Жанр эпистолографии, достигший высокого расцвета в эллинистическую эпоху, получил широкое распространение как в греческой, так и в римской литературе во времена империи. Вымышленное письмо делается одним из любимых упражнений в риторических школах того времени. В этом жанре пробуют силу красноречия также и софисты, создавая сборники писем с весьма разнообразной тематикой.
Одним из таких софистов был, по-видимому, и Алкифрон (конец II - начало III в.). Под его именем до нас дошло крупное собрание писем, якобы составленных людьми самых различных общественных слоев. Но это не современные Алкифрону представители данных группировок общества, а вымышленные фигуры из далекого прошлого. В основном - это герои новоаттической комедии, живущие в Афинах IV в. до н. э., среди которых Алкифрон выводит даже самого творца новоаттической комедии - поэта Менандра и его возлюбленную Гликеру.
Письма Алкифрона по содержанию распадаются на четыре группы: письма рыбаков, письма земледельцев, письма параситов и гетер. Тематика писем его чрезвычайно разнообразна, но чаще всего в них приводятся бытовые сценки. Алкифрон весело и остроумно рассказывает о жизни богатых афинян и о легкости нравов того времени. Но во многих письмах он говорит также и о тяжелой доле бедняков и о жалком существовании параситов.
Критикуя слабости и недостатки изображаемого им общества, Алкифрон все же нигде не доходит до подлинной острой сатиры.
Письмо I, 4 (I, 4)
Кимофус - Тритониде
Как море отличается от суши, так и мы, труженики моря, не похожи на тех, кто живет в городах и деревнях. Ведь они в стенах города занимаются делами государства или, посвятив себя земледелию, ожидают от земли плодов для своего пропитания. Для нас же, у которых жизнь связана с водой, земля - это смерть, так же как и для рыб, менее всего способных дышать воздухом. По какой же причине, жена, ты, оставив берег и свою льняную пряжу, постоянно ходишь в город и празднуешь вместе с богатыми афинянками и Осхофории и Леней.[1] Это и не умно и не приведет ни к чему хорошему. Не для этого твой отец из Эгины, где тебе довелось родиться и вырасти, дал мне тебя в жены, чтобы я наставлял тебя в браке. Если ты любишь город, то прощай и уходи.[2] А если ты удовольствуешься тем, что дает море, то возвращайся к мужу и забудь навсегда эти обманчивые городские зрелища.
Письмо I, 6 (I, 6)
Панопа - Евтибулу
Ты, Евтибул, женился на мне, не на какой-нибудь презренной женщине или одной из тех неизвестных, но рожденной от благородного отца и благородной матери. Мой отец Сосфен из Стерийского дема[3] и мать Дамофила, торжественно просватав меня, свою единственную наследницу, отдали тебе в супружество для рождения законных детей.[4] Но ты со своими легкомысленными взглядами, падкий на всякое любовное наслаждение, пренебрегая мной и нашими детьми, влюбился в чужеземку из Гермионы,[5] Галену, дочь Талассиона, которую Пирей принял к себе на горе ее любовников. Ведь у нее приморская молодежь предается разгулу, и каждый приносит ей какой-нибудь подарок, а она принимает и поглощает их подобно Харибде. Ты же, чтобы превзойти в подарках рыбаков, не приносишь и не хочешь дарить ей рыб, но как человек более пожилой и уж женатый, а также отец не очень маленьких детей, желая оттеснить соперников, посылаешь ей милетские головные сетки[6] и сицилийские платья, а вдобавок к этому еще и золото. Или прекрати эту глупость, перестань распутничать и сходить с ума по этой женщине или знай, что я уйду к отцу, который не оставит меня без внимания и подаст на тебя в суд за плохое со мной обращение.
Письмо I, 8 (I, 8)
Евсаген - Лименарху
Ну, как не послать к чертям этого лесбийского дозорного? Он поднял крик, что море в одной части своей потемнело от ряби, словно там шла целая стая тунцов и паламид. А мы поверили ему, окружили почти весь залив нашим неводом и затем стали его тащить. Но тяжесть была больше, чем от массы рыбы. Тогда, обнадеженные, мы позвали на помощь кое-кого из находящихся вблизи и обещали сделать их соучастниками добычи, если они, взявшись, помогут нам. Наконец, с большим трудом мы вытащили к вечеру огромного верблюда, уже разложившегося и полного червей.
Я рассказываю тебе об этой ловле не для того, чтобы ты посмеялся, а чтобы знал, как судьба всевозможными способами одолевает меня, несчастного.
Письмо I, 7 (I, 7)
Таласс - Понтию
Посылаю тебе рыбу палтуса, сандалии, морского головля и тридцать пять улиток, ты же пришли мне пару весел, так как мои сломались. Ведь обмен подарками обычен среди друзей. Кто смело и не боясь просит, тот очевидно считает, что у друзей все общее и что он может иметь то, что принадлежит друзьям.[7]
[2] По афинским законам муж мог дать словесно развод жене.
[3] Стерийский дем — дем (административный округ) на восточном берегу Аттики.
[4] «Для рождения законных детей» — отец, отдавая дочь замуж, произносил эти слова.
[5] Гермиона — город в Арголиде.
[6] Милетские сетки, — город Милет в Малой Азии славился своими предметами роскоши.
[7] «У друзей все общее» — пословица пифагорейского происхождения.
Письмо II, 4 (I, 25)
Евстол - Елатиону
Так как земля не вознаграждает ничем достойным моих трудов. то я решил доверить себя морю и волнам. Ведь жизнь и смерть уготованы нам судьбою и не дано избежать назначенного, даже если бы кто-нибудь охранял себя, запершись в комнатке. Этот день наступит быстро и свершение его неизбежно; потому что жизнь не от нас зависит, а установлена роком. Потому многие и на суше скоро умирают, а другие и на море долго живут. Зная, что это так, я отправляюсь в плаванье и буду общаться с волнами и ветрами. Лучше вернуться с Боспора и Пропонтиды с новым богатством, чем, сидя на полях Аттики, щелкать зубами от голода и жажды.
Письмо II, 13 (III, 16)
Филлида - Фрасониду
Если ты хочешь, Фрасонид, заняться земледелием, взяться за ум и послушаться своего отца, то принеси в жертву богам плющ, лавр, мирт и цветы по сезону, а там, твоим родителям, ты дашь пшеницы, собрав ее в урожай, вино, выжав его из гроздей, и ведро молока, подоив коз. Теперь ты пренебрегаешь деревней и земледелием, прославляешь шлем с тройным гребнем и восхваляешь щит, подобно акарнанскому или малийскому наемнику.[1] Это не для тебя, сын мой, вернись к нам и будь доволен мирной жизнью. Ведь земледелие надежно и безопасно: в нем нет ни когорт, ни засад, ни фаланг. А для нас ты, находясь вблизи, будешь опорой в старости, выбрав несомненные блага вместо ненадежной жизни.
Письмо II, 15 (III, 18)
Евстахий - Пифакиону
Празднуя день рождения моего сына, я приглашаю тебя, Пифакион, на торжественный обед; ты приходи не один, а приводи с собой жену, детей и работника. А если хочешь, то возьми с собой и собаку, ведь она хороший сторож, громким лаем прогоняющий тех, кто думает напасть на стада. Такая собака не может посрамить нас, пируя вместе с нами.
Мы хорошо отпразднуем праздник, будем пить, пока не напьемся, а когда наедимся до отвала, то будем петь, а кто будет в состоянии плясать кордак,[2] тот, выйдя на середину, будет развлекать публику.
Итак, дружище, не медли. Ведь на торжественных праздниках надо устраивать обед с самого утра.
Письмо II, 16 (III, 19)
Пифакион - Евстахию
За твою щедрость и расположение к друзьям, желаю, Евстахий, счастья тебе самому, твоей жене и детям. Я же, изловив вора, на которого давно был зол за кражу рукоятки из плуга и двух кос, держу его у себя, дожидаясь помощи от своих односельчан. Ведь теперь, став слабее, я не рискую один напасть на него: на вид он сильный, брови у него нахмурены, плечи здоровенные, да и бедра он показывает крепкие. А я от работы и от заступа весь высох, на руках у меня мозоли, а шкура тоньше, чем сброшенная змеей кожа. Что же касается моей жены и детей, то они придут к тебе и примут участие в пире, а работник чувствует себя после болезни еще слабым. Я же и собака будем сторожить дома этого мерзавца.
