Сиракузяне совещаются о судьбе пленных. Фукидид об этом совещании ничего не сообщает — понятно, из него здесь не черпал Диодор. Параллельный рассказ мы имеем у Плутарха. Полного сходства быть не может: 1) оба писателя независимы друг от друга; в крайнем случае, они черпают из одного источника, каждый видоизменяя его по своему произволу; 2) не подлежит ни малейшему сомнению, что Плутарх соединил — и соединил не только механически — несколько источников; мы можем отличить в его изложении Фукидида, Филохора, Филиста, Тимея — и даже, пожалуй, посредственно и других; 3) я пытался доказать, что у Диодора есть по крайней мере один источник, кроме Фукидида — может быть и больше; с его текстом могло случиться то же, что с Плутарховским. И тем не менее сходство крупное. Clasen[1] находит, что существует только одно общее место между Диодором и Плутархом — но вся история совещания, исключая речи, обнимает не больше десяти строк, а между тем в них встречается указанная Holm’ом[2] несомненно неслучайная параллель.
Diod. XIII. 19. 5. ἀναγνωσθέντος δὲ τοῦ ψηφίσματος Ἑρμοϰράτης παρελθὼν εἰς τὴν ἐϰϰλησίαν ἐπεχείρει λέγειν, ὡς ϰαλλιόν ἐστι τοῦ νιϰᾶν τὸ τὴν νίϰην ἐνεγϰεῖν ἀνθρωπίνως [когда это мнение было зачитано, Гермократ взял слово и старался показать, что наилучшая победа, это победа, перенесенная с умеренностью].
Plut. Nic. 28. Ταῦτα προσδεχομένων τῶν Συραϰοσίων Ἑρμοϰράτης… εἰπὼν, ὅτι τοῦ νιϰᾶν ϰρεῖττόν ἐστι τὸ ϰαλῶς χρήσθαι τῃ νιχῇ, οὐ μετρίως ἐθορυβήθη [когда сиракузяне это одобрили, Гермократ, сказавший, что важнее хорошо использовать победу, чем победить, был шумно освистан].
Сходство здесь полное — и не в одних словах. Диокл (по Плутарху Эврикл) вносит предложение (ἔγραψε — официальное предложение; Диодор называет его ψήφισμα). Вносящий определяется ближе (ὁ δημαγωγὸς [демагог] у Плутарха, τῶν δημαγωγῶν ἐνδοξότατος ὤν [известнейший из демагогов] у Диодора), следует его предложение, и затем говорит Гермократ. Кто выступает против определенного ψήφισμα, говорит нечто более определенное, чем: Господа, гораздо прекраснее пользоваться хорошо победой, чем победить. Так можно только начать речь — и именно начало речи — не слова, а суть — сохранены были в источнике; ἐθορυβήθη [освистали] значит: его закричали, он не говорил, а только пытался говорить. Сиракузяне, зная его, не дали ему договорить. Диодор пользуется этим ἐθορυβήθη для перехода к своей длинной речи, Плутарх связал его другим образом с предложением: Гермократа они слушать не хотели, а Гилиппа и т. д. Но общий факт остался: Гермократ начал говорить, но его не слушали — это не только слова, а факт, и о случае здесь речи быть не может.
Содержание самого ψήφισμα[3] представляет собой в изложении обоих писателей некоторые отличия, но не представляет собой противоречия. Как бы ни были велики эти отличия, самая мысль дать ψηφίσματα имеет большее значение. Но отличия незначительны — простых опущений я не считаю, а в сущности все они сводятся к таким опущениям. Диодор выпускает сведение об устройстве празднеств, выпускает слова, ближе определяющие судьбу рабов и Сикелов, за то он ближе определяет судьбу Афинян. В то время как у Плутарха ψήφισμα предлагает их φρουρεῖν ἐμβαλόντας εἰς τὰς λατομίας [послать под охраной в каменоломни], причем относит это только к Афинянам и Сикелам, у Диодора псефизма гласит: τοὺς… αἰχμαλώτους ἐν μὲν τῷ παρόντι τιθέναι πάντας εἰς τὰς λατομίας, μετὰ δὲ ταῦτα τοὺς μὲν συμμαχήσαντας τοῖς Ἀθηναίοις λαφυροπωλῆσαι, τοὺς δ᾿ Ἀθηναίους ἐργαζομένους ἐν τῷ δεσμωτηρίῳ λαμβάνειν ἀλφίτων δύο ϰοτύλας [пленники в настоящее время все должны быть брошены в каменоломни; но потом союзников афинян нужно продать как добычу, а афиняне должны работать в месте заключения, получая две котилы ячменной муки] — т. е. псефизма устанавливает два различных момента, которых не устанавливает оно у Плутарха. При этом первый момент заключается