Либаний (314 — 393) является крупнейшим оратором IV века. Он был уроженцем сирийской Антиохии, получил прекрасное образование и скоро достиг известности. В течение многих лет Либаний выступал как оратор и преподаватель ораторского искусства в разных городах Малой Азии: он упоминает, например, о пяти годах, проведенных в Вифинии, о своих блестящих выступлениях в Никее. Уже пожилым человеком он приехал в Константинополь, но как язычник был изгнан оттуда фанатичным императором Констанцием. К старости Либаний вернулся в свой родной город, где занял почетную должность члена городской курии и имел свою собственную школу ораторского искусства. Он принимал горячее участие в городских делах и постоянно защищал интересы родного города перед сменявшимися императорами. Особым почетом он пользовался в годы правления своего любимого ученика, императора Юлиана, реформам которого, направленным на восстановление языческого культа, Либаний, как убежденный язычник, горячо сочувствовал; однако и сменившие Юлиана императоры-христиане, Грациан и Феодосии, уважали Либания и исполняли многие его просьбы. От Либания до нас дошло около семидесяти речей, его автобиография, пятьдесят декламаций и свыше тысячи писем. Несмотря на любовь Либания к многословию, его речи представляют собой богатейший источник исторического и бытового характера.
(§ 1 - 14, 19, 25, 31, 45, 46)
1. Что я не принадлежу к числу тех, кто постоянно докучает нашему городу своими просьбами и что до нынешнего дня вам, граждане антиохийские, не приходилось под воздействием моих речей тратиться на содержание преподавателей - ни в малой, ни в большой степени, - это вы все, конечно, можете признать. Я считал необходимым поступать так вовсе не потому, что боялся не добиться успеха даже в важном деле; напротив, чем охотнее вы - как я был уверен - примете любое решение, согласное с моим желанием, тем более обдуманно следовало поступать мне самому. Но теперь, поскольку молчать уже невозможно, даже если бы я очень сильно желал этого, я пришел, чтобы сказать то, чего не могу не сказать, не совершая несправедливости, и чему вы, если хотите поступить хорошо, должны поверить. И при этом окажется, что те, кто, на первый взгляд чем-то пожертвуют, на самом деле ничего не потеряют, и в то же время стяжают себе славу величайшей щедрости.
2. Ведь если бы я сам владел таким богатством, что его хватало бы и на мои личные нужды, и на обеспечение этих людей [учителей], то я, обратившись к самому себе, сказал бы то самое, что теперь говорю вам и, выручив своих товарищей из беды, был бы сам вдвойне счастлив: как тем, что сделал им добро, так и тем, что мне не пришлось бы обсуждать на людях их бедственное положение, виновником которого - как бы я ни был осторожен в выражениях - несомненно, надо признать наш город.
3. Однако поскольку размер моего состояния таков, что я, правда, сам не вынужден ничего брать у других, но и не имею возможности давать, то только от вас, граждане, можно ожидать помощи; тем самым упреки ваших обвинителей, если таковые имеются, вы лишите силы. Оказав помощь теперь, вы покажете, что, конечно, оказали бы ее уже давно, если бы знали, что она нужна; и тогда, пожалуй, всякий станет порицать уже не вас, ничего не знавших о беде, а тех, кто вам о ней не сообщил.
4. Может быть, я заставлю заплакать тех, о ком хлопочу; когда я стану говорить об условиях, в которых они существуют, и рассказывать подробно о их горестной нужде, им, конечно, будет очень тяжко быть у всех на глазах; но для них будет лучше вытерпеть все, что я скажу об их бедности, но зато потом избавиться от нее, а вам следует - если даже кое-какие мои слова заденут вас - тоже стерпеть это, но зато в дальнейшем заслужить себе добрую славу.
5. Ведь если бы я завел речь об этом предмете, желая либо их унизить, либо вас обвинить, я поступил бы дурно; но поскольку я делаю это, чтобы они избавились от постоянной нужды, а вы - от обвинений в небрежном отношении к тем людям, к которым относиться так не следовало, я, пожалуй, могу оказаться благодетелем тех и других - и тех, кому даю добрый совет, и тех, за кого ходатайствую. А вы можете проявить наибольшее внимание к моей речи, если вы, несмотря на то, что обстоятельства вашей жизни различны, все же не захотите придерживаться различных мнений по этому вопросу.
6. О чем же я говорю? Пусть ни тот, кто вовсе не имел детей, ни тот, у кого было много хороших детей, но они уже умерли, ни отец, имеющий одних только дочерей, ни тот, чьи дети либо еще не учатся у ритора, либо уже перестали нуждаться в них, - пусть никто из вас, ссылаясь на эти обстоятельства, не подумает, что данный вопрос его не касается, что якобы не потерпит ущерба, если правильное мнение не восторжествует. Ведь вы пришли сюда, чтобы держать совет о делах того города, к которому все вы принадлежите в равной степени, хотя и разнитесь между собой по своему семейному положению.
7. Одно дело надлежит нам теперь рассмотреть, что выгоднее для Антиохии, города прекрасного и великого, - позаботиться ли об учителях красноречия в нынешних бедственных обстоятельствах или вообще покончить с этим делом? Все, что способствует благоденствию и славе города, должно ведь быть вашей главной заботой, а в особенности то, что выдвинуло наш город на первое место по сравнению с другими. А это, если я не ошибаюсь, и есть наше владение красноречием, благодаря которому неразумные вспышки правящих лиц обуздываются мощью разумной речи. Если бы те, чья власть опирается на силу оружия и на победы в сражениях, вдруг согласились на прекращение производства оружия, то они лишились бы своего достояния, да и самих себя погубили; подобным образом тот, кто возвысился благодаря искусству речи, если бы перестал заниматься им, поплатился бы за это сам.
8. О различных прочих недостатках обучения поговорим потом, а вот для так называемых "риторов" надо уже теперь найти какое-либо средство помощи; их под моим началом четверо, а под их руководством юноши изучают древних писателей. О том, что следует отнестись к ним вдумчиво и заботливо, я и скажу несколько слов.
9. Если бы кто-нибудь спросил их: "Скажите-ка, вы сами родом антиохийцы или родители ваши здешние уроженцы? Или вы попали сюда по необходимости, спасаясь от мощных врагов или страшась судебного преследования?" Они отрицали бы и то и другое.
Но что же побудило их предпочесть чужбину родной стране? Вот что они сказали бы: "Опасаясь всяческих тревог, связанных с другими профессиями и стремясь к спокойной деятельности преподавателя, мы полагали, что, оставаясь дома, проведем жизнь, поглощенные разными мелкими делами и будем мало чем отличаться от тех, кто сидит на месте и бездельничает; а в этот именно город мы были привлечены блестящими и пышными надеждами и многими примерами; скольких бедняков, не имеющих ничего за душой, приняли вы к себе и в скорости сделали одних владельцами обширных прекрасных земельных угодий, других наградили серебром, золотом и всякими другими богатствами. Рассчитывая на все это, скажут они вам, мы и поспешили сюда, чтобы поместить наше красноречие в надежное место, а самим получить и свою долю тех благ, которые достались нашим предшественникам".
10. Так будет ли хорошо, если они на опыте убедятся, что эта добрая слава обманчива, что вы представлялись им "в воображении лучшими людьми, чем оказались на деле, и что они, явившиеся сюда с радостью, должны теперь пасть духом? Они покидали своих близких, ссылаясь на то, что уходят на поиски такого заработка, который позволит им и себя содержать и домашним помогать, а теперь они не только посылать домой ничего не могут, но были бы радехоньки получить из дому хотя бы самую малость, лишь бы им что-нибудь прислали!
11. Пусть вас не вводят в обман ни их звание - учителей и риторов, ни то, что они восседают на кафедре, словно на престоле, ни разные их повадки, а выслушайте того, кто досконально знает все их дела и скажет вам чистую правду: у одних нет даже домишка, а они ютятся в чужом углу, словно башмачники, что чинят старую обувь; а кто купил домик, не выплатил долга, так что ему приходится еще тяжелей, чем тому, кто ничего не покупал. Рабов у кого три, у кого два, а у кого и вовсе нет; да и те, именно потому, что их так мало, пьянствуют и оскорбляют своих хозяев, которые часто не умеют с ними оправиться и заставить их слушаться, как следовало бы. Одного считают счастливым за то, что у него только один ребенок, другого - несчастным за его многодетность, третьему приходится вести себя осмотрительно, чтобы не попасть в такое же положение, а четвертого называют умником за то, что он боится вообще вступать в брак.
12. В прежние времена учителя, - такие же как они, - захаживали, бывало, к серебряных дел мастеру, заказывали утварь, подолгу рассуждали с работниками мастерской, подчас порицая сделанную ими работу и показывая, как ее улучшить, подчас похваливая мастеров, работавших быстро или подгоняя медлительных; а этим учителям приходится больше всего вести разговоры - можете мне поверить - с пекарями; причем, не пекари должны им за недоставленный хлеб, не пекари просят у них денег взаймы, - нет - они сами кругом в долгу у пекарей, вечно обещают расплатиться и вечно вынуждены просить дать им еще хлеба в долг; терзаемы противоречивыми чувствами, они должны и бегать от поставщиков и за ними гоняться; как должники, они бегают от них, а как просители, бегают за ними; не отдав долга, они от стыда опускают глаза, а пустой желудок заставляет их смотреть прямо в лицо заимодавцу; а когда нужда все растет, на отдачу долга ниоткуда помощи не предвидится, они снимают у жены серьги или запястья и, проклиная свое искусство речи, кладут их в руку пекаря и уходят, размышляя не о том, как бы вознаградить жену, а о том, какую домашнюю утварь придется пустить в ход на следующий раз.
13. И вот, закончив свои уроки, они не спешат, как следовало бы, отдохнуть от трудов, а медлят и задерживаются возможно дольше, так как дома они еще сильнее почувствуют свое бедственное положение; садятся они в кружок и плачутся каждый на свои горести и тому, кто жалуется на свои обстоятельства, - они-де ужасны - приходится услышать об еще более тяжелых.
