Хронологически, уцелевшие фрагменты Дионисия первыми знакомят нас с тремя тарентинцами: Филонидом, Метоном и еще одним безымянным. Проблема, откуда Дионисий взял эти сведения, при отсутствии каких–либо прямых свидетельств греческих источников и римской анналистической традиции нуждается в исследовании. Будет ли он подробно описывать истории, обнаруженные им в этих более ранних источниках, или просто переупаковывать то, что он нашел в них, — это по–прежнему важные вопросы, но с определенными ограничениями. Даже если последующие авторы, по–видимому, перекликались с материалом, который мы находим на страницах Дионисия, это не является убедительным свидетельством того, что он создал контент. Можно было бы обратиться к греческому историку III века. Например, Тимей или Гиероним Кардийский предложили очень полное сообщение, из которого их преемники выбрали только части. С другой стороны, в этом мог быть повинен более ранний римский анналист, практически все они так или иначе подпадали под эллинское влияние, начиная с первоначальной истории Фабия Пиктора, написанной на греческом языке, и заканчивая первым приукрашенным повествованием Л. Целия Антипатра менее чем через сто лет (De Orat. 2.54, где Цицерон заметил, что Антипатр не был грамотным). Тем не менее, размышления о том, кто мог быть источником Дионисия, не имеют смысла без предварительного изучения его текста.
Мы начнем с относительно краткого отрывка из его предпоследней книги (19.4.2). Хотя не сразу видно, какую роль безымянная фигура играла в повествовании, наше внимание привлекает уровень детализации в рассказе Дионисия, далеко превосходящий то, что мы видели у Полибия:[1]
«Некий тарентинец, бесстыдный и распутный во всех удовольствиях, был прозван Фаидой за свою распущенность и за то что он подло торговал своей красотой среди мальчиков».
Столь одностороннее изображение само по себе должно было бы заставить нас заподозрить намеренное преувеличение. Конечно, некоторое влияние со стороны Полибия, Феопомпа и Клеарха можно обнаружить в упоминаниях об удовольствиях и разврате. Поскольку Дионисий не приводил здесь источники, нам придется мыслить подобно античной аудитории, выискивая ссылки на работы других авторов, чтобы понять, как он построил этот рассказ. Особый интерес будет представлять выяснение того, почему этот человек был включен в повествование и получил столь негативный портрет.
Если упоминания о бесстыдстве, беспутной погоне за удовольствиями и распущенности недостаточно, то включение имени «Фаида» не оставляет места для дальнейших сомнений в характере этого человека. Из–за поведения «некоего тарентинца» Дионисий или его источник прозвал его в честь афинской гетеры, которая, как говорят, подговорила Александра Македонского сжечь царский дворец в Персеполе. [2] По мнению некоторых, именно она сделала мстительное предложение на симпосии, и Диодор Сицилийский (17.72) осудил ее за манипулирование пьяной молодежью, за ее нечестие, даже за то, что она устроила пожар. [3] Эта ссылка могла бы тогда означать, что ее тезка–тарентинец был точно так же виновен в приглашении других к какому–то позорному действию. То, что эти двое, очевидно, разделяют, — это их активное участие в разврате.
Что касается знаменитых проституток, то можно вспомнить Ларенцию, которую Дионисий (1.84.4) описал как «некогда торговавшую красотой своего тела». Но тарентинец в отличие от Ларенции был испорчен абсолютно. [4] Дионисий (1.87.4) рассказывал, что Ларенция отказалась от своего прежнего позорного образа жизни и воспитала Ромула и Рема, как родная мать («взяв детей в свои объятия, она воспитывала их и радовалась им не меньше, чем их мать»). После того как Рем был убит, она утешила Ромула, которого убедила основать Рим, тем самым подтвердив свой добрый характер. Эта часть истории нигде не упоминается и заставляет задаться вопросом, является ли она собственным вкладом Дионисия.[5]
Дионисий предпослал прозвищу «Фаида» прилагательное «бесстыдный». Ахилл использовал его, чтобы оскорбить Агамемнона (II. 1.158). Сходно описываются также женихи в Итаке (например, Od. 1. 254), с которыми распутное стремление тарентинцев к удовольствиям имеет гораздо больше общего. Мы уже видели неодобрение Феопомпа обычаев и привычек тарентинцев. Якобы тарентинцы проводили большую часть своего времени в возбуждении и удовлетворении своих желаний. У Гомера Эвримах и Антиной наслаждались схожим отдыхом только в течение трех лет, до возвращения Одиссея. Эта параллель весьма поучительна. Досуг позволял вести себя бесстыдно и высокомерно, что в конечном итоге приводило к деградации личности. Это также указывает на то, что в представлении Энния о пирровой войне с ее благородными римлянами и их столь же благородным и царственным противником чего–то не хватает. Гомер населил свой мир отрицательными примерами, второстепенными персонажами вроде Терсита, Меланфия и Арнея/Ира, а также аристократами вроде женихов. Предполагая, что тарентинцы ведут себя так же, как Антиной и другие, Дионисий сделал конфликт одновременно более эпичным, реалистичным и сложным.
