§ 4. Ситуация перед Саламинской битвой

Перехожу к эпизоду, непосредственно предшествующему битве при Саламине. Связь отрывка с Геродотом установлена Bauer’ом[1]. Соглашаясь с ним — со всеми вытекающими из отличия моего основного взгляда ограничениями, — я укажу только на одно опущенное им обстоятельство, характеризующее эту связь и способ работы Диодора.
Геродот (VIII. 50) сообщает, что войско Ксеркса ἐνέτρησε Θεσπιέων τὴν πόλιν αὐτῶν ἐϰλελοιπότων ἐς Πελοπόννησον χαὶ τὴν Πλαταιέων ὡσσύτως [сожгло город феспийцев, ушедших в Пелопоннес, и также [город] платейцев]. Причастие ἐϰλελοιπότων [ушедших] несомненно относится только к Θεσπιέων [Феспийцам], но очень легко было бы при небольшой невнимательности слово ὡσσύτως [также] считать подтверждением факта, заключающегося в этом придаточном предложении, и относительно Платейцев. Только на этом основании могло вырасти замечание Диодора (XI. 14. 5) о том, что «Ксеркс опустошил землю Феспийцев, а оставленные жителями Платеи сжег, ибо жители этих городов убежали все в Пелопоннес».
В рассказе о походе Ксеркса следует указать на то, что Диодор опускает то объяснение эллинофильских чувств Фокийцев, которое дает Геродот (VIII. 30). Хотя и здесь мы сталкиваемся с протестом Плутарха (De malign. Herod. 35), но я остерегся бы и здесь видеть нечто общее между обоими писателями. Возможно, и даже вероятнее то, что объяснение пропуска Диодора заключается в необходимости излагать возможно коротко. В данном случае к тому же не было и основания повторять слова Геродота, так как и он сам не выставляет своей мотивировки несомненным фактом, а только догадкой, — ὡς ἐγὼ συμβαλλόμενος εὑρίσϰω; [как я при сопоставлении нахожу] приведи Диодор это объяснение, ему пришлось бы объяснить факт существования вражды между Фессалийцами и Фокийцами, а это завело бы его слишком далеко. Конечно, вульгата, которая, как мы можем судить по указанному месту Плутарха, относилась симпатично к Фокийцам, сделала для него этот пропуск желательным.
Во взгляде на историю нападения па Дельфы я в общем схожусь с Bauer’ом, хотя не могу не указать на то, что Bauer видит отличия между Диодором и Геродотом и там, где их нет. Геродот говорит об ϰοροφαί Παρνησοῦ [вершинах Парнаса] (VIII. 37), Диодор об μεγάλαι πέτραι [громадных камнях]; в этом однако еще нельзя видеть намеренного со стороны Диодора ослабления чудесного элемента; μεγάλαι πέτραι [громадные камни] есть не что иное, как те же ϰορυφαί [вершины]; несколькими параграфами ниже Геродот называет их οἰ πεσόντες ἀπὸ τοῦ Παρνησοῦ λίθοι [упавшими с Парнаса камнями] (VIII, 38). Да вообще, едва ли так несомненно, что Диодор старается ослабить впечатление чудесного, к которому сознательно стремится Геродот. Припомним, что Геродот считает два приведенных и Диодором чуда более важными и замечательными, чем третье, Диодором опущенное.
Особой разницы между определенным θεός [божеством] Геродота и δαιμονία πρόνοια [божественным промыслом] Диодора я не могу видеть; но если бы и придавать особое значение этому отличию, то следует приписывать его не Эфору, а несомненно самому Диодору. Понятие πρόνοια [промысел] входит в состав обычных стоических терминов, и, как таковой, оно нередко употребляется Диодором — хотя бы, для примера, уже в самом введении его труда. (I. 1.3). Прибавлю еще, что, как утверждает цитированный Busolt’ом[2] Zeller[3], πρόνοια в данном смысле не встречается еще у Платона[4].
