XII. Валенту о вероисповеданиях

Автор: 
Переводчик: 

*[1]
Нет никого, мудрейший император, кто не одобрял бы всецело твоего решения привлекать к себе всякого, в ком есть хоть что-нибудь хорошее. Ты верно рассудил, что прочность правления Зиждется на нравственных устоях тех, кто, кроме справедливости и прочих похвальных свойств, ничего больше не считает прекрасным или желательным.
Всякий слывет таким же, как и те, с кем ему приятно общаться, а для снискания человеческой благосклонности нет ничего лучше, как добрая слава. В любви граждан главный залог прочности власти. Ты уже достиг того, о чем жадно мечтают и твердят все народы: хотя ты устранил телохранителей из варваров и иноземцев, которым свирепые, лютые тираны обычно поручают свою охрану, жизнь твоя тем не менее в полной безопасности от всяких козней и заговоров, и все смертные, где бы они ни были, все, кого твоя доблесть и милость богов подчинили твоей власти и державе, объединенные такой связью, как равенство в правах, радуются, что им выпало на долю жить во время твоего правления. Никакими уловками не может прокрасться поближе к тебе льстец, убийца, вообще никто из замешанных в преступлениях или из виновных в какой-либо гнусности. Всем отчаянным и преступным людям ты, божественной мудростью твоей души, закрыл доступ к твоей дружбе, но открыл его тем, кто святостью нравов и созерцанием возвышенного подражает жизни богов, еще не покинув человеческой плоти. Пусть другие ради своего спасения и для устрашения граждан опираются на вооруженные отряды - ты, в твоей непорочности, спокоен, окруженный величайшей любовью всех народов. Твой дарений чертог полон мудрости Нестора, свободы Диомеда.
Именно этим и нужно было отметить новое царствование: ты не счел возможным в начале своего правления что-либо предпринимать и о чем-либо помышлять, прежде чем не будут установлены для человеческого рода, удрученного всеобщими расхождениями во мнениях, спасительные законы о религии. Ты решил, что если заложить основу, тщательно исследовав дело и предусмотрев все последствия, выполнение остальных твоих задач, словно сооружение постройки, будет уже не слишком трудным. Поэтому ты предписал, чтобы в религиозных вопросах каждый руководствовался собственным выбором и чтобы насилием или угрозами никого не заставляли переходить в неодобряемое им вероисповедание.
Ты понимаешь, что не во власти государей принуждать ко всему, что им будет угодно, подчиненные им народы: есть нечто такое, к чему людей нельзя принудить никаким образом, если они того не хотят. Сюда относится как вся вообще область нравственности, так и предания и чувства, касающиеся почитания богов.
Сделать человека хорошим насильно ты не в состоянии: ведь добродетель есть свойство, зависящее от моей воли, и ты не можешь заставить меня испытывать по отношению к чему-нибудь такие чувства, которых я не хочу испытывать. Всем тем, что связано с работой и с применением членов нашего тела, можно повелевать и распоряжаться насильно, но движения мысли и зависящие от этого понятия и душевные свойства свободны и не стеснены. Чтобы я сам сделал со своим телом что-нибудь такое, чего я не одобряю, к этому ты, пожалуй, можешь меня принудить, но чтобы я сделал это охотно - нет такой силы, таких страшных угроз, таких жестоких казней, которые могли бы меня к этому побудить. Раз это верно относительно тела, то уж совсем невозможно насиловать душу: кто заставит ее по доброй воле поверить в то, чего она не одобряет?
Нет никого на земле больше тебя, император, и нет никого сильнее: однако не найдется человека настолько смиренного, настолько слабосильного, чтобы ты мог приказом или пыткой заставить его полюбить тебя, - только по его собственной воле может в нем возникнуть такая любовь. Раз ты никого не в силах заставить против его воли почитать тебя, хотя ты находишься здесь, на виду у целой вселенной, то как же бы ты своими указами и постановлениями мог внедрить в души всех желательное тебе благочестие [2] и почитание бога, который все время ускользает от нашего взора? На памяти наших отцов бывали такие ни с чем не считавшиеся государи, что пытались насильничать над человеческими душами, стараясь навязать всем против их воли ту религию, которой держались сами [3]. Но они достигли только того, что заставили многих из страха перед наказанием скрывать свои чувства и никого не переубедили. Люди страшились не бога - как того хотели государи, - а императорского пурпура: в ту пору не один был Ферамен, как некогда в Афинах, но все стали Фераменами [4]. А впоследствии обнаружились подлинные чувства подданных: как пламя, подавленное на некоторое время, внезапно прорвавшись, вспыхивает и полыхает, так и после временного притворства люди, лишь для вида почитавшие религию императоров, стали свободно выражать свои взгляды на проявления божества. Ведь никакое притворство не может быть продолжительным, а притворно все то, что вызвано страхом и идет не от сердца.
