза, который подъят сыном Эсоновым был.
Рим покидая, тебя я оставил юной: наверно,
Старою стала и ты с горя от нашей беды.
О, если б мог увидать тебя я даже такою,
Нежный бы дать поцелуй щекам увядшим твоим!
Если б твое исхудалое тело обнять и промолвить:
"Сделала хрупким его мука твоя обо мне!"
Плачущей, плача, свои самому рассказать бы страданья
И обменяться с тобой словом, нежданным уже!
Цезарям в знак благодарности вместе с супругой, достойной
Цезаря, ладан возжечь, истинным должный богам!
О, если б гнев властелина утих и розовым светом
Уст Мемнонова мать вызвала день тот скорей!
Перев. А. Артюшков

НАДЕЖДА
(I, 6)
ГРЕЦИНУ
Был ли ты грустен, Греции, о моем услышав паденьи
(В очень далекой стране ты находился тогда)?
Пусть притворяешься ты и боишься в этом признаться:
Знаю тебя хорошо; ясно, ты в горести был.
Нет, не в привычках твоих нелюбезная грубость; не меньше
Ты от нее отдален также и делом своим.
Ведь от изящных искусств (а к ним ты чрезмерно привязан)
Сердце смягчается в нас, грубость бежит из души.
Им горячее тебя никто не предался, насколько
Воинский долг и труды время на это дают.
Чувством едва лишь своим овладев (очень долгое время
От потрясенья во мне ум не работал совсем),
Руку судьбы я узрел и в отсутствие друга, в котором
Должен бы я был найти крепкий оплот для себя.
Вместе с тобою ушло утешенье болящему духу;
Большую часть я терял жизни и мысли своей.
Ныне осталось одно: окажи мне единую помощь
Издали, словом своим душу мою облегчи.
Душу мою, если в чем-либо веришь нелживому другу,
Глупою надо скорей, а не преступной назвать.
Небезопасно и долго писать, как вышла ошибка:
Прикосновенья мои раны боятся еще.
Как это сталось со мной, не спрашивай. Если желаешь,
Чтоб затянулись они, то не тревожь их совсем.
Как бы то ни было, есть вина, но нет преступленья.
Все ли виновны вины против великих богов?
Значит, богиней Надежды, Греции, не лишен я всецело
Мысли о том, что мою кару возможно смягчить.
Эта богиня, когда мир преступный покинули боги,
На ненавистной богам почве осталась одна.
Силы для жизни она придает и в цепях рудокопу
С мыслью, что ноги его освободятся от пут.
Силы она придает моряку - потерпевши крушенье,
Суши не видя нигде, воду рукой разгребать.
Часто больному врачи откажут в искусном леченьи:
Еле живой, он в душе искру надежды хранит.
Так говорят, на спасенье надеется узник в темнице,
Даже вися на кресте, молит иной божество.
Эта богиня иных и с веревкой на шее спасает,
Замысел смертный свершить им не дает над собой.
Так и меня удержала она от попытки покончить
Муки мечом и мою руку сдержала, сказав:
"Что ты такое задумал? Не кровь нужна тут, а слезы.
Часто властителя гнев можно слезами смягчить".
Значит, хотя это мной не заслужено, всё же надежда
Скрытая немалая мне в той доброте божества.
Неумолимым оно ко мне да не будет! Прибавь же
Слово, Греции, и свое также к моленьям моим.
Пусть меня в Томах зароют в песок, если я не уверен,
Что возвращения мне сильно желаешь и ты.
Голуби с башен скорей улетят и звери пещеру
Бросят, скотина - луга, воду покинет нырок,
Нежели дурно Греции отнесется к старинному другу,
Не до такой глубины сброшен я роком своим.
Перев. А. Артюшков

