В речи "К Демонику" подробнейшим образом излагаются правила поведения простого гражданина, живущего в государстве с монархическим строем (очевидно, имеется в виду один из городов Кипра). Наставление обращено к некоему Демонику - молодому человеку, с отцом которого автор находился в дружеских отношениях. В речи широко используется наследие дидактического эпоса и гномической поэзии, а также прецепты, оставленные древними мудрецами и философами. Однако изложение отличается бессистемностью, что в сочетании с некоторой монотонностью отрицательно сказывается на литературных достоинствах сочинения. О времени речи нет никаких указаний; возможно, она относится к раннему периоду творчества Исократа. Некоторые исследователи (Бласс, Эммингер, Дреруп) ставят под сомнение принадлежность этой речи Исократу; однако, как кажется, без достаточных на то оснований.
СОДЕРЖАНИЕ, СОСТАВЛЕННОЕ НЕИЗВЕСТНЫМ ГРАММАТИКОМ[1]
Исократ написал много речей, к числу которых относятся наставления[2], хотя некоторые пытались утверждать, что они не принадлежат ему, ввиду несовершенства стиля. Естественно, что мы читаем их в первую очередь не потому, что они лучше других речей, - ведь и "Панегирик", и многие другие превосходят их, - но потому, что в них разбирается вопрос о нравах. Нравы же необходимо упорядочить прежде речей, подобно том^ как земледелец, прежде чем заниматься семенами и растениями, которые он намерен посадить, должен удалить с участка все, что им вредит, например, сорную траву и тому подобное. Вот почему, поскольку он писал это также и для детей, он вынужден был пользоваться более низким стилем, так что и наставления вполне могут принадлежать ему. Стоит спросить также, по какой причине мы читаем их именно в таком порядке: сначала наставление к Демонику, затем наставление к Никоклу, а не безразлично в каком порядке, как это делается с другими его речами. Мы думаем, что Исократ хотел быть полезным для всех, однако, считая составление советов, обращенных ко всем, занятием тягостным и назойливым, он пожелал написать их как бы для Демоника и Никокла. На самом же деле посредством трех этих наставлений он обращается с увещаниями ко всем людям, подобно тому, как и Гесиод, когда он говорит своему брату: "работай, о Перс безрассудный!"[3], - дает наставления всем людям. Так делает и Исократ. При этом первой он ставит речь "К Демонику", поскольку сначала он обращается к простым людям, а затем уже, в речи "К Никоклу", учит царствовать. Ведь всякий, достигающий царской власти, сначала бывает простым человеком. Наконец, в речи "К Никоклу или к союзникам" он говорит, как надо простому человеку подчиняться царям. Эти наставления относятся к виду совещательных речей, называются же они "наставлениями" (παραινέσεις) от слова αἶνος, что означает "совет", подобно тому как и Гесиод говорит: "Басню (αἶνον) теперь (расскажу я) царям" [4]. Однако они не содержат спора, ибо в них нет того, кто выступал бы с возражениями. Теперь время, как мы сказали [5], перейти, наконец, к самому истолкованию речей. Однако, поскольку самому истолкованию необходимо предпослать указания о содержании и цели речей, надо разъяснить прежде всего содержание этой речи. Некто Гиппоник, как об этом рассказывают многие, был по происхождению киприотом и состоял в дружбе с софистом Исократом. Гиппоник умер, оставив сына по имени Демоник. Исократ, видя, что последний еще ребенок и нуждается в заботливом воспитании, пишет ему ряд наставлений, желая научить его, как надо жить, и таким образом как бы донести и до сына ту любовь, которую он питал к его отцу, как он и говорит об этом во вступлении, в самом начале речи. Итак, Исократ обращается к нему с советами, изложив их в письме, ибо он не мог оставить Афины из-за своих учеников. Некоторые даже пытаются называть эту речь "Письмом к Демонику". Таково видимое содержание речи. Однако мы сказали уже выше, что Исократ хочет сделать общеполезными свои наставления, дав совет, как надо жить простому человеку. Он это делает здесь на примере Демоника, а для советов, как надо царствовать, использует в качестве предлога обращение к Никоклу. Избегая быть назойливым, Исократ незаметно подчиняет речи собственной цели. Он начинает с религии, затем говорит об отношении к родителям, друзьям, дому, отечеству, касается вопросов физического и духовного развития человека. Наконец, надо обратиться и ко "вступлению" (προοίμιον) - от слова οἶμος, т. е. "дорога". Гесиод говорит: "высока и длинна к ней дорога (οἶμος)"[6]. Дорога же, по которой движется речь, - это борьба мнений и защита своего дела.
***
(1) Во многом, Демоник, мы можем обнаружить, как сильно отличаются друг от друга настроения порядочных людей и помыслы дурных, но наибольшее различие между ними проявляется в общениях с другими: одни чтут друзей, только когда они присутствуют, другие же любят их и тогда, когда они находятся далеко. Привязанности дурных разрушает короткое время, тогда как дружбу порядочных не могла бы стереть и целая вечность. (2) Так вот, считая, что стремящимся к славе и претендующим на то, чтобы называться воспитанными людьми, пристало быть подражателями порядочных, а не дурных, я отправил тебе в качестве дара вот эту речь - как свидетельство любви к вам, как знак привязанности к Гиппонику, ибо детям надлежит наследовать как имущество, так и дружеские отношения своих отцов. (3) К тому же я вижу, что и судьба нам содействует, и настоящий момент благоприятствует: ибо ты стремишься получить образование, а я берусь воспитывать других; к тому же тебе сейчас самое время заняться философией [7], а я обучаю тех, кто ею занимается. Конечно, люди, которые составляют речи, обращенные с увещаниями к собственным друзьям, предпринимают хорошее дело, однако они занимаются еще не самым главным в философии. (4) Напротив, все, кто обучает молодых людей не приемам, благодаря которым они смогут выработать мастерство в речах, а способу приобрести репутацию людей порядочных по своему нравственному облику, - эти приносят слушателям несравненно большую пользу, чем первые: те призывают только к занятию красноречием, эти же исправляют их характер.
(5) Вот почему мы занялись не изысканием призывов, а записью наставлений, намереваясь посоветовать тебе, к чему следует стремиться молодым людям, от каких дел воздерживаться, с какими людьми общаться и как вообще устроить свою жизнь. Ведь только те, кто прошел свой жизненный путь таким образом, - только они и смогли по-настоящему достичь добродетели - достояния, величественнее и прочнее которого нет ничего на свете. (6) Ведь красоту или время стирает, или болезнь иссушает; богатство служит скорее низости, чем благородству, предоставляя возможность быть нерадивым и призывая юношей к удовольствиям; сила также всегда приносила пользу вместе с разумом, тогда как без него она скорее вредила тем, кто ею обладал: тела упражняющихся она украшала, но зато мешала заботе о душе. (7) Обладание же добродетелью, когда она развивается закономерно, вместе с духовными силами, - единственное, что не покидает человека даже в старости. Оно лучше богатства и полезнее знатности, ибо оно делает возможным то, что невозможно для других, и дает силы на перенесение того, что внушает страх массе людей, с порицанием заставляет относиться к бездействию и с похвалою -· к труду. (8) В этом легко убедиться на примере подвигов Геракла и трудов Тезея, на чьи дела нравственная доблесть наложила такой отпечаток доброй славы, что никакое время не сможет привести к забвению содеянного ими.
(9) Впрочем, если ты вспомнишь о нравственных правилах своего отца, то ты тоже будешь иметь близкий и прекрасный пример того, о чем я говорю тебе. Ведь твой отец провел жизнь не пренебрегая добродетелью и не предаваясь беспечности; нет, он тело свое закалял трудами, душою же отважно противостоял опасности. К богатству он не пылал чрезмерной любовью, но вкушал от имеющихся благ как человек, которому все равно суждено^умереть, заботился же о своем достоянии, как если бы рассчитывал на бессмертие. (10) Он отнюдь не придерживался низменных правил в своей жизни: умел ценить красоту, был щедрым и общительным с друзьями, При этом тех, кто радел о его интересах, он ценил больше, чем кровных родственников, ибо он считал, что в делах дружбы природные симпатии гораздо важнее, чем закон, характер - чем происхождение, свободный выбор - чем принуждение. (11) Нам нехватило бы никакого времени, если бы мы стали перечислять все его поступки. Подробное описание их мы дадим как-нибудь в другой раз [8], а пока мы представили в общих чертах характер Гиппоника, который ты должен взять за образец в своей жизни, положив для себя законом его образ поведения, став подражателем и ревнителем отцовской добродетели. Ведь будет стыдно, если в противоположность художникам, которые стремятся воспроизвести прекрасный облик живых существ, дети не станут подражать хорошим родителям. (12) Знай, что никому из атлетов не следует так готовиться к встрече с противниками, как надлежит тебе заботиться о том, чтобы в поступках своих оказаться достойным соперником своего отца. Однако невозможно проникнуться такого рода мыслями тому, кто не наслушался множества полезных советов. Ведь от природы устроено так, что тела развиваются соответствующими возрасту трудами, души же серьезными речами. Вот почему я постараюсь кратко показать тебе, благодаря каким поступкам ты сможешь, по моему мнению, более всего успеть в добродетели и приобрести добрую славу у всех людей.
(13) Прежде всего будь благочестивым во всем, что касается богов, не только совершая жертвоприношения, но и соблюдая клятвы, ибо одно есть признак материального достатка, другое же - свидетельство духовного благородства. Почитай божество всегда, особенно же вместе со всеми гражданами: таким образом люди увидят, что ты и богам приносишь жертвы и законы соблюдаешь. (14) Будь по отношению к родителям таким, какими ты хотел бы видеть по отношению к себе собственных детей. Занимайся не теми физическими упражнениями, которые развивают силу, а теми, которые способствуют здоровью. Желаемого результата ты достигнешь, если будешь прекращать занятия, оставаясь в состоянии еще заниматься. (15) Ни смеха не терпи неумеренного, ни слова не одобряй сказанного дерзко: одно - глупо, другое же - безрассудно. Что делать постыдно, то, считай, и говорить нехорошо. Приучайся быть не угрюмым, а сосредоточенным, ибо угрюмость создаст тебе репутацию надменного человека, сосредоточенность же - рассудительного. Верь, что более всего тебе к лицу - стыдливость, справедливость и скромность, ибо считается, что все это украшает нравственный облик молодого человека. (16) Никогда не надейся остаться незамеченным, совершив какой-либо постыдный поступок; Ведь даже если ты укроешься от других, сам ты все равно будешь сознавать это за собою. Страшись богов, почитай родителей, совестись друзей, повинуйся законам. Ищи удовольствий, согласных с добрым именем, ибо наслаждение, сообразное с понятием о прекрасном, - самое лучшее, не сообразное же - самое худшее. (17) Остерегайся клеветы, даже если она лжива, ибо большинство людей истины не знает, в своих суждениях же следует за молвой. Во всех своих поступках руководствуйся тем соображением, что они не укроются ни от кого. Ведь если даже ты утаишь их в настоящее время, все равно они вскроются позднее. Более всего будешь пользоваться уважением, если будет видно, что ты не делаешь того, что сам стал бы порицать в других. (18) Если будешь любознательным, будешь много знать. Что знаешь, то сохраняй упражнением, а чему не научился, то стремись присоединить к своим знаниям, ибо так же стыдно не поучиться, слушая полезную речь, как не принять от друзей какой-либо подарок. Используй досуг в своей жизни на прилежное слушание речей. Ведь так тебе с легкостью удастся узнать то, чего другие достигли с трудом. (19) Верь, что множество выслушанных наставлений полезнее множества денег. Деньги быстро иссякают, тогда как наставления остаются на всю жизнь, ибо мудрость - единственное из всех достояний, которое бессмертно. Не колеблись совершить большое путешествие ради тех, кто обещает научить чему-либо полезному. Ведь стыдно будет, если в противоположность купцам, которые пересекают столь обширные моря, чтобы увеличить своё состояние, молодые люди не решатся на сухопутные путешествия, чтобы обогатить свой разум.
(20) Будь по характеру приветливым, в речах- любезным. Приветливость проявляется в радушном обращении со встречными, любезность - в дружеской беседе с ними. Будь обходительным со всеми, близкие же отношения устанавливай с лучшими. Так ты не навлечешь на себя вражду одних и завяжешь дружбу о другими. Не веди бесед ни слишком частых с одни ми и теми, ни слишком продолжительных об одном и том же, ибо пресыщение бывает во всем. (21) Упражняй себя добровольными трудами, чтобы при случае быть в состоянии переносить и вынужденные. Чему постыдно покоряться душою, во всем этом вырабатывай твердость характера - в стремлении к прибыли, в проявлениях гнева, в наслаждении, в печали. Ты добьешься этого, если прибылью будешь считать то, что принесет тебе доброе имя, а не то, что создаст тебе богатство; если в гневе ты будешь относиться к провинившимся так же, как ты хотел бы, чтобы и другие относились к тебе в подобном случае; если среди наслаждений ты будешь пом нить, что постыдно человеку, умеющему властвовать над рабами, быть рабом своих удовольствий; если в трудных обстоятельствах ты вспомнишь о неудачах других и напомнишь себе, что ты тоже смертный. (22) Доверенный секрет сохраняй еще больше, чем доверенные деньги: порядочные люди должны вести. себя так, чтобы их поведение являлось лучшей пору кой, чем клятва. Знай, что дурным надлежит не доверять в такой же степени, как честным - доверять. О своих тайнах не рассказывай никому, разве что твои собеседники будут заинтересованы в сохранении тайны не меньше, чем ты сам. (23) На клятву решайся лишь в двух случаях: или себя освобождая от позорного обвинения, или друзей спасая от великой опасности. По поводу же денег не призывай в свидетели никого из богов, даже в подтверждение правды, ибо одним ты покажешься клятвопреступником, другим же - корыстолюбцем.
(24) Никого не делай своим другом, прежде чем не выяснишь, какие отношения у него были с прежними друзьями, ибо ты должен ожидать, что он и по отношению к тебе окажется таким, каким был по отношению к ним. Дружбу завязывай неторопливо, но, раз став чьим-либо другом, старайся остаться им, ибо одинаково зазорно и не иметь друзей вовсе, и часто менять своих товарищей. Не испытывай своих друзей с ущербом для них, но и не оставляй своих товарищей неиспытанными. Ты достигнешь этого, если, не нуждаясь, притворишься нуждающимся. (25) О том, что можно рассказать, сообщай, как о тайне: просчитавшись, ты не получишь никакого вреда; если же твои расчеты оправдаются, ты лучше узнаешь их характер. Проверяй друзей во время жизненных неудач и в совместных опасностях, ибо золото мы испытываем в огне, друзей же распознаем в несчастьях. Лучшие отношения с друзьями у тебя будут в том случае, если ты не станешь дожидаться просьб с их стороны, а сам по собственному побуждению будешь приходить к ним на помощь в нужный момент. (26) Считай одинаково постыдным уступать врагам в причинении зла и отставать от друзей в добрых делах. Из товарищей своих почитай не только тех, кто сокрушается по поводу твоих бед, но и тех, кто не завидует твоим удачам. Ведь многие сочувствуют своим друзьям в их несчастье, в счастье же - завидуют. Вспоминай об отсутствующих друзьях перед присутствующими, чтобы было видно, что ты и ими не пренебрегаешь, когда их нет. (27) В одежде своей стремись к красоте, а не к щегольству. Человеку со вкусом присуще великолепие, щеголю же - фатовство. Высоко цени не чрезмерное приобретение имущества, а надлежащее использование его. Презирай тех, кто ревностно стремится к богатству, не умея пользоваться уже имеющимся состоянием. С такими людьми случается примерно то же самое, как если. бы кто-нибудь приобрел прекрасного коня, не умея хорошо ездить верхом. (28) Старайся относиться к богатству как к ценности и собственности: ценностью оно является для тех, кто умеет им пользоваться, собственностью же - для тех, кто способен приобретать. Дорожи имеющимся состоянием по двум причинам: чтобы быть в состоянии выплатить большой штраф или помочь в беде хорошему другу. Во всем остальном не питай к нему чрезмерной любви, но относись сдержанно. (29) Будь доволен тем, что есть, однако стремись к лучшему. Никого не попрекай неудачей, ибо судьба распоряжается всеми, и будущее не известно. Делай добро хорошим людям, ибо сущий клад - признательность порядочного человека. Делая же добро плохим, испытаешь то же, что случается с людьми, кормящими чужих собак: те все равно лают на людей, дающих им пищу, как на чужих; точно так же негодяи благодетелям своим причиняют обиды все равно, что врагам. (30) К льстецам относись с такой же ненавистью, как к обманщикам: и те и другие, когда им верят, причиняют поверившим зло. Если будешь признавать друзьями лишь тех, кто согласен угождать самому дурному, не будет у тебя в жизни друга, который рискнул бы навлечь на себя ненависть, лишь бы только обратить тебя к лучшему. С теми, кто общается с тобой, будь обходительным, а не надменным. Ведь спесивость тех, кто преисполнен презрения" с трудом смогут выносить даже рабы, характер же людей обходительных одинаково приятен всем. (31) Обходительным же ты станешь, если не будешь ни сварливым, ни привередливым, ни упрямым спорщиком; если на гнев близких тебе людей не будешь отвечать сурово, даже если они гневаются несправедливо, а наоборот, будешь уступать им, когда они в запальчивости, обращаясь с упреками лишь тогда, когда) они перестанут сердиться; если во время веселья не будешь напускать на себя серьезный вид, а в серьезных делах не станешь предаваться шуткам, ибо неуместное поведение всегда неприятно; если любезность не будешь оказывать с нелюбезным видом, как это случается с большинством людей, когда они оказывают услуги друзьям, но делают это заведомо неохотно; если не будешь ни приставать с порицаниями, поскольку это неприятно, ни донимать упреками, поскольку это раздражает. (32) Пьяных сборищ остерегайся более всего; если же когда-нибудь тебе случится присутствовать на таком собрании, встань и уйди, не дожидаясь опьянения. Ведь когда рассудок затуманится вином, с ним случается то же самое, что с колесницами, потерявшими возничих: как те несутся в беспорядке, лишившись людей, которые ими управляли, так и душа часто сбивается с правильного пути, когда рассудок помутится. Стремись к бессмертию величием своей души; не забывай, однако, о смертных делах, надлежащим образом используя имеющиеся блага. (33) Будь уверен, что воспитание является тем большим благом по сравнению с невоспитанностью, что в отличие от других пороков, которым все могут предаваться с выгодою для себя, этот один всегда таит в себе наказание для тех, кому он присущ. Ибо часто, задев кого- нибудь словами, люди расплачивались за это делами. С кем хочешь подружиться, о тех отзывайся с похвалою перед людьми, которые могут передать о твоих словах. Ведь похвала - начало дружбы, поношение же - вражды.
(34) Принимая решение, суди о будущем на примере прошедшего, ибо неизвестное быстрее всего распознается по известному. Обдумывай решения медленно, приводи их в исполнение быстро. Знай, что самое лучшее - это от богов удостоиться удачи, а самим обладать рассудительностью. О чем стыдишься сказать откровенно, но хочешь посоветоваться с друзьями, об этом говори, как будто о делах постороннего человека: так ты и мнение друзей узнаешь, и себя не выдашь. (35) Если намерен посоветоваться с кем-нибудь по поводу своих дел, посмотри сначала, как этот человек управился с собственными, ибо всякий, кто плохо позаботился о своих делах, никогда не придумает ничего хорошего для других. Более всего ты будешь побужден хорошо обдумывать свои решения, если посмотришь на несчастья, проистекающие от необдуманности. Ведь и о здоровье мы более всего начинаем заботиться тогда, когда вспомним о неприятностях, проистекающих от болезней. (36) Подражай нравам царей и следуй их поступкам: так ты создашь себе репутацию сторонника и ревнителя царской власти. В результате ты приобретешь большее уважение народа и более прочную благосклонность царей. Повинуйся царским законам, однако самым сильным законом считай царскую волю. Ведь точно так же, как гражданин демократического государства должен относиться с почтением к народной массе, так и живущий при монархии должен почитать царя. (37) Будучи поставлен на какую-нибудь должность, не привлекай к управлению дурных людей: за все, в чем они провинятся, ответственность возложат на тебя. С общественных постов уходи не обогатившись, а прославившись, Ведь похвала, заслуженная у народа, лучше богатства. Не выступай ни в поддержку, ни в защиту никакого дурного дела, иначе сочтут, что ты сам тоже занимаешься такими же делами, какие совершают те, кому ты станешь помогать. (38) Развивай в себе способности добиться большего, живи же, довольствуясь равным, чтобы считали, что ты стремишься к справедливости не из-за собственной слабости, а в силу присущей тебе порядочности. Предпочитай честную бедность нечестно нажитым деньгам. Ведь справедливость много лучше богатства: одно приносит человеку пользу только при жизни, другое же создает славу и после смерти. Деньги могут доставаться и негодяям, тогда как справедливость никак не может быть достоянием дурных. (39) Не завидуй тем, кто добивается выгоды нечестным путем; напротив, почитай таких, кто терпит ущерб, оставаясь верным справедливости. Ведь люди справедливые, если даже ни в чем другом и не добиваются большего по сравнению с нечестными, то все-таки превосходят их надеждами на будущее вознаграждение за свою добропорядочность. (40) Заботься обо всем необходимом в жизни, но более всего развивай свой разум. Великое в малом - вот что такое хороший ум в теле человека. Приучай тело к труду, а душу -. к размышлениям, чтобы с помощью одного быть в состоянии совершить намеченное, посредством же другого уметь предвидеть полезное. (41) О чем бы тебе ни предстояло говорить, сначала обдумай это в душе. Ведь у многих язык опережает мысль. Вступай в разговор только в двух случаях: когда речь идет о предмете, тебе хорошо знакомом, или когда вынуждает говорить необходимость. Только в этих случаях речь предпочтительнее молчания, во всем остальном всегда лучше молчать, чем говорить.
(42) Держись того мнения, что ничто человеческое не прочно: так ты не будешь ни удачам слишком радоваться, ни в несчастьях слишком печалиться. Радуйся выпадающему счастью, в меру огорчайся по поводу случающихся бед, но ни в том, ни в другом случае не проявляй своих чувств перед другими, ибо нелепо - имущество прятать в домах, мысли же свои держать нараспашку. (43) Более остерегайся порицания, чем опасности, ибо для дурных должно быть страшно расстаться с жизнью, а для порядочных - жить в бесславии. Старайся по возможности оградить, свою жизнь от всякого риска, однако, если когда-нибудь тебе случится подвергнуться опасности, не ищи спасения на войне в ущерб доброй славе и хорошему имени. Ведь судьба всех осудила на смерть, однако лишь достойным людям природа предоставила право умереть с честью.
(44) И не удивляйся, если многое из сказанного мною не подходит сейчас для твоего возраста. Ведь от меня это тоже не укрылось, однако я предпочел все же одновременно дать тебе совет относительно нынешней жизни и оставить наставление на будущее. Ведь возможность употребить все это ты найдешь легко, а вот доброжелательного советчика обрести будет трудно. Поэтому, чтобы ты не искал в будущем советов у другого, но черпал их отсюда, как из сокровищницы, я решил, что не следует пропускать ни одного наставления, которое я могу тебе дать.
(45) Я буду очень признателен богам, если не ошибусь во мнении, которое у меня сложилось о тебе. Ведь мы легко можем убедиться, что люди в большинстве своем как в пище скорее радуются приятному, чем полезному, так и в дружбе чаще сближаются с соучастниками своих прегрешений, нежели с теми, кто наставляет их на путь истины. Напротив, ты, как я полагаю, придерживаешься противоположных взглядов. Я заключаю об этом по твоему прилежанию во время предшествующего обучения. Ведь тот, кто предписывает себе всегда поступать наилучшим образом, тот, естественно, и среди других людей будет почитать таких, которые призывают к добродетели. (46) Более всего ты проникнешься стремлением к прекрасным делам, если убедишься, что и удовольствия настоящие мы получаем в сущности лишь от них. Ведь при легкомысленном и распущенном образе жизни сразу же за удовольствиям^ следуют разочарования, тогда как ревностное стремление к добродетели и к скромности в жизни всегда приносит с собой наслаждение чистое и постоянное. (47) В первом случае насладившись сначала, затем испытывают разочарования; здесь же после огорчений мы получаем удовольствия. Между тем во всех делах мы не так вспоминаем о начале, как ощущаем конец. Ибо большую часть своих поступков в жизни мы совершаем не из-за самих этих дел, но ради возможного результата. (48) Заметь также, что негодным людям позволено поступать как угодно, ибо они с самого начала делают это своим жизненным правилом. Напротив, людям достойным нельзя не заботиться о добродетели: иначе они навлекут на себя со всех сторон упреки. Ведь всем внушают ненависть не столько те, кто совершает прегрешения, сколько те, кто претендует на высокие моральные качества, а на самом деле ничем не отличается от самых заурядных людей. И это естественно. (49) Ведь если мы презираем тех, кто обманывает только словом, то уж, конечно, мы назовем негодными таких, у которых вся жизнь - сплошное надувательство. Мы имеем все основания считать, что такие люди не только поступают предосудительно по отношению к себе самим, но и обманывают судьбу. Ведь она предоставила им богатство, почет, друзей, а они оказались недостойными дарованного им счастья. (50) Если только позволено смертному истолковать волю богов, то я думаю, что и они тоже показали, в особенности на примере ближайших им людей, как они относятся к дурным и как - к хорошим. Так, Зевс, произведя на свет Геракла и Тантала, согласно мифам, в правдивость которых верят все, одного из них за его доблесть сделал бессмертным, другого же за его злодейство покарал величайшими карами. (51) Помня об этих примерах, ты должен стремиться к нравственному совершенству и не только быть верным моим наставлениям, но и изучать лучшие творения поэтов и читать, если есть какие-либо полезные высказывания у других софистов. (52) Мы видим, как пчела садится на все цветы и с каждого из них собирает самое лучшее; точно так же всякий, кто хочет стать воспитанным человеком, не должен оставлять неиспробованным буквально ничего, но отовсюду обязан добывать для себя полезное. Ибо даже при таком старании человек лишь с трудом может одолеть свои природные недостатки.
Речь "К Никоклу" - такой же образец наставления, как и речь "К Демонику". Однако на этот раз автор обращается с советами не к частному лицу, а к правителю (Никокл был царем города Саламина на Кипре). Как и первая речь, это сочинение служит важным источником для изучения политических, этических и философских взглядов Исократа. Речь написана, по-видимому, вскоре после прихода Никокла к власти (374/373 г. до н. э.).
СОДЕРЖАНИЕ РЕЧИ "К НИКОКЛУ О ЦАРСКОЙ ВЛАСТИ", СОСТАВЛЕННОЕ НЕИЗВЕСТНЫМ ГРАММАТИКОМ
Мы уже прежде сказали о причине, по которой мы придерживаемся такого порядка чтения, [1] видимое же содержание речи таково. Никокл, сын Эвагора, выводивший свой род от Тевкра и Теламона, как с божьей помощью мы узнаем об этом из самого "Эвагора",[2] стал царем Саламина, одного города на Кипре, который теперь называется городом Константина [3] и является столицей Кипра. Исократ обращается к нему с наставлениями, как надо правильно царствовать. Гермипп в книге "Об Исократе" [4] утверждает, ссылаясь на некоего Эвандра, нападавшего на софистов [5], что сам Исократ получил от Никокла 20 талантов и за это послал ему эту речь после смерти Эвагора, как бы желая и Никоклу тоже быть полезным после смерти его отца.
***
(1) Люди, Никокл, имеющие обыкновение привозить вам, царям., одежду, изделия из меди или золота или какие-либо другие вещи такого же рода, которых у них самих недостаточно, а у вас в избытке, явно занимаются, как мне представляется, не подношением даров, а торговлей, причем они продают свои подарки гораздо искуснее, чем обычные лавочники - товары. (2) Я подумал поэтому, что самым лучшим подарком, самым полезным и наиболее подходящим: для меня - поднести, а для тебя - принять, было бы, если бы я смог указать тебе, к каким делам ты должен стремиться и от каких воздерживаться, чтобы лучше всего управлять и своим городом, и всем царством. В самом деле, на простых людей может оказывать благотворное влияние множество обстоятельств: во-первых, невозможность проводить свои дни в роскоши и необходимость ежедневно заботиться о средствах к жизни; (3) затем различные законы, в соответствии с которыми они живут в своих государствах, а также свобода речи и возможность открыто: друзьям - порицать, а врагам - нападать на ошибки других; кроме этого, некоторые из древних поэтов также оставили наставления, как надо жить[6], так что благодаря всему этому простые люди, естественно, располагают возможностями для своего совершенствования. (4) У тиранов же ничего подобного нет: люди, о чьем воспитании следовало бы заботиться больше всего, как только придут к власти, оказываются навсегда лишенными каких бы то ни было наставлений. Ведь большинство людей не имеет к ним доступа, а те, кто общается с ними, стремятся во всем им угодить. И вот, становясь обладателями огромных богатств и неограниченной власти, они пользуются этими возможностями так нехорошо, что многие начинают сомневаться по поводу того, чья жизнь заслуживает предпочтения: людей простых, но порядочных, или тиранов. (5) Действительно, когда люди смотрят на почести, богатства, могущество, то все считают обладателей единоличной власти чуть ли не равными богам; когда же они подумают о страхе и опасностях и, перебирая прошлое, увидят, что одни тираны были убиты теми, от кого менее всего этого можно было ожидать, другие сами были вынуждены причинять зло близким, а третьих постигли оба эти несчастья, тогда все начинают думать, что лучше самое скромное существование, чем власть над всей Азией, если она сопряжена с такими невзгодами. (6) Причиной такого несоответствия и путаницы во взглядах является то, что царскую власть, как и жречество, считают делом, доступным для любого человека, а между тем из всех человеческих занятий это - самое сложное, требующее наибольшей предусмотрительности.
Советовать по каждому отдельному поводу, как лучше всего можно было бы управиться с тем или иным делом, чтобы и успех обеспечить, и неудачи избежать, - это обязанность тех, кто будет всегда находиться рядом с тобой; я же постараюсь рассказать тебе о принципах поведения в Целом, о том, что следует иметь в виду и чем надо заниматься. (7) Конечно, будет ли этот труд, предназначенный в подарок тебе, по свершении своем достоин поставленной задачи - об этом трудно судить с самого начала. Ведь многие стихотворные произведения, равно как и сочинения в прозе, будучи еще в замыслах составителей, подавали большие надежды, законченные же и показанные публике не оправдывали ожиданий. (8) Как бы там ни было, само это начинание прекрасно: исследовать то, что было упущено другими, и дать надлежащие установления для монархического правления. Действительно, тот, кто занимается воспитанием простых людей, приносит пользу только им одним, тогда как человек, сумеющий обратить к добродетели властителей народа, окажет услугу и тем, и другим - и повелителям, и их подданным: для одних он сделает более безопасным их правление, для других-более мягкими государственные порядки.
(9) Итак, сначала надо выяснить, что составляет долг людей, обладающих царской властью. Ведь если мы в целом сумеем правильно схватить существо этого дела, то, опираясь на это, мы лучше сможем рассуждать и о частностях. Все, конечно, согласятся с тем, что цари обязаны избавлять свое государство от несчастий, охранять его благополучие и добиваться того, чтобы оно из малого стало великим, ибо все прочие дела, происходящие каждодневно, следует выполнять ради этой цели. (10) При этом совершенно ясно, что людям, претендующим на такое могущество и преследующим столь великие цели, не следует быть беспечными и нерадивыми; они должны всячески заботиться о том, чтобы превзойти своим разумом других, ибо известно, что успех правления царей зависит от того, сколь совершенен будет их разум. (11) Поэтому никому из атлетов не нужно так развивать свое тело, Как царям - свою душу. Ведь вообще на всех празднествах не устанавливается даже части тех наград, за которые вы боретесь каждый день. Помня об этом, ты должен приложить все усилия к тому, чтобы настолько же отличаться от прочих людей добродетелью, насколько ты превосходишь их своим положением. (12) Не думай, что усердие полезно лишь в прочих делах, а для морального и умственного совершенствования оно не имеет никакой силы. Не осуждай человечество на такое несчастье: не думай, что в то время как для животных мы нашли различные средства, с помощью которых можно укротить и улучшить их нрав, самим себе мы ничем не сможем помочь в достижении добродетели. Наоборот, проникнись убеждением, что и воспитание и усердие в огромной степени могут помочь совершенствованию нашей природы. (13) Сближайся с людьми самыми разумными из твоего окружения, приглашай таких же со стороны, кого только сможешь. Знай, что тебе не должен остаться неизвестным ни один из знаменитых поэтов или софистов; будь слушателем одних, учеником других, готовь себя к тому, чтобы стать судьей менее знающих и соперником более сведущих. Посредством такой подготовки ты скорее всего станешь таким, каким, по нашему мнению, должен быть всякий, кто намерен царствовать правильно и управлять государством как следует. (14) Более же всего ты поощришь себя к этому, если проникнешься убеждением, что скверно, когда худшие правят лучшими, а неразумные распоряжаются умными. Ведь чем сильнее ты будешь презирать чужую глупость, тем больше будешь развивать собственный разум.
(15) Итак, тем, кто намерен достигнуть надлежащей цели, следует начинать с этого, но, кроме того, они должны относиться благожелательно к людям и любить свой город. Ведь невозможно как следует управлять ни лошадьми, ни собаками, ни людьми, ни кем-либо другим, если не относиться с любовью к тому, кого приходится опекать. Заботься о народе и ставь выше всего, чтобы твое правление было ему угодно. (16) Знай, что из всех форм правления - и олигархических, и всяких иных, - те дольше других сохраняются, которые лучше всего заботятся о народе. Ты сможешь отлично управлять народом, если не будешь позволять бесчинствовать толпе и не станешь спускать бесчинства над нею другим, если, напротив того, будешь следить, чтобы лучшие жили в почете, а прочие ни в чем не терпели обиды. Это первый и самый важный принцип хорошего правления. (17) Из установлений и обычаев отменяй или изменяй такие, которые существуют без всякой пользы. Всеми силами старайся изыскать лучшие установления; в противном случае заимствуй то, что есть правильного у других. Ищи для своего государства законы в целом справедливые и полезные, согласные между собой, такие, при которых у граждан возникает менее всего споров, а их разрешение становится наиболее быстрым, ибо именно такие качества и должны быть присущи хорошим установлениям. (18) Старайся сделать для своих граждан труд прибыльным, а тяжбы - убыточными, с тем чтобы этих последних они избегали, а к труду относились с большим рвением. Выноси решения по поводу их споров между собой нелицеприятные и не противоречащие друг другу; всегда суди одинаково об одном и том же, ибо прилично и полезно, чтобы мнение царей о справедливости оставалось неизменным так же, как хорошо установленные законы. (19) Управляй городом так же, как отцовским хозяйством: с блеском и царственной пышностью при возведении сооружений, со строгостью при взимании налогов, чтобы одновременно и имя свое прославить, и средствами располагать достаточными. Великолепие проявляй не в каких-либо дорогостоящих и преходящих затеях, а в том, о чем уже было сказано, равно как в красивых приобретениях и в благодеяниях друзьям, ибо такого рода издержки и тебе самому будут полезны и потомкам останутся более ценным достоянием, чем потраченные при этом деньги.
(20) Во всем, что касается богов, поступай так, как указали предки; учти, однако, что лучшим приношением и величайшим служением богам будет, если ты выкажешь себя наиболее достойным и справедливым человеком, ибо можно ожидать, что именно такие люди, а не те, кто приносит ^множество жертв, заслужат у богов какой-либо милости. Назначай на почетные должности самых близких тебе людей, истинным же доверием почитай самых преданных. (21) Наиболее надежной охраной для себя считай доблесть друзей, преданность граждан и собственный разум. С их помощью скорее всего можно и приобрести тираническую власть, и удержать ее. Заботься о личном имуществе граждан; имей в виду, что все их траты расточают, а все их приобретения увеличивают твое собственное состояние. Ведь все, что принадлежит населению города, составляет собственность того, кто правильно в нем царствует. (22) Всегда старайся показать, что ты более всего ценишь правду, чтобы твои слова внушали больше доверия, чем клятвы других. Для всех чужеземцев сделай свой город надежным пристанищем и справедливым участником деловых соглашений, более же всего цени из приезжающих не тех, кто везет тебе дары, а тех, кто сам хочет удостоиться их от тебя, ибо почитая таких людей, ты больше прославишься и среди других. (23) Искорени всякий страх из умов граждан и не стремись к тому, чтобы были объяты ужасом те, кто ни в чем не виновен. Ведь как ты других сумеешь расположить к себе, так ты и сам будешь относиться к ним. Не делай ничего в гневе, однако делай вид, что ты раздражен, когда тебе это удобно; Будь в глазах людей и грозным - благодаря умению все замечать, и снисходительным - вследствие обыкновения наказывать мягче, чем того требует проступок.
(24) Доказывай свою способность к управлению не суровостью и не жестокостью наказаний, а стремлением всех - превзойти своей мудростью, так, чтобы люди считали, что об их благополучии ты сумеешь позаботиться лучше, чем они сами. Своими знаниями и подготовкой покажи, что ты можешь воевать, а своим отказом от каких бы то ни было несправедливых притязаний - что ты склонен к миру. Так относись к более слабым государствам, как ты хотел бы, чтобы более сильные относились к тебе. (25) В спор вступай не по любому поводу, а лишь из-за того, что в случае победы принесет тебе пользу. Никчемными считай не тех, кто с пользой готов уступить, а тех, кто с ущербом для себя стремится выиграть. Верь, что величие духа присуще не тем, кто берется за дела не по своим силам, а тем, кто стремится к прекрасному и способен завершить любое свое начинание. (26) Подражай не тем, кто распространил свою власть на множество новых владений, а тем, кто лучше всего управился с уже имеющимися. Имей в виду, что полного счастья ты достигнешь не в том случае, если со страхом, опасностью и насилием будешь повелевать всеми людьми, а если, оставаясь таким, каким следует, и действуя так же, как теперь, будешь стремиться к умеренным целям и всегда достигать их.
(27) Своими друзьями делай не всех желающих, а лишь близких тебе по характеру, и не тех, с кем ты сможешь очень приятно провести время, а тех, чья помощь будет наиболее полезна для управления государством. Тщательной проверке подвергай людей, которые тебя окружают, ибо ты должен знать, что все, кто не имеет к тебе доступа, будут судить о тебе по поведению твоих приближенных. При выборе людей для руководства делами, которые совершаются без твоего участия, не упускай из виду, что ответственность за любые их поступки все равно падет на тебя. (28) Верными считай не тех, кто одобряет все, что бы ты ни говорил или ни делал, а тех, кто порицает тебя за ошибки. Предоставь свободу открыто высказывать свои мысли людям рассудительным, чтобы в случае затруднений иметь помощников, готовых помочь тебе советом. Различай хитрых льстецов и преданных слуг с тем, чтобы плуты не пользовались преимуществом перед честными. Прислушивайся к высказываниям людей друг о друге и старайся понять одновременно и говорящих, что они за люди, и тех, о ком они говорят. (29) Лживых клеветников карай теми же наказаниями, как и преступников.
Властвуй над собою ничуть не меньше, чем над другими; считай, что самое высокое проявление царственных качеств состоит в том, чтобы не быть рабом никаких удовольствий, а напротив, управлять своими страстями еще больше, чем гражданами.. Не завязывай никаких знакомств наобум или без расчета, но приучи себя находить удовольствие в беседах, из которых и сам почерпнешь полезное, и другим дашь повод судить о тебе лучше. (30) Не проявляй тщеславия в том, что вполне доступно и дурным; лучше гордись добродетелью, которая никак не может быть достоянием негодных. Знай, что проявления уважения бывают подлинными не тогда, когда они выказываются публично и под влиянием страха, а когда люди, находясь у себя дома, больше восхищаются твоими решениями, чем удачей. Старайся скрыть, если тебе случится увлечься каким-либо вздором; наоборот, выставляй напоказ свое рвение в серьезном и значительном деле. (31) Не думай, что всем прочим следует жить благопристойно, а царям позволено предаваться беспутству; лучше сделай собственную скромность примером для других, памятуя о том, что нравственный облик всего государства всегда схож с характером правителей. Пусть будет для тебя признаком успешного царствования, если ты увидишь, что, благодаря твоим стараниям, подданные твои все более преуспевают в богатстве и благоразумии. (32) Знай, что более ценно оставить детям хорошую славу, чем большое богатство, ибо одно преходяще, другое же бессмертно. Деньги можно приобрести с помощью славы, славу же не купить за деньги. Деньги бывают и у Никчемных людей, славы же могут достигнуть только выдающиеся. Допускай роскошь в своей одежде и украшениях, но сохраняй суровую простоту, как это подобает царям, во всех других отношениях, чтобы сторонние наблюдатели считали тебя достойным власти, судя по твоему внешнему виду, а близкие придерживались того же мнения, зная о твоих духовных силах. (33) Всегда обдумывай свои слова и поступки, чтобы допускать как можно меньше ошибок. Конечно, самое лучшее - это дождаться наиболее удобного случая, но если в обстоятельствах трудно разобраться, тогда лучше отступить, чем зарваться сверх меры. Ведь разумная мера скорее заключается в недостатке, чем в избытке. (34) Старайся быть вежливым, не теряя, однако, достоинства. Ведь достоинство приличествует положению тирана, вежливость же нужна при общении с людьми. Однако это самое трудное из всех предписаний, ибо ты легко можешь убедиться, что люди, стремящиеся сохранить достоинство, по большей части оказываются холодными, а делающие быть вежливыми производят впечатление приниженных. Следует обладать обоими этими качествами, но при этом избегать присущих каждому из них недостатков. (35) Если ты захочешь основательно овладеть каким-либо предметом, знание которого приличествует царям, то изучай его и на опыте, и а помощью философии[7], ибо занятие философией укажет тебе путь, а практические упражнения дадут силу, чтобы справиться с любым делом.
Наблюдай за всем, что происходит или случается с простыми людьми и с тиранами, ибо если ты будешь держать в памяти события прошлого, то лучше будешь судить о будущем. (36) Ужасно, если в противоноложность простым людям, которые подчас идут на гибель, чтобы смертью своей снискать похвалу, цари не будут отваживаться на поступки, которыми они еще при жизни могут прославить свое имя. Стремись к тому, чтобы твои изображения остались скорее напоминанием о твоей доблести, чем воспроизведением твоей внешности. Более всего старайся обеспечить безопасность и себе, и городу; если же придется подвергнуться опасности, предпочитай славную гибель позорному спасению. (37) Во всех делах помни о своей царской власти и заботься о том,.чтобы не совершить чего- нибудь недостойного столь высокого положения. Не допускай, чтобы ты погиб со своею смертью: коль скоро ты получил смертное тело, старайся по крайней мере оставить бессмертную память о своей душе. (38) Приучай себя все время рассуждать о хороших поступках, чтобы выработать в себе привычку и думать о том же, о чем говоришь. Что при размышлении покажется тебе наилучшим, то и на деле совершай. Чьей славе завидуешь, тех и поступкам подражай. Что ты хотел бы посоветовать своим детям, тому стремись и сам следовать. (39) Пользуйся этими моими наставлениями или старайся найти лучшие. Мудрыми считай не тех, кто тонко спорит о мелочах, а тех, кто правильно рассуждает о важном; и не таких, которые другим обещают счастье, а сами испытывают массу затруднений, но таких, которые о себе говорят в меру, зато способны управляться с делами и ладить с людьми и не приходят в смущение от превратностей жизни, а умеют хорошо и спокойно переживать и удачи, и неудачи.
(40) И не удивляйся, что я говорю много такого, что ты и сам знаешь. Я не был в неведении относительно этого; напротив, я знал, что из множества людей, живущих на свете, - и простых, и правителей, - одни уже изложили частично эти наблюдения, другие слышали, третьи видели, как их осуществляли на практике, четвертые сами так поступали. (41) Однако в том-то и дело, что в этих речах не следует искать откровений: здесь нельзя сказать ничего неожиданного, невероятного или выходящего за рамки общепризнанного. Наиболее сведущим здесь надо считать того, кто более всего сможет собрать ценностей, рассыпанных в рассуждениях других, и лучше всего расскажет о них. (42) При этом мне было хорошо известно также и то, что назидательные поэмы и сочинения всюду признаются наиболее, полезными, однако слушают их отнюдь не с величайшим удовольствием, а наоборот, испытывают к ним то же чувство, что и к мудрым наставникам, ибо к их тоже хвалят, но сближаться все люди предпочитают с соучастниками своих прегрешений, а не с теми, кто пытается отвратить от них. (43) В качестве доказательства можно было бы сослаться на творения Гесиода, Феогнида и Фокилида. Ведь и о них говорят, что они были лучшими наставниками в жизни людей, однако признавая это на словах, все предпочитают говорить и слушать, всякие глупости, а не изучать их наставления. (44) Кроме того, если бы кто-нибудь собрал из сочинений выдающихся поэтов так называемые гномы [8], над составлением которых они трудились с особым тщанием, то и к ним отношение было бы одинаковое: люди с большим удовольствием стали бы слушать самую дурную комедию, чем эти составленные столь искусно изречения. (45) Впрочем, к чему тратить время на перечисления. Ведь если бы мы захотели взглянуть на природу людей в целом, то обнаружили бы, что большинство из них не находит радости в наиболее здоровой пище, в прекрасных поступках, в превосходных делах, в полезных животных [9], но испытывает удовольствие в том, что совершенно противно пользе, причем воздержными и трудолюбивыми считаются те, кто хоть в чем-то поступает надлежащим образом. (46) Как же можно угодить таким людям, обращаясь к ним с наставлениями, с поучениями или с какими-нибудь полезными советами? Ведь помимо того, о чем я уже сказал, они еще недоброжелательно относятся к рассудительным людям, а простыми и честными считают тех, кто не имеет ума; они так избегают всякой правды, что не знают положения даже собственных дел. Более того, они даже огорчаются, когда им приходится думать о своих делах, и радуются, когда можно посудачить о чужих. Они предпочли бы скорее испытать физическое неудобство, чем поработать головой и подумать о каких-либо полезных вещах. (47) В обществе, как всякий может убедиться, они всегда бранятся, наедине же с собой не размышляют, а предаются мечтаниям. Конечно, я говорю это не о всех, а лишь о тех, кто подвержен этим склонностям. (48) Итак, совершенно очевидно, что всякий, желающий сложить или сочинить что-либо приятное толпе, должен изыскивать не наиболее полезные, а наиболее чудесные темы для своих произведений, ибо люди находят удовольствие в таких рассказах, в созерцании сражений и поединков. Вот почему достойны восхищения и поэмы Гомера, и первые создатели трагедий; подметив природу людей, они умело воспользовались обеими этими формами для своего творчества. (49) Гомер слагал мифы о состязаниях и войнах полубогов, трагики же воплотили эти мифы в спорах и действиях на сцене, так что мы Сталине только слушателями их, но и зрителями. При наличии таких примеров становится совершенно очевидным для всякого, кто хочет привлечь внимание слушателей, что надо оставить советы и наставления и рассказывать лишь о том, что, как он видит, более всего приятно толпе.
(50) Все это я изложил в убеждении, что тебе, - коль скоро ты не один из многих, а тиран над многими, - не пристало держаться мнения, одинакового с другими: ты не должен судить о значении вещей или о рассудительности людей, применяясь к собственным удовольствиям, а обязан оценивать их в соответствии с понятиями о пользе. (51) Недаром специалисты, обучающие философии, расходятся лишь в выборе упражнений, необходимых для совершенствования души: одни утверждают, что их ученики станут рассудительнее, благодаря искусству спорить, другие выдвигают политическое красноречие, третьи - еще что-нибудь, однако все согласны с тем, что человек, получивший хорошее воспитание, должен любым из этих способов показать себя умеющим рассуждать. (52) Итак, оставив в стороне все спорное, следует основываться в своих оценках на том, что является общепризнанным, В особенности надо наблюдать, как люди дают советы в конкретных обстоятельствах, а если это невозможно, - то как они рассуждают о делах вообще. При этом отвергай как совершенно непригодных тех, кто не располагает никакими нужными знаниями, ибо очевидно, что человек, который не может быть полезен самому себе,, не научит разуму и другого. (53) Напротив, высоко цени и окружай вниманием людей умных и способных видеть больше других, ибо ты должен знать, что хороший советник - это из всех сокровищ самое ценное и наиболее нужное тирану. Верь, что те особенно будут способствовать успеху твоего царствования, кто более всего сможет принести пользы твоему разуму.
(54) Итак, я дал тебе советы, какие мог, и таким образом почтил тебя: тем, что было в моих силах. Ты же старайся, чтобы и другие, как я сказав вначале, привозили тебе не обычные дары, за которые подносящим выплатите гораздо больше, чем торговцам, а такие, которые даже при ежедневном их использовании не утрачивают своих качеств, но, наоборот, становятся все более дорогими и ценными.
По своему содержанию речь "Никокл или к. жителям Кипра" тесно связана с предшествующей речью - "К Никоклу". Автор последовательно обосновывает превосходство монархии над другими формами политического устройства и дает целый ряд наставлений, которыми должны руководствоваться граждане такого государства. Эта речь имеет исключительное значение для понимания политических воззрений Исократа и, в частности, для правильной оценки его монархических устремлений. Сочинение написано спустя несколько лет после прихода Никокла к власти, по-видимому, в начале 60-х годов IV в. до н. э.
СОДЕРЖАНИЕ РЕЧИ "НИКОКД ИЛИ К СОЮЗНИКАМ", СОСТАВЛЕННОЕ НЕИЗВЕСТНЫМ ГРАММАТИКОМ
Эта речь составлена не по тому же поводу и произносится она не тем же лицом, что и предыдущая.[1] Ведь в предшествующей речи разговор шел о том, как надо царствовать, здесь же - как надо подданным подчиняться царской власти. Равным образом там речь исходила от Исократа и была обращена к Никоклу, здесь же - от Никокла к наиболее почтенным из подданных, а речь эту послал ему Исократ. Если же кто-нибудь спросит, почему все-таки Исократ не послал эту речь прямо подданным Никокла, то мы ответим так: совершенно естественно, что Исократ обращается к ним с советами не лично, а через царя, потому что, обращаясь с советами к народу, он по необходимости должен был примешать к своим доводам устрашение, чтобы народ полностью послушался его наставлений. В заглавии написано "Никокл или к союзникам" не потому, что таким путем мы устраняем одно из названий, а потому, что здесь два названия означают одно, так же как в заглавии: "Фэдон или о душе" [2]. Называется этот союз разделительным, но он вполне подтверждает и первую часть заглавия. Ведь речь действительно произносится Никоклом, и обращена она к союзникам и подданным. А что речь эту Исократ действительно послал царю по названной причине, то об этом он сам ясно говорит в этой речи: "Итак, одну из таких речей - о том, как следует поступать тирану, вы слышали уже от Исократа; об обязанностях же подданных постараюсь теперь рассказать вам я, не потому, что я стремлюсь превзойти Исократа, но потому, что мне и надлежит рассказать об этом" [3].
***
(1) Есть люди, которые неприязненно относятся к красноречию и сильно порицают всех,; кто занимается философией [4], утверждая, что целью подобных занятий является не достижение добродетели, а своекорыстная выгода. Признаюсь, я с удовольствием спросил бы у людей с такими убеждениями: почему они порицают всех, кто желает хорошо говорить, и в то же время осыпают похвалами тех, кто стремится правильно действовать? Ведь если их огорчает выгода, то нам легко убедиться, что она чаще и больше проистекает от дел, нежели от слов. (2) Далее, нелепо также не замечать, что мы относимся благочестиво к богам, почитаем справедливость и воспитываем в себе прочие добродетели не для того, чтобы оставаться в худшем положении по сравнению с другими, а наоборот, чтобы окружить свою жизнь как можно большими благами. Поэтому надо осуждать не занятия, с помощью которых можно добиться выгоды честным путем, а людей, которые допускают предосудительные поступки и пи пользуются речами для обмана и нечестных целей. (3) Меня удивляет, как это люди с такими взглядами не осуждают богатство, силу, мужество? Ведь если из-за преступников и обманщиков они относятся сурово к красноречию, то им следует тогда порицать и все другие способности людей, ибо среди тех, кто обладает ими, также найдутся такие, которые используют их предосудительно и во вред другим. (4) Однако несправедливо осуждать силу только потому, что кто-то обрушивается с побоями на встречных, или порицать мужество из-за отдельных негодяев, убивающих ни в чем не повинных людей, или вообще переносить на вещи то, что проистекает, от человеческой подлости. Скорее надо порицать тех, кто дурно пользуется этими благами и то, что способно приносить пользу, пытается обратить во вред своим согражданам. (5) Между тем отдельные люди, не удосужившись разграничить таким образом одно от другого, неприязненно относятся ко всякому красноречию и настолько упорствуют в своем заблуждении, что даже не замечают, как становятся врагами такого свойства человеческой природы, которое является источником высших благ. В самом деле, во всем остальном, чем нас наделила природа, мы ничуть не превосходим животных. Более того, многим из них мы даже уступаем в быстроте, в силе и в других полезных качествах. (6) Однако, обладая способностью убеждать друг друга и ясно выражать любые свои мысли, мы не только покончили с животным образом жизни, но и объединились в общество, основали города, установили законы и изобрели искусства. И почти во всем, что было нами придумано, нам оказало свое содействие слово. (7) Это оно установило границы справедливого и несправедливого, прекрасного и постыдного; без этих разграничений мы не смогли бы вести совместную жизнь. Это с его помощью мы изобличаем дурных и превозносим хороших, через его посредство наставляем безрассудных и испытываем разумных, ибо умение говорить так, как следует, мы считаем величайшим признаком рассудительности, и в правдивом, честном и справедливом слове видим отображение доброй и справедливой души. (8) С помощью слова мы рассуждаем о спорных и размышляем о непознанных предметах, ибо доводы, которыми мы пользуемся для убеждения других, служат нам и для собственного размышления. При этом красноречивыми мы называем тех, кто обладает способностью выступать перед народом, а рассудительными признаем таких, которые наедине с собою могут лучше всего рассудить о деле. (9) Если бы понадобилось кратко охарактеризовать этот дар человека, то мы могли бы сказать: ничто из того, что совершается с разумом, не обходится без помощи слова; более того, во всех делах и помыслах слову принадлежит руководящая роль, причем особенно успешно им пользуются те, кто обладает наибольшим умом. Поэтому все, дерзающие клеветать на обучающих красноречию или на занимающихся им, заслуживают ненависти ничуть не меньше, чем осквернители храмов.
(10) Что касается меня, то я одобряю всякую речь, способную принести нам хоть немного пользы, однако самыми лучшими, самыми достойными внимания царей и наиболее подходящими для себя я считаю такие речи, которые содержат наставления о поведении человека и управлении государством, особенно те из них, которые поучают властителей надлежащему обращению с народом, а простых людей - должному отношению к правителям, ибо я вижу, что эти речи более всего способствуют процветанию и величию государств. (11) Одну из таких речей - о том, как следует поступать тирану, вы слышали уже от Исократа, а об обязанностях подданных постараюсь теперь ответить вам я, не потому, что я стремлюсь превзойти Исократа, но потому, что именно мне и пристало более всего рассказать вам об этом. Ведь если я не объясню, какого поведения я ожидаю от вас, то я не вправе буду сердиться, если вы будете поступать не так, как мне хочется; однако, если я предупрежу вас, а вы не будете выполнять моих указаний, то я смогу уже с полным правом порицать неповинующихся, (12) Я думаю, что лучше всего мне удастся побудишь и склонить вас к запоминанию моих наставлений и к повиновению им, если я не ограничусь одними советами и не расстанусь с вами после простого их перечисления, а покажу вам: во-первых, что существующим государственным устройством надо дорожить не только по необходимости и не потому, что мы им пользовались во все времена, но потому, что оно самое лучшее из всех существующих; (13) а затем, что я обладаю этой властью не вопреки закону и не отняв ее у другого, но в соответствии с божественным и человеческим правом, вследствие заслуг и далеких предков моих, и моего отца, и моих собственных. Если это будет показано с самого начала, то кто не признает себя заслуживающим самого сурового наказания в случае неповиновения моим наставлениям и предписаниям?
(14) Итак, относительно государственного устройства, - ибо с этого я решил начать, - я думаю, все придерживаются того мнения, что самое ужасное - это уравнение в правах людей порядочных и дурных, а самое справедливое - тщательное проведение разграничения между ними с тем, чтобы люди, неравные между собою, не получали и равных благ, но каждый пользовался и положением, и почетом по достоинству. (15) Между тем олигархические и демократические государства всегда добиваются равенства среди тех, кто располагает гражданскими правами, и у них высоко ценится, если один ни в чем не может иметь преимущества перед другим, - обстоятельство, которое на руку дурным людям. Напротив, государство с монархическим устройством более всего предоставляет привилегий тому, кто в особенности выделяется своим достоинством, затем - следующему за ним, потом - третьему, четвертому и так далее по тому же принципу. И если даже это не везде осуществляется на практике, то, по крайней мере, таково намерение монархического государства. (16) Как бы то ни было, все, вероятно, согласятся с тем, что оценка человеческой натуры и поведения более последовательно проводится при тираническом правлении. Кто, однако, из разумных людей не согласился бы скорее жить при таком строе, где не останутся незамеченными его высокие качества, чем затеряться среди толпы, так и не будучи оцененным по достоинству? Более того, мы можем с полным основанием признать, что такой строй и более мягок, поскольку всегда легче сообразоваться с волей одного человека, нежели стараться угодить множеству различных настроений. (17) Конечно, в подтверждение того, что монархический режим и приятнее, и мягче, и справедливее, можно было бы привести еще много доказательств, однако и с помощью приведенных в этом нетрудно убедиться. Впрочем, насколько государства с монархическим строем превосходят другие в принятии решений и выполнении необходимых дел, это мы лучше всего увидим, если попытаемся путем сопоставления разобраться в важнейших вопросах управления. В самом деле, люди, которые вступают в должность всего лишь на год, становятся частными лицами прежде, чем поймут что-нибудь в государственных делах и приобретут в них опыт. (18) Напротив, те, кто постоянно возглавляет один и тот же пост, даже если они по природе менее даровиты, все равно намного превосходят других своей опытностью. Далее, первые многое оставляют в небрежении, надеясь друг на друга, вторые же ничего не упускают, ибо знают, что все должны делать они сами. Кроме этого, политические деятели в олигархических и демократических государствах своим взаимным соперничеством причиняют вред общественным интересам, тогда как главы государств с Монархическим строем, не видя, кому они могли бы завидовать, во всем поступают наилучшим образом, насколько это возможно. (19) Далее, первое не поспевают за делами, ибо большую часть времени они заняты своими дачными занятиями, а когда собираются на совещания, то чаще их можно застать там погрязшими в спорах, чем совместно принимающими решения. Наоборот, вторые, не имея строго установленных совещаний и сроков, дни и ночи заняты государственными делами и потому не упускают никакой возможности, но каждое дело совершают своевременно. (20) К тому же первые настроены недоброжелательно; они хотели бы, чтобы и предшественники их по должности, и преемники как можно хуже управляли делами государства с тем, чтобы они сами приобрели как можно больше славы. Наоборот, вторые, оставаясь руководителями государства всю жизнь, на все время сохраняют и благожелательное ко всему отношение. (21) Самое же главное: одни заботятся об общественных делах, как о своих, другие же - как о чужих; одни привлекают в качестве советников самых дерзких граждан, другие же из всех людей выбирают для этого самых рассудительных; одни почитают тех, кто способен произносить речи перед толпою, другие же - людей, умеющих управляться с делами. (22) Однако не только в обычных и повседневных делах управления государства с монархическим устройством отличаются в лучшую сторону, но и на войне они получают все преимущества, ибо подготовить военные силы и воспользоваться ими так, чтобы обмануть и опередить врага, убедить одних, принудить силой других, подкупить третьих, привлечь на свою сторону иными услугами четвертых, - ко всему этому государства с тираническим правлением более пригодны, чем все другие. И в этом всякий может убедиться на основании фактов ничуть не меньше, чем на основании слов. (23) Так, все мы знаем, что могущество персов достигло столь огромных размеров не благодаря их особому уму, но потому, что они более других народов почитают царскую власть. С другой стороны, мы знаем, что тиран Дионисий[5], придя к власти в момент, когда вся Сицилия была опустошена, а его родной город осаждали враги, не только избавил свое отечество от угрожавших ему опасностей, но и сделал его величайшим из эллинских государств. (24) Кроме того, нам известно, что карфагеняне и лакедемоняне, имеющие лучшее сравнительно с другими государственное устройство, во внутренних делах придерживаются олигархического правления, но на войне подчиняются царям. Наконец, можно было бы показать, что даже государство, которое в особенности ненавидит тиранию[6], всякий раз, когда отправляет для руководства военными действиями многих стратегов, терпит неудачи, а когда пускается в опасное дело под командованием одного, добивается успеха. (25) Разве можно было бы еще яснее, чем на этих примерах, показать превосходство монархии? Ведь оказывается, что наибольшим могуществом обладают народы, которые всецело находятся под управлением тиранов; что государства, имеющие правильное олигархическое устройство, в наиболее серьезных случаях ставят во главе своих армий; одни - одного только стратега, другие же - царя; что те, кто ненавидит тиранию, не совершают ничего дельного всякий раз, когда отправляют руководить военными действиями нескольких начальников. (26) А если надо еще сослаться и на предания старины, то, говорят, и боги тоже подчиняются Зевсу, как своему царю. Если предание об этом говорит правду, то очевидно, что и боги предпочитают такое устройство; если же допустить, что никто не знает об этом наверняка и судим мы так о богах на основании собственных предположений, то и тогда это признак того, что все мы отдаем предпочтение монархии, ибо мы никогда не стали бы утверждать, что боги пользуются таким устройством, если бы не считали, что оно намного превосходит другие.
(27) Конечно, вопрос о том, насколько разные государственные устройства различаются между собою своими качествами, невозможно в полном объеме ни выяснить, ни изложить. Тем не менее для данного случая об этом сказано и так достаточно. Что же касается наших прав на эту власть, то об этом речь будет значительно короче, и основываться она будет на еще более известных фактах. (28) В самом деле, кто не знает, что основатель нашего рода Тевкр вместе с предками нынешних граждан приплыл сюда и здесь основал для них город и наделил их землей [7], а отец мой Эвагор, преодолев огромные опасности, вновь завладел властью, которую утратили до него другие, и так все изменил, что финикийцы больше уже не властвуют над саламинянами, но кому царская власть принадлежала вначале, те владеют ею и теперь [8].
(29) Итак, из того, что я наметил, мне осталось еще рассказать о себе, чтобы вы знали, что над вами царствует такой человек, который не только благодаря предкам, но и в силу собственных достоинств с полным правом мог бы претендовать на еще большие почести, чем теперь. В самом деле, я думаю, все согласятся с тем, что наиболее ценными из человеческих добродетелей являются скромность и справедливость. (30) Ведь они не только полезны нам сами по себе; нет, если мы пожелаем взглянуть на характер, значение и целесообразность различных деяний, то обнаружим, что все, что лишено этих качеств, служит источником огромных несчастий, тогда как все происходящее от справедливости и скромности приносит человеческой жизни много пользы. Однако, если кто-нибудь из предшествующих людей прославился когда-либо за такие качества, то мне, я думаю, также можно претендовать на такой почет.
(31) Итак, о моей справедливости вы лучше всего сможете судить по следующим фактам. Когда я пришел к власти [9], я застал царскую казну пустой и все накопления истощившимися; дела были в полном беспорядке и требовали большой заботы, надежного обеспечения и значительных расходов. Я знал, что другие в подобных обстоятельствах поправляют свое положение всеми возможными способами и часто, по необходимости, прибегают к действиям, которые идут вразрез с их собственными взглядами. (32) Однако я не позволил себе пойти на поводу у подобных обстоятельств. Напротив, в заботах о делах я проявил столько благочестия и добросовестности, что не упустил ни одного средства, которое могло способствовать возвышению нашего государства и росту его благосостояния. Равным образом я относился с такою мягкостью ко всем гражданам, что за время моего царствования не произошло ни изгнаний, ни казней, ни конфискаций, ни других каких-либо неприятностей такого же рода. (33) В то время из-за возникшей войны [10] Эллада была нам недоступна, и со всех сторон наша страна подвергалась грабежам и опустошениям. Я положил конец большей части этих затруднений: одним я уплатил все, что они требовали, другим - лишь часть, от третьих добился отсрочки, с четвертыми уладил споры на возможно лучших условиях. Кроме того, к нам питали тогда враждебные чувства остальные жители острова, а царь[11] хотя и помирился с нами на словах, на деле оставался нашим врагом. (34), И там, и тут я добился умиротворения: в отношениях с царем - посредством всевозможных услуг, в отношениях же с жителями острова - благодаря соблюдению справедливости, ибо я всегда был далек от стремления к чужому. Другие, если хоть чуточку превосходят силою своих соседей, отхватывают куски их территории и стремятся к иным преимуществам, я же, наоборот, не счел возможным принять даже предлагавшуюся мне землю, но предпочитаю соблюдать справедливость и владеть только своей территорией, нежели бесчестным путем умножать имеющиеся владения. (35) Впрочем, к чему тратить время на перечисления, тем более, что я могу кратко охарактеризовать свое поведение? Ибо легко установить, что я никому никогда не причинял обиды, но напротив, совершил больше благодеяний и гражданам и другим эллинам и одарил их более великолепными дарами, чем вообще все цари, бывшие до меня. А между тем люди, гордящиеся своей справедливостью и заявляющие о своем презрении к богатству, могли бы употребить более громкие выражения в разговоре о себе.
(36) Как бы то ни было, относительно моей скромности я могу сослаться на факты еще более значительные. В самом деле, я знаю, что все люди более всего дорожат своими детьми и женами и в особенности гневаются на тех, кто причиняет зло этим дорогим для них существам. Оскорбления такого рода бывают причиной величайших бед и многим уже, и простым людям, и властителям, стоили жизни. Поэтому я всячески старался не навлечь на себя подобных обвинений: известно, что со времени вступления на престол я не вступал в интимную связь ни с кем, кроме собственной жены. (37) Разумеется, я хорошо знал, что можно сохранить уважение народа, если строго придерживаться справедливости в отношении к гражданам, а источники удовольствия подыскивать себе где-нибудь в другом месте. Однако я хотел быть как можно дальше от всего, что навлекает подобные подозрения; вместе с тем я старался сделать свое поведение примером для других граждан, ибо я знал, что народ имеет обыкновение следовать в своей жизни тем же правилам, каких, как он видит, придерживаются и его правители. (38) К тому же я считал, что цари должны быть настолько лучше простых людей, насколько они превосходят их своим положением: возмутительно, если те, кто требует от других благопристойного поведения, сами не будут вести себя более скромно, чем их подданные. (39) Кроме того, я видел, что многие люди могут быть воздержными в различных отношениях, однако даже самые лучшие не могут противостоять влечений) к мальчикам и женщинам. Поэтому я решил показать себя способным к воздержанию в такой области, где я мог, по-видимому, превзойти не только обычных людей, но и таких, которые гордятся своею добродетелью. (40) К тому же я осуждал как глубоко порочное поведение всякого, кто, взяв себе жену и сделав ее спутницей всей своей жизни, не уважает обязательств, которые сам же принял на себя; кто в угоду своим удовольствиям причиняет горе той, от которой он сам не потерпел бы никаких огорчений; кто в общениях с другими людьми проявляет порядочность, а в отношении собственной жены поступает как негодяй. А между тем дружбою с женой следовало бы тем более дорожить, что она покоится на связях более интимных и более прочных, чем любые другие отношения. (41) Такие правители не замечают, что они роняют семена раздора в собственных дворцах. Между тем хорошие цари обязаны всеми силами поддерживать согласие не только в государствах, которыми они управляют, но и в собственных домах и в местах, где они поселяются, ибо все это проявление скромности и справедливости. (42) Относительно детей я также не разделял мнения большинства царей. Я считал, что не следует одних детей иметь от низкой женщины, а других - от благородной, одних оставлять незаконнорожденными, а других - законными. Я хотел, чтобы все могли возвести свое происхождение, как по отцу, так и по матери, среди смертных - к моему отцу Эвагору, среди полубогов - к Эакидам, среди богов - к Зевсу [12], и чтобы никто из мною рожденных не был лишен права на такое благородное происхождение.
(43) Среди многих обстоятельств, побуждавших меня оставаться верным этим принципам, немалую роль играло также и то, что мужеством, ловкостью и прочими блестящими качествами, как я видел, обладали даже многие низкие люди, справедливость же и скромность были исключительным достоянием благородных. Я полагал, что самое прекрасное - это суметь превзойти других такими качествами, которые ни в коей степени не свойственны дурным людям, а являются самыми благородными, самыми прочными и заслуживающими наибольшей похвалы. (44) Задавшись такою целью, я из всех качеств более всего стал развивать в себе скромность, предпочитая находить удовольствие не в поступках, которые не делают никакой чести, а в славе, порождаемой нравственным совершенством. Впрочем, не следует подходить ко всем этим качествам с какой-то одной меркой: о справедливости надо судить по поведению человека в нужде, о скромности - когда он находится у власти, о воздержности - когда он в молодом возрасте. (45) Однако легко убедиться, что мой характер подвергся уже испытаниям во всех случаях. Оставшись без средств, я так старался соблюсти справедливость, что не причинил огорчений никому из граждан; получив возможность делать все, что угодно, я вел себя скромнее простых людей; наконец, в обоих случаях я удержался от соблазнов еще в том возрасте, когда большинство людей, как мы можем убедиться, чаще всего допускает несправедливые поступки. (46) Обо всем этом я, быть может, и не решился бы сказать перед другими слушателями - не потому, что не чувствую гордости за свои поступки, но потому, что другие не поверили бы моим рассказам; вы же сами свидетели всего, о чем я говорил. В общем справедливо, конечно, хвалить и уважать тех, кто по природе своей благоразумен, однако еще больше заслуживают этого люди, которые становятся такими сознательно. (47) Ведь все, кто по воле случая, а не намеренно придерживается скромного поведения, при случае могут и измениться, тогда как люди, обладающие, помимо природных склонностей, еще и убеждением, люди, верящие, что добродетель есть величайшее из благ, несомненно останутся верными такому настроению всю свою жизнь. Разумеется, я только потому уделил так много места рассказу о. себе и о прочих вещах, о которых я упоминал, чтобы не оставить вам никакого повода не выполнять охотно и усердно все то, что я посоветую и прикажу.
(48) Я заявляю, что каждый из вас должен заботливо и честно выполнять все, что ему поручено, ибо в каком бы отношении вы ни допустили небрежность, от этого неизбежно пострадают дела государства. Ни к одному из моих предписаний не относитесь с невниманием или с пренебрежением. Не думайте, что общественное благо не зависит от этого; наоборот, проникнитесь убеждением, что хорошее или плохое состояние целого всегда зависит от состояния его частей, и потому ревностно выполняйте свои обязанности. (49) Заботьтесь о моих интересах ничуть не меньше, чем о своих, и не считайте малой наградой те почести, которые получают люди, хорошо исполняющие наши поручения. Уважайте чужое достояние, чтобы тем безопаснее владеть своим собственным. Считайте своим долгом так относиться к другим, как вы хотели бы, чтобы я относился к вам. (50) Старайтесь не столько приобрести богатство, сколько создать себе хорошую репутацию, ибо вы должны знать, что и среди эллинов, и среди варваров именно те становятся обладателями величайших благ, кто более всего прославлен за добродетель. Будьте уверены, что обогащение, идущее вразрез со справедливостью, принесет вам не состояние, а одни лишь неприятности. Не думайте, что "получать" всегда означает выгоду, а "тратить" - убыток. Ведь ни то, ни другое действие не имеет всегда один и тот же смысл; нет, то из них, которое совершается своевременно и честным путем, то только и приносит человеку пользу. (51) И пусть ни одно мое предписание не будет тягостным для вас. Ведь тот из вас, кто проявит наибольшую заботу о моем доме, принесет больше всего пользы и своему собственному. Пусть каждый из вас знает, что любое дело, которое окажется на его совести, не укроется и от меня: если даже лично я и не присутствую, то мысленно - будьте уверены! - я наблюдаю за всем происходящим. Проникнувшись такими мыслями, вы будете более благоразумны во всех своих решениях. (52) Ничего не скрывайте - ни из приобретений своих, ни из поступков, ни из намерений; знайте, что любое утаивание неизбежно порождает бесконечный страх. В общественной жизни старайтесь избегать хитростей и тайных действий; во всем поступайте просто и открыто, так, чтобы трудно было оклеветать вас, даже если бы кому-нибудь пришло такое желание. Тщательно проверяйте свои поступки; считайте дурными те из них, которые вам хотелось бы скрыть от меня, а хорошими такие, за которые, узнав о них, я стал бы больше уважать вас. (53) Не умалчивайте, если увидите, что кто-либо дурно расположен к моей власти, но изобличайте таких и считайте, что скрывающие преступление заслуживают такого же наказания, что и преступники. Счастливыми считайте не тех, кому удается скрывать свои дурные поступки, а тех, кто ни в чем не повинен. Ведь первые все равно понесут наказание, соответствующее их проступку, тогда как вторые получат благодарность, какой они окажутся достойными. (54) Не создавайте ни обществ, ни союзов без моего ведома. Ведь если при другом строе такого рода объединения обладают известными преимуществами, то при монархическом режиме они только навлекают на себя опасность. Воздерживайтесь не только от преступлений, но и от таких занятий, которые неизбежно могут возбудить подозрения. Мою дружбу считайте самой надежной и самой прочной из всех. (55) Оберегайте существующий порядок и не стремитесь ни к каким переменам. Знайте, что политические смуты неизбежно приводят к гибели государства и к разорению частных владений. Будьте уверены, что не одним лишь характером тиранов обусловливается суровость или мягкость их правления: не меньшую роль играет и поведение граждан. Многие правители из-за дурного поведения своих граждан вынуждены были поступать круче, чем им хотелось бы. Полагайтесь не столько на мою мягкость, сколько на собственную добродетель. (56) Надежность моего положения считайте залогом вашей собственной безопасности. Ведь если со мной все будет хорошо, то и с вами будет точно так же. Вы должны быть покорны моей власти, строго придерживаясь обычаев и соблюдая законы, установленные царем; зато вы должны проявлять широту и размах при исполнении общественных повинностей и моих распоряжений. (57) Молодых людей побуждайте к добродетели не только наставлениями, но и практическим примером, показывая им, какими должны быть хорошие граждане. Обучайте своих детей повиновению царской власти, приучайте их как можно серьезнее относиться к тем обязанностям, о которых здесь шла речь. Ведь если они научатся как следует повиноваться, то они сами смогут повелевать многими. При честном отношении к долгу они получат свою долю в наших приобретениях, а при плохом рискуют лишиться уже имеющегося достояния. (58) Знайте, что вы подарите своим детям самое большое и самое прочное состояние, если оставите им в наследство наше благоволение. На всех, - кто не оправдал оказанного доверия, смотрите как на самых жалких и несчастных людей. Ведь они неизбежно проводят остаток жизни в полном отчаянии, в сплошном страхе, доверяя друзьям не больше, чем врагам. (59) Завидуйте не тем, кто обладает наибольшим богатством, а тем, кто не знает за собой ничего дурного, ибо с таким сознанием приятнее всего можно прожить свою жизнь. Не думайте, что порок может быть более полезен, чем добродетель, и что только имя у него более неприятное; будьте уверены: какое название получила каждая вещь, таким и свойством она Обладает. (60) Не относитесь с завистью к людям, пользующимся у меня особым почетом; лучше соревнуйтесь с ними и своим усердием старайтесь сравняться с выдающимися. Считайте своим долгом любить и почитать тех, кого любит и почитает царь, с тем, чтобы и вам удостоиться от меня того же. Что говорите обо мне в моем присутствии, то думайте обо мне и в мое отсутствие. (61) Преданность нам выказывайте лучше делами, чем словами. За что сердитесь на других, того не делайте людям сами. Что осуждаете в своих речах, того не допускайте в своих поступках. Знайте, что ваши успехи в жизни будут зависеть от вашего отношения ко мне. Хороших людей не только хвалите, но и подражайте им. (62) Мое слово считайте законом и старайтесь повиноваться ему. Знайте, что чем усерднее вы будете выполнять мои желания, тем скорее сможете жить, как вам хочется. Основное в моих словах сводится к следующему: какого послушания вы требуете себе от своих подчиненных, с такой покорностью вам самим надлежит повиноваться моей власти.
(63) Если вы будете поступать так,, то стоит ли много говорить о последствиях? Ведь если я и сам буду таким, каким был до этого, и вы будете выполнять свои обязанности, то вы скоро убедитесь, как возрастет ваше благосостояние, как расширится моя власть, каким процветающим станет наше государство. (64) Разумеется, ради таких благ имеет смысл не пожалеть никаких усилий, более того, выдержат любые трудности и опасности. Однако вам можно добиться всего этого без всяких мучений: нужно только честно относиться к своему долгу.
"Панегирик" Исократа, один из шедевров аттического красноречия, подготовлялся в течение долгого времени (согласно традиции, в течение десяти и даже пятнадцати лет). Время опубликования речи остается спорным, хотя большинство исследователей склонны относить ее к 380 г. до н. э.
Речь четко подразделяется на две основные части: первая из них - эпитафий (т. е. похвальная речь, цель которой·- прославление Афин и афинских граждан, противопоставленных остальным эллинам), вторая - торжественная панэллинская речь (т. е. постановка вопросов общеэллинского значения). Первая часть (эпидектическая) изложена в § 20-128. Основной темой ее является прославление Афин и доказывается право афинян на гегемонию в Греции. Вторая часть (§ 133-486} - симбулевтическая -- заключается в отказе от узко полисной политики. Ответственность перед эллинами в равной степени несут Афины и Спарта. В целях совместного похода всех эллинов· для завоевания Азии гегемония в Элладе должна быть поделена между этими двумя государствами. Общей связью двух частей служат § 16-20 и 129-132; из них ясно следует, что первая часть речи подчинена основной идее всего произведения оратора - убедить эллинов в необходимости объединить свои силы, прекратив смуту и вражду между собой, для борьбы с Персией и установления нового порядка в Элладе.
Оригинальность "Панегирика" ярко подчеркивается объединением в единое целое речей, ранее строго отделявшихся друг от друга. Речь открывается вступлением (§ 1-14) и заканчивается эпилогом (§ 187-189).
Изучение событий, социально-экономической и политической жизни греков IV в. до н. э. невозможно без внимательного изучения речей Исократа вообще и "Панегирика" в частности.
Название речи "Панегирик" объясняется по-разному. Если бы эта речь предназначалась для произнесения на Олимпийских праздниках, она называлась бы, так же как речи Горгия и Лисия, "Олимпийской", для Дельф - "Пифийской", для праздников в честь Посейдона на Истме - "Истмийской", а для праздника в честь Афины в Афинах - "Панафинейской". Большая часть ученых высказывается за то, что она была предназначена для Олимпии; нам кажется, однако, более верным мнение других ученых, считающих, что речь эта с самого начала предназначалась для опубликования в Афинах. Цель Исократа - убедить афинян в необходимости взять на себя инициативу в примирении всех греков и в подготовке их к общему походу против персов. Спартанцев, по собственному утверждению Исократа, "убедить еще трудно" (§ 17), тогда как афинян можно легко склонить к этому. Следовательно, Исократ имел в виду прежде всего афинскую аудиторию. Афины в это время продолжали оставаться центром общеэллинской культуры; речь, опубликованная в Афинах, должна была несомненно привлечь внимание и представителей многих других городов, ознакомившихся с речью оратора. К тому же Афины обладали и еще одним преимуществом, на которое указывает Эдм. Бухнер, - на других празднествах общегреческого характера речи произносились только в определенном месте и через большие промежутки, тогда как в Афинах она могла быть опубликованной в любой момент, так как Афины, по словам самого Исократа, "это - вечный торжественный праздник" (πανήγυρις) § 1.
При переводе речи мною были учтены переводы Н. И. Новосадского (§ 1-128) и С. И. Соболевского (§ 19-50, 160-186).
* * *
(1) Я часто удивлялся тому, что учредители торжественных всенародных празднеств и гимнических [1] состязаний признали физические преимущества достойными столь великих наград; тем же, кто ради общего блага трудился в уединении и достиг такой высоты духовного развития, Что и другим может принести пользу, эти люди не уделили никаких почестей. (2) Между тем о них-то и следовало более позаботиться; ибо атлеты, даже удвоив свою силу, не могут принести людям больше пользы, тогда как один единственный человек, достигший мудрости, может быть полезен всем, желающим общаться с его умом. (3) При таких обстоятельствах я все же не пал духом, не бросил работы. Признавая достаточной наградой для себя ту славу, которую принесет мне эта речь, я пришел сюда дать совет относительно войны с варварами и нашего взаимного согласия. Я хорошо знаю, что многие, выдававшие себя за софистов [2], обращались к этой теме; (4) однако я надеюсь настолько превзойти их, что даже им самим покажется совершенно новой тема моей речи. В то же время самыми лучшими из речей [3] я признаю те, которые посвящены наиболее важным вопросам, наиболее ярко характеризуют ораторов и приносят наибольшую пользу слушателям. И одна из таких речей - эта. (5) Время для действий еще не упущено, поэтому и напоминание о них небесполезно. Только тогда оратор должен прекратить речь, когда события полностью завершились и совещаться о них нет надобности, или, когда речь настолько совершенна, что всем ясна невозможность ее превзойти. (6) Но если события развиваются своим чередом, а объяснения их не соответствовали действительности, разве не наш долг рассмотреть и исследовать этот вопрос, правильное решение которого освободит нас от междоусобной войны, от переживаемых нами смут и величайших бедствий?[4]. (7) Далее, если бы оказалось возможным истолковать одно и то же событие только в одном единственном смысле, то у нас были бы основания считать лишним вновь надоедать нашим слушателям, повторяя то же самое, что уже говорили предшествующие ораторы. (8) Однако природа слова такова, что одно и то же можно изложить разными способами: великое представить незначительным, а малое возвеличить [5], старое представить новым, о недавних событиях рассказать так, что они покажутся древними. Поэтому следует не-избегать тем, о которых другие уже говорили до вас, но попытаться сказать лучше их. (9) Ведь события прошлого становятся наследством, общим для всех нас; способность же воспользоваться ими в нужный момент, правильно оценить каждое из них, суметь изложить их в совершенной литературной форме - это особый дар людей рассудительных. (10) Как и другие искусства, искусство красноречия [6] достигло бы, по моему мнению, высокого расцвета, если бы люди прославляли и ценили не тех, кто гонится за оригинальностью своих произведений[7] но тех, кто достиг наибольшего мастерства в каждом из них; не тех, кто стремится говорить о том, о чем никто прежде не говорил, но тех, кто умеет сказать так, как не смог этого сделать никто другой.
(11) Некоторые порицают тщательно обработанные речи, стоящие выше уровня простых людей. Они зашли в своем заблуждении так далеко, что судят о речах, достигших совершенства, по судебным "залоговым" речам, трактующим о частных сделках, как если бы те и другие должны были быть одинаковы, а не отличаться друг от друга, одни - простотой, другие - изысканностью стиля. Эти люди думают, что только они одни знают надлежащую меру, и поэтому тот, кто пускается в тонкие рассуждения, не способен ничего сказать просто. (12) Совершенно ясно, что они хвалят тех, кто сходен с ними по уровню развития. Не для них я предназначаю свои речи, а для тех, которые не потерпят любой небрежно сказанной фразы, но будут ею возмущены; для тех, кто найдет в моих речах качества, которых не сможет обнаружить у других. Обращаясь к ним, я дерзну сказать еще несколько слов о себе самом, а затем уже прямо перейду к делу. (13) Я вижу, что другие ораторы в своем вступлении пытаются расположить к себе слушателей, представляя различные доводы в защиту речи, которую они собираются произнести[8]. Одни говорят, что только что подготовились к выступлению, другие, что трудно найти слова, равные по своему Значению величию дел [9]. (14) Я же прошу вас, если моя речь окажется недостойной избранной темы, моего доброго имени и не только времени, потраченного мною на ее составление, но и всей моей жизни, не относиться ко мне снисходительно [10], но подвергнуть меня насмешкам и презрению; в этом случае я, по справедливости, должен претерпеть все упреки подобного рода, если, в самом деле, ни в чем не превзойдя других, я беру на себя такие большие обязательства.[11]
О делах, которые касаются меня лично, я сказал достаточно (15) и перехожу к делам общественным. Есть ораторы, которые, поднявшись на кафедру, сразу же поучают нас. Они говорят, что следует, прекратив взаимную вражду, обратиться против варвара [12]. Они подробно перечисляют несчастья, постигшие нас вследствие междоусобной войны, и выгоды, которые принесет поход против персов. Эти ораторы говорят правду, но они начинают не с того, что могло бы помочь лучше понять эти события. (16) Одни из эллинов находятся под нашим влиянием, другие - под влиянием лакедемонян. Политический строй городов распределен среди большинства из них точно таким же образом. Как наивен и далек от правильного понимания событий тот, кто думает, что остальные эллины совершат совместно что-нибудь хорошее до-примирения между собой тех, кто их возглавляет. (17) Тот же, кто хочет не только блеснуть своим красноречием, но и добиться каких-нибудь результатов, должен найти такие •слова, которые убедят оба эти государства предоставить друг другу равные права, поделить гегемонию и получить от варваров те преимущества, которые они желают теперь получить от эллинов [13]. (18) Наш город склонить к этому легко; убедить лакедемонян еще трудно, ибо они унаследовали ложную идею, будто гегемония принадлежит им по законам отцов. Но если доказать, что эта честь скорее принадлежит нам, чем им, они, без сомнения, прекратят споры по этому вопросу и- обратятся к тому, что полезно.
(19) Именно с этого и следовало бы начинать ораторам, советуя то, с чем мы все согласны, только после разъяснения спорных вопросов. Мне же необходимо обратить на это внимание по двум причинам: чтобы добиться практического результата, прекратить наше соперничество и общими силами начать войну с варварами [14], (20) а если это невозможно, то показать, кто стоит на пути к счастью эллинов, чтобы всем стало ясно, что и наш город по праву господствовал на море прежде и справедливо претендует на гегемонию теперь. (21) Если в каждом деле заслуживают уважения люди наиболее опытные и способные, то бесспорно нам принадлежит право вернуть гегемонию, которой мы обладали раньше: ведь никто не может указать города, настолько превосходящего другие в сухопутной войне, насколько наше - в морских сражениях. (22) Некоторые не согласны с этим, поскольку происходит много перемен и власть никогда не остается в одних и тех же руках;, по их мнению, гегемония, как и всякая награда, должна принадлежать первым, кто добился этой чести, или тем, кто оказал эллинам больше услуг. Я думаю, что и эти люди - на нашей стороне. (23) Чем дальше отойдем мы в глубь нашего прошлого для рассмотрения этих двух вопросов, тем раньше мы опередим наших соперников. Наш город признается всеми самым древним [15], самым великим[16] и самым прославленным в мире. Прекрасно было его начало, но еще более мы вправе гордиться тем, что последовало за этим. (24) Когда мы поселились в нашей стране, она не была пустынной[17], но мы никого не изгнали из ее пределов[18]. Мы не смешаны с другими, не собраны из разных племен. Наше происхождение так чисто и благородно, потому что землю, от которой мы родились, мы заселяем испокон веков. Мы - автохтоны [19] и можем обращаться к нашему городу с теми же именами, какими мы называем самых близких своих родственников. (25) Из всех эллинов только мы одни имеем право называть нашу землю кормилицей, родиной, матерью. Таким и должно быть начало истории у тех, кто хочет испытывать чувство законной гордости за свою страну, по праву оспаривать гегемонию и никогда не забывать заветы предков.
(26) Столь велики преимущества, принадлежавшие нам с самого начала и дарованные нам судьбой. Благодеяния же, оказанные нами другим, мы можем проследить всего лучше, рассматривая последовательно историю и подвиги нашего города со времени его возникновения. Тогда мы увидим, что не только в военных подвигах наш город служил примером, но и создал почти полностью тот порядок [20], (27) который мы сохраняем в своей частной и государственной жизни и благодаря которому можем существовать. Предпочтение же необходимо отдавать не благодеяниям, столь незначительным, что они остались незамеченными, но тем, о которых все люди, как прежде, так и теперь, повсюду вспоминают и говорят вследствие их важного значения.
(28) Прежде всего, благодаря нашему городу люди получили то, что составляет главную потребность человеческой природы. Предание об этом легендарно, но тем не менее заслуживает напоминания. Скитаясь после похищения Коры, Деметра пришла в эту страну и милостиво отнеслась к нашим предкам, оказавшим ей услуги, о которых никому не дозволено слышать, кроме посвященных. Она дала им два величайших дара: полевые злаки, благодаря которым мы не живем как звери, и мистерии, внушающие причастным к ним более светлые надежды о конце жизни и всей вечности [21]. (29) Наш город был не только любимцем богов, но и другом людей: обладая столь великими благами, он никому не отказывал в них и поделился со всеми тем, что получил. [22] Мистерии и теперь мы свершаем ежегодно; что же касается полевых злаков, то наш город сразу научил и других, как их сеять, обрабатывать и как пользоваться ими. (30) Чтобы ни у кого не было в этом никаких сомнений, добавлю еще несколько слов. Во-первых, если кто-либо отвергнет наши слова как старинное предание, он тем самым прямо признал бы, что эти события действительно происходили: многие говорят о них, и все о них знают; именно поэтому и нужно считать рассказ о них заслуживающим доверия, хотя и не новым. Кроме того, мы можем сослаться не только на древность этого рассказа и этого предания, но привести и более веские доказательства. (31) Большинство городов в память об этом благодеянии ежегодно посылает нам начатки урожая; тем же, кто не выполнил этого, Пифия неоднократно приказывала вносить свою долю жатвы [23] и впредь по отношению к нам соблюдать обычай отцов. Почти все эллины признают веления божества, древние предания подтверждаются обычаями нашего времени, а рассказы старинных времен согласуются с тем, что происходит теперь, - так неужели нужно искать доказательств еще более ясных? (32) Независимо от этих соображений, обратив наши взгляды к древнейшим временам, мы увидим, что первые люди, появившиеся на земле, не сразу нашли пропитание такое, как в наше время, но лишь мало-помалу, совместными усилиями добились этого для себя. Что же это за люди, которые получили такой дар от богов или открыли его сами своими силами?[24] Не те ли, кто первыми, по всеобщему признанию, пришли в страну, кто по природе были одарены способностью к искусствам и наибольшим благочестием к богам? Виновники этих благодеяний заслуживают самой большой награды, и невозможно придумать такую, которая равнялась бы их заслугам [25].
(34) Мы сказали все, что могли, о благодеянии, величайшем из всех, самом первом и относящемся ко всему человечеству. Примерно в то же время варвары занимали большую часть земли, а эллины были заперты на небольшом пространстве. Недостаток земли вынуждал их враждовать и воевать друг с другом. Наш город не остался равнодушным, видя, что одни погибают от отсутствия пропитания, другие- на полях сражений,
(35) Он послал по городам полководцев, которые объединили и возглавили наиболее нуждающихся эллинов, одержали победу над варварами, основали много городов на обоих материках и заселили все острова. Так спасли они сразу и оставшихся дома и тех, кто последовал за ними [26].
(36) Одним они оставили достаточно земли на родине, для других же завоевали больше, чем у них было: созданные ими колонии опоясали всю землю, которую мы теперь занимаем. Это облегчило путь и тем городам, которые позже, подражая нашему городу, захотели вывести колонистов; им уже не было надобности подвергать себя опасности при захвате земель: они заселяли территорию, уже завоеванную нами. (37) Кто бы мог указать гегемонию, более исконную, чем эта? Ведь она существовала еще до возникновения большинства городов. Можно ли найти более полезную, чем она? Ведь с ее помощью были изгнаны варвары, а эллины достигли такого благосостояния.