Итак, мудро тобой постановлено, чтобы каждый примкнул к тому вероисповеданию, которое ему представляется убедительным, и в нем искал бы успокоения для своей души. Этот закон не тобою выдуман первым: он родился на свет, как только появились люди, а поэтому во все века был освящен богом. Ведь бог вложил понятие о себе в умы всех людей, даже диких и варваров, и так внедрил во всех стремление к благочестию, что его нельзя уничтожить ни доводами, ни силой. Но ни способа, ни пути угодного ему богопочитания он не предписал. Поэтому, кто применяет насилие, тот борется с законом, данным и богом и природой, и пытается отнять у людей ту власть, которую им даровал бог. Впрочем, Этот труд тщетен: не может быть устойчивым и незыблемым то, что противоречит природе, и лишь незначительное время способны существовать подобного рода законы, - если только можно их назвать законами,- а затем они сами собой отпадают. Так случилось, - читаем мы в книгах, - с законами Камбиза [5] и других, пытавшихся нарушить закон божий: им едва довелось пережить самого законодателя. А закон бога - он вместе с тем и твой - нельзя отменить по приказу людей: он ведет свое начало с незапамятных времен, распространен одинаково среди всех народов и останется и в дальнейшем на веки вечные священным и нерушимым. Ибо это божий закон, что волю нашу нельзя сломить никакой необходимостью и запретить ей, независимой и свободной, идти по тому пути возвышенного и священного почитания вечного верховного разума, который она сама изберет. Этого не вырвать из недр души ни изъятием имущества, ни дыбой, ни кольями, не сразить ни мечом, ни огнем, не уничтожить даже всесокрушающему обветшанию. Правда, само тело может быть подвергнуто тобою казни и убито, но дух - который либо сам бог, либо порожден богом - нельзя обуздать ни оковами, ни побоями, ни лишить жизни; если ты освободишь его от оков тела, он, словно ему оказали великое благодеяние, радостный, бодрый, в полном обладании своей свободой, по божественному закону воспарит в небесные края, где нечего бояться ни свирепости тиранов, ни меча палачей, и будет наслаждаться покоем, хотя бы и не в силах был передать своих чувств человеческой речью.
Я думаю, император, что ты по своей мудрости открыл даже причину этого божественного закона и потому неукоснительно следуешь ему. Ты, разумеется, видел, что обычно приходит в упадок все, что не затронуто человеческими страстями и спорами-Искусства, столь необходимые и дающие усладу в жизни, никогда бы не достигли такой высоты и изящества, если бы не было расхождения во вкусах художников и как бы состязания между ними. Да и сама философия, мать всех достохвальных художеств, возникнув почти что из ничего, разве не благодаря разногласиям ученейших людей так развилась, что нечего, кажется, прибавить к ее совершенству? Вообще дело обстоит так: соревнование между людьми и споры усиливают их трудолюбие и разжигают рвение. Напротив, вялость и душевную косность приносит привычка соглашаться со всеми во всем и ни по какому поводу не приходить в столкновение с противоположными взглядами. Это и есть тот спор, чрезвычайно полезный для жизни людей, который описан Гесиодом в очень изящных стихах [6]. Приведенное соображение касается религии точно так же, как и всех искусств, всех наук, всего, чем стоит заниматься и что стоит усовершенствовать. У нас не было бы, пожалуй, и тени религии, если бы у всех смертных всегда были бы одни и те же обычаи при жертвоприношениях и одни и те же священнодействия. Ныне благодаря различию мнений вплоть до наших дней религиозное рвение все усиливается и растет; оно сохранится и впредь на вечные времена. Все состязающиеся в беге изо всех сил стараются добежать до судьи, чтобы от него получить награду; однако не все придерживаются-одного и того же пути: тот начинает свой бег отсюда, этот оттуда. Подобным образом ты полагаешь, что и в жизни, словно на состязании, имеется некий великий, подлинный блюститель и правитель, но к нему идут не по одному пути - есть путь тернистый,, есть более ровный, есть извилистый, есть прямой, но все они сходятся под конец - точно в общем пристанище. А бодрость и стремление двигаться быстрее возникают именно оттого, что не все пользуются одним и тем же путем, но каждому предоставлена идти тем, каким он захочет. Если ты оставишь один только путь, заградив и исключив остальные, то, конечно, раз уж нет места, ты загонишь всех в тесноту и уменьшишь желание состязаться в беге.
Это не ново - такова была искони человеческая природа, и тот, кто сочинил стих:

