Об упадке оракулов

Περί των εκλελοιπότων χρηστηρίων

Автор: 
Переводчик: 
Источник текста: 
Перевод выполнен по изданию: Plutarch Moralia. London: William Heinemann Ltd; Cambridge, Massachusetts: Harvard University press, 1936 . V. 5. P. 347-501 (Loeb Classical library).

Введение

Ответ Плутарха на вопрос о том почему многие оракулы в Греции прекратили функционировать состоит в том, что население теперь стало много меньше, чем было прежде и потому теперь меньшая нужда в оракулах, чем в прежние времена. Так прежде в Дельфах были две жрицы–пророчицы и ещё была в запасе третья, теперь только одна и её достаточно для удовлетворения всех потребностей.
Подтверждение этого простого факта едва ли требует 29 страниц in–folio, но в этом сочинении содержится обширная беседа образованных людей, не связанная прямо с вопросом. Так мы находим здесь дискуссию о том становится ли год короче, каково количество миров — один или несколько, но не более пяти или же их 183. Далее идёт дискуссия о числе 5 — из астрономии и довольно много из геометрии, некоторое количество интересной информации о Британии и Востоке и большая дискуссия о daimones — существах низших, чем боги, но значительно более высших, чем люди. Возможно перевод «полубоги» может лучше всего передать смысл этого термина на русском. Эти существа, как считают многие, в ответе за оракулы. Несомненно сами боги не являются лично в своих оракулах, а в случае с дельфийским оракулом некоторые предания сообщают об обретении неким пастухом дара прорицания в результате падения в расселину в скалах.
Исследователям английской литературы будет интересно драматическое описание возвещения о смерти Пана, а религиоведам в этом трактате будет интересна очень ранняя попытка совместить религию и науку. Что трактат обращён к тогдашним богословам ясно из обширных цитат из него у Евсевия и Феодорета. Нам хотелось бы, чтобы они процитировали даже больше, так как их текст обычно лучший по сравнению с рукописями, которые в некоторых местах совершенно безнадёжны и имеют необычно большое количество лакун. Много было сделано для исправления текста, иногда, вероятно, даже слишком много, так как мысль Плутарха не всегда столь логична, какой её делают издатели.
Некоторые части трактата весьма трудны для чтения, но иные места представляют значительный интерес и даже прелестны. В ламприевом списке номер трактата 88. Из текста видно, что беседу ведут брат Плутарха Ламприя и Теренций Приск, но некоторые исследователи считают, что под именем Ламприи Плутарх вывел самого себя, возможно из–за официального положения, занимаемого Плутархом в Дельфах.

Об упадке оракулов

(Лица, принимающие участие в беседе следующие: Ламприя, Деметрий, Клеомброт, Аммоний, Филипп, Дидим и Гераклеон).
I Рассказывают, о Теренций Приск[1], будто то ли орлы, то ли лебеди, летя от краёв земли к центру, встретились в Пифо, на месте так называемого омфала — пупа земли[2]. Впоследствии Эпименид из Феста [3] решил проверить этот миф в присутствии бога и, получив неясный и двусмысленный оракул, сказал:
Нет никакого срединного пупа земли или моря.
Если ж и есть, то известен богам, а смертным неведом.
И похоже правду говорят, что бог справедливо покарал его, дерзко рывшегося в древних традициях.
II Вышло так, что в наши дни, незадолго до тех Пифийских игр, которые прошли когда в должности был Каллистрат, в Дельфах встретились два уважаемых человека, шедших с противоположных концов земли, — Деметрий, грамматик [4], направлявшийся из Британии на родину, в Тарс и Клеомброт, лакедемонянин[5], долго странствовавший по Египту и земле троглодитов и переплывший через Красное море. Путешествовал он не по делам, но ради того, чтобы посмотреть на тамошних людей и изучить их; он был достаточно богат и осознав, что для него не было таким уж важным обладать более, чем достаточно, употребил свой досуг на эти цели. Он считал историю основанием философии, которая, в свою очередь, как он утверждал, имела своим концом и целью теологию. Он недавно посетил храм Аммона [6] и хотя и не особенно впечатлён был большей частью того, что там увидел, но что касается неугасимой лампады, рассказал всем присутствовавшим историю, сообщённую ему жрецами, и воистину, по его мнению, заслуживающую особого упоминания: эта лампада потребляет меньше и меньше масла год от года и они считают это доказательством неравномерности годов, которые всё время становятся один короче предыдущего; ведь это разумно, что за меньшее количество времени потреблённое количество масла должно быть меньше.
III Собравшихся это крайне удивило и Деметрий зашёл в своём удивлении так далеко, что заявил: смешно делать столь далеко идущие выводы на основании столь малых данных; ведь постулировать перемены в небесах и во вселенной на основании фитиля и лампы, совершенно отвергая науку математики — это даже более того, что сказал Алкей: «изобразить льва по одному когтю» [7]. «Ничто подобное», — возразил на это Клеомброт, — «их нисколько не смущает, ведь они не уступят в высочайшей точности математикам оттого, что куда вероятнее чтоб столь долгий период времени во всех своих движениях и циклах ускользнул бы от математических вычислений, чем измерение уровня масла ускользнуло от людей, непрерывно уделявших пристальное внимание этой аномалии и наблюдавших за ней из–за странности её и необычности. Кроме того недопустимо, чтобы мелочи, выступая свидетельствами чего–то великого становились на пути наук, ибо это приведет к тому, что многое станет невозможно доказать, а иное предсказать. Вы, грамматики, многократно уже пытались доказать нам вопросы дальше некуда важнее: что герои древности брились бритвами, так как обнаруживали у Гомера слово «бритва» [8] и что они давали деньги в рост, так как Гомер говорит где–то: «нужно, чтоб там заплатили мне люди старинный, немалый долг»[9], предположив, что «долг» означает «рост»; и опять, когда Гомер говорит о ночи как о «быстролетящей»[10], вы радостно цепляетесь за это выражение и заявляете, что смысл его в следующем: он называет тень земли конической оттого, что она порождена сферическим телом. Ну а если добавить сюда еще идею, что чумное лето можно предсказать по изобилию паутин или по тому, что весной появилось много фиговых листьев, похожих на воронью лапу, то кто из тех, кто считает, что мелочи не могут свидетельствовать о великом, стерпит и позволит всему этому остаться без ответа? Кто потерпит утверждение, что объём солнца можно измерить в конгиях или же в геминах [11] или что в солнечных часах отклонение под острым углом, которое их тень делает к уровню поверхности может служить для измерения высоты отовсюду видимого полюса над горизонтом? Всё это могли бы здесь высказать в свою защиту жрецы того святилища; поэтому вы должны выдвинуть какие–то другие возражения, если хотите оставить для солнца привычный порядок его движения неизменным, в соответствии с вековой традицией».
IV Слышавший всё это философ Аммоний[12], там присутствовавший, воскликнул: «Не только для солнца, но и для всего небесного свода! Ведь когда бы это было так, то ход солнца от солнцестояния до солнцестояния неизбежно должен был бы становиться всё короче и короче и не оставался бы таким обширным со стороны горизонта как считают математики, но южная его часть постепенно сокращалась бы по отношению к северной, так что они постепенно сближались бы, а потому лето становилось бы короче, а температура ниже оттого, что солнце обращалось бы в пределах более узких границ и соприкасалось бы в точках солнцестояния с более узкими широтами. Кроме того, феномен наблюдаемый в Сиене, где стрелки на солнечных часах не отбрасывают тени во время летнего солнцестояния, должен был бы уйти в прошлое; многие из неподвижных звёзд должны были бы уже быть ниже горизонта, иные из них должны были бы одна другой касаться, а иные — срастись и стать двойными, так как расстояние, разделяющее их, исчезло бы. Но когда б, с другой стороны, они стали б утверждать, что в то время как все другие небесные тела остаются неизменными, солнце демонстрирует неправильность в своём движении, они были бы не в состоянии объяснить ускорение, которое выказывает солнце одно среди столь многих тел, привели бы в замешательство почти что всю небесную механику и в полное замешательство всё, что касается луны, так что не было б нужды в измерении масла, чтобы доказать перемены. Ведь фактически доказательством были бы затмения, так как солнце чаще затеняло бы луну, а луна — землю; все иные факты ясны и раскрывать в деталях лживость этого довода нет необходимости». «Но», — возразил Клеомброт, — «я и сам был свидетелем измерения масла; измерение ведь многое показывает и измерение этого года с прежними весьма разнится». На это Антоний отвечал: «Почему же этот факт не замечен был иными народами из тех, что так же сохраняют неугасимый огонь и поддерживают его в течение столь длительного времени, что его можно было бы назвать бесконечным? Если ж это всё же допустить, то не лучьше ль приписать причину этого какому–то охлаждению или влажности воздуха из–за которых пламя становится слабее и потому нуждается в меньшем количестве пищи для своей поддержки? Или, напротив, почему бы не допустить в качестве причины этого сухость и жару? Ведь я слышал как по поводу этого огня говорят, что он лучше разгорается зимой [13], будучи сильнее уплотняем и сгущаем холодом, тогда как в тёплое и сухое время года он весьма ослабевает и утрачивает плотность и силу, а если горит при солнечном свете, то ещё хуже того безо всякой энергии нападает на свою пищу и пожирает её слабей обычного. Наилучшая ж из всех причин может быть заключена в составе масла, ведь вполне вероятно, что в прежние времена оно содержало негорючую материю и воду, будучи сделано из молодых деревьев, а позднее, будучи изготовляемо уже из взрослых и сгущаемо, оно в том же количестве выказывало больше силы, представляя собой лучшее чем прежде топливо, коль жрецы святилища Аммона вознамерились поддерживать свой замысел, сколь бы ни был он далёк от истины и странен».
V Когда Аммоний кончил говорить, я вступил в беседу: «Не хотел бы ты скорее, Клеомброт, рассказать нам о самом оракуле, ведь в прежние времена слава его пророчеств была столь велика, ныне же — словно испарилась»? Но так как Клеомброт ничего не отвечал и потупил очи долу, то вступил Деметрий: «Нет, по моему, никакой надобности что–то выяснять и расследовать вопрос о тамошних делах, коль пришли в упадок все оракулы у нас самих иль скорее польностью прекратили, кроме одного или двух, своё существование и нам следует поразмышлять над причиной того, почему они угасли. Ведь что уж говорить об иных местах, когда в Беотии, которая в прежние времена не сходила с языка из–за своих оракулов, они теперь исчезли совершенно, словно смыты потоками воды и великая засуха на прорицания охватила эту область? Нет ведь ныне там иного места, кроме как по соседству с Лебадеей, что могло бы хоть в какой–то мере послужить тем, кто желал бы испить из источника прорицания. Остальные ведь отчасти замолкли, а отчасти совершенно заброшены и обезлюдели. А во времена Персидских войн многие из них добились высокой репутации, святилище Аполлона Птойского не меньше, чем Амфиарая. Мис, как кажется, испытал их оба[14]. Жрец первого из них, пользовавшийся доселе исмключительно эолийским диалектом, по такому случаю принял сторону варваров и изрёк такой оракул, что никто из присутствовавших, кроме самого Миса, не смог его понять; ясно, таким образом, из языка, употреблённого тогда для пророчества жрецом, что не угодно было варварам получать ответ на греческом языке, подчинённом их господству[15]. Что же до его раба, посланного им к Амфиараю, он увидел там во сне раба бога, который, представ пред ним, сначала попытался изгнать его словами, заявив, что бога здесь нет, далее попытался вытолкать его руками, но поскольку тот всё ещё упорствовал в том, чтобы остаться, схватил большой камень и ударил его по голове. Всё это оказалось в согласии с тем, как разворачивались впоследствии события. Ведь Мардоний побеждён был когда греками предводительствовал не царь, но его опекун и представитель и он пал, сражённый камнем, точно так же как был сражён во сне тот лидиец. Процветал тогда оракул и в Тегире[16], расположенный, по традиции, на месте рождения бога; ведь из двух потоков, что текут здесь, жители даже и теперь один называют «Пальма», а другой — «Олива». Во времена Персидских войн, когда прорицателем там был Эхекрат, бог возвестил грекам победу и могущество. А во время Пелопоннесской войны, когда население Делоса было изгнано со своего острова[17], оракул, говорят, воззвал к нему из Дельф, повелев найти место рождения Аполлона и совершить там определённые жертвоприношения. И в то время как они удивлялись и вопрошали как это возможно, что бог был рождён не на их острове, а где–либо ещё, жрица возвестила им в другом оракуле, что место укажет им ворона. Потому они вышли в путь и когда достигли Херонеи, то усышали, что содержательница постоялого двора, где они остановились, разговаривала об оракуле с какими–то чужестранцами, что держали путь в Тегиру. Чужестранцы, как они услышали, попрощались с этой женщиной и назвали её по имени, которое и в самом деле было «Ворона». Тогда делоссцам стал понятен смысл оракула и совершив в Тегире жертвоприношение, они вскоре нашли способ возвращения домой. Есть и более поздние известия о тех оракулах, но теперь все они уже умолкли, так что стоит теперь, когда мы встретились в пределах Пифийского бога, выяснить причину подобной перемены».
VI Мы, к тому времени, выйдя из храма, подошли уже к дверям книдской лесхи [18]. И войдя в неё мы увидели сидящими в ожидании нас друзей, к которым мы пришли. Что же до других посетителей, то было тихо, так как был час, когда они умащались или наблюдали за атлетами. Деметрий обратился к ним и с улыбкою сказал:
«Я вам скажу, справедливо ли нет ли, не знаю, [19]
но мне кажется, что у вас сейчас нет подходящего предмета для беседы; ведь вы сидите праздно и с расслабленными лицами». «Да», — в тон ему ответил Гераклеон из Мегары [20], — «мы не исследуем ни которая из двух лямбд в глаголе βαλλω пропадает в будущем времени, образуя βαλω[21], ни из какой положительной степени образуются прилагательные χετρον и βελτιον , а также χειριστον и βελτιστον , ведь от подобных проблем на лице появляются морщины, но однако же найдётся немало другого, что бы можно было исследовать в философском духе, не хмуря бровей и обсуждая их спокойно, не бросая на окружающих свирепых взглядов и не грызясь за них со своими оппонентами». «Тогда позвольте мне начать», — сказал Деметрий, — «относительно предмета, который сам собой пришёл мне на ум, так как связан с этим местом и который касается всех нас и имеет отношение к богу; и поберегитесь морщить брови, когда к нему приступите».
VII Когда мы, таким образом, присоединились к их кампании и расселись среди них, а Деметрий представил им предмет беседы, поднялся киник Дидим по прозванию Планетиад[22] и ударив пару раз посохом о землю, воскликнул: «О, сколь труден для решения и какого множества исследований требует тот вопрос, что вы нам предложили! Ничего удивительного нет, что когда по земле распространилось столько зла, что не только Скромность и Справедливое негодование, как давно уже заметил Гесиод, изгнаны из жизни рода человеческого [23], но так же и Божественное провидение забрало свои оракулы и отовсюду удалилось. Нет, напротив, я вам предлагаю обсудить, как же так случилось, что оракул здесь не исчез уже давно, и Геракл [24] вторично или же какой–нибудь иной бог, не вырвал тот треножник, что завален сплошь всеми теми бесстыдными и безбожными вопросами, которые люди задают тут богу [25]; ведь одни норовят испытать его мудрость разными софизмами, а другие стремятся разузнать о сокровищах, наследствах или даже о кровосмесительных браках. Пифагор ведь глубоко ошибается в своём предположении, что люди, приближаясь к богам, проявляют лучшие свои качества [26]. Ведь те эмоции, то душевное расстройство, которые почитается за благо не выказывать в присутствии старших, они обнажают и выставляют перед богом». Он и дольше продолжал бы, если бы Гераклеон не схватил его за плащ, а я, будучи близок с ним как никто другой, сказал: «Перестань сердить бога, дорогой Планетиад; ведь он доброго и мягкого нрава и
…осуждён быть благодетелем смертных…
как сказал Пиндар[27]. И кем бы он ни был- солнцем [28] или господином и отцом солнца и всего, что лежит пред нашим взором [29], неправдоподобно чтобы он в наше время отказал народу в своём гласе из–за всех его прегрешений, коли сам он причина нашего рождения, взращивания, существования и способности мыслить; неправдоподобно, чтобы Провидение, подобное милосердной и заботливой матери, которое делает всё для нас и за нами надзирает, питало б к нам предубеждение только лишь в вопросах прорицания и забрало бы его у нас после того, как даровало его нам с самого начала, словно бы число людей порочных среди большего тогда по размерам населения не было больше в те ранние времена, когда оракулы были установлены во многих местах обитаемого мира. Подойди, сядь опять и заключи «Пифийское перемирие»[30] со злом, которое ты каждый день порицаешь так сурово и присоединись к нам в поиске какой–либо иной причины упадка и исчезновения оракулов, но и при этом почитай божество милосердным и не навлекай его гнева». Но мои слова так подействовали на него, что он удалился прочь, ничего не говоря.
