Когда в возрасте около двадцати лет Цицерон написал свою первую сохранившуюся книгу De inventione («О нахождении <материала>»), то, оправдывая написание этого пособия по риторике, он начал с размышлений о полезности и вреде ораторского искусства для народов и государств.
Чтобы доказать преимущество красноречия, Цицерон использует историю. Хотя он признает, что очень красноречивые люди стали причиной многих катастроф, произошедших в римской республике и ранее в самых могущественных государствах, с другой стороны, изучение им источников для более отдаленных эпох показывает, что красноречие сыграло важную роль в создании государств и заключении мирных договоров, а также в налаживании союзнических и дружеских отношений.
Уже в своей первой работе Цицерон ссылается на свое собственное занятие историей и использует исторические события в качестве доказательства своих тезисов, даже если обращение к истории его собственного государства и зарубежных стран остается очень общим. Цицерон воздержался от упоминания определенного примера создания государства или заключения мира, в которых красноречие, очевидно, сыграло значительную роль.
В последующих замечаниях Цицерона во введении к De inventione, в которых он объясняет формирование государств и постепенное устранение красноречия из их основ в области знаний и обучения, не содержится никаких ссылок на реальные события прошлого. Это изложение остается сугубо теоретическим и объясняет развитие искусства риторики, оторванной от познаний без использования исторических примеров.
Исторически понятна только обновленная комбинация eloquentia и sapientia, риторики и знания вещей, в которую Цицерон ведет Катона Старшего, Лелия Мудрого, Сципиона Эмилиана и Гракхов в качестве главных героев этого развития. Помимо некоторого исторического примера и определения истории как запечатляющей gesta res ab aetatis nostrae memoria remota («деяния, находящиеся за пределами нашего времени»), в De inventione нет ничего, кроме введения, что могло бы предоставить дополнительную информацию о взгляде Цицерона на важность исторических знаний. Однако начало занятий историей видно уже в самых ранних работах Цицерона.
Вопрос о полезности риторики Цицерон вновь рассматривает в своем первом большом философском (и в то же время риторическом) труде, De oratore, появившемся в 56–55 годах до нашей эры, примерно через тридцать лет после De inventione. Выдвинутая в De inventione мысль, что формированию государств способствовало красноречие, неоднократно и более внимательно изучается в De oratore. В противовес утверждению Л. Лициния Красса, консула 95 г. до н. э., о полезности красноречия Цицерон во вступительной беседе в первой книге De oratore приводит устами его тестя К. Муция Сцеволу, консула 117 г. до н. э., некоторые исторические примеры: ни у Ромула, ни у Нумы Помпилия, ни у Сервия Туллия не наблюдается и следа красноречия, и даже основатель республики Л. Брут изгнал Тарквиния Суперба не словами, а делами. Все эти люди служили государству, не обладая красноречием.
Факт, что красноречие часто наносило ущерб государствам, подтверждается историческим примером и в De inventione (1.38): Тиберий и Гай Гракхи своими значительными ораторскими дарованиями подвергли государство опасности, а их отец–цензор, не обладая особым красноречием, служил на благо республики.
Тем самым тезис о пользе риторики со ссылкой на исторические факты если не опровергнут, то в значительной степени релятивизирован. Цицерон не допускает никаких дальнейших возражений Красса против этой версии Сцеволы, который опроверг тезис о полезности красноречия; следовательно, спор решается путем исторического рассмотрения, по крайней мере, на данный момент.
Однако в De oratore Цицерон не ограничивается разъяснением важных отдельных аспектов своей темы исторической аргументацией, но в своем исследовании природы риторики он также задает вопросы о ее связи с другими областями знаний. Наряду с философией и юриспруденцией неоднократно обсуждалась важность знания истории для оратора и связь между исторической наукой и риторикой.
В обширном введении к первой книге De oratore Цицерон особенно подчеркивает, насколько трудно полностью овладеть риторикой. Причиной этой трудности он видит в том, что риторика требует множества знаний и навыков в самых разных областях (1.17). В дополнение к умелому обращению со словами и с чувствами слушателей, совершенная речь требует знания всей истории и исторических примеров; кроме того, непревзойденный оратор не должен пренебрегать знанием законов и гражданского права (1.18).
