ВОЗВРАЩЕНИЕ ЮСТИНИАНА

Маленькая лодка, которую Юстиниан так поспешно захватил в Томах, была слишком легкой, чтобы рисковать и выходить далеко в открытое море. Держась достаточно близко к берегу, группа беглецов плыла вдоль южного берега Крыма, пока не достигла своего первого пункта назначения — порта Символон близ Херсона. Юстиниан был уверен, что сможет там заручиться поддержкой своих прежних знакомых. Экс–император не осмелился сам сойти на берег, его бы слишком легко узнали. Но один из его людей проскользнул в Херсон, где собрал небольшую группу добровольцев. Патриарх Никифор называет двух из них: Барасбакурия (который несколько лет спустя умер за свою верность Юстиниану) и его брата Салибу. Феофан, в дополнение к ним, перечисляет троих других: Стефана, Моропавла («Глупого Павла») и Феофила, и, по–видимому, предполагает, что эти пять составляли полный набор.
Из Символона планировалось плыть вдоль побережья Черного моря в страну болгар. Согласно рассказу, сохранившемуся только у Феофана, когда лодка шла по бурным водам, поднялся страшный шторм, настолько сильный, что казалось невозможным надеяться на благополучную посадку. Один из слуг Юстиниана, Миакес, уверенный, что буря была знаком божественного гнева, в страхе приблизился к нему и сказал: «Смотри, господин, мы умираем. Заключи договор с Богом о твоей безопасности, что, если Бог восстановит твою власть, ты не будешь мстить никому из твоих врагов». На это Юстиниан ответил: «Если я пощажу кого–нибудь из них, пусть бог утопит меня здесь!» Невозможно определить, лежит ли в основе этого анекдота исторический факт, но если он подлинный, то это яркий проблеск характера Юстиниана Ринотмета. Как бы ему ни недоставало духа милосердного прощения, он, безусловно, не был лишен мужества и не принадлежал к тому типу людей, которые склонны заключать суеверные сделки с божеством.
Во всяком случае, маленькая лодка каким–то образом пережила опасности долгого путешествия. Проплывая мимо устьев Днепра и Днестра, отряд наконец прибыл в устье Дуная. Оттуда Юстиниан послал посланника Стефана (вероятно, одного из херсонесских добровольцев), чтобы тот обратился к Тервелю, хану болгар, с просьбой о союзе. Болгары, которыми правил Тервель, поселились в районе между Дунаем и горами Гем. Несмотря на тесную связь с другими болгарскими народами, осевшими дальше к югу в Склавинии, подданные Тервеля, по–видимому, представляли собой отчетливо обособленную группу. Они были язычниками и только недавно мигрировали в эту область. Очевидно, их цивилизация была очень примитивной, но они были в состоянии предоставить большую и эффективную боевую силу.
Среди так называемых протоболгарских надписей Мадары есть интересное подтверждение посещения Юстинианом земли Тервеля. Надпись, написанная на плохом греческом языке, настолько пострадала от времени, что не поддается полной расшифровке. Сохранилось, однако, достаточно, чтобы показать, что в ней зафиксировано заключение договора между Тервелем и «Ринокопименом» (Юстинианом). Существует также предположение, что Юстиниан пытался заставить Тервеля заручиться поддержкой других групп болгар в склавинском районе, но, как загадочно комментирует надпись, по–видимому, словами Тервеля, «мои родственники [буквально «дядья»] в Фессалониках не доверяли императору с отрезанным носом».
Несмотря на эту явную неудачу в завоевании сотрудничества в Склавинии, сам Тервель охотно принял Юстиниана и его партию. Приближалась зима 704 года, и было решено, что любые военные действия следует отложить до возвращения теплой погоды. Тем временем Юстиниан и Тервель выработали детали своего союза, включая среди прочих обещаний предложение дочери Юстиниана Тервелю в качестве жены. Эта дочь, должно быть, была дочерью Юстиниана и его первой жены Евдокии, хотя ее местонахождение в течение десяти лет изгнания ее отца — полная тайна. Юстиниан, вероятно, даже не знал, жива ли еще девушка, а если так, то она вполне могла к этому времени выйти замуж за кого–нибудь другого или безвозвратно принять религиозные обеты. Во всяком случае, по неизвестным причинам эта часть сделки так и не была выполнена.