в том, что все пленные заключаются в каменоломни — то же самое мы находим и у Фукидида: Ἀθηναίων ϰαὶ τῶν ξυμμάχων ὁπόσους ἔλαβον ϰατεβίβασαν ἐς τὰς λιθοτομίας, ἀσφαλεστάτην εἶναι νομίσαντες τήρησιν [всех афинян и союзников, которые были захвачены, сиракузяне спустили в каменоломни, надежнейшее по их мнению место заключения] — т. е. заключены и Афиняне и союзники. И Фукидид отличает два момента[4]. Сначала находились в каменоломнях все — так продолжалось 70 дней, затем были проданы союзники, кроме некоторых Сикелиотов и Италийцев, остальные остались там же, в каменоломнях. Диодор под своим δεσμωτήριον [место заключения] понимает те же каменоломни — это следует из слов, которыми он описывает исполнение решения: οἱ Ἀθηναῖοι παρεδόθησαν εἰς τὰς λατομίας, ὦν ὕστερον οἱ μὲν… διεσώθησαν, οἱ δὲ λοιποὶ σχεδὸν ἅπαντες ἐν τῷ δεσμωτηρίῳ ϰαϰούμενοι τὸν βίον οἰϰτρῶς ϰατέστρεψαν [афиняне были отправлены в каменоломни; и позднее одни… обрели спасение, но остальные, практически все, плачевно закончили свою жизнь среди тягот этого места заключения]. Да где же в самом деле найти тюрьму для стольких человек? Я не думаю, чтобы Плутарх выпустил деление, находившееся в ψήφισμα. Ψήφισμα Диодора слишком похоже на то, что было исполнено по Фукидиду. Диодор не бросает своего старого источника — свой новый источник он дополняет по Фукидиду[5]. Из него же он прибавил, вставивши это в самое ψήφισμα, и известие о двух χοίνιϰες [хойниках][6] — этим я объяснил бы и не лишенную странности форму: ἐργαζομένους [работать] — λαβεῖν [получая]. Ведь дело не в том, что они будут получать столько то, а в том, что они будут работать, получая[7].
По Диодору ψήφισμα требует: τοὺς στρατηγοὺς τῶν Ἀθηναίων μετ᾿ οἰϰίας ἀνελεῖν [афинских стратегов убить с пытками]. Слова μετ᾿ αἰϰίας [с пытками] у Плутарха нет, нет его и у Диодора там, где он говорит об исполнении решения — , но там это может быть простым опущением. У Фукидида говорится о какой то муке для Никия, но я должен признаться, что этого не понимаю[8]. Никий и Демосфен, говорит Фукидид, были убиты против воли Гилиппа. Гилипп просил дать их ему, желая привести их в Спарту — Демосфена, как злейшего врага, Никия, как лучшего друга — τοὺς γὰρ ἐϰ τῆς νήσου ἄνδρας τῶν Λαϰεδαιμονίων ὁ Νιϰίας προυθυμήθη ὥστε ἀφεθῆναι [ибо Никий приложил все старания, чтобы отпустили взятых на острове лакедемонян] — очевидно Фукидид желает сказать этим, что Гилипп желал спасти Никия. Но эта выдача Никия неугодна многим — между прочим тем, которые раньше были с ним в сношениях; они боятся μή βασανιζόμενος διὰ τὸ τοιοῦτο ταραχήν σφίσιν… ποιήσῃ [что во время пытки они покажут на них и тем самым нарушат их благополучие]. Итак, они не желали передачи Никия Гилиппу, боясь, что Никия будут пытать. Но почему Гилипп или Лакедемоняне будут пытать Никия — у них для этого нет ни побудительной причины (ведь Никий их друг) ни цели: им то какой интерес узнавать сиракузских изменников; διὰ τὸ τοιοῦτο [тем самым] т. е. для того, чтобы узнать их[9], пытать его могут только Сиракузяне; для изменников всего выгодней, если он будет отдан Лакедемонянам — и чем скорей, тем лучше. Я понял бы это только тогда, если бы Никий был убит не по народному решению, а именно этими изменниками и Коринфянами, подговорившими союзников — я не думаю, чтобы так Фукидид называл Сиракузян — убит поскорей, раньше, чем мог быть решен и был решен вопрос — именно для того, чтобы Сиракузяне не успели пытать его (изменники), но не успели и передать его Гилиппу (Коринфяне). Тогда вероятно было бы предположить, что пытка для Никия была, если не решена, то предположена, и мы получили бы аналогию для αἰϰία [пыток] Диодора. По для того, чтобы утверждать это, текст Фукидида недостаточно ясен. У Плутарха об этом также нет ничего. Таким образом, мы параллелей для этого факта не имеем — я не вижу оснований полагать, что Диодор его вставил.