(38) Оказав помощь в самом главном, наш город не пренебрегал и другим. Стремление обеспечить пропитание нуждающимся[27] повлекло за собой новые благодеяния; так и должны поступать те, кто стремится хорошо руководить хорошими начинаниями [28]. Понимая, что жизнь, ограниченная только насущными потребностями, не вызывает желания ее продолжить, наш город позаботился и обо всем остальном. Из прочих доступных нам благ, которые мы получаем не от богов, но добываем собственными усилиями, ничто не возникло без участия нашего города, но большей частью приобретено с его помощью. (39) Наш город застал эллинов живущими разобщенно и без законов, одних - под гнетом тирании, других - во власти анархии. Он избавил их от этих бедствий, приняв под свою власть одних и став примером для других. Ибо наш город первый составил законы и установил правильный государственный строй [29]. (40) И вот доказательство: первые из эллинов, судившиеся по делам об убийствах, обращались к суду наших законов, если хотели решить тяжбу на основе разума, а не насилия [30]. То же касается искусств, как полезных для изготовления предметов, необходимых в жизни, так и созданных для наслаждения ею. Наш город изобрел одни, оценил значение других и предоставил их для общего употребления. (41) Организация общественной жизни основывалась на гостеприимстве и благожелательности ко всем - как к беднякам, нуждающимся в деньгах, так и к тем, кто хотел пользоваться своим богатством; наш город привлекал и тех, кто преуспевал в, жизни, и. тех, кто был несчастлив у себя на родине. Все они находят у нас то, в чем нуждаются - и самые приятные развлечения и самое безопасное убежище. (42). Ни один из народов не владеет землей, полностью удовлетворяющей его потребности: одного она приносит мало, другого - больше, чем нужно; создается безвыходное положение - куда продать одно и откуда достать другое. И в этом случае наш город разрешил и эти трудности: в центре Эллады был создан торговый порт - Пирей; в нем такое изобилие всего, что товары, которые можно найти лишь с трудом и порознь в различных местах, здесь легко получить все и сразу.
(43) Справедливо хвалят основателей всенародных празднеств за переданный нам обычай - заключать перемирие[31] и, прекратив возникшие раздоры, собираться в одном и том же месте; после совместных обетов и жертвоприношений, мы вспоминаем о родстве, существующем между нами, я сохраняем на будущее более дружественные чувства, укрепляя старые и создавая новые связи взаимного гостеприимства. (44) Пребывание здесь полезно и простым людям и атлетам; когда собираются эллины, одни показывают свои дарования, другие наслаждаются этим зрелищем. Равнодушным не остается никто. Каждый может удовлетворить свое честолюбие: зрители, глядя на атлетов, не жалеющих для них труда, атлеты же, радуясь массе зрителей, пришедших только ради них. Много хорошего влекут за собой такие собрания, и наш город не уступает в них другим. (45) В городе - много прекрасного, на что стоит посмотреть: одно поражает затраченными суммами, другое славится своими художественными достоинствами, третье соединяет и то, и другое. А число прибывающих к нам так велико, что если существует какая-нибудь польза во взаимном сближении людей, то и это преимущество принадлежит городу. У нас более, чем где бы то ни было, можно найти самую верную дружбу и встретить самое разнообразное общество; можно присутствовать на состязаниях не только в быстроте и силе, но и в красноречии, уме и во всех других видах деятельности - и за это установлены высшие награды. (46) Наш город не только сам устанавливает награды, но склоняет к этому и другие города: решения, принятые нами, пользуются такой славой, что все люди дорожат ими. Более того, - другие всенародные празднества созываются через большие промежутки и быстро заканчиваются, а наш город для всех приезжающих - вечный всенародный праздник.
(47) Все это помогла открыть и провести в жизнь философия; она воспитала нас для общественной жизни и смягчила наши нравы; она научила нас отличать несчастья, вызванные невежеством, от вызванных необходимостью, одних - остерегаться, другие - мужественно переносить. Эта философия была открыта нашим городом. Наш город окружил почетом красноречие, к которому все стремятся, завидуя тем, кто им обладает. (48) Наш город хорошо понимал, что дар слова - единственное преимущество, дарованное нам природой и выделяющее нас из мира животных:[32] благодаря этому дару мы превзошли их и во всем остальном. Город знал о превратностях судьбы. Ведь и в других видах нашей деятельности рассудительные люди часто терпят неудачу, а глупцы преуспевают, тогда как художественно обработанные речи недоступны невеждам, но по силам лишь людям рассудительным. (49) Именно в этом и состоит резкое различие между людьми учеными и невеждами. Наш город понимал, что человека узнают не по мужеству, богатству или другим таким же преимуществам. Людей, получивших с детства воспитание, достойное· свободного человека, можно узнать главным образом по их речи. Это и составляет самый верный признак такого воспитания, полученного каждым из нас. Люди, хорошо владеющие словом, не только пользуются влиянием в своем государстве, но и за его пределами окружены почетом. (50) Наш город настолько опередил других людей в искусстве мыслить и выражать свои мысли, что его ученики [33] стали учителями других, а самое имя эллина становится уже обозначением не происхождения, но· культуры. Эллинами чаще называют получивших одинаковое с нами образование, чем людей одного и того же происхождения. (51) Может быть, я слишком задерживаюсь на частных вопросах и превозношу за них наш город, хотя и обещал говорить относительно общего положения дел. Это· не потому, что я не в состоянии похвалить его за военные подвиги; я ограничусь сказанным для тех, кто похваляется такими же заслугами, тем более, что наши предки заслужили не меньшую славу своим мужеством: на войне, чем и другими благодеяниями. (52) Не в малых, редких или бесславных битвах выстояли они, но во многих, страшных и великих, Сражаясь и за свою страну, и за свободу других. Во все времена наш город оставался общим убежищем[34] и всегда вставал на защиту притесняемых эллинов. (53) Именно поэтому некоторые и осуждают нас, считая, неправильным наше решение всегда поддерживать более слабых [35]: как будто такие упреки не служат для нас лучшей похвалой. Не потому мы принимаем эти решения, что недооцениваем значение союза с могущественным государством для нашей собственной безопасности: наоборот, зная гораздо лучше, чем кто-либо, о возможных последствиях нашего поведения, мы все же принимаем твердое решение помогать слабым даже· Вопреки собственным интересам вместо того, чтобы, объединившись с сильными, ради выгоды расправляться со слабыми.
(54) О характере и силе нашего государства можно судить по тем: просьбам о защите, с которыми некоторые уже обращались к нам. Я не буду упоминать ни о просьбах, бывших недавно, ни о тех, которые касались мелочей. Задолго до Троянской войны - вот еще где следует искать, доказательства тем, кто спорит о праве на наследие предков, - пришли сыновья Геракла [36], а немного раньше их Адраст, сын Талая, царь Аргоса [37]. (55) Последний, потерпев поражение в походе против Фив, не мог сам предать погребению тела павших под Кадмеей. Он обратился к нашему городу с просьбой оказать ему помощь в этой общей беде, не допустить, чтобы тела павших остались без погребения в нарушение древнего обычая и закона отцов. (56) И сыновья Геракла, спасаясь бегством от преследований Еврисфея, минуя другие государства, как неспособные помочь им в беде, признали только наш город достойным отблагодарить их за подвиги отца, оказанные всем людям. (57) Из этого легко понять, что уже с тех времен наш город обладал гегемонией. Кому пришло бы в голову, оставляя в стороне сильных, особенно когда это касается общественных, а не личных интересов, обращаться с просьбой к более слабым или к тем, кто сам находится под властью других. Только тот, кто по достоинству стоит во главе эллинов, мог позаботиться о таких делах. (58) Обратись к нашим предкам, Гераклиды не обманулись в своих надеждах. Афиняне вступили в войну и с фиванцами за тела павших [38], и с Еврисфеем - в защиту детей Геракла. Фиванцев они заставили выдать родственникам для погребения тела павших, что же касается пелопоннесцевг ворвавшихся с Еврисфеем в нашу страну, афиняне выступили им навстречу и одержали победу, усмирив заносчивость царя. (59) И хотя наши предки уже вызывали восхищение другими подвигами, после этих побед слава их еще больше возросла. Ничего не делая наполовину, они настолько изменили судьбу того и другого, что Адраст, считавший возможным лишь умолять нас о помощи, вернулся на родину, вопреки своим врагам, добившись всего, о чем просил; Еврисфей же, рассчитывая подавить нас силой, сам попал в плен и вынужден был просить пощады. (60) И это после того, как он провел всю свою жизнь повелевая, мучая того, кто по своему происхождению стоял выше человеческой природы, сына Зевса; кто, еще будучи смертным, отличался силой бессмертного;, когда же Еврисфей оскорбил нас, судьба его настолько изменилась, что, оказавшись во власти детей Геракла, он позорно окончил свою жизнь.
(61) Несмотря на то, что мы оказали много благодеяний городу лакедемонян, я ограничусь только сказанным выше. Благодаря оказанной нами помощи, предки правящих ныне царей Лакедемона [39], потомки Геракла, смогли вернуться в Пелопоннес; они овладели Аргосом, Лакедемоном и Мессеной, основали Спарту и стали для ее населения создателями всех благ, которыми они теперь пользуются. (62) Помня об этом, они не должны были допускать ни одного вторжения [40] в ту страну, выйдя из которой они достигли такого процветания, ни тем более подвергать опасности наш город, который первым поставил себя под угрозу из-за детей Геракла; предоставляя царскую власть его же потомкам, нельзя стремиться к порабощению того самого города [41], которому они обязаны спасением всех поколений своего рода. (63) Если даже, оставляя в стороне благодарность и справедливость, вернуться к основному вопросу и привести самые неопровержимые доказательства, то станет очевидным, что несовместимо с отечественными обычаями пришельцам господствовать над автохтонами, облагодетельствованным над благодетелями, умоляющим о защите над предоставившими им убежище. (64) Я могу пояснить это еще короче. Из эллинских городов, кроме нашего, Аргос, Фивы и Лакедемон были и остаются самыми значительными [42]. Ясно, что наши предки превзошли всех эллинов, если, в защиту потерпевших поражение аргивян, они диктовали условия фиванцам, когда те особенно возгордились. (65) Для защиты детей Геракла они силой оружия победили аргивян и остальных пелопоннесцев, освободив основателей и вождей Лакедемона от опасности борьбы с Еврисфеем. Я не думаю, чтобы кто-нибудь другой смог привести более ясные доказательства относительно права на власть в Элладе.
(66) Мне следует, кажется, сказать также об отношениях нашего города с варварами, особенно в связи с тем, что содержанием моей речи является вопрос о гегемонии над ними. Перечисление всех военных столкновений слишком удлинит мою речь. Поэтому, задерживаясь лишь на главном, так же как и несколько раньше, я постараюсь проследить и эти наши заслуги. (67) Наиболее властолюбивые из племен и самые могущественные - скифы, фракийцы и персы. Все они злоумышляли против нас, и наш город постоянно подвергался опасности в борьбе против всех них. Кто же из наших противников мог бы спорить с такими очевидными фактами: ведь эллины, которым не удалось добиться справедливости, обращались к нам с просьбами о защите, а варвары, стремясь поработить эллинов, прежде сего выступали против нас?
(68) Самой знаменитой из войн была война с персами. Однако для тех, кто оспаривает права отцов, конечно, еще большее значение имеют свидетельства о древних подвигах. В то время, когда Эллада была еще слаба, пришли в нашу страну фракийцы с Евмолпом, сыном Посейдона [43], и скифы с амазонками, дочерьми Арея [44], - не в одно, и то же время, но когда каждый из них пытался распространить свою власть над Европой. И хотя они ненавидели весь род эллинов, но обратились с притязаниями именно против нас[45], полагая, что, одержав победу над одним городом, они овладеют сразу всеми. (69) Тем не менее они не достигли; успеха: сразившись с одними только нашими предками, они потерпели такое поражение, как если бы они воевали с целым миром. Насколько велики были постигшие их беды ясно из следующего: если бы эти события не были из ряда вон выходящими, предание о них не сохранилось бы в течение столь длительного времени. (70) Относительно амазонок рассказывают, что из пришедших сюда ни одна не вернулась обратно, а оставшиеся на родине были лишены власти из-за постигшей их здесь неудачи. Фракийцы, бывшие раньше, нашими соседями[46], настолько далеко отошли от границ после похода, что на этой свободной земле, отделившей нас от них, поселилось много племен и различных народов и были основаны большие города.
(71) Как прекрасны эти дела и как достойны они тех, кто оспаривает право на гегемонию. Подвиги, близкие к упомянутым и достойные потомков таких предков, совершили те, кто боролся против Дария и Ксеркса. Это произошло, когда разразилась величайшая война; множество несчастий обрушилось на нас одновременно. Враги считали себя непобедимыми, благодаря своей многочисленности, а, наши союзники полагали, что никто не может превзойти их в доблести. (72) Но афиняне одержали верх и над теми и над другими, как и подобало превзойти каждого из них [47]. Отличившись во всех опасностях, они сразу же были признаны достойными награды за доблесть [48] и позднее достигли господства на море [49], предложенного им эллинами, не встречая никаких возражений со стороны тех, которые теперь пытаются отнять его у нас.
(73) Не думайте, что я не знаю о важных услугах, оказанных в то время эллинам лакедемонянами. Поэтому-то я и считаю нужным воздать еще большую хвалу нашему городу, что он смог настолько превзойти таких соперников. Я хочу несколько подробнее и не торопясь рассказать об этих двух государствах, чтобы вспомнить сразу и о доблести наших предков и о вражде их к варварам. (74) Я хорошо понимаю, как трудно выступать последним по вопросам, давно обсужденным и о которых часто говорили самые красноречивые граждане на общественных похоронах[50]. Естественно, что важнейшие из этих событий уже всесторонне обсуждены и остаются лишь маловажные. Однако, поскольку это полезно для дела, я должен без колебаний вспомнить и о том, что не было сказано другими.
(75) Те люди, которые рисковали своею жизнью, за Элладу, виновники многочисленных благодеяний, заслуживают, по моему мнению, и величайшей похвалы [51]. Однако несправедливо было бы забывать и о тех, кто жил и стоял у власти в каждом из двух городов до этой войны [52]. Ведь именно они подготовили к этому следующие поколения, побудив народ обратиться к добродетели и создав грозных противников варварам. (76) К общественному достоянию они не относились беспечно, пользуясь им как своим, пренебрегая как чужим, но заботились о нем, как о собственном имуществе; они воздерживались от посягательств на него, как если бы оно ничуть им не. принадлежало[53], и о счастье судили они не по деньгам. Только тот, кто совершает дела, достойные наибольшей похвалы ему самому, а его детям приносят величайшую славу, казался им обладателем самого прочного и лучшего богатства. (77) Они соревновались друг с другом не в наглости и не безрассудством кичились друг перед другом. Дурная слава среди граждан была для них гораздо страшнее славной смерти за свой город. Они больше стыдились общих ошибок, чем теперь стыдятся своих собственных. (78) Объясняется это тем, что они наблюдали за точностью и справедливостью законов; при этом не столько касавшихся частных сделок, сколько тех, которые определяли повседневное поведение людей. Они знали, что лучшим людям нет надобности во многих предписаниях [54], но при помощи немногих соглашений можно без труда добиться единомыслия и в частных, и в общественных делах.
(79) Их патриотизм был так велик, что они боролись друг с другом не для того, чтобы властвовать над остальными после гибели соперников, но чтобы первыми оказать услугу городу; не для личной выгоды, но для блага народа создавали они политические союзы.[55] (80) В таком же духе руководили они и внешними сношениями: не оскорбляли эллинов, но оказывали им услуги; считали своим долгом быть полководцами, а не тиранами и стремились к тому, чтобы их называли вождями, а не деспотами, считали спасителями, а не разрушителями. Не насилиями они привлекали к себе государства, но благодеяниями. (81) Их слова были достойны большего доверия, чем теперь у людей клятвы;[56] они считали необходимым твердо следовать заключенным соглашениям как законам природы. Они гордились не столько властью, сколько умеренностью образа жизни; они относились к более слабым так, как хотели бы, чтобы более сильные относились к ним самим; свой государства они считали отдельными городами, а общей отчизной - лишь Элладу. (82) Руководствуясь такими убеждениями и младших воспитывая в тех же нравах, они представили нам в лице сражавшихся против полчищ азиатов примеры такой доблести, что никто из поэтов или ораторов еще ни разу не смог сказать о них ничего достойного их подвигов. И это понятно: хвалить тех, кто превзошел других своей доблестью, так же трудно, как и не совершивших ничего хорошего; ибо у одних нет заслуг, а для других не найти достойных слов. (83) Разве можно найти слова, соразмерные величию этих людей, настолько превзошедших воинов, участвовавших в походе против Трои?[57]. Те потратили десять лет на один единственный город, а эти в короткий срок одолели войска всей Азии и не только спасли свою собственную родину, но и освободили всю Элладу. Перед какими же подвигами, трудами и опасностями отступили бы они ради славы при жизни-, если с такой готовностью принимали смерть, приносившую им лишь посмертную славу? (84) Мне даже кажется, что ктоето из богов, восхищенный их доблестью, породил эту войну. Он не хотел позволить людям, столь богато одаренным, прожить свою жизнь незаметно и умереть в неизвестности. Он желал для них той же славы, какой достигли дети богов, называемые полубогами. Хотя тела своих сыновей боги подчинили неизменным законам природы, но память об их доблести сделали бессмертной.
(85) Наши предки всегда соперничали с лакедемонянами. Но в те времена они боролись за самое высокое в жизни. Они считали друг друга не врагами, а соперниками. Они не заискивали перед варварами[58] в целях порабощения Эллады, но, единодушные в мыслях об общем спасении, они спорили лишь о том, кто из них первым добьется этой чести. Свою доблесть [59] они показали прежде всего в борьбе с войсками, посланными Дарием [60]. (86) Когда персы высадились в Аттике, афиняне не дожидались своих союзников. Превратив общую войну в свое личное дело, они выступили только с собственным немногочисленным войском против десятков тысяч тех, которые с презрением отнеслись ко всей Элладе, как если бы им предстояло рисковать не своей, а чужой жизнью [61]. Лакедемоняне же, узнав о войне в Аттике, пренебрегли всем остальным и пришли к нам на помощь с такой поспешностью, как будто их собственная страна подверглась опустошению. И вот доказательство их быстроты и рвения: (87) рассказывают, что в один и тот же день наши предки узнали о высадке варваров, выступили на помощь к границам страны, одержали победу в сражении и поставили трофей над врагами. Лакедемоняне же в течение трех дней и трех ночей прошли в боевом строю 1200 стадий [62]. Одни спешили разделить опасность, другие - вступить в бой до прихода союзников. (88) После этого был и второй поход, который возглавил сам Ксеркс [63]. Покинув дворец, он дерзко принял на себя верховное командование войском, собранным им из всей Азии. И разве не оказались бы любые преувеличения ораторов слабее того, что было в действительности? (89) Заносчивость Ксеркса дошла до таких пределов, что он, считая пустяком покорение Эллады, надеялся оставить по себе памятник, превышающий возможности человеческой природы. Он остановился лишь после того, как придумал и заставил выполнить то, о чем все не устают говорить. Соединив берега Геллеспонта и прорыв канал через Афон, он вынудил свое войско плыть по суше и пройти пешком по морю [64]. (90) Против этого честолюбца, совершившего столь великие дела, против повелителя многочисленных народов выступили навстречу, разделяя опасность, лакедемоняне в Фермопилах против пехоты, отобрав 10 тысяч из своих и присоединив немного союзников [65], чтобы в узком проходе помешать им продвинуться дальше; а наши отцы, снарядив 60 триер, встали у Артемисия против всего неприятельского флота[66]. (91) Причиной такой решимости было не столько презрение к врагам, сколько взаимное соперничество. Лакедемоняне, завидуя победе нашего города при Марафоне, стремились сравняться с нами, боясь,, как бы наш город не оказался дважды виновником спасения эллинов. А наши предки [67] желали сохранить приобретенную славу и доказать всем, что прежней победой они обязаны не счастливому случаю, но лишь своей доблести. Им нужно было также побудить эллинов к морскому сражению, показав, что на море, как и на суше, доблесть берет верх над многочисленностью [68]. (92) Хотя отвага тех и других была равной, счастье их было неодинаковым. Лакедемоняне, победив духом, изнемогли телом и погибли; однако было бы кощунством считать их побежденными, ибо никто из них не счел достойным спасаться бегством[69]. Афиняне же одержали победу над передовым отрядом кораблей; услышав затем, что враги овладели проходом, они вернулись домой [70], приняли некоторые решения относительно будущего, благодаря чему в последующих сражениях превзошли все многочисленные и прекрасные подвиги, совершенные ими раньше. (93) В то время все союзники пали духом. Пелопоннесцы перегораживали Стеной Истм [71]в поисках только личного спасения. Другие города подчинились варварам и сражались на стороне персов, за исключением, может быть, тех, которыми пренебрегали из-за их незначительности [72]. Приближалось 4200 триер [73], и бесчисленное сухопутное войско[74] намеревалось вторгнуться в Аттику. Казалось, афинянам не остается уже никакой надежды на спасение: покинутые союзниками, они обманулись во всех своих надеждах. (94) Правда, они могли не только избежать грозивших им опасностей, но даже добиться особых почестей, предложенных им царем; Ксеркс полагал, что, присоединив к своему флоту афинский, он сразу овладеет и Пелопоннесом. Но наши предки не польстились на царские дары [75] и, несмотря на предательство остальных эллинов, не пошли на сговор с варварами; (95) они приготовились сражаться за свободу сами и снисходительно отнеслись к тем, кто предпочел рабство. По их мнению, возглавляющим Элладу нельзя избегать опасностей войны, слабым же городам нужно искать спасения любой ценой. Подобно тому как лучшие мужи предпочтут славную смерть позорной жизни, так и могущественным городам лучше исчезнуть с лица земли, чем на виду у всех стать рабами. (96) Именно так они и думали. Вступать в борьбу с двумя враждебными им силами одновременно они не могли; чтобы бороться с каждой из них поочередно [76], они покинули город и отплыли на соседний остров, взяв с собою весь народ. Можно ли найти людей более мужественных или более преданных Элладе? Не желая стать виновниками порабощения других, они предпочли видеть запустение своего города, разорение страны, разграбление святилищ, сожжение храмов [77] и всю войну перенесенной на землю их отечества. (97) Но и это еще не все. Они приготовились сражаться одни против 1200 триер. Но до этого не допустили: пелопоннесцы, пристыженные их доблестью и считая, что, в случае поражения наших, и сами они не спасутся, а в случае победы опозорят свой город, были вынуждены принять участие в борьбе. Я не буду тратить время на рассказ о шуме, возникшем во время битвы, о криках и призывах команды, как это бывает во всех морских сражениях. (98) Но выделить то особенное, что достойно гегемонии и подтверждает мои прежние положения, - я обязан. Ведь наш город и до вторжения врагов настолько превосходил другие, что даже после опустошения выставил больше триер для борьбы за Элладу, чем все участники морской битвы [78]. И никто не настроен против нас так враждебно, чтобы не признать, что эта морская победа помогла выиграть войну, а инициатором этого сражения был наш город. (99) Кому же следует быть гегемоном в будущей войне против варваров, если не тем, кто более всего прославился в прежней войне, кто много раз принимал на себя главный удар, а в общих битвах был удостоен отличиями за доблесть? Не тем ли,,кто покинул свою родину для спасения других, кто в древние времена стал основателем большинства эллинских городов, а позже избавил их от величайших несчастий? И было бы вопиющей несправедливостью, если бы мы, претерпев в войне наибольшие беды, удостоились бы наименьших почестей и, ведя борьбу в первых рядах, были бы вынуждены теперь идти позади других.
(100) До сих пор, я уверен, никто не возразил бы, что наш город стал причиной наибольших благ и справедливо заслужил право на гегемонию. Но начиная с этого момента, некоторые упрекают нас в том, что, получив власть на море, мы причинили эллинам много зла. В своих речах эти люди обвиняют нас в порабощении мелосцев и гибели скионян [79]. (101) Я лично думаю так: прежде всего нельзя считать признаком плохого управления, если некоторые из воевавших с нами бывали сурово наказаны. Напротив, тот факт, что ни один из подвластных нам городов не испытал подобной участи, служит наиболее веским доказательством мудрости нашего управления делами союзников. (102) Если какой-либо другой город поступал бы при таких условиях с большей мягкостью, он с полным правом мог бы порицать нас. Но если дело обстоит не так и если невозможно управлять таким большим числом городов, не наказывая виновных, то разве не заслужили мы права на похвалу за то, что, поступив сурово с очень немногими, мы смогли в течение долгого времени удерживать за собою власть? (103) Я думаю, все согласятся, что самые лучшие руководители эллинов те, подданные которых чувствуют себя счастливыми. Как можно легко убедиться, под нашей гегемонией не только отдельные семьи достигли высшего процветания, но и возросло благосостояние городов. (104) Мы не завидовали тем из них, которые, усиливались, мы не вызывали в них смут; мы не вводили новых противоположных государственных форм, побуждая одних враждовать с другими и добиваться каждому в свою очередь нашего покровительства [80]. Напротив, признавая согласие среди союзников полезным для всех, мы, управляя государствами, применяли везде одинаковые законы. Мы заботились о городах как союзники, а не как тираны. Мы наблюдали только за общим ходом управления, предоставляя каждому свободу в личных делах. (105) Ведя борьбу с деспотизмом, мы оказывали помощь народу; мы считали вопиющей несправедливостью, чтобы большинство было в подчинении у меньшинства, а людей, менее состоятельных, но во всем остальном ничуть не хуже других, отстраняли от власти; и чтобы, кроме того, в общем для всех отечестве одни становились тиранами, другие метеками, а граждане по природе, лишались бы гражданских прав на основании закона [81].
(106) Имея право упрекать олигархию в таких и еще более серьезных недостатках, мы устанавливали у других тот же политический строй, как и у себя [82]. Я не думаю, чтобы нужно было превозносить его в долгой речи, тем более, что его значение можно разъяснить вкратце. Семьдесят лет [83] мы прожили при этом строе[84], не зная тирании, оберегая свободу перед лицом варваров, без междоусобной борьбы и сохраняя мир со всеми народами. (107) За все это люди рассудительные должны скорее всего- испытывать великую благодарность, а не порицать нас за клерухии, которые мы посылаем в разоренные города для охраны их территорий, а не в целях собственной выгоды. И вот доказательство: владея наименьшей землей по отношению ко множеству гражданского населения, мы в то же время обладаем величайшей властью; и триер у нас в два раза больше, чем у всех остальных вместе взятых. (108). И наш флот способен сражаться с противником, вдвое более многочисленным; вблизи Аттики находится Евбея, положение которой очень удобно для морской державы. И расположением и другими преимуществами она превосходит остальные острова; мы имели возможность установить там власть более сильную, чем даже в нашей стране. Кроме того, мы знали, что и у эллинов, и у варваров особенно славятся те, кто, изгнав своих соседей, создал у себя жизнь, полную изобилия и покоя [85]. Тем не менее ни одно из этих соображений не заставило нас применить насилие к жителям острова[86]. (109) Мы, единственный из народов, достигших большого могущества, не обращали внимания на то, что сами живем беднее, чем наши так называемые рабы; если бы мы захотели добиваться личных выгод, то уж во всяком случае не домогались бы земли скионцев, которую, как всем известно, мы передали платейским изгнанникам [87], и не упустили бы такой страны,, которая обогатила бы всех нас.
(110) Всем своим поведением мы проявили себя и предоставили убедительные доказательства, что не желаем чужого. Несмотря на это, нас осмеливаются обвинять люди, участвовавшие в установлении декархий [88]и осквернившие свое отечество. Они добились того, что преступления, совершенные их предшественниками, кажутся незначительными; они не оставили никакой возможности превзойти их тем, кто в будущем захотел бы, в Свою очередь, обратиться к злодеяниям. Будучи на словах сторонниками лакедемонян, они вели себя совершенно иначе. Оплакивая несчастья мелосцев, они посмели навлечь непоправимые беды на своих собственных сограждан. (111) Действительно, отказались ли они от какой- нибудь несправедливости? Каких только и позорных и ужасных злодеяний не испробовали они? Отъявленных врагов законности они считали самыми верными; предателям прислуживали как благодетелям; предпочитали рабствовать у одного из илотов[89], чтобы глумиться над своей родиной. Они чтили злодеев и убийц больше, чем своих родителей.(112) Они довели всех нас до крайнего ожесточения: раньше вследствие нашего благосостояния, каждый из нас находил много людей, сочувствующих ему даже при небольших неудачах; а во время правления этих людей мы перестали испытывать жалость друг к другу из-за множества наших личных несчастий, ибо ни у кого не оставалось времени пожалеть другого. (113) До кого только они не добрались? И кто был настолько далек от. общественных дел, чтобы его непосредственно не коснулись несчастья, в которые ввергли нас эти твари? Они не постыдились даже творить беззакония в своих городах и обвинять наш город в отсутствии правосудия; они смеют напоминать нам о частных и общественных процессах, когда-то бывших у нас, тогда как сами в течение трех месяцев убили без суда больше людей[90], чем наш город осудил за все время своей власти. (114) Изгнания, гражданская борьба, ниспровержение законов, государственные перевороты, насилия над детьми и бесчестие женщин, расхищение состояний, - кто мог бы все это перечислить? Об этом я могу сказать лишь одно: суровости нашего управления можно было бы прекратить одним постановлением [91], а убийства и беззакония, совершенные при них, не смог бы уврачевать никто на свете.
(115) Нельзя предпочесть нашей гегемонии ни теперешнего мира[92], ни автономии, записанной в договорах, а на самом деле не существующей. Кто захотел бы жить при таких порядках: пираты хозяйничают на море, наемники захватывают города; (116) вместо того, чтобы бороться с чужими за свою страну, граждане ведут междоусобную войну, сражаясь друг с другом внутри городских стен; города становятся военной добычей чаще, чем это было до заключения мира; в результате постоянных политических переворотов население городов живет в большем страхе, чем люди, подвергшиеся изгнанию: одни боятся будущего, тогда как другие постоянно рассчитывают на свое возвращение [93]. (117) Все это очень далеко от свободы и самоуправления: одни города - в руках тиранов, другими владеют гармосты, некоторые - опустошены, иные - под властью варваров, тех самых варваров, которые некогда осмелились перейти в Европу, возомнив о себе больше, чем следовало; (118) мы с ними так расправились, что они отказались не только от походов против нас, но даже и собственную страну не смогли уберечь от опустошения [94]. А когда они появились на 1200 кораблях, мы их так усмирили, что больше ни один военный корабль не заходил далее Фаселиды [95]; тогда они оставались в бездействии и выжидали удобного случая, не полагаясь более на свои силы. (119) Все это произошло исключительно благодаря доблести наших предков. Это ясно показали несчастья нашего города. С того самого момента, когда мы лишились власти, резко ухудшилось и положение других городов. После поражения нашего флота на Геллеспонте и перехода гегемонии к другим, варвары, одержав победу в морском сражении, захватили власть над морем, овладели большей частью островов, высадились в Лаконике, штурмом взяли Киферу и, огибая Пелопоннес, предавали его опустошению [96]. (120) Можно ясно представить себе значение происшедшей перемены, сравнивая один за другим договоры, заключенные в период нашей власти и написанные теперь. Тогда мы ограничили власть царя, на некоторых наложили дань и запретили ему пользоваться морем. Теперь же он руководит делами эллинов [97], указывая каждому, что тот должен делать и чуть ли не ставит по городам своих правителей. (121) Что же ему еще остается сделать? Он распоряжается исходом войны, управляет сроками мира, руководит всеми текущими делами. Мы отправляемся к нему, как к владыке, с жалобами друг на друга. И разве мы не называли его великим царем как его пленники? Разве во время наших междоусобных войн мы не ждем спасения от того, кто охотно погубил бы нас обоих? [98].
(122) Размышляя об этом, следует с негодованием отнестись к существующим ныне порядкам, сожалеть о времени нашей гегемонии и осудить лакедемонян [99]; ведь они сначала вступили в войну под предлогом освобождения эллинов, а в конце ее передали в рабство [100] столь многих из них; они убедили ионян отложиться от нашего города, от своей метрополии, спасавшей их не один раз. Они выдали их тем самым варварам, против воли которых ионяне населяют эту страну, никогда не прекращая борьбы с персами. (123) Лакедемоняне тогда негодовали, когда мы законно стремились к власти над кем-либо из них. А теперь, когда ионяне сведены на положение рабов, они более не заботятся о них; а ведь несчастья этих людей не ограничиваются уплатой подати и необходимостью видеть свои акрополи в руках врагов. Кроме этих общих бед, они еще и сами подвергаются оскорблениям, более мучительным, чем у нас покупные рабы: ведь никто из нас не истязает так своих рабов, как варвары при наказаниях свободных людей. (124) Но вот самое большое из бедствий: ионян принуждают совершать походы для укрепления их собственного рабства, для борьбы с теми, кто добивается их освобождения, и подвергаться таким опасностям, в которых они погибнут на месте в случае поражения и попадут еще в более суровое рабство в будущем, если окажутся победителями. (125) Кого же, как не лакедемонян следует считать ответственными за это? Обладая таким могуществом, они пренебрегают страданиями своих союзников, а варвары упрочивают свое господство, пользуясь силами эллинов. Раньше лакедемоняне изгоняли тиранов [101] и помогали народу, но теперь они так изменились, что ведут войну против демократии и содействуют установлению монархии. (126) Уже после заключения мира они разрушили Мантинею [102], захватили фиванскую Кадмею [103], а теперь осаждают Олинф и Флиунт[104] и помогают Аминте, царю македонян, Дионисию, тирану Сицилии и варвару, правителю Азии, достичь наибольшей власти[105]. (127). И разве не является нелепостью, что вожди эллинов делают одного человека властелином такого множества людей, что не легко даже установить их численность, а величайшим из городов не только не позволяют быть хозяевами своей собственной судьбы, но принуждают их пребывать в рабстве или навлечь на себя величайшие, беды. (128) Но всего ужаснее то, что люди, претендующие на гегемонию, ежедневно совершают походы против эллинов, а с варварами вступили в союз на вечные времена!
(129) Пусть никто не подумает, что я настроен к ним недоброжелательно, если с такой резкостью вспомнил об этих событиях, хотя в начале речи обещал говорить о примирении. Я говорил так не из желания очернить город лакедемонян перед другими. Нет, я хочу, чтобы сила моего убеждения заставила их самих отказаться от своего прежнего образа мыслей. (130) Убедить кого-либо в его ошибках, или возбудить в нем желание поступать совсем по-другому - невозможно, если сначала решительно не осудить его поведение в настоящее время. Обвинителем считается тот, кто говорит с целью нанести вред, а советником - тот, кто порицает, желая принести пользу[106]. Одни и те же слова нельзя принимать одинаково, если они произносятся с разными намерениями[107]. (131) Поэтому мы имеем основания упрекнуть лакедомонян и за то, что, вынуждая соседей жить на положении илотов только в интересах своего города, они, однако, не предпринимают ничего для общей пользы своих союзников; а ведь они могли бы, примирившись с нами, превратить варваров в периеков всей Эллады[108]. (132) Гордые по природе, а не по счастливой случайности, должны браться за дела, гораздо более значительные, чем облагать данью островитян[109]; ведь они, вынужденные из-за недостатка земли распахивать горы, как раз и заслуживают нашего сострадания. И это в то время, когда жители материка[110] оставляют невозделанной большую часть страны, ввиду исключительного плодородия земли. Ибо и с тех полей, которые обрабатываются, извлекаются огромные богатства.
(132) Я думаю, если кто-нибудь, придя со стороны, стал бы зрителем: современных нам событий, он признал бы, что оба наши народа охвачены, крайним безумием; ведь мы подвергаем себя опасности из-за пустяков; вместо того, чтобы спокойно владеть многими землями. Мы опустошаем нашу страну, пренебрегая возможностью получать доходы с Азии. (134) А для царя нет ничего выгоднее, как только следить за тем, чтобы наши взаимные войны никогда не прекращались. Мы же, напротив, вместо того чтобы внести смуту в его дела или вызвать беспорядки, стремимся помочь успокоить волнения, если они у него случайно возникнут. Даже теперь, когда на Кипре сражаются две армии, мы разрешаем ему пользоваться одной и осаждать другую, хотя обе они состоят из эллинов [111]. (135) А восставшие против него киприоты не только дружны с нами [112], но ищут также и покровительства лакедемонян. Лучшая часть пехоты, выступившая в поход с Тирибазом, набрана в наших местах, а большинство кораблей прибыло из Ионии. Все они с большей охотой вместе опустошали бы Азию вместо того, чтобы сражаться друг с другом из-за пустяков. (136) Об этом мы совершенно не беспокоимся, а спорим из-за Кикладских островов[113], передавая в то же время варвару множество городов и столь значительные войска. Вот почему, по праву презирая всех нас, одними он уже владеет, другими намерен овладеть, против третьих злоумышляет. (137) Он добился того, чего не смог сделать ни один из его предков. Азия принадлежит царю[114] с согласия и нашего, и лакедемонян; в эллинских городах он пользуется такой неограниченной властью, что одни - разрушает, в других укрепляет акрополи стенами. И все это результат не его могущества, а только нашего безрассудства.
(138) Между тем некоторые восхищаются величием дел царя, утверждают, что он - опасный враг [115], и подробно рассказывают, какие большие перемены внес он в жизнь эллинов. Я Hie думаю, что говорящие это - не отвращают, но ускоряют войну. Ведь если даже сейчас, когда мы можем покончить с нашими разногласиями, а он все еще будет испытывать затруднения, с ним трудно воевать, то разве не следует поэтому еще более опасаться того момента, когда государство варваров окрепнет, и они добьются согласия между собой, а мы, как и теперь, будем продолжать нашу взаимную вражду. (139) Но если эти люди даже соглашаются с моими доводами, то и в этом случае они еще не имеют правильного представления о могуществе царя. Вот если бы они могли доказать, что когда-либо он восторжествовал сразу над обоими нашими городами; только тогда они имели бы достаточно веские основания для своих попыток запугать нас. Если же этого не было, если только,.пользуясь нашей враждой с лакедемонянами, он, .присоединяясь к одной из сторон, содействовал превосходству другой, то и это отнюдь не является признаком его силы. В таких обстоятельствах часто и незначительные силы создавали большой перевес [116] ; я мог бы сказать то же самое и о Хиосе [117]- именно та сторона, к которой хиосцы желали присоединиться, и достигала перевеса на море. (140) Было бы несправедливо судить о могуществе царя, основываясь на том, к кому из нас двоих он присоединялся; сила проявляется только в тех войнах, которые он вел сам и для себя. Что предпринял он против восставших после отпадения Египта? Разве не отправил он на эту войну знатнейших из персов, Абракома, Титравста и Фарнабаза? Эти полководцы, проведя там три года [118] и претерпев больше вреда, чем причинив, в конце концов разве не отступили с таким позором, что восставшие больше не довольствовались своей независимостью, но стремились добиться власти и над своими соседями? (141) После этого состоялся поход против Евагора[119]; последний правил одним единственным городом[120], который, впрочем, по договору был передан персидскому царю. Живя на острове, Евагор сначала терпел неудачи на море, а для защиты страны, у него было только 3000 пелтастов; и все же в войне с ним царь до сих пор не может одержать победы над столь ничтожными силами, потратив на это уже шесть лет. И если возможно судить о будущем по прошлому, то всего скорее можно ждать, что еще кто-либо другой отпадет от него [121], прежде чем царь принудит Евагора к сдаче. Такая вялость военных действий вообще характерна для царя. (142) В Родосской войне [122] царя поддерживали союзники лакедемонян вследствие суровости установленного у них политического режима. На службе у него были наши гребцы, а флот возглавлял Конон, самый предусмотрительный из стратегов, пользовавшийся наибольшим доверием у эллинов и опытнейший в опасностях войны. Все же, несмотря на такого помощника, царь допустил, чтобы в течение трех лет флот, боровшийся за Азию, был блокирован всего только сотней триер [123]; в течение пятнадцати месяцев он отказывал воинам в уплате денег, и если бы это зависело только от царя, они бы не раз убежали от него; только благодаря их полководцу [124] и союзу, основанному в Коринфе [125], они с трудом добились победы в морском сражении. (143) И это вот- самое царственное и величественное из всех его предприятий, и об этом-то не устают твердить желающие превознести подвиги варваров. Однако никто не может сказать, что я односторонне подбираю примеры или, обращая внимание на мелочи, опускаю наиболее важное, (144) Чтобы избегнуть подобного упрека, я изложил славнейшие из его походов; но я не забыл и того, что Деркилид [126] только с тысячей гоплитов распространил свою власть на Эолиду; Дракон [127], овладев Атарнеем и собрав войско в 3000 пелтастов, опустошил равнины Мисии; Фибр он[128], переправившись в Азию с несколько большими силами, довел Лидию до полно" го разорения и, наконец, Агесилай [129] с войском Кира покорил почти всю страну по эту сторону реки Галиса. (145) Нет оснований бояться ни войска, повсюду сопровождающего царя, ни доблести самих персов. Поход. Кира в глубь материка [130] ясно показал, что воины Кира ничуть не храбрее воинов царя, живущих на побережье. Я оставляю в стороне все битвы [131], в которых они терпели поражения; я даже согласен с тем, что они враждовали между собой и отнюдь не были воодушевлены желанием рисковать собою в борьбе против брата царя. (146) Но когда Кир был убит, все народы Азии объединили свои силы. Однако даже при таких благоприятных обстоятельствах они воевали так постыдно, что не предоставили никакой возможности что-либо сказать в их пользу людям, постоянно восхваляющим мужество персов. Они имели дело с шестью тысячами эллинов [132], отобранных вовсе не по доблести; это войско состояло из тех, кто вследствие своей бедности не мог прокормиться на родине [133]. Это были люди, незнакомые со страной, лишенные союзников, преданные теми, кто шел вместе с ними в поход[134], потерявшие полководца, за которым следовали. (147) И все же персы были настолько слабее этих людей, что царь,, оказавшись тогда в затруднительном положении и не полагаясь на свое войско, решился вопреки договору схватить вождей наемников [135], чтобы таким коварным поступком внести смятение в эллинское войско. Он счел за лучшее совершить преступление против богов, чем встретиться с эллинами в честном бою. (148) Потерпев неудачу в своем замысле, ибо воины объединились и мужественно перенесли несчастье, он послал вслед за ними, при их отступлении, Тиссаферна [136] и всадников, которые всячески злоумышляли против них. Но они проделали этот поход так, как будто бы шли в сопровождении почетной охраны, больше всего страшась незаселенной части страны и считая величайшим из благ, если сталкивались с возможно большим числом врагов. (149) И вот главное из всего сказанного: эти люди, вторгшись не в целях грабежа и не ради захвата поселения, но выступив в поход против самого царя, прошли обратный путь безопаснее послов, совершающих путешествие к царю для переговоров о дружбе. Я полагаю поэтому, что во всех основных случаях ясно доказана слабость персов, ибо они потерпели множество поражений на побережье Азии, понесли суровое наказание за вторжение в Европу, либо бесславно погибнув, либо позорно уцелев, и, наконец, подверглись осмеянию у самых стен царского дворца[137].
(150) И все это произошло не случайно, но совершенно естественно. Ибо невозможно для народа при такой системе воспитания и управления быть причастным к какому-либо виду доблести или водрузить победный трофей после битвы с врагами [138]. Разве мог бы появиться среди них опытный стратег или хороший воин при таком образе Жизни, когда большинство их представляет неорганизованную толпу, не сведущую в опасностях, лишенную выносливости на войне, но воспитанную для рабства лучше-, чем наши домашние рабы. (151) И даже те из них, которые пользуются наибольшим почетом, все без исключения, жили, не соприкасаясь ни с общественными, ни с государственными интересами. Все свое время проводят они перед одними - кичась, перед другими - раболепствуя, как люди до конца развращенные по натуре; вследствие богатства их тела изнежены роскошью; вследствие власти одного человека, в душе они низки и полны раболепного страха. Выстраиваясь, как на параде, у дворца, падая ниц при царских выходах, стремясь унизить себя любым способом, они преклоняются перед смертным человеком, провозглашая его божеством, а богами пренебрегают больше, чем людьми. (152) Поэтому те из них, которых называют сатрапами, отправляясь из внутренней части страны к морскому побережью, не позорят полученного дома воспитания, но придерживаются тех же самых привычек; они вероломны по отношению к друзьям, трусливы перед врагами и в жизни своей то пресмыкаются, то преисполнены высокомерия, презирая союзников и заискивая у противников. (153) Они содержали на свой счет в течение восьми месяцев войско Агесилая[139], а сражающихся за них лишили оплаты в срок, вдвое больший. Людям, захватившим Кисфену [140], они выплатили сто талантов, а с теми, кто вместе с ними участвовали в походе на Кипр, обращались высокомернее, чем с пленными. (154) Короче говоря, не задерживаясь на каждом отдельном случае, но характеризуя все в целом, - кто из воевавших с ними не вернулся разбогатевшим? И, наоборот, кто из подвластных им не погиб от жестокого обращения? Разве не посмели они схватить для предания казни Конона, сокрушившего в борьбе за Азию власть лакедемонян? И разве не почтили они величайшими дарами Фемистокла [141], победившего их на море в борьбе за Элладу? (155) Как следует ценить дружбу тех, кто карает благодетелей, а перед причиняющими зло так явно заискивает? Кого из нас они только не оскорбили? И было ли такое время, когда бы они не злоумышляли против эллинов? И что в нашей стране не вызывает у них ненависти? Разве не посмели они в прежней войне разграбить и предать огню жилища и храмы богов? (156) Поэтому и следует похвалить ионийцев, наложивших проклятие на тех, кто посмел бы коснуться сожженных храмов или захотел бы восстановить их в прежнем виде; и это не от недостатка средств на восстановление, но чтобы сохранить для потомков память о нечестии варваров, чтобы никто и никогда больше не поверил людям, дерзнувшим на такое святотатство; чтобы все остерегались и опасались их, видя, что эти люди вели войну не только против нас самих, но и против наших святынь.
(157) И о наших гражданах я могу привести сходные примеры. О враждебных чувствах к другим народам, с которыми они воевали, они забывают сразу же после заключения мира, а к жителям материка не чувствуют благодарности даже тогда, когда получают от них какую-нибудь услугу. Так глубоко и навсегда укоренился в них гнев на этих людей. Отцы наши многих осудили на смерть за сочувствие персам, а в собраниях еще и теперь, до обсуждения дел, провозглашают проклятие против любого из граждан, вступившего в переговоры с персами[142]. Во время посвящений в мистерии, вследствие ненависти к персам, Евмолпиды и Керики во всеуслышание отлучают от святынь и других варваров, так же как человекоубийц. (158) Мы по природе настроены к ним так враждебно, что из древних, преданий охотнее всего уделяем внимание сказаниям о Троянских и Персидских войнах, из которых можно узнать о неудачах персов. Всякий заметит, что война с варварами порождает торжественные песнопения, а война с эллинами - погребальные песни; первые исполняются во время празднеств, вторые - при воспоминании о наших несчастьях[143]. (159) Я думаю даже, что и поэмы Гомера получили большую славу, потому что он так прекрасно воспел тех, кто вел борьбу с варварами; поэтому-то наши предки и решили отвести его искусству почетное место и в мусических состязаниях, и в воспитании юношества, чтобы, часто слушая его песни, мы узнавали бы о наших извечных врагах и, соревнуя доблести воевавших с ними, стремились к таким же подвигам. (160) Мне Кажется, что существует чрезвычайно много причин, призывающих нас к войне с персами, особенно те возможности, которые мы можем лучше всего использовать в настоящий момент. Ими не следует пренебрегать. Было бы стыдно не воспользоваться сразу благоприятным случаем, а вспоминать о нем, когда он пройдет. В самом деле, чего нам желать сверх того, что у нас уже есть, если мы намереваемся воевать с царем? (161) Разве не отпали от него Египет и Кипр?[144]. Не опустошены войной Финикия и Сирия? И разве Тир, которым он так гордился, не захвачен его врагами?[145]. Из городов Киликии большая часть в руках наших союзников, а другие нетрудно приобрести. (162) Гекатомн, наместник Карии, фактически давно уже отпал и открыто заявит об этом, как только мы этого пожелаем. На побережье Азии от Книда до Синопа живут эллины, которых нужно не уговаривать, а лишь не мешать им воевать. При наличии у нас таких опорных пунктов, в то время, когда разрастающаяся война грозит Азии со всех сторон, нужно ли так детально обсуждать возможный исход событий? Поскольку персы не могут устоять против небольших отрядов эллинов, нетрудно предвидеть, что произойдет с ними, если им придется вести войну со всеми нами. (163) Таково положение в действительности. Если варвар крепче утвердится в приморских городах, увеличив их гарнизоны, то, может быть, некоторые из близлежащих к материку островов, как, например, Родос, Самос и Хиос, могут склониться на его сторону. Но если мы первые овладеем ими, то население Лидии, Фригии и внутренней части страны окажется во власти тех, кто начнет оттуда военные действия. (164) Поэтому надо спешить и не терять времени, чтобы с нами не случилось того же, что и с нашими отцами. Ибо они, придя позже варваров и бросив на произвол судьбы некоторых [146]союзников, были вынуждены бороться в небольшом числе со множеством врагов. Если бы они первыми переправились на материк, они могли бы, объединив силы эллинов, покорить поочередно каждый из народов. (165) Как показывает опыт, когда приходится воевать с воинами, собранными из многих мест, не следует ждать, пока они подготовятся к бою. Нужно напасть на них, пока они еще не звенели соединиться. Наши отцы, допустив сначала ошибку, исправили ее, выстояв в величайшей борьбе. Мы же, если проявить благоразумие, будем настороже с самого начала и попытаемся первыми выставить войско в Лидии и Ионии. (166) Мы знаем, что царь управляет народами Азии без их согласия, но потому, что он располагает большими силами, чем каждый из них в отдельности. Если мы переправим туда более сильное, чем у него, войско, которое при желании мы легко соберем, мы сможем безопасно извлекать доходы из всей Азии. Гораздо лучше воевать с царем за царство, чем спорить о гегемонии между собой.
(167) Необходимо предпринять этот поход еще при жизни нынешнего поколения, чтобы люди, вместе переносившие бедствия, могли бы. воспользоваться и преимуществами, а не провели бы всю остальную жизнь, терпя неудачи. Достаточно уже и того времени, в течение которого каких, только ужасов они не изведали? Кроме множества бедствий, существующих на свете в силу человеческой природы, мы сами, помимо неизбежных, (168) изобретаем еще и новые, затевая смуты и междоусобные войны. При этом одни противозаконно погибают у себя на родине, другие блуждают с женами и детьми на чужбине, многие, не имея куска хлеба, вынуждены служить наемниками.[147] и умирают, сражаясь против друзей за интересы врагов. Никто еще ни разу не выражал своего негодования по поводу этих бед. Люди готовы проливать слезы из-за несчастий, выдуманных поэтами, а при виде множества подлинных и безмерных страданий, вызванных войной, не только не испытывают жалости, но, напротив, радуются больше несчастью других, чем своему собственному счастью. (169) Быть может, многим покажется смешным мое простодушие, что я горюю о несчастии отдельных людей в такие времена, когда Италия разорена[148], Сицилия порабощена, множество городов выдано варварам[149], а остальные части Эллады находятся в страшной опасности. (170) Я удивляюсь тому, что люди, стоящие во главе государств, считают себя вправе гордиться, хотя никогда не могли сказать или придумать ничего дельного для решения таких важных вопросов. Если бы они были достойны своего доброго имени, они должны были, отложив все остальное, высказаться и дать совет относительно войны с варварами. (171) Возможно, они добились бы успеха; но если, бы даже они не смогли достигнуть своей цели, они во всяком случае оставили бы нам свои слова как оракулы[150] на будущее время. Однако, занимая высокое положение, они заботятся о мелочах, а нам, стоящим в стороне от государственных дел [151], предоставляют подавать советы в самых важных делах. (172) Но чем малодушнее наши руководители, тем решительнее мы должны обдумывать, как нам избавиться от теперешней нашей вражды. Напрасно теперь мы заключаем соглашение о мире: мы не прекращаем войн, а лишь откладываем их и дожидаемся удобного момента, когда сможем нанести друг другу, непоправимый вред. (173) Надо отбросить эти коварные помыслы и приступить к тем делам, которые предоставляют нам возможность безопасно жить в своих городах и с большим доверием относиться друг к другу. Сказать об этом можно легко и просто: невозможно сохранить прочный мир, пока мы не начнем общими силами войну с варварами и не будет согласия среди эллинов, пока они не научатся извлекать выгоду из одного и того же источника и рисковать своей жизнью в борьбе с одним и тем же врагом[152]. (174) Когда это осуществится, мы избавимся от нужды в куске хлеба, которая разрушает дружбу, обращает родство во вражду, вовлекает всех людей в войны и смуты. Тогда, несомненно, между нами утвердится согласие и истинное расположение. Ради этого мы должны приложить все усилия, чтобы как можно скорее перенести войну отсюда на материк: тогда, по крайней мере, из нашей междоусобной ^борьбы мы. смогли бы извлечь одну пользу: употребить против варваров опыт, приобретенный нами в этой борьбе.
(175) Но, может быть, из-за соглашений, заключенных с царем, следует помедлить, а не торопиться и не предпринимать похода слишком поспешно? Между тем, в результате этих соглашений, освобожденные города благодарны царю, приписывая ему свою автономию. А города, выданные. варварам, стали считать виновниками своего порабощения, во-первых лакедемонян, а затем и всех других, участвовавших в заключении мира.. Так не лучше ли уничтожить эти соглашения, а вместе с ними и укоренившееся мнение, будто варвар заботится об Элладе и стоит на страже мира, а некоторые из нас губят его и наносят ему вред? (176) Смешнее всего то, что из статей, .записанных в этом соглашении, мы соблюдаем самые худшие; постановления, предоставляющие автономию островам и городам Европы, давно уничтожены и напрасно значатся на стелах; а статьи, позорящие нас, предавшие варварам многих наших союзников, остаются бесспорными и сохраняют для всех нас силу закона. А как раз их-то и следовало бы уничтожить, не оставляя ни на один день, рассматривая их не как соглашения, а как приказ. Кто не знает, что соглашением является лишь то, что заключает в себе равные и общие для обеих сторон условия, а приказ всегда ставит в невыгодное положение, вопреки справедливости, одну из сторон? (177) Вот почему мы имеем право обвинять послов, заключивших этот мир [153], в том, что они, будучи посланными эллинами, заключили договор в пользу варваров. А им следовало определить, что-нибудь одно: или чтобы каждый владел своим, или чтобы можно было присоединить завоеванное, или сохранить то, чем мы обладали к моменту заключения мира и, найдя какую-то общую для всех справедливую основу, составить текст договора на этих условиях. (178) Но они не оказали никакого предпочтения нашему городу и городу лакедемонян, а варвара сделали господином всей Азии, как будто мы вели войну в его интересах, как будто власть персов издревле существует, а мы только что поселились в наших городах; на самом же деле они пользуются этим почетным положением лишь недавно, мы же стоим во главе Эллады испокон веков. (179) Я думаю, что смогу еще яснее показать пренебрежение к нам и корыстолюбие царя в следующем: вся земля под небом делится на две части, из которых одна называется Азией, другая - Европой. Половину царь получил по этому договору, как будто он делил землю с Зевсом, а не заключал договор с людьми[154]. (180) Он заставил нас записать этот договор на каменных стелах и поставить их в общеэллинских храмах[155]. Это - трофей, далеко превосходящий славой трофеи, воздвигаемые на поле битвы; ведь они напоминают о маловажных делах и об одном счастливом событии, а эти стелы поставлены в память всей войны и унижения всей Эллады. (181) Все это должно вызывать в нас справедливый гнев; нам следует рассмотреть способы отмщения за прошлое и переустройства будущего. Какой позор - в частной жизни мы считаем за правило использовать варваров в качестве рабов, а в общественной - оставляем без внимания порабощение персами столь многих союзников. Герои Троянской войны, разгоревшейся из-за похищения одной женщины, сочувствовали негодованию обиженных [156] до такой степени, что прекратили войну лишь после разрушения города дерзкого- обидчика. (182) Мы же, хотя оскорблена вся Эллада, ничего не сделали для общего отмщения за нее, хотя имели полную возможность совершить подвиги, достойные обетов богам. Такая война лучше мира, она скорее похожа на священное посольство, чем на поход; она полезна и для тех, кто стремится к мирной жизни и кто мечтает о войне. Одни могли бы спокойно извлекать пользу из своего добра, другие - приобрести большие богатства за чужой счет. (183) Если поразмыслить, то окажется, что эти предприятия нам в высшей степени полезны во многих отношениях. Скажите, с кем воевать тем, кто нисколько не стремится к выгоде, а имеет в виду только справедливость? Не с теми ли, которые прежде причиняли зло Элладе и теперь питают против нее коварные замыслы и вообще всегда так к нам относились? (184) На кого должен быть направлен гнев тех, кто не вовсе лишен мужества, но обладает им в достаточной степени? Не на тех ли кто облечен властью большею, чем это подобает людям, а на-деле заслуживают даже меньшего, чем то, что есть у каждого- нашего бедняка. Против кого предпринять поход тем, кто стремится почитать своих богов, не забывая и о своих интересах? Не против ли тех, которые в одно и то же время являются и нашими естественными, и унаследованными врагами, накопившими богатства, и менее всего способными защитить их? .Разве не персы оказываются именно в таком положении? (185) Мы даже не доставим неприятностей городам,, производя у них набор воинов, что теперь, при нашей войне друг с другом, для них в высшей степени тягостно: ведь гораздо меньше будет желающих остаться на родине, чем таких, которые предпочтут принять участие в походе. Какой юноша, какой старец настолько равнодушен к славе, что не захочет вступить в это войско, возглавляемое афинянами и лакедемонянами, в войско, которое собирается ради свободы союзников и отправится в поход по воле всей Эллады для отмщения варварам? (186) А какая молва, память, слава должна стать уделом людей, отличившихся в великих делах, и при жизни, и после смерти! Если воевавшие с Александром [157]за взятие одного города удостоились таких похвал, то какая слава выпадет на долю победителей всей Азии? Кто, одаренный талантом поэта или. искусством оратора, не захочет посвятить свой труд и размышления тому, чтобы оставить на вечные времена памятник своего гения и их героизма?
(187) В настоящий момент я не придерживаюсь того же самого мнения, как в начале речи. Тогда мне казалось, что я смогу найти слова,, достойные этой темы. Однако я не смог выразить все ее величие, и многое, о чем я думал, ускользнуло от меня. Вы должны, сами определить, - какого благополучия достигли бы мы, если бы перенесли на материк ту войну, которую мы ведем сейчас друг против друга, а в Европу вернули бы процветание Азии? (188) Вы не должны уйти отсюда, ограничившись только ролью слушателя; те, кто имеет возможность действовать, обязаны, побуждая друг друга,, попытаться примирить города - наш и лакедемонян; соревнующиеся в ораторском искусстве должны с этого дня не составлять более речей о залогах и других бесполезных вещах, но соперничать с этой речью, обдумывая средства, как сказать лучше меня о тех же самых делах; (189) они должны подумать о том, что тот, кто обещает [158]многое, не должен заниматься пустяками и говорить не о том, от чего жизнь людей, которых они убеждают, ни в чем не станет лучше, но о делах, свершение которых освободит и их самих от затруднений, и для. других окажется причиной великих благ.
(около 346 г. до н. э.)
Речь, обращенная к Филиппу, царю Македонии, написана вскоре после заключения Филократова мира в 346 г. до н. э. До заключения мира оратор работал над речью об Амфиполе, краткое содержание которой он излагает здесь в самом начале. Речь об Амфиполе не была завершена в связи с тем, что мир, к установлению которого она призывала, был заключен до того, как она была окончена.
За время, истекшее после произнесения "Панегирика", Исократ потерял надежду на установление всеобщего мира между греческими государствами и на их объединение под руководством Афин для похода против Персии. Теперь, после Филократова мира, он обращает свои взоры на македонского царя Филиппа II, считая, что последний, сумеет добиться установления всеобщего мира и объединения сил Эллады для похода против персов. Таким образом, в этой речи Исократа воодушевляет та же идея, только осуществления ее он добивается иными средствами и на другой основе.
Цель речи - направить агрессию Македонии против Персии, освободить Грецию от неимущего населения, поселив его на завоеванной территории Малой Азии. Прославление Афин уступает здесь место прославлению царя Филиппа.
Особенно интересна в этой речи полемика, направленная, против ораторов антимакедонской группировки. Исократ называет их "клеветниками" (§73): эти ораторы доказывают, что недавно заключенный мир на деле является войной, что силы Филиппа растут не в интересах Эллады, а против нее. Указанные идеи, носящие характер политических лозунгов, мы находим во II "Филиппике" Демосфена (§ 6, 33). В III "Филиппике" Демосфен настойчиво указывает, что заключенный мир на деле является войной (§ 8-10).
Исократ не называет имен своих противников, что является, по-видимому, знаком крайней ненависти и презрения.
На стороне Филиппа выступали олигархические круги греческих полисов: от лица этих кругов и выступает Исократ в речи "Филипп".
СОДЕРЖАНИЕ РЕЧИ, СОСТАВЛЕННОЕ НЕИЗВЕСТНЫМ АВТОРОМ
Надо знать, что эту речь Исократ написал для Филиппа после того,. как стараниями послов во главе с Эсхином и Демосфеном был заключен мир[1]. Поэтому Исократу и представился случай, чтобы написать ему теперь как человеку, ставшему другом Афинского государства. Под видом воздания хвалы Филиппу он советует ему, - помирив друг с другом большие государства Эллады, враждующие между собой, - пойти походом на персов. "Ибо, - заявляет он, - тебе пристало совершить это, как Гераклиду и как человеку, обладающему столь великим могуществом". Получив и прочитав эту речь, Филипп не послушался излагавшихся в ней советов, но отложил их исполнение до другого времени. Однако позже сын его Александр тоже прочитал эту речь и, воодушевленный ею, предпринял поход против Дария Второго [2], называвшегося Охом. Ибо главное имя его было Ох, персы же из лести величали его Дарием, сообразно с тем, как называли его далеких предков.
Содержание речи - прагматическое, ибо она содержит совет. Исократ написал эту речь, будучи стариком, незадолго до своей и Филиппа кончины, как утверждает Гермипп.
* * *
(1) Не удивляйся, Филипп, что я начну свою речь не с того, с чем я считаю необходимым обратиться к тебе сейчас и о чем буду говорить позже, а с того, что я написал об Амфиполе. Я хочу сначала коротко сказать об этом, чтобы показать и тебе, и всем другим, что не по неведению и не заблуждаясь относительно слабого состояния здоровья, в котором я теперь нахожусь, принялся я писать речь, обращенную к тебе, но напротив, вполне естественно оказался мало-помалу подведен к этому.
(2) Дело в том, что, видя, как война, возникшая у тебя с нашим государством из-за Амфиполя, причиняет много бедствий, я решил высказаться об этом городе и о его земле, но совершенно не так, как обычно говорят твои друзья, и не так, как об этом говорят наши ораторы, а предельно отличаясь от них по образу мыслей. (3) Они подстрекали к войне, поддерживая наши стремления, а я ни единым словом не высказывался о спорных вопросах, но избрал такую тему, которая казалась мне наиболее способствующей установлению мира: я всегда говорил, что все вы ошибаетесь в оценке событий и что ты воюешь в наших интересах, а наше государство - в интересах твоего могущества. В самом деле, тебе выгодно, чтобы мы владели этой землей, а государству нашему обладание ею никакой пользы не принесет. (4) И, по-видимому, я излагал свое мнение перед слушателями таким образом, что ни один из них не стал хвалить стиль речи за точность и ясность, как это делают некоторые, но все восхищались правдивостью содержания и сочли, что, пожалуй, нет другого способа прекратить вражду между вами (5), если только ты не убедишься, что для тебя более ценной будет дружба с нашим государством, чем доходы, получаемые с Амфиполя, а государство наше не поймет, что нужно избегать основания подобных колоний, в которых население четыре или пять раз подвергалось уничтожению, и искать таких мест для колоний, которые расположены далеко от тех, кто способен властвовать, но вблизи тех, кто привыкли быть рабами (так, например, как лакедемоняне колонизовали Кирену) [3]. (6) Вражда прекратится, если ты поймешь, что передав нам эту землю на словах, в действительности ты сам будешь владеть ею, а к тому же приобретешь и нашу признательность (ты получишь от нас в залог дружбы всех тех, кого мы отправим колонистами в твое государство): вражда прекратится, если кто-нибудь внушит нашему народу, что в случае взятия Амфиполя мы будем вынуждены быть так же признательны твоей власти ради живущих там граждан, как были признательны Амадоку Старшему ради колонистов, занимавшихся земледелием в Херсонесе [4]. (7) У всех тех, кто слышал подобные доводы, появилась надежда, что, если эта речь будет распространена, вы прекратите войну, и, отказавшись от прежних настроений, начнете совещаться о каком-нибудь общем благе для себя самих. Конечно, полагали ли они это с основанием или без основания, пусть отвечают за это они сами. А в то время, как я был занят этим делом, вы опередили меня, заключив мир до того, как я закончил работу над речью, - и разумно сделали это: ведь заключение мира на каких бы то ни было условиях лучше, чем перенесение бедствий, возникающих вследствие войны. (8) Хотя я был рад вынесенным решениям о заключении мира и полагал, что он не только нам, но и тебе, и всем другим эллинам принесет пользу, я все же не был в таком состоянии, чтобы отделаться от мыслей по поводу сложившихся обстоятельств, но был расположен к тому, чтобы тотчас же обдумать, как нам сохранить достигнутое и как сделать, чтобы государство наше через некоторое время не пожелало вести новые войны. (9) Размышляя наедине с самим собой об этом, я пришел к выводу, что Афины смогут сохранять, состояние мира только в том случае, если крупнейшие государства решат, прекратив междоусобицы, перенести войну в Азию и если они пожелают добиться: у, варваров тех преимуществ и выгод, которые они сейчас стремятся получить у эллинов: эту мысль мне приходилось уже высказывать в "Панегирике".[5]
(10) Однако обдумав это и придя к выводу, что едва ли когда-нибудь может найтись тема лучше этой, более касающаяся всех, более полезная для всех нас, я вновь стал писать о ней, хорошо сознавая при этом свое состояние и отдавая себе отчет в том, что сочинение подобной речи по силам человеку не моего возраста, но такому, кто находится в расцвете лет и по дарованию своему далеко превосходит других: (11) я видел также, что трудно составить сносно две речи на одну и ту же тему, тем более, если опубликованная раньше речь написана так, что даже завистники наши восхищаются и подражают ей еще больше, чем те, кто хвалил ее до чрезмерности. (12) И все же настолько я стал в старости честолюбив, что, пренебрегая этими трудностями, захотел, обращаясь к тебе, вместе с тем и ученикам моим показать и объяснить, что докучать на многолюдных собраниях и обращаться ко всем, собирающимся туда, с речью - это все равно, что ни к кому не обращаться: подобные речи оказываются такими же недейственными, как законы и проекты государственного устройства, сочиненные софистами.[6] (13) Нужно, чтобы те, кто хочет не болтать понапрасну, а делать что-нибудь полезное, и те, кто полагает, что они придумали путь к достижению какого-то всеобщего блага, предоставили другим выступать на этих собраниях, а сами выбрали бы в качестве исполнителя своих планов кого-нибудь из тех, кто умеет говорить и действовать, если только он пожелает внять их речам. (14) Придя к этому выводу, я предпочел обратиться к тебе, сделав свой выбор не из желания угодить, хотя для меня и было бы важно, чтобы речь моя была тебе приятна: однако мысль моя была направлена не на это. Я видел, что все остальные знаменитые люди живут, подчиняясь государству и законам [7], не имея возможности делать что-нибудь помимо того, что им приказывают, и к тому же они гораздо менее способны совершить те дела, о которых будет идти речь ниже. (15) Тебе же одному судьба дала неограниченную возможность и послов отправлять, к кому захочешь, и принимать, от кого тебе будет угодно, и говорить то, что кажется тебе полезным; к тому же· ты приобрел такое богатство и могущество, как никто из эллинов, - то,, что единственно может и убеждать, и принуждать. Это также, думаю, потребуется и для того дела, о котором будет идти речь. (16) Дело в том, что я намерен тебе советовать привести эллинов к согласию и возглавить, поход против варваров: убеждение подходит для эллинов, а принуждение· . полезно для варваров. В этом, таким образом, заключается главное содержание всей этой речи.
(17) Я не побоюсь рассказать тебе, за что стали упрекать меня некоторые из моих учеников, - думаю, что от этого будет какая-то польза. Когда я сообщил им, что намерен послать тебе речь, составленную не как образец красноречия и не прославляющую войны, которые ты провел (это сделают другие), но в которой я попытаюсь склонить тебя к делам более близким тебе, более прекрасным и полезным, чем те, которые ты до сих пор предпочитал, (18) они были так поражены, подумав, не сошел ли я с ума от старости, что осмелились порицать меня - то, чего они раньше никогда не делали, - говоря, что я берусь за дела странные и слишком безрассудные, "поскольку ты, - говорили они, - намерен послать речь, с советами Филиппу, который, если даже раньше и допускал, что он ниже кого-нибудь по разуму, теперь, благодаря огромным успехам, непременно должен считать себя способным к лучшим решениям, чем все остальные. (19) Кроме того, он окружил себя наиболее дельными людьми из македонян, которые, естественно, если даже в других делах и несведущи, то во· всяком случае знают лучше тебя, что полезно для него. Да и из эллинов ты сможешь увидеть многих живущих там людей, не лишенных славы или ума, но таких, пользуясь советами которых, он не уменьшил своего царства, а добился положения, какого можно только пожелать. (20) Чего ему еще недостает? Разве фессалийцев, которые раньше властвовали над Македонией, он не расположил к себе так, что каждый из них больше доверяет ему, чем гражданам, входящим в их союз? А соседние города, - разве он не привлек одни из них на свою сторону благодеяниями и не уничтожил другие, которые причинили ему много неприятностей? (21) Разве он не покорил магнетов, перребов и пеонов и не сделал их своими подданными? Разве он не стал полновластным хозяином над иллирийскими племенами, за исключением тех, которые живут по берегу Адриатики? Разве он не поставил над всей Фракией правителей по своему усмотрению? Так разве ты не думаешь, что тот, кто добился таких многочисленных и крупных успехов, сочтет человека, пославшего ему эту речь, большим глупцом и подумает, что человек этот весьма заблуждается в оценке силы своего ума и своих речей?" (22) О том, как я, выслушав это, вначале был подавлен. и как снова, собравшись с духом, ответил на все их возражения,, я умолчу, чтобы некоторым не показалось, что я слишком горжусь тем, как искусно я отразил их доводы. Так вот, пристыдив умеренно (как мне показалось) осмелившихся порицать меня, я в конце концов пообещал показать эту речь из всех живущих в этом городе только им одним и поступить с ней так, как они решат. (23) Выслушав это, они ушли, - не знаю, с какими мыслями. Однако через несколько дней, когда речь была закончена и показана им, они настолько изменили свое мнение, что им стало стыдно за свою прежнюю дерзость, и они стали раскаиваться во всех своих словах, признавать, что они никогда еще так не ошибались, стали торопиться больше, чем я, с отправкой этой речи к тебе, выражали надежду, что не только государство наше будет благодарно мне за эту речь, но и все эллины.
(24) А рассказал я тебе об этом для того, чтобы ты, если тебе в начале речи этой что-нибудь покажется невероятным или невозможным, или недостойным тебя, не отбросил в негодовании все остальное, но - чтобы с тобой не случилось того же, что и с моими учениками - невозмутимо дожидался, пока не прослушаешь всю речь до конца: надеюсь, я скажу нечто дельное и полезное для тебя. (25) А между тем мне хорошо известно, насколько речи произносимые отличаются по убедительности от речей, предназначенных для чтения, равно как и то, что, по общему мнению, речи, касающиеся дел серьезных и неотложных, ораторами произносятся, а те, что служат для показа своего искусства и преследуют личную выгоду - пишутся [8]. (26) Мнение это не лишено основания потому, что когда с речью выступает человек, не пользующийся авторитетом, без модуляций голоса, применяемых в реторике, к тому же не в подходящее для ее произнесения время, без серьезного отношения к делу, - когда все это не будет делать доводы автора более убедительными и речь окажется как бы обнаженной и пустой, да еще чтец станет читать ее неумело, без выражения, как бы перебирая факты, (27) то, естественно, думаю я, она покажется слушателям никуда не годной. Все это может, пожалуй, сильно повредить и этой речи и быть причиной того, что она покажется более слабой, чем она есть в действительности. В самом деле, она не украшена ритмичностью и не блещет богатством стиля, к которым и сам я прибегал в молодости[9], и другим показывал, какими средствами делать речи более приятными и вместе с тем более убедительными. (28) Всего этого я уже делать не могу из-за преклонного возраста, но если я смогу просто изложить самую суть дела, мне достаточно будет и того. Полагаю, что и ты, отбросив все остальное, должен обратить внимание только на это. Ты только тогда сможешь самым основательным и лучшим образом определить, есть ли в моей речи что-нибудь важное и заслуживающее внимания, (29) если учтешь и отбросишь все препятствующие ее восприятию моменты [10], связанные с уловками софистов и особенностями речей, предназначенных для чтения, если взвесишь и оценишь каждую мысль, и притом не поверхностно и небрежно, но рассудительно и тщательно, как подобает человеку, причастному к философии (а тебя называют таким). Изучая мою речь таким образом и не основываясь на мнении толпы, ты сможешь наилучшим образом сделать для себя соответствующие выводы. Вот то, что я хотел предварительно тебе сказать.
(30) А теперь перейду к самому предмету речи. Я хочу сказать, что необходимо, не забывая также о собственных интересах, попытаться примирить между собой государства аргивян, лакедемонян, фиванцев и наше[11]. Если ты сумеешь их объединить в союз, то без труда приведешь к согласию и другие государства. (31) Ведь все они находятся в зависимости от упомянутых и при грозящей опасности обращаются к одному из них, за помощью и получают ее там. Поэтому если ты склонишь к благоразумию четыре только государства, то и остальные избавишь от многих бед.
(32) Ты можешь убедиться в том, что тебе не следует пренебрегать. ни одним из них, если проследишь их историю во времена твоих предков. 'Ты увидишь тогда, что у каждого из них была большая дружба с вами, и они оказывали вам огромные услуги. Ведь Аргос для тебя родина, и к нему ты должен относиться с такой же обходительностью, как и к своим родителям [12]. Фиванцы чтут прародителя вашего рода торжественными процессиями и жертвоприношениями больше, чем всех остальных богов [13]. (33) Лакедемоняне предоставили на вечные времена потомкам его царскую власть и предводительство на войне [14], а наше государство, как говорят те, сообщениям которых о древности мы доверяем, Гераклу помогло получить бессмертие [15] (каким образом - тебе легко будет узнать, мне же рассказывать сейчас неуместно), а детям его - спасение [16]. (34) Оно одно, подвергаясь крайним опасностям в борьбе с могуществом Эврисфея, положило конец его величайшим дерзостям и избавило детей Геракла от постоянно преследовавшей их опасности. Справедливо, чтобы за это были нам благодарны не только те, которые были спасены тогда, но и живущие сейчас: ведь благодаря нам они живут и пользуются благами жизни. Не будь спасены одни, не могли бы вообще появиться на свет и другие.
(35) Поскольку, таким образом, все эти государства предстают в таком свете, у тебя никогда ни с одним из них не должно быть разногласий. Но все мы от природы склонны более ошибаться, чем поступать правильно. Поэтому за все, что произошло до сих пор, вина справедливо падает на всех, но впредь следует остерегаться, чтобы с тобой не случилось ничего подобного, и подумать, какое сделать для них доброе дело, чтобы показать, что ты отплатил достойным и тебя, и твоих услуг образом. (36) Подходящий случай у тебя есть. Между тем, как ты будешь только оплачивать свой долг, они сочтут, поскольку прошло столько времени, что ты первым кладешь начало оказанию услуг. Затем, ведь очень хорошо считаться благодетелем выдающихся государств, с пользой для себя ничуть не меньшей, чем для них. (37) Кроме того, если с кем-нибудь из них у тебя возникла какая-либо неприятность, ты прекратишь все это, потому что своевременные услуги предают забвению прежние ошибки обеих сторон. Известно также и то, что все люди помнят больше всего о тех, кто· помог им в их несчастье. (38) Ты видишь, как они страдают из-за войны, как похожи они на единоборцев. Ведь и тех, когда ярость начинает у них усиливаться, никто уже не может разнять: когда же они изувечат друг друга, они расходятся сами, без всякого постороннего вмешательства. Так, я полагаю, произойдет и с этими государствами, если ты заранее не позаботишься о них.
(39) Может быть, кто-нибудь решится выступить против моих слов, утверждая, что я пытаюсь склонить тебя взяться за невозможное. По их мнению, ни аргивяне не станут никогда друзьями лакедемонян, ни лакедемоняне - друзьями фиванцев: и вообще те, кто привык к постоянному превосходству, никогда не согласятся на равную долю с другими. (40) А я думаю, что когда первенство среди эллинов принадлежало нашему государству, а затем- государству лакедемонян, ,едва ли можно было добиться чего-нибудь, так как каждое из них легко могло помешать действиям другого. В нынешних же обстоятельствах, я полагаю, что это не так. Я знаю, что несчастья поставили тех и других в одинаковое положение, поэтому, я полагаю, они предпочтут выгоды, получаемые от согласия, - преимуществам, получавшимся от прежних их действий [17]. (41) Затем, я считаю, что едва ли кто-нибудь другой сможет примирить эти государства, а для тебя подобные дела не составляют никакой трудности, потому что я вижу, как ты осуществил многое из того, что другим казалось безнадежным и невероятным: и будет нисколько не удивительно, если и это- дело сможешь устроить только ты. Люди великие и выдающиеся должны браться не за такие дела, которые может совершить обычный человек, а за те, за которые не возьмется никто другой, кроме людей, имеющих такие же дарования и могущество, как у тебя.
(42) Я удивляюсь тому, что люди, которые считают такие дела неосуществимыми, ни сами не знают, ни от других не слышали, что много было войн, и к тому же страшных, и что люди, которые положили этим войнам, конец, и сами получили, и воевавшим сторонам доставили тем самым большие блага. Какая ненависть могла быть больше той, которая была у эллинов против Ксеркса? Однако все знают, что дружбу с ним мы и лакедемоняне предпочли дружбе с теми [18], кто каждому из нас помогал добиться власти. (43) Но к чему вспоминать давно прошедшие события и обращаться к примерам, связанным с варварами? Если бы кто-нибудь внимательно рассмотрел несчастья эллинов, то стало бы ясно, что все они не составляют и ничтожной доли тех бед, которые причинили нам фиванцы и лакедемоняне [19]. Тем не менее, когда лакедемоняне отправились в поход против фиванцев и хотели разорить Беотию, а жителей ее городов расселить, мы, придя фиванцам на помощь[20], воспрепятствовали осуществлению замыслов лакедемонян. (44) И напротив, когда судьба переменилась [21] и фиванцы вместе со всеми пелопоннесцами попытались уничтожить Спарту, мы - единственные из всех эллинов - заключили с ней союз и тем самым помогли ее спасению [22]. . (45) Полнейшее непонимание дела и глупость обнаружил бы тот, кто, зная, что действия государств определяются не ненавистью или клятвами или тому подобным, а только соображениями собственной выгоды (ибо только к этому они стремятся и направляют все свои усилия) и видя нынешние превратности и перемены, при всем этом отказался бы признать, что и сейчас дело обстоит точно таким же образом - тем более, если ты сам займешься примирением этих государств. При этом соображения пользы убедят их, а нынешнее бедственное положение заставит их последовать твоему плану. Эти два обстоятельства, думается мне, должны обеспечить успех дела.
(46) Однако я полагаю, что лучше всего ты сможешь узнать, миролюбиво или враждебно относятся друг к другу эти государства, если мы рассмотрим не совсем кратко и не слишком подробно основные моменты их нынешнего положения и прежде всего положения лакедемонян.
(47) Они, еще совсем недавно первые среди эллинов на суше и на море [23], претерпела такие перемены после поражения при Левктрах, что утратили свое господство среди эллинов и потеряли таких людей, которые готовы были скорее погибнуть, чем жить, потерпев поражение от прежде подвластных им. (48) Кроме того, им довелось видеть, как все пелопоннесцы, раньше сопровождавшие их в походах против других, теперь вместе с фи- ванцами вторглись на их землю. Лакедемонянам пришлось выдержать такое испытание, воюя с ними не на территории страны за свои поля, но в центре своего города[24], у самых общественных зданий, за своих жен и детей. Так что, если бы они не справились с этим испытанием, то погибли бы немедленно, (49) а одержав победу, они нисколько не избавились от бедствий: с ними воюют их соседи [25], им не доверяют все пелопоннесцы [26], их ненавидит большинство эллинов [27], их грабят и разоряют днем и ночью. свои же рабы; дня не проходит, чтобы они или не выступали в поход против кого-нибудь, или не сражались с кем-нибудь, или не спешили на помощь гибнущим согражданам. (50) Но вот самая большая беда: они все время пребывают в страхе, как бы фиванцы, уладив дела с фокидянами [28], не напали на них вновь[29], обрушив на их головы еще большие бедствия, чем раньше. Можно ли предполагать, что люди, находящиеся в таком положении, не встретят с радостью человека, устанавливающего мир, влиятельного и обладающего возможностью избавить их от войн, постоянно им угрожающих?
(51) У аргивян, затем - как ты можешь увидеть - одни дела точно в таком же почти состоянии, другие в еще худшем: они воюют со своими соседями с тех пор, как основали свой город, как и лакедемоняне, с той только разницей, что те сражаются с более слабыми, чем они сами, а эти - с более сильными (что, как согласились бы все, является величайшим из зол). Их так преследуют неудачи в военных действиях, что чуть ли не каждый год у них на глазах разоряют и опустошают их землю [30]. (52) Однако вот что ужаснее всего: когда враги на время прекращают причинять им бедствия, они сами начинают истреблять наиболее выдающихся и богатых из числа своих сограждан [31] и делают это с такой радостью, с какой другие не убивают своих врагов. А причиной такой жизни их, полной смятений и бедствий, является только война между греками. Если ты прекратишь ее, ты не только избавишь их от этих страданий, но дашь им возможность лучше разобраться и в других делах.
(53) Что касается положения фиванцев, то и об этом тебе, конечно, известно. Одержав блестящую победу в сражении и завоевав себе благодаря ей громкую славу, они из-за злоупотребления своими удачами оказались не в лучшем положении, чем побежденные и потерпевшие неудачу. Едва только успели они одержать победу над врагами, как, перестав считаться со всеми, стали беспокоить государства в Пелопоннесе[32], посмели поработить Фессалию [33], стали угрожать мегарцам, своим соседям, отняли часть земли у нашего государства[34], Евбею опустошили[35], выслали триэры в Византии с намерением захватить власть на суше и на море. (54) Наконец, они пошли войной на фокидян [36], чтобы овладеть в короткий срок их городами, захватить всю окрестную территорию и своими собственными богатствами превзойти дельфийские сокровища[37]. Ничего из этого у них не вышло, но вместо того, чтобы захватить города фокидян, они потеряли свои [38], а вторгшись на территорию противника, они причинили вреда меньше, чем потерпели сами, возвращаясь к себе. (55) В самом деле, в Фокиде они казнили несколько наемников, которым было лучше умереть, чем жить, а на обратном пути потеряли самых славных своих людей, с непоколебимой отвагой готовых умереть за родину. И до того дошли дела их, что, вознамерившись было подчинить себе всех эллинов, теперь они на тебя возлагают надежды на свое спасение. Поэтому и они, я думаю, немедленно исполнят все, что ты станешь указывать и советовать.
(56) Нам оставалось бы поговорить еще о нашем государстве, если бы оно не заключило мира, поступив благоразумно раньше других. Теперь, я думаю, оно будет содействовать твоим предприятиям, особенно если сможет убедиться, что ты проводишь их ради похода против варваров.
(57) Итак, то, что ты имеешь возможность объединить эти государства, тебе, по-моему, уже ясно из сказанного, а что ты сможешь добиться этого без труда, я постараюсь убедить тебя множеством примеров. И если окажется, что некоторые прославившиеся в прошлом люди, взявшись за дела не прекраснее и не священнее тех, к которым я тебя призываю, совершили более значительные и трудные, то что же останется сказать тем, кто выступает с возражениями? Разве ты дела более легкие совершишь не скорее, чем те - более трудные?!
(58) Рассмотрим, во-первых, историю с Алкивиадом. Сосланный нами в изгнание и видя, как люди, испытавшие до него это несчастье, находятся в страхе перед могуществом нашего государства, он не стал разделять их настроений, но, сочтя, что нужно попытаться вернуться из изгнания силой, предпочел воевать со своей родиной. (59) И если бы кто-нибудь захотел рассказать обо всем, что тогда произошло, он и изложить подробно не смог бы, да и в данном случае это оказалось бы, вероятно, утомительным. В такое он вверг потрясение не только наше государство, но и лакедемонян и остальных эллинов, что нам пришлось перенести те страдания, о которых все знают [39], а остальные подверглись таким бедствиям, (60) что и сейчас еще не забыты несчастья [40], постигшие в той войне эти государства. Лакедемоняне же, казавшиеся тогда счастливыми, претерпели постигшие их теперь беды из-за Алкивиада. Поддавшись его совету добиться могущества на море, они потеряли свою гегемонию и на суше. (61) Поэтому если кто-нибудь скажет, что начало их нынешним бедствиям было положено именно тогда, когда они попытались захватить власть над морем[41] , то его нельзя будет уличить во лжи. Так Алкивиад, после того, как причинил столько бедствий, вернулся из изгнания [42] с огромной славой, хотя и не получил одобрения всех. А Конон несколько лет спустя сделал противоположное этому. (62) Потерпев неудачу в морском сражении в Геллеспонте [43] (не по своей вине, а из-за товарищей по должности), он постыдился вернуться домой и отправился на Кипр, проведя там некоторое время в занятиях своими личными делами[44]. Но когда он узнал, что Агесилай с большим войском переправился в Азию [45] и опустошает эту страну, он задумал великое дело: (63) не располагая Ничем иным, кроме своих личных сил и способностей, он вознамерился победить лакедемонян - властителей над эллинами и на море, и на суше. И в послании к полководцам персидского царя он обещал привести этот план в исполнение. Что еще я могу сказать? Собрав флот у Родоса и одержав победу в морском сражении, он лишил власти лакедемонян[46] (64) а эллинам дал свободу [47]. Он не только восстановил стены родного города [48], но и вернул своему государству былую славу. А между тем, кто мог бы ожидать, что человек, оказавшийся в таком скромном положении, сумеет коренным образом изменить положение дел в Элладе: одни эллинские государства унизить, а другие - возвысить?
(65) Далее, Дионисий [49] (я хочу множеством примеров убедить тебя, что дело, к осуществлению которого я тебя призываю, легко выполнимо), простой сиракузянин по происхождению[50], по своей репутации и по всему другому[51], загоревшись страстным и безумным стремлением к монархической власти и решившись на все, что вело к этому, захватил Сиракузы, подчинил все эллинские города Сицилии и собрал такое большое войско и флот [52], какого не собирал до него ни один человек. (66) Затем и Киру (вспомним также о варварах), подкинутому матерью на дорогу и подобранному какой-то персидской женщиной [53], выпала на долю такая судьба, что он стал господином всей Азии.
(67) И если Алкивиад, будучи изгнанником, Конон - испытавшим неудачи, Дионисий - безвестным, Кир - достойным жалости в самом начале своего появления на свет, сумели так возвыситься и совершить такие великие дела, то разве не следует ожидать, что ты, происходя от таких предков, царь Македонии, господин столь многих людей, легко сможешь устроить все то, о чем говорилось выше?
(68) Посмотри, насколько выгодно стремиться к осуществлению таких дел, в которых, добившись успеха, ты не уступишь в своей славе выдающимся людям прошлого, а обманувшись в ожиданиях, приобретешь во всяком случае расположение эллинов, - ведь это гораздо лучше, чем силой захватывать множество эллинских государств[54]. Действия, подобные последнему, вызывают неприязнь, ненависть и страшные проклятия, тогда как с тем, что я тебе советую, ничего такого не связано. И если бы кто- нибудь из богов предоставил тебе на выбор различные виды деятельности, которым ты бы пожелал посвятить свою жизнь, ты не выбрал бы никакого другого пути, - если бы стал спрашивать моего совета, - кроме этого. (69) И тебе тогда станут завидовать не только все другие люди, но и сам ты будешь считать себя счастливым. Что может быть больше такого счастья, когда к тебе прибудут послами от великих государств люди, пользующиеся наибольшим почетом, и ты будешь совещаться с ними об общем спасении, о котором, как станет ясным, никто другой не проявил такой заботы, (70) когда ты увидишь, как вся Эллада поднялась на твой призыв и никто не остается равнодушным к твоим решениям, но одни стараются разузнать, в чем их суть, другие желают тебе удачи в твоих стремлениях, третьи опасаются, как бы с тобой не случилось чего-нибудь, прежде чем ты доведешь до конца свое дело. (71) И когда все это будет осуществляться, разве ты не станешь с полным основанием гордиться? Разве ты, доживая свой век, не будешь постоянно радоваться сознанию того, что ты возглавил такие великие дела? Какой человек, обладающий даже заурядным умом, не станет увещевать тебя избрать предпочтительно такую деятельность, которая может давать как бы в качестве плодов и величайшие наслаждения, и вместе с тем немеркнущую славу?
(72) Мне было бы достаточно всего сказанного выше по этому поводу, если бы я не пропустил одного вопроса, не по забывчивости, однако, но не решившись высказаться о нем: а теперь я уже считаю нужным на нем остановиться. Я полагаю, что и тебе полезно услышать об этом, и мне следует говорить откровенно, как я привык.
(73) Дело в том, что я слышу, как клевещут на тебя завидующие тебе люди[55], привыкшие вносить смуту в свой государства и считающие мир, общий для всех остальных, войной в отношении себя[56]. Не заботясь обо всем прочем, они говорят только о твоем могуществе, о том, что оно растет не в интересах Эллады, а. против нее[57], и что ты давно уже затеваешь козни против всех нас; (74) что на словах ты намерен помочь мессенянам [58], когда урегулируешь отношения с фокидянами, а на деле - подчинить Пелопоннес. Они говорят, что у тебя в распоряжении фессалийцы, фиванцы и все члены амфиктионии [59], готовые следовать за тобой, аргивяне, мессеняне, мегалополитяне [60] и многие другие, готовые воевать вместе с тобой и разгромить лакедемонян; и что, когда ты все это сделаешь, ты без труда подчинишь себе и остальных эллинов. (75) Болтая такие глупости и уверяя, что они все это точно знают, ставя все вверх дном такими речами, они убеждают в этом многих, в особенности тех, кто стремится к таким же дурным делам, что и эти клеветники; затем они убеждают тех, которые не способны разобраться в государственных делах, но, будучи глупыми, питают признательность по отношению к тем, кто притворяется, что страшится и опасается за их судьбу. Наконец, они убеждают тех, кто склонен считать, что ты затеваешь козни против эллинов - цель, по их мнению, заслуживающая того, чтобы к ней стремиться. (76) Они настолько далеки от истинной мудрости, что не знают, как теми же самыми словами одним можно навредить, а другим - оказать услугу. Так и теперь, если бы кто-нибудь заявил, что царь Азии затевает козни против эллинов и приготовился выступить в поход против нас, он этим не сказал бы о нем ничего дурного, а только представил бы его еще более мужественным и заслуживающим большего уважения. А если бы обвинили в этом кого-нибудь из потомков Геракла, который, стал благодетелем всей Эллады, то навлекли бы тем самым на него величайший позор. (77) Да и кто не вознегодовал бы и не возненавидел его, если бы оказалось, что он злоумышляет против тех, ради кого предок его подверг себя опасности, да если бы еще оказалось, что ту благожелательность, которую этот предок завещал своим потомкам, потомок его не пытался сохранять, но, предав все забвению, стал стремиться к позорным и дурным делам?
(78) Тебе следует подумать об этом и не оставлять без внимания подобные слухи, которые враги пытаются распространять о тебе, а из друзей нет ни одного, который не возражал бы, стремясь защитить тебя. Ведь истинную пользу для себя ты лучше всего, по-моему, извлечешь, рассматривая мнения тех и других.
(79) И может быть, ты считаешь малодушием обращать внимание на хулителей, болтунов и верящих им, тем более, если не признаешь за собой никакой вины. Однако не следует презирать толпу и пренебрегать всеобщим уважением: только тогда ты сможешь считать свою славу прекрасной, великой и приличествующей тебе, твоим предкам и вашим деяниям, когда ты сумеешь расположить к себе эллинов так же, (80) как лакедемоняне относятся к своим царям, а твои друзья - к тебе. Этого нетрудно добиться, если ты захочешь быть одинаковым со всеми и перестанешь к одним государствам относиться дружелюбно, а к другим - враждебно, и если ты предпочтешь такие дела, благодаря которым эллинам внушишь доверие, а варварам - страх.
