Книга IX
<366> «Время опять нам подумать про ужин и руки умыть, разговор же отложим на утро», друг Тимократ. Ибо как только для нас подали окорока, и кто–то поинтересовался, нежны ли они, Ульпиан спросил: «У какого автора находится слово τακερός (нежный)? И кто сказал ναπυ (горчица) вместо σίναπυ? Я вижу, ее принесли в числе закусок вместе с окороками (κωλεοί), вот именно, κωλεοί, ведь мне известно, что слово это упоминается и в мужском роде, а не только в женском, как у наших афинян. Эпихарм, к примеру, пишет κωλεοί в «Мегарянке»: «Колбасы, сыр, окорока и позвонки еще, но нечего тут съесть». И в «Циклопах»: «Приятные кишки, клянуся Зевсом я, и окорок не хуже». Узнайте же от меня, ученейшие мужи, что в последнем стихе Эпихарм обозначает кишки как χορδή, хотя в других местах он всегда называет их ορύα. В других закусках я замечаю приправленную соль. Но наши киники набиты незрелой солью; у Антифана в «Мешке» один киник говорит:
«Среди даров, из моря к нам идущих, мы каждый день имеем соль …
Винцо, приправив ею, попиваем мы, оно с укладом нашей жизни
схоже, мне свидетель Зевс. Б. Что под укладом мыслишь ты? скажи.
А. Когда удобно всем из уксусницы пить, как будто чаша это».
И я вижу γαρος (соус из мелкой рыбы), смешанный с уксусом, и знаю, что некоторые понтийцы готовят особую смесь (из γαρος и уксуса), называемую ο̉ξύγαρος.
В ответ Зоил произнес: «Аристофан, приятель, применил слово τακερός как эпитет к лакомству в «Лемниянках»: «Растут на Лемне нежные, прекрасные бобы». И Ферекрат в «Никчемных»: «изнеживать горох, не отходя от места». Горчицу Никандр Колофонский называет σίνηπυ в «Териаке»: «и тыква медная, или горчица», в «Георгиках»: «горчицы семена кусают», и где–то еще: «настурций, кресс и темная горчица». <367> Кратет в сочинении «Об аттических выражениях» цитирует Аристофана: «Ему лицо как будто обдало горчицей», ставя σίναπυ, как утверждает Селевк в работе «Об эллинизме». Стих этот из «Всадников», но у самого Аристофана стоит ναπυ. Ни один аттицист не употребил σίναπυ. Все же применимы обе формы. Ибо ναπυ словно ναφυ, потому что не растет и имеет ничтожные и крохотные размеры, как и αφυη (рыбка афюя). Σίναπυ же называется так, потому что она ударяет (σίνειται) своим запахом в лицо (ωπας), точно так же как лук (κρόμμυον) называется луком от того, что мы зажмуриваем (μύομεν) от его брызг наши глаза (κόραι). У комедиографа Ксенарха σεσινάπικεν в «Скифянках»: «Болеть перестало, ведь дочка моя наложила горчичник, и ей помогла чужестранка». Соль и уксус также упоминаются прелестным Аристофаном а стихах про трагического поэта Сфенела <в «Геритадах»>: «И как мне прожевать Сфенела речь? Иль уксусом запить, заесть ли белой солью?»
Вот мы и снабдили тебя, мил человек, примерами в ответ на твои вопросы. А теперь ты отвечай, у какого автора слово παροψίς (закуска) отождествляется с посудой? Ибо я знаю, что Платон в «Празднествах» говорит о παροψίς как об особо приготовленном и пестром блюде, или о чем–то в этом роде: «Откуда б взяли мы лепешку и закуски?» Но в «Европе» он употребляет παροψίς в расширенном смысле, говоря:
«От женщины спящей весьма мало толку. ЗЕВС. Понятно.
А. Но если проснется, закуски одни наслажденью помогут
сильнее, чем прочие средства. ЗЕВС. И что за закуски? скажи».
И дальше он пускается описывать эти «закуски», словно говоря о блюдах для стола. Еще в «Фаоне»: «Заигрыванья — легкая закуска: услада коротка и быстро улетает». Аристофан в «Дедале»: «И женщине всегда прелюбодей найдется как закуска».
Поскольку Ульпиан ничего не отвечал, заговорил Леонид: «Теперь моя очередь, ведь я долго молчал. Как сказал Эвен с Пароса:
«У многих в привычке оспаривать все без разбора — но больше,
чем в меру, не следует спорить нигде. Ведь гласит поговорка
у древних: «Тебе то покажется так, ну а мне по–другому».
Разумных видать по речам, их легко постигают».
Итак, друже Миртил (ибо я смотрю тебе в рот), Антифан употребляет παροψίς, подразумевая посуду, в «Беотиянках»: «Сварил он и подал на блюде». И Алексид в «Гесионе»: «Увидев двоих, что несли ко столу с разрисовками пестрыми утварь, забыл про меня он мгновенно». Автор же стихов, приписываемых Магну, говорит в первом издании «Диониса»: «Блюда сии принесут мне несчастье». <368> И Ахей в сатировой драме «Эфон»: «Пусть подадут мне кусочки вареного мяса на блюдах, дымящихся паром». И комик Сотад в «Освобожденом за выкуп»: «Являюсь я только закуской к Кробилу: Кробила жует он, меня же глотает». Но философ Ксенофонт употребляет παροψίς в первой книге «Киропедии» двусмысленно: «Он ставил перед ним закуски и разнообразные соусы и яства». И у автора «Хирона», приписываемого Ферекрату, под παροψίς разумеется соус, а не содержащий его сосуд, вопреки утверждению Дидима в сочинении «О неправильных выражениях». Ферекрат говорит: «Зевсом клянусь, эти люди подобны подливкам: они той природы, какой их приправишь. Кто их позвал, ни во что их не ставит». Никофонт в «Сиренах»: «Пусть колбаса с подливкою поборются за место». Аристофан в «Дедале»: «И женщине всегда прелюбодей найдется на закуску». Платон в «Празднествах»: «Откуда б взяли мы лепешку и закуски?» Он ведет также речь о том, как приправлять и готовить бульбы. А аттические писатели, о сироаттицист Ульпиан, называют соусы εμβαμμα, как например Феопомп в «Мире»: «Приятный хлеб, но обмануть, добавив к караваям соус, будет слишком».
Аттицисты называют окорок и κωλην, и κωλη, а в множественном числе κοληνες. Эвполид в «Автолике»: «Ноги и ляжки нацелились в крышу». Еврипид в «Скироне»: «ни даже ляжек молодых оленей». Кωλη — сжатая форма, и как συκέα — συκη (фиговое дерево), λεοντέα — λεοντη (львиная шкура), так и κωλέα - κωλη. Аристофан во втором «Плутосе»: «Горюю о ноге свиной, которую вкушал обычно». И в «Пирующих» κωλαι: «и хрюшек нежных ляжки, и лакомства из птиц». И в «Аистах»: «Ягнячьи головы и ляжки из козлят». Платон в «Грифах»: «колбасы, рыбы, ляжки». Амейпсий в «Серьгах»: «Жрецам дают как дар особый окорок, ребро и головы часть левую вдобавок». Ксенофонт в «Кинегетике»: «мясистая часть, лишенная влаги». И Ксенофан Колофонский говорит в «Элегиях»:
«Хотя пославший лишь козленка ляжку,
почтен ногой он жирной крепкого быка:
большая честь для мужа, и молва о нем
по всей Элладе будет жить вовек, пока
не смолкнут эллинские песни».
Хотя разнообразные яства приносились поочередно после упомянутых нами, мы укажем только достопамятные из них. <369> Ибо помимо громадного количества прочих птиц, включая гусей, там были только маленькие птички, коих некоторые называют пичугами, и свиньи, и вожделенные фазаны. Поэтому я сперва изложу про овощи и потом перейду к другим вещам.
КРУГЛАЯ РЕПА. Их, как говорит Аполлад в книге «О городах Пелопоннеса», лакедемоняне называют брюхами. Но Никандр Колофонский в «Словаре» говорит, что это капуста зовется брюхами в Беотии, тогда как репы зовутся зекелтидами. Америй и Тимахид со своей стороны говорят, что зекелтидами называются тыквы. Спевсипп во второй книге «Сходств» говорит, что редька, репа, рафида и анаррин одно и то же. Главк в «Искусстве кулинарии» называет рафиду (ράφυς) через π без придыхания: ράπυς. Нет ничего другого, что на них походило бы, кроме того, что ныне называется буниадой. Феофраст, хотя и не упоминает буниаду прямо, говорит о какой–то репе, которую он зовет самцом, и может быть, это и есть буниада. Никандр упоминает буниаду в «Георгиках»:
«Репу всегда сей на ровной земле, чтоб росла она низко
и круглой. Сей буниады еще, пастернаки сей вместе с
капустой. Взаправду от репы с капустой два вида
рождаются в наших садах: один длинный и твердый другой».
Кефисские репы упоминаются Кратетом в «Ораторах»: «очень много, как реп кефисийских». Феофраст говорит о двух сортах реп, мужском и женском, растущих от одного семени. Стоик же Посидоний в двадцать седьмой книге «Историй» говорит, что в Далмации растут дикие репы и пастернаки. Дифил, врач из Сифна, говорит, что от репы худеют, что она острая и с трудом переваривается и еще вызывает метеоризм. Буниада, по его словам, лучше, ибо она слаще и более переварима и вдобавок полезна для желудка и питательна. Жареная репа, продолжает Дифил, легче переваривается, но чрезмерно утоньшает. Эвбул упоминает ее в «Анкилионе»: «Несу сюда я репу, чтоб ее поджарить». И Алексид в «Боговдохновенном»: «Болтаю я, пока кусочки репы жарю Птолемею». Маринованная репа более худит, нежели вареная, особенно с горчицей, согласно Дифилу.
КАПУСТА. Эвдем Афинский в книге «Об овощах» говорит, что существует три сорта капусты: соленопочвенная, гладколиственная и плющевидная; по вкусу соленопочвенная на первом месте. Она растет в Эретрии, Киме, на Родосе, а также на Книде и в Эфесе; гладколиственная же растет во всех странах. Плющевидная называется так от своей курчавости, ибо в этом отношении она похожа на плющ, да и … часто. Феофраст пишет: «Из ραφανος (под которой я подразумеваю капусту) одна разновидность кудряволиственная, другая дикая». Дифил же из Сифна говорит: «Капуста, произрастающая в Киме, хороша и сладка, но в Александрии она лучше. Семена, привезенные в Александрию с Родоса, производят капусту, обладающую сладостью в течение первого года, но потом она становится горше». <370> Никандр говорит в «Георгиках»:
«Капуста гладкую имеет кожу, но попадается, бывает,
в диком виде, многолистной, растет в засеянных
садах среди ветвей кудрявых и сухих, или румянясь
и лохматясь, иль цвет дурной являя, как обуви
изношенной подошва, и овощной колдуньей звали ее предки».
Возможно, Никандр назвал капусту колдуньей из–за ее священной сущности, поскольку и у Гиппонакса в ямбах сказано: «Но он ускользнул и мольбу обратил к семилистной капусте, которой Пандора в Фаргелии торт посвятила как жертву».
А Ананий говорит: «Люблю тебя намного больше всех, свидетель мне капуста!» И Телеклид в «Пританах»: «Капустами клянусь!» И Эпихарм в «Земле и Море»: «Капустою клянусь!» Эвполид в «Купальщиках»: «Свидетель мне капуста». Клятва эта, кажется, ионийская, и неудивительно, что некоторые люди клянутся капустой, если даже Зенон Китийский, основатель Стои, подражая Сократу, который клялся собакой, клялся в свою очередь каперсом, как утверждает Эмпед в «Воспоминаниях». В Афинах капуста приготовлялась для родивших женщин как противоядие в их пище. Ведь Эфипп говорит в «Герионах»:
«Коль если так, это как же так вышло, что
нету венка пред дверями, и запах стряпни
нам не бьет прямо в ноздри в разгар
Амфидромий? когда по обычаю жарят куски
херсонесского сыра и варят блестящую в
масле капусту и тушат ягнячее жирное мясо,
ощиплют дроздов, голубей еще, чижиков также,
жуют и майнид и сепидий впридачу и рьяно
толкут пропастищу полипов, осушат и море
несмешанных вин из бокалов.
Антифан упоминает капусту как дешевую пищу в «Паразите»:
«Теперь ты узнал, что чеснок, караваи, пирожные, сыр поедают
свободные люди, не рыбу с засолки, не мясо ягнячье с приправой,
не рыхлый пирог и погибель несущие блюда. Капусты жирнейшие
сварят они, говорю я вам — боги! — еще и похлебку с горохом впридачу».
Дифил в «Алчном»:
«Пришли, принесясь добровольно, различные сласти:
капуста жирнейшая, тьма потрохов и кусочки нежнейшие
мяса — совсем то не травы мои, мне свидетель Зевес,
иль …. маслины, побитые прессом».
Алкей в «Палестре»: «В горшке уже варилася капуста». Полизел в «Рождении Муз» называет капусту словом κράμβη: «много капуст крупнолистных». <371>
СВЕКЛА. Феофраст говорит, что белая капуста сочнее красной, имеет меньше семян называется сицилийской. <Какой–то грамматик> говорит, что севтлида отличается от мангольда. Поэтому и комедиограф Дифил в пьесе «Герой» порицает кого–то, неправильно называющего тевтлид севтлидами». Эвдем в сочинении «Об овощах» говорит, что существует четыре сорта свеклы: вытянутая, стеблистая, белая и всенародная, последняя смуглого цвета. Дифил из Сифна говорит, что свекла сочнее капусты и отчасти питательнее; в вареном виде и с горчицей она уменьшает вес и уничтожает глистов. Белая благотворнее воздействует на кишечник, красная мочегонна. Их корни также лучше пахнут и более питательны.
ПАСТЕРНАК. «Он желчен», говорит Дифил, питателен и полезен для желудка, склонен слабить и вызывать метеоризм, нелегко переваривается, весьма мочегонен и поднимает половое влечение, и отсюда кое–кто называет его любовным средством. Нумений говорит в «Галиевтике»:
«Из трав, что растут без посевки, иль с корнем в полях,
иль зимой, иль когда расцветает весна, перечислишь
худой артишок и ушедшую в землю рафиду, петрушку
и дикий еще пастернак».
Никандр во второй книге «Георгик» говорит:
«Средь них длинный стебель укропа и корни
скалистой петрушки, сухой пастернак, еще
смирния также, осот и собачий язык, и цикорий,
и с ними ты будешь толочь горько–едкие листья
«телячьей ноги», иль то, что зовут «птицемлечник».
Упоминает о пастернаке и Феофраст. Фений в пятой книге сочинения «О растениях» пишет следующее: «К противоядиям относятся так называемый сепс и семя пастернака». А в первой книге он говорит: «Широколиственные виды семенных растений находят воплощение в анисе, укропе, пастернаке, петрушке, цикуте, кориандре и скилле, которую кое–кто называет убийцей мышей». Поскольку Никандр упоминает «телячью ногу», то следует добавить, что и Фений пишет в той же книге: «Драконтий, которую называют также телячьей ногой или аронией…». Диокл в первой книге «Гигиены» <обозначая пастернак> пишет ασταφυλινος вместо σταφυλινος. Так называемый «картон» (являющийся большим и великовозрастным пастернаком) сочнее пастернака, теплотворнее, мочегоннее, полезнее для желудка и легко переваривается, как пишет Дифил.
