Книга X
«Обилию щедрого пира подобны должны быть стихи,
сочиненные мудрым поэтом, чтоб слушатель каждый,
вкусив и испивши их сколько угодно, ушел бы, насытясь
набором из блюд самых разных»,
как, друг Тимократ, говорит трагический поэт Астидамант в сатировской пьесе «Геракл». Давай и мы здесь не умолчим, продолжив предыдущее обсуждение, что Геракл также был обжорой, чего не скрывают почти все поэты и писатели. Эпихарм, например, говорит в «Бусириде»:
«Кто в первый раз увидит, как он ест, умрет.
Его гортань гремит, и челюсти трещат,
зуб коренной хрустит, и клык его срежещет;
ноздрями он сопит и двигает ушами».
А Ион, рассказав про его обжорство в «Омфале», добавляет: «От голода страдая, он с лопаткой проглотил и угли». Ион взял эту тему у Пиндара, который сказал:
«….. две теплые туши быков им на угли положены были,
хрустели те угли в огне, и потом я услышал треск мяса
и тяжкие стоны костей и узрел я потом разобравши что
надо в удобное время».
Итак, уличенный в прожорливости, он стал среди птиц чайкой, которую называют «пожирательницей быков». <412> Геракл также представлен как состязавшийся с Лепреем в многоедении; Лепрей вызвал его, и Геракл победил. Зенодот во второй книге «Эпитом» говорит, что Лепрей был сыном Кавкона, сына Посейдона и дочери Форбанта Астидамии, и он советовал заковать Геракла в цепи, когда тот требовал плату от Авгия. Окончив свои труды, Геракл выступил против Кавконова народа, но по просьбе Астидамии примирился с Лепреем. Потом Лепрей стал состязаться с Гераклом в метании диска, в глотании воды и в том, кто скорее съест быка, и всегда побеждал Геракл. Тогда, надев панцирь, Лепрей вызвал Геракла на поединок и был убит в схватке. Матрид в «Похвале Гераклу» добавляет, что Геракл был вызван Лепреем состязаться в пьянстве, и опять потерпел поражение. То же самое пишет хиосский ритор Кавкал, брат историка Феопомпа, в «Похвале Гераклу».
Одиссей также представлен Гомером как многоядец и обжора в следующих стихах: «Мне же дозвольте поесть, горемыке, ведь нету страшней ничего, чем несчастный желудок; хоть мужу велит он в нужде быть разумным, но болью терзая, он требует, чтоб был загружен». Действительно, его прожорливость так и выпирает в этих стихах, поскольку он изрекает замечания о желудке в ненадлежащее время. Ибо хотя он и изголодался, ему все же следовало бы пересилить себя или соблюсти воздержность в отношении пищи. Но последняя часть отрывка раскрывает во всей полноте его ненасытное обжорство: «Хоть и ношу я печаль в своем сердце, но мой желудок велит мне едой и питьем подкрепиться — суля забытье мне от всех испытаний, команду дает, чтоб его загрузили». Даже пресловутый Сарданапал, который и в старости «жадно ел мясо, приятным вином услаждаясь», не дерзнул бы так выразиться.
Феаген, атлет с Фасоса, в одиночку поглощал целого быка, как говорит в «Эпиграммах» Посидипп:
«Быка меонийского съел я однажды, поспорив:
у Фаса родного другой не нашлося еды Феагену.
И сколько б ни ел я, просил еще больше.
Отсюда я медный стою, протянув вперед руку».
Милон Кротонский, как говорит Феодор Гиерапольский в сочинении «Об агонах» съедал обычно по двадцать мин мяса и столько же хлеба, а вина выпивал по три хоя. А в Олимпии он взвалил на плечи четырехгодовалого быка и пронес его вокруг стадиона, после чего зарезал быка и съел в одиночку за один день. Титорм из Этолии, соревнуясь с ним, съел быка на завтрак, как пишет Александр Этолийский. И Филарх в третьей книге «Историй» говорит, что Милон уплел быка, лежащего перед алтарем Зевса; отсюда поэт Дорией написал следующие стихи в его честь: <413>
«Вот каков был Милон, когда ношу поднял он с земли,
четырех лет быка, на пиру в честь Зевеса, и так на плечах
он громадину нес чрез собрание все как ягненка. Чудом то
было, однако, свершил, чужеземец, еще одно диво покруче
пред алтарем он писийским — быка, что он взял от ярма и в
процессии нес, он зарезал и съел в одиночку».
Астианакт Милетский, победивший на трех Олимпиадах подряд в панкратии, был однажды приглашен на пир персом Ариобарзаном; прибыв туда, он взялся съесть всю пищу, приготовленную для гостей и сдержал обещание. Когда перс, как пишет Феодор, попросил, чтобы Астианакс показал что–нибудь достойное его громадной телесной силы, тот выломал из ложа медное украшение в форме чечевицы и смял его руками в лепешку. Когда он умер и его тело было сожжено, то одной урны вместить его кости оказалось недостаточно, да и двух хватило едва. И блюда, приготовленные для девяти гостей мужского пола на обеде у Ариобарзана, он съел в одиночку.
Впрочем, неудивительно, что эти люди стали обжорами, ибо все атлеты обучаются многоедению, которого требуют гимнастические упражнения. Поэтому и Еврипид говорит в первом издании «Автолика»:
«Из тысяч выпавших Элладе бед атлеты всех страшней. Как надо жить, не учатся они, да и не могут. Как же тот, кто потакает челюстям своим, как раб, и брюху угодить спешит, отцово достоянье увеличит? Не вынесть нищеты им и превратностей судьбы. Усвоив подлые замашки, их не бросят ни за что они. В дни юности они любимцы града, слава спутник им, но в старости тускнеют их плащи. И то, что ради них собранья созывают и бесполезным пиром чтут, я эллинам простить не в состояньи. Какую пользу принесет отчизне муж, венок снискавший в состязаньях, иль в борьбе, иль в беге, иль в толканьи диска, иль в кулачном бое? Пойдет он с диском на врага, иль кулаком щиты проломит в настоящей битве? Надо быть глупцом, чтоб на железо рваться. Чтить венком, считаю, мудрых и хороших мы людей должны, кто правит государством в совершенстве, кто справедлив и трезв, кто отвратит беду умелым красноречьем, рассеяв мятежи и брань. Вот в чем и городу всему, и эллинам всем благо суть».
Еврипид заимствовал эту тему из элегий Ксенофана Колофонского, который сказал: <414>
«Но если б кто добыл победу быстротою ног (в Олимпии, где Зевсов храм стоит, и мимо протекает Писа), иль в борьбе, или в пентатле, иль в бою кулачном, приносящем боль, или в панкратии, ужасном споре, то обрел бы славу он в глазах у земляков, сидел бы в первом месте на собраньях, кормился б за казенный счет и вечно б им гордились. Да и если б выиграл он забеги колесниц, все это бы свалилось на него, хоть он меня и хуже. Ведь мое искусство лучше силищи мужей и лошадей. Но нету разницы во всех подобных мыслях, тот неправ, кто мудрости предпочитает спорт. Будь муж боец кулачный крепкий, иль в пентатле мастер, иль в борьбе, или бегун отличный, царь среди атлетов, из–за них не прирастает город счастьем. И едва ли будут рады там, коль победит кто рядом с берегами Писы, ведь дома богаче с этого не станут».
Еще не раз Ксенофан вступает в борьбу, отстаивая свое искусство и понося атлетизм как бесполезное и никчемное занятие. И Ахей Эретрийский также распространяется о роскошной жизни атлетов, говоря:
«Открыв свои бедра и гладкие руки,
набухшие силой младой, они следуют
дальше; их плечи сверкают расцветом;
и масло беря, натирают себе они грудь
и щиты, словно роскошь знакома им с детства».
Гераклит в «Принимающем гостей» рассказывает про женщину по имени Елена, которая чрезвычайно много ела. Посидипп же в своих «Эпиграммах» говорит о Фиромахе, обращаясь к нему так:
«Всеядный тот обжора Фиромах, способный как ворона уплетать всю ночь,
лежит теперь в землице этой рыхлой, завернутый в пелленский рваный плащ.
Ты, Аттик, стелу умасти его и возложи венок, коль этот паразит когда–то пил
с тобой. И он пришел беззубый и слепой и с ликом посиневшим, без раба,
кажись, его с агона выпивох в могилу Каллиопа забрала».
Амарант Александрийский в сочинении «О сцене» говорит, что мегарский трубач Геродор имел рост всего в три с половиной локтя, зато был крепок в ребрах, он съедал шесть хойников белого хлеба и двадцать литр любого мяса, какого мог раздобыть, выпивал два хоя вина и умел трубить в две трубы одновременно. Спал он обычно на львиной шкуре. <415> Трубил он чрезвычайно громко. Когда Деметрий, сын Антигона, осаждал Аргос, и его воинам оказалось не под силу придвинуть близко к стенам гелеполу по причине ее невероятной величины, Геродор просигналил из двух труб, и громкость звука настолько воздействовала на солдат, что они подвели машину. Он побеждал на всех <четырех> играх десять раз и всегда обедал сидя, как пишет Нестор в «Театральных записках». Была еще женщина, Аглаида, дочь Мегакла, которая трубила для процессии в первом большом шествии в Александрии; она носила накладные волосы и перья на голове, как объявляет в «Эпиграммах» Посидипп. Она тоже съедала двенадцать литр мяса, четыре хойника белого хлеба и выпивала хой вина.
Литиерс, вребрачный сын Мидаса и царь Келен во Фригии, был дикого вида, жесток и кроме того ужасный обжора. Трагический поэт Сосифей в драме «Дафнис» или «Литиерс» говорит о нем следующее:
«Три хлеба он съедал и трех ослов
за день, и выпивал вина по десять
амфор, иль метретов».
Похож на него и герой в «Добрых людях» Ферекрата или Страттида:
«Съедаю я с трудом пять пол–медимнов в день,
коль я себя заставлю. Б. И с трудом? Неважный
ты едок, едва ль запас дневной триеры это».
Ксанф в «Истории Лидии» говорит, что лидийский царь Камблет пил и ел до обжорства. Однажды ночью он зарезал и съел собственную жену, но наутро, найдя у себя во рту ее руку, убил себя, поскольку ужасное деяние открылось. Об обжорстве пафлагонского царя Тиса мы уже сказали, приведя сообщение Феопомпа в тридцать пятой книге. А Архилох в «Тетраметрах» нападает на Харилая за чревоугодие, как и комические поэты атакуют за то же Клеонима и Писандра. О Хериппе Феникид говорит в «Филархе»:
«Третий и следом за ними — мудрейший Херипп.
Как ты знаешь, готовый он есть, пока кормят его,
иль пока он не лопнет. Просторно в утробе его,
как в кладовках <богатого> дома».
Перипатетик Николай в сто третьей книге «Историй» говорит, что понтийский царь Митридат устроил состязания в многоедении и пьянстве за награду в талант серебра и победил в обоих соревнованиях, однако, отказался от приза в пользу занявшего второе место Каламодрида, атлета из Кизика. И Тимокрент Родосский, поэт и состязатель в пентатле, ел и пил безгранично, как явствует из надписи на его могиле: «Много выпив, много съев, оскорбив весь род людской словесно, я лежу Тимокреонт».
<416> Фрасимах из Халкедона в одном из своих «Вступлений» говорит, что Тимокреонт прибыл ко двору великого царя и, угощаемый им, наелся до отвала, на вопрос же царя, какой ему от этого прок, он сказал, что измолотил бы бессчетное количество персов. На следующий день, победив одного за другим многих противников, он стал двигать руками. Когда его спросили, зачем он это делает, Тимокреонт ответил, что у него еще осталось столько же ударов, если бы еще кто–то захотел сразиться с ним. Клеарх в пятой книге «Жизней» говорит, что перс Кантабарид, когда его челюсти уставали жевать, широко открывал их, и слуги запихивали туда пищу словно в безжизненный сосуд. Гелланик в первой книге «О Девкалионии» говорит, что Эрисихтона, сына Мирмидона, звали Эфоном (Пылким) за его ненасытную жадность, когда дело доходило до пищи. А Полемон в первой книге «Ответа Тимею» говорит, что у сицилийцев имеются храм Обжорства и статуя Хлебной Деметры, поблизости от которых воздвигнуто также изображение Изобилия, в Дельфах же стоит статуя Урожая, а в беотийском Сколе находятся изваяния Великого Хлеба и Великой Ячменной лепешки.
И поэт Алкман раскрывается ак обжора в следующих стихах из третьей книги:
«Однажды с трипода тебе дам сосуд,
соберешь ты в который немерено пищи;
еще он не тронут огнем, но похлебкой
наполнится вскоре; горячей любил ее алчный
Алкман поедать, как спускалося солнце.
Ведь ест он не то, что сготовлено б было изящно,
но требует пищи простой, как все люди».
И в пятой книге он обнаруживает свое обжорство, говоря:
«Три времени он поместил в году,
сначала лето, осень, зиму, четвертой
поместил весну, когда цветет все,
но еды немного».
Сообщая о некоем Ктесии в пьесе «Золотых дел мастер» комик Анаксилай говорит:
«Постиг ты все почти, что Ктесий не сумел,
ведь он, являясь на обед, начало сознает,
как мудрецы гласят, конца ж не разумеет».
И в «Богачах»:
«Пусть лопнет всякий, кто поесть не прочь, и Ктесий вместе с ним.
Б. (в сторону) Что ж сам не лопнешь ты? А. Ведь на обед придя,
начало знает он, как мудрецы гласят, конца же не помнит вовсе».
В «Харитах» же он ставит в один ряд с Ктесием какого–то Краная:
«Само собой мне задают вопрос, поближе подойдя,
взаправду ль или нет Кранай ест меньше, чем ест
Ктесий, иль оба не отходят от стола?»
Филетер же в «Аталанте»:
«И если надо, обгоню Сотада я вперед
на много стадий и в трудах Таврея
превзойду и больше съем, чем Ктесий».
<417> Анаксипп в «Перуне»:
«Я вижу, как мой друг Дамипп ко мне подходит из спортзала.
Б. Перышко? А. Он самый, но друзья зовут теперь его «Перун»
за мужество его, что ведомо тебе. Б. Да уж известно,
челюсти его сжевали не один священный стол наверняка».
Отсюда ясно, от какого персонажа комик озаглавил свою пьесу «Перун». Далее, Феофил в «Эпидавре»: «Был Атрестид, лохаг из Мантинеи, мог он съесть поболе всех других людей на свете». И в «Панкратиасте», Феофил выводит атлета–многоядца, говоря:
«Вареных блюд почти в три мины весом. Б. Скажи другое что. А. Свиное рыло, ляжки и ноги четыре. Б. О Геракл! А. Ноги три бычьи, дичь еще. Б. О Аполлон! Продолжи. А. Фиг две мины. Б. Сколько ж выпил ты? А. Несмешанного дюжину котил. Б. О Аполлон, о Гор и о Сабазий!»
Целые народы высмеивались за обжорство, как, например, беотийцы. Так Эвбул говорит в «Антиопе»: «И пить, и есть горазды мы, как крепкие мужи; нас не свалить, и для афинян мало мы едим, а для фиванцев много». И в «Европе»: «Отправь беотийцев жить в град, мастера они есть до заката с рассвета». И в «Ионе»: «Совсем как беотиец он; когда обеда нет, набьет себе он брюхо всяко». И в «Керкопах»:
«Потом пришел я в Фивы, где едят всю ночь и после целый день,
и валят кучи перед дверью прямо: ведь не до удобств, когда
набито брюхо; если же бежит кто, чтобы облегчиться, далеко, и
дышит громко и кусает губы, смехом изойдешь, смотря на это».
И в «Мисийцах» у Эвбула кто–то говорит Гераклу:
«Ты, говоришь, оставил землю Фив,
где люди мастера есть шеи целый
день и кучи валят близ …..»
Дифил в «Беотянке»: «Из тех он, кто с рассветом бы принялся за еду, чтоб кончить только завтра». Мнесимах в «Бусириде»: «Как беотиец я немногословен. Б. Правда. А. Ем же много». Алексид в «Трофонии»:
«Теперь же, чтобы вас не приняли за беотийцев настоящих те,
кто насмехается над вами как привык, что, дескать, вы тупые
все и лишь умеете галдеть и пить и есть всю ночь, давайте
раздевайтесь поскорей для пляски».
<418> И Ахей в «Играх»:
«Ты про феоров говоришь, иль про борцов?
Б. Едят они помногу тренировок ради.
А. Кто же эти чужаки? Б. Да беотийцы».
