В 90-ой главе XI книги Диодор рассказал о возобновлении Сибариса, о его быстром расцвете и обещал рассказать об его вторичном падении, о котором он тут только упоминает.
Под 446 годом, годом, к которому должно относить это падение, он как будто бы вспоминает свое обещание. На самом деле этого однако нет; здесь он только повторяет свое первоначальное упоминание, ничем его не дополняя — и повторяет его не ради него самого, а только ради рассказываемого им в дальнейшем основания Фурий. Судьба Сибариса должна была быть рассказана раньше — и от этого рассказа мы имеем отрывки (VIII. 18. sqq. X. 23) — здесь Диодор только повторяет его, конечно, в кратких чертах, только для восстановления связи. К данному году он очевидно относит самое изгнание Сибаритов из вновь основанного ими города. Тогда, по уже выясненному нами принципу расположения Диодором своего материала, мы не должны будем относить истории основания Фурий целиком к этому году — μετὰ βραχὺ [вскоре после] может быть значительно растянуто; что это μετὰ βραχὺ (XII. 10. 3) должно определять время от падения нового Сибариса до призвания новых колонистов, не может подлежать сомнению.
Итак, вся история падения Сибариса приведена только ad hoc [специально], полная история сообщалась в другом месте, от которого мы имеем только отрывки; тем не менее мы все таки можем до известной степени установить характер рассказа. В нашем месте — история богатства Сибариса есть только постоянная формула — новая и характерная черта только та, что Сибариты охотно дают право гражданства соседям, но едва ли эта черта не внесена самим Диодором. В параллельном и весьма сходном свидетельстве Страбона (VI. 263) ее нет. Сходство доходит даже до сходства в отдельных словах. Strabo — Ἀχαιῶν ϰτίσμα ἡ Σύβαρις, δυεῖν ποταμῶν μεταξύ Κράθιδος ϰαὶ Συβάριος. τοσοῦτον δὲ διήνεγϰεν ἡ πόλις αὕτή τὸ παλαιὸν, ὥς τεττάρων μὲν ἐθνῶν τῶν πλησίον ὑπῆρξε, πέντε δὲ ϰαὶ εἴϰοσι πόλεις ὑπηϰόους ἔσχε, τριάϰοντα δὲ μυριάσιν ἀνδρῶν ἐπὶ Κρατωνιάτας ἐστράτευσεν [Сибарис, основанный ахейцами, находится между двумя реками — Крафидой и Сибаридой. Город этот в древности настолько преуспел, что властвовал над четырьмя соседними народами, 25 городов находились от него в зависимости; в поход против кротонцев выступило 300 000 сибаритов]. Сведения о подчиненных областях у Диодора нет, но следы его есть в выражении πολλοῖς δὲ μεταδιδόντες τῆς πολιτείας ἐπὶ τοσοῦτο προέβησαν — , ὥστε δόξαι πολὺ προέχειν τῶν ϰατὰ ’Ἰταλίαν οἰϰούντων [так как они предоставляли гражданство многим иностранцам, то увеличили свое население настолько, что стали первыми по всей Италии], что не может относиться ни к чему, кроме их силы и власти, так как то, что логически должно бы заключаться в этих словах — именно указание на многочисленность граждан — выражено отдельно: πολυανθρωπίᾳ τε τοσοῦτον διήνεγϰαν, ὥστε τὴν πόλιν ἔχειν πολιτῶν τριάϰοντα μοριάδας [наконец, население разрослось настолько, что город насчитывал триста тысяч граждан]. И здесь, в этом последнем указании нет отличия от Страбона, хотя этот говорит о 300 000 солдата, обозначение граждан было для Диодора удобней стилистически, так как ему нужно было указать на πολυανθρωπία [многолюдство] Сибариса — фактического отличия нет: и Диодор говорит о 300 000 Сибаритов, пошедших походом на Кротон (XII. 9. 5. X. 23). Сходство на этом не останавливается. Не смотря на всю краткость своего рассказа, Страбон считает необходимым объяснить причину падения Сибариса — ὑπὸ μέντοι τρυφῆς ϰαὶ ὕβρεως ἅπασαν τὴν εὐδαιμονίαν ἀφῃρέθησαν ὑπὸ Κροτωνιατῶν [однако, вследствие роскоши и заносчивости они были лишены благополучия кротонцами]. И для Диодора в этом лежит главная сущность дела. В εὐδαιμονία [благополучии] и τροφή [роскоши] и для него причина падения города; τροφή его посвящен ряд замечаний (VIII. 14. 18. 20) — об εὐδαιμονία и гибели говорит он далее X. 23… πόλεμον ἄδιϰον ἐπανελόμενοι (ὕβρις) τοῖς ὅλοις ἐπταισαν ϰαὶ τὴν εὐδαιμονίαν οὐϰ ἐνεγϰόντες ἐπιδεξίως ἱϰανὸν παράδειγμα τὴν ἰδίαν ἀπώλειαν ϰατέλιπον τοῦ πολὺ μᾶλλον δεῖν προσέχειν ἐν ταῖς ἰδίαις εὐτυχίαις ἤπερ ἐν ταῖς ταλαιπωρίαις [вступили в несправедливую войну против жителей Кротона, но потерпели неудачу. Они не смогли должным образом выдержать свое процветание и своей гибелью доказали, что следует быть настороже скорее в благополучии, нежели в бедствиях] — т. е. опять таки то же, что сказано у Страбона, но в связи с общими философствующими замечаниями о том, как следует переносить счастие[1].