VIII На миг наступило молчание, но его прервал Аммоний, который, обратясь ко мне сказал: «Будь добр, Ламприя, обрати внимание на то, чем мы тут заняты, сосредоточь мысли на предмете обсуждения и не освобождай бога от ответственности. Ведь тот кто выдвигает в качестве причины упадка и исчезновения оракулов, что–либо иное, а не волю бога, даёт повод заподозрить, что он верит в то, что нашим созданием и существованием мы обязаны не богу, а какой–либо иной причине. Прорицание ведь — это что–то созданное богом и нет иной большей, более могущественной силы, которая могла бы отменить его и уничтожить. Далее, я не одобряю того, что тут говорил Планетиад из–за непоследовательности, которую он приписывает богу, ведь он у него то отвращается от зла и не признаёт его, то приветствует его присутствие, словно бы какой–нибудь царь или тиран прогонял дурных людей в одни двери и тотчас же впускал их в другие, чтоб иметь с ними дело. Ведь умеренность, соразмерность, отсутствие во всём излишеств и совершенная самодостаточность- вот главные свойства всего, что совершается богами. И если кто–либо примет это за точку отсчёта и выскажет предположение, что Греция внесла свою лепту в общую убыль населения, которая поразила всю обитаемую землю из–за предыдущих раздоров и войн, ибо вся Греция сегодня с величайшим трудом может выставить три тысячи тяжеловооружённых, столько, сколько выставила при Платеях одна община мегарян [31] (ведь для бога оставление множества оракулов — ни что иное как способ подтвердить опустошение Греции), то он даст нам верное доказательство остроты своего ума. Ведь кому могли бы быть полезны оракулы в Птойоне или же в Тегире, если там теперь за целый день не встретишь никого, кроме пастырей своих стад? Что ж до здешнего, дельфийского оракула, самого древнего и обладающего самой высокой репутацией, те кто пишут, что когда–то давно он был опустошён и сделался недоступен из–за свирепой твари — змея, дают событиям толкование неверное, совершенно противоположное: ведь скорей опустошение привлекло сюда чудовище, чем само оно его вызвало [32]. Когда Греция, по воле божества, стала прирастать городами и место это наполнилось людьми, они использовали двух пророчиц, восседавших на треножнике и ещё одной предписано было быть в запасе. А сегодня осталась лишь одна пророчица и мы не жалуемся, ведь её для всех вопрошающих вполне достаточно. Нет, таким образом причины порицать бога; ведь тех дивинаций, которые остались, для всех достаточно и все уходят прочь исполнив, что желали. Агамемнон пользовался девятью глашатаями и даже с их помощью ему было трудно поддерживать в собрании порядок, до того оно было велико[33]; здесь же, в Дельфах, вы, несколько дней назад видели, что в театре голос одного достигал до всех. Точно так же и с пророчествами: в прежние дни многие голоса вещали многим, но сегодня, напротив, мы бы очень удивились если б бог попустил своим пророчествам изливаться понапрасну, словно бы воде или эху пастухов и стад где–нибудь в пустынных местах, среди скал».
IX Когда Аммоний высказал все это, я же промолчал, Клеомброт, обратившись сам ко мне, сказал: «Итак, ты признаёшь, что бог эти оракулы как создал, так и положил им конец». «Нет», — возразил я, — «точка зрения моя такова, что ни пророческие святилища, ни оракулы не были упразднены самим богом. Он ведь создал и дал нам множество вещей из которых иные природа разрушила, привела к распаду иль точнее материя, составляющая их, будучи сама подвластна разрушению, часто вдруг обращается в прежнее своё состояние, вызывая разрушение того, что некогда было превосходно создано; думаю, что потому же происходит упадок и исчезновение дивинации; бог даёт человеческому роду много превосходного, но не даёт ему ничего нетленного и вечного, так что, как сказал Софокл «могут умереть богов дела, но сами боги — нет»[34]. Их присутствие и силу, говорят нам мудрецы, мы должны видеть в природе и в материи, где проявляется созидательное начало, присущее божеству. Но, конечно, глупость и крайнее ребячество представлять себе, что сам бог, словно бы чревовещатель (их ведь прежде называли «Евриклами» [35], а теперь — «Пифонами») входит в тело своего пророка и побуждает его говорить, пользуясь его устами и голосом словно бы орудиями [36]. Ведь если он, таким образом, позволяет себе вмешиваться в человеческие нужды, то расточает своё могущество и не блюдёт достоинства и величия своего над нами превосходства».
X «В этом ты конечно прав», — согласился Клеомброт, — «но поскольку трудно предположить и установить каким образом и в какой мере Провидение является причиной всех дел, то те, кто снимает с бога всякую за всё ответственность и те, кто делает его ответственным за всё равно отступают от умеренности и пристойности. Полагают, что Платон [37] своими поисками элемента, лежащего в основе всех сотворённых качеств, ныне называемого «материя» и «природа» сбил с толку и запутал многих из философов; но, как мне кажется, в ещё большие и величайшие заблуждения впадают те, кто поместив между богами и людьми полубогов, старались таким путём связать нас вместе и соединить как бы в общем братстве, происходит ли это учение из культа Зороастра, от фракийцев с их Орфеем, или же от египтян с фригийцами, как мы можем заключить наблюдая как многие вещи, связанные со смертью и трауром в обычаях этих двух народов соединяются в церемонии, столь ревностно справляемые. Из греков Гомер пользуется обеими названиями в одном и том же смысле и иногда говорит о богах как о полубогах. Гесиод же был первым ясно и определённо выделившим четыре разряда мыслящих существ в следующем порядке: боги, полубоги, герои и последними из всех, люди; и очевидно как следствие этого он сообщает о превращении поколения золотого века в благостных демонов и полубогов в героев[38]. Другие же допускали превращения как для тел, так и для душ; так же как вода происходит из земли, воздух из воды и огонь из воздуха и вещество возносится вверх, точно так же лучшие души достигают превращения из людей в героев, из героев же — в полубогов. А иные души, по прошествии долгого времени, из–за высшего их совершенства, из полубогов, переходят после очищения полностью в божественное состояние. Но с иными душами случается, что они не могут сохранить над собой контроля и уступая искушениям снова облекаются в смертные тела и ведут тусклую и тёмную жизнь словно бы туман или пар.
XI Гесиод полагает, что по истечении определённого периода времени, наступает конец даже для полубогов; ведь говоря от лица Наяды, он косвенно указывает на время их жизни в таких словах:
Десятикратье трёх пар на девять годов превосходит
Жизнь говорливой вороны, равна девяти поколеньям
Мужей цветущих [39], но четверть всего лишь от жизни оленя.
Ворон в три срока оленьих стареет — в девятую долю
Времени феникса — доли десятой для нас отведённой,
Нимф пышновласых, Зевса эгидодержавного дщерей [40].
Если неверно понимать смысл слова «поколение», то создаётся впечатление, что время исчисляется здесь огромным числом. В действительности же под «поколением»здесь следует понимать один год и таким образом продолжительность жизни полубогов в общем составляет 9720 лет, менее чем думает большинство математиков, но более, чем утверждал Пиндар, когда заявил о жизни дриад, что им
…боги
Выкружили жребий
Века, равного веку древесному…» [41].
Но тут Деметрий перебил его: «Как можно говорить, Клеомброт, что жизнь человеческого поколения равна одному году. Ведь человеческая жизнь не может исчисляться таким сроком, независимо от того следует ли здесь читать «цветущих» или же «стареющих»; ведь те, кто читают здесь «цветущих», определяют поколение в тридцать лет согласно Гераклиту [42]; это то время, за которое родивший являет рождённого из себя рождающим; те же, кто читают здесь «стареющих», приравнивают поколение к 108 годам; ведь они утверждают, ведь они утверждают, что 54 представляет собой предел среднего возраста человеческой жизни — число, которое складывается из единицы, единицы помноженной на два, единицы помноженной на три, двух их квадратов и двух их кубов [43], число, которое так же выводит и Платон в «Сотворении души» [44]. Представляется, что весь этот рассказ Гесиода содержит намёк на «выгорание», когда исчезновение всех жидкостей будет сопровождаться гибелью всех нимф
…живущих в рощах прекрасных,
И в источниках светлых, и в злачноцветущих долинах.» [45].
XII «Да», — сказал на это Клеомброт, — «я об этом слышал от многих и заметил, что стоическое «выгорание», происходя от Гераклита и Орфея, опирается так же и на Гесиода. Но я не выношу этой болтовни о всеобщем разрушении и гибели и иных подобных, которые более всего напоминают карканье ворон и мычание и которые надо обратить на тех, кто допускает такие преувеличения. Разве год не включает в свои пределы начало и конец «всех вещей, которые порождают перемены и времена года» и разве не нелепо называть это для человека «поколением» [46]? Что до самого факта, то ты разумеется согласен с тем, что Гесиод называл «поколением» время одной человеческой жизни. Разве это не так»? — «Да, это так», — отвечал Деметрий. — «И настолько же ясно и то», — продолжал Клеомброт, — «что часто меры измерения и измеряемые вещи называют одним и тем же именем, как например гемина, хеник, амфора, модий. Точно так же наименьшей и начальной единице чего–либо, мы присваиваем имя всего этого чего–либо. Так и год, который мы используем в качестве начальной единицы человеческой жизни, Гесиод назвал тем же самым именем, что и измеряемая вещь — «поколение». Факт и то, что числа, которые те другие люди производят, не имеют тех замечательных и выдающихся качеств, которые могут быть присущи числам. Так число 9720 [47] было образовано сложением первых четырёх цифр и умножением их на четыре или умножением 4 на 10 [48]. Это дало 40 и если умножить его на 35 , то это даст указанное число [49]. Но относительно этого вопроса нам нет необходимости расходиться во мнениях с Деметрием. Ведь фактически дольше или короче, определеннее или неопределённее будет тот период времени, за который превращается душа полубога или же героя[50], суть доказательства все равно останется той, какой её считает Деметрий, подкрепляемой ясными свидетельствами древности, а именно, что промежутке между богами и людьми, есть некие существа, наделённые человеческими чувствами и подверженные неизбежным переменам, которых мы, подобно нашим праотцам до нас обязаны считать за полубогов и так именуя, почитать.
XIII В качестве иллюстрации этого тезиса Ксенократ, спутник Платона, использовал строение треугольников: равносторонний он сравнивал с природой богов, неравносторонний — людей, а равнобедренный — полубогов; ведь все стороны первого равны, второго — неравны, а третьего — отчасти равны, а отчасти нет, подобно природе полубогов, наделённых человеческими страстями и божественной мощью. Природа поместила в пределах нашего круга осязаемые образы и зримые сущности для богов и смертных- солнце и звёзды, испускающие свет, кометы и метеоры, что позволили Еврипиду сделать такое сравнение:
Он, что телом цвёл ещё вчера,
(Вель даже звёзды падают с небес),
Ужасный в вечность отпускает дух [51].
Но есть тело, по своим характеристикам в самом деле сходное с полубогами, именно луна. Ведь люди, видя, что она, вечно в согласии с циклами своего существования [52], подчиняется определённым убываниям и прибываниям, именуют её одни землеподобной звездой, а другие — звездоподобной землёй [53], а ещё иные — жилищем Гекаты, которой принадлежат и земля, и небеса. Если б удалить тот воздух, что находится меж землёю и луной, то тогда единство и согласие мира были бы нарушены, так как возникло бы пустое и ни с чем не связанное пространство; и точно также те, кто отказывается допускать существование полубогов делают отношения богов и людей очень отчуждёнными, отвергая «истолковывающую и посредническую природу», как именует её Платон [54]; кроме того, этим они вынуждают нас к беспорядочному смешению всех вещей, в которых мы вводим бога в человеческие чувства и дела, изгоняя его из употребления, как говорят фессалийские женщины изгоняли с неба луну[55]. Ведь лукавый их обман получил доверие среди женщин оттого, что дочь Гегетора, Аглаоника, которая была искусна в астрономии, заявляла всегда во время лунного затмения, что она заколдовала и низвела её с неба[56]. Что ж до нас, то позвольте нам не слушать тех, кто говорит, что есть оракулы не вдохновляемые божеством или религиозные церемонии и мистические обряды, пренебрегаемые богами; но с другой стороны, позвольте нам не считать, что боги свободно входят и выходят, и присутствуют на этих церемониях, и помогают в проведении их. И позвольте нам вверить все эти дела тем помощникам богов, которым правильно будет поручить их как слугам и писцам и верить в то, что одни полубоги являются стражами священных обрядов богов и блюстителями мистерий, в то время как другие выступают в качестве мстителей за продерзостные и тяжкие деяния. Есть ещё и третьи, к которым Гесиод очень выразительно обращается как к тем, кто
Зорко на правые наши дела и неправые смотрит.
Тьмою туманной одевшись, обходят всю землю, давая
Людям богатства, [57]
Подразумевая, что богатство это — награда за делание другим добра. Ведь как среди людей, точно так же и среди полубогов существуют различные уровни совершенства и в одних сохраняются лишь слабые и смутные остатки чувственного и иррационального в виде пережитков, в то время как в других они чрезмерны и с трудом подавляемы. И изо всего этого есть еще во многих местах жертвоприношения, обряды мистерий, мифы, сохраняющие и заботливо сберегающие следы и знаки, в них тут и там рассеянные.
XIV Относительно обрядов мистерий в которых сохраняются самые ясные отблески и признаки истины о полубогах, то «пусть мои губы будут благочестиво замкнуты», как сказал Геродот[58]; что ж касается праздников и жертвоприношений, которые можно уподобить траурным и запретным дням, в во время которых поедают сырое мясо, раздирают на части жертвы, постятся, бьют себя в грудь, изрыгают в храмах непристойности и вообще имеет место
Бешенство и крики возбуждённой толпы
С завыванием и мотанием головами [59]
то я должен сказать, что все эти действия совершаются не для почитания богов, но являются обрядами, установленными для умилостивления и изгнания злых духов. Не достойно доверия ни то, что боги в древние дни требовали или одобряли человеческие жертвоприношения, ни то, что цари и полководцы вынуждены были приносить им в жертву собственных детей, после предварительных обрядов перерезая им горло, но они делали всё это, чтобы удовлетворить и умилостивить угрюмый и мрачный нрав иных суровых и неумолимо мстительных полубогов или же безумные и деспотические страсти тех из них, кто не желал получать удовлетворение естественным и нормальным образом. И как Геракл осаждал Эхалию ради девы, так могущественные и буйные демоны, требуя человеческих душ, воплощённых в смертном теле, насылали мор и неурожай на государства, разжигали войны и гражданские раздоры, до тех пор, пока не получали то, чего желали. Некоторые из них, однако, совершают и противоположное, благое. Так, когда я провёл уже значительное время на Крите, я обратил внимание на необычный праздник, в котором критяне показывали изображение обезглавленного человека и рассказывали, что это был Мол, отец Мериона [60] и что он изнасиловал молодую девушку, а когда его нашли, то он был уже без головы.
XV Что до многочисленных рассказов о похищении людей богами, о скитаниях богов, о том как они были изгнаны, скитались и служили людям — всё о чём рассказывают мифы и о чём поётся в песнях, то всё это на самом деле совершили не боги или это случилось не с ними, но с полубогами; и они сохранились в памяти из–за их, полубогов доблести и силы. Неправильно ведь Эсхил сказал:
Бог Аполлон, с небес бежавший, [61]
а так же и Адмет у Софокла:
Петух мой бога посылал на мельницу [62].
