Под 455 годом Диодор рассказывает о походе Перикла. Уже давно замечено[1], что то же самое рассказано у Диодора под 453 годом. Самый дублет несомненен, вопрос только в том, как объяснить его происхождение.
Второй из рассказов мне представляется несомненно восходящим к Фукидиду (I.111.2); следует решить только, посредственно или непосредственно. Так как те же события рассказаны и у Плутарха (Pericl. 19), то надлежит сравнить все три версии.
Плутарх, в общем сходясь с Фукидидом, прибавляет к его изложению еще следующие частности: 1) указание на число 100 кораблей; 2) указание на ϰατάϰλεισις εἰς τὰ τείχη [укрывательство за стенами]; 3) упоминание Немеи — , не Немейского ручья[2]: Плутарх совершенно ясно указывает на то, что столкновение произошло πόρρω τῆς θαλάσσης [далеко от моря], и в этом видит особенно выдающуюся черту стратегии Перикла; 4) восхваление Акарнанской экспедиции и указание на то, что она принесла много добычи. Диодор совершенно не упоминает о числе кораблей, но он говорит о заключении Афинянами Сикиона, говорит о том, что Лакедемоняне подоспели на выручку Сикионцам, указывает на Акарнанскую экспедицию.
Отличия между Плутархом и Диодором совершенно незначительны; общая окраска обоих рассказов и сходство в некоторых несущественных частностях доказывают, что оба рассказа восходят к одной версии, если не к одному литературному источнику[3], который, в свою очередь, строит свое изложение на Фукидиде — от его рассказа он также отличается только несущественными частностями.
Отличия, существующие между рассказами Диодора и Плутарха, объясняются влиянием первого Диодоровского рассказа, а этот рассказ самым очевидным образом отличается и от Фукидидовского и от Плутарховского. В то время, как Фукидид совершенно не называет числа кораблей, Диодор говорит о 50 кораблях — у Плутарха дана цифра 100. Это отличие, подмеченное Rühl’ем[4] и Holzapfel’ем[5], не может быть устранено никакой интерпретацией — оно говорит о том, что Диодор в этом своем отрывке имел, помимо Фукидида и того источника, который у него общ с Плутархом, еще какой то другой. С Фукидидом разбираемый рассказ не имеет ничего общего, кроме числа 1000 гоплитов, что, быть может, объясняется не заимствованием из Фукидида, а влиянием рассказа об экспедиции Толмида; вспомним, что и Толмид имеет 50 кораблей и в связи с Толмидом изложены вообще события нашего отрывка; о Сикионе не говорится ни слова — вместо этого сказано только, что Перикл τῆς Πελοποννήσου πολλὰ ἐπόρθησεν [разорил большую часть Пелопоннеса]; о войне в Акарнании, собственно говоря, и не сказано ничего; Диодор рассказывает только, что Перикл προσηγάγετο [подчинил] города Акарнанцев.
Но, помимо этих существенных отличий, весьма важно то, что первый рассказ уже имеет в виду второй. Говоря о том, как Перикл привел на свою сторону города Акарнанцев, Диодор благоразумно прибавляет πλὴν Οἰνιαδῶν [кроме Эниад]; без этого ограничения второй рассказ был бы совершенно невозможен. В то же время в этом втором рассказе почти незаметно видоизменено то, что говорит Плутарх. Вместо Плутарховского Ἀϰαρνανίαν ϰατέδραμε ϰαὶ ϰατέϰλεισε Οἱνιάδας ϰαὶ τεμὼν τήν γῆν ϰτλ., [совершил набег на Акарнанию, запер эниадцев и разорил землю и т. д.] мы у него читаем: ἐς δὲ τὴν Ἀϰαρνανίαν πλεύσας ϰαὶ τὴν τῶν Οἰνιαδῶν χώραν ϰαταδραμὼν ϰτλ. [отплыв в Акарнанию и совершив набег на страну акарнанцев и т. д.] — очевидно, что из первого рассказа следовало, что остальные Акарнанские города уже находились под властью Афинян, и из этого–то факта Диодор и вывел в первом рассказе свое заключение о том, что в этом (т. е. 455) году Афиняне πλείστων πόλεων ἤρξαν [подчинили большинство городов].
Это в высшей степени продуманное и осторожное распределение событий между двумя рассказами было бы совершенно невероятно, если бы оба они вытекали из одного и того же источника. Если невероятно и вообще подобное возникновение дублета, то тем более оно невероятно в данном случае. Найдя в двух различных источниках описание Периклова похода, Диодор принял их за описания двух различных событий и постарался сгладить существовавшие в них разноречия.
Я уже указывал на отношение, в котором находится первый рассказ к Толмиду. Толмид послан в Беотию, в которой ему, собственно говоря, решительно делать нечего. Второй рассказ заканчивается известием о посылке Периклом клерухов в Херсонес, и в соответствующем отрывке Плутарха эти клерухии так же тесно связаны с походом Перикла; правда, самый характер другой. Диодор к известию о Херсонесской клерухии сейчас же присоединяет известие о том, что Толмид вывел клерухии в Евбею и Наксос[6]. Плутарх в данном месте ничего об этом факте не говорит, но в другом месте (Pericl. 11) он совершенно ясно приписывает основание клерухии не Толмиду, а Периклу.
Все это приобретет особое значение, если мы примем во внимание, что и Павсаний (I. 27. 5) приписывает основание обеих клерухий Толмиду, что он же говорит о походе Толмида в Беотию, и он же, как кажется, приписывает Толмиду ту победу над Сикионцами, которая, по Фукидиду, одержана Периклом. Нельзя ли все это объяснить одной причиной? Нельзя ли признать вероятным, что Диодор следует источнику, который очень высоко ставит заслуги Толмида? Из этого источника осталось упоминание похода Толмида в Беотию и факт высылки Толмидом клерухии; рассказ об его подвигах под Сикионом был устранен Диодором в угоду Фукидидовской версии, которую он имел в виду для второго рассказа.
Наконец, нельзя не указать на следующее обстоятельство. Сейчас же после первого рассказа о походе Перикла Диодор говорит о пятилетнем перемирии. Это не может быть взято из Фукидида, как не взят из него и весь рассказ. Фукидид говорит, что перемирие произошло чрез три года после перипла. С другой стороны, тот же источник, который рассказывал о перемирии сейчас же после перипла, не мог говорить о войне в 458 году, когда, по его же словам, царило перемирие. Но мне представляется, что дело можно объяснить и иным образом. Мы уже видели, что рассчитывать на хронологию Диодора нельзя; весьма вероятно, что источник Диодора сообщал о перемирии сейчас после рассказа о походе Перикла, не говоря о том, что оно и было заключено сейчас же после него. Диодор по своему обычаю рассказал историю до конца и поместил перемирие под 454 годом на свой собственный страх. Понятно, что тогда потеряет всякое основание предположение Volquardsen’а[7] относительно хронографического характера источника нашего отрывка.
Против этого хронографического характера источника говорит то, что известие не имеет никакого влияния на хронологию Диодора: все дальнейшие события датируются вне зависимости от него. Путаница могла бы произойти только в том случае, если бы у Диодора поход в Кипр следовал непосредственно за заключением мира, как это было общепринято в древности. Это общее мнение и заставило Феопомпа[8] отнести этот поход ко времени, непосредственно следовавшему за возвращением Кимона. У Диодора этого нет. Сейчас после похода Перикла следует поход Кимона, как это мы находим у Фукидида, и этим Диодор возвращается к правильной хронологии — я говорю именно о правильности не абсолютной, а только относительной. Понятно, что во второй раз рассказать о пятилетнем перемирии он не мог[9].