<418> Отсюда понятен рассказ Эратосфена в «Письмах» о том, что когда у Препелая спросили его мнение о беотийцах, он ответил: «Скажу лишь, что они болтуны наподобие горшков, если бы последние обрели голос и наговорили бы столько, сколько в себя вмещают». Полибий Мегалопольский в двадцатой книге «Историй» говорит, что беотийцы, снискав великую славу своей победой при Левктрах, постепенно ослабли духом и, предавшись пирам и пьянству, завещали свои деньги сотрапезникам. Даже многие из тех, у кого были родственники, пожертвовали львиную долю своего имущества сисситиям, так что немало беотийцев обедало каждый месяц больше раз, чем было дней в месяце. Поэтому мегарцы, возненавидев беотийцев за их порядки, перешли на сторону ахейцев.
Фарсальцы также высмеиваются за обжорство. Мнесимах говорит в «Филиппе»:
«Пришел ли из фарсальцев кто, чтоб слопать
даже стол? Б. Никто. А. Я рад тому. Наверно,
где–то жареный едят ахейский город».
А что все фессалийцы обвинялись в прожорливости, явствует из «Ламии» Кратета: «Длиной в три локтя словеса нарезаны по–фессалийски». Он сказал так очевидно потому, что фессалийцы режут мясо большими ломтями. Филетер в «Факелоносцах»: «и кус свинины фессалийский величиною с твой кулак». Большой кусок мяса называли «фессалийским». Гермипп в «Мойрах»: «Но Зевс о том и не помыслил, он глаза закрыл и что–то вроде фессалийского куска слепил». Аристофан в «Мастерах сковородки» назвал эти куски καπανικά (размером с повозку): «Чем различаются пиры лидян и фессалян? Б. Фессальские тележнее гораздо» (то есть величиной с телегу). Ибо фессалийцы называют повозки καπάναι. Ксенарх в «Скифянках»:
«У них на Олимпийских играх семь капан.
Б. Капаны? это что? А. Все фессалийцы
называют так повозки. Б. Понял».
Гекатей говорит, что египтяне были артофагами и ели полевицу, тогда как ячмень они мололи и делали напиток. Отсюда Алексин в сочинении «О независимости» говорит, что Бокхорис и отец его Неохабид вкушали только скромную пищу. Пифагор Самосский также ел умеренно, как пишет Ликон из Иаса в сочинении «О жизни Пифагора». Но он не воздерживался и от одушевленной снеди согласно Аристоксену. Maтематик Аполлодор говорит даже, что Пифагор принес гекатомбу, когда он открыл, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равняется сумме квадратов катетов:
«Когда Пифагором была решена та задача,
он, славный, принес подношенье из сотни быков».
<419> Пил Пифагор также немного и прожил, почти ничего на себя не потратив; часто он довольствовался одним медом. То же самое пишут об Аристиде, Эпаминонде, Фокионе, Формионе, хорошо известных стратегах. Маний Курий, римский военачальник жил, питаясь одной репой, и когда сабиняне послали ему золото, он сказал, что он не нуждается в золоте, пока обедает репой. Об этом пишет Мегакл в сочинении «О знаменитых мужах».
Многие лица приветствуют умеренные обеды, как передает Алексид во «Влюбленной»:
«Но я со своей стороны, что мне надо имея,
излишеств терпеть не могу, и кто меры не знает,
не радость получит, но будет нести лишь убытки».
В «Обманщике»:
«Излишества я не терплю, и незнающих меры
расходы лишь ждут, а услады не будет».
И в «Молочных братьях»:
«Приятно все воздержное, не скрою, ушел я ни набитым нынче,
ни пустым, но чувствовал себя прекрасно. Мнесифей сказал,
что надо избегать во всем излишеств».
Философ Аристон во второй книге «Эротических сходств» говорит, что академик Полемон советовал всем, кто приходил на обед, выпивать с разумом, чтобы испытывать приятное чувство не только на данный момент, но и на другой день.
Тимофей, сын Конона, привыкший к роскошным пирам, которыми чествовали стратегов, был приглашен Платоном на симпосий в Академию, где его угостили простой, но изящной пищей, и он сказал, что люди, пообедавшие у Платона, чувствуют себя превосходно и на следующий день». И Гегесандр говорит в «Записках», что Тимофей встретил Платона на другой день и заметил: «Ты, Платон, и твои друзья обедаете преотлично, с прицелом скорее на завтра, нежели на сегодня». Пиррон из Элиды, пишет тот же автор, был угощаем однажды кем–то из своих знакомых хотя и роскошно, но безвкусно, и он произнес: «Я больше не приду к тебе, раз ты меня так потчуешь, чтобы не взирать с болью на твое ненужное мотовство, и я не хочу, чтобы ты разорился. Ибо нам приличествует наслаждаться скорее обществом друг друга, нежели обилием блюд, большая часть которых съедается прислугой».
Антигон Каристский, описывая устройство симпосия в доме философа Менедема в его биографии, говорит, что он слегка закусывал в компании с одним или двумя гостями, поэтому всем остальным приходилось обедать дома, прежде чем прийти — так уж у него было заведено. Потом он звал в столовую пришедших; некоторые из них, по–видимому прибывшие ранее назначенного срока, сновали туда и сюда перед дверями и разузнавали у выходящих рабов, какое блюдо там подают и сколько уже продолжаются приготовления. Услышав, что подавали овощи или копченую рыбу, они возвращались домой, но при известии, что будет мясо, входили в заранее приготовленную комнату. <420> Летом на каждом ложе были постелены рогожи, зимой — овечьи шкуры, но каждому гостю следовало приносить свою собственную подушку. Чаша, которую обносили вокруг, содержала не больше котилы, десерт состоял обычно из люпина или боба, хотя иногда вносили и соответствующий времени года фрукт: летом грушу или гранат, весной сушеные груши, в зимнюю пору сушеные фиги. Ликофрон из Халкиды также свидетельствует об этом в сатировской пьесе «Менедем», в которой Силен говорит, обращаясь к сатирам:
«Чада премерзкие Пана могучего, видите вы, я ликую над вами,
богами клянуся, ни в Карии я, ни на Роде, ни в Лидии также ни разу
не ел ничего, что вкушаю сейчас. Аполлон, вот прекрасные блюда!»
И далее:
«Раб же обнес вокруг крохотный килик с прокисшим
слегка и с водою вином, что ценой в пять оболов,
и мерзкий плебейский люпин танцевал, в изобильи
купаясь, участник убогих обедов».
Потом Ликофрон говорит, что начались разыскания относительно выпивки, ибо «стало десертом для них вразумленье». Записано также, что часто, когда компания долго не расходилась, «птица, зарю возвещавшая, их застигала, они же, еще ненасытясь <беседой>, сидели».
Однажды Аркесилай угощал друзей, и кончился хлеб. Когда раб сделал знак, что хлеба больше не осталось, Аркесилай громко расхохотался и с рукоплесканием воскликнул: «Ну и обед у нас, мужи друзья, мы забыли купить достаточно хлеба. Беги же и достань, раб». При этих словах он продолжал смеяться, так что веселье передалось и присутствующим, вследствие чего шутки и прибаутки увеличились; в результате недостача хлеба стала изюминкой пира. В другой раз Аркесилай велел своему знакомому Апеллесу процедить вино, но тот по неопытности взболтал его, кое–что пролив, и оно порядком помутнело; посмеиваясь, Аркесилай сказал: «Я поручил процедить вино человеку, который не видал блага в отличие от меня. Встань, Аридик, и процеди, а ты, Апеллес, ступай домой и познавай истинные свойства вещей». Так угощалась и веселилась компания, отрываясь под завязку.
Те же, кто собирается на обеды сегодня, если они из прекрасной Александрии, кричат, вопят и попрекают виночерпия, прислужника и повара, рабы же <бегают> в слезах, получая колотушки со всех сторон. И не только гости оказываются в полном затруднении, но даже боги во время жертвенного пира закроют себе лицо и удалятся, покинув и дом, и город. Смешно, конечно, когда провозгласивший священную тишину бранит потом своих детей и жену. Впору ему было бы сказать пирующим: «Обедать ступайте теперь, чтоб потом нам на брань устремиться». <421> Ибо у него «дом фимиамом с пеанами полон вместе со стоном». Потом кто–то из компании сказал: «Глядя на эти примеры, мы не должны набивать себе брюхо, ибо «воздержный обед не приводит к нетрезвым бесчинствам», как говорит Амфид в «Пане», и к оскорблениям и обидам, как свидетельствует Алексид в «Одиссее за прялкой»:
«А. Много предлинных застолий и много пиров каждодневных
насмешку рождают; насмешка скорей огорчает, не радует вовсе.
Начало обиды она, и едва ты кого оскорбишь, оскорбят тебя
тут же в ответ, начинается брань, а за нею удары и пьяная
драка. Б. Да, от природы сие, прорицатель не нужен».
И Мнесимах в «Филиппе», побуждаемый чрезмерным пресыщением на пирах, выводит симпосий, который был поистине, по словам приятнейшего Ксенофонта, «эргастерием войны». Мнесимах говорит:
«Не знаешь разве ты? Тебе придется биться против нас,
мужей, у коих на обед преострые мечи, для коих факелы
с огнем — закуска. Кончится обед, и раб несет десерт из
критских стрел, горох у нас обломки копий, вместо же
подушек панцири кладем мы и щиты у изголовья, луки
и пращи у ног, венки же наши — катапульты».
И Феникс Колофонский говорит:
«Сосуды для Нина — мечи, килик вместо копья, его
волосы — луки, кратеры — враги, вина чистые — кони,
а «мирры налейте!» как клич боевой».
Алексид в «Парасите» рассуждая о каком–то обжоре, говорит:
«Все кличут его Паразитом мальцы, не Обжорой, ему ж все равно.
Он обедает молча, немой как Телеф, лишь кивая в ответ на вопрос,
так что часто позвавший его умоляет богов, чтобы он прекратил
ураган и спокоен бы стал хоть разок. Ведь мальчишка как шторм для друзей».
И Дифил в «Геракле» говорит о другом человеке схожих привычек следующее:
«Не видишь ты, что выпил я, что я навеселе и зол,
и съел двенадцать пирогов из сыра, кои астерийских
более размером будут».
Поэтому прекрасно сказал Бион Борисфенский, что следует получать удовольствие не от стола, а от ума. Однако, Еврипид говорит: «Напал он на худой обед и усладил уста», очевидно потому, что удовольствие от пищи получают скорее через рот. И Эсхил в «Финее»: «Много обманчивых яств вырывали их жадные клювы из уст, предвкушавших еденье».
<422> В «Сфенебее» Еврипид говорит о воздержности:
«Житье у ловящих багрянок проходит без щедрых пиров,
лишь закусят они на прибрежье, и мать им соленая влага,
не суша их кормит, а море, ведь землю мы пашем, из
моря ж еду забираем силками и сетью».
Взаправду желудок великое зло для людей, о чем говорит Алексид в «Умирающих вместе»:
«Узнаешь ты, что зло желудок для людей, он побуждает,
принуждает нас. И если удалить его, никто не оскорбится,
будет только рад. Все беды от него».
А Дифил в «Паразите»:
«Много стихов сочинил золотой Еврипид, но прекрасней
всего его фраза «желудок нужда мне и горе». Нету несчастия
больше, чем брюхо; во–первых, бросаешь туда ты все то,
что не кинешь куда–то еще. Ведь в суму положить можешь
хлеб, не похлебку, иначе испортишь суму. И в корзину
засунешь лепешки, а суп чечевичный никак; наливаешь винцо
ты в бутылку, где крабу не место. В живот же, богам
ненавистный, ты валишь различные снеди, совсем непохожие
с виду. О том, что еще, умолчу, потому что несчастный желудок
причиной бывает всего, что сказал я».
И киник Кратет, по словам Сосикрата в «Диадохах», браня Деметрия Фалерского за то, что тот послал ему котомку с хлебом и бутыль вина, сказал: «О если бы источники приносили хлеб так же, как и воду». А Стильпону нечего было бояться из–за своей воздержности, когда он закусывал чесноком и потом ложился спать
в храме Матери богов, хотя тому, кто ел подобное, запрещалось даже входить в храм. И вот, во сне ему явилась богиня и произнесла: «Ты числишься философом, Стильпон, и преступаешь закон?», на что он якобы отвтил тоже во сне: «Дай мне чего–нибудь поесть, и я откажусь от чеснока».
Затем Ульпиан сказал: «Поскольку мы пообедали (δεδείπναμεν) — Алексид употребляет δεδείπναμεν в «Парикмахере»: «раз мы давно уж пообедали», как и Эвбул в «Прокриде»: «Пока еще мы не обедали»; форму же δεδειπνάναι употребляют Эвбул там же: «кто должен давно уж обед свой окончить», и Антифан в «Леониде»: «Обед не успеем окончить, а он тут как тут», Аристофан в «Репетиции»: «Пора за моим мне хозяином топать, поди они кончили жрачку», и в «Данаидах»: «Буянишь уж в доме моем, хоть сперва б пообедал», наконец, Платон в «Софистах» и Эпикрат Амбракийский, поэт средней комедии, в «Амазонках»: «Обед завершили мужи, я сказал бы, в урочное время». Аристофан в «Мастерах сковородки» употребляет еще ηρίσταμεν: «Чуток промочили мы горло, мужи, ну а завтрак у нас был прекрасный», <423> у Гермиппа в «Воинах» ηριστάναι: «позавтракать этим», и у Феопомпа в «Каллесхре» ηρίσταμεν: «Кончили завтракать мы, впору заняться беседой»; глагол καταρισταν (промотать на завтраки) употребляется Антифонтом в «Политике»: «Если же кто–то промотал на завтраки (κατηρίστηκεν) собственное имущество или добро своих друзей»; форма παραδεδειπνημένος применяется Амфидом в «Бродяге»: «Обманут я давно с обедом, дети» — итак, поскольку мы пообедали, «дозвольте нам», как говорит Платон в «Филебе», приступить к смешению, произнося молитвы богам, Дионису ли, или Гефесту, или любому другому бессмертному, который удостоился чести смешивать. Пред нами, словно перед виночерпиями, протекают два источника, один из которых, несущий наслаждение, мог бы уподобиться меду, а другой, трезвый и не имеющий ни капли вина фонтан мудрости может походить на колодец с простой и здоровой водой. Вот их–то мы и должны смешать наилучшим образом». Так пора же нам выпить, и пусть кто–нибудь из рабов принесет чаши из буфета, ибо я вижу большое количество прекрасно разукрашенных кубков». Когда ему дали большую чашу, Ульпиан сказал: «Наполни свой киаф, раб, более крепким вином и налей в мой килик, но не следуй Антифану, который говорит в «Близнецах»:
«Он взял и принес мне огромную чашу, и я приказал,
чтоб налил он вина, не разбавив водою. Сказал я:
«Лей, раб, мириаду киафов, богов и богинь почитая,
потом же налей ты вдвойне величайшим богиням,
сладчайшему также монарху»,
ибо мне, мальчик, «мешай чтоб покрепче», ведь я не говорю пока еще о бесчисленных киафах. Но я докажу, что слово κύαθος (киаф) употребляется верно, как и ακρατέστερον (то же, что и ζωρότερον, «покрепче»), и затем скажу о виночерпиях. Сперва же я разберусь с ζωρότερον. Его употребляют Антифан в «Меланионе»: «И я присудил, чтобы выпил он чашу за здравье богинь Гигией, вымыв руки и крепче чтоб был виночерпий», и в «Лампоне»: «Что за имя — Япиг! так мешай же покрепче» [где стоит ευ̉ζωρέστερον], и Эфипп в «Эфебах»: «Смешав, он каждой дал фиал покрепче, как в Гомере». Некоторые считают, что в гомеровской фразе «мешай чтоб покрепче» [где стоит ζωρότερον] подразумевается подогретое вино вместо несмешанного, производя ζωρότερον от ζωτικός (живой) и ζέσις (кипение), ибо при появлении друзей вполне уместно разбавить кратер заново. Другие понимают ζωρότερον как ευκρατον (хорошо смешанное), используя сравнительную степень (ζωρότερον) вместо положительной (ζωρόν) как δεξιτερόν вместо δεξιόν (справа). Однако, кое–кто, поскольку годы называются ώροι, а префикс ζα- означает величину или количество, утверждают, что ζωρός значит «многолетний». У Дифила ευ̉ζωρότερον в «Педерастах»: «Ты там, налей–ка выпить. Б. Мальчик, Зевса ради, нам покрепче дай. Ведь водяное все душе ущербно». Феофраст же в сочинении «Об пьянстве» говорит, что ζωρότερον называется все, что разбавляется, и приводит следующие стихи Эмпедокла: «Тотчас на свет появилися смертные вещи, что прежде бессмертными мнились, и то, что вначале несмешано было, пути изменило и смешано стало». <424> Слово же κύαθος употребляется Платоном в «Фаоне» в значении чаши, применяемой в качестве ковша: «Киаф поднес к губам вот так». И в «Послах»: «Сколько киафов похитил при случае он!» Архипп в «Рыбах»: «Киаф был куплен мной у Десия». Нечто подобное находим в «Мире» Аристофана: «наставили им фонарей, приложивши киафом». Ведь от удара чашей под глазом появляется синяк. Упоминают киаф и Ксенофонт в первой книге «Воспитания», и Кратин, и Аристофан во многих местах, и Эвбул в «Сироте». Ферекрат в «Пустяках» упомянул «золотой киаф». Тимон во второй книге «Сатир» называет эти чаши αρυσαίναι: «чаши, охочие к винам», производя их от глагола αρύσασθαι (черпать). Но их называют также αρυστήρες и αρύστιχοι. У Симонида αρυστήρ: «В ковше же осело немало». У Аристофана в «Осах» αρυστίχοι: «у меня черпаки эти были». У Фриниха в «Полольщицах» αρυστίχος: «килик, похожий на ковш». От того же глагола (αρύσασθαι) происходит и άρύταινα (черпало). Подобный сосуд называли также эфебом, как Зенофан в «Родственнике». А Полибий в девятой книге «Историй» пишет о реке под названием Киаф в окрестностях Арсинои, этолийского города. Что касается слова ακρατέστερον, то Гиперид упоминает его в речи «Против Демосфена», когда пишет: «Если кто–то выпивал вина покрепче, тебя это огорчало». Сходно в сравнительной степени слово ανιηρέστερον (тягостнее) вместо ανιαροτερον и αφθονέστερον у Эсхила в «Гелиадах» вместо αφθονοτερον: «возлиянье обильнее <льется>". Эпихарм в «Пирре» ставит ευωνέστερον (дешевле). И в речи «Против Демада» Гиперид употребляет ραδιεστέραν [вместо ραωνα или ραω]: «городу полегчало». Форма κεραννύειν (смешивать) употребляется Платоном в «Филебе»: «Дозволь нам, Протарх, приступить к смешиванию, произнося молитвы богам», Алкеем в «Священном браке»: «смешавши вино, они вдруг исчезают», и Гиперидом в «Делосской речи»: «И все эллины смешивают кратер, который называется целебным». Даже мальчики из благороднейших семейств прислуживали виночерпиями у древних, например, сын Менелая: «Вино наливал Менелая славнейшего отпрыск». И поэт Еврипид в детстве был виночерпием. Феофраст говорит в сочинении «О пьянстве»: «Небезызвестно, что и поэт Еврипид наливал вино в Афинах плясунам». Лица эти танцевали вокруг храма Аполлона Делийского, они относились к числу выдающихся афинян и носили ферейские плащи. В честь Аполлона Делийского празднуют Фаргелии, и в храме Лавроносца во Флии [где родился Еврипид], хранится картина, изображающая эти церемонии. О том же пишет Гиероним Родосский, ученик Аристотеля, тоже в сочинении «О пьянстве». <425> И прекрасная Сапфо везде хвалит своего брата Лариха, наливавшего вино в пританее митиленцам. И у римлян знатнейшие из мальчиков исполняют эту службу на жертвоприношениях, совершаемых за общественный счет, во всем подражая эолийцам, даже в звучании голосов. И настолько велика была роскошь в старину и широки расходы, что древние помимо виночерпиев имели и «смотрителей за вином». Во всяком случае, государственные «смотрители за вином» в Афинах упоминаются в «Городах» Эвполидом:
«Те, кого выбрали б вы за пирами
смотреть в старину — нынче наши стратеги.