Принимая во внимание, что риторика в Риме практиковалась в основном в суде (2.55), очевидно, почему, по мнению Цицерона, юриспруденция занимала центральное место для оратора. Что касается знания истории, то ее непосредственная польза для оратора гораздо менее очевидна. Тем более примечательно, что Цицерон уравнивает ее с юриспруденцией.
Важность истории в дополнение к юриспруденции в ораторском искусстве неоднократно подчеркивалась в первой книге De oratore, даже за пределами введения, в котором Красс, объясняя идею введения, объясняет, что знание гражданского права необходимо для ведения гражданского судопроизводства, в то время как знание истории оказывается необходимым и полезным главным образом в судопроизводстве и в политической жизни (1.201).
Во второй книге De oratore Цицерон возвращается к историографии и ее связи с риторикой, показывая, что нет области, в которой ораторское искусство бесполезно. Сказав о его полезности в практической политике и трактовке философских вопросов Цицерон упоминает, насколько мастерство риторики способствует представлению истории (2.36). История может быть увековечена только оратором.
Итак, в дополнение к освоению истории, требуемого в первой книге De oratore, оратор также требует от историка владения риторикой. Эти два требования, взятые вместе, приводят к тезису Цицерона о единстве риторики и истории: каждая из двух дисциплин зависит от другой, и ни одна из них не может существовать без другой.
Идеал Цицерона о единстве риторики и историописания настолько контрастировал с фактически низким литературным уровнем римской историографии, что Цицерон в дальнейшем ходе диалога De oratore устами М. Антония, консула 99 г. до н. э., дает обзор греческой историографии (2.51-58), из которого видно, что греки в любом случае осознавали необходимое единство истории и риторики и, следовательно, ничто не препятствовало соответствующему дальнейшему развитию римского историописания.
Чтобы не забывать о требовании единства истории и риторики, Цицерон, следуя обзору греческой историографии М. Антония, составил некоторые правила историописания (2.62-64). При этом он далеко выходит за рамки того, что необходимо для его темы — вопроса о полезности ораторского искусства — и допускает определенную независимость своих замечаний по истории.
Прежде всего, правдивость и беспристрастность историка называют основой любого исследования истории (2.62). Ему не разрешалось умалчивать о лжи, скрывать правду, ни позволять себе руководствоваться политическими симпатиями или антипатиями.
Антоний у Цицерона описывает эти основы как хорошо известные, а затем подробно описывает здание, которое будет построено на этих фундаментах (2.63 сл.). Тем самым сформулированы фактические и стилистические требования. В то время как стилистические правила рассматриваются очень кратко в одном предложении, Цицерон более подробно описывает требования к материалу.
Во–первых, историк обязан знать хронологию и географию. К этому прилагается требование, при котором должно быть разработано планирование и намерение, осуществление и завершение, а также результат и последствия. Кроме того, автор должен изложить свое мнение о намерениях и планах действующих лиц, подробно изложить ход событий и изучить причины успехов и неудач (2.63). И, наконец, следует как можно более точно описать действующих лиц, принимая во внимание их поступки, жизнь и характер (2.63).
Эти высказывания в De oratore дают четкое представление о том, какое значение Цицерон придает историографии. В частности, отступление во второй книге De oratore о римских и греческих историках и о правилах историографии не было бы необходимым для исчерпывающего рассмотрения самой темы сочинения, то есть сущности совершенного ораторского искусства. Сам Цицерон указывает на то, что правила историописания обычно не рассматриваются учителями риторики. То, что он сам все же обсуждал их столь основательно, говорит само за себя.
Помимо экскурса о шутке, который занимает особое место по теме и объему, у Цицерона в De oratore есть экскурсы как об историописании, так и посвященные знанию гражданского права (2.166-200) и философии (3.120-147), что еще раз свидетельствует о равенстве этих трех наук в его мышлении.