Отметив его бесстыдство, Дионисий указал, что «Фаида» распутствовал во всех удовольствиях. Любой, кто интересовался Тарентом и был знаком с Феопомпом и Клеархом, имел бы некоторое представление о том, что означало «во всех удовольствиях». Фаида четвертого века ненадолго сыграла свою роль, пригласив других к безнравственным действиям в Персеполе с губительными последствиями. Возможно, ее тарентинский двойник принуждал к атаке на римлян. «Распутство» поддерживает эту интерпретацию. Феопомп (FGrH 115 F 62) использовал этот тег, чтобы осудить демократию византийцев за то, что они проводили слишком много времени на агоре, вокруг гавани, в выпивке и сексе в тавернах. Читатели Геродота (3.81), Еврипида (Hec. 607), или Ксенофонта (An. 2. 6. 10) возможно, помнят, что распутны неуправляемые толпы, демос, охлос и армия соответственно. Из этих троих особенно уместны ощущения в отрывке Еврипида. Гекуба боялась греческой толпы потому что хотела защитить труп Поликсены от их прикосновений:
«В несметном полчище армии -
распущенная толпа и анархия моряков,
более зажигательная, чем огонь.
Плох тот, кто не делает ничего плохого».
Этот язык не оставляет сомнений в антидемократических настроениях Гекубы. Толпа не обладала достаточным разумом и самоконтролем, чтобы эффективно управлять страной. Между тем военный контекст, развращенная толпа, матросы, никому и ничему не обязанные, подталкивающие друг друга к низменным поступкам, — все это с аналогичным успехом могло быть применено к нападению тарентинцев на римские корабли. Конечно, нет никакого способа доказать, что Дионисий намеренно пытался вызвать этот отрывок в сознании своих читателей, но то, что мы уже видели, наводит на мысль, что он действительно выбирал лексику для своей грамотной аудитории. Тщательно продуманная конструкция фрагмента, выбор лексики и включение прозвища, которое мог привести только тот, кто знаком с историей Александра Македонского, говорят о том, что сам Дионисий, возможно, подорвал историчность подробностей. Между тем Фаида был не единственным тарентинцем, виновным в распущенном поведении. Тогда как Полибий лишь смутно упомянул о необузданности против римских послов, Дионисий представил полностью развернутую и возмутительную сцену.

Филонид и фабрикация «истины».

Текст (D. H. 19. 5) начинается с отправки к тарентинцам посла Постумия, которому было поручено добиваться возмещения ущерба за нападение на римские корабли. Хотя Дионисий не дал послу ни преномена, ни когномена, вполне естественно связать его с Луцием Постумием Мегеллом, трижды консулом (305 г., 294 г., 291 г.), который появлялся в более ранних фрагментах (17-18.4-5) и приобрел известность в римской истории как фигура, вызывающая некоторые споры. К 281 году ему должно было быть уже за шестьдесят, как и Кв. Фабию Максиму, когда он захватил Тарент у Ганнибала в 209 году. Прибыв к месту назначения, он обнаружил, что тарентинцев больше интересуют несовершенства его греческого языка, чем предъявляемые им требования:
«Пока он произносил свою речь, тарентинцы не обращали внимания на ее суть и не оценивали ситуацию адекватно, как поступают благоразумные люди, когда их город в опасности, но внимательно следя за его произношением, они смеялись, если он говорил что–то невпопад с точным стилем греческого языка».
Энний считал, что римляне были более sapientipotentes, чем Пирр. У Дионисия тарентинцы не стали мудрее, не осознали опасности для своего города. Примечательная подробность — потомки спартанских колонистов смеялись над варваром, говорящим по–гречески.
Хотя достаточно легко представить себе, что римский посол мог бы произнести что–то не так, говоря на неродном языке, упоминание, что собравшиеся граждане Тарента будут хихикать во время речи или требовать от него самого высокого уровня лингвистической компетентности, весьма подозрительно. Между тем римские переговоры с греками едва ли были чем–то необычным. Можно было бы также задаться вопросом, почему в деле столь серьезной важности не был использован переводчик. Даже если Постумий не говорил по–гречески безупречно, он, конечно, не испытывал никаких проблем с тем, чтобы эффективно донести свое послание, поскольку «греки разгневались на его угрозы и назвали римлян варварами».
Дионисий не уточнил, было ли посольство выслушано до конца, что весьма досадно, поскольку составлением речи Постумия у него была прекрасная возможность продемонстрировать свои риторические таланты. Мы знаем только, что тарентинцы рассердились на то, что сказал Постумий, и в конце концов начали вышвыривать его из театра, конкретное упоминание которого не случайно. Театральность этого эпизода весьма ощутима и проявляется, например, в том, что публика веселилась. Включение пристально наблюдающей толпы и другие подобные подсказки предполагают некое представление, а затем придают правдоподобность повествованию, подразумевая, что были свидетели, подтверждающие то, что произошло. Между тем использование Дионисием несовершенного времени дает нам понять, что пока греки смеялись, сцена только начиналась.