О град счастливый, но вовсе не мудрый!»
«Смотрители за вином» следили на пирах, чтобы их участники не перепивали друг друга. Должность этв была ничтожной, как признает ритор Филин в «Тяжбе Кроконидов»; он говорит, что смотрителей было трое, и они снабжали пирующих лампами и светильниками. Некоторые называли их «глазами». У эфесцев неженатые виночерпии на празднике Посейдона, назывались по словам Америя «быками». Геллеспонтцы называют виночерпия «подливающим», а распределение мяса «креодесией», как говорит Деметрий Скепсийский в двадцать шестой книге «Троянского боевого устройства». Кое–кто пишет, что Гармония наливала вино для богов, как сообщает эпический поэт Капитон Александрийский во второй книге «Любовных историй». Алкей делает виночерпием у богов еще Гермеса, как и Сапфо, которая говорит: «Амвросии полный кратер там стоял, и Гермес приготовил кувшин, собираясь прислуживать вышним». Но древние называли исполняющих эту службу вестниками или глашатаями. Так, у Гомера: «Вестники шли через град и несли они жертвы для клятв, двух ягнят, веселящее сердце вино, порождение пашни (налили его в козий мех), а глашатай Идей шел с кратером блестящим и нес золотые фиалы». И еще: «Вестники славные жертвы собрали для клятв, и вино размешали в кратере, потом лили воду на руки царю». Клидем говорит, что глашатаями называют поваров. Но поэты изображают Гебу как виночерпицу у богов, возможно, поэтому симпосии называются гебетериями. Клейно, виночерпица царя Птолемея Филадельфа, упоминается Птолемеем, сыном Агесарха, в третьей книге «Истории Филопатора». Полибий в четырнадцатой книге «Историй» говорит, что ее статуи, изображавшие ее в одном хитоне и с ритоном в руке, стояли по всей Александрии».
<426> На эти слова Ульпиан, подняв свою чашу, сказал: «Эту чашу, налив до краев, выпью залпом одним за здоровье родных я и близких». И пока он еще пил, кто–то из присутствующих добавил остающиеся ямбы: «А. Как кончу пить, так доскажу, иначе задохнуся. Б. Пей, но не глотая много». Окончив пить, Ульпиан сказал: «Эти стихи из «Кифареда» Клеарха. А я сделаю увещание словами Амфида из «Поденщика»: «Пусть раб не раз гостям подаст по чаше». И: «Наполни чашу мне, и выпьешь, что я дам, миндаль пусть поиграет с миндалем», сказал Ксенарх в «Близнецах». И одни требовали налить в кубок больше вина, чем воды, другие просили, чтобы было пополам, а кто–то произнес слова Архиппа из второго издания «Амфитриона»: «Кто их смешал пополам, злополучный?» и Кратина в «Винной бутыли»: «Вино и вода пополам? я усохну». Тогда все решили обсудить вопрос о смешивании вина водой у древних. И кто–то заметил, что Менандр сказал в «Герое»: «Вот хой вина, разбавлено оно, налей и выпей». Потом Демокрит сказал: «Гесиод, друзья, советует «три части лить воды, четвертой же вино». Анаксилай ему как бы ответил в «Нерее»: «Куда приятней так, конечно. Я бы никогда воды три части и вина одну не выпил». Но Алексид в «Кормилице» настаивает на более разумном смешивании:
«А. Гляди, вино, «тритона» я налью. Б. Один гораздо лучше к четырем.
А. Так водянисто слишком. Впрочем, выпей и скажи, что нового,
пускай идет беседа за попойкой».
И Диокл в «Пчелах»: «Как мне вино разбавить для питья? Б. Четыре чтобы было к двум». Последняя пропорция необычна, и на ум приходит часто повторяемая поговорка: «Пей или пять, или три, но четыре не надо». Ибо говорят, что следует пить две части вина и пять воды, или одну часть вина и три воды. Относительно последней пропорции смешивания поэт Ион в сочинении «О Хиосе» говорит: «Прорицатель Паламед предсказал, что эллинов ожидает счастливое плавание, если они будут пить три киафа к одному». Но другие, усвоившие смесь покрепче, пьют две части вина и пять воды. Никохар, например, обыгрывая в «Амимоне» имя Эномая, сказал: «Эй, Эномай, будь доволен двумя и пятью. Выпили мы бы вдвоем, я и ты». Похоже он выразился и в «Лемниянках». Амейпсий в «Игре в коттаб»: «Я Дионис вам, смешал пять и два». Эвполид в «Козах»: «Привет, Дионис, ты явился с пятью и двумя?» <427> Гермипп в «Богах»:
«Всегда, когда пьем или жажду имеем, то молимся мы,
чтобы рог обернулся в вино. И его я к торговцу несу с
прибауткой, и тотчас оно превратится в пропорцию
«пять частей к двум».
Однако, у Анакреонта на один киаф воды приходится два киафа воды:
«Чашу нам, мальчик, неси, чтобы выпить мне залпом ее,
и налей туда десять киафов воды и вина вдвое меньше,
хочу оторваться по полной».
Потребление неразбавленного вина Анакреонт называет скифской попойкой:
«Живее давай, чтоб средь шума и гама не пить
нам по–скифски вино, но вкушать его чинно
под пение гимнов».
И лакедемоняне, как говорит Геродот в шестой книге, утверждают, что царь их Клеомен, пообщавшись со скифами, стал пить неразбавленное вино, и в результате от пьянства помешался разумом. Да и сами лаконцы, желая отведать вина покрепче, называют это «пить по–скифски». Хамелеонт Гераклейский в сочинении «О пьянстве» пишет: «Лаконцы говорят, что и спартиат Клеомен помешался умом, научившись пить неразбавленное вино после общения со скифами». Поэтому, когда они хотят отведать вина покрепче, то говорят: «Налей по–скифски». Ахей в «Эфоне», сатировской драме, изображает сатиров, негодующих на то, что им приходится пить жидкое вино, и говорящих:
«Возможно ль то, чтоб Ахелой так наводнил вино?
Б. Нельзя нам это даже и лизать. А. По–скифски
пить — вот жесть».
Обычай выпивать на пиру за чье–либо здоровье, по словам Феофраста в сочинении «О пьянстве», был неизвестен в древности, но сперва совершали возлияния богам, тогда как коттабом почитали влюбленных. Действительно, древние с усердием предавались игре в коттаб, сицилийской забаве, как свидетельствует и Анакреонт Теосский: «Руку согнувши, играл в сицилийский он коттаб». Поэтому и застольные песни старинных поэтов, так называемые «сколии», полны упоминаний про коттаб. Приведу, что написал Пиндар: «….. чары любовных услад, чтоб я пьянствовал вместе с Химаром, плеская вином, чтоб почтить Агафона». Умершим друзьям назначались куски пищи, которые падали со стола; отсюда Еврипид говорит о Сфенебее, когда та воображает, что Беллерофонт мертв: «Все, что уронит из рук, взгляд заметит ее, и кричит она тотчас: «коринфскому гостю!»
Древние не пьянствовали; даже Питтак советовал Периандру Коринфскому не бражничать и не кутить, чтобы, как он сказал, «не распознали твою истинную природу, когда не притворяешься». Ибо «медь отражает наружную форму, для разума зеркалом служит вино». Отсюда сочинители пословиц прекрасно говорят, что у вина нет руля. <428> Ксенофонт, сын Грилла, пребывал однажды при дворе Дионисия Сицилийского, и когда виночерпий настойчиво предлагал ему выпить, он, обратиашись к тирану, сказал: «А что, Дионисий, твой прекрасный и умелый во всем повар также не принуждает нас, когда мы обедаем, вкушать пищу против нашего желания вместо того, чтобы поставить перед нами стол благопристойно и не говоря ни слова?» И Софокл в сатировской драме говорит, что–де «пить против воли не меньшее зло, чем испытывать жажду». Откуда говорят еще: «Вино велит, и старец поневоле спляшет». Поэт Сфенел выразился не хуже: «Вино толкнет и мудрого на глупость». Фокилид же сказал: «Ведь надо на пиру, где килики идут вокруг, болтать приятно сидя, пьют пока вино». Обычай сидеть на пиру сохраняется у некоторых эллинов и по сей день. Но когда они начали роскошествовать и изнежились, то соскользнули с кресел на ложа и, взяв в союзники отдохновение и праздность, предавались с того времени пьянству необузданным и беспорядочным образом, погрязнув в наслаждениях, я думаю, из–за своего богатства. Отсюда Гесиод говорит в «Эоях»:
«Как Дионис вместе с радостью боль людям дал,
так и если коль кто–то напьется излишне, вино
порождает в нем ярость, но руки и ноги скует,
и язык обездвижит, причина же пут непонятна;
потом нежный сон обвивает».
И Феогнид говорит:
«Приду я к вину, когда пить его мужу приятней всего,
ни тверезым, ни пьяным. Но тот, кто излишне напьется,
над речью и разумом власть потеряет: болтает он что–то,
чего устыдится непьющий, готов всяких дров наломать,
хотя прежде был кроток и, зная о том, ты не пей больше
меры, почувствовал — хватит, так встань и уйди, не
насилуй живот, словно подлый поденщик»
И мудрый Анахарсис, объясняя скифскому царю свойства вина и показывая ему виноградные лозы, сказал, что они проросли бы даже до скифов, если бы эллины каждый год их не обрезали.
Неверно изображают Диониса скульпторы и художники, как и те, кто везет его на колеснице через рыночную площадь. Они представляют его в состоянии опьянения, показывая тем самым окружающим, что вино имеет власть даже над божеством, которого зрелища, по–моему, не стерпит ни один приличный человек. Но если они представляют его пьяным по той причине, что Дионис открыл нам вино, тогда, разумеется, они будут изображать и Деметру срывающей или вкушающей плоды. Осмелюсь утверждать, что даже Эсхил заблуждался в этом случае, ибо это он, а не (как объявляют) Еврипид первым ввел зрелище пьяных людей в трагедию. В «Кабирах», например, он представляет Ясона и его спутников хмельными, перенеся на своих героев собственные привычки: ведь он сочинял свои трагедии в пьяном виде. <429> Поэтому Софокл сказал ему в укор: «Эсхил, хотя ты пишешь как следует, но не сознаешь, что пишешь», о чем рассказывает Хамелеонт в сочинении «Об Эсхиле». Однако <пишущим про Эсхила> неизвестно, что первым вывел пьяного на сцену Эпихарм и после него Кратет в «Соседях». Лирический поэт Алкей и комедиограф Аристофан также пьянствовали, когда сочиняли, многие же другие совершали подвиги на войне в хмельном состоянии. У эпизефирских локров если кто–то пил неразбавленное вино с лечебной целью, но без предписания врача, то согласно законодательству Залевка его карали смертью. У массилийцев существовал другой закон, принуждающий женщин пить только воду. В Милете же, по словам Феофраста, это установление имеет силу и сегодня. У римлян ни раб, ни свободная женщина н могли пить вино, как и эфебы до тридцати лет. Но Анакреонт, который всю свою поэзию подчинил пьянству, являет уникальный пример. Ибо про него злословят, что он предается в своих поэмах роскоши и неге, хотя многие не знают, что он творил в трезвом виде и что, будучи праведным мужем, он только притворялся пьющим, впрочем, без всякой необходимости.
Неведающие о силе вина ставят в вину Дионису приступы сумасшествия, насылаемые им на людей, и порицают его без меры. Поэтому Меланнипид говорит:
«Все же гнушались воды, хотя прежде
не знали вина. И одни из них скорою
смертью погибли, другие неистовый
рев издавали».
Аристотель говорит в сочинении «О пьянстве»: «Если вино сварено умеренно, оно менее способно причинить опьянение, ибо воздействие его тогда слабее. Люди постарше, говорит он, пьянеют с наибольшей быстротой по причине ничтожности и слабости природной теплоты, содержащейся у них в организме. Но и совсем зеленая молодежь пьянеет гораздо быстрее из–за большого количества теплоты внутри, ибо она легко одолевается жаром, который добавляется от вина. Среди бессловесных тварей свиньи пьянеют, наевшись раздавленных виноградных гроздьев, как <пьянеют> вороны и псы, если они отведали траву οινουττα, или обезьяна и слон, если напьются вина. Поэтому охотники ловят обезьян и воронов, давая пробовать первым вина, вторым οινουττα.
«Какая сладость в долгой пьянке? ведь она
похитит разум у того, кто жив еще, а разум -
лучшее из благ, что нам дала природа»,
говорит Кробил в «Покинувшей мужа». И Алексид в переработанном издании «Фригийца» говорит:
«Вот если б у нас голова начинала болеть еще прежде,
чем мы опьянели, никто бы не стал увлекаться вином
больше меры. Но мы, не предвидя, что кара за пьянство
нагрянет, готовы вино выпивать в неразбавленном виде».
Аристотель говорит, что всего три котилы так называемого «самагорийского» вина в разбавленном виде могут опьянить более сорока человек».
