Помимо работ греческих и римских историков, Цицерон знал целый ряд других источников, из которых он мог почерпнуть сведения о прошлом и на которые он иногда ссылается в своих произведениях.
Ближе всего к историографическим произведениям, которые касались времени жизни их авторов, стоят мемуары выдающихся римских политиков.
Их речи также часто публиковались в исторических произведениях или в воспоминаниях. Кстати, знания Цицерона об этих источниках были особенно подробны не только в силу его профессионального интереса как оратора, но и потому, что он интенсивно прорабатывал материал для «Брута», своей монографии по истории римского ораторского искусства. Благодаря «Бруту» знания Цицерона о римских ораторах и их произведениях для нас также вполне осязаемы.
Для составления «Брута» Цицерон, помимо речей и других источников по красноречию, привлек и литературно–историческую специализированную литературу.
Особое значение для оратора, по мнению Цицерона, наряду с познанием истории имело знание философии и права. Поэтому в качестве исторических источников им рассматривались труды греческих философов и римские источники права, а также юридическая литература. Цицерон, разумеется, знал законы двенадцати таблиц, множество отдельных законов, правила управления провинциями и собрания постановлений сената. Эти источники давали ему не только необходимые юридические знания для успешных выступлений в суде, но и представление о мире предков.
Даже надписи и связанные с их интерпретацией проблемы не ускользнули от Цицерона. Помимо всего прочего, во время своего пребывания в Сицилии он вновь открыл забытую гробницу Архимеда в Сиракузах, поскольку ему было известно, как она выглядела и какую имела эпитафию.
Наконец, Цицерон иногда оценивал произведения поэтов по историческим вопросам, не упуская, однако, из виду грань между историографией и поэзией.

1) Мемуары

Уже Гай Гракх, народный трибун 123 и 122 до н. э., создал произведение, которое, возможно, имело характер мемуаров (Cicero, De divinat. 1.36 = 2.62 и Plutarch, Ti. Gracchus 8). Цицерон упоминает, что оно было посвящено другу Г. Гракха, M. Помпонию (2.62), и что Г. Гракх упомянул в нем весьма диковинный вердикт гаруспиков, касавшееся смерти его родителя. Полная неясность гракхова рассказа побуждает Цицерона отвергнуть его как не имеющее свидетельств и немного высмеять, хотя оно и восходит, казалось бы, к современному свидетелю.
У знаменитого первоприсутствующего в сенате и консула 115 г. M. Эмилия Скавра Цицерон знал мемуарный труд в объеме трех книг, посвященный некоему Л. Фуфидию (Brut. 112); Цицерон явно сожалеет, что это произведение почти не читают, хотя оно чрезвычайно полезно. В дополнение он позволяет своему собеседнику М. Бруту высказать, что ему мемуары Скавра также совершенно неизвестны.
Аналогично предана забвению и книга о своем консульстве и деяниях консула 102 г. Кв. Лутация Катула, посвященная поэту А. Фурию. Тем не менее и это произведение было известно Цицерону, но не М. Бруту (Brut. 132f.).
В «Бруте» Цицерон, однако, не упомянул мемуаров консула 105 г. П. Рутилия Руфа, современника М. Эмилия Скавра и Кв. Лутация Катула, и хотя Цицерон подробно обсуждает речи П. Рутилия Руфа и подчеркивает его ученость, он не проронил ни слова о его сочинении De vita sua. Даже если этот опус забыли еще скорее, чем мемуары Эмилия Скавра и Кв. Лутация Катула, трудно поверить, что знаток Рутилия Цицерон ничего о нем не знал. Почему он не назвал мемуаров Рутилия Руфа в «Бруте», неизвестно.
С другой стороны, у Цицерона не было причин упоминать мемуары диктатора Л. Суллы, поскольку Сулла не был великим оратором и поэтому не имел места в этой истории римского красноречия. Сулла вообще не обсуждается в «Бруте» как оратор, хотя упоминается неоднократно (Brut. 179, 227, 306, 312, 328).
Однако Цицерон знал мемуары Суллы, о чем свидетельствует замечание в De divinatione (1.72). Там указывается, что Сулла в своих мемуарах упомянул о некоем победоносном знамении. Однако, поскольку сам Цицерон присутствовал при появлении этого знамения, источником его указания в De divinatione является не произведение Суллы, а его собственное переживание. Как и труды современных историков, Цицерон знал эти мемуары, но не ссылался на них, поскольку ему самому были известны описанные там события, и поэтому обращение к другому авторитету было ненужным.
Л. Лициний Лукулл в отличие от Суллы хотя бы кратко назван оратором. Однако его риторика согласно вердикту Цицерона была слабовата, чтобы атаковать в суде (Brut. 222). Однако история Союзнической войны на греческом языке, которую Лукулл написал, побившись об заклад с Г. Гортензием Горталом и Л. Корнелием Сизенной (Plutarch, Lucullus 1.5) в этом контексте Цицерон не упоминает.
В то время как в длинных замечаниях Цицерона о П. Рутилии Руфе отсутствует упоминание о его мемуарах, замечание о Л. Лукулле, который не был особой величиной как оратор, настолько мимолетно, что, наоборот, упоминание о его мемуарах на данный момент было бы достойно внимания. Цицерон воздерживается даже от упоминаний отдельных известных ему речей Лукулла, которых в «Бруте» могло быть гораздо больше, чем упоминаний о каком–либо мемуарном произведении.
Хотя Цицерон не упомянул мемуары Л. Лукулла в «Бруте», не подлежит сомнению, что он знал их за годы до того, как написал «Брута». Уже в 60 г. он упоминает о них в письме к Аттику, вместе с которым посылает ему свой грекоязычный комментарий о своем консульском годе. При этом Цицерон дистанцируется от замечания Лукулла, который сказал Аттику, что он включил в свое произведение некоторые варваризмы, чтобы читатели тоже поверили, что оно написано римлянином (Attic. 1.19.10). Цицерон, очевидно, вполне доверял своему греческому.
Ни одно из упомянутых мемуарных произведений не названо Цицероном в обзоре римской историографии в De legibus. Причина того, что там не упоминается ни один из этих авторов, а также те, о которых говорится, что Цицерон знал их мемуары, заключается в том, что он не причислял мемуары к роду историографии, возможно, потому, что не верил, что писатель, описывая свои великие деяния, будет строго соблюдать заповедь, сформулированную в De oratore для историков, которые не должны руководствоваться политическими симпатиями и антипатиями.