И фактический материал и точка зрения, очевидно, те же, что у Страбона — вполне естественно, поэтому, предполагать, что источник у них общий; что этим источником является Тимей, ясно из совпадения встречающегося у Страбона свидетельства об особых свойствах реки Кратиса с свидетельством Тимея (Antig. Carys. Hist, mirabil. 149 Müller F. H. G. I pag. 206 frg. 63)[2]. С другой стороны подтверждает наш вывод и то, что описание τρυφή Сибаритов несомненно вытекает из Тимея (Athen. 519 b. и 518 d. Müller F. H. G. I pg. 205 frg. 60. 59; Diod. VIII. 20 и 18. 1. 2) и, по всем вероятиям, из него же вытекает (Athen. XII. 541 с. Müller F. H. G. I pag. 204. frg. 58) отрывок Diod. VIII. 19.
Что касается Телиса, то в противоположность и Геродоту (V. 44. 47) и всей остальной традиции Диодор называет его не тираном или царем, а δημαγωγός [демагогом] — , но, если это отличие объясняется общей тенденцией Диодора и некоторой неточностью его способа выражаться, то зато чрезвычайно важно то, что Телис, очевидно, является виновником войны; этим сразу устраняется всякая связь с засвидетельствованной нам Гераклидом Понтиком историей о низвержении и убиении тирана и его близких на алтарях (ар. Athen. XII. 521 f.). С другой стороны, всем тоном изложения устраняется всякая связь как с вышеуказанным, так и с целым рядом других преданий, одинаковым образом оканчивающихся гневом Геры и чудом, проявляемым ее ἄγαλμα [ее статуей] — гневом Геры, служащим главной причиной гибели города. По Филарху (ap. Athen. XII. 215 e. Müller F. H. G. I. 347 frg. 45), Сибариты убили послов, посланных к ним Кротониатами, по Элиану (V. H. III. 43) они убили на алтаре кифареда, по Стефану Византийскому (s. v. Σύβαρις) раба — везде есть кровавое преступление, святотатство и кара бога. Можно ручаться, что Диодор, как бы он ни сокращал своего предшествующего изложения, не выпустил бы этого столь патетического и столь нравоучительного эпизода.
Точно также устраняется и сохранившаяся у Ямвлиха (133. 177) версия об убийстве Пифагорейцев в Сибарисе и о присутствии среди послов Сибариса в Кротоне некоторых из этих убийц — Диодор не упустил бы случая противопоставить их Пифагору. На самом деле Пифагор здесь руководится чисто–этическим и религиозным мотивом — он здесь играет ту же роль, которую сыграли лучшие граждане Сиракуз, когда речь шла о прибегнувшем к алтарям богов Дукетии. Здесь мы тоже имеем таких ἱϰέται [умоляющих][3].
У Геродота о деятельности Пифагора нет и слова. Здесь эта деятельность весьма характерна; я думаю, что в связи с Пифагором введен в картину и Милон Кротонский, о котором раньше Диодор говорил в духе прямо противоположном тому, в котором отзывается о нем теперь; здесь он человек, τὴν ἀλϰὴν ἀϰόλουθον ἔχων τῇ ϰατὰ τὸ σῶμα φύσει (?) [с отвагой, соответствовавшей его телесной силе], и побеждающий благодаря ей врагов; раньше эксцерптор (IX. 14) выписывает из Диодора: ὅτι μέγα ἐστὶν οὐ τὸ δύναμιν ὅτου δήποτε σχεῖν, ἀλλὰ τὸ ταύτῃ δεόντως χρῆσθαι. ἐπεί τί ὄφελος Μιλωνι τῷ Κροτωνιάτῃ τὸ μέγεθος τῆς περὶ τὸ σῶμα ῥώμης [Важно не обладать силой, какого бы рода она ни была, но использовать ее как следует. Какую пользу дала Милону Кротонскому его большая телесная сила?]; очевидно, здесь роль Милона определяется источником, а раз этот источник связан с Пифагором, то упоминание Милона понятно — Пифагорейские источники считали его членом Пифагорейского союза (Strabo VI. 26. 3).
О самом Пифагоре здесь Диодор почти ничего не говорит, и определить хотя в общих чертах характер его источника в сведениях о Пифагоре по предшествующему изложению в сохранившихся его отрывках (X. 3 — 11), едва ли можно: мы не знаем, в какой связи он говорил о Пифагоре там, но прежде всего нам следует определить, возможно ли вообще, чтобы и это упоминание Пифагора шло от Тимея. E. Rohde[4], ссылаясь на Volquardsen’а[5] утверждает, что это невозможно — и подтверждает это ссылкой на пользовавшегося Тимеем Юстина (XX. 4), который об участии Пифагора в войне не упоминает. Что касается этого последнего аргумента, то он вполне основательно отвергнут Унгером[6], справедливо указавшим на то, что Юстин и вообще то не рассказывает об этой войне; из того, что Юстин что нибудь выпускает, еще не следует, чтобы это было выпущено Трогом; отрицательно Унгер был прав, хотя его положительное доказательство того, что Трог действительно упоминал о Пифагоре, я считаю недостаточным.
Из аргументов Yolquardsen’а в данном случае мне представляется неопровержимым последний: Тимей (ap. Cicer. de legg. II. 6 frg. 69. Müller F. H. G. I. pag. 209) отрицал существование Залевка — Диодор приписывает ему ряд законов. Но этот аргумент доказывает только для этого одного эпизода, пожалуй, для всего эпизода о законах, а вовсе не для сообщений чисто исторических, на которых мы пока остановились.
Общий характер упоминания определяется отрицательно; философ здесь выставляется, как политический деятель; все чудесное старательно выброшено — т. е. по характеру упоминание вполне могло бы подходить к той характеристике Дикеарха и Аристоксена, которую дает Rohde[7] и особенно к характеристике Дикеарха, которому, как показал тот же Rohde, во многом следовал Тимей. Что элемент чудесного у Дикеарха все таки остался, ясно из того, что он упоминал о предсуществовании Пифагора[8] (Gell. Noct. att. IV. 11. Müller F. H. G. II 245 frg. 30).