(81) И не удивляйся (как я писал и Дионисию, когда он захватил тиранию), если я, не будучи ни полководцем, ни оратором, ни вообще влиятельным лицом, обращаюсь к тебе более смело, чем остальные. К государственной деятельности я оказался самым неспособным из граждан: нет у меня ни достаточно сильного голоса, ни смелости, чтобы обращаться к толпе, подвергаться оскорблениям и браниться с торчащими на трибуне. (82) Что же касается здравого ума и хорошего воспитания, - хотя кто-нибудь скажет, что слишком нескромно говорить так, - я держусь иного мнения и причислил бы себя не к последним, а к выделяющимся среди других. Поэтому я и берусь давать советы так, как позволяют мои способности и возможности, и нашему государству, и всем эллинам, и самым знаменитым людям.
(83) Итак, обо мне и о том, как тебе нужно поступить с эллинами, ты выслушал почти все: что же касается похода в Азию, то те государства, которые, как я сказал, ты должен примирить между собой, - их я только - тогда стану убеждать в необходимости войны с варварами, когда увижу их живущими в согласии; а теперь я обращуюсь к тебе, ноне с тем расположением духа, как в том возрасте, когда я писал на ту же самую тему [61]. (84) Тогда я предлагал собравшимся слушателям смеяться надо мной, презирать меня, если покажется, что изложение мое не достойно темы, моей репутации и потраченного на эту речь времени, а теперь я боюсь, что слова мои слишком не соответствуют таким требованиям. Ко всему прочему "Панегирик", который всех других, занимающихся философией, сделал более преуспевающими, мне доставил большие затруднения: я не хочу повторять в точности то, что написано там, но и не могу уже искать нового. (85) Однако я должен не отказываться от своей цели, а говорить о данном предмете все, что придет мне на ум и поможет убедить тебя предпринять это. И если я упущу что-нибудь и не смогу написать так, как я писал опубликованные До этого речи, я все же надеюсь, что набросок этот окажется полезен тем, кто сможет его изящно переработать и выполнить в целом.
(86) Таким образом, начало всей этой речи, по-моему, составлено так, как и должно делать людям, советующим предпринять поход в Азию[62]. Действительно, не следует ничего предпринимать, не добившись от эллинов одного из двух: или одобрения, или участия в задуманном предприятии. Всем этим Агесилай[63], считавшийся разумнейшим из лакедемонян, пренебрег не вследствие недостатка, разума, но из честолюбия. (87) У него было два стремления, оба прекрасные, но противоречащие друг другу и не осуществимые одновременно. Он решил начать войну с царем и, возвратив из изгнания на родину своих друзей, поставить их во главе государств. И вот получилось так, что от его заботы о своих друзьях эллинов постигли бедствия и опасности, а из-за беспорядков, которые происходили здесь у нас, он лишился свободного времени и возможности воевать с варварами. (88) Таким образом, на основании ошибок, допущенных в то время, легко убедиться, что если принять правильное решение, то нельзя идти войной на царя, не примирив эллинов между собой и не покончив с безумием, охватившим их сейчас. Именно это я и советую тебе.
(89) По этому поводу не решится; пожалуй, возразить ни один разумный человек, и, я думаю, что если бы кто-нибудь другой решился выступить с советом начать поход против Азии, он должен был обратиться с таким призывом и говорить, что на долю всех тех, кто начинал воевать с царем, выпадало стать из бесславных знаменитыми, из бедняков- богатыми, из малоимущих - обладателями обширных земель и государств. (90) Я, однако, намерен побуждать тебя, ссылаясь не на таких людей, а на тех, кого считают потерпевшими неудачу: я имею в виду Кира и Клеарха [64]. Все признают, что они разгромили в сражении все войско царя [65]так, как если бы сражались с женами этих воинов, и, уже считая себя победителями, потерпели неудачу вследствие опрометчивости Кира, который в избытке радости преследуя неприятеля, ушел далеко от своих и, оказавшись в гуще врагов, был убит. (91) Несмотря на такое несчастье, постигшее участников похода, царь проникся сильнейшим презрением к своему войску: он вызвал Клеарха и остальных военачальников на переговоры, обещая дать им богатые дары, а всех воинов отпустить, полностью выплатив им жалованье. Заманив их такими обещаниями и дав клятву верности, величайшую из принятых там, он схватил и перебил их, предпочтя согрешить перед богами, чем вступить в сражение с такими, даже оставшимися без вождя, воинами. (92) Какой же еще пример может быть лучше и убедительнее! Ведь очевидно, что и они овладели бы всей державой царя, если бы не опрометчивость Кира. Тебе не трудно избегнуть неудачи, которая произошла тогда, и легко собрать более сильное войско, чем то, которое разгромило его войска. И если оба эти обстоятельства будут налицо, разве не следует начинать этот поход?
(93) И пусть никто не подозревает меня в намерении скрыть, что кое о чем я здесь говорю так же, как прежде. Обратившись к тому же замыслу, я решил не выбиваться из сил, стремясь во что бы то ни стало сказать по-другому то, что хорошо было выражено прежде [66]. Если бы я стал сочинять торжественную речь [67], я пытался бы избегать этого; (94) но когда я обращаюсь с советом к тебе, было бы глупо с моей стороны уделять стилю больше времени, чем содержанию: было бы неумно самому избегать своих прежних выражений, в то время как все другие пользуются ими. Тем, что принадлежит мне, я при случае мог бы и воспользоваться, если это будет уместно и совершенно необходимо, а из того, что принадлежит другим, я ничего не стал бы заимствовать, как не делал этого и в прежнее время.
(95) Об этом достаточно. А теперь, мне кажется, я должен поговорить о подготовке - той, которая предстоит тебе, и той, которая была проведена ими [68]. Вот что самое главное: к тебе эллины будут настроены благожелательно, если ты только пожелаешь придерживаться всего того, что сказано по этому поводу; к тем же они были настроены крайне враждебно из-за декархий, установленных при господстве лакедемонян. Они полагали, что будут ввергнуты в еще более тяжелое рабство, если Кир и Клеарх добьются успеха, а если победит царь, они избавятся от своих бедствий. Так именно и получилось. (96) И воинов ты сможешь сразу же получить столько, сколько захочешь: ведь положение в Элладе такое, что легче набрать в Элладе более многочисленное и сильное войско из людей, скитающихся по свету, чем из живущих в своем государстве [69]. А в те времена еще не было никаких наемных войск, так что когда необходимость вынуждала набирать наемников в городах, приходилось больше тратиться на вознаграждение вербовщикам, чем на плату воинам [70]. (97) И если бы мы захотели испытать и сопоставить тебя, будущего предводителя похода, который будет обдумывать все, с Клеархом. стоявшим тогда у власти, то мы увидим, что последний никогда не располагал раньше каким-либо войском, пешим или конным, и стал известным только благодаря неудаче, постигшей его на материке [71], тогда как ты совершил столь многие и столь великие деяния, о которых было бы уместно рассказывать, обращаясь к другим: но когда я обращаюсь к тебе, я не без основания мог бы показаться лишенным рассудка и слишком назойливым, если бы о твоих делах стал бы рассказывать тебе самому.
(99) Стоит упомянуть и обоих царей: того, против которого я советую тебе начать поход, и того, с кем воевал Клеарх, чтобы ты мог себе представить характер и могущество того и другого. Так вот, отец нынешнего даря [72] одолел в войне наше государство [73], а затем и государство лакедемонян[74], а этот [75] ни разу не смог одержать победу ни над одним войском, опустошавшим его страну. (100) Далее, тот получил от эллинов всю Азию целиком по договору [76], этот же настолько лишен умения властвовать над другими, что даже не. смог удержать за собой π те государства, которые достались ему. Так что каждый, пожалуй, затруднился бы ответить, как нужно считать: царь ли отказался от них из-за малодушия, или они сами отнеслись с пренебрежением и презрением к господству варваров.
(101) А узнав, в каком состоянии находится его страна, кто не загорелся бы желанием пойти войной против него? Египет отпал еще при его отце [77]; тем не менее египтяне боялись, как бы царь, сам выступив когда-нибудь в поход, не преодолел трудностей, связанных с переходом через реку : и всей прочей оборонительной Подготовкой. А теперь этот царь избавил их от такого страха. Собрав самое большое, какое он только мог, войско и отправившись против них в поход, он вернулся оттуда не только побежденный, но и осмеянный всеми, недостойный, по общему мнению, быть ни царем, ни полководцем. (102) Кипр, Финикия, Киликия и соседние. с ними страны, откуда персы получали флот, принадлежали тогда царю; .но теперь одни отпали, другие находятся в состоянии войны и переживают такие бедствия, что царю от этих народов нет никакой выгоды, а тебе они будут полезны, если ты захочешь начать войну против него. (103) И, конечно, Идрией, во всяком случае самый богатый из нынешних властителей на материке [78], должен быть настроен более враждебно к власти царя, чем ведущие с ним открытую войну; иначе он был бы по меньшей мере самым жалким человеком, если бы не хотел уничтожения той власти, которая замучила его брата [79], вела войну с ним самим, и которая все время затевает козни, стремясь захватить его лично и все его богатства. (104) Опасаясь этого, сейчас он вынужден угождать царю и каждый год отсылать ему большие суммы; но если ты переправишься на материк, он с радостью встретит тебя, считая своим заступником, и многих других сатрапов ты сумеешь привлечь на свою сторону, если пообещаешь им свободу и распространишь этот призыв по Азии, - который, некогда запав в душу эллинов, уничтожил и нашу власть, и власть лакедемонян [80].
(105) Я собирался побольше сказать о том, каким способом ты мог бы очень скоро одолеть войско царя. Но я боюсь, как бы не упрекнули меня за то, что я, никогда раньше не имея отношения к военным делам, осмеливаюсь давать указания тебе, совершившему на войне множество великих дел. Поэтому, я думаю, мне ничего не нужно говорить по этому вопросу. Что же касается остального, то я полагаю, что и отец твой [81], и основатель вашей династии[82], и родоначальник вашего рода [83] (если бы ему. было дозволено, а им дана возможность) стали бы советовать то же самое, что и я. (106) Я сужу об этом по их делам: и отец твой был дружелюбно настроен по отношению ко всем тем государствам, на которые я тебе советую обратить внимание [84], и основатель вашего царства, будучи духом выше своих сограждан и стремясь к единовластию, действовал не так, как те, которые добиваются подобного положения. (107) Они ведь достигали его, устраивая у себя в государстве мятежи, смуты и убийства, а он совершенно- оставил в стороне эллинские государства и захотел овладеть царской властью в Македонии, так как знал, что эллины не привыкли терпеть· единовластие, а другие народы не могут устраивать свою жизнь без такой власти. (108) И именно вследствие того, что он придерживался особого мнения об этом, царство его оказалось отличным от всех остальных: единственный из эллинов, он пожелал властвовать над чужим народом. Тем самым он смог избежать опасностей, связанных с единовластием. Мы можем увидеть, что люди, совершившие что-нибудь подобное среди эллинов, не только сами погибли, но и род их исчез с лица земли [85]; а он и сам прожил счастливо свою жизнь, и роду своему доставил то же. почетное положение, которым пользовался сам.
(109) Вспомним и Геракла. Все без конца воспевают его мужество и перечисляют подвиги: что же касается остальных прекрасных качеств, присущих его душе, то не найти ни одного поэта или писателя, который бы упомянул что-нибудь. Я же нахожу эту тему оригинальной и совершенно- неразработанной, не мелкой и не пустой, а дающей богатые возможности для обильных восхвалений и описаний прекрасных деяний, - темой, ждущей только того, кто сможет достойным образом рассказать обо всем этом. (110) Если бы я приступил к этой теме, когда был помоложе, я бы с легкостью показал, что предок ваш выделялся среди всех людей прежних поколений более своим разумом, честолюбием и справедливостью, чем физической силой. Но приступив к ней сейчас и увидев, как много о ней нужно сказать, я и в силах своих усомнился, и понял, что такая речь оказалась бы вдвое больше той, которая получилась теперь. По этим причинам я и отказался от всего остального и выбрал только один подвиг, который тесно связан со всем, о чем было сказано выше, а рассказ о нем будет более всего способствовать данному месту речи.
(111) Геракл, видя, как Элладу обуревают войны, раздоры и многие другие бедствия [86], покончил со всем этим, примирив государства между собой, и показал потомкам, в союзе с кем и против кого следует вести войны. Отправившись походом на Трою, которая была тогда самой могущественной силой в Азии, он настолько превзошел своим полководческим искусством тех, которые воевали против Трои после него,[87] (112) что, в то время как они с войском эллинов за 10 лет осады с трудом завоевали город, он за меньшее или за такое же количество дней, выступив в поход с немногими соратниками, без труда взял его штурмом [88]. А после этого он перебил всех царей тех народов, которые жили вдоль побережья обоих, материков [89], - а царей он никогда бы не уничтожил, если бы не одолел их, войск. Совершив это, он установил так называемые Геракловы столбы[90]- знак победы над варварами, памятник своей доблести и перенесенных испытаний, - как пограничные столбы эллинской земли.
(113) Я рассказал тебе об этом с той целью, чтобы ты понял, что этой речью я призываю тебя к таким делам, которым твои предки явно отдали предпочтение в своей деятельности, признавая самыми прекрасными. Всякому разумному человеку следует брать себе за образец самого лучшего из предков и стараться стать таким, а особенно это относится к тебе., В самом деле, если тебе нет надобности обращаться за примерами к чужим предкам, но такой есть в твоем роду, разве не естественно, чтобы он побуждал тебя к стремлению сравняться со своим предком? (114) Я не говорю, что ты сможешь повторить все подвиги Геракла (даже некоторые боги, пожалуй, не смогли бы этого), но во всяком случае по духовным качествам, по человечности, по его благожелательности к эллинам ты мог бы сравняться с ним в стремлениях. Последовав моим советам, ты можешь. добиться такой славы, какой сам пожелаешь. (115) Ведь при твоем теперешнем положении тебе легче приобрести высшую славу, чем при том. состоянии дел, которое ты застал, вступив на престол, - достигнуть нынешней славы. Заметь, что я убеждаю тебя, прибегая к помощи таких примеров, следуя которым ты станешь совершать походы не в союзе : с варварами против таких людей, война с которыми не является справедливой, а в союзе с эллинами против тех, с кем и следует воевать потомку Геракла.
(116) Не удивляйся, что на протяжении всей этой речи я пытался склонить тебя к оказанию услуг эллинам, к кротости и человеколюбию. Я вижу, что жестокость тягостна и для тех, кто применяет ее, и для тех, кто подвергается ей, а кротость не только людей, но и всех остальных живых существ ценится высоко. (117) Ведь даже среди богов те, которые являются источником наших благ, называются олимпийскими, а ведающие несчастьями и наказаниями имеют очень неприятные имена: одним частные лица, и государства воздвигают храмы и алтари, других же не почитают ни. молитвами, ни жертвоприношениями - мы отвращаем их от себя заклинаниями. (118) Имея это в виду, ты должен постоянно заботиться о том, чтобы еще в большей степени, чем теперь, у всех людей утвердилось такое мнение о тебе. А тот, кто сильнее других добивается все большей и большей славы, должен устремляться всем своим существом к подвигам, хотя и выполнимым, но по замыслу приближающимся к мечте.
(119). Ты мог бы убедиться на многих примерах в необходимости поступать именно таким образом, а особенно на примере с Ясоном [91]. Он, не совершив ничего такого, что могло бы сравниться с твоими деяниями, достиг огромной славы не делами своими, а словами: он распространял слухи, будто собирается переправиться на материк и воевать с царем. (120) Если Ясон только с помощью слова сумел так возвеличиться, какова же будет твоя слава, если ты осуществишь это на деле и главным образом попытаешься полностью сокрушить это царство или по крайней мере захватить, как можно больше земли и занять Азию, как говорят, от Кили- кии до Синопы [92]: кроме того, основать города, на этой территории и поселить там тех, кто скитается теперь за неимением необходимых средств к жизни и вредит всем встречным [93]. (121) И если мы не остановим роста их численности (а это мы можем сделать, предоставив им достаточные средства к жизни), то их незаметно для нас станет так много, что они будут нисколько не менее опасны для эллинов, чем для варваров. А мы на это не. обращаем никакого внимания и не видим, как растет общая угроза и опасность для всех нас. (123) Совершив это, ты не только их сделаешь счастливыми, но и обеспечишь безопасность для всех нас. А если ты и этого не достигнешь, то другого, во всяком случае, добьешься легко - ты освободишь те города, которые находятся в Азии. Какое бы ты из этих деяний не совершил, или хотя бы только попытался совершить, ты непременно прославишься больше других - и с полным правом: если ты только. и сам устремишься к этому, и эллинов увлечешь. (124) Ведь кто теперь - и по праву - не станет удивляться [94] создавшемуся положению и презирать нас, когда у варваров, которых мы всегда считали изнеженными [95],.неопытными в военном деле, испорченными роскошью, появились ..люди, претендующие на господство над Элладой [96], а из эллинов никто не думает о том, (125) чтобы попытаться сделать нас господами Азии. Мы оказались настолько ниже их, что они не побоялись первыми проявить вражду к эллинам, а мы не осмеливаемся отомстить им даже за причиненное зло. В то время как они признают, что во всех войнах у них не находится ни воинов, ни полководцев, и вообще никаких средств, пригодных для отражения опасностей, (126), но получают они все это от нас [97], мы в своем стремлении причинять себе зло дошли до того, что, несмотря на возможность безбоязненно владеть их достоянием, воюем между собой из-за мелочей [98], помогаем покорять тех, кто отпадает от власти царя [99], и сами не замечаем, как иногда вместе с нашими наследственными врагами [100] мы готовы погубить и своих сородичей.
(127) Поэтому я считаю, что тебе полезно возглавить войну против него, в то время как остальные так малодушны. Все другие потомки Геракла, скованные государственными законами, обязаны подчиняться тому государству, в котором Они живут, а ты, оказавшись как бы вольным человеком [101]. должен считать своей отчизной всю Элладу, как и ваш прародитель, и подвергать себя за нее опасностям так же, как и за самое важное для тебя самого дело.
(128) Может быть, некоторые осмелятся порицать меня - те, которые- только и умеют заниматься этим, - за то, что я предпочел обратиться с призывом к походу против варваров и заботе об эллинах к тебе, обойдя свое государство. (129) Я мог бы согласиться, что ошибаюсь, только в том случае, если бы раньше обращался с речами по этому поводу к кому-нибудь другому, а не к своей родине, трижды освободившей эллинов: два раза от варваров и один раз от господства лакедемонян [102]. Но на самом. деле ясно, что именно ее прежде всего призывал я к этому со всей возможной для меня энергией. Когда же я почувствовал, что она на мои слова обращает меньше внимания, чем на речи ораторов, беснующихся на трибуне перед народом, я отступился от нее, не отказавшись,· однако, от. своей цели. (130) Поэтому я заслуживаю одобрения всех за то, что со всей присущей мне силой я все время борюсь с варварами, обвиняю тех, кто придерживается другого мнения, чем я, пытаюсь склонить к деятельности тех, кто, по моему мнению, более всего способен сотворить какое- нибудь благо для эллинов, а варваров лишить того благоденствия, которым они наслаждаются сейчас. (131) По этой причине я и обращаюсь теперь к тебе с речью, хорошо зная, что хотя к планам, предлагаемым мною, многие будут относиться недружелюбно, но, когда ты их осуществишь, рады будут все. Ведь к предложениям моим никто здесь не причастен, а от выгод, которые отсюда будут проистекать, ни один человек не захочет отказаться.
(132) Обрати внимание на то, как позорно допускать, чтобы Азия пользовалась большим благополучием [103], чем Европа, чтобы варвары были богаче эллинов, чтобы те, кто унаследовал власть от Кира, - которого мать подбросила на дороге, - назывались великими царями, а потомки Геракла, которого отец его за доблесть причислил к богам[104], именовались менее почетно [105].. Этого больше допускать нельзя, но все это надо изменить и переделать.
(133) Будь уверен, что я не стал бы давать тебе ни одного совета, если от них можно было ожидать только могущества и богатства. Я думаю, таких по крайней мере благ у тебя и сейчас больше чем достаточно, и слишком ненасытен тот, кто решает подвергнуться опасности с тем, чтобы или добиться успеха, или лишиться жизни. (134) Нет, не приобретение благ имел я в виду, обращаясь с речью к тебе: но полагал, что благодаря им ты будешь обладать величайшей и прекраснейшей славой. Ты подумай о том, что все мы смертны, но благодаря доброй славе, похвалам, известности и памяти в веках мы получаем бессмертие[106], которое стоит того, чтобы к нему стремиться, претерпевая, насколько это в наших силах, любые испытания. (135) Ты можешь заметить, что даже из обычных людей самые лучшие ни на что другое не променяли бы своей жизни, но, чтобы добиться доброй славы, готовы погибнуть на войне [107] ; и вообще тех людей, которые стремятся ко все большей и большей славе, все хвалят, а тех, которые ненасытны в чем-нибудь другом, считают весьма невоздержными и дурными. (136) А самое главное заключается в том, что богатство и могущество часто попадают во власть врагов, в то время как благожелательность со стороны сограждан и все другое, о чем говорилось выше, мы оставляем в наследство только нашим потомкам. Поэтому мне следовало бы стыдиться, если бы не ради этого я советовал тебе предпринимать этот поход, воевать, подвергаться опасностям.
(137) Ты примешь самое лучшее решение по этому поводу в том случае, если поймешь, что не только эта речь призывает тебя, но и твои предки, и трусость варваров, и те, которые стали известными и прослыли полубогами, благодаря походу против варваров; а более всего призывает тебя настоящее время, так как ты сейчас достиг такого могущества, какого не достигал никто в Европе, а того, с кем ты будешь воевать, все настолько ненавидят и презирают, как никого и никогда из царей, правивших до него.
(138) Я бы высоко оценил возможность собрать воедино все, что я говорил в своих речах по этим вопросам: тогда такую речь признали бы более соответствующей данной теме. Тем не менее, ты должен сам изучить из всех приводимых мною доводов те, которые усиленно побуждают тебя к этой войне: только таким образом ты сможешь принять лучшее решение.
(139) Мне хорошо известно, что многие эллины считают могущество царя неодолимым[108]. Но достойно удивления, если они думают, что эллин, обладающий большим опытом в военном деле, не сумеет разрушить во имя свободы это могущество, завоеванное и организованное для рабства каким-то варваром [109], к тому же плохо воспитанным: а ведь эти: люди должны знать и то, что создавать все трудно, а разрушать легко.
(140) Прими во внимание и то, что все более всего почитают и восхищаются теми людьми, кто одновременно умеет и заниматься государственными делами, и предводительствовать на войне. И если ты видишь, как люди, обладающие такими качествами и живущие в одном определенном государстве, пользуются почетом, каких же нужно ожидать похвал тебе,; которые будут высказаны, когда ты окажешься вследствие оказанных тобою услуг государственным деятелем среди всех эллинов, а благодаря, своему военному искусству - победителем варваров? (141) Я со своей стороны считаю, что это будет пределом славы, потому что никто в будущем не сможет добиться большего: ведь у эллинов не будет уже такой задачи, которая заключается в том, чтобы от бесконечных войн привести всех нас к соглашению, и невероятно, чтобы варвары восстановили такое могущество, если ты уничтожишь то,, которое у них сейчас имеется. (142) Поэтому из последующих поколений никто, даже если он будет выдающимся человеком по своим качествам, не сможет совершить ничего подобного. Что же касается подвигов предков, то подвиги, уже совершенные тобой я могу поставить выше- искренне и без всякой натяжки. Ведь если ты покорил столько народов, сколько никогда ни один из эллинов не захватывал городов, разве не смог бы я, сопоставляя тебя с каждым из них, легко показать, что ты совершил нечто большее, чем они? (143) Но я предпочел воздержаться от такого рассмотрения по двум причинам: во-первых, потому что некоторые пользуются им некстати, во-вторых, потому что не хочу ставить тех, кого считают полубогами, ниже людей, живущих сейчас.
(144) Обрати внимание и на то, - вспомним кое-что и о древних - что богатство Тантала, власть Пелопа, могущество Еврисфея не стал бы восхвалять никто: ни изобретательный оратор, ни поэт - но все готовы восхвалять участников похода на Трою и тех, кто сравнялся с ними, правда, только после великого Геракла и доблестного Тесея. (145) А между тем мы знаем, что самые известные и самые доблестные из них правили крохотными городками и островками, и все же они оставили по себе божественную и громкую славу, потому что все люди любят не тех, кто приобрел могущество для самого себя, а тех, кто стал причиной самых больших благ для всех эллинов.
(146) Но ты увидишь, что не только о них у людей такое мнение, но •оно возникает и во всех подобных случаях, потому что и наш город никто не стал бы хвалить за то, что он захватил власть на море, и за то, что собрав такую огромную сумму денег с союзников, переправил их на Акрополь. Конечно, никто не стал бы его хвалить и за то, что он захватил в свои руки право из многочисленных существующих государств одни разрушить, другие возвеличить, третьи устраивать по своему усмотрению: делать все это было во власти нашего города. (147) По причине всего этого было выдвинуто много обвинений против него. Но за Марафонское сражение, за морскую битву при Саламине и особенно за то, что афиняне покинули свой город ради спасения всех эллинов [110], все прославляют его. (148) Того же мнения придерживаются и о лакедемонянах: ими восторгаются скорее из-за поражения, которое они потерпели при Фермопилах, чем за все одержанные ими победы, и на памятник, воздвигнутый варварами [111] в знак победы над ними, смотрят с любовью. Памятники же, воздвигнутые лакедемонянами в знак победы над другими эллинами, не одобряют и смотрят на них с неудовольствием, так как упомянутый выше считают выражением доблести, а эти - символом стремлений к господству над другими.
(149) Так вот, продумав и взвесив все это, обвини мой возраст, если что-нибудь из сказанного мною окажется слишком слабым или имеющим недостатки [112], - возраст, которому все люди простили бы, имея для этого все основания. Но если содержание окажется таким же, как в опубликованных мною прежде речах, то надо полагать, что это не старость моя нашла, но божество подсказало, не обо мне думая, но заботясь об Элладе, желая и ее избавить от нынешних бед, и тебя окружить еще большей славой, чем ныне. (150) Тебе, я думаю, небезызвестно, каким образом боги управляют делами людей. Они не сами непосредственно причиняют добро и зло, выпадающие на долю людей, но вселяют в душу каждого такой образ мыслей, что то и другое мы сами причиняем друг другу. (151) Может быть, и теперь дар красноречия они уделили нам, а для дел предназначают тебя [113], считая, что последними лучше всего, пожалуй, сможешь управлять ты, а моя речь, вероятно, менее всего способна доставить неприятность слушателям. И я полагаю, что и содеянное тобой до этого времени едва ли могло достигнуть таких размеров, если бы этому не способствовал кто-нибудь из богов - (152) не для того, чтобы ты всегда воевал только с живущими в Европе варварами, но с той целью, чтобы ты, закалившись в борьбе с ними, приобретя опыт и осознав свои силы, устремился против тех варваров, выступить против которых я и советую. Ведь стыдно отставать, когда судьба благоприятствует тебе, и не предоставлять себя в ее распоряжение для той цели, к которой она хочет тебя повести.
(153) Я считаю, что ты должен ценить всех, кто отзывается добрым словом о совершенных тобою делах, однако ты должен признать, что лучше всего прославляют тебя те, кто считает тебя способным свершить еще более великие дела, а также те, кто не только в настоящий момент говорит тебе приятное, но заставит и последующие поколения восхищаться твоими делами так, как ничьими другими из предшествующих поколений. Хотя
я хочу сказать по этому поводу еще многое, но не могу этого сделать, а по- какой причине - об этом я говорил более чем достаточно.
(154) Итак, остается подвести итог всему сказанному выше, чтобы ты познакомился в наиболее сжатом виде с моими советами. Я утверждаю, что ты должен быть благодетелем эллинов, царем македонян, повелителем возможно большего числа варваров. Если ты будешь это делать, все будут тебе благодарны: эллины - за услуги, македоняне - если ты будешь - править ими как царь [114], а не как тиран, другие народы - если избавятся благодаря тебе от варварской деспотии и окажутся под покровительством Эллады. (155) Насколько все это написано своевременно и тщательно,, справедливо узнать от вас, слушателей. Однако то, что никто не дал бы тебе советов лучше этих и более пригодных для сложившихся обстоятельств, это я знаю точно.
После победы Фив над Спартой в сражении при Левктрах (371 г.) начался распад Пелопоннесского союза. В Пелопоннесе развернулось широкое демократическое движение. При содействии фиванского полководца Эпаминонда в результате его первого победоносного похода в Пелопоннес, была освобождена от многовековой зависимости Мессения (370 г.) и основан город Мессена. Однако Спарта отказалась признать de jure независимость Мессении и не подписала предложенный Фивами в 366 г. мирный договор. "Мессенский вопрос" был предметом острых политических разногласий в Греции. Софист Алкидамант взял Мессению под свою защиту.[1] Но выступлению Алкидаманта предшествовало выступление Исократа, который выражал интересы имущественной группы афинского общества, напуганной размахом демократического движения. Речь вложена в уста Архидама, сына правящего в Спарте царя Агесилая. Она служит призывом к продолжению войны ради сохранения спартанских прав на Мессению.
В античный период существовали две точки зрения на характер этой речи: 1) речь была заказана Исократу Архидамом; 2) речь является школьным риторическим упражнением. Последнюю точку зрения поддерживал Бласс, принимая время составления речи в период между 356-351 гг. до н. э. Эд. Мейер, У. Виламовиц и другие относят ее к 366/5 г. в соответствии с ее содержанием. Такая датировка несомненно правильна.
В сущности "Архидам" - агитационный памфлет, вызванный политической ситуацией того времени и направленный против демократических движений в защиту прав частной собственности состоятельных граждан.
СОДЕРЖАНИЕ, СОСТАВЛЕННОЕ НЕИЗВЕСТНЫМ АВТОРОМ
После битвы при Левктрах фиванцы совершали набеги на Лакедемон и многократно его опустошали, так что и лакедемонянки, встретив постоянно обращавшихся в бегство лакедемонян, сказали им: "Неужели мы должны вторично спрятать вас в своем чреве?". И вот (лакедемоняне) объединившись, одержали победу при Мантинее при поддержке прекрасной афинской конницы. После битвы при Мантинее лакедемоняне отправили послов к фиванцам, добиваясь у них мира. Фиванцы дали им обещание сохранять спокойствие, если они восстановят Мессену и предоставят ей автономию. В то время, как другие советовали лакедомонянам восстановить Мессену, Архидам Младший советует лакедемонянам не восстанавливать. Родословная же Архидама Младшего такова: у Зевксида родился Архидам, у Архидама - Агис, у Агиса - Агесилай, у. Агесилая - Архидам. Одни говорят, что Архидам получил речь от Исократа, послав за нею в Афины; другие же утверждают, что эта речь представляет собой риторическое упражнение Исократа на тему, какую речь произнес бы Архидам, давая совет лакедемонянам. Таково содержание речи, основа речи - фактическая, главное же в ней - польза·
* * *
(1) Быть может, некоторые из вас удивляются тому, что я, соблюдавший до сих пор установления нашего города с такой тщательностью, как, по-моему, никто другой из моих ровесников, настолько изменился, что, несмотря на свою молодость [2], выступил вперед и собираюсь дать совет относительно вещей, о которых и старшие не решаются говорить.
(2) Однако я и сейчас продолжал бы хранить полное молчание, если бы кто-нибудь из ораторов, обычно обращающихся к вам в народном собрании, сказал нечто достойное нашего города. Между тем я вижу, как одни соглашаются с тем, что велят нам наши враги, другие сопротивляются, но без достаточной энергии, некоторые же совершенно замолкли. Поэтому я поднялся, чтобы высказать свое собственное мнение относительно этого, считая постыдным ради соблюдения установленного для моего возраста положения в обществе пренебречь тем, что город вынесет решение, не соответствующее его достоинству.
(3) Я полагаю, если о других вещах людям моего возраста действительно приличнее молчать, то по вопросу войны и мира должны давать советы в особенности те, кому в наибольшей мере предстоит подвергнуться опасностям войны. К тому же способность судить о полезном присуща в такой же степени и нам, молодым.
(4) На самом деле, если было бы доказано, что старшие всегда знают, что именно является наилучшим, молодые же ни в чем не в состоянии разобраться правильно, то было бы справедливо лишить нас права давать советы. Поскольку же в умении судить о вещах верно мы разнимся друг от друга не количеством прожитых лет, а природной одаренностью и усердием, то почему бы не использовать опыт обоих поколений, чтобы вам было возможно из всех высказываний выбрать самое выгодное? (5) Я удивляюсь тому, что люди, доверяющие нам вести триэры и командовать войском [3] (хотя при ошибке в этих делах мы могли бы принести многочисленные тяжелые бедствия городу), тем не менее думают, что мы не должны высказывать своего мнения по поводу решений, которые вам надо принять. Между тем, если мы при этом исправим ваше мнение, мы принесем всем вам пользу. Если же разойдемся с вами, то, хотя и упадем в ваших глазах, не причиним вреда государству.
(6) Право же я говорю об этом не потому, что мне пришла охота произносить речи или изменить свой прежний образ жизни; но я хочу убедить вас не пренебрегать ни тем, ни другим поколением, а среди всех искать такого человека, который был бы способен дать достойный совет относительно нынешних обстоятельств. (7) Ведь с тех пор, как наш народ населяет этот город, у нас не бывало такого опасного положения и не бывало войны, которая затрагивала бы столь существенные интересы, как те, ради обсуждения которых мы собрались. Прежде мы боролись за утверждение нашей власти над другими народами, теперь мы боремся за то, чтобы не выполнять чужих повелений, а это и есть признак независимости, ради которой можно перенести все самое страшное не только нам, но и другим людям, если они не полностью лишены мужества и хоть сколько-нибудь претендуют на доблесть. (8) Я же лично предпочел бы скорее умереть на месте, не подчинившись предписанному, чем намного продлить свою жизнь сверх положенного мне срока, проголосовав за то, что нам приказывают фиванцы [4]. Ибо я, потомок Геракла [5], сын ныне правящего царя [6], и по всей видимости сам в будущем носитель такого же сана, стыдился бы остаться равнодушным к делу, которое касается и меня, а именно к тому, что землей, которую передали нам наши отцы, будут владеть наши рабы.[7] (9) Я полагаю, что и вы придерживаетесь такого же мнения, приняв во внимание следующее: до этого дня казалось, что в войне с фиванцами нас постигла неудача[8], но мы были побеждены лишь физически, вследствие ошибки командующего [9], дух же наш и ныне не сломлен. (10) Однако же если в страхе перед грядущими опасностями мы отдадим хотя бы частицу из принадлежащего нам, то поддержим хвастовство фиванцев и сами воздвигнем над собой трофеи более величественные и более славные, чем те, что были воздвигнуты при Левктрах: те трофеи - памятник нашей неудачи, эти же станут свидетельством нашей душевной слабости. Пусть же никто не убедит вас покрыть родину таким позором!
(11) Между тем наши союзники с чрезмерным рвением советуют нам, отдав Мессению, заключить мир. И по справедливости вы могли бы негодовать на них еще в большей степени, чем против тех, кто с самого начала отпал от нас [10]. Ведь отказавшись от нашей дружбы, они обрекли на гибель свои собственные города, ввергнув их в гражданские распри, междоусобную резню, установив у себя негодный политический строй[11], а нынешние наши союзники намереваются причинить зло нам. (12) Ту славу, которую наши предки приобрели за семьсот лет [12] в многочисленных опасностях и передали нам, - эту славу они уговаривают нас тотчас отбросить. Разве могли они придумать несчастье для Лакедемона более унизительное и ужасное, чем это! (13) Они дошли до такого бесстыдства и приписывают нам такое малодушие, что после того, как сами не раз просили нас воевать ради защиты их территорий [13], считают, что мы не должны идти на риск ради Мессении; для того чтобы спокойно возделывать свою собственную землю, они пытаются убедить нас, будто нам следует уступить врагу часть нашей земли. Больше того, они еще грозятся, если мы не пойдем на это, заключить с врагами сепаратный мир! (14) Я же полагаю, что без их участия предстоящее нам испытание станет не настолько тяжелее, насколько прекраснее и почетнее в глазах всех людей, так как попытка бег чужой помощи, собственными усилиями спасти себя и одолеть врагов согласуется с прочими деяниями Спарты.
(15) Прежде я никогда не находил удовольствия в речах, напротив, всегда считал, что тот, кто тратит время на слова, менее способен на дела. Теперь же я ничего не ценил бы выше способности изложить свои мысли о предмете нашего обсуждения так, как мне хочется. Ибо в настоящих обстоятельствах я надеюсь именно таким образом принести величайшую пользу нашему городу. (16) Прежде всего, я думаю, нужно вам объяснить, каким образом мы овладели Мессенией и по какой причине вы поселились в Пелопоннесе, будучи в древние времена дорийцами. Поэтому я начну издалека, чтобы вы поняли, что [14] они пытаются отнять у вас ту землю, которой вы владеете с не меньшим правом, чем остальной территорией Лакедемона.
(17) После того как Геракл преставился, превратившись из смертного в божество, его сыновья из-за могущества их врагов[15] были обречены на многочисленные странствования и опасности. Когда же Эврисфей умер, они поселились среди дорийцев. Их потомки в третьем поколении[16] пришли в Дельфы, желая о чем-то вопросить оракул. Однако Аполлон не дал ответа на заданный вопрос, а велел им идти в землю их отцов. (18) Обдумав это изречение бога, они решили, что им принадлежит, во-первых, Аргос по праву наследования, ибо после смерти Эврисфея они оказались единственными потомками Персея[17], во-вторых, Лакедемон в качестве дара, ибо когда лакедемонский царь Тиндарей[18], после того как его сыновья Кастор и Полидевк перестали существовать среди людей, был лишен власти, Геракл вернул его в Лакедемон и получил эту область в качестве награды за оказанное благодеяние, а также из-за родства между ним и сыновьями Тиндарея[19]; (19) в-третьих, им принадлежит Мессения по праву победителя, ибо Геракл, ограбленный Нелеем и его сыновьями (за исключением Нестора), отнявшими у него коров, которых он увел у Гериона из Эритеи[20], захватил Мессену силой, виновных убил,, а Нестору вверил город, считая его разумным за то, что он, несмотря на свою молодость, не принял участия в преступлении отца и братьев. (20) В таком смысле истолковав изречение Аполлона, они, взяв в союзники ваших предков, составили войско, причем отдали тем, кто последовал за ними, в общее владение свои собственные земли, а от них взяли себе[21] в качестве избранной награды право на царскую власть. Затем они укрепили это соглашение взаимными клятвами в верности и отправились в поход. (21) Я не буду тратить времени на описание опасностей и различных событий, как не имеющих отношения к данному вопросу. Победив на войне жителей тех местностей, о которых было сказано, они разделили свои царства на три части[22]. И вот вы, жители Спарты, вплоть до нынешнего дня сохраняете верность клятвам и договорам, которые вы заключили с нашими предками. (22) Поэтому и в прошлом вам жилось лучше, чем другим эллинам, и в будущем ваши дела, нужно полагать, будут обстоять лучше, чем теперь, если вы останетесь верны себе. Мессенцы же дошли до такого нечестия, что коварно убили Кресфонта, основателя их государства, господина этой страны, потомка Геракла, их предводителя. (23) Его сыновья, избежав опасности, оказались в, нашем городе в качестве просителей, умоляя заступиться за умершего и предлагая нам страну. Снова вопросив бога и получив указание принять ее и отомстить убийцам Кресфонта, вы осадили мессенцев и так овладели этой страной.
(24) Конечно, я не во всех подробностях изложил наши изначальные права, ибо сейчас не время углубляться в предания, так что мне пришлось предпочесть более краткий рассказ более ясному. Тем не менее я полагаю, из сказанного для всех стало очевидным, что той землей, которая нам принадлежит по всеобщему признанию, мы владеем на основании такого же права, как и той землей, которая является предметом спора: мы живем в этой земле, потому что она была дана нам Гераклидами, потому что так приказал Аполлон и благодаря победе над ее обитателями; и Мессенией мы владеем на основании такого же дара Гераклидов, получив ее таким же образом и с соизволения того же бога. (25) Разумеется, если мы настроены так, чтобы не возражать ни по одному пункту, даже если бы нам приказали покинуть Спарту, то было бы излишним беспокоиться и о Мессении. Однако если никто из вас не согласился бы жить, лишившись отечества, то и относительно Мессении следует придерживаться такого же мнения. Ибо. мы можем выдвинуть одни и те же законные основания и привести одни и те же доводы в пользу обладания той и другой территорией.
(26). Ведь вам хорошо известно, что имущество, как частное, так и общественное, считается наследственным и бесспорным, если находилось в руках владельца в течение длительного времени[23]. Мы же овладели Мессенией раньше, чем персы основали свое царство и утвердили свою власть над материком [24], и раньше, чем были основаны некоторые из эллинских городов. (27) И несмотря на это, фиванцы предоставляют Азию персидскому царю на том основании, что она является его наследственной собственностью, хотя персидскому царству нет еще и двухсот лет, от нас же они отнимают Мессению, хотя мы владеем ею вдвое дольше[25]. Совсем недавно они разрушили Феспии и Платею[26], а Мессену они намерены отстроить заново и заселить, хотя истекло четыреста лет со дня ее разрушения, причем и то, и другое делается вопреки клятвам и договорам [27]. (28) Хотя бы они вернули в Мессену настоящих мессенцев! Конечно, и в этом случае они поступили бы несправедливо, но по крайней мере обидели бы нас под более благовидным предлогом. Но они поселяют у наших границ илотов! Так что самым ужасным является не то, что мы лишимся этой земли вопреки нашему праву, но то, что мы увидим, как наши собственные рабы стали ее господами.
(29) Из последующих рассуждений вам станет еще яснее, что и ныне мы терпим страшную несправедливость и прежде на законном основании владели Мессенией. Ведь не раз и в прошлом нам угрожали опасности, и мы бывали принуждены заключать мир, так как находились в худшем положении, чем наши противники[28]. (30) Однако несмотря на то, что договоры тогда заключались в обстоятельствах, при которых невозможно было притязать на какие-либо преимущества, и возникали разногласия во некоторым другим пунктам, все же ни персидский царь, ни город Афины никогда не упрекали нас в том, будто мы владеем Мессенией противозаконно. Можно ли найти более убедительное решение спора относительно права, чем признание наших врагов, да еще в обстановке, неблагоприятной для нас?
(31) Что касается оракула, который является, как все Согласятся, наиболее древним, наиболее беспристрастным и достойным доверия, то он признал наше право на Мессению не только тогда, когда сыновья Кре- сфонта отдали ее нам и он велел принять дар и помочь обиженным, но и позже, когда война затянулась, и обе стороны направили послов в Дельфы. Противники наши молили бога о спасении, мы же вопросили оракул о том, каким способом в кратчайший срок овладеть городом. Нашим противникам бог не дал ответа, так как их просьба не была справедливой, нам же указал, какие следует принести жертвы и откуда призвать помощь[29]. (32) Можно ли представить свидетельство более авторитетное и более ясное, чем это? Во-первых, очевидно, что мы получили эту землю от ее владельцев (ничто ведь не мешает снова кратко перечислить факты); во-вторых, мы овладели ею в результате войны, а в те времена большинство городов именно так основывались; далее, изгнав тех, кто поступил нечестиво с сыновьями Геракла, причем преступники справедливо были изгнаны за пределы обитаемой земли; наконец, и длительность владения, и суждение наших врагов, и изречения бога - все вместе подтверждает, что земля эта законно принадлежит нам. (33) Каждый из этих фактов достаточен сам по себе для опровержения доводов тех, кто осмеливается обвинять нас в том, будто мы из корыстолюбия не заключаем мира теперь или из притязаний на чужую территорию вели войну против Мессении тогда. Пожалуй, можно было бы привести еще больше доводов в пользу права нашего владения, однако, я полагаю, и сказанного достаточно.
(34) Те, кто советует нам заключить мир, говорят, что людям разумным не следует иметь одинаковый взгляд на вещи при счастливых и при несчастных обстоятельствах, но надо принимать решения соответственно данному положению дел, приспособляться к ходу событий и не ставить себе целей свыше возможностей. При нынешних же тяжелых обстоятельствах следует стремиться скорее к полезному, чем к справедливому. (35) Что касается всего прочего, то с этим я согласен, но никто не мог бы убедить меня считать что-либо более полезным, чем справедливость. Ведь я вижу, что и законы ради нее издаются и благородные мужи ревнуют о ней, и благоустроенные государства больше всего о ней заботятся, (36) также исход всех бывших войн определялся не в соответствии с силой, а в соответствии с правом. Словом, жизнь людей вообще порочностью разрушается, добродетелью же сохраняется. Так что пусть не падают духом те, кто готов сразиться за правое дело, а скорее пусть опасаются насильники и те, кто не умеет соблюдать меру при удаче. (37) Затем следует принять во внимание и следующее: мы все в настоящее время держимся одинакового мнения о том, что справедливо, относительно же того, что именно для нас полезно, мы спорим. Если налицо два блага, причем одно из них совершенно ясное, другое же сомнительное, то разве не поступили бы вы смешно, если бы общепризнанное благо отвергли, а спорное решили бы предпочесть, в особенности когда выбор имеет такое важное значение? (38) Ведь следуя моим предложениям, вы не должны отказываться ни от одной пяди своих владений, и вы не покроете позором наш город, но сможете надеяться, что, борясь за правое дело, вы будете сражаться лучше, чем ваши противники; следуя же предложениям сторонников заключения мира, вы немедленно отказываетесь от Мессении; [30] допустив с самогона- чала себе во вред эту ошибку, вы, быть может, не достигнете ни полезного, ни справедливого, словом, ничего из того, чего вы ожидаете. (39) И ведь совершенно еще не ясно, достигнем ли мы прочного мира, если и выполним предписания. Я думаю, Для вас не тайна, что все люди имеют обыкновение обсуждать справедливые условия договора с теми, кто защищает свои права; к тем же, кто слишком охотно подчиняется приказам, предъявляют еще большие требования, чем было первоначально задумано. Так что тот, кто настроен воинственно, получает лучшие условия мира, чем легко идущие на соглашения. (40) Однако чтобы не казалось, будто я слишком долго рассуждаю на эту тему, я, отложив в сторону все подобные соображения, обращусь к прямым доказательствам своей мысли. В самом деле, если бы никогда не случалось народу после неудачи воспрянуть духом и одолеть своих врагов, то, естественно, и у нас не было бы надежды одержать на войне победу; если же, напротив, часто бывало, что более сильная сторона оказывалась побежденной более слабым противником и ведущие осаду погибали от рук осажденных[31], что удивительного, если и наши нынешние дела примут другой оборот?
(41) Я не могу привести подобного примера из истории нашего города, так как на его территорию никогда еще не вторгался враг, превосходящий нас силой[32], но существует много свидетельств тому в истории других государств, в особенности же Афин. (42) Мы найдем, что они вызвали упреки со стороны эллинов из-за своей власти над другими государствами, но обрели добрую славу у всех людей, отразив наглых захватчиков.
Если бы я захотел остановиться на опасностях, которым они подвергались в древности в борьбе против амазонок, фракийцев или пелопоннесцев[33], которые вторгнулись на их землю под предводительством Эврисфея, то, пожалуй, показалось бы, что я говорю о слишком стародавнем и далеком от нынешних дел. Но кто же не знает, с какого несчастья они начали войну с персами, чтобы подняться затем до такого процветания? (43) Ведь только они из всех эллинов, живущих за пределами Пелопоннеса, хоть и видели, что сила варваров непреодолима, не стали обсуждать их требований и тотчас предпочли разрушение своего города - рабству. Покинув страну и считая своим отечеством свободу, они разделили с нами опасности; после этого они испытали такую перемену судьбы, что, утратив на несколько дней свои владения[34], затем на долгое время установили свою власть над другими. (44) Не только; на истории этого города можно показать, как отважное сопротивление врагам является источником великих благ. Тиран Дионисий, например, однажды оказался в окружении осаждавших его карфагенян; не было никакой надежды на спасение; когда же он, подавленный трудностями войны и враждебным отношением граждан к нему, решил спастись бегством, отплыв на корабле, один из его друзей решился сказать ему: "Прекрасный саван - единоличная власть".[35] (45) Пристыженный этими словами, Дионисий изменил свое намерение и, возобновив войну, уничтожил великое множество карфагенян, а над гражданами установил еще более твердую власть, приобретя могущество, значительно превосходящее первоначальное. Закончил он жизнь как единоличный правитель, передав сыну тот же сан и власть, которыми пользовался сам.
(46) Подобным же образом поступил и македонский царь Аминта. Потерпев поражение в битве с живущими по соседству варварами, лишившись всей Македонии, он сперва задумал покинуть страну, чтобы спасти жизнь, но услышав, как кто-то восхвалял Дионисия за действия, о которых я рассказал, подобно ему изменил свое решение, захватив клочок земли и оттуда призвав помощь, он за три месяца овладел всей Македонией. Остальное время он царствовал и умер в глубокой старости [36];
(47) Если бы мы захотели перечислить все подобные случаи, то утомились бы, вы - слушая, а я говоря об этом. Все же припомним еще событие, связанное с Фивами. То, что произошло в прошлом, могло бы огорчить нас, зато будущее внушает лучшие надежды. В самом деле, они имели смелость выдержать наши вторжения[37] и угрозы, а затем удача настолько изменила их положение, что они, находившиеся в прошлом под нашей властью, теперь считают себя вправе отдавать нам приказания.
(48) Тот, кто, наблюдая подобные перемены обстоятельств, думает, что с нами это не произойдет, - совсем неразумен. Поэтому нам следует быть стойкими в настоящее время и с мужеством смотреть в будущее. Ведь мы знаем, что государства преодолевали подобные несчастья благодаря правильному государственному устройству и опыту в военном деле. Но никто не посмеет отрицать, что военным опытом мы превосходим других эллинов, государственный же строй только у нас именно таков, каким он должен быть. При таких предпосылках невозможно, чтобы мы не оказались в лучшем положении, чем те, кто не заботился ни о том, ни о другом.
(49) Существуют же, однако, люди, которые осуждают войну и указывают на сопряженный с нею риск. Для подтверждения они приводят много различных примеров, в том числе из нашего собственного опыта. Они выражают удивление, как некоторые решают довериться столь трудному и рискованному средству. Я же знаю, что многие народы именно в результате войны достигли большего процветания, другие же в результате мира потеряли то, чем обладали прежде. (50) Война и мир сами по себе - ни добро, ни зло, но результат того и другого неизбежно будет соответствовать тому, как повести себя при соответствующих условиях и обстоятельствах. Тот, кто преуспевает, должен жаждать мира, так как при мире возможно сохранить на наибольший срок свое благополучие, напротив, в несчастных обстоятельствах следует обратить свои помыслы к войне, ибо вследствие вытекающих из нее беспорядков и новшеств скорее всего случаются перемены. (51) Я боюсь, однако ж, как бы не оказалось, что мы поступаем как раз наоборот: когда у нас была возможность жить в довольстве, мы вели больше войн, чем того требовала необходимость, когда же мы очутились перед неизбежностью риска, мы захотели покоя и рассуждаем об осторожности. Между тем народ, желающий быть свободным, должен остерегаться договоров, заключаемых по предписанию, так как они близки к рабскому подчинению. Он может идти на мир либо нанеся поражение врагу, либо уравняв с его силами свои силы. В соответствии с тем, как будет закончена война, будут находиться и условия мира.
(52) Обдумав это, следует не связывать себя слишком поспешно постыдными соглашениями. Пусть не покажется, что судьбу отечества мы решаем более легкомысленно, чем другие вопросы. Вспомните: в прошлом, если один единственный лакедемонянин приходил на помощь какому-нибудь городу наших союзников, который подвергся осаде, то все соглашались, что именно ему город бывал обязан своим спасением. О большинстве подобных мужей можно услышать от стариков. О самых же знаменитых из них я сам хочу вам рассказать. (53) Педарит[38], например, приплыв к Хиосу, спас город. Брасид же вступил в Амфиполь, отобрал небольшое число осажденных и в битве одержал победу над осаждавшими[39], несмотря на их многочисленность. Наконец, Гилипп, придя на помощь сиракузянам, не только их спас, но и захватил в плен те вооруженные силы, которые их теснили на суше и на море [40]. (54) Так разве же не постыдно, что между тем как в прошлом каждый из нас в отдельности был в состоянии защитить чужие города, в наше время мы все вместе не можем и даже не пытаемся спасти наш собственный город? И разве не постыдно, что, сражаясь в защиту других, мы наполнили Европу и Азию трофеями, а в защиту собственного отечества, столь открыто оскорбляемого, мы, как это все видят, не дали ни одного достойного упоминания сражения? [41] (55) И, наконец, в то время как другие города [42] выдерживали крайности осады, отстаивая господство нашего государства, мы не хотим даже небольших страданий ради того, чтобы освободить себя от необходимости действовать вразрез со своим правом. Разве это не постыдно? И хотя всем известно, что мы и теперь еще выращиваем коней для ристаний, мы, тем не менее, готовы заключить мир, как люди, доведенные до крайней степени бедности и нуждающиеся в самом необходимом. (56) Плачевнее же всего будет, если мы, слывущие самыми стойкими среди эллинов, проявим при обсуждении нашего положения больше малодушия, чем другие. Существует ли народ, достойный упоминания, который, потерпев поражение в одной единственной битве и испытав одно единственное вторжение [43] в свою страну, так трусливо согласился бы подчиниться всем предъявляемым требованиям? И мог ли бы подобный народ сохранить присутствие духа при длительных неудачах? (57) Мессенцы в течение двадцати [44] лет подвергались осаде, борясь за эту землю, так разве не упрекнут нас все, если мы так скоро потеряем ее на основании договоров и не вспомним о предках, но, убежденные словами, откажемся от той земли, которую они приобрели великими трудами?
(58) Но некоторых это обстоятельство ничуть не тревожит, и они, потеряв всякий стыд, дают нам советы, следуя которым город покрыл бы себя бесчестьем. Эти люди так ретиво побуждают нас отдать Мессению, что имеют дерзость подробно доказывать слабость нашего города и силу врагов. Они предлагают нам, своим политическим противникам, ответить, откуда же мы ожидаем помощи, призывая к войне? (59) Я же полагаю, что самой сильной, самой верной союзницей является справедливость во всех поступках (так как благоволение богов, вероятно, на стороне справедливых, если можно судить о предстоящем на основании прошлого); далее, нашими союзниками являются хороший государственный строй и разумная умеренная жизнь, а также готовность до последней капли крови сражаться с врагами и убеждение, что больше всего следует опасаться дурной славы у сограждан. Все эти качества присущи нам в большей мере, чем другим людям. (60) Эти качества я считал бы на войне более ценными союзниками, чем подкрепление тысячами воинов. Действительно, я ведь знаю, что и те, которые первыми из нашего народа пришли в эту страну, одержали верх над другими не благодаря своей численности, а благодаря тем доблестям, о которых я рассказал. Вот почему недостойно испытывать страх перед врагами из-за их многочисленности. Напротив, нам следует мужаться, видя, что мы так стойко перенесли несчастья, как еще никогда никто из эллинов,, и сохранили верность издревле установленным законам и обычаям. (61) А другие между тем, как мы видим, не в состоянии справиться даже со своей удачей и уже приведены в замешательство[45]; одни захватывают города своих союзников, те оказывают им сопротивление, иные спорят со своими соседями о пограничных землях, иные более завидуют друг другу, чем воюют против нас [46]. Так что я удивляюсь тем, кто ищет союзника более сильного, чем ошибки наших врагов.
(62) Если же нужно сказать и относительно помощи извне, то найдутся, я полагаю, многие желающие поддержать нас. Прежде всего я сошлюсь на афинян [47]. Хотя они и не во всем на нашей стороне, но ради нашего спасения сделают все, что угодно. Существуют и другие эллинские города, которые относятся к несчастьям, постигшим Спарту, как к собственным. (63) Наконец, тиран Дионисий [48], царь Египта [49], правители на территории Азии [50] охотно придут нам на подмогу, каждый сообразно со своими возможностями. Кроме того, состоятельные люди из эллинов, обладающие влиянием и стремящиеся к наилучшему государственному строю[51], хотя еще не объединились между собой, но их сочувствие на нашей стороне, так что, естественно, я могу возлагать большие надежды на их содействие в будущем.
(64) Я думаю, что и простой народ в Пелопоннесе и та демократия[52], которую мы все считаем наиболее враждебно настроенной к нам, уже стремятся к нашему заступничеству: ведь их отпадение не осуществило ни одну из их надежд; вместо свободы они получили обратное: потеряв лучших из своей среды, они оказались в зависимости от худших из сограждан, вместо автономии - самое ужасное беззаконие. (65) Раньше они ходили вместе с нами походом против врагов, теперь они видят, как враги вторгаются на их собственную территорию; раньше они только по слухам знали о распрях, происходивших в других местах, теперь чуть ли не ежедневно у них у самих происходят государственные перевороты. Несчастье настолько их всех сравняло, что никто не в состоянии распознать, кто из них находится в самом худшем положении. (66) Нет ни одного неповрежденного города, нет ни одного города, который не пострадал бы от своих соседей[53], так что поля опустошены, города разграблены, государственный порядок и законы, при которых жители этих городов когда-то были счастливейшими из эллинов, уничтожены[54]. (67) Они относятся друг к другу с таким недоверием и с такой враждебностью, что сограждан боятся более, чем врагов. Вместо бывшего при нашей власти единодушия и взаимной имущественной поддержки, они дошли до такого распада связей между собой, что люди состоятельные охотнее бросили бы свое имущество в море, чем оказали бы помощь нуждающимся, а бедные меньше обрадовались бы находке клада, чем возможности силой захватить имущество богатых. (68) Прекратив жертвоприношение на алтарях, люди, точно жертвенных животных, закалывают друг друга[55]. Сейчас можно встретить больше изгнанников из одного города, чем прежде из всего Пелопоннеса. И хотя я рассказал о множестве бедствий, постигших Пелопоннес, в действительности их гораздо больше. Ибо не существует таких ужасов и страданий[56] на свете, которые не встретились бы здесь. (69) Одни ими уже сыты по горло, другие вскоре пресытятся и будут искать избавления от них. Не воображаете же вы, что люди согласятся и впредь жить[57] в таких условиях? Ведь если некоторые устают и в благополучии, смогут ли они стойко выдержать длительный период бедствий? Так что не только в случае войн мы окажемся победителями, но если мы сохраним спокойствие и выдержку, вы увидите, как они изменятся и будут считать союз с нами своим спасением. Вот какие надежды я питаю.
(70) Я так далек от того, чтобы выполнить хоть что-нибудь из требований наших врагов, что если бы даже ничего не осуществилось из этих надежд и ниоткуда не пришла бы помощь, а напротив, некоторые эллины обидели бы нас, другие же остались бы равнодушными, я и в этих обстоятельствах не изменил бы своего решения. Я подверг бы себя всем опасностям войны, прежде чем пойти на это соглашение. Ведь мне было бы стыдно и в том случае, если бы я обвинил наших предков, будто они отняли землю у мессенцев противозаконно, и в том случае, если б я признал, что они завладели ею правильно и подобающим образом, а мы, вопреки нашему праву, согласились на какую-нибудь уступку относительно нее. (71) Итак, ни того, ни другого не следует делать, а нужно обдумать, как повести войну соответственно с достоинством нашего города и не покрыть позором как лжецов тех, кто имеет обыкновение петь нам хвалу. Напротив, мы должны проявить себя так, чтобы превзойти все хорошее, сказанное о нас. (72) Таким образом, я полагаю, в дальнейшем не случится ничего хуже того, что мы терпим, сейчас. Наоборот, враги наши примут такие решения и совершат такие ошибки, в результате которых положение наше улучшится. Но если бы все же мы обманулись в своих надеждах и нас стали бы теснить со всех сторон, и мы оказались бы не в силах даже город свой удержать, пусть и ужасно то, что я намерен сказать, все же я не поколеблюсь высказать это прямо[58], ибо мои соображения более достойны стать известными эллинам и более соответствуют нашему образу мыслей, чем советы, которые нам[59] дают некоторые люди.
(73) Я заявляю, что следует отослать из Спарты наших родителей, наших жен, детей и прочее население, одних в Сицилию, других в Кирену или на материк. Все их там встретят с радостью и щедро наделят землей, а также прочими средствами существования, отчасти выражая свою благодарность за полученные ранее одолжения, отчасти в расчете на нашу благодарность за оказанные услуги. (74) Оставив тех из нас, кто хочет продолжать борьбу и способен носить оружие, следует покинуть город и все наше имущество за исключением того, какое мы будем в силах унести с собой, затем занять опорный пункт, как можно более надежный и благоприятный для ведения войны, совершать набеги, грабить и разорять врагов как на суше, так и на море до тех пор, пока они не прекратят спор относительно принадлежащего нам. (75) Если у нас хватит отваги на это, если мы не станем колебаться, вы увидите, как те, кто сегодня диктуют нам условия, придут к нам с мольбами и будут просить нас принять обратно Мессению и заключить мир.
Какое из пелопоннесских государств могло бы выдержать такую войну, которая, вероятно, возникла бы, если бы мы того захотели? Какое из них не было бы охвачено изумлением и страхом перед собравшимся войском, которое совершило такие дела, которое воодушевлено справедливым гневом против виновников этих крайних мер, доведено до отчаянной решимости и презрения к собственной жизни? (76) Перед войском, которое к тому же было бы свободно от повседневных забот и занято исключительно войной, перед войском, похожим во всем на отряд наемников, но обладающим такой доблестью и такой подготовкой, как ни одно кем-либо созданное войско? Перед войском, независимым от какой бы то Ни было государственной власти, способным располагаться под открытым небом, передвигаться в любом направлении? Перед войском, которое легко оказывалось бы в соседстве с кем бы ни захотело, и которое всякую местность, пригодную для ведения войны, считало бы своим отечеством? (77) И вот я думаю, стоит только облечь в слова подобный план и сделать его известным среди эллинов, как враги наши придут в смятение, а в особенности, если мы будем к тому же принуждены привести его в исполнение. Представьте себе (78) их душевное состояние, если сами они окажутся в тяжелом положении, а нам не смогут причинить вреда? Если они увидят свои собственные города в осаде [60], между тем как наш город в результате принятых мер никогда не испытает подобного несчастья? И если к тому же они увидят, что нам легко снабжать себя средствами к существованию из собственных запасов и из военной добычи, им же, напротив, трудно, так как не одно и то же заботиться о подобном войске или прокормить население города?
(79) Но самым горьким было бы для них сознавать, что наши домашние живут в полном довольствии и видеть, как их собственные семьи повседневно нуждаются в самом необходимом и однако ж быть не в силах облегчить их страдания; видеть, что, обработав поля, они теряют и семена, и урожай, но понимать, что оставив землю невозделанной, они совсем не смогут выдержать войну. (80) Но, может быть, сплотившись и создав общее войско, они станут преследовать нас и препятствовать тому, чтобы мы причиняли им вред. Однако же, чего мы могли бы пожелать более горячо, чем встретить выстроившихся против нас для сражения в той же неудобной местности людей недисциплинированных, отовсюду набранных и повинующихся разным командирам? Не потребовалось бы большого труда, чтобы быстро заставить их принять бой в условиях выгодных не им, а нам. (81) Не хватило бы оставшейся части дня, если бы мы попытались перечислить все преимущества, которые получили бы при подобном образе действий. Ведь всем известно, что мы одержали верх над эллинами не благодаря размерам нашего государства и не численностью населения [61], но тем, что установили государственный порядок по образцу войска, хорошо организованного и охотно повинующегося своим командирам. Итак, если мы введем у себя во всей чистоте тот строй, простое подражание которому уже приносило пользу, то, несомненно, мы легко одолеем наших противников.
(82) Мы также знаем, что основатели этого города вступили в Пелопоннес, имея в своем распоряжении лишь небольшое войско и тем не менее подчинили себе много могущественных городов. Так вот, было бы полезно последовать примеру наших предков, и после того, как мы потерпели неудачу, вернуться к началу нашего пути и попытаться возвратить себе почет и власть, которыми мы обладали прежде. (83) Но всего позорнее было бы, если бы зная о том, как афиняне покинули свою землю ради свободы других[62], мы ради собственного спасения не посмели бы бросить свой город; в то время как мы должны были бы давать другим пример подобных поступков, мы даже не захотели бы следовать примеру афинян. (84) И вот что еще более достойно осмеяния: фокейцы, спасаясь бегством от власти персидского царя, покинули Азию и основали новое поселение в Массалии, мы же дошли до такого малодушия, что готовы подчиниться приказу тех, над которыми неизменно властвовали в прошлом. (85) Не следует, однако, сосредоточивать свое внимание на том дне, в который мы были бы вынуждены отослать от нас самых близких нам людей. Нет, нам следует смотреть вперед[63] и представлять себе то время, когда мы, одержав победу над врагами, восстановим наше отечество, вернем назад наши семьи и докажем всем, что и сейчас мы пострадали не по справедливости и в прошлое время справедливо предъявляли права на первенство.
(86) Дело обстоит следующим образом. Я внес эти предложения не с тем, чтобы мы уже теперь их осуществили, и не потому, что нет иного пути спасения, но желая внушить вам убеждение, что и эти несчастья и еще более тяжелые следует выдержать, прежде чем подписать относительно Мессении договор, какой нам приказывают. (87) Я бы не призывал вас к войне так усердно, если бы не видел, что мир, к которому приведет осуществление моих предложений, стал бы почетным и прочным, а мир, к которому приведут предложения кое-каких советчиков, будет не только позорным, но и недолговечным. Ведь если мы поселим возле нашей границы илотов и станем смотреть сквозь пальцы на то, как их город крепнет, кто же не понимает, что мы будем вовлечены в непрестанные волнения и опасности? Так что рассуждающие об осторожности не замечают, что обеспечивают нам мир на короткое время, а войну готовят на вечные времена. (88) Я бы поставил перед этими людьми такой вопрос: во имя чего, по их мнению, следует отдавать свою жизнь в сражениях? Не тогда ли, когда враги предъявляют нам требования, противоречащие нашему праву, отсекают кусок нашей земли, освобождают наших рабов и поселяют их на той земле, которую оставили нам наши отцы, а нас не только лишают собственности, но вдобавок ко всем бедам подвергают бесчестью?
(89) Я же считаю, что ради защиты наших прав возможно перенести не только войну, но изгнание и смерть. Лучше умереть с доброй славой, которой мы всегда пользовались, чем жить в позоре, который навлечем на себя, выполнив то, что приказывают нам. Коротко говоря, лучше быть уничтоженными, чем стать посмешищем наших врагов. Люди, пользовавшиеся таким почетом, обладавшие таким высоким образом мыслей должны выбрать одно из двух: либо занимать первое место среди эллинов, либо погибнуть, не сделав ничего низменного, но завершив свою жизнь доблестным концом!
(90) Поняв это, нужно отбросить малодушие и не слушаться союзников, которые прежде подчинялись нашему руководству; самостоятельно рассмотрев положение вещей, выбрать не то, что легче для них, а то, что достойно Лакедемона и наших прошлых деяний. Ведь об одном и том же не все должны судить одинакового каждый в соответствии с теми принципами, которые с самого начала положил в основу своей жизни. (91) Никто не упрекнул бы эпидаврийцев, коринфян или флиасийцев за то, что они только и думают, как сохранить жизнь. Лакедемонянам же не пристало думать о сохранении жизни любыми средствами. Им следует предпочесть смерть со славою бесславному спасению. Ибо тем, кто ревнует о доблести, надлежит больше всего заботиться о том, чтобы не совершить чего-либо постыдного. (92) Ведь малодушие государств не в меньшей степени проявляется в подобных решениях, чем в опасностях войны. То, что происходит на поле боя, в значительной мере есть дело случая, но решение, принятое здесь, является свидетельством нашего образа мыслей. Так что нам следует прилагать усилия к достижению победы не в меньшей степени здесь при предстоящем голосовании, чем в борьбе с оружием в руках.
(93) Удивительно, что некоторые люди готовы отдать жизнь ради собственной славы, но меняют мнение, когда дело касается нашей общей славы. Между тем ради нее стоит все претерпеть, чтобы наш город не был опозорен и не утратил почетного положения, которое он занимал при наших отцах. (94) Хотя на нашем пути стоят многочисленные и тяжкие препятствия, которые должны быть преодолены, больше всего нам следует остерегаться того, чтобы не показаться трусами, идущими на уступки врагам вопреки своим правам. Стыдно было бы увидеть, как те, кто был удостоен чести главенствовать над эллинами, выполняют чужие приказания. Насколько бы мы оказались хуже наших предков: они готовы были идти на смерть, желая подчинить других своим приказаниям[64], а мы не осмеливаемся подвергнуть себя риску даже для того, чтобы избавиться от необходимости исполнять чужие повеления.
(95) Пришлось бы краснеть также и при мысли об Олимпийских играх и о других торжественных празднествах, на которых каждый из нас бывал в большей степени предметом зависти и восхищения, чем атлеты, заслужившие победу на соревнованиях. Кто же из нас осмелится посетить их, если вместо прежнего уважения он почувствует к себе презрение, вместо восхищения, заслуженного доблестью, привлечет к себе общее внимание вследствие своей трусости? (96) И вдобавок ко всему он увидел бы, как наши рабы приносят в дар богам первинки плодов от той земли, которую завещали нам каши отцы, и совершают жертвоприношения пышнее, чем мы, да еще услышал бы едкие насмешки над нами, естественные в устах тех, кто раньше находился в самом тяжелом рабстве, а теперь подписывает договоры наравне со своими господами. Нет слов, чтобы выразить, как жестоко страдал бы каждый из нас, видя(все это. (97) Вот обстоятельства, которые надо обсудить теперь, чтобы не возмущаться, когда уже нельзя будет ничего поделать. Нет, вам нужно уже сейчас подумать, чтобы ничего подобного не произошло. В прошлом мы не допускали свободы слова даже для свободнорожденных[65], а теперь на виду у всех терпим дерзости со стороны рабов. Не постыдно ли это? (98) Если мы такое допустим, то окажется, что в прошлом мы бахвалились, а по природе ничем не отличались от других людей и только напускали на себя суровость и важность. Не дадим же повода для хулы тем, кто привык нас хулить, напротив, попытаемся опровергнуть их доводы, совершая деяния, подобные подвигам предков.
(99) Вспомним же о тех, кто сражался против аркадян у Дипеи[66]: они, построенные лишь в одну шеренгу, поставили тысячи трофеев. Вспомните о тех трехстах воинах, которые в битве при Тирее[67] одержали победу над всем войском аргивян, и ту тысячу воинов, которые направились к Фермопилам навстречу врагу; (100) ; столкнувшись с семью сотнями тысяч варваров, они не обратились в бегство и не потерпели поражения, а полегли там, где стояли в строю, с такой доблестью, что самое искусное похвальное слово не может подняться до величия их подвига. (101) Вспомнив обо всем этом, будем еще энергичнее вести войну, не станем выжидать, не избавит ли кто-либо другой нас от этих бедствий. Раз они случились при нас, мы сами должны попытаться положить им конец. Людям благородным следует при подобных обстоятельствах показать свое превосходство над другими людьми. (102) Ведь счастливые обстоятельства прикрывают пороки даже Негодных людей; напротив, в несчастье быстро обнаруживается истинная сущность каждого человека. Так что теперь мы, спартанцы, должны, показать, лучше ли других мы взращены и воспитаны для доблести.
(103) Нет ничего невероятного в том, что найдется счастливый исход из нынешнего) трудного положения. Вам должно быть хорошо известно, что много раз происходили события, которые сначала воспринимались как несчастья и вызывали всеобщее состраданье к пострадавшим, а позже оказывались причиной величайших благ. (104) К чему говорить далее? Мы и сейчас можем найти, что государства, занимающие первые места в Элладе, я имею в виду Афины и Фивы, достигли своего процветания не во время мира. Напротив, потерпев поражение на войне, они затем снова поднялись, и с этого времени одно из них является гегемоном эллинов, другое же достигло в настоящее время такого могущества, какого никто не мог предвидеть. Не в спокойствии, а в борьбе рождаются почет и слава. (105) К ним-то следует и нам стремиться и ради них не щадить ни тела, ни души, ни своего добра. Ибо если мы восторжествуем и будем в состоянии вернуть нашему отечеству то положение, которое оно занимало до своего падения, то. наши деяния вызовут больше восхищения, чем подвиги предков, и мы не оставим нашим потомкам возможности превзойти нас в мужестве. Мы доставим немалые трудности тем, кто, желая воздать нам хвалу, будет искать слов, достойных свершенного нами. (106) Наконец, вы должны помнить, что внимание всего мира обращено к этому собранию и к решению, которое вы примете здесь. Пусть же каждый из вас почувствует себя так, словно она на сцене театра перед лицом всей Эллады готов Показать свою истинную сущность.
(107) И все же принять верное решение просто. Если мы захотим отдать жизнь за правое дело, то не только заслужим почет и уважение, но и обеспечим себе в будущем прочный мир. Если же испугаемся риска, то обречем себя на постоянные тревоги. (108) Итак, ободряя друг друга, отблагодарим отечество, вскормившее нас[68], и не останемся равнодушными к тому, что Лакедемон подвергается оскорблениям и унижению. Не обманем надежды, возлагаемые на нас нашими друзьями, не покажем себя людьми, ценящими жизнь выше доброго имени.
(109) Взвесив все, мы поймем, что благороднее обменять свое смертное тело на бессмертную славу и, отдав жизнь, которая нам Отпущена на немногие только годы, приобрести добрую славу, которая станет вечным достоянием наших потомков, нежели, цепляясь за миг жизни, покрыть себя великим позором. (110) Но, думаю, особенно горячо устремятся ваши помыслы к войне, если в своем воображении вы представите себе, будто вас обступили ваши родители и ваши дети, одни, призывая вас не посрамить ни имени Спарты, ни тех законов, в которых мы были воспитаны, ни памяти тех битв, которые произошли при них, а другие, требуя назад землю, перешедшую нам от наших предков, и господствующее положение среди эллинов, и военную гегемонию, которую мы сами получили в наследство от наших отцов. Ни слова не сможем мы сказать в ответ, ибо как отрицать справедливость требований и тех, и других.
(111) Я не знаю, о чем следует еще подробно распространяться, укажу только на то, что хотя этот город испытал очень много войн и опасностей, однако никогда враги не ставили трофея над нами, если военное руководство находилось в руках царя из нашего дома. Разумным же людям следует относительно грядущих опасностей слушаться советов тех людей,, под руководством которых они одерживали в битвах победы.
"Ареопагитик" - единственная речь Исократа, полностью посвященная вопросам внутренней организации Афинского государства. Эта речь является по существу политической и экономической программой действий, намеченных оратором для обеспечения афинского могущества или, по словам Исократа, в целях установления "общественной безопасности" (περί σωτηρίας). Речь эта, по-видимому, была произнесена вскоре после окончания Союзнической войны и установления мира. Единственной возможностью восстановления безопасности государства Исократ считал возрождение полномочий Ареопага, которыми тот пользовался еще до времени Солона; отмена выборов по жребию и замена их двустепенными выборами (отбором лучших и затем выбором среди них); возвращение к форме ограниченной демократии VI в. до н. э. или, во всяком случае, до реформы Эфиальта. Только эти реформы, по его мнению, смогут обеспечить и экономическую мощь Афин: ликвидация нищеты путем возвращения к тому времени, когда богатые и бедные оказывали взаимную поддержку друг другу; тогда бедняки работали, пользуясь помощью богачей, которые предоставляли им возможность земельной аренды, торговые и другие ссуды за умеренные проценты. Эта идиллическая картина взаимной заинтересованности несомненно направлена против характерного для IV в. лозунга бедноты: передела земли и кассации долгов. [1]
Даже там, где он имеет в виду гектеморов, он принимает размер арендной платы как 1/6 урожая, вопреки мрачной картине, оставленной Аристотелем в "Афинской политии".
Исократ говорит, что его друзья, ознакомившиеся с его речью еще до ее опубликования, хвалили ее, хотя и опасались того, что ее автор может прослыть врагом народа и сторонником олигархического строя (VII, 57). Следовательно, уже тогда были люди, поддерживавшие эти мысли и планы Исократа. И действительно, как показывают события последующих лет, попытка возрождения полновластия Ареопага имела реальное основание и находила сочувствие В олигархических кругах Афин. Через 17 лет после опубликования речи произошли события, явно отмеченные активизацией сторонников восстановления власти Ареопага.
Расширение полномочий Ареопага сказывается сразу же после битвы при Херонее в 338 г. до н. э. На следующий день после поражения именно Ареопаг провозгласил решение о смертной казни для всякого, кто покинет Афины (ср. Ликург, Против Леократа, 52; Эсхин. Против Ктесифонта, 252). .Несколько позже "наилучшие люди" (βέλτιστοι), согласно Плутарху (Фокион, 16), опираясь на поддержку Ареопага, добились выдвижения Фокиона на пост стратега вместо предлагаемого народом Харидема. Из Афинского постановления 337/6 г. следует, что в это время афинской демократии угрожала непосредственная опасность политического переворота, связанного с отменой демократической конституции и восстановлением власти Ареопага (ср. ВДИ, 1963, № 1, стр. 206, надпись № 7).
По-видимому, речь Исократа и его программа хорошо запомнилась его олигархическим сторонникам.
Вопрос о датировке речи спорен. Если В. Йегер предлагал широкую датировку (между 363-357 гг.), то С. И. Соболевский датировал ее не менее широко как раз следующими годами: 356-350 гг. [2]. Датировка Дж. Матье - первая половина 354 г. до н. э. - нам кажется наиболее аргументированной и наиболее близкой к истине [3].
СОДЕРЖАНИЕ, СОСТАВЛЕННОЕ АНОНИМНЫМ ГРАММАТИКОМ
В этой речи Исократ советует, чтобы члены Ареопага приобрели вновь прежнюю власть, которая прежде, так сказать, распоряжалась всеми делами города. А утратили они ее по следующей причине: некий Эфиальт и Фемистокл, задолжав деньги городу и зная, что если будут судить члены Ареопага, то им пришлось бы вернуть долг полностью, склонили граждан лишить Ареопагитов власти, поскольку тогда никому больше не придется подвергаться суду (Ареопага), (Аристотель говорит в "Афинской Политии" [XXV], что Фемистокл также был зачинщиком того, чтобы Ареопагиты перестали судить по всем делам), поступая так, как бы из-за Ареопагитов, а на деле устраивая все по названной причине. Тогда афиняне, охотно выслушав такой совет, лишили Ареопагитов власти. Таково содержание речи. Основа речи - фактическая. Главное же в речи - польза. Речь была написана в начале времени [правления] Филиппа, как это показывает ее содержание.
* * *
1. Многие из вас, полагаю я. спрашивают себя, - какую именно цель я преследую, выступая здесь перед вами с речью об общественной безопасности [4], словно над нашим государством нависла угроза или положение его пошатнулось. В действительности же Афины владеют более чем двумястами триер [5], наслаждаются миром на всей своей территории и сохраняют власть на море[6]. (2) Кроме того, мы имеем многочисленных союзников, готовых в случае нужды прийти к нам на помощь, а еще больше таких, которые платят подать [7] и выполняют наши приказания. При таких обстоятельствах можно было бы утверждать, что у насесть все основания чувствовать себя в безопасности, а нашим врагам следовало бы бояться и заботиться о своем спасении.
(3) Я знаю, что теперь, руководствуясь этими соображениями и пренебрегая моим выступлением, вы надеетесь при помощи такого могущества удержать под своим контролем всю Элладу. Я же обеспокоен и как раз по тем же самым причинам. Ибо по моим наблюдениям города, считающие свое положение наилучшим, обычно принимают наихудшие решения, а наиболее уверенные в себе чаще всего вовлекаются в величайшие опасности. (4) Причина этого в том, что ни добро, ни зло никогда не приходит к людям само по себе. Обычно богатство [8] и могущество сопровождаются безрассудством и своеволием, а бедность и скромность сочетаются с благоразумием и умеренностью. (5) Таким образом, трудно решить, что из этого следовало бы предпочесть, чтобы оставить в наследство нашим детям. Ибо-мы видим, как при участи, казавшейся худшей, совершаются дела, ведущие к наилучшему положению,[9] а та участь, которая казалась наилучшей, становится причиной резких изменений к худшему. (6) Я мог бы привести бесчисленные примеры из жизни частных лиц, чьи дела особенно подвержены частым переменам; но случаи, более важные и лучше известные моим слушателям, относятся к событиям, происходившим у афинян и лакедемонян. После разрушения нашего города варварами, понуждаемые страхом перед будущим и обратив пристальное внимание на наши дела, мы возглавили эллинов; когда же мы считали себя непревзойденными, мы едва избежали порабощения [10]. (7) И лакедемоняне, некогда вышедшие из ничтожных и бедных городов, овладели всем Пелопоннесом[11], но, возгордившись сверх меры и захватив власть на суше и на море, подверглись тем же опасностям, что и мы [12].
(8) Безумен тот, кто, зная о столь больших переменах и о таком быстром впадении в ничтожество столь великой мощи, тем не менее доверяет нынешнему состоянию дел, особенно теперь, когда положение нашего го-, рода стало значительно хуже, чем в прежние времена. Снова ожили ненависть к нам среди эллинов и враждебность к царю [13], обстоятельства, которые заставили нас тогда [14] проиграть войну.
(9) Мне трудно решить, - следует ли полагать, что вы совершенно не заботитесь об общественных делах или дошли до такой потери всякого чувства, что не замечаете, в каком смятении находится наш город. А вы похожи именно на таких людей, - ведь вы потеряли все города во Фракии [15], бесцельно истратили более тысячи талантов на наемников [16], (10) возбудили недоброжелательность к себе эллинов и враждебность варваров. Мало этого, вы вынуждены еще и спасать фиванских друзей [17] ценой потери наших собственных союзников [18]. При таких обстоятельствах вы дважды приносите благодарственные жертвы за благоприятные известия[19] и обсуждаете наши дела с легкомыслием, подобающим лишь тому, у кого все обстоит как нельзя лучше.
(11) Впрочем, совершенно естественно, что мы так поступаем и так расплачиваемся за это: ибо ничто не может произойти надлежащим образом у тех, кто заранее не принимает правильных решений об управлении своим государством. Даже если эти люди и достигнут успеха в некоторых предприятиях по счастливой случайности или благодаря доблести какого-либо мужа [20], то вскоре они снова испытывают те же затруднения, как это и видно из событий нашего прошлого. (12) Даже после того, как наш город утвердил свою власть над всей Элладой, после морской победы Конона и похода Тимофея [21], мы не сумели хотя бы на время удержать наше счастье; мы быстро утратили и разрушили его [22]. Ибо у нас нет политии, которая могла бы заниматься нашими делами как должно. Мы даже не прилагаем никаких усилий, чтобы создать ее надлежащим образом. (13) Разве мы не знаем, что успех приходит и остается не у тех, кто возводит вокруг себя самые красивые и крепкие стены или собирает наибольшее количество людей в одно и то же место, но у тех, кто лучше и рассудительнее других управляет своим городом. (14) Полития - душа города [23]. Она имеет над городом такую же власть, как разум над Телом. Она думает обо всем, сохраняет все полезное и избегает того, что приносит беду. Это ей служат и законы, и ораторы, и рядовые граждане; и каждый из них поступает хорошо или плохо в зависимости от своей политии. (15) А нас ничуть не заботит, что наша полития извращена. Мы и не думаем искать средства к ее исправлению. Вместо этого, сидя по лавкам ремесленников, мы осуждаем теперешние порядки и сетуем на то, что никогда еще при демократии нами не управляли хуже, чем теперь. На самом же деле, в поступках и в образе мыслей, которых мы придерживаемся, мы любим нынешнюю политию больше завещанной нам предками. Вот именно в защиту последней я и намереваюсь говорить, и ради этого я испросил разрешение у пританов [24]. (16) Я твердо убежден, что лишь эта полития смогла бы не только отвратить грядущие опасности, но и освободить нас от бедствий нашего времени, если бы мы захотели снова вернуться к той демократии, которую установил Солон, самый демократичный из законодателей, и вновь восстановил в ее первоначальном виде Клисфен, изгнавший тиранов и вернувший власть народу. (17) Мы не могли бы найти другую политию, более демократичную и более полезную всему городу. И вот доказательство наиболее убедительное: при этой политии люди совершили множество великих и прекрасных подвигов, заслужили славу у всего человечества и с общего согласия эллинов [25] стали гегемонами Эллады; те же, кто был приверженцем нынешнего строя, возбудили у всех ненависть к себе, испытали много несчастий и лишь с трудом избегли величайших бедствий. (18) Возможно ли восхвалять и даже любить тот строй, который и прежде причинил нам много зла, и теперь с каждым годом становится все хуже? Разве мы не должны бояться, что, если так пойдет дальше, мы в конце концов потерпим· полное крушение, встретив опасности еще большие, чем те, которые угрожали нам в прежние времена.
(19) А чтобы вы могли сделать выбор между этими двумя политиями, подробно ознакомившись с обеими,, а не ограничиваясь общими выслушанными вами соображениями, вам нужно отнестись внимательно к тому, о чем я говорю; я же, со своей стороны, постараюсь как можно короче изложить основные характерные черты каждой из по литий.
(20) Люди, управлявшие в то время городом, установили политию, но такую, которая на словах называлась бы самой мягкой и направленной на всеобщее благо, а в действительности для людей, имеющих с ней дело, оказывалась бы совершенно другой. И не так воспитывала эта полития граждан, чтобы Они считали распущенность - демократией, противозаконие - свободой, невоздержность на язык - равенством, а возможность делать все, что вздумается - счастьем [26]. Таких она не терпела и наказывала и гем самым добивалась того, чтобы граждане становились добродетельнее и рассудительнее. (21) Наиболее же содействовало хорошему управлению городом то, что существовали две признанные формы равенства. Одна из них предоставляла всем одинаковые права, другая воздавала каждому должное. Хорошо понимая, какая из них была более полезной, наши предки отвергали как несправедливое то равенство, которое требовало одних и тех же почестей для хороших и дурных[27], (22) они предпочли ту, которая оценивает и наказывает каждого по его заслугам, Положив это в основу управления городом, они не замещали должностей по жребию из всех граждан, но отбирали [28] лучших и наиболее способных к тому или другому виду государственной деятельности. Ибо они надеялись, что и все остальные будут вести себя так, как и руководящие делами государства. (23) Такой отбор они считали более демократичным, чем выборы по жребию.· Ведь при жребии все решает случайность, и высшие должности часто могут получить сторонники олигархии, тогда как при отборе добродетельных кандидатов, народ получит полную возможность избирать людей, наиболее преданных существующей по литии.
(24) И вот причина, почему это нравилось большинству и почему при замещении должностей не возникало борьбы: граждане были приучены к труду и бережливости; они не оставляли в пренебрежении свое имущество, злоумышляя против чужого, не поправляли своих дел за счет общественного достояния [29], а в случае нужды оказывали помощь государству из своих собственных средств [30] ; они не подсчитывали заранее и точно доходов от общественных обязанностей, зато хорошо знали размер прибыли от своего личного имущества. (25) Они никогда не прикасались к тому, что принадлежало государству, и поэтому в те времена было труднее найти желающих управлять, чем теперь встретить человека, который не стремился бы к этому; они считали заботу об общественных делах служением народу, а не средством получения личных доходов. С самого первого дня вступления в должность они не искали источников дохода, пропущенных их предшественниками, но прежде всего думали о том, не осталось ли забытым какое-либо дело, требующее срочного завершения.(26) Короче Говоря, наши предки ясно понимали, что народ, подобно тирану, должен назначать представителей власти, карать провинившихся и выносить решения по спорным вопросам; а люди, располагающие достаточными средствами к жизни [31], должны посвятить себя заботам об общественных делах как слуги народа. Ибо проявляя справедливость, они достойны похвалы и вправе дорожить этой почестью; (27) при плохом Же управлении они не заслуживают никакого снисхождения и подвергаются самым суровым наказаниям [32]. Кто бы мог найти демократию, более надежную и. более справедливую, чем та, которая выдвигает на занятия общественными делами людей наиболее способных и в то же время сохраняет за народом высшую власть над ними?
(28) Таково было устройство их пол изд. Из этого видно, что и в повседневной жизни они всегда поступали справедливо и согласно, закону. Ибо когда народ создает такие прекрасные принципы поведения в делах государственных, то и частная жизнь неизбежно отражает характер его общественного строя. (29) Прежде всего об их поведении по отношению к богам, ибо именно с этого будет справедливо начать; и в служении богам и в проведении жертвоприношений и празднеств наши предки не были так непостоянны и беспорядочны. В торжественных процессиях они не приводили к алтарю по триста быков[33], когда им это вздумается; но они и не пропускали жертвоприношений, установленных отцами[34]. А когда устанавливались дополнительные празднества [35] с угощениями,, они не стремились к такому расточительному великолепию, какое заставляло отдавать по дешевке с торгов[36] отправление самых священных обрядов; (30) наши отцы строго следили, чтобы отечественные обычаи оставались неприкосновенными и не допускали каких-либо добавлений сверх установленного. Не в расточительстве видели они благочестие, но в сохранении неприкосновенности обрядов, переданных им предками. Поэтому и боги не посылали им ничего, что могло бы навлечь беду или вызвать ужас. И посев, и сбор урожая всегда происходили в свое время.
(31) Таковы же были и их отношения друг с другом. Они придерживались одного и того же мнения относительно общественных дел, а в своей частной жизни оказывали друг другу внимание, какое подобает людям рассудительным и принимающим участие в жизни отечества; неимущие в то время никогда не завидовали более состоятельным. (32) Они заботились о знатных семьях, как о своих собственных, считая, что от богатых зависит и их собственное благополучие. А люди состоятельные не только не относились свысока к находящимся в стесненном положении, но считали самую бедность среди граждан позором для себя и помогали нуждающимся, предоставляя им за умеренную плату обрабатывать землю [37], посылая их в торговые плаванья или предоставляя средства для каких-либо других занятий. (33) Они не боялись потерпеть от этого какой-либо ущерб, - или потерять все или после больших хлопот вернуть лишь часть отданной суммы. Напротив, они были уверены в сохранности выданной суммы так же; как денег, лежащих в их собственном доме. Ведь они видели, что судьи, выносящие решения по торговым сделкам, не руководствовались снисходительностью, но повиновались законам[38]; (34) да и при ведении других процессов они не подготавливали для себя возможности совершать преступления.[39] Они возмущались злостными должниками сильнее, чем сами потерпевшие, ибо считали, что нарушители договоров наносят значительно больший вред бедным, чем богатым. Ведь если люди состоятельные прекратят предоставление займов, они лишатся только незначительных доходов, бедняки же, лишенные материальной помощи, дойдут до полного разорения. (35) Благодаря такому взаимному доверию никто не скрывал своего имущества [40] и не уклонялся от предоставления ссуды; наоборот, богатые охотнее отдавали деньги, чем получали их обратно. Таким образом, и те и другие обоюдно достигали того, к чему и следует стремиться всем разумным людям; ибо они оказывали помощь согражданам, а в то же время и свое имущество пускали в оборот. Ведь главная причина их дружественного общения заключалась в прочном владении имуществом законными собственниками и одновременно предоставлением пользования им всем нуждающимся гражданам.
(36) Может быть, некоторые отнесутся с порицанием к тому, что я хвалю образ действия тех времен, но не указываю причин, вследствие которых наши предки так хорошо справлялись как со своими частными, так и с государственными делами. Хотя я уже в какой-то степени коснулся этого вопроса [41], но попытаюсь теперь сказать о нем яснее и подробнее. (37) В те времена афиняне не имели множества надзирателей в годы юности, а достигнув совершеннолетия, не получали права делать все, что им вздумается. Напротив, достигая полного расцвета, они подвергались значительно более строгому надзору, чем в детстве. Наши предки придавали такое большое значение нравственным качествам, что поручили наблюдение за благопристойностью граждан совету Ареопага[42], членами которого могли быть только люди знатного происхождения, показавшие своей жизнью пример высокой доблести и безупречной нравственности [43]. Естественно поэтому, что он превосходил все другие Советы Эллады.
(38) Чтобы судить об установлениях того времени, можно воспользоваться примерами наших дней. Еще и теперь вследствие пренебрежения к делам, касающимся выбора и докимасии должностных лиц мы можем видеть, что люди, невыносимые во всех остальных делах, становясь членами Ареопага, не решаются больше следовать своей истинной природе и подчиняются установлениям закона более, чем собственным порокам. Такой великий страх внушили дурным людям наши предки, и такой великий памятник оставили они здесь своей добродетели и мудрости.
