<665> Друг Тимократ, «если б дал бог сладкоречье мне Нестора, иль Антенора фригийца», как глаголет мудрейший Еврипид, то я не смог бы и дальше припомнить для тебя все, о чем мы так часто говорили на наших пирах — настолько разнообразны были речи и новые вещи, которые, казалось, представлялись в каждый момент. Ибо даже самый распорядок обеда обсуждался множество раз; что же касается послеобеденных радостей, я едва ли их перечислю. Кто–то из товарищей привел ямбы из «Лаконцев» Платона:
«Мужи поели? Б. Все почти. А. Прекрасно. Так беги, давай, и унеси столы,
а я схожу за натром. В. Я же вытру пол. Потом, налив вина для возлияний,
коттаб водружу. А. Девчонке флейты приготовить надо, пусть она согреет
их дыханьем. И налей бальзам египетский и ирисовый тоже. Принесу венки
я и раздам гостям. Пускай смешают свежий чан вина. В. Смешали уж.
А. И ладан возложи…..»
И дальше:
«Уже возлияли, пируют вовсю, спели сколий, и коттаб убрали,
и девка на флейтах играет карийский мотивчик гостям,
а другая с тригоном в руке ионийские пела частушки».
Затем, насколько я помню, зашел разговор о коттабе и о тех, кто в него играет. И один из присутствующих врачей представил их как людей, которые, побывав в бане и прочистив желудок, выпивают вино одним глотком и выблевывают его; он сказал, однако, что это новый способ и что он не знал никого, кто бы в старину так прочищался. <666> Поэтому и Эрасистрат Иулидский в сочинении «Всеобщий труд» осуждает «блевунов», доказывая, что подобная практика вредна для глаз и может привести к запору. В ответ ему Ульпиан сказал: «Вставай же, Асклепиев сын, тебя кличет владыка Хароний». Ибо недурно заметил один из наших товарищей, «не будь врачей, не было бы никого глупее грамматиков». Кто же из нас действительно не знает, что слово apocottabismus употребляется не с древних времён? если, конечно, не считать, что в «Играющих в коттаб» у Амейпсия речь идёт о блюющих. Поскольку же ты незнаком с этой областью познания, я просвещу тебя, что игру в коттаб изобрели сицилийцы, и открыли её сикелы, как говорит Критий, сын Каллесхра, в «Элегиях»: «Коттаб — находка Сицилии главная, в цель попадаем мы винною каплей». Дикеарх Мессенский, ученик Аристотеля, в книге «Об Алкее» говорит, что и «латага» (винная капля) — сицилийское слово. Им обозначается влага, которая остается в чаше после выпивки и которую игроки, с вращением руки, метали в коттабий. Клитарх, однако, в сочинении «О глоссах» говорит, что словом «латага» фессалийцы и родосцы называют плеск содержимого в чаше.
Коттабом называли также награду за победу на пирушке, как свидетельствует Еврипид в «Ойнее»: «И часто стреляя вином, они в голову метили старцу, а мне приказали попавшего в цель увенчать за победу». Сосуд, в который метали винные капли, также назывался коттабом, как видно у Кратина в «Немезиде», а что он был из меди, свидетельствует Эвполид в «Красильщиках»: «у коттаба медного». А Платон в «Зевсе оскорбляемом» представляет коттаб как игру, которой забавлялись на пирушках, причём сделавшие неудачный бросок снимали с себя одежду. Он говорит:
«Сыграйте в коттаб, я ж пока обед обоим вам сготовлю в доме. Б. Рад
весьма, а есть сосуд? А. Нет, только ступка. Б. Так, давай её, неси воды и
приготовим чаши. Будем мы играть на поцелуи. А. Ни за что, играть на
поцелуи мерзко. Предложу в награду для тебя те две крепиды, что она
здесь носит, и твою котилу. Б. Вот те на! покруче спор, чем на Истмийских играх».
Некоторые виды коттабов назывались «нисходящими». Для них нужны подсвечники, которые можно поднимать и опускать снова. Эвбул в «Беллерофонте»: «Кто снизу схватит за ногу меня? Умчуся ввысь как коттабия ствол». Антифан в «Рождении Афродиты»:
«О чем я, понял ты? что коттаб есть подсвечник. Уши навостри.
Приз — яйца и ещё пять ….. Б. Для чего? смешно. Как будешь ты
играть? А. Я объясню. Любой, кто выстрелив в ярмо, уронит коттаб …
Б. Что, ярмо? что за ярмо? малютка та, что наверху, дощечка?
А. Да ….. тот побеждает. Б. Как узнать? <667> А. Ну, если поразит он
цель, та упадет на ман и раздается шум. Б. Ради богов, скажи,
у коттаба тот ман как раб?»
И немного погодя:
«Возьми бокал и покажи мне, как. А. Тут ручку надо обхватить,
как делает флейтист, налить вина немного, и стрелять. Б. Но как?
А. Смотри, вот так. Б. О Посейдон, не низко! А. В самый раз.
Б. Не смог бы я и из пращи. А. Учись».
Действительно, следует весьма изящно согнуть запястье, когда стреляешь, говорят Дикеарх и Платон в «Зевсе оскорбляемом», где некто наставляет Геракла не напрягать руку при стрельбе. И выстрел называли «анкила», потому что играющие сгибали свою правую руку. Но другие говорят, что анкила вид чаши. Вакхилид в «Эротике»: «И локоть он белый согнул и латагой стрелял за мальчишек». И Эсхил в «Собирателях костей» говорит даже о «кривых» коттабах:
«Обидел меня Эвримах оскорбленьем не меньшим.
Моя голова для него была цель, и в неё своей крепкой
рукой выпускал он кривые латаги …..»
О том, что за искусную стрельбу предлагалась награда, сказано уже Антифаном, конкретно яйца, пирожки и лакомства. То же сообщают Кефисодор в «Трофонии», Каллий или Диокл в «Циклопах», Эвполид и Гермипп в «Ямбах». «Нисходящий» же коттаб представляет из себя высокий подсвечник с так называемым «маном», на который должно было падать ярмо; отсюда последнее от удара вследствие броска плюхалось в лежащее внизу блюдо. «И меткость ловкая нужна была броску». Ман упоминается у Никохара в «Лаконцах.
Есть и другой вид игры с блюдом. Оно наполняется водой, на поверхности которой плавают пустые оксибафы, и их пытаются потопить бросками винных капель из чаш; потопивший больше всех становится победителем. Амейпсий в «Играющих в коттаб»:
«Ты, Мания, мне чаши для вина давай и уксусницы,
и ещё неси мне таз, налив в него водички».
Кратин в «Немезиде»:
«Награду предложив по распорядку пира,
расстреляй вином плавучие ковши, попавший
в большинство из них получит приз, награду за удачу».
Аристофан в «Пирующих»: «Вот что он знает, ну а мне известны медный ствол и миртовые ветви».
<668> Гермипп в «Мойрах»:
«Сняты хланиды из шерсти, и каждый боец надевает доспех
и поножи крепит к ногам и не хочет блестящих сапог, и увидишь
ты коттаба жезл, он скатился в мякину, и ману до капель нет дел,
и ярмо ты узришь у дверного крюка в жалком виде и в мусорной куче».
Ахей говорит о сатирах в «Лине»:
«Швыряя, бросая, круша — что ещё обо мне?
Что я винная капля Геракла?
Фраза «что еще обо мне» употребляется потому, что игроки упоминали своих любовников, когда они метали за них так называемые cossabi. Поэтому и Софокл в «Инахе» связывает винную каплю с Афродитой: «Винная капля златая Киприды наполнила звуком хоромы». И Еврипид в «Плисфене»: «Плеск капель Киприды звучит гармонично в чертогах». И Каллимах говорит: «плескали на землю из чаш сицилийцам подобно латаги».
Но были и другие награды, называемые cottabia, которые выставляли на ночных праздниках; они упоминаются Каллимахом в «Ночном бдении»:
«Тот, кто не спит до конца, получает пирог и награды,
и тот расцелует девицу любую и каждого также, кого пожелает».
Некоторые пироги появлялись на ночных праздниках, участники которых старались продержаться как можно дольше без сна, танцуя, и эти пироги были широко известны тогда под названием charisioi от того, что победители были рады (chara) получить их. Эвбул упоминает их в «Анкилионе», говоря: «Печет награды за победу уж давненько». И потом говорит: «Вскочил я тотчас, когда пек прелестник». Что и поцелуй был наградой, видно из следующих слов Эвбула:
«Ну, женщины, плясать вы будете всю ночь в десятый день ребёнка.
И ставлю здесь наградой за победу я три ленты, полдесятка яблок
и девять поцелуев».
Популярность коттаба среди сицилийских греков доказывается их обычаем строить особые помещения, предназначенные для игры в него, как пишет Дикеарх в сочинении «Об Алкее» ….. Отсюда по праву и Каллимах называл винные капли «сицилийскими». Дионисий по прозвищу Халк в «Элегиях» упоминает винные капли и игру в коттаб так:
«В гимнасии Бромия здесь от несчастной любви
добавляем и третий мы коттаб, конкретно мешок.
Гости все! в руки килики взяв перед тем, как
увидеть его, взглядом с ложа измерьте эфир,
рассчитавши полёт винных капель».
<669> На это Ульпиан потребовал большой килик и завершил разговор о коттабе стихами из той же самой элегии:
«Гимны разлей как вино для себя и для нас, идя слева направо.
Твой старый друг будет нами отправлен воспеть греблю наших
речей на симпосий. Склонность к речам муз за весла к гребцам
феакийским подсадит».
Ибо, как говорит младший Кратин в «Омфале»:
«Лучше счастливо не двигаться с места и пить,
пусть воюют, трудам предаваясь, другие».
В ответ Ульпиану Кинулк, который всегда бодался с сирийцем и никогда не прекращал соперничать с ним, сказал среди охватившего симпосий шума: «Что означает «хор из флейтистов»? Я тоже помню некоторые из этих стихов и приведу их, чтобы Ульпиан не воображал, будто он один ухватил награды от Гомеридов в перечислении мистерий:
«Идите сюда и примите хорошие вести,
ссоры оставьте за чашей, услышьте меня
и узнайте, что будет»,
ибо это согласуется с теперешний расследованием. Ведь я вижу рабов, несущих нам венки и благовония. Зачем говорят, что если венки на людях, которые носят их, разрушаются, то это значит, что они влюблены? Мне не терпелось узнать, в чем тут дело, когда я мальчиком читал в школе эпиграммы Каллимаха, в одной из которых киренец говорит: «И розы, роняя свои лепестки, из венков все упали на землю». Твой долг, наиученейший Демокрит, избавить меня от тысячелетнего поиска и объяснить, для чего влюбленные вешают венки на дверях своих любовников».
И Демокрит сказал: «Чтобы и я тоже мог упомянуть стихи поэта и оратора Дионисия Халка — он был прозван Халком за свой совет афинянам пользоваться медной монетой (chalkos), и факт этот записан Каллимахом в «Риторическом списке» — приведу в свою очередь стихи из его «Элегий», и ты, Феодор (ведь это твоё настоящее имя),
«прими ты творенье моё, как за здравие тост.
Посылаю его тебе первому я, пустив слева
направо и в чаше смешавши Харит преприятную
сладость. Возьми этот дар и пропой нам ответную
песнь, выпив с нею в ответ, чтоб украсить наш
пир и доставить себе процветанье».
Так ты спрашиваешь, почему, если венки тех, кто их носит, разрушаются, то говорят про них, что они влюблены? Не потому ли, говорит Клеарх в первой книге «Эротики», что как любовь срывает с нравственности любовника его опрятную красоту, так и по мнению людей отслойка внешней красоты становится сигналом и знаком того, что любовники лишились моральной красоты? <670> Или как в мантике существует множество знаков, указывающих на различные вещи, так и здесь некоторые лица отмечены [ношением венка]. Ибо красота венка, который быстро увядает, олицетворяет душевное волнение, которое, как ни прихорашивайся, непостоянно. Так и в любви: никто на свете не наряжается больше влюблённых, если, конечно, Природа, как некая божественная сила, справедливо управляющая всеми божественными делами, не считает, что любовники не должны надевать венки до своей победы, то есть когда они завоевали любимого и освободились от своего желания. Удаление венка поэтому мы рассматриваем как знак того, что борьба ещё продолжается. Или может быть сам Эрот, не подвергая испытанию любого увенчанного и провозглашенного победителем над ним, снимает венок с любовников, тогда как остальным он даёт знать о себе извещением, что они побеждены им, и отсюда последние обьявляют первых влюбленными. Или [венки разрушаются] потому, что все, что связано вместе, может рухнуть, и как любовь связывается вместе с некоторыми лицами, носящими венки (ибо никакие другие люди, опутанные чем–то, так не усердствуют в ношении венка, как влюбленные), так и избавление от венка рассматривается как признак любовных цепей, и утверждается, что носившие их влюблены? Или, может быть, раз любовники, носящие венки, часто дают осыпаться им, очевидно от пылких чувств, то мы, подозревая их страсть, должны напротив заключить, что венок никогда не ронял бы своих листьев, если бы они не были влюблены? Или это происходит потому, что освобождаются главным образом только любовники и лица, опутанные колдовством, и так, веря, что венок разрушается у заговоренных, люди считают их влюбленными? Ибо определённо любовники околдованы. Может быть, потому, что любовники увенчивается Эротом, их венки не могут сохраняться долго, ибо не под силу, конечно, даже столь маленькому созданию усидеть на большом венке. Далее, они вешают венки на дверях своих возлюбленных или чтобы почтить их, как увенчивают порталы богов, или чтобы посвятить венок не возлюбленным, а Эроту, поскольку возлюбленный является изображением Эрота, и так они увенчивают их жилища как храм. Отсюда кое–кто даже приносит жертвы у дверей своих возлюбленных. Или, скорее, они думают, что были ограблены своими возлюбленными и в результате лишились душевного украшения, и так ради возлюбленных и увлекаемые страстью они срывают с себя также венок и посвящают его им? Каждый любовник поступает так, если его любимый присутствует, а если отсутствует, тогда он посвящает венок там, где подвернется. Поэтому у Ликофронида влюбленный козопас говорит:
«Розу сию посвящаю тебе — дар прекрасный она — и ещё башмаки,
ещё шлем, ещё дрот, убивающий зверя. Несётся рассудок мой к деве,
Харитам родной, столь прекрасной».