С другой стороны, рассуждения того же Rohde, показавшего, что речи, которые говорит Пифагор кротониатам у Ямблиха (§ 37 sqq.), восходят к Тимею[9], подтверждают лишний раз, что законы Залевка изложены у Диодора не по Тимею, так как Диодор приписывает ему то, что Тимей приписывает Пифагору (Janibl. § 40; Diod. XII. 20. 3).
То, что рассказывается у Диодора о Пифагоре и Пифогорейцах, не восходит во всяком случае к Дикеарху — это совершенно несомненно может быть доказано относительно рассказа о Ферекиде (X. 3. 4), так как Диодор утверждает, что к умиравшему Ферекиду Пифагор приехал из Италии, между тем как Дикеарх (ap. Porphyr, vit. Pythag. pg. 88. Müller F. H. G. II. 245 frg. 31) прямо отрицает это — Φερεϰύδην πρὸ τῆς ἐϰ Σάμου ἀπαρσεως τελευτῆσαι [Ферекид скончался еще до его отъезда из Самоса], равно как и относительно рассказов о предсуществовании Пифагора в образе Эвфорба, где Дикеарх следует гораздо более сложной версии. Сходство с Аристоксеном здесь ничего не доказывает (ibid. pg. 23. Müller F. H. G. II. 779) — предание об Эвфорбе слишком распространено; ничего не доказывает и указанное Nauck’ом[10] отличие Диодора от Аристоксена в рассказе о Дамоне и Финтиасе (Diod. X. 4; 3 — 6 и Jambl. § 233 Müller F. H. G. II 273 frg. 9), хотя нельзя не признать его существенности; в то время, как Диодор признает факт заговора против Дионисия, Аристоксен его отрицает. Никто не может сомневаться, что ни Дикеарх ни Аристоксен непосредственно не служили источниками для Диодора; здесь это даже специально ясно из цитаты Каллимаха. Насколько позднейший источник в угоду общераспространенной традиции — а Диодоровская версия предания о великодушных друзьях и была такой общепринятой версией — изменил свой источник, нельзя сказать.
Связанная у Диодора с преданием о верных друзьях история о Клинии и Проре (Diod. X. 4. Jambl. 239, cp. Jambl. 198 Diod. Laert. IX. 40) сводится Rohde[11] также к Аристоксену, как и история Архита (X. 7. 4)[12], как рассказ об отношении Пифагора к ἀφροδίσια [делам Афродиты] (X. 9. 3. 4. Diog. Laert. VIII. 9. 10. Stob. Florii. Cl. 4. Müller F. H. G. II 278 fig. 20[13], о мнемонике Пифагорейцев (X. 5 Jambl. 163 — 6)[14], о Килоне и Лизисе (Diod. X, 11, 1, 2. Jambl. 248 sqq.. Müller F. H. G. II. 274 frg. Il); к Аристоксену можно бы, пожалуй, свести и характеристику воздержанности Пифагорейцев (X. 5. 2). (у Jambl. 187. Plut. De gen. Socratis 15).
В связи с этими замечаниями о Пифагоре я позволю себе остановиться на главах, посвященных законам Харонда и Залевка.
У Стобея (Florii. XLIV) сохранились два отрывка: Ζαλεύϰου προοίμιον νόμων [предисловие к законам Залевка] и Χαρώνδα Καταναίου προοίμια νόμων [предисловие к законам Харонда Катанского]. Параллельно с этим мы должны указать на то, что Диодор, с одной стороны, прямо говорит о προοίμιον τῆς ὅλης νομοθεσίας [предисловии ко всему законодательству] (XII. 20. 2), с другой — прямо цитирует слова законодательства Залевка (XII. 21. 1). Значит, несомненно, что он имел — в той или другой инстанции — рукопись законодательства Залевка. Если мы теперь сравним то, что Диодор относит к προοίμιον [предисловию] законов Залевка, с тем, что передано у Стобея под этим именем, то убедимся в почти полном дословном сходстве обоих текстов. Этот результат непоколебим, и для него совершенно безразлично, подделка или нет προοίμιον Стобея. Что оно поддельно, предположил еще Bentley[15]. Busolt показал, что во время Платона не было известно ни одного προοίμων какого бы то ни было законодательства[16] — и после Платона достаточно времени для того, чтобы составить подделку. Подделка составлена в Пифагорейском духе — это опять таки для нас пока не важно — если это так, то становится ясно, почему Диодор считал Залевка Пифагорейцем. Воспользовался ли Диодор непосредственно той версией текста, которую мы имеем под рукой, это другой вопрос — скорее не пользовался, так как иначе трудно было бы объяснить, почему он приписал Харонду некоторые положения, которые Стобеевская версия приписывает Залевку — например, закон о способе, каким изменяются законы, он приписал Харонду, между тем как προοίμιον Стобея относит его к законодательству Залевка. Далее наша версия имеет кое что — правда не существенное — , больше, чем Диодор, но за то и Диодор имеет кое что, чего нет в Стобеевском προοίμιον — рассказ о том, как Залевк уничтожил распутство; сведение восходит к Филарху (ap. Athen. XII. 521 а Müller F. H. G I. 347 frg. 45), который относит его к Сиракузам, но и этот рассказ несомненно попал в разряд обрабатываемых Пифагорейцами. Дело объясняется очень просто. Диодор имел προοίμιον — и только προοίμιον — разобранное нами свидетельство он относит не к нему, а к τὰ ϰατὰ μέρος νομοθετήματα [отдельному изданию законов], которых он в своем προοίμιον не нашел; то, что он нашел в προοίμιον, совпадает с Стобеевским, которое однако относит к этой вводящей части и общее положение о преобразованиях в законодательстве[17]. Значит, другую редакцию имел Диодор. Вероятно, в этой редакции законы Залевка и Харонда не были ясно разделены; по крайней мере, иначе трудно объяснить постоянную путаницу.