С наступлением теплой погоды в 705 году Юстиниан со своими болгарскими войсками двинулся к Константинополю. Там они в течение трех дней стояли лагерем за стенами, в то время как изумленные византийцы на укреплениях выкрикивали оскорбительные замечания в адрес Ринотмета. Случилось невероятное: свергнутый десять лет назад монарх оказался за воротами с огромной армией. И все же стены Константинополя в прошлом противостояли многим врагам.
А Тиберий Апсимар за семь лет своего правления показал себя способным и мужественным вождем…
Затем, на третью ночь после их прибытия, кто–то обнаружил потайной ход под стенами города. Весьма вероятно, что это счастливое открытие сделал сам Юстиниан, ибо как бывший правитель он был бы в состоянии знать секреты обороны столицы. Проход был старым акведуком или туннелем, и через этот сырой подземный канал Юстиниан повел нескольких своих доверенных товарищей в северо–западную часть города. Внезапность их появления позволила им захватить контроль над районом Влахерн без особых усилий. Вскоре после этого последовала капитуляция всего города, ибо, узнав о появлении своего противника, Тиберий Апсимар в ужасе бежал. Юстиниан объявил награду за поимку Апсимара. Колесо судьбы совершило полный оборот.
Говорили, что обезображенный человек не может царствовать как император, но Юстиниан Ринотмет правил, и никто не осмеливался сказать ему «нет». Поселившись во дворце, который был домом его юности, снова облаченный в великолепные императорские одежды красного и пурпурного цветов и, возможно, с золотым носом, чтобы скрыть шрамы, которые никогда не сотрет время, Юстиниан II мог гордиться тем, что он сделал то, чего не делал ни один император до него. Планы грандиозных перемен шевелились в его беспокойном мозгу—и в первую очередь месть для врагов и должное вознаграждение для верных. А величайшей наградой для себя он считал свою любовь. Не теряя времени, Юстиниан отправил флот к дальним берегам Черного моря, чтобы вернуть свою императрицу Феодору Хазарскую.

РЕСТАВРАЦИЯ И РЕПРЕССИИ: ЛЕВ И АСПИД

Ожидая вестей из Хазарии, Юстиниан занялся другими государственными делами. Необходимо было выпустить новые монеты, чтобы заменить монеты Леонтия и Апсимара, и для своих первых выпусков после его возвращения на престол Юстиниан выбрал для аверса изображение Христа, практику, которую он начал в свое первое царствование и которой не следовали ни Леонтий, ни Апсимар. Историки византийского искусства заинтригованы тем фактом, что Христос на монетах второго царствования Юстиниана — это совершенно другой образ, чем тот, который он использовал ранее; молодой, кудрявый «сирийский» персонаж с очень короткой бородой, а не Христос с длинными волосами и с распущенной бородой, более знакомый в давней традиции византийской иконографии. Причина смены имиджа остается неизвестной, но, скорее всего, «сирийский» тип Христа — это изображение некой иконы, имевшей для него особое значение.
На оборотной стороне новых выпусков был изображен сам Юстиниан; его портрет несколько более стилизован, чем те, что использовались в его первое царствование, но тонкое, заостренное лицо безошибочно принадлежит тому же самому человеку. Создатели новых штампов не обнаружили у носа Юстиниана никаких изъянов; изображение императора должно было быть совершенным в любом случае. Облаченный в длинное, украшенное драгоценными камнями церемониальное одеяние, так называемый лорос, Юстиниан появляется с большим крестом в одной руке и шаром с надписью PАХ (мир) в другой. Поскольку монеты часто использовались в качестве средства передачи имперской пропаганды народу и поскольку надпись pax до сих пор очень редко использовалась на византийских монетах, эти монеты должны рассматриваться как провозглашенное императором заявление о том, что его реставрация положит начало царству мира в Империи. Надпись, окружавшая его портрет на этих же монетах, гласила D[OMINUS] N[OSTER] IUSTINIANUS MULTUS AN [NOS],«Юстиниан, наш господь на многие годы», и не имеет прецедента среди легенд на имперских монетах. В нем, возможно, есть намек на надежду и возможную неуверенность, которые Юстиниан чувствовал во время своей реставрации.