ПОРЕЙ, говорит Дифил, называется также прасием; он сочнее картона, в меру худит, питателен и метеоричен. Эпенет в «Искусстве кулинарии» говорит, что порей называется также γηθυλλίς и под этим словом, как я обнаружил, упоминается в «Содержателе девок» у Эвбула: «Мне хлебца съесть невмоготу, я у Гнафении поел не так давно, застал ее я за стряпней пореев». Но другие ссылаются на γήθυον (лук–порей), упоминаемый Фринихом в «Кроне». Дидим в комментариях к «Крону» говорит, что γήθυον похож на так называемый виноградный порей, и γηθυλλίδες идентичны с ними; γηθυλλίδες пишет и Эпихарм в «Филоктете»: «средь них два чеснока и два порея». <372> Аристофан во втором издании «Эолосикона» пишет γήθυον: «Корни пореев, но качества их чесноку подражают». Периэгет Полемон в сочинении «О Самофраке» говорит, что богиня Лето имела жажду беременной женщины к гетиллидам. Он пишет: «У дельфийцев установлено, что любой, кто принесет на праздник Феоксений самую большую из гетиллид для Лето, получит долю со стола. И я сам видел луковицу размером с репу или с круглую редиску. Сообщают, что Лето перед рождением Аполлона ужас как захотела гетиллид, поэтому они и обрели эту особую почесть».
КОЛОКИНТ. Однажды в зимнюю пору нам подали колокинты, и мы все удивились, думая, что они свежие и вспомнили, что сказал остроумный Аристофан, когда он хвалил прекрасные Афины во «Временах года»:
«А. Увидишь ты в разгар зимы и огурцы, и винограда гроздья, и плоды, венки из роз, фиалок, лилий. Б. И ослепляющую пыль. А. И тот же муж продаст дроздов и груши, и соты с медом и маслины, и пшено, рубцы, цикад и мясо эмбриона. Увидишь ты корзины фиг и мирта, занесенных снегом. Б. Увидишь колокинта с репой в ряд. И не поймет никто, зима ли на дворе, иль лето … А. Большое благо круглый год иметь, что хошь. Б. Большое зло скорей! Ведь если б не было тех яств, о них и не мечтали б, страстно не стремились бы открыть кошель. Что до меня, я доставлял бы их на краткий срок, потом бы убирал. А. И я бы сделал то же, но для других лишь городов, не для Афин. Они вкушают их за то, что вышних чтут весьма. Б. Великий прок имеют те, кто почитает вас, судить коль по твоим словам. А. О чем ты речь ведешь? Б. Египтом сделаны тобой Афины».
Мы удивились, как я сказал, что нам приходится вкушать колокинты в январе, ибо они были свежие и все имели присущий им аромат. Но по случаю они принадлежали к тому разряду яств, которые приготовлялись поварами, умеющими над ними колдовать. Поэтому Ларенций спросил, знали ли про колокинты древние. И Ульпиан ответил: «Никандр Колофонский во второй книге «Георгик» упоминает про колокинты, но называет их огурцами — как это вышло, мы объяснили прежде. Никандр говорит:
«Что до самих огурцов, то разрежь их, нанизай на нити,
подвесь и суши, и подвесь их над дымом, чтоб слуги с
приходом зимы наполняли бы ими горшок и глотали бы
их беззаботно, еще чтобы в чан семена засыпала рабыня,
что мелет зерно. И туда же бросали б на нитях куски
огурцов (все их тщательно вымыв), грибы и сушеные
фрукты и стебли — лежать до прихода весны». <373>
ПТИЦЫ. Когда за колокинтами и прочими «нарезанными» овощами (последнее выражение в отношении измельченных овощей употребляет Аристофан в «Женщинах с Делоса»: «нарезаны, или под прессом бывшие») последовали птицы, Миртил сказал: «В нынешней разговорной речи только куриц называют όρνιθες и ορνίθια, большое число которых я вижу в виде блюд. (И философ Хрисипп в пятой книге сочинения «О наслаждении и благе»: «Как некоторые считают, что белые птицы вкуснее черных…»). Но куриные самцы называются петухами или петушками. Однако, среди древних слово όρνις (птица) употреблялось и в мужском, и в женском роде и в отношении других птиц, а не только в том особом смысле, когда в обиходе говорят о покупке дичи. У Гомера όρνιθες: «множество птиц под лучами летает светила», όρνιθι: «птице подобясь поющей», όρνις: «как птица несет безоперым своим малышам прямо в клюве добычу, когда ее сыщет, хотя и с большим напряженьем». Но Менандр открыто употребляет разговорное όρνιθας: «Петух какой–то громко кукарекнул. Что ж не прогоните вы этих птиц от нас во двор?», и όρνις: «с трудом прогнала она птиц наконец–то». У Кратина ορνίθια в «Немезиде»: «весь прочий птичий род». В отношении самцов имеется не только винительный падеж όρνιν, но и όρνιθια. У Кратина в той же «Немезиде» όρνιθα: «краснокрылая птица», и «Итак, ты должен обратиться в пребольшую птицу». Оρνιθα у Софокла в «Антеноридах»: «и глашатай птица, и прислужник», и у Эсхила в «Кабирах»: «ты для меня не станешь путеводной птицей». У Ксенофонта в Киропедии όρνιθας: «ловить птиц в самый суровый холод». У Менандра в «Двойняшках» όρνεις: «пришел я, птиц неся», и дальше όρνιθας: «им шлются птицы». Но что написанием όρνις определяется и множественное число, видно из ранее приведенной цитаты Менандра <«с трудом прогнала она птиц наконец–то»>. Однако, и у Алкмана где–то όρνις: «Девы рассыпались прочь, не окончивши песни, как птицы, когда налетит на них ястреб». И у Эвполида в «Демах» όρνις: «Ну разве не ужасно то, что суждено мне народить детей–баранов и цыплят, которые, как и отец их, птицы?» С другой стороны, древние писатели обозначали курицу словом α̉λεκτρυών (петух). Кратин в «Немезиде»: «Леда, теперь поведеньем своим отличаться ничем не должна ты от куры прилежной, кудахтая здесь над яйцом, чтоб оно нам явило прекрасную чудную птицу». У Страттида в «Мерзнущих» α̉λεκτρυόνες: «Все куры и свинюшки сдохли, и маленькие птички с ними». У Анаксандрида в «Терее» α̉λεκτρυόνας: «Глядеть им нравилось на случку кабанов и на покрытье куриц тоже». <374> Но раз уж мне довелось упомянуть этого комика, и я знаю, что его пьеса, «Терей», не числится у него среди лучших, — то процитирую вам на суд, мужи друзья, что говорит в шестой книге сочинения «О комедии» Хамелеонт из Гераклеи. Он пишет: «Однажды, когда Анаксандрид сочинял дифирамб в Афинах, он въехал в театр верхом на коне и продекламировал кое–что из своей песни. Он был высокий и красивый, любил длинные волосы и носил пурпурный плащ с золотой каймой. Обладая угрюмым нравом, он относился соответственно и к своим комедиям: упустив победу, он брал их и отдавал лавочнику разрезать и заворачивать товары, и никогда не переделывал их в отличие от большинства других авторов. Так он уничтожил множество пьес, стоивших ему немалого труда, потому что его старость породила в нем ненависть к зрителям». Говорят, что он происходил с Родоса, из Камира. Поэтому я удивляюсь, как это «Терей» и другие его не одержавшие победы пьесы уцелели. У Феопомпа в «Мире» α̉λεκτρυών также означает курицу: «Погибла моя кура, я скорблю, несла она прекраснейшие яйца». И Аристофан в «Дедале»: «Снесла она яйцо большое, словно кура». И еще: «Но так или иначе часто кура от ветра порождает яйца». <В обеих цитатах α̉λεκτρυών>. И в «Облаках» (там старик учится различать значения слов) говорится: «СТРЕПСИАД. И как же должен я их звать? СОКРАТ. Одну ты курой нареки, другого петухом», где α̉λεκτορίς — курица, а α̉λέκτωρ — петух. Симонид написал α̉λέκτωρ: «Со сладким голосом петух», как и Кратин во «Временах года»: «как персидский петух распевает всегда в полный голос». Его называют так, потому что он поднимает нас с нашего ложа (λέκτρον). Дорийцы употребляют именительный падеж όρνιξ и родительный όρνιχος (вместо όρνιθος). Однако, у Алкмана именительный όρνις: «моребагряная птица весны», и родительный ορνίχων: «Известны мне всех птиц напевы».
СВИНЬЯ. Эпихарм называет хряка δέλφαξ в «Одиссее перебежчике»:
«Стерег я в Элевсинии свинью (то был соседский хряк)
и потерял его, не знаю как, какой–то тут секрет, а он сказал,
что я ахеянам продал его, и клятву дал, что я обманщик».
И Анаксилай в «Кирке» также употребляет δέλφαξ в отношении взрослого борова, говоря:
«Одних среди вас превратит она в хряков, что корм
добывают в горах и лесах, других же в пантер, а все
прочие дикими станут волками и львами».
Но Аристофан подразумевает под δέλφαξ свинью–самку в «Мастерах сковородки»: «брюхо свиньи, после лета забитой», и в «Ахарнянах»: «Еще молода она, вот и мала, но большущею станет свиньей, и появится хвост у нее преогромный, толстенный и красный. Корми ее лишь и получишь прекрасную хрюшку». <375> Женского рода δέλφαξ у Эвполида в «Золотом веке». И у Гиппонакса тоже: «словно свинья из Эфеса». Собственно, только самку следовало бы называть δέλφαξ как имеющую матку (δελφύς), и оттуда же происходит слово α̉δελφοί (братья). О возрасте свиньи Кратин говорит в «Архилохах»: «Свиньи уже, но для всех для других только свинки». Аристофан же грамматик говорит в книге «О возрастах»: «Что до свиней, то подросшие из них - δέλφακες, а нежные и сочные - χοίροι». Отсюда становится понятным и выражение Гомера: «Слуги едят поросят, женихи же жуют жирных хряков». Комедиограф Платон в «Поэте» обозначает словом δέλφαξ самца: «хряка он молча увел». Существовал один древний закон (как говорит Андротион), по которому, чтобы увеличить поголовье домашнего скота, запрещалось приносить в жертву неостриженную или неродившую овцу, поэтому (афиняне) вкушали только взрослых животных, «женихи же едят жирных хряков». И нынче жрицам Афины нельзя приносить в жертву агнца или отведывать сыра. А однажды, говорит Филохор, когда стало мало быков и коров, то с целью восполнить утраченное поголовье был принят закон, предписывающий не поедать эту скотину в связи с ее нехваткой. Самку свиньи ионийцы называют χοιρος, как Гиппонакс: «с возлияньем и дикой свиньи потрохами», И Софокл в «Эпитенариях» употребляет χοιρος: «Поэтому стражем здесь будь как при смуглой свинье на цепи». Царь Египта Птолемей в девятой книге «Воспоминаний» говорит: «Когда я прибыл в Асс, то ассийцы представили мне свинью (χοιρος) ростом в два с половиной локтя и соответственной длины и белоснежного цвета. Они сказали также, что царь Эвмен всегда покупал этих тварей у них и платил по четыре тысячи драхм за каждую». Эсхил говорит: «А я помещу эту свинку в шумящую печь. Ибо лучшего блюда едва ль довелося вкушать человеку». И еще: «Белая (разве не так?) и прекрасно поющая свинка, варися давай и не злися на пламя». И еще: «В жертву принес я ту самую хрюшку от той же свиньи, что премножество бед сотворила мне в доме, все там подняв вверх ногами». Эти цитаты приводятся Хамелеонтом в сочинении «Об Эсхиле».
Что свиньи являются священными животными у критян, говорит Агафокл Вавилонский в первой книге сочинения «О Кизике»; он пишет: «На Крите рассказывают миф, что Зевс родился на горе Дикте, где совершается тайный обряд. <376> Ибо говорят, что Зевс питался от свиньи, и пока она кормила его, то своим хрюканьем заглушала его младенческий плач от слуха прохожих. Отсюда это животное пользуется всеобщим уважением, и никто, по словам Агафокла, не вкушает свинины. Пресийцы даже приносят жертвы свинье, причем всегда перед брачным торжеством. Сходный рассказ приводится Неанфом из Кизика во второй книге его сочинения «О таинствах». Ахей Эретрийский упоминает свиней, которых он называет πεταλίδες в сатировой драме «Эфон»: «Много я слышал о свиньях больших ….. в этих формах». Он называет их πεταλίδες по аналогии с телятами, потому что πέτηλοι называются телята с окрепшими рогами». По примеру Ахея и Эратосфен в «Антэрине» окрестил свиней λαρινοι (жирные) по аналогии с быками (λαρινοι βοες), которых называли так или от глагола λαρινεύεσθαι, «откармливать' (Софрон: «Быков же до отвала кормят»), или от деревни Ларины в Эпире, или от пастуха по имени Ларин.
Как–то раз нам внесли свинью, одна половина которой была тщательно зажарена, а другая настолько нежная, что словно ее сварили в воде, и каждый из нас восхищался искусством повара. А тот, охваченный великой гордостью за свое мастерство, сказал: «Смею заявить, однако, что никто среди вас не сумеет указать, где именно разрезано ее горло, или каким образом ее утробу набили всяким добром. Ибо внутри у нее дрозды и другие мелкие птицы, части поросячих брюх, вырезки из матки, яичные желтки, и еще птичьи «желудки и матки и масса прекраснейших соков», а также мясные начинки из прелестных кусочков, посыпанных перцем: я выражаюсь так, поскольку «постыдно мне упомянуть» про фарш перед Ульпианом, хотя мне известно, что он его обожает. Однако, мой источник Паксам упоминает о фарше (ισίκια), и мне нет дела, на аттическом ли это диалекте или нет. Вы же покажите мне, как было разрезано свиное горло, и как удалось одну половину изжарить, а другую сварить». Пока мы искали разгадку, повар продолжал: «Вы действительно считаете, что я не так хорош, как знаменитые повара древности, о которых говорят комедиографы? У Посидиппа в «Танцовщицах» повар обращается к своим ученикам:
«Мой ученик Левкон и вы, кто состоит при мне! Любой сгодится угол, где могли б о ремесле поговорить и так и сяк; из всех приправ возможных хвастовство — острейшая в искусстве приготовить снедь. Да и в других занятьях впереди оно, уверишься в том ты. Наемников вожак, в кольчужной чешуе и в панцире, дракона из железа носит — Бриарей на вид, но как дойдет до дела, заяц он. <377> А если повар входит в дом простой с толпой учеников и служек и начнет любого обзывать заморышем иль скрягой, то любой пред ним тотчас же испытает трепет. Но если ты отбросишь странности свои, уйдешь ты, чувствуя себя прекрасно. Тебе советую, поддайся хвастовству и в рот гостям смотри. Как кормчий, повар, отплывя от рынка, кончит путь, прибывши в бухту рта. Сегодня мы обслужим брачный пир, и в жертву принесут быка, отец невесты знатен, знатен и жених, а женщины все жрицы и бессмертным служат. Там будут корибанты, флейты, бдение всю ночь и буйство. Здесь ипподром для повара, запомни это ты».
И о другом поваре (имя которому Севф) Посидипп говорит:
«Для них простой лишь воин Севф? хотя гигант он ростом? Полноте! да знаешь ли ты, друг, что не отличен он ничем от доброго стратега? Враг идет, стратег толковый принял бой, и вряд ли он отступит. Для Севфа ж пьяная толпа как враг, всем скопом прет она, пятнадцать дней обеда ожидала, вся в нетерпеньи и в горячке, момент ловя схватить, что принесут. Следи за этой бурей хорошенько».