2) Речи

1. Греческие речи
Из ранних времен греческого красноречия Цицерон не имел подлинных речей (Brut. 26f.). Поэтому для своего изложения этого раннего периода он мог делать выводы только из общего исторического предания. Из него ему было известно, что за пределами Афин значительные ораторы встречаются редко и что в самих Афинах до эпохи Солона и Писистрата ни один оратор не был засвидетельствован по имени, хотя ораторское искусство уже тогда ценилось в Греции. О Солоне и Писистрате, а также о Клисфене, по словам Цицерона, сложилось мнение, что они выступали с речами (Brut. 27). Из афинского предания известно также, что Фемистокл, Перикл и Клеон были ораторами (Brut. 28), а из сочинения Фукидида можно сделать вывод о красноречии во времена Алкивиада, Крития и Терамена (Brut. 29). По–видимому, у Цицерона не было никаких речей этих авторов, на которых он мог бы сослаться, чтобы объяснить их стиль и обосновать свои замечания. В De oratore Цицерон также высказывался о существовании речей Алкивиада (2.93); в «Бруте» он, однако, не повторил этого мнения, вероятно, потому, что отказался от него (Brut. 29).
После недостоверных случаев Перикла и Алкивиада положение дел проясняется только с Исократом, о котором в «Бруте» впервые говорится: scripsit multa praeclare (Brut. 32); отсюда Исократ является первым автором из области риторики, о котором Цицерон упоминает, что он имел перед собой написанное. Глагол scribere полностью доминирует над следующим разделом Брута: Lysias называется «subtilis scriptor» (Brut. 32), Демосфен писал свои речи (ibidem), в то время как от Демада не сохранились scripta (Brut. 36), что, по–видимому, отличает его от ранее упомянутых Гиперида, Эсхина, Ликурга и Динарха. Работы этих ораторов, о которых Цицерон знает и упоминает, что они были опубликованы в письменной форме, должны были лежать перед ним.
Цицерон, вероятно, наиболее интенсивно занимался речами Эсхина против Ктесифона и Демосфена за Ктесифона, которые он перевел и которым предпослал введение с некоторыми сведениями об исторической классификации речей, которое сохранилась под названием «De optimo genere oratorum».
Главным представителем ораторского искусства в эпоху после Демосфена Цицерон считает оратора, политика и философа Деметрия Фалерского, с произведениями которого он, разумеется, был знаком, и к которому он, очевидно, из–за некоторых параллелей с его собственной биографией испытывал определенную симпатию (Brut. 37)
Цицерон цитирует Деметрия Фалерского в своих рассказах об афинских погребальных обычаях, которые, вероятно, в целом восходят к Деметрию (De legib. 2.64). Прямо как афинский Цицерон Деметрий Фалерский появляется в Prooemium первой книги De officiis, где он признан греком, который ближе всего подошел к требуемому Цицероном единству оратора и философа (De offic. 1.3).
Итак, в целом Цицерон обладал знанием греческого ораторского искусства с момента его начала при Солоне до Деметрия Фалерского на исходе четвертого века. Для самого раннего периода его знания опирались на communis opinio и логические выводы, для периода от Фемистокла до Клеона — на аттическое предание, наконец, начиная с Исократа, он имел перед собой опубликованные произведения греческих ораторов. Параллельно с этим упрочением источниковой основы становятся более точными и сведения Цицерона об отдельных ораторах: можно отметить, что ораторское искусство ценилось еще до Солона; сам Солон — первый известный человек, который, как полагают, выступал в роли оратора; о стиле Алкивиада, Крития и Терамена можно догадываться на основании речей в работе Фукидида; и только речи, опубликованные со времен Исократа, возможно, служили Цицерону историческими источниками. В предшествующий период сами греческие речи были скорее предметом исторического исследования, чем могли бы со своей стороны дать представление об историческом событии.
2. Римские речи