14. Находясь среди них, я готов провалиться сквозь землю - и по двум причинам: во-первых, как ваш согражданин, во-вторых, как "корифей этого хора"; по обеим этим причинам мне следовало бы протянуть им руку помощи, а я до сих пор только скорбел об этом, но не сделал ни шага, пока, наконец, мое поведение не показалось мне малодушным и низким; тогда я решил, что надо немедленно найти средство помочь этой беде, для городского совета не отяготительное, а для риторов удовлетворительное.
<...>
19. "Как?", пожалуй, спросит кто-нибудь, "разве они ежегодно не получают установленной платы?" Во-первых, они получают ее не ежегодно, а им то дают ее, то никто им ее не выдает, то выдают им только часть, то совсем задерживают. Уж не стану говорить о той волоките, с которой нам приходится иметь дело при обращении к управителям, начальникам, казначеям, к любому надменному чиновнику; и вот свободный человек вынужден кланяться, расточать слова, изворачиваться и льстить тому, кто ниже его; это для человека, уважающего себя, - а таким и подобает быть учителю, - тяжелее самой ужасной голодовки.
<...>
25. А между тем есть люди, которые, сидя в цырульнях, болтают о высоких заработках учителей, составляя списки учащихся юношей и насчитывая на пальцах огромные суммы денег; они, пожалуй, сейчас зададут мне вопрос: "а где же плата, поступающая от учеников?" Ответить нелегко и не потому, чтобы правильного ответа не было, - он у меня, конечно, готов, - но потому, что самый правдивый ответ покажется вам неправдоподобным. Дело в том, что люди, нажившие себе в былые времена преподаванием большие богатства, заставили всех думать, что владение этим искусством ведет к огромным заработкам; по справедливости дело должно было обстоять именно так, но в действительности оно обстоит совсем иначе: значение искусства речи упало, а почему это произошло, об этом те, кто знаком с условиями нашей работы, знают, но я скажу об этом несколько слов для тех, кто об этом не осведомлен.
[В § 26 - 30 Либаний говорит о равнодушии императора Констанция к красноречию, о кратком подъеме этого искусства при Юлиане и жалуется на то, что значение ораторского искусства непрерывно падает.]
31. А впрочем, к чему строить разные предположения, если можно, занявшись точным опросом, ясно узнать, как обстоит дело? Пусть тот, кто думает, будто от учеников поступает много денег, пойдет в школу и, севши у кафедры, вызывает и спрашивает каждого, какую плату получает от него преподаватель; думаю я, что, кроме очень немногих, все остальные ученики, если бы знали, зачем их вызывают, обратились бы в бегство и скрылись, кто где сумеет; они не осмелились бы солгать и посовестились бы сказать, что ничего не платят; а некоторые платят такую малость, что им хотелось бы умолчать об этом, - пожалуй, больше, чем тем, кто не платит ничего.
<...>
45. Но уже не говоря о том, что эти учителя владеют искусством речи, разве по всем остальным своим качествам они не заслуживают благожелательного отношения к себе? Разве один из них не прожил больше тридцати лет, постоянно нуждаясь и не ропща, никого не обвиняя и ни в чем не обвиненный? А другой, живя вместе со своими близкими знакомыми, никогда не сплетничал и не изменял старой дружбе ради новой; третий - человек смелый, но отнюдь не злой, точно соблюдающий во всем меру и готовый идти на риск за свои убеждения; а о самом молодом из- них. что можно сказать, кроме того, что он, будучи сам еще мальчиком, уже стал руководителем детей и ни одному доносчику не дал никакого повода для обвинения?
46. Так неужели же вы не позаботитесь об этих людях, владеющих искусством речи и вполне достойных по своему характеру? Ведь если бы я просил о чем-нибудь для себя, никто из вас не возразил бы ни слова, а раз я об этом прошу для других, вы не дадите им ничего? Предположим, что я выступил здесь, рассказал о себе все то, что говорил о них, и даже зная, что иду на риск, сказал: "За все это дайте мне что-либо из земельных владений города, как это полагается", - неужели нашелся бы кто-нибудь, столь неразумный, нахальный и бессовестный, что он решился бы встать с места и открыто возражать? Не думаю. Вот теперь и считайте, что нынче получатель - я, и то, что вы дадите им, вы дали мне; а я пред лицом всех вас открыто заявлю, что почет оказан именно мне. Такое решение послужит вам к чести и славе, а если кому-нибудь была неприятна моя нынешняя речь, то впоследствии ему доставит удовольствие его собственный поступок
(§ 1 - 7, 9, 12, 13, 15, 16, 26, 28)
1. Всякий, кто заметит, как упорно вы храните молчание в судах, может, пожалуй, пролить горькую слезу и надо мной, и над нашим городом, и над вами самими, и над вашими отцами, живы ли они или уже умерли. А между тем вы уже давно могли смыть с себя этот позор, если бы вы не смотрели свысока на мои увещания, да и теперь еще не поздно сделать это, если вы захотите меня послушаться.
2. Поэтому я умоляю богов, хранящих наш город, дать мне толково по порядку изложить мои вам советы - ради чего я и пришел сюда - и убедить вас в их правильности. Ведь успех речи и для самого оратора, и для слушателей заключается в том, чтобы его слова были оценены как весьма достойные, а слышавшие их предпочли то, что для них полезно тому, что их услаждает. Если же вы и впредь будете придерживаться такого образа действий, как теперь, но хотя бы не столь упорно, то я и тогда буду считать это своей удачей - ведь это произойдет в результате моих советов.
3. Пусть кто-либо ответит мне хотя бы на один вопрос: "Какое звание имеете вы все?" Он, конечно, скажет: "Мы - члены городского совета". В чем же заключается смысл этого звания? В том, чтобы сознательно выполнять свои общественные обязанности, вносить в своих речах необходимые предложения, противодействовать вредным мероприятиям, с одними мнениями соглашаться, другие - оспаривать, оказывать содействие правителям благоразумным и бороться с теми, кто не видит, что полезно для города, противопоставлять голосам, исходящим с императорского престола, голоса совета и пользоваться своим искусством речи так, чтобы наводить страх, а не поддаваться ему.
4. Это и есть подлинное дело членов совета, а не забота о дровах, дорогах, о конях и атлетах, о медведях и звероловах. Конечно, расходы и на все это - дело достойное; оно приносит почет и городу, и жертвователю, но все же выполнять эти дела - не значит быть членом совета, это - различные виды общественных повинностей, а выполнение обязанностей члена совета - совсем другое, а именно то, о чем я сказал раньше. И даже если кто-либо десять раз выполнял каждую из этих повинностей в пользу своей родины, то это будет доказательством его щедрости и великодушия, принесет ему славу, но отсюда еще далеко до подлинного государственного дела.
5. Многие отцы и - Зевс свидетель - даже матери после смерти мужа брали на себя такие расходы от имени детей, только что отнятых от груди, а иногда даже грудных. Так разве кто-нибудь может присудить им звание члена совета? Думаю, никто, если он в здравом уме. Каким же образом младенец, который даже не сознает, что выполняет общественную повинность, мог бы на деле быть членом совета? И как же тот, кто не выполняет самого дела, может носить соответствующее звание? Так вот и вы, как малые дети, повинности отправляете, а дела не выполняете.
6. Уже и раньше слыхал об этом я от людей, которые рады поиздеваться надо мной и понасмехаться над вами; я и тогда не имел основания не верить им, я ведь знал, каков ваш дар речи и при других обстоятельствах, но теперь я полностью убедился в неудаче моего обучения: пришлось мне придти в совет, чтобы обратиться с речью к правителю, чего, собственно говоря, делать не следовало. Совет был в полном сборе. Разбирался один важный вопрос, требовавший речей и ораторских выступлений. Прочие члены совета выступали, говоря о том, что им казалось полезным, а вы выполняли ваши гражданские обязанности молча и участвовали в обсуждении вопроса только тем, что время от времени кивали соловой в знак одобрения; вернее, это делали те из вас, кто сидел на виду, а другие не делали и этого, а прятались за чужие спины, ничем не отличаясь от слуг, которые не сводят взгляда со своих хозяев. А когда вы стали расходиться, то те, кто выступали с речами, могли быть собой довольны, а вам, все время молчавшим, пришлось и здесь помалкивать: те, кто примкнули к первым, могли за них порадоваться, а сопровождавшие вас чувствовали себя униженными.
7. А что вы, вернувшись домой к обеду, могли сказать своим матерям? Если вы обманули их, говоря, что вы пришли к ним после произнесения речи, то вы поступили дурно, если же вы сознались в том, что не вымолвили ни слова, то вы заставили их тяжело вздохнуть и почувствовать себя злосчастными матерями; они проклянут тот день и час, когда родили вас на позор, упреки и поношение для себя. Пожалуй, любому ремесленнику станет стыдно за вас; как ему выполнять ваши распоряжения, как надеяться на то, что вы поможете ему в-беде, если вы сами нуждаетесь в других людях, которые станут говорить за вас?..
9. Если бы вы были гражданами города, достигшего известности вследствие обладания какими-либо другими общепризнанными благами, а не за красноречие членов своего городского совета, то и тогда вам следовало бы стать лучше ваших отцов и с полным правом применить к себе слова Сфенела,[1] но вы могли бы как-то оправдаться тем, что в свое время не приобрели искусства речи. Однако любой человек может установить, что наш город прославился именно тем, что члены его совета этим искусством владеют; поэтому-то у нас и преподаватели красноречия немало времени уделяют эпидиктическим речам. Следовательно, крайне дурно не стать наследниками и этого богатства, и в течение вашей жизни загубить приобретенную городом славу. Ведь если бы вы разрушили городские стены, вы были бы привлечены к суду, а, лишая город тех почестей, которые он заслужил своим искусством речи, разве вы поступаете достойно?..
12. А что может быть хуже вашего молчания? И какую вы найдете отговорку, чтоб оправдать себя? На родителей вы пожаловаться не можете, - что они якобы не послали вас к тем, у кого можно было научиться говорить, что они не покупали вам книг и не платили за ваше обучение; не можете пожаловаться и на нас, учителей, будто мы плохо знаем свое дело. Правильность этих моих слов могут засвидетельствовать многие города во многих областях, в которых мои воспитанники благодаря искусству .речи достигли высокого положения; если бы на это не потребовалось слишком много времени и не было бы нескромным, то я мог бы их перечислить.