Окончив эти замечания, Демокрит выпил и продолжил: «Если кто–то в состоянии возразить, пусть выйдет вперед. Он услышит в ответ слова Эвена: «Тебе это кажется так, может быть, ну а мне по–другому». Но поскольку мой доклад о смешивании вина в древности отвлек меня от главной темы, я вернусь к ней, вспомнив слова лирического поэта Алкея. <430> Ибо он говорит где–то: «Налей, размешавши, один чтобы было и два». Конечно, кое–кто подумает, что он говорит здесь не о смешивании вина, но что, будучи предан трезвости, он выпил неразбавленного вина один киаф и потом еще два. Так поясняет Хамелеонт Понтийский, как будто он не знает о пристрастии Алкея к вину. Ибо поэт этот, оказывается, пил в любое время года и при всех обстоятельствах, что он запечатлел в стихах, например, для зимы:
«Зевс посылает дожди, и с небес идет буря большая,
потоки воды замерзают … … Зиму долой, разведи
лучше пламя, щедро вино размешай с вкусом меда
и мягкою шерстью себя обложи».
Для лета:
«Смочи себе горло вином, восстает
ведь звезда и суровое время теперь,
все от жажды страдает в миру».
Для весны: «Цветущей весны приближенье я чуял». И после: «В кратере медовую винную влагу как можно скорее разбавьте». А вот что он пишет, когда ему не везло:
«Нельзя унывать, пребывая в несчастье.
От горя нам проку не будет, Вакхид.
Лучше всех нас излечит вино, коль доставить».
И для счастливой поры: «Теперь надо выпить хотя б поневоле, ведь умер Мирсил». И вообще он советует: «Сажай виноград лишь среди всех растений».
С чего это столь страстному любителю вина предаваться трезвости и пить только один или два киафа подряд? Сама поэзия <Алкея>, говорит Селевк, свидетельствуют против тех, кто принимает это мнение. Ибо поэт говорит:
«Давайте пить! Зачем гасить огни? дневного света с палец.
Мальчик, чаши принеси большие с разрисовкой пестрой;
Зевса и Семелы сын вино дал людям изгонять печаль.
Налей в пропорции один и два и прямо до краев, пусть
каждый килик вытесняет прежний».
Тут он ясно велит разбавлять одну часть вина двумя частями воды.
Анакреонт же требует еще крепче, говоря: «Пять пусть и три будет в чистую чашу налито». Но у Филетера в «Терее» на две части воды приходится три части чистого вина. Он говорит: «Две части воды и вина наичистого три проглотил он, похоже». У Ферекратв в «Корианно» две части воды и четыре вина:
«А. Нельзя это пить, я скажу тебе, Глика. Б. Она налила тебе слишком воды? А. Да одна здесь вода! Б. (Глике) Что творишь, как смешала ты, дура? ГЛИКА. Две части налито воды мною, мама. Б. А сколько вина? ГЛИКА. А вина налила я четыре. Б. Чтоб ты провалилась! лягушек тебе разносить, не винище».
У Эфиппа в «Кирке» три к четырем:
«Надежнее гораздо пить разбавленным вино тебе.
Б. Три к четырем, клянуся я землей. А. Так крепко
выпьешь ты, скажи? Б. Скажу».
У Тимокла в «Облаке пыли» — пополам: «Большие чаши с половинной смесью выпью я, потом всю истину скажу, ты рухнешь». <431> И у Алексида в «Доркиде» или «Чмокающей»: «За здравие твое я пью три чаши полных с половинной смесью». И у Ксенарха или Тимокла в «Багрянке»: «Смесь половинную лакаешь ты, мне Дионис свидетель». И у Софила в «Кинжале»: «Смесь половинную давали непрерывно им, они ж просили чашу пообъемней». И у Алексида в «Ростовщике» или «Подделывателе»:
«А. Ему не давай только воду одну, слышишь ты? пополам размешай. ТРИФА. Хорошо. Б. Как приятно питье. И откуда пришел этот Бромий божественный, Трифа? ТРИФА. Из Фаса. Б. По праву и честно, чтоб гости неместное пили, а здешние пили б свое».
И в «Подкидыше»: «Одним я залпом осушил ее с усладою, которую дает смешенье пополам». Менандр в «Братьях»: «Кто–то кричал, чтобы восемь и дюжину лили, пока он всех валил наземь». Выражение «валить наземь» повелось от лиц, предлагающих тосты на застольях, а метафора была позаимствована от действий тех, кто стряхивал с деревьев плоды». Алексид говорит в «Изувеченной»: «Не был Херей управитель на пьянках, но был он палач, выпивающий аж двадцать чаш». И Диодор Синопский во «Флейтистке»:
«Если пьет кто по десять киафов, Критон,
изрыгает он разум всегда, чередует покуда
он чаши. Усвой».
Просто поступил спартиат Лисандр, как говорит Гегесандр в «Записках»: когда дельцы торговали в его лагере водянистым вином, он приказал им продавать его уже как смешанное, чтобы они покупали вино покрепче. То же говорит и Алексид в «Эзопе»:
«А. Хитрый обычай у вас существует в Афинах, Солон, и придуман с умом. СОЛОН. Не легко тут, с телег продают их в разбавленном виде уже, чтобы польза была покупавшим вино, чтоб у них голова не трещала от боли. Пьют эллины, можешь ты видеть, воздержно, за чашей болтают и шутят друг с другом. Питье же из чанов и кадок как плаванье будет, никак не пирушка. А. Скорее погибель».
Платон говорит в шестой книге «Законов»: «Напиваться допьяна неприлично в любом другом случае за исключеием праздников в честь божества, даровавшего вино, да это и опасно для человека, который всерьез думает о браке, где и жениху, и невесте следует быть разумными как никогда, ибо они совершенно меняют свою жизнь. Притом и потомство должно всегда рождаться от наиболее разумных родителей, ведь почти невозможно угадать, в какую ночь, или в какой день родится дитя». <432> И в первой книге «Законов» [где афинянин беседует с лакедемонянином] он пишет: «Я говорю об опьянении, имея в виду то, как бражничают лидийцы, персы, карфагеняне, кельты, иберы, фракийцы и тому подобные народы, тогда как вы, лакедемоняне, совершенно воздерживаетесь от вина. Скифы же и фракийцы пьют исключительно неразбавленное вино — причем жены не отстают от мужей; они льют его себе на одежду и считают, что практикуют тем самым прекрасный и счастливый обычай. Персы также купаются во всякой роскоши (которую вы <лакедемоняне≥ отвергаете), хотя и в более чинной манере, чем упомянутые мною народы». Многие пьют, кладя ячмень в вино, как говорит Гегесандр Дельфийский. Мнесиптолем устроил однажды чтение своей «Истории», в которой он написал, как Селевк клал ячмень в вино, и Эпиник сочинил пьесу под названием «Мнесиптолем», и, используя выражения самого Мнесиптолем относительно выпивки, изобразил его говорящим:
«Средь лета я видел однажды Селевка царя, как глотал он приятно вино с ячменем. Записал я о том и показывал всем, что простой и обычный поступок могу превратить я в факт важный. Сказал царь: «Из Фаса вино возрастное и рой гневных пчел из Аттиды смешал я в бокале из литого камня, и мост из Деметровых зерен воздвигнул на влажном просторе, и так выпивал я, спасаясь от жажды».
Гегесандр также пишет, что на Ферадских островах жители кладут в вино бобы вместо ячменя, и они утверждают, что с бобами пить лучше, нежели с ячменем.
У лакедемонян же на симпосиях не было в обычае ни предлагать тосты, ни пить за здоровье друг друга, о чем объявляет в «Элегиях» Критий:
«Водится в Спарте обычай и взято заботой еще, чтобы пить, не меняяся киликом с гостем другим и чтоб тостов не делать за здравие чье–то и чаш вкруговую не слать. У афинян иначе. Лидийские чаши у них, азиатского рода, они их пускают направо, по имени клича того, за чье здравье готовятся выпить. Глотнув же, развяжут язык и болтают бесстыдные басни, тела их слабеют потом и глаза покрывает туман, забытьё отшибает им память, их разум уходит совсем, ну а слуги отбились от рук, мотовство отразилось на них. А воители Спарты пьют столько, сколь хватит, чтоб дух устремлять свой к веселой надежде, язык же — к воздержному, доброму смеху. Полезны пиры их для тела, ума и кармана, прекрасно от дел Афродиты ко сну обратиться (от тяжких трудов он как гавань), позвать Гигиею еще, из богинь разлюбезную смертным, и Трезвость, соседку Почтенья».
<433> И после он продолжает:
«Пить чаши за здравье без меры приятно хотя на мгновенье, потом будешь мучиться болью все время. Спартанский же образ питья равномерен, и пьют, и едят они в мудрых пределах, чтоб думать моглось им и также трудиться, ни дня не подарят они невоздержным попойкам, тела ограждая от пьянства».
Φίλοινος тот, кто всегда с охотой выпьет, φιλοπότης с готовностью поучаствует в пирушке, а κωθωνιστής напивается допьяна. Из гомеровских героев больше всего выпивал трижды старец Нестор: он и сам не скрывал, что по склонности к выпивке превосходил прочих, даже Агамемнона, которого Ахиллес поносит как многопийцу. Но Нестор и в разгар важнейшей битвы не воздерживается от вина. Ибо Гомер говорит: «Хотя Нестор пил, шум он брани услышал». И из всех героев только его чаша описывается, как и щит Ахиллеса. Ибо он ходил в поход с чашей, как и тот со своим щитом, чья слава, по словам Гектора, достигла даже небес. Он не ошибся бы, если бы назвал чашу. Нестора «Аресовым фиалом» как Антифан в «Кенее»: «Потом дай мне сразу Аресов фиал, как сказал Тимофей, разумея копье не без глянца». Кроме того, Нестор как любитель выпить получает другую чашу от Ахиллеса в подарок на играх, посвященных Патроклу, не в том смысле, что Ахиллес дал чашу побежденному (поскольку Нестор не вступал в состязание, да и винопийцам не суждено побеждать из–за их вялости) или что Ахиллес дал ее по той причине, что кулачные бойцы одолеваются обычно жаждой, поскольку утомляются из–за постоянных занятий руками. Эвмел получил панцирь для безопасности, потому что он бежал, подвергаясь риску, и был ранен.
Ничто так не терзает, как жажда. Отсюда Поэт называет Аргос «многожаждным», то есть «страстно желанным» по причине долгой с ним разлуки. Ибо жажда вызывает в каждом сильное желание насладиться изобилием. Поэтому и Софокл говорит: «Всю мудрость предложи желающему пить, он предпочтет один глоток воды». И Архилох: «С тобой сразиться я хочу, как если б кто снедаем жаждой». И какой–то трагический поэт сказал: «Велю удержать твою руку, что жаждет убийства». И Анакреонт: «Добра ты к гостям, так дозволь выпить мне, меня жажда снедает». У Ксенофонта в третьей книге «Воспитания» Кир говорит: «Пылаю жаждой вам угодить». А Платон в «Государстве»: «Когда демократическое государство, жаждая свободы, испытает несчастье заполучить в вожди дурных виночерпиев, то оно чересчур опьяняется крепким вином». <434> Протей Македонский также пил без меры, как Эфипп говорит в сочинении «О погребении Александра и Гефестиона», и был крепок телом всю жизнь, хотя и лил за уши. Ведь Александр, потребовав однажды чашу объемом в два хоя, выпил ее и предложил тост за здоровье Протея. Тот взял чашу и, немало прославив царя, выпил под всеобщие рукоплескания. Немного погодя, Протей попросил ту же самую чашу и, снова выпив, предложил тост за здоровье царя. Александр взял чашу и смело притянул в себе, однако, не удержал, но опрокинулся на подушки и выронил ее из рук. В результате он заболел и умер, потому что, как говорит Эфипп, Дионис гневался на него за осаду его родных Фив. Александр также пил безбрежно, так что после попойки он спал без перерыва два дня и две ночи. Это открывается из его Эфемерид, написанных Эвменом Кардийским и Диодотом Эритрейским. И Менандр говорит в «Льстеце»:
«БИАНТ. В стране Каппадокии, Струфий, я выпил три раза бокал золотой, содержалось в нем десять котил. СТРУФИЙ. Так ты выпил поболе, чем царь Александр! БИАНТ. Да, не меньше, Афиной клянусь. СТРУФИЙ. Не скажу я, что слабо.
Никобула (или тот, кто приписал ей сочинение) пишет, что когда Александр обедал у фессалийца Медея, то он выпил за здоровье всех присутствующих на пиру (а их было ровно двадцать), и принял столько же тостов от всех от них, потом он покинул симпосий и немного погодя уснул. Но софист Каллисфен, как говорят Линкей Самосский в «Воспоминаниях» и Аристобул и Харет в своих «Историях» оттолкнул килик с неразбавленным вином, пришедший к нему на Александровом пиру, и на чей–то вопрос, почему он не пьет, ответил: «Я не хочу иметь нужду в Асклепиевой чаше, выпив Александрову».
Дарий, истребитель магов, имел надпись на своей гробнице: «Мог я выпить много вина и переносить это прекрасно». Ктесий говорит, что у индов царю не дозволялось выпивать. Но у персов царю разрешалось пьянствовать один день, в который они приносят жертвы Митре. Об этом Дурис пишет в седьмой книге «Историй» следующее: «Только на одном из праздников, отмечемых персами, на празднике Митры, царь выпивает и пляшет «перса», причем один в Азии, тогда как все прочие воздержиааются в тот день от танцев. Ибо персы учатся плясать так же как и ездить верхом на лошади, и они считают, что движения, свойственные этим упражнениям, развивают телесную крепость». Пьянство Александра, как говорит Каристий Пергамский в «Исторических записках», заходило настолько далеко, что он бражничал в повозке, влекомой ослами (также поступали, говорит Каристий, и персидские цари), возможно, поэтому он не имел влечения к любовным утехам. <435> Аристотель в «Физических проблемах» говорит, что семя у этих людей становится жидким, и Гиероним в «Письмах» цитирует Феофраста, который утверждал, что у Александра не ладилась близость с женщинами. Олимпиаде и Филиппу было известно это, и фессалийская гетера Калликсена, прекраснейшая видом женщина, была приглашена возлечь с ним, ибо родители опасались, что он прослывет гиннидой, и Олимпиада часто упрашивала Александра сойтись с Калликсеной.
Филипп, отец Александра, был тот еще филопот, как пишет Феопомп в двадцать шестой книге «Историй». И в другой части «Историй» он пишет: «Филипп был сумасброден и имел склонность подвергаться опасностям отчасти по природе и отчасти из–за пьянства, ибо пил он без меры и часто вступал в бой нетрезвым». И в пятьдесят третьей книге сообщив о случившемся у Херонеи и рассказав о том, как Филипп пригласил на обед прибывших афинских послов, Феопомп продолжает: «Когда они ушли, Филипп тут же послал за некоторыми из друзей и приказал позвать флейтисток, кифареда Аристоника, флейтиста Дориона, и прочих, кто обычно с ним выпивал, ибо Филипп таскал с собой подобных лиц повсюду, и он всегда имел под рукой кучу утвари для симпосиев и пьянок. Как винопийцу и человека распущенных нравов его сопровождало множество нахлебников из числа музыкантов и шутов. Итак, пропьянствовав всю ночь напролет и побезумствовав, он отпустил всех остальных, удалив их, а сам по наступлении дня отправился, не переставая бражничать, к афинским послам. Каристий же в «Исторических заметках» говорит: «Когда Филипп собирался пьянствовать, он обычно говорил: «Теперь должно пить, ибо достаточно, что Антипатр трезв». И однажды, когда он бросал кости и ему возвестили о приходе Антипатра, Филипп, поколебавшись некоторое время, засунул игральную доску под ложе».