Письмо II, 38 (III, 40)
Филометор - Филису
Послал я в город сына продать дрова и ячмень, приказав ему возвратиться в тот же день, привезя деньги. Гнев же, не знаю какого божества, поразивший сына совсем, изменил его и лишил разума. Ведь он увидел одного из тех сумасшедших, которых по признакам их бешенства обыкновенно называют собаками[3] и в подражании своем он превзошел самого главаря этих негодяев.[4] А теперь он представляет зрелище отвратительное и ужасное, потрясая грязными волосами, с бесстыдным взглядом, полунагой, в грубом плаще, с привешенной небольшой сумой и с дубиной в руках, сделанной из грушевого дерева, босой и грязный. Он ничего не делает и не признает ни деревни, ни нас, родителей; отказываясь от нас, он говорит, что все делается природой и что причиной рождения является смешение элементов, а не родители. Также совершенно ясно, что он пренебрегает деньгами и ненавидит земледелие. И стыда у него нет никакого и скромность исчезла с его лица. Увы, как ты, земля, не свергнешь учение этих обманщиков. Я сержусь на Солона и Дракона,[5] постановивших наказывать смертью тех, кто ворует виноград, а оставлять без наказания людей, лишающих юношей разума и делающих их своими рабами.
Письмо II, 11 (III, 14)
Ситалк - Ойнопиону
Если ты, сын мой, подражаешь отцу и думаешь о моих делах, то простись с этими босоногими и бледными шарлатанами, шатающимися возле Академии и которые ничего не знают и не могут сделать ничего полезного для жизни, а усердно занимаются исследованием небесных явлений.
Оставив их, займись земледелием; и если ты будешь усердно работать, то этим ты наживешь полный закром всякого зерна, амфоры, налитые вином, и много другого добра.
Письмо II, 34 (III, 36)
Пратин - Мегалотелю
Надоел нам этот солдат, надоел. Ведь после того, как он пришел поздно Еечером и, к несчастью, остался у нас, он не перестает приставать к нам со своими рассказами о каких-то декуриях[6] и фалангах, а также о сарисах,[7] катапультах и о шкурах для прикрытия от стрел. А теперь он говорит о том, как он разбил фракийцев, пустив в их вождя метательное копье с петлей, и как он убил Армения, пронзив его копьем. В довершение всего он показывал пленных женщин, которые были ему даны полководцами из добычи, как почетный дар. Я налил большую чашу и подал ее ему как лекарство от пустой болтовни, а он, осушив ее и добавив к ней много других, так и не перестал болтать.
Письмо II, 32 (III, 34)
Гнафон - Калликомиду
Ты знаешь, Калликомид, Тимона, сына Эхекратида из Коллита,[8] который от богатства впал в нищету, растратив состояние на нас, параситов, и гетер? Так вот он из жизнерадостного человека превратился в ненавидящего людей и в ненависти своей подражает Апеманту.[9] Взяв далеко от города поле, он бросает комьями земли в проходящих мимо него, заботясь о том, чтобы никто из людей совершенно с ним не общался, отвергая таким образом общие для всех природные свойства.
Из тех же, кто в Афинах недавно разбогател, - Фидон и Гнифон самые мелочные. Пора и мне уходить в другое место и начать жить своим трудом. Возьми-ка меня в деревню поденщиком, я готов переносить все для того, чтобы наполнить свое ненасытное брюхо.
[2] Кордак — непристойный танец.
[3] «Собака — намек на философов кинической школы.
[4] «Главарь негодяев» — имеется в виду философ Диоген.
[5] Солон и Дракон — первые афинские законодатели VII — VI вв. до н. э.
[6] Декурии — десяток, группа по десяти.
[7] Сариса — длинное македонское копье.
[8] Коллит — городской дем в южной части Афин.
[9] Рассказ о мизантропе Апеманте, единственном человеке, которого не чуждался Тимон, приводится Плутархом в биографии Антония (70).
Письмо III, 7 (III, 43)
Психоклавст - Букиону
Вчера мы, параситы: я, Струфион и Кинефий, постригшись и вымывшись в бане в Сарангии,[1] около пяти часов вечера поспешно отправились в предместье в Анкилисах к юному Хариклу. Там он нас радушно принял, - он ведь расточителен и любит посмеяться. Мы же доставляли развлечение ему и его собутыльникам, в меру колотя друг друга, добавляя к этому звучные анапесты, полные соленых острот и учтивых аттических шуток.
В то время, когда пирушка была в разгаре радости и веселья, вдруг откуда-то свалился на нас брюзгливый и злобный Смикрин. За ним шла толпа рабов, которые быстро набросились на нас. Сам же Смикрин прежде всего стукнул Харикла палкой по спине, потом, ударив его по щеке, увел с собою как последнего раба. Нам же по одному лишь знаку старика скрутили назад руки, после мы получили достаточно много ударов плетью и, наконец, свирепый старик забрал нас и посадил в тюрьму. И если бы любезный Евфидик, наш добрый друг, много промотавший вместе с нами на удовольствия, не открыл бы нам тюрьмы, как один из первых людей в совете ареопагитов, то, пожалуй, нас могли бы передать и палачу. До такой степени этот сердитый и хитрый старик был разозлен на нас и делал все возможное, чтобы предать нас смерти, словно убийц и святотатцев.
Письмо III, 13 (III, 49)
Капносфрант - Аристомаху
Ты, божество, которое получило меня по жребию и владеешь мною, какое ты злое и как ты преследуешь меня, навсегда связав меня с бедностью!
Ведь, если будет недостаток в приглашениях, то мне придется есть салат и устрицы или собирать траву и наполнять желудок колодезной водой.
Затем, пока это тело переносило оскорбления в юном возрасте, оно было в состоянии терпеть; и насилие в расцвете сил можно было взносить. Но когда, наконец, я стал полуседым и остаток жизни идет к старости, какое же у меня средство от бед?
Мне понадобится добротная веревка, чтобы повеситься на ней перед Дипилоном,[2] если судьба не придумает для меня чего-нибудь благоприятного. Но, если даже она останется в том же положении, я суну шею в петлю не раньше, чем вкушу роскошного обеда. Ведь не далеко уже до той знаменитой и прославляемой свадьбы Хариты и Леократа после последнего дня месяца пианепсиона,[3] на которую во всяком случае я буду приглашен или на первый день или на следующий. В самом деле, на свадьбах должны быть для веселья и параситы, ведь без нас все не праздник, а собрание свиней, а не людей.
Письмо III, 19 (III, 55)
Автоклет - Гетомаристу
Немногим или почти ничем не отличаются от простых людей эти гордецы, восхваляющие честь и добродетель. Я говорю это про тех, кто извлекает выгоду из молодежи. А какой обед ты упустил, какой обед, когда Скаменид праздновал день рождения своей дочери. Недавно пригласив многих людей, которые считаются в Афинах выдающимися по богатству и происхождению, он решил, что нужно украсить мир и философами. Итак, среди них был стоик Этеокл, этот старик с бородой, нуждающейся в стрижке, грязный, с неопрятной головой, дряхлый, со лбом еще более сморщенным, чем его кошелек. Был там и Фемистагор перипатетик, человек с виду не лишенный приятности, блистающий кудрявой бородой. Был также там и эпикуреец Зенократ, не оставляющий в пренебрежении своих локонов и чванящийся своей длинной бородой. Был и прославленный всеми пифагореец Архибий с лицом, покрытым сильной бледностью, с кудрями, ниспадающими с макушки головы до самой груди, с острой и длинной бородой, с кривым носом, со сжатыми губами. Этим сжатием губ он явно намекал на пифагорейское молчание. Вдруг ворвался киник Панкратий, стремительно растолкав всех и опираясь на дубовую палку. У него была палка, в которую для крепости на месте сучков он вбил несколько медных гвоздей, а на поясе у него удобно висела пустая сума для остатков пищи.