13. Вы были ничем не хуже их, пока учились в школе, от природы вы достаточно одарены для того, чтобы воспринять основы искусства речи, да и в усердии у вас в ту пору недостатка не было; но в последующее время они и вы пошли разными путями; они сохранили приобретенное, а вы его упустили сквозь пальцы; а причина в том, что они читают книги, а вы охотнее возьмете в руки змею, чем книгу; они не заменили чтение конскими состязаниями, а вы считаете состязания высшей радостью жизни и, забывая обо всем прочем, думаете только о том, какой из возниц самый ловкий и кто из них победит; и того провидца, который вам это предскажет, вы чтите больше, чем самих богов; а из зрителей вы уважаете тех, которые "пашут поле" гипподрома и наживаются тем, что, сидя наверху, ободряют своими выкриками скаковых коней, а вместе с ними и возницу. Вот кому вы поклоняетесь, кому завидуете, кому подражаете; вот на кого вы хотите стать похожими, а не на ваших отцов; и - клянусь Зевсом - вы действительно уже на них похожи; да среди вас есть и такие, которые даже превзошли многих из этих людей, и вы гордитесь этой победой больше, чем победители на олимпийских играх...
15. Разве я не дооценивал эту опасную болезнь и не поступал, как врачи, сокрушаясь о вас? Разве я оставлял вас в покое, ограничиваясь ругательством? Разве я пропускал хотя бы один день, не увещевая вас: "Дорогие мои, протрезвитесь, не опьяняйтесь больше, одумайтесь, ведь это безумие, придите в себя; пожалейте себя, пожалейте и меня; научитесь пользоваться языком лучше, чем ваши рабы; в настоящее время вы отличаетесь от них только своим положением; а если бы вы и они очутились голыми перед кем-нибудь, кому о вас ничего не известно, и он бы послушал, каким языком говорите вы и они, он, мне думается, счел бы несправедливым, что одни являются господами, другие - слугами".
16. Разве вы не слыхали от меня постоянно одних и тех же увещаний в этом роде? Разве вам, чуть вы меня завидите, не казалось, что я скажу именно это самое? Разве не потому, что вы ожидали от меня таких слов, вы часто пускались бежать? Разве я не просил вас перестать относиться с ненавистью к Демосфену? Разве я не исправлял весьма настойчиво ошибки в вашей речи? и разве не обещал, что от многих недостатков можно легко избавиться? Правда, даже это казалось вам слишком трудным. Но уже если вы раньше не исправились, то хотя бы теперь, любезные друзья, докажите свое звание на деле, и станьте теми, кем вас именуют - членами городского совета.
<...>
26. Но ведь мне могут возразить: "сладостно безделье, а то, о чем ты говоришь, требует труда". Да, и что же в этом страшного - отстать от вредных удовольствий и обратиться к полезному труду? Ведь если результат второго лучше, чем результат первого, то и сам труд лучше удовольствий. Ведь и земледельцу приятно ничего не делать, но тогда придется голодать; поэтому-то они пашут и сеют и работают, не покладая рук, чтобы их не застиг голод. Много труда и у мореплавателей, - клянусь Зевсом - к тому же еще немало и опасностей. Но увеличить свое имущество приятнее, чем сидеть на берегу, не всходя на корабль. Если бы так, как вы, рассуждал кулачный боец, разве он ушел бы с состязания увенчанным? Сладко проводить жизнь, не произнося речей; а разве, если будешь молчать в судах, это не приведет к беде? Чтение портит глаза - а разве плод его не слаще всего прочего?..
28. Станьте же великими, мощными и знаменитыми; вам должно быть стыдно, что ваши ровесники в других городах называют вас трусливыми зайцами; заставьте их называть вас каким-нибудь более красивым именем. И, может быть, если придется когда-нибудь отправлять посольство, обратятся к вам, минуя старших, которым следует дать немного отдохнуть, и полагая, что вы достаточно разумны и можете принести не меньше пользы, чем они. Это послужило бы к украшению нашего города больше, чем все его площади и портики; вам самим это доставит больше радости, чем атлеты, псари и возницы, а мою душу избавило бы от уныния, часто овладевающего мной; только это одно было бы для меня в настоящее время целебным средством.
(§ 1 - 3; 8 - 16; 20, 21, 28 - 30, 38, 67, 71)
1. Два слова - "раб" и "свободный" - звучат по "всей земле, и в домах, и на площадях, и на полях, и на лугах, и на горах, а теперь уже и на кораблях, и на лодках. Одно из них - "свободный" - якобы связано с понятием счастья, а другое - "раб" - с его противоположностью. И если кого-нибудь оскорбят, то оскорбленный негодует особенно сильно, если он свободный; если же кто-нибудь дурно обращается с рабом и его за это осуждают, то, напротив, негодует он, говоря, что рабов можно бить, ведь они все равно, что камни.
2. А я, издавна вглядываясь в разные житейские обстоятельства, за свою долгую жизнь не раз проливал слезы по поводу судьбы других людей и моей собственной, и полагаю, что одно из этих слов следует упразднить, ибо оно не соответствует никакому реальному предмету.
3. Задолго до моего рождения заметил это поэт Еврипид, творец "Гекабы". Ибо, когда Гекаба умоляет Агамемнона помочь ей покарать Полиместора, Агамемнон боится сделать это, чтобы его не оклеветали перед лицом его .войска, будто он заботится больше о делах врагов, чем о своих соотечественниках; старуха же, видя, что даже сам вождь ахейцев боится ахейцев, говорит:
Увы! Меж смертными людьми свободных нет;
Но каждый - раб, иль денег, иль своей судьбы:
То прихоти толпы, то писаный закон
Ему препятствует разумно жизнь вести.[1]
и от этих причин, да и от многих других рождается рабство.
<...>
8. У тех, кто хвастается своей свободой, его свободу прежде всего ограничивает то, что он не властен делать все, что ему угодно, а вынужден заниматься тем, что ему при рождении назначила Мойра. Посмотри, например, вот я хочу плавать по морям и разбогатеть, посещая разные гавани, а Мойра гонит меня на сушу, к волам, бороздам и посеву, к косе и житнице, и живу я, лишенный желанного и занимаясь нежеланным; а другой хочет обрабатывать землю и, довольствуясь малым, жить в безопасности, а Мойра гонит его на корабль, и он вместо поля бороздит море, едва-едва огражденный от смертельной опасности дощатыми бортами; третий влюблен в риторику, а обучается у гимнаста, прославлен своей силой и увенчан в Олимпии, а тот, кто жаждет венка из Писы,[2] предназначен к занятиям красноречием.
9. И вообще часто можно заметить, как личные желания борются с решением Мойр, и как повсюду побеждают Мойры: кто избегает брака, женится, а холостяк всю жизнь приносил жертву богу брака. От Мойр же зависят и бедность, и богатство, и многодетность, и бездетность, и срок жизни, более или менее долгий.
10. Почему же ты жалеешь слугу и называешь его рабом за то, что он действует по твоему мановению, за то, что твои намерения как бы налагают на него узду, и он вынужден однако делать, от другого воздерживаться? А тобой самим решения Мойр руководят тверже, чем рулевой - кораблем, и ты, сопротивляясь им, никаким образом не можешь стать свободным и преодолеть их волю.
11. Есть, правда, люди, которые не произносят имени Мойр, а во всем винят богиню Судьбы, приписывая ей равным образом и хорошее, и дурное, и хвалят того, кто сказал: "жизнь людей - дело судьбы", будто это она делает знаменитых незаметными, а незаметных - знаменитыми, а потом и тех и других возвращает в прежнее положение, и у одного отнимает богатство, другому дает.
12. Эти люди думают, что война и мир, здоровье и болезнь и вообще все, что приносит пользу или вред людям, - все прошедшее, настоящее и будущее зависит от решения Судьбы. Для нас невозможно ни судиться с ней, ни требовать праведного суда, ни свергнуть ее могущество военной силой, как лакедемоняне - власть Писистратидов.[3]
13. Почему же твой раб больше рабствует тебе, чем сам ты Судьбе? Если ты можешь, поддавшись гневу, послать его нагим работать на мельнице, то и она может раздеть тебя догола и послать к дверям богачей ждать от них подачки. Однако даже если ты до конца жизни пребываешь в благополучии и не пережил никаких потрясений по воле Судьбы, то ты не сам закрепил за собой свое благополучие, точно так же, как и раб не может благоденствовать, если этого не хочет его господин; то, что мы - для них, то она - для нас. Видно, рабство исходит откуда-то свыше, и, может быть, с неба; надо полагать, что и Тихе поставлен престол на небе, хотя она и не принадлежит к числу двенадцати богов.[4]
14. Давайте посмотрим теперь, каких владык и владычиц мы сами поставили над собой; они исходят изнутри, из нас самих, губят нас, и - что самое нелепое - те, кого они губят, любят их.
15. На первом месте стоит обжорство и пьянство; разве это не наши владыки? Они отвлекают людей от разумных и полезных дел, подобающих мужчине, и гонят на богатые пирушки, напоминающие пиры персов и сибаритов, до поздней ночи приковывают нас к месту (словно злые погонщики своих ослов), с набитым желудком и тяжелой головой и наконец отправляют их домой, причем они плетутся в безобразном состоянии, шатаясь, не владея ногами; а проспавшись, эти люди опять поддаются тому же соблазну, и всю жизнь проводят в пьянстве, рабствуя перед винными кратерами, пифосами[5] и кубками.
16. Еще одним владыкой является гнев, не приходящий на помощь разуму в тех случаях, когда это могло бы быть справедливым и полезным, но делая разум себе подвластным и нагло присваивая себе господство. Того, кем он овладеет, он гонит без оглядки и производит смятение большее, чем буря на море, которая обрушилась на сына Лаэрта.[6] И вот такой человек вскипает постоянно, по любому случаю, против кого угодно, словно сосуд на большом огне, и мало чем отличается от пса, лающего без толку; он орет, становится нестерпимо дерзким, сыплет непристойные слова и поэтому большинство людей становится его врагами...
