I. Блаженное и бессмертное [существо] и само пе имеет хлопот [беспокойств] и другому пе причиняет их, так что оно пе одержимо ни гневом, ни благоволением; все подобное находится в немощном.
II. Смерть не имеет никакого отношения к нам: ибо то, что разложилось, не чувствует, а то, что не чувствует, не имеет никакого отношения к нам.
III. Предел величины удовольствий есть устранение всякого страдания. А где есть удовольствие, там, пока оно есть, нет страдания, или печали, или того и другого вместе.
IV. Страдание в плоти продолжается непрерывно не долгое время; но в высшей степени оно бывает в течение очень короткого времени, а в степени, только превышающей удовольствие в плоти, оно бывает не много дней. А долговременные болезни имеют больше удовольствия, чем страдания.
V. Нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и, наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно. А у кого этого нет, тот не живет разумно, нравственно и справедливо; а у кого нет последнего, тому нельзя жить приятно.
VI. Для того чтобы жить в безопасности от людей, существует благо, согласное с природой, и посредством таких благ человек может себе это доставлять.
VII. Некоторые хотят сделаться славными и быть на виду у людей, думая, что таким способом приобретут безопасность от людей. Таким образом, если жизнь таких людей безопасна, то они достигли естественного блага; а если она не безопасна, то они не имеют того, к чему стремились сначала, следуя голосу природы.
VIII. Никакое удовольствие не есть зло само по себе; но средства, производящие некоторые удовольствия, приносят беспокойства, во много раз превышающие удовольствия.
IX. Если бы всякое удовольствие сгущалось [становилось интенсивнее] и с течением времени охватывало весь организм или главнейшие части [человеческой] природы, то удовольствия никогда не отличались бы одно от другого.
X. Если бы то, что производит удовольствия распутников, рассеивало страхи ума относительно небесных явлений, смерти и ее страданий, а также научало бы пределу страстей и страданий, то мы никогда не имели бы причины порицать их, так как они отовсюду наполняли бы себя удовольствиями и ниоткуда пе имели бы ни страдания, ни печали, что и есть зло.
XI. Если бы нас нисколько не беспокоили подозрения относительно небесных явлений и подозрения о смерти, что она имеет к нам какое-то отношение, а также непонимание границ страданий и страстей, то мы не имели бы надобности в изучении природы.
XII. Нельзя разрушать страх относительно самых важных вещей, не зная природы вселенной, но подозревая истину в чем-нибудь из того, что рассказывается В мифах. Поэтому нельзя без изучения природы получать удовольствия без примеси [страха].
XIII. Нет никакой пользы готовить себе безопасность по отношению к людям, если есть опасения относительно того, что в вышине, под землей и в бесконечности вообще?
XIV. Хотя безопасность от людей достигается до некоторой степени благодаря некоторой силе, удаляющей [беспокоящих людей], и благосостоянию [богатству], - самой настоящей безопасность бывает благодаря тихой жизни и удалению от толпы.
XV. Богатство, требуемое природой, ограничено и легко добывается; а богатство, требуемое пустыми мнениями, простирается до бесконечности.
XVI. Случай редко, мешает мудрецу; самые большие и самые важные дела устроил разум, и во все время его жизни он устраивает их и будет устраивать.
XVII. Справедливый в высшей степени свободен от тревоги, а несправедливый полон очень сильной тревоги.
XVIII. Не увеличивается удовольствие в плоти, когда устранено страдание, происходящее от недостатка, но оно только разнообразится; высшее же удовольствие разума порождается пониманием этих самых вещей и однородных с ними чувств, которые причиняли разуму величайшие страхи.
XIX. Безграничное время заключает в себе удовольствие, равное с ограниченным временем, если мерить разумом пределы удовольствия.
XX. Плоть воспринимает пределы удовольствия как безграничные и доставляет его безграничное время. Разум же, достигнув понимания крайнего блага плоти и его предела и рассеяв страхи относительно вечности, доставляет нам совершенную жизнь, и мы уже нисколько не нуждаемся в безграничном времени; но разум не избегает удовольствия, и, с другой стороны, когда обстоятельства готовят нам уход из жизни, он пе приближает ее конца, как будто в какой-то мере ему недостает наилучшей жизни.
XXI. Кто знает пределы жизни, тот знает, что легко добыть то, что устраняет страдание, происходящее от недостатка; и что делает всю жизнь совершенной; поэтому он нисколько не нуждается в действиях, заключающих в себе борьбу [соперничество].
XXII. Следует иметь в виду действительную цель [жизни] и всю достоверность [непосредственного восприятия], к которой мы сводим наши мнения; в противном случае все будет полно сомнения и беспорядка.
XXIII. Если ты считаешь недостоверными все чувственные восприятия, то у тебя не остается ничего, на что можно бы было делать ссылку при суждении о тех из них, которые, по твоим словам, лживы.