Заступничество Гермократа может быть взято из Тимея — мы уже знаем, что Тимей охотно выставлял его на первый план. Утверждать, что Плутарх в своем рассказе не пользовался Тимеем, нельзя. Называет он его только тогда, когда желает отметить какое нибудь особенно характерное его мнение или желает указать на свое с ним несогласие. В данном случае он цитирует его специально для того, чтобы объяснить причины недовольства Гилиппом. Сицилийцы, говорит он, ϰαϰῶς ἔλεγον [бранили] Гилиппа, не вынося его ϰατὰ τὸν πόλεμον τραχύτητα ϰαὶ τὸ Λαϰωνιϰὸν τῆς ἐπιστασίας, ὡς δὲ Τίμαιός φησι, ϰαὶ μιϰρολογίαν ϰτλ [суровости и лаконского стиля командовать на войне, и, как говорит Тимей, и его алчности и т. д.]. Это не исключает возможности того, что и Тимей говорил о τραχύτης [суровости] Гилиппа — что он указывал на τὸ Λαϰωνιϰόν [лаконство] его, мы уже видели. Смысл Плутарховского места заключается в том, что Сиракузяне не выносили того–то, а Тимей еще прибавляет (ϰαὶ [и]) и то–то.
Во всяком случае, не из Тимея[10] известие о казни полководцев: по Тимею, тот же Гермократ, их добрый заступник, дал им возможность покончить жизнь самоубийством. Соединить это известие нельзя ни с рассказом Диодора, ни с рассказом Фукидида, как это пытался сделать Grote[11].
Известие о раскраденных из тюрьмы Афинянах, отличавшихся образованием, также совпадает с Плутархом (Nic. XXIX), с той только разницей, что Диодор сократил его и вместо специальных указаний, сохраненных у Плутарха, поставил общее παιδεία [обтесанность], отвечающее его воззрению на Афинян, как оно отразилось в дальнейшей речи Николая. Все эти рассказы о Сиракузских пленных, вызванные анекдотами о любви Сицилийцев к Еврипиду или связанные с ними, вероятно, довольно позднего происхождения, как и относящаяся или относимая к ним поговорка: ἤτοι τέθνηϰεν ἤ διδάσϰει γράμματα [или мертв, или учит грамоте[12]] (Zen. ІV. 17)[13].
Мне остается указать еще на одно затруднение. В рассказе об исполнении псефизмы Диокла Диодор сообщает…. τὸ πλῆθος… τὴν Διοϰλέους γνώμην ἐϰύρωσεν διόπερ οἱ μὲν στρατηγοί παραχρῆμα[14] ἀνηρέθησαν ϰαὶ οἱ σύμμαχοι [толпа … одобрила предложение Диокла: поэтому стратеги и союзники немедленно были преданы смерти]. Не говоря уже о том, что об избиении союзников не было нигде речи, оно противоречило бы псефизме Диокла, требовавшей не убийства, а продажи союзников — а ведь Диодор при всей своей краткости не забывает прибавить, что предложение Диокла было принято. Как бы низко мы ни ставили Диодора, подобной ошибки он не мог совершить — здесь несомненно есть пропуск в тексте[15] или, быть может, в рукописях спутан порядок слов[16].
Перехожу к безмерно длинной речи Николая и ответной речи Гилиппа.
Collmann[17], Holm[18], Holzapfel[19], W. Stern[20] утверждают, что она взята из Эфора, Bachof[21] — ищет ее источник в Тимее. Главный аргумент Holm’а заключается в сходстве данной речи с речью Феодора (XIV. 65 — 69), которая тоже будто бы взята из Эфора, но и здесь Bachof[22], следуя общему взгляду Volquardsen’а, настаивает на Тимее, как источнике — и Meitzer[23] и даже сам Holm[24] не отрицают верности его предположения.
Прежде всего однако следует спросить себя, не мог ли Диодор написать эти речи и сам. Раньше, чем этот вопрос решен, нельзя говорить об их источнике. Вопрос этот и ставят себе, между прочим, и Freeman и Bachof. Если Freeman[25] отделывается общими фразами, вроде того, что Диодор был для этого «too dull and too honest» — мы увидим, что для составления этих речей особого ума не нужно было — , то Bachof приводит кое–какие доводы: 1) «a priori невероятно, что составитель всемирной истории, обнимающей в 40 книгах период более 1000 лет, вставлял в ее отдельные части собственного изобретения речи, составленные по всем правилам искусства». Мне кажется, что в этой короткой фразе несколько логических ошибок. 1000 лет всемирной истории и в 40 книгах — и притом речи. Это, действительно, мудрено: для них места не хватит; но причем же тут eigene Erfindung [собственное творчество], причем тут alle Mittel der Kunst [все правила искусства]? Bachof спутал два различных понятия: с одной стороны, он думает, что в данных рамках места для речей нет; с другой, что Диодору слишком много дела было для того, чтобы еще придумывать речи, употребляя все средства, предоставляемые ему ораторским искусством. Мне кажется — и это принципиально важно — , что Bachof, как и большинство исследователей, совершенно несправедливо упускают из виду, что Диодор употребил на свои 40 книг 30 лет (I. 4. 1) — за это время он мог найти досуг, чтобы писать и речи — тем более, что он вовсе и не думал о том, чтобы вообще вставлять речи в в каждую отдельную часть своего труда — ведь всего на всего мы имеем 4 образца таких речей.