Все остальные от начала до конца держались почти одинаково и соблюдали один и тот же порядок во время пира, а философы, в то время как пир шел, усердно выпивая за здоровье, показывали разные фокусы, каждый на свой лад. Стоик Этеокл от старости и пресыщения растянулся, лег и захрапел. Пифагореец, разрешившись от молчания, что-то напевал из "Золотых слов"[4] на музыкальный мотив. Достойнейший Фемистагор, так как счастье по учению перипатетиков заключается не только в душе и теле, но и во внешних благах, требовал все больше сладких пирожков и обилия разнообразных блюд. Эпикуреец Зенократ обнял, прижав к себе, арфистку и, нежно смотря на нее полузакрытыми глазами, говорил, что это и есть "спокойствие плоти" и "сгущение наслаждения". Киник же из-за безразличия, свойственного киникам, сначала помочился, распустив и сбросив потертый плащ, а затем тут, на глазах у всех присутствующих, хотел овладеть певицей Доридой, говоря, что первопричиной рождения является природа.
Поэтому о нас, параситах, не было и речи. Зрелища и развлечения не доставил никто из приглашенных для этого, хотя и кифаред Фебад и комические актеры вместе с Саннурием и Филистиадом не оставались в стороне. Но все было напрасно и не привлекало внимания. В почете была лишь одна пустая болтовня софистов.
Письмо III, 40 (I, 23)
Платилем - Эребинтолеонту
Никогда раньше я .не терпел в Аттике такой стужи. Ведь не только дующие попеременно (или, лучше сказать, беспрерывно) ветры с шумом обрушивались на нас, но и снег густой и непрерывный сначала покрывал землю; затем вся .масса снега неслась не по поверхности, а поднималась в высоту, так что, едва отворив дверь дома, можно было видеть узкий проход. А у меня не было ни дров, ни сажи. Да каким образом или откуда? А мороз проникал до самого мозга костей. Тогда я принял решение в духе Одиссея - бежать под своды зданий или к печам бань. Но туда не давали подойти сотоварищи по ремеслу, которые постоянно околачивались возле них, ведь и их угнетала та же богиня Бедность. И когда я почувствовал, что мне не удастся попасть туда, я поспешил в частную баню Фрасилла, нашел ее пустою и с помощью двух оболов расположил к себе банщика и грелся до тех пор, пока за метелью последовал мороз, а от ледяного холода влага, находящаяся внутри, затвердела и камни скрепились друг с другом. После того, как самая острота холода прошла, ласковое солнце сделало для меня свободным выход и прогулки без помехи.
Письмо III, 32 (III, 68)
Гедидипн - Аристокораку
Благословенные боги! Будьте ко мне милостивы и благосклонны. Какой опасности я избежал со стороны этих трижды проклятых устроителей пира в складчину, которые хотели вылить на меня котел кипящей воды. Видя издали, как они готовятся к этому, я отскочил в сторону, и они, не глядя, вылили воду. Вылившийся кипяток попал на Бафилла, мальчика, разливавшего вино, и сделал его лысым. С головы его слезла вся кожа, а спина у него разукрасилась пузырями. Кто из богов был моим защитником? Уж не боги ли избавители Диоскуры исторгли меня из потоков огня, подобно тому, как они спасли Симонида, сына Леопрепа, на пиру у Кранония?[5]
[2] Дипилон — «Двойные ворота» — одни из ворот в Афинах (в северо-западной части города), выходившие на Керамик.
[3] Пианепсион — вторая половина октября и первая половина ноября.
[4] «Золотые слова» — краткая дидактическая поэма в гексаметрах, якобы заключающая в себе старинные пифагорейские изречения.
[5] Диоскуры — сыновья Леды — близнецы Кастор и Поллукс (Полидевк) — считались покровителями гостеприимства. Они спасли Симонида, уведя его из пиршественного зала Кранония, где после ухода Симонида на присутствующих обрушился потолок.
Письмо IV, 2 (I, 29)
Гликера - Бакхиде
Наш Менандр[1] пожелал отправиться в Коринф посмотреть истмийские игры. Мне это не по душе: ведь ты знаешь, каково лишиться такого любовника даже на короткое время. А отговаривать его неудобно, так как у -него нет обыкновения часто уезжать. Я никоим образом не доверю тебе его, раз он собирается там жить: никоим образом не сделаю этого, особенно когда он хочет, чтобы ты о нем позаботилась. Полагаю, что это мне только к чести. Ведь я знаю, что между нами существует дружба, но я боюсь, моя дорогая, не столько за тебя (так как твоя натура лучше, чем твой образ жизни), сколько за него самого. Ведь он чрезвычайно влюбчив, а кто даже из самых угрюмых людей .сможет устоять перед Бакхидой? Я совершенно уверена в том, что он думает совершить это путешествие не менее ради встречи с тобой, чем ради истмийских игр. Может быть, ты обвинишь меня в подозрительности? Прости, моя дорогая, мою дружескую ревность, но я не считала бы маловажным потерять Менандра как любовника. Кроме того, если у меня с ним произойдет какая-нибудь ссора или разлад, то мне придется на сцене подвергнуться порицаниям какого-нибудь Хремета или Дифила.[2] Но, если он вернется ко мне назад таким же, каким уедет, я буду тебе очень благодарна. Прощай.
Письмо IV, 3 (I, 30)
Бакхида - Гипериду [3]
Все мы, гетеры, благодарны тебе и каждая из нас не меньше, чем Фрина.[4] Правда, процесс, который возбудил этот негодяй Евфий, касался одной Фрины, но опасность грозила нам всем. Ведь, если, требуя денег от любовников, мы их не получаем, а вступая в связь с дающим, мы обвиняемся в нечестии, то для нас лучше прекратить наш образ жизни, не иметь хлопот самим и не доставлять их тем, кто водит с нами знакомство. Теперь же мы больше не будем винить нашу профессию гетер из-за того, что влюбленный Евфий показал себя негодяем, но так как Гиперид справедлив, мы будем в ней соревноваться.
Пусть выпадут на твою долю все блага за твое человеколюбие. Ведь ты сохранил хорошую любовницу для себя и нас подготовил вознаградить тебя вместо нее. А если речь, произнесенную тобою в защиту Фрины, ты напишешь, тогда мы, гетеры, наверное поставим тебе золотую статую в Греции, где только ты захочешь.
Письмо IV, 4 (I, 31)
Бакхида - Фрине
Я не столько огорчалась за тебя из-за опасности, моя дорогая, сколь радовалась тому, что ты, избавившись от негодного любовника, нашла себе отличного в лице Гиперида. Я считаю, что суд способствовал твоему счастью. Ведь этот процесс сделал тебя знаменитой не только в Афинах, но и во всей Греци.и. А Евфий получил достаточно большое наказание, лишившись твоего общества.
Мне кажется, что, побуждаемый гневом и по прирожденному невежеству, он перешел границы в любовной ревности. Будь уверена, что теперь он влюблен в тебя больше, чем Гиперид. Ведь тот за услугу, оказанную тебе по твоей защите, явно хочет быть тобою любимым и изображает из себя влюбленного, а этот сердится за неудачу в суде. Жди его назад с просьбами, мольбами и большими деньгами. Но не решай дела против нас, гетер, дорогая, и, выслушивая мольбы Евфия, не делай так, чтобы казалось, что Гиперид дал плохой совет. Не верь тем, кто говорит, что если бы ты, разорвав хитон, не показала бы судьям своих грудей, то никакой оратор не помог бы тебе. Ведь это все случилось потому, что его защита была тебе во время предоставлена.
Письмо IV, 18 (II, 3)
Менандр - Гликере
Клянусь тебе, моя Гликера, клянусь богинями Элевсина и таинствами их, которыми в их присутствии и наедине с тобой я часто клялся, что я нисколько не возгордился, и, не желая расстаться с тобой, говорю и пишу тебе об этом. Что может быть для меня приятного без тебя? Чем мог бы я гордиться больше, нежели твоею любовью? Даже наша глубокая старость благодаря твоим манерам и характеру будет мне казаться молодостью.