Таким образом, я полагаю, что видеть в нашем отрывке особые следы рационализующего направления, которое указывало бы на заимствование из Эфора, нет никакого основания. Диодор следует Геродоту, сокращая его в силу своей общей тенденции[5].
Прибавлена у Диодора эпиграмма, служившая надписью поставленного Дельфийцами трофея. Что она находится в противоречии с самим рассказом о нападении варваров на Дельфы, весьма вероятно. Толкование эпиграммы не свободно от затруднений: ясно, что в эпиграмме говорится об участии в спасении Дельф людей, участии, о котором речи нет в рассказе[6]. Но это неумение согласовать данную и не подлежащую изменению эпиграмму с также данным и не представляющим удобного для согласования с эпиграммой материала рассказом Геродота так же легко может быть приписано Диодору, как и его источнику, хотя бы и Эфору. Самая принадлежность хотя бы одной второй части рассказа вместе с эпиграммой Эфору, далеко не доказана; то, что Эфор охотно употреблял для своего изложения эпиграммы[7], едва ли что–нибудь доказывает — эпиграммы встречались и у других, не говоря уже о Геродоте, хотя бы у Феопомпа[8].
Укажу еще на ряд любопытных параллелей между текстом Геродота и Диодора, приведенных в цитированной мною статье Pomptow’а и дающих ему право видеть в последнем эксцерпт из Геродота, сделанный самим Диодором[9].
Ксеркс идет походом. В Фокиде войска разделяются: часть идет на Дельфы, часть в Беотию. Рассказ ведется у Диодора и Геродота одинаковым образом. Сначала говорится о походе всего войска, затем об его разделении, затем оба автора рассказывают о судьбе отряда, отправившегося против Дельф, и после этого возвращаются к Ксерксу и главному отряду. Геродот (VIII. 35): οὖτοι μὲν τῶν βαρβαρών τάυτῃ (sc. в Беотию) ἐτράποντο,…[одни из варваров устремились по этому пути (т. е. в Беотию)] другие в Дельфы. У Диодора другие напали на Дельфы — αὐτὸς δὲ Ξέρξης μετὰ τῶν ἄλλων βαρβάρων προελθὼν ἐς τὴν Βοιωτίαν ϰατεστρατοπέδευσεν [сам же Ксеркс двинулся в Беотию с остальными варварами и встал там лагерем]. На первый взгляд может показаться, что мы имеем здесь дело с новым фактом. Ксеркс стал лагерем в Беотии — вероятно было бы предположить, что он там ждал возвращения Дельфийского отряда. Спрашивается, где это было, долго ли он там сидел, когда он снялся с лагеря — ничего этого нет у Диодора. Вслед за рассказом о поражении, понесенном Персами в Дельфах, он непосредственно продолжает: Ξέρξης δὲ διὰ τῆς Βοιωτίας διεξιῳν ϰτλ [Ксеркс же, пройдя через Беотию и т. д.] — как будто о том, что он ϰατεστρατοπέδευσεν [встал лагерем] раньше не было речи. Это не противоречие, а только неудачный стилистический прием, которым Диодор заменил Геродотовское ἐτράπετο [устремился]. Ему нужно было найти какую–нибудь заключительную формулу, чтобы, покончив с рассказом о Ксерксе, перейти к Дельфийскому эпизоду войны. Геродот поступает проще. Закончив указанными словами первую половину рассказа о Ксерксе, он затем снова поднял прерванную им раньше нить изложения простым повторением: ὁ γὰρ διὰ Βοιωτίας τραπόμενος στρατός ϰτλ [ибо он, направив войско через Беотию и т. д.]. (VIII. 50).
В значительной мере выясняет нам способ работы Диодора эпизод, рассказывающий о Керкирейцах, особенно о том, почему они не пришли на помощь Грекам. В то время как Ксеркс был в Афинах, рассказывает Диодор, Керкирейцы, снарядивши 60 кораблей, стояли с ними у Пелопоннеса, как они сами рассказывают, потому, что не могли обогнуть Малейского мыса, ὡς δὲ τινες τῶν συγγραφέων ἱστοροῦσι, ϰαραδοϰοῦντες τὰς τοῦ πολέμου ῥοπάς [ожидая, как говорят некоторые из историков, исхода войны].