В то время как римляне уходили (D. H. 19.5), они столкнулись с Филонидом, одним из тарентинцев, стоявших у проходов. Наконец–то у нас есть имя и какой–то персонаж. Этот тарентинец был совершенно неприличным человеком и описан как пустомеля. Мы узнаем, что он «провел свою жизнь в пьянстве» и в результате получил прозвище Котила, которое могло означать «питьевая чаша», «ковш» или «полпинты». Здесь Дионисий явно воспользовался стереотипами о тарентинском пьянстве, заимствованными у Платона и Феопомпа. но более конкретно у первого. Спартанец Мегилл жаловались на чрезмерное пьянство в Таренте во время фестиваля Дионисий, на котором, по–видимому, в качестве центрального места также фигурировал театр.
Поскольку в дошедшем до нас труде Полибия ничего подобного не сообщается, мы можем только гадать, где еще, в конце первого века до нашей эры, спустя долгое время после предполагаемого оскорбления, в римских или греческих текстах Дионисий обнаружил бы не только Фаиду, но и второе прозвище. Одна хорошая возможность состоит в том, что ни один анналист или автор третьего века не сохранил или не придумал Котилу. Скорее всего, Дионисий приложил свои собственные таланты к работе. Учитывая склонности, приписываемые Филониду, это прозвище было бы очевидно само по себе. Котила была мерой емкости около 8 унций. Если это то количество, которое Дионисий имел в виду, подразумевается, что наш тарентинец быстро опьянел и не справился с алкоголем. Литературная традиция дает и другие объяснения.
Одиннадцатая книга Афинея изобилует упоминаниями о чашах и напитках. Свидетельство грамматика Диодора (11.478 b) определило котилу, глубокую чашу для питья, как обычную среди сицилийцев и тарентинцев.
«О котиле Диодор в своем ответе Ликофрону говорит, что эта чаша для питья распространена среди сицилийцев и тарентинцев. Она похожа на глубокий умывальник. Иногда у него тоже есть ручка».
Далее Диодор продолжает (Ath. 11.478e):
«Диодор утверждает, что Поэт (Гомер) называет «котилой» то, что у других авторов обозначается как «котил»: «хлеб из пшеницы с котилой»; здесь явно не килик, поскольку без двух ручек, но глубиной как умывальник, хотя и разновидность чаши».
Что же касается женской формы «котила», избранной для Филонида, то это подразумевает его женственность и неспособность демонстрировать virtus или arete. Фрагмент утраченной комедии Аристофана «Кокал» (Афин. 11.478 d) упоминает группу пожилых женщин, которые без всяких церемоний хлещут фасосское вино из больших чаш. Опасность алкоголя в женских руках была хорошо известным стереотипом в древнем мире, и действия Филонида вряд ли завоевали бы ему место в обществе «настоящих» мужчин. В конечном счете, дело в том, что Дионисий объединил ряд ранее существовавших традиций, касающихся тарентинцев и греков в целом, чтобы построить эти элементы своего повествования. Другие фрагменты его девятнадцатой книги, которые касаются основания Тарента (19.1.2-4) и поселения спартанцев в Каллиполисе (19.3), показывают, что он провел широкое чтение в рамках подготовки к событиям Пирровой войны.
Теперь, когда мы познакомились с Филонидом и историей его прозвища, мы можем обратиться к его состоянию и действиям, короче говоря, к разработке необузданности у Полибия. Менее чем тонкая характеристика Дионисия сообщает читателю, что Котила еще не протрезвел с предыдущего дня, что является важной подробностью, учитывая то, что должно было произойти дальше. Он подошел к римлянину только для того, чтобы приподнять свою одежду, пристроиться самым постыдным образом и осквернить священную тогу посла нечистым веществом, о котором нельзя было и сказать. Учитывая это описание, мы должны спросить себя, какова вероятность того, что городской пьяница просто случайно оказался поблизости от театра во время публичного собрания. Затем, еще «непросохнув от вчерашнего», он успешно сумел осуществить оскорбление римского посла.
Затем Дионисий обратился к реакции греческих зрителей:
«Когда весь театр разразился смехом, а надменные тарентинцы зааплодировали, Постумий, взглянув на Филонида, сказал: «Мы принимаем знамение, болтун ты этакий, потому что и ты даешь нам то, чего мы не ищем».
Действия Филонида были встречены смехом и аплодисментами. Толпа отреагировала так, словно присутствовала на юмористическом спектакле, а не слушала важное государственное дело. Причастие «взглянув», между тем, побуждает читателя оценить это действие с точки зрения Постумия, когда он услышал аплодисменты надменных греков и посмотрел на Филонида, чтобы произнести свой упрек. Постыдные и отвратительные действия пьяницы вызвали заметную реакцию у его жертвы, включая выговор наглецу. Эта умная реплика приравнивает преступника к птице, по которой гадали, используя прилагательное «спермологос», буквально «собирающий семя», но метафорически оно расширено, чтобы означать «болтун» или «сплетник», что немного странно, поскольку Филонид ничего не сказал. Аристотель (HA 592b) использовал это слово для обозначения грача, европейского ворона. Ранее в этом пассаже тарентинцы были теми, кто пристально наблюдал за лингвистическими огрехами посла, но Постумий доказал свое превосходство в предсказании, так как он заметил знамение. Язык легата метафорически трансформировал птицу для ауспиций в ворона, чье карканье, без сомнения, было бы желанным улучшением в глазах римлян по сравнению с более физическими и грубыми средствами выражения, выбранными тарентинцами. Сам Постумий превратился из того, над которым насмехались из–за его греческого языка, в человека, способного не лезть за словом в карман, что является еще одним свидетельством использования Дионисием выдумки на протяжении всего эпизода. Мегелл также продемонстрировал знание греческой литературы, которого нельзя было ожидать от римлянина до того, как тарентинец Ливий Андроник, сам доставленный в Рим по окончании войны в 272 году, перевел «Одиссею» на латынь.