Перехожу к, так называемому, Кимонову миру. Как ни интересен сам но себе этот вопрос, которому Onken[10] для развития исторической науки приписывает такое же значение, как Гомеровскому для истории литературы, тем не менее здесь не место касаться его по существу. Моя задача разобрать свидетельства и установить значение среди них Диодоровского.
Фукидид (I 112) рассказывает: Афиняне пошли под начальством Кимона в Кипр, имея 200 кораблей; 60 было послано в Египет по просьбе Амиртея, остальные же осадили Китион. Κίμωνος δὲ ἀποθανόντος ϰαὶ λιμοῦ γενομένου ἀπεχώρησαν ἀπὸ Κιτίου ϰαὶ πλεύσαντες ὑπὲρ Σαλαμῖνος τῆς ἐν Κύπρῳ Φοίνιξι ϰαὶ Κίλιξι ἐναυμάχησαν ϰαὶ ἐπεζομάχησαν ἅμα ϰαὶ νιϰήσαντες ἀμφότερα ἀπεχώρησαν ἐπ᾿ οἶϰου ϰαὶ αἱ ἐξ Αἰγυπτου νῆες παλιν αἱ ἐλθοῦσαι μετ᾿ αὐτῶν [После смерти Кимона, когда у афинян кончились запасы продовольствия, им пришлось, однако, отступить. Отплыв затем от Саламина на Кипр, афиняне одновременно вступили в сражение на море и на суше с финикийцами, киликийцами и кипрянами. Тут и там афиняне одержали победу и возвратились домой вместе с кораблями, вернувшимися из Египта].
Ни о каком особенно существенном успехе не говорит Фукидид, ни словом он не упоминает о мире.
Плутарх (Cim. 18), если исключить все анекдоты о предсказаниях, сновидениях, Фемистокле и т. п., рассказывает о походе на Кипр, о посылке кораблей в Египет, о битве с Киликиянами и Финикийцами, о завоевании окружных городов[11], об осаде Кимоном Кития и его смерти. Эллины скрывают его смерть, но отступают.
Отличие на первый взгляд только незначительное, но оно меняет весь смысл изложения. Морская битва предшествует смерти Кимона и дана под его предводительством. Это и показывает, что здесь мы имеем не ошибку Плутарха, а источник, отличающийся особенной склонностью к Кимону. По Фукидиду, он не сделал ничего, по Плутарху, (Cim. 19) он сделал все: после него πρὸς τοὺς βαρβάρους οὐδὲν ἔτι λαμπρὸν ὑπ᾿ οὐδενὸς ἐπράχθη στρατηγοῦ τῶν Ἑλλήνων ϰτλ [никто из эллинских стратегов не совершил ничего блестящего против варваров и т. д.].
Но о мире и здесь не сказано ничего; зато сказано о нем в связи рассказа о битве при Евримедонте, после которой и как о следствии которой о нем рассказывает Плутарх.
Единственное свидетельство, говорящее о заключении мира после Кипрского похода — это наш Диодор. Все остальные либо совсем не означают времени, либо согласны с Фукидидом — , начиная с Каллисфена, explicite отрицающего заключение мира (Cim. 13). Это последнее свидетельство для нас в высшей степени важно, так как оно указывает на древность традиции. Против остальных можно бы еще спорить, как и спорили. Вместо того, чтобы приводить и разбирать остальные свидетельства, сошлюсь на Krüger’а[12]. Что Плутарх понимает так Каллисфена, это бы, пожалуй, не много доказывало — он мог его понять так под влиянием своего мнения о времени заключения мира, но Каллисфен ссылается на поход Эфиальта, а Эфиальт умер задолго до Кимонова похода в Кипр[13].
Что касается формулы мира, то существуют две основные версии: 1) версия, основанная на псефизме, записанной Кратером — ей следует Плутарх, который знал сочинение Кратера и, очевидно, им воспользовался. Самая надпись была, пожалуй, сравнительно позднего происхождения, как на это указал Феопомп (ap. Theon, prog. 2 pag. 17 sq. Arg. 167 и Harpocr. s. v. Ἀττιϰοῖς γράμμασι, frg. 168 Müller F. H. G. I. стр.306). так как она была написана ионийскими буквами. Edm. Müller[14] высказал предположение, что стела не могла бы сохраниться, так как она, по обычаю Афин, должна была быть уничтожена при новой войне с Персами — в открытой войне с Персами Афиняне находились с 412 г.; но если все это верно — а быть может это и не верно[15] — то из этого вовсе не следует, ни что содержание стелы подложное, ни что ее и вообще никогда не было — из этого вытекает только возможность некоторых отступлений в тексте сообщенного нам мирного договора, возможны некоторые прибавки в новой стеле, возможны версии, идущие непосредственно от старой стелы и т. п.
По версии Плутарха–Кратера мирный договор имеет два пункта: 1) не подходить к морю с пешим войском на дневной переезд коня; 2) не плыть военным флотом, ни даже военным кораблем ἔνδον Κυανέων ϰαὶ Χελιδονίων [между Хелидонскими и Кианейскими островами]. Ту же версию мы находим у Демосфена (De falsa leg. 273) в точно в тех же словах, за одним, никакого значения неимеющим, исключением.
2) Вторая версия имеет, вместо указанных в первой, как южная граница, Χελιδόνια — Φασηλίς [Хелидонии–Фаселида]. В наиболее полном виде мы находим ее в нашем месте Диодора; мирный договор заключает в себе три пункта: 1) не подходить к морю на три дня пути; это не противоречит первой версии; бег коня переведен на обыкновенные меры[16], как у Исократа (см. ниже) расстояние определено географически, конечно, совершенно неправильно; 2) граница, определяющая предел морского владычества Персов, — как уже указано, вместо Χελιδόνια поставлено Φασηλίς — указывается проведенной с севера на юг линией, дальше которой Персам запрещается заплывать военным кораблем. В этом отношении между обоими, указанными версиями, крайними пунктами существенной разницы нет, так как они находятся на одной почти линии, Φασηλις немного северней. Оба определения даны с греческой точки зрения, равно как и определение Исократа — ἐπὶ τάδε Φασήλιδς [Фаселида намного северней]; та же самая форма — ἐντός [внутрь] — употреблена все три раза, когда у него говорится о факте (Paneg. 118, Areop. 60, Panathen. 59). Та же точка зрения у Плутарха. Уже это единство точки зрения — исторически вполне понятной, но и логически и стилистически легко могущей быть замененной Персидской точкой зрения — ἐϰτός [вне] — может быть всего вероятней объяснено строго формулированной традициею. 3) Тот же мирный договор устанавливает автономию греческих городов. Этот пункт, кроме Диодора, мы имеем у Ликурга (in Leocr. 72. 3), который указывает и Фазелиду. У него мы, правда, можем сомневаться, как это заметил Koepp[17], не имеет ли он в виду битву при Саламине, но это будет тогда только путаницей оратора, произвольно обращающегося с данными установившейся традиции. Исократа я поместил бы в числе источников второй версии, хотя он explicite и не указывает на автономию греческих городов. К этому меня побуждают следующие соображения: во первых, мы у Исократа имеем на это косвенное указание; если, говорит он, сравнить (на слово ἀναγιγνώσϰειν я, вполне соглашаясь с Krüger'ом[18], не стал бы особенно напирать) наши συνθῆϰαι [договоры] с теми, которые заключили с царем Лакедемоняне, то мы убедимся в τὸ μέγεθος τῆς μεταβολῆς· τότε μὲν γὰρ ἡμεῖς φανησόμεθα τὴν ἀρχὴν τὴν βασιλέως ὀρίζοντες ϰαὶ τῶν φόρων ἐνιους τάττοντες ϰαὶ ϰωλύοντες αὐτὸν τῆς θαλάσσης χρῆσθαι [величине перемены: тогда мы ограничили власть царя, на некоторых наложили дань и запретили ему пользоваться морем] (Paneg. 120). Здесь первый пункт, представляется мне, достаточно ясно говорит об автономии малоазийских греков — именно она и налагает пределы власти (ἀρχή) Царя — при этом указании нет нужды говорить о границах, дальше которых царь не должен заходить с войском. Но если здесь, пожалуй, и может быть сомнение, то второй пункт, как мне кажется, этих сомнений не допускает; ἐνίους τῶν φόρων τάττειν, как мне представляется, может только значить: налагать некоторые из налогов, которые раньше налагал царь, Τάττειν φόρον есть техническое выражение, о котором мне уже приходилось говорить: оно означает определение взноса, который делают в союзную кассу союзники–подданные Афинян. Об этих то союзниках, получивших с Персидской стороны автономию, и говорится здесь. Предполагать, как делает Müller[19], что Исократ имеет в виду тот maximum налога, который по мирному договору царь имеет право налагать на некоторые находящиеся у него в подчинении города, можно только отвлеченно–филологически; исторически это мало вероятно; нужно было бы раньше доказать, что царь имел побуждение и основание допустить подобное вмешательство в свои внутренние дела. Форма слов Исократа объясняется их целью: прежде мы распоряжались, теперь распоряжается царь — вот смысл его выражений. В целях этого противоположения трудно выбрать более энергичные выражения. Он говорит о мире — σονθῆϰαι [договорах] — только здесь, только здесь он приводит все три их пункта; окраска его речи определяется требованиями не исторической правды, а риторического пафоса.