Послушай теперь совет повара в «Товарищах юности» Эвфрона:
«Всякий раз как тебе выпадает обслуживать складочный пир, Карион, ты не должен шутить иль показывать, что ты умеешь. Вчера рисковал ты: пустые бычки оказались, без печени все, и похитили мозг. Так что должно тебе, Карион, нанимаясь ко всякому сброду, иль Дромон то будь, иль Кердон, Сотерид ли, что плату любую дают, сколько просишь, тогда быть в открытую честным, на свадьбе ж, куда мы сегодня идем — кровожадным. И если ты понял меня — ученик ты мой верный и истинный повар. Как случай удобный наступит, дерзай! Ведь от старца скупого получишь ты мало. И если сегодня поймают тебя даже углей не съевшим, погиб ты вконец. Все, вперед! Сам старик к нам идет, ишь, как тощ он снаружи!»
Великим софистом, хвастовством не уступающим даже врачам, выглядит повар у Сосипатра в «Лжесвидетеле»; он говорит:
«Искусство же наше не будут совсем презирать, коль изучишь его ты с заботой, Демил, впрочем, ныне оно испарилось, и все говорят, что они повара, ничегошеньки в этом не смысля. <378> Они ремесло наше губят. А подлинный повар, толково обученный с детства и знающий тонкости все мастерства своего идеально, возможно, изменит свой взгляд на стряпню совершенно. Осталось лишь трое нас, подлинных: я, Бойдион, Хариад, остальные не в счет. ДЕМИЛ. Что сказал ты? А. Сказал я, что лишь мы одни сохраняем наследье Сикона. Он был ремесла основатель. Учил нас сперва астрологии он ….. как и зодчих науке. Он знал наизусть все труды о природе. Урок завершал он беседой о том, как командовать войском. И прежде чем сделать из нас поваров, он хотел, чтобы мы изучили все эти предметы. ДЕМИЛ. Похоже, меня утомил ты, приятель. А. Покуда мой раб не пришел еще с рынка, тебе расскажу я немного про дело, раз есть для общенья удобное время. ДЕМИЛ. О Аполлон, надоело ж! А. Послушай меня, добрый друг. Должен повар сначала знать все о небесных телах, о движении звезд, и о том, когда долог иль короток день и где солнце сейчас в зодиаке. Ведь рыбы и пищи совсем по–другому едятся в различную пору и в цикл мирозданья. Усвоивший эти понятья увидит свой срок и что надо возьмет, ну, а с тем, кто не знает о них, приключится беда. Ты дивишься, наверно, зачем же нам зодчество нужно? ДЕМИЛ. Дивлюсь? я? А. Да, скажу тебе, впрочем, что правильно кухню устроить и свет обеспечить в достатке, узреть направление ветра для нас весьма важно. Пойдет дым туда, иль сюда, он окажет влиянье на блюда. Что дальше? Теперь объясню элементы военной науки ….. про повара я говорю. Порядок разумен везде и в любом ремесле, ну а в нашем он всем заправляет. Ведь должен ты блюдо доставить когда побыстрее, когда не спеша, угадавши чутьем ритм обеда, когда же горячим подать, иль отчасти холодным, иль вовсе остывшим, иль в меру прохладным — все это делаешь так, будто битву готовишь. ДЕМИЛ. Теперь, раз ты все объяснил, успокойся и лезть ко мне больше не надо».
<379> Аналогично рассуждает и повар у Алексида в «Милетянах»:
«Не знаешь разве ты, что в большинстве искусств усладу доставляет не один творец, частичку вносят те, кто радуется им, но избежав ошибок. Б. Ты о чем? пришельца просвети. А. Твой повар должен хорошо готовить — больше ничего. Пришел коль кто поесть в урочный час, он повара похвалит. Если ж опоздал он на обед, и повар греет стылую еду, иль жарит второпях сырую, недоволен гость. Б. Я записал бы повара в софисты. А. Впрочем, хватит медлить вам, огонь пылает мой, и стражи крепкие Гефеста уже стремятся к небу без труда: ведь их незримая нужда с рождения связала вместе вплоть до смерти».
Эвфрон же, упомянутый мною чуть ранее, мужи судьи (ибо я без колебаний называю вас так, поскольку ожидаю вашего приговора) выводит в «Братьях» многознающего и подкованного повара, который перечисляет живших до него мастеров кухни; он рассказывает, каким превосходством каждый из них обладал и чем возвышался над прочими, тем не менее он не назвал ни одного, владеющего качествами тех, на которых я не раз обращал ваше внимание. Однако, вот его слова:
«Хотя имел толпу учеников я, Лик, ты, потому что был всегда благоразумен и сметлив, уходишь от меня как классный повар, за десять месяцев всего прошедший курс и самый молодой из всех из них. Агис Родосский жарил в совершенстве рыб, Нерей Хиосский мог сварить угря богам, а Хариад из города Афин готовил листья смоквы с белым соком. Похлебку черную придумал первым Лампр, колбасы — Афтонет, Эвфин же — чечевичный суп. Для складочных пиров Аристионом пущен в ход был спар. За древними софистами вослед они для нас второй семеркой мудрецов явились. Я ж, не видя, что изобрести, придумал, как обкрадывать, да так, что на меня не злятся и хотят нанять еще. Увидишь ты придуманное мной, хватай быстрей, оно твое отныне. Вот прибыли тенийцы, и на пятый день затеяли они обряд, народ валил, и многие приплыли. <380> Козленок жертвой был, малюсенький и тощий, так что Лику и учителю его не дали б мяса вовсе. И ты велел доставить двух козлят еще; пока же зрили в печень, ты руку незаметно опустил и бросил почки в яму. Тогда подняли крик большой: «нет почек!», нагибаясь в поисках потерь. Второго закололи из козлят, и у него ты сердце съел. Велик ты, знай, раскрыл, что волк ты, разевающий не тщетно пасть. Вчера ты ловко кинул на огонь два вертела с кишками, трель была от них как от двухструнной лиры. Видел я тебя! Тот трюк был драмой, шуткой этот стал».
Так возможно ли, чтобы любой из так называемой второй семерки мудрецов, придумал бы что–нибудь столь изумительное, как вот эта свинья, и каким образом ее начинили всяким разным, и одну часть зажарили, а другую сварили, и на ней нет ни следа от надреза?» Мы стали умолять и упрашивать его, чтобы он объяснил свое умение, и он ответил: «В этом году я не скажу вам, клянусь воевавшими при Марафоне и еще больше сражавшимися у Саламина!» И мы все решили, по причине серьезности клятвы, не насиловать мужа, но наложить руки на другие обносимые вокруг яства. И Ульпиан сказал: «Клянусь в свою очередь бившимися при Артемисии, что никто ничего здесь не отведает, прежде чем я не услышу, где употребляется слово παραφέρω (обносить вокруг). Ибо примеры с γεύματα (отведывание) знаю я один». И Магн сказал: «Аристофан говорит в «Репетиции»: «Так что ж ты не велел пустить по кругу чаши?» Софрон же в «Женских мимах» употребляет παραφέρω в более широком смысле: «Подай кувшин мне полный, олух!», как и Платон в «Лаконцах»: «пусть все отдаст», и Алексид в «Памфиле»: «Поставил стол он, передав потом с добром повозки …..» Пора заодно объяснить тебе и про γεύματα, за которые ты выпивал, Ульпиан. Так вот, глагол γευω (отведывать) находится в «Козах» Эвполида в форме γευσαι: «Возьми и отведай теперича это». Тогда Ульпиан сказал: «У Эфиппа в «Пельтасте» γεύματα: «где стойла для ослов и лошадей, там пробуют вино». И у Антифана в «Близнецах» γευσтεω: «Вино он пробует и шляется в местах, где продают венки».
Тут повар заявил: «Тогда и я скажу не старую мыслишку», но о своей находке. <381> Конечно, я не хочу, чтобы побили флейтиста — по словам Эвбула в «Лаконцах» или «Леде»: «Однажды слышали мы дома, Гестией клянусь, что за ошибки все, что повар совершил, как говорят, у нас флейтиста лупят», и Филлилия или автора «Городов»: «Коль повар ошибется в чем, за промахи его флейтист побои примет» - но я раскрою секрет начиненной, полужареной, полусваренной и с виду нерассеченной свиньи: она была убита коротким надрезом под плечом». И он показал нам. <И продолжил:> «Потом, когда почти вся кровь вытекла, я с заботой долгое время обмывал вином все ее внутренние части вместе с поторохами (да, с потрохами, о речистые вы едоки) и подвесил ее вверх ногами. Затем я опять смочил ее вином и, сперва сварив, набил тушу упомянутыми лакомствами, проперчив их через пасть и облив большим количеством превосходно изготовленного соуса. И потом я покрыл половину свиньи, как вы видите, тестом из ячменной муки, напитав его вином и оливковым маслом. Затем я сунул тушу в печь на медном подносе и поджарил на огне, проследив, чтобы она не сгорела, но и не осталась сырой. Потом, когда ее шкура твердо зажарилась, я понял, что остальная часть животного готова, убрал слой ячменной муки и отдал свинью вам. Что же касается потрохов, распрекрасный мой Ульпиан, то комедиограф Дионисий в «Тезках» представляет повара, беседующего со своими учениками, и тот говорит:
«Давай теперь, Дромон, коль ловок ты, иль мудр, иль если знаешь трюк какой ты в нашем ремесле, покажь его тому, кто обучал тебя. Сегодня должен я умение твое увидеть непременно. Тебя веду во вражеский я край, смелее нападай. Вот выдают тебе, допустим, мясо и следят. Вари куски усердно, мягкость им придай, потом смешай, как от меня ты слышал. Появится большая рыба — что внутри, твое. А если захотел ты из нее кусман, он тоже твой, пока мы в доме — как его покинем, мне принадлежит тогда. О потрохах и внутренностях я (нельзя ни перечислить, ни отведать их: природа возразит, идти им лишь на фарш) скажу: мы усладимся ими завтра. Конечно, сбытчику дай часть, чтоб через дверь пройти свободно. Но для чего я говорю тебе? ведь понимаешь ты все так же, как и я. Ты ученик мне, я тебе учитель. Лишь помни правила мои и следуй им, не отступая».
Мы все хвалили повара как за его умение не лезть за словом в карман, так и за кулинарое искусство. Потом наш прекрасный хозяин, Ларенций, сказал: «Было бы гораздо лучше, если бы наши повара научились подобным вещам, нежели тому, что они усвоили в доме одного из наших граждан, который под влиянием богатства и роскоши принуждает их зазубривать диалоги восхитительнейшего Платона, так что, принося блюда, они говорят: «Раз, два, три, но где же, мой дорогой Тимей, четвертый из наших вчерашних гостей, которые сегодня угощают нас?» <382> А другой отвечает: «Какая–то хворь напала на него, Сократ». И так рабы прочитывают наизусть почти весь диалог. В результате пирующие злились и ежедневно поносили педанта, а многие, обладающие хорошим вкусом, клятвенно отказались от его гостеприимства. Наши же повара, научившись с толком, доставляют всем одновременно немалое удовольствие». И раб, снискавший похвалу за поварскую свою мудрость, заявил: «Что раскрыли или сказали мои предшественики по сравнению со мной? Или могу я тягаться с обычными поварами, не бахвалясь слишком своими собственными успехами? Однако, первый человек, увенчанный за победу на Олимпиаде, Кореб из Элиды, был поваром, и он не кичился своим искусством подобно кухарю в Стратоновой «Финикиянке», о котором его наниматель говорит следующее:
«В свой дом я Сфинкса взял в мужском обличьи, и не повар он. Я не могу понять ни буквы из того, что говорит он, боги подтвердят: слоняется с набором странных слов. Едва вошел он, на меня взглянул и громко произнес: «Ты сколько говорящих пригласил на пир? скажи». «Я говорящих пригласил на пир? ты спятил, думаешь, я знаю их? Никто не появляется из них. Клянуся Зевсом, ты хватил; звать говорящих к пиру!» «А обжоры будут?» «Вряд ли хоть один». Перечислять я стал: Филин и Мосхион, и Никерат, и тот еще, как бишь его, вот этот, не нашел обжоры и сказал: «Обжоры не придут». «Что ты в виду имеешь? будет хоть один?», сердился он, как будто по своей вине я не позвал Обжор. Весьма он странный был. «Принес ли в жертву ты свинью-Эрисихтона?» «Не принес», ответил я. «Ну, а с широким лбом быка?» «Не убивал быка я, дурень». «А барана?» «Барана тоже, Зевсом я клянусь; овцу я убиваю». «Баранюю овцу?». «Баранюю овцу? что ты несешь? не знаю их и не желаю знать. Я сельский житель, проще говори». «Не знаешь, что сказал Гомер?» «Пускай болтает он чего желает, повар, нам–то что, я Гестией клянусь!» «Ты уши обрати, как говорил Гомер, к моим речам». «Меня угробит твой Гомер». <383> «Так выражаюсь я». «Не у меня». «За пару драхм я брошу образ мыслей свой? Подай мне жертвенных монет». «А это что?» «Ячмень». «Что, паралитик, говоришь ты как софист?» «Осадок у себя имеешь ты?» «Осадок! Не темни и говори ясней, что хочешь мне сказать?» «Ты неучтив, старик, подай мне соль». «Так это есть осадок?» «Теперь мне покажи для омовений воду». Показал. Обряд он совершил и все болтал при этом, Геей я клянусь, какой–то бред: отрезы, части, вертела, двойное что–то. И Филита книги пришлось мне доставать, значенье слов смотреть, но уломал его я, чтоб сменил он стиль и выражался бы как люди. Однако, и Пифо, уверен я, не убедила бы его так сразу, Гея подтвердит».
Действительно, многие из поваров разбираются в истории и в употреблении слов. Ведь наиболее сведущие среди них говорят: «колено ближе голени» и «я Азию с Европой обошедши». Порицая кого–то, они говорят, что не должно превращать Энея в Пелея. Я и сам с восхищением гляжу на одного древнего повара, чей опыт я взял на вооружение. Алексид выводит его в «Котле», говоря:
«А. Мне кажется, что он тушил свинину. ГЛАВКИЙ. Превосходно. А. А потом спалил ее. ГЛАВКИЙ. Не придавай значенья, поправимо это. А. Как? ГЛАВКИЙ. Взяв уксуса, налей его холодным в блюдо без еды, а в уксус ты поставь горшок еще горячий, и он утянет влагу всю через себя, как пемза: он ее впитает через щели, мясо ж не иссушится вконец, но станет сочным, влажным и приятным. А. О Аполлон, врач лучше не излечит,'так и поступлю я, Главкий. ГЛАВКИЙ. И подавай ты это мясо, мальчик, охладив его, чтоб пар не забирался в ноздри по пути наверх, и исчезал бы он на взлете. А. Логограф из тебя гораздо лучший вышел бы, чем повар, кажется на вид. Что говоришь, назад берешь. Порочишь свое дело».
Но достаточно о поварах, мужи пирующие, ибо я боюсь, что кто–нибудь из них обидится и завопит словами «Брюзги» Менандра:
«Никто от наказанья не ушел, коль
повару нанес он оскорбленье. Почтенно
наше ремесло иль так, или иначе».