Отрывок этот самым несомненным образом заимствован у Геродота (VIII. 168). Геродот рассказывает о том, что Керкирейцы медлили, находясь у Малейского мыса, что они сими говорили, будто не могут обогнуть мыса, на самом же деле ждали, чем кончится война, чтобы тогда примкнуть к победившей стороне. Таким образом оба повода, указанные у Диодора, заключаются в рассказе Геродота. То, что Геродот считает истинным поводом, конечно, истинно именно по его мнению — и как мнение Геродота и обозначил его Диодор, приписывая его «некоторым из писателей».
Мы уже неоднократно убеждались в том, что наш автор не переписывает подряд Геродота, а располагает заимствуемые им из его рассказа события в определенном порядке, вытекающем из определенной комбинации. Наш эпизод рассказан у Геродота в другом месте и не в той связи, в которой его рассказывает Диодор. Для определения времени, когда событие случилось, ему приходилось прибегать к догадкам. Ἐτησίαι [этесии] Геродота едва ли могли служить исходным пунктом для такого определения; комбинация Диодора, очевидно, покоится на словах, которыми заканчивает свое изложение Геродот οῦτω οὐϰ ἀπιϰέσθαι ἐς Σαλαμῖνα ϰαὶ οὐδεμιῇ ϰαϰότητι λειφθῆναι τὴς ναυμαχίης [поэтому–то они и не прибыли к Саламину и вовсе не из коварства не участвовали в навмахии]: на основании их Диодор и приурочивает эпизод ко времени, непосредственно предшествующему битве. И здесь не обошлось без влияния Геродота.
И все таки Диодор цитирует не одного Геродота, а τινὰς τῶν συγγραφέων [некоторых из историков]. Вошло в обычай считать подобные фразы простыми формулами, не имеющими реального значения. Но доказано ли это? Мы не раз видели, что наш автор имеет не один источник. Я не сомневаюсь в том, что Диодор сам непосредственно пользовался Геродотом, но он мог в другом своем источнике, хотя бы у Эфора, который, конечно, и сам взял интересующий нас в данную минуту факт из Геродота, найти то же самое,, что он читал у Геродота, и тогда считал себя в праве говорить об οἱ συγγραφεῖς [историках].
Рассказ о совещаниях и колебаниях, предшествовавших битве, распадается у Диодора на две половины, как на две половины он распадается и у Геродота. Геродот рассказывает (VIII. 40 слл.), как Афиняне из Артемисия приплыли в Аттику, как они обманулись в своих ожиданиях относительно помощи Пелопоннесцев, которые, предоставив Аттику на произвол судьбы, занялись укреплением Пелопоннеса, как они просили других Эллинов, участвовавших в битве при Артемисии, т. е. флот собраться у Саламина, как там совещались и как Пелопоннесцы предлагали сражаться при Истме. В это время явился вестник, который рассказал ἥϰειν τὸν βάρβαρον ἐς τὴν Ἀττιϰὴν ϰαὶ πᾶσαν ἀυτήν πυρπολέεσθαι [что варвар пришел в Аттику и опустошает ее огнем] (VIII. 50) — это известие так напугало Эллинов, что многие и слушать не стали, о чем говорят совещающиеся, а сейчас же поставили паруса, чтобы убежать. Остальные тоже порешили обратиться в бегство. Ночью Фемистоклу удалось опять собрать совет и убедить вождей изменить свое решение.
До сих пор у Диодора все в главных чертах рассказано так же, как у Геродота. Пожар Афин он помещает пред началом самого совещания — для него это является необходимым вследствие изменений, которые он вообще вносит в рассказ. У него есть всего одно заседание, которое и решает дело. Понятно, что на решение этого одного совещания, как оно у него рассказано, известие не могло произвести своего влияния. Эллины в момент совещания уже находятся под влиянием страха, вызванного этим событием — под тем же влиянием находятся и другие Эллины, собравшиеся на Пелопоннесе.