Согласно с Стобеевским προοίμιον законов Харонда Диодор к нему относит закон о вторичном браке, согласно с ним приводится закон о ϰαϰομιλία — но здесь опять таки προοίμιον не служило источником Диодора: словесного совпадения нет, а сверх того Диодор и в этих отрывках дает больше — дает цитаты из комиков, подтверждающие прямо и косвенно и самую принадлежность законов Харонду и то мнение, которое Диодор высказывает о них; здесь источником — вероятно посредственным — служит какой нибудь ученый грамматик. Вспомним, что здесь Диодор не ссылается на προοίμιον, что здесь у него нет из него цитат, что здесь, наконец, Диодор не говорит о пифагореизме Харонда. Диодор приписывает Харонду закон об «оке за око». Демосфен (ϰατὰ Τιμοϰράτους [Против Тимократа] 140 sqq.) утверждает, что этот закон существует в Локрах — и его связывает с рассказываемым также у Диодора анекдотом о том, как кто то выбил глаз кривому и как благодаря этому был изменен закон. Если Демосфен утверждает, что это единственный случай изменения закона в Локрах, то он это делает либо по забывчивости, либо, скорее, потому, что это ему нужно в его ораторских целях[18]. Тот же закон приводится и у Гераклида Понтика (Müller F. H. G II. 221), но там он имеет и другое значение и другую связь — он показывает, как свято соблюдал законы Залевк; когда его сын, уличенный в каком то преступлении, должен был быть ослеплен, он вырвал один глаз у себя, один у сына.
В довершение этой путаницы прибавим, что существовали указания на то, что законодателем в Фуриях (Athen. XII. 508a) или даже в Сибарисе (Scymnus 345 sqq.) был Залевк.
Все эти несогласия показывают, что относительно и Харонда и, главным образом, Залевка, существовала делая масса преданий, но не было твердой традиции — лучше сказать, существовала целая масса анекдотически–законодательного материала, не твердо приуроченного и потому свободно приурочиваемого к тому или другому имени. Такое приурочение массы этого материала к Харонду Диодор и положил в основание своего изложения. Это и было бы весьма понятно. Общность многих из пунктов законодательства Харонда с законодательством Залевка не представляла бы собой ничего в себе самом противоречивого, так как он ἐπισϰεψάμενος τὰς ἀπάντων νομοθεσίας ἐξελέξατο τὰ ϰράτιστα ϰαὶ ϰατεταξεν εἰς τοὺς νόμους [он, изучив законодательства всех народов, выделил из них лучшие установления и включил их в свои законы] (XII. 11. 4). Что он при этом πολλὰ ἰδια [много своего] придумал, и что Диодор думает, что он только ἰδια [свое] и сообщает, за это, конечно, ответственность падает на самого Диодора. Беда только в том, что и это указание о заимствованиях в законодательстве Харонда тоже представляет собой смешение с законодательством Залевка. Эфор (ap. Strab. VI. 260. Müller F. H. G. 246 frg. 47) утверждал, что Залевк составил свое законодательство на основании критских, лаконских и принадлежащих ареопагу законов.
И Эфор, очевидно, считает если не Залевка законодателем Фурий, то, во всяком случае, его законодательство — в том или другом его виде — их законодательством; смысл его рассказа такой. Залевк в Локрах дал относительно частных отношений простые законы — Фурийцы же, желая впоследствии дойти до крайнего предела точности — ἀϰριβοῦѵ περὶ τῶν ἄϰρων [до вершины акрибии] — т. е. желая точно определить все, все испортили; потому что дело не в том, чтобы в форме закона избежать всякой возможности юридического изворота, а в том, чтобы τοῖς ἁπλοῖς ϰειμένοις ἐμμένειν [твердо придерживаться просто сформулированных законов]. Очевидно, Эфор видит в законах Фурийцев неправильное издание законов Залевка, как это и предполагает Busolt[19].
Мне кажется, что дело может быть объяснено так. Диодор говорит, что упоминает о законах Залевка по поводу Харонда, вероятнее, он был приведен к изложению законов Харонда встретившимся в его Пифагорейском источнике προοίμιον Залевка; этим он был наведен на вопрос о законодательстве Харонда, сведения о котором он и сообщил. Источник для Залевка Пифагорейский. Но определить его точней при современном положении вопроса о Пифагореизме, когда масса Пифагорейской литературы еще далеко не разобрана и не распределена, невозможно. Мы видели, что многое у Диодора восходит к Аристоксену, мы не сомневаемся в том, что Аристоксен не был непосредственным источником Диодора; нужно, стало быть, проследить дальнейшее влияние Аристоксена в Пифагорейской литературе, но это не входит в пределы нашей непосредственной задачи. Мы можем только установить, что источник Диодора заключал в себе προοίμιον законов Залевка, представлявший собой несколько отличную редакцию Стобеевского προοίμιον. На этом мы должны успокоиться.
Busolt[20] весь экскурс о южноиталийских законодательствах решительно выводит не из Тимея и не из Эфора. Относительно законов Залевка это несомненно, относительно Харонда это вероятно. Но Busolt столь же решительно возводит экскурс к Посидонию — и это я считаю не доказанным.
Аргументы Busolt’а сводятся к нижеследующим пунктам.
1) Посидоний делает Харонда и Залевка учениками Пифагора. Но, во первых, Диодор признает учеником Пифагора только одного Залевка, а не обоих; во вторых, не Посидоний изобрел эту связь наших законодателей с Пифагором — для нас она впервые проявляется у Аристоксена, из которого так много почерпал Диодор (ap. Diog. Laert. VIII. 16[21]).