Koepp[20] предлагает другое объяснение места Исократа, совершенно перемещающее историческую его подкладку. Исократ противополагает Анталкидов мир какому то другому мирному договору, но так как Анталкидов мир не был договором между царем и греками, а договором между отдельными греческими городами, заключенным по проекту и под покровительством царя, то и те σονθῆϰαι [договоры], которые Исократ сравнивает с Анталкидовыми, всего вероятней представляют собой договор между греками: «союзные договоры, заключенные во время Афинской гегемонии, договоры именно с теми городами, которых Анталкидов мир выдал Персам… В этих договорах было, между прочим, сказано о податях, которые обязались платить города — «некоторые», потому что не все, которые платили царю, были в то время обложены податью» и т. д. Мне кажется, что, при всем своем остроумии, это объяснение страдает одним крупным недостатком: оно смешивает исторические факты с пониманием их оратором; оратор не говорит об Анталкидовом мире, как о мире, заключенном между Греками; он говорит о Лакедемонянах, как виновниках нынешнего мира, благодаря которому царь является ὁ διοιϰῶν τὰ τῶν Ἑλλήνων [управляющим делами эллинов]. Но помимо того: из договора, заключенного Персами с Греками, нельзя видеть, какие границы поставляют Греки Персам, а только то, какие границы они желают им поставить, а именно о таких фактических границах и говорит Исократ, о тех же границах, о которых он говорил в нескольких других местах.
Итак, я считаю себя вправе видеть в разобранном месте указание на автономию малоазийских греческих городов.
Но, далее, я полагаю, отсутствие в других местах указания на этот пункт договора, не доказывает того факта, что Исократ не знал его; в каждом отдельном случае это опущение может быть объяснено риторическими целями данного места. В Panathenaicus Исократ говорит: прежде Персам нельзя было заплывать за такие то пределы — теперь они заплывают за них: в этой связи упоминание автономии неуместно, как нет в нем нужды в Areopagiticus, где опять таки противоположение другое: прежде царь не вмешивался в наши дела, не смел и являться к нам, теперь же царь нами распоряжается по своему усмотрению.
Мы видели, что условия мира известны в двух версиях, известны притом в твердо установленных традиционных формах. Мы видели (Ликург — Исократ), что та версия, которую мы полностью имеем у Диодора, существовала одновременно, если не раньше версии Демосфена–Плутарха. Обе версии идут от письменного памятника, обе в существенном сходны, разнясь в частностях Формулировки. На камне (Кратер) указания на автономию нет; explicite его и быть не должно было, так как оно вытекает из первых двух условий. Если военная сила царя не может проникать в Малоазийское побережье, eo ipso [тем самым] исчезает власть царя над Малоазийскпми Греками, не говоря уже об островитянах.
Версия Диодора есть версия объяснительная — одна из тех, которые в ходу в Афинах вероятно только до Кратера, так как он первый опубликовал стелу; из того, что она стояла на акрополе, вовсе не следует, что ее и знали. Много ли было людей, читавших надписи?
Перехожу к анализу рассказа Диодора о событиях, приведших к миру.
Мотивировка событий не равняется той, которую дает Плутарх. У Фукидида связь с Египтом еще ясна; у Диодора она фактически исчезает — о посылке кораблей в Египет он не рассказывает, но в виде риторической фигуры она остается — постройка фразы рассчитана на конец рассказа. Ἀθηναῖοι διαπολεμήσαντες ὑπὲρ Αἰγυπτίων πρὸς Πέρσας… βραχὺν χρόνον διαλιπόντες ἔγνωσαν πάλιν πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις ὑπὲρ τῶν ϰατὰ τὴν Ἀσίαν Ἑλλήνων [Афиняне, помогая египтянам в войне с персами … через некоторое время решили начать войну снова за греков Азии]. Антитеза привлечена с риторической целью. Это не что иное, как продолжение введения, обнимающего первую и вторую главы двенадцатой книги; такие введения составляют полную собственность Диодора. В дальнейшем рассказ подвигается словно по ступенькам, обнаруживая странную стилистическую неуклюжесть. Диодор находится под обаянием собственной фразы, постоянно вынуждающей его повторяться. Афиняне решили πολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [воевать с персами]. Набравши флот и выбравши вождем Кимона, они ему προσέταξαν πλεῖν ἐπὶ Κύπρον ϰαὶ διαπολεμεῖν τοῖς Πέρσαις [приказали плыть к Кипру и атаковать персов]. Кимон, взяв флот, ἔπλευσεν ἐπὶ Κύπρον [отплыл к Кипру]. Все это опять таки риторика — очень неловкая. Только цифра 200 может быть взята непосредственно из источника — при Евримедонте Кимон тоже взял 200 триер.
Фактический рассказ начинается с повествования о персидских силах. Персами командуют Артабаз и Мегабаз. Артабаз с флотом находится на Кипре, Мегабаз в Киликии; ὁ δεе Κίμων ϰαταπλεύσας εἰς τὴν Κύπρον ϰαὶ θαλαττοϰρατῶν Κίτιον μὲν ϰαὶ Μάριον ἐξεπολιόρϰησεν ϰαὶ τοῖς ϰρατηθεῖσι ιλανθρώπως προσηνεχθη [Кимон, прибыв в Кипр и став владыкой на море, взял осадой Китион и Марион и с побежденными поступил гуманно]. Почему это Кимон является θαλαττοϰρατῶν [владыкой на море]? Ведь в Кипрских водах находится персидский флот, и притом более сильный. При наличности этого флота на Кипре осада городов едва ли возможна. Дело однако в том, что флота на Кипре нет — μετὰ δὲ ταῦτα ἐϰ Κιλιϰίας ϰαὶ Φοινίϰης προσφερομένων τριήρων τῇ νήσῳ [после этого, когда триеры из Финикии и Киликии приблизились к острову] — трудно сказать яснее, что до этого «μετὰ ταῦτα» [после этого] флота на острове не было. И действительно, когда Кимон победил эти пришедшие на помощь корабли, у него развязаны руки, и Диодор это вполне основательно отмечает — Κίμων ὁ τῶν Ἀθηναίων στρατηγός θαλαττοϰρατῶν [Кимон, афинский стратег, стал владыкой на море].