ДРУГУ АТТИКУ
(II, 4)
Выслушай, Аттик, слова Назона с холодного Истра,
Близкий ко мне человек, в ком сомневаться нельзя.
В памяти жив ли твоей до сих пор еще друг злополучный,
Или устала любовь и позабыл ты свой долг?
Нет, не настолько мне боги враждебны, чтоб мог я поверить,
Чтобы естественным счел, что ты забыл обо мне.
Перед глазами стоит и сейчас, и вечно твой облик;
Кажется мне, что твое мысленно вижу лицо.
Много с тобой у меня серьезных связано мыслей,
Легким и шуткам дано времени много у нас.
Часто казались часы нам быстрыми в долгих беседах,
Часто короче был день, нежели речи мои.
Часто стихам ты внимал, едва лишь созданным мною,
Часто слыхала твой суд новая муза моя.
Что ты хвалил, я считал, уж понравилось публике это,
Свежему сладкой труду эта награда была.
Дружеской чуть лишь пиле моя подвергалася книга,
В ней по советам твоим правилось много не раз.
Вместе нас форум видал, все портики, улицы вместе
И на соседних местах круг театральных рядов.
Как, наконец, у потомков Эака и Актора также,
Друг дорогой, среди нас прочно царила любовь.
Нет, даже выпив бокал наводящей забвение Леты,
Я не поверю, чтоб мог это всё ты позабыть.
Длинный день промелькнет скорее зимнего солнца,
Летняя ночь по длине зимнюю ночь превзойдет
И в Вавилоне не станет жаров, на Понте морозов,
Запах фиалки возьмет верх над запахом роз,
Но не охватит тебя о моих несчастьях забвенье,
Нет, не настолько еще счастием я обделен.
Но берегись, чтоб моя не стала уверенность ложной,
Чтоб не назвали мою глупой доверчивость все,
И охраняй постоянною верностью старого друга,
Сколько возможно, но чтоб в тягость я не был тебе.
Перев. А. Артюшков

ВИДЕНИЕ АМУРА
(III, 3)
МАКСИМУ
Если имеешь досуг небольшой для ссыльного друга,
Максим, то слушай меня, Фабиев рода краса.
Что я видал, расскажу: бытия это тенью ли было,
Истиной было ль вполне, или же было сном.
Ночью сквозь створки окна луна, проникая, светила,
Как в середине она месяца светит всегда.
Общий покой от забот, мной сон овладел, утомленным,
И распростерлось мое тело по ложу всему.
Воздух встревоженный вдруг всколыхнулся под действием крыльев,
И, шевельнувшись слегка, скрипнуло слабо окно.
В страже чуть-чуть привстаю, на левый локоть опершись,
И из дрожащей груди вспугнутый сон убежал.
Передо мною Амур с лицом не обычным, как раньше:
Горестный, в левой руке держит кленовую трость.
Сетки его голова лишена и шея браслета;
Прежней изящности нет больше в убранстве волос.
Кудри измяты, ему на лицо в беспорядке нависли;
Крылья взъерошены, мне бросилось это в глаза.
Так на спине у воздушной голубки бывает обычно,
Если ее много раз тронули люди рукой.
Тотчас его я узнал - никого я ведь лучше не знаю -
И обратиться к нему с речью такою дерзнул:
"Ссылки причиной моей, обманувши учителя, стал ты,
Мальчик! Полезнее мне было б тебя не учить.
Ты и сюда прилетел, где мира не ведают вовсе,
Где, свои воды сковав, дикий смерзается Истр?
Что же за цель твоего путешествия? Видеть желаешь
Беды мои? Из-за них, знай, ненавистен ты мне.
Ты диктовал мне мои творенья юные первый,
Из-за тебя я к шести прежним прибавил пять стоп.
До меонийских стихов ты подняться мне не дал, деянья
Мне не дозволил воспеть славных величьем вождей.
Слабый по силам своим, тем не менее чем-то заметный,
Может быть, лук твой, огонь мой поубавили дар.
Мощь воспевая твою и тебя породившей богини,
Времени я не нашел к более важным трудам.
Этого мало: стихом безрассудным того я добился,
Чтоб ты в "Искусствах" моих грубость свою потерял.
Ссылка несчастному мне послужила за это наградой,
В дальних еще сверх того, мира лишенных местах.
Этого ведь не Эвмолп, сын Хионы, не делал с Орфеем,
Ни от Олимпа не мог встретить фригийский сатир.
Не награждал и Ахилл Хирона подобной наградой,
И Пифагору ничем Нума вреда не нанес.
Не собирая имен на пространстве долгого века,
Прямо скажу: ученик только меня погубил.
Вооружая тебя и тебя, шалуна, обучая,
Вот что, учитель, я взял с ученика своего!
Впрочем, известно тебе, сказать ты под клятвою мог бы:
Брака законного я не нарушал никогда.
Это писал я для тех, кто повязкою не прикрывает
Волосы, знаком стыда, длинной одеждою - ног.
Разве учил я, скажи, замужних обманывать женщин?
Разве учил я рождать незаконных детей?
Не устранил ли от книг своих всех женщин сурово,
Коим закон запретил знать потаенных мужей?
Но что за польза мне в том, если я в строжайшем указе
Автором признан стихов о запрещенной любви?
Ты же - о, пусть при тебе всеразящие стрелы пребудут,
Пусть не скудеют твои факелы хищным огнем!
Пусть управляет страной, под рукою все земли содержит
Цезарь (по брату тебе он, по Энею, родной).
Гнев помоги мне смягчить беспощадный! О, пусть мне дозволит
Ссылку мою отбывать в более мирных местах!"
Чудилось, так я сказал крылатому мальчику. Вот что,
Мне показалось, в ответ мне он на то произнес.
"Факелом, луком клянусь, моим оружием вечным,
Именем матери я, Цезаря мощной главой:
Недопустимому я ничему у тебя не учился,
И преступления нет вовсе в "Искусствах" твоих.
О, если б так же ты мог в остальном оправдаться! Ты знаешь,
Нечто другое тебе больше вреда принесло.
Что бы то ни было (боль эту дальше не надо тревожить),
Вовсе вину за собой ты бы не мог отрицать.
Пусть затеняешь вину свою ты под видом ошибки:
Мягче был мстителя гнев, нежели ты заслужил.
Все-таки павшего я пожелал повидать и утешить,
И по безмерным путям крылья мои понеслись.
Эти места я видел впервые, когда по желанью
Матери здесь поразил деву Колхиды стрелой.
Если теперь, после долгих веков, здесь вторично являюсь,
Ты тут причиною, друг - в лагере воин моем.
Стало быть, страх свой оставь: раздражение Цезаря стихнет,
И для молений твоих час снисхожденья придет.
Сроков больших не страшись: наступает желанное время,
Общим восторгом сердца все переполнит триумф.
Тут вот, как дети и дом, и мать их Ливия рада,
Тут, как великий отец родины рад и вождя,
Как поздравляет себя весь народ, и повсюду в столице
Жертвенник всякий объят жаром душистых огней,
И наичтимый алтарь свои двери легко открывает -
Туг нам надежду питать можно на силу мольбы".
Так он сказал и не то исчез в воздушном пространстве,
Или, быть может, мои чувства расстались со сном.
Максим! Сомненье иметь, что ты речи сочувствуешь этой,
То же, что дать лебедям черный мемноновский цвет.
Нет, не придать молоку просмоленного черного цвета,
Не перейти в терпентин белой слоновой кости.
Близок тебе по душе твой род. Простоту Геркулеса,
Доблести полное ты сердце имеешь в груди.
Зависть, бессильный порок, не входит в высокий характер:
Скрытно, подобно змее, ползает он по земле.
Ум же возвышенный твой поднимается даже над родом,
И дарований твоих имя не выше ничуть.
Пусть же несчастным вредят, желая страшить их, другие,
Жала пусть носят в себе, желчью их едкой смочив.
Дом твой привык помогать просящему; я умоляю,
Чтобы в число их теперь ты поместил и меня.
Перев. А. Артюшков