2) Замечание Диодора о несомненности существования богов (XII. 20. 2) совпадает с замечанием Цицерона (de Nat. deor. II. 5. 13 sqq.), который по Посидонию сообщает о доказательствах, приводимых Клеантом и Хрисиппом в пользу существования богов. Сходство в самом деле очень не велико, но оно ничего не доказывает, именно потому, что, если Посидоний приводил это рассуждение, как одно из доказательств стоицизма, он не мог приводить его как отрывок из Пифагоровского προοίμιον — а Диодор именно προοίμιον цитирует, и с προοίμιον оно совпадает. Если оно подложно, значит Диодор подложным и пользовался — вот и все.
3) Диодор очень хвалит законы Харонда и Залевка. У Посидония Zaleuci leges et Charondae laudantur [законы Залевка и Харонда хвалятся] (Sen. ep. 90. 6) — не думаю, чтобы Бузольт и сам приписывал этому аргументу сколько нибудь серьезное значение — хвалить можно с всевозможных точек зрения[22], хвалить могут и самые различные люди.
Мне кажется, что все подобные сближения могут только тогда иметь значение, когда мы, хотя бы самых общих чертах, можем уяснить себе характер того сочинения, из которого заимствует свои сведения разбираемый нами автор. Относительно Посидония мы можем это сделать в достаточно определенной степени Что Диодор пользовался Посидонием, считается доказанным[23] — но доказано это относительно определенных частей Диодоровского сочинения, и заимствования эти сделаны либо из географического, либо из исторического труда Посидония. Что в таком Посидониевском отрывке встречается случайное упоминание Пифагора (Диод. V. 28. 6), ничего не доказывает: у Посидония оно тоже должно было быть случайно. Свою систему Пифагореизма Посидоний изложил не в этом географическом или историческом труде, а в своем комментарии к Платоновскому Тимею[24]; относительно того, что им пользовался Диодор, ничего не доказано.
Во всяком случае доказано одно: состав Диодоровского отрывка сложный — он в части рассказа пользовался Тимеем, в другой пользовался Пифагоровски–окрашенным источником, заключавшим προοίμιον Залевка, и наконец для Харонда не пользовался ни тем ни другим.
Нам остается таким образом разобраться в сложном вопросе об основания Фурий; причем, конечно, не наше дело решать вопрос о том, совершилось ли основание в один или два приема, как не будем мы и решать вопроса хронологического. Позволю себе только заметить, что исследователи придали слишком много значения противоречию двух имеющихся у нас дат — 443 года, засвидетельствованного Дионисием (Lys. I) и Псевдоплутархом (X oratorum vitae, Eth. 835 c) и 445 года, засвидетельствованного Диодором — и тот и другой источник не имеет столь точной хронологии, чтобы на ней при столь незначительной сравнительно разнице можно было бы основывать какие бы то ни было гипотезы.
Сообразно нашей специальной задаче мы ограничимся исследованием источников.
В рассказе Диодора находит следы двух источников Pappritz[25]. Его доводы кажутся мне однако неубедительными. «При объяснении рассказа Диодора, говорит Pappritz, мы легко заметим, что он распадается на две половины: первая, краткая и ясная, обнимает только XII. 10. 3…. συνφϰίσθη ϰαὶ μετὰ βραχὺ εἰς ἕτερον τόπον μετασταθεῖσα προσηγορίας ἑτέρας ἔτοχε ϰτιτιῶν γενομένων Λάμπωνος ϰαὶ Ξενοϰράτου τοῦτον τὸν τρόπον [был заселен и вскоре перенесенный в другое место получил другое название. Его основали Лампон и Ксенокрит следующим образом]. Здесь Диодор меняет свой источник и дополняет свое первое свидетельство из другого источника. Эта перемена источника видна из того, что он начинает свое дальнейшее изложение, ничем не связавши его с предыдущим.
В данном случае Pappritz частью не понял текста, частью читал не совершенно верный текст. Выписанные им слова не представляют собой особого свидетельства, — они только служат введением к дальнейшему, связью между предшествующим изложением истории Сибариса до вторичного изгнания и дальнейшей историей его восстановления. Отрывок не имеет самостоятельного значения — это ясно из его заключительных слов τοῦτον τὸν τρόπον [следующим образом], превосходно связывающих его с дальнейшим.
Этим уничтожается и второй аргумент Pappritz’а — ничего не доказывает повторение в § 4 слов ἀπεστειλαν τοῖς Συβαρίταις, ὧν ἡγεῖτο Λάμπων ϰαὶ Ξενοϰράτης [направили их (корабли) к сибаритам под командованием Лампона и Ксенокрита] — это повторение вполне законно; оно объясняет тот τρόπος [образ действий], каким эти два лица стали οἰϰισταί [ойкистами] города.
Едва ли при этом может иметь значение и третий аргумент Pappritz’а: нельзя искать противоречия между двумя версиями там, где первая и не есть версия, где первая квазиверсия есть не что иное, как стилистическое введение. Pappritz введен в заблуждение неправильностью рукописного чтения, исправленного Vogel’ем. Слова ϰαὶ συνῳϰίσθη ἐπ᾿ ἄρχοντος Καλλίμαχου [и заселен при архонте Каллимахе] могли бы иметь смысл только в том случае, если бы предшествующее не относилось Диодором к тому же году — , а между тем Диодор ясно говорит: ἐξέπεσον ϰατὰ τοὺς ὑποϰειμένους ϰαιροὺς [были изгнаны в предлежащее время], т. е. в том же году — , или если бы Диодор рассказал событие не в год архонтства Каллимаха, чего на самом деле нет. Слова эти поэтому вполне основательно выбрасываются из текста, который тогда дает нам вполне ясное и последовательное изложение; Сибариты были изгнаны ϰαὶ μετὰ βραχὺ μετασταθεῖσα εἰς ἕτερον τόπον ϰτλ [и вскоре перенесенные в другое место и т. д.][26]; тогда не будет и противоречия, указанного Pappritz’ом, при чтении рукописей действительно существующего: раз Диодор говорит о том, что был населен старый город и затем перенесен на новое место, в другой раз он прямо говорит об основании города на новом месте.