Феопомп приводит список пьянчуг и выпивох и называет в их числе и сицилийского тирана Дионисия Младшего, который посадил себе глаза из–за вина. Аристотель в «Сиракузской политии» говорит, что иногда Дионисий пьянствовал без перерыва по три месяца, и поэтому его зрение притупилось. А Феофраст говорит, что его друзья из лести к тирану притворялись, что не видят, так что Дионисий сам направлял их руки, и они прикидывались, что не замечают ни поставленных перед ними яств, ни киликов, поэтому их прозвали «дионисиевыми льстецами». Нисей, в свою очередь захвативший власть в Сиракузах, тоже пил невероятно много, как и Аполлократ; они были сыновьями первого Дионисия, как пишет Феопомп в сороковой и последующих книгах «Историй». Про Нисея он пишет: «Нисей, который стал впоследствии тираном Сиракуз, словно предчувствовал свою гибель и, предвидя, что ему оставалось жить лишь несколько месяцев, тратил время, набивая себе брюхо и напиваясь. <436> А в тридцать девятой книге Феопомп говорит: «Аполлократ, сын тирана Дионисия, был развратник и пьяница; и некоторые льстецы подбивали его на крайнюю вражду с отцом». Феопомп говорит, что сын Дионисия Гиппарин, взошедший на трон, был убит в пьяном виде. Про Нисея он пишет далее: «Когда Нисей, сын старшего Дионисия, овладел сиракузскими делами, он приготовил колесницу с четверкой лошадей и облачился в пестрые одеяния, потом он гурманствовал и напивался, оскорбляя мальчиков и женщин и предаваясь всяким другим излишествам, и так он проводил жизнь». В сорок пятой книге Феопомп говорит про Тимолая Фиванского: «Многие и прежде проявили себя необузданными и в повседневной жизни, и за чашами, но, по–моему, никто из политиков не был более развратен, более жаден, более рабом наслаждений, нежели Тимолай». И в двадцать третьей книге повествуя о Харидеме из Орея, которому афиняне даровали права гражданства, Феопомп говорит: «Все замечали, что он вел необузданный образ жизни, что он всегда пил и пьянствовал и лез к свободным женщинам и в распутстве зашел настолько далеко, что дерзнул потребовать себе от Олинфского совета красивого и приятного мальчика, который был пленен вместе с македонцем Дердой». Аркадион (неизвестно, тот ли самый, который враждовал с Филиппом), также пил чрезвычайно много, что видно из эпиграммы, записанной Полемоном в сочинении «О городских эпиграммах»:
«Аркадиона, что выпить любил, здесь гробница
воздвигнута рядом с тропою, ведущею в город,
его сыновьями, Дорконом с Хармилом. Скончался
сей муж, человече, от килика с крепким напитком»
Еще необыкновенно пил некий Эрасиксен, как объявляет посвященная ему эпиграмма:
«Эрасиксен многопийца за здравие чье–то два
раза подряд осушил неразбавленный килик, и
это его и сгубило».
Не просыхал от вина, по словам саламинца Ариста, и македонец Алкет. Афинянин Диотим был прозван Воронкой, ибо он вставлял себе в рот воронку и пил беспрерывно, пока текло вино. Что Клеомен Лакедемонский пил несмешанное вино, уже сообщалось; о том, что он убил себя мечом от пьянства, написал Геродот. И поэт Алкей был пьяницей, как я сказал раньше. Батон Синопский в сочинении «О поэте Ионе» говорит, что Ион был пьяница и весьма охоч до любовных дел. И сам Ион в «Элегиях» признает, что он был влюблен в Хрисиллу из Коринфа, дочь Телея, которую любил еще олимпиец Перикл, как говорит Телеклид в «Гесиодах». Ксенарх же Родосский получил прозвище Метрет за то, что много пил; эпический поэт Эвфорион упоминает его в «Хилиадах».
<438> Харет Митиленский в «Историях об Александре» описывает, как индийский философ Калан бросился в воздвигнутый им погребальный костер и умер, и он говорит, что на его могиле Александр устроил в его память гимнические игры и мусические концерты. «Он», пишет Харет, «вследствие любви индийцев к выпивке, учредил также состязания в поглощении несмешанного вина, и наградой победителю был талант, занявшему второе место назначили тридцать мин и третьему — десять. Из пивших вино тридцать пять участников умерли тут же от простуды, шестеро других чуть погодя в своих палатках. Победитель выпил четыре хоя и получил талант, но прожил только четыре дня; он был прозван Промахом (Первым). Тимей говорит, что «тиран Дионисий на празднике Кружек предложил в награду золотой венок тому, кто первый выпьет хой, и первым выпил философ Ксенократ, который взял золотой венок и, удалившись, водрузил его на голову Гермесовой статуи во дворе, и на нее он обычно клал венки из цветов всякий раз, когда шел домой вечером. И за это им восхищались». Что же до праздника Кружек, отмечаемого в Афинах, то Фанодем говорит, что его учредил царь Демофонт, желая развлечь прибывшего в Афины Ореста. Поскольку Демофонт не хотел допускать Ореста до священнодействий и совершать с ним совместные возлияния до его очищения <от убийства матери>, царь велел запереть священную утварь, и выставил перед каждым участником хой вина, объявив, что тот, кто выпьет первым, получит пирожное. Он также велел, чтобы после выпивки они не клали венков, которыми были увенчаны, у статуй богов, поскольку они пребывали под одной кровлей с Орестом, но чтобы каждый обвил своим венком свою кружку, и жрица отнесла бы венки в Лимнейское святилище и потом совершила бы жертвоприношения в храме. С тех пор праздник был назван днем Кружек. На празднике Кружек афиняне по обычаю посылают подарки и плату софистам, которые сами зовут своих учеников в гости, как говорит диалектик Эвбулид в «Гуляках»: «Мечтаешь быть софистом, негодяй, дары и плату брать в день Кружек хочешь ты, с роскошеством пируя».
Антигон Каристский говорит, что Дионисий — он был родом из Гераклеи и носил прозвище Переменщика — пировал однажды со своими друзьями на празднике Кружек и, оказавшись не в состоянии по преклонности лет употребить гетеру, которую они пригласили, повернулся и сказал друзьям: «Нет сил натянуть, пусть попробуют лучше другие». Дионисий же, как говорит Никий Никейский в «Преемниках», с детства имел безумную страсть к любовным утехам и не стесняясь ходил к продажным женщинам. Однажды он гулял со своими учениками и оказался у блудилища, где он был накануне и где задолжал несколько медяков; поскольку деньги у него тогда случайно появились, он протянул руку и на глазах у всех уплатил долг. <438> Скиф Анахарсис пребывал при дворе Периандра, и там предложили состязание в выпивке, тогда он потребовал награду себе как первому выпивохе, а победа на пьянке, по его словам, приравнивалась к выигрышу в беге. А философы Лакид и Тимон были приглашены в дом к одному своему знакомому на два дня и, желая приспособиться к чужим привычкам, с жаром выпивали. В первый день раньше ушел Лакид, поскольку не выдержал от вина, а Тимон крикнул ему вслед: «Снискали мы славу большую, убит нами схожий с богами бессмертными Гектор». Но на следующий день, когда Тимон не смог выпить предложенного за его здоровье килика, Лакид при виде его ухода произнес: «Несчастны родившие тех, кто меня атакует».
Геродот во второй книге сообщает, что египтянин Микерин услышал от прорицателей, что он будет жить очень недолгий срок, поэтому он зажигал множество светильников при наступлении темноты и пил и веселился, не останавливаясь ни днем, ни ночью; он даже бродил по болотам и лесам, и если узнавал, что где–то собирается молодежь, приходил туда и пьянствовал». Про Амасиса, царя Египта, Геродот также говорит, что он много пил. Гермей из Мефимны в третьей книге «Истории Сицилии» говорит, что Никотел Коринфский был пьяницей, а Фений из Эреса в сочинении «Тираны, убитые из мести» говорит, что Скопас, сын Креонта и внук старшего Скопаса, проводил свою жизнь в пьянстве и возвращался с попоек, сидя на троне, который несли на плечах четыре человека. Филарх в шестой книге «Историй» говорит, что царь Антиох <Теос> пристрастился к вину и выпивал и спал долгое время, потом, когда наступал вечер, он пробуждался и пил еще больше. «Он почти ничего не делал в трезвом виде», говорит Филарх, «но многое делал, когда был пьян. Поэтому он имел около себя двоих, которые заправляли делами царства, их звали Арист и Фемисон, они были киприйцы и братья, и оба являлись возлюбленными Антиоха». Еще одним пьяницей был другой царь Антиох, прозванный Эпифаном и побывший заложником в Риме, как пишет Птолемей Эвергет в третьей и пятой книгах «Записок», говоря, что он, привыкши к индийским застольям и пьянкам, тратил на них громадные средства. Оставшиеся деньги он иногда спускал, бражничая в полудни, тогда как в другое время останавливался на улицах и со словами «пусть возьмет тот, кому даст удача» бросал деньги и уходил. И часто он носил на голове венок, сплетенный из роз, и, облаченный в тогу, сотканную из золота, бродил в одиночестве с камнями за пазухой и кидался ими в простых людей, которые следовали за ним. Он ходил мыться в общественные бани, намазавшись благовониями; кто–то увидел его и сказал: «Счастлив ты, царь, раз так расточительно пахнешь!», на что он радостно ответил: «Так залейся и ты» и приказал вылить на голову этого человека кувшин, вмещавший более двух хоев густого масла, так что толпа бездельников бросилась кататься в разлившемся аромате. Было так скользко, что сам Антиох упал с громким смехом, как и большинство моющихся. <439> Полибий в двадцать шестой книге «Историй» называет его не Эпифаном («славным»), а Эпиманом («безумным») за его выходки и говорит: «Он не только снисходил до общения с простым народом, но и выпивал в компании с приезжими, в том числе и с беднейшими среди них, а если (продолжает Полибий) он узнавал, что где–то пирует молодежь, неважно где, он появлялся там с рогом и систром, вследствие чего почти все участники от изумления вскакивали и убегали. И часто он снимал свои царские одеяния, облачался в тогу и обходил рынок». И в тридцать первой книге Полибий говорит также, что когда он проводил игры в Антиохии, он позвал всех эллинов и прочих желающих посмотреть на зрелище. Огромное число людей собралось в гимнасиях, и он умащал всех из золотых судков шафраном, ладаном, нардом, майораном и ирисом. Приглашая всех на пиршество, он наполнял помещения когда тысячью, когда полутора тысячью триклиниев, роскошнейше их обустроив. Распоряжался он самолично и, стоя у входа, впускал одних и назначал ложа другим, и он сам вводил слуг, подававших блюда. Обходя гостей, он занимал одно место или кидался на другое. В один миг он отбрасывал кусок или чашу, уже поднесенные им ко рту, и, внезапно поднявшись, менял место или же бродил среди пирующих, принимая тосты, и останавливался то там, то сям, одновременно перебрасываясь остротами с актерами. Потом мимы вносили его, полностью закутанного, и клали на землю, словно он тоже был исполнитель, когда же звучала музыка, царь вскакивал и плясал в голом виде, перешучиваясь с мимами, так что все сгорали от стыда за него. Так действует на насчастных людей пьяная выходка. Пьяницей был и одноименный с ним Антиох, который пошел войной против Арсака в Мидии, как пишет в шестнадцатой книге «Историй» Посидоний из Апамеи. Ведь когда он был убит, то Арсак, предав его тело погребению, произнес: «Безрассудство и пьянство погубили тебя, Антиох, ибо ты рассчитывал выпить царство Арсака из огромных чаш». И Антиох, прозванный Великим, которого сокрушили римляне, как пишет в двадцатой книге Полибий, переправился в Халкиду на Эвбее, где в возрасте пятидесяти лет отпраздновал бракосочетание, хотя принял на себя два наиважных дела — возвещаемое им самим освобождение Эллады и войну с римлянами. Однако, влюбившись в халкидскую девушку в самый разгар войны, Антиох заимел страстное желание жениться на ней, и как винопийца он радовался пьянству. Девушка та была дочерью Клеоптолема, одного из знатных граждан, и превосходила всех своей красотой. Так он провел зиму в Халкиде, отмечая свадьбу и не думая о том, что ему предстояло. Девушке он также дал имя Эвбеи. Когда же он потерпел поражение в войне, то бежал в Эфес вместе с новобрачной. <440> Во второй книге тот же Полибий пишет, что Агрон, царь Иллирии, настолько обрадовался победе над гордыми этолийцами, что как многопийца принялся пьянствовать и пировать, вследствие чего заболел плевритом и умер. В двадцать девятой книге Полибий рассказывает, что иллирийский царь Гентион по причине своего многопития совершил множество необузданных поступков, пьянствуя беспрерывно и день, и ночь; он убил брата своего Плеврата, который собирался вступить в брак с дочерью Монуния, и женился на ней сам, и он жестоко обращался с подданными. И в тридцать третьей книге Полибий говорит, что Деметрий, бежавший из заложничества в Риме и ставший царем сирийцев, также был многопийцей и пьянствовал почти весь день. И Ороферн, который царствовал в Каппадокии короткое время, отверг традиции предков и ввел изощренную ионийскую расточительность, как говорит Полибий в тридцать второй книге. Поэтому прав божественный Платон, предписывающий во второй книге <«Законов»>, чтобы «мальчики до восемнадцати лет не пробовали вина вообще, ибо не следует к огню привлекать огонь. Можно умеренно пить до тридцати лет, не пьянствуя, и только достигшие сорока лет могут пировать на сисситиях, призывая богов, и особенно Диониса, поучаствовать в священных обрядах старцев и повеселиться вместе с ними. Ведь бог дал людям вино для того, чтобы в качестве лекарства от раздражающей старости оно омолаживало и прогоняло уныние». И далее: «Разнеслись молва и слухи, что бог этот был лишен мачехой своей Герой разума, изъятого из души, поэтому из мести он ввел вакхические исступления и неистовые пляски и с той же самой целью дал и вино»
Фалек в «Эпиграммах» пишет про женщину–многопийцу по имени Клео:
«Этот хитон из шафрана, ее облегавший, Клео как дар
отдала Дионису златому, поскольку она на пирах отличилась:
никто из мужчин не сумел еще с ней в винопитьи сравниться».
Что женское племя обожает вино, общеизвестно. Не без остроумия Ксенарх вводит в «Пентатле» женщину, приносящую самую ужасную клятву: «Пускай умру, дитя, при жизни я твоей, но при условии, чтоб я пила вино свободы». У римлян же, как говорит Полибий в шестой книге, женщинам вовсе запрещено пить вино, они пьют так называемый пасс. Напиток этот приготавливается из изюма и по вкусу похож на сладкое вино из Эгосфены или на критское вино; поэтому женщины пьют его для утоления жажды. Женщине невозможно скрыть употребление вина, ибо во–первых у нее нет к нему доступа и, кроме того, она должна целовать своих собственных родственников и родных мужа вплоть до детей двоюродных братьев и сестер, причем каждый день, едва только их завидев. <441> Наконец, поскольку ей неизвестно заранее, кто именно ей повстречается, ей всегда приходится быть настороже, ведь если она выпьет хоть немного, обвинение не будет безосновательным. Алким Сицилийский в одной из книг под названием «Италия» говорит, что все италийские женщины воздерживаются от вина по следующей причине: «Когда Геракл оказался близ Кротона, то, испытывая жажду, подошел к одному дому у дороги и попросил пить. Случилось же так, что жена хозяина перед этим тайком открыла пифос с вином и <желая скрыть свою проделку> сказала мужу, что он поступил бы странно, если бы откупорил этот пифос для чужеземца и велела принести ему воды. Геракл, стоявший у дверей, услышал разговор супругов и осыпал похвалами мужа, потом он велел ему пройти внутрь и осмотреть пифос. Тот вошел и обнаружил, что пифос превратился в камень. И это остается даже в наши дни как знак у женщин той местности, что винопитие должно считаться постыдным для них по упомянутой причине». Что и эллинские женщины не отстают в пьянстве, видно у Антифана в «Пронзенной дротиком»:
«Сосед мой продает вино, когда я пить хочу,
иду к нему, умеет лишь один он размешать
питье, как надо мне. Ни разу не пила я вин
разбавленных иль крепких слишком».
И в «Мистиде», где беседуют женщины:
«Не выпьешь, милая, винца? Б. Я обойдусь.
А. Мне дай тогда. Богов ведь надо трижды
чашею почтить, гласят».
Алексид в «Танцовщице»:
«А. Вином запиться — женщине лафа. Б. Однако, обе мне богини подтвердят, там будет столько, сколько пожелаем мы, и будет сладкий очень, без зубов, уже гнилой, ужасно старый хмель. А. И я приветствую старуху–сфинкса. Посылает мне слова она загадки. А тебе пора об остальном словечко молвить».
И в «Дважды скорбящем» Алексид упоминает женщину по имени Зопира и говорит: «Еще Зопира, как сосуд с винищем». Антифан в «Вакханках»: «Не может быть — несчастен тот, кто с женщиной вступает в брак, конечно, если он не скиф, у них там нету виноградных лоз». Ксенарх в «Пентатле»: «Я клятву женскую рисую на вине». Платон, перечисляя в «Фаоне» все, что случается с женщинами из–за вина, говорит:
«Ну, женщины, давно уж я молюсь, чтоб ваша глупость перешла в вино. У вас все мысли лишь о шинкаре, видать, правдива поговорка эта. Коль нужда увидеть вам Фаона, то должны сперва вы совершить немало. Для меня, кормилицы детей, вам надлежит пожертвовать пирог по форме как яичко мужа, из муки просеянной лепешку и дроздов шестнадцать чистых, смазанных всех медом, и числом двенадцать зайцев прямо к полнолунью. Прочее — пустяк. Медимна четверть бульб — для Рычага <что поднимает фалл>, Оглобле с парочкой друзей — поднос из мирта, слепленный рукой, не любят боги запаха лампад. <442> Охотникам и псам изюм дай темноцветный, драхму — Стояку, Направщику <в промежность> три обола, шкуру и торты получит Всадник. Надо заплатить. Коль ты доставишь это, то войдешь, иначе извини, подвинься».