Затруднение тут несомненно. Диодор имел в источнике указание на наличность персидских кораблей на Кипре, он имел и рассказ о битве при Китии, вероятно с мотивировкой θαλαττοϰρατῶν [владыки на море]. Здесь две версии. Для того, чтобы ввести первую, дававшую экспозицию всего рассказа, он и говорит о расположении войск. Вторая версия предполагала очищение острова. Для того, чтобы перейти ко второй, как продолжению первой, Диодор должен был ввести свою Фразу о приходящих кораблях. Первая версия имела приблизительно такой вид: Битва на Кипре. Персы бегут в те места, где находились войска Мегабаза. Афиняне высаживаются и бьют их, садятся опять на корабли и возвращаются на Кипр — схема не отличается от той, которую мы имеем в описании битвы при Евримедонте, если, конечно, мы в ней опустим анекдот о στρατήγημα Кимона.
Влияние этого рассказа простирается даже на мелочи. Мы знаем, что войска стояли в Киликии, где и высадились беглецы. Между тем преследование продолжается до Финикии. Казалось бы в таком случае, что высадка войск Кимона должна была бы произойти там, или должно было бы быть рассказано, что Кимон там повернул обратно — а между тем Греки высаживаются там же, где Персы: οἱ Ἀθηναῖοι προσπλεύσαντες ϰαὶ τοὺς στρατιώτας ἐϰβιβάσαντες συνῆψαν μάχην [афиняне, подплыв туда, высадили солдат и вступили в сражение] — связь с предыдущим так тесна, что не указано, с кем сразились Греки. И та же черта встречается в описании битвы при Евримедонте: Персы бегут на Кипр, Афиняне затем высаживаются в Киликии.
В битве при Евримедонте погибает один из Персидских военачальников — здесь один из Афинских — ὁ ἕτερος τῶν στρατηγῶν; что было их два, об этом не было сказано. Наступает перерыв. На следующий год Кимон является уже действительно θαλαττοϰρατῶν. В Саламине был значительный гарнизон, много оружия и запасов; взять его было трудно. Кимон решает поэтому его осадить. Диодор сам находит это «поэтому» — а причинную связь выражает, конечно, genet, absolutus Диодора — не вполне логичным и приводит другую причину. Кимон понимал, что «так», т. е. если он возьмет Саламин, он легко завладеет всем островом и испугает врагов. Ход мыслей такой: Если Кимон возьмет Саламин, он завладеет всем Кипром и испугает даря, так как тот окажется не в состоянии помочь Саламину; если же царь покинет союзников, то те станут его презирать — и вся война будет решена, если Кипр будет завоеван, т. е., если Саламин будет взят. Ясно, что все рассуждение построено на предположении о взятии Саламина. Саламин не взят — и все рассуждение оказывается бесполезным; это бы еще не беда, но Диодор пишет: ὅπερ ϰαὶ συνέβη γενέσθαι [что и произошло]. Что συνέβη γενέσθαι [произошло]? Следует мотивировка действий даря. Услышав о τὰ περὶ τὴν Κύπρον ἐλαττώματα… [неудачах на Кипре] Спрашивается, об каких ἐλαττώματα [неудачах] говорится тут? Осада Саламина не есть ἐλάττωμα [неудача]. Помощь Саламину не должна была быть послана из за моря — на Кипре есть персидские стратеги и войска. Осада Саламина не могла иметь влияния на ход событий — Кимон должен был ее снять. Все это, несомненно, очень странно. Если же мы выпустим всю историю Саламина вместе с рассуждениями Диодора, мы получим рассказ, в котором не заметим пропуска.
Итак, мы в нашем рассказе повсюду замечаем контаминацию двух элементов. Если я где нибудь и зашел слишком далеко в своей критике, то общий вывод все таки, кажется мне, остается правильным. К истории Саламина сообщение о мире присоединено произвольно. Без него связь ясна, и эта связь в высокой степени замечательна Если мы вспомним, насколько велико сходство между описанием битвы при Евримедонте с описанием нашей битвы[21], то увидим, что в существенном мы имеем то же, что у Плутарха, который относит мир в битве при Евримедонте, как это делает все предание. Весь крайне странный характер Диодоровского рассказа, с его резко выраженным противоречием Фукидиду, объясняется простым недоразумением Диодора, принявшего простой дублет битвы при Евримедонте за особое событие.
Этим я становлюсь в противоречие с A. Schmidt’ом[22], уверяющим, что Диодор добросовестно списывал свой источник, но Schmidt не дал обещанного анализа Диодора, да мне пришлось уже обосновать свое отрицательное отношение к выводам A. Schmidt’a вообще.
Мир заключается по инициативе даря[23]. О самом Каллии[24] Диодор ничего не говорит. У Плутарха (Cim. 13) присоединено еще сообщение о почете, который ему оказали — свидетельство, основанное на обще–афинском, вероятно, позднем предании (Paus. I. 8. 3.). У Демосфена (De f. leg. 274) говорится, наоборот, о том, что его наказали. Если Диодор не сообщает ни того ни другого, то из этого нельзя делать выводов.
Обыкновенно предполагают, что отрывки Аристодема восходят к Эфору. Если это так, то несомненно, что Эфор не был источником Диодора, так как изложение Аристодема совпадает с Фукидидовским. Но относительно Аристодема вообще мы знаем слишком мало, присоединение договора к взятому из Фукидида изложению слишком странно, чтобы делать решительные выводы. Не исключена возможность и того, что Аристодем, между прочим, пользовался и самым Диодором.
Общий тон рассказа — тон симпатии к Афинянам и Кимону, но и из этого нельзя делать заключений об отношении Диодора к Эфору. Если бы рассказ действительно принадлежал ему, мы имели бы следы его влияния в позднейшей литературе — их нет.
Под 448 годом Диодор рассказывает о восстании Мегары, под 447 о нападении Лакедемонян на Аттику и о битве при Коронее, под 446 о покорении Евбеи — те же факты, что и у Фукидида (I. 113. 4), но расположение их другое. О событиях в Беотии Фукидид рассказывает прежде всего, затем рассказывается о восстании в Евбее, о походе на нее, прерванном нападением Пелопоннесцев, об отпадении Мегары и возвращении Перикла. Вслед за уходом Лакедемонян Перикл возвращается в Евбею и заканчивает ее покорение.
То, что так тесно связано у Фукидида, разбито у Диодора по отдельным годам. Тем не менее, связь восстания Мегары с нападением Лакедемонян оставила свои следы в известии о союзе Мегарян с Лакедемонянами.
Но выделение истории восстания в особый год вызвало необходимость дать рассказу какой нибудь конец — и он дан на основании сильно патриотического источника, рассказывающего о поражении Мегарян, рассказывающего, впрочем, в самых общих чертах[25]. Ни в одном из дошедших до нас свидетельств ничего подобного нет, нигде и не рассказано о том, какое течение имело восстание.
Гибель Толмида рассказана очень точно по Фукидиду, с тем, однако, весьма значительным отличием, что Беотийская война у Фукидида предшествует, у Диодора следует за нападением Пелопоннесцев.
У Диодора нет цифры войска Толмида, но зато мы имеем у него странную особенность. Мы никак не сообразим, откуда вдруг появился в Беотии Толмид. Никакого введения, вроде обычной фразы: «Толмид отправился походом в Беотию», нет. Это указывает на то, что о Толмиде раньше говорилось — и мы это упоминание раньше имели (XI. 85. 1) — под 455 годом, Τολμίδης μὲν περὶ τὴν Βοιωτίαν διέτριβεν [Толмид находился в Беотии]; затем мы видим его на Евбее — и далее его след исчезает. По Павсанию (I. 27. 5), он именно из Евбеи возвращается в Афины и отправляется походом на Беотию, причем первое его пребывание там не упоминается ὡς ἐπανῆλθεν ἐς Ἀθήνας, ἐσήγαγε μὲν ἐς Εὔβοιαν ϰαὶ Νάξον Ἀθηναίων ϰληρούχους, ἐσέβαλε δὲ ἐς Βοιωτοὺς στρατῷ [затем, вернувшись в Афины, он вывел афинских клерухов на Евбею и Наксос и напал с войском на беотийцев]. Ни у Фукидида ни у Плутарха об этом пребывании Толмида на Евбее нет ничего; оно и было бы несколько странно; клерухия могла быть выведена на Евбею только после покорения острова. Предыдущее упоминание о Толмиде избавляло Диодора от необходимости говорит о нем теперь. Во всяком случае, важно одно: он не выставляет, да едва ли и может выставлять поход Толмида чем то легкомысленным, как это делает Плутарх — уже это дает нам право предполагать у него не тот же источник.