(39) Именно такому Совету, как было уже сказано, наши предки поручили заботиться о строгом порядке. Этот Совет считал невеждами тех, кто думал, что лучшие люди рождаются в городах, законы которых наиболее точно составлены. Если бы это было так, то в любом случае ничто не препятствовало бы всем эллинам стать совершенно одинаковыми, перенимая друг у друга писаные законы. (40) Однако добродетель возрастает не на основании законов, а путем ежедневных упражнений; большинство людей воспринимает те нравы и обычаи, в которых каждый из них воспитан. Многочисленные и точно составленные законы служат признаком плохой организации города [44]: только чтобы ставить преграды преступлениям вынужден город создавать многочисленные законы. (41) На самом же деле гражданам, живущим при правильно организованном строе, нужно не заполнять текстами законов портики, а хранить справедливость в своей душе: ведь не от народных постановлений, но от нравственных добродетелей зависит хорошее состояние государства. Дурно воспитанные люди не остановятся перед нарушением законов, хотя бы и написанных с наибольшей точностью, тогда как хорошо воспитанные пожелали бы соблюдать даже самое простое законодательство. (42) Придерживаясь такого образа мыслей, члены Совета заботились прежде всего не о средствах наказания для нарушителей законов, а о создании таких условий, при которых граждане не совершали бы ничего, достойного наказания. Это они считали своим долгом, усердствовать же в мыслях о наказаниях они предоставляли врагам.
(43) Они заботились так обо всех гражданах, но больше всего - о молодых. Ведь они видели, что в этом возрасте люди особенно неустойчивы по своему характеру[45] и обуреваемы различными страстями[46]. Души их поэтому более всего нуждаются в укрощении приверженностью к благородным занятиям и трудам, доставляющим радость. Только такие занятия смогли бы привлечь и сдержать тех, кто получил воспитание, достойное людей свободных и приученных к высокому образу мыслей. (44) Однако неравенство в жизненных средствах не позволяло всем заниматься одним и тем же. Поэтому каждому определялось то занятие, которое подходило к его имущественному положению. Менее состоятельных обращали к земледелию и морской торговле, ибо бедность порождается праздностью, а преступление - бедностью. (45) Уничтожая, таким образом, первопричину зла, члены Совета стремились освободить граждан и от других преступлений, происходящих от праздности. Тех же, кто обладал достаточными средствами, они заставляли заниматься верховой ездой, физическими упражнениями, охотой и философией [47], они видели, что из людей, получивших такое воспитание, одни достигают совершенства, другие же воздерживаются от большинства пороков. (46) Члены Совета не бездействовали и позднее, после проведения этих законов в жизнь. Поделив город на кварталы, а страну - на демы, они следили за жизнью каждого гражданина[48], а нарушителей порядка призывали в Ареопаг. В одних случаях члены Совета ограничивались увещанием или угрозой, в других - подвергали наказанию, в зависимости от проступка. Они знали, что существует два пути - путь поощрения людей к несправедливости и путь, останавливающий зло. (47) Там, где нет надзора за людьми и наказания преступников, где судебные приговоры не точны, развращаются даже хорошие по природе люди; там же, где нелегко преступникам - скрыться, а уличенным - получить прощение, стремление к злу все более и более теряет силу. Зная и то и другое, члены Совета удерживали граждан от дурных поступков как наказаниями, так и надзором за ними. (48) Люди, запятнавшие себя преступлением, совершенно не могли укрыться от членов Совета, уже заранее знавших, кто мог это преступление совершить. И поэтому юноши проводили время не в игорных домах или у флейтисток и не в сборищах, подобных тем, в которых теперь они растрачивают дни напролет[49]. Напротив, они предавались установленным для них ежедневным упражнениям, восхищаясь и в то же время соревнуясь с теми, кто в этом первенствовал. Они настолько избегали агоры, что даже если кто-нибудь из них был вынужден пройти по ней, то каждому было видно как застенчиво и скромно он держался[50] (49) Возражать или дерзить старшим считалось тогда даже более страшным, чем теперь дурное обращение с родителями. Есть или пить в харчевне не решился бы даже сколько-нибудь приличный раб [51]; юноши заботились о собственном достоинстве, а не Кривлялись, подобно скоморохам. Плоские остроты и зубоскальство, провозглашаемые теперь признаками ума, считались тогда несчастьем, ниспосланным человеку судьбой;[52].
(5.0) Однако пусть никто не подумает, что я плохо отношусь к людям младшего поколения. Не их считаю я ответственными за то, что происходит теперь; я хорошо знаю, что большинство из них менее всего довольно создавшимся положением, благодаря которому им дозволено жить в такой невоздержности. Естественно поэтому обращаться с упреками не к ним, но, по справедливости, к тем, которые управляли городом незадолго до нас[53]. (51) Ведь это именно они довели наших граждан до такой распущенности и разрушили власть Ареопага. В то время когда этот Совет стоял у власти, город не был перегружен тяжбами и доносами[54] и не было в нем ни налогов на имущество [55], ни бедности[56], ни войн; между собой граждане жили в дружбе, а со всеми остальными - в мире. Эллинам они внушали доверие, а у варваров вызывали страх; (52) эллинов они спасли, а варваров так строго наказали, что те могли радоваться, если с ними не приключится ничего худшего[57]. Ведь потому, что наши предки жили в такой безопасности, дома и другие постройки вне города у них были красивее и богаче, чем внутри городских стен[58]; многие граждане тогда и вообще не посещали Афин, даже во время празднеств, но предпочитали пользоваться собственным добром, оставаясь дома, вместо того, чтобы пировать за счет государства, (53) И даже дни торжественных празднеств, ради которых и приходил кто-нибудь в город, проводились не с разнузданностью и бьющей в глаза пышностью, но с разумной умеренностью. Ибо свое благосостояние граждане оценивали не пышными процессиями, не соперничеством друг с другом из-за хорегий и не бахвальством подобного рода, но соблюдением нравственных устоев в организации своей повседневной жизни, а также отсутствием среди них нуждающихся. Именно это и есть критерий для суждения об истинном процветании людей и об отсутствии низменных принципов (управления). (54) Кто же из рассудительных людей не содрогнется теперь при виде всего, что совершается вокруг, когда многие из сограждан нуждаются в самом необходимом, когда они тянут перед дикастерием жребий, чтобы узнать, будут ли они сегодня обеспечены необходимым пропитанием или нет, a, в то же время считается правильным кормить за счет государства Других эллинов, которые нанимаются гребцами на корабли, танцуют в хорах, надев расшитые золотом гиматий, а зимой мерзнут в таких одеждах, какие я не берусь и описать. Эти и другие резкие противоположности, порожденные нашим способом управления, приносят государству великий позор. (55) Ничто подобное не случалось при прежнем Совете: бедных он освободил от нужды, предоставив им работу и помощь людей состоятельных; юношей - предохранил от распущенности упражнениями и надзором; политических деятелей излечивал от корыстолюбия наказаниями и невозможностью виновным скрыться от возмездия; людей преклонного возраста спасал от уныния предоставлением гражданских почестей и уважением юношей. Мог ли существовать государственный строй более достойный, чем этот, так прекрасно предусмотревший все общегосударственные интересы?
(56) Мы перечислили большую часть некогда существовавших установлений; что касается пропущенных, то легко можно судить из сказанного, что и они носили такой же характер. Некоторые, уже выслушавшие мой рассказ об этом, хвалили меня, как только могли и признавали, что наши предки были счастливы, управляя городом именно таким способом; (57) однако и они думали, что мне не удастся убедить вас воспользоваться этими принципами, но в силу привычки вы предпочтете бедствовать при существующих порядках, чем наслаждаться лучшей жизнью при более совершенной политии. Они предупреждали меня, ..что я, советуя лучшее, подвергаюсь опасности прослыть врагом народа и сторонником установления в городе олигархии. (58) Действительно, если бы я говорил о вещах неизвестных и не общепризнанных и побуждал бы вас избрать для этого синедров или синграфеев [59], по вине которых была уничтожена раньше власть народа, вы, естественно, имели бы право на такое обвинение. Я однако не предлагал ничего подобного, а говорил об управлении, характер которого ни для кого не является тайной: (59) это управление, унаследованное от отцов, как вы все прекрасно знаете, и было; причиной многочисленных благодеяний для нашего государства и для остальных эллинов; кроме того, его установили и узаконили такие люди, которые но всеобщему признанию были демократичнейшими из граждан. И было бы в высшей степени странно, если бы, советуя вам ввести эту Политию, я был бы заподозрен в стремлении к перевороту.
(60) Цель, которую я преследую, легко понять также из следующего: в большинстве речей, мной произнесенных, вы найдете осуждение Олигархии и тирании; я одобряю равноправие и демократию, но не любую,: а лишь хорошо организованную, созданную не как попало, но на справедливой и разумной основе. (61) Я знаю, что созданием такой политии наши предки далеко превзошли всех других. И лакедемоняне наилучшим образом управляют своей страной потому, что они как раз и являются наиболее демократичными. И при избрании должностных лиц, и в повседневной жизни, и во всех остальных занятиях мы можем видеть, что равенство в правах И обязанностях у них имеет гораздо большее значение, чем у других [60]. Олигархия ведет борьбу именно с этими установлениями, которыми постоянно пользуется хорошо организованная демократия.
(62) Если бы мы захотели к тому же исследовать историю самых знаменитых и великих из других городов, мы нашли бы, что демократические формы правления более полезны, чем олигархические. Если бы мы сравнили даже наш всеми порицаемый государственный строй не со старой демократией, которую я описал, но с правлением Тридцати, каждый несомненно признал бы его божественным. (63) Даже если кто-нибудь упрекнет меня в том, что я выхожу за пределы моей темы, я все же хочу, в целях разъяснения, рассказать, насколько наш строй превосходит правление Тридцати. И пусть никто не подумает, будто я слишком тщательно исследую ошибки нашей демократии, замалчивая все, что было в ней. хорошего м значительного. Этот рассказ будет недолгим и в то же время небесполезным для слушателей. (64) Кто из людей старшего возраста не знает, что, когда мы потеряли флот у Геллеспонта, и город постигла тяжкая беда, люди, которых мы называем демократами, были готовы на любые жертвы, чтобы не выполнять приказания врага [61] ? Они считали самым страшным, если кто-либо увидит город, правивший эллинами, под властью другого государства; и в это же время разве не были готовы сторонники олигархии разрушить стены[62] и отдаться в рабство? (65) И кто не знает, что тогда, когда народ был хозяином положения, мы размещали гарнизоны в акрополях других городов? Когда же Тридцать захватили власть, враги заняли наш акрополь! В те времена нашими владыками стали лакедемоняне; но когда изгнанники, вернувшись, отважно вступили в борьбу за освобождение, и Конон одержал морскую победу [63] разве не прибыли послы лакедемонян и не передали городу власть на море? (66) И кто же из моих сверстников не помнит, что демократия так украсила город и храмами, и общественными зданиями, что еще и теперь люди, посещающие его, считают, что он достоин править не только эллинами, но и всеми другими' народами? А Тридцать - одними постройками пренебрегли, другие - ограбили, а верфи, стоившие городу не менее тысячи талантов, продали на слом за три таланта! (67) Наконец, никто не решился бы прославлять перед лицом демократии кротость правления Тридцати. Они одни, получив власть над городом по постановлению народного собрания, без суда предали смерти полторы тысячи граждан и заставили более пяти тысяч бежать в Пирей. Демократы же, хотя и победили в сражении и вернулись с оружием в руках, предали смерти лишь главных виновников преступлений, а по отношению к остальным вели дела так великодушно и справедливо, что люди, изгонявшие граждан из города, чувствовали себя в Афинах ничуть не хуже вернувшихся из изгнания[64]. (68) Но вот самое лучшее и убедительное доказательство справедливости народа: оставшиеся в городе заняли у лакедемонян сто талантов для осады демократов, укрепившихся в Пирее. Когда же позднее на народном собрании встал вопрос о возврате денег лакедемонянам, многие настаивали на том, что уплату долга, по справедливости, должны произвести не подвергшиеся осаде, но те, кто занимал деньги. Однако народ постановил произвести оплату долга из государственной казны[65]. (69) В результате этого решения мы достигли такого единодушия и так содействовали усилению города, что лакедемоняне, которые во времена олигархов чуть ли не каждый день отдавали нам распоряжения, при демократии пришли к нам просить и умолять не допустить их изгнания из собственной страны [66]. Вот самое существенное в образе мыслей тех и других: одни стремились властвовать над гражданами и - быть рабами у врагов, другие - властвовать над врагами, а среди граждан быть равноправными[67]. (70) Все это я рассказал по двум причинам: во-первых, желая показать, что я стремлюсь не к олигархическому строю или к тирании, но к справедливой и хорошо организованной политии; во-вторых, что даже плохо организованная демократия причиняет все-таки меньше вреда, а хорошо управляемая обладает большими преимуществами: - ей присуща большая справедливость, она полезнее для всего общества и поэтому более приятна для граждан, живущих при этом общественном строе. (71) Но, может быть, кто-нибудь из вас спросит, - чего же я хочу и почему убеждаю вас переменить существующую политию, совершившую так много хорошего, на другую, и почему теперь, только что воздав такую похвалу демократии, вдруг, как бы под влиянием каприза, я снова меняю свое мнение и вновь порицаю и осуждаю существующий демократический строй?
(72) Я порицаю и тех частных лиц, которые лишь изредка поступают правильно, а в большинстве случаев совершают ошибки; я считаю их хуже тех, какими они должны быть; кроме того, они, хотя и происходят от благородных мужей, мало чем отличаются от людей, погрязших в пороках. Я упрекаю их за то, что они значительно хуже своих отцов и хотел бы посоветовать им отказаться от такого поведения и образа жизни. (73) Я придерживаюсь того же самого мнения и относительно общественных дел. Я полагаю, что нам не следует гордиться или испытывать удовольствие, если мы строже соблюдаем законы, чем люди, ненавистные богам и охваченные безумием; скорее наоборот, нам следует негодовать и возмущаться, - ведь мы стали хуже наших предков. Мы должны соревноваться с их доблестью, а не с развращенностью Тридцати, особенно потому что нам подобает быть самыми лучшими из людей. (74) Не впервые я выражаю теперь эти мысли. Я высказывал их многократно и перед многими. Я знаю, что в других местностях выращиваются разнообразные плоды, деревья и животные, обладающие своими преимуществами в каждом районе и по качествам превосходящие те же виды в других местах; а наша страна в состоянии порождать и воспитывать мужей, не только наиболее одаренных в искусствах, предприимчивости и красноречии, но и далеко превосходящих остальных людей мужеством и доблестью [68]. (75) Справедливость этого засвидетельствована древними войнами против амазонок, фракийцев и всех пелопоннесцев, а также борьбой с персами, во время которой они и один на один и с помощью пелопоннесцев одерживали победы над варварами на суше и на море и были удостоены похвалы за доблесть [69] ; ведь ничего подобного не могли бы они совершить, если бы по самой своей природе не превосходили бы остальных людей. (76) Пусть никто не подумает, что эта похвала относится к политическим деятелям нашего времени; напротив, этими словами я воздаю похвалу тем, которые проявили себя достойными доблести наших предков, ведь эта похвала в то же время-порицание тем, кто нерадивостью и дурными поступками покрывает позором свое благородное происхождение, - а это именно мы и совершаем. Правда должна быть сказана. Обладая по природе такими преимуществами, мы не сберегли да, но, охваченные стремлением к дурному, впали в безрассудство и раздоры, (77) Если бы я хотел порицать все то, что заслуживает порицания, и обличать современное положение дел, я боюсь, что это увело бы меня далеко от моей основной темы. Об этом мы говорили и раньше, и еще будем говорить, если мы не сможем убедить вас покончить с подобными ошибками. Теперь же я еще раз вкратце скажу о том, что с самого начала я сделал темой своей речи, а затем уступлю свое место любому желающему обратиться к вам с советом по тому же вопросу.
(78) Если мы будем так управлять городом и дальше, то все останется по-старому. Мы будем жить по-прежнему, принимать решения, вести войны, претерпевать неудачи и совершать почти все то же, что делаем теперь и делали раньше. Если же мы изменим нашу политию, то ясно, что благодаря этому у нас будут те же условия жизни, какими пользовались предки. Ибо одни и те же политические установления неизбежно порождают близкие и одинаковые последствия. (79) Сопоставив важнейшие результаты обеих систем управления, нам необходимо рассмотреть,, какую же из них следует предпочесть. Сначала мы должны обдумать - как относились эллинЫ и. варвары к прежней политии и как теперь они относятся к нам. Ибо в значительной степени и те и другие способствуют общему процветанию, когда они расположены к нам надлежащим образом. (80) Эллины так доверяли тем, кто управлял государством в то время, что большинство из них добровольно отдались под власть нашего города,, варвары же были настолько далеки от вмешательства в дела эллинов, что их военный флот не появлялся далее Фаселиды, а сухопутные войска не переходили реку Галис, и они оставались в полном бездействии [70]. (81) Теперь же обстановка настолько изменилась, что одни ненавидят наш город, а другие нас презирают. О ненависти эллинов вы слышали от самих стратегов; о том же как относится: к нам царь персов видно по его письмам, посланным нам [71].
(82) Кроме того, строгие правила того времени воспитали граждан в такой доблести, что они не оскорбляли друг друга, а при вторжениях врага в страну все вместе боролись и побеждали. У нас же теперь - все· наоборот. Мы не пропускаем ни одного дня, чтобы не причинить друг другу какого-нибудь зла, а военными обязанностями мы пренебрегаем на столько, что даже не считаем нужным ходить на проверку, если не получим за это денег[72]. (83) Но вот самое важное: тогда никто из граждан не испытывал нужды в самом необходимом и не позорил наш город, прося подаяния у первых встречных; теперь же нуждающихся значительно больше, чем имущих. Поэтому нужно быть снисходительным к народу, если он не заботится об общественном процветании, а постоянно думает лишь о том, как просуществовать в каждый сегодняшний день.
(84) Я убежден в том, что если мы будем подражать предкам, мы освободимся от всех бед и станем спасителями не только нашего города, но и всех эллинов. Я пришел сюда для выступления перед народом и произнес эту речь. Вы же, взвесив все обстоятельства, подавайте свои голоса за то,, что покажется вам наиболее полезным для нашего города.
Речь о мире, как и другие политические речи Исократа, никогда не была им произнесена и рассчитана не на слушателя, а на читателя.
Исократ выступает в ней горячим сторонником мира между греками и соблюдения принципа справедливости в отношениях сильных государств к слабым. Причину всех бедствий, обрушившихся на Афины, он видит в агрессивной политике государства, в стремлении к морскому могуществу, в засилии подкупных демагогов, наживающихся на войне.
Датировка речи спорна. Упоминаемые в ней мимоходом события (§ 17, война с Хиосом, Родосом, Византией) говорят о периоде Союзнической войны. Споры ведутся по вопросу о том, относится ли речь к начальному или конечному моменту войны. Мнения соответственно варьируются от 358 до 355 гг. до н. э.
Поскольку речь "О мире" является не подлинным выступлением, а теоретическим сочинением, пусть актуального политического характера, тот довод в пользу ранней датировки речи, что в ней не упоминается ряд связанных с военными действиями событий, не имеет решающей силы. По-видимому, правы те исследователи, которые относят речь "О мире" к последнему периоду Союзнической войны, когда ее неблагоприятный для Афин исход был уже ясен, но мир еще не был заключен (355 г.). Исократ и выступает с советами, каким должен быть этот мир.
СОДЕРЖАНИЕ, СОСТАВЛЕННОЕ НЕИЗВЕСТНЫМ АВТОРОМ
Когда Харет был послан для покорения Амфиполя, бывшего тогда автономным и независимым (дела лакедемонян были плохи после битвы при Левктрах, а Афины были слабы), он, полагая, что легко сможет взять Амфиполь в любое время, и желая восстановить былое могущество Афин, напал на хиосцев, родосцев и других союзников [1]. Они оказали сопротивление, Харет потерпел неудачу и не знал, как ему поступить: если, оставив их, он направится к Амфиполю, то союзники в отместку могут напасть на Аттику. Узнав об этом, афиняне запросили мира. Хиосцы, родосцы и другие [союзники] сразу же согласились. Это и есть Союзническая война. На народном собрании по поводу прекращения войны выступает Исократ, предлагая не вмешиваться в чужие дела и соблюдать спокойствие [2]. Свою речь он делит на две части: в первой он советует согласиться на автономию хиосцев, родосцев и других союзников; во второй - предлагает отказаться от гегемонии на море.
Говорят, что Аристид издал речь против мира, направленную против этой части речи Исократа.
Такова тема речи. Главное в ней - вопрос о том, что полезно. Постановка вопроса деловая - ведь это увещевание в пользу мира.
Если тебе когда-либо придется произнести общеупотребительное вступление[3], то присоедини к нему особые предваряющие слова[4], как это сделал Исократ в своей речи "О мире", когда он говорит: "Ведьмы пришли сюда, чтобы обсудить вопрос о войне и мире, который имеет величайшее значение..."[5]. Это прекраснейший метод [в риторике], когда мы указываем, каким методом рассуждений будем пользоваться, даже если речь идет о привычных для всех вещах.
* * *
(1) Все, кто всходят на эту трибуну, обычно заявляют, что вопрос, по которому они будут выступать, очень важен и заслуживает величайшего внимания нашего города[6]. И если подобное предисловие было вполне уместно в других случаях, то мне представляется, что с этого же следует начать речь и о нынешних наших делах. (2) Ведь мы пришли сюда, чтобы обсудить вопрос о войне и мире, который имеет величайшее значение в жизни людей, и дела тех, которые в этом вопросе следуют разумным советам, идут, как правило, лучше, чем у других. Столь велико значение вопроса, для обсуждения которого мы собрались здесь.
(3) Между тем, я замечаю, что вы по-разному слушаете выступающих здесь ораторов: одних-внимательно, а других - даже и голоса не выносите[7]. Такое ваше поведение нисколько не удивляет: ведь и раньше вы имели обыкновение прогонять всех ораторов, кроме тех, которые угождали вашим желаниям[8]. (4) За это справедливо было бы упрекнуть вас, ибо вы знаете, что многие богатые дома разорились из-за льстецов, и ненавидите людей, сделавших лесть своей специальностью в частных делах; но когда речь идет о делах государственных, вы к подобным людям относитесь иначе. И порицая тех, которые приближают к себе льстецов и получают от них удовольствие, вы в то же время сами явно доверяете льстецам больше, чем другим гражданам. (5) В результате вы сделали так, что ораторы думают и заботятся не о том, что принесет пользу государству, а о том, чтобы произносить угодные вам речи. И теперь в большинстве своем они уже ринулись выступать в таком роде. Ведь всем было ясно, что вам больше понравятся ораторы, призывающие к войне, чем те, которые советуют соблюдать мир. Оно и понятно. (6) Первые внушают надежду, что мы снова получим владения в городах[9] и восстановим наше былое могущество. Вторые же ничего подобного не обещают, но говорят, что надо соблюдать мир, довольствоваться тем, что есть, и не стремиться к большему, вопреки справедливости[10]. А это большинству людей чрезвычайно трудно. (7) Мы так цепляемся за надежды и с такой жадностью гоняемся за тем, что сулит выгоду, что даже обладатели величайших богатств не хотят довольствоваться ими и, постоянно стремясь к большему, рискуют тем, что имеют. Именно этого и следует сейчас опасаться: как бы мы не впали в подобное безумие. (8) Мне кажется, что некоторые люди слишком уж устремились к войне, словно услышали суждения не обыкновенных людей, а самих богов, что мы доведем все начинания до успешного конца и легко одолеем наших врагов. Между тем, люди здравомыслящие должны не совещаться о том, что им известно, - ведь это излишне, - а действовать в согласии со своим разумением; если же какие-либо дела обсуждаются, то не следует думать, что предстоящее заранее известно; нужно все обсудить, строя предположения,, но помнить при этом, что может случиться и непредвиденное[11]. (9) Вы, однако, не делаете ни того, ни другого, а поступаете в высшей степени опрометчиво. Собравшись для того, чтобы выбрать наилучший совет из всех предложенных, вы, словно хорошо уже зная, как надо поступать, не хотите слушать никого, кроме тех ораторов, которые говорят вам в угоду. (10) Однако же, если вы действительно хотели выяснить, что полезно для государства, следовало слушать ораторов, не согласных с вашим мнением, внимательнее, чем тех, которые подыгрывали вам;, ибо известно, что когда выступающие здесь говорят то, что вам хочется, они легко могут ввести вас в заблуждение, - ведь сказанное в угоду затемняет вашу способность распознать наилучшее; со стороны же тех, которые дают советы, не угождая вам, подобная опасность не грозит. (11) Ибо они смогут переубедить вас только в том случае, если докажут, что их советы принесут пользу. А кроме того, разве могли бы люди правильно судить о прошлом или принимать решения на будущее, если бы они не сопоставляли противоположные суждения различных ораторов, выслушивая тех и других с равным вниманием[12]. (12) Меня удивляют и люди старшего возраста, - если они уже не помнят, - и более молодые, - если они ни от кого не слышали, - что те, которые убеждали держаться мира, никогда не причиняли нам зла; но зато мы претерпели много больших бед из-за тех, которые необдуманно ратовали за войну. Между тем, мы совсем не помним этого, но всегда готовы, ничего не делая для нашего собственного благополучия, снаряжать триеры, взимать чрезвычайные военные налоги, то оказывать помощь, то воевать с кем придется, как будто мы подвергаем опасности не свой, а чужой город.
(13) Причина же этого в следующем: хотя вам надлежит о делах общественных заботиться так же, как о своих личных, вы относитесь к ним по-разному, и когда обсуждаете свои дела, ищете советников более разумных, чем вы сами; когда же вы в народном собрании обсуждаете дела государственные, то не доверяете таким советникам и враждебны к ним. Из выступающих с трибуны, вам нравятся самые негодные, и вы думаете, что пьяные более преданы демократии, чем трезвые[13], неразумные - чем здравомыслящие, те, которые делят меж собой государственное достояние[14], - чем те, которые выполняют литургии из собственных средств[15]. И можно только удивляться, если кто-либо надеется, что государство, имеющее таких советников, будет преуспевать. (14) Однако же я знаю, что выступления против ваших взглядов связаны с неприятностями[16], и хотя у нас демократия, но нет свободы слова в народном собрании, кроме как для безрассуднейших и нисколько о вас не заботящихся ораторов, а в театре - для сочинителей комедий. Возмутительнее всего то, что вы проявляете такую благосклонность к людям, выставляющим напоказ перед другими эллинами недостатки нашего города[17], какой не пользуются у вас Даже те, кто приносит вак пользу; против тех же ораторов, которые порицают и вразумляют вас, вы негодуете как будто они причиняют городу какой-то вред [18]. (15) И все же, несмотря на это, И не откажусь от своего намерения. Ведь я пришел сюда не для того, чтобы угождать вам или домогаться ваших голосов, но для того, чтобы высказать свое мнение сперва по поводу предложений, представленных вам пританами, затем и о других делах нашего города. Ибо никакой пользы не будет от принятых сейчас постановлений о мире, если мы не вынесем правильных решений и о дальнейших мерах.
(16) Я утверждаю, что нам необходимо заключить мир не только с хиосцами, родосцами, византийцами, косцами[19], но со всем человечеством, и мирный договор должен быть не таким, какой предложили некоторые лица[20], а таким, какой был заключен с царем и лакедемонянами [21], и предусматривать автономию эллинов, вывод гарнизонов из чужих городов и сохранение каждым своей территории. Ведь не придумать более справедливого и более выгодного для нашего города мирного договора, чем этот. (17) Я знаю, что если на этом прекращу свое выступление, то покажется, будто я готов причинить ущерб нашему городу, ибо получается, что фиванцы останутся во владении Феспиями,, Платеями [22] и другими городами, [23] которые они захватили вопреки своим клятвам [24], а мы без всякой необходимости уйдем из тех городов, которыми теперь, владеем. Однако же, если вы выслушаете меня до конца с должным вниманием, то думаю, что все вы осудите безрассудство и неразумие тех, которые видят выгоду в несправедливости, захватывают силой чужие города и не понимают, какие несчастья возникают в результате такого рода действий. (18) Именно это я попытаюсь доказать вам на протяжении всей своей речи. Сперва же поговорим о мире и посмотрим, чего бы мы хотели, для себя при данном положении дел. Ведь если мы правильно· и разумно определим это, то на этой основе сможем лучше решить и все остальные вопросы.
(19) Разве не будем мы удовлетворены, если сможем безопасно жить в своем городе, имея больше материальных благ, добьемся у самих себя взаимного согласия, а у эллинов -· доброй славы? Я думаю, что при этих условиях город достигнем полного благоденствия. Война, однако же, лишила нас всего этого [25]. Она сделала нас беднее[26], подвергла многочисленным опасностям, очернила нас в глазах эллинов и принесла нам всяческие несчастья, (20) Если же мы заключим мир и будем вести себя согласно предписаниям общего договора [27], то будем совершенно спокойно жить в своем городе, освободившись от войн, опасностей и внутренних распрей, в которые мы теперь ввергнуты. С каждым днем будет возрастать наше благосостояние, ибо мы избавимся от чрезвычайных военных налогов, триерархий и других связанных с войной литургий, и спокойно будем возделывать землю, плавать по морю и предаваться другим занятиям, которые заброшены сейчас из-за войны. (21) И мы увидим, как город получит вдвойне ббльшие, чем теперь, доходы [28] и заполнится купцами, чужеземцами и метеками, которые покинули его теперь. Но самое главное - мы приобретем союзйиков в лице всех людей и не по принуждению, а по их доброй воле, не таких союзников, которые в безопасные для нас времена терпят нас из-за нашего могущества с тем, чтобы отложиться в трудную минуту, а таких, которые относятся к нам, как подобает истинным союзникам и друзьям. (22) А кроме этого - то, чего мы теперь не можем добиться с помощью войны и больших затрат, мы легко получим с помощью посольств. Ибо не думайте, что Керсоблепт [29] станет воевать за Херсонес, а Филипп - за Амфиполь, когда увидят, что мы не стремимся к захвату чужих земель. Ныне же они с полным основанием опасаются того, чтобы наше государство стало соседом их владениям, (23) ибо видят, что мы, не довольствуясь тем, что имеем, постоянно стремимся к большему. А если мы изменим свой образ действий и приобретем лучшую репутацию, они не только отстанут от наших владений, но еще дадут нам впридачу из своих. Им будет выгодно, поддерживая могущество нашего города, владеть спокойно своими царствами. (24) И тогда мы сможем получить во Фракии столько земли, что у нас будет изобилие не только для нас самих [30], но мы окажемся в состоянии предоставить достаточные средства к существованию нуждающимся и скитающимся из-за бедности эллинам[31]. Там, где Афинодор [32] и Каллистрат [33]- первый, будучи частным лицом, второй - изгнанником - оказались в состоянии основать города, мы смогли бы, если бы только захотели, завладеть многими такими местами. Если мы претендуем на первенство среди эллинов, то нам гораздо больше пристало возглавлять такого рода предприятия, чем войны и наемные армии [34] - то, к чему мы стремимся теперь.
(25) Что касается предложений послов [35], то достаточно того, что я сказал, хотя можно было бы, вероятно, еще многое к этому добавить. Но я полагаю, что нам следует уйти с этого собрания, не только приняв решение о мире, но и обсудив, как мы будем его соблюдать, чтобы не получилось так, как стало у нас обычным, что спустя короткое время мы снова окажемся вовлеченными в те же распри. Не отсрочка нужна нам, а полное избавление от нынешних бедствий. (26) Однако ничего этого нельзя добиться, прежде чем вы не проникнетесь убеждением, что мирная политика приносит больше пользы и выгоды, чем вмешательство в чужие дела, справедливость - чем несправедливость, забота о своих собственных делах - чем стремление к чужому. Об этом никогда не осмелился сказать вам ни один оратор. А я именно об этом намереваюсь сказать подробнейшим образом. Ибо я вижу, что наше благополучие связано с такой политикой, к какой я вас призываю, а не с той, какую мы проводим теперь. (27) Однако же оратор, который пытается выступать с необычными предложениями и хочет изменить ваши представления, вынужден коснуться многих вопросов и произнести длиннейшую речь: об одном напомнить, за другое упрекнуть, за третье похвалить, четвертое посоветовать. Ведь даже используя все эти средства, трудно склонить вас к большему благоразумию.
(28) Все дело в том, как мне кажется, что хотя все люди стремятся к своей выгоде и к преимуществам перед другими, они не знают, какие Действия приводят к этому, и расходятся друг с другом в суждениях: у одних суждения здравые и способные наметить правильный путь[36], у других - ложные, уводящие чрезвычайно далеко от того, что полезно[37]. Именно это последнее и случилось с нашим городом. (29) Ведь мы полагаем, если выходим в море с большим числом триер и силой заставляем города платить нам взносы [38] и присылать сюда синедров [39], что поступили должным образом. В действительности же мы чрезвычайно далеки от истины: ни одна из наших надежд не оправдалась, но зато мы вызвали против себя вражду, возникли военные столкновения и большие расходы. И это вполне естественно. (30) Ибо и в прежние времена мы из-за такого же вмешательства в чужие дела подвергли себя величайшим опасностям; когда же наш город проявлял справедливость, помогал обиженным и не стремился к захвату чужого, эллины сами по своей доброй воле вручили нам гегемонию [40]. А мы в течение уже долгого времени безосновательно и крайне неразумно пренебрегаем этими фактами. (31) Ибо некоторые дошли до такой степени неразумия, что хотя и при-, знают несправедливость весьма постыдной, но считают ее выгодной и полезной в повседневной жизни; справедливость же, по их суждению, хотя и обеспечивает добрую славу, но невыгодна и способна приносить большую пользу не тем, кто ее проявляет, а другим людям [41]. (32) Они не понимают, что ничто не содействует материальной выгоде, доброй славе, правильному образу действий и вообще благополучию в такой степени, как добродетель со всем тем, что в нее входит [42]. Ведь благодаря хорошим душевным качествам мы приобретаем и другие преимущества, в которых нуждаемся [43]. Поэтому люди, не стремящиеся быть благоразумными, незаметно для самих себя оказываются пренебрегшими и тем, чтобы мыслить более здраво, и тем, чтобы преуспевать больше других. (33) Меня удивляет, если кто-либо думает, что люди, проявляющие благочестие и справедливость, упорно хранят верность этим добродетелям, рассчитывая на удел худший, чем у людей дурных, а не потому, что надеются снискать и у богов, и у людей [44] больше, чем другие. Я убежден, что только добродетельные люди получают подлинные преимущества, в то время как остальные получают преимущества, не приводящие к добру. (34) Ибо я замечаю, что люди, которые предпочитают несправедливость и считают величайшим благом присвоение чужого, испытывают то же самое, что животные, попавшиеся на приманку: вначале они вкушают от того, что схватили, а немного времени спустя претерпевают страшные бедствия. Те же люди, которые живут в благочестии и справедливости, чувствуют себя в безопасности в настоящее время и питают еще более радостные надежды на всю свою жизнь[45] в будущем. (35) И если даже обычно это получается не во всех случаях, то все же по большей части дело обстоит именно так. И поскольку мы не можем усмотреть действий, которые всегда окажутся полезными, люди здравомыслящие должны предпочитать такие действия, которые приносили пользу многократно. Но крайнюю непоследовательность проявляют те люди, которые, хотя и признают, что справедливый образ действий благороднее и угоднее богам, чем несправедливый, в то же время думают, что соблюдающие справедливость окажутся в худшем положении, чем те, которые предпочли подлость.
(36) Мне хотелось бы, чтобы было столь же легко убедить слушателей следовать добродетели, сколь просто восхвалять ее. Но теперь я боюсь, не впустую ли говорю подобные вещи. Ибо в течение уже долгого времени нас развращали люди, не способные ни на что иное, кроме обмана, и до такой степени ни во что не ставящие народ, что, желая развязать войну и сами получив за это деньги [46], они осмеливаются говорить, что мы должны подражать нашим предкам, не допускать, чтобы над нами смеялись и чтобы плавали по морю те, которые не хотят платить нам взносы. (37) Я охотно спросил бы этих ораторов, каким предкам они призывают нас подражать: тем ли, которые жили во время войн с персами, или тем, которые руководили государством перед Декелейской войной? Если вторым, тогда они предлагают нам не что иное, как снова подвергнуться риску порабощения; (38) если же они советуют подражать тем, кто победил варваров при Марафоне, или тем, кто жил еще до этого, то разве не бесстыднейшие люди эти ораторы? Восхваляя тогдашних государственных деятелей, они тут же убеждают вас делать прямо противоположное тому, что делали те, и допускать ошибки такие, что я не знаю, как мне с ними и быть: сказать ли правду о них, как я делал до сих пор, или умолчать, опасаясь вашего гнева? Мне кажется, лучше было бы сказать об этих ошибках, однако я вижу, что вы больше гневаетесь на тех, кто порицает вас за них, чем на виновников случившихся бедствий. (39) Однако же я устыдился бы, если бы оказалось, что я больше забочусь о своей репутации у вас, чем об общем благе. Мой долг, как и долг всех, кто печется о нашем государстве, выбирать речи не самые приятные, а самые полезные. Вам же нужно прежде всего понять следующее: в то время как для лечения телесных недугов врачи изобрели много разнообразных средств, нет иного лекарства для душ невежественных и преисполненных дурными устремлениями, кроме как речь, дерзающая порицать за ошибки [47]. (40) Далее: смешно терпеть прижигания и операции врачей ради избавления от более сильной боли, а речи отвергать еще до того, как получишь ясное представление, могут ли они принести пользу слушателям.
(41) Я сказал это заранее потому, что в дальнейшем собираюсь говорить вам, не уклоняясь ни от чего, без всякого стеснения. Если бы приехал какой-либо чужеземец и, еще не поддавшись нашей развращенности, столкнулся внезапно с тем, что происходит, разве не решил бы он, что мы обезумели и лишились рассудка? Ибо мы тщеславимся подвигами предков и считаем нужным[48] превозносить город за тогдашние деяния, сами же поступаем не так, как они, а прямо противоположным образом. (42) Предки наши постоянно воевали с варварами за эллинов, а мы сняли с места людей, добывавших себе средства к жизни в Азии, и повели их против эллинов[49]. Наши предки, освобождая эллинские города[50] и оказывая им помощь, удостоились гегемонии; мы же, порабощая эллинов й делая обратное тому, что делали наши предки, возмущаемся, если нас не удостаивают таких же почестей, какие имели те. (43) Мы настолько уступаем нашим предкам в действиях и образе мыслей, что в то время, как они ради спасения эллинов решились покинуть свою родину[51] и победили варваров, сражаясь на суше и на море, мы даже ради собственных интересов не хотим подвергаться опасности. (44) Стремясь властвовать над всеми, мы Не желаем участвовать в походах; затевая войну едва ли не против всего человечества [52], мы сами ею не занимаемся, а поручаем людям, лишенным отечества, перебежчикам или таким, которые стеклись сюда из-за других преступлений. Стоит кому-либо предложить этим людям большую плату, как они последуют за ним против нас [53]. (45) Тем не менее мы любим этих наемников даже больше, чем своих детей; если бы дети наши причинили кому-либо зло, мы не захотели бы нести за это ответственность; когда же нам собираются предъявить обвинения за грабежи, насилия и беззакония наемников, мы не только не возмущаемся, но даже радуемся, если услышим, что они совершили нечто подобное. (46) Мы дошли до таких нелепостей, что, нуждаясь в самом необходимом, взялись содержать наемную армию, притесняем и облагаем данью своих собственных союзников, чтобы раздобыть Жалованье для врагов всего рода человеческого [54]. (47) Мы намного хуже, чем наши предки, - и не только самые прославленные из них, но даже вызвавшие к себе ненависть: когда они принимали решение воевать против кого-либо, а на акрополе было полно серебра и золота [55], то считали нужным сами рисковать своей жизнью во исполнение решений; а мы, оказавшись в такой нужде [56]и будучи столь многочисленны, пользуемся наемными войсками, подобно персидскому царю. (48) Когда в те дни снаряжали триеры, матросов набирали из ксенов и рабов, а граждан отправляли в качестве гоплитов. А теперь мы в качестве гоплитов используем ксенов, а граждан вынуждаем быть гребцами, и когда происходит высадка на вражескую землю, люди, претендующие на владычество над эллинами, сходят на берег, неся подушки для гребцов, а люди, о моральных качествах которых я только что говорил, с оружием в руках идут в бой.
(49) Все же, если бы можно было увидеть, что сам наш город хорошо управляется, появилась бы уверенность и за все остальное. Но кто бы мог сдержать негодование именно по этому поводу? Мы утверждаем, что мы коренные жители, что наш город основан раньше других[57], и нам следовало быть для всех примером хорошего и налаженного политического устройства. Между тем управляется наше государство хуже, и в нем больше беспорядка, чем в недавно основанных городах. (50) Мы гордимся и чванимся тем, что мы лучшего происхождения, нежели другие, по мы легче разрешаем желающим приобщиться к этой знатности, чем трибаллы и луканы - к своему низкому происхождению[58]. Мы установили многочисленные законы, но очень мало считаемся с ними. Я приведу один пример, из которого вам станет ясно и остальное: у нас положена смертная казнь тому, кто будет уличен в подкупе; однако мы явно повинных в этом людей избираем стратегами и поручаем руководство важнейшими государственными делами человеку, который сумел развратить наибольшее число граждан[59]. (51) Мы оберегаем наше политическое устройство не меньше, чем безопасность государства в целом, и в то же время, хоть и знаем, что демократия в периоды мира и спокойствия усиливалась и упрочивалась, а во время войны уже дважды была свергнута[60], тем не менее враждебно относимся к сторонникам мира, подозревая их в приверженности к олигархии[61]; зато мы благожелательны к зачинщикам войны, полагая, что они пекутся о демократии. (52) Будучи столь искушенными в речах и в политике, мы, однако, действуем так безрассудно, что по-разному решаем одни и те же вопросы в один и тот же день. То, что мы осуждаем до того, как приходим в народное собрание, за это мы голосуем, когда собираемся там, а немного времени спустя, когда уходим оттуда, снова порицаем принятые решения [62]. Претендуя на то, что мы мудрейшие из эллинов, мы избираем себе таких советников, каких нельзя не презирать, и поручаем руководство общественным достоянием тем самым людям, которым никто не доверил бы никакого частного дела. (53) А ужаснее всего то, что людей, которые с полным основанием могут быть признаны негоднейшими из граждан[63], мы считаем самыми верными хранителями нашего политического строя. В то время как метеков мы оцениваем по тому, каких они себе изберут простатов, сами мы не думаем, что о нас будут судить по нашим руководителям [64]. (54) Мы очень сильно отличаемся от наших предков, которые ставили руководителями государства и избирали стратегами одних и тех же людей, ибо полагали, что человек, способный дать наилучший совет с трибуны, примет наилучшее решение и когда будет предоставлен самому себе; (55) мы же поступаем как раз наоборот: тех людей, чьими советами мы пользуемся по важнейшим вопросам, мы не считаем возможным выбирать стратегами, словно не доверяя их способностям. А в поход с неограниченными полномочиями[65] мы отправляем таких людей, с которыми никто не стал бы советоваться ни о частных, ни о государственных делах, как будто бы они там станут умнее и легче рассудят общеэллинские дела, чем те, которые разрешаются здесь. (56) Я имею в виду не всех наших деятелей, а только тех, кто повинен в том, о чем говорится. Мне не хватило бы оставшейся части дня, если бы я попытался перечислить все ошибки, допущенные в наших государственных делах.
(57) Кто-либо из тех, к кому в первую очередь относятся мои упреки, разгневавшись, спросит, может быть: "Если мы и впрямь имеем столь дурных советников, то почему же мы остаемся невредимыми и не уступаем в могуществе никакому другому городу?" Я на это ответил бы, что мы имеем противников, которые нисколько не благоразумнее нас. (58) Так, если бы фиванцы после сражения, в котором они одержали победу над лакедемонянами[66], освободили Пелопоннес, дали автономию остальным эллинам [67] и соблюдали бы мир, а мы продолжали бы поступать несправедливо, тогда не пришлось бы этому человеку задать свой вопрос, и мы бы поняли, насколько соблюдать умеренность лучше, чем вмешиваться в чужие дела. (59) Теперь же сложилась такая обстановка, что фиванцы спасают нас, а мы - их, они доставляют нам союзников, а мы - им [68]. Поэтому, если рассуждать здраво, мы и фиванцы должны были бы давать друг другу деньги на народные собрания: ведь кто из нас чаще будет собираться, тот обеспечит лучшее положение своему противнику. (60) Необходимо, чтобы люди даже мало-мальски здравомыслящие свои надежды на спасение возлагали не на ошибки наших врагов, а на собственные действия и собственный разум. Ибо тому благу, которое достается нам благодаря их неразумию, случай может положить конец или принести изменения. То же благо, которого мы добились благодаря самим себе, будет прочным и более продолжительным.
(61) Итак, тем, кто упрекает нас без оснований, возразить нетрудно. Но если кто-либо из настроенных более благожелательно, подойдя ко мне, согласится с тем, что я говорю правду и справедливо порицаю за происходящее, но скажет, что люди призывающие к благоразумию, должны не только обвинять за содеянное[69], но и советовать, (62) от чего воздерживаться и к чему стремиться для того, чтобы прекратились неправильные решения и действия - вот на такую речь мне было бы трудно дать ответ; трудно не в том смысле, чтобы мой ответ был правдивым и полезным, а в том, чтобы он понравился вам. Тем не менее, поскольку уж я решился говорить без утайки, то мне следует, не колеблясь, высказаться и по этому вопросу.
(63) Я несколько раньше говорил уже о том, чем должны обладать люди для того, чтобы благоденствовать, а именно - благочестием, рассудительностью, справедливостью и прочими добродетелями [70]. А о том, как нам в кратчайший срок научиться этим добродетелям, я скажу сейчас правду, хотя она, вероятно, покажется слушателям странной и сильно отличающейся от общепринятого взгляда. (64) Ибо я полагаю, что мы будем жить в лучшем государстве и сами станем лучшими и преуспеем во всех делах, если перестанем стремиться к владычеству на море. Это владычество привело нас к нынешним неполадкам, уничтожило тот демократический строй [71], при котором наши предки были счастливейшими из эллинов, оно - причина всех бед, которые мы претерпеваем сами и доставляем другим эллинам. (65) хорошо понимаю, как трудно человеку, порицающему столь желанное для всех и ставшее предметом борьбы могущество, ожидать терпеливого отношения к своим словам. Тем не менее, поскольку вы уже выдержали и другие мои речи, хоть и правдивые, но неприятные, я прошу вас принять и эту (66) и не счесть меня таким безумцем, который решился бы выступить перед вами со столь необычной постановкой вопросов, если бы не имел, что сказать вам правильного по этому поводу. Напротив, я думаю сделать очевидным для всех, что мы жаждем владычества несправедливого, недостижимого и не способного принести нам пользу.
(67) Что оно несправедливо, я могу показать вам на основании того, что узнал от вас самих. Ведь когда лакедемоняне обладали этим могуществом [72], каких только слов мы не расточали, обвиняя их господство, доказывая, что по справедливости эллины должны быть автономными? (68) Какие из значительных городов мы не призывали к участию в созданном для этой цели военном союзе? Сколько посольств отправили к великому царю [73], чтобы внушить ему, что несправедливо и вредно, чтобы один город властвовал над эллинами? И перестали мы воевать и подвергаться опасности на суше и на море не прежде, чем лакедемоняне согласились заключить договор об автономии [74]. (69) Тогда, оказывается, мы считали несправедливым, чтобы более сильные властвовали над более слабыми, да и теперь мы признаем это в установившейся у нас политической системе.
И к тому же я надеюсь вам быстро доказать, что мы не смогли бы установить свое владычество на море, если бы и захотели. Если мы не сумели сохранить его, имея десять тысяч талантов [75], то как смогли бы мы приобрести это могущество теперь, когда мы нуждаемся в средствах, и при том, что нравы у нас не те, при каких мы добились власти, а такие, при каких мы ее потеряли? (70) Я полагаю, что вы очень быстро поймете из следующих моих слов, что городу невыгодно принять эту власть, если бы даже нам ее предлагали. Я предпочитаю и об этом сказать вкратце, ибо опасаюсь, как бы из-за моих многочисленных упреков не показалось кое-кому, будто я поставил себе за правило чернить наш город.
(71) И действительно, если бы я стал так говорить о государственных делах перед какими-либо другими людьми, я заслужил бы такое обвинение. Но ведь я выступаю с речью перед вами и не стремлюсь оклеветать вас перед другими, но хочу, чтобы вы сами прекратили подобные действия и чтобы наш город и остальные эллины твердо соблюдали мир, которому посвящена вся моя речь. (72) По необходимости и те ораторы, которые увещевают, и те, которые обвиняют, пользуются сходными словами, однако замыслы их как нельзя более противоположны друг другу[76]. Поэтому вам не всегда следует судить одинаково о тех, чьи речи как будто те же самые: тех, кто порицает вас, - чтобы принести вред, надо ненавидеть, ибо это люди, враждебные государству; тех же, которые увещевают вас ради вашей же пользы, надо восхвалять и считать наилучшими гражданами; (73) а в особенности того из них, кто способен наиболее ясно показать, какие действия дурны и к каким бедствиям приводят. Ибо такой оратор быстрее всего смог бы добиться, чтобы вы, возненавидев то, что следует ненавидеть, обратились к лучшей политике. Это я хотел сказать вам, чтобы оправдать мою резкость в том, что уже было до сих пор сказано, и в том, что я еще собираюсь сказать. А теперь я снова начну с того, на чем я остановился.
(74) А именно: я говорил, что вы лучше всего убедитесь, сколь невыгодно было для нас приобретение власти на море, если посмотрите, каким был наш город до того, как приобрел эту власть, и каким стал после того, как получил ее. Если вы это мысленно сопоставите, то поймете, причиной скольких несчастий для города она явилась.
(75) Так вот, наше государство тогда было настолько лучше и сильнее, чем стало впоследствии, насколько Аристид, Фемистокл и Мильтиад [77]были лучшими мужами, чем Гипербол [78], Клеофонт[79] и нынешние ораторы в народном собрании [80]. Вы убедитесь, что народ в своей политической деятельности тогда не был преисполнен безделья, нужды и пустых надежд [81], (76) но был в состоянии побеждать в сражениях всех, кто вторгался в нашу страну [82], удостоивался наград за доблесть в битвах за Элладу [83], пользовался таким доверием, что большая часть эллинских городов добровольно подчинилась ему [84]. (77) Несмотря на это, морское могущество привело нас к тому, что вместо почитаемого всеми политического строя у нас такая распущенность, за какую ни один человек не стал бы хвалить; граждан же это могущество приучило к тому, что вместо того, чтобы побеждать нападающих на нас, они не осмеливаются даже встретить врагов перед стенами города [85]. (78) Вместо благоволения к нам союзников и доброй славы среди прочих эллинов морское могущество вызвало такую ненависть, что наш город едва не подвергся порабощению, если бы только лакедемоняне, которые сначала воевали против нас, не проявили больше благосклонности к нам, чем те, которые были прежде нашими союзниками[86]. (79) Однако несправедливо было бы обвинять последних за то, что они оказались враждебны к нам: ведь они стали к нам так относиться, не нападая, а защищаясь, и лишь после того, как претерпели много плохого; ибо кто выдержал бы наглость наших Отцов, которые, собрав самых бездельных и причастных ко всяким гнусностям людей из всей Эллады и заполнив ими триеры [87], навлекли на себя ненависть эллинов [88], изгоняя из других городов лучших граждан и распределяя их имущество между негоднейшими из эллинов [89]? (80) Однако же если бы я осмелился подробно рассказать о том, что произошло в те времена, то вас, возможно, заставил бы лучше рассудить нынешнее положение дел, но к себе самому вызвал бы ненависть. Ведь вы обычно негодуете не столько против виновников ваших ошибок, сколько против тех, кто вас порицает за них. (81) И поскольку вы так настроены, я опасаюсь, как бы не вышло, что, пытаясь облагодетельствовать вас, я сам попаду в беду. Тем не менее, я не отступлю полностью от того, что задумал сказать, но, опустив самое неприятное и способное вас больше всего уязвить, напомню только о том, что заставит вас понять безрассудство тогдашних руководителей государства" (82) Они так тщательно придумывали действия, за которые люди вызывают к себе величайшую ненависть, что провели постановление - деньги, полученные от взносов союзников[90], разделить на таланты и вносить на орхестру во время Дионисий, когда театр будет полон[91]. И не только это. Они выводили на сцену сыновей граждан, погибших на войне [92], демонстрируя, с одной стороны, союзникам взысканные с их имущества подати, вносимые на орхестру наемниками [93], а с другой стороны, - остальным эллинам - множество сирот и бедствия, вызванные таким своекорыстием. (83) Поступая так, они и сами считали город счастливым, и Многие неразумные люди превозносили его; не имея ни малейшего представления, что произойдет из-за этого в будущем, они восхищались и восхваляли несправедливо приобретенное городом богатство, хотя оно должно было вскоре загубить и то, которое существовало там по праву. (84) Тогдашние руководители государства так далеко зашли в пренебрежении к собственным делам и в стремлении, к чужому, что стали снаряжать триеры в Сицилию в то время, как лакедемоняне вторглись в нашу страну, и уже построено было укрепление в Декелее [94]; им не стыдно было видеть, что отечество раздирается и опустошается [95], а они отправляют войско против тех, кто никогда ни в чем не провинился перед нами; (85) нет, они дошли до такого безрассудства, что задумали установить свою власть над Италией, Сицилией и Карфагеном[96], в то время как не владели своими собственными предместьями. [97] Они настолько превзошли всех людей в своем неразумии, что других несчастья смиряют и делают благоразумней, а их и несчастья ничему не научили. (86) И это несмотря на то, что во время нашего владычества они испытали больше и более серьезных бедствий, чем когда-либо довелось испытать нашему городу [98]. Двести триер, отплывшие в Египет, погибли вместе с экипажами[99], у Кипра погибли сто пятьдесят триер [100]; во время Декелейской войны они загубили десять тысяч гоплитов из своих граждан и союзников[101], в Сицилии - сорок тысяч гоплитов и двести сорок триер [102], наконец, - двести триер в Геллеспонте[103]. (87) А кто сочтет, сколько загублено эскадр по пять, десять или более того триер, сколько погибло отрядов по тысяче или две тысячи человек? Одно только можно сказать: стало обычным тогда устраивать каждый год публичные погребения [104], на которые приходили многие наши соседи и другие эллины не для того, чтобы разделить нашу скорбь по усопшим, а чтобы порадоваться нашим несчастьям. (88) В конечном итоге незаметно для самих себя они заполнили общественные могилы трупами сограждан, а фратрий и списки лексиарха - людьми, не имеющими никакого отношения к нашему городу [105]. Об огромном числе погибших можно лучше всего узнать из следующего: мы увидим, что роды самых именитых мужей и самые прославленные дома, которые устояли и в период распрей при тиранах[106], и во время войн с персами, оказались разоренными [107] при том могуществе, которого мы теперь жаждем. (89) А если бы кто-нибудь пожелал рассмотреть, беря это как бы для примера, что сталось с остальными гражданами, то обнаружилось бы, что мы почти изменили свой состав. Однако же не тот город следует считать счастливым, который набирает себе граждан кое-как из людей всякого рода, а тот, который лучше других сохраняет потомство людей, с самого начала заселивших его; а людей надо восхвалять не тех, кто владеет тиранической властью не тех, кто приобрел власть большую, чем полагалось, а тех, кто, хотя и достоин величайших почестей, но довольствуется теми, какие дарует им народ. (90) Ибо это лучшее, надежнейшее и достойнейшее состояние, которого может добиться как отдельный человек, так и город в целом. Именно такими качествами обладали современники войн с персами, и поэтому они жили не как разбойники, то имеющие излишние средства к жизни, то терпящие величайшие бедствия из-за недостатка в продовольствии и осады[108]; нет, они не испытывали недостатка в продуктах повседневного питания, но и не имели излишков; гордились справедливостью своей политической системы и собственными добродетелями, и жизнь их была более радостной, чем у других эллинов. (91) Люди же следующего поколения пренебрегли этими преимуществами, стали стремиться не к управлению, а к тирании [109] - слова эти как-будто имеют одно и то же значение, но в действительности смысл их резко отличен: дело правителей заключается в том, чтобы своими заботами сделать управляемых более счастливыми[110] в обычае же тиранов трудами и несчастьями других доставлять себе радости. И те, которые действуют подобно тиранам, по необходимости должны подвергнуться таким же несчастьям как они[111], и сами испытать то, чему подвергали других. Именно это и случилось с нашим городом. (92) За то, что мы держали гарнизоны в чужих акрополях, мы увидели врагов в своем собственном акрополе[112]; за то, что брали детей заложниками, отрывая их от отцов и матерей[113], Многие наши граждане были вынуждены во время осады хуже, чем следовало, воспитывать и кормить собственных детей. За то, что наши граждане занимались земледелием на территориях других городов, им в течение многих лет не довелось даже увидеть свою собственную землю. [114] (93) Поэтому, если бы кто-либо спросил нас, согласны ли мы уплатить за столь долгое владычество [115] такими бедствиями нашего города, кто из нас согласился бы на это, кроме совершенно потерявшего рассудок, не помышляющего ни о святилищах, ни о родителях, ни о детях, ни о чем другом, кроме как о собственном веке? Но образцом для себя мы должны избрать рассуждения не подобного рода людей, а таких, которые обладают большой предусмотрительностью, чтут добрую славу государства не меньше, чем собственную, и предпочитают скромное существование на основе справедливости большому богатству, добытому несправедливо.
(94) Когда наши предки вели себя подобным образом[116], они передали потомкам государство в процветающем состоянии и оставили бессмертную славу о своей доблести. Отсюда легко можно вывести два заключения: что страна наша способна воспитывать лучших мужей, чем другие государства [117], и что так называемое могущество является на деле несчастьем, ибо оно таково, что портит всех им обладающих.
(95) Наилучшим доказательством является то, что могущество развратило не только нас, но и государство лакедемонян. Поэтому люди, обычно восхваляющие доблести лакедемонян[118], не могут привести такого довода, будто наша политика была дурной вследствие наших демократических порядков, а вот если бы лакедемоняне получили такую власть, они добились бы процветания и для себя, и для других. Напротив, когда власть попала в их руки, ее сущность проявилась еще быстрее. Политический строй лакедемонян, который в; течение семисот лет [119] никто не увидел поколебленным ни вследствие опасности, ни вследствие бедствий, оказался за короткое время этой власти [120] потрясенным и почти что уничтоженным.
(96) Вместо установившихся у них обычаев эта власть преисполнила простых граждан несправедливостью, легкомыслием, беззаконием, корыстолюбием, а государство в целом - высокомерием к союзникам, стремлением к захвату чужого, пренебрежением к клятвам и договорам. Лакедемоняне настолько превзошли нас в прегрешениях перед эллинами, что добавили к уже существовавшим бедам еще убийства, внутренние распри в городах [121], чтобы увековечить вражду граждан друг к другу. (97) Они оказались столь склонными к войне и риску, хотя в другие времена вели себя в этом отношении осторожнее других [122], что не пощадили ни своих союзников, ни своих благодетелей. Хотя царь дал им более пяти тысяч талантов на войну против нас [123], а хиосцы ревностнее всех союзников сражались вместе с ними на море[124], (98) и фиванцы значительно усилили их, предоставив им огромное пешее войско[125], лакедемоняне, как только добились владычества, сразу же стали строить козни фиванцам[126]: против царя отправили Клеарха с войском [127], на Хиосе изгнали лучших граждан, а триеры вытащили из доков и, уходя, все увели с собой [128]. (99) Однако они не удовлетворились этими проступками. В одно и то же время они опустошали материк [129], чинили насилия на островах[130], свергали демократические правительства и насаждали тиранов в Италии и Сицилии,[131]притесняли Пелопоннес, наполнив его распрями и войнами. Против какого только города они не выступили в поход? Перед какими городами не провинились? (100) Разве не отняли они часть территории у элейцев[132], не опустошили земли коринфян[133], не расселили жителей Мантинеи[134], не захватили с помощью осады Флиунт[135], не вторглись в область Аргоса[136], и беспрестанно делая зло другим, разве не уготовили самим себе поражение при Левктрах? Те, кто утверждают, будто поражение при Левктрах явилось причиной бедствий для Спарты, не правы. Не за это поражение союзники возненавидели Спарту, но за вызывающее поведение в предшествующий период; оно и было причиной поражения при Левктрах и того, что угрозе подверглась сама Лакония. (101) Причины следует возводить не к бедствиям, случившимся позднее, а к предшествовавшим поступкам, которые и привели их к столь плачевному концу. Поэтому гораздо ближе к истине будет тот, кто сказал бы, что они оказались во власти несчастий тогда, когда сами стали захватывать власть на море[137]. Ведь они приобретали силу, ничуть не сходную с той, какой владели раньше. (102) Благодаря своей гегемонии на суше и выработанной при ней дисциплине и выносливости лакедемоняне овладели и морским могуществом, из-за распущенности же, привитой им этой властью [138], они вскоре лишились и прежней гегемонии. Они уже не соблюдали законов, которые унаследовали от предков, не придерживались своих прежних нравов, (103) но возомнив, что могут делать, что им заблагорассудится, оказались в большом смятении. Они не знали, насколько вредна власть, которую все стремятся получить, как она лишает рассудка тех, кто высоко ценит ее, что по сути она подобна гетерам, которые заставляют себя любить, но губят тех, кто общается с ними. (104) Ведь с полной очевидностью обнаружилось, что власть производит подобное действие: любой может увидеть, что те, кто пользовались наибольшей властью, начиная с нас и лакедемонян, впали в величайшие бедствия. Эти государства, которые прежде управлялись весьма разумно и имели прекрасную славу[139], когда достигли власти и получили гегемонию, ничем не отличались друг от друга, но как и подобает тем, кто развращен одними и теми же устремлениями и той же самой болезнью, предприняли одинаковые действия, совершили сходные проступки и в конце-концов подверглись одинаковым бедствиям. (105) Когда нас возненавидели союзники и мы были на грани порабощения, лакедемоняне спасли нас[140], а они, когда все хотели погубить их, прибегли к нашей помощи и от нас получили спасение [141]. И как же можно восхвалять эту власть, которая приводит к столь дурному концу? И как не ненавидеть и не избегать ее, которая побудила и заставила оба государства свершить и претерпеть много страшного?
(106) Не следует удивляться ни тому, что в прошлые времена никто не понимал, причиной скольких бед является власть для тех, кто владеет ею, ни тому, что мы и лакедемоняне боролись за нее. Ибо вы обнаружите, что большинство людей при выборе своих действий ошибаются, больше стремятся к дурному, чем к хорошему, и принимают решения более полезные для врагов, чем для них самих. (107) Это можно увидеть и в самых важных делах. Ибо что происходило не так? Разве мы не избирали такой образ действий, в результате которого лакедемоняне стали властвовать над эллинами, а они разве не распорядились так плохо делами, что мы немного лет спустя снова всплыли на поверхность, и от нас стало зависеть их спасение? (108) Разве чрезмерная активность приверженцев Афин не привела к тому, что города стали склоняться к Спарте, а наглость сторонников Спарты не вынудила те же города перейти на сторону Афин? Разве испорченность демократических деятелей не побудила сам народ склониться к олигархии, установившейся в правление Четырехсот [142]? А безумие Тридцати [143] разве не сделало всех нас более ревностными приверженцами демократии, чем те, которые захватили Филу [144]? (109) Но и на менее значительных фактах и примерах повседневной жизни можно было бы показать, что большинство людей находят удовольствие в пище и образе жизни, которые вредны и для тела, и для души; то, что полезно было бы тому и другой, они считают тягостным и неприятным, а людей, придерживающихся правильного образа жизни, - образцом стойкости. [145] (110) И если, как оказывается, люди избирают худшее для себя в своей повседневной жизни, которая больше заботит их, следует ли удивляться, что они борются между собой за морское могущество, сути которого не понимают и о котором им никогда в жизни не пришлось размышлять?
(111) Посмотрите, скольких претендентов имеет утверждающаяся в городах монархическая власть; они готовы что угодно претерпеть, лишь бы заполучить ее. Между тем, какие только тяготы и ужасы не связаны с этой властью [146]? Разве люди, овладевшие единоличной властью, не подвергаются сразу же таким бедствиям, (112) что вынуждены вести борьбу со всеми гражданами, ненавидеть даже тех, от кого не претерпели никакого зла, не доверять собственным друзьям и товарищам, возлагать охрану своей безопасности на наемников, которых никогда и не видели; опасаться своей охраны не меньше, чем заговорщиков; столь подозрительно ко всем относиться, что не чувствовать себя в безопасности в присутствии даже ближайших родственников?. (113) И это вполне естественно: ведь они знают, что из тиранов, правивших до них, одни были убиты своими родителями, другие - детьми, третьи - братьями, четвертые - женами [147] и что род их оказался стертым с лица земли [148]. Все же, несмотря на это, они добровольно обрекают себя на столь большое число несчастий. И если люди выдающиеся, обладающие величайшей славой, сами навлекают на себя столько бед, следует ли удивляться, когда обыкновенные люди устремляются к другим подобным же бедам? (114) Я хорошо знаю, что вы согласны с тем, что я говорю о тиранах, но вам неприятно слушать мои суждения о морском могуществе. Вы проявляете самое постыдное легкомыслие: то, что вы видите в других, этого вы не замечаете в себе. Между тем, немаловажным признаком, по которому распознается здравомыслие людей, является одинаковый подход к суждению о действиях одного и того жё порядка. (115) Но вам нет до этого никакого дела: власть тиранов вы считаете тягостной и вредной не только для других людей, ко и для самих ее носителей, а морское могущество, которое ни по своим деяниям, ни по вызванным им бедствиям ничем не отличается от единоличной власти, вы почитаете величайшим благом. Вы полагаете, что фиванцы оказались в бедственном положении из-за того, что притесняют своих соседей [149], сами же обращаетесь с союзниками нисколько не лучше, чем они с Беотией, но считаете при этом, что поступаете должным образом.
(116), Если бы вы послушали меня, то перестали бы принимать совершенно необдуманные решения и обратили бы внимание на Самих себя, на наш город, с тем чтобы обсудить и рассмотреть, в силу каких действий два этих города- я имею в виду наш и лакедемонян, - малозначимые вначале, достигли владычества над эллинами, а когда захватили огромную власть, сами подверглись угрозе порабощения; (117) в силу каких причин фессалийцы, получившие в удел огромные богатства, владея обширной и плодородной землей[150], впали в бедность, а мегаряне, у которых вначале были малые и скудные ресурсы[151], не имевшие ни земли, ни гаваней, ни серебряных рудников, возделывавшие скалистую почвуг приобрели величайшие среди эллинов состояния. (118) И хотя у фессалийцев было более трех тысяч всадников и бесчисленное множество пельтастов[152], их акрополи захватывают то одни, то другие[153], мегаряне же, располагая небольшими силами, всегда распоряжаются своей страной по своему усмотрению. А кроме того, фессалийцы постоянно воюют между собой, а мегаряне, хотя и живут между пелопоннесцами, с одной стороны, фиванцами и нашим городом, с другой, постоянно пребывают в состоянии мира. (119) Если вы сами обстоятельно рассмотрите эти и подобные им факты, то увидите, что невоздержанность и наглость являются причиной несчастий, а умеренность - благ. Вы одобряете умеренность в отдельных людях и полагаете, что те, кто проявляют ее, живут всего безопаснее и являются лучшими из граждан; но вы не думаете, что таким же образом должно вести себя и наше государство. (120) Между тем, государствам гораздо больше следует проявлять добродетель и избегать преступлений, чем простым людям; ведь человек дурной и нечестивый может умереть раньше, чем поплатится за свои проступки; государства же вследствие того, что они бессмертны, всегда несут наказания и от людей, и от богов. (421) Учитывая все это, вам не следует прислушиваться к тем, которые угождают вам теперь, но нисколько не заботятся о будущем, и утверждая, что любят народ, губят при этом государство в целом. И в прежние времена, когда подобным людям удавалось завладеть ораторской трибуной [154], они доводили город до такого безумия, что он претерпел все, о чем я только что говорил. (122) Но удивительнее всего, что вы выдвигаете в качестве вождей народа не таких людей, которые мыслят так же, как те, кто добился величия нашего государства, а подобных - и на словах, и на деле - тем, которые погубили его., Однако же вы знаете, что хорошие руководители отличаются от дурных не только тем, что добиваются благоденствия государства, (123) но и тем, что при первых демократический строй в течение многих лет не подвергался изменениям и не свергался[155], а при последних за короткое время уже дважды был уничтожен[156]; знаете и то, что изгнанные при тиранах и при Тридцати[157], вернулись не с помощью сикофантов[158], а благодаря людям, которые ненавидят подобных лиц и пользуются величайшим уважением за свою порядочность. (124) Несмотря на то, что сохранилось столько воспоминаний, в каком состоянии было государство как при хороших, так и при дурных руководителях, мы так благосклонны к испорченности наших ораторов, что даже видя, как из-за вызванных ими войн и распрей сами они из бедняков стали богатыми [159], а из остальных граждан многие лишились даже отцовского наследия, мы не сердимся и не возмущаемся их благоденствием; (125) нет, мы миримся с тем, что наш город обвиняют за то, что он притесняет эллинов и взимает с них дань, а они наживаются на этом[160], что наш народ, который, по их словам, должен властвовать над другими, на деле оказался в худшем положении, чем те, кто рабски повинуются олигархиям[161]; а эти люди, у которых не было ничего за душой, благодаря нашему безрассудству поднялись из убожества до благосостояния. (126) Однако же Перикл, который ранее их был вождем народа и возглавлял государство, - тогда благоразумия было, правда, меньше, чем перед захватом морского могущества, но политическая линия еще была сносной, - не стал стремиться к личному обогащению[162]; нет, он оставил после себя состояние меньшее, чем унаследовал от отца, зато на акрополь внес восемь тысяч талантов [163], не считая священных денег [164]. (127) Нынешние же руководители настолько отличны от Перикла, что дерзают говорить, будто из-за заботы о государственных делах не могут уделять внимания собственным, а в действительности эти якобы находящиеся у них в пренебрежении дела принесли им такие прибыли, о каких они прежде даже богов не смели молить; а народ наш, о котором они, по их словам, пекутся, оказался в таком положении, что никто из граждан не живет легко и радостно, и город полон стенаний. (128) Одни вынуждены перечислять самим себе свои лишения и недостачи и оплакивать их, другие жалуются на множество возлагаемых на них поручений и литургий, на неприятности, связанные с симмориями [165] и процессами об обмене имущества[166]: последние доставляют столько огорчений, что жизнь состоятельных людей оказывается плачевнее жизни тех, кто пребывает в постоянной нужде. (129) Меня удивляет, если вы не способны понять, что нет более зловредной для народа породы людей, чем бесчестные ораторы и демагоги. Они больше всего хотят, чтобы вы, в дополнение ко всем прочим горестям, терпели недостаток в предметах первой необходимости, ибо они видят, что люди, которое в состоянии удовлетворить свои нужды из собственных средств, стоят на стороне государства и тех, кто дает ему наилучшие советы; (130) те же люди, которые живут от доходов, получаемых ими в дикастериях и народных собраниях [167], поневоле в силу нужды идут на поводу у бесчестных демагогов и весьма признательны за возникающие благодаря последним судебные преследования, процессы и ложные доносы.[168] (131) Поэтому им доставило бы величайшую радость увидеть всех граждан в таких стесненных обстоятельствах, какие обеспечивают им владычество [169]. Наилучшее тому доказательство: они заботятся не о том, как доставить нуждающимся средства к жизни, но о том, чтобы и тех, кого считают мало-мальски обеспеченными, низвести до уровня бедняков. (132) Какое же может быть избавление от нынешних наших несчастий? Об этом я больше всего говорил, правда, не в одном каком-либо месте, а каждый раз, когда для этого был подходящий повод. Пожалуй, вам легче будет вспомнить, если я попытаюсь снова повторить наиболее существенное, сведя все воедино. (133) Средства, с помощью которых можно было бы исправить и улучшить положение нашего города, следующие: во-первых, если мы советниками в государственных делах сделаем таких людей, каких мы хотели бы иметь советниками в наших частных делах, и перестанем считать сикофантов сторонниками демократии, а людей почтенных и добропорядочных - приверженцами олигархии.[170] Мы должны усвоить, что никто не является демократом или олигархом по природе, а каждый хочет, чтобы утвердился такой политический строй, при котором он будет занимать почётное положение.
(134) Во-вторых, если мы согласимся обращаться с союзниками как с друзьями, и не будем на словах предоставлять им автономию, а на деле позволять стратегам поступать с союзными городами как им заблагорассудится[171], если мы будем руководить не как деспоты, а как союзники[172], поняв, что мы сильнее каждого из греческих городов в отдельности, но слабее всех их вместе. (135) В-третьих, если вы превыше всего - разумеется, после благочестия к богам - будете ставить свою добрую славу среди эллинов. Тем, кто так к ним относится, они добровольно вручают и владычество, и гегемонию.
(136) Если бы вы последовали моим советам, а кроме того свою воинственность проявляли в учениях и приготовлениях, а миролюбие - в том, чтобы ничего не делать вопреки справедливости [173], вы добились бы процветания не только нашего города, но и всех эллинов. (137) Ибо ни один другой город не осмелится притеснять их. Напротив, когда они увидят, что наше могущество стоит на страже и наготове для помощи притесняемым, они будут бояться и соблюдать полное спокойствие. Впрочем, как бы эти другие города ни поступали, наше положение будет хорошим и выгодным. (138) Так, если другие сильные государства решат воздерживаться от несправедливых действий, заслугу за эти блага припишут нам. Если же они попытаются совершать несправедливости, все, кто боятся и терпят от них зло, прибегнут к нашей помощи с бесчисленными мольбами и просьбами, вручая нам не только гегемонию, но и самих себя. (139) Так что у нас не только не будет недостатка в людях, с помощью которых можно будет пресечь обидчиков, но мы приобретем множество союзников, готовых ревностно сражаться вместе с нами. Какой только город или какой человек не захотят быть с нами в дружбе и союзе, когда увидят, что мы в одно и то же время и справедливее всех, и обладаем величайшим могуществом; что мы хотим и можем спасать других, а сами ни в какой помощи не нуждаемся? (140) Каких только успехов не добьется наш город при таком благоволении к нам других эллинов? Сколько богатств притечет к нам, когда мы станем спасителями Эллады? Кто не будет восхвалять нас - виновников стольких великих благ? (141) Однако же из-за преклонного возраста [174] я не в состоянии охватить в своей речи все то, что представляется моему разумению; скажу только одно: в обстановке несправедливостей и безумств, совершаемых другими, великое дело - первыми проявить благоразумие, выступить в защиту свободы эллинов, получить наименование не губителей [175], а спасителей их, прославиться своей добродетелью и приобрести такую же добрую славу, какая была у наших предков.
(142) Мне остается сказать о самом главном, к чему направлено все сказанное до сих пор. Исходя из этого надо оценивать действия нашего государства. Если мы хотим покончить с нашей нынешней дурной славой, мы должны прекратить бесцельные войны, на вечные времена получить для нашего города гегемонию, стать враждебными к любой тиранической власти и олигархии, памятуя, какие бедствия связаны с ними, и избрать в качестве образца для подражания лакедемонских царей. (143) У них,, правда, меньше возможностей совершить несправедливость, чем у простых граждан[176], но жизнь их намного счастливее, чем у обладателей тиранической власти; ведь люди, убившие тиранов, получают от своих сограждан величайшую награду[177], а в Спарте те, которые не решаются умереть в сражении за своих царей [178], подвергаются большему бесчестью, чем покинувшие место в строю и бросившие щит [179]. (144) Подобная гегемония заслуживает того, чтобы к ней стремиться. От наших собственных действий зависит, удостоимся ли мы у эллинов тех же почестей, какие спартанские цари получают от своих граждан; это произойдет, если эллины убедятся, что наше могущество является источником не порабощения, а спасения их.
(145) Можно еще много и хорошо говорить на эту тему, но два обстоятельства побуждают меня прекратить свое выступление: длина моей речи и мои годы. Я прошу и призываю тех, кто моложе меня и имеет больше сил, произносить и писать такие речи, чтобы склонить с их помощью наиболее сильные греческие государства, привыкшие причинять зло остальным, обратиться к добродетели и справедливости. А в обстановке процветания Эллады лучше условия и для ученых занятий.
«Эвагор» замыкает собою ряд Кипрских речей Исократа, к которым помимо «Эвагора» относят: «К Никоклу», «Никокл, или К жителям Кипра». Данное сочинение написано много лет спустя после смерти Эвагора, очевидно около 365 г. до н. э. Это блестящий образец похвальной речи. Стройная архитектоника, ясное изложение и изысканный стиль делают ее одной из лучших в литературном наследии Исократа. Вместе с тем это сочинение много дает для понимания индивидуалистических и монархических идей, все более распространявшихся в греческом обществе IV в. до н. э.
Содержание, составленное неизвестным грамматиком
Следует знать, что эту речь Исократ написал для Никокла уже после обращенного к нему же «Наставления»
(1) Видя, Никокл, как ты чтишь память своего отца, не только принося на его могиле множество богатых жертв, но и устраивая в его честь выступления хоров, мусические и гимнические состязания, а сверх этого еще и конные ристания и соревнования триер, не оставляя ни одной подобной возможности пышно почтить покойного, (2) я подумал, что если мертвым дано чувствовать происходящее здесь, то Эвагор, должно быть, благосклонно приемлет эти знаки внимания и с радостью взирает на уважение к себе и твою щедрость. Однако мне кажется, что, несмотря на все это, он испытал бы еще больше радости, если бы кто‑нибудь сумел описать так, как они того заслуживают, его образ жизни, равно как и перенесенные им опасности. (3) Ибо легко убедиться, что люди честолюбивые и сильные духом не только стремятся вместо всех прочих почестей к похвале, но даже готовы предпочесть жизни славную смерть и вообще более заботятся о славе, чем о жизни, делая все, чтобы оставить по себе вечную память. (4) Между тем щедрые поминки ничем тут не могут помочь: они лишь служат признаком богатства. Что же касается людей, выступавших в мусических или иных состязаниях, то все они добывали славу прежде всего для самих себя, одни — показывая свою силу, а другие — свое искусство. Только слово, если кто‑нибудь расскажет надлежащим образом о деяниях Эвагора, сможет запечатлеть на веки вечные в сердцах всех людей воспоминания о его добродетели.
(5) Право же, прочим ораторам также следовало бы заниматься прославлением замечательных людей своего времени, с тем чтобы все, кто умеет обрисовать подвиги других, трактовали в своих речах о событиях, хорошо известных слушателям, и потому строго придерживались правды, а молодые люди с еще большим рвением стремились к добродетели, зная, что они удостоятся тем большей похвалы по сравнению со своими предшественниками, чем более превзойдут их в нравственном отношении. (6) Нынче же какой человек не придет в уныние, видя, что герои, жившие во времена Троянской войны и даже еще раньше
(8) Конечно, я сознаю, сколь трудна задача, которую я ставлю перед собой: в прозаическом сочинении воздать хвалу человеческой доблести. В высшей степени показателен следующий факт: люди, занимающиеся философией
(12) Итак, прежде всего что сказать о происхождении Эвагора и кто были его предки? Хотя многим это и так известно, я считаю своим долгом все равно рассказать об этом, ради тех, кто, быть может, незнаком со всеми подробностями: пусть все знают, что, хотя предки Эвагора оставили ему непревзойденные образцы благородного поведения, он ни в чем не оказался хуже них. (13) В самом деле, все согласны с тем, что самые благородные из полубогов — потомки Зевса, а среди этих последних всякий отдаст предпочтение Эакидам. Действительно, в любом другом роде можно обнаружить и выдающихся представителей, и ничем не примечательных; эти же все были самыми знаменитыми людьми своего времени. (14) Эак, сын Зевса и прародитель Тевкридов, был в этом отношении особенно замечателен. Недаром, когда у эллинов случилась засуха и погибло много людей, причем несчастьям не видно было конца, вожди всех городов обратились к нему с мольбою о помощи. Они полагали, что благодаря своему родству с богами и благочестивому к ним отношению он быстрее всех сможет добиться от небожителей прекращения тогдашних бед. (15) Избавившись от несчастий и получив все, что им было нужно, они воздвигли на Эгине общее святилище всех эллинов
(19) Таково было величие, которое с давних пор унаследовал Эвагор от своих предков. В городе же, основанном таким образом, поначалу царствовали потомки Тевкра. Однако спустя некоторое время из Финикии прибыл один изгнанник
(22) В детстве Эвагор отличался красотою, силою и скромностью — качествами, которые более всего украшают людей в таком возрасте. В свидетелях здесь не было недостатка: его скромность могут подтвердить все, кто рос вместе с ним, его красоту — все, кто видел его, его силу — все, кто наблюдал состязания, на которых он побеждал своих сверстников. (23) Когда он возмужал, все эти качества также возросли, а кроме того, присоединились мужество, мудрость и справедливость, причем не в умеренной степени, как это бывает у иных людей, но каждое качество в избытке. Действительно, Эвагор настолько превосходил других мощью своего тела и разума, (24) что тогдашние правители, всякий раз как они видели Эвагора, приходили в смятение и начинали бояться за свою власть, считая, что человек с такой натурой не может довольствоваться всю жизнь простой ролью; однако, когда они обращали свой взор на нравственные качества этого человека, они проникались к нему столь сильным доверием, что полагали даже найти в нем своего защитника, в случае если бы кто другой дерзнул совершить против них преступление. (25) И вот, хотя их предположения были столь различными, они не ошиблись ни в одном из них: Эвагор действительно не остался простым человеком, но в то же время он ни в чем не погрешил против прежних правителей. Божество с исключительной предусмотрительностью позаботилось о том, чтобы он получил царскую власть достойным путем: все, что связано с вероломством, неизбежным в таком случае, совершил другой, а для Эвагора божество сохранило лишь такие дела, благодаря которым можно было добиться власти, не погрешив ни против божеских, ни против человеческих установлений. (26) Один из могущественных людей
(33) Я думаю, что, даже если бы я не упомянул ни о чем другом, а прервал бы свой рассказ на этом месте, сказанного было бы вполне достаточно, чтобы оценить и доблесть Эвагора, и величие его свершений. Тем не менее я рассчитываю еще яснее показать и то и другое путем следующих рассуждений. (34) Ведь, хотя на протяжении веков было столько тиранов, не найти ни одного, кто достиг бы этого положения более достойным путем, чем Эвагор. Разумеется, если бы мы стали сопоставлять деятельность Эвагора с действиями каждого из таранов, то, очевидно, наша речь перестала бы соответствовать обстоятельствам, да и времени едва ли хватало бы на такой рассказ. Однако если мы выберем из тиранов самых замечательных и на их примере рассмотрим интересующий нас вопрос, то от этого наше исследование окажется ничуть не хуже, зато мы сделаем наше рассуждение много короче.
(35) Прежде всего кто не признает, что опасная судьба Эвагора лучше удела тех, кто получил царскую власть по наследству? Ведь не найдется ни одного человека, до такой степени нерадивого, что он предпочел бы унаследовать эту власть от предков, нежели приобрести ее так, как это сделал Эвагор, и затем оставить ее в наследство своим детям.
(36) Далее, среди примеров отважного возвращения на родину, имевших место в прошлом, наиболее замечательны те, о которых мы слышим от поэтов. Последние не только рассказывают нам о знаменитых предприятиях такого рода, происходивших на самом деле, но и придумывают от себя различные новые истории. Тем не менее никто из них не поведал еще о таком герое, который ради возвращения в тою страну преодолел бы столь грозные и страшные опасности. Их герои в большинстве своем либо получают царскую власть благодаря случайному стечению обстоятельств, либо же одолевают своих врагов хитростью и коварством.
(37) Из царей более позднего времени, а может быть и вообще из всех, более всего и чаще всего восхищаются Киром, который отобрал власть у мидян и передал ее персам
(40) Конечно, отличись Эвагор в каком‑нибудь незначительном предприятии, тогда и похвала, на которую он мог бы рассчитывать, была бы соответствующей. Однако все согласятся с тем, что положение тирана и по божественным, и по человеческим понятиям является самым высоким и самым почтенным, таким, из‑за которого возникает более всего споров и борьбы. Спрашивается, какой поэт или составитель речей смог бы воздать достойную похвалу тому, кто наилучшим образом завладел этим высочайшим из всех благ?
(41) Впрочем, если Эвагор был выдающимся человеком в этом отношении, то нетрудно убедиться, что и во всем прочем он был ничуть не хуже. Прежде всего, хотя он от природы был наделен блестящим умом и способностями, благодаря которым мог бы добиться успеха в большей части своих начинаний, он все же считал, что не следует оставаться нерадивым и поступать необдуманно. Соответственно, большую часть своего времени он проводил в поисках, в размышлениях и в обдумывании решений, будучи убежден, что чем больше он укрепит свой разум, тем удачнее сложится у него царствование. Он удивлялся людям, которые по любому поводу прибегают к помощи разума, но ничуть не заботятся о нем самом. (42) Что же касается самих дел, то здесь он придерживался точно такого же мнения. Он видел, что те, кто более всего заботится о своих насущных интересах, испытывают меньше всего огорчений. Он понимал также, что истинный отдых для души заключен не в праздном ничегонеделании, а в сознании хорошо исполненного долга. Поэтому он не оставлял невыясненным ни одного вопроса; он с таким вниманием вникал во все дела и гак хорошо знал каждого из граждан, что ни злоумышленники не могли застать его врасплох, ни порядочные люди не оставались у него в безвестно ста: все получали то, чего они заслуживали. Ибо он никогда не полагался на мнение других, шла ли речь о наказании или награждении кого‑либо из граждан; всегда он выносил свои решения на основании того, что сам знал по данному поводу. (43) Целиком посвятив себя такого рода занятиям, он никогда не терялся в том множестве дел, которые каждодневно случаются в государстве, и с таким благочестием и благожелательностью к людям управлял городом, что все чужеземцы, приезжавшие туда, не столько завидовали власти Эвагора, сколько счастью его подданных, имеющих такого царя. Ибо во время своего правления он никому не чинил обиды, порядочных же людей всегда окружал почестями. Крепко держа всех в своей власти, он, однако, всегда наказывал преступников только в соответствии с законом. (44) Ничуть не нуждаясь в советчиках, он тем не менее всегда советовался С друзьями. Он делал множество уступок близким людям, но никогда не выказывал снисхождения врагам. Он внушал к себе почтение не суровостью лица, а всем образом жизни. Никогда он не допускал со своей стороны беспорядочных или противоречивых действий, но всегда соблюдал и на деле согласие, достигнутое на словах. (45) Он гордился не тем, что удавалось сделать благодаря счастливой случайности, а тем, что бывало достигнуто собственными усилиями. Друзей он завоевывал благ одеяниями, прочих же покорял великодушием. Он внушал страх не свирепостью наказаний, а превосходством своей натуры. Он сам управлял своими страстями, а не они вели его на поводу за собой. Немногими трудами он умел обеспечить себе продолжительный покой, однако никогда ради мимолетных развлечений он не бросал великих начинаний. (46) В общем, он не упускал из виду ни одного из тех качеств, которыми должны обладать цари. От каждой политической формы он брал самое лучшее; он обладал качествами: народного вождя — потому что умел окружать заботою народ; государственного деятеля — потому что справлялся с управлением целого государства; опытного полководца — потому что сохранял благоразумие перед лицом опасности; наконец, прирожденного повелителя — потому что всем этим отличался от других. Что эти качества, а также множество других действительно были присущи Эвагору, в этом легко убедиться, если обратиться к самим его делам.
(47) В самом деле, получив город, совершенно одичавший и вследствие финикийского владычества не допускавший к себе эллинов, город, не знавший ремесел, не занимавшийся торговлей, не имевший гавани, он все это исправил и привел в должный порядок. Кроме того, он присоединил к городу новую большую территорию, возвел кругом новые стены, построил триеры и вообще так укрепил этот город своими сооружениями, что он теперь не уступает ни одному из эллинских городов. Более того, Эвагор сделал его настолько могущественным, что многие из тех, кто раньше презирал этот город, теперь боятся его. (48) Однако никакое государство не в состоянии добиться таких успехов, если во главе его управления не будет стоять человек, наделенный такими качествами, какими, как я только что старался показать, был наделен Эвагор. Поэтому я не боюсь, что мой рассказ о достоинствах Эвагора покажется приукрашенным; я боюсь другого — что я не смогу должным образом оценить содеянное им. (49) Да и в самом деле, кто сможет до конца постичь такую натуру? Ведь этот человек не только поднял достоинство собственного города: он также способствовал смягчению нравов у всех окружающих народов. Во всяком случае, до прихода к власти Эвагора они держались в высшей степени неприступно и сурово. Даже среди своих правителей они более всего уважали тех, кто в обращении с эллинами допускал наибольшую жестокость. (50) Теперь же они настолько переменились, что даже соперничают из‑за того, кому считаться особенным другом эллинов. Заботясь о продолжении рода, большинство берет себе жен у нас. Эллинские вещи и обычаи нравятся им теперь больше, чем свои собственные. Даже людей, сведущих в музыке и прочих искусствах, встретишь теперь здесь чаще, чем в городах, которые испокон веков были местом их средоточия. И виновник всего этого — Эвагор; нет человека, который не признал бы этого.
(51) Однако самое большое подтверждение его честности и благородства можно увидеть в том, что многие эллины, люди совершенные во всех отношениях, покидали родину и стремились поселиться на Кипре, считая, что единодержавную власть Эвагора легче сносить и она более соответствует понятию о справедливости, чем те порядки, которые царят у них дома. Разумеется, перечислить всех этих людей поименно было бы трудным делом. (52) Однако кто не знает о Кононе, человеке, который возвышался над всеми эллинами благодаря своей исключительной доблести? Потерпев неудачу на войне
Царь, однако, не испытывал к ним таких же чувств; напротив, чем крупнее и чем значительнее становились успехи этих людей, тем больше он их боялся. О Кононе у нас речь пойдет особо;
(65) Спрашивается, можно ли яснее, чем это сделано на примере столь трудной и опасной войны, показать все мужество, рассудительность и доблесть Эвагора? Ведь совершенно очевидно, что эта война не сравнима не только с другими войнами, которые когда‑либо велись людьми, но и с походом древних героев, который повсюду воспевается в песнях. Участники того похода силами всей Эллады взяли одну только Трою, тогда как Эвагор, опираясь на один–единственный город, вел борьбу против всей Азии. Поэтому если бы деяния Эвагора пожелали бы прославить столько же поэтов, сколько воспевает подвиги тех героев, то он был бы знаменит еще больше, чем они. (66) В самом деле, давайте оставим в стороне мифы и будем говорить лишь о действительных событиях. Спрашивается, кто из тогдашних людей добился таких же успехов или стал виновником столь же значительных перемен, как Эвагор? Этот человек сам из простого гражданина сделался тараном, а свой род, целиком устраненный от участия в политической жизни, вновь возвел на подобающую ему высоту. Своих граждан он из варваров сделал эллинами, из робких — воинственными, из ничем не примечательных — знаменитыми. (67) Получив в управление страну, лишенную сношений с внешним миром и совершенно одичавшую, он сделал ее более культурной и цивилизованной. Наконец, оказавшись во вражде с великим царем, он защищался от него с такою храбростью, что эта война за Кипр навеки стала знаменитой. Наоборот, когда он был союзником царя, он принес ему столько пользы, сколько никто другой. (68) В частности, по общему признанию, он снарядил для царя самую большую эскадру из тех, что участвовали в сражении при Книде. А ведь результаты этого сражения были огромны: царь стал хозяином всей Азии; лакедемоняне, вместо того чтобы опустошать материк
(70) Поэтому если правда, что некоторые люди в прошлом заслужили бессмертие своею доблестью, то Эвагор тем более должен был удостоиться такой награды. Я заключаю об этом по тому, что и в здешней жизни он неизменно пользовался покровительством судьбы и благоволением богов, при этом даже в большей степени, чем другие герои. Ведь нетрудно убедиться, что большинство этих полубогов, и притом самые знаменитые из них, испытали по воле судьбы величайшие несчастья, тогда как Эвагор всю свою жизнь от начала и до конца оставался не только самым замечательным, но и самым счастливым из людей. (71) Действительно, какого счастья не послала ему судьба? Предки у него были такие, каких не было больше ни у кого, если не считать людей одного с ним происхождения. Сам он в физическом и в духовном отношении настолько возвышался над другими, что вполне мог быть тираном не только Саламина, но и всей Азии. Царскую власть он получил самым достойным образом и сохранил ее в течение всей жизни. Смертный от рождения, он оставил по себе бессмертную память. Жизнь его продолжалась ровно столько, чтобы он мог познать старость, не испытывая еще страданий, которые сопровождают этот возраст
Конечно, я многое пропустил из того, что можно было сказать об Эвагоре. Ведь у меня нет уже былой силы:
Речь Исократа «Похвала Елене» — характерный пример эпидейктического торжественного жанра красноречия. В то время как в греческой литературе Елену обычно порицали, считая виновницей неисчислимых бедствий Троянской войны, Исократ идеализирует ее, впадая в явные противоречия с самим собой и допуская многие натяжки. Точная дата написания «Похвалы Елене» неизвестна, но, судя по далекой от политической жизни государства теме и по учебно–риторическому характеру речи, она относится к раннему периоду творчества оратора.