Прямо–таки гимнически Цицерон прославляет историю во второй книге De oratore как свидетельницу прошлого, свет истины, живую память, учительницу жизни и возвестительницу древнего времени (2.36). С этой оценкой истории Цицероном, вероятно, можно сравнить только знаменитый гимн философии в пятой книге Тускуланских бесед.
Триада философии, права и истории, которую Цицерон предлагает в De oratore, упоминается еще не раз в двух более поздних риторических трудах Brutus и Orator, датированных 46 годом до нашей эры.
Так, Цицерон в «Бруте» в конце обсуждения ораторов Л. Лициния Красса и М. Антония (Brut. 138-161) пришел к выводу, что они уже почти довели латинское ораторское искусство до совершенства, и только один оратор, который философски, юридически и исторически был подкован лучше, чем они, мог превзойти их продуктивность (Brut. 161); если кто–то действительно добился этого с тех пор, Цицерон явно оставляет это открытым (Brut. 162). Кто, возможно, достиг этой цели, он предлагает рассмотреть в конце «Брута», где он объясняет, почему он превзошел современных ораторов еще до своего консульства: им не хватало других навыков обучения, и никто из них не владел философией, правом и римской историей (Brut. 322). Косвенно, но безошибочно сказано, что только Цицерон сам обладал необходимыми навыками для идеального оратора. Итак, он сам является оратором, чьи произведения оставляют в тени достижения М. Антония и Л. Лициния Красса.
Опять же в «Ораторе» Цицерон требует обширных знаний философии, права и истории (Orat. 118-120), делая упор на философию и историю. Оратор должен знать историю Рима и других могущественных государств, поскольку он навсегда останется ребенком, если не будет знать, что произошло до его рождения.
Эта формулировка присваивает истории функцию не только обучать оратора, но и, кроме того, формировать каждого человека. Высказывания Цицерона в «Бруте» и в «Ораторе» последовательно совпадает с концепцией, разработанной несколькими годами ранее в De oratore, всеобъемлющего обучения оратора, который должен владеть всеми областями знаний, философией, правом и историей в первую очередь.
В своих трудах по теории государства Цицерон дает понять, какую важность он придает занятию историей. Несмотря на то, что в сохранившихся лишь фрагментарно шести книгах De re publica Цицерон в основном не учитывает важность знания истории, уцелевшая часть введения к первой книге De re publica начинается с длинного списка личностей римской истории до старшего Катона (De re pub. 1.1), который должен проиллюстрировать тезис Цицерона о необходимости политической деятельности. Кроме того, Цицерон обсуждает в этом введении примеры греков и римлян, которые, несмотря на свои заслуги перед государством, были изгнаны неблагодарными согражданами (De re pub. 1.4-6).
Весьма исторически ориентирована прежде других вторая книга De re publica, в которой Цицерон, следуя мысли старшего Катона, развивает историю римского государственного устройства ab urbe condita (De re pub. 2. 1-63), чтобы показать, что римское государство особенно превосходит другие потому, что его государственное устройство росло веками, а не было создано в один момент отдельным законодателем (De re pub. 2.1).
Какую роль Цицерон отводил истории в своей программе подготовки государственного деятеля в De re publica, можно только догадываться из–за почти полной потери соответствующей пятой книги. Но поскольку в сохранившихся фрагментах этой книги Цицерон требует от государственного деятеля красноречия и знания права, история, неразрывно связанная с этими двумя дисциплинами в De oratore, а затем и в «Бруте» и «Ораторе», не могла отсутствовать в De re publica.
В книге De legibus, которая тематически тесно связана с De re publica, Цицерон еще раз устанавливает связь между юриспруденцией и историей, рассматривая в предисловии вопросы исторической достоверности некоторых подробностей в своем эпосе «Марий», и вместе высказываясь о состоянии римского историописания (De legib. 1. 1-5 и 1. 5-7). Цицерон отвергает идею о том, что эпос должен подчиняться тому же абсолютному притязанию на истину, что и произведения историков. Скорее, задача поэта состоит прежде всего в том, чтобы развлекать своих читателей, и, следовательно, ему позволены выдумки, в то время как историк должен строго придерживаться истины. Цицерон настаивает на утверждении о полной правдивости историка, хотя сам отмечает, что в работах историков вроде Геродота и Феопомпа также имеются бесчисленные неправдоподобные истории.