Но величайшую ошибку в отношении истины совершили те теологи в Дельфах, которые сочли, что бог однажды сразился здесь со змеем за обладание оракулом, ведь они попустили, чтоб поэты и иные писатели говорили об этом, состязаясь за театральные призы и таким образом как бы дали свидетельские показания против самого священного из обрядов в котором участвовали сами». Тут историк Филипп [63], который здесь присутствовал, выразил удивление и осведомился о том, какие священные обряды имел в виду Клеомброт, говоря о том, что против них дали показания. «Те», — ответил Клеомброт, — «которые имеют отношение к здешнему оракулу и в которые город недавно посвятил всех греков к западу от Фермопил и распространил их до Темпе. Ведь шатёр, который возводится здесь[64] через каждые восемь лет [65] возле тока- это вовсе не схожее с гнездом логово змея, но копия жилища тирана или же царя[66]. Нападение на него, которое совершается в молчании, тем путём который называется Долонова дорога, по которому Лабиады с зажженными факелами ведут детей, у которых должны быть живы оба родителя и после того как подносят огонь к шатру и опрокидывают стол, убегают через двери храма не оглядываясь назад; и наконец, умилостивительные жертвы, служение мальчиков и очищения, происходящие в Темпе — всё рождает подозрения в каком–то великом и нечестиво–дерзостном деянии. Ведь абсолютно смешно, дорогой мой друг, чтобы Аполлон, убив свирепое создание, бежал на другой конец Греции ради очищения и прибыв туда, совершил какие–то возлияния и исполнил обряды, которые ныне люди исполняют для того, чтобы утишить и умилостивить гнев духов, которых именуют «ничего не забывающими мстителями», словно б те их преследовали за какие–то дурные деяния давно минувших дней. Таким образом, история, которую я слыхал об этом бегстве и перемещении в другое место чрезвычайно странная и парадоксальная, но если в ней есть хоть крупица истины, то не стоит думать, что то, что совершилось в те далёкие дни относительно оракула было лёгким или же вполне обычным делом. Но, чтобы вам не показалось будто я, говоря словами Эмпедокла
…перескакивая с одной вершины на другую,
Не иду в моих рассуждениях по одной словесной тропе, [67]
то позвольте мне сделать вывод относительно нашего предмета обсуждения, ибо мы ведь подошли уже к нему. Позвольте мне рискнуть перед вами, следуя путем, которым шли уже многие иные до меня, заявить, что когда уходят духи–хранители, что назначены оракулам и пророческим святилищам, наступает и упадок самих оракулов; когда духи отлетают или же уходят в другое место, сами оракулы теряют свою силу, но когда духи возвращаются много лет спустя, то и сами оракулы, словно музыкальные инструменты, начинают вновь звучать отчётливо, ибо те кто умеет пользоваться ими вновь присутствуют и заботятся о них».
XVI Когда Клеомен покончил с изложением всех этих вопросов, Гераклеон сказал: «Среди нас здесь нет грешников, атеистов или кого–либо, кто придерживался бы того мнения о богах, что они не заботятся о нас. Но мы всё ж должны быть настороже, чтоб невольно вдруг не поддержать доводы в пользу этой крайне необычной и самонадеянной гипотезы». — «Это очень прямо сказано», — заявил Филипп, — но какой из тезисов Клеомброта ты считаешь самым неуместным»? — «То, что боги», — отвечал Гераклеон, — «не заботятся лично об оракулах, так как боги не должны иметь касательства к земным делам, но что это обязаны делать полубоги, их помощники, кажется мне не таким уж плохим предположением, но выгребать целыми пригоршнями из стихов Эмпедокла [68] разные пороки, безрассудные деяния и заблуждения, взваливать их все на полубогов и допускать, что из конечная судьба — смерть, как и у людей, я считаю слишком дерзким, даже варварским». Выслушав такое, Клеомброт спросил Филиппа, кто этот молодой человек и откуда и узнав имя и город, так сказал: «Вовсе не по неведению, Гераклеон, мы использовали в нашей беседе эти необычные доводы; но, невозможно прийти, обсуждая столь важные вопросы, к согласию во мнениях, если не принять ради этого основные принципы. Ты же, по неведению, отказался от того, что уже признал; ты ведь согласился, что полубоги существуют; но отрицая то, что они обладают пороками и смертны, ты фактически отрицаешь их существование; ибо в чём же тогда их отличие от богов, коль они так же как и те бессмертны и в своей добродетели так же свободны ото всех страстей и от пороков»?
XVII Так как Гераклеон на это промолчал, то вновь вступил Филипп: «Не только Эмпедокл сообщает нам в своих сочинениях о злых полубогах, но так же Платон, Ксенократ, Хрисипп; и, вдобавок, Демокрит[69], умоляя о встрече с «благосклонными духами»[70], ясно даёт понять, что есть и иного рода духи, обладающие порочными наклонностями и побуждениями. Что ж до смертности таких существ, то я слышал слова человека не глупого и не обманщика. Отцом оратора Эмилиана, о котором ты, я полагаю, слышал, был Эпитерсий, живший в нашем городе и бывший моим учителем в грамматике. Так вот, он рассказывал, что однажды, во время путешествия в Италию, он сел на корабль, перевозивший груз и множество пассажиров. Был уже вечер когда, близ Эхинадских островов, ветер стих и корабль дрейфовал около Пакси. Почти все ещё бодрствовали и многие ещё не закончили угощаться после еды вином. Внезапно с острова Пакси [71] послышался чей–то голос, громко звавший Фамуса, так что всех это поразило. Фамус этот был египетским кормчим, неизвестным по имени даже многим на борту. Дважды голос призывал его и тот не отвечал, но на третий он ответил. И тогда призывавший возгласил, возвысив голос: «Когда вернёшься на Палодес[72], объяви, что умер Великий Пан». Слышавшие всё это, как говорил Эпитерсий, поражены были и размышляли, что же будет лучше: выполнить это приказание или не вывказывать излишнего любопытства и не соваться не в своё дело. При таких обстоятельствах, Фамус загадал про себя, что если подует ветер, он поплывёт назад и обо всём этом промолчит, но если ветра не будет и море останется спокойно, он объявит об этом. Потому–то, когда он подплыл к Палодесу и не было ни ветра, ни волн, Фамус с кормы, глядя на землю произнёс те слова так, как он слышал: «Умер Великий Пан»! И ещё до того, как он это произнёс, поднялся жалобный вопль, смешанный с криками удивления и не одного человека, а множества. И так как на судне плыло множество людей, то история вскоре разошлась по Риму и за Фамусом послал Тиберий цезарь. Он так убеждён был в истинности этого рассказа, что учинил розыск и относительно Пана было произведено расследование; и учёные, бывшие столь многочисленными при его дворе, предположили, что он был сыном Гермеса и Пенелопы». Более того, Филипп нашёл среди присутствовавших нескольких свидетелей, которые были учениками старого Эмилиана.
XVIII Тут вступил Деметрий и сказал, что среди островов, лежащих близ Британии, есть немало изолированных, с малым числом жителей или не имеющих их вовсе, некоторые из которых носят имена божеств или героев. Он лично, по приказу императора, совершил путешествие для розысков и наблюдений на ближайший из этих островов, на котором было лишь немного жителей, но они были среди всех жителей Британии самыми святыми [73]. Вскоре по его прибытии туда в воздухе поднялось великое волнение и явились дурные предзнаменования: внезапно налетели буйные ветры и молнии ударяли в землю. Когда стихия ослабела, островитяне объяснили, что это означало уход каких–то великих душ. «Ведь», — продолжали они, — «как лампа, когда она светит, никого не пугает, но когда гаснет, то во многих порождает беспокойство, так и великие души светят в жизни мягко и безвредно, но их уход и гибель часто, как и в данном случае, вызывают бури и штормы и заражают воздух губительными свойствами». Кроме того они добавили, что в этой части мира находится остров на котором заключён Кронос охраняемый, пока он спит, Бриареем; ведь его сон был задуман для него чем–то вроде пут и его окружает множество полубогов в качестве его спутников и слуг.
XIX Тут вступил в разговор Клеомброт и сказал: «Я так же слышал подобные рассказы и для нашей темы важно то, что ничто в них не противоречит и не препятствует тому, чтобы всё это имело место. Мы ведь знаем, — продолжал он, — что и стоики выдвинули мнение, о котором я уже упомянул, что не только среди полубогов, но даже и среди богов, столь многочисленных, есть как вечные и бессмертные, так и иные, возникающие и претерпевающие гибель [74]. Что же до насмешек и глумления эпикурейцев, которые дерзают направлять их также и на Провидение, именуя его ничем иным как мифом[75], мы их не боимся. Ведь мы, со своей стороны, заявляем, что миф — это их «бесконечное», ибо, по их мнению, из числа такого великого множества миров, ни один не управляется божественным разумом, но все порождаются и существуют случайно. Если есть над чем посмеяться в философии, так это над теми их «образами», немыми, слепыми и бездушными, которые они кружат в бесконечном круговращении лет и которые, возвращаясь, появляются отовсюду, некоторые истекая из тел людей ещё живущих, а другие из тел давно погребённых и разложившихся; всем этим они порождают бессмыслицу и темноту в изучении натуральной философии. Если ж кто при них предположит, что полубоги существуют и не только по физическим, но и по логическим причинам и что они обладают способностью к самосохранению к продолжению жизни очень длительное время, то философы эти чувствуют себя сильно оскорблёнными».
XX После всех этих замечаний выступил Аммоний: «Кажется мне, что Теофраст в своём утверждении был прав; ведь что и в самом деле может помешать нам принять для изложения то, что впечатляюще и высоко философично? Ибо если отвергнуть мнение о полубогах, то придётся отвергнуть и многое сходное, которое возможно, но не может быть доказано; и если такое отвержение допустить, это повлечёт за собой много невозможного или же несуществующего. Так я слышал от эпикурейцев относительно полубогов, введённых Эмпедоклом[76], что невозможно, если они будут дурными и порочными, чтоб у них была жизнь счастливая и долгая, ведь порок весьма сильно ослепляет и ведёт к разрушению; но, воистину, этот довод слаб. Ведь если им воспользоваться, то получится, что Эпикур был худшим человеком, чем софист Горгий, а Метродор [77] — худшим, чем комедиограф Алексис[78]; ведь Алексис жил вдвое дольше Метродора, а Горгий- более чем на треть дольше Эпикура. Другой довод против этого тот, что когда мы говорим о добродетели, как о чём–то прочном, а о пороке- как о чём–то неустойчивом, то не в связи с нерушимостью или тленностью тела. Так многие из тех животных, что медлительны в движениях и в реакциях и многие из тех, что необузданны и похотливы, живут дольше, чем умные и ловкие. Потому–то эпикурейцы нехорошо поступают, делая вечное существование богов результатом их чрезмерной осторожности и избегания разрушительных воздействий. Нет, свобода от разрушения должна быть имманентно присуща божественной природе и не требовать со стороны божества никаких усилий. Но, возможно, говорить такое относительно людей не присутствующих здесь, значит не выказывать к ним достаточного уважения. Так что правильно будет, если Клеомброт вновь вернётся к теме изложение которой он прервал недавно, именно об уходе и бегстве полубогов».
XXI Тогда Клеомброт продолжил: «Я буду сильно удивлён если то, что я вам сейчас скажу не покажется вам много более странным, чем всё сказанное мною прежде. Да, это будет близко к предмету натуральной философии, и Платон [79] даёт нам к этому ключ, не в качестве безоговорочного утверждения, но как неопределённую догадку, осторожно внушая основную мысль в форме словно бы загадки; но из–за всего этого он испытал сильное поношение со стороны других философов. Но когда перед нами словно б смешан для всеобщего пользования полный кратер разного рода мифов и историй, то где встречу я более благосклонных слушателей для того, чтоб их исследовать, словно бы монеты из чужих земель? Потому я дерзну попытаться заслужить вашу благосклонность рассказом о человеке, варваре, которого я отыскал с большим трудом, после долгих розысков, заплатив за сведения о нём большую сумму. Я нашёл его близ Персидского залива, где он раз в году встречается с людьми и где я имел возможность с ним поговорить и встретил у него благожелательный приём. Всё прочее своё время он проводит, как он утверждает в обществе бродячих нимф и полубогов. Он человек очень красивый, как я убедился при личной встрече с ним, и здоровый, никогда ничем не болевший, так как ежемесячно употребляет горький, но лечебный плод определённого растения. Он практиковался в употреблении многих языков, но со мной большей частью говорил на дорийском диалекте, который в его устах звучал почти как музыка. Вообще, пока он говорил, то распространял вокруг благоухание, оттого что уста его выдыхали приятнейший аромат. Кроме иных познаний, в частности знания истории, каждый год, на один лишь день, он побуждаем был к прорицанию, отправлялся к морю и возвещал будущее. Ради этого туда являлись каждый год властители и царские писцы и записав его слова, удалялись. Способность прорицания он получил от полубогов. И более всего он говорил о Дельфах и не было ни одной истории о Дионисе и ни одного совершаемого здесь обряда, о которых бы он не слышал. Так же он обладал исключительной важности сведениями о полубогах и о том из них, кто имел дело с Пифоном. И после убийства этого чудовища он не был осуждён к изгнанию сроком на восемь лет[80] и не отправился в изгнание в Темпе, но после того как был изгнан он отправился в иной мир, а позже, возвратившись оттуда после восьми циклов Великого года очищенным и воистину «лучерарным» принял оракул, хранимый в течение всего этого времени Фемидой. В том же роде, говорит он, и истории о Тифоне и титанах; ведь имели место битвы меж полубогами, за которыми следовало изгнание побеждённых. Так же говорил он и о каре, налагаемой на грешников богами, например о той, которую Тифон, как говорят, понёс из–за Осириса или Кронос из–за Урана; и почести, некогда воздавемые этим божествам, стали на наших глазах совершенно ничтожны или прекратились вовсе, когда божества эти перемещены были в иной мир. Так я знаю, что солимы[81], жившие неподалёку от ликийцев, воздавали особые почести Кроносу. Но когда были обманом убиты их правители Арсал, Дриус и Трособий, он удалился из этого места в какое–то другое, в какое не могу сказать; и за сим он перестал быть почитаем, но Арсала и тех, кто были с ним наименовали «суровыми богами» и ликийцы пользуются их именами навлекая на кого–либо проклятия, как общесвенные, так и частные. Много сведений подобных этим есть в божественной истории. И, как сказал тот человек, если именуют иных из полубогов общепринятым именем богов, это не должно вызывать удивления, ибо каждый из них связан с тем богом, от которого он получил свою долю силы и достоинства. Ведь и из нас самих один — Дий, другой — Афеней, третий — Аполлоний, Дионисий или же Гермей; но лишь немногие из нас и то случайно, названы были правильно; большинство же получили имена от богов, которые не имеют к ним никакого отношения, а потому представляют собой только лишь пародию».
XXII Клеомброт не сказал больше ничего и его речь всем показалась удивительной. Но когда Гераклеон спросил его какое всё это имеет отношение к Платону и какой тот дал ему ключ для этой темы, Клеомброт ответил так: «Вспомни, он был против того, что число миров бесконечно, но сомневался относительно того, каково же ограниченное их число; до пяти [82], он допускал правдоподобие мнения тех, кто считал, что каждому элементу соответствует один мир, хоть сам он и придерживался мнения, что мир всего один. Это кажется было его особым мнением, ведь многие другие философы испытывали страх перед множеством[83], чувствуя, что если они не ограничат дело лишь одним миром, то ничем не ограниченная и приводящая в замешательство бесконечность тут же обрушится на них». — «Но», — спросил я, — «тот твой далёкий друг, ставит он предел числу миров, как то делал Платон, или ты не заходил так далеко, чтоб расспрашивать его об этом, когда ты с ним беседовал»? — «Было ли что–либо ещё более насущное, чем расспрашивать его о таких делах и о чём я мог бы быть ещё более любознательным и пытливым слушателем, коли он так охотно отдавал себя в моё распоряжение и предоставлял мне столь удобный случай? Он сказал мне, что миры не ограничены ни одним, ни пятью, но что их 183[84] и они имеют форму треугольника, на каждой стороне которого находится по 60 миров, а еще три расположены на каждой из вершин и те, что следуют друг за другом пребывают меж собою а соприкосновении и спокойно вращаются, словно в танце; внутренняя территория треугольника, называемая «Долиной истины» — это как бы общее складочное место, в котором причины, формы и модели всех вещей которые существовали и будут существовать, сохраняются ненарушимыми. А вокруг треугольников лежит вечность, где Время подобно вялотекущему потоку носит на себе миры. Возможность узреть и созерцать всё это позволена бывает человеческим душам раз в десять тысяч лет, если они прожили праведную жизнь; и лучшие из здешних посвятительных обрядов лишь грёза о тамощних высочайших обрядах и инициациях и слова нашего философского исследования призваны нвпомнить обо всём прекрасном, ими там увиденном, а иначе труд наш будет бесполезен. Этот, заключил он, рассказ я выслушал словно бы участник какого–то мистического обряда посвящения, не требуя никаких доказательств или подтверждений того, что он рассказал».