20. А того, кого пожирает зависть, она губит уже не тем, что доставляет ему наслаждение, нет - она причиняет зло и самому завистнику и предмету зависти, но завистнику вредит больше; ведь тому, кому завидуют, иногда наносится ущерб, а иногда и не наносится, а тому, в ком она укоренилась, она терзает душу, истощает тело, делает его мрачнее, чем людей, оплакивающих своих умерших близких; а горюет он не о том, что с ним самим случилось что-то дурное, а что кому-то другому повезло.
21. Если бы я человека, снедаемого таким недугом, назвал свободным, разве я бы не ошибся? Он чувствует себя более подавленным душой, чем любой раб, носящий на лбу клеймо; ведь если хозяин позволит рабу отпустить спереди волосы, то, скрыв позорное клеймо, раб может опять смеяться, как неклейменый, а печаль завистника не рассеет ничто. Какой же человек, находясь з здравом рассудке, не согласится, что лучше попасть в плен к врагам, чем носить в себе зависть, пустившую глубокие корни в душе, владычицу дикую, озлобленную и угрюмую?
<...>
28. Какой же такой чрезмерно тяжелой работой обременяет раба хозяин? Обязанность его как раба - прислуживать тому, кто его купил, за трапезой и в купальне, стирать одежду, запрягать лошадей и питаться либо остатками яств, либо другой пищей, которая, конечно, по изысканности не равна хозяйской, но за то полезнее. Поэтому рабы з большинстве случаев здоровей своих господ: последние болеют от безделья, первых избавляет от недугов труд.
29. Кроме того, для раба возможен побег; можно найти убежище и на суше, и на море, также в горах и рощах; он может укрыться у козопасов, у пастухов, сторожащих рогатый скот, может сам стать пастухом и освободиться от рабства; а от тех владык, которых я перечислил, разве убежишь? Разве от них возможен побег? Куда ни придешь, несешь с собой своего владыку.
30. Но вот приходит врач лечить то раба, то хозяина, а нередко обоих в один и тот же день. У кого же из них тело свободно той свободой, которая дается здоровьем? Иногда у одного, иногда у другого, но навсегда она не дана никому. А когда хозяина, скованного подагрой, несут в кресле сильные рабы, то разве не является признаком их рабского состояния то, что они являются теми, кто носит, а признаком его рабства то, что его носят? Но ведь он стонет и жалуется гораздо больше, чем носильщики. Пожалуй, не найдется такого бездельника или бедняка, который бы не предпочел быть рабом у своего господина, но не рабствовать такой болезни.
<...>
38. Но разве земледелец не свободен? Как так? Над всем его трудом ведь господствует состояние воздуха, ветры и дожди; он должен постоянно, принося жертвы, молить тех, кто дает семени прорастать, злакам подрастать и колоситься, а колосу наливаться. И это все еще недостаточная помощь, ибо если не будет ветра в ту пору, то все предыдущие старания трудолюбивого земледельца погибли.
<...>
67. Однако ссылаться на неблагоприятные условия, на гнев Зевса, на отсутствие ветра и на все то, что дает урожай хозяину, нельзя, если дело идет о снабжении рабов; ведь раба питает земля, даже не принесшая урожая, одежду для него ткут, а обувь шьют, пока он почивает; он вступает в брак, а заботиться ему ни о. чем не надо, обо всем должен заботиться хозяин, а от раба требуется одно - проявить свою силу на ложе. Если раб заболеет, у него одна печаль - сама его болезнь, а о лекарствах, врачах и заклинаниях должен хлопотать кто-то другой; на случай смерти ему тоже нечего думать о погребении; у него есть могильщик, тот, кого принято считать хозяином, но кто на самом деле является рабом...
71. "Ко, говорят, раб принадлежит то одному, то другому и его тело поступает в продажу". А почему же он столь несчастен оттого, что один получил какую-то сумму, а другой ее отдал? Ведь это не искалечило его тела, не нанесло вреда его душе, и если он владел каким-нибудь ремеслом, оно при нем и осталось; и часто, если судьба к нему благосклонна, он попадает из более бедного в более богатый дом.
<...>
Итак, никто не свободен, а свободен ли философ, это мы рассмотрим, друзья, в другой беседе.
[2] Писа — город в Олимпии (Элида), где происходили знаменитые олимпийские игры.
[3] Писистратиды — Гиппий и Гиппарх, сыновья и наследники афинского тиранна Писистрата (VI в. до н. э.) Их правление отличалось жестокостью и несправедливостью; Гиппий был убит в результате заговора, а Гиппарха свергли спартанцы при помощи афинских изгнанников.
[4] Двенадцать богов — боги-покровители, составлявшие совет Юпитера и поддерживавшие мировой порядок.
[5] Пифос большой глиняный сосуд, бочка.
[6] Т. е. Одиссея.
(§ 1 - 5, 8, 11, 15 - 17)
1. Нелегко встретить, друзья мои, человека, который не жаловался бы на богиню Судьбы и не называл ее несправедливой, а себя несчастным: кто красив, но ростом невысок, упрекает ее в несправедливости, а себя считает злополучным, - так же и тот, кто высок ростом, но не красив; тот, у кого есть оба эти качества, сетует, зачем он не силен, а у кого есть все три, упрекает богиню в том, что он не скороход.
2. Но даже если бы у него были налицо все эти телесные преимущества, он все равно не был бы доволен и не благодарил бы божество за это; "я не владею риторикой, - говорит он себе тогда, - не знаю врачебного искусства, не умею вести беседу, не могу играть на кифаре и быть полководцем". Он упускает из вида все, что у него есть, перечисляет все, чего у него нет, и думает, что судьба не пошла ему навстречу; между тем не судьба несправедлива к нему, а несправедлив он сам.
3. Но за отсутствие всех этих свойств он, пожалуй, еще не станет очень уж винить судьбу, но как только речь зайдет о деньгах или о должностях, - о, какие тут сыплются попреки и никак не удается заткнуть его злоречивую глотку! Тот, кто обрабатывает одно поле, жалуется на то, что у него не два, у кого два - почему не три, у кого три - почему не четыре, у кого десять - почему не двадцать, у кого много, зачем не вдвое больше, у кого вдвое больше - зачем не во много раз больше. И никаким множеством не удовлетворишь эти жадные требования.
4. То же самое чувство переживают такие люди, когда подумают, что можно иметь больше денег, чем есть у них; и поэтому одна и та же сумма представляется им и малой и большой, - большой, пека они ее не заполучили, и малой, когда она уже у них в руках. Тысяча талантов золота мало по сравнению с двумя тысячами, а две тысячи мало по сравнению с суммой, в десять раз большей.
5. Итак, не находится ничего, что заставило бы их похвалить Судьбу; то же самое и в вопросе о должностях: положим, кто-то управляет городом; он несчастен, потому что правит не областью; другой управляет областью - злосчастный, он правит не многими областями! третий - многими, зачем он не префект? и тот, кто не подчинен никому, кроме скиптроносца, все-таки считает себя несчастным. Также несчастен и главный префект, если он не облечен еще высшим званием консула. Вот он получает и это звание, но он хочет руководить государем и направлять его деятельность по своему усмотрению, а если это ему не удается, какое страшное несчастье! Судьба к нему неблагосклонна и не дала ему ничего из своих даров!..
8. И даже если человек вкусит от всех даров судьбы, он сидит, испуская стоны по поводу того, что человеку неминуемо суждено умереть; он называет блаженными только небо и солнце - ведь они будут жить вечно и никогда не погибнут; вот насколько ненасытное и неблагодарное существо - человек...
11. Жил однажды в Египте человек корыстолюбивый; он вступал в дружбу только с теми, у кого не было детей, чтобы считаться у них за сына, наследовал имущество умерших и таким образом из бедняка сделался богачом; но всех бездетных отцов, которые еще оставались в живых, он ненавидел. Когда один из его знакомых, страдавший той же болезнью жадности, что и он сам, стал восхвалять его счастливую судьбу, благодаря которой у него составилось одно огромное состояние из многих небольших, он сказал: "меня нельзя называть счастливым до тех пор, пока и эти последние не умрут", - он подразумевал тех, чье имущество он надеялся прибрать к рукам...
15. Но ты, человек, преклонись перед богиней и считай себя счастливым, если ты здоров душой и чист телом, если у тебя разумная жена, добропорядочные дети, если ты сохранил отцовское добро и имеешь искренних друзей.
16. А ты, зарабатывающий себе на пропитание трудами рук своих, цени то, что у тебя есть руки и что ты умеешь ими пользоваться; а ты, судебный оратор, цени свое искусство речи, даже если тебе не дают никакой государственной должности; ты же, управляющий одним городом, цени это, если тебе и не поручают управлять другими городами; а ты, учитель, цени свою независимую жизнь. И всякого, кто, не нуждаясь в врачах, после купанья идет обедать и не боится неприятностей, которые может ему причинить сикофант, следует причислить к тем, кто имеет полное право восхвалять Судьбу.
17. Недавно я говорил это одному из своих приятелей. Мы собирались мыться и были уже почти раздеты, когда я обратился с мольбой к Афродите и Сатиру отпустить меня домой вполне ублаготворенным; а мой приятель заявил, что нет человека злополучнее его. Я же, услыхав это, разбранил его за то, что, имея возможность выкупаться, пообедать и выпить вина, а не принять лекарство, он при всем этом еще считает себя несчастным. Он признал, что я прав, и с тех пор, когда на него нападало уныние, он всегда повторял самому себе мои слова и ему становилось легче.
(§ 1 - 3, 6, 9, 11 - 14)
*[1]
1. Мужи! Ваши глаза, так же как и мои, затуманены слезами; нам уже никогда не придется называть наш город ни прекрасным, ни величественным...
2. Царь персов,[2] прародитель того, кто ныне воюет против нас, некогда с помощью предателя захватил город и поджег его, а потом направился в Дафну, чтобы подвергнуть ее тому же; но бог отвратил его от этого намерения, и он, отбросив факел, преклонился перед Аполлоном; так смягчил и обуздал его бог, явившись ему...