Содержание, составленное неизвестным автором
Некоторые считают, что эту речь Исократ написал, также имея в виду Поликрата
Мы утверждаем, что Исократ нападает на леонтинца Горгия, который первым познакомил Элладу с риторическим искусством
(1) Встречаются подчас люди, весьма гордящиеся тем, что, выбрав удивительный и ни с чем не сообразный предмет, могут произнести на эту тему неплохую речь. Одни дожили до глубокой старости, утверждая, что невозможно ни сказать ложь, ни опровергнуть; нельзя также произнести об одном и том же предмете две различные речи
Кто из благомыслящих людей станет восхвалять несчастье? Совершенно ясно, что подобного рода темы могут быть лишь прибежищем бессильных. (11) Все такие сочинения строятся по одному плану, придумать, изучить и подражать которому совсем не трудно. Речи же обычного типа, заслуживающие доверия, а также сходные с ними сочиняются и произносятся применительно к подходящим случаям, изучить которые нелегко; сочинять же их с использованием различных приемов настолько сложнее, насколько вести себя серьезно труднее, чем скоморошничать, а заниматься делом трудней, чем забавляться. (12) Вот наилучшее свидетельство: ведь никто никогда не затруднялся восхвалять ни шмелей, ни соль
(14) Поэтому‑то и написавшего о Елене я хвалю
Но, чтобы не казалось, что я избираю самый легкий путь, порицая других и не предлагая взамен ничего своего, я попытаюсь составить речь о той же Елене, не оставив без внимания и все то, что было сказано о ней другими.
(16) Так вот, в начале моей речи я хочу сказать о происхождении Елены. Ведь очень многие полубога родились от Зевса, но он пожелал назваться отцом только одной этой женщины. Зевс очень заботился и о сыне Алкмены, и о детях Леды, но Елену он почтил намного больше, чем Геракла: последнему Зевс дал мощь, чтобы он побеждал всех силой, Елену же наделил красотой, способной властвовать над самой силой.
(17) Зная, что известность и слава рождаются не в спокойном благополучии, а в войнах и испытаниях, и желая не только возвести своих детей в сонм богов, но и сделать память о них славной навеки, Зевс наполнил жизнь Геракла трудами и стремлением к опасностям, а Елену создал такой, что она приковывала к себе все взоры и вызывала всеобщее соперничество.
(18) Прежде всего ее, еще не достигшую зрелого возраста, но уже выделявшуюся красотой, увидел Тесей, считавшийся сыном Эгея, на самом же деле рожденный от Посейдона: привыкший властвовать над людьми, он все‑таки был покорен красотой Елены. Несмотря на прочность своего царствования и величие родины, он счел, что всех этих благ недостаточно и ему не стоит жить, если он не добьется близости с Еленой. (19) Когда он не смог добиться Елены от ее родных, желавших дождаться, чтобы девушка достигла зрелости, а Пифия дала бы им благоприятное предсказание, Тесей, презрев могущество Тиндарея, пренебрегая силой Кастора и Полидевка, не ставя ни во что все опасности, которыми грозил ему Лакедемон, захватил Елену силой и спрятал ее в Афидне — городке Аттики. (20) Пирифою же, принявшему участие в похищении Елены, он был так благодарен, что, когда тот пожелал взять себе в жены Кору, дочь Зевса и Деметры, и попросил спуститься с ним в царство Аида, Тесей, оказавшись не в силах отговорить Пирифоя от этого намерения, последовал за ним, хот я несчастный исход этого предприятия был очевиден. Тесей, памятуя о риске, которому Пирифой подвергся ради него, считал себя обязанным отплатить тем же и не вправе уклоняться от выполнения любого его требования.
(21) Если бы совершивший все это был обыкновенным человеком, а не одним из наиболее выдающихся, было бы неясно, является ли моя речь похвалой Елене или обвинением Тесея. Однако, в то время как все остальные знаменитые мужи не были свободны от недостатков — у одних недоставало храбрости, у других — мудрости, у третьих — еще какого‑либо достоинства, — только Тесей был лишен слабостей и обладал высшим совершенством. (22) Мне кажется уместным рассказать про него побольше: в самом деле, я считаю, что желающим прославить Елену легче всего снискать к себе доверие, показав, что те, кто любил и восхищался ею, сами вызывали ни с чем не сравнимое восхищение
(23) Самое прекрасное, что я могу сказать о Тесее, это то, что, будучи современником Геракла, он соперничал с ним в славе: они не только украсили себя одинаковыми доспехами, но и предавались одинаковым занятиям, как это и приличествовало родственникам
Увидев, как их беззаконно ведут на верную смерть и весь город провожает, оплакивая их, еще живых, как умерших, Тесей был так возмущен, что готов был лучше умереть, чем жить, царствуя в государстве, вынужденном платить врагам столь горестную дань.
(28) Отплыв вместе с несчастными, он одолел чудовище, соединявшее в себе свойства человека и быка и обладавшее силой, свойственной тому и другому вместе. Таким образом он спас детей и передал их родителям, а город освободил от страшной беззаконной неотвратимой повинности. (29) Однако я в затруднении, как продолжать: занявшись подвигами Тесея, начав говорить о них, я боюсь остановиться на полпути, не упомянув о беззакониях Скирона, Керкиона
(31) Мужество свое Тесей проявил в тех подвигах, опасность которых он не разделял ни с кем. В тех же сражениях, где он принимал участие со всеми гражданами, он показал знание военного дела. Его почтение к богам видно из его отношения к мольбам Адраста и детей Геракла, просивших о помощи: последних он спас, победив в сражении пелопоннесцев
(35) Собрав первым делом в одно место разбросанных по селениям жителей, Тесей создал такой город
(38) Так как же не восхвалять, не чтить, не считать превосходнейшей из всех когда‑либо живших женщин, рожденную от Зевса Елену, пленившую человека столь великой добродетели и благоразумия. Ведь мы не сумеем найти более подходящего судьи, чем Тесей, и более надежного свидетельства достоинств Елены, чем сделанный им выбор. А чтобы не казалось, что я не двигаюсь вперед, находясь в затруднении, и что я восхваляю Елену, опираясь на мнение лишь одного человека, я желаю рассказать о том, что последовало.
(39) После нисхождения Тесея в преисподнюю, когда Елена вернулась в Лакедемон
(45) Из людей разумных, пожалуй, никто не осудит такой ход мыслей, но некоторые из тех, кто не обращает внимания на обстоятельства дела, а интересуется только конечным результатом, порицали его. Однако кощунственные речи этих людей об Александре ясно показывают всем их неразумие. (46) В самом деле, разве не в смешное положение попали они, считая свою собственную природу более совершенной, чем ту, которую богини почтили своим выбором. Ведь вопрос, вызвавший у них такую вражду, они, разумеется, не передали бы на разрешение кому попало. Ясно, что тщательность, с которой они выбрали судью, соответствовала заинтересованности, проявленной ими в этом деле. (47) Итак, надлежит разобраться в том, каков был сам Александр и оценить его, принимая во внимание не гнев потерпевших неудачу богинь, а те качества, из‑за которых все они, поразмыслив, отдали предпочтение его способности суждения. Ведь нет ничего невозможного в том, чтобы не совершивший ничего дурного пострадал от более сильного, а вот достигнуть такой чести, чтобы, будучи смертным, сделаться третейским судьей между богинями, не мог бы никто, кроме человека, по общему мнению, выдающегося. (48) Меня удивляет, что кое‑кто считает неверным его решение избрать жизнь с той, ради которой решились пойти на смерть многие полубоги
(49) В самом деле, кто бы пренебрег возможностью брака с Еленой? Ведь, когда она была похищена, эллины были гак возмущены, как будто вся Эллада подверглась разорению, а варвары так возгордились, словно они подчинили нас всех. Настроение обеих сторон видно из нижеследующего: когда прежде у них возникали многочисленные претензии друг к другу
(52) Великое рвение к этой многотрудной войне проявили не только эллины и варвары, но даже и боги: они не только не отвратили от участия в сражениях за Трою своих сыновей, но, хотя Зевс и знал заранее судьбу Сарпедона, Эос — судьбу Мемнона, Посейдон — Кикна
(54) Решились они на это по зрелом размышлении, и я имею право, говоря о Елене, пользоваться самыми исключительными выражениями: ведь на долю Елены выпала величайшая красота, а не существует ничего более почитаемого, ценимого и божественного, чем красота. Убедиться в ее силе нетрудно: у людей, лишенных доблести, мудрости или справедливости, часто могут оказаться многие качества, которые ценятся не меньше, чем эти. У людей, лишенных красоты, мы не найдем ничего, что способно было бы вызвать любовь; презрению подвергается все, что не причастно к красоте. Сама добродетель славится более всего тем, что она самое прекрасное из качеств. (55) Насколько красота превосходит все существующее, можно заключить также и по тому, как мы относимся к различным вещам. В самом деле, если у нас возникает потребность в чем‑либо, мы только стремимся по лучить это, а получив, наша душа уже не испытывает никаких страданий. Когда же в нас зарождается любовь к прекрасному, она тем сильней одолевает нашу силу воли, чем прекрасней сам предмет нашей страсти. (56) Мы завидуем тем, кто превосходит нас умом или чем‑нибудь другим, если только ежедневными благодеяниями они не будут привлекать нас и не заставят таким образом любить себя. К людям же, отличающимся красотой, мы проникаемся симпатией, лишь только увидим их: только им одним мы согласны служить как богам. (57) И это рабское служение доставляет нам даже больше удовольствия, чем власть над людьми. Мы больше благодарны им, требующим многого, чем другим, которые не отдают нам никаких приказаний. Людей, подчиненных какой‑либо иной власти, мы осуждаем и называем прихлебателями, а тех, кто служит красоте, считаем радетелями и подвижниками прекрасного
(59) Но стоит ли тратить время, перечисляя суждения смертных? Сам Зевс, властвующий надо всем и во всем являющий свое могущество, считает обязательным для себя приближаться к красоте с кротостью. Ведь к Алкмене он явился, приняв облик Амфитриона; пролившись золотым дождем, сочетался с Данаей; превратившись в лебедя, укрылся на лоне Немесиды и вновь принял этот образ, когда сочетался с Ледой
(61) Всех этих людей Елена превзошла настолько, насколько она была красивее их. Ведь она не только удостоилась бессмертия, но и получила силу, свойственную только богам. Прежде всего она возвела в сонм богов своих братьев, уже пребывавших в руках смерти
(64) Елена явила свое могущество также поэту Стесихору: когда в начале песнопения он промолвил об Елене что- то оскорбительное, то он поднялся с места, уже лишенный зрения. Когда же, поняв причину несчастья, он сочинил так называемую палинодию, Елена снова вернула ему зрение
(66) Итак, поскольку Елена способна и покарать и вознаградить, богатые люди должны умилостивлять и чтить ее, посвящая ей дары, принося жертвы, устраивая в ее честь иные церемонии, философы же должны стремиться сказать речь, достойную ее. Ведь именно так людям образованным приличествует совершать приношения
(67) Мы опустили гораздо больше, чем сказали. Ведь помимо искусств, наук и прочих полезных вещей, происхождение которых можно связать с Еленой и с Троянской войной, мы по справедливости можем считать Елену также причиной того, что мы не оказались рабами варваров. Легко обнаружить, что именно благодаря Елене эллины смогли прийти к согласию и предприняли совместный поход на варваров
Речь Исократа «Бусирис», так же как и «Похвала Елене», представляет собой риторическое упражнение на мифологическую тему и относится к раннему периоду творчества Исократа. В конце речи (см.: Isocr. Busir. 50) автор сам намекает на свой сравнительно молодой возраст. Речь обращена к ритору Поликрату, о котором мы знаем из Диогена Лаэртая (см.: Diog. L. II. 39). Поликрат (не раньше чем через пять лет после смерти Сократа) составил обвинительную речь против него, в качестве образца на заданную тему. Нападки Исократа на Поликрата дают яркое представление о приемах, которыми пользовались соперничавшие друг с другом афинские риторы.
Содержание, составленное неизвестным автором
Исократ написал эту речь против некоего Поликрата, вынужденного из‑за своей бедности стать софистом. Родом Поликрат был афинянин, но как софист подвизался на Кипре. Исократ по–дружески обращается к нему, поправляя написанные им речи: похвальную — Бусирису и обвинительную — против Сократа. Ведь это Поликрат составил для Анита, Мелета и их друзей речь против Сократа, с тем чтобы тяжестью обвинений добиться его казни [1]. Он обвинял Сократа в том, что тот вводит в Афинах новых богов, призывая почитать птиц, собак и других животных: этим Сократ де совращает своих молодых учеников.
Кое‑кто задавался вопросом, почему Исократ, если он чтил своего учителя, не выступил открыто с опровержением речи, содержавшей обвинения против Сократа. На это отвечаем: чтобы не разгневать афинян, только что судивших Сократа. Ведь тогда получилось бы, что он уличает афинян в том, что они осудили Сократа несправедливо. Они и сами впоследствии раскаялись и признали, что, осудив Сократа, совершили нечестивый поступок. Образумила же афинян чума, постигшая их в наказание за смерть Сократа [2]. Сократ погиб при архонте Лахете, и с этого времени было запрещено кому бы то ни было упоминать его имя публично, например в общественном театре. Во всяком случае существуют рассказы такого рода: Еврипид, намереваясь сказать о Сократе, побоялся сделать это прямо и вывел в трагедии Паламеда [3], чтобы, рассказывая о нем, намекнуть и на афинян:
«Сразили вы, сразили наилучшего из эллинов»,
а это означало «убили». Весь театр заплакал, потому что понял, что он намекал на Сократа [4].
Так вот, как мы уже сказали, Исократ написал эту речь, обращаясь к Поликрату и порицая его. Если же кто‑либо станет искать причину, почему он не составил другой речи, посвященной Сократу, мы ответим на это то же, что и раньше, — чтобы на него не разгневались только что осудившие Сократа афиняне.
А содержание «Бусириса» следующее. Бусирис был сыном Ливии [5] и Посейдона. Рожденный в ливийской земле, он не пожелал жить там, а предпочел Египет, где основал город Бусирис, и поныне носящий его имя [6]. Обвиняли Бусириса в том, что он изгонял чужеземцев и приносил их в жертву. Поликрат, софист и составитель судебных речей, решил написать речь также в защиту Бусириса и тех поступков, в которых его обвиняли. За эту речь Исократ нападает на него и указывает, как Поликрат должен был бы написать похвальное слово. Поэтому это произведение и входит в число четырех похвальных речей Исократа.
(1) Твое благородство, о Поликрат, и происшедшую в твоей жизни перемену я узнал от других; когда же я сам прочел некоторые речи, написанные тобой, у меня возникло желание высказаться откровенно обо всем, что касается преподавания, которым ты вынужден заниматься; ибо я считаю, что людям, страдающим без вины и пытающимся извлечь из занятий философией средства к существованию [7], лица более опытные и достигшие большего искусства в этом деле должны помогать по собственному почину. (2) Я не стану говорить о друг ом: мы до сих пор еще не встречались, и если встретимся когда‑нибудь, то сможем совместно разрешить многие вопросы; но в чем, пожалуй, я смогу принести тебе пользу уже сейчас, так это, мне кажется, в том, что пошлю тебе эти строки, скрыв их, насколько возможно, от всех прочих [8]. (3) Я, конечно, знаю, что людям, которых поучают, свойственно пренебрегать оказываемой таким способом услугой и с тем большим неудовольствием выслушивать поучения, чем очевиднее для них становятся их собственные ошибки. И тем не менее лицам, искренне расположенным к поучаемым, не следует опасаться возможной враждебности с их стороны, а подобает стремиться изменить такое отношение к подающим советы.
(4) Так вот, узнав, что ты очень гордишься своей апологией Бусириса и обвинительной речью против Сократа [9], я попытаюсь показать тебе, что в обеих этих речах ты допустил немало промахов. Ведь всем известно, что стремящиеся восхвалять кого‑либо должны уметь обнаружить в нем больше положительных качеств, чем у него есть их на самом деле; обвиняющие же должны действовать как раз наоборот. (5) Ты же, составляя свои речи, до такой степени отклонился от этого правила, что, заявляя о своем намерении защищать Бусириса, не только не опроверг выставленных против него обвинений, но даже приписал ему столь великое беззаконие, ужасней которого невозможно сыскать. В то время, как хулители Бусириса поносили его только за то, что он приносил в жертву приезжавших чужестранцев, ты обвинил его еще и в том, что он съедал этих людей. Приступив же к обвинению Сократа, ты, словно желая возвысить его, утверждал, что его учеником был Алкивиад; между тем никто не слыхал, чтобы Алкивиад учился у Сократа [10], но все согласятся с тем, что он был одним из самых выдающихся греков, (б) Поэтому, если у покойных Сократа и Бусириса появится какая‑либо возможность оценить сказанное тобой, то один из них будет, пожалуй, испытывать к тебе такую благодарность за твою обвинительную речь, какой он никогда не испытывал ни к одному из тех, кто обыкновенно хвалил его; другой же, окажись он самым кротким человеком, будет так разгневан твоей защитой, что никакая кара не покажется ему для тебя чересчур жестокой. Разве не следует, по–твоему, скорее стыдиться, чем гордиться, человеку, которого больше любят те, кого он порицает, чем те, кого он хвалит? (7) Настолько мало беспокоят тебя противоречия, которые содержатся в твоей речи, что, с одной стороны, ты утверждаешь, что Бусирис стремился к славе Эола и Орфея, а с другой — не привел ни одного доказательства тому, что он хоть в чем‑нибудь походил на них. Разве его поведение похоже на то, которым прославился Эол? Ведь тот отправлял попадавших к нему чужестранцев на их родину, а Бусирис, если верить тебе, закалывал их подобно жертвенным животным и поедал. (8) И разве можно уподобить совершенное Бусирисом деяниям Орфея? Ведь Орфей выводил умерших из царства Аида, Бусирис же обрывал жизнь людей раньше, чем она должна была окончиться. И мне очень интересно, что бы сделал Бусирис, если бы он, скажем, презирал Эола и Орфея. Ведь, восхищаясь их достоинствами, он не подражал им, а поступал как раз наоборот.
Всего же несуразнее, что ты, усердно занимавшийся генеалогией, решился утверждать, что Бусирис подражал тем лицам, отцы которых в это время даже еще не родились [11].
(9) Чтобы не казалось, что я избрал самое легкое, критикуя сказанное тобой [12], я попытаюсь коротко показать, как можно построить и похвальную, и защитительную речь на ту же тему, хотя она и недостаточно серьезна и не дает материала для торжественных слов.
(10) Кто не смог бы без труда рассказать о знатном происхождении Бусириса? Отцом его был Посейдон, а матерью Ливия, дочь Эпафа, сына Зевса, о которой говорят, что она была первой женщиной, обладавшей царской властью и давшей свое имя стране. И вот, несмотря на то, что Бусирис имел столь великих предков, он в этом одном не усматривал еще повода для гордости, но решил, что ему надлежит- оставить на вечные времена память и о собственной доблести.
(11) Он презрел доставшуюся ему от матери державу, решив, что она слишком мала для него, и, подчинив себе множество людей, приобрел величайшую власть, став царем Египта. Он предпочел эту страну, полагая, что она не только самая выдающаяся из тех, которые находятся в пределах досягаемости, но и вообще из всех существующих. (12) Он видел, что все прочие земли были недостаточно удобны и не годились для того, чтобы производить все необходимое: [13] одни затопляются дождями, другие опустошаются зноем. Египетская же земля расположена в прекраснейшем уголке мира и способна производить бесчисленные и разнообразнейшие плоды. Как нерушимой стеной ограждена она Нилом, который обеспечивает ей не только защиту, но и достаточное питание. (13) Нил неприступен и неодолим для злоумышляющих против Египта и служит также прекрасным средством сообщения для населяющих его берега, оказывая им и другие бесчисленные услуги. Вдобавок ко всему сказанному, Нил даровал египтянам поистине божественное могущество в земледелии: у всех остальных людей дождями и засухами распоряжается Зевс, а любой египтянин по собственной воле может у себя распорядиться и тем и другим. (14) Счастье их столь беспредельно, что, если судить по щедрости земли и широте полей, можно сказать, что они пользуются благами жизни на материке; если же принять во внимание легкость вывоза по реке имеющихся в избытке товаров и ввоза недостающих, то можно считать, что жители живут как бы на острове. Ведь Нил омывает страну со всех сторон и протекает через нее из конца в конец, предоставляя египтянам прекрасные возможности для ввоза и вывоза товаров.
(15) Итак, Бусирис начал с того, с чего и надлежит начинать благоразумным людям: он занял прекраснейшую местность и обеспечил всех своих спутников достаточным пропитанием. После этого он разделил всех граждан в соответствии с их занятиями, поставив одних на жреческие должности, другим вверил полезные промыслы, третьих обязал заниматься военным делом. Он считал, что земля и ремесла должны обеспечивать всем самым необходимым и еще многим сверх этого; надежнейшей защитой всего будет попечение о военном деле и благочестивое почитание богов. (16) Установив определенное соотношение различных профессий, при котором дела государства могли развиваться наилучшим образом, Бусирис приказал, чтобы каждый занимался своим делом постоянно: ведь он знал, что человек, который меняет свои занятия, не знает- толком ни одного. Тот же, кто ограничивает себя одним делом, достигает в нем совершенства. (17) Поэтому‑то мы видим, что египетские ремесленники превосходят ремесленников других стран больше, чем те — людей, вовсе незнакомых с ремеслами. Что касается законов, при помощи которых поддерживается царская власть и государственный порядок в Египте, то они настолько хороши, что писатели, рассуждающие на эту тему, предпочитают ставить в пример именно египетское устройство. Да и спартанцы, подражая некоторым египетским законам, лучше всего управляют своим государством. (18) Ведь они заимствовали у египтян и закон о том, что ни один человек, способный носить оружие, не имеет права без разрешения властей покидать родину; и сисситии, и упражнения, закаляющие тело. Наконец, в Спарте, как и в Египте, гражданин, будучи обеспечен необходимым, не пренебрегает своими обязанностями перед обществом и может посвятить себя войне и походам, а не добывать средства к жизни другими занятиями. (19) Однако и Лаке демоне эти установления имеют тот недостаток, что спартанцы, все поголовно став воинами, считают себя вправе захватывать чужое, египтяне же живут так, как должны жить люди, не пренебрегающие своей собственностью, но и не посягающие на чужую. (20) Различие между этими государствами можно понять из нижеследующего: если мы все станем подражать жадности и праздности спартанцев, то сразу же и погибнем, как вследствие недостатка средств к существованию, так и в результате войн друг против друга. Если же мы захотим жить по законам египтян и примем решение, чтобы одни работали, а другие охраняли плоды их трудов, то можно думать, что мы заживем счастливой жизнью, владея каждый своим имуществом.
(21) Далее, мы вправе считать Бусириса первым, проявившим заботу о духовной жизни людей. Ведь он установил, что доходы от религиозных церемоний должны обеспечивать благосостояние жрецов, позаботился об их благоразумной скромности, наложив на них законом различные священные запреты, и обеспечил им досуг, освободив от опасностей войны и всех других занятий. (22) Живя в таких условиях, они сумели для защиты тел изобрести столь удачные меры врачевания, что, не прибегая к рискованным лекарствам, египтяне пользуются средствами безопасными как повседневная пища. Эти средства столь хороши, что египтяне, по общему мнению, самый здоровый и долговечный народ. Для души же жрецы нашли упражнения в философии, которые дают возможность и установить законы для людей, и выяснить природу сущего. (23) Старшим жрецам Бусирис поручил самые важные дела, а младшим внушил мысль [14], что необходимо, пренебрегая наслаждениями, заниматься астрономией, вычислениями и геометрией: эти науки одни хвалят за то, что в ряде случаев они имеют практическое значение, другие же пытаются доказать, что эти науки больше всего способствуют достижению добродетели [15].
(24) Более же всего достойно похвалы и удивления благочестие египтян и их служение богам. В самом деле, люди, внушившие к своей мудрости или к иной какой‑либо доблести больше уважения, чем она того заслуживает, вредят обманутым ими. Те же, кто сумел внушить уважение к деяниям богов, так что попечение богов и их кары кажутся более значительными, приносят величайшую пользу людям. (25) Заслуга их прежде всего в том, что, внушив нам страх перед богами, они добились того, что люди относятся друг к другу не совсем уже по–звериному. Египтяне так благочестиво и благоговейно почитают установления богов, что и клятвы, данные в их святилищах, более достойны доверия, чем клятвы, принятые у других народов. Каждый уверен, что он не укроется и понесет наказание за свое преступление немедленно, что кара не будет отложена и не случится так, что она постигнет не его самого, а только его детей. (26) Неудивительно, что египтяне так думают: ведь Бусирис установил для них многочисленные и разнообразные упражнения в благочестии. Так, например, он предписал законом благоговейно чтить презираемых у нас животных. Он, разумеется, не заблуждался относительно подлинной природы этих зверей, но считал необходимым приучать народ подчиняться любым распоряжениям, исходящим от властей. (27) Кроме того, он хотел на примере дел, которые у всех на виду, выявить отношение граждан к вопросам, не поддающимся контролю. Он считал, что те, которые не придают значения предписаниям о животных, при случае пренебрегут и более важным; те же, которые соблюдают все постановления, подтвердят тем самым свое благочестие.
(28) Если не спешить, то можно рассказать много удивительного о благочестии египтян, то, что не мне одному и не мне первому случилось отметить. Это уже сделали и многие из наших современников, и люди прошлых времен, в том числе и Пифагор Самосский. Отправившись к египтянам и став их учеником, он первый познакомил эллинов с египетской философией, обратив особое внимание на их жертвоприношения и очистительные церемонии, совершавшиеся в святилищах. Он считал, что если этим путем и не добьется ничего для себя лично у богов, то уж у людей удостоится за то величайших почестей. (29) Именно так и случилось: ведь слава Пифагора настолько возвысила его над человечеством, что все юноши стремились стать его учениками, а старшие с удовольствием видели, что их дети проводят время с философом, вместо того чтобы заботиться о домашних делах. Всему этому нельзя не поверить: ведь и сейчас те, кто молчит, изображая из себя его учеников [16], производят более сильное впечатление, чем люди, снискавшие себе величайшую славу искусством красноречия.
(30) Выслушав сказанное мною, ты, пожалуй, сможешь возразить: ведь я восхваляю землю, законы, благочестие и философию египтян, но не могу привести ни одного доказательства, что начало им положил тот человек, которому я посвятил свою речь. Если бы кто‑нибудь другой обвинил меня в этом, я счел бы, что он критикует меня очень умело. Гебе же отнюдь не следует выдвигать подобное обвинение [17]. (31) Желая восхвалять Бусириса, ты сам говорил и то, что он, изменив течение Нила, заставил его омывать границы страны, и то, что он, принося в жертву, пожирал прибывающих в Египет чужестранцев, не приведя никакого доказательства того, что он действительно совершил все это. Разве не предосудительно требовать от других того, чего сам ты, оказывается, не делаешь ни в малейшей степени. (32) В самом деле, твой рассказ гораздо менее правдоподобен, чем наш: ведь я не приписываю Бусирису никаких невероятных деяний, а только законы и государственное устройство, то есть то, что обычно бывает результатом деятельности людей благородных. Ты же утверждаешь, что он совершал такие деяния, которые не мог бы совершить ни один человек: одно из них под стать только диким зверям, а другое по силам лишь богам. (33) Если же случилось так, что мы оба говорим неправду, то я во всяком случае говорил так, как подобает говорить произносящим хвалебную речь, а ты — так, как приличествует говорить только хулителям, так что ты погрешил не только против правды, но и против самого принципа построения похвальной речи.
(34) Кроме того, если уж необходимо разбирать мою речь, не касаясь твоей, думаю, что никто не сможет подвергнуть ее справедливому порицанию. Найдись какой‑нибудь иной человек, о котором было бы известно, что он совершил то, что я приписываю Бусирису, — признаюсь, я был бы чересчур самонадеянным, если бы пытался изменить общее мнение о делах, всем хорошо известных. (35) Но когда вопрос неясен и приходится ограничиваться догадками, то кого же другого можно, оставаясь в пределах вероятного, счесть учредителем местных порядков, если не сына Посейдона, по материнской линии происходящего от Зевса, достигшего в свое время величайшего могущества, человека самого знаменитого среди всех [18]. Ведь совершенно невероятно, чтобы все эти блага были даны людям кем‑либо иным, не обладающим всеми теми достоинствами, которыми обладал Бусирис.
(36) Даже основываясь только на хронологии, каждый легко может доказать лживость речей, порочащих Бусириса. Ведь те же люди, которые обвиняют Бусириса в умерщвлении чужеземцев, утверждают, что он умер от руки Геракла. (37) Однако все, кто вел разыскания о древности, единогласно признают, что Геракл был на четыре поколения моложе Персея, сына Зевса и Данаи, а Бусирис был старше Персея более чем на 200 лет. Разве не странно, что ты, желая снять с Бусириса обвинение, пренебрег этим доводом, столь очевидным и веским. (38) Однако тебя нисколько не интересовала истина, и та стал повторять богохульства поэтов, рассказывающих, что потомки богов совершили и претерпели вещи, куда более ужасные, чем отпрыски самых нечестивых людей; о самих же богах они наговорили такое, что, пожалуй, никто не осмелится сказать даже о своих врагах. Ведь они обвиняли их не только в кражах и прелюбодеяниях, не только утверждали, что они находились в услужении у людей, но придумывали о них, что и детей они поедали, и отцов оскопляли, и на матерей оковы накладывали, и другие многие беззакония совершали [19]. (39) Хотя поэты и не понесли законного наказания за все эти измышления, но все же не избегли кары: [20] одни из них стали скитальцами, лишенными самого необходимого, другие ослепли; один был вынужден покинуть свою родину и провел всю свою жизнь, враждуя с самыми близкими людьми, Орфей же, более других причастный к подобным измышлениям, был разорван на части [21]. (40) Поэтому, если мы не утратили разум, не будем подражать их речам, не будем в одно и то же время карать за оскорбление граждан и снисходительно прощать непозволительные речи против богов; наоборот, будем считать, что и те, кто произносит такие речи, и те, кто верит им, совершают одинаковое кощунство.
(41) Я считаю, что не только боги, но и те, кто родился от них, непричастны ни к чему скверному; они и сами обладают всеми добродетелями, и для других стали руководителями и учителями в их прекраснейших начинаниях. Разве не нелепо полагать, что боги, от которых зависит то, какими вырастут наши дети, совершенно не заботятся о своих собственных. (42) Если бы кто‑либо из нас был в состоянии изменять человеческую природу, он даже рабов не оставил бы подлыми; богам же мы бросаем упрек, что они до такой степени пренебрегали собственными детьми, что те выросли у них нечестивыми и преступными. Ты считаешь себя способным изменить к лучшему природу совсем чужих тебе людей, если только они придут к тебе учиться, и в то же время полагаешь, что боги не прилагают ни малейшей заботы о том, чтобы их дети были добродетельны. (43) Из твоих слов следует, что, как ни рассматривай, боги неминуемо оказываются в самом постыдном положении: или они вовсе не стремятся к тому, чтобы их дети были порядочными, а это означает, что их душевные качества даже хуже, чем у людей; или они хотят, но не в состоянии добиться этого — стало быть, их возможности меньше, чем у платных учителей мудрости.
(44) Немало еще осталось сказать такого, из чего можно было бы построить или похвальную, или защитительную речь, но я не считаю нужным говорить много. Ведь не для этого, чтобы дать посторонним людям образец красивой речи, говорил я все это, а только для тебя, желая показать, как следует сочинять похвальную и защитительную речи. То же, что сочинил ты, всякий справедливо сочтет не защитой Бусириса, а поддержкой возводимых против него обвинений. (45) Ведь ты не опровергаешь обвинений, а только разъясняешь, что другие тоже виновны в подобных преступлениях. Но оправдания, которые ты для него таким способом находишь, вздорны. В самом деле, нелегко найти такое преступление, которое не совершали бы уже прежде. Разве не предоставим мы всем и каждому легкий способ оправдаться и не создадим великих возможностей для любого, склонного к подлости, если будем освобождать от наказания изобличенных преступников в тех случаях, когда выяснится, что другие уже совершали подобное. (46) Лучше всего обнаружится слабость твоих речей, если ты поставишь себя на место обвиняемого. Подумай, как почувствуешь ты себя, если против тебя будут выдвинуты тяжкие и страшные обвинения и кто‑нибудь станет защищать тебя подобным образом. Я уверен, что такого заступника ты возненавидишь больше, чем обвинителей. Так не позорно разве сочинять такие речи, которые, будь они произнесены в твою защиту, вызвали бы у тебя величайший гнев? (47) Обрати внимание также и на другое и разберись в этом как следует. Если кто‑нибудь из твоих учеников решится совершить то, что ты восхваляешь, разве не окажется он самым злосчастным человеком как из ныне живущих, так и из тех, кто жил раньше. Так стоит ли писать такие речи, если самое лучшее, что можно от них ожидать, это то, что они не смогут убедить никого, кто ознакомится с ними.
(48) Ты, пожалуй, скажешь, что знал все это заранее, но просто хотел дать любителям мудрости образец [22], как нужно сочинять речь, чтобы оправдаться от позорных обвинений в некрасивых делах. Но даже если ты и не понимал этого раньше, теперь, думаю, тебе стало ясно, что обвиняемый скорей избегнет кары, не произнеся ни единого слова, чем защищаясь так, как ты предлагаешь. (49) Несомненно и то, что сейчас, когда философия находится в смертельной опасности и подвергается нападкам, речи, подобные твоей, вызовут к ней еще большую ненависть.
Так вот, послушай меня и лучше всего не выбирай впредь низменных тем; в противном же случае стремись говорить только то, что ни самого тебя не выставит в дурном свете, ни подражающих тебе не осквернит, ни обучение ораторскому искусству не опорочит. (50) И не удивляйся, что, будучи моложе и не находясь с тобой в близких отношениях, я взялся увещевать тебя. Я считаю, что не старшие возрастом и не самые близкие должны подавать советы в подобных случаях: это долг тех, кто знает больше других и хочет помочь.
[1] …Поликрат составил… речь против Сократа… чтобы тяжестью обвинений добиться его казни. — Автор «Содержания» принимает риторическое упражнение Поликрата за подлинную речь, произнесенную на суде над Сократом.
[2] Образумила… афинян чума, постигшая их в наказание за смерть Сократа. — Бесспорный анахронизм, так как Сократ умер через тридцать лег после свирепствовавшей в Афинах большой эпидемии.
[3] …и вывел в трагедии Паламеда… — Евбейский герой, участник троянского похода Паламед был обвинен в предательских сношениях с троянцами и побит камнями. Впоследствии выяснилось, что это обвинение было клеветой.
[4] …он намекал на Сократа. — Анахронизм, ибо Еврипид умер раньше Сократа.
[5] …Бусирис был сыном Ливии… — Ливия — дочь Эпафа, внучка Ио, эпоним Африки, материка, который греки называли Ливией.
[6] …основал город Бусирис, и поныне носящий его имя. — Бусирис (ныне Абусир) — город в нижнем Египте, в центральной части дельты Нила.
[7] …людям, страдающим без вины и пытающимся извлечь из занятий философией средства к существованию… — Что именно случилось с Поликратом, мы не знаем. Здесь, как и ниже, философией Исократ называет ораторское искусство.
[8] …пошлю тебе эти строки, скрыв их, насколько возможно, от всех прочих. — Речь «Бусирис» скорее всего с самого начала предназначалась для публикации. Исократ, придавая ей форму частного письма, пользуется распространенным уже в древности литературным приемом.
[9] …ты… гордишься своей… обвинительной речью против Сократа… — Процесс Сократа послужил поводом для многочисленных риторических упражнений.
[10] …никто не слыхал, чтобы Алкивиад учился у Сократа… — Вопреки утверждению Исократа, по свидетельству всех древних авторов, Алкивиад несомненно был учеником Сократа.
[11] Всего же несуразнее, что ты… решился утверждать, что Бусирис подражал… лицам, отцы которых в это время даже еще не родились. — Ко времени Исократа генеалогии героев были приведены в четкую систему, с которой Поликрат, по–видимому, не посчитался. Исократ четко указывает, что Геракл, считавшийся современником Эола и Орфея, был примерно десятью поколениями моложе Бусириса (см.: Isocr. Busir. 37).
[12] Чтобы не казалось, что я избрал самое легкое, критикуя сказанное тобой… — Следующие за тем в рукописях слова: μηδέν έπιδεικνὺς των ἐμαυτοῦ — «не представляя взамен ничего своего» — в лучшем Урбинском манускрипте приписаны на полях другой рукой. Те же слова встречаются в речи «Похвала Елене» (см.: Isocr. Hel. 15), что заставляет считать эту фразу вставкой переписчика.
[13] …земли… не годились для того, чтобы производить все необходимое… — Текст рукописи ненадежен. Перевод придерживается общего смысла контекста.
[14] Старшим жрецам Бусирис поручил самые важные дела, а младшим внушил мысль… — Принято чтение более поздних рукописей: εταξεν и επεισεν. В древнейшей Урбинской рукописи стоит ἔταξεν и ἔπεισαν. Такое чтение подразумевает подлежащее «египтяне» в смысле «Египетское государство». Однако при таком подлежащем несколько странным представлялся бы глагол πείυω.
[15] …эти науки больше всего способствуют достижению добродетели. — Взгляды Исократа о месте точных наук в системе воспитания изложены в речи «Об обмене имуществом» (см.: Isocr. Antid. 261—265) и в «Панафинейской речи» (см.: Isocr. Panath. 26—27). Ср.: Kuhnert F. Allgemeinbildung und Fachbildung in der Antike. Berlin, 1961.
[16] …те, кто молчит, изображая из себя его учеников… — Исократ говорит здесь об искусе молчания, накладывавшемся в пифагорейских общинах на новичков, и высказывает сомнение (разделяемое и современными учеными) в тождестве пифагорейских учений IV в. до н. э. с подлинными взглядами Пифагора.
[17] Тебе же отнюдь не следует выдвигать подобное обвинение. — Принята конъектура Кораиса.
[18] …человека самого знаменитого среди всех. — Лучшая Урбинская рукопись Исократа дает малоправдоподобное чтение παρἀ τοῖς Ἒλλησιν — «среди эллинов», которое, однако, принимают многие издатели.
[19] …придумывали о них, что и детей они поедали, и отцов оскопляли, и на матерей оковы накладывали, и другие многие беззакония совершали. — Мифы рассказывали о похищении Гермесом стад Аполлона, о прелюбодеянии Ареса и Афродиты, о том, что Аполлон во искупление своего греха пас стада Адмета, Крон оскопил своего отца Урана и поедал детей, рожденных ему Реей, а Гефест по приказанию Зевса заковал в цепи свою мать Геру.
[20] …поэты… не избегли кары… — Гомер, по преданию, был слепым, Стесихор ослеп на время (см.: Isocr. Hel. 64; см. также примеч. 38 к предыдущей речи), а ямбы Архилоха свидетельствуют о его ссорах с близкими и пребывании на чужбине.
[21] …Орфей же… был разорван на части. — Орфей, согласно одной из легенд, был разорван на части вакханками.
[22] …хотел дать любителям мудрости образец… — Под «любителями мудрости» Исократ имеет в виду не философов в обычном смысле слова, а риторов, подобных ему самому (см.: Isocr. Busir. 1; см. также примеч. 6 к речи «Бусирис» в наст. изд.).
Панафинейская речь - последняя политическая речь оратора. К написанию этой речи Исократ приступил в 342 г. до н. э., предполагая, очевидно, опубликовать ее к празднику великих Панафиней, но из-за тяжелой болезни смог завершить работу только в 339 г. до н. э.
Главная тема Панафинейской речи - прославление Афин за их заслуги перед всеми эллинами и унижение их извечного врага - Спарты. Ее изложению посвящен основной раздел речи (§ 35-199). Этот раздел, однако, распадается на две части, которые существенно отличаются друг от друга своим содержанием. Первая часть (§ 35-107) была написана, по мнению большинства ученых, еще в 342 г. до н. э. В этот период после заключения Филократова мира Исократ еще сохранял надежды на союз Афин и Филиппа для осуществления панэллинской программы. Яркими красками, не без натяжек и преувеличений рисует он заслуги Афин перед Элладой в той борьбе с варварами, которую они вели еще с древнейших времен. Столь же тенденциозно Исократ изображает злодеяния Спарты в отношении эллинов и, главным образом, в отношении жителей Пелопоннеса. В этом несомненно отразились события 344 г. до н. э., когда некоторые государства Пелопоннеса обратились к Филиппу за помощью против Спарты. Особое место в первой части речи уделено восхвалению Агамемнона (§ 72-83), организовавшего совместный поход всех греков против варваров. Еще Бласс[1] отметил, что, говоря о Агамемноне, Исократ имел в виду Филиппа и свой план совместного похода греков на Восток под предводительством македонского царя.
Во второй части речи (§ 108-199), написанной Исократом в 339 г. до н. э., хвала воздается уже только древним Афинам. Осуждается позиция Спарты и Афин после Греко-персидских войн. По мнению Мюншера[2], вторая часть речи написана уже с лаконофильских позиций. Его мнение, однако, справедливо отвергает Цукер[3].
Еще сложнее определить характер третьей части (§ 200-265), построенной в форме диалога с одним из учеников Исократа, явным сторонником Спарты. В этом разделе наряду с отдельными резкими выпадами против Спарты Исократ высказывает также никак не мотивированное сомнение в своем праве на осуждение ее (§ 232).
Явная непоследовательность Исократа дала повод некоторым ученым считать, что Панафинейская речь не имеет никакой практической цели и представляет собой лишь образчик красноречия для начинающих политических ораторов и публицистов[4]. Скорее всего эта неопределенность политической окраски объясняется изменением всей обстановки в Греции к 339 г. до н. э., когда после похода Филиппа на Перинф и Византий Афины были вынуждены вступить в войну с Македонией во главе коалиции греческих городов и у Исократа не оставалось уже надежд ни на союз с Филиппом, ни на поход против Персии.
Панафинейская речь свидетельствует не только о кризисе политических убеждений Исократа. В ней оратор вынужден также защищаться и от нападок на свою систему воспитания юношества. Этому посвящена значительная часть обширного введения (§ 1-34). В заключительной части (§ 266-272) Исократ обстоятельно рассказывая о своей болезни, ссылается на старость. Оратор несомненно сознавал многие недостатки как содержания, так и формы своей последней речи, ее композиционную рыхлость и многословие. Недаром он упоминает о своем намерении уничтожить речь еще до ее завершения (§ 232). И все же Панафинейская речь, которую иногда называют политическим завещанием Исократа, представляет значительный интерес как исторический документ, ярко характеризующий политическую жизнь Греции IV в. до н. э.
Содержание речи (из сочинения Фотия)
Панафинейская речь представляет собой похвальное слово городу афинян и их предкам. Как утверждает Исократ, он приступил к написанию этой речи, когда ему было девяносто четыре года. Но из-за тяжелой болезни он окончил эту речь в девяносто семь лет.
***
(1) Когда я был моложе, я предпочитал не писать речей на мифологические темы, а также речей, наполненных чудесами и ложью[5], хотя многие восхищаются ими больше, чем посвященными их собственному спасению[6]. Я не писал речей, повествующих о древних событиях и эллинских войнах, хотя мне известно, что их справедливо восхваляют, а также речей, которые только кажутся простыми и лишенными стилистических прикрас[7], хотя люди, искусные в тяжбах, советуют молодежи обучаться таким речам для того, чтобы одерживать победы над противниками. (2) Оставив без внимания сочинения такого рода, я стал писать речи, рассчитанные на то, чтобы подать совет, полезный нашему городу и всем остальным эллинам; они изобиловали предположительными умозаключениями, но содержали и немало противопоставлений, равных словосочетаний[8] и других блестящих риторических фигур, неизбежно вызывающих у слушателей шумное одобрение[9]; теперь же я не пишу ничего подобного. (3) По моему мнению, это не подобает и тем 94 годам, которые я прожил. Да и вообще не пристало людям, у которых уже седые волосы, говорить таким образом; нет, я буду говорить просто, как мог бы при желании сказать каждый, хотя добиться этого сумел бы только тот, кто захотел бы посвятить себя напряженному труду и сосредоточить на этом все силы своего ума. (4) Я сказал об этом в самом начале с тем, чтобы не сравнивали эту речь, которая будет обнародована, с прежними по разнообразию риторических приемов, если она и покажется кому-нибудь слабее[10] известных ранее. Пусть судят о ней по важности той темы, которая в настоящее время подвергается обсуждению.
(5) Я буду говорить о деяниях нашего города и о доблести предков, но начну я не с них, а с тех событий, которые произошли со мной; в этом, я думаю, есть настоятельная необходимость. В самом деле, хотя я стараюсь вести безукоризненный образ жизни и не причинять неприятностей другим, на меня постоянно клевещут софисты, люди недостойные и низкие, а некоторые, не зная, каков я на самом деле, судят обо мне по тому, что они слышат от других[11]. (6) Поэтому я хочу прежде всего рассказать о самом себе и о тех, кто относится ко мне подобным образом, чтобы заставить, если смогу, умолкнуть клеветников, а другим дать возможность понять характер моего труда. Если моя речь объяснит это должным образом, то я надеюсь не только провести спокойно остаток жизни, но и привлечь большее внимание к речи, которую собираюсь произнести.
(7) Я не боюсь признаться, что, в мыслях у меня смятение, что думаю я сейчас о странных вещах и сам не уверен, действительно ли делаю что-то необходимое. Ведь я пользуюсь величайшими благами[12], которых все могли бы пожелать: прежде всего здоровьем души и тела, не обычным, но таким что я мог бы поспорить с людьми и наиболее одаренными каждым из этих благ[13]. Что же касается средств к существованию, то я никогда не испытывал недостатка в необходимом; у меня было все, чего мог бы пожелать человек, обладающий здравым смыслом. (8) Кроме того, я не отношусь к числу отверженных и презираемых, а принадлежу к тем, о ком самые образованные из эллинов могли бы вспомнить и отозваться как о людях дельных. Хотя всем этим я обладаю - одним в избытке, а другим в достаточном количестве, я не могу наслаждаться жизнью даже при таких условиях. Старость настолько ворчлива, придирчива и недовольна своей участью, что я сам уже часто винил свои природные свойства, которыми никто другой еще никогда не пренебрегал. (9) Я оплакивал судьбу, хотя я могу обвинить ее только в одном: занятие философией, которое я себе избрал, стало причиной несчастий и клеветы[14]. Я знаю, что физически я слабее, чем это нужно для практической деятельности, а для выступлений в качестве оратора мои природные данные несовершенны и не во всех отношениях пригодны. Я, правда, могу в каждом отдельном случае гораздо лучше судить об истине, чем те, кто утверждает, что истина им известна[15]. Для выступлений же перед народом я, пожалуй, не вполне пригоден.
(10) Ведь мне больше, чем любому из моих сограждан, недостает достаточно громкого голоса и дерзости, а то и другое имеет у вас наибольшую силу[16]; тех, кто не обладает этими свойствами, презирают не менее, чем какого-нибудь государственного должника[17]. У должников, однако, остаются надежды выплатить присужденный им штраф, свои же природные свойства никто и никогда не может изменить. (11) И все-таки даже при таких обстоятельствах я не пал духом и не позволил себе остаться незаметным и совершенно безвестным, но после того как я потерпел неудачу в политической деятельности, я обратился к занятиям философией, к упорному труду, к изложению в письменной форме того, что было мною обдумано. Я избирал не пустые темы, не частные сделки и не такие сюжеты, о которых несут вздор другие, но говорил о делах эллинов, царей и о государственных делах. Я полагал поэтому, что сам я настолько же заслуживаю предпочтения перед теми, кто поднимается на эту трибуну, насколько дела, о которых я говорил, были значительнее и прекраснее тем, избираемых другими. (12) Ничего из этого у меня не сбылось. А между тем все знают, что большинство ораторов осмеливается выступать не ради дел, полезных для города, но только ради той выгоды[18], которую рассчитывают извлечь для себя. Что же касается меня и моих сторонников, то мы не только больше, чем все другие, воздерживаемся от траты общественных денег, но сверх наших возможностей расходуем на нужды города свои частные средства. (13) Все знают также, что эти ораторы пререкаются друг с другом в народных собраниях из-за денег, внесенных в качестве залога[19], или оскорбляют наших союзников или клевещут на кого придется[20]. И только я в своих речах призываю эллинов к взаимному согласию и к походу против варваров. (14) Я настоятельно советую всем объединиться для вывода колонии в страну, столь обширную и плодородную. По общему мнению, если бы мы стали благоразумнее и прекратили наши внутренние раздоры, то быстро и без труда, не подвергаясь опасностям, захватили бы ее. Страна же эта легко приняла бы всех, кто испытывает нужду в самом необходимом[21]. Если бы мы все объединились в наших поисках, мы не смогли бы найти дела более прекрасного, более значительного и полезного для всех нас.
(15) Но несмотря на то, что по образу мыслей я так сильно отличаюсь от других ораторов, и несмотря на то, что я сделал гораздо более серьезный выбор, большинство судит о нас не по нашим заслугам, но беспорядочно и во всех отношениях нелогично. В самом деле, порицая образ мыслей ораторов, им поручают защиту государства и вручают полную власть; а ко мне, расхваливая мои речи, питают ненависть только из-за моих противников, которых благосклонно выслушивают. Так много плохого приходится мне претерпевать с их стороны.
(16) Те, кто предназначены самой природой к превосходству над другими и желают отличиться, завидуют мне и ревностно стремятся мне подражать. Нужно ли удивляться, что некоторые из них относятся ко мне еще более неприязненно, чем несведущие люди? Можно найти и более бесчестных людей. (Пусть даже кое-кому покажется, что я говорю недостаточно сдержанно и резче, чем это подобает моему возрасту.) Ведь есть люди, которые не в состоянии объяснить своим ученикам хотя бы малую часть того, что было сказано мною. Используя мои речи как образец и добывая таким образом средства к жизни, они не только не благодарны мне за это, но не желают хотя бы оставить меня в покое и постоянно говорят обо мне что-нибудь дурное. (17) До сих пор они поносили мои речи, принижая их, насколько это было в их силах, при сравнении с собственными, неправильно распределяя на части, кромсая и искажая их всеми способами. Я не обращал внимания на то, что мне сообщали, и терпеливо переносил это. Однако, незадолго до великих Панафиней эти люди привели меня в негодование. (18) Кто-то из моих друзей, встретившись со мной, рассказал, что трое или четверо низкопробных софистов, претендующих на то, что им все известно, и обладающих способностью оказываться повсюду, усевшись в Ликее, беседовали и о других поэтах и, в частности, о поэзии Гомера и Гесиода. Не говоря ничего оригинального, они твердили заученные на память стихи, припоминая наиболее мудрые мысли, высказанные уже раньше другими. (19) Поскольку стоявшие вокруг одобрительно отнеслись к их беседе, один из софистов, более наглый, чем остальные, попытался оклеветать меня, сказав, что подобные занятия я презираю, а философские учения и все методы обучения отвергаю; я будто бы утверждаю, что все мелят вздор, кроме тех, кто был причастен к моей школе. После таких слов некоторые из присутствовавших стали относиться к нам враждебно. (20) Не могу выразить, насколько я был удручен и возмущен, услышав, что некоторые одобрили эти слова. Я полагал, что всем хорошо известно о моей борьбе с этими хвастливыми болтунами; о своих возможностях я всегда говорил настолько умеренно и - более того - скромно, что, мне казалось, никто не смог бы поверить тем, кто стал бы обвинять меня в подобной похвальбе. (21) Я ведь не без основания в начале моей речи жаловался на злосчастную судьбу, которая все время преследует меня в таких случаях. Ведь именно она - причина лжи, которая меня опутывает, клеветы и зависти. Из-за нее я не могу добиться славы, которой достоин, - ни той, которая мне соответствует, ни тем более такой, которой я пользуюсь у людей, близких мне и знающих меня в совершенстве. (22) Однако изменить это невозможно, и, следовательно, я вынужден подчиняться обстоятельствам. Многое приходит мне на ум, и я в затруднении - должен ли я выступить со встречным обвинением против тех, кто уже привык постоянно распространять ложные сведения и дурно отзываться обо мне? Но если окажется, что я принимаю всерьез и слишком много говорю о людях, которых никто не считает достойными упоминания, то меня по справедливости сочтут глупцом. (23) Или я должен, игнорируя их, оправдываться перед теми невеждами, которые без всякого на то права предубеждены против меня, и пытаться убедить их, что они без всяких на то оснований несправедливо судят обо мне? Но кто бы не обвинил меня в крайней глупости, если бы я решил, что мои речи перестанут раздражать тех, кто неприязненно относится ко мне только за то, что я, по их мнению, удачно выступал по какому-нибудь поводу? Глупо было бы полагать, что эти люди не будут больше сокрушаться, особенно если окажется, что я и сейчас, в столь преклонном возрасте, не говорю вздора. (24) Вряд ли кто-нибудь посоветовал бы мне, не тревожась больше об этих людях и оборвав посередине свои возражения, приступить к речи, которую я замыслил с намерением показать, что наш город является причиной больших благ для эллинов, чем город лакедемонян. Если бы я так поступил, не завершив то, что уже написано, и не связав начало новой темы с концом уже изложенной, то оказался бы похожим на людей, которые говорят наудачу, неуклюже, грубо и бессвязно, все, что заблагорассудится. Этого мне следует остерегаться. (25) Следовательно, самое важное при таких обстоятельствах показать, что я думаю о тех обвинениях, которые на меня возводили в последнее время, и лишь тогда говорить о том, что я имел в виду с самого начала. Вот почему я полагаю, что, изложив письменно мои мысли и разъяснив мое мнение о воспитании молодежи и о поэтах, я заставлю замолчать тех, кто измышляет ложные обвинения и говорит все, что вздумается[22].
(26) Я настолько далек от того, чтобы относиться с презрением к системе воспитания, оставленной предками, что одобряю и ту систему, которая установлена в наши дни. Я имею в виду изучение и геометрии и астрономии и так называемые споры по научным вопросам[23], которые младшее поколение хвалит больше, чем это необходимо, а из старших все утверждают, что они непереносимы. (27) Но тем, кто стремится к подобным занятиям, я все же советую усердно трудиться и направить на это все силы своего ума, так как я полагаю, что если эти науки и не приносят пользы, они все же отвлекают молодое поколение от многих других ошибок. Молодые люди, по моему глубокому убеждению, никогда не найдут более полезного и подходящего занятия. (28) Но для тех, кто постарше, и для мужей, достигших совершеннолетия, такие упражнения - утверждаю я - более не подходят. Ведь среди тех, кто настолько понаторел во всех этих науках, что уже обучает других, я знаю людей, которые не в состоянии правильно пользоваться приобретенными знаниями. А в остальных жизненно важных делах они неразумнее не только своих учеников, но и - боюсь сказать - своих слуг. (29) То же я думаю и о тех людях, которые в целом обладают способностями к публичным выступлениям, и о тех, кто славится сочинением речей, короче - обо всех тех, кто отличается мастерством, познаниями и талантами. Я знаю, что даже и среди них многие плохо устроили и свои личные дела и невыносимы в домашней жизни. Они пренебрегают мнением своих сограждан и обременены также многими другими недостатками. Так что я считаю, что и эти люди не обладают такими свойствами ума, о которых я в данный момент говорю. (30) Кого же в таком случае я называю воспитанными людьми, если мастерство, познания и таланты я отклоняю? Это прежде всего те, кто хорошо справляется с повседневными делами, а также пользуется репутацией людей, умело применяющихся к обстоятельствам и способных как можно лучше добиваться того, что полезно[24]. (31) Затем воспитанные люди - это те, кто достойно и справедливо общаются с близкими себе людьми, легко и терпеливо переносят неласковое обращение и тяжелый нрав других и выказывают себя, насколько это возможно, самыми кроткими и сдержанными в отношении к домашним. Наконец, это люди, которые всегда одерживают верх над жаждой наслаждений[25], не слишком сильно поддаются несчастьям[26], но ведут себя в них мужественно и достойно тех природных свойств, которыми и я как раз располагаю. (32) В-четвертых, - что самое важное, - это те, кого не развращает успех. Они не меняются, не становятся высокомерными[27], но остаются в границах, свойственных благоразумным людям. Благам, дарованным судьбой, они радуются меньше, чем дарованным изначально их собственными природными данными и здравым смыслом. Я утверждаю, что люди, чьи свойства души соответствуют не одному только из указанных достоинств, но каждому из них, это - мудрые и совершенные, мужи, обладающие всеми добродетелями. (33) Вот какого мнения я держусь о людях воспитанных! Я бы охотно поговорил также и о поэзии Гомера, Гесиода и других поэтов, так как думаю, что заставил бы умолкнуть тех, кто в Ликее твердит наизусть их стихи и несет о них всякий вздор. Но я вижу, что вышел за пределы, установленные для вступления. (34) Ведь разумному мужу не следует увлекаться своими возможностями, даже если он и может сказать на эту тему больше, чем другие ораторы, но вместе с тем он должен пользоваться удобным случаем для того, чтобы сказать то, о чем говорит всегда. То же самое надлежит сделать и мне. Так что о поэтах мы будем говорить позже[28], если прежде меня не сведет в могилу старость и если мне нечего будет сказать о делах более важных, чем эти.
(35) Теперь же я перейду к речи о благодеяниях нашего города по отношению к эллинам. Хотя я уже воздал ему хвалу, большую, чем все те, кто заняты поэзией и сочинением речей[29], но теперь я буду говорить не так, как раньше. Ведь прежде я только упоминал о нашем городе в речах, посвященных другим делам, а теперь я сделал это основной темой своей речи. (36) Я хорошо сознаю, к какому огромному труду я приступаю в столь преклонном возрасте. Ведь я точно знаю - и часто это говорил[30], - что в речах легко преувеличивать значение мелких дол, а деяниям, выдающимся своим величием и красотой, трудно воздать равную их заслугам хвалу. (37) Но тем более не следует отказываться от этого замысла, а нужно довести его до конца, если только мне удастся прожить еще некоторое время. Это особенно важно потому, что многие соображения побуждают меня написать эту речь. Прежде всего то, что у некоторых вошло в привычку поносить наш город; затем то, что некоторые хвалят наш город в изящной форме, но без знания дела и поэтому крайне слабо. (38) Есть еще и третьи - те, кто осмеливается хвалить его больше, чем это подобает человеческим делам, и притом настолько, что многие вступают с ними в спор. Но более всего вынуждает меня писать мой теперешний возраст, который обычно других удерживает. Ведь я надеюсь в случае удачи стяжать себе славу большую, чем та, которой я обладаю сейчас. А если бы оказалось, что мое выступление неудачно, то я рассчитываю на снисхождение слушателей к моим годам.
(39) Именно это я и хотел в виде вступления сказать о себе и о других ораторах, подобно хору перед состязанием. Что же касается тех, кто желает, оставаясь точным и справедливым, прославить какой-либо из городов, то им, по моему мнению, необходимо говорить не только о нем одном; ведь о пурпуре и золоте мы судим и проверяем их качество, сравнивая с какой-нибудь из тех вещей, которые и внешне выглядят одинаково и имеют ту же самую ценность. (40) Поэтому также нельзя сравнивать малые города с великими, города, постоянно находящиеся под властью других, с такими, которые привыкли господствовать, города, нуждающиеся в спасении, с теми, кто в состоянии спасти других; следует сравнивать города, имеющие одинаковые силы, свершившие равные деяния и располагающие равными возможностями. Только так и можно лучше всего добраться до истины. (41) Ведь если кто-либо подобным образом рассматривал бы Афины и сравнивал их не с каким-либо случайным городом, а со Спартой, которую многие хвалят умеренно, но некоторые[31] вспоминают о тамошних правителях, как о полубогах, - то оказалось бы, что мы и по силе, и по нашим подвигам, и по благодеяниям в отношении эллинов опередили спартанцев больше, чем они - всех остальных.
(42) О древних сражениях в защиту эллинов мы скажем позднее[32]; теперь же я буду говорить о спартанцах, начав с того времени, когда они захватили ахейские города[33] и поделили страну с аргосцами и мессенцами. Ибо именно отсюда следует начинать рассказ о спартанцах. В самом деле, наши предки явно показали и свое единодушие с эллинами и унаследованную со времени Троянской войны вражду к варварам; этому они оставались постоянно верпы. (43) Прежде всего наши предки захватили Кикладские острова, из-за которых еще в период правления Миноса на Крите шли многочисленные раздоры: этими островами в конце концов завладели карийцы[34]. Изгнав карийцев, наши предки воздержались от захвата этих земель, но заселили их эллинами, наиболее остро нуждающимися в средствах к жизни. (44) После этого они основали много больших городов на обоих материках[35]. Варваров они оттеснили от моря, а эллинов научили, каким образом управлять своими собственными странами и с кем следует воевать, чтобы сделать Элладу великой. (45) В это же время лакедемоняне не только не свершили ничего подобного тому, что сделали паши предки, - не воевали с варварами и не оказывали благодеяний эллинам, но даже не пожелали воздержаться от завоеваний. Хотя они владели чужим городом и земли у них было не только достаточно, но так много, что равных владений не имел ни один из эллинских городов, - они не удовольствовались этим. (46) Напротив, они убедились на собственном опыте, что, по закону, города и земли считаются собственностью тех, кто владеет ими справедливо и законно, а в действительности достаются тем, кто больше всего приучен к военному делу и способен побеждать своих врагов в битвах. Обдумав все это, они вместо того, чтобы заниматься земледелием, ремеслами и всем прочим, не прекращали осаждать в Пелопоннесе один город за другим, творя над ними насилия, пока не покорили всех, кроме аргосцев. (47) В результате, благодаря нашим деяниям, Эллада усиливалась, Европа становилась сильнее Азии, кроме того, беднейшие из эллинов получали города и земли, а варвары, привыкшие нагло вести себя, были выброшены из своих земель и мнили о себе уже гораздо меньше, чем прежде. А вследствие политики спартанцев только один их город стал могущественным; он господствовал над всеми городами Пелопоннеса, остальным же внушал страх и добился от них полной покорности. (48) Справедливо, однако, хвалить город, ставший причиной многих благодеяний для других; город же, который добивался пользы только для себя, справедливо считать опасным. С теми, кто делает для других то же, что и для себя, нужно дружить; тех же, кто свои собственные дела устраивает как можно лучше, а по отношению к другим ведет себя недоброжелательно и враждебно, следует страшиться и опасаться. Таково было начало, заложенное тем и другим городом.
(49) Немного времени спустя началась Персидская война[36], и Ксеркс, который тогда царствовал, снарядив тысячу триста триер, пешее войско в количестве пяти миллионов, отборных же бойцов семьсот тысяч человек, выступил с такой огромной силой[37] в поход против эллинов. (50) Тогда спартанцы, правившие всеми пелопоннесцами, выставили только десять триер для морского сражения, решившего исход всей войны. А наши предки, хотя и были вынуждены уйти в изгнание и покинуть город[38] из-за того, что он не был в то время укреплен, предоставили больше кораблей и с большим количеством войска, чем все остальные участники битвы. (51) Стратегом спартанцы выставили Эврибиада, который не остановился бы ни перед чем, чтобы погубить эллинов, если бы он довел до конца то, что задумал совершить. Наши же предки поставили стратегом Фемистокла, и все единодушно признают, что благодаря ему удачно кончилась и морская битва и все остальные операции, успешно завершенные в то время[39]. (52) И вот самое очевидное доказательство: участники этой войны отняли верховное командование у лакедемонян и передали его нашим предкам[40]. А кто смог бы дать лучшую и более достоверную оценку событий, чем сами участники этих сражений? Кто смог бы назвать большее благодеяние, чем то, которое дало возможность спасти всю Элладу?
(53) После этих событий каждое из двух государств получило господство на море[41]. Но тот, кто им обладает, держит в подчинении большую часть, эллинских городов[42]. В целом я не одобряю ни то, ни другое государство - за многое можно было бы их упрекнуть. Однако и на этом поприще мы не менее выгодно отличались от спартанцев, чем в тех делах, о которых было сказано немного раньше. (54) В самом деле, наши предки убеждали союзников установить тот государственный строй, которому сами постоянно отдавали предпочтение[43]. Но если кто-нибудь советует другим пользоваться тем, что считает полезным и для самого себя, то это верный признак благорасположения и дружбы. Лакедемоняне же установили правление, не похожее на то, что было у них самих или где-нибудь в других местах. В каждом городе они предоставили власть только десяти мужам[44], и если бы кто-нибудь попытался обличать этих мужей, то говори он без перерыва три, а то и четыре дня, оказалось бы, что он рассказал лишь о ничтожной доле их злодеяний. (55) Излагать одно за другим столь великое множество ужасных преступлений немыслимо. Будь я моложе, я, может быть, нашел, как сказать обо всем этом в нескольких словах так, чтобы вызвать у слушателей гнев, которого заслуживают эти деяния. Теперь же мне в голову приходит только то же, что и всем другим: эти люди настолько превзошли беззаконием и жадностью всех своих предшественников, что погубили не только самих себя, своих друзей и свою родину, но и поссорили лакедемонян с союзниками и навлекли на них бедствия столь многочисленные и ужасные, так что никто и никогда не предполагал, что подобные несчастья могут обрушиться на лакедемонян.
(56) На основании того, что было сказано, каждый может лучше всего представить себе, насколько умереннее и мягче мы руководили делами. Другое доказательство можно найти в том, о чем я собираюсь сказать: спартанцы с трудом сохраняли власть над эллинами в течение десяти лет[45]; мы же удерживали власть шестьдесят пять лет подряд[46]. Однако все знают, что города, находящиеся под чужой властью, дольше всего остаются с теми, от кого они терпят меньше всего зла. (57) Итак, оба наши государства, ненавидимые своими союзниками, вступили в войну и смуту. В эти тяжелые времена, как может убедиться каждый, наш город, на который обрушились все - и греки и варвары, смог в течение десяти лет[47] оказывать им сопротивление. Лакедемоняне же, тогда еще господствовавшие на суше, проиграв единственную битву в войне с одними лишь фиванцами[48], потеряли все, что имели, и испытали неудачи и несчастья, подобные нашим[49]. (58) Кроме того, на восстановление нашего города понадобилось гораздо меньше лет, чем на то, чтобы одержать над ним победу; спартанцы же, напротив, после своего поражения за более длительное время не смогли восстановить благосостояние, которым пользовались до того, как потерпели неудачу. Они и сейчас еще[50] пребывают в таком же положении.
(59) Однако нужно еще показать, как мы и лакедемоняне вели себя в отношении варваров. Именно это нам еще остается. Во время нашего господства варвары могли добраться пешим войском только до реки Галиса[51], а на военных судах не дальше окрестностей Фаселиды[52]. Во времена же господства лакедемонян варвары не только получили возможность совершать походы и плавать, куда захотят, но и стали повелителями многих эллинских городов[53]. (60) И договор, который наше государство заключило с царем, был более достойным и благородным. Варварам наш город причинил множество величайших бед, а эллинам принес немало добра. Наконец, в Азии мы лишили врагов прибрежной полосы и многих других земель и приобрели их для союзников. (61) При этом мы положили предел наглости одних и бедности других. К тому же наше государство лучше, чем те, кто прославился своим военным искусством, вело войну за свою независимость и быстрее их оправилось от неудач. Так разве наше государство не заслуживает по справедливости больших похвал и почестей, чем государство лакедемонян, уступающее ему во всем? Вот то, что я мог сказать теперь, сравнивая дела двух государств и те опасности, которым они подвергались одновременно и в борьбе с одним и тем же врагом.
(62) Как я полагаю, те, кто слушают эти слова с неудовольствием, не будут возражать против сказанного под тем предлогом, что это будто бы не соответствует действительности; и они не смогут назвать события, в которых лакедемоняне были причиной многих благ для эллинов. (63) Зато они попытаются обвинять наш город - этим они, по обыкновению, заняты постоянно. Они обстоятельно расскажут о самых неприятных делах, которые случились за время нашего господства на море. Будут порочить судебные процессы и приговоры, которые выносились тогда в отношении союзников[54], а также взимание фороса[55]. Больше всего времени они потратят на рассказ о страданиях мелосцев, скионцев и торонцев[56], полагая, что этими обвинениями они запятнают благодеяния нашего города, о которых только что было сказано. (64) Я не смог бы отрицать эти обвинения, справедливо предъявленные нашему городу, и не взялся бы за это. Мне было бы стыдно - это я говорил уже и раньше[57], если бы я всеми способами стремился доказать, что наше государство никогда и ни в чем не допускало оплошностей, в то время как, по мнению иных людей, даже боги не безгрешны. (65) Тем не менее я хочу показать, что город спартанцев гораздо более жесток и суров, чем наш город, в делах, о которых прежде было сказано. Я хочу показать также, что те, кто на пользу лакедемонян злословит о нас, ведут себя в высшей степени неразумно и виновны в том, что их друзья имеют у нас дурную славу. (66) Так как сторонники Спарты упрекают нас за то, в чем лакедемоняне виновны гораздо сильнее, мы без труда сможем рассказать о более тяжких преступлениях, чем те, в которых обвиняют нас. Так, например, если они упомянут о судебных процессах, которые велись тогда против союзников, то разве найдется такой глупец, который не сможет возразить на это, что лакедемоняне гораздо больше эллинов убили без суда[58], чем у нас предстало перед судом со времени основания нашего государства.
(67) Точно так же мы сможем ответить, если они будут говорить о взимании фороса. Мы легко докажем, что афиняне принесли городам, которые вносили форос, гораздо больше пользы, чем лакедемоняне. Прежде всего, форос был введен не по нашему приказу. Союзники сделали это по собственному решению, когда передали нам господство на море; (68) далее, они платили взносы не ради нашего спасения, но ради сохранения демократии и собственной свободы, а также для того, чтобы не установился олигархический строй и им не пришлось бы испытать такие ужасные бедствия, как во времена правления десяти и при господстве лакедемонян[59]; кроме того, они платили взносы не из тех средств, которые сами накопили, но из тех доходов, которые получили благодаря нам. (69) Если бы у союзников была хоть капля здравого смысла, они по справедливости должны были бы нас благодарить за эти доходы. Ведь из тех городов, которые перешли к нам, одни были полностью разрушены варварами, другие разорены. Благодаря нам они усилились до такой степени, что, отдавая нам малую часть своих доходов, они были не менее богаты, чем пелопоннесцы, которые не платили податей.
(70) Что касается городов, которые разрушали и мы и спартанцы, - за это кое-кто упрекает только нас одних, - то я могу доказать, что спартанцы, которых постоянно восхваляют, повинны в этом гораздо сильнее. Ведь так случилось, что мы причинили зло крайне незначительным и небольшим по величине островкам, о существовании которых многие эллины даже не знают[60]. Спартанцы же разрушили величайшие из городов Пеллопоннеса, выдающиеся во всех отношениях, и сами владеют их богатством[61]. (71) А ведь эти города, даже если у них не было никаких заслуг, достойны величайших даров от эллинов за участие в походе на Трою. В этом походе они показали себя в числе первых, а их военачальники проявили не только те достоинства, которые есть и у многих ничтожных людей, но и такие достоинства, которых подлые люди иметь не могут. (72) Мессена выставила Нестора - самого мудрого из всех людей того времени, Лакедемон - Менелая, который один по своему благоразумию и справедливости удостоился чести стать свойственником Зевса. Город аргосцев послал Агамемнона, который обладал не одним или двумя только достоинствами, но всеми, сколько их можно назвать; и этими добродетелями он был наделен не умеренно, а в избытке. (73) В самом деле, трудно найти среди всех людей человека, руководившего делами, связанными теснее с личными интересами [62] и вместе с тем более великими, более полезными для всех эллинов и более достойными похвал. Если все эти дела только перечислить, то некоторые вполне естественно могли бы в них усомниться. Если же о каждом сказать хоть немного, то все согласятся, что я говорю правду.
(74) Однако я в затруднении и не могу представить себе, какие слова в конце концов мне употребить для того, чтобы показать, что я принял правильное решение. Ведь будет очень стыдно, если я, так расписав доблести Агамемнона, не упомяну ни об одном из тех подвигов, которые были им совершены. Мои слушатели сочтут, что я похож на тех, кто вечно похваляется и говорит все, что вздумается. Но я также знаю, что упоминания о делах, выходящих за пределы темы, не одобряют, так как считается, что это вносит путаницу; многие этим злоупотребляют, но еще больше людей, порицающих ораторов, выходящих за рамки темы. (75) Поэтому я боюсь, чтобы и мне не вызвать неодобрения. И все же я предпочитаю помочь тому, кто, так же как и я, многое испытал и не достиг славы, которую ему следовало получить. И хотя этот человек в свое время был источником величайших благодеяний, его восхваляли меньше, чем тех, кто не совершил ничего достойного упоминания.
(76) В самом деле, чего недоставало этому человеку, слава которого была так велика, что если бы все совместно стали искать большую, то никогда бы не смогли найти? Только он один удостоился чести стать предводителем всей Эллады. Был ли он избран всеми или сам завладел властью, я не могу сказать. Как бы это ни произошло, он не оставил возможности превзойти себя в славе даже тем, кто отличился в каких-нибудь других делах. (77) Хотя Агамемнон и обладал такой большой властью, не было случая, чтоб он причинил зло какому-либо из эллинских городов. Он был настолько далек от того, чтобы поступить с кем-нибудь несправедливо, что застав эллинов в состоянии раздоров и многочисленных войн, избавил их от всего этого; приведя в порядок прежде всего наиболее важные дела, он не оставил без внимания ни одного дела, полезного для других, но, объединив войско, повел его против варваров. (78) Среди прославившихся и в его время и в более поздних поколениях никто не возглавлял более славного и более полезного для эллинов военного похода. Но хотя Агамемнон и свершил такие великие подвиги и подал другим столь прекрасный пример, он не прославился так, как ему это подобало, по вине людей, которые ловкий обман ценят выше, чем подлинные благодеяния, а ложь - больше, чем истину. В самом деле - такой великий человек имеет славу меньшую, чем те, кто даже не осмелился ему подражать.
(79) Однако Агамемнону можно воздать хвалу не только за эти деяния, но и за другие подвиги, совершенные им в то же время. Ведь он достиг такого величия, что уже не довольствовался возможностью набирать воинов в любом количестве из числа простых людей каждого города. Он убедил и царей, которые в своих владениях распоряжаются, как хотят, и повелевают другими, поступить к нему под начало, следовать за ним, на кого бы он их ни повел, выполнять его приказания и, отказавшись от образа жизни, свойственного царям, вести жизнь военную. (80) Он убедил их также переносить опасности и воевать не ради своего отечества и царской власти, но - на словах - ради Елены, жены Менелая, на деле же - ради того, чтобы Элладе больше не приходилось терпеть от варваров ни подобных оскорблений[63], ни тех страданий, которые обрушились на нее прежде, при захвате Пелопом всего Пелопоннеса, Данаем - города аргосцев, Кадмом - города фиванцев[64]. Кто иной, кроме человека с его природными данными и могуществом, смог бы заранее так ясно все обдумать и воспрепятствовать повторению подобных событий? (81) Те деяния Агамемнона, о которых я сейчас расскажу, правда, менее значительны, чем его подвиги, о которых было сказано прежде, но зато они важнее и больше заслуживают упоминания, чем те, которые часто прославлялись. Дело в том, что войско, собранное из всех греческих городов, было столь многочисленным, как только это возможно. В этом войске было немало воинов, ведущих свое происхождение от богов, а также рожденных самими богами. Они были настроены иначе, чем большинство, и замышляли не то, что остальные, но были полны гнева и злобы, зависти и честолюбия. (82) И все же Агамемнон десять лет держал войско в повиновении - и не высоким жалованьем или щедрыми денежными тратами - именно так все теперь господствуют. Агамемнон сохранял власть тем, что выделялся умом и уменьем содержать воинов за счет врага; но самой главной причиной было общее мнение, что он всегда найдет для спасения других лучшее решение, чем они сами для собственного спасения. (83) Не меньшее восхищение, однако, должно вызывать и завершение всех этих подвигов. Ведь то, что он совершил, вполне очевидно, ничуть не хуже и не менее достойно, чем те его деяния, о которых было рассказано прежде. Хотя он только на словах вел войну с одним городом, а на деле со всеми, кто населяет Азию, и хотя ему угрожали и другие многочисленные племена варваров, он не пал духом и не прекратил войну до тех пор, пока не поработил город человека, осмелившегося нанести оскорбление Элладе, и не положил предел наглости варваров.
(84) Я знаю, что рассказал о доблести Агамемнона слишком пространно. Я знаю также, что если рассматривать каждый из этих многочисленных подвигов в отдельности с тем, чтобы выяснить, какой из них можно опустить, никто ничего не осмелится удалить. Но если прочесть их все подряд, то меня упрекнут в том, что я говорю много больше, чем это необходимо. (85) Если бы я впал в многословие незаметно для самого себя, то мне было бы стыдно, что, пытаясь писать о том, о чем другие бы даже не посмели, я отнесся к этому делу сто, ль безответственно. Ныне же я понимаю яснее, чем те, кто осмелится меня бранить, что многие будут осуждать меня за это многословие. Но я все же счел не столь ужасным, если кому-нибудь покажется, что, согласно его мерке, я пренебрег надлежащими нормами. Будет гораздо хуже, если я, рассказывая о таком великом человеке, не упомяну какое-нибудь из тех достоинств, которые ему присущи и о которых мне следовало сказать. (86) Я полагал к тому же, что у самых образованных слушателей заслужу одобрение, если, говоря о добродетели, буду больше заботиться о том, чтобы сказать о ней достойно, чем о соразмерности отдельных частей моей речи. Я уверен, что неправильное построение этой речи нанесет урон моей славе, но зато правильная оценка подвигов будет полезна тем, кому воздается хвала. Я предпочел справедливость собственной пользе. (87) Такие взгляды можно было бы найти у меня не только в отношении того, о чем теперь идет речь, но также и во всех подобных случаях. Ведь совершенно очевидно, что и среди моих учеников те, кто славится своим образом жизни и своими делами, радовали бы меня гораздо больше тех, кого считают искусными в речах. И все же, если мои ученики хорошо произнесли речь, это приписывают мне, даже если я и не оказывал никакой помощи. А за удачные поступки каждый хвалит тех, кто их совершил, даже если всем известно, что они были сделаны по моему совету.
(88) Но я уже не понимаю, куда меня занесло. Держась того мнения, что всякий следующий вопрос должен непосредственно примыкать к уже изложенному, я слишком удалился от основной темы. Теперь же мне ничего другого не остается, как только, попросив снисхождения к моей старости за забывчивость и многоречивость, которые обычно появляются в таких преклонных годах, возвратиться к тому месту моей речи, после которого я впал в это многословие. (89) Я полагаю, что уже заметил, где отклонился в сторону. Я возражал тем, кто упрекает наш город в несчастьях Мелоса и других, таких же незначительных городков; я не утверждал, что по отношению к ним не было совершено несправедливости, но доказывал, что те, кого так высоко ставят мои противники, разрушили и большее число и более значительные города. Вот тут-то я и заговорил о доблести Агамемнона, Менелая и Нестора; я не сказал ничего неверного, но задержался на этом дольше, чем следует. (90) Я поступал так потому, что, на мой взгляд, нет преступлений, которые покажутся ужаснее, чем злодеяния людей, осмелившихся разрушить города, породившие и вскормившие таких великих мужей; об этих мужах даже и теперь можно было бы сказать много прекрасных слов. Но задерживаться так долго на одном этом преступлении все же бессмысленно: словно нет других примеров суровости и жестокости лакедемонян. В действительности таких примеров существует великое множество. (91) Лакедемоняне ведь не удовольствовались тем, что причинили зло этим городам и таким великим мужам; они совершили несправедливость и по отношению к людям, которые имели с ними общее происхождение, проделали совместный поход и приняли участие в одних и тех же опасностях. Я говорю об аргосцах и мессенцах. Ведь лакедемоняне пожелали причинить им те же несчастья, что и другим; осаду мессенцев они не прекратили до тех пор, пока не изгнали их из страны, с аргосцами же лакедемоняне еще и теперь воюют, преследуя ту же цель. (92) Было бы нелепо, если, перечислив их преступления, я бы не вспомнил то, что они сделали с Платеями. На земле платейцев лакедемоняне вместе с нами и с другими союзниками расположились военным лагерем; выстроившись в боевом порядке против персов[65] и совершив жертвоприношение тем богам, которых почитали фиванцы, мы освободили не только тех эллинов, которые сражались с нами заодно (93), но и тех, кого варвары вынудили выступить вместе с ними. Из всех беотийцев одни только платейцы были нам помощниками во всех этих делах. И этих-то платейцев немного времени спустя лакедемоняне в угоду фиванцам, осадив, принудили сдаться и перебили их, за исключением тех, кому удалось скрыться[66]. Совсем не так, как спартанцы, вел себя наш город в отношении платейцев. (94) Спартанцы посмели причинить такое ужасное зло благодетелям Эллады и своим союзникам, наши же предки тех мессенцев, которые спаслись, поселили в Навпакте, а платейцам, оставшимся в живых, предоставили гражданские права и поделились с ними всем, что имели[67]. Так вот, даже если бы нам нечего было больше сказать об этих двух городах, то и на основании приведенных примеров легко представить себе образ действий каждого из них; легко понять также, какой из этих городов разрушил и большее число и более значительные эллинские города.
(95) Я замечаю, что состояние, в котором я сейчас пребываю, противоположно тому, о котором было сказано прежде. Тогда я по ошибке уклонился от темы и впал в забывчивость. А теперь я ясно сознаю, что не сохраняю ту сдержанность, которая была свойственна моей речи, когда я начал ее писать, но пытаюсь говорить о таких делах, о которых и не собирался упоминать. Я сознаю также, что настроен более дерзко, чем мне это свойственно, и что я не в силах справиться с потоком слов из-за обилия тем, которые на меня нахлынули. (96) Все же мне захотелось высказаться откровенно, и язык у меня развязался, да и тему для своей речи я выбрал такую, что мне и неудобно и невозможно не упомянуть те события, на примере которых можно показать, что наш город имеет большие заслуги перед эллинами, чем город лакедемонян; нельзя умолчать и о других бедствиях, которые постигли эллинов и о которых еще не говорилось; следует показать также, что наши предки лишь позднее научились тем злодеяниям, которые лакедемоняне свершили первыми; другие же преступления только лакедемонянами и были совершены.
(97) Большинство обвиняет оба города в том, что под предлогом опасности борьбы с варварами ради спасения эллинов они не позволили эллинским городам сохранить независимость и распоряжаться своими внутренними делами так, как каждому из них было полезно. Напротив, они поработили их, поделив между собой, как пленников, захваченных на войне, и поступили подобно людям, которые, возвращая свободу чужим рабам, заставляют их прислуживать себе. (98) Но в преступлениях, о которых идет речь, и в преступлениях, еще более многочисленных и более тяжелых, виноваты не мы, но те, кого сейчас противопоставляют нам в речах и кто в другое время противостоял нам во всех делах. Ведь никто бы не смог доказать, что наши предки в те отдаленные и бесконечные времена стремились властвовать над каким-либо городом - большим или малым. Лакедемоняне же - все это знают - с того времени, как пришли в Пелопоннес, только тем и заняты; они стремятся лишь к полному господству над всеми или по крайней мере над пелопоннесцами. (99) Некоторые люди упрекают оба наши государства в раздорах, кровопролитиях и государственных переворотах. Но ведь оказалось бы, что это лакедемоняне наполнили все города, кроме самых незначительных, именно такими бедами и несчастьями[68]. А о нашем городе никто бы не посмел сказать, что до несчастья, случившегося в Геллеспонте[69], он совершил что-либо подобное в отношении союзников. (100) Но вот после того, как лакедемоняне, став вначале повелителями эллинов, затем снова лишились власти, при этих обстоятельствах, когда восстали остальные города, двое или трое из наших стратегов - не буду же я скрывать правду - причинили зло нескольким городам. Стратеги надеялись, что если они будут подражать действиям спартанцев, то смогут лучше удержать эти города в повиновении[70]. (101) Так что было бы справедливо, если бы все обвинили лакедемонян, как зачинщиков и учителей в такого рода делах, наших же предков простили бы, как учеников, которые ошиблись в своих надеждах и обманулись в том, что им было обещано.
(102) Наконец, вспомним о том, что лакедемоняне свершили одни и по собственному почину. Кто не знает, что у нас общая вражда к варварам и к их царям? Так вот, вовлеченные во множество войн, не раз испытывая большие бедствия, в то время как нашу страну опустошали и разоряли, мы никогда еще не устремлялись к дружбе и к союзу с варварами. Напротив, мы всегда ненавидели варваров за их злоумышления против эллинов даже больше тех, кто в тот или иной момент причинял нам зло. (103) А лакедемоняне и не претерпев никаких бедствий и не боясь того, что им предстоит их испытать, дошли до такой алчности, что уже не довольствовались властью на земле. Они так стремились к власти на море, что в одно и то же время склоняли к отпадению наших союзников, уверяя, что освободят их, и вели переговоры с царем о дружбе и союзе, обещая передать ему всех эллинов, живущих в Азии[71]. (104) Но хотя лакедемоняне принесли обеим сторонам клятву верности, они, одержав над нами победу, поработили эллинов, которых поклялись освободить, хуже, чем илотов; царя же они отблагодарили тем, что убедили его брата Кира, хотя он был младшим, претендовать на царскую власть. Снарядив Киру войско и поставив стратегом Клеарха, они послали это войско против царя[72]. (105) После того как все предприятия лакедемонян потерпели неудачу, когда стало ясно, к чему они стремились, и все их возненавидели, они были ввергнуты в войну и такие внутренние смуты[73], какие и полагаются тем, кто причинил зло и эллинам, и варварам. Не знаю, есть ли необходимость дольше останавливаться на этом. Следует, как мне кажется, еще сказать разве лишь о том, что лакедемоняне были побеждены в морской битве мощью царя и стратегическим искусством Конона[74] и заключили мир (106) на таких условиях, позорнее и постыднее которых трудно найти[75]. Этот мир полностью пренебрегает интересами греков и противоречит тому, что рассказывают некоторые ораторы о добродетелях лакедемонян. Ведь когда царь сделал лакедемонян господами эллинов, именно они попытались лишить его царской власти и всего богатства; а после того как царь, одержав победу в морском сражении, усмирил их, они же передали ему во власть не какую-то малую часть эллинов, но всех, живущих в Азии, (107) четко записав в договоре, что царь может распоряжаться ими, как только захочет. И они не постыдились заключить подобное соглашение о тех людях, в союзе с которыми они одолели нас, стали повелителями эллинов и возымели надежду завладеть всей Азией[76]. Запись подобного договора они и сами выставили в своих храмах и союзников вынудили сделать это.
(108) Я не думаю, чтобы другие пожелали слушать о прочих деяниях лакедемонян. На их взгляд, возможно, довольно и сказанного, чтобы понять, как поступал по отношению к эллинам каждый из двух городов. Я же как раз иначе к этому отношусь и считаю, что тема, которую я выбрал, нуждается во многих других доказательствах, особенно в таких, которые заранее покажут глупость тех, кто попытается возражать против того, что уже было сказано. Я полагаю, что легко найду эти доказательства. (109) Среди людей, одобряющих все деяния лакедемонян, самые лучшие и наиболее разумные будут, я полагаю, хвалить государственное устройство Спарты и выскажут о нем то же мнение, которого держались и прежде. Что же касается действий Спарты по отношению к эллинам, то они согласятся с тем, что было сказано мною. (110) Есть и другие сторонники Спарты, которые ничтожнее не только этих лучших, но и большинства. Эти ни о каком другом деле неспособны сказать ничего сносного, а о лакедемонянах они просто не в состоянии молчать; они рассчитывают на то, что, воздавая спартанцам преувеличенные похвалы, получат такую же славу, как и те ораторы, которые, по общему мнению, и способнее, и лучше их. (111) Подобные люди, узнав все подготовленные противником доводы и не будучи в состоянии возразить ни на один из них, сразу же обратятся, как я полагаю, к обсуждению государственного устройства. Сравнивая спартанские порядки и здешние и главным образом благоразумие и повиновение спартанцев с нашим небрежением к общественным делам, они на этом основании будут превозносить Спарту. (112) Люди рассудительные, конечно, сочтут подобную попытку бессмысленной. Ведь я и не ставил своей целью рассматривать различные формы государственного устройства, но стремился показать, что наш город имеет гораздо больше заслуг перед эллинами, чем город лакедемонян. Если они опровергнут какой-нибудь приведенный мной довод или назовут другие общие дела, в которых спартанцы были бы лучше нас, то, естественно, заслужат похвалу. Если же они попытаются говорить о том, о чем я даже не упомянул, все с полным основанием сочтут их тупоумными. (113) Тем не менее, поскольку я думаю, что главное внимание они как раз уделят рассуждению о формах правления, то и я не откажусь высказать свое мнение о государственном устройстве. Ведь я рассчитываю показать, что в этом отношении наш город еще более выгодно отличается, чем в тех делах, о которых уже говорилось.
(114) Никто не подумает, что я сказал так о том политическом строе, который мы получили по принуждению[77]. Речь идет о политическом строе предков, от которого наши отцы устремились к ныне существующему порядку не из презрения к прежнему[78], но в отношении всех прочих дел они признали более подходящим тот строй, а для достижения власти на море они считали более полезным этот. Захватив власть на море и хорошо ее организовав, наши отцы смогли дать отпор козням спартанцев и вооруженным силам всех пелопоннесцев; в то время наш город, одерживая по большей части над ними победу, был вынужден постоянно вести войну. (115) Поэтому никто бы по справедливости не осудил тех, кто предпочел властвовать на море. Ведь наши отцы не обманулись в своих надеждах и не ошиблись ни в чем, ни в дурном, ни в хорошем, из того, что присуще каждому из двух видов власти. Они точно знали, что гегемония на суше поддерживается дисциплиной, воздержанностью, повиновением и другими подобными средствами, (116) но эти средства непригодны для укрепления власти на море. Здесь нужны ремесла, связанные с флотом, и люди, умеющие водить корабли и привыкшие к тому, чтобы, потеряв все свое имущество, добывать средства к жизни, получая их от других. Совершенно очевидно, что с вторжением в наш город таких людей прежде установленный государственный порядок был нарушен. В благожелательном отношении к нам союзников также произошли перемены, когда мы, вначале дав им земли и города, вынудили их затем вносить налоги и подати с тем, чтобы иметь возможность платить жалованье тем самым людям, о которых я только что говорил[79]. (117) Но хотя наши предки прекрасно сознавали все то, о чем я только что сказал, они считали, что столь великому и столь славному городу полезнее и достойнее терпеть все эти бедствия, чем власть лакедемонян. В самом деле, поскольку представлялись только две возможности - обе не из приятных - правильнее было решиться на то, чтобы причинять бедствия другим, чем самим их претерпевать; незаконно править другими все же лучше, чем, избежав подобного обвинения, находиться в несправедливом рабстве у лакедемонян. (118) То же самое выберут и предпочтут все разумные люди; лишь немногие среди тех, кто выдает себя за мудрецов, ответили бы на этот вопрос отрицательно[80]. Именно по таким причинам, столь пространно изложенным мною, наши предки предпочли государственное устройство, порицаемое отдельными людьми, тому, которое все восхваляют.