И Аксионик говорит в «Филинне»: «верь женщине, не воду пьющей».
Целые народы заслуживают упоминания из–за своей приверженности к пьянству. Бетон, к примеру, бематист Александра, в книге «Стоянки Александрова пути» и Аминта в своих «Стоянках» объявляют, что народ тапиров настолько предан вину, что даже умащается исключительно им. То же пишет и Ктесий в книге «Об азиатской дани». Но он называет тапиров также справедливейшими из людей. Гармодий Лепрейский в сочинении «Об обычаях фигалейцев» говорит, что фигалейцы, соседи мессенцев, любят выпивать и привыкли не ночевать дома. Филарх же в шестой книге говорит, что византийцы обпиваются вином настолько, что живут в харчевнях, сдавая свои дома вместе с женами приезжим, и они <по словам Филарха> не в состоянии вынести звука боевой трубы даже во сне. Поэтому когда на них свалилась война, и они не могли оборонять город, их стратег Леонид приказал разместить харчевни прямо на стенах, и византийцы тогда нехотя прекратили покидать строй, как пишет Дамон в книге «О Византии». Менандр в «Аррефоре» или «Флейтистке»:
«Византий всех торговцев превратит в пьянчуг.
Всю ночь мы пили за тебя крепчайшее вино.
Я встал, четыре головы имея».
Аргосцы и тиринфяне высмеиваются как пьяницы Эфиппом в «Бусириде», где Геракл говорит:
«Не знаешь ты, во имя всех богов, что из Тиринфа
аргивянин я? Они, сражаясь, пьянствуют всегда.
Б. Поэтому всегда бегут!»
Эвбул в «Склеенных вместе» говорит, что милетцы бесчинствуют, когда пьют. Полемон в сочинении «О городских эпиграммах» приводит следующую эпиграмму: «Элида пьянствует и лжет — как в каждом доме житель, так и город весь». А Феопомп, сообщая в двадцать второй книге о фракийских халкидянах, говорит: «Ибо случилось так, что они презрели благороднейшие занятия и стали в значительной степени предаваться пьянству, лени и чрезмерному разврату. Впрочем, все фракийцы пьяницы: поэтому и Каллимах сказал: «Взаправду не терпел он по–фракийски пить, помногу, для него хватало малой чаши лишь». В пятидесятой книге Феопомп говорит о мефимнейцах: «Они вкушали свою ежедневную пищу по–роскошному, возлежа и выпивая, и никак не воздерживаясь от расточительных трат. <443> И тогда тиран Клиомид отучил их от этих привычек: он засунул связанными в мешки сводников, соблазнявших свободных женщин, и трех или четырех самых известных блудниц и велел утопить их в море». Гермипп в сочинении «О семи мудрецах» говорит, что Периандр сделал то же самое. А Феопомп во второй книге «Филиппик» говорит, что «иллирийцы обедают и пьют сидя и даже приводят жен на пиры, и для женщины не считается зазорным выпить за здоровье любого из гостей, кто бы он ни был. Они отводят своих мужей домой с попоек. Все иллирийцы бедные люди и когда пьют, опоясывают себе животы широкими ремнями, сперва не так тесно, но чем больше они пьют, тем туже их затягивают. Ардиеи же, продолжает Феопомп, владеют тридцатью мириадами крепостных, которые схожи с илотами. Ардиеи пьянствуют ежедневно, устраивая попойки, и не разбирают особенно, что пьют и едят. Поэтому пошедшие на них войной кельты, зная об их невоздержности, приказали всем воинам приготовить у себя в палатках обед пороскошнее, но положить в пищу некую ядовитую траву, которая выворачивала кишки и вызывала понос. И в результате одни ардиеи были захвачены кельтами и убиты, тогда как другие побросались в реки, не вынеся желудочных колик».
Когда Демокрит завершил свой долгий и беспрерывный каталог, Понтиан заметил, что вино — источник всех ужасных бед: от него происходят опьянение, безумные поступки и оскорбления; тех же, кто особенно отличается в пьяных бесчинствах, Дионисий Халк весьма удачно прозвал в своих «Элегиях» гребцами чаш. Он сказал:
«Другие тянут там вино на судне Диониса, они — пиров
матросы, киликов гребцы и борются за это, страсть
к питью у них неистребимой стала».
Алексид, рассуждая в «Парикмахере» о ком–то, много пьющем, говорит:
«Один мой сын, вы видели сейчас, случился схожий с тем,
Энопион он, иль Марон, или Капел, или Тимокл, знай,
только пьет себе. А вот другой — как мне назвать его?
Он ком, он плуг, землею он рожден».
Да, пьянство, мужи друзья, не благо, и прекрасно бичует лакающих вино тот же Алексид в «Зрелом плоде» (так зовут у него гетеру), говоря: «Ты пьешь вино без меры, даже не смешав, под самую завязку, и не рвет тебя». И в «Перстне»: «Так разве пьянство средь людей не величайший яд, притом наивреднейший?» И в «Опекуне»: «немало выпив, много нагрешишь». Кробил в «Оставившей мужа»: «Какая радость в бесконечном пьянстве? Ведь оно при жизни разума лишит, а разум — благо величайшее природы». Поэтому не надо пьянствовать. <444> Ибо «когда демократическое государство», говорит Платон в восьмой книге «Государства», «от жажды свободы ставит у себя во главе дурных виночерпиев и сверх меры опьяняется этим неразбавленным вином, то оно карает своих архонтов, если те проявляют твердость и ограничивают свободу, притом, карая, оно выставляет их склонными к олигархии негодяями, что оскорбляет одновременно тех, кто повинуется архонтам». И в шестой книге «Законов» он говорит: «Ибо государство должно быть с разумением разбавлено как содержимое кратера, куда налито и где бурлит неистовое вино, которое, усмиряемое другим и трезвым божеством, вступает в прекрасный союз, превращаясь в хороший, умеренный напиток». Ведь опьянение порождает и бесчинства, поэтому Антифан говорит в «Аркадянке»:
«Не должно трезвому как пьяному буянить никогда, и к выпивке он мысль не обратит, отец. Кто богом возгласит себя, поверив выдумкам своим пустым, раскроет тот, что смертный он, как все, когда пойдет в нужник; пусть жизни признаки изучит он, как врач, и направленье вен, идущих вверх и вниз: они рулят людскою жизнью тленной».
И в «Эоле», осуждая оскорбления, совершаемые в пьяном виде, он говорит:
«Макарей, воспылавший любовью к сестре,
поначалу справлялся с собой и обуздывал
страсть, но потом, как–то выпив вина, что
ведет (как стратег) к безрассудству людей,
он, встав ночью, свершил, что хотел».
Удачно и Аристофан назвал вино «молоком Афродиты»: «Вино, молоко Афродиты, приятно и вкусно». Выпивая же вино в громадных количествах, некоторые считают его средством для запретной любви. Гегесандр из Дельф называет каких–то лиц «пропойцами», когда говорит: «Комбон и Родофонт, управлявшие Родосом, были горькими пьяницами. И Комбон, высмеивая Родофонта как игрока в кости, сказал: «Старец, весьма удручают тебя молодые, что в кости играют». В ответ Родофонт, бранясь на чем свет стоит, припомнил ему его страсть к женщинам и невоздержность». Феопомп рассуждая в шестнадцатой книге «Историй» о другом родосце, говорит: «Гегесилох явил себя полностью никчемным как горький пьяница и игрок в кости, и он не пользовался никаким уважением со стороны родосцев, напротив, как прожигатель жизни был ненавидим и собственными друзьями и остальными гражданами». Продолжая рассказ об олигархическом правлении, которое установили Гегесилох и его друзья, Феопомп добавляет: «Они надругались над женами первых людей и растлили немало мальчиков и юношей, зайдя в своем распутстве настолько далеко, что даже позволяли себе играть друг с другом в кости за обладание свободными женщинами и уславливались, которая из горожанок будет приведена для «общения» к победителю теми, у кого выпадет меньше очков. И они не терпели отговорок и приказывали приводить, прибегая к любым средствам, убеждением или силой. <445> Кое–кто из других родосцев также забавлялись этой «игрой», но наиболее и чаще забавлялся ею сам Гегесилох, взявшийся управлять городом». Филомнест же в сочинении «О Сминфеях на Родосе» пишет, что Анфий из Линда, считавший себя родственником одного из семи мудрецов, Клеобула, жил раньше; богатый и наделенный поэтическим даром, он праздновал Дионисия всю свою жизнь, носил дионисические одежды, содержал толпу единомышлеников–вакхантов и всегда водил веселые процессии и днем, и ночью. Он был также изобретателем стихов, составленных из сложных слов, которые Асоподор Флиунтский использовал в ямбической прозе. Анфий писал также комедии и стихи в этом стиле, которые пел, сопровождаемый фаллоносцами.
Выслышав это, Ульпиан сказал: «А у какого автора, прекрасный мой Понтиан, встречается выражение «пьяный буян»?» На что тот отвечал: «Погубишь меня ты, вопросы свои задавая — и ты, и новейшая мода, слова в ход пуская иначе», по словам прелестного Агафона. Однако, раз уж у нас решено, чтобы мы все подчинялись твоим мнениям, то Антифан сказал в «Лидийце»: «колхидец, напившись, буянит». Ты же буянишь и пьянствуешь, но не можешь насытиться и тебе <похоже> неведомо, что Эвмен Пергамский, племянник пергамского царя Филетера, умер от пьянства, как пишет Ктесикл в третьей книге «Хроник». Но Персей, которого сокрушили римляне, умер по–другому, ибо он не подражал в этом отношении своему отцу Филиппу, не увлекался ни женщинами, ни вином, совсем напротив, не только пил умеренно за обедом, но и его друзья поступали так же, как пишет в двадцать шестой книге Полибий. Ты же, Ульпиан, относишься к числу тех, кого Тимон Флиунтский называет «ненасытными пьяницами», окрестивши так выпивох, хлещущих крепкое вино без удержу, во второй книге «Сатир»:
«Или тяжелый быков забиватель колун, поострей,
чем Ликург, что, как знает любой, усмирил ненасытных
пьянчуг Диониса, швырнув прочь за двери рога для
питья, как и чаши, охочие к винам».
Но ты не просто «хлебала», как выражается в «Ганимеде» Алкей ….. Что пьянство обманывает наше зрение, ясно показывает замечание Анахарсиса, раскрывшего, как искажается восприятие окружающего у пьяного человека: когда один из сотрапезников на пиру взглянул на его жену и сказал: «Анахарсис, ты женился на уродине», он ответил: «И мне так кажется; поэтому налей–ка мне, малый, вина покрепче, чтобы она стала красавицей».
<446> Потом Ульпиан, выпивая за здоровье кого–то из друзей, произнес: «Как говорит Антифан в «Земледельцах»: «Зажмурь глаза и чашу выпей всю. Б. Великий это груз. А. Имеешь опыт коль, груз будет нипочем», — так пей, дружище. И как говорит тот же Антифан в «Раненом»:
«А. Пусть не всегда мы будем вволю пить, но пусть чуток кто скажет что, или споет, иль мудро мысль подаст. Приятна перемена всюду, кроме как в одном ….. Потом подай крепитель фалла мне, как Еврипид сказал. Б. Что? Еврипид сказал? А. А кто еще? Б. Да Филоксен, конечно. А. Все равно мне, друг, срамишь меня ты за один лишь слог».
Тут кто–то спросил: «А кто употребил πίθι (пей)? И Ульпиан ответил: «Совсем ослеп ты, дорогой, вина глотая много». У Кратина в «Одиссеях» πίθι: «Вот это взявши, пей, и как меня зовут, спроси не медля». И у Антифана в «Мистиде»:
«А. Давай же пей. Б. Я уступлю тебе. Приятно килик выглядит, о боги, праздника достоин он. Где мы недавно были, пили мы из глиняных бутылей. (Обращаясь к чаше) О дитя, пусть боги мастеру, что сотворил тебя, дадут благословенье: хороши и простота твоя и формы».
И у Дифила в «Бане»: «Наполни до краев! Забудь, что смертный ты и пей. У нас, отец, и Зевс, защитник дружбы, пьет». У Амейпсия в «Праще»: «Морского зайца потревожь и пей». Менандр в «Флейтистке»: «Ты чемерицу пил когда–то, Сосий. Б. Пил однажды. А. И теперь попей: больной ты головою».
Форму πίομαι следует произносить без υ (не πίουμαι), но с долгой йотой. Так, у Гомера πίομενα: «с пастбища шли к водопою». У Аристофана во «Всадниках» πίεται: «Ни в жизнь не выпьет с вами из одной он чаши». Но в других стихах πίει: «Горчайшее вино ты выпьешь вскоре нынче». Иногда ставят и краткую йоту. Так, у Платона в «Возвратившихся со священнодействий» стоит ε̉κπίεται: «Никто не выпьет за ее здоровье». А в «Пене земли» πίεσθε: «и выпьете воды вы море». У Менандра в «Кинжале» двуслоговая форма πίε: «А. Пей. Б. Сперва я святотатицу заставлю выпить», как и <у Гомера>: «давай же пей». И ты, друг, «выпей за здравье его, чтоб он выпил за здравье другого», как велит в «Близнецах» Алексид, и так появляется называемая у Анакреонта «чаша у очага», ибо лирик говорит: <447> «Когда с громогласною ты Гастродорой пьешь чашу вблизи очага, не шуми, как морская стихия». Это то, что мы зовем «чашей равенства». Давай пей, и не бойся, что опрокинешься на спину, не может этого произойти с тешившимися (по словам Симонида) «вином, отгоняющим боли». Однако, как объявляет Аристотель в сочинении «О пьянстве», на спину падают пьющие ячменное вино под названием «пинон»; он пишет: «Но нечто особенное представляет из себя ячменное пойло под названием пинон. От воздействия других горячительных напитков пьющие падают в любую сторону — налево, направо, лицом вниз, и на спину — тогда как опьяневшие от пинона падают только назад и лежат навзничь». Ячменное вино кое–кем называется βρυτον, например, Софоклом в «Триптолеме»: «Пиво земное нам чуждый напиток», и Архилохом: «То ли фракиец, иль то ли фригиец хлебал пока пиво, как флейта играла, любовник ее угощал ее крепко». Упоминается βρυτον Эсхилом в «Ликурге»: «Налег он на пиво, созревшее к сроку, и хвастался громко, себя храбрецом почитая». Гелланик в «Основаниях городов» говорит, что пиво изготовляется также из ржи; он пишет: «они пьют ржаное пиво как фракийцы пьют ячменное». Гекатей, сказав во второй книге «Периэгезы» про египтян, что они артофаги, продолжает: «они размалывают ячмень для изготовления напитка». И в «Объезде Европы» он пишет, что пеоны пьют пиво из ячменя, брагу из проса и даже блошницу. «Они также умащают себя», говорит он, «маслом из молока». Но достаточно об этом.
«Дорого нашему хору вино, что нам дал Дионис тирсоносец, весьма нас уважив, за ним ведь, вином, все беседы проходят, и эллинов съезды идут, веселятся цари. Виноградные гроздья пускают ростки под землею, они же роняют побеги гурьбою, а те друг на друга, звуча, упадают, потом умолкают. Затихших доят их в нектар, самородное благо и радость, что лечит людей. И приходит веселье тогда, и прелестными кажутся дети, приветствия дружбы, хоры: раскрывает владыка- вино так природу свою. И за это, отец Дионис, будь ты здрав! Ты людей наделяешь венками, притан ты веселых пиров. Дай же долгую жизнь, вспомогатель прекраснейших дел, чтобы пить нам, резвиться, иметь справедливые мысли», говорит Ион Хиосский в «Элегиях». <448> А Амфид, восхваляя жизнь филопотов, говорит в «Филадельфах»:
«Намного милее мне жизнь филопотов, чем ваша, у вас только трезвость во лбу, и мышление ваше, всегда в напряженьи исследуя тонко и ловко все вещи, боится продвинуться быстро в решеньи задачи, тогда как кто думать не станет, чем кончится замысел каждый, берется за дело по–юному, с жаром».