3. Итак, тот, кто пришел на нас походом, нашел более полезным для себя сохранить храм в целости, и красота статуи оказалась сильнее гнева варвара. А ныне, о Гелиос и Гея, кто и откуда явился этот враг, который, не имея ни гоплитов, ни всадников, ни легковооруженных воинов, одной малой искоркой погубил все...
6. Какое место отдохновения для утомленного духа мы утратили, о Зевс! Сколь безмятежна была сама Дафна, насколько безмятежнее ее храм, словно сама природа создала возле залива этот тихий залив - и тот, и другой безбурны, но второй дарует большее успокоение; кто мог не найти там исцеления от болезни, от страха, от горя? Кто стал бы стремиться оттуда на "острова блаженных"?
9. О десница злого демона! О, преступное пламя! На что набросилось оно прежде всего? С чего началось это бедствие? Может быть, вспыхнув на крыше, огонь постепенно охватывал все остальное - главу, лик, чашу, кифару, длинный хитон? И ни Гефест, хранитель огня, не отвратил бушующего пламени, чтобы отблагодарить бога за указание, некогда от него полученное? Ни Зевс, держащий в узде дождевые потоки, не излил водные струи на пламя, он, который некогда угасил костер злополучного лидийского владыки?[3] <...>
11. Мужи, душа моя влекома к образу бога, и в моем представлении восстает перед глазами его облик, стройная фигура, нежная шея, изваянная из камня, пояс, стягивающий на груди золотой хитон так, что одна часть его подобрана, а другая свободно развевается; на кого, даже пылающего гневом, весь этот облик не подействовал бы миротворно? Бог был изображен поющим песнь; и подчас, говорят, слыхали в полдень, как он играл на кифаре - счастлив тот, чьи уши это слышали! Эта песнь была восхвалением земли; и в честь земли он как будто совершал возлияние из золотого кубка...
12. Испустил крик прохожий, шедший мимо на ранней заре, возопила жрица бога, любимая им обитательница Дафны; удары в грудь и пронзительные вопли пронеслись по густой роще и достигли города, распространяя страх и ужас; и очи правителя, только что смежившиеся сном от этой горькой вести, распростились с отдыхом; обезумев, он помчался в Дафну, он жаждал иметь крылья Гермеса, он сам старался раскрыть причину бедствия, пылая в душе столь же жарким огнем, как.храм. А горящие стропила рушились и губили все, на что попадали, раньше всего статую Аполлона, - он был ближе всего к кровле - а потом и все остальное, красоту муз, изображения основателей города, блеск мрамора, стройность колонн. А народ толпился вокруг, рыдая, бессильный помочь, - так бывает с теми, кто, стоя на берегу, видит крушение корабля и может помочь только тем, что проливает слезы.
13. Великий плач подняли вынырнувшие из ручьев Нимфы, заплакал Зевс, находившийся здесь поблизости, заплакала и бесчисленная толпа демонов, обитающих в роще и не менее горько зарыдала в городе Каллиопа о хореге муз, пораженном огнем...
14. Стань же ныне таким, Аполлон, как тебя заставил стать проклинавший ахейцев Хрис,[4] - преисполненным гнева и подобным мраку ночи, ибо именно тогда, когда мы вновь стали приносить тебе жертвы и возвращали утраченное ранее, предмет почитания был похищен у нас, как жених, умерший в тот миг, когда уже плелись свадебные венки.
[2] Царь персов — Артаксеркс IV, основатель новоперсидского царства и родоначальник персидской династии Сассанидов (III в. н. э.). Достигнув юношеского возраста, сверг парфянского царя, уничтожил его царство и покорил соседние народы. Впоследствии нападал на римские владения. С его правнуком, Сапором II, воевали римские императоры Констанций и Юлиан (около 360 г. н. э.).
[3] С именем лидийского властителя Креза (VI в. до н. э.) связано несколько легенд. Согласно одной из них, Крез, потерпев поражение от персидского царя Кира Старшего, не мог вынести позора и решил покончить с собой. Вместе с женой и дочерьми он взошел на сооруженный по его приказу костер, однако, когда вспыхнуло пламя, Зевс послал черную тучу, чтобы погасить огонь, Крез же вместе с семьей был отнесен Аполлоном в страну гипербореев.
[4] «Илиада», I, 43 — 49.
(§ 1 - 6, 8 - 24, 44 - 55)
*[1]
1. Следовало мне, судьи, умереть, пока я еще не женился и не успел наслушаться бесконечной болтовни моей жены; но раз уж злая судьба не позволила мне избежать этой беды, надо было придти к вам сейчас же после свадьбы с той просьбой, с которой я пришел теперь.
2. В этом виной моя медлительность: я слишком поздно понял, что именно для меня полезно и решился только нынче выполнить свое желание. Я дошел до такого предела бедствий, что мне уже ничто не может быть по душе - и все из-за этой женщины.
3. Окажите мне, судьи, раньше, чем я выпью яд, еще одну небольшую услугу: не заставляйте меня слушать многословные разглагольствования этих цветистых ораторов, чья жизнь только в том и состоит, чтобы доказывать и опровергать. Я боюсь, как бы, если речи затянутся, об этом не разузнала моя жена; тогда она пустит в ход свой язык и утопит в своей болтовне и меня, и вас; и чтобы этого не случилось, сделайте милость, приступайте к делу поскорей! Ведь если мне придется умирать при ней, слушая ее болтовню, то ее пустословие не даст мне почувствовать сладость смерти.
4. Если бы тот, кто сочинял законы для нашего города, не проявил излишней заботы о чужих делах и не перестарался, составляя предписания, то мне не пришлось бы теперь убеждать вас, что я непременно должен умереть; а я потихоньку вытащил бы веревку из-под матраца, пошел в какое-нибудь уединенное место, подошел бы к дереву и повесился, не видя обступающей меня толпы и ничего не слыша. Но так как наш законодатель поработил нас всеми возможными способами и никому не разрешил быть хозяином своей жизни и избавляться от нее по своей воле, но решение даже этого дела поставил в зависимость от голосования, то я, проклиная его, все же ему повинуюсь и терплю всю эту судебную шумиху, чтобы потом уже не переносить никаких неприятностей.
5. Те, кто знаком с характером моей жены, знаю я, простят меня и поймут, что больше жить я не могу; но другие, как я полагаю, должны узнать, с какой лютой бедой я должен проживать бок о бок. Выслушайте же и вы меня, ради Зевса. На всех этих людей, которые толпятся вокруг нас, хохочут и называют меня неуживчивым бирюком, я никакого внимания не обращаю. Разве можно ожидать справедливого суждения от распущенных, изнеженных, избалованных людей, которые, шутя и ни к чему не прилагая усилий, умеют только хихикать да без толку болтать обо всем, что им взбредет на ум.
6. Меня же, судьи, отец мой приучил всегда следовать разуму, держать себя в руках, не поддаваться распущенности, взвешивать, что в жизни необходимо и что бесполезно, - первое соблюдать, от второго воздерживаться, стремиться к спокойствию, избегать треволнений. Так я и поступаю и не слишком часто бываю в собраниях, однако вовсе не потому, что я не забочусь о всеобщем благе, а из-за неумолчного галдежа в собраниях; да и на площадь-то хожу не больно часто, чтоб не слышать всех этих судебных словечек: "речь, доводы, ответ, приговор, иск, отвод", о чем любят поговорить все, кому делать нечего: "такой-то, сын такого-то, подал иск против такого-то", - ну, а тебе какое до этого дело, раз ты и не истец, и не ответчик? И еще следовало бы непременно изгнать с площади приветствие, которое не знаю откуда явилось и стало употребительным, - "такому-то желаю здравствовать". Что до меня, то - клянусь богами - я не вижу никакого смысла в этих словах: тому, кому живется скверно, не станет ничуть лучше от того, что ему пожелают "здравствовать".
8. Я избегаю также и посещения тех мастерских, где пользуются молотом и наковальней, где постоянная стукотня, как у чеканщиков серебра, медников и многих других ремесленников; а люблю я те ремесла, которыми можно заниматься в тишине. Однако я видал даже художников, которые поют, пока пишут картину; вот насколько большинство людей любит болтать и не умеет себя сдерживать.
9. Так вот, пока я жил один, я наслаждался достаточным спокойствием, так как все мои домочадцы были приучены не делать ничего, что было бы неприятно мне. Когда же судьба решила ввергнуть меня в беду, приходит ко мне один из моих родичей и начинает всячески хулить одиночество и восхвалять супружество, говоря: "Как бы тебе не оказаться единственным, кто презирает гименея - он ведь бог и притом величайший"; и повел он рассказ о девушке из .весьма почтенного рода, наружности прекрасной, имеющей немало дарований, благоразумной, искусной в ткацком деле, а в конце прибавил "стоит только захотеть - и дело слажено".
10. "Насчет всего прочего, - сказал я, - можешь слов не тратить, а скажи мне вот что: какова эта девушка на язык? Ты же знаешь, дружище, мой нрав, я терпеть не могу, если кто храпит, икает, харкает или кашляет; я согласен лучше вынести побои, чем терпеть все это; а уж болтунов я даже и в сновидении не переношу; если же мне придется жить вместе с болтушкой, как ты думаешь, разве я смогу существовать?" "Не бойся, - говорит он, - с этой стороны она не доставит тебе никаких забот, можно скорей камень упрекнуть в говорливости, чем эту девушку, боюсь даже, - прибавил он, - что ты будешь жаловаться на то, что она слишком молчалива".
11. И я поверил ему, судьи! Увы, почему мне не пришло в голову предварительно испытать эту хваленую молчаливость? Ведь с этого самого дня для меня уже был готов яд: ни в чем порядка, всюду шум, громкий хохот, необузданные пляски, бессмысленные свадебные песни; а в тот день, когда я ввел в свой дом эту эриннию, словно ледяные потоки обрушились на меня со всех сторон, с ужасным шумом сливаясь вместе, так что я едва не убежал со свадьбы, едва не сорвал с себя венок; однако все эти бедствия я приписал порядку самого брачного обряда и все это кое-как вытерпел, пока от этого шума и гама :не скрылся в спальне.