Но я, говоря словами приятнейшего Дифила,
«вам подаю на вертеле ягненка целого
с начинкою из яств и полностью
зажаренных свинят; еще несу вам
гуся я: набит он жиром как <бойцами>
деревянный конь». <384>
ГУСИ. Их, как и других птиц, внесли тщательно приготовленными, и кто–то изрек: «гуси откормленные». Тогда Ульпиан спросил: «У кого встречается выражение «откормленный гусь?» Плутарх ответил ему: «Феопомп Хиосский в «Элленике» и в тринадцатой книге «Филиппики» сказал, что когда спартанец Агесилай Лакедемонский прибыл в Египет, египтяне послали ему откормленных гусей и телят. И комедиограф Эпиген говорит в «Вакханках»: «Но если бы кто–то его откормил мне, как гуся». И Архестрат в своей известнейшей поэме: «И приготовь гусенка заодно откормленного ты, поджарив по–простому тоже». Но было бы справедливо, чтобы ты, Ульпиан, расспрашивающий всех обо всем, сказал нам, где среди древних стоящим образом упоминается роскошная гусиная печенка. Вот о гусиных пастухах свидетельствует Кратин в «Дионисе—Александре»: «Гусей пасут, пасутся и быки». Гомер употребляет слово «гусь», и в женском, и в мужском роде: «орел, неся белого гуся». Еще: «как сильный орел похищает домашнего гуся». И: «двадцать гусей в моем доме пшеницу едят из водички». А гусиную печенку (которую столь усердно ищут в Риме) упоминает Эвбул в «Продавцах венков»: «коль не имеешь печень ты иль разум гуся». Было там и много свиных полуголов; о них упоминает Кробил в «Ложно подкинутом»: «Свиная полу–голова вошла, нежнейшая весьма. Клянуся Зевсом, съел ее я всю». Потом пришел так называемый «мясной горшок» из приятного фарша с кровью и жиром в подслащенном соусе. «Грамматик Аристофан говорит, что так назвали его ахейцы», сказал Миртил и добавил: «Антиклид в восьмой книге «Возвращений» говорит, что «хиосцы однажды подверглись опасности быть перебитыми от эритрейцев в результате составленного заговора, но кто–то узнал о предстоящей резне и произнес: «О хиояне, на вас эритрейцы замыслили зло пребольшое, бегите, поевши свиньи, а быка и не ждите». Вареное мясо упоминается Аристоменом в «Обманщиках» ….. Ели также яички, которые называли «почками»; Филиппид в «Источнике молодости» распространяясь об обжорстве гетеры Гнафены, говорит:
«И тем не кончилось: потом явился раб,
неся яичек груды. Женщины другие
застеснялись тут, Гнафена же, убивица
мужей, вскричала с громким смехом:
«Что за почки, прелесть, милою клянусь
Деметрой!», и схватила два из них и съела,
проглотив, а мы от хохота попадали на спины».
<385> Тут кто–то заметил, что есть еще приятное блюдо — каплун с подливкой из уксусного масла. И хулитель Ульпиан, который возлежал в одиночестве, ел мало и следил за говорящими, не замедлил влезть: «Что это за подливка из уксусного соуса? если, конечно, вы не пытаетесь сказать о называемых нами коттанами и лепидинами, чье мясо хорошо известно и в моем отечестве». На что другой заявил: «Комедиограф Тимокл упоминает о ней в «Перстне», говоря: «Акулы и батиды и все рыбы, которых уксусный приправит соус». Каких–то людей Алексид в «Блуднице» назвал залитыми маслом: «снаружи они в масле, из дерева внутри». Когда подали большую рыбу в маринаде (ο̉ξάλμη), кто–то сказал, что в ο̉ξάλμη приятна любая рыба (οψάριον). Но Ульпиан, собирающий «колючки», нахмурил брови и произнес: «У кого значится ο̉ξάλμη? Что же касается οψάριον, то мне известно, что слово это не употребляется ни одним из живущих авторов». В ответ вся компания посоветовала ему не встревать и заниматься обедом, а Кинулк привел стихи из «Ветерков» Метагена: «Сперва обедом мы займемся, добрый друг, а после спрашивай о чем угодно у меня, сейчас же я и голоден ужасно, и забывчив». Впрочем, Миртил совсем сладко, копируя Ульпиана, сказал, что тот мог бы обойтись и без еды и тратить все время на болтовню, и продолжал: «Кратин в «Одиссеях» употребляет ο̉ξάλμη в следующих стихах:
«В ответ я всех схвачу вас, верных мне друзей,
и на угольях испеку, сварю, зажарю, чтобы, окунув
вас в соль и маринад сперва, потом в рассол из
чеснока горячий, съесть, о воины, того из вас,
кто мне покажется приятней».
И Аристофан в «Осах»: «Меня обдуй и брось в горячий маринад». Слово же οψάριον употребляем и мы, «живущие авторы». Но еще Платон подразумевает под ним рыбу в «Писандре»:
«Случалось ли тебе, как иногда бывает, рыбки съесть,
потом болеть и чувствовать себя неважно?
Б. Случилось в прошлый год, когда поел я краба».
Ферекрат в «Перебежчиках»: «Поставил кто–то перед нами рыбу». Филемон в «Сокровище»: «Не сможешь ты надуть меня, проклятый, подсунувши испорченную рыбу». Менандр в «Карфагенянине»: «Хоть воскурил я ладана Борею, ни разу не поймал ни рыбки. Я чечевичную сварю ему похлебку». И в «Эфесце»: «на завтрак рыбки взяв». Потом: «Не так давно рыботорговец некий бычков пустил в продажу за четыре драхмы». Анаксилай в «Гиакинфе, содержателе девок»: «Пойду на рынок и куплю всем рыбки». И немного погодя: «нам рыбки приготовишь, раб». Но в стихе Аристофана из «Анагира» «коль утешать не будешь ты меня всегда кусочком» под οψαρία мы понимаем вкусное лакомство, как и в речи повара у Алексида во «Всенощном бдении»: <386>
«Ты предпочел бы, чтобы лакомства погорячее были поданы тебе иль в среднем состоянии, иль нижнем? Б. Нижнем? ты о чем? А. Он из каких краев пришел? Ты не умеешь жить. Подать тебе холодными все блюда? Б. Нет. А. Горячими тогда? Б. О Аполлон! А. Иль в виде подогретом. Б. Да. А. Никто не поступает так среди моих коллег. Б. Не думаю, что сделаешь ты что–то. А. Объясню. Даю гостям на выбор я размеры жара. Б. Клянусь богами, верю: ты убил козленка, не меня. И не меня руби, а мясо. А. Строиться, рабы! Есть кухня? Б. Да. А. И с дымоходом? А. Да, конечно. А. Все «конечно» прочь. Так, с дымоходом? Б. Да. А. Дым — плохо. Б. Он меня убъет!»
Эти свидетельства об οψαρία, взятые у нас, «еще живущих», я напомнил тебе, находящий счастье в собственном брюхе Ульпиан, ибо ты, как кажется, по сравнению со мной, никогда не ешь «одушевленную» пищу, выражаясь словами Алексида в «Аттиде»:
«Первый сказавший «кто съел тварь живую, не мудр тот»
был сам несомненно разумен. И я вот пришел, не купив
ничего из живого. Купил я больших, но уже мертвых рыб,
вареные ломти ягненка: он жирен, но вряд ли живой, быть
иначе не может. Еще я печенки зажаренной взял. И коль
если хоть кто–то докажет, что все эти вещи дыханье и голос
имеют и душу, признаю я: был я неправ и нарушил законы».
Вот так, а теперь не мешай нам обедать. Смотри–ка! Пока я беседовал с тобой, фазаны также проплыли мимо, глядя на нас с презрением по причине твоей неуместной болтливости». «Но если ты скажешь мне, учитель Миртил», произнес Ульпиан, «откуда пришло твое «нахождение счастья в брюхе» (ο̉λβιογάστορ) и упоминает ли кто–нибудь из древних о фазанах, я в свою очередь не «проплыв Геллеспонт до рассвета», пойду на рынок и куплю фазана, которого и съем вместе с тобой». Μиртил ответил: «Согласен. Слово ο̉λβιογάστορ упоминается Амфидом в «Женской страсти»: «Лизатель жира Эврибат … должно быть, ты из тех, кто счастье ищет в собственном желудке». Фазаны же упоминаются приятнейшим Аристофаном в комедии «Птицы». Два старых афинянина, устав от хлопот, ищут спокойный город, желая в нем поселиться. Перспектива жить среди птиц пришлась им по душе, и они отправляются к ним, но внезапно над ними пролетает какая–то птица дикого вида. Они пугаются, но ободряют друг друга, говоря между прочим следующее: «А. А это что за птица, не ответишь мне? Б. Фазан засранец я». <387> И стих из «Облаков» по–моему подразумевает фазанов, а не лошадей, как считают многие: «фазанов, разводимых Леогором». Ибо Леогор мог разводить и лошадей, и фазанов. Леогор же высмеивается как обжора Платоном в «Очень опечаленном». А Мнесимах (он тоже один из поэтов Средней комедии) говорит в «Филиппе»: «Как говорят, бывает реже птичье молоко или приятным образом ощипанный фазан». Феофраст из Эреса, ученик Аристотеля, упоминает их в третьей книге «О животных» и говорит примерно: «И птицы различаются подобным же образом. Одни из них тяжелые и нелетающие, как рябчик, куропатка, петух, фазан, способные ходить и покрытые оперением уже при вылуплении». И Аристотель в восьмой книге «Истории животных» пишет следующее: «Из птиц одни вытираются пылью, другие омываются водой, третьи ни опыляются, ни омываются. Есть еще нелетающие, но наземные и опыляющиеся, в их числе курица, куропатка, рябчик, фазан, жаворонок». Спевсипп также упоминает во второй книге «Сходств». Все эти авторы называют фазана φασιανός, а не φασιανικός. Агафархид Книдский, рассуждая о реке Фазис в тридцать четвертой книге своей «Европейской истории», пишет среди прочего: «Множество птиц из числа так называемых фазанов приходит в поисках пищи к устьям реки». Калликсен Родосский в четвертой книге «Об Александрии» при описании парада, произошедшего в Александрии в царствование Птолемея Филадельфа, говорит и про фазанов как про нечто весьма диковинное: «Потом несли в клетках попугаев, павлинов, цесарок, фазанов и птиц из Эфиопии в громадных количествах». Аристофановец Артемидор в «Кулинарном словаре», а также Памфил Александрийский в «Ономастиконе» и «Глоссарии» цитируют Эпенета, написавшего в «Искусстве кулинарии», что фазаны называются τατύρας. Но Птолемей Эвергет во второй книге «Записок» говорит, что название фазана - τέταρος. Вот что я могу ответить вам по поводу фазанов, которых я, как больные лихорадкой, увидел гуляющими вокруг твоих козней. Если же ты, вопреки нашему уговору, не отдашь мне завтра того, что обещал, я, конечно, не привлеку тебя к суду за преднамеренный обман, но отошлю жить у Фазиса, как периэгет Полемон хотел утопить в Истре Истра, ученика Каллимаха».
РЯБЧИК (ατταγάς) Аристофан в «Аистах»: «И рябчика сладкое мясо сварить на победном пиру». Александр из Минда говорит, что рябчик чуть побольше куропатки; он цвета красноватой глины и с разрисованной спинкой. Охотники ловят его без труда потому, что он тяжел и имеет короткие крылья. Он плодовит, питается семенами и катается в пыли. А Сократ в сочинении «О границах, местностях, огне и камнях» говорит: «Когда рябчики были доставлены из Лидии в Египет и выпущены в лесах, они испускали некоторое время крики перепелов, однако, когда вследствие обмеления реки случился голод и многие из местных погибли, птицы не прекращали кричать детскими голосами слова: «трижды злодеям воздастся». Пойманных их не только нельзя приручить, но они даже больше не издают звуков. Если же их отпустить, голос к ним возвращается». Гиппонакс упоминает их так: «не поедая рябчиков, иль зайцев». Упоминает рябчиков Аристофан в «Птицах»; в «Ахарнянах» он пишет, что рябчиками изобилует Мегарская область. Аттицисты ставят в ατταγάς облеченное ударение на последнем слоге вопреки правилам: ведь у слов из более чем двух слогов, оканчивающихся на -ας с долгой альфой, последний слог безударен: например, ακάμας (неутомимый), Σακάδας, α̉δάμας (адамант). Далее, в множественном числе следует говорить ατταγαι, а не ατταγήνες.
ПОРФИРИОН. Известно, что и порфириона упоминает Аристофан <в «Птицах»>. Полемон в пятой книге «Обращения к Антигону и Адею» говорит о порфирионе как о домашней птице, которая зорко следит за поведением замужних женщин и настолько тонко чувствует их шашни на стороне, что, заподозрив хозяйку, кончает свою жизнь посредством удушения и тем самым предупреждает хозяина. Полемон добавляет, что порфирион не примет пищи до тех пор, пока не прогуляется вокруг и не найдет удобного местечка. Потом она катается в пыли и омывается водой и только тогда начинает есть. Аристотель говорит, что порфирион окрашен в цвет морской волны, имеет неперепончатые длинные лапы и выходящий из головы красный клюв. Размером он с петуха, но глотка у него маленькая, поэтому он хватает пищу лапами и разламывает ее на кусочки; пьет он, однако, глотая. У него пять когтей, средний самый крупный. Александр из Минда во второй книге «Истории птиц» говорит, что птица эта ливийская и что она посвящена богам, которым поклоняются в Ливии.
ПОРФИРИДА. Каллимах в сочинении «О птицах» говорит, что порфирион различается от порфириды, и он помещает их отдельно; далее он говорит, что порфирион принимает пищу, забившись в темном месте, чтобы никто его не заметил. Ибо он ненавидит тех, кто приближается к его еде. Порфирида упоминается также Аристофаном в «Птицах». Ивик говорит о каких–то прячущихся порфиридах:
«Здесь на верхушках деревьев, глянь, пестрые утки,
и порфириды таятся, у коих блестящие шеи,
и зимородки видны, длиннокрылые птицы».
И в других стихах он говорит: «… всегда я, любимое сердце мое, порфириде подобен, у коей расправлены 'крылья …»
КУРОПАТКА. Она упоминается многими авторами, включая и Аристофана. Некоторые укорачивают средний слог в косвенных падежах; так, у Архилоха πέρδικα: «как куропатку, что сжалась от страха». Сходно укорачивают средний слог в όρτυγα (перепел) и в χοίνικα (хойник), хотя удлиненный слог распространен у аттицистов: πέρδικος у Софокла в «Камикийцах»: «Явился тот, кто имя куропатке дал среди холмов афинских славных». У Ферекрата, или автора «Хирона»: «как куропатка выйдет неохотно». <389> У Фриниха в «Трагиках»: «и Клеомброта, Пердиккова сына». Имя куропатки часто употребляется как символ похоти. Никофонт в «Ремесленниках»: «гепсет и вон тех куропаток». У Эпихарма в «Гуляках» предпоследний слог краткий: «Вели они сепий плавучих и строй куропаток крылатых». Аристотель говорит о куропатке: «Куропатка живет на суше и имеет неперепончатые лапы; самцы живут пятнадцать лет, самки еще дольше. Ибо в царстве птиц у самок более долгий век, нежели у самцов. Она высиживает яйца и выводит птенцов совсем как курица. Когда куропатка замечает, что на нее охотятся, она покидает гнездо и кружится возле ног охотника, подавая ему надежду поймать себя и так обманывает его до тех пор, пока птенцы не улетят прочь; тогда и она следует за ними. Тварь эта весьма хитрая, коварная и похотливая настолько, что самец даже разбивает у самки яйца с целью удовлетворить свою страсть. Поэтому, зная о его намерениях, самка убегает, чтобы отложить яйца в стороне». То же самое пишет Каллимах в сочинении «О птицах». Те, которые не имеют пары, дерутся друг с другом, и побежденный принужден спариваться с победителем. Аристотель говорит, что все самцы по очереди спариваются с побежденной птицей. Даже ручные спариваются с дикими. Когда одна птица одолевается еще какой–то, другой, она спаривется со вторым победителем тайно. Это случается в определенное время года, как также объявляет Александр Миндский. Самцы и самки гнездятся на земле, каждый в отдельном месте. При появлении охотничьей куропатки вожак диких птиц принуждает ее с ним драться, и если он побежден, на бой выходит другой. Так происходит, если охотничья птица самец, но если охотничья птица самка, то она поет до тех пор, пока ее не встретит вожак. Другие птицы собираются и пытаются отогнать его от самки, потому что он занят ею, а не ими. Отсюда часто бывает, что он приближается к ней молча, чтобы ни одна другая птица не услышала его зова и не пришла драться с ним. Иногда самка заставляет самца молчать, когда он приближается к ней. Нередко еще самка поднимается из гнезда, когда увидит, что ее самец приближается к приманной птице, и даже готова на спаривание, чтобы отвлечь его от охотницы. Куропатки и перепела настолько возбуждаются от стремления к спариванию, что бросаются на охотничьих птиц и садятся им на голову. Говорят даже, что самки куропаток, которых берут как приманных птиц на охоту, когда ловят взгляд или запах стоящих или летающих в направлении против ветра самцов, то тут же становятся беременными, а некоторые даже немедленно рожают. И так в сезон спариваний они летают с раскрытым клювом и высунутым языком, и самки, и самцы. Клеарх пишет в сочинении «О паническом страхе»: «Воробьи, куропатки, петухи и перепела испускают семя не только если увидят самку, но даже лишь услышат их зов. Причина тому — возникающая в их сознании картина спаривания, что становится наиболее очевидным, если в сезон случек перед ними поставить зеркало: обманутые отражением, они подбегают к нему, пытаясь поймать, и испускают семя — все, кроме петухов, которые лезут драться». Так утверждает Клеарх.