Пока Ульпиан собирался что–нибудь добавить к этим замечаниям, Эмилиан сказал: «Пора нам, мужи друзья, исследовать кое–что в области загадок, чтобы передохнуть немного от чаш, хотя мы отвергаем метод в «Грамматической трагедии» афинянина Каллия. Сперва давайте поищем определение загадки, однако, вспомним не то, что предложила в своих загадках Клеобулина из Линда — наш друг Диотим Олимпенский сказал о них достаточно — но <вспомним> как говорят про них комические поэты и какая кара ожидала тех, кто не мог разрешить их. И Ларенций ответил: «Клеарх из Сол дает следующее определение: «Загадка суть шуточная задача, которая решается путем размышлений за награду или за штраф». И еще в сочинении «О загадках» Клеарх перечисляет семь видов загадок: «Существуют загадки, заключающие буквы, когда мы должны сказать, например, название рыбы или растения, начинающихся с альфы, или когда требуется угадать слово, в котором содержится или не содержится определенная буква, так называемые «загадки без сигмы», откуда даже Пиндар составил оду без сигмы, представив как бы загадку в лирических стихах. Бывают еще загадки, заключающие слоги, где, например, мы должны назвать что–то ритмичное, начинающееся с «ва — ", как «василевс»; или оканчивающееся на " — накс», как Каллианакс, или начинающееся с «леон», как Леонид, или оканчивающееся на «леон», как Фрасилеон. Или есть загадки, заключающие целое слово, когда, например, мы должны назвать или простые или сложные существительные из двух слогов с помпезным, или, напротив, с низменным смыслом, или <заключающие> имена — «безбожные», как Клеоним, или божние, как Дионисий — тогда слова могут составляться из имен или одного, или нескольких богов, как Гермафродит, или начинающиеся с имени Зевса, как Диокл), или с имени Гермеса, как Гермодор), или оканчивающееся, например, на " — ник», как Андроник. Те, кто не отвечал на загадку, выпивали штрафную чашу». Вот какое определение дает Клеарх. Попытайся же выяснить, прекрасный мой Ульпиан, что это за чаша.
О загадках Антифан говорит в «Кнетидце» или «Пузане»:
«Прежде считал я, что люди, велящие нам на пирах отвечать на загадки, болтают лишь вздор, предлагая вопрос «вносят что не внося?» Я смеялся обычно, я думал, что этого быть не могло, и что нас просто ловят. <449> Теперь же узнал я, что это правдиво, мы десять мужей вносим складчину к пиру, однако, на деле не вносит никто ничего. Ведь понятно, что то, что вносил кое–кто, что не влек он, есть доля к застолью, и эта загадка про нас — что простить вполне можно, но те, кто не платит монет, оправданья приводят. Они молодцы, как Филипп был счастливец, Зевесом клянуся».
И во «Влюбчивом»:
«Когда говорю про горшок, то имею в виду я не тот пустотелый сосуд, кой на круге гончарном сготовлен, из глины, кой выпечен в доме у матери Геи и коий хранит в своем чреве тушеную плоть, что, родившись едва, молоко в нежном виде сосала. Б. Геракл! ты погубишь меня, если прямо не скажешь: «горшок вместе с мясом». А. Недурно. Скажу ль я тогда, что поток наинежный, текущий из блеющих коз, вдруг смешался с фонтаном от смуглой пчелы и устроился в плоском покрытии девы, Деметриной дщери, в бесчисленных нежася шалях, иль просто скажу о пирожном? Б. «Пирожное» лучше сказать. А. И сказать мне про то, что Бромийский источние рождает? Б. Скажи покороче: вино. А. А росистая влага у нимф? Б. Покороче: вода. А. А дух касии свежей идет чрез эфир? Б. Проще, смирна. А. Продолжить? Б. Не спрашивай больше, задача мне кажется трудной: про суть не сказать никогда, но вращается в массе того, что нисколько не важно».
Алексид во «Сне» предлагает следующего рода загадки:
«И умирает он, и вечно может жить, его природа смешана, и он не человек, как и не бог, всегда свежеет он и угасает вновь, невидим он для глаз, зато известен всем. Б. Ты вечно, женщина, загадки мне суешь. А. Что говорю я, просто все понять и ясно все. В. И что же за дитя с подобною природой? А. Сном оно зовется, дочь; он — отдых от трудов для смертных».
Эвбул в «Сфинксокарионе» предлагает загадки, которые сам и разрешает:
«Без языка, но владеет он речью, он есть у мужчин, и он есть и у женщин, он правит ветрами своими, космат он и гладок бывает, и звуки невнятные он произносит для тех, кто поймет, порождая напев за напевом, один он, и много их все же, и кто его ранит, не ранит. Скажи мне, что это? молчишь? Б. Каллистрат! А. Нет, то задний проход. Б. Ну и чушь! А. Так гляди, языка не имеет, но с речью; названье одно, но снабжен ими каждый; ранимый, но ранить нельзя, волосат он и гладок. Не правда ль? Он страж многих бурь …» <450>
«Глаза саранчи, узкий рот, голова же
двойная, борец он, потомство детей
нерожденных выводит из строя».
Это египетский ихневмон, ибо он
«крокодиловы яйца хватает еще перед тем,
как потомство в зверей превратится, и их
разбивает, потом истребляет. Двойными устами
он снизу ужалит, губами кусая …»
«Я знаю тяжелое нечто: оно тяжело, когда молодо,
в старом же виде хотя и без крыльев, летает легко
и не смотрит на землю».
Это пушок терновника, ибо
«крепко он держится в семени, юный
пока он, но, кинувшись прочь, он летает
легко, распушённый в игре детворою».
«Вот изваянье стоит на вершине и низом зияет, сверлёное буром с главы и до пят, и рожденье дает оно людям хвостом очередно, и кое–кому среди них выпадает по жребию жить, а другие тем временем бродят, и каждый несет в себе собственный рок, призывая беречься».
Вы сами угадаете, что это урна для голосования, поскольку мне в лом повторять все, что сказал Эвбул. Антифан в «Задаче» говорит:
«А. Муж, ожидающий сетью опутать улов богатейший, поймал лишь рыбешку с немалой издержкой. Кестрей, обманувшись, другую и равную с тою приводит. Ведь окунь привязан всегда к чернохвостке. Б. Кестрей, человек, чернохвостка, не знаю, о чем ты, несешь всякий вздор. А. Разъясняю. Некто даёт кое–что и не знает, что дал он, не знает, кому он дал это, и даже не знает, что он не имеет теперь и того, не хотел он чего вообще. Б. Что? Кто–то дал, что не дал он, и то он имеет, чего не имел? Ничего не пойму. А. Так об этом загадка. Ведь всё, что ты знаешь, не знаешь ты в этот момент, и не знаешь всего, что ты дал, и всего, что имеешь ты в виде замен. Вроде этого что–то. Б. Тогда и тебе загадаю загадку. А. Давай. Б. Пинна и тригла, две звучные рыбы, болтали, однако, о чем и кому, они думали, что–то сказали они, они не сказали вообще. Ибо тот, к кому речь обращалась, не понял совсем, что они говорили …… пускай же Деметра сотрет в порошок их обеих».
В «Сапфо» Антифан представляет поэтессу задающей загадки, тогда как кто–то их разрешает. Сапфо говорит:
«Кое–что среднего рода детей своих держит под грудью; хотя и безмолвны они, звонкий вопль поднимают те дети над волнами моря и также над сушей, людей достигая. И люди услышат друг друга, когда даже нету их рядом, и звук не коснется их слуха».
<451> Разрешающий загадку отвечает:
«Б. Ты говоришь о государстве, видимо, детей оно растит ораторов. Они, вопя, добычу тащат к нам сюда из–за моря, из Азии трофеи и из Фракии. 451> Народ меж тем сидит от них поблизости, пока они питаются и ссорятся, и ничего не видит и не слышит он. САПФО. Ты мелешь чепуху. Ну как, отец, оратор и немой? Б. Когда он трижды уличен в нечестности. А я считал, что угадал, что ты мне задала. Скажи тогда сама».
И Сапфо у Антифана разрешает загадку:
«Имею я в виду письмо, оно имеет средний род, а дети у него под грудью — буквы; хоть они безмолвны, речи обратят к любому и к кому хотят, не зная стадий, коли ж кто при чтении стоит вблизи, он не услышит звуков».
Дифил в «Тесее» говорит, что во время попойки на празднике Адоний три самосские девушки разрешали загадки, и кто–то спросил у них, что на свете крепче всего? Одна ответила: «железо», и сказала в обоснование, что люди копают и режут им все и используют его для любой цели. Когда присутствующие похвалили ее ответ, выступила вторая девушка и сказала, что кузнец обладает большей силой, ибо он в ходе работы сгибает и размягчает самое крепкое железо и делает из него все, что угодно. Но третья объявила, что крепче всего мужской половой член, ибо он, пояснила она, пронзит даже задний проход кузнеца. И Ахей Эретрийский, поэт хотя и изящный, иногда затемняет смысл и выражается загадочно; например, в сатировой драме «Ирида» он говорит:
«Сосуд из свинцовой слюды и наполненный
мазью висел на спартанском столбе с
письменами, двойным прикрепленный зажимом»,
Имея в виду белый ремень, на котором висел серебряный лекиф, он назвал его «спартанским столбом с письменами» вместо спартанской скиталы. О том, что лаконцы писали, что они хотели, на белом ремне, который они обворачивали вокруг скиталы, достаточно сказано Аполлонием Родосским в сочинении «Об Архилохе». И Стесихор в «Елене» пишет о «тазе для ног из свинцовой слюды». Ион в «Фениксе» или «Кенее» в следующих стихах назвал омелу «дубовым соком»:
«Питаюсь я соком дубовым, ветвями
высоких кустов и египетским льном,
уловителем дикого зверя».
Теодект из Фаселиса, говорит Гермипп в сочинении «Об учениках Исократа», был большой умелец разрешать предлагаемые ему загадки и весьма искусно задавал их другим, как, например, загадку про тень. В ней говорится, что нечто в силу своей природы достигает наибольших размеров при возникновении и при угасании, но наименьшую величину имеет, пребывая в расцвете. Вот она:
«Что же за вещь? ни земля, мать еды, и ни море,
ни смертные также подобного роста не знают.
Едва зародившись, она наикрупной бывает,
в расцвете теряет размеры, но в старости их
возвращает опять, как и внешнюю форму».
<452> И в трагедии «Эдип» он говорит про день и ночь языком загадки:
«Есть две сестры, из которых
одна порождает другую и, дав ей
рожденье, родится сама от второй».
Еще одну загадку приводит Каллисфен в «Элленике»: «Когда аркадцы осаждали Кромн, маленький городок вблизи от Мегалополя, лаконец Гипподам, оказавшийся среди осажденных, раскрыл посредством загадки пришедшему от лакедемонян глашатаю состояние дел в Кромне. Он велел передать своей матери, что необходимо в течение десяти дней освободить женщину, связанную в храме Аполлона, иначе потом освободить ее уже не удастся вообще. Так он ясно передал смысл сообщения. Ибо в храме рядом с Аполлоновым троном был изображен на картине Голод в женском обличии. И всем спартанцам стало понятно, что люди в осажденном городе могли выдерживать голод не больше десяти дней. Усвоив сказанное, лаконцы пришли с войском на помощь кромнийцам.
Многие загадки похожи на следующую: «Видел я мужа, он пламенем медь прикреплял к человеку другому так близко, что делал их крови единой». Это означает «ставить банки для пускания крови». А вот загадка Панарка, о которой говорит Клеарх в книге «О загадках»: «Муж, да не муж, бросил камнем, да не камнем, в птицу, да не птицу, которая сидела на дереве, да не на дереве». Ответы: евнух, пемза, летучая мышь, ветка. Платон упоминает о ней в пятой книге «Законов»; он сказал, что философы мелкого пошиба похожи на людей, которые предлагают на попойках двусмысленные вопросы вроде детской загадки про евнуха и летучую мышь — чем он в нее бросил и на чем она сидела. А каковы были загадки Пифагора, сообщает Деметрий Византийский в четвертой книге сочинения «О поэзии». <Пифагор говорил> «не грызи себе сердце» вместо «упражняй нечувствительность к боли», «не рой огонь ножом» вместо «не ссорься с разгневанным мужем» (ибо гнев — огонь, а ссора — нож), далее, «не перевешивай весы» вместо «избегай с отвращением всякой корысти и ищи справедливости», «не ходи по большим дорогам» вместо «не следуй мнению многих» (ибо каждый отвечает необдуманно с целью угодить, тогда как следует идти по прямой дороге, руководясь рассудком), далее, «не присаживайся на хойник» вместо «не думай о сегодняшнем, но заглядывай в будущее», «путешествуя, не поворачивай к границам», ибо рубежом и пределом жизни является смерть, которую Пифагор запрещает встречать с печалью и тревогой.
Подобно Теодекту (говорит Клеарх) загадками забавлялись Дромей Косский и кифарист Аристоним, а также Клеон по прозвищу «мимавл», лучший исполнитель италийских мимов, игравший без грима и превзошедший в этом искусстве даже Нимфодора. С ним соперничал и глашатай Исхомах, который сперва играл внутри круга из зрителей, а когда прославился, стал выступать среди фокусников. <453> Загадки, которые они сочиняли, были следующего рода: например, какой–то поселянин объелся и почувствовал себя дурно; когда врач спросил у него, ел ли он до рвоты, тот ответил: «Нет, я ел до брюха». Нищенка испытывала боль в желудке, и когда врач спросил у нее, брюхата ли она, та отвечала: «Откуда? ведь я уже три дня не ела». Многие из загадок Аристонима также основаны на каламбурах. И поэт Сосифан, браня актера Кефисокла за распутство, говорил: «бросил бы я камень в твои ляжки, да боюсь пролить дождь на окружающих». Древнейшая загадка развивает мышление и наиболее близка к своей истинной природе: «Что мы все учим, но не знаем?», «Что вместе нигде и везде?» И еще: «Что одно и то же в небе, на земле и в море?» Смысл последней загадки заключается в употреблении омонимов, ибо медведь, змей, орел и пес находятся в небе, на земле и в море. Ответ на вторую загадку — «время», ибо время везде и все же нигде и в силу естества не стоит на одном месте. Первая же загадка относится к обладанию душой, ибо хотя никто из нас не понимает душу, мы все же изучаем ее у ближнего.
Афинянин Каллий, о котором мы производили разыскания прежде и который процветал незадолго до времени Страттида, составил так называемое «Грамматическое исследование» по следующему плану. Его пролог состоит из букв алфавита, которые следует называть с остановами в стиле трагической развязки: «Альфа», «бета», «гамма», «дельта», «эпсилон» (буква бога), «дзета», «эта», «тэта», «йота», «каппа», «лямбда», «мю», «ню», «ксей», «омикрон», «пи», «ро», «сигма», «тау», «ипсилон», «фи», «хи», «пси» до «омеги». Женский хор, составленный им, разделял буквы по парам, устанавливал размер и распевал следующим образом: «бета» — «альфа» — «ба», «бета» — «эпсилон» — «бе», «бета» — «эта» — «бэ», «бета» — «йота» — «би», «бета» — «ипсилон» — «бо», «бета» — «ипсилон» — «бю», «бета» — «омега» — «бо», и антистрофа: «гамма» — «альфа», «гамма» — «эпсилон», «гамма» — «эта», «гамма» — «йота», «гамма» — «омикрон», «гамма» — «ипсилон», «гамма» — «омега» и так далее для остальных слогов в каждом случае; все они имеют аналогичный размер и лирическую форму в антистрофе. Отсюда не только можно предположить, что Еврипид сочинил, подражая этому принципу, всю «Медею», но кроме того очевидно, что он позаимствовал оттуда и лирическую форму. Что же касается Софокла, то говорят, что, услышав о Каллиевой работе, он дерзнул оторвать смысл стиха от размера и написал в «Эдипе»: «Я ни себя и ни тебя не огорчу. Зачем ты зря чинишь допрос об этом?» От Каллия, кажется, и все другие поэты усвоили антистрофу в трагедиях. После хора он снова вводит речь из гласных, которые должно читать как и в предыдущем случае, с остановами: здесь метод декламирования, преследуемый автором, может поддерживаться в согласии с необходимой силой. Так, «Альфу особо и вслед за ней «эй» по отдельности, женщины, должно назвать вам. ХОР. И третью ты скажешь отдельно. А. Я «эта» скажу. ХОР. Йоту четвертой, «у» пятой, шестою же «ю», все отдельно. А. Седьмою осталась омега, ее я озвучу для вас. По отдельности в метрах семь гласных стоит. Произнесши, потом говори их себе».