2) Второй довод Bachof а заключается в том, что Диодор не любит длинных речей. Это совершенно верно — и Диодор, как указывает Bachof, высказал и обосновал свое отношение к ним в введении к своей двадцатой книге. Но и там он говорит не против речей вообще, а против их излишка, против тех, которые πλεονάσαντες ἐν τοῖς ῥητοριϰοῖς λόγοις προσθήϰην ἐποιήσαντο τὴν ὅλην ἱστορίαν τῆς δημηγορίας [злоупотребляя риторическими пассажами, сделали всю историю придатком говорильни в народном собрании]. Но из этого не следует, чтобы он был вообще против речей — иной раз они нужны, они требуются самой историей — ὀφειλούσης τῆς ἱστορίας τῇ ποιϰιλίᾳ ϰεϰοσμῆσθαι [историю должно украшать разнообразием]; в иных случаях он счел бы виновным того, кто не привел бы речей; он не устраняет из исторического повествования речей — только то и значат его слова οὐ μὴν παντελῶς γε τοὺς ῥητοριϰοὺς λόγους ἀποδοϰιμάζοντες ἐϰβάλλομεν ἐϰ τῆς ἱστοριϰῆς πραγματείας[26] τὸ παράπαν {тем не менее не одобряя вообще риторических пассажей, мы не изгоняем их из исторического труда совсем]. Почему это выражение указывает на то, что «Диодор по крайней мере в то время, когда писал это введение, думал только о находившихся в его источниках и подлежащих устранению речах», как это думает Bachof, мне решительно непонятно.
Но как бы ни объяснять отношения Диодора к речам, оно нисколько не изменяется, будем ли мы думать о собственных речах Диодора или заимствованных им из источников. Оба аргумента Bachof’а одинаково относятся и к тем и к другим — а других он не приводит. В конце концов, почти общее убеждение в том, что Диодор не написал своих речей сам, сводится к «too dull» Freeman’а — это, конечно, не есть еще доказательство.
Разберем возможность отдельных мнений. Прежде всего, мне кажется, вообще говорить о сколько нибудь серьезном историке, как авторе, — невозможно. Речь, вроде речи, Николая возможна только на школьной скамье. Ситуация не может быть понимаема двояким образом. У Плутарха прямо и ясно говорится, что в собрании принимали участие и союзники. Диодор этого прямо не говорит, но, если только справедливо то, что я говорил относительно общности источников Плутарха и Диодора, то, очевидно, и у него это присутствие союзников имеется в виду[27]; то, что Николай начинает словами обращения к одним Сиракузянам, можно бы все таки объяснить тем, что он Сиракузян считает особенно значительными для решения вопроса, что он, как Сиракузянин, обращается только к ним. Все это неверно, но все это мы пока допустим — ведь Гилипп же участвует в собрании, значит, участвуют союзники. Но даже от этого я готов отказаться. В народном собрании находятся только Сиракузяне, чужих нет; но ведь у этих чужих есть же друзья, ведь у них же есть определенные права на благодарность — какой сколько нибудь одаренный историческим чутьем писатель может в этом положении, когда еще не успела остыть пролитая при Асинаре Афинская кровь, когда еще не успели отдохнуть от трудов Спартанцы, Беотяне, Коринфяне, друзья и спасители Сиракузян, открытые враги Афинян, какой писатель может вывести оратора, к тому еще несомненно до известной степени выражающего его мысли, и вложить ему в уста мысль о союзе с Афинянами — ϰαλὸν οὖν ἀντὶ τοῦ τὴν ἔχθραν ἐπαύξειν συμμάχους αὐτοὺς ἔχειν φεισαμενους τῶν αἰχμαλώτων [поэтому было бы хорошо вместо того, чтобы усиливать вражду, заиметь афинян в качестве союзников, пощадив пленных] (XIII. 25. 3)? Говорить о союзе с Афинянами — да ведь это измена по отношению к бывшим союзникам. Гилипп в своей речи и говорит об этом вскользь, — ἐῶ γὰρ, ὅτι τοῦτο πράξαντες ϰτλ [еще раз, поступив так и т. д.]. — автор не понимает значения сказанного им. Ни в какой действительной речи не могло быть об этом говорено — это действительно too dull. Можно ли поверить, что такую речь — в присутствии или отсутствии союзников — мог заставить сказать кого бы то ни было Филист, которого считают источником Эфора? Можно ли поверить, что ее написал Эфор? Всему можно поверить, когда оно доказано, а здесь я напрасно ищу доказательств.