Таким образом Pappritz не доказал своего положения; гораздо основательней кажется, на первый взгляд, замечание Busolt’а, также видящего в рассказе Диодора следы версии, отличной от той, которую он передает. Когда в Афины пришла просьба Сибаритов о том, чтобы Афиняне приняли участие в основании колонии, чтобы они помогли их возвращению, Перикл кликнул клич, приглашая желающих из Пелопоннеса отправиться в новую колонию. Многие явились на его зов. Раньше они обратились к Аполлону с вопросом, и Аполлон приказал им поселиться в месте, где они будут пить воду мерой, есть хлеб немеренный. Вопрос вполне естественный — ответ вполне обычный. Насколько на самом деле историчен вопрос и ответ, это другое дело. Мне кажется, что весь этот эпизод возник на основании дальнейшей истории Фурий. В 433 году, когда возникли споры о том, кому считаться ϰτίστης [основателем] города, Аполлон заявил, что им следует признавать его самого (Диод. XII. 35) — тогда ссылка на оракул должна была иметь значение.
Получивши изречение оракула, Греки отправились искать такое место. Тут то и является то противоречие, на которое указывает Busolt. Афиняне знают, где им селиться; они и идут для того, чтобы вместе с Сибаритами поселиться в Сибарисе — зачем им искать места? Busolt[27] и желает здесь видеть следы двоякого поселения, которого рассказ Диодора не знает.
Едва ли однако это так. Несомненно, что Греки питали постоянную привязанность к месту, на котором они раз жили[28] — спрашивается только, могли ли Сибариты поселиться на нем. Если верить Страбону, то не могли — , по той простой причине, что этого места не было. Страбон (VI. 263) уверяет, что Кротониаты, ἑλόντες τήν πόλιν ἐπηγαγον τὸν παταμὸν ϰαὶ ϰατέϰλυσαν [захватив город, направили на него реку и затопили] — и справедливость этого рассказа подтверждается указанием Геродота на существование ξηρὸς Κρᾶθις [высохшей Крафиды], в котором Grote[29] видит старое русло реки, отведенной в другую сторону. Когда чрез много лет Сибариты вернулись, они могли поселиться конечно только вблизи старого места — и этим местом, на котором они жили только немного времени, они не должны были особенно дорожить. Вообще, близко их сердцу должно было быть не место города, а местность — плодородие долины между Кратисом и Сибарисом было источником благосостояния города, и небольшая разница в положении не могла играть той роли, какую она играла при большинстве других городов. Самые слова оракула имеют только сравнительное значение — ведь и при втором поселении, если оно было, не искали же места по указанию оракула, а определили его раньше. Новое место найдено все тоже вблизи Сибариса — и прибывши в Италию, поселенцы не прямо наугад ищут себе места, а сначала приплывают к Сибарису, и не за тем, конечно, чтобы встретиться там с Сибаритами — Сибаритов там нет: они ведь изгнаны оттуда Кротониатами.
Повторяю, вопрос о двойном поселении нас здесь не занимает, но не могу не указать на одно затруднение, встречаемое этой теорией, тем более, что оно указывает и вообще на состояние наших источников.
Сибариты изгнаны — они обращаются к Грекам с просьбой помочь им вернуться; ради этого они готовы отказаться от национальной исключительности, поделиться землями, которые они считают принадлежащими им, с новыми пришельцами. Вернуться сами они не могут — Кротониаты их не пускают, с Кротониатами приходилось считаться; нужно было вынудить τὴν ϰάθοδον [возвращение]. Возможно ли было это при тех условиях, в которых, по мнению Pappritz’а и Busolt’а, был совершен первый поход? Но допуская даже эту возможность, мы должны спросить себя, что сделали Кротониаты, видя восстановление Сибариса, как они допустили его — обо всем этом наши источники молчат. При значительных силах колонистов это молчание может еще быть объяснено. Кротониаты ничего не сделали, потому что сила врагов была для них слишком опасна.
Итак, поиски нового места поселения вблизи старого понятны — я не говорю исторически, понятны они во всяком случае в рассказе Диодора[30], вполне последовательном. Вместе с Сибаритами Греки основывают Фурии, там они с ними ссорятся, выгоняют их, и остаются одни в своем новом городе — тот же рассказ лежал в основании у Аристотеля (Polit. VІІІ (V) 1303 а.) ϰαὶ ἐν Θουρίοις Συβαρῖται (sc. ἐστασίαζον τοῖς συνοιϰήσασιν) πλεονεϰτεῖν γὰρ ἀξιοῦντες ὡς σφετέρας τῆς χώρας ἐξέπεσον [и в Фуриях сибариты враждовали с теми поселенцами, которые вместе с ними основали этот город; упирая на то, что страна принадлежит им, сибариты требовали себе преимуществ]; и у Аристотеля στάσις [мятеж] происходит уже в Фуриях, и у Аристотеля та же причина, что и у Диодора старые Сибариты и Фурии считают своей землей — здесь смешения Фурий с Сибарисом быть не может: для этого слишком резко противоположение ἐν Θουρίοις Συβαρῖται [в Фуриях сибариты] — уже одно это показывает, что Аристотель ясно сознавал, что Сибариты жили в Фуриях. К тому же исторически мне не совсем ясно, почему Греки выгнали бы из Сибариса Сибаритов, если, проживши с ними определенное время, они сами ушли оттуда. Что никаких подтверждающих это свидетельств не было, ясно из того, что многие древние писатели прямо утверждают, что Фурии и есть Сибарис. Если бы действительно источник Страбона — к нему мы сейчас перейдем — имел сведения о Сибарисе, отличном от Фурий, едва ли стал бы их отождествлять Плутарх (Pericl. XI), столь начитанный в древней литературе.