Обратимся к вставленному между известиями о Беотии и Мегаре сообщению о нападении Плейстоанакта. Известие Диодора очень обще и неопределенно: оно дает меньше, чем Фукидид, и ничего больше его — одного Фукидида достаточно, чтобы его объяснить. А между тем мы имеем относительно данного события отрывок из Эфора, с нашим местом не согласный (Schol. ad. Arist. Nub. 859. Müller F. H. G. I стр.266 frg. 118): «на акрополе было много денег, и Перикл большую часть их истратил на войну; говорят, что, давая отчет, он τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἶπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέναι. Φησὶ δὲ Ἔφορος ὅτι μετὰ ταῦτα μαθόντες οἱ Λαϰεδεμόνιοι [сказал просто, что двадцать талантов потратил на необходимое. Эфор же рассказывает, что после этого лакедемоняне, узнав все], Клеандрида изгнали, а Плейстоанакта оштрафовали в 15 талантов, ὑπολαβόντες δωροδοϰήσαντας αὐτοὺς, διὰ τὸ φείσασθαι τῆς λοιπῆς Ἀθηναίων τῆς, ὑπὸ τῶν περὶ τῶν ΙΙεριϰλέα, μὴ θελήσαντα γομνῶς εἰπεῖν, ὅτι δέδωϰα τοὶς Λαϰεδεμονίων βασιλεῦσι τὸ ἐνδεές [подозревая, что они приняли взятку от Перикла и потому пощадили остальную часть аттической земли. А Перикл не хотел прямо сказать согражданам, что он дал эту сумму царям лакедемонян].
Μετὰ ταῦτα [После этого] — очевидно после того, как Перикл сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое] — и это понимание проходит через весь отрывок, и это же понимание проходит через другие версии того же схолия. Так понимал и Свида, списывавший наш схолий — сомневаться в этом решительно невозможно — я не могу у него усмотреть то лишнее против схолия, что находит в нем A. Schmidt[26]!· Уже нелепое Κλεάνδρῳ τῷ άρμοστῇ [гармосту Клеандру], повторяющееся в одном из схолиев, доказывает, откуда черпал Свида свои сведения. Он только объясняет то, что в схолии могло бы на первый взгляд показаться непонятным — ὑπολαβόντες.. τὸν Περιϰλέα οὕτω αινίξασθαι [считая, что Перикл так намекнул]. Все отдельные версии схолия относятся к одному источнику — все они покоятся на Эфоре, но не Эфора они списывают, равно как и не друг друга; последнее потому, что в то время, как одни называют и Плейстоанакта и Клеандрида царями, другие называют и того и другого эфорами, третьи, наконец, называя одного Клеандрида, дают ему нелепый титул гармоста. В связи изложения Эфор должен был хоть где нибудь указать, кто был Плейстоанакт; ясно, что списывался не Эфор, а выписанный из него отрывок, по отрывочности ставший не вполне понятным. Это видно и из самого понимания хода дела. Спартанцы ждали, пока придет Периклу пора сдавать отчет — и только тогда, когда он сказал свое εἰς τὸ δέον [на необходимое], им пришло в голову: а ведь δέον [необходимое] то должно быть не что иное, как взятка. Когда царь вернулся, ничего не выполнив, тогда они и не думали о причинах. Таково понимание схолиаста. У Эфора, вероятно, было не так. Он, конечно, рассказал об изгнании Плейстоанакта и Клеандрида сейчас же после рассказа об их возвращении из Аттики, как об этом и рассказывает Плутарх (Pericl. 22).
Схолиаст напутал, переписывая свой источник — первоначальный александрийский схолий. Насколько мы после этого имеем право толковать о «тексте» Эфора и радоваться тому, что и у Эфора и у Плутарха мы имеем слово ἐζημίωσαν [оштрафовали]?
Позволю себе немного забежать вперед, чтобы объяснить конец свидетельства Плутарха: Спартанцы приговорили к смерти находившегося в изгнании Клеандрида; он был отец Гилиппа, воевавшего в Сицилии с Афинянами. Ἔοιϰε δὲ ὥσπερ συγγενιϰὸν αὐτῷ προστρίψασθαι νόσημα τὴν φυλαργυρίαν ἡ φύσις, ὐφ᾿ ἤς ϰαὶ αὐτὸς οἰσχρῶς ἐπὶ ϰαϰοῖς ἁλοὺς ἐξέπεσε ἐϰ τὴς Σπάρτης [Должно быть, природа привила Гилиппу корыстолюбие, как некую наследственную болезнь; после славных подвигов он тоже из–за корыстолюбия должен был с позором бежать из Спарты]. Почти тоже мы встречаем в биографии Никия (28 ср 19). ὡς Τιμαῖός φησι ϰαὶ μιϰρολογίαν τινὰ ϰαὶ πλεονεξίαν αὐτοῦ ϰατεγνωϰότες, ἀῤῥώστημα πατρῷον, ὑφ᾿ ᾧ ϰαὶ Κλεανδρίδας ὁ πατὴρ αὐτοῦ δώρων ἁλοὺς ἔφευγε ϰαὶ οὗτος αὐτὸς ἀπὸ τῶν χιλίων ταλάντων, ἃ Λύσανδρος ἔπεμψεν εἰς Σπάρτην ὁφελόμενος τριάϰοντα ϰαὶ ϰρυψας ὑπὸ τὸν ὄροφον τὴς οἰϰίας, εἴτα μηνυθεὶς, αἴσχιστα πάντων ἐξέπεσε [как сказано у Тимея, ему ставили в вину скупость и алчность, эту наследственную болезнь, из–за которой его отец Клеандрид, бравший взятки, принужден был покинуть отечество. Да и сам Гилипп со страшным позором удалился в изгнание, когда на него донесли, что он похитил и спрятал под крышей своего дома тридцать талантов из той тысячи, что Лисандр отправил в Спарту]. В обоих случаях есть факты из биографии Лисандра (16) — в биографии Лисандра только самая история Гилиппа и есть, и притом, странным образом, менее точно, чем в биографии Никия; ясно, что в своем Никии Плутарх не списывал своего Лисандра, а только вспомнил о нем, что, конечно, не мешает нам думать, что он пользовался тем же источником. Вопрос для нас в том, что заимствовано из Тимея — история Гилиппа или история Клеандрида? Вероятно, и то и другое в связи. Выражение ἀῤῥώστημα πατρῷον [наследственная болезнь] слишком тесно связано с словом μιϰρολογία [скупость]. Характер слов Δημοσθένην δὲ ϰαὶ Νιϰίαν ἀποθανεῖν Τιμαῖος οὔ φησιν [Тимей сообщает, что Демосфен и Никий не были казнены] указывает на то, что и предыдущее находится в связи с Тимеем. Наконец, так как во всяком случае, либо одно известие, либо оба взяты из Тимея, и, по крайней мере, упоминание Клеандрида должно было быть у него, то неминуемо должно быть привлечено и свидетельство Диодора (XIII. 106), где после рассказа об обмане Гилиппа таким же образом, как у Плутарха в биографии Лисандра — хотя и не без отличий — прибавляется — παραπλησίως δὲ ϰαὶ τὸν Γυλίππου Κλέαρχον ϰτλ [то же произошло и с отцом Гилиппа Клеархом и т. д.] — читай, конечно, Κλεανδρίδαν [Клеандридом]. Что мы здесь имеем один и тот же источник, ясно не столько из одинаковости сообщенных фактов, сколько из самого факта сравнения. Еще, пожалуй, важней то, что рассказ о судьбе Клеандрида доведен до конца — ϰαὶ φυγὼν ἐν Θουρίοις τῆς Ἰταλίας διέτριβεν [и бежав в Фурии, проживал в Италии]; это сведение есть и у Фукидида (VI. 104. 3), но, во первых, в совершенно другой связи, а во вторых, в столь неясном виде, что из него нельзя было вывести, что Клеандрид был беглецом. В основе лежит тот же Антиох, которым, как предполагают, пользовался и Фукидид, Антиох, у которого Клеандрид был прямо назван φυγάς [беглецом] (ap. Strab. VI pag. 264. Müller F. H. G. I pag. 183 frg. 12). Понятно, Диодор в Антиоха и не заглядывал, а имел его сведения при посредстве того писателя, который им особенно охотно пользовался — Тимея. Этим устанавливается тот факт, что параллель между Гилиппом и Клеандридом взята не из Эфора, а из Тимея. Исключая ее из разобранного места Плутарха, мы найдем более или менее точный смысл Эфорова отрывка, совпадающий с свидетельством схолия.