12. Но все, что было до сих пор, показалось мне тихим миром по сравнению с разразившейся потом войной. Еще не прошла и половина ночи, как эта женщина заговорила - она стала хулить нашу кровать; это меня удивило: казалось мне, что невесте об этом говорить не подобает. Потом она спросила меня, сплю ли я, - это мне понравилось еще меньше; затем спросила еще о чем-то третьем, затем о четвертом. Я не отвечал ничего, мне было стыдно за ее бесстыдство; все вышло наоборот, чем можно было ожидать, - муж молчал, жена болтала.
13. Дождавшись рассвета, я иду к свахе и спрашиваю: "что же это значит? Невеста сама заводит разговор о первой ночи и обо всем прочем?" "Да, - говорит она, - все это подобно волшебному напитку и в это время рождается речь; а ты, - говорит, - просто грубиян; таким быть нельзя".
14. Я опять поверил; но уже в этот день я понял, какое несчастье меня постигло, а на следующий день почувствовал это еще больше: жена созвала к себе всех служанок и стала расспрашивать в моем присутствии каждую из них: как ее имя, как зовут ее отца и мать, скольких детей она родила и сколько из них умерло; расспросила их и о коврах, и о кувшинах, о сечках и скалках и, наконец, захотела узнать, сколько петухов мы держим. "Ни одного, - сказал я, - не терплю я его кукареканья, а если ты не замолчишь, то и тебя терпеть не стану". А она сейчас же пустилась восхвалять петуха, рассказала, из кого он был превращен в птицу,[2] и о том, что он когда-то был воином, спутником Ареса, и что означают его гребень, его шпоры, его задорный нрав.
15. Она еще произносила свою хвалебную речь, когда я уже ушел от нее и встретил того, кто превозносил мне прелести брака, и говорю ему: "Дорогой мой, ты погубил своего друга"; тут рассказал я ему все, а он обещал мне угомонить ее немедленно и сказал, что этого никогда больше не повторится. Возвращаюсь я домой и сейчас же сыплются на меня вопросы: Где я был? Откуда пришёл? С кем говорил? Что слышал нового? Были ли добровольные пожертвования? Состоялось ли голосование? Кто вносил закон? Много ли было народа в суде? Кто подавал жалобу? Кто был признан виновным?
16. А мне молчать - беда, а отвечать - еще хуже; если молчу, она бранится, выдумывает какие-то бесчисленные насмешливые словечки и рассказы насчет молчунов и рассуждает о том, что-де муж .должен говорить обо всем, что происходит; если я порой что-нибудь ей отвечу, то только пуще раздуваю огонь: однажды сказал я, что стратег выступает в поход, - она ухватилась за этого стратега и с полудня до вечера без передышки добивалась, скольких он взял с собой, скольких не взял, сколькими он командует и как; сколько у него таксиархов, сколько филархов? А какова добыча? Как снаряжен флот? Кто у него триерархи,[3] кто рулевые, сколько матросов?
17. Когда я однажды высказал ей мое порицание и заметил, что все это - не женского ума дело, она тотчас же завела другую песню: "Ну, скажи мне тогда, как обстоит дело на полях?" и как пошла говорить! Добралась и до кустарников, и до цветочных луковиц, и до репейника; при этом она гораздо больше говорит о чужих делах, чем о наших: и вовсе небезопасно сообщить ей что-нибудь о неудачах и об удачах - по поводу и того и другого обрушивается целая куча слов.
18. К тому же она все время перепрыгивает с одного предмета на другой: как нынче дела у виноторговцев? А не приключилось ли какой беды у продавцов масла? Кажется, у хлебопеков не хватило топлива? Говорят, что сделан донос на оценщиков серебра? Так она мелет пустяки и болтает без конца и чем меньше делает, тем больше говорит; а уж если возьмется за какое-нибудь дело, то ее разглагольствования о нем - более тяжкое наказание для меня, чем ее лень.
19. Если же она вернется из бани, - о горе! - тут хлынет целый ливень слов: сколько она наговорит о банщице, о женщинах, бывших в бане! Кто пришел, кто не пришел, кто без ребят, кто с ребятами, у кого тело волосатое, кто ушел, вымывшись на славу, у кого тело в морщинах, кто красит лицо, кто пользуется солью, кто потерял сандалию, кто утаил плату за баню, кто дал банщице обол, кто больше, кто меньше, кто не дал ничего, а кто, чтобы ничего не дать, затеял целый бой.
20. Потом, словно она забыла о самом важном, она ударяет себя по лбу, а я содрогаюсь от ужаса, чувствуя, что надвигается новая волна слов; в меня вонзаются острые жала этой болтовни, я замираю, словно под ударами бичей, проклиная и эту безудержную говорливость, и брак, и того, кто первый напомнил мне о существовании женщины.
21. А она, услыхав мой стон, снова встряхивается и спрашивает: "Что у тебя болит?", - и начинается перечисление всяких средств против кишечных болезней до бутылочек с маслом и гороховой каши. "Да нет, - говорю я, - у меня все в порядке, только замолчи!" Но это словечко "замолчи" ведет за собой целый рой слов: "Почему это я должна молчать? Я ведь не какая-нибудь худородная!" И пойдет перечислять и бабушек, и теток, и дедов, и прадедов, и доберется до двадцатого и тридцатого колена своих предков, да еще прибавит, кто из них был триерархом, а кто хорегом.
22. А чуть она упомянет о хорегах, как это наведет ее на мысль о трагедии и тут как хлынет бурный ливень: она помянет и первых творцов трагедий, и их преемников, и расскажет, как развивалась трагедия и что каждый в нее внес. А я в это время терплю более страшные муки, чем любой страдающий трагический герой. Да неужели же моя жена никогда не перестанет болтать? Нет, скорее реки остановят свой бег, чем замолчит ее рот. Любой повод вызывает у нее бурю слов: остаюсь ли я дома, ухожу ли я на площадь; медлительность слуг и их торопливость, нехватки и избыток, неудачи и удачи, дождливая и ясная погода.
23. Ну, а когда все наши дела уже захлебнулись в потоке, льющемся с ее языка, она переходит к делам соседей; а если говорить уж вовсе не о чем, она рассказывает свои сны. Клянусь богами, она их выдумывает: ведь она же никогда не спит, и часто ночь превращается у нее в сплошное бодрствование; и даже если сон, наконец, сморит ее, то у нее отдыхает все тело, кроме языка; он продолжает работать, а для меня это хуже комариных укусов.
24. Взгляните на меня, судьи! Я совсем отощал, весь день на меня сыплются удары, ночью я погибаю, противна мне еда, противно питье. Бегу я от того, что для всех самое сладкое, - от жизни. В ушах у меня звенит от болтовни, я в душе молча переношу мои муки. Сжальтесь надо мной, дайте мне яду, спасите меня от беспрерывного крика.
<...>
44. Но, пожалуй, кто-нибудь из граждан скажет: "Да разведись ты с ней, выгони эту бабу из дому, и тогда ты больше не услышишь ее болтовни. Это самый разумный способ избавиться от нее: правда, до него не всякий додумается, для этого нужен острый ум". Ты говоришь это всерьез или в шутку, приятель? Если ты шутишь, чтоб подразнить меня, то пойми, что не место для забавы там, где дело идет о смерти человека; если же ты говоришь серьезно, то, как видно, ты здорово ошибаешься, раз не понимаешь, что тогда произойдет.
45. Давай взглянем на это дело так. Сейчас я надеюсь, что по приговору суда я скоро умру. Жена моя и в это время болтает - либо сама с собой, либо со стенами, либо с воздухом, либо с кем угодно. Но поскольку меня с нею нет, это мне ничуть не страшно, - ее нет здесь, она ничего не видит, не орет и не разговаривает: ведь закон запрещает ей присутствовать на суде, когда дело идет о жизни и смерти. Если же в суде будет разбираться дело о разводе, и мне пришлось бы рассказывать присутствующим, какие беды я терплю, то в суде была бы и она; а если бы ей позволили произнести хотя бы одно слово, то вы хорошо представляете, что получилось бы: она стала бы вмешиваться в показания свидетелей, нарушать порядок их выступлений, отнимать время у моей речи, и столько бы нагородила, и такую бы извергала без передышки безмерную чепуху, что я бы не выдержал и вышел отсюда, едва дыша.
46. Итак, прежде всего я хочу избежать такого величайшего бедствия и себя ему не подвергать. Но послушайте, что будет дальше. Если даже судьи проголосуют в мою пользу и мне удастся развестись с женой, то это принесет мне не столько счастья, сколько горя. Как мне вынести, что все родичи моей жены наперебой обрушатся на меня с упреками, порицаниями, обвинениями? Один будет вопить здесь, другой орать там, они будут повсюду толпиться около меня, окружать меня, порочить мое стремление к покою, обзывать меня нелюдимым бирюком и упрямцем.
47. А какие штуки будет выделывать моя жена! Да разве найдется такой железный, такой закаленный человек, который мог бы это вынести? После суда она пошла бы за мной, хватала бы меня за гиматий, тащила бы меня к себе, заставляя обернуться, призывала бы по имени всех богов подряд; потом перешла бы к героям и всех их поименно призывала бы в свидетели, потом обратилась бы к звездам, ветрам, к храмовым колоннам и опорам, становилась бы в воротах поперек дороги, вопила бы на всю округу и перебудила бы всех соседей. Потом, усевшись у дверей, она упорно держала бы меня в осаде, не выпускала бы меня из дому, а если бы я сидел дома взаперти, она выкрикивала бы против меня разную хулу.
48. Разговоров о разводе хватило бы на самый длинный весенний день: "Ох, кажется; скрипнула дверь! Кто-то стучит! Наверное, опять какой-нибудь родственник жены!" Нет, мне придется обзавестись крыльями, иначе меня растерзают, когда я буду держать ответ за то, что я совершил.
49. И вот, чтобы этого не случилось, я иду на смерть. Пусть и моя жена, да и кто угодно называют меня угрюмым ворчуном. Окажите же, окажите мне милость, судьи, отправьте меня поскорее туда, где меня ждет последнее успокоение. Приобщите меня к сонму бессмертных, блаженных, незримых. Разве не счастлив тот, кого несут на ложе? Женщины бьют себя в грудь и провожающие рыдают, а он ничего этого не слышит! Если глубокий сон - из всех благ наивысшее, то разве не обязаны мы оказывать еще больше почтения тому, что делает нас еще менее чувствительными?