XXIII Тогда, обратившись к Деметрию, я попросил его напомнить, как звучат те стихи о бегстве женихов, когда они поражены были тем, как обращается с луком Одиссей. И когда Деметрий их напомнил, я сказал: «Всё позволяет мне, о Клеомброт, повторить их применительно к тому твоему далёкому другу:
Видно знаток он, и с луком привык обходиться, [85]
если можно так иносказательно выразиться о его познаниях в религии и всяческих рассказах. Он, как видно, человек широко образованный, начитанный в литературе и отнюдь не чужеземец, но грек по происхождению и преисполнен греческой культурой в высочайшей степени. Это названное им количество миров убеждает, что он не египтянин, не индиец, но дориец из Сицилии, ибо мысль, что число их таково принадлежит мужу из Гимеры по имени Петрон[86]. Собственно сочинения Петрона мне читать никогда не доводилось и я не думаю, что какая–то их копия всё ещё цела. Но Гиппий из Регия[87], о котором упоминает Фаний из Эреса[88] пишет, что идея и мнение о 183 мирах, пребывающих меж собою в соприкосновении в соответствии с элементами, принадлежат Петрону; но что означает это «пребывать в соприкосновении в соответствии с элементами», он нигде не объясняет и не приводит никаких правдоподобных доказательств». Деметрий же, вступив, на это заявил: «Какие же убедительные доказательства могут быть в делах такого рода, когда даже сам Платон, не установив по этому поводу ничего твёрдо обоснованного или же правдоподобного, только выдвигает это своё собственное мнение»? — «Но». — сказал Гераклеон, — «мы слышали, что грамматики, твои коллеги. приписывают это мнение Гомеру на основании того, что он распределяет универсум на пять миров: небеса, воду, воздух, землю и Олимп[89]. Два из них он оставляет в общем пользовании, землю для всех обитающих внизу, а Олимп — для всех, кто наверху, а остальные три, что между ними назначает трём богам. Точно также и Платон [90], вероятно, связывает прекраснейшие и главнейшие формы и фигуры с различными подразделениями универсума и именует их пятью мирами, один землей, другой водой, третий воздухом, четвёртый огнем и последний из всех, который включает в себя все остальные, миром додекаэдра,, самый обширный по размеру и с множеством вращений, которому он приписывает форму, присущую круговращениям и движениям души. — «Но к чему», — сказал Деметрий, — «обращаться нам к Гомеру в нашем случае. Хватит с нас легенд! И Платон весьма далёк от того, чтоб именовать пять различных подразделений мира разными мирами; ведь в тех местах, в которых он выступает против тех, кто постулирует бесконечное множество миров он заявляет, что его мнение таково, что мир един и возлюблен богом, что он был создан из материи целым, единым, полным и самодостаточным. Потому–то вызывает удивление, что он сам установив истину, даёт другим источник для учения неубедительного и неразумного. Ведь защита идеи одного единого мира не подразумевает какого–либо допущения бесконечности универсума в целом; а делать количество миров определённо именно таким, не более и не менее пяти полностью противно разуму и чуждо всякого правдоподобия, если», — он взглянул при этом на меня, — «ты не хочешь ничего по этому поводу добавить». — «Представляется», — ответил я, — что мы уже закончили обсуждение вопроса об оракулах, чувствую что оно уже завершено и теперь взялись за новую тему, не менее обширную». — Нет, мы эту тему не закончили», — возразил Деметрий, — «но мы не должны пройти мимо того, что требует нашего внимания. Мы не потратим на это много времени, но лишь коснёмся его в той мере в какой необходимо, чтоб установить степень его правдоподобия, а затем вернёмся к первоначальной теме».
XXIV «Тогда, во–первых», — заявил на это я, — «мы должны рассмотреть, что мешает нам счесть число миров бесконечным, не позволяя нам полагать, что их более, чем один. Ведь для Бога и Провидения вполне возможно существовать более чем в одном мире и по воле судьбы быть уменьшенными до наималейших пределов, в то время как огромное множество вещей, в том числе и те, что имеют величайшее значение, порождаются и изменяются вполне обычным образом и ни одна из них, по своей природе, бесконечности не допускает. Далее, более согласно с разумом, что божественная природа не должна быть единственной и одинокой в мире. Ведь в нём, поскольку он является всеблагим, не отсутствует ни одна из добродетелей и менее всего те, которые связаны со справедливостью и дружелюбием; ведь они являются для бога прекраснейшими и наиболее подобающими. Не в природе бога обладать чем–либо без цели и употребления. Следовательно, вне существуют иные боги и иные миры, в отношениях с которыми Он проявляет добродетели связи и общения. Ведь в отношениях с самим собой или же с какой–то частью самого себя не может проявляться справедливость,, благожелательность и доброта, но только в отношениях с другими. Таким образом непохоже, что этот мир обращается туда и сюда в бесконечной пустоте, лишённый дружбы, соседства и никем не посещаемый, ведь мы видим, что природа съединяет отдельные вещи в роды и виды, подобно семенам в стручках и обвёртках. Нет ведь ни чего изо всех существующих вещей, для чего бы не было общего обозначения, ничего что б не обладало некоторыми определёнными качествами или общими с другими, или лишь ему присущими, обретая таким образом имя или же название. И таким образом о мире нельзя сказать, что он имеет одни и те же общие качества с другими. Он имеет собственные качества, только лишь ему присущие благодаря добродетели различия, когда сравнивается с другими на него похожими и сходными по возникновению, поелику он был создан с теми качествами, какими обладает. И если не существует одного единственного на всё сотворённое человека, одного коня, одной звезды, одного бога, одного полубога, то что мешает созданию из того что есть не одного мира, но более чем одного? Ведь тот кто заявил, что создана была одна земля, одно море упустил из виду вопрос совершенно ясный- учение о сходных частях[91]; ведь мы делим землю на части, носящие сходные имена и точно также море. Но, однако, часть мира — это не мир, но нечто созданное из различных природных элементов.
XXV Далее, что до опасения, которое питают некоторые, состоящего в том, что если на создание этого мира потрачена была не вся имевшаяся в универсуме материя и какая–то её часть осталась за его пределами, то она может посредством ударов и толчков нарушить его равновесие и связь — это опасение необоснованно. Ведь если миров более, чем один и каждый из них, получив соответствующую часть вещества и материи, замкнут в своих пределах и границах, то тогда не должно было остаться ничего, не имеющего своего места или неорганизованного, чтобы этот неиспользованный остаток мог обрушиться извне на какой–либо из них. Ведь логос каждого мира, контролируя отпущенную каждому материю, не позволит никакой части собственной материи ни удалиться из него, ни блуждать, ни обрушиться на другой мир, а чему–либо из другого мира совершить вторжение в свой, ибо ведь природа не является безграничной или бесконечной по своей величине, ни неразумной и дезорганизованной в своём движении. И даже если из одних миров происходит эманация в другие, то несомненно лишь благоприятная, приемлемая и мирно согласующаяся там со всем, как то, например, звёздный свет; и сами миры должны испытывать удовольствие благосклонно взирая друг на друга и множество благих богов в каждом должно получать возможности для посещения и дружеского общения меж собой. И воистину во всём этом нет ничего невозможного, баснословного или же противного разуму, если из–за утверждений Аристотеля [92] иные не станут смотреть на это с подозрением по физическим причинам. Ведь если, как он утверждает, каждое из тел обладает своим особым местом, то земля с необходимостью должна со всех сторон устремляться к центру, а вода пребывать над ней, оседая в свою очередь ниже более лёгких по весу элементов. Если, таким образом, миров более, нежели один, то с необходимостью должно происходить так, что во многих местах земля будет пребывать над огнём и воздухом, а во многих других — ниже их; точно так же воздух и вода в одних местах будут находиться в согласном с природой положении, а в других — в противном. Так как это. По его мнению, невозможно, то вывод им делается тот, что не может быть ни двух, ни ещё более миров, но только лишь один, созданный из всей материи и покоящийся строго в согласии с природой, как и подобает различию её тел.
XXVI Всё это, однако, только выглядит правдоподобно, а не в самом деле истинно. Посмотри на это вот каким образом, дорогой Деметрий», — обратился я к нему, — «когда он говорит о телах, что одни из них движутся к центру и вниз, другие от центра и вверх, третьи же вокруг центра в круговом вращении, то по отношению к чему он принимает центр?[93] Несомненно, не по отношению к пустоте, так как, по его мнению, её не существует. Те же, кто принимает её существование полагают, что у неё нет центра, так как нет точки, где она начинается или где заканчивается; ведь должны существовать пределы и ограничения, а у бесконечности никаких пределов и ограничений нет. А если кто–то всё же вынудит свой ум принять идею принуждённого движения бесконечности, то что она изменит, если с нею согласиться, для движений тел? Ведь, во–первых, в пустоте у тел нет ни силы, ни энергии, во–вторых, предрасположения и импульса (толчка) в силу которого они влекутся к центру и имеют непрерывное влечение в этом одном направлении. Равно затруднительно в случае с телами неодушевлёнными, бестелесными и индифферентными по своему положению представить себе движение, от этих тел проистекающее или же притяжение созданное определённым местоположением, куда они должны стремиться. Таким образом, вывод остаётся лишь один: о центре говорится не относительно какого–либо места, но относительно тел. Ведь в этом нашем мире, едином в своей организации из многочисленных разнородных элементов, эти различия с необходимостью создают разнообразные движения к различным объектам. Доказательство этого состоит в том факте, что все вещи, подвергаясь изменениям, меняют своё положение соответственно переменам в их материи (веществе). Например рассеяние (дисперсия)распределяет вверх и вокруг материю, истекающую из центра. а конденсация и консолидация прижимают её к центру и сгоняют вместе.
XXVII Но на эту тему продолжать сейчас более нет необходимости. Истина ведь состоит в том, что какую бы причину не выдвинуть в качестве виновника этих воздействий и изменений, эта причина будет удерживать всякий из миров в нерушимости в пределах самого себя; ведь всякий мир обладает морем и землёй, всякий имеет собственный свой центр, свои условия, воздействующие на составляющие его тела.; он имеет собственные превращения и свою природу, силы которые сохраняют его и удерживают на своём месте. В том же, что находится за его пределами, будь там бесконечная пустота или вовсе ничего не будь, нет никакого центра, как уже об этом было сказано; и если существует несколько миров, то в каждом будет собственный свой центр, лишь ему одному принадлежащий, а из этого следует, что движения тел будут так же его, центра собственные, одни к нему, вторые — от него, третьи же вокруг, в полном согласии с теми различиями, которые тамошние люди сами себе устанавливают. Те же, кто настаивают, что в то время как существует много центров, тяжёлые субстанции со всех сторон стремятся только к одному[94], ничем не отличаются от тех, кто стоит на том, что в то время как существует множество людей кровь из всех них вместе стекается в одну единственную вену, а мозг всех их окружён одной единственной мембраной (оболочкой); они ведь полагают, безо всякого сомнения ужасным, коль среди природных тел всё твёрдые не будут занимать только одного единственного места, так же как и жидкие. Люди эти явно ненормальны, так же как и те, кто негодует, что всё составляющее целое имеет свои собственные части, которыми оно пользуется в том устройстве и расположении, которое для них в каждом случае естественно. Ведь это было бы нелепо если б кто–то заявил, что имеется мир, содержащий луну внутри себя [95] или что мозги у человека в пятках, а сердце- в голове [96]. Но считать, что миров больше нежели один, что они отделены друг от друга и что они разграничивают меж собой и разделяют части, что принадлежат каждому из них — это вовсе не нелепо. Ведь земля, море, небеса в каждом будут расположены в соответствии с его природой, как и подобает; каждый из миров имеет собственный свой верх и них и свой центр, не относительно другого мира или же чего–то находящегося за его пределами, но находящийся в самом себе и относительно себя.
XXVIII Что ж до камня который, как иные полагают, существует где–то за пределами нашего мира, то нелегко составить мнение относительно его неподвижности или же движения. Ведь как он остаётся неподвижным, если обладает весом или движется по направлению к миру как другие тяжёлые субстанции, когда он не является частью мира и не включён в его порядок? Земля, забрасываемая в другой мир и притягиваемая им не должна вызывать каких–либо вопросов, так как приходя извне она тем не менее не отрывается от целого и в нашем мире изменяется, ибо здесь мы видим как природа всякую свою часть притягивает и влечёт к подобающему ей месту. Если ж мы возьмём выражения «верх» и «низ» как относящиеся не к миру, но к тому, что за его пределами [97], мы окажемся вовлечены в те же самые трудности, что и Эпикур[98], который помещал все свои атомы у нас под ногами, словно бы пустота имеет ноги или словно б бесконечность позволяет нам постичь «верх» и «низ» в пределах самоё себя. Поэтому и Хрисипп [99] вызывает удивление, а более всего непонятно, почему его так заботит, что мир, как он говорит, размещается в центре, и что вещество, от века наделённое срединным положением, не в меньшей степени способствует его стабильности и своего рода неуничтожимости. Так он пишет в четвёртой книге сочинения «О возможном», заблуждаясь в своих грёзах о срединном месте беспредельного и, что ещё нелепее, считая причиной длительной стабильности мира это воображаемое срединное место. Вот почему он часто повторял в других книгах, что «вещество направляется и объединяется движениями, устремлёнными к его середине, а так же движениями, устремлёнными от его середины».
XXIX И кто испугается других вопросов стоиков, которые вопрошают: «Каким образом возможна единая судьба и единый промысл, если в многочисленных мирах не будет столь же многих Диев и Зевсов»? В самом деле, во–первых, если нелепо утверждать существование многочисленных Диев и Зевсов, то, конеяно, ещё более нелепо их утверждение, что в необозримом количестве мировых периодов будет существовать столь же безграничное количество Гелиосов, Селен, Аполлонов, Артемид и Посейдонов. Но, однако ж, во–вторых: если миров более, нежели один, нужно ли, чтобы было множество богов, носящих имя Зевс и должен ли быть в каждом мире в качестве превосходнейшего господина и правителя всего бог, обладающий разумом и чувствами, такой что среди нас носит имена Господин и Отец всего? Что могло бы помешать всем мирам пребывать под властью единой судьбы и единого провидения Зевса и что может помешать ему в свою очередь надзирать и управлять ими всеми, обеспечивая их все первоначалами, семенами и схемами всего, что имеет место. Здесь ведь нечасто одно тело состоит из обособленных тел [100], как народное собрание, войско или хор. Каждому из таких составляющих, как полагает Хрисипп [101], свойственно жить, думать и учиться; но возможно ли, чтобы в мироздании десять, пятьдесят или даже сто различных миров пользовались одним разумом и жили под одним управлением? Да, это вполне свойственно богам. Ведь мы не должны ни делать их неспособными покидать свои миры словно пчелиные матки улей, ни держать их в заключении, окружая их материей и словно бы в ней их закупоривая, как поступают стоики [102], превращая богов в структуры, состоящие из воздуха и воды, к которым, как они считают примешаны силы огня. Боги рождаются вместе с миром и вместе с ним же сгорают; они не обладают ни независимостью, ни свободой, как возничий или кормчий, но, наподобие изваяний, приколоченных и прикреплённых к постаментам, так заключены в телесном и и скреплены с ним, что пребывают в нём вплоть до всеобщей гибели, растворения и превращения.