Что касается Страбона (VI. 263), то, действительно, то, что мы у него читаем, находится в резком противоречии с Диодором: ὕστερον δὲ οἱ περιγενόμενοι συνελθόντες ἐπῴϰουν ὀλίγοι, χρόνῳ δὲ ϰαὶ οὕτοι διεφθάρησαν ὑπὸ Ἀθηναίων ϰαὶ ἀλλων Ἑλλήνων, οἷ συνοιϰήσοντες μὲν ἐϰείνοις ἀφίϰοντο, ϰαταφρονήσαντες δὲ αὐτῶν τοὺς μὲν διεχειρίσαντο, τὴν δὲ πόλιν εἰς ἕτερον τόπον μετέθηϰαν πλησίον ϰαὶ Θουρίους προσηγόρευσαν ἀπὸ ϰρήνης ὁμωνύμου [Впоследствии немногие оставшиеся в живых жители собрались вместе и вновь заселили город. Но с течением времени и этих сибаритов уничтожили афиняне и другие греки, которые хотя и прибыли, чтобы жить вместе с ними, но относясь к ним с презрением, перебили их, а город перенесли в другое место поблизости и назвали его Фуриями по одноименному источнику]. Отрывок находится между двумя частями, восходящими к Тимею — трудно бы предположить, что здесь источник изменен. Аргументы Pappritz’а[31] в пользу Антиоха едва ли убедительны — хотя, собственно говоря, здесь не было бы противоречия, так как Страбон мог бы пользоваться Антиохом чрез посредство Тимея.
1) Противоречие с Диодором заключается в фактах; непосредственное толкование текста Страбона ведет к тому, что Афиняне и остальные Греки сначала перерезали Сибаритов, и только потом перенесли город на новое место, основали Фурии. Собственно говоря, точный смысл получается такой: они пришли, чтобы жить (συνοιϰήσοντες) с Сибаритами, но не жили с ними, а, перерезавши их, и т. д. — т. е. текст Страбона не говорит о том, что Афиняне сначала поселились в Сибарисе. Принимая во внимание данные Диодора, мы могли бы объяснить дело тем, что еще до поселения — ведь Сибариты не были в Сибарисе — они ἐξέπεσον [были изгнаны] — произошла распря и поэтому город был перенесен. Но в том то и дело, что Страбон о вторичном изгнании Сибаритов не говорит: погибли от руки новых поселенцев те немногие, которые поселились на месте старого Сибариса. Мне сдается, что это факт высокого значения — Страбон рассказывает очень сжато и в этой сжатости и выпускает отдельные факты; так он и выпустил факт вторичного изгнания — ведь, действительно, погибли те, которые ἐπῴϰουν древний Сибарис. Нельзя ли объяснить этой сжатостью и поспешностью рассказа недостаточно ясное разграничение моментов действия?
2) Разница заключается в окраске. Рассказ Диодора, очевидно, настроен к Афинянам вполне симпатично — их поступок с Сибаритами объясняется их действительно несправедливым образом действий: у Страбона всех этих объясняющих дело обстоятельств нет — ведь ϰαταφρονήσαντες [относясь с презрением] не есть объяснение — , и потому характер изложения получается враждебный к Афинянам. Но на этом основании делать выводов нельзя — опять таки в виду краткости изложения Страбона.
Диодор несомненно имеет очень осведомленный источник — конечно не Аттиду, о которой думает Pappritz[32]: могли ли в Аттиде быть подробности о городском устройстве Фурий? Если он сейчас же говорит о демократическом устройстве Фурий, то это, очевидно, его собственное измышление, основанное на первенствующей роли Афин в основании колонии. Аристотель, которого представление, как я уже указывал, совершенно совпадает с Диодоровским, говорит о первоначальном олигархически–тимократическом устройстве города (Pol. 1307b,[33]).
Диодор сообщает о выселении Сибаритов в новый, основанный или город на реке Траенте под следующим же годом — действительно ли у него есть источник для хронологического определения, трудно сказать; замечание производит несомненно впечатление хронографического источника. Вывести приурочение к данному году из своего же рассказа он не мог — промежуток слишком короток; ὀλίγος χρόνος [небольшой срок] добрых отношений между новыми и старыми переселенцами заполнен столькими событиями, что Диодор не мог бы произвольно определить его в один год.
Рассказ о войне Фурий с Тарентом у Диодора сообщен очень коротко — под двумя различными годами. Под 444 годом рассказано, что оба города воевали, что был ряд стычек, но ничего особенно выдающегося не произошло. Конца войны здесь нет, нигде он не сообщен. Но уже чрез два года Диодор может сообщить о том, что повсюду царил мир, значит дальше сведений о войне он не имеет.
В 36 главе той же книги Диодор рассказывает о том, что Таретинцы τοὺς τὴν Σῖριν ϰαλουμένην οἰϰοὺντας μετοιϰίσαντες ἐϰ τῆς πατρίδος ϰαὶ ἰδίους προσθεντες οἰϰήτορας, ἔϰτισαν πόλιν τὴν ὀνομαζομένην Ἡράϰλειαν [вынудили жителей так называемого Сириса оставить свой родной город и, присоединив к ним колонистов из числа своих собственных граждан, основали город, названный Гераклеей]; фактически это совпадает со версией Антиоха, который (ap. Strab. VI. 264. Müller F. H. G. I. pg. 183 frg. 12) рассказывает, что Фурийцы и Тарентинцы воевали из–за области Сириса, затем пришли к соглашению и вместе основали город, τὴν δ᾿ ἀποιϰίαν ϰριθῆναι Ταραντίνων, Ἡράϰλειαν δ᾿ ὕστερον ϰληθῆναι μεταβαλοῦσαν ϰαὶ τοῦνομα ϰαὶ τόν τόπον [который считался колонией тарентинцев; впоследствии он был назван Гераклеей, изменив свое имя и местоположение]. Выпущено у Диодора только известие о мире и вместе с ним о восстановлении Сириса — остались два крайних пункта: война и перемещение Сириса, на эти пункты отвечают Антиоху. Замечания эти восходят к нему (чрез Тимея), но и они представляют собой образец разбросанных заметок хронографического характера.