50. Пусть же кто-нибудь изготовит яд, пусть подаст мне этот желанный кубок; но прошу прибавить к этому еще одну милость: пусть тот, кто подаст мне яд, сделает это молча, не рассуждая о свойствах этого яда, пусть чистота вашего дара не будет омрачена шумом толпы.
51. И вот еще что, во имя богов, включите при голосовании в ваше решение, - еще до того, как я умру, - чтобы моей жены не было здесь, когда я буду пить яд и чтобы той, из-за которой я предпочел смерть жизни, не было разрешено оплакивать меня. Ведь она не станет просто горевать, как обычно делают женщины, не станет лить слезы, нет, - она будет болтать и разглагольствовать, наносить себе удары и сделает мой путь к смерти тяжким; пусть не будет ее, когда я буду пить яд, пусть не будет. Желаю ей найти себе твердокаменного мужа, способного вынести все эти неприятности, а я буду лежать в земле, не слыша ни звука.
52. Сладостно, судьи, наслаждаться светом солнца, но жена лишает меня этого всем тем, что она делает, и всем, что еще сделает; могу вообразить, какова она будет, когда своим языком одержит надо мной верх, какова она будет роженицей, какой будет матерью; ведь если она нарожает мне кучу детей и все будут похожи на нее, и если будет сразу видно, что это ее дети, то как же я смогу жить, окруженный таким хороводом? Ведь тогда мой домик ничем не будет отличаться от лугов, в которых, с громким пением, порхают бесчисленные стаи птиц.
53. Взгляните, однако, какая беда приключилась со мной, - я стал многоречив! Этим я, очевидно, обязан моей жене; я произнес огромную речь; но она будет последней; больше уже я не услышу ничьих речей и никто не услышит моих; о дивный день, о день, несущий мне свободу! Я ухожу к тем, кто покоится под землей, кто ничего не говорит! Я достигну края, где дышит тишина!
54. Но что это? Мне вдруг пришло на ум одно древнее поверье, которое повергает меня в смятение; говорят, что и там бывают разные треволнения, и судебные заседания, и есть и судьи, выносящие приговоры умершим, слышны вопли мертвецов и ведутся беседы. Боюсь я, как бы мне, убежав от жены здесь, не встретиться с ней немного позже в подземном царстве, как бы мне опять не пришлось слушать ее болтовню. Впрочем, будущее темно, а настоящее уже слишком хорошо изведано.
55. Итак, я избираю неведомое вместо знакомого, но, безопасности ради, все же лучше помолиться: "О все боги и все богини! Если умирающему дозволено сказать слово, дайте моей жене дожить до глубочайшей старости, чтобы я возможно дольше мог вкушать покой".
Сам я виноват во всех своих бедствиях: следовало мне взять меч и совершить то, о чем говорит сказка, - вырезать, ей язык: быть может, и тот, о ком говорится в сказке,[4] тоже не мог вынести болтовни своей жены.
[2] По мифу, в петуха был превращен Алектрион за то. что он не предупредил влюбленных Афродиту и Ареса о приближении Солнца, которое выследило их и открыло их приют ревнивому Гефесту.
[3] Таксиарх — начальник отряда пехоты; филарх — начальник отряда конницы; триерарх — командир триеры (военного корабля с тремя рядами гребцов).
[4] Неточный намек на миф о Терее и его свояченице Филомеле, у которой Терей, обесчестив ее, отрезал язык.
Декламация 29 Парасит подает в суд на самого себя и просит разрешить ему расстаться с жизнью, потому что его покровитель предался философии
1. Если вы, судьи, не выслушаете мою просьбу сейчас же и не согласитесь объявить о ней присутствующим, то ту милость, о которой я прошу вас, окажет мне голод; он выполнит выражаемое мной желание: ибо я мертв уже более чем на половину, я дышу лишь для того, чтобы иметь возможность рассказать вам о своем несчастье и достойным образом принять смерть.
2. Ведь погиб и тот, кто давал мне пропитание, и притом погиб каким-то неслыханным способом: он усердно старается морить себя голодом и шаг за шагом приближается к смерти; пора и мне сгинуть, - видно, какой-то злобный дух позавидовал тому, что я сыт, и лишил меня возможности жить в свое удовольствие; одна дорога осталась мне - она ведет к кубку с ядом, а вот к трапезе уже не ведет ни одна.
3. Если бы можно было ожидать, что мой покровитель очнется от этого необычайного безумия и вернется к прежнему привычному образу жизни, то мне, конечно, следовало бы собраться с духом и питать надежду на перемену к лучшему; но так как его болезнь неисцелима и никакого нового покровителя у меня вместо него не предвидится, то как же мне жить?
Да перестаньте вы, во имя богов, смеяться надо мной; взгляните, в какую беду я попал, и дайте мне вкусить в смерти освобождение от страданий!
4. Было время, когда и я смеялся, слыша, что кто-то хочет умереть и спешит раньше своего срока стяжать то, что уготовано нам всем, что он для этого обращается в суд и просит, как великой милости, чтобы с ним поступили согласно с известным законом. Я считал такую просьбу безумием - умереть, когда можно жить! Добиваться, как награды, той тяжкой кары, которая предназначена злодеям! Да, так думал я прежде, но теперь понял, что был неправ, что стремиться к смерти и умолять о ней - неизбежно, а принять ее - великое счастье. Мою судьбу я вынести не в силах, ибо если жить нестерпимо, то только и остается, что умереть. Есть тысячи злосчастных путей, идя по которым можно самому избрать смерть, но я пришел к ней совершенно новым путем, - прекратите же, ради богов, ваш хохот и выслушайте меня благосклонно!
5. Боги наделяют людей различными благами, одним даруя одно, другим - другое; и пока эти блага человеку даны, жизнь - дело выигрышное; если же он их лишится, ему лучше умереть. Если жить следует ради того, чтобы получать наслаждения, а их нельзя получить, не имея богатства, то разве жизнь того, кто потерял все, что имел, не кончена?
6. Один богат потому, что ему досталось от предков большое наследство; такой человек благоденствует, живет в роскоши, не зная труда. Другой заполучил богатую жену - это второй путь к счастью. Иногда бедняк, не имеющий родового наследства, вдруг находит клад; это, несомненно, дар божества, и очень приятно вкусить того, что дано самой судьбой. Иной получил от друга или родственника наследство по завещанию; да, эти слезы - чистое золото, если, пролив их, ты получишь богатство.
7. Есть и второй способ приобретения благ - можно разбогатеть путем торговли или занимаясь сельским хозяйством; и то и другое недурно, но предварительно требует немалых трудов. Подчас мы завидуем и разбогатевшим воинам; но ведь они получили богатство с большими трудностями, с оружием в руках и путем убийства, - а во всем этом, мне сдается, мало радости.
8. Есть еще и третий способ добиться благ житейских - научиться ремеслам; занимаясь ими, тоже можно разбогатеть, но и это не больно весело! Все это связано с трудами: и учиться надо, и овладеть мастерством, а богатеть приходится помаленьку. Музыканты тоже добывают деньги своим искусством, а также и те, кому достаются венки на состязаниях; они, правда, могут есть досыта - это именно и соблазняет борцов; но они должны раздеваться и валяться в пыли, - клянусь Гераклом! - мучить друг друга и, даже когда никто их не заставляет, постоянно лупить друг друга кулаками.
9. Наловчился и я в приобретении жизненных благ: теперь-то вы и услышите о самоновейшем способе, о котором еще речи не было. Я родился не от богатого отца, да и не таким я был сыном, чтобы быть на радость отцу; я не женился на богатой, не досталось мне наследства ни от родича, ни от друга, - да и сам никакому мастерству не обучился, ибо от природы был ленив, на ученье туп, а к труду непривычен.
10. Зато до товарищей и до развлечений я был страсть как охоч, умел уговаривать, убеждать, мог огорченному посочувствовать, удачливому умножить его счастье, указав ему, как надо пользоваться благами жизни, умел льстить в меру, ловко шутить, петь песенки и плясать, как никто другой, а также и передразнивать.
11. Вот каков я был - потому-то я и имел все, что душе угодно, и некое божество покровительствовало мне больше, чем тираннам и владыкам: ведь они живут в роскоши под защитой оружия и у них остается больше времени для совершения преступлений, чем для наслаждения жизнью; а я в изобилии пользовался всеми благами, никого не страшась и не нуждаясь в телохранителях-копьеносцах, да и на уме у меня никогда ничего дурного не было, а был я добр и в помыслах, и в делах.
12. И вот встретил я юношу знатного рода, богатого, выполнявшего из честолюбия добровольно разные общественные повинности, милосердного к нуждающимся, приятного в обхождении, любившего и посмеяться, и выпить, и щедрого на руку. За него я и ухватился - как видно, кто-то из богов был в высшей степени ко мне расположен и весьма любезно приготовил все это для меня; и стал я этому юноше другом-приятелем, - нет, более того - сотрапезником в еде и выпивке, и зажил я жизнью счастливой и блаженной.
13. Многие нашему житью завидовали. Он был куда лучше моих отца и матери: от них мне ничего не досталось, а он все свое добро делил со мною, и все его тратил на удовольствия. Никакого горя я не знал, никакого дела не делал. Все было для меня сладостно в настоящем, и - как я надеялся - в будущем: а уж какой легкой была жизнь! Ел сладко, ничего не тратя, ничего не лишаясь, и не приходилось мне искать, чем-бы раздобыться, а был у меня опекун, и его дело было - думать о ежедневном пропитании.
14. Был я богат, ничего не имея, жил в роскоши, ничего не расходуя, бывал на пирушках и плясках, и вся моя жизнь была сплошным праздником; я не был из тех, кто шатается по площадям, из тех, кто просит подаяния, или из тех, кто таскает людей по судам, доставляя им неприятности; не был я ни земледельцем, чья жизнь - сплошной труд, ни купцом, ни мореходом - море я видел только на рыбном рынке; не был я и воином - ведь его жизнь полна опасностей и грома оружия, - а был я человеком счастливым, нрава легкого, лентяем, параситом - это прозвище мне всего приятнее было слышать, хотя кое-кто и считал бы его порицанием.