В остальном — история перерыва и эпизод Мнесифила[10] могли быть опущены для краткости — рассказ очень близок к Геродоту; можно указать и заимствования в отдельных выражениях. Где есть уклонения, они объясняются особенностями рассказа Диодора. Так, у него Греки сейчас же оказываются на Саламине, между тем как по Геродоту они сначала разбрелись по городам и сошлись только потом, по просьбе Афинян. У Диодора просьба должна была бы иметь место сейчас, еще при Артемисии, так как уже там Греки знали, что царь идет на Аттику (XI. 13. 4).
Итак, наконец, решили περὶ Σαλαμῖνα ναυμαχεῖν [дать навмахию у Саламина]. У Геродота является два новых, непредвиденных обстоятельства: 1) Ксеркс двигается к Саламину, 2) пешие войска отправляются в Пелопоннес. Оба эти обстоятельства вызывают страх, начинаются толки между отдельными лицами — τέλος δὲ ἐξεῤῥάγη ἐς τὸ μέσον [наконец недовольство прорвалось наружу] (VIII. 74). Опять собирают совет, и тут то Фемистокл решается на свою хитрость.
У Диодора оба указанные обстоятельства выпущены, а потому страх Эллинов является для нас немотивированным, во всяком случае немотивированным является вторичное упоминание об этом страхе; к тому же мы наталкиваемся и на ряд неизвестных нам из Геродота фактов; оказывается, что τὸ πλῆθος [большинство] не слушается, что оно хочет убежать, что Еврибиад не может его удержать[11], что он просит Фемистокла удержать его — все черты совершенно новые.
Самая форма не имеет смысла: οἰ μὲν Ἕλληνες παρεσϰευάζοντο ϰρὸς τοὺς Πέρσας ϰαὶ πρὸς τὸν ϰίνδυνον… ὁ δ᾿ οὖν Εὐρυβίαδης παραλαβὼν τὸν Θεμιστοϰλέα παραϰαλεῖν ἐπεχείρει τὰ πλήθη ϰαὶ προτρεπεσθαι πρὸς τὸν ἐπιφερόμενον ϰίνδυνον [эллины стали готовиться к опасной борьбе против персов … Еврибиад же, пригласив Фемистокла, пытался ободрить воинов и воодушевить перед лицом предстоящей битвы], так как они боялись и не хотели драться, т. е. не παρεσϰευάζοντο [занялись необходимыми приготовлениями]!
Трудно предположить подобное недоразумение, но я, тем не менее, не могу не указать на поразительное совпадение разбираемого мной отрывка со словами Геродота (VIII. 70) οἰ δὲ περεσϰευάζοντο ἐς τὴν ὑστεραίαν… τοὺς δὲ Ἕλληνας εἰχε δέος τε ϰαὶ ἀρρωδίη [стали готовиться к бою на следующий день … эллинов же охватили страх и тревога] — разница только в том, что готовились у Геродота не Эллины, а Персы. Диодор — мы увидим, что подобное предположение относительно него не лишено вероятности — слишком поспешно читал и не заметил этого обстоятельства.
У Геродота ясно, чего боятся Греки, да оно прямо и сказано: οὐχ οὕτω περὶ σφίσι αὐτοῖσι δειμαίνοντες, ὡς περὶ τῇ Πελοποννήσῳ [они опасались не столько за самих себя, сколько за Пелопоннес] (VIII .74). У Диодора возможность этой причины отпала — он не рассказал о грозившей Пелопоннесу опасности — пришлось придумывать другую. Вот какую мотивировку дает он: «масса не слушалась; все боялись перевеса персидских сил, и никто не слушался вождей, но все спешили отплыть из Саламина в Пелопоннес; точно также и пешие войска Эллинов боялись сил врагов, так как их пугала и гибель наиболее видных мужей при Фермопилах и случившаяся на их глазах катастрофа в Аттике. Члены эллинского совета, видя смятение войска и общий страх, решили отгородить Истм стеной; ϰαὶ τάχα τῶν ἔργων συντελεσθέντων διὰ τὴν προθυμίαν ϰαὶ τὸ πλῆθος τῶν ἐργαζομένων [работы были завершены быстро вследствие усердия и большого числа работников][12], Пелопоннесцы строили стену…, а бывшие в Саламине со всем флотом настолько устрашились, что уже не слушались вождей».