В этой связи интересно отметить, что Ричард Дельбрюк идентифицировал некую порфировую голову (широко известную как «Карманьола» и находящуюся в соборе Святого Марка в Венеции) как портрет Юстиниана II. Статуя изображает коронованного мужчину средних лет с довольно изуродованным носом — увечье, которое Дельбрик описал как особенность оригинальной скульптуры, а не результат более поздних повреждений. На этой основе Дельбрюк построил интригующий, но очень тонкий случай, что скульптура представляет Юстиниана II, что Юстиниан перенес какую–то корректирующую операцию, чтобы восстановить нос, и что, хотя эта операция была в значительной степени успешной, некоторые шрамы все еще оставались и были изображены скульптором с полным реализмом. Гипотеза Дельбрюка, хотя и чрезвычайно интересная, не имеет никакой конкретной поддержки. Мало того, что такая операция не упоминается ни в одном из письменных источников, весьма маловероятно, как указал Грабар, что прочно укоренившиеся традиции совершенства в имперской иконографии позволили бы какое–либо изображение юстинианова уродства. Еще одним аргументом против теории Дельбрюка является тот факт, что «Карманьола» не имеет никакого сходства с портретом Юстиниана на его монетах: у него очень квадратное лицо и чисто выбритое, в то время как лицо Юстиниана II было худым с очень острым подбородком, и зрелым человеком он всегда изображается с бородой.
Из нескольких оставшихся выпусков монет, поддающихся датировке, мы узнаем кое–что еще о мышлении Юстиниана в этот момент. Для него год его возвращения был двадцатым годом его правления. Он всегда был императором, как будто Леонтий и Тиберий Апсимар никогда не существовали.
Но они существовали: Леонтий, который в течение семи лет был монахом, и Апсимар, который не смог избежать поисков Юстиниана, был найден в Аполлонии и доставлен в Константинополь пленником. Для них и для многих из тех, кто служил им слишком хорошо, реставрация Юстиниана означало не мир, а меч.
Теперь мы подходим к неприятному вопросу о масштабах репрессий Юстиниана против его врагов. Если принять буквально рассказы Никифора и особенно Феофана, то Юстиниан вернулся из изгнания настолько поглощенный местью, что он пренебрег действительно важными аспектами управления своей империей. Как мы увидим, такая интерпретация вряд ли справедлива, и во втором царствовании Юстиниана есть многое, что указывает на его конструктивную государственную мудрость и искреннюю заботу о своей империи. Тем не менее, судьба, которую он уготовил Леонтию и Апсимару была впечатляющим актом мести, который, должно быть, произвел огромное впечатление на свидетелей. Пятнадцатого февраля 706 года обоих бывших императоров заковали в цепи и провели по улицам Константинополя на Ипподром. На этом огромном стадионе, где одиннадцать лет назад он сам пострадал от ринокопии, Юстиниан теперь сидел в имперском великолепии. Двое его соперников были вынуждены присесть перед ним на корточки, пока он использовал их как подставки для ног, поставив по одной ноге на шею каждому из своих поверженных врагов. Во время этого выступления зрители пропели соответствующий стих из 91‑го Псалма:
«Ты наступил на аспида и василиска;
льва и дракона ты растоптал ногами».
После этого зрелища, которое многим византийским умам должно было показаться истинным исполнением библейского пророчества, Лев и Аспид, Леонтий и Апсимар были уведены и обезглавлены.
Юстиниан, конечно, понимал по личному опыту, что оставлять свергнутого императора в живых может быть рискованно. Два бывших правителя, однако, ни в коем случае не были единственными жертвами юстиниановской чистки. Брат Апсимара Ираклий, служивший полководцем во время царствования Апсимара, был казнен, как и ряд других высокопоставленных офицеров и дворян. Хотя размеры этих репрессий невозможно точно определить, и, как будет видно, летописцы их преувеличили, уничтожение Юстинианом сторонников его павших соперников все же выступает как необдуманная и жестокая реакция с его стороны, лишившая Империю способных лидеров, которые, вероятно, служили бы ему так же преданно, как служили его предшественникам.