Размышления Цицерона о написании работы по истории Рима, а также по истории его собственного времени и о трудностях, связанных с этим проектом, также рассматриваются в предисловии к первой книге De legibus (1.7-10). В этом контексте Цицерон заявляет, что ему все еще не хватает отдыха и досуга, необходимых для исторической работы, поэтому в последующие годы он гораздо более склонен быть юрисконсультом, чем историком (1.9 сл.).
Основная часть De legibus — как и De re publica — сильно обогащена как индивидуальной исторической информацией, так и историческими отступлениями.
Несмотря на то, что Цицерон уже в государственно–теоретических и риторических трудах всесторонне рассмотрел основные вопросы о роли истории для формирования человека, о состоянии историографии и о правилах для историка, в более поздних философских трудах он возвращается к этим темам изредка.
Следовательно, в утраченном протрептике «Гортензий» он еще раз высказался по принципиальным вопросам историописания. Л. Лициний Лукулл, который сам занимался историей, а также был историком, выступал в этом письме как адвокат историописания, но фрагменты сочинения позволяют сделать о содержании его замечаний лишь несколько выводов. Во всяком случае, в «Гортензии» Цицерон отдает предпочтение истории и риторике, и за «Гортензием» последовал целый ряд философских очерков.
Однако Цицерон проявляет интерес к истории и в этих философских трудах. Так в предисловии к пятой книге De finibus он рассматривает то явление, что посетители исторических мест гораздо лучше осведомлены об исторических личностях, чем те, кто просто слышит или читает о прошлом. По завершении этих обсуждений цицеронов М. Пупий Пизон проводит различие между историей и чистым любопытством и тем, что фокусируется на изучении истории (5.6).
В более поздних философских трудах интерес Цицерона к истории и его занятие ею остаются ощутимыми, например, в исторических пластах в De senectute и De amicitia и, наконец, в многочисленных исторических сведениях в De officiis.
Кроме того, в письмах от 46 и 45 гг. до н. э. Цицерон несколько раз занимался историческими вопросами, возникшими при составлении его философских сочинений.
Несмотря на то, что этот обзор сочинений Цицерона показывает интерес к истории и высокие требования, предъявляемые к историографическим произведениям, иногда относительно представления Цицерона об истории возникает недопонимание в том смысле, что Цицерон часто, хотя и не всегда, обсуждает историю в контексте риторики и что он часто, хотя и не исключительно, оценивает работы историков по стилистическим и риторическим критериям. Отсюда делается вывод, что Цицерон интересуется историописанием лишь как частью риторики, то есть литературной дисциплиной; кроме того, история, по его мнению, имеет только функцию предоставления оратору необходимых примеров для украшения его речей. Эти мнения, как показало изложенное выше высказывание Цицерона по этому вопросу, основаны на очень односторонних отдельных замечаниях Цицерона, которые по–прежнему недопустимо обобщаются и интерпретируются без учета их более тесного и дальнейшего контекста.
С одной стороны, несомненно, что Цицерон рассматривал историографию как род прекрасной литературы, что, впрочем, было вовсе не чьим–то мнением, а господствовавшим в древности учением. Но литературные критерии в его высказываниях об историографии имеют большой вес, потому что эти высказывания в основном относятся к риторике. Поэтому не столь примечательно, что в риторических трудах Цицерон высказывался по риторическим аспектам историописания, но скорее в этих риторических трудах он также рассматривает вопросы, которые выходят далеко за чисто риторические рамки.