Здесь все рассказано точно по Геродоту, а между тем смысла в данных словах не много. Находившиеся у Саламина боялись — τὸ μέγεθος τῶν Περσιϰῶν δυνάμεων [величины персидских войск]. У Геродота этого не сказано, у него причина всеобщего страха другая. Диодор забывает, что с той же массой врагов Греки дрались уже однажды — при Артемисии. Слова Диодора дают такую причину, которая всегда может быть пущена в ход; она не имеет определенного индивидуального характера.
Но боялись не одни стоявшие у Саламина, боялись и те, которые находились в Пелопоннесе. Рассказывается о них то же, что у Геродота, но спрашивается опять таки, чем объяснить объявший их страх. Диодор и объясняет: их испугала гибель лучших людей при Фермопилах — не тот факт, что Фермопилы взяты, а именно гибель 300 Спартанцев. Диодор свободно творит по данной Геродотом канве. У Геродота страх Пелопоннесцев также в связи с фермопильскими событиями, но связь то эта совершенно другая. Лакедемоняне боятся за Пелопоннес, потому что падение Фермопил сделало доступ к нему совершенно свободным. В том то и дело, что у Геродота описываемое событие относится ко времени, непосредственно следующему за гибелью фермопильского отряда. Диодор, между тем, тут же прибавляет и вторую причину: гибель Афин. Понятно, что датировка события совершенно передвигается. Видя страх войска, представители Эллинских государств решили построить стену на Пелопоннесе — значит это решение состоялось после падения Афин. Сейчас же, по мановению ока стены вырастают, словно волшебством, так как между падением Афин и Саламинской битвой проходит не более суток. И вот Пелопоннесцы строили стены — (они их уже построили), а бывшие при Саламине Греки перестали слушаться начальников. Это уже было рассказано, но, как и у Геродота, рассказ был прерван, и автор этим замечанием восстановляет связь — правда очень неудачно. Ср. у Геродота VIII. 74 οἰ μὲν δὴ ἐν τῷ Ἰαθμῷ τοιούτῳ πόνῳ συνεστασαν… οἰ δὲ ἐν Σαλαμῖνι ὅμως…. ἀρρώδεον [бывшие на Истме трудились настолько усердно … бывшие на Саламине однако … испытывали страх].
Но у Геродота это имеет смысл, так как рассказанные им факты нужны ему для характеристики настроения саламинского войска, у Диодора оно является совершенно ненужным, так как для выяснения положения при Саламине не привносится этими фактами ни одной новой черты, неуместным и ложным, так как он относит их ко времени, к которому они никаким образом относиться не могут.
И, наконец., по существу эти слова только повторяют уже выше сказанное: οἱ δὲ περὶ τὴν Σαλαμῖνα διατρίβοντες Ἀθηναῖοι θεωροῦντες τὴν Ἀττιϰὴν πυρπολουμένην ϰαὶ τὸ τέμενος τῆς Ἀθήνᾶς ἀϰούοντες ϰατεοϰαφθαι (в нашем случае это перешло на Пелопоннесцев) δεινῶς ἠθύμουν — ὁμοίως δὲ ϰαὶ τοὺς λοιποὺς Ἕλληνας (=οὐδὲν δ᾿ ἤττον ϰαὶ τὸ πεζὸν στρατόπεδον) πολὺς ϰατεῖχε φόβος συνεληλαμένους εἰς αὐτὴν τὴν Πελοπόννησον [афиняне, которые выжидали на Саламине, когда они увидели, что Аттика опустошена огнем, и узнали, что священный участок Афины разрушен (в нашем случае это перешло на пелопоннесцев), были крайне подавлены. Великий страх охватил также и других греков (= не меньше и сухопутное войско), которые были заперты в самом Пелопоннесе] (XI. 15. 2).