Вместе мы были в юности, вместе состаримся и, клянусь богами, вместе и умрем, чтобы никто из нас, спустившись в Аид, не чувствовал зависти, что вот оставшийся в живых испытывает какие-либо другие удовольствия. Пусть не придется мне узнать какую-либо радость, если тебя больше не будет! Ведь что хорошего тогда могло бы остаться для меня?!
Так как ты из-за весеннего праздника своей богини осталась в Афинах, то вот причины, которые побудили теперь меня, занемогшего и задержавшегося в Пирее (ведь ты знаешь мои обычные недуги, которые мои недоброжелатели называют причудами и изнеженностью), написать тебе следующее.
Получил я от египетского царя Птолемея письмо, где он просит и всячески зовет меня к себе, по-царски обещая мне, как говорится, земные блага: зовет он меня и Филемона,[5] говорят, что и ему отправлено такое же письмо, да и сам Филемон прислал мне его, конечно, не столь сердечное и не столь блестяще написанное, как Менандру.
Но об его делах пусть он сам думает и решает; я не ожидаю советов; но ты, Гликера, всегда была и теперь будешь, клянусь Афиной, всем для меня; ;и решением суда, и советом Ареопага, и самим народным собранием.
Итак, я пересылаю тебе письма царя, чтоб не утомлять тебя, дважды читая одно и то же и в моем и в его письмах. Но я хочу, чтобы ты знала, что я решил написать ему.
Плыть туда и уехать в Египет, в такое далекое царство, клянусь всеми двенадцатью богами, об этом я даже не могу подумать. Даже, если бы Египет был вблизи, вот здесь, на Эгине, то и тогда мне не пришло бы на ум, покинув царство твоей любви, жить одному без Гликеры, среди такой толпы египтян в этом многолюдном одиночестве.
Мне гораздо приятнее и безопаснее заботиться о твоей любви, чем толкаться во дворцах всех этих сатрапов и царей. Ведь отсутствие свободы внушает опасение, лесть достойна презрения, счастье неверно.
На ферикловы чаши, на карфагенские золотые кубки, на все то, что в их дворцах вызывает зависть и считается у них за великое благо, я не сменяю ни ежегодного "праздника горшков",[6] ни театральных празднеств во время Ленеев, ни вчерашней дружеской беседы, ни гимнастических упражнений в Ликее, ни святынь Академии, нет, клянусь Дионисом и его вакхическим плющом, быть увенчанным которым я желаю больше, чем надеть диадему Птолемея, особенно, когда театре сидит и смотрит на меня Гликера.
Где в Египте увижу я народное собрание и голосование? Где толпу народа-управителя, столь свободно выражающую свою волю? Где законодателей в священных процессиях с плющом на голове? Где народное собрание, обведенное веревкой? Где выборы, где кувшины, Керамик, площадь, судилище, прекрасный акрополь священной богини, таинства, соседний Саламин, Пситталия,[7] где Марафон - одним словом вся Греция в Афинах, вся Иония, все Кикладские острова?
И, бросив все это, бросив Гликеру, я отправляюсь в Египет за золотом, серебром, богатством? Но с кем буду я пользоваться им? С Гликерой, которая отделена от меня столькими морями? А без нее разве все это богатство не будет для меня бедностью? И если я услышу, что свою священную для меня любовь она перенесла на другого, все эти сокровища разве не превратятся для меня в простую золу? И умирая, все огорчения я унесу с собою, а богатства останутся среди тех, у кого есть сила причинять вред. И подумаешь, разве это так важно жить, вместе с Птолемеем, с сатрапами, со всей этой пустой болтовней, где нет в дружбе постоянства, а вражда не безопасна.
А теперь, если Гликера за что-нибудь рассердится на меня, я сразу, схватив ее в свои объятия, крепко целую; если она еще сердится, я обнимаю ее еще сильнее; если она продолжает гневаться, я - в слезы. И тут она уже не может выдержать моего огорчения и сама молит меня успокоиться. В дальнейшем ей не нужно уже ни воинов, ни охранителей, ни стражи: я для нее являюсь всем.
Конечно, очень интересно увидеть прекрасный Нил. А разве не столь же важно увидеть и Евфрат? или Истр? И разве не большие реки Фермодонт, Тигр, Галис, Рейн? Но если я собираюсь видеть все эти реки, то вся моя жизнь утонет в них, не видя Гликеры.
И этот Нил, хоть он и хорош, но полон чудовищ и даже приблизиться к нему нельзя, так как в его пучинах гнездится столько опасности.
Да будет мне дано, о царь Птолемей, умереть и быть похороненным в родной земле, пусть будет суждено каждый год прославлять Диониса у его алтарей, совершать вo время мистерий торжественные обряды, ежегодно ставить на сцене какую-нибудь новую комедию и, смеясь, радуясь, состязаясь, волнуясь, в конце концов побеждать!
Пусть же Филемон будет счастлив и, отправившись в Египет, получит для себя все обещанные ему и мне блага. Ведь у Филемона чет другой Гликеры, да и недостоин он, конечно, такого счастья. Ты же, Гликера, прошу тебя, после твоего праздника Галои, праздника "цветущих садов",[8] - садись скорей на мула и лети ко мне Я никогда не знал более длинного праздника и более несвоевременного. Будь милостива ко мне, Деметра!
Письмо IV, 19 (II, 4)
Гликера - Менандру
То письмо царя, которое ты мне прислал, я немедленно прочла. И клянусь богиней Каллигенеей,[9] в храме которой я сейчас нахожусь, я пришла в восторг, и была вне себя от радости, мой Менандр, и не могла этого скрыть от присутствующих. Тут была моя мать, и другая моя сестра Эфронион, и из подруг та, которую ты хорошо знаешь, она часто обедала у тебя и ты хвалил ее настоящий аттический говор, словно боясь похвалить ее самое, за это я, улыбнувшись, поцеловала тебя особенно горячо, ты не помнишь этого. Менандр? Видя у меня на лице и в глазах необыкновенную радость, они все спросили: "Гликерочка! Что такого хорошего случилось с тобой? И настроением, и видом, и всем теперь ты перед нами другая; ты сияешь всем телом и светишься счастьем и радостью". "Моего Менандра, - говорю я, - египетский царь Птолемей приглашает к себе, предлагая чуть ли не полцарства", и это я сказала возможно сильным и громким голосом, чтобы это слышали все присутствующие здесь женщины. И я говорила это, вертя и крутя в руках письмо с царской печатью.
"Ты радуешься, - сказали они, - что он тебя оставит?" Но ведь это не так, Менандр! Нет, никоим образом я .не поверила бы этому, клянусь богинями, даже если бы по пословице бык заговорил со мною, будто Менандр захочет когда-нибудь или сможет, покинув в Афинах меня, свою Гликеру, царствовать один в Египте .со всеми своими сокровищами. Но из тех писем, которые я прочла, было ясно видно, что это знал и царь, слыша, по-видимому, о моих отношениях с тобою, и он с египетским остроумием хотел слегка посмеяться над тобою. Радуюсь и тому, что даже к нему в Египет дошла молва о нашей любви; во всяком случае он убежден на основании того, что услыхал, что добивается невозможного, желая, чтобы Афины переселились к нему. Ведь что такое Афины без Менандра? Что такое Менандр без Гликеры? Ведь я и готовлю ему маски, и надеваю на актеров платья, и стою за кулисами, судорожно сжимая себе пальцы и дрожа, пока театр не загремит от рукоплесканий; тогда, клянусь Артемидой, я успокаиваюсь и, обнимая тебя, держу священную голову творца комедии в своих объятиях.
А то, что я сказала тогда подругам, будто я рада, это было, мой Менандр, потому, что любит тебя не одна только Гликера, но и заморские цари, и что слава о тебе, перейдя моря, разносит молву о твоих достоинствах. И Египет, и Нил, и мыс Протея, и сторожевые башни Фароса - все теперь находятся в ожидании, желая увидеть Менандра и услышать его скупцов и влюбленных, богобоязненных и неверующих, отцов и сыновей, и рабов, и всех, кого ты выводишь на сцену; все это, конечно, они могут услышать, но они не могут увидеть самого Менандра, если они не приедут в Афины к Гликере и вместе с этим не увидят моего счастья, так как Менандр, прославленный повсюду, и дни и ночи проводит со мной.