РУФИНУ
(II, 11)
Друг твой Назон из города Том с пожеланьем здоровья
Шлет тебе в этом письме чистосердечный привет.
Просит тебя он, Руфин, отнестись благосклонно к "Триумфу",
Если, конечно, стихи в руки к тебе попадут.
Труд незначительный, он не равен обширному плану;
Как бы то ни было, всё ж ты позаботься о нем.
Если не вижу тебя почти постоянно в разлуке,
Благодаренье богам: мысль куда хочет идет!
В Город она незаметно меня переносит, и там я
Часто с тобой говорю, слушаю часто тебя.
Как мне тогда хорошо, как, я чувствую, светлы часы те,
Трудно мне это сказать! Если поверишь ты мне,
Принятым чувствую я себя к небесным жилищам,
Там восседаю в кругу тесном блаженных богов.
А возвратившись назад, покидаю и вышних, и небо:
Близок к стигийским водам Понта угрюмого край!
Если противится рок моему возвращенью отсюда,
То отними у меня груз бесполезных надежд!
Перев. А. Артюшков


[1] Многие имена адресатов в «Тристиях» и «Посланиях с Понта (из ссылки. — Я. Г.)» выдуманы, например Греции, Руфин; среди них немало влиятельных лиц. Третья, последняя жена Овидия, к которой он обращается в своих элегиях с места ссылки ( г. Томы), происходила из знатного рода Фабиев. Ее родня, Фабий Максим, друг поэта, был близок к Августу и Ливии Друзилле. Однако и он не мог ничем помочь сосланному поэту.
Август был ханжой. Но характерно, что и Тиберий после смерти Августа не помиловал поэта. Официально его обвинили в пропаганде свободной любви и сводничестве. Обвинение имело в виду книгу «Искусство любви», опубликованную на второй год ссылки Юлии. Поэт задорно реагировал на Юлиевы законы о прелюбодеянии (leges Juliae de adulteriis), создавая пародии на брачные законы. Но, конечно, за такую шалость не ссылают пожизненно прославленного поэта в место столь опасное для жизни, каким был г. Томы в 8–м году н. э., куда непрестанно долетали отравленные стрелы гетов и сарматов.