В пьесе Аристофана «Птицы» Писфетер и Эвельпид, как и Котила, отражают поведение своих персонажей. Писфетер («тот, кто убеждает товарищей») был хорош в убеждении других. Филонид/Котила слишком хорошо играл роль пьяницы. Сходен также и тот факт, что Писфетер и Эвельпид покинули Афины, чтобы спастись от своих долгов. Можно было бы сказать, что тарентинцы пытались сделать почти то же самое при появлении римского посольства.
После того как оскорбление было нанесено, Постумий повернулся к толпе, что само по себе было сомнительной подробностью, так как он, как говорили, выходил из театра, и показал ей испачканную одежду, описанную как «оскверненную». В ответ он встретил еще больше насмешек, «когда узнал, что еще больше смеха поднялось от всех, и он услышал голоса некоторых людей, ликующих и восхваляющих это безобразие». Постумий позволяет нам не только видеть, но и слышать голоса тарентинцев, а также узнать, какого рода люди на самом деле нужны этим грекам. Некоторые из них были настолько морально испорчены, что восхваляли hybris. Ирония заключается в том, что смех тарентинцев в конечном счете приведет к их слезам.
Сцена завершается заключительными словами Постумия, который предупреждал: «Смейтесь, пока можете, люди Тарента, смейтесь. Ибо впоследствии вы будете много плакать». Некоторые из тарентинцев были недовольны новой угрозой; зная об этом, Постумий добавил еще одну: «Чтобы вы разозлились еще больше, я говорю вам, что вы смоете эту грязь морем крови». Все это было неплохо для человека, чей греческий язык был предметом насмешек в начале отрывка. Речь была также не слишком риторически сложна, как можно было бы ожидать от римлянина в этот период. Конечно, соединительных слов больше, чем хотелось бы, и синтаксис может быть слишком гипотетическим. Появляются три придаточных предложения. Можно было бы также возразить против двух примеров гипербатона, но, помимо того, что они часто встречаются в речах Дионисия, можно было бы утверждать, что они предназначены для подчеркивания, подобно повторению команды смеяться. Создается также впечатление, что Постумий собирался с мыслями.
Дионисий никогда не описывал настроения или поведения посла, да в этом и не было особой необходимости. В противовес явному и необдуманному проступку Филонида сенатский посол оставался совершенно спокоен и упрекал своего обидчика без личных оскорблений. Постумий действовал именно так, как и подобает идеальному римлянину; он был образцом gravitas, dignitas и severitas, который выполнял свою дипломатическую миссию с серьезностью цели и сосредоточенностью на более крупных вопросах, с риторическим апломбом и присутствием духа, которое мало кто проявил бы в схожих обстоятельствах.
Рассказывая историю Тарпеи (2.38-40), Дионисий представил альтернативные версии, которые расходились во мнениях относительно мотивов молодой женщины для переговоров с сабинами. Кв. Фабий Пиктор и Л. Цинций Алимент обвинили ее в предательстве города из–за желания получить золотые украшения, которые носили враги римлян. Писон не согласился (2.40.3) и утверждал, что она хотела обмануть сабинов, заставив их отдать свои щиты, а не драгоценности. Этот аргумент показался Дионисию более верным на основании того, что случилось с молодой женщиной позже. Обе версии сходятся в том, что ее забили до смерти дубинами и погребли под щитами сабины. Писон сказал, что она была удостоена гробницы на самом священном холме города и что римляне предлагали ей возлияния. Прежде чем Дионисий рассказал о рассуждениях Писона, он предупредил свою аудиторию, что он повторяет то, что написал анналист: «Я говорю то, что повторяет Писон». Имя «Писон» по–гречески соответствует по форме будущему активному причастию глагола «убеждать». По общему признанию, не так сложно построить целый эпизод вокруг каламбура. Тем не менее эти два примера иллюстрируют различные способы, которыми Дионисий использовал этот риторический инструмент для достижения своей заявленной цели (1.8.3) разнообразить повествования.
Аристофан включил Филонида в свой «Плутос» (179, 303: «неуклюжий болван с голосом, похожим на рев осла. Но, будучи богат, он стал любовником куртизанки Лаиды»). Конечно, два Филонида не были параллельны во всех отношениях, да и не должны были быть. Но оба наслаждались некой эвдемонией, при которой тарентинец благодаря своему гражданству имел роскошь посвятить свои усилия добыванию вина и оскорблению римского посла. Создание характера Филонида на основе свидетельств Полибия и Платона не могут не привести к выводу, что он разделял еще одно качество со своим аристофановым тезкой: оба они были вымышленными фигурами.