Но вот что: уж если бы тебя охватила такая тоска по тамошним благам или по чему-либо другому в Египте, по его огромным богатствам, по его пирамидам и звучащим статуям, по знаменитому лабиринту и всему, что у них так высоко ценится или из-за своей древности, или из-за своего искусства, - то я прошу тебя, Менандр, не делай меня предлогом твоего отказа от этого намерения; и пусть за это не возненавидят меня те афиняне, что уже считают Те меры зерна, которые из-за тебя пошлет им царь. Но отправляйся туда в добрый час с благоприятными ветрами, и пусть сопутствуют тебе все боги, и пусть Зевс тебе покровительствует. Я же тебя не оставлю; не думай, что я это только говорю: я не могу, если бы даже хотела, но, покинув мать и сестер, я поплыву с тобой, став твоей спутницей. Я очень привычна к морским путешествиям, я это хорошо знаю, и, если от сильной гребли ты захвораешь морской болезнью, я буду за тобой ухаживать. Буду заботиться о тебе, обессилевшем от морской качки, и безо всяких нитей, как Ариадна, приведу в Египет не Диониса, но слугу Диониса и его пророка. И я не буду покинута на Наксосе в этих морских пустынях, плача о твоей неверности и умоляя о помощи. Оставим в покое всех этих Тезеев и все эти безнаказанные преступления древних. У нас с тобой все места - свидетели нашей верности, и город, и Пирей, и Египет. Всякое место на земле будет полно нашей любви; и даже если бы мы жили на голой скале, я уверена, что наша любовь сделала бы и ее храмом Афродиты.
Я убеждена, что ты вообще не стремишься ни к имуществу, ни к роскоши, ни к богатству и все свое счастье полагаешь во мне и своих драмах, но, как ты и сам знаешь, твои родственники, родной город, твои близкие и друзья почти все нуждаются во многом, хотят богатства и наживы.
Я хорошо знаю, что никогда и ни в чем - ни в малом, ни в большом ты не будешь обвинять меня, давно уже преданный мне во всем и в своей любви, да и теперь ты подтвердил это еще своим решением, за что я еще больше тебя люблю. Ведь я, Менандр, боюсь, что страстная любовь кратковременна. Она является как бы вынужденной, а поэтому и легко исчезает. Когда же к ней присоединяется и рассудок, то от этого она становится крепче; а из-за того, что к ней примешана страсть, она будет еще слаще и лишена страха.
Решение ты примешь сам, ведь часто ты и наставлял меня в этом и сам учил меня. Но если ты лично не будешь на меня сердиться, я все же боюсь "аттических ос", как бы они не начали, когда я покажусь из дому, повсюду вокруг меня жужжать, будто я лишаю государство афинян такого богатства.
Поэтому прошу тебя, Менандр, подожди и пока что ничего не пиши царю в ответ. Подумай еще. Подожди, пока мы не будем вместе с друзьями, Феофрастом и Эпикуром. Может быть, и им и тебе дело покажется иначе. Давай лучше принесем жертвы богам и посмотрим, что скажут нам внутренности животных, лучше ли нам отправиться в Египет или оставаться здесь. И спросим предсказания у оракула, пославши кого-либо в Дельфы: ведь Аполлон - это наш отечественный бог. В обоих случаях, отправимся ли мы или останемся, мы будем иметь своей защитой волю богов.
Или лучше вот что я сделаю: есть у меня тут женщина, недавно прибывшая сюда из Фригии, очень опытная во всех этих делах: она искусна в чревовещании и ночью толкует волю богов по раскинутым прутикам, заклиная их. И не нужно верить ей на слово, но нужно увидеть самим, что они говорят. Я пошлю за ней. Как говорят, эта женщина должна предварительно совершить какое-то очищение, приготовить для жертвоприношения особых животных, сильно пахнущий ладан, большой кусок стираксовой смолы, пирожки в виде луны и листья дикого агнеца-непорочника. Думаю, что и ты тем временем успеешь прибыть из Пирея. Или сообщи мне точно, до каких пор ты не сможешь увидать свою Гликеру, чтобы я примчалась к тебе, приготовив тем временем эту фригиянку. Если же ты делаешь опыт, как будем все мы жить без тебя - и я, и Пирей, и твоя вилла, и Мунихий, - и для того понемногу изгоняешь все это из своего сердца, то я-то, клянусь богами, никогда не смогу сделать это, да и ты не сможешь, уже столь тесно связанный со мною. И пусть все цари посылают за тобою: я у тебя выше всех царей и ты у меня - мой возлюбленный, который чтит богов и священные клятвы.
Так что больше всего старайся, мой любимый, скорее вернуться ко мне в город: если ты переменишь свое решение относительно поездки к царю, у тебя должны быть совсем готовы комедии, и из них те, которые больше всего могут понравиться Птолемею и его Дионису (а у них вкус не тот, что у народа), - или "Фаада", или "Ненавистник", или "Хвастун", или "Поручители", или "Избитая", или "Сикионец", или что-либо другое. Но что это? Я с такой дерзостью и смелостью сужу о произведениях Менандра, сама будучи невежественной? Но любовь к тебе сделала меня ученой, н я могу во всем этом разбираться. Ведь ты сам меня учил, что "женщине с хорошими природными способностями легко научиться от любящих ее". Да, любовь быстро устраивает свои дела! Клянусь Артемидой, стыдно нам быть недостойными ее и не научиться быстро. Особенно прошу тебя, Менандр, подготовить ту вещь, в которой ты вывел меня, чтобы в случае, если мне не придется быть с тобою, я хотя бы в ней поплыву к Птолемею, и царь тем сильнее почувствует, какое значение имеет и для тебя привезти с собою даже просто описанную тобою любовь, если уж настоящую ты оставил в Афинах.
Но знай, что меня ты здесь не оставишь: я научусь, пока ты не приедешь сюда к нам из Пирея, управлять рулем или помогать кормчему, чтобы, плывя с тобой, своими руками спокойно перевезти тебя по морю, если это путешествие нам покажется более подходящим. Да будет так - я молю всех богов! - Пусть оно будет полезным для всех и пусть моя фригийка предскажет нужное нам лучше, чем твоя "Одержимая" девушка. Будь здоров!
[2] Хремет и Дифил — персонажи комедий Менандра.
[3] Гиперид — известный оратор IV в. до н. э.
[4] Фрина — знаменитая гетера, родом из Феспий, служившая моделью Праксителю для его известной статуи Афродиты. Ритор Евфий обвинил Фрину в нечестии, Гиперид защищал ее, и она была оправдана.
[5] Филемон — древнейший поэт новой аттической комедии III в. до н. э.
[6] «Праздник горшков» — на празднике Анфестерий (вторая половина февраля — первая половина марта) в честь Диониса в первый день праздновали почин нового вина (открытие бочки), во второй день — «праздник кружек», а на третий день — «праздник горшков». В этот день выставляли горшки с вареными овощами в жертву Гермесу и душам умерших.
[7] Пситталия — островок близ Саламина.
[8] Праздник «цветущих садов» в честь богини Деметры и Персефоны отмечался в Элевсине в декабре — январе.
[9] Каллигенея — «производящая на свет прекрасные плоды» — эпитет Деметры.
Приписываемое знаменитому софисту Флавию Филострату (III в н. э.) собрание писем содержит в себе типичные образцы эпистолярной теории и практики как одного из характерных видов литературы второй софистики. Основная часть сборника состоит из кратких любовных записок, адресованных возлюбленным, не названным по имени и, по-видимому, вымышленным. Жанр прозаического письма воспринимает мотивы и темы эллинистической любовной поэзии. Кроме любовных писем, филостратовский сборник содержит и несколько писем теоретического содержания, посвященных вопросам стилистической нормы. Продолжая более раннюю традицию теории эпистолярного жанра, Филострат требует соблюдения в письмах "простого" стиля, т. е. ясности, общедоступности; тем самым он ограничивает сферу аттикизма и вводит новые образцы для подражания, выделяя лучших мастеров слова среди писателей второй софистики.