С событиями Сицилийской истории мы еще столкнемся — но уже теперь мы можем сделать некоторый вывод: состав Диодоровского рассказа очень сложен: несомненно влияние Эфора и Тимея, ясно и собственное знакомство Диодора с местностью, вероятно влияние Пифагорейских источников.

---

[1] Многочисленные аналогии см. у Schmidt, Die Ethik der alten Griechen I. cp. 267. слл.
[2] Cp. Geffken, Timaios Geographie стр.140.
[3] У Диодора 500 изгнанных Телисом бегут в Кротон и сейчас же садятся у алтарей; сейчас же там делать нечего. Диодор несколько забегает вперед, если только в его рассказе вообще не опущено какое то очень существенное обстоятельство. Когда людей изгоняют, то — при обыкновенных обстоятельствах — вполне естественно, что они ищут приюта где нибудь в другом месте; — тогда их выдачи от приютившего их города не требуют и за отказ войны не объявляют, но это, конечно, именно при обыкновенных обстоятельствах — я и думаю, что у Диодора это необыкновенное обстоятельство, объясняющее дело, и выпущено.
[4] Rh, Mus. 27 стр.44.
[5] о. 1. стр.102
[6] Sitzungsberichte d. Bayer. Akad. d. Wissensch. Hist. Phil. CI. 1883 стр 133 пр. 4.
[7] Rh. Mue. XXVI. 561.
[8] Rohde (Psyche II²1 418), видит в этом пародию Дикеарха — это возможно само по себе, но становится мало вероятным по той причине, что таже история рассказывается Клитархом.
[9] Rh. Mus. XXVII. стр.29.
[10] Jamblichi de vita Pythagorea liber LVII и np. 39.
[11] Rh. Mus. XXVII. 56 пр. 2 и 51.
[12] 1. 1.
[13] o. 1. стр.58 пр. 1.
[14] 1. 1.
[15] Dissertation upon Phalaris, ed. by Wagner 1874 pg. 351; литературу ем. y Busolt. G. G. I² 425.
[16] Jahrb. f. Phil. 138 стр.308 пр.
[17] Относительно этого предания существовала совершенно отличная от Диодора версия, переданная у Полибия (XII. 16); предание связано у Диодора с тремя различными фактическими случаями, при чем он настаивает на том, что их только три и было; у Полибия приведен четвертый, ничего общего с прежними не имеющий.
[18] Элиан (V. H. XIII. 24) рассказывает о том же законе, также приписывай сто Залевку, но у него он имеет совершенно другое значение — глаз выкалывается тому, кто совершил прелюбодеяние (ср. Valer. Max. VI. 5. 3).
[19] G. G. III² 535 пр.
[20] Jahrb. f. Phil. 1. 1.
[21] Ср. Rohde Rh. Mus. XXVII. 42 пр.
[22] У Сенеки это laudantur только стилистический прием. Фактически можно сказать только то, что Посидоний в подтверждение своей мысли о том, что законодателями являлись sapientes (в техническом значении слова) ссылался на Солона, Ликурга, Харонда и Залевка. Что последние два были sapientes, доказывается их Пифагореизмом. Это устанавливается не сходство между Посидонием и Диодором, а отличие. Хиронд и Залевк у Диодора — не философы.
[23] Cp. Susemihl. Gech. d. Griech. Litt, in d. Alexandriner Zeit II. 177 пр. 188.
[24] Schmekel. Die Philosophie der mittleren Stoa 483 sqq.
[25] Thurii, seine Entstehung u. seine Entwickelung bis zur Sicilischen Expedition, Berlin 1891 pg. 14 sq.
[26] Мне думается, что вставки интерполятора испортили текст; уже грамматически требуется вставка ἡ πόλις [полис] (все равно, примем ли мы конъектуру Vogel’а или нет); кроме того, я вставил бы (συνῳϰίσθη ἡ πολίς ϰαὶ [полис был заселен]); к этому слову συνῳϰίσθη [заселен] было сделано на полях замечание интерполятора; когда оно попало в текст, оказались два συνῳϰίσθη, и одно, конечно, было лишним.
[27] G. G. III² 526 пр.
[28] Примеры Pappritz’а (o. 1. 8) очень неудачны — Мессеняне не восстановляли старого города; новая Мессена построена на месте, где никогда города не было; область Платей была так мала, что негде было выбирать места для восставляемого города.
[29] History of Greece IV. 555.
[30] Странно однако одно обстоятельство — ведь Греки нашли место, удовлетворяющее одному только условию: воду они будут пить мерянную, так как самый источник есть мера (μέδιμνος [медимн]) — а почему они хлеб будут есть ἀμετρί [без меры]. Я очень склонен думать, что оракул действительно внесен в рассказ Диодора из собрания оракулов и не имеет значения.
[31] o. 1. 13
[32] o. 1. 14 sq.
[33] Монеты, указанные у Busolt’а G. G. III² 525 пр. доказывают только временное влияние Афинян на Сибаритов, но не различие места жительства, тем более, что объяснение Head’а (Hist, mimraorum 71), приписывающего эти монеты Сибарису на Траенте, также заслуживает внимания.