(119) Теперь я скажу уже о том государственном устройстве, обсуждение которого я поставил своей целью, а также о наших предках. Я начну с того времени, когда еще не было упоминаний ни об олигархии, ни о демократии, когда и у варварских племен и во всех эллинских городах существовали монархии. (120) Я предпочел начать издалека по следующим причинам. Прежде всего, я считаю, что у тех, кто претендует на доблесть, превосходство над другими должно было проявиться с самого возникновения. Затем, мне будет стыдно, если я, рассказав столь пространно о людях превосходных, но не имеющих ко мне никакого отношения, никак не упомяну о предках, которые так прекрасно устроили дела нашего города. (121) Они настолько превосходили тех, кто располагал такой же властью, насколько наиболее рассудительные и добродетельные мужи отличались бы от самых диких и свирепых зверей. В самом деле, разве мы найдем какое-нибудь гнуснейшее и ужаснейшее преступление, которое не совершалось бы в других городах и особенно в тех, что и прежде считались величайшими и теперь слывут таковыми. Разве не совершались там многочисленные убийства братьев, отцов, друзей-ксенов? (122) А кровавые убийства матерей, кровосмешения и рождение детей от тех, кем сами были рождены? Разве не замышляли там родители употребить в пищу собственных детей, разве дети не изгоняли своих отцов? Разве там не топили в море, не лишали зрения? Разве число страшных злодеяний не было там так велико, что у тех, кто имеет обыкновение год за годом представлять на сцене случившиеся прежде несчастья, никогда не будет в них недостатка?
(123) Так вот, я рассказал это не для того, чтобы упрекать других. Я хотел показать, что у наших предков не только не случалось ничего подобного, Это еще не было бы доказательством добродетели, но свидетельствовало бы лишь о том, что наши предки по своей природе не были подобны гнуснейшим из людей. Для того чтобы воздать кому-нибудь высшую похвалу, необходимо показать не только то, что восхваляемые люди не являются негодяями, но и то, что они превзошли во всякого рода добродетелях и людей прежних поколений, и живущих ныне. Именно это каждый мог бы сказать о наших предках. (124) В самом деле, они устроили дела государства и свои собственные столь благочестиво и прекрасно, как это и подобает людям, ведущим свое происхождение от богов. Первыми основав города и введя в употребление законы[81], они всегда сохраняли почтение к богам, а к людям - справедливость. К тому же наши предки - не какая-нибудь смесь и не чужеземные переселенцы, а единственные коренные жители среди эллинов[82]. (125) Они кормились от той самой земли, на которой сами родились, и любили ее так, как лучшие из людей любят своих отцов и матерей. Кроме того, - казалось бы, необычайно трудно и крайне редко можно найти среди тиранов и царей какой-нибудь род, власть которого продолжалась бы четыре или пять поколений, но наши предки были настолько угодны богам, что даже в этом посчастливилось только им одним. (126) В самом деле, Эрихтоний, родившийся от Гефеста и Геи, получил от Кекропа, у которого не было детей мужского пола, его дом и царскую власть. Начиная с этого времени все преемники Эрихтония - а их было немало - передавали своим собственным детям свое имущество и власть - вплоть до Тезея. Я считаю очень важным не говорить раньше времени о Тезее, его доблести и подвигах. Рассказать о них более уместно в речи, посвященной делам нашего государства. (127) Но все же трудно, более того, - невозможно - не сказать о том, что мне пришло в голову по поводу правления Тезея, поскольку речь идет об этом времени. Невозможно отложить этот рассказ до той поры, наступление которой я не могу предвидеть. Я опущу эти примеры, так как я воспользовался ими в большей степени, чем это нужно для поставленной цели[83], упомяну же только об одном подвиге, о котором раньше не говорил и который был совершен только одним Тезеем. Этот подвиг - величайшее доказательство его доблести и ума. (128) В самом деле, Тезей владел царством, прекрасно защищенным от опасностей и чрезвычайно могущественным. Он совершил за время своего правления иного великих дел и на войне, и в управлении государством. Однако всем этим он пренебрег. Он предпочел непреходящую славу, добытую тяжкими трудами и битвами, развлечениям и беззаботному счастью, которое могла доставить ему в то время царская власть. (129) И поступил он так не в преклонном возрасте, пресытившись обладанием этих благ, но находясь в расцвете сил, он, как говорят, передал управление государством народу, а сам ради своего города и остальных эллинов продолжал вести жизнь, полную опасностей.
(130) Я, насколько это возможно, напомнил теперь о доблести Тезея, а обо всех его подвигах обстоятельно рассказал прежде. Что же касается тех, кто принял на себя управление государством, которое им передал Тезей, то я не знаю, будет ли моя похвала достойна их образа мыслей. Незнакомые с различными формами правления, они безошибочно выбрали государственный строй, который все согласились бы признать не только самым доступным для народа и самым справедливым, но также и наиболее полезным для всех, а для тех, кто этим государственным строем пользуется, и самым приятным. (131) Так, они установили демократию - но не ту, при которой управление идет кое-как, распущенность считается свободой, а возможность для каждого делать то, что он захочет, - счастьем [84]. Они установили демократию, при которой подобные явления осуждаются [85]; эта демократия пользуется аристократическим принципом. Большинство причисляет аристократическую форму правления, являющуюся весьма полезной, к государственным устройствам, так же как и правление с имущественным цензом. Ошибаются они не по невежеству, но лишь потому, что никогда не заботились ни о чем надлежащем. (132) Я же утверждаю, что существуют только три формы правления - олигархия, демократия [86], монархия. Среди народов, живущих при каждой из этих форм правления, одни привыкли ставить у власти и во главе всех дел достойнейших граждан, от которых можно ожидать самого лучшего и самого справедливого управления; эти хорошо управляют своими делами - как внутренними, так и внешними - при любом государственном строе. (133) Другие пользуются услугами самых наглых и скверных людей, не думающих о государственной пользе, но ради собственной жадности готовых на что угодно; у них государства управляются в соответствии с испорченностью тех, кто стоит у власти. Есть еще и такие люди, у которых управление устроено совсем иначе, а не так, как я только что говорил. Каждый раз, когда такие люди воспрянут духом, то больше всего ценят тех, кто говорит им в угоду, когда же они пребывают в страхе, то обращаются к самым лучшим и самым благоразумным. Вот у такого народа дела идут попеременно - иногда хуже, иногда лучше. (134) Такова природа и таковы возможности различных государственных устройств. Я полагаю, что другие ораторы смогут сказать по этому поводу гораздо больше того, что было сказано мною. Мне же больше не следует говорить обо всех формах правления, но только о государственном устройстве наших предков. Ведь я обещал показать, что оно было более дельным, чем государственное устройство, установленное в Спарте, и явилось причиной гораздо большего числа благ. (135) Пусть для тех, кто выслушает с удовольствием, когда я буду рассматривать полезное государственное устройство, эта речь не покажется ни докучной, ни чрезмерной, но, напротив, - складной и соответствующей тому, что говорилось прежде. Но пусть моя речь покажется чрезмерно длинной тем, кто не одобряет речей серьезного содержания, но радуется больше всего перебранкам на торжественных собраниях; если же они и отказываются от этого безумия, то тогда восхваляют самые низкие дела, какие только существуют, и самых преступных людей, которые когда-либо рождались. (136) Но я, как и другие благоразумные люди, никогда и ни в чем не считался с подобными слушателями. Я заботился о таких слушателях, которые запомнят то, что я говорил прежде, до всей этой речи, не осудят ни ее объем, ни мое многословие. Они поймут, что от них самих зависит внимательно прочитать какую-то часть речи и бегло просмотреть остальное. Но больше всего я заботился обо всех тех, кто охотнее всего слушает речь, в которой говорится о доблести мужей и о нравах государства с хорошим управлением. (137) Если бы кто-нибудь захотел и был бы в состоянии подражать таким мужам и таким нравам, то смог бы прожить жизнь с большой славой и сделать свои города счастливыми. Итак, каких слушателей я бы хотел иметь - я уже сказал. Но я боюсь, чтобы моя речь и при таких слушателях не оказалась недостойной тех дел, о которых я намереваюсь рассказывать. Все же, насколько это будет в моих силах, я попытаюсь высказать о них свое мнение. (138) То, что наш город в те времена своим управлением выгодно отличался от других городов, мы, по справедливости, могли бы приписать нашим царям, о которых я только что рассказал. Ибо это они воспитали народ в добродетели, справедливости и в большой умеренности. Своим управлением они научили его тому, что я показал гораздо позднее на словах, чем они на деле, а именно, что всякая полития - это душа города [87], имеющая над ним такую же власть, как разум над телом, так как именно она выносит решения обо всех делах, сохраняет все полезное, избегает того, что приносит беду, и является причиной любых событий, присходящих в государстве. (139) Народ понял это и не забыл и при перемене политического строя [88]; но обращал свое внимание прежде всего на то, чтобы доверить правление людям, преданным демократии и обладающим теми же свойствами, что и прежние их правители, с тем, чтобы к полновластному правлению общественными делами не пробрались люди, которым никто не доверил бы никакого частного дела [89]; (140) остерегались допускать к государственным делам людей, признанных всеми за бесчестных; не терпели даже голоса тех, кто постыдно торгует своим собственным телом и все же считает себя достойным подавать советы другим о том, как следует управлять государством, чтобы стать мудрее и добиться большего процветания; не терпели и тех, кто растратил на постыдные удовольствия состояние отцов и пытается уладить свои затруднения за счет государственной казны, а также и тех, кто всегда стремится угодить своими речами и вовлекает доверчивых слушателей в многочисленные неприятности и беды. (141) Каждый сочтет, что всех подобных людей необходимо лишить права подавать советы, так же как и тех, кто утверждает, что достояние чужих городов принадлежит Афинам, а достояние самих Афин имеет наглость расхищать и грабить. Такие люди прикидываются, будто любят афинский народ, но действуют они так, что этот народ все ненавидят. (142) На словах они заботятся об эллинах, на деле же наносят им обиды, клевещут на них и так восстанавливают эллинов против нас, что некоторые из городов, находящиеся в состоянии войны, охотнее и быстрее сдались бы врагам, которые их осаждают [90], чем приняли бы от нас помощь. Словом, у того, кто попытался бы перечислить все зловредные и коварные действия этих людей, не хватило бы сил их записать. (143) Полный ненависти к подобным деяниям - и к тем, кто их совершает, афинский народ избирал себе не первых попавшихся советников и вождей, но самых лучших, самых мудрых и самых безупречных по своему образу жизни. Именно таких людей народ выбирал стратегами и посылал в качестве послов, если где- нибудь возникала в этом необходимость. Им он передал гегемонию во всех государственных делах, полагая, что люди, которые желают и способны подавать наилучшие советы с ораторской трибуны, предоставленные самим себе, будут придерживаться одного и того же мнения повсюду и во всем. Это, в действительности, так и было. (144) Благодаря тому, что афиняне придерживались такого образа мыслей, они видели, как в течение немногих дней была завершена запись законов. Эти законы не походили на ныне действующие, которые так полны путаницы и содержат столько противоречий, что никто не может понять, какие из них полезны, а какие непригодны [91]. В противоположность нынешним древние законы прежде всего были немногочисленны, однако для тех, кто намеревался ими пользоваться, их было достаточно и знать их было нетрудно. Затем, прежние законы были справедливы, полезны, согласованы между собой; они были тщательнее подготовлены для урегулирования общественных дел, чем для решения частных сделок. Именно такими и должны быть законы в хорошо устроенном государстве. (145) Примерно в то же время наши предки поставили на государственные должности тех, кто был предварительно отобран членами филы и дема [92]. Они не сделали государственные должности предметом борьбы и честолюбивых страстей, но скорее уподобили их литургиям, которые обременительны для тех, кому они поручены, но вместе с тем и почетны для них. Ведь люди, избранные руководить делами государства, должны оставить заботы о своем имуществе и воздерживаться от доходов, которые обычно дают государственные должности, не меньше, чем от священных сумм. Кто бы решился на это при существующем теперь положении дел? (146) Людей, добросовестно исполнявших свои обязанности, нужно, умеренно похвалив, назначать на другой подобный общественный пост; те же, кто допустил даже небольшие нарушения, должны быть подвергнуты крайнему бесчестию и самому суровому наказанию. При таких условиях никто из граждан не будет так, как теперь, стремиться к государственным должностям, (147) но всякий будет их избегать усерднее, чем ныне добивается. И при этом все сочтут, что никогда не существовало демократии, более подлинной, более надежной и более полезной народу, чем та, которая, избавляя народ от такого рода забот, дает ему полную власть назначать на государственные должности и подвергать наказанию должностных лиц, совершивших преступление [93]. Такой властью обладают даже среди тиранов только самые удачливые. (148) И вот самое убедительное доказательство того, что наши предки ценили такую власть даже больше, чем я об этом говорю. Мы знаем, что против других правлений, ему не угодных, народ вел борьбу, свергал их и убивал тех, кто стоял во главе государства. А пользуясь этим государственным устройством не менее тысячи лет, народ сохранял его в неприкосновенности с того времени, когда оно было введено, и вплоть до эпохи Солона [94] и господства Писистрата. Писистрат же, став вождем народа, причинил городу много вреда, изгнал лучших из граждан под тем предлогом, что они - сторонники олигархии, и кончил тем, что, свергнув демократическое правление, установил свою тиранию [95].
(149) Возможно, некоторые сочтут меня глупым (что может помешать им критиковать мою речь) из-за того, что я осмеливаюсь так говорить о событиях, свидетелем которых не был, будто я точно о них осведомлен. Но, по моему мнению, в том, что я делаю, нет ничего неразумного. Если бы только я один доверял рассказам о событиях древности и дошедшим до нас письменам того времени, то тогда справедливо было бы меня порицать. Однако того же убеждения, что и я, придерживаются, несомненно, многие разумные люди. (150) Кроме того, если бы от меня потребовались доводы и доказательства, я бы смог показать, что всем людям слух доставляет гораздо больше знаний, чем зрение, а события, которые они знают понаслышке от других, кажутся им значительнее и прекраснее тех, при которых им довелось присутствовать самим. Однако пренебрегать такими упреками все же неправильно. Ведь если их оставить без внимания, они могут повредить истине. С другой стороны, много времени для возражения на них тратить не стоит. Нужно привести лишь столько примеров, сколько необходимо для того, чтобы показать другим, что мои противники болтают вздор, а затем снова вернуться назад и продолжать речь с того места, на котором остановился. Именно так и я сделаю.
(151) Итак, мы достаточно показали прежнее устройство нашего государства и продолжительность времени, в течение которого наши предки им пользовались. Теперь же нам остается рассказать о тех деяниях, которые были совершены благодаря этому прекрасному государственному устройству. На их примере можно еще яснее понять, что и политический строй наших предков был лучше и мудрее, чем у других народов, и что вожди и советники у них были такие, какие и должны быть у людей разумных. (152) Однако прежде чем говорить об этом, я должен сделать несколько предварительных замечаний. Ведь если я оставлю без внимания критику тех, кто не в состоянии заниматься чем-нибудь другим, и расскажу последовательно о том, что свершили наши предки и, в частности, об их занятиях военным делом, с помощью которых они одолели варваров и снискали себе добрую славу у эллинов, то некоторые не преминут сказать, что я говорю о законах, установленных Ликургом и действующих у спартиатов в настоящее время.
(153) Я согласен с тем, что буду говорить о многих существующих там установлениях, но я не скажу ни об одном из них, что оно было открыто или придумано Ликургом. Ведь Ликург лишь воспроизвел, как можно лучше, государственное управление наших предков и ввел у лакедемонян ту демократию, смешанную с аристократией, которая была установлена у нас [96]. (154) Так, государственные должности он сделал выборными, а не полученными по жребию [97]; по закону Ликурга избрание геронтов, надзирающих за всеми государственными делами, производилось с такой же тщательностью, с какой, по преданию, наши предки выбирали граждан, которые должны были войти в Ареопаг; к тому же Ликург предоставил геронтам такую же власть, которую, как ему было известно, имел у нас Совет Ареопага [98]. (155) То, что Ликург ввел в Спарте государственное устройство, подобное тому, которое в древности было у нас, желающие могут узнать от многих. Я же надеюсь ясно показать на примерах сражений и войн, которые, по общему признанию, происходили в те времена, что и в военном искусстве спартиаты не опередили наших предков и не превзошли их. Я надеюсь доказать это столь очевидно, чтобы мои слова не могли опровергнуть ни безрассудные сторонники спартанцев, ни те люди, которые в одно и то же время и восхищаются нами, и клевещут на нас, и жадно стремятся нам подражать. (156) Я начну со слов, выслушать которые кое-кому, возможно, будет неприятно; но сказать их небесполезно. Ведь если кто-нибудь стал бы утверждать, что оба города после похода Ксеркса стали причиной величайших благ и величайших зол для эллинов, то невероятно, чтобы людям, которые что-то знают о прежних событиях, показалось, что такой человек говорит неправду. (157) В самом деле, оба города с величайшей храбростью вели борьбу с войсками Ксеркса [99]. Но, завершив эту борьбу, они должны были принять правильное решение и о дальнейших делах. Они же дошли до такой степени не только безрассудства, но и безумия, что заключили мирный договор с тем, кто пошел на них войной, замышляя оба наши города полностью стереть с лица земли, а остальных эллинов поработить. (158) И вот с подобным человеком они заключили мир на вечные времена, как будто он был их благодетелем, хотя легко могли бы победить его и на суше и на море [100]. А сами, позавидовав друг другу в доблести, вступили в войну и соперничество между собой; и только тогда прекратили они эту губительную для них и для всех эллинов борьбу, когда их общий враг [101] получил возможность подвергнуть крайней опасности Афины [102] силами лакедемонян и, в свою очередь, Спарту - силами афинян [103]. (159) И хотя варвары столь явно превзошли их в отношении здравого смысла, они и в те времена не были в должной мере потрясены своим унижением - как то им следовало, - да и теперь величайшие из эллинских городов не стыдятся соревноваться между собой в лести богатству царя. Аргос и Фивы помогли ему завоевать [104]Египет для того, наверное, чтобы он имел как можно больше возможностей строить козни против эллинов. А мы и спартанцы, несмотря на союз между нами, более враждебно относимся друг к другу, чем к врагу, с которым мы оба воевали. (160) И вот немалое тому доказательство: совместно мы не обсудили ни одного дела, но каждый из нас порознь отправил послов к царю [105], надеясь, что тот, к кому царь отнесется благожелательнее, сможет приобрести господство над эллинами. Однако и те, и другие не понимали, что царь всегда относится пренебрежительно к тому, кто перед ним заискивает, напротив, с тем, кто ему противится и пренебрегает его могуществом, царь всеми средствами пытается примириться.
(161) Обо всем этом я сказал, прекрасно сознавая, что найдутся люди, которые будут говорить, будто я этим рассказом вышел за пределы темы. Но, по моему мнению, я еще никогда не говорил ничего, что так бы соответствовало сказанному прежде. Нет также и доводов, с помощью которых можно было бы убедительнее доказать, что наши предки в отношении самых важных дел были гораздо благоразумнее тех людей, которые взяли на себя руководство делами в нашем городе и в Спарте после войны c Ксерксом. (162) Действительно, ясно можно видеть, что оба государства в то время с царем заключили мир, а себя, так же как и другие греческие города, привели к гибели. Теперь они пожелали властвовать над эллинами, а к царю послали послов для переговоров о дружбе и союзе. Те, кто в прежние времена руководили делами нашего города, ничего подобного не делали, но поступали во всем как раз наоборот. (163) У них было правилом, что эллинские города для них также неприкосновенны, как для благочестивых людей неприкосновенны священные дары, выставленные в храмах. Из всех войн самой необходимой и справедливой они считали, во-первых, войну, которую вели вместе со всеми людьми против диких зверей, а во- вторых, войну, которую вели вместе с эллинами против варваров, наших естественных врагов, всегда строящих козни против нас. (164) Приведенный мною довод я не придумал; к такому заключению меня привели все деяния, совершенные нашими предками. Когда наши предки видели, что другие города переживают многочисленные бедствия, войны и потрясения и только дела их собственного города устроены благополучно, они считали, что тем, кто благоразумнее и счастливее других, не следует оставаться безразличными к гибели городов общего с ними происхождения. Напротив, они полагали, что им следует этим заняться и добиться того, чтобы избавить всех эллинов от происходящих бедствий (165). Придерживаясь этого убеждения, они пытались улаживать раздоры в тех городах, которые страдали меньше, чем другие, с помощью посольств и разумных советов. А в те города, где внутренние распри были много сильнее, они посылали граждан, пользующихся у них наибольшим уважением; эти граждане подавали им советы относительно существующего положения дел, вступали в переговоры с людьми, которые уже не могли влачить существование в своих городах, а также с теми, кто плохо подчиняется законам, - именно такие люди причиняют своим городам больше всего вреда. Они убеждали этих людей принимать участие в своих походах и искать себе лучшей жизни, чем та, которую они вели. (166) Когда же таких людей, стремящихся к лучшей жизни и поддающихся убеждению, оказалось много, они составили из них войско и покорили варваров, как владевших островами, так и населявших побережье обоих материков. Изгнав оттуда всех варваров, они поселили там эллинов, особенно сильно нуждавшихся в средствах к жизни [106]. Наши предки продолжали действовать таким образом и подавать пример другим до тех пор, пока не узнали о том, что спартанцы, водворившись в Пелопоннесе, как я сказал об этом прежде, подчинили своей власти все пелопоннесские города. После этого им пришлось обратить внимание на свои собственные дела.
(167) Какие же блага принесла та война, которую наши предки вели ради приобретения колоний, и вообще их деятельность? Ведь именно это, я полагаю, больше всего хотят услышать многие мои слушатели. Так вот - эллины, избавленные от множества столь скверных людей, стали обладателями большего числа жизненных благ и пришли к большему единодушию; варвары же были изгнаны из своей страны и стали гораздо менее надменны, чем прежде. А те, кто были виновниками этих событий [107], прославились, так как считалось, что они вдвое увеличили размеры Эллады сравнительно с тем, какой она была сначала. (168) Среди тех благодеяний, которые наши предки оказали всем эллинам, я бы не смог найти большего, чем это. Но о благодеянии, теснее связанном с военными делами, заслуживающем не меньшей славы и для всех более очевидном, мы, вероятно, сможем рассказать. Кто не знает или не слышал от трагических поэтов во время Дионисий [108] о несчастьях, которые случились с Адрастом у Фив? (169) Адраст, желая вернуть власть в Фивах сыну Эдипа и своему шурину [109], погубил великое множество аргивян. Он был свидетелем гибели всех лохагов, а сам позорно спасся. Когда же Адраст не смог добиться перемирия, чтобы подобрать тела погибших, он обратился с мольбой к нашему городу, которым тогда еще правил Тезей; он просил не допустить, чтобы такие мужи были оставлены без погребения в нарушение древнего обычая и закона отцов [110], всегда соблюдаемых всеми людьми, так как они установлены не смертными, а предписаны властью божества. (170) Услышав об этом, наш город без промедления послал в Фивы посольство. Послы должны были посоветовать фиванцам принять более благочестивое решение о погребении павших, дав аргивянам ответ, соответствующий эллинским обычаям больше, чем прежний. Послы должны были указать также и на то, что Афины не позволят фиванцам преступить общий для всех эллинов закон. (171) Услышав это, тогдашние правители фиванцев приняли решение, не соответствовавшее ни тому мнению, которого некоторые придерживаются о фиванцах [111], ни тем постановлениям, которые прежде были ими приняты. Обсудив должным образом свои дела и обвинив тех, кто на них напал, правители фиванцев позволили нашему городу предать погребению тела погибших [112]. (172) И пусть никто не сочтет, будто я говорю сейчас противоположное тому, что написал о тех же событиях в Панегирике, не сознавая этого. Напротив, среди людей, способных это понять, я полагаю, вряд ли найдется человек, настолько глупый и завистливый, что не одобрил бы меня. Всякий сочтет, что я поступил благоразумно, когда прежде рассказал об этих событиях так, а теперь иначе. (173) Я уверен, что написал о них и хорошо и правильно. Ведь я считаю, что этот случай всем ясно доказывает, насколько наш город в те времена выделялся своей военной мощью - а именно это я и стремился показать, когда рассказал о фиванских событиях. В результате этих событий царь аргивян был вынужден обратиться с мольбой к нашему городу (174), а вожди фиванцев были поставлены в такое положение, что предпочли подчиниться предписаниям нашего государства скорее, чем законам, установленным божеством. Ясно, что наш город не смог бы уладить надлежащим образом ни одно из этих дел, если бы он не превосходил все остальные города и славой, и военной силой.
(175) Так как прекрасных деяний наших предков очень много, я размышляю, каким же образом мне их изложить. Эти дела интересуют меня больше, чем все остальное. Ведь я как раз дошел до того раздела моей речи, которую я поместил в конце и где обещал показать, что наши предки превзошли спартанцев в войнах и сражениях еще больше, чем во всех остальных отношениях. (176) Здесь моя речь многим покажется невероятной, зато остальные сочтут ее в равной мере достоверной. До сих пор я колебался, о чьих опасностях и битвах рассказывать раньше - о спартанских или о наших. Теперь же я решил прежде говорить о битвах спартанцев, с тем, чтобы эту часть моей речи - об опасностях и битвах - завершить рассказом о более прекрасных и более справедливых деяниях наших предков.
(177) Так, после того как дорийцы, вторгшиеся в Пелопоннес [113], поделили на три части города и земли, отнятые у их законных владельцев, часть дорийцев - те, которые получили по жребию Аргос и Мессену, устанавливали у себя порядки, примерно те же, что и у остальных эллинов. Но третья их часть - те, кого мы теперь называем лакедемонянами, по утверждению людей, хорошо знающих их историю, вступили в такую жестокую внутреннюю борьбу, какой не знал никто из эллинов. Когда же верх одержали люди, мнившие себя выше большинства, они ни в чем не последовали опыту тех, кому пришлось действовать в подобных обстоятельствах. (178) Последние разрешили побежденным жить в пределах государства и предоставили им все права, за исключением права на государственные должности и на почести. Наиболее разумные среди спартанцев полагали, однако, что сторонники такого взгляда ошибаются, если думают, что можно в безопасности проживать совместно с людьми, которым они причинили величайшее зло. Сами спартанцы не сделали ничего подобного; лишь для себя они установили равноправие и такую демократию, какая необходима для тех, кто намерен навсегда сохранить единодушие граждан; народ же они превратили в периеков, поработив их души не меньше, чем души рабов [114]. (179) Совершив это, они, хотя их было немного [115], захватили себе не только лучшую часть земли, но еще и в таком количестве, какого не было ни у кого из эллинов, в то время как землю следовало поделить поровну. Большинству же населения спартанцы выделили такую малую часть самой плохой земли, что, с трудом обрабатывая ее, народ едва мог прокормиться. Затем, разделив народ как только возможно дробнее, они расселили его по многочисленным мелким местечкам. Жители называют эти местечки городами, но их значение меньше, чем у наших демов. (180) Лишив людей из народа всех прав, которыми надлежит пользоваться свободным, спартанцы возложили на них самые опасные дела. В самом деле, в военных походах, которыми руководит царь, спартанцы выстраивают этих людей по одному рядом с собой, а некоторых ставят и в первую шеренгу. И если им необходимо послать помощь туда, где их страшат тяжелый труд, опасность или большая потеря времени, они отправляют этих людей, чтобы те рисковали собой ради других. (181)Так нужно ли тратить много слов, перечисляя все оскорбления, нанесенные спартанцами народу, вместо того, чтобы, рассказав о самом тяжелом злодеянии, об остальных умолчать? Так вот - этих людей, с самого начала претерпевших ужасное обращение, людей, которые, когда это необходимо, приносят пользу, эфорам дозволено убивать без суда и в том количестве, какое они сочтут нужным [116]. А ведь у других эллинов считается безбожным запятнать себя убийством даже самых скверных рабов.
(182) Я рассказал так подробно о внутренних делах спартанцев и о преступлениях, которые они совершили в отношении этих людей, для того, чтобы спросить у тех, кто одобряет все деяния спартанцев, - одобряют ли они подобные поступки и считают ли они благочестивой и похвальной борьбу с такими людьми. (183) Эти военные походы были, по моему мнению, жестокими и причинили побежденным много зла, победителям же эти походы принесли выгоды, ради которых они и ведут постоянные войны. Эти походы неугодны божеству, недостойны и не подобают тем, кто притязает на совершенство. Речь идет не о том совершенстве, которое достигается в ремесленных изделиях и тому подобных вещах, но о совершенстве, свойственном душам благороднейших мужей наряду с благочестием и справедливостью. Именно такому совершенству и посвящена эта речь. (184) Некоторые люди, пренебрегая им, превозносят тех, кто больше других совершил преступлений, не замечая, что тем самым они выдают свой собственный образ мыслей, потому что они могли бы одобрить и тех, кто, обладая более чем достаточными благами, осмелился убивать своих братьев, друзей и соратников, чтобы захватить их имущество. А ведь именно такие дела совершались спартанцами [117]. И те, кто их одобряет, неизбежно должны будут одобрить и преступления, о которых только что было сказано. (185) Меня удивляет также, что некоторые не считают победы, одержанные в несправедливых битвах, более постыдными и заслуживающими большего позора, чем поражения, понесенные не из-за малодушия. Они же знают, что огромные армии бесчестных людей нередко одерживают верх над порядочными, которые решаются ради спасения отечества рисковать своей жизнью. (186) Этих людей мы могли бы похвалить с большим правом, нежели тех, кто, подобно наемникам [118], готовы охотно умереть ради чужих интересов. Это удел скверных людей. Если же честные люди иногда менее удачливы в битвах, чем сторонники беззакония, то причиной этого нужно считать небрежение богов. (187) Я бы мог отнести эти слова и к тому несчастью, которое постигло спартанцев у Фермопил. Все, кто слышал об этом несчастьи, прославляют его и восхищаются им больше, чем теми битвами, где была одержана победа над противником, против которого не следовало и сражаться [119]. Некоторые люди отваживаются восхвалять такие победы, не сознавая, очевидно, что нет ничего ни благочестивого, ни прекрасного в словах или поступках, совершенных вопреки справедливости. (188) Об этом спартанцы никогда и не тревожились. Они всегда стремятся лишь к тому, чтобы захватить как можно больше чужих владений. А наши предки ни о чем так рьяно не заботились, как о добром имени у эллинов. Они полагали, что не может быть мнения более верного и более справедливого, чем то, которого придерживается весь эллинский род. (189) Такие убеждения они проявили во всех делах, касающихся внутреннего устройства города, и во время величайших событий. Три войны вели эллины с варварами, не считая Троянской, и наши предки достигли того, что Афины были впереди во всех этих войнах. Одна из них - это война против Ксеркса. Во время этой войны наши предки в опасных сражениях превзошли лакедемонян больше, чем те - остальных эллинов. (190) Вторая война велась из-за основания колоний. Дорийцы не принимали в ней никакого участия; а наш город, возглавив неимущих и остальных желающих принять участие в походе, совершенно изменил положение дел. Если прежде варвары привыкли захватывать величайшие эллинские города, то благодаря нашему городу эллины теперь могли совершать все то, что раньше претерпели от варваров.
(191) Об этих двух войнах я уже достаточно сказал прежде[120]. Теперь же я буду говорить о третьей войне, возникшей сразу же после основания эллинских городов, когда в Афинах еще правили цари. В ту эпоху в одно и то же время случилось очень много войн и возникли величайшие опасности; все эти события я не смог бы ни собрать, ни рассказать о них. (192) Поэтому я обойду молчанием огромное количество относящихся к тому времени фактов, говорить о которых сейчас нет настоятельной необходимости. Зато я постараюсь как можно более кратко сообщить о врагах, которые выступили походом против нашего города, о битвах, достойных того, чтобы вспомнить и рассказать о них, а также об их вождях. Я расскажу, наконец, на какие предлоги ссылались наши враги, и о могуществе племен, которые за ними последовали. Этого рассказа будет достаточно для сопоставления с тем, что мы говорили о наших противниках [121]. (193) Итак, фракийцы вторглись в нашу страну под предводительством сына Посейдона Евмолпа, который оспаривал наш город у Эрехтея, утверждая, что Посейдон владел им раньше Афины. Скифы пришли вместе с амазонками, дочерьми Ареса [122]. Амазонки предприняли этот поход из-за Ипполиты, которая нарушила установленные у них законы: полюбив Тезея, Ипполита последовала за ним из своей страны и стала его женой. (194) Пелопоннесцы пришли к нам с Еврисфеем [123], который не дал удовлетворение Гераклу за причиненные ему обиды. Предприняв же военный поход против наших предков с тем, чтобы силой захватить сыновей Геракла, обратившихся к нам в поисках убежища, Еврисфей получил, что ему и следовало. Он не только не приобрел власти над теми, кто просил у нас защиты, но, потерпев поражение в битве, был захвачен в плен афинянами и кончил свою жизнь, умоляя о защите тех, чьей выдачи он пришел требовать. (195) После этой войны в Марафоне высадились войска, посланные Дарием для опустошения Эллады [124]. Когда же эти войска постигли бедствия и несчастья более многочисленные и более серьезные, чем те, которые они собирались причинить нашему городу, они, спасаясь бегством, очистили всю Элладу. (196) Все эти перечисленные мною противники вторглись порознь и не в одно и то же время, а тогда, когда каждый из них счел это для себя своевременным, полезным и желательным. Но после того как все они были разбиты в сражениях и наглости их был положен предел, наши предки, свершившие столь славные подвиги, не зазнались. Они не испытали участи тех людей, которые благодаря справедливым и разумным решениям приобрели огромные богатства и добрую славу, а затем от избытка благополучия стали высокомерными, потеряли рассудок, дела их пришли в упадок и они оказались в худшем положении, чем прежде [125]. (197) Наши предки, избежав подобных ошибок, сохранили верность обычаям, установившимся у них благодаря прекрасному управлению государством. Они гордились стойкостью своего духа и образом мыслей больше, чем происходившими прежде битвами. И такое постоянство и умеренность восхищали других гораздо сильнее, чем доблесть, высказанная нашими предками в опасностях. (198) В самом деле, всем известно, что мужеством в делах военных обладают даже многие из тех, кто запятнал себя преступлениями, но мужеством, необходимым при любых обстоятельствах и способным всем принести пользу, подлые люди не владеют. Оно свойственно только людям благородного происхождения, получившим разумное воспитание и образование. Все это было присуще тогдашним правителям нашего государства; они и стали причиной тех благ, о которых я говорил.
(199) Другие ораторы, как я вижу, завершают свои речи рассказом о величайших подвигах, наиболее достойных упоминания. Я считаю, что они и рассуждают и действуют вполне разумно. Однако сделать так же, как они, мне не удастся, так как я вынужден еще продолжить свою речь. По какой причине? Об этом я скажу немного позже, после очень небольшого отступления [126].
(200) Записав эту речь перед тем как прочесть, я исправлял ее вместе с тремя или четырьмя юношами, которые постоянно со мной общаются [127]. Когда мы прочитали ее, она нам понравилась, и только конца, как нам показалось, ей еще не хватало. Тогда я решил пригласить одного из тех моих бывших учеников [128], которые являются гражданами олигархического государства [129] и предпочитают воздавать хвалу лакедемонянам. Я позвал его для того, чтобы он указал нам, если заметит, где от нас ускользнула какая-нибудь ошибка. (201) Когда его позвали, он пришел и прочел эту речь (нужно ли много говорить о том, что происходило в этот промежуток времени?). Все, что было записано, не вызвало у него возражений. Напротив, он, как только мог, расхвалил эту речь и высказал о каждой части мнение, согласное с тем, какое мы и сами о них составили. Однако было очевидно, что все сказанное о лакедемонянах ему неприятно. (202) И он сразу это высказал. Он осмелился заявить, что даже если спартанцы не сделали эллинам ничего доброго, все могли бы благодарить их хотя бы за то, что они открыли прекраснейшие установления, сами их придерживаются и других им научили.
(203) Вот это замечание, столь краткое и незначительное, и послужило причиной того, что я закончил свою речь не так, как намеревался. Я понял, что поступлю недостойно и неверно, если допущу, чтобы в моем присутствии один из бывших моих учеников произносил низкие речи. Обдумав это, я спросил его, считается ли он хоть в чем-нибудь с присутствующими, не стыдится ли своих слов, нечестивых, лживых и полных противоречий? (204) "Что слова твои таковы, ты поймешь, - сказал я, - если спросишь кого-нибудь из людей благоразумных, какие установления они считают самыми прекрасными, и затем, сколько времени прошло с тех пор, как спартанцы поселились в Пелопоннесе. Каждый благоразумный человек выше всех других установлений поставит почтение к богам, справедливость по отношению к людям и рассудительность во всех остальных делах. О спартанцах же все скажут, что те живут здесь не более семи столетий. (205) Но допустим, ты прав, утверждая, что спартанцы были учредителями этих прекрасных установлений; тогда неизбежно бы оказалось, что люди, которые жили здесь много поколений, прежде чем спартанцы поселились в Пелопоннесе, не знали таких установлений. Не знали их и те, кто совершил поход на Трою, и современники Геракла и Тезея, Миноса, сына Зевса, Радаманта и Эака [130] и вообще никто из тех, кого воспевают за их достоинства. Все они, стало быть, пользуются подобной славой ошибочно. (206) Если же ты говоришь вздор, то тогда все обстоит надлежащим образом: люди, ведущие свое происхождение от богов, и сами пользовались этими установлениями более ревностно, чем другие, и обучили им последующие поколения; а все, кто слышал, кому ты столь необдуманно и противоестественно воздаешь хвалу, неизбежно сочтут тебя безумным.
Затем, если бы ты восхвалял спартанцев до того как прослушал мою речь, было бы ясно, что ты болтаешь вздор, но по крайней мере не противоречишь самому себе. (207) Теперь же, после того как ты похвалил мою речь, доказывающую, что лакедемоняне причинили много зла и своим сородичам и остальным эллинам, как ты можешь говорить о людях, повинных в таких преступлениях, как об инициаторах самых прекрасных установлений? (208) Кроме того, ты еще упустил из виду, что неизвестные прежде установления, искусства и все прочее также открывают люди далеко не случайные, но натуры выдающиеся, те, кто не только может познать значительную часть прежних открытий, но и более ревностно, чем другие, пожелал приложить все силы своего ума к поискам нового. Но именно этого лакедемоняне лишены даже больше, чем варвары. (209) Ведь следовало бы считать, что варвары не только переняли многие открытия, но и научили им других; лакедемоняне же, напротив, настолько отстали и в общем образовании, и в философии, что не знают даже грамоты [131]. А ведь грамота имеет огромное значение, поскольку те, кто обучен и владеет ею, осведомлены не только о событиях своего времени, но и о том, что происходило в далеком прошлом. (210) И все-таки ты посмел утверждать, что люди, столь невежественные, были учредителями прекраснейших установлений, хотя тебе также известно, что и детей своих лакедемоняне не приучают к таким делам, благодаря которым их дети, как они надеются, не только не станут благодетелями других, но смогут причинить эллинам как можно больше зла. (211) Если все эти дела я изложу подробно, будет тягостно и мне, и моим слушателям. Рассказав же только об одном, но зато о таком, которому спартанцы отдают предпочтение и о котором они с наибольшим рвением заботятся, я рассчитываю дать ясное представление об их образе действий. Так вот, ежедневно, как только мальчики встанут с постели, спартанцы посылают их с теми компаньонами, которых каждый из них себе выберет, как будто бы на охоту, а на самом деле воровать у деревенских жителей [132]. (212) При этом так заведено, что мальчики, которых схватят, платят штраф и получают побои, а кто сильнее навредит и сумеет скрыться, пользуется среди других детей наибольшей популярностью. Когда же дети становятся взрослыми мужами, то те из них, кто остается верен обычаям, которые они соблюдали в детстве, быстро достигает самых высоких должностей. (213) И пусть кто-нибудь назовет способ воспитания, которому спартанцы отдают большее предпочтение, чем этому, и о котором заботятся с большим рвением, я соглашусь, что никогда не сказал ни слова правды ни об одном деле. Впрочем, разве среди спартанских дел есть хотя бы одно прекрасное и благочестивое, а не заслуживающее позора? Разве не следует считать безумными тех, кто восхваляет людей, настолько чуждых общечеловеческим законам и даже не знакомых ни с одним из законов не только эллинских, но и варварских? (214) У других народов воров и преступников считают самыми порочными даже среди рабов [133], а у спартанцев детей, которые отличаются в подобных делах, считают лучшими и ценят очень высоко. Впрочем, кто из людей разумных не предпочел бы трижды умереть, чем прославиться как человек, упражняющий свою храбрость подобными занятиями?"
(215) Когда мой бывший ученик все это выслушал, у него не хватило наглости возразить хотя бы против одного пункта. Однако полностью промолчать он все же не смог и сказал: "Ты (имея в виду меня) говоришь так, как будто я одобряю и считаю прекрасными все тамошние порядки. Но, мне кажется, в одобрении вольности детей, да и многих других дел, которые ты у них порицаешь с достаточным на то основанием, ты обвиняешь меня несправедливо. (216) Конечно, читая эту речь, я был огорчен тем, что сказано в ней о лакедемонянах, но отнюдь не настолько, чтобы я, привыкший постоянно восхвалять спартанцев, не смог бы ничего возразить в их пользу по поводу твоих упреков. Поставленный в столь затруднительное положение, я сказал то. что мне оставалось, а именно: даже если бы не существовало других причин, нам всем следовало бы благодарить спартанцев хотя бы за то, что они придерживаются прекраснейших установлений. (217) Я сказал так, не имея в виду ни благочестия, ни справедливости, ни рассудительности, о которых ты сообщил. Я подразумевал физические упражнения, которые там введены, воспитание мужества, единодушие граждан и в целом заботу спартанцев о делах, относящихся к войне. Эти установления одобрил бы каждый, согласившись также и с тем, что у спартанцев они очень сильно развиты".
(218) Его ответ я не воспринял как серьезное возражение хотя бы на некоторые из моих обвинений. Он затушевал самое неприятное из того, что прежде было сказано, возражал уже ловко и с умом и высказывался о других вопросах не столь откровенно, как раньше. Невзирая на это, я заявил, что могу предъявить спартанцам еще более тяжелые обвинения, чем воровство среди детей. (219) "В самом деле, - сказал я, - привычкой к воровству они портили только собственных детей. А вот с помощью тех установлений, которые ты только что перечислил, они привели к гибели эллинов. Легко убедиться в том, что дело обстоит именно так. Все, как я полагаю, сочли бы подлейшими людьми, достойными самого сурового наказания, тех, кто использует во вред установления, предназначенные для того, чтобы приносить пользу. (220) При этом использует их не против варваров и не для наказания преступников и даже не для борьбы с противником, вторгающимся на их территорию, но против ближайших друзей, связанных с ними и общностью происхождения. Именно это и совершали спартанцы [134]. Однако, как же можно, будучи благочестивым, утверждать, что спартанцы, которые постоянно уничтожали тех, кого они обязаны защищать, достойно пользуются установлениями, имеющими отношение к войне? (221) Впрочем, не ты один, но почти все эллины заблуждаются относительно того, кто же правильно ведет себя во всех обстоятельствах. И действительно, стоит им только увидеть или узнать от кого-нибудь о том, что те или иные люди ревностно занимаются делами, которые признаются прекрасными, как этих людей они уже и хвалят, и произносят о них множество речей, не узнав даже о результатах их деятельности. (222) Но кто хочет правильно судить об этих людях, сначала должен хранить о них молчание и уклоняться от предвзятого мнения. А как только наступит время, когда можно будет увидеть, что эти люди говорят и как они действуют в частных делах и в общественных, тогда необходимо внимательно наблюдать за каждым из них. (223) И тех, кто пользуется законными и благородными средствами в делах, которыми они занимаются, следует восхвалять и почитать. Тех же, кто действует несправедливо и приносит вред, нужно осуждать, ненавидеть и опасаться их образа действий. Необходимо также сознавать, что вещи по самой своей природе не могут быть для нас полезны или вредны, а причинами всего, что с нами происходит, являются предприятия людей, их действия. (224) Отсюда можно сделать следующий вывод: вещи во всех отношениях подобные и ничем друг от друга не отличающиеся, для одних людей полезны, а для других -вредны. И все же невероятно, чтобы природа каждой вещи была противоположна самой себе, а не оставалась одной и той же; если же ι людей, действующих разумно и справедливо, и тех, кто ведет себя бесстыдно и нагло, постигают разные судьбы, то какой разумный человек не сочтет это вполне естественным? (225) Теми же соображениями можно воспользоваться, говоря об единодушии граждан. Природа этого единодушия подобна природе тех вещей, о которых мы говорили: в единодушии граждан в одних случаях можно отыскать причину многочисленных благ, а в других - причину величайших несчастий и бед.
Единодушие спартанцев, по моему мнению, относится к числу последних. Я скажу о нем всю правду, даже если кому-нибудь мои слова покажутся совершенно невероятными. (226) Так вот, спартанцы сделали единодушие граждан по вопросам внешней политики своего рода искусством разжигания междоусобной борьбы среди эллинов. Самые тяжелые несчастья других городов они считали для себя очень выгодными, так как могли распоряжаться теми, кто находился в трудном положении, но собственному усмотрению. Поэтому хвалить их за это единодушие так же несправедливо, как одобрять морских разбойников, пиратов и других преступников. Между спартанцами царит согласие, но других они губят. Если же кому-нибудь покажется, что я употребил сравнение, неприличное для славы спартанцев, я опущу его и назову трибаллов [135]. Все согласны, что трибаллы живут в таком единодушии, какого другие люди не знают; а вместе с тем, они уничтожают не только соседей и тех, кто живет поблизости, но и всех остальных, до кого только могут добраться. Их примеру не должны подражать те, кто стремится к добродетели. Этим последним гораздо больше следует полагаться на силу разума, справедливости и других прекрасных свойств. Сами по своей природе эти свойства еще не совершают добрых дел, но тех, кому они постоянно присущи, они делают счастливыми и блаженными. Лакедемоняне же, напротив, губят тех, к кому приближаются, и присваивают себе все достояние других людей" [136].
(229) Этими словами я заставил замолчать того, кому я их адресовал, - человека умелого, многоопытного и овладевшего искусством произносить речи ничуть не хуже других моих учеников. Но молодые люди, которые при всем этом присутствовали, придерживались мнения, не согласного с моим. Меня они похвалили за то, что я говорил с таким юношеским пылом, какого они от меня не ожидали, и за то, что я благородно вел борьбу, а к моему противнику эти юноши отнеслись с презрением. Судили они неверно и ошиблись в оценке и моей, и его. (230) Мой противник удалился, образумившись и держась уже более умеренных взглядов, как это подобает людям благоразумным. Он на опыте постиг то, что написано в Дельфах, познал и самого себя, и природу лакедемонян гораздо лучше, чем прежде. Что до меня, то я, пожалуй, остался победителем в споре. Но в результате я стал безрассуднее, возомнив о себе гораздо больше, чем это пристало моему возрасту, и был полон юношеского задора. (231) Совершенно очевидно, что я находился именно в таком состоянии. Ведь даже на досуге я не успокоился, пока не продиктовал моему юному рабу ту речь, которую только что произнес с таким удовольствием и которая вскоре должна была доставить мне огорчение. И действительно, когда спустя три-четыре дня я ее перечел и обдумал, то я не был разочарован тем, что было сказано о нашем государстве, поскольку этоя написал и хорошо и справедливо. (232) Но то, что касается лакедемонян, удручило меня и произвело на меня тягостное впечатление. Мне показалось, что о лакедемонянах я сказал, не соблюдая меры и совсем не так, как другие, но с пренебрежением, с излишней резкостью и совершенно необдуманно. Так что не раз порываясь стереть или сжечь свою речь, я менял свое решение из жалости к своим преклонным годам и к труду, которого стоила мне эта речь.
(233) Я пришел в сильное замешательство и много раз переходил от одной крайности к другой. Наконец, я счел, что мудрее всего будет призвать тех моих учеников, которые живут в Афинах, и посоветоваться с ними, уничтожить ли эту речь целиком или же передать ее тем, кто захочет с ней познакомиться, и как они решат, так и поступить. Придя к такому решению, я не стал откладывать, но немедленно призвал тех, о которых говорил, и сообщил им, для чего я их собрал. Когда же речь была прочитана, раздались похвалы и шумные одобрения, и я почувствовал себя, точно человек, победивший в состязании. (234) Когда все это кончилось, другие мои ученики стали беседовать друг с другом, очевидно, о том, что им было прочитано. Но тот, кого я в качестве советника призвал в начале, - восторженный поклонник лакедемонян, в споре с которым я наговорил лишнего, потребовал тишины и, глядя на меня, сказал, что не знает, как ему следует поступить при создавшихся обстоятельствах: он не хочет подвергать сомнению то. что я сказал, но полностью поверить моим словам он не может. (235) "Меня удивляет, - сказал он, - если ты действительно сильно удручен и так тяжело переживаешь свой отзыв о лакедемонянах, как ты это утверждаешь; я в том, что написано, ничего подобного не вижу. Удивляет меня также, что ты собрал нас, желая получить совет относительно твоей речи. Как тебе хорошо известно, мы одобряем все, что ты говоришь, и все, что ты делаешь. Люди разумные имеют обыкновение обсуждать дела, которыми они серьезно заняты, чаще всего с теми, кто в состоянии судить об этих делах лучше, чем они сами, или по крайней мере с теми, кто свое мнение выскажет. Ты же поступил как раз наоборот. (236) В данном случае я не могу допустить ни ту, ни другую причину. Мне кажется, что и с нашим приглашением, и с похвалой, возданной Афинам, дело обстоит и не просто, и не так, как ты нам рассказал. В действительности, ты хотел испытать нас, занимаемся ли мы философией, помним ли то, о чем ты с нами беседовал, и способны ли понять, в каком духе написана эта речь. (237) А вот избрав похвалу твоему отечеству, ты поступил разумно, чтобы угодить большинству граждан и снискать себе уважение тех, кто к вам благосклонен. Но, обдумав это, ты понял, что если ты будешь говорить только о своем городе и расскажешь о нем те басни, которые все беспрестанно повторяют, то твоя речь покажется подобной тем речам, которые пишут другие ораторы. А именно это особенно сильно оскорбило бы тебя и опечалило. (238) Если же ты, опустив басни, расскажешь об общепризнанных деяниях вашего города, которые были причиной многих благ для эллинов, и сравнишь их с делами лакедемонян, воздавая хвалу деяниям ваших предков и осуждая содеянное предками лакедемонян, то твоя речь покажется слушателям более действенной, и ты останешься на своих прежних позициях. А благодаря этому некоторые будут восхищаться твоей речью больше, чем речами других ораторов. (239) Словом, мне кажется, с таким именно расчетом ты и построил начало своей речи. Но, приняв во внимание, что в свое время ты больше других восхвалял государственный строй спартанцев [137], ты, как мне кажется, боишься, как бы слушатели не сочли, что ты, подобно другим ораторам, говоришь все, что в голову придет, и порицаешь теперь тех, кого прежде одобрял больше, чем другие. Имея это в виду, ты раздумываешь, каким образом тебе следует отозваться об афинянах и о спартанцах, чтобы создалось впечатление, что ты говоришь правду и о тех, и о других. Ты бы мог, как тебе того хочется, хвалить ваших предков, а спартанцев бранить только для виду, в расчете на тех, кто к ним враждебен. На самом же деле их нужно не ругать, а незаметно похвалить. (240) Если же ты к этому будешь стремиться, то легко найдешь такие неопределенные обороты [138], которые выражают как похвалу, так и порицание; они имеют двойной смысл и оставляют место для многочисленных толкований. Пользоваться ими в спорах о сделках и прибылях недостойно: это - явное свидетельство испорченности; но пользоваться такими оборотами в спорах о природе людей и вещей и хорошо и мудро. (241) Таковой собственно и является прочитанная нами речь. В ней ты изобразил своих предков людьми миролюбивыми, патриотами Греции, инициаторами равенства граждан в греческих государствах; спартанцев же, напротив, ты изобразил людьми надменными, воинственными, своекорыстными, каковыми все их себе и представляют. В соответствии с характером каждого из этих двух народов афинян все восхваляют и считают их преданными интересам народа, а спартанцам большинство завидует и относится к ним недоброжелательно. (242) И все же есть люди, которые хвалят спартанцев, восхищаются ими и даже рискуют утверждать, что спартанцы обладают большими достоинствами, чем те, которые были присущи твоим предкам: ведь надменность в какой-то мере сродни чувству собственного достоинства, а последнее заслуживает уважения, и все считают, что люди надменные обладают большим величием духа, чем защитники всеобщего равенства, а люди воинственные выгодно отличаются от миролюбивых; эти последние не в состоянии ни захватить чужое имущество, ни успешно охранять то, что имеют. А люди воинственные способны и к тому, и к другому - и приобрести все, что пожелают, и сберечь все, чем хоть раз завладели. Такой образ действий доступен лишь тем, кого считают совершенными даже среди мужей. (243) Те ораторы, о которых я говорю, полагают также, что и о своекорыстии можно сказать гораздо лучше, чем ты это сделал. Они, конечно, не считают, что своекорыстными следует называть тех, кто уклоняется от уплаты долгов, кто обманывает и обсчитывает: из-за своей дурной репутации они во всех своих делах терпят ущерб. Своекорыстие спартанцев, так же как своекорыстие царей и тиранов, - это свойство вполне достойное и обладать им хотели бы все. (244) Людей, обладающих столь огромным могуществом, обычно поносят и проклинают, но все же не найдется ни одного такого человека, который, в соответствии со склонностями, не обращался бы к богам с мольбой о том, чтобы ему самому или по крайней мере его близким добиться как можно большей власти. Из этого с очевидностью следует, что величайшим благом мы все считаем обладание большим могуществом, чем другие. Эта мысль, мне кажется, и должна определить внешнюю форму твоей речи. (245) Если бы я полагал, что ты воздержишься от упреков по поводу слов, сказанных мною прежде, и не будешь порицать вот эту мою речь, то я бы и не пытался больше говорить. Впрочем, думаю, тебя не встревожит, что я теперь не выскажу свое мнение о том, ради чего я был приглашен в качестве советника. Мне кажется даже, что когда ты нас собрал, ты не принимал этого всерьез. (246) В твои намерения входило сочинить речь, которая ни в чем бы не походила на речи других. Тебе хотелось, чтобы эта речь при беглом чтении казалась простой и легко доступной, но при внимательном рассмотрении и при попытке обнаружить в ней то, что ускользнуло от других, она представилась бы тяжелой, трудной для понимания, изобилующей ссылками на историю и философию, наполненной всевозможными хитросплетениями и уловками. Я имею в виду не те хитросплетения, которые привыкли использовать со злым умыслом, во вред своим соотечественникам, но те, что при искусном применении могут принести пользу или же радость слушателям. (247) Если бы я не коснулся всех этих вопросов, то ты бы сказал, что я уловил замысел речи в том виде, как ты сам его задумал. Но я излагаю значение твоих слов и разъясняю твои намерения, и поэтому ты скажешь, что я, не подозревая о том, настолько же обесславил твою речь, насколько сделал ее ясной и понятной для читателей. Именно потому, что я даю возможность несведущим понять твою речь, я как бы обнажаю ее и лишаю чести, которой она могла бы удостоиться благодаря усердным читателям, которые сами преодолевают трудности. (248) Я признаю, что мой разум, насколько это возможно, уступает твоему. Но я также хорошо знаю и другое: когда в вашем городе обсуждаются важнейшие дела, то люди, которые кажутся самыми разумными, иногда заблуждаются относительно полезных мер, и, напротив, среди людей, считающихся ничтожными и презираемыми, может оказаться человек, точка зрения которого правильна, а совет признан наилучшим. (249) Поэтому не следует удивляться, если и в данном случае произошло нечто подобное. Так, ты считаешь, что больше всего прославишься, если как можно дольше останется неизвестным тот замысел, ради которого ты работал над речью. А по моему мнению, ты поступишь лучше всего, если то намерение, которым ты руководствовался, сочиняя эту речь, объяснишь как можно скорее всем остальным и прежде всего лакедемонянам. О них ты сказал много речей, как справедливых и достойных, так и оскорбительных и слишком враждебных. (250) Если бы кто-нибудь показал лакедемонянам эту речь прежде, чем я высказал о ней свое мнение, то они неизбежно отнеслись бы к тебе с ненавистью и недоброжелательством за то, что ты выступил против них с обвинением. Теперь же, я думаю, большинство спартанцев, верные до сих пор своим обычаям, обратят на те речи, которые здесь пишутся, не больше внимания, чем на то, что говорят за Геркулесовыми столбами. (251) А самые образованные среди них - те, кто имеет несколько твоих речей и восхищается ими, - если они возьмут чтеца и найдут время, чтобы поразмыслить над прочитанным, то они не только поймут то, что было сказано, но и заметят похвалы, которые ты воздал их городу, подкрепив их доказательствами, пренебрегут упреками, которые выражены в очень резких словах, но недостаточно подкреплены фактами, и сочтут, что оскорбления, которые содержит твоя книга, подсказаны завистью. (252). Что же касается великих деяний и битв, которыми они сами очень гордятся и за которые другие их почитают, то ты, конечно, написал и напомнил о них. Но образованные спартанцы будут осуждать тебя за то, каким образом ты их собрал и сопоставил друг с другом, поскольку многие будут стремиться прочесть об этих подвигах и познакомиться с ними не ради них самих, но потому, что захотят узнать, каким образом ты о них написал. (253) Обдумывая и размышляя об этом, они не только вспомнят при чтении твоей речи о древних подвигах, за которые ты воздал хвалу их предкам, но часто будут беседовать о них друг с другом; и прежде всего о том, что спартанцы совершили в те времена, когда были еще дорийским племенем. Когда они убедились, что их города лишены славы, незначительны и во многом испытывают нужду, они оставили их и выступили походом против самых могущественных городов Пелопоннеса - Аргоса, Лакедемона и Мессены [139]. (254) Одержав победу, они изгнали побежденных из городов и из страны. Захватив тогда все их владения, они удерживают их еще и ныне. Для того времени невозможно показать подвиг, более значительный и более достойный удивления, и деяние, более успешное и более угодное богам. Оно избавило тех, кто его осуществил, от бедности, которую они терпели у себя на родине, и сделало их хозяевами чужого богатства. (255) Этот подвиг спартанцы совершили во время совместного похода всех дорийцев. Но, поделив страну с аргосцами и мессенцами, они устроились в Спарте по собственному усмотрению. При тех обстоятельствах спартанцы были настолько разумны - ты и сам это утверждаешь, что, хотя их было не более двух тысяч, они сочли для себя достойным сохранить жизнь только в том случае, если смогу· стать господами всех пелопоннесских городов. (256) Руководствуясь этим замыслом, спартанцы начали войну и, несмотря на многие бедствия и опасности, не отступили до тех пор, пока не подчинили себе все эти города за исключением Аргоса. Но хотя они имели уже необычайно обширные земельные владения, располагали величайшим могуществом и такой славой, которая подобает людям, совершившим столь великие подвиги, они ничуть не меньше гордились своей прекрасной репутацией, которая присуща только им одним из всех эллинов. (257) И действительно, спартанцы могут утверждать, что только они, несмотря на свою малочисленность, никогда не были в подчинении ни у одного города с большим населением и не исполняли чужих приказов, но всегда сохраняли свою независимость [140]. Более того, во время войны с варварами они возглавили всех эллинов. Этой чести спартанцы удостоились не без оснований: они выдержали много больше сражений, чем все их современники, ни одного из них не проиграли под предводительством царя [141], но во всех одержали победу. (258) Лучшее свидетельство мужества спартанцев, их стойкости и взаимного согласия никто не мог бы назвать, разве лишь то, о чем сейчас пойдет речь: среди других эллинских государств - а ведь их великое множество - нельзя ни назвать, ни найти такое, которое не испытало бы бедствий, обычно переживаемых всеми государствами. (259) А вот у спартанцев никто не смог бы найти ни мятежей, ни убийств, ни противозаконных изгнаний. У них никогда не грабили чужое имущество, не оскверняли жен и детей. Не было у них также ни политических переворотов, ни отмены долгов, ни переделов земли, - словом, никаких непоправимых бедствий[142]. Беседуя об этих делах, они, конечно, вспомнят и о тебе, поскольку именно ты собрал все эти факты и так хорошо их изложил, и будут тебе за это очень благодарны. (260) Что до меня, то я теперь держусь о тебе совсем иного мнения, чем раньше. В прежние времена я восхищался твоим талантом, тем образом жизни, который ты ведешь, твоим трудолюбием и больше всего правдивостью твоей философии. Теперь же я завидую и превозношу твое счастье. При жизни ты, как мне кажется, добьешься только той славы, которой достоин (так как и это трудно), правда, у более широкого круга, и более единодушной, чем та, которой ты теперь пользуешься. Но зато после кончины ты удостоишься бессмертия. Речь идет, конечно, не о том бессмертии, которым обладают боги, но о таком бессмертии, при котором люди, отличившиеся каким-либо прекрасным подвигом, остаются в памяти потомков. (261) Тебе суждено это по праву, так как ты прославил оба государства [143] прекрасно и по достоинству. Афины ты прославил в соответствии с мнением большинства, которым никто из выдающихся мужей не только никогда не пренебрегал, но - более того - в стремлении его добиться не останавливался ни перед какими опасностями. Что касается Спарты, то в этом случае ты применился к суждению людей, пытающихся установить истину. Многие предпочитают заслужить доброе мнение этих людей нежели всех остальных, даже если бы этих последних стало вдвое больше, чем теперь.
(262) Хотя я сейчас испытываю непреодолимое желание говорить и многое мог бы еще сказать и о тебе, и об обоих государствах, и о твоей речи, я тем не менее все это опущу и только изложу свое мнение о том, ради чего, как ты утверждаешь, я был приглашен. Так вот, я не советую тебе ни сжигать, ни уничтожать твою речь. Если в ней есть недостатки, исправь их и, записав в виде приложения все споры по поводу этой речи, передай ее тем, кто желает ее получить. (263) Я советую тебе сделать это, если ты хочешь угодить самым разумным людям среди эллинов, а также тем, кто не только выдает себя за философов, но и действительно занимается философией. Сделай это, если ты хочешь доставить огорчение тем людям, которые восхищаются твоими речами больше, чем речами других ораторов, но тем не менее бранят их на праздничных сборищах, где большинство слушателей обычно спит. Эти люди полагают, что если они собьют с толку подобную аудиторию, то их речи смогут соперничать с теми речами, которые написаны тобой. Они не понимают, что их речи уступают твоим даже больше, чем подражатели поэзии Гомера уступают в славе самому Гомеру".
(264) Закончив эту речь, он потребовал, чтобы присутствующие высказали свое мнение о том, ради чего они были приглашены. Те же не ограничились аплодисментами, которыми обычно встречают понравившуюся речь, но выразили свое одобрение громким криком, как будто он сказал речь замечательную. Окружив его со всех сторон, они восхищались им, восхваляли и превозносили его, утверждая, что к его словам ничего нельзя ни прибавить, ни убавить. Они выражали свое единодушное с ним согласие и дружно советовали мне поступить именно так, как он рекомендовал.
(265) Я, однако, тоже не стоял при этом в безмолвии, но похвалил его талант и усердие; что же касается всего остального, о чем он говорил, то об этом я никак не отозвался. Я не сказал, правильны ли его догадки относительно моего замысла или же он ошибся, но оставил его при том убеждении, которое у него сложилось [144].
(266) Как мне представляется, я уже достаточно обстоятельно изложил все, что касается основной темы моей речи. Напоминать каждый из изложенных пунктов в отдельности в речах такого рода, но-моему, не следует. Я же хочу рассказать о том, что случилось лично со мной в связи с сочинением этой речи. Ведь я приступил к сочинению этой речи именно в том возрасте, который я назвал в самом начале [145]. (267) Когда половина речи уже была написана, я внезапно заболел - чем именно, мне неудобно i сказать. Однако от этой болезни могут погибнуть в три-четыре дня не только старики, но даже многие люди в расцвете сил. Борясь с этой болезнью в течение трех лет, я ежедневно так тяжко страдал, что люди, наблюдавшие это, равно как и те, кто слышали их рассказы, восхищались моим терпением гораздо больше, чем другими моими достоинствами, за которые они меня восхваляли прежде. (268) Но когда я уже обессилел π от болезни, и от старости, то кое-кто из лиц, меня навещавших, кому уже не раз приходилось читать написанную часть моей речи, стали меня просить и советовать не оставлять ее недоработанной и незавершенной, но потрудиться хотя бы недолго и сосредоточить на недостающих частях моей речи все силы своего ума. (269). Они говорили об этом не так, как это делается обычно для очистки совести. Напротив, расхваливая сверх всякой меры то, что было написано, они употребляли такие выражения, что, услышав их, любой из тех, кто не принадлежит к моему близкому окружению и относится ко мне без всякой благосклонности, несомненно решил бы, что меня морочат, а я выжил из ума и полностью поглупел, если поверю подобным речам. (270) Находясь в таком положении, я все же дал себя убедить последовать тем советам, которые они осмелились мне подать (нужно ли об этом долго распространяться?). К работе над недостающими частями моей речи я приступил в таком возрасте, когда только трех лет мне не хватало до ста [146]. К тому же я был в таком состоянии, в котором другой не только не осмелился бы писать речей, но даже если бы ему показали человека, который это сделал, он бы не захотел его слушать.
(271) Зачем я все это рассказал? Не из расчета на снисхождение к моей речи, поскольку я не думаю, чтобы о ней нужно было так говорить. Я лишь хотел объяснить, что со мной произошло; кроме того, мне хотелось похвалить среди моих слушателей тех, кто благосклонно принимает эту речь и считает, что речи назидательные и составленные по всем правилам ораторского искусства глубже проникнуты философией и гораздо серьезнее речей, написанных напоказ или же для судебных процессов. Я хотел похвалить также и тех, кто предпочитает речи, целью которых является истина, - речам, направленным на то, чтобы сбить с толку слушателей; речи, порицающие ошибки и указывающие пути к их исправлению, - речам, цель которых - доставить слушателям удовольствие ι угодить им. (272) С другой стороны, я хотел посоветовать тем, кто придерживается противоположных взглядов, прежде всего - не полагаться только на свое мнение, не считать истинными суждения легкомысленных людей; затем - не высказываться опрометчиво о том, что им неизвестно, но подождать до тех пор, пока они смогут согласовать свое мнение с мнением людей, имеющих большой опыт в делах, которые представлены на рассмотрение. В самом деле, никто не счел бы безумными людей, руководствующихся таким образом мыслей.
«Против софистов», одна из ранних эпидейктических речей Исократа, была написана около 390 года до н. э. Это программное произведение Исократа, с которым он выступил после того, как, оставив практическую деятельность логографа и открыв собственную школу, целиком посвятил себя преподаванию и теоретической разработке ораторского искусства.
Речь носит полемический характер и направлена против всей тогдашней софистической науки — против философов, исследующих и преподающих отвлеченные истины (см.: Isocr. Contra Soth. 1—8), и против риторов (см.: Isocr. Contra Soth. 9 sq.), как тех, кто наставлял в ораторском искусстве во времена Исократа (см.: Isocr. Contra Soth. 9—18), так и тех, кто составлял руководства по риторике и прежде (см.: Isocr. Contra Soth. 19 sq.). Критика перемежается с изложением собственных взглядов на задачи риторического образования, однако важнейший тезис о том, что занятие красноречием может стать решающим фактором морального и политического воспитания, остается, вопреки обещанию, данному в конце речи (см.: Isocr. Contra Soth. 22), нераскрытым. Речь заканчивается именно этим обещанием, обрываясь как бы на полуслове, из чего можно сделать вывод, что конец речи не сохранился. С этим согласны А. Оже, Ф. Бласс, Э. Дреруп (см.: Isocrate. Opera omnia: En 3 vol. / Ed. Ath. Auger. P., 1782. Vol. 3. P. 1 f.). Впрочем, существует и другая точка зрения, — на наш взгляд, менее обоснованная, — что речь дошла до нас целиком. Она должна была служить введением к прочим лекциям Исократа, и ответом на поставленный в конце вопрос должен был явиться весь курс обучения в целом. Этого мнения придерживаются У. Виламовиц—Мёллендорф, К. Мюншер, Ж. Матье (см.: Wilamowitz‑Möllendorff U. Aristoteles und Athen… S. 320. Anm. 12; Münseher К. Die Isocratesüberlieferung // Philologus. 1899. Bd. 58. S. 96-101; Isocrate. Discours…Vol. I. P. 140 f.).
Как бы там ни было, важное значение речи «Против софистов» очевидно. Она позволяет судить о взглядах Исократа на задачи той высшей науки, той особой философии, представителем которой он себя считал. Наука эта служит целям практического, морального и политического воспитания; риторика — прежде всего искусство политического красноречия — является важнейшим средством, с помощью которого эта наука достигает своей цели. Причудливое, безусловно эклектическое, но вместе с тем достаточно гибкое сочетание элементов риторики и софистики — вот суть этой науки, вполне соответствовавшей деятельности самого Исократа, полуритора–полусофиста, чье призвание составляла собственно политическая публицистика. Сам Исократ придавал большое значение этой речи и позднее ссылался на нее при изложении своих философских взглядов (в частности, см.: Isocr. Antid. 193 sq.).
Содержание, составленное неизвестным грамматиком
Эта речь в большей степени, чем какая‑либо другая, относится к числу наиболее искусных произведений Исократа: и ней он разобрал почти все ораторское искусство. Действительно, в этой речи он показывает нам, каким должен быть ученик и каким — учитель. Он разделяет свою речь на две масти, посвященные соответственно эристической философии
(1) Если бы все те, кто берется воспитывать друг их, старались говорить правду и воздерживались от обещаний, выходящих за пределы того, что они в состоянии исполнить, то, естественно, они не пользовались бы дурной славой у простых людей. Теперь же смелость, с которой некоторые лица предаются необдуманному хвастовству, привела к тому, что действия тех, кто предпочитает нисколько не заботиться о своем образовании, кажутся исполненными большего смысла, чем поступки людей, специально занимающихся философией
И прежде всего кто не проникнется одновременно ненавистью и презрением к тем, кто наставляет других в искусстве спора?
(9) Однако порицания заслуживают не только эти наставники, но и те, кто обещает научить политическому красноречию. Ведь они тоже нисколько не заботятся об истине, но считают, что в том и состоит их наука, если они ничтожностью платы и грандиозностью обещаний привлекут к себе как можно больше учеников и смогут что‑нибудь получить от них. Они настолько глупы сами и так убеждены в глупости других, что, составляя речи хуже, чем это делают некоторые из неспециалистов, все же обещают сделать своих учеников такими искусными ораторами, что от их внимания не ускользнет при разборе дела ничего существенного. (10) При этом в вопросе о приобретении такой способности они не придают никакого значения ни опыту, ни природным дарованиям ученика, но утверждают, что искусство красноречия они смогут передать все равно что знание алфавита. И все это — даже не выяснив, в чем состоит существо каждой из этих двух дисциплин, а просто в уверенности, что пышные обещания и им самим принесут уважение людей, и преподавание красноречия сделают занятием более почтенным, того и не ведая, что возвеличению любых искусств способствуют не те, у кого хватает смелости хвастаться ими, а те, кто в состоянии постичь все существенное, что заключено в каждом из этих искусств.
(11) Я, со своей стороны, отдал бы великие сокровища за то, чтобы занятие философией таило бы в себе такие возможности, о каких говорят эти люди: быть может, и мы не намного отстали бы здесь от других и немалую пользу извлекли бы для себя от этих занятий. Поскольку, однако, дело обстоит не так, я хотел бы, чтобы эти люди перестали нести вздор, ибо я вижу, что хула обрушивается не только на тех, кто придерживается таких ошибочных взглядов, но одновременно поношению подвергаются и все прочие, кто посвящает себя такого рода занятиям.
(12) Я поражаюсь, когда вижу учеников у тех, кто, сам не замечая того, проводит сопоставления между творческим видом деятельности и раз и навсегда установленным приемом. Ведь кто, кроме этих людей, не знает, что буквы неизменны и всегда остаются теми же самыми, так что мы постоянно пользуемся одними и теми же обозначениями для одних и тех же вещей, тогда как с речами все обстоит совершенно иначе, ибо сказанное одним не является столь же пригодным для следующего оратора, но как раз наоборот, тот именно и считается наиболее искусным, кто говорит так, как того требует дело, и, однако, умеет находить выражения, еще не использованные другими. (13) Величайшим же признаком несхожести этих двух предметов является следующее: речи не могут быть составленными хорошо, если они не соответствуют обстоятельствам, не приспособлены к теме и не отличаются новизною, тогда как от букв ничего подобного не требуется. Поэтому людям, проводящим такого рода сопоставления, с большим основанием следовало бы уплачивать деньги, нежели получать их, потому что они берутся наставлять других, хотя сами еще нуждаются в длительном обучении.
(14) Однако справедливость требует, чтобы я не только осуждал других, но и высказал собственное мнение. В таком случае, я думаю, все рассудительные люди согласятся с тем, что многие из занимавшихся философией всю жизнь оставались простыми людьми, тогда как некоторые другие, никогда не знавшиеся ни с кем из софистов, становились искусными ораторами и политическими деятелями. Ибо способность к ораторской деятельности и ко всяким другим занятиям присуща прежде всего тем, кто одарен от природы и кто достаточно много занимался этим на практике. (15) Обучение же делает таких людей более искусными и более изобретательными, ибо оно дает им возможность быстрее находить то, на что раньше они натыкались случайно, после долгих блужданий. Напротив, людей сравнительно менее одаренных обучение не сможет сделать хорошими спорщиками или составителями речей, хотя, конечно, оно будет способствовать их личному совершенствованию и сможет сделать их более разумными во многих отношениях. (16) Впрочем, коль скоро я углубился в этот вопрос, я хотел бы еще яснее высказать свое мнение. Я утверждаю, что овладеть знанием общих приемов, с помощью которых мы произносим и составляем все вообще речи, не является делом чересчур трудным, если только мы отдадим себя в руки не тех, кто дает легкомысленные обещания, а тех, кто действительно обладает какими‑то знаниями в этой области. Однако выбрать для каждого сюжета те именно приемы, какие нужно, сочетать их между собой и применить в надлежащем порядке, кроме того, не ошибиться в оценке обстоятельств, расцветить всю речь соответствующими случаю рассуждениями и изложить их в соразмерных и изящных выражениях — (17) все это требует огромной заботы и является делом сильного и проницательного ума. Надо, чтобы ученик обладал необходимыми природными качествами, а кроме того изучил виды речей и приобрел опыт в их использовании. Со своей стороны, учитель должен быть в состоянии тщательно разобрать все эти вопросы так, чтобы не упустить ничего такого, что может быть преподано; в остальном он должен сам являть собою такой пример, (18) чтобы все сформировавшиеся в его школе и обладающие даром подражания сразу же выделялись среди других яркостью и прелестью своих речей. Если налицо будут все эти условия, то занимающиеся философией несомненно достигнут совершенства; однако если какое‑нибудь из указанных требований останется невыполненным, то неизбежно в этом отношении ученики окажутся хуже подготовленными
(19) Итак, что касается софистов нового поколения, которые лишь недавно выступили со своими хвастливыми заявлениями, то, какие бы чудеса они сейчас ни сулили, все они, я уверен, рано или поздно придут к принятию этих положений. Однако нам остается еще сказать о тех, кто жил раньше нас и кто имел смелость составлять так называемые «Руководства»:
(21) Между тем всем, кто пожелал бы следовать предначертаниям этой философии, она могла бы помочь в достижении нравственного совершенства еще скорее, чем в овладении ораторским искусством. Разумеется, не надо думать, что я придерживаюсь того взгляда, будто бы справедливости можно научить
(22) Однако, чтобы не показалось, что я только чужие обещания склонен опровергать, а сам выставляю утверждения столь же невероятные, я намерен — и думаю, что это будет нетрудно, — показать и другим те основания, вследствие которых я сам пришел к таким убеждениям.
(Конец речи не сохранился)
«Платейская речь», как и другие политические произведения Исократа, никогда не была им произнесена. Она представляет собой брошюру в виде речи, вложенной в уста платейца, который выступает перед афинским народным собранием. В данном случае Исократ является публицистом, выражающим мнения антифивански настроенных афинян. Можно ли точно датировать это произведение? Согласно Ж. Матье, дата разрушения Платей фиванцами может быть установлена лишь приблизительно. Мир, достигнутый в 374 году до н. э. в результате вмешательства персидского царя, длился между Спартой и Фивами вплоть до 371 года до н. э., тогда как между Спартой и Афинами военные действия возобновились уже весной 373 года до н. э. Исократ, по мнению Матье, мог написать «Платейскую речь», когда мир был еще всеобщим, то есть в 374/373 году до н. э. (ср.: Isocrate. Discours… Vol. П. P. 71). Однако далее Матье уже склоняется к мысли, что эта пропагандистская речь была составлена в самом начале 371 года до н. э., перед конгрессом в Спарте, целью которого было установление всеобщего мира в Элладе. Э. Майер относил написание речи к 373 году до н. э.
Содержание, составленное неизвестным грамматиком
Относительно времени этой речи многие заблуждаются. Они спрашивают себя — насколько возможно, чтобы Исократ выступал в защиту граждан Платей, разрушение которых описано в III книге «Пелопоннесской войны» [Фукидида], тогда как Исократ жил много позже событий Пелопоннесских войн. Разрушение Платей произошло в <пятом> году Пелопоннесской войны, а вся война длилась 27 лет: таким образом <после Платей> еще 22 года, а затем еще 30 лет находились у власти лакедемоняне. Следовательно, речь была произнесена за 52 года до времени Филиппа. В этом случае необходимо было бы признать, что Исократ произнес эту речь в возрасте трех лет, а это — невозможно. Вот почему некоторые говорят в ее защиту, что речь была произнесена в качестве упражнения на эту тему, но это неверно. На самом деле Платей были разрушены дважды: в первый раз — лакедемонянами в угоду фиванцам во время Пелопоннесской войны; затем, когда лакедемоняне воевали с фиванцами после Пелопоннесской войны, лакедемоняне одержали победу, и, желая восстановить соседей, враждебных фиванцам, они восстановили Платей; затем позже фиванцы, одержав победу при Левктрах, снова разрушили Платей, которые вновь восстанавливает Филипп из‑за враждебности к фиванцам. И вот после второго разрушения [города] платейцы приходят в Афины, желая восстановить свой город при помощи афинян, у которых они нашли убежище, как утверждает Аристид.
Таков сюжет. Основа речи фактическая, но не записанная.
(1) Афиняне, зная, что у вас вошло в обычай и терпящим несправедливость охотно помогать, и благодетелям отвечать величайшей признательностью, мы намерены просить вас не допустить, чтобы фиванцы в мирное время подвергали нас разорению. Поскольку у вас уже многие находили убежище [1] и добивались всего того, в чем нуждались, мы полагаем, что вам следует проявить заботу и о нашем городе; (2) ведь вам не найти ни таких, кто бы претерпел более несправедливо столь великие беды, как мы, ни таких, кто с более давнего времени оставался бы более дружественно расположенным к вашему городу [2]. Вот при каких обстоятельствах и прибыли мы к вам с просьбой, в которой не таится никакой опасности; ведь все люди считают, что вы, уступая просьбам, бываете самыми благочестивыми и справедливыми из эллинов.
(3) Так вот, если бы мы не видели, что фиванцы всесторонне приготовились убеждать вас, будто они ничем не погрешили против нас, то мы бы ограничились более краткой речью, но поскольку мы дошли до такой беды, что нам предстоит состязание не только с самими фиванцами, но и с сильнейшими из ораторов, которых в качестве защитников они припасли себе за наш счет, то нам необходимо высказаться более пространно.
(4) Трудно сказать, что мы претерпели, надлежащим образом. В самом деле, какая речь может оказаться равной нашим несчастьям или какой оратор окажется достаточно сильным, чтобы обвинить фиванцев в их преступлениях? Тем не менее нам нужно попытаться сделать явным их беззаконие. (5) Больше всего мы негодуем на то, что мы лишены возможности пользоваться правами, равными для прочих эллинов, так что в мирное время, после заключения договора [3], мы не только не пользуемся общей для всех свободой, но даже не удостоились умеренного рабства.
(6) Итак, мы просим вас, афиняне, выслушать благосклонно нашу речь, обратив внимание на то, что с нами может случиться нечто совершенно немыслимое, если вы окажетесь виновниками свободы для всегда враждебно расположенных к вашему городу, а мы, хотя и просим вас, не достигнем того же самого, чего достигнут ваши злейшие враги.
(7) Так вот, относительно уже случившегося, думаю, не нужно пространно говорить. Кто не знает, что они и землю нашу поделили, и город наш разрушили? А какими речами они надеются вас обмануть, об этом я постараюсь поставить вас в известность.
(8) Иногда они пытаются говорить, будто они выступают против нас из‑за того, что мы не желаем иметь с ними общую казну. Но прежде всего подумайте, справедливо ли из‑за таких обид подвергать нас такому беззаконному и страшному мщению, и затем, как вам кажется, подобает ли городу платейцев не по уговору, а подвергшись насилию, иметь общую казну с фиванцами? [4] Что же касается меня, то я полагаю, что не существует людей более дерзких, чем те, которые разрушают города у каждого из нас и заставляют нас, хотя мы и не просим их об этом, объединяться в их политии. (9) Кроме того, представляется, что они добиваются от остальных и от нас не одного и того же. Ведь поскольку они не смогли убедить наш город, как феспийцев и танагрян [5], то им следовало и нас только принудить платить дань Фивам, и тогда мы бы не претерпели никаких ужасных бед. Теперь же стало ясно, что они хотели добиться вовсе не этого, а желали захватить нашу землю. (10) Удивляюсь, на какое событие прошлого они опираются и каким образом устанавливают свое право, чтобы настаивать на присоединении нас к Фивам. Ведь если они взглянут- на порядки отцов, то им надлежит не облагать других, но самим платить дань орхоменцам, ведь так было в старину; а если они считают остающимися в силе условия договора [6] — и это справедливо, — то как они смогут не признать, что они нарушают право и преступают условия договора? Ведь эти последние предписывают в равной мере быть автономными и малым и большим городам.
(11) Полагаю, что они не дерзнут проявлять бесстыдство в отношении всего этого, а речь обратят на то, будто мы воевали на стороне лакедемонян и что, уничтожая нас, они оказали услугу всему союзу [7]. (12) Я же считаю, что никакая причина, никакое обвинение не должны иметь большего значения, чем клятвы и договоры. Однако если некоторым и следовало претерпеть зло за участие в союзе с лакедемонянами, то платейцы одни только из всех эллинов были несправедливо осуждены, так как мы не по доброй воле, но по принуждению оказались у них в рабстве. (13) Да и кто поверит, что мы дошли до такого безумия, чтобы поработителей нашего отечества предпочесть тем, что возвратил нам наш город? Но, думаю я, трудно было произвести переворот одним только обитателям малого города, тогда как лакедемоняне имели такую большую силу, да еще поставили у нас гармоста и ввели гарнизон, да и в Феспиях было такое большое войско [8], (14) что они могли бы нас погубить не только быстрее, но и с большими основаниями, чем фиванцы. Дело в том, что с установлением мира последним не следовало мстить за прошлое, а лакедемоняне, подвергшись на войне предательству, по справедливости могли бы подвергнуть нас величайшей каре. (15) Полагаю, что вам известно, что также многие из других эллинов если и были физически вынуждены следовать за лакедемонянами, то мысленно они оставались на вашей стороне. Необходимо предвидеть, какое мнение возникнет у эллинов, если бы они услышали, что фиванцы убедили афинский народ в том, чтобы не давать пощады никому из тех, кто находился под властью лакедемонян. (16) Ведь их речь не будет содержать никакого иного смысла, кроме этого; ведь они, не выдвигая против нашего города никакого особого обвинения, погубили его, но такое же обвинение они смогут выдвинуть и против других городов. Вот об этом‑то и следует совещаться, а также наблюдать за тем, чтобы люди, ранее ненавидевшие власть лакедемонян, не примирились бы с ней вследствие наглости фиванцев и не оказались бы вынужденными благодаря им искать спасение в союзе с лакедемонянами.
(17) Имейте в виду, что вы и недавнюю войну предприняли [9] не ради своего спасения и не ради свободы союзников, так как у вас все обладали ею, но ради тех, кто вопреки клятвам и договорам был лишен независимости. Однако было бы самым ужасным, если бы вы допустили, чтобы города, которые, по вашему мнению, не должны быть в рабстве у лакедемонян, были бы теперь уничтожены фиванцами; а эти последние настолько далеки от вашего милосердия (18), что нам лучше было бы претерпеть от вас даже то, что для всех является самым страшным, — завоевание, чем оказаться соседями фиванцев. Ведь захваченные вами силой оружия тотчас были освобождены и от гармоста, и от порабощения и ныне пользуются свободой и участвуют в союзном Совете [10], а те, кто живет вблизи фиванцев, одни угнетены нисколько не менее покупных рабов, а других они не оставляют в покое, пока не доведут их до нашего состояния.
(19) И они еще обвиняют лакедемонян, что те захватили Кадмею [11] и поставили гарнизоны в городах, а сами хотя и не посылают стражей, но у одних срывают стены, а других совершенно разоряют, причем не считают это ужасным, и дошли до такого бесстыдства, что считают всех союзников обязанными заботиться об их безопасности, самих же себя они делают господами, превращая всех остальных в рабов.
(20) И у кого может не вызвать ненависти алчность тех, которые домогаются власти над более слабыми, считают, что им должна принадлежать равная доля с более сильными, которые завидуют земле, данной вашему городу оропянами [12], а сами пускают в раздел захваченную силой чужую землю?
(21) И помимо прочих гнусностей фиванцы говорят, будто они сделали это ради общего блага союзников. Однако, поскольку здесь, в Афинах, имеется союзный Совет и ваше государство может лучше разобрать дело, чем государство фиванцев, следовало, чтобы фиванцы явились сюда не для оправданий в уже совершенном ими, а для совещания с вами, прежде чем совершить что‑либо из этого. (22) Теперь, когда они одни уже разграбили наше достояние, они являются, чтобы заставить всех союзников разделить свою дурную репутацию, от которой, если будете разумны, вы оградите себя; ибо гораздо лучше принудить их подражать вашему благочестию, чем допустить, чтобы вас убедили принять участие в беззаконии эти люди, которые ничего касающегося их не воспринимают так, как остальные. (23) Я думаю, всем ясно, что разумным во время войны следует наблюдать, чтобы любым способом сохранить превосходство над врагами, а когда установится мир, почитать выше всего клятвы и договоры. (24) Фиванцы же тогда при всех посольствах высказывались за свободу и автономию [13], но, с тех пор как они считают себя в безопасности, они, не заботясь обо всем остальном, осмеливаются говорить только о собственной выгоде и своей силе: (25) они заявляют, что владение фиванцами нашей землей полезно союзникам, словно они не знают, что ничто, добытое нечестно, никогда не приносило пользы, и что многие, несправедливо покушаясь на чужое достояние, справедливо подвергли свое собственное величайшим опасностям.
(26) Конечно, фиванцы не смогут сказать даже того, будто они остаются верными своим союзникам и что нас по справедливости следует бояться, как бы мы, получив нашу землю, не перешли к лакедемонянам. Ведь вы припомните, что мы дважды подвергались осаде и изгнанию из‑за дружбы с вами [14], тогда как фиванцы часто совершали проступки против вашего города. (27) Было бы весьма большим трудом говорить об их давних предательствах. Когда началась Коринфская война, именно из‑за их дерзости, и лакедемоняне двинулись в поход на них, то они, будучи спасены вами, не проявили за это благодарности, а после того как вы прекратили войну, они, покинув вас, вступили в союз с лакедемонянами [15]. (28) В то время как хиосцы, митиленцы и византийцы сохранили верность вам [16], фиванцы, населяющие такой большой город, не осмелились даже остаться нейтральными, но дошли до такой трусости и низости, что принесли клятву действовать совместно с лакедемонянами против вас, спасителей их города. За это покарали их боги, и после захвата Кадмеи они были вынуждены здесь искать себе убежища. И после этого они в наибольшей степени проявили свое вероломство, (29) так как, вновь спасенные вашей силой и возвращенные в свою страну, они без всякого промедления тотчас направили в Лакедемон послов, будучи готовы подчиниться лакедемонянам и ничего не менять из того, о чем они с ними ранее договорились. Да и нужно ли много говорить об этом? Ведь если бы лакедемоняне не потребовали, чтобы они приняли обратно изгнанников и изгнали убийц [17], то ничто бы не воспрепятствовало им вместе с обидчиками выступить в поход против вас, своих благодетелей.
(30) И вот эти люди, только что так обошедшиеся с этим городом, а в старину ставшие предателями всей Эллады, удостоены прощения за великие беззакония, совершенные ими по доброй воле, а мы, полагают они, не заслуживаем никакого прощения за наши проступки, совершенные по принуждению. Мало того, они, фиванцы‑то, осмеливаются других упрекать в «лаконофильстве», они, о которых мы все знаем, что они долгое время были в услужении у лакедемонян и вели войны с большим усердием за их владычество, чем за собственное благополучие. (31) В каком из вторжений в эту страну не принимали они участия? И кого постоянно не превосходили враждебностью и неприязнью к вам? А в Декелейской войне не они ли были виновниками наибольших опустошений из всех прочих участников вторжений? И не они ли, единственные из союзников, когда вы были в бедственном положении [18], предлагали постановление — граждан вашего города обратить в рабство, а землю вашу превратить в пастбище, как равнину Крисы? [19] (32) Так что если бы лакедемоняне придерживались мнения фиванцев, то ничто не помешало бы эллинам обратить в рабство виновников спасения всех эллинов и подвергнуть их величайшим несчастьям. Однако какое благодеяние могли бы они назвать, которое оказалось бы достаточным для устранения вражды к ним, вражды, справедливо вызванной их поступками?
(33) Таким образом, фиванцам, совершившим столько великих преступлений, нет никакой возможности оправдаться; тем же, кто захочет выступить в их защиту, остается только одно, а именно: говорить, что теперь, мол, Беотия сражается за вашу страну и если вы откажетесь от дружбы с фиванцами, то поставите союзников в невыгодное положение, так как равновесие будет сильно нарушено, если их город окажется в союзе с лакедемонянами. (34) Что же касается меня, то я не считаю полезным для союзников подчинение слабых более сильным, — ведь в прошлое время мы за слабых и вели войну. Я полагаю, что и фиванцы не дойдут до такого безумия, чтобы, выйдя из союза, передать свой город лакедемонянам; и думаю я так не потому, что доверяю их нравам, но потому, что они сами признают, что одно из двух для них неизбежно: либо, оставаясь на месте, умирать и терпеть последствия того, что они совершили, либо, став изгнанниками, терпеть нужду и лишиться всяких надежд. (35) И разве у них могут быть хорошие взаимоотношения с согражданами, одних из которых они убили, а других изгнали из города и расхитили их имущество. А каковы взаимоотношения с прочими беотийцами, над которыми они не только стараются несправедливо властвовать, но у одних срыли стены, а у других и землю отняли? (36) Да у них нет возможности обратиться и к вашему городу, который они так явно и постоянно предавали. Однако невозможно допустить, чтобы они захотели, рассорившись с вами из‑за чужой земли, так необдуманно и явно лишиться своего города; наоборот, они будут тем умереннее вести все переговоры и засвидетельствуют вам тем большую почтительность, чем сильнее они будут опасаться за свою участь. (37) Как должно обращаться с людьми таких нравов, они показали вам своим поведением в отношении Оропа. Покуда они надеялись на полную возможность делать все, что они пожелают, они обращались с вами не как с союзниками, но осмелились вести себя с вами как с злейшими врагами, но, после того как вы приняли постановление, объявлявшее их исключенными из договора, они, оставив высокомерие, прибыли к вам приниженными более, чем сейчас мы. (38) Так что если некоторые ораторы запугивают вас, будто существует опасность, как бы они не переменили своих намерений и не перешли к неприятелям, то этому верить не следует, так как их постигли такие трудности, что они скорее готовы терпеть вашу власть, чем союз с лакедемонянами.