XXX Другая идея, думаю, более достойна внимания и возвышенна, именно что боги сами не осуществляют контроль за пределами своих миров, но имеют для этого помощников, таких как сыновья Тиндарея [103], приходящие на помощь людям попадающим в шторм
Утишают неистовство моря при самом его зарожденье,
Быстролетных порывы ветров приручая, [104]
но, однако же, не плавая на кораблях и не разделяя с моряками их опасность, а нисходя свыше и спасая; точно так же те или иные боги–помощники посещают то одни мир, то другой, привлекаемые удовольствием от лицезрения и соединяются с природой в управлении каждым. Гомеровский Зевс[105] не столь далеко обращал свой взор от Трои — только лишь до Фракии и до кочевых племён у Дануба [106] сколько истинный Зевс имеет превосходных и достойных его зрелищ в многочисленных мирах, не имея нужды ни обозревать бесконечную пустоту за их пределами, ни сосредоточивать свой ум только на самом себе и ни на чём ином, как воображают некоторые [107]; он ведь со своей выси обозревает множество трудов богов и людей и движения и ход звёзд в их круговращениях. Божество ведь не питает никакого отвращения к переменам, но весьма охотно ими услаждается, если позволительно об этом умозаключить по чередованию и круговращению видимых небесных тел. Бесконечность же совершенно неразумна и бесчувственно и ни в чём не допускает бога, но во всём обходится фортуной и случайностью. Высшее же правление и Промысел в ограниченном кругу и числе миров, если сравнивать его с теми, которые входят в одно единственное тело и привязаны к нему, беспрерывно изменяя его и переделывая, кажется мне не содержат ничего, что бы умаляло их достоинство или требовало бы больших усилий».
XXXI Сказав всё это, я остановился. И тогда Филипп, после недолгой паузы, сказал: «Что истина относительно этих предметов именно та или иная, этого я утверждать не могу. Но если мы бога из нашего мира устраним, то возникнет вопрос, почему мы делаем его творцом только лишь пяти миров, а не больше и в каком отношении это число ко всей массе чисел. И я чувствую, что скорей дознаюсь об этом, чем о значении священного Е. Ведь число 5 не представляет собой ни треугольник, ни квадрат, ни совершенное число, ни куб и не содержит никакой другой тонкости для тех, кто любит и восхищается подобными теориями. Это производное от числа элементов, но что загадками намекает нам Учитель [108], во всех отношениях темно и трудно для понимания, и не давая сколько–нибудь чёткого указания на истинность того, что заставило его прийти к выводу о том, что пять тел с равными углами, равными сторонами и содержащих равные поверхности материализовались и породили из себя равное число миров».
XXXII «Да», — сказал я, — «Феодор из Сол[109], кажется мне, мастерски исследовал вопрос в своих толкованиях на математические теории Платона. Ход его мысли был таков: пирамида, октаэдр, икосаэдр и додекаэдр — фигуры, которые Платон считает первичными, все являются совершенными из–за симметрии и равенства своих пропорций и ничего высшего их или даже равного не было Природой ни создано, ни устроено в надлежащем порядке [110]. Но, однако же, не все они одинаковы по своей конструкции и не все имеют сходное происхождение, но пирамида — самая простая и меньшая из них, в то время как додекаэдр — самая большая и сложная из них. Из оставшихся икосаэдр вдвое больше октаэдра по числу треугольников. По этой самой причине невозможно, чтобы все они имели общее происхождение из одной и той же материи. Ведь те из них, что являются простыми, малыми и более элементарными по своей структуре с неизбежностью первыми будут отвечать побудительной и созидательной силе и будут созданы и завершены значительно раньше, чем те, что состоят из большего числа частей и многих тел и из которых происходит додекаэдр, ведь они требуют большего труда для своего создания. Отсюда следует, что единственное первичное тело — это пирамида и никакое другое, так как в силу своей природы она опередила их в своём возникновении. Таким образом, средство для разрешения этого удивительного состояния дел состоит в разделении и распределении материи на пять миров и при этом пирамида будет востребована первой, затем октаэдр и наконец, икосаэдр; затем из того, что первым обрело материальную форму в каждом мире, возникло всё остальное, так как превращения всего во все имеют место в соответствии со способностью частей подходить друг к другу, как указал сам Платон [111], вдаваясь почти во все детали этих дел. Но для нас вполне достаточно будет разузнать обо всём этом в краткой форме. Так как воздух создаётся после того, как погасает огонь и будучи разрежённым, он опять порождает огонь из самого себя, то мы должны рассмотреть поведение и свойства каждого из порождающих элементов и их трансформации. Порождающий элемент огня — это пирамида[112], состоящая из 24 первичных треугольников, и аналогично воздуха — октаэдр, состоящий из 48 первичных треугольников. Таким образом, одна частица воздуха порождается из двух корпускул огня, сочетавшихся и соединившихся; и опять же воздух, разделяясь, расчленяется на те же две корпускулы огня, а когда он конденсируется и сжимается, то становится водой. Результат этого в каждом случае тот, что тот элемент, который первым обретает материальную форму, всегда даёт другим готовое средство для возникновения через трансформацию; и так происходит, что имеются не только чистые первоначала всех вещей, но одно так смешано, в ряде перемен и изменений с началами другого с помощью движения, что одно и тоже имя и название принадлежит равно всем.
XXXIII Но тут Аммоний прервал его, сказав: «Несмотря на то, что Феодор утверждает всё это столь безапелляционно и высокопарно, но я был бы удивлён если б не казалось, что он сделал взаимно уничтожающие друг друга допущения. Он ведь настаивает на том, что все пять миров не создаются одновременно, но всегда самые простые и субтильные, требующие меньших хлопот по их созданию, первыми вступают в права существования. И словно бы в согласии с этим, а не в противоречии, он берётся утверждать, что не всегда материя производит из себя первым все простейшее и рудиментарное, но что иногда тяжеловесные и сложные формы в ходе их зарождения первыми возникают из материи. Но, помимо того, что пять тел были им принимаемы как первоначальные и в силу этого число миров было то же самое, он допускает возможность, что их было лишь четыре; куб он исключает, словно бы играет в камешки, так как, по своей природе, куб не может ни превращаться в остальные фигуры, ни своей силой побуждать их превращаться в самого себя, так как треугольники, из которых состоит он не те, что в других фигурах. Ведь другие фигуры состоят из полутреугольников (или половин равносторонних треугольников); но в нём, и только в нём одном треугольники эти равнобедренные, которые не допускают ни схождения с другими, ни объединения в одно и включения в их состав. Если, таким образом, существует пять тел и пять миров и в каждом лишь одно тело обладает преимуществом в появлении на свет, то тогда там, где куб первым появится на свет не сможет зародиться ни одно другое тело, так как по своей природе он не может превращаться ни в одно из них. Тот же факт, что Феодор и его приверженцы делают элемент или первоначало из которого возникает додекаэдр чем–либо иным, а не тем неравносторонним, с тремя неравными сторонами, именуемым scalene, из которого Платон строит пирамиду, октаэдр и икосаэдр. Так что», — заключил смеясь Аммоний, — «или вы должны решить эти проблемы или же внести что–то новое относительно спорного вопроса».
XXXIV «Сейчас, по крайней мере», — отвечал я, — «у меня нет ничего более правдоподобного, чтобы это предложить. Но возможно, что сейчас будет лучше мне представить собственное мнение, нежели чужое. Таким образом, я повторю то, что я сказал вначале, именно: если допустить, что с начала вещей существовали две природы, одна чувственно воспринимаемая, объект перемен с помощью создания и разрушения, всячески изменчивая, а другая духовная и разумная, пребывающая всегда в неизменном состоянии, то тогда было б очень странно утверждать, что духовная природа допускает разделение и сердиться, если б кто–либо не допускал, что чувственная и телесная природа может быть в себе самой единой, не делясь на множество частей. Ведь неизменной и божественной природам более всего подобает быть связанными и соединёнными и избегать, сколько то возможно, всякого разделения и разъединения; но, однако, даже и на бестелесные природы налагает руки сила разделения, порождая в логосах и идеях различия даже более сильные, чем в реальном мире. Потому–то Платон[113], выступая против тех, кто утверждал единство целого, заявлял, что существует пять оснований и всеобщих принципов: бытие, тождество, различие и венец всёго- движение и покой. Если эти пять принципов принять, то тогда не удивительно, если каждый из пяти материальных элементов создан был как копия и образ каждого из них соответственно, не чистым и беспримесным, но имевшим общую долю в соответственной способности. Ясно ведь, что куб более всего соответствует покою из–за прочности и устойчивости своих плоских поверхностей. В пирамиде всякий может заметить её пламенные и беспокойные качества в простоте её сторон и остроте углов. Природа додекаэдра, который достаточно всеобъемлющ для того, чтоб включать в себя все иные фигуры, может кажется служить моделью (образом) всего бытия. Из оставшихся двух икосаэдр имеет долю главным образом в природе различия, а октаэдр — тождества. По этой причине, октаэдр порождает воздух, что в простой и несмешанной форме обнимает всё существующее, а икосаэдр — воду, которая смешиваясь обретает величайшее разнообразие качеств. Если, таким образом, природа требует единства и гармонии во всём, то разумно допустить, что миров материальном мире по количеству было создано не больше и не меньше, чем моделей или образцов в духовном, так что каждый образец или модель в невидимой природе, соответствует вторичному или производному в различном устройстве или составе тел.
XXXV И это может послужить ответом тем, кто удивляется тому, что мы делим природу на столько разрядов в её возникновении и изменении. Но есть другой вопрос [114], который я всех вас попрошу рассмотреть и уделить ему ваше пристальное внимание. Из тех чисел, что возникли самыми первыми (я имею в виду единицу и неопределённую двоицу) эта последняя, будучи составной частью (элементом) и главой всякого беспорядка и бесформенности, выражает бесконечность; напротив, природа единицы ограничивает и сдерживает всё пустое, иррациональное и неопределённое в бесконечности, придавая ему форму, делая его в какой–то мере способным обрести название, что присуще лишь вещам конкретным и чувственно воспринимаемым. Первоначала проявляются в числах; но множество воистину не является числом, если только определённая форма материи, возникнув из неопределённой бесконечности не отсечена и не ограничена в определённых пределах. Таким образом любое множество становится числом, будучи определено и ограничено единицей. Но если мы единицу удалим, тогда неопределённая двоица приведёт всё в смешение и всё окажется лишено гармонии, числа и меры. Поскольку форма не уничтожает, но формирует и упорядочивает лежащую в основе материю, то с необходимостью должно быть так, что оба эти первоначала существуют в числах и из этого происходит первое и величайшее расхождение и несходство. Ведь неопределённое первоначало (двоица) — творец чётного, а лучшее (единица) — нечётного. Двойка — первое из чётных чисел, а тройка- первое нечётное; из сложения их двоих происходит пятёрка [115], которая по своему составу обща обоим этим числам и потенциально является нечётной. Ведь когда видимое и телесное разделяется на несколько частей в силу врождённой потребности разделения, тогда число это не будет ни первым чётным, ни первым нечётным, но третьим числом, состоящим из этих двух, так что может быть произведено из обоих первоначал, того которое создаёт чётное и того, которое — нечётное; ведь единица не может быть произведена из чего–либо другого, тогда как из обоих каждое обладает природой и потенцией первоначала. Когда эти два первоначала соединены вместе, то лучшее, будучи более могущественным, преобладает над нерасчленённой бесконечностью или двоицей, поскольку оно разделяет телесное и контролирует его; и когда материя распределяется меж ними двумя, оно поддерживает средь неё единство и не позволяет целому разделяться на две части, но путём разделения нерасчленённого и движения его в разных направлениях создаётся ряд миров. Более того, сила идентичности и ограничения делает их число нечётным, потому что лучшее первоначало не позволяет природе распространяться далее, чем ей подобает. Если б единица была беспримесной и чистой, то никакого разделения материи вовсе бы и не было; но так как она сочеталась с разделяющей силой двоицы, то должна была подчиниться разделению и разъединению, хотя всё жe та остановилась, будучи подчинена нечётными.
XXXVI Именно по этой причине у древних было в обычае называть вычисления «счётом по пяти» (πεμπασασθαι) [116]. И я думаю, что слово παντα («всё») происходит от πεντε («пять), пять составленное из первых чисел. Когда другие числа умножаются другим, то результат этого — число, отличающееся от них самих; но пятёрка, будучи умножена на чётное число, чётко производит десять, а если на нечётное, то воспроизводит самоё себя[117]. Я не беру сейчас в расчёт тот факт, что она составлена из первых двух квадратных чисел (единицы и четвёрки)[118] и что будучи первым числом, квадрат которого равен двум непосредственно предшествующим, составляет прекраснейший из прямоугольных треугольников [119] и является первым числом, содержащим в себе полуторную пропорцию[120]. Вероятно, всё это имеет мало отношения к вопросу, что мы сейчас рассматриваем; но есть другой вопрос, более до нас относящийся, именно что в этом числе есть природная сила разделения и что природа разделяет множество вещей с помощью этого числа, то есть по пяти. Ведь в самой себе она выделяет пять чувств и пять частей души [121]: растительную (физический рост), воспринимающую, вожделеющую, яростную и разумную. На каждой руке у нас по пять пальцев и семя наиболее плодородно, когда оно разделяется на пять, ведь нигде не пишется о том, чтобы женщины за раз рождали больше пятерых[122]. Египтяне нам рассказывают[123], что богиня Рея породила пять богов и при этом тайно намекают, что из этой же материи созданы были пять миров. В нашем же мире земля разделена на пять областей, а небеса на пять кругов — два арктических, два тропических и один экваториальный посредине. Также имеются пять орбит планет, если Солнце, Венера и Меркурий следуют одним и тем же курсом. Так же и в основе мира лежит гармония, а музыкальная гармония основана на пяти нотах тетрахорда [124], расположенных в порядке друг за другом и именуемых υπατων (самая низкая), μεσων (средняя), συνημμενων (соединительная), διεζευγμενων (разделительная), υπερβολαιων (самая высокая); и музыкальных интервалов так же пять — диез, полутон, тон, полуторный тон и двойной. Таким образом, природа, как кажется, находит больше удовольствия в порождении всех вещей в соответствии с числом пять, чем в порождении их круглыми (сферическими), как писал Аристотель [125].
XXXVII «Почему тогда», — может кто–нибудь сказать, — «Платон [126], соотнося число миров с пятью геометрическими фигурами, говоря, что бог использовал пятое построение в завершение украшения вселенной, далее выражает сомнение относительно числа миров было ли их пять или только лишь один [127], тем самым ясно показывая, что его предположение основано на этой идее о пяти геометрических фигурах? Если нам теперь следует высказать разумные предположения относительно его мнения, то позвольте нам считать, что различия в движении тесно связаны с различиями в телах и их формах, как он сам учит нас [128], когда ясно заявляет, что всё, соединяясь или разделяясь, изменяет этим собственную сущность. Так, если огонь порождается из воздуха с помощью разрушения октаэдра и его распадения на пирамиды или если воздух порождается из огня, принуждённый концентрироваться и спрессованный в октаэдр, то для него невозможно уже оставаться там, где он был прежде, но он, истекая из прежнего, переносится в другое место, вынужденный обтекать или бороться со всем тем, что препятствует его движению или же удерживает. Как всё это происходит, он описывает с помощью сравнения[129]: подобно тому, как зерно отделяют от мякины и провеивают с помощью веялок и иных уборочных орудий, так и элементы отделяют от себя материю и сами ею отделяются. А поскольку подобное всегда тянется к подобному, то одно занимает одно место, а другое- другое до того как вселенная полностью организуется из элементов. Таким образом, когда материя была в том состоянии, в котором, по всей вероятности, во вселенной в которой бог отсутствовал, первые пять качеств или первые тела обладали каждое собственными, лишь ему присущими склонностями и движениями, двигались в различных направлениях, но однако, друг от друга всё же не были полностью отделены, потому что когда всё было перемешано низ всегда следовал за верхом вопреки природе. И по этой–то причине они порождали в различных родах тел, двигавшихся в разных направлениях, равное число подразделений с промежутками меж ними, одно не чистый огонь, но огнеподобную субстанцию, другое не несмешанный эфир, но эфироподобную субстанцию,, третье не землю, но землистую субстанцию; и в особенности, в связи с тесной связью воздуха водой они достигали того, как мы уже сказали прежде[130], что те смешивались с разными чуждыми им элементами. Что ж до бога, то он не разделял материю и не побуждал её оставаться в разных местах, но после того как она сама собою разделилась и рассеялась по разным местам в величайшем беспорядке, он взял её, привёл в порядок и подогнал с помощью пропорций и мер. Затем установив надо всем Разум (Логос) в качестве руководителя и стража, он создал столько миров, сколько было первоэлементов. Из уважения к Аммонию мы сочтем эти платоновские предположения за истинные. И я не стану, со своей стороны, усердствовать в уточнении числа миров, но скажу всё же относительно мнения, устанавливающего их число более одного, но не бесконечным, что считаю его, замечая что склонность к делению и рассеянию перманентно заложена в материи природой, которая ни единства не сберегает, ни Разуму не позволяет распространяться без пределов, не более неразумным, чем любое другое. И короче позвольте мне здесь быть особенно памятливым к мудрым заветам Академии [131], дабы удержаться на ногах на такой скользкой почве как спор относительно бесконечности числа миров, отказавшись слишком уж уверенно изъявлять с чем–либо своё согласие».