Думаю, ясно, что в тексте Диодора не все оказывается ясным и последовательным. Думаю, что объяснение лежит в основной особенности Диодоровского рассказа. Диодор, как я уже указывал, опустил два сообщенных Геродотом известия — известия о движении флота Персов к Саламину и пешего их войска к Пелопоннесу. Страх Греков у Геродота вполне объяснялся этими двумя фактами. Диодор, опустив их, тем не менее самое описание общей паники должен был оставить, так как она необходима была для объяснения поступка Фемистокла — и вот ему самому приходилось придумывать мотивировку. Где Диодор спокойно следует Геродоту, даже иной раз и приводя отдельные факты из другой связи, там все идет сравнительно гладко; где ему приходится, пользуясь Геродотом же, существенно изменять характер излагаемых им фактов, он оказывается ниже своей задачи; эта крайняя неспособность нашего автора действовать хоть сколько нибудь самостоятельно — первый вывод, к которому приводит нас произведенный нами анализ. Важнее второй вывод: если ради опущения определенных, вышеуказанных нами фактов Диодору приходится прибегать к самостоятельным комбинациям, то отсюда следует, что это опущение не случайное, а сознательное, что рассказ, которому дальше следует Диодор, этими чертами существенно отличается от Геродота и что Диодор из этого другого рассказа черпает по крайней мере отдельные черты.


[1] Iahrb. f. class. Phil. Suppl. X. 306.
[2] о. 1. 298.
[3] Griech. Phil. II³ 1 стр.988.
[4] ср. впрочем Herod. III. 108. τοῦ θείου ἡ πρόνοια… ἐοῦσα σοφὴ, ὅσα μὲν ψυχήν τε δειλὰ ϰαὶ ἐδώδιμα, ταῦτα μὲν πάντα πολύγονα πεποίηϰε, ἵνα μὴ ἐπιλίπτη, ὅσα δὲ σχίτλια ϰαὶ ἀνιηρὰ, ὀλιγόγονα [Божественный промысел … в своей премудрости сотворил всех робких и годных в пищу животных весьма плодовитыми, чтобы у нас не было недостатка в пище, хищных же и вредоносных — малоплодовитыми].
[5] Если и Юстин (ΙΙ. 12.10) говорит только о двух чудесах, упомянутых у Диодора, то это объясняется тем, что он только то и желает объяснить, как manus [много] врагов deleta est [погибло]. Характер чуда у него подчеркнут еще сильней, чем у Геродота.
[6] Я читаю: Ζανὶ χαριζόμενοι, Σὺν Φοίβῳ πτολίπορθον [В благодарность Зевсу и Аполлону грабителя городов и т. д.] и т. д. Ζανὶ χαριζόμενοι [В благодарность Зевсу] следует понимать, как Eurip. Phoen. 572 τρόπαια πῶς ἀναστήσεις Διί [Какой трофей воздвигнешь ты Дию]. cp. относительно толкования этих слов Pomptow, Iahrb. f. class. Phil. 129 стр.238. Preger Inscr. Metr. Graecae, стр.86.
[7] Pomptow о. 1. стр.229 сл. cp. Вergk. P. L. G. ΙΙΙ.⁴ 516.
[8] cp. Müller F. H. G. I frg. 170.
[9] ο. 1. стр, 230.
[10] Очень вероятно, что Диодор воспользовался этим эпизодом для описания паники, воцарившейся в Эллинском войске, и бессилия Эврибиода — ср. Herod. VIII 57 и Диод. XI. 16 1.
[11] Ср. предыд. примеч.
[12] Ср. Herod. VIII. 71, Diod. XI. 2. 4 и примеч. 12.