XXIV. Если ты отбросишь какое-нибудь в отдельности чувственное восприятие и не будешь делать различия между мнением, касающимся того, что еще ожидает подтверждения, и тем, что уже дано внешним чувственным восприятием и внутренними чувствами и всяким действием ума, то приведешь в беспорядок и остальные чувственные восприятия своим безосновательным мнением, так что отбросишь всякий критерий [суждения]. А если среди умственных образов, созданных твоим мнением, ты будешь считать достоверным и все то, что ожидает подтверждения, и то, что не ожидает его, ты не избежишь ошибки, потому что будешь хранить всецело причину сомнения во всяком суждении о том, что правильно и что неправильно.
XXV. Если ты не будешь при всяком случае сообразовывать каждое действие с конечной целью природы, но будешь обращаться к чему-нибудь другому, избегая чего- либо или стремясь к чему-либо, то у тебя действия пе будут соответствовать логосам [принципам].
XXVI. Все желания, которые, если они не удовлетворяются, не ведут к страданию, не необходимы, но заключают в себе стремление, легко рассеиваемое, когда предмет страсти трудно достижим или когда кажется, что они могут причинить вред.
XXVII. Из всего того, что мудрость доставляет себе для счастья всей жизни, самое важное есть обладание дружбой.
XXVIII. То же самое убеждение, которое дает нам безбоязненность относительно того, что ничто страшное не бывает вечным или долговременным, усмотрело и то, что безопасность, даже в пашем ограниченном существовании, благодаря дружбе наиболее полно осуществляется.
XXIX. Желания бывают: одни - естественные и необходимые, другие - естественные, но не необходимые, третьи - не естественные и пе необходимые, но происходящие от пустых мнений.
XXX. Естественные желания, но пе ведущие к страданию, если они не исполняются, в которых есть напряженное усилие, происходят вследствие пустого мнения, и они не рассеиваются не вследствие своей природы, по вследствие вздорного умонастроения человека.
XXXI. Справедливость, происходящая от природы, есть договор о полезном - с целью не вредить друг другу и не терпеть вреда.
XXXII. По отношению ко всем живым существам, которые не могут заключать договоры о том, чтобы не вредить друг другу и не терпеть вреда, нет ничего справедливого и несправедливого; точно так же и по отношению ко всем народам, которые пе могут или но хотят заключать договоры о том, чтобы пе вредить и не терпеть вреда.
XXXIII. Справедливость сама по себе не есть нечто, но в сношениях людей друг с другом в каких бы то пи было местах всегда она есть некоторый договор о том, чтобы не вредить и не терпеть вреда.
XXXIV. Несправедливость не есть зло сама по себе, но это зло заключается в страхе от подозрения, что человек не останется скрытым от тех, которые поставлены карателями за такие действия.
XXXV. Кто делает тайно что-нибудь из того, что люди уговорились между собою пе делать с целью не вредить и пе терпеть вреда, тому нельзя быть уверенным, что он останется скрытым, хотя бы он десять тысяч раз оставался скрытым в данное время. Ведь останется ли он скрытым до смерти-неизвестно.
XXXVI. В общем справедливость для всех одна и та же, потому что она есть нечто полезное в сношениях людей друг с другом; но в отношении индивидуальных особенностей страны и других каких бы то ни было обстоятельств справедливость оказывается не для всех одной и той же.
XXXVII. Из числа действий, признанных справедливыми, то, полезность которого подтверждается в потребностях взаимного общения людей, заключает в себе залог справедливости, будет ли оно одно и то же для всех или негодно и то же. А если кто издаст закон, по он не окажется идущим па пользу взаимного общения людей, то он уже не имеет природы справедливости. Даже если полезность, заключающаяся в справедливости, меняется, [исчезает], но в течение некоторого времени бывает согласна с естественным представлением о справедливости, то в течение того времени она нисколько не менее бывает справедливой в глазах тех, кто не смущает себя пустыми звуками [словами], а смотрит па факты.
XXXVIII. Если действия, признанные справедливыми, при перемене обстоятельств оказываются на практике не согласными с естественным представлением о справедливости, то эти действия несправедливы. Но, если при перемене обстоятельств те же действия, которые были признаны справедливыми, более уже не полезны, то они были справедливыми тогда, когда они были полезны для взаимного общения сограждан, но впоследствии, перестав- быть полезными, они уже не справедливы.
XXXIX. Кто лучше всего справляется со своей боязнью перед внешними обстоятельствами, тот делает то, что может, дружественным себе, а чего но может [делает] по крайней мере не враждебным; а со всем тем, с чем он не может даже и этого сделать, он прекращает общение и удаляет [из своей жизни] все, в отношении чего это полезно делать.
XL. Кто имеет возможность доставить себе полную безопасность от соседей, те все живут друг с другом самым приятным образом, имея самую надежную гарантию безопасности, и, насладившись самой полной близостью [с друзьями], пе оплакивают смерти того, кто скончался раньше их, как будто сожалея о нем.