«Оскорбленные тарентинцами как представители государства, так и в личном плане, римские послы, как только они произнесли эти пророчества, отплыли из города».
Дионисий вышил все повествование в манере, которая отсылала к массиву греческой литературы, характеризующей не только тарентинцев, но и негативные греческие стереотипы в целом. Моральный тон не был присущ только римской анналистической традиции, да и не обязательно был результатом проримских предубеждений. Дионисий, критикуя неугодное поведение, следовал давней греческой традиции. Тогда мы не должны удивляться, что он сделал почти то же самое со следующим эпизодом, поставленным в Таренте.

Метон

После рассказа о спорах в Риме, которые привели к решению начать войну (19.6), Дионисий рассказал почти то же самое о Таренте. Как и следовало ожидать, между этими процессами в каждом городе существует контраст. Римская дискуссия продолжалась в течение многих дней от рассвета до заката под наблюдением консула Эмилия Барбулы. Дионисий не стал вдаваться в подробности. Этой минимальной картины было достаточно, чтобы изобразить преданность римлян государственной службе и добродетели, особенно когда речь шла об обращении с Постумием и споре тарентинцев о вызове Пирра и его наемной армии. Между тем в Таренте (D. H. 19.8.1-3) демос собрался, чтобы обсудить курс действий. Тарентинцы, которые хотели вызвать Пирра из Эпира на войну против Рима, изгнали своих оппонентов из театра, что наводило на мысль о расколе в обществе Тарента. Некоторые воображают, что антивоенная партия, лишенная возможности выразить свою точку зрения, состояла из более богатых, более аристократичных граждан Тарента, но то, что следует далее, должно заставить нас усомниться в реальности подобных выводов.
Внезапно появился Метон, полный решимости привлечь внимание толпы:
«Некий Метон, сам тарентинец, чтобы привлечь к себе внимание и поведать им, как много зла войдет в свободный и роскошный город после присутствия там царя …»
Метон взял на себя роль предупредить остальных, что будет означать для их города помощь эпирского кондотьера. Присутствие Пирра стало бы концом свободы и их роскошной жизни и злом для всех, что звучит несколько иронично, поскольку эпирот впоследствии приобрел репутацию мягкотелого человека (V. Max. 5.1 ext. 3a; Plut. Pyrrh. 8.4-5; Quint. Inst. 6.3.10). Аргумент Метона показывает, что он, или скорее Дионисий, знал некоторые эллинистические политические теории, в частности работу Полибия (8.24), который использовал пример тарентинцев, чтобы проиллюстрировать принцип кругообращения. Процветание привело к чрезмерной свободе, а затем к поиску хозяина, здесь Пирра, для наведения порядка. Иными словами, власть привела к роскоши, а затем к гибрис. Потомок Ахилла стал последним из пяти наемных генералов, нанятых за семидесятилетний период для защиты интересов Тарента. Метон — типичный тарентинец, желающий сохранить легкомысленную жизнь и не обладающий мудростью, чтобы заметить обстоятельства спора.
Никакой другой Метон из Тарента не известен. Был, однако, Метон из Афин, астроном, который позже был известен Диодору Сицилийскому (12.36). В «Птицах» (998). Метон отождествил себя, заявив, что его слава была настлько широка, что «его знала Греция и Колон». Аристофан (Ar. 992-1020) представлял его как применяющего методы городского планирования и землеустройства к астрономии». В жизнеописаниях Никия (13.5) и Алкивиада (17.4-5) аттикиец Метон заслужил себе место, приняв участие в конкретном происшествии. Он притворился сумасшедшим и сжег свой дом, чтобы помешать сицилийской экспедиции, а точнее, отъезду его сына. Тарентинец Метон также симулировал помутненное состояние ума, пытаясь помешать своим согражданам принять то, что он считал плохим решением. Теперь мы знаем, почему Дионисий снабдил имя Метона фразой «некий тарентинец». Он хотел быть уверенным, что мы не спутаем тарентинца со знаменитым афинянином. Возможно, Дионисий выбрал это имя и по другой причине. «Метон» немного созвучно с metuens, причастием глагола «бояться». Интерморфемой met- Дионисий обеспечил каламбур для аудитории, знающей латынь. Еще два примера иллюстрируют это явление.