Кроме того, святейший Платон в седьмой книге «Законов» предлагает задачу именно о венках, и она заслуживает, чтобы ее решили. Философ говорит: «Они распределяют одинаковое количество яблок и венков между большим и меньшим числом лиц». <671> Подразумевает же он следующее: одного числа, яблок и венков, должно оказаться столько, чтобы равное их число досталось последнему вошедшему гостю. Я имею в виду, что если мы берём число шестьдесят, то его можно разделить между шестью пирующими так, чтобы всем хватило поровну. Я помню, конечно, как вначале мы сказали, что гостей должно быть не больше пяти, но каждому известно, что нас на обеде не меньше, чем песка. Число же шестьдесят, если гостей шестеро, устроит дело так: первый вошедший получает шестьдесят венков; он, когда входит второй, отдаёт ему половину, так что каждый имеет тридцать; потом, когда входит третий, они разделяют все число между собой и имеют по двадцать, с приходом четвёртого у них становится по пятнадцать, с пятым — по двенадцать и с шестым по десять. Так все получают поровну венков».
Когда Демокрит закончил, Ульпиан, взглянув на Кинулка, сказал: «Говоря словами Феогнета в «Привидении»:
«Горе мне, живущему с тобой, «философ».
Ты, злодей, учил письмо наоборот совсем,
и жизнь твоя от книжек наизнанку встала.
Ведь земле и небу, мудрствуя, ты чушь несешь,
глупец, да только вот никто ей не внимает».
Откуда свалился на тебя этот хор флейтистов? Какой стоящий автор когда–либо упоминал о нем?» А Кинулк: «Не скажу тебе, человече, до тех пор, пока не получу от тебя принадлежащую мне плату. Ибо я отбираю не тернистые вопросы, прочитанные в книгах, как ты, но самое полезное и достойное слуха».
На это рассерженный Ульпиан выкркнул стихи из Алексидова «Сна»:
«Даже в трибалльской стране так творить против правил, там,
говорят, предлагающий жертву на пир даст взирать приглашенным,
наутро же он продаёт, что гостям показал, им голодным».
Те же самые ямбы встречаются и в Антифановом «Сне». Тогда Кинулк: «Раз уж речь зашла о венках, то скажи нам, Ульпиан, что означает выражение «навкратийский венок» у прелестного Анакреонта! Ибо этот усладительный поэт говорит: «Каждый имел три венка — два из роз и один навкратийский». И для чего у него же некоторые лица увенчиваются ивами? ибо во второй книге «Песен» он говорит:
«Мегист тот радушный, венчает себя ивняком
десять месяцев он и сладчайшую пьёт медовуху».
Конечно, ивовый венок нелепица, поскольку ивняк годится только для веревок и для плетения корзин. Скажи нам теперь, дорогой, что ты знаешь об этом (ведь оно того стоит), а не охоться за простыми названиями».
<672> Ульпиан, однако, молчал и пока притворялся, что ищет ответ, Демокрит сказал: «Ученейший Аристарх разъяснил это место и сказал, что древние употребляли ивы для венков. Тенар говорит, что ива использовалась для венков сельскими жителями. И другие толкователи выдвинули здесь неуместные предположения. Но я наткнулся на сочинение Менодота под заглавием «Список самосских достопримечательностей» и нашел, что искал. Он говорит, что Адмета, дочь Эврисфея, бежала из Аргоса на Самос и, увидев перед собой Геру, пожелала отблагодарить её за бегство из дома и взяла попечение о храме (он существует и сегодня), основанном ранее лелегами и нимфами. Но аргосцы, узнав об этом, в гневе обещали деньги тирренцам, ведущим жизнь пиратов, за то, чтобы те похитили изображение Геры; они были убеждены, что если это произойдёт, то Адмета испытает зло от самосцев. Итак, тирренцы причалили к гавани Геры, высадились на сушу и сразу принялись за дело. Поскольку храм тогда не имел дверей, они быстро подхватили изображение и увезли его в море, поместив на своём корабле, но хотя они отвязали канаты, подняли якоря и гребли изо всех сил, им не удалось пуститься в путь. Сочтя отсюда это божественным чудом, они вынесли изображение с корабля и поставили его на берегу, после чего, нагромоздив рядом ячменных лепешек, удалились в великом страхе. На следующее утро Адмета обнаружила пропажу изображения, и посланные, начав поиски, нашли его на пляже, однако, карийцы, как и можно было ожидать от варваров, предположили, что изображение убежали само, поспешили обвязать его ивняком, натянув самые длинные ветви с обеих сторон, и так окутали «беглеца» вокруг. Адмета раскутала изображение, очистила его и снова водрузила на пьедестал, как оно и стояло раньше. Поэтому с тех пор изображение ежегодно уносили на морское побережье, очищали и клали рядом дары в виде ячменных лепешек: праздник же назывался Toniai потому, что изображение было крепко закутано первыми его нашедшими.
Пишут также, что около того же времени карийцы, охваченные суеверием, отправились к оракулу в Гибле и расспрашивали о случившемся. Аполлон ответил, что они должны лично уплатить пеню богине по своему собственному выбору и без тяжкого вреда; эту пеню Зевс наложил прежде на Прометея, и когда Прометей дал согласие откупиться, притом безболезненно для себя, отец всех богов повелел ему носить венок, откуда, открытый Прометею, он вскоре распространился и среди людей, которые были облагодетельствованы даром огня. Отсюда и карийцами Аполлон сходным образом предписал использование ив в изготовлении венков, обвязав их головы ветвями, которыми они опутали богиню. <673> Но он также повелел им избавиться от всех прочих венков, за исключением лавровых, это, по его словам, он сам назначил как привилегию единственно для тех, кто поклонялся Гере. Далее, сказал он, те, кто последовал приказаниям оракула, спасутся при условии, если они уплатят богине на своих пирах надлежащую пеню. Итак, карийцы в стремлении исполнить волю оракула избавились от венков, которые были у них в ходу прежде, и употребляли по большей части иву, но позволяли почитателям богини носить и лавровый венок, которым они пользуются и сегодня.
Эпический поэт Никенет, кажется, напоминает нам в «Эпиграммах», что ива до некоторой степени употреблялась для плетения венков; он был поэтом страны, знаменитой любовными историями. Он говорит:
«Хочу, Филотир, пировать я не в граде, но рядом в святилище Геры
и радуясь ветру зефира; мне хватит под боком соломы, найдутся
ведь лозы вблизи и ивняк, что издревле венчает карийцев. Пускай
принесут и вино и приятную музам всем лиру, и станем с усладой
мы пить и невесту петь славную Зевса, владычицу нашей отчизны».
Хотя в этих стихах Никенет оставляет нас в сомнении, хватит ли ему ивняка для подстилки или для изготовления венка, он словами «издревле венчают карийцев», даёт ясный ответ на вопрос [использовался или нет ивняк для изготовления венков]. Использование же ивы для изготовления венков, как можно заключить, было скорее обычаем на острове до времени Поликрата. Ведь Анакреонт говорит: «Мегист тот радушный, венчает себя ивняком десять месяцев он и сладчайшую пьет медовуху».
Боги мне свидетели, это я первый открыл все это в прекрасной Александрии, когда приобрёл сочинение Менодота и показал из него многим лицам то, что мы искали у Анакреонта. Но Гефестион, который обвиняет всех в плагиате, забрал у меня объяснение и приписал его себе, опубликовав трактат под названием «Об ивовых венках у Анакреонта»; эту книгу мы нашли позднее в Риме у ….. Деметрия. И здесь Гефестион поступил точно так же, как и в случае с нашим благородным Адрастом. Ибо Адраст написал пять книг «О вопросах истории и стиля в сочинении «О характерах» Феофраста» и шестую книгу «О Никомаховой этике» Аристотеля», широко развив тему мысли о нраве Плексиппа в пьесе трагика Антифонта и уделив там очень много места и самому Антифонту, но Гефестион присвоил и это, и написал книгу под заглавием «Об Антифонте в «Воспоминаниях» Ксенофонта», хотя своего ничего не добавил, как и в сочинении «Об ивовом венке у Анакреонта». <674> Впрочем, одно добавил, а именно, что Филарх в седьмой книге «Истории» знает историю об ивах, но что историку не известны ни Никенетовы, ни Анакреонтовы стихи; он указал также, что Филарх расходится в некоторых мелочах с сообщением, найденным у Менодота. Можно сказать об иве проще: что Мегист использовал её как венок, чтобы обвязать себе венки, потому что ею густо заросло место, где он пировал. Ведь лакедемоняне используют для венков даже камыш на празднике Промахий, как утверждает в сочинении «О жертвоприношениях в Лакедемоне» Сосибий: «На этом празднике мальчики из деревни увенчивают себя камышами или тиарой, но дети, воспитанные в строгой дисциплине, следуют без венков».
Аристотель во второй книге «Эротики» и перипатетик Аристон Кеосский во второй книге «Эротических сходств» говорят, что «древние, страдая от головной боли, вызванной вином, изобретали ремни из всего, что они находили, поскольку крепкое обвязывание висков считалось благотворным [средством от похмелья], но жившие позже добавили к обвязыванию висков некоторое украшение, свойственное веселью от вина, и так изобрели венок. И действительно, гораздо целесообразнее, поскольку все наши чувства пребывают в голове, увенчивать её, чем покрывать и крепко обвязывать виски в борьбе с похмельем». Они также увенчивали и лоб, как сказал прекрасный Анакреонт: «Возложим венки из плюща мы на лбы и отпразднуем пир изобильный в честь Вакха». Они также увенчивали и умащали благовониями грудь, потому что в ней сердце. Были и венки, которыми обвязывали шею; они назывались hypothymides, как видно у Алкея: «Пусть нам на шеи возложат венки, их сплетя из анис». И Сапфо: «много венков заплетенных вокруг нежной шеи». И Анакреонт: «венками, сплетя их из лотоса, перси себе увенчали». Эсхил в «Прометее раскованном» прямо говорит, что мы помещаем венок на голову в честь Прометея во искупление его цепей, однако, в «Сфинксе» он объявляет: «А гостю — венок, по обычаю древних, то лучшая цепь среди всех, по словам Прометея». А Сапфо доходчивее объясняет, зачем мы увенчиваем себя:
«Нежной рукою сплети, моя Дика, ты брызги аниса
и возложи как венок на прекрасные кудри свои.
У блаженных Харит взор милее, где много цветов,
но противно им там, где венков совсем нету».
Очевидно она предписывает носить венки тем, кто приносит жертвы, потому что чем больше цветов, тем приятнее богам. Аристотель в «Симпосии» говорит, что мы никогда не предлагаем богам ничего увечного, но только полное и целое. Но полнота есть завершённость, и увенчивание означает полноту. Гомер: «Кратеры с вином молодежью увенчаны были». И: «но бог увенчает красой его речи». «Ибо», объясняет Аристотель, «красноречие заполняет пустоту в тех, у кого безобразная внешность». <675> Кажется, что цель венка аналогична. Отсюда, также, когда мы в трауре, то поступает напротив. Ведь в скорби по мертвым мы увечим себя не только отрезая волосы, но и избавляясь от венков».