Разно у разных людей богам совершалася служба,-

жил еще до Гомера. Сказать правду, самому богу не может быть приятно такое согласие во мнениях, которого добиваются невежественные люди; он сам препятствует этому и, по-видимому, вовсе не хочет слить все мнения воедино. Ведь природа, как говорит Гераклит, отличается сокровенностью - тем более бог, повелитель и творец природы. Так как он отдалил себя от нашего познания и не дозволяет постичь себя нашему уму, то это явно доказывает, что он не требует от всех людей одних и тех же религиозных установлений, но предоставляет каждому возможность иметь свое собственное - не по чужой указке - мнение о боге. Отсюда проистекает также и то, что в человеческих душах возникает все большее и большее восхищение перед божественным началом и все более и более благочестивое почитание его вечного величия. Бывает даже, что мы пренебрегаем и ни во что не ставим все уже достигнутое обычным пониманием и доступное ему, и, напротив, высоко ценится нами и приводит нас в восхищение то, что по своей возвышенности превышает нашу способность понимания.
Приведу пример, близкий тебе, император. В твоем войске имеются подразделения и различные воинские должности: есть преторианцы, легионеры, всадники, пехотинцы, пращники, стрелки из лука. У тебя есть приближенные, связанные с тобою службой, которым ты поверяешь все свои замыслы. Иные дальше стоят от тебя, иные считают себя счастливыми, если знакомы хоть с кем-нибудь из твоей свиты, иные едва знают тебя в лицо, иным даже и это не выпало на долю - они только понаслышке, благодаря молве, знают твое имя, и такова, бесспорно, большая часть твоих подданных. Однако, при всем различии должностей и состояний, они все зависят от тебя, ждут твоего мановения, признают тебя своим царем, данным им свыше, и гордятся тобой. Тебе следует полагать, что и владыка и правитель всей этой вселенной тоже наслаждается таким разнообразием. Он желает, чтобы у египтян была одна форма религии, у греков другая, у сирийцев опять-таки иная. Впрочем, и у самих сирийцев она не одна для всех - они придерживаются различных верований и расходятся даже в суевериях.
В больших домах бывают и свободные и рабы; среди тех и других можно обнаружить удивительное разнообразие стремлений, суждений и прирожденных свойств - это вовсе не позорит дом, ничуть не оскорбляет господина, напротив - это на редкость украшает дом, да и сам господин находит в этом немалую отраду. А все это сооружение, ограниченное пределами неба, так называемый мир, есть некий большой чертог, во главе которого стоит самое возвышенное начало, удаленное от всякого соприкосновения с материей, - его-то мы и обозначаем общеизвестным названием - "бог". Он желает, чтобы весь человеческий род, словно его домочадцы, благоговейно почитал его как господина; однако он ни у кого не похищает свободы пользоваться своим разумением, напротив, ему чрезвычайно приятно и радостно видеть, как бесконечное множество людей, рассеянное по всей вселенной, стекается наперебой, чтобы почтить его по-разному, каждый на свой лад. Он полагает, что именно это как раз и служит его славе и украшению.
Какое же безумие добиваться того, чтобы все люди, против своей воли, держались одних и тех же убеждений! Этого сделать нельзя, да если бы и можно было, то не следует. Твое решение более мудро, император: ты никого не лишаешь его убеждений, но предоставляешь свободу выбора, так чтобы людей не привлекали к ответственности за наименование и форму их религии, по обвинению либо в сеянии смуты в государстве, либо в тайных преступлениях. По моему мнению, этот закон лучше и полезнее для всего государства, чем даже недавно заключенный с варварами договор [7]. Договором мы добились мира с варварами и чужеземцами, а благодаря твоему закону устранены всякие раздоры и внутренние распри, от которых мы так страдали. Ведь в прошлом, как ты прекрасно знаешь, мы были страшнее для самих себя, чем любая конница или пехота внешних врагов: доносы, при помощи которых одно вероисповедание нападало на другое, приносили государству больше вреда, чем набеги всех варваров на наши области. Поэтому, император, дозволь весам стоять ровно, не делай одну чашку весов тяжелее другой, так чтобы все люди, какой бы религии они ни придерживались, одинаково и единодушно просили у бога долголетия и благополучия твоему правлению.


[1] Речь дошла в латинском переводе и многими учеными считается подложной. Заглавие ее — во всяком случае, плод недоразумения: император Валент (364—378) отличался крайней религиозной нетерпимостью. Адресат речи — император Иови́ан (363—364), отменивший законы Юлиана против христиан, однако терпимо относившийся и к язычеству и стремившийся примирить раздоры в недрах церкви.
[2] Речь идет о христианской религии.
[3] Намек на христианских императоров — Константина Великого (306—337) и Констанция (337—361)—и на реставратора язычества Юлиана.
[4] Ученик Сократа; стремясь к власти, он не пренебрегал никакими средствами и неоднократно примыкал в своекорыстных целях к враждебной ему партии.
[5] Персидский царь (VI в. до н. э)» преследовавший религию покоренного им Египта.
[6] «Труды и дни», 11 сл.
[7] Иовиан заключил мирный договор с персами.