Даже положительное доказательство против авторства Эфора приводит один из сторонников этой гипотезы[28]. В речи Николая говорится о том, что Афиняне в Египте потеряли 300 кораблей вместе с находившимися на них (αὐτάνδρους), между тем как раньше у Диодора говорилось о благополучном исходе экспедиции (XI. 77. 4). Если это место из Эфора, то, очевидно, речь не из него.
Остается Тимей. Я думаю, что и здесь мы имеем положительные доказательства того, что им речь не была написана. Во первых, я должен указать на отношение оратора к Алкивиаду. Николай и Гилипп (самым неудобным для него способом — ведь Алкивиад для Спартанцев теперь добрый друг) считают его главным виновником всего дела, который заслуживает тяжкого наказания: ἄτοπον… τὸν μὲν ἐπαγαγόντα τὸν πόλεμον ἐπὶ Συραϰοσίους Ἀλϰιβιάδην ἃμα ϰαὶ παῤ ἡμῶν ϰαὶ παῤ Ἀθηναίων ἐϰφυγεῖν τὴν τιμωρίαν ϰτλ [было бы нелепо … чтобы Алкивиад, человек, который породил войну против Сиракуз, избежал заслуженного наказания как от нас, так и от афинян]. (XIII. 27. 4 cp. 31. 2 и 4).
А между тем мы знаем, что Тимей, так неохотно признававший чье бы то ни было величие, преклонялся пред Алкивиадом (Corn. Nep Alcib. XI. 1. Müller F. H. G. I. pg. 218. frg. 101). На этом я бы еще не основывался. Тимей мог, и преклоняясь пред Алкивиадом, вложить в уста Сиракузянина враждебные Алкивиаду выражения, да и свидетель наш не отличается особой осмотрительностью; он и Фукидида считает одним из тех, которые Алкивиада summis laudibus extulerunt [всячески превозносят].
Большее значение для меня имеет другое место речи. Диодор влагает в уста Николая целый панегирик Афинянам — οὗτοι γάρ εἰσιν οἱ πρῶτοι τροφῆς ἡμέρου τοῖς Ἕλλησι μεταδόντες, ἣν ἰδίᾳ παρὰ θεῶν λαβόντες τῆ χρείᾳ ϰοινὴν ἐποίησαν [ибо они первые разделили с греками пищу, получаемую при обработке почвы, которую они, хотя и получили от богов для своего исключительного использования, сделали доступной всем] (XIII. 26. 3). Уже Wesseling (а. 1) не мог не выразить своего удивления по поводу этого выражения. Hoccine ab homine Siculo expectasses? Cujus insulae indigenae reperti frumenti gloriam suis majoribus asserebant, vide V. 4 et 69 [Можно ли ожидать это от сицилийца? Славу открытия зерна уроженцы этого острова приписывали своим предкам, см. V. 4 и 69.]. Обратимся действительно к этим местам. В 69 главе пятой книги Диодор разбирает различные мнения относительно народа, который первый получил от богов τὴν ἥμερον τροφήν [пищу, получаемую при обработке почвы]. Оказывается, что спорят из за этой чести Афиняне, Египтяне, Сицилийцы. Bethe[29] показал, что глава эта прибавлена Диодором к его источнику на основании того, что он лично знал; указывает Bethe на I. 29, но там говорится только о притязаниях Афинян и Египтян, о Сицилийцах же говорится в 47‑й главе той же пятой книги[30] — в месте, которое, как доказал Müllenhof[31], взято из Тимея. Тимей приписывает эту честь своей родине Сицилии и не может заставить Сиракузянина Николая отдавать ее Афинянам.
Обратимся к доводам Bachof’а.
Мы имеем двух современников событий: Филиста и Фукидида. И тот и другой говорят, что Гилипп желал помилования афинских полководцев или, по крайней мере, желал, чтобы судьба их была вверена в его руки. У Диодора Гилипп является ярым противником Афинян. Это является несомненным противоречием столь хорошо засвидетельствованной традиции.
Жестокое обращение с Афинскими пленными является позорным пятном в истории Сиракуз — и вот является человек, который берет на себя задачу снять с них это пятно; для этого он старается сделать вероятным, что они были склонны к более мягким мерам, но что речь и угрозы Гилиппа их отчасти запугали, отчасти переубедили.
Кто может быть этим человеком?