<390> Некоторые называют куропаток κακκάβαι, например, Алкман. Стихи «гекзаметры и мелику Алкман нашел, великий мастер слов и сочинитель пенья куропаток» ясно указывают, что он учился пению у куропаток. Поэтому и Хамелеонт Понтийский сказал: «Древние нашли изобретение музыки у птиц, поющих в укромных местах: подражая им, люди учредили искусство музыки. Но не все куропатки, добавляет он, издают крик «каккабе»; Феофраст во всяком случае в сочинении «О различии в голосах среди однородных» говорит, что афинские куропатки по эту сторону Коридала кричат «каккабе», а по другую сторону — «титтибе». Басилид во второй книге «Индики» говорит, что «люди, воюющие с журавлями, используют куропаток в качестве тягловой силы». Менекл же в первой книге «Собрания» говорит, что «пигмеи воюют с журавлями и куропатками». В Италии водится другой вид куропаток с темным оперением и с меньшим сложением и клюв у них не ярко–красный. Куропатки из окрестностей Кирры имеют несъедобное мясо вследствие поедаемой ими пищи. Беотийские куропатки не переходят в Аттику, но если переходят, то их сразу узнают по голосу, как мы сказали прежде. Куропатки, водящиеся в Пафлагонии, говорит Феофраст, имеют два сердца; куропатки со Скиафа едят улиток. Куропатки иногда выкладывают пятнадцать или даже шестнадцать яиц. Летают же они только на короткое расстояние, как говорит в первой книге «Анабасиса» Ксенофонт: «Если на дроф (ωτίς) броситься внезапно, то их можно поймать, ибо они летают только на короткое расстояние, как куропатки, и быстро устают. Но мясо у них вкусное» [Далее в тексте путаница с птицами].
Плутарх говорит, что Ксенофонт сказал правду относительно дроф. Ибо этих животных привозят в весьма больших количествах в Александрию из соседней Ливии и ловят их следующим способом. Эта тварь, ωτος, склонна к подражанию и особенно она подражает действиям человека. Во всяком случае, она делает то же самое, что и охотники. Итак, последние занимают позицию на виду у птиц и смазывают себе глаза снадобьем, приготовив сначала другие лекарства, от которых глаза и брови слипаются вместе, и они оставляют их недалеко от себя в маленьких блюдцах. Птицы, поэтому, видя, как люди намазываются, делают то же самое, беря снадобье из блюдец, и быстро ловятся. Аристотель пишет о них: «Она птица из класса перелетных, неперепончатая и трехпалая, размером с крупного петуха, раскрашена как перепел, голова у нее удлиненная, клюв острый, шея слабая, глаза большие, язык костистый, и у нее нет зоба». Александр Миндский говорит, что она называется еще «лагодией». Говорят, что она жует жвачку и любит лошадей, так что если завернуться в лошадиную шкуру, их можно поймать сколько угодно, ибо они будут подходить очень близко. В другом месте Аристотель говорит: «ωτος похожа на сову, но она не ночная птица. Она имеет рога на ушах (ωτα), откуда производит свое название; будучи размером с голубя, она подражает действиям человека, и когда тот пляшет, они пляшут в ответ и оказываются пойманными. <391> Она выглядит как человек и подражает всему, что человек делает. Вот почему лиц, которые легко обманываются по какому–нибудь случаю, комики называют совами. Ведь наиболее сведущий в ловле сов человек пляшет на виду у них, и эти животные, глядя на него, двигаются как на нитках. Другой охотник, занимая позицию за ними, хватает их, когда они охваченные восторгом подражают пляшущему. Говорят, что рогатые совы (σκωπες) делают то же самое, и их также ловят через пляску. Они упоминаются и Гомером. И вид танца, называемый σκώψ, повелся от них, получив свое имя от разнообразных движений, проделываемых этими животными. Эти совы также охочи до подражания, и от них мы используем глагол σκώπτειν (насмешничать), чтобы передразнивать и изображать лиц, которых высмеиваем, потому что поступаем как совы. Все птицы с хорошо развитым языком умеют говорить и подражать речи людей и звукам других птиц, среди них попугай и сорока. «Рогатая же сова», говорит Александр Миндский, «размерами поменьше обычной, она свинцового цвета и усеяна беловатыми пятнами, а над бровями у каждого виска у нее торчат перья». Каллимах говорит о двух видах рогатых сов σκώπες и άείσκωπες, потому что одни издают звуки, а другие молчат; у άείσκωπες же сверкающие глаза. Александр Миндский говорит, что у Гомера рогатые совы обозначаются словом κώπες, без σ, и Аристотель называл их так же. Аείσκωπες появляются круглый год [как неперелетные] и они несъедобны. Но тех, которые показываются на один или на два дня осенью, можно есть. Они отличаются от άείσκωπες оперением и похожи на горлицу и дикого голубя. Спевсипп во второй книге «Сходств» тоже называет их κώπες, без σ. У Эпихарма σκώπες: «совы с рогами, удоды, обычные совы». И Метродор в сочинении «О привычках» говорит, что рогатых сов ловят, когда они подражают пляске.
Поскольку, сообщая о куропатках, мы упоминали, что они чрезвычайно склонны к спариванию, то добавим, что и петух также сладострастная птица. Аристотель говорит, что из петухов, жертвуемых в храм, поступившие раньше покрывают одного, посвященного позже, до тех пор, пока не прибывает другой новичок, и победитель постоянно покрывает побежденного. Пишут еще, что, входя в любую дверь, наклоняет свой гребень и не уступает другой птице права спариться без драки. Феофраст объявляет, что дикие птицы более охочи до спаривания, нежели домашние. Он даже говорит, что самцы стремятся к спариванию, едва они поднимутся из гнезда, а самки в течение дня. Воробьи также обожают спаривание, поэтому Терпсикл говорит, что те, кто вкушает воробьев, склонны к сладострастию. Возможно, и Сапфо намекает на это, изображая Афродиту разъезжающей на повозке (οχευσθαι), влекомой воробьями, ибо твари эти весьма похотливы (οχευτικον) и плодовиты. Во всяком случае, воробьиха выкладывает до восьми яиц согласно Аристотелю. Александр Миндский говорит, что существует два вида воробьев, домашние и дикие; самки помельче самцов, особенно клювом, напоминающим по цвету рог, а мордочка у них и не очень светлая, и не слишком темная. <392> Аристотель объявляет, что самцы исчезают зимой, но самки остаются круглый год; он, вероятно, судит так по их цвету, который, говорит он, меняется как и в случае с черными дроздами и лысухами, светлеющими в надлежащее время года. Элейцы называют воробьев δειρήτες, как утверждает в третьей книге «Словаря» Никандр Колофонский.
ПЕРЕПЕЛ. Вообще, возникает вопрос относительно существительных, оканчивающихся на -υξ, ибо эти существительные в родительном падеже не сохраняют ту же согласную в последнем слоге (например, 'όνυξ коготь или 'όρτυξ перепелка). Если простые двусложные слова мужского рода с окончанием на -υξ имеют в начале последнего слога неизменяемый звук или же <имеют> один из звуков, характерных для слов первого склонения с безударным последним слогом, то они употребляются в родительном падеже с κ: среди них κήρυξ, глашатай, родительный κήρυκος, πέλυξ, топор, πέλυκος, 'Έρυξ (название горы), 'Έρυκος, Βέβρυξ, Βέβρυκος Но слова, не имеющие этой особенности, склоняются с γ: 'όρτυξ, перепел, родительный 'όρτυγος, 'όρυξ, мотыга, όρυγος; κόκκυξ, кукушка, κόκκυγος. Достопримечательно 'όνυξ, 'όνυχος. Далее, как правило, родительный падеж единственного числа следует за именительным падежом множественного числа и сохраняет ту же согласную при формировании последнего слога, что также правильно, если существительное склоняется без согласной. Точно так же, как родительный единственного числа, образуется обычно именительный множественного числа в словах с тем же согласным в последнем слоге или вовсе без согласного.
Аристотель говорит: «Перепел относится к разряду перелетных птиц и имеющих неперепончатые лапы; они вьют не гнездо, но перекатное место в пыли, убежище из веток от ястребов и там высиживают яйца». Александр Миндский во второй книге сочинения «О животных» говорит: «Самка перепела имеет тонкую шею и не имеет черных отметин самца под подбородком. При вскрытии у перепела не увидишь большого зоба, зато у него крупное сердце и три лопасти печени. Его печень и желчный пузырь тесно примыкают к внутренностям, селезенка мала и почти незаметна, а яички находятся под печенью, как у петухов». О происхождении перепелов Фанодем говорит во второй книге «Аттиды»: «Когда Эрисихтон заметил остров Делос, называвшийся древними Ортигией вследствие обилия стай перепелов, взявшихся из–за моря и заселивших остров как удобный для пристанища …..» Эвдокс Книдский в первой книге «Описания Земли» говорит, что финикийцы приносят перепелов в жертву Гераклу, потому что когда Геракл, сын Астерии и Зевса, пришел в Ливию и был убит Тифоном, Иолай принес к нему мертвому перепела и положил рядом с ним, тот вдохнул ее запах и ожил, и тогда, говорит Эвдокс, возрадовался этой птице. Эвполид в «Городах» употребляет уменьшительную форму ορτύγια: «Ты разводил перепелов когда–нибудь? Б. Да, разводил перепелочков пару крохотных, и что?» У Антифана в «Земледельце» ορτύγιον: «На что способен ты с душой перепелиной?» Пратин (и больше никто) в «Дименах» или «Кариатидах» называет перепела «сладкоголосым»; но, возможно, у флиасийцев или у лаконцев они поют, как куропатки. И прозвище «сиалида», говорит Дидим, наверняка производится от перепела. Ибо большинство птиц, вообще говоря, названы от издаваемого ими звука. <393> Относительно же коростеля (упоминаемого Кратином в «Хиронах»: «коростель итакийский»). Александр Миндский говорит, что величиной он с горлицу, имеет длинные лапы, мал ростом и очень труслив. О перепелиной охоте Клеарх из Сол (и больше никто) пишет в сочинении под заглавием «О математических отрывках в «Государстве» Платона»: «В сезон перепелиных случек если поместить перед ними зеркало и петлю, то они помчатся навстречу отражению в зеркале и будут пойманы в петлю». Клеарх пишет о так называемых галках: «Также и у галок из–за их врожденной любвеобильности, хотя они всех на свете превосходят хитростью, однако, когда ставится кратер с маслом, то те из них, которые сидятся на край и смотрят вниз, бросаются стремглав на собственное отражение. Их крылья промокают тогда от масла, и они оказываются пойманными».
Средний слог в слове όρτυξ удлиненный у аттицистов, как в словах δοίδικα (пестик) и κήρυκα (вестник); так утверждает Деметрий Иксион в сочинении «Об александрийском диалекте». Но Аристофан в «Мире» укорачивает его ради метра: «перепела домашние». Так называемые хеннии (маленькие перепелки) упоминаются Клеоменом в письме к Александру: «Десять тысяч копченых лысух, пять тысяч дроздов, десять тысяч копченых хенний». И Гиппарх в «Египетской Илиаде»: «Не по душе была мне жизнь у египтян, ощипанные хеннии и скользкие сороки».
Нередко и ЛЕБЕДИ попадались на нашем пиру. Аристотель говорит о них: «Лебедь любит своих птенцов и отличается воинственностью, доходящей до взаимного убийства. Он будет драться даже с орлом, хотя сам не полезет. Лебеди также склонны к пению, особенно когда приближается их конец. Они поют даже во время перелета через море. Лебедь относится к разряду водоплавающих и травоядных птиц. Однако, Александр из Минда говорит, что хотя он следил за многими умирающими лебедями, он никогда не слышал их пения. Гегесианакс Александрийский в сочинении «Троянская война Кефалиона» говорит, что Кикн (лебедь), который бился в поединке с Ахиллесом, был воспитан в Левкофриде лебедем, чье имя он носил. По словам Филохора, Бой или Бойо говорит в «Орнитогонии», что Кикн был превращен в птицу Аресом, потом прибыл к реке Сибарис и там сблизился с журавлихой. Она также рассказывает, что Кикн клал в свое гнездо траву ивняк. Бойо говорит также о журавлихе, что прежде она была знаменитой среди пигмеев женщиной по имени Герана. Она, почитаемая от сограждан как богиня, сама с пренебрежением относилась к настоящим богам, и особенно не уважала Артемиду и Геру. В негодовании Гера превратила ее в безобразную птицу и сделала ее врагом почитающих ее пигмеев, которым она стала внушать отвращение. Бойо также говорит, что от нее и Никодаманта родилась сухопутная черепаха. Творец этого эпоса еще пишет, что все птицы без исключения были когда–то людьми. <394>
ДИКИЕ ГОЛУБИ (φασσαι). Аристотель говорит, что голуби составляют один род с пятью видами: перистера, ойнас, фапс, фасса, тригон». Но в пятой книге «Частей животных» он не упоминает фапса, хотя Эсхил в сатировой драме «Протей» его упоминает: «Бедный несчастный голодненький голубь, разрезан он надвое, пойманный веялкой». И в «Филоктете» у него стоит родительный падеж множественного числа φαβών. «Ойнас же», говорит Аристотель, «больших размеров, чем перистера, и окрашен в винный цвет. Фапс занимает среднее место между перистерой и ойнасом, тогда как фасса размером с петуха и окрашена в пепельный цвет. Тригон меньше всех других и окрашен в пепельный цвет; он появляется летом, но зимой живет в норах. Фапс и перистера появляются круглый год, а ойнас только осенью. Фасса, говорят, живет дольше всех других, тридцать или сорок лет. До самой смерти ни самцы не покидают самок, ни самки самцов, но когда один из них умирает, другой вдовствует. То же самое происходить у ворон, воронов и галок. У всех голубей самцы и самки высиживают яйца по очереди, и когда птенцы вылупляются, самец плюет на них, чтобы их не могли околдовать. Голубь выкладывает два яйца, из первого рождается самец, из второго самка. Они выкладывают яйца круглый год и до десяти раз, а в Египте даже двенадцать раз. Родив, самка зачинает уже на следующий день. В том же пассаже Аристотель говорит еще, что перистера отличается от пелейяды и что пелейяда меньше и приручается, перистера же темная и маленькая с красными грубыми лапами, поэтому никто не держит ее как домашнюю птицу. Особенность перистеры, говорит Стагирит, заключается в том, что они целуются клювами друг с другом, когда сходятся, иначе самки не вынесут самца. Но пожилые птицы, говорит он, совокупляются с новой самкой даже без целования, в отличие от молодых, которые покрывают только после поцелуев. Даже самки покрывают друг друга, когда самца нет близко, после целования. И хотя самки ничего не испускают друг в друга, они выкладывают яйца, но без птенца. Дорийцы называют перистеру пелейядой, как, например, Софрон в «Женских мимах». Каллимах же в книге «О птицах» разъясняет, что фасса, пираллида, перистера и тригон разные птицы. Александр Миндский говорит, что фасса не поднимает головы, когда пьет, как это делает тригон, и не издает звуков зимой, если не стоит ясная погода. Говорят, что если ойнас поест семени омелы и потом изрыгнет его на дерево, то вырастает новая омела. Даимах в «Индике» пишет, что желтые перистеры встречаются в Индии. Харон Лампсакский, сообщая в «Истории Персии» о Мардонии и о гибели персидского войска у горы Афон, пишет: «Тогда впервые появились в Элладе белые голуби, хотя прежде их там не было». Аристотель говорит, что когда их птенцы вылупляются, голуби открывают свои клювы и плюют в них соленой землей, которую они пожевали, и тем самым готовят детенышей к приему пищи. На горе Эрикс в Сицилии бывает особое время, называемое Отплытием, когда, говорят, богиня <Афродита> отправляется в Ливию. Тогда голуби, которые собираются около того места, словно сопровождая Киприду в ее путешествии. <395> И через девять дней, в срок так называемого Приплытия, один голубь опускается с моря и садится на храм, а вслед за ним появляются и остальные. Тут все окрестные жители низкого рода начинают пировать, тогда как прочие радостно рукоплещут, и все место наполнено запахом бутира — то знак возвращения богини. Автократ в «Ахейской истории» пишет, что Зевс даже превратился в голубя, когда влюбился в девушку из Эгия по имени Фтия. У аттицистов перистера в мужском роде, например, у Алексида в «Товарищах по бегству»: «Киприды белый голубь я. А Дионис умеет только пить, и новое иль старое вино, ему различья нет». Однако, в «Доркаде» или «Чмокающей» он ставит женский род и говорит, что сицилийские голуби особенно превосходны: «Держу я дома голубей, с Сицилии они и хороши весьма». У Ферекрата в «Старухах» мужской род (περιστεράς): «Ты голубя отправь с вестями». В «Лепестке» же в уменьшительном виде περιστέριον: «Лети же, голубок, на Клисфена похожий, возьми меня на Кипр и на Киферу». Никандр, упоминая сицилийских голубей во второй книге «Георгик» говорит:
«Тебе в мегаронах своих надлежит содержать
голубей сицилийских или драконтийских, кладущих
зараз два яйца, и ни хищные птицы, ни змеи
не могут вреда нанести им, вестимо».