Врач Филонид говорит в сочинении «О благовониях и венках»: «После того как вино было принесено Дионисом из Эрифрейского моря в Элладу, большинство людей порочно обратилось к неумеренному наслаждению им и пило его несмешанным, и в результате одни в своём безумии дошли до горячки, другие окостенели, как трупы. Но однажды, когда какие–то люди выпивали на морском берегу, полил дождь и положил конец симпосию, но наполнил кратер, в котором оставалось еще немного вина. Когда небо прояснилось, пирующие возвратились на то же место и, попробовав смесь вина и воды, испытали приятное и безболезненное удовольствие. Поэтому, когда несмешанное вино наливают во время обеда, эллины взывают к Доброму Божеству, оказывая честь вышнему, открывшему вино, и то был Дионис. Однако, с первой чашей смешанного вина, подаваемой после обеда, они произносят имя Зевса Спасителя, понимая, что он, как зачинатель непогоды произвёл беспечальную смесь из вина и дождевой воды. Конечно, необходимо было хоть чем–то помочь тем, чьи головы отяжелели от вина, а поскольку ремень находился ближе всего под рукой, то природа сама направила их к его помощи. Ибо, как говорит Андрей, если у человека трещит голова, то он находит облегчение, сжимая её руками, и так нашелся ремень как средство от головной боли. Пользуясь им как подмогою на попойках, они обязывали голову тем, что попадалось под руку, и так пустили в ход венок из плюща, который растёт сам собой в изобилии повсюду и радует взор; его зелёные листья и гроздья ягод осеняют лоб, и он способен противостоять крепкому обвязыванию, оказывая притом охлаждающей воздействие и не обладая сильным запахом. И сдаётся мне, именно поэтому эллины посвятили венок Дионису, подразумевая, что он первооткрыватель вина и заодно защитник от вреда, им наносимого. Отсюда же люди только наслаждались вином и пренебрегали средствами против пьянства, принимая во внимание лишь его приятный вид или аромат. Итак, миртовый венок, который своей терпкостью разгоняет винные пары, или венок из роз, который успокаивает головную боль и до некоторой степени освежает, или кроме них лавровый венок могут считаться не лишними на попойке. Однако, венка из левкоев, который возбуждает головные нервы, или из майорана и всех других, способных притуплять и отяжелять голову, следует избегать». То же самое слово в слово повторил Аполлодор в сочинении «О благовониях и венках». Но достаточно, друзья, об этом.
Относительно же навкратийского венка и цветов, из которых он сплетен, скажу, что, после долгих поисков и безуспешных расспросов многих лиц я наткнулся наконец на книгу Полихарма Навкратийского под названием «Об Афродите», в которой он пишет следующее: <676> «В двадцать третью олимпиаду Герострат, гражданин нашего эмпория, плавал повсюду, когда причалил однажды к Пафу на Кипре и купил там статуэтку в пядень высотою, древней работы; уезжая, он увез её в Навкратис. Когда он приближался к Египту, внезапно разразилась буря, и невозможно было распознать, где они находились, так что все на корабле искали убежища у фигурки Афродиты, умоляя её спасти их. Богиня, благосклонная к навкратийцам, вдруг покрыла всю поверхность перед собой зелёным миртом, наполнив судно приятнейшим ароматом, когда плывущие уже отчаялись в своём спасении, притом весьма страдали от морской болезни и извергали много рвоты; потом солнце засияло снова, и они, заметив гавань, прибыли в Навкратис. Герострат, сойдя с корабля со статуэткой и зелеными ветвями мирта, которые явились ему столь нежданно, посвятил их в храм Афродиты. И принеся жертву богине и посвятив статую Афродите, он пригласил своих родственников и ближайших друзей на пир в самом храме и дал каждому миртовый венок, который ещё тогда он назвал навкратийским». Вот что говорит Полихарм, и я ему верю, ибо, по–моему, навкратийский венок изготовляется только из мирта и его носит Анакреонт вместе с розами.
И Филонид также сказал, что миртовый венок разгоняет винные пары, а вино из роз успокаивает головную боль и оказывает охлаждающей воздействие. Нелепо поэтому мнение, что навкратийский венок изготовляется из папируса, называемого у египтян венечным, хотя и приводят цитаты из тринадцатой книги «Филиппик» и из одиннадцатой книги «Элленики» Феопомпа, который говорит, что когда лаконец Агесилай прибыл в Египет, египтяне послали ему дары, включая и венок из папируса. Но если спросить меня, какую пользу или усладу можно найти в увенчивании себя папирусом с розами, если только те, кому это по вкусу, не увенчаются вдобавок и чесноком с розами. Ещё мне известно, что очень многие утверждают, будто навкратийский венок изготовляется из майорана, и правда, цветком этим изобилует Египет. Далее, египетский мирт особенно отличается своим запахом по сравнению с миртом в других странах, как пишет Феофраст.
Пока этот разговор еще продолжался, вошли мальчики, неся венки из цветов, поспевающих в то время. И Миртил произнес: «Перечисли нам, прекрасный Ульпиан, названия венков. Ибо как Херемон говорит в «Кентавре»:
«Мальчишки готовят венки и глашатаи словно
в святой тишине как покров их бросают на тех,
кто богам посылает молитвы».
И в «Дионисе» он же говорит: «Нарезав венки, как посланцы святой тишины». Но не заимствуй ничего из «Венков» Элия Асклепиада, словно мы никогда не слышали о нем, и поведай нам что–то помимо. Ты ведь не можешь доказать, чтобы кто–то небрежно сказал: «венок из роз» или «фиалковый венок»: конечно, выражение «нарцисс–олисб» у Кратина является шуткой». <677> И Ульпиан со смехом отвечал: «Вначале, как говорит Сем с Делоса в четвертой книге «Делиады», слово stephanos (венок) употреблялось аналогично с тем, что у нас называется stephos (венок), а у кого–то stemma (повязка); отсюда, у себя сперва повязкой, потом мы надевали лавр. Слово stephanos происходит от глагола stepho (окружать). А ты, пестроболтливый фессалиец, думаешь, что я буду плести тебе что–нибудь банальное и избитое? Из–за твоей болтовни я и начну с ПОДЪЯЗЫЧНИКА, о котором упоминает в «Зевсе оскорбляемом» Платон:
«Язык все же носите вы в своих туфлях,
кладете на лоб как венок подъязычник,
коль пьёте; и если счастливая жертва
вам вышла, вперёд вы хорошее слово пошлёте».
И Феодор в «Аттическом диалекте» согласно Памфилу в сочинении «Об именах» определяет подъязычник как вьющийся венок. Так прими от меня и слова Еврипида: «Во всем спор возникнет меж двух точек зренья, найдется коль кто поболтать на досуге готовый».
Так называемый ИСТМИЙСКИЙ венок удостоился упоминания от Аристофана в «Мастерах сковородки»:
«Что делать нам? Облекшись в белые хланиды,
надеть истмийские венки, как делают хоры;
давайте же споем энкомий господину».
Силен в «Словаре» говорит: «Isthmion, венок». А Филит говорит: «Истмийский венок означает «украшение головы» и «приз для победителя». Мы также используем слово isthmion применительно к колодцу и кинжалу. Тимахид же и Симмий, оба родосцы, определяют «истмийский венок» одним значением: «Isthmion, венок». И Калликсен, также родосец, упоминает его в сочинении «Об Александрии» так …..
Говоря об Александрии, я знаю, что в этом прекрасном городе есть венок, называемый АНТИНОЕВЫМ, носящего там это имя. Он растёт в болотах в летнее время, у него два цвета, один похожий на розу, из которого и сплетается венок, собственно называемый антиноевым, другой называется лотосовым, и он темной окраски. Панкрат, знакомый нам тамошний поэт, показывал императору Адриану, когда тот посетил Александрию, розовый лотос как великое чудо; он говорил, что его следовало назвать антиноевым, поскольку он пророс из земли, впитавшей кровь маврусийского льва, которого Адриан убил на охоте в той части Ливии, что близ Александрии; эта громадная тварь долгое время опустошала всю Ливию и сделала много её мест необитаемыми. Адриан, придя в восторг от гениальной мысли поэта и приказал, чтобы Панкрат кормился при Мусее.
Комедиограф Кратин в «Одиссеях» назвал лотос stephanoma, потому все лиственные растения называются у афинян stephanomata. И Панкрат в своей поэме не без изящества говорит:
«Шерстистый тимьян, также белая лилия, алый ещё гиацинт
и цветы чистотела, и роза, ростки что пускает зефирам весной,
но ещё не рождался цветок антиноев землею». <678>
ПИЛЕОН. Так называется венок, который лаконцы возлагают на изображение Геры, согласно Памфилу.
Кроме того, мне известен венок, называемый сикионцами ИАКХОВЫМ, как говорит Тимахид в «Словаре», а Филит пишет: «Iaccha, в сикионском списке ароматный венок:
«Стоит она рядом с отцом, и прекрасный иакхов
венок приложила к пахучим волосьям».
Селевк в «Словаре» говорит, что ЭЛЛОТИДОЙ называется венок, сплетенный из мирта, окружностью в тридцать локтей; и его носят в процессии на празднестве Эллотий. Утверждают, что в венке находятся кости Европы, которую называли Эллотидой. Эллотии празднуют также в Коринфе.
ФИРЕЙСКИЕ. Так называются какие–то венки у лакедемонян, как говорит Сосибий в сочинении «О жертвоприношениях»; он утверждает, что сегодня их называют psilinoi, поскольку они изготовляются из пальмовых ветвей. Их носят, по его словам, в память о победе при Фирее простаты хоров, которые выступают на этом празднике, когда исполняются и Гимнопедии. Три хора, один из мальчиков впереди, другой из старцев справа и третий слева из мужей пляшут обнаженными и поют песни Фалета и Алкмана и пеаны лаконца Дионисодота.
Венки из донника упоминаются Алексидом в «Кратее» или «Продавщице лекарств»: «И много венков там висит все из донника». Из донника полно венков развешено.
ЭПИТИМИДУ Селевк определяет как «все, что идет на венки». Но Тимахид говорит, что так называются разнообразные венки, которые носят женщины.
ГИПОТИМИДА и венки–гипотимиды упоминаются как употребляемые у эолийцев и ионийцев; их носили вокруг шеи, как видно из поэзии Алкея и Анакреонта. А Филит в «Неправильных выражениях» говорит, что лесбосцы называют «гипотимидой» миртовую ветвь, вокруг которой заплетают фиалки и другие цветы.
ГИПОГЛОТТИДА также род венка. Феодор в «Аттическом словаре» определяет ее как вид плетения венков, упоминаемый Платоном в «Зевсе оскорбляемом».
Я нахожу у комиков какой–то венок, называемый kylistos (крученый); Архипп упоминает его в «Носороге» так: «Он цел домой ушёл, свой скинув плащ, надев на голову венок крученый». И Алексид в «Агониде» или «Повязке»: «Он третьим заимел килист из фиг, и рад был жить он с этим». А в «Скироне»: «как скрученный венок подвешенный». Антифан также упоминает его в «Самовлюбленном», как и Эвбул в «Эномае» или «Пелопсе»: «как скрученный венок опутанный».
Так что это за килист? Мне известно, конечно, что Никандр Фиатирский говорит в «Аттических названиях»: «Ekkylistoi суть венки, особенно из роз». Я хочу знать, Кинулк, что это за вид, и не говори мне, что мы должны просто понимать, что они крепкие. Ведь ты из тех, кто не только выбирает, но и раскапывает тайное в книгах, как те философы в «Coобманщиках» комедиографа Батона, о которых и Софокл говорит в «Сотрапезниках» (кстати, похожих на тебя): <679>
«Неправ ты (хоть из детства вышел и тобой
представлен знатный род), что носишь бородищу
и известен, как отродье брюха, имя же отца забыл».
А поскольку ты также уже наглотался не только голов главка, но и того вечного растения, которым божество Анфедона насытилось и снова стало бессмертным ….. объясни нам дело, чтобы мы не сочли, следуя божественному Платону, что ты умер и видоизменился, ибо он говорит, что люди, которые предавались чревоугодию, разврату и пьянству вместо того, чтобы с осторожностью избегать их, скатятся, естественно, в семейство ослов и других подобных животных».
Поскольку Кинулк не отвечал, Ульпиан продолжал: «Перехожу к другому венку, чьё название СТРУФИН (мыльная трава); его упоминает Асклепиад, приводя стихи из «Продавщиц венков» Эвбула:
«Блаженная! дома в венке, что из мыльной травы,
кою ветер колышет, прижмет своё хрупкое тело она
к жениху, у которого сладко дыханье и грива волос,
совершенно как Кисс обрастёт вкруг Калама, сильней
становяся весной, когда тает от страсти к лягушке».
Этот венок плетется из так называемой мыльной травы (struthion), о которой Феофраст упоминает в шестой книге «Истории растений» так: «Ирис цветет летом, как и так называемый струфий, являющий вид прекрасного цветка, но не имеющий запаха». Гален Смирнский называет его …..