ИЗ «МЕТАМОРФОЗ»

Переводчик: 
Верховский Ю.
Переводчик: 
Шервинский С.

ДЭДАЛ И ИКАР
В это же время Дэдал, изнывая в изгнании долгом,
Крит ненавидел и, полный тоски по далекой отчизне,
Морем широким объят был. "Пусть море и сушу, - сказал он, -
Царь заградил; но ведь небо открыто - так вот где дорога!
Всем пусть владеет Минос, но воздухом он не владеет".
Самой природе назло он перья кладет ряд за рядом,
С маленьких перьев начав, и чем выше - длинней и длиннее,
Точно растут по холму. (Так свирель пастуха из тростинок
Вся состоит - и к концу всё длинней и длиннее тростинки.)
Перья в средине - веревкой и воском внутри он скрепляет
И, укрепив их, слегка изгибает, как крылья у птицы.
Тут же стоял и мальчик Икар; он не знал, что погибель
Сделал игрушкой себе, и, улыбкой веселой сияя,
То он перья ловил, пролетавшие в воздухе тихо,
То брал он в руки кусок желтоватого воска, стараясь
В пальцах его размягчить и своею игрою мешая
Дивной отцовской работе. В последний раз прикоснувшись
К чудной работе своей, на крыльях мастер поднялся,
Воздух легко всколебал и повис, от земли отделившись.
Сына он учит летать. "Ты, Икар, - говорит, - постарайся
Ближе к средине держаться, чтоб, если опустишься низко,
Влажные крылья тяжеле б не стали, вверху б - не сгорели;
Средний ты путь выбирай - и не думай смотреть на Гелику,
Ни на Воота иль меч обнаженный ловца - Ориона.
Следуй за мною, Икар!" И летать его научает,
И к непривычным плечам прикрепляет он новые крылья.
Он говорил и работал - и щеки его увлажнились;
Руки дрожали отца-старика. Он сына целует
(Не повториться уж тем поцелуям!); на крыльях поднявшись,
Сам он летит впереди и за спутника в страхе, как птица,
Птенчика что из гнезда выпускает впервые на воздух,
Вслед за собою зовет и летать обучает на гибель,
Двигает крыльями сам и глядит за крыльями сына.
Их увидав, или рыбарь, удящий лозою упругой
Рыбу, иль пахарь, опершись на соху, иль пастырь - на посох,
Думают - боги летят, так как боги лишь властны над небом.
Все в изумленьи стоят. И Самос, посвященный Юноне,
Влево остался, Делос и Парос позади уж далеко,
Справа же были Левинф и богатая медом Калимна, -
Мальчик тогда, всей душой восхищенный отважным полетом,
Прочь от отца улетел - и в страстном влечении к небу
Путь устремил в вышину. А вблизи раскаленное солнце
Воск размягчило пахучий, скреплявший перья на крыльях,
Воск растопился... Икар лишь голыми машет руками,
Крыльев лишенный, не может на воздухе смело держаться,
И захлестнули уста, призывавшие отчее имя,
Темно-лазурные воды, принявшие имя Икара.
А злополучный отец - не отец уже больше: "О, где ты?
Где ты, Икар? - закричал. - Где найду я тебя? - повторял он. -
О, отзовись же, Икар!" - На волнах увидел он перья...
Проклял искусство свое - и тело несчастного сына
Предал земле, получившей названье приятого ею.
Перев. Ю. Верховский

ПАМЯТНИК
ЗАКЛЮЧЕНИЕ "МЕТАМОРФОЗ"
Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.
Пусть же тот день прилетит, что над плотью одной возымеет
Власть, для меня завершить неверной течение жизни.
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.
Всюду меня на земле, где б власть ни раскинулась Рима,
Будут народы читать, и на вечные веки, во славе -
Ежели только певцов предчувствиям верить - пребуду.
Перев. С. Шервинский