Этого отрывка у Диодора нет, и отсутствие его вполне гармонирует с общим характером его рассказа, везде выставляющего в благоприятном виде действия Афинян. Он не мог и не должен был передавать рассказов о подкупе Плейстоанакта. Мы видели близкое сходство его рассказа с Фукидидовским: из Фукидида он мог почерпать все свои сведения, не обративши внимания на то, что в дальнейшем (II. 21. 1 V. 16. 6) Фукидид намекает на те подозрения, которые вызвали в Спарте странное удаление Плейстоанакта из Аттики.
Но могут сказать: установленная у Диодора тенденция уничтожает всякое значение аргумента ex silentio. Диодор мог нарочно выпустить указанный факт, если даже нашел его у Эфора. Такое рассуждение будет вполне правильно, возможности делаемого на его основании предположения нельзя никаким образом отрицать, но не следует в таком случае прибегать к этому столь распространенному способу аргументации для того, чтобы в том или другом историческом памятнике видеть следы влияния Эфора; не следует говорить об Athenerfreundlichkeit [склонности к Афинам] Эфора. Кто знает, сколько раз эксцерпировавшие Эфора писатели употребляли тот же прием.
Но помимо этого является вопрос, понимал ли Эфор историю произведенного Периклом подкупа как нечто для Афинян и Перикла позорное — кажется, что нет, кажется, что мы можем до известной степени восстановить рассказ Эфора и установить его тенденцию. В настоящем случае я вполне согласен с Holzapfel’ем[27] ), развившим и обосновавшим идеи Sauppe[28].
В Плутарховой биографии Перикла главы 20 и 21 несомненно составляют одно целое: они обе основаны на одной идее — идее противоположения между стремлением Афинян разбрасываться, их широкими планами и смелыми надеждами, заставлявшими их тратить силы и средства на фантастические предприятия в Египте и Сицилии с одной стороны — и благоразумной сдержанностью Перикла, стремившегося концентрировать силы Афинян в самой Элладе, с другой: ὁ Περιϰλῆς ϰατεῖχε τὴν ἐϰδρομήν ταύτην ϰαὶ περιέϰοπτε τὴν πολυπραγμοσύνην ϰαὶ τὰ ϰλεῖστά τῆς δυνάμεως ἔτρεπεν εἰς φυλαϰὴν ϰαὶ βεβαιότητα τῶν ὑπαρχόντων [Перикл сдерживал стремление сограждан к предприятиям в чужих странах и направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных владений][29]
В той же тесной связи находится и 22 глава: ὅτι ὀρθῶς ἐν τῇ Ἑλλάδι τὴν δύναμιν τῶν Ἀθηναίων συνεῖχεν, ἐμαρτύρησε αὀτῷ τὰ γενόμενα [Перикл правильно поступал, удерживая силы афинян в Элладе, как это доказали дальнейшие события][30]. Точно также представляет собой нечто целое вся глава, целое, в которое естественно входит известный нам отрывок из Эфора. Таким образом, можно безусловно согласиться, что все указанные три главы находятся в связи с Эфором. Эфор, значит, выставляет в особенно ярком свете осторожность и благоразумие Перикла. В этом свете его подкуп является мерой благоразумия, смягчающего его позорность — он в тесной связи с той характеристикой Перикла, которую дает[31] в другом месте (Per. 18) Плутарх. В своих военных делах он больше всего прославился διὰ τὴν ἀσφάλειαν [осторожностью]; он неохотно вступал в битву, если исход ее был очень неверен, он не завидовал и не подражал стратегам ἐϰ τοῦ παραβάλλεσθαι χρησαμένους τύχῃ λαμρᾷ ϰαὶ θαυμασθέντας ὡς μεγάλους [которые рискованным путем получали блестящий успех и возбуждали общий восторг]; он всегда говорил гражданам, ὥς ὅσον ἐπ᾿ αὐτοῦ μενοῦσιν ἀθάνατοι πάντα τὸν χρόνον [что, насколько от него зависит, они навсегда останутся бессмертны].
Отмечу, что такое же освещение подкупу давал между прочим и Феофраст: Перикл подкупал Спартанцев οὐ τὴν εἰρήνην ὠνούμενος, ἀλλὰ τὸν χρόνον, ἐν ᾧ παρασϰευασάμενος ϰαθ᾿ ἡσυχίαν ἔμελλε πολεμήσειν βέλτιον [тем, что не покупал мир, а только выигрывал время, в которое мог спокойно приготовиться, чтобы потом успешнее вести войну] (Plut. Per. 23). Эфор рисует нам Афинян в большой опасности — она их извиняет. Диодор об этой опасности не говорит — и в этом решающее дело отличие. Эфор изображал события в том самом порядке, в котором они изображаются у Фукидида — у Диодора, как мы видели, этот порядок нарушен. Ясно, что Диодор либо совсем не пользовался Эфором, либо сознательно отступил от него — , но это нужно бы доказать: onus probandi [бремя доказательств] лежит на тех, которые утверждают, что Диодор пользовался исключительно Эфором. Но если бы это и было доказано, последователям Volquardsen’а пришлось бы допустить факт свободной деятельности Диодора, деятельности, которая привела бы к тем же результатам, если бы имела исходной точкой не Эфора, а Фукидида. При наличности еще отрицательного признака — отсутствия у Диодора переданного нам под именем Эфора отрывка, я считаю себя в праве с уверенностью утверждать, что Диодор не пользовался Эфором.