Не Эфор — так как мы нигде не можем доказать, чтобы он столь резко противоречил установившейся традиции, так как подобное изменение ее нисколько не лежало в его тенденциях — мы нигде не видим у него и следа особой склонности к Сиракузянам. Таким лицом может быть только Тимей. Его Сицилийский патриотизм вполне достаточно известен. Его дружба к Афинянам, в городе которых он прожил около полувека, могла служить для него достаточным основанием для того, чтобы попытаться устранить из воспоминаний Афинян ужасную гибель многочисленных граждан, чтобы снять с Сиракузян вину в этой гибели и смягчить ненависть к ним пострадавших.
Всего естественней было бы выставить виновником сурового решения Коринфянина, так как Фукидид засвидетельствовал нам, что они особенно ревностно противились всякой мысли об отдаче полководцев Гилиппу. Но этого не мог сделать Тимей. Его любовь к Коринфянам заставляла его пытаться снять и с них всякое пятно.
Но за то он имел все основания относиться с ненавистью к Спартанцам. Последовательный демократ, непримиримый враг Дионисия, он должен был перенести свою вражду и на поддерживавших Сиракузского тирана Спартанцев — этот враждебный Спартанцам характер мы видим везде, где можем заметить следы деятельности Тимея. Таким образом только Тимей мог иметь основания для того, чтобы создать речи, находимые нами у Диодора — никто другой в этих указанных условиях не находился.
Такова сущность аргументации Bachof’а — я оставил в стороне его рассуждения относительно отношения речей к источникам рассказа и псефизм Диокла, Bachof исходит из того, что Диодор черпает из Эфора, и, во всяком случае, не из того же источника, из какого заимствовал свои сведения Плутарх. Я старался доказать, что первое не доказано, второе неверно, но это для нас в данном вопросе несущественно.
Что доказывает остроумная аргументация Bachof’а? Только то, что один Тимей имел основания выставить Гилиппа врагом Афинян.
Но 1) чем объяснить участие Николая? Я думаю, вполне достаточно было бы заступничества Гермократа, которое было нам засвидетельствовано, и, как я полагаю, засвидетельствовано именно из Тимея, так высоко ценившего деятельность Сиракузского полководца.
2) Доводы Bachof’а доказывают происхождение ситуации, но не доказывают происхождения речей — нужно быть еще уверенным в тождестве их происхождения, для того, чтобы на основании ситуации рассуждать о самых речах.
И здесь лежит ключ к решению вопроса. Удивительно, как близко подошел Bachof к истине, все таки не сказавши последнего слова, не сделавши верного вывода[32]. Die selbstständigere stellug der reden dem vorangehenden gegenüber möge man schon aus dem umstände erschliessen, dass in ihnen weder auf den antrag des Diodes noch auf die versuchte Vermittelung des Hermocrates bezug genommen wird, und doch hätte, wenn derselbe autor, dem jene angaben über den verlauf der volksversammluug verdankt werden, auch der Verfasser der reden wäre, in diesen irgend welche bezugnahme auf das bereits erwähnte sich finden müssen. Statt dessen treten zwei völlig neue personen auf, von denen die erste in Wirklichkeit nur das, was oben Hermocrates sagt, weiter ausführt, die zweite aber den antrag des Diodes stellt. [Более независимое состояние речей по отношению к предыдущим может быть выведено из того факта, что в них не упоминается ни предложение Диокла, ни попытка вмешательства Гермократа, И все же, если бы тот же автор, которому были приписаны эти подробности о ходе народного собрания, также был бы автором речей, в них нашлось бы указание на то, что уже упоминалось. Вместо этого появляются два совершенно новых человека, из которых первый в самом деле повторяет только то, что говорит выше Гермократ, а второй, однако, отстаивает предложение Диокла.]
Так, как это говорит Bachof, это не верно. Почему выступают новые лица, у Диодора ясно сказано. Гермократа не хотят слушать, он только начинает говорить, его прерывают. Если слушают Николая, то в виду его личных условий, дающих ему право на почтительное внимание граждан и заставляющих предполагать, что он скажет не то, что он на самом деле сказал. Гилипп не ставит никакого предложения, он только поддерживает чужое. Что же касается того, что обе речи не ссылаются на предложение Диокла, то это только доказывает, что автор их — ведь никто же не будет предполагать, что они были действительно сказаны — неудачно написал их: необходимости ссылаться на самое предложение нет — была бы только связь с самыми предложениями, говорили бы оба оратора хотя бы не о предложении, а о том, что предложено.
На самом деле ораторы говорят о каком то предложении, но не о предложении Диокла, борются против того и защищают то, чего никто никогда не предлагал — и в этом лежит ключ к решению вопроса, ключ, который был уже в руках Bachof’а и которым он, как это ни странно, не воспользовался.