Во время обсуждения вопроса о происхождении первых жителей Италии Дионисий сообщает (1.10.1-2), что некоторые писатели называли аборигенов аберригинами, потому что они прибыли в этот район как бездомные «странники». Неустановленные авторы изменили название, чтобы более точно отразить судьбу аборигенов. Только те, кто знал латынь, могли установить связь между aberr-, aberrare, и точно так же, сообщив своей аудитории (1.18.2), что Италия когда–то называлась Сатурнией и обсудив, как она оказалась населенной различными группами, Дионисий начал отступление о плодородии страны (1.36-38.1), которой правил Кронос/Сатурн. Римляне узнали бы обыгрывание satur и связанные с ней слова, которые передают идею изобилия. Дионисий заключил:
«Неудивительно, что древние считали эту землю священной для Кроноса, думая, что этот бог был даятелем и исполнителем всего благоденствия для людей, независимо от того, следует ли называть его Кроносом, как греки, или Сатурном, как римляне …»
Дионисий объяснил, что когда–то эти земли были заселены энотрами, которых привел из Пелопоннеса в Италию их царь Энотр, чье имя очень напоминало дорийское слово, обозначающее кол для поддержки растущих виноградных лоз. Катон и Г. Семпроний Тудитан (D. H. 1.11) без дальнейших уточнений лишь сказали, что Италия была заселена греками. Чтобы получить сведения об Энотре и энотрах, которые в конечном итоге стали сикелами, моргетами и италийцами (1.12.3), Дионисий обратился к Антиоху (1.12.3) и Ферекиду Афинскому (1.13.1), Невольно задаешься вопросом, не делал ли он почти то же самое со своими рассказами о событиях в Таренте.
Если эта параллель верна, то Дионисий не нашел Метона ни у одного предшествующего римского анналиста, и он заимствовал его из греческой комедии и историографии, как и энотров. Та же самая аудитория, которая уловила игру слов с аберригинами и Сатурнией, поймут ее и между Метоном и metuere, «бояться». Метон боялся многих вещей: решения, которое должна была принять демократия, прихода Пирра, угроз, которые представлял эпирот, потери свободы и роскошного образа жизни тарентинцев. Если он и боялся римлян, то никогда этого не говорил, и он никогда не думал о том, что с ними делать. Трагикомедия продолжалась.
В соответствии с разворачивающейся драмой, как только зрители заняли свои места, Метон прибыл в театр в костюме с гирляндой, как будто пришел с симпосия, и привел рабыню–флейтистку, которая исполняла комические мелодии. Читатели Платона и Феопомпа оценили бы этот наряд по достоинству. Этот грандиозный вход вызвал желанный отклик у собравшихся зрителей. Приход Метона, как и приход Филонида, рассеял всю серьезность этого события, и одни просили его спеть, а другие хотели, чтобы он сплясал. Вместо этого подобно Постумию, он оглядел толпу и поднял руку, чтобы установить тишину, словно пародируя римского посла.
Заглушив шум, Метон произнес свое предостережение: «Сограждане, то, что вы видите сейчас, вы не увидите, если позволите царю и гарнизону войти в город». Примечательно то, как эта речь перекликается с языком Постумия, который предупреждал тарентинцев смеяться, пока они могут. Постумий, однако, уже собирался уходить, Метон только что вышел на сцену, вызвав свою собственную порцию смеха, в то время как его первоначальное предупреждение успело привлечь внимание значительной части зрителей:
«Когда он увидел, что многие обращали на него внимание и просили говорить, все еще сохраняя видимость опьянения. он перечислил все беды, которые вот–вот обрушатся на них»
Можно только представить себе, какие угрозы своему полису почувствует пьяница и как он их сформулирует. Дионисий действительно избавляет нас и свою воображаемую аудиторию от невнятной речи, просто замечая, что Метон, все еще оставаясь в образе, перечисляет грядущие беды. То, что многие из тарентинцев прислушались к нему, а не к требованиям римского консула, продолжает подчеркивать мысль об их недостаточной мудрости, которая проявлялась в нескольких видах неуместного приоритета.
В то время как некоторые граждане разделяли тревогу Метона, те, кто по глупости провоцировал войну с Римом, только боялись его речи и реагировали соответственно. Очевидно, ему не дали закончить перечень его страхов до того, как антиримская фракция прогнала его со сцены. Притворный гуляка все еще говорил, когда те, кто несет ответственность за зло, постигшее их город, схватили его и вышвырнули из театра головой вперед. Эти заключительные пародийные элементы несколько контрастируют с судьбой Постумия. Римский посол сохранил свое dignitas, сказав свое слово прежде, чем уйти из театра по собственной воле. Более того, его речь была не только достойна внимания, но и пророческой, по крайней мере в тексте Дионисия. Метон же, напротив, превратил то, что должно было быть серьезным обсуждением, в комическую сцену, от прибытия до его изгнания, своего рода нелепую расплату, подобающую этого рода фигуре. То, что казалось серьезным посланием, в конце концов не соответствовало ни греческим, ни римским стандартам. Симпосии лишь хотели увековечить беззаботную жизнь партий и демократическую праздность. Иными словами, его цель состояла в том, чтобы поддерживать полис, в котором подобные Филониду могли бы внести свой вклад в непочтительное «веселье», которым наслаждались все в театре. По этой причине, а также благодаря другим текстуальным указаниям Дионисия, мы можем заключить, что этот человек не был настоящим тарентинцем.

*****

К настоящему времени совпадения в эпизодах с Филонидом и Метоном, их перформансы в театре, пьянство, повторение определенных слов и фраз, каламбуры ставят все подробности под сомнение. Более запутанный вопрос касается того, кто отвечает за них, Дионисий или его источники. Отсюда Дионисий, Ливий и их преемники воспринимаются скорее как составители, чем как историки, стремящиеся создать свою собственную репутацию в соответствии со вкусами своих современников. Здесь следует отметить, что Тарентинская или Пиррова война была частью «Римских древностей», которые заканчивались Первой Пунической войной. Это само по себе вызывает вопросы относительно объема информации, доступной более поздним историографам, особенно в конце первого века до н. э.