(39) Итак, если бы они даже намеревались во всем поступись наоборот, я полагаю, что вам не следует вести переговоры, больше считаясь с фиванским государством, чем с клятвами и договорами. Во–первых, вам следует по отцовским заветам бояться не опасности, но дурной славы и позора, затем того, что в войнах, случается, верх одерживают не люди, покоряющие силой города, но те, кто управляет делами Эллады с большим благочестием и кротостью. (40) И это можно показать на ряде примеров. Кто не знает событий нашего времени, а именно, что лакедемоняне уничтожили вашу мощь, которая считалась неодолимой, обладая первоначально малыми средствами для войны на море, но благодаря доброй славе они привлекали эллинов на свою сторону? И разве вы, в свою очередь, снова не отняли у них власть, выступив при этом из города, лишенного стен [20] и находившегося в тяжелом положении, но имея своим союзником справедливость? (41) А что царь персов не был виновником этих перемен, это ясно показали события последнего времени. Ведь тогда он не принимал участия в этих делах, хотя ваше положение было безнадежным и почти все города находились в подчинении у лакедемонян; и тем не менее вы настолько их превзошли в военных действиях, что они с радостью узнали о заключении мира [21].
(42) Пусть никто из вас не страшится опасностей, действуя в защиту права, и пусть не думает, что не будет у него союзников, если вы пожелаете помогать обиженным, а не одним только фиванцам. Если теперь вы против них вынесете постановление, то побудите многих желать вашей дружбы. (43) Ведь если вы, подобно всем, выкажете готовность воевать за договоры, то кто окажется столь безумным, чтобы предпочесть быть с поработителями, а не с вами, сражающимися за его свободу? А если нет, то что скажете вы, если возобновится война, и чем сможете привлечь эллинов на свою сторону, если теперь, прикрываясь лозунгом автономии, вы разрешите фиванцам разорять любой из городов, который они пожелают. (44) Не окажется ли, что вы противоречите сами себе, если, с одной стороны, не будете препятствовать фиванцам нарушать клятвы и договоры, а с другой — сделаете вид, что именно из‑за этого самого вы и воюете с лакедемонянами? И как вы, отказавшись от собственных владений [22], желая расширить территорию союза возможно больше, позволяете фиванцам владеть чужими землями и совершать такое, за что все будут вас считать худшими, чем вы есть? (45) Но самое ужасное, если вы приняли твердое решение оказывать помощь постоянным союзникам лакедемонян, если даже последние станут им предписывать что‑либо противное договору. А между тем мы большую часть времени оставались на вашей стороне и только в последнюю войну были вынуждены находиться на стороне лакедемонян; так неужели под этим предлогом вы покинете нас, народ, находящийся в самом бедственном положении. (46) И кто может оказаться теперь несчастнее нас: ведь мы, в один день лишившись и города, и земли, и всего достояния, терпя полную нужду во всем необходимом, стали бродягами и нищими, не знающими, куда нам обратиться, и всякое место жительства нам несносно? Если мы встречаем других несчастных и сближаемся с ними, то мы вынуждены страдать не только от своих бед, но и от чужих; (47) а если мы приходим к счастливым, нам становится еще тяжелее, и не потому, что мы завидуем их благосостоянию, а потому, что благоденствие соседей заставляет нас яснее видеть наши бедствия, из‑за которых не проходит дня без слез, ибо все время мы скорбим об отечестве и оплакиваем превратности судьбы. (48) Подумайте, какие чувства владеют нами, когда мы видим, что наши родители довольствуются пищей, не соответствующей их старости, а дети воспитываются без надежд на будущее, на которое мы полагались; многие из‑за мелких долгов доходят до рабства, а другие ходят на поденщину, иные по мере возможности добывают себе ежедневное пропитание способом, недостойным деяний предков, их возраста и нашей гордости? (49) А всего печальнее, когда приходится видеть, что разлучаются не только граждане друг с другом, но и жены с мужьями, и дочери с матерями и все родственные связи разрушаются; вот что случилось со многими из наших граждан из‑за бедности, так как гибель общих средств для жизни привела к тому, что каждый из нас стал строить только свои личные планы. (50) Полагаю, что вам небезызвестны и прочие постыдные явления, вызванные бедностью и изгнанием. Мы их переживаем тяжелее прочего, но в речи умолчали о них, стыдясь слишком подробно перечислять наши беды.
(51) Мы хотим, чтобы вы обдумали все это и проявили некоторую заботу о нас. Ведь мы вам к тому же не чужие, но все мы связаны с вами взаимным расположением, большинство из нас и родством: ибо вследствие брачных союзов мы происходим от ваших гражданок [23]. Поэтому вам нельзя пренебречь тем, о чем мы пришли просить вас. (52) Самым ужасным было бы, если бы, уже однажды разделив с нами ваше отечество, вы теперь не приняли бы решения о возвращении нам нашего. Ведь недопустимо, чтобы один–единственный человек, попавший несправедливо в беду, находил сожаление, а целый город, так противозаконно уничтоженный, не смог бы вызвать некоторого сострадания, особенно потому, что он искал убежища у вас, которым и ранее не постыдно и не бесславно случалось быть сострадательными к просящим. (53) Когда к вашим предкам пришли аргивяне с просьбой предать земле павших под Кадмеей, то они убедили их принудить фиванцев принять более законное решение. Этим ваши предки не только сами прославились в те времена, но оставили вашему городу вечную славу на все времена, нарушить которую было бы недостойно. Ведь стыдно кичиться деяниями предков и поступать явно наоборот в отношении просящих. (54) Однако мы пришли просить вас о гораздо более важном и справедливом деле. Ведь аргивяне обратились к вам с просьбой, напав на чужую страну, а мы — утратив нашу собственную страну; они просили о выдаче покойников, а мы — о спасении оставшихся в живых. (55) Не равной и не одинаковой является беда — павших лишить погребения или у живых отнять отечество и все прочие блага. Первое является более постыдным для препятствующих, чем для попавших в беду, а не иметь никакого пристанища, быть гражданином без отечества, претерпевать ежедневно беды, взирать на своих близких, не имея возможности им помочь, разве можно сравнивать, насколько все это превосходит все прочие несчастия?
(56) Вот из‑за этого мы просим всех вас вернуть нам нашу страну и наш город. Старцам мы напоминаем, как тяжело видеть в несчастье этих престарелых людей, терпящих нужду в самом необходимом; а более молодых умоляем и просим помочь сверстникам и не допустить, чтобы они терпели еще больше бед, чем те, о которых я только что говорил. (57) Вы единственные из эллинов обязаны нам помочь, защитить нас, ставших изгнанниками. Наши предки утверждают, что когда ваши отцы во время войны с персами оставили эту страну, то они единственные из эллинов, живущие за пределами Пелопоннеса, совместно с ними переносили опасности и помогли им спасти их город; поэтому по справедливости и мы можем получить такое же благодеяние, какое ранее они оказали вам. (58) Если даже вы решили не заботиться о нас лично, то тем не менее вам нельзя терпеть опустошенной земли, на которой находятся величайшие памятники доблести вашей и ваших союзников. (59) Другие трофеи означают победу одного только города над другим, а эти памятники воздвигнуты всей Элладой, победившей вооруженные силы всей Азии. Но фиванцы охотно их уничтожают, ибо памятники событий того времени служат позором для них; вам же подобает их охранять, так как эта подвиги сделали вас гегемонами эллинов. (60) Подобает также помнить о богах и героях, владеющих этой местностью, и не допустить прекращения их культов; ведь от них при жертвоприношениях получили вы счастливые предзнаменования [24] перед тем опасным сражением, которое дало свободу и фиванцам и всем прочим эллинам. Следует также проявить известное почтение к предкам и не пренебрегать благочестием, которое им подобает, (61) Как бы предки отнеслись к этому — в случае, если там существует какое‑то понимание того, что происходит в этом мире [25], — если бы они узнали, что хотя вы и у власти, но те, кто предпочел быть прислужником у варваров, теперь стали владыками остальных, а мы, сражавшиеся вместе с другими за свободу, единственные из эллинов являемся изгнанниками; как бы они отнеслись к тому, что могилы сражавшихся вместе с вами лишены всего предусмотренного обычаем из‑за отсутствия людей, которые бы приносили жертвы, и что фиванцы, тогда стоявшие на стороне врагов, владеют этой землей. (62) Обратите внимание и на то, что вы предъявляете лакедемонянам самое тяжкое обвинение в том, что они в угоду фиванцам, этим предателям эллинов, нас, благодетелей ваших, погубили. Не допустите же и вашему городу испытать такое же поношение и не променяйте на заносчивость фиванцев присущую вам добрую славу.
Хотя еще много следует сказать, что могло бы побудить вас проявить больше забот о нашем спасении, я не могу охватить всего [в этой речи], а вам самим следует осознать все опущенное мною и более всего помнить о клятвах и договорах, а также о нашем расположении к вам и их враждебности и тогда вынести по отношению к нам справедливое решение.
[1] Поскольку у вас уже многие находили убежище… — Ср.: Isocr. Plat. 53. Здесь имеется в виду и легенда о Гераклидах, часто встречающаяся у Исократа (ср.: Isocr. Paneg. 54 sq.).
[2] …вам не найти… таких, кто… оставался бы более дружественно расположенным к вашему городу. — Союз Афин с Платеями засвидетельствован в 510 г. до н. э. (ср.: Her. VI. 108).
[3] …так что в мирное время, после заключения договора… — Имеется в виду непрочный мир 374 г. до н. э., который лишь подтвердил условия Анталкидова мира согласно которым Платеи должны быть восстановлены, а платейцы — вступить в союз со Спартой.
[4] …подобает ли городу платейцев не по уговору… иметь общую казну с фиванцами? — Ср.: Xen. Hell. VI. 3. 18—21.
[5] …убедить… как феспийцев и танагрян… — Феспии и Танагра вошли в Беотийский союз как автономные города.
[6] …если они считают остающимися в силе условия договора… — Орхоменцы вошли в Беотийский союз после битвы при Левктрах.
[7] …оказали услугу всему союзу. — Имеется в виду второй Афинский морской союз.
[8] …в Феспиях было такое большое войско… — Ср.: Xen. Hell. V. 4. 13 sq.
[9] …вы и недавнюю войну предприняли… — Имеется в виду война, начавшаяся в 378 г. до н. э. и длившаяся до 374 г. до н. э.
[10] …ныне пользуются свободой и участвуют в союзном Совете… — Имеется в виду второй Афинский морской союз.
[11] …те захватили Кадмею… — Захват лакедемонянами Кадмеи произошел в 382 г. до н. э.
[12] …завидуют земле, данной вашему городу оропянами… — Портовый город Ороп издавна являлся предметом спора между беотийцами и афинянами (ср.: Isocr. Plat 37). С 377 г. до н. э. Ороп входил в афинские владения, в 366 г. до н. э. был захвачен фиванцами.
[13] Фиванцы… тогда… высказывались за свободу и автономию… — То есть во время Коринфской войны 395 г. до н. э. (ср.: Xen. Hell. Ш. 5. 7-16).
[14] …мы… подвергались осаде и изгнанию из‑за дружбы с вами… — То есть во время Пелопоннесской войны, а именно в 429-427 гг. до н. э.
[15] …они, будучи спасены вами, не проявили за это благодарности… покинув вас, вступили в союз с лакедемонянами. — Исократ объединяет в этом периоде разные явления: и демократическую группировку Исмения (395—382 гг. до н. э.), и олигархическую — Леонтида, заключившего союз с лакедемонянами (382 г. до н. э.), и возвращение к власти демократов в конце 379 г. до н. э.
[16] …хиосцы… и византийцы сохранили верность вам… — Союз с Хиосом был заключен афинянами в 384 г. до н. э., а с Византием только в 378 г. до н. э.
[17] …лакедемоняне… потребовали, чтобы… изгнали убийц… — Имеются в виду последствия убийства беотархов Пелопидом.
[18] …когда вы были в бедственном положении… —То есть в 404 г. до н. э.
[19] …предлагали постановление… граждан… обратить в рабство, а землю вашу превратить в пастбище, как равнину Крисы… — Здесь имеется в виду предложение фиванцев (и коринфян) о разрушении Афин (ср.: Xen. Hell. П. 2. 19 sq.; Plut. Lys. 15). О Крисе см.: Aeschin. Contra Ctesiph. 107 sq.
[20] …выступив… из города, лишенного стен… — В 404 г. до н. э. после поражения Афин в Пелопоннесской войне Длинные стены, соединявшие город с Пиреем, и укрепления Пирея были разрушены. Исократ здесь несколько преувеличивает, поскольку частично стены города сохранились.
[21] …вы настолько их превзошли в военных действиях, что они с радостью узнали о заключении мира. — Исократ здесь преувеличивает роль Афин в Коринфской войне.
[22] …вы, отказавшись от собственных владений… — В действительности речь идет о запрещении афинянам владеть недвижимостью на территории союзников и обязательстве не выводить клерухов (ср.: IG. II. 17А. Zeit 25-46).
[23] …вследствие брачных союзов мы происходим от ваших гражданок. — После разрушения Платей в 427 г. до н. э. платейские изгнанники получили в Афинах (с некоторыми ограничениями) гражданские права. Исократ упоминает здесь только эпигамию, поскольку это право начиная с 387 г. до н. э. особенно интересовало платейцев.
[24] …от них., получили вы счастливые предзнаменования… — Об этом см.: Her. IX. 33.
[25] Как бы предки отнеслись к этому… если там существует… понимание того, что происходит в этом мире… — Похожую традиционную вводную см.: Isocr. Egin. 42; Idem. Euag. 2; Lye. Contra Leocr. 136; Hyper. Or. fun. 43.
Как сообщает Демосфен в речи «Против Фениппа», афинский законодатель Солон с целью заставить богатых граждан выполнять литургии и оградить в то же время менее зажиточных от несения дорогостоящих государственных повинностей ввел закон, согласно которому человек, привлеченный государством к выполнению какой‑нибудь дорогостоящей литургии — как, например, оснащение триеры (триерархия), содержание и обеспечение хора всем необходимым (хорегия) и тому подобное, имел право назвать более богатого, чем он, человека, на которого эта литургия могла быть возложена. Если последний заявлял, что недостаток средств не позволяет ему ее выполнять, то назвавший его имя имел право предложить ему обменяться имуществом (προσκαλεῖσυαί τινα δίς ἀντίδοσιν — ср.: Lys. De inval. 9) и тогда уже согласиться на выполнение литургии. Спорящие стороны опечатывали дома друг друга своими печатями. Через три дня после этого, предварительно дав клятву в том, что они ничего не скрывают, спорящие передавали опись своего имущества для расследования, после чего дело поступало в суд. Если суд высказывался в пользу лица, предложившего обмен, вторая спорящая сторона была обязана или согласиться на обмен имуществом, или же принять на себя выполнение литургии. Если же суд высказывался против предложившего обмен, последний обязан был взять на себя выполнение литургии.
Исократ дважды привлекался к суду в связи с процессами об обмене имуществом. В первый раз это произошло в 355 году до н. э. (обвинителем выступал тогда Мегаклид). В этом процессе оратор, будучи больным, поручил выступить вместо себя своему приемному сыну Афарею и выиграл дело. Вторично он был привлечен по тому же самому поводу в 353 году до н. э. Лисимахом, и в этом процессе победу одержал обвинитель — после чего Исократ был вынужден взять на себя обязанности триерарха. Последний случай послужил поводом к написанию речи «Об обмене имуществом».
Речь особенно интересна своей социальной направленностью: она содержит политическое кредо Исократа. Оратор выступает здесь в качестве выразителя интересов зажиточных кругов Афинского государства, тяготившихся порядками, установленными демократической партией.
Содержание из словаря Фотия
Речь, озаглавленная «Об обмене»
Речь смешанного типа и значительно разнообразнее других его речей. Исократ цитирует также фрагменты из других речей, посредством которых он доказывает, что не развращал молодых людей, но приносил пользу государству.
(1) Если бы эта речь, которая должна быть сейчас прочитана, была подобна тем, которые произносятся во время судебных разбирательств или читаются перед всеми в качестве образцов красноречия, то не возникало бы необходимости предварительно что‑либо о ней говорить. Ныне же, вследствие новизны ее и своеобразия, в ней заключенного, надо сначала сказать о причинах, которые заставили меня написать эту речь столь отличной от других: если этого не объяснить, многим она, пожалуй, покажется нелепой. (2) Мне ведь известно, что некоторые софисты
(4) Дожив до столь преклонного возраста, я полагал, что пользуюсь благоволением всех сограждан вследствие подобных моих занятий, а также вследствие моей уединенной жизни
(9) Поняв это, я написал эту речь, находясь не в поре расцвета, а в возрасте 82 лет. Поэтому в случае, если она окажется более слабой
(13) Таковы те предварительные замечания, которые необходимо было сделать. Теперь читайте защитительную речь, написанную так, как будто ее цель — быть произнесенной перед судом — речь, в которой обо мне должна быть сказана вся правда, чтобы те, кто ее не знает, ее узнали, а завидующие мне терзались бы еще большими муками зависти. Ведь более сильного наказания для них я не смог бы, пожалуй, найти.
(14) Я полагаю, что наихудшими из всех и заслуживающими самого сурового наказания людьми являются те, кто, будучи сам в чем‑либо виноват, дерзает обвинять в этом других — а именно это и сделал Лисимах. Этот человек, читая сам речь по написанному тексту, сочинил о моих произведениях речь большую по размерам, чем обо всех прочих делах; это выглядит так, как если бы кто‑то, обвиняя другого человека в краже священных предметов из храма, сам оказался бы изобличенным в том, что держит в руках принадлежащие богам вещи. (15) Я многое бы отдал, если бы он действительно считал меня настолько красноречивым, как он об этом говорил, выступая перед вами: тогда бы он никогда не рискнул доставлять мне неприятности. Ныне же он заявляет, что я могу неправые речи делать правыми;
(17) Поэтому я прошу вас не слишком верить словам моего обвинителя и не слишком не доверять им, прежде чем вы не услышите все, о чем я собираюсь вам сказать: вы должны помнить при этом, что не было бы никакой необходимости предоставлять обвиняемым право на защитительную речь, если бы можно было на основании речи обвинителя прийти к справедливому решению. Ныне же каждый из присутствующих может судить конкретно о том, хорошо ли, плохо ли сказал свою обвинительную речь мой противник; о том же, в какой степени справедливыми являются доводы, лежащие в основе его речи, — это судьям решить на основании только прослушанных обвинений будет нелегко
Однако я не прихожу в отчаяние из‑за величины расходов, выпавших на мою долю, но, если захотите вы слушать меня с благожелательностью, твердо надеюсь вскоре переубедить тех, кто неправильно представляет себе существо моих занятий и обманут людьми, стремящимися меня очернить, а тех, кто представляет себе меня таким, как я есть в действительности, укрепить в этом мнении. (29) Но чтобы я не слишком надоел вам своим вступительным словом — не вводя вас в существо дела, — я, оставив все это, перейду к сути того вопроса, о котором вам предстоит вынести решение. Прочитай обвинительное заключение.
Обвинительное заключение
(30) В этом заключении обвинитель пытается оклеветать меня, говоря, что я развращаю юношей
Но, полагаю, я легко смогу доказать, что он прежде всего допустил сильнейшие преувеличения; что же касается всего остального, то оно полностью является ложью. (32) Я прошу вас не обращать серьезного внимания на прослушанные вами до этого речи людей, которые хотели очернить и оклеветать меня, не верить тому, что безосновательно и бездоказательно говорилось обо мне, не руководствоваться теми мнениями, которые несправедливо распространили обо мне эти люди. Напротив, я прошу вас считать меня таким, каким я окажусь в ваших глазах после вынесения вами своего суждения на основании прослушанного обвинения и моей защитительной речи. Поступая так, вы окажетесь принявшими свое решение в соответствии с законом и справедливостью; таким образом в отношении меня будет осуществлена полнейшая законность.
(33) Настоящий процесс, я полагаю, является самым убедительным свидетельством тому, что никто из моих сограждан ни разу не пострадал ни от моего красноречия, ни от моих сочинений. В самом деле, если бы здесь присутствовал кто‑нибудь обиженный мною, то в этом случае, даже если он ранее и не проявлял своих чувств, он не замедлил бы воспользоваться настоящим случаем и сразу выступил бы с тем, чтобы против меня свидетельствовать и меня обвинить. Если мой обвинитель, никогда не слыхавший от меня даже дурного слова, решился привлечь меня к суду по столь важному делу, насколько яростнее должны были бы стремиться осудить меня те, которые ранее пострадали от меня
Меня же никто никогда не видел ни в судилищах
(42) Хотя у меня есть возможность показать на большом количестве примеров, насколько мой образ жизни отличается от образа жизни тех, кто связан с судебными тяжбами, я полагаю, что существует один способ, прибегнув к которому я скорее всего сумею вас убедить отказаться от подобного мнения обо мне, а именно: если кто‑нибудь вам докажет, что мои ученики учились у меня вовсе не тому, о чем говорит обвинитель, и что я вовсе не являюсь мастером в той области красноречия, которая связана с судебными делами. (43) Поскольку возводившееся прежде на меня обвинение оказывается несостоятельным, мне представляется, что вы теперь захотите составить себе иное мнение обо мне и пожелаете узнать, каков истинный характер тех речей, при помощи которых я снискал себе столь громкую славу. Не знаю, принесет ли мне пользу правдивый ответ, — трудно ведь предугадать, как вы его воспримете. Все же я выскажусь перед вами со всей откровенностью. (44) Поскольку я часто говорил о своем желании, чтобы все граждане узнали все относящееся к моему образу жизни и речам, которые я сочиняю, мне пришлось бы постыдиться своих учеников, если бы я сейчас не рассказал об этом открыто и утаил бы истину. Прошу вас выслушать меня так, как надлежит слушать людям, которым предстоит узнать всю правду.
(45) Вам нужно отдавать себе отчет прежде всего в том, что существует не меньше видов речей, тем поэтических произведений. Одни люди провели свою жизнь, исследуя генеалогию полубогов, другие рассуждали о творчестве поэтов
(51) Но я хочу и приговор вынести сам себе более суровый, чем [те, которые выносятся] по отношению к другим, и речь произнести более смелую, нежели это подобает моему возрасту. А именно, я не только не прошу у вас снисхождения — если я действительно подвизаюсь в том виде ораторского искусства, которое приносит вред, — но и прошу назначить мне самое суровое наказание, если я не окажусь автором такого вида речей, каких никто другой не сочиняет
(57) Речь, которая должна быть оглашена перед вами первой, была написана тогда, когда в Элладе первенство принадлежало лакедемонянам, а наше государство переживало тяжелые времена: в ней я призывал эллинов к походу против варваров, у лакедемонян же оспаривал право на гегемонию. (58) Сделав это главным содержанием всей речи, я показал, что наше государство явилось причиной всех благ, которыми пользуются эллины. Закончив ту часть речи, где говорилось об этих благодеяниях, и желая еще яснее показать, что гегемония по праву должна принадлежать нашему государству, я старался затем внушить мысль о том, что наше государство может пользоваться почетом скорее за совершенные им воинские подвиги, чем за какие‑либо другие благие дела. (59) Я полагал, что сам смогу произнести все эта рассуждения, но ныне старость препятствует мне это сделать и заставляет отказаться от этого намерения. Но чтобы я полностью не лишился сил, в то время как мне предстоит сказать еще столь многое, прочти им, начав с отмеченного знака
Из речи «Панегирик»
«Я полагаю, что нашим предкам должна воздаваться хвала не в меньшей степени за подвиги в войне, чем за прочие благие дела»
до
«Поскольку мы тогда стояли впереди всех в борьбе за общее дело, неужели теперь мы будем стоять позади других?».
(60) Итак, то, что гегемония по справедливости должна принадлежать нашему государству, легко можно увидеть из только что сказанного. Спросите теперь сами себя, действительно ли дело выглядит так, будто я своими речами молодежь развращаю, а не обращаю на путь добродетели, не призываю ее к перенесению опасностей на благо нашего государства? И справедливо ли будет подвергнуть меня наказанию за сказанное мною, вместо того чтобы получить от вас величайшую благодарность (61) за то, что я так возвеличил в своей речи наше государство и предков и угрожавшую ему в те времена опасность, что все те, кто раньше написал речи на эту тему, уничтожили свои произведения, стыдясь
(62) Хотя дела обстоят именно таким образом, все же найдутся люди из числа таких, которые сами неспособны придумать новое или сказать что‑либо достойное, но привыкли только издеваться над другими и бранить чужое, — которые хоть и признают, что обо всем этом у меня сказано изящно (сказать, что хорошо, они не смогут из зависти), но заявят при этом, что речи, порицающие нынешние ошибки, намного полезнее и лучше тех речей, что восхваляют прежние подвиги; речи же, которые указывают, что надлежит делать в дальнейшем, полезнее и лучше тех, которые распространяются о древних делах. (63) Чтобы лишить их возможности говорить это, я не стану развивать и подкреплял изложенные выше мысли, но представлю вам часть другой своей речи, такую же по величине, как и цитировавшаяся выше; из нее станет ясно, что этим всем вопросам мною было уделено большое внимание. В самом начале этой речи говорится о мире, заключенном с родосцами, хиосцами и византийцами; (64) после того же, как я разъяснил, насколько выгодно для нашего государства заключить мир, я выступаю там против установленной над эллинами тирании и господства на море, показывая, что эта власть ничем не отличается как по своим действиям, так и по результатам этих действий от монархической
(66) Из речи «О мире»
«Но я полагаю, что нам следует уйти с этого собрания, не только приняв решение о мире, но и обсудив, как мы будем его соблюдать…»
и до
«Мне не хватило бы оставшейся части дня, если бы я попытался перечислить все ошибки, допущенные в наших государственных делах…».
Опустив то, что стоит посредине, прибавь это: «Какое же может быть избавление от нынешних несчастий
(67) Итак, вы прослушали отрывки из двух моих речей; но я хочу прочесть кое‑что и из третьей, чтобы вам стало ясно, как все мои речи защищают основы добродетели и справедливости. Речь, которую вы сейчас услышите, обращена к Никоклу Кипрскому, находившемуся в то время на царском престоле; она давала ему советы, как управлять подданными. Написана она в манере, не схожей с читавшимися выше. (68) В цитированных речах каждое высказываемое положение всегда согласовывалось и связывалось с тем, что говорилось выше; в этой же речи мы наблюдаем обратное. Я пытаюсь каждый высказываемый совет выразить кратко, оторвав его от предыдущего, как бы разбив все на так называемые главы. (69) Этот план я избрал по той причине, что надеялся своими советами принести наибольшую пользу его духовному развитию, а также свои мысли разъяснить наиболее быстрым способом. По этой же самой причине и теперь я решил прочесть ее перед вами не как лучший образец из написанного мною, но для того, чтобы вы из этой речи яснее всего могли увидеть, как я привык держать себя, сближаясь как с частными лицами, так и с дина- стами. (70) Из речи будет видно, что я обращаюсь к Никоклу свободно, не роняя достоинства своего государства, без угодливого преклонения перед его богатством и могуществом, но выступая в пользу подданных, добиваясь для них всеми возможными для меня средствами самой мягкой формы правления. Но если, обращаясь к царю, я защищаю в своей речи народ, то уж, конечно, обращаясь к политическим деятелям в демократическом государстве, я заведомо должен призывать их к защите интересов большинства! (71) Во введении и в самом начале речи я порицаю монархов за то, что, в то время как им больше других надлежит воспитывать свой разум, на практике они получают образование худшее, чем частные лица. Закончив разговор об этом, я советую Никоклу оставить легкомыслие и не вести себя так, как если бы он унаследовал царскую власть наподобие жреческой, но, забыв о наслаждениях, уделять все свое внимание серьезным делам. (72) Пытаясь убедить его в том, что следует считать недопустимым, когда у него на глазах худшие властвуют над лучшими, а глупые и бездарные повелевают более разумными, я говорю ему, что, чем больше он будет презирать неразумие других, тем острее он будет оттачивать свой ум. Начав с того места, на котором я закончил, прочти им и из этой речи оставшуюся часть.
(73) Из речи «К Никоклу»
«Более же всего ты поощришь себя к этому, если проникнешься убеждением, что скверно, когда худшие правят лучшими, а неразумные распоряжаются умными»
и до
«Мудрыми считай не тех, кто тонко спорит о мелочах, а тех, кто правильно рассуждает о важном. Используй то, что тебе советуют, или старайся отыскать лучшее»
(74) Что касается речей, то я полагаю достаточным то, что прочитано, да еще в таком количестве. Я не мог бы, пожалуй, отказаться даже от небольшой части того, что было написано мною прежде, но стал бы излагать содержание и этой части, если бы оно мне показалось важным и целесообразным для настоящего критического момента. В самом деле, было бы нелепо, если бы я, видя, как другие пользуются моими речами, сам стал умалчивать о сказанном мною прежде
(75) Я сказал как‑то, прежде чем начать читать вам эти речи, что не только должен понести ответственность, если мои речи приносят вред, но заслуживаю самого сурового наказания, если не окажусь автором таких речей, каких никто другой не сочиняет. Если кто‑нибудь из вас в тот момент отнес эти слова за счет хвастовства и высокомерия, то он поступил несправедливо, придерживаясь этой точки зрения. Я полагаю ведь, что выполнил свое обещание и что прочитанные мною здесь речи таковы, как я о них говорил в самом начале. (76) Хочу теперь коротко высказаться перед вами в защиту каждой речи и сделать для всех еще более ясным, что я и тогда и теперь говорю о них только истину. Прежде всего какая речь может быть более священной и справедливой, чем та, которая восхваляет предков соответственно их добродетелям и подвигам, ими совершенным? (77) Далее, какая речь является более патриотической и приличествующей достоинству нашего государства, чем та, которая доказывает, что наши права на гегемонию (как следствие военных подвигов и иных благих дел) являются гораздо большими, чем права лакедемонян? Кроме того, какая речь трактует о более прекрасных и великих делах, чем та, которая призывает эллинов к походу против варваров и советует в отношениях друг с другом соблюдать единодушие? (78) Итак, обо всем этом я говорю в первой речи, в остальных же я говорю о менее важных, чем эти, но все же небесполезных вещах, могущих принести немало пользы нашему государству. Вы увидите, каково их значение, если сравните их с другими идеями, которые слывут полезными и пользующимися славой.
(79) Все вы, я полагаю, согласитесь с тем, что существование законов является причиной наиболее великих и многочисленных благ в жизни людей
(84) Но в то же время мы окажемся людьми, которые теснее придерживаются истины и более полезны для общества по сравнению с теми, кто притворяется, будто они призывают к справедливости и сдержанному благоразумию. Ведь последние призывают к той добродетели и благоразумию, которые другим неизвестны и даже ими самими оспариваются, я же призываю к той, о которой все придерживаются единодушного мнения. (85) Указанные люди чувствуют себя удовлетворенными, если им удается вовлечь кого‑нибудь в свое содружество благодаря известности, которой они пользуются; я же, напротив, никогда никого из частных лиц к себе не приближал, но пытаюсь убедить все наше государство в целом воплотить в жизнь планы, осуществление которых приведет к благополучию и их самих, и всех остальных эллинов избавит от настоящего бедственного положения. (86) Как же можно поверить, что человек, призывающий всех своих сограждан встать во главе эллинов для осуществления благих и справедливых целей, занимается развращением окружающих его учеников? Кто, могущий сочинять такие речи, стал бы собирать вокруг себя дурных людей на дурные дела, особенно получив от них то, что получаю я?
(87) Написав и издав эти речи, я и славу себе завоевал среди множества людей, и учеников многочисленных к себе привлек, из которых ни один не пожелал бы у меня остаться, если бы не нашел меня именно таким, каким ожидал найти. И вот, хотя их оказалось у меня столь большое количество и одни из них обучались у меня три, другие — четыре года, не найдется среди них никого, кто бы меня в чем- нибудь упрекнул за то, что происходило в моей школе. (88) Напротив, закончив обучение и уже собираясь отплыть к своим родителям и друзьям, они обнаруживали такую любовь к моей школе, что расставались с тоской и слезами. Кому же должны вы верить? Тем, кто точно обо всем осведомлен — и о моих речах
(93) Несколько выше мы прочитали перед вами речи, являющиеся предметом обвинения. Теперь я поведу речь о тех, кто избрал меня начиная с моих молодых лет до нынешнего преклонного возраста в качестве учителя, и в роли свидетелей того, о чем дальше буду говорить, выставлю тех из вас, кто со мной одного возраста. Среди первых моих учеников были Евном, Лисифид и Каллипп;
(98) Не сможет мне по справедливости принести вреда и тот довод, который, возможно, дерзнут выдвинуть против меня люди из числа тех, кто питает ко мне особую ненависть. Они могут заявить, что с лицами, имена которых я только что назвал, я общался лишь в течение того краткого срока, когда их можно было видеть разговаривающими со мною; все же остальные весьма многочисленные мои ученики были людьми иного пошиба, сующимися во все, — и имена их будто бы я скрываю от вас
(101) Итак, по поводу существа обвинения, выдвинутого против меня, и того, что я не развращаю своих учеников, я сказал настолько ясно, что уже не знаю, смогу ли сказать яснее. Обвинитель вспомнил, однако, о дружественных отношениях между мной и Тимофеем и попытался оклеветать нас обоих, не постыдившись произнести о человеке, который уже скончался
(107) Говоря вообще о Тимофее и всей его деятельности, я должен заявить, что он силой захватил столько городов, сколько никто другой из числа лиц, носивших звание стратега как в нашем государстве, так и в остальной Элладе, не захватывал; и некоторые из них были взяты таким образом, что все окружающие эти города земли должны были вступили в дружественные отношения с нашей страной — таким влиянием обладал каждый из захваченных городов. (108) Кто не знает Коркиру, расположенную вблизи Пелопоннеса
(114) Мне хотелось бы с такой же легкостью, с какой я перечислил эти подвиги, обрисовать коротко и те обстоятельства, при которых они были совершены, рассказать о положении дел внутри нашего государства и показать силу врагов. Тогда благодеяния, совершенные им, покажутся вам гораздо большими и самое его достоинство возрастет в ваших глазах. В данный момент, однако, я оставлю все это в стороне из‑за обилия фактов; (115) я предполагаю, однако, что вы с удовольствием услышите, по какой причине некоторые из тех, кто казались тогда необыкновенно воинственными и прославившимися среди вас людьми, не смогли захватить и небольшого поселения; Тимофей же, будучи не с лишком крепкого сложения и не пройдя школы в войсках, блуждающих по всему свету, являясь таким же гражданином, как и вы, совершил такие великие подвиги. Рассказ об этом может вызвать и недобрые чувства, однако является весьма полезным напоминанием. (116) Ведь он отличался от других полководцев прежде всего тем, что его мнение по поводу общегреческой политики, а также отношений с союзниками и связанных с последними дел не совпадало с вашим. Ведь вы выбираете своих стратегов, обращая внимание на то, чтобы они были физически сильными, накопили военный опыт в составе наемных войск, чтобы с их помощью добиваться желаемого результата. А Тимофей использовал таких людей в качестве лохагов и таксиархов
(129) Полагаю, что многие из вас изумляются сказанному мной и считают, что похвала Тимофею является обвинением в адрес нашего государства, поскольку оно обвинило его, взявшего столько городов и не сдавшего ни одного, в государственной измене. И опять же, когда он давал отчет в своей деятельности и за дела его поручился Ификрат
(138) Прослушав все это, он заявил, что я говорю правду, но что сам он не в силах изменить свою природу: он был человеком добрым и порядочным, достойным своего государства и всей Эллады, но не был угоден таким людям, которые всегда тяготятся другими, превосходящими их своими качествами. Поэтому ораторы и сделали это своей профессией — выдумывать и сочинять множество всяких ложных обвинений против него. Толпа же охотно соглашалась с тем, что они говорили. (139) Я бы с удовольствием выступил, чтобы оправдать его от этих обвинений, если бы имел подходящий случай, и полагаю, что, если б вы прослушали мою защитительную речь, вы бы воспылали ненавистью к тем, кто навлек на него гнев нашего государства и кто осмеливается дурно говорить о нем. Но сейчас я оставлю все это в стороне и вновь поведу речь о себе и настоящем деле.
(140) Я нахожусь сейчас в затруднении относительно той части речи, которую мне осталось произнести: я не знаю, о чем говорить в первую очередь и что сказать потом, — последовательность в моей речи нарушена. Может быть, целесообразно говорить обо всех предметах в соответствии с тем, какие мысли приходят мне на ум раньше и какие — позже. И ту мысль, которая только что у меня возникла и которую я считаю нужным вам изложить, хотя некий человек советовал мне не говорить вам об этом, — эту мысль я не стану скрывать от вас. (141) Когда Лисимах возбудил против меня обвинение, я стал разбирать его по пунктам, как это сделал бы каждый из вас: я начал рассматривать свои собственные деяния и всю свою жизнь и дольше всего задержался на том, за что, как я полагал, меня следовало бы похвалить. Слушая все это, один из моих учеников осмелился выступить с возражением, до крайности поразившим меня: он заявил, что все, перечисленное мной, достойно подражания, но сам он больше всего боится, как бы это не возбудило против меня большинства слушателей. (142) «Ведь некоторые граждане, — сказал он
(150) И в тот момент, когда он произносил эти слова, и сейчас я продолжаю считать наиболее глупыми и наглыми из людей таких, которые проявляют неудовольствие, видя, как я, добровольно выполняя литургии и поступая в соответствии с решениями государства, одновременно нисколько не нуждаюсь в том, чтобы меня избирали на должности по жребию, или же в том, чтобы мне давали все, что наше государство дает другим гражданам; или что я не заинтересован и в судебных процессах, как в делах, касающихся защиты, так и обвинения
(154) Будет глупо искать оправдания у людей, которые мыслят совершенно иначе, чем другие, и которые настроены более недоброжелательно по отношению к тем, кто живет обеспеченно, чем к тем, кто совершает преступления. Ясно, что отношение этих людей к человеку при обсуждении его дела будет тем хуже, чем убедительнее он докажет свою принадлежность к числу порядочных людей. Что же касается других пунктов обвинения
(167) По поводу этих, а также всех прочих обвинений я сказал в свою защиту, как я полагаю, достаточно. Но я не побоюсь сказать вам всю истину также о том, что я переживаю в настоящий момент в связи с возникшей для меня опасностью судебного преследования и как я отнесся к этой опасности в самом начале. У меня были все основания надеяться, что процесс закончится в мою пользу: (168) залогом этого для меня служили вся моя жизнь и вся моя деятельность. Я полагаю, что в их защиту я смогу сказать много справедливого. Однако, увидев, что к преподаванию красноречия недружелюбно расположены не только те, кто привык испытывать вражду вообще ко всем, но и многие другие враждебно относятся к преподаванию риторики, я стал опасаться, как бы мой частный случай не оказался оставленным без внимания и как бы я не потерпел ущерба вследствие ненависти и клеветы, распространяемой вообще против софистов. (169) После того как на протяжении некоторого времени я размышлял и обдумывал
Не следует приходить в изумление, если некоторые из свободных занятий остались неизвестными или никем не замеченными и если находятся люди, имеющие о них ложные представления. Действительно, подобное случается и в отношении нас к самим себе, и в бесчисленном множестве других вещей. Ведь государство наше, которое и прежде совершало множество благодеяний, и ныне продолжает их совершать по отношению и к гражданам, и ко всем остальным эллинам, являясь источником многочисленных наслаждений, обладает, однако, следующим недостатком. (172) Из‑за величины его и множества населяющих его граждан его трудно и охватить взглядом, и точно определить; оно, подобно разлившемуся после сильного дождя потоку, уносит с собою прочь все, что случайно подхватит по дороге, — и людей и предметы, — и поэтому в некоторых случаях возникает мнение, совершенно противоположное истине; именно это и выпало на долю образования, о котором идет речь. (173) Помня это, не следует: осуждать что‑либо, не обдумав предварительно, и вести себя, выступая в качестве судьи, так, как ведут себя в частных беседах. Необходимо, со всей тщательностью относясь к каждому делу, искать истину, памятуя о клятве и законах, судить по которым вы собрались в этом судилище. Как в моей речи, так и в судебном процессе, по которому я выступаю, затронуто отнюдь не маловажное дело, но, напротив, очень значительное: вы будете подавать голос и выносить суждение не просто обо мне лично, но о профессии, к которой обращено пристальное внимание столь многих юношей. (174) Как я полагаю, вы хорошо знаете, что старшие поколения поручают дела государства следующему поколению, людям вашего возраста
(176) Я предпочел бы, если уж судьба определила мне быть привлеченным по такому обвинению, чтобы эта опасность выпала мне на долю тогда, когда я был в расцвете сил. В этом случае я не потерял бы присутствия духа и мне легче было бы и доводы обвинителя отвести, и поддержать занятия философией. Теперь же я опасаюсь, чтобы, в то время как я с ее помощью подобающим образом рассуждал о других вещах, о самой философии не сказать гораздо хуже, чем о том, по поводу чего мне не следовало бы уже до такой степени проявлять заботу и беспокойство. (177) С величайшей охотой (пусть будет высказана вся правда, если даже сами слова покажутся неуместными) я предпочел бы умереть, произнеся речь
(180) Прежде всего я хочу рассказать вам об обучении искусству слова так, как это делают составляющие генеалогии люди. Всеми признано, что наше существо состоит из тела и души, и никто не отважится отрицать, что из них по своей природе ведущим и более возвышенным началом является душа. Задача последней состоит в том, чтобы размышлять как по поводу частных, так и общественных дел, а задача тела — в том, чтобы выполнять решения, принятые душой. (181) Поскольку дело обстоит именно так, некоторые из людей, живших задолго до нас, видя, что искусства, связанные со всеми остальными сторонами жизни, весьма многочисленны, но нет таких, которые занимались бы воспитанием и тела и души, изобрели и завещали нам две науки: та, объектом которой является человеческое тело, называется педотрибика, и частью ее является гимнастика, другая же занимается душой человека и называется философией — о ней‑то я и собираюсь говорить. (182) Обе эти науки соответствуют друг другу, связаны и согласованы между собой, и с их помощью наставники этих наук делают человеческие души более разумными, а тела — более способными к действию; наставники этих наук недалеко отстоят друг от друга и пользуются сходными методами обучения, сходными упражнениями и другими сходными средствами. (183) Когда они берут себе учеников, педотрибы обучают поступивших к ним в учение приемам и положениям, изобретенным для борьбы; те же, кто преподает философию, обучают учеников всем основным темам, которые используются при составлении речи. (184) Затем, когда ученики приобрели в этом опыт и хорошо овладели указанными приемами, учителя вновь их упражняют, приучают преодолевать трудности, заставляют связывать в единое целое все элементы, которые они изучили, чтобы лучше утвердить их в овладении основами своего искусства и приблизить их теоретические знания
(186) Таковы приблизительно основные черты философского воспитания. Но я полагаю, что вы получите еще лучшее представление о его возможностях, если я расскажу о тех обещаниях, которые мы даем всем желающим у нас обучаться. (187) А именно, мы говорим, что те, кто хочет выделяться среди остальных или в области ораторского искусства, или в сфере государственной деятельности, или в каком‑либо ином деле, прежде всего должны быть хорошо одаренными от природы в области той деятельности, которую они для себя избрали; затем они должны пройти обучение и овладеть теорией, которая существует в каждой области; наконец, они должны приобрести достаточный опыт и проделать ряд упражнений, используя и применяя этот опыт. В результате каждый из них достигнет совершенства в своем деле и оставит далеко позади себя всех остальных. (188) Существуют необходимые условия и для тех, кто учит, и для тех, кто учится: последние должны обладать надлежащими природными данными, первые же должны оказаться в состоянии обучать таких людей. Но общим и для тех, и для других является постоянное упражнение с целью приобретения опыта: одни должны со всей тщательностью обучать учащихся, другие же, в свою очередь, твердо придерживаться правил, которые им преподаются
(193) Пусть никто не подумает, что я представляю в преуменьшенном виде то, что обещаю
Из речи «Против софистов»
«Если же есть необходимость не только обвинять других, но изложить и собственную точку зрения…»
до
«Но в той мере, как недостает- чего‑либо из того, о чем говорилось выше, соответственно и ученики окажутся недостаточно подготовленными в указанном отношении…»
(195) Хотя все это высказано более вычурным языком по сравнению с тем, как об этом уже говорилось в настоящей речи, но выражена здесь та же самая мысль — и это должно быть для вас величайшим доказательством моей скромности. Я никогда не выступал в роли хвастуна и не давал больших обещаний даже в молодости; когда же я приобрел опыт в своем деле и стал старше, я и тогда не принижал искусства красноречия, но всегда говорил и говорю о нем одно и то же — и в пору расцвета, и на склоне лет, и будучи уверен в себе, и, наоборот, подвергаясь опасности, и выступая перед собирающимися поступить ко мне в учение, и обращаясь к судьям, собирающимся подать свои голоса по моему делу. Так что я даже не знаю, найдется ли другой человек, кто бы относился более справедливо и оценивал более здраво науку красноречия, чем я.
(196) Вот то, что следует добавить ко всему сказанному выше о нас самих. Но я очень хорошо знаю, что все сказанное не сможет изменить у дурно расположенных ко мне людей это уже сложившееся у них мнение; потребуется еще множество самых различных доводов, чтобы заставить их принять иную точку зрения вместо той, которой они придерживаются сейчас. (197) Поэтому нам не следует отказываться заранее ни от поучений, ни ог речей, при помощи которых мы или заставим их изменить свое мнение, или докажем, что порицания и обвинения, которые они выдвигают против нас, являются лживыми. Можно указать на два рода обвинений. Одни говорят, что обучение у софистов — явный обман и пустая болтовня, что не существует такой науки, при помощи которой человек может стать или более красноречивым оратором, или более разумным государственным деятелем; но все, кто выделяется среди прочих в указанных отношениях, получили этот дар от природы. (198) Другие же соглашаются с тем, что люди, занимающиеся этим искусством, становятся более красноречивыми, но утверждают, что одновременно они становятся более развращенными, лишенными моральных устоев: когда эти люди входят в силу, они начинают покушаться на имущество других людей. Однако у меня есть много оснований надеяться на то, что я смогу всем доказать, насколько те и другие отклоняются от истины и здравого смысла.
(199) Прежде всего обратите внимание на то, как люди, объявляющие обучение искусству красноречия пустой болтовней, сами оказываются с полной очевидностью болтунами. Хотя они порицают это обучение, заявляя, что оно не может принести никакой пользы и является чистейшим обманом и надувательством, они одновременно требуют, чтобы поступившие к нам в обучение, едва лишь они успели переступить через порог, стали уже иными по сравнению с тем, какими они были раньше. (200) Они требуют, чтобы эти ученики сразу же после нескольких дней обучения стали более искусными в красноречии и лучшими ораторами, чем старшие и имеющие больший опыт люди, чтобы, после того как они проведут только один год в обучении, они превратились бы все в прекрасных и совершенных ораторов и, наконец, чтобы ленивые оказались нисколько не худшими, чем трудолюбивые, а бездарные — не хуже одаренных от природы могучим духом. (201) Они ставят такие требования не потому, что слышали подобные обещания от нас самих, и не потому, что видели, как нечто подобное имеет место при обучении другим искусствам и профессиям, ведь знания приходят к нам в результате длительного труда, и не все мы в равной мере усваиваем все, что изучаем. Из всех школ выходят только два или три публичных оратора
(209) Не только после этих доводов, но и на основании всего остального все, пожалуй, станут удивляться невежеству людей, осмеливающихся так безрассудно презирать философию. Ведь эти последние, хорошо зная, что только в результате трудолюбия и прилежания люди овладевают искусствами и ремеслами, в то же время думают, что для духовного усовершенствования трудолюбие и прилежание не имеют никакого значения. (210) Кроме того, они не допускают существования столь слабого человеческого тела, которое нельзя было бы сделать совершеннее путем гимнастических упражнений и груда, но в то же время те же самые люди полагают, что человеческая душа (которая намного более совершенна, чем тело) не становится разумнее и лучше в результате воспитания, надлежащего ухода и заботы. (211) Все будут удивляться невежеству этих людей еще и потому, что они, видя, как некоторые обладают искусством дрессировки коней, собак и многих других животных, при помощи которого они делают одних животных смелее, других — более кроткими, третьих — более смышлеными, в то же время полагают, что нельзя отыскать подобной науки для усовершенствования человеческой природы — науки, которая улучшила бы у людей какое‑либо из тех качеств, которые могут быть улучшены даже у животных. (212) Они обрекают нас всех на столь великое несчастье, что, считая свойством нашего разума улучшать и делать более полезными предметы окружающего нас мира, осмеливаются говорить о нас самих (обладающих именно этим разумом, при помощи которого мы делаем все более совершенным), будто мы не в состоянии ни в чем благодетельно воздействовать друг на друга
(215) Обо всем этом можно было бы сказать гораздо больше: но если я стану говорить слишком много о том, с чем и так согласно подавляющее большинство людей, я опасаюсь, как бы не подумали, будто по спорным вопросам я затрудняюсь высказываться. Поэтому я хочу закончить свои рассуждения по этому поводу, обратившись к тем людям, которые не презирают изучения философии, но предъявляют, выступая против этого занятия, резкие обвинения людям, взваливающим пороки лиц, называющих себя софистами
(217) Прежде всего необходимо определить, чего добиваются и что хотят получить люди, отваживающиеся на несправедливый поступок. Если мы сумеем это точно выяснить, то вы легко сможете установить, истинны или ложны обвинения, выдвигаемые против нас. Я утверждаю, что в основе всех человеческих поступков лежит стремление либо к наслаждению, либо к выгоде, или же людьми движет честолюбие; иных причин человеческих устремлений я не могу усмотреть. (218) Но поскольку дело обстоит именно так, нам остается рассмотреть, что же из перечисленного выше движет нами, занимающимися якобы развращением молодежи. Может быть, мы испытываем наслаждение, видя и слыша, что наши воспитанники оказались негодяями и что все сограждане думают о них так же? Но разве найдется человек настолько бесчувственный, которому подобная обидная молва на его счет не причинила бы страданий?! (219) Мы никогда не могли бы стать предметом удивления и восхищения, никакие почести никогда не выпадали бы на нашу долю, если бы мы выпускали такими наших воспитанников; напротив, нас стали бы презирать и ненавидеть гораздо больше, чем людей, запятнанных всеми остальными преступлениями и пороками. И даже если бы мы не стали обращать внимания на подобное отношение к нам, мы никогда не могли бы получить большие деньги, ведя преподавание таким образом! (220) Ведь, как я полагаю, все прекрасно знают, что величайшей и прекраснейшей наградой для учителя красноречия
(221) Может быть, кто‑нибудь на это посмеет возразить, что многие люди вследствие присущего им распутного образа жизни не подчиняются велениям разума и, забывая о своем благе, устремляются лишь к наслаждениям. Со своей стороны, я готов согласиться, что подобной натурой обладают многие люди, в том числе даже и те, кто выдает себя за софистов, (222) но и среди последних
(224) Я охотно бы узнал от людей, злобно настроенных против меня, и то, что думают они о прибывающих сюда для обучения ораторскому искусству из Сицилии, Понта и других мест. Полагают ли наши противники, что указанные лица совершают этот переезд вследствие недостатка в дурных людях у себя на родине? Но ведь тот, кто хотел бы предаваться порокам и заниматься дурными делами, сможет везде найти их с избытком! (225) Или, может быть, они тратят большие суммы, чтобы стать сикофантами и дурными людьми? Но ведь имеющие такие намерения прежде всего с гораздо большей охотой стремятся завладеть чужим имуществом, чем пожертвовать хоть самой малой частью свое- то! Да и кто стал бы тратить деньги для того, чтобы его сделали негодяем, в то время как для него существует полная возможность стать таковым без всяких затрат, когда бы он ни захотел! Дурным делам не надо учиться, на них надо только отважиться. (226) Но ведь ясно, что они совершают эти морские путешествия, и отдают деньги, и делают все остальное только потому, что рассчитывают и сами стать лучше; а учителей, преподающих здесь, они считают гораздо более знающими, чем живущих у себя на родине. В связи с этими обстоятельствами было бы справедливо, чтобы все граждане и сами гордились, и высоко ценили людей, ставших причиной подобной славы для нашего города
(230) Помимо всего этого, если искусство в составлении речей приводит к тому, что обладающие им непременно злоумышляют против собственности других людей, то отсюда вытекает, что все искусные ораторы являются сикофантами и суетливыми людьми; одна и та же причина обычно приводит к возникновению одного и того же качества. (231) Но вы сразу же обнаружите, что среди политических деятелей (как ныне здравствующих, так и недавно окончивших свой жизненный путь) те, которые проявляли наибольшую заботу о своем ораторском искусстве, одновременно были самыми лучшими среди лиц, поднимавшихся на ораторскую трибуну. В древности, начиная с Солона, политические деятели, доставившие наибольшее количество благ нашему государству, были лучшими ораторами и стяжали себе в качестве таковых громкую славу. (232) Солон, став заступником народа, устроил государство, упорядочил государственные дела и осуществил законодательство так, что еще и поныне все восхищаются произведенными им реформами; после этого Клисфен
(237) Я могу указать и те места, где желающие могут увидеть кляузников и тех, кто виновен в совершении тех самых преступлений, в которых эти люди обвиняют софистов. На досках, которые выставляются магистратами, они обязательно встречаются. На досках, выставляемых фесмофетами
(240) Насколько далеки мы от того, чтобы развращать юношей, вы сможете еще более ясно представить себе из следующего. Если бы мы занимались такими делами, то уж конечно не Лисимах или другой подобный ему стал бы страдать или огорчаться из‑за этих юношей, но вы увидели бы, как негодуют отцы и родственники наших учеников, как они выступают с обвинениями и стремятся привлечь нас к судебной ответственности
(243) Но я допустил известную несогласованность; о ней надо сказать, даже если некоторые и заявят обо мне, что я слишком быстро меняю свои утверждения и взгляды. Я только что говорил
(251) Человек более молодой, чем я, и не находящийся в таком смятенном состоянии духа, в котором вследствие нынешнего критического положения я нахожусь, мог бы сопоставить гораздо большее количество противоречивых положений, чем приведенные выше; но можно в связи со всем этим сказать еще и следующее. Допустим, что некоторые люди, получив στ предков по наследству большое состояние, не оказывали никаких услуг государству, но, напротив, стали оскорблял сограждан, позорить юношей и женщин. Может ли в таком случае найтись человек, который осмелился бы обвинять предков, накопивших это состояние, вместо того чтобы привлечь к ответственности самих оскорбителей и насильников в качестве лиц, заслуживающих наказания? (252) Допустим далее, что некоторые лица, научившись владеть оружием, стали бы использовать свое умение не в борьбе с врагами, но, подняв восстание, погубили бы большое число сограждан; или атлеты, великолепно обученные кулачному бою и панкратию, перестали бы участвовать в состязаниях и начали бы избивать первых встречных: разве кто‑нибудь не похвалил бы их учителей, одновременно признавая тех, кто дурно употребил полученные ими знания, заслуживающими смерти?
(258) Но следует ли удивляться этому, когда даже некоторые из числа тех, кто усердно занимается полемическими речами, подобным же образом чернят
(270) Итак, обо всем этом сказано достаточно и даны соответствующие советы. Что же касается мудрости и философии, то у людей, выступающих на суде по другим делам, не могло бы возникнуть повода к определению этих занятий (так как они не имеют ничего общего с судебными тяжбами); мне же, поскольку я привлечен к суду в связи с названными выше предметами и поскольку я заявляю, что предмет, называемый иными философией, на деле философией не является, следует определить, что же в действительности представляет собой философия, и разъяснить это всем вам
(281) Что касается наиболее тяжелого обвинения, а именно стремления к выгоде
(291) Я удивляюсь тем, кто, охотно прославляя людей, от природы обладающих даром речи (ибо, по их мнению, последним выпало на долю обладание прекрасной и благой способностью), в то же время находит возможным жестоко порицать других, желающих научиться красноречию, как будто эти люди стремятся к чему‑то несправедливому или дурному. В самом деле, что из того, что само по себе от природы является прекрасным, станет постыдным и дурным, если стремиться достигнуть этого качества искусственным путем? Мы не обнаружим нигде ничего подобного; напротив, мы хвалим именно тех людей, кто своим трудом и усердием может приобрести себе какое‑нибудь благо, и хвалим их больше, нежели тех, кто унаследовал это благо от предков. И это естественно. (292) Полезно ведь, чтобы из всех способностей человека, а особенно когда идет речь о красноречии, удостаивались похвалы не те, которые приобретены благодаря счастливому случаю, но такие, которые достигаются стараниями и трудом. Ведь получившие от природы благодаря счастливой случайности дар речи не ставят себе задачей достижение наилучших целей, но обычно выступают по любому представившемуся поводу. Напротив, те, кто приобрел этот дар в результате занятия философией и умещенным трудом, никогда не выступают без предварительного обдумывания и совершают гораздо меньше ошибок в своих действиях. (293) Итак, всем следует желать, чтобы большинство людей приобретало мастерство красноречия путем обучения этому искусству, и особенно должны желать этого вы. Ведь вы сами стоите выше других и отличаетесь от остальных людей не тщательностью военной подготовки
(295) От вас не должно оставаться скрытым и то, что наше государство считается учителем
(310) Но хотя много у меня возникает различных мыслей в связи со всем этим, я все же затрудняюсь, как быть с ними: сама по себе каждая мысль, которая приходит мне в голову, представляется подходящей и нужной, но, если бы они все были теперь высказаны, они оказались бы в тягость и мне и слушателям. По этой же причине возникают у меня опасения, как бы и то, что я сказал уже, не произвело такого же впечатления вследствие величины этой речи. (311) Мы все ведь настолько неутомимы в речах, что охотно восхваляя благоприятный момент — и полагая, что ничто с этим не может сравниться, нисколько не заботимся о мере, когда нам приходит — в голову, будто у нас есть нечто, что должно быть высказано; так, увеличивая мало–помалу размер нашей речи, мы ставим себя в самое неблагоприятное положение. Ваг и я, говоря это вам и сознавая, чем это мне грозит, хочу, однако, еще побеседовать с вами
(320) Я замечаю, хотя гнев и увлекает меня против моей воли, что время, отведенное мне для произнесения речи, уже иссякает и что сам я затронул тему, требующую целого дня для ее раскрытия и переходящую в обвинительную речь. Итак, оставляя в стороне множество несчастий, происшедших по вине сикофантов, и вообще все то, что можно сказать о деятельности этих людей, я хочу упомянуть только об очень немногом и затем закончить свою речь. (321) Я часто видел, как другие люди, привлекаемые к судебной ответственности, подходя к концу своей защитительной речи, начинают обращаться с мольбами и просьбами, предлагая ввести своих друзей и детей
С точки зрения Исократа бесполезность подобных спекуляций как раз в многообразии мнений. Примером тому может быть вопрос о первовеществах мира. Наиболее крайние мнения по этой теме встречаются у Анаксагора и Горгия (ср.: Isocr. Hel. 3; Xen. Memor. I. 1. 14 sq.; Plat. Soph. 242D).
Речь «Об упряжке» была написана Исократом для Алкивиада Младшего, которому некий Тисий предъявил иск о возмещении материального ущерба, причиненного ему Алкивиадом Старшим, знаменитым стратегом времен Пелопоннесской войны. Последний якобы присвоил себе упряжку лошадей, принадлежавшую Тисию, и выставил ее от своего имени на состязаниях в Олимпии в 416 г. до н. э. Очевидно, бурные события последующих лет помешали Тисию добиться через суд удовлетворения от самого Алкивиада, и теперь, спустя несколько лет после его смерти, он решил вчинить иск его сыну. Об этой истории с упряжкой упоминают и другие авторы — Псевдо–Андокид (см.: Ps. — Andoc. Contra Alcib. 25—29), Диодор (см.: Diod. XIII. 74) и Плутарх (см.: Plut. Alcib. 12). Причем у Псевдо–Андокида и Диодора в качестве истца назван не Тисий, а Диодем, по–видимому, вследствие какой‑то путаницы, допущенной их общим источником; Плутарх знает обе версии, но не берется судить, какая из них более правильна.
Процесс, а вместе с тем и речь датируются приблизительно 396/ 395 годом до н. э. (terminus post quem — гражданское совершеннолетие Алкивиада Младшего, родившегося около 416 г. до н. э., terminus ante quem — Коринфская война (395—387 гг. до н. э.), о которой в этой речи Исократа нет еще никаких упоминаний). Сохранилась лишь заключительная часть речи, где Алкивиад–сын, ответив уже Тисию по существу дела, берется защитить память отца от всяких вообще оскорблений, которым она подвергается со стороны врагов. Быть может, это не случайно: именно в таком виде речь «Об упряжке» могла быть предназначена к публикации и самим ее автором — не столько уже как судебная, сколько как эпидейктическая, похвальная, посвященная прославлению Алкивиада Старшего. Это могло находиться в связи с общим интересом к личности Алкивиада в греческой публицистике начала IV века до н. э. Та же тема отражена и в творчестве Лисия, но в отрицательном плане, с позиций, враждебных Алкивиаду (ср.: Lys. Contra Alcib. I; Idem. Contra Alib. II).
Речь «Об упряжке» представляет большой интерес и с литературной точки зрения, как один из ранних образцов Исократовых энкомиев — похвальных речей, посвященных отдельным личностям, и с исторической — давая возможность судить о развитии монархических идей в греческой публицистике IV века до н. э. (по поводу трактовки Исократом темы Алкивиада см. также: Isocr. Phil. 58—61).
(Начало речи не сохранилось)
(1) Итак, что касается упряжки лошадей, а именно, что мой отец получил ее, не отобрав у Тисия, а купив у города аргивян, то об этом вы выслушали уже свидетельские показания как послов, прибывших оттуда, так и прочих осведомленных лиц. Однако все привыкли чернить меня одним и тем же способом. (2) Ибо жалобы мои противники подают по поводу личных дел, а с обвинениями выступают по поводу государственных, и больше времени тратят на измышление клеветы против моего отца, нежели на разъяснение того, что они заявили под присягой
(4) Разумеется, для людей старшего поколения было бы вполне достаточно краткого напоминания, ибо все знают, что одни и те же были виновниками и ниспровержения демократии, и изгнания из города моего отца. Однако, имея в виду молодежь, тех, кто уже не застал этих событий, но зато наслушался о них от клеветников, я начну свой рассказ не сколько издалека.
(5) Люди, которые первыми составили заговор против народа и установили правление Четырехсот
(10) Таковы истинные факты. Однако наглость врагов нее еще столь велика, что, хотя мой отец был изгнан вопреки всем законам, они продолжают обвинять его в свершении страшных преступлений, клеветнически утверждая, что это он дал совет укрепить Декелею
(12) Впрочем, я считаю, что он с полным правом мог бы рассчитывать на ваше снисхождение. Ведь изгнанные Тридцатью
Равным образом, чтобы судить о качествах моего отца как гражданина, не следует начинать с того времени, когда все связи между ним и нашим государством были порваны; (15) нет, надо оглянуться на то, другое время, и вспомнить, каким он был по отношению к народу, до своего изгнания, как с помощью всего лишь двухсот гоплитов он склонил к отпадению от лакедемонян и сделал вашими союзниками величайшие города в Пелопоннесе
(16) А теперь вспомните сами, как много добра совершил он для города, когда возвратился из изгнания, и, еще раньше, при каких обстоятельствах вы приняли его обратно: демократия была ниспровергнута, граждане были объяты смутой, воины находились во вражде с поставленными здесь правителями
(22) Конечно, я сознаю, сколь много я опустил из того, что можно было рассказать о деятельности моего отца как полководца. Я не стремился здесь к обстоятельному изложению именно потому, что почти все вы храните в памяти его деяния. Впрочем, враги с исключительной наглостью и бесстыдством поносят также и остальную его жизнь, причем они не стесняются высказываться о мертвом с такой смелостью, с какой они побоялись бы говорить о живом. (23) Их безумие зашло так далеко, что они всерьез рассчитывают прославиться и в ваших глазах, и среди других эллинов, извергая на моего отца как можно больше хулы, как будто все не знают, что и самым никчемным людям позволено с наглостью отзываться не только о прославленных мужах, но даже о богах. (24) Конечно, быть может, это бессмысленно — обращать внимание на все, что они говорят. Тем не менее я очень хочу рассказать вам об образе жизни моего отца. При этом я начну несколько издалека и упомяну о наших предках, чтобы вы знали, что с давних пор нам более всего, сравнительно с другими гражданами, свойственно придерживаться благородного образа действий.
(25) Действительно, мой отец происходил по мужской линии из рода Эвпатридов, о чьей знатности легко судить по самому их имени
(28) Вот какую любовь к народу унаследовал мой отец от своих предков — древнюю, подлинную, нашедшую выражение во множестве величайших услуг! Сам он остался сиротой, ибо его отец погиб, сражаясь с врагами при Коронее
(31) Затем он женился на моей матери; думаю, что и ее тоже он получил в качестве награды за доблесть. Ее отец Гиппоник своим богатством выделялся из всех эллинов, а благородством происхождения не уступал никому из граждан; он пользовался наибольшим почетом и уважением среди современников. За своей дочерью он давал огромное приданое и славное имя; об этом браке мечтали все, его добивались лучшие из граждан. Тем не менее из всех претендентов Гиппоник выбрал именно моего отца и его пожелал сделать своим зятем
(32) Примерно в то же самое время отец обратил внимание на то, каким почетом пользуются среди всех людей Олимпийские празднества. Он видел, что эллины демонстрируют на них свое богатство, силу и воспитание, что атлеты окружены всеобщим восхищением, а города победителей становятся знаменитыми. Кроме того, он пришел к убеждению, что литургии, выполняемые здесь, на родине, совершаются людьми ради собственной славы и на глазах одних лишь сограждан, тогда как расходы, связанные с участием в этих празднествах, способствуют прославлению родного города в глазах всей Эллады. (33) Проникнувшись такого рода мыслями, он, хотя и не уступал никому в физическом развитии и силе, все же отнесся с пренебрежением к гимническим состязаниям, ибо знал, что среди атлетов встречаются люди низкого происхождения, представляющие незначительные города и получившие лишь самое жалкое воспитание. Для себя он выбрал содержание скаковых лошадей, занятие, которое по силам лишь самым состоятельным людям и за которое не возьмется какой‑нибудь дрянной человек. Здесь он превзошел не только своих соперников, но и вообще всех, кто когда‑либо побеждал в этом виде соревнований. (34) Ибо он выпустил на состязания такое количество упряжек, какого не выставляли еще даже крупнейшие из городов, причем эти упряжки были столь отличного качества, что они позволили ему занять и первое, и второе, и третье места
(36) Что же касается отношения моего отца к существующему строю, — ибо не следует обходить молчанием и этот вопрос, — то он никогда не пренебрегал интересами граждан, но, напротив того, в своем отношении к народу оказался намного лучше самых прославленных деятелей. Ведь, как вы можете убедиться, все прочие устраивали смуты ради собственной выгоды
(39) Из‑за обилия того, что можно сказать в пользу мое- то отца, я испытываю страшные затруднения, не зная, о чем следует упомянуть в настоящий момент и что из всего этого можно опустить. На каждом шагу мне кажется, что факт, о котором я еще не упомянул, важнее тех, о которых я вам уже рассказал. Впрочем, я думаю, всем и так ясно, что самым преданным делу государства является по необходимости тот, кто более всего делит с ним и счастье и несчастье. (40) Между тем, когда дела нашего государства процветали, кто из граждан наслаждался большим благополучием, был окружен большим уважением или внушал больше восхищения, чем мой отец? Напротив, когда с государством случилась беда, кто лишился больших надежд на будущее, утратил больше состояние или почет? Наконец, когда к власти пришли Тридцать, разве не был он изгнан из всей Эллады, в то время как другие должны были удалиться лишь из города? Разве не приложили Лисандр с лакедемонянами столько же усилий на то, чтобы убить его
(45) Впрочем, о политической деятельности Тисия нам, быть может, удастся еще поговорить и подробнее — когда‑нибудь на его собственном процессе. Сейчас же я прошу вас не бросать меня на растерзание моим врагам и не ввергать меня в непоправимые бедствия. Ведь я теперь уже достаточно натерпелся: едва родившись, я уже остался сиротой, поскольку мой отец оказался в изгнании, а мать умерла;
(49) Хотя у меня и так есть много причин, чтобы оплакивать свою судьбу, мне будет особенно обидно, если, во–первых, мне придется дать удовлетворение тому, от кого я сам мог бы его потребовать, а во–вторых, если я подвергнусь бесчестию из‑за победы, которую мой отец одержал в Олимпии, победы, за которую другие, как я знаю, удостаиваются наград; (50) кроме того, если Тисий, не оказавший городу никаких услуг, будет пользоваться равным влиянием и при демократии, и при олигархии, а я, не обидевший ни ту, ни другую стороны, испытаю зло от обеих; наконец, если вы, поступающие во всем остальном совершенно иначе, чем Тридцать, в моем деле будете держаться одного с ними мнения, а я, ранее лишившийся отечества вместе с вами, теперь лишусь его из‑за вас.
Исократ — мастер торжественного эпидейктического красноречия. Автор же «Банкирской речи» — мастер красноречия судебного, причем по языку, стилю эта речь настолько отличается от работ Исократа, что некоторые даже ставили под сомнение его авторство (см.: Münscher К. Isocrates... Sp. 2164 f.). Однако у Дионисия Галикарнасского таких сомнений не было, и он приводил отрывок этой речи как образец судебного красноречия Исократа (см.: Dion. Hal. De Isoer. 18).
«Банкирская речь» — важный исторический источник. Она содержит ряд сведений об аттическом праве, деятельности ростовщиков, торговых связях Афин с Боспорским царством в начале IV века до н. э.
Хотя имя истца неизвестно, но по контексту речи читатель вполне может составить ясное представление об этом лице и постигших его в Афинах злоключениях. Истец — сын Сопея, доверенного лица боспорского царя Сатира I (407—387 гг. до н. э.), с которым Афины поддерживали тесные связи. Согласно Дионисию (см.: Dion. Hal. De Isoer. 18), молодой боспорец, от лица которого ведется повествование в «Банкирской речи», был учеником Исократа.
Как видно из §36 настоящей речи, сын Сопея прибыл в Афины до битвы при Книде (394 г. до н. э.), когда лакедемоняне еще господствовали на море и сношения с Понтом были затруднены. Тяжбу же сына Сопея с Пасионом необходимо отнести ко времени, когда морские сношения стали свободными. Дату этого процесса определяют приблизительно от 394 до 391 года до н. э. Дела банкира Пасиона и в самом деле могли тогда быть плохи из-за начавшейся Коринфской войны, которая вызвала экономический кризис. Неизвестно, в пользу кого афинские судьи решили дело — в пользу ли ксена боспорца или метека Пасиона. Во всяком случае позднее дело последнего процветало, процветало оно и при его правопреемнике Формионе, как видно из речи «За Формиона» Демосфена (см.: Dem. Pro Formion).
(1) Великое судебное состязание предстоит мне, судьи. Я рискую не только лишиться больших денег, но быть обвиненным в стремлении несправедливо завладеть чужими — это я ( читаю важнее всего. Ведь даже если я лишусь чужих денег, у меня останется достаточное состояние; если же окажется, что я без надлежащего основания взыскивал столь большие деньги, то я буду опозорен на всю жизнь. (2) Труднее всего, судьи, добраться до таких противников. Дело в том, что сделки с банкирами заключаются без свидетелей;
(Свидетельские показания)
(13) Вы выслушали свидетелей, судьи. И вот, одно уже потеряв, относительно другого подвергаясь позорнейшим обвинениям, я для поисков Китта отправился в Пелопоннес. Менексен же тем временем нашел раба здесь, в Афинах, и, схватив его, стал требовать подвергнуть его под пыткой допросу и о деньгах, данных на хранение, и о том, в чем обвинял нас Пасион. (14) Последний же дошел до такой дерзости, что пытался освободить Китта от пытки как свободнорожденного и не постыдился, не побоялся заявить, что он отпускает на свободу и возбраняет подвергнуть пытке того, кого мы обратили в рабство, после того как от него получили столько денег. Самое же замечательное то, что, когда Менексен требовал у полемарха поручительства за раба, Пасион взял его на поруки за семь талантов
(Свидетельские показания)
(15) После этого, судьи, Пасион счел, что он промахнулся в том, что случилось. Намереваясь исправить это в дальнейшем, он явился к нам с изъявлением готовности выдать для пытки раба. Мы, избрав 10 допросчиков, явились в святилище Гефеста. Я потребовал, чтобы они бичевали выданного и вытягивали ему члены до тех пор, пока он, по их мнению, не скажет правду, Пасион же стал говорить допросчикам, что они были выбраны не в палачи, и настаивал на том, чтобы они словесным допросом осведомлялись у раба о том, что им угодно узнать. (16) На наши возражения допросчики заявили, что они не станут пытать, но решили, чтобы Пасион выдал мне раба. Так Пасион ловко избежал допроса раба под пыткой, а что касается выдачи, он отказался довериться допросчикам, но изъявил готовность заплатить пеню в случае, если они сочтут его виновным. Пусть будут вызваны свидетели этого.
(Свидетельские показания)
(17) Затем, судьи, все на собраниях стали обвинять Пасиона в несправедливых и возмутительных поступках, именно, что он сперва укрыл раба, который, как говорил и я, был причастен к денежным делам, а затем сам стал обвинять нас в укрывательстве, что потом, когда раб был схвачен, он воспрепятствовал его пытать, как будто бы свободного, после же этого его выдал за раба и избрал допросчиков, на словах приказал его пытать, а на деле не допустил до этого. Так как Пасион полагал, что ему самому не будет никакого спасения, если ему придется предстать перед вами, то он через посланного просил меня быть при нем, когда он отправится в храм. (18) И вот, когда мы пришли на Акрополь, он, накрывшись, с плачем стал говорить, будто его вынудило отсутствие средств отрицать получение от меня денег, но что немного времени спустя он постарается деньги отдать. Пасион просил меня оказать ему снисхождение и не разглашать постигшей его беды, чтобы не стало известно, что он, принимая на хранение деньги, явно не выполняет данного обязательства. Я, веря в его раскаяние, уступил ему и предложил изобрести способ, чтобы и ему самому благополучно выйти из положения, и мне получить свое. (19) На третий день, встретившись, мы даем друг другу клятву молчать обо всем случившемся; но эту клятву он нарушил, как узнаете вы сами из дальнейшего изложения. Пасион согласился плыть со мною в Понт и гам отдать деньги — это для того, чтобы осуществить соглашение как можно дальше от этого города, чтобы никто из здесь живущих не знал об обстоятельствах уплаты долга. После отъезда он смог бы объяснить свое отсутствие, как ему угодно. В случае же нарушения им данного уговора он соглашался предоставить посредничество Сатиру под условием — в случае осуждения уплатить полуторную сумму денег. (20) Все это изложив письменно, мы повели на Акрополь ферейца Пирона, обычно плавающего в Понт, и вручили ему на хранение договор, наказав ему, что если мы покончим миром между собою, то письменное условие сжечь, если же нет, то отдать Сатиру. (21) Так, судьи, сложились наши дела. Менексен между тем в гневе на обвинение, брошенное ему Пасионом, начал с ним тяжбу и стал настаивать на выдаче Китта, требуя для Пасиона, если он будет обвинен в клевете, того же самого наказания, которое постигло бы его, если бы было признано, что он совершил что-либо такое, в чем обвинял нас Пасион. Последний, судьи, стал просить меня, чтобы я отклонил Менексена от предъявления ему обвинения, говоря, что он ничего не достигает, если возвратит деньги согласно письменному соглашению, отправившись в Понт, а здесь будет осмеян, так как раб, подвергшись пытке, разгласит правду обо всем. (22) Я согласился ходатайствовать перед Менексеном об удовлетворении желания Пасиона, если он в отношении меня исполнит взятые обязательства. В то время Пасион был в бедственном положении, не имел ничего, чем он мог бы помочь себе в своих собственных бедах: не только страшила его пытка раба и вышеуказанная тяжба, но также и письменное соглашение, как бы оно не попало в руки Менексена. (23) В столь затруднительном положении, не находя никакого иного способа уплатить долг, Пасион подкупил рабов упомянутого гостя и подделал соглашение, которое должен был получить Сатир, в случае если Пасион не удовлетворит меня. И после того как он сделал это, он стал наглейшим из всех людей. Он заявил, что и в Понт он со мной плыть не намерен, и договора со мной у него никакого нет, и потребовал, чтобы письменное соглашение было распечатано в присутствии свидетелей. К чему я буду вам, судьи, сообщать подробности? Ведь оказалось, что в письменном соглашении стояло, будто бы к Пасиону я не предъявляю никаких обвинений. (24) Все происшедшее я изложил вам возможно точнее. Я полагаю, судьи, что Пасион построит свою защиту на этом подделанном им документе и больше всего будет на него опираться. Будьте внимательны к моим словам, и я думаю, что сделаю для вас очевидной подлость Пасиона, основываясь на обстоятельствах заключения нами письменного условия. (25) Прежде всего обратите внимание на следующее. Когда мы передавали гостю наш договор, по которому Пасион объявляет себя свободным от обвинений, я же заявляю, что должен получить от него деньги, мы наказывали гостю сжечь письменное соглашение, если мы покончим между собой миром, если же нет, то отдать его Сатиру; что это было сказано, мы оба признаем. (26) Однако, судьи, по какой причине мы поручили отдать письменное соглашение Сатиру, если не договоримся, раз Пасион был уже свободен от обвинений и дело у нас было покончено? Но ясно, что мы заключили такой договор потому, что у нас оставались еще спорные вопросы, которые Пасион должен был уладить со мной согласно письменному соглашению. (27) Далее, судьи, я имею изложить причины, по которым Пасион согласился возвратить деньги, так как мы избавились от наветов на нас перед Сатиром, а Пасион сам оказался не в состоянии укрыть Китта, знавшего о сделанном мною вкладе денег на хранение, то он решил, что если выдаст на пытку раба, то обнаружится его мошенничество, (28) если же не сделает этого, то будет подвергнут пене; в силу всего этого он и решил помириться со мной. Потребуйте же от Пасиона указать, ради какой выгоды или из-за какой опасности я освободил его от обвинений? Если же он ничего подобного указать вам не сможет, то не правильнее ли будет, если вы более поверите — что касается письменного соглашения — мне, нежели ему? (29) Достаточно легко, судьи, всякому понять, что мне как обвинителю, если бы я стал опасаться опровержений, возможно было без всякого заключения договора прекратить дело, Пасиону же из-за возможности применить пытку к рабу и из-за тяжб, возбужденных перед вами, нельзя было по желанию освободиться от опасностей, иначе как склонив к тому меня, обвинителя. Таким образом, не мне для прекращения преследования, а Пасиону о возвращении моих денег приходилось заключать договор. (30) Еще неправдоподобнее допустить, что я до составления письменного соглашения настолько сильно усомнился в благоприятном исходе дела, что не только освободил Пасиона от обвинений, но и договором это подтвердил, а после того как я написал против себя подобного рода опровержение, только тогда решил возбудить дело перед вами. Однако кто станет таким образом решать свои дела? (31) Самым же главным доказательством того, что в договоре говорилось не об освобождении Пасиона от преследования, но о том, что он дал согласие выплатить мне деньги, является следующее. Когда Менексен возбудил против него дело, а письменное соглашение еще не было подделано, Пасион послал ко мне Агиррия
(Показания Агиррия,)
(33) Я считаю вполне доказанным, что мы заключили договор не так, как будет пытаться представить это Пасион, по так, как я вам изложил. Нет оснований, судьи, удивляться, что Пасион подделал документ, не только потому, что уже подобные дела бывали, но и потому, что некоторые из имевших дело с Пасионом уже совершали деяния гораздо более преступные. Кто из вас не знает, как Пифодор, именуемый Скепитом
(Свидетельские показания)
(38) Равным образом, судьи, быть может, представлены будут свидетели того, что я отрицал перед доверенными лицами Сатира наличие у меня денег, кроме тех, которые я передал им, и того, что я отрицал, что Пасион сам владеет моими деньгами, причем я признавал себя должным триста драхм, которые по доверенности получил от него Гипполаид — мой гость и близкий человек. (39) Я, судьи, находился в бедственном положении, о котором я вам уже сообщал: дома я лишился всего, что там было, находящиеся же здесь деньги я был вынужден передать прибывшим с Понта, у меня ничего не оставалось, за исключением того, что я мог сохранить, если бы удалось мне скрыть деньги, положенные на хранение у Пасиона. Я признаю, что при таких обстоятельствах объявил себя еще должным ему триста драхм и во всем прочем поступал и говорил так, что на основании этого прибывшие с Понта могли все более прийти к убеждению, что у меня денег нет. (40) Вы без труда убедитесь, что это случилось не из-за отсутствия у меня денег, но с целью убедить посланцев Сатира. Прежде всего я представляю вам свидетелей, что мною с Понта привезено было много денег, затем других свидетелей, которые видели, что я прибегал к услугам меняльной лавки Пасиона, а также тех, которые покажут, что при расчете на золото я получил от них в то время более тысячи статеров. (41) Кроме того, на нас был наложен чрезвычайный налог и, когда последовало назначение податных чиновников, я внес больше остальных гостей; будучи же сам избран, я на себя наложил самый большой налог, за Пасиона же просил моих сотоварищей по должности, говоря, что он пользуется моими деньгами. Пусть предстанут свидетели.
(Свидетельские показания)
(42) Я привлеку в свидетели и самого Пасиона, действия которого подтверждают вышеизложенное. Ведь то грузовое судно, за которое я дал большие деньги, по показанию одного лица будто бы принадлежало какому-то делосцу. Когда я стал спорить и решил спустить судно на воду, доносчики гак настроили Совет, что сперва я чуть не был без суда предан смерти; в конце концов они согласились на то, чтобы я выставил поручителей. (43) И вот Филипп, гость моего отца, явился на мой зов, но затем, испугавшись большого риска, поспешил оставить меня. Пасион же нашел мне поручителем за семь талантов Архестрата
(Читается письмо)
(53) Итак, судьи, хотя у меня много справедливых доводов, самое важное доказательство того, что Пасион захватил у меня деньги, по моему мнению, есть то, что он не захотел выдать для пытки раба, который знал о сделанном мною вкладе. А для сделок в меняльных лавках разве есть более веское доказательство, чем это? Ведь мы совершаем их без свидетелей. (54) Вижу, что и вы не считаете ничего более падежным и раскрывающим истину и в частных, и в общественных делах, чем пытку. Ведь возможно выставить свидетелей и в подтверждение чего-либо непроисходившего; применение же пытки ясно обнаруживает, кто из двух говорит правду. Зная это, Пасион хотел, чтобы вы оставались более в области предположений относительно нашего дела, чем имели о нем ясное представление. Ведь он не станет утверждать, будто раб мог сдаться в пытке и что вследствие этого он его не выдал, (55) так как всем вам известно, что, оговорив господина, раб подверг бы себя мести на все остальное время со стороны этого худшего из людей, вынеся же пытку, он стал бы свободным и завладел бы тем, чего лишил меня его господин. Но тем не менее, хотя рабу и предстояло в столь заманчивом деле одержать верх, Пасион, сознавая себя соучастником преступного деяния, продолжал уклоняться от суда и выставлять всевозможные причины, чтобы не было об этом деле допроса раба под пыткой. (56) Итак, я прошу вас, сохраняя в памяти все изложенное, голосовать против Пасиона и не обвинять меня в столь постыдном поступке, будто я, обитая на Понте и владея столь большим имуществом, что можно им и других облагодетельствовать, явился сюда с целью ябедничать на Пасиона и требовать у него мнимых денежных вкладов. (57) Следует вам отнестись с вниманием и к Сатиру, и к моему отцу, которые все время более чем все эллины считались с вами, и часто, уже отсылая из-за неурожая хлеба корабли прочих купцов пустыми, вам они давали разрешение на вывоз; (58) также в тяжбах по своим собственным обязательствам, в которых они же являются судьями, вы не только получали должное, но и больше того. Поэтому не подобает вам недооценивать письма Сатира. Итак, я прошу вас обо мне и о нем вынести справедливый приговор и не доверять лживым словам Пасиона более, чем моим.
В аттическом процессе термином параграфэ обозначался вид письменного протеста, с которым выступал ответчик или обвиняемый, оспаривая правомерность выдвинутого против него иска или обвинения. До решения судебных органов по поводу этого протеста иск или обвинение в суде не рассматривались. От других подобного рода протестов параграфэ отличалась тем, что обвиняемый выступал с ней сам, а обвинитель или истец не имели права отвести этот протест с помощью свидетелей или каким‑либо другим способом. Если истец уступал по тем или иным причинам ответчику, он мог — если не хотел полностью отказаться от процесса — придать обвинению другую форму или обратиться в иную судебную инстанцию. Если же обвинителю удавалось доказать несостоятельность протеста обвиняемого, дело рассматривалось и передавалось для решения в суд.
В Афинах вскоре после свержения тирании Тридцати, в 403 г. до н. э., один из политических деятелей того времени, Архин, провел следующий закон: каждому афинскому гражданину, против которого начато политическое дело, предоставлялась возможность выступать с подобной параграфэ, а магистраты должны были начинать разбор дела с рассмотрения этой параграфэ. Об этом упоминается в начале речи Исократа «Параграфэ против Каллимаха».
О деле, в связи с которым эта речь составлена, а также о конечном результате процесса, равно как и о личностях обвинителя и обвиняемого, нам ничего не известно.
«Параграфэ против Каллимаха» написана вскоре после 403 года до н. э.; этот вывод можно сделать на основании того, что она стала первой из дошедших до нас речей, в которой употребляется упоминавшийся выше закон Архина.
(1) Если бы другие люди уже успели выступить с подобной параграфа, я начал бы свою речь с изложения самого существа дела. Ныне же передо мной стоит необходимость сказать прежде всего о самом законе, на основании которого мы обратились к суду, чтобы вы, судьи, со знанием дела вынесли свое решение по поводу спора, с которым мы здесь выступаем, а также чтобы никто из вас не удивлялся тому, что я, будучи обвиняемым, выступаю с речью раньше обвинителя. (2) После того как, вернувшись из Пирея в город, вы увидели
(5) Когда еще управляли Десять, которые встали у власти после свержения Тридцати тиранов
Свидетели
(9) И в то время как можно указать на множество лиц, присутствовавших при всем этом, он, ведя себя так, будто ист никого, кто был бы в курсе дела, повсюду — и в толпе на улице, и бывая в эргастериях — твердит о том, что пострадал по моей вине и из‑за меня лишился денег. Некоторые из близких ему лиц, приходя ко мне, стали мне советовать развязаться с этим делом, чтобы не слышать дурного о себе и не рисковать большим состоянием, даже если я и очень убежден в правоте своего дела. Они говорили, что во время судебных процессов случается много неожиданностей (10) и что удача в судебном деле у нас имеет гораздо большее значение, чем справедливость самого дела, так что выгоднее будет для меня, поступившись некоторой суммой денег, избавиться от значительных обвинений, чем, ничего не отдавая, подвергнуться риску потерять столь большое состояние. Но к чему я буду знакомить вас со всеми мелкими подробностями, из которых они не оставили в стороне почти ничего, что обычно говорят? В конце концов они меня убедили (пусть станет известна вам вся истина) дать этому человеку 200 драхм. Для того чтобы предотвратить с его стороны возможность нового ложного обвинения, мы взяли в качестве третейского судьи на определенных условиях Никомаха из дема Бата
Свидетели
(11) Вначале он соблюдал те условия, на которых между нами было достигнуто согласие. Затем же, стакнувшись с Ксенотимом, нарушителем законов, развратителем судилищ, оскорбителем властей, повинным во всяческих преступлениях, подал против меня иск в 10 000драхм. Когда же я выставил свидетеля в том, что иск является незаконным, поскольку между нами имело место соглашение, заключенное через третейского судью, он не стал преследовать этого свидетеля по суду, (12) зная, что если он не соберет после судебного разбирательства пятой части голосов в свою пользу, то должен будет заплатить эпобелию. Но он вновь обратился к судебным властям с тем же самым иском, рискуя в случае проигрыша дела только уплатой судебных пошлин. Я же, будучи в затруднении и не зная, как избавиться от свалившихся на меня бедствий, счел самым лучшим выходом выступить перед вами против него в качестве тяжущейся стороны в судебном процессе. Вот в чем заключается существо дела.
(13) Мне известно, что Каллимах собирается не только возвести на меня ложные обвинения, но и отрицать факт имевшего между нами место соглашения через третейского судью; он готовится выступить и заявить, будто он никогда не обращался к Никомаху, прося его быть третейским судьей, о давних дружеских отношениях которого ко мне он знал, и что трудно предположить, будто он согласился взять 200 драхм вместо 10 000, которые ему причитались. (14) Вы же, судьи, примите во внимание прежде всего то, что мы обратились к третейскому судье не в процессе спора, а придя предварительно сами к соглашению. Так что он не совершил никакой ошибки, избрав Никомаха в качестве третейского судьи; напротив, он совершил бы большую ошибку, если бы, придя к соглашению по существу спорного вопроса, стал бы спорить по поводу того, кого взять в качестве третейского судьи. Что же касается того, что он не мог бы удовлетвориться двумя минами, в то время как ему причитались 10 000 драхм, то на это надо ответить следующим образом: поскольку его иск был ложным, а обвинение — клеветническим, нет ничего удивительного в том, что он удовлетворился столь небольшой суммой. И еще, поскольку он подавал иск на столь большую сумму, а удовлетворился столь малой, это является лучшим доказательством не того, что третейский суд не имел места между нами, а скорее того, что он с самого начала возвел на нас ложное обвинение. (15) Я удивляюсь, однако, тому, как он считает возможным доказывать, будто является неправдоподобным тот факт, что он удовлетворился 200 драхмами вместо 10 000, а обо мне не думает, что я, если бы хотел лгать, скорее должен был бы выдумать, что дал ему большую сумму, чем та, которую дал в действительности. Но как раз то обстоятельство, которое могло бы ему служить основанием, что доказывать, будто третейский суд между нами не имел места — а именно, если бы он мог опровергнуть показания свидетеля как ложные, — именно это обстоятельство я считаю в такой же степени доводом в пользу того, что я говорю правду и что третейский суд действительно имел место между нами, ибо пи явно отказался преследовать свидетеля по суду за ложное показание.
(16) Более того, я полагаю, что если бы даже третейский суд не имел места и не было свидетелей всему тому, что произошло, а нужно было бы решать дело только на основании суждения, насколько правдоподобны утверждения, высказываемые сторонами, — то и это бы не затруднило вас, судьи, вынести справедливое решение. Если бы я в своей жизни часто отваживался совершать несправедливости по отношению к остальным гражданам, вы не без основания могли бы обвинить меня в том, что по отношению к этому человеку я совершил несправедливость. Но всем известно, что я никого из граждан не лишал состояния, ничью жизнь не подвергал опасности, никого не вычеркивал из списка лиц, имеющих гражданские права, никого не вписывал в список вместе с Лисандром
(19) То, что я ни в коей мере не являюсь виновником конфискации денег у Каллимаха, доказано мною, я полагаю, с достаточной степенью убедительности. Но то, что у него не было никакого права привлекать меня к суду по поводу всего того, что тогда происходило, — даже если бы я был виновен во всем том, в чем он меня обвиняет, — вы сейчас узнаете из текста соглашений. Возьми, пожалуйста, свиток.
Текст соглашений
(20) Так разве недостаточно справедливы те причины, на основании которых я выступаю со своей параграфа? Разве достигнутые соглашения не освобождают яснейшим образом от судебных преследований всех тех, кто занимался доносами
Клятвы
(21) Так разве не возмутительно, граждане судьи, чго, в то время как существуют такие соглашения, скрепленные такими клятвами, он, Каллимах, настолько возомнил о своем красноречии, чго понадеялся убедить вас вынести решение, противоречащее указанным соглашениям и клятвам! Конечно, если бы он увидел, что наше государство сожалеет по поводу того, что было совершено, тогда не следовало бы удивляться его поступку. Ныне же вы не только своей законодательной деятельностью показали, как высоко вы ставите достигнутые соглашения, (22) но даже Филона из дема Койла
(27) Подумайте и о том, что вы должны вынести решение по делу величайшей важности. Вы подадите свой голос относительно заключенных соглашений, нарушение которых ни вам, ни кому‑либо другому никогда не приносило пользы; такую силу имеют соглашения, что важнейшие основы жизни как эллинов, так и варваров определяются договорами. (28) Доверяя соглашениям, мы приезжаем друг к другу и доставляем то, в чем каждый испытывает необходимость; с их помощью мы ведем свои собственные дела, прекращаем и вражду, возникающую между частными лицами, и общегосударственные войны. Это единственное общее благо, которым мы, люди, все постоянно пользуемся. (29) Так что следует всем поддерживать соглашения и договоры и более всего вам. Немного времени прошло с тех пор, как мы, будучи побеждены в войне и оказавшись в подчинении у врагов, прибегли к помощи соглашений и клятв (в то время многие желали уничтожить наше государство); и, если бы лакедемоняне осмелились их нарушить, каждый из вас проникся бы самым сильным негодованием. (30) И как мы сможем упрекать в нарушении соглашений других, когда сами в этом будем повинны? Кому покажется, что мы подвергаемся несправедливому обращению, совершаемому в нарушение соглашений, если даже мы сами не станем проявлять себя в качестве людей, ставящих их превыше всего? Какие залоги верности мы сможем отыскивать у других, если мы станем так необдуманно нарушать те, которые мы сами дали друг другу? (31) Надо упомянуть и о том, что, после того как наши предки совершили на войне многие и прекрасные подвиги, государство наше благодаря этим соглашениям стяжало себе не менее громкую славу. Многие государства могут похвалиться прекрасными подвигами, совершенными на войне, но никто не укажет на государство, которое лучшим образом, чем наше, достигло примирения в междоусобной борьбе. (32) В тех делах, совершение которых сопряжено с опасностью для жизни, успех, пожалуй, чаще всего зависит от случая; что же касается нашей умеренности в отношении собственных граждан, то здесь все следует приписать только нашему собственному благоразумию. Поэтому не следует предавать эту добрую славу нашего государства.