Не вызывает сомнений и то, что Цицерон считал, что оратор должен освоить использование исторических примеров и что для этого ему необходимы исторические знания. Однако Цицерон ни в коем случае не видел единственную или даже самую важную задачу истории в том, чтобы предоставить оратору необходимый пример. В этом случае он не мог бы назвать историю одним из трех приоритетов в формировании оратора, но должен был бы считать ее вспомогательной дисциплиной; оратору не нужно было овладеть этой дисциплиной самостоятельно, но он мог бы обратиться к специалисту для получения необходимой информации, если бы было необходимо. Это то, что предлагает в De oratore М. Антоний, но только для того, чтобы это предложение было отвергнуто Л. Лицинием Крассом (De orat. 1.256).
Однако упомянутое недопонимание цицероновых концепций, как мы уже говорили, по крайней мере очевидно основано на собственных высказываниях Цицерона. Здесь мы сначала упоминаем формулировку в De legibus, согласно которой Цицерон рассматривал историю как «opus … unum hoc oratorium maxime» (1.5). Но он не мог иметь в виду, что история была не более, чем чистой риторикой без какого–либо притязания или только с ограниченным притязанием на истину, хотя раньше он отличал историю из–за ее абсолютного притязания на истину от поэзии, которая в свою очередь больше ориентирована на развлечения читателя. Следовательно, этот более узкий контекст также показывает, что утверждение Цицерона об истинности «opus… unum hoc oratorium maxime» ни в коем случае не понимается как ограниченное или относительное.
Кроме того, более широкий контекст цицероновых концепций оратора как прекрасно обученного оратора, разработанный в De oratore, никоим образом не допускает понимания «opus … unum hoc oratorium maxime» как преимущественно риторического упражнения без особого учета фактов; скорее определение истории в De legibus как «opus … unum hoc oratorium maxime» объявляет историю задачей этого совершенного оратора, в результате чего претензия на истину, уже сделанная в De oratore для историографии и повторенная в De legibus, не ограничена, но опять же подтверждается.
Претензии Цицерона к историографии также отражены в его предложениях в знаменитом письме к Лукцею, чтобы он своей работе о деяниях Цицерона пренебрег законами историописания и оценил поступки Цицерона больше, чем он сам может быть считает целесообразным, чтобы воздать дань своей дружбе с Цицероном чуть больше, чем позволяет истина, не опровергая ее (Fam. 5.12.2 сл.).
Цицерон даже не ожидает, что Лукцей должен писать неправду ad maiorem Ciceronis laudem (по большей части в похвалу Цицерона), но просит только написать выпрашиваемую работу о Цицероне по дружбе, даже если он считает его действия менее эпохальными, чем сам Цицерон. Пренебрежение законами историописания, которое здесь предлагает Цицерон Лукцею, состоит в том, что вряд ли Лукцей будет движим gratia и amor, то есть своей дружбой с Цицероном, составлять эту работу вообще, хотя и gratia не должно иметь никакого влияния на историков. Если Цицерон делает вид, что в его просьбах к Лукцею лежит неслыханное навязывание и бесстыдство, то это, конечно, не совсем серьезно, но звучит как комплимент его беспристрастности и непреклонной объективности.
В дополнение к формулировке истории в De legibus как opus … unum hoc oratorium maxime и призыву в письме к Лукцею пренебрегать правилами историописания, одно замечание в «Бруте», в частности, запутало взгляд Цицерона на историографию там, где Аттик вставляет его в уста самому Цицерону, замечание о том, что в истории разрешается лгать риторам (Brut. 42).
Помимо того, что это замечание следует понимать с иронией, поскольку Аттик читает его ridens (смеясь), а также оно вряд ли относится к Цицерону, поскольку он никогда серьезно не воспринимал себя как «ритора», Цицерон не принимает эту очевидную уступку Аттика в дальнейшем, но, наоборот, подтверждает, что в будущем он должен быть гораздо более осторожным, когда он говорит об истории в его присутствии.
Следовательно, из очевидной уступки Аттика, что риторы могут лгать в истории, ни в коем случае не следует, что требование истины в историографии Цицероном будет отброшено; скорее всего, собственные замечания Цицерона, последовавшие за этой иронической уступкой Аттика, вновь подтвердили абсолютное требование истины в историописании.