УТКИ. Александр из Минда говорит, что самец у них больше размером и разнообразнее окраской. Вид, называемый главкием из–за цвета глаз, немного меньше, чем обычная утка. У тех, что называются боскадами, самец имеет заметные пятна, но утки более крапчатые. Самцы имеют плоские клювы, по соразмерности меньшие, чем утиные. Крошечная колумбида, самая маленькая из всех водяных птиц, имеет грязно–черный окрас и острый, прикрывающий клюв; он часто ныряет. Существует еще один вид боскад, который больше утки, но меньше нильского гуся. Так называемые фаскады немного крупнее боскад и похожи на уток в других отношениях. Так называемые кайры (ουρία) немного меньше утки, имеют цвет грязной глины и длинный узкий клюв. И у лысухи узкий клюв, однако видом она более округла, грудь у нее пепельного цвета, спина же немного темнее. Утка (νήττη) и колумбида (κολυμβίς), от которых происходят глаголы νήχησθαι (плавать) и κολυμβαν (нырять), упоминаются среди множества других болотных птиц в Аристофановых «Ахарнянах»: «Уток, крапивников, рябчиков, галок, лысух, колумбид». Каллимах также упоминает их в сочинении «О птицах».
Частенько приходили к нам и так называемые парастаты, которые упоминаются Эпенетом в «Искусстве кулинарии» и Симаристом в третьей и четвертой книгах «Синонимов»: Так называются семенники.
<396> Тут внесли мяса, сваренные в похлебке, и кто–то произнес: «Дай мне тушеных мясных кусочков», на что Ульпиан, этот Дедал в области названий, сказал: «Я сам задушу себя, если ты не скажешь мне, у какого писателя ты нашел эти мясные кусочки. Я определенно остерегусь называть их, еще не зная автора». Тот отвечал: «Страттид использовал в «Македонцах» или «Павсании»: «Будешь ты часто тушить что–нибудь из мясного». И Эвбул в «Склеенных вместе»: «и сицилийские мяса тушеные грудами в блюдах лежали». И Аристофан сказал в «Осах»: «тушение на блюдах». И Кратин в «Женщинах с Делоса»: «Натри чуть–чуть вот там и потуши опрятно». Антифан в «Земледельце»:
«Сперва беру желанный и ячменный торт, что Део
животворная подносит смертным в дар и радует
их всех, потом козленка новорожденного части
тушеные и нежные одень в зеленую траву.
Б. Что говоришь? А. Софокла излагаю драму.
Когда вокруг пронесли молочных поросят, пирующие стали доискиваться, где встречается слово γαλαθηνα (сосунок). И кто–то ответил: «У Ферекрата в «Рабе–учителе»: «Они украли сосунков лишь маленьких», и в «Перебежчиках»: «Не собираешься ты в жертву сосунков отдать». Алкей в «Палестре»: «Сюда идет он сам. И если пикну я, что говорю тебе, то писком лишь мышонка». Геродот говорит в первой книге, что на золотом алтаре в Вавилоне дозволяется приносить в жертву только сосунков. Антифан в «Верном друге»: «Отличный маленький вот этот сосунок». Гениох в «Полиевкте»: «Давно сварить бы можно было медного быка, а он, видать, убил забравши сосунка». И Анакреонт говорит: «Как олененок–сосун новорожденный, коий в лесу был покинут рогатою самкой и страхом охвачен». Кратет в «Соседях»: «Детских игрушек теперь нам хватает, как и в достатке имеем ягнят, сосунков мы и свинок». У Симонида Даная говорит к Персею: «О мой малыш, я страдаю от горя, в то время как спишь ты, и нежное сердце твое пребывает в покое» <где γαλαθηνα употребляется в значении «нежный»>. И в другой поэме Симонид говорит об Археморе: «Оплакан был нежный младенец, чью мать украшали фиалки, когда испустил он сладчайший свой дух умирая». Клеарх в сочинении «О жизнях» говорит, что тиран Фаларид зашел в своей дикости настолько далеко, что устраивал пиры с блюдами из мяса младенцев. Глагол θησθαι [откуда γαλαθηνα] означает сосать молоко (γαλα). У Гомера θήσατο: «Не богом был Гектор, грудь женщины тоже сосал он», потому что прикладывают (εντιθεσθαι) грудь ко рту младенца, и сосок (τιτθός) называется так потому, что его прикладывают. [И Гомер употребляет γαλαθηνούς): «телят–сосунков новорожденных спать уложивши».
<397> Когда были поданы ГАЗЕЛИ, элеатский лексикограф Паламед заметил: «Небезвкусно мясо дорконов δορκώνων». В ответ Миртил произнес: «Только надо говорить «доркады» (δορκάδες), не «дорконы» (δορκώνες). И у Ксенофонта в первой книге «Анабасиса»: «Попадались также дрофы и газели (δορκάδες)».
ПАВЛИН (ταως). Антифан в «Воине» или «Тихоне» говорит о павлине как о редкой птице:
«Однажды привез кто–то пару павлинов
всего, и то было в новинку, теперь же
числом превосходят они перепелок».
И Эвбул в «Фениксе»: «…..». Действительно, павлин внушает удивление по причине своей редкости. «Павлин», говорит Аристотель, «неперепончатоногий, травоядный и выкладывает яйца в возрасте трех лет; тогда он приобретает и свое пестрое оперение. Он сидит на яйцах около тридцати дней. Раз в год он выкладывает двенадцать яиц, и они выходят не все сразу, но в течение двух дней. Однако, рождающие впервые выкладывают только восемь яиц. Павлин также выкладывает ветреные яйца, как и курица, но не более двух зараз. Он высиживает и выкладывает яйца как курица». Эвполид в «Невоевавшем»: «Чтоб не держал подобного павлина я у Персефоны под землей: разбудит он там спящих». Существует речь, написанная ритором Антифонтом, под названием «О павлинах», но в ней он не говорит конкретно о павлинах, зато называет их «пестрыми птицами» и сообщает, что их разводил Демон, сын Пирилампа, и что многие лица, страстно желая взглянуть на них, приходили из Лакедемона и Фессалии, и стремились заполучить павлиньи яйца. Описывая их наружность, Антифонт пишет: «Если кто–то пожелает держать этих птиц у себя в городе, то они улетят и исчезнут. Если же подрезать им крылья, то они лишатся своей красоты, которая заключается в их оперении, а не в теле». А что желание взглянуть на них, доходило до нетерпения, видно из той же самой речи: «Любой желающий мог войти в новолуние, но хотевшие посмотреть на них в другие дни не имели успеха. И все это случилось не вчера, но продолжается уже больше тридцати лет». «Слово ταως», говорит Трифон, «произносится афинянами с облеченным ударением и с густым придыханием на последнем слоге. И так оно читается в «Невоевавшем» Эвполида (свидетельство уже приводилось) и у Аристофана в «Птицах»: «И ты действительно Терей? ты птица, иль павлин?» И еще: «Птица, конечно. Какая? быть может, павлин?» Употребляется и дательный падеж ταωνι, как у Аристофана в той же пьесе. Но для афинян и ионийцев мудрено произносить двухслоговое слово с густым придыханием в последнем слоге, начинающееся с гласного звука. Вообще логично, что последний слог имеет тонкое придыхание, как νεως (храм), λεως (народ), Τυνδάρεως, Μενέλεως, λειπόνεως (оставляющий корабли), ευνεως (богатый кораблями), Νείλεως, πραος (кроткий), υιος (сын), Κειος (кеосец), Χιος (хиосец), διος (божественный), χρειος (полезный), πλειος (полный), λειος (гладкий), λαιος (левый), βαιος (малый), φαιος (серый), πηος (родственник), γόος (плач), θοος (быстрый), ρόος (поток), ζωος (живой). Ибо по самой своей природе густое придыхание любит занимать первое место и брать на себя руководящую роль, и его никак нельзя загонять в конец слова. <398> Павлин называется ταως из–за распростертости (τάσις) своих перьев. Селевк в пятой книге «Об оборотах греческого языка» говорит: «Аттицисты вопреки правилу употребляют ταως с густым придыханием и облеченным ударением. Обычно густое придыхание произносится в соединении с начальной гласной; тогда оно стремится вперед и спешит быстрее, распространяясь по всему слову. Поэтому афиняне, также распознав истинную природу этого ударения по его местоположению, не ставят его прямо над гласными, как другие знаки ударения, но отводят ему место перед ними. Кажется, древние отмечали густое придыхание буквой Н. Отсюда и римляне пишут букву Н перед всеми произносимыми с придыханием словами, обозначая тем самым его гегемонию. И если такова природа густого придыхания, то возможно, его добавление на последнем слоге в слове ταως аттицистами неразумно».
Много других замечаний было сделано во время симпосия о каждом из внесенных блюд, и потом Ларенций сказал: «Ну, и я сам, как и наилучший Ульпиан, кое–что предложу вам, ибо мы питаемся вопросами. Что по–вашему означает τέτραξ?» И кто–то ответил: «Вид птицы». Так водится нынче у грамматиков говорить своим ученикам на любом уроке: «это вид растения», или «вид птицы», или «вид камня». Ларенций сказал: «И мне известно, дражайший из мужей, что остроумный Аристофан упоминает тетерева (τέτραξ) в «Птицах»: «Порфирион, пеликан, пелекин, флексида, тетерев, павлин». Не поленюсь узнать от вас, встречается ли какое–либо упоминаие о тетереве у любого другого автора? Ибо Александр из Минда во второй книге сочинения «О крылатых животных» подразумевает под τέτραξ не крупную птицу, но очень маленькую. Он говорит: «Тетерев ростом с грача, окрашен в цвет глины, усеян грязными пятнами и широкими полосками, ест плоды. Откладывая яйца, он издает гогочущий звук (τετράζει)». И Эпихарм в «Замужестве Гебы»:
«Берут перепелок, берут воробьев и берут коридаллов,
что любят валяться в пыли, глухарей, собирающих семя,
хватают, и сикалид ослепительно ярких еще прибирают».
И в другом месте:
«И цапли длинные там шеи гнули в громаднейшем
числе, и собиратели семян тетерева там тоже были».
Теперь, поскольку вам нечего добавить (раз вы молчите), я тоже представлю вам птицу. Ибо, являясь прокуратором господина императора в Мезии и управляя ею, я видел там тетерева. Узнав же, как называли его среди мезийцев и пеонов, я припомнил, что о ней говорил Аристофан. Я подумал также, что тварь эта заслуживала упоминания от ученого Аристотеля в том его драгоценном сочинении (ведь рассказывают, что Стагирит получил восемьсот талантов от Александра на дальнейшие исследования в области животного мира), но не нашел у него о нем ни одного слова и поэтому был рад иметь приятного Аристофана в качестве достовернейшего свидетеля». Едва он произнес эти слова, кто–то вошел, неся тетерева в клетке. Он был больше самого крупного петуха, а по виду походил на порфириона; из его ушей с двух сторон головы свисали лохмы как у петухов, голос же его звучал низко. <399> Когда мы восхитились блестящими цветами птицы, она была приготовлена и подана немного спустя: ее мясо напоминало страусиное, которым мы также нередко наедались.
ЛЯЖКИ (ψυαι). Автор «Возвращения Атридов» говорит в третьей книге: «Гермионей быстроногий, преследуя близко, Иса пронзил он копьем прямо в чресла». Симарист в третьей книге «Синонимов» пишет следующее: «Мясистые части, поднимающиеся поперечно к пояснице, называются psyai. Углубления же с каждой стороны называются «чашами» или «гнездами»». Клеарх во второй книге сочинения «Об анатомии» говорит: «Мышечные ткани плоти с каждой стороны, которые одни называют psyai, другие alopekes и третьи neurometrai. Наисвятейший Гиппократ также упоминает о ψυαι. Они называются ψυαι, потому что их легко убрать (αποψασθαι), так как мясо едва соприкасается (επιψαύσα) с костями, на поверхности которых они остаются. Psyai упоминаются также комическим поэтом Эвфроном в «Феорах»: «Там лопасть печени и ляжки. Разрежь их пред своим феорством и узнай …»
ВЫМЯ. Телеклид в «Упрямцах»: «как самка я ношу соски». Геродот в четвертой книге «Историй» говорит ….. Но слово «вымя» редко используется в отношении других животных»
ПОДБРЮШЬЕ употребляется обычно только в отношении рыб. Страттид в «Аталанте»: «Подбрюшина тунца, еще свиная ножка». Феопомп в «Каллесхре»: «Подбрюшья рыб еще, клянусь Деметрой!» Но в «Сиренах» он называет их υπήτρια (брюха) вместо υπογαστρια: «и белые брюха тунцов сицилийских».