Все мое рассуждение в значительной мере построено на там предположении, что разобранные главы Плутарха целиком восходят к Эфору. Rühl[32] возражает против этого предположения на основании противоречия, существующего между ними и известным нам Эфоровским отрывком. Если это различие существует, то оно вовсе не устраняется замечанием Holzapfer’а[33]: с Плутарх имел в виду упомянутое в 23 главе известие Феофраста, по которому Перикл ежегодно посылал в Спарту 10 талантов» — почему бы Плутарх не сумел вообще отличить в этой части двух версий, разницу которых он отлично сознает и резко выражает? Но в том то и дело, что у Эфора ничего о сумме, которой Перикл подкупил Спартанцев, нет; цитата из Эфора начинается там, где упоминается его имя; дело в том, что Эфор, как я старался показать, по всем вероятиям, рассказывал о подкупе Спартанцев в той связи, в которой он имел место, а вовсе не в связи с историей τὸ δέον [необходимого]; схолиаст, т. е. источник его, связывает эти два рассказа — правильно или неправильно, но связывает. В той версии схолия, которая упоминает 20 талантов, о подкупе ничего не говорится. Περιϰλῆς πολλῶν ὄντων χρημάτων ἐν τῇ ἀϰροπόλει, εἰς τὸν πόλεμον τὰ πλεῖστα ἀνήλωϰε — φασὶ δὲ, ὅτι ϰαὶ λογισμοὺς διδοὺς τάλαντα εἴϰοσιν ἁπλῶς εἰπεν εἰς τὸ δέον ἀνηλωϰέϰαι [На Акрополе хранилось много денег на случай войны, а Перикл бóльшую их часть израсходовал. Говорят, что он, сдавая отчеты, о двадцати талантах сказал просто: «Потрачены на необходимое»].
23 глава, таким образом, не противоречит 22‑й; обе могут быть взяты из Эфора. Для нас важен конец 23 главы. Он следует той же версии, что и предыдущий рассказ, предполагая уже раньше случившимся восстание Евбеи, война с которой была прервана нападением Лакедемонян. И эта часть рассказа так тесно связана с предыдущим, что несомненно восходит к тому же источнику, т. е. к Эфору. Во всяком случае, этот источник не равняется тому, которому следует Диодор: 1) потому что он делит войну на две части, чего не делает Диодор, 2) потому что у Диодора нет ни слова о Халкиде, 3) потому что, по Плутарху, Перикл ϰατεστρέψατο τὰς πόλεις [Перикл покорил города] — из контекста ясно, что военной силой, у Диодора также ясно, что силой взяты одни Гестиеи, все же другие города Перикл ϰαταπληξάμενος ἠνάγϰασε πάλιν πειθαρχεῖν Ἀθηναίοις [устрашив, принудил опять подчиниться власти афинян]. Это отличие станет ясно, если мы привлечем к сравнению соответствующее место Фукидида, — τὴν μὲν ἄλλην ὁμολογίᾳ ϰαταστήσαντε, Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τῆν γῆν ἔσχον [по договору с жителями они установили во всех городах угодное им государственное устройство. Только гестиейцев они изгнали из их области и сами завладели ею]. Диодор только объясняет Фукидида, объясняет его едва ли правильно.
Некоторое сомнение возбуждает переданное нам под именем Филохора свидетельство о том же факте (ap. Sch. ad. Arist. Nub. 213. Müller F. H. G. I pag. 398 frg. 89). Можно было бы подумать, что Диодор следовал Филохору. Но я очень колебался бы пользоваться этим свидетельством. Приписываемый Филохору текст слово в слово сходен с текстом Фукидида. Не следовало ли бы нам просто заменить в тексте схолия слово Φιλόχορος [Филохор] словом Θουϰυδίδης [Фукидид]? последний у схолиаста Аристофана цитируется нередко и притом очень часто дословно[34]. Правда, Müller относит к Филохору и слова: Περιϰλῆς γὰρ αὐτὴν ὑπὸ τοὺς Ἀθηναίους ἐποίησεν, ἐν πολέμῳ νιϰήσας τοὺς Ἄβαντας [ибо Перикл подчинил ее (Евбею) афинянам, победив абантов]; — но это лишено всякого основания; наоборот, есть все основания отрицать их принадлежность Филохору, или, вообще, тому же автору, из которого взято предыдущее: 1) они заключают в себе не что иное, как перифраз предыдущих слов, служащий к их пояснению (γὰρ), 2) только поздний автор мог назвать Евбейцев без всякой особой причины и в таком контексте Абантами — это название принадлежит поэтическому языку, 3) наконец, этих слов нет в древнейших рукописях — Venetus и Romanus.
В упоминании тридцатилетнего мира есть черты, требующие объяснения, которого я, к сожалению, не могу дать с уверенностью. Во первых, у Диодора указаны лица, которые составили и клятвенно подтвердили мирный договор — этих имен мы нигде больше не находим, не находим и у Плутарха–Эфора. Мы легко могли бы быть наведены на мысль об официальном происхождении этого известия; но мы знаем, что этих клявшихся лиц было не двое, а десять, знаем и имя одного из них — деда оратора Андокида (Andoc. de pace 6). Павсаний видел стелу, содержавшую текст мирного договора, но не приводит никаких имен (V. 23. 4). Странна и самая формулировка Диодора: απονδὰς δ᾿ ἐποιήσαντο [заключили мир] и т. д., причем решительно не сказано, с кем заключен мир, а по контексту этот мир мог быть заключен только с Беотянами — иначе не может понять никакой читатель нашего автора. Этого, несомненным образом, быть не может — здесь либо механически происшедший выпуск слов τοῖς Πελοποννησίοις [с пелопоннесцами]; либо новый источник, который не имел нужды этого указывать, так как оной без того было ясно по его контексту — стало быть не Фукидид. Упомянуть о мире здесь Диодор, очевидно, был вынужден не только связью рассказа у Фукидида, но и предшествующими хронологическими определениями. Нет, по крайней мере, никакого основания предполагать, что Павсаний, видевший стелу, черпал из Диодора, а между тем и он относит договор к тому же году. Мы уже видели, что Диодор имеет привычку доводить раз начатый рассказ до конца, а между тем здесь он сознательно обрывает свой рассказ, и затем, в следующем году, после довольно значительного отступления, подхватывает оборванную им нить изложения. Я говорю сознательно, так как в этом дальнейшем месте он своей рекапитуляцией самым несомненным образом указывает на предыдущее. Для целого года Диодор из эллинских событий только и может указать, что на высылку клерухов на Евбею — это естественное завершение событий, рассказанных раньше. Очевидно, он мог сделать это только в силу каких нибудь соображений, ему казавшихся очень вескими. На эту апорию мог бы быть дан ответ в смысле Унгеровской теории; заселение было совершено осенью, т. е. в следующий Эфоровский год — и ему следовал Диодор. Но мы видели, что у Плутарха–Эфора, как и у Фукидида, заселение рассказывается сейчас же за завоеванием — у Фукидида едва ли можно без натяжки предполагать возможность того порядка, которому следует Диодор: Ἑστιαιᾶς δ᾿ ἐξοιϰίσαντες αὐτοὶ τὴν γῆν ἔσχον. ἀναχωρήσαντες δὲ ἀπ᾿ Εὐβοίας οὐ πολλῷ ὕστερον σπονδὰς ἐποιήσαντο [выселив гестиейцев, сами заняли страну и, отступив от Евбеи, немного спустя заключили мир]. Не буду отрицать самой фактической возможности ухода Афинян раньше, чем были поселены новые жители, но, во первых, в изложении Фукидида этого совершенно не видно, а во вторых, вероятным такой уход мне не представляется; мне кажется гораздо более естественным, что войска не удалились, не гарантировав себе обладания островом. Все это делает применение к данному месту Унгеровской теории очень сомнительным. Следующее объяснение я предлагаю с большой неуверенностью.