XXXVIII И когда я всё это произнес, то Деметрий заметил: «Ламприя даёт нам правильный совет; ведь
У богов есть много способов ввести нас в заблужденье
и не «софизмами», как сказал Еврипид [132], но подлинными фактами, коли мы дерзаем высказывать мнение о таких предметах, словно в самом деле что–то знаем. Потому нам следует, как он нам советует, возвратиться к прежнему вопросу, о котором мы, как кажется, забыли. Ведь то, что было сказано относительно оракулов, остающихся немыми и негодными, когда полубоги, что руководили ими, покидают их — словно бы мы видим музыкальные инструменты не способные рождать гармонию, коли ими не управляют музыканты — вызывает множество вопросов и особенно касательно способов и сил, с помощью которых они побуждали своих пророков и пророчиц приходить в пророческое исступление и иметь видения. Ведь невозможно полагать, что оракулы умолкли от того, что оставлены полубогами, если как следует не разобраться в том как же полубоги, будучи обязаны руководить оракулами и при них пребывая, делали их действующими и звучащими».Тут вступил в в обсуждение Аммоний и сказал: «Вы и в самом деле полагаете, что полубоги
Тьмою туманной одевшись, обходят всю землю,
как сказал Гесиод [133]? Ведь, по–моему, различие между одним человеком и другим, когда они играют в трагедии или же в комедии точно таково же как между разными душами, заключёнными в тела. Потому–то не является неправдоподобным или даже удивительным, что одна душа, встретившись с другой оставляет в ней некий отпечаток представлений о будущем, точно так же как мы не передаём всё, что сообщаем только через речь или же письмом, но подчас простым прикосновеньем или взглядом сообщаем о том, что уже случилось или намекаем на то, что должно произойти. А ты, Ламприя, не придерживаешься ли на сей счёт иного мнения? Ведь до нас дошёл слух, что ты имел на эту тему долгую беседу в Лебадее с паломниками, но тот, кто нам об этом сообщил ничего не смог припомнить точно». «Удивляться этому не стоит», — отвечал я, — «ведь иные заботы и дела, связанные с оракулом и торжественным жертвоприношением, что тогда имело место, сделали ту беседу бессвязной и отрывочной». «Но теперь», — сказал Аммоний, — ты имеешь разом и досуг и слушателей, любознательных и преисполненных внимания, так что можешь говорить свободно и рассчитывать на любое беспристрастие и уважение, каких только можешь пожелать.
XXXIX А когда и все иные так же присоединились к просьбе, я после некоторой паузы продолжил: «Так cлучилось, Аммоний, что ты, сам того не ведая, дал повод для дискуссии, которая тогда произошла; ведь если полубоги были духами или душами отделёнными от тел и не имели с ними связи, как ты утверждаешь, и по словам божественного Гесиода
Волей великого Зевса людей на земле охраняют, [134]
То почему мы лишаем души пребывающие в телах той способности, с помощью которой полубоги могут предвидеть и предсказывать все, что должно произойти? Ведь едва ли души обретают, покидая тела, новые качества и свойства, если они не были ими до того наделены; думаю скорее, что они, будучи связаны с телами, имеют те же свойства, но в слабейшей степени и иные из них скрыты и неявны, а другие слабы и затемнены, словно сквозь густой туман или под водой, так что пользоваться ими тяжело и трудно, потому очень сильно желают исцелиться и восстановить то, что им присуще, а для этого сбросить свой телесный покров и очиститься. Ведь как солнце не тогда становится ярким и блистающим, когда выходит из–за тучи (оно всегда таково, хотя будучи от наших глаз закрыто тучами кажется тёмным и неясным), так и душа не тогда обретает способность прорицания, когда выходит из тела, словно из–за тучи, но такова она была и прежде, пусть и ослеплённая смешением со смертным телом. И не должно казаться удивительным и странным, если мы сейчас не станем рассматривать в душе ничего иного, кроме способности к запоминанию, которая является оборотной стороной прорицания и если мы поразмышляем о чудесной силе сохранять прошлое или же вернее настоящее, ведь от прошлого ничего не остаётся, ибо всё возникает и погибает одновременно, будь то действия, слова или же страсти; все они проходят и появившись, тотчас исчезают ибо время, словно бы река, протекает мимо и уносит всё с собой. Но эта сохраняющая способность души неким таинственным образом кое–что выхватывает из этого потока, придаёт формы и существование тем вещам, которых больше нет в реальности. Ведь оракул, данный фессалийцам относительно Арны, предписывал им провозгласить
Зрячими всех слепых и слышащими всех глухих [135].
Память позволяет нам слышать то, что лишено уже голоса и видеть то, что уже невидимо, так что если, как я уже сказал, нет ничего удивительного в том, что если сохраняются вещи более не существующие, то душа предчувствует кое–что из того, что должно произойти; это ведь её более заботит и она естественно сочувствует им, склоняясь и тяготея к тому, что должно произойти, в то время как то, что прошло и завершилось, она оставляет за собой, сохраняя только слабые воспоминания.
XL Итак, наши души все обладают врождённой способностью, хоть и слабой, смутной и едва на то способной, выразить свои предчувствия, прорывающейся или в снах, или в смертный час [136], когда тело освобождается от всего нечистого и достигает состояния, готового к принятию конца, а мыслительная способность души ослабевает и она, освободившись от нынешнего своего состояния странствует среди иррациональных и воображаемых сфер будущего. Ведь неверно сказанное Еврипидом, что лучший пророк тот, кто хорошо угадывает[137], ибо мудрейший не тот, чьи предсказания удачнее сбываются, а тот кто в любом случае руководствуется разумом и правдоподобием. Но однако тот, кто предсказывает будущее подобен чистому свитку, самому по себе не обладающему ни разумом, ни определённостью, но воспринимающему впечатления и предчувствия и бессвязно выхватывающему кое–что из будущего, когда оно далее всего удалено от настоящего. А от настоящего душа удаляется, благодаря особой предрасположенности тела, производящего то состояние, которое мы именуем боговдохновением и пророческим экстазом. Иногда тело естественным образом приходит в такое состояние; но чаще всего сама Земля является для людей источником разного рода сил и способностей, некоторые из которых, приводя в экстаз и исступление, порождают недуги, а подчас и смерть; другие, напротив, благодетельны, благотворны и полезны, как свидетельствуют те, кто испытал их на себе. А из них наиболее божественны и святы те которые являются источником пророческого истечения и духа, всё равно, порождает ли их воздух или же источники воды. Ведь они, проникнув в тело и смешавшись с ним, вызывают в душе странную, необычную предрасположенность, свойства которой трудно описать с точностью, но которая вызывает множество сравнений. Ведь тепло и расширение открывают некие поры, сквозь которые проникают представления о будущем, как вино, когда пары его проникают в голову, побуждают душу совершать много необычного и разоблачают то, что она хранила в тайне.
Есть дар пророчества в вакхическом безумье [138],
как считал Еврипид, когда душа, разгорячившись и воспламенившись, сбрасывает прочь узы, что рассудок наложил на неё и которые охлаждают и гасят пророческое вдохновение.
XLI Так же можно утверждать и не без причины, что сухость, будучи смешана с теплом, обостряет дух пророчества, делает его чистым и эфирным; и это та самая «сухая душа», о которой говорил Гераклит [139]. Влага же не только притупляет слух и зрение, но соединяясь с воздухом и оседая на поверхности зеркал, лишает их яркости и блеска [140]. Но и противоположное этому не является невероятным, а именно, что некое охлаждение и уплотнение, подобно закалке железа, пророческой части души, может делать её более восприимчивой и поможет достичь идеальной остроты. И как олово, будучи сплавлено с медью (которая сама по себе разрежённая и губчатая), сплачивает её и уплотняет, одновременно делая более яркой и блестящей [141], так не вижу никакой причины почему бы пророческое вдохновение, обладая некоторой близостью и сродством с душой, словно пар заполняло бы свободные места и скрепляло всё собой. Ведь одна вещь сближается и приспособляется к одной, а другая — к другой, так бобы содействуют окраске в пурпурный [142], а сода- в алый цвет [143], когда они смешаны с красителем.
Светлый бузинный багрец мешается с цветом виссона,
как сказал Эмпедокл [144]. И мы знаем от тебя самого, Деметрий, что только воды Книда, очищают священный меч Аполлона в киликийском Тарсе и что никакая другая вода не может омыть и очистить его. Сходное явление имеет место и в Олимпии, где кучи пепла так прилипают к алтарю, что их можно смыть лишь водою из Алфея; если ж их пытаются смыть водой из любой другой реки, ничего не получается.
XLII Потому–то ничего удивительного нет, что хотя Земля порождает такое множество способностей и сил, только лишь немногие из них предрасполагают душу к пророческому вдохновению и восприятию будущего. С этим согласуются и легенды относительно здешнего оракула; ведь они свидетельствуют, что впервые способность к прорицанию, содержащаяся в этом месте, проявила себя с помощью некоего пастуха, который случайно провалился под землю и начал изрекать вдохновенные речи. И хотя они поначалу ничьего внимания не привлекли, но когда окружающие услыхали, что он прорицает будущее, то пришли в восторг; самые знающие из дельфийцев, говоря об этом человеке, нарекают его именем Корет. Представляется, что душа смешивается и соединяется с этой пророческой силой точно так же, как глаз взаимодействует со светом. Ведь как глаз, обладая природным свойством и способностью к зрению, без света совершенно бесполезен [145], точно так же и душа, обладая природным свойством и способностью к прорицанию, точно так же как и глаз нуждается в подходящем предмете, который мог бы выявить и обострить её. Древние почитали Аполлона и солнце одним и тем же богом. И те, кто ощущают красоту и мудрость сравнения говорят нам, что как тело связано с душой, зрение с умом, свет с истиной, так и солнце с Аполлоном; ведь они утверждают, что солнце — это отпрыск Аполлона, беспрерывно из него происходящий, ибо тот вечен и его из себя беспрерывно порождает. И как солнце освещает собой и возбуждает силы внешних чувств, так Аполлон возбуждает в душе способность к прорицанию.
XLIII Далее, те кто приходит к выводу, что это один и тот же бог, с достаточным, по их мнению, основанием посвящают этот оракул одновременно Аполлону и Гее–земле, ибо солнце создаёт в земле те условия, при которых возникают те пророческие испарения. Ведь как Гесиод, выказав лучшее чем другие философы понимание сути дела, говорит
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный, [146]
так и мы верим, что она вечна и неразрушима. Но что до тех сил, что с нею связаны, то вполне резонно, что в одном месте они могут исчезать, а в другом зарождаться и вообще менять своё место [147]. Кажется также (некоторые наблюдения склоняют нас к такой догадке), что все эти переходы, перемены делают со временем какой–то круг, возвращаются на прежнее место и вновь возобновляются в тех местах, что они некогда оставили. Так в случае с озёрами и реками и даже чаще того с горячими источниками происходит в одних местах полное их исчезновение, а в других они скрываются под землю и текут там, а позднее возвращаются, появляясь вновь в том же самом месте или пробиваясь из под низу где либо поблизости[148]. Знаем мы так же и об истощении рудников, некоторые из которых иссякли уже на нашей памяти, например серебряные рудники Аттики или медные руды в Эвбее, из которых выковывались лезвия мечей холодной закалки., как сказал Эсхил
Эвбейский меч самозаточенный в его руке [149].
И не так давно каменоломня в Каристе перестала поставлять мягкий камень [150], из которого вытягивали прочные нити; полагаю некоторые из здесь присутствующих видели полотенца, сети и женские головные повязки из подобных негорючих нитей; и если вдруг кому–то случалось их запачкать, их владелец бросал их в пылающий огонь и вынимал их оттуда светлыми и чистыми. Но сегодня всё это исчезло и теперь, проходя через эти рудники, не сыскать даже нитки иль ворсинки.
XLIV Аристотель и его последователи [151] полагали, что источник всех этих перемен — испарения внутри земли и когда они исчезают или же меняют место и напротив и напротив возрождаются и восстанавливаются, то и с проистекающими из них природными явлениями происходит то же. То же самое можно сказать и об испарениях пророческих, истекающих из земли, именно что сила их не бессмертна, что она может истощиться и прийти в упадок ибо нет ничего невероятного в том, что наводнения и проливные дожди гасят их, а удары грома их рассеивают, а в особенности (это, полагаю — главная причина) они уходят глубже в землю или вовсе исчезают под воздействием землетрясений и беспорядка ими порождаемого; ведь и здесь всё еще сохраняются памятники того великого землетрясения, что разрушило город. И в Орхомене, когда мор унёс такое множество народа, оракул Тиресия замолчал внезапно и остаётся нем и до сего дня. И если, как нам говорили, что–либо подобное испытали киликийские оракулы, то не сыщешь никого, Деметрий, кто бы мог рассказать об этом вернее и подробнее, чем ты».
XLV «Я не знаю», — отвечал Деметрий, — «как сейчас там обстоят дела, ибо, как ты знаешь, я давно уехал из страны. Но когда я уезжал оттуда, то оракулы и Мопса, и Амфилоха были всё ещё в цветущем состоянии. Но, я вам расскажу удивительную вещь, что узнал, когда посетил оракул Мопса. Правитель Киликии был склонен к скептицизму относительно богов (думаю именно из–за недуга своего неверия он был к другим людям угнетателем и вообще никчёмным человеком) и держал при себе нескольких эпикурейцев, которые из–за их занятий натурфилософией, почитаемой ими превосходнее всего, относились, как они сами заявляли, с высокомерным презрением ко всем таким вещам, как оракулы [152]. Потому–то он послал к оракулу, словно соглядатая во вражий стан, своего вольноотпущенника с запечатанной табличкой, на внутренней стороне которой был написан вопрос, но какой никто не знал. Человек этот проспав, как там было принято, ночь в притворе храма, утром рассказал свой сон. Он увидел, что пред ним предстал очень статный и красивый муж, произнёс одно лишь слово — «чёрного» и тотчас же пропал. Нам это показалось очень странным и вызвало множество расспросов, но правитель был этим поражён, пал ниц и принялся молиться; затем он вскрыл табличку и показал записанный на ней вопрос: «Принести тебе в жертву белого быка или чёрного?». Из–за этого эпикурейцы пришли в немалое смущение, а правитель не только в должный срок совершил жертвоприношение, но и после чтил Мопса».
XLVI Рассказав всё это, Деметрий замолчал. Я же, желая чем–то увенчать обсуждение, посмотрел на сидящих бок о бок Филиппа с Аммонием. Они, как мне показалось, захотели вставить слово и потому–то я смолчал. И тогда Аммоний в самом деле произнёс: «Филипп хотел бы, Ламприя, сделать несколько замечаний о том, что тут было сказано; он ведь думает, как и большинство, что Аполлон и солнце — это один и тот же бог [153]. Но моё затруднение больше и касается более важного вопроса. Ведь совсем недавно мы забрали дивинацию у богов и приписали её полубогам, а теперь отнимаем её и у них, отбираем у них оракул и треножник, приписав причину или даже скорее природу и сущность прорицания истечениям, ветрам и парам. Все это уводит нас еще дальше от богов и приводит нас к тому же выводу, что сделал Еврипид устами своего Циклопа:
Земля, хоти иль нет, а кормит
Мои стада до тучности [154].