15. Земля сама приносила мне свои дары, да еще в каком изобилии! Море в избытке дарило рыб. Для меня охотились птицеловы и звероловы, повара и стольники прилагали ко всему свое искусство, а моим делом было лишь извещать об этом моего покровителя, и если на рынке появится какая-нибудь очень уж привлекательная снедь, указать на это кухарям и поварам, потом пойти испробовать разные вина, присматривать за поварами, лучших из них похваливать, напоминать им, чтобы они занимались своим делом усерднее, расхваливать кушанья, хозяину во всем угождать, с поварами дружить, виночерпиям улыбаться и за всеми, кто меня кормит, ухаживать.
16. Чуть светало, я уже спешил к моему покровителю, чтобы сообщить ему о предстоящих удовольствиях. Потом, пока он был занят кое-какими своими делами на площади, мое дело было позаботиться о завтраке, чтобы его приготовили как можно лучше; я извещал хозяина о часе завтрака и уговаривал его поторопиться, а уж потом я набивал себе живот, каждым кушаньем наедаясь всласть и похваливая все, накладывая себе второго блюда еще больше, чем первого; так дотягивал я время до вечера, распоряжаясь всеми остающимися излишками по своему усмотрению. Сон после этого был очень уж сладок и даже во сне я видел пиршества.
17. Приходило время побывать в бане: я бежал туда, возвращался, вымывшись на славу, и снова спешил к великолепнейшей трапезе, опять всем восторгаясь и все расхваливая, и жалея только, что нет у меня двойного или тройного желудка; ведь все это было на даровщину, а наедался я до того, что чуть не лопался. И опять наступал вечер и беззаботный сон; не надо было ни за что платить, ничего покупать, а с утра до ночи другой, а не я, заботился о том, как бы повкусней позавтракать, пожирней пообедать; бедности я не боялся, в богатстве не нуждался.
18. Все времена года услаждали меня. Слаще всего была весна - ведь тогда можно было устраивать попойки среди расцветших роз; но и лето приносило много всяких радостей: дни становились длиннее и можно было проводить больше времени за завтраком и за обедом; поздней осенью спадала жара, пища быстрей переваривалась и поглощалась в большем количестве; приходила зима и еще сильней тянуло к еде; наступал полный отдых от всяких дел и трудов, и мы спокойно проводили время дома. Однако только было грустно - очень уж длинны зимние ночи; зато удавалось устраивать завтрак очень рано, не боясь порицаний, а выпивку затягивать до позднего вечера, так как и без того хватало времени, чтобы выспаться всласть.
19. Но есть правдивая поговорка, что зависть всегда готова нарушить благоденствие и что божество, мстя за излишнее благополучие, охотно подвергает судьбу человека крутым переменам, и говорю я это не из наблюдений над жизнью других людей, а размышляя о своих собственных делах.
20. Мой покровитель, который был для меня всем и стоял выше всех, он, показавший мне все прелести жизни, богатый, щедрый, наслаждавшийся своим достатком не меньше, чем я, он, владеющий всем своим наследственным имуществом, - даже уж и не знаю, что еще можно о нем сказать! - он теперь меня покинул и живет только для себя. Притом только кажется, что он живет и существует, на самом деле его уже нет в живых. Его уже не привлекает и гимнасий: "Так он погиб?" - может быть, спросит кто-нибудь; "Пожалуй, что так", - можно ответить. Впрочем, нет, о боги! Он не в бане, не на попойке, не на пирушке, он, можно сказать, уже не среди живых. Он ходит нагим, без всякой одежды, хотя он по-прежнему богат; он заразился самой тяжкой болезнью.
21. И мнится мне, он даже не сознает своей беды, но охотно предается во власть своей болезни или безумия - не знаю, как назвать то, что с ним случилось. Ему кажется, что он счастлив, да, он так думает, а живется ему ужаснее, чем если бы он сам себя проклял; богатство он ненавидит, от роскоши отворачивается, свое прежнее благоденствие называет несчастьем, в свои нынешние бедствия влюблен; кудри его грязны, кожа пожелтела, взгляд уныл, тело неопрятно, он ходит, бедный, в одном плаще под открытым небом, отказался даже от подстилки на земле; зной он терпит, в стужу раздевается догола, морит себя голодом, хотя мог бы и хлеба наесться досыта и воды выпить вдоволь; едва вздремнет, а потом почти всю ночь не спит, предаваясь унынию.
22. Как же он дошел до этого? Вот как: встречаются у нас какие-то странные люди; и другим они на погибель, да и у них самих судьба злая; нет у них иного дела, как только карать самих себя, словно преступников, терзать себя бессоницей, голодом и трудами; я имею в виду этих изможденных, босых, полуголых людей, которых любой при встрече проклинает.
23. Это они завладели моим хозяином, околдовав его своими бесконечными речами; не потерпев при этом сами никакого убытка, а просто позавидовав его благополучию, они загорелись желанием не только вести самим этот жалкий образ жизни, но и других видеть в подобном же положении. Это лживые и дурные люди: они способны убедить человека в чем угодно, и хорошо, что судьба осудила их на такую жизнь, на бедность, безумие и голод, на то, что они - мертвецы среди живых. Они-то и погубили моего хозяина, да и меня заставляют в вашем присутствии выпить яд; а будь они разумны, они, несомненно, пили бы за мое здоровье.
24. Пора завтракать, а хозяина нигде нет. Надо обедать, и все готово, а он все еще у них, предается меланхолии. Наступает вечер, темнеет, а он только еще возвращается, шатаясь от голода, и валится с ног не на постель, а на землю, подложив под себя какую-то дрянную подстилку. "Хлеб отдайте, - заявляет он, - мне хватит и воды напиться". И сну-то предается только для видимости. Встав спозаранку, уже бежит из дома, и целый день проводит у них. Снова наступает вечер, он подходит к дому, с видом жалкой собачонки, и садится за самый что ни на есть несъедобный ужин.
Наступает третий день, и та же самая драма разыгрывается на мою беду. На четвертый и пятый день - снова все то же, и привычка к лишениям овладевает им окончательно.
25. Я же, пока от прежних запасов кое-что оставалось, пользовался случаем и будто даже не замечал, что с ним творилось; ведь всего было вдоволь; а вот когда все это пришло к концу, тут-то нужда заставила меня понять, какое бедствие постигло моего покровителя. Тут я увидел, что претерпел этот человек, и эти ужасы ни с чем не сравнимы, ибо это самое подлинное безумие; правда, он - не спорю - еще кое-что соображает, но все-таки все случившееся с ним - тяжкая болезнь, хотя он и кажется здоровым и не прикован к постели; пытался я расспрашивать о нем разных встречных: "Где он? Что с ним? Что значит этот образ жизни?"
26. Но ведь недобрых людей - большинство, и, приключись с тобой какое-нибудь несчастье, никто тебе не захочет посочувствовать. Ведь все они завидуют тем, кому в жизни везет, а над обиженным судьбой никто из них не сжалится. Вот и его никто не направил на добрый путь, никто не раскрыл ему глаза, да и мне никто не сказал ничего утешительного, хотя каждый видел, как много я хлопочу о нем; напротив, один прошел мимо меня молча, а другой засмеялся и даже стал издеваться над моей бедой, спрашивая; "Уж не думаешь ли ты рыдать о нем?" И, сказав: "Да какое тебе или мне до него дело?" - ушел, едва не надавав мне тумаков.
27. Тогда я отправился сам к моему покровителю и кормильцу - ему в это время как будто полегчало - и попытался убедить его одуматься и изменить свой образ жизни. Но он дважды сказал мне "поплачь, поплачь!", а в третий раз, когда я подошел к нему, он взглянул на меня гневно; поэтому я и обратился к вам, не зная, как же мне быть.
И пусть никто не говорит мне, что все это вас не касается, не спрашивает, что же такое претерпел я; ведь претерпел я то, чего не довелось никому другому: потерял я все мое прежнее полнейшее благоденствие, лишился я безграничных наслаждений, легкой жизни и всего, что доставляло мне усладу.
28. Нет ни единого благотворителя, нет никого, кто относился бы ко мне так, как он. Увы! Какой ужасный переход от прежнего изобилия, от прежнего упоения! Это я-то, которого прежде увенчивали цветами, я, упивавшийся неразбавленным вином и поднимавший здравицу в честь других, теперь нуждаюсь в самом необходимом! Наступает ночь и волнуют меня сновидения о прежней роскоши, а потом приходит унылый день, и вечер, и снова ночь. И видя, как другие возвращаются пьяными с пирушки, я готов лопнуть от зависти и горько оплакивать свои несчастья.
29. Никто не помилосердствует, никто не пожалеет! Один, увидев меня, засмеялся, другой меня, впавшего в беду, оскорбил! А если кто-нибудь и окажется более снисходительным и из человеколюбия на словах посочувствует несчастному (ведь пожалеть о бедняке признак доброты), то все же пригласить его на угощение или пиршество не догадается никто.
30. Так окажите мне милость, окажите! Пусть судьба выпьет за мое здоровье! Нет у меня матери, нет и того, кто породил меня на свет, не осталось и друзей! Тот, кто заменял мне всех, погрузился в философию, и, значит, для меня он мертв. Что же будет со мной, коль я в сетях прежних привычек? Как мне справиться с нуждой, коли я привык к роскоши, привык есть досыта и пить допьяна. Желудок требует того, к чему приучен, а даятеля нет! Ремеслом никаким я не владею, ведь смолоду я ничему не учился: трудиться уже не могу - тело мое избаловано былым благополучием; тяжко мне испытывать недостаток даже в самом необходимом, да и его-то не всегда добудешь.
31. Поэтому не обрекайте меня на затяжную болезнь, а положите конец моим страданиям. Всякая смерть тягостна, а плачевнее всего смерть от голода. Но как же можно избежать этого ужаснейшего конца, если не выпить столько яду, сколько требуется для того, чтобы более уже ни в чем не нуждаться?