Как и в своих рассуждениях о греческом красноречии, в изложениях о римском красноречии Цицерон мог опираться на сохранившиеся речи лишь сравнительно позднего периода. Поэтому его высказывания о более ранних стадиях развития основываются сначала на его собственных выводах, затем на communis opinio и литературных свидетельствах, пока, наконец, не сохранились оригинальные речи.
Поскольку из раннего периода римского красноречия не было никаких речей и не было соответствующих свидетельств в предании, Цицерон во временных рамках от консула 509 г. Л. Брута до народного трибуна 232 г. Г. Фламиния полагается на догадки, кто мог действовать в качестве оратора. Цицерон сам указывает на отсутствие четких свидетельств на эту тему в предании и неоднократно подчеркивает вызванный этим гипотетический характер своих высказываний об этом раннем периоде.
Очевидно, что некоторые личности со времен Второй Пунической войны — в отличие от ораторов более ранних времен — имели communis opinio, на которое Цицерон мог ссылаться, когда он заявил, что Г. Фламинии «слыл» оратором и что Кв. Фабий Максим Кунктатор и Кв. Meтелл «считались ораторами» (Brut. 57).
Однако литературными источниками, по данным Цицерона, засвидетельствована в качестве оратора лишь деятельность консула 204 г. М. Корнелия Цетега, а именно некоторыми замечаниями в анналах Энния, которые Цицерон оценивает как достоверные свидетельства лишь после краткого изучения их исторической значимости и поэтому принимает как источник (Brut. 57)
В период до старшего Катона, первого автора, чьи речи были ему известны в значительном количестве, существовало помимо риторически мало удовлетворительной речи Аппия Клавдия Цека против мира с Пирром лишь несколько mortuorum laudationes (Brut. 61). Эти погребальные речи подвергаются в «Бруте» сокрушительной критике, и не из–за их стилистических слабостей, которые, по мнению Цицерона, безусловно, были существенными, а из–за их исторической ненадежности (Brut. 62).
В этих mortuorum laudationes многое высосано из пальца, от выдуманных триумфов и вымышленных консульств до сочиненных переходов в плебеи. Цицерон объявляет многие из этих выдумок столь же абсурдными, как если бы сам он прослеживал свое происхождение к Манию Туллию, консулу 500 г.
По его мнению, вся историческая традиция находилась под влиянием mortuorum laudationes и искажалась их фальсификациями; поэтому, как полезные исторические источники для истории римской республики mortuorum laudationes, конечно, исключены для Цицерона.
С другой стороны, речи старшего Катона, которые были древнейшими сохранившимися римскими речами после не обсуждаемой Цицероном речи Аппия Клавдия Цека, находят высочайшую похвалу со стороны Цицерона. Он сам отыскал и прочитал более ста пятидесяти речей Катона (Brut. 65).
После часто необоснованных разговоров о mortuorum laudationes и случайной речи Аппия Клавдия Цека, которая не заслуживала внимания, речи, оставленные Катоном, сформировали фактическое начало этого жанра источника в Риме. Со времен Катона — Цицерон в Бруте может в непрерывном порядке вести ораторов вплоть до своего собственного времени, произведения которого ему еще доступны. Эти речи, разумеется, представляли для оратора Цицерона совершенно исключительный, в некоторой степени профессиональный интерес; кроме того, они также были пригодны для расширения его знаний об эпохе со времен Катона, поскольку они давали информацию об отдельных процессах, спорных политических вопросах и всей общественной жизни своего времени.
Знание Цицероном римских ораторов и их произведений оказывается удивительно исчерпывающим; чтобы перечислить их всех, пришлось бы пересказывать «Брута». Достаточно, пожалуй, указать, что нет ни одного достаточно значительного римского оратора, о котором Цицерон не упомянул бы в «Бруте».
Этому основательному знанию Цицерона римского красноречия со времен старшего Катона соответствует глубина его знаний об истории этого периода в целом. Если Цицерон так замечательно знал время после Катона, то это знание должно происходить не только из многочисленных историографических работ, известных ему в то время, но и из работ бесчисленных римских ораторов, упомянутых в «Бруте».