Год архонта Каллимаха для заключения мира несомненно верный и традиционный[35] — сведение идет из хронографического источника. Но есть и другая дата, которая также обязательна для Диодора. Фукидид говорит, что мир продолжался 14 лет и на 15‑м началась война, в год архонта Питодора; это начало знает Диодор (XII. 372), но сам он относит начало войны к архонтству Эвтидема (XII. 34.1) — это его хронология, а не композиция. Если теперь мы будем считать обратно, то 15‑ым архонтом от Эвтидема и будет Лисимахид, под которым помечено устройство клерухии. Так как наша традиция помещает мир после ее устройства, то естественно предположить, что Диодор оба события нашел в архонтство Лисимахида, и мир отбросил, ибо об нем он уже раньше рассказал, а устройство острова оставил, вполне основательно предполагая, что оно требует времени. Я настаиваю на том, что наша традиция предпосылает основание клерухии заключению мира — изложение Фукидида не допускает колебаний. Свидетельство, сохраненное для нас у Гесихия (s. v. Ἐρετριαϰὸς ϰατάλογρς), только то и говорит, что в архонтство Дифила Афиняне имели, или полагали, что имеют основание не доверять Эретрийцам, а потому потребовали от них заложников, а вовсе не говорит против раннего замирения Евбеи[36], и, во всяком случае, не разъединяет завоевания и немедленного выселения клерухов. Отсутствие Гестиеи в списке платящих φόρος городов под годом Каллимаха, само собой понятно, не может служить опорной точкой в решении нашего вопроса[37].

---

[1] Обширную литературу вопроса см. у Busolt’а III. 1 стр.23 пр.
[2] o. 1. III. 1 стр.334 пр. 4
[3] Cp. Sauppe. Gesammelte Schriften стр.560.
[4] Jahrb. f. cl. Phil. 97 стр.665.
[5] o. 1. стр.72, 115.
[6] Таков общий смысл испорченного места.
[7] o. 1. стр.20; слова Диодора: ϰατὰ τοῦτον τὸν ἐνιαυτὸν [в этом году] я объяснил иным образом.
[8] Ap. Plut. Cim. 17. Müller F. H. G. I стр.293 frg. 92; остальные свидетельства см. у A. Sclimidt’a, Pericleisches Zeitalter II. 191.
[9] Я сознательно оставил в стороне место Андокида (περὶ εἰρ [О мире]. 3. 4) и соответствующее — позднюю интерполяцию — место Эсхина (περὶ παρασπρεοβ [О преступном посольстве]. 172), ибо оба места либо непонятны, либо лишены всякого исторического значения.
Мы читаем у Андокида: Пока у нас была война в Евбее и мы имели Мегару и Пеги и Тройзен, мы желали мира, и в виду этого приняли обратно Мильтиада, сына Кимона, изгнанного остракизмом и находившегося в Херсонесе, так как он был проксен Лакедемонян, чтобы послать его в Лакедемон с мирными предложениями ϰαὶ τότε ἤμῖν εἰρήνη ἐγένετυ πρὸς Λαϰεδαιμονίους ἔτη πεντήϰοντα, ϰαὶ ἐνεμείναμεν ἀμφότεροι ταύταις ταῖς σπονδαῖς ἔτη τριαϰαίδεϰα [Мы заключили тогда с лакедемонянами мир на пятьдесят лет, и обе стороны соблюдали этот договор в течение тринадцати лет].
Обыкновенно (cp. Unger 1. 1. и Busolt III. 1. стр.339 пр. 2) относят это место к нашему перемирию. Для этого приходится 1) πεντήϰοντα [пятьдесят] изменить в πέντε [пять] и 2) τριαϰαίδεϰα [тринадцать] в τρία ϰαὶ ἥμισυ [три с половиной], как это делает Unger. Палеографически это, пожалуй, и не особенно трудно, но дает ли это правильный смысл вашему месту?
Конечно, Афиняне в это время имели Мегару и Пеги и Тройзен, но для чего бы упоминать об этом, как не в связи с дальнейшим восхвалением мира, с дальнейшим указанием на то, что, благодаря миру, нигде не ϰατελύθη о δἤμος [ниспровергнута демократия] — упомянуты, значит, эти перлы для того, чтобы показать, что их потеря не была вредна для Афинян — но это бы пожалуй не важно, что будет означать в том случае, если место действительно относится к пятилетнему перемирию, война на Евбее — эта война возникла только после заключения перемирия? А между тем число 13 лет, в течение которых тянулся мир, превосходно подходит ко времени заключения тридцатилетнего мира. 14 лет прошло от вторжения Плейстоанакта в Аттику до начала Пелопоннесской войны (Thuk. II. 2): от заключения мира до нее прошло около 13 лет.
Если, таким образом, две черты — число 13 лет и потеря Мегары и т. д. — подходят к тридцатилетнему миру, то мы должны заключить, что оратор его и имел в виду — лучше сказать: то, что оратор знал о тридцатилетнем мире, он смешал отчасти с пятидесятилетним Ниниевым миром — чем объясняется число 50 — , частью с каким нибудь, безразлично каким, другим миром; все, что он сообщает относительно времени, протекшего между этим миром и тридцатилетним, полная бессмыслица: вместо всяких доказательств, отошлю читателя к превосходному анализу Krüger’а (Historisch–philol. Studien II. 244 елл.), с выводами которого я, правда, не согласен. Во всяком случае, для нас разбираемое место совершенно бесполезно.
[10] Hellas und Athen II. 131.
[11] ἐν ϰύϰλῳ [окружных] — я охотно исправил бы вместе с другими в ἐν Κύπρῳ [на Кипре], если бы это не стояло в противоречии с дальнейшей осадой Кития.
[12] o. 1. 124 слл.
[13] Платонов Менексен (242) несомненно говорит о мире, заключенном после Кипрского похода.
[14] Rhein. Mus. XIV. 153.
[15] Cp. Koepp, Rhein. Mus. 48. стр.486.
[16] Koepp, o. 1. стр.502.
[17] o. 1. стр.107.
[18] 1. 1.
[19] 1. 1.
[20] o. I. стр.496.
[21] Cp. Holzapfel o. 1. стр.31.
[22] Das Pericleische Zeitalter I. 383.
[23] Слова οἱ περὶ Ἀρτάβαζον χαὶ Μεγάβαζον [Артабаз и Мегабаз], собственно говоря, находятся в противоречии с историей Саламина.
[24] Что Геродот (XII. 151) не имеет в виду нашего мира, как старался показать Duncker (Abhandlungen стр.120), показал Koepp, o. 1 стр.490.
[25] Ср. рассказ о действиях Перикла в Сикионе у Диод. XI. 88.
[26] 7) о. 1. стр.254.
[27] o. 1. стр.73 слл.
[28] Ausgewählte Schriften стр.505.
[29] Сходство с Alc. 17 ничего не доказывает, так как не доказано, что Плутарх там пользовался Эфором, (Holzapfel o. 1. стр.77. Fricke, Untersuchungen über die Quellen des Plutarch in den Biographien des Nikias und Alkibiades стр.56). Наоборот, как мне кажется, влияние Эфора на биографию Алкибиада будет доказано нашим местом.
[30] Ср. A. Schmidt o. 1. II стр.252.
[31] По Эфору? Sauppe (1.1.) утверждает это, Holzapfel (o. 1. стр.72) отрицает, главным образом, на основании нехронодогического характера соответствующих глав. Уже не говоря о том, что нехронологичность не есть аргумент против пользования Эфором, она не мешает отдельным чертам быть сгруппированными по Эфору, в этой группировке они могли дать характеристику, которой explicite могло и не быть у Эфора, как я и не предполагаю, что мысли, которые мы находим в 20. 21. 22 главах Плутарха, в таком именно виде и порядке встречались у Эфора — достаточно, если они взяты из него и сгруппированы сообразно его общей идее.
[32] Iahrb. f. cl. Phil. 97 стр.665.
[33] o. 1. стр.74.
[34] Cp. ex. gr. Sch. ad Nab. 984=Tlmc. I. 6. 2.
[35] Cp. Wilamowitz, Aristot. u. Athen II. стр.298, Hermes XX. стр.481. U. Köhler, Der delische Bund стр.125.
[36] Cp. Wilamowitz, aus Kydathen стр.73.
[37] Cp. Kirchhoff, Abhandl. d. Bcrl. Akad. 1873 стр.4 — 7.