Чтобы построить эпизоды с Филонидом и Метоном в том виде, в каком они представлены Дионисием, требовалось хорошее знакомство с Аристофаном, Платоном, Теофрастом, знание тарентинских обычаев и особенностей, доступных через Диодора Грамматика. Дионисий (Lys. 7-8) очень восхищался способностью Лисия передать живость и представить характеристики. Естественно, Гиероним и Тимей, несомненно, предоставили некоторую информацию о том, как началась Пиррова война, но детализация в тексте Дионисия мало помогает нам представить себе то, что они говорили. Эллинистическую историографию часто критиковали за ее склонность к трагическому, но никогда-к трагикомическому.
Римляне, как анналисты, так и неанналисты, писавшие до эпохи Цицерона, также вряд ли построили те эпизоды, которые мы видели. Где–то после 121 года до нашей эры Л. Целий Антипатр (Cic. de Orat. 2.54) первым из римлян создал риторически приукрашенный рассказ. Цицерон критиковал (Leg. 1. 6) Лициния Макра за то, что он не пользовался греческими источниками и упрекал (Leg. 1.7) Сизенну за подражание исключительно одному автору, Клитарху. Ранние римские историки вроде Катона, Ацилия и Семпрония Тудитана интересовались греческими поселениями в Италии, но сам Дионисий указывал, насколько неадекватны их работы. Анналистов обвиняют в том, что они вставляют речи и сцены, прославляющие их собственных предков и увеличивающие объем их истории, но они вряд ли вводили в свои повествования тарентинских пьяниц, а тем более намеренно создавали вокруг них эпизоды, да еще снабжали их именами.
Естественно, нет никаких свидетельств того, что кто–то вроде Валерия Антиата или Кв. Элия Туберона, или даже Фабия Пиктора, не упоминал Филонида и Метона. Однако сам масштаб их работ делает это маловероятным. Мы уже видели один пример того, как Дионисий использовал греческих авторов для дополнения ранней истории Италии. Несколько других примеров заставляют задаться вопросом, являются ли некоторые подробности его авторством или их придумали его источники.
Предзнаменование свиноматки и ее поросят, увиденное Энеем в «Римских древностях», приобретает вид, отличный от картины Фабия Пиктора и особенно от сцены, столь прекрасно изображенной Вергилием (Аen. 8.81-5), у которого троянцы видят белую вспышку сквозь деревья вдоль берегов Тибра. Фабий, как сообщает Диодор Сицилийский (7.4-5), сказал, что свинья вырвалась из рук Энея во время жертвоприношения и убежала на холм, где она родила, исполнив тем самым предсказание о том, что четвероногое животное приведет его туда, где он должен был основать город. В то время как Ливий опустил это предзнаменование, Дионисий (1.56) снял с троянского героя всякую ответственность за побег свиньи: виноваты были жрецы.
Узнав знамение оракула, Эней, чтобы не спугнуть свинью с «божественного пути», следовал за ней на безопасном расстоянии двадцать четыре стадия или почти три мили вглубь страны, пока она не упала от усталости и не родила на следующий день. Дионисий действительно сказал (1.56.5), что другие упоминали рождение на второй день, но это оставляет новые элементы его повествования без определенного источника или даты. Утверждение, что Диодор не знал никаких других версий, кроме версии Фабия Пиктора, здесь не помогает. Зато может помочь обращение к Вергилию. Найдя белую свинью и поросят, лежащих под вечнозелеными дубами, Эней (Aen. 8.84-85) без особых усилий принес свинью в жертву Юноне, одарившей его dignitas, отсутствующим в версии Фабия. Благочестие героя, столь подчеркиваемое на протяжении всей Энеиды, проявилась на страницах Дионисия, который изобразил Энея, преданно следующего за божественным проводником на почтительном расстоянии, как топовый пример его долга и преданности делу основания Рима. Так, Дионисий объединил древнейшую традицию Фабия и интерес в эпоху Августа к Энею как образцу римской добродетели, что нашло отражение в решении Ливия оставить эту историю без внимания, несомненно, на том основании, что она больше подходит поэтам, чем историкам (praef. 6).
Другие примеры подробностей, обнаруженных у Дионисия без известного предшественника, включают совет Ларенции Ромулу (1.87.4), обман основателя Рима в борьбе с его братом Ремом, чтобы определить божественную благосклонность через предсказание (1.86.3), и копье, которое ударило Горация Коклеса в ягодицы (5.24.3). Эти разработки относительно немногочисленны и в действительности не меняют сути содержания историй. По преданию, жена Фаустула была матерью близнецов, Рем видел птиц, летевших перед Ромулом, а Гораций подвергался ударам этрусков (Livy 2.10.11 и V. Max. 3.2. «Я сказал, что он вышел из Тибра невредимым»). В то же время эти изменения можно рассматривать как часть стратегии по исправлению, выделению или укреплению рассказов предшественников.