Письмо 1
Характерный для письма стиль, как мне кажется, после древних лучше всего усвоили тианиец[1] и Дион[2] среди философов; из полководцев - Брут[3] или тот, с кем он переписывался; из императоров - божественный Марк,[4] в тех посланиях, которые написаны им самим; ведь на них, помимо красоты слога, лежит печать неизменного образа мыслей. Из риторов лучше всех писал афинянин Герод,[5] хотя, злоупотребляя аттикизмами и многословием, он часто отступал от подобающего в послании стиля. Дело в том, что речь в письме должна казаться и более аттической, чем обычная речь, и более обычной, чем аттическая, строить ее надо просто, не лишая вместе с тем приятности. Пусть украшением ей служит отсутствие прикрас. Если мы начнем приукрашать ее, то будет казаться, что мы стремимся произвести впечатление, в письмах такое стремление нелепо. В очень кратких письмах я допускаю искусно построенный период для того, чтобы невыразительная краткость скрашивалась благозвучием. В длинных же посланиях период надо исключать, потому что это создает несвойственную письму излишнюю напряженность, кроме тех случаев, когда к концу письма надо охватить все сказанное или выразить в заключение смысл всего. Для любого стиля ясность - хорошее руководство, тем более - для письма. В самом деле, если мы даем или просим, идем на уступки или отказываемся уступить, если мы обвиняем, защищаемся, любим, мы легче добьемся своей цели, когда станем выражаться ясно. А выражаться ясно, но не обедняя речи, мы будем в том случае, если общие всем мысли изложим по-новому, а новые - общим для всех языком.
Письмо 40
Женщине
Румяна, которыми подкрашивают губы и щеки, - препятствие для поцелуев; к тому же они заставляют подозревать, что на лице уже заметны признаки старости - синеватые губы, морщинистые увядшие щеки. Поэтому брось эти притирания и не добавляй ничего к своей красоте; а то я распишу всем, какая ты старуха, раз ты расписываешь себе лицо.
Письмо 22
Женщине
Женщина, которая прибегает к притираниям, чтобы казаться красивей, хочет восполнить то, чего от природы у нее нет; а женщина красивая не нуждается в этих искусственных добавках - она сама по себе совершенна. Подводить глаза, носить искусственные волосы, румяниться, красить губы и применять всякие другие средства, чтобы казаться красивей и вызвать ложное .впечатление расцвета красоты, - все это было изобретено для восполнения недостатков. Но только то, что не нуждается вo всем этом, поистине прекрасно. Поэтому, если ты надеешься только на себя, то я за это люблю тебя еще больше, так как вижу, что ты, не прибегая ни к каким средствам, доверяешь своей красоте; ты не мажешь свое лицо и прекрасна без обманчивых ухищрений, как те женщины древних времен, которых любили и золотой дождь, и бык, и водные потоки, и птицы, и змеи; а румянами, воском и тарентскими тканями, и змеевидными браслетами, и золотыми цепочками пусть пользуются Таида, Лаида и Аристагора.[6]
Письмо 44
Афинаиде
По мнению Лисия, следует уступать тому, кто не влюблен, а по мнению Платона,[7] - влюбленному; ты же отдаешься и тому и другому: этого, по-моему, ни один мудрец не одобрял, а вот Лаида наверное одобряла.
Письмо 6
Женщине
Если ты целомудренна, то почему только со мной? А если ты доступна, то почему не ,для меня?
Письмо 30
Гетере
По существу одно и то же, владеет ли тобой муж или любовник; но то, что опасно, то более заманчиво; ведь общепризнанное право радует меньше, чем тайное наслаждение, и что вкушаешь тайком, более приятно. Так и Посейдон скрывался в пурпурной волне, Зевс - в образе быка, (золотого дождя, змея и во всяких иных обличьях, и отсюда произошли и Дионис, и Аполлон, и Геракл, да и другие внебрачные боги; ведь и Гомер[8] говорит, что даже Гера охотнее принимает Зевса, когда он приходит к ней тайком: его супружеские права превращаются тогда для нее в запретную любовь.
Письмо 35
Ей же
Даная приняла в подарок золото, Леда - птицу, Европа - быка, Антиопа - дары гор, Амимона - дары моря,[9] а поэты сочинили об этих подарках мифы и исказили истину своими увлекательными вымыслами. Прими же, прими и ты мой дар, сбросив с себя напускную недоступность и притворное целомудрие, чтобы и я обратился в Зевса и Посейдона, дал тебе то, чего хочешь ты, и получил то, чего хочу я.
Письмо 23
Женщине
Если тебе нужны деньги, то я беден, если же нужна любовь и добрый честный нрав, то я богат. Для меня не столь позорно не иметь достатка, сколь позорно для тебя продавать любовь.
Ведь принимать у себя тех, кто владеет копьем и мечом только за то, что они не скупятся на деньги, - дело гетер, а свободной женщине следует всегда думать о добродетели и уважать честность. Прикажи мне, что угодно, и я выполню твой приказ: вели мне пуститься в плавание - я взойду на корабль, прикажи вытерпеть побои - и я вынесу их, прикажи расстаться с жизнью - я не дрогну, прикажи пройти через огонь - я не побоюсь ожогов. Какой богач сделает это?
Письмо 28
Женщине
Прекрасной женщине следует выбирать любимого человека по его нраву, а не по его роду: ведь и чужестранец может оказаться достойным, а согражданин - дурным, тем более, что именно ему обычно свойственно быть заносчивым. Коренной житель ничем не отличается ни от камней, ни от любого неподвижного предмета, который по необходимости остается всегда на одном и том же месте; а чужестранец подобен самым проворным божествам, солнцу, ветру, звездам и Эроту; окрыленный ими, я и прибыл сюда, движимый мощной силой. Не отвергай же моей мольбы: ведь не презрела Гипподамия Пелопа, чужеземца и варвара, Елена - Париса, пустившегося в путь ради нее; Филлида[10] - того, кто вышел из моря, Андромеда - того, кто слетел к ней с вышины.
Они знали, что от соотечественника они получат в дар только один город, а от чужеземца - многие города. Любовь - мой гость, а красота - твой; не мы пошли к ним, а они сами пришли к нам, и мы приняли <их с такой радостью, с какой моряки встречают появление звезд. Если моей любви не препятствует то, что я чужестранец, то пусть и тебе это не помешает принять влюбленного. Ты, может быть, даже предпочла бы жениха-изгнанника, так же как Адраст принял к себе зятьями Полиника и Тидея,[11] чтобы помочь им вернуть себе царство. Не поступай же, как спартанцы, моя дорогая, и не подражай Ликургу:[12] любовь не знает закона об изгнании чужеземцев.
Письмо 32
Трактирщице
Твои очи прозрачнее кубков, так что сквозь них можно заглянуть тебе в душу, румянец на твоих щеках превосходит своим нежным цветом вино, в белом полотне твоего легкого хитона отражается их яркий блеск, губы твои окроплены кровью роз, и, мне кажется, ты струишь воду из родников твоих очей и поэтому ты - одна из нимф. Скольких спешивших в путь ты заставляешь медлить? Скольких бегущих мимо удерживаешь? Скольких призываешь к себе, ни слова не промолвив? Я первый, чуть увижу тебя, изнемогаю от жажды, против воли останавливаюсь на месте, держа кубок в руке: но я даже не подношу его к губам; упиваюсь я одной тобой.
Письмо 33
Ей же
Эти кубки - из стекла, но твои руки превращают их в серебряные и золотые; они плавятся от взора твоих очей. Поставь же кубки на место - они, я боюсь, сделаны из слишком хрупкого вещества. Выпьем же вместе, но только взглядами; ведь и Зевс, вкусив такой взгляд, приобрел себе красавца виночерпия.[13] А если хочешь, не трать вина напрасно, влей в кубок чистой воды, поднеси его к губам, наполни его поцелуями и подавай его тем, кто томится жаждой; нет, никто не может остаться столь бесстрастным, чтобы захотеть даров Диониса, уже вкусив от виноградных лоз Афродиты,
Письмо 60
Ей же
Все в тебе восхищает меня: и твой льняной хитон, подобный одежде Исиды, и твоя харчевня - храм Афродиты, и кубки - подобные очам Геры, и вино - похожее на цветок, и твои три пальца, - на которых покоится кубок, сложенные вместе, как лепестки в бутонах роз; я боюсь, как бы кубок не упал, но нет - он стоит так прочно, словно его нарочно укрепили, и как будто он сросся с пальцами. Если же ты порой и отопьешь из кубка, то все, что в нем остается, становится горячим от твоего дыхания; это питье слаще нектара и так легко льется в горло, словно оно замешано не на вине, а на поцелуях.