ПОФОС. Так называется венок, как говорит Никандр Колофонский в «Словаре» возможно, от того, что его плетут из цветка, тоже называемого «пофос». О нем упоминает Феофраст в шестой книге «Растений» так: «К летним скорее относятся: горицвет, «цветок Зевса», лилия, лаванда, фригийский майоран и растение, называемое пофос («кручина»). Последнее бывает двух видов: у одного цветок как у гиацинта, у другого он бесцветный, беловатый, и его кладут на могилы».
Эвбул перечисляет еще другие венки:
«Козленок, ты будешь носить этот пестрый венок
из различных цветов, самый гибкий и самый
приятный, о Зевс! Обретешь с ним ты счастье».
И после:
«Вам венков, может, надо? шерстистых, из мирта,
иль тех, что обвиты повсюду цветами? Б. Хотим мы
из мирта; продай все другие, не трогай из мирта».
ЛИПОВЫЙ. Ксенарх в «Воине»:
«Малыш вокруг шеи повесил венок из безлиственной липы».
СВИТЫЕ. Так называются какие–то венки у александрийцев до сего дня. Они упоминаются трагическим поэтом Херемоном в «Дионисе»: «Цепи крученых венков трижды свернутых всех из плюща и нарцисса …» О «вечно цветущих» венках в Египте Гелланик в «Истории Египта» пишет следующее: «На берегу реки есть город, называемый Тиндий. Это место, где собрано множество богов, а в центре города находится священный храм большого размера из мрамора и двери у него мраморные. И внутри храма есть белые и чёрные шипы, на которые были положены венки, сплетенные из цветков аканта и граната и из листьев виноградной лозы; и они сохраняются зелеными навсегда. Эти венки были положены самими богами в Египте, когда они узнали о царствовании Бабиса, то есть Тифона». Но Деметрий в сочинении «О Египте» говорит, что эти шипы растут в окрестностях города Абидоса; он пишет: «В нижней области есть дерево, называемое шипом, которое имеет круглые плоды на круглообразных ветвях. И это дерево цветет в определённый сезон, и цветок у него очень красивый и блестящий по цвету. И есть история, рассказанная египтянами, что когда эфиопы, посланные под Трою Тифоном, услышали, что Мемнон убит, они побросали свои венки на илионские тернии; и сами ветви, на которых растут цветы, напоминают венки». Упомянутый Гелланик говорит также, что Амасис, который был обычным человеком первую часть своей жизни, стал царем Египта благодаря венку, который он послал, сплетя его из прекраснейших весенних цветов, в подарок на день рождения Патармису, управлявшему тогда Египтом. Ибо тот, придя в восторг от красоты венка, позвал Амасиса на обед и, обращаясь с ним после как с одним из своих друзей, отправил его стратегом, когда египтяне вели с ним войну; те же из ненависти к Патармису провозгласили Амасиса царем.
ДОГОВОРНЫЕ венки те, которые принимались или доставлялись по контракту. Аристофан в «Фесмофориазусах»: «сплести должна уж двадцать я венков по договору».
ХОРОНОН. Апион в сочинении «О латинским языке» говорит, что венок в прошлые времена назывался «хоронон» потому, что хоревты употребляли его в театре, не только надевая их, но и соревнуясь за него как за награду; так он называется в эпиграммах Симонида: «Феба, который поёт Тиндаридов, венком наградили цикады».
АКИНИЕВЫЕ. Так называются какие–то венки, сплетенные из растения akinos, согласно врачу Андрону. Его свидетельство приводится Парфением, учеником Дионисия, в первой книге «Словаря для историков».
Феофраст перечисляет цветы, используемые для венков: «левкой, цветок Зевса, лаванда, желтофиоль, красоднев. Из цветов первым появляется», говорит он, " левкой, и с ним показывается дикая желтофиоль, затем нарцисс белый и нарцисс–лилия, а из диких растений горный анемон и головка лука–бульбы. Ибо даже это некоторые вплетают в венки. Следом за ними расцветают лабазник и черная фиалка, а из диких бессмертник, луговой анемон, гладиолус и гиацинт. Роза появляется позже их и первой отцветает. К летним скорее относятся горицвет, цветы Зевса, лилия, лаванда, фригийский майоран и растение, называемое «страсть»". А в восьмой книге Феофраст говорит: «И тот, кто надевает на себя венок из бессмертника, окропив его миррой, сохраняет свою славу».
<681> Алкман упоминает о нем так: «Тебя умоляя, несу я венок из бессмертника с кипером вместе прекрасным». И Ивик: «Мирты, левкои, бессмертник и яблони, розы и нежные лавры». Кратин в «Неженках» говорит: «с тимьяном, шафраном, ещё с гиацинтом, с бессмертником также». Цветок у него как у лотоса. Фемистагор Эфесский в «Золотой книге» говорит, что цветок helichrysis (бессмертник) был назван от нимфы Гелихризы, которая первой сорвала его. А о лилиях Феофраст говорит, что они даже имеют пурпурные цветы. Филин утверждает, что ЛИЛИЯ называется «лирион» одними, и «ион» другими, а коринфяне, по словам Никандра в «Словаре», называют ее амвросией.
Диокл пишет в трактате «О смертельных лекарствах»: «майоран, который некоторые называют сампсухом».
КОСМОСАНДАЛ упоминается Кратином в «Неженках» так:
«На голову я надеваю цветы — здесь
нарцисс, розы, лилии, космосандал».
Клеарх во второй книге «Жизней» говорит: «Взгляни на плетущих космосандал лакедемонян, которые, бросив под ноги самое древнее украшение своего гражданства, были низвержены. Отсюда комедиограф Антифан хорошо сказал о них в «Кифаристе»:
«Лаконцы разве не гордились, что ни разу их
не разорял никто? Сегодня же заложников
дают и носят сетки головные из пурпура все они».
Гикесий во второй книге сочинения «О пищевых материалах» говорит, что ЛЕВКОЙ умеренно терпкий, но имеет наилучший аромат и весьма способен услаждать, хотя и очень недолго. «Фиалка», говорит он, «распознаётся так же, но она более пахучая». Аполлодор в книге «О диких тварях» говорит: «Одни называют лавкой chamaipitys, другие - holokyron, афиняне - ionia, эвбейцы - sideritis. Никандр во второй книге «Георгик» (я приведу его стихи немного позже, когда перечислю все цветы, употребляемые для венков) говорит, что лавкой (ion) подарили Иону какие–то иониадские нимфы.
НАРЦИСС, говорит Феофраст в шестой книге «Истории растений», называется также лилией. Но позднее он различает нарцисс и лилию. Эвмах Керкирский в «Собирании корней» пишет, что нарцисс называется и akakallis и krotalon. Так называемый hemerocalles (красоднев), который увядает в течение ночи, но оживает с восходом солнца, упоминается Кратином в «Неженках» так: «и красодневом, настолько любимым».
Дикую разновидность ТИМЬЯНА, говорит Феофраст, приносят с гор и сажают в Сикионе, или приносят с Гиметта и сажают в Афинах. И в других местах, например во Фракии, его цветами покрыты все горы. Филин говорит, что он называется zygis. И, говоря о ГОРИЦВЕТЕ, Америй Македонский говорит в «Собирании корней», что он пророс от омовений Афродиты, когда та после соития с Гефестом принимала ванну. Лучший горицвет находится на Кипре и на Лемносе, также в Стронгиле, на Эриксе и на Кифере. ИРИС, согласно Феофрасту, цветет летом и он единственный из европейских цветов имеет благовонный аромат. <682> Лучший ирис растет в Иллирии, далеко от моря. Филин говорит, что цветы ириса называют «волками» за то, что они похожи на волчью пасть. Николай Дамасский в сто восьмой книге «Истории» говорит, что около Альп лежит озеро, простирающееся на много стадий, и вокруг него круглый год растут очень миловидные и имеющие приятную окраску цветы, похожие на так называемые calchai. Калхи упоминаются и Алкманом: «Цепь золотую из калх с лепестками он нежными носит». Упоминает их и Эпихарм в «Деревенщине».
«Среди РОЗ, говорит Феофраст в шестой книге, «много разных. Большинство из них имеет пять лепестков, другие двенадцать, а некоторые, по соседству с Филиппами, даже по сто. Ибо филиппийцы берут розы с горы с горы Пангей, где их полно, и сажают в садах. Внутренние лепестки у них очень малы (ведь растут они так, что одни лепестки у них внутри, другие снаружи); они не ароматны и не велики. Пятилепестковые, у которых нижняя часть грубовата, более пахучи. А самые пахучие — киренские, поэтому из них получаются приятнейшие благовония. И аромат у левкоев и других цветов [в Кирене] наиболее чист и божествен, и особенно у шафрана». Тимахид в «Обедах» говорит, что аркадяне называют розу euomphos вместо euosmos (ароматная). Аполлодор в четвертой книге «Парфики» пишет о цветке, называемом в парфянской стране philadelphum, о котором он говорит: «И там есть различные виды мирта, например, smilax (вьюнок?) и так называемый филадельф, который назвали по свойствам его природы. Ибо когда отдельные ветки его случайно встречаются, они сливаются в объятии словно одушевленные твари, будто произросли из одного корня, и потом продолжают подниматься и выпускать новые побеги; поэтому люди придумывают от них защиту для своих домашних растений. Ибо взяв мельчайшие побеги и переплетя их наподобие сети, они обсаживают ими свои садовые участки, и так соединённые вместе ростки создают непроницаемую для опасности преграду». Цветы, употребляемые для венков, упоминаются автором «Киприйских стихотворений», Гегесием или Стасином. Впрочем, Демодам Галикарнасский или Милетский в книге «О Галикарнасе» говорит, что их сочинил галикарнасец Киприй. Но кто бы ни написал их, он говорит в первой книге:
«В одежды они облеклись (сшили Оры с Харитами их),
и купались в цветах, что приносит весна: то шафран,
гиацинт и фиалка в соку и прекрасная роза, нектар,
амврозийный нарцисс ….. также лилия ….. И Афродита
носила одежды, что пахнут весною».
Поэту также известно об использовании венков, о чем он и говорит:
«Любящая смех Афродита с служанками вместе …..
Богини в блестящих вуалях венки с ароматом сплетя
из цветов из земных, возложили на головы их — и Хариты,
и нимфы, и с ними златая Киприда, пока они пели
прекрасно на Иде горе, изобильной водою».
<683> Никандр во второй книге «Георгик» также перечисляя цветы, употребляемые для венков, говорит следующее об иоаннидских нимфах и розах:
«Но одно сеешь ты и сажаешь все спелое; тут ионийские
будут цветы и левкои–фиалки златые иль жёлтые видом,
и те, ионидские нимфы которые в страсти Иону в венке
непорочном подали среди полей Писы. Убил кабана он,
гонясь за ним с псами, и с помощью нимф ионидских
под вечер он смыл с себя кровь пред ночлегом в Алфее.
Потом разрежь розы колючей отростки и их посади
после в ямочки твёрдо; пространство оставь промеж них
шириною в две пяди. Сперва розы те, что Мидас Одонийский,
покинувши Азии царство, взрастил в Эмафийских полях,
розы те шестьдесят лепестков вкруг имели. Вторыми
нисейские розы идут из Мегары, не надо притом ущемлять
Фаселиду, и розы цветут у Лефеевых вод средь магнетов
ещё там где чтят Левкофрину. В другое же время побеги
плюща посади уж, с широким что корнем, ты в ямки, и на
венок часто тратится он, белоягодный плющ, как
приходит весна, будь он светлый иль с длинною веткой,
и прямо поставь ты верхушку его, от лозы отделив
обожженьем, веревку затем прикрепивши ко свежей
решетке из прутьев, так чтоб две грозди, сплетенные
вместе, едиными стали, и гордо главу осеняли с обеих
сторон чтоб зелёные листья. Те «чашки» цветка, что
растут от головки, взаправду растут от семян, лепестки
у них белой окраски, внутри же с шафраном, поэты зовут
их и криной и лирией также, зовут и амвросией, многие
кличут «усладой Киприды»; с ней лилия спорила цветом.
Внезапно предмет порицанья в средине, орудье осла,
издававшего вопли, поднялся, по слухам. А ирис, однако,
корнями на скорбный похож гиацинт, всходит он в
красно–темных цветках, когда ласточкам время: они
выпускают из чрева листву — той неведома жалость — и
новые выступят «чашки», чтоб после поникнуть. И с ними
придёт горицвет, ослепит что окраской. Ещё подорожник,
ещё и ромашка с её высотою, как бычьи глаза иль цветы
поднимаются кверху, и желтофиоль, что смеётся в лучах
солнца–бога. Посадишь тимьян ты на мокрых балконах,
чтоб длинные ветви его колыхались от ветра, свисая,
как это хотят страстно Нимфовы воды. От мака отбрось
лепестки ты большие, головку его не сьедят так пиявки,
ползучим приятно ведь тварям лежать на несвернутых
листьях, едят они также головку, плодом что им кажется
нежным, наполненным словно бы медом. <684> Когда
же исчезнут все листья, то жар их легко убивает, иль
ветер плоть холодом жалит, и места для отдыха нету,
и пищи найти им уж негде, и часто они след теряют,
приблизившись к прочным головкам. Сажай ты ростки
майорана в сосуды глубоко, с навозом, как юные
ветки ливана и прочие саженцы, кои сады выдают на
венки садоводам. Да, ещё папоротник тонкий и дуб
очертанием как белый тополь, весною отцветший
шафран, также хна, с едким запахом мята, прекрасное
все, что растёт на лугу без засевки, глаз бычий, цветок
ароматный Зевеса, ещё хризантемы, ещё гиацинт и
фиалки, что гнутся к земле, Персефона фиалки не любит.