Не в том дело, что в речах, auf den Antrag des Diodes nirgends Bezug genommen wird [на предложение Диокла нигде указаний нет], а в том, что они ему противоречат.
Диокл предлагает: полководцев убить, остальных держать в плену. Речи говорит об убийстве всех пленных. Я предлагаю всякому свежему читателю, не знающему предложения Диокла, сказать, о чем говорится в речах — я убежден, что он скажет: дело идет о жизни и смерти пленных. Это общее впечатление по моему значительней отдельных слов и выражений; я укажу поэтому только на несколько примеров, наиболее резких и доказательных.
Николай говорит: все справедливо будут порицать Афинян: μέχρι τοῦ μηδὲν ἀνήϰεστον πεπονθέναι τοὺς εἰς τὴν ἡμετέραν πίστιν ἑαυτοὺς παραδόντας [до тех пор, пока люди, которые доверили свои жизни нашему ручательству, не пострадали от непоправимого] (XIII. 26. 2); но само собой понятно, что ἀνήϰεσιον [непоправимым] является только смерть; что дело идет о всех пленных, а не об одних полководцах, показывает связь, но это и прямо сказано в другом месте: ϰαλὸν… συμμάχους… ἔχειν αὐτοὺς (sc. τοὺς Ἀθηναίους) φεισαμένους τῶν αἰχμαλώτων ἀνελόντες μὲν γὰρ αὐτοὺς ϰτλ [было бы хорошо … заиметь афинян в качестве союзников, пощадив пленных, убив же их и т. д.]. (XIII. 25. 4) или… οὐ δυνατὸν… τοὺς τοσοίτους ἄνδρας φονεύσαντας [невозможно … умертвив столь большое количество людей] (XIII. 23. 4). Гилипп напоминает о том, что Афиняне решили перерезать Митиленцев — μὴ δή νυν ἀγαναϰτουντων, εἰ τοιᾶυτα πρὸς τοὺς ἄλλους πράξαντες αὐτοὶ παραπλησίας τευξονται τιμωρίας διϰαιότατον γάρ ἐστιν ὅν ϰαθ᾿ ἑτέρων νόμον τις ἔθηϰε, τούτῳ χρώμενον οὐϰ ἀγαναϰτεῖν [пусть теперь не сетуют, если, после того как они наломали дров против остального человечества, они сами получат подобное наказание; ибо это справедливо, что человек принимает свою судьбу безропотно, когда он сам затронут законом, который установил для других].
Этого, я думаю, достаточно. Речи предполагают такую ситуацию, которой никогда не было. Не будет же говорить Bachof, что у Тимея было предложено убит пленных. Подобного отступления от традиции нельзя предположить — тем более, что по всему смыслу речей предложение было исполнено. Итак, значит, Тимей, желая смыть с Сиракузян пятно, еще усилил его, заставил их убить тех, которых они и убивать не думали. Есть граница возможного и вероятного. Можно изменить то, что происходит в народном собрании, но никакой писатель не может решиться говорить об убийстве тысяч людей, которых близкие потомки были живы. Народ забывает о дипломатических переговорах, о государственных актах, о войнах; гибели, да еще столь недавней, тысяч своих сограждан Афинский народ не мог забыть. Могли быть колебания в частностях — факт судьбы Афинских пленных Тимей не мог и не хотел извратить.
Итак, я надеюсь, мне удалось доказать, что речи и вследствие находящегося в них противоречия с другими известными нам показаниями Тимея и по самому содержанию не могут принадлежать Тимею, из которого заимствован только самый факт противодействия Гилиппа стремлениям более умеренных Сиракузских элементов. Это содержание речей предполагает такую ситуацию, которая противоречит всей нашей традиции — вне этой традиции лежит их происхождение.
Τοὺς ἐπιδείϰνυσθαι βουλομένους λόγου δύναμιν ἔξεστι ϰατ᾿ ἰδίαν δημηγορίας ϰαὶ πρεσβευτιϰοὺς λόγους, ἔτι δὲ ἐγϰώμια ϰαὶ ψόγους ϰαὶ τἄλλα τὰ ταιαῦτα συντάττεαθαι [Те же, кто желает показать риторическое мастерство, пусть отдельно составляют публичные обсуждения, речи для послов, также хвалебные и порицающие выступления и тому подобное] — вот сфера, в которой возникли речи Диодора. Как ритор заставляет Афинян рассуждать, an tropaea Persica tollant Xerxe minante rediturum se, nisi tollerentur [уничтожить ли трофеи персидских войн, поскольку Ксеркс угрожает новой войной, если они их не уничтожат?] (Sen. Suas. 5), как Александр решает, an Babylonem intret [войти ли ему в Вавилон] (Sen. Suas. 4) и т. п., так здесь ритор заставляет Сиракузян рассуждать, an Atheniensium captivi trucidentur [убить ли афинских пленных]. Не может быть ничего эффектней, как заставить говорить в пользу Афинян несчастного старца, детей которого Афиняне убили[33]. Позволил ли себе сам Диодор невинное удовольствие написать эти речи — я не вижу основания отрицать это — , или он списал их из какого нибудь риторического сборника, вопрос в высшей степени интересный, но я позволю себе уклониться от его решения; он завел бы нас слишком далеко; с Диодором, как историком, речи эти ничего общего не имеют.