ЗАЯЦ. О нем искусный гастроном Архестрат говорит:
«Чтоб зайца сготовить, немало путей существует и способов тоже.
Но лучше всего подавать его жареным каждому гостю, когда
выпивают они: он пусть будет горячий на вертеле солью посыпан,
еще сыроватый. И взгляд отведи от ихора, что с мяса стекает,
и с жадностью ешь. Да и способы все остальные его приготовить
излишними кажутся мне: с липким соусом, с массой сыров вместе
с маслом, как будто готовишь акулу».
Комедиограф Навсикрат говорит в «Персиянках», что в Аттике редко найдешь зайца: «Да разве в Аттике видал кто львов или зверей, подобных льву? не сыщешь там и зайца!» Но Алкей в «Каллисто» дает понять, что их там было огромное число: «Зачем кориандр, в порошок измельченный? Б. На зайцев чтоб сыпать, когда мы их словим».
<400> Трифон говорит: «Аристофан в «Данаидах» произносит слово «заяц» в винительном падеже с острым ударением и с ν на последнем слоге, λαγών: «Спустил бы пса, он взял бы зайца». И в «Пирующих»: «Пропал я! и увижу, как ощиплют зайца». И Ксенофонт в «Кинегетике» употребляет винительный падеж без ν в конце и с облеченным ударением, λαγω, хотя теперь мы говорим λαγός. И точно так же мы говорим ναός (храм) и λαός (народ), тогда как у аттицистов νεώς и λεώς, и если мы говорим λαγός, то они скажут λαγώς с омегой. Сообразно с винительным единственного числа λαγόν именительный падеж множественного числа, λαγοί находится у Софокла в сатировской драме «Амик»: «Журавли, совы, коршуны, зайцы, еще черепахи». С другой стороны, именительный падеж множественного числа λαγοί, произносимый с долгой омегой как винительный единственного числа (λαγών), находится в «Льстецах» Эвполида: «Там, где батиды и зайцы, и женщины прыгали ловко». Некоторые здесь даже произносят последний слог вопреки логике с облеченным ударением, хотя слово это должно иметь острое ударение на последнем слоге, ибо существительные, оканчивающиеся на -ος, сохраняют то же самое ударение, даже изменяя омикрон на долгую омегу в аттическом диалекте: ναός, νεώς (храм), κάλος, κάλως (веревка). Так у Эпихарма, у Геродота и у автора «Илотов». Далее, ионийская форма λαγός встречается в стихе <Амейпсия>: «Морского зайца кинь туда и пей». Но форма λαγώς с омегой аттическая, хотя даже аттицисты говорят λαγός с омикроном, как например, Софокл: «Журавли, совы, вороны, коршуны, зайцы». В выражении «иль пугливого зайца», где стоит λαγωόν, омега лишняя, если оно ионийское, а если аттическое, то лишний омикрон. Заячье мясо называется λαγοια.
Гегесандр Дельфийский в «Записках» говорит, что «в царствование Антигона Гоната на <острове> Астипалее развелось столько зайцев, что астипалейцы совещались относительно них с оракулом. Пифия повелела им заводить собак и идти на охоту, и так в течение года было выловлено более шести тысяч зайцев, а взялись они от одного анафийца, который выпустил на острове заячью пару, потому что еще раньше какой–то астипалеец выпустил двух куропаток на острове Анафа, и в результате их расплодилось столько, что анафийцы даже собирались покинуть свои жилища. Вначале же в Астипалее не было зайцев, но были куропатки, тогда как в Анафе не было куропаток, но были зайцы». По словам Ксенофонта в «Кинегетике» заяц очень плодовит. И Геродот говорит в третьей книге «Истории» «То обстоятельство, что на зайца охотятся все твари — и звери, и птицы, и также человек, делают его чрезвычайно плодовитым, и он единственное животное, чья самка становится опять беременной еще до рождения первого потомства, и зайчиха носит в чреве одновременно молодняк, уже покрытый мехом, второй еще голый, третий в форме эмбрионов и четвертый в зачаточном виде». Полибий в двенадцатой книге «Историй» говорит, что среди животных встречается похожий на зайца кролик; он пишет: «Так называемый кролик издали выглядит как маленький заяц, но если взять его в руки, то сразу заметишь большую разницу и в наружном виде, и в пищевых качествах. Он живет большей частью под землей». <401> И философ Посидоний упоминает их в «Историях»: «И мы видели их множество, когда плыли из Дикеархии в Неаполь: ибо недалеко от берега вдоль окраины Дикеархии лежит остров, на котором проживает мало людей, но масса этих кроликов». Некоторых кроликов называют еще бурыми зайцами. Дифил (или Каллиад) упоминает их в «Промахе»: «А это что? откуда? Б. Бурый заяц, он сладок, коль в горшке потушен». Феопомп в двадцатой книге «Историй» говорит, что в окрестностях Бисалтии встречаются зайцы с двойной печенью.
Когда вслед за тем внесли БОРОВА, не уступавшего громадными размерами прекрасному калидонскому вепрю из мифа, кто–то сказал: «Предлагаю исследовать тебе, оценщик и счетчик Ульпиан, вопрос, кто написал о калидонском вепре как о самке белого цвета?» Но тот после долгого раздумья отверг предложение и сказал: «Если вы, толстопузые мужи, еще не наелись под завязку, то по–моему превзошли всех знаменитых обжор, так что ищите сами. Скажу лишь, что вам следует произносить слово συς (свинья) с начальной сигмой, так будет правильнее. Ибо тварь эта производит свое название от привычки кидаться сломя голову (σεύεσθαι) и от своего буйного нрава. Однако, люди приучились произносить συς и без начальной сигмы, как υς. Другие считают, что συς говорят вместо θυς, потому что это животное подходит для жертвоприношения (θυσία). Теперь, если вам угодно, ответьте мне, кто (как и вы сами) упоминает сложную форму σύαγρος, подразумевая дикого вепря? Софокл приспособил это слово для обозначения пса в «Поклонниках Ахиллеса», произведя его от выражения συς α̉γρεύειν («охотиться на вепря»). Он говорит: «Ты же, Сиагр, Пелиона питомец!» У Геродота мы находим собственное имя: у него Сиагр был лакедемонянин и явился с посольством к Гелону сиракузскому договариваться о союзе против мидян, в седьмой книге. Известен мне также этолийский стратег по имени Сиагр; о нем упоминает в четвертой книге «Историй» Филарх». Потом Демокрит сказал: «Никогда–то ты, Ульпиан, не притронешься к блюду, пока не дознаешься, употреблял ли его название кто–нибудь из древних. Подобно Филиту Косскому, который размышлял о так называемом лжесловии, ты ежедневно рискуешь усохнуть, как и он. Ибо он зачах телом от своих умствований и умер, о чем гласит эпитафия на его могиле: «Странник, Филит я. Меня лжеслова погубили и то, что загадки решал я ночами». И чтобы ты не завял от изучения σύαγρος, узнай, что Антифан упоминает о нем в «Похищенной» так: «Добуду и в дом отнесу в эту самую ночь я дичайшего вепря и льва вместе с волком». И тиран Дионисий в «Адонисе»:
«Под этой пещерою Нимф, что природою скрыта,
беру как добычу я дикого вепря, счастливую жертву
для псов, а первинами стали копыта».
<402> Линкей Самосский в письме к Аполлодору пишет следующее: «Козлятина должна достаться рабам, тогда как мясо дикого вепря тебе следует хранить для себя и для друзей». Гипполох Македонский, о котором мы упоминали прежде, в своем письме к уже упомянутому Линкею также говорил о диких вепрях. Но поскольку ты отверг вопрос о цвете калидонского вепря, или, точнее, о том, кто сообщил, что он был белый, мы назовем тебе автора, а ты проследи за свидетельством. Давным–давно мне посчастливилось читать дифирамбы Клеомена Регийского; и в одном из них, под заглавием «Мелеагр», это и записано. И мне небезызвестно также мне, что сицилийцы называют дикого вепря ασχέδωρος, как и Эсхил, когда уподобляя Персея дикому вепрю в «Форкидах», он говорит: «Как дикий кабан он в пещеру ворвался». И Скир (он поэт так называемой италийской комедии, тарентинец) говорит в своем «Мелеагре»: «Где ни пастух не рискует питать своих коз, и ни дикий кабан не предастся распутству, поевши». В том, что Эсхил, живший в Сицилии, употреблял много сицилийских с слов, нет ничего удивительного.
Часто подавали еще КОЗЛЯТ, приготовленных с разнообразием, в том числе приправленных большой порцией сильфия, и они доставляли нам необычайное наслаждение. Клитомах Карфагенский, не уступавший никому в Новой Академии как мыслитель, рассказывает про одного фиванского атлета, который превзошел своих современников силой, потому что питался козлиным мясом, здоровые и клейкие соки которого способны надолго оставаться в организме. Однако над ним смеялись по причине дурного запаха, исходящего от его пота. Мяса же поросят и ягнят, оставаясь непереваренными в организме, легко портятся вследствие своей жирности.
Слушать рассказы комедиографов об обедах приятнее, нежели наслаждаться самой едой. Вот что, к примеру, говорит Антифан в «Портнихе»:
«Чье мясо ты бы съел охотней? Б. Чье? что стоит мало. Если то
овца, без шерсти и без сыра пусть, я про ягненка говорю, мой друг.
А если мясо то козла, тогда я про козленка, от коего нет сыра тоже.
От взрослых польза велика, так что стерплю, поев дурное».
А в «Циклопах» Антифан говорит:
«Придут земные твари к вам в подарок от меня: из стада бык,
козел лесной, коза с небес, баран–скопец, скопец–кабан,
кабан не евнух, поросенок, заяц, сонм козлят ….. зеленый сыр,
сушеный сыр, дроблёный сыр, растертый сыр, ломтями сыр и с кремом сыр».
А Мнесимах в «Конюхе» подает к столу следующим образом:
«Ступай же, Ман, из спален, кипарисом крытых, к рынку, и его близ Герм найдешь; снуют филархи там, и юноши еще ученики, на лошадь залезают и слезают вниз, как им велит Фидон. Ты знаешь, я о ком? <403> Скажи им о холодной рыбе, о вине горячем, о сушеном тесте, о сухих хлебах, о жареных кишках, о лакомствах сырых, о мясе–солонине, о рубцах, еще о колбасе — умнут всё гости и запьют вином; напившись, спляшут непристойный танец. Озорством набиты головы парней. За дверью же сплошной бардак. Что говорю, запоминай, и мне внимай. Что встал с открытым ртом? Сюда гляди. Как передашь посланье? Повторю опять. Скажи прийти им сразу, поспешив, и повару не наносить обид; вареная есть рыба, жареная есть, холодная теперь. И список сообщи еды: маслины, бульбы и чеснок, и стебель, колокинта, каша, листья фиг и винограда лист, куски тунца, сома, угря, акулы, рины, фоксин во всей красе и коракин, мембрада, скомбр, тиннида и бычок, и рыбы–веретена, хвост акулий, скат и лягва, окунь, савр и трихия, фикида, бринк и тригла, и кукушка, хвостокол, мурена, фагр, кефаль и лебия, и спар, пеструшка, фрасса, ласточка, кальмар, карида, камбала и сепия, и дракенида, осьминог и орф, и краб, эсхар и афюи, кестрей, морские иглы, скорпий, угорь, краб–медведь. И мяс не счесть: гусиное, свиное, бычье и ягнячье, овечье, мясо вепря и козла, и петуха, и утки, и сороки, куропатки и лисицы–рыбы. Как обед пройдет, дивишься куче этой. Все в доме месят, варят, щиплют, рубят, режут, мочат, шутят, скачут, гнутся, пьют и жалят. Торжественны и кротки звуки флейт, и дщери касии из вод священных сирских веселятся, пляшут и поют. И в ноздри ударяют ладан, смирна, трава кошачья и каламус, стиракс, бар и линд, и кинд, и кист и минт; пар благовоннейший с добром заполнил дом'.
С этими словами нам внесли так называемое «розовое блюдо», похвалу которому с торжеством произнес наш мудрый повар прежде чем показал нам то, что он принес. И он стал высмеивать знаменитых поваров и, упоминая их, сказал: «Что схожего изобрел повар у комика Анаксиппа? А ведь он хвалится в «Закутанном»:
«Софон акарнанец азы мастерства постигал с Дамоксеном родосцем; учил их Лабдак. Они из рецептов изгнали приправы старинные, поднадоевшие, тмин отменили они, например, да и уксус, и сильфий, и сыр, кориандр (кои Крон потреблял) удалили, считая, что только торгаш примененье им дал. <404> Сами ж они только масла желали и новой кастрюли, отец, и огонь чтоб был быстр и почаще б не гас, и вот так вот готовят обед. Они также первыми слезы и громкие чихи и слюни к столу не пустили, чтоб там едокам было чисто. Родосец же умер, рассол выпивая, что против природы. Б. Согласен. А. Софон всей Италии царь, он мой учитель, отец. Я и сам размышляю, стремясь сочинять о стряпне. Б. Ой, убьешь ты меня, а не жертву, что мы собирались закласть. А. Ты с зарею увидишь меня изучающим книги, как их постигал Диодор из Аспенда. Тебе дам отведать я, что я придумал, коль ты пожелаешь, всегда одинаковых яств я не ставлю пред всеми, но их разделяю по роду занятий: одни для влюбленных, другие софистам и третьи для сборщиков пошлин. Мальчишка в девчонку влюблен, состоянье отца проедает. Пред ним помещаю кальмаров и сепий, еще скальных рыб изобилье с приятной подливкой, ведь ест он не то, что другие: все мысли его у Эрота в плену пребывают. Философ получит бедро или ногу свиньи: та прожорлива тварь чрезвычайно. А сборщику пошлин подам я угря вместе с главком и спаром. Того же, кто вскоре умрет, наделю чечевичной похлебкой и тризну устрою ему, тем почтив его славную жизнь. Стариковские рты по–другому жуют, еле–еле, не как молодые. И старцам подам я горчицу и сделаю соки острее, чем те, что текут в их телах, чтобы воздух внутри их развеять. Взглянувши в лицо, я узнаю, что каждый из вас съесть желает».
А что, мужи пирующие, говорит повар в «Законодателе» у Дионисия? Стоит и о нем упомянуть:
«Свидетели боги, предупредив, порадел ты мне, Симий, ведь повар знать должен задолго до пира о тех, для кого он готовит обед. Коль он просто состряпает блюдо как надо, не пораскинув мозгами сперва, как подать его, или когда, иль какими путями готовить, тогда он ремесленник только, не мастер. Различье меж ними огромно. <405> Не каждый стратег тот, кто войско возглавил, но тот, кто умеет беду отразить и толково рассудит в бою — настоящий стратег, всяк другой лишь простой командир. И у нас одинаково все: приготовить еду, поработать ножом, запастися подливкой, огонь развести может сделать любой, коль ремесленник он, ну, а мастер, скажу я тебе, это что–то еще. Изучить зал для пира сезон и хозяина с гостем, когда и которую рыбу купить, так любой не сумеет. Можно всегда то же блюдо готовить везде, но не чувствуя прелести той же, того ж аромата. Вот был Архестрат знаменитый ценитель, хотя и писал он худые советы. Не знал он почти ничего и почти ничего не сказал. И не слушай всего, и не пробуй всего узнавать. Ведь с рецептами книги куда бесполезней, чем если б вообще не написаны были они. Объяснить ты не можешь искусства стряпни, ибо кто–то недавно сказал ….. Мастерство неподсудно границам и власти, оно управляет собою. Ты можешь прекрасно учиться, конечно, однако, момент упустив, потеряешь уменье. СИМИЙ. Велик ты, скажу я тебе, человече. А. Того же, о ком ты недавно сказал, что пришел он со знанием многих роскошных пиров, я заставлю их все позабыть, Симий друг, покажу ему лишь я омлет и поставлю пред ним овеваемый ветром афинским обед. Он придет ко мне словно из трюма, стряпней корабельной рыгая, а я усыплю его лакомым блюдом».