И с ними везде аромат; ещё шпажник; им кроют
могилы скончавшихся дев; анемоны же ярки как пламя,
они завлекают девиц ослепительным блеском. И каждый
прохожий аир рвет или маргаритку, что светит, и ставит
их в храмах богов придорожных иль же у статуй, едва их
увидит, и часто сорвет он прекрасный люпин, иль когда
ноготок, или лилии также, что вянут у стел, козлобродник ль
почтенный, иль скромный ещё цикламен, или то, что
зовется венком повелителя мёртвых».
Из этих стихов ясно, что чистотел отличается от анемона; некоторые, впрочем, их отождествляют. Феофраст говорит: «Некоторые должны расцветать в тесной зависимости от небесных тел, как растение, называемое heliotropion, и чистотел; последний действительно цветет, когда появляется ласточка». О цветке под названием амврозия Каристий в «Исторических записках» пишет так: «Никандр говорит, что так называемая амврозия растет из головы Александровой статуи на Косе». Уже сказано раньше, что лилию (krinon) называют и амврозией. А Тимахид же в четвертой книге «Пира» пишет о цветке theseion:
«И нежный цветок наподобие яблонь,
особо его Левкерея любила, прекрасная
очень, его ей за то посвятили».
Тимахид говорит также, что и венок Ариадны был сплетен из theseion. <685> И Ферекрат или автор пьесы «Персы» упоминая и сам о цветах, пригодных для венков, говорит:
«Рыгаешь ты мальвой, дыханье твоё — гиацинт,
речи — донник, ухмылка из роз. Поцелуй майорана,
обнимешь ты как сельдерей, смех твой — мирра и
шпорник — ходьба. Так налей и тройной прокричи
ты пеан, как велит нам обычай».
А автор «Рудокопов», приписываемых Ферекрату, говорит:
«В ветвях среди вьющихся лоз они топчут там терн
на лугу, что несёт также лотос, в росистой траве,
и на поле, где кервель, фиалки, трилистник».
Спрашивается, что за трилистник? Существует поэмка, приписываемая Демарете, под заглавием «Трилистник», и в «Добрых» Ферекрат (или Страттид) говорит:
«Вымывшись, вы на заре кто в венках,
кто в духах речь ведете про мяту и шпорник».
И Кратин в «Неженках»:
«Венчаю себя я цветами, здесь все: нарцисс, розы,
лилии, космосандал и левкои и мята и чашки ещё
анемонов, тимьян и шафран, гиацинт и ростки
златоцвета, лабазник, любимый ещё красоднев,
также кервель ….. розетки нарцисса и страж вечный
донник себе возложу ….. из Медонта идёт дикий китнисс».
В прежние времена венки и благовония вносились в симпосий раньше «второго стола», как раскрывает Никострат в «Лженегодяе»:
«Второй ты делаешь готовым стол, укрась его громадой
лакомств, прикупи духи, венки и ладан и найми флейтистку».
У поэта дифирамбов Филоксена в «Пире» венок служит сигналом для начала застолья:
«Для рук тут поспела вода; нежный мальчик,
неся её в чаше серебряной, вылил. Потом он
принёс и венок, что вдвойне был сплетен из
ветвей буйных тонкого мирта».
Эвбул в «Кормилицах»:
«В дом едва только старцы вошли,
улеглись они тотчас на ложа; венки
тут доставили спешно, столы принесли,
замесили ячмень для лепешек,
любезных для зренья Харитам».
То же делалось и в Египте, как говорит Никострат в «Ростовщике». Ибо он выставляет одного египтянина ростовщиком, и тот говорит:
«Там нашли только сводника мы и ещё двух людей,
что на руки приняли воды и надели венки.
Б. Как всегда, Херефонт, ты поспел, когда надо!»
А ты, Кинулк, ненасытный обжора, скажи нам, почему Кратин называет донник вечным стражем. Однако, поскольку я вижу, что ты уже накачался вином — точь–в–точь как пьяница у Алексида в «Новом жильце» — я перестану дразнить тебя и велю рабам словами Софокла, который говорит в «Сотрапезниках»: <686>
«Несите же! Ты тесто замеси, другой наполнит
пусть кратер глубокий. Муж ведь сей не примется
за дело до тех пор, пока он не насытится, как вол рабочий»,
и словами Аристия Флиунтского в «Керах»:
«Сосед по столу, иль бражник, или за лепешкой бегун,
прихлебатель Аида, обжора с бездонным желудком».
А поскольку на все мои речи он никак не отвечает, я приказываю увенчать его «стыдливым» венком, как в «Близнецах» Алексида и удалить его с симпосия. Ибо, упоминая «стыдливые» венки, комедиограф говорит: «и те венки, сплетенные стыдливо». С меня же сегодня достаточно, здесь я превращаю, уступив дискуссию о благовониях желающим продолжить, и потребую от рабов под конец моего венконосного выступления словами Антифана «принести два хороших венка и ещё добрый факел, что светит прекрасно». Итак, я уйду, как в пьесе, окончив речь».
Немного дней спустя, как будто предчувствуя свое вечное молчание, он счастливо скончался, не оставив времени для болезни, но причинив горе нам, его друзьям.
Когда рабы пронесли вокруг благовония в алебастровых и в золотых сосудах, кто–то увидел, что Кинулк дремлет и намазал ему лицо густым слоем мирры. Пробудившись, но ещё не проснувшись окончательно, он воскликнул: «Геракл, что это? подойдите кто–нибудь и оботрите губкой моё лицо, оскверненное колдовскими штучками. Или вы не знаете, что Сократ у прекрасного Ксенофонта в «Симпосии» говорит следующее: «Клянусь Зевсом, Каллий, ты угощаешь нас в совершенстве, ибо ты не только подаешь нам безупречный обед, но ещё и доставляешь приятнейший развлечения и зрелища. КАЛЛИЙ. А что, если нам принесут ещё мирры, чтобы угоститься её ароматом? СОКРАТ. Нет, не надо. Ибо как женщина одевается в одно платье, а мужчина в другое, так и запах один приличен женщине, другой мужчине. Ведь ради мужчины, по–моему, не намажется благовонием, ну а женщинам, особенно новобрачным, как невесте нашего Никерата или Критобула, зачем душиться? Они и сами сладко пахнут. Запах же оливкового масла в гимнасиях для женщин слаще духов, когда оно есть, и желаннее, если его нет. Раб или свободный пахнут одинаково, намазавшись благовонием, а запахи от трудов, свойственных свободному человеку, требуют сперва благородных и долговременных упражнений, чтобы стать приятными и достойными свободных людей». Удивительнейший Хрисипп объявляет, что благовония (myra) производят своё название от большого усилия (moros) и тщетного труда, которыми их получают. <687> Лакедемоняне изгоняют из Спарты изготовителей благовоний на том основании, что они портят оливковое масло, изгоняют и тех, кто окрашивает сырую шерсть, поскольку те уничтожают ее белизну. И мудрый Солон в своих законах запретил мужчинам продавать благовония. «Нынче», говорит Клеарх в третьей книге «Жизней», «не только ароматы, используемые людьми, но также и их цвета обладают чем–то настолько роскошным, что превращают употребляющих их в совершенных неженок. А вы считаете, что изнеженность без добродетели владеет чем–то роскошным? Однако, Сапфо, истинная женщина и помимо того поэтесса, стыдилась отделить добродетельное от изнеженности, когда сказала:
«Люблю я приятность, учти, для меня
блеск и честность с тоскою по солнцу
моей ходят вместе»;
так она раскрывает, что желание жить не представлялось ей без великолепия и красоты, свойственных добродетели.
А живописец Паррасий, хотя он и роскошествовал до потери вкуса и для художника слишком, глотая, как из винных чаш, так называемую свободную жизнь из рабдий (прутиков для рисования) признал ведь своё отношение к добродетели, когда написал на всех своих работах в Линде следующую эпиграмму: «Муж, что приятно живёт, но и чтит добродетель, Паррасий, картин этих автор». Отсюда некий остроумец, который, по–моему, весьма досадовал на него за очернение великолепия и красоты добродетели тем, что он непотребно транжирил на роскошь принесенные ему удачей выгоды, приписал поправку: «Муж, что живёт как художника прутик». Тем не менее, поскольку он объявил, что чтит добродетель, мы должны терпеть его». Так говорит Клеарх. А Софокл в «Суде Париса» вводит Афродиту как богиню наслаждения, мажущуюся благовонием и играющую с зеркалом, тогда как Афина, олицетворяющая мудрость, разум и добродетель умащает себя оливковым маслом и занимается гимнастикой».
Отвечая Кинулку, Мазурий сказал: «О несчастный из мужей, ты не знаешь, что ощущения нашего мозга утешаются, да ещё и врачуются сладкими ароматами, как и Алексид говорит в «Покинутой»: «Важен всегда ведь надушенный мозг для здоровья». И наихрабрейший и кроме того воинственный поэт Алкей сказал: «На грудь нам нальют пускай сладкое масло». И мудрый Анакреонт говорит где–то: «Зачем ты, волнуясь, льёшь масло на грудь, что сиринги дуплистее Пана?» Здесь он побуждает умащать грудь, потому что в нем сердце и, очевидно, потому, что даже сердце успокаивается от сладких ароматов. Так поступали не только потому, что благоухание по природе уносится вверх к органу обоняния, но также и потому, что считали сердце местопребыванием души, как учили врачи Праксагор и Филотим. И даже Гомер говорит: «В грудь он себя ударял и бранил своё сердце словами». И: «сердце внутри у него забранилось». И: «Внутри содрогнулось у Гектора сердце». <688> И это приводится как доказательство, что наиглавнейшая часть души находится там, ибо от страха сердце стучит заметнее всего. И гомеровский Агамемнон говорит: «Ужасно боюсь за данайцев, ведь дух мой некрепок, я мечусь, и выскочит сердце из персей, дрожат мои члены». И у Софокла женщины, освободясь от страха, говорят: «Ужаса дочь больше в нашей груди не танцует с весельем». И Анаксандрид вводит кого–то, говорящего с беспокойством: «Бедное сердце, взаправду лишь ты во всем теле ликуешь и пляшешь, когда я горюю». Платон говорит, что творец вселенной окружил сердце лёгкими, во–первых, мягкими и бескровными и притом содержащими поры, как у губки, чтобы, когда сердце заставит от страха, как это часто бывает, оно билось бы обо что–нибудь уступчивое и вялое». Однако, венки, надеваемые на шею, называются поэтами hypothymides от испарения (anathymiasis), поднимающегося от цветов, а не потому, что душа называется thymos, как утверждают некоторые».
Слово myron (благовоние) впервые употребил Архилох, когда сказал: «Не стала бы старуха миром мазаться». И в другом месте он говорит: «Кудри и грудь её пахли духами, так что влюбился в неё бы и старец». Ибо смола smyrna называется эолийцами myrrha, поскольку большинство благовоний (myra) изготовляется из смирны, а так называемая stakte (мирровое масло) делается только из неё. Гомер знает об употреблении благовоний, но он называет их «маслами», определяя эпитетами: «смазала маслом из роз ароматным». И где–то ещё он говорит о «влаге душистой». У Гомера Афродита умащает мертвое тело Гектора и смазывает его «маслом из роз ароматных она амврозийным». И оно, конечно, было изготовлено из цветов». Но о масле, приготовленном из благовонных трав, которые называли thyomata, поэт говорит, когда описывает Геру:
«Амврозией счистила прежде всю пыль с распрекрасного
тела и смазала белую кожу свою нежной влагой душистой,
и если б тряхнуло дом Зевсовый с медным порогом, то запах
залил бы и землю, и небо».