Письмо 25
Разгневанной женщине
Вчера я застал тебя разгневанной и мне показалось, что я вижу не тебя, а кого-то чужого; это произошло потому, что душевная буря совсем исказила твое прелестное лицо. Не изменяй своему нраву и не смотри так сердито. Ведь и луна кажется нам не такой яркой, когда она в тучах, Афродита - не такой прекрасной, когда она сердится или плачет, Гера не кажется волоокой, когда злится на Зевса, и моренам не мило, если оно бушует. Афина отбросила флейту, потому что игра на ней искажала ее лицо. Даже эринний мы называем "благосклонными" - тогда они отгоняют от нас печали; мы радуемся и шипам на розах, потому что они смеются вместе с розами, хотя умеют и колоть и причинять боль. Ясное лицо женщины подобно цветку: не будь же вспыльчива и раздражительна, не лишай себя красы, не похищай у себя роз, цветущих в очах у вас, красавиц.
Если не веришь моим словам, возьми зеркало и погляди на свое изменившееся лицо. Отлично! Ты отворачиваешься.
Письмо 24
Мальчику
Агамемнон, когда обуздывал свой гнев, был прекрасен и подобен не одному богу, а многим - "главой и очами - громовержцу Зевсу, телом - Аресу, Посейдону - мощной грудью". Когда же он поддавался упоению ярости и гневался на своих соратников, его называли оленем и псом и его очи уже не были очами Зевса; ведь в бешенство впадают свиньи, собаки, змеи и волки и разные другие животные, лишенные разума; а человек красивый огорчает нас даже тогда, когда он не смеется и тем более, когда он мрачнее, чем ему свойственно. Ведь и солнцу не подобает скрывать свой лик в тучах; что же это за уныние, что за ночная тьма, что за угрюмый мрак? Улыбнись, ободрись, верни нам сияющий свет твоих очей!
Письмо 42
Афинодору
Если тебя так радуют бессмысленные рукоплесканья, то ты можешь и аистов, которые плещут крыльями всякий раз, когда мимо них проходишь, почесть за народ афинский и притом более разумный; ведь они за свое хлопанье крыльями ничего не требуют.
Письмо 69
Эпиктету [14]
Участники таинств Реи безумствуют, оглушаемые громом музыки: так действуют на них кимвалы и флейты; а тебя так одурманивают рукоплескания афинян, что ты забываешь, кто ты и кем рожден.
Письмо 65
Ему же
Бойся народа, у которого ты в силе.
Письмо 73
Юлии Августе [15]
И божественный Платон не был .врагом софистов, хотя некоторые вполне убеждены в этом, но соперничал с ними, потому что они, подобно Орфею и Фамиру, проходя по городам, большим и малым, услаждали их; от неприязни к ним он был так же далек, как честолюбие от зависти. Ведь зависть питает низменные свойства природы, честолюбие же пробуждает возвышенное, и завидует человек тому, чего сам достичь не может, соревнуется же в том, что намерен исполнить лучше или, по крайней мере, не хуже.
Платон, таким образом, и слог софистов усваивает, и Горгию не уступает в умении говорить "по-горгиевски", а многое же заставляет звучать и как речь Гиппия, и как речь Протагора.[16] Так, сын Грилла[17] стремится быть не хуже, чем Геракл у Продика в тот момент, когда Про дик подводит к Гераклу порок и добродетель и они призывают его избрать жизненный путь.[18] Все же самые многочисленные и благородные почитатели были у Горгия; сперва - фессалийские греки, у которых красноречие стали называть "горгоречием", а затем - и весь греческий народ, перед которым он в Олимпии произнес речь против варваров с крыши храма. Говорят, что и Аспасия милетская[19] оттачивала язык Перикла по образцу Горгия; известно, что и Критий[20] с Фукидидом заимствовали у него величие и возвышенность, которые один из них воплотил в красноречии, другой - в силе. И сократил Эсхин, о котором ты недавно рассуждала как о человеке, вносившем при исправлении ясность в свои диалоги,[21] не боится подражать Горгию, когда, говоря о Фаргелии, пишет в одном месте так: "Фаргелия милетская, придя в Фессалию, стала жить у Антиоха Фессалийского, царствующего над всеми фессалийцами".[22] Такие приемы Горгия, как обособленные фразы и (вступления к речам, встречались у многих, особенно у эпических поэтов. Убеди же и ты, императрица, отважнейшего из греков, Плутарха, не досадовать на софистов, не поносить Горгия. Если и ты не убедишь его, то ты, воплощение мудрости и разума, знаешь, какое имя надо дать этому человеку, я же, хотя и могу сказать, не стану произносить его.
[2] Дион Хрисостом (Златоуст) (I в. н. э.) — знаменитый философ стоического направления.
[3] Брут — Марк Юний Брут (I в. до н. э.), один из вождей заговора против Юлия Цезаря. Отличался большими склонностями к занятиям литературой и философией. Написал несколько не дошедших до нас философских трактатов на моральные темы.
[4] Марк Аврелий, римский император II в. н. э.
[5] Герод Аттик (103 — 179) — знаменитый оратор, глава риторской школы в Афинах. См. Филострат Старший, «Жизнеописания софистов», II, 1.
[6] Таида, Лаида и Аристагора — греческие гетеры.
[7] Лисий — знаменитый афинский оратор V в. до н. э. Намек на диалог Платона «Федр», 227с — 234b и 243d.
[8] «Илиада», XIV, 293 — 329.
[9] Антиопа, дочь речного бога, родила от Зевса двух близнецов — Амфиона и Зета. Амимона, царская дочь, была любимицей Посейдона, который из любви к ней создал источник, названный ее именем.
[10] Имеется в виду сын афинского царя Тессея Демофонт, участник Троянской войны; на пути из Трои его прибило морской волной к берегу Фракии. Дочь фракийского царя Филлида стала женой Демофонта.
[11] Адраст, аргосский царь, получил предсказание, что выдаст одну дочь за льва, а другую за кабана. Случилось так, что Тидей, убивший своего дядю, явился в Аргос, неся щит с изображением кабана, а Полиник, бежавший из Фив из-за убийства родного брата, пришел в бурную ночь со щитом, на котором был изображен лев. Адраст принял их и выдал за них своих дочерей.
[12] Ликург — древний спартанский царь, запретивший браки между спартанцами и иноземцами.
[13] Зевс, приняв образ орла, похитил юного красавца Ганимеда и сделал его своим виночерпием.
[14] Эпиктет — какой-то ритор.
[15] В этом письме Флавий Филострат обращается к Юлии Домне, жене императора Септимия Севера (193 — 211).
[16] Горгий, Гиппий и Протагор — известные софисты V — IV вв. до н. э. Для речи Горгия характерны парадоксы, вступления, обособления, обилие поэтических слов, что придавало ей особую торжественность. Гиппий, напротив, говорил просто и естественно. В своих беседах он касался самых разнообразных предметов (геометрии, музыки, живописи и др.). Протагор был слишком многословен (см. Филострат, «Жизнеописания софистов», I, 2; 10; 11).
[17] Сын Грилла — историк Ксенофонт, современник Платона; Ксенофонт был превосходным стилистом и за красоту и ясность своего слога получил у потомков прозвища «аттической пчелы», «аттической музы».
[18] Софист Продик пользовался большой славой за свои нравоучительные притчи; в одной из них изображалось, как порок и добродетель в облике женщин беседовали с Гераклом (см. Филострат, «Жизнеописания софистов», введение, 5).
[19] Аспасия — дочь Аксиоха из Милета, поселившись в Афинах, благодаря своему уму и красоте, собрала вокруг себя кружок наиболее образованных и видных людей своего времени. После того, как на ней женился Перикл, ей приписывали влияние на политическую жизнь страны. В 432 г. до н. э. на Аспасию было возведено обвинение, но Перикл своей речью сумел защитить ее.