---

[1] о. 1. 53 cp. Holzapfel о. 1. 40.
[2] o. 1 II. 263 cp. W. Stern, Phil. 42. 460.
[3] Freeman, о. 1. Ill pg. 713 вполне правдоподобно предполагает, что в основе лежит действительное ψήφισμα, которое Диодор нашел у Филиста, или читал сам на камне — он мог его найти и у Тимея, который мог и не списать его у Филиста. Ведь еще неизвестно, было ли оно у последнего.
[4] Ср. Freeman о. 1. III. 716.
[5] Bachof, Jahrb. f. Phil. 129, 464.
[6] Так читают рукописи; исправлять их не методично; Диодор мог заменить ϰοτύλαι [котилы] более употребительным выражением, не заботясь о точности.
[7] Формула ψήφισμα наверное прибавила бы: в день — Фукидид не делает этой прибавки.
[8] Ср. Freeman о. 1. III. 714.
[9] Cp. Krüger а. 1.
[10] У Плутарха некоторые рукописи читают: Δημοσθένην ϰαὶ Νιϰίαν ἀποθανεῖν Τίμαιος οὔ φησιν ὑπὸ Συραϰοσίων ϰαταλευσθέντας [Тимей говорит, что Демосфен и Никий не были побиты сиракузянами камнями] — что это не может быть верно, ясно из дальнейшего, ὡς Φίλιστος ἔγραψε ϰαὶ Θουϰυδίδης [как написали Филист и Фукидид]. Фукидид, во всяком случае, об избиении камнями ничего не говорит. При краткости изложения Диодора нельзя судить об отношении его к Филисту, рассказывавшему о попытке Демосфена покончить с собой до сдачи (ap. Paus. I. 29. 9. Müller F. H. G. I. pg. 189 frg. 46).
[11] History of Greece VII 478 пр.
[12] Из захваченных с Никием афинян одни умерли в плену, другие обучали грамоте сицилийских детей. С тех пор о ком–нибудь, кто пропал без вести, говорили, что он или умер, или учит грамоте.
[13] Ср. Leutsch–Scheidewin а. 1.
[14] Не противоречит ли это παραχρῆμα [немедленно] заключающемуся в псефизме μετ᾿ αἰϰιάς [с пытками]? Предполагать после παραχρῆμα пропуск (W. Stern. Phil. 42, 439) нет никакого основания.
[15] Freeman о. 1. III. 712. 716. Bachof. Jahrb. f. Phil. 129 pg. 464.
[16] W. Stern. Phil. 47. 439.
[17] о. 1. 21 sqq.
[18] о. 1. III. 363 sqq.
[19] о. 1. 77.
[20] Phil. 42. 462.
[21] Jahrb. f. Phil. 129. 445 sqq.
[22] Jahrb. f. Phil. 119 pg. 161 sqq.
[23] Geschichte der Karthager I. 513.
[24] Burs. Jahresberichte XIX 340.
[25] о. 1. III. 714.
[26] Не из нашего исторического труда, а из исторического труда вообще — к своему труду он переходит только позже — ϰαὶ ταύτης τῆς εὐϰαιρίας οὐ δ᾿ ἄν ἑμαυτὸν ἀποστερῆσαι βουληθείην [и здесь я не хотел бы лишить себя удобного случая].
[27] Cp. Freeman о. 1. III. 403 и пр.
[28] Holzapfel о. 1. 26 пр. ср. Bachof, Jahrb. f. Phil. 129, 460.
[29] Hermes XXIV. 407.
[30] Φιλανθρωπότατα τῶν Ἀθηναίων ὑποδεξαμένων τὴν θεὸν, πρώτοις τούτοις μετὰ τοὺς Συραϰουσίους δωρήσασθαι τὸν τῶν πορῶν ϰαρπόν [Поскольку особенно гостеприимно встретили богиню афиняне, их первых, после сикелиотов, она одарила урожаем пшеницы].
[31] Deutsche Alterthumskunde I. 446. cp. Bothe, Quaestiones Diodoreae mythographae 34. Geffken, Timaios’ géographie des westeus. 53.
[32] Jahrb. f. Phil. 129, 469.
[33] W. Stern, Philistos ab Quelle des Ephoros 15. cp. Phil. 42. 462. пр. 70.