Некоторые местности производят нам лучшие благовония, Аполлоний из Герофиловой школы в книге «О благовониях»; он пишет: «Лучший ирис растёт в Элиде и Кизика, лучшие благовония из роз в Фаселиде и также в Неаполе и Капуе, шафрановое — в Киликийских Солах и на Родосе, нардовое — в Тарсе, лучший лабазник с Кипра и из Адрамиттия, майорановое и айвовое с Коса. Из хны лучшим считается египетское, затем кипрское и финикийское, особенно сидонское. Так называемое панафинейское изготовляется в Афинах, «метопийское» и «мендесийское» лучшие в Египте: «метопийское» делается из масла, получаемого от горьких орехов. <689> Аполлоний добавляет, однако, что благовоние обязано своим превосходством в каждом случае поставщикам материалов, самому материалу и изготовителям скорее, чем местности. К примеру, Эфес, говорит он, прежде производил отличные благовония, особенно «мегаллейон», но теперь не производит. Благовонное дело процветало в Александрии благодаря богатству города и усердию Арсинои и Береники. И в Кирене масло из роз было лучшим при жизни Береники Маги. Благовоние из лабазника из Адрамиттия в древности было посредственным, но позднее оно стало передовым по качеству благодаря Эвменовой жене Стратонике. Сирия в древности снабжала всех превосходными благовониями, особенно шамбаловым, но не сегодня. И в Пергаме в прежние времена, но не иначе после того как там потрудился какой–то мировар, изготовлялось благовоние из ладана настолько великолепное, какое никем никогда не делалось прежде. Когда хорошее благовоние наливают на дешевое, то оно остаётся на поверхности, но хороший мёд, налитый на худший, стекает вниз, ибо худшее берет верх».
Упоминая египетские благовония, Ахей говорит в «Играх»: «За цену серебра дадут в руку и камень киприйский, и мази Египта». «Быть может», говорит Дидим, «он имеет в виду так называемую стакту, потому что смирна, доставляемая в Элладу, привозится сперва в Египет». Гикесий же во второй книге сочинения «О материалах» говорит: «Из благовоний одними натираются, другими мажутся. Благовоние из роз подходит для симпосия, так же как мирровое и айвовое; последнее полезно для желудка и помогает от летаргический лихорадки. Благовоние из лабазника полезно для пищеварения и сохраняет ясными мозги. Майорановое и тимьяновое годятся для симпосия, как и шафрановое, но без большого количества смирны. И стакта годится для симпосия, как и нард. Шамбаловое и сладкое, и нежное. Благовоние из левкоев ароматно и весьма помогает пищеварению». Феофраст в сочинении «О запахах» говорит, что благовониями из цветов являются розовое, левкоевое и сузинон (последнее делается из лилии), кроме того, мятовое и тимьяновое, хнойное и шафрановое; лучший шафран на Эгине и в Киликии. Из листьев изготовляются миртовое и лабазниковое; лабазник растёт в горах на Кипре, и он очень душистый, однако, из эллинских не изготовляется ничего, поскольку лист в Греции не имеет запаха. Из корней же делаются ирисовое и нардовое, а майорановое изготовляется из корня косты.
Что благовония широко употреблялись в более ранние времена, видно из знания того, что годится для каждого из наших членов тела. Антифан, к примеру, говорит в «Форикийцах», или «Подкапывающих»:
«Взаправду моется она? и как? Б. Из золочёной кружки черпает
и трет себе бедро и ногу миррой из Египта, щеки и соски трет
соком пальмы, и одну из рук намазывает мятой, волосы и
брови — майораном, шею и колени трет тимьяном».
И Кефисодор в «Трофонии»:
«Потом ты должен тело умастить мое, купи же мне
из ириса и розы масла, Ксанфий, побыстрей, для
ног же купишь баккаридного. Б. Распутник, чтоб
для ног твоих купить мне баккаридного?
Пойду я к шлюхам, чтоб взять баккаридного?»
<690> Анаксандрид в «Протесилае»:
«Купивший у Перона мирры, он продал вчера всё
Меланопу и продал ещё египетские мази дорогие,
ими Каллистрату ноги Меланоп тереть старается».
Феопомп также упоминает торговца миррой Перона в «Адмете» и в «Наслаждении роскошью». А Антифан в «Антии»:
«Остался он у лавки благовоний, у Перона,
пробовал духи и, согласясь с ценою, должен
был коричных принести тебе и нардовых».
У многих комедиографов упоминается благовоние баккарида, например, у Гиппонакса так: «и мазали нос баккаридой, что пахла шафраном». И Ахей в сатировской драме «Эфон»: «Намазавши слой баккариды и челку вздымая из перьев, от коих шёл холод». Ион в «Омфале»: «О мирре знать, о баккариде, о мазях сардийских для кожи ведь лучше, чем ведать о том, как там остров Пелопса». Здесь под сардийскими мазями он подразумевает благовоние, поскольку лидийцы прославились роскошной жизнью. И у Анакреонта выражение «лидийская жизнь» Λυδοπαθής понимается как «роскошная жизнь». Баккарида упоминается также Софоклом. А Магнет в «Лидийцах»: «принявши ванну, баккаридою намазавшись …» Возможно, что баккарида не благовоние, ибо Эсхил
в «Амимоне» различает их, говоря: «Я баккариду, как и мирру (не люблю) твои». И Симонид: «Себя я мазал благовоньем, баккаридой, также миррою». А Аристофан в «Фесмофориазусах»:
«О многочтимый Зевс, мешок проклятый
этот, развязавшись, как пахнул в меня
и баккаридою, и миррою».
Благовоние brentheium упоминается Ферекрат в «Пустяках»:
«Остановившись, я велел: «на нас обоих бренфий
вылейте, чтоб был готов для каждого входящего».
ЦАРСКОЕ благовоние упоминается Кратетом в «Соседях»: «Пах слаще всех из царских благовоний он». Но Сапфо упоминает царское и brentheium вместе, говоря: «царским бренфием».
ПСАГДА. Аристофан в «Пирующих»: «Неси–ка, покажи, что за духи я дам тебе. Глянь, псагда не понравится?» И Эвполид в «Марике: «рыгая псагдою». И Эвбул в «Продавщицах венков»: «три раза в египетской псагде купалася».
Полемон в «Обращении к Адею» говорит, что элейцы употребляли благовоние под названием plangonium, открытое некоей Плангон. То же пишет и Сосибий в «Сходствах».
Известно также благовоние megalleium, названное так от сицилийца Мегалла, которого другие объявляют афинянином. Он упоминается Аристофаном в «Телмесцах, Ферекратом в «Листе» и Страттидом в «Медее», который пишет:
«И говорят, ты носишь ей духи, подобных коим не варил
Мегалл, о коих Диний египтянин ни слыхал, ни ведал».
<691> Megalleium упоминается еще Амфидом в «Одиссее»:
«Прикрыв милетской шерстью стены, смажьте
мегаллейской миррой гостя и сожгите царский ладан вы.
Б. Про ладан этот слышал, господин, ты прежде?»
Анаксандрид в «Терее»:
«Как царская невеста тело мажет мегаллейским миром».
НАРДОВОЕ упоминается Менандром в «Сетке для волос»:
«Приятно это благовоние, дитя.
Б. Приятно? да, конечно, ведь оно из нарда».
Когда мажутся этими благовониями, то употребляют глагол myrizo, как у Алкея в «Палестре»: «Взамен нее с ним тайно заперлась, намазавшись».
Тем не менее Аристофан в «Экклесиазусах» употребляет существительное myroma, а не myrisma: «Намазала башку я благовонием».
Так называемая sagda (тоже благовоние) упоминается Эпиликом в «Коралиске»: «и сагда с баккаридою», Аристофаном в «Пирующих» и Эвполидом в «Марике»: «рыгая сагдою». Согласно Никандру Фиатирскому, сагдой называют изнеженного человека, у Феодора же она вид ладана.
Цена за котилу мирры в Афинах была очень высока; по Гиппарху в «Паннихиде» пять мин, по Менандру в «Женоненавистнике» десять. Антифан во «Фреаррийце» говорит, упоминая о стакте: «Не по душе мне стакта по цене двух мин». И не только сардийцы любили благовония, как объявляет в «Изготовителях чаш» Алексид: «всегда благовонья любило все племя сардийцев», но и сами афиняне, ибо хотя они ввели прекраснейшие занятия в жизни людей, тем не менее, когда цена за благовония возрастала, как мы сказали, непомерно, они не воздерживались от их употребления, не уступая и нам, сегодняшним, когда лучшие вещи стоят столько, что стихи из «Жильца» Алексида кажутся пустяками:
«Чтоб брал он масло из сосуда? устарело то.
Четыре голубя он погрузил в духи, и в разные,
клянуся Зевсом, и потом их отпустил летать.
Они плащи и одеяла окропили нам. Мне не
завидуйте вы, эллины–спесивцы, что попал
под дождь я ирисовой мирры».
Свидетели мне боги, друзья, какое наслаждение, или скорее, какое свинство марать одежды, когда своими руками мы можем вычерпать душистое масло, как теперь, и намазать все тело и особенно голову. <692> Ибо Филонид [или Миронид] в книге «О благовониях и венках» говорит: «Обычай намазывать голову на попойках возник по следующей причине: когда голова сухая, то все, что попадает в желудок, увлекается вверх, отсюда, поскольку жар охватывает их тела, люди увлажняют голову примочками, чтобы горячие элементы не начали овладевать сухой и наиболее пустой частью. И вот, рассуждая так и подозревая, что во время попойки вино течёт вверх к макушке, люди умащали голову, считая, что воздействие вина ослабнет, если прежде ее омочить. А поскольку человеческая жизнь всегда добавляет к необходимому нечто способствующее наслаждению и роскоши, то это и побуждает употреблять благовония». Поэтому, Феодор–Кинулк, нам следует использовать на попойках те благовония, которые менее всего отупляют, которые обладают терпкостью и охлаждают на короткое время. Многоученейший Аристотель исследует этот вопрос в «Физических проблемах»: «Почему употребляющие благовония быстрее седеют? Не потому ли, что благовоние из–за примесей в нем обладает иссушающим качеством, откуда пользователи благовоний чахнут, что приводит к ускоренному поседению. Ибо берётся ли седина от иссушения волос или от недостатка теплоты, определённо то, что сухость губит. Отсюда носящие войлочные шляпы седеют быстрее, поскольку войлок поглощает естественную влагу волос».
Читая, мужи друзья, двадцать восьмую книгу «Истории» Посидония, я обнаружил нечто весьма приятное относительно благовоний и не чуждое нашему симпосию. Ибо этот философ говорит: «В Сирии на царских симпосиях, когда между пирующими распределяют венки, входят некие лица, имеющие мешочки с вавилонскими благовониями, из которых, обходя вокруг, они поливают с расстояния венки возлежащих гостей духами, но больше не окропляют их ничем». А если уж мы остановились на этом, то «сочиню вам я песнь о любови», как выражается поэт из Киферы, еще и потому, что наш римский бог Янус, к которому мы относимся как к отцу, первым изобрел венок, о чем пишет Драконт из Коркиры в сочинении «О камнях» так: «Говорят, что Янус двулик и смотрит назад и вперёд. От него ведут своё название река и холм, на котором он поселился. Он был, кроме того, открывателем венка, плотов и судов и первым отчеканил медную монету. Отсюда многие города как в Элладе, так в Италии и Сицилии изображают на своих деньгах голову с двумя лицами на одной стороне, и плот или венок или судно на другой. Он женился на своей сестре Камезе и родил сына Эфека и дочь Олистену. И мечтая о большем могуществе, он отплыл по морю в Италию и поселился близ Рима на холме, который называется от него Яникулом».
Вот что было сказано о благовониях. Когда обсуждение закончилось, большинство из гостей потребовало чашу для Доброго Демона, некоторые для Зевса Спасителя, другие для Гигиеи, и кто–то называл одно божество, кто–то другое, так что мы решили привести свидетельства поэтов, упомянувших чаши с вином, смешанные в честь этих божеств; упомяну их и я. Антифан сказал в «Поселянках»:
«Гармодий был призван и спет был пеан, и каждым
громадный был поднят бокал в честь Спасителя Зевса».
<693> Алексид в «Ростовщике» или «Фальсификаторе»:
«Налей для него ты бокал сей Спасителя Зевса,
ведь он из богов всех полезнее смертным.
Б. А Зевс не поможет Спаситель, коль лопну?
А. Пей же, не бойся».
Никострат в «Пандросе»:
«И я, дражайшая, налей ему в честь Гигиеи чашу после пира.
Б. Выпей «гигией» и ты. А. Сюда, удача, госпожа для смертных,
промысел же слеп, изменчив он, родитель».
В той же пьесе Никострат упоминает также смесь в честь Доброго Демона, о которой знают почти все поэты древней комедии. Тот же Никострат говорит:
«Нальет она пусть Добрый Демон шустро
и ещё прочь унесёт пусть от меня и стол.
Я сыт вполне, но Добрый Демон выпью.
Ксенарх в «Близнецах»:
«Я словно от чего–то сам дремлю. Несмешанный
фиал я выпил, «Добрый Демон», он «убил» меня.
А. А «Зевс Спаситель» тут же погубил меня и утопил,
как видишь ты, морского волка».
Эриф в «Мелибее»:
«Вскочил ты, и ни «Добрый Демон», ни
«Зевес Спаситель» был тобой не выпит».