Но здесь есть одно отличие: он говорит, что приносит их в жертву не богам, а себе и что «утроба- вот наш бог», в то время как мы возносим им жертвы и молитвы, чтобы получить ответ от их оракулов. Но что может побуждать нас это делать, если наши души сами обладают способностью к пророчеству и если некое особое состояние воздуха или ветры возбуждают в нас эту способность? И каков тогда смысл возлияний, проливаемых над жертвами и отказа давать ответы, если вся жертва от самых копытных суставов не охвачена трепетом и дрожью, когда над ней совершают возлияние? Не достаточно ведь для животного, как в других жертвоприношениях, просто лишь трясти головой, но оно должно трястись и дрожать всем телом, да ещё и издавать при этом трепетные звуки; если же всего этого не происходит, то жрецы говорят, что ответа от оракула не будет и даже не приводят прорицательницу. Но только исходя из предположения, что они приписывают причину этого почти полностью богу или полубогу, становится разумным, что они поступают так и верят в это; но на основании чего вы могли б сказать, что это неразумно. Ведь испарения, будет ли возбуждена при этом жертва или нет, вызовут пророческое вдохновение и предрасположат душу к прорицаниям и не только душу жрицы, но любого человека, самого обычного, на которого они воздействуют. Если так, то глупо использовать для прорицаний одну единственную женщину и всё время надзирать за ней, чтоб она всю жизнь оставалась целомудренной и чистой. В сущности, тот Корет, о котором дельфийцы говорят, что он, упав в расселину, был первым давшим им возможность узнать о силе, которой это место обладает, думаю ничем не отличался от иных пастухов — овцепасов с козопасами, если всё это не выдумка и не чьё–то измышление, как я думаю об этом. И когда я принимаю во внимание, то количество благодеяний грекам, что оракул этот оказал и в войне, и в основании городов, во время эпидемий и неурожаев, то считаю отвратительным приписывать его обнаружение и возникновение не Богу или Провидению, а удаче или случаю. Но по поводу всего этого», — добавил он, — «я хочу, чтоб ты, Ламприя, что–нибудь сказал нам, а тебя прошу, Филипп, иметь терпение». «Да, конечно», — отвечал Филипп, — «как и все, кто здесь присутствует. Ведь то, что он уже сказал, всех нас заставило задуматься».
XLVII Тогда я, поворотясь к нему, сказал: «Я не только взволнован, но учитывая мою молодость, смущён, находясь в присутствии такого множества людей мудрых и серьезных, выглядеть так, словно я пытаюсь с помощью уловок ввести их в заблуждение, ниспровергнув и разрушив то, что мудрые и святые люди установили относительно божественной силы и природы. И хотя сам я слишком молод, но Платон был стар и мудр и он будет в этом деле мне примером и защитником. Так он порицал Анаксагора [155] за то, что тот слишком много придавал значения физическим причинам, постоянно держась и руководствуясь законом необходимости и материальными причинами страстей и аффектов, свойственных телам и пренебрегая целевыми и побудительными причинами, из причин и начал самыми важными и действенными. Сам Платон или первым или более всех других философов сочетал оба эти принципа, с одной стороны приписывая Богу происхождение всего того, что в согласии с разумом, а с другой- не лишая материю причин, необходимых для любого её возникновения, сознавая что чувственно воспринимаемая вселенная, даже когда она устроена таким правильным образом, как этот, всё равно не является чистой и беспримесной, но возникла из материи, когда та сочеталась с разумом. Иллюстрацией этому могут служить произведения искусства. Возьмём в качестве первого примера подставку знаменитой чаши для смешивания вина, которую Геродот называет «гипократеридион» [156]; создана она была с помощью железа и огня, размягчена огнём и закалена водой, без чего такая работа не могла бы быть исполнена. Но главной причиной её создания, которую более всего подобает считать за таковую, всё же были разум и искусство. Имя создателя той картины, что мы видим здесь, явствует из надписи:
Аглаофонта Фасосского сын Полигнот живописец [157]
Зримо изобразил, как погибал Илион. [158]
Ясно, что без красок, смешанных одна с другой, было б невозможно написать картину столь приятную для глаза. Умалит ли славу художника тот, кто желая узнать материальную причину, ищет её, обсуждая те перемены которые производит киноварь (красная синопская земля), будучи смешана с охрой или белила (светлая мелосская земля) с чёрной краской из ламповой сажи? Или станет ли меньшим доверие к мастеру, если кто–либо дотошный вникнет в детали ковки и закалки железа, как оно размягчается огнём и становится мягким и податливым для того, кто куёт его и придаёт ему форму, а затем, погрузив его в холодную воду, холодом сжимает его и уплотняет благодаря рыхлости и мягкости его текстуры, прежде порождённой огнём, добиваясь получения металла той закалки и прочности, который Гомер называет «обладающим двойной крепостью»[159]? Думаю, что нет. Точно так же те, кто исследуют достоинства и свойства снадобий не уничтожают этим медицинскую науку. Точно так же и когда Платон заявлял [160], что видим мы благодаря смешению истечения из наших глаз со светом солнца, а слышим благодаря колебанию воздуха, он конечно не намеревался этим упразднить тот фундаментальный факт, что это Божественное провидение наделило нас зрением и слухом.
XLVIII Подведём итог: в то время как всякая форма творения, как я уже сказал, имеет две причины, самые ранние из богословов и поэтов предпочитали принимать во внимание лишь одну — высшую, произнося по поводу всего, что возникает следующее:
Зевс — начало, Зевс- середина, всё происходит от Зевса, [161]
И не подошли ещё к пониманию необходимости и физических причин. С другой стороны, то поколение, что пришло за ними и которое именуют физиками или же натурфилософами, развернулось в противоположном направлении; ведь они отвергли тот прекрасный и божественный принцип, приписав всё телам и их действиям — столкновениям, изменениям и сочетаниям. Следовательно, умозаключения и тех и других были ошибочны, потому что игнорировали и пренебрегали одни производящей причиной, а другие источниками и средствами. Тот, кто первым охватил умом обе эти точки зрения и соединил с разумом, свободно действующим и движущимся материю, неизбежно покорную и пассивную, оградил сам себя и нас от всякого порицания и осуждения. Ведь благодаря этому мы не лишили дивинацию ни бога, ни разума, приняв душу человека в качестве её субъекта, а пророческое вдохновение — в качестве инструмента. Ведь, во–первых, земля, порождающая пророческое испарение и солнце, всей своей силой наделяющее землю всякого рода смешениями и изменениями являются, по обычаю отцов, для нас богами. Во–вторых, если мы сохраним полубогов в качестве стражей, надзирателей и охранителей этого устройства для его гармонии, при необходимости ослабляющих или умеряющих силу вдохновения, чтоб оно не мучило душу и не увлекало за собой, добавляющих то, что для неё безболезненно и безопасно, то не совершим этим ничего неразумного или невозможного.
XLIX И когда мы, принося жертвы, перед тем как предстать перед оракулом, увенчиваем их цветочными венками и возливаем им на головы вино, мы не совершаем этим ничего, что было бы нелепым или подорвало бы мнение о нас. Ведь жрецы, совершая жертвоприношения, возливая жертве на голову вино и наблюдая за её телодвижениями и содроганиями, разве делают это по какой–либо иной причине, кроме как узнать, можно ли будет получить от оракула ответ? Ведь животное, приносимое богам должно быть чистым, безо всяких пятен и не вступавшим в половые отношения. Что касается телесных признаков, их установить совсем не трудно; что же до душевных, то жрецы ставят муку перед быками и горох перед свиньями и если животное их не ест, то они думают, что оно не в своём уме. В случае с козлами точное доказательство, говорят они, даёт холодная вода; ведь при внезапном обливании безразличие и неподвижность не присущи душе в нормальном состоянии. Но по моему мнению, даже если точно установлено, что дрожь и трепет жертвы — знак присутствия в святилище божества, а противное- знак его отсутствия, я здесь не вижу ничего, что бы расходилось с высказанными мною мнениями об оракулах. Ведь всякая природная сила проявляет себя сильнее или же слабее по определённым временам; и похоже божество даёт нам знаки, с помощью которых можно понимать подходящее ли время или нет.
L Что касается меня, я считаю, что пророческое испарение, восходящее из земли не всегда одно и то же, но по временам слабо, а по временам сильно и энергично. В доказательство этого я могу привести свидетельства как паломников, так и храмовых жрецов и служителей. Ведь помещение в котором пребывают те, кто ожидает возможности вопросить бога, временами — не часто и не регулярно, но лишь время от времени — наполняется таким благоуханием, что ни одно благовоние в мире не может превзойти его и оно исходит, как из своего источника, из святая святых храма. И похоже, что это истечение порождается жаром или же какой–либо иной порождающей его силой. И если это вам не кажется заслуживающим доверия, то вы по крайней мере согласитесь, что сама Пифия подергается различным воздействиям, изменяющимся время от времени, но всегда влияющим на ту часть её души с которой силы побуждающие её к пророчеству приходят в соприкосновение, порождая разницу в чувствах и страстях, иногда одних, иногда других, так что она пребывает в разном настроении и расположении духа, не обладая гармонией души, неизменной при всяких обстоятельствах. Много ведь она испытывает разных ощущений и страстей, что возбуждают тело и проникают в душу; и всякий раз, как они её переполняют, то лучше, чтоб она помедлила и не вверяла бы себя божественному вдохновению до тех пор, пока б не прояснилась и не освободилась от того, что её смущает, словно музыкальный инструмент, превосходно сделанный, но сейчас расстроенный и фальшивящий. Ведь вино, например, не всегда вызывает одинаковое состояние опьянения [162], а звуки флейты — одинаковое восхищение в тех, кто под них танцует; один и тот же человек больше или меньше не владеет собой, больше или меньше напивается в зависимости от теперешнего состояния своего тела. Но особенно, как то явствует из снов, восприимчива к переменам тела образная часть души, та что отвечает за воображение; ведь подчас нас волнует в наших снах множество видений, приводящих нас в смущение, а в другое время пребываем в полном покое, не колеблемом никакими образами или представлениями. Вы ведь знаете Клеона, уроженца Давлии, того который имеет обыкновение говорить про себя, что за всю свою жизнь никогда не видел снов. А из древних то же было с Фрасимедом из Гереи. И зависит это прежде всего от темперамента; так меланхолики видят по ночам массу снов и сны их время от времени сбываются. И так как они обращаются то к одному, то к другому предмету в своём воображении, словно те, кто пускают много стрел, то часто попадают в цель.
LI И когда образная часть души и профетический порыв или вдохновение приходят в согласие и в гармонию друг с другом, так что одно, как это и свойственно лекарству воздействует на другое, тогда и возникает тот порыв или божественное неистовство, который различим в пророках и иных людях, одержимых вдохновением. И напротив, если равновесие нарушено, то вдохновения или не возникает вовсе или же оно ненормально, обманчиво и путано, как в случае с той жрицей, что недавно умерла. Вот как всё это случилось. Чужестранное посольство прибыло, чтобы вопросить оракул. Говорят, что при первом возлиянии жертва оставалась неподвижной и бесчувственной; но жрецы в своём стремлении угодить послам вышли за пределы своего всегдашнего обыкновения и продолжали возлияние до тех пор, пока жертва чуть не утонула и пока не добились нужного эффекта. Что же вследствие этого случилось с пифией? Против воли отправилась она к месту прорицания; но с самых первых слов, что она произнесла из горла её стали раздаваться хрипы — явный признак того, что она не в силах была противостать напору пророческого вдохновения (словно б парусный корабль, сокрушённый силой ветра) и что дух, её переполнявший был могущественным и зловредным. Наконец у ней случился истерический припадок и она с пронзительным криком ринулась прочь от места прорицания и бросилась вниз, а вслед за ней выбежали не только участники посольства, но и истолкователь её вещаний Никандр и все иные «святые» [163], что там присутствовали. Все они тотчас же устремились к ней и нашли её всё ещё в сознании; после этого она прожила ещё несколько дней и умерла. Именно по этим причинам они оберегают целомудрие пифии и следят за тем, чтобы жизнь её была свободной ото всяких контактов и связей с посторонними и наблюдают за знамениями, веря что бог конечно знает, когда её тело предрасположено и готово воспринять, без опасности для неё самой, пророческое вдохновение. Ведь оно воздействует не на всех людей и на одного и того же человека не всегда одинаково, но зарождается только в тех душах и воспламеняет их, которые способны и готовы воспринять его. Исходит оно от богов и полубогов, но при всём при том ни нестареюще, ни бессмертно, ни неподвластно времени, которое, сколько мы в состоянии судить, подчиняет себе все подлунные вещи, всё что меж землёю и луной и как иные полагают, и все надлунные, что также не пребывают вечно, но приходят в негодность противостоя вечному и бесконечному и потому подвергаются постоянным изменениям и перерождениям.
LII Но все эти вопросы, — заключил я–, я советую и вам, да и себе часто и серьёзно рассматривать, подвергая их многим обсуждениям и возражениям и особенно те из них, которые сегодня нам обсудить не удалось. А сейчас позвольте мне отложить их до другого времени, в частности вопрос поднятый Филиппом относительно солнца и Аполлона».


[1] Теренций Приск — друг Плутарха, которому тот посвятил трактат «Об упадке оракулов». Известны два Теренция Приска, отец и сын и оба главным образом как друзья и щедрые покровители поэта Марка Валерия Марциала. Факты их биографии известны лишь из его эпиграмм. Подобно Марциалу они были родом из Испании. В VIII, 45 Марциал приветствует возвращение старшего из Теренциев из Сицилии. На основании этого некоторые учёные делают предположение, что он был сенатором и возможно занимал в Сицилии какой–то официальный пост (проконсула или легата). Старший Теренций очевидно возвратился в Испанию из Рима в последние годы правления Домициана (может быть, опасаясь репрессий), вероятнее всего в 95 г. (Mart., XII, 62, 5–8). Сын продолжал оставаться в Риме, но посетил своего отца в Испании в 101 г. (Mart., XII, praef. — книга XII была опубликована в 101–102 гг). Плутарх посвятил свой диалог одному из двух Теренциев.
[2] Омфал (Όμφαλος — греч. «пуп») — по греческому сказанию, упавший с неба камень (метеорит) в Дельфах, означавший середину, как бы пуп земли, представлявшейся в виде плоского щита; хранился в святилище Аполлона и почитался как божество, обвивался повязками, умащивался маслом. Аполлон часто изображался сидящим на нем; иногда О. изображался и при сыне его, Асклепии.
[3] Эпименид (Epimenides) — жрец, род. в VII в. до Р. Хр. на острове Крите в г. Фэсте, жил потом в Кноссе; в древних сказаниях изображается любимцем богов и прорицателем. По словам Аристотеля, он не предсказывал будущего, но разъяснял темное прошлое. Сообщается об особом космогоническом учении его. Когда афиняне после восстания Килона хотели очиститься от Килонова проклятия, они пригласили Э. для принесения очистительных жертв (в 596 до Р. Хр.); Э. совершил жертвоприношения и в вознаграждение взял только ветвь с маслины, посвященной Афине. По позднейшему преданию, Э. юношей заснул в зачарованной пещере и проснулся лишь через 57 лет (миф, легший в основу «Пробуждения Э.» Гёте). Исторически известный Э. умер в преклонной старости (якобы 154 лет), на Крите. Некоторые ученые отрицали существование Э. Ср. Schultess, «De Epimenide Crete» (Бонн, 1877); G. Busolt, «Griech. Geschichte» (II, § 16). — Э. приписывается стих о лживости критян (цитирован у апостола Павла в послан. к Титу I, 12: Κρήτες άεί ψευσται и т. д.), приводимый издавна в логиках, в виду критского происхождения самого Э., в пример логического круга (circulusvitiosus).
[4] Деметрий из Тарса (2-ая пол. I в н. э) — грамматик, участник диалога «Об упадке оракулов», ближе неизвестен. По предположению Oxford classical dictionary возможно идентичен с Деметрием, посвятившим две греческие надписи, ныне хранящиеся в Йоркском музее.
[5] Клеомброт из Спарты — лицо ближе неизвестное, известно только то, что он участник диалога «Об упадке оракулов» и что он путешествовал в Египет ивземлютроглодитов.
[6] Речь идёт о храме бога Аммона в египетском оазисе Сива, расположенном в современном губернаторстве Матрух, в 50 км. от границы с Ливией и примерно в 300 км. к юго–западу от побережья Средиземного моря во впадине Каттара, поэтому оазис на 18 метров ниже уровня моря.
[7] Bergk, Poet. Lyr. Graec, III, p. 184 , Alcaeus, No 113.