3) Письма

Письма в отличие от речей были предназначены не для публикации, то есть для распространения в другой аудитории, а для отдельного адресата. Они, по большей части, тоже не оформляются по определенным правилам, как риторика, и потому не считаются литературными произведениями искусства. Поэтому письма Цицерона никогда не рассматривались в монографической форме, как речи Брута; в то время как историографические произведения или мемуары в «Бруте» иногда упоминаются как свидетельства лингвистических способностей их авторов, письма рассматриваются только в исключительных случаях.
В частности, письма знаменитой Корнелии, дочери старшего Сципиона Африканского и матери Гракхов, сохранялись и читались во времена Цицерона. Корнелий Непот (frag. 59 Marshall) приводит два более длинных отрывка из своих писем, подлинность которых иногда оспаривалась без достаточных оснований; Цицерон, во всяком случае, приводил письма Корнелии, которые считал подлинными; можем ли мы сегодня судить о подлинности лучше, чем Цицерон, представляется сомнительным. Непот, вероятно, цитировал из тех же писем, которые знал и Цицерон.
Они дали Цицерону показательное свидетельство того, насколько сильно на сыновей может повлиять язык их матерей (Brut. 211, ср. 104).
Древнейшие письма, упоминаемые у Цицерона, — это письма двух македонских правителей к своим сыновьям и более поздним преемникам. В частности, речь идет о письмах царя Филиппа II к Александру Македонскому и Антипатра к Кассандру; далее в том же месте упоминается письмо Антигона к его сыну Филиппу. В своих замечаниях о различных способах завоевания престижа, Цицерон цитирует эти письма как авторитеты, полагая, что правитель должен проявлять дружелюбный тон по отношению к своим подданным в целом и к армии в частности, чтобы обеспечить их доброжелательность (De offic. 2.48).
Помимо дружеского обхождения, благотворительность считалась пробным средством привлечения друзей. Из письма Филиппа Александру Македонскому Цицерон переводит отрывок, в котором предупреждает не путать эту благотворительность с раздачей денежных подарков (De offic. 2.53).
В связи с в более узком историческом смысле постановки вопроса Цицерон использует письма — насколько мы знаем — только один раз, а именно когда он исследует в 45 г., кто состоял в делегации сената в 146 году Л. Муммию в Коринф (Attic. 13.30.2, 32.3, 33.3, 5.1, 6.4, 4.1).
Поскольку ему были известны письма, написанные Сп. Муммием, братом Л. Муммия, из Коринфа, то можно предположить, что Сп. Муммий был там в 146 г. в качестве сенатского посланника.786 Но когда выяснилось, что Сп. Муммий не принадлежал к рассматриваемому посольству, эти письма Цицерона все же послужили свидетельством того, что Сп. Муммий, должно быть, находился в какой–то другой должности в армии своего брата у Коринфа (Attic. 13.5.1). Кстати, письма Сп. Муммия, видимо, не были опубликованы. В любом случае, они стали известны Цицерону через потомка их автора (Attic. 13.6.4). Он также имел доступ к источникам, которые были недоступны широкой публике и которые, следовательно, не всякий историк мог бы использовать.