Все эти факты свидетельствуют о том, что анналисты были заняты пересмотром хорошо известных историй, связанных с известными инцидентами и знаменитыми людьми из римской истории, а не фабрикацией повествований о двух тарентинцах низкого статуса и их предосудительного поведения. Если я прав и Дионисий создал демагогов, Филонида и Метона, то моя цель — не дискредитировать его как историка, совсем наоборот. Вместо того чтобы впадать в уныние из–за отсутствия свидетельств, доступных августову автору по этим темам, мы должны чувствовать себя ободренными тем, как далеко он зашел, чтобы представить похвальное повествование, не разработанное ex nihilo или даже из современного опыта. Перед Дионисием стояла непростая задача, учитывая объем информации, полученной из исторических источников, сообщавших об участии Пирра в войне. Мы уже видели, как выдумка позволила ему дополнить свидетельства, представленные Полибием и другими, и тем самым дать более развернутое повествование о периоде до прибытия эпирота. Пока он не проводил исследований в нашем современном понимании этого слова. Дионисий действительно опирался на греческую литературу и впечатляющее знание эрудированных «общих мест» о тарентинцах, чтобы создать правдоподобные exornatio. Часто плотные и многогранные ссылки создают более богатый и, как это ни парадоксально, более убедительный исторический опыт для тех, кто может их уловить, и именно его работа, а не работа Ливия, повлияла на последующие рассказы об этих событиях. Чтобы проверить эту гипотезу, нам придется обратиться к работам более поздних историографов. Первостепенное значение будет иметь поиск несоответствий. Я буду действовать исходя из предпосылки, что чем больше число, тем больше вероятность того, что мы сталкиваемся с выдумкой. Как недавно заметил А. Б. Босворт, древний историк мог бы смело отвергать предметы, найденные им в работах предшественника, «поскольку они не имеют непосредственного авторитета и используются для приукрашивания повествования».

[1] Чтение текста после «некий тарентинец» оспаривается. Единственная рукопись пятнадцатого века Ambrosianus Q 13 sup. содержит личное имя Ainesias или, возможно, Ainesios. Якоби для своего издания 1905 года предпочел первое. Однако в начале девятнадцатого века Анжело Маи предложил «нечестивый». Пост, с другой стороны, предложил «бесстыдный», и Кэри включил это чтение в свое издание 1950 г. «Человек» с личным именем встречается крайне редко и часто стоит перед прилагательным, например, «человек приличный, по имени Метон» (Plut. Pyrrh. 13.3) и «Филонид, человек шутовской и любитель посмеяться» (App. Samn. 7.2). Из 151 употребления «человек» в «Римских древностях» Дионисий привел его с личным именем только три раза (1.79.9; 9.37.2; 15.1.1), последние два в придаточных предложениях в конце предложения. Аналогичная картина наблюдается и у Аппиана (один из 58 примеров: B. C. 1.25), и у Плутарха. Неполный обзор «Параллельных жизнеописаний» последнего дал один пример (Thes. 13.2 в конце предложения) из 159 случаев, и ни одного (из семи появлений) в «Пирре».
[2] Арриан (3.19) говорит, что Александр по собственной воле решил сжечь дворец в отместку за персидское вторжение в Грецию. Плутарх (Alex. 38) и Курций Руф (5.7) следуют Диодору, говоря, что Таис сделала это предложение на симпозиуме. Афиней (13.576 d-e) цитирует Клитарха, ровесника Александра и вероятный источник этой истории.
[3] Диодор (17.72.6) также говорит, что она была первой, кто поджег дворец, не так, как у Плутарха (Алекс. 38) и Квинта Курция Руфа (5.7).
[4] Полибий (13.4.5) в некотором роде привел пример с тарентинцем Гераклидом, который открыто проституировал собой в юности, но, по–видимому, отказался от этого ради более активных способов развращения других, в частности Филиппа V Македонского (D. S. 28.9). В своих нападках на Тимея Полибий (12.15.2) упоминает, как тот клеветал на Агафокла, тирана Сиракуз, в сходных выражениях: «он говорит, что Агафокл провел свою раннюю юность как обычный любодей, готовый на все, что угодно, он был галкой, канюком, для всех тех, кто хотел его». В этом обвинении в проституции в юности мы находим стереотип греческой политической клеветы; см. Пирсон, который заметил: «обвинения этого рода были достаточно распространены в греческих государствах, и Полибий, по–видимому, удивляется, что любой историк должен принимать их всерьез».
[5] Ливий (1.4.7) кратко описывает Ларенцию, жену Фаустула, *которой были отданы на воспитание мальчики». Он продолжает: «есть люди, которые думают, что пастухи называли Ларентию лупой за предложение ею своих услуг». Дионисий использовал греческий эквивалент предложения услуг, и оба они с Ливием упоминают ее прозвище Лупа, но Ливий не включает историю о том, как она утешала и давала советы Ромулу, что, по–видимому, было выдумкой Дионисия. Уайзмен наблюдает, как Дионисий утверждал, что Ромул схитрил в борьбе близнецов за божественное одобрение, наряду с осторожным замечанием, что эта история была также известна Плутарху, который приписывал ее другим» (Rom. 9.5). Плутарх не стал повторять историю с советом Ларенции.