<454> Каллий первый описал ямбом общеизвестную по значению, следующим образом:
«Брюхата, подруженьки, я, но из скромности, милые, все же, ребеночка имя по буквам я вам назову. Большая прямая черта; в середине ее и с обеих сторон пребывает, склонившись, штришок. Вслед окружность идет, у нее две короткие ножки …»
Следуя этому примеру, как можно заподозрить, историк Меандрий, отступив немного от точного подражания Каллиеву методу, сочинил в «Предписаниях» загадку даже более грубую, чем только что приведенную, тогда как Еврипид, также, кажется, составил в «Тесее» речь, в которой описываются буквы алфавита в восприятии неграмотного пастуха, «рассказывающего» о том, как начертано имя Тесея:
«Хотя я в буквах не силен, все ж ясно расскажу, как выглядят они. Сначала круг идет, как циркулем отмерен он, а в середине — метка. У второй одна черта соединяет два штриха других, посередине также. Третья как кручёный локон. У четвертой — штрих, столбом стоящий, и еще три сбоку друг над другом. Пятую я опишу с трудом, две линии сбегаются в одну опору. А шестая — та же, что и третья».
У трагического поэта Агафона в «Телефе» еще один неграмотный толкует написание имени Тесея:
«Первой окружность была нарисована с пупом в средине, потом — два отвеса прямых с поперечиной вместе. Буковка третья — как лук скифский прямо. Четвертая буква — трезубец. Затем один штрих подпирал пару линий косых. И последняя буква как третья».
И Теодект из Фаселиса вводит неграмотного поселянина, описывающего имя Тесея:
«Сначала был круг нарисован с глазком в середине. Потом два отвеса длины совсем равной с отвесом другим, поперечным, связались. Кручёному локону третья подобна. Четвертая словно трезубец, у пятой два жезла длины тоже равной уходят в опору. Шестая же буква — как прежде помянутый локон».
Софокл также написал нечто подобное в сатировской драме «Амфиарай», введя персонажа, изображавшего в танце форму букв.
Неоптолем Паросский в книге «Об эпиграммах» говорит, что на гробнице софиста Фрасимаха (написана следующая эпиграмма:
«Имя по буквам мне «ф», «р», «а», «с», «и», «м», «а», «х»
Родина мне Халкедон, ремесло мое — мудрость».
<455> А поэма Касториона из Сол, посвященная Пану, по словам Клеарха, следующего рода: каждая стопа состоит из слов, выстроенных так, что все стопы одинаково могут или предшествовать, или следовать после, например:
«Тебе, Пан, звериный пастух, чье жилище от снежных бурь зимним предстало в аркадской земле, пропою я хвалу в мудром стиле, составив ее для тебя, о владыка, в стихах наиславных, но их не поймет тот, кто плохо услышит. О зверь музыкальный, мелодией ты услаждаешь из воска <ее источая>", и так далее тем же макаром. Неважно, в каком порядке расположены стопы, ритм будет тот же самый; так, «жилец тех земель, что от снежных бурь зимними стали», или «как снежные бури те зимние земли, где ты обитаешь, накроют». Заметьте также, что каждая стопа содержит одиннадцать букв. Можно составить стих и по–другому, и из одного наделать сколько угодно, например: «Стоп ты скажи мне размер, взяв размер», или «Взяв размер стоп, ты скажи мне размер». Еще: «Брать не желаю размеры я стоп», или «Размеры стоп брать не желаю».
Что касается песен, составленных без сигмы, то Пиндар, по словам того Клеарха, писал их как бы в виде загадок, написанных в лирической форме, поскольку многие обижались на него за неумение воздерживаться от употребления сигмы, чего они не одобряли: «Некогда с губ у людей музыкальные трели текли, и фальшива была буква «сан». Поэтому можно возразить тем, кто отвергает как поддельную оду Лаза Гермионского под названием «Кентавры», в которой не встречается сигма. Ведь и гимн Деметре Гермионской, составленный Лазом, тоже не имеет сигмы, как объявляет Гераклид Понтийский в третьей книге сочинения «О музыке»; он начинается так: «Пою я Деметру и Кору, супругу Климена».
Есть немало других загадок. Например: «Родился я в месте открытом, отчизну мою обнимали соленые воды, и мать моя — дочерь числа». «В месте открытом» означает «на Делосе», который окружен морем, матерь — Лето, дочь Коя, а македонцы называют число словом κοιος. Еще загадка про ячменную кашу (πτισάνη): «Ячмень истолченный в воде разведи, чтобы пить его соус». Слово πτισάνη производится от глаголов πτίσσειν и ανειν (толочь). Загадка про улитку находится у Тевкра в «Определениях»: «Созданье без ног, без шипов, без костей, на спине его панцирь, глаза удлиненные могут войти и уйти». Антифан в «Самовлюбленном»: «Закваска молочная с плотью льняной, понимаешь? про сыр говорю». Анаксандрид в «Гадком утенке»:
«Мясо разрезав, он «плоти куски укротил
под их огненным кровом», мужи, — Тимофей
так сказал про горшок, я считаю».
<456> Тимокл в «Героях»:
«Когда ж забрали средство к жизни — голода врага и дружбы стража и нужды врача — еще сломался стол. Б. Хлопочешь слишком ты, клянуся небом я! сказал бы просто: «стол».
Платон в «Адонисе» говорит, что Киниру был дан относительно его сына Адониса следующий оракул:
«Кинир, царь киприйцев, мужей густозадых!
Твой сын, порожденный тобою — прекраснейший
самый и самый чудесный среди всего люда, но
два божества принесут ему гибель: богиня, влекомая
тайною греблей, и бог — над гребцами смотритель».
Оракул имеет в виду Афродиту и Диониса; оба они любили Адониса. Что касается загадки Сфинкса, то ее приводит Асклепиад в «Историях из трагедий»:
«Ходит по тверди на двух, четырех и на трех ногах некто, речью владеет лишь он, и один среди тварей, живущих на суше, в эфире и в море, умеет менять он природу; когда же идет, на четыре ноги опираясь, тогда быстроты в его членах поменьше, чем прежде бывало».
В форме загадки составлены и следующие стихи Симонида; как говорит Хамелеонт из Гераклеи в сочинении «О Симониде»:
«Козленка–обжоры отец и предерзкая
рыба уперлись друг в друга главами.
Когда же глаза их поймали взгляд
отпрыска ночи, питать отказались они
Диониса владыки слугу, что быков убивает».
Некоторые говорят, что это написано на древнем посвятительном даре в Халкиде и что на нем изображены козел и дельфин, герои этого стиха. Но другие объявляют, что дельфин и козел, изображенные там, имеют отношение к ключу для настройки арфы и что убивающий быков слуга Диониса суть дифирамб. Третьи же говорят, что в Иулиде бык, приносимый в жертву Дионису, забивался топором от одного из молодых людей. По приближении празднества топор забирали из кузницы; юный Симонид пошел за ним к кузнецу, однако, увидев, что кузнец спит, а его мехи и клещи в беспорядке лежали рядом передними частями напротив друг друга, он возвратился и задал своим товарищам упомянутую загадку. Ибо отец козленка — мехи, предерзкая рыба — клещи, отпрыск ночи — сон, а убийца быков и слуга Диониса — топор. Симонид сочинил и другую эпиграмму, которая затруднит тех, кто не знает эту историю: «Я изрекаю, что кто получить не желает в награду цикаду, пусть даст большой пир Панопееву сыну Эпею». Говорят, что Симонид обучал хор, когда пребывал в Карфее. Хоровая школа располагалась на холме рядом с храмом Аполлона, недалеко от моря. Поэтому все, включая также Симонидовых друзей, брали воду у подножия холма, где протекал источник. Воду они возили на осле по кличке Эпей, поскольку в храме Аполлона записан троянский миф, в котором Эпей таскал воду для сыновей Атрея, как и Стесихор гоаорит: «Дщерь Зевса сжалилась над ним, поскольку воду он всегда таскал Атридам». <457> И было решено, говорят, чтобы любой хорист, который не появлялся на уроке, снабжал осла хойником ячменя. В этом и кроется смысл стихов: не желающий петь не получает в награду цикаду, осел — сын Панопея, а хойник ячменя — большой пир». Сходно и у поэта Феогнида: «В море погибший меня призывает домой, и хотя он и мертв, говорит все ж живыми речами». Здесь имеется в виду раковина. Подобным образом употребляют слова, схожие с именами людей, например, «взяв аристоника мощного в битве» [Аристоник означает «славная победа» или «главный победитель»]. Еще известные стихи: «Вот пять мужей в десяти кораблях налетели на берег, сражались они средь камней, но камней не собрали, и смерть их настигла от жажды, воды нахлебавшихся вволю».
Какую кару испытывали афиняне за неразрешение загадки, и выпивали ли они фиал с рассолом, как сказал Клеарх, давая свое определение загадок? В первой книге сочинения «О пословицах» он пишет: «Разрешение загадок не чуждо философии, и древние посредством их знания показывали свою ученость. Предлагая загадки у себя на пирушках, они совершенно отличались от теперешних людей, которые спрашивают друг у друга, как посладострастнее совокупиться, или какая рыба самая вкусная и созревшая в эту пору, или какую рыбу следует есть после восхода Арктура или Плеяд или Пса. Кроме того, нынешние назначают в награду победителю поцелуи, ненавистные людям со вкусом, тогда как побежденные должны в виде штрафа пить несмешанное вино, чему те рады больше, чем чаше здоровья. Так выглядит точный портрет того, кто увлекается писаниями Филениды и Архестрата, или тщательно читает так называемые «Гастрологии». Но древние предпочитали следующие задачи: отвечая первому гостю, который приводил эпический или ямбический стих, каждый в свою очередь завершал его следующей строкой, или если кто–то цитировал что–то, второй отвечал ему той же мыслью из другого поэта с целью показать, что он уловил нить, и дальше каждый по очереди произносил ямбический стих. Вдобавок каждый приводил метрическую строку, содержавшую предписанное количество слогов, или столько, сколько соответствовало правильной теории о буквах и слогах. Сходно со сказанным они называли имя каждого ахейского вождя, воевавшего против Трои, или <имя> каждого троянского командира, или приводили название азиатского города, начиная их все с данной буквы — и потом следующий и все остальные по очереди говорили название города в Европе, эллинского или варварского, как было предписано. Так, играя не без смысла, каждый гость раскрывал уровень своей учености, а в награду за успехи они возлагали венок и одаривали рукоплесканиями, от которых взаимная дружба делалась еще приятнее.
<458> Вот что сказал Клеарх. И я думаю, что они предлагали еще следующее: они наверняка цитировали стих Гомера, начинающийся с альфы и кончающийся той же буквой: αγχου δ'ισταμένη 'έπεα πτερόεντα προσηύδα. «Вставши же рядом, она изрекла оперённые речи». α̉λλ' 'άγε νυν μάστιγα καὶ ηνία σιγαλόεντα. «Смело хватай теперь бич и блестящие вожжи». ασπίδας ευ̉κύκλους λαισήιά τε πτερόεντα. «Круглых щитов и крылатых щитков их». И сходным образом <начинающиеся и оканчивающиеся альфой> ямбы: αγαθός ανηρ λέγαιτ' ην ο̉ φέρων ταγαθά. «Мужем хорошим назвали б несущего благо». αγαθός αν ειη χώ φέρων καλώς κακά. «Был бы хорошим и тот, кто б вредил благородно». Гомеровские стихи, начинающиеся и оканчивающиеся буквой ε: ευρε Λυκάονος υιον αμύμονά τε κρατερόν τε. «Нашла Ликаонова сына: он был безупречен и крепок». εν πόλει ύμετέρη, επεί ου̉κ 'άρ' 'έμελλον 'έγωγε. «В граде твоем, раз я в дом не вернуся». И ямбы: ευ̉καταφρόνητος εστι πενία, Δερκυλε. «Бедность презренья достойна, Деркил». επί τοις παρουσι τόν βίον διαπλέκε. «Плети свою жизнь из того, что имеешь в наличьи». Стихи Гомера, начинающиеся и оканчивающиеся буквой η: η̉ μεν 'άρ' ‛ώς ειπουσ' απέβη γλαυκώπις 'Αθήνη. «Так говоря, отошла светлоокая дева Афина». η̉ δ' εν γούνασι πιπτε Διώνης δι' 'Αφροδίτη. «Пала к коленам Дионы, стеная, Киприда». И ямбы: η̉ των φίλων σοι πίστις 'έστω κεκριμένη. «Верность друзей пусть докажется делом». Стихи Гомера, начинающиеся и оканчивающиеся йотой: 'Ιλίου ε̉ξαπολοίατ' α̉κήδεστοι καί 'άφαντοι. «Пусть илионцы погибнут, исчезнут и сгинут». ‛Ιππόλοχος δ μ' 'έτικτε καὶ ε̉κ του̃ φημι γενέσθαι. «Отец Гипполох мне, веду от него я свой род, утверждаю». Начинающиеся и оканчивающиеся сигмой: συμπάντων Δαναων, ου̉δ' 'ήν 'Αγαμέμνονα ειπης. «средь всех данайцев, будь то Агамемнон». Ямбы: σοφος εστιν ο̉ φέρων ταπό της τύχης καλως. «Тот мудр, кто терпит, что рок посылает, прекрасно». Начинающиеся и оканчивающиеся омегой: ως δ' 'ότ' άπ' Ου̉λύμπου νέφος 'έρχεται ουρανόν εισω. «Словно когда от Олимпа идет туча в небо». Ямбы: ωρθωμένην προς 'άπαντα τήν ψυχήν 'έχω. «Дух я имею, встречающий все не сгибаясь». Можно привести стихи без сигмы, например: πάντ' ε̉θέλω δόμεναι καὶ 'έτ' οίκοθεν 'άλλ' επιθειναι. «Все я отдам, своего еще больше добавлю». А вот стихи Гомера, в которых из первого и последнего слогов складывается собственное имя, например: Αιας δ' εκ Σαλαμίνος 'άγεν δύο καὶ δέκα νηας. «Аякс вел двенадцать судов с Саламина» (Αιας, Аякс), Φυλείδης, 'όν τίκτε Διὶ φίλος ιππότα Φυλεύς. «Филей, друг коней и любимец Зевеса, родил Филеида» (Φυλεύς, Филей), ιητηρ' αγαθώ, Ποδαλείριος η̉δὲ Μαχάων. «Два добрых врача, Махаон с Подалирием вместе» (Ιων, Ион). Первый и последний слоги в других гомеровских стихах раскрывают при сочетании названия предметов утвари; например: ο̉λλυμένων Δαναών ο̉λοφύρεται εν φρεσὶ θυμός. «Сердце в груди сожалеет, что гибнут данайцы» (ο̉λμός, ступка), μυθειται κατὰ μοιραν 'άπερ κ' οιοιτο καὶ 'άλλος. «Правильно он говорит, словно кто–то другой бы подумал» (μύλος, жернов), λυγρός εων μή που τι κακον καὶ μειζον επαύρη. «Жалкий ты, можешь на зло пострашнее нарваться» (λύρη, лира). Или название чего–нибудь съедобного: αργυρόπεζα θέτις, θυγάτηρ α̉λίοιο γέροντος. «Дочь старца морского Фетида, сребром ее ноги сверкали» (άρτος, хлеб), μή τι σὺ ταυτα 'έκαστα διείρεο μηδέ μέταλλα. «Про это про все не расспрашивай ты, не исследуй»,
(μήλα, овца).
Поскольку мы порядком задержались на загадках, нам пора сказать, какой каре подвергались те, кому не удавалось их разрешить. <459> Так вот, они выпивали рассол, смешанный с вином, и были обязаны осушить чашу одним залпом, как показано Антифаном в «Ганимеде» <где царь Лаомедонт дапрашивает раба об исчезновении Ганимеда>:
РАБ. Увы, заумные вопросы у тебя. ЛАОМЕДОНТ. Тогда скажу ясней: коль знаешь что о том, как был похищен мальчик, сознавайся, или будешь бит. РАБ. Ты задал мне загадку, господин? иль знаю что о том, как был похищен мальчик, иль о чем? ЛАОМЕДОНТ. Эй, кто–нибудь, ремень сюда, живей! РАБ. Загадку не решу, положим, и — ремня? не выйдет! Чаша мне сперва с рассолом от тебя. ЛАОМЕДОНТ. И знаешь ты, как надо пить его? РАБ. Конечно. ЛАОМЕДОНТ. Как? РАБ. Я должен чашу унести как твой залог. ЛАОМЕДОНТ. Тебе придется, руки за спиной держа, единым духом осушить ее».
Когда столь долгая дискуссия о загадках завершилась, и наступил вечер, а мы все еще размышляем обо всем сказанном, давайте разговор о чашах отложим до завтра. Ибо, как говорит Метаген в «Страсти к жертвоприношениям»:
«Рассказ мой пестр, я сцены чередую, чтоб публике досталось больше лакомств» — поэтому возьмемся за беседу о чашах в следующий раз.