Феофраст в сочинении «О пьянстве» говорит: «Несмешанное вино, которое подаётся по окончании пира и которое называют «тостом в честь Доброго Демона», предлагается лишь в малом количестве, как напоминание, вследствие простого вкуса, о его силе и даре бога, и его приносят после того, как насытились пищей, так что доза выпитого может быть очень небольшой; поклонившись же ему трижды, его убирают со стола, словно заявляя божеству, что они не совершили ничего непристойного и не испытывают сильной тяги к выпивке, но получают от него [только] прекрасное и полезное». А Филохор во второй книге «Аттиды» говорит: «Тогда и был установлен обычай, чтобы все выпивали после приёма пищи лишь столько несмешанного вина, сколько позволяли вкус и пример силы доброго божества, но затем всякое другое вино следовало потреблять смешанным. Поэтому Нимфы были прозваны кормилицами Диониса». После того, как подавали смесь Доброму Демону, по обычаю убирали столы, как видно из святотатства, совершенного сицилийцем Дионисием. Ибо в Сиракузах был золотой стол, посвященный Асклепию; когда Дионисий выпил в его честь несмешанный Добрый Демон, он велел унести стол. Однако, у эмесцев [в Сирии], когда приносят жертвы Гелиоса, как объявляет Филарх в двенадцатой книге «Историй», возлияют медом, не принося вина на алтарь, ибо говорят, что бог, который заключает в себе и удерживает все и всегда объезжает мир, должен быть чужд пьянству.
Большинство гостей вспомнили и об известных аттических сколиях, каждый из которых заслуживает того, чтобы напомнить его тебе вследствие древности и простоты их сочинителей, особенно тех, кто снискал похвалу за эту форму поэзии, Алкей и Анакреонт, как видно у Аристофана в «Пирующих»: «взяв мирта ветвь, мне сколий спой Алкея ты или Анакреонта». <694> Праксиллой Сикионской также восхищались за сколии, которые она писала. Сколии же называются так не по причине манеры их композиции, то есть потому что она была «кривая» (scolios), хотя действительно иногда называют мотивы, составленные в более мягких вариациях «кривыми»'; скорее, существует три вида сколиев, как говорит Артемон из Кассандрии во второй книге сочинения «О применении книг», включающие все песни, исполняемые на застольях. Из них первый вид был для всех поющих хором, второй пели тоже все, однако, не в правильной последовательности, но один подхватывал после другого; и третий вид, последний, пела уже не вся компания, но лишь считавшиеся особенно искусными в этом искусстве, и в любой части комнаты, где им случалось быть; отсюда потому, что этот метод подразумевал что–то вроде беспорядка, не только в сравнении с другими методами, в том, что он производился ни хором и ни в правильном порядке, но в любом направлении, он и был назван кривой песней (scolion). Третий вид исполнялся, когда общие и обязательные песни кончались, и с того момента требовали, чтобы все опытные певцы по очереди предлагали прекрасную песню. Прекрасной песней считали ту, которая, как думали, содержит введение и полезный для жизни совет.
Итак, один из дипнософистов произвёл этот сколий, другой тот; следующее же включает все исполненные сколии:
1
Паллада, царица Афина, рожденная
трижды, храни как сей град, так и
граждан его ты с отцом своим Зевсом
от горя, от смут, от внезапной кончины.
2
Пою мать Богатства, Деметру с Олимпа,
во время ношенья венков, и тебя, дочь
Завеса, пою, Персефона. Привет вам, и
сей опекайте вы город.
3
На Делосе как–то Лето родила сына
Феба с златыми власами, царя Аполлона,
еще родила Артемиду, убийцу оленей,
охотницу с луком, владычицу крепкую женщин.
4
Царь Аркадии славной, бог Пан,
спутник пьяных ты нимф и плясун,
улыбнись сладким песням моим,
что вселяют веселье.
5
Чего хотели, получили мы, победу
боги дали от Пандросы …..
6
Если б возможность была, раскусить чтоб
кого–то, раскрыть его грудь и взглянуть
ему внутрь, после снова закрыть и считать,
что он верный наш друг и прекрасный товарищ.
7
Первое смертному благо — здоровье,
второе — красивым родиться, богатым
стать честным путем — благо третье,
четвёртое — не расставаться с друзьями.
Когда спели последний сколий и все припомнили, что прекрасный Платон упоминает его как нечто весьма выразительное, Миртил сказал, что комедиограф Анаксандрид надсмеялся над ним в «Сокровище» так:
«Кто сколий составил о том, что здоровье
сперва, не ошибся, но что быть красивым
потом и богатым стать в-третьих, то здесь
он рехнулся; богатство идёт за здоровьем;
голодный красавец уродливым станет».
<695> Затем были исполнены следующие сколии:
8
На суше моряк, коль он сильный
и крепкий, рассчитывать должен
свой путь, ну а в море несёт его ветер.
9
Клешнею схвативши змею, рак
сказал: «Друг прямым должен
быть, не иметь кривых мыслей».
10
В миртовой ветви несу свой я меч,
как Гармодий и Аристогитон, что
убили тирана; в Афинах все стали
равны пред законом.
11
Дражайший Гармодий, не мёртв
ты, по слухам отправлен на остров
Блаженных, живут где Ахилл быстроногий,
гласят, и герой Диомед, сын Тидея.
12
В миртовой ветви несу свой я меч,
как Гармодий и Аристогитон, что
убили средь пира тирана Гиппарха в Афинах.
13
Вечную славу снискали вы в мире,
Аристогитон и Гармодий, за то,
что убили тирана, и стало
равнозаконье в Афинах.
14
Речи Адмета запомни ты, друг, возлюби храбреца,
а от трусов беги, ведь добра в них не сыщешь.
15
Сын Теламона, копейщик Аякс, говорят, самым храбрым
был между данаев под Троей ты после Ахилла.
16
Теламон первым был, а Аякс был вторым меж
данаев под Троей, гласят, не считая Ахилла.
17
Стал бы из кости слоновой я лирой, чтобы и дети
прекрасные брали меня и несли в дионисовом хоре.
18
Стать я издельем согласен из чистого злата, чтобы
прекрасная женщина, чистая мыслями, мной украшалась.
19
Пей, играй, люби, буянь, трезвей, увенчавшись, со мною, .
20
Под камнем скорпион таится каждым, друг, смотри,
чтоб он не укусил тебя: любой обман невидим.
21
Жёлудь съедает свинья и уж ищет второй, я ж
имею красотку одну, но не прочь и с другою.
22
Шлюха и банщик одно имут свойство, моются оба
изрядно иль плохо в одном том же самом корыте.
23
Чашу наполни Кедону, слуга, про него
не забудь, пока льется вино для храбрейших.
24
Лепсидрий, предатель друзей, и каких
ты героев убил! Они храбрые вои и
знатных сыны, показали в тот день,
кто их были отцами.
25
Кто не предал друзей, честь большая тому от
богов и людей, это мненье мое, в любом случье.
Некоторые считают, что поэма, написанная Гибрием из Крита, является сколием. Он звучит так: <696>
«Богатство моё велико — меч, копье, добрый щит,
что врага отразит. Я пашу ими, жну, выжимаю
вино с сладким вкусом из грозди; от них я зовуся
владыкой. А кто не дерзает копье, меч, щит добрый,
врага отразитель, иметь, те, к коленам согнувшись
моим, нарекут господином».
Когда все эти сколии были исполнены, Демокрит сказал: «Я добавлю ещё, что поэма, обращенная многоученейшим Аристотелем к Гермею Атарнейскому, не пеан, как утверждает Демофил, который, подкупленный Эвримедонтом, обвинил философа в святотатстве на том основании, что тот нечестиво пел пеан Гермею ежедневно в сисситиях. Однако, песнь эта никак не напоминает пеан, но скорее является сколием, как вы сейчас узнаете из его слов:
«О добродетель, трудов величайших ты стоишь
для смертных, награды прекрасней тебя в жизни
нету, завиднейший жребий в Элладе есть смерть
за красу твою, дева, и труд непосильный и тяжкий,
вот плод, что даёшь ты душе, плод, похожий на тот,
коим тешатся боги; он лучше, чем злато, чем знатные
предки, чем сон нежноокий. И ради тебя сыны Зевса,
Геракл и рожденные Ледой труд тяжкий снесли, чтоб
твоей владеть силой. Стремяся к тебе, и Ахилл, и Аякс
ушли жить в царство мертвых. И ради твоей красоты
Атарнея питомец лишен видеть солнечный свет. И от
Муз, дочерей Мнемозины, он будет хвалим, став
бессмертным, и те возвеличат в честь Зевса, чье
прозвище Ксений, незыблемый дар его дружбы».
Не знаю, обнаружит ли кто в этих стихах что–то особенно свойственное пеану, ведь автор открыто признаёт, что Гермей мёртв, когда он говорит «и ради твоей красоты Атарнея питомец лишен видеть солнечный свет». И там нет характерного для пеана припева, который есть в настоящем пеане, написанном в честь спартиата Лисандра; его, как говорит Дурис в сочинении «Самосские хроники», пели на Самосе. Пеаном является также поэма в честь македонца Кратера, составленная диалектиком Алексином, по словам Каллимахова ученика Гермиппа в первой книге сочинения «Об Аристотелем». Он также поется в Дельфах под звуки лиры, на которой играет мальчик. Поэма же, которую поют коринфяне в честь Агемона из Коринфа, отца Алкионы, имеет настоящий пеановый припев. Он приводится периэгетом Полемоном в «Письме к Аранфу». <697> И в честь Птолемея, ставшего первым царем Египта, родосцы поют пеан, ибо у него есть припев hie paian, как говорит Горгон в сочинении «О родосских праздниках». Антигону и Деметрию, говорит Филохор, афиняне пели пеаны составленные кизикцем Гермоклом; в состязании между всеми писателями пеанов он был признан лучшим. Аристотель же сам говорит в «Апологии против святотатства», если эта речь подлинная: «Если бы я предпочел приносить жертвы Гермею как богу, то я никогда не воздвиг бы ему памятник как смертному, а если бы я хотел превратить его в божество, то не почтил бы его тело погребальными обрядами».
На слова Демокрита Кинулк отвечал: «Что «долбишь мне про кикликов ты этих?», как выражается твой Филон, когда никто не упоминал ничего достойного серьёзного рассмотрения в присутствии толстобрюхого Ульпиана. Ибо ему по душе больше сальные песни, нежели глубокосодержательные, я имею в виду так называемые локрийские песни, похотливые по своей природе, например:
«Что ты томишься? нас не выдавай, прошу.
Встань перед тем, как муж придёт, чтоб он
не сделал зла тебе и мне, несчастный.
Утро уж, не видишь свет через окошко разве?»
Этими песнями наполнена вся Финикия [страна Ульпиана], и он сам обходил её, играя на свирели в компании с сочинителями так называемых «колабров». Да, распрекрасный Ульпиан, колабров. Ведь и Деметрий Скепсийский в десятой книге «Троянского боевого устройства» говорит: «Ктесифонт Афинский, писатель так называемых колабров, был тот, кого Аттал, первый царствовавший над Пергамом после Филетера, назначил судьей в Эолиде». И тот же историк в девятнадцатой книге того же сочинения говорит, что у историографа Мнесиптолема, имевшего некогда большую силу при дворе Антиоха, прозванного Великим, был сын Селевк, сочинявший «веселые песни»; одну из них поют постоянно:
«Я буду педофил, гораздо мне приятней это, чем жениться, ведь
мальчик может быть со мной и в битве и вообще полезен».
Затем Кинулк, взглянув пристально на Ульпиана, продолжал: «Ну, поскольку ты злишься на меня, я сейчас скажу тебе, что означает syrbeneon choros (буйный хор)? А Ульпиан отвечал: «Неужели ты думаешь, изверг, что я злюсь на то, что ты сказал, или даже обращаю на тебя хоть какое–то внимание, на тебя, «дерзкая сука». Но если ты взялся учить меня чему–то, я заключу с тобой перемирие не на тридцать, а на сто лет. Скажи только, что это за syrbeneon choros. И Кинулк: «Клеарх, милейший, во второй книге сочинения «О воспитании» говорит: «Остаётся syrbeneon choros, каждый член которого поёт в насмешку все, что ему угодно, не обращая внимания на председателя и на учителя хора, но гораздо больше, чем они, бесчинствует зритель. <698> И по словам пародиста Матрона:
«Кто в лучших был прежде, Эвбей, Гермоген,
и подобные богу Филиппы, они все мертвы,
их обитель в Аиде. Зато жив Клеоник, удел
чей бессмертная старость, и знают поэты
его и театры, хотя он и умер уже, Персефона
дала ему дар лепетанья».