[20] Критий — ученик Сократа и Горгия. В 410 г. до н. э. изгнан из Афин, куда снова вернулся после падения демократии. В 404 г. Критий становится во главе тридцати олигархов и жестоко расправляется со сторонниками демократии, считая, что власть можно удержать только террором. В 403 г. до н. э. Критий погиб в сражении.
[21] Эсхин — ученик Сократа, автор семи диалогов. Был учителем, писал защитительные речи. Из его произведений почти ничего не сохранилось.
[22] Гетера Фаргелия из Милета была необычайно красива и умна. Фессалийский властитель Антиох женился на ней, и после его смерти она 30 лег управляла Фессалией (VI в. до н. э.).
Клавдий Элиан из Пренесте, римский софист начала III века, писавший по-гречески, более всего известен как автор больших сочинений "Пестрые истории" и "О природе животных". Отрывки из них известны читателю по книге "Памятники поздней античной поэзии и прозы"; там же помещена и общая характеристика его жизни и творчества. Кроме этих двух сочинений, под его именем сохранился также сборник из двадцати писем; судя по заглавию ("Из крестьянских писем Элиана"), его текст представляет собой извлечение из какого-то более полного собрания. Отдельные исследователи оспаривали принадлежность этих писем Клавдию Элиану, но без достаточной убедительности; некоторые стилистические отличия писем от больших сочинений могут объясняться или тем, что это произведения разных жанров, или тем, что письма написаны Элианом в молодости (около 200 г.), когда он еще не отточил окончательно свой аттический язык и эффектный стиль. По содержанию и по форме письма Элиана напоминают письма Алкифрона и, по-видимому, возникли как подражание им; однако они явно не достигают художественности образца, мотивы их однообразнее, сентенции банальнее и заимствования из классических авторов выступают более обнаженно.
Письмо 7
Деркилл - Опоре
Ты говоришь, что хороша собой и что многие в тебя влюблены, но не этим пришлась ты мне по нраву: они, наверное, дивятся твоей красоте, мне же полюбилась ты своим именем,[1] да так, что не меньше ты мне дорога, чем моя родовая земля. Молодец был тот, кто догадался так назвать тебя: видно, хотел он, чтобы не только горожане были от тебя без ума, но и наш деревенский народ. Что же дурного, если я слюблюсь с Опорой, когда одно это имя, не говоря о прочем, возбуждает любовь в человеке, которому земля в жизни опора? Вот и послал я тебе от твоей урожайной тезки винограду, фиг и молодого вина только что из давильни, а весной подарю тебе роз, что расцветут по лугам.
Письмо 8
Опора - Деркиллу
Смеешься ли ты над моим именем или серьезно говоришь, тебе виднее; а я так думаю, что не с чего тебе важничать, послав ко мне такое добро. Куда как хороши твои подарки: жесткие фиги по два обола и вино такое молодое, что просто издевательство. Пусть его пьет Фригия,[2] а я пью лесбийское и фасийское. Не вино мне нужно, а деньги. Опору Опоре посылать - это все равно, что огонь в огонь нести; и ты это знаешь не хуже моего. А что я беру деньги с тех, кто хочет иметь со мной дело, этому объяснение - мое имя: оно меня надоумило, что красивое тело - это тоже плод и тоже может быть в жизни опорой. Пока оно в цвету, надо взять с него все, чего оно стоит; а когда увянет, то чем я буду, как не деревом без плодов и листьев? Но деревьям дала природа расцветать вновь и вновь, у гетеры же ее лето - единственное; вот и надо распорядиться им так, чтобы урожай с него был опорой в старости.
Письмо 13
Каллипид - Кнемону
В сельской жизни много есть хорошего, и в том числе - мирные нравы; ибо в уединении, посвящая свое время земле, обретает человек сладкое спокойствие духа. А ты почему-то зол и дик и для земляков своих - ты сосед не из приятных. Ты в нас бросаешь комьями (земли и дикими грушами; завидя человека, ты громко кричишь, словно за волком гонишься; несносный ты человек, и от соседства твоего, как говорится, солоно нам приходится. Не будь это поле, на котором я работаю, моим наследственным участком, с радостью бы я его продал, чтобы спастись от такого ужасного соседа. Измени же свое грубое поведение, милый Кнемон, чтобы твой норов не довел тебя до бешенства и чтобы ты, сам того не заметив, не лишился рассудка. Пусть это будет дружеским советом друга и средством против дурного характера.
Письмо 14
Кнемон - Каллипиду
Не стоило бы отвечать тебе; но раз уж твоя навязчивость вынуждает меня вступить в объяснения, то хорошо хоть, что я могу говорить с тобою не лично, а через посыльных. И отвечу я тебе, как говорится, по-скифски:[3] вот как. Род человеческий я ненавижу безумно и кровожадно. Поэтому я и швыряю комьями и камнями в тех, кто забредет на мое поле. По моему разумению, счастливцем был Персей, и вот почему: во-первых, он был крылат, мог ни с кем не встречаться и летал так высоко, что никто с ним не здоровался и не заговаривал; а во-вторых, я завидую, что у него была славная штука, которой он встречных превращал в камень. Достанься мне такое счастье, как ему, я все бы переполнил каменными фигурами, и ты бы у меня первым окаменел. С чего это ты вздумал учить меня порядку и обходительности, когда мне все ненавистны? Ведь из-за этого я даже не возделываю придорожную полосу моего поля, и она не приносит мне урожая. А ты лезешь ко мне в приятели и стараешься быть моим другом, когда я сам себе не друг. И зачем я родился человеком?
Письмо 15
Каллипид - Кнемону
Кажется, что ты богам противен, - до того ты дик и нелюдим; а все-таки надо бы тебе, хотя бы против воли, быть с нами повежливей, как из уважения к соседству, так и из почтения к межевым богам, которые у нас с тобой общие. Так вот, я приношу жертву Пану и зову на это моих приятелей-филасийцев;[4] и я хотел бы, чтобы с ними пришел и ты. Когда ты выпьешь и совершишь возлияния вместе с нами, твой дух смягчится, ибо Дионис умеет успокаивать и усыплять в человеке гнев, пробуждая радость. Сам этот бог явится твоим целителем и избавит тебя от избытка желчи, вином умерив жар твоей души. И может быть, Кнемон, послушав флейтистку, ты вступишь в пение, и попав в лад со всеми, обретешь душевное спокойствие. Было бы отлично, если бы ты, напившись, совсем развеселился и пустился в пляс; а если тебе спьяну подвернется девчонка, которая выйдет звать служанку или искать отставшую няньку, то ты сможешь еще и показать, горячий ли ты мужчина. На жертвоприношении Пану не грех и такая шутка, потому что ведь и сам он славный любовник и не прочь подстеречь девушку. Не хмурься же и развей весельем свою угрюмую мрачность. Вот совет друга, желающего тебе добра.
Письмо 16
Кнемон - Каллипиду
Отвечаю на твое письмо, чтобы обругать тебя и отвести душу. Больше всего на свете хотел бы я сейчас тебя увидеть, чтобы расправиться с тобой своими руками. Почему тебе так хочется извести меня вконец, погубить меня, что ты приглашаешь меня пировать и веселиться? Прежде всего, видеть множество людей, иметь дело со множеством людей для меня ужасно; от общих жертвоприношений я бегу, как трус от неприятеля; а вино меня отпугивает тем, что оно способно обмануть и поразить рассудок. Пана и других богов я почитаю молитвами, когда прохожу мимо их кумиров, но жертв им не приношу, потому что не хочу их беспокоить. А ты, словно на смех, завлекаешь меня флейтистками и песнями? Да за это я бы тебя заживо сожрал! Хорошо, нечего оказать, и все остальное - скакать да забавляться с девкой! Ты-то, пожалуй, и в огонь будешь прыгать, и между мечей кувыркаться, но я тебе не товарищ - ни в жертвоприношении и ни в чем другом.
[2] Имя рабыни. Рабы часто получали клички по своему происхождению
[3] Т. е. кратко и резко.
[4] Жители Филы — деревни в северной Аттике.