(33) Так пусть же никто не считает, что я нарушил меру сдержанности и допускаю сильные преувеличения, произнося такие речи в то время, как защищаю свое собственное дело. Ведь эта судебная тяжба сводится не только к указанной сумме денег. В той же мере, как мне надо защищаться в связи с этим иском, вам надлежит защищать то, о чем говорилось выше. О последнем надлежащим образом никто не смог бы высказаться, да и штрафа соответственного назначить за нарушения. (34) Ведь этот процесс тем и отличается от других процессов, что все другие судебные дела касаются только тяжущихся сторон, в этом же деле затронуты общие интересы государства. По поводу этого процесса вы судите, произнося сразу две клятвы: ту, которую вы обычно произносите при всех других судебных делах, и другую — ту, при помощи которой вы закрепили названные выше соглашения. Решив этот спор несправедливо, вы нарушите не только законы нашего государства, но и законы, общие для всех людей. Отсюда вытекает, что при вынесении решения вы не должны руководствоваться симпатиями или чувством снисхождения, или чем‑нибудь иным, а только к–ми клятвами, о которых шла речь выше.
(35) Что касается того, что вам необходимо придерживаться такого мнения по поводу соглашений (и вместе с тем это будет полезно и справедливо), — против этого, я полагаю, не станет возражать и сам Каллимах. Думаю, что, выступая перед вами, он будет стенать по поводу своей бедности в настоящий момент и происшедшего с ним несчастья и будет говорить о том, что он претерпит тяжкое и алое бедствие, если в соответствии с той суммой, которой он лишился во время господства олигархов, будет вынужден заплатить эпобелию при восстановленной демократии, и что если он тогда был вынужден стать изгнанником из- за своего состояния, то теперь, когда появилась для него возможность добиться справедливости, он вдруг окажется лишенным гражданских прав. (36) Он будет жаловаться и на то, что произошло во время переворота
(42) Примите же во внимание и то (хотя, возможно, кому- нибудь покажется, что я повторяюсь), как много людей внимательно следят за этим процессом, не потому, что принимают близко к сердцу наши дела, но потому, что, как они полагают, дело идет о судьбе принятых соглашений. Вынеся справедливое решение, вы создадите им условия для безопасного существования в нашем государстве; но если вы и ого не сделаете, если вы выступите в роли мстителей по отношению ко всем без разбору, принимавшим тогда участие в государственных делах, то подумайте, каково будет настроение тех, кто оставался в городе? (43) Какие мысли возникнут у тех, кто знает за собой самые незначительные проступки, когда они увидят, что даже те, кто как граждане вел себя благопристойно, не могут добиться для себя правды? Представьте себе, какого можно будет ожидать смятения, когда одни будут поощрены в своем ремесле сикофанта, так как вы сами признаете за ними это право, другие же проникнутся страхом перед нынешним устройством государства, не оставляющего им никакого безопасного убежища! (44) Разве не следует опасаться того, что, нарушив клятвы, мы придем вновь к тому бедственному положению, находясь в котором мы оказались вынуждены заключить настоящие соглашения? Вам нет необходимости познавать на опыте других, какое благо представляет собой согласие граждан и какое зло — междоусобная война. Вы в достаточной степени отведали и того и другого, так что, пожалуй, и других лучшим образом сможете вразумить относительно всего этого!
(45) Чтобы не показалось, будто я гго той причине так долго задерживаю ваше внимание на этих соглашениях, что по их поводу легко произносить и большие и справедливые речи, хочу добавить только одно: вспомните об всем этом, когда отправитесь к урнам для голосования. Прежде чем заключить эти соглашения, мы воевали — одни, запершись в стенах города, другие же, захватив Пирей, ненавидя друг друга больше, чем врагов, которых оставили нам наши предки. (46) После того же как мы достигли соглашения, обменявшись залогами верности, мы живем в таком прекрасном и ко всеобщему благу устроенном государстве, как будто и не было у нас никаких несчастий. И если тогда нас все считали неразумнейшими и несчастнейшими из всех людей, ныне мы кажемся самыми счастливыми и благоразумными из эллинов. (47) Отсюда следует, что тех, кто осмеливается нарушать достигнутые соглашения, надо подвергнуть не только обычным наказаниям, но и самым жестоким как виновников величайших зол — и особенно следует наказывать тех, кто прожил это время так, как Каллимах. Ведь он во время войны, которую лакедемоняне вели не переставая в течение 10 лет, ни одного дня не провел в строю под началом стратегов, (48) а находился тогда в бегах, скрывая свое состояние, и, только после того как Тридцать тиранов захватили власть, вернулся на корабле в город. Он говорит о себе, что является демократом, но, по–видимому, он настолько сильнее, чем другие люди, желал установления демократического строя, что, даже когда пострадал, не захотел уйти из города, предпочитая скорее терпеть осаду вместе с теми, кто его обидел, чем выступать на политической арене вместе со всеми вами, пострадавшими сообща. (49) Он оставался вместе с ними, участвуя в политической жизни, до того самого дня, когда вы собрались штурмовать город, и только тогда он вышел из города, не потому, что ненавидел установленный тогда там строй, но из опасения перед грядущей опасностью, как он сам потом объяснял. Когда же после вторжения лакедемонян народ оказался заперт в Пи- рее, он вновь бежал оттуда и проводил время в Беотии, так что его надлежит скорее отнести к числу перебежчиков, чем к числу изгнанников. (50) И вот, выступив в такой роли по отношению к тем, кто из Пирея, и по отношению к тем, кто оставался в городе, и вообще по отношению ко всему нашему государству, он не желает пользоваться равными со всеми другими правами, но хочет иметь преимущество перед всеми, как будто он один был обижен или является лучшим из граждан, или претерпел наибольшие бедствия, защищая наши интересы, или же, наконец, принес величайшую пользу нашему государству.
(51) Я хотел бы, однако, чтобы вы знали его так же, как я, чтобы вы не проявляли жалости к нему по поводу его потери, но вознегодовали бы по поводу того, что у него осталось. Ныне же, для того чтобы рассказать обо всех других людях, против кого он злоумышлял, о тяжбах, которые он затевал, о доносах, которые он писал, о тех, с кем вступал в заговоры, против кого лжесвидетельствовал, — для всего этого мне не хватило бы времени вдвое большего по сравнению с тем, которое мне отведено. (52) Услышав только об одном из подобных им содеянных злодеяний, вы получите ясное представление обо всем его низком поведении вообще. Кратин затеял тяжбу о земельном участке с родственником этого человека. Когда дело дошло до насильственных действий, они спрятали рабыню и обвинили Кратна в том, что он проломил ей череп, говоря, что от этой травмы она и умерла. На этом основании они подали на него в суд, что находится в Палладии
Свидетели
(55) Так кто же сможет достойным образом изобличить его злодеяния? Кто сможет отыскать более наглядный пример низости, преступлений, сикофантства? Существуют такие преступления, которые не раскрывают всей природы людей, их содеявших, но из подобных действий легко можно себе составить представление о всей жизни преступников, которые их совершили. (56) Чего же еще можно ожидать от человека, дерзнувшего свидетельствовать о живых, что они мертвы? И тот, кто в чужих делах ведет себя подобным образом, на что только не отважится, если дело встанет о его собственных интересах? Как же можно ему верить, когда он защищает самого себя, если он изобличен в клятвопреступлении по поводу дела, касающегося других? Кто и когда оказывался изобличенным в лжесвидетельстве более ясным образом? Других людей вы судите на основании их речей, но ложность его свидетельства уже известна судьям. (57) Теперь же, зная за собой такие преступления, он осмелится утверждать, что я лгу, — вытворяя подобное тому, как если бы Фринонд стал обвинять кого- нибудь в плутовстве или Филург, похитивший Горгоней- он
(58) Против Каллимаха можно выдвинуть множество обвинений — так он устроил свою жизнь в качестве гражданина. Что же касается меня, то я не буду говорить обо всех остальных исполнявшихся мною литургиях. Упомяну лишь об одной, за выполнение которой вы не только по справедливости проникнетесь ко мне благодарностью, но и сможете использовать этот факт как доказательство при решении всего этого дела. (59) Когда наше государство потеряло весь свой флот в Геллеспонте
Анит вместе с Фрасибулом руководил восстановлением демократии после свержения тирании Тридцати. Анит также был обвинителем Сократа во время процесса, учиненного над греческим философом в 399 г. до н. э. (см.: Plat. Men. 90А; Xen. Hell. II. 3. 42; Andoc. De myst 150; Plat. Apolog. Socr. 23E; Diog. L. II. 38).
«Эгинская речь» Исократа была произнесена на процессе по делу о наследстве Фрасилоха, которое разбиралось в эгинском суде. Это единственный известный нам пример судебной речи того времени, произнесенной за пределами Аттики. Данный факт говорит об исключительно широкой известности Исократа как логографа (составителя судебных речей). Процесс по делу о наследстве Фрасилоха состоялся, очевидно, после 393 года до н. э. Фрасилох и его приемный сын, от лица которого произносится речь, — оба сифносские аристократы, вынуждены были покинуть родной остров Сифнос, после того как в результате битвы при Книде Киклады вышли из‑под контроля Спарты и оказались в сфере афинского влияния (см.: Xen. Hell. IV. 8. 7; Diod. XIV. 84). Некоторое время Фрасилох и его спутник жили на острове Мелос, затем в Трезене и наконец попали на Эгину. Здесь Фрасилох заболел и спустя шесть месяцев умер, что произошло, по–видимому, не ранее 391 года до н. э. Учитывая, с другой стороны, что в 390/389 году до н. э. началась война между Афинами и Эгиной (см.: Xen. Hell. V. 1. 1), что должно было весьма затруднить сношения всякого рода между обоими государствами, мы можем считать наиболее вероятной датой составления «Эгинской речи» 391 или 390 год до н. э.
(1) Я думал, эгинеты, что Фрасилох так хорошо распорядился своим имуществом, что никто никогда не станет возражать против оставленного им завещания. Но раз уж противная сторона настроена так, что оспаривает и столь прекрасно составленное завещание, мне придется попробовать добиться от вас того, что мне причитается по праву. (2) Я испытываю чувство, противоположное тому, которое испытывает в таких случаях большинство людей. В самом деле, по моим наблюдениям, другие сильно расстраиваются, когда незаслуженно из‑за чего‑нибудь попадают в затруднительное положение. Я же чуть ли не благодарность питаю к этим людям за то, что они меня втянули в это состязание. Ведь если бы это дело не было передано в суд, вы едва ли (могли бы узнать, как я вел себя по отношению к покойному и как я стал его наследником. Узнав же, как было дело, вы все поймете, что по справедливости я вполне заслужил большего дара, чем этот
(4) Удивляюсь и хлопочущим за нее. Они, видимо, думают, что для них в этом деле нет никакого риска, так как, даже и потерпев поражение, они не понесут никакого наказания
(5) Так вот, Фрасилл, отец завещателя, не получил от своих предков никакого имущества. Однако, став ксеном
(10) Мы же с Фрасилохом, переняв от родителей наших столь тесную дружескую привязанность, о которой я только что говорил, еще более упрочили ее. В самом деле, в детстве мы были друг· для друга больше чем братьями и никогда не ходили порознь ни на жертвоприношения, ни на театральные представления, ни на какие другие празднества.
И, став взрослыми, мы никогда ни в чем не поступали вопреки воле друг друга, но и в наших частных предприятиях действовали всегда единодушно, в государственных делах имели одно и то же мнение. И друзья и ксены были у нас общие. (11) Да нужно ли говорить о нашей дружбе, пока мы были еще на родине? Но ведь и став изгнанниками, мы все равно не захотели жить врозь. В конце концов он заболел чахоткой и болел долго. Его брат Сополис скончался еще раньше. Матери же и сестры при нем не было. И вот я, когда он оказался в таком одиночестве, так усердно и заботливо за ним ухаживал, что он думал, что не сможет по достоинству отблагодарить меня за все, сделанное мной для него. (12) Однако он сделал все возможное и, когда почувствовал себя совсем плохо и уже больше не надеялся выжить, позвал свидетелей и в их присутствии объявил меня своим сыном и передал мне свою сестру и свое имущество
Завещание
Прочги мне теперь эгинский закон. Ведь в соответствии с ним должно было составить завещание, так как здесь, на Этне, мы жили, став метеками.
Закон
(13) Вот по этому‑то закону, эгинеты, Фрасилох и усыновил меня, своего соотечественника и друга, родом не хуже других граждан Сифноса, получившего такое же образование и воспитание, как и он сам. Не знаю, можно ли было лучше исполнить закон, повелевающий усыновлять людей, себе подобных. (К секретарю): — Ну, а теперь возьми у меня кеосский закон. Его мы соблюдали, когда были полноправными гражданами у себя на родине.
Закон
(14) Если бы, эгинеты, эти люди отказывались признать эти два закона, ссылаясь на закон, принятый в их государстве, то в этом, пожалуй, не было бы ничего удивительного.
Однако ведь и этот закон имеет тот же смысл, что и оба предыдущих. (К секретарю): — Возьми у меня эту книгу.
Закон
(15) Итак, что же им еще остается, когда они сами признают, что Фрасилох оставил завещание, а законы все на моей стороне, а не на их: и ваш закон, принятый здесь, где будет решаться это дело, и закон Сифноса, откуда родом был тот, кто оставил завещание, да, наконец, у них самих, возбудивших эту тяжбу, на родине существует такой же закон. Впрочем, как вы думаете, что может остановить этих людей, которые пытаются убедить вас, что следует признать недействительным завещание, хотя оно составлено в согласии со всеми законами, а вы клялись, что будете судить именно по этим законам?
(16) Итак, что касается самого дела, то о нем, я думаю, уже вполне достаточно сказано. Однако, чтобы ни у кого не сложилось мнение, что я, не имея достаточных к тому оснований, завладел наследством, или чго эта женщина, показав себя с лучшей стороны по отношению к Фрасилоху, оказалась лишенной имущества, хочу сказать еще следующее. Ведь мне было бы стыдно за усопшего, если бы мне не удалось вас всех убедить в том, что он совершил это не только в соответствии с законами, но и вообще справедливо. (17) Я полагаю, что это легко можно будет доказать. В самом деле, мы с ней — совершенно разные люди. В то время как эта особа, домогающаяся наследства в силу родственных с ним отношений, все время ссорилась и с ним самим, и с Сополисом, и с их матерью и вообще вела себя недоброжелательно, я, со своей стороны, могу показать, что не только по отношению к Фрасилоху и его брату, но и по отношению к самому имуществу, из‑за которого мы теперь спорим, вел себя так, как подобает самому лучшему другу.
(18) Будет очень трудно говорить теперь о прошлом. Дело в том, что, когда Пасин захватил Парос
(21) Вот каким опасностям я подвергался, выгоды же из всего этого никакой не получил. Хочу еще сказать и о том, как я, угождая ему, сам претерпел величайшие несчастья. Ведь когда мы прибыли на Мелос и он узнал, что мы собираемся здесь остаться, он стал просить меня плыть вместе с ним в Трезену и ни в коем случае его не покидать, ссылаясь на свой телесный недуг и на то, что у него много врагов, и говоря, что без меня он вообще не сможет устроить свои дела. (22) И, несмотря на то, что моя мать боялась предстоящего переселения, так как она узнала, что местность в Трезене — нездоровая, да и ксены советовали мне оставаться здесь, мы все‑таки решили поступить так, как было угодно ему. И вот не успели мы прибыть в Трезену, как напали на нас такие болезни, что я сам едва избежал смерти, в течение каких‑нибудь тридцати дней похоронил сестру, девушку четырнадцати лет, а вслед за ней — не прошло еще и пяти дней — и мать скончалась. Представляете, что должен был и чувствовать, испытав такие превратности судьбы? (23) Ведь я раньше никаких бед не знал. А тут вдруг пришлось испытать и изгнание, и жизнь на чужбине, лишиться своего кровного и, наконец, в довершение ко всему этому видеть, как твои собственные мать и сестра, изгнанные из отечества, на чужой земле и у чужих людей оканчивают свои дни. Поэтому, я думаю, никто мне по–настоящему не позавидует, даже если бы я и извлек какую‑то пользу из положения, в котором оказался Фрасилох. Ведь для того, чтобы угодить ему, я, поселившись в Трезене, претерпел такие невзгоды, что едва ли когда‑нибудь смогу забыть о них.
(24) Мои противники не смогут также утверждать, что я терпеливо сносил все это, пока у Фрасилоха хорошо шли дела, в несчастье же покинул его. Ведь как раз в это‑то самое время я с еще большей очевидностью доказал свое благорасположение к нему. В самом деле, когда он, поселившись в Эгине, заболел той самой болезнью, от которой и умер впоследствии, я гак за ним ухаживал, что не знаю, мог ли кто‑нибудь друг ой так же ходить за больным, который по большей чахли находился в плохом состоянии, и тогда, когда он сам еще мог передвигаться, и впоследствии, когда он на протяжении шести месяцев, не вставая, лежал в постели. (25) И никто из его родственников не захотел разделить с ним его мучения и даже взглянуть на него никто не явился, кроме матери и сестры, которые, однако, больше другими делами занимались, так как обе они больными прибыли из Трезены и сами нуждались в уходе. Я же, несмотря на такое отношение к нему всех остальных, не пал духом и не отступился, но ухаживал за ним, имея помощником одного только раба, (26) потому что и слуг при нем никаких не осталось. Ведь он и по природе был человеком тяжелого нрава, а тут из‑за болезни стал еще раздражительнее, так что едва ли стоит удивляться, что они оставили его. Гораздо удивительнее то, что я смог все это выдержать, ухаживая за ним во время такой болезни. Он ведь в течение долгого времени был покрыт нарывами; поднять его с постели было невозможно, (27) а муки он терпел такие, что у нас дня не проходило без слез. Оплакивали мы и горести наши, и изгнание, и то, что мы одни совсем остались. И так продолжалось непрерывно: мне нельзя было уйти или выказать нерадение, и это было для меня страшнее всех моих бедствий.
(28) Мне хотелось, чтобы вы ясно поняли, как я себя вел по отношению к нему. И я думаю, что после этого вы не сможете спокойно выслушать речь моих противников
(30) И вот, после того как я показал себя таким образом, со мной осмеливается судиться из‑за имущества покойного эта особа, которая даже навестить его не сочла нужным, хотя он болел так долго, а она каждый день справлялась о его здоровье и добраться до нас могла бы без труда. И теперь, после всего этого, они решаются назвать его братом, как будто не понимают того, что, насколько близким себе человеком они его признают, настолько тяжелее будет их вина перед ним. (31) Этой женщины не было при нем, когда он готовился к смерти, хотя она и видела наших сограждан, которые были в Трезене по пути на Эгину, куда они направлялись, чтобы принять участие в его похоронах. Она была настолько жестокосердной и бесчувственной, что даже на похороны не пожелала явиться. На наследство же сразу предъявила иск, не выждав и десяти дней
(34) По словам моих противников, они верят тому, что Фрасилох оставил завещание, но считают, что оно составлено плохо и неправильно. Однако, эгинеты, мог ли кто‑нибудь лучше и с большей пользой, чем это сделал Фрасилох, устроить свои дела? Он и дом свой не оставил без наследника, и друзей отблагодарил, и к тому же мать и сестру сделал хозяйками не только своего имущества, но и моего также, выдав одну из них за меня, другой же оставив в моем лице сына. (35) Разве лучше поступил бы он в том случае, если бы никого не назначил опекуном своей матери, совершенно забыл бы обо мне, бросил бы на произвол судьбы сестру и позволил бы прекратиться своему роду?
(36) Но, может быть, я был недостоин того, чтобы стать приемным сыном Фрасилоха и взять в жены его сестру? Это, однако, могут засвидетельствовать все жители Сифноса: мои предки и по происхождению, и по богатству, и по известности, и во всех прочих отношениях были первыми среди граждан. Кто удостаивался более высоких должностей в государстве, нежели они? Кто платил больше налогов? Кто лучше и с таким великолепием исполнял хорегии и прочие повинности? Из какого другого рода на Сифносе вышло столько басилеев
(38) Я думаю также, что он и своему брату Сополису угодил бы таким завещанием. Ведь тот ненавидел эту женщину и думал, что она питает к нему вражду во всем, что бы он ни делал, меня же считал самым близким своим другом. Он часто выказывал свое расположение ко мне. Особенно же ясно он дал его почувствовать, когда мы вместе с нашими товарищами по изгнанию и с помощью наемников
(42) Итак, вы слышали почти все, что касается моих и этой женщины отношений с Фрасилохом и Сополисом. Теперь они, пожалуй, прибегнут к тому единственному доводу, который у них еще остался, и будуг говорить, что Фрасилл, отец этой особы, конечно, считал бы себя оскорбленным (если мертвые вообще воспринимают каким‑то образом то, что здесь происходит)
(44) Ибо я думаю, что он строже всех осудил бы эту женщину, если бы узнал, как она обошлась с его сыновьями. Едва ли он стал бы сердиться, если бы вы решили дело так, как этого требует закон. Гораздо скорее он разгневался бы, если бы увидел, что завещания, оставленные его детьми, объявляются недействительными. Ведь если бы Фрасилох просто отдал свое имущество в мой дом, это можно было бы поставить ему в упрек. Он же, напротив, меня самого ввел в их дом, так что они получили нисколько не меньше, чем дали
(45) Да и помимо всего этого было бы вполне естественно ожидать, что Фрасилл как никто другой встанет на сторону тех, чьи притязания на наследство основаны на дарственной
(47) Поэтому, если вы присудите мне это наследство, вы, несомненно, сделаете угодное и Фрасиллу, и всем тем, кто имеет какое‑либо касательство к этому делу. Если же, поддавшись убеждениям этой женщины, вы будете ею обмануты, вы этим не только мне причините обиду, но оскорбите и Фрасилоха, оставившего это завещание, и Сополиса, и их сестру, теперь являющуюся моей женой, наконец, их мать, которая будет тогда несчастнейшей женщиной, так как ей, потерявшей своих детей, придется в довершение ко всему стать свидетельницей того, как их посмертная воля ни во что не ставится, дом остается без наследника, (48) имущество суд передает той, которая всегда радовалась их бедствиям, а я никак не могу добиться того, что мне положено по праву, я, который столько сделал для ее детей, что если бы кто‑нибудь сравнил меня не с этой особой, а с теми людьми, которым когда‑либо приходилось вести тяжбу из‑за наследства, полученного в качестве дара, то он, конечно, нашел бы, что я нисколько им всем не уступаю в верности своим друзьям. Но ведь таких людей следует почитать и высоко ценить, а не лишать их даров, которые получены ими от других. (49) Подобает также содействовать в исполнении закона, по которому нам дозволяется усыновлять и распоряжаться своим имуществом, помня, что люДям одиноким этот закон заменяет детей. Ведь благодаря этому закону и родственники, и люди, не связанные родством, больше заботятся друг о друге
(50) Итак, чтобы мне остановиться на этом и не занимать больше ваше время, обратите внимание на те же важные справедливые доводы, с какими я к вам обращаюсь. Первый из них — дружеские отношения с завещателями
Эта речь написана для афинянина, по–видимому, человека из народа, подвергнутого избиению богачом и аристократом Лохитом. По намекам, содержащимся в тексте речи, можно понять, что случай, послуживший поводом для устройства суда над Лохитом, произошел в ближайшие, следующие за падением Тридцати тиранов годы. Сохранилась лишь заключительная часть речи, в которой автор с помощью софистического приема амплификации (δείνωσις или αὔξησις) возводит проступок Лохита на уровень политического преступления и покушения на демократию.
(1) Так вот, то, что Лохит избил меня, напав первым, вам подтверждают все присутствовавшие при этом. За это преступление нельзя судить так же, как за другие. Нельзя за причинение телесного ущерба подвергать преступника тому же наказанию, что и за посягательство на чужое имущество. Ведь вы знаете, что для всех людей дороже всего их личная неприкосновенность. Ради нее мы установили законы, ради нее мы сражаемся за свободу, добиваемся демократии и делаем все остальное в своей жизни. Поэтому самым тяжким наказанием подобает вам покарать тех, кто покушается на это наиболее чтимое вами право.
(2) Вспомните, что и наши законодатели более всего заботились о личной неприкосновенности граждан. Во–первых, ведь для преступлений этого рода они в виде исключения разрешили как в частных, так и в общественных делах начинать судоговорение без внесения залога
(4) Было бы удивительно, если бы вы, считая достойным смертной казни того, кто проявил себя как насильник при олигархическом режиме, людей, творящих то же самое в демократическом государстве, отпускали безнаказанными. Ведь по справедливости их следовало бы наказать еще строже, так как они еще более явственно обнаруживают ι вою преступность. В самом деле, что может натворить человек, решающийся на преступление теперь, когда это запрещено, в такое время, когда сами правители государства милостиво расположены к людям, совершающим такие дела?
(5) Лохит, пожалуй, попытается свести на нет это дело, издеваясь над обвинением и доказывая, что я нисколько не пострадал от его ударов и говорю о происшедшем больше, чем дело того заслуживает. Я, со своей стороны, конечно, никогда не обратился бы к вам, если бы при том, что произошло, мне не было нанесено оскорбление. Теперь же я хочу получить от него удовлетворение не за тот вред, который он причинил мне своими побоями, а за понесенное мною надругательство и бесчестие, (6) ибо именно эта проступки среди свободных людей заслуживают наибольшего негодования и самого сурового наказания. Ведь я знаю, что, когда вы выносите кому‑нибудь приговор за ограбление святыни или за воровство, вы не пытаетесь соразмерить наказание с количеством украденного, а всех одинаково присуждаете к смерти, так как считаете справедливым, чтобы за одинаковые преступления люди несли и одинаковое наказание
(9) Я думаю, что это дело вызовет в вас справедливое негодование, когда вы рассудите, насколько оно [насилие] опасней всех других преступлений. Вы увидите, что, в то время как другие беззакония затрагивают нашу жизнь только с одной какой‑нибудь стороны, насилие на все оказывает пагубное влияние и многие семьи из‑за него погибли, многие города были разрушены. (10) Нужно ли тратить время на рассказы о чужих несчастьях? Ведь мы сами уже дважды видели демократию низвергнутой
(12) Помня об этом, вы должны наказывать не только тех, кто тогда вас притеснял, но и тех, кто теперь хочет восстановить в государстве такие порядки. При этом гораздо строже следует наказывать тех, кто может пойти на преступление в будущем, нежели тех, кто уже прежде совершил его, так как гораздо лучше стремиться к предотвращению тех злых дел, которые могут еще произойти, чем добиваться возмездия за уже совершившееся. (13) И не дожидайтесь, пока, собравшись все вместе и улучив момент, они поднимут руку на целое государство. Нет, наказывайте их по любому поводу, какой бы они вам ни давали, считая удачей, если кто‑нибудь из них, пусть даже и в незначительном проступке, обнаружит всю свою преступность и будет уличен вами. (14) Конечно, лучше всего было бы, если бы преступников можно было отличать от других людей по какому‑нибудь внешнему признаку, с тем чтобы наказывать их, прежде чем они причинят вред кому‑нибудь из граждан
(15) Подумайте также и о том, что бедняки не знают страхи за свое имущество, физическое же насилие угрожает в равной степени всем: и богатым и бедным. Поэтому, наказывая вора, вы приносите пользу только богатым, тогда как, карая насильника, защищаете самих себя
(19) И пусть никто из вас, видя, что я беден и принадлежу к простому народу, не сочтет, что я недостоин того, чтобы получить от обидчика такое вознаграждение
Итак, я рассказал о деле, насколько это было в моих силах. Если же кто‑нибудь из присутствующих может подгвердить что‑либо из того, что я говорил, пусть поднимется сюда и скажет это вам.
Эта речь, как и предыдущая, была написана вскоре после восстановления демократии в Афинах в 403 году до н. э. Обвиняемый Евтиной удержал один талант из трех, оставленных ему на хранение Никием. От лица последнего выступает один из его друзей. Дело Евтиноя слушалось без свидетелей (в рукописях сохранился подзаголовок: ἀμάρτυρος). В конце речи возможен пропуск. Аристотель в своей «Риторике» (см.: Arst. Rhet. II. 19) цитирует одну фразу из «Против Евтиноя» Исократа, отсутствующую в рукописях.
(1) У меня нет недостатка в поводах для того, чтобы говорить в защиту присутствующего здесь Никия. Ведь он Мне друг и к тому же оказался в затруднительном положении, став жертвой несправедливости. А говорить сам за себя он не может. Все это вынуждает меня выступить в его защиту.
(2) О том, как возникло у него это дело с Евтиноем, я постараюсь рассказать вам, насколько смогу коротко. Так нот, этот самый Никий, когда Тридцать пришли к власти, был вычеркнут его врагами из списков граждан и внесен в список лиц, составленный по соглашению с Лисандром
Так как сложившиеся обстоятельства страшили его, он заложил свой дом, домашних вывез за границу, пожитки перенес ко мне, а три таланта серебром отдал на хранение Евтиною. Сам же он поселился за городом. (3) Спустя немного времени он захотел уехать и попросил вернуть ему деньги. Евтиной же отдал два таланта, а про третий сказал, что его вообще не брал. Никий в то время ничего другого не мог поделать, как только пойти к своим друзьям и взывать К их состраданию, жалуясь и рассказывая о том, что с ним произошло. Впрочем, он был столь высокого мнения об Евтиное и к тому же так напуган случившимися событиями, что скорее смолчал бы, даже лишившись кое–чего, чем стал жаловаться, ничего не потеряв.
(4) Так обстоят дела. Мы находимся в затруднительном положении. Ведь при Никии, когда он отдавал на хранение эти деньги и когда он получал их обратно, не было ни одного человека: ни свободного, ни раба
(5) Я полагаю, все вы хорошо знаете, что ложными доносами занимаются обычно люди, умеющие хорошо говорить, у которых, однако, нет ничего за душой. Жертвами же доносов становятся чаще всего люди, не способные к публичным выступлениям, денег же для уплаты имеющие вполне достаточно. Но Никий как раз богаче Евтиноя, в речах же менее искусен. Поэтому нет ничего такого, что побуждало бы его к несправедливому выступлению против Евтиноя. (6) Да и по самой сути дела можно понять, что гораздо скорее Евтиной мог взять деньги, а затем отрицать это, чем Никий стал бы обвинять его, если бы он ничего ему в действительности не давал. Понятно ведь, что все совершающие бесчестные поступки делают это ради выгоды. Вор владеет тем, ради чего он пошел на преступление. Подавший же на него жалобу еще не знает, получит он назад свое имущество или нет. (7) К тому же политическое положение в государстве было тогда неустойчивым и суды не работали, так что жаловаться было совершенно бесполезно, а захвативший чужое имущество мог ничего не бояться. И ничего удивительного в том, чтобы присвоить деньги, полученные с глазу на глаз, не было в то время, когда и бравшие в долг при свидетелях потом отрицали это. Поэтому нелепо было бы в те времена надеться получить что‑нибудь по ложной жалобе, когда невозможно было добиться того, что тебе по справедливости причиталось.
(8) Но, даже если бы Никию ничто не препятствовало, но он и мог бы, и хотел стать вымогателем, он, конечно, быстро бы понял, что ему ни в коем случае не следует подавать жалобу на Евтиноя. Ведь люди, решившиеся на такое дело, никогда не начинают с друзей, а наоборот, с их помощью нападают на других и обычно стараются вовлечь в тяжбу такого человека, которого им нет надобности бояться или стыдиться, про которого они знают, что он богат, но одинок и не может сам вести дело. (9) Евтиной же — человек как раз совершенно противоположного рода. Он — двоюродный брат Никия, говорить и действовать умеет лучше, чем он. Денег у него — мало, друзей, напротив, — много. Так что трудно найти менее подходящего человека, чем этот, для того чтобы затеять с ним тяжбу. Впрочем, мне кажется, поскольку я знаю о их близком родстве, Евтиной и сам не осмелился бы нанести Никию эту обиду, если бы только мог из кого‑нибудь другого вытянуть столько же денег.
(10) Но у них дело было проще
(11) И вот самое лучшее и вполне убедительное доказательство этого: когда жалоба была подана, в городе у власти была олигархия, при которой положение обоих тяжущихся было таково, что Никий, если бы он и в самом деле уже до этого имел обыкновение заниматься ложными доносами, тогда, конечно, должен был бы воздержаться от этого, Евтиной же, даже если бы прежде он никогда не помышлял о беззаконии, в то время скорее всего осмелился бы пойти на это. (12) Ведь один из них именно за свои провинности был тогда в почете, другой же из‑за своего богатства подвергался опасности — все вы знаете, что в то время опаснее было прослыть богатым человеком, чем преступником, ибо эти захватывали чужое, те же лишались своего имущества. Ведь те люди, которым принадлежала тогда власть в государстве, не заботились о наказании преступников, людей же имущих лишали того, что у них было, и считали тех, кто творил беззакония, верными себе, богачей же — своими врагами
(16) Но хватит об этом. Может быть, Евтиной скажет, как он раньше уже говорил, что, если бы он хотел действовать вопреки закону, он, конечно, никогда не отдал бы две трети доверенных ему денег, оставив за собой только третью их часть, но, каковы бы ни были его намерения, он, и нарушая закон, и соблюдая его, поступил бы одинаково со всей этой суммой. (17) Но, я думаю, все вы знаете, что любой человек, когда он решается на неправедное дело, думает и о предстоящей ему защите, и нет ничего удивительного в том, что Евтиной, предвидя наше сегодняшнее словопрение, поступил именно так, а не иначе. Я мог бы назвать и других людей, которые, взяв в долг деньги, большую их часть потом отдавали, удержав только небольшую сумму, и благодаря этому, греша по мелочам, в значительных делах показывали себя порядочными людьми. Так что Евтиной — совсем не первый и не единственный, кто поступает таким образом. (18) Вам следует учесть, что, если вы будете внимать оправданиям такого рода, вы тем самым установите правило для нарушителей закона, и впредь они будут одно отдавать, другое оставлять при себе. Ведь если уж они имеют такое намерение, для них будет прямой выгодой то, что они смогут, пользуясь уже отданным как свидетельством своей благонадежности, безнаказанно присваивать все остальное.
(19) Обратите внимание также и на то, что Никий легко мог бы привести в свою пользу те же доказательства, которые Евтиной использовал для своей защиты. В самом деле, когда он получал назад свои два таланта, при нем никого не было, и, если бы он имел желание и решился стать вымогателем, он, конечно, никогда не признал бы, что получил эти деньга, но потребовал бы все их целиком; Евтиной же, со своей стороны, рисковал бы гораздо более крупной суммой, чем теперь, и вместе с тем у него не было бы и того доказательства его невиновности, которым он теперь пользуется. (20) И кроме того, никто не мог бы объяснить, почему Никий подал именно такую жалобу, а не какую‑нибудь другую, тогда как причины поведения Евтиноя легко понять каждому. Ведь, когда с Никием случилось это несчастье, все его родные и близкие знали, что деньги, которые у него были, он оставил на хранение Евтиною. (21) Этот же, со своей стороны, знал что многие люди осведомлены о том, что деньги находятся у него, хотя никто не знал, сколько их. Вот он и рассудил, что, если он возьмет себе только часть от всей суммы, никто не сможет его уличить в этом, если же захватит все, все будут знать об этом. Он, стало быть, предпочел, взяв достаточное количество денег, сохранить за собой средство самозащиты, нежели, ничего не отдавая, лишиться потом всякой возможности отпереться.
По своему содержанию и литературному стилю письма Исократа близки его речам. В них мы видим те же основные идеи Исократа - пропаганду общеэллинского похода на Восток и поиски политического вождя, способного этот поход возглавить.
Не все письма Исократа признаются подлинными. По вопросу о достоверности некоторых писем среди ученых возникли разногласия. Вопреки Ф. Блассу и Е. Дрерупу, признававшим все девять писем Исократа подлинными, Виламовиц-Мёллендорф, Мюншер, Войте высказывают сомнения в подлинности III, IV, VI и IX писем.[1]
Письмо I, написанное сиракузскому тирану Дионисию в 367 г. до н. э., представляет собой только предисловие к письму, которое не было закончено, по-видимому, ввиду смерти адресата. Ссылаясь на благоприятную ситуацию, Исократ призывает Дионисия к свершению великих дел.
Следующим в хронологической последовательности является VI письмо, адресованное сыновьям Ясона, тирана города Фер. Судя по содержанию, оно должно относиться к 359 г. до н. э. Однако большинство ученых на основании анализа языка и стиля письма считают его неподлинным. Письмо носит риторический характер и содержит несколько замечаний об ораторском искусстве и по поводу отношения автора к монархии и тирании.
IX письмо - к Архидаму, приуроченное к 356 г. до н. э., почти единодушно признается современными учеными грубой и неудачной фальшивкой. Не только стиль письма, но и сама историческая ситуация, рисуемая в нем, вызывают сомнения. Невозможным кажется обращение Исократа к спартанскому царю с призывом избавить эллинов от тяготеющих над ними бедствий и возглавить поход против варваров в обстановке, когда сама Спарта находилась в состоянии упадка и не играла большой политической роли.
В VIII письме, датируемым временем около 350 г., Исократ обращается к правителям митиленян с просьбой вернуть из изгнания Агенора, учившего музыке его внуков. Обилие деталей, соответствующих подлинной исторической обстановке, стиль письма говорят о его достоверности.
Не вызывает сомнения и письмо VII, посланное Исократом Тимофею, правителю Гераклеи Понтийской, в середине 40-х гг. IV в. В письме Исократ дает Тимофею ряд советов, показывая, как, по его мнению, должен править гражданами благомыслящий тиран.
К подлинным письмам Исократа относятся и письма II и V. Письмо II - к Филиппу, датируемое 344/3 годом до н. э., носит в основном личный характер. Исократ отечески убеждает царя не рисковать своей жизнью, сражаясь с соседними варварскими племенами, призывает его к установлению тесных дружеских связей с Афинами, указывая, что и самому царю это принесет величайшие выгоды.
Адресованное Александру, сыну Филиппа, V письмо трактовалось сначала как дополнение ко II письму. Но письмо содержит несомненное свидетельство о том, что Аристотель является уже учителем Александра (а он стал им только с 343/2 г.), что позволяет датировать письмо 342/1 годом. Исократ хвалит Александра за любовь к науке и образованию и призывает его к деятельной жизни, причем в письме в скрытой форме содержится полемика с Аристотелем.
Язык письма IV, которое по мыслимой в нем ситуации должно относиться к 340/39 г., значительно отличается от языка Исократа. В этом письме Исократ якобы хлопочет перед Антипатром за некоего Диодота и его сына, находящихся при македонском дворе.
Письмо III - к Филиппу, прославляющее македонского царя и подчеркивающее единодушие между ним и эллинами, трактуется учеными как продукт промакедонской партии, как результат пропаганды официальной проэллинской политики Филиппа. Исходя из излагаемых в нем обстоятельств, оно могло быть написано только через два Месяца после битвы при Херонее, а как принято считать, Исократ к этому времени уже умер.
Таким образом, письма Исократа, написанные после 370 г. до н. э., в период расцвета его творчества, содержат в ряде случаев конкретные исторические факты, рисуют обстановку, в которой писал свои: произведения автор, и являются для знакомства с историей этого периода ценным источником[2].
(1) Исократ Дионисию желает здравствовать. Если бы я был помоложе, то не стал бы посылать письма, но сам бы побеседовал с тобой, приплыв сюда. Но поскольку расцвет моей жизни не совпал с решающим моментом в твоей практической деятельности (я уже устал и состарился, твои же дела находятся в состоянии наивысшего подъема), - я попытаюсь высказаться по их поводу в той мере, как это возможно в нынешних условиях.
(2) Я хорошо знаю[1], насколько выше стоит личное общение, по сравнению со всякой перепиской для тех людей, которые хотят выступить с советами[2]. Это происходит не только потому, что об одних и тех же вещах легче говорить при личной встрече, чем объясняться письменно, и также не из-за того, что все люди скорее доверяют словам, высказанным устно, нежели написанному тексту, внимая первым как полезным поучениям, вторые же принимая за сочинения литературного характера. (3) Ко всему этому ведь надо еще добавить, что при устных беседах, если что-нибудь покажется непонятным или неизвестным, или не заслуживающим доверия, то присутствующий рассказчик может коренным образом изменить дело; в письмах же и литературных сочинениях, если что-нибудь подобное будет иметь место, некому исправить положение (так как пишущий человек отсутствует, некому выступить с разъяснением того, что написано). Но, принимая во внимание, что судить о написанном будешь ты, я горячо надеюсь, что мы окажемся в роли людей, говорящих нечто полезное; я надеюсь также, что ты, отбросив все затрудняющие обстоятельства, о которых говорилось выше, обратишь свое внимание на самую суть дела.
(4) Некоторые из тех людей, которые близко с тобой соприкасались, пытались отпугнуть меня, говоря, что ты чтишь тех, кто тебе льстит, но презираешь тех, кто пытается давать тебе советы. Но даже если бы я и поверил их речам, я сохранил бы душевное спокойствие. Ныне же никто не может убедить меня в том, что можно приобрести такую славу и совершить подобные деяния, не учась одному, не внимая другому, не изобретая и выдумывая третьего, не собирая и не привлекая отовсюду всего того, при помощи чего возможно усовершенствование собственного ума и дарования.
(5) Итак, я решился по этой причине обратиться к тебе с письмом и собираюсь говорить тебе о вещах великого значения, о которых тебе из всех живущих на земле подобает услышать более, чем кому-либо другому. Не подумай, однако, что пылкость моего обращения к тебе продиктована моим желанием найти в твоем лице слушателя моих сочинении. Меня отнюдь не снедает честолюбие настолько, чтобы я желал достигнуть почестей при помощи торжественной речи; кроме того, мне хорошо известно, что ты сыт ими по горло. (6) К тому же еще всем ясно, что для лиц, желающих отличиться в красноречии, наиболее подходящей аудиторией является праздничное собрание (ведь только там человек сможет раскрыть силу своего искусства перед большим количеством людей); те же лица, которые хотят добиться своей речью чего-либо конкретного, должны обращаться с речами к тому, кто скорее всего сможет воплотить в действительность выдвинутые в данной речи предложения[3].
(7) Если бы я хотел вмешаться в дела какого-нибудь отдельного государства, я обратился бы со своей речью непосредственно к тем лицам, которые стоят во главе государства. Но поскольку я вознамерился выступить с советами об общем для всех эллинов благе и спасении, к кому же мне, по справедливости, скорее всего следовало бы обратиться, как не к человеку, который является первым среди эллинов по происхождению и обладает наибольшей силой?
(8) И нам представляется, что мы вспомнили обо всех этих вещах весьма кстати и вовремя. Когда гегемония принадлежала лакедемонянам, тебе не легко было бы заняться делами, касающимися нашей земли, и одновременно бороться со спартанцами и вести войну с карфагенянами. Но поскольку дела спартанцев[4] обстоят таким образом, что им надлежит радоваться, если они смогут удержать свою собственную землю[5], а наше государство охотно предоставило бы себя в твое распоряжение для совместной борьбы, если ты пожелаешь сделать доброе дело для всей Эллады, то какой же иной более удобный случай, чем настоящий, может выпасть на твою долю?
(9) Ты не должен удивляться тому, что я, не будучи ни политическим деятелем, ни стратегом, ни в другом отношении влиятельным человеком, берусь за это дело и пытаюсь выступить по двум столь важным вопросам- выступая одновременно в защиту интересов всей Эллады и обращаясь к тебе с советами. Ведь я с самого начала оказался в стороне от всякой общественной деятельности (объяснение причин[6] потребовало бы большого труда); что же касается науки, которая пренебрегает ничтожным, а пытается достичь лишь великих целей, - в ней я, пожалуй, не мог бы считаться одним из последних[7]. (10) Таким образом, отнюдь не следует удивляться тому, что я смог усмотреть полезное скорее, чем те люди, которые правят государством без разумного расчета, но стяжали себе большую славу. Насколько мы заслуживаем внимания, мы покажем не дальнейшими отговорками, а тем, о чем будет сказано ниже...
(1) Я знаю, что все люди обычно питают более теплые чувства к тем, кто их хвалит, нежели к тем., кто пытается давать им советы; это особенно относится к тому, кто выступает с советами, когда его о том никто не просит. Что же касается меня, то, если бы мне прежде не случалось обращаться к тебе с советами, полными благожелательности,[1] с помощью которых ты, как мне казалось, сможешь совершить то, что более всего тебя достойно, - я, возможно, и сейчас не рискнул бы высказываться по поводу касающихся тебя дел. (2) Но поскольку я намерен сосредоточить свое внимание на твоей деятельности как ради своего государства, так и ради остальных эллинов, то: я устыдился бы, если б, некогда обратившись к тебе с советами по менее важным вопросам, теперь, в связи с более важными делами, не сказал ни единого слова - особенно сознавая при этом, что те советы были связаны с достижением славы, эти же связаны с твоим спасением (о котором, как думают все те, кто слышит раздающиеся в твои адрес порицания, ты позабыл), (3) Нет ведь такого человека, который не признал бы, что ты слишком охотно, более чем это подобает царю, подвергаешь себя опасности, что ты больше стремишься снискать себе славу храбреца, чем решать дела высшей важности. Но ведь одинаково заслуживает порицания как то, что ты не окажешься более храбрым, чем другие, когда тебя окружат враги, так и то, что ты подвергаешь себя опасности, когда в этом нет необходимости, бросаясь в подобные схватки; причем, если ты и одержишь верх, все же не совершишь тем самым ничего великого, погибнув же, потеряешь вместе с жизнью все существующее благополучие. (4) Не каждую смерть на войне следует считать почетной: когда человек гибнет за родину, за родителей, за детей - такая смерть достойна похвалы. Смерть же, приносящую вред всему этому, наносящую ущерб деяниям и подвигам, совершенным прежде, следует считать достойной Порицания и ее следует избегать, так как она приносит не славу, а бесславие.
(5) Полагаю, что тебе полезно подражать тому, как ведут войны эллинские государства. Все они, отправляя войско в поход, имеют обыкновение помещать в недоступное для врага место органы управления и совет, который должен решать государственные дела. По этой причине, если они и потерпят одно поражение, их могущество не уничтожается, но они могут перенести множество подобных несчастий, а затем вновь воспрянуть после них, (6) На это следует обратить внимание и тебе и понять, что нет большего блага, чем жизнь, - тогда ты сможешь воспользоваться и плодами своих побед, и преодолеть несчастья, которые могут выпасть на твою долю, Ты мог бы увидеть, какую огромную заботу о жизни своих царей проявляют лакедемоняне, предоставляя им личную охрану из числа самых славных граждан[2]; для последних допустить гибель царей позорнее, чем самим бросить щит в бою. (7) Ты также не можешь не помнить того, что случилось с Ксерксом, желавшим поработить Элладу, и с Киром, претендовавшим на царскую власть[3]. Первый из них, претерпев столь великие поражения и несчастья, какие, как известно, не выпадали на долю никому другому, сохранив свою жизнь, сохранил и царскую власть и передал ее своим детям, а Азию[4] устроил таким образом, что она продолжает внушать эллинам Ничуть не меньший страх, чем раньше. (8) Напротив, Кир, одержав победу над всем войском царя и оказавшись господином положения, из-за своей опрометчивости[5] не только лишил себя столь великого могущества, но и сопровождавших его наемников подверг смертельной опасности. Я мог бы привести бесчисленное множество примеров тому, как гибель полководцев, стоявших во главе великих армий, влекла за собой и гибель многих десятков тысяч людей.
(9) Приняв все это во внимание, ты не должен ценить выше всего мужество, лишенное разумного расчета, основанное на неуместном честолюбии. Поскольку ты-знаешь, сколь много опасностей связано именно с монархическим строем, ты не должен искать себе новых, не приносящих славы и связанных с войной; ты не должен также состязаться с теми, кто добровольно хочет избавиться от полной несчастий жизни или кто ради большей платы за военную службу неразумно подвергает себя опасностям· (10) Тебе следует стремиться не к той славе, которую снискали себе многие греки и варвары, а к той, величие которой только тебе из всех ныне живущих людей окажется по плечу, и желать не тех доблестей, которые свойственны и дурным людям, но таких, которыми они никогда не смогут обладать[6]. (11) Тебе не следует вести трудных и не приносящих славы войн, когда есть возможность вести почетные, позволяющие легко добиться славы, и не следует затевать таких, которые принесут самым близким тебе людям заботы и страдания, а врагам доставят великие надежды (какие ты ныне доставляешь им своими действиями): ведь одержав верх над варварами, с которыми ты ныне воюешь, ты только гарантируешь безопасность своей собственной стране, а попытавшись низвергнуть того, кто ныне прозывается великим царем, ты и свою славу умножишь, и эллинам покажешь, с кем следует сражаться.
(12) Я бы дорого дал за то, чтобы иметь возможность обратиться к тебе за всеми этими советами до начала похода[7], чтобы ты, последовав им, не стал бы подвергать столь великой опасности свою жизнь; а если бы ты и не последовал им, я во всяком случае не оказался бы в положении человека, советующего то же самое, что признано ныне всеми благодаря тому, что с тобой произошло. Действительность подтвердила бы тогда справедливость всего сказанного мною по этому поводу.
(13) В то время как сам предмет дает мне возможность еще многое высказать, я все же заканчиваю свою речь, ибо полагаю, что и ты, и наиболее деятельные из твоих сотоварищей легко сможете дополнить эту речь всем тем, что вы захотите высказать. К тому же я опасаюсь, что перешел границы; мало-помалу, увлекаясь незаметно для себя, я приблизился в своем изложении уже к размерам речи, а не письма.
(14) И хотя это так, тем не менее, не следует оставлять в стороне всего того, что касается нашего государства: необходимо сделать попытку призвать тебя к более дружественной позиции и к установлению связей с ним. Как я полагаю, весьма многие доносят и пересказывают тебе не только самое дурное из того, что о тебе говорится в нашем государстве, но кое-что добавляют и от себя. Не следует обращать на них внимание. (15), Ведь ты поступишь весьма странно, если, упрекая наш народ в том, что он с удовольствием внимает клеветникам[8], сам окажешься в роли человека, доверяющего лицами занимающимся клеветой, и не признаешь того, что чем больше эти клеветники представляют наше государство как такое, которое легко идет на поводу у каждого, тем в большей степени они доказывают, что оно в состоянии приносить тебе пользу. Ведь если те люди, которые не могут совершить, ни одного доброго дела, добиваются всего, чего захотят, своими речами, то возможно ли, чтобы ты, способный в высшей степени облагодетельствовать наше государство делом, - ничего от нас не добился?!
(16) Полагаю также, что необходимо тем людям, которые резко порицают наше государство, противопоставить таких, которые говорят, что все это так, но утверждают, что наше государство не свершило Несправедливости ни в большом, ни в малом. Я, однако, не скажу ничего подобного: ведь мне было бы стыдно, если бы в то время как все другие считают, что даже сами боги не являются безгрешными, я сам осмелился бы утверждать, что наше государство никогда не совершало никакого дурного поступка. (17) Напротив, я хочу сказать о нем, что ты не найдешь другого государства, которое оказалось бы в состоянии принести большую пользу и эллинам, и твоим начинаниям; на это ты должен обратить наибольшее внимание. Оно принесет тебе величайшие выгоды не только тем, что будет выступать в союзе с тобой, но даже тогда, когда будет казаться только дружественно к тебе расположенным. (18) Ведь тех, которые сейчас находятся под твоим началом, ты легко сможешь удержать, если у них не будет иного прибежища[9], и варваров ты сможешь подчинить любых, кого только захочешь. В таком случае разве не следует тебе стремиться к. подобному дружественному расположению, благодаря которому ты не только обеспечишь безопасность всему уже имеющемуся у тебя могуществу, но и приобретешь еще многое другое, не подвергаясь никакой опасности? (19) Я удивляюсь тем полководцам, которые вербуют наемные войска и тратят на это множество средств (в то время как они знают, что многим из тех, кто доверялся наемникам, последние гораздо чаще приносили вред, нежели пользу), а с нашим государством, которое обладает столь великим могуществом, не стремятся установить добрых отношений. А ведь оно часто спасало как отдельные эллинские государства, так и вообще всю Элладу[10]. (20) Обрати внимание на то, что многие считают верными принятые тобою решения, ибо ты справедливо поступил с фессалийцами, с пользой для них самих, - с людьми вообще не гибкими, но высокомерными, склонными к междоусобицам[11]. Необходимо, чтобы ты попытался и в отношении нас оказаться таким: ты ведь знаешь, что фессалийцы близки тебе страною, а мы - силою. Ты должен любым путем привлечь эту силу на свою сторону. (21) В самом деле, ведь намного прекраснее овладевать симпатиями греческих городов, нежели их стенами[12]. Действия, подобные последним, не только навлекают ненависть, но причину их ищут в наличии больших масс войск; но если ты сможешь заручиться симпатиями и дружескими связями, то все одобрят твой образ мышления.
(22) Ты с полным правом можешь поверить тому, что яг сказал относительно нашего государства. Всем известно, что я не привык льстить последнему в своих речах, и нет никого, кто бы больше меня порицал его[13]. За это ко мне дурно относится большинство народа, а также те, кто привык действовать безрассудно: они не признают меня и испытывают ко мне ту же ненависть, что и к тебе. Различие состоит лишь в том, что они относятся к тебе таким образом из-за твоего могущества и сопутствующего тебе счастья, меня же они ненавидят за то, что я заявляю, что умею рассуждать лучше их, а также за то, что со мной, как они все видят, хотят обмениваться мнениями гораздо большее количество людей, чем с ними. (23) Я очень хотел бы, чтобы нам обоим в равной мере представилась возможность избежать той славы, которую мы стяжали среди них. Ныне ты без труда, если захочешь, сможешь от нее избавиться; передо мной же стоит необходимость - вследствие наступившей старости, а также по многим другим причинам - удовольствоваться тем положением, которое сейчас создалось.
Не знаю, что я еще должен сказать; добавлю только, что это прекрасно - доверить ваш трон и сопутствующее вам счастье благоволению эллинов.
(1) Я имел разговор и с Антипатром - о предметах, полезных как для нашего государства, так и для тебя, и говорил, как я убеждал себя сам, достаточно; но я захотел обратиться к тебе с письмом по поводу того, что представляется мне необходимым сделать после заключения мира. То, о чем я собираюсь здесь говорить, не расходится с содержанием речи[1] но излагается гораздо более кратким образом.
(2) В то время я советовал тебе примирить между собой наше государство, спартанцев, фиванцев и аргивян и привести всех эллинов к единодушию.[2] Я полагал, что если ты склонишь к этому самые выдающиеся государства, то вскоре последуют за ними и все остальные. Тогда была совсем иная обстановка; ныне же случилось так, что нет никакой необходимости в убеждении. Ведь происходившая борьба заставила всех внять здравому смыслу и желать того же, что, как они полагают, и ты намереваешься делать, и говорить о том, что необходимо, прекратив безумие[3] и оставив попытки обогатиться за счет другого, перенести войну в Азию[4]. (3) Многие спрашивают меня, не был ли я именно тем человеком, кто посоветовал тебе отправиться походом против варваров, - или же я просто соглашался с тобой тогда, когда этот поход был уже тобой задуман. По этому поводу я хочу сказать, что сам точно не знаю (ведь раньше я не был с тобой знаком); все же я думаю, что ты принял такое решение сам, я же просто согласился с твоими намерениями. Услышав это, все стали просить меня, чтобы я обратился к тебе и убедил тебя остаться верным этим намерениям, так как никогда не смогут быть совершены деяния, более прекрасные или же более полезные для эллинов, и никогда не представится случай, более подходящий для их свершения.
(4) Если бы я обладал теми же самыми силами, которые были во мне прежде, а не окончательно состарился, я не стал бы обращаться к тебе с письмом, но, прибыв к тебе, лично стал бы уговаривать тебя и призывать к свершению этих деяний. Ныне же, насколько это в моих силах, я призываю тебя не изменять твоих намерений прежде, чем ты не доведешь дело до конца. Непристойно стремиться с такой пылкостью к какой-либо иной цели (ведь умеренность пользуется почетом у большинства людей); добиваться же славы, великой и прекрасной, все время не удовлетворяясь достигнутым[5], приличествует тем людям, которые на голову выше остальных. Это как раз имеет отношение к тебе. (5) Подумай и о том, что ты только тогда будешь обладать непревзойденной славой, достойной твоих свершений, когда сделаешь варваров илотами эллинов (за исключением разве тех, кто будет сражаться на твоей стороне), а царя, ныне называемого великим, заставишь выполнять все, что ты ему прикажешь. Тебе не останется ничего больше, разве стать божеством. Совершить все это при нынешних обстоятельствах гораздо легче, чем было достигнуть теперешнего могущества и славы, обладая издревле принадлежавшей вам властью. (6) Я радуюсь своему преклонному возрасту только потому, что дожил до момента, когда то, о чем я мечтал молодым и о чем пытался писать в "Панегирике" и в посланной тебе речи, частично я вижу уже свершающимся ныне в твоих деяниях, частично же могу надеяться на то, что оно свершится.
(1) Хотя у нас далеко не безопасно писать в Македонию - и не только сейчас, когда мы находимся в состоянии войны с вами,[1] но даже и раньше, когда был мир, - все же я решился написать тебе относительно Диодота[2], считая справедливым воздавать хвалу всем, кто был моим учеником и оказался достойным нас, особенно же ему - из-за дружбы, которую он всегда питал ко мне, а также других его достоинств. (2) Мне очень хотелось бы иметь возможность лично рекомендовать его тебе; но после того как он был введен к тебе стараниями других, на мою долю осталось лишь дать ему характеристику и укрепить то знакомство, которое у тебя с ним уже состоялось. Многие и самые различные люди становились моими учениками[3], и некоторые из них уже стяжали великую славу, а остальные отличались или красноречием, или же глубоким разумом и совершенными ими делами; иные же стали заметны благодаря скромной и целомудренной жизни, а также приветливости характера: они совершенно не были склонны к другим занятиями образу жизни.(3) Но этот по природе оказался настолько гармонически одаренным, что достиг совершенства во всем, о чем говорилось выше. Я никогда не посмел бы утверждать это, если бы сам не удостоверился в истинности сказанного самым точным образом и одновременно не был уверен, что и ты составишь себе о нем именно такое представление (частично благодаря личному общению с ним, частично благодаря тому, что ты о нем узнаешь от других, хорошо его знающих). (4) Среди последних не найдется никого - за исключением разве больших завистников, - кто не согласился бы с тем, что он обладает красноречием и проявляет разумность в советах не меньшую, чем кто-либо другой, что он справедлив и честен в высшей степени и совершенно лишен жадности к деньгам. Он также необыкновенно обходителен и приятен в быту и общении, к тому же обладает необыкновенной свободой и смелостью в суждениях, но не такой, которая является неприличной, а той, которая по праву считается величайшим признаком благожелательности по отношению к друзьям. (5) Эту смелость некоторые из властелинов, обладающих душой, соответствующей их положению, ценят как полезную; те же, кто в этом отношении природой обделен более, чем этого требует их положение, относятся к ней с неприязнью, так как она принуждает их делать то, чего они бы не хотели. Они не знают, что люди, дерзающие им возражать во имя их собственной пользы, тем самым обеспечивают им величайшую возможность свершения всего, что эти властители желают. (6) Следует считать естественным, что по вине людей, стремящихся всегда угодить своими речами, оказываются непрочными не только монархии, заключающие в себе многие неизбежные для них пороки, но даже и политии, имеющие более прочные основы. Напротив, благодаря тем, кто откровенно высказывает свое мнение с целью принести пользу, находят свое благополучное разрешение многие из дел, исход которых казался заранее обреченным на неудачу. По этой причине было бы справедливо, чтобы большим влиянием у всех монархов пользовались те, которые говорят истину, чем те, кто ставит своей целью говорить только приятное, но результаты советов которых не заслуживают благодарности. Однако случается так, что первые в действительности оказываются иногда в меньшей чести. (7) Это именно и выпало на долю Диодота, когда он находился у некоторых династов Азии (а им он принес большую пользу не только своими советами, но и своими действиями и отвагой, с которой подвергал себя опасностям). Но вследствие того, что он смело высказывал свои мысли, стремясь принести им пользу, он оказался лишенным и почестей у себя на родине и надежды на многое другое: гораздо большую силу возымела лесть ничтожных людей, чем добрые дела, совершенные этим человеком. (8) Хотя он все время стремится прибыть к вам, именно эти обстоятельства лежат в основе его опасений. Последние возникли у него отнюдь не потому, что он считает всех занимающих более высокое положение одинаковыми; но из-за неприятностей, которые ему пришлось претерпеть от этих людей, он стал все меньше надеяться и на те блага, которые могут ожидать его у вас. Как мне кажется, с ним произошло нечто подобное тому, что бывает с иными моряками, которые, попав во время первого же плавания в бурю, после этого теряют уверенность, выходя вновь в море (хотя они и знают, что очень часто на долю моряка выпадает и счастливое плавание). Во всяком случае, поскольку он теперь с тобой сблизился, его поступок заслуживает одобрения. (9) Как я думаю, это принесет ему пользу, и полагаюсь при этом более всего на твое дружественное отношение к людям, о котором в один голос говорят все, прибывающие из-за границы. Я считаю также помимо этого, что вы хорошо знаете, насколько приятно и в высшей степени выгодно приобретать верных и полезных друзей при помощи благодеяний и делать добро тем, за кого будут испытывать к вам благодарность и многие другие. Ведь все образованные люди хвалят и почитают тех, кто хорошо обходится с порядочными людьми, как будто они сами получают какую-то выгоду и пользу.
(10) Но я думаю, что и сам Диодот даст тебе повод к тому, чтобы ты позаботился о его интересах. Я советовал и сыну его, чтобы тот принял участие в ваших делах, поступил к вам в качестве ученика и старался продвинуться вперед. Выслушав мои слова, он ответил, что желает заручиться вашей дружбой и что в данном случае чувства его подобны тем, с которыми он относится к состязаниям, где победителей увенчивают венками: (11) он хотел бы одерживать в них победы, но не дерзает принимать в них участие, так как не обладает достаточной силой, которая могла бы· ему доставить венок[4]. Точно так же он хотел бы получить от вас почести, но не надеется, что сумеет их добиться. Его отпугивают Как собственная неопытность, так и присущий вам блеск. К тому же и здоровье его не вполне благополучно, у него есть некоторые телесные недостатки, которые, как он полагает, послужат для него препятствием во многих делах.
(12) Так что пусть он делает то, что считает полезным для себя. Ты же, будет ли он находиться в вашей стране или же спокойно оставаться в наших местах, - позаботься как обо всем прочем, о чем он станет тебя просить, - так и особенно о безопасности его и его отца. Ты должен считать его у себя чем-то вроде залога - залога моего старческого возраста (которому да будет оказано соответствующее уважение), Сопутствующей мне славы - если она заслуживает быть принятой во внимание, и того благорасположения к вам, которое я питал всю жизнь.
(13) Не удивляйся тому, что я написал тебе слишком длинное письмо, а также тому, что высказал в нем нечто выходящее за пределы принятого или выдающее мой старческий возраст. Не обращая ни на что внимания, я беспокоюсь только об одном - чтобы видно было, как я забочусь о дружественных и дорогих мне людях.
Составляя письмо, обращенное к твоему отцу, я полагал, что поступлю нехорошо, если не обращусь к тебе, находящемуся там же, с приветственными словами, - если не напишу что-нибудь такое, что заставит читателей отбросить мысль, будто я по причине старости Выжил из ума и болтаю совершенно попусту; напротив, они увидят, что и в отведенный мне остаток жизни я отнюдь не оказываюсь лишенным той силы речи, которой обладал в молодые годы.
Я слышу, как все говорят, что ты являешься человеком гуманным, другом Афин, любящим науку и образование, - но не безрассудно, а с пониманием дела, ибо ты сближаешься не с теми из наших граждан, кто отличается недостойным поведением и стремится к дурному, а с такими, общение с которыми тебе не может ни в чем повредить, советы и рассуждения которых не смогут принести тебе никакого ущерба или неприятности. Благоразумные и рассудительные люди должны себе подыскивать именно таких друзей. (3) Ты не отвергаешь ту из школ красноречия, которая устанавливает истину посредством спора[1], и считаешь ее приносящей великую пользу в частных беседах, но не подходящей ни для тех, кто стоит во главе народа, ни для монархов. Ведь не приносит пользы и вообще не подходит людям, ставящим себя выше других, самим вступать в спор со своими согражданами или разрешать, чтобы им возражали другие. (4) Таким образом, передают, что ты не питаешь склонности к этой школе и предпочитаешь тот вид красноречия, которым пользуемся мы в каждодневных делах и в случаях, когда высказываемся по поводу общегосударственных дел. Пользуясь им, ты надлежащим образом размышляешь относительно будущего и постигаешь науку о том, как повелевать своими подданными наилучшим образом, чтобы каждый из них сознавал свой долг. С помощью этой науки ты сможешь верно судить о том, кто является прекрасным и справедливым и кто не является таковым, наказывать и вознаграждать в той мере, как каждый того заслуживает. (5) Итак, ты поступаешь разумно, что теперь этим занимаешься: ты вселяешь добрую надежду в сердце твоего отца и всех остальных, что в будущем, - если став взрослым, ты останешься верным этим принципам, - ты превзойдешь всех остальных разумом настолько, насколько отец твой превзошел всех современников.
(1) Один из послов, побывавших у вас, сообщил мне, что вы, пригласив его для беседы отдельно от остальных, спросили его, согласен ли я оставить свою страну и поселиться у вас. Я охотно отправился бы к вам, помня о дружбе, связывавшей меня с Ясоном[1] и Полиалком[2]: ведь я полагаю, что личное общение окажется для всех нас полезным. (2) Но многое препятствует мне это сделать, более же всего невозможность отправиться в путешествие, а также и то, что неприлично людям моего возраста покидать родину. Кроме того, все, узнав о моем отъезде, по справедливости осудили бы меня за то, что в то время как в течение всего предшествующего периода я предпочитал жить спокойно, под старость лет пустился бы в странствия - тогда, когда мне следовало бы, если бы ранее я даже и бывал в разных местах, стремиться на родину ввиду приближающегося конца жизни. (3) Помимо всего этого - надо ведь сказать правду - я опасаюсь своего государства. Я вижу, в самом деле, как быстро теряют силу военные союзы, заключаемые с ним. Так что если бы нечто подобное случилось с вами и если бы я даже смог избежать обвинений и возникающих в связи с ними опасностей (что было бы весьма трудно), то все же мне пришлось бы устыдиться, если бы кто-нибудь решил, будто бы я ради своего государства пренебрегаю вашими интересами - или, наоборот, ради вас жертвую интересами своего государства. Поэтому мне не представляется возможным сохранить добрые отношения одновременно и с вами и со своим государством, за исключением случая, когда польза от моей деятельности окажется обоюдной. Таковы причины, вследствие которых я не могу совершить то, что я желаю.
(4) Я полагаю, однако, что мне не следует уделять внимание только своим делам, оставляя в стороне ваши; я попытаюсь сейчас по мере своих сил высказаться о них так, как я стал бы говорить, если бы прибыл к вам. Не подумайте, однако, что я стал писать это письмо в качестве образца красноречия, а не из чувства дружбы к вам. До такого безумия я еще не дошел, чтобы не понимать, насколько невозможной окажется для меня попытка создать что-либо лучшее по сравнению с изданными мною ранее произведениями - тем более, что пора расцвета осталась у меня далеко позади, а если я выступлю со слабым произведением, то нынешняя сопутствующая мне добрая слава может смениться дурной. (5) Кроме того, если бы я устремил все свое внимание на создание образцовых произведений риторики, а не стал бы заниматься серьезно вашими делами, то в этом случае я не избрал бы именно эту тему, рассуждать о которой надлежащим образом является делом весьма трудным, но сумел бы отыскать гораздо более прекрасные и содержательные темы. С последними, однако, я и прежде никогда не связывал честолюбивых надежд, но обращался к другим, ускользнувшим от внимания большинства. И ныне, придерживаясь того же образа мыслей, я не стал заниматься ими; (6) но видя, что вы беретесь за многие и важные дела, я пожелал изложить сложившееся у меня мнение по поводу этих дел. Человеку моего возраста, как я полагаю, подобает давать советы, ибо опыт налагает свой отпечаток на людей, доживших до таких лет, и дает возможность скорее, чем всем остальным, находить лучшее решение; составлять же на заданную тему речь, тщательно обработанную, изящную и благозвучную, уже не подходит моему возрасту. Для меня будет вполне достаточно, если я смогу рассуждать на данную тему не совсем бессвязно[3].
(7) Но не удивляйтесь, если вы найдете в моей речи нечто подобное тому, о чем уже слышали прежде. Одни повторения могут, пожалуй, возникнуть случайно и помимо моей воли, другие будут внесены мною сознательно, если сказанное мною прежде окажется подходящим к содержанию настоящей речи. Ведь было бы нелепо, если бы я, видя, как другие широко пользуются моими произведениями, сам стал бы воздерживаться от сказанного мною прежде[4].
Я предпослал это вступление по той причине, что первое из моих положений является одним из общих мест. (8) Я привык говорить тем, Кто изучает у меня науку красноречия, что нужно обращать внимание Прежде всего на то, чего следует добиваться как Самой речью, так и отдельными частями речи. Когда же мы это определили и точно установили, тогда, утверждаю я, надо искать приемы, с помощью которых все это будет осуществлено и достигнута цель, которую мы поставили перед собой. Хотя я говорю все это по поводу искусства Составления речей, принцип этот лежит в основе всех других занятий, а также и ваших дел. (9) В самом деле, никакой разумный поступок не может быть совершен, если вы предварительно с большой предусмотрительностью не обдумаете и не примете решения, как вы должны прожить оставшееся время, какой избрать себе образ жизни[5], к какой славе стремиться, каких почестей добиваться - таких ли, которыми сограждане награждают добровольно, или тех, которые предоставляют против своей воли. Определив все эти цели, вы должны только после этого рассмотреть вопрос, в какой мере дела, ежедневно совершаемые вами, соответствуют целям, поставленным в самом начале. (10) И подобным образом стремясь к полезному, соответствующему поставленной цели, вы достигнете ее с помощью разума; если же вы не поставите перед собой подобную цель, но будете делать то, что придет вам в голову, вы неизбежно станете страдать от неопределенности ваших замыслов и совершать многочисленные ошибки.
(11) Может быть, кто-либо из избравших себе беспорядочный образ жизни попытается высмеять эти рассуждения и потребует, чтобы я высказал собственное мнение По поводу сказанного выше. У меня нет никаких оснований скрывать все, что я думаю по этому поводу. Мне представляется, что жизнь частного человека следует предпочесть жизни тирана; я также считаю, что почести, воздаваемые гражданам политий, являются более приятными, чем пожалованные монархами. Об этом я и попытаюсь высказаться. (12) Мне, однако, Хорошо известно, что я встречу множество противников моей точки зрения и более всего среди тех, кто окружает вас - ибо я полагаю, что они в немалой степени поощряют ваши устремления к тиранической власти. Они ведь Не рассматривают Всесторонне существа дела, но сами обманывают себя во многом. Они видят широкие полномочия этой власти, выгоды и удовольствия, которые она с собой приносит, и надеются получить долю от всего этого. Тревог же и несчастий, которые случаются с монархами и их друзьями, они не замечают и с ними происходит то же самое, что с теми людьми, которые отваживаются На самый! дурные и противозаконные дела. (13) Ведь подобные люди прекрасно знают о неблаговидной стороне своего дела, но они надеются воспользоваться всем тем, что в нем заключено хорошего, избежав всего присущего ему ужасного и дурного, итак устроить свои дела, чтобы от опасностей находиться вдали, а от выгоды - близко.
(14) Я поражаюсь легкомыслию людей, придерживающихся подобного образа мыслей, сам же я устыдился бы, если, давая советы другим, но пренебрегая их интересами, искал бы лишь выгоды для себя и если бы я не стал советовать; им наилучшее, целиком Поставив себя вне всяких корыстных соображений. Поэтому уделите мне внимание, как человеку, придерживающемуся именно такого мнения.
*[1]
(1) Ты слышал, как я полагаю, от многих о традиционной дружбе, связывающей нас между собой; я желаю и тебе счастья, так как узнал, что ты, прежде всего, пользуешься своей властью гораздо более разумным и прекрасным образом, нежели твой отец, а также и потому, что ты предпочитаешь приобретение доброй славы накоплению великого богатства. Ты являешь собой образец добродетели, и не малый, но великий (насколько это возможно), придерживаясь указанного образа мыслей. Так что если ты будешь продолжать вести себя так, как о тебе сейчас говорят, то у тебя не будет недостатка в людях, которые захотят прославить твое благоразумие и этот избранный тобою путь.
(2) Я также полагаю, что все рассказываемое о твоем отце в немалой степени способствует утверждению мнения о тебе, как о человеке благоразумном и выгодно отличающемся от всех остальных. Люди в большинстве случаев не так восхищаются теми, кто происходит от отцов, пользовавшихся доброй славой, как теми, отцы которых были дурными и злобными людьми, - если они оказываются нисколько не похожими на своих родителей. В самом деле, большинству людей значительно больше удовольствия доставляет созерцание добродетели там, где ее ожидать нельзя, чем добродетель, являющаяся следствием естественных и вполне вероятных причин.
(3) Принимая все это во внимание, ты должен внимательно обдумать и изучить вопрос о том, каким образом и с помощью каких советников ты избавишь государство от неурядиц, а граждан его направишь по пути благоразумия и исполнения долга, - тем самым обеспечивая им более приятное и более уверенное существование, чем в прошлом. В этом и состоит деятельность властелинов, управляющих справедливо и разумно. (4) Некоторые, пренебрегая подобными принципами, не думают ни о чем другом, кроме того, как бы прожить жизнь, наслаждаясь возможно большей роскошью и удовольствиями; они притесняют и облагают поборами лучших, самых богатых и добропорядочных граждан. Они не знают того, что людям благоразумным и облеченным такой честью подобает отнюдь не погоня за удовольствиями ценой несчастий других людей, но, напротив, забота о том, чтобы сделать сограждан более счастливыми. (5) Не подобает им относиться ко всем со злобой и предубеждением, не думая при этом о собственной безопасности, но управлять делами с такой кротостью и соблюдением законов, чтобы никто не отважился злоумышлять против них, - и в то же время с такой тщательностью охранять свою жизнь, как будто бы все поставили себе целью их уничтожить. Руководствуясь этими принципами, они и сами оказались бы вне опасности и приобрели бы добрую славу среди других людей: а ведь трудно отыскать большее благое. (6) Когда я писал тебе это письмо, я подумал о том, как счастливо сложились для тебя все обстоятельства. Могущество, которое приобретается тиранами обязательно с помощью насилия и сопровождается величайшей ненавистью к ним, оставил тебе отец, а уж воспользоваться им благоразумно и человеколюбиво - зависит полностью от тебя. Об этом ты должен позаботиться самым тщательным образом.
(7) Вот то, что я думаю по этому поводу. Дело обстоит именно так, но,, если ты страстно желаешь приобрести богатства, увеличить свое могущество и одновременно подвергнуться всем тем опасностям, при которых все это приобретается, ты должен звать себе в советники иных людей. Напротив, если всего этого у тебя достаточно и ты стремишься только к добродетели, доброй славе и благорасположению со стороны многих людей, - в этом случае ты должен прислушаться к моим речам и искать общества тех, кто наилучшим образом управляет собственным государством; надо также попытаться их превзойти.
(8) Я слышу о правителе Мефимны Клеоммисе, проявившем себя во всех остальных делах прекрасным, рассудительным и воспитанным человеком, что он не только полностью воздерживается от того, чтобы казнить или изгонять своих подданных, продавать с торгов их имущество или причинять им какое-либо иное зло, но, напротив, обеспечил полную безопасность своим согражданам, вернул изгнанников (9) и возвратил всем вернувшимся их состояние, которое они потеряли. Тем же людям, которые их имущество приобрели, он вернул затраченные ими деньги. Кроме того, он вооружил всех своих подданных, нисколько не опасаясь при этом, что кто-либо из них вступит в заговор против него. А если даже кто-нибудь и попытается это сделать, то он уверен, что лучше ему погибнуть, показав образец добродетели своим согражданам, чем жить продолжительное время, став при этом причиной величайших бедствий для своего государства.
(10) Я мог бы значительно больше написать тебе относительно всего этого и, может быть, более искусно, если бы мне не нужно было так срочно отослать тебе это письмо. Я еще обращусь к тебе с советами, если мне не помешает моя старость, теперь же я хочу поговорить о личных делах. Ведь Автократор, везущий это письмо, - наш друг, (11) у нас с ним были одни и те же занятия, часто я уже пользовался его искусством[2] и, наконец, дал ему совет относительно поездки к тебе. Поэтому я хотел бы, чтобы ты хорошо его принял и чтобы вам обоим это было на пользу, чтобы было ясно, что то, о чем он просит, он получит отчасти благодаря моей помощи.
(12) Не удивляйся, что я с такой охотой пишу тебе, в то время как Клеарха я никогда ни о чем не просил. Ведь почти все, кто приплывает от вас, утверждают, что ты подобен лучшим из моих учеников. Что же касается Клеарха, то люди, которые с ним общались в то время, когда он был у нас, признавали, что он наиболее свободомыслящий, приветливый и человеколюбивый из тех, кто меня окружает, когда же он захватил власть, то оказалось, что он так переменился, что вызвал удивление всех, знавших его прежде. И вот по этим причинам между нами наступило отчуждение. Тебя же я одобряю и весьма бы ценил дружеское расположение к нам. Впрочем, вскоре ты сможешь показать, соответствуют ли твои настроения нашим, ибо ты позаботишься об Автократоре и пошлешь нам письмо, возобновляя прежнюю дружбу и отношения гостеприимства, которые нас ранее связывали. Будь здоров и, если тебе нужно что-нибудь от нас, - напиши.
(1) Дети Афарея[1], мои внуки, обучавшиеся музыке у Агенора[2], обратились ко мне с просьбой написать вам письмо, в котором я должен был просить, чтобы вы вернули из изгнания Агенора, а также его отца и братьев, когда станете возвращать на родину некоторых изгнанников. Когда я ответил им, что опасаюсь, как бы не оказаться в глазах правителей Митилены бестактным и назойливым человеком, обращаясь с просьбой по столь важному делу к людям, которых я. никогда раньше не знал и с которыми мне никогда не приходилось разговаривать, они, выслушав все это, продолжали упрашивать меня с еще большим рвением. (2) После того как, надежды моих внуков не оправдались, все обратили внимание на то, насколько они были огорчены и как тяжело они переносили мой отказ. В конце концов, видя, что печаль их превосходит всякую меру, я пообещал написать и отправить вам письмо. Об этих обстоятельствах мне надо было рассказать, чтобы вопреки справедливости меня не сочли за человека глупого и назойливого.
(3) Я считаю, что вы приняли прекрасное решение, примирившись со своими согражданами и сделав попытку уменьшить число изгнанников, а число сограждан - увеличить, подражая таким образом нашему государству в том, что касается междоусобиц[3]. Более же всего вас станут хвалить за то, что вы возвращаете бывшим изгнанникам их состояние. Тем самым вы доказали и сделали ясным для всех то обстоятельство, что и прежде вы изгоняли их не с целью завладеть чужим имуществом, но беспокоясь о судьбе государства.
(4) Но если бы вы даже не принимали подобных решений и не возвращали никого из изгнанников, то все равно, я полагаю, было бы полезно вернуть по крайней мере этих людей. Ведь ваше государство, как это пригнано всеми, стоит намного выше остальных по развитию в нем мусических искусств и из него происходят те, кто стяжал себе в этой области самую громкую славу. Следовательно, будет постыдно, если такое государство не вернет из изгнания человека, превзошедшего в этих искусствах всех ныне живущих людей; будет постыдно, если вы оставите жить в изгнании как метеков людей, пользующихся подобной славой у других и имеющих общее с вами происхождение, в то время как остальные эллины предоставляют гражданские права всем, кто отличился хотя бы в каком-либо из изящных искусств, даже если эти отличившиеся и не имели к ним до этого никакого отношения.
(5) Я удивляюсь тому, что многие государства даруют одержавшим победу [в гимнастических состязаниях награды большие, нежели гем, кто становится полезным благодаря своему разуму и трудолюбию, и не видят того, что успехи, одержанные благодаря физической силе или быстроте в беге, уходят в небытие вместе со смертным телом, науки же остаются жить вечно, принося благо всем, кто их использует. (6) Помня об этом, нужно, чтобы разумные граждане выше всего ценили людей, хорошо и справедливо управляющих государством, на второе же место после них ставили тех, кто может доставить государству честь и прекрасную славу. Ведь все остальные, принимая этих граждан за образец, считают, что и прочие их сограждане им подобны. (7) Кто-нибудь, возможно, скажет, что желающим чего-либо добиться следует не только похвалить предмет сам по себе, но одновременно доказать, что и сами они заслуживают того, о чем они просят в своих речах. Дело здесь обстоит следующим образом. Лично я стою в стороне от политической деятельности и не выступаю на паромных собраниях с речами: ведь я не обладаю ни смелостью, ни достаточно сильным голосом для этой цели.[4] Однако обо мне нельзя сказать, что я никому не известен и никому не приношу пользы, - ибо для тех, кто избрал своей профессией такие публичные выступления, целью которых является благо ваше и других союзников, я выступал в качестве доброго советника и соратника; я и сам сочинил больше речей, в которых выступаю за свободу и автономию всех эллинов, чем все те, кто привык топтать лестницы, ведущие к ораторским трибунам. (8) Вы поступили бы справедливо, если бы ответили мне благодарностью за все это, ибо вы особенно много уделяете внимания заботе о свободе и автономии. Полагаю, что если бы Конон[5] и Тимофей[6] были живы, а Диофант[7] вернулся из Азии, они приложили бы большие усилия к тому, чтобы я добился успеха в своей просьбе. Я не вижу необходимости говорить о них что-нибудь еще: среди вас ведь нет столь молодого или забывчивого человека, который бы не знал о благодеяниях, совершенных этими полководцами.
(9) Мне представляется, что вы тогда примете наилучшее решение по этому делу, если внимательно рассмотрите, кто выступает в качестве просителя и за каких людей он просит. Вы увидите тогда, что я был в самых дружеских отношениях с людьми, оказавшими великие благодеяния и вам, и всем остальным эллинам, а те, за кого я прошу, являются такими людьми, которые не могут нанести обиды старшим, а также лицам, стоящим во главе государства, молодым же людям могут дать приятное и полезное, подобающее юношам образование.
(10) Не удивляйтесь же тому, что я написал письмо более длинное и более пылкое, чем другие. Я хотел добиться двух целей одновременно: и угодить своим детям, и показать им, что человек, если даже он и не выступает с речами на народных собраниях и не занимает должности стратега, а только следует избранному мною образу действий, - такой человек не останется незамеченным среди эллинов. И последнее: если вы решите выполнить что-нибудь из этого, то известите Агенора и его братьев, что они добились того, чего желали, частично и благодаря мне.
(1) Зная, Архидам, как много людей стремятся прославить в хвалебных речах тебя, твоего отца и весь твой род, я предпочел оставить им этот вид речей, поскольку он очень легок. Сам же я замыслил призвать тебя к командованию и войнам, которые нисколько не похожи на совершающиеся ныне: однако в результате их ты доставишь величайшие блага и своему государству и вообще всем эллинам.
(2) Я сделал этот выбор не потому, что не знаю, какие речи легче составлять, но ясно сознавая, что отыскать дела прекрасные, великие и полезные трудно и не всегда удается; прославить же присущие вам добродетели я смог бы очень легко. Ведь в последнем случае у меня не было бы нужды самому изыскивать о них необходимые слова, но свершенное вами дало бы столь важные и многочисленные поводы, что восхваления, адресованные другим людям, ни в малейшей степени не могли бы сравниться с похвальным словом, которое было бы сказано о вас. (3) Кто мог бы оказаться выше по благородству, чем те, кто произошел от Геракла и от Зевса[1] (общеизвестно, что таким происхождением можете гордиться только вы), или превзойти своей добродетелью тех, кто основал дорические государства Пелопоннеса и занял эту землю? Кто мог бы похвалиться, что преодолел столько опасностей и установил столько трофеев, сколько было установлено вами за время вашего царствования и гегемонии? (4) Кто, пожелавший описать мужество, присущее всему вашему государству, вашу сдержанность нравов и строй, установленный вашими предками, затруднился бы отыскать соответствующие слова? Сколько можно было бы сказать речей о благоразумии твоего отца, о стойкости его духа в несчастьях, о том сражении, которое произошло в самом вашем городе?[2] В этом сражении ты, будучи командующим, с небольшим войском сражаясь с превосходящими силами противника, отличился более всех и стал спасителем государства... Кто мог бы назвать более прекрасный подвиг? (5) В самом деле, ни взятие вражеских городов, ни уничтожение множества врагов не является таким великим и славным деянием, как спасение отечества, подвергшегося столь грозным опасностям, - отечества не обычного, но выдающегося своими добродетелями. Даже если бы кто-нибудь рассказал об этом не риторически изысканно, но простыми словами и не в речи, стилистически отделанной, а только перечисляя факты, то и в этом случае он обязательно бы прославился.
(6) Итак, конечно, я мог бы и обо всем этом надлежащим образом высказаться, сознавая, прежде всего, насколько легче изложить со всей полнотой уже имевшие место факты, чем разумно рассуждать о том, что должно произойти в будущем, а также зная, что все люди питают большую благодарность к восхваляющим лицам, чем к тем, кто дает советы (ведь первых они охотно причисляют к своим сторонникам, вторых же, особенно когда они оказываются непрошенными советчиками, они считают назойливыми людьми).(7) Но хотя я все это сознавал заранее, я все же воздержался от речей, цель которых заключалась бы в том, чтобы угодить, и собираюсь говорить о таких вещах, на какие никто другой бы не отважился, - ибо я полагаю, что людям, желающим называться честными и разумными гражданами, следует избирать себе не наилегчайшие из всех видов речей, но самые трудные, не наиболее приятные для слушателей, но такие, которыми они принесут пользу как своим собственным государствам, так и всем остальным эллинам: вот именно этот вид речей я избрал для себя ныне.
(8) Я удивляюсь также тому, что иным людям - тем, кто обладает возможностью что-либо свершить или выступить с речью, - никогда не приходилось задумываться о делах, представляющих всеобщий интерес: их не трогали несчастья Эллады, находящейся в таком тяжелом и жалком состоянии. Ведь не осталось ни одного места, которое не было бы наполнено в изобилии военными столкновениями, мятежами, резней и другими бесчисленными бедствиями. Большая часть последних выпала на долю тех, кто населяет побережье Азии, - их мы на основе заключенных соглашений[3] выдали не только варварам, но и тем из греков, кто говорит на общем с нами языке, но нравами уподобляется варварам. (9) Если бы мы были разумными людьми, мы не должны были бы допустить, чтобы эти люди собирались во главе с первыми попавшимися полководцами; мы не должны были бы допускать, чтобы из числа бездомных составлялись войска лучшие и большие по численности, чем из числа граждан[4]. А ведь они наносят ущерб лишь незначительной части владений царя, зато эллинские города - в какой бы они не вторглись - они разоряют, убивая одних, изгоняя других, отнимая имущество у третьих. (10) Они жестоко оскорбляют детей и женщин, бесчестят самых красивых, с остальных же срывают одежду, так что тех женщин, которые прежде никогда не появлялись перед посторонними даже без украшений и нарядов, теперь многие могут увидеть совершенно нагими; некоторые из них ходят в лохмотьях и гибнут из-за недостатка самого необходимого.
(11) И хотя все это происходит уже долгое время, ни одно государство из числа тех, кто претендует на руководство Элладой, не выразило своего возмущения и ни один из выдающихся людей не вознегодовал, - кроме твоего отца. Только Агесилай, единственный из всех, кого мы знаем, стремился всю свою жизнь к тому, чтобы освободить эллинов и-начать войну против варваров. Однако и он совершил одну ошибку. (12) Не удивляйся же, если я, обращаясь к тебе, напомню о тех решениях твоего отца, которые были неверными. Я имею обыкновение говорить со всей откровенностью в своих речах и я предпочел бы скорее быть порицаемым за справедливые упреки, чем заслужить благодарность за сделанные вопреки справедливости похвалы. (13) Таков свойственный мне образ мышления. Агесилай же, во всем остальном будучи выдающимся человеком, в высшей степени сдержанным, справедливым и сведущим в политических делах, имел два устремления[5], каждое из которых само но себе казалось прекрасным, но которые не согласовывались друг с другом и не могли быть одновременно воплощены в жизнь. А именно, он хотел и воевать против царя, и вернуть своих изгнанных друзей в их родные государства, поставив их там у руководства государственными делами. (14) Случилось же в результате всех этих забот о друзьях то, что эллины стали жертвой различных бедствий и выпавших на их долю опасностей, а вследствие возникших отсюда неурядиц у них не осталось времени и возможности начать войну против варваров. Так что на основании ошибок, совершенных в то время, легко сделать вывод, что если кто-нибудь хочет принять правильное решение, то надо, прежде чем начать войну против царя, примирить эллинов между собой[6], а также прекратить безумие и междоусобные войны между нами. Я высказывался уже прежде об этом и ныне продолжаю на этом настаивать.
(15) Некоторые из тех людей, кто лишен образования, но претендует на право обучать других (они осмеливаются порицать то, что делаю я, стараясь одновременно подражать этому), может быть, скажут, что забота о несчастьях Эллады, проявляемая мной, является чем-то вроде безумия, как будто благодаря моим речам дела Эллады будут идти лучше или хуже. Однако все с полным правом могли бы обвинить этих людей в подлости и трусости за то, что, выдавая себя за философов[7], они сами в то же время стараются снискать себе славу в ничтожных делах, а к тем, кто может выступить с советом в делах величайшей важности, они относятся с завистью и ненавистью.
(16) Действительно, может быть, эти люди скажут так, стремясь оправдать собственное легкомыслие и бессилие; я же, хотя мне уже 80 лет и я уже совершенно отказался от активной деятельности, продолжаю оставаться настолько самонадеянным, что думаю, будто мне весьма подобает рассуждать о таких вещах, и что я принял прекрасное решение, обращаясь к тебе с речами, благодаря которым ход дел примет в какой-то мере правильное направление. (17) Я думаю даже, что остальные эллины[8], если приложение возникнет у них надобность избрать среди всех человека, который сможет и наилучшим образом при помощи составленной речи призвать эллинов к походу против варваров, и в наиболее короткий срок добиться осуществления дел, которые признаны полезными, должны будут отдать предпочтение именно нам[9]. И разве мы не поступили бы самым постыдным образом, если бы не радели в столь важном и почетном деле, достойным которого нас все бы считали. (18) Однако моя задача сравнительно скромна: ибо изложить мнение, которого придерживаешься, не так уж трудно. Тебе же следует, тщательно продумав все то, о чем я говорю, решить, пренебречь ли тебе состоянием дел в Элладе, - хотя ты такого происхождения, о котором я говорил выше, а также являешься вождем лакедемонян и называешься царем, и обладаешь величайшей славой у эллинов - или же, оставляя в стороне все неотложные Дела, приступить к свершению более великих.
(19) Итак, я утверждаю, что ты должен, оставив все прочее в стороне, обратить все свои помыслы на достижение двух целей: избавить эллинов от войн и прочих ныне терзающих их бедствий и положить конец дерзости варваров, собравших у себя богатства большие, чем им бы полагалось. А доказать то, что осуществление подобных целей возможно и принесет пользу как тебе, так и твоему государству и вообще всем остальным, - является уже делом, которое я взял на себя.