В ответ Эмилиан сказал: «Как говорит Гегесипп в «Братьях»,
«много, милейший, от многих людей говорилось о том,
как искусно готовить. Б. Так докажи, что способен ты
новое что–то сготовить сравнительно с теми, кто был
до тебя, или больше меня не терзай, предъяви, что
принес и поведай, что это».
А Деметрий в «Ареопагите»:
«Тобой презираем я, может, за то, что я повар, однако, никто из актеров вообще не сравнится со мною в искусстве копчения рыбы. Я соусы делал Селевку, в Сицилии ж я Агафоклу впервые поднес царский суп чечевичный. Но я умолчал о важнейшем. Лахар раз пытался друзей угостить в голодуху, и я подал каперсы им, положение спасши. А. Голой Афину тот сделал Лахар, от нее не изведавши зла, но и я вмиг раздену тебя за твои мне ущербы».
<406> И повар, наконец, сказал: «Я называю розовым вот это блюдо; оно приготовлено так, что приняв его, ты почувствуешь розы не только на голове, но и внутри себя и угостишь свое тельце полноценным обедом. Я растер большинство роз в ступке, потом положил очищенные от волокон и с заботой сваренные мозги свиней и птиц, затем добавил яичные желтки и еще оливковое масло, гарон, масло, перец и вино. И все это я тщательно смешал и поместил в новую кастрюлю, которую поставил на мягкий и устойчивый огонь». С этими словами он открыл крышку, и всех присутствующих обдал настолько восхитительный запах, что один из них произнес: «Если б разлито было оно на пол медный Зевесова дома, его аромат затопил бы тогда вместе землю и небо». Так велико было исходившее от роз благоухание.
Потом внесли «жареных птиц, чечевицу, горохи в горшочках» и другую схожую снедь, о которой пишет Фений из Эреса в сочинении c «О растениях». Он говорит: «Каждый возделываемый овощ, произрастающий от семени, сажается для того, чтобы быть сваренным, например, боб и горох (из которых готовится каша), или чина, или то, что идет на чечевичную похлебку, например, птичий горох, или то, что используется в качестве корма для четырехногих животных, например, серый горох для пахотных быков и птичий горох для овец». Стручковый горох упоминается Эвполидом в «Золотом веке». Периэгет Гелиодор в первой книге сочинения «Об акрополе» говорит: «Когда додумались варить пшеничные зерна, древние назвали это блюдо πύανος, а в наше время его называют ο̉λόπυρος (цельная пшеница)». Пока разговор развивался в том же духе, Демокрит сказал: «Однако, дозвольте нам хотя бы забрать нашу порцию чечевицы, или самый горшок, если кто–то из вас не желает быть побитым камнями, как Гегемон с Фасоса». И Ульпиан сказал: «Что означает это швыряние камнями? Мне известно, конечно, о празднике, который справляется в моем родном Элевсине и называется Βαλλητύς (Швыряние). Но я не скажу ни слова, пока не получу от каждого из вас награду». «Ну что ж», произнес Демокрит, «не являясь сам «почасовым говоруном за плату», как Тимонов Продик, я скажу, что знаю про Гегемона, без утайки». Хамелеонт Понтийский в шестой книге сочинения «О древней комедии»: «Гегемон с Фасоса, первым начавший сочинять пародии, носил прозвище Чечевицы. В одной из пародий он написал:
«Пока размышлял я, Афина Паллада представилась рядом
со мной с золотым своим жезлом, меня увлекла и сказала
мне слово: «Страхи какие терзают тебя, Чечевица премерзкий?
Ступай же сражаться». И духом тогда я воспрянул».
Однажды он вошел в театр, чтобы дать комедию, с плащом, набитым камнями, которые он стал швырять в орхестру, приведя в недоумение зрителей и, немного помолчав, произнес: «Здесь камни для вас, пусть любой, кто захочет их бросит; годится в еду чечевица зимою и летом». <407> Гегемон прославился главным образом своими пародиями и сделался известным в городе своими озорными и артистическими пересказами эпических стихов на сцене. Представляя «Гигантомахию», он настолько околдовал афинян, что больше всего они смеялись в тот злополучный день, когда в театр пришла весть о сицилийских несчастьях. Никто не покинул своих мест, хотя почти каждый потерял кого–то из родственников. Они проливали слезы тайком и не уходили, чтобы зрители из других городов не видели, что они охвачены горем. Сам Гегемон, узнав страшные новости, хотел прекратить представление, но они оставались и слушали до конца. Когда афиняне, господствуя на море, заставляли островитян судиться у себя в городе, кто–то обвинил и Гегемона и привел его в Афины. Прибыв туда, Гегемон собрал гильдию актеров и пошел вместе с ними просить помощи у Алкивиада. Тот, ободрив их, велел им следовать за собой и направился в храм Матери Богов, где находились объявления о процессах; там он послюнявил палец и стер запись о деле по Гегемону. Писец и архонт негодовали, но успокоились, уступив влиянию Алкивиада, тем более что и истец счел за благо не прийти на суд». Вот ты и выслушал, Ульпиан, наше сообщение о βαλλητύς. Если тебе угодно, расскажи нам о βαλλητύς в Элевсине. И Ульпиан сказал: «Добрый Демокрит, ты упомянул про горшок и тем самым напомнил мне, о чем я часто хотел узнать, а именно, что это за так называемый горшок Телемаха и кто этот Телемах?» И Демокрит сказал: «Тимокл, комический поэт (он также писал и трагедии) говорит в пьесе «Забвение»:
«За ним Телемах повстречал и другого, которого сладко
приветствовал он и сказал: «Одолжи мне горшки, в коих
варишь бобы». Так сказал он и после, узревши Фидиппа
еще толстяка, Херефилова сына, вдали; засвистевши
ему, попросил у него он корзин».
Что Телемах был из ахарнейского дема, видно из «Диониса» того же Тимокла:
«Телемах из Ахарн выступает еще. Он совсем как сирийцы,
что куплены нами недавно. Б. О чем ты? что делает он?
объясни. А. Прихватил он с бобами горшок, чтобы праздновать сбор урожая».
И в «Икарийских сатирах» Тимокл говорит:
«Так что нету у нас ничего. Ночь провел я с трудом,
и спалося мне жестко. Фудипп задушил нас почти
своей вонью, терзал нас и голод. Поможет, я думал,
мне пылкий Дион, но он тоже был пуст. Пошел я тогда
к Телемаху, ахарнцу и доброму мужу и, кучу нашедши
бобов, я схватил их и слопал. Увидел осел нас и ветры
пустил, словно Кефисодор на трибуне».
<408> Отсюда ясно, что Телемах постоянно ел бобы из горшка и отмечал Пианепсии как праздник пускания ветров. Каша же из бобов упоминается комиком Гениохом в «Трохиле»; он говорит:
«Свидетели боги, что думал о том я, сколь фига настурции лучше. Но ты говоришь, что с Павсоном болтал ты, о чем? Б. Он задал задачу мне трудную очень; залезешь ты в дебри, над ней размышляя. А. Выкладывай, шутка, наверно, смешная. Б. Спросил он: как так, что от каши бобовой не пламя, а ветры? А. Забавно узнать, что Павсон вытворяет. Всегда о бобах он, смешной он мудрила».
Так продолжалась беседа, пока не принесли воду для умывания рук. И опять Ульпиан спросил, используется ли где слово χέρνιβον для обозначения рукомойника. И кто–то ответил ему цитатой из «Илиады»: «Так старец рек, и велел он, чтоб ключница руки умыла ему, а она, ожидая, стояла, держа рукомойник с кувшином».
Однако, аттицисты говорят χερνίβιον, как Лисий в речи против Алкивиада: «золотыми рукомойниками и курильницами». Эвполид пишет χειρόνιπτρον в «Демах»:
«Кто первый успел, рукомойник схватил,
а хорошему мужу из граждан полезных,
пусть даже добрее он всех, рукомойника нету».
У Эпихарма в «Феорах» χειρόνιβα:
«Кифара, триподы, повозки,
из меди столы, рукомойники,
чаши, из меди котлы».
Однако, обычно употребляют выражение «вода на руку», как Эвполид в «Золотом веке», Амейпсий в «Праще», Алкей в «Священной женитьбе». Но Филиллий в «Сиянии» пишет «на руки»: «Женщины пищи вкусили: пора отодвинуть столы, пол очистить, полить каждой на руки воду и мирру». Менандр в «Кувшине для воды»: «Приняв же на руки (воду), они ожидают, милейший». Грамматик Аристофан в своих комментариях на «Портреты» Каллимаха высмеивает тех, кто не понимает разницы между выражениями «на руку» и «умывать». Ибо, говорит он, «у древних выражение «на руку» употребляется в отношении воды, которую льют перед завтраком или обедом, тогда как после завтрака или обеда водою руки «умывают». <409> Но по–видимому грамматик углядел это только у аттицистов, поскольку Гомер, по крайней мере, говорит где–то: «… руки умыть, и обтесанный стол пододвинут был ею». Однако, в другом месте: «Глашатаи на руки воду им лили, рабыни же хлеб подносили в корзинах». И Софрон в «Женских мимах»: «Жалкая дура, воды принеси вымыть руки, обед подавай, мы его ожидаем». Но у трагиков и комиков χέρνιψ (вода для умывания) в винительном падеже читается с острым ударением на предпоследнем слоге (χερνίβα), например, у Еврипида в «Геракле»: «чтобы в воде очистительной сын утонул у Алкмены», и у Эвполида в «Козах»: «здесь остановишь святую лить воду». Это вода, в которую окунали головню, взятую с алтаря, на коем совершались жертвоприношения; ею обрызгивали присутствующих для очищения. Однако, правильное произношение требует здесь акута на третьем слоге с краю. Ибо сложные существительные, оканчивающиеся на ψ и происходящие от совершенного времени глагола, сохраняют предпоследний слог совершенного времени, и если этот предпоследний слог пишется с двойной μ, то последний слог не имеет ударения: например, λέλειμμαι (я покинут) и αιγίλιψ (покинутый козами), τέτριμμαι (я изнурен) и οικότριψ (доморощенный раб), κέκλεμμαι (я похищен) и βοίκλεψ («вор скота», эпитет Гермеса у Софокла), βέβλεμμαι (я замечен) и κατωβλεψ («смотрящий вниз», у Архелая Херсонесского в «Странных тварях»). И в косвенных падежах эти слова сохраняют ударение на том же самом слоге. Аристофан в «Героях» употребляет форму χερνίβιον.
Когда руки мыли тщательно, использовали некий елей, чтобы удалить грязь, как видно у Антифана в «Кожаном мешке»: «Пока я слушаю тебя, вели, чтоб принесли умыться. Б. Кто–нибудь сюда! Пусть воду подадут и мыло». Также натирали руки благовониями, отвергая ломти хлеба, которые лакедемоняне называли «собачьими кусками», как говорит Полемон в «Письме о неизвестных наименованиях». Об обычае натирать руки благовониями говорит также Эпиген (или Антифан) в «Отмене денег»: «Потом, прогулявшись, умоешь ты руки как надо пахучей землею». И Филоксен в сочинении «Пир»:
«После ж рабы поливали священной водою на руки,
в ней порошок был с касаткиным хвостиком смешан,
лили и воду слегка подогретую вдоволь, еще
полотенца из чистого льна раздавали, венки из фиалок,
с амвросией схожие мази».
Дромон же в «Арфистке»:
«Кончился завтрак у нас, тут же раб отодвинул столы;
кто–то воду нам на руки лил, мы умылись и заново
взявши венки, увенчались к вечернему пиру».
Грязную от мытья рук и ног воду (απόνιμμα) называли также απόνιπτρον. Аристофан: «и вылили словно помои в вечернее время». Возможно, и сосуд для этой воды называли απόνιπτρον подобно χειρόνιπτρον («мытье рук» и «рукомойник»). Но в Афинах слово απόνιμμα употреблялось в особом значении как относящееся к почитанию мертвых или к очищению отлученных, по словам Антиклида в сочинении «Толкователь». <410> Ибо после предварительных замечаний о подношениях умершим он пишет: «Выкопай яму на западной стороне могилы. Потом, стоя рядом с ямой лицом на запад, лей туда воду и приговаривай: «Вот вода для вас, кому она необходима по праву». Потом лей туда мирру». О том же говорит и Дорофей, который ссылается на то, что в наследственном требнике эвпатридов об очищении умоляющих написано следующее: ,,Затем, когда ты и все другие участвующие в жертвоприношении получили воду, то, ополоснув руки, очистись и смой кровь греха с того, кто должен быть очищен, после же встряхни очистительную воду и вылей ее в том же самом месте». Словом χειρόμακτρον обозначается грубое полотенце, которым вытирали сухие руки, и именно его Филоксен из Киферы в вышеприведенном отрывке назвал έκτριμμα. У Аристофана в «Мастерах сковородки» χειρόμακτρον: «Сюда же, раб, воды на руку, и быстрей. И принеси и полотенце тоже». И следовало бы заметить, что аттицисты употребляли выражение «на руку» даже для омовения после обеда, и они не применяли его, как говорит грамматик Аристофан, для омовения перед едой, ибо после обеда руки «умывали». Софокл в «Эномае»: «из головы, остриженной по–скифски, полотенце делать». Геродот также упоминает во второй книге слово χειρόμακτρον. Ксенофонт же в первой книге «Воспитания Кира» пишет: «Но когда ты прикоснешься к любой пище, то тут же вытри руку полотенцами, ведь тебе не очень понравится ее замарать». Полемон же в шестой книге «Обращения к Антигону и Адею» говорит о различии между выражениями «на руку» и «умыться». Демоник в «Ахелое» говорит о предобеденной воде «на руку» так:
«Каждый спешил, сознавая, что он угощает обжору,
который был сам беотиец. На руку воду не стал
поливать он, сказав, что умоет поевши».
Льняное полотенце (ωμολίνος) упоминается Кратином в «Архилохах»: «кудри ее в полотенце сокрыты позорном». А Сапфо, обращаясь в пятой книге «Лирических поэм» к Афродите со словами «из пурпура те полотенца слепящие блеском Мнасида послала тебе из Фокеи: достойны они прикрывать твои щечки», имеет в виду под χειρόμακτρα что–то вроде шали, как объявляет о том же Гекатей или автор «Описания Азии»: «Женщины носят полотенца (χειρόμακτρα) на голове». И Геродот говорит во второй книге: «После тех событий, как говорили, царь этот <Рампсинит> спустился живым в место, которое эллины считают Аидом, и там играл в кости с Деметрой, и иногда он побеждал ее, иногда выигрывала она, и в результате он возвратился назад с золотым полотенцем, подарком от нее». Мальчик лил воду на руки Гераклу и обрызгал его; Геракл убил мальчика ударом кулака, и Гелланик в «Историях» говорит, что убитого звали Архием; по его сообщению Геракл удалился из Калидона. Но во второй книге «Рассказа о Форонее» Гелланик называет его Херием. <411> Геродор же в семнадцатой книге «Истории Геракла» называет мальчика Эвномом. Геракл также случайно убил Киафа, сына Пилета и брата Антимаха, когда тот прислуживал ему виночерпием, как пишет Никандр во второй книге «Сцен на Эте»; в его честь, говорит Никандр, Геракл учредил святилище в Просхии, и оно до сего дня называется Виночерпиевым».
Что до нас, то здесь мы окончим наш разговор и возобновим его рассказом о прожорливости Геракла.