Никифор и Феофан щедро делятся подробностями о методах императора. Брат Апсимара Ираклий и некоторые из его соратников были повешены на городских стенах; другие осужденные были отправлены на казнь после императорского пира; в то время как третьи были связаны в мешках, утяжеленных камнями и брошены в море. Рассказ Феофана об этих казнях, хотя и частично заимствованный из того же источника, используемого Никифором, содержит дальнейшие подробности. Феофан, по–видимому, особенно озабочен тем, чтобы подчеркнуть «бесчисленное множество» жертв и указать, что они включали в себя солдат и горожан, а также дворян — подробности, которые, вероятно, раздуты. Примечательно, что оба наиболее близких о жизни Юстиниана западных источника, Liber Pontificalis и De Sex Aetatibus Беды, практически ничего не говорят о репрессиях Юстиниана после его реставрации, кроме записи казни Льва и Тиберия и наказания патриарху Каллинику. Это не значит отрицать, что имели место и другие репрессии, ибо, конечно, они имели место, но если бы они были так обширны, как указывает Феофан, то странно, что они совершенно ускользнули от внимания современного Запада. Почти сто лет спустя, в конце восьмого века, когда Павел Диакон писал свою «Historia Langobardorum», на Западе появились новые ужасные подробности о Юстиниане II; как пишет Павел, «Леонтий, изгнав его, отрезал ему ноздри, а тот, после того как принял верховенство, так же часто, как сморкался, приказывал убить кого–нибудь из тех, кто был против него». Источник Павла неизвестен; по–видимому, в дошедших до нас источниках нет прямой параллели, но это наводит на мысль о растущей антиюстиниановской легенде, возможно, исходящей из Византии в течение десятилетий после смерти Юстиниана.
Вместо того чтобы принимать подобные сообщения о массовых репрессиях слишком буквально, гораздо разумнее полагать, что чистки Юстиниана были в значительной степени продолжением антиаристократической политики его первого царствования. Несколько негреческих восточных источников содержат значительный акцент на антиаристократической направленности репрессий возвратившегося императора. Даже здесь частое упоминание патрициев на службе императора в поздние годы его правления предостерегает от слишком буквального толкования сообщений хронистов.
Еще одно существенное сомнение относительно большого числа жертв возникает из–за поразительного факта, что Юстиниан не казнил одного из самых потенциально опасных людей в Империи — Феодосия, сына Тиберия Апсимара. Исторические источники, враждебные Юстиниану, не упоминают об этом удивительном акте милосердия. Мы начинаем осознавать это только в том, что несколько лет спустя Феодосий, сын Апсимара, прославился как иконоборческий епископ Эфеса и доверенное лицо императоров Льва III и Константина V. Почему Юстиниан решил пощадить его, мы не знаем; однако тот факт, что Феодосий выжил, находится в потрясающей дисгармонии с рассказами, которые изображают, как Юстиниан убивал всех своих врагов, реальных и воображаемых, с небрежной самоотверженностью.
Для патриарха Каллиника, совершившего коронацию Леонтия и Апсимара, Юстиниан назначил кару в виде ослепления. Это наказание, каким бы ужасным оно ни было, было в раннем средневековье стандартной процедурой как в Византии, так и на Западе, и считалось милосердной заменой смертного приговора. Затем Каллиник был отправлен в Рим. Многие историки предполагают, что он должен был послужить предупреждением папе Иоанну VII о том, что он должен вести переговоры с Юстинианом относительно все еще нерешенной проблемы канонов Квинисекста, но это всего лишь предположение. На место Каллиника Юстиниан избрал игумена Кира, монаха, который ободрял его в дни изгнания и предсказывал его возвращение на престол. Здесь, как и везде, решительные методы Юстиниана в борьбе с врагами сочетались с верности тем, кого он считал своими настоящими друзьями,
Элемент непоколебимости в характере Юстиниана наиболее отчетливо виден в его преданности своей хазарской невесте. Верность Юстиниана Феодоре — это факт, очевидный даже в источниках, которые обычно оценивают его отрицательно, и часто комментируются современными историками. Легко представить себе удивление и неодобрение многих византийцев, когда они узнали, что их император женат на хазарке; представление о варварской императрице иностранного происхождения было таким же отступлением от традиции, как и представление об обезображенном императоре. Из за этого византийского чувства превосходства и учитывая также вероломное поведение кагана [Ибузера], не было бы ничего удивительного, если бы Юстиниан отказался от своего брака с варваркой, вместо этого, как мы видели, он послал за Феодорой как можно скорее после своего восстановления. Конечно, он не мог знать, жива ли она вообще, пережила ли роды. И отпустит ли ее Ибузер? Вероятно, опасаясь, что ее брат попытается помешать отъезду Феодоры, Юстиниан решился на демонстрацию силы и послал большой флот, чтобы доставить ее в Константинополь. Впечатляющий размер экспедиции, несомненно, был задуман также как предупреждение Ибузеру о том, что Юстиниан не забыл о его предательстве, и, возможно, как предвестие политических шагов, которые восстановленный император уже планировал на будущее.