[8] Il.,X,178.
[9] Od., III,367–368.
[10] Напр. Ιl., X, 394; ср. также Moralia, 923b. Дальнейшее развитие идеи о том, что θοος может означать «конический» в «Жизни и поэзии Гомера», 21(BernardakisVol. VII, p.347).
[11] Конгий — древнеримская мера жидких тел, равная 6 секстариям или приблизительно 1/8 амфоры — 3, 283 литра; гемин — римская мера ёмкости сыпучих тел– 0,21736л (1/32 модия).
[12] Аммоний (ок. 20- ок. 80 н. э) — философ, представитель среднеплатонической традиции, учитель Плутарха.
[13] Ср. Plut., Comment on Hesiod, Works and Days, 559 (Bernardakis, VII, p. 78).
[14] Об этом подробно сообщает Геродот (VIII, 133–135).
[15] Ср. Plut., Themist., VI.
[16] Tегира — деревня в Беотии близ Орхомена и болот, образуемых рекой Мелас.
[17] Это событие относится к 423 или 422 г. ; о нём сообщает Фукидид: (V,1) «Следующим летом истёк срок годичного перемирия, но военные действия не возобновлялись до начала Пифийских игр. Ещё во время перемирия афиняне заставили жителей Делоса выселиться с острова, по причине какой–то древней вины сочтя их нечистыми, недостойными близости к святыне. Кроме того и очищение, которое они совершили, как они считали правильно, удалив с острова гробницы покойников, теперь казалось афинянам недостаточным. Большинство делосцев поселились в Атрамиттии в Азии. который им предоставил Фарнак, другие же направились кто куда захотел; (V, 32,1): «Жителей Делоса афиняне возвратили на остров, побуждённые понесёнными ими неудачами и оракулом, полученным от бога в Дельфах».
[18] Лесха — в древней Греции здание для бесед, в Спарте место собраний членов отдельных общин, предназначенное для бесед и для исполнения некоторых обязанностей.
[19] Hom., Od., IV, 140.
[20] Гераклеон из Магнезии — философ–перипатетик, участник диалога Плутарха «Об упадке оракулов». В других источниках сведения о нём отсутствуют, в Паули–Виссова упоминания о нём также отсутствуют.
[21] Настоящее время βαλλω , будущее – βαλω.
[22] Дидим Планетиад (I в. н. э) — философ–киник, современник Плутарха, участник диалога «Об упадке оракулов». По данным Паули–Виссова в других источниках не упоминается.
[23] Hes., Op. et dies, 199.
[24] Миф о том, как Геракл вырвал в Дельфах треножник неоднократно рассказывается самим Плутархом и другими Авторами. Plut., De E ad Delphi, VI (387d).
[25] Ср. Moralia, 408c.
[26] Ср. Moralia, 169e.
[27] Ibid., 394a et 1102e; Pindar, fr. 149 (ed. Christ).
[28] См. Moralia, 386 b.
[29] Всё место представляет собой риминисценцию из Платона (Rep., 509b).
[30] Священное перемирие, заключавшееся по всей Греции на время Пифийских игр.
[31] См. Hdt., IX, 21 et 28.
[32] Пифон, Дельфиний — в греческой мифологии чудовищный змей, рождённый землёй Геей. Опустошал окрестности Дельф и сторожил древнее прорицалище Геи и Фемиды в Дельфах (Paus., X, 6,6). Гера поручила Пифону воспитание чудовищного Тифона. Аполлон, убив Пифона, основал на месте древнего прорицалища храм и учредил Пифийские игры (Hymn. Hom., II, 115–196 ; Callim., Hymn., II, 100–104); в этом мифе получила отражение смена хтонического архаизма новым, олимпийским божеством.
[33] Hom., Il., II, 96.
[34] Nauck, TGF, p. 311 , Sophocles, No 766 ; та же самая мысль в «Эдипе в Колоне», 607.
[35] Эврикл был знаменитым чревовещателем. О нем упоминают Платон (Sophist., 252 c) и Аристофан в «Осах» (1019 и схолиаст к этому месту). По указанию Свиды (s.v Εγγαστριμυθος), он носил в своём чреве какого–то демона, который заставлял его предсказывать будущее. Предсказав однажды кому–то нечто неприятное, он погиб бедственной смертью.
[36] Ср. 397с et 404b.
[37] Напр. в «Тимее» (48 е ff).
[38] Ср. Plut., Comment on Hes., Op. et dies, 122 (Bernardakis, VII, p. 52).
[39] Ср. Aristophanes, Birds, 609.
[40] Hesiod, fr. 183 (ed. Rzach); ср. латинскую версию Ausonius, p. 93 (ed. Peiper). См. так же Moralia, 989a; Martial, X, 67 ; Achilles Tatius, IV, 4,3.
[41] Pindar, fr. 165 (ed. Christ); цитируется также в Moralia, 757f.
[42] Diels, Fr. Der Vorsokratiker, I, p. 76 , Heracleitus, No a19 ; Ср. Цензорин. О дне рождения, 17,2 : «Век есть самый продолжительный срок человеческой жизни, ограниченный рождением и смертью. Поэтому те, кто полагал век продолжительностью в тридцать лет, очевидно, допустили серьёзную ошибку. Этот период времени Гераклит назвал genea («поколение»), поскольку в нём заключён «круг жизни». Кругом жизни он называет период времени, за который человеческая природа возвращается от посева к посеву».
[43] То есть 1+(1×2)+(1×3)+4+9+8+27= 54.
[44] Plato, Timaeus, 34c-35a.
[45] Hom., Il., XX, 8–9.
[46] Diels, Fr. Der Vorsokratiker, I, p. 97 , Heracleitus, No. b. 100.
[47] Ср. Moralia, 415d.
[48] (1+2+3+4) x 4 = 40.
[49] 40 умноженное на три в пятой степени даст 9720.
[50] Ср. Moralia, 415b.
[51] Nauck, TGF, p. 674 , Euripides, No 971 ; Плутарх вновь цитирует эти строки в Moralia, 1090 c.
[52] Ср. Moralia, 361c и строки Эмпедокла, там цитируемые.
[53] Ibid., 935c.
[54] Plato, Reip., 260d; Symposium, 202e.
[55] Cм. Aristopoh., Clouds, 749; Plato, Gorgias, 513a; Horace, Epodes, V, 46 и особенно Lucan, VI, 438–506.
[56] Cр. Мoralia, 145c.
[57] Hes. , Op. et dies, 123, 126 ; ср. так же Moralia, 361b.
[58] Hdt., II, 171; ср. Moralia, 607c et 636d.
[59] Pindar, fr. 208 (ed. Christ); ср. Moralia, 623 b et 706e.
[60] Мол — персонаж критских мифов, сын Девкалиона, отец Мекриона. Упоминается Гомером в X песни «Илиады» («Долонии») (Стк. 269–270). Аполлодор (III, 3,1) сообщает: «У Девкалиона родились Идоменей, Крита и побочный сын Мол».
[61] Aesch., Supplices, 214.
[62] Nauck, TGF, p. 311, Sophocles, No 767.
[63] Филипп- историк, участник диалога «Об упадке оракулов», лицо ближе неизвестное.
[64] Справа от второй части священной дороги, где она идёт вверх, к храму Аполлона.
[65] См. Moralia, 293 b-e.
[66] В действительности это копия примитивного круглого дома.
[67] Diels, Fr. der Vorsokratiker, I, p. 235 , Empedocles, No 24 (в русском переводе ФРГФ, Эмпедокл, фр. 22 , стр.343).
[68] Ср. Diels, Fr. Der Vorsokratiker, I, p. 267 , Empedocles, No 115.
[69] Von Arnim, SVF, II, fr. 1104 (p. 321).
[70] См. Лурье. Демокрит, фр. 472а, С. 323–324 и плутархову биографию Тимолеона (гл. 1).
[71] Пакси — два небольших острова между Коркирой и Левкой, ныне Паксо.
[72] Палодес — место по соседству от Пакси.
[73] Возможно, Деметрий посетил какой–либо из островов Силли. Силли (англ. Isles of Scilly, корнск. Enesek Syllan) — небольшой архипелаг в 45 км к юго–западу от графства Корнуолл, к которому административно относится, хотя имеется особый статус sui generis и местный Совет. Площадь архипелага 16,03 км², из них лишь 5 островов имеют площадь более 1 км², они и населены. Остальные более 50 — необитаемы или скалы. Архипелаг является самой западной и южной точкой Англии, а также самой южной точкой Великобритании.
[74] Ср. Von Arnim, SVF, II, 1049 (p. 309).
[75] См. Usener, Epicurea, 394.
[76] Diels, Fr. der Voprsokratiker, I, 267, Empedocles, No b 115.
[77] Метродор Лампсакский (330- 277 до н. э) — последователь Эпикура, его любимый ученик и ближайший друг; назвал в честь Эпикура своего сына.
[78] Алексис, Aleksis, ок. 372-ок. 270 гг. до н. э., греческий комедиограф, один из выдающихся представителей среднеаттической комедии.
[79] См. Moralia, 421 f.
[80] Ср. Moralia, 293 b-c.
[81] Солимы — по указанию Геродота (I, 173) были древними, возможно автохтонными жителями Ликии.
[82] См. Plato, Timaeus, 55 c-d; Plut., Moralia, 389f; 430 b.
[83] См. Arist., De caelo, I,8 (276a18).
[84] См. Proclus ad Plato, Timaeus p. 138b.
[85] Hom., Od., XXI, 397.
[86] Петрон из Гимеры — философ, пифагореец, должен был принадлежать к старшему поколению школы, так как по сообщению историка Гиппия из Регия (Phanias von Eresos, FHG, II, 300, fr. 22) жил во времена Персидских войн. О его учении известно только то, что сообщает Плутарх в данном месте.
[87] Muller, FHG, II, fr. 6, p. 14.
[88] Muller, FHG, II, fr. 22 , p. 300.
[89] Hom., Il., XV, 187 ; ср. Moralia, 390c.
[90] См.Plato, Timaeus, 31a et 55c; ср. Plut., Moralia, 390a et 887b.
[91] Речь идёт об гомеомериях Анаксагора; см. напр. Lucretius, I, 830–920.
[92] Aristotle, De Caelo, I,7 (276a18).
[93] Ср. Moralia, 925b et 1054 b.
[94] Ср. Moralia, 928a-b.
[95] Вместо того, чтоб она вращалась вокруг него.
[96] Ср. Demosthenes, Or., VII, 45.
[97] Ср. Moralia, 1054b.
[98] Frag. 299.
[99] См. von Arnim, SVF, I, 551 (p. 174) et Moralia, 1054c.
[100] Ср. Moralia, 142e; Sextus Empiricus, Adversus Mathematicos, VII, 102.
[101] См. von Arnim, SVF, II, 367 (p. 124).
[102] Imid., 1055 (p. 311).
[103] Сыновья Тиндарея — Диоскуры, Кастор и Поллукс, в частности покровители моряков.
[104] Стих неизвестного автора; повторяется с некоторыми разночтениями в Moralia, 1103 c-d; см. также Bergk, Poet. Lyr. Graec, III, p. 730.
[105] Homer, Il., XIII, 3.
[106] Дануб, также Истр — античное название Дуная.
[107] См. Aristotle, Eudem. Ethic, VII, 12. 16 (1245b14).
[108] Скорее всего Пифагор, но возможно и Платон.
[109] Феодор из Сол — философ–платоник, математик, комментатор математических теорий Платона. Сочинения его не сохранились. Данное место Плутарха — единственное упоминание о нём у древних авторов.
[110] Ср. Plato, Timaeus, 53 c-56c.
[111] Plato, Timaeus, 55e ff.
[112] Видел ли Плутарх (или Платон до него) этимологическую связь между «пирамида» и «pyr» (огонь)? См. также Moralia, 428d.
[113] Plato, Sophist, 256c; ср. также Moralia, 391b.
[114] См., Moralia, 387 ff.
[115] Ср., Moralia, 388а.
[116] См., Moralia, 374a et 387e.
[117] Ibid., 388d.
[118] Ibid., 391a.
[119] Ibid., 373f.
[120] Ibid., 389d.
[121] См. Ibid., 390f; Plato, Reip., 410b, 440e – 441a и рассеяно в Timaeus, 70ff.
[122] Ср. Moralia, 264b; Aristotle, Historia Animalium, VII,4 (584b33); во времена Плутарха было зафиксировано очень мало случаев рождения шестерых младенцев.
[123] См. Moralia, 355d-f.
[124] Ibid., 389e, 1028 f, 1138f -1139b.
[125] См. Aristotle, De Caelo, II, 4 (286b10).
[126] Plato, Timaeus, 55c.
[127] Ibid., 31a; ср. Moralia, 389f et 421f.
[128] Plato, Timaeus, 57c.
[129] Ibid., 52e.
[130] См. Moralia, 428 d-e.
[131] См. Ibid., 387f.
[132] Nauck, TGF, p. 674 , Euripides, No 972.
[133] Hes., Op. et dies, 125.
[134] Hes., Op. et dies, 123.
[135] Об этом событии сообщает Фукидид (I, 12): «Запоздалое возвращение эллинов из–под Илиона вызвало в городах много перемен и междоусобных распрей, вследствие чего изгнанники основывали новые города. Так, предки теперешних беотийцев, на шестидесятом году после взятия Илиона, вытесненные фессалийцами из Арны, поселились в современной Беотии, прежде называвшейся Кадмейской землёй (часть их, конечно, уже раньше жила в этой стране, и к ним принадлежали беотийцы, отправившиеся под Илион)…».
[136] Ср. Plato, Apology, 39b.
[137] См. Nauck, TGF, p. 674 , Euripides, No 973 ; ср. Plut., Moralia, 399a.
[138] Euripides, Bacchae, 298.
[139] «Сухая душа лучшая и (или) мудрейшая» — это изречение Гераклита часто цитировалось; см. Diels, Fr. der Vorsokratiker, I, p. 100 , No b 118 ; см. также Moralia, 995e et Romulus, XXVIII (36a).
[140] См. Plut., Moralia, 736 a-b.
[141] Ср. Aristotle, De Generatione Animalium, II, 8 (747a34).
[142] См. Blumner H. Gewerbe und Kunste bei Griechen und Romern. Leipzig, 1875 , Vol. I, p. 236.
[143] Ibid., p. 238.
[144] Diels, Fr. der Vorsokratiker, I, p. 255 , Empedocles, No b. 93.
[145] См. Plut., Moralia, 436d et Plato, Reip., 508a-509b.
[146] Hes., Theog., 117.
[147] Ср. Plut., Moralia, 432e.
[148] Явление широко распространённое в Греции; см. Moralia, 557e.
[149] Nauck, TGF, p. 107 , Aeschylus, No 356.
[150] «Мягкий камень» — асбест.
[151] Aristotle, Meteorologica, I, 3 (340b29); Cic., De Divinatione, I,19; II, 57.
[152] Fr. 395 Usener; Diog. Laert., X, 135.
[153] См. напр. Plut., Moralia, 376b; 1130a.
[154] Euripides, Cyclops, 332–333.
[155] Plato, Phaedo, , 97b-c.
[156] Подставка, посвящённая Алиаттом (царём Лидии с 617 по 560 гг) была из сварочного железа и была сварена, а не клёпана. См. Hdt., I,25 ; Paus., X, 1 . В этой связи так же интересно посвящение, содержащееся в надписи из Сигея CIG, I,8 или Roberts. Introduction to Greek Epography, No 42 (p. 78).
[157] Полигнот — древнегреческий живописец, уроженец о-ва Фазоса, ученик своего отца Аглаофона, около 462 г. по приглашению Кимона прибыл в Афины, где ему вместе с другими живописцами была поручена роспись стен Στοά ποικίλη (см. Афины), а также храмов Диоскуров и Фезея.
[158] Bergk, Poet. Lyr. Graec, III, p. 502 , Simonides, No 160 ; ср. также Paus., X, 25,1.
[159] Od., IX, 393.
[160] См. Plut., Moralia, 433d et Plato, Reip., 507 c-d et 508d.
[161] Orphic. Frag., VI, 10 (21a,2); ср. Mullach, Frag. Phil. Graec, I, p. 169,11.
[162] Ср. Plut., Moralia, 406b.
[163] Имеются в виду храмовые жрецы и их прислужники.