А ты, распрекрасный Ульпиан, пока еще жив, спрашиваешь обо всем, но не отвечаешь ни на что». На это Ульпиан: «….. мой благородный друг, пока наше перемирие не нарушено». Тогда Кинулк: «Многие поэты писали пародии, друг, и самым знаменитым был Эвбей с Пароса, который процветал во времена Филиппа. Он из тех, кто особенно поносил афинян, и четыре книги его «Пародий» сохранились. Эвбей упоминается Тимоном в первой книге «Сатир». Полемон, сообщая об авторах пародий в двенадцатой книге «Обращения к Тимею» пишет: «Я бы сказал, что и Боэт и Эвбей, писатели пародий, были людьми учёными вследствие своего остроумия, и хотя они появились позднее, они превзошли предшествовавших им поэтов. Изобретателем же этого рода поэзии следует назвать ямбографа Гиппонакса. Он говорит в «Гекзаметрах»:
«Муза, скажи мне о вихре широком как море,
в чьем брюхе ножи, Эвримедонтиаде, что ест
как дикарь, и как он, злополучный, падет
жалкой смертью, побитый камнями по воле
народа у брега пустынного моря».
Чуть–чуть пародии применяется также Эпихармом Сиракузским в некоторых его пьесах, поэтом старой комедии Кратином в «Эвнеидах», а среди его современников Гегемоном Фасосским, которого называли Чечевицей. Ибо он говорит:
«Как я приехал на Фас, полетели в меня комья грязи,
их слали не низко, и некто, встав рядом, сказал мне:
«Гнуснейший, зачем же в крепиды прекрасные столь
сунул ты свои ноги?» Всем я ответил тогда тихим
словом: «Барыш убедил меня, старца, пойти против
воли, и бедность еще, коя многих фасийцев влечёт
торговать, негодяев с изящною стрижкой, губящих
и вместе губимых, поющих там песни плохие теперь
очень дурно, а им даже я уступал, ибо жаждал я пищи.
Опять за корыстью не брошусь, но здесь, никому
не вредя, средь фасийцев, спускать буду славное я
серебро, ни одна чтоб ахейка меня не могла бы
бранить в моём доме, пока испекает жена хлеб
Деметрин с клочок, ей сказав: «Дорогуша, в Афинах
твой муж пятьдесят выиграл драхм, когда спел,
а твой сырник, тобой испеченный, столь мал».
Размышлял так пока я, Паллада пришла, держа
жезл золотой и огрела меня, произнесши слова:
«Чечевица, ступай, негодяй, на агон». И тогда
осмелел я и стал петь погромче».
<699> Пародии сочинял также Гермипп, поэт Древней комедии. Но в состязаниях на сцене первым вступил Гегемон, одержавший победы в Афинах с другими пародиями, но особенно с пародией на «Битву гигантов». Он написал также комедию в старом стиле под названием «Филинна». И Эвбей сказал в своих поэмах немало остроумного, например, в «Битве банщиков»: «Копьями били друг друга обитыми медью». И о цирюльнике, который поссорился с горшечником из–за женщины: «Ни ты, брадобрей, хоть ты храбр, не получишь ее, и ни ты, сын Пелея». Какой славой пользовались они у сицилийцев, раскрывается Александром Этолийским, трагическим поэтом, который написал в элегии:
«Звериное сердце когда Агафокла изгнало с родной их земли.
Муж этот, однако, от древних был предков, и с юных он лет
знал всегда, как общаются с ксенами ксены, и в страсти к
мальчишкам взлетал ко стиху он Мимнерма. Писал муж
отлично, когда пародировал он и блестящие вирши Гомера,
сапожников или злодеев бесстыдных, иль мелкого вора,
исходит что злобой. Снискали любовь они средь сиракузцев.
Но тот, кто услышит Беота, совсем рад не будет Эвбею».
Много чего подобного обсуждалось на всех наших встречах. Когда же нас застал вечер [и понадобились лампы], один сказал: «Раб, неси лихний», другой потребовал лихней, третий лофнию, утверждая, что так называется факел из коры, прочие просили панос, или фанос, или лихнух, или лихнос, и кто–то сказал о лампе с двумя фитилями, кто–то о гелане, а кто–то употребил множественное число, helanai, говоря, что это название факелов происходит от hele, о чем свидетельствует Неанф в первой книге «Истории об Аттале». И один говорил одно, другой другое, нисколько не путаясь в свидетельствах и цитируя из всех источников. Глоссограф Силен, как выходило согласно кому–то, говорил, что афиняне называли факелы phanoi. Но Тимахид с Родоса говорит, что phanos называется deletron; к примеру, молодежь, бродящая ночью, имеет ….. которые они зовут helanai. Америй называет phanos словом grabion. Селевк толкует его так: «Грабий — дубовая палка, которая расщепляется, зажигается и даёт свет путешественникам». Феодорид Сиракузский говорит в «Кентаврах» дифирамбом: «а с грабий стекала смола», то есть с факелов. Упоминает грабии и Страттид в «Финикиянках».
Что lychnuchoi теперь называются phanoi, засвидетельствовано Аристофаном в «Эолосиконе»: «И видим мы, как в новом фонаре, весь блеск её через её рубашку». Во второй же «Ниобе», упомянув сперва о фонаре (lychnuchos), Аристофан говорит: «Увы, несчастный ты, от нас уходит факел». И потом добавляет: «и как перешагнул фонарь и от тебя он смылся?» А потом он называет фонарь словом lychnidion: «Как факел в фонаре уснул уютно». Платон упоминает «лихнух» в «Длинной ночи»: «раздайте провожатым фонари». Ферекрат в «Рабе–учителе»:
«Вставай и выйди, темнота пришла, и забери
фонарь, как вставишь в него факел».
Алексид — в «Изгнаннике»:
«И факел взяв из фонаря, чуть он не сжег себя, того
не зная, факел ведь тайком приблизил он к желудку».
Эвмед в «Убиенном» сказав сперва: «Веди, но если, поглядев вперёд …», продолжает, «… с фонарем …». Эпикрат в «Трезубце» или «Мелком торговце» сказав сперва: «возьми трезубец и фонарь», продолжает:
«А в правой я руке держу снаряд
железный супротив зверей из моря
и огня свет отражающего факела из рога».
Алексид в «Мидоне»:
«Кто ночью первым с фонарем пошёл,
сберечь тот пальцы ног собрался».
<700> И тот же Алексид в «Боговдохновленном»:
«Я знаю, встречные бранят меня, что пьяный я
хожу в сей час. Но, о благие боги, я спрошу,
какой сравнится факел с сладким солнышком?»
Анаксандрид в «Надменности»: «Взял факел и зажег фонарь, не понял?» Другие утверждают, что факел называется phanos, но их противники заявляют, что phanos есть связка деревянных лучин. Менандр в «Родственниках»:
«Лучина та вся от воды сыра; её встряхнуть
не просто надо, основательно».
Никострат в «Земляках»:
«Харчевник — наш сосед! коль продаёт
вино, лучины или уксус он, то негодяй
нальет воды в них точно».
Филиппид в «Плывущих женщинах»:
«Лучина нам не светит вовсе. Б. Неужели
так несчастны вы, что дуть не в состояньи?»
Ферекрат в «Никчемных» называет словом lychneion то, что теперь именуют lychnia (подставка для светильника): «Подставки чьей работы те? Б. Тирренской». Действительно, тирренцы были мастера в изготовлении подставок, и они у них были на любой вкус. Антифан во «Всадниках»: «Скрепляем мы три дротика вверх вместе, они нам как подставка». Дифил в «Ошибке»: «Зажгли мы факел и искать подставку стали». Эвфорион же в «Исторических записках» говорит, что сицилийский тиран Дионисий Младший посвятил в пританей Тарента подставку, способную выдержать столько светильников, сколько дней в году. Гермипп в «Ямбах» называет воинскую подставку «составной». В «Носильщиках корзин» он же говорит: «как выхожу направо, о фонарик». Словом panos называется связка лучин, которой пользуются как факелом. Менандр в «Родственниках»:
«Войдя, неси светильник, связку
из лучин, подставку, все, что есть,
зажег бы только ты огонь немалый».
Дифил в «Воине»: «лучина от воды промокла». Но ещё прежде них Эсхил упоминает panos в «Агамемноне», как <и Эврипид> в «Ионе». Жившие до нас называли panos также «деревянной подставкой», которую упо<минает Алексид> в «Новом жильце» так: «и деревянная подставка ….. огня …» Феопомп же в «Мире» упоминает ее так ………. Филиллий …… «поскольку они шли с факелами в руках».
«Деревянный» факел упоминается Алексидом, возможно, «колотая лучина» у Феопомпа то же самое. Филиллий называет факелы словом daides. Светильник изобрели не древние, которые для освещения употребляли факелы из сосны и из других деревьев. «Убаюкать светильник», говорит Фриних.
«Светильник двойной принесут с фриаллидой, коль надо». И Платон в «Длинной ночи»: «Двойной здесь будет у висков его будет светильник». Этот вид светильника упоминается также Метагеном в «Любви к жертвоприношениям» и Филонидом в «Котурнах». <701> Клитарх говорит в «Словаре», что родосцы называют факел из коры виноградной лозы lophnis. А у Гомера слово detai означает «факелы»: «Факелы с пламенем, коих страшится он, хоть и стремится на битву». Факел также называется helane, как утверждает Америй, а Никандр Колофонский именует связку камышей helane. В среднем роде lychna можно найти у Геродота во второй книге «Истории». Что большинство людей произносит как lychnapsia, у Кефисодора в «Свинье» называется lychnokautia.
Затем Кинулк, который всегда ополчался против Ульпиана, сказал: «Мальчик, слуга! купи мне свиней на ассарий, ибо я хочу произнести те слова, которые приятнейший Аристофан приводит из прекрасного Агафона: «Прочь, как сказал Агафон, уносите сосны светоносные палки». И процитировав потом «укутал свой хвост ниже львиных он лапищ», он выскользнул из симпосия, поскольку почти уже спал.
Большинство же начало восклицать hie paion, и Понтиан сказал: «Что касается hie paion, мужи друзья, то мне хотелось бы узнать, поговорка ли это, припев ли к гимну, или что–то ещё?» Ему ответил Демокрит: «Клеарх из Сол, непревзойденный ученик мудрого Аристотеля, рассказывает в первой из двух книг сочинения «О пословицах»: «Лето, неся Аполлона и Артемиду из эвбейской Халкиды в Дельфы, прибыла к пещере того, кого называли Пифоном. И когда Пифон бросился на них, Лето как была с детьми на руках взобралась на камень, ещё и поныне лежащий у ног медной статуи, изображающей этот случай и воздвигнутой возле платана в Дельфах, и вскричала: «В него, дитя!» (случилось так, что у Аполлона был лук в руке). Этот крик, hie pai, можно было понять как «пускай стрелу, дитя», или «стреляй, дитя». Отсюда, говорят, и появилось выражение hie pai или hie paion. Но иные, изменяя слово произношением его без густого придыхания, утверждают, что это род поговорки, употребляемой с целью отвратить опасность и что говорят ie paion, а не hie pai. Многие употребляют её как восклицание, когда окончен какой–нибудь труд; некоторые из них говорят, что это выражение, ie paion, поговорочное, но другие не соглашаются. Утверждение же Гераклида Понтийского явно выдумано, а именно, что «при возлиянии богам сперва произносили припев трижды «ie paian, ie paian, ie paian». В этой вере он приписывает богу так называемый триметр, говоря, что божеству принадлежат оба типа триметра по той причине, что если первые два слога произносятся долго, ie paian становится героическим размером, а если кратко, то ямбическим; отсюда ясно, что холиямб также следует приписывать Аполлону. Ибо если (первый слог в каждом размере считается кратким) и он удлиняет последние два слога, то стих будет Гиппонаксовым ямбом.
Потом, когда мы собирались встать, чтобы уйти, вошли по очереди рабы, неся один курильницу, другой (чашу для возлияний) ….. (Затем Ларенций, наш хозяин), совершив обряд очищения ладаном … помолился всем богам и богиням; после чего совершил возлияние вином и отдав, согласно местному обычаю, остатки несмешанного вина рабу, чтобы тот выпил, пропел следующий пеан Гигиее, составленный Арифроном Сикионским: <702>
«Гигиея, почтенней ты всех из блаженных богов,
и с тобою прожить я могу остальную всю жизнь,
ты желанна всегда в моём доме со мной. Ибо
если услада в богатстве, иль в детях, иль в власти
царя, что равняет с богами людей, в увлечениях
тех, что мы ищем в сетях Афродиты, иль если же
прочая радость, иль отдых от мук, что открыли
для смертных всех боги, помощь твоя, Гигиея благая,
что всё расцветает и что всё блестит средь речений
Харит. Без тебя ведь едва ли кто счастлив».
И обняв нас радушно ……. вытерев руки ……… знают древние. Сопатр, писатель шуток, говорит в пьесе «Чечевичная похлебка»:
«Могу я резать мясо для себя и знаю, как забрать
тирренское вино у восьмерых застольцев».
Вот тебе, любезнейший Тимократ, говоря словами Платона, не лёгкие шутки молодого и прелестного Сократа, но серьёзные мысли мудрецов за обедом. Как выражается Медный Дионисий:
«Какая прекрасная тема, в начале ль, в конце,
как не та, что всего нам желанней?»