По рассказу Феофана, на пути в Хазарию разразилась буря, и потери были огромны. Когда каган узнал об этом, он, по слухам, послал Юстиниану оскорбительное письмо, начинавшееся упреком: «О глупец, неужели ты не мог послать всего два или три корабля за своей женой и не губить столько народу? Или ты собирался брать ее войной? Вот, у тебя родился сын, — продолжал каган, — теперь пошли и забери их обоих».
Юстиниан, видимо, не хотел обращать внимания на дурной нрав своего шурина и впоследствии послал в страну хазар гораздо меньший отряд во главе с кубикулярием (камергером) Феофилактом. Наконец Феодора благополучно прибыла в Константинополь, взяв с собой маленького сына, родившегося в отсутствие Юстиниана. Мальчика назвали Тиберием.
Ни один из источников не дает никакого объяснения, почему из всех имен для наследника Юстиниана предпочли именно это; в самом деле это одна из самых загадочных тайн, связанных со всей его историей. Кажется почти невероятным, что Юстиниан сознательно выбрал для своего сына имя своего ненавистного предшественника, и хотя у самого Юстиниана был дядя Тиберий, несчастная судьба этого принца вряд ли удостоилась бы такого мемориала. Скорее всего, выбирала Феодора. В то время, когда она родила ребенка в Хазарии, она, вероятно, чувствовала, что никогда больше не увидит его отца; с другой стороны, Тиберий Апсимар вполне мог лишить ребенка жизни из–за его опасной близости к трону. Так почему бы не назвать его Тиберием и не надеяться, что, если он будет носить имя императора, его жизнь будет в большей безопасности? Это объяснение, надо заметить, основано на простой гипотезе. Во всяком случае, Юстиниан, по–видимому, не возражал против имени своего маленького сына, и тот факт, что он не стал его менять, может свидетельствовать о более трезвом взгляде на прошлое, чем готовы признать летописцы.
Коронация Феодоры и Тиберия последовала вскоре после их прибытия. Согласно давнему обычаю, Юстиниан сам возложил короны на головы своей жены и их сына. Младенец Тиберий был официально провозглашен базилевсом, чтобы править вместе со своим отцом. Соимператоры были частым явлением в византийском государстве, но редко встречались такие молодые. Юстиниан, вероятно, чувствовал, что этот шаг поможет укрепить его собственное положение. Возможно, он также опасался, что преемственность полухазарского принца вызовет антагонизм и считал. что коронация Тиберия в раннем возрасте застрахует его от последующих трудностей.
Некоторая доля гордости Юстиниана за своего сына видна в восхитительных рисунках монет, которые были введены в обращение после коронации Тиберия. Юстиниан и его маленький сын изображены рядом, в одинаковых одеждах и коронах. Вместе они держат большой церемониальный крест.
О превращении Феодоры из варварской принцессы в византийскую императрицу источники почти ничего не говорят. Однако одно из немногих упоминаний о ней в дошедшей до нас литературе дает важный ключ к дальнейшему развитию хазарской политики ее мужа. Согласно этому сообщению, Юстиниан установил большую пару статуй себя и Феодоры в видной части дворца. Когда вскоре после этого хаган Ибузер Глиабан посетил Константинополь, продолжает рассказ, у него был обычай сидеть у ног статуи своей сестры. Эта подсказка указывает на то, что что бы ни думал Юстиниан о прошлом предательстве своего шурина, он был готов принять его в союзники. Еще одно странное противоречие общей мысли о том, что Юстиниан был полон решимости быстро отомстить всем своим врагам!