4) Филологическая специализированная литература

В основном для своих литературно–исторических высказываний в «Бруте» Цицерон, помимо историографической литературы, опирался на другую специализированную литературу для выяснения отдельных исторических вопросов, в том числе и хронологии.
С этой целью Цицерон использовал для «Брута» среди прочих сочинения, которые он называет «veteres commentarii» или «antiqui commentarii» (Brut. 60, 72). Характер этих commentarii не определишь точно, так как Цицерон может обозначать термином «commentarii» совершенно разные писания, в том числе неопубликованные бумаги Цезаря (Attic. 14.13.6; Phil. 1.2; 2.35, 43; 5. 11f.; Fam. 12.2.2), его работы «De bello Gallico» и, возможно, также «De Bello Civili» (Brut. 262), так называемые «Commentarii Regum» (Pro Rab. perd. 15), собственные записи о своем консульстве (Attic. 1.19.10; ср. Fam. 5.12.10), небольшая работа М. Антония, консула 99 г., о красноречии (De orat. 1.208) и юридическую работу Секста Элия Ката, консула 198 г. (De orat. 1.240): да почти каждый письменный документ может скрываться за названными Брутом «veteres» или «antiqui commentarii», кроме, вероятно, commentarii pontificum и Annales maximi; почти наверняка они не являются «комментариями» к литературным произведениям в нашем понимании.
Из этих древних записей Цицерон извлек дату смерти поэта Невия (Brut. 60) и дату первого исполнения драмы Ливия Андроника в Риме (Brut. 72). В обоих случаях Цицерон предпочитает, чтобы дата смерти Невия была определена иначе, чем в commentarii veteres, а у Акция для первого исполнения Ливия Андроника была другая дата, чем в commentarii antiques.
Если Цицерон указывает на Варрона, которого он хвалит в данном месте как особо основательного исследователя прошлого, а свидетельство Акция, на которое он ссылается в другом месте (Brut. 107, 229), он отвергает на основании противоположных свидетельств commentarii, то он, должно быть, видел в них очень надежный источник. Это благоприятное суждение, по–видимому, разделял и Аттик, который в своей Liber annalis, видимо, как и Цицерон позже в «Бруте», следовал сведениям Commentarii о Ливии Андронике, а не отступникам Accius (Brut. 72).
Хотя характер commentarii veteres и antiqui остается несколько неясным, упомянутые произведения Акция и Варрона, используемые Цицероном, безусловно, входят в рубрику литературно–исторической специальной литературы. Хотя Цицерон не приводит названий этих сочинений, в силу рассматриваемой тематики можно считать вероятным, что здесь он использовал сочинения Варрона De poetis и «Дидаскалии» Акция.
Как и с Варроном, Цицерон был лично знаком с Акцием, который был старше его примерно на шестьдесят лет. Свои замечания о консулах 138 г. Д. Бруте сыне Марка и П. Корнелии Сципионе Назике, убившем Тиберия Гракха, а также о Фабии Максиме Аллоброгике, консуле 121 г., внуке Л. Эмилия Павла, Цицерон приводит в «Бруте» (107).
Далее Цицерон упоминает там замечание Акция, согласно которому он сам и Плавт в один и тот же год ставили спектакль, хотя их разделяла разница в возрасте в пятьдесят лет (Brut. 229). Ссылался ли Цицерон, цитируя эту информацию Акция в «Бруте», на его Дидаскалии, или же его источником были устные высказывания Акция, определить невозможно.
На Цицерона без сомнения воздействовало и произвело впечатление творчество Л. Элия Стилона, основоположника филологии в Риме (Sueton, De grammaticis 2f.). Правда, он не цитировал Стилона для исторических сведений, но сам — как, кстати, и Варрон — был учеником Стилона (Brut. 207) и высоко ставил его ученость, особенно знание им прошлого, в «Бруте», а в De legibus (3.59) он привел разъяснение Стилона к законам двенадцати таблиц, которое он сам вполне мог бы оценить как исторический источник.

5) Источники права и юридическая литература

Правоведение, по мнению Цицерона, после философии и наряду с историей было одним из трех столпов ораторского искусства. Поэтому знание источников права и соответствующей литературы казалось ему незаменимым для оратора. Для Цицерона изучение права означало не просто предварительное условие для совершенного ораторского искусства; поскольку право также могло передавать знания истории, то в De oratore (1.193) Цицерон описывает гражданское право, понтификальное право и законы двенадцати таблиц Л. Лициния Красса как выдающееся отражение прошлого, откуда историки и антиквары могут получить представление о древнем латинском языке и жизни предков в целом (De orat. 1.193). Хотя источники права и юридическая литература у Цицерона, разумеется, чаще всего упоминаются в юридических, а не в исторических контекстах, то они и рассматриваются им как исторические источники.
Уже в De re publica Цицерон использовал двенадцать таблиц как источник для своей истории римской политии и подробно упомянул заложенное в них право провокации, запрет браков между патрициями и плебеями и положение о том, что «si quis occentavisset», того должно карать смертной казнью (De re pub. 2.54, 61-63; 4.12).
Вновь Цицерон использует законы двенадцати таблиц в качестве исторического источника, когда он излагает историю римских погребений (De legib. 2.55-68). При этом упоминаются несколько соответствующих статей двенадцати таблиц, например, правило, что никто не должен быть похоронен в городе (De legib. 2.58), также ограничения на расходы на погребение (De legib. 2.59f.) и положения о погребальных сооружениях (De legib. 2.61).
О том, насколько хорошо Цицерон был знаком с законами двенадцати таблиц, свидетельствует замечание, согласно которому он еще в юности заучивал их текст, но теперь к его сожалению не заучивают (De legib. 2.59).
Древние тексты законов о погребениях уже в начале второго дохристианского века не были доступны для понимания и нуждались в объяснениях. Комментарии юриста Секста Элия Ката, консула 198 г., и Л. Ацилия, другого современника старшего Катона, — Цицерон приводит в De legibus и замечает, что они не могут объяснить значение слова «lessum» в двенадцати таблицах удовлетворительно; сам он понимает его с Л. Элием Стилоном как «плач» (De legib. 2.59).
Очевидно, что, например, по вопросам государственного права он прибегал к юридическим трудам, как это было в речах в защиту Корнелия (Cornel. 1 frag. 25 = Asconius 76 Clark), но обращался ли он к Libri magistratuum Г. Семпрония Тудитвнв или к труду De potestatibus М. Юния Конга Гракхана, или к обоим трудам, или ни к одному из них, а к другим, не известным нам писаниям, вряд ли можно определить.
М. Юний Конг Гракхан во всяком случае, упоминается Цицероном как ученый в De oratore, De re publica и De legibus, а в речи Pro Plancio Цицерон намекает на него, как на знатока римской старины (De orat. 1.256. De re pub. 1. 1 c = Plinius, Natur. hist. praef. 7). Это говорит о том, что он использовал его произведения, которые, по–видимому, были понятны другой публике, о чем свидетельствует упоминание в речи Pro Plancio, и которые он сам знал не только по названию, как видно из его замечания по этому поводу в De legibus, хотя и нельзя точно определить, по каким вопросам.
С другой стороны, Liber magistratuum (или Commentarius) Г. Семпрония Тудитана Цицерон не упомянул так же, как предполагаемое, но предположительно несуществующее, историческое произведение этого автора; поэтому предположения об использовании Цицероном юридического сочинения Тудитана лишены всякого надежного основания.
Помимо двенадцати законов и правил из области государственного права Цицерон использовал также сборники сенатских постановлений для выяснения исторических вопросов, когда хотел определить, кто участвовал в сенатском посольстве Муммия в Коринф в 146 г. Обнаружив, что вопрос этот не может быть решен только с помощью истории Полибия, Цицерон попросил своего друга Аттика, чтобы тот просмотрел или велел просмотреть liber, in quo sunt senatus consulta Cn. Cornelio L. Mummio consulibus; там наверняка будет информация о составе сенатской делегации (Attic. 13.33.3).
Цицерон также прибегал к сборникам сенатских постановлений для своих весьма подробных изложений о последних днях L Лициния Красса, консула 95 года, в Prooemium третьей книги De oratore, упоминая, что Красс упоминается в них как свидетель их записи (De orat. 3.5). Также часть точных хронологических данных в этом разделе, вероятно, восходит к тому же источнику
Для очень подробного сообщения о последних днях жизни консула 95 г. Л. Лициния Красса в Prooemium третьей книги De oratore Цицерон привлек сборники сенатских указов и упомянул, что Красс упоминается в них как свидетель их записи. Часть точной хронологической информации в этом разделе также может быть основана на том же источнике.

6) Надписи

Старший Катон говорит у Цицерона в De senectute (21), что при чтении надгробных надписей он не боится, как считают некоторые, потерять память. Скорее, читая эти надписи, он вспоминает об усопших (De finib. 2.116f.).
В De finibus Цицерон приводит надгробную надпись консула 258 и 254 годов А. Атилия Калатина, где говорится, что он был признан многими выдающимся человеком.
Однако в этих двух случаях Цицерон трактовал надписи не с исторической, а скорее с философской точки зрения.
С другой стороны из письма к Аттику мы знаем, что Цицерон исследовал одну надпись на предмет исторической достоверности. Эта надпись относилась к П. Корнелию Сципиону Назике, консулу 138 года, которому его потомок Кв. Метелл Сципион поставил конное изображение с надписью, в которой Сципион Назика был назван цензором, хотя, как знал Цицерон, он никогда не был цензором (Attic. 6.1.17f.). Ошибочность этой надписи, вероятно, послужила также предостережением Цицерону легкомысленно принимать сведения в надписях за чистую монету, если их нельзя проверить. В данном случае также выяснилось, что напортачил не каменщик, а сам заказчик плохо изучил карьеру своего предка и попал мимо с маркировкой. Эта ошибка Метелла Сципиона побуждает Цицерона к краткой инвективе против исторического невежества вообще («Ο άνιστορησίαν turpem!») и против лживых надписей в частности («Odi falsas inscriptiones!»). Подчеркнутое отвращение Цицерона к «ложным надписям» можно понять, пожалуй, только при условии, что ошибки в надписях были не очень редки и Цицерон сам уже не раз замечал подобные промахи.

7) Поэты как исторические источники

В De legibus у Цицерона поэзия и историография были строго отделены друг от друга в соответствии с их различными претензиями на правдивость (De legib. 1.5). Однако понимание того, что поэты не умели писать чистую правду, не побуждало Цицерона считать их произведения, особенно если они, как и анналы Энния, касались исторических событий, чистыми продуктами фантазии.
Поэтому для истории римского красноречия в «Бруте» он мог привести указание Энния, который назвал консула 204 года М. Корнелия Цетега «suadae medulla», то есть особо убедительным оратором (Brut. 59) Прежде чем цитировать высказывания поэта о М. Цетеге, Цицерон оправдывает свое мнение, что Энний был в этом деле достоверным свидетелем, хотя, по мнению самого Цицерона, сформулированного в De legibus, он не обязательно придерживался истины. Авторитет Энния Цицерон, тем не менее, считает надежным, поскольку он, как современник М. Корнелия Цетега, мог судить о его способностях оратора и не имел видимых причин льстить Цетегу после его смерти (Brut. 57). В заключение Цицерон подчеркивает, что если бы не свидетельство Энния, то вообще ничего не было бы известно о М. Цетеге как ораторе (Brut. 59), чем, хотя и негласно, еще раз оправдывается использование Энния в качестве исторического источника в данном конкретном случае.
В то время как принципиальное разделение Цицероном притязания на истинность между поэзией и историографией в предисловии к первой книге De legibus свидетельствует о том, что произведения некоторых поэтов оказали большое влияние на представление Цицерона о римской истории, его критические соображения относительно анналов Энния в «Бруте» показывают, что он, не понимая неизбежных проблем, мог и поэтические произведения оценивать как исторические свидетельства.
Впользу того, насколько разнородным было суждение Цицерона в этих вопросах, говорит и то, что хотя он и принимает свидетельство Энния о Цетеге с подробным обоснованием как достоверное, но в другом месте он отвергает указание того же Энния об оракуле Аполлона для Пирра как неверное. В случае с поэтом Эннием Цицерон был так же далек от поспешного обобщения подобной критики, как и в случае с Геродотом, отцом историографии: нельзя ни верить этим авторам, ни сомневаться во всем, что они сообщали, так